КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

У меня девять жизней [Александр Исаакович Мирер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Мирер У меня девять жизней (сборник)

У меня девять жизней (журнальный вариант)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Колька Карпов проснулся, как всегда, мгновенно. Он перемахнул через границу сна и яви, словно прыгнул через планку. Вспомнил вчерашнее и открыл глаза. В зрачки радостно ударило зеленое сияние.

Так оно и есть. Вчерашнее не приснилось.

Он лежал голый, в коричневых плавках мягкой кожи. Под ним была восхитительно упругая лежанка из живых мелких листьев.

Николай хмыкнул. Осторожно опустил босые ступни в траву, и она спружинила под пятками. Трава лежала на полу, как зеленый ковер, очень плотный. Колька осторожно вышел на середину хижины, наклонился — никаких следов от ног. Вот это ковер…

Он стоял как бы внутри большой пещеры, метра в три высотой и метров шесть в поперечнике, не совсем круглой, а чуть овальной, с куполообразным сводом. Все это — свод, стены, пол и длинная лежанка, огибающая стены, — было живое и зеленое. Колька попробовал запустить руку в стену, между листьями. Не вышло. Листва оказалась спрессованной, скрученной, как табак в сигаре.

Черт знает что… После вчерашнего он мог бы и не удивляться этому дому, вырубленному в зелени, как пещера в скале. Не такое видели… Но Колька вдруг заподозрил, что дом не вырублен, а выращен. Как настурция на клумбе.

Он вздохнул, оглянулся на спящего Володю и по пружинящей траве пошел к выходу. Раздвинул занавес из тонких зеленых нитей, заменяющий дверь. Выглянул наружу.

Наверное; он еще не проснулся как следует и был наполовину отрешен от реальности. Он смутно помнил, что Рафаил ранен и где-то оставлена без присмотра баросфера. Что положение экспедиции в высшей степени странное, непонятное и даже опасное. Но сейчас его интересовало только одно: построен «зеленый дом» или выращен? И Николай, перебирая пальцами по листьям, обследовал стену в проходе толстая стена, около метра. По внешней ее стороне были живые листья другого сорта. Глянцевито-кожистые, крупные, заходящие один за другой, как черепичная кладка. Между ними рука прошла довольно легко и нащупала свободное пространство… Ага, ветви… так… — он задвинул руку по плечо — и опять внутренние листья, спрессованные…

По руке пробежал кто-то маленький, с когтистыми лапками — Колька выдернул руку и и услышал тихое грозное рычание за спиной. Похолодев, он оглянулся. Рядом стоял большой, тощий леопард и смотрел на него, сморщив нос. Колька попятился, рукой нащупал вход — леопард перестал рычать. Одним прыжком Колька подлетел к лежанке; схватил пистолет, навел его на дверь. Зеленые нити еще качались, и сквозь их зыбкую завесу было видно, как леопард неторопливо, на прямых ногах, удаляется от входа и как играет солнце на его оранжевой шерсти. Выждав некоторое время, Николай подошел к двери и выглянул в щелку — пистолет для твердости держал обеими руками… Вот он, зверюга… Разлегся под пальмой, вытянул шею и смотрит.

Колька тоже вытянул шею и шагнул за порог — зверь тут же поднялся. Коля вернулся — зверь опять лег. Он был метрах в двадцати.

— Сторожишь, — пробормотал Колька. — А если мне по нужде, тогда как?

Он машинально похлопал себя по голому бедру, отыскивая карман с сигаретами. Усмехнулся — брюки и прочая одежда остались у «коричневых», а курить он бросил два месяца назад, когда начались тренировки. Он вдруг развеселился. Эти «коричневые» все делают по-своему, понимаете? Дома строят из живых кустов, вместо пробирок и колб для анализов употребляют каких-то тварей — тут его передернуло. Щетинистые клубки, розовые, как слепые безногие поросята, — гадость… Ну, это их, дело. Только бы лечили как следует. И, наконец, взамен сторожей или тюремных решеток у них леопарды. Неплохо, ничего не скажешь. Придется ждать, пока «коричневые» сами не вспомнят о пришельцах, а Володька — пускай отсыпается.

Он поднес к глазам часы — девять… Что — девять? Эти золоченые стрелки на белом кружочке не имели смысла.

Колька проснулся окончательно, подумав, что вчерашнее утро отделено от них необъятными массивами пространства-времени. Отныне для них не существует «вчера». Есть только завтра, послезавтра и так далее…

— Тик-так, тик-и-так, не стучите громко так, — прошептал он и устроился в ногах у Володи, чтобы держать вход под наблюдением.

Рано или поздно за ними придут, а в крайнем случае он бабахнет в воздух, чтобы напомнить о себе, а пока он сидел, упираясь лопатками в упругую стену, посматривал на сторожа-леопарда и думал.

Сначала он думал, что это неправильно — сидеть и ждать. Долг обязывал его, не теряя ни секунды, отыскать вчерашний дом или другое место, где «коричневые» лечат Рафаила, и проследить, чтобы все было как надо. Потом он подумал: «А почему я не должен доверять „коричневым“? Потому что они темнокожие и ходят без рубашек? Мало я видел сволочей в модных рубашках? Название-то какое придумал: „коричневые“, словно они фашисты… Правда, зверюгу они к нам приставили. Ну, посмотрим. И в этом может найтись какой-то смысл. Нарвались же мы вчера на гориллу…»

Не подоспей вовремя охотники, эта самая горилла оставила бы от экспедиции Института Совмещенных Пространств три кровавые лепешки, м-да… Если бы не охотники… Она весила полтонны, как минимум. А что, красивые ребята — охотники. И лица у них умные и добрые…

Так он думал, а Володя спал, комфортно раскинувшись на лежанке. Володя был некрасив — толстый, слишком белый, курносый. Зато лицо у него было очень доброе и во сне. Доброе и озабоченное.

…Таким оно было в «момент ноль», когда Колька прикрыл иллюминатор заслонкой, — отсвечивающий стеклянный конус смотрел на его любимый плакат с улыбающимся синим чертиком и английской надписью, неразличимой на таком расстоянии, и от волнения невозможно было вспомнить эту надпись, и Володя понял, что он волнуется и похлопал его по коленке. Они трое сидели, пристегнутые к креслам, и в динамике внешней связи хрипело дыхание шефа, который набирал воздух, чтобы произнести «ноль!», а за броней баросферы оставались решетки энергоприемников, и бледные лица инженеров стартовой команды, и бетонные стены, и асфальтовые дороги, и вся Земля, застроенная бетонными коробками, — перепаханная, дымная, бензиновая. Оставался шеф в своей прокуренной вельветовой куртке, и его прокуренный голос рявкнул: «Н-ноль!», и прежде чем потерять сознание, из-под каски, беспощадно давившей на темя, Колька увидел лицо Володи, и ему было легко терять сознание…

…Солнце заметно поднялось, круглые пятна легли на зеленый навес и обозначили стрельчатую арку входа. Колька подергал друга за руку — вставай, вставай… Володя открыл глаза и спросил:

— Где Рафа?

2

Рафаил Новик, Владимир Бурмистров и Николай Карпов стали друзьями, мягко говоря, неожиданно. Первую встречу Колька не любил вспоминать, хотя с тех пор прошло четырнадцать лет. Нехорошая была встреча. Скорее вопреки, чем благодаря ей, они подружились и вместе пошли на физтех и вместе начали работать у профессора Большакова, известного под международной кличкой Рыжий Тигр.

…Предание говорит, что теория Совмещенных Пространств была заложена поздней ночью, в операционном зале большого ускорителя под Серпуховом. Шестнадцатью часами раньше профессор Большаков — тогда его еще не звали Рыжим Тигром — в очередном приступе ярости выгнал лаборантов и сам спаял и собрал диковинную приставку к ускорителю. Затем положил на столик остаток припоя и умиротворенным голосом попросил «включить машинку». Позже он клялся и божился, что совершенно ничего не предвидел и саму приставку спаял, чтобы посрамить косоруких лаборантов. Так или не так, однако два грамма оловянно-свинцового сплава со следами канифоли исчезли со столика. И в ту же ночь, в операционном зале, поглощая в невиданных количествах черный кофе, Большаков дал основные формулы теории СП.

Теоретики взвыли — надо было спасать святая святых физики, принцип сохранения энергии и массы. Вещество не могло исчезнуть никуда. Следовательно, огрызок припоя переместился куда-то, Большаков объяснял, куда — в пространство, втиснутое между ячейками нашего — пространства-времени. Ему отвечали: все может быть, и ваше «совмещенное пространство» тоже имеет право на существование. Но теория ваша базируется на искусственных приемах, на математической эквилибристике… Рыжий Тигр — он уже был Тигром и академиком, и почетным, доктором десяти университетов

— Рыжий Тигр рявкал: «Эквилибристика?! Займитесь лучше квантовой теорией! Вот уж где полно р-рецептурных приемов…» Скандал… Новый генератор Совмещенных Пространств, построенный уже по всем правилам инженерной физики, выбросил в никуда последовательно: брусок победита, морскую свинку в стальном боксе, батарейный радиопередатчик, ампулу с меркаптаном. Скептики пытались поймать сигналы передатчика и унюхать меркаптановую вонь. Безрезультатно… И Большакову разрешили построить баросферу — защитную скорлупу для сверхмощного генератора СП, приборов и подопытных животных.

И тогда разгорелся новый скандал. Совмещенные Пространства фатально не желали быть исследованными и не желали вступать в какой-либо контакт с нашим пространством-временем. Институт тратил чудовищные количества энергии, забрасывая баросферу в СП — раз за разом, день за днем. Результаты были разнообразно-бессмысленными. Кинопленка возвращалась либо засвеченной, либо нетронутой, а приборы фиксировали то абсолютный вакуум, то огромное давление за бортом — настолько огромное, что баросферу должно было сплющить, а она возвращалась целой. И прочее в том же духе. Через день стальной шар исчезал неизвестно куда и полтора часа спустя возникал из этого «нечто» или «ничто», доставляя очередную порцию бессмыслицы. Утешало одно явление: мыши, кролики, собаки и, наконец, шимпанзе отлично переносили путешествия в СП и дали науке первый экспериментальный факт. За полтора часа отсутствия животные успевали прожить несколько суток. То есть в Совмещенных Пространствах время текло быстрее, чем на Земле. Но даже этого факта многие ученые не желали принимать, и на «тигрятниках», семинарах Большакова, обстановка накалялась невыносимо. Рыжий Тигр молчал, ждал. После пятого опыта с шимпанзе, на очередном семинаре поднялся Рафаил Новик. Смущенно улыбнулся, покашлял и сказал: «Наша группа — Бурмистров, Карпов и я — готова пойти в СП. Медицина не возражает. Товарищи, надо посмотреть своими глазами».

Рафаил умел добиться своего. Спокойный, холодно-настойчивый, он колотил в одну точку: автоматика ненадежна, поэтому следует посылать троих. «Не разместимся? Извините, мы изготовили макет кабины… Пожалуйста… Один работает с энергоаппаратурой, второй — с научными приборами, третий ведет визуальные наблюдения». И через полгода они заняли свои места в кабине баросферы: Рафаил у генератора СП, Володя — у приборов контроля и Колька — в верхнем кресле, у иллюминатора. Это было вчера утром. В двенадцать ноль пять Колька очнулся после перехода и увидел через слегка запотевшее стекло зеленые земные растения, и коршуна, парящего в темно-синем стеклянном небе…

Они ощутили страшное разочарование. Синее небо, пальма, коршун! Значит, нет никаких Совмещенных Пространств. Баросфера перемещалась в иные точки земной поверхности — только и всего. Рыжий Тигр открыл взамен новой Вселенной новый вид транспорта…

Они кинулись к приборам. Давление, состав атмосферы, магнитное поле, температура, сила тяжести, радиоактивность, микроорганизмы и бог знает что еще. Приборы подтвердили: Земля, Земля, Земля, тропическое солнце бушевало в зените. Через иллюминатор было видно, что, баросфера покоится на круглой поляне, с которой уходит в пальмовый лес прямая, как стрела, дорога, вполне ухоженная, с дренажной канавой. Следовательно, места цивилизованные. И экипаж баросферы, подавленно ругаясь, собрался на волю, чтобы снять координаты и документально подтвердить гибель теории СП. Правда, была одна странность — квантовые бортовые часы стояли практически на нуле, и запас энергии в аккумуляторе не уменьшился ни на йоту, но этому имелось готовое объяснение — приборы барахлят при переходе.

Они сбросили тяжелые каски, открыли люк и выбрались наружу, в мокрую, банную жару. Колька машинально подхватил с собой пистолет, навязанный им комиссией по технике безопасности.

Он стоял, злобно оскалясь, и вертел пистолет на скобе, вокруг пальца. Рафаил работал с угломером, Володя быстро строчил в бортовом журнале, свободной рукой прижимая к глазам очки. Солнце жарило сквозь куртки, словно утюгом. И, как бывает всегда, события повернулись мгновенно и необратимо: затрещали деревья, мокро шлепнул упавший ствол — долю секунды пустовало его место в зеленой стене — опять затрещало, и на солнце выдвинулась чудовищная обезьянья морда. Володя тонко вскрикнул. Черно-бурое тело вздернулось на дыбы, как паровоз, подброшенный взрывом, и тогда загрохотал пистолет, и Колька видел удары пуль о живое тело, и вдруг все кончилось. Что-то подняло его в небо и ударило о землю.

Вот как это случилось…

Он очнулся, когда Рафаила уже уносили охотники — бегом, оскальзываясь по мокрой дороге. Володя был цел и даже не потерял очки. «Догоняй!» — крикнул Колька, захлопнул люк баросферы, подобрал с земли пистолет и ринулся следом за охотниками. Потерял их из вида — мчался вслепую, волоча Володю за руку… Откуда-то выскочил еще охотник, привел их к поляне, на которой валялась окровавленная Рафаилова одежда. Их тоже заставили раздеться, вымыться в ледяной, пахнущей анисом воде. Втолкнули в зал, освещенный странным зеленым светом…

Там прохладно. Посреди зала — два низких стола желтого блестящего дерева. На дальний положили Рафаила. Охотники ушли с носилками, и четверо голых людей с двух сторон придвинулись к столу. Раненый лежал обнаженным… Но почему эти — голые, в одних лишь плавках? Колька схватился за пистолет и вдруг опустил руку. Четверо так подошли и наклонились, таким движением, что привиделись халаты, марлевые маски. Будто вспыхнула бестеневая зеркальная люстра над столом, и матовые блики пробежали по резиновым перчаткам. И Колька, уже дрожащий от возбуждения и страшной усталости, узнал эту уверенную повадку. Над Рафаилом, в желтом свете лиственных стен, стояли врачи.

На пришельцев никто не оглянулся — вынимали из зеленых корзиночек щетинистых, розовых, пищащих тварей, кормили их кровью из локтевой вены. Безглазые твари чавкали. Трубочку в вене придерживала молодая кудрявая женщина — Кольке показалось, что он видел ее среди охотников на поляне…

Колька стоял, держал Володю за руку и смотрел, как безглазых поросят раскладывают по корзинкам. И как они растут в корзинках — словно тесто в опаре. У некоторых прорезывались глаза. У одного выросли четыре лапки. Штук двадцать их было, и все изменялись по-разному.

…Кажется, его тошнило. Какие-то процедуры он совсем не запомнил, все это тянулось очень долго. Он помнил, как один из врачей — могучего сложения, бритый — отвернулся от корзинок, подошел к Рафаилу и, играя бицепсами, поставил на место сломанную ногу — Володя заскрипел зубами и застонал. Бритый усмехнулся. Другой врач повозился под столом, и, как во сне, тот выпустил зеленые побеги, и они поползли, извиваясь зелеными гусеницами, оплетая вправленную ногу. Потом врачи стояли, опустив руки, а бритый кормил Рафаила — тот жевал, не открывая глаз. Потом и бритый встал рядом с остальными. Они все смотрели в одну точку — на огромный синий отпечаток обезьяньей лапы у Рафаила на животе. Полчаса или больше прошло в молчании, в ожидании чуда. Где-то за зелеными стенами взлаивали собаки, глухо трубил неизвестный зверь. Вдруг женщина торжествующе вскрикнула, протянула руку, и Колька увидел, что синяк бледнеет и уходит, как тень облака на земле. Сейчас же бритый врач вывел их с Володей наружу, что-то сказал веселому бородатому охотнику — тот смеялся и кивал, поправляя зеленую униформу. Лук и колчан висели у него за спиной, и из тени на все это смотрели еще несколько охотников, и Колька увидел очень близко лицо врача. Он стоял перед Колькой, трогая себя за подбородок. Бицепс надулся на его руке — страшно было смотреть — и глаза как бы надулись, огромные, бычьи, с зеленоватыми белками, — глядели и не видели. Потом пальцы отпустили подбородок, взгляд вышел изнутри на свет, и глаза дрогнули и ожили. Пробежали сверху вниз и снизу вверх по бледному потному лицу, исцарапанным рукам, по пистолету, задвинутому за пояс. Остановились — глаза в глаза. И Колька понял, что сию секунду заснет. И заснул. И проснулся уже в этом доме, по-прежнему без одежды, но почему-то с пистолетом. А теперь проснулся и Володя Бурмистров и спросил: «Где Рафа?»

3

— То-то и вопрос, где Рафа, — сказал Николай. — Видишь, зверь на поляне? Не выпускает наружу. И людей — никого, будто вымерли.

Володя всмотрелся и рассеянно отметил:

— Это гепард. Они легко приручаются.

— А ты выйди, попробуй…

— Давай заорем, — сказал Володя. — Свистни, вот что!

Свистеть Колька был мастер. Детдомовское его прозвище было Колька-Свисток. Он грянул в два пальца, так что гепард подпрыгнул и приложил уши, а сверху кто-то заухал и захохотал.

— Концерт… — сказал Володя. — А знаешь, Свисток, это не Земля.

— Глупости, брось, — быстро сказал Колька.

У него похолодели руки. Насколько вчера утром ему хотелось, чтобы здесь было Совмещенное Пространство, настолько сегодня была необходима Земля. Ведь Рафаил не выдержит обратного перехода в баросфере, его и здоровые еле выдерживают: А энергия из «Криоля» утекает… Если здесь СП, то экспедиция останется в нем навсегда. «Криоль» сохраняет стартовый запас энергии не больше суток.

«Криолем» они называли гелиевый аккумулятор.

— Ты понимаешь, что говоришь, Володька?

— Понимаю, естественно…

— Да почему? Откуда в СП возьмутся люди, пальмы, гепарды?

— Ума не приложу, — признался Володя. — Я вот о чем: если на Земле есть такая… — он пошевелил пальцами, — страна, что ли, то мы знали бы о ней.

— Экий прыткий! — с облегчением сказал Колька. — Да мы по специальности всего прочесть не успеваем, а география там, этнография… Брось!

Володя посмотрел на него внимательно.

— Я-то брошу. Но ты проверь сейчас же… на всякий случай.

— Каким образом?

— Ты у нас полиглот. Проверь, знают ли здесь хоть один из четырех языков.

— А если не знают, тогда — не Земля? Чепуха, — сказал Колька. — Смотрите-ка…

Гепард вскочил и пробежал мимо входа. Зашуршали шаги, зеленый занавес раздвинулся, и в дом вошел вчерашний веселый охотник. Парни смотрели на него, не мигая.

— Су-убх'а нараоа? — проговорил охотник.

Колька спросил:

— Ду-ю спик инглиш? Парле ву франсе? Парлата иль испаньола? — и больше для порядка: — Шпрехен зи дойч?

Охотник засмеялся, прикоснулся к Колькиному плечу и выговорил:

— Ко-лия… — потом к Володе: — Во-олодзия… О, хум-м!

— Су-убх'а нараоа, хум-м, — повторил Колька. — Коля, Володя… — он тоже тронул охотника за плечо, над перевязью.

— Джаванар! — крикнул охотник в восторге от Колькиной понятливости. — Джаванар, Джаванар! Колия — адвеста, — сказал он убедительно и засмеялся, теребя бороду.

— Откуда бы ему знать наши имена… проворчал Колька. — Его-то зовут Джаванаром… Ра-фа-ил, — произнес он по слогам.

Охотник прямо-таки засиял, повторил: «Рафаи, Раф-фаи, хум-м!» — и показал на дверь.

Жара была крепкая. Они, как из предбанника, шагнули прямо в парную — волосы зашевелились на голове. Гепард, привязанный к дереву, облизывался и басисто мяукал. Поляна была точь-в-точь похожа на вчерашнюю: такие же мощные деревья с перистыми кронами, и густой жестколистый подлесок, в котором сейчас же спрятался дом, стоило лишь отойти от него на десяток шагов.

Джаванар не повел их к Рафаилу. На краю поляны, у ручья, он стянул через голову перевязь и нагрудник, развязал пояс и остался в неизменных коричневых плавках. На его выпуклой груди висел сухой красный жук с толстыми лапками…

— Теперь он будет купаться, — нетерпеливо проговорил Володя и ошибся.

Джаванар не собирался купаться. Он показывал гостям, что с утра надо бы умыться. С низкорослого кустика над ручьем он сорвал комок зеленых путаных нитей, окунул в воду и потер руками — пошла пена. Мыться было отлично. Вода текла в меру прохладная, чистая, без песчинки. Полотенец этикет не предусматривал. Кожу, скрипящую от чистоты, сушили на солнце, а тем временем причесывались веточками хвоща, похожими на пластмассовые ершики, Но мало того! Подсохнув, Джаванар полез в кусты за ручьем, словно в комод. Поиграв могучими лопатками, выудил сочный корешок толщиной в мизинец, ополоснул его в воде, отломил кончик и стал водить под бородой, ощупывая пальцами кожу. Корешок он осторожно держал, растопыривая свободные пальцы. Волосы сыпались на траву. Колька принял корешок, побрил Володю, а тот в свою очередь, почистил ему щеки и шею под бородой, причем едва не испортил всю красоту, засматриваясь на Джаванара.

Неподалеку чернел гладкий ствол, уходящий вверх, за лиственный купол. Охотник подбежал к стволу, отбил по нему дробь ладонями. Сверху насморочным басом отозвалось: «Э-хе-хе-ее-е». Джаванар отошел и уселся, поджав ноги. Сейчас же сверху полетели оранжевые мячики, мягко плюхаясь на траву, потом зеленые — покрупнее, и, наконец, по стволу вниз съехала здоровенная обезьяна. Под мышкой она держала мохнатую рыжую дыню. Черная морда нахмурена, губы трубкой…

Прямо на траве принялись за еду. Ели оранжевые медовики, маслянистую дыню, запивали кисленьким молоком из зеленых грушевидных плодов. Даже Володя признал, что пища отменная. Колька, набив рот дыней, поддразнил:

— Как нашчет белковой нешовмештимошти в эшпэ? Скончаемша в штрашных штраданиях?

— За такое готов скончаться, — ответил гурман Бурмистров.

Их аппетит доставлял видимую радость Джаванару. Он торопливо разделывал дыню охотничьим ножом, единственным стальным предметом, который они здесь видели. Корки и объедки прямо из-под рук хватали черные жирные крысы. Кольке они изрядно портили удовольствие… А обезьяна-официант сидела невысоко на стволе и дразнила привязанного гепарда. Потом пробежала по поляне, смешно подпрыгивая, уморительная в своих серых пушистых шароварах, и ушла вверх по дереву.

Володя вздохнул:

— Земной рай… Только жара убийственная.

Наконец, сытые и чистые, они прошли за Джаванаром короткую аллею и попали на поляну перед лечебницей.

…К добрым чудесам люди привыкают быстро. Увидев Рафаила, парни не удивились, хотя раненый командор встретил их улыбкой и даже помахал свободной рукой. Все остальное, кроме головы, было упаковано в чехол из живой зелени. Впрочем, выглядел Рафаил плоховато — лицо землистое, у рта глубокие складки, глаза ввалились.

Володя сразу подошел к нему, присел и — деловым тоном:

— Ну, вот и отлично… Выкарабкиваешься, издали видно!

Бледные губы шевельнулись, прошептали:

— А, парни… Здорово… Видите — запеленали меня…

— Больно? — спросил Николай.

— Не-е… Негры тут… да вы знаете… — он замолчал.

— Ну-ну?

— Они рисуют… Нарисовали, что через двое суток встану…

— Перелом срастется? — брякнул Володя, и испуганно закрыл рот.

Рафаил ответил равнодушно:

— Перелом… Я думал, вывихнул… Они долго… — опять замолчал.

— Рафа, что — долго? — мягко спросил Колька.

— Смотрели, гнули, — он прикрыл глаза и внезапно спросил полным голосом: — Перелом? Показалось вам с перепугу.

Колька пихнул Володю локтем — молчи. Незачем больному знать подробности. Скверные это были подробности, они оба видели, как правая нога Рафаила болталась, сломанная посредине голени. И видели кость, проткнувшую кожу изнутри.

— А почему ты знаешь, что показалось? — все-таки спросил Николай.

— Сегодня на рассвете смотрели… гнули… — Рафаил снова шептал. — Нарисовали… через двое суток… Где мы, парни?

— Не знаем, Рафа. Пока не идентифицировали, — сказал Володя.

Рафаил вдруг уронил голову.

— П-стите… Пр-остите, р-ребята… Я п-сплю… — он тихо захрапел, уткнувшись в листья, как в одеяло.

Тогда Колька воровато оглянулся и запустил руку под живую повязку. Горнолыжники поневоле разбираются в переломах, что твои хирурги. И Колька нащупал больное место на ноге и сказал себе без удивления: «Действительно, срослась. Чудеса продолжаются».

Он выпрямился и сказал Володе:

— Муфта — во, с кулак, — и показал кулак. — Срастили.

Володя открыл рот.

— Вре-ешь…

Он тоже знал, что такое «муфта» — костная мозоль на месте заросшего перелома. Когда Колька валялся в больнице, дружки ходили к нему каждый день и поднаторели в хирургии.

— Слишком много чудес, Карпов.

— Слишком много, — Николай поднялся с колен. — Пожалуй, ты был прав. Для Земли чудес многовато. Сутки еще не прошли. Попытаемся уйти в баросфере?

— Большой риск, Николай.

— Ладно… Рафаила беру на себя. Они его здорово подлечили.

Он крепко потер виски. Интересы науки и все такое прочее, и больного везти рискованно, и все-таки ему совсем не хотелось коротать свой век в Совмещенном Пространстве, в раю или не в раю, или где угодно. Он пойдет и подготовит баросферу к старту — здесь недалеко, за сорок минут обернется.

— Так я пошел к баросфере.

Володя пожал плечами. И увидев, как он придвинул лицо к неподвижному лицу Рафаила, Колька внезапно вспомнил то утро, четырнадцать лет назад, когда он впервые разглядел и понял их обоих.

Он дождался их в проходном дворе — культурных деток, — под облупленной кирпичной аркой. Прижал к стене. Они смотрели с нервной дрожью, но без страха. Толстый мальчик в очках защищал живот руками. «…»

— сказал Кила, детдомовский кореш, а Колька приказал: «Заткнись» и спросил: «Очкарь, что у тебя в пазухе?» — «Белые мыши, для живого уголка».

— «Покажи!»

Очкарь достал красноглазую мышку, показал с ладони.

Второй культурный мальчик — кудрявый, маленький — смотрел на обидчиков пристально и высокомерно, как бы отталкивая взглядом.

«Беленькая, сволочуга!» — сказал Кила и вдруг ударил снизу по руке Володьки. Мышка шлепнулась в свежий потек мочи на асфальте. Пробежала к стене, под кирпич. Колька наклонился и увидел, что вместо глаза у нее выпуклая капелька крови. Тогда он сплюнул и приказал своим: «За мной…», и они поскакали через заборы к детдому…

Эх, напрасно Колька Карпов вспомнил давние дела! Напрасно остановился на полдороге, засомневался. Не пришло бы в голову воспоминание, он сумел бы выдраться из этого рая земного и увести друзей. А теперь не мог. Он остановился и подумал отчетливо: «Убьет Рафаила при переходе, я же руки на себя наложу». И, будто услыхав его мысль, в лечебницу вошел седой человек. Поднес руки к груди, приподняв красного жука на ней, — поздоровался. Картинно улыбнулся и отдельно поздоровался с Володей. Глубоким музыкальным басом произнес:

— Брахак…

Он улыбался, но прищуренные веки, морщинка около рта, беспокойный поворот головы… Нет, Брахаку не хотелось улыбаться… Врач? Как будто вчера его не было среди врачей. Инстинкт подсказывал Николаю, что Брахак — важное лицо. Он и по внешности был весьма представителен: могучее тренированное тело, холодные, очень живые глаза и тонкая улыбка. Под мышкой он держал, как портфель, стопку овальных листьев. Академик, да и только…

Он заботливо заглянул в лицо Рафаилу, присел на лежанку, а листья пристроил рядом. В руке у него, как у фокусника, оказался голубой мелок, и он зачиркал им по листу — рисовал. Пригласил жестом подойти поближе.

Рисовал он с необычайной быстротой — через минуту на листе была изображена баросфера с открытым люком… так… а вот кто-то лезет по скобам к люку.

В этот момент произошло сразу два события. Пришла кудрявая женщина-врач, и Колька на несколько секунд потерял всякий интерес к Брахакову рисованию — такой красавицей оказалась она. А пока он хлопал глазами, снаружи затопотали быстрые шаги и высокий голос прокричал, приближаясь:

— Ра-аджтам, го-ониа-а-а!

Брахак с сердцем бросил мелок. Развел руками — мол, некогда, извините

— и быстро заговорил с девушкой… Колька краем уха слушал незнакомые звучные слова и пытался сообразить, к чему была нарисована баросфера. Когда Брахак зашагал к выходу, Колька сказал Володе: «Я сейчас…» и побежал следом. Он боялся, что старик вернет его, а вышло как раз хорошо — Брахак вежливо подождал, и они пошли вместе.

Он запоминал дорогу. От выхода направо, по узкой аллее, до поляны, на которой суетились охотники — отвязывали больших огненно-рыжих собак. Посреди следующей поляны лежал слон в зеленой попоне, охотник сидел на бивне и промывал зверю глаз.

«Да как же не Земля, если слоны?» — подумал Колька на ходу и вдруг увидел совсем странное зрелище.

Все предыдущие поляны были закрыты поверху сплошным лиственным куполом. На этой же центр купола был открыт в небо — широким круглым отверстием, и по оси отверстия стояло дерево. Вокруг него сгрудились люди. Они стояли на коленях, прильнув к синему граненому стволу, похожему на старинную пушку, направленную почему-то в зенит. Брахак тоже опустился на колени и стал смотреть вверх. Что они там увидели?

Солнце сияло над самой верхушкой дерева, и Колька долго пристраивался, пока разглядел на многометровой высоте узкие раструбы, венчающие ствол. Они казались маленькими, как цветки душистого табака, а на деле… — Колька прищурился — на деле метра по три в длину. И вот что еще. В круглом просвете виднелись и другие высокие деревья — за краем поляны. Их верхушки пригибались и трепетали, там дул сильный верховой ветер, но граненое дерево стояло неподвижно. И люди вокруг него были неподвижны. Кто-то из них пел тихим, неприятно визгливым голосом. «Дикари!

— понял Колька. — Настоящие дикари, удивительно! Они же молятся. Полуденный молебен для руководящего состава». Он потихоньку стал пятиться, чтобы не оскорблять чувства верующих своим присутствием, но тут, сотрясая землю, прибежал бритый врач и бесцеремонно сунул голову между двумя молящимися. Простучала пятками целая толпа мужчин и женщин, окружили дерево вторым кольцом. Стояли, наклонившись, и слушали. У нас бы так слушался экстренный выпуск о полете на Венеру…

Странно. Охотников между ними не было. Один Джаванар. Вот все поднялись с колен, мягким басом Брахак произнес несколько слов, пауза, еще несколько слов.

В толпе загомонили-зашумели. Смолкли. Торопливо начали расходиться, на Кольку поглядывали без улыбки. Худой, очень темнокожий человек стоял на коленях, громко пел одни гласные: «А-а-а-у-у…»

Колька подошел к дереву, он прямо горел от любопытства. Ствол, в полтора обхвата, был четко восьмигранный, как чудовищная головка болта, а в метре над землей были овальные отверстия — аккуратно на оси граней. По дереву густым слоем сновали черные муравьи — вот почему оно казалось синим…

Поляна опустела. К дереву подходил охотник с гепардом на поводке, в полной амуниции, с луком, а Брахак звал, показывал на аллею — скорей, пошли. «О-эм-м, о-а-ии», — пели у дерева…

Брахак торопился. Колька пошел спортивным шагом, чтобы не отстать. По дороге отметил, что слон поднялся, переминается с ноги на ногу, на спине — ременная сетка. Собаки исчезли со своей поляны, в траве прыгали черные молнии — крысы подбирали остатки корма. Проскакала обезьяна в зеленой перевязи, с большой дубиной за спиной. Лица у охотников были хмурые…

Что-то случилось.

В медицинском доме сидели охотники с луками. Вокруг стола орудовали пушистые серые звери, размером с таксу. Хрустели зубами, подрезая стол вместе со спящим Рафаилом.

Володя стоял рядом в полной растерянности и вскрикивал: «Да что случилось?», и его рука, протянутая к столу, выглядела ужасно беспомощно.

Брахак, не останавливаясь, взял его за руку и подвел к лежанке, где еще валялись листья и палочка мела.

Пушистые звери, стрекоча, как жатки, продвигались вдоль стола, пришлепывали по траве плоскими хвостами.

Кудрявая девушка успела надеть охотничью одежду, и теперь кормила Рафаила каким-то снадобьем — он жевал, не просыпаясь…

— Что происходит, наконец?

— Спокойно, — сказал Колька. — Сейчас разберемся.

Володя смотрел на него с надеждой.

Брахак рисовал, двигая лопатками.

Две параллельные линии, по бокам — кудряшки… Ага, карта. Это просека, а вокруг нее — лес. Так-так, вот поляна с баросферой, вот боковая аллея, — смотри, четко работает… — а вот и прямоугольничек и внутри него

— изображение человека. Рафаил лежит, понятно.

— Разбираешься, Вовка?

Тот утвердительно посопел.

Просека уходила далеко, на край листа. Кружочки — дома, много домов. Человечки, еще, еще… Понятно. Поселок или город, далеко отсюда.

Брахак поднял голову, проверил их реакцию, и рядом с изображением Рафаила нарисовал слона. Стер человека пальцем и мгновенно повторил его на спине у слона, и тремя движениями разместил трех слоников по дороге в город. Над дорогой нарисовал круг с лучами — солнце. Вот оно что — предлагается эвакуация. Не так далеко, полдня пути — четверть круга солнца…

Да что — предлагается. Рафаила уже опустили на землю вместе с ложем. Ждут лишь их согласия и одежду притащили, накрест перевязанную ремешком.

— Какая еще эвакуация? Надо уходить.

И вдруг Колька понял, что здесь, наряду с деловой суетой, происходит нечто скрытое от посторонних и очень важное. Он понял это, когда Брахак нарисовал солнце и посмотрел на девушку вопросительно. Девушка опустила глаза, а охотники, наоборот, смотрели с любопытством и ожиданием то на Брахака, то на пришельцев.

«Ах ты черт… Похоже, медицинская красотка чего-то требует, а Брахак поступает по-своему, — думал Колька. — Впрочем, сейчас не до психологии».

— Уходим к баросфере, Володя? Дело ясное…

Володя кивнул. Колька взял мел и провел черту напрямик от медицинского дома к баросфере. Брахак удовлетворенно улыбнулся, повернул голову к охотникам, но девушка опередила его. С лицом, темным от гнева, она прыгнула вперед и схватила Кольку за руку. Заговорила быстро, яростно

— спохватилась, что ее не понимают, — бросилась к Рафаилу и вцепилась в носилки. И смотрела. Господи, как она смотрела! «Не сохранишь, не убережешь — говорили ее глаза. — Нет… Убьешь его. Он будет спать, а ты — будить его, но он будет спать — вот так, и жизнь будет вытекать из него — вот так, смотри! — и он умрет. Не отдам!»

— Оказывается, дело неясно, — сказал Володя, смущенно покашливая. — Она ведь врач, правда?

— Смотри, застрянем мы здесь… Вот дикая кошка! Кому верить, непонятно.

— Врачу.

— А, дьявол с вами, — сдался Колька. — Может, это Земля все-таки. Пошли.

…Охотники подняли спящего и вынесли в жару и духоту, в резкий запах слонового тела. Быстро прикрутили носилки к ременной попоне. Серый холм поднялся, пошел, а за ним — охотник и девушка с луками на изготовку и Колька с пистолетом. Пошли под деревьями, в тревожной тишине, навстречу солнцу. По пути с дерева съехала обезьяна и запрыгала рядом со слоном, держась рукой за бивень.

Лес молчал. Только слон вздыхал, растопыривая уши. Люди едва поспевали за ним — миновав поляны, он плавно, как автомобиль, набрал скорость.

Шли длинной, бесконечно прямой просекой.

Далеко впереди сливались в темное пятно лента неба, пронзительная зелень солнечной стороны и черно-коричневая полоса тени. Было так жарко, что даже обезьяна не выбегала на солнечную сторону — трусила слева по сухой канаве или прыгала с ветви на ветвь, строя слону дружелюбные гримасы.

Пеший охотник улыбнулся Кольке, без стеснения оглядывая его бойкими глазами. Борода у него была совсем короткая, молодая. Любопытные глаза остановились на пистолете — с просительным выражением.

Первый человек заинтересовался техникой. Остальные ее не замечали. Колька перевел предохранитель, проверил спуск и протянул парню пистолет. Тот принял, стал рассматривать подробности насечки, пластмассовые накладки на рукоятке. Его коричневые длинные ноги сами находили дорогу. Потрогал защелку, нажал, вытянул магазин. Осмотрел, вложил обратно — ловок! Вернул пистолет. Посмотрел на Кольку оценивающим взглядом. «С оружием не знаком, ствол держал на себя, — думал Колька. — Жаль, нельзя бабахнуть для пробы. Где это я читал, что слоны пугливы?» Лицо охотника было нервное, городское…

— Колия? — спросил охотник и представился: — Ахука.

Зачем-то достал из-за нагрудника свой амулет. Небесно-голубой жук.

— Хороший, — сказал Колька.

В этих навозниках или жужелицах был свой смысл. У Брахака и Джаванара они красные, у этого… Ахуки — голубой. У девушки какой жук? Колька плохо запоминал цвета. Темно-синий, кажется…

Жарко. Душно. Три полосы сходятся впереди. Мотается слоновый хвост. С носилок торчит Рафкина босая нога. Идет Ахука механически-бодрым шагом, весь мокрый, ноги блестят. Далеко позади угадывается собачий лай, еще какие-то звуки, но все вязнет в раскаленном воздухе, как в топленом жире.

…После часа пути устроили привал. Девушка тут же полезла на слона, как мальчишка на крышу. Колька с жадностью напился из ручья, лег и дремал в изнеможении, пока не услышал голос Володи:

— Колюня, вставай, вставай. Дальше поедем на лошадях.

…Он влез на лошадь, покрытую толстой мягкой зеленой попоной. Покорно пожал плечами, увидев, что попона эта — лист с прожилками, сухой и мягкий, как поролон.

Девушка ехала на слоне, как погонщик, — покачивался тонкий, прямой силуэт на фиолетовом небе.

Последующий путь был виден смутно и не отложился в памяти. Они проезжали поперечные просеки, поляны, перешли вброд быструю мелкую реку. С последними лучами солнца стал слышен шум многих голосов, музыка. Закачались в сумерках зеленые стены. Колька помог снять Рафаила, внести его в дом и уложить, и сам рухнул и уснул.

4

Кольке снилось, что академик Богатырев стоит на коленях и, подняв веснушчатое лицо, орет громыхающим басом: «Раджта-ам, гоониа-а!»

Он проснулся от боли в ногах. Зеленый дом был в точности похож на вчерашний — тот же зеленый ковер на полу, зеленые, слабо светящиеся стены. Показалось даже, что давешняя скачка через лес, поющее дерево и Брахак с его сединами и мудрым взглядом были во сне.

— Да-да, стандартное жилье, — сказал Володя, перехватив его взгляд. — Доброе утро.

Он уже сидел с записной книжкой и карандашом.

— Доброе… Пишешь, значит…

— Дневник вчера не заполнял. Не знаешь, сколько мы вчера проехали?

— Километров шестьдесят, — предположил Колька и попытался протиснуть руку между листьями стены.

Его тянуло повторять все, что он делал вчера утром. Но сегодня снаружи не было гепарда, и поляна выглядела по-иному. Деревья низкорослые, с кудрявыми кронами. Одно дерево цвело сумасшедшим алым цветом. Когда Колька — высунулся наружу, донеслась далекая грустная музыка.

— М-да… Знаешь, что я вчера видел? Дерево-радиостанцию.

— Обожаю домыслы, — отозвался Володя. — Ты лучше посмотри, каков зоопарк!

Под лежанкой листья были относительно рыхлыми — Володя раздвинул их и показал Кольке внутренний войлокообразный слой — синие нити, вроде водорослей. Этот войлок был сплошь покрыт крупными бледными муравьями. В их гуще сидели, как начальники, лупоглазые крапчатые лягушки. Одна не успела спрятаться и вытаращилась на свет, растопырив пальцы с круглыми присосками. Почему-то муравьи не трогали лягушек. А пониже, у самого пола, проходил туннельчик — на всю длину стены. Стоило заглянуть в него, как с двух сторон выпрыгивали крысы, дерзко взглядывали на людей и скрывались. На полу, под травяным ковром, тоже кипел муравьиный город — действительно, зоопарк!

— Ладно, — сказал наконец Колька. — Нас-то не трогают, переживем… Но дерево-радиостанцию я видел. Тоже кругом в муравьях.

— Видел — описывай.

— Процентов на девяносто. Послушай, Вовка… Где мы все-таки?

Бурмистров нашел в дневнике страничку, изрисованную формулами, показал:

— Я сегодня рано проснулся, понимаешь… Посчитал на досуге…

— Ну-у, если ты прав, — поразился Колька. — Если ты прав, тогда мы живем!

Володя оперировал с известными формулами соотношения времени в земном пространстве и в СП, но ввел новое исходное предположение: при переходе от одного пространства к другому время стоит на месте, а поэтому энергия не расходуется. Теперь выходило, что запас энергии сохранится в «Криоле» не сутки, как считалось прежде, а четверо суток без малого.

— …Тогда мы живем! Ага… Ты утверждаешь, что квантовые часы останавливались закономерно? И у нас еще трое суток в запасе? Ну, ты — гигант…

— Сначала проверь как следует. Бери карандаш.

— Очкарь, бумажная душа, — нежно сказал Колька. — Тетрадочки-карандашики.

Володя внимательно смотрел на него, прижимая очки к глазницам:

— Я бы не стал принимать это за истину. Умозрительные выводы… — он пожал плечами.

— Послушай, — сказал Колька. — Вчера у нас была альтернатива: или Земля, или мы пропали. Так? Сегодня тройной выбор. Либо Земля, и нам некуда спешить, либо СП, и мы имеем трое суток на обследование…

— Или пропали, — закончил Володя.

— Да. И опять-таки нам некуда торопиться. Главное, что некуда торопиться, и наши шансы теперь составляют два к одному.

Они посидели рядом, плечо к плечу. «Ах ты, дружище, — думал Колька. — Настоящий исследователь… Мы везучие все-таки, могли же влипнуть черт-те во что, а не-в этот райский зоопарк. И здорово, что мы не супермены, потому что те сначала стреляют, а потом думают. Хороши бы мы оказались; если бы вчера открыли пальбу по врачам, когда они кормили слепых поросят Рафкиной кровью…»

— Ну их всех, — сказал Колька. — Не вешай носа, выберемся.

— Я не вешаю коса. Свисти, пора к Рафаилу.

Явился лохматый охотник, Ахука. Раз-раз, — не слушая возражений, промассировал гостям ноги, еще сведенные после верховой прогулки. Раз-раз

— умыл, накормил завтраком. Он был взбудораженный, очень решительный… За едой прокричал: «Тан, Та-ан-и!» С дерева съехал орангутанг, заковылял в соседнюю хижину. Вынес и подал хозяину подзорную трубу.

Колька чуть не подавился. Охотник передал ему трубу и взволнованно замигал лохматыми ресницами.

— Серьезное сооружение, — одобрил Колька.

Объектив был примерно трехдюймовый.Стекла отличной шлифовки, оправы

— полированные, серебряные. Тубус твердого дерева, в широкой части обтянут той же кожей, из какой были сделаны плавки. Увеличение… ого! Тридцатка или сороковка, очень приличный инструмент…

— Ваше мнение, товарищ инженер? — спросил Володя. — По-моему, работа не европейская.

— Работа ручная, корешок, оправы чеканные, тубусы не вполне круглые…

Колька навел трубу на вершины дальних деревьев. Краем глаза он видел, что Ахука засиял и заулыбался.

— Вовк… Прямо над просекой — еще поющее дерево.

Посмотреть не успели. Из-за кустов, образующих как бы палисадник перед хижиной, вышел Брахак. Свежий, подбритый, поглаживал круглую седую бородку.

— Теперь начнутся дела, помяни мое слово, — сказал Колька.

Дела начались немедля. Ахука возбужденно что-то рассказал Брахаку — старик выслушал неодобрительно. Охотник взял у Володи инструмент, поработал тубусом. Брахак поднял плечи…

— Показывает, что мы знакомы с оптикой, — определил Володя.

— Угу. А старик темнит. Ох, дорого бы он дал, чтобы от нас избавиться.

Брахак проговорил длинную фразу, развел руками, сел. Ахука посмотрел на него с мрачным торжеством и вызвал обезьянку. И пока она подтаскивала — в три захода — овальные листья для рисования, мелки и мокрую губку, парни посовещались, и Николай попросил:

— Рафаи, Рафаи!

Ахука схватил мелок, нарисовал спящего Рафаила и над ним — солнце, чуть приподнявшееся над горизонтом. Рядом второй рисунок, на котором Рафаил сидит, и тут же Володя разговаривает с Ахукой. У всех троих заинтересованный и глубокомысленный вид, а время, судя по солнцу, — несколько после полудня. Рисунки были артистические. Володя сказал:

— Прекрасно рисует! Показывает, что Рафа до полудня не проснется.

— Нет, он чего-то еще добивается…

Ахука досадливо сморщился, подумал, тронул Володины очки, потом прикоснулся к пистолету, потом, совершенно неожиданно, к красному жуку на груди Брахака. Показал своего, голубого, и изобразил удивление — почему, мол, красный? У меня — голубой… Спросил что-то у Брахака. Тот с неохотой показал: не понимаю. А-а! Показывают, что для них многое непонятно! — догадался Колька. Но это ведь само собой разумеется… Чего он хочет, охотник?

Ахука сказал: «Каопу!» и прикоснулся к голове. «Каопу, каопу», — подтвердил Брахак. «Нк-и!» — Ахука похлопал себя по руке, а Бракак успел запомнить кое-что, но первым понял хозяев Володя:

— Это по твоей части, Колюня. Предлагают изучить язык.

— За два-то дня? — горько откликнулся Николай.

— Если мы сумеем уйти через два дня.

— Типун тебе на язык! Сейчас я им нарисую…

Он торопливо изобразил два круга солнца и баросферу — его поняли. Брахак сразу оживился. Честное слово, он хотел поскорее спровадить пришельцев, что за притча такая! Ахука, напротив, помрачнел и нарисовал совсем уже невероятную сценку. Нарисовал себя, Володю и Николая за разговором — ошибки не могло быть. У каждого изо рта выходило облачко, как рисуют в комиксах.

…Брахак был любезен дипломатически. Ахука сверкал раскаленными очами и еще раз, и еще, и еще показывал, что сегодня гости сумеют разговаривать! И Колька поверил и сказал почти благоговейно:

— Вовк, а они могут. Пойдем?

— Собственно, мы ничем не рискуем…

— Пошли! — провозгласил Колька. — Почтеннейшая публика, чудеса продолжаются.

5

Их повели не по просеке, а вроде бы задами, по извилистой аллейке между зелеными куполами хижин. Очень тих был этот город. Шуршали шаги редких прохожих, неизвестно откуда доносилась струнная музыка, да покашливали вверху обезьяны. То и дело попадались узкие, чистые ручейки с травянистым руслом. В них проплывали животные, похожие на бобров. В одном ручье паслась маленькая антилопа.

Встреченные люди были все на одно лицо — крупные, красивые, в стандартных плавках. Прохожие не выказывали особого любопытства и деликатно отводили глаза после беглого взгляда. Колька крякнул. Он думал — толпой побегут, будут пальцами тыкать: гляди, рыжий!

Тут же и Володя зашептал:

— Как вышколены, а? Я себя чувствую неотесанным провинциалом.

— Наше дело исследовательское, — сказал Николай. — Смотри себе, не стесняйся.

…Ахука показал вперед — пришли. Дома кончились. Открылась огромная поляна — холм, покрытый плюшевой травой. С вершины холма вздымался граненый ствол «поющего дерева», массивный, как обелиск. Ниже по склону, редким ожерельем его окружали деревья с чешуйчатыми, мохнатыми, красно-бурыми стволами. Их перистые листья перекрывали всю поляну, как колоссальный тент, а могучие доски корней были разукрашены яркими цветными картинами, другие картины лежали прямо в траве, и было это так здорово, что Колька задохнулся. Дымчатый золотистый воздух висел между деревьями.

Поднимаясь к вершине холма, он старался быть внимательным и спокойным. Старался смотреть и запоминать. Здесь было много людей. Некоторые рисовали, обратив к ним лица с характерным замкнутым выражением,

— вскидывали темные, с голубыми белками глаза и опять опускали к рисунку. Группы в пять — семь человек сосредоточенно разговаривали. К одной компании обезьяна подтащила гроздь бананов. Чуть подальше грохотали струны

— человек сидел и играл на басовом инструменте, сверкая бритым блестящим черепом. Слушатели кивали, раскачивались в такт. Одна женщина лежала в траве, подперев щеки ладонями.

На вершине холма чернел вход а пещеру — узкая, высокая арка. Здесь трава была выбита до земли. Рядом с входом сидел охотник в форме — нагрудник, шорты, шапочка, — и при нем угрюмая обезьяна с дубиной… Колька поежился. Вдруг стало неуютно. Несколько минут они простояли у входа, под бухающие, глубинные удары огромного инструмента — бритоголовый все играл, раскачиваясь: «Баба-бам-м… ба-ба, ба-ба-бам-м… ба-ба…»

Из пещеры вышел белый человек.

— Все-таки Земля, — быстро сказал Николай.

— Заговори с ним.

Белокожий человек прикрывал глаза старческой узловатой ладонью. За его спиной стояли двое «коричневых» с решительными лицами.

— Ду ю спик инглиш? — отчетливо прозвучало на поляне. — Парлата иль испаньола?

Вместо ответа старик поклонился, сделал приглашающий жест и бочком, как краб в глубину, скрылся в пещеру.

Ахука выскочил вперед и — повторил жест белого.

Парни переглянулись и пошли за ним в темноту.

Пещера оказалась освещенной. Едва привыкли глаза, как стали различаться стены узкого туннеля. Фигуры людей и полоса дороги были, как водой, облиты слабым зеленым светом. По отлогому спуску люди плыли вниз, погруженные в этот странный свет, и впереди открылась ярко-оранжевая арка, и в нее по-рыбьи бесшумно нырнул старик с сопровождающими.

— Отличный кондиционер, воздух сухой и чистый, — донесся до Кольки голос Бурмистрова.

Передние исчезали за оранжевой аркой, поворачивая направо.

Акустический фокус. За поворотом тишина сменилась гулом хора на спевке. Длинный прямой туннель, по всей длине сидят люди. Поют. Слева — то же самое. Насколько хватает глаз, бесконечным рядом, сидят голые люди на пятках, поют.

…Таким было первое впечатление: длиннейший оранжевый туннель с низким круглым сводом и такой же длинный ряд людей, сидящих с очень прямыми спинами перед невысоким парапетом. Потом они увидели. За парапетом, в каменном желобе покоился гигантский членистый червь. Тысяча или больше метровых оранжевых бугроватых шаров, соединенных в бесконечную, монотонную цепь. Слипшихся боками. Нависающих над парапетом. Уходящих далеко, в оранжевую мглу.

Старец выбросил руку, показывая на ближний шар. Провозгласил: «Нарана! Нарана!»

Сквозь хор человеческих голосов прорывались невыносимо визгливые, не людские, почти ультразвуковые вскрики. От режущего запаха подступал кашель.

Это было совершенно ни на что не похоже.

…Николай вырвался из оцепенения, шагнул вперед, вплотную к парапету. На уровне его глаз была бесконечная волнистая череда визжащих шаров. Они лежали, на треть погруженные в оранжевую густую жидкость, кисель, трепыхавшийся мелкими волнами.

Володя придерживал очки двумя руками.

— Увеличенная модификация существ-анализаторов, я полагаю?

— Они, голубчики, — пробурчал Колька. — Существа…

Режущий формалиновый дух, розоватые, мясистые тела в редких черных волосках, мерзкие ротики-щелки. Чавкают, слившись боками. Белые муравьи, просвечивая оранжевым, суетятся на бугристых телах — облизывают…

— Логическое завершение, — бормотал Володя. Живая магнитофонная станция.

— Ну, ты держись, в общем, — ответил Колька. — Вперед, разведчики, во имя Науки…

Ахука смотрел на них, сочувственно выставив бороду. Старец вернулся и делал неловкие приглашающие движения. Колька сказал:

— Веди, веди, старый краб!

Шар, около которого они стояли, ответил внезапным визгом: «О-и-и!» Это было ужасно, в сущности. Неподвижная безглазая глыба говорила, пошевеливая впадиной-воронкой… Старец тут же подскочил и глухим басом, с оттенком подобострастия пропел что-то. Воронка умолкла.

— Нарана, нарана! — экзальтированно повторил старец.

Пошли, пробираясь по узкому проходу за спинами людей, которые перекликались с этим, тихо, протяжно распевая гласные, а это визжало, отвечая. У людей были сосредоточенные, усталые лица. Володя вслух считал шары, потом сбился и бросил. Некоторые были побольше, другие — поменьше. В нескольких местах за этим, сгибаясь под сводом, ходили люди. По одному, наклонившись, осторожно переставляя ноги. Что-то делали там, сзади, невидимое.

Пришли в тупик, к глухой стене. От двух крайних мест поднялись грустные парни, поклонились, поднеся руки к груди. У них были, жуки нового цвета, фиолетовые.

Бледный старец сказал несколько слов, один парень подошел к Кольке, второй — к Бурмистрову. Пригласили сесть в метре друг от друга. Володька, торжественно-бледный, перед своим шаром, Колька — перед своим. Край желоба закрыл чавкающие ротики, перед самым лицом оказалась оранжевая тьма воронки. — йе… — пропел парень с фиолетовым жуком.

Колька догадался повторить звук.

— У-у…

Повторил и это.

— А-а…

Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.

Учитель быстро запел, обращаясь к этому. Воронка шевельнулась, ответила тонким визгом: «Й-иуи-аье-е», в разных тонах. Колька почувствовал

— от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.

— Ну, что я вам скажу… Жила-была курочка… то есть баба. Была, понимаете, у нее эта — курочка Ряба. Ну что, хватит?

Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как пастушья жалейка. Учитель выслушал ее и произнес: «Каопу», Николай повторил сразу правильно, подмигнув Ахуке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.

— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «у-о», первое в «до», второе в «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.

«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров!» — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он впитывал — все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова, и началась группа абстракций — знать, запоминать, верить, изучать, действовать, соотноситься — в бешеном, нарастающем темпе… Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе! Он даже успевал оценивать их методику, успевал гордиться собою и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Потом он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные-четырехнотные слова, стали видимыми. Они выплывали из воронки, как оранжевые много-рельефные фигуры. Другие были серебристыми, переливались радужной пленкой. Форма их и мера были геометрически-совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудесная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджана. Но голос отставал от мягкого лета фигурок. Они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически-совершенно, стоит лишь понять сущность и выразить ее символами. Жизнь, обладание, смерть, рождение, счастье? Не более чем звуки! Четырехмерные звуки, вечно изменчивая вибрация времени…

— Потешно! — расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — чрезмерный звук? Как мне называть тебя?

— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».

Он больше не смеялся. Было счастье: слушать молча и запоминать. Ибо высшее счастье — не в действии, но в памяти, и в ней же истина. В памяти — истина.

— Погоди, — взмолился он. — Я не могу без действия!

— Слушать и мыслить… — сказала Нарана, и вдруг его схватили за плечи.

Голос извне приказал:

— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!

Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга.

— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.

Он со счастливой улыбкой посмотрел на них. Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. Он воскликнул:

— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?

Они воткнулись в него глазами, — да что с ними?

— Что тревожит тебя, друг Ахука?

Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Старец, Хранитель Великой Памяти, покачал головой и засеменил к выходу. Он вовсе не был светлокожим — выцвел в подземелье.

Медленно, с тем же сверлящим взглядом, Брахак выговорил:

— Как твое имя?

— Коля, ты ведь знаешь, друг Брахак! — и по-русски: — Володь, да посмотри на меня! Они же меня не узнают!

— Повернись… Почему не узнают? Все в порядке…

Ахука засмеялся коротким, невеселым смехом.

— Не-ет, внешностью ты не переменился, пришелец… Вставай же, я тебе помогу. — Взял за плечи, поддержал. — Обошлось, во имя Равновесия…

Колька не спросил, что обошлось. Он охнул, нестерпимые мурашки бежали по ногам, кололи иглами. Разминаясь, постанывая, взглянул на часы. Шестнадцать ноль пять?! А тогда было десять без минут — просидели шесть часов! Как миг единый…

— Идите за мной, поспешайте, — приказал Ахука.

Подгонять не приходилось — двадцать часов они не видели Рафаила, и стал заметен гнет подземелья, пригибал головы. Душно, тяжко… Мимо поющих, шевелящихся оранжевых глыб, мимо неподвижных людей, скорее на волю… Но что за чудище, — думал Колька, — это же гигант немыслимый, не зря они его боятся… показалось им, что со мной беда. Рисковали, значит. Игра того стоила, ай да Великая Память!

Вдруг остановка. От Уха Памяти поднялся человек и загородил им дорогу. Длинный, ясноглазый; костлявые плечи подняты.

— Ахука, — проговорил костлявый, — надо ждать беды.

— Пропусти, мы торопимся.

— Наблюдающий небо, остерегись!

— Остерегись ты, Потерявший имя! — Ахука, как зверь, оглянулся, увидел нагоняющего Брахака и рывком обошел незнакомца. Тот грустно улыбался, и Колька постарался запомнить его тощую фигуру. «Чудак печальный и опасный», как сказал Пушкин, — возьмем его на заметку.

Наверху было жарко. На холме играли другие музыканты, и слушатели были другие. Брахак, сжав губы в линейку, отозвал Ахуку. Их разговор был тих и краток, но кое-что удалось подслушать.

Брахак советовал охотнику оставить пришельцев в покое. Особенно этой ночью… Высказался и вернулся в подземелье, — мрачно, не попрощавшись. Ахука же ринулся с холма, в беспощадном темпе привел гостей к лечилищу и выговорил одним дыханием: «Я произношу важное. Без меня лечилище не покидайте — я вернусь до заката». С дерева съехал орангутанг, держа под лапой колчан, лук и другое снаряжение, и Ахука исчез.

Володя посмотрел ему вслед и нырнул в лечилище.

Колька еще немного постоял на поляне, хмурясь от головной боли и соображая. Вот они узнали язык, и по логике должно стать легче, а стало непонятно и тягостно. Главное — непонятно, и поговорить не с кем. Плохо, плохо…

Он чувствовал — дело оборачивается очень плохо.

6

Рафаил лежал розовый, бритый. Спал, посвистывая вздернутым носом. Хоть здесь все спокойно… Колька рухнул на лежанку, взялся за виски.

— Бурмистров, болит голова?

— От голода, по-моему, а здесь пусто.

…"Ие-и-о», — провизжали голоса, завертелись оранжевые пятна. Кудрявая девушка протянула ему сверток, вроде блинчика с мясом. Колька пробормотал: «Прохладного полудня…»

— Прими это и съешь. Это бахуш.

В свертке были сушеные белые черви, какие попадаются в яблоках, но крупные, парафиновые — гадость.

— Оч-чень вкусно, похоже на снетки, — сказал Володя. — Ешь, ешь! Это не черви, — он хрустел бахушем вовсю.

— Ну, другая гадость, — Николай нерешительно попробовал и вдруг набросился на хрустящие соленые штучки, как собака весной на траву — с бессознательной жадностью. Голова начала проясняться, спадала боль.

Кудрявая прибежала, принесла кульком свернутый лист с кучей плодов; Колька, морщась от уходящей боли, смотрел на нее. Потрясающая эстетика движений… Ох, что за аппетит, чертовщина!

Они ели так, что треск стоял кругом, — охмелели и развеселились. Володя проговорил:

— Сиги. Необыкновенно вкусны с белым столовым вином, смотри нумер 1250…

Колька захохотал, брызнув оранжевой плодовой мякотью.

— Это сиги, а снетки?..

— «Привозятся в Петербург только морожеными. Это — самая мелкая рыба…». И дальше: «их совсем не потрошат, промыв только как можно лучше, осушить на салфетке».

— Ох-ха-ха! — заходился Колька. — Отлично! «К каждой книге приложен следующий мой штемпель!»

Хорошо! Будто они сидели в уютной кухне Клавдии Ивановны, Володькиной матери, и он, забавляясь, цитировал на память целые страницы из книги «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов» — толстый золоченый корешок красовался на полке, рядом с эмалевыми вместилищами для круп…

Девушка наблюдала за ними внимательно.

— Ну, посмеялись, и к делу. Задаем вопросы, Вовк? Х-м… — Он заговорил на раджана, слушая свой голос: — Прохладного полудня тебе… — Ничего, получалось на раджана. — Мы не знаем твоего имени.

— Нанои мое имя. И вам прохладного полудня.

«Нанои — рыжая белка», — перевел Николай. — Подходящее имя.

— Скажи, Нанои, кто, из какой касты поможет нам, сопроводив нас к Железной дыне? Мы хотим отправиться туда с возможной поспешностью.

Она досмотрела еще внимательней.

— О, да ты воистину Адвеста… Тебе ведомы касты?

Он покраснел. «Адвеста» — шустрый, ловкий. Прилепили кличку! Но, действительно, названия каст сами поднялись из памяти: Управляющие Равновесием, Воспитатели, Врачи, Наблюдающие небо, Художники, Певцы, Кузнецы… Он повторил их по-русски, Володя поспешно чиркал карандашом, записывая. Почему-то Володя ничего не знал о кастах — странно. Нанои с интересом поглядывала на бумагу. Потрогала тонким пальцем обложку и сказала:

— О вас печется Брахак, Управляющий, и Ахука, Наблюдающий небо. Жара спадет через одну дюжинную, и, взяв птиц, они вас сопроводят.

Колька решил, что «взять птиц» — технический термин, вроде нашего «поехать на Красной стреле».

— Ты — Врач, Нанои. Позволишь ли ты теперь везти Раф-фаи к Железной дыне? Далекий и трудный путь.

— Он здоров, — послышался тихий ответ. — У Железной дыни я дам ему бахуш последний раз.

— Мое лицо обращено к тебе, как к звезде восхода, — он неуверенно выговорил формулу наибольшей благодарности. — Рафаил совсем, совсем здоров?

— Совсем, совсем, совсем! — Она сердито отвернулась.

Колька пожал плечами. Володя сказал:

— Посмотри, у Рафы и лицо стало розовое… Невероятно! — Счастливо улыбаясь, он перелистывал дневник. — Я подготовил вопросник.

Володя читал свои заметки, Колька переводил. Нанои отвечала. Народ именуется Раджана, как и язык (пение у Памяти называется «нарана-на»). Городов, точнее поселений, имеется дюжина дюжин приблизительно. Доподлинно это известно Наранам… На вопрос, едят ли здесь мясо, ответ был кратким, с оттенком брезгливости, — не едят.

Это походило на Индию, и Колька приободрился, но дальше следовало спросить: кто ваши боги? Слова «бог» и любого другого аналогичного понятия в словаре не оказалось. Религия, вера, культ, поклонение — тщетно… Колька с досадой покряхтел. В языке не было даже глагола «верить».

— Кто создал людей — нашелся Бурмистров.

Ответ был странный: «Людей создало Равновесие».

— Кто создал Равновесие, Врач Нанои?

— Раджаны, — ответила девушка с явным удивлением.

— М-да, — сказал Володя, — кольцовка… Спроси-ка, кто создал касты?

По-видимому, девушка теряла терпение. Ответом был вопрос:

— Разве в вашем Равновесии все Головастые делают одно?

Очень кстати разговор прервался. Опрокинулась корзинка, и на траву вывалился нардик — розовый клубок, — с писком пополз, таращась мокрым глазом посреди спины…

— Вовка, слушай… Они поклоняются этим вот и Наранам! В них все дело, я точно говорю, давай о них выспрашивать, а?

Но у Бурмистрова были свои соображения.

— Кто создал землю, животных, растения? — спросил он.

Ответ был туманный: «Предлежащие Равновесия». Отвечая, Нанои смотрела на Кольку — длинными, мохнатыми, мрачными глазами — так, что становилось жутко. Взгляд из-под высокого выпуклого лба, коричнево-красный рот, — она была чуждо, дико, непонятно красива, и Колька сказал по-русски:

— Эй, ты бы не смотрела так, а?

— Говори со мной по-нашему, Адвеста…

Володя быстро спросил:

— Какое расстояние от северной до южной границы Равновесия?

— Дюжина, шестикратно помноженная, шагов.

Колька понял, что «шестикратно помноженная» означает шестую степень.

— …Степени, три миллиона шагов, примерно две тысячи километров, — записывал Володя. — М-да, обширный район, не спрячешь…. Ты понял, что Равновесием они называют страну?

— Которая создала людей, землю и животных… Путаемся мы в синонимах, Володя.

Нанои вдруг исчезла, как тень. Без шороха. Нардик пищал в своей корзинке. Прежде им было невдомек — посмотреть и разобраться, что она была вовсе не плетеная. Это был лист — цельный, выросший заодно с крышкой. И стол, на котором лежал Рафаил, успел с вечера врасти в новый цоколь — следы обреза почти заровнялись…

— Ну что — Земля? — спросил Володя.

Колька махнул рукой.

Нанои вернулась, опять раздала бахуш. Колька спросил, что за твари? Она ответила: «Белые муравьи». Володя сказал, что белыми муравьями обычно называют термитов, которые с муравьями не состоят в родстве.

— Спрашиваем дальше, Николай… а, вот что. Прежде они видели белокожих людей, огнестрельное оружие, тканую одежду?

Ответ был категорический: не видели. Ни людей, ни таких железных предметов, ни громыхающих предметов, ни одежды из тончайших лиан. Нет. Никто никогда не упоминал, и в песнях не пел, нет.

Следующий вопрос был о Наране.

— Нанои, мы хотим понять… — начал Колька.

— Она перебила:

— Ты называй меня «Мин», Адвеста.

— Другое имя твое?

— Другое, Адвеста. Для прангама.

Это переводилось: «тот, кого я жажду».

Володя кашлянул деликатно. Колька сидел багровый, теребил бороду, как идиот. Он был вовсе не так робок, но эта высокомерная простота накладывалась на непонятность всего происходящего. Слишком много непонятного, и все выпадало из привычных схем, подчинялось чужим алгоритмам, и даже в любви здесь объяснялись не по-нашему, и Колька понимал, что Нанои совсем не дикарка и не распущенная баба — просто здесь все по-другому.

Так он и сидел, тупо глядя в траву. В специальную траву, заменяющую паркет, кафель, линолеум — что бывает еще? Пластик. Он вдруг понял, что никакой он не ученый, и никогда не станет настоящим ученым. Он дикарь и трус. Вот почему у него навязчивая идея — скорее к баросфере, скорее домой. Ибо главная заповедь дикаря — «бойся непонятного». Вот он и боится.

Так или не так, получалась совершенная нелепость. Нанои смогла его полюбить, следовательно, она — земная женщина, и, следовательно, здесь Земля. Он усмехнулся, все еще глядя в траву. Ничего себе — аргументация!

Володя напомнил:

— Следующий вопрос о Наране.

— Да, расскажи нам о Наране, — сказал Колька.

— Что рассказывать тебе?

— Все, что можешь. Мы… — Он все еще говорил с трудом, — мы ничего не знаем… о Наране. У нас подобного нет.

Нанои вскинула руки и стремительно, крылатыми пальцами ощупала его голову. От нее пахло анисом и еще чем-то чудесным. Потом она всплеснула руками и пролепетала с безмерным удивлением:

— Почему же вы Головастые, а не Пожиратели крыс? Почему вы — люди?!

— Нанои, Нанои!.. — позвали снаружи, от входа.

7

Азбука был Наблюдающий небо. Минуло три лунных месяца с той ночи, когда Великая Память приказала ему стать Охотником. Он повиновался с готовностью — Врач Дэви предупреждала его, и он сам чувствовал, как сжигает его мозг бессильная ярость. Иногда в пещере Наблюдающих небо он поднимал голову и грозил Звезде оскаленными зубами, как волк. Да, он пошел в Охотники от бессилия, но уже с некоей мыслью, которая развилась в нем за эти три лунных месяца.

Прежде он думал, что Нараны подыскивают каждому подходящую дорогу.

Теперь он знал, что люди безразличны Наранам, как муравьи, бегающие у подножья дерева. Кому-то из них должно направиться за добычей, и выбор падает на самых суетливых.

Три луны назад Великие начали посылать людей на Границы. Одним из тысяч был Ахука, Наблюдающий небо. Он расстался с Дэви, расстался с местом в пещере Наблюдающих и с привычкой проводить рассветные часы перед Ухом Памяти. Но приобрел нечто другое. Возможно, более ценное.

Он понял, что может соперничать с Великими, — события последних месяцев он предсказал загодя, за две луны до их начала.

Семь месяцев назад в полночной части небосклона вспыхнула Звезда. Она вставала каждый вечер, прежде чем заходило солнце, и, мерцая, поднималась высоко, чтобы вспыхнуть с наступлением темноты невиданным, прозрачным, голубым светом, залить им дороги, вершины спящих деревьев, гнезда рабочих обезьян под широкими листьями. Звезда прокатывалась над плоскогорьем и садилась за Рагангой. Пять месяцев назад ее увидели все. Но прежде ее заметили Наблюдающие небо, те, что работали в обсерватории Высочайших гор. Они передали весть по гониям, и Ахука в следующую же ночь улетел туда, за полуночную Границу, в царство холода и света. Далеко за Границей обитания простирались горы, уступами вверх, и еще вверх, и небо здесь было бледно-голубым, как свет ночной звезды. Наблюдающие небо жили в пещерах, отвоеванных у малоголовых, поддерживали, огонь, как дикари, и закрывали тело звериными шкурами. И здесь Ахука впервые кое-что понял. Здесь, где ближайшая Великая Память отстояла на четыре часа полета и связь с ней по гониям была сложным и затруднительным занятием; где не было услужающих животных, и не было животных-строителей, и сотни разновидностей плодоносящих деревьев, и полусотни растений, создающих удобства. Где Наблюдающие небо сами шлифовали для себя стекла, а Охотники несли охрану без гепардов, обезьян и птиц… да, здесь Ахука кое-что понял.

Прежде всего он понял, что далеко за Границей обитания тоже можно жить — мерзнуть, страдать от однообразной пищи, но жить более плодотворно, чем там, в полуденной стране. По ночам к пещере обсерватории подкрадывались снежные барсы, и дежурные Охотники поражали их тяжелыми стрелами, а Наблюдающие небо не отрывались от своих труб, направленных на новую звезду, беседовали и спорили. И ничего не сообщали Наране об этих спорах. Предмет их был удивителен — Наблюдающие небо спорили о природе звезд!

Было установлено: звезды на Равновесие не влияют. Их лучи слишком слабы, чтобы искажать течение Равновесия. Тонкие опыты с нардиками подтверждали это — ни один нардик не отклонился в своем развитии под светом звезд. А под лучами Солнца нардики изменялись буйно и разнообразно, каждая разновидность на свой лад. По изменению десятка разновидностей можно было составить полную картину того, как Солнце в настоящую секунду влияет на Равновесие. Еще в воспиталище Ахука узнал, что первые опыты с нардиками делал тысячу лет назад Киргахан, великий ученый. В период больших солнечных пятен Киргахан вынес на свет нардика из разновидности «круглая ящерица». Нардик прозрел, пролежав полчаса под лучами великого светила.

Киргахан считался первым Наблюдающим небо — первым «голубым жуком». И поныне все Наблюдающие небо работали с нардиками. Тысячи безглазых в разные часы дня и ночи извлекались из пещер Нараны, их матери, и, урча и попискивая, вбирали в себя лучи. Некоторые разновидности начинали расти, другие оставались неизменными или погибали. И в том, как они росли и за какое время умирали, был глубокий смысл. Тысячи слов непрерывно сообщались Великой Памяти учеными: об открывшемся глазке, об отросшем когте, о каждом орехе, съеденном каждым нардиком. В двухстах поселениях пятьюдесятью тысячами ушей, выделенных для Ученых Равновесия, Великая Память выслушивала эти речи и связывала их с другим потоком сведений. О цветении деревьев и о слонятах в питомниках. И о том, сколько белок, носорогов и нетопырей пересекло Границу. В каком округе появились жгучие мухи. Хорошо ли слышно по гониям. Сколько стариков пришло к Врачам и по-просило смерти. В каком возрасте были умершие случайно, и сколько их было. Началась ли любовная игра у гепардов. В избытке ли пища у домашних обезьян. Охотно ли работают Художники, и на чем они рисуют сегодня — на листьях ниу или на скалах. Сколько крокодилов осмелилось подняться к левому берегу Раганги у излучины, что рядом с большим слоновьим питомником.

В этом потоке сведений нардики составляли самую важную часть, ибо Солнце влияло на все Равновесие. Каждая вспышка вызывала бесчисленные последствия, которые сами становились причинами. Первопричиной великого нашествия крии было Солнце. Тогда Граница была прорвана, и добрая треть Равновесия осталась изгаженной и опустошенной…

Солнце давало благо, и Солнце приносило беды, но за тысячу лет Наблюдающие небо не заметили, чтобы лучи от неподвижных звезд влияли на Равновесие.

Звезды безопасны. Поэтому звезды не следует наблюдать — это бесполезно для Равновесия. Поэтому звезды нельзя изучать — бесполезное вредно для Равновесия! Наблюдающие небо должны изучать Солнце. Только Солнце, во имя великого Равновесия! Так считали Нараны. И в этом Ахука усомнился уже шесть месяцев назад, под бледным небом и под буранами полуночных гор.

…Он поежился, вспомнив о буранах. Как трудно было на морозе затягивать чехлами инструменты, — любой Кузнец сказал бы, что в этих инструментах слишком много меди и серебра, что инструменты еретические…

Ахука, Наблюдающий небо, лежал в развилке древесного ствола над перекрестием трех дорог, ведущих к лечилищу. Он ждал своих друзей, Наблюдающих небо, чтобы отвезти пришельцев к Старым Кузнецам — если пришельцы согласятся. Великие дела замыслил Ахука… Но Земля уже отвернулась от Солнца, а друзья не шли. Привычным взглядом он отыскал яркую звезду. Сейчас она снова стала обычной яркой звездой, но дело было сделано. Равновесие погибало, сраженное ее светом. Погибало! Равновесие — это дети в воспиталищах, и не больше трех детей на одного Воспитателя. Это Врачи — один на восемь человек. Услужающие животные, животные-строители, птицы, гонии, боевые обезьяны, быстроходные слоны и лошади. И Нараны…

Утешься и успокойся, Ахука. Твои дети еще не увидят гибели Равновесия.

— Не все ли мне равно? — спросил Ахука самого себя. — Мои дети? Я их не видел. Они растут в воспиталищах.

Теперь он сомневался во всем. Так ли необходимо, чтобы все дети росли вдалеке от родительских глаз? Пятью месяцами раньше он считал такой порядок разумным и неизбежным. Воспитатели должны воспитывать, а Наблюдающие небо — смотреть в трубы, изготовленные Кузнецами, и облучать нардиков, выращенных Хранителями Памяти, и общаться по гониям, и есть плоды, и пользоваться дюжинами дюжин благ, даваемых Управляющими Равновесия. Каждому человеку — свое дело. Тогда почему твой голубой жук, Ахука, постукивает по поясу Охотника?

Равновесие рушилось.

По совету Нараны Ахука стал Охотником.

Он усмехнулся, лежа на гладком толстом суку. В недобрый час Нарана послала его к Охотнику Джаванару. Теперь он умеет подстерегать и хитрить, обучать собак и боевых обезьян. Он повел глазами к большому ручью, журчащему перед крайним домом лечилища. Над водой притаился Тан, его гордость — боевая обезьяна, приученная к услужению. Три собаки лежат веером в траве перед домом Раф-фаи. Ждут. А пришельцы ничего не знают, и он забыл дать им бахуша, но там — Врач Нанои, она позаботится о пришельцах. Кудрявая Нанои, она стала Врачом при Охотниках сразу после воспиталища. Она выбрала рыжебородого пришельца Колия, и это хорошо. Да, пришельцы… Другой мир! В одном их летучем доме больше железа, чем все Кузнецы перерабатывают за год…. воплощенная ересь, бессмыслица, имеющая для пришельцев глубокий смысл.

Он чувствовал радость при мысли, что первым оценил пришельцев по достоинству. Они — Большеголовые, хотя каждый знает, что Живые науки развили человеческий мозг, а железо и прочие рукоделья уничтожительно влияют на Живые науки.

Но, может быть, палочки из меди и железа, хранящиеся в железной игрушке Адвесты, — семена? И пришельцы в своих мертвых рукодельных Науках добились такого совершенства, что сеют железо семенами? Это меняет дело. Это изменило бы дело, если бы было возможно, поправился Ахука, зная, что это невозможно. Солнце не даст прохлады, железо не даст побега.

Железо не дает побегов, не выращивает пищи… И, может быть, он совершает губительную ошибку, пытаясь повернуть Равновесие.

Научившись сомнению, он стал сомневаться и в себе.

Врачи говорят: «Носящий в себе Раздвоение должен оставаться цельным, как плод». Сейчас Ахука мучительно ощутил Раздвоение и поспешил достать припасенный бахуш-ора. Мозг Ахуки яростно спорил сам с собою: «Он действует для блага Равновесия!» — кричал Ахука-Охотник. «Хитроумный, так же полагает и Нарана, якобы действуя для блага Равновесия!» — насмешливо отвечал Ахука-мыслитель.

Он сжал зубы, терпел. Наконец подействовал бахуш-ора.

Он снова Охотник. Он лежит на дынном дереве, следит за тремя дорогами и слушает дыхание гепарда. Зеленоватый свет проникает сквозь листья домов, светится желтым трава на дорогах, прохожие скользят по полосам света, беспечно улыбаются друг другу. Так он прождал еще часть дюжинной и понял, что далее ждать бессмысленно — его друзья не придут, и пришельцы не останутся в Равновесии. «Этого тебе не удалось предвидеть, о хитроумный. Слуги Великой сумели задержать твоих друзей», — подумал Ахука и спустился на дорогу. Луна, желтая как дыня, висела над деревьями. Ствол большой гонии — на холме Памяти — рассекал пополам лунный диск…

— Ахука, сын мой, — сказали за его спиной.

Он обернулся и увидел мудрые, воспаленные глаза старого Хранителя Памяти и улыбку, застывшую на его лице.

— Оставь пришельцев. Уходи, сын мой.

— Учитель, а ты с трудом говоришь на раджана, — сказал Ахука. — Ты отвык говорить с людьми… Значит, такова воля Нараны?

— Таков совет Нараны — оставь пришельцев.

— Нет, — сказал Ахука.

Тогда его схватили сзади, связали, поставили у дерева — он онемел от удивления и не пытался сопротивляться. Потом прохрипел:

— Поднявшему руку на Большеголового — изгнание!

Он видел, как несколько стрел вонзились в грудь Тана, бросившегося на слуг Памяти. Голос Хранителя проговорил:

— Сын мой, не ставь науки превыше Равновесия. Забудь о пришельцах. Их посадят на птиц, и они уйдут. Потом тебя отпустят.

Дрогнула земля. За деревьями, по дороге к лечилищу, шли гигантские нардики — ростом с крии, гигантскую обезьяну. Ахука перестал вырываться из лиан, опутавших его тело. Таких гигантов он никогда не видел. И никто в Равновесии не видел. Быстро распорядилась Великая Память… Бесстрашная, мудрая, великая… Крепко же она испугалась трех жалких пришельцев в Железной дыне…

— Приходи ко мне завтра, Ахука, — сказал старец. — Нарана ценит, что первое предупреждение о Звезде передал ты. Сын мой, не говори с людьми об этом деле, остерегись. Нарана не остановится ни перед чем для спасения Равновесия…

8

— Нанои! — звали от входа.

Девушка оттолкнула Кольку и длинным прыжком, как кошка, метнулась на голос.

— Прыжочки, — выдохнул Бурмистров. — Почему мы «Головастые», она спрашивала.

— И еще: «Почему мы не крии или не Пожиратели крыс». Одурела совсем!

— А если для них Нарана — нечто само собой разумеющееся, как письменность для нас? Эти Нараны…

— Да, в них что-то есть, — усмехнулся Колька. — Море обаяния! Постой-ка… — За дверью говорили. Он узнал басистый голос Брахака.

— …Опасно. Я не хочу брать сторону тех или других. Разбуди Раф-фаи, заставь подняться… Повтори утреннее лечение…

— Управляющий, ты боишься?

— Смири свой нрав. Приготовь раненого в дорогу. Теплой полуночи…

Именно в эту секунду Кольку и прихватило ощущение: влип. Бессмысленное такое, но безошибочное. Во что-то он ввязался или ввяжется, и будет ему очень нехорошо… Где же этот Ахука, интеллигент чертов? «Приготовь раненого в дорогу…» Хорошо, если к баросфере, а может, и еще кой-куда.

Он бы меньше беспокоился, разгуливай вокруг вооруженная охрана или толпы любопытных, пускай враждебные. Было не то что страшно, а чудно, как во сне. Плохого с тобой не делают, сам куда-то лезешь, и есть одна надежда

— проснуться…

Нанои вернулась, смотрит. Он кивнул ей, Володе сказал:

— Ты, значит, посиди, а мы потолкуем.

Подошел, присел на лежанку с нардиками.

— Мин, я слышал голос Брахака. Он говорил об опасности? Она смотрела на него, зажав руки между коленями.

— Опасно… сопротивляться тем… кто придет за вами… — мысленно переводил он ее слова, — чтобы отвести вас… к Железной дыне.

— Разве мы мешаем кому-либо?

Она покачала головой, не сводя с него глаз, и Колька злобно подумал, что такие глаза надо под паранджой прятать, наглухо, насовсем… Он разозлился — давно было пора. Он должен вернуться, и он вернется, понятно? Спросил четким официальным тоном:

— Кто желает нам зла?

Она ответила сдержанно:

— Раджаны никому не желают зла, Адвеста. Ученые Равновесия недовольны вашим пришествием.

— Это ваше Равновесие, это… охрана?

Слова «полиция» в языке не было.

— Охраняют Охотники… — Она прищурилась на Кольку, подняла ладонь выразительным движением: сейчас она объяснит именно то, что его интересует. — Они охраняют Равновесие от всего, живущего по ту сторону Границы, с чем не могут справиться наматраны.

— Наматраны?

— Животные и растения, охраняющие Равновесие на Границе.

«Граница — это мы понимаем», — подумал Колька и спросил:

— Но кто такие «Ученые Равновесия», Нанои?

— Что значит «Граница»? — перебил Володя.

Девушка ответила ему, а не Кольке:

— Граница отделяет Равновесие от диких пространств.

— Вокруг Равновесия дикие пространства? Да? А зачем вы их оставляете?

— спрашивал Бурмистров. — Николай, я путаюсь, переведи, пожалуйста…

Да, выходило малопонятное… Раджаны нарочно сохраняли вокруг Равновесия дикий лес, чтобы он вносил беспорядок в это самое Равновесие. Но Володя выслушал перевод, сказал: «Я понял, объясню потом», и спросил:

— Врач Нанои, почему Ученые Равновесия недовольны нашим приходом?

Помедлив, она ответила:

— Первая Заповедь Границы: «Случайное полезно, намеренное вредно».

— Не понимаю, — сказал Колька.

— Объясню, не перебивай, — снова предупредил Володя.

— «Намеренное вредно»… Мы, Охотники, намеренно ввели вас в Равновесие, ибо Раф-фаи был ранен, и нарушили первую Заповедь, — девушка всплеснула руками. — О-а, мы должны были прогнать вас, а я не позволила!

— Прогнать? — удивился Колька. — Но мы такие же люди, как и вы! В ваших заповедях нет мудрости, вредно случайное, а не намеренное!

Нанои нерешительно улыбнулась, словно он пошутил не слишком удачно, и потихоньку отошла к Рафаилу. Потом к нардикам. Из стены достала бесхвостого зверька с огромными глазами, перламутровыми, как у стрекозы. Поставила на лежанку. Зверек стоял на четырех тонких лапках, будто неживой.

— Еще один зверь, — буркнул Колька. — Так объяснись, ради бога, а то я сейчас рехнусь.

— Гомеостазис, — сказал Бурмистров. — Под Равновесием подразумевается гомеостазис. Динамическое равновесие, понимаешь? У них люди, животные и растения живут — ну, как это сказать, — в сообществе, да? В гомеостатическом равновесии, в общем. Правильно?

— Я остолоп, — сказал Колька. — А ты — гений.

— Ну, сразу уж и гений… Нас учили языку порознь, правильно? Словари у нас получились разные. Перевод понятия «динамическое равновесие» я случайно усвоил как «гомеостазис», а ты — как «равновесие». После я механически записывал, пока ты переводил в своей терминологии. А когда заговорил сам — понял.

— Орел, орел, — с удовольствием сказал Колька.

Некоторое время они молчали. Нанои возилась с нардиками, Володя конспектировал, а Колька думал, переваривая новую информацию.

Значит, гомеостазис — общество, которое находится в динамическом равновесии; человеческое общество вместе с природой. Даже не верится. И говорим, что текучка заела, о природе подумать некогда. Им легче, конечно

— у них вся жизнь заодно с природой, даже мяса не едят. Может, и правда — Равновесие? «Случайное полезно, намеренное вредно». Это же здорово придумано! Крепкая, хорошо уравновешенная система должна справляться со случайными воздействиями. На то она и уравновешенная система. Случайными, хаотическими толчками ее не повалишь. Нужен таран —намеренный, обдуманный удар. Намерения же бывают только у человека, потому что он сам — сложная система. Одна система действует на другую. Иными словами, нельзя допустить столкновения двух систем. Если Охотники станут пропускать через Границу кого-то по своему выбору — зверей там или «железных людей», то гомеостазис окажется под угрозой. Они могут пропускать вредных тварей, воображая, что делают полезное дело. Как у нас кроликов ввозили в Австралию, а потом они стали «проблемой номер один», «бичом божьим».

«Погоди, — подумал он. — При такой логике раджаны вообще не должны воздействовать на природу? Чепуха получается! Этот дом вырос не случайно. Следовательно, кому-то разрешено „намеренное“.

Кажется, он понял, кто здесь распоряжается. Открыл рот, чтобы спросить у Нанои, и увидел, что она не станет разговаривать.

Из-под стен выпрыгивали плоскохвостые крысы. Нанои, сжав губы, подталкивала переднюю к столу — ногой, кончиками пальцев. Сказала, не оборачиваясь:

— Земля отвернулась от Солнца. Пора.

Смеркалось быстро. Померк, погас внешний свет, пробивавший листья. Почернел прямоугольник входа. Зелень стен, медленно разгораясь, просияла холодным огнем.

На секунду Нанои и Колька встретились глазами. Теперь он отвернулся. Володя помогал снимать с больного «одеяло» — крысы срезали ветки, ковыляя на задних лапах. Лупоглазый зверек неподвижно сидел в своем углу.

— Это что за зверь? — спросил Колька.

— Немигающий, — угрюмо сказала девушка.

Да, так и приходится уходить, ни в чем не разобравшись… С этой мыслью он выглянул в черноту поляны. Увидел поверху, по кронам верхнего яруса, неясные блики, высветления — поднималась луна. Огромные переливчатые звезды мелькали между ветвями. Из темноты волнами наплывала музыка. Так мог играть только огромный мощный оркестр — казалось, что звуки катятся в глубине земли, как грохот отдаленного взрыва.

Крысы утаскивали последние клочки «одеяла». Володя, едва не уткнувшись носом в Рафкину грудь, пытался найти следы страшных синяков и царапин, притоптывал в восторге — кожа была как новенькая. Николай тоже приготовился в дорогу: осмотрел пистолет и так пристроил его за поясом, чтобы сидел неподвижно и легко вынимался. Потом спохватился, что пистолет не чищен, — почистил веточкой, вложил запасную обойму, добавил девятый патрон. «Девять выстрелов лучше, чем восемь», — подумал он и вдруг вспомнил надпись на плакате, которую перед стартом он забыл со страха:

I HAVE NINE LIVES YOU HAVE ONE ONLY THINK!

«У меня девять жизней, у тебя — только одна: ДУМАЙ!» Он подмигнул Немигающему. Зверек был похож на синего чертика с того же плаката — глаза, ушки. Ладно, зверь… Попробуем думать побольше, стрелять поменьше.

Человек с пистолетом думает иначе, чем безоружный. Колька внезапно вспомнил о разговоре Ахуки с Брахаком и решил выйти наружу, покараулить, посмотреть… А может, он просто нервничал.

…Поляна была замкнута по кругу, с единственным проходом влево — в сторону холма Нараны. Кроме двери, из которой вышел Колька, светились зеленоватым светом еще три.

«Еще лечилища, наверное. Ничего не успели увидеть», — подумал он и бесшумно, по плотной влажной траве, продвинулся направо. Луна поднялась довольно высоко и висела над просекой, как желтый фонарь. Из травы, в нескольких метрах впереди, послышалось ворчание, — оказывается, их уже караулили. Три собаки неподвижно лежали в траве. Одна повернула голову и чуть слышно прорычала, будто приказывая Кольке не шуметь.

Он стоял, поглядывая то в глубину леса, то на собак. Казалось, что трава на дороге светится. Музыка постепенно стихала, словно удаляясь, смолкла. Собака опять зарычала. Нанои! Она проскользнула к нему и положила на плечо горячую руку.

— Колия, — очень странно звучал шепот на раджана! — Колия, Раф-фаи немножко может ходить, а сидит совсем хорошо.

Он сказал:

— Ты сестра наша и мать, Нанои…

— Пойдем в лечилище? Здесь собаки Наблюдающего небо.

Нет. Он помнил испуганное лицо Ахуки и подрагивающий бас Брахака. Нет, он останется.

Рука скользнула по его плечу. Он опять был один на поляне. Глубоко вздохнул, вбирая в себя густые, как мед, запахи ночи, и внезапно три тени мелькнули перед ним — собаки ринулись и длинными прыжками унеслись по теневой стороне просеки. Колька подумал: «А, начинается. Чутье какое-то у меня есть…»

Потом задрожала земля под тяжелыми шагами, он подумал, что ведут слона. Потом, мелькая и раскачиваясь в лунном свете, у дальнего конца просеки появились бесформенные гиганты. Колька приподнялся, чтобы рассмотреть их. Охнул. С просеки волной прокатился формалиновый запах, и от него Колька потерял голову. Схватил тяжелый пистолет, выругался и выстрелил в правого — желтая глыба, качнулась на ребристом краю глушителя. Он вел мушку влево, нажимая спуск, когда светлый круг ложился на черный шпенек — есть! есть!

Они шли. Быстро. Во всю ширину просеки.

Вверху завыла обезьяна. Колька вздрогнул, дал еще серию выстрелов и каждый раз видел, как отшатывается чудовищная безглазая голова, а они шли. Как во сне. Оставалось три патрона, но уже не было сил наводить пистолет. Колька застонал, это было вне реальности, и он пытался проснуться.

Между чудовищами проскочила тонкая человеческая фигура, вскинула руки.

— Безумец, — проговорил человек.

Чудовища стояли за его спиной.

— Зачем ты привел их? — сухими губами прошелестел Колька.

— Чтобы вы ушли к Железной дыне.

Перехватило горло. Он просипел «ле-е…» — первый слог слова «зачем», но за него спросила Нанои:

— Зачем привел ты нардиков? Пришельцы сами спешат уйти.

— Возможно и так, о Врач… Однако Равновесие прекрасно, а железо несъедобно, — ты слышала, как пугал он посланцев Великой?

— Как и вы тщились испугать его, глупцы!

Колька молчал.

— Я спрашиваю пришельца: согласны ли вы уйти?

— Согласны, — выдавил Колька.

— Слово сказано. До рассвета вы опуститесь у Железной дыни. Врач полетит вместе с вами, если захочет.

Колька был еще заморожен ужасом — что за чудовища! Он знал, что только из-за Нанои не бросает пистолет и не кидается на землю, закрыв руками голову.

— Поспеши, — сказал человек. — Птицы ждут.

— Пусть уйдут эти.

Человек пропел на языке Памяти: «Возвращайтесь к Наране». Чудовища качнулись, исчезли в лунной тени; мерно, глухо вздрагивала земля. Человек улыбается как ни в чем не бывало. Когда он повернулся к свету, Колька узнал его — один из тех, кто сопровождал старого Хранителя Памяти. Жук на его груди казался черным.

Они вместе вошли в лечилище.

Розовый, очень живой Рафаил сидел на боковой скамье и громко смеялся. Увидев людей, он дрыгнул ногой и заржал с тупой жеребячьей радостью, рассыпая бахуш из кулечка: «у-а-ах-ха-ха-ха!»

— Что это?! — воскликнул Колька. — Что здесь было?

Колька вдруг понял, что сидит на скамье, а девушка обнимает его и гладит по щеке. И быстрым, острым шепотом утешает:

— Он здоров… Я закрыла его лоб, Адвеста.

Володя понял: закрыла память во лбу. К утру она откроется.

Человек, стоявший у входа, сделал нетерпеливый жест.

— Память во лбу? Володь, объясни, — изнеможенно попросил Колька.

С мучительной гримасой Володя стал объяснять, что Нанои каким-то образом отключила лобные доли мозга у больного. Без этой процедуры Рафаил не смог бы ходить от боли.

— О господи, какой бред, — сказал Колька.

— Он здоров, — твердила девушка.

Рафаил ухмылялся и жевал сушеных термитов, икал.

— Поспешите, — сказал человек с черным жуком.

Девушка поднялась с колен и сурово спросила:

— Кузнец, почему ты распоряжаешься в лечилище?

— Я — хранитель Памяти, — ровным голосом возразил человек. — По Воспитанию я действительно Кузнец, но здесь представляю Нарану. Ты полетишь с больным пришельцем?

— Я — Врач, — сказала девушка.

— Ты передашь по гонии, когда все кончится.

— Хорошо. Колия, больного надо вести под плечи. Я понесу лекарства. Иди, Кузнец.

Колька подсунул плечо под Рафкину вялую руку, пробормотал: «Взяли…», и они поплелись к выходу. Волоча ноги, Рафаил хныкал: «Не хочу, не хочу, не хочу!» Человек с черным жуком повел их в черную молчаливую ночь, закрытую сверху кулоном лунного света.

9

Наблюдающего небо освободили собаки. Они примчались из лечилища взъерошенными — рычали от страха, — но сейчас же кинулись грызть и дергать лианы, обмотанные вокруг торса хозяина. Ахука терпеливо ждал, старался не шевелиться. В трех шагах от него животные Равновесия зарывали тело Тана, копошились и похрюкивали в темноте. Комочки земли осыпали ноги Ахуки. Бедный зверь… Перед закатом он подходил к Ахуке и пытался что-то сказать, просил ласки и сочувствия, глаза у него слипались, как у человека. И его убили.

Слуги Великой не пожалели лиан — нардики успели вернуться, пока собаки работали. Гиганты прошли навстречу лунному свету гуськом. Они действительно были крупнее, чем крии: в два человеческих роста, с толстыми беспалыми руками, с глазами посредине груди. Вместо голов у них были плоские горбы. Как раз, чтобы уложить и нести человека. Но они шли пустыми…

Ахука рванулся, лианы лопнули, обдирая тело. Он схватил лук, взял собак и гепарда на поводки и огромными прыжками понесся в лечилище — звери тянули, как бешеные.

…Он выбежал на поляну — пусто. Крысы-уборщики с писком катились в стороны. В лечилище также пусто — стол срезан, людей нет… Собаки дергали поводки, визжали, торопили. «Вперед, рыжие!» — одна за другой, бесшумно, носом к земле, они бросились в погоню. На поворотах следа одна из собак останавливалась и дожидалась Ахуки, чтобы показать направление.

След вел на полдень. Ахука пробежал по следу четырежды дюжину дюжин шагов и увидел младшего Хранителя Памяти. Верхом на лошади он ехал навстречу.

— Где пришельцы? — прямо спросил Ахука. — Здоровы ли они?

— Взлетели на птицах, держат путь к Железной дыне, — дневным, оживленным голосом ответил Хранитель.

— Ты ведешь лошадь в Питомник. Я направляюсь туда и заодно отведу ее. И облегчу себе дорогу.

Ничего удивительного не было в том, что Охотник спешит в Питомник, но Хранитель все же осведомился.

— Почему ты спросил меня о пришельцах?

— Кару-кузнец, ты меня не узнал… Я стоял у трех дорог со Старшим Хранителем, когда ты провел нардиков к пришельцам. Я испугался их, — добавил Ахука наивно.

Усаживаясь на лошадь и провожая Кару глазами, он с горечью думал, что утаил свои мысли. О-а, к чему это приведет… Он думал об этом, когда приказывал собакам отправиться в Стан Охотников и пока скакал через поселение к домам Питомника.

Птиц нельзя было, как слонов и лошадей, переводить с выгона на выгон

— они должны жить на одном месте постоянно, от рождения до смерти. В период дождей им надлежало находиться под крышей. Поэтому каждая Птица имела собственный дом, как человек. Низшие твари убирали из домов помет, обезьяны приносили пищу ко входу, но все прочие работы делали люди — кормили Птиц, подрезали им перья, обучали птенцов и выводили Птиц на прогулки, когда им не приходилось летать с гонцами. Каждый оседлавший Птицу именовался гонцом. В древности позволялось летать лишь искусным наездникам, малого роста и веса. Теперь Птицы поднимали рослого мужчину и еще полторы дюжины горстей груза.

В птичьем питомнике бодрствовали всю ночь. Хранители сидели у домов, перебирая орехи. Многие дома пустовали — на Границе было неспокойно, и Птицы работали, перевозя Охотников. «Слишком многих нет на месте, — подумал Ахука. — За последние месяцы Равновесие действительно изменилось. И это лишь первые признаки…»

Он пробежал на край питомника, к Наседке. В узкой пещере, в черном жидком перегное лежали яйца — три локтя в длину, два в ширину. Они высовывались из перегноя, белые, как облака, и над ними стоял Старший Хранитель. Выслушав Ахуку, он взмолился:

— Пощади, во имя Равновесия! Ты будешь в третьей дюжине попросивших Птицу за эту ночь, а до утра еще далеко!

«Да, это необычайная ночь», — подумал Ахука, но ничего не сказал.

— Груз есть у тебя, Охотник? Э-э, да ты — Голубой жук! — с уважением сказал Хранитель. — Но ты умеешь управлять Птицами?

— Я — Охотник, — скромно проговорил Ахука. — Груза со мной нет.

— Во имя Равновесия! — обрадовался Хранитель. — Возьмешь орехи и накормишь Птицу, где пожелаешь! Хорошо?

— Я очень спешу, Хранитель, и накормлю Птицу в слоновьем питомнике, у излучины. Зачем перегружать такое прекрасное животное?

Ахука знал, что бессмысленно торопить Хранителя. Птица с лихвой вернет время, затраченное на подготовку, — сейчас соразмеряется длина пути и срочность, и состояние Птицы, и время ночи.

— На шестой пост от Раганги… — размышлял Хранитель. — О-а, поехал бы ты на лошади, Голубой жук…

Ахука вежливо улыбнулся.

Хранитель встал — он обдумал все. Повел Наблюдающего небо на другой конец питомника.

— Накорми свою Птицу, гонец.

Ахука недавно стал Охотником, и не успел привыкнуть к Птицам, к их тяжелому запаху, большим круглым глазам с отрешенно-мудрым старческим взглядом. Изогнутый клюв длиной в локоть вызывал в нем трепет — рассвирепев, Птица может перекусить руку взрослого мужчины, а первые несколько орехов должно скормить с руки. Он взял орех двумя пальцами и вложил в клюв. Птица глотнула. Она лежала на брюхе, плотно свернув крылья. Он скормил одну горсть и опустил корзину перед Птицей — быстро, жадно она сожрала все. Стоять возле нее было жарко, огромное легкое тело было горячее человеческого. Проглотив последний орех, Птица гортанно вздохнула: «Кр-р-р», поднялась на ноги — голова сравнялась с головами людей — и двумя шагами выбралась на дорогу.

Наблюдающий небо стоял в позе гонца, вытянув сомкнутые руки в направлении ветра. Луна светила ему в лицо. Хранитель поставил на шею. Птицы Немигающего — зверек прихватился, выпуклые глаза блеснули, как изнанка раковины. Ахука развел ладони, «Кр-рокх! Кр-рокх!» — крикнула Птица, по всем домам прокатилось: «Кр-ро! рок!», и медленно, с шорохом развернулись крылья — почти на всю ширину дороги. Обнажилось тело, покрытое серым пухом, перекрещенное через спину упряжью. Азбука осторожно улегся на спину Птицы — она подняла крылья и побежала. Свистнул ветер. Тяжко вздымая крылья, так, что они смыкались высоко над спиной Ахуки, Птица уходила вверх, подбирая ветер под грудь.

Когда они поднялись достаточно высоко, Ахука постучал пальцем по левому боку Немигающего, заставив Птицу лечь в полет вдоль Закатной дороги, ясно различимой при лунном свете. Теперь он мог не заботиться о направлении. Немигающий поведет Птицу прямее, чем летит стрела. Человек теперь грелся о жаркую спину Птицы, а поверху его обдувал ветер полета. Он лежал, продев плечи в упряжь. Чувствовал, как сокращаются мышцы крыльев. Потом он заснул и проснулся, услышав ванильный запах слоновника, спустился к земле, накормил Птицу и вновь поднялся.

…Давно уже осталось позади облако холодного воздуха над Рагангой, плаксивый визг слонят и чешуйчатые крыши Питомника. Сухой, легкий запах плоскогорья донесся до ноздрей Ахуки, и он проснулся, прислушался к тихому «ц-ц-ц-ц» Немигающего.

Время перевалило за полночь. Почернел под крыльями Птицы обитаемый лес — там, под деревьями и на дорогах, для немногих бодрствующих уже зашла Луна.

Пора! Ахука размял пальцы и отбил короткую дробь на грудке Немигающего. «Ц-ц-ц-ц…» Зверек задергал передними ногами, он как бы вскапывал шею Птицы, и она замедлила полет, набирая высоту. Тогда Ахука приказал убыстрить полет до предела. Прищурив слезящиеся глаза, смотрел вперед, мимо взъерошенной головы Птицы, и увидел.

Пять светлых точек висели в ровной черной пелене.

Он догнал стаю при последнем свете Луны. Головным летел Брахак, за ним Раф-фаи, завернутый в попону. Адвеста и Нанои летели последними. Ахука послал Птицу вниз, камнем, и промчался между третьим и четвертым гонцами. Сделано! Две последние Птицы шли за ним к земле, остальные продолжали полет…

Сели на дорогу. Усталые Птицы прилегли на животы вдоль обочины. В бледном, диком свете неба едва различалось светлое тело пришельца. Он боязливо слез со спины Птицы и топтался на дороге, ухая.

— Ты заболел, Ахука? — послышался неуверенный голос Нанои. — Птица твоя больна?

— Почему ты не пришел, Ахука? — это пришелец.

— Я пришел, Адвеста… — сказал Ахука.

Он знал Нанои, ее стремительный и неудержимый нрав. Она должна быть неудержима в любви, как и в работе. И велико ее стремление к пришельцу, — подумал Ахука, ибо девушка молчала. Не призвала его к ответу, только промолвила:

— Пора догонять стаю.

— Подожди… Мы поем одну песню. Слушай, Адвеста, и отвечай: сколько может ожидать вас Железная дыня? — Он услышал короткий вздох девушки, — нет, не ошибся он!

— Не более одной ночи, — ответил пришелец. — Две, может быть.

— Я хотел бы, чтобы вы остались в Равновесии, — осторожно сказал Наблюдающий небо. — Хотя бы ты, Адвеста…

— И мне хотелось бы, Ахука, но это невозможно.

— Пришелец, слушай! Нанои знает: Голубой жук не стал бы просить о маловажном! Останься. Ты нужен Равновесию. Позже мы дадим тебе Птиц, сколько потребуется для самого дальнего путешествия. Останься, — не решаясь привести последний довод, он положил руки на плечи Нанои и Адвесты, как бы соединяя их.

— Да, я верю, — сказал пришелец. — Но это невозможно.

Их плечи выскользнули из ладоней Ахуки. Уже разлучены были эти двое, пережили они и оплакали разлуку, и к Птицами подошли порознь. «Упрись ногой в крыло и садись», — проговорила Нанои из темноты.

Тогда лишь Ахука опустил ладони и крикнул:

— Гроза идет с заката. Я поведу стаю.

10

Володя Бурмистров был близок к отчаянию: более двух часов они ждали Кольку на поляне баросферы, а Птицы, отставшие в пути, не появлялись. Брахак успокаивал, но и сам тревожно поглядывал на небо, а главное — до автоматического запуска стартовых устройств оставался час или восемьдесят минут от силы.

Володя метался от Рафаила к баросфере, к счетчику энергии, и каждый раз проверял положение рукоятки автостарта. Близоруко наклонялся, всматриваясь: указатель стоит на «выключен», правильно… Оставаться, так уж всем вместе… Тоскливо вздыхал и кидался обратно, к памятному дереву, которое они первыми увидели в иллюминатор. Сейчас под деревом в тени лежал Рафаил.

В начале третьего часа ожидания врач Лахи величественно подступил к Рафаилу и заставил его проглотить лекарство. Володя стоял рядом. От жары и волнения он задыхался. В глазах крутились птичьи клювы и головы; рот, казалось, был набит перьями.

— Раф-фаи, просни-ись! — тонким голосом пропел врач. Больной послушно открыл глаза — сонные, однако вполне осмысленные.

— Вовик… Это что — возвращаемся?

— Он здоров! — рявкнул огромный врач. — Получай его, пришелец!

Володя всхлипнул. Рафаил покряхтел, неуверенно поднялся.

— Поесть найдется что-нибудь? Ноги, как ватные.

— Он есть хочет! — вскрикнул Володя.

— Прежде всего он съест бахуша, — распоряжался врач.

Володя подставил другу плечо и с восторгом стал смотреть, как он жует бахуш.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спрашивал Рафаил. — Сколько времени я провалялся? А Карпов где?

— Задержался, — сказал Володя.

— Задержался?.. Нет, погоди, как ты язык выучил?

— Поешь, тогда объясню, — сказал Володя. — За папу, за маму…

— Как вкусно! — с наслаждением сказал Рафаил. — Поем и еще посплю, хорошо?

— Конечно, конечно!

Врач Лахи так и предупреждал: «Проснется, но еще сутки будет сонным, как ящерица во время дождей».

Счастье, как говорят, находит тучей. Едва больной поднялся, как прибежал посыльный от гонии и сказал, что рыжебородый пришелец в пути и через четвертую часть одной дюжинной — через полчаса — опустится здесь, на этой поляне.

«Как всегда, в последнюю минуту», — подумал Володя. Николай был из тех, кто обязательно садится в поезд на ходу.

Рафаил ничего не понял — сонно зевал и сонно вглядывался. Надо бы посадить его на место заблаговременно, слаб еще. Пока посадим… Кое-как Володя объяснил это Лахи.

— Э-э! Раф-фаи своими ногами войдет в Железную дыню! — крикнул Лахи и пальцем пощекотал пациента. — Иди, иди! Не приближайся к нему, стеклоглазый!

Рафаил ковылял по траве, виновато улыбался. Лахи вскочил на площадку баросферы и, как подъемный кран, одним движением втащил Рафаила наверх — повернулся, ловко опустил его прямо на командорское место. Володя направлял. Все эго заняло не больше минуты. Володя с чувством сказал:

— Ты наш отец, Лахи!

Снизу откликнулся Рафаил:

— По-каковски ты разговариваешь, Вовик?.. Как прохладно дома, хорошо…

— Оденься! — забеспокоился Володя. — Простуду схватишь, после болезни-то!

Тючок с вещами уже лежал на площадке. Володя помог дружку натянуть шерстяные брюки, куртку, носки. Пристегнул ремнями и натянул на голову берет. Высунулся в люк — ничего не видно…

— Вовк, автостарт выключен? Николая-то нет, правда?

— Конечно, еще бы!

Володя посмотрел, как Рафаил неловкими пальцами трогает рукоятки, и опять сунулся наружу.

Летят, летят! Брахак, Лахи, оба Охотника смотрели в небо. Володя нашарил бинокль и припал к нему, стукаясь об окуляры очками. Три Птицы, видные чуть сбоку и снизу, качались в стеклах.

— Свисто-ок! — завопил он. — Колька!

Лаки захохотал. Птицы стремительно приближались, спускаясь на край поляны, левее баросферы. Передняя проскочила над деревьями и вдруг с нее прыгнул коричневый человек — упал в траву.

…В трехстах шагах от поляны Птица Ахуки крикнула, судорожно вытянула крылья — Немигающий дробно застучал лапами. Последние метры Ахука летел на мертвой Птице, как на планере, — Володя не узнает об этом никогда. Он махал из люка, кричал — вот он, Колька! Мелькнула красная от загара спина, светлая шевелюра, и вдруг его ударило по голове — люк грохнул — Володя упал в кресло. Колька! — он вскинул руки, вращающийся диск кремальеры отшиб ему пальцы, грянул звонок автостарта, и последняя мысль, мелькнувшая в сознании, была страшная и простая — автостарт включил Рафаил — дернул спросонок не в ту сторону.

…Людей спасло то, что они сбежались к Ахуке. Тепловой удар, высушивший живую и мокрую только что траву, швырнул за деревья мертвую Птицу и свалил с ног Брахака. А яма, пыхнувшая багровым пламенем, была пуста — валил густой пар от потрескавшейся глины. Остался отпечаток сферы и глубокие вдавлины монтажных опор. Вот и вся память.

Колька стоял над ямой один, как прокаженный. Огромными глазами смотрела Нанои — она еще лежала на спине Птицы. И смотрела на него, застывшего над ямой.

Он опоздал на десять секунд. Пробежать, вскочить на верхушку сферы, а крышку он бы вырвал из гнезда. Десять секунд. Оттиски опор в сухой рыжей глине. В ближней опоре была выемка, она отпечаталась как выступ — Колька помнил, что выемку прорезал сварщик Чибисов для термометра, две недели назад. Десять секунд! Синий черт с плаката поднимал палец: «У меня девять жизней, у тебя — только одна». Вот и свершилось. Из-за десяти секунд. Из-за чего? Он смотрел на носки своих ботинок, блестящих от ходьбы по траве.

Из-за того, что он не разомкнул цепь автостарта. Вот и все. Он виноват сам.

Вторая жизнь зашевелилась вокруг него. Тонкая девушка подошла и взяла его за плечо. «Ты опалишь ноги», — произнес кто-то на чужом языке, это был он сам, Колька Карпов, в своей второй жизни. «Да, трава горячая, — ответила девушка. — Они улетели совсем?» Он опустил голову. «Пойдем на Пост, Колия?» Он стоял. Никто больше к нему не подходил. Охотники повели загнанных Птиц по просеке.

Да, вот что ему осталось — яма в рыжей глине. Но уже шевелилась и сыпалась земля под ногами — кроты принялись за работу. Час, другой — и следа не останется. Зарастет травою. Прощайте.

Девушка стояла рядом с ним, переступала — горячо. «Пойдем, Нанои». Колька вынес ее на траву. Она держалась за шею нежными, шершавыми руками. Шея обгорела, пойдут волдыри. Он опустил девушку и пошел в лес. Потом, все потом, сейчас надо быть одному.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

На просеке Охотники тренировались в стрельбе — в дом залетела стрела с тупым наконечником. Николай Карпов подобрал ее, вырезал три зарубки, по числу дней, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в потолке. Он видел себя, будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.

От той жизни у Николая осталось: башмаки с шерстяными носками, пистолет, навощенный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Судорожно тикали на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… На десять, на десять, на десять секунд он опоздал.

…Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями. После ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, и отпечатков в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Листья стен светились. Как в желтой воде, проплыла Нанои. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Лежал, косился на стрелу в потолке. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету прокатился низкий рык, невыразимо-страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Нанои, проговорив: «Спи, Адвеста». Потом стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно…

Потом был еще день, еще ночь. Николай ел, когда давали, с лежанки больше не вставал. Не замечал времени, не чувствовал вкуса пищи.

Потом наступил день, когда он проснулся и ощутил четкое желание — вымыться. А затем еще одно: посмотреть правде в глаза. Остался так остался…

Это было четко: если он не встанет и не умоется, то сойдет с ума. Он знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он встал, снял плавки, лег в ручей, вымылся с головы до ног. Выполоскал рот, почистил ногти ножом. Стало почти терпимо. Он больше не видел себя извне — иллюстрацией к скверной книжке. Зато видел ствол гонии, лиловый под восходящим солнцем, а над головой — внимательную обезьянью рожу, голубую, с оранжевыми баками. Обезьяна предлагала ему завтрак, кисть бананов.

Нет, есть не хотелось. Он пошел в лес, забрел под деревья ниу. Зеленые стволы с огромными светло-серыми листьями, за ними — чаща кустов, вся в пунцовых лепестках. В кустах хрюкало, пыхтело, и оттуда прямо в ноги выскочила собака. Подбежала молчком, грозно оскалилась.

Бежать нельзя, подумал Колька. «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой, из кустов высунулось огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, а рогатый полез из кустов. Носорог. Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазами.

Заметил человека, опустил рог, рванулся — лепестки взлетели фонтаном. Колька метнулся за дерево — туша проскочила с топотом, развернулась и атаковала снова.

По шестому разу Николай понял, что этот «грузовик» одержим манией убийства. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р-раз! Носорог кинулся в седьмой раз, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел, — четырехметровый зверь грохнул об землю, перевернулся, вскочил. В лапе обезьяны оказалась палица. Свистнул воздух — обезьяна влепила плюху противнику между глазами — тот ухнул, развернулся как-то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Подбежала, виляя всем туловищем, собака — припадала к земле, просила прощения.

— Уж нет, ты меня прости, — сказал Колька. — Глупый еще.

Он был мокр, как мышь. Давай-ка отсюда, пока не опомнились… Побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего — навстречу.

Брахак увидел полянку, изрытую копытами, покачал головой.

— Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие. Не должно тебе покидать Пост без Охотников.

— Носатый не ушиб тебя, Адвеста?

— Я понял, спасибо, — сказал Колька.

— Обезьяна его увела, туда.

— Наставник, — объяснил Брахак. — Опасные животные находятся во внешнем лесу с Наставниками. Если встретишь собаку без ошейника в лесу Равновесия, знай, что при ней опасное животное из травоядных. Хищных сопровождают крикуны. Нанои научит тебя голосам крикунов.

…Опять затянуло глаза туманом. Наставники, крикуны. Бред. Дома-черепахи ползли навстречу. Затошнило. Четкий голос крикнул: «Голодны вы, Николай Алексеевич!» Брахак подхватил его под мышки.

— Э-э, ты голоден, Адвеста…

Жесткая рука потрепала его по загривку, как собаку. Ко рту поднесли зеленый маину — он глотнул. Выпил один плод, второй, набросился на пищу. Как-то он оказался в лечилище. Нанои сидела перед ним на корточках и кормила из рук.

Кто-то — внутри головы — назвал его опять по имени и отчеству и посоветовал быть поосторожней в СП, а он возразил, что здесь не СП, а Индия, и он хочет прорываться на северо-запад, через Памир, в Среднюю Азию.

«Лучше в Дели, в аэропорт», — насмешливо прошелестел голос.

Тогда он мысленно прищурил глаза и увидел штрихованный квадратик, рядом с ним слово «Дели», подчеркнутое, потому что столица, и красненькие червячки железнодорожных линий, четыре? Нет, пять. И кругом города, дороги

— Равновесия здесь не спрячешь, нет…

Тот, насмешливый, был прав. Питекантропов он найдет или Пожирателей крыс… Или гигантопитеков, именуемых «крии».

«Я тебя не пойму, — сказал Колька. — Я говорю, что здесь СП — ты не согласен, а потом требуешь осторожности, в карту носом тычешь… Ну чего, чего привязался? Какой я тебе Николай Алексеевич? Земля это или СП?»

«Отлично понимаю… хм-м, простите. Вы не любите по имени-отчеству, я люблю — дело вкуса. Мы запутались, вот что. Это не может быть Землей, и не может быть Совмещенным Пространством. Почему? А вспомните, что весь дух современной науки запрещает нам постулировать СП, изоморфное с Землей, Николай… х-м».

«Эй ты, брось шуточки…» — начал Колька, но сейчас же понял, что говорит сам с собой, мысленно. И все утро говорил, только не замечал этого

— смотри-ка, до изоморфного СП добрался!

Он открыл глаза, увидел в своей руке остатки бахуша. Рядом стояла Нанои и заботливо говорила:

— Ешь, Адвеста, ешь! Раздвоение вредит тебе, ешь!

Он внезапно рассвирепел, шмякнул кузнечиков об пол и ушел из лечилища.

2

Прошло три дня после того утра — с носорогом и «Николаем Алексеевичем». Колька понял, что к нему, как к носорогу, прикреплены наставники. Рехнуться не дадут, имеют они такую власть. Сейчас они заставляют его быть спокойным и равнодушным, покорным даже. А покорность не требует перспективы: день прошел, и слава богу. Он копил впечатления — бессознательно, как белка собирает орехи на зиму. Не спеша, с ленивым интересом. За пределы лагеря не выходил — случай с носорогом заставил понять, что в лесу он беспомощен.

Лагерь именовался Постом, его следовало называть пограничной заставой. Три десятка Охотников, Кузнец, Строитель домов, четверо Врачей. Сколько собак, гепардов и боевых обезьян при них — неизвестно. Сотни. Они строго отличали животных Равновесия от приблудных. Лошади паслись в болотистом урочище, как в загоне. Забором служили черные светлорогие буйволы — ленивые, с отвратительным характером, до рогов облепленные красной лессовой грязью. Самыми шумными здесь были обезьяны. Угрюмые, боевые — в зеленой перевязи, с бочкообразной грудью и руками-бревнами. Тонкие, вытянутые умницы с лукавыми мордами — услужающие. Наглые хвостатые хохотушки — «крикуны», пристающие к хищникам, как радиоактивные метки…

Центром Поста была гония, поющее дерево. Три-четыре, а то и все восемь Охотников, по числу «ушей гонии», постоянно восседали вокруг синего ствола и пели на языке Памяти. Они передавали о сущей чепухе — на Колькин взгляд. О смене муравьиных троп, о том, что собаки ночью завыли и не хотели униматься… Лани, собака Джаванара, принесла в зубах толстую соню с недоразвитой левой задней лапой, — это сообщение Кольку прямо поразило: эка невидаль — толстая соня!

Хранителей гонии было двое. От темна до темна они возились у своего дерева, рассматривали муравьев или подкармливали их. На окружающее не реагировали. Другие тоже работали неистово, — Нанои почти не спала, например. Вместе с гигантом Лахи, старшим Врачом, она проверяла поочередно здоровье каждого Охотника и «кормила нардиков жидкостями». Эту пакость — нардиков — привозил через день особый гонец, и они тоже требовали ухода, как любая живая тварь. У гонии Врачи пели гак же дотошно, как Охотники — бесконечные подробности, описывающие изменения нардиков и самочувствие пациентов — без конца… Кто распоряжался на Посту, было неясно. По логике вещей старший Охотник Джаванар должен был командовать заставой, а Управляющий Равновесием Брахак — представитель правящей касты — быть чем-то вроде политработника. Другой системы Колька себе не представлял, пока не присмотрелся получше. Сначала он вспомнил, что в здешнем языке нет понятия «приказ», нет даже императива. Говорили раджаны примерно так: «Собака послалась мною, дабы прогнать болотную кошку». Как же старший Охотник ухитряется распоряжаться? Колька походил за ним два дня и понял: никак не распоряжается. Каждый Охотник сам знает свою работу, Джаванар командует только патрульными собаками и гепардами. И Нараны никому не отдают приказов. Охотники получали по гониям — Колька сам слышал — несколько вариантов поведения. Например, после доклада о соне с недоразвитой задней лапой, Нарана посоветовала либо напустить на сонь каких-то животных, либо заставить обезьян снять с деревьев какие-то плоды, либо ничего не предпринимать. «Оставь место случайному», — передала гония слова Великой Памяти.

Николай повторил про себя: «место случайному» и вспомнил, как Нанои толковала о случайном и намеренном — что намеренное вредно. Еще при том разговоре он решил, что все-таки нужны организованные действия — иначе получится хаос, анархия, — и заподозрил, что Нараны распоряжаются людьми. Втайне распоряжаются.

Сейчас появилась новая версия. Нараны только координировали работу, а каждый человек действовал самостоятельно — «случайно» в разумных пределах.

Это была первая искра активного интереса к Равновесию, она блеснула на восьмой или девятый день, во время полуденного отдыха. Николай лежал в тени, лениво думал о том о сем и смотрел, как две боевые обезьяны тащат третью в лечилище, гримасничая, временами останавливаясь, чтобы передохнуть. Николай смотрел на них и вдруг засосало под ложечкой, как от голода: да что же это, наконец! Почему он слоняется, бездельничает, упивается жалостью к себе? А ну, встань! Ты же человек, ученый, ты Головастый!

Он встал, усмехнулся — живуч же человек — и двинулся в лечилище, к весельчаку и грубияну Лахи. Что спрашивать, было ясно. Во-первых, как они вывели Наран, и вообще, побольше о Наранах. Во-вторых, как организовано Равновесие. Выяснять космические проблемы не стоило — об СП здесь понятия не имеют.

Старший Врач лечил ту самую обезьяну, которую только что привели товарки. Рана была легкая — Лахи уже похаживал вокруг стола, подправляя побеги «одеяла» и от избытка сил во всю глотку пел двухголосую песню — одну фразу басом, другую — тенором. Обезьяна крепко спала. «Белая Луна, свет твой сладок! Сла-адо-о-ок…» — старался Лахи. Николай с ходу спросил:

— Врач Лахи, откуда взялись Нараны?

— Откуда Нараны, рыжебородый? От первого Безногого. «Ку-уда ты уплыва-а-а-ешь», — он снова запел.

— А кто такой Безногий?

— Теленок, разумеется.

— Какой теленок?

— О, рыжебородый, — сказал Врач. — Если в твоем Равновесии Нараны происходят от слонят или поросят, — не смущайся. Наши нисколько не хуже. У вас есть слоны?

— Слоны-то есть, Наран нету.

Врач усмехнулся.

— Сколько Головастых живет в вашем Равновесии?

— Николай быстро прикинул, как выразится три миллиарда в двенадцатиричном исчислении, ответил. Лахи оглушительно засмеялся.

— Когда у нас будет Головастых, как лягушек в полуночных болотах, тогда, Адвеста… о-хо-хо!.. тогда лишь один на дюжину будет знать о Наранах. Остальные не будут знать, как и ты.

— Нету, говорю тебе! — рассердился Колька.

— Те-те-те… Я же говорю тебе, пришелец, плохо ты знаешь свое Равновесие, — самодовольно сказал Врач. — Ты Головастый самого высокого поколения. Головастые с таким мозгом, как у Раф-фаи и у тебя, у нас еще играют в воспиталищах. Твой мозг принимает раздвоение, а ты говоришь несообразное.

— А что такое раздвоение?

— Э-э, ты плохо понимаешь речь, Адвеста… Раздвоение! — Лахи помогал себе толстыми пальцами. — Одна половина мозга у Головастого свободна, понимаешь? Ты мыслишь одной половиной, этой, — постучал он себя по голове слева, — а эта спит. Так сложился мозг — половина спит. Но мы даем бахуш, даем долго, и просыпается вторая половина, начинаешь думать в дюжину раз быстрее.

— А при чем здесь Нараны? — спросил Колька.

— Во имя Равновесия! — Лахи задохнулся от возмущения. — Кто же, как не Великие, дали нам бахуш для раздвоения? Всего лишь две дюжины поколений назад это было! Ступай, пришелец, поучись стрелять из лука!

«Толкуй больной с подлекарем», — подумал Колька и спросил очень вежливо:

— Скажи мне, почтенный, кто, говоришь ты, играет в воспиталищах?

Лахи недоверчиво посмотрел на него:

— Дети с мозгом, подобным твоему, пришелец.

— А у тебя какой мозг?

— Менее совершенный, — буркнул Врач.

«Разыгрывает», — подумал Колька, но спросил:

— А у Брахака какой мозг?

— Менее совершенный, чем у меня.

— Почему?

— Он старше на два поколения, — ответил Лахи и внезапно побледнел.

Он стал пепельно-серым и покрылся мурашками.

— Не смеешься ли ты над Лахи, пришелец Адвеста?

— Во имя Равновесия, нет, — быстро сказал Колька. — Я не понимаю.

— В вашем Равновесии мозг у всех Головастых одинаков?

— Да.

— Но ваши дети знают речь при рождении?

— Нет.

— У нас дети рождались говорящими, — Лахи подступил к Николаю вплотную, — еще три дюжины поколений назад. У вас когда это было?

— Не знаю, — сказал Колька.

— А! — пискнул гигант и торжествующе проревел: — Не знаешь! Может быть, у вас теперь и нет Великих, так знай: они были! Без Великих вы не могли вывести безмолвных детей. Вы остались бы малоголовыми! О ты, мало знающий…

— Это может быть, — сказал Колька.

Надо было кончать разговор — Лахи слишком уж разгорячился. Чудеса! Каких-то три недели назад Володя-энциклопедист втолковывал Николаю, что наши прямые предки, кроманьонцы, имели в точности такой мозг, как у современного человека. Это в каменный-то век, понимаете?

От непонятных разговоров накатила снова тоска — сверлящая, тошнотворная. Очень кстати в лечилище вскочила Нанои с криком:

— Вести по гонии! Стая Большезубых прорвалась у Раганги, я иду с Охотниками, Лахи!

— У-рр… Сколько Большезубых?

— Большой самец, самка и два молодых. Прохладного полудня!

И Колька вдруг выскочил из лечилища вместе с девушкой и побежал к Охотничьему дому, за луком и стрелами. Охота — веселое дело… Не думать, не мучиться. Выстрелить, догнать и убить. Он уже в дороге понял, что Большезубые — серьезные звери, и спросил у Нанои:

— Какого размера Большезубые… в вашем Равновесии?

— Не считая хвоста — шагов шесть, семь. А в вашем Равновесии они большие?

— О-а, преогромные Большезубые, — браво сказал Колька.

Отступать он постыдился. Только подумал: «Все равно мне здесь не жить. Днем раньше, днем позже…» — и улыбнулся Нанои.

3

В тот час полуденного отдыха, когда рыжебородый пришелец бежал вместе с Охотниками к Раганге на перехват стаи саблезубых тигров, великое событие совершилось в городе Синих холмов, в пещере Великой Памяти. Старый хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета: только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв вход в новую пещеру, для дочернего Уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и надувался прекраснейший розовый пузырь дочернего. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Слепые крысы тащили корзинки на поверхность, по наклонным штольням. В густой белой сетке грибницы, выстилающей заднюю полосу ложа Памяти, — одни термиты сновали, другие — сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти, — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка для старого Хранителя.

Было время полуденного отдыха, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

В это мгновение к гонии Шестого поста по Раганге сел старший Управляющий Равновесием Брахак и вызвал Память. Следующее дерево — на Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает Брахаку, Управляющему», — пропела гония чистым скрипичным звуком.

…Треугольные в сечении корни-волноводы большой гонии пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменелый муравьиный цемент примыкали к Немому Уху Нараны — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны, дочери Великой Памяти из города Красного ливня, — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения и ничего не слышала, кроме четырех нот языка Памяти. Люди заменяли ей глаза и уши, зато помнила она все. Помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха и перевезен сюда в корзинке на спине у слона — тогда еще не было Птиц. В новом подземелье люди открыли корзинку и опустили безногого в пищу, и он услышал пение Хранителя:

«Вот белые муравьи, неистовые, почуяли твой запах. Покрыли тебя белой пеленой и, прильнув, облизывают. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое равновесие…»

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это и первое ощущение довольства пищей. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознала себя частью предыдущей Нараны и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — едва заметный сбой в пении по всем Ушам обозначал, что в Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания и она смеется. Никто не спрашивал, какие это воспоминания, ибо Наране вредили вопросы об ее мыслительной работе. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой.

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась и сама заговорила с ним.

…Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда Немого Уха достиг сигнал с символом «пришелец» взамен символа касты.

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе, и суету животных, и рождение нардиков. Он знал, что умрет с горестью и восхищением перед Великой, перед величайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение Шестого поста на Раганге, — сказала Нарана.

Ахука, пристально наблюдавший за стариком — свободной половиной мозга, — прервал пение Памяти и спросил у нее:

— Что поешь ты старому Хранителю?

Он терпеливо выслушал рассказ о нападении тигров. Подосадовал, что Адвесту пустили с Охотниками. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, позаботиться… чтобы пришелец в следующий раз не вернулся с охоты.

Э-а, желание Великой не было новостью для Ахуки! Но месяцем раньше Нарана не высказала бы такого желания, зная, что некому — во всем Равновесии — воспринять приказ об убийстве. Да, пора ему вернуться к Адвесте…

Он поблагодарил Нарану и удалился. Старый Хранитель, кряхтя, вернулся к дочернему Уху. А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о первой Наране, выбирая для этого свободные объемы себя также бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение неба, языка и голосовых связок.

…Арама-Скотовод был приставлен к коровам. Был он угрюмым маленьким Скотоводом, мозг его был вполовину меньше, чем у нынешних людей. Но способности его сложились так удачно, что он помнил больше, чем его собратья из соседнего племени скотоводов. И прожил он много. Он помнил травы и снадобья, варенье из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать их коровам. Он любил смешивать разные снадобья, и коровы жирели. Племя стояло в лощине Красного Ливня, и коров от хищников укрывали в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Арама дал ей снадобье, запомнил какое. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертящей хвори у свиней. И корова выметала теленка безногого, безглазого и безшерстного, Арама его заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел внутри один лишь серый мозг. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног и без глаз.

Вернувшись в пещеру, он увидел белых муравьев. Всем муравейником они собрались к телячьей шкурке. Не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

Арама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья. Народился новый Безногий, и Арама его не заколол. Людям же сказал: пока он жив, мору не бывать. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят, и он растет. Потом Арама велел, чтобы племя расширило пещеру. Его послушались, боясь мора, а в новую пещеру никто не смел войти, вся она заросла муравьиной грибницей. Арама стал гладким и жирным. Племя его почитало как хранителя Безногого, от мора защищающего. Но муравьи стали хиреть, ибо забросили своих маток из-за теленка. Кончалось благоденствие. Тогда Арама-Скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, разоряя муравейники. Принес муравьиных маток в корзинке и устроил муравьям лазы, чтобы, пробираясь к Безногому, они прежде кормили маток. И вновь благоденствие Арамы упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка. Он стал издавать звуки, Арама их слушал и запоминал, повторяя вслух. А теленок безногий за ним повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свои, но бессмысленно. И возгордился Арама, задумав научить его пониманию смысла. Пуская к нему муравьев, пропевал слово со смыслом «еда», составленное из звуков, издаваемых Безногим, открывая шкуру у входа, пел слово со смыслом «холод»

— в дожди. Со смыслом «жара» — в полуденный жар. Думал много. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом «говорю». Радовался, когда безногое отродье коровы повторяло слова со смыслом. И многие годы учил так Арама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, а они дивились и падали ниц. По созвучию со словом «говори» стали звать Безногого «На-ра-на»…

…Кончился полуденный отдых. Ученые заняли все свободные Уши Памяти. Большая гония работала беспрерывно — трижды умноженная дюжина людей спрашивала Нарану, каждый о своем, и Великая Память отвечала всем. Тиами, Строительница домов, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии жаловался, что дерево хиреет от нехватки личинок для верхнего питания. Пришло известие, что с Полуночных гор спустилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранителю гонии: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Полуночной границе: свободные Управляющие есть в таком-то поселении; пусть они придут, взяв с собою хищных птиц и молодняк охотничьих обезьян, а такие-то растения пустят в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Ученые Равновесия сами не знали, что им делать. Им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего неизвестного людям. Но каждый человек в отдельности помнил мало, и потому не мог предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия? Никто.

«Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных, — об этом Нарана думала всегда. — Что бы они делали, предоставленные самим себе?» А они склонны забывать, что благополучие их началось в дни Скотовода, когда На-ра-на, прародительница, стала запоминать все случайности: каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она не боялась пользоваться случайным, у нее не было прошлого и потому не было страха. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей, рассказывая ей новости и выслушивая советы, двенадцать Хранителей — бестолковые, суеверные малоголовые, неспособные отличить причину от следствия. Уже тогда прародительница решилась изменить их мозг…

— Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали. Он знал, что в момент рождения Уха Нарана вдохновляется и создает великую мысль.

…По всем звеньям Нараны прошел приказ Немого Уха, координатора. Решалась загадка «железных головастых», которые не знают существ, подобных Наране. Животных употребляют в пищу. Для охоты сооружают железные убивала, разящие без промаха. Они — Головастые высокого уровня; приспособлены к раздвоению, но, по-видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, кто сформировал их разум?

И тогда произошло небывалое.

Смолкли гонии. Одна за другой подсоединялись к Памяти Синих холмов все Нараны Равновесия. Пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти

— свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что дыхание людей казалось шумом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной крысы. Она спасла разум своих сестер, гибнувших под гнетом неразрешимого. Свет возгорелся, заговорила речь Памяти, но в поселении Синих холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.

4

«На охоте мы ищем утраченную доблесть», — вспомнил Колька чьи-то слова. Правильно было замечено. Он вернулся с охоты на саблезубых тигров другим человеком. И дело было не в удачных выстрелах, даже не в том, что он спас жизнь старшему Охотнику. Главное — он не испугался. Дрожь в коленях и обморок не в счет, абсолютно бесстрашных людей не бывает. Он не убежал и не делал глупостей, а в обморок упал, когда увидел свою добычу — пятиметрового махайрода с развороченным черепом. Он не придал особого значения словам Нанои: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Они сидели в лечилище, очень уютно сидели и закусывали дыней. Рада так рада. А он перестал ее бояться и впервые улыбнулся ей и не опустил глаз.

…Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. Так у них было. Потом вечер — Охотники устроили празднество Слона в честь удачной охоты на Большезубых — слоновьих убийц… Темный ветер дул поверху, от реки. Когда певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов и мерное бряканье струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь — остывающей листвою, плодами, чистой человеческой кожей. Нанои-Мин держала Кольку за руку, а он сидел и боялся пошевелиться.

Утром явился Ахука — не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Мин — усиливалась так, что перебивала дыхание. С Колькой никогда не было такого. От смятения он взялся чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. «Мрачная штука — последний патрон, — он вдруг ухмыльнулся во весь рот и сам растерялся. — Дурак счастливый, ты же не дома! Что радуешься?»

В этот момент и появился Ахука. Сумрачно поздоровался и набросился на еду. Пальцы его подергивались, словно он еще управлял Немигающим.

— Последняя железка, Адвеста?

— Последняя.

— Адвеста, я дюжину дюжин раз виноват перед тобой, — произнес он твердым голосом. — Но реку времени не повернешь к истокам.

— Да, подловил ты меня, охотничек, — беззлобно сказал Николай. — Подловил, конечно.

Ему все-таки стало не по себе. С какой стати Ахука лез в их дела, задерживал, суетился? «Врезать бы тебе, как доктор прописал», — подумал Колька, но сердиться не было духа. Он спросил:

— А где твоя обезьяна?

Наблюдающий небо передернулся, будто его укусили. Он сильно похудел за последние дни — нос торчал на узком клине лица, глаза стали по кулаку каждый.

— Так умер, Адвеста. Я пришел с делом. Ты нужен Равновесию.

— Это мы слышали, — сказал Колька. — Теперь можно поговорить, м-да…

— Я дюжину дюжин раз виноват перед тобою, — повторил Ахука.

Было видно, что он ни капли не раскаивается, и, повернись «река времени» вспять, он снова принялся бы за свое.

Николай совсем развеселился.

— Равновесию угрожает гибель, — продолжал Наблюдающий небо без малейшего пафоса. — Вы очень, очень вовремя появились, друг Адвеста.

«Ну, ты у меня не отвертишься», — подумал Николай и сказал:

— Как же я могу помочь, друг Ахука? Я — в чужом Равновесии, я даже не знаю ничего о Наранах…

Наблюдающий небо вскинул брови — Колька подумал: «Начинается». Но Ахука помигал, соображая, и ответил без уверток:

— Великие? Мозг, ничего более.

Он заметил Колькино удивление и пояснил:

— Понимаю! В железном Равновесии Нарана должна выглядеть совсем иначе. О Памяти мы еще поговорим. Слушай меня, Адвеста: наше Равновесие нарушено. Помоги нам, научи нас железным наукам…

Николай оторопел. Закашлялся, чтобы скрыть изумление. Он-то хорошо помнил Заповедь Границы и то, что Ахука удержал его вопреки всем, вопреки даже Наране, — чудак!

— А много ли вас, желающих научиться наукам? — дипломатично спросил Колька.

— Мало. Но кое-что уже сделано и подготовлено.

— За последние десять дней?

— За последние десять дней. И немного раньше. Теперь я спрашиваю — ты согласен?

«У вас все сыты и все под крышей, — думал Николай. — Нашел чему учиться, дурачина…»

— Друг Ахука, — сказал он. — Я хотел бы прежде узнать о вашем Равновесии.

Наблюдающий небо вежливо засмеялся, — несомненно, прежде всего Адвесте должно понять, какой помощи ждут от него раджаны!

Всю жизнь раджанов определяли Великие. Они советовали Врачам, как надо лечить, Воспитателям — как воспитывать детей. Для Наблюдающих небо — расчеты, для Певцов — память обо всех песнях и мелодиях со времен Скотовода, для матерей — совет о выборе будущего для ребенка.

А для Управляющих Равновесием — «Наука о сытом желудке», как выразился Наблюдающий небо.

Управляющий Равновесием должен помнить до двадцати тысяч различных животных и растений, обитающих в Равновесии и вокруг Границы. Места обитания, повадки, пищу, циклы развития — тысячи разных сведений о каждой живой твари. Этому учатся в воспиталищах, и после них — у Наран, и весь этот Эверест информации представляет собою всего лишь язык, набор терминов для бесед с Нараной. Управляющий Равновесием должен знать любую тычинку, шерстинку, клубень, членик, коготь, зуб и ствол — чтобы указать на него Наране. Должен помнить нормальные размеры, нормальные скорости роста, чтобы доложить Наране о любом отклонении от стандарта. Чтобы понять советы Великой, он должен держать в голове все возможные взаимодействия между частями Равновесия. Ибо первоначальное простое действие распространится по Равновесию, как круговые волны по воде.

— Равновесие не может благоденствовать без Великих, — говорил Ахука.

— Только Великим ведомы все цепочки и все звенья всех цепочек. Человеку не по разуму такое.

— Погоди, — сказал Николай. — Я чего-то не понимаю… Ну, будут крысы меньше ростом. Ну, съедят не то, а другое. Что тогда случится?

Он снова удивился — Ахука обрадовался такому вопросу. Улыбнулся, хлопнул себя по коленям:

— Э-а, ты — железный Головастый! Что случится? Мало будет пищи, одежды, листьев ниу, — он засмеялся. — Наше Равновесие тем и отлично от вашего, что в нем нельзя тронуть часть, не зацепив целого.

— Как ты можешь судить о нашем Равновесии?

— Железо, — сказал Ахука. — Железо безразлично, оно мертвое… — Он вдруг вскочил. — Завтра я приду снова, Адвеста. Попроси у Врачей раздвоения.

Колька остался один, и прежде чем пойти в лечилище к Нанои, заставил себя мысленно проконспектировать весь разговор. Ему было обидно, — не смог сам догадаться, что производственная система, составленная только из живых существ, должна быть феноменально сложной и потому — уязвимой. Без сети решающих устройств она жить не может, конечно…

Только слишком уж много воли забрали их «решающие устройства» — даже жутко делается. Определенно — жутко. От этих наран стоит держаться подальше…

Он дал пинка плосковатой крысе, подобравшейся слишком близко к его подошвам — держись подальше от царя природы. Подумал, не повлияет ли пинок на Равновесие. Усмехнулся. Может, и жуть потому, что есть другой кандидат в цари природы? А они здесь неплохо устроены, раджаны… Либо ученые, либо искусством занимаются, не то что у нас. Пока у нас коммунизма нету. И машин таких нет, чтобы смогли все наше равновесие охватить анализом. А у них есть живые машины. Хорошо это? Хорошо. Что ж ты пыхтишь, Свисток? Не знаешь? Ну, то-то…

5

«Почему ты полюбила меня?» — «Полюбила». — «Но почему — меня?» — «Потому что тебя. Ты рыжий, как мой Уртам».

Была их вторая ночь, и в доме было так тихо, как никогда не бывает, как не бывает вообще. Он открывал глаза в сумрачный тлеющий свет зеленых стен. Свет вытекал из листьев и, наполнив дом, уходил наружу, в лес, как теплый воздух на мороз. Николай засыпал и во сне видел, что его вызвали к Наране отвечать, будто в школе к доске. Просыпался — Мин была рядом. Лежала, смотрела на него. Когда урок приснился в третий раз, Николай спросил, как Великая смогла научить их языку за один день. «Как нас научает языку Памяти во время Воспитания, так и тебя. Одинаково». — «Но как она учит?»

Мин вздохнула, не ответила. Дыхание ее было свежее, без сонной замедленности. «Ты не спала, маленькая?» — «Нет. Мы спим меньше, чем вы».

— «Женщины?» — «Ты спи, Адвеста. Раджаны спят меньше, чем лью-ди». — «Почему?» — «С раздвоением спят меньше». — «Что же вы делаете ночью?» — «Песни поем, говорим с Нараной. Работаем». Он лежал в сонном оцепенении, ощущая тяжесть ее головы на своем плече. «В воспиталище я часто думала о Наранах. Выросла и перестала думать».

Прошуршало что-то в траве. Он прислушался — стихло. Крыса. Тиканья часов не слышно, забыл завести. И о часах никто не спрашивал. Не поинтересовался. Даже Ахука. Господи, что вы за люди такие?

— Мин… А Воспитатели знают, как Нарана учит речи?

— Воспитатели — нет. Помогают Великой. Повторяют на раджана ее пение… Как учит — не знают, нет… Вот такая я была, — она вытянула тонкую руку над полом, — совсем маленькая, в воспиталище, во-от такая и уже помнила, что Великая живет в подземелье и будет учить нас речи. Ранним утром пришли к нам чужие, Воспитатели, а ко мне приблизилась женщина и сказала: «Я научу тебя речи Памяти, белочка». Я рассердилась. Я ждала, что мне достанется научение со своим Воспитателем, а чужие поведут других детей. Но, рассердившись, я не подала вида: мне хотелось поскорее увидеть подземелье Памяти, и Художников с листьями ниу вдоль больших дорог, а может быть, и больших Птиц, которых мы еще не видели. И Воспитатели взяли нас на спины и побежали с нами через лес и по дорогам, а перед холмом Памяти мы пошли сами, каждый рядом со своим научителем. Художники сидели на траве и рисовали нас, на холме играли Певцы, мы оглядывались на них, они же улыбались нам и играли. Знаешь, Адвеста, я выросла и мне определили воспитание Врача, и тогда лишь удивилась, почему речи учит Нарана, а не люди. Ты спишь?

— Нет, — пробормотал Колька.

Он представил себе крошечных коричневых ребятишек, сидящих перед Нараной, во всю длину туннеля, и среди них кудрявую девочку, и подумал, что здесь нет фотографий, и он никогда не узнает, какой она была маленькой

— с коричневыми босыми ножками и серьезным взглядом. Он лежал счастливый, тихий, сомневающийся во всем. Ах, этот мир — вторая жизнь, и в ней еще меньше определенности, чем в первой, она полна неясности, она должна быть чужой и пугающей — почему же он счастлив? Нет нищего, кроме Нанои. И еще — пистолета с последним патроном. Все твои гарантии, Николай Карпов.

Он снова и снова задремывал. Кто-то ясным, звучным голосом прочел стихотворение — он знал его по той жизни и слушал небрежно, подкидывая на ладони последний патрон:

Слова — как пули. Девять грамм Свинца на каждое. Молчи.

Рассвет-убийца, тать в ночи.

Сейчас в глаза заглянет нам.

Жить без тебя, Спать без тебя, Чужие губы целовать, В похожую на гроб кровать Одной ложиться — Без тебя.

…Ну, вот и все.

Отсюда — врозь.

Знакомой болью губы сводит.

Как пуля в мозг.

Как в горло нож, Как в сердце — гвоздь Рассвет приходит…

Он проснулся на рассвете. Перекликались Охотники, замычали буйволы в лесу. Рассвет наступил и был хорош — зеленый, солнечный — совсем не походил на «татя в ночи». «Околдовали меня, что ли, — подумал Николай. — Я горевать должен…»

Он сделал зарядку, попросил у Нанои бахуш для раздвоения. Он знал, что теперь перенесет эту штуку, а сегодня ему понадобится полное напряжение мысли.

— Не всматривайся вглубь себя, — напомнила Мин. — Услышишь два голоса, съешь бахуш-ора.

Раздвоение наступило через полчаса — как раз пришел Ахука. За ним радостно семенила новая обезьяна, еще смешнее старой. Колька узнал ее — раненая обезьяна, которую в день охоты врачевал Лахи. Она льнула к Ахуке с таким же обожанием, как прежняя, — хныкала «ах-ах-ах» и не желала уходить на дерево.

Наблюдающий небо озабоченно посмотрел на Николая:

— Врач Лахи пересказал мне ваш разговор… Ты не шутил, Адвеста? В железном Равновесии нет Наран? О-а, это больше, чем я мог ожидать…

— Сегодня — о вашем Равновесии, — сказал Колька.

Ахука виновато закивал и огорошил его неожиданной лекцией. О солнечных лучах. Оказалось, что ученые Равновесия принимают во внимание не только энергетический баланс солнечного тепла, как наши агрономы, но и информационный баланс. И считают его не менее важным. Солнечные лучи пробуждают животных от спячки, толкают их к размножению и к миграциям, вызывают изменения в потомстве. Служба Наблюдающих небо только этим и занята — контролирует солнечное излучение!

В общем-то Колька знал, что излучение действует на наследственность, и на Земле этим занимается наука радиобиология. Но ведь — наука не практика… Представьте себе, что агрономы и зоотехники вынуждены непрерывно подстраиваться под уровень солнечного излучения — ничего себе работка! Колька вдруг уразумел принципиальное отличие биологической цивилизации от машинной — другой уровень устойчивости. Неурожай или падеж скота в нашем мире не так уж опасны. Есть холодильники, гигантские элеваторы, консервная промышленность. Они создают запасы, транспорт распределит их, когда понадобится. А здесь все едят прямо с деревьев. Черт побери, как же безукоризненно обязана работать здешняя система, если в ее сфере не только люди, но еще миллиарды живых существ, и ничего нельзя заготовить впрок и перевезти с места на место! Пустячный недород становится катастрофой.

Он подумал, что в неразвитых странах так и происходит, в сущности. И что машины имеют свою оборотную сторону, природу они губят. И что наша стабильность довольно сомнительна — жахнут десяток водородных бомб, вот вам и хваленая устойчивость…

Этими мыслями была занята одна часть его сознания, а другая четко, как табулятор на перфокарты, отбивала: первое — дезорганизующее действие Солнца; второе — Нараны в своих пещерах экранированы от излучения; третье

— полгода тому назад вспыхнула Звезда с мощностью невидимого излучения, превышающей солнечное; четвертое — ценой больших усилий удалось стабилизировать Равновесие; пятое — животные Дикого леса словно обезумели, и Равновесию угрожает опасность с Границ; шестое…

— Что-о? Лучи Звезды затронули Наран? — охнул Колька.

Ахука повторил:

— Лучи Звезды прошли в подземелья, и Великие потеряли меру вещей. Они посылают на Границу Воспитателей.

— Разве это настолько опасно?

Наблюдающий небо взглянул на Кольку, мягко говоря, с удивлением. Еще бы! Такие действия чрезвычайно опасны — Равновесие зиждется на тщательном воспитании, на умственном качестве людей и градиенте роста. Воспитатели всегда рассматривались как последний резерв, а сейчас Нараны посылают их в Охотники тысячами. Отдаленные последствия плохого воспитания будут ужасными. Спустя несколько поколений захиреют науки, от этого еще больше ухудшится воспитание и, в конечном итоге, Равновесие вырвется из рук Управляющих, плохо знающих свое дело. Следом за гибелью наук придет голод.

— Я вот что, Ахука, — сказал Колька. — Я не совсем понимаю: каждая Великая — огромный мозг, так? Они много разумней, чем люди. — Ахука кивнул. — Может быть, им и сейчас виднее? Поясню примером: собака не может судить о разуме человека. В состоянии ли вы судить о разуме Наран?

Ахука печально улыбался.

— Я ученый, и не мог бы судить на основе недостаточного знания. Нарана из поселения Водяной крысы живет в скальной пещере, в двухстах шагах под поверхностью. Лучи не могли пронизать такую толщу камня. Я проверил это с помощью нардиков, а потом говорил с Нараной, и она подтвердила мои мысли. Я спрашивал трижды. Она трижды подтвердила, что другие Великие потеряли меру вещей…

— Да, это впечатляет, — сказал Колька. — Заэкранированная Великая Память! А не могла Нарана говорить… неистинное?

Наблюдающий небо поднял брови.

— Великие не могут говорить неистинное, если они здоровы.

Ахука не понял, что Колька под «неистинным» подразумевал ложь. Этого слова не имелось в языке, и понятия такого не имелось… Николай буркнул:

— Удивительно… Могла просто отказаться отвечать.

— Великая всегда отвечает.

— Вот как? А что она говорит о будущем Равновесия?

— Великих о будущем не спрашивают, Адвеста.

Николай не успел спросить — почему. Из лечилища выбежала Нанои; промчались Охотники, прокатилась стая собак, заорали обезьяны… Что случилось? Они бежали к болотцу — пастбищу буйволов, откуда доносилось возбужденное, ревущее мычание.

…Охотники отгоняли огромных черных буйволов от дерева, косо нависшего над болотом. Нанои внимательно смотрела вверх, вожак ее стаи, рыжий Уртам, носился среди буйволов, прихватывая их за лодыжки.

— Что видишь ты наверху, Белочка? — спросил Колька.

— Там человек. Рогатые загнали его на дерево, — с веселым недоумением отвечала Нанои. — Странный человек! Он — из новых Охотников, прилетевших сегодня. Зачем пошел он к Рогатым?

— За лошадью, — спокойно сказал Ахука.

Лахи кричал:

— Спускайся, скудоумный! Рогатые ушли!

Человек на дереве зашевелился, медленно полез вниз по стволу, придерживая зубами тетиву лука. Ахука зло, напряженно смотрел на него. Обернулся к Брахаку:

— Узнаешь его, почтенный? Ты не верил мне. Узнаешь? Это Акшах, один из «потерявших имя».

Точно! Тот самый человек, который останавливал Ахуку в подземелье Нараны… «Чудак печальный и опасный», — вспомнил Колька.

Брахак приблизился к чудаку и величественно спросил:

— Тебе нужна лошадь, Акшах? Вот Охотник, Хранитель лошадей.

Охотники громко смеялись. Кольке казалось, что разыгрывается спектакль, в котором участвуют двое актеров, знающих сценарий: «потерявший имя» и Ахука. Прочие веселились, не понимая трагического смысла действия.

Человек не ответил Брахаку, реплика не предусматривалась пьесой. Он шагнул мимо Брахака к Николаю — правая рука на рукоятке ножа.

Опять-таки никто не понял, никто не увидел смысла в этом движении, не попытался остановить его. Колька увернулся от первого удара — Акшах, с окаменевшим, сонным лицом, замахнулся еще раз. Колька ударил его по руке — нож улетел далеко и вонзился в землю. Кто-то вскрикнул. Подскочил Лахи, сгреб безумца в охапку, потащил в лечилище.

6

Ахука говорил непонятное:

— Вовремя явился Потерявший имя…

— Вовремя? Для кого? — спрашивал Николай.

— Для меня. А ты настоящий охотник, Адвеста.

Разговор был на пути к поляне гонии. Возбужденные Охотники собирались у дерева.

— Акшах не безумец. Он потерял имя, — растолковывал Наблюдающий небо, остро блестя глазами. — Великая сделала его своим продолжением, боевой обезьяной…

— Как вы это терпите?

— До Звезды подобного не случалось, Адвеста…

Прежде, чем Наблюдающий небо договорил, стало понятно, что Нарана пыталась и его, Кольку, во время обучения подчинить себе, но Ахука прервал урок, и именно за вмешательство его упрекал «потерявший имя». Стало понятно, что Нарана не приказывала Акшаху убивать — он разгадал ее желание, прилетел на Шестой пост и заранее готовил лошадь для бегства.

— Вовремя, — это улыбался Ахука. — Потерпи, Адвеста. Сейчас я буду говорить для всех.

…Вокруг гонии сидели все свободные Охотники. Брахак напряженно хмурился, поглядывая в сторону лечилища. Николай сел рядом с Нанои.

— Его будут судить?

Нанои прошептала:

— Заповедь: «Поднявшему руку на Головастого — нет прощения».

— Да он безумен!

— Нардики покажут, Колия…

Наконец явился Лахи, за ним вели подсудимого. Брахак проговорил:

— Совет тревоги, — все наклонили головы. — Мы слушаем, Врач Лахи.

— Болен он, — сказал Врач. — Болен. — Общее движение, улыбки. — Он спит наяву. Имени своего не помнит, называет себя «сыном Нараны»!

— Я Сын Нараны, — подтвердил четкий голос.

Охотники с облегчением зашумели. Больного надо лечить и вылечить — что может быть проще? Для этого есть Врачи. Один Брахак помрачнел еще пуще и, наклонившись, посмотрел на Ахуку:

— Наблюдающий небо, ты говорил истинное!

— Голубые жуки всегда говорят истинное, — сказал Лахи. — Что он скажет на этот раз?

— Спроси совета у Нараны, — ответил Ахука.

Охотники беспечно шумели. Певец Тапа ударил по струнам и играл, пока Лахи не прогремел на всю поляну:

— Нарана говорит: «Он здоров, отошлите его в поселение!»

Стало очень тихо. Певец прижал ладонью струны. Все смотрели на Ахуку, а он с напускным спокойствием поглаживал бороду.

— Ты прежде не путал нардиков, Врач Лахи, — сказал Джаванар.

Ахука медленно улыбнулся:

— Врач не путает, Охотник… Мы спрашивали Нарану из поселения Синих холмов, теперь спросим Нарану поселения Водяной крысы.

«Прихоть», — проворчал Строитель. Остальные молчали. Колька думал: «Ловкач, ловкач… Об этой Наране и говорилось, что она в глубокой пещере».

Да, теперь уж никто не смеялся. Люди внимательно слушали, стоя за спиной Лахи, как он вызывал далекое поселение, как гония долго звенела ровным гулом, ожидая ответа, и наконец стремительными, дробными звуками передала слова Нараны. «Не здоров и не болен. Умер. В его голове иной смысл и разум, вложенный сестрой моей из Синих холмов», — громко перевел Лахи.

Замерли все, стали одинаково серыми, похожими на Потерявшего имя. Он сидел и неподвижно смотрел на пришельца. Нанои поспешно раздавала бахуш-ора. Почему-то она выглядела самой спокойной — Колька спросил шепотом:

— Ты знала раньше о Потерявшем имя?

Она кивнула.

— И Брахак знал?

— Брахак не хотел поверить. Ахука предупреждал его.

Люди отдыхали и размышляли долго. Наступила полуденная жара, когда Брахак спросил:

— Что думает об этом Наблюдающий небо?

Ахука ответил:

— Что я думаю, того не стану говорить при Потерявшем имя…

Костлявого человека увели. Он шел безропотно, но смотрел все время на Кольку.

Наблюдающий небо выступил вперед, под яростное солнце, и начал свою речь. Сначала он сказал о Звезде — то, что Николай уже слышал, — потом заговорил о безумии Великой.

…Колька закрыл глаза. «Господи, как же они испуганы! — думал он. — Беспечные, нелюбопытные люди… До тошноты испуганы!» Даже смотреть на них было тяжко. Но Ахука говорил безжалостно:

— Нам нужно Равновесие, способное просуществовать без Наран. Равновесие, в будущем не подверженное таким случайностям, как вспышки Звезды или наводнение, или просто затянувшийся период дождей — как было три дюжины лет назад. Так считают многие Наблюдающие небо. Другие хотели бы восстановить прежнее — заменить больных Наран материнскими почками от здоровой. Еще одни надеются, что Великая сумеет найти лекарство от болезни своих сестер. Но кто уверит нас, что в следующем поколении не вспыхнет еще одна Звездами Кто нас уверит, что безумие не посетит Великих снова?

Слушайте меня, раджаны. Вот пришелец из Равновесия, давно прошедшего нашу дорогу, — так давно, что прошлое ими забыто. Теперь они вольны пользоваться живым и неживым по своему выбору. Они летают без Птиц, и переговариваются без гонии, и накапливают знания без Наран. Управляют Равновесием без Великих, раджаны! — Ахука огляделся. — Вы все — Охотники. Знаете, что Большезубого должно убить, прежде, чем он прижмет нас к деревьям слоновника… И я говорю, не дожидайтесь, пока нас прижмет. Надо ввести в Равновесие рукодельные науки, чтобы не зависеть от случайных изменений живого…

Лохматый коричневый человек с привычно прищуренными глазами астронома и мускулистым торсом лучника хотел изменить сущность цивилизации, отбросить основы!

Вместе с восхищением Колька испытывал странное чувство, вроде бы «анти-энтузиазм». Он понял и принял единственную догму раджанов: действие должно быть продумано до конца, со всеми его последствиями и последствиями последствий. Ахука же предлагал действовать наобум, без анализа, да и какой анализ на пожаре…

«А ты — жестокий человек, Наблюдающий небо, — думал Николай. — Я бы так не мог. Бедные Великие… И как ты сам обойдешься без Великих? Они тебе дают научное общение, заменяют лекции и семинары, журналы и книги, даже записную книжку — ох, смотри, друг Ахука…»

Когда Наблюдающий небо спросил: «Кто пойдет со мною на полночь?», многие стали поглядывать на пришельца — ждали его рассказа о железном Равновесии.

Нет, в эту игру его не затянешь… Решайте сами, ребята, — вы знаете больше, чем Николай Карпов, и лучше представляете меру своей ответственности.

Колька встал и ушел. Никто его не удерживал. Лишь Нанои, странно спокойная, поднялась и пошла с ним.

7

Ахука не был первым раджаном, познавшим одиночество. Преступники, изгнанные за пределы Равновесия, оставались один на один с Диким лесом. Но Ахука был одинок внутри Равновесия, и мысленно он называл себя «тхавинг». Одиноким. Он понимал, что затеял безнадежную борьбу. Его тянуло отыскать Дэви, уйти на песчаные пляжи Раганги. Не думать. Отпасть от всего и быть с Дэви, как Адвеста с Нанои. Странное желание. Полгода назад он посчитал бы его болезненным. Теперь он понимал, что в железном Равновесии люди соединяются в постоянные пары, боясь одиночества. Пожалуй, он понимал больше, чем человек может вынести.

Чрезмерное понимание лишает воли. Но Ахука не был обыкновенным человеком. Еще третьего дня, перед вылетом на Границу, он передал по гониям условный сигнал: «Куйте железо». Сигнал вызвал на полночь, к большим старинным кузницам, три дюжины дюжин людей, единомышленников Ахуки

— Наблюдающих небо и Кузнецов. Каждый из них приводил с собою еще нескольких, но Управляющих Равновесием среди них не было. Теперь с Границы выступил отряд, состоящий из полутора дюжин Управляющих, двух Врачей и, главное, с ними был Адвеста, пришелец. Помог случай с Акшахом.

…В устье дороги ржали лошади. С Охотниками уходили собаки, гепарды, боевые обезьяны. Поэтому половине отряда предстояло долгое путешествие верхом, с охотничьими животными, через весь северо-запад Равновесия. Ахука, Джаванар, Лахи и Нанои с пришельцем должны были пересесть на Птиц в ближайшем питомнике.

В четвертый раз Колька собрался в путь. После Совета тревоги Ахука спросил: «Пойдешь ты с нами, Адвеста?» — «Говорили уже. Что перетолковывать?» Тогда Ахука объяснил, чего он ждет от пришельца. Колька должен обучить Наблюдающих небо и Кузнецов «железным наукам» и слесарному ремеслу.

Николай долго, невесело смеялся. Где уж вам, это немыслимое дело — создать техническую культуру сразу, на пустом месте! Буквально на пустом месте, даже в языке нет технических терминов. Чтобы выразить понятие «сопротивление материалов», Ахуке пришлось составить такую фразу: «Расчет силы, прилагаемой, дабы согнуть и не сломать, пригодный для всех случаев вообще». Машины он именовал «железными многосоставными предметами».

— Тебя надо было Адвестой называть, саркастически сказал Колька. — О расчетах целая наука имеется — за год не изучишь.

Ахука спокойно возразил, что «третий язык» — математика планет — должен быть похож на «третий язык железных наук». Николай перестал смеяться. Спросил, как же они пользуются «третьим языком», неужели все расчеты делают в уме?

— В уме? — переспросил Ахука. — В раздвоении, а не в уме.

— Как понимать твои слова?

— Ты съел плод, — сказал Ахука. — Ты откусывал, жевал, глотал. Переваривал его, превращая древесный плод в свое тело. Твой мозг управлял кусанием, перевариванием, но твой ум в этом не участвовал, правда? Так мы делаем расчеты. Мы думаем «надо подсчитать то-то и то-то», а после перестаем думать. Всю работу делает раздвоение. А как считаете вы?

Колька показал письменный расчет, мелком на листе ниу. Ахука хохотал и веселился — потешные значки, забава! Этот крючок означает цифру пять? А этот — три? А почему нуль входит в десятку?

— Видишь, — сказал Колька, — я не сумею быстро научить вас своим расчетам. Мы привыкли думать руками…

— Сумеешь, — уверенно отвечал Ахука. — Значки просты для понимания.

С этим они тронулись в дорогу, и Колька, естественно, стал испытывать свои новые возможности. Возвел в четвертую степень основание натурального логарифма — 2,718 — и мгновенно получил пятьдесят четыре и шесть десятых. Он проверил подсчет на листе ниу — на ходу сорвал с дерева — и получил то же самое. Выходило, что раздвоение и впрямь позволяло считать в уме… то есть в подсознании, и к тому же производить разумные округления. Значит, дело не в тренировках: бахуш включает какие-то области мозга, заставляет их работать, а не дремать без толку.

Он развлекался еще некоторое время, проделывая сумасшедшие вычисления, как эстрадный счетчик. Потом кончилось действие бахуша и стало нехорошо. Наступило похмелье. Закачались коричнево-зеленые стены, потянулась дорога час за часом, и он преодолевал эти часы, и все слышал прощальные слова Брахака: «Я вырастил гонию на поляне железного дома. Если вернутся друзья твои, прямо с поляны пошлют тебе призыв, Адвеста».

…Мягко стучали копыта, вскрикивали охотничьи звери; мерно, неторопливо продвигался отряд. Копыта стучали: не вернутся. Ты напрасно старался, Управляющий Равновесием. Пришельца не найдут. Никогда. Совмещенные Пространства охватывают тысячи вселенных, и отыскать одного человека, жалкую крупицу живой материи, менее вероятно, чем выловить одну определенную рыбешку в океане. Он утратил координаты, он безличен теперь, как осенний лист, упавший в лесу. Но ребята стартуют. Они должны стартовать и уходить на поиск вопреки любым теориям. «Как в горло — нож, как в сердце — гвоздь…» Они должны искать, пока есть хоть ничтожная, невообразимо малая вероятность, тень надежды.

«Тень… — горько думал Николай. — Нет даже тени надежды. Четырех человек баросфера не примет».

Так вышло, что здесь Нанои, и если баросфера сможет принять их обоих

— вдруг придет сюда и сможет принять — все равно ничего не выйдет. Климат, пища, городской воздух. Об этом и думать глупо…

…Он еще тысячу раз вернется к надежде и потеряет ее. Будет выбегать с захолонувшим сердцем на каждый вызов к гонии — вернулись?! И будет представлять себе, что делают дружки сейчас, хотя никакого «сейчас», никакого совмещения времени нельзя предположить в Совмещенных Пространствах. Но безразлично! — сейчас, он знал, сейчас они стартуют, и кровь отливает от мозга при переходе, и синий клуб газа поднимается над асфальтом…

…Так начиналось величайшее, со времени Киргахана, событие в истории Равновесия. Позже назовут его Поворотом Ахуки, будут осмысливать, строить предположения. Никто не будет знать, что вначале была дорога и кучка всадников, и среди них — смятенный, одинокий, потерянный Николай Карпов, которого назовут Адвестой Рыжебородым, Пришельцем, Железным Адвестой, а еще долгое, долгое время спустя — Шестируким властелином железа, а еще позже забудут и его вместе со всем, что было.

Дорога, питомник, долгий полет на Птицах. К исходу вторых суток они достигли цели. Холодный ветер нес запах льда, за коричневым островерхим хребтом алели на закате снежинки Высочайших Гор. Поселок был маленький, плохо обжитый, с высоты он был виден весь. Треугольник между рекой и дорогой. Но Равновесие везде одинаково. Здесь тоже пахло чистой водой и плодами. В воздухе плыл вечерний шум: трескотня древесных лягушек и обезьян, песни, ровный гул Раганги на порогах и мягкие шаги людей. Под вечерним небом светились бордюрные травы, обозначающие проулки. На пологом косогоре высвечивался желтый огромный узор, похожий на виноградную кисть,

— каждая ягода по четыре метра в диаметре. Он тянулся далеко, к берегу Раганги — весь косогор выглядел гигантской декоративной клумбой. Но это была не иллюминация в честь новой жизни, как подумал Колька. Строились новые дома. Бурный рост стен сопровождается ярким желтым свечением, похожим на свет в подземельях Памяти.

— Здесь тебе будет лучше, — сказала Нанои. — Воздух сухой и прохладный.

Они повернули к косогору и пошли среди фундаментов этой странной постройки.

Над берегом тихо шипели стволы-водососы, поднимающие воду Раганги на верхнюю точку косогора. Вся площадь была иссечена канавками-арыками, кое-где в них еще возились роющие животные, обравнивая откосы. Другие канавы уже проросли травой, и в них паслись водяные козлики. Копытца стеклянно булькали в воде. За кольцами стен, еще не достигших метрового роста, суетились большие грызуны Строителей, что-то подгрызали, волоча трехгранные хвосты. Кое-где можно было увидеть и самого Строителя, коренастого, сурового, с замашками полководца. Он посылал грызунов, резко взмахивая ладонью, повернутой определенным образом. Один Строитель, освещенный снизу, как театральный призрак, тихо засмеялся и промолвил:

— Э-а, Железный человек уже здесь! Нравится ли тебе наше домостроительство? Теплой полуночи!

— Теплой полуночи, очень нравится, — сказал Колька. — Идем, Рыжая Белочка.

Он устал. Переезд был трудный, долгий. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть. Позже он попробует найти свое место и свою дорогу, а сейчас ему нужно, чтобы Нанои была рядом.

8

Прошел месяц. Вторая жизнь, как казалось, захватила и успокоила Кольку. Он по-прежнему был счастлив с Нанои, старался быть с ней как можно больше, но работы тоже становилось все больше. Сразу после переезда ему пришлось приступить к «этим идиотским лекциям», как он выразился про себя. Он здорово волновался — идиотские или нет, а к делу надо относиться добросовестно.

Сначала он собрал группуНаблюдающих небо, чтобы разобраться в их познаниях и выработать общий словарь. Он предупредил Ахуку, что понадобится доска, и для занятий было выбрано уютное место в тени, под гладким срезом скалы, черной, как настоящий аспид. Слушатели рассаживались на земле, а Колька топтался перед «доской», пробовал рисовать, стирать и угрюмо оглядывался.

Он волновался и почти не верил в успех. Переводить с одного математического языка на другой нисколько не проще, чем с русского на язык ирокезов, в котором каждая фраза выражается одним словом, длинным, как поезд. Николай уже знал, что раджаны обходятся без понятия тригонометрических функций, пользуются совершенно иными абстракциями, а мы без синуса и тангенса не представляем себе математики. Правда, память у раджанов была не чета нашей — все уравнения, формулы и преобразования они держали в уме и решали в уме, как шахматисты, играющие вслепую. Но, оглядывая сотню лиц, обращенных к нему с доброжелательным и доверчивым ожиданием, Колька просто не знал, как подступиться к теме. Подбегали опоздавшие, усаживались, посмеивались — черные головы, черно-коричневые лица. Почему-то в первом ряду сидел старший Охотник Джаванар.

— Мы ждем, о Воспитатель, — прокричал кто-то, и остальные подхватили со смехом: — Да, мы ждем, о Воспитатель!

«А, шут с вами…» — пробормотал он и вычертил на скале оси координат. Назвал: икс и игрек. Начертил параболу и написал формулу: икс равен игрек-квадрат. Оглянулся — молчат, смотрят. Тогда он нарисовал вторую параболу и опять дал уравнение: x=y**2+c.

Смотрят, молчат…

Вспотев от волнения, он быстро повторил параболу в первом квадранте — формула — и в третьем квадранте — тоже дал формулу… Секунда тишины, и поднялся шум. Наблюдающие небо орали на двух языках — Колька так и не понял ничего. Внезапно крик смолк. Тот голос, что кричал «Мы ждем, о Воспитатель!», сдержанно произнес:

— Мы поняли, Адвеста.

— Что вы поняли?

Женщина из первого ряда подошла к «доске» и вычертила аккуратный эллипс с большой осью, совпадающей с линией икс. Прищурилась, подбросила мелок и выписала каноническое уравнение эллипса. Колька обмер. Стало даже нехорошо, томительно… Он знал, что эта женщина никогда раньше не видела алгебраических символов. Конечно, Наблюдающие небо умели рассчитывать криволинейные траектории — параболы, гиперболы, эллипсы, но в каких-то совершенно иных абстракциях. И — нате вам! По четырем преобразованиям уравнения параболы они усвоили единым махом символику алгебры и геометрии и могли уже самостоятельно выводить уравнения других кривых. И поняли, что каноническое уравнение — наиболее характерно… Так. Теперь ясно, что Ахука не зря замахивается на сопромат. И еще было обидно до невозможности: почему они так умеют, а мы — нет!

…Через полчаса он перестал удивляться и обижаться… Вот что получилось. Он повторил те же уравнения в полярных координатах, чтобы показать тригонометрические функции. Его поняли. Тогда он чертыхнулся и ввел понятия массы, скорости и дал уравнение движения небесных тел. Повторилась та же процедура: пара минут молчания, и яростный, шумный спор, в котором послышалась новая нота — удивленно-пренебрежительная. Наблюдающие небо не могли представить себе математических выражений, в которых отсутствует неопределенность, свойственная любому природному явлению. Не бывает ведь абсолютно упругого тела или абсолютно равномерного движения… Урок получил Колька, а не раджаны. Он их ничему не мог научить. Они соглашались изучать земную математику, механику и прочее, чтобы пришелец мог пользоваться привычной терминологией.

К Колькиной чести, он не обиделся. Даже внутренне не разгорячился, не бросился доказывать, вот, мол, и у нас имеется настоящая математика, это я вам детские, начальные вещи объяснял! Нет, ему пришло в голову, что Кузнецы, собравшиеся к Ахуке, тоже не лыком шиты; напрасно он смеялся, когда узнал их планы.

…Первая встреча с Кузнецами состоялась на следующий день. Теперь уж Колька был осторожен и вкрадчив, как кот, перебирающийся через лужу. Посмотрел инструменты, горны, рудные и стекольные печи. Техника была примитивная, конечно. Железо выплавлялось, как в двенадцатом веке — на древесном угле, губчатое. Медь варили в глиняных тиглях и так далее. Но перед станком для точения стекол Колька остановился. На вид просто: кривошипная передача, которую вертят ногами, зажим… Постой-ка. Зажим гидравлический, и этого Колька не разобрал, пока не объяснили: запаянная бронзовая пустотелая линза, на ней — три ларьки-державки. Стеклянная заготовка вкладывается в державки, когда линза нагрета, а после охлаждения лапки сжимаются и захватывают стекло. Резец был алмазный, устанавливался в суппорте, похожем на паучью ногу, — трубчатом, с тремя суставами. У нижнего сочленения торчала маленькая рукояточка, с очень легким ходом. Нажал чуть-чуть — лапа ходит в суставах, но без этого суппорт неподвижен, как из целого куска откованный. Честно говоря, Кольке захотелось тут же разобрать машинку и посмотреть ее внутреннее устройство.

Поодаль от печей Кузнецы собирали гидравлический пресс из кованых стальных деталей. На этом прессе они будут делать из железного порошка наконечники для стрел — объяснили Кольке. Прессованный наконечник кладется в печь и сваривается, а потом немного затачивается вручную…

Это было чересчур. Металлокерамика, видите ли! Один из самых современных способов производства — и наконечники для стрел!

— От меня вам что потребовалось? — спросил он Ахуку. — Сами все умеете. Я лучших способов не придумаю.

Как при первом знакомстве, Ахука взял у него пистолет. Разобрал, детали разложил на куске «древесной кожи». Собрались Кузнецы, сели на корточки, кругом. Джаванар опять был тут как тут.

Кузнецы были молчаливы. В Равновесии все касты равны, но эта не пользовалась уважением. Так уж пошло! Недаром они клеймили преступников, а не другая какая-либо группа. Они молчком собрались, молча крутили в пальцах железки — части машинки, мечущей наконечники без стрел… Ахука ждал, пока все посмотрят, потом объяснил: они хотят, чтобы Адвеста научил их делать подобное оружие, но более мощное.

Что же, при незаурядном мастерстве и вдумчивости раджанов, это было не слишком хитро. Значит, ружья… Калибр — миллиметров десять…

— Сколько их понадобится?

— Через год потребуется трехкратно помноженная дюжина, — отвечал Ахука.

Кузнецы кивнули. Колька сморщился — две тысячи ружей, нужен целый завод!

— Такие же хотите, самодействующие?

— Мы хотим заменить четырех Охотников одним. Вот зачем нам нужны такие железки, — сказал Ахука, а Кузнецы кивнули: — Охотник должен стрелять вдвое дальше, чем теперь, и вшестеро быстрее. Во имя Равновесия! Иначе не стоило бы делать железки.

— Через год? — уточнил Колька.

— Э-а! Боюсь, что будет поздно и через год.

Молодой Кузнец хлопнул себя по коленям:

— Закрыть Границы мы должны, закрыть от малоголовых! Оружие требуется нам, непривычным держать луки. Наши друзья Охотники не хотят, не могут убивать.

— Я подумаю, — сказал Колька. — Отвечу завтра, друзья Кузнецы.

Кузнецы поднялись, попрощались, пошли по своим местам. Их движения были стеснены фартуками из «древесной кожи», выращенными на «кожаных деревьях». Один из них забыл на траве инструмент, Колька подобрал его и осмотрел — молоток, оказывается…

— Ты ли это, Колька Карпов? Голый, с облупленным лицом и спиной, сидишь под блестящими, сине-зелеными листьями, в жарком, чудно пахнущем воздухе рядом с взъерошенным коричневым парнем, остроглазым и бородатым. В руках у тебя тяжелый, зеркально-полированный молоток. Закрой глаза — все покажется сном. Даже молоток чужой по всему. По шестигранному бойку, изогнутой, как бы смятой, рукоятке. Удобная рукоятка. Очень удобная. Сладкий ветер тянет по мягкой шелковой траве… Сон. Прессованные наконечники для стрел. Здесь проще наладить производство автоматического оружия, чем научить профессиональных охотников убивать… Кстати, почему Джаванар за ним ходит, как нитка за иголкой?

Вернулся Гиикхаг за своим инструментом. Колька выговорил с усилием:

— Ладно, Ахука. Я должен все продумать. Работа большая. Гремучего снадобья нужно два сорта…

— Почему — два? — жадно перебил Кузнец.

— Э-а, поговори с ним, — сказал Ахука. — Он разнообразный умелец.

И Колька не стал откладывать на завтра. Объяснил Гиикхагу, зачем нужен детонатор. За разговором они очутились на вчерашнем месте, у «доски», снова среди Кузнецов. Он ушел от кузниц на закате — страшно усталый, успокоенный.

…На следующий день около печей появились брусья тяжелого желтого дерева. За ночь Кузнецы придумали водяную мельницу, при помощи которой будут работать станки.

Вот как пошло дело, и в нем пришелец Николай Карпов отыскал спокойствие. Враждебная воля Наран сюда не доставала. Ему было приятно работать с Кузнецами. Не приходилось понукать и объяснять дважды, далеко не всегда требовалась его инициатива. Прежде чем он вспомнил, например, об измерительных инструментах, к нему явился Кузнец и спросил: «Как вы в железном Равновесии получаете одинаково размерные предметы?» Он набросал чертежи штангенциркуля, и через трое суток Гиикхаг показал ему пробную партию — единицы стандартных мер уже приготовили Наблюдающие небо. Николай читал по две лекции в день и работал над проектом токарно-винторезного станка. Поднимался на рассвете, бросал работу с закатом. Приходилось бросать, освещение не годилось для чертежной работы. Он торопился. Кузнецы сложили по его рисункам печь-вагранку и готовили земляную форму, чтобы отлить станину из чугуна.

Простой, грубый станок — и сколько с ним было возни! Колька едва справился с чертежами за двадцать дней. И то благо, что раздвоение позволяло вспоминать любую страницу из любого учебника и мгновенно делать расчеты. Однако станок дался ему соленым потом, а как доставалось Кузнецам

— и говорить нечего. Они строгали поверхность станины, протаскивая по ней чугунную плиту с алмазной крошкой. Вручную пропиливали отверстия. Главный вал обрабатывался на ручном станке почти две недели. У Кузнецов не хватало рук — Наблюдающие небо взяли на себя рядовые кузнечные работы, шлифовку стекол, заготовку инструментов…

Вне работы он встречался только с Нанои. Ум у нее был злой, наблюдательный. Авторитетов она не признавала еще пуще, чем Ахука. «Зачем нужны касты, жуки и прочее? Для счета. Чтобы Великие учитывали крыс отдельно от хорьков, а кузнецов отдельно от Управляющих». Она сказала, что касты сохранились от древних племенных членений, ибо оказались удобными статистическими группами. Три свидетеля при посвящении — тройная гарантия, что Великой не забудут доложить о «прибавлении семейства». Так звучали слова Нанои в вольном переводе — понятия семьи у раджанов не было. Многие не знали даже своей матери, об отцах и говорить нечего. Опять-таки одни Нараны помнили родителей каждого человека и прародителей на много поколений…

Старые Кузнецы пока обходились без Нараны. Это казалось Николаю утешительным — враги далеко, а друзья рядом. Но Великие незримо присутствовали везде. У низкорослых молодых гоний устанавливались очереди

— круглые сутки Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием, Наблюдающие небо говорили с Наранами. Колька поджимался, проходя мимо «поющих деревьев»: здесь друзья общались с врагами. Его жизнь была бы вполне сносной, если бы не постоянное ощущение угрозы, как чужое дыхание за спиной… Нараны! Он чувствовал их ненависть на расстоянии, хотя не признался бы никому, что боится. А кто не боялся бы такого врага? Не зря старший Охотник специально приставлен к Колькиной особе — охранять.

…Ровно через сорок дней после переезда он своей рукой набросил на шкив приводной ремень. Завертелся шпиндель, жирно смазанный растительным маслом. Медленно застучал резерв по кованой неровной поверхности заготовки

— на первом станке точили шпиндель следующего станка. И в час торжества Кольку позвали на Совет тревоги: его друзья Врачи потребовали от Управляющих Равновесием привезти почку Великой в поселок.

9

День был хорош. Дул сильный прохладный ветер. От берега далеко разносился визг металла под резцом. По всему поселению возились Художники

— украшали дороги к вечеру, к торжеству… Колька смотрел на это угрюмо, и ему было совестно, да что поделаешь? Ведь привезут Нарану, бесполезно спорить. К тому же визг резца, такой знакомый и привычный, вогнал его в тоску. Там станки стояли за стеной лабораторного зала, и от их работы заметно вибрировал пол, и люди досадливо морщились, когда режущий, пронзительный вопль металла отзванивал в больших стеклах лаборатории…

Николай мрачно занял свое место — рядом с телохранителем, как водится. А, вот и Ахука… Совет тревоги собрался в полном составе и ждал слова старшего Врача Лахи.

Лахи был далек от торжественности. Улыбаясь во все коричневое лицо, он сказал, что просит безделицу, сущий пустяк — через два месяца Врачам будет необходима Нарана, дающая несколько дюжин нардиков в сутки.

Посылать ходоков в поселение Водяной крысы решили через три дня — за это время Нарана отпочкует Безногого. Люди уже поднимались с травы, когда Ахука попросил, чтобы за Безногим, среди будущих Хранителей Памяти, послали его и Адвесту.

Странно, ох странно было Николаю! Он пришел в ярость — мало им, что врага тащат в дом, так еще его, Кольку, хотят втянуть в историю! Ах этот штукарь Ахука — никогда не знаешь, какой фортель отмочит, — хоть бы спросил… Но почему-то Николай не встал, не осадил Наблюдающего небо. Он даже знал, почему. Его тянуло еще раз услышать голос Нараны и увидеть цветные фигурки…

Да, Ахука знал, что делает. После Совета он сказал как ни в чем не бывало:

— Ты воистину стал раджаном, Адвеста.

Сказал, как припечатал. К Великой тянуло не пришельца Николая Карпова, а раджана Адвесту. Поняв это, Николай спросил больше для порядка: как его встретят «потерявшие имя»? Ахука засмеялся и ответил, что Джаванар сумеет его охранить от безумцев, если они окажутся в поселении Водяной крысы. Скорее всего, их не будет — тамошняя Великая Память здорова и не ввергает людей в безумие.

— Увидимся через три дня, прохладного полудня! — Ахука, как всегда, торопился, — передай Нанои мой привет!

Колька некоторое время смотрел, как между гранитными глыбами крутится ветер — гоняет пыль. Приласкал Тана, который тоскливо сидел у домов питомника. Опять хозяин улетел, ах ты, бедняга… А я сам улетел неведомо куда, и мне тоже не слишком-то хорошо.

Они сидели рядом и грустили, когда прибежал молодой Охотник и позвал Николая к Джаванару.

Старший Охотник сидел над берегом на верхней точке косогора, перед телескопчиком. Почему-то, увидев его, обезьяна заскулила, заметалась — Джаванар обернулся и прикрикнул: «К жилищу, серый! Наверх и к жилищу!» — Тан вскарабкался на дерево, перепрыгнул, скрылся.

— Хороший зверь, — сказал Охотник. — Что же, отправимся за Безногим, Наблюдающий небо?

— Приходится, — сказал Колька. — Почему ты отослал обезьяну?

— Там малоголовые, — Джаванар захохотал, когда Колька оглянулся на кузницы. — За Рагангой, Адвеста! Левее скалы, похожей на сидящего коршуна.

— Не вижу…

— Э-а, посмотри в трубу!

…Был странный день — заработал первый станок, задул прохладный муссон, предвестник дождей, и решили ехать за Нараной, и впервые человек двадцатого века увидел воочию своих предков. Но, установив трубу на резкость и прижимая глаз к мягкой окантовке окуляра, Колька ощущал — было… Так уже было — красный песок, грань скалы, тень. У самой воды стоят обезьянолюди — двое, мужчина и женщина.

…В круглой рамке тени они стояли, как будто одни на всей Земле. Адам и Ева. Они казались одинаковыми. Мужчина был весь покрыт серо-коричневой шерстью, у женщины сплюснутая грудь была голая; но все же одинаковые, как кегли разного размера, они стояли и одинаково мрачно, пристально всматривались в дымы кузниц. Потом самец открыл черно-желтые резцы, зевал или кричал, — и опять показалось, что все это было.

Он встряхнулся. Было, не было! Не раскисать, Карпов! И в этот момент обезьянолюди исчезли. Мелькнули тени, осыпались камешки, и берег опустел.

— Понравились тебе родичи, Адвеста?

— Да уж, хороши… Таковы, значит, малоголовые.

— Трех пород они, — сурово сказал Охотник. — Пожиратели крыс опаснее всех, ибо живут стадами… Ты видел, даже боевая обезьяна их боится.

— Боится? Они же большезубых тигров не боятся!

— Этих нельзя убивать, — сказал Джаванар. — Их приходится оттеснять, оттеснять, понимаешь? Выжимать понемногу. Когда они вторгаются в Равновесие, их теснят облавой, тупыми стрелами бьют, не убивают. Много боевых обезьян гибнет при облавах, понимаешь?

Он искусно показал, как обезьяна боится: присел, опустил руки, напряг шею.

— Понимаешь, Адвеста? Приходят они все чаще, дым их привлекает…

— Они знают огонь, — сказал Колька.

Джаванар кивнул: в том-то и дело. Ласково похлопал Николая по спине и проговорил:

— Ступай отдохни, друг Адвеста.

Он тоже спешил — Охотники шли за Рагангу в разведку.

Николай побрел к станку, мрачно уселся и стал ждать, когда к нему пойдут с вопросами о работе. Никто не подходил. Нанои разыскала его и отвела домой. В самое время — он уже чувствовал себя так, будто снова стоит над ямой, над отпечатком баросферы в красной глине.

Через три дня Колька вместе с другими посланцами прилетел за Нараной в поселение Водяной крысы. Ахука правильно рассказывал — пещера Великой была выбита в теле известнякового холма, под трехсот-метровым откосом. У входа уже собрались тысячной толпой Певцы и Художники. Управляющих Равновесием была сотня-другая. Ученые относились к ритуалам пренебрежительно, и терпели их лишь потому, что любые традиции экономят время. Певцы и Художники, напротив, страстно любили ритуальные действа и всегда распоряжались на древних праздниках Вечерней звезды, Дождей, Полнолуния, Зимнего урожая. И Передачи Безногого, само собой.

— А на похороны почему не собираются? — любопытствовал Колька.

Он знал, что умерших сжигают без всякой помпы.

— Что за толк лицедействовать перед трупом? — сказал Ахука.

— А сожжение? Остатки культа Солнца?

Наблюдающий небо оживился:

— Э-а, возможно, и так! Но это было очень давно. Сейчас другое — звери Равновесия не должны знать вкуса человеческого мяса.

Они стояли перед входом в подземелье Великой и ждали конца ритуала. Редчайшее удовольствие досталось Певцам — исполнение древних песен при передаче «безногого теленка». Певцы старались вовсю. Они разбились на два огромных хора, изображая Хранителей материнской Нараны и будущих Хранителей новой. «Что несут в ладонях, прикрывая выдубленной кожей?» — спрашивали первые. «Грибницу свежую, сегодня выкопанную», — заливался второй хор. «Крепко ли, плотно сплетена корзина для Безногого?» — «Мы выбирали самые тонкие, крепкие стебли, вымачивали в долбленых бочонках, и женщины перемешивали дубило мешалками, из сердцевины пальмы вырезанными…»

Двенадцать Хранителей Памяти и двенадцать посланцев из поселения Кузнецов терпеливо ждали, стоя перед устьем тоннеля. Количество Хранителей с обеих сторон также определялось традицией — дюжина жрецов состояла при первой Наране. Правда, Певцам приходилось мириться с новшествами: взамен «плотно сплетенных корзин» ходоки принесли с собой мешки из древесной кожи и, конечно, не подумали украсить головы коровьими хвостами. Еще одна неприятность! Хранители должны вступить в подземелье с факелами, зажечь которые надлежит Певцам. И вот, под насмешливыми взорами Художников, изображающих тут же, на откосе, все происходящее, Певцы стали высекать огонь. Неумело ударяли кремнями о железо — проклятый огонь не занимался… Тогда Ахука протянул Кольке раскрытую ладонь:

— Дай мне огненные палочки, Адвеста…

Колька, ухмыляясь, смотрел, как Наблюдающий небо зажег шесть факелов от одной спички — по поляне прокатился хохот, восторженные крики, и церемониал сам собою кончился.

Николай второй раз в жизни спускался к Наране. Двадцать три человека, шедшие рядом с ним, давно потеряли счет часам, проведенным у Ушей Памяти. Он принадлежал к иному миру, белый пришелец, чужак… А здесь его допустили к важнейшему событию, да еще с почетной привилегией — при рождении Безногого могли присутствовать лишь двадцать четыре Хранителя.

Чудно выглядело пустое подземелье Великой. Свет казался пригашенным, шаровые звенья Нараны были безмолвны и не ели — кисель в желобе затянут радужной пленкой. Тишина. Шаги отдаются под низким сводом. «Надо придерживать!» — громко сказал кто-то из Хранителей. Колька вздрогнул. Оглянулся на Хранителей — все заняты делом. Он сел, набрал воздуха в грудь и пропел обращение к Наране. Ухо чуть заметно шевельнулось, отвечая, и свет стал ярче.

— Пришел спросить… — неуверенно выпевал Колька, — спросить… что Нарана предвидит… о будущем Равновесия.

Он услышал, как зашелестел кисель в желобе, и подумал, что мышление заменяет Наране мышечное действие — начала мыслить и тут же начала есть.

— Ты будешь видеть, — пропело Ухо. — Закрой глаза. Освободи мышцы. Пальцы разогни.

Он увидел. Внутри его глаз побежали маленькие цветные фигурки, куколки. Он попробовал разглядеть их — они замедлили движение и приблизились. Малоголовые!

— Ты видишь, — пропело извне.

Малоголовые работали. Вскрикивали, когда острые брызги кремня вонзались в кожу. Отбрасывали каменный желвак и находили его, будто он новый, не тот, что ранит. Дымил крошечный костерик. Вчерашняя женщина сидела у огня и прижимала к груди крошечного безволосого детеныша…

— Как ты делаешь это? — спросил Колька.

Изображение свернулось в радужный комок и ушло в сторону.

— Освободи мышцы. Опусти голову. Смотри. Это прошлое.

— Спрашивал я о будущем, Великая….

— Кто же думает о будущем, не познав прошлого? — насмешливо спросил голос извне. — Смотри!

Цветной комок всплыл под веки. Развернулся. Теперь Колька был невидимым участником действия, соглядатаем. Он проходил по закоулкам пещер и по охотничьим тропинкам. Он видел, как малоголовые охотятся, убивают, выкапывают коренья, умирают, делают орудия, родят детенышей, убивают, выскабливают шкуры, выкусывают насекомых друг у друга, сражаются, умирают. Они жили так недолго и умирали так часто, что Колька устал смотреть на это. И они совсем не изменяли ничего. У них остановившееся время, как у акул, думал Колька. У акул, которые не изменились за триста миллионов лет, лишь стали помельче. Он положил рядом два каменных рубила, разделенных неимоверно длительным временем, и понял, что они одинаковы.

Он еще чувствовал в ладонях холод обтесанных камней, а щеки стягивал жар каменного очага — Нарана что-то пропела, дунул свежий, степной ветер, и Николай увидел скотоводов. Казалось, они были такие же, как жители пещер. Низкорослые, сутулые, с косолапыми кривоватыми ногами, чуть более сытые, пожалуй. Придурковато оглядываясь, доили коров, складывали нелепые, кособокие хижины. Они тоже пытались остановить время, сохранить свои живые орудия неизменными. Но животные всегда были разными, непохожими друг на друга, — поколение за поколением скотоводы пытались сделать их одинаковыми, и тщетно. И все казалось: завтра у них будет стадо ровное, одинаковое, любая корова будет похожей на Первую Буйволицу.

Николай усмехнулся. Первая Буйволица представлялась им огромной, мясной, с необъятным выменем, а поэтому скотоводы занимались искусственным отбором, воображая, что борются с изменениями. Покамест они привыкали пользоваться случайными изменениями живого, и тогда появился Арама-Скотовод и сохранил в живых нечто невообразимо случайное, еще более случайное, чем восьминогий теленок — пудовую мозговую глыбу, Безногого.

Пришельцу было показано и это в движущихся цветных картинках: двенадцать преемников Арамы и первая Великая в низкой, темной пещере. Первая Нарана тоже была малоголовой — на свой лад. Ей стало скучно слушать тупое бормотание скотоводов, и она принялась играть случайностями. Посоветовала кормить беременных женщин бахушем, дабы рождались могучие воины, неутомимые бегуны, зоркие охотники…

Так начинался путь от малоголовых к Головастым, и Николай увидел его воочию. Выпрямились спины, лбы становились все выше и объемистее, и в каждом поколении появлялись подростки, превосходящие по разуму зрелых мужчин. Сначала юнцов пытались убивать, изгонять. Затем привыкли и к дерзким юнцам, и к бахушу.

Теперь уже у раджанов были Воспитатели. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрели на умные, спокойные лица учителей, и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать — самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. Как получилось, что все повернулось вспять, и стяжателю, пьянице, малограмотному, суеверному мещанину позволено воспитывать своих детей, повторять себя из поколения в поколение?

Экономист подсчитает и докажет, что никаких средств не хватит, чтобы держать Воспитателя при каждых трех детях. У военного свой взгляд на воспитание — ему нужны солдаты. Социолог спросит: где вы наберете миллион воспитателей не пьяниц, не мещан, заведомо не стяжателей, наверняка добрых, умных и образованных?

Надо ждать. Работать терпеливо, шаг за шагом, поколение за поколением. Пока человечество не станет образованнее, разумнее, справедливее. Надо ждать терпеливо, думал Николай Карпов, как будто он оставался в прежней жизни и мог что-то, хоть самую малость, сделать для нее.

Он больше смотрел не на хоровод цветных фигурок под веками. Сегодня сошлось в одну точку все то, чего он прежде не в состоянии был понять: земные люди в Совмещенном Пространстве, и вопрос Нанои: «Почему вы — Головастые?», и его способность к раздвоению, и слова Ахуки: «Они прошли нашу дорогу, но прошлое забыто ими…»

Все, как на Земле. Та же книга в другом переплете. Теперь он мог не спрашивать о будущем Равновесия. Прошлое Земли — вот будущее Равновесия после того, как Нараны, в безумном стремлении сохранить старое, пошлют Воспитателей, Врачей, Художников на Границы, уничтожат стройную систему воспитания, окончательно предадут анафеме железо.

Николай поднял голову, увидел Ахуку. Вспомнил, что ему не открыто будущее. Нарана не хочет обессиливать людей излишним знанием — она права. Если все так, если за Равновесием грядут Атилла, Чингис-Хан, Адольф Гитлер

— все трое Гомо сапиенс… Если так.. Тогда необходимо использовать каждый и любой шанс, чтобы сохранить Равновесие. «Поворот Ахуки» — один из шансов. Николай Карпов ничего не скажет Наблюдающему небо.

…Перед входом в подземелье уже сидели Хранители Птиц. Гремел хор, гирлянды цветов качались на поднятых руках. Усаживаясь на спину Птицы, Колька поймал взгляд Наблюдающего небо и понял, что он знает все. Ахука позвал его к Наране, чтобы пришелец также знал все и разделил с ним груз одиночества,

10

Не было библиотек, не было справочников, учебников, таблиц. Не было всемогущих работников снабжения. Кольке приходилось заново изобретать волочильный стан — для пружинной проволоки к ружьям — пресс для штамповки патронов и десятки других необходимых машин. Колька тянул проволоку, испытывал пружины, сверлил стволы — адская работа на тихоходных станках! Надоедливая, тупая, если хотите знать, потому что за резцом не побежишь в инструментальную, а бархатный напильник насекается вручную, ювелирно…

Темнота давно легла над поселком. Николай шел домой, потягиваясь, — спина была как не своя, привычно, без злости отгонял воспоминания, сосредоточивался на здешнем. Перебрал в уме все сделанное за день. Вспомнил, что бронза получилась слишком оловянистая — надо сказать Кузнецам. Всякий раз, подходя к дому, он давил в себе стон: «Горячего бы, хоть кипятку без заварки!» Горячего особенно хотелось по вечерам, после работы. Щей мясных, отварной картошечки с маслом… Для видимости уюта он ужинал под крышей — принимал плоды у обезьяны и вносил в дом.

Утолив голод, он позвал:

— Плавать пойдем, маленькая? — и увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона живой автопилот.

Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать-то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или никуда — глаза перламутровые, на половину морды…

— Не корми его, — сказала Мин. — Завтра.

— Почему завтра? — спросил он. — Что будет завтра?

— Я должна уйти, — чуть хрипло сказала Нанои.

Колька услышал мелодичное «а-ама» — «я» — и гортанное «хмат» — «должна», и тонкое, изогнутое «пит». Уйти.

— Что? — вскрикнул он. — Ин хват пи! Ты не должна уходить!

— Ты не понимаешь, Адвеста. У меня будет сын, мне нельзя остаться здесь, у кузниц.

— Тебе нельзя остаться у кузниц? — переспросил он. — Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?

Лахи и все Врачи, и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя пока управлять ребенком.

Она взяла его руку. Он освободился и отодвинулся.

— Погоди, Рыжая Белочка. Это что — усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.

— Конечно! Эта кукла будет сконструирована по старому образцу — только и всего, — и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.

— Ты не понимаешь, Адвеста…

Она сухо, ясно объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Лекарственной пищей Врачи направляют его в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. Придется следить за его пальцами — у Адвесты короткие пальцы…

Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты.

— У кузниц нельзя управлять ребенком, Адвеста, — повторила Нанои. — Здесь копоть, шум, испорченное дыхание.

Он понимал ее. И у нас интеллигентная женщина не согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора. У раджанов свои понятия о вредных условиях жизни. Это естественно. Нам бы их условия…

Он не сказал: я не смогу жить без тебя. Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.

Колька встал. У него затекли ноги — он сидел на корточках рядом с Нанои. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же глаза были у нее, когда он хотел увезти Рафаила к баросфере.

Теперь он понял, что его никогда не найдут — понял уже умом, сердцем, ибо с этой минуты не для кого оставаться. Нанои покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит, не отличит от сотен других в воспиталище… Он знал — через месяц после родов мать отдает ребенка в воспиталище и больше не видит его. Приходит кормить других детей, по кругу, чтобы не привыкать.

— Я не хочу отдавать сына в воспиталище, — сказал Николай. — Слышишь? Я хочу знать его.

— Во имя Равновесия! Потому он и должен быть светловолосым. Чтобы мы его знали.

Колька счастливо обомлел.

Она прижалась щекой к его груди, и он был самым счастливым парнем во всех Пространствах, и вдруг вспомнил:

— Ты завтра улетаешь? На полгода?! Нет, это невозможно, невозможно, я слышать об этом не хочу!

Нанои высвободилась, глаза у нее снова вспыхнули:

— Я тоже не хочу! Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Тебе нужна жизнь Охотника и нужна я — почему же ты не уходишь и отпускаешь меня?

Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. Смолк металлический вой, удары молотков. Только запах гари доносился от кузниц.

Все это надо было продумать. Очень тщательно и не спеша. Что-то настоящее было в ее словах. Он осторожно сказал:

— Я нужен Ахуке.

— Ты можешь уйти через месяц, два…

— Тогда я тоже буду нужен. Но я подумаю, Белочка.

Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

11

В третьем часу после восхода патрульный гонец, летающий кругами над Рагангой, послал свою Птицу вниз, к воде. Колька с удивлением смотрел от кузниц, как гонец под тупым углом несется к земле и крылья вздрагивают, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, внутри которого спускается гонец, есть нисходящий, как крылья щелкнули друг о друга, и вдруг Птица перевернулась и рухнула на песок, у воды. Одно крыло торчало вверх и раскачивалось, как парус. Врачи кинулись К воде, впереди бежал Лахи. Почему-то весь берег закипел людьми, как муравейник, над самыми головами скользнула вторая Птица. Охотник что-то кричал сверху, и вдруг высокий свистящий звук пронизал воздух.

Над лесом взлетела «поющая стрела» — тростниковая палочка со свистом, охотничий сигнал тревоги. Стало тихо. Все услышали, что кричит гонец:

— Пожиратели крыс переправляются через Рагангу-у!

Толпа рассеялась. Люди бежали наверх, к стану Охотников. Гигант Лахи скачками поднимался по откосу с гонцом на спине.

…Дежурные Охотники раздавали луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами, палицы с кожаными головками. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников — поворачивали свои могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук, палицу, охотничий нож. Побежал к лечилищу — все равно по дороге — и встретил Нанои. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры, один залп из луков — и нету их. Но, увидев гонкое, встревоженное лицо жены, он вспомнил: господи, их же нельзя убивать…

Тревога гудела под деревьями, на полянах, у кузниц. Пронзительно ржала лошадь — в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили Птицы. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник. Через минуту и Колька бежал с Нанои к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке.

— Что с гонцом? — спросил Колька на ходу.

— Будет жить.

— Он увидел малоголовых?

— Увидел.

— Много их на реке?

— Не знаю.

Они вышли на высокий берег. У перекрестка тропы патрульный Охотник направлял бегущих. Узнав Адвесту, он показал рукой — Джаванар там, на мысу.

Берег, подмытый рекой на повороте, повисал над водой острым мысом, как перевернутый утюг. Справа и слева была далеко видна Раганга, гладкая и ровная в безветрии. Вода и берега казались совершенно безлюдными, и ощущение беды стало еще более отчетливым, оно выступило из тишины, как звук рожка перед боем.

— Никого не видно, — проговорил Колька, чтобы нарушить тишину.

Джаванар сморщился и указал на противоположный берег:

— Они там. Их тысячи. Во имя Равновесия! — вскрикнул он. — Такой беды еще не бывало.

— Что им нужно? — спросил Колька.

— Поток, — сказал Охотник. — Они в потоке, как олени или белки. Во имя Равновесия… Никогда! — вдруг вырвалось у него. — Никогда не бывало! Мы — Охотники, но не убийцы.

Колька почувствовал — кровь отливает от лица — так ясно вдруг представились люди, не олени, белки или птицы, а люди, которых непонятная сила гонит вперед, в воды Раганги, если на пути река, и под стрелы Охотников, если на пути Равновесие.

— Граница, — прохрипел Джаванар. — Ах, Граница, Граница! Мы должны были предвидеть — не место кузницам на Границе!

— Вот они, — сказала Нанои. — Смотри, Адвеста.

Она передала Кольке знакомую трубу, ту самую, в которую он впервые увидел малоголовых.

На болотистом берегу копошилась грязно-серая толпа. Поймав резкость, Колька увидел мужчин и женщин, одинаково покрытых полузасохшей тиной, неотличимой от рваных, вытертых шкур, свисавших сзади на поясницу и ляжки. Они казались асимметричными, косоплечими. Подтаскивали к берегу куски дерева, бросали их в воду и плыли. Над бревнами торчали каменные топоры, рядом ныряли блестящие от воды головы. В тишине полудня шлепанье бревен о воду должно было разноситься далеко по реке. А люди молчали.

Джаванар был прав. Река покрылась бревнами, как при лесосплаве; тысячи серых фигур высыпали на берег Раганги — тысячи тихих, сутулых людей

— жидкие бородки, вислые тощие груди, выпяченные животы: молчаливая, паническая суета. Бегали мелкие красно-шерстные собаки, не решаясь броситься в воду.

Телескоп был слишком мощный, он выхватывал единичные фигуры, не целиком даже, а наполовину, и всякий раз, когда в поле зрения попадало лицо, Колька чуть охал от неожиданности — в этих лицах было так много человеческого, они были сумрачно сосредоточены, и неподвижный взгляд казался таким целеустремленным… Необходимо предотвратить преступление.

«Мы не убийцы», — кричал только что Джаванар.

Вот один тащит бамбук, оступается, тащит. Неловко бросает в воду, садится, не рассчитав отдачи. Поднимается. Поднимает голову совершенно обезьяньим движением.

Бревно, которое он приволок с таким трудом, желтело далеко от берега, ныряло — рядом с ним покачивались три головы. Как это вышло? Он протащил бамбуковину через джунгли, бросил в воду, а для него места не осталось…

Колька оставил трубу — первые пловцы добрались до середины Раганги. Стремнина помогала им пересекать реку, уже было видно, что они достигнут берега как раз под мысом, и раджаны стягивались сюда. Джаванар, Ахука, еще несколько Охотников и Кузнецов стояли на мысу, опустив руку одинаковым бессильным движением.

Нанои сидела в стороне. Колька поймал ее выжидательный взгляд, подошел к Ахуке и Джаванару, таким стройным и высоколобым, могучим, что пришлось оглянуться на воду, покрытую черными точками, и заново понять — косоплечие там не приснились… Они плыли по-собачьи, под самым берегом. Сию минуту надо было решать их судьбу. Сейчас они начнут карабкаться на берег и пойдут в Равновесие.

— Без крови их не остановить, — сказал Джаванар. — Нужны Охотники пяти поселений, чтобы их осилить.

— Прежде они разрушат кузницы, — сказал Ахука.

— Пустые споры, — сказал незнакомый Охотник. — Заповедь Границы говорит ясно: «Не убивай без необходимости». Тысяча малоголовых! Спасение кузниц не обелит их убийц. Надо отступать.

— Они разрушат кузницы, — повторял Ахука. — Мы должны охранять кузницы наравне с Великими.

— Отстоять кузницы можно, убив каждого второго. — Джаванар прозвенел тетивой. — Мы не убийцы, Наблюдающий небо!

— Почтенные, выслушаем Адвесту, — сказал Кузнец.

— Здесь я не имею голоса, — стесненно отметил Колька. — Но если их можно остановить без убийств, то я за это.

Нанои сидела над обрывом, обхватив колени тонкими руками. Сотни бамбуковин приближались к берегу, еще минута — и передовые нащупают ногами дно.

— Кузницы построим новые, — сказал Николай. — Правда, Ахука?

Наблюдающий небо ответил ему странным взглядом, быстрым поворотом глаз, ставших прозрачными, как агаты. Махнул рукой и вразвалку пошел к дороге, подсвистывая собак. Его спина выражала такую безнадежность, что жутко было смотреть.

— О-хо-хо, — вздохнул Джаванар. — Пора… Стрелы на тетиву!

Взлетели «поющие стрелы»… Их переливающийся звук услышали Охотники по всему берегу и начали отступать, растягиваясь в редкую цепь. Ближайшие сутки они проведут в непрерывном напряжении, они будут пасти стадо Пожирателей крыс, не дадут ему рассыпаться по Равновесию. За эти сутки подойдут отряды из ближних поселений, с тысячными сворами собак, и будет по Охотнику на одного малоголового, и тогда их возьмут голыми руками, свяжут, одурманят снотворным питьем и переправят далеко за пределы Равновесия. Бескровно все обойдется, с высшей человечностью, но кто посчитает ущерб от прорывов Границ в других местах: изломанные плодовые деревья, уничтоженных животных? Скольких Певцов, Художников, Воспитателей это нашествие заставит перейти в Охотники? И еще придется восстанавливать кузницы…

Кольку и Нанои отправили устраивать временное лечилище в тылу облавы. Туда ушли женщины, Врач Лахи, двое-трое больных и гонец, которого несли на носилках. Кольку устранили от облавы вежливо, но категорично: раджанов много, а пришелец — один. «Тебе придется восстанавливать кузницы, Адвеста».

Колька подчинился. Сидел над спящим гонцом, вспоминал, как они с Мин сидели над Рафаилом, а перед глазами все стоял косоплечий неандерталец с лицом беспризорника. Что же будет теперь? Отстроят кузницы, предположим… В глубине Равновесия, дальше от Границ? Этому воспротивятся Управляющие Равновесием. Не позволят травить культурный лес и людей. Ахука тоже не отступит, Ахука нипочем не отступит, думал Колька, и ему становилось нехорошо от этой мысли, потому что утром он мог еще прикидывать так и эдак, хоть помечтать — и Ахуку не подведет, и с Нанои не расстанется, но теперь, после разорения… Он поцеловал ее ладонь. Нанои, так и не привыкшая к поцелуям, грустно улыбнулась ему.

Приближался вечер. Пятьдесят пятый по счету закат в его второй жизни. Поднималась Луна, с гор подуло холодом — лучшее время для дороги.

…Конский топот. Огромный Кузнец осадил лошадь, прокричал: «Уходите на восход, они обезумели! Убивают! Убили Наблюдающего небо!»

Умчался к гонии, черное пятно на гулкой дороге.

Колька встал. «О Ахука, Ахука», — повторяла Мин детским голосом.

Он подпоясался. Набил колчан стрелами, тупые выбросил. Нетерпеливо притопывая, ждал Лахи и остальных мужчин. «Я скоро вернусь, маленькая, спокойной полуночи». Она кивнула. Вот и Лахи — пристегивает колчан на ходу… И вместе с другими, по прогретой за день земле, крепко ударяя пятками в пружинистую землю и придерживая лук, Колька побежал под светлую, кровянистую голосу заката и скрылся за поворотом.

12

Баросфера была обжита, как старый дом. Потрескалась и пошла складками обивка кресел, на кожухе «Криолятора» проступили рисунчатые разводы, а внешняя поверхность гондолы сплошь покрылась царапинами, штрихами, вмятинами — автографами Совмещенных Пространств за три года работы. Сменялись иллюминаторы, сам генератор был новый, ноуралмашевская сфера вынесла триста перемещений, и Рафаил с Володей гордились ею исподтишка, с нежностью проводили рукой по ее боку. Шершава и непреклонна, как носорог. Вся жизнь сосредоточилась для них в баросфере, это получилось так же естественно, как вода течет по склону вниз, а не вверх. Они уже привыкли к почтительным взглядам окружающих, к белым комнаткам профилактория, тренировкам и к холодным прикосновениям стетоскопов. Где то вовне протекала жизнь планеты, работали заводы, шли поезда, по вечерам освещались подъезды театров, кто-то готовился к байдарочному походу, а кто-то въезжал в ворота санатория, нетерпеливо оглядываясь на кобальтовую стену Черного моря…

Они жили на территории Института, в домике профилактория, — все три года. За это время они сделали триста выходов в СП: выход, возвращение, доктор Левин неподвижно стоит за белой чертой, кабинка институтского «Москвича», тополевая аллея профилактория. Потом два дня тренировок — гимнастика, штанга, турпоходы. Сон перед выходом, зарядка, выход…

Первый год их еще приглашали на семинары по теории СП, но прекратилось и это. Наука безжалостна. В мозгу ученого едва хватает места для единственной страсти, а они теперь делали науку попутно. Для них это становилось все более безразличным. И то, что теория Совмещенных Пространств приобрела принципиально иной облик, и круглосуточная, в четыре смены, суета вокруг гигантской счетной машины, на которой обрабатывали доставленный баросферой материал, и почтительные визитеры: геологи, физики, палео-магнетологи, палеонтологи, антропологи и журналисты. Через два дня на третий баросфера уходила в СП, только это имело значение — найти Кольку. Двухнедельные перерывы — на ремонт баросферы — они использовали для тренировочных походов и проверки снаряжения.

Через год начались просьбы — взять третьим членом экипажа, осторожные намеки на бессмысленность их надежды. «Гипотеза Бурмистрова-Новика, — мямлил очередной физик, — э-э, коэффициент сдвига…» Коэффициент сдвига! физик упирал на их собственную гипотезу, которую они обосновали очень изящно за первый месяц после возвращения, пока Рафаил лежал в клинике… Обосновали… «Пусть простят мне назойливость, но факты, факты не оставляют надежды… Простите?» Доктор Левин подхватил визитера под руку и увел. С тех пор им не осмеливались напоминать о фактах. О том, что каждый раз они проводили в СП в шестьдесят раз большее время, чем протекшее на Земле… за это время. Коэффициент сдвига… За триста выходов они пробыли в СП триста часов по бортовым секундомерам, а в лаборатории квантовые часы до микросекунд точно зафиксировали земное время. Пять часов одиннадцать секунд, один к шестидесяти. Гипотеза Бурмистрова-Новика и объясняла этот феномен, и получалось, что за месяц, пока Рафаил долечивался, Колька прожил в Равновесии пять лет, а за первый год бесплодных его поисков — шестьдесят лет. И на это ссылались визитеры, и об этом думали уже через год все кругом: по вашей же теории ему сейчас восемьдесят семь лет, бросьте, перестаньте, перестаньте, хоть возьмите с собой Иващенко или Мондруса, — для кого держите пустое место?!

Они молчали и через двое суток на третьи закрывали за собой люк. Старт, старт! Старт! Когда ВАК присудила им докторские, был день рождения Кольки — двадцать восемь лет. Там ему исполнилось сто тридцать… Старт!!! Еще через месяц была опубликована новейшая теория СП. Ее вывела группа теоретиков — «Некоторые выводы из наблюдений В.И.Бурмистрова и Р.Н.Новика».

«Представляется достоверным (полстраницы — формула)… Таким образом, в квантовом выражении… (формула, справа ее номер — 26). Представляя выражение 26 в выражение 7, получаем… Таким образом, в настоящее время наше пространство-время отстоит на 30.000 лет от коммутируемого пространства-времени Карпова, Бурмистрова и Новика с коэффициентом сокращения этого интервала 2.10-3».

— Еще посмотрим, — сказал Рафаил Новик, пролистав журнал.

Швырнул его на полку — шмяк. Туда, где сваленные в кучу валялись журналы, от «Нейчур» до «Пари-матч» и от «Успехов физических наук» до «Огонька». Никогда они этих журналов не разворачивали. Не хотели. Лишь на стене был приколот разворот из «Смены» — Карпов в надвинутом берете, лоб и глаза в тени, зубы оскалены и сверкают над рыжей бородой. Последний кадр, отснятый Рафаилом перед нападением гигантопитека.

Так они жили три года. Единственная тема, которую они обговаривали без конца, — попадания. Четыре раза баросфера попадала в океан; одиннадцать — без блокировки вышвыривали ее обратно — раскаленная магма; девяносто два раза — четвертичные аллювиальные отложения, по определению геологов, девяносто восемь раз — мел неогена; итого двести пять перемещений. Остальные сто — латеритовые слои, горные толщи, речное дно. Дважды баросфера оказывалась в одной и той же глухой пещере. Казалось, им никогда не попасть хотя бы на поверхность, не говоря уж о прежнем месте. Так казалось. Но в канун трехлетия машиной был выдан тончайший расчет, в котором глубина выводилась из времени старта, соотнесенного с перепадом времен между Землей и «пространством Карпова-Бурмистрова-Новика».

…От своего домика шли пешком. Было раннее утро, шаги отдавались эхом в стене лабораторного корпуса. За ним горел холодный и сухой осенний рассвет. В лаборатории было тепло. Стартовая команда закончила подготовку загодя и, как всегда, надраила энергоприемники и вымыла бетонный пол. Резко стучали костяшки домино. Входя, Володя и Рафаил переглянулись со слабой, одинаковой усмешкой — за эти три года они стали очень схожими в манерах, как близнецы. Им было приятно видеть свою стартовую команду, может быть, приятнее, чем всех других людей на свете… С какого-то времени все, даже Володина мама, обходились с ними почтительно, с оттенком жалостливой скорби. Но почтительность ребят из стартовой команды была не раздражающей. Они делали все как можно лучше. Много тщательнее, чем требовала служба. Колькин любимый плакат — с чертиком — окантовали, мыли полы, драили энергоприемники… Вот сорок минут до старта, и давно все готово. Вахтенный журнал лежит под настольной лампой.

Рафаил прочел записи о подготовке, вздохнул, отчеркнул ногтем вверху страницы: «Опыт N322». Экипаж, время старта, приборные данные. Подписи — командир, начальник стартовой группы.

— Пошли, Вова… Ауфвидерзеен, доктор.

— Ни пуха ни пера, товарищи. Желаю…

— К черту, — сказал Рафаил. — Счастливо, ребята!

— Вам счастливо, — это начальник стартовой, Борис Дмитриевич, а вот гудят остальные — субординация — люк захлопывается, тишина. Володя перебирается с Колькиного места на свое. Колькино место, а? Как упорна память, как долго мы помним, думают они, проделывая привычные операции, проверяя, ставя на нуль, включая и отключая, пристегиваясь, поправляя каски. Над ними — пустое кресло.

…Удар был сильный. Перья акселерометра вычертили сумасшедшие Гималаи на бумаге, пока баросфера катилась с откоса. Остановилась, едва не уткнувшись люком в почву.

— Вовка, поверхность!! Вовка, Вовка же! Поверхность!

Анализы воздуха. Анализы белка. Температура. Норма, норма, норма! Одежда, рюкзаки, автоматы с разрывными пулями — на грудь. Автостарт выключить! Пошли…

Они шли по компасу на север, почти не останавливаясь, до темноты. Прошлое место высадки, по угломерным наблюдениям, было севернее. Тропы попадались хорошие, но, судя по следам, звериные. Несколько раз слышали рев, видели слона. С темнотой зажгли костер, поели. Спать не хотелось — пять часов как проснулись, не до сна. Посидели, послушали радиомаяк баросферы, достали фонари, пошли. У них было восемь суток — ресурс нового «Криоля». Впрочем, они не думали о возвращении. Шли, светя под ноги фонарями. На рассвете устроили привал в скалах, в безопасном месте, — поели как следует и несколько часов поспали. Потратили два часа на рекогносцировку — поднялись по осыпям на скальную пирамиду и осмотрелись. На севере, километрах в пятнадцати, намечалась река. Идти к ней было лучше поверху, по скалам, как раз успевали до темноты дойти и переправиться на надувной лодке. Трехгодичная полоса невезенья кончилась, они это чувствовали.

— А здорово я тебя натренировал, Вовка?

— Признаю. Растряс ты меня. Странное ощущение. Рафа… когда приемник крутили — в эфире пусто, а в остальном, будто мы на тренировке.

— М-м. Одичали мы, дружочек. Мама Кланя, наверное, волнуется.

— Нет, привыкла. Защитная реакция. А сказать ей — обидится.

— М-м, наверно, так… левей держи.

До следующего привала они молчали и думали об одном и том же: что их безумное упорство — тоже привычка. Сто восемьдесят лет назад, думал Володя. Если бы у Кольки был радиоприемник, он тоже… Ох, как странно, дико и странно. И унизительно. Если бы интересы института не совпадали с их интересами, — давно бросили бы поиск… Но повезло наконец. А вдруг… Вдруг зависимость не линейная, а степенная.

Так они шли и думали. Наконец, Рафаил сказал:

— Хороший был траверс. Вот и сутки долой.

Они вышли к обрыву. Километрах в двух внизу извивалась река. Сразу под скалами начиналась зелено-черная каша джунглей. Рафаил поднял бинокль.

— Дотемна успеем, но стоит ли… аллигаторы.

— Аллигаторы — это нехорошо.

— Ладно. Переночуем здесь.

Сутки долой. Им положительно везло — утром они увидели следы вокруг своего бивака. Леопард ходил упорно, долго, но напасть не решился. На всякий случай взяли автоматы на изготовку и дальше продвигались с осторожностью. Спустились в лес, узкая тропа повела их к реке. Через полчаса Рафаил остановился.

— Стой, смотри. Это канава, по-моему.

Да, что-то было здесь, что-то было… След канавы, почти прямой, но очень сильно заросший. В расположении деревьев есть намек на порядок — купы, перемежаемые заросшими полянами. Еще полсотни шагов.

— А! Вот оно! — вскрикнул Володя.

В густой поросли, обросшая длинными бородами мхов, орхидеями, вздымалась гония. Далеко вверху синел чистый восьмигранный ствол. Раструбы неподвижно глядели в небо.

— Идем, — позвал Рафаил. — Заброшенный участок. Эх, нам бы вертолет…

Красная лессовая пыль лежала на тропе. Рафаил усилием воли отбрасывал посторонние мысли. Смотрел, слушал, пригибался, — палец на спусковом крючке. Здесь было густо, сумрачно, в мокром воздухе звуки булькали, как каша на медленном огне. Отчетливо трещали ветви — кто-то провожал людей поверху, над подлеском. Мокро. Близко река. Небольшой олень метнулся в сторону.

…Им повезло еще раз. Раздался захлебывающийся крик: «О-о-а! Оа!» Открылась поляна, камыши, — человек пятился к камышам, вскрикивая. Упал, закрывая лицо руками. Правее, под скалой, еще пятеро-шестеро. Смотрели с ужасом. Один пытался натянуть лук, не смог, бросил стрелу. Они были высоколобые и прямые, совсем как раджаны. На одном — яркая леопардовая шкура. Какие-то дубины в дрожащих руках.

— Заговори с ними, быстро!

— Э-а, друзья! — прокричал Володя. — Прохладного полудня!

Молчание. Качаются в воздухе каменные топоры — нет, это же каменные топоры, это не раджаны, ох как не хочется открывать пальбу…

Человек в леопардовой шкуре забормотал. «Прохладного полудня. Здесь много пищи», — понял Володя и быстро ответил:

— У нас есть пища, друзья! Рафа, — прошептал он, — это недоразумение, это изгои какие-то, они же нас боятся…

Они стояли, разделенные десятком шагов: Рафаил с Володей и люди в поясах и накидках из выделанных шкур, с каменными топорами, луками. Полупрозрачные наконечники стрел — обсидиан, классика каменного века… «Конечно же, где им вне Равновесия добывать древесную одежду? — думал Володя. — Изгнанники одичавшие. Боятся. Мы на людей не похожи в этом снаряжении. Горбатые, кожа свисает складками — комбинезоны, рюкзаки, ботинки, автоматы…»

— Снимем шлемы, — сказал Володя. — Действуем поочередно. Снимаю.

Помогло, кажется. Тот, кто кричал «о-а», поднялся с земли.

— Поговори с ними еще, — шепнул Рафаил.

— Ты — старший, — сказал Володя, обращаясь к человеку в леопардовой шкуре.

— Я — Арама.

— Ты Арама. Далеко ли до Границы Равновесия?

Они снова дрогнули. С беспокойством переглянулись. Наконец, Арама ответил:

— Нет Равновесия больше. Я — Арама, потомок Скотовода.

— Не пойму, что он толкует о Равновесии. Он, очевидно, вождь. Я не все понимаю… Скажи, друг Арама, где же Равновесие?

Беспокойство возрастало. Двое-трое закрыли руками лица.

— Вас послал Скотовод, — лающим, шаманьим голосом крикнул Арама. — Чтобы вернуть нам Равновесие! Много, много пищи!

— Внимание, — неожиданно вмешался Рафаил. — Кино приготовь, ну-ка…

Он взял Володю за плечо — люди шарахнулись, — повернул к скале. Наскальная роспись. Типичные первобытные рисунки… Оранжевый диск — Солнце. Под ним крылатый человек поднимается к Солнцу, а ниже, под Птицей…

— Колька… — простонал Бурмистров. — Колька это, смотри, рыжая борода! Под Птицей, понимаешь? Скажи, скажи, — он торопился, путал слова.

— Скажи, где рыжебородый? Адвеста?

Арама горделиво улыбнулся и растопырил пальцы, перемазанные цветной глиной.

— Я, Арама, потомок Скотовода!!! — завыл он так, что гухнуло эхо. — Арама — потомок Адвесты!! Рыжебородого, летавшего к Великому огню!

— Он говорит об Адвесте, — сказал Рафаил, и, глядя в его лицо, горящее ожиданием, Володя бросил камеру, шлем. Повернулся и пошел обратно по тропе.

Тот, кто кричал «о-а», подобрал шлем и надел на косматую голову.

У меня девять жизней (роман)

Часть первая

Глава 1

Мягко закрылся люк. По баросфере дунул кондиционированный ветер. Колька приподнялся и прижал брови к рамке иллюминатора.

За стеклом была лаборатория. Он различил кессоны на потолке, оранжевый мост кран–балки и пыльные стекляшки окон. На иллюминаторе сидела сонная муха, загораживая половину плаката с синей кошкой и английской надписью, неразличимой на таком расстоянии. Колька попробовал вспомнить эту надпись и не смог, хотя плакат висел уже три года. Шеф привез его из Англии и сам повесил над генератором, чертыхаясь и вспоминая какого–то дядюшку Поджера.

Шеф остался за белой чертой. Бугроватое веснушчатое лицо поднято к баросфере. Но что увидишь сквозь десяти дюймовую нержавеющую сталь? Шеф давит толстыми пальцами микрофон и старается дышать потише, потому что в кабине слышен каждый шорох. Трение микрофона о рубчатый вельвет куртки доносится как раскатистый гром, далекий грохот, покрывающий дребезг колоколов громкою боя у дверей в лабораторию.

«Очистить площадку. Экипаж, к старту».

Колька спустился на руках, сел в кресло люкового наблюдателя и растер рубец над бровями. «Щучья кость», — бормотал внизу Володька. Самое скверное из его ругательств. Колька посмотрел на его толстый затылок в плотных завитушках. Закрыл глаза. Открыл глаза. Муха доползла до края стекла и замерла. «Улетай, щучья косточка», — сказал ей Колька. Закрыл глаза. В момент старта муха превратится в прах в синеватую молекулярную пыльцу. В ничто.

Ему стало нехорошо. Еще с позавчерашнего вечера, когда разрешили выход в Совмещенное Пространство. Только он осознать не смел, как ему нехорошо. Когда поймешь, что ты трус, становится легче. Важно понять это не слишком поздно.

Капитан поднял голову, всмотрелся.

— Готов?

— Как штык, — сказал Колька.

— Ну и хорошо.

Они сидели треугольником. Володька и Рафаил — рядом в широкой части кабины, а Колька над их головами, у самого люка. Люковый наблюдатель. Он один мог видеть то, что снаружи. Кессоны, муху, силовой кабель, решетки энергоприемников, закрывавшие баросферу со всех сторон.

«Экипаж, доложите готовность».

— Пятиминутная, — Рафаил, согнувшись пополам, возился с контрольным автоматом.

Колька закрыл наружные шторки и стал смотреть на матовый, уже отпотевший колпак «Криолятора», как курица на гипнотическую меловую черту.

«Криолятор», плоская бочка с замороженной энергией, странническая сума, в которой сейчас пять гигаваттчасов… Как представить себе пять гигов? Дети, сколько водички можно вскипятить на той энергии, которая одним выстрелом вернет вас из Совмещенного Пространства? Странническая сума, тучки небесные, вечные странницы… А если не выстрелит?

«Первый — готов. Второй — готов».

— Третий — готов, — это его собственный голос.

«Я не боюсь. Я волнуюсь, я же не железный».

«Начать проверку по молит… по программе», — поправился шеф и слегка прокашлялся: «хахх».

«Волнуется», — стереотипно подумал Колька.

В кабине потемнело — Рафаил накрыл ясные поверхности аппаратов мягким чехлом. Натягивая и застегивая шлем и пристегиваясь к креслу — автоматически, холодными пальцами — Колька понимал, что необходимо сию секунду разозлиться и покончить с мерзким ощущением дурноты, с вязкими, цепляющимися пальцами. «Ты же спортсмен, парашютист, горнолыжник… Ну! Время!» И тогда, как раз вовремя, он понял, что боялся не аварии. Боялся подохнуть в этой стальной бомбе — лучше сто раз разбиться под открытым небом.

Вот теперь он разозлился как надо, и как надо было с самого начала, а «молитва» была короткая, и они проверили все быстро, как всегда, только прежде «молитву» читали до закрытия люка, а на местах экипажа стояли в станках собаки, которые слушали «молитву», покорно заглядывая им в глаза, а Колька совал им по четвертушке кусочки напиленного сахара, и собаки пытались вилять привязанными хвостами. Шеф не сердился за сахар, хотя англичане не зря прозвали его Рыжим Тигром.

— Полная готовность, — сказал Рафаил.

Они услыхали, что шеф поднес микрофон ко рту.

— Счастливо, пираты… Мы вас ждем. Счастливо… — он помолчал. — Стартуйте.

— Есть!

Колька увидел, как взлетела вверх тяжелая пломба — капитан выдернул до отказа рукоятку Генератора Совмещенных Пространств — микрофон грохнул ударом и, теряя сознание, Колька подумал: «Это кабель связи оборвало, это правильно…» — и жизнь кончилась.

…Сначала жизнь кончилась. Он воспарил над жизнью и увидел ее с высоты двух столбов, у подножья которых что–то копошилось и стонало.

Потом он понял, что столбы — его ноги, а внизу шевелится и стонет Володька, а может быть и он сам.

Потом он опять потерял зрение и только ждал, когда, наконец, грудь с животом отвалятся вместе с болью, потому что так долго невозможно, и еще потом боль отошла вбок и он продолжал дышать осторожно, чтобы она не передумала и не вернулась.

Потом звякнуло и зажглось табло «переход выполнен». Колька машинально потянулся к шторке иллюминатора, попробовал — шторка свободно двигалась — температура за бортом меньше пятисот градусов… Он посмотрел в мутное стекло, вскрикнул: «Давление за бортом!» и попытался сверху дотянуться до стартовой рукоятки, но проклятые ремни держали прочно, а стрелки тензометров стояли на нулях. Увидев это, Колька очнулся и посмотрел на ребят.

Они сидели, одинаково склонясь влево, как стрелки. Колька не успел дотянуться до них, как капитан сел прямо, а Володька шевельнул плечом и поправил очки.

Теперь могло быть совмещенное–рассовмещенное пространство–распространство. Дружки были здесь, и Колька видел их лица в зеленоватых провалах обзорных зеркал. Рафаил кивнул, Володька улыбнулся, растягивая толстые губы, и два затылка нырнули к приборам. Начался регламент прибытия. Несколько десятков секунд Кольке нечего было делать, и он был вынужден сидеть спокойно, удерживаться, чтобы не задавать вопросов и не орать от нетерпения. Начало было отличное. При опасных забортных условиях контрольный автомат включил бы Генератор на возвращение без их участия.

Наконец, Рафаил скомандовал: «Обзор!», и Колька открыл иллюминатор. Осветился мутно–зеленый кружочек, и Колька всполошился заново, как будто не трогал шторку минуту назад. Плекс мутнеет при забортном давлении в полторы тысячи атмосфер, но приборы показывали норму.

— Охлаждение снизим, — сказал Рафаил.

Колька наудачу повернул регулятор. Капитан отстегнулся, влез коленями на кресло, и они стали ждать. Володя невозмутимо диктовал в бортжурнал — сначала энергия, потом температура, давление, запас гелия в «Криоляторе», температура клапана «Криолятора». Затем он сказал: «Странно…» и позвал Рафаила вниз. Они с трудом поменялись местами. Колька все пытался рассмотреть что–нибудь снаружи, таращился, как через салатный лист. Теперь было видно, что плекс силового окна чистый, а на наружном кварцевом стекле — влага, густым зеленым слоем.

Рафаил проговорил снизу:

— Эй, на мачте… Похоже, нас мелко разыгрывают.

— Что? Кто разыгрывает? — спросил Колька.

— Рыжий Тигр пространств. Мы на Земле.

— Не шути, — сказал Володька.

— Не шучу. Подвинься–ка… Ясно. Ничего не видно. Старик отсоединил кабель и закрасил стекло парижской зеленью. То–то веселье…

— Брось, — сказал Колька. — У меня чуть селезенка не лопнула.

Глава 2

Предание говорит, что теория Совмещенных Пространств была заложена поздней ночью, в операционном зале большого ускорителя под Серпуховом. Шестнадцатью часами раньше профессор Большаков — тогда его не звали еще Рыжим Тигром — в очередном приступе ярости выгнал лаборантов и сам спаял и собрал диковинную приставку к ускорителю. Затем положил на стол остаток припоя и умиротворенным голосом попросил: «включить машинку». Позже он клялся и божился, что совершенно ничего не предвидел, и самое приставку спаял, чтобы утишить нервы и посрамить косоруких лаборантов. Так или не так, однако два грамма оловянно–свинцового сплава со следами канифоли исчезли со столика. И в ту же ночь в операционном зале, поглощая в невиданных количествах черный кофе, Большаков дал основные формулы теории СП.

Теоретики взвыли — надобно спасать святая святых физики, принцип сохранения энергии–массы. Вещество не могло исчезнуть никуда. Следовательно, огрызок припоя переместился куда–то. Большаков объяснил куда — в пространство, недоступное нашим приборам и органам чувств. В пространство, втиснутое между ячейками нашего пространства–времени. Ему отвечали: все может быть, и ваше «совмещенное пространство» тоже имеет право на существование. Но теория ваша базируется на искусственных приемах, на математической эквилибристике… Рыжий Тигр — тогда он уже был Тигром и академиком и почетным доктором десяти университетов — Рыжий Тигр рявкал: «Эквилибристика?! Займитесь лучше квантовой теорией! Вот уж где полно рецептурных приемов… чистый Феррейн!» Скандал… Новый Генератор Совмещенных Пространств, построенный уже по всем правилам инженерной физики, выбросил в никуда последовательно: брусок победита, морскую свинку в стальном боксе, батарейный радиопередатчик, ампулу с меркаптаном. Скептики пытались поймать сигналы передатчика и унюхать меркаптановую вонь. Безрезультатно… И Большакову разрешили построить баросферу — защитную скорлупу для сверхмощного генератора СП, приборов и подопытных животных. Чтобы послать их в Совмещенное Пространство и вернуть обратно.

Из сотен людей, знакомых с Большаковым, вряд ли два–три знали, что он притворяется чудаком. Это было его второй, профессией, дополнительной к физике пространства. Остальные считали его чудаком искренним — это помогало. Он явился на прием к послу в вельветовой куртке, в его кабинете не было письменного стола, но помещался огромный, красного дерева, на восьми ногах, обеденный стол «ампир». Комиссия, собравшаяся за этим столом, утвердила проект баросферы, не заметив главного: аппарат мог поднять двух–трех человек взамен трех собак или дюжины кроликов, регламентированных проектом. Рыжий Тигр смотрел далеко вперед. Кажется, он предвидел результаты первых опытов с баросферой. Собаки–то возвращались невредимыми, но объективная приборная информация была смертельно скучной, казалось, что СП состоит из раскаленной магмы и безводных океанских глубин. Вот чего искренне не выносил Большаков — скуки… Он пламенно мечтал о неведомых формах жизни, о монстрах, о колмогоровской «мыслящей плесени» — прекрасная идея!

Чтобы увидеть, зафиксировать, донести до науки информацию об этом гипотетическом, но несомненном мире, нужны были наблюдатели — не мертвые приборы, не кинокамеры. Магма, из которой биосферу выбрасывало на Землю, могла оказаться мыслящей… Между тем, на «тигрятниках», теоретических семинарах Большакова, звучали те же скептические голоса: теория — не истинна, аппарат уходит в недра нашей планеты. Рыжий Тигр молчал, ждал. После двадцать седьмого опыта, на очередном семинаре поднялся Рафаил Новик, бледный до смуглоты, очень спокойный. Он сказал: «Наша группа — Бурмистров, Карпов и я — готова к выходу в СП. Доктор не возражает. Товарищи, надо посмотреть своими глазами, правда?»

…Втиснутые бог знает куда, в неведомое пространство, растерянно переглядывались. Рафаил Новик, Владимир Бурмистров, Николай Карпов. В отсвечивающем конусе иллюминатора проявились зеленые и черные пятна, еще через секунду они превратились в зеленую неподвижную лиственную массу. Ослепительные пятна на свету и чернота в тени, и сверху густо–синие клинья неба. Опять спустились к приборному щиту: температура, давление, влажность воздуха, состав атмосферы, проба почвы, радиация. Все как на Земле. Теория рухнула — на другой планете, в нашем или чужом пространстве, не могут в точности воспроизводиться земные условия! Оставалась последняя проверка: бывают сверхтонкие отличия, неуловимые анализом. И Рафаил распорядился: «Контейнер…»

Через хитроумный массивный герметический шлюз они вытолкнули контейнер с двумя белыми мышками внутри. Пятнадцать минут мыши обнюхивались, карабкались на стенки контейнера — чувствовали себя как на даче. Затем они исчезли из поля зрения — взобрались на перископ.

Сказав «а», следует сказать «б», то есть, открыть люк и выйти. С минуту они совещались, но дело было ясное — теория теорией, а здесь Земля, и надо выходить, чтобы убедиться непосредственно. Сняли шлемофоны. Колька поджал губы и подвернул маховичок. Потихоньку. После первого оборота червяк расклинился и вертеть стало легче. Он вертел и считал обороты. На девятом рукоятка освободилась, и, нащупав коленом рычаг, он толкнул посильнее. Крышка люка отвалилась наружу. Тогда Колька высунул руки из горловины, ухватился за скобы и рывком поднялся по пояс над внезапно сверкнувшей сталью баросферы.

Глава 3

Он окунулся по пояс в густую банную жару, поднял голову и увидел небо. Над лесом густое синее небо, литое из синего стекла. Ему в детстве снилось, что бывает такое небо.

Он зажмурился и посмотрел вниз, вдоль выпуклой стены аппарата, и увидел траву, густую и короткую, и прозрачную воду, перетекающую прямо поверх травы. В потоке сверкали блики, слепя глаза, и он понял, что солнце стоит над головой и печет ему затылок. Он вывернулся в люке, глянул вверх — солнце опалило лицо, как пламенем электросварки — и опять повернулся, как в танце, и заглянул вниз, покруче, под баросферу. Там лежал узкий серп тени. На гребне дрожало отражение солнца.

Колька крикнул: «Хлопцы, жара тропическая!» и выскочил на верхушку аппарата. Неуместный восторг охватил его. От восторга он подвывал и, утвердившись на монтажной площадке, скрестил руки, как капитан Немо. Мимолетно подумал, что в тропиках водятся хищники. Леопарды–людоеды, каково?

Баросферу, метрах в сорока, окружала густая стена леса, никакого опасного движения там не замечалось. Вода полосой текла из леса, прямо в траве, и уходила под деревья за Колькиной спиной. Пролетела птица. Нормальная птица — с двумя крыльями и хвостом… Вот вам и Совмещенное Пространство! Солнце в зените, Центральная Африка, Цейлон, Борнео!

— Ах, море черное, песок и пляж, — затянул он.

Из люка вылез Володя с беретом в зубах:

— Покройся…

— Рафа, эй, капитан! — прокричал Колька. — Эй, ждем тебя!

Из люка глухо донеслось: «Да погоди ты, Свисток». Володя озирался, разочарованно распустив губы. Был он толстый, домашний, берет стоял на его голове колом, очки светились. А кругом, в мареве, молчали джунгли, как немое цветное кино, и лишь в одном месте чернел туннель в подлеске. В глубь его глаз не проникал: солнце светило слишком ярко. Жгло сквозь куртки и рубахи, как утюгами. Володька смотрел на солнце в кулак и приговаривал: «Секстан бы, или теодолит…»

Рафаил наконец высунул голову и ответил с сердцем:

— Толку ли в твоем секстане!

Помолчали. Проследили, как птица взмыла над деревьями и пошла набирать высоту — кругами.

— Сюрприз, — сказал Рафаил, — сюр–приз, что значит — в награду…

Птица ушла в немыслимую высоту, исчезла, растворилась…

— Вот так сюрпризы. Один за другим. Коля, бортчасы ушли в нуль.

Колька отмахнулся:

— Квантовые часы ушли влево? Предохранитель сгорел. Вернемся, сменим.

— Не поленись, Колюня, погляди. Ты ж у нас механик. Мы поснимаем и спустимся за тобой.

Колька без всякой охоты полез вниз, в кондиционированную прохладу и свежесть. Проскользнул к главному пульту. Генератор молчал в своей рубчатой коробке. Колька машинально дотронулся до полированной поверхности криолятора и отдернул руку — кожух был ледяной и покрылся изморозью — как будто… как будто в него только что подлили жидкого водорода. Именно так — Колька мог поклясться, что сию минуту кончили заливку, но это было за полчаса до старта… Он машинально посмотрел на счетчик, твердо, зная, что стрелка должна показать какой–то расход энергии — полчаса до старта, полчаса здесь, а энергия утекает…

Стрелка стояла на нуле — уверенно, чуть влево от риски, как час назад.

— Так, — пробормотал Колька и щелкнул по стеклу. Стрелка дрогнула, но осталась на нуле. Собственно, нуль соответствовал пяти и трем десятым гигам в «Криоляторе».

— Чудеса, — сказал Колька и принялся пока что за часы.

На белом табло во всех семи окошках дрожали оранжевые нули, даже в крайних справа, секундных. Предохранители целы.

Колька гордился этими часами. Они работали по принципу Мессбауэра и были точнее всего на свете.

«Тик–так, тик–так, не стучите громко так, — мурлыкал Колька, орудуя с тестером. — Слышит все король мышиный — ну, часы! — напев старинный…»

Когда он поднял голову, ребята сидели в кабине и смотрели на него. Володька обмахивался беретом. Раф спросил:

— Что?

— Чуть не сжег тестер, вот что. В накопителе — обратное напряжение.

Володька уронил берет.

— Я сам чуть не упал, — сказал Колька.

— Как это могло получиться? — твердо спросил Рафаил, как бы делая выговор самому себе за нерадивость.

— Не знаю. В часах — трое суток обратного времени. Не знаю, сколько еще сбросило. Полная емкость, в общем.

— Они испортились, — сказал Володька голосом и словами Клавдии Ивановны, своей матушки. Она говорила: «пробки испортились».

Рафаил фыркнул в его сторону и скучливо приказал: «Тестер…». Когда он начинал говорить таким нудным голосом, выкатывая глаза, и покрывался пятнистым румянцем — лучше было с ним не спорить.

Колька снова взялся за тестер. Но Володька сказал тихо:

— Пустое. Начало отсчета мы все равно потеряли.

Он был прав. Колька задвинул тестер и едва успел подумать, что о самом простом люди иногда забывают, как Рафаил свистнул и показал свои часы — тринадцать двадцать две. Получалось, что старт был всего тридцать две минуты назад, а они здесь провели уж никак не меньше получаса. Где же переходное время?

Колька быстро посмотрел на свои часы — тринадцать двадцать семь. Чудеса. В двенадцать они с Рафаилом поставили часы по сигналам времени.

— Сколько на твоих, Вов? — спросил Колька.

— У меня же нет часов.

Кольке опять стало нехорошо. Не от страха, от предчувствия чего–то лютого. Часы. Зачем нужны часы? Теория — ладно, теория потом. Зачем в баросфере квантовые часы? Для науки и чтобы не пропустить время возвращения, не потерять баросферу в СП. Через полтора часа после старта часы дают обратный старт. Такой же сигнал может еще прежде выдать счетчик энергии, если запас упадет до пяти и двадцати пяти сотых гига. Но сейчас на счетчике — он посмотрел еще раз — пять и три. Ничего не потеряно. Значит, время на самом деле остановилось — энергия не утекает. Если только не испортилось разом все: часы пружинные, часы квантовые и счетчик.

Едва он додумал эту мысль, как Рафаил поднял изжелта бледное лицо и кивнул — смотрите. Стеклянная палочка–щуп ударялась о твердое. Замерз жидкий водород в «Криоляторе».

«Вот оно, лютое», — одним вздохом подумал Колька. Он свисал, перегнувшись через ручку кресла, глаз не мог отвести от этой чудовищной картины. Нули, стрелка, лежащая на упоре, и заиндевевшая стеклянная палочка. «Центурион», — сказал Володя. Они подумали о Центурионе — крапчатой дворняге, первом пассажире баросферы. Его вынули из станка полумертвым, истощавшим до жалости. Доктор Левин пожимал плечами: «Собака голодала не меньше пяти суток — мое заключение. Простите, другого не могу дать…» Значит, Центурион просидел пять суток в СП, пока часы выбирали обратное время. С тех пор собакам стали давать галеты… Обратное время… Чепуха какая–то, нет–нет, чепуха, все проверить хорошенько, как следует…

Баросфера резко наклонилась. Колька повис на маховичке затвора, мимо уха свистнул рычаг — крышка откинулась дважды подпрыгнула на амортизаторах. В следующую секунду Колька перехватил рычаг и выглянул из люка — бульдозер, слон, землетрясение?

Никого не было рядом с баросферой.

— Землетрясение, — сказал он вниз ребятам. — Ставьте отвесы… — Он поддал ногами и выскочил наружу, не выпуская рычага. Из–под баросферы летели струйки черной земли. Солнце жгло еще злее прежнего.

— Вот я вас! — крикнул Колька. Из–под края сферы показался собачий зад, от него конусом летела земля. Собака успела обрыть баросферу кругом, так что яму не заливало водой.

— Эй!

Не глядя, он присел, сунул руку в люк и вынул из стенного кармана пистолет. Собака вскарабкалась на вал и села столбиком, глядя вверх крошечными красными глазками.

Что–то в ней было не собачье.

Земля больше не летела из–под аппарата.

Колька поманил ребят к себе, помахав пистолетом снизу вверх. Пока что рядом с первым зверем уселись еще три таких же — черных, остромордых, с короткими лапами. Их было видно прямо от люка, и Рафаил, высунув голову, сказал:

— Кроты какие здоровые!

— Подстрелим одного?

— Сначала снимем. Постой. — Раф исчез в люке.

— Сидеть, кроты собачьи. — Колька пригрозил зверям пальцем. Тотчас первый крот сиганул под баросферу, остальные за ним.

— Где они? Удрали? — Раф оглядывался, держа камеру наготове, по пояс в люке, как командир торпедного катера. Ему не было видно, что кроты снова копают под баросферой.

Растерянный Колька по наитию крикнул: «Эй!»

Все повторилось! Первый крот вылез задом, за ним трое остальных, и Рафаил заснял всю процедуру. Он осторожно опустился вниз, пока кроты сидели и таращились на Кольку, как змеи на заклинателя, а Володя выбирался из люка.

— Дрессированные кроты, — приговаривал Рафаил. — Надеюсь, кроты не едят кинооператоров, — он снимал, стоя в воде по щиколотку. (Колька взвел пистолет на всякий случай). — А ну, Коля, теперь погрози.

Колька не успел поднять палец. Кроты опрометью бросились вниз, и вдруг срывающимся криком завопил Володя: «Рафка! Рафка–а! Назад!»

Он стал искать глазами и мельком заметил, какой Рафаил маленький и курчавый, и его слепило солнце, а Володя выбирался из люка и взмахивал руками, и лишь тогда Колька увидел, что по краю леса, в тени, плавными прыжками проскакивает что–то огромное, как паровоз, поднявшийся па дыбы. «Горилла, — подумал Колька, — не может быть такая горилла». И вдруг она свернула к ним, и придвинулась, как слишком крупный план в кино, ярко, бешено освещенный солнцем — сверкнули желтые зубы — и Колька выстрелил в морду и в зубы три раза подряд в упор, а морда уже нависала над ними в яростной и жалкой улыбке, и он выстрелил снизу.

Мелькнула в воздухе огромная лапа, солнце ринулось за ней, Колька инстинктивным рывком перевернулся в падении, согнул ноги и упал на бок после удара о землю. Еще рывок — и он лег плашмя в воду, свернув голову, чтобы нос был над водой. Пистолета в руке не было. Володя хрипел и булькал рядом — захлебывался. Колька заставил себя выждать и прислушаться: «Шлеп–бух, шлеп–бух» — это зверь уходил от них, невидимый за баросферой, а булькало все отчаянней, и он вскочил, выхватил Володьку из воды, обмякшего, поставил на колени — он задыхался, выпучив глаза, что–то шипел без голоса. Колька привалил его к баросфере, рванулся вокруг аппарата, к Рафаилу, и увидел одновременно, как обезьяна уходит в лес, настигаемая крошечными собаками–куколками, а Раф валяется на боку, с подвернутой рукой, а нога в разорванной штанине изогнута наоборот, и под коленом торчит острая белая кость. И кровь расплывается в воде.

— Вовка, ко мне!

Он знал, что Вовка встанет и придет.

— Быстрее! Держи голову и плечо. Ничего, сейчас ногу поставим…

Вовка стоял на коленях, держал. Очки были заляпаны зеленой грязью. Слава богу, очки не потерял, запасных–то не водится у него. Сжав зубы, Колька потянул ногу и повернул. Кость ушла в рану, нога выпрямилась. Он пощупал ногу — кость встала на место. Хорошо хоть так.

— Ничего, поднимем в кабину. Держи спокойно. Я принесу линь. Зашинуем ногу и поднимем. Голову от солнца береги.

— Он не выдержит перехода, — пробормотал Володя, но Колька его не слушал. Главное — действовать и поднять Рафку в барокамеру.

…Он спрыгнул на кресло и наклонился к счетчику. Нуль, черт его побрал… Одной рукой тянул из ящика капроновый линь, другой искал распорку люка, а, черт, она с другой стороны — выдернул из пинцетов, сунул за пояс, замер. Снаружи что–то произошло. Стало тихо не по–хорошему. Одним дыханием, лётом, Колька выпрыгнул наверх.

Володя по–прежнему жарился под солнцем, сверкая очками как слепец, но за его спиной стояли трое коричневых людей, а еще двое — стояли наклонившись по бокам Рафаила. Они смотрели, но близко к Рафаилу не подходили. Свободной рукой Володя делал отстраняющие жесты, как бы отгоняя мух.

«Ух, ты», — пробормотал Колька и спрыгнул. Он бессознательно выбрал линию поведения «не боюсь я вас», и спрыгнул чисто, как с параллельных брусьев. Так же бессознательно он рассмотрел каждого туземца и отметил отличную выправку, странную униформу — короткие трусы, шапочка и нагрудник, все из легкой зеленой кожи. Луки — полированные, концы выше голов, наконечники стрел граненые. Трое мужчин, стоящих в головах у Рафаила, были с круглыми черными бородками и в усах. Справа с боку — безусый юноша, а спиной к баросфере стояла женщина, тоже с луком и колчаном, поджарая, коричневая и мускулистая.

Колька сумел поклониться любезно и спокойно, с некоторым даже подобием улыбки. Старший — он стоял в середине — сейчас же ответил поклоном и доброжелательной улыбкой, и каменная рука, пережимавшая дыхание, чуть отпустила и сжалась снова, потому что Рафка хрипел теперь и пристанывал тихо и невыносимо жалобно.

— Стоят, смотрят, — бормотал Володя.

— Спа–акойно, — сказал Колька. — Держи крепче. Как будто их нет, понятно?

Он еще надорвал мокрую штанину на Рафиковой ноге и попытался приладить распорку, как шину.

— Чертова баня, вдвоем надо, — руки тряслись, распорка ускользала, как живая.

Коричневые руки взяли распорку за концы и приложили ее к ноге — не снаружи, как хотел Колька, а изнутри. Он боковым зрением увидел, что женщина взялась ему помогать, и начал быстро мотать линь, как будто боялся, что она передумает. Лицо женщины было юное и напряженное. Губы сжаты.

Он обрезал линь. Осталось еще метров шесть — достаточно, чтобы поднять наверх Рафаила. Пропустить под плечи и тянуть вдвоем за оба конца…

— Берись, несем к баросфере…

Рафаил все хрипел. Колька старался не смотреть в его лицо.

— Под мышки бери! Я — за ноги.

Он подсунул руки под колени так, чтобы левой рукой поддерживать еще и шину, но вдруг женщина схватила его за плечо и заговорила. «Ба–лям–ба–лям–ба–лям» — услышал Колька. Он одурел от жары и от напряжения.

— Не понимаю…

Старший мужчина что–то сказал — предостерегающе — но девушка не обернулась. Она выпустила Колькино плечо и кошачьим движением двумя руками рванула на Рафаиле рубашку и майку — никто двинуться не успел «Смотри!» — сказала девушка на своем непонятном языке.

Рафаил хрипел. Поперек его груди был красно–синий отпечаток огромной руки — два пальца зацепили живот справа от пупка и ногтями пропороли кожу. Под солнцем кровь чернела, а живот был белый, как парафин.

Девушка повернулась к старшему что–то сказала. Старший кивнул, и сейчас же двое мужчин отдали ему луки и побежали в лес, а девушка осторожно запахнула на Рафаиле рубашку, неуловимым движением пощупав ткань — двумя пальцами. И опять принялась за Кольку.

Теперь он понял. Женщина говорила, показывая на веревку и баросферу. «Его нельзя поднимать туда. У него внутреннее кровоизлияние, понимаешь?» Она подбежала к баросфере, постучала по металлу и очертила руками круг: «Где ты его положишь в этой бомбе? Разве там хватит места?»

Тут старший опять подал голос. Казалось, он отговаривал девушку, а она стояла на своем. Колька смотрел на них с тем же ощущением понятности, ему казалось, что старший говорит: «Ты что лезешь не в свое дело? Может, этот светлобородый белый — доктор?», а девушка отвечает: «Нет–нет, он осел, не доктор, не увидел опасной травмы, как ему отдать бедняжку — погубит не дам!» Она выдернула из за нагрудника какой–то амулет и показала старшему, и тот сделал жест — бог с тобой тебе виднее…

Вовка следил за ними, приоткрыв рот, но не забывая заслонять Рафаила от солнца. «Стушевался Бурмистров, — думал Колька. — Решать надо мне, похоже…»

— А ну, подожди, — сказал он девушке и полез по скобам. Девушка за ним — дикой кошкой. Они вместе заглянули в люк. На счетчике — пять и три, часы в нуле — время еще есть… а место… он еще прикидывал, как поставить подножку, уложить чехлы, примотать Рафаила остатками линя, а сам уже понимал, что Володя прав. Рафаил погибнет при переходе. Надо быть очень здоровым человеком, чтобы выдержать переход.

Он посмотрел, как там Володька. Сидит, держит Рафку. Из под баросферы вновь летит земля. Это надо прекратить. И надо решать, прямо сейчас.

Девушка брезгливорассматривала всю техническую красоту в кабине. Как пьяного, как спящего у магазина. Оглянулась, покачала головой. Нельзя, мол, раненого сгибать в три погибели.

— Пошли, — сказал Колька.

Девушка серьезно посмотрела на него и спрыгнула вниз. «Поняла, удивительное дело все–таки…» Он достал коробку с медикаментами. Аптечка — Рафкино хозяйство. Эх, Рафка, Рафка. Он подошел к Володе.

— Давай подержу, ты разомнись. Сполоснись, вода чистая.

Вовка послушно разогнул ноги, набрал воды в горсть и стал смотреть, как она вытекает на куртку и брюки.

— Вовка!

— Да–да…

— Бурмистров! — прошипел Колька.

— Да–да, простите…

— Мы остаемся. Будем добираться транспортом, когда он поправится. Согласен?

— Уже сменил концепцию, — отчетливо произнес Володя.

Колька похолодел от гнева. Как это по–интеллигентски — затевать дискуссию в такую минуту!

— Концепции, дискуссии, — выпалил он. — Человек при смерти, ты сам говоришь, он не выдержит перехода!

Он шипел, чтобы не орать над головой Рафаила. Девушка тревожно смотрела в лес. Это все было нелепо, совершенно ни на что не похоже. Неистовое солнце отражалось от баросферы и слепило глаза, чуть слышно стонал Рафаил, а они с Володей спорили, отстаивая мнения, противоположные тем, что выдвигались пятью минутами раньше. И неожиданно Володя сдался.

— Не выдержит. Вот идут с носилками. Но учти, Коля, не следует рассчитывать на транспорт…

Шлепая по воде, подбежали двое с носилками — палки, переплетенные лианами. Третий — тот, что оставался и ходил вокруг с луком наизготовку — тоже подбежал помочь. Девушка попыталась перехватить у Кольки голову — он, не стесняясь, оттолкнул ее локтем. Тогда она просунула руки под лопатки Рафаила и сказала: «О–о!» Все пятеро разом подняли, перевалили Рафаила на носилки. Откуда–то набежали еще двое парней. Снова «О–о!», носилки поднялись на плечи и поплыли к темному пятну лесной дороги.

— Веди его, — Колька показал девушке на Володю. — Веди, веди. Я догоню.

Она опять поняла. Колька подумал: «Ах ты, золотой ты человек», и в который раз за сегодняшний день зашустрил по скобам вверх, прихватил НЗ, ключ от люка, запасную обойму к пистолету, коробку спичек, складной нож и захлопнул люк снаружи. Затянул затвор, запер люк, но ключ не положил в карман, а спрятал под шторку иллюминатора — чужому не найти.

Он спрыгнул в воду — с обоймой в кармане, а пистолет–то потерялся. Ну, зачем брал обойму? Чертыхаясь, побежал за процессией.

Девушка с Вовкой отстали от носилок, она вела его за руку — он спотыкался и прижимал очки к глазам. А в свободной руке девушка несла пистолет, нацепив скобу на палец, так, что дуло смотрело на нее снизу. Колька осторожно снял пистолет с пальца, улыбнулся небрежно и закрыл предохранитель. Снова провалилось, ухнуло сердце — они голые, они не видели огнестрельного оружия. Где мы? «Не рассчитывай на транспорт». Баросфера последний раз мелькнула за деревьями.

Они бегом догнали носилки, подставили плечи. Девушка пошла с другой стороны носилок. Тогда Володя пробормотал, не оглядываясь:

— Пока тебя не было, она Рафаилу что–то совала в рот. Он съел, я отстал нарочно.

— Ладно, посмотрим, — сказал Колька.

Эх, что там было смотреть… Качалась безжизненная рука друга, пружинила чужая земля, мерно продвигались носилки.

Глава 4

После получасового перехода по узким и широким просекам носильщики вышли на поляну, закрытую сверху сплетенными ветками. Здесь было прохладно. Сухо, но совсем рядом журчит вода. Под ногами — та же густая, короткая травка. Колька осматривался быстро и невнимательно, проецируя все увиденное на белое Рафкино лицо. Он ощущал мучительную беспомощность. Над головой выкликало: «Э–хе–хе–хе–е–е!», и опять, уныло: «Хе–е–е…»

— Раф, ты меня хоть слышишь?

Нет, не слышит. На шее бьется жилка. Свет падает зеленый, рассеянный, и лицо кажется совсем мертвым. Но жилка бьется.

Старший охотник перехватил Колькин взгляд, нагнулся к раненому, распахнул на нем рубашку, потянул с плеча вниз. «Надо раздеть, — подумал Колька, — жара…» — и стал тянуть с Рафкиного тяжелого тела куртку и рубашку. Синяк от обезьяньей лапы побагровел и почернел. Майку, разорванную девушкой, Колька разрезал на плечах и оставил лежать под лопатками, но охотник потянул и вытащил тряпку. Показал на ботинки. Пришлось снять с Рафаила ботинки и брюки. Охотник показал, чтобы сняли трусы.

— Это зачем? — спросил Колька, набычившись. — У нас так не принято.

В этот момент прямо из деревьев вышел огромный, голый и безбородый человек — раздвинул листья, как портьеры и встал над Рафаилом. Ростом он был с Кольку, то есть метр девяносто, но очень мощный, выпуклый. На нем были коричневые плавки. Он задумчиво постоял, затем присел на корточки, не обращая внимания ни на охотников, ни на белых, и прихватил ручищей бритый подбородок. Глаза у него смотрели, не мигая. Свободной рукой — сухими, длинными пальцами — пробежался–потрогал синяк, покачал сломанную ногу. Поморщился. Еще раз потрогал синяк, бросил короткую фразу и отошел. Охотник сейчас же, еще настойчивее, чем прежде, показал на Рафкины трусы. Пришлось их снять. Теперь Рафаил лежал совсем голый и жалкий. Белый, как сало. Бритый опустился на колени и мокрой зеленой губкой стал обтирать Рафаила, а охотники вдвоем его поворачивали на носилках. На Кольку с Володей не обращали внимания.

Вовка смотрел, посапывая. Очки он, как всегда в трудные минуты, прижимал к глазам.

— Знахарь, — прошептал он. — Это необходимо прекратить, он простудит Рафаила.

Колька вздернул плечи — простудит! Но прекратить, очевидно, следовало.

— Ду ю спик инглиш, парле ву франсе, шпрехен зи дойч? — Колька обращался к знахарю — ни малейшего эффекта. Тот молчал. Над головой поскуливало и кряхтело: «э–хе–хе»

— Эй! — Колька потрогал литое шоколадное плечо. — Не надо, оставь… Оставь, говорю!

Никакого впечатления. Бритому подали нож — р–раз! — и он вскрыл шину на сломанной ноге, брезгливо побросал обрывки линя и распорку за ручей. Колька своими глазами видел, как белые концы линя начинали шевелиться и уползали в траву.

Серый зверек прыгнул, унес распорку, и вдруг охотники подхватили носилки и двинулись с ними в стену деревьев, в листья, отводя их свободными руками. Потеряв голос, Колька бросился следом, ухватив древко носилок.

Бритый угрожающе зарычал.

Охотники попятились. Голова Рафаила вынырнула из листвы. Володя стоял, растопырив руки.

Бритый неспешно, играя мускулами, подошел вплотную — Колька подобрался, рука в заднем кармане, — с отчаяньем соображая, что стрелять нельзя даже в воздух. Охотники уронят носилки.

Знахарь стоял перед Колькой, трогая себя за подбородок. Бицепс надулся на его руке — страшно было смотреть, и глаза как бы надулись, огромные, бычьи, с зеленоватыми белками — глядели и не видели. Цепкие пальцы отпустили подбородок, взгляд вышел изнутри на свет, а глаза дрогнули и ожили. Пробежали сверху вниз и снизу вверх. По грязной, потной морде, по куртке, наполовину высохшей и с разорванной подмышкой. Остановились — глаза в глаза.

За три секунды, что они так стояли, глядя в глаза, промчалось бешеным галопом разное под левую руку, перевернуть, рвануть — не встанет; а! носилки опустили: как смотрит, как смотрит, дьявол… Мелькнула история о знахарях, какая–то Евгения Александровна, умеющая заговаривать опухоли, якутские шаманы, нефы, лечившие Ливингстона.

За спиной Володя крякнул чужим голосом и хрипло спросил:

— Ду ю спик инглиш?

Тогда знахарь перебросил тяжелые глаза на него. Шагнул и, внезапно просветлев, пискнул: «У–у!» Володя отшатнулся — гигант подскочил к нему, заглядывая в очки, лучась от любопытства. Он восторженно оглядывался, прокричал несколько слов. Из–за зеленой завесы донесся женский смех и сердитый мужской голос. Гигант насупился и так же внезапно забыл о Володе. Уставился на Рафаила, нетерпеливо притоптывал и тискал пальцами подбородок. Носилки стояли на траве. Решительным движением Колька втиснулся между Рафаилом и бритым. «Будут отнимать — стреляю над головой», — думал он лихорадочно. «А дальше что, дальше?!»

Из листьев за спиной бритого вышла женщина. Встряхнула кудрями. Она была совсем голая, глянцевитая, острые груди блеснули на солнце. Она что–то говорила бритому, а Колька задохнулся ужасом — она шла, как соблазн из постыдного сна, кудрявая ведьма, что, что они хотят сделать с Рафой?

— Володька, что делать? — прохрипел он.

Знакомый голос сказал:

— Адвеста!

«Это она же, охотница!» — понял Колька. Без лука, без зеленой одежды. Что–то она говорила ему, укоризненное, успокоительное; двумя пальцами брезгливо потянула за куртку. Настойчиво показывала на ручей. Растянула на пальцах две пары коричневых плавок, таких же, как на бритом знахаре. Разгневанная Колькиной непонятливостью, подбежала к Володе и стремительно потерла пальцем по груди, показала палец — поднесла к Володиному лицу — и сердитыми прыгающими пальцами попыталась расстегнуть на нем куртку…

— Простите; простите, да минутку же! — взмолился пунцовый Володя.

От его голоса Колька вдруг отрезвел. Понял все. Они к больным в грязной одежде не пускают. Надо вымыться в ручье, надеть плавки, тогда пустят. И на охотнице такие же плавки и что–то вроде колпачков на сосках.

— Кольк, я понял, — в ту же секунду сказал и Володя.

…Выжав на себя губку ледяной воды, он не то, чтобы успокоился, но соотнес себя с реальностью. Выбора у них с Володей нет, без помощи аборигенов им, с Рафаилом на руках, не добраться до цивилизованных мест, это первое. Второе — знахарь. Поскольку они с Володей не понимают в медицине, приходится доверять знахарю, присматривая за ним неотступно. После уж попытаться вступить в переговоры, упросить, чтобы помогли, дали лошадей, носильщиков — посмотрим… Хорошо хотя бы, что коричневые знакомы с гигиеной. Он зябким шепотом изложил свои мысли.

— Да–да, единственная возможность, — прошептал Володя — у них удивительно интеллигентные лица…

Они понесли Рафаила вместе с охотниками. Просунулись через зеленую стену. Там было прохладно, листья шли по кругу желто–зеленой стеной, под низким потолком. Посередине — два низких стола желтого блестящего дерева. На дальний положили Рафаила. Охотники ушли с носилками, и четверо людей с двух сторон придвинулись к столу. По левую руку, вместе с бритым, встала кудрявая охотница, очень тонкая рядом с его спиной, широкой, как палуба авианосца. Они так подошли и наклонились, таким движением, что привиделись халаты, марлевые маски. Будто вспыхнула бестеневая зеркальная люстра над столом и матовые блики пробежали по резиновым перчаткам. И Колька, уже дрожащий от возбуждения и страшной усталости, узнал эту уверенную повадку. Над Рафаилом, в желтом свете лиственных стен, стояли врачи.

…Они осматривали Рафаила, перебрасывались звучными фразами. Работали спокойно, медлительно. Иногда замирали, прикрывали глаза, думали. Вторая женщина обтирала Рафаила губкой. Из стены проговорили несколько слов. Люди не оглянулись, только бритый удовлетворенно покачал головой и показал большим пальцем через плечо. Бородатый торопливо вышел, вернулся, и тогда началось. Колька подошел поближе. Из стены стали появляться желтые корзиночки, бородатый ставил их в ряд на уступе зеленой стены, и пока Колька смотрел, как он их ставит, кудрявая девушка согнула Рафкину правую руку, что–то сделала изнутри на локте, и — Колька чуть не вскрикнул — из руки торчала тонкая трубочка, и с ее конца капала кровь.

Володя взял Кольку за плечи, держал. Бородатый вынул из корзиночки что–то розовое, живое. Передал охотнице. Оно вяло трепыхалось, пищало — непередаваемо мерзкое, гнусного телесного цвета — живой клубок. Мерзкий безглазый живой клубок. Его поднесли к струйке крови.

Колька шагнул к столу вместе с Володиной рукой. Клубок жрал кровь и чавкал. Бородатый держал наготове еще один клубок, а бритый смотрел, поглаживая подбородок, а охотница кормила эту мерзость Рафкиной кровью, одного за другим, по нескольку капель, и они чавкали, пищали и шевелили какими–то обрубочками вместо лапок. Облизывались. Их клали обратно в корзинки, розовых, поросших редкими черными волосками. Они были разные — и размером с крысу, слепые, и побольше, с глазками. И глазки смотрели.

Был бред. Колька молча стоял, дрожал, ему нужно кидаться к столу и кричать: «Я их перебью, пусти, пусти, я их…», а Володька чтобы висел на нем и умолял: «Коля, ну что ты, Коля, они же добра хотят, смотри, крови почти нету… Коля, ну что ты…»

Он стоял, смотрел. Мерно шлепались клубки на донца корзинок. Режущий формалиновый запах исходил от них. Было страшно. Дальше, дальше, дальше отступала надежда на предвидимое, привычное. Такое, где санитарный самолет, бетонный блеск аэродромов, дорога домой. Не было дороги.

…Кудрявая выдернула прутик. Залепила ранку.

— Теперь все, — прошептал Володя.

Нет, это было не все… Корзиночки с кормленной нежитью ставили направо по стене, а слева брали еще корзиночки, вынимали розовых, держа их за шкирки, и скармливали им с разных лопаточек слюну, обрезок кожи, снятой с раны, волосы. Затем бритый посмотрел на Кольку, Володю, распорядился. Женщины отошли к стене — возились с корзинками, — а мужчины взяли последний анализ и передали женщинам три последние корзинки. Если бы хоть тень улыбки мелькнула у бритого — Бог знает, что было бы с Колькой…

…Корзинки стояли вдоль стены, с откинутыми крышками. Рафаил спал, — незаметно его обморок перешел в сон. Бородатый и пожилая женщина возились со сломанной ногой — тянули, поправляли, ощупывали. Колька прошел к ним, посмотрел — они знали дело. Мускулы на ноге были расслаблены, бородатый вертел кость, как хотел… Это Колька знал хорошо — что обычно мышцы отчаянно сжимают сломанные кости, и приходится вводить расслабляющее. Это он знал. Сам ломался не один раз.

Вовка ходил за ним, заглядывал в лицо, беззвучно шевелил губами. Они вместе приблизились к корзинкам — непреодолимая сила тянула Кольку посмотреть. Кудрявая что–то совала в корзинки, там все чавкало и пищало. Бритый отдыхал, опустив руки. Улыбался благодушно, по–профессорски.

Розовые теперь жрали орехи. В первой корзинке лежал маленький, безглазый, не отрываясь от продолговатого ореха в половину себя величиной. И Колька видел, как у него набухли выступы над мокрой крошечной пастью. Набухли, протекли прозрачной жидкостью. И открылись голубоватыми глазками и вытаращились, а пасть урчала и пожирала орех.

Володя замычал и пошел куда–то, по кругу. Колька прыгнул, догнал его:

— Вовка, ты держись, ты меня не бросай, Вовка…

Володя мычал, тряс головой. Глаза у него были закрыты.

Колька помог ему сесть и упрямо пошел к корзинкам. «Погоди меня», — промычал Володя.

…Пятая корзинка — растут руки. Кожистые, красно–коричневые руки с ноготками. Одна лапа отстает, она еще бесформенная, лишь конец распятерился… Шестая корзинка — ничего не растет. Клубок не жрет, лежит тихо. Десятая корзинка — под глазами прет выпуклый бугор, а ниже то ли был, то ли вырос нос пуговкой. Глаза большие, смотрит вкось. Жрет, и трясется от жадности. Двенадцатый — растет хвост, о Господи!

Кудрявая девушка стояла над четырнадцатым номером и внимательно подсыпала орехи из такой же желтой корзинки. Существо жрало двумя ртами и росло, бесформенно, во все стороны, заполняя плетенку, выпирая наружу…

Он вздохнул в бредовой муке. Пахло формалином. Уродцы притягивали взгляд, зачаровывали. Он что–то сообразил и, не совестясь — не до того — рассмотрел девушку, за ней бородатого с ее напарницей, и бритою. Если они и отличались от европейцев, то лишь цветом кожи и волосами. Удлиненные лица, короткие носы. Глаза большие, темные; обильные, жгуче–черные волосы. Все четверо — правильного, мощного телосложения, длинноногие. Несомненные земляне… Как–то им удалось в современном, жадном до сенсаций мире, не попасться под объективы исследователей? Затерянный мир, черт возьми, ах, черт их возьми, посмотри, они же берут анализы! А красавцы какие, но эта лучше всех…

Он бормотал вслух свое, Володя ответил:

— Не одеты — чепуха. Методика, знаешь, чудовищная, где–то они выращивают… этих.

По голосу было слышно, что он перебарывает тошноту.

…Опыт закончился. Остальные трое подошли смотреть своих уродов. Вынимали их из корзинок, вдумчиво наклоняя головы. По очереди говорили, опять кивали головами и передвигались к следующему. Так они просмотрели все корзинки, числом двадцать шесть — Колька их сосчитал машинально.

Затем вернулись к Рафаилу и начали сначала. Ощупывали, осматривали, обмеряли пальцами низ живота. Девушка пристукнула ребром ладони справа по его ребрам — перебилось дыхание. Все важно кивнули.

— Повреждение печени, — неуверенно сказал Володя. — Надо бы оперировать, по–видимому.

— Дадим? — спросил Колька.

Замолчали. Бородатый тонкими ремешками крепил к столу сломанную ногу, а девушка сжала Рафкины щеки, открыла рот. Прежде чем Колька подоспел, бритый высыпал горстку в открытый рот и тычком поднял челюсть. Рафаил, не просыпаясь, зажевал и глотнул.

«Ну вот и все, молодые люди. Теперь ждите результатов», — пророкотал профессор. Эх, если бы это! — да как узнаешь… Переводчика бы хоть самого захудалого… Колька от тоски охнул, подошел к Рафаилу, взял его холодноватую руку. Поманил Володю. Встали с двух сторон. Володя взволнованно озирался. Первой их поняла девушка. Ловко, танцующими движениями, показала, что Рафаил будет спать здесь, а Володя и Колька пойдут куда–то и тоже лягут спать.

— Куда нам идти… — вздохнул Колька, и внезапно началось еще одно действо, уже совершенно неожиданное.

Бритый профессор приступил к Володе и знаками попросил внимания. Как будто забыв о существовании Рафаила, он мастерски сыграл пантомиму. Показал, как Володя ходит, придерживая очки, и близоруко всматривается в мелкие предметы. Как спотыкается, протирает очки, роняет их, протирает. Когда он успел все подметить, оставалось неясным, однако пантомима получилась отменная. Бритый гигант стал короче и толще. Он улегся, вытянул могучие ноги и изобразил, что у него берут анализы — ткнул себе пальцем в локтевую вену, затем в губы.

Вовка следил за ним, приоткрыв рот. Когда он отвлекался, чтобы взглянуть на Рафаила, бритый восклицал: «Э! Э!», привлекая его внимание.

Полежав, знахарь сжевал воображаемое снадобье. Еще полежал спокойно. Бодро вскочил, совлек воображаемые очки, высвободив сначала одно ухо, затем другое, и шмякнул очки о землю. Посмотрел направо — налево, зоркий и довольный. И, наконец, не сомневаясь в успехе, он ухмыльнулся и взмахом руки пригласил Володю на стол.

— Большое спасибо, — изнемогающе, но вежливо сказал Володя. — Очень признателен, пока что я воздержусь. Нет–нет, понимаете?

Но Колька, глядя на эту пантомиму, не то простодушную, не то издевательскую, обмирал. «Идиот! — взревело внутри. — Отдал шаманам!!!»

На призрачной грани ужасных поступков, беспамятно, он склонился к Рафаилу, искал пульс на руке, и услышал Володин голос:

— Колюня, мне кажется, наверное. Синяк–то, посмотри на грудь!

…Синяк побледнел. Он обровнялся цветом, потерял четкие очертания. И распухшая нога стала тоньше, и на ней тоже бледнели синяки — вся она была сплошной синяк… Бородатый потихоньку потянул ослабшие ремешки на ноге. Подтянул, завязал, и Рафаил пошевелился и открыл глаза. Посмотрел в потолок и снова закрыл.

Бритый придвинулся, странно улыбаясь и поводя рукой. Его самодовольное, властное, коричневое лицо было последним, что видел Колька.

Глава 5

Он всегда просыпался мгновенно, перелетая границу сна и яви, как прыгун через планку. И как прыгун всегда знает, где земля, планка и каждая точка его тела, так Колька знал уже в первую секунду пробуждения, где он, и что ему предложит наступающий день.

Твердое и острое врезалось в бок. Он подумал: «Бодуэн де Куртене, первый том», и ошибся. Это был пистолет. Он вскочил и протянул руку за прыгалками, надеясь, что пистолет ему снится, и он проснется сейчас в своей комнате на пятом этаже общежития, под портретом Эйнштейна, и отпрыгает свои сто пятьдесят подскоков.

Рука ушла под жесткие листья на пол–локтя. Колька выдернул ее и спрятал подмышку. И проснулся второй раз, со всей стремительностью и определенностью, свойственной его характеру. Значит, все обстоит именно так. Они втроем в Совмещенном Пространстве, это вовсе не сон, как мнилось ему во сне…

Втроем! Где Рафаил?

Володька еще спал, зажав очки в кулаке. Толстый, белый, с курчавым черным волосом на груди и животе. И в коричневых плавках.

Колька посмотрел, послушал, как он сопит, и решил пока подумать и оглядеться на свежую голову. Все равно — если уж они оставили Рафаила на целую ночь, то можно повременить еще четверть часа. И не разберешься в этой лиственной каше без провожатого.

Он опустился на лежанку, механически попрыгал — пружинит. Как поролоновый матрац. Лежанка состояла из листиков, плотно спрессованных, как табак в сигаре. В отдельности они были жесткие — Колька отщипнул один, — а вместе — такие, как надо. Отличный матрац.

Круглая хижина, в которой они спали, была вся живая и зеленая. Не светлозеленая, как в умеренном климате, а густо, сине–зеленая. Тропики! Колька осмотрел кусок стены под лежанкой. Ветки были не видны за листьями, все листовые пластины ориентировались одинаково, под углом к горизонту, чтобы вода стекала наружу. Крыша была выпукло сложена из крупных листьев, длиной в полметра каждый, черепицей — поверх тонких коричневых ветвей. Колька поискал следы садовых ножниц — нет, не видно. Листья совершенно целые, круглые на стенах и овальные на потолке. Живые.

Чудеса.

Он посмотрел на часы — девять. Чего девять, где девять? Пустое дело. Он нутром чувствовал, что солнце сию минуту встало — воздух свежий, утренний. С другой стороны, он может ошибаться, ведь здесь тропики. Но какие тропики, чьи тропики? Где мы есть, черт побери?

Эго было главное. Надо выяснить, где они есть, и возвращаться. Если поступать правильно. А если надо неправильно? А как тебе надо, Свисток?

— Сойти с ума, — сказал Колька и прошел по хижине, протискивая ступни в траве, чтобы она щекотала между пальцами. Присел, потрогал траву — живой ковер. Землю не нащупал, а длина травинок — всего три–четыре сантиметра. Из–под лежанки на него глянули тем временем черные круглые глазки, хитро поблескивая.

— Кыш! — глазки скрылись за листьями.

Если так, как хочется, если честно, то возвращаться немедленно ему не хотелось. Однако рассуждения бессмысленны. Хочешь — не хочешь, а как только Рафка станет транспортабельным, они тронутся в дорогу. Ох, Рафаил, Рафаил… Пожалуй, коричневые знают дело, если все это не приснилось. Да какой уж сон. Горилла, кроты и клубки формалиновые. Что за мерзость! Как это понять, чтоб на Земле было такое, в полной неизвестности? А ты больно спокоен, Колька–Свисток. Надолго ли? Он знал, что не надолго хватит спокойствия.

…Он зевнул самым прозаическим, земным зевком и заспешил. Надо торопиться к Рафаилу, а сверх того зверски хотелось есть.

— Вовка, подъем! Подъем!

— Ну что, что — сейчас…

Володя потянулся и вскочил, как встрепанный, и уставился на свою лежанку. Одновременно снаружи послышались мягкие шаги и рычание. Колька схватился за пистолет.

Вход в хижину обозначивался только перерывом лежанки, и стена там была такая же густая, как везде. Они смотрели на это место и слышали, как снаружи кто–то ходит и рычит. Колька не вынес ожидания и двинулся поверху, по лежанке, чтобы выглянуть наружу. В пистолете оставалось всего четыре патрона. Нечищен после вчерашнего.

В дверь просунулось веселое коричневое лицо. Старший охотник! Колька опустил пистолет. Бородач выглядел сегодня по–другому. Веселый, улыбается скуластым лицом, в шевелюре торчат сухие былинки.

— Здорово, приятель, — сказал Колька.

Охотник глядел на него одобрительно и улыбался так, что борода лезла в стороны, как у сибирского кота.

— Адвеста! — провозгласил охотник и ткнул пальцем в Кольку. Очевидно, лестный эпитет. Он ухмылялся и тряс головой. — Адвеста, хум! — Он отступил на шаг и ткнул себя в грудь.

— Джаванар, Джаванар!

— Его зовут Джаванар, прекрасно, — констатировал Володя. — Представимся, Коля?

Охотник не унимался.

— Колия, — задумчиво произнес он. — Колика… Володия, Володика… Э? Хум! — Он улыбнулся снова и вытянул из–под плавок бумажку. «Знакомая бумага какая», — подумал Колька и осторожно принял листок. Мелкая фиолетовая клеточка. «Парни, что случилось? Где вы ходите? Раф».

— Предчувствия не обманули старого капитана, — торжественно продекламировал Колька. — У–ру–ру! Всей команде по чарке рома!

— Адвеста хум ушарана! А–хум уш–ша–рана!

— Действительно, волшебники, — радостно и озабоченно говорил Володя. — Надо спешить. Наш долг, прямой долг изучить страну, и вообще… Но прежде всего — к Рафаилу Как ты думаешь, мы сумеем наладить общение?

— После, после! И сумеем, чего там, язык корневой, нашего типа. Джаванар, хум! — заливался Колька. — Видишь? «Хорошо, хороший».

— Ах, Коля, мы будем перед тобой в неоплатном долгу. А мы насмехались над твоим увлечением лингвистикой!

— Ах, что вы, Клавдия Ивановна…

Этот мамин сын то и дело выдавал целые фразы Клавдии Ивановны. Колька иногда шалел от удивления, хотя иногда и завидовал ему так, как может завидовать сирота, родства не помнящий.

Джаванар самозабвенно наблюдал за ним. Самозабвенно и исподтишка, стеснительно. На бумагу покосился как бы с испугом. Колька и Володя это заметили, но мысль о том, что здесь неизвестна письменность, была совершенно уж дикой.

— После, все после! Вперед! — кричал Колька.

У выхода Володя уронил записку. Тотчас из–под лежанки метнулась черная крыса, на лету подхватила бумажку и исчезла.

Они вздрогнули. Джаванар засмеялся, и на полсекунды открылось другое лицо — острое, настороженное удивление. А, Бог с ним! Рафаил здоров, пишет!

Они вышли из хижины, как вернулись во вчерашний день. В жару. Та же круглая поляна, окруженная ровной стеной деревьев, тот же лиственный свод высоко над головами, в нем ухают, кашляют… Обезьяны? Здесь почему–то было темнее, чем в маленькой хижине, намного темнее, пожалуй. Колька присовокупил это наблюдение к наличному комплекту чудес, и, поправив пистолет за поясом, всмотрелся в противоположный край поляны. Под темной аркой аллеи маячило светлое пятно, рокотало басисто, как электробритва. Джаванар не взглянул в ту сторону, а повел их налево — умыться в ручье. Мочалки росли над водой, нанизанные на гибких прутьях, как шашлыки. Плоские путанки из мыльных серо–зеленых водорослей. Мылят хорошо, но без запаха. Володя, решившись на смелые гипотезы, проговорил, задыхаясь от холодной воды:

— Вчера… были… дезинфицирующие мочалки.

Умылись. Полотенец этикет не предусматривал, по–видимому. Джаванар плескался и фыркал вместе с ними, и Колька заметил, что к его спине и правому боку пристали травинки, а на груди висит амулет — сухой красный жук с толстыми лапками. Охотник попрыгал, блестя шоколадными мышцами. Нагнулся, пошарил за ручьем, извлек три веточки хвоща с жесткими иглами, вроде нейлоновых ершиков.

— Вот это — жизнь… — сказал Володя. Он вечно терял расчески. — Еще поесть… и побриться. Представители эс–эс–эс–эр, как–никак!

В Колькином животе трубы давно трубили атаку, а сознаваться не хотелось. Дружка–то еще не навестили, стыдно как–то. Но Володя разошелся — показал Джаванару на свою щетину и с интересом уставился ему в лицо.

— Сейчас вылетит птичка, — пробормотал Колька.

Джаванар полез в кусты за ручьем, как в комод. Из–под его рук опрометью выскочил зверек, сиганул в воду. Поиграв могучими лопатками, охотник показал Володе корешок толщиной в мизинец. Ополоснул в воде, отломил кончик и стал подбривать бороду, ощупывая кожу под волосами. Корешок он осторожно держал, растопыривая свободные пальцы. Волосы так и сыпались. Колька принял корешок, побрил Володю, а тот, в свою очередь, почистил ему щеки и шею под бородкой, причем едва не испортил всю красоту, засматриваясь на Джаванара.

Неподалеку чернел гладкий ствол, уходящий вверх, за лиственный купол. Охотник подбежал к стволу, отбил по нему дробь ладонями. Сверху насморочным басом отозвалось: «Э–хе–хе–ее–е». Джаванар отошел и уселся, поджав ноги. Сейчас же сверху полетели оранжевые мячики, мягко плюхнулись на траву, потом зеленые — покрупней, и, наконец, по стволу вниз съехала здоровенная обезьяна, притормаживая задними руками. Подмышкой она держала мохнатую рыжую дыню, и деловито регулировала скорость — черная морда нахмурена, губы трубкой…

Парни смотрели на действия обезьяны без симпатии. Она съехала вниз, прыгнула на сомкнутые ноги и свободную руку. Из аллеи, где еще раньше кто–то рычал и шевелился, послышалось совсем нехорошее рычание. Джаванар и обезьяна не реагировали — охотник принимал дыню. Обезьяна была в пушистых шароварах на задних руках, вылитый Тарас Бульба. Вручив дыню, она показала свою казацкую натуру, ринувшись галопом по ручью, с тучей брызг позади, а потом к аллее, к рычащему врагу. «У–а–уу!» — невидимая кошка густо и беспомощно мяукнула, и Тарас, удовлетворенный, проскакал к дереву и исчез наверху, за листьями.

— Щучья ко–ость! — удивлялся Володя.

Колька заметил резонно:

— Погоди, то ли еще будет, — и начался завтрак. Лицо пощипывало, припахивало от щек лосьоном, у Кольки ныл палец — роговой край ногтя оплавился, как пластмасса на огне. Он заметил это, когда стал чистить оранжевый плод — тяжелый, с ванильным запахом, а по вкусу вроде меда с маслом. После трех оранжевых медовиков не дышалось от сытости, но в зеленых плодах оказалась кислая жидкость, чуть хмельная. Скусываешь кончик груши, и пьешь, как из бокала, и можно есть снова. Чудеса… Дынные дольки были вовсе ни на что не похожи. Несладкий рахат–лукум. Именно за дыней на Кольку накатил первый приступ злости — он хватанул слишком много, склеило челюсти. Любое посягательство на его свободу немедля выводило Кольку из равновесия. Отделяя тянучку от зубов, он мрачно прошепелявил:

— Шейчаш шкончаемша в штрашных муках. Друг–то не ешт…

— Слишком вкусно для отравы, — сказал гурман Володя.

— Оптимишт, — выдавил Колька и заторопился к Рафаилу.

Джаванару он уверенно назвал адрес: «Рафаил», но сам был недоволен собой, и не уверен в себе, и к тому же испугался крыс. Эти гнусные твари, ненавистные ему с детдомовских времен, бросились на объедки и плодовую кожуру, стоило лишь встать с травы. Джаванар спокойно ушел в аллею, а Володька запыхтел от прилива мыслей, прижал очки к глазам и уже скосился поверх правой оглобли.

— Ты мне теорий не выдавай! — предупредил Колька. — Теоретики!

Володька закрыл рот.

Тут Джаванар вышел из аллеи с леопардом у левой ноги. Леопард смотрел на Кольку и Володю янтарными глазами и облизывался, а Джаванар помахивал рукой: идите сюда, идите… Затем охотник скрылся в аллее, зверь аккуратно повернул за ним и пошел на тонких ножках, нагло задрав голову. Парни двинулись следом, на приличном расстоянии.

Володька внезапно сообщил:

— Знаешь, это гепард.

— Ну и пес с ним.

— Коля, почему ты хамишь?

Молчание.

— Перестань, пожалуйста. Между прочим, гепарды приручаются лучше, чем остальные дикие кошки…

— Прекрасно, прекрасно. Сейчас мы увидим еще одну дикую кошку, воспитательницу быстрорастущих кроликов.

— Мне казалось, что она тебе понравилась.

— А тебе?

— Мне она тоже понравилась.

— Вот именно, — сказал Колька. — Не люблю, когда непонятное кажется слишком хорошим.

Володя наставил на него доброе, толстощекое и толстогубое лицо.

— Послушай, Николай. Я понимаю твое состояние. Ты, с твоей нетерпеливостью и действенностью, должен страдать от вынужденной пассивности.

— Четко анализируешь…

— Благодарю. Пассивное ожидание не для тебя, сам знаешь. Но я думаю, что придется ждать еще.

— Волга впадает в Каспийское море… Ладно. Рычать не буду, я не гепард. Я сомневаюсь, Вова… — говорил Колька, тщательно замечая дорогу. — Больно мы легко распрощались с теорией СП, здесь не Земля все–таки, как хочешь — не Земля…

Володя отвечал философски:

— Следовательно, ты ставишь под сомнение все биологические науки и кибернетику заодно. Боюсь, что для таких смелых допущений мы не располагаем фактами.

Он был, наверное, прав. «В любом пространстве, на любой планете, природа хоть чем–нибудь отличалась бы от земной», — в сотый раз напомнил себе Колька.

Он невесело осклабился,

— То–то и оно — не располагаем… Там, где недостает фактов, действует интуиция, а злость — лучший стимулятор интуиции ученого и воина.

— Демагог. Кажется, мы пришли.

…Рафаил лежал на прежнем месте и улыбался. От шеи до пяток он был упакован в чехол из живых веточек с листьями, так что на свободе оставалась голова, ступня левой ноги и правая рука. Он улыбался, собрав лицо в складки.

— Улыбается, — сказал Колька. — Здорово, командор!

Володя сразу подошел, присел и — деловым тоном:

— Рафаил, как ты себя чувствуешь?

Бледное лицо зашевелило губами.

— Право, не знаю. Запеленали меня. Больше сплю, — улыбка была бледная и равнодушная. — Где мы, ребята?

— Но как ты, как ты? Перелом болит, грудь болит? — спросил Володя.

— Не болит. Негры тут… ну, да — вы знаете. Нарисовали, что через два дня встану.

Володя ужаснулся.

— Что ты, что ты, с таким переломом! Коля, это недоразумение, правда? Что ты, Рафаил!

— А, перелом! Я думал, вывих, — равнодушно прошептал Рафаил. — Они долго…

Замолчал.

— Рафа, что — долго? — мягко спросил Колька.

— Ну, да… смотрели, гнули. — Он прикрыл глаза. Было видно, что собирается с мыслями. — Перелом, говоришь? Ты уверен? Карпов, а ты?

— Еще как уверен…

«Наркозное опьянение», — определил Колька. Рафаил хмурился, соображал с видимым трудом.

— Карпов, — приказал он. — Осмотри йогу. Смелее, ветки раздвигаются легко. Что видишь?

Колька робкой рукой нащупал горячую голень. Она — правая ведь? Нет, не она… Почему не вздута, где отек? Пальцы натолкнулись на грубый, свежий шрам, а под ним, прямо под кожей, на твердой полосе берцовой кости прощупывалось характерное утолщение. Костная мозоль на месте перелома — муфта, как говорят хирурги. Колька прямо затрясся. Такого не бывает, понимаете? Такую муфту при таком переломе надо наращивать три месяца, в лучшем случае! О Господи, он сам, сам эту кость ставил на место неполные сутки тому назад… Сжав зубы, косясь на Рафаила почти безумными — он это чувствовал — глазами, Колька осторожно покачал ногу. Она была целая. Будто не ломалась.

— Как новая, — с идиотической бодростью сказал он. — Полная консолидация.

Володя, пунцовый от волнения, отталкивал его — рвался посмотреть. Колька машинально поправил веточки.

— Не помню, — шептал больной. — Помню, что Земля, нулевое время. Сколько времени прошло? Амнезия, противно…

— Двадцать один час, — растерянно доложил Володя.

Рафаил прошептал: «двадцать… один…» и вскинул вдруг пронзительные, прозрачные глаза:

— Карпов! Лжете, говори правду!

Подавшись к нему всем телом, Колька убеждал:

— Раф, мы сами не понимаем, святая правда. — сегодня двенадцатое ноября, вчера мы стартовали, понимаешь?

Командир перевел глаза на Володю:

— Бурмистров, правда?

— Честное слова!

— Что же они, волшебники?

Володя поднял плечи.

— Кто они такие? Они н–не н–носят одежды.

— Не знаем, Раф. Пока не идентифицировали. Но как они с тобой объяснялись? — волновался Бурмистров.

— Рисовали, — уже шептал командир. — П–стите… Пр–ос–тите, р–ребята… Я п–посплю…

Володя зашептал:

— Как его сразу… Николай, что же будет? Уверен ли ты в отношении его ноги?

— Говорю — уверен!

Колька был ошеломлен, все как бы сдвинулось в его голове. Слишком много чудес за одни — неполные — сутки! Сейчас уже феномен с квантовыми часами и невытекающей энергией, мучивший его, как дурной сон, казался совершенно неважным. Как на рентгеновском снимке он видел эту спасительную муфту, и она заслонила все остальное. Может быть, в этом было его личное: он действительно валялся три месяца, наращивая такую костную мозоль после такого же перелома. Нет, розовые в корзинках — не шаманство, нет… Бритый и охотница и остальные двое — не шаманы. И пусть их власть над Рафаиловой плотью только подтверждает их земную сущность, пусть Бурмистров говорит, что лишь земные врачи могут врачевать землян — ему все равно. Рафаил теперь транспортабелен. Сейчас же, сию минуту он пойдет и подготовит баросферу к старту. Здесь недалеко, за сорок минут обернется.

Он поднялся, крепко потер виски. Здание науки и все такое прочее. Они вернутся в баросфере и ни на какой транспорт рассчитывать не будут.

Он отдыхал, он мог себе позволить пять минут отдыха — решение принято, предстоит еще действие. И увидев, как Володя придвинул свое лицо к неподвижному лицу Рафаила, он внезапно вспомнил то утро, четырнадцать лет назад, когда он впервые их разглядел и понял.

Он дождался их в проходном дворе — культурных деток — в проходном дворе, под облупленной кирпичной аркой. Прижал к стене. Они смотрели с нервной дрожью, но без страха. Толстый мальчик в очках защищал живот руками. «Бляди», — сказал Кила, детдомовский кореш, а Колька приказал: «Заткнись!» и спросил: «Очкарь, что у тебя в пазухе?» — «Белые мыши, для живого уголка». — «Покажи!»

Очкарь достал красноглазую мышку, показал с ладони.

Второй культурный мальчик — кудрявый маленький еврей — смотрел на обидчика пристально и высокомерно, как бы отталкивая взглядом.

«Беленькая, сволочуга!» — сказал Кила и вдруг ударил снизу по руке Володьки. Мышка шлепнулась в свежий поток мочи на асфальте. Пробежала к стене, иод кирпич. Колька наклонился и увидел, что вместо глаза у нее выпуклая капелька крови, а Раф сказал звонким голосом: «Фашисты!»

Он тогда сплюнул и приказал своим: «За мной…», и они поскакали через заборы к детдому… Так было — четырнадцать лет назад.

— Вова, ты меня слышишь? Я иду к баросфере, ты побудь с Рафаилом, хорошо? Разведаю дорогу.

Он пошел. И будто дождавшись этого, из листьев стены вышел седой человек. Поднес руки к выпуклой груди, приподняв красного жучка — поздоровался. Он улыбался очень обаятельно и эффектно, но Колька своими обостренными чувствами схватил какую–то морщинку около рта, прищуренное нижнее веко, что–то еще, и понял: седому не хочется улыбаться.

Крупными шагами седой подошел к ним и представился:

— Брахак.

— Очень приятно. Коля, Володя, Рафаил.

Брахак кивнул, Он определенно знал уже их имена. Перехватив Колькин подозрительный взгляд, он усмехнулся совсем невесело и снял со стола овальный, светлый, в полметра древесный лист. На нем были два портрета, цветных, очень похожих — Володя и он, Колька.

— Володия, Колия, — показал Брахак.

Так, понятно. Под портретами обнаружилась записная книжка Рафаила, из которой, очевидно, и был выдран листок под записку. Володя едва кивнул Брахаку и тотчас схватил записную книжку, принялся писать. Заглянув через его плечо, Колька прочел: «Мы, экипаж баросферы…» Правильно. Если что, отчет останется для науки. Но мы постараемся отчитаться лично.

Он повернулся к Брахаку. Значит, ты наш толмач и гувернер, так сказать. Очень уж ты вовремя появился.

Брахак был похож и на Джаванара, и на бритого врача. Борода короткая. Рост сто девяносто три — сто девяносто пять сантиметров, а вес… (Колька прищурил глаза, как обычно при мысленном взвешивании) — килограммов девяносто. Сложен без изъянов. По фигуре Колька дал бы ему лет тридцать пять — сорок. По лицу и седине — лет шестьдесят пять. Коричневые глаза, малоподвижные и холодные, и старая, мудрая, тонкая улыбка. И много мелких морщинок у глаз.

Он тоже рассматривал Кольку. Прищурился на пистолет. Со слабым вздохом отвернулся, достал еще один овальный лист и подал вместе с ярко–розовым мелком — обаятельная улыбка, крупные, ровные, желтоватые зубы. Хорош… Что же, за улыбкой не постоим. Колька поклонился, улыбаясь, и нарисовал довольно неуклюжий круг с площадкой наверху. Показал на себя и на рисунок. Поймет?

Брахак понял. Предупредительно взял лист, положил его и показал рукой — пошли.

Джаванар на «медицинской полянке» натаскивал гепарда. Глянцево отсверкивая в солнечных пятнах, зверь прыгал через поводок — Колька не заметил прежде, что Джаванар водил гепарда на поводке. А еще говорят, что у страха глаза велики.

Увидев Кольку с Брахаком, охотник собрал поводок и потрепал гепарда по круглому затылку. Зверь терся о его ноги, спина дугой. Аи да кот.

А солнце поднялось уже порядочно. Джаванар, пока они гостили у Рафаила, обмундирился, надел охотничью форму, пояс с ножом. Еще один охотник лежал на траве, смотрел снизу на Кольку.

Брахак мягким басом распорядился. Джаванар захлопотал, заулыбался, принес одежду, сложенную стопочкой. Безошибочно — только его одежду, и даже его башмаки — желтые «Бати» на ребристой подметке. От всех вещей несло анисовыми каплями.

Он обулся, взял нож, спички, пистолетную обойму и вернул остальное. Охотник покамест принес еще зеленый пояс с сумочкой. Колька сложил туда барахлишко, подпоясался.

Брахак, Джаванар и охотник тихо разговаривали в стороне. Тихо пел тонкий, вибрирующий женский голос. Тихо стояли в безветрии просторные шатры деревьев. Ах, они были хороши! Казалось, что из влажной земли медленно вздымаются чуть наклонные, сжатые зеленые струи, и все больше расширяясь, все быстрей уходят косо ввысь, перьями, выше и выше. Далеко вверху, как белки, перепрыгивали обезьяны, вспархивали птицы. Чудовищными гроздьями красовались оранжевые плоды. И чисто–чисто, далеко просматривался зеленый воздух… «Как отлично живут, — подумал Колька. — Ведь живешь, неба не видишь месяцами, кирпич да бетон…»

Тем временем наискось поляны прошел еще один охотник. За ним плелась большая красношерстая обезьяна с дубиной, притороченной к спине. Пыталась ухватить охотника за колчан, охотник смеялся, отмахивался.

— Э–э, Адвеста–а! — позвал Джаванар.

Пошли быстрым шагом. Очень быстрым шагом. Дорога обозначалась особой травой, низкой и жесткой — голой земли нигде не было. Длинная аллея, поворот направо. Оба охотника сняли лукис плеч, взяли наизготовку по стреле. С гепарда сняли ошейник. Он собачьей рысью пошел по краю леса, слева. Так… Колька снял пистолет с предохранителя.

— Колья, — сказал Брахак.

Он вздрогнул от неожиданности.

Старик улыбнулся пошире — не пугайся, мол, не съем.

Чувствовалось, что он привык к почтительному отношению, его внимание льстило Кольке, оказывается.

«Смотри», — показал Брахак влево. Он посмотрел. Брахак показывал, чтобы он пригляделся внимательней. Он посмотрел усердно, как на тест–картину при психологических испытаниях. Тогда Брахак показал направо, и Колька увидел разницу. Справа, откуда они пришли, все тот же плодовый лес — тридцатиметровые деревья. Чистый, спокойный, как дворцовый сад. В ручье, мимо которого они как раз проходили, прогуливалась шоколадная антилопа. А слева был дикий лес, вот в чем дело! Он отвесно, как водопад, обрывался на просеке — яростно переплетенный лианами, как и полагалось джунглям в Колькином представлении. Ярусы этого леса различались неотчетливо в хаосе баллистических лианных кривых, в фейерверочных вспышках гигантских соцветий — дичь, без топора ни шагу. Земля прячется в колючих кустарниках, она придавлена палыми стволами, и корни теснятся в ней и вылазят наружу, как змеи из гнезд…

Просека была незримым забором, отгораживающим джунгли. Теперь он видел, что тысячи мелких зверьков обгрызают что–то, копошатся у края деревьев. Частой сетью носятся птицы — ласточки, пожалуй — и уходят с добычей вправо, в землю обетованную. Там, значит, у них птенцы. Когда его укусила муха, он понял, что в правом лесу нет кусачих мух — чудеса, чудеса… Из джунглей выбежали змейкой три собаки и бросились к охотникам. Через полминуты они убежали дальше, обласканные, улыбаясь по–собачьи, и опять скрылись в джунглях. «Неужели патрулируют, охраняют окультуренный лес?» — подумал он и вопросительно посмотрел на Брахака. Тот улыбнулся. Ах, плохо без языка…

Впереди открылась поляна. Колька удивился своей ошибке в расстоянии — это была другая поляна, без баросферы. Он подумал, что охотник от медицинской полянки повел не в ту сторону — там много аллеек. И вдруг по сердитому, властному голосу Брахака он понял, что баросферы нет. «Вот и случилось», — подумал он и почувствовал себя таким несчастным, таким маленьким, и пустота гулко загудела в его сердце — он был совсем один и совсем маленький под огромным Солнцем.

…Охотники бросились вперед, ударили ножами по земле. Колька в оцепенении сел прямо в траву, вяло удивился — почему нет воды на поляне. Что они роют — охотники? Он еще посмотрел — трава была редкая, совсем редкая — и вдруг вспомнил: кроты! И бросился рыть голыми руками. Здорово же ему досталось вчера, если он забыл о кротах, по как зверюги ухитрились зарыть шар три с половиной метра диаметром и шестьдесят тонн весом? Смешно, право! Он рыл уверенно, ему уже был смешон собственный испуг — у голых, конечно же, нет шестидесятитонного крана.

Он ушиб пальцы — металл. Оглянулся — Брахак исчез. Охотники смотрели виновато, сидя на корточках. Колька в самозабвении счастья похлопал Джаванара по коленке — ничего, парень, живем! Бедняга просиял, и Колька с раскаянием осознал, что он–то их сторонится. Хорошие какие люди!

Он зарылся руками по плечи, пытаясь определить, где верх, где низ. Для старта это безразлично, кресла можно крутить в подвесках под любым углом, лишь на автомате надо поставить отвес… Только не перевалилась бы она набок, тогда оба люка окажутся на глубине. Как бы не осела при рытье, бомба… Вес–то изрядный.

Джаванар коснулся его головы и показал: «В тень, в тень, голову напечет». Колька отмахнулся — весь потный, горячий, в колючей земле. Прикрыв голову руками, ждал. Старик ушел, наверное, за лопатами, мотыгами. На свою сторону, конечно. Колька теперь понимал, что сверхгорилла, будь она неладна, явилась с той, чужой стороны. Он старался не думать о «Криоляторе» и отвлекал себя рассуждениями — вот смотрите, сию секунду парень трясся, где его баросфера, а когда нашлась, стал беспокоиться о следующем беспокойстве, а если энергия окажется па месте — начнет волноваться, чтобы не утекла до послезавтра…

Любопытно, зачем се зарыли? Инстинкт, убирают все, лежащее на земле? Падаль, например. «Если такая гориллища подохнет, — думал Колька, — тоже работка приличная ее закопать. Сколько она может весить? Скажем, три метра ростом. С учетом большей массивности, можно принять, что вдвое выше среднего человека. Семьдесят килограммов в кубе…»

— Ой, — сказал Колька. Получалось триста тонн горилльего веса, и он со скрипом сообразил, что в куб возводится коэффициент разницы в росте — двойка. То есть надо семьдесят килограммов помножить на двойку в кубе, будет пятьсот шестьдесят килограммов. Все равна — прилично. Еще как прилично…

Из леса вышел Брахак, волоча за ногу гигантского крота, как плюшевую игрушку. Крот притворялся, что потерял сознание от грубого обращения. Его коллеги топали следом и взволнованно пищали. Старик прошагал к баросфере и сунул зверя мордой под скобу. Крот уставился на него красными глазками — нос наполовину в земле. Брахак сдвинул ноги, взмахнул правой рукой — крот, виляя широким черным задом, бросился окапывать баросферу. Подковыляли еще два и нырнули следом за вожаком.

Брахак вернулся в тень, присел под деревом. Колька ждал — с чудным чувством, которое он не мог бы выразить, хоть вы его зарежьте. Если бы старик приказал дереву выкопаться из земли и перебраться на другое место, он бы не удивился, ей–богу…

Через полчаса кроты обнажили наполовину матовый шар с красными буквами «Пространство». Колька перебрался через метровый вал, кишащий жирными червяками, съехал вниз по скользкому металлу. Хозяева остались стоять у дерева.

Люк оказался над самой землей, но в удобном положении. Рафаила не придется поднимать, можно будет очень просто снести по откосу и вдвинуть в люк на носилках. Он отвалил крышку и, повинуясь внезапному импульсу, поманил людей к себе. Брахак взял у охотника шапочку и пошел к нему. Колька жестом пригласил его внутрь. «Пойдешь, не забоишься?»

Брахак, странно улыбаясь, потрогал холодную сталь, кивнул. Колька полез первым — вперед ногами. Со спинки своего кресла перебрался на Рафкино, так что приборы «Криолятора» оказались у него под носом.

Нуль. Расход энергии — нуль. Кожух покрыт инеем по–прежнему. И часы сияют нулями… С точки зрения чистой науки это означало, что время остановилось и стоит, ждет. Чего — неизвестно. Полтора часа минимум есть в запасе — можно нести Рафаила и стартовать. Он посмотрел назад, над своей спиной — Брахак просунулся по пояс и оглядывался, опираясь на спинку его кресла. Колька быстро повернул Вовкино креслице на цапфах, чтобы можно было сесть.

Сели рядом, словно собираясь стартовать. Колька выставлял отвесы, а Брахак медленно поводил глазами — рассматривал Генератор, кожухи, приборы, рукояточки. Пенопластовую обивку. Цветные линии в главном регистраторе. Заглянул в обзорное выпуклое зеркало. Иней колупнул пальцем, растопил между пальцами. Он был много старше кудрявой девушки — вчерашней спасительницы, и опытней, наверное, в миллион раз. Лицо его оставалось почти невозмутимым. И, тем не менее, по нему читалось, как по букварю, крупными буквами: «Ах, бедные вы люди» То же самое, что думала вчера девушка. Но затем — неожиданно и непонятно, как упавший в воду, Брахак с отчаянием оглянулся, увидел Кольку и вспомнил про него, и насовсем ушел в себя. Опять величественная ровность, и тончайшая, ироничная улыбка…

«Ой, дела, — думал Колька, запирая на ключ люковину, — и здесь свои дела». На этот раз он ничего ровным счетом не понял. Но стало еще тревожнее на душе.

Глава 6

Они вернулись к полудню. В лечебнице слабым голосом гудел Рафаил:

— …не более. А я говорю, что биологическая цивилизация не менее естественна и закономерна, чем наша. И вот — доказательство…

Володя прижимал очки к глазам, косился и притоптывал. Слева у лежанки потихоньку возилась вчерашняя амазонка, закрывала корзинки и прятала в стену. Дураки спорили. Колька хмыкнул, галантно поклонился. Девушка вполоборота посмотрела на него — длинными коричневыми очами. Соблаговолила дружественно улыбнуться.

Колька тотчас же спрятал глаза — нет, этого нельзя. Тоже мне, селадон нашелся, обаятельный пришелец, светловолосая бестия…

Брахак проскользнул за стену вместе с девушкой, а ребята в ожидании уставились на Кольку. Он сказал: «Порядок. Положение не изменилось», и Рафаил вдруг засопел и заснул, выставив нос. «Как он?» — спросил Колька. «Ничего». — «Это что — снова анализы делали?» — «Делали. Лекарство дали». — «Понятно…»

Было очень тихо, даже обезьяны молчали. Было прохладненько, особенно после душного жара на просеках. «Видел что–либо интересное?» — Колька пожал плечами. О кротах и прочем он расскажет дома. «Стрелять не пришлось?» — «Нет».

За стеной бубнили потихоньку — мужской голос и женский. Рафаил, упрятанный до подбородка в зелень, выглядел совсем здоровым. Зарос он, как горилла.

Колька высчитывал в уме: двадцать минут он шел от баросферы. Если даже энергия начала расходоваться немедля после его ухода, до критического уровня полных три часа. Да кто ей велел — начинать расходоваться немедля? Судя но опыту с Центурионом, у них впереди двое–трое суток… Вот спешим, спешим, всю жизнь спешим — до чего обидно! Вот стартуем, уйдем, а второй раз сюда не попадешь… — сказал он себе. — Карпов, кончай вола вертеть! Решение принято? Действуй!

Крякнул, отвел Володю к выходу и изложил план: он сейчас отыщет Брахака, как–нибудь объяснится, попросит помочь доставить Рафаила к баросфере и усадить на место. Уложить, вернее — спинки двух нижних кресел они откинут, получится койка. Володя займет верхнее кресло, а он, Колька, устроится на чехле «Криолятора» — не сдохнет, он здоровый.

— Договорились, Вова?

— Я не согласен, — отвечал Бурмистров. — Рискованно, рискованно… Рафаил еще очень слаб. Кроме этого, мы не собрали практически никакой информации, Коля, мы даже координат не определили!

Ну да, он все еще уверен, что мы на Земле… И Колька совершил очередную ошибку. Вместо приказа начал уговаривать:

— Рафаил сейчас говорил дело. Это все биоцивилизация, а где на Земле биоцивилизация, где ты видел?

— Преждевременные суждения. Я бы повременил квалифицировать это как цивилизацию.

— То есть, как? Дрессированные обезьяны, гепарды, а гектары культурного леса, — он загибал пальцы, — а медицина? Умывалки, расчески, бритье…

— Вот–во–от! Цивилизация не в расческах состоит, и не в жратве на деревьях.

— Так. Давай определенно.

— Культура. Прежде всего письменность, то есть система фиксации накопленных знаний. Ты заметил, как Джаванар удивился записке?

— Джаванар, — поправил Колька. — Культура культурой, а производительные силы как же?

— Я вообще протестую, — горячился Володя. — Я утверждаю, что так называемая биологическая цивилизация не может существовать в земных условиях! После первого каменного рубила путь–определен — ручной труд, затем машины, закономерно…

— А, это я проходил… Известно. Только я не пойму, кто запретит человеку сообразить, что вырастить дерево, или там корову, или такую хижину легче, чем бегать за пищей, высунув язык, или строить дома своими руками. Если есть условия, конечно. А здесь имеются такие условия.

— Пойми, это — тупик, — внушительно парировал Володя. — Такая цивилизация не создает культурных ценностей, что еще не так важно. Всеобщая сытость лишает граждан стимула к движению, понимаешь?

— Предположим, лишает стимула, создается тупик, и так далее. Я готов не применять слова «цивилизация», оставим спор о терминах. Подойдем практически, Вова… Я вот из–за чего спрашиваю. Мы примерно знаем, что на Земле нет ничего, подобного этой… псевдоцивилизации. Отсюда я вывожу, что теория СП истинна, и мы не на Земле, а в Совмещенном Пространстве.

— Глупости! — взорвался Володя. — Глупости! Ты представляешь себе, что вероятность такого полного подобия равна нулю? И что мы знаем о своей планете? На Амазонке миллионы квадратных километров не обследованы, заперты, как в сейфе! И животные, и огромные племена могут еще столетие укрываться — непроходимые джунгли, сотни километров болот вокруг, с самолета ничего не различить под деревьями. Живут, и все!

— Бурмистров открывает затерянный мир, — сказал Колька. — Вот почему ты на транспорт не рассчитываешь… Что же… Эх, был бы у нас хоть транзисторный приемничек — сразу бы и определились. Да, положеньице…

Замолчали. Лишь только пауза затянулась, сквозь стену прошел Брахак и направился к ним. Подмышкой он нес, как портфель, серо–сизые, овальные листья, и был похож на академика Плоткина вдумчивым благообразием, седой гривой и портфелем. Если можно представить себе голого академика.

Колька рассеянно хихикнул. Брахак–Плоткин чуть–чуть прибавил улыбки. В руке, прижимающей к боку листья, он держал мелок. Подошел, присел на лежанку, заботливо посмотрел на Рафаила.

Колька быстро спросил: «Договорились хоть, что он за человек? Вождь? Шаман?» Володя так же быстро ответил: «Аб–со–лют–но неясно…»

Брахак пристроил листья на колени, стопочкой, и зачирикал по ним белым мелком.

«Как бы отобрать у него мел поделикатней?» — думал Колька. Но ему помешали — затопотали шаги на бегу, приближаясь, и высокий голос прокричал:

— Ра–аджатам, го–ониа–а!

Брахак поднялся, разводя руками. Колька по инерции прыснул — так именно пожимается Плоткин, когда шеф громит его за приверженность к детерминизму — но вдруг понял, что дело серьезное. Старик бросил листья и заспешил к выходу.

— Сиди, не поднимайся, — сказал Колька и побежал за Брахаком.

От выхода свернули направо, по узенькой аллейке–туннелю; в конце была еще одна поляна — охотники отвязывают здоровенных собак, огненно–рыжих, в зеленых нарядных ошейниках. Аллейка, поляна — на траве, как серая скала, лежит слон, опустив клыкастую голову. Охотник сидит на желтом бивне, говорит, покачивая шапочкой. Слон внимательно слушает. «Эге, слон, — отметил Колька. — В Южной Америке слоны не водятся».

…Поляна, не совсем закрытая сверху. Центр купола прошит граненым стволом, вроде бы старинной пушкой, направленной в зенит. «Что они, зенитную оборону имеют?» — подумал Колька, увидев кучку людей, прильнувших к основанию ствола. Солнце сияло над самой верхушкой, и пришлось обойти поляну, чтобы увидеть на многометровой высоте узкие раструбы, венчающие ствол. Они казались маленькими, как цветки душистого табака, а на самом деле… — Ого, — сказал Колька. Раструбы, наверное, имели по два–три метра в длину. И вот что еще. В круглом просвете виднелись и другие высокие деревья — за краем поляны. Их верхушки пригибались и трепетали, там дул сильный верховой ветер, но граненое дерево стояло неподвижно.

В звездообразной кучке людей виднелся затылок Брахака. Он стоял перед деревом на коленях, набожно склонив седины, дальше по кругу Колька увидел черную бороду Джаванара, всего их было восемь человек. Кто–то из них пел тихим, неприятно визгливым голосом. «Во — дикари! — с удовольствием подумал Колька. — Настоящие дикари, язычники. Заснять бы на пленку… Полуденный молебен для руководящего состава». Он потихоньку стал пятиться, чтобы не оскорблять чувства верующих своим присутствием. Сотрясая землю, пробежал бритый доктор и бесцеремонно сунул голову между двумя молящимися. Простучала пятками целая толпа мужчин и женщин, окружила дерево вторым кольцом. Стояли, наклонившись, и слушали. Вроде бы экстренный выпуск о полете на Венеру…

Странно. Охотников между ними не было. Один Джава–нар. Остальные в плавках. Вот все поднялись с колен, мягкий бас Брахака произнес несколько слов, пауза, еще несколько слов. В толпе загомонили–зашумели. Смолкли. Торопливо начали расходиться, на Кольку поглядывали без улыбки. Худой, очень темнокожий человек, стоя на коленях, громко пел одни гласные: «А–и–а–уу…» Прошел Джаванар, оправляя амуницию. Колька присунулся к дереву, он прямо горел от любопытства. Ствол, в полтора обхвата, был четко восьмигранный, как чудовищная головка болта, а в полуметре над землей были овальные отверстия — аккуратно, на оси граней. По дереву густым слоем сновали черные муравьи — вот почему оно казалось синим…

«Колья!» Поляна опустела, к дереву подходил охотник с гепардом на поводке, в полной амуниции, с луком, а Брахак звал, показывая на аллею — скорей, пошли. «О–ам–м, о–аи–и–а», — пели у дерева.

Брахак торопился. Колька пошел спортивным шагом, чтобы не отстать. По дороге отметил, что слон поднялся, переминается с ноги на ногу, на спине — ременная сетка. Собаки исчезли со своей поляны, в траве прыгали черные молнии — крысы подбирали остатки корма. А в медицинском доме орудовали пушистые серые звери, размером с крупную таксу. Под надзором молодого охотника они хрустели зубами, подрезая стол вместе со спящим Рафаилом.

Володя стоял рядом в полной растерянности и вскрикивал: «Да что случилось?», и его тонкая рука, протянутая к охотнику, выглядела ужасно беспомощной — как росток на толстой картофелине…

Пушистые звери, стрекоча, как жатки, продвигались вдоль ствола, пришлепывая по траве плоскими хвостами…

Кудрявая девушка, снова в охотничьей одежде, кормила Рафаила каким–то снадобьем — он жевал, не просыпаясь…

— Что происходит, наконец?

— Спокойно, — сказал Колька. — Сейчас разберемся.

Вовка смотрел на него с надеждой.

Брахак рисовал, двигая лопатками. Две параллельные линии, а по бокам — кудряшки… Колька сообразил — карта! Линии — просека, вокруг нее лес. Так–так, вот поляна с баросферой, — уширение, вот боковая аллея — смотри, четко изображает… — а вот и прямоугольничек и намек на человека в его контуре. Рафаил лежит, понятно.

— Разбираешься, Вовка?

Тот посопел утвердительно.

Еще просека уходит вглубь от просеки–границы. Далеко, на край листа. Кружочки — много кружочков, человечки, еще, еще… Понятно. Основное поселение, как видно. Этого надо было ожидать. Поселок, город. Далеко отсюда.

Брахак поднял голову, проверил их реакцию.

У входа протяжно, густо фыркнуло какое–то животное. Брахак рядом с изображением Рафаила нарисовал слона. Стер человечка пальцем и мгновенно повторил его на спине у слона, и тремя движениями разместил трех слоников по дороге в город. Вот оно что — предлагается эвакуация, не так далеко, полдня пути — четверть круга солнца…

Да что — предлагается. Рафаила уже опустили на землю вместе с ложем. Ждут лишь их согласия, и одежду притащили, накрест перевязанную ремешком.

Девушка сказала что–то звонкое и решительное. Стесненно вздохнул Володя.

Колька выпрямился. Он затосковал вдруг неслыханной тоской, немыслимой, невыносимой, как боль перехода. Долг — долг — долг! Вот он твой долг — возвращение…

Он сказал:

— Не выйдет. Нет! — И взял мел, и провел стрелу напрямик — к баросфере.

Брахак кивнул, но девушка схватила его за локоть. Она беспомощно оглядывалась, и Колька понял, что она тоже наедине с решением; и, вынужденный смотреть на нее, он закряхтел про себя, заранее зная, что будет дальше, и не мог отвести от нее глаз. Она подняла руку, блеснув гладкой кожей и, глядя Кольке прямо в лицо, показала на больного.

«Нет, не сохранишь, не убережешь, — говорила она, не говоря ни слова, — нет… Вот смотри, что с ним будет. Он будет спать, а вы — будить его, но он будет спать — вот так, и холодеть, и жизнь будет утекать из него — вот так, смотри! — и он умрет. Не отдам!» — она вцепилась в носилки, косилась светлыми от ярости и отчаяния глазами, и Колька сказал ей внезапно:

— Опять заманиваешь? — непонятные для нее слова, но она поняла и качнула головой — справа налево, так что кудри разлетелись из–под шапочки.

Брахак стоял как гладиатор, и смотрел непроницаемо, важно — отстранялся. Когда девушка умолкла, он с видимой неохотой взял мелок и летящими движениями набросал просеку–границу, силуэты обезьян, прыгающих через просеку на эту сторону. Показал на носилки — беритесь, нечего, мол…

И тут, в первый раз за сутки, все решил Володя. Он сказал:

— Мы доверили им лечить Рафаила. Теперь нельзя на попятный. Пошли.

Девушка нагнулась к носилкам, махнула — берите тоже. Брахак с каменным лицом наклонился, и они вчетвером подняли спящего и вынесли в жару и духоту, в резкий запах слонового тела. Охотники быстро прикрутили носилки к ременной попоне, топча слона, как стог, а слон беспокойно сворачивал хобот и пытался подняться раньше времени. На спину к нему сел охотник с луком, второй помог влезть Володе, а сам остался внизу. И серый холм поднялся, тронулся вперед, а за ним охотник и девушка с луками наизготовку, и Колька с пистолетом. Пошли под деревьями, в тревожной тишине, навстречу охотникам, бегущим с луками, в полной амуниции. Когда они проходили мимо ночлега, с дерева съехал Тарас Бульба и запрыгал рядом со слоном, держась руками за бивень.

…Они шли быстро в полуденной жаре. Лес молчал. Только слон вздыхал, тревожно попискивая, растопыривая уши. Володька сидел неподвижно, вцепившись двумя руками в попону.

Люди шли, едва поспевая за слоном — миновав полянки, он плавно, как классный автомобиль, набрал скорость. Девушка бежала легкой побежкой. Они шли длинной, бесконечно–прямой просекой. Далеко впереди сливались в темное пятно кобальтовая лента неба, пронзительная зелень солнечной стороны, и черно–коричневая полоса тени. Было так жарко, что Колька старался не прикоснуться рукой к телу — вытекала струйка пота. Даже Тарас Бульба не выбегал на солнечную сторону — трусил слева по сухой канаве или прыгал на руках с ветви на ветвь, строя слону дружелюбные гримасы.

Колька чувствовал себя листом, гонимым ветром. Все прямо, прямо, справа солнце, а слева — тень, и куда их занесет? Вон бежит впереди, мелькает — маленькая судьба в зеленом мундирчике. Это еще ничего, с решением такого судьи ты бы примирился, Свисток…

Пеший охотник улыбнулся Кольке, на ходу оглядывая его любопытными глазами, без стеснения. Борода у него была короткая, еще клочковатая, нестриженная. Любопытные глаза — это все так, и чересчур вдумчивые — у всех здесь такие глаза — но… вот оно что! Охотник рассматривал пистолет. Первый человек посмотрел на технику не пренебрежительно. Остальные пренебрегают и боятся. Колька помнил, как охотница и Брахак рассматривали баросферу. Нет, не боятся. Другое у них отношение, но нехорошее, это уж факт.

Он перевел предохранитель, проверил, нажав на спуск, и протянул парню пистолет. Тот принял, стал рассматривать затвор, пластмассовые накладки на рукоятке. Его коричневые длинные ноги сами находили дорогу. Парень потрогал защелку, нажал, вытянул магазин. Осмотрел, вложил обратно — ловок! Вернул пистолет. Посмотрел на Кольку оценивающим взглядом. «Знаком с оружием, интересно? Вряд ли, ствол держал на себя, — думал Колька. — Жаль, нельзя бабахнуть для пробы. Где я читал, что слоны пугливы? Боятся мышей, нервные…» Лицо охотника было нервное, городское… Длинное слово «биоцивилизация» цвякало своими «ци–ци». Слоны в Бразилии не водятся. День прошел, завтра надо будет вернуться к баросфере… Пожжем поляну при старте, пожжем. Если успеем. Транспорт у них есть, и связь у них есть. Он пытался вообразить, как может действовать дерево–радиостанция, и бросил это дело. Голова от жары стала чугунной, ничего не придумывалось. Митогенетические лучи — волны Гурвича? Он не был уверен, что хорошо помнит про эти волны и все поля и волны на свете. Пот щипал глаза; дышать было нечем.

Охотник поглядывал с сочувствием, и, желая приободрить, спросил:

— Колия?

Колька не протестовал.

— Ахука, — сказал парень и достал из–за нагрудника свой амулет. Небесно–голубой жук.

— Хороший, — сказал Колька.

В этих навозниках или жужелицах был свой смысл. У Брахака и Джаванара они красные, у этого… Ахуки — голубой. У девчонки какой жук? Колька плохо запоминал цвета. Темно–синий, кажется…

Жарко. Душно. Три полосы сходятся впереди. Мотается слоновый хвост. Как там, на спине — не видно. Торчит Рафкина босая нога. Идет Ахука механически — бодрым шагом, весь мокрый, ноги блестят. Где–то далеко позади угадывается собачий лай, еще какие–то звуки, но все вязнет в раскаленном воздухе, как в топленом жире. Над головой небо белое от жары, и плавает кругами птица.

Какая угроза вынесла их в поход, под такую жару? Гигантские гориллы? Брахак рисовал вроде обезьян.

После часа пути устроили привал. Подбежала девушка, полезла на слона, как мальчишка на крышу. Володька доложил, что больной спит. Тарас Бульба с хрюканьем накидал кучу всякой еды, и слон первым протянул хобот и взял оранжевое яблоко, но есть не стал — загнул хобот на затылок, угостил погонщика.

Колька тоже не стал есть. Выпил три зеленые штучки кряду. Прилег. Стало малость получше. Все это было очень похоже на сон. В Новосибирске сейчас… Да–да, что–то сейчас и в Новосибирске. Сей–час. Сейчас прошли сутки. Под багровым небом, на коленях, подняв веснушчатое отекшее лицо, академик Большаков орет громыхающим басом: «Радж–тааммм, го–о–ониа–а, Колюня».

— Колюня, вставай, вставай. Дальше поедем на лошадях. Устал?

…Он влез на лошадь, покрытую толстой, мягкой зеленой попоной. Покорно пожал плечами, увидев, что попона эта — лист с прожилками, сухой и мягкий, как поролон. Похрапывали в такт четыре лошади, под ним с Володей и две под охотниками. Девушка покачивалась на шее слона — тонкий, прямой силуэт на фиолетовом небе.

Последующий путь был виден смутно и не отложился в памяти. Что–то гнало их вперед, и они гнали слона, гнали лошадей. Изредка останавливались, ополаскивались в ручье, слон из хобота поливал свою спину вместе с Рафаилом и девушкой. Они проезжали поперечные просеки, поляны, перешли вброд быструю мелкую реку. С последними лучами солнца стал слышен шум многих голосов, музыка. Закачались в сумерках зеленые стены. Колька помог снять Рафаила, затащить его и уложить, и сам рухнул и уснул.

Глава 7

Он проснулся от боли в холодных ногах. Помнилось, что ночью было свежо. Посмотрел на часы, завел их, послушал — тикают звонко, девять часов, как и вчера. Тик–так, тик–так, не стучите громко так… В той же позе спал Бурмистров, те же зеленые, слабо светящиеся стены. Напротив, на лежанке, огибающей хижину, лежали аккуратно свернутые вещи Ахуки — конечно, он тоже вчера пришел сюда.

Колька не стал будить Володю. Морщась от боли в икрах, принялся подробно исследовать жилище. Он все еще надеялся отыскать каркас, обрешетку, хоть что–нибудь рукотворное — тщетно. Установил, что стена состоит из трех слоев зелени: внутри мелкие, гладкие, светящиеся листья, затем войлокообразная серо–зеленая путанка, и снаружи, почти в метре от внутренней поверхности, нащупались крупные листья, чешуей.

Похоже было, что все три разновидности листьев сидят на общих стволах и ветках. Довольно неприятное открытие: внутренний войлочный слой был сплошным муравейником. Здоровенные крупные муравьи сновали, прятались от света, когда Колька раздвигал листья. И каждый раз напротив его рук оказывалась лупоглазая крапчатая лягушка — сидела на войлоке, растопырив пальцы с круглыми присосками… Почему–то муравьи не трогали лягушек. Симбиоз! Внизу, под основанием лежанки, проходил туннельчик. Стоило заглянуть в него, как с двух сторон выпрыгивали крысы, таращились на Колькины руки, а в самой глубине кто–то что–то грыз, похрюкивая… Наконец, Колька обнаружил муравьиный город под травяным ковром на полу; а на потолке — сотни, если не тысячи зеленых богомолов, а между ними еще лягушек, сине–зеленых, под цвет листьев. Вот так зоопарк! Сразу зачесалось все тело, будто по нему ползают насекомые. Он осмотрел себя, лежанку — нет, наружу муравьи не выползают… И тут обнаружились еще штучки: иод колчаном Ахуки находилась подзорная труба, серьезное сооружение с трехдюймовым, по меньшей мере, объективом! Не решаясь без хозяина ворошить вещи, Колька разглядывал окуляр и объектив, присаживался на корточки. Стекла были отличной шлифовки, оправы — полированные, серебряные. Несомненно, работа не европейская…

Проснулся Володя, окликнул — появился Ахука. Взбудораженный, очень решительный. Взволнованно стреляя глазами, промассировал Володе икры. Колька оценил это мероприятие и тоже занялся массажем. После завтрака был еще сюрприз — явился Брахак. Свежий, подбритый, поглаживал круглую седую бородку. Как–то он ухитрился их догнать? Он чопорно покосился на неизменного Тараса Бульбу, который сидел за спиной Ахуки и делал вид, будто ищет у него в голове. Ахука быстренько спровадил лохматого приятеля на дерево, за писчим материалом — мел у него и у Брахака был при себе.

Воистину, они были мастера на все руки! Первым делом Брахак растолковал, что Рафаил будет спать сутки, а потом встанет на ноги: солнце описало полукруг на листке и вновь поднялось над линией горизонта и над изображением спящего. Тут же Брахак показал мимически: Рафаил поднимается и идет неуверенно, хромая… На лице Брахака были характерные Рафаиловы складки — от носа по щекам.

Колька улыбался, кивал. Насчет Рафаила надо решать с девушкой, это он усвоил твердо.

Разыгрывалась очередная сцена. Брахак величественно изобразил любопытство и стал как бы расспрашивать Володю, показывая на очки. Тот пожимался и хмыкал — опять очки… Брахак принялся за пистолет, потом за голубого жука Ахуки — у меня, мол, красный. И хлопал себя по уху — не понимаю и не понимаю. Игра была виртуозная, но чувствовалась некоторая принужденность, что ли. «Неохота ему Ваньку валять, не тот возраст», — невольно приходило в голову. И правда, дело пошло веселей, когда подключился Ахука. «Каспу!» — воскликнул он, указывая на свою голову. «Каспу, каспу», — подтвердил Брахак. Так они назвали части тела, дерево, обезьяну, крысу. Колька успел кое–что запомнить, но первым понял их намерения Володя.

— Николай, это по твоей части. Предлагают изучить язык.

Эх, разве успеешь? Даже с гипнопедией двух недель не хватает, чтобы мало–мальски начать объясняться… Колька поджал губы — пустое дело. Ахука страстно перехватил лист и летящими, торопливыми движениями нарисовал Рафаила, встающего со своего одра, и тут же Володю, беседующего с ним, Ахукой. Для убедительности он затушевал солнце оранжевым мелком. Володе и себе придал вид глубокомысленный и заинтересованный. Бурмистров показал на изображение солнца, обвел над головой полукруг и поднял один палец — правильно, дескать, я вас понял? Одни сутки? Брахак любезно покивал. Правильно, правильно!

Брахак был любезен дипломатически, Ахука сверкал раскаленными очами и только что не тянул гостей за собой. Ему не стоило большого труда убедить Кольку, что Рафаил спит, очень крепко спит, и прежде надо пойти учиться, а после к больному. Кольку подхватило и понесло ожидание чуда…

Карпов Николай, двадцати шести лет, аспирант, третий член экипажа баросферы «Пространство–1», был человеком увлекающимся, как бы в противовес флегматической внешности — массивному телу, пшеничным волосам, особенно светлым в бороде, и бледно–голубым эмалевым глазам. В детстве он увлекался хулиганством, в университете — парашютным спортом, дзю–до, горными лыжами. Занявшись языком для кандидатского минимума, неожиданно увлекся лингвистикой, научился читать прилично на трех. языках и кое–как на четвертом, испанском. Однажды шеф сказал ему: «Правильно, Карп. Обязан человек рыдать от некоммуникативности этого мира. Рыдать и преодолевать». Он тоже верил в чудеса. Ах, как это хорошо, отлично — верить в чудеса! Колька из последних сил старался удержаться в роли человека с пистолетом, временного капитана экипажа, ответственного за безопасность. «Анализ, внимание к каждой мелочи, пусть даже подозрительность», — напоминал он себе. Грубейшая, в сущности, ошибка — отдаляться от Рафаила… «Да, но что мы увидим, сидя рядом с больным?»

Они пошли, конечно. Успокоились рассуждением, что хозяева, пожелай они устроить подвох, так же легко управятся с двумя здоровыми, как и с одним раненым. Пошли на восток, по извилистым аллейкам. Впереди Брахак, они двое, и позади Ахука. Здешний лес просматривался насквозь. Разделенные небольшими интервалами, стояли круглые, сужающиеся к крышам зеленые дома. Казалось, необозримое стадо черепах расползлось по лесу и замерло, притаившись. Травяные дорожки петляли между домами, из–за метровой зеленой брони не доносилось ни звука — тишина… Под пальмами — гигантские, с ровными краями тени. Еще, и еще, и еще дома, одинаковые, группами, кучками, как замаскированные перед атакой танковые полки. Колька шел и думал, что в земном лесу эти зеленые холмы непременно оказались бы танками, и под броней, глубоко, скрывались бы напряженные и печальные танкисты. Курят, и смотрят вверх, в люки, в умирающую зелень масксетей… Да, очень тих был этот город. Шуршали шаги редких прохожих, и еле слышно доносилась музыка — струнная или духовая, не разберешь. По окраине их ведут, что ли?

Ахука посмеивался тонким, кудахтающим смехом. Вдалеке взлетели тоненькие женские голоса — выпевали что–то жалостное. Охотник с голубым амулетом, владелец подзорной трубы, смеялся, тряс клочковатой бороденкой.

Запал проходил. Кольке становилось жутко.

— Эх, Бурмистров… Не сваляли мы с тобой дурака?

Володя казался совершенно умиротворенным. Сосредоточенно надув губы, он вертел очками во все стороны, чтобы ничего не упустить из вида. Он выглядел удивительно дико в этой обстановке — толстый, очкастый, неуклюже переваливающийся на белых ногах. Пальцы, которыми он прижимал очки, были тонкие, мягкие, словно без костей.

Из ослепительной солнечной дымки выныривали мощные мускулистые люди, в неизменных плавках под цвет кожи — горячего коричневого оттенка. Проходили мимо, не оборачиваясь. Бурмистров провожал каждого близорукими глазами, любопытным поворотом шеи. Едва не сунулся в какой–то дом, попытался задержаться у широкого, мелкого ручья, в котором копошились твари, похожие на бобров, а дальше, под нависшим цветущим деревом, паслась маленькая антилопа. Он рассмотрел и рыжих белок, там и здесь сигавших по ветвям; огромных стремительных пчел.

Эх, насколько легче было бы с Рафаилом! Бедняга, это ж надо — такое невезенье с проклятой гориллой… Колька волновался все больше. Володя вертел головой, а впереди уже голоса, струны — чудо приближается. Если будет чудо…

— Вовка, очнись ты, наконец! Как будем, дадим себя гипнотизировать?

— Э, разберемся, — беспечно заявил Бурмистров. — Ты не помнишь, кто говорил, что шум — признак не технического прогресса, а несовершенства техники?

— Балда, о Господи! — изумился Колька. — Нашел, о чем думать! Подумал бы, зачем местное начальство приставило к нам… — он кивнул на Ахуку. — Подумал? Этот, передний — крупный деятель, я чувствую, а вот задний… штучка.

Ох, неожиданный человек был Бурмистров! Вдруг из него выскочило:

— Я должен принести тебе извинения. Твоя гипотеза, пожалуй, оправдывается, — и, еще неожиданней: — Как, по–твоему, нас ведут задворками?

— Наверное, задворками, — заинтересовался Колька. — А что?

Оказывается, Володя тщательно обдумал этот вопрос. И решил, что впечатление задворок, окраины, создается хаотическим расположением жилищ. Мы привыкли, что улицы, площади — городские порядки, в общем — обязательная принадлежность города. Прямые линии, и так далее. Но земные города строятся непременно на открытой, расчищенной площади.

— По–моему, — резюмировал Володя, удовлетворенно озираясь, — здания, строенные не в открытом поле, а выращенные в лесу, должны располагаться более или мене хаотически.

— Ну, пускай хаотически. А при чем… этот? — он остерегался называть имена.

— Аналогия та же. Много домов — город. Должен быть в городе горсовет, мэрия, совет вождей… Легкомысленно! Здесь можно предположить и иное. Например, что города нет, как единого целого. И мэрии нет. А этот ходит за нами из чистого интереса.

Пожав плечами — посмотрим, если времени хватит, — он с некоторой завистью подумал, что Бурмистров и в мыслях не держит баросферу, предстоящее обучение — положился на него и спокоен. Он подумал еще, что за двое суток им ни разу не удалось поговорить как следует, а жаль — у Бурмистрова незаурядные способности к охватывающему анализу…

Аллея оборвалась, впереди открылся простор. Сотни лиц были обращены к ним. Казалось, здесь их ждали. «Наконец–то», — подумал Колька. Парадоксально, но в эту минуту он стал спокойнее — наконец–то нормальное человеческое поведение, собрались в толпу, смотрят.

Они шли к центру обширной поляны, перекрытой на большой высоте перистыми ветвями. Почва приподнималась к центру ровным, отлогим конусом; с его вершины вздымался граненый ствол поющего дерева, массивный, как обелиск. Он был вдвое, втрое толще дерева на вчерашней поляне. Еще несколько могучих деревьев поддерживали купол, — стройно членя воздушное пространство, наполненное багрянистой дымкой. Ровная тень заливала поляну. К комлям деревьев были прислонены яркие цветные картины, другие стояли прямо в зелени, и Колька вдруг задохнулся, рассмотрев этот огромный зал, плюшевую зелень травы, неожиданные вспышки картин. Группки коричневых тел стекали со склона, как капли, вызывая на губах вкус кофе с молоком.

Поднимаясь к вершине холма, он старался как можно больше разглядеть и запомнить. Некоторые рисовали, обратив к ним лица с характерным замкнутым выражением — вскидывали отсутствующие глаза и опять опускали их к рисунку. Группы в пять–семь человек сдержанно беседовали. К одной компании обезьяна подтащила гроздь бананов. В нескольких шагах от спорящих грохотали струны — человек сидел и играл на басовом инструменте, вдохновенно задрав бритую блестящую голову. Слушатели сидели перед ним, кивали и раскачивались в такт. Дальше опять спорили. Необыкновенно могучий парень с выпуклыми, как у культуриста, мышцами что–то спросил у Брахака — тот сдержанно повел рукой. Культурист пошел с ним, улыбаясь.

Колька старался не упустить ничего. Легкий туманный простор, картинка сверкает у ствола, женщина поднялась на цыпочки. Тонкая, как стебель коричневого пламени, с круглыми гладкими бедрами и большим темным ртом, приоткрытым в улыбке.

Володя оглянулся на нее: «Тоже без украшений, удивительно!»

Последняя картина была выставлена у входа в пещеру, почти на вершине конуса. Овальные листья кто–то выложил чешуей и нарисовал целое панно — два глаза и лоб, в ослепительных солнечных тонах. Песочное и светлоголубое с пунцовыми бликами…

Володя озирался, с обычным простодушием прижимая к глазам очки. Перед панно остановился, затем попятился. Люди наблюдали издали — кто где стоял. Культурист радостно заулыбался.

— Прекрасно передано настроение, — заявил Бурмистров. — Полагаю, Колюня, ты вдохновил художника на эту картину… Интересно, на чем она выполнена?

— Почему — я?

— Голубые глаза, борода песочного цвета… а, это листья… Оч–чень любопытно, знаменательно…

— Глупости, — смущенно возразил Колька. — Это абстракция.

Культурист, захлебываясь от восторга, бросился к ближайшему художнику и попытался отвлечь его от работы — безуспешно. Кругом потихоньку стали посмеиваться. Брахак неодобрительно смотрел па суматоху. Объяснил жестами, что культурист — автор панно. Колька сказал: «Очень приятно», — сделал было автору ручкой, и осекся — тот уже рисовал Бурмистрова на листе.

— Что же — нас позировать сюда привели? — сказал Колька в воздух. Вдруг стало неприятно торчать голышом на вершине холма, под бухающее, глубинное уханье огромного инструмента — бритоголовый все играл и играл, раскачиваясь: «Баба–бам–м… ба–ба, ба–ба–бам–м, ба–ба…»

Из пещеры вышел белый человек.

Внезапная тишина. Только музыка гудела на одной глухой струне, «ба–ба… ба–а–мм… ба–ба…»

С удивительным чувством облегчения они переглянулись — загадкам конец — переводчик, вот оно что! Белый прикрывал глаза старческой узловатой ладонью. За его спиной стояли двое коричневых с решительными лицами.

— Ну же, заговори с ним! — прошептал Володя.

— Ду ю спик инглиш? — отчетливо прозвучало на поляне. Колька сделал паузу. — Парлата иль испаньола? — пауза…

Вместо ответа белый старик поклонился, сделал приглашающий жест и бочком, как краб в глубину, скрылся в пещеру. Мужчины с решительными лицами — за ним, как свита.

Ахука выскочил вперед и повторил жест белого.

— Ну, чудак! — сказал Колька. — Побежали?

— Пошли, — близорукий Володя страх как не любил ходить в темноте.

Пещера оказалась освещенной. Едва глаза привыкли к новому режиму, стали различаться стены узкого туннеля и три зеленых силуэта впереди. Фигуры людей и полоса дороги были, как водой, облиты слабым зеленым светом. По отлогому спуску люди плыли вниз, погруженные в этот странный свет, плыли быстро, бесшумно, и впереди открылась ярко–оранжевая невысокая арка, и в нее по–рыбьи бесшумно нырнул старик с сопровождающими.

— Отличный кондиционер, воздух сухой и чистый, — донесся до Кольки голос Бурмистрова. Точно из–под воды.

— Странно здесь, Вова…

— Свет? Элементарно, бактерии. Но воздух… феноменально.

Передние исчезли за оранжевой аркой, поворачивая направо. Зеленая сумка у Кольки на боку стала рыжей.

Поворот. Старик свернул в оранжевую глубину, направо.

Акустический фокус. За поворотом тишина сменилась гулом хора на спевке. Длинный прямой туннель, по всей длине сидят люди. Поют. Слева — то же самое. Насколько хватает глаз, бесконечным рядом, сидят голые люди на пятках, поют.

…Таким было первое впечатление: длиннейший оранжевый туннель с низким круглым сводом, и такой же длинный ряд людей, сидящих с очень прямыми спинами перед невысоким парапетом. Храм? Повремени, Карпов, два урока получены: с бритым знахарем и с деревом–радиостанцией… Мгновенно пролетела эта мысль — белый старец едва успел переступить ногами. И так же мгновенно и точно, как различаются подробности на крутящемся диске земли в затяжном парашютном прыжке, Карпов увидел остальное.

Каменный парапет протянут вдоль туннеля. Перед ним люди, за ним — ряды метровых глыб неправильной круглой формы, как бы слипшихся боками. Нить гигантских рябиновых бусин, нависающих над парапетом. Уходит далеко, не видно конца. За глыбами, у задней стены, стоят двое — смотрят.

Старец оглянулся, выбросилруку, показал на ближнюю глыбу. Провозгласил: «Нарана! Нарана!» Выскочил вперед Ахука, кивал — иди за ним, иди. На Кольку внезапно накатило оцепенение, будто он, лежа на упругом столбе воздуха, летит вниз с трех тысяч метров, считает медленные секунды и держит твердое кольцо под перчаткой.

Он почему–то сжимал пистолет. Сквозь хор человеческих голосов прорывались невыносимо–визгливые, не людские, почти ультразвуковые вскрики. От режущего запаха подступал кашель. Туннель уходил вглубь далеко в чуть мигающем оранжевом свете.

Старец не белый — ошибка, опять ошибка… Он — здешний житель, в полутьме посветлел. Не будет тебе переводчика, и не будет долгожданной упругости земли в конце падения… Не будет! Он вырвался из оцепенения и шагнул вперед, вплотную к парапету, и увидал как раз на уровне взгляда бесконечную оранжевую волнистую полосу этих визжащих шаров, а около своих колен — неглубокий желоб, в котором покоились шары, на треть погруженные в оранжевый кисель, густой на вид. Вокруг глыбы кисель трепыхался мелкими, густыми волнами.

Из–за плеча выдвинулся Володя и проговорил тонким, педантичным голосом:

— Увеличенная модификация существ–анализаторов, я полагаю?

Он придерживал очки двумя руками, лишь этот жест выдавал его волнение, — будто не его тошнило вчера в лечебнице…

— Они, голубчики, — пробурчал Колька. — Существа…

Режущий формалиновый звук, розоватые, мясистые тела в редких черных волосках, мерзкие ротики–щелки, жрущие оранжевый светящийся кисель — сквозь пение слышался шелест. Чавкают, слившись боками. Белые муравьи, просвечивая оранжевым, суетятся на бугристых телах — облизывают…

— Логическое завершение, — бормотал Володя. — Живая магнитофонная станция. — Добросовестно добавил: — Я полагаю. Попробуем их сосчитать… и размеры этого… м–м… вивария. Приблизительно…

— Ну, ты держись, в общем, — ответил Колька. — Вперед, разведчики, во имя Науки… Воняет здесь тошно — кондиционирование!

Ахука смотрел на них, сочувственно выставив бороду. Старец вернулся и делал неловкие приглашающие движения. Колька сказал ему:

— Веди, веди, старый краб!

Шар, около которого они стояли, ответил внезапным визгом: «О–и–и!» Это было ужасно, в сущности. Неподвижная безглазая глыба что–то говорила по–своему, пошевеливая впадиной–воронкой на лицевой поверхности… Старец тут же подскочил и глухим басом, с оттенком подобострастия пропел что–то успокоительное. Воронка умолкла.

— Нарана, нарана! — экзальтированно повторил старец. Пошли, пробираясь по довольно узкому проходу за спинами людей. Они сидели на пятках, не оглядывались. Перекликались с этим, тихо, протяжно распевая гласные, а это визжало, отвечая. Некоторые сидели но двое, иногда мужчина с женщиной. У всех были сосредоточенные, усталые лица, а туннель все тянулся и тянулся, показывая впереди ряды голых выпрямленных спин с тенями между лопатками. А слева повторялся шар, без конца шар, шар, шар, побольше — поменьше. Воронки повыше — пониже. В нескольких местах за этим, сгибаясь под изгибом свода, ходили люди. По одному, наклонившись, осторожно переставляя ноги. Что–то искали там, сзади, невидимое…

Пришли в тупик, к глухой стене. От двух крайних мест поднялись грустные парни, поклонились, поднеся руки к груди. Машинально отметилось: жуки нового цвета, фиолетовые. Бледный старец сказал несколько слов, один парень подошел к Кольке, второй — к Бурмистрову. Пригласили сесть.

Сели в метре друг от друга. Володька, торжественно бледный, перед своим шаром, Колька перед своим. Край желоба закрыл чавкающие ротики, перед самым лицом оказалась оранжевая тьма воронки.

Старик, Ахука и Брахак расположились во втором ряду. Колька покосился — старик сидит, приоткрыв рот, жилистая шея вытянута от избытка внимания.

— Йе… — пропел парень с фиолетовым жуком.

Парень как парень. Глядит так, как все здесь глядят, будто все на свете знает.

— Йе…

Он догадался, повторил звук.

— Уу–у…

Повторил и это.

— А–о…

Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.

Учитель быстро запел, обращаясь к воронке. Та шевельнулась, ответила тонким визгом: «И–иуиа–айе–е» в разных тонах. Потом еще, но приятней, без визга. Вроде пастушьей жалейки: «И–у–у–ту…» Колька почувствовал — от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.

— Ну что я вам скажу… Жила–была курочка… то есть, баба. Была, понимаете, у нее, эта — курочка–ряба. Ну что, хватит?

Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как солнечные полосы тянутся на закате. Кольке становилось все спокойнее — сидишь, ни дать ни взять заклинатель змей. Пение!

— Каопу, — сказал учитель. Колька понял — нужно повторить. Он повторил сразу правильно и подмигнул Аху–ке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.

— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «У–у, а» в «до» и «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.

«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров», — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он, Николай Карпов, впитывал все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, и ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова. «Ходить. (Ходить вообще — понял Колька). Ты. Я. Я хожу. Я сажусь. Я встаю. Ахука, встань! Сядь. Он сидит. Ты сидишь. Он говорит. Брахак говорит. Брахак, скажи! Ты — человек. Я — человек. Брахак, кто ты? Я — человек. Он — человек».

— Колья, скажи, кто ты? — спросил учитель.

— Я — человек… — проговорил он и спел то же самое: «и–о», в звуках «до» — «соль», и чуть не заплакал от счастья. Он — человек! Он говорит и поет!

«Ходить, голова, ты, я, камень, спина — кто они?»

«Слова» — подумал Колька.

— Слова, — пропела Нарана.

— Слово? — спросил учитель, показывая на пистолет.

— Пистолет, — ответил он по–русски.

— Пьистолльет, — повторил учитель. — Я не (пауза) это слово.

Колька заполнил паузу по–русски, «знаю».

С этого понятия началась группа абстракций — «знать, изучать, действовать, запоминать, верить, соотноситься…» — в бешеном и все нарастающем темпе на Николая Карпова обрушивались слова. Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе… Краешком–краешком мозга он успевал оценивать их методику; успевал гордиться собою — он запоминал мгновенно, прочно, и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Наконец, иссякло и удивление, он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные–четырехнотные слова, стали видимыми. Они мерцали и окрашивались, вращались в оранжевой мгле. Выплывали многорельефные фигуры, серебристые и переливающиеся радужной пленкой, и форма их и мера были геометрически совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджане. Но голос отставал от мягкого цвета фигурок, и они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически совершенно, стоит лишь сущностное понять и выразить символами, вот так! Ах, что такое жизнь, обладание, смерть и рождение и счастье? — звуки, звуки, четырехмерные, вечно переменная вибрация времени…

— Мысль потешная! — беззвучно расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — четырехмерный звук? Как мне называть тебя?

— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».

Смех мелькнул в потоке слов, как фонтанчик на гладкой поверхности. Было счастье запоминать слова, слушать молча и запоминать и помнить их, ибо высшее счастье не в действии, но в памяти, и в ней же истина.

— Погоди, — взмолился он. — Говорю тебе, путаешь ты, смущаешь!

Что–то мягкое, неслышимое подступало к нему, вдруг его схватили за плечи. Голос извне приказал:

— Поблагодари Нарану и Воспитателя! И встань!

Он улыбался. Пропел, улыбаясь: «Пришелец без касты благодарит и уходит». Кровь, горячая, как неразведенный спирт, отливала от мозга. Он был еще беспечный, легкий, как верхнее фермато Карузо — полетность, волшебная вибрация, перламутровые плечи Коломбины!

— Встань, встань! — твердил голос Ахуки.

Он отвалился на руку и со счастливой улыбкой посмотрел на «их: Ахука и Брахак. Их лица были неподвижны — серые каменные маски. «Ого, одуреешь от такого!» — весело подумал он и воскликнул:

— Хорошо ли я владею речью, друг Брахак и друг Ахука?

Они воткнулись в него глазами, — да что с ними? Он повернулся к Володе. Как будто ничего… Переминается и крепко потирает колени. Это из–за него, Кольки, волнения!

— Что беспокоит тебя, друг Ахука?

Краска стала возвращаться на лицо охотника, Брахак сделал успокоительный жест. Черт побери, что произошло? А где старец, Хранитель?

— Хранитель Великой Памяти ушел, — медленно, с тем же сверлящим взглядом, отвечал Брахак: — Как твое имя?

— Ко–ля, ты ведь знаешь, друг Брахак! — и, по–русски: — Володь, да посмотри на меня! Они же меня не узнают!

Сейчас же к нему присунулось лицо Бурмистрова — вплотную.

— Повернись… Ф–у–у… Ты — прежний, — выдохнул Володя.

Ахука засмеялся коротким, невеселым смехом.

— Не–ет, внешностью ты не переменился, пришелец… Вставай же, я тебе помогу. — Взял за плечи, поддержал. — Обошлось, во имя Равновесия…

Колька не спросил, что обошлось. Он охнул, нестерпимые мурашки бежали по ногам, кололи иглами. Закряхтел и Володька, растирая колени:

— Ох, сколько мы времени просидели, Николай?

Разминаясь, постанывая, он взглянул на часы. Шестнадцать пять?! Без минуты было десять — просидели шесть часов! Как миг единый…

— Идите за мной, поспешайте, — приказал Ахука.

Так быстро, как позволяли затекшие ноги, они пошли к выходу. Подгонять их не приходилось — они слишком давно не видели Рафаила, и ощутился гнет подземелья, пригибал голову. Душно, тяжко… Мимо ноющих, визжащих, шевелящихся оранжевых глыб, мимо неподвижных людей, скорее на волю… Мысли — прочь, всё прочь, дайте глотнуть воздуха! Но что за чудище, это же гигант немыслимый, не зря они его боятся… показалось им, что со мной беда. Рисковали, значит. Но игра стоила того, аи да Великая Память!

Ахука взмахнул рукой: не отставайте. На них уже начали оглядываться сидящие. От Уха Памяти поднялся человек и загородил им дорогу. Длинный, ясноглазый, костлявые плечи подняты. «Привяза», — нетерпеливо подумал Колька.

— Ахука, — проговорил костлявый, — надо ждать беды.

— Пропусти, мы торопимся.

— Наблюдающий Небо, остерегись!

— Остерегись ты, Потерявший имя! — Ахука, как зверь, оглянулся и рывком обошел незнакомца. Тот грустно улыбнулся, и Колька постарался запомнить его тощую фигуру. «Чудак печальный и опасный», как сказал Пушкин, — возьмем его на заметку. А вот и подземелью конец. Без удивления он понял, что зеленый свет в переходном туннеле адаптирует зрение, солнце не слепило глаза после выхода на поверхность. Вот так… Они перестали удивляться, и только покивали друг другу…

Наверху было жарко. По склону играли другие музыканты, и люди были другие. Вот Брахак. Губы сжаты, как ребро линейки. Жестом отозвал Ахуку. Их разговор был тих и краток, но кое–что удалось подслушать.

Брахак советовал Ахуке охранять пришельцев этой ночью. Высказался и вернулся в подземелье — мрачно, не попрощавшись.

Все это было неприятно; опасно, быть может, но в бедной Колькиной голове уже стонало: хватит, перестаньте, я человек тоже — дайте вздохнуть! Ахука почти бегом ринулся с холма, в беспощадном темпе привел к лечилищу и выговорил одним духом: «Я произношу важное: без меня лечилища не покидайте — вернусь до заката».

— Останься, Ахука! — почти взмолился Колька, а Володя жалобно протянул руки — куда там… С дерева съехал Тарас Бульба, держа под лапой колчан, лук и другое снаряжение, и Ахука исчез.

Володя посмотрел ему вслед и нырнул в лечилище.

Колька еще немного постоял на поляне, жмурясь от головной боли и соображая: Брахак спросил, как его зовут; Ахука назвал костлявого «потерявшим имя» — возможно, общение с Великой Памятью чревато распадом личности? Да их там сидело несколько сотен, что же они, глупые? Нет, положительно не следовало отпускать Ахуку!

Глава 8

Рафаил лежал тихий, розовый. Бритый. Володя стоял над ним с застывшей на лице счастливой улыбкой. Больной спал, посвистывая вздернутым властным носом. Хоть здесь все спокойно. Колька рухнул на лежанку, взялся за виски.

— Бурмистров, болит голова?

— Кажется, болит. От голода, по–моему, а здесь пусто.

…«Йе–и–о», — провизжали голоса, завертелись оранжевые пятна. Кудрявая девушка стояла рядом с ним, протягивая ему сверток, вроде блинчика с мясом. Колька пробормотал: «Прохладного полудня…»

— Прими это и съешь. Это бахуш.

Он, морщась, разломил сухой лист обертки. Внутри были сушеные белые черви, какие попадаются в яблоках, но крупные, парафиновые — гадость.

— Оч–чень вкусно, похоже на снетки, — сказал Володя. — Ешь, ешь! Это не черви, — он хрустел «бахушем» вовсю.

— Ну, другая гадость, — он нерешительно попробовал, и вдруг набросился и пожирал хрустящие соленые штучки, как собака жрет траву весной — с бессознательной жадностью. Голова пошла проясняться после трех глотков, спадала боль, как газ из воздушного шара.

— Сушеные брюшки насекомых, по–видимому, термитов, — заметил Володя.

Повеселевший Колька спросил:

— А «снетки» — тоже термиты, энциклопедист?

Кудрявая пробежала, принесла свернутый кульком лист с кучей плодов. Колька, морщась от уходящей боли, смотрел, как она бежит. Умеет бегать, эстетика движений — что надо… Ох, что за аппетит, чертовщина!

Они ели так, что треск стоял в лечилище. Остановиться было невозможно.

— Сиги, — пробормотал Володя, — необыкновенно вкусны с белым столовым вином, смотри нумер 1250.

— Это сиги, а снетки?

— «Привозятся в Петербург только мороженными. Это — самая мелкая рыба…» — и дальше: — «их совсем не потрошат, промыв только как можно лучше, осушить на салфетке…»

— Ох–ха–ха, — заходился Колька, — отлично! «К каждой книге приложен следующий мой штемпель!»

Хорошо. Будто они сидели в уютной кухне Клавдии Ивановны, и Вовка, забавляясь, цитировал на память целые страницы из книги «Подарок молодым хозяйкам, или средство к уменьшению расходов» — толстый золоченый корешок красовался на полке, рядом с эмалевыми вместилищами для круп…

Девушка наблюдала за ними внимательно.

— Ну, посмеялись, и к делу. Задаем вопросы, Вова? Х–м… — он сморщился от усилий и заговорил на раджана, слушая свой голос:

— Прохладного полудня тебе… — ничего, получалось на раджана. — Мы не знаем твоего имени.

— Дхарма мое имя, — тихо, певуче, с легким придыханием на горловых звуках. — И вам прохладного полудня, спрашивайте…

— Как ты знаешь, что мы желаем спрашивать тебя? — он говорил почти свободно, аи да Великая Память! Чудо состоялось, гляди–ка…

Дхарма склонилась к больному, тронула его ладонью и распрямилась, как пружинка — пришлось отвести от нее глаза.

— Как я знаю, — повторила она рассеянно. — Тебя и Володи–я обучала Нарана. Спрашивайте.

— Спрашиваю: кто и из какой касты поможет нам, сопроводив к железному дому? Мы хотим отправиться туда с возможной поспешностью.

Она посмотрела еще внимательней.

— О, да ты воистину Адвеста… Тебе ведомы касты?

Он покраснел. «Адвеста» — шустрый, ловкий: Прилепили кличку! Но действительно, названия каст сами поднялись из памяти: Управляющие Равновесием, Воспитатели, Врачи, Наблюдающие Небо, Художники, Певцы, Кузнецы… Он повторил их по–русски — Володя поспешно чиркал карандашом, записывая — следовательно, их обучали в разном объеме…

— Отвечаю тебе, — говорила Дхарма. — О вас печется Брахак, Управляющий, и Ахука, Наблюдающий Небо. Жара спадет через одну дюжинную и, взяв Птиц, они вас сопроводят.

— Понял, Вова? Одна дюжинная — два часа. Каких–то птиц они возьмут — технический термин, по–видимому… Спрашиваю дальше.

Опять на раджана:

— Ты Врач, Дхарма? — она кивнула. — Спрашиваю: позволишь ли ты теперь везти Раф–фаи в железном доме? Далекий и трудный путь.

— Он здоров, — послышался тихий ответ. — У железного дома Врач даст ему бахуш. Вези.

— Мое лицо обращено к тебе, как к звезде восхода, — он автоматически воспроизвел формулу наибольшей благодарности. — Спрошу я, почему ты сама не хочешь… х–м… взять Птиц, когда спадет жара? Брахак и Ахука — где они? — а ты с нами. Мы же спешим к железному дому.

— Я — Врач, — она указала на Рафаила. — Врач неразлучен с больным.

— Что, что она говорит? — спросил Бурмистров.

Колька перевел.

— Все может быть… Впрочем, она в тебя влюбилась.

— Молчи, балбес! — прошипел Колька.

— Смущаешься, как девственник, — констатировал Бурмистров. — Но извини, извини… Послушай, Николай, мы уяснили себе конкретную обстановку — предлагаю перейти к систематической информации.

— А ну тебя, — Колька старался не смотреть на Дхарму. И так ему хотелось поговорить с ней по–русски, казалось, что поймет. И очень уж легкомысленно одета — поясок, нашлепочки. Нет, этого нельзя!

— К делу, — сказал Володя. — Я приготовил вопросник.

Действительно, у него было все готово. Он читал свои наметки вслух. Колька переводил, Дхарма отвечала. Народ именуется Раджана, как и язык (пение у Памяти называется «нарана–на». Городов, точнее поселений, имеется дюжина дюжин, приблизительно. Доподлинно это известно Наранам…

— Вовка, спроси — сколько Наран?

— Не отвлекайся, Николай… Четвертое: едят ли они мясо? Каких животных разводят на мясо?

Ответ был краткий, с оттенком брезгливости — не едят.

Дальше следовало спросить: кто ваши боги? Но слова «бог» и какого бы то ни было понятия, аналогичного высшей силе, в словаре не оказалось. Религия, вера, культ, поклонение — тщетно… Колька с досадой покряхтел. В языке не было даже вечной антитезы — «верю — не верю».

— Кто создал людей? — нашелся Бурмистров.

Ответ был странный: «Людей создало Равновесие». Неясность должна была разрешиться ответом на следующий вопрос:

— Кто создал Равновесие, Врач Дхарма? — спросил Колька.

— Раджаны, — ответила девушка с явным удивлением.

— М–да, — сказал Володя, — кольцовка… Спроси–ка, кто создал касты?

По–видимому, девушка теряла терпение. Ответом был вопрос:

— А разве в вашем Равновесии все Головастые делают одно?

Очень кстати разговор прервался. Опрокинулась корзинка, и на траву вывалился «нардик» — розовый клубок — с писком пополз, таращась мокрым глазом посреди спины…

— Вовка, слушай… Они поклоняются этим вот, я точно тебе говорю. Наранам! В них все дело, я точно говорю, давай о них выспрашивать, а? Понимаешь, слово, «нардик» — производное от Нараны!

Но Бурмистров помотал головой. Он чиркал в записной книжке, стенографируя, и бормотал вслух для контроля:

«…переводимое «каста» означает профессию — предв. сочетание «тха» перед существительным — аналогия с прописной буквой, означает имя собственное, либо понятие…»

— Не только перед существительным, — поправил Колька.

Володя кивнул. Он был в своей стихии: факты, факты, точное знание! Бледное лицо Рафаила, казалось, выражало торжество, и Колька вспомнил его слова: «Мы привыкли считать, что первооткрыватель должен быть суперменом. Это ошибка. Он должен быть ученым. Перед лицом непонятных фактов супермен теряет психическое равновесие, оспаривает факты оружием. Или другим однозначным методом. Настоящий ученый, и только он, сохраняет спокойствие в самой сложной ситуации. Ему некогда паниковать.»

Девушка поставила корзинку с нардиком на место.

— Переводи, Николай: «Кто создал землю, животных и растения?»

Он перевел. Ответ был туманный: «Предлежащее Равновесие». Отвечая, Дхарма смотрела на Кольку — длинными, мохнатыми, мрачными глазами — так, что становилось жутко. Хотелось откинуть голову: в л ляд из–под высокого выпуклого лба, коричнево–красный рот — она была чуждо, дико, непонятно красива, и Колька сказал по–русски:

— Эй, а ты бы не смотрела так, а?

— Говори со мной по–нашему, Адвеста…

Володя продолжал вылавливать факты:

— Попроси ее нарисовать план местности, всей страны, вернее.

— Правильно, — обрадовался Колька. — Дхарма, можешь ли ты художничать? Можешь… — Он с трудом подбирал слова. — Покажи нам, как лежат на земле поселения, реки, большая вода.

Она встряхнула кудрями, ответила:

— Я только Врач, Адвеста. Обо всем Равновесии знают Нараны, Наблюдающие Небо и Хранители Птиц. Я же знаю великую реку Рагангу. На востоке и на закате Большая вода. Далеко на полночь есть высочайшие горы, но все это вне Равновесия. Там не живут Головастые.

Бурмистров слушал, постанывая от внимания. Быстро спросил:

— Какое расстояние от северной до южной границы Равновесия?

— Дюжина, шестикратно помноженная, шагов, — перевел Колька.

Пояснил, что «шестикратно помноженная» означает степень — двенадцать в шестой степени.

— …Степени, три миллиона шагов, примерно две тысячи километров, — записывал Володя. — М–да, обширный район, не спрячешь… Спроси, прежде они видели белых? А, она ушла…

Действительно, ушла. Без шороха. Нардик нищал в своем вместилище. Прежде им было невдомек — посмотреть и разобраться, что плетенка вовсе не плетенка, а лист, цельный и выросший заодно с крышкой. И стол, на котором лежал Рафаил, успел с вечера врасти в новый цоколь — следы обреза почти заровнялись…

— Что, Бразилия? — с натугой съехидничал Колька.

Володя слабо, тоскливо улыбнулся.

— Еще сегодня утром, Колюня — помнишь, Брахак нарисовал солнце?

— Помню.

— Оно перемещалось слева направо. По часовой стрелке.

— Ну и что?

— Северное полушарие. В южном солнце ходит против часовой стрелки. Позорная непаблюдательность, знаешь…

— Ну, ты не казнись, — сказал Володя. — Я тоже хорош — корни в их языке похожи на хинди, честное слово. Я не специалист, конечно…

— Колюня, пожалуйста! Получив такой урок, воздержись от гипотез! Наше дело собрать факты, Колюня…

— Ты получил урок, Вова, а не я. Этого, — он обвел рукой, — на Земле нет, зарежь меня. Это СП. Повторяю, в Индии такого не спрячешь, а чго язык похож на хинди — логично: одинаковая биология, сходные условия существования — пожалуйста! Не только облик тот же, но и язык. Да что головой трясешь? — сердился Колька. — Почему ерунда и антропоморфизм?

Поссориться не успели — вернулась Дхарма, опять раздала «бахуш». Колька спросил, что за твари? Она ответила: «Белые муравьи». Володя сказал, что белыми муравьями обычно называют термитов, которые с муравьями не состоят в родстве. Они — тараканы.

— Спрашивай дальше, Николай… а, вот что. Прежде они видели белокожих людей, огнестрельное оружие, тканую одежду?

Ответ был однозначным: не видели. Ни людей, ни железных предметов, ни одежды из тончайших лиан. Нет. Никто никогда не упоминал, и в песнях не пел, нет.

— Что, съел? — воскликнул Колька и, торжествуя, взял инициативу: — Дхарма, я спрашиваю…

Она перебила его неожиданными словами:

— Теперь называй меня «Мин», Адвеста.

— Другое твое имя?

— Другое, Адвеста. Для прангама.

Это переводилось: «Тот, кого я жажду».

Володя кашлянул деликатно. Колька мучительно побагровел — она отвела глаза, встала и наклонилась над Рафаилом. Колька сидел багровый, теребил бороду, как идиот. Он был вовсе не робок, и давно не был девственником, но эта жуткая простота бессознательно накладывалась на жуткую непонятность окружающего. И она была красавица, и не стеснялась видеть, что он тоже жаждет ее. «Так у них здесь, вот как у них, значит. Называй меня Мин. — Или они все бляди, — думал он. — Либо она такая, вот попал, Господи…»

Она оставила Рафаила и вернулась к нему.

— О чем ты хотел спросить, Адвеста?

Он передохнул, сжавшись. Сам услышал свой хриплый вздох и поспешно заглушил его просьбой:

— Расскажи о Наране.

И заставил себя посмотреть на нее в упор, он же не трус, в конце концов! Он слышал, как рядом шепчет Володя:

— М–да, была бы единственно четкая проверка, Коля… Впрочем, результат далеко не мгновенный…

Он успел подумать: «Прав, сатана ученая!», и подумать, как это жестоко — забираться на такую высоту, откуда люди кажутся подопытными кроликами, и еще была мысль: эти наверняка распознают беременность через день–другой. Но дня–другого не было, ничего не было…

Они смотрели друг на друга в упор. Долгое время протекло после его слов: «Расскажи нам о Наране», оно было кажущимся, будто все часы во всех пространствах ушли в нуль и тикали впустую, с застывшими стрелками. И внезапно стрелки дрогнули и пошли. Она спросила:

— Что рассказать тебе о Наране?

— Все, что можешь. Мы… — он все еще говорил с трудом, — мы ничего не знаем… о Наране. У нас подобного нет.

Дхарма вскинула руки и стремительно, крылатыми пальцами, ощупала его голову. От нее пахло анисом и чем–то еще, чудесным, а время опять замерло для Кольки. Она же всплеснула руками и прокричала с безмерным удивлением:

— Почему же вы — Головастые, а не пожиратели крыс? Почему — вы — люди?

«Дхарма, Дхарма», — позвали снаружи, от входа…

Часть вторая

Глава 1

Ахука был Наблюдающий Небо. Минуло три лунных месяца с той ночи, когда Великая Память приказала ему, стать Охотником. Он повиновался с готовностью — Врач Дэви предупреждала его, да и он сам чувствовал, как сжигает его мозг бессильная ярость. Иногда, сидя в пещере Наблюдающих Небо, он поднимал голову и грозил Звезде оскаленными зубами, как волк. Да, он пошел в Охотники от бессилия, но уже с некоей мыслью, которая развилась в нем за эти три лунных месяца.

Прежде он думал, что Нараны подыскивают каждому подходящую дорогу.

Теперь он знал, что люди безразличны Наранам, как муравьи, бегающие у подножья дерева. Кому–то из них должно направиться за добычей, и выбор падает на самых суетливых.

Три луны назад Великие начали посылать людей на Границы. Одним из тысяч был Ахука, Наблюдающий Небо. Он расстался с Дэви, расстался с местом в пещере Наблюдающих и с привычкой проводить рассветные часы перед Ухом Памяти.

Слоны сбиваются в стада. Пожиратели крыс зажигают костры между камнями. Младенец прислушивается к ударам материнского сердца. Ученый приобретает чувство безопасности, созерцая и творя стройную картину мироздания — это его стадо, его костер и мягкое спокойствие материнской груди. Ахука потерял чувство безопасности дважды: первый раз, когда вопреки наукам о небе вспыхнуло новое светило, и второй раз, когда он понял, что Равновесие гибнет под лучами Звезды.

Ахука томился. Пять месяцев тому назад в полночной части небосклона вспыхнула Звезда. Она вставала каждый вечер, прежде чем заходило Солнце, и, мерцая, поднималась высоко, чтобы вспыхнуть с наступлением темноты невиданным, прозрачным, голубым светом, залить им дороги, вершины спящих деревьев, гнезда рабочих обезьян под широкими листьями. Звезда прокатывалась над плоскогорьем и садилась за Рагангой. Пять месяцев тому назад ее увидели все. Но прежде ее заметили Наблюдающие Небо, те, что работали в обсерватории Высочайших гор. Да, полгода тому назад они передали весть по гониям, и Ахука в следующую же ночь улетел туда, за полуночную Границу, в царство холода и света. Далеко за границей обитания простирались горы, уступами вверх, и еще вверх, и небо здесь было бледно–голубым, как свет новой звезды. Птица, свистя гигантскими взъерошенными крыльями, тяжело тянула вверх — воздух был уже разреженным, жидким и леденил тело, Ахука был тепло одет, впервые в жизни он натянул на кожу звериные шкуры. Едва опустившись рядом с чахлой гонией, Рокх набросилась на пищу, нетерпеливо оглядываясь, наклоняя огромную черную голову. Клюв ее был приоткрыт — Рокх задыхалась здесь, на высоте в четыре тысячи шагов. С ее спины сгрузили корзинки с нардиками, закутанные в мягкие теплые листья, и она взлетела, стоило лишь Ахуке крикнуть: «Домой!» Охотники, странные и неуклюжие в мохнатых одеждах, проводили ее глазами и повели Ахуку к Наблюдающим Небо.

Тогда Ахука впервые кое–что понял. Здесь, где ближайшая Великая Память отстояла на четыре часа полета; где связь с ней по гониям была сложным и затруднительным занятием; где не было услужающих животных, и не было животных–строителей, и сотни разновидностей плодоносящих деревьев, и полусотни растений, создающих удобства. Где приходилось носить воду для умывания, а побриться было нечем (тогда Ахука и отпустил бороду). Здесь, где было только два — два! — растения, приносящих съедобные клубни, и Наблюдающие Небо сами шлифовали себе стекла, а Охотники несли охрану без гепардов, обезьян и Птиц… да, здесь Ахука кое–что понял.

Прежде всего он понял, что далеко за границей обитания тоже можно жить — мерзнуть, страдать от однообразной пищи, но жить более плодотворно, чем там, в полуденной стране. По ночам к пещере обсерватории подкрадывались снежные барсы, и дежурные Охотники поражали их тяжелыми стрелами, а Наблюдающие Небо не отрывались от своих труб, направленных на новую звезду, беседовали и спорили. И ничего не сообщали Наране об этих спорах. Предмет их был удивителен — Наблюдающие Небо спорили о природе звезд!

Было установлено: звезды есть огненные планеты, подобные солнцу. Они неподвижны, ибо слишком удалены от Солнца и Земли. На Равновесие они не влияют но той же причине, их лучи слишком слабы, чтобы исказить его течение. Самые тонкие опыты с нардиками подтверждали это мнение — ни один нардик не отклонился в своем развитии под светом звезд. Под лучами Солнца нардики изменялись буйно и разнообразно, каждая разновидность на свой лад. По изменению десятка разновидностей можно было составить полную картину того, как Солнце в настоящую секунду влияет на Равновесие. Еще в воспиталищах каждый узнавал, что эта зависимость была установлена свыше тысячи лет назад Киргаханом, великим ученым. Он показал, что в период больших солнечных пятен нардик из разновидности «круглая ящерица» прозревает, пролежав полчаса под лучами великого светила. В то же время белые жуки гоний наполовину сокращают кладку яиц, и большие муравьи гоний лишаются пищи тоже наполовину и потому начинают пожирать зеленых тлей третьего и пятого вида, что, в свою очередь, пагубно сказывается на гениях — приемные раструбы наливаются избыточным соком, который в обычных условиях отсасывается тлями. Киргахан же (к слову, даже не подозревавший о пятнах на Солнце), выразил мнение, что в будущем с помощью нардиков можно будет предсказать любое изменение Равновесия. А, предсказав, исправить вредное влияние Солнца на Равновесие. По традиции, Киргахан считался первым Наблюдающим Небо. Его пророчество сбылось, и его метод стал всеобъемлющим. Не только тончайшие изменения солнечного света, но и невидимые «ночные лучи» стали контролироваться Наблюдающими Небо. Тысячи нардиков в разные часы дня и ночи извлекались из пещер Нараны, их магери, и, урча и повизгивая, вбирали в себя лучи. Некоторые начинали расти, некоторые оставались неизменными, некоторые гибли. И в том, как они росли и за какое время умирали, и какие из них оставались неизменными, был глубокий смысл. Тысячи слов непрерывно сообщались Великой Памяти учеными: о каждом открывшемся глазке, о каждом отросшем когте, о каждом орехе, съеденном каждым нардиком. И в каждом поселении Великая Память выслушивала все это — в двухстах поселениях пятьюдесятью тысячами ушей, выделенных для Охраняющих Равновесие. Нарана сопоставляла эти речи и связывала их с другим потоком сведений. О том, как ведут себя твари Малого Равновесия — насекомые, черви, пауки и моллюски. О том, как плодоносят и цветут деревья, как растут слонята в питомниках и дети в воспиталищах. Сколько детенышей наметали крысы, и сколько жуков–медальонов всползли на деревья и засохли, готовые к употреблению. Какие раны принесли патрульные собаки с Границы. Сколько белок, носорогов и нетопырей пересекло Границу. В каком округе появились жгучие мухи. Хорошо ли слышно по гониям. Охотно ли взлетают птицы Рокх. Сколько стариков пришли к Врачам и попросили смерти. В каком возрасте были умершие случайно, и сколько их было. Началась ли любовная игра у гепардов, в избытке ли пищи у домашних обезьян. Охотно ли работают Художники, и на чем они рисуют сегодня — на листьях ниу или на скалах. Поднялась ли вода в Реке Заката, и насколько. Появились ли новые гнезда вдоль Границы. Сколько крокодилов осмелилось подняться к левому берегу Раганги у излучины, что рядом с большим слоновьим питомником.

В этом потоке сведений нардики — искатели лучей составили часть малую, но более важную, чем все остальное. Вспышка на Солнце — и тысячи тысяч следствий начинают сливаться в следующие тысячи следствий и сами становятся причинами. Первой причиной великого нашествия крии были солнечные лучи. Тогда Граница была прорвана, и крии продвинулись очень глубоко, прежде чем их удалось остановить и повернуть назад. Солнце давало благо, и Солнце приносило беды, но за тысячу лет Наблюдающие Небо не заметили, чтобы лучи от неподвижных звезд влияли на Равновесие. Ни одного раза! После Киргахана Наблюдающие Небо убедились в этом, а последующие поколения еще и еще раз подтверждали — звезды безопасны для Равновесия. Поэтому звезды не следует наблюдать — это вредно для Равновесия! Наблюдающие Небо должны изучать Солнце. Только Солнце, во имя великого Равновесия! Так считали Нараны. Во всяком случае, иных мыслей они не высказывали. И об этом Ахука еще не думал шесть месяцев назад, когда птица Рокх улетела, оставив его под синим небом и под буранами полуночных гор.

Бураны налетали часто. Наблюдающие Небо затягивали чехлами свои инструменты, — любой Кузнец сказал бы, что в этих инструментах слишком много меди и серебра, что инструменты еретические… но постой, Ахука!

Утишься, успокойся. Будь спокоен и гладок. Ты — ученый.

Спокоен и гладок, как рукоять ножа в ладони. Как тетива лука, звенящая в ожидании.

И он ждал. Ахука, Наблюдающий Небо, лежал в развилке древесного ствола и охранял пришельцев от потерявших имя. Он висел над перекрестием трех дорог, ведущих к лечилищу, неподвижный, как гепард в засаде, и его гепард тоже был здесь, он затаился в поросли молодых дынных деревьев и лежал тихо, подергивая кончиком хвоста, прислушиваясь к дыханию Охотника. Земля отвернулась от Солнца. Привычным взглядом Ахука отыскал яркую звезду, ту самую, что пять месяцев тому назад сияла над пораженным Равновесием. Сейчас она была просто самой яркой звездой небосклона, но дело было сделано. Равновесие погибало, сраженное ее бледным и ослепительным светом. Погибало! Равновесие — это дети в воспиталищах, и не больше трех детей на одного Воспитателя. Это Врачи — один на восемь человек, и все, что связано с рождением новых поколений. И услужающие животные, и животные–строители, и плодоносящие деревья, и растения, создающие удобства. Гонии, быстроходные слоны и лошади, боевые обезьяны, и гепарды. И Нараны…

Утишься и успокойся, Ахука. Твои дети еще не увидят гибели Равновесия.

«Не все ли мне равно? — спросил Ахука самого себя. — Мои дети? Я их не видел. Они растут в воспиталищах».

Теперь он сомневался во всем, что прежде считал незыблемым. Так ли необходимо, чтобы все дети росли вдалеке от родительских глаз? Пятью месяцами раньше он считал такой порядок разумным и неизбежным. Воспитатели должны воспитывать, а Наблюдающие Небо — смотреть в трубы, изготовленные Кузнецами, и облучать нардиков, выращенных Хранителями Памяти, и общаться по гониям, и есть плоды, и пользоваться дюжинами дюжин благ, даваемых Управляющими Равновесием. Каждому человеку — свое дело. Каждой касте — свой жук–медальон. Тогда почему твой голубой жук, Ахука, постукивает по поясу Охотника? Почему ты лежишь в засаде, как Охотник на тропе Большегубого?

Равновесие рушилось.

По совету Нараны Ахука стал Охотником.

Он усмехнулся, лежа на гладком толстом суку. В недобрый час Нарана послала его к Охотнику Джаванару. Теперь он умеет подстерегать и обрушиваться на врага сверху, и посылать стрелы, и натравливать гепардов и боевых обезьян. Он усмехнулся и повел глазами к большому ручью, журчащему перед крайним домом лечилища. Над водой притаился Тан, его гордость — боевая обезьяна, приученная к услужению. Три собаки лежат веером в траве перед домом Раф–фаи. Ждут. А пришельцы ничего не знают, и он забыл дать им бахуш, но Дхарма — Врач, и на нее можно положиться. Вот Дхарма, она стала Врачом при Охотниках сразу после воспиталища. Она выбрала рыжебородого пришельца Колия, и это хорошо. Самому Ахуке также нравится Дхарма, и рыжебородый ему приятен. Да, пришельцы… Другой мир! В одном их летучем доме больше железа, чем все Кузнецы перерабатывают за год… воплощенная ересь, бессмыслица, имеющая для пришельцев глубокий смысл. Это очевидно. Другой мир… Хотелось бы знать, где он, этот мир. Холодная планета, возможно — Утренняя звезда, ибо они прибыли одетыми, страдают от жары. — думал Ахука. Потом он подумал, что рыжебородый Колия, называющий Тана Тар–расом, не расстается с поделкой из железа, многосоставной, тонкой, чистой, почти нечеловеческой по тонкости и чистоте. Ахука совершил дважды непристойный поступок, проявив любопытство и прикоснувшись к железу без необходимости, но вещичка и сейчас была как перед глазами — холодная, чистая, с бесшумным ходом. Позже он переломит себя и спросит у пришельцев, какой из наук служит этот предмет, состоящий, несмотря на малые размеры, из трех дюжин частей. Прищурившись, Ахука представил себе короткую трубку, спрятанную под желобчатой накладкой, удобную рукоятку, в которой находился прямоугольный предмет, содержащий восемь коротких палочек, наполовину из светлой меди, наполовину из тусклого железа. Он почувствовал прилив гордости при мысли, что первым оценил пришельцев по достоинству. Они — Большеголовые, хотя их Науки пользуются железом, хотя одна из заповедей и утверждает, что совершенство достигается только в живых Науках, а железо и прочие рукоделья уничтожительно влияют на живые Науки.

А может быть: палочки из меди и железа — семена? И пришельцы в своих мертвых, рукодельных Науках добились такого, что сеют медь и железо семенами? Это меняет дело. Это изменило бы дело, если бы было возможно, поправил себя Ахука, зная, что это невозможно. Солнце не даст прохлады, железо не даст побега.

Он запутался и рассердился на себя. Железо не даст побегов, а он говорит себе не истинное и притворяется бессмысленной корягой, подобно крокодилу на отмели. Он прячется здесь не затем, чтобы охранять пришельцев — потерявшие имя не сделают зла пришельцам. Только посадят их на Птиц и отвезут к железному дому. Не хочет он, Ахука, чтобы рыжебородый покинул Равновесие! И Дхарма не хочет, по другой причине, а он прячется здесь, ибо знает, что Брахак остался в подземелье Великой, и некому посадить пришельцев на Птиц. А завтра может быть и поздно, железный дом летает не всегда…

Величайший, тягостный стыд обжег его лицо — он хитрит и извивается, как безногая низшая тварь… Вот он, притворяющийся Охотником в засаде, говорящий не истинное!

Врачи говорят: «Носящий в себе Раздвоение должен оставаться целым, как плод». Сейчас Ахука мучительно ощутил Раздвоение и поспешил достать припасенный бахуш–ора. Мозг Ахуки яростно спорил сам с собой: «Он действует на благо Равновесия!» — кричал Ахука–Охотник. «Хитроумный, так же полагает и Нарана, якобы действуя на благо Равновесия!» — насмешливо отвечал Ахука–мыслитель.

Он сжал зубы, терпел. Наконец подействовал бахуш–ора.

Он снова Охотник. Он лежит на дынном дереве, следит за тремя дорогами и слушает дыхание гепарда. Зеленоватый свет проникает сквозь Листья домов, светится желтым трава на дорогах, прохожие скользят по световым полосам, беспечно улыбаются друг другу. Он, Ахука, видел все, и его дыхание не участилось, когда гепард Укха пополз к левой дороге. Тан соскользнул с дерева. На дороге желтели, покачивались три тела. Тяжкие, как носороги, поднятые на дыбы.

Не к добру ты, Нарана, сделала его Охотником! Он неторопливо съехал по гладкому стволу на землю. Лук и колчан стояли, прислоненные к стволу — две стрелы в пальцы, третью на тетиву взял Ахука–Охотник и свистнул коршуном: «Звери, ко мне!» Он выйдет на перекресток навстречу… «Кому ты выйдешь навстречу?! — прокричал Ахука–мыслитель. — Это нардики!»

Он остановился под прикрытием широкой ветви. Луна висела над деревьями. Она была желтая, как дыня, и казалась разрезанной пополам стволом большой гонии, возвышающейся вдалеке над холмом Нараны. Прямо перед Ахукой короткое колено дороги было высвечено лунным светом, падающим вдоль стен. На этой дороге и на темной дороге справа не было ни души. Но слева подходили трое, которых он увидел сверху, причем один был на свету, а двое — в черно–зеленой тени кровли.

Он почувствовал, что земля вздрагивает под их ногами. Втянув ноздрями резкий запах гепарда — Укха боится, жмется к ногам — он оттолкнул ногой глупую кошку. Прижал натянутую тетиву к щеке, в просвете между листьями поймал в прицел круглую безглазую голову, выпустил стрелу. Мгновенно поймал тупец второй стрелы и снова прижал тетиву к щеке.

Тварь, взмахнув длинной рукой, отбросила стрелу в полете — сверкнуло белое оперение. Гиганты не могли остановиться сразу, они скользили, упершись ступнями в траву, и между их массивными телами проскользнула согнутая белоголовая фигурка.

Ахука ослабил тетиву — перед ним стоял Хранитель Памяти. Он пересек поляну перекрестка и был так близко, что концом стрелы Ахука мог бы прикоснуться к красному жуку на его груди.

— Человек, уходи! — приказал Хранитель. — Ты слышишь меня?

Ахука молчал.

— Уходи! Ты должен знать меня, — утвердительно сказал Хранитель. — Со мной идут посланцы Великой Памяти, повинуйся!

Твари стояли недвижные, как скалы над Рагангой. Ни малейшего движения не былона перекрестке, и Ахука понял, что дороги закрыты от самого Подземелья. Бессознательно он начал думать не на раджане, а на языке Памяти. Пропел, обращаясь к Хранителю:

— Учитель, а ты с трудом говоришь на раджана!

— Ахука, сын мой! — безмерно удивился старец.

— Зачем ты ведешь их, учитель?

— Такова воля Нараны.

— Разве Нарана приказывает?

— Таков совет Нараны. Уходи.

— Я бы ушел, — сказал Ахука. — Но с тобой нардики. Не дам я убить пришельцев, учитель.

— Дитя… — сказал старец.

Луна уже всплыла над кронами. Ахука видел мудрые, воспаленные глаза старого Хранителя, застывшую на его лице улыбку, и гигантских нардиков, застывшихна дороге. «Они должны весить две дюжины дюжин горстей, — думал Ахука, — а обычные нардики весят одну горсть… быстро распорядилась Великая Память… воистину, ее возможности безграничны…»

— Дитя, — повторил учитель. — Пришельцы угрожают Равновесию, нардики отнесут их, посадят на Птиц, и они уйдут. Равновесие будет спасено.

— Ты волен был попросить их уйти.

— Они полны любопытства, сын мой. И ты полон любопытства… таковы ученые. Сын мой, не ставь знание превыше Равновесия. Забудь о пришельцах. — Он обернулся. — Веди их, Кхиру!

Дрогнула земля. Округлые гигантские тела миновали полосу лунного света. За ними пробежал один из младших Хранителей, бывший Кузнец, скрылся в тени. Ахука услышал, как испуганно пыхтит Тан, и, спохватившись, присвистел собак, карауливших вход в лечилище.

— Приходи ко мне завтра, Ахука, — сказал старец. — Нарана ценит, что первое предупреждение о Звезде передал ты. Сын мой, не говори с людьми об этом деле, остерегись. Нарана не остановится ни перед чем для спасения Равновесия…

Глава 2

— Дхарма! — звали от входа.

Девушка оттолкнула Кольку и длинным прыжком, как кошка, метнулась на голос.

— Что она хотела сказать? — спросил Володя. — Бешеная.

— Да уж, прыжочки, — выдохнул Колька. — Почему мы «большеголовые» она спрашивала.

— Это я понял — связывает Нарану с формой нашего черепа… А что она толковала о крысах?

— Ты же слышал. «Почему мы не крии или не пожиратели крыс?» Одурела совсем!

— Не так уж одурела, — сказал Володя. — Они предубеждены против нас, не имеющих живых информационных центров, как мы были предубеждены против них, не имеющих письменности. Заметим, — он стенографировал и говорил, — заметим, что предубеждения такого рода всегда, или почти всегда неоправданны… Но каков темперамент!

— Постой–ка, — сказал Колька. Он узнал басистый голос Брахака и пошел к двери, стараясь не шуметь ногами. Проклятые ботинки!

— …Опасно. Я не хочу брать сторону тех или других. Разбуди Раф–фаи, заставь подняться… посади, повтори утреннее лечение…

— Кому помешали они, Брахак?

— Смири свой нрав. Приготовь раненого в дорогу… Теплой полуночи…

Колька прошуршал на прежнее место. Догнать Брахака, поговорить? Нет, навязываться мы не будем…

— Что такое? — спросил Володя.

— А ничего. Флиртует.

— Энергичная женщина, — затем невнятное бормотанье. Сидит, пишет.

Именно в эту секунду Кольку и прихватило безошибочное ощущение: влип. Бессмысленное такое, но безошибочное. Во что–то он ввязался или ввяжется сию секунду — он понял это но острой, мгновенной зависти к Бурмистрову, который спокойно собирает информацию, не влипнет и спокойно уйдет. Может, поблюет после перехода. А я влипну. На какой секунде? Кабы знать где упасть, так соломки подостлать. Стоит советоваться с Дхармой, не стоит? Где же этот Ахука, интеллигент чертов? «Приготовь раненого в дорогу…» Хорошо, если к баросфере, а, может, и еще кой–куда.

Он бы меньше беспокоился, разгуливай вокруг вооруженная охрана или толпы любопытных, пускай враждебные, или еще какие. Любая определенность лучше, чем это — просторный пустой дом, крякающие лягушки в стенах, белый профиль Рафаила и непонятная женщина.

Становилось не то чтобы страшно, а неприятно, как во сне. Нажимаешь, оно подается во все стороны, как резиновое, не прорвешь, одна надежда — проснуться…

Да, надо вырываться отсюда.

Дхарма вернулась, смотрит. Он кивнул ей, Володе сказал: «Ты, значит, посиди, а мы потолкуем». Подошел, присел на лежанку с нардиками. Как обращаться — «Дхарма» или «Мин»?

— Мин, я слышал голос Брахака. Он говорил об опасности?

Она сидела, зажав руки между коленями.

— Опасно… сопротивляться тем… кто придет за вами… — мысленно переводил он ее слова, — чтобы отвести вас… к железной дыне.

Неожиданно и фальшиво он осведомился:

— Разве мы мешаем кому–либо?

Она промолчала. Колька заглянул ей в лицо, и взгляд его отдернулся, как рука от раскаленного металла. Он отвернулся будто бы посмотреть на Рафаила, а глаза ее горели на нем, как два ожога.

Очень хотелось курить. Он шесть лет не курил. Сейчас руку бы отдал за сигарету. Смотрит! Сидит такая, какая есть — тонкая, гладкая и округлая, и коричнево–матовая, как старая скрипка — смотрит… Сопротивляясь неслыханному томлению, он злобно подумал что такие глаза надо под паранджой прятать, наглухо, насовсем…

Он разозлился — давно было пора. Злость отшибает сексуальные эмоции. Он хочет вернуться, и он вернется, тоже мне обольститель, светловолосая бестия… Злобно фыркнул на Бурмистрова — проверку придумал, экспериментатор! А ну, Карпов, прекратите эмоции… «Тик–так, тик–так, не стучите громко так». Вы еще не влипли, Карпов, и, будем надеяться, благополучно вернетесь в городок, под осенний мелкий дождичек…

Девушка молчала. Он спросил четким, официальным голосом:

— Кто желает нам зла, Дхарма?

Она ответила сдержанно:

— Раджаны никому не желают зла, Адвеста.

— О чем же толковал Брахак?

— Ученые Равновесия недовольны вашим пришествием…

— Постой, во имя Равновесия… — он перебил ее и осекся. За шесть часов в него вдолбили даже обиходные выражения: «Во имя Равновесия» — а он и знать не знает, какой в них смысл.

— Это ваше Равновесие, это… это охрана?

Он бы спросил: «Это полиция?», но слова не знал.

— Охраняют Охотники… — Она прищурилась на Кольку, подняла ладонь движением властным, ловким и очень выразительным: сейчас она объяснит именно то, что его интересует. — Охотники охраняют Равновесие от всего, живущего по ту сторону Границы. Он всего живого, с чем не могут справиться наматраны…

— Наматраны?

— Животные и растения, охраняющие Равновесие на Границе.

— А! Вовк, я тебе рассказывал.

Володя ухитрялся писать, балансируя блокнотом на колене — левой рукой придерживал очки. Дхарма теперь смотрела иными глазами, просветленными от любопытства, и вся ее фигурка выражала пронизывающий интерес. «Почему вы Головастые?» — задала загадку!

— Три солнца прошло, — заговорила она, — и три солнца я думала. Как все ученые, прослышавшие о железном доме… Охотники прошли на Птицах всю землю, Головастых нигде не встретив, — о–а, огромные кузницы построили железный дом! Таких нет на Земле… — Она как бы делала усилие, чтобы спросить, и не могла… — Врач Лахи думает, что вы рождены подобной Земле планетой, спрятанной за Солнцем…

— Изящная гипотеза, — пробормотал Володя. — Зеркальное отражение…

— Это говорил бритый, Врач, — быстро пояснил Колька. — Ахука — астроном, эх — куда же он подевался? Нет, Дхарма, мы не с планеты, спрятанной за Солнцем, мы… мы…

— Не знаем, как наша Земля соотносится с вашей, — механическим голосом подсказал Володя.

Колька перевел. Девушка кивнула, пылая от смущения, как черная роза на солнце. Обычаи, что ли, запрещают им расспрашивать гостей?

— О Границах я скажу, Адвеста. Пришествие ваше означает, что Равновесие имеет иные Границы, сверх известных нам. Но первый закон Границы приложим и к железному дому: «Случайное полезно. Намеренное — вредоносно».

— Не понимаю.

— Я понимаю, — сказал Володя. — Продолжай.

— Намеренное вредно… А мы, Охотники, намеренно ввели вас в Равновесие, мы нарушили закон. Границы, ибо не могли вас прогнать, ибо Раф–фаи был ранен, и никогда прежде Границы не пересекались Головастыми. Нам должно было вас прогнать, Адвеста…

— То есть как прогнать?

— М–молчи… — с тоской сказал Володя. — Продолжай, мы слушаем.

— Что же мы, слепни, чтобы нас прогонять? — возмущался Колька. — Дхарма, в законе нет мудрости, вредно случайное, а не намеренное!

Она снова, как четверть часа назад, поразилась до оторопи, но сдержалась. Только повторила, глядя расширившимися глазами: «Вредно случайное, а не намеренное…» Неожиданно Бурмистров добавил масла в огонь.

— Разве мы — поедатели крыс? — спросил он и уставился на Дхарму.

Она ответила:

— Вы более вредоносны, Володия! Пожиратели крыс нарушают Малое Равновесие. Вы, железные Головастые, нарушаете представление ученых о незыблемом.

— Эге, подобрались к сути, — сказал Володя. — Что же вы считаете незыблемым?

Дхарма ответила одним словом, которое в переводе имело смысл: «порядок развития» или «степень развития».

— Поясни примером, — попросил Володя.

Она улыбнулась через силу:

— Умение производить поделки из камня или железа мы незыблемо полагаем нижним. Даже крии пытаются обтесывать камни. Умение выращивать и управлять мы полагаем умением Равновесия.

Опять Равновесие! Колька уже открыл рот, чтобы выяснить раз и навсегда, что подразумевается под этим понятием. Володя жестом остановил его.

— По этому пункту все, Николай. Оставь ее в покое. Не то мы делаем, ей мучительно трудно, по–моему…

— Жалостный ты мой. Почему ей — мучительно?

— Ты б не юродствовал, Николай…

Бурмистров был прав, наверно. Рехнуться было впору от неизъяснимого чувства — этот мир вывернут наизнанку, как свитер двойного плетения. Фактура та же, но все узоры наоборот.

Девушка поспешила воспользоваться провалом в разговоре — отошла к Рафаилу, потом к нардикам. Из стены достала бесхвостого зверька с огромными глазами, перламутровыми, как у бабочки — посадила на лежанку. Зверек стоял на четырех тонких лапках, как статуэтка, без движения.

— Смеркается, — буркнул Колька. — Ладно, подождем. Давай, в чем ты там разобрался? Что же такое — «Равновесие»?

— Гомеостазис, — сказал Бурмистров. — Мы остолопы. Гомеостазис, не более того… минутку, Коля. Я бы выделил два применения этого термина: обозначение состояния этого общества, и обозначение самого общества. Или сообщества, поскольку в нет включается и животный, и растительный мир. Синтаксически — я не путаю?

— Ты молодчина! — простонал Колька. — Я вот остолоп, точно.

— Ничуть не бывало, — с невозмутимостью отвечал Володя. — Нас учили языку порознь и без словаря. Когда со мной отрабатывали понятие динамического равновесия, я сразу подставил термин «гомеостазис», а ты, очевидно, термин «равновесие». Затем ты переводил в своей терминологии, а я механически записывал. Так и шло, пока я случайно не прослушал сам фразу «Пожиратели крыс нарушают малый Гомеостазис». Понятно?

— Ты молодчина, Вовище!

Со стороны, наверно, они четверо являли собой странную картину. Тот, из–за кого заварилось все дело, лежал в наркотическом сне посреди круглого зеленого зальчика. У стены, ближе к его голове, неподвижно сидела коричневая кудрявая девушка, смотрела в пол. По диагонали зала, сидели с такой же неподвижностью два здоровенных светлокожих парня, и тоже смотрели в пол. Хороший признак — Колька снова мог смотреть на себя со стороны. Значит, стало полегче на душе. Он мельком подумал, что теоретическая находка никоим образом не облегчает их положения, но все–таки стало легче, даже много легче — смешно… Значит, гомеостазис — общество, которое находится в динамическом равновесии — все части сверхсложной системы уравновешены между собой. Это они молодцы, что рассматривают свое общество как равновесную систему — помнят всегда, что хвост вытащишь, а нос увязишь. Собственно, любое общество гомеостатично, если оно не разваливается, но много ли мы, земные, печемся о равновесии всех его частей? Текучка заедает… А тут — правильно. Пограничники, Охотники то–есть, пользуются общетеоретической формулой. «Случайное полезно, намеренное вредно», все правильно… Любое воздействие на гомеостатическую систему можно рассматривать как случайное, с той или иной вероятностью. Здоровая система легко переваривает случайное воздействие. Скажем, не всегда легко, но переваривает. А намеренное воздействие — оно ведь намеренное, и только у человека бывают намерения, причем он сам является сложной системой. Одна система воздействует на другую. Иными словами, нельзя разрешить Охотникам пропускать через Границу кого–то по своему выбору — через нее и так просачиваются случайные гости. Правильно… И последнее. Для «железных людей» могли бы сделать исключение, кажется, не посчитаться с гипотетической угрозой системе… Кажется–то кажется, и цивилизация могла бы не опасаться трех жалких пришельцев, но все–таки они правы. Наше появление имело ничтожную вероятность, а опасность представляют именно маловероятные события. Инстинкт любого животного говорит: «бойся непонятного»; весьма вероятный грипп не страшен, маловероятная чума смертельна…

«Но система, система! — возражал себе Колька. — Мощна ведь системища, двести городов. Нараны эти, пища с неба валится». И тут же находил еще одно оправдание для хозяев: чем система сложнее, тем больше вилка между затратами на ее сооружение и на ее разрушение. Сформировать мозг ученого стоит огромных затрат, а уничтожает его легко двухграммовая пуля — цена копейка — посылается в дыхательный центр, и готово. «Эффектом разбитого стекла» они окрестили этот парадокс на кибернетических семинарах, или «эффектом стекла и рогатки».

…Шлеп–шлеп, шлеп–шлеп… Они подняли головы. Из–под стен выпрыгивали шюскохвостые крысы. Дхарма подталкивала переднюю к столу — ногой, кончиками пальцев.

— Что, пора? — спросил Колька.

— Земля отвернулась от Солнца, пора.

Смеркалось быстро. Померк, погас внешний свет, пробивавший листья. Почернел прямоугольник входа. Зелень стен, медленно разгораясь, просияла холодным огнем. В желто–зеленом свете кожа девушки стала похожей на полированное лимонное дерево, губы почернели.

На секунду они встретились глазами. Он отвернулся, пошел осматривать стены. Володя помог Дхарме снимать с больного «одеяло» — крысы срезали ветки, ковыляя на задних лапах. Лупоглазый зверек неподвижно сидел в своем углу.

— Колюня, шрам начисто заровнялся, — усталым, радостным голосом сипел Бурмистров.

— Вот и лады, — сказал Колька.

Он выглянул в черноту поляны. Увидел поверху, по кронам верхнего яруса неясные блики, высветления — поднималась луна. Огромные переливчатые звезды изредка мелькали между ветвями. «Ах, Белая Земля, почему свет твой так сладок и дурманящ?» — пропел в его груди незнакомый голос. Он встряхнулся. Из темноты волнами наплывала далекая музыка. Так мог играть только огромный мощный оркестр — казалось, что звуки катятся в глубине земли, как грохот отдаленного взрыва.

Он вернулся к столу, когда крысы утаскивали последние клочки «одеяла». Володя, едва не уткнувшись носом в Рафкину грудь, пытался найти следы страшных синяков и царапин, притоптывал в восторге — Рафаил выглядел как новенький. Плечи у него, что ли, окрепли? Колька решил, что ему показалось — свет уж очень обманчивый, бестеневой. Он расстегнул сумку с пистолетом, сдвинул предохранитель и проверил: «огонь», правильно. Сумку переместил на левое бедро, и два раза попробовал, чтобы сразу ловить рукоятку. Все это он проделал очень внимательно. Вынул обойму, добавил еще один патрон на место введенного в ствол. Девять выстрелов лучше, чем восемь, — подумал он, тут же вспомнилась надпись на плакате, которую перед стартом он забыл со страха:



«У меня девять жизней, у тебя — только одна: ДУМАЙ!» Он подмигнул лупоглазому зверьку — зверек оказался похожим на карикатурную кошку с того же плаката — глаза, ушки — забавно.

Поверх стола он видел, как Дхарма наклонилась над корзинками — кормить нардиков. Сморщившись от усилия, оторвал глаза от ее спины и ягодиц. Выругался про себя. Володька, вытягивая от интереса шею, заглядывал в корзинки. Дхарма сосредоточенно совала нардикам орехи. От корзинок потягивало формалином. Ровно дышал Рафаил. Колька снял с него руку и пошел наружу.

Это было правильно. «Правильное решение» — похвалил он себя. Он там и не нужен совершенно. Мин лучше знает, что делать. Золотая девчонка. Налетает на человека, как ураган. Их–то роль была совершенно пассивной — словно они попали в ураган, и всего работы было — стоять на палубе, привязавшись к снасти. И тогда он решил правильно. Послушался ее и решил остаться, а не тащить Рафку с его ногой и разбитой печенкой в свое Пространство. А что, Совмещенные пространства — побольше любого океана… Ну, вот он и пригляделся в темноте.

Поляна была замкнута по кругу, с единственным проходом влево — в сторону поляны Памяти. Кроме двери, из которой вышел Колька, светились зеленоватым светом еще три, то есть на поляну приходились еще две палаты этой странной больницы. Еще засветло он сообразил, что каждая палата имеет подсобное помещение, в котором держат нардиков и прочий медицинский скарб. Подсобка сообщается с палатой не дверьми, а чем–то вроде окошка — это он только что проверил. Здраво рассуждая, его приготовления были довольно–таки детскими. Объяснили же — придут, чтобы отправить к баросфере. Но был какой–то неясный пунктик, что–то вызывало опасения. Ахука скрылся, Брахак шепчется за дверью… Лучше он подождет здесь. Так будет надежней.

Позицию он выбрал между двумя парами дверей, но оси просеки. Если засада в соседней палате, то он перехватит ее в середине поляны. А пойдут по просеке — как на ладони еще издали.

«Вот будет номер, если никто не придет», — подумал он и бесшумно, по плотной, влажной траве продвинулся направо. Луна поднялась довольно высоко и висела над просекой, как большой желтый фонарь. Совсем рядом с ней, в ее серебристом ореоле, чернела вертикальная тонкая линия с метелочкой на конце — а, это большая гония на поляне Памяти… Из травы, в нескольких метрах перед ним, послышался урчащий звук, намек на рычание. Приложив руку козырьком к глазам, он увидел трех собак, неподвижно лежащих в траве. Одна повернула голову к нему и чуть слышно прорычала, будто приказывая ему не шуметь. Собаки явно дожидались кого–то с просеки. Охрана? Или, наоборот, не должны выпускать? Он прошелся к просеке и обратно — собаки следили за ним глазами. Не атаковали.

Некоторое время он просидел, поглядывая то в глубину леса, то на собак. Казалось, что трава на дороге светится. Из лечилища звуки не пробивались, далекая музыка стала едва слышной — лес гремел ночной песней, ровным хором — кваканье, треск, уханье… Собака опять повернула голову — Дхарма проскользнула к нему и положила на плечо горячую руку.

— Колия, — очень странно звучал шепот на раджана! — Колия, Раф–фаи немножко может ходить, а сидит совсем хорошо.

Он сказал:

— Ты сестра наша и мать, Дхарма!

— Пойдем в лечилище, Колия. Здесь собаки Наблюдающего Небо…

Нет. Он помнил испуганное лицо Ахуки и подрагивающий бас Брахака. Нет, он останется.

Рука скользнула по его плечу и, не удержавшись, он прижал ее щекой. Сестра моя, ты — как Белая Земля, как лотос над тихой водой Раганги! Рука погладила плечо, прошуршали тихие шаги. Он опять был один на поляне и унимал дрожь в руках и пение в сердце. Глубоко вздохнул, вбирая в себя густые, как мед, запахи ночи, и внезапно три тени мелькнули перед ним — собаки ринулись и длинными прыжками унеслись по теневой стороне просеки. Идут!

В эту минуту, когда дробное топотанье собачьих ног еще перебивало и глушило чьи–то тяжкие, редкие шаги, Колька заметался. Нет, какой там страх! — после всех событий он стал как слон, в толстой коже. Он чувствовал, что делает лишнее, глупое, и не мог остановиться, не мог, хотя знал: его суперменская отвага дутая. Он просто не хочет возвращаться так быстро — усердствует для самообмана… «Авантюрист, безответственная морда!» — рявкнул он на себя, но где–то в гаденькой глубине полюбовался своим спокойствием, эффектной позой — на колене, с пистолетом под рукой — и отважной готовностью к приключениям. Но вдруг наступила тишина под деревьями. Задрожала земля, и он понял, что ведут слона — за ним, везти к баросфере. Потом, мелькая и раскачиваясь в желтом лунном свете, у дальнего конца просеки появились бесформенные глыбы на коротких могучих ногах. Волной прокатился формалиновый запах. И бессознательно, выждав дистанцию, Колька поднял тяжелый автоматический пистолет и никелевой пулей, разворачивающей и рвущей плоть, ударил правого в голову, качнувшуюся на ребристом краю глушителя. Он вел мушку влево, нажимая на спуск, когда светлый круг ложился на черный шпенек — есть! есть!

Они шли. Быстро. Во всю ширину просеки.

Завыла обезьяна высоко над головой. Воплем загремел весь город.

Колька дал еще очередь и каждый раз видел, как отшатывается чудовищная безглазая голова, а они шли. Как во сне. Оставалось три патрона, но уже не было сил наводить пистолет. Колька застонал. Это было вне реальности, и он пытался проснуться. Шаги приближались с тяжелым шлепаньем. Как спасенье и счастье он увидел, что между чудовищами проскочила тонкая человеческая фигура и вскинула руки.

— Безумец, — проговорил человек. Чудовища стояли за его спиной.

— Зачем ты привел их? — сухими губами прошелестел Колька.

— По воле Нараны.

— Зачем?

— Чтобы вы ушли к железному дому.

Перехватило горло. Он просипел «ле–е…» — первый слог слова «зачем», но за него спросила Дхарма:

— Зачем привел ты нардиков? Пришельцы спешат уйти, они сами спешат.

— Возможно и так, о Врач… Однако Равновесие прекрасно, а железо несъедобно — ты слышала, как пугал он посланцев Великой?

— Как и вы тщились испугать его — глупцы!

Колька молчал.

— Я спрашиваю Пришельцев: согласны ли вы уйти?

— Согласны, — выдавил Колька.

— Слово сказано. До рассвета вы опуститесь у железного дома.

— Хорошо. Но пусть Врач будет с нами. Наш друг все еще болен.

— Ваше желание справедливо, — ответил человек. — Врач полетит вместе с вами, если захочет.

Колька был еще сжат, заморожен ужасом, который вызывали в нем чудовища. Он обходил их взглядом, как мог. Знал, что это из–за Дхармы он не бросает пистолет и не кидается на землю, закрыв руками голову. Хорошо, что Володька не выскочил на выстрелы.

— Поспеши, — сказал человек. — Птицы ждут.

— Пусть уйдут эти.

Человек пропел на языке Памяти: «Возвращайтесь к Наране». Чудовища качнулись, растворились в лунной тени; мерно, глухо вздрагивала земля. Человек улыбался, как ни в чем не бывало. Когда он повернулся к свету, Колька узнал его — один из тех, кто сопровождал старого Хранителя Памяти. Жук на его груди казался черным.

— Поспеши. Птицы Рокх уже накормлены.

Они вошли в лечилище.

Розовый, очень живой Рафаил сидел на боковой скамье и громко смеялся.

— Свисток, дружище! Где бегал, что видал? И ты голый!

Он был слишком шумлив и весел. Колька покосился на Дхарму — она медленно прикрыла глаза — все хорошо.

— Все хорошо, Рафа. Отбываем. Выдворяют нас, как персону нон грата.

— Пинком в задницу, — сказал Рафаил. — Двери отворяют, бандитов выдворяют… У–ах–ха–ха!! — Он заржал с тупой жеребячьей радостью, рассыпая бахуш из кулечка: — У–ах–хаха–ха!!

— Что это?! — вскрикнул Колька. — Он болен!

Володя с мучительной гримасой помотал головой.

— А ты, болван, зачем пришел? — Рафаил обращался к посланцу Нараны. — Голый, черномазый! и девка голая!

Колька вдруг понял, что сидит на скамье, а девушка обнимает его и гладит по щеке. И быстрым, острым шепотом утешает:

— Он здоров, Адвеста, он здоров… Успокойся, успокойся…

— Обнимаются, — удивленно заметил Рафаил.

— Здоров… Я закрыла, его лоб, Адвеста. Володия понял. Я закрыла память во лбу… К утру она откроется.

— Обнимаются… — бормотал Рафаил.

Человек, стоявший у входа, сделал нетерпеливый жест.

— Память во лбу? Володь, объясни, — изнеможенно попросил Колька.

С той же мучительной гримасой Володя стал объяснять, что Дхарма сделала Рафаилу нехирургическую лоботомию, то есть отключила каким–то образом лобные доли мозга. Без этой процедуры Рафаил не мог бы ходить от боли, а сейчас он чувствует боль, но не сознает, что чувствует…

— Так, — вздохнул Колька. — Дхарма… Уверена ли ты, что к утру намять во лбу откроется?

Она погладила его по щеке. Он был так выжат, что не отстранялся — гладит нежной ладошкой, хорошо… Рафаил от возбуждения перешел к тупой флегме. Жевал сушеных термитов, икал. Бледный Володя сунулся в блокнот.

— Поспешите, — сказал человек с черным жуком. Врач Дхарма, ты с ними?

Руки разжались. Девушка поднялась с кален и сурово спросила:

— Кузнец, почему ты распоряжаешься в лечилище?

— Я — Хранитель Памяти, — ровным голосом возразил человек. — По воспитанию я действительно Кузнец, но здесь представляю Нарану. Ты полетишь с больным пришельцем?

— Я — Врач, — сказала девушка.

— Ты полетишь вместо меня и передашь по пиши, когда все кончится.

— Хорошо. Колия, больного надо вести под плечи, я понесу лекарства. Иди, Кузнец…

Все. Больше она не смотрела на него. Утром они расстанутся. Колька поднял себя с беспощадным усилием воли — в этой драке не было гонга на перерыв, и секундант бросил его в последнюю минуту. Он подсунул плечо под Рафкину вялую руку, пробормотал: «Взяли…», и они поплелись к выходу. Волоча ноги, Рафаил хныкал: «Не хочу, не хочу, не хочу!» Человек с черным жуком повел их в черную молчаливую ночь, закрытую сверху куполом лунного света.

Глава 3

Получасом раньше Ахука попрощался со старым Хранителем Памяти на перекрестке трех дорог. Потеребил бороду пятерней, собрал животных на поводки, приласкал Тана, успокоил собак. Он не собирался задерживаться до утра в поселении и идти к Наране, как просил старик, и в то же время не знал, куда себя девать. На Границу он решил не возвращаться по крайней мере еще несколько дней. У него есть дела поважнее, чем возня с пожирателями крыс. Отряд будет выжимать их из Равновесия. Он прикинул, что обезьянолюди прорвались вчера утром. Их отогнали сегодня к ночи.

Ахука еще помнил, как он впервые вышел с Джаванаром на Большезубых, и Охотник уступил ему первую стрелу по матерому самцу с клыками в локоть длиной… Нет, во имя Равновесия! Он еще может действовать. Привычное, собачье подчинение Наране — превозмочь! Он — человек, Головастый… Он дернул поводки — звери остановились. Тан сейчас же спрыгнул с дерева и попросил ласки и сочувствия, глаза у него слипались, как у человека. Обезьяны должны спать много…

«Рр–а–асс! Рра–асс!» В лечилище трижды и еще трижды ударил гром, сопровождаемый короткими пронзительными свистками.

…Впоследствии Ахука очень удивлялся своей наивности. Услышав громы, он подумал, что их издали нардики, пугая пришельцев. Создание нардиков–гигантов само по себе было событием неслыханным и позволяло ожидать других небывалых событий. Намеренное исправлялось сверхнамеренным — высшим авторитетом Великой Памяти. Ахука вновь заколебался. Стоял на перекрестке, глядел в небо. Утренняя звезда была яркой, близкой… Не вернуться ли к месту ночлега, чтобы взять с собой трубу? Хотя бы узнать, откуда они — свою планету они могут отличить, наверное, от других звезд. О–ах, он потерял время, пока ткал, как паук, непрочную паутину. Великая порвала ее одним движением… — Во имя Равновесия, вот они!

Нардики возвращались. Шли навстречу лунному свету. Ахука увидел немигающие круглые глаза, сидящие в складке, примерно там, где у человека были бы соски. Увидел плоские горбы на спинах — как раз, чтобы уложить человека. Он побежал навстречу: спины пустые, рядом нет Хранителя Памяти… «Убили!» — вспыхнуло у Ахуки в голове. Возвращаются пустые — убили пришельцев! Три удара — три смерти! Опрометью он бросился к лечилищу, делая огромные прыжки. Звери тянули его на поводках, рыжая собачья шерсть рдела под лупой, то вспыхивали, то пропадали пятна на спине гепарда. Рушился мир. Погибало Равновесие. Хранитель, глубокий старец! Впервые в жизни Ахука слышал, как человек говорил не то, что думал.

…Он выбежал на поляну — пусто. Крысы–уборщики с писком катились в стороны. Не останавливаясь, ворвался в лечилище — стол срезан, людей нет… Собаки дергали поводки, визжали, торопили в погоню. Ахука припал на колено, чтобы объяснить собакам работу, и увидел палочки из светлой меди. Грызуны бросили их на поляне, испугавшись охотничьих зверей. Шесть палочек блестели в траве. Железных половинок не было, внутри пусто. Похоже на отрезанное колено бамбука… Приказывая собакам искать след пришельцев, Ахука сопоставил шесть громов и эти шесть палочек из железной поделки Адвесты. Вспомнились странные раны на голове и теле того крии, который ранил пришельца. О–о, железо не дает побегов… «Вперед, рыжие!» — послал собак Охотник. Одна, за другой, бесшумно, носом к земле, они опять бросились на просеку. Трубочки Ахука спрятал в охотничью сумку, перевесил на спину лук, подтянул сапожки и побежал за зверями. Собаки его дожидались у первого поворота — пришельцы свернули, не доходя до больших дорог. Продвигаясь быстрой побежкой, Ахука миновал главный ручей, снабжающий водой все поселение. Неугомонные бобры возились в воде, несмотря на позднее время. Здесь снова ждали собаки. Ахука сам увидел на траве отпечатки лошадиных копыт. След вел на полдень. Трава еще не успела подняться, лошадь только что прошла вдоль ручья, свернула на большую дорогу. Ахука пробежал по следу четырежды дюжину дюжин шагов и увидел лошадь. Хранитель ехал навстречу. «Пришельцев довезли до Площади песен и посадили на Птиц вместе с Дхармой. Ближайшее место из пригодных для взлета птиц Рокх, — соображал Ахука. — До Площади песен надо сделать шагов трехкратно помноженную дюжину. Увидеть следы Птиц, а потом бежать в питомник — еще вдвое… Он отстанет безнадежно». Он круто повернул и догнал Хранителя.

— Где пришельцы? — прямо спросил Ахука. — Здоровы ли они?

— Взлетели на Птицах. Они согласились вернуться в железный дом, — дневным, оживленным голосом ответил Хранитель.

— Ты ведешь лошадь в питомник. Я направляюсь туда и заодно отведу ее. Я облегчу себе дорогу.

Хранитель медлил. Ничего удивительного не было в том, что Охотник спешит добраться до питомника.

— Почему ты спросил меня о пришельцах? — осведомился Хранитель.

— Кару–Кузнец, ты меня не узнал… Я стоял у трех дорог со старшим Хранителем, когда ты провел нардиков к пришельцам. Я испугался их и послал в них стрелу, — добавил Ахука наивно.

Усаживаясь на лошадь и провожая Кару глазами, он сообразил, что второй раз за ночь утаил свои мысли в ответ на прямой вопрос. Он думал об этом, когда приказывал Тану собрать собак и отправиться с ними в стан Охотников. Тан хныкал и ластился к нему. Он думал об этом, пока скакал через поселение к питомнику и отводил лошадь на выгон, и бежал к домам, в которых держали Пгиц.

Уход за птицами Рокх не доверяли животным. Птиц нельзя было, как слонов и лошадей, переводить с выгона на выгон — они должны жить на одном месте постоянно, от рождения до старости. Иначе их не заставишь возвращаться домой. В период дождей им надлежало находиться под крышей, так как перья мокли и не давали им взлететь. Поэтому каждая Рокх имела свой дом, как человек. Грызуны убирали из домов помет, обезьяны приносили пищу ко входу, но все прочие работы делали люди — вносили пищу в дом, осматривали и подрезали перья, учили глупых птенцов командам и выводили Птиц на прогулки, когда им не приходилось летать с гонцами. По старой традиции каждый, оседлавший Птицу, именовался гонцом — некогда Рокх поднимались только со специально приставленными искусными наездниками малого роста и веса. Теперь Птицы поднимали рослого мужчину и еще полторы дюжины горстей груза. Правда, их приходилось кормить каждые три часа полета.

В питомнике бодрствовали всю ночь, как и в подземелье Памяти. Дома Птиц светились не изнутри, а снаружи, над входами ветви нависали широкими козырьками, под которыми возились Хранители Птиц, перебирая орехи. Многие дома пустовали — на Границе, было неспокойно, и Птицы работали, перевозя Охотников. Рокх охотнее летает ночью, чем в полуденный жар, но все равно слишком многих нет на месте… Да, за последние месяцы Равновесие действительно изменилось. И это лишь первые признаки… Ахука пробежал на край питомника, к Наседке. В узкой пещере, похожей на подземелье Памяти, в черном жидком перегное лежали яйца Рокх — три локтя в длину, два в ширину. Они высовывались из перегноя, белые, как облака. Подземелье Наседки, пожалуй, было единственным местом в каждом поселении, куда не пускали посторонних, ибо птенцы, еще запертые в скорлупе, запоминали слова и бессмысленные звуки — все, что слышали — и, выросши, отзывались на знакомые звукосочетания.

У входа к Наседке Ахука нашел старого Хранителя.

— Во имя Равновесия! — взмолился Хранитель. — Ты будешь в третьей дюжине попросивших Птицу за эту ночь, а до утра еще далеко!

«Да, это необычная ночь», — подумал Ахука, но ничего не сказал.

— На шестой пост от Раганги, — вслух размышлял Хранитель Птиц. — Часом раньше я послал туда целых четыре Птицы, Охотник! Твоя будет пятой, почти полдюжины — не много ли для одного поста?

Ахука улыбнулся шутке и опять ничего не ответил. Четыре Птицы! Знал бы ты, кого они унесли, Хранитель… Знал бы я о пришельцах хоть что–нибудь значащее… Болтовня, бессмысленные выкрики, будем болтать, как дикие обезьяны — о песнях, о Художниках — только бы не о своей Науке! О Хранитель Птиц, скажи мне — почему раджаны говорят о Науках только с Великой Памятью? Ведь ни один из нас не осмелился спросить пришельцев — где их Земля?

— Груз есть у тебя, Охотник? Э–э, да ты — Голубой жук! — с уважением сказал Хранитель. — Не часто Наблюдающие идут в Охотники. Но ты умеешь управлять Птицами?

— Я — Охотник, — скромно проговорил Ахука. — Груз лишь тот, что со мною.

— Восемь горстей, — определил Хранитель. — Остальное ты возьмешь пищей для Рокх и накормишь ее, где пожелаешь! Хорошо?

— Я очень спешу, Хранитель. Лучше я накормлю Рокх в слоновьем питомнике у излучины. Зачем перегружать твою прекрасную Птицу?

Ахука знал, что бессмысленно торопить Хранителя. Птица с лихвой вернет время, затраченное на подготовку — сейчас соразмеряется длина пути, и срочность, и состояние каждой Птицы, и время ночи. В некоторых случаях о выборе Птицы советуются с Нараной, а путь дальних перелетов всегда выбирает Нарана, учитывая погоду на всем пути.

— На шестой пост от Раганги… привезешь мне клык Большегубого? Трех лучших Рокх послал я туда сегодня — полетели трое, не умеющие управлять Птицами…

— Привезу, о почтенный, — сказал Ахука. На шутку следовало отвечать шуткой.

Хранитель встал — он обдумал все и выбрал Птицу. Они прошли в середину ряда и свернули к дому, перед которым лежала аккуратная кучка орехов.

— Накорми свою Птицу, гонец.

Ахука недавно стал Охотником, и не успел привыкнуть к птицам Рокх, к их тяжелому запаху, к большим круглым глазам, с бессмысленно–мудрым старческим взглядом. Изогнутый клюв длиной в локоть и черный роговой язык вызывали в нем трепет — одним движением челюстей Рокх может перекусить руку взрослого мужчины. Но храбро он насыпал орехов в сумку, лежащую у входа, и приблизился к Птице. Первые несколько орехов должно скормить с руки — он взял орех двумя пальцами и вложил в клюв. Рокх глотнула. Она лежала на брюхе, плотно свернув крылья, так что их суставы, покрытые мелкими жесткими перьями, приходились Ахуке выше пояса. Маховые перья были длинными и такими же жесткими, и Хранители внимательнейшим образом проверяли каждое перо и их сцепление друг с другом. Ахука скормил горсть орехов и опустил корзину перед Птицей — быстро, жадно Рокх брала орехи, не отрывая от лица Ахуки круглого внимательного глаза. Стоять возле нее было жарко, огромное легкое тело было много горячей человеческого. Когда она проглотила последний орех, люди вышли из дома. «К–р–р–р», — гортанно выдохнула Рокх. Из соседних домов отозвались другие Птицы. И вот она поднялась на ноги — голова сравнялась с головами людей — и двумя шагами выбралась на дорогу перед домом.

Наблюдающий Небо стоял в позе гонца, вытянув сомкнутые руки в направлении ветра. Луна светила ему в лицо — о–ах, Белая Земля, почему свет твой сладок и дурманящ? Протягивая руки, он прощался с Равновесием, с густой, веселой жизнью, кипящей вокруг питомника. Вот прыгают на дорогу тонконогие обезьяны, обремененные орехами. Белки–змееловы затеяли игру между домами — летают, распушив хвосты, возбужденно крякают. Мелькнула пятнистая кошка, за домами в кустах ворочаются и жуют черные буйволы и ворчит на них собака–наставник; нетопыри мечутся в лунном свете; в домах звонко, как падающие капли, тенькают дятлики, приспособленные для чистки Рокх от насекомых. О–ах, прощай, Равновесие… Прекрасно ты, но усложнено сверх меры и погибнешь, если мы не упростим тебя. Прощай.

— Заснул ты, гонец? Птица ждет.

— Задумался я, прости, Хранитель…

Не меняя позы, он напряг мышцы живота и промежности, чтобы развеселить кровь. Хранитель поставил на шею Птицы Немигающего — зверек прихватился, выпуклые глаза блеснули, как изнанка раковины. Ахука развел ладони; «кр–рокх! кр–рокх!» — крикнула Птица, по всем домам прокатилось: «кр–ро! рок!», и медленно, с шорохом развернулись необъятные крылья Птицы — почти на всю ширину дороги. Обнажилось тело, покрытое серым пухом, перекрещенное через спину упряжью. Ахука поставил ногу на предкрылье и осторожно улегся на спину Рокх. Хранитель подал ему лук, отошел к дому — Птица подняла крылья и побежала. Свистнул ветер. Они уже летели. Тяжко вздымая крылья, так что они смыкались высоко над спиной Ахуки, Птица уходила вверх, сначала над питомником, потом над жилыми домами, все выше и выше, подбирая ветер под грудь… Ахука был неопытным гонцом, но еще в воспиталище его научили определять на глаз расстояния, и когда Птица поднялась трижды на дюжину дюжин шагов, он, постукивая пальцем по левому уху Немигающего, заставил Рокх описать плавный полукруг и лечь в полет вдоль Закатной дороги, ясно различимой при лунном свете, как тонкая черная полоска. Вправо и влево простирались серебристые вершины обитаемого леса, и теперь Ахука мог не заботиться о направлении. Немигающий поведет Рокх прямее, чем летит стрела. И самой Птице легче лететь, придерживаясь полосы восходящего воздуха над дорогой. Крылья больше не поднимались к небу. Рокх парила в прохладном воздухе, поддерживая скорость редкими мощными взмахами.

Человек теперь грелся о жаркую спину Птицы, а поверху его обдувал ветер полета. Он лежал, продев плечи в упряжь и вытянув ноги. Чувствовал грудью, как сокращаются мышцы Рокх — плавно, усыпляюще — и знал, что уснуть нельзя, и нельзя пропустить слоновий питомник у излучины… э–э, не ври, друг Ахука. Он усмехнулся, опустив щеку на спину Птицы. Как недовольно сморщился Хранитель, когда услыхал, что Птицу накормят в слоновьем питомнике! Самые ревнивые люди — птицеводы, и, конечно, Хранитель воображает, что в слоновнике и орехи с гнилью, и вода несвежая… Ах, если бы и ему служение Равновесию казалось бы столь же простым и нужным делом… Пришельцы! Железные дома, громыхающие метательницы железа, запись слов — надежда, надежда… Он попробовал представить себе их мир, в котором Птицы… — он задремал, проснулся — Птицы выходят из железных домов и подымают в когтях огромные железные яйца, наподобие упавшего на Границе. Столь гигантская Птица не подняла бы своего веса, не говоря уже о грузе. «Ах ты, легкомысленный, прыгающий, щелкающий языком», — укорил он себя. Он, Головастый из Головастых, делает то же, что и все Ученые, думающие о пришельцах. Боится хотя бы поразмыслить над природой силы, перенесшей железное яйцо с пришельцами на Границу. Прячется. Уходит. Ибо в Науках нет места для этой силы и нет ее объяснения. Он умеет лишь вычислять вечные орбиты планет и строить пространства лучей Солнца — даже о природе Звезды он ничего не знает и боится знать… А Звезда несет гибель Равновесию!

Он уткнулся губами в перья, чтобы не вскрикнуть, не испугать Рокх. Воистину, неподходящее время и место он выбрал для полной откровенности с собой — на рассвете ему предстоит действие, сейчас он должен вести Птицу. Он заставил себя отогнать мысли. Но еще долго, половину пути до питомника, не мог Ахука успокоить мыслящую половину мозга и заставить ее уснуть.

…К питомнику он прилетел уже вполне уравновешенным, как и подобает гонцу. Большая дорога проходила в стороне от слоновьих выгонов и домов людей. Птица начала снижаться вдоль старой слоновьей дороги к Раганге — прежде по ней возили на слонах грузы, а ныне водили животных купаться. Луна еще не зашла, и была не только видна с высоты Ахуке, но и освещала белую полосу дороги, широкую излучину Раганги, охватившую питомник с трех сторон. Хорошее место выбрали предки для слонят — Большегубые боятся воды. Ветер тихо шипел в крыльях, когда Птица плавно скользила к домам питомника, и спокойствие окрепло в Ахуке. Равновесие плыло, покачиваясь, от горизонта до горизонта. Приближались, подступали ровные верхушки плодовых деревьев, чешуйчатые кровли домов, запах воды и огненных цветов ниу, и ванильный запах слоновника. Белая Земля стремительно летела над Рагангой, и в какой–то миг выбросила лимонную дорожку, прочертившую реку от берега до берега. Ниже, еще ниже — прошумели кроны деревьев, и Птица понеслась над просекой. Ахука услышал плаксивый визг слоненка, поднял голову, всматриваясь в лес, чтобы не пропустить поворота и, наконец, прикоснулся к затылку Птицы. Одним взмахом крыльев она остановила полет, ударила когтями о землю. Ахука спрыгнул, потянулся, взял Немигающего на плечо и пошел к домам, сопровождаемый Птицей. «Потерпи, Рокх», — сказал он ей. Самая прожорливая тварь Равновесия — Птица Рокх. Даже землеройка ест меньше, если считать на горсть веса…

В слоновнике тоже не все спали. Сменялись Охотники, охранявшие подступы к питомнику. Дежурные Хранители наблюдали за работой ночных обезьян, подтаскивавших пищу для слонят. Где–то Врачи принимали тяжелые роды у слонихи, и на темной дороге плясали горячился жеребец — молодой Хранитель мчался в ночь, от избытка сил, неведомо куда. Он вздыбил жеребца перед Ахукой и поздоровался с радостным удивлением:

— Э–э! Привет тебе, гонец, во имя Равновесия! Только что мы проводили пятерых гонцов, а вот и полудюжина! Отвести тебя к домам гостей, Охотник?

— Пять гонцов здесь было? — переспросил Ахука. — Не обсчитался ли ты?

Юноша засмеялся во весь рот, как самой остроумной шутке. Он качался на попоне от смеха, а конь его вздрагивал и косился на Рокх, важно шагающую по пятам за Ахукой.

— Я не войду в дом; Птица голодна, мне же следует торопиться.

— Хорошо. Я принесу ей орехов. Будешь ли ты пить и есть, Охотник?

— Нет.

Юноша уложил коня под деревом и вошел в дом. «Пять Птиц, — думал Ахука, — кто же пятый?» Он знал совершенно точно, по интонации молодого Хранителя он понял, что все пять гонцов прилетели вместе, и вместе же улетели. «Кто был пятым? Случайный попутчик? Нет… В питомнике Рокх ничего не знали об этом гонце на шестой пост, а ни один разумный гонец не присоединится к стае, если ему надо спуститься где–то по пути. Рокх не захочет отделиться от стаи».

— Вот, корми свою Птицу, Охотник… Не позволишь ли мне полетать на ней немного? — он снова захохотал, приплясывая и поднимая руки. — Охотник, Охотник! Так прекрасно петь стихи в такую ночь! Поскачем со мной — на первом посту девушки затеяли праздник Белой Земли!

Ахука на стал объяснять ему, что кормленная Птица должна взлететь немедленно, да юноша и сам это знал. Просто он был очень молод.

— Ты испытал себя для работы в питомнике, Хранитель?

— Нет еще. Наверно, не останусь в питомнике. Я люблю петь и беспокою слонят. И я беспечен.

— Кого ждала твоя мать — Певца или Управляющего Равновесием? — Ахука видел, что юноша не обижается и даже рад его расспросам.

— Никого! — засмеялся юноша. — Никого! Слыхивал ли ты о подобном? Я сам узнал об этом, когда закончилось мое Воспитание!

— Может статься, твоя мать и очень мудра…

Юноша благодарно посмотрел на него, и Ахука спросил о том, что его интересовало:

— Не скажешь ли, куда направлялись гонцы?

— На шестой пост, Охотник, но я видел только одного из них — Птицы сели на Большой дороге. За пищей приходил один из них, почтенный Управляющий Равновесием, — весело рассказывал юноша. — Мы удивились, неужто он был младшим из пяти гонцов?

Почтенный Управляющий Равновесием… Неужели старый учитель Ахуки доверил кому–то Нарану и полетел сопровождать пришельцев?

— А куда летишь ты, Охотник?

— На шестой пост… по ты смешлив, как ребенок! Как выглядел тот почтенный?

— Обыкновенно, как все… Улетаешь, Охотник?

— Да. Теплой полуночи, друг.

Ахука направил Птицу против ветра и улегся.

— Теплой полуночи и меткого выстрела, Охо–отни–ик!

Они снова летели. Прошумели деревья, исчезла тонкая фигура певца, отражение Белой Земли замелькало в воде, затопившей пустующий выгон; питомник уже оставался позади, и снова Рокх взбиралась наверх по невидимому наклонному стволу, к звездам, которых не мог видеть Ахука — Немигающий отражал небосвод в своих огромных глазах. «Откуда же взялся пятый? Это не был старший Хранитель Нараны — певец запомнил бы его маленькое, скрюченное тело». Ахука летел и чувствовал себя опустошенным, как выгон, с которого увели слонов, чтобы на нем выросла новая трава и молодые побеги. Но вырастет ли в Ахуке новая поросль знания, когда схлынет волна сомнений и беспокойств?

…Давно уже осталось позади облако холодного воздуха над Рагангой. Сухой, легкий воздух донесся до ноздрей Ахуки, и он проснулся, прислушался к тихому «ц–ц–ц–ц–ц…» Немигающего. Так привычно, славно было в ночном полете, над пряными запахами плоскогорья, под чистым летним небом — а как тяжко летать в период дождей… «0–а, мы одеты привычками, как черепаха собственным скелетом, — подумал Ахука. — Брось свой скелет, черепаха!»

Он размял пальцы, поднял руку и отбил короткую дробь по грудке Немигающего. «Ц–ц–ц–ц…» Зверек задергал передними ногами, он как бы вскапывал шею Рокх. Это был приказ Птице: вверх, вверх, еще вверх! Она замедлила полет, набирая высоту. Тогда Ахука сам, своими ладонями приказал ей убыстрить полет до предела. И глупая тварь сделала первый шаг к гибели. Защелкала перевязь на спине Ахуки. Горизонт рывками пошел вниз, отрываясь от бесстрастного лика Белой Земли.

Время перевалило за полночь. Уже почернел под крыльями Птицы обитаемый лес — там, под деревьями и на дорогах, для немногих бодрствующих уже зашла Белая Земля. Прищурив слезящиеся глаза, Ахука смотрел вперед, мимо взъерошенной головы Птицы, и увидел: пять светлых точек висели в ровной черной пелене.

Теперь — вниз, вдогонку, и не свободным полетом, но всею мощью крыльев… Это был второй шаг, и Птица уже задыхалась, но понеслась вниз, к стае Рокх, и Ахука тоже задыхался от ветра. Они догнали стаю при последнем свете, при крае лимонного диска… Все складывалось удачно для Ахуки! Пятый гонец подвернулся вовремя, он летел впереди, за ним Раф–фаи, Толстый, Адвеста, и последней — Дхарма… Раф–фаи лежит под попоной — все, все предусмотрели слуги Нараны!

Влево, влево, Птица… полукругом… и быстро. Теперь вправо. Когда Рокх наклонила крыло при повороте, он увидел справа и внизу лицо Дхармы — узнала, хорошо! Продев руки в упряжь, Ахука скрестил их над головой в знак бедствия — Дхарма ответила, повторив знак. Теперь она последует за ним, что бы не случилось… хорошо!

Он выровнял Птицу, подвесив ее над стаей, между Адвестой и Дхармой, прикинул расстояние и легким движением послал Птицу вниз, с поворотом влево, между Толстым и Адвестой, и дальше вниз и влево, под прямым углом. Сделано. Теперь летели две стаи, по три Птицы в каждой, причем одна из стай продолжала путь к посту, а другая, ведомая Ахукой, спускалась на Большую дорогу. Птицы неумелых пришельцев следовали за передней Рокх.

Птицы любят следовать за стаей.

А люди любят следовать за стаей?

Сели на дорогу. Ахука свистнул ночным обезьянам — он был голоден. Усталые Птицы прилегли на животы вдоль обочины. В бледном, диком свете неба едва различалось бледное тело пришельца. Он боязливо слез со спины Рокх и топтался на дороге, ухая. Над дорогой висело, наклонившись, Семизвездие.

— Ты заболел, Ахука? — послышался неуверенный шепот Дхармы.

— Нет. Пробирайся сюда, к Адвестс.

— Птица твоя больна? — спрашивала девушка.

— Почему ты не пришел, Ахука? — Это пришелец.

— Я пришел, Адвеста… Сядь вот здесь. И ты, Дхарма, — он еще раз свистнул обезьян. — Ешьте, друзья. Я не ел и не пил с утра.

Он знал Дхарму, ее стремительный и неудержимый характер. Она должна быть неудержима в любви, как и в работе. И велико ее стремление к пришельцу, — подумал Ахука, ибо девушка молчала. Не призвала его к ответу — молчала. Слышно было, как она скусывает хрусткую верхушку маину.

— Выпей маину, Адвеста… не хочешь? Он укрепит твои силы.

Пришелец задрал бороду к небу, глотая сок маину, и хрипло вскрикнул. Дхарма прыгнула к нему.

— Что, что, Адвеста?

Непонятные слова говорил пришелец. «Польшая медыветьса», — повторял он, указывая на Семизвездие, а затем сказал на раджана:

— Все же это Земля!

Синей долгой вспышкой эти слова проникли в память Ахуки. Как он мог усомниться в том, что пришельцы — земляне? «О, недогадливый! — ликующе звенело в его мозгу. —Они живут подо льдами, на краю земли, где Птицы не в силах летать. Он останется и вернется к себе с нашей помощью!» Он знал — эта мысль еще прорастет, оденется вторыми и третьими выводами, как строительное дерево обрастает ветвями и листьями.

— Да, это необычайная ночь, — пробормотал Ахука.

— Пора догонять стаю, — сказала Дхарма.

— Подожди… Мы поем одну песню. Слушай, Адвеста, и отвечай: сколько может ожидать вас железный дом? — он услышал короткий вздох девушки, — нет, не ошибся он!

— Не знаю, Ахука. Думаю, что не более одной ночи. Если уже не поздно.

— Я хотел бы, чтобы вы остались в Равновесии, — осторожно сказал Наблюдающий Небо, — чтобы остался хотя бы Адвеста…

— И мне хотелось бы, Ахука, но это невозможно, если уже не свершилось.

Ахука переспросил:

— Но как это уже могло свершиться?

— Ах, черт, — сказал Колька. — Как да как… (Пришелец проворчал непонятное — услышал Ахука).

— Сила, друг… В железном доме заложена сила, перемещающая его в пространстве, ты понял меня?

— Понял.

— Сила эта вытекает со временем, а для возвращения она нужна вся, без остатка. Потому мы и спешили вернуться. Теперь мы не знаем, достаточно ли силы сохранилось в железном доме.

Дхарма как бы очнулась и решительно произнесла:

— К стае! Раф–фаи летит без Врача.

— На посту сейчас два Врача, — возразил Ахука. — Колия, не стал бы я просить о маловажном! Присутствие твое спасет Равновесие. Ты вернешься в свою страну позже, на птицах Рокх — мы поднимем их достаточно для самого дальнего путешествия. Оставайся, — не решаясь произнести последний довод, он положил руки на плечи Дхармы и Адвесты, как бы соединяя их.

— Да, я понимаю, — сказал пришелец. — Верю и понимаю. Нет.

Их плечи выскользнули из ладоней Ахуки. Уже разлучены были эти двое, пережили они и оплакали разлуку, и к Птицам подошли порознь, как уже разлученные. Вывели Птиц на дорогу. Тогда лишь Ахука О11устил ладони и пробормотал:

— Гроза идет с заката. Я поведу стаю.

Глава 4

Перед рассветом на поляне поста сели три Птицы. Брахак тщетно вглядывался в небо — Дхарма и Адвеста отстали. Он считал долгом своим, введя пришельцев в Равновесие, самому вывести их оттуда. Потому он и взял Птицу, не сказав Хранителю о направлении полета — во второй Рокх для сопровождении пришельцев могли и отказать.

Как поступать теперь? Поразмыслив и вместе с Врачом осмотрев Раф–фаи, Брахак решил доставить пришельцев к железному дому и ждать там, ибо Раф–фаи придется нести на носилках. Слона к Границе подпускать не следовало: Большезубые ночью ревели в джунглях.

Брахак посоветовался с толстым пришельцем, и услышал приятное: пришельцы также торопились к железному дому. Быстро были собраны носилки, и в сопровождении старшего Врача, огромного Лахи, их понесли к Границе. Лахи вышагивал рядом, побрякивая тетивой. Бахвалился:

— Э–э, я — прозорлив! Э–э, я был первым, лечившим белокожего Головастого! И он здоров, друзья мои Охотники, он здоров!

Толстый поспешал за Брахаком, выспрашивая, что могло приключиться с Адвестой. Брахак отвечал благожелательно: по Большой дороге есть гонии, Дхарма знает, где они расположены. При несчастье она бы передала весть по гонии на пост. Скорее всего, Адвеста догонит их еще по дороге к железному дому. Причина задержки? Птицам случается закапризничать. Дхарма могла сбиться с дороги — она летит без Немигающего… Хищные птицы? Нет, никто не рискует напасть на Рокх. А, он спрашивает уже о Немигающем? Дальний, утомительный путь не съел его любознательности! С ними было затруднительно говорить на раджана о предметах науки, но пусть его — отвлечется от волнений и беспокойства… Немигающих вывели Ученые дюжину поколений назад. Сродни летающим белкам, но глаза у них подобны пчелиным и улавливают направление на Солнце и звезды сквозь облака. Да, Володия понял — глаза Немигающих многосоставные, из трехкратно помноженной дюжины частей, твердым веществом покрытых…

Носильщики неторопливо шли по просеке Границы, но Адвеста и Дхарма не показывались. И на поляне, где солнце уже прихватило поверху блистающую поверхность железного дома, их не было — втайне Брахак рассчитывал, что Дхарма приведет Птиц прямо на поляну.

— Я понимаю пришельца! — крикнул Лахи. — В своем Равновесии он не встретит такой девушки, хо–хо–хо!

С этими словами он подступил к Раф–фаи, осмотрел его и вложил в его рот пробуждающие лекарства. Весельчак Лахи был лучшим Врачом из всех, кого знал Брахак. Потому он и пригласил Лахи на шестой пост, когда стал там старшим Управляющим Равновесием.

— Охотники… — гудел Лахи. — Охотники, где ваши раны, где знаки доблести? Какие раны залечил Лахи на пришельце! Не стыдно ли вам, Охотники!

Своими огромными руками он разминал мышцы больного, терпеливо ожидая действия лекарств. Брахак поглядывал на просеку. Второй пришелец прижимал к глазам свои круглые стекла. Управляющий Равновесием, давно уже оценивший пришельцев по достоинству, лишний раз подивился непостижимой любознательности этого — толстого, слабосильного, хотя и молодого еще человека. Вот он медлительно вынимает из сумочки свою Белую Память, сшитые вместе прямоугольные листы древесной кожи. Брахак наблюдал за ним, пытаясь оценить свое отношение к пришельцам. Прежде он изучал их реакцию на Равновесие.

— Лахи, ты сообщил Наране свои наблюдения над больным?

— Несомненно, — сказал Лахи. — Я, и Ка–Имра, и Роан. Только Дхарма не говорила с Нараной… — он отошел от больного и взглянул на распростертое тело с самодовольством. — Ты хочешь узнать, что я увидел под этой бледной кожей, друг Брахак?

Управляющий Равновесием сделал утвердительный жест. Врач подбоченился.

— Скажи мне прежде, о Управляющий! Не испытываешь ли ты чувства брезгливости к пришельцам как к существам с болезненным и непонятным мозгом? А, угадал! Так знай, что их мозг в целом не отличается от мозга середины десятой дюжины наших поколений. Насколько я, жалкий Врач, могу провидеть этот мозг.

— Ты ошибаешься. Я принадлежу к первой четверти десятой дюжины.

— К концу первой четверти. К концу. А Дхарма, — Врач взглянул на небо. — Дхарма принадлежит к началу второй четверти, и мозг ее совершенней, чем твой, Брахак. Но вторая четверть — уже середина, не так ли? О, закатные песни!

— Ты хочешь сказать…

— Да, я хочу сказать, что мозг пришельца совершенен, но, повторяю, насколько я могу судить. Для твердого суждения мне потребовалась бы дюжина дюжин пришельцев и помощь Нараны.

— Выброс, отклонение! — возразил Брахак.

— Возможно. Но взгляни на толстяка — какой лоб! Я пожертвовал бы Праздником Дождей, чтобы дать нардикам отведать его жидкостей… Не выброс и не отклонение, друг Брахак, нет–нет!

— Поздно спорить. Они уходят.

— В железной дыне, — подхватил Лахи. — И оставляют нас перед величайшей загадкой всех поколений, — он оглушительно рассмеялся. — Смотри! Он открывает свою железную дыню кусочком светлой меди, смотри, Брахак… Ни у одного из нас не хватит смелости их остановить, и знаешь, почему? Потому что мы — трусы, Управляющий! Пусть их уходят, лишь бы мы оставались в блаженном покое Равновесия, но запомни, друг! Юнцы, подобные Ахуке и Дхарме, отныне будут пробиваться на полночь, пока не отыщут людей Железного Равновесия.

Лахи взмахнул ручищей и присел перед носилками — Раф–фаи открыл глаза. Из железного дома торопливо выбрался толстяк и сверху стал вглядываться в просеку. Охотники, посовещавшись, послали собак во второй круг поиска по джунглям. Утро кончалось. И, осознав это, Брахак подумал с тревогой, что Дхарма и бородатый пришелец слишком уж долго не появляются.

Глава 5

Если Брахак был в тревоге, то Володя Бурмистров был близок к отчаянию, — часы в баросфере начали отсчет времени. За сорок часов после Колькиного последнего визита они выбрали отрицательное время и уже показывали двадцать две минуты. А на счетчике энергии уровень опустился до пяти и двадцати семи сотых гигаватт — до автоматического запуска стартовых устройств оставался час, грубо говоря. Если прежде запас энергии не упадет до пяти и двадцати пяти сотых. Володя посчитал расход по секундомеру. Получилось лучше: при постоянном расходе энергии на охлаждение ее хватит часа на два, но жара–то усиливается… Он повернул рукоятку «климат» влево до отказа — обойдемся без охлаждения. Проверил уровень гелия в «Криоляторе» — тоже близко к норме. Проверил рукоятку автостарта. Положение «выключен», правильно. Он вдруг заторопился наверх, упираясь пятками во что попало.

В тени просеки смутно белела дорога, пустым–пустая. Он безнадежно вздохнул и опять заторопился, потому что Врач поднимал Рафаила на ноги. Разбитый бессонной ночью, — жарой и волнением, Володя смутно, почти галлюцинативно воспринимал окружающее. Он спускался по твердым, холодным скобам баросферы, а в глазах крутились птичьи клювы и головы, и от тела его воняло Птицей, а рот, казалось, был набит перьями. Мешал ключ от люка, зажатый в кулаке. Где–то на предпоследней скобе он сорвался и ударился пятками о землю, ушиб локоть, потерял ключ, едва выбрался на траву из ямы. И безнадежно заглянул в глаза друга — при мысли о вчерашнем идиотическом ржанье становилось совсем худо.

— Вовик, — произнес Рафаил. — Это что, возвращаемся?

— Он здоров! — рявкнул огромный Врач. — Получай его, пришелец!

Володя всхлипнул от неожиданного счастья. Рафка стоял на неуверенных ногах и смотрел на свою безволосую грудь.

— Обрили, негодяи… Поесть найдется что–нибудь? Ноги как ватные.

— Друг Брахак! — воскликнул Володя. — Он есть хочет!

— Прежде всего он съест бахуш, — распорядился Врач. — Скажи ему, пускай съест все до конца! Не садись, прохаживайся, пришелец!

Володя подставил ему плечо и с восторгом стал смотреть, как он хрупает солеными термитами.

— Что он говорит? Ты понимаешь, что он говорит? — спрашивал Рафаил.

— Ну, более или менее… Говорит, чтобы съел до конца, это у них универсальное укрепляющее, по–моему.

— Вкусно, пива бы к нему… Вовка! Сколько же времени я провалялся? Трое суток?! Да ты что? А язык за сколько выучил? А Карпов где?

— Отстал, то есть задержался немного в пути.

— Задержался? Нет, погоди, как ты язык выучил?

— Поешь, тогда объясню, — сказал Володя. — За папу, за маму, за дядю доктора. Дядя доктор говорит — можешь присесть. Не переедай.

Рафаил с блаженной улыбкой повалился в траву. Набил рот оранжевыми маслянистыми ииу. Тем временем к Брахаку подбежал Охотник.

— Вести по гонии, — заулыбался Управляющий Равновесием. — Адвеста, Дхарма и Ахука летят сюда, к железному дому. Через… (непонятное) опустятся на поляне.

— Не понимаю, когда это будет?

— Раздели сутки дважды на дюжину.

Успеваем! Но буквально через десяток секунд в нем опять сорвалось нетерпение — сколько–то времени потеряется на прощаньях, рукопожатиях, а у Рафы ноги еще слабые. Погрузить его в баросферу надо — и пускай сидит. Володя уже обдумал и решил, что посадит Рафку в свое кресло — сам он сядет к Генератору, а Свисток — на обычное место у люка. Плохо! Придется и ему тогда заранее сесть на место, не протиснется он мимо Рафаила в нижнее кресло, к Генератору… Пожертвовать этими минутами на погрузку? Опять выходило нехорошо.

Он сверился с часами, уже выставленными но бортовому времени: ноль часов сорок одна минута. Примерно сорок минут в запасе — не густо, ой как не густо! «Ладно, не рвись, — одернул он себя. — Автостарт устанавливается с пятипроцентным запасом энергии. Стартовать можно еще и при пяти гигаваттах ровно. Не рвись, Бурмистров!»

Он одергивал себя и успокаивал Колькиными словами, и ему страшно не хватало Кольки–Свистка — хваткости его, ловкости, злости. Колька был из тех, что садятся в поезд на ходу, а Володя всегда прибегал на перрон за полчаса. Иногда за сорок минут. А Колька и на подножку вскакивал, шага не прибавляя…

— Он и сегодня пожалует за тридцать секунд до старта, — сказал Володя. — Друг Брахак, я бы хотел ввести Раф–фаи в железный дом.

Обращаться прямо к Врачу он остерегался почему–то.

— Лахи, ты слышал пожелание пришельца?

— Э–э! Раф–фаи войдет своими ногами в железный дом! — Лахи сидел на корточках перед Рафаилом и огромными пальцами проверял — спелы ли плоды ниу и маину. — Вставай, о новорожденный объедала! А ты, человек со стеклянными глазами, перекладывай мои слова для него! Пусть он встанет, вста–анет! — заливался Лахи. — Иди, иди! — он помогал себе жестами. — Не приближайся к нему, стеклоглазый!

Рафаил ковылял по траве и впрямь как годовалый младенец. Виновато улыбался. Спохватившись, Володя поторопился влезть наверх, чтобы подать ему руку, но Лахи установился на земляной куче, как подъемный кран, и одним движением забросил Рафаила па площадку. Тогда Володя спустился в кабину, и здесь его помощь пригодилась. Лахи спустил Рафаила прямо на командирское кресло — за руки. Володя направлял. В ноль пятьдесят одну минуту Рафаил откинулся на холодную спинку и прикрыл глаза.

— Чудеса действуют на меня несколько расслабляюще, Вовик… Как прохладно дома, хорошо…

— Оденься! — сейчас же забеспокоился Володя. — Простуду схватишь, после болезни–то!

Предупредительные хозяева оставили тючок с вещами на площадке. Володя принял их внутрь, развязал, помог Рафаилу натянуть шерстяные брюки, куртку, носки. Затем примерился и увидел, что сумеет пролезть к нижнему креслу. Тогда он пристегнул товарища ремнями и натянул ему на голову берет.

— Ноль часов пятьдесят семь минут. Вот–вот должны прилететь…

— Вовк, ты представляешь, какое невезенье? — послышался снизу сонный голос.

— Действительно, очень обидно, — искренне ответил Володя и высунулся в люк.

Летят, летят! Брахак, Лахи, оба Охотника смотрели в небо. Володя, улыбаясь облегченно и радостно, нашарил бинокль и припал к нему, стукаясь очками об окуляры. Три Птицы, видные чуть сбоку и снизу, качались в туманных стеклах.

— Свисто–ок! — завопил он. — Колька!!

Лахи захохотал, как слон. Далеко, далеко еще… Но Птицы летели стремительно и точно, выходя как раз па верхнюю кромку леса, чуть правее центра поляны. Стаю вел Ахука, Наблюдающий Небо. Они потеряли час из–за грозы, обходя ее широким полукругом над скалами приморья, на всем пути не щадя Птиц. И над самой почти поляной Птица Ахуки вскрикнула, судорожно вытянула крылья — Немигающий дробно застучал лапами… Последние триста шагов Ахука летел на мертвой Птице, как на планере — Володя не узнал об этом никогда. Он махал из люка — скорее, прямо в баросферу, ждем! Устремив внимание на Кольку, Володя не заметил, что Ахука спрыгнул с Птицы еще в воздухе — это произошло за его спиной. Но перед ним уже садился Карпов — мелькнула красная от загара спина, светлая шевелюра, и без малейшего перехода он ощутил мягкий, могучий удар по голове — люк грохнул — он сидел в кресле люкового. Где наушники?! «Кольк–аа!!» — он поднял руки, но вращающийся диск кремальеры отбил ему пальцы, грянул звонок автостарта, и последняя мысль, мелькнувшая в оглушенном сознании! была страшная и простая — автостарт включил он сам, пяткой, когда выбирался наверх и упирался во что попало…

…Людей спасло то, что они сбежались к Ахуке. Тепловой удар, высушивший живую и мокрую только что траву, швырнул за деревья мертвую Рокх и свалил с ног Брахака. А яма, пыхнувшая багровым пламенем, была пуста — валил густой пар от потрескавшейся глины, сохранившей отпечаток сферы и глубокие вдавлины монтажных опор. Вот и вся память.

Колька стоял над ямой один, как прокаженный. Огромными глазами смотрела на него Дхарма — она еще лежала на спине Рокх и смотрела на него, застывшего над ямой.

Ему и прежде было знакомо бессилие свершившегося, бунт против необратимости времени, бессильный, невидящий красный туман в глазах. Так было с ним на повороте трассы под Эльбрусом, когда он на долго секунды позже, чем надо было, заметил заструг и, уже зная, что поздно, вывернулся всем телом, и гибкие стальные лыжи разогнулись и бросили его за трассу, и он услышал хруст собственных костей. И с яростной завистью он смотрел на доктора Борю — широкого, красно–рыжего, скользившего по насту от контрольного пункта, чтобы поднять его из снега, наложить шины и отвезти на долгие месяцы в больницу. «Терпишь?» — спросил доктор. «На десятку опоздал, понимаешь?» — сказал Колька и заплакал от ярости.

Одна десятая секунды — пять сантиметров снега при скоростном спуске. Здесь он опоздал на десять секунд, ему хватило бы их, чтобы пробежать по траве, вскочить на верхушку сферы, а крышку, захлопнутую маломощным соленоидом, он вырвал бы из гнезда. Десять секунд. Оттиски опор в сухой рыжей глине. В правой ближней опоре была выемка, она отпечаталась, как выступ — Колька помнил, что выемку прорезал сварщик Чибисов для термометра, две недели назад, а он закрывал полированную сферу асбестовым листом. Десять секунд! Синий кот с плаката поднимал палец: «У меня девять жизней, у тебя — только одна». Вот и свершилось. Из–за десяти секунд. Из–за чего? Он смотрел на носки своих ботинок, блестящие от ходьбы по траве.

Из–за того, что он не законтрил рукоятку автостарта. Вот и все. Он виноват сам.

Вторая жизнь зашевелилась вокруг него. Поднялся из травы Ахука. Тонкая коричневая девушка спрыгнула со спины огромной Птицы и невесомым бегом пролетела по траве. «Ты опалишь ноги», — произнес кто–то на чужом языке. Это был он сам, Колька Карпов, в своей второй жизни. «Да, трава горячая, — ответила девушка. — Они улетели совсем?» Он опустил голову. «Пойдем на пост, Колия?» Он стоял, как столб. Никто больше к нему не подходил. Охотники повели загнанных Рокх по просеке. Ахука вызвал кротов — закапывать свою погибшую Птицу. Брахак развалился в тени, будто ждал чего–то. Да, вот что ему осталось — чашеобразная яма в рыжей глине. Но уже шевелилась и сыпалась земля под ногами — кроты принялись подрывать и обрушивать насыпь вокруг дымящейся ямы. Час–другой — и следа не останется. Зарастет травой. Прощайте.

Девушка стояла рядом с ним, переступала — горячо. «Пойдем, Дхарма». Колька подхватил ее на плечо, вынес за горячий круг. Она держалась за его шею нежными, шершавыми руками. Может быть, и любит. Шея обгорела, пойдут пузыри, волдыри. Он опустил девушку на траву. Потом, все потом, сейчас надо быть одному.

— Пойдем на пост. Но лучше я буду один.

Часть третья

Глава 1

Он слонялся просто так, ноги были вялые, будто во сне. День, два, сколько их еще, бесцельных? Привязывалась чепуха — первый день его мучила нелепая фраза: «Сейчас люди бродяг во сне, а проснутся голыми». К ночи он вспомнил: голубые томики, серебряные прямоугольники вдоль корешков — Голсуорси. Длинный ряд, он еще удивлялся, кто их читает. Кроме «Саги», нельзя его читать. Голсуорси… Потом разнокалиберный Александр Грин, Грэм Грин, и еще какой–то Грин, окошко в сад и стол библиотекарши Нади, толстой, рыжеватой, с мягким библиотечным полушепотом.

Охотники тренировались в стрельбе — залетела стрела с плоским наконечником. Николай Карпов подобрал ее и вырезал четыре зарубки, по числу дней. Пошел в дом, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в крыше, на плоском наконечнике. Он видел себя будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.

К закату на стреле оказался паук величиной в сливу. Оплел толстыми нитями, как мачту снастями.

При нем оставались: башмаки с шерстяными носками, станиолевый пакет с эн–зе, пистолет, семь патронов, вощеный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Герметические, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые, на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… Шмякнуть тебя о дерево, идиота: ключ не спрятал как следует! Если бы он спрятал ключ не под шторку, а в щель датчика, Бурмистров, разиня, так и сидел бы на травке. На десять, на десять, на десять секунд он опоздал! Счастье твое, друг Ахука, ох и счастье твое, что ты смотал удочки…

Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями, после ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, после отпечатка в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Как в желтой воде, проплыла Дхарма. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Листья стен светились с изнанки. Оторванные от черешка, переставали светиться. Он лежал, смотрел на стрелу в крыше. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету трижды прокатился низкий рык, невыразимо–страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Дхарма, проговорив: «Спи, Адвеста». Вскоре после ее ухода стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно… Колька лежал и думал, что девушка ушла вовремя… Он полез бы на нее со страха. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, смердючим, отмыться бы иод горячим душем, жарко здесь!

Но утром — было это в третий день одиночества — он поднялся с четким намерением. Он должен определиться. Прежде всего определиться, выкорчеван) из себя надежду на возвращение, и заняться делом. Ахука говорил, что он нужен Равновесию.

Это было четко: если он не избавится от пустых надежд, то сойдет с ума. Он уже знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет–пойдет… И он вымылся с головы до ног и голову отмылил мочалкой. Снял плавки, лег в ручей, намылился еще раз. Глядя в лезвие ножа, подбрил бороду, оставив ее только на подбородке. Выполоскал рот. Почистил ногти ножом. Срезал ветку и отшомполил пистолет до блеска, смазал его комочком солидола, застрявшим в магазине. Застегивая охотничий пояс, он уже не видел себя извне, иллюстрацией к скверной книжке, уже не хотелось бормотать–говорить. Он видел ствол гонии, розовый под восходящим солнцем, неправдоподобно–густую зелень поляны, а над головой — внимательную обезьянью рожу. Тарас Бульба сидел на стволе и показывал ему банан: вертел желтую колбасину в задней руке. Нет, есть не хотелось. Он пошел к гонии напрямик, оставляя дома по левую руку. Гония закрылась и, потеряв направление, Колька забрел в лес, иод деревья ниу с огромными светло–серыми листьями. За полосой деревьев — кусты, цветущие неистовым лиловым цветом. В кустах хрюкало, пыхтело, и прямо в ноги выскочила собака, остроухий рыжий пес, подбежала молчком, грозно оскалилась, и пыхтенье в кустах затихло. Бежать нельзя, подумал Колька. Собака наступала на него, вздыбив холку, а он босой, не отобьется… «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой — из кустов высунулось что–то огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, и рогатый полез из кустов. Носорог! Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазками, а пес орал на него, загоняя обратно. Носорог еще наполовину был в кустах, когда заметил человека. Он опустил рог, рванул — лепестки взлетели фонтаном. Колька ужасным прыжком отскочил к дереву, схватился за ствол — вплотную к его руке проскочила туша и с топотом, под острым углом к земле развернулась и атаковала снова.

Тактика была несложной — перебегать с одной стороны ствола на другую. Но по шестому или седьмому разу он понял, что этот грузовик одержим манией убийства и будет атаковать, пока не добьется своего. Собака надрывалась в лае, Колька ругался, а носорог разворачивался с легкостью белки и нападал. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р–раз! Носорог кинулся, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел — четырехметровый зверь грохнул об землю, перевернулся, обезьяна отскочила. Носорог прямо с кульбита ринулся на нее. В лапе обезьяны оказалась палица и непринужденно, как матадор шпагой, она влепила плюху между свирепыми глазками — носорог ухнул, развернулся как–то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Треск, хрюканье, тишина… Подбежала, виляя всем туловищем, собака — припадала к земле, просила прощения.

— Уж нет, ты меня прости, — сказал Колька. — Глупый еще.

Он был мокр, как мышь. Впору снова лезть мыться. А, вот она, гония… бегом отсюда, пока не опомнились… «Николай Алексеевич, — проговорил в голове четкий голос. — Николай Алексеевич! Не вы ли собирались ночью в львиную пасть?»

Он побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего — навстречу.

Брахак улыбался. Огромный, в нагруднике, в сапожках, с луком. Взял Кольку за руку. Заботливо посмотрел в лицо, покачал головой на взрытую полянку.

— Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие, здесь внешний лес. Не должно тебе покидать пост без Охотников.

— Я понял, спасибо, — сказал Колька.

— Носатый не ушиб тебя, Адвеста?

— Обезьяна его увела, туда.

— Наставник, — объяснил Брахак. — Опасные животные находятся во внешнем лесу с наставниками. Носатые, дикие слоны, черные быки. Если встретишь собаку без ошейника в лесу Равновесия, знай, что при ней опасное животное из травоядных. Хищные не допускаются в Равновесие, а тех, кто прорвался, сопровождают крикуны. Дхарма научит тебя голосам Крикунов.

…Опять затянуло глаза туманом. Наставники, крикуны — бред… Дома–черепахи ползли навстречу. Затошнило. Тот же четкий голос крикнул: «Голодны вы, Николай Алексеевич! Голодны!» Брахак подхватил его под мышки.

— Э–э, ты голоден, Адвеста!..

Жесткая рука потрепала его по загривку, как собаку. Ко рту поднесли зеленый маину — он глотнул. Выпил один плод, второй, набросился на пищу. Как–то он оказался в лечилище. Дхарма сидела перед ним на корточках и кормила из рук.

Он откашлялся, встал — Брахак и Дхарма смотрели тревожно.

— Вот что, — сказал Колька по–русски. — Спрашиваю вас, друзья, — сумел перейти на раджана. — Дхарма — Врач, ты, Брахак — Управляющий Равновесием. Есть ли на посту Наблюдающие Небо?

— Ахука в поселении, — сказал Брахак.

— Должен я узнать, — настойчиво говорил Колька, помогая себе руками. — Рисунок, изображение, покажите мне Землю… Рисунок, понимаете?

— Ниу мне, — сказал Брахак. Дхарма исчезла, вернулась. Листья, мел. Заодно — бахуш для Кольки. Брахак посмотрел на него — не в глаза, в лоб, — и одним стремительным движением обвел неправильный треугольник, основанием к себе. Еще посмотрел — левее острого угла появился овал. «Большая вода!» — вокруг треугольника и овала много волнистых черточек. «Высочайшие горы!» — основание треугольника замкнулось широкой полукруглой полосой. «Великая река восхода!» — от линии гор, от вертикальной оси треугольника двойная линия влево… слилась в одну и метелкой впала у левого угла в «большую воду». А «Великая река заката», начавшись немного правее, извилистой линией протянулась до правого угла и уткнулась в линию берега ниже мыса, похожего на коготь. «Правая сторона, — соображал Колька. — Ведь правая, а закат, запад — слева. Конечно же, он рисует вверх ногами, как бы стоя лицом к солнцу в полдень…»

Он смотрел из–за плеча Брахака. Теперь он обошел его вытянутые ноги, посмотрел с противоположного края на лист и увидел Индию. Точно такую, как на школьных картах: остров Цейлон, и вмятина в правом боку, сверху — полукруг Гималаев, слева — Инд, справа — Ганг. Или справа Инд, слева Ганг…

«Недурно, Николай Алексеевич». «Что за дьявольщина, — подумал он. — Голоса слышу. Почему имя–отчество? Никто меня не зовет но имени–отчеству…»

— Съешь бахуш, Адвеста, — приказывал настойчивый тонкий голосок.

А, девушка Мин… Он осторожно, стараясь не просыпать, разломил лист обертки и высыпал гадость в рот, не отрывая взгляд от карты.

— Равновесие! — провозгласил Брахак и эффектнейшим полетом руки прочертил Границы. Он сменил мелок на розовый.

От океана, по «Великой реке заката», потом вдоль гор и к югу, по второй великой реке, еще на юг, до середины полуострова, и опять на запад, извилистой линией, под мыс–коготь.

— Это Раганга, — показал Брахак на извилистую линию. — Ты сейчас здесь, Адвеста…

Человечек стоял посреди Индии, на границе Равновесия, на широте северного берега Бенгальского залива.

Вот так Равновесие — четверть площади Индии!

«Масштаб», — подумал он и перевел:

— Размеры Равновесия, друг Брахак?

— С полуденной Границы на полночь — дюжина, пятикратно помноженная и на семь умноженная, шагов.

То же, что говорила Дхарма, но точнее.

— Два вздоха, — извинился Колька. Совершенно спокойно, даже бодро взял чистый лист, мелок, и, тщательно отсчитывая нули, возвел двенадцать в пятую степень, а произведение умножил на семь. Грубым счетом, миллион семьсот тысяч шагов.

— Длина шага, друг Брахак?

Все точно — шаг есть шаг. Брахак вытянул пальцы, вытянул руку в локте и отчеркнул ногтем в том месте, где прививают оспу.

— Мужской лук, тетива — три локтя, или два шага с половиной, — сказала Дхарма.

Шестьсот пятьдесят миллиметров, прикинул Колька, и снова на листе перемножил. Тысяча сто километров, теперь нет и малейшего сомнения. Полуостров Индостан. Ай, лихо! Значит, оба были правы, и Бурмистров, и он. Действительно, Земля, и действительно, Индия, и в то же время не Земля и не Индия… Лихо, лихо… Устроить проверку? Дюжину Птиц нагрузить орехами и двинуться на этой эскадре смертников на северо–запад, через Памир в Среднюю Азию?

«Лучше на север Равновесия, в Дели. Прямо в аэропорт, — насмешливо прошелестел голос и добавил: — Николай Алексеевич…» Тогда Николай Алексеевич прищурил глаза и увидел заштрихованный квадратик, рядом с ним слово «Дели», подчеркнутое, потому что столица, и красненькие червячки железнодорожных линий, четыре? Нет, пять.

Он открыл глаза. Современная столица Индии находилась бы в северной части Равновесия, действительно… Питекантропов он найдет в Средней Азии, или еще кого похуже. Пожирателей крыс… или этих — гигантопитеков, именуемых «крии».

Он потянулся — конец, конец сомнениям! Изоморфное СП, одна из вариаций ее величества эволюции. Лихо!

Не чересчур ли вы веселитесь, Николай… х–м… Алексеевич?

А чего, сказал Колька. Привяза ты, зануда, карту наизусть помнишь. Хмыкаешь! Ты попал бы сюда, окочурился бы, полны штаны… Слова говоришь, «изоморфорное», а мне тут жить надо, с людьми, понял?

Отлично понимаю… Х–м, простите. Вы не любите по имени–отчеству. Но я опасаюсь, что наше совместное решение, гипотеза, так сказать… насчет «вариаций ее величества»…

Тясязять, передразнил Колька.

…Еще не конец сомнениям, понимаете? Вспомните, что весь дух современной науки, тясязять, запрещает вам по–ос–тулиронать изоморфное эс–пе, Николай… х–м.

Да чего привязался?! Ну, знаю, зна–аю, понял? ЗНАЮ, что влип, я не чутьем, я заранее знал, влипну, а жидки смоются, понял?

«Поскребите мерзавца — обнаружится антисемит». Помнишь? Ты мерзавец, Карпов…

Привязался. То веселюсь, то — мерзавец. Держаться–то мне, МНЕ… Пойми, интеллигент: чтоб держаться, злость необходима и веселье.

Последнее слово осталось за ним, он бы сдох, если бы последнее слово осталось за тем, за тясязять, и тут же слышались голоса на раджана: «Я отсеку». — «Дождемся Лахи». — «Я отсеку, опасно».

Тонкая прекрасная рука протянулась, повисла в зеленом воздухе, и нежно, двумя пальцами поцеловала его в губы. Он глотнул, его пробило ознобом, и вдруг кончилось — он выбежал из лечилища, кинулся в траву и заплакал.

Глава 2

Он слонялся. Ноги были вялые, не свои. Лист ниу с нарисованной схемой Индии и белым человечком стоял на лежанке в его доме. Он заходил в дом, бесцельно рассматривал рисунок, уходил. С ним здоровались приветливо, будто со своим. После того утра — с носорогом и Николаем Алексеевичем — он понял, что к нему, как к носорогу, прикреплены наставники. Рехнуться не дадут, имеют они такую власть. Открыли было его мозг, включили понимание, и отсекли, чтобы не рехнулся. Теперь он был покорный и пристыженный.

Все чувства были притуплены, кроме стыда. Копнули поглубже, и выскочил мерзавец.

Но, вместе с тем, безысходность кончилась. Покорность не требует перспективы: день прошел и слава богу. Исподволь он копил впечатления, бессознательно, как белка собирает орехи на зиму. Не торопился, не рвался, даже не скучал. Почему–то важнее всех проблем был вопрос Дхармы о Головастых, но и об этом Колька размышлял вяло и равнодушно. Слонялся, смотрел, запоминал. Не выходил за пределы лагеря, случай с носорогом заставил понять, что в лесу он так же беспомощен, как любой из здешних был бы беспомощен на улице Горького в часы пик.

Лагерь на раджана именовался Постом. «Шестой Пост от Раганги», по–русски его следовало называть пограничной заставой. Три десятка Охотников, Кузнец, Строитель домов, четверо Врачей. Сколько при них собак, гепардов и боевых обезьян — неизвестно. Животные прибегали, уходили в лес, непрерывно вились под ногами, исчезали куда–то метать детенышей, устраивали шумные пиршества, когда из–за Границы забредал олень. Они строго отличали животных Равновесия от приблудных. Лошади паслись в болотистом урочище, как в загоне. Забором служили черные, светлоногие буйволы — ленивые громадины с отвратительным характером, до рогов облепленные красной лёссовой грязью. А над мирком Шестого Поста в кронах деревьев летали обезьяны Угрюмые боевые — в зеленой перевязи, с бочкообразной грудью и руками–бревнами. Тонкие, вытянутые умницы, с лукавыми мордами — услужающие. Наглые длиннохвостые бездельницы, размером от крупной белки до пятилетнего ребенка — крикуны, пристающие к хищникам, как радиоактивные метки… А центром Поста была гония, поющее дерево. Три–четыре, а то и все восемь Охотников, по числу «ушей гонии», постоянно восседали вокруг синего ствола и пели на языке Памяти. Они передавали сведения о всех событиях: о смене муравьиных троп, о молодом поколении стрижей, учившихся летать над просеками, о том, что собаки ночью завывали и не хотели униматься, несмотря на строгие приказы. Лани, собака Джаванара, принесла в зубах толстую соню с недоразвитой левой задней лапой — это сообщение удивило Кольку своей нелепостью — толстая сопя! — и указано было в сообщении, что собака старшего Охотника выращена в питомнике Трех каменных столбов… Причем певец у гонии считался как бы вне общих правил — выходы на дежурство его не касались.

Хранителей гонии было двое. От темна до темна либо один, либо оба они, покрытые до ушей черными муравьями, возились у своего дерева. Поступки их были непонятны — они рассматривали муравьев или подкармливали их. Больше ничего. На окружающее не реагировали. Колька видел, как обезьяна уронила спелый плод ниу на спину Хранителю, и тот машинально, не отрываясь от своих шестиногих, очистил мякоть с лопатки. Потом Колька увидел, что и другие работают неистово.

Дхарма была занята весь день и добруючасть ночи. Вместе с гигантом Лахи, старшим Врачом, проверяли поочередно здоровье каждого Охотника и «кормили нардиков жидкостями». Врачи выкармливали нардиков из зародышей, привозимых на Птицах — через день прилетал особый гонец. Двое Врачей постоянно были на Границе с охотничьими отрядами, а сверх того, конечно — песни у гонии. Врачи пели так же дотошно, как Охотники — бесконечные подробности, описывающие тончайшие изменения нардиков, самочувствие пациентов, их настроение, работоспособность. Колька понимал не все и диву давался, глядя на эту ровную, пчелиную суету, неторопливую сосредоточенность… Большие, красивые, одинаковые люди, в одинаковых коричневых поясках. Только жуки разноцветные, знаки касты — а люди похожи до утомительности — рост, осанка, благообразность, мускулатура. Одинаковое поведение, одинаковые улыбки. Иерархия отношений была незаметна. Хотя Джаванара называли старшим Охотником, Брахака — старшим Управляющим Равновесием, и даже обращались к нему в третьем лице: «почтенный».

По логике вещей Джаванар был начальником заставы, а Брахак при нем — представитель правящей касты, вроде политработника. Дальше надстраивалась иерархическая лестница с Нараной, бездушным владыкой, на верхушке. Но логика той жизни оказывалась нелогичной в этой.

Система, состоящая из руководителей и подчиненных, целесообразна только для передачи–приема приказаний. В других случаях она просто бессмысленна. А здесь не существовало даже понятия «приказ», «распоряжение», и в языке не существовало императива. Было особое наклонение, Колька назвал бы его «косвенный императив к неразумным существам», оно употреблялось исключительно в разговорах о животных Равновесия. «Собака послалась мною, дабы прогнать болотную кошку». Другой пример: Управляющие Равновесием — почти все Охотники принадлежали к этой касте — получали приказы, по–видимому, приказы от Нараны, прямо по гении. Колька слушал внимательно и убедился, что Нарана выдает несколько вариантов поведения. Например, после доклада о соне с недоразвитой лапой Нарана посоветовала либо напустить на сонь каких–то животных, либо заставить обезьян снять с деревьев какие–то плоды, либо ничего не предпринимать… Нет, владыка не станет советовать…

Натолкнувшись на эту мысль, Колька и начал присматриваться к взаимоотношениям людей на Посту. Проверка — если Нарана диктаторствует, то ей необходимы субдиктаторы, чтобы власть ветвилась, как дерево, достигая самых мелких веточек. Может быть, предположил он, Великая Память имеет двойную функцию: для простых смертных она — гибрид справочника со счетной машиной, а местному руководству, сверх этого, дает циркуляры, приказы и прочее?

Не получилось. Здесь, действительно, не отдавали приказов. Такой вещи, как расписание нарядов, тоже не водилось — к выступающему наряду сбегались все Охотники, Но–ре–ма играл на тааби, и кто–то уходил, а кто–то оставался. Старший Охотник Джаванар действительно распоряжался, но не Охотниками, а патрульными животными, и это занимало уйму времени. Джаванар спал два–три часа в ночь, и поэтому, а не почему–либо другому, прочие Охотники старались услужить ему, принести ему лук, выкупать его собак, пойти в наряд… То же с Брахаком. Когда он прибежал выручать Кольку от носорога, он был в охотничьей одежде — шел на Границу. Зачем? Он выращивал новую гонию на «Поляне железного дома» и в следующие трое суток приходил на Пост только поспать. Его титул «почтенный» оказался возрастным. Каждого, прожившего шесть дюжин лет было принято называть «почтенный» — как у нас стариков называют дедушкой.

Наконец, Колька подумал о гигантских нардиках и отчетливо понял: системы принуждения здесь нет. Чтобы заставить Головастого поступить по–своему, Нарана создала роботов — на других людей не рассчитывала, следовательно Таков был смысл разговора Дхармы с Кару — Кузнецом и Хранителем Памяти.

Все эти мысли формировались в Кольке исподволь, незаметно. На пятый или шестой день одиночества — он сбился со счета — что–то засосало под ложечкой, как or голода. Он сидел на траве, перед рисунком Брахака, в своем доме, когда ощутил: интересно. Как же они организованы, их больше миллиона в Равновесии? Он посидел еще, прислушался, но сосущее любопытство не уходило. «Плевать, все равно ты не выдержишь, сдохнешь…» Он побагровел, услыхав этот знакомый, отвратительный, блатняцкий тенорок — свою шкурную сущность… «Да разорвись ты, лопни, я — человек, ученый, я Головастый!»

Дхарма работала в лечилище. Увидела, как он вбежал, и просияла. Оставила нардиков, пошла навстречу — улыбка красила ее необыкновенно, и шла она, как плыла… «Для тех, кого я жажду…»

Почему ты жаждешь меня, а не красавца Лахи?

Почему ты ночуешь в одном доме со мной? Как Врач ты считаешь, что мне нужна женщина?

Что ты «соединяла и отсекала» в моем мозгу, и как ты удержала меня на краю безумия?

Что поняла сейчас, сию минуту — вчера я приходил в лечилище, ты не подняла головы?..

Действительно, Николай Карпов очнулся. Сел чинно, пожелал «прохладного полудня». Осведомился, не мешает ли работать — нет, не мешает. Тогда он спросил, каковы обязанности старшего Врача.

Он опытней — пояснила девушка. Он помнит о нардиках и о людях так много, что запас нардиков на Посту всегда хорош. Не велик, не мал и годится для любого случая. И знания Лахи о лекарствах и их сочетаниях близки к совершенству, а сверх того, Лахи ничем не интересуется, кроме врачевания — ни песнями, ни рисованием, ни танцами.

— Он говорит тебе, что нужно делать? — спросил Колька.

— Да, когда я спрашиваю, — весело сказала девушка.

А глаза у нее сияли невыносимо, коричневым дымным пламенем…

Колька опять побагровел. Он опустил глаза под ее взглядом и увидел, что она сидит, немного раздвинув бедра, а под пояском выпирает раздвоенный лобок.

Он совсем опустил глаза — в землю. Дхарма вдруг спросила:

— Ваши женщины закрывают тело?

— Закрывают, — сгорая, пробормотал он.

Ах, это ощущение мокрого, липнущего, ожарелого тела! И сны жаркие, липкие, еженощные. Он понял вдруг, что видит сны каждую ночь, а просыпаясь, ничего не помнит. Сейчас вспомнился, выскочил сегодняшний сон: он плутал в двух пересекающихся коридорах с наклонными полами; бродил, нависая над грязным, как в общественной уборной, кафелем. За стеной, в другом коридоре, ходила дхарма, прикрывала локтем торчащие врозь груди, и он искал входа к ней, чтобы она понесла от него и доказала шефу сходство Пространств. И всякий раз она была в другом коридоре…

Незаметно под рукой оказался бахуш, хрустел на зубах, как кедровые орешки. Колька смотрел в землю и мучился.

Когда–то и где–то был водянистый ноябрьский снег под шипучими шинами. Когда–то и где–то они ехали в институтском «рафике», сопровождаемые доктором Левиным, и возбужденно острили, что Рафу везет «раф» на верный штраф. Он был третьим номером экипажа, он был счастливчиком Карповым, элит–интеллигентом, специалистом высокого класса. Он был набит знаниями, как фундаментальная библиотека. Он знал все.

Здесь он почти ничего не знал. В нуль, в минус–время. Пусто. Он не знал, чем отличаются эти растения от индостанской флоры двадцатого века. Слон дул ему в бороду — какие слоны живут в Индии там? Ночью над просекой Границы повисал ковш Большой Медведицы. Скажи мне, интеллигент, таким же или другим видят созвездие люди на площадях Дели? А вот птица Рокх из «Тысячи и одной ночи». Отвечай, Николай Карпов, были птицы Рокх исключительно в арабских легендах, или арабы позаимствовали миф у древних индийцев? Ахука говорил о Новой Звезде: скажи теперь ты, знают ли твои современники–астрономы о Новых звездах прошлого? Что–то знают? Что именно, Карпов? Какими тысячелетиями датируют?

Он был пуст. Ничего не знал.

— Пустышечка, — пробормотал Колька.

Бахуш совершенно не походил на прежний. Темные комочки с мягким тминным запахом.

— Ты управляешь моим мозгом, — неуверенно сказал он. — И ты заставляешь меня видеть сны. Зачем?

Дхарма подумала. Вздохнула.

— В видениях ты лишаешься разума, Адвеста. Безумство в видениях сохраняет разум наяву.

— Ах ты, предохранительный клапан… Скажи, Мин, — она улыбнулась. — Скажи, почему я… почему я раздваиваюсь? Ты поняла меня?

Она подняла брови — с выражением тягостного недоумения.

— Это походит, — объяснялся Колька, — на два сознания в моем черепе. Впервые это ощутилось, когда Брахак рисовал мне Равновесие.

Недоумение сменилось страхом — с широко раскрытыми, посветлевшими глазами Дхарма спросила:

— Ты впервые ощутил раздвоение?

Он кивнул. Она пробормотала: «Во имя Равновесия…» и исчезла. Колька уже привык, что в сильном возбуждении Дхарма не ходит и не бегает, а прыгает, как белка. Через пять минут она привела Лахи.

Гигант хмурился. Прогудел «прохладного полудня», жестом велел Кольке лечь на стол и вдвоем с Дхармой проделал полные анализы, не жалея нардиков. Перед последним анализам — спермы — кивнул девушке на выход. Хотя с Охотниками так не церемонились. Колька это видел сам. Но, если честно, ему было наплевать на церемонии, и опять, как в предыдущие дни, стало наплевать вообще на все. Лишь его отвращение к нардикам как было, так и осталось — гнусные твари! Угрюмо он слез со стола, отвернулся, но любопытство пересилило. Пошел с Врачами смотреть, как растут кормленые нардики.

Длинный ряд корзинок стоял на лежанке. Уже в середине ряда Лахи перестал хмуриться и начал пошучивать. Наконец, разогнулся и объявил:

— Здоровье твое вне опасности, пришелец! Здесь, — он постучал по груди, — здесь нечто не совсем обычное. Дым ваших кузниц очень силен, остается в дыхательных пузырях… э, Лахи прозорлив!

Как ему объяснить с куревом? Лучше не пробовать.

— А ты, Врач Дхарма! Почему ты прыгаешь и кричишь, как оранжево–голубая морда? Пришелец твой здоров… — Дальше Лахи понес такую цветистую околесицу, что понять его было невозможно, а Дхарма покраснела и ответила, что ты, мол, сам — голубая морда по своей болтливости, неприличной ученому.

Голубые морды в оранжевых баках были у длинноруких услужающих обезьян, действительно, редкостных болтунов. Колька тоскливо спросил:

— Как насчет раздвоения? Почему я раздваиваюсь? Лахи чесался и хихикал, изображая обезьяну — оторопел, замер с рукой подмышкой.

— Э–э–э! Он не знает раздвоения!

Дхарма кивнула: о том и речь. Лахи казался шокированным, но опомнился очень быстро.

— Говорю я и утверждаю: все вы трусы! Молчаливы, как водные змеи, — прорычал он. — Удались, Дхарма, я же потолкую с Адвестой.

Конечно, Дхарма не ушла. Лахи грузно присел на корточки перед Колькой, взялся за подбородок и в точных выражениях объяснил, что мозг состоит из двух половин — знает ли это пришелец? Знает. У всех животных одна половина мозга работает мало, а другая много — и это он знает, очень хорошо. Головастому трудно обойтись одной половиной для ученого труда, особенная нужда в передних, лобовых частях мозга, в них складывается высшее мышление. Колька подтвердил, что и это ему известно. «Что же тебе не известно, пришелец?» — «Почему я раздваиваюсь». — «Э–хе–хе, — сказал Лахи. — У нас другие лекарства. Когда мы, Врачи, даем Головастому бахуш–рит, в мозгу Головастого сливаются обе половины, и обе мыслят, но в неравной степени, и более или менее несамостоятельно». Это Колька не понял, пришлось переспросить. Лахи изменил формулировку: — «После приема бахуш–рит весь мозг Головастого мыслит. Но каждая половина выращивает свои мысли. Это и ощущается, как раздвоение…»

— Черт знает что, — сказал Колька.

Из интонаций Лахи было ясно — Врач извинялся за несовершенство своих медикаментов.

— Каков же бахуш, употребляемый вами, Адвеста? — почтительно спросил Лахи.

Колька сказал:

— Поймите меня, Врачи. В нашем Равновесии нет подобных лекарств. Наши врачи не умеют этого. Не умеют присоединять вторую половину. — Колька постучал по черепу.

Но Лахи пытался отспорить, объясниться:

— На твою голову бахуш–рит действует так же, как на мою и на ее, — он показал на Дхарму. — Не шутишь ли ты, Адвеста? Не шути, во имя великих рек! Ваше Железное Равновесие не пользуется раздвоением?

Эге, теперь и он казался серым — самоуверенный Лахи побледнел… Господи, знали бы они, что паршивый перелом у нас срастается два месяца!

И было это непонятно и жутко. Оба они, и Лахи, и Дхарма, смотрели умными, живыми глазами, и так были красивы, крупны — налитые! — и с болезненными усилиями заставляли себя выспрашивать, как милостыню просить. С мучительными усилиями — Лахи даже заводил глаза под лоб — страшноватое зрелище…

Но Дхарма была Дхармой, тигрицей, хотя имя се значило «белка». Она сказала:

— Э–э, Лахи! Поиграем в обезьяну на дереве! — и молниеносно, пяткой, ударила его в грудь, сшибла на землю, и мигом оба они оказались на полянке.

Колька выскочил за ними буквально через секунду — какое там! Дхарма как игрушка–дергунчик лезла по гладкому стволу, уже на высоте десятка метров, Лахи за нею, а на окрестных деревьях бушевал обезьяний хор. Услужающие болтались на руках и хвостах и подбадривали хозяев: «И–хи–хи–хи!» — гремело наверху. На шатучем изгибе ствола Лахи поймал девушку за пятку, взорал басом, и еще через несколько секунд они спрыгнули мокрые, как выкупанные побежали к ручью. Колька поплескался заодно с ними. На сквозном, темном фоне перистой листвы в ручье стояли две белые цапли, надменно поглядывали на людей. Дернулись в лечилище, посмотрели друг на друга — помрачнели. Да, люди — не цапли… Один выясненный вопрос рождал два новых. Почему они так боятся разговоров на отвлеченные темы? Лахи проговорил страдальческим голосом:

— Снабжены раздвоением, но не открывают его… Быть может, Нараны снабдили их раздвоением без их ведома?

— В их Равновесии нет Наран, — мрачно ответила девушка.

— О полуночная дорога! Пусть бросят меня полосатым, — пытался шутить Врач. — Равновесие без Великих? Что у вас заменяет Нарану, Адвеста?

Колька сформулировал:

— Рисованные слова: памятные рисунки, изображающие каждый звук в отдельности.

— Рисунки я видел у стеклоглазого, — сказал Врач. — Они заменяют память, а не высшее научение. Кто сделал вас Головастыми?

— Черт знает что… Кто сделал нас Головастыми? — Он поискал слово «эволюция». — Равновесие, Лахи.

— О–хо–хо–хо! — загрохотал Врач. — Я понимаю! Но в исходный миг времени кто научил вас изменять мозг?

— Я тебя не понимаю, — сказал Колька. — У вас что, не такой мозг, как у нас?

— Во имя первой Великой! Твоя голова, Адвеста, не отличается от… — Лахи оглянулся, — от тех, что сегодня еще пожирают знания в восииталищах. Не понимаешь? Ты не был Врачом в своем Равновесии, твои знания неполны — пусть будет так… Дхарма!!! — рявкнул Лахи. — Принеси бахуш–рит, пока мы не потеряли разум!

Съели тминный бахуш. Дхарму била крупная дрожь, Лахи ворчал и нервно почесывался. Но облегчение проступало на их лицах: Адвеста не Врач, путается в своих словах, разговор окончен.

— Тхшорт снаит ш–то, — сказала Дхарма. — Т–хшор–рт снаит што!

— Смеющийся крепок, как буйвол, — похвалил ее старший Врач. — От смеха в нас нарождается бахуш! — Он пытался улыбаться, глаза были испуганные.

«Нет, шалите, не выпущу», — подумал Колька.

— Объясни, Врач Лахи, почему вы Головастые…

Он похвалил себя за ловкий ход. Спрашивать им невыносимо, как и получать неожиданные ответы. Другое дело — самим объяснять прописные истины. И правда, Лахи, уставившись бычьими глазищами, стал излагать.

Получалось нехорошо, получалось, что в древности первая Нарана научила малоголовых людей применять бахуш–ниса. Они послушались и на протяжении многих поколений ели бахуш–ниса, пока не стали такими, как сейчас, Головастыми. Более того, по совету Наран сравнительно недавно люди стали появляться на свет с «зеленым мозгом», то есть, без врожденных навыков и без речи! И еще позже, в последней дюжине поколений, мозг приспособили к раздвоению…

— Следовательно, вы непрерывно и до сих пор изменяете мозг? — Колька выкатил глаза не хуже, чем Лахи. — Бахушем? Черт знает что, действительно…

Получалось скверно. «Если моя голова, — соображал Колька, — принимает раздвоение так же, как и у них, тогда был кто–то в предыдущих поколениях, приспособивший своих потомков, и меня в том числе, к раздвоению… Б–р–р–р–р!» Лахи и Дхарма наверняка его не разыгрывали — как она закричала: «Почему вы — Головастые?»

Здравый смысл летел кувырком, все летело кувырком. Две одинаковые планеты в пространствах–временах кое–как еще можно было смоделировать. Одинаковые белковые и генетические структуры — ладно, подобное в подобном… Но чтобы в одном случае мозг был выведен искусственно, а в другом нормальным эволюционным путем, и чтобы во всех подробностях результаты совпадали? Это было чересчур. Это было настолько чересчур, что появилась соблазнительная мысль. Здесь не СП, не другое пространство, а другое время, наше прошлое.

«Вернуться во времени нельзя, — сурово напомнил тот Карпов, у которого имелся портрет Эйнштейна. — Нельзя. Нарушение причинности. Сверх того, здесь биологическая цивилизация. Не может ее быть в нашей эволюции. Не было.»

Едва он успел так подумать, как подействовал бахуш–рит, и Лахи начал задавать ему вопрос за вопросом, и бил в одну точку, страстно искал логики: что вам предшествовало? Колька рассказал об археологических находках, о первых кроманьонских стойбищах, давностью в тридцать тысяч лет, или сорок тысяч, он как следует не помнил, конечно. Важно было, что между последними «малоголовыми» — неандертальцами в нашей терминологии — и первыми «Головастыми» — кроманьонцами — не было никакой цивилизации, не было Врачей — наши предки камни обтесывали, да охотились.

Лахи слушал в исступлении, настолько его потрясла такая нелепость — без многовекового труда, автоматически, «Железное Равновесие» получило то, над чем они бьются дюжины и дюжины поколений!

Так понимал его Николай Карпов. Мягко тюкала успокоительная мысль: эти люди живут в мифе, созданном Нараной. Воображают, что умеют воздействовать на мозг, а на деле–то бахуш «работает», как ЛСД, как стимулятор временной шизофрении. Двойное сознание? Нет его, есть временное помешательство, утонченный морфинизм… Это успокаивало. Его гнусные штучки при «раздвоении» становились неответственными, с психа много не возьмешь — тик–так.

А излечение Рафаилово за трое суток — тоже миф? Тик–так?

Не будет покоя, не рассчитывай ты на покой… Теперь ты должен все понять до последней точки. Вот за что уцепись: они морально и физически страдают, сталкиваясь с противоречиями. Рабочая гипотеза — их мир непротиворечив. Традиция их мышления не приспособлена к противоречивой информации.

А, чепуха… Диалектические противоречия наполняют Вселенную. Жизнь и смерть — что же они, бессмертные? Какой разум не ужаснется при мысли о небытии?

…Ах, други — где вы, други мои? Как бы славно мы поговорили сейчас, обсудили и разложили по ящичкам… Рафа, как рассудишь ты, мудрый маленький Рафа?

Он снова был раздвоен, но мягко, плавно и непугающе. И, накладываясь на огромную фигуру Лахи, плавно и мягко из памяти поднялась картинка… Рафаил в лабораторном халате, пальцы измазаны чернилами из самописки — спорит: «Я не думаю, что понимание диалектичности мира родилось из естествознания. Еще перипатетики обращали взор в себя, в психологический мирок, и наблюдали трагическое противоречие: высокий разум в безумном и жестоком мире… Вспомните Колиного Тимошку».

Помнят. Тимошка в спальне на полу расположился по–турецки. Еще не привык сидеть на стульях, еще хриплый — ларингит. Откуда его доставили; в какие края он заехал в трюме теплохода; где шла война, о которой он рассказывал? Мал был Колька–Свисток, не запомнил. Тимошка сипит: «Один солдат ей загнул салазки, понял, а второй ей туда бутылку — горлышком, от пива бутылка — она визгом, а он бутылку каблуком, понял? Загнал, — Тимошка облизнул губы. — Сигарету курит, понял, и каблуком. Посмотрел — а баба корчится — ив пузу ногой — бутылка, понял, лопнула, снаружи было слышно…» В углу напротив стоит няня Сима, вся белая, угол косынки в зубах…

Тогда ему было шесть лет — человеческий детеныш, что посеют, то и взойдет… Он закряхтел. Он всегда кряхтел или стонал, вспоминая Тимошку, «снаружи было слышно» и няню Симу.

Ладно, к делу… Рабочая гипотеза: раджаны создали свои мир постепенно, непротиворечиво, заботливо, чтобы разум не вступал в противоречие с действительностью.

Врачи молчали. Пуст был хирургический стол, выросший заново после того, как его срезали вместе с Рафаилом: И внезапно прозвенел крик: «Раджта–ам, го–ониа! — Люди, к гонии!» И Кольке почему–то стало страшно. Выбежал Лахи — с видимым облегчением — а Колька сидел и думал: все повторяется. Что повторяется? Все. Устал я, пусть повторяется.

…Дхарма проговорила: «Это Большезубые». Тут же ввалился Лахи с рычанием:

— Охотники идут за свежими ранами, у–а–рр! — повеселится старый Лахи. Наипаче огромные Большезубые прорвались между нашим Постом и Рагангой! Они жаждут крови слонят, а я жажду их крови!! Крови Охотников, — пояснил Лахи для Кольки.

Дхарма сказала:

— Не пойти ли мне, Лахи?

Колька с тенью интереса обернулся — как оборвет ее старший Врач?

— О жадная молодежь второй четверти! — крикнул Лахи. — Твой желтобородый останется со мной, я скормлю его тело нардикам!

Колька вдруг попросил:

— Не возьмут ли меня на охоту?

— На Охоту! — поправил Врач. — Одевайтесь, вы двое, а я, старикашка, поплетусь и спрошу Джаванара о тебе, желтобородый!

Глава 3

Снять ботинки Дхарма не разрешила. Она была права — для ходьбы на мягкой подошве нужна привычка. Зато прочий Охотничий туалет Колька получил: шапочку, нагрудник, шорты, перевязь для лука и колчана. Сумка и пояс у него были свои. Пистолет он устроил на перевязи, в гнезде для большого ножа, и вытряхнул из сумки лишнее, оставив складной ножик да горсть орехов как эн–зе. От большого охотничьего ножа он отказался, но выбрал на складе у Кузнеца звенящий лук, с усилием натяга килограммов на тридцать пять.

— Лук для женщины, — мрачно заметил Кузнец. — Для тебя приготовлен другой.

Другой был на добрых пятьдесят килограммов, и Колька не решился его принять. Он видел, какие бицепсы и плечи у Охотников, и как они тренируются, каждую свободную минуту натягивая луки. Он вышел на место сбора, чувствуя себя ловко в подогнанном снаряжении. Кто–то загодя побеспокоился, выбрав для него одежду и оружие, и он подумал об этом с вялым удовлетворением.

Отряд состоял из восьми Охотников, Дхармы и пришельца. Все Охотники, кроме одного, были с красными жуками Управляющих Равновесием. Один, сухощавый и подвижный с горбатым носом, был Воспитателем — фиолетовый жук Сигнал к выходу был прост: Джаванар опустил свой знак касты за нагрудник, и псе последовали его примеру. С этой секунды они были только Охотниками. Каждый вел на сворке трех собак. Джаванар и еще трое на отдельном поводке держали по гепарду — три десятка зверей были с Охотниками на поляне, однако стояла строгая тишина.

— Адвеста, держись рядом со мной, — сказал Джаванар.

Двинулись. Колька знал, что Охотники могут бежать часами, однако надеялся не отстать. В спортивных секциях он успел прихватить и бег на стайерские дистанции, и лыжные гонки. Он бодро затрусил в затылок с Джаванаром, примечая направление — на запад–северо–запад, к Раганге. Из отрывочных разговоров он знал о цели похода — четверка Большезубых, составив временную охотничью стаю, проскочила по берегу Раганги и держит путь к слоновьему питомнику. Колька хорошо помнил питомник, ночные повизгивания слонят и густой запах речной воды и навоза. Но туда было три часа лету на Птицах, то есть сто — сто двадцать километров речного берега — ищи их там! Не разумнее было бы подпустить их к питомнику и уничтожить без погони?

Отряд рассыпался по обе стороны от старшего Охотника, коричневые тела мелькали между деревьев. Языками пламени вспыхивала собачья шерсть под солнцем. Псы трусили галопом, не натягивая поводков, с удивительной сноровкой обходя стволы с той же стороны, что и Охотники. Так, на поводках, их провели через плодовый лес, окружавший Пост на тысячу шагов, изрытый оросительными канавками с медленной и прозрачной водой и густыми нитяными водорослями. Козочки, поедавшие водоросли, прыскали в стороны от собак, плоскохвостые крысы ныряли в воду. Вспархивали птицы. Обезьяны, возбужденно кашляя и вскрикивая, прыгали с дерева на дерево — пытались сопровождать отряд…

Плодовый лес кончился. Пошел обычный лес Равновесия, полезные и приятные деревья, среди которых плодовые были разбросаны островками. При таких островках жили обезьяны, так что по всему Равновесию путник мог найти пищу — в сотнях мест от поселения к поселению. Охотники остановили животных, вытянули поводки из ошейников и подпоясались поводками поверх нагрудников. Дхарма, с луком и колчаном, в зеленых штанишках до середины бедер и шапочке, была похожа на пажа из свиты барона–охотника. Она повернула голову и посмотрела на Кольку — белое оперенье стрел окружило голову нимбом. Она посмотрела с радостным ожиданием — хорошо, мол? Он улыбнулся, настраивая дыхание. Отсюда, как он понимал, и открывался настоящий переход, в хорошем темпе. Звери уже ушли вперед, быстро скрывшись в кажущемся редколесье, между чешуйчатыми, оливкового цвета стволами. Тихо свистнули Охотники — поочередно, каждый на свой лад, и из леса возникли боевые обезьяны. Неслышно прошуршала кора, скрипнул лист — восемь бурых, угрюмых орангов уже стояли между людьми. Мощные груди дышали с младенческой тихостью; грустные серые морщинистые лица с покорным ожиданием были обращены к хозяевам. Руки их были мощнее, чем руки гиганта Лахи.

Так же, как с собаками, шепотом распорядились Охотники, и обезьяны метнулись к деревьям и скрылись. Поход начался.

Теперь, не обремененная сворой, Дхарма бежала рядом с Колькой, но очень скоро ему стало все равно, к го бежит рядом и кто впереди — взят был хороший темп, чересчур хороший. Лук, притороченный за спиной, болтался. Концы стрел цеплялись за волосы на затылке, не позволяли откинуть голову, а левой руке при махе вперед мешал пистолет. Приходилось неотрывно смотреть на дорогу, почва была неровная, ямки скрадывались травой, беспрерывные зигзаги между деревьями сбивали дыхание. Колька уже не оглядывался и не замечал ничего, кроме мелькающих впереди, почерневших от влаги сапог Джаванара и сине–зеленой травы под ногами. Нагрудник, заправленный на животе под пояс, не успевал впитывать пот и стал горячим и грубым. Перед вторым дыханием несколько минут Колька бежал почти ослепший, а потом оно наступило, и он перестал проклинать себя за эту затею и за все свои затеи — как вторая жизнь пришло второе дыхание, и девушка бежала рядом с ним, повернув к нему голову в зеленой шапочке…

— Девушка Мин, здравствуй, — прохрипел Колька.

— Говори со мной на… раджана, — так же, как при первом разговоре ответила Дхарма.

Больше он не оглядывался. За вторым дыханием наступило третье, и его легкие научились дышать, и он ощущал работу мышц, счастье, и свой уверенный упругий бег, как счастье, и брызги из травы по голым ногам, и жаркие удары солнца в просветы листвы, и не мог уже презирать себя за эту звериную радость бега и прохладное плечо, прикасавшееся к его плечу на поворотах. Ныряя из света в зеленую тьму чащи, отряд бежал по длинному, длинному, длинному спуску, в лощину, где вода хлюпала иод ногами; потом по такому же длинному подъему–тягуну наискось по сухому солнечному склону. Здесь кончилось третье дыхание, и в самый момент, когда Колька снова ослеп, каблуки простучали по твердой земле — большая дорога и привал…

Привал! Легкие саднило и дрожали ноги. Он сдернул перевязь и лег на спину, задрав ноги, закрыв глаза, прямо в мокрую траву обочины. Он едва понял, что Дхарма оперлась плечами и затылком об его грудь — выпростав руку из–под головы, он погладил девушку по щеке и круглому гладкому подбородку и задремал. Таков был бег Охотников… Ох, вот он каков, бег Охотников. Жаркий ветер, и солнце, и тонкая рука под твоим плечом.

Он спал крепко и недолго — по дороге раскатилась дробь копыт. К отряду подскакали двое на светлорыжих тонконогих лошадях. Охотники, женщина и мужчина. Соскочив с лошадей, они подошли к отряду, простертому в отдыхе. Против обычных правил вежливости никто не поднялся навстречу. Прибывшие, проговорив: «Прохладного полудня», также устроились для отдыха. Колька смотрел на них из–под сонных век. Женщина прилегла плечами на грудь мужчины, как Дхарма. Он взглянул на Дхарму — она спокойно смотрела в небо.

…Конники привезли новости. Обогнав отряд на полчаса галопа, они Большезубых не обнаружили. Однако у гонии — условного места встреч — их ждал гонец с Птицей. Он пытался сверху найти «крикунов», сопровождавших тигров от Границы, и не нашел. Это значило, что ракши, Большезубые, держались прибрежной полосы, и не углублялись в лес, а крикуны не могли следовать за ними по земле. Колька не заметил, как Дхарма шепнула что–то старшему Охотнику, пока отряд совещался, опустошая плоды маину. Выслушав все мнения, Джаванар уставил бороду на Кольку.

— Адвеста, понимаешь ли ты положение?

Джаванар уже имел наготове лист ниу и мелок, где нарисовал план местности. Пост оставался на востоке–юго–востоке. На западе, километрах в трех, Раганга делала поворот наперерез маршруту отряда, описывая далее (вверх по течению) плавную дугу к северу и востоку. Где–то в начале этой дуги пробирались ракши, а в конце находилось поселение Трех скал — большое старое поселение, имеющее, конечно, слоновые стойла. Почему Большезубые здесь, а не дальше? Отсюда досюда берег голый. В других местах крикуны были бы рядом с тиграми. И вот что решил отряд: взять наперерез, на северо–северо–запад, прижать ракшей к берегу и убить их прежде, чем подойдут Охотники из Трех скал. Предстоит трехчасовой переход иод полуденным солнцем — необходимое условие, ибо ракши не станут передвигаться в зной.

Разнежившийся, отмякший Колька с удовольствием принял это дело: если у вас соцсоревнование, нажмем, хоть кровь из носу. Прихватим ваших ракшей…

Он что–то говорил Джаванару, смеялся, когда слово «ракш» возникло перед глазами, напечатанное латинским шрифтом. Английский язык, русские примечания — «Маугли», конечно же, он читает, сидя в комнате Клавдии Ивановны, а та ему завидует, что он первый раз читает «Маугли», и сразу в оригинале! «Ракша» — дьявол, кличка Матери–Волчицы, стоп…

Киплинг дает подлинное слово на хинди. Потрясающее совпадение, и, конечно, это не совпадение — оставить, обдумается после. На раджана слово «ракш» не имеет мистического смысла, это специальный эпитет, означающий большезубых тигров. Или просто — Большезубых… Колька спросил, как мог небрежнее:

— Мин, Большезубые очень велики… х–м, в вашем равновесии?

— Десять локтей, — сказала Дхарма. — Клыки больше локтя. У вас тоже водятся Большезубые?

— О–а, еще как водятся, — браво сказал Колька. — Преогромные Большезубые!

Отлично. Вдобавок ко всему еще саблезубые тигры — махайроды. Позабавимся, подстрелим парочку махайродов на ужин. Взялся за гуж. Попал, как кур в ощип. Может и лучше — прихлопнет сразу, лапкой, и все разрешится само собой. А может, и не прихлопнет…

Он снова бежал вверх по косогору, снова в затылок с Джаванаром, а девушка Мин — рядом, под горячими и ослепительными лучами, бьющими слева и сверху в спину. Синьг–синьг, синьг — свистела птица. Изредка впереди мелькала собака, или оранг в неверном прыжке обрывался, повисал на секунду. Он бежал, как заведенный. Будто мог сбросить свою вину перед чем–то, только он не знал, какую вину выгоняет с горьким своим потом синьг–синьг–синьг косогору конец косогору конец… Он бежал, облитый горьким, выедающим глаза потом. Задыхался. Малиновая носатая птица перелетала с дерева на дерево, за отрядом.

…Много поколений тому назад Раганга вошла в Равновесие, и почти на всем протяжении стала естественной границей. Редкий крокодил ухитрялся подняться против течения, из приморских джунглей, из болот — беспощадные паразиты забирались в дыхало и губили зубастых. Ни хищных рыб, ни кровожадных пиявок — Раганга была чиста, и в пограничных Постах вдоль нее жили самые веселые и отчаянные Охотники, умеющие плавать, как молодые крокодилы. Участок пятого Поста примыкал к просторному лесу, приготовленному для заселения в ближайшие несколько лет — зоне шестого Поста. Мимо пятого, мимо его домов, нависших над Рагангой, мимо устрашающих запахов, осторожно перемахнув через старую слоновую дорогу, прошли Большезубые. Старый самец, с клыками длиной в полтора локтя без малого, молодая самка, его подруга, и два молодых самца. Они бросились на север, мучимые голодом — дикие слоны в их привычном охотничьем районе сбились в огромное стадо и ушли. Следуя за таким стадом, тигр не может насыщаться регулярно, ему приходится довольствоваться больными или отставшими животными, и на такой пир является слишком много голодных собратьев.

Каждый Охотник Равновесия знал повадки ракшей Большезубых убивают, не рассуждая, таков долг Охотника — э–а, быстроногие! Но каждый профессиональный Охотник был по воспитанию Управляющим Равновесием, и понимал что ракши обречены. Большое стадо диких слонов почти неприступно для ракшей. А малые группы они истребляют так быстро, что ежедневно им угрожает голод, и чем дальше, тем больше. Ракши режут потомство слонов, кочующих малыми стадами, и в джунглях выживают слонята с наследственной склонностью к большому стаду. И самое важное — Равновесие заинтересовано в малых стадах, доя отлова и приручения, и поэтому беспощадно уничтожает каждого Большезубого, перешедшего Границу.

Колька выслушал эту лекцию на последнем привале перед началом Охоты. Похудевший килограмма на два, он валялся на траве, слышал неторопливые речи Джаванара и ел маслянистые орехи. Мягкие волосы Мин так славно щекотали грудь, усталость была приятной, тело будто невесомое. Орехи таяли на языке, бодрили, как крепкий кофе.

Между тем, уже сбегались собаки — к ногам, на сворку. Оранги, ворча, позволили снять с себя сбрую — на походе обезьяны несли тяжелые пальмовые дубины в лямках, за спиной, теперь взяли их в лапы. Стремительные гепарды ушли вперед — кошки не спугнут кошек. Наконец, лошади разведчиков были укрыты в зарослях, и отряд снялся, двумя группами, семь и пять человек — группа Джаванара заходила на след, группа разведчика Тала — в лоб, перерезая Большезубым путь. Продвигались без точного направления, но в любую секунду ждали сигнала от гепардов.

Семь человек Джаванара были равны по силе пяти людям Тала — на луки пришельца и Дхармы рассчитывать не приходилось. Это Джаванар высказал ясно. Колька понимал свою незавидную роль балласта на охоте, старался не мешать никому, не попадаться под ноги, и ждал, когда же станет страшно. Он боялся страха, как всякий нормальный парень, а страха не было: и когда они бесшумно и неторопливо пробирались к обрыву, и когда услышали жалобный тонкий плач гепардов… Нашли!

Пригибаясь под ветвями, летящим бегом, уносимый яростными собаками, промчался Джаванар — мелькнули зубы, неистовые глаза: «Вперед!» Жонглируя дубинами, пролетели поверху обезьяны. Сомкнув в прыжке пятки, Дхарма перепрыгнула ручей. Колька прыгнул тоже — упал… Вперед! Захрипели, зарычали собаки, пересекая две длинные борозды в траве. След! Справа и слева мчались Охотники.

Борозды оставили клыки старого самца. Не полагаясь на слух, он обнюхал траву вокруг лежбища, провел стаю к воде, напоил, и четыре зверя залегли в тени обрыва и чутко проспали полуденную жару. Старый ракш знал поступь и облик человека и носил на шкуре шрам от стрелы. Но тонконогие кошки, мяукающие над скалистым обрывом, его не встревожили — он лежал, устроив лапы между клыками, морщил широкий, бородавчатый нос.

А люди уже прыгали по камням над обрывом. Колька успел охватить глазами и запомнить навсегда огненную от солнца реку, и далеко на том берегу зеленый хаос, и диким пунцовым цветом облитое одинокое дерево. Вперед! Свежий, будто даже ледяной ветерок дунул от скал. Он бросился вниз, как в воду. Стараясь не отстать, прыгал по скальным ступеням. Джаванар, перелетал с камня на камень, как резиновый — зигзагами, вниз по обрыву, по жесткому кустарнику, на белый песок!

Когда Охотники успели оторвать от потока и послать в лоб четырех обезьян с их дубинами? Оранги спускались сверху, прямо на тигров и, всматриваясь в тень, грозно ударяли себя в гулкие груди и рычали. И снизу пронесся боевой рык старого ракша.

Он резал слонят. Это была его пища — нежные, вздрагивающие, тонкоголосые слонята, лучшая пища. На их округлые спины всегда падала тень огромных и угловатых взрослых слонов, огромных, как дерево, толстокожих и в складках. Но Большегубому они не казались огромными, напротив, все другие существа казались ничтожными, ибо он сам был огромен, ибо его крошечный кошачий мозг знал одну меру — высоту слоновой спины, высоту прыжка. И удар клыками под основания черепа, и поворот всем телом, повисающим на клыках, и хруст мыщелка, и слон рушится, как обвал, как грозовой ливень… Ракш презрительно заревел — вам ли, ничтожным, нарушать мой отдых?

Грохочущий, сверхъестественно–низкий рев сшиб Кольку с прыжка. Он упал на четвереньки. Его прошибло потом. Сползая последние метры с обрыва, он видел, как обезьяны обогнали людей и с грех сторон, деловито, крупными прыжками пошли к рыжей, захлебывающейся лаем линии собак. Махайроды были неразличимы в тени обрыва. Охотники рассыпались редкой цепью. Колька узнал Дхарму — она сдвинула шапочку на брови и держала перед собой лук и три стрелы. Ощутив свои руки пустыми, он вынул пистолет, догнал цепь, увидел впереди пять маленьких фигурок — отряд Тала — и тело обезьяны, почему–то отлетевшее, вращающееся, как бумеранг, с дубиной на отлете… Обезьяна упала в воду. И тигры вздыбились из тени — три оранжевых пламени, которые разворачивались и высоко взлетали. Когда прыгнул третий, Колька метнулся взглядом к первому — тот оскользнулся на песке, рыкнул — Колька выбросил руку, в кольце мушки ровно блеснули сабли. Ба–уах! — грянуло от обрыва и ширкнула гильза. Ба–уах–ах! Уах! Он бил и не мог отвязаться, потому что зверь летел медленно как плавная птица, вперед белым брюхом — ба–уах!! — он взрыл песок клыками и разбросал лапы. «Еще два патрона», — подумал он, а Дхарма тонко вскрикнула, и он выпалил, не понимая, во что — ревущее, рыжее, в белых охвостьях стрел, у самых ее ног. Хрякали удары дубин — обезьяны добивали тигров, и это вдруг стало непереносимо, и он опустил пистолет и упал.

…Охота окончилась, все были невредимы. Но Джаванар улыбался неохотно, безрадостно — случайная удача не служит чести Охотника. То, что старый ракш не захотел отбиваться от обезьян, подставлять себя под точные и неторопливые выстрелы, старший Охотник рассматривал как унизительный свой просчет. Большезубый рассчитал лучше, чем человек. Он дал охотникам подойти поближе и махнул двадцатиметровым прыжком через головы собак, и было чистой удачей, что он споткнулся на рыхлом песке — Джаванар покачал головой, собирая псов на сворку. Чистой удачей была и гремящая железка Адвесты, никто не надеялся на его стрелы — хмурясь, он посмотрел на пришельца, на его белое обморочное лицо. Дхарма, закусив губу, поила его водой из шапочки. Гремящая железка — вдвойне унизительная победа…

Солнце быстро покидало песчаную косу, кипевшую возбужденными, рычащими охотничьими зверьми, изрытую, оскверненную кровью. Трое Охотников, ударяя дубинами, выламывали из черных, бахромчатых десен клыки, для своих друзей–Художников. Остальные, собрав собак и гепардов, подбирали, выдергивали из туш и осматривали стрелы. Снимали и прятали наконечники. Молодой Охотник — бывший Воспитатель — заставил трех обезьян перевернуть тушу старого ракша и рассматривал его раны, ковыряя их ножом. Окровавив пальцы, достал что–то из раны, сосредоточенно поднес к лицу.

— Железо, — проговорил он. — Смотри, куда вошел этот маленький наконечник, видишь? Через щеку в горло. В гремящей железке — сила дюжины слонов. Наконечник ударил с такой силой, что мягкое горло расплющило его, подобно молотку Кузнеца.

— Вижу, — неохотно сказал Джаванар. — Но убил его не этот кусок железа…

— Э–а, вот этот! Он вошел между глаз и остановился в спине, под кожей! — крикнул Тап. — П’анг, беги сюда, здесь — небывалое!

Они были молоды, их не смущало небывалое… Джаванару прежде не приходилось испытывать позорное чувство ревности к более совершенным поколениям. Как и все, он брезгливо удивлялся, когда Воспитатель рассказывал об отвратительных событиях, предшествовавших появлению первых Зеленых поколений. Когда он вырос, то узнал, что случались и убийства «детей с зеленым мозгом», но Воспитатели умалчивали об этом по понятным соображениям.

Так, он стареет и познает позор ревности к поколениям следующей четверти. Он улыбнулся П’анг, подруге Тапа, и направился к Дхарме и пришельцу. Мерзкое чувство — ревность, отвратительное, почти как пролитая кровь. Что делать? Охотник есть Охотник, братья мои Охотники… Мы — те же ракши, кровопийцы.

Он присел рядом с Адвестой, жадно глотающим маину, и впервые не мимолетно, а тревожно подумал: «Каков же мир, тебя породивший?» Он видел, что Дхарма с откровенной нежностью помогает Адвесте — нежность сияла на ее лице. Каков же твой мир, пришелец? Кто ты, владеющий мастерством Охотника и сохранивший отвращение к крови, подобно Воспитателю?

Глава 4

Охота на Большезубых была если не заурядным, то частым событием. Тем не менее, подробности погони и облавы, и характер ран, причинивших смерть, и прочее надо сообщить по гонии Великой Памяти; Охотники на Постах и в поселениях и в резервных отрядах должны получать самые свежие сведения о повадках ракшей, поведении охотничьих зверей Равновесия и о многом другом, непонятном пока Адвесте.

Колька сидел в стороне от гонии и слушал Джаванара. Когда он умолк, Колька возразил:

— Друг Джаванар, я плохо владею языком Нараны…

— Пустое, Адвеста! Дхарма поможет тебе.

— Разве Наране мало сообщений от одиннадцати Охотников?

— Они видели свое, ты — свое, Адвеста. И ты убил старого ракша.

— Да ладно, — сказал Колька. — Будет тебе…Скажи, друг — почему никто не стрелял в старого ракша, кроме меня?

— Мой выстрел был по ракшу. Я вел наконечник по его груди, но грудь была закрыта лапами, а горло — опущенной мордой. Челюстью. Ты не видел, как я припал на колено, чтобы при втором прыжке бить снизу, ты метнул железку и сбил ракша с прыжка. Ты бил его железками, пока не убил, а потом убил тигрицу, упавшую рядом с Дхармой. Так было. А Тап и П’анг промахнулись по вожаку, ибо расстояние было велико, и прыгнул он неожиданно. И два лука бездействовали — ждали прыжка четвертого Большегубого, которого убили обезьяны…

— Понимаю, друг. Я помешал Охотникам шумом своего… железною лука?

Джаванар покачал головой:

— Ахука предупреждал о твоей железке.

— Откуда он узнал?

— Узнал. Он тоже адвеста, — Джаванар широко улыбнулся, и Колька непроизвольно ответил ему улыбкой. — Прошу тебя, займи ухо гонии!

— Я не хочу, — вырвалось у Кольки, он заторопился, решившись на откровенность: — Слушай, Джаванар… Я не хотел, чтобы Нарана знала о моем участии в Охоте. — Он не рискнул сказать: «о моем железном луке».

— Этого нельзя, — очень мягко сказал Охотник. — Нельзя молчать о событиях Равновесия. Ты не хочешь говорить с Нараной?

Колька видел, что Мин ждет у дерева и сказал по–русски:

— А, ракш с вами со всеми! — и подошел к гонии.

Было снова утро. Начиналась вторая полудюжина лунных фаз, и приближались дожди.

В городе Синих Холмов старый Хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета — только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв новую пещеру для нового уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и наливался прекраснейший розовый пузырь дочернего Уха. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами, чудо свершается не для них. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Плоскохвостые слепые кроты тащили корзинки на поверхность по наклонным штольням.

В густой белой сетке грибницы, выстилавшей заднюю полосу ложа Памяти, сновали термиты, другие термиты сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка в ушах старого Хранителя.

Было раннее время утра, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий Небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

…В это мгновение Колька сел к гонии шестого Поста по Раганге и заговорил с Памятью.

Вызов пропела Дхарма. «Шестой пост. Нарану вызывает пришелец Адвеста», — пролетело по окрестным гониям, но одно только дерево — по Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает шестому Посту, пришельцу Адвесте», — пропела гония чистым скрипичным звуком. Колька смотрел вверх, вдоль ствола — далеко, в кобальтовой сини, на черном стволе, подпирающем небо, плыли раструбы листьев–антенн.

— Говори все, что помнишь, и все, как помнишь, — сказала Дхарма.

…Треугольные в сечении корни–волноводы большой гонии уходили под поверхность Поляны Памяти, пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменевший муравьиный цемент, и примыкали к Немому Уху Памяти — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани, торжественно внесенного в подземелье.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения, но подробные отчеты Хранителей заменяли ей глаза и уши в обычном понимании — кроме четырех нот языка Памяти она ничего не слышала. Люди заменяли ей глаза и уши, а помнила она все, услышанное от людей, с незапамятных времен, начиная от Скотовода. Она помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха в поселении Красного Ливня и перенесен сюда в корзине. Подземелье, десяти шагов в длину и шести в ширину, было уже готово — свежая грибница выстилала желоб, с нее капала пища, и колонии Мельчайших светились на своде, и термиты копошились по всему желобу. Она почувствовала, как открыли корзинку и опустили ее ртом в пищу, и услышала пение Хранителя:

— Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие — вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — мгновенный сбой, едва заметный перерыв в пении по всем Ушам обозначал, что в Великой Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания, и она смеется. Никто не знал, какие это воспоминания, и никто не спрашивал, ибо вопросы об ее мыслительной работе были вредны Наране. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась два раза кряду и сама вызвала его к материнскому Уху, хотя и знала, что в такую минуту место Хранителя — в конце подземелья.

Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда ее Немого Уха достиг сигнал, в котором взамен символа касты значился символ «пришелец».

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе и суету муравьев вокруг действующих волноводов, и слышал обращение Нараны к себе самому. Он знал, что умрет с гордостью и восхищением перед нею, перед мозгом, обмысливающим миллионы мыслей одновременно и разнонаправленно, перед высочайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение пришельца Адвесты, — сказала Память. — Он поет с шестого Поста на Раганге, слушай…

Ахука, пристально наблюдающий за стариком — свободной половиной мозга — прервал пение Памяти и приказал ей:

— Спрашиваю, что ты поешь старому Хранителю?

— Повторяю сообщение пришельца Адвесты с шестого Поста на Раганге, — услышал он. — «… Две борозды на траве, в локте друг от друга. Эго было неподалеку от края обрыва…»

Он слушал сбивчатый рассказ Адвесты до конца. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, озаботиться… чтобы пришелец не покидал шестого Поста… Никогда.

Э–а, желание Великой не было новостью для Ахуки. Другое было новым — собственная его мысль. Она была простой, страшной, и Ахука рассмеялся. И тут же мигнул свет и пролетела едва заметная пауза в мелодии — Память засмеялась в третий раз, как будто могла слышать его смех.

Он поблагодарил ее и удалился, унеся свою новую и страшную мысль.

Старый Хранитель, кряхтя и пожимаясь, вернулся к дочернему Уху.

А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о себе, выбирая для этого свободные объемы себя так же бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение нёба, языка и голосовых связок.

…Брама–Скотовод приставлен был к коровам. Был он угрюмым маленьким скотоводом, густо еще заросшим черным волосом, и мозг его был в половину меньше, чем у нынешних людей. Он прожил долго, четыре дюжины дождей. Помнил много. Он был случайным — способности его мозга сложились так удачно, что он помнил больше, чем собратья его из оседлого племени скотоводов. И прожил много. Он помнил травы и снадобья, вареные из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать снадобья коровам. И он любил пробовать снадобья разные с разными, и травы пробовал на своих коровах. Хорошо кормил племя говядиной. А племя стояло в лощине Красного Ливня и коров укрывало в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Брама дал ей снадобье, запомнил, какое дал. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертячей хвори у свиней. И выметала она теленка, безногого, безглазого и безшерстного. И без отверстий, кроме рта неедучего. Брама ею заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел он внутри один лишь мозг серый. Рыхлый, а не плотный. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног, глаз и отверстий. Заколол я его, и быть мору. Люди поверили Браме–Скотоводу. Вернувшись в пещеру, он увидел муравьев пещерных, белых. Всем муравейником они собрались к шкурке телячьей, не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

Брама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья, когда понесла от того же быка. Народился новый безногий, и Брама его не заколол. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят, и он растет. Быстро возрастал, муравьиной пищи было мало ему. Брама велел, чтобы пещеру расширило племя. Его послушались, боясь мора. Брама собрал еще муравьев, сколько возможно, принес к теленку. Облизав его, шестиногие привели своих всех. Грибные муравьи были, приволокли грибницу. Лишь Браму пускали в пещеру, других заедали. Безногого же кормили, забросив маток своих. Стали вымирать, ибо маток не кормили, а молодь прежняя выросла. А Брама стал гладким и жирным. Племя его почитало, как хранителя безногого, от мора защищающего. А он видел, как муравьи иссякают. Кончалось его благоденствие. Тогда Брама–Скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, муравейники разоряя. Принес маток муравьиных в корзине, и устроил муравьям лазы. Чтобы, пробираясь ко рту безногого, они прежде маток кормили. И вновь благоденствие его упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка, а он рос. Позже он расти перестал. Стал звуки издавать. Брама их слушал и запоминал. Повторял вслух. А теленок безногий за ним вслух повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свод…

«Тогда речь была проста. Человечек с частью речи и родился, — подумала Нарана. — С частью речи и частью поведения. Воистину, Брама был случаен, коль скоро достало его слабого мозга на повторение звуков, издаваемых первой Нараной…»

…«Только слова повторял, — вспоминала Нарана речи второго Хранителя, преемника Брамы–Скотовода, произнесенные столь давно, что потерян был и счет поколениям, умершим с тех пор. — Повторял бессмысленно. И возгордился Брама, задумав научить его пониманию смысла. Закрывал лазы к рту его и молчал. Открыв, пропевал слово со смыслом «еда». Из звуков, издаваемых безногим, составил это слово. Открывал шкуру у входа, пел слово со смыслом «холод» — в дожди. Со смыслом «жара» — в полуденный жар. Думал много. Мальчика взял помогать себе. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом «говорю». Так же сам составил это слово и другие слова. Плакал радостно, ибо безногое отродье коровы повторяло слово со смыслом. Когда Брама закрывал лазы ко рту его, стало произноситься им слово «дай–еды». И многие годы учил так Брама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, и они дивились и падали ниц. По созвучию со словом «говори» стали звать безногого «На–ра–на…»

Дойдя в воспоминаниях до своего имени, Материнское Ухо прервало их и отпустило в область бессознательного. Они пробежали там всю цепочку от незапамятного времени до нынешнего, не занимая сознание ненужными подробностями, интонациями речи второго Хранителя, ощущениями голода и телесного недовольства, которые были знакомы первой Наране в первые годы ее жизни. И Материнское Ухо вместе с остальными пустилось в труд Великой Памяти, во все времена поразительный для людей своей скоростью и безошибочностью. Оно ощущало свои мысли, как густой поток, мягкий и сладостный, и работа сотен других сознаний, вовне направленных, ему не мешала. Там, вовне, женщина по имени Тиами, Строительница, такое–то воспиталище, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии по Большой дороге жаловался, что дерево хиреет от нехватки таких–то личинок для верхнего питания. На первый и второй Посты второй дюжины обрушилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами, Строительнице, можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранитель гонии пусть обратится к Управляющему Равновесием со своей жалобой и советом: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Первому и второму Постам: свободные Управляющие есть в таком–то поселении; оттуда будет полезно привести хищных птиц и молодых охотничьих обезьян; такие–то растения пустить в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием сами не знали, что им делать, им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего, неизвестного людям. Но люди, каждый в отдельности, помнили мало, и потому не могли предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами и ее мужчины? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия?

Никто.

Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных. В поселении Срединного полудня много свободных Управляющих Равновесием — так сообщала Нарана из этого поселения. Ибо сами люди не замечают того, что они свободны, они приходят туда, куда им нравится, и уходят тогда, когда пожелают, и там, где нужен один Управляющий, часто работают трое и четверо, и что бы они делали, предоставленные самим себе? Благополучие их началось в дни Скотовода, когда На–ра–на стала оракулом поселения Красных Ливней. Малоголовые расширили пещеру своими каменными рубилами, и, устав носить воду для муравьев, подвели к ней ручей. Когда второй Хранитель достиг старости, в поселении все были сыты, ибо На–ра–на, прародительница, запоминала все случайности и не боялась их — у нее не было прошлого и не было страха. Она помнила каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей двенадцать Хранителей, рассказывая ей новости и выслушивая советы. А Нарана играла случайностями — она было молода и не знала еще истинной значимости случая и игры в случай…

— …Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали, и он не заметил, как Нарана засмеялась в четвертый раз.

Она засмеялась, услышав голос «старикашки», почти забывшего свою речь. Но в то же мгновение по всем звеньям Нараны прошел сигнал. Просьба Немого Уха, координатора, о помощи. Решалась загадка железных Головастых — заново, в ее связи с новыми сведениями.

Пришельцы не знают существ, подобных Наране, употребляют животных в пищу. Для охоты они сооружают железные убивала, для путешествий — железные дома. Несомненные Головастые высокого уровня, приспособлены к раздвоению, но, по–видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, и кто сформировал их разум. И впервые за все времена от Скотовода осознала Нарана свое бессилие. Смолкли большие гонии. Одна за другой присоединялись к Наране Синих Холмов все Нараны Равновесия. Ужасом пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти — свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что и дыхание людей казалось громом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной Крысы. Дав решение, она спасла разум своих сестер, гибнущих под гнетом неразрешимого… И свет загорелся, и заговорила речь Памяти, но в поселении Синих Холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.

Глава 5

«На охоте мы ищем утраченную доблесть», — вспоминал Колька чьи–то слова. Правильно было замечено. Добыв пятиметрового саблезубого тигра, Колька приободрился. Поверил, что не пропадет. И дело было не в удачных выстрелах, не в пистолете счастье, тем более, что оставался один лишь патрон. Тигров–то он не испугался! Дрожь в коленях и обморок не в счет, бесстрашных навовсе людей не бывает. Он не делал глупостей, как в первые секунды с ходячими нардиками. И стрелял метко — тоже приятно, конечно. Ощущение собственной доблести приподнимало: не пропадем! Он не придал особого значения словам Дхармы: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Рада так рада. Они сидели в лечилище после разговора по гонии, очень уютно сидели и закусывали дыней.

— Почему же ты рада? — спросил он просто для разговора.

И вдруг у нее кровь прилила к щекам так, что они стали почти малиновыми, но с чернотой, как закатная туча, а глаза почернели совсем и что–то в них дрожало.

— Почему же?

Он свободно положил ей руку на плечо. Она встала вместе с его ладонью, и он встал, и в нем тоже пробежала дрожь от ее плеча, округло переходящего в шею. Он дрожал все сильнее, и она осторожно обняла его тонкими руками и прижалась к нему, а он слышал на спине ее руки и пальцы и дрожал. Его прямо трясло. Она мягкой шапочкой волос обглаживалась об его шею и подбородок. Он чувствовал ее всю, сверху донизу, в даль, в даль внизу, как сосну или речку, но было ужасно стыдно, что она его тоже чувствует и знает, как ему. Он простонал: «Сюда придут». Она молчала и осторожно прижимала его к себе, прижимала ладошками, и висок обглаживала об его шею. Тогда он понял, что ей безразлично, придут — не придут, и всем им здесь безразлично в этих домах без дверей и задвижек, и занавесочек… но это было невозможно, и она поняла и отошла, отхлынула от него. Тогда он сказал: «Идем домой».

Так у них было. Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. «Ты научишь меня плавать?» — «Научу, маленькая». — «Хочешь, приведу лошадей и поскачем на Рагангу?» — «Я плохо езжу». Смеется. Это было невероятно смешно, он смеялся вместе с нею.

«Все у нас обратное, Адвеста… Мы не плаваем, даже в наших полуночных поселениях, а вы не наездники. Все, все обратное!»

«Разве это плохо?» — «Не знаю. Хорошо». — «Хорошо». — «Ты научишь меня плавать?»

— Да, научу тебя плавать, а ты научишь меня остальному, но там, у себя, я знал бы, что скоро умру в вашем зеленом Равновесии.

— А ты не умрешь. Как — «там, у себя, ты знал бы?»

— Я думал, ты поймешь. Понимаешь, если бы я был там, а кто–то другой — здесь, то я знал бы о нем, что он умрет.

— А ты не умрешь. Я с тобою и ты не умрешь. Почему — знал бы?

— От тоски по дому. У вас этого не бывает?

— Обними меня, Адвеста. Бывает. Обними меня, рыжебородый. Солнце садится за Рагангу, день наш уходит.

А потом они вернулись к домам Поста, и Дхарма пропела, подняв ладони: «Друзья мои Певцы, темнеет ночь для песен!»

Пели на открытой поляне, под большими звездами. Темный ветер дул поверху, от реки. Когда певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов, возбужденных шумом, и мерное брякание струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь — остывающей листвой, плодами и чистой человеческой кожей. Но не было ему покоя. Земля поворачивалась под звездами, летела Бог знает куда. И как Земля вокруг своей звезды, ходила в танце вокруг Кольки девушка Мин. Как самый прекрасный зверь, как лошадь на> бегу, как древесный лист нераспустившийся, глянцевый снаружи и бархатистый внутри.

…Утром явился Ахука — не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Дхарму — усиливалась так, что перебивала дыхание. Но ей следовало поспешить в лечилище, девушке Мин, а ему не следовало таскаться за ней и мешать работать. Он приладился чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. Мрачная штука, последний патрон… Он стал думать, имеет ли он право быть счастливым, и тут, вовремя, появился Ахука. Поздоровался. Косясь на еду, умылся, выполоскал рот. Сердито прогнал своего Тараса Бульбу — обезьяна тянулась погладить его по щеке. С Дхармой разговаривать не стал: «Лахи ждет тебя — прохладного полудня…»

Колька, как ни был смятен, начал удивляться. Впервые он видел такую неприветливость и сухость.

Ахука жадно ел. Пальцы его подергивались, словно он еще управлял Немигающим.

— Последняя железка, Адвеста?

— Последняя.

В ствол его… Обоймы — долой, крысам, пусть зубы обломают. Но Охотник поймал их на лету и спрятал в сумку.

— Адвеста, слушай меня. Ты нужен здесь, в Равновесии.

— Слышал уже, спасибо…

Это было сказано так, что Ахука стал подниматься с травы. Колька тоже. Он как вынырнул с глубины — задохся.

— Спасибо, спасибо, друг… спасибо. Вот он! Я! Подловил ты меня, Охотничек…

Ахука стал серым. «Здесь не орут, а я вот здесь, будь ты проклят!» — подумал Колька, не попадая пистолетом в сумку.

— Я виноват, и лицо мое испорчено, — говорил Ахука. — Я задержал тебя, и я виноват с моим малым знанием, смыслом и памятью. Но мы — Головастые, как и вы, и соки наши едины, друг. Наша пища пригодна и вкусна для тебя, и женщины наши понесут от тебя, а Врачи продлят и продолжат твое Равновесие. Ты — наш брат по памяти и смыслу, и владеешь знанием железа, недоступным нам, твоим братьям…

— Ага, железа захотел… — Колька всадил пистолет в сумку, шагнул по скользкой траве. — Шел бы ты прочь, Ахука. Иди, Бог подаст!

Он больше не хотел слушать, он вынырнул. Как неделю назад его прихватило страхом: где же я, Колька Карпов? Проснуться бы мне, дома бы проснуться… Но Ахука не отступал. Говорил что–то на чужом языке, с чужими придыханиями, кхакал. Уговаривал. Колька в тоске повернулся — пойти в лечилище, услышал что–то о качествах Дхармы и сполоборота ударил. Вполсилы. Смутно подумав: «Откуси Железного Равновесия».

Он не хотел поднимать Ахуку. Удар несильный, отлежится. Охотник смотрел, лежа на спине. С безмерным удивлением. Нехотя Колька протянул ему руку и вдруг сам покатился через голову от страшнейшей оплеухи…

С клокочущим, грозным рыком метнулась и побежала по стволу обезьяна.

— О, господи, — сказал Колька. — Я тебя чуть не пришиб, Ахука. Я думал — ты мне врезал, ногой… Вот так Тарас Бульба.

Охотник еще сидел в траве, держась за челюсть, и смотрел, как и прежде. Будто черта увидел.

— Мое лицо испорчено стыдом, — сказал Колька. — Я потерял память, но я — друг тебе, Охотник Ахука. Ты мне… — и запнулся.

В раджане не было слова «верить». Или «не верить».

— Я знаю, друг, — отвечал Ахука. — Успокойся, мы поговорим ближе к полудню или когда ты пожелаешь.

А на лице его было написано: «Так вот оно какое, Железное Равновесие!»

— Мы очень мало знаем друг о друге, Ахука…

Охотник сморщился, потирая челюсть.

— Мало знаем, мало, мало… Будь у Тана палица, тебе не помогло бы все искусство Лахи, — он наклонился к Кольке. — Будь у меня толика смысла вдобавок к самомнению, я понял бы, что в вашем Равновесии допускаются иные слова между мужчинами и женщинами. Не сердись, Адвеста.

— Да я не сержусь! — он вдруг расхохотался, до того все нелепо вышло. — Не сержусь, где ты пропадал столько времени?

— Были дела, — Ахука кивнул, сморщился и спросил: — Адвеста, ведь ты счастлив с Врачом Дхармой? Твоя плоть совпадает с ее плотью? — он морщился все мучительней. — Не сердись! Вижу, тебе невмоготу говорить о любви. Хочу я, чтобы ты понял: раджанам так же невмоготу говорить о противоречивом.

— Ага! — воскликнул Колька. — Эго я заметил.

— Я сам понял это лишь после железного дома. И после Звезды.

Колька пришел в отличное настроение, даже залоснился от самодовольствия — именно так он сформулировал свое понимание здешней психики — боязнь противоречий.

— А скажи, Ахука, ты сам умеешь говорить и думать о противоречивом?

— Пришлось научиться. Легче это Наблюдающим Небо, нежели остальным.

— Почему?

— Третий язык содержит неразрешимые противоречия.

«Математика! — сообразил Колька. — Ясное дело, в принципе неразрешимые задачи! Астроном же, ясно…»

— Ладно, — сказал он. — Предположим, я понял. В какой связи это обстоятельство с тем, что Равновесие нуждается во мне?

— Равновесию угрожает гибель, — отвечал Ахука без малейшего пафоса. — Угрозу надлежит осознать, прежде чем пытаться отразить ее. Мысль о гибели Равновесия наш мозг инстинктивно отвергает как вопиющее противоречие, и большинство раджанов не могут осознать угрозу.

— Понял! Общаясь со мною, раджаны привыкнут… м–м… воспринимать несообразное?

— Проще и сложнее, — сказал Ахука. — Поскольку существуют иные виды Равновесия, мысль о распаде нашего Равновесия не должна казаться противоречивой.

— Вот это — формулировочка! Но в принципе понятно.

— Также есть практическая цель, — продолжал Наблюдающий Небо. — Я думаю, что раджанам придется построить у себя Равновесие, подобное вашему. Частично подобное. Ты — ученый, Адвеста, и ты передашь нам свои знания и умения.

— С этого бы и начинал, — сказал Колька. — А много вас так думает?

— Мало. Но кое–что уже сделано и подготовлено.

— За последние десять дней?

— За последние десять дней. Теперь я спрашиваю — ты согласен?

— А что мне еще делать, Ахука? Чем–то заниматься надо…

Наблюдающий Небо замялся. Колька с жестокостью к себе и к нему уточнил:

— Застрял я здесь, Ахука.

— Мое лицо испорчено, друг.

— А, к делу! Теперь не исправишь. Рассказывай.

Он думал с той же, облегчающей жестокостью: «У вас все сыты и все под одной крышей. Нашел чему учиться, дурачина…»

Но понимал — дело не такое простое. Надо разбираться. Он вздохнул и принялся разбираться. В новом качестве специалиста и консультанта по всем видам Равновесия.

Первое, что он понял — его подготовка никуда не годится. Обстоятельно понял, не в пример инстинктивному скулежу о Большой Медведице, индийском эпосе и прочих подробностях. Его мысль была скована привычными категориями, спеленута, как грудной ребенок. Как–то выручал тренинг, полученный на семинарах шефа. Старик вопил: «Фантазию развяжите, недоросли! Анализ, жестокость и фантазия!» Мало бил его шеф… Перед ним была система, прямо–таки классическая по своей законченности. Во снах вожделенных настоящий кибернетист видит такие системы, мысленно строит их, моделирует в уме и стонет — невыполнимы! Саморегулирующаяся сложно–динамическая система, выражаясь в терминах кибернетики. Цель действия — создание комфорта для людей, причем под комфортом надо понимать и пищу телесную, и все виды духовного удовлетворения. Каждый человек здесь обладает некоторой суммой знаний, достаточной для его деятельности — впрочем, Кольку интересовали Управляющие Равновесием, самая многочисленная категория. Только они влияли на гомеостазис неопосредствованно.

Управляющие Равновесием получают исходную сумму знаний в воспиталищах. Знания велики, каждый Управляющий должен помнить примерно дюжину в четвертой степени различных животных и растений, около двадцати тысяч в десятичном исчислении. Должен помнить места обитания, повадки, пищу, циклы развития, то есть справочные, табличные сведения. Затем, в минимальном объеме, физиологию питания — как та или иная пища действует на ту или иную группу живых существ. Строго говоря, эти сведения представляли собой язык, набор терминов для бесед с Нараной. Управляющий Равновесием должен знать каждую тварь и каждую былинку в лицо, чтобы назвать ее Наране. Должен знать любую тычинку, шерстинку, клубень, членик, ноготь и зуб и ствол — чтобы указать на него Наране. На все это в его памяти должны храниться стандарты, нормальные размеры, нормальные скорости роста, и все для того, чтобы доложить Наране о любом отклонении от стандарта. И все? Нет еще. Он должен уметь воздействовать на живое, чтобы исправлять отклонения — в первую очередь. Вот простой пример: гония хиреет, «голос ее ослаб», как говорят Хранители. Причину установить легко. Обычно гонии хиреют от недостатка личинок определенного вида, которыми рабочие муравьи кормят раструбы — звучащие цветы дерева. Легко установить и причину недостачи: землеройки, живущие у корней гонии, лакомятся личинками, пожирая их еще в земле, где муравьи не могут их обнаружить. Это знает каждый Хранитель. Он знает и все способы борьбы с землеройками, на которых можно напустить роющих собак, крыс или хищных птиц определенного вида. Но какой способ надо выбрать в каждом конкретном случае — этого Хранитель определить не может, ибо не может предвидеть, как его действия отразятся на других сторонах Равновесия. А отразятся они обязательно, и в больших масштабах, чем это может представить себе человеческий разум. Скажем, чтобы напустить на землероек хищных птиц, надо снизить поголовье мышей вокруг гонии. Тогда птицы, не насыщаясь мышами, выбьют землероек. Но, кроме этих крошечных животных они начнут поедать и других тварей, полезных Равновесию. Разрастутся какие–то растения, вредные для Равновесия — мыши не смогут ограничивать их развитие. Наконец животные, которые должны снизить поголовье мышей, начнут попутно уничтожать белок, сонь, летяг и прочих полезных тварей… И первоначальное простое действие распространится по Равновесию сложным путем, круговыми волнами на воде, многократно отраженными друг от друга.

…Здесь Колька сбился — слишком плохо он знал биологию. Но понял, что Управляющим Равновесием не обязательно знать все хитросплетения, всю «мышиную возню», как он назвал про себя это дело. Управляющий должен точно и исчерпывающе рассказать Наране о своих нуждах, а Великая Память проверит все цепочки, и все звенья всех цепочек, и выдаст человеку единственное решение, покажет ему простое действие, которое даст нужный результат и минимально повредит Равновесию в целом…

На этой стадии понимания, на которой настоящий ученый, Колькин шеф, например — Рыжий Тигр пространств — ощерился бы от жадного, злого и беспощадного к святыням интереса… Эх, где ты, шеф! Далеко, далеко, и лучше не думать об этом. Ладно. На этой стадии понимания Николай Карпов испугался. Получалось, что мыслят здесь Нараны, а люди им прислуживают, как лаборанты — отмеряют, осматривают, отсчитывают и льют в реторты из мензурок. Так получалось неопровержимо, но испугался Колька не этого, а своего инстинктивного отвращения к подобной системе. А испугавшись, заглянул в себя поглубже и оценил свои чувства, как религиозные. Реакция на оскорбление святыни.

К тому времени Ахука уже побежал по своим охотничьим делам. Ему тоже предстояло переварить кое–что, и немалое кое–что. Колька развалился в холодке и стал грызть себя за малограмотность. Погрыз. Дал пинка плоскохвостой крысе, подобравшейся слишком близко к его подошвам. Подумал, не повлияет ли пинок на Равновесие. Усмехнулся. Простая–простая мыслишка бродила в голове: а чем у нас лучше? Здесь хотя бы делают равную работу, а у нас малая часть думает, остальные исполняют. Даже коммунизма нету. И машин таких нет, чтобы смогли все наше Равновесие охватить анализом, а у них — есть. Живые машины. Хорошо это? Хорошо. Что ж ты пыхтишь, Свисток? Не знаешь? Ну то–то…

Глава 6

Когда жизнь становится слишком простой и нехитрой, человек стремится усложнить ее. Если он — настоящий человек. Когда сплетения жизни вокруг становятся непосильно сложными, даже настоящий человек пытается их распутать или обрезать. Загнать в пределы, доступные пониманию.

Колька не воображал, что он — настоящий человек. Случая не представлялось, пробного камня, на котором человек испытывается. Он ждал и ждал своего испытания, проходил через него, оглядывался и понимал — не то. Первым его шагом был аттестат с медалью. Детдомовские воспитатели прямо оторопели, когда Карпов, «Свисток», хулиган из хулиганов, в восьмом классе начал работать остервенело, после отбоя пробираться в комнаты для занятий, просить дополнительных уроков. Это было через год после знакомства с Рафаилом и Володей. Год он принюхивался, как дикий камышовый кот к рыбацким сетям, и — оп! — сунулся за рыбкой и там и остался. Отличник Карпов. Жизнь стала неподъемно–сложной из–за двух интеллигентных мальчиков, из–за их разговоров, будто на чужом языке. За один год разломали его лихую и спокойную жизнь, в которой он был на своем месте, и все прочие — на своем, и голыми руками его не возьмешь, обожжешься, а милиция — ну что она, милиция? Там все понятно. А у этих было все непонятно, «почему» у них было больше, чем воробьев на мостовой. Непонятным казалось самое простое. Вот почему ночью темно? «Потому что солнце заходит, гы–ы…» А ночью гемно непонятно почему, оказывается. «Теоретически, — говорит Володя, — те–о–ре–тически должно быть светло всегда одинаково, а если ночью темно, то Вселенная конца не имеет, понял?»

Он добился, понял. Про Вселенную, про Эйнштейна, и что теория относительности «вся выводится из Пифагоровых штанов». И жизнь на шесть институтских лет стала опять простой и веселой, как электричка в субботу. Три последних года — лаборантом у шефа, потом дипломная работа и диплом с отличием, как но рельсам. Потом дикая, изнурительная, неистовая работа над генератором, и короткие ночи в лаборатории на ватниках, вповалку — уже светает и собаки взлаивают в виварии. Опять добился. Пустили в Пространство втроем.

Все это казалось испытанием, а было пробой, проверкой на точиле, на котором он звенел, красовался и швырял искры звездочками. Сейчас он проходил испытание.

Куда делась его уверенность в суждениях, бравость! Здесь не было рельсов. Спасительная любовь, без которой он бы пропал, и та слагалась из «почему». Бывает ли у нас такое? Он не знал, не довелось узнать. Единственное «не знаю», за которое он благодарил свое прошлое.

«Почему ты полюбила меня?» — «Полюбила». — «Но почему — меня?» — «Потому что тебя. Ты — рыжий, как мой Уртам». — «Когда ты это почувствовала?» — «Почувствовала? Вот как я почувствовала. И так. Как мы с тобой сейчас». И опять обняла его, как ветер, дувший на обрыве над Рагангой. Была их вторая ночь, и в доме было так тихо, как никогда не бывает, как не бывает вообще. Он открывал глаза в сумрачный, тлеющий свет зеленых стен: свет был туманный. Он вытекал из листьев и, наполнив дом, уходил наружу, в лес, как теплый воздух на мороз. Клубами. Оставалась Мин около него и вместе с ним, и неестественная тишина, угрожающая отнять ее. Оторвать. Унести. Тогда она смыкала руки, и тишина становилась неслышимой, притаивалась до поры. А после он засыпал и во сне видел тишину и железные гремящие машины. Приснилось, что его вызвали к Наране отвечать, как в школе к доске. Опять он проснулся — Мин была рядом и проснулась тоже, словно не засыпала. Он спросил, как Нарана смогла научить их языку за один день. «Как нас научают языку Памяти за два–три дня во время Воспитания, так и тебя, одинаково». Помолчали. Действительно, она лежала без сна, дыхание было свежее, не сонное. «Ты не спала, маленькая?» — «Нет. Мы спим меньше, чем вы». — «Женщины?» — «Ты спи, Адвеста. Раджаны спят меньше, чем лью–ди». — «Почему?» — «У вас нет Равновесия, поэтому». — «Что же вы делаете ночью?» — «Поем песни, говорим с Нараной. Иногда работаем». Он в сонном оцепенении лежал, ощущая тяжесть ее головы на своем плече. Она умела быть совершенно неподвижной — чтобы не мешать ему спать — и такой живой одновременно что сердце проваливалось. «А как учит Нарана, я не знаю — прошептала она. — Часто я думала, когда заканчивала Воспитание — как она учит? Не знаю… Ах, Адвеста!» Она вдруг обняла его голову, прижала, спрятала. От чего спрятала? От какой опасности пыталась прикрыть?

Прошуршало что–то в траве. Он прислушался — стихло. Крыса. Тиканья часов не слышно, забыл завести. И о часах никто не спрашивал, не интересовался. Господи, что вы за люди такие?

— Мин… Ты же Врач, ты же лечишь. Как же ты не знаешь о Наране? Может быть, Воспитатели знают, как она учит речи?

— Воспитатели — нет. О мозге знают Врачи. Воспитатели помогают Наране, говорят слова, которые она поет, когда учит речи. Нет, нет… Вот какая я была, — она показала пядью, какая была маленькая, — после дождей. Всем нам было четыре года, с малыми месяцами, но мы уже знали, что Великая живет в подземелье, под холмом посреди поселения. Ранним–ранним утром пришли к нам чужие Воспитатели, и ко мне приблизилась женщина и сказала: «Я научу тебя речи Памяти, белочка». Я рассердилась. Я ждала, что мне достанется научение со своим Воспитателем, а чужие поведут других детей — нас было трое у нашего Воспитателя. Но рассердившись, я не подала вида, мне хотелось поскорее увидеть подземелье Памяти и Художников с листьями киу вдоль больших дорог, а, может быть, и больших Птиц, которых мы еще не видели. И Воспитатели взяли нас на спины и побежали с нами через лес и по дорогам, а перед холмом Памяти мы пошли сами, каждый рядом со своим научителем. Художники сидели на траве и рисовали нас, на холме играли Певцы, но песен не пели. Входя в подземелье, мы оглядывались на них, они же улыбались нам и играли. Знаешь, Адвеста, я выросла и мне определили воспитание Врача, и тогда лишь я поняла, что речи учит Нарана, а не люди. Ты спишь?

— Нет, — сказал Колька.

Он думал о том, какой она была в четыре года, и о том, что даже фотографий здесь нет, и он никогда не узнает, какой она была маленькой и несмышленой, с коричневыми босыми ножками и серьезным взглядом. Он ее так всю любил, он ее маленькой рыжей белочкой любил, может, больше, чем сейчас и тогда на поляне, когда она Рафку не отдала ему, и больше, чем все на свете.

Он лежал счастливый, тихий, сомневающийся во всем, и потому — глубоко несчастный. Это мир, в котором уничтожение дюжины землероек, по два грамма веса каждая, рассматривалось как серьезная и опасная проблема! Ах, этот мир — вторая жизнь, и в ней еще меньше определенности, чем в первой… Он должен что–то решить про себя, как он будет жить, пойдет ли с Ахукой? И как еще распорядится с ним Великая Память — тоже неизвестно. И как у них с Мин будет? Он понимал, что она так же вольна уйти, как была вольна выбрать его. И кроме пистолета с последним патроном, кроме гарантированного последнего выстрела, ничего не было ясно… Он снова и снова задремывал, кто–то ясным, звучным голосом прочел стихотворение — он знал его давно, не любил, и слушал небрежно, подкидывая на ладони последний патрон:

Слова как пули. Девять грамм

Свинца на каждое. Молчи.

Рассвет–убийца, тать в ночи,

Сейчас в глаза заглянет нам.

Жить без тебя,

Спать без тебя.

Чужие губы целовать,

В похожую на гроб кровать

Одной ложиться —

Без тебя.

Отсюда — все,

Отсюда — врозь.

Знакомой болью губы сводит.

Как пуля в мозг,

Как в горло нож,

Как в сердце — гвоздь

Рассвет приходит.

И рассвет пришел. Перекликались Охотники, замычали буйволы в лесу.

Начинался день, в который — Колька знал это — он обязан добиться ясности, это было, как в горло нож, ясность! Он сделал зарядку, тщательно выбрился и попросил у Дхармы бахуш — для раздвоения. Сегодня ему понадобится полное напряжение разума. Он знал, что теперь — после охоты — перенесет эту штуку.

— Не всматривайся вглубь себя, — сказала Дхарма. — Нельзя присматриваться к раздвоению.

Оно наступило через полчаса — как раз пришел Ахука. Колька встретил его вопросом: что угрожает Равновесию? Этот вопрос сам собой выделился, как главный.

Ахука улыбнулся, давая понять, что доволен таким началом. Уселся поудобнее. Посмотрел, как Таи неохотно лезет на дерево.

— Лахи, Врач, — проговорил Ахука, — пересказал мне ваш разговор… И думаю я, судьба Равновесия, — он обвел рукой окрест, — неким образом соотносится с судьбой вашего Равновесия, пришелец.

— Я тоже думал об этом, — сказал Колька. — Но безрезультатно.

Он понимал, отчего медлит Наблюдающий Небо. Ему необходима была уверенность в Колькином неравнодушии.

— Наблюдающий Небо, для меня судьба этого, — он повторил жест Ахуки, — не менее важна, чем для каждого из вас…

— А железный дом? — быстро спросил Ахука.

— Нет, — сказал Колька. — Her, железный дом не вернется.

Точка. Не будет его. Чудеса не повторяются. Второй раз они сюда не попадут. Говори же, не сиди, как похоронах!

Ахука начал говорить. Сухо, четко, без видимого усилия. Было заметно, что не впервые он излагает эти мысли. А Колька совершенно оторопел от четкости своего понимания! Раздвоение было могучей штукой — без спешки и суеты он запоминал каждое слово, и одновременно в его мозгу работал аналитический центр, сопоставляя слова Ахуки с прежними разговорами и наблюдениями, отбивая выводы, как на перфоленту. Четко, с порядковыми номерами. Вот такие были выводы. Прежде всего, излучение Солнца создает помехи для Равновесия. Это — нормальное, необходимое воздействие. Излучение Солнца побуждает живые существа к изменениям. Дело ученых — поощрять полезные изменения и отсекать вредные. (Колька отметил: радиобиология). О силе и вредности солнечных лучей ученые судят но реакции нардиков.

Второе: ничто в Равновесии не может считаться независимым от могучих лучей Солнца, кроме Наран. Они в своих подземельях укрыты надежно, и потому в их памяти все сведения остаются неизменными.

Третье: полгода тому назад одна из звезд небосклона дала вспышку. Ее лучи, дотоле безвредные, приобрели гигантскую силу, значительно превосходящую силу солнечного света. Это было отмечено учеными, работающими с нардиками и сообщено Наранам. Удалось скомпенсировать действие Звезды на растения и животных Равновесия. Но сильнейшие изменения претерпело все живое вокруг. Участились атаки хищников, грызунов и малоголовых людей на Границах.

Попутная заметка: в нормальный условиях Границы служат источником случайностей, источником возмущений. Дикие твари дают интересные, жизнеспособные помеси с животными Равновесия, побуждают их к активности, и не дают им «ожиретьпсихологически». Но Границы были рассчитаны на определенную силу воздействий. Бешеная энергия, пробужденная Звездой, закипела вокруг Равновесия, и раджанам приходится все большие силы стягивать к просекам Границ.

Четвертое: некоторое нарушение Равновесия само по себе не опасно, через год–другой атаки на Границы затихнут. Но они усугубляются другим, более существенным обстоятельством. Лучи Звезды были настолько мощными, что пронизали своды подземелий и затронули психику Наран.

— Так, — сказал Колька. — Этого следовало ожидать. Такой мыслительный аппарат должен быть повышенно уязвимым!

Как изменилась психика Великих? По мнению Ахуки, они потеряли меру вещей. Они посылали в охотничьи отряды на Границы Врачей и Воспитателей, в особенности последних, а это чрезвычайно опасно. Равновесие зиждется на тщательном воспитании людей, на умственном их качестве, на градиенте его роста. Воспитатели всегда рассматривались как последний резерв, а сейчас Нараны посылают их в Охотники тысячами. Отдаленные последствия плохого воспитания будут ужасными. Спустя несколько поколений захиреют науки, еще больше ухудшится воспитание и врачевание, и, в конечном итоге, Равновесие вырвется из рук Управляющих, плохо знающих свое дело. То есть рухнет система материальных благ, о которых сейчас Нараны заботятся в ущерб благам духовным.

— Так, — сказал Колька. — Я вот чего не понимаю: по вашему мнению, Нараны лучше разбираются в делах Равновесия, чем люди. Может быть, им и сейчас виднее? Поясню примером: собака не может судить о разуме человека. В состоянии ли вы судить о разуме Наран?

(Ого! — сказал он себе. — Где же твой тезис о примате человека над этой безногой и безглазой скотиной, потомком коровы? Где же твое отвращение к системе, в которой человек служит лаборантом при Наране? А, чепуха, чепуха… Твой главный тезис — примат разума в любой форме, будь то человек, Нарана, или другая мыслящая машина. Гуманного разума, конечно, ибо другой тебя не устраивает, что, в общем–то, глупо. Тебе нужен гуманный разум, поскольку ты — гуманоид, человек. Но более высокий разум имеет право не считаться с тобой, как с любой неразумной тварью. Дело лишь в том, что ты никогда не согласишься с его правом считать тебя неразумной тварью. А это уже из области эмоций.)

— В состоянии ли вы судить о разуме Наран?

— Я ученый, — сказал Ахука, — я не мог бы судить на основе недостаточного знания. Слушай, Адвеста… Одна из Наран, в поселении Водяной Крысы, оказалась неуязвимой для лучей новой звезды. Она живет в пещере высокой горы, на полуденном склоне, и лучи не осилили многошаговую толщу камня. Три дня назад я говорил с этой Нараной, и она подтвердила мои мысли. С высоты своего, полного понимания. Я спрашивал трижды. Она подтвердила, что другие Нараны потеряли меру вещей…

— Да, это впечатляет, — пробормотал Колька. — Условия эксперимента налицо… Кстати, Ахука — почему тогда, после нашего пришествия, вы увезли нас от Границы? Чтобы доставить к Наране?

— Нет. Через Границу двигалось стадо малоголовых. Чтобы защитить от них Раф–фаи, пришлось бы убивать малоголовых. Мы увезли вас в поселение.

— Понимаю. Стадо тоже двинулось под влиянием Звезды? Не знаешь? А как представляет себе Нарана будущее Равновесия?

Ахука странно посмотрел на него. Оглянулся — может быть, случайно, может быть, нет — за деревьями хрипло заревели буйволы…

— Отвечаю тебе, Адвеста, звуками Нараны: «Приведи ко мне пришельца, он поймет меня. Тебе увиденное не передаст», — пропел Ахука на языке Памяти.

— Что–что? — Колька ничего не понял на этот раз.

Из лечилища выбежала Дхарма, за ней — Лахи, прокатилась стая собак, заорали обезьяны… Что случилось? Колька побежал вместе с Охотниками к болоту — пастбищу буйволов, откуда доносилось возбужденное, ревущее мычание.

Глава 7

«Слова, как пули — девять грамм свинца на каждое», — скандировал про себя Колька, подбегая к болотцу. Он был сильно взбудоражен. Он вдруг ощутил себя центром, вокруг которого обращаются непостижимо важные дела. Как ни стыдно сознаться, его раздражало безразличие раджанов к пришельцам — ну, пришли себе; ну, ушли, а один остался… Обращение Ахуки за помощью — какой, он еще не знал точно — и, главное, желание Нараны говорить именно с ним, подняло его в собственных глазах. Не одной Дхарме он здесь нужен! А, вот и они. Охотники, осторожно направляя собак, отводили огромных черных буйволов от дерева, косо нависшего над болотом. Дхарма внимательно смотрела вверх, вожак ее стаи, рыжий Уртам, носился среди буйволов, прихватывая их за лодыжки.

— Что видишь ты наверху, белочка? — спросил Колька.

— Там человек. Рогатые загнали его на дерево, — с веселым недоумением отвечала Дхарма. — Странный человек! Он — из новых Охотников, прилетевших сегодня. Зачем пошел он к Рогатым?

— За лошадью, — спокойно сказал Ахука. — За лошадью…

— Я понимаю! — смеялась Дхарма. — За лошадью он пришел, как в питомник… Думаю я, он болен, Ахука. Спускайся, человек! Рогатые ушли!

Человек на дереве зашевелился, медлительно полез вниз по столу. Ахука пробежал вперед, наклонился, чтобы лучше видеть его. Подошел Охотник, присматривающий за лошадьми, сердито закричал:

— Недомыслящий! Отчего ты не позвал меня, отчего сам пошел за лошадью? Буйволы тебя не знают!

Человек сползал по стволу, придерживая зубами тетиву лука. Ахука зло, напряженно смотрел на него. Обернулся к Брахаку:

— Узнаешь его, почтенный? Ты не верил мне. Узнаешь? Это — Акшах, один из «потерявших имя».

Точно! Тот самый человек, тощий и хрящеватый, который останавливал Ахуку в подземелья Нараны… «Чудак печальный и опасный», — вспомнил Колька. В самом деле оказался чудаком!

Брахак приблизился к нему и спросил величественно:

— Тебе нужна лошадь, Акшах? Вот Охотник, Хранитель лошадей.

Дхарма опять засмеялась. Действительно! Вместо того чтобы попросить лошадь у Хранителя, человек суется под копыта буйволов и вынужден спасаться от них на дереве! Кольке казалось, что разыгрывается спектакль, в котором участвуют двое актеров, знающих сценарий: «потерявший имя» и Ахука. Прочие веселились, не понимая трагического смысла действия, а Хранитель лошадей сердился, тоже не понимая, что сердиться не на кого…

Хрящеватый человек не ответил Брахаку — реплика «почтенного» не предусматривалась пьесой. Он медлительно посмотрел вокруг, нашел глазами Кольку и направился к нему. Правая рука на рукоятке ножа.

Опять–таки никто не понял, никто не увидел смысла в этом движении, не попытался остановить его. Колька увернулся от первого взмаха ножа — с окаменевшим, сонным лицом Акшах замахнулся еще раз. Колька вышиб нож из его руки. Хватило бы щелчка, нож улетел далеко и вонзился в землю. Кто–то вскрикнул. Подскочил Лахи, сгреб безумца в охапку, потащил в лечилище.

(Далеко, за неведомыми пределами. Далеко. Где–то далеко они едут по серому асфальту, шуршат колеса. Среди редких елей поворачивается дорога, и вместе с нею — отливающая перламутром стеклянная стена лабораторного корпуса. Осень. Дождь побрызгивает с бесцветного неба).

Ахука говорит непонятное:

— Вовремя явился «потерявший имя»…

Он обращался к Кольке. Жаркое кобальтовое небо качалось над ними, под ногами свистела шелковая трава, и вместо бензина пахло цветущими ниу, однако все происходящее уже было когда–то: неуверенный, неумелый замах, и человек, который хочет ударить, и боится ударить, и роняет нож.

— Вовремя, Ахука? — спросил Колька. — Для кого?

— Для меня. А ты — настоящий Охотник, Адвеста.

Разговор был на пути к поляне гонии. Возбужденные Охотники собирались у дерева.

— Акшах не безумец. Он потерял имя, — рассказывал Наблюдающий Небо, остро блестя глазами. — Великая сделала его частью себя, своим продолжением, боевой обезьяной…

— Ого! Бывает, значит, — я так и думал!

— Теперь бывает, Адвеста. После Звезды. Великие потеряли разум и уподобляют себе людей.

— А почему: вовремя он явился? — спросил Колька.

Раздвоение бушевало в нем. Прежде чем он договорил и Ахука ответил, стало понятно, что Нарана пыталась и его, Кольку, подчинить себе — во время обучения, но Ахука с Брахаком прервали урок, и именно за вмешательство упрекал Ахуку «потерявший имя». Без разговора стало понятно и то, что Нарана вовсе па приказывала Акшаху убивать — как верный раб, он разгадал ее желание, прилетел на шестой Пост и с хитростью маньяка решил заранее подготовить лошадь для бегства…

— Вовремя, — зло улыбался Ахука. — Я привык к здешним Охотникам, и мне нужны Охошики. Не понимаешь. Но сейчас я буду говорить для всех. Поймешь.

…Вокруг гонии сидели все свободные Охотники Врачи — кроме Лахи, и даже Кузнец был здесь, и Строитель домов. Брахак напряженно хмурился, поглядывая в сторону лечилища. Дхарма кивнула Кольке, показала на свободное место рядом с собой. Он сел. Ахука подошел к Брахаку.

— Его будут судить? — прошептал Колька.

(Там, далеко, они готовились к старту. Там слово «судить» имело тот же смысл — «вынести суждение о ком–то» — и тот же корень, но там оно имело априорный оттенок осуждения, порицания. А здесь не имело.)

Дхарма прошептала в ответ:

— Закон… «Поднявшему руку на Головастого — нет прощения».

— Да он безумен!

— Нардики покажут, Колия… Наверно, так, и мы будем лечить его.

Они были подавлены. Смех, постоянный спутник раджанов, не послышался ни разу, пока ждали Лахи. Самые веселые люди, Джаванар и Тал, сидели понурившись — происходило небывалое. Наконец, явился Лахи, ведя за руку подсудимого. Брахак проговорил, не вставая:

— Совет тревоги, — все наклонили головы. — Мы слушаем, Врач Лахи.

— Болен он, — сказал Врач. — Болен. — Общее движение, улыбки. — Он имеет нардики спящего. Он спит наяву. Имени своего не помнит, называет себя «Сыном Нараны»!

— Я Сын Нараны, — подтвердил четкий голос.

Охотники слушали с облегчением. Больного надо лечить и вылечить — что может быть проще? Для этого есть Врачи! Лахи жалуется: ему недостает работы — очень хорошо, теперь есть работа для него! Совет тревоги понапрасну собирали…

Поднялся шум, как в школе на переменке, загремели струны та–оби. И прозвучал насмешливый голос Ахуки:

— Дети, оставьте своих игральных собачек! — а голос Брахака напомнил: — Совет тревоги продолжается.

— Наблюдающий Небо назвал нас детьми, почтенный! — весело прорычал Лахи. — Чего еще хочет Наблюдающий Небо?

— Расскажи Наране о болезни этого человека и узнай ее мнение, Врач Лахи.

Шум как обрезало. Лахи, передав больного Охотникам, сел к гонии. Акшах безотрывно, жадно смотрел на пришельца — Колька прошептал:

— Не пойму, чего Ахука добивается…

Дхарма, в свою очередь не поняв его, пояснила, что каждое разумное и выполнимое предложение обязательно принимается советом тревоги. Но Ахука знал, что он делает. Ахука остановил Лахи и проговорил спокойненько:

— Вызови Нарану поселения Водяной Крысы, Лахи…

— Прихоть, — сказал Строитель.

Врач комически оглядывался. Тал хохотал и хлопал Джаванара по спине. «Ловко, — думал Колька. — Об этой Наране и говорилось, что она в глубокой пещере…» Тем временем Ахука надумал — или сделал вид, что надумал — новый фокус. Он попросил, чтобы участники совета съели по двойной порции бахуш–ниса. Зачем?

— Вам предстоит услышать несообразное, — пояснил Ахука.

Ага! Тут их пробрало всерьез. В тишине съели бахуш и внимательно слушали, как Лахи вызывает далекое поселение. Минуты через две гония передала стремительными, дробными звуками ответ Нараны: «Управляющий Равновесием Акшах не здоров и не болен. Он умер. В его голове иной смысл и разум, вложенный сестрой моей, что в поселении Синих Холмов», — громко перевел Лахи.

Замерли все. Приподнялась Дхарма. Тал уронил инструмент. Лахи схватился за подбородок. Даже Кольку, заранее знавшего о «потерявшем имя», потрясли эти жуткие слова — он, сидящий между вами, не Акшах, а нечто другое, поселившееся в его теле!

Наблюдающий Небо не торопился. Людям надо прийти в себя. Ахука лишь смотрел на Брахака. Колька понял этот взгляд: не верил с самого начала — и вот тебе… Брахак пожал плечами. Лахи спросил:

— Что знает об этом Наблюдающий Небо? Уберите шумных животных, Охотники!

— Что я знаю, — медленно проговорил Ахука, — того я не стану говорить при Потерявшем имя…

Костлявого человека увели Охотники. Он шел с беспечно–независимым видом — тощий, ясноглазый, с кожей, выцветшей от жизни в подземельях Памяти. И Ахука стал рассказывать то, что уже знал Колька: о вспышке новой Звезды. Раджаны слушали его с крайним напряжением. Не помогала и двойная доза бахуша: «Раджанам невмоготу говорить о противоречивом». Им и было невмоготу. Но Ахука говорил безжалостно, зная, что бахуш удержит их на краю нервного срыва. Бегая живыми глазами но лицам слушателей он объяснял, что единственный выход — построить Равновесие, способное просуществовать без Наран. Построить Равновесие, и в будущем не подверженное таким случайностям, как вспышка Звезды, или наводнение, или просто затянувшийся период дождей — как было три дюжины лет назад. «Говорил я об игральных собаках, раджаны. Их челюсти — без зубов, и лапы — без копей, но они ухитряются оставлять шрамы на коже ребятишек, играющих с ними в воспиталищах. Знаете ли вы, что Управляющие Равновесием в каждом поколении отсеивают игральных собачек, склонных к бешеной болезни, блошливости, злобному поведению? И знаете, что собачки заболевают и тем, и вторым, и третьим… Во имя Равновесия! Представьте себе будущее: от полуночи до полудня соберутся Советы тревоги, раджаны укрепят свой разум и решат заменить больших Наран материнскими почками от единственной здоровой. Есть другой путь: Великая, с. которой сейчас говорил Лахи, сумеет найти лекарство от болезни своих сестер. Но кто уверит нас, что в следующем поколении не вспыхнет еще одна Звезда? Кто нас уверит, что безумие не посетит Великих снова, как бешеная болезнь посещает игральных собак?

Слушайте меня, раджаны. Рядом со мной сидит пришелец из Равновесия, давно прошедшего нашу дорогу — так давно и так тяжко, что прошлое ими забыто. Их новое Равновесие свободнее и прочнее прежнего — они вольны пользоваться живым и неживым по своему выбору. Они летают без Птиц и переговариваются без гоний, и накапливают знания без Наран. Живое употребляют они лишь в пищу и для одежды, но Головастым необходимо многое помимо пищи и одежды… И я спрашиваю вас: должны ли мы повторять их дорогу? Не сократить ли ее? Исподволь ввести в наше Равновесие рукодельные науки, избавиться от страха перед случайными изменениями живого…»

Ах, это было великолепно! Бесстрашие всегда великолепно. Лохматый коричневый человек с привычно прищуренными глазами астронома и мускулистым торсом лучника замыслил ни много, ни мало — замену одних средств производства другими. Он хотел изменить сущность, основу всей цивилизации! Но вместе с восхищением Колька испытывал странное чувство, новое для него. Вроде бы «антиэнтузиазм». Было непонятно одно существенное обстоятельство. Раджаны имели единственную догму: каждое действие должно быть продумано до конца, со всеми последствиями последствий. Ахука предлагал глобальное — в их масштабах — действие, с гигантским по сложности и непредставимым резонансом. Непонятно… И тут Колька ощутил… наверно, то же самое, что ощущали раджаны. Замутило, закружилась голова; раздвоенное сознание захлебывалось в противоречиях. С одной стороны было понятно, что действие необходимо — не ждать же гибели, сложа руки! С другой стороны, вмешательство, предложенное Ахукой, еще увеличит хаос. А что делать? Перенести Наран в глубокие пещеры и дожидаться нового бедствия? Собственно, почему должно быть новое бедствие, непонятно…

— Понятно, — возразил Карпов Карпову. — Нараны слитком молоды в эволюционном смысле и слишком сложно организованы: динозавры, состоящие из одного мозга. И обречены на вымирание, как динозавры.

— Да глупости, глупости! — горячился Карпов. — Да чепуха! Динозавры потому и вымерли, что мозга не хватало на гигантскую гору мяса. А животные с большим мозгом высокостабильны, от муравья до человека…

— Высокостабильны? — ехидничал второй Карпов. — Много ли известно об эволюционной предыстории человека? Кто знает, сколько форм приматов отсекла эволюция, прежде чем нашлись способные к выживанию? Ахука прав — рано или поздно Великие должны вымереть…

— Да чепуха! Эволюция слепа, как крот. А Нараны сами контролируют свое развитие, устраивают свой гомеостазис при человеческом посредстве. Они живут в симбиозе с хомо сапиенс, и опираются на его эволюционную устойчивость, па его социальную мощь, если хочешь знать…

— Эк тебя кидает! — снова ехидничал второй. — То с динозаврами сравниваешь, то говоришь о социальном симбиозе. Вертун… Много им помогла твоя «социальная мощь», когда вспыхнула Звезда, и Нараны, используя эту мощь, стали рубить сук, на котором сидят и они и люди? О главном–то молчит Ахука, для них это без слов понятно: нет у них ни моральных, ни физических сил уничтожить старые Нараны. Представляешь? Километровый мыслящий зверь, которому они поклоняются, высший разум, мозг в пятьсот тонн весом, и надо его своими руками убить, разрезать на куски…

— Б–р–р–р! Не надо этого… Замуруют пещеры и отроют новые, поглубже.

— А у кого хватит нравственных сил бросить Великих на погибель? А эгоистические соображения? Раджаны лишатся, и надолго, интеллектуального общения. Единственного общения, заменяющего им и лекции, и семинары, и зрелища, и беседы с друзьями о науке. Книги, научные и прочие журналы, зрелища — все это заменяют сейчас Нараны. Наконец, как они будут справляться с гомеостазисом, пока всё не устроится заново? Пойми, что путь, предлагаемый Ахукой, менее остр и опасен, чем замена больных Наран здоровыми. Исподволь разовьется новое производство, новые системы информации, и одна культура перейдет в другую…

Он поднялся. Собственное смятение он бы перетерпел кое–как, но его мысли были неответственными — ему не из чего было выбирать. Он больше не мог видеть, как мучаются раджаны. Каждый из них сейчас взвешивал, идти ли с Ахукой, или остаться. И они знали много, много больше чем Николай Карпов, и много лучше представляли себе ответственность, лежащую на них отныне… Колька встал и ушел. Никто этого не заметил. Лишь Дхарма, странно–спокойная, поднялась, не выпуская его руки, и пошла за ним.

Глава 8

Ахука не был первым раджаном, познавшим одиночество. Изгои — преступники, изгнанные из пределов Равновесия — оставались один на один с диким лесом. Но Ахука был первым одиноким внутри Равновесия, и мысленно он называл себя «тхаванаг», одиноким. Он понимал, что начинает эту борьбу не из–за появления «железных людей», а вопреки ему. Его тянуло отыскать Дэви, уйти с нею на песчаные пляжи Раганги. Не думать. Отпасть от всего и быть с Дэви. Как Адвеста с Дхармой. Он хотел не думать ни о чем и быть с Дэви. Странное желание. Полгода назад он посчитал бы его болезненным. Теперь он понимал, что в Железном Равновесии люди соединяются в постоянные пары, боясь одиночества. Пожалуй, он понимал больше, чем человек может вынести.

Чрезмерное понимание лишает воли. Но Ахука не был обыкновенным человеком. Еще третьего дня, перед вылетом на Границу, он передал по гониям условный сигнал: «Куйте железо». Сигнал вызвал на полночь, к большим старинным кузницам, три дюжины людей, единомышленников Ахуки — Наблюдающих Небо и Кузнецов. Каждый из них приводил с собою еще нескольких, но Управляющих Равновесием среди них почти не было. Теперь с Границы выступил отряд, состоящий из полутора дюжин Управляющих, двух Врачей и, главное, с ними был Адвеста, пришелец. Помог случай с Акшахом.

Ахука искренне жалел «потерявшего имя». Он не поддавался лечению, его пришлось изгнать, и решение Совета тревоги было сообщено Наранам. Возможно, это решение разохотит Великих лишать людей разума.

…В устье дороги ржали лошади. Отряд забрал с Поста всех лошадей, кроме полудюжины дежурных. С Охотниками уходили и собаки, и гепарды, и даже боевые обезьяны. Поэтому половине отряда предстояло долгое путешествие верхом, с охотничьими животными, через весь северо–запад Равновесия. Ахука, Джаванар, Лахи, еще несколько Охотников и Колька с Дхармой должны были пересесть на Птиц в ближайшем питомнике.

В четвертый раз Колька собирался в путь. После совета тревоги Ахука спросил: «Пойдешь ты с нами, пришелец?» — «Говорили уже. Что перетолковывать?» Тогда Ахука объяснил, чего он ждет от пришельца. Колька должен обучить Наблюдающих Небо и Кузнецов сопротивлению материалов, теоретической механике, деталям машин.

Он долго, невесело смеялся. Где уж вам, это немыслимое дело — создать техническую культуру разом, на пустом месте! Буквально на пустом месте, в языке даже нег технических терминов. Чтобы выразить понятие «сопротивление материалов», Ахука составил такую фразу: «Расчет силы, прилагаемой, дабы согнуть и не сломать, пригодный для всех случаев вообще». Машины он именовал «железными многосоставными предметами», а поясняя слова «часть», развинтил ножом пустую обойму, с которой не расставался, как с амулетом. «Тебя надо было Адвестой называть, шустрым, — саркастически сказал Колька. — О расчетах целая наука имеется — за год не изучишь…» Ахука спокойно возразил, что в «третьем языке», математике, есть области, применяемые не в живых пауках, но при расчетах движения небесных тел. Насколько он, Ахука, понимает, математика планет должна быть похожей на математику «железных составных вещей». Колька перестал смеяться. Спросил, как же они пользуются «третьим языком», неужели все расчеты в уме делают?

— В уме? — переспросил Ахука. — В раздвоении, а не в уме.

Хлоп! Как часто бывало, между ними выскочил барьер непонимания. Колька не мог свое представить сложных расчетов в уме, Ахука не знал письменности.

— А–ну! — сказал Колька по–русски.

— А–н–ну–у, — усмехнулся Ахука.

— Как понять твои слова: «В раздвоении, а не в уме»?

— Ты съел плод, — сказал Ахука. — Ты откусывал, жевал, глотал. Переваривал его, превращая древесный плод в свое тело. Твой мозг управлял кусанием, жеванием, перевариванием, но твой ум в этом не участвовал, правда? Ты ел, беседуя со мною. Руку за плодом ты протягивал, не думая о еде. Так мы делаем расчеты. Мы думаем: «надо посчитать то–то и то–то», а после перестаем думать. Всю работу делает раздвоение. Пока оно работает, ум занят другим. А как считаете вы?

Колька показал письменный расчет, мелком на листе ниу. И Ахука, забыв об удивлении, хохотал и веселился — потешные значки, забава! Этот крючок означает цифру пять?! А этот — три? Как вы их не путаете, со своим рисующим разумом…

— Видишь, — сказал Колька, — я не сумею быстро научить вас своим расчетам. Мы привыкли даже думать руками…

— Сумеешь, — уверенно отвечал Ахука. — Знаки просты для понимания.

С этим они и тронулись в дорогу, но Колька успел поставить опыт. Возвел «пи» в пятую степень — в уме, бессознательно, как говорил Ахука — и получил мгновенно цифру 307. Но это было нехитро. Он возвел в четвертую степень основание натурального логарифма — 2,81 — и так же мгновенно получил шестьдесят два и тридцать пять сотых — секунды не прошло. Он проверил подсчет на листе ниу и получил то же самое. Выходило, что раздвоение, действительно, позволяло считать в уме… то есть не в уме, а в подсознании и, более того, подсознательно производить разумные округления. Значит, дело не в тренировках, не в навыках: бахуш включает какие–то области мозга, заставляет их работать, а не дремать бестолку.

…Уже сидя на лошади, он подумал, что судьба решила не давать ему передышек. Заставляет думать беспрерывно и подкидывает все новые проблемы. Теперь к новой теории СП, проблеме «где я», проблеме происхождения этого человечества, и непонятных свойств Наран, и сотне других проблем поменьше добавляется бессознательное мышление при раздвоении. Вспоминалось очень ясно — раздвоение помогало и в этом — что феноменальные эстрадные счетчики работают автоматически — бессознательно. Это упоминалось во введении в кибернетику как один из парадоксов мозга. В сущности, все, над чем он размышлял, кроме теории СП, так или иначе сводилось к мозгу. И проблема происхождения человечества — тоже. Читай: «как произошел мозг».

«А, может, и повезло, — думал он. — Если бы не подбрасывали новые мысли, рехнулся бы я здесь, и только…»

— Вперед, друзья, — сказал Ахука. Колька послал лошадь за отрядом. Закачались коричнево–зеленые стены, потянулась дорога час за часом, и он преодолевал эти часы, и все слышал прощальные слова Брахака: «Я вырастил гонию на поляне железного дома. Если вернутся друзья твои, прямо с поляны пошлют тебе призыв, Адвеста. Прощай».

Сверкнула и осталась позади солнечная поляна. Просека была разделена вдоль волнистой хребтиной тени. Мягко стучали копыта, вскрикивали охотничьи звери, мерно, неторопливо продвигался отряд. И рысь иноходца понемногу, шаг за шагом, выкачала из пришельца Адвесты возбуждение и все мысли, кроме одной: не вернутся. Копыта стучали: «не вернутся». Стучали под ним, и далеко впереди. Он ехал колено в колено с Дхармой — вот она, твоя судьба. Сейчас и после и далеко впереди. Его не найдут никогда. Совмещенные Пространства обнимают всю вселенную, и отыскать его, жалкую крупицу живой материи, менее вероятно, чем выловить одну определенную рыбешку в мировом океане. Бактерию, вирус, атом, электрон… Оставшись в СП, он утратил координаты, он безличен теперь, как осенний лист, упавший в лесу… Но ребята стартуют. Они должны стартовать и уходить на поиски — для них он остался прежним, вопреки любым теориям. И они остались прежними, и необходимость поиска для них как в сердце гвоздь… Стартуют! Ничтожная, невообразимо–малая вероятность, тень надежды. Но как бы ни был мал это г. шанс, его нельзя сбрасывать со счетов.

Ибо они придут с одним свободным местом в баросфере.

…Лошади фыркали, принюхивались друг к другу на ходу — Колькино бедро прижималось к бедру Дхармы. Так вышло. Так, значит, и вышло, что здесь Дхарма. И если даже в баросфере найдется для нее место, дело не изменится. Получится подтасовка. По какому праву он подтасует жизнь и вместо себя переместит в чужой мир Дхарму? Та же вивисекция, в худшем ее виде. Он–то здесь проживет, а она там не выдержит: климат, пища, городской воздух. Об этом и думать глупо…

Надо подумать, решить один раз и не дрыгаться. Она спасла Рафика. В сущности, спасла и его самого. «Останешься?» — «Останусь». — «Если придут за тобой, откажешься вернуться?» — «Я не подлец». — «Дурак ты. Бросать женщину подло по нашей морали, у них другая мораль». — «А мне–то что? Я перед собой подлецом окажусь, не перед ними». — «Виляешь. Ты не хочешь с нею расставаться, очень просто…» — «Не хочу — само собой. И не брошу». — «Решили, значит. Утешились своим великодушием».

…Он еще тысячу раз изменит решение. Будет надеяться и терять надежду. Будет выбегать с захолонувшим сердцем на каждый вызов к гонии — вернулись?! И будет представлять себе, что делают дружки сейчас, хотя никакого «сейчас», никакого совмещения времени нельзя предположить в Совмещенных Пространствах. Но безразлично! — сейчас, он знал — сейчас они стартуют, и кровь отливает от мозга при переходе, и синий клуб озона поднимается над асфальтом. Стартуют и возвращаются, и ждут следующего дня, пока спящий город отдает энергию «Криолятору». Стрельба по площадям. Вчера баросферу выкинуло из СП — попали в глубину, в магму. Позавчера было давление под пределом, и пустая черная вода стояла за иллюминатором. Сегодня будет ничто. Космос, лишенный времени–пространства, температуры, давления. Баросферу окружает лишь то, что испаряется с ее поверхности — ни звезд, ни лучика света…

…Так начиналось величайшее, со времени Киргахана, событие в истории Равновесия. Впоследствии назовут его Поворотом Ахуки, будут обмысливать, строить предположения. Никто не будет знать, что в начале была дорога и кучка всадников, и среди них — смятенный, одинокий потерянный Николай Карпов, которого назовут Адвестой Рыжебородым, Пришельцем, Железным Адвестой, а долгое, долгое время спустя — Шестируким Властелином железа, а еще позже забудут и его вместе со всем, что было.

Дорога, питомник, долгий полет на Птицах. К исходу вторых суток они достигли цели. Холодный ветер нес запах льда, за коричневым островерхим хребтом алели на закате снежники Гималаев. Поселок был маленький, плохо обжитой, с высоты он был виден весь. Треугольник между рекой и дорогой. Но Равновесие везде одинаково. Здесь тоже пахло чистой водой и плодами. В воздухе плыл вечерний шум: трескотня древесных лягушек и обезьян, песни, ровный гул Раганги на порогах и мягкие шаги людей. Под быстро темнеющим небом светились бордюрные травы, обозначающие проулки. На пологом косогоре, недалеко от гонии высвечивался желтый огромный узор, похожий на виноградную кисть — каждая ягода была по четыре метра в диаметре. Он тянулся метров на триста к берегу Раганги — весь косогор выглядел гигантской декоративной клумбой. Но это была не иллюминация в честь новой жизни, как подумал Колька. Строились новые дома. Бурный рост стен и крыш сопровождается ярким желтым свечением, похожим на свет в подземельях Памяти. «Здесь тебе будет лучше, — сказала Дхарма. — Воздух сухой и прохладный».

Они повернули к косогору и пошли среди фундаментов этой странной стройки. Прежде Кольке не пришлось увидеть, как строятся живые дома.

Где–то наверху, над берегом, тихо шипели стволы–водососы, поднимающие воду Раганги на верхнюю точку косогора. Вся площадь была иссечена канавками–арыками, где–то в них еще возились роющие животные, обравнивая откосы. Но в основном арыки уже поросли травой, и в них паслись водяные козлики. Тонкие копытца стеклянно булькали в воде. За кольцами стен, еще не достигших метрового роста, суетились большие грызуны Строителей, что–то подгрызали, сверкая круглыми глазками, волоча трехгранные хвосты. Кое–где можно было увидеть и самого Строителя, коренастого, сурового, с замашками полководца. Он посылал грызунов, резко взмахивая ладонью, повернутой определенным образом. Один из них, освещенный снизу, как театральный призрак, тихо засмеялся и промолвил:

— Э–а, Врач Дхарма! И ты приехала ковать железо?

— Прохладной полуночи, — поздоровалась Дхарма.

Колька смотрел как зачарованный на хоровод гладкрчерных зверей — размером с крупную таксу. Короткими прыжками они кружились по площадке будущего дома, взрыхляя и выравнивая землю, выдирая корни…

— Колия, пойдем, нас ждут, — позвала Дхарма, но Строитель, осторожно пробравшись между грызунами, подошел и улыбнулся Кольке.

— Спокойной полуночи, друг! Я пойду с вами. Послушаем, что скажут Наблюдающие Небо.

— Послушаем, — сказала Дхарма. — Иди с нами, если хочешь.

Строитель перестал улыбаться. Правда, лицо его сохранило улыбку — белели зубы под черной скобкой усов.

— Ты — с ним. Прохладной полуночи вам обоим… Он легко повернулся и побежал вниз, к гонии.

— О–ах, я нагрубила ему, Адвеста. Он был хорош.

— Да? — сказал Колька. Грызуны работали, как заведенные.

— Он был первым, — сказала Дхарма.

Она стояла подняв тонкие плечи и доверчиво смотрела на него. Наверняка, она понимала, что в нашем мире это происходит не так. Говорится по–другому. Она все понимала, боялась сделать ложный шаг, но поступала так, будто не боялась ничего.

— Идем, рыжая белочка, — сказал Колька.

Он устал. Переезд был трудный, долгий. А Дхарма — надо принимать ее такой, какая она есть. Позже он попробует ее понять, а сейчас ему нужно, чтобы она была рядом, когда он засыпает. Когда лягушки трещат в листьях и из дома выливается ночной свет.

Глава 9

Прошел месяц. Вторая жизнь, как казалось, прихватила и успокоила Кольку. Он по–прежнему был счастлив с Дхармой и старался быть с ней как можно больше, но работы тоже становилось все больше. Сразу после переезда ему пришлось приступить к «этим идиотским лекциям», как он выразился про себя. Он здорово волновался — как ни обзывай дело, к нему надо относиться добросовестно.

Добросовестно! Для начала он собрал группу теоретиков — Наблюдающих Небо — чтобы разобраться в их познаниях и выработать общий лексический минимум, словарь, что ли. Он предупредил Ахуку, что понадобится доска. Поэтому для занятий было выбрано уютное место, в тени, под гладким срезом скалы, черной, как настоящий аспид. Слушатели рассаживались на земле, а Колька топтался перед «доской», пробовал рисовать, стирать, и угрюмо сопел.

Он волновался и абсолютно не был уверен в успехе. Переводить с одного математического языка на другой нисколько не проще, чем с русского на язык ирокезов, в котором каждое понятие выражается одним словом, длинным, как поезд. Даже труднее — в человеческой практике лингвистические переводы привычны, а язык математики для каждой цивилизации единый. Как, скажем, обойтись без понятия о тригонометрических функциях? Без них мы не представляем себе математики, а раджаны, по–видимому, обходились совершенно иными абстракциями. Задача осталась бы безнадежной, имей Колька дело с землянами. Их пришлось бы заново учить математике. Но раджаны владели трехъязычным мышлением, постоянно переводили с человеческого математического языка на язык Наран, то есть не считали свое математическое мышление единственно возможным. Кроме того, их память была не чета нашей, все уравнения, формулы и преобразования они держали в уме и проделывали в уме, как шахматисты, играющие «вслепую». Но оглядывая сотню лиц, обращенных к нему с доброжелательным и доверчивым ожиданием, Колька просто не знал, как подступиться к теме. Подбегали опоздавшие, усаживались, посмеивались — черные головы, черно–коричневые лица…

— Мы ждем, о Воспитатель! — прокричал кто–то, и остальные подхватили со смехом: — Да, мы ждем, о Воспитатель!

«А, шут с вами…» — пробормотал он и вычертил на скале оси координат. Назвал: икс и игрек. На оси икс дал параболу и написал формулу: икс равен игрек–квадрат. Оглянулся — молчат, смотрят. Тогда он нарисовал вторую параболу и опять дал уравнение: X = Y2 + С. Показал отрезок «С».

Молчат, смотрят…

Вспотевший от волнения Колька быстро повторил параболу в первом квадранте — уравнение, и в третьем квадранте — тоже дал уравнение… Секунда тишины, и ущелье едва не обрушилось от крика. Наблюдающие Небо орали на двух языках — Колька так и не понял ничего. Внезапно крик смолк. Тот голос, что кричал «Мы ждем, о Воспитатель!», сдержанно произнес:

— Мы поняли, Адвеста.

— Что вы поняли?

Женщина, сидевшая в первом ряду, вскочила подошла к «доске», проговорила: «Два вздоха» и вычертила аккуратный эллипс с большой осью, совпадающей с осью игрек. Прищурилась, подбросила мелок и выписала каноническое уравнение эллипса. Колька обмер. Стало как–то даже нехорошо, томительно… Он доподлинно знал, что эта женщина никогда не видела алгебраических символов и планиметрических чертежей. Конечно, Наблюдающие Небо знали и умели рассчитать криволинейные траектории, параболы, эллипсы — но в каких–то совершенно иных абстракциях. И — нате вам! По четырем преобразованиям уравнения параболы они освоили единым махом символику алгебры и геометрии, и могли уже самостоятельно выводить уравнения других кривых. И поняли, что каноническое уравнение — наиболее характерно… Так. Теперь ясно, что Ахука не зря замахивался на сопромат. Теоретическая механика для них труда не составит — всезнайки чертовы… И еще было обидно до невозможности: почему они так умеют, а мы нет!

Через полчаса он бросил эти глупости — удивляться, обижаться…

Вот что получилось. Он повторил те же уравнения в полярных координатах, чтобы наглядно показать тригонометрические функции. Его поняли играючи. Тогда он — уже по интуиции — ввел понятие массы и скорости и показал уравнение движения небесных тел. Повторилась та же процедура: пара минут молчания и яростный шумный спор, в котором послышалась новая пота — удивленно–пренебрежительная. В особенности пожилые недоумевали: почему механика оперирует абсолютами? Как можно понимать, что масса сосредоточена в центре тела? Они не могли представить математических выражений, в которых отсутствует неопределенность, свойственная любому природному явлению. Не бывает ведь абсолютно упругого тела или абсолютно равномерного движения…

Урок получил Колька, а не раджаны. На элементарном уровне он их ничему не мог научить. Снисходя к его слабому пониманию, они соглашались выучить земную математику, механику и прочес. Чтобы он мог пользоваться привычной ему терминологией.

К Колькиной чести, он не обиделся. Даже внутренне не разгорячился, не бросился доказывать: вот мол, и у нас имеется настоящая математика, это я вам детские, начальные вещи объяснял! Нет, ему пришло в голову неожиданное соображение. Что Кузнецы, собравшиеся к Ахуке, тоже не лыком шиты: напрасно он смеялся, когда узнал их планы.

Первая встреча с Кузнецами состоялась на следующий день. Теперь уже Колька был осторожен и вкрадчив, как кот, перебирающийся через лужу. Попросил показать уменье, посмотрел инструменты, рудные и стекольные печи. Техника была примитивная, конечно. Железо выплавлялось, как в двенадцатом веке — на древесном угле, в губчатых болванках. Медь варили в глиняных тиглях, восстанавливая тем же углем, и так далее. Но перед станком для точения стекол Колька остановился. На вид просто: кривошипная передача, которую вертят ногами, зажим… Постой–ка… Зажим был гидравлический, и этого Колька не разобрал, пока не объяснили: запаянная бронзовая пустотелая линза с какой–то органической жидкостью внутри. На верхней стенке три лапки — державки. Стеклянная заготовка вкладывается в державки, когда линза нагрета — ее стенка сильно искривлена, и державки искривлены. После охлаждения они сжимаются и захватывают стекло. «Остроумно!» — удивился Колька. Резец был алмазный, устанавливался в суппорте, похожем на паучью ногу — латунном, трубчатом, с тремя суставами. У нижнего сочленения торчала маленькая рукояточка, с очень легким ходом. Нажал чуть–чуть — лапа ходит в суставе, но без этого суппорт неподвижен, как из целого куска откованный. Честно говоря, Кольке хотелось тут же разобрать суппорт и посмотреть его внутреннее устройство. Резец нимало не вибрировал, когда станок запустили, и — самое интересное — оказалось, что в суппорт вмонтировано какое–то устройство, задающее форму линзы! На таких же станках точили и корпуса астрономических труб. Станков было всего пять, но для штучного производства хватало, по–видимому.

Поодаль от печей Кузнецы налаживали изготовление наконечников для стрел. Это было уже массовое производство, по местным масштабам. Кузнецы собирали гидравлический пресс из кованых стальных деталей. На этом прессе они будут делать наконечники из железного порошка, — объяснили Кольке. Из железа в смеси с другими металлами. Такой прессованный наконечник затем кладется в печь и сваривается, после чего немного зачищается вручную…

Чего угодно мог ожидать Колька от раджанов, но это было чересчур. Металлокерамика, видите ли! Один из самых современных способов производства — и наконечники для стрел… А он–то думал, что наконечники куются вручную, из прутка!

— От меня вам что потребовалось? — спросил он Ахуку. — Сами все умеете. Я лучших способов не придумаю.

Как при первом знакомстве, Ахука взял у него пистолет, разобрал. Разложил детали на куске «древесной кожи». Собрались Кузнецы, сели на корточки, кругом.

Кузнецы были молчаливы, с угрюмцей. В Равновесии все касты равны — Колька, в сущности, неправильно называл профессиональные группы кастами — но Кузнецы не пользовались уважением. Так уж пошло, видимо. Недаром они клеймили преступников, а не какая–либо группа. Они молчком собрались, молча крутили в могучих пальцах железки — части машинки, мечущей наконечники без стрел… Ахука ждал, пока все посмотрят.

Колька, сидя на корточках, под внимательными, сумрачными взглядами Кузнецов, выслушал слова Ахуки. Раджаны хотели немногого, по своим возможностям. Наладить производство огнестрельного оружия, бьющего дальше и метче, нежели пистолет. При незаурядном мастерстве и вдумчивости раджанов это было не так уж хитро. Смотря сколько потребуется ружей и в какой срок — десяток можно сделать вручную, для тысячи нужен завод.

— Через два года нам потребуется трехкратно помноженная дюжина, — отвечал Ахука.

Кузнецы кивнули. Колька сморщился — уж эта двенадцатиричная система отсчета! Две тысячи ружей, значит.

— Таких же, самодействующих?

Кузнецы перевели глаза на Ахуку, единственного Охотника, участвующего в этом странном совете. Тот подумал, ответил:

— Надо сделать лучше. Здесь семь наконечников наготове. Я предпочел бы дюжину — полторы. Слушай, Адвеста… Мы хотим заменить четырех Охотников одним, вот зачем нам нужны такие железки. — Кузнецы кивнули. — Чтобы один Охотник заменил четырех. Он должен стрелять вдвое дальше, чем они, и вшестеро быстрее. Во имя Равновесия! Иначе не стоило бы делать железки.

— Через два года? — уточнил Колька.

— Э–а! Боюсь, что будет поздно и через два года.

Молодой Кузнец с сердцем хлопнул себя по коленям:

— Говори ему все, Ахука! Закрыть Границы мы должны, закрыть от малоголовых. Мне, и ему, и ему — поздно уже учиться владеть луком. Оружие требуется нам, непривычным держать лук. Наши друзья Охотники будут готовы убивать через дюжину лет.

— Или никогда, — сказал другой Кузнец. — Об Охотниках вы потолкуете вечером, Гийкхаг. Дай сказать Адвесте.

— Я подумаю, — отговорился Колька. — Завтра, друзья Кузнецы.

Кузнецы поднялись, попрощались, пошли но своим местам. Их движения были стеснены фартуками из древесной кожи, зацело выращенными на «кожаных деревьях». Один из них забыл на траве инструмент. Колька подобрал его и осмотрел — молоток, оказывается…

В эту секунду начался у него приступ «ощущения странности». Туманная, полуобморочная оторопь. Ты ли это, Колька Карпов? Голый, с облупленными лицом и спиной, сидишь под блестящими, жесткими, сине–зелеными листьями; в жарком как шуба, чуждо пахнущем воздухе; рядом с вдохновенно–взъерошенным коричневым парнем, остроглазым и бородатым. В руках у тебя тяжелый, зеркально полированный молоток. Закрой глаза — и все покажется сном,кроме этого молотка. Он чужой по всему. По шестигранному бойку, изогнутой трехгранной, как бы смятой рукоятке. Удобная рукоятка. Очень удобная рукоятка. Сладкий ветер тянет по мягкой, шелковой траве… Сон. Прессованные наконечники для стрел. Здесь проще наладить производство автоматического оружия, чем научить профессиональных охотников убивать — бредятина…

Вернулся Гийкхаг за своим инструментом. Колька выговорил с усилием:

— Ладно, Ахука. Я должен все продумать, — он протянул Гийкхагу его молоток. — Работа большая. Гремучего снадобья нужно два сорта…

— Почему — два? — жадно перебил Кузнец.

— Э–а, поговори с ним, — сказал Ахука. — Он разнообразный умелец.

И Колька, пересилив себя, не стал откладывать на завтра. Объяснил Гийкхагу, зачем нужен детонатор. За разговором они очутились снова среди Кузнецов. Колька говорил, рисовал, отвечал на вопросы. Его пистолет мелькал то там, то здесь — собирали, разбирали. Повели Кольку на вчерашнее место, к «доске», и попросили рассказать о станках, на которых делались детали машинки. Он ушел от кузниц на закате — страшно усталый, успокоенный.

…На следующий, третий день, у кузниц появились брусья из тяжелого желтого дерева. За ночь Кузнецы придумали водяную мельницу — вертеть станки. Начали сооружать ее, бросив остальные занятия.

Вот как пошло дело, и в нем пришелец Николай Карпов отыскал спокойствие. Враждебные чудища — Нараны — были далеко. Ему было приятно работать с Кузнецами. Не приходилось бегать и разрываться на части, даже не всегда требовалась его инициатива. Прежде чем он вспомнил, например, об измерительных инструментах, к нему явился кто–то из Кузнецов с вопросом: «Как вы в Железном Равновесии получаете одинаковоразмерные предметы?» Он набросал чертежик штангенциркуля с нутромером, а через трое суток была готова партия, пока что без мерных делений — единицы стандартных мер готовили Наблюдающие Небо. Колька читал по две лекции в день и работал над проектом токарно–винторезного станка. Поднимался на рассвете, бросал работу с закатом. Приходилось бросать, освещение было непригодно для письменной и чертежной работы. Он торопился. Кузнецы уже сложили по его рисунку печь–вагранку и готовили земляную форму, чтобы отлить станину из чугуна.

Простой, грубый станок, для трех шагов метрических резьб — сколько с ним было возни! Колька едва справился с чертежами за двадцать дней. Если бы не раздвоение, не справился бы и за три месяца, но теперь он мог вспомнить любую страницу из любого учебника, а все расчеты делал в уме, мгновенно. Однако две сотни деталей, составляющие станок, дались ему соленым потом, а как доставалось Кузнецам — и говорить нечего. Они строгали станину вручную, протаскивая по ней чугунную плиту с алмазной крошкой. Вручную пропиливали отверстия под подшипники главного вала. Сам вал обрабатывался на ручном станке почти две недели. У Кузнецов не хватало рук на все работы с металлом, деревом, получением пороха. Наблюдающие Небо взяли на себя рядовые кузнечные работы, шлифовку стекол, заготовку инструментов…

За месяц Колька лишь однажды отвлекся от своего станка. Насмешливо–торжественный Ахука явился за пришельцем, чтобы отвести его к «Дереву Знаков».

Он становился раджаном, Наблюдающим Небо: а в просторечии — «голубым жуком».

…Жуки сами влезали на дерево. Вся их жизнь проходила около Дерева Знаков — под корнями они откладывали яйца, личинки кормились его соками. Молодые жуки взрывали землю, выползали на ствол и расправляли крылья для брачного полета. Потом самки принимались поедать тлей, живущих на Дереве Знаков, а самцы расползались по веткам и умирали. Разноцветные, длинноусые, они усеивали ветви, как крупные ягоды. По ним ползали серые самки, отыскивая тлей.

Раджаны выращивали деревья, на которых росла одежда — коричневые листья, или многослойная зеленая кора–попонка. Сапожки Охотников произрастали на лианах, как цветы, вроде львиного зева….. Были еще «аптекарские деревья» и кустарники, целые плантации. Когда Кольке показывали эту растительность, он сострил: «живородящий универмаг». Но сейчас ему стало не по себе. Деревце было усыпано мертвыми жуками: красными, фиолетовыми, синими, сине–зелеными, голубыми и черными. Словно художник для забавы ляпал наугад кистью, в особенности по верхним ветвям — жуки стремились взобраться как можно выше. Ветер раздувал над вершиной бахрому усиков, похожих на крашеный тончайший ковыль.

Колька посмотрел на Ахуку, своего восприемника — нет, у него вид Дерева Знаков не вызывал неприятных ассоциаций… Ахука выбрал голубого жука, проверил, прочны ли усики, и завязал их на Колькиной шее. Свидетели — Дхарма, Лахи и Джаванар — поочередно поздравили Кольку, произнеся: «Прохладного полудня тебе во имя Равновесия».

…Теперь, за работой, Колька почти не встречался с Ахукой. Возможно, тот рыскал по стране, вербуя единомышленников — народа все прибавлялось в поселке Старых Кузниц. С вопросами приходилось обращаться к молчальнице Дхарме. И неожиданно обнаружилось, что у нее злой, наблюдательный ум. Авторитетов она не признавала еще пуще, чем Ахука. «Зачем нужны касты, жуки и прочее? Для счета. Чтобы Великие учитывали крыс отдельно от хорьков, а Кузнецов отдельно от Управляющих». Она полагала, что касты сохранились от древних племенных членений, ибо оказались удобными статистическими группами. Три свидетеля, при посвящении в касту — тройная гарантия, что Великой не забудут доложить о «прибавлении семейства». Так звучали слова Дхармы в вольном переводе — понятия «семья» у раджанов не существовало. Многие даже не знали своей матери, об отцах о говорить нечего. Нараны знали родителей каждого человека и прародителей на много поколений…

Старые Кузницы не имели своей Нараны. Это казалось Кольке утешительным: враги далеко, а друзья — рядом. Но Великие незримо присутствовали везде. У низкорослых молодых гонии устанавливались очереди — круглые сутки Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием, Наблюдающие Небо говорили с Наранами. Колька поджимался, проходя мимо поющих деревьев: здесь друзья общались с врагами. Его жизнь была бы вполне сносной, если бы не постоянное ощущение угрозы, как чужое дыхание за спиной…

Нараны! Огромные, неподвижные, наделенные непостижимой властью. Он чувствовал их ненависть на расстоянии, хотя не признался бы никому, что боится. А кто не боялся бы такого врага? Он мог спокойно дышать, пока в поселении нет своей Великой. Понимал, что долго это не продлится. Поселение растет, людей надо кормить, лечить, развлекать — без Нараны не обойтись…

Ровно через сорок дней после переезда он своей рукой набросил на шкив приводной ремень. Первые обороты. Завертелся шпиндель, жирно смазанный растительным салом. Медленно застучал резец по кованой неровной поверхности заготовки — на первом станке точили шпиндель следующего станка. И в час торжества Кольку позвали на Совет тревоги: его друзья–Врачи потребовали от Управляющих Равновесием привезти почку Великой в поселок.

Глава 10

День был хорош. Дул сильный, прохладный ветер. От берега Раганги далеко разносился визг металла под резцом. И все были веселы. На Совет пришли в огромных нашейных венках, вокруг гонии возились Художники — декорировали поляну к вечеру, к торжеству… Колька был угрюм, и ему было совестно, да что поделаешь? Визг резца, такой знакомый и привычный — в той жизни — вогнал его в тоску. Там станки стояли за стеной лабораторного зала, от их работы заметно вибрировал пол, и люди досадливо морщились, когда режущий, пронзительный вопль металла отзванивал в больших стеклах лаборатории. А после загоралось стартовое табло. Все звуки перекрывали колокола громкого боя. В иллюминаторах защитного бокса гасло фиолетовое пламя, и техник стартовой команды благоговейно откатывал дверь — баросферы не было, она ушла, чудо свершилось вновь… Стартуют! Они стартуют, вот они спускаются в кабину и закрывают люк, неуклюжий Володька и маленький, сосредоточенный Рафаил.

Он открыл глаза. Дул ветер, сверкали улыбки над венками из розовых цветов, стеклянно бормотала гония, и над всем этим царил металлический вой, летевший с берега. Совет тревоги собрался и ждал слова Врача Лахи.

Лахи был далек от торжественности. Улыбаясь во все огромное коричневое лицо, он сказал, что просит у Совета безделицу, сущий пустячок — через два месяца Врачам будет необходима Нарана, дающая несколько дюжин нардиков в сутки… Ибо многие женщины беременны, и хотя железные поделки способны твОрить чудеса — по словам Кузнецов — управлять развитием зародышей с помощью железа никак невозможно. Для этого — хо–хо — покамест нужны нардики, о почтенные!

Почтенные весело согласились, что без нардиков не обойтись. Посылать за Безногим решили в поселение Водяной Крысы через три дня — за это время Нарана отпочкует Безногого. Кого посылать, кого назначить старшим, Совет не решал — такие вещи обговаривали между собой Управляющие Равновесием. Люди уже приподнимались, когда Ахука попросил, чтобы за Безногим среди будущих Хранителей Памяти послали его и Адвесту.

Дхармы не было на Совете, вот горе… Конечно, Колька знал, почему Ахука затеял поездку: «Приведи ко мне пришельца, он поймет меня, но тебе не передаст увиденного», — сказала Нарана.

Случай удобный — посетить ее. Без охраны они его не отпустят после покушения. Но зачем, зачем — вот вопрос! Мало им, что врага тащат в дом, так еще его, Кольку, приспосабливают к этому делу! От того, что Нарана ему напророчит, будущее все равно не изменится. А Дхармы не было, она с утра запропастилась, и Кольке было очень одиноко и хотелось сказать: «Бросьте, никуда я не поеду!»

Он этого не сказал, и Совет решил послать его с Ахукой в числе Хранителей Памяти. Сам Ахука подошел к нему после Совета и, как ни в чем не бывало, промолвил:

— Ты храбрый человек, Адвеста.

Колька на стал его упрекать и — после драки кулаками не машут — не стал отговаривать брать врага в дом. Он только спросил, не будет ли там, в поселении, неприятностей с очередными «потерявшими имя»? Ахука посмеялся и ответил, что Джаванар тоже будет в числе посланцев. Во–вторых, «потерявшие имя» лихо добрались бы и сюда, к кузницам, если бы захотели. В–третьих же, Нарана из поселения Водяной Крысы здорова и понимает бесполезность единичных воздействий. Как раз она и предупредила Ахуку о возможных покушениях на пришельца.

Что ж, понимает так понимает… Они молча дошли до берега. Кольке не хотелось спрашивать, почему Ахука поставил его перед свершившимся фактом. Но у реки Наблюдающий Небо сам заговорил об этом.

— Я колебался, Адвеста. Следует ли человеку знать о своем будущем? — думал я и не мог решиться. На Совете же…

— Понимаю, — сказал Колька. — Следует или не следует, а узнать хочется. Но ты помнишь слова Нараны? «Тебе не передаст увиденное»…

— Помню. Если ты посчитаешь молчание необходимым…

— Понимаю, — снова сказал Колька.

Если будущее скверно, совсем скверно — вот тогда он будет молчать, и будет ясно, почему. В молчании тоже содержится информация.

— Мы увидимся через три дня, — сказал Ахука. — Прохладного полудня!

Он еще раз улыбнулся Кольке и убежал — влево по берегу, к новому питомнику птиц Рокх — тонкая, легкая фигурка скрылась в хаосе бурых скал. Колька некоторое время смотрел, как ветер завихряется между глыбами, гоняет пыль, потом отправился искать Дхарму. Не нашел. Бродил по поселку, слушал песни. Приласкал Тана, который сидел в тоске у дома Ахуки — опять хозяин улетел, ах ты, бедняга… Зверь пошел за ним, изнывая от одиночества, и вдвоем они прибрели снова на берег и натолкнулись на Джаванара. Охотник сидел на верхней точке косогора, перед телескопчиком.

Почему–то, увидев его, обезьяна заскулила, заметалась — Джаванар обернулся и прикрикнул: «К жилищу, серый! Наверх и к жилищу!» С обычной покорностью Тан вскарабкался на дерево, перепрыгнул, скрылся из вида.

— Хороший зверь у Ахуки, — сказал Охотник. — Смышлен и послушен. Что же, отправимся за Безногим, Наблюдающий Небо?

— Приходится, — сказал Колька. — Почему ты отослал обезьяну?

— Там малоголовые, — Джаванар захохотал, когда Колька оглянулся на кузницы. — На берегу за Рагангой, Адвеста! Левее скалы, похожей на сидящего коршуна.

— Не вижу…

— Э–э, посмотри в трубу, Маловидящий!

…Был странный день — заработал токарный станок, задул прохладный муссон, предвестник дождей, и решили ехать за Нараной, и впервые человек двадцатого века увидел воочию своих предков. Но, установив трубу на резкость и прижимая глаз к мягкой окантовке окуляра, Колька ощущал — было… Такое уже было — красный песок, грань скалы, тень, у самой воды стоят обезьянолюди, двое, мужчина левее, женщина правее.

…В круглой рамке тени они стояли, как будто одни на всей Земле. Как Адам и Ева. Они были одинаковые. Мужчина весь был покрыт серой шерстью, у женщины свисала до брюха безволосая сплюснутая грудь, но все же одинаковые, как кегли равного размера, они стояли и одинаково мрачно, пристально всматривались в дымы кузниц. Потом самец открыл пасть, показал черно–желтые резцы — зевал или кричал, кто мог разобрать, но было это, было, и не в мифической прапамяти, а так — было и все…

Он встряхнулся. Было, не было! И в этот момент обезьянолюди исчезли. Мелькнули тени, осыпались камешки, и берег опустел.

— Понравились тебе родичи, Адвеста?

— Да уж, хороши, — сказал Колька. — Таковы, значит, малоголовые.

— Трех пород они, — довольно мрачно ответил Охотник. — Эти — опаснее всех. Да, да, опасней, чем крии, ибо живут стадами… Ты видел, даже боевая обезьяна их боится.

— Боится? Они же большегубых тигров не боятся!

— Их нельзя убивать, — сказал Джаванар. — Их приходится оттеснять, оттеснять, понимаешь? Выживать понемжлу. Когда они вторгаются в Равновесие, их теснят облавой, тупыми стрелами бьют, и дубиной нельзя ударять сильно, нельзя убивать. Много боевых обезьян гибнет при облавах, понимаешь?

Он искусно показал, как обезьяна боится: присел, опустил руки, напряг шею.

— Понимаешь, Адвеста? Приходят они все чаще, дым их привлекает…

— Они знают огонь, — сказал Колька.

Джаванар кивнул: в том–то и дело… Впрочем, он моментально забыл мрачных гостей и принялся весело рассказывать, что поселение Водяной Крысы славится бесподобными Певцами, и хорал в честь новой Нараны должен превзойти все ожидания.

— Порадуется твой слух, Адвеста! — пылко закончил Охотник.,

И этот разговор кончился, и Кольке стало еще трудней. Невыносимо трудный сложился день. Едва не потерялось все, чего он добился — душевный статус, договор с самим собой — он был близок к той беспомощной ярости, с которой стоял над выжженной ямой от баросферы. Дхарма нашла его беспомощно сидящим у станка — взяла за руку, увела и успокоила по–своему, так что на следующий день он был человек как человек.

…Он ей говорил: «Ты палочка–выручалочка моя…» Она смеялась. Потом они лежали молча, потом у нее глаза опять делались такими, как наяву не бывает, а потом он снова говорил по–русски, и она смеялась.

Она вливала в него радость и крепость жизни — старое вино без конца переливается в новые меха и не делается из–за этого хуже.

Через три дня Колька вместе с другими посланцами прилетел за Нараной. На Поляне Памяти под вертикальной стеной утеса собрались Певцы, Художники и некоторое количество любопытных других каст. Немного, сотни две–три. Ученые относились к ритуалам пренебрежительно, не отказываясь от них по разумным соображениям: традиции экономят время. Певцы и Художники, напротив, страстно любили ритуальные действа, видя в них одну из форм искусства, и не упускали случая поучаствовать в любом событии, имеющем традицию. Они и составляли основную публику на древних праздниках Вечерней звезды, Дождей, Полнолуния, Зимнего урожая. Они же превратили дни научения детей в пышные торжества, на которых каждому ребенку преподносился его портрет — во весь рост, на листе ниу, покрытом влагостойким соком кримм.

— А на похоронах почему не собираются? — любопытствовал Колька.

— Сожжение — не событие в жизни, — академически отвечал Ахука. — Оно посмертно; что за толк лицедействовать перед трупом?

— А само сожжение? Остатки культа Солнца, насколько я понимаю?

— «Правый берег — левый берег», — отвечал Ахука поговоркой. — Отчасти так, отчасти — пет. Звери Равновесия не должны знать вкуса человеческого мяса, вот что главное. Э–а, разве у вас хищники нападают на людей?

— Иногда бывает, — сказал Колька, деликатно умалчивая о том, что именно в Индии свирепствовали знаменитые животные–людоеды.

Они стояли рядом, перед входом в подземелье Великой и ждали конца ритуала. Это был редкостный случай для Певцов — исполнение древних песен при передаче «безногого теленка». Со времен первой Нараны ритуал исполнялся не более двухсот раз, и теперь Певцы старались вовсю. Они разделились на две группы. Одни соответствовали Хранителям материнской Нараны, другие — будущим Хранителям новой. «Что несут в ладонях, прикрывая выдубленной кожей?» — спрашивали первые. «Грибницу свежую, сегодня выкопанную», — отвечала вторая группа. «Крепко ли, плотно ли сплетена корзина для Безногого?» — «Мы выбрали самые тонкие, крепкие, гибкие стебли лиан. Целую луну мы вымачивали стебли в долбленых бочонках, и женщины перемешивали дубило мешалками, из сердцевины пальмы вырезанными…» — заливались Певцы.

— Полная технология, — прошептал Колька по–русски. Ахука вопросительно посмотрел на него. — Долго еще, Ахука?

— Не знаю. В нашем поколении лишь однажды брали Безногого, но это было в другом месте, я не видел празднества.

Рокотали струны. Двенадцать Хранителей Памяти терпеливо ждали, стоя перед устьем туннеля, и двенадцать посланцев из поселения Кузнецов стояли парами напротив. Количество Хранителей с обеих сторон также определялось традицией — дюжина жрецов состояла при первой Наране. Колька с Ахукой несколько смущали Певцов — за Безногим должно проходить Управляющим Равновесием, и, сверх того, песни содержали упоминание о «коричневокожих, посвященных в таинство». Но Певцам, ревнителям традиций, приходилось мириться со многими упущениями. Взамен «плотно сплетенных корзин» ходоки принесли с собой обычные мешки из древесной кожи, выращенные на деревьях и, конечно, не подумали украсить свои головы коровьими хвостами, а руки и ноги — кожаными браслетами с киноварью и коровьими же зубами. Традиция предписывала еще одно бессмысленное действие. Процессия из двух дюжин Хранителей должна войти в подземелье с факелами, зажечь которые надлежит Певцам. И вот, под насмешливыми взорами Художников, изображавших тут же, на плоскости скалы, все происходящее, Певцы стали высекать огонь. Неумело ударяли кремнями о железо — проклятый огонь не занимался… Толпа веселилась — карикатурные фигуры Певцов с нелепо заломленными руками уже красовались на скале. Снисходительно улыбались Хранители. Тогда Ахука протянул Кольке раскрытую ладонь:

— Дай мне огненные палочки, Адвеста.

Колька, ухмыляясь, достал спички. Наблюдающий Небо подошел к факелам, зажег штук шесть от одной спички и вернулся на свое место — по поляне прокатился хохот, восторженные крики, и церемониал сам собой кончился.

Колька второй раз в жизни спускался к Наране. Двадцать три человека, шедшие рядом с ним, давно потеряли счет часам, проведенным у Ушей Памяти. Колька был розовощек и рыжебород, они — густокоричневые. Он принадлежал к машинной, они же — к биологической цивилизации. Наконец, он попросту был чужаком, пришельцем, чего в других условиях уже хватило бы для недоброжелательства. А здесь его допустили к самому торжественному ритуалу — рождению новой Памяти — и не просто допустили, а с почетной привилегией. Толпа осталась наверху. В подземелье могли находиться лишь дежурные Хранители и двадцать четыре участника церемонии. Какое непонятное противоречие! Они боялись неожиданных мыслей и совершенно хладнокровно относились к неожиданным событиям. Ведь сам Колька чувствовал себя неудобно, когда стоял этакой белой вороной среди темнокожих Хранителей! Но сейчас, он надеялся, многое станет понятным. Кончился туннель, в оранжевом свете открылось безлюдное подземелье Памяти, и Ахука прошептал:

— Отойди на три–четыре дюжины Ушей и спрашивай…

— Один не пойду…

Ахука кивнул понимающе. Пошли вместе. Остальные стояли у желоба и смотрели, как за Немым Ухом возятся дежурные.

…Чудн выглядело пустое подземелье Великой Памяти. Свет казался пригашенным, шаровые звенья Нараны были безмолвны и не ели — кисель в желобе затянулся радужной пленкой. «Надо придерживать, придерживать!» — громко сказал кто–то из Хранителей. Колька вздрогнул.

Тишина. Шаги отдаются под низким сводом. На полу, напротив Ушей — вылосненные пятна, где обычно сидят люди. Здесь? Ахука кивнул. Сел поодаль, как в прошлый раз. Колька решительно набрал воздуху в грудь и пропел формулу обращения к Наране. Она ответила формулой внимания. Ухо чуть заметно шевельнулось, отвечая, и свет стал ярче.

— Пришел спросить… — неуверенно выпевал Колька, — спросить… Что Нарана предвидит… о будущем Равновесия.

«Не бойся. Мыслящее животное — что страшного…» Он, в общем–то, и не боялся, старался все заметить. Вот шевельнулся низ шара, и в желобе зашелестел кисель. «Здорово! Мышление заменяет ей действие, начала думать и начала есть».

Нарана ответила незнакомым звукосочетанием.

— Не понял я тебя…

— Ты будешь видеть, — пропело Ухо. — Закрой глаза. Освободи мышцы. Освободи. Голову опусти, освободи мышцы. Пальцы разогни. Дыши спокойно.

Он увидел. Как бы внутри его глаз побежали маленькие цветные фигурки, куколки. Он попробовал разглядеть их — они замедлили движение и приблизились. Малоголовые! Он узнал среди них вчерашнюю пару.

— Ты будешь видеть, — пропело извне. — Будешь видеть мое знание и свое знание как общее…

Малоголовые работали, вскрикивали, когда острые брызги кремня вонзались в кожу. Отбрасывали каменный желвак и находили его, будто он новый, не тот, что ранит кожу. Дымил крошечный костерок. Вчерашняя женщина сидела у огня и прижимала к груди крошечного детеныша, голого и безволосого…

— Как ты делаешь это? — спросил Колька.

Изображение подрагивало, плавая под закрытыми веками, и вдруг свернулось в радужный комок и ушло в сторону.

— Освободи мышцы. Опусти голову. Смотри. Это — прошлое.

— Спрашивал я о будущем, Великая…

— Кто же думает о будущем, не поняв прошлого? — насмешливо спросил голос извне. — Смотри!

Цветной комок вплыл под веки. Развернулся. Теперь Колька был не зрителем, а невидимым участником действия, соглядатаем. Он проходил по закоулкам пещер и по охотничьим тропинкам. Он видел, как малоголовые охотятся, убивают, вскапывают коренья, умирают, делают орудия, любятся, родят детенышей, умирают, убивают, выскабливают шкуры, выкусывают насекомых друг у друга, сражаются, умирают. Они жили так недолго и умирали так часто, что Колька устал смотреть на это. И они совсем не изменяли ничего. У них остановившееся время, как у акул, думал Колька. У акул, которые не изменились за триста миллионов лет, лишь стали помельче. Он положил рядом два каменных рубила, разделенных неимоверно длительным временем, и увидел, что они одинаковы. Пожалуй, позднее было грубее раннего, оно воспроизводило предшественника условно, с худшей отделкой.

Голос извне молчал. Колька сам понял, что эти малоголовые относятся к тупиковой, неразвивающейся ветви. Тогда он пошел искать другую ветвь и нашел. Эти малоголовые тоже охотились, искали насекомых и умирали столь же часто, но рядом с их пещерами или древесными хижинами всегда были животные. Буйволы, козы, собаки. Они приносили своих детенышей рядом с малоголовыми самками, и к этим детенышам нельзя было относиться так же, как к каменным топорам или рубилам. Животные всегда были разными, они рождались разными и непрерывно изменялись, потому что бодливый теленок первым шел в пищу, а чересчур свирепого пса убивали без колебаний.

Эти малоголовые поначалу боялись новшеств ничуть не меньше, чем те, бесперспективные. Кто–то и когда–то завел обычай, приручив первого буйвола и первую собаку. Обычай сохранился неизменным. Обрастал бессмысленными ритуалами. Но живые орудия нельзя было воспроизвести с такой же точностью, как каменные. Они всегда получались разными — телята, козлята, щенки. Они все больше отличались от диких, от первоначального образца, только их хозяева не замечали этого.

— Вот дело, — проговорил Колька. — Почему–то одни замечали самое ничтожное отклонение в форме рубила, а вторые ничего не замечали в животных?

Он опять услышал, как усмехнулась Нарана, и там, вовне, покраснел. Он был разделен. Один стоял, невидимый, рядом с малоголовым скотоводом и внимательно наблюдал за его действиями: скотовод приседал и приплясывал, описывая кольца и восьмерки вокруг буйволицы с новорожденным теленком. Второй Николай Карпов чувствовал себя сидящим перед Ухом Памяти. И ему объясняла Память, что каменные орудия воспроизводимы, так как за короткую свою жизнь малоголовый успевал сделать не одно орудие и научить этому следующее поколение. Нужен месяц, чтобы сделать топор, и два года, чтобы вырастить буйвола. Кроме того, рубило, топор или скребок, будучи изготовленными, дальше почти не изменяются. Но главное то, что орудия имеют немного отличительных, легко запоминающихся признаков, а животные имеют тысячи разных черт, и уследить за всеми невозможно. Малоголовые занимались искусственным отбором, воображая, что препятствуют любым изменениям…

— Хорошо, — сказал Колька. — От скотоводов произошли раджаны, но мы, «железные люди», произошли от «каменных людей»? Почему же мы стали Головастыми? Ведь наши предки сопротивлялись, как ты говоришь, всем новшествам — они должны были остаться малоголовыми…

Он вовсе этого и не говорил. Он молчал и думал. Нарана тоже молчала — изображения погасли. Было хорошо — сидеть, молчать и знать, что она слышит его мысли. Тяжело дышал Ахука, от Немого Уха доносился неясный шум — возня, повизгивание животных, отрывистые слова: «Пищу… больше… крысу в этот мешок…»

— Будущему не изменить прошлого, — сказала Нарана.

Колька, словно разбуженный, вскрикнул: «Что, что?»

— Будущее раджанов — ваше прошлое, — сказала Нарана. — Поэтому вы отличаетесь от раджанов лишь цветом кожи.

Он уже знал: Великая Память права; давно знал, ему казалось — миллион лет. Было удивительно, что он раньше не осмеливался обдумать все это и понять: наша цивилизация возникла на останках такой вот, биологической цивилизации. На ее костях. Они обречены, и он помочь не в состоянии — станочками, ружьями, теоретической механикой… Будущему не изменить прошлого.

Теперь ему показывали историю раджанов от Скотовода, которого звали Брамой. Он смотрел внимательно, с тянущей тоской, и думал, что Кузнец Гийкхаг строит крылья. Вслушайся, вслушайся: Гийкхаг — Икар. Вот они, санскритские корни в языке, птицы Рокх, поклонение священным коровам… Все сошлось. Даже то, что никаких следов от Равновесия не останется. Домов и храмов не строят, покойников сжигают, бронзы и золота почти не делают…

Он уже знал будущее. Теперь ему оставалось узнать — как долго, по мнению Нараны, протянется агония Равновесия. Ведь это будет и ее агония. А Нарана невозмутимо разворачивала перед ним историю. Он видел в движущихся картинках, как Брама и его потомки выращивали первую Нарану, и как впервые употребили бахуш для совершенствования мозга. Женщина бьется и кричит — зубы подпилены и выкрашены красным — а жрецы Безногого держат ее, заставляя проглотить бахуш. Он видел многое, и страшное и смешное временами. Видел подростков, превосходящих по разуму зрелых мужчин. Видел, как у Головастых впервые пошли дети, не знающие от рождения ни одного слова, даже слова «мама». Мма–мма. Они даже этого слова не знали, и матери уходили с ними в лес, чтобы скрыть свою беду от сородичей, и — если им удавалось выжить — возвращались счастливыми и с гордостью вручали детишек Воспитателям. Ибо бессловесные от рождения научались словам много быстрее и лучше, чем дети с врожденной речью.

Тогда уже у раджанов были Воспитатели. Применительно к их нуждам мозг приспособили для изучения речи в первые пять лет жизни. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрел на умные, спокойные лица учителей и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать — самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. Как получилось, что все повернулось вспять, и мы доверяем пьянице, малограмотному, суеверному, садисту, мещанину, стяжателю воспитывать надежду свою — новое поколение?! Дети их — и наши дети тоже, но все мы молчим, смотрим, — думал Колька, будто мог вернуться домой и что–то исправить…

Экономист подсчитает и докажет, что никаких средств не хватит содержать воспитателя на трех детишек Военный не подпустит добрых людей к воспитанию — ему нужны солдаты. Социолог печально усмехнется: где вы наберете миллионы воспитателей не пьяниц, Fie мещан, заведомо не садистов, наверняка добрых, умных и образованных? Это еще в абстрактном разговоре, о чужих детях. Но коснись дело своих… Каждый отец и каждая мать телом своим загородит детей. Пусть они даже согласятся, что не умеют воспитывать — что из этого? И мы живем не хуже людей, и дети будут жить, как мы! Где же это видано — родных, кровных отбирать от родителей?

Надо ждать. Работать терпеливо, шаг за шагом, поколение за поколением. Пока человечество на станет образованней, разумней, богаче. Надо ждать терпеливо, думал Николай Карпов, как будто он оставался в прежней жизни и мог что–то, хоть самую малость сделать для нее. Он стал слезлив. Из–под закрытых век слезы выбивались и падали на грудь, пока Нарана показывала ему будущее Равновесия. И он смотрел.

…Шестьдесят лет спустя Равновесие не изменилось — по виду. Работали услужающие животные, плодоносили деревья. Строители возводили дома, прокладывали оросительные системы. Ничто не ускользало от Управляющих Равновесием, и, как прежде, Нараны давали им исчерпывающие рекомендации. Но их стало больше, много больше, чем прежде, Управляющих. Где прежде была дюжина, теперь работало две. А на Границах было втрое больше Охотников, чем прежде.

Неизбежно! То, что животные Равновесия требовали больше внимания, чем до Звезды; и то, что Границы, необходимое благо, стали злом. Неизбежно, постепенно оставалось все меньше Врачей, Воспитателей, Художников, и развитие остановилось и двинулось вспять. Постепенно, в нарастающем темпе цепной реакции. Больше Управляющих — но каждый из них подготовлен плохо, потому что на Воспитателей приходится по тридцать детей. Пищи пока хватает, но люди стали слабее, болеют чаще — мало Врачей. И, наконец, лавина обрушивается — пищи мало, и общество не может содержать врачей, воспитателей, художников, певцов, строителей… Каждый сам добывает себе еду, только добывает, только на сегодня, уже не заботясь о будущем. Скудеют леса Равновесия, стремительно скудеют, и пищи становится все меньше. Совсем мало…

Когда Ахука потрогал Кольку за плечо, тот видел первобытные стойбища, населенные Головастыми, потомками раджанов.

Хомо сапиенс. Царь природы. Он все начинал заново, кроме искусства — бедный царь природы. Он снова делал каменные орудия, вновь охотился для еды. Все пошло от истоков, все, кроме мозга. У него теперь был могучий мозг, плод многих поколений Равновесия, — но царь природы не знал, что ему делать с этим мозгом. Машина должна работать — и мозг работал, насколько удавалось. Но еды не хватало, и цель воспитания была утрачена, и погибли науки — пища мозга, его цель, назначение. Он нашел себе другую пищу. Никто теперь не учил ребенка мыслить. Поэтому взрослые создавали мифы — мнимые миры, в которых мозг действовал, сопоставляя мнимые причины с реальными следствиями…

— Когда это будет? — спросил Колька.

— Это будет, — ответила Нарана в тот момент, когда он открыл глаза.

Он увидел Ахуку. Вспомнил, что Ахуке не открыто будущее.

Будущему не изменить прошлого. Нарана не хочет обессиливать Наблюдающего Небо излишним знанием. Она права. Если все так, если за Равновесием грянут Атилла, Чингиз–хан, Кортес — все трое хомо сапиенс… И Адольф Гитлер — тоже хомо сапиенс. Если все так… Тогда необходимо использовать каждый и любой шанс. «Поворот Ахуки» — один из шансов. Николай Карпов ничего не скажет Наблюдающему Небо.

С этим решением он поднялся на поверхность. Там светило солнце, и Ахука не спрашивал ни о чем. Он посмотрел на солнце, вздохнул, и стало ясно, что Ахука и сам знает все. Не хуже, чем пришелец, и уже давно. Задолго до поворота, названного его именем.

Глава 11

Кузнец Гийкхаг строил крылья. Об был сыном изгнанницы и был зачат в джунглях. Врачи не определили его развития, как это делается обычно — по просьбе матери и совету Нараны. Гийкхаг развивался замедленно, поздно получил раздвоение, поздно получил профессию. В строгом порядке Равновесия такие люди встречались реже, чем белые обезьяны. Многие чуждались его — и как Кузнеца, и как сына изгнанницы. Смутно подозревалось, что он был зачат от малоголового. Но Ахука любил его, и не за одну лишь мечту — летать без Птиц. Однажды вечером Ахука попробовал объяснить Кольке и Дхарме, почему он носится с Гийкхагом:

— Пойми, Адвеста… Ты поймешь. Гийкхаг три с половиной года от рождения был по ту сторону от Границы. Вне воспиталища. Ничем другим он не отличается от прочих, и зря болтают, что он сын малоголового.

Дхарма усмехнулась:

— Ни один Врач этому не поверит.

— Ты сказала, Дхарма. И я говорю: пусть мать Гийкхага не принимала бахуша. Из–за этого он не перестал быть Головастым, и ничего не потерял, кроме способностей к одной группе профессий. Взамен он получил свободу выбора. Понимаешь? Дхарма и я кроме своей работы годимся только в Охотники. Оба мы не станем Певцами. Никогда. Наши матери пожелали, чтобы мы стали Учеными. А Гийкхаг мог воспитаться и Певцом и Ученым, его мать не принимала бахуша, — терпеливо обьяснял Ахука. — Он может стать и Певцом и Управляющим Равновесием.

— Плохим Певцом.

— Худшим Певцом, чем Паа, и Врачом, худшим, чем ты, Дхарма, но заметь себе: его стремления с младенчества были разнообразными. И тебе, и мне не удалось позавидовать птичьему полету, а Гийкхаг строит крылья.

— Мы знаем с младенчества, что будем летать на Птицах. Но я, — щелкнула себя по животу Дхарма, — я буду принимать бахуш, что бы ты ни говорил…

Разговор запомнился Кольке по циничному — как ему показалось — жесту Дхармы. Но, опять–таки, все относительно, и не стоило судить о здешней морали. Странно, очень странно стало жить после разговора с Нараной. Жизнь среди предков — неплохо, а? Если будет ребенок, его сын или дочь, то он же будет и его прародителем. Безумная кольцовка, о которой любопытно подумать вчуже, полеживая с сигаретой на диване.

…Гийкхаг был рационалистом. О птицах Рокх он говорил: «Жалкие твари! Состоят из сердца, легких и двух пар мышц… Глупы, прихотливы, опасны».

Он был прав. Рокх, живые летающие машины, имели мозг и пищеварительный тракт не большие, чем у дикого гуся. Болели они всеми мыслимыми болезнями, так что из дюжины птенцов выживали трое, и работы с ними было чрезмерно много.

Гийкхаг был подвижником. Уже после воспитания он принялся изучать математику и управление Равновесием. Вырастил дерево, приносящее кожу, тончайшую и прозрачную, как крылья стрекозы. Работая в кузнице при большом питомнике Рокх, изучил строение Птиц. И построил бамбуковые, обтянутые прозрачной кожей крылья, длиной в пять шагов каждое — одиннадцать шагов в размахе. Разбил их при взлете и построил новые.

Колька его спросил:

— Почему ты прежде не показал мне свою работу?

— Вы летаете на железных Птицах, — застенчиво ответил Кузнец.

Крылья помещались на особой полянке, охраняемой добродушным пятнистым псом. Увидев хозяина, собака жалобно заскулила — сетовала на одиночество. На траве лежало семиметровое просвечивающее сооружение, изящное, легкое. Вес — пять–шесть килограммов, максимум восемь. Колька потрогал пленку осторожненько, полюбовался каркасом, для которого мастер подобрал конические стволы бамбука, почти сходящие на нет к концам. Маховые суставы выполнены, по–видимому, из резины. Спереди аппарат смотрелся как чайка в полете — чайка со связанными крыльями, так как места изгибов обоих крыльев были соединены резиновыми жгутами. «Ловко, — подумал Колька. — Поднимаются жгутами, руки только опускают крылья».

— Летает? — спросил он с уважением. — Прочности не маловато?

Гийкхаг без улыбки подошел, поднял аппарат на вытянутые руки, и — Колька охнул — грянул его об землю. Ничего! Даже пленка не повредилась.

— Взлетает плохо. Надо очень быстро бежать. Утром не взлетает, только в разгар полудня.

— А летает как?

— Позову смотреть, Адвеста. Придешь? Когда сделаю новые.

Он действительно был подвижником. Первая модель, вторая, третья… Сейчас он делал четвертуй — размах крыльев четырнадцать шагов, вес уменьшен. И Колька стал приходить на эту поляну каждый день, закончив дневную работу. Сам Гийкхаг тоже днем работал в кузницах, а крылья мастерил вечерами, при тусклом свете листвы. Он действовал неторопливо, споро — руки у него были золотые. Недаром первый токарный станок Кузнецы доверили ему, а не другим, более опытным. Разговоров за работой не водилось, и повернуться на поляне, загроможденной каркасами, стапелями, кучами бамбука, вешалками для пленки, было негде — Колька смотрел полчасика, стоя поодаль, и уходил. Однажды он увидел, как Гийкхаг прилаживал резиновую стяжку, и ему почудилось что–то странное в этой штуковине. Он отыскал в траве такой же резиновый жгут — очень легкий для настоящей резины, теплый.

Слишком теплой была эта резина и заметно вибрировала в руках — как электромагнит под током.

Колька положил жгут и посмотрел на него сверху, напоминая себе петуха, который увидел сороконожку и не знает, как с ней обходиться. Подумав, потянул податливый шнур — р–раз! За некоторым предельным усилием шнур сократился, став вдвое короче и толще. Колька чуть плечи не вывихнул и выронил эту штуку. Она покатилась по траве — сжатая. Снова приступив к ней, он потянул — никакого эффекта. Покрутил, сжал потуже — есть! Жгут толчком удлинился до прежней величины…

— Возьми рагасу с собой, она мне не нужна, — сказал Гийкхаг; Колька мешал ему своей возней.

Он взял эту штуку, отнес к кузницам и часа два испытывал, подвешивая к ней разные грузы. Выяснилось, что «рагаса» пассивно терпит растягивающее усилие в полтора десятка килограммов, а затем сжимается, поднимая груз до пятидесяти килограммов. Чтобы она опять растянулась, надо сжать ее с усилием всего пять–шесть килограммов… Следовательно, жгут увеличивал мышечную силу. «Если Гийкхаг снабдит суставы крыльев такими жгутами, — сообразил Колька, — то они будут сжиматься при верхнем положении крыльев и опускать их… Затем летчик еще опустит крылья — усилием рук — и жгуты опять удлинятся, дадут ход вверх, а под нагрузкой снова сомкнутся. Неплохо! При такой схеме получается десятикратное увеличение силы. Так можно и летать, в самом деле!»

Ему стало весело. Неплохой рассказик для урока истории: Икар летал на крыльях, снабженных искусственными мышцами… Он помчался к Дхарме, утащил ее домой и показал «рагасу». Дхарма спросила:

— На каком дереве ты нашел эту лиану?

Он объяснил: вот сжимается и растягивается, как мышца. «А, рагаса!» — сказала Дхарма. Так же, как и Колька, она впервые увидела «древесную мышцу». Они были выведены давным–давно, никто уже не помнит, зачем. И о самих «мышцах» вряд ли помнят. Почему она знает? С детства ей были интересны забытые открытия, иногда она спрашивает у Нараны: я знаю то–то и то–то, о чем еще позабыли раджаны?

— Многое позабыли? — спросил Колька.

— Порядочно. Шестируких рабочих обезьян и двуногих животных–скороходов, которыми пытались заменить лошадей, и сотовых светляков, которыми освещались дома во времена Киргахапа.

Колька слушал и выспрашивал далеко за середину ночи — спал он после Раздвоения мало, часа три–четыре. Под утро они снова заговорили о резиновых мышцах — как они работают все–таки? Тут и выяснилось самое интересное: раджаны различали три состояния материи: мертвая, живая и «рагаса», то есть ни мертвая, пи живая. Рагаса состоит из мельчайших (из клеток — понял Колька) как живое, двигается и питается. Однако не может воспроизводить себя и не чувствует. Эти рагасы питаются воздухом, по есть и другие, которые питаются жидкой органической пищей.

Колька тут же захлопотал — нельзя ли пристроить «древесные мышцы» к повозкам, вроде педальных автомобилей? По весовому коэффициенту это было выгоднее, чем бензиновые или, тем более, паровые двигатели. Но прежде приходилось думать о волочильном стане — для пружинной проволоки к ружьям, и о штамповке патронов, калибровочных протяжках и десятках других насущных потребностей. Даже к точильному камню было невыгодно приспосабливать рагасу — невыгодно по времени, которое пришлось бы потратить на постройку такого привода. Ведь у кузниц всегда находились люди, готовые вертеть точила хоть целый день… И Колька тянул проволоку, испытывал пружины, сверлил стволы — адская работа на тихоходных станках! Надоедливая, тупая, если хотите знать, потому что за резцом не побежишь в инструменталку, а бархатный напильник насекается вручную, ювелирно — эх, чтоб оно лопнуло… И никаких развлечений. К Наране было не прорваться, ее ноющие звенья росли медленно, а Кольку тянуло в подземелье как театрала в партер, упорно тянуло — увидеть цветные фигурки под закрытыми веками. Одно лишь он успевал между работой и сном. Посмотреть, как Икар строит крылья. Этот ежевечерний ритуал успокаивал его и возбуждал одновременно, словно гарантия непреходящести, нетщетности повседневных усилий. Когда Кузнец объявил, что завтра он опробует свои крылья, Колька дрогнул от знакомого по той жизни ожидания чуда. Так бывало, когда начет арт расписывался в вахтенном журнале…

Темнота давно легла над поселком. Колька шел домой, потягиваясь — спина была как не своя — привычно, без злости отгонял воспоминания, сосредотачивался на здешнем. Перебрал в уме сделанное за день. Похвалил себя потихоньку, вспомнив удачную переделку водяного колеса —оборотов больше и ход ровнее. А завтра полетит Икар… Ну, посмотрим, как он полетит. Разбиться не должен, по всей видимости, скрепы–то у него не восковые. Древесный клей, которым работал Гийкхаг, схватывал намертво. В этом Колька убедился, попробовав клей пальцем — три дня отдирал вместе с кожей.

Вот он и дома. Вход светился ярко: значит, Дхарма уже вернулась из лечилища и приготовила ужин. То есть приняла плоды у услужающей обезьяны и внесла их в дом. Заботится. Знает, что он любит есть под крышей. Всякий раз, подходя к дому, он давил в себе стон: «Горячего бы, хоть кипятку без заварки!» Горячего особенно хотелось по вечерам, после работы. Щей мясных, отварной картошечки с маслом, если уж мяса нет…

Лучше было не прикидывать, не сравнивать, сколько он потерял и сколько приобрел. Здоровее он стал намного, хоть и без горячего — сбросил жирок, нагнал мускулатуру, волосы даже завились от здоровья. Это ли не приобретение?

Он вошел в дом, привычно нагнув голову. И точно — Мин сидела на лежанке, чистила апельсины и, как всегда, Колька ошалел, увидев ее глаза, плечи и бедра.

Ох, вот это было настоящее! Он оторвался от нее только когда лютый голод стиснул желудок, стенку к стенке прилепил. Тогда он поел. Руки были заняты едою, и Колька подсунул пальцы ног под маленькие, твердые ступни Дхармы.

Утолив голод, он позвал:

— Плавать пойдем, маленькая? — и увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона, живой автопилот.

Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета на Птице. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать–то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или в никуда — глаза перламутровые, на половину морды…

— Не корми его, — сказала Мин. — Завтра.

— Почему завтра? — спросил он.

Вот что такое конус, стоящий на вершине. Дунул ветер, и он падает. Сначала медленно, и все быстрее — только что стоял, и вот уже падает.

— Что будет завтра? — спросил он, а зеленые стены заволакивало огнем.

Стартуют. Пламя не успевает, воздух не успевает превратиться в пламя, в плазму, и ревут энергоприемники. Баросфера ушла — три светлых пятна на бетоне.

— Что будет? — повторил Колька.

— Я должна уйти, — чуть хрипло сказала Дхарма.

Колька услышал мелодичное «а–ама» — «я», гортанное «хмат» — «должна», и тонкое, изогнутое «пит».

Уйти.

— Что? — вскрикнул он. — Ин хмат пи! Ты не должна уходить! Ты не хочешь меня больше? (Дымится бетон. В дежурке пьют горячий кофе. Синий кот скалит зубы с плаката: «У меня девять жизней, у тебя…»).

— Ты не можешь уйти, — сказал Колька. — Почему? Дхарма подняла руку, и он замолчал.

— Птицы улетают. Сохнут деревья. Воздух пропах бедой. Я уйду с сыном, а после вернусь к тебе.

— Почему? — сказал Колька.

— Ты не понимаешь, Адвеста. Попробуй понять: у меня будет сын, мне нельзя оставаться здесь, у кузниц.

— Тебе нельзя оставаться у кузниц? — переспросил он. — Погоди. Почему тебе нельзя? Что–нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?

— Лахи и все Врачи, — сказала Дхарма, — и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя управлять ребенком.

— Что за глупости!

Она взяла его за руку — он освободился и отодвинулся. Он дурел, когда она держала его за руку, потому что за месяц близости он не насытился ею, и ему казалось, что никогда во всю жизнь не насытится.

— Погоди, рыжая белочка. Это что — усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.

Конечно! Их сын обойдется таким мозгом, как у mix. Эта кукла будет сконструирована по старому образцу — только и всего — и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.

— Ведь правда, рыжая белочка? И мы его не отдадим в воспиталище, вырастим сами, хорошо?

— Ты не понимаешь, Адвеста…

Она сухо объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Врачи следят за его развитием с помощью нардиков и лекарственной пищей направляют в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником! высокорослым и со светлыми волосами. В особенности придется следить за его пальцами — у Адвесты короткие пальцы…

Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты. Что же, это неплохо, хотя и противоестественно — пусть будет красивым. Тут все красивы. «Противоестественно»? Глупости. Красота — естественное состояние человека.

— Я отучился удивляться, — сказал он вслух. — Говори уж до конца, Мин. Почему здесь, у кузниц, нельзя управлять ребенком?

Копоть, шум, «испорченное дыхание» — конечно, конечно… Он и раньше думал, что раджанам невыносимо то, к чему он привык в прежнем мире. Мы рождаемся и вырастаем в грохочущем, гудящем, вибрирующем и прокопченном воздухе, насыщенном углекислым и угарным газом, серой, фосфором и Бог знает чем еще, и это — наша норма существования, имеющая, впрочем, свои пределы. Разве интеллигентная женщина согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора? Не согласится.

— Понятно, Мин, — сказал Колька. — Я помню, что сначала вы собирались устроить лечилище для женщин в поселении, пока Нарану еще не привезли. А теперь Нарана запретила. Понятно. Общее правило, из которого есть исключения, должны быть исключения…

Он не сказал: я жить без тебя не смогу. Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.

Колька встал. У него затекли ноги — оказывается, он сидел на корточках рядом с Дхармой. Правила без исключений существуют. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же яростные глаза были у нее в первый день, когда он хотел поднять Рафаила в баросферу.

Он стоял перед нею, и он падал. Бесконечно. Тысячу лет он падал в отчаяние.

(Стартуют!!! Теперь он смог бы уйти с ними, ибо не для кого оставаться. Дхарма покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит и ire узнает. Но отличит от сотен других в воспиталище. Он будет высокорослым и со светлыми волосами).

— Светлые волосы, — проговорил Колька. — Чтобы я мог отличить его от других детей?

Дхарма закрыла глаза.

Мин, Мин… Ах ты, глупая девочка, Мин, ну прости меня, глупая ты девочка… Оставим его при себе, ах ты, оставим его, и все тут. Он держал ее на руках, на груди, будто она была ребенком. Сел, не выпуская ее из рук. Выпустил — она напряглась, высвобождаясь.

— Мин!

— Головастый должен пройти через воспиталище! Как ты можешь хотеть, чтобы ребенок вырос диким, подобно малоголовому? Молчи, Адвеста, я удивляюсь тебе. Ты думаешь одно, а говоришь другое…

— Это как же так? — спросил Колька.

— Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Ты мечтаешь о жизни Охотника, а во мне видишь опору — разве я ошибаюсь? Ты, подобно Гийкхагу, стремишься объединить несовместимое, Адвеста…

Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. И Мин была права. Колька смотрел на нее, хлопая глазами и соображая, что она права — как всегда.

Он и вправду мечтает о жизни Охотника.

Все это надо продумать. Очень тщательно и не спеша.

— Я нужен Ахуке, — возразил он наконец.

— Ты можешь уйти через месяц, — сейчас же сказала Дхарма.

— А когда уходишь ты?

— Через день. Через два дня, не больше.

— А что, через месяц я не понадоблюсь Ахуке?

— Будущее знают Великие, — сказала Дхарма.

Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

Глава 12

Гийкхаг поднялся в третьем часу после восхода. Перепончатые крылья соскользнули с берега и круто пошли вверх в восходящем токе воздуха над горячей полосой песка. Гийкхага страховал гонец, с трудом удерживающий трусливую Рокх поблизости от блистающих перепончатых крыльев. Кузнецы остановили машины, в поселении было тихо. Черный дым от кричных печей поднимался вертикальными столбами, на большой высоте стекался в облако, и легкий восточный ветер относил его к Раганге. Уже под облаками поднимался Гийкхаг кругами, все выше и выше, как ястреб в поисках добычи. На поворотах крылья вспыхивали, отражая солнце — по толпе перекатывался возбужденный говор…

Почти все сошлись на берег. Смотрели вверх угрюмые Кузнецы — бороды торчком, довольные улыбки на закопченных лицах. Кое–кто из Наблюдающих Небо принес на берег свои инструменты, десятки труб следили за полетом Гийкхага. Ждали, когда он кончит подъем и начнет горизонтальный полет над Рагангой, по условию — Совет запретил ему летать над сушей, пока не убедится в надежности аппарата. Но молодой Кузнец набирал и набирал высоту, он уже казался черной точкой в яркой синеве.

— Пожалуй, он нрав, — сказал Колька. — Над Рагангой нисходящий поток, нужен запас высоты. Вода–то холоднее суши…

— А вверху тепло, солнышко ближе… — послышался насмешливый голос.

Джаванар стоял рядом. Колька протянул ему руку — Охотник со смехом пожал ее.

— Странен твой мир, Адвеста! Не принято ли у вас наступать друг другу на йоги вместо полуденного приветствия?

Колька нехотя усмехнулся. Рассказать бы тебе миф о Икаре с вытекающими соображениями — перестал бы ты смеяться, Охотник.

— Он спускается слишком быстро, — проговорил Ахука.

Джаванар выхватил у Ахуки трубу, лег на спину.

Колька тем временем потерял Гийкхага из виду. Повертел головой и, вдруг, далеко в стороне, нашел. Светлая точка стремительно скользила к земле, наискось, как по невидимой, туго натянутой веревке. Толпа загудела. Сильно отставая от светлой точки, снижалась темная — Гонец не мог догнать Гийкхага, не мог подставить спину своей Птицы и прекратить падение.

— Он выправляется! — кричали люди. — Падает, падает! Великая Память, он разобьется! Говорю вам, он спускается! Он спускается!

— Воистину, он спускается, — озабоченно проговорил Джаванар. — Что бы он мог увидеть сверху? Ко мне, Охотники!

Теперь и простым глазом было видно, что Гийкхаг намеренно теряет высоту. Поставив крылья почти вертикально, он под тупым углом несся к земле так, что аппарат едва не срывался с планирования — было видно, как вздрагивают крылья, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, навстречу которому спускается аппарат, есть нисходящий к воде, как крылья щелкнули друг о друга — Гийкхаг взмахивал ими, пытаясь выровняться — и вдруг перевернулись и рухнули. Толпа взвыла. Одно крыло разлетелось в щепу, другое было цело и раскачивалось на песке, как парус. Врачи бегом, зигзагами спускались с крутого откоса — впереди бежал Лахи. Весь берег кишел людьми, как муравейник. Кольке почудилось, что в толпе, крутящейся вокруг Гийкхага, мелькнула спина Дхармы, над самыми головами скользнула Птица. Охотник что–то кричал сверху, и вдруг высокий мелодический звук пронизал воздух.

Над лесом, к югу от поселения, поднималась «поющая стрела» — тростниковая палочка со свистком и парой листьев вместо стабилизатора. Охотничий сигнал тревоги. И, едва умолк ее вибрирующий свист, как в наступившей тишине все услышали крик Гонца:

— Малоголовые переправляются через Рагангу–у! Мало–головые–е…

До этой секунды Колька стоял в оцепенелом созерцании, это с ним бывало изредка: все видишь и слышишь как обычно, но вчуже, как не относящееся к течению жизни. Он с некоторым трудом преодолел себя и побежал к центру поселения. Последнее, что он увидел с берега, был гигант Лахи, скачками поднимающийся к откосу с Гийкхагом на спине.

Каста Охотников была в Равновесии единственной централизованной системой, но действовала эта система четко. Когда Колька вместе с другими прибежал к «Охотничьему дому», дежурные Охотники уже приготовили и разложили па поляне луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами и прочее снаряжение. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников — поворачивали могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук. Поколебался — не заскочить ли домой за пистолетом, и решил вместо того забежать в лечилище. Но едва он отошел от Охотничьего дама, как увидел Дхарму, бегущую навстречу, за оружием. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры. Один залп из луков — и нету их. Но увидев тонкое, встревоженное личико Дхармы, он вспомнил: Господи, в них же стрелять нельзя… И он повернулся, и потом уже неотступно следовал за Дхармой.

Тревога гудела иод деревьями, на полянах, у кузниц. Тонко, зло ржала лошадь — в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили птицы Рокх. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник, на ходу показывая рукой — вперед, вперед! Через минуту и Колька бежал с Дхармой к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке…

— Что с Гийкхагом? — спросил Колька на ходу.

— Будет жить.

— Он увидел малоголовых?

— Увидел.

— Много их на реке?

— Не знаю.

Как тогда, при охоте на Большегубых, они вынеслись на высокий берег — у перекрестка тропы стоял патрульный Охотник и направлял бегущих налево, вниз по течению. Узнав Адвесту, он показал рукой — там Джаванар, на мысу. Они пробежали направо и увидели старшего Охотника.

Лёссовый берег, подмытый рекой на повороте, нависал над водой острым мысом, напоминавшим по виду перевернутый утюг. Справа и слева была видна Раганга, гладкая и ровная в безветрии. И вода, и берега были совершенно безлюдны, казалось, что Джаванар забрел в пустынную местность, чтобы полюбоваться видом. Но едва Колька ступил на мягкий, пружинящий под ногами лёсс и охватил глазами огромные пустые пространства, как стало отчетливым ощущение беды — оно выступило из тишины, как звук рожка перед боем.

— Никого не видно, — проговорил Колька, чтобы нарушить тишину.

Джаванар сморщился. Протянул руку и указал на противоположный берег:

— Они там. Мы отбросили передовых, но там их тысячи. Во имя Равновесия! — воскликнул он. — Такой беды еще не бывало.

— Но вы их отбросили, — растерянно возразил Колька. — Думаешь, они сделают еще попытку? Что им нужно?

— Поток, — сказал Охотник. — Они в потоке, как бывают олени, белки или птицы, во имя Равновесия… никогда! — вдруг прорвалось у него. — Никогда не бывало! Мы — Охотники, но не убийцы!

Колька побледнел, он почувствовал — кровь отливает от лица — так ясно вдруг представились люди, не олени, белки или птицы, а люди, которых непонятная для них сила гонит вперед, гонит в воды Раганги, если на пути река, и под разящие стрелы Охотников, если на пути Равновесие.

— Граница, — прохрипел Джаванар. Мы должны, должны, должны были предвидеть, должны были знать заранее…

— Идут, — перебила его Дхарма. — Смотри, Адвеста.

Она передала Кольке уже знакомую трубу, подаренную Джаванару Гийкхагом, ту самую, в которую он увидел малоголовых.

На низком, болотистом берегу копошилась грязно–серая толпа. Поймав резкость, Колька увидел мужчин и женщин, одинаково покрытых полузасохшей тиной, неотличимой от рваных, вытертых шкур, свисавших сзади на поясницу и ляжки. Они подтаскивали к берегу куски бамбуковых стволов, бросали их в воду и плыли. Над каждым бревном, медленно продвигавшимся от берега, торчал каменный топор, рядом ныряли блестящие от воды головы, по три–четыре на бревно. В тишине полудня шлепанье бревен, кидаемых в воду, должно было разноситься далеко по реке. Люди молчали. Они совершенно не обращали внимания друг на друга, их движения казались сомнамбулическими — бревно летит в воду, несколько человек прыгают за ним, потом те, кому не хватило места, возвращаются.

Джаванар был прав. Наверняка больше тысячи серых фигур высыпало на берег Раганги, река покрылась бревнами, как при ледоставе. Мельком оглядев воду, Колька Карпов снова впивался в страшных, тихих, сутулых людей — сквозистые курчавые бородки, вислые тощие груди, выпяченные животы, молчаливая, паническая суета. В нескольких местах бегали мелкие красношерстные собаки. Потом из тени проступили кучи шкур, бесформенные кочки — матери, не захотевшие расстаться с детьми, сидели в неподвижности отчаяния.

Телескоп был слишком мощный, он выхватывал единичные фигуры, не целиком даже фигуры, а наполовину, и всякий раз, когда в иоле зрения попадало лицо, Колька чуть охал от неожиданности — в этих лицах было так много человеческого, они были так сумрачно сосредоточенны, неподвижный взгляд казался таким целеустремленным, что стало необходимо найти этому какое–то объяснение, найти немедля и предотвратить страшную ошибку, преступление.

«Мы не убийцы», — кричал только что Джаванар.

Вот мужчина, почти безбородый — молодой, по–видимому. Стариков не видно, детей — тоже, кроме нескольких грудных. Вот он снова, тащит за один конец бамбук, оступается, тащит. Неловко бросает в воду — садится, не рассчитав отдачи. Поднимается. Поднимает голову совершенно обезьяньим движением. Подбородка у него почти нет, он еще молод, борода не успела вырасти.

Может быть, мгновение Колька смотрел в трубу, но ему показалось — прошли столетия. Широкий, косоплечий волосатый человек стоял на том берегу и думал. Бревно, которое он приволок с таким трудом, отплыло уже далеко от берега, ныряло — над ним покачивались три головы. Как это вышло? Он притащил бамбуковину через джунгли, бросил в воду, а для него места не осталось… Он бросается в поток, находит место у другого бревна, плывет.

Колька оставил трубу — первые пловцы добрались до середины Раганги. Стремнина помогала им пересекать реку, уже было видно, что они достигнут берега как раз под мысом, и Охотники стягивались сюда со всего берега. Прогремели копыта, загудела «поющая стрела». Джаванар, Ахука, еще несколько Охотников и Кузнецов стояли на мысу, опустив руки одинаково бессильным движением.

Дхарма сидела в стороне. Колька поймал ее выжидательный взгляд, подошел к Ахуке и Джаванару, таким стройным и высоколобым, тонким, что пришлось оглянуться на воду, покрытую черными точками и заново понять — косоплечие там, не приснились…

Они думали. Стройные атлеты с могучим, тренированным, молниеносным мозгом решали судьбы обезьянолюдей, которые двинулись в поход, повинуясь не разуму — стадной панике, которых простая переправа вынуждала к мучительным, непосильным потугам мысли. Решение задачи «вода–бревно–человек» было величайшим триумфом их сумеречного сознания, венцом абстрактной мысли каменного века… Что побудило их сбиться в стадо, бросить охотничьи угодья, детей, и через болотные джунгли двинуться в Равновесие? Нашествие хищников, неурожай плодов или черные дымы кузниц, маячившие над горизонтом? Никогда не узнать доподлинно, но по хмурым лицам Охотников и гневным Кузнецов можно было судить, что они склоняются к последней причине. Сию минуту надо было решать их судьбу. Сейчас они начнут карабкаться на берег, передовые дождутся основной массы и пойдут дальше, в Равновесие…

— Без крови их не остановить, — сказал Джаванар. — Нужны Охотники пяти поселений, чтобы их осилить и вывести из Равновесия.

— Прежде они разрушат кузницы, — сказал Ахука.

— О чем мы спорим? Малоголовые не виноваты перед нами. Мы виноваты, не приобщив их к Равновесию, — сказал Кузнец Гишан.

— Пустые споры, — сказал незнакомый Охотник. — Закон Границы говорит ясно: «Не убивай без необходимости». Тысяча малоголовых! Спасение кузниц не обелит их убийц. Надо отступать.

— Они разрушат кузницы, — повторял Ахука. — Мы должны охранять кузницы, наравне с Великими, невзирая на кровь.

— Отстоять кузницы возможно, только отстояв все поселение, — сказал Джаванар. — Защита поселения начинается здесь, — он прозвенел тетивой. — Мы не убийцы, Наблюдающий Небо!

— Почтенные, выслушаем Адвесту, — сказал Кузнец.

— Здесь я не имею голоса, — стесненно ответил Колька. — Но если их можно остановить без убийства, то я за это.

Дхарма сидела над обрывом, обхватив колени топкими руками. Она видела то же, что и остальные — сотни бамбуковин приближались к берегу, еще минута — и передовые нащупают ногами дно.

Колька беспокойно оглядывался, ему казалось, что разговаривать поздно — сейчас малоголовые полезут вверх по обрыву…

— Кузницы построим новые, — сказал он. — Правда, Ахука?

Наблюдающий Небо ответил ему странным взглядом, быстрым поворотом глаз, ставших прозрачными, как агаты. Махнул рукой и вразвалку пошел к дороге, подсвистывая собак. Его спина выражала такую безнадежность, что жутко было смотреть.

— О–хо–хо, — вздохнул Джаванар. — Пора… Стрелы на тетивы.

Веером взлетели три «поющие стрелы» — сигнал к отступлению. Их воющий звук услышали Охотники по всему берегу и начали отступать, растягиваясь в редкую цепь. Ближайшие сутки они проведут в непрерывном напряжении, они будут пасти стадо малоголовых, как пастухи, не дадут ему рассыпаться по Равновесию. За эти сутки подойдут Охотники из ближних поселений, по двое на одного малоголового, с тысячными сворами собак, и возьмут их голыми руками, задурманят снотворным питьем и на слонах и лошадях переправят далеко за пределы Равновесия. Бескровно все обойдется, с высшей человечностью, но кто подсчитает ущерб от Границ, оголенных в других местах; от целых порядков оборванных и изломанных плодовых деревьев, уничтоженных животных? Скольких Певцов, Художников, Воспитателей это нашествие заставит перейти в Охотники? И еще придется восстанавливать кузницы, послужившие всему причиной…

Кольку отправили вместе с Дхармой — устраивать временное лечилище в нескольких километрах от поселения. К счастью, великие дожди запаздывали в этом году, и все свободные от облавы могли расположиться под открытым небом: четверо носильщиков, Врач Лахи, женщины, двое–трое больных и Гийкхаг, которого несли на носилках. Кольку устранили от облавы — вежливо и категорично. Малоголовые, в сущности, кротки и медлительны, но в такой огромной массе они опасней Большезубых, — объяснял Джаванар. Раджанов много, а пришелец — один. Другие мужчины, не Охотники? Э–а, они всю жизнь провели в Равновесии…

Колька подчинился. Сидел об руку с Дхармой и спящим Гийкхагом и вспоминал, как они сидели над Рафаилом. Держал в ладони ее маленькую, твердую руку, и крутилось, плясало под воспаленными веками: косоплечий неандерталец с ликом беспризорника, Рафаил, и отчаянные агатовые глаза Наблюдающего Небо. Что же будет теперь? Они с Ахукой отстроят кузницы, предположим… В глубине Равновесия, дальше от Границ, чтобы не привлекать шумом и дымом младших братьев? Но этому воспротивятся Врачи и Управляющие Равновесием. Не позволят травить культурный лес и людей, Дхарма знает, что говорит. Ахука тоже не отступит. Ахука нипочем не отступит, думал Колька, и ему становилось нехорошо от этой мысли, потому что утром он мог еще прикидывать так и этак, хоть помечтать — и Ахуку не подведет, и с Дхармой не расстанется, но теперь он должен остаться. После разорения. Он целовал ее ладонь. Дхарма, так и не привыкшая к поцелуям, грустно улыбнулась ему.

Приближался вечер. Пятьдесят пятый по счету закат в его второй жизни. Поднималась Луна, с гор подуло холодом — лучшее время для дороги. Рука Дхармы осторожна выскользнула из его ладони.

…Раскатились на бешеном галопе копыта. По траве мчался Гишан. Осадил лошадь, прокричал: «Уходите на восход, они обезумели! Убивают! Убили Наблюдающего Небо!»

Умчался к гонии. Черное пятно на гулкой дороге.

Колька встал. «О Ахука, Ахука!» — повторяла Мин детским голосом.

Он подпоясался. Надел нагрудник, сапожки, подхватил лук. Набил колчан стрелами, тупые выбросил. Нетерпеливо притопывая, ждал Лахи и остальных мужчин. «Я скоро вернусь, маленькая, спокойной полуночи». Она кивнула — глаза вполовину лица, совсем черные в лунном свете. Вот и Лахи — пристегивает колчан на ходу… И вместе с другими, по прогретой за день земле, крепко ударяя пятками в пружинистую землю и придерживая лук, Колька побежал под светлую, кровянистую полосу заката и скрылся за поворотом.

Эпилог

Баросфера была обжита, как старый дом. Потрескалась и пошла складками обивка кресел, на кожухе «Криолятора» проступили рисунчатые разводы, а внешняя поверхность гондолы сплошь покрылась царапинами, штрихами, вмятинами — Совмещенные Пространства оставили на ней свои странные автографы. Уже три раза инспектор котлонадзора, крутя головой, расчищал на изодранной нержавеющей стали лыски для клейм — прошло три года, три «контрольные проверки на прочность и плотность». Сталь работала честно. Сменялись плексовые конуса иллюминаторов, датчики, приборы, сам генератор был новый, но уралмашевская сфера вынесла триста перемещений, и Рафаил с Володей гордились ею и исподтишка, с нежностью проводили рукой по ее боку. Шершава и непреклонна, как носорог. Вся жизнь сосредоточилась для них в баросфере, это получилось само собой, так же естественно, как вода течет по склону вниз, а не вверх. Они уже привыкли к почтительным, чуть приниженным взглядам окружающих, к белым комнаткам профилактория, к холодному прикосновению стетоскопов. Где–то вовне протекала жизнь планеты. Люди просыпались по утрам в своих квартирах, спешили на работу. Вечерами освещались подъезды театров, бледный красавец — великий пианист — проходил но улицам мимо афиш со своим портретом, кто–то готовился к байдарочному походу, а кто–то въезжал в ворота санатория, нетерпеливо оглядываясь на кобальтовую стену Черного моря…

Они жили на территории Института, в домике профилактория, все три года. За это время они сделали триста выходов в СП: выход, возвращение, доктор Левин неподвижно стоит за белой чертой, кабинка институтского «рено», тополевая аллея профилактория, осмотр, сон. Потом два дня 1ренировок — гимнастика, штанга, турпоходы. Сон перед выходом, кабинка «рено», выход…

Первый год их провожал и встречал шеф, потом перестал, и только добывал правдами и неправдами лимиты на чудовищное количество электроэнергии для генератора Совмещенных Пространств. Год их приглашали на семинары по теории СП, но прекратилось и это. Наука безжалостна. В мозгу ученого едва хватает места для единственной страсти, а они теперь делали науку попутно. Самопишущие приборы, посылаемые без людей, доставляли бы не меньшее количество наблюдений — того, что называется экспериментальными фактами. Для них это было безразлично, и становилось все более безразличным. И то, что теория Совмещенных Пространств приобрела принципиально иную форму; и доказанная математически однозначность перемещения в СП и во времени; и круглосуточная, в четыре смены суета вокруг гигантской счетной машины, на которой обрабатывали доставленный баросферой материал; и почтительные визитеры: геологи, геоморфологи, магнитологи, палеоботаники, палеомагнитологи, палеонтологи, антропологи и журналисты. Через два дня на третий баросфера уходила в СП, только это имело значение — найти Кольку. Двухнедельные перерывы — на ремонт баросферы — они использовали для тренировочных походов и проверки тропического снаряжения.

Через год начались просьбы — взять кого–нибудь третьим — осторожные намеки на бессмысленность их надежды. «Гипотеза Новика–Бурмистрова, — мямлил очередной визитер–физик, — э–э, коэффициент соответствия порядка шестидесяти, пустующее, э–э, место…» Коэффициент соответствия! Физик упирал на их собственную гипотезу, которую они обосновали очень изящно за первый месяц после возвращения, пока Рафаил лежал в клинике. Обосновали… «Пусть простят мне назойливость, но математические экзерсизы могут привести, э–э, к любым желаемым результатам… Факты, факты не оставляют надежды… Простите?» Доктор Левин подхватил визитера под руку и увел. С тех пор им не осмеливались напоминать о фактах. О том, что каждый раз они проводили в СП в шестьдесят раз больше времени, чем протекало на Земле… за это время. Именно так. Они пробыли в Равновесии примерно семьдесят пять часов — по тамошнему времени — а часы лаборатории отбили от старта до возвращения баросферы час пятнадцать минут. За следующие триста выходов они пробыли в СП примерно триста часов, и теперь уже специальное устройство автоматически, до микросекунд точно фиксировало земное время. Один к шестидесяти: вместо трехсот с минутами — пять часов с секундами… Гипотеза Бурмистрова–Новика и объясняла этот феномен, и получалось, что за месяц, пока Рафаил подлечивался, Колька прожил в Равновесии пять лет, а за первый год бесплодных его поисков — шестьдесят лет. И на это ссылались визитеры, и об этом думали уже через год все кругом: по вашей же теории ему сейчас девяносто лет, бросьте, перестаньте, перестаньте, хоть возьмите с собой Иващенко или Мондруса, Даню — для кого вы держите пустое место?!

Они молчали, и через двое суток на третьи закрывали за собой люк баросферы. Старт, старт! старт!! Когда ВАК присудил им докторские за гипотезу, был день рождения Кольки — двадцать восемь лет. Там ему исполнилось сто тридцать… Старт!!! Еще через месяц (пять лет) была обоснована последняя теория Совмещенных Пространств. Ее вывела группа теоретиков из наблюдений Бурмистрова и Новика за последний год (шестьдесят лет).

«Представляется достоверным (полстраницы формула). Таким образом, в квантовом выражении (формула, справа ее номер — 26). Подставляя выражение 26 в исходное выражение получаем… Таким образом, в настоящее время наше пространство–время отстоит на 30 000 лет от коммутируемого пространства–времени Карпова, Бурмистрова и Новика… За счет феномена Бурмистрова–Новика этот интервал сокращается (см. выражение 21) и за пятьсот лет земного времени перейдет через нуль».

— Еще посмотрим, — сказал Рафаил Новик, пролистав журнал.

Швырнул его на полку — шмяк. Туда, где сваленные в кучу, валялись журналы, от «Нейчур» до «Пари–матч», и от «Успехов физических наук» до «Огонька». Никогда они этих журналов не разворачивали. Не хотели. Лишь на стене был приколот разворот из «Смены» — Карпов в насунутом берете, лоб и глаза в тени, зубы оскалены и сверкают, как солнце, над рыжей бородой. Чуть ли не последний кадр, отснятый Рафаилом перед нападением гигантопитека.

Так они жили три года. Единственная тема, которую они обговаривали без конца — попадания. Четыре раза баросфера случайно попадала в океан; одиннадцать раз блокировки вышвыривали обратно — раскаленная магма; девяносто два раза — четвертичные аллювиальные отложения, по определению геологов; девяносто восемь раз — мел неоген; итого двести пять перемещений. Остальные сто — латеритовые слои, горные толщи, речное дно, три раза баросфера оказывалась в одной и той же глухой пещере. Геологи определили в конце концов, что попадания приходятся в эллипс, большая ось, около пятисот километров, лежит в водоразделе рек Нарбада и Тапти, с выходом в Камбейский залив — северо–запад Индостана. Это на плоскости. Глубина под поверхностью, как казалось, зависела от случая. Так казалось. Но в канун трехлетия с большой машины был выдан тончайший расчет, в котором глубина выводилась из времени старта, соотнесенного с перепадом времен между Землей и пространством Карпова–Бурмистрова–Новика.

…От своего домика шли пешком. Было раннее–раннее утро, доктор судорожно зевал спросонья, шаги отдавались эхом в стене лабораторного корпуса. За ним горел холодный и сухой осенний рассвет. В лаборатории было тепло. Стартовая команда закончила подготовку загодя и, как всегда, сверх программы, надраила энергоприемники и вымыла бетонный пол. Резко стучали костяшки домино. Входя, Володя и Рафаил переглянулись со слабой, одинаковой усмешкой — за эти три года они стали очень схожими в манерах, как близнецы. Им было приятно видеть свою стартовую команду; может быть, приятнее, чем всех других людей на свете. С какого–то времени все, даже Володина мама, обходились с ними почтительно, но с оттенком жалостливой скорби. «Не то мы сумасшедшие, не то — тяжелобольные», — ворчал Рафаил. Но почтительность ребят из стартовой команды была не раздражающей. Они делали все как могли лучше. Много тщательней, чем требовала служба. Мыли полы. Колькин любимый плакат — с котом — окантовали, в баросфере все блестело… Вот сорок минут до старта, и давно все готово. Вахтенный журнал лежит под настольной лампой.

Рафаил внимательно прочел записи о подготовке, вздохнул, отчеркнул ногтем вверху страницы: «Опыт № 322» — счет шел от первого перемещения пустого аппарата. Экипаж, время старта, приборные данные. Подписи: командир, начальник стартовой группы.

— Пошли, Вова… Ауфвидерзеен, доктор.

— Ни пуха, пи пера, товарищи. Желаю…

— К черту, — сказал Рафаил. — Счастливо, ребята!

— Вам счастливо, — это начальник стартовой, Борис Дмитриевич, а вот гудят остальные — субординация — люк захлопывается, тишина. Володя перебирается с Колькиного места на свое. Колькино место, а? Как упорна память, как долго мы помним, думают они, проделывая привычные операции, проверяя, ставя на нуль, включая и отключая, пристегиваясь, поправляя шлемофоны, оглядываясь. Над ними — пустое кресло.

Удар был сильный. Перья акселерометра вычертили сумасшедшие Гималаи на бумаге, пока баросфера, подпрыгивая, катилась с откоса. Остановилась, едва не уткнувшись люком в почву. Еще некоторое время кресла покачивались в подвесах — метались безжизненные лица под налобниками. Застонал один, второй. Очнулись.

— Вовка, поверхность! Вовка, Вовка, же!

— Ага, сейчас… Поверхность?!

Анализы воздуха. Анализы белка. Токсичность микрофлоры. Температура. Радиация. Норма, норма, норма! Одежда, рюкзаки, тропические шлемы, рации, автоматы с разрывными пулями на грудь. Автостарт выключить! Пошли…

Они вышли через нижний люк, оказавшийся наверху. Баросфера лежала в овраге, вся облепленная давлеными листьями. Дикий лес. Солнце не то восходит, не то заходит… ага, заходит. На западе — теперь можно верить компасу. Люк задраен, работает радиомаяк, можно идти.

…Они шли, почти не останавливаясь, до темноты. Шли по компасу на север — лес был дикий, почти тропический, а Равновесие занимало центральную и северную части Индостана. Они шли по тропам, пересекли несколько оврагов. Тропы были хорошие, но, судя по следам, звериные. Несколько раз слышали рев, урчание, видели слонов. С темнотой стали, зажгли костер, поели. Спать не хотелось — пять часов, как проснулись, не до сна. Посидели, попили кофе, послушали «ти–ти–ти» радиомаяка баросферы. Достали фонари, пошли дальше. У них было всего, на все про все, восемь суток — запас нового «Криолятора». Впрочем, они не думали о возвращении. Шли, светя под ноги фонарями. На рассвете увидели скалистую гряду, пошли к ней, и в скалах, на безопасном месте устроили привал, поели как следует и несколько часов поспали. Сон успокоил взвинченные нервы, и они потратили два часа на рекогносцировку — поднялись по осыпям до верха и осмотрелись. На севере, километрах в пятнадцати, намечалась река. Идти к ней было лучше сверху, по скалам, как раз успевалось до темноты дойти и переправиться на надувной лодке. Трехгодичная полоса невезения кончилась, они это чувствовали.

— А здорово я тебя натренировал, Вовка?

— Признаю. Растряс ты меня, растряс… По кулуару пойдем?

— Давай по кулуару. Запасные очки не забыл?

— Кажется, нет. Странное ощущение, Рафа… когда приемник крутили — в эфире пусто, а в остальном, будто мы на тренировке.

— Одичали мы, дружочек. Мама Кланя, наверно, волнуется.

— Не знаю, — Володя сосредоточенно лез по осыпи. — Камни! Не знаю, Рафа. По–моему, не только мы одичали — привычка, понимаешь, могучая штука. Раз волновалась, два, сто раз, на двухсотом привыкла. Защитная реакция мозга. А сказать ей — обидится.

— М–м, наверно, так… левей держи. А не кажется ли тебе… — начал Рафаил и замолчал.

Володя не стал его выспрашивать. Когда Рафаил не хотел говорить, спрашивать его было безнадежно, а кроме того, Володя знал, о чем хотел спросить друг, и Рафаил знал, что Володя знает. Что их безумное упорство — тоже привычка. Поиск следовало бросить год назад. Сто двенадцать лет назад, думал Володя. Если бы у Кольки был радиоприемник, он тоже… Ох, как странно, дико и странно. И унизительно. Если бы интересы института не совпадали с их интересами — давно бы бросили поиск… Но повезло, наконец. А вдруг теория брешет, зависимость не линейная, а степенная.

Он закряхтел и споткнулся, как прежде. Одичали! Об этом не стоило говорить. В сущности, они не верили безупречной теории. Эмоционально не желали принимать, хотя вся эта теория базировалась на их же наблюдениях.

— Хороший был траверс, — сказал Рафаил. — Вот и сутки долой…

Они вышли к обрыву. Километрах в двух полукругом текла река. Сразу под скалами, почти без перехода, начиналась зелено–черная каша джунглей. Рафаил поднял бинокль.

— Дотемна успеем, но стоит ли… аллигаторы.

— Аллигаторы — это нехорошо.

— Ладно. Переночуем здесь. Во–он, ручей неподалеку.

Сутки долой. Им положительно везло — утром они увидели кошачьи следы в ладонь величиной вокруг своего бивака. Леопард ходил упорно, долго, но напасть не решился. На всякий случай они взяли автоматы наизготовку и дальше двигались с некоторой осторожностью. Спустились в лес, узкая тропа новела их к реке — перед выходом Рафаил поколдовал с крупномасштабной картой и почти уверенно показал место и азимут. Река, по–видимому, Тапти, а вершина на юго–востоке — высота 1115. Достоверность, конечно, весьма малая при такой ориентировке, и Володя не склонен был обольщаться. Долина Нарбада–Тапти, по его мнению, располагалась в самом сердце Равновесия, а они шли через дикие джунгли. Но через полчаса Рафаил остановился.

— Стой, смотри. Это канава, по–моему.

Да, что–то было здесь, что–то было… След канавы, почти прямой, но очень сильно заросший. Деревья хотя и перевиты лианами, но в их расположении есть намек на порядок — купы, перемежаемые заросшими полянами. Еще полсотни шагов, и вдруг Володя забытым жестом вжал очки в глазницы.

В густой поросли, обросшая длинными бородами мхов, хвостами орхидей, вздымалась гония. Далеко вверху синел чистый восьмигранный ствол. Раструбы неподвижно глядели в небо.

— Идем, — позвал Рафаил. — Ничего не значит один заброшенный участок. Эх, вертолет бы нам, вертолет…

Красная лёссовая пыль лежала на тропе. Рафаил усилием воли отбрасывал посторонние мысли. Смотрел, слушал, пригибался — палец на спусковом крючке. Здесь было густо, сумрачно, в мокром воздухе звуки булькали, как каша на медленном огне. Отчетливо трещали ветви — кто–то провожал людей поверху, над подлеском. Мокро. Близко река. Небольшой олень метнулся в сторону. Жрали комары.

…Им повезло еще раз. Раздался захлебывающийся крик: «О–о–а! О–а!» Открылась поляна, камыши — человек пятился к камышам, вскрикивая. Упал, закрывая лицо руками. Правее, под скалой, еще пятеро–шестеро. Смотрели с ужасом. Один пытался натянуть лук, срывался, бросил стрелу. Они были высоколобые и прямые, совсем как раджаны. На одном — яркая леопардовая шкура. Какие–то дубины в дрожащих руках.

— Заговори с ними, быстро!

— Э–а, друзья! — прокричал Володя. — Прохладного полудня!

Молчание. Качаются в воздухе дубины — нет, это же каменные топоры, это не раджаны, ох, как не хочется открывать пальбу…

Человек в леопардовой шкуре шагнул вперед и заговорил на испорченном раджана. «Прохладного полудня. Здесь много пищи», — понял Володя и быстро ответил:

— У нас есть пища, друзья! Рафа, — прошептал он, — это недоразумение, это изгои какие–то, они же нас боятся…

Они стояли, разделенные десятком шагов: Рафаил с Володей и люди в поясах и накидках из выделанных шкур, с каменными топорами, луками… Полупрозрачные наконечники стрел — обсидиан, классика каменного века… «Конечно же, где им вне Равновесия добывать железо, древесную одежду? — думал Володя. — Изгнанники одичавшие. Боятся — так мы на людей непохожи в этом снаряжении. Головы грибообразные — пластиковые шлемы. Горбатые, кожа свисает складками — комбинезоны с пелеринами, натянутыми на рюкзаки. Ботинки, автоматы, видеокамера…»

— Снимем шлемы, — сказал Володя. — Действуем поочередно. Снимаю.

Помогло, кажется. Тот, кто кричал «о–а!» поднялся с земли.

— Поговори с ним еще, — шепнул Рафаил.

— Ты — старший? — сказал Володя, обращаясь к человеку в леопардовой шкуре.

— Я — Брама.

— Ты Брама. Далеко ли до Границ Равновесия?

Они снова дрогнули. С беспокойством переглянулись. Наконец, Брама ответил:

— Нет Равновесия. Я — Брама, потомок Скотовода.

— Не пойму, что он толкует о Равновесии. Он, очевидно, вождь. Я не все понимаю… Скажи, друг Брама, где же Равновесие? Вождь изгоев, по–видимому…

Беспокойство возрастало. Двое–трое закрыли руками лица.

— Вас послал Скотовод, — лающим, шаманьим голосом крикнул Брама. — Чтобы вернуть нам Равновесие! Много, много пищи!

— Внимание, — неожиданно вмешался Рафаил.

Взял Володю за плечо — люди шарахнулись — повернул к скале. Наскальная роспись. Типичные первобытные рисунки… Оранжевый диск — Солнце. Под ним — крылья, перепончатые, как у летучей мыши. Володя всмотрелся: крылатый человек поднимался к Солнцу, его догоняет Птица, а еще ниже, под Птицей…

— Колька… — простонал Бурмистров. — Колька это, рыжая борода! Под Птицей, понимаешь? Скажи, скажи, — он торопился, путал слова. — Скажи, где рыжебородый? Адвеста?

Брама горделиво улыбнулся и растопырил пальцы, перепачканные цветной глиной.

— Я, Брама, потомок Скотовода! — завыл он так, что отозвалось эхо. — Брама — потомок Скотовода!! Брама — потомок Адвесты!!! Брата Гийкхага, летавшего к Великому огню!

— Он говорит об Адвесте, — сказал Рафаил и, глядя в его лицо, горящее ожиданием, Володя бросил камеру, шлем. Повернулся и пошел обратно по троне.

Тот, кто кричал «о–а», подобрал шлем и надел на косматую голову.

Москва

1965–1967 гг.

Субмарина «Голубой кит»

1. ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ДВОЕК


После уроков к Кате подошла Тося Матвеева и загнала ее в угол между бюстом Ушинского и глянцевитым фикусом. Тося была решительная, рыжая и легко краснела. Когда она краснела у доски, физичка Дора Абрамовна говорила: «Пожар!..»

Загнав Катю в угол, Тося покраснела и выпалила:

— Гайдученко, тыполучила пятерку!

Возражать было трудно. Катя действительно получила пятерку у новой физички Доры Абрамовны, не считая пятерки по химии, и все это за один день.

Возражать было очень трудно. Прежний учитель физики уехал, и целых четыре недели физики не было совсем. На пятой неделе, когда седьмой «Б» опять приготовился со вкусом провести пустой урок, пришел завуч. Класс встал в печальной тишине. Завуч привел с собой Дору Абрамовну, и приятная жизнь кончилась навсегда. Кругленькая седоватая учительница неторопливо и вежливо проводила завуча до двери, сказала:

— Прекрасно! — и неторопливо уселась за свой стол.

Она говорила тихо. Так тихо, что никто не решался разговаривать — даже шепотом. Она смотрела на каждого такими спокойными глазами, что многие поняли сразу: с ней шутки будут плохи. А кто не понял сразу, тот понял через пятнадцать минут.

Сначала Дора Абрамовна сделала перекличку. Закрыла журнал, а сверху положила очки. Без очков ее глаза стали меньше, но остались пристальными и такими, будто она видит, что у каждого за спиной.

— Березовский, что было задано на прошлом уроке?



Березовский встал с ужасным грохотом, а Тося Матвеева пискнула синичьим голосом, потому что новая учительница вызывала Березовского, глядя прямо на Березовского, а не на Баландину или на кого-нибудь еще на букву «б» или другую букву алфавита!

Конечно, Березовский не помнил, что было задано на прошлом уроке — пять недель назад то есть. И Дора Абрамовна посадила его и сказала очень тихо:

— Прекрасно… — а потом:

— Тогда вы, Матвеева.

Тося даже не покраснела, так она была изумлена странным поведением новой учительницы. Вы только подумайте, последний урок был, когда еще о ледоходе не думал никто, а сейчас все без пальто бегают! И надо помнить, что было задано на то-о-ом уроке!

— Садитесь, Матвеева… — сказала Дора Абрамовна. — Может быть, Садов помнит?

Так она спросила человек десять, и все не открывая журнала, и никто не помнил, естественно, что было задано на том уроке. Зато все запомнили, что Дора уже знает их всех в лицо и по фамилии. Но саму Дору Абрамовну ничто не могло пронять. Даже общее восхищение ее памятью. Она подняла очки с журнала и вызвала по алфавиту всех. От Аленького до Яковлевой. Тихим голосом.

И всем поставила два. Кроме Кати Гайдученко.

Поначалу никто не испугался. Все думали, что новая учительница только делает вид, что ставит в журнал двойки. Но после повторения пройденного, перед самым звонком, Дора Абрамовна предупредила, обводя класс выпуклыми глазами:

— Предупреждаю… Тем, кто получил двойку, не приходится рассчитывать на хорошую оценку за четверть. Тройка, не более.

Получалось так, что весь седьмой «Б» получит за четверть тройку по физике! Правда, кроме Гайдученко.

Затиснутая в угол, между Ушинским и фикусом, Катя в тысячный раз вспомнила этот несчастный день, когда она совершила две ошибки. Первая — сдуру призналась, что помнит заданное бывшим физиком Иван Иванычем, уехавшим в Новосибирск. Вторая — что она обещала перед всем классом получить двойку по физике и сравняться со всеми: чтоб у всех было по двойке. И тогда Доре придется эти двойки аннулировать. Так выразился Толя Шведов, классный умник и стратег.

Витька Аленький утверждал, что Катя влюблена в Тольку.

Не правда!

Но болтовня Аленького не имела отношения к Катиным мукам. Дора появилась месяц назад. Прошло с тех пор целых восемь уроков физики и еще три дополнительных. Она получила еще две пятерки, а двойки получить не удалось ни одной.

— Ну, Гайдученко? — спросила Тося голосом завуча Шахназарова. — Ну, Гайдученко, что будем делать? Гай-ду-чен-ко!

Катя невольно засмеялась. Тося стала красной, как снегирь.

— Так я и знала, что ты забоишься, Катька!

— Не правда! — сказала Катя.

Обычно этого хватало. Если Катя говорила свое «не правда», никто обычно возразить не смел, чтобы не схлопотать леща или тычка. Но чаша терпения класса переполнилась, как сказал тот же Шведов. А Тося Матвеева всегда первой показывала, в каком состоянии находится эта самая чаша. Тося не отступила ни на шаг и только пожала плечами.

— Не правда? Не боишься? А почему ты сегодня не сказала, что вот урока не знаю и ставьте мне двойку? Почему? Зубрила!

Приходилось вступать в переговоры. Под фикусом, каучуконосным деревом, доставленным на Урал неведомо откуда. Кажется, из Южной Америки.

— Ну хорошо, — сказала Катя, — побоялась. А ты бы не побоялась Доре соврать, когда она смотрит? — Катя показала, как Дора смотрит настойчивыми неблестящими глазами. — Говори, так или не так?

Тося поймала свой рыжий локон, пожевала веснушчатыми губами.

— Ну, предположим. А зачем ты зубрила? Обещала физику не учить? Обещала?

— Антонинушка, — сказала Катя проникновенно, — физику-то я не учила вот ни настолечко. Я так запомнила, на уроке.

— Зако-о-он Кирхгофа? Запомнила? Ну уж нет… Согласись, что врешь! — Тоське очень нравилось слово «согласись», и она совала его ни к селу ни к городу.

— А ты согласись, что Дора отлично объясняет.

— Ну, соглашусь. Она же доцент! — сказала Тося и с уважением посмотрела вверх, на третий этаж — в учительскую. — Но все равно закон Кирхгофа запомнить без зубрежки невозможно.

Катя тоже не знала хорошенько, кто такой «доцент». Помладше профессора, кажется. Всех в школе прямо потрясло, что доцент Салтанова, преподаватель института, начала еще учить и в школе. «Говорит, что невыносимо скучает по детям, удивительно!» Это Катя подслушала, когда относила в учительскую сумку, забытую географичкой.

— Она замечательно объясняет! — оправдывалась Катя. — Невольно запоминаешь, совершенно невольно! Помнишь, как она сказала про фикус? Что он — каучуконос и из него делают резину для изоляции?

Тося потрогала крепкий лист и сказала плаксиво:

— Да-а, мне бы твою па-амять… — но тут же справилась со своей минутной слабостью. — Вот что, Гайдученко. На следующем разе — контрольная. (Катя сдержалась, не поправила «в следующий раз».) Контрольная!.. Ты ее напишешь на двойку. Понятно?

— Понятно, — мрачно сказала Катя.

Возразить было нечего. Из школы Катя пошла одна-одинешенька.

Она прошла через школьный участок и, постепенно прибавляя шагу, миновала новые дома — высокие, вкусного кремового цвета — и побежала вниз, к оврагу, по деревянным тротуарам. Здесь начинался старый город, строенный из кедра и ели, с крытыми дворами и сарайчиками на столбах. Во дворах, под щелястыми крышами, задыхались от злости собаки. Катя говорила всем собакам по очереди: «Ну, песик, что ты!..» Собаки словам не верили и грозились поймать и разорвать на части. Почти такими же несговорчивыми были здешние мальчишки. Уборщица тетя Паня называла их непонятно, зато выразительно — «оторвыши». Этих белоголовых сероглазых мальчишек со странным окающим говором влекло к институтскому городку так сильно, будто они — железные светленькие опилочки, а институт — постоянный магнит. И тем сильнее и ревнивее они отстаивали свои права старожилов-уральцев против всех понаехавших из Москвы, Киева и других столичных городов. Мальчишкам из Катиной школы не стоило показываться в старом городе — не стоило, и всё. Девчонок здесь не трогали. Но и друзей здесь у Кати не было. И шла она не в гости, а к речке, протекавшей через старый город, по Зимнему оврагу и дальше, в тайгу, мимо бетонного забора института. Там берег обрывался отвесно и лежали большие камни прямо посреди речушки. Большие светлые каменья, глыбы песчаника, твердого, если об него стукнуться, и мягкого, если поцарапать его железом. Бабушка Таня называла их «скельки», то есть скалы, по-украински. Катя про себя говорила: «Пойдем-ка мы на скельки».

Это было хорошее место. Мальчишки сюда не забредали. Рыбачить они ходили вверх по реке, на Верхние Камни. А тут были Нижние Камни, и прямо к обрыву выходили квадратные столбы институтского забора, и желтоватая глинистая вода журчала между скельками. Сиди и думай. Или прыгай с глыбы на глыбу. Сегодня не было настроения прыгать, а было настроение думать.

Катя пробралась на середину реки. Залезла на Полудыньку — глыбу, похожую на половину дыни, — уселась на портфель. Не только для удобства. Весной был случай: она задумалась и уронила портфель в воду.

Теперь можно было подумать о физике, о контрольной и о делах вообще. Дела были грустные. Двойки за контрольную Катя не боялась, если брать двойку как самостоятельное явление. Она с удовольствием повторила про себя: «Двойка как самостоятельное явление». Значит, сама по себе плохая оценка — чепуха. Но мама и бабушка Таня в особенности не привыкли к тому, чтобы их дочь и внучка получала плохие оценки. К пятеркам они привыкли, а не к двойкам.

— И зачем я их так избаловала? — спросила Катя.

2. НЕГР С ЭТИКЕТКИ

Вздохнув, Катя посмотрела на камни. Они были светлые поверху и темные в воде. Под самой Полудынькой неподвижно стоял, работая хвостом против течения, щуренок. Солнце еще светило в овраг, и горячий воздух дрожал, поднимаясь от камней. За забором простучали крепкие шаги — сменялась охрана. И вдруг…

И вдруг дрожащий воздух побелел, как молоко, и задрожал еще сильнее. Неприятно заныло под ложечкой и стало совсем ничего не видно — ни камней, ни солнца, ничего, совсем-совсем ничего: светло, и ничего не видно.



«Ну и туман!» — пробормотала Катя, таращась в светлую темноту. Ей показалось, что туман приподнял ее над камнем.

Она схватилась за портфель. Портфеля не было.

Катя пискнула: «Мама!» Туман ответил гулким вздохом. И она очутилась в комнате. В чужой комнате.

Она стояла посреди комнаты, закрыв глаза. Огляделась и поскорее опять зажмурилась. Но так оказалось еще страшнее: стоять и ждать. «Я просто заснула. Странный сон! Так можно и в воду упасть», — подумала Катя и приоткрыла один глаз. Прямо перед глазом сверкнуло что-то блестящее, золотисто-коричневое, с цветными пятнами. Похожее на огромную коробку шоколадных конфет. Ресницы мешали смотреть, и она открыла второй глаз.

Перед ней было сложное сооружение из коричневого дерева, блестящих латунных труб и зеркал. Высокий деревянный барьер, весь полированный, как гардероб, отгораживал трубы и зеркала от комнаты, а перед барьером стояли в ряд высокие табуретки. Круглые, выпукло обшитые красной кожей с черным узором.

«Это винный магазин», — подумала Катя, потому что по всей высоте стены за барьером, на фоне зеркал, стояли бутылки. Сотни бутылок! Длинные и узкие, пузатенькие, квадратные и многогранные, черные и прозрачные, но все с яркими этикетками и иностранными надписями. Кроме того, на самом барьере стояла квадратная большая бутылка — отдельно, как генерал перед строем войск. На пламенно-розовой этикетке был изображен толстый белозубый негр, а под негром была английская надпись. Катя прочла: «Rum Jamaika».

Непонятный сон с бутылками, смеющимся негром и «Рам Джамайка».

Катя знала, что все люди в подобных случаях щипали себя за руку. Чтобы убедиться, сон или не сон. А ну…

Щипок вышел крепкий, но сон продолжался. Толстый негр смотрел на Катю насмешливо. Она поскулила: «Ой-ой-ой-о-о-ой-й!» Затем топнула ногой и подергала себя за косичку.

Все было напрасно. Никакие меры не действовали.

Тогда Катя решила, что глупо стоять и смотреть на бутылочное войско, и решительно повернулась к нему спиной.

Комната была отличная. Мама сказала бы: «Мечта!» Папа, конечно, не обратил бы внимания, а просто уселся в кресло с «Нейчер» или другим ученым журналом в руках. А Кате очень понравилось длинное низкое окошко во всю стену, и низкие кресла, и столики с большими фарфоровыми чашками на каждом. На серых — нет, на серебристо-серых стенах висели яркие картины, изображавшие неизвестно что. А на полу лежал огромнейший ковер, мягкий, как подушка, и шагов не было слышно. Как во сне.

Она бродила от стены к стене, рассматривая картины. Кругом все было тихо. Воздух теплый, свежий, с запахом табака и хвои. Перед окном по траве гулял важный скворец. Катя подошла и стукнула ногтем по стеклу. Скворец не обратил на нее внимания. Он гулял с большим достоинством. Она постучала еще. Скворец как бы невзначай повернулся спиной к окну. «Какой задавака!» — проговорила Катя и вдруг поняла, что в комнате кто-то есть, кроме нее. Она повернулась так быстро, что коса ударилась о стекло. Ой! Негр с этикетки стоял перед барьером.



Толстенный-здоровенный негр в белом костюме и синем фартуке смотрел на Катю. Улыбку он оставил там, на этикетке.

Катя прижалась спиной к стеклу. Крик застрял в ее горле — так стало страшно!

Страшнее всего — бутылка с тем негром исчезла с барьера, а стакан, стоявший рядом, остался!

Негр покачал головой и заговорил по-английски. Катя ничего не поняла с перепугу и еще потому, что он говорил быстро, сливая слова.

Но приходилось отвечать.

— Good morning, sir. Repeat, please, what have you said, — сказала она, что значило: «Здравствуйте, сэр. Пожалуйста, повторите, что вы сказали».

— Как сюда попала юная леди? — переспросил негр с этикетки. Правую руку он прятал за спину.

— Мне тоже хотелось бы знать об этом, — ответила Катя с отчаянием. — Я очень сильно удивлена.

— О-а! — сказал негр, покачивая огромной круглой головой. — Маленькая мисс не похожа на воровку, но мне придется вызвать полицию.

Тогда Катя наконец заплакала. Она презирала плакс, и все равно из глаз посыпались слезы. Этого никто бы не вынес! Согласитесь — никто! Ведь только что она сидела на Полудыньке! Что случилось, что же такое случилось? И еще — полиция!..

Она постыдно ревела, прикрываясь рукавом. Негр заметно растерялся — Катя следила за ним поверх рукава — и вытащил правую руку, спрятанную за спиной. От изумления Катя перестала реветь. Вот куда пропала бутылка «Рам Джамайка» — негр прятал ее, а сейчас вытащил и отхлебнул прямо из горлышка, закатил глаза и причмокнул. Он мастерски закатывал глаза, как кукла, если отломить грузик, подвешенный к ее закрывающимся глазам… Глаза закатывает! А она стоит здесь, и ее хотят сдать в полицию!

Негр присел перед ней на корточки, обтянул фартук вокруг колен. Маленький его двойник смеялся на розовом квадрате этикетки.

— Как попала мисс в такую нехорошую компанию? — задумчиво спросил Негр.

— Не знаю! — всхлипывала Катя. — Я не знала, что вы — плохая компания, я сюда не хотела абсолютно!

— Мисс говорит по-английски, как иностранка.

— Это вы — иностранец, сэр, а я советская…

— О-а! Мисс живет в русском посольстве? В Лондоне?

«Какой дуралей! — подумала Катя. — Он пьяный, наверное, от своего рома с Ямайки и все путает». Но в то же время снизу, по ногам, на нее пополз новый страх. Раньше был удивленный страх, а теперь — холодный, как вода в речке.

— Это… это Англия?

— Конечно! — сказал негр.

— Англия?..

Негр сложил губы трубкой и покачал головой, подозрительно рассматривая Катино школьное платье, фартук и красный галстук, едва заметный над высоким фартучным нагрудником.

Неизвестно, кто из двоих удивлялся больше.

— Как называется это место?

— Лучше бы мисс не притворялась и рассказала Джошуа все как есть.

— Я абсолютно не притворяюсь! Даю вам честное слово, я не знаю, как здесь очутилась!

— Мисс, — строго сказал Джошуа, — лгать грешно.

— Я не лгу!

Негр опять закатил глаза. У него было доброе лицо, и губы совсем не такие толстые, как на картинках. Он, кряхтя, разогнулся во весь рост и сверху посмотрел на Катю, расправляя синий фартук.

— Хотелось бы мне знать, кто заманил такую хорошенькую юную леди в шайку.

Он так и сказал «gang» — шайка, банда! Катя вдруг догадалась, какого признания он добивался. Он подумал, что Катя влезла через форточку, как Оливер Твист или Маленький оборвыш. У них в Англии так принято среди воров, прочтите какую угодно книжку…

— Не правда!

У нее прыгали губы. Как теперь объяснить и кто ей поверит? Разве она хотела пробираться в их Англию? Она пришла в такое отчаяние, что негр сам испугался, поставил бутылку и начал уговаривать:

— Сядьте вот сюда, мисс, пожалуйста, я очень вас прошу…

Катя мотала головой и твердила:

— Нет! Я не воровка!..

— Как зовут маленькую леди? — хлопотал негр с этикетки. — Успокойтесь, мисс. Джошуа не даст вас в обиду. Как вас зовут?

— Катя, Кэтрин…

— Расскажите Джошуа все, мисс Кэтрин. Вот платок, он чистый.

Катя отказалась от платка и попробовала рассказать все по порядку. Она всхлипывала, сбивалась и сама себе не верила, так получалось диковинно. Камни — белый туман — Англия… Какой дурень поверит?

Джошуа слушал, держась ручищами за пластмассовое древко щетки, и, конечно, не верил даже вот настолько. Выслушав, он проворчал:

— О-а, Урал очень далеко отсюда, — и направился к телефону.

Наверное, звонить в полицию. Кате все равно было — пускай звонит в полицию.

Джошуа сказал в трубку:

— Миссис Гарнет, это говорит Джошуа. Очень вас прошу, миссис Гарнет, огромная просьба, наведайтесь в маленькую гостиную… Благодарю вас…

А Катя, глядя на телефон, внезапно поняла, что ей надо делать: потребовать, чтобы позвонили в Лондон, в посольство!

— Сейчас она придет, — сообщил Джошуа. — Откуда русская леди так хорошо знает английский язык? Это очень удивляет.

Но Катя уже не боялась его.

— Позвоните в посольство! Слышите? Позво…

Ее будто ударило под ложечку. Лоснящееся лицо Джошуа задрожало, и в светлой темноте раздался низкий гудящий вой и бормочущие, хриплые голоса: «Прроходит… накал дерржите… пять, четыре… лепессток… перегррружженнн…» И Катя увидела солнце, речку, и она опять была на Полудыньке, и щуренок светился в тени, быстро поводя хвостиком. Белый туман уходил вверх клочьями, по спирали.

Катя стояла на своем портфеле, журчала вода, а во дворе института бухал волейбольный мяч.

— Не правда, — сказала Катя и крепко схватилась обеими руками за теплый шершавый камень. Сползая с Полудыньки, окунула ботинок в воду и тут уже, не разбирая дороги, вылетела на берег и помчалась домой без оглядки.

3. ЯВЬ ИЛИ СОН?

Конечно, у нее поднялась температура. Бабушка Таня засунула ее, горячую, в постель, как в холодильник, накормила кислым аспирином и села, горестно сложив руки на груди.

Катя лежала, закрыв глаза, и вспоминала. Бутылочное войско, Джошуа — негра с этикетки, важного скворца и неизвестную миссис Гарнет. Кресла, которые понравились бы папе. Вспоминая, она задремала, но ей приснился неприятный сон. Большой черный скворец ругался по-английски.

«Все время английские сны», — подумала она и поскорее проснулась. Или сначала проснулась, а после уже подумала. Ей очень хотелось рассказать обо всем бабушке Тане или папе. Наверное, у нее и температура поднялась от невысказанных слов. Не поверят! Катя ненавидела, когда ей не верили. Как хорошо бы сказать маме: «Мам, а мам, я хочу с тобой поделиться». К маме приходила соседка со смешным именем — Марианна Ивановна — делиться, то есть рассказывать о всякой чепухе, смешно! Амебы делятся, а не люди.

Из прихожей послышался папин кашель: «Кхы-кхы», басом. Чем-то он доволен, если так кашляет. Ага, бросил портфель через всю комнату, в угол дивана. Катя услышала — шмяк! Бабушка Таня, конечно, кричит из кухни:

— На место положите, на место, Яков Иванович!

А отец рокочет, как бульдозер:

— На месте сем он радует мой взор-р-р!

Катя едва успела сообразить, что бы такое спросить, как он вошел и стал смотреть — спит она или не спит. Он был очень большой, но Джошуа, негр с этикетки, был еще больше.

Присмотревшись, отец увидел, что она притворяется. Катя здорово умела притворяться спящей. И он всегда немного сомневался: а вдруг она спит на самом деле?

Он засмеялся, но позвал шепотом, на всякий случай:

— Эй!

Катя, подпрыгнув на матрасе, перевернулась на спину и сказала:

— Эй!

— Как вы поживаете? — спросил отец по-английски.

— Очень хорошо. Пап, а пап, давай сегодня поговорим по-русски?

— Так уж и быть. Бабушка говорит, ты по воде бегаешь?

— Бр-р-р… Несчастный случай, — сказала Катя. — Я не цапля.

— Предположим, не цапля. Тогда зачем ты лезешь в воду?

— Это все случайно, пап. Оступилась в лужу, — соврала Катя. — Знаешь, это хорошо, что вы научили меня английскому.

— Ты мне зубы не заговаривай. Английский-французский, а бегаешь по лужам, как дошколенок, — сказал Яков Иванович.

«Взрослых легко обмануть, — думала его дочь. — Рассказать или нет? А если он скажет — тебе показалось, больное воображение, и надо лечиться?»

— Нелепое поведение… Подожди лета и бегай по лужам босиком… — выговаривал отец.

«А может, рассказать? Опять получится — зубы заговариваю…»

— …Босиком. А язык — это хорошо! Я бы на работе пропал, если бы не знал английского.

— М-м.

— Вызывали тебя сегодня?

— Сегодня я отвечала закон Кирхгофа и галогены, пап.

— Пятерки?

— М-м.

Яков Иванович кивнул. Он всегда остерегался ее хвалить и старался взвешивать каждый кивок. Очень легко зазнаться круглой отличнице, ведь в школе ее хвалят для примера остальным ученикам. Допустим, через день учитель нет-нет да скажет: «Молодец Катя Гайдученко!» Проходит месяц, потом год, и уже кончается седьмой класс — значит, семь лет Катьку хвалят. Он посчитал в уме, сколько раз ей говорили «молодец». Наверное, раз семьсот, если через день.

Тем временем Катя смотрела на его желтые табачные пальцы и придумывала заход. Чтобы выспросить побольше, а самой не проболтаться. Она уже твердо решила — не рассказывать.

По части разных выдумок они с отцом друг друга стоили вполне.

— Пап, а пап, ты сегодня довольный?

— Доволен и ублажён, дочь!

— «Ублажён?»

— Ублажён, то есть доведен до блаженного состояния. Поняла?

— Поняла, корень — «блажь».

— Э, нет… Корень, по-видимому, «благ». Благо, благодарю, блаженство.

— Митька говорит «блажь». А про мать говорит «она блажная».

— Митька Садов? По-видимому, он прав. Скверная баба, — сказал папа и покосился на дверь. Услышит такие слова мама… Ой!

Но мама была в клубе, на репетиции.

— Пап, а пап, люди могут перемещаться? — не удержавшись, спросила Катя.

Отец поднял брови.

— Ну, пап, ну как ты не понимаешь! Вот сидит-сидит человек на своем месте и вдруг перемещается. Совсем в другое место.

— Где ты об этом слышала? — спросил отец как бы безразлично.

— Нигде не слышала, я сама подумала… Вот хорошо бы сидеть-сидеть, а потом — хлоп! Гуляешь по Киеву или по Гавайским островам.

— Пожалуйста! — сказал папа неискренним голосом. — Садись в самолет и валяй в Киев или на Гавайские острова. Х-м… перемещайся.

— Фантастика-романтика, — сказала Катя. — Хоть бы на каникулы в Киев попасть. Тебе хорошо так говорить: «Садись в самолет!» Ты и в Англии побывал, и в Бельгии…

— Терпение, мой друг, терпение, — сказал Яков Иванович.

— Терпение! Еще миллион лет надо терпеть! Нет, я бы просто так, чтобы зажмуриться, и всё… Гавайские острова.

— Пока это невозможно, дочь. Пока невозможно. Скажи, почему тебе всякая фантастика лезет в голову?

Катя посмотрела на своего грозного родителя кругленькими глазками — карась-карасем. Между прочим, она его побаивалась, хотя никто бы этого не заподозрил. Даже бабушка Таня.

— Почему-у? В Киев очень хочется. Пап, давай поедем на каникулы в Киев?

— Все возможно. Удастся — поедем.

Отец рассеянно полез за папиросами, позабыв, что в этой комнате курить не полагалось. Дунул в мундштук. Прошелся по коврику особой, «профессорской» походкой — сутулясь и наклоняя голову.

Несомненно, он что-то заподозрил.

— Странные фантазии… Х-м. Чьи это выдумки, твои? Или слышала от кого-нибудь? — Он быстро, прямо посмотрел на Катю.

«Ого! — подумала Катя. — Сейчас начнется… Услышит бабушка, взовьется, поведут к невропатологу». То есть к врачу, который лечит нервных.

— Плохо быть единственной дочерью! — дерзко сказала Катя.

Яков Иванович усмехнулся и щелкнул ее по животу.

— Пап, неужели тебе никогда не хотелось путешествовать просто так, без всяких самолетов, пароходов? Пап, ну серьезно — не хочется?

— Эх, как еще хочется! — ответил отец с полной искренностью. — Ты и представить себе не можешь, как мне этого хочется!

Он прошелся по комнате с ясной, веселой улыбкой. Хотел еще что-то сказать, но в прихожей хлопнула дверь. Вернулась из клуба мама. И отец заторопился — помочь ей снять пальто.

Разговор сам собой кончился. Катя еще немного повертелась, не зная, довольна она своей хитростью или недовольна. Отец, по-видимому, успокоился насчет ее «выдумок», а с другой стороны, она о перемещениях ничего не узнала. Так она и заснула. А утром ей и вовсе вчерашние события показались ненастоящими. Будто она их вправду выдумала.

4. ВТОРОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

День в школе прошел спокойно. Насчет завтрашней контрольной по физике разговора не было, лишь Тося бросала на Катю многозначительные взгляды. После уроков они вдвоем занимались с беднягой Садовым, объясняя ему все тот же закон Кирхгофа. Тося сказала: «Уф, как горох об стенку», но Митька не обиделся. Он действительно не мог взять в толк, зачем, кроме сопротивления, выдумали еще какую-то проводимость. Уходя, Тося назвала его «удивительной тупицей». Похоже, она была права, хотя папа недавно и объяснял Кате, что мозг у всех людей одинаковый, только не все умеют им пользоваться.

С такими мыслями Катя незаметно пришла на скельки и уже на берегу вспомнила: «Ой, а вчера-то…» Так же висело вчера солнце над откосом и вокруг не было ни души. Полудынька под солнцем желтела, как огромная дыня, заброшенная в речку. Водоворот у острого ее конца был виден прямо с берега. Как узнать теперь, приснилось Кате вчерашнее перемещение или нет? Спокойнее было думать, что приснилось. Почему? Потому что так не бывает.

— Не бывает! — сказала Катя, стоя на берегу.

И вспомнила про щипок.

Портфель чуть не скатился в речку — Катя поспешно задрала рукав. Есть! Остался синяк. Значит, бывает.

Если только она себя не ущипнула во сне… В прошлом году она так расчесывала комариные укусы, что бабушка повела ее к доктору. Во сне расчесывала!

Она стояла и смотрела на камни, будто видела их первый раз в жизни.

Если один раз могло случиться перемещение, то и в другой раз тоже? А почему тогда в понедельник ничего не случилось?

Теперь даже страшно было забираться на камни.

Она вздохнула и, сама не зная, что делает, запрыгала на Полудыньку. Как вчера, приладила портфель на верхушку камня. И как раз, когда она положила портфель, по речке прокатилось: «Смиррна-а!» Это сменялась охрана. И, как вчера, когда шаги караула застучали за забором, воздух побелел и сгустился вокруг Кати. Начиналось оно!

Пятнадцатью минутами раньше, в тот самый момент, когда Катя прощалась с Тосей, из кормового отсека подводной лодки «Голубой кит» вышел офицер. Он перешагнул через комингс — высокий корабельный порог — и неторопливо двинулся по центральному коридору. На нем были мягкие тапочки с толстой пористой подметкой, и он шел неслышно, заглядывая по дороге в отсеки. Длинный коридор тянулся туннелем по всей лодке. Он членился переборками с овальными отверстиями — проходами и высокими комингсами. Каждый раз, перешагивая через комингс, офицер заглядывал в темную щель справа от прохода. Там прятались тяжелые листы водонепроницаемых дверей. Если лодке угрожает опасность, эти двери захлопываются. Отсекают одно помещение корабля от другого. Поэтому пространство от переборки до переборки и называется отсеком. На «Голубом ките» было семь таких переборок, восемь отсеков, а на больших надводных кораблях устанавливают еще больше. Пусть вода зальет один отсек, остальные уцелеют.

Над второй дверью от кормы была надпись: «Проходи, не задерживаясь. Радиация». Но Бен Ферри, старший офицер субмарины, задержался именно в этой части коридора. Старший офицер — правая рука капитана. Он отвечает за все механизмы, за все приборы, большие и маленькие. Сейчас он шел над самым главным отделением в лодке — над отсеком, в котором стоял реактор. Атомный реактор. Он занимал отдельное большое помещение. Под пластиковыми ковриками были окошки, чтобы смотреть на атомное хозяйство.

Бен Ферри нагнулся, приподнял коврик. За толстым свинцовым стеклом блеснули поручни реактора. Отсек был освещен ярким мертвенным светом. Когда яркий свет заливает пустое помещение, он обязательно кажется белесоватым, мертвенным. Возможно, Бену так казалось — он знал, что даже сейчас, когда реактор работает на холостом ходу, в отсеке живет смерть.

— Будь здоров, сосед! — проворчал Бен, переходя к следующему окошку.

Внизу все было в порядке, через какой иллюминатор ни смотри.

Выходя из отсека, Бен Ферри повстречался со старшиной рулевых Бигнапалли, индийцем. Остановил его и шепотом приказал:

— Побриться! Ходите как дикобраз.

— Есть! — ответил Бигнапалли. — Разрешите доложить, я никогда не бреюсь, я мусульманин. К счастью, у меня борода не растет.

И верно, на коричневом подбородке индийца торчал десяток-другой волосков, не более.

— Ладно, Биг. Отставить бритье!..

Конечно, Бен Ферри видел старшину уже раз сто иди двести и ни разу не обратил внимание на его подбородок. Теперь было другое дело. Старший офицер придирался к каждой неисправности в одежде, к невычищенным пуговицам, к небритым щекам. «Голубой кит» лежал на дне. Шестые сутки на океанском дне, на глубине пятисот метров, в полной тишине. Слабо гудели насосы, охлаждающие атомный реактор — других звуков не было. Молчал телевизор в столовой экипажа. Коки не гремели кастрюлями в камбузе. Все, от капитана до младшего матроса из боцманской команды, ходили в мягких туфлях и говорили шепотом, и всеми овладевало уныние.

Бен Ферри считал, что бритый человек меньше поддается унынию, чем небритый. Возможно, он был прав.

Корабельный врач больше полагался на успокоительные таблетки. По-своему, он тоже был прав.

Команда считала всю затею вполне идиотской. Зачем невоенной подводной лодке военные учения? Какого противника они поджидают, соблюдая все правила звуковой маскировки?

Команда была права несомненно.

Что думает обо всем капитан, никто не знал. Пожалуй, он был единственным в мире капитаном невоенной атомной подводной лодки. А лодка, пожалуй, единственная в мире могла пролежать неделю на полукилометровой глубине. Все это пахло пиратством. В двадцатом веке тоже пиратствуют, хоть и реже, чем в семнадцатом.



Бен Ферри вошел в отсек инерциальных навигаторов, отослал дежурного техника «промяться» и уселся на его место. Отсек был велик, а его оборудование весило тонн тридцать. И Ферри задумался: зачем любой лодке, кроме подводного ракетоносца, тридцать тонн ламп, транзисторов и прочего электронного барахла? Инерциальные навигаторы стоят теперь на многих кораблях, но два навигатора одновременно нужны только подводным ракетоносцам. Они очень точно показывают место, где находится корабль, — точно, и без всяких измерений высоты звезд. Зачем их поставили на частной субмарине… О господи!

Прямо на белоснежной панели навигатора стояла девочка. Вода стекала с ее платья и туфель на драгоценный аппарат.

Бен действовал быстро. Еще не успев удивиться, он сдернул девчонку с панели и опустил на палубу. Машинально стряхнул воду с ладоней. Холодная струйка затекла в левую манжету.

Катю подхватил на руки приземистый человек в синем берете с большой золотой кокардой. Поставил на пол и попятился. Низко над головой был полукруглый потолок, а кругом жужжали белые ящики, мигали разноцветные огни. Почему-то Катя была вся мокрая — с бантов и из кармана текли ручейки. Человек смотрел на нее с грозным выражением — сердился. Бежать было некуда, и она шагнула к человеку с кокардой. Он проворно отскочил за ящик, бормоча с подвыванием:

— Бу-у-бу-бу-буб-в-в!

— Я очень сожалею! — пробормотала Катя по-английски, на всякий случай. Вода затекала в рот и мешала извиняться.

Бен Ферри лизнул свою руку — пресная вода! О господи!

На палубе натекла целая лужа.

— Кто вы? — бессмысленно спросил Бен.

— Я девочка. Меня зовут Кэтрин, — с трусливой любезностью ответила Катя.

— Англичанка?

— Да, англичанка, — соврала Катя для простоты отношений.

Коротышка говорил по-английски хуже, чем она, и потому не смог бы уличить ее во лжи.

— Англичанка! — шепотом воззвал Бен. — Как попала сюда девочка-англичанка? Нет-нет… Бу-бу-бу!.. — Челюсть у него опять запрыгала, как на резинке.

«Положительно, он боится», — сообразила Катя и начала действовать, как бабушка Таня. «Отвлекать и развлекать» — так называлась бабушкина система. Прекрасная система. И Катя принялась отвлекать Коротышку от неприятных мыслей, связанных с ее собственным появлением.

Если он ее боится, то чего бояться ей?

— Скажите мне, пожалуйста, не могу ли я быстро высушить одежду?

— Тсс, — прошипел Бен, верный своему долгу.

На корабле должна быть тишина, что бы ни случилось.

Катя продолжала гнуть свое:

— Не будет ли нескромным спросить, почему вы говорите шепотом?

— Вот, так лучше, — прошипел Бен. — На судне запрещены громкие разговоры… мисс…

— …Кэтрин. Странный обычай, корабль не библиотека… А платье я могу высушить? Вы — моряк? Никогда бы не подумала. Можно, я вылью воду из туфель?

Бен Ферри, укрывшись за инерциальным навигатором номер два, пытался вспомнить какую-нибудь молитву, но безуспешно. Молитва не вспоминалась, девочка не исчезала. Она выкручивала подол платья, стоя посреди отсека. Палуба стала мокрой и грязной, как после аварии. Пожалуй, этот вполне реальный и неслыханный факт — грязь в навигационном отсеке — успокоил Бена. Старший офицер принялся быстро соображать, каким путем девочка могла проникнуть на корабль. Немедленно выяснилось, что в голове у него, старшего офицера, каша. Нелепые предположения лезли в голову. Девочка поднырнула к субмарине? Бред! На пятисотметровую глубину нырнуть нельзя, тем более в платье и туфлях.

Бен громко застонал. Катя сочувственно посмотрела на него, поправляя бант.

Платье, туфли! Какая разница — платье или купальный костюм? Ведь на полкилометра нырнуть нельзя!

Бен попытался лизнуть свою ладонь еще раз и смущенно спрятал руку за спину. Он едва удержался от идиотского поступка: его тянуло попробовать на язык воду из лужи на палубе. Пресная вода… пресная… Субмарина оказалась на мелководье, в устье реки, и девчонка нырнула в пресную речную воду?

Бред, бред! Люки закрыты изнутри. «Голубой кит» находится в Атлантическом океане. Над лодкой — соленая вода, пятьсот метров. Люки закрыты. Дверь в помещение навигаторов тоже закрыта… Вот оно что!

Бен Ферри понял все и с облегчением выкатил грудь.

— Где вы прятались, плутовка? Отвечайте, и живо! Кто вас кормил?

— Простите, сэр!

— Кто вас кормил?! — бушевал старший офицер. — Кто облил вас водой, чтобы замести следы? Кто он?!

«Начинается, — подумала Катя. — Вчера был большой и черный, сегодня бледнолицый коротышка, и оба про то же. Подавай им шайку!»

— Я одна, сэр, — кротко ответила она. — Пять минут назад я была дома. Уверяю вас, я сама не знаю, как это вышло. Только что я была дома.

Коротышка обмер и открыл рот. Девчонку невозможно укрывать целый месяц на атомной подводной лодке. Он знал бы все на третий день — команда его любит.

Приходилось считать появление девочки чудом. И действовать соответственно. Прежде всего, ей надо высушить одежду — пресная вода… Действуй, Бен Ферри, иначе с ума сойдешь!

— Идите вон туда, к решетке, — скомандовал Бен. — Обсушите платье, там теплый воздух дует… Алло, рубка, это вы, Галан?.. Старик в своей каюте? Хорошо! Я в навигационном, да-да… Штурман Галан! Прикажите в отсеках осмотреться, результаты доложите. Пришлите ко мне Дювивье и Понсека, старика не будите.

Коротышка положил трубку внутреннего телефона и пристроился около двери. Отсюда он видел Катю. Она поворачивалась перед решеткой, придерживая одной рукой платье, другой — косички, и старательно обсыхала под теплым ветром, дувшим из решетки.

Если все будет, как вчера, то обратное перемещение начнется скоро. Времени оставалось немного.

— Значит, сэр, я на корабле? (Бен проворчал: «Где ж еще?») Правда? Я никогда не была на корабле! Он большой? Солидный?.. Военный?.. Не военный? Очень жаль. Может быть, у вас есть хоть одна пушечка, я никогда не видела морских пушек…

Явились Понсека и Дювивье — старые сослуживцы и земляки Бена Ферри. Дювивье был хозяином отсека инерциальных навигаторов и в судовой роли[1] значился, как шеф-радиоинженер, а Понсека был матросом, радистом, однако они дружили. Оба невысокие, чуть побольше коротышки Бена, черноволосые. Катя сразу поняла, что они — французы. Ее немного обидело то, что «два Жана» — и Дювивье и Понсека звали «Жан» — почти не удивились ее появлению.



— Девочка-англичанка? — только и сказал Понсека. — Очень хорошо, теперь команда укомплектована. Два грека, индиец, три бразильца, голландцы и французы, а теперь еще девочка-англичанка. Спроси ее, Бен, не возьмет ли она с собой меня, когда соберется обратно в Англию.

Понсека почти не знал английского.

Дювивье внимательно выслушал рассказ старшего офицера, ловко поклонился Кате и промолвил:

— Парадоксально! Тем не менее факт налицо. Как вы себя чувствуете, мисс Кэтрин?

— О, прекрасно! — обрадовалась Катя. Ей надоело стоять у решетки и помалкивать. — Прекрасно! Мне очень скоро уходить. Объясните, пожалуйста, зачем эти белые ящики, и нельзя ли выйти на палубу и посмотреть море… если вас не затруднит?

Новые знакомые понравились Кате. Понсека улыбался ей, и никто не заводил речи о полиции.

Неожиданно Дювивье нахмурился и ответил:

— Вы не англичанка, не правда ли? Кроме того у вас очень странный шейный платочек…

Катя сушила перед решеткой красный галстук. Испугавшись сурового голоса Дювивье, она быстро повязала галстук. Так было спокойнее почему-то.

— Нет, ребята, — продолжал Дювивье по-французски, — эта девочка из России. У них все дети ходят в таких галстуках. Посмотрите на ее одежду — разве это английская школьная одежда?

— Похоже, что нет, — сказал Бен.

— Не знаю, я в России не бывал, — сказал Понсека и подмигнул Кате.

— Я был в России два раза! — отрезал Дювивье. — Она русская.

Поняв слово «русская», Катя покраснела в своем углу и попробовала зареветь. Ничего не вышло.

— Заметьте, ребята, она собирается уходить. Бен, надо воспользоваться случаем. Ты что молчишь? Хочешь доложить капитану?

Старший офицер пожал плечами, а Жан Понсека быстро сказал:

— Не надо, земляк! Утрем нос старикашке!

Катя мало что поняла из этого спора. Три француза жестикулировали и спорили громким, хриплым шепотом и, по-видимому, решали: выдавать ее капитану или нет. Капитан представлялся ей большим черным пауком в темной норе. Поспорив, французы вздохнули, одинаковым движением поправили береты.

И Дювивье обратился к Кате:

— Мисс, я не совсем представляю себе, как вы сюда попали. Это великий триумф науки…

Катя поклонилась от имени науки.

— …Я не буду задавать лишних вопросов. Но мы трое здесь присутствующие будем рады подтвердить это достижение. Минутку! Когда вы вернетесь домой, передайте тем, кто вас… послал, что район океана с координатами сорок северной и семьдесят западной опасен для плавания. Минутку! Повторите, пожалуйста.

Катя повторила добросовестно:

— Район океана с координатами… — и так далее.

— Вы не забудете?

— У меня память самая хорошая в классе! — обиделась Катя.

Она, правда, не могла взять в толк, кому надо передать эти координаты и что все это обозначает. Но звучало прекрасно: «Район океана опасен для плавания!»

— Теперь, мисс, если это не секрет. Откуда вы родом?

— Я — советская, — призналась Катя, не смея взглянуть на Коротышку.

— Отлично! А как вы передвигаетесь, если не секрет? — Они смотрели на Катю, как первоклашки на учителя. Даже — как на директора школы, вот как!

Но объяснять было уже поздно — наступила светлая темнота. Золотые кокарды задрожали, исчезли. Катя привычно зажмурилась, очутилась в воде и вынырнула, продувая нос. Речка несла ее от института в тайгу, а вдоль берега семенила бабушка и кричала:

— Рятуйте!..

Десятком взмахов Катя выплыла к берегу, выскочила на траву, отплевываясь, как мокрый верблюд. Бабушка Таня бежала к институту, вскрикивала:

— Рятуйте!.. — и прижимала к груди Катин портфель.

Увидав внучку, она сказала только:

— Лышенько мое! — и села в прошлогодний бурьян под институтским забором.

5. «ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ»

Такой грозы еще не бывало. Даже памятный случай в Киеве, когда Катя и соседский мальчишка Жорка влезли на лестницу маляра и упали вместе с лестницей и ведерком для краски — даже тот случай не шел в сравнение с сегодняшним. Бабушка Таня бушевала. Катя — еще бы! — лежала в постели, по всей улице разносился запах горелого молока, сбежавшего от бабушкиного гнева. Кате бежать было некуда. Мама примчалась с работы и, виновато мигая, стерегла дочь, а бабушка гремела, как камнедробилка, и поносила «всю семейку, которую она кормит и обстирывает без намека на благодарность». Она требовала, чтобы Катя созналась, что нарочно прыгнула в воду, желая бабушкиной немедленной смерти. Она кричала, что дети завезли ее к медведям и волкам и «привязали к плите».

Мама вздыхала, не пытаясь спорить.

Катя упорно стояла на своем: она прыгнула в воду, чтобы спасти котенка. Пока бабушка волокла ее домой, она сообразила, что, во-первых, бабушка Таня обожает кошек; во-вторых, если Катя сознается, что упала в воду, то ей запретят ходить на скельки. На вопрос, почему же Катя не откликнулась, когда бабушка взывала к ней с берега, а «плыла в воде, как той труп», тоже нашелся ответ.

Она плыла не как труп, а кролем. При этом уши должны быть в воде, и, как всем известно, пловец кролем ничего не слышит.

— Где же тот котенок? — с едкостью вопросила бабушка. — Который тебе дороже, чем родная бабка? Утонул?

Она протопала на кухню и поддала ногой коту Тарасику, впрочем не сильно. Тарасик мяукнул и продолжалподлизывать сбежавшее молоко.

Катя попросила у мамы учебник алгебры, прикрылась им, как крышей, и принялась думать. Это было нелегко — к маме уже явилась соседка Марианна Ивановна, и ей описывали в красках ужасные события и вспоминали Катины проступки за все двенадцать лет, прожитых ею на свете. Хорошо еще — отец позвонил по телефону и предупредил, что вернется очень поздно. Хоть с ним разговора не будет…

Катя со злостью откинула одеяло. Терпеть она этого не может — лежать в постели. «Сделай то, сделай это!..» Она посмотрела на закрытую дверь, показала ей язык и стала одеваться. Командуйте, распоряжайтесь, взрослые! Зато у нее теперь есть свой секрет. Тайна. Получше ваших секретов. Вот Марианна Ивановна уже начала шептаться с мамой. Толкует, наверное, о «чудных мгновениях, память о которых уйдет с ней в могилу». Тоже мне, секреты!

Катя села за письменный стол и нарисовала на промокашке надгробный памятник с пропеллером. Она будет летчицей, как Герои Советского Союза из полка Бершадской. Катя знала об этом полке все, что можно узнать из книг. Она станет летчицей сначала, а потом подаст рапорт и перейдет в космонавты.

Когда на промокашке появились последовательно: самолет, ракета, и женская головка в шлеме, похожем на банку из-под болгарского варенья, и собака Уголек, Катя поняла, что отвлеклась от темы. И стала раздумывать о перемещениях. Теперь уже не годилось объяснение, что она заснула на скельках и перемещение ей приснилось. Она перестала спать днем еще три года назад. Кроме того, свалившись в воду, любой человек бы проснулся! Она вынырнула довольно далеко от камней, много ниже по реке. Катя попробовала сообразить, сколько метров она проплыла «во сне», — вышло столько, сколько от дома до булочной. Надо при случае смерить шагами расстояние от ворот до булочной. Правда, длину шага они измеряли еще в пятом классе на уроке географии, а с тех пор она выросла втрое.

Катя засмеялась — вот дурочка! Зачем же мерить до булочной, если можно прямо на месте — от камней до тропинки, по которой она вылезла на берег?

— Она смеется! — трагически воскликнула бабушка, заглядывая в дверь. — Смеется, бисова дытына! Марш в постель!

— Ну, ба-аб Таня, — угрюмо заныла Катя, — ну ба-аб Танечка, у меня же завтра контрольная по физике…

— А температура?

— Не-ет у меня температуры…

Бабушка пощупала ей лоб и отступилась. Контрольная по физике — важное дело, считают взрослые. Еще вчера Катя тоже волновалась из-за этой контрольной, из-за двойки, которую она должна получить. Сегодня ей было все равно. Двойка так двойка. У нее есть секрет. По-тря-са-ю-щий!

Но скажите, пожалуйста, как это получается? Волшебник, что ли, сидит в камнях и перебрасывает ее в разные места? Всех он перемещает или ее одну?

Потеха! Персональный волшебник Кати Гайдученко!

И совсем чудная мысль пришла ей в голову. Такой секрет держат про себя все люди. Раз с ней произошли перемещения, то и со всеми они могли случиться. Значит, все таятся друг от друга? Подумав, Катя решила: нет, хоть один бы, да проболтался. Тоська, например, давным-давно бы всем растрезвонила. Взрослые, несомненно, печатали бы толстые книги и журналы на разных языках — «делились» бы изо всех сил.

Значит, у нее свой волшебник? Чепуха какая-то! Если он персональный, тогда почему он устраивает перемещение только с камней? Скорее всего, место… волшебное.

Катя со стыдом проговорила про себя это слово. Другого названия она просто не могла придумать.

О причине перемещений лучше было не задумываться. Она стала вспоминать оба перемещения по порядку. Оказалось, что запомнила очень мало. Папа не зря говорит: «Наблюдательность у тебя никудышная, тренируй».

И тут она вспомнила!

«Сообщите тем, кто вас послал, что район сорок северной и семьдесят западной опасен для плавания».

Катя подскочила к полке и с натугой вытащила большой атлас. Он был здоровенный, почти что ей до пояса, если поставить его на пол. Развернуть его можно только на полу — на письменном столе он закрывал чернильный прибор и вазочку.

Она раскрыла атлас прямо у полки. Африка, еще Африка — другого цвета, — теперь Африка кусками… Сколько же ее здесь? Катя перебросила сразу десяток страниц: Европа. Потом Антарктида, Азия! Терпения не хватало у Кати — отыскивать Атлантический океан. Она распахнула дверь, перебив грустное повествование Мариан-Иванны:

— Мам, где такое место, сорок северной и семьдесят западной?

— Простите, — извинилась мама перед соседкой, а та сладко улыбнулась. — Сорок градусов северной широты, семьдесят западной долготы… Атлантика. Где-то у берегов Соединенных Штатов… Да, в районе главного хода.

— А как его найти в атласе?

— Не его, а ее. Это точка, условная точка в океане.

— Я знаю, знаю! — торопилась Катя. — Пересечение воображаемых линий. Мам, а мам, покажи мне в атласе!

— Что за спешка такая? — Мама показала глазами на Марианну Ивановну, но та сама догадалась, что разговоров про чудные мгновения больше не будет.

Катя взгромоздила атлас на обеденный стол, и получилась скатерть. Полстола занимала Азия, и полстола — изнанка Европы. От атласа пахло краской, мелованной бумагой и переплетным клеем.

— Всегда, всегда вам рады! — вежливым голосом говорила мама из прихожей.

…Европа — тоже на половину стола. Салатно-зеленая, с палевыми тенями возвышенностей. Вот Урал. Они живут вот здесь, но даже на этой карте их дом казался бы… чем? «Ничем», — поняла Катя. Весь большой девятиэтажный дом с лифтами, мусоропроводом, светлыми окнами — весь огромный дом стал бы незаметным, как микроб, если смотреть на него без микроскопа.

А вот Англия.

Катя легла животом на Европу. Почему-то раньше ей было невдомек, что Земля такая громадина. Англия! Она за Средне-Русской возвышенностью, за Арденнами, за реками Рейном и Сеной и за проливом Ламанш. Неужели правда, что вчера Катя побывала там, на западном конце Европы, а сейчас она вот здесь, на западном конце Азии?

— Не может быть!.. — в сотый раз сказала Катя.

— Не может быть? Ты о чем?

— Я так, ни о чем, сорок северной, семьдесят западной, мам.



Это место мама нашла на синей «карте течений», где материки были белыми, а моря и океаны — синими и голубыми, а течения обозначались черными стрелочками, тоненькими и толстыми. Мама только раскрыла эту карту, а Катя уже сама нашла место пересечения воображаемых линий. На карте они выглядели вовсе не воображаемыми. Они тянулись через белые материки и синие океаны и пересекались под боком Северной Америки. У самого берега, к востоку.

— Нашла? Теперь открой Северную Америку.

Таинственное место находилось как раз напротив Нью-Йорка, чуть правее и ниже. На крупной карте кривые координат стали прямыми. Их пересечение лежало на бледно-голубом фоне, как перекрестие пулеметного прицела. Катя видела в кино: летчик ловил в прицел вражескую машину, крошечную серебряную бабочку и насаживал ее на перекрещенные булавки прицела. Это было страшно. Именно так немецкие летчики сбивали машины девушек из полка Бершадской.

Она зажмурилась. Ей очень понравился горбоносый французский моряк. Он говорил с ней, как с большой. Почти как с космонавтом. И он был на прицеле. Это его поймали меридианы и параллели в крестовину. Катя отчетливо вспомнила синий берет, с проломом, золотую кокарду, тоненькие усики и горбатый нос, как у попугая. «Передайте тем, кто вас послал…» Легко сказать! А если меня никто не посылал?

Катя взвалила на плечо ненужный атлас и поплелась к себе. На ходу поблагодарила маму:

— Спасибо, мам…

Но мать остановила ее:

— Екатерина! Иди-ка сюда!

Немедля на пороге кухни утвердилась бабушка Таня и стала наблюдать за событиями. Считалось, что она балует внучку. Как бы не так…

Катя с небывалой аккуратностью установила атлас на место и вернулась в столовую.

— Что с тобой, Екатерина? — спросила мама. — Что с тобой творится? Сначала ты лезешь за котенком и до полусмерти пугаешь бабушку…

— А зачем она за мной следит?

Бабушка в сердцах хлопнула дверью.

— Пугаешь бабушку, — продолжала мама каменным голосом, — потом вмешиваешься в разговоры взрослых, а потом уходишь, едва поблагодарив?

— Я сказала: «Спасибо»!

— Еще бы! — ответила мама и тут же спросила безо всякой логики:

— Какое отношение к контрольной по физике имеет гибель «Леонардо да Винчи»?

— Леонардо да Винчи? — Катя прикусила язык от удивления и на всякий случай придумала:

— Это, мам, Дора Абрамовна говорила на уроке. Она всегда, знаешь… отвлекается…

— Изум-мительная женщина! — сказала мама. — Вы должны быть счастливы, просто счастливы, что вам достался такой педагог!

«Сплошные сны, — пробормотала Катя про себя. — Я же и не думала об этом Леонардо да Винчи!»

Здесь бабушка подала голос из кухни: «Великий до нэба, та дурний, як трэба». Непонятно, к кому это относилось. Возможно, к Леонардо да Винчи, но скорее к маме. Катя поежилась — баба Таня не верила ни одному ее слову.

К счастью, мать не уловила яда в бабушкином голосе. Наверное, Катины чувства были обострены, как у любого зверя, преследуемого охотником, а матери явно не хватало охотничьего чутья.

— Правда, мам, — вдохновенно сказала Катя, — она изумительная и все такое! Разве я говорила о гибели Леонарда? — и с деланной рассеянностью уставилась в окно.

— Фу, Катюша, имя «Леонардо» не склоняется…

— М-м.

— О гибели ты не говорила. Ты назвала координаты того места, где корабль затонул.

Катя покивала головой, раздумывая: спрашивать дальше или не стоит? И все же любопытство пересилило разумные опасения.

— Мам, а как это вышло? Дора Абрамовна совсем чуть-чуть нам рассказывала, полминуточки… — спросила и замерла.

Но мать спокойно переспросила:

— Как они столкнулись? Преступная халатность, по-видимому.

— Халатность? Что это?

Мама объяснила: халатность — небрежное отношение к своим обязанностям. Потом рассказала о столкновении в океане итальянского лайнера «Леонардо да Винчи» и шведского лайнера «Конунг Олуф». Лайнер — большой пассажирский корабль, а «Леонардо» был очень большим кораблем и даже флагманом итальянского пассажирского флота. Он шел из Генуи в Нью-Йорк. Навстречу ему шел «Конунг Олуф», из Нью-Йорка в Стокгольм, и оба шли на большой скорости и столкнулись на всем ходу, хотя… Здесь мама совсем разгорячилась, как будто в столкновении был виноват кто-нибудь из ее знакомых. Впрочем, Катя тоже разволновалась. В самом деле! Штурманы видели все на экранах радиолокаторов за много километров и, конечно же, могли предупредить столкновение! Мало того, минут за десять до катастрофы с мостиков обоих кораблей были ясно видны огни — топовые и ходовые огни, как выразилась мама, — и все-таки корабли столкнулись! К счастью, «Конунг Олуф» удержался на плаву, но «Леонардо да Винчи», гордость итальянского флота, перевернулся и пошел ко дну…

— Со всем экипажем? — воскликнула Катя.



Она представила себе, как огромный-огромный корабль переворачивается от удара и тонет, вроде пустой консервной банки, пущенной в лужу. Но мать улыбнулась: нет, корабли так легко не гибнут. Оказывается, «Леонардо» не должен был потонуть, несмотря на столкновение и несмотря даже на особое обстоятельство: форштевень, нос «Конунга Олуфа», был ледорезный, то есть особенно острый и прочный. Швеция — северная страна, поэтому шведские корабли всегда готовы ко встрече со льдами. И вот даже после удара ледорезного форштевня итальянский корабль должен был удержаться на плаву, потому что он был разделен на отсеки водонепроницаемыми переборками. Почему же он перевернулся? Переборки оказались прорезанными, вот в чем дело! Вода хлестала через них, как через сито, и затопила весь корабль.

Катя снова вспомнила про экипаж и со страху заткнула себе рот кулаком, и еще страшнее ей стало, когда она ощутила корабельный запах, въевшийся в кожу…

Тогда мама рассказала о всех кораблях, устремившихся на спасение пассажиров и экипажа. Там был французский лайнер «Иль де Франс», тоже флагман, только французского флота. Там было еще два английских корабля. Ведь столкновение произошло на главном ходе, на большой морской дороге из Европы в Америку. Так что экипаж спасся и пассажиры тоже, кроме тех, что были в носовых каютах и погибли при столкновении… Последним сошел в шлюпку капитан. Его вели под руки два офицера, он не хотел оставлять свой корабль! И только через два часа после этого «Леонардо да Винчи» перевернулся, море сорвало и подбросило высоко вверх оставшиеся спасательные шлюпки, и все было кончено.

Катя слушала с восхищением и ужасом, ведь мама тоже обошла вокруг света на корабле «Витязь». Она — географ.

Катя подумала, что ей все-таки повезло с родителями. Лучше, конечно, чтоб они были летчиками, но физик и географ тоже годятся.

— Ну ступай заниматься, — сказала мать, очень довольная любознательностью дочери.

Катя пошла к себе и спряталась за учебником физики.

Ох, пришлось ей подумать! Она чувствовала, что корабль, на котором она побывала, как-то связан с гибелью «Леонардо». Но как? Ведь столкновение произошло десять лет назад. Невероятно давно, по ее понятиям. Как Пунические войны. Могут ли эти события быть связаны между собой?

Но самое главное — Катя не знала, что делать ей самой. Как «сообщить тем, кто ее послал». Она сидела за своим столом и тоскливо разглядывала стены комнаты, в которой они жили с бабушкой Таней уже два года. Разглядывала заново, потому что увидела за ними всю Землю.

Светлые обои, наклеенные прямо на бетонные стены, — желтенькие, с бесформенным рисунком, струящимся сверху вниз, как вялые водоросли. Слева за стенкой была квартира Мариан-Иванны, справа — улица, скверик, магазин кулинарии и булочная, потом шоссе к институту, а дальше — речка и тайга. Это все лежало за стеной, уходило к западу, становясь маленьким, как отпечаток на кинопленке восемь на восемь… К западу. Там — Англия, «главный ход» из Европы в Америку и итальянский лайнер, лежащий на морском дне, под целым километром соленой воды. Так было обозначено на карте — светлая синева, цвета весеннего неба, глубина свыше тысячи метров. Лайнер лежит на дне между зыбкими полосками водорослей, в воде светло-синей и одновременно желтоватой, как обои.

Что же делать? Горбоносый Жан не шутил. Он серьезно говорил. Смотрел серьезно. И остальные смотрели убедительными глазами. Как быть?

Остаток дня и весь вечер Катя думала об одном и том же. Изрисовала тетрадку для черновиков цифрами «40» и «70». Принималась писать в «Пионерскую правду» и бросала. Начатые письма рвала на мелкие клочки и ссыпала в мусорное ведро.

Не поверят! Никто и нигде не поверит! Может быть, сегодня она и рассказала бы всю историю отцу. Но поздно вечером он позвонил и сказал, что вернется из института часа в три ночи. Работает на большой электронной машине. Катя уснула, не дождавшись Якова Ивановича. И ночью ей приснился жирный паук в огромной капитанской фуражке, бегущий прямо по воде на волосатых лапах.

6. СЕКРЕТ ПОГИБ

Контрольную писали в новом, втором физическом кабинете, открытом «иждивением доцента Салтановой». Так говорил — для ехидства — молодой литератор Владимир Федорович. Еще он говорил, что занятия литературой тоже требуют отдельного кабинета.

Все это пересказала Кате ее соседка, Аня Масленникова. Она сидела за новым столом, брезгливо оглядывая физический кабинет. Как кошка посреди большой, очень мокрой лужи.

Катя написала на промокашке: «40 × 70» и добавила для развлечения: «АМ + ВФ = Л!». Это обозначало: «Аня Масленникова плюс Владимир Федорович равно любовь». Анечка сейчас же ответила на своей промокашке: «Идиотка». Катя великодушно удержалась от ядовитого ответа: «Очень рада, будем знакомы!» И тут же ее вызвали — получать билет.

Дора Абрамовна устроила контрольную с билетами, как в институте. Разложила на столе листочки с условиями задач, чистой стороной вверх, и все по очереди подходили и тянули на выбор любой. Текст был аккуратно отпечатан на пишущей машинке, а латинские буквы вписаны круглым, аккуратным почерком. Вытянув листок, каждый называл номер. И Дора Абрамовна отмечала его в специальном списке, отпечатанном на той же машинке. Все, как в институте! Говорят, что на школьных экзаменах тоже тянут билеты, но это ведь на экзаменах. У Доры Абрамовны никогда урок не обходился без новых затей. На той неделе, например, она принесла моток латунной проволоки и спросила: кто возьмется сделать щетку вроде сапожной, но с латунными волосками? Витька-Газик сначала вызвался, а после уж спросил: зачем нужна щетка? Оказалось, для вывески с бегущими огненными буквами к Первому мая. Три класса будут оформлять иллюминацию школы, «чтобы вышло не хуже, чем на Центральном телеграфе в Москве». Позавчера все ребята принесли из дому по лампочке для иллюминации, а бригада радиолюбителей давно готовит машинку для бегущих букв.

…Катя подошла к столу, получила и прочла свой билет. Две задачи, совсем несложные. За полчаса она бы решила эти задачки. Решить, а? Ведь пустячные, легкие, если разобраться… Не поверит ей Дора, что она эти задачки не решила. Поймет, что нарочно… как это называется?.. Симулирует. Нет, симулирует — значит, притворяется больной. Ага, саботирует.

Катя сделала вид, что думает изо всех сил. Начала грызть колпачок авторучки. Невкусно. Деревянные ручки были много приятней.

И пусть невкусно! Она сидела и грызла, сглатывая горькую слюну. Кругом уже скрипели перья. Двадцать пять человек (двое больны) торопливо списывали условия задач с билетов. В классе стояла особая тишина, которая бывает только на контрольных. Одна Катя Гайдученко грызла ручку и исподтишка оглядывалась. Даже Садов пишет. Тоська вся раскраснелась — дело идет, значит. Если не получается, она бледнеет. Шведов строчит, покачивается от усердия. Он-то получит пятерку…

Катя начала вертеться. Дора Абрамовна мельком взглянула на нее, неторопливо поднялась и отошла к окошку. Невыносимо! Рука сама тянулась — написать решение. Написать, и будь что будет. И в этот момент сзади просунулась рука с запиской. Катя так и выхватила бумажку. Вовремя она подоспела… Еще минута, Катя начала бы решать свои задачки.

Записка была от Мити Садова.

«К. Гайдученко. Погибаю, но не сдаюсь», а дальше условие. Конечно, задача была Митьке не под силу. Садов приписал еще что-то, наверное, обещания и клятвы в вечной дружбе, но Катя не читала дальше. Перевернула записку чистой стороной и быстренько начала решать. Дора Абрамовна все равно поймет, что Митя списал, но где доказательства?

Катя потихоньку хихикнула, подумав, что рыбак попался в свои собственные сети. У других учителей каждый ряд пишет свой вариант. Значит, всегда можно списать через плечо сидящего спереди. При этой институтской системе не спишешь, казалось бы. А все равно ухитряемся. Но где доказательства? Нету. Только бы записку не увидела Дора Абрамовна.

…Задачка была хитрая, но пустяковая. В четыре вопроса. Катя аккуратно написала текст вопросов: Митя и в этом напутает, если за него не сделать! Выписала действия, знаки жирно, чтобы не ляпнул плюс вместо минуса… Ответ. Посмотрела на часы. Хватит ему времени, чтобы переписать. Все в порядке. Дора Абрамовна снова пошла к окошку…

Но, уже складывая записку, Катя решила прочесть Митькины льстивые слова. И у нее запершило в горле от злости.

«Кать, с каким аквалангом ты ныряла? Я было вчера со страха помер. Спасибо заранее».

Все пропало… Общительный толстячок Садов растрезвонит по всему городу про Катины приключения. Секрет погиб. И за контрольную будет двойка.

В неподдельном отчаянии она опустила голову на локоть. Дора Абрамовна от окошка глянула на нее с тенью тревоги в глазах.

Пусть смотрит. Она сунула записку на задний стол и невеликодушно подумала: «На, подавись!» Опять опустила голову и замерла в горестной неподвижности, и уже не видела, как Митя, пыхтя, списывал с бумажки. Как Шведов проплыл к кафедре и положил свои листки. Наконец, как в глазах Доры Абрамовны промелькнула усмешка, похожая на солнечный блик в стеклах сильного бинокля… Многого мы не знаем друг о друге! Никто из седьмого класса и вообразить не мог, что Дора давно разгадала их хитрость и знает, почему Катя сидит над пустым листком. Усмехается Дора Абрамовна про себя и в общем не сердится. Катя не знала, что Толя Шведов сейчас, в коридоре, укрылся за фикусом и бюстом Ушинского и, глядя на свое отражение в оконном стекле, пробормотал: «Мерзавец!» Он простоял там всю перемену, чтобы не встретиться с Катей — Толя не выносил женских слез.

А Катя не плакала, наоборот — ей стало все безразлично. Она спустилась в буфет, лениво сжевала две сосиски. Все испортил этот шпион Садов. Выследил ее, как собака-ищейка.

Вот чего никто не знал о Кате. Ей хотелось завести собаку — большого рыжего пса, и чтобы хвост у него был баранкой, а уши торчком, а зубы — длинные и белые под черными бахромчатыми губами и чтобы он провожал ее в школу, и носил портфель, и дожидался ее после конца уроков.

7. КВАДРАТИК

Митя вовсе не ходил за Катей, как собака-ищейка. (Нам придется теперь вернуться ко вчерашнему дню, когда Тося и Катя объясняли Садову закон Кирхгофа.) Сражение с непонятной «проводимостью» не очень утомило Митю. Девочки устали куда больше, чем он, — у него был веселый и беспечный характер. Он спрятал свои тетрадки, вытер доску и бодро выбежал на улицу. И увидел понурую Катину спину. Это его огорчило. И он решил догнать Гайдученко и развлечь. Может быть, спеть веселую песню или показать несколько фокусов с монетами. Он неплохо умел показывать фокусы, но стеснялся выступать на сборах и утренниках. Приятели — другое дело.

Пока Митя составлял программу действий, Катя скрылась из виду. Митя побежал тяжеловатой рысцой вдогонку. Приготовленные для фокусов монетки он держал в левой руке — два пятака и одну трехкопеечную. Он бежал, погромыхивая всякими нужными вещами в портфеле, и раздумывал — завязать шнурок на правом ботинке или так обойдется. Наступил на шнурок, чуть не шлепнулся. Пришлось завязывать, не выпуская монет из кулака. Хитрое занятие! Но Митя недаром был фокусником. Он ловко завязал бантик, поднял голову и увидел трех мальчиков из старого города. Они стояли на мостовой и смотрели вдаль с недружелюбным интересом.



Каждый мальчишка умеет молча выразить свое недружелюбие, для чего имеются три основных способа. Можно действовать грубо: наклонить голову, пронзая противника взглядом, и угрожающе сопеть. Можно действовать тоньше: спокойно стоять, руки в карманы и небрежно оглядывать врага с головы до ног. Разрешается при этом сплевывать сквозь зубы. Но самый тонкий способ: смотреть мимо и делать вид, что противник тебя совершенно не интересует. Сопеть или сплевывать нельзя ни в коем случае, а врага надо держать в уголке глаза таким образом, чтобы он догадывался о положении дел, но придраться ему было не к чему. Тут главное, чтобы противник растерялся, задрожал, и бери его тогда голыми руками.

Три уральских мальчика отменно владели последним способом. Они смотрели вдоль улицы, поверх Митиной головы, и ждали, когда он встанет на ноги.

Митя встал. Драться он вообще не любил, хотя привык дома к колотушкам. Кроме того, что за драка — одному против троих? Мальчишки были довольно симпатичные. И он сразу заговорил с ними:

— Привет, парни! Там что — солдаты идут? — И Митя посмотрел в ту же сторону, что и они.

Белоголовые мальчики удивились. Переглянулись. Тот, что стоял слева, засопел и с угрозой набычился. Митя простодушно улыбался.



В середине стоял крепкий мальчишка с квадратными плечами. Главарь — это было ясно. Он вдруг ответил Мите улыбкой и шагнул к нему, сверкнув новенькими белыми кедами.

— Хорошие кеды! — деловито сказал Митя. — Где покупал?

— Мамка брала, — ответил Квадратик и неожиданно добавил:

— Таких на все лето хватает.

Дело пошло на лад. Но левый возмущенно засопел и спросил:

— Может, купишь?

— Алле, гоп! — Митя показал свои три монетки. — Получите… — и, увидев в глазах Квадратика презрение, вспыхнул и заторопился:

— Держи, чудила, покажу фокус! Держи на ладони!

Квадратик покраснел и принял монетки в ладонь. Р-раз! Митя ударил сверху по ладони неплотно свернутым кулаком, так что рука Квадратика отскочила вниз, а монеты вернулись в Митин кулак.

— Алле! Второй фокус — прирученная монетка!

Левый перестал сопеть. Митя вручил ему портфель — подержи! — и показал второй фокус. Он кидал монеты из правой руки в поднятую левую. И они послушно сбегали с ладони, прокатывались по рукаву, сворачивали на плечо и попадали в нагрудный карманчик!

— Алле! В следующий раз покажу еще, а нынче тороплюсь, — сказал Митя.

Неукротимый левый медлил отдавать портфель. И главарь сказал ему небрежно:

— Ну-у…

Портфель вернулся к Мите.

— До свиданья, парни! — сказал Митя и побежал.

Квадратик крикнул вслед:

— Э-эй! Завтра приходи!

— Ла-адно!

Таким образом, Митя здорово отстал от Кати и выбежал на берег в ту секунду, когда она усаживалась на гребне Полудыньки. Запыхавшийся Митя побрел к камням по тропинке вдоль берега, на ходу утираясь рукавом. Подойдя ближе, он снова посмотрел на камни: как раз в ту секунду, когда Катя ссыпалась с Полудыньки в воду. Вот почему на корабле она оказалась мокрой до нитки: в момент перемещения она случайно упала в воду. Митя успел заметить ее бант, мелькнувший за камнем и свистнул от восторга — отчаянная девчонка, купается!

Он улегся на плоскую глыбу над обрывом, разумно полагая, что в таком предприятии может понадобиться спасатель. Со вздохом развязал шнурки на ботинках, снял курточку — приготовился спасать, если будет у Кати судорога в холодной воде.

Сверху ему была видна вся речушка с песчаным дном и прошлогодними водорослями. Кати нигде не было. И Митя немного встревожился. Не очень сильно — Гайдученко здорово плавает, как дельфин. Уплыла за поворот речки, пока он поднимался…

Но портфель сиротливо лежал на большом камне: так сиротливо, что Митя заволновался. И одежды нигде не было. Ни Кати, ни одежды.

«Под портфель положила», — решил Митя, но все-таки кубарем скатился с обрыва и наскочил на Катину бабушку. К счастью, она его не узнала. Она придержала его за плечо.

— Портфель видишь на камне? Принеси.

Митя в ужасе шарахнулся к воде. В голосе Катиной бабушки он услышал что-то, напугавшее его очень сильно. Он прыгал по камням, задыхался и, прежде чем взять портфель, заглянул под него. Одежды не было. Он схватил портфель и помчался обратно. И старуха взяла его дрожащими руками, а Митя бросился наверх и направо — осмотреть речку за поворотом. Промчался метров пятьдесят. Пусто. Одна вода.

Катя утонула!

Митя ринулся вперед, к тайге, к следующему повороту. Нет-нет, Гайдученко здорово плавает, сейчас он ее увидит за поворотом… Пусто! Он побежал дальше и слышал, как бабушка кричала:

— Рятуйте!..

И тут Катя всплыла неизвестно из каких глубин, много ниже камней. Всплыла спиной вверх, в юбке, надувшейся пузырем! Митя увидел это издали, когда оглянулся. Катя поплыла к берегу — не кролем, как говорила дома, а сажёнками. А Митя тут же скрылся. Он очень хорошо знал, что взрослые не разбираются в таких случаях — ему тоже достанется заодно с Катей.

Митя отправился домой, но… Домой он попал поздно вечером: по дороге он второй раз встретился с Квадратиком, день был богат приключениями. И Митя забыл о Катином «купании». Вспомнил только сегодня, на контрольной, когда писал Кате записку. Толком он ничего не знал, конечно. О перемещениях даже не догадывался. Кому такое придет в голову, сами посудите?

Так что Митя вовсе не следил за Катей Гайдученко вчера. Но сегодня, после контрольной, он все вспомнил и тут уж решил последить на всякий случай. Странное купание затевает девчонка! И Митя, пригибаясь и выглядывая из-за поворотов, побежал за Катей, когда она снова отправилась на камни.

Честно говоря, она едва дождалась конца уроков, чтобы последний раз… Что — последний раз? Побывать в перемещениях? Она сама толком не знала, чего ей хочется. Очень уж все было странно и непонятно.

8. «БЭТИСКЭЙФБРИТН»

Был пасмурный день, похожий на осенний. Весь мир казался серым и унылым, лишь бархатно-зеленая стена тайги за поворотом русла оставалась сама собой, и ярко желтели песчаные осыпи на обрыве. Вода зло бурлила между камнями, волокла с гор глинистую муть — это в верховьях прошли весенние дожди, сбили с кедров прошлогодние шишки, смыли зимнюю хвою-падалицу, растопили последние пласты снега, схоронившиеся на южных склонах оврагов…

Катя ждала. Руками, потными от ожидания, она держалась за портфель. Перемещение запаздывало. Сменился караул, волейболисты начали игру — белый мяч, вращаясь, взлетел над забором, и засвистел невидимый судья. Мимо угла забора, откуда могла появиться бабушка Таня, прошел рабочий в пластмассовой каске, с ржавой трубой на плече. От груза его походка была важной. Он с натугой перекинул трубу через забор, в институт, и налегке пошел обратно, глядя на Катю. Прошел, скрылся за обрывом, а перемещения все не было.

Катя подпрыгивала на Полудыньке вместе с портфелем. Ведь в том мире, где ее никто не знает и не может посягнуть на ее самостоятельность, она вольна рассказать взрослым о координатах! Убедительно рассказать, так, чтобы ей поверили, а затем исчезнуть. Это она сообразила, уже сидя на камнях. Но все оставалось на своих местах, по речке несло всякую ерунду — пустые шишки, дохлых мышей, щепки. А еще через минуту на высоком берегу появился Митька Садов и замахал руками.

— Убирайся прочь! — прокричала Катя. — Шпион!

Митька приложил ладони к ушам.

— Убирайся, шпион чертов!

Митька исчез.

Катя прикусила губу побольнее и поднялась. Перепрыгнула на соседний камень, балансируя портфелем, — всё, пора домой. Вон Садов прячется на берегу, шпионит, как и вчера. Она выпрямилась на камне, чтобы перепрыгнуть на следующий, ближе к берегу, взмахнула руками и…

Началось! Надвигалась светлая темнота.

Катя быстренько присела, обхватила колени руками, не выпуская портфеля. Темнота сгущалась медленнее, чем раньше, зато боли и замирания духа не было — легко-легко она летела сквозь пульсирующую пустоту, и кругом звучали пульсирующие голоса: «Оопяять пооле… леепесстоок… пеерегрууженн…», и один голос был очень знакомый: «Моощноость… вышш…» И все смолкло.

В той же позе, прижимая портфель к коленям, она оказалась в узкой щели между двумя деревянными стенками. Где-то рядом играла музыка.

«Тру! Ту-ту, тру!» — гнусаво трубила музыка. Над головой что-то жужжало. Портфель упирался в полированную деревянную стенку.

Катя подняла глаза и пискнула от удивления: над ее портфелем до самого потолка вздымалось бутылочное войско из первого перемещения! Деревянная стенка за спиной оказалась тем самым барьером, на котором стоял «Рам Джамайка». Джошуа, негр с этикетки, остолбенело торчал над Катиной головой. Высоко, как столетняя сосна. Катя сидела рядом с его огромным лакированным ботинком…

Первым опомнился Джошуа. Он опустил толстую руку, черную, в твердой белоснежной манжете, нащупал Катину голову и легонько пригнул к полу. Катя поняла — надо сидеть тихо и не высовываться. Потом Джошуа начал топтаться рядом с ней, чем-то звякал над ее головой, снимал и ставил на место разные бутылки и вдруг… шагнул прямо через Катю. Она пригнула голову. Джошуа как ни в чем не бывало удалился по проходу между бутылками и барьером, держа перед собой длинный серебряный поднос. Негр был одет в странный, но красивый черный костюм с двумя хвостами сзади. Такой костюм Катя несколько раз видела по телевизору на скрипачах и дирижерах.

Музыка смолкла, и лишь тогда Катя поняла, что за механизм помещается перед ней, в углублении стены. Автоматический проигрыватель! Кончилась пластинка, лапка с иголкой судорожно подпрыгнула и отъехала в сторону, затем вторая лапка, тоненькая, подхватила пластинку и унесла в другую сторону, а новая пластинка просто упала сверху, из приготовленной стопки! А лапка с иголкой, как ждала, — раз! — опустилась на пластинку, и опять началась музыка. Катя разглядела на пластинке рисунок, изображающий собаку перед широкой изогнутой воронкой.

Свою собаку она брала бы в перемещения. Интересно, действуют ли таинственные силы и на собак.

Тем временем Джошуа что-то делал за барьером. Донесся его рокочущий бас, звон стекла — что-то случилось. Катя это почувствовала, хоть не могла разобрать слов. Ведь проигрыватель гремел рядом, а Джошуа говорил довольно далеко.

Что-то случилось! Деревянный пол снова затрясся под грузными шагами. Джошуа почти подбежал к проигрывателю и нажал кнопку. Игла поднялась, пластинка перестала крутиться. Стало тихо.

И в тишине резко раздался повелительный тонкий голос:

— Подайте баккарди, Виллис! Включите одиннадцатую программу!

— Да, сэр, — ответил Джошуа.

Катя замерла — пол скрипел при малейшем движении.

Джошуа опустил глаза и розовыми ладонями сделал огорченный жест: ничего, мол, не получается.

Катя в недоумении тоже развела руками: дескать, не понимаю, что у вас не получается.

Негр в испуге косился то на нее, то на тех, что были за барьером. Взял плоскую бутылку на поднос. Ушел. Сидеть было неудобно. И скучно. И страшновато! Когда рядом с тобой человеку страшно, то сам начинаешь бояться.

За барьером щелкнуло и заговорило радио. Катя прислушалась. Диктор быстро, тихо говорил по-английски, можно было разобрать слово «шип» — корабль. «Да это телевизор, что в углу, рядом с окошком», — вспомнила Катя и повернулась лицом к барьеру. Резко скрипнули доски под каблуками, запахло пылью.

Сейчас же тонкий голос спросил:

— Крыса за ковром?

— Простите, сэр? — пробасил Джошуа.

— Можете идти, Виллис. Я позвоню.

Сквозь щелку в барьере Катя видела, что негр уходит, волоча ноги и оглядываясь. Вот он еще раз сверкнул глазами, закрывая дверь. Это справа от окна. Слева было видно хуже — щелка перекашивалась направо. Ага, двое сидят за столиком, а дальше, в глубине комнаты, экран телевизора. Цветной телевизор, смотри-ка!

— Да, лакомый кусок этот корабль! — проговорил хозяин.

— Велик для любой глотки, — сказал второй.

У него был тихий, ленивый, сиплый голос.

— Баккарди у вас отличный, мистер Уоррен, — сипло сказал второй. — Настоящая «белая этикетка», редкость в наши дни…

— Рад доставить вам удовольствие, Майкл. Значит, на бирже застой?

— Ску-учища, мистер Уоррен. На бирже скучища, в конторе мухи засыпают на лету.

— Преувеличиваете, Майкл. Я слышал, у вас были интересные дела.

— А-а, ничего интересного для вас. Вы теперь помещик…

Хозяин засмеялся.

— Выкладывайте, Майкл! «Морским драконом» вы занимались?

— А нечего выкладывать, — лениво засипел Майкл. — «Дракона» купило неизвестное лицо. Ну, я узнал фамилию. Солана. Бразильский подданный.

— Частное лицо все-таки?

— Я бы сказал — даже слишком частное. Известно только имя, других сведений получить не удалось.

— Как же вы так…

— Дал маху, хотите сказать? Он законспирирован намертво. Я покрутился, покрутился и плюнул.

— Надеюсь, субмарина разоружена?

— Начисто, в том и дело! Я сначала решил, что бразильские вояки приобретают «Дракона» через подставное лицо. Нет… Частное судно, не застраховано, новое название — «Голубой кит».

— Не застраховано? Интересно! — сказал хозяин.

Кате было скучно и неудобно сидеть. Она старалась не шевелиться, чтобы не подвести Джошуа, и скучала. От нечего делать она попробовала вспомнить — кто из литературных героев кричал; «Крыса за ковром!» Вспомнила: Гамлет, принц датский, когда Полоний прятался за ковром, как она сейчас за барьером.

— Интересно, — согласился Майкл. — Для меня. Я — сыщик на службе страховой компании. Но тысяча извинений, мистер Уоррен, вы теперь помещик. Какой вам интерес в делах? Вы и телепередачи смотрите, и читаете газеты, и слушаете мою болтовню. Зачем вам эта скучища? Разводили бы лошадей.

— Я тридцать лет страховал корабли, — мягко сказал Уоррен. — Тридцать лет! Это накладывает клеймо, знак рабства, Майкл. Вы тоже занимались «Драконом» из чистой любознательности.

— Да я шучу, сэр. Мы все меченые, как атомы. Тридцать лет назад я ходил в коротких штанишках… О, начинают спуск!

Катя оживилась — щуплая фигура хозяина поднялась из кресла. Телевизор заговорил громче:

— …«Бродкастинг систем». Оптические устройства поставлены фирмой Стоун…

Телевизор говорил громко, но экрана Катя не видела совсем, потому что и гость и хозяин подошли к приемнику.

— Вы сегодня вылетаете на место? — спросил хозяин.

— Да, сэр. Надо посмотреть, что они поднимут.

— …Вы видите, как главный специалист фирмы подходит к лебедке. Прежде чем «бэтискэйфбритн» опустится на дно, туда будет послана телевизионная камера. Внимание! Вы будете первыми. В глубинах океана вы первыми увидите корпус прекраснейшего корабля столетия — «Леонардо да Винчи». Лишь завтра «бэтискэйфбритн» погрузится в пучину, сегодня же на разведку выходит телевидение! Внимание! Лебедка пошла! Спуск будет продолжаться около часа. Сейчас камера коснется воды…

Катя схватилась за лакированные стойки барьера и вертела головой, чуть ли не визжа от возбуждения. «Леонардо да Винчи»! Ничего, ничего не видно! Она лихорадочно соображала — как ей поступать теперь? Выйти к этим людям и повторить слова Дювивье? Раз они страхуют корабли, то им невыгодно, чтобы корабли тонули. Они платят деньги владельцам утонувших кораблей, а сыщики страховых компаний выслеживают — не утопили ли хозяева свои корабли нарочно, чтобы получить страховую премию. Об этом Катя читала много раз… Но что делать?

«Вставай, трусиха!» — сказала себе Катя. И встала.

Тощий Уоррен и грузный Майкл, повернувшись к ней спинами, глядели на экран. Между их плечами была видна полоска экрана — сине-зеленые лучи веером. Катя осторожно кашлянула — не слышат…

Ее голова еле высовывалась над барьером, как Петрушка в кукольном театре. Пришлось приподняться на цыпочках.

— М-хм!

Не слышат. «Глубина — сто футов»[2], — провозгласил диктор. И вдруг послышался тихий вибрирующий голос. Он говорил по-русски: «Береза, береза, возврат через тридцать секунд, прием…»

Катя обомлела. Майкл повернулся рывком — стакан в толстой руке, сигарета в углу рта…

— А, мисс Элизабет! — сказал Майкл.

— Где она? — недовольно обернулся хозяин.

— Я не мисс Элизабет… — начала Катя. — Прошу прощения…

Окно, телевизор, белые рубашки и удивленные лица мужчин заволокло туманом.

— Ой, погодите! — закричала Катя. — Погодите!

Первый раз она не хотела перемещаться: не успела ничего, не успела предупредить, не досмотрела передачу с того места, на котором была вчера!

Но поздно, поздно… Серебристая мгла сомкнулась над головой. Смолк телевизор — знакомые уже голоса переливались кругом, как вода на стенках стеклянного шара, и снова говорили, что лепесток перегружен, перегружен!.. Катя стояла на плоском камне у самого берега.

Едва переместившись, она вскочила и бегом бросилась к институту по сыпучему пыльному откосу. В институтском клубе стоял прекрасный телевизор. А вдруг наши принимают от англичан эту программу? «Ну что вам стоит, голубчики, — молила Катя на бегу, — это же интереснее, чем ваш глупый футбол, ну что вам стоит?!» «Бэтискэйфбритн»… — шептала она про себя. — Какое странное слово — «бэтискэйфбритн».

Конечно, передавали таблицу, нелепую выдумку, по Катиному мнению. Свердловское телевидение передавало ее часами. За всеми волнениями Катя проглядела нечто важное. Когда она появилась на камне, то на берегу, из-за бетонной сваи, поднялось бледное лицо Мити Садова. Потом он побежал за ней к клубу. Потом провожал до самого дома, прячась за соснами.

В этом городе сосны росли прямо на тротуарах между шестигранными бетонными плитами. За домами по горизонту шли плавные волны уральских гор. Это был отличный город, но он не мог ничем помочь Кате.

9. ЧЕГО НЕ ЗНАЕТ КАТЯ

Прошло трое суток после начала Катиных перемещений. Пока она сидит за письменным столом и делает вид, что решает задачи по алгебре, посмотрим, что происходит вокруг нее и что толкуют об ее приключениях.

В Англии слуга из богатого дома подозревает, что русская девочка — колдунья. Так он и рассказывает своей начальнице, экономке. Наивное мнение, особенно в век кибернетики. Но подумайте сами, разве мало наивных людей поклоняются особо могущественному колдуну — богу?

Хозяин дома и его гость, сыщик, не знают, что и подумать. Девочка исчезла из-за барьера самым таинственным образом — в облачке тумана. Гость высказал мнение, что девочка пришла в гости к кому-нибудь из слуг, и до правды теперь не доберешься, потому что слуги всегда горой стоят друг за друга. А туман… О, после хорошего «баккарди» чего только не померещится!

Шепчутся о Кате еще в одном месте — посреди Атлантического океана, на сорока градусах северной широты и семидесяти градусах западной долготы. На подводной лодке «Голубой кит», бывший «Морской дракон», инженер-радист Дювивье в десятый раз объясняет своим друзьям, что в радиотехнике чудес не бывает. И вообще чудес не бывает. Девочка появилась и исчезла, следовательно, русские научились перебрасывать людей на большие расстояния. Бен Ферри и Жан Понсека верят радиоинженеру, но в конечном счете тоже не знают, что думать.

На «Голубом ките» сохраняется режим полной тишины. Субмарина по-прежнему лежит на склоне подводного хребта, на глубине пятисот метров. Поблизости, под обрывом хребта, покоится мертвый корпус лайнера «Леонардо да Винчи». Глубина — полторы тысячи метров, так глубоко подводная лодка нырнуть не может.

Заметим, что Катя этого не знает. Она думает, что побывала на надводном корабле, с которого велась телепередача, и удивляется: почему бы Дювивье не предупредить корреспондентов об опасности? Те бы всему миру сообщили по радио и телевидению… Разговор мистера Уоррена и Майкла — о странной истории субмарины «Голубой кит», об ее таинственном покупателе — она пропустила мимо ушей. «Два Жана» иБен Ферри как-то упустили из виду, что девочке надо назвать корабль, на котором она побывала.

Чего еще не знает Катя?

Что такое «бэтискэйфбритн». Почему вдруг начались перемещения. Почему Яков Иванович с каждым днем все позже возвращается из института. И что делает Митя Садов, тоже неизвестно Кате.

А он вот что делает. Сидит на полосатой скамье напротив Катиного дома и ждет, а для сокращения времени репетирует новый фокус.

10. ВОТ ЭТО ФОКУС!

Митя ждал довольно долго. Он был очень спокойным и благодушным человеком, так как пошел не в мать, а в отца, тоже благодушного пухлого добряка. Отец был шофером на дальних перевозках, на линии Киев — Одесса. Он водил огромный серебряный фургон-холодильник. Австрийский. Иногда, вернувшись из рейса, отец подруливал прямо к школе, чтобы поскорее повидаться с Митькой. Тогда фургон торжественно трубил своим иностранным сигналом на всю улицу, и учительница отпускала Митю вниз, поздороваться. Так было много лет, с первого класса до шестого, но в конце учебного года фургон не вернулся из рейса. Митя так и не узнал, что случилось на дороге, в ста километрах от Киева — перебегал ли кто дорогу, или навстречу попался пьяный водитель. Но отец не вернулся из этого рейса. Его привезли товарищи, и гроб не открыли даже на похоронах. А мать стала совсем невыносимой. Говорили, что на работе она тоже совсем невыносимая, что из жалости к сиротам ее взяли в Дровню, когда переводили лаборатории из Киева на Урал. Так Митя и попал на Урал. Тоську, младшую сестру, устроили в интернат, а он жил при матери и терпел. Одного он не выносил — холодильных фургонов…

Чего же он ждал на улице, Митя Садов? Почему он пренебрег такими приятными занятиями, как рыбная ловля или разговоры с друзьями? Он ждал, чтобы Катя избавила его от мучительного ощущения любопытства. Он ведь не ушел, когда Катя прогнала его, обозвав чертовым шпионом. Добродушный Митя притаился за прошлогодним бурьяном и все видел. Как исчезла Катя вместе с коричневым портфелем. Как появилась на том же месте, но в другой позе. Пока ее не было, Митя в страшном волнении то метался по берегу, то прятался в разных местах, но так, чтобы видеть камни. На его счастье, Катя появилась к нему спиной, и он успел рухнуть лицом вниз и укрыться за бетонной сваей.

Теперь он храбро ждал объяснений, хотя знал, что у Гайдученко рука тяжелая. Митя не считался с пустяками, когда его разбирало всерьез. Мать перед поркой предупреждала его: «Дмитро, опять тебя разбирает? Выдеру!..» Обычно Митя не внимал этому честному предупреждению, и его драли.

Митю Садова разобрало всерьез. Он ждал, взволнованно ерзая, как будто сидел на парте. Он ждал, как на выступлении известного фокусника — второй половины, когда маэстро повторяет свои номера, великодушно открывая всем их изнанку, и секреты перестают быть секретами, и назавтра можно начать репетировать перед зеркалом, а потом показать друзьям и услышать от них: «Силен, Садов, силен!..»

И вот «маэстро» появился на сцене. Екатерина Гайдученко выскользнула из-за стеклянной двери, как из-за кулис, и независимым шагом двинулась в сторону булочной. Митя сообразил: Лену Пирогову пошла навестить — Ленка вернулась из больницы. Поспешно спрятал кроличью лапку, которая заменяла ему белую мышь (он очень любил фокусы с белыми мышами).

— Гайдученко, погоди!

Катя оглянулась с недоброй улыбкой.

— Ты опять здесь?

— Ну… — сказал Митя, подражая Квадратику.

Мужественный тон не подействовал на Катю. Почти не поворачивая головы, она проговорила:

— Ты бы шел своей дорогой, Садов.

— Не пойду, — сказал Митя. — Ты чудеса фокусничаешь, а я своей дорогой должный ходить, да?

Катя повернулась кругом. Лицо у нее было такое, что Митя поежился, не ожидая хорошего.

— Должен ходить, должен!.. — приговаривала Катя, надвигаясь на мальчишку, как танк.

Митя живо отбежал на десять шагов, к углу дома.

— Шпионишь?! — грозно спросила Катя. — Выслеживаешь?! Все равно поймаю!

Садов потряс щеками. Нет, мол, не шпионю и не выслеживаю.

— Значит, просто так — прогуливаешься? — Она бросилась на Митю.

Он увернулся, забежал за будку с телефоном-автоматом. Катя — за ним. Он опять увернулся, вскочил в будку и стал держать дверь. Катя молча яростно дергала гремящую дверь.

Когда она просунула ботинок в щель, Митя сдался и завопил:

— Я не шпионил! Я фокус хотел узнать, иллюзион! Погоди-и!

Тут Катя вроде бы очнулась. Злые рыжие глаза стали опять серыми. Она рассмеялась. Громким, оскорбительным смехом. Садов утирал лоб и щеки, соображая, над чем она смеется? Он был уверен, что Катя на камнях репетировала иллюзионный номер, как он репетировал свои фокусы с монетами, картами и белыми мышами… Он не знал, что Катя вспомнила свои страхи: «Садов все видел, Садов все знает и растреплет по всей Дровне… Фокусник! Везде ему чудятся фокусы».

— Нет! — отрезала Катя. — Фирма секретов не выдает.

Она выдернула ботинок из-под двери и пошла было прочь, но нет! Катя не знала, что такое душа артиста. Настоящий артист должен быть готов на все ради искусства — вот как!

И артист Садов загородил дорогу Кате и воскликнул:

— Ты поступаешь, как человек из капиталистического мира, Гайдученко! Это не по-советски…

— Не правда!

— Правда! Зажимаешь. Разве не правда?!

Обвинение было очень серьезное. Приходилось объясняться, иначе получалось действительно не по-советски. Но как ему объяснишь?

— Пойми ты, чудак человек, это не мой секрет, — выкручивалась Катя. — Я дала слово никому не объяснять про этот… фокус. Иллюзион этот самый… А что ты называешь иллюзионом?

Митя, заискивая, объяснил, что фокусы можно показывать «чистые» — без приспособлений, ловкостью рук. А можно и при помощи приспособлений.

— Видела, как кролика вынимают из цилиндра с двойным дном?.. Не видела? Эх, ты!.. Вот цилиндр с двойным дном и есть приспособление для фокусов. Артист, который работает с таким цилиндром и прочими штуками, называется иллюзионистом, а фокусы с приспособлениями называют иллюзионом. Но секреты таких приспособлений берегут только капиталисты, так что если Катя не объяснит про свой фокус, то будет это не по-советски.

— Отстань! — мрачно перебила Катя. — Иллюзионщик…

Митя улыбался добродушно и растерянно. Ему казалось: вот он решится и приступит к Гайдученко с вопросом, и все получится замечательно. Она покажет «приспособление для исчезания», а он помчится домой и сделает себе такое же и даже еще лучше. Много лучше! У него есть друзья в ремесленном училище — помогут. Митя уже представлял себе покрывало, которого не видно на фоне речной воды. Серебристое, вроде палатки-серебрянки. Серебристое, отливающее, как спинка плотвички… Эх! Где только взять такой материал?

— Ну привет, Садов!

Расстроенный Митя не стал прощаться, а заложил руки в карманы и пошел рядом с Катей. А вдруг она применяла черный бархат или систему зеркал — испытанные приспособления иллюзионистов? Нет… Черный бархат годится только на фоне черного же бархата. Зеркало посреди реки не поставишь. Нет, нет! Конечно, серебрянка… Но какая? Вот вопрос.

— Ладно, — сказал Митя, — отстану. Сам попробую. Привет!

— Перемещаться? Вот чудак смешной! — вырвалось у Кати.

Вырвалось навязчивое слово. А слово-то не воробей. Действительно, раз вырвалось — не поймаешь!

Садов схватил ее за рукав.

— Куда перемещаться?!

— Ну пошли, расскажу, — сдалась Катя.

Так секрет наконец перестал быть секретом. Катя рассказала Мите о перемещениях. К Лене Пироговой она, конечно, не попала — добрый час они с Митей бродили по городку. Потрясенный Митя даже не задумался, почему доверили ему такую захватывающую тайну. Пожалуй, и сама рассказчица этого не знала. Может быть, надоело ей выкручиваться и изворачиваться — она была по натуре правдивым человеком и врала без удовольствия, по необходимости только. Может быть, замучила ее неизвестность — как быть с предупреждением Дювивье? Что она, Скупой рыцарь?

— Ну вот, — закончила Катя, — два дня прошло даром. Что делать — неизвестно.

Митя раскраснелся и шел, взволнованно посапывая. Затем надвинул фуражку на брови и заявил решительно:

— Брешешь! То есть сочиняешь.

— От дурной! Завтра же сам посмотришь!

— Это мысль, точно! — оживился Митя. — Точно! А Игоря с собой возьмем?

— Ка-ко-го Игоря? Что еще за Игорь? Трепло ты, Митька!

— Ой, он отличный парень! Местный парень, из третьей школы. Я вчера с ним познакомился.

Катя посмотрела на него с сожалением — никакой логики, никакой выдержки, трепло и трепло…

— Слушай, Митька! Слушай внимательно. Если хоть кому, если хоть одно слово без моего разрешения, мы враги на всю жизнь! Кровные враги, можешь это понять?

— Могу, — сказал Митя.

— Ты пока не можешь. Вот протреплешься, тогда поймешь. Нет, в тебе что-нибудь есть мужское?! — Катя шипела, как сердитая кошка. — Кровная вражда! Понял? Не на жизнь, а на смерть!

Митя ответил с некоторым испугом, что обещает не протрепаться никому, но Игорь-Квадратик в самом деле отличный парень, собирается быть морским радистом, и они вчера до полуночи сидели за Игоревым ка-вэ-передатчиком и имели даже связь с Югославией…

— А что это — ка-вэ-передатчик? — спросила заинтересованная Катя.

— Эге, я сам не знал до вчерашнего! Настоящая радиостанция! Там и передатчик, и приемник, и можно со всей Землей беседовать сколько влезет, а за каждую связь присылают открытку. У Игоря этих открыток — во! Целая стопка. И за вчерашнюю Югославию ему пришлют открытку…

— Здорово! — восхитилась Катя.

Ни о чем подобном она и не слыхивала, ни один из ее знакомых мальчишек не занимался таким интересным делом. Хотя среди них и были умники вроде Шведова, и лихие техники-радиолюбители, как, например, Жора Кошкин, сосед по киевской квартире. Жорка строил модели самолетов, управляемые по радио, и они летали довольно исправно, только иногда врезались прямо в землю. Эта особенность Жоркиных творений была неприятной. Самолеты «гробились», как настоящие.

— А почему «ка-вэ» передатчик называется?

— Потому что короткие волны, — важно пояснил Митя.

До следующего угла они прошагали молча, раздумывая, но каждый о своем. Митя косился на чистенькую, аккуратненькую девочку в желтых ботинках и думал, что девчонки — удивительно скрытные люди и в самых волнующих и опасных историях умеют оставаться невозмутимыми. Тут же он усомнился — Тося Матвеева визжала бы в голос на месте Гайдученко, так что невозмутимость приходилось отнести на Катин счет, а не на общий девчоночный. На углу Митя отвлекся и стал воображать, как бы он себя вел в Англии. Наверное, никак бы не вел — языка-то он не знает никакого, кроме украинского, и то плохо.

А Катя думала-думала и вдруг сказала:

— Идем к твоему Игорю…

Митя отозвался сдержанно:

— Ну-у… — и никак больше своего восторга не обнаружил. Он уже сделал выводы из Катиной справедливой критики.

— Но смотри, о перемещениях молчок! — грозно сказала Катя.

Такое условие Мите даже и понравилось. В конце концов они с Гайдученко друзья и земляки, а Квадратик хотя и отличный парень, но чужой пока что.

И они побежали к Игорю.

11. КАТЯ-РАДИОГРАММА

Непривычно и странно было подходить к калитке, прорезанной в глухом кедровом заборе. Непривычно было смотреть на маленькие окошки в больших наличниках и знать при том, что за бревенчатыми древними стенами живет мальчишка, умеющий говорить со всей Землей. Странно было видеть два высоких столба над крытым двором — два столба, и между ними провода, высоко-высоко над крышей.

— Видишь — антенна, — сказал Митя. — Длина двадцать метров, подъем — пятнадцать. Он сам построил!.. Давай стучать — там у него Барс. Свирепый.

Но Катя нажала на кованую щеколду и прямо вошла под крышу двора. Не родилась еще та собака, которая на нее бросится!

— Назад! — крикнул Митя, но было уже поздно.

Катя шагнула через доску под калиткой, и хрипящая буря налетела на нее из темноты. Р-ррр! Катя лежала на земле, а пес стоял над ней и устрашающе рычал, а его цепь еще звенела, укладываясь после броска. Митя кричал: «Свои!», из дома тоже закричали и кто-то выскочил и оттащил мохнатого Барса. И Катя смогла подняться. Пес оказался рыжим. Как раз о такой собаке мечтала Катя, но сейчас ей расхотелось иметь собаку.

— Он слишком неожиданно бросился! — оправдывалась она. — Я и слова сказать не успела.

Квадратик промолчал. Он оттащил собаку и приказал: «Сидеть!» Потом провел их в дом, где странно пахло гарью, а откуда-то сверху вопрошал тонкий старушечий голос:

— Иго-орь, внуче-ек, не за лекстричество платить?

Оказалось, что бабушка Игоря лежала на печи! Катя только читала о таких диковинах. «Несу косу на плечи, хочу лису посечи, — слезай, лиса, с печи!» Диковина! Но еще диковинней показалось, что в комнате Игоря над верстаком висела настоящая икона с лампадкой. Тонкий темный лик казался живым от тепленького огонька и неодобрительным глазом смотрел на верстак, занимающий полкомнаты. Этот верстак был построен так же добротно, как и весь дом. Он служил верстаком, книжной полкой, письменным столом, и — главное! — на нем была установлена радиостанция. Разноцветные провода, как лианы, обвивали крошечные стволики, отливающие медью. В этом конце дома запах печки и лампадного масла перебивался хвойным духом канифоли и особым радиотехническим запахом старинных ламп, покрытых изнутри зеркальным налетом. Где только их выкопал молчаливый хозяин? Таинственный прибор — черный, блестящий, с массивными медными винтами — красовался посреди верстака. Он выглядел настолько внушительно, что Катя все время таращилась на него. Прибор был иностранный, с жирной надписью: «Siemens Halske».

Игорь наблюдал за Катей, помаргивая, немного сонно, голубыми глазами. Когда она заинтересовалась прибором, он сообщил:

— Генератор стандарт-сигнала, немецкий…

— Здорово! — сказала Катя. — Откуда он у тебя?

— Отец с фронта привез, — ответил Игорь.

Затем наступило неловкое молчание. Квадратик вовсе не смущался. Любой другой мальчишка на его месте принялся бы суетиться или грубить — Катя уже привыкла к тому, что знакомые мальчишки смущаются, когда девочка приходит к ним в гости. Этот и не подумал даже объяснить, что, мол, икона не его, а бабкина, а сам он, ясное дело, неверующий. Он спокойно сидел на высокой самодельной табуретке и ждал, что скажет гостья.

На этот раз смущалась Катя. От неловкости стала смотреть книги. Мама и бабушка Таня тысячу раз ей втолковывали, что невежливо, придя в гости, сразу соваться к книжной полке. Ладно, Катя влезла на верстак животом и рассмотрела книги Квадратика. Здесь она могла взять реванш за непонятный «генератор стандарт-сигнала» и всю прочую радиотехнику. По крайней мере, ей так казалось, но…

Игорь был особенным человеком. Его библиотека четко делилась на две части.

На нижней полке стояли книги по радиотехнике — не меньше сотни томов с непонятными названиями, и среди них огромный каталог радиоламп, чуть поменьше маминого атласа. Зато на верхней полке стояли морские книги. Чего здесь не было! Пузатая книжечка «Силуэты военно-морских кораблей», потом «История великих открытий», потом военные мемуары, два тома учебника навигации — всего и не перечислишь.

Потрясенная, Катя слезла на пол. Митька улыбался с непробиваемым благодушием. Игорь спокойно посматривал, как будто книги были вовсе не его. Он был очень спокойный и надежный на вид, без щегольства и зазнайства, не то что Шведов.

И все-таки, не доверяя своим глазам, Катя спросила:

— Это всё твои книги?

— Эти братнины, — окая, ответил Игорь, — а вот мои. Сам покупал. Старые у соседа на чердаке нашел. Новые купил.

— Ого! — Митя был поражен. — Тебе мать дает денег на книги?

— Попросил бы — дала. Я не прошу. Зарабатываю.

— Зарабатываешь? Ты же маленький! — сказала Катя.

Наконец-то Квадратик удивился, но ответил Кате без надменности:

— Белку бить каждый может. У нас младший, Олежка, двадцать белок принес за зиму.

— Двадцать? А ты сколько?

— По нынешней зиме свыше сотни. Прошлую — тоже, и волчиху с выводком.

— Настоящую волчиху?

Квадратик неторопливо объяснил, что с Барсом каждый может взять и белку и волка. Медведя тоже. Только на медведя с дробовиком идти плохо — собаку погубишь и сам не спасешься. Нужен штуцер.[3]

Катя не знала, что такое штуцер, и вообще была принципиальной противницей всякого убийства. Даже волков и тем более белок. Но Игорь-Квадратик, несмотря на свое кровожадное увлечение охотой, ей понравился. Больше, чем все знакомые мальчишки.

Она решительно уселась, решительно поправила платье и сказала:

— Игорь, ты человек понимающий! Дай нам, пожалуйста, совет.

— Совет… — сказал Игорь.

— Представь себе, пожалуйста, что… ну я узнала одну тайну… Митька, молчи! Я не могу сказать, как я это узнала, вот… но меня просили передать, что район с координатами сорок градусов северной широты и семьдесят градусов западной долготы опасен для плавания.

Нечаянно у Кати произнеслось по-английски: «Swimming is dangerous». И Квадратик посмотрел на нее внимательно и осведомился:

— Просили мне передать?

— Конечно, не тебе.

— Не мне. Кому просили передать?

Катя развела руками.

— Получается, просили передать и не сказали кому?

От недоверчивости Квадратик окал сильнее обычного. Лицо же его оставалось совершенно невозмутимым. Он вытащил с верхней полки маленький атлас, несколько секунд помедлил и сразу открыл его на Северной Америке. Катя смотрела на карту со странным чувством. Будто она ожидала других координат на этом месте.

Нет, все правильно. Линии перекрещивались там же, рядом с Нью-Йорком, на самой границе прибрежного мелководья.

Игорь поставил атлас на место и приготовился слушать дальше. Он прочно сидел на прочном табурете, а широкие руки с короткими пальцами спокойно держал на коленях, одна около одной.

— Ну вот посоветуй, кому это можно сообщить. Вот если бы ты принял такое сообщение по радио, без подписи? — произнесла Катя фразу, приготовленную еще на улице.

— Я такого не принимал.

— Но если бы принял?

— Если бы да кабы. Не принимал я такого.

— А если бы принял?

— Передал бы в Москву через других любителей. Как о сигнале бедствия. Если бы сам принял!

Безвыходное положение! Этот мальчишка ни за что не пойдет против совести. Напрасно, значит, Катя рассчитывала на его помощь.

Но где найдешь другого помощника? Этот — радист и целую морскую библиотеку собрал. Просто чудо, как вовремя Митя с ним познакомился… Вот он сидит, Митенька, легкомысленное существо, и жестами показывает: «Да расскажи ты все Квадратику, он свой парень!»



Свой-то свой, да чересчур суровый…

Но дело, в общем, было ясное. Приходилось рассказывать.

…Это было непросто — рассказывать Игорю Ергину о перемещениях. Катя уже рассказывала дважды. Один раз Джошуа Виллису, который не поверил ни одному слову (правда, он поверил потом, но это не считается). Только что она рассказала более полный вариант Мите, который поверил в ее рассказ, как в волшебную сказку. Интересно, мол, спору нет, а в жизни так не бывает…

Игорь слушал по-другому. Один раз он выслушал все подряд, не перебивая. Только нос еще больше вздергивался и на обветренном лице проступали веснушки. Потом он промолвил:

— Повезло…

Это было сказано вполголоса, но Катя поняла, как он ей завидует.

— Определенно повезло, Катерина!.. Рассказывай по новой.

— Опять рассказывать? Ты что, не слушал?

— Слушал. Повторяй, будем разбираться.

Катя начала с того момента, когда перед ней оказались бутылки. Игорь перебил:

— Давай с самого начала. Где ты сидела? Нарисуй камни, где сидела первый раз… Понятно. Теперь рисуй, где третий раз сидела, перед второй Англией… Понятно. Метров на пять ближе к берегу?.. Что про лепесток голоса толковали? Перегружен?

Катя повторила, что голоса доносятся дрожащие, смутные, и каждый раз действительно жалуются, что лепесток перегружен.

Игорь даже руки потер от удовольствия и повторил особо важные вещи. С Полудыньки Катя попала в малую гостиную английского дома. А с плоского камня ее перенесло за барьер, к ногам Джошуа Виллиса. Лепесток был перегружен. Таинственный голос вызывал «березу». Катя прибывала на новое место в той же позе, в которой была на старом месте…

— Понятно! — заключил Игорь, сильно окая. — Теперь понимаю. По радио тебя передавали, Катерина.



Катя вытянулась на стуле и побледнела, а Митя Садов засмеялся неудержимо. Честное слово, Кате было не до смеха! Но Митька хохотал и сквозь смех выдавливал:

— У-хи-хи… ой… Передаем пионерскую зорьку… Ух-х… и с добрым… утром!

— Дурачок! — сказала Катя с достоинством. — Полный дурачок!

Игорь вовсе не обратил внимания на глупый смех Садова. Он больше Катиного имел дела с мальчишками и спокойно повторил:

— Передавали, как радиограмму. Вот до чего наука дошла!

— Не может быть! — сказала Катя. — Ни за что! Я вовсе не радиограмма и не пионерская зорька. Треплешься ты, Игорь!

Тогда Квадратик чуть нахмурился и спросил, как же она объясняет перемещения? Может, вот этим способом? Он кивнул на икону с лампадкой.

— Конечно, нет, — отмежевалась Катя.

Но ведь она — человек, а не радиограмма… Она понимает, что можно передать изображение по телевидению. Это другое дело. Изображение не человек, понимаете? Она-то, она-то живая! В Англии и на корабле она была сама, не изображение, сама, такая же, как здесь! Как можно так говорить, будто она, Катя, радиограмма?!

От возмущения она стала заикаться и брызгать слюной. Но Игорь сказал безжалостно:

— Совсем темная!.. Как моя бабка. Она про телевизор говорит: «Соблазн диавольский, сатанинское наваждение».

— Ну знаешь! — возмутилась Катя еще пуще.

— Нет, постой… Ты вообрази, что двести лет назад увидели телевизор. Что бы они сказали? Не может быть? Ага! — Квадратик покачал головой. — Соблазн диавольский! — повторил он назидательно. — Радиотехника все может, понятно? Поначалу смогли передавать звук, потом изображение. Потом — цветное изображение. Сейчас, видишь, научились прямо человека передавать.

Катя молчала, подавленная. У Игоря была железная логика, и получалось все так просто — сначала звук, потом изображение, потом весь человек сразу. Просто, понятно, если бы речь шла о ком-то еще. А передавали ее, понимаете? Как телеграмму «поздравляем с праздником»…

— Ну хорошо, — прошептала она, — пусть передавали, как радиограмму! Но почему же меня, а не тебя или еще кого-нибудь?

— Ты приходила на камни во время передачи.

— Да-да, я и хотела спросить: почему передают камни? Они что — антенна? Разве бывают каменные антенны?

В этот момент Митя с шумом спрыгнул со стола и потребовал, чтобы они перестали валять дурака и обсуждать глупые фокусы. Он знает, что было с Гайдученко. Гипноз! Шутник какой-то прятался в камнях, в скельках этих знаменитых, и гипнотизировал Катю.

— Будто она путеше-ествовала, — передразнил Митя, — видела А-англию, Аме-ерику… Подумаешь! Каждый настоящий иллюзионист умеет гипнотизировать. Вот один такой и засел в камнях, и всё.

Легкомысленный Митя забыл, что он сам наблюдал Катины исчезновения и появления.

Катя возмутилась окончательно. Ее гипнотизировали?! Врешь! Никому не удастся ее загипнотизировать! И вообще…

Что «вообще», Катя не знала. Гипнотизера выдумал, фокусник!

— Ладно, — сказал Игорь, — откуда возьмется твой гипнотизер?..

— А передача откуда возьмется?! — крикнул Митя.

— Из института. Откуда еще?..

Замолчали. Действительно, все происходило прямо под институтским забором, в ста метрах от нового корпуса.

— Боюсь судить, — солидно сказал Игорь. — Боюсь судить, а наверное, тебя зацепило лепестком. Вот они и толковали про лепесток.

— Лепестком? Зацепило?.. Лепестки же у цветов, а не у радио.

— Есть и у радио, потом расскажу. Поздно сейчас. Пришли-то вы за делом. Про координаты что они говорили?

Правда, в споре они забыли, что пришли к Игорю за помощью.

Катя повторила про французских моряков и про опасные координаты. Рассказала еще раз о телевизионной передаче в Англии. Игорь снова переспрашивал и уточнял подробности.

— «Леонардо да Винчи»? Читал я, как он погиб. Поднимать его собираются, что ли? Не знаешь? Как они передавали, говоришь?

Катя повторила:

— «Бэтискэйфбритн опустится в пучину завтра». — Она перевела с английского «опустится в пучину завтра», а непонятное слово так и произнесла: «бэтискэйфбритн».

— Слышала ты сегодня? — уточнил Игорь. — Значит, опустится он завтра. Хорошо. Ты «бэтискэйфбритн» в словаре не посмотрела?

Катя не искала этого слова в папином словаре, не догадалась.

— Эх, нерасторопная! — сказал Квадратик. — Постой. Как по-английски «батискаф» произнесется?

— Бэтискэйф, наверное. А что это за слово?

— Слово и слово. Батискаф по-русски. Значит, завтра они будут опускаться в новом батискафе. «Бретань» называется. Понятно? Вместо батискаф «Бретань» — бэтискэйфбритн, так?

Тут Митя выступил с новым предположением. Тем людям — в институте — нужен был кто-то маленький, но хорошо знающий английский язык. Вот они и взяли Катю. Она еще и французский знает, правда?

Эту мысль Игорь отбросил с презрением и больше не стал распространяться, как да почему. Сказал, что надо действовать, а не болтать. Потому что Катя при втором перемещении побывала на подводной лодке. Возможно, на атомной лодке.

Катя спросила тут же — почему на подводной лодке? Там был корабль, не военный. Откуда Игорь взял, что на подводной лодке?

Квадратик уклонился от ответа.

Он объяснит потом, когда будет разговор про лепесток. Пока что он согласен пойти на почту и отбить депешу в Центральный радиоклуб. О координатах. В принципе согласен, однако…

— Я с тобой, Квадратик! — загорелся Митя. — На почту!

Игорь взглянул на него и слегка улыбнулся. Почему-то ему нравился толстый трусоватый Митенька, который осмелился прилепить ему, вожаку Зимнего оврага, довольно обидную кличку. Возможно, Игорю нравилось, что Митя смотрит на него с восторгом, — кто из людей равнодушен к славе и поклонению?

— Не пойдет, Митяй. Надо одному, дело государственное… А ты, Катерина, подумай. Никому из ребят больше не рассказывай и подумай. Отец у тебя профессор, начальник. Лучше, чем нам, ты ему бы рассказала…

Катя энергично замотала головой.

— Это не дело, Катерина! От атомных подлодок добра не ожидается. Я готов депешу дать. Но сначала поговори с отцом.

Катя еще раз помотала косичками и еще раз уступила. Третий раз за день. Страшно ей стало чего-то. Очень сложные сходились загадки: и атомные подводные лодки, и лепесток непонятный, и какой-то батискаф «Бретань»… Пожалуй, на Катю больше всего повлиял батискаф. Как быстро Игорь разобрался в непонятном английском слове!

Такого человека трудно было не слушаться.

Но тут они едва не поссорились. Катя сказала, что отец сегодня домой не придет — он днем еще предупредил. Игорь возразил, что ему можно позвонить, и неожиданно добавил: «Если он в институте, а не…» — и щелкнул себя по шее, намекая, если он не пьет где-нибудь. Ох, как Катя взвилась!

— Как ты смеешь… про папу! Он работает!

Митя обидно хихикнул, а Игорь очень серьезно попросил прощения.

— Ты не сердись, Катерина. Другие-то пьют. Прости, если не так. Митрий вот знает — пьют… Пошли звонить, здесь будка рядом.

— Все равно не смей! — сказала Катя. — А две копейки у тебя есть?

И они пошли звонить. Выбрались на улицу мимо рыжего сторожа. Теперь он знал, что Катя своя, и дружелюбно хрипел и гремел цепью, пока они закрывали калитку. Потом они обогнули двор. И Катя, волнуясь, зашла в будку и назвала в телефон номер института.

Дозвониться папе в институт было совершенно невозможно даже днем: то он совещается, то заперся в лаборатории и велел себя не беспокоить, то в машинном зале, а то и вообще телефон не отвечает. Так было и сейчас. Сонная телефонистка отозвалась:

— Гранит слушает!

Потом долго гудели гудочки. И телефонистка злорадно доложила:

— Не отвечает два-три-три!

Только две копейки пропали, сколько ни пытались их выколотить из автомата.

Митя еще возился в будке, пыхтел и колотил по рычагу, а Катя с Игорем советовались, что делать. Неизвестно, удастся ли найти профессора Гайдученко и завтра — когда он принимается считать свою физику, то не ест, не спит, только считает. Правда, бабушка тогда понесет обед в институт: «Бо цей отравой только собак травить, что в столовой подают». Пойти завтра с бабушкой? За проходную института посторонних не пускают.

А еще, честно говоря, Кате не хотелось раскрывать секрет.

— Добро! — сказал Игорь. — Отобью депешу. По телеграфу. С Москвой сегодня не проходит связь…

И они распрощались. Киевляне пошли по домам, а квадратный уральский мальчик — на телеграф. Деньги он вынул из жестяной коробочки «монпансье Ландринъ», которую держал за иконой в углу.

12. ТЕМНО И СТРАШНО

Катя Гайдученко и Митя Садов бежали домой по пустынному шоссе. Резкие синие тени вытягивались на асфальте под их ногами. Гулко шумели сосны. Далеко позади урчал одинокий автомобиль.

Было темно и страшно. Катя ежилась в легком пальтишке.

Длинные тени легли на шоссе. Бесшумно, выключив двигатель на длинном уклоне, ребят обогнала черная машина. Унеслись вперед красные огоньки. Исчезли. Катя смотрела на пустую длинную дорогу, и сами собой, от усталости и боязни, пришли на память пугающие строчки:

…И мчится там скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но — знак печали и несчастья —
Огни Святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.
Она живо представила себе, как бесшумными длинными скачками летит по волнам черный корабль. Возникает из тумана и уходит в туман, принося беду всем, кто его увидит… Ей было стыдно трусить и думать всякие глупости. Но здесь, на темном ночном шоссе, ей казалось — нет, она была не на подводной лодке! На корабле-призраке, страшном «Летучем Голландце», который вечно бродит по морям и колдовской силой заманивает честных моряков на свои мертвые палубы. Заманивает и губит…

А впереди уже засветились витрины магазинов и неоновая реклама Дворца культуры. Вот и булочная. В сквере Марианна Ивановна гуляет с собакой. Катя вздохнула и подумала, что завтра все покажется простым и нестрашным. Поскорей бы уж наступило утро!

13. КАК ШЛА ДЕПЕША

Телеграмма, посланная Игорем Ергиным, вызвала много беспокойства, и ее прочло множество разных людей. Дежурный по Центральному радиоклубу прочел ее очень внимательно и убедился, что депеша составлена по всем правилам. Был указан условный адрес клуба, известный зарегистрированным любителям. Вместо подписи стояли позывные, и дежурный проверил их по регистрационной книге, где записаны позывные всех радиолюбителей Советского Союза. Правильно — под этими позывными работал любитель-коротковолновик из Дровни, Свердловской области, Ергин Ростислав Евгеньевич, беспартийный, год рождения такой-то.

Двадцать лет — возраст вполне сознательный. Дежурный стал заново вчитываться в текст телеграммы:

«25 апреля 14–15 на такой-то частоте принято открытым текстом Морзе язык английский двоеточие всем всем район океана координатами 40 градусов северной 70 западной опасен для плавания».

Текст был составлен толково. Сообщение было важное — ничего не скажешь. Привлекала внимание лишь одна подробность. Каждый грамотный радист знает, что сигналы бедствия и приравненные к ним сообщения передаются на определенных волнах, специально выделенных международным договором. Эти волны разрешается занимать только сигналами бедствия. Таким сигналом как бы зеленую улицу в эфире устраивают. Почему же неизвестный радист работал не на этих волнах, а в любительском диапазоне?

Но дежурный знал, что обстоятельства бывают самые разнообразные. Радиолюбители довольно часто принимают сигналы бедствия. Любители всегда в эфире. Их много. И профессиональные радисты охотно прибегают к их помощи.

Дежурный посмотрел на часы — девятый час. Начальство давно разошлось по домам, а случай неожиданный… Когда получаешь просьбу о медицинской помощи — дело другое. Есть Министерство здравоохранения, есть Институт скорой помощи — звони хоть утром, хоть в полночь, медицина всегда наготове! А тут неизвестно, кому передать сообщение.

Поразмыслив, он соединился с Министерством торгового флота. Там знают, где находится каждый корабль торгового флота, где бы он ни плавал, как бы далеко ни забрался от родных берегов. Там сообразят, о какой опасности идет речь.

Дежурный оператор Министерства торгового флота записал телефонограмму на бланк и отнес ее старшему диспетчеру со словами:

— Вот, Николай Михайлович, опять радиолюбители чудят. Полюбуйтесь! — и отошел к своему столу.

Старший диспетчер Сполуденный, отставной капитан дальнего плавания, выключил микрофон и взял голубой бланк телефонограммы, отставив его на вытянутой руке — носить очки капитан не соглашался.

Прочитав сообщение Центрального радиоклуба, он долго вертел бланк в татуированной ручище и фыркал. Что-то почудилось ему неясное и неприятное в самой возможности такого сообщения. Неизвестно кто, непонятно каким путем сообщает неизвестно о какой опасности, а гигантские корабли должны сворачивать со своих маршрутов. Стальные, тысячетонные громадины, такие могучие и такие хрупкие — старик знал лучше любого другого, какими хрупкими бывают океанские суда. Он стоял на мостиках многих судов и видел в зеленой волне пузыристые следы торпед, и это он терял винты во льдах, это его пускали ко дну черные бомбы с «юнкерсов». А потом он последним скатывался по накренившейся палубе в последнюю шлюпку, или прямо в ледяное море, или, налегая грудью на рукоятки машинного телеграфа, выбрасывался на берег…

Так и говорили: «Слышал? Сполуденного торпедировал немец», или «Сполуденный в сорочке родился, на остатках плавучести выбросился у Новороссийска».

Капитан поправил усы и выбрался из-за диспетчерского пульта, все еще надеясь, что неприятность минует. Юнец мог ошибиться. Его просто могли «взять на пушку».

Он подошел к оперативной карте, раздернул занавес и установил указку на пересечении сороковой параллели с семидесятым меридианом. Надежда на благополучный конец исчезла.



К северу от конца указки проходила линия главного хода, то есть морского пути из Европы в Соединенные Штаты. Хотя советских кораблей здесь не было и в ближайшие двое суток не предвиделось, успокаиваться было нельзя. Морская этика предписывала капитану дальнейшие действия…

— О всех дальнейших сообщениях из Центрального Радиоклуба срочно докладывайте мне, — распорядился капитан.

Дежурный оператор вместо обычного: «Хорошо, Николай Михайлович» — подтянулся и четко ответил по-уставному: «Есть!»

Связь с Министерством иностранных дел капитан оставил до утра.

Он решил даже задержаться после смены, чтобы доложить заместителю министра о происшествии…

Над Москвой пылало, как фейерверк, ослепительное апрельское утро. Исчезли с улиц медлительные машины-поливальщики. Далеко на шоссе грохотали танки, возвращавшиеся с репетиции первомайского парада. Ровно в девять часов старший диспетчер вошел в кабинет заместителя министра и зажмурился — солнце било в глаза через большое окно.

Пока начальник просматривал телефонограмму и короткий доклад диспетчера (бисерным почерком на полях), старый капитан удобно устроился в кресле. Закурил, вытянул гудящие ноги. И подумал, что в западной Атлантике сейчас ночь. Глубокая ночь — два часа по местному времени… Он привычно проконтролировал себя: три часа разницы между Москвой и Гринвичем — нулевым меридианом. И пять часов разницы между Гринвичем и Нью-Йорком, итого восемь.

— Добро! — начальник взялся за перо. — Я пишу: «Старшему диспетчеру Сполуденному Н. М. Срочно связаться с Министерством иностранных дел». Не затруднит вас — задержаться еще на часок, Николай Михайлович?

— Само собой, Иван Егорович, — ответил капитан, очень довольный, что начальник без дальних разговоров поручил ему выполнять то, что он сам наметил.

— Добро! — повторил заместитель министра и уже в частном порядке спросил:

— Как здоровье, Николай Михайлович?

Он спрашивал несколько рассеянно. Не дожидаясь ответа, поднялся и подошел к большой карте на стене. Посмотрел и вдруг свистнул, как мальчишка.

— Э-ге! Сорок и семьдесят западной — здесь же французы работают! Не знали? Адмирал Перрен. Это же место гибели «Леонардо да Винчи».

— Точно так! — подтвердил капитан. — Место гибели «Леонардо». А что затевает Клод Перрен? Поднять его хочет?

— Кто его знает! Флаг он держит… Погодите… Вот их информация. Флаг вице-адмирала на легком крейсере «Жанна д'Арк», при нем океанографическое судно-база, новый батискаф «Бретань», ну и корабли охранения, разумеется. Наших там трое, по именным приглашениям. От Академии наук… Николай Михайлович, все это в корне меняет дело. Я сам займусь контактами с военными и с Мининделом. Благодарю вас за оперативный доклад. Спасибо.



Так депеша Игоря-Квадратика продвигалась все дальше, затрагивала все больше разных людей. Уже стучали телеграфные аппараты в Париже, отозвалась база военного флота Франции в Тулоне. Радисты вызывали крейсер «Жанна д'Арк».

Так телеграмма Игоря нашла, наконец, адресата. Эскадра кораблей французского военного флота была как раз на перекрестии сороковой параллели и семидесятого меридиана. И телеграмма пришла вовремя, когда оставалось несколько часов до начала подводных работ.

…Вице-адмирал Перрен в эту ночь не ложился спать. Завтра предстояло погружение, и адмирала мучила бессонница. Он ходил, пристукивая каблуками, с одного крыла мостика на другое.

Легкий крейсер «Жанна д'Арк» лежал в дрейфе, находясь мористее остальных судов эскадры. Их силуэты чернели на фоне светлого западного неба. Горели опознавательные огни, редкими звездами мигая по горизонту. Совсем уже поздней ночью вспыхнули яркие лампы на палубе океанографического судна «Марианна». Началась перекачка бензина в поплавок батискафа. Над морем поднялся столб голубого света — «Марианна» скрестила свои прожектора на палубе «Бретани». В этот момент вестовой пригласил адмирала в радиорубку.

14. НЕ ПОНИМАЮТ!

На следующий день, в субботу, Катя неохотно шла на занятия. Раньше она думала, что плохое настроение бывает лишь тогда, когда живот болит или грипп начинается. Но теперь со всей этой кутерьмой убедилась — плохое настроение бывает, оказывается, из-за переживаний. Нет, согласитесь! Столько переживаний сразу — кто бы мог это вынести?

Об этом она размышляла по дороге в школу.

В школе ожидались новые переживания. Предстояло неприятное свидание с Дорой Абрамовной: у нее ведь такой обычай — она приносит результаты контрольной на следующий день. Все равно есть у нее урок или нет — приходит на переменке и отдает листки дежурному, чтобы роздал, а к уроку чтобы все могли разобрать свои ошибки. Ночью она контрольные проверяет, что ли?

Катя тяжело, со вкусом, вздохнула. Еще она обманула вчера Ленку Пирогову. Четыре месяца не виделись, и вот пошла к ней и не дошла…

…Катя миновала толпу первоклашек-второклашек, мелюзги. Обошла двух крошечных девочек в белых фартучках — утренник у мелюзги намечается. Девочки держались друг за дружку пухлыми, младенческими ручками, подпрыгивали и пели: «Какие мы ха-аро-ошии!»

— Хорошие-хорошие! — неожиданно для себя сказала Катя.

Младенцы оторопело посмотрели на нее — такая большая, а разговаривает ласково! Нет ли подвоха?

Катя выдала им по конфете «Барбарис». Это была ее вторая мечта — когда она вырастет и будет сама зарабатывать, у нее в карманах всегда будут конфеты. Угощать она любила. Она себе так представляла, что в карманы лётного кителя конфеты можно укладывать незаметно.

Ладно! Стоит ли будущей летчице огорчаться из-за житейских мелочей? Подумаешь, двойка…

Лена Пирогова как раз подходила к химическому кабинету. Катя решительно догнала ее.

— Ленка, я взаправдашняя свинья! Честное слово, я вчера уж из дому вышла… И вот… Понимаешь? Не дошла. Ты не сердись, Ленка!

— Вообще-то я сержусь, Катька. Ждала-ждала, шоколад берегла…

— «Так ждала, так ждала»! — передразнила Катя.

В прошлом году они с Ленкой много смеялись над Мариан-Иванной, которая приходила жаловаться, что «она его так ждала, так ждала, а он пошел в кинотеатр с этой толстухой, заведующей почтой».

Посмеялись. Они с Ленкой друг на дружку не сердились подолгу.

— Как она, Мариан-Иванна? Все страдает?

— Страда-ает, ох, страдает! — сказала Катя. — Никто не поймет ее превосходных качеств.

— Вот и моих тоже! — сказала Лена.

Шутили они немного натянуто, как бы по обязанности. И Катя сознавала свою вину. Сегодня уже нельзя рассказать Ленке о перемещениях. Вчера она еще не понимала, что «дело государственное». Игорь так вчера глянул на Садова, что Митька съежился весь, будто воздушный шар на третий день после праздников. Нет, он болтать не станет, побоится Квадратика.

В класс они вошли самыми последними. Кое-кто зашумел:

— У-у! Пирогова явилась! Ленка, привет! Пирожок, привет! Как там в Свердловске?..

Анечка Масленникова присела бочком на задней парте — смотрела в сторону. С задней парты плохо видно ее обожаемого вэ-эф. Нечего смотреть тоскливо!.. Предупреждали тебя — место свободно, пока Пирожок не вернется. А вон Шведов тоже смотрит грустными глазами, думает, что Катя не видит. Спохватился, сделал Ленке ручкой… Неужели он раскаивается, красиво подумала Катя и сейчасже запрезирала себя за эту красивость…

В общем, голова у нее шла кругом, вроде бы она два часа крутилась на «гигантских шагах» — не голова, конечно, а ее хозяйка.

И тут вошла химичка, классный руководитель седьмого «Б», Анна Серафимовна. К ней в общем относились неплохо. Звали Ванной Керосиновной, без злости, но с некоторым сожалением. Она не понимала. Дора Абрамовна понимала все, Владимир Федорович — кое-что. Завуч Шахназаров, историк, тоже понимал все, но притворялся, что не понимает. Катя не могла бы объяснить взрослому человеку, что значит «понимать». Например, выпал снег в конце сентября или, наоборот, весной, а дверь на улицу закрыть забыли. И вали, ребята! Кто хлипкий — берегись! Снежки идут разные: и рыхлые, и льдистые — и летят отовсюду, заполняют воздух, как будто дышишь снежками. Дежурные бросают классы и коридоры, в общем, праздник, а звонок-то не ждет… Уже учитель в классе, а мы еще вбегаем, влетаем, гремим партами, и тут начинается понимание. Дора в таком случае сидит за своим столиком и поглядывает, пока все не соберутся. Потом скажет: «Каков снег выпал!», и все заорут, заорут, а она чуток нажмет: «Прекрасно… Яковлева, Гайдученко, Титов, — рекомендую вытереть руки… грязь в тетрадях… лишние неприятности». И все. В классе тихо. Ванна же Керосиновна в таком случае стучит по столу, старается перекричать: «Ти-ихо, тихо! Мол-чать! Садов, сядь немедленно!» и так далее. Не понимает! Каждому ясно, что человек не может остановиться сразу, то есть каждому невзрослому.

Вот и сейчас. Анна Серафимовна поздоровалась:

— Здравствуйте, дети!.. — и увидела Лену. — О, Лена Пирогова вернулась в класс? Поздравляю, Леночка! — Это все как человек, но сейчас же портит свои хорошие слова, добавив неизвестно зачем:

— Между прочим, Пирогова, прежде чем являться в класс, надо было зайти ко мне в учительскую. Ты пропустила почти две четверти!

Ленка сидит изжелта-бледная, всем неловко и стыдно. Может, Ленка все глаза изревела, что отстала и придется быть второгодницей… Шведов говорит вполголоса:

— Ничего, Анн Фимовна, подтянем Пирогову!

Химичка смутно чувствует, что-то не так, и переводит разговор:

— Титов, иди отвечать, что было задано из повторения пройденного.

Титов идет «париться». Они с Садовым действительно кандидаты во второгодники. Пока он вытирает доску, Катя показывает Пирожку в учебнике — повторять было задано соли азотной и соляной кислот.

— Ты в больнице занималась, Ленка?

Ленка кивает.

— Кислоты помнишь? Вызовись отвечать, покажи ей керосин-бензин!

— Гайдученко, не разговаривай! — реагирует Ванна Керосиновна, и возмездие обрушивается на Катину бедную голову:

— Садись, Титов. Два! Опять придется вызывать родителей… Гайдученко, к доске!

Катя начинает бойко:

— Главная соль азотной кислоты — селитра, она встречается только в одном месте на земном шаре, в Чили.

Ванна Керосиновна кивает, довольная, и назидательно смотрит на Титова.

— Хорошо растворяется в воде. Удобрение.

— Четче, четче, Гайдученко!

— Удобрение! — повторяет Катя и закрывает рот — формулу она забыла. — Селитра белая, кристаллическая… — «Господи, как же пишется эта формула?! Забыла, как дура последняя».

— Надо четче, Гайдученко! Напиши формулу.

Катя стоит у доски и переминается, как Садов. Не помнит она формулу, и всё…

— Я не помню, Анна Серафимовна.

Химичка растерянно моргает — Гайдученко не помнит формулу селитры! Неизвестно, кто растерян больше: она или ученица.

— Х-м… А скажи, Гайдученко, какую селитру добывают в Чили?

Катя пожимает плечами — не помнит и этого.

— Калиевая или натриевая?

— Натриевая, — вспоминает Катя, — натриевая!

И тут же перед ее глазами рисуется формула: натрий-эн-о-три, и она пишет ее на доске. Еще два вопроса… Пятерка! Собственно, все уже привыкли, что Ванна Керосиновна ставит отличникам пятерки не за дело. На то они и отличники.

Вот с какой глупой истории начался этот день, последняя суббота апреля.

Катя внезапно встала, дергая себя за косу от ярости, и заявила:

— Я не согласна на пятерку. Я плавала! Садов за такой ответ получил бы три…

Наступила жуткая тишина, на секунду всего, а через секунду Тося Матвеева выкрикнула:

— Правильно! Молодец Гайдученко!

И началось!

Садов корчил рожи и пустил по парте белую мышь.

Тося, не умолкая, кричала:

— Правильно!

Близнецы Поверманы стучали ногами.

Шведов аплодировал, бахая ладонями над ухом Иры Яковлевой, а Ира затыкала уши и визжала, как центробежная пила.

Лена Пирогова сидела как кролик — отвыкла в больнице от крика — и только смотрела, как бушует класс и мечется перепуганная химичка. Она открывала рот, как диктор в телевизоре, если выключишь звук, а ребята грохотали и грохотали, пока не прихромал завуч Шахназаров. Он долго стучал своей палкой по доске и все добивался, кто зачинщик, но никто Катю не выдал, конечно, и даже Анна Серафимовна ничего не сказала.

Но от волнений и шума Кате стало нехорошо. Кисловатый запах химкабинета, казавшийся раньше приятным, вызывал тошноту, и очень хотелось спать. Нынешней ночью она заснула поздно, много позже бабушки Тани, — впервые в жизни, наверное. А день предстоял еще такой длинный!

Так еле-еле она дотянула до большой перемены. Если кто подходил посочувствовать, вздергивала нос. В сочувствиях не нуждаемся. Подумаешь! Пусть Ванна меня возненавидела, мне все равно… Наконец после звонка на большую перемену в класс вошла Дора Абрамовна.

Она вошла, как всегда, неторопливо и обвела глазами парты. Все были на местах, кроме Титова и отчаянных братьев Поверманов. Тося Матвеева стояла в проходе, держась за пунцовые щеки. Дора Абрамовна посмотрела на эту картину с неуловимой усмешкой, и загадочно изрекла:

— Полный сбор, как на концерте Пантофель-Нечецкой… Представление не состоится. Я была занята в институте… Контрольные раздам в понедельник.

Кто-то с передней парты оглянулся на Катю. Почти неслышимый, но определенно недоверчивый вздох пронесся по партам. Занята была? Как бы не так! Отличница написала на двойку, вот и тянет резину Дора Абрамовна…

Катя с внезапным равнодушием смотрела, как Дора поднимает тяжелый портфель и поворачивается к выходу. Взрослые! Что они сегодня — сговорились не понимать? А может, будет лучше, если Дора выдумает какую-нибудь штуку и спасет ее от тройки за четверть. Может, так будет и справедливо — она знает физику на крепкую пятерку…

Справедливо?! Тогда зачем Катя валяла дурака на контрольной?

— В понедельник после уроков… детки, — ядовито сказала Дора Абрамовна и вышла из класса, не попрощавшись.

Никто и оглянуться не успел толком. За дверью уже рычала, как тигр, большая перемена, а седьмой «Б» потихоньку, с недоумением выбирался в проходы между партами. Лишь Тося заявила:

— Подумаешь!

Да Витя Аленький гнусавил:

— Хе-хе-хе…

Удобнее всего было не замечать этого словечка Доры. Ну оговорился человек… Возможно, такое молчаливое соглашение и было бы принято, если бы не хулиганы Поверманы. Они, оказывается, подслушивали за дверью и теперь с хохотом втиснулись в класс, толкая друг друга, как известные конферансье-близнецы. Катя забыла фамилию этих конферансье. Поверманы вечно им подражали.

— Детки! — хохотал Мотька.

— Де-е-е-тки! — блеял Борька.

— Доберман-пинчеры у ковра! — пробасил Шведов.

На следующем уроке в классе висела угрюмая, как история средневековья, тишина. Историк, завуч Шахназаров, пилил их минут двадцать.

Он сказал:

— Вы оскорбительно, с детской жестокостью, третируете[4] Анну Серафимовну!

«С детской жестокостью»? Кто им сказал, что дети жестоки?

Не правда!

И этот тяжелый школьный день закончился еще одним неприятным разговором. Катя рассказала Пирожку историю с Дорой, а потом, покраснев не хуже Тоськи, отбарабанила:

— Ленк, ты меня прости, я побегу, у меня свидание…

И убежала. Митька Садов потрусил за ней. На приличном расстоянии. Белую мышь он держал в кисетике за пазухой.

15. ЛЕПЕСТОК

Аккуратист Квадратик пришел к мостику в двенадцать пятьдесят пять. Катя, обычно не отличавшаяся точностью, пришла в то же время. Они столкнулись на шатучем мостике и покраснели оба. Оказывается, и Квадратик был в задумчивости, и тоже не заметил Катю, пока мост не закачался под ногами.

— Соблюдаешь уговор, Катерина!

— А ты как думал?

Игорь пожал плечами. Не сговариваясь, ребята повернули к Верхним Камням. На ходу их портфели раскачивались и стукали друг друга. Игорь лез по краю откоса, молча посвистывал, пока не добрались до камней. Уже стоя на берегу, он предложил:

— Садись, Катерина. Поговорить надо, с рисованием.

Он был ужасно забавный парень! Поговорить с рисованием?

— Ты с моим батей не познакомилась, — пояснил Квадратик, открывая портфель. — Как он с флота вернулся, всегда говорит: с рисованием… Что означает? Технический разговор надо пояснять чертежом. Вот что означает — поговорить с рисованием…

Он уложил портфель на откосе, подпер кусками песчаника — получился стол. На портфеле разместилась папка для черчения, два листа бумаги и шариковая ручка «Союз».

— Значит, послал я депешу, — ровным тенорком говорил Игорь. — Предупреждение будто есть… текст по правилам, поймут они текст. Теперь будет вопрос другой. Поскольку дело государственное, надо в институте предупредить. Насчет Верхних Камней. Вот так, Катерина.

— Ты не мог бы звать меня Катей?

— Могу. Теперь будет так… Надо твоего батю достать хотя бы из-под земли. Предупредить. Мало ли кто на камни заберется…

Катя с горечью осмотрела скельки — всё, прощайте перемещения! Этот мальчишка сам был, как кремешок. Квадратик! И он был прав. Кате захотелось сказать ему что-нибудь обидное и неприятное. Тоже по-взрослому. Что у него ботинки все извохренные или другую гадость, — с трудом пересилила себя, смолчала. К тому же явился Митька и вытащил из-за пазухи полуживого мышонка.

— Все я обдумал. Полночи обдумывал. От института все исходит, это точно. Вот смотри… — говорил Квадратик.

Он щелкнул ручкой «Союз» и вычертил на листке что-то вроде листа клевера, но сильно вытянутого. Вот так:



Посреди сооружения он провел пунктирную линию и надписал над ней: «Ос передачи». Затем продолжил пояснения:

— Ежели человека передавать как радиограмму, нужна антенна. Как при радиолокации. Понимаешь ли, не знаю…

Антенна — ясное дело! Какая же передача без антенны?

— Антенна должна быть остронаправленная, чтобы волны шли пучком. Как луч прожектора. Вот луч я нарисовал, по оси передачи.

— Так это ось, — догадалась Катя, — а я-то думаю, каких «ос передачи»!

— У меня с грамматикой слабо, — твердо признался Игорь. — Борюсь. Ты слушай, однако. Вот луч по оси передачи. Однако по бокам обязательно есть боковые лучи. Лепестки, вроде как отростки. От них избавиться невозможно, понимаешь? Ты, однако, должна помнить, как они жаловались, что лепесток…

— …перегружен, — подтвердила Катя. — Так вот какой лепесток!

— Догадалась? — сказал Игорь, но для верности надписал на рисунке: «Лепесток».

— Почему же он перегружен, — восхищенно закричала Катя, — почему?!

— А ты в нем сидела.

— Я?!

— Конечно, ты, — невозмутимо окал Квадратик, — конечно! По оси передачи отправлялся этот… береза, а ты была вроде довеска. На боковом лепестке.

Катя осела, как тесто. Она смутно воображала, что ее передавали, так сказать, персонально — ради ее прекрасных качеств. И — нате вам. Довесок!

Игорь сказал с суровостью в голосе:

— А вот точка отправления. Смотри! — и поставил кончик ручки на хвостик, из которого расходились все три лепестка. — Это институт.

Они все разом посмотрели на бетонный забор — на простой бетонный забор, не слишком даже высокий. Виднелся оранжево-красный хобот подъемного крана и стеклянный угол нового корпуса.

— Точно?

— Иного быть не может! — отрезал Игорь, произнося «иного» не так, как читается, — «иново», — а так, как пишется.

— Не больно ли ты много знаешь? — недоверчиво сказала Катя.



Садов заглянул себе за пазуху — к мышонку, пощекотал его пальцем и спросил:

— Почему?

— Потому что потому, по ботве да по кочану, — ответил всезнающий Игорь. — Чтобы тебя показали по телевизору, ты пойдешь на студию или будешь на печке сидеть? Думаю, в институте есть какой-то передатчик. Думаю, Верхние Камни под него подпадают. Поняли? Был бы передатчик в Свердловске, цеплял бы свердловчан. В Дровне поставили — цепляет дровненских… Однако поздно уже. Пошли в институт.

Катя пошла неохотно. Лишь авторитет Игоря заставил ее пойти. Митя сочувственно пыхтел и пытался ее утешить своим мышонком. Безуспешно. Катя едва переставляла ноги и думала, что институт подводить нельзя. Что он — свой, почти как дом или школа. Из-за него сюда понаехало столько людей. Что надо пойти и все рассказать. Другое поведение — предательское поведение… Думала-то думала, но все надеялась, что хоть по дороге случится нечто и избавит ее от необходимости выдавать секрет взрослым.

По дороге не случилось ничего. Никто даже не встретился до самой проходной. Там уж послышались голоса и шаги. К элегантному бетонному козырьку спешили разные люди — прошла, например, группа десятиклассников. Зачем — неизвестно.

Втроем они вступили под козырек, нависший над стеклянными дверьми проходной. Почтительно посмотрели вверх — вся внутренняя поверхность козырька была в застекленных круглых окошечках, как речной откос бывает в ласточкиных гнездах. За стеклами можно было рассмотреть небольшие лампочки. Так необычно и модно освещалась проходная по вечерам! А в вестибюле проходной была еще стена из толстых переливчатых стеклянных блоков. Подтянутые вахтерши в полувоенных кителях стояли за никелированными турникетами-вертушками. Все проходящие небрежно показывали вахтершам коричневые плотные книжечки — пропуска. Здесь было гулко и чисто и пахло на свой особый манер: масляной краской, бетоном, пластмассой и щами с томатом из столовой.

Катя уже бывала здесь, встречала отца несколько раз. Справа, на стеклянной стенке, были специальные телефоны, внутренние. По ним можно было разговаривать с другими институтскими телефонами, а чтобы звонить в город, тут же висел телефон-автомат.

Катя важно подошла к внутреннему телефону и сказала:

— Два-три-три, пожалуйста.

Телефонистка ответила:

— Соединяю.

И запищал длинный гудок вызова, а после двух гудков ответил веселый голос:

— Теплякова слушает!

Тогда Катя произнесла второе заклинание:

— Будьте любезны пригласить Яков Иваныча.

На что последовало встречное заклинание:

— А кто его спрашивает?

— Дочь его спрашивает.

Голос стал опять веселым и ответил:

— Ваш отец, Катюша, в лаборатории, а звонить туда из города нельзя, а нам крепко-накрепко запрещено туда звонить. А что ему передать, когда он освободится?

— Спасибо, ничего. Он скоро освободится?

— Неизвестно никому, Катюша.

— Я звоню не из города, из проходной. Можно ему позвонить из проходной?

— Все равно нельзя, — сочувственно сказала Теплякова. — Что-нибудь дома случилось, что вы пришли?

— Ничего не случилось…

Катя не удержалась и спросила, откуда товарищ Теплякова знает, как ее звать.

— А мы тут всё знаем! — весело возразила товарищ Теплякова.

И они распрощались — одна весело, вторая довольно угрюмо.

— Ну что делать? — спросила Катя у Игоря.

Он поправил фуражку и сделал глаза щелочками. Скулы у него стали такими же квадратными, как плечи.

— Дай-ко мне трубочку… Девушка, пожалуйста, начальника института… Ну, директора, хорошо. Х-м… Пожалуйста, директора… Постой! — Он растерянно посмотрел на зеленую телефонную трубку. — Торопыга! Говорит: «Ушел на территорию», и трубку — хлысть!

Митя, про которого Игорь с Катей совсем забыли, подступил к ним и застенчиво промолвил:

— Хлопцы, если Квадратик догадался правильно… Хотя я не знаю… — Он замялся.

— Да говори, чего хотел! — зашипела Катя.

— Ничего я не хотел! — обиделся Митя.

Катя дернула себя за косу. Проклятый характер! Вечно кого-нибудь обидит нехотя!

— Ну, Митенька, — сказала она заискивающим голосом, — что ты, в самом деле?

— Хлопцы, — начал Митя заново и засмеялся, посмотрев на Катю. — Хлопцы та девчата, если они опять готовят радиопередачу? Они, наверное, все собрались там и смотрят, а?

— Точно! — вскрикнул Игорь.

И-у-у-х! — будто вихрь закрутился на кафельном полу вестибюля, взвизгнули и закачались на петлях тяжелые стеклянные двери! Вся тройка мчалась на речку, размахивая портфелями.

Еще сверху, еще с асфальтовой дорожки, они услышали команду к разводу караула и увидели тот же белый мяч над забором. А выбежав к камням, они услыхали уже: «Мяч направо! Два-два!»

— Опоздали, лешаки! — сказал Квадратик.

— Ничего! — крикнула Катя. — Вчера они позже начинали!

— Много позже! — пискнул запыхавшийся Митя.

И еще через полминуты компания сидела на Полудыньке, держась за руки, чтобы не скатиться в воду.

Сидела и смотрела с надеждой на стеклянные стены нового корпуса. С тщетной надеждой — перемещения не было.

Пять минут, десять, нет — все напрасно. Было уже пятнадцать минут третьего — ничего…

Первому надоело сидеть Мите. Он освободил мышонка из кисета, заглянул ему в мордочку и сообщил:

— Проголодался мыш-мышович, а звать его Панькой. Алле!

Мыш-мышович Панька исчез неведомо куда, и фокусник, опасливо посмотрев на Катю, прошептал:

— Перемещение… алле!

Панька появился, как исчезал, неведомо откуда. Никто не засмеялся, к Митиному огорчению, и он полез на берег, так как по беспечности бросил там портфель, а в портфеле у него был сыр для Паньки.

Катя немного позавидовала Митеньке. Груз ответственности нисколько не уменьшил его жизнерадостности.

— Ладно, — сказала она Игорю. — Пока объясни мне про батискаф и про атомные подводные лодки. А то я дура-дурой, ничего не знаю.

Квадратик еще вчера удивился. Профессорская дочка не знает про батискафы и подводные лодки! Но объяснять было вдвойне приятно. Игорь ни за что не признался бы, что Катя ему нравится. А может, и не нравится, а просто… Тут он запутался. Хорошая девчонка, в общем. Даже не очень задается. Мало ли кто не задается! Ему было приятно, что Катя запросто говорит: «Расскажи, я не знаю». Хотя и профессорская дочь.

Он снова устроил из портфеля стол, пощелкал шариковой ручкой и приступил к лекции. Они с Катей примостились на двух узких концах Полудыньки, а на желтом шероховатом ее горбе лежал портфель… Но вот что, дорогой читатель. Следующая глава будет вся целиком занята «лекцией Квадратика» и его же рисунками к этой лекции о батискафах и атомных подводных лодках. Кому неинтересно — может пропустить главу.

Ведь читателю лучше (или хуже), чем герою повести. Возможно, читатель никогда не побывает на атомной субмарине — знания ему не понадобятся.

16. ЛЕКЦИЯ КВАДРАТИКА

Игорь нахмурился, поиграл скулами и оглядел чистый лист бумаги, как шахматист оглядывает доску перед первым ходом. И начал с хода конем, с вопроса:

— Знаешь, почему подводная лодка ныряет на триста — четыреста метров, а глубже не может?

— Игорь, ты рассказывай по порядку. Я же совсем ничего не знаю, правда!

— Дивно… какое давление на глубине четыреста метров — знаешь?

— Это знаю, сейчас. Четыреста разделить на десять — сорок атмосфер. А что?

— А вот что: какое давление на глубине океана в двенадцать километров? Раздели глубину на десять. Будет тысяча двести атмосфер. Плюс — вода соленая тяжелее пресной, получается все полторы тысячи. Понимаешь?

— Нет еще.

— Если лодку построить с такими толстыми стенками, чтобы они выдерживали полторы тыщи атмосфер, то лодка — фью-ить! Потопнет.

— Не понимаю и не понимаю! — горячо сказала Катя. — Я читала, что на линкорах броня по полметра толщиной, так ведь не тонут линкоры!

— Теперь линкоров не строят, — отозвался Игорь и посмотрел на Катю подозрительно.

Профессорской дочке полагалось быть пограмотнее, а Квадратик никому не прощал розыгрышей. Но Катя его не разыгрывала, смотрела вполне правдивыми глазами. Успокоенный Игорь отчеркнул двумя линиями четвертушку листа и надписал: «Рис. 2». Катя немедленно спросила, почему рисунок второй, если он первый. Игорь резонно напомнил о первом рисунке с лепестком. Пришлось согласиться. И на четвертушке появились два двойных кружочка, заштрихованных по-разному. Игорь додумал немного и внутри обоих кружочков нарисовал по человечку. То, что они вышли похожими на кривые столбики, его смутило, но Катя сказала — сойдет. Понятно, что люди нарисованы для масштаба.



Тогда Квадратик объяснил, что кружочек номер один — современная подводная лодка, ныряющая на глубину четыреста метров. В разрезе. То есть лодка, похожая на колбасу, разрезана поперек.

— Однако лодка больше похожа на яйцо! — вдохновился Игорь. — Глянь! Где я заштриховал — скорлупа. Поняла? У первого номера скорлупа выдерживает сорок атмосфер, а у второго — полторы тыщи атмосферов…

Он так радовался, что нашел хорошее сравнение.

Но Катя поправила его, чтоб не зазнавался:

— Атмосфер.

— Атмосфер. Смотри теперь. Поплывет вторая лодка?

Катя согласилась, что, пожалуй, не поплывет. Почему? Потому, потому… что по закону Архимеда тело плавает лишь тогда, когда весит меньше, чем вытесненная им вода. А такие толстые стальные стенки — ого! Они весят куда больше, чем вытесненная вода. Так много, что лодка упадет на дно подобно свинцовому грузилу.

Игорь одобрительно кивал, пока его ученица показывала, как лодка потонет. Но объяснением ее остался недоволен и сказал:

— Отец говорит: надо понять, а не поверить. Ты, сдается мне, поверила… Правильное объяснение вот какое. Внутри обеих лодок воздушный пузырь одинаковый. Видишь? Однако стенки разные. Плавучесть же задает воздушный пузырь. Тонкие стенки он удержит на плаву, а толстые потонут.

Пока Игорь объяснял то, что Катя уже поняла, она уговорила себя не перечить и не вякать: «Что стараешься, я уж поняла давно».

— Значит, поняла? — удовлетворенно закончил Игорь. — Воздушный пузырь получается маленький против веса.

— Поняла, поняла! А что такое батискаф?

— К тому и подвожу. Батискаф есть подводная лодка, у которой плавательный пузырь нарочно увеличили. Только не внутри корпуса пузырь, а снаружи. Нарочно прицепленный снаружи. Смотри!



Так появился третий рисунок. Над человечком, стоящим внутри скорлупы, Игорь нарисовал еще одну двойную окружность с надписью: «Паплавок». Катя немедленно спросила: почему же тонкостенный поплавок не раздавливается водяным давлением? Игорь ответил удовлетворенно: «Соображаешь!» — и проштриховал внутри поплавка редкими черточками и надписал дополнительно: «Бензин».

— Ну и что бензин? Пузыря теперь не получается!

— Потому и написано — поплавок, а не пузырь. Бензин-то легче воды. Вроде как водород легче воздуха, получается воздушный шар, только для плавания в воде. Вместо водорода — бензин.

— Хорошо, — не очень уверенно согласилась Катя. — Каждое тело, погруженное в воду, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им вода. Хорошо… Бензин весит меньше воды, значит, у него как бы отрицательный вес получается, так?

— Во! — подхватил Игорь. — Отрицательный вес и называют плавучестью. Зато у кабины — положительный вес, недостаток плавучести, значит. Вместе с поплавком получается так на так. Не всплывает и не тонет батискаф. Плавает на той глубине, на которой нужно.

Катя некоторое время обдумывала эти сведения. Так лучше запоминается и лучше понимается. Как после сытного обеда — лучше всего посидеть неподвижно, пока еда не уляжется.

Раздумывая, она замурлыкала свою любимую песенку про кораблик, который сначала сам себя, говорят, построил и снарядил, а потом делал выводы сам и всё на мачты мотал. Как на усы!

Но песенка мешала думать.

Катя стала смотреть в воду. Через пять дней Первомай, а вода уже совсем летняя — тучки мальков под камнями, и водорослей много. Вот вам и студеный Урал! Правда, эта весна самая ранняя за последние семьдесят лет. Так писала газета «Уральский рабочий».

Речка тоже мешала думать.

Пришлось оглянуться на высокий берег. Волейбол в институте уже кончился. Солнце больше не сверкало на стеклах нового корпуса. Левее забора на плоском камне возлежал Митя. Он задремал, по-видимому, опустив буйну головушку на свой изодранный портфель. Прямо под ним, у самой линии тихой воды, суетился мышонок Панька. Что-то он выискивал на берегу, среди мусора.

Игорь сказал:

— Почто молчишь?

— Сейчас, — лениво ответила Катя и поскакала на берег.

Панька выискивал в мусоре мелких белых личинок и пожирал их, блестя красными глазками.

— Своих жрешь, белых! — сказала ему девочка. — Пошли со мной.

Мышонку пришлось подчиниться. Они вдвоем вернулись на Полудыньку, чтобы слушать лекцию. Впрочем, Панька был в хозяина — он заснул почти сразу в Катиной ладони. Что он понимает в законе Архимеда?

— Ну, Игорек, мы слушаем дальше… Нет, погоди! — спохватилась Катя. — А как этот батискаф заставляют погружаться и всплывать, если он сам не тонет и не всплывает?

Игорь кивнул и принялся за четвертый рисунок. Вот он:



Квадратик трудился над ним порядочное время — примерялся, как лучше нарисовать «гандолу». Катя поправила его. И он перечеркнул, как видите, «а» и надписал сверху «о». Нарисовав, он вздохнул и посмотрел на ученицу со смущением.

— Отличный рисунок, по-моему, — сказала ученица.

Спящий Панька своего мнения не высказывал.

— Отличный так отличный! — согласился Игорь. — Посмотрела бы, как отец чертит! У него человечки будто живые получаются, а у меня — будто корешки кривые. Научусь еще.

— Конечно, научишься!.. Только «балласт» пишется с двумя «л».

Квадратик вставил второе «л». Теперь было все в порядке.

— Смотри, Катерина, то есть, Катя. Поплавок большой. У батискафа поплавок забирает сто кубометров бензина, даже больше. Так что он держит на плаву гондолу с двумя людьми, оборудование разное и еще два бункера с грузом. По-морскому — с балластом.

— Что такое бункер?

— Эх… это бочка такая, а внизу — дыра с заслонкой. Закрытая заслонкой. Чтобы из бочки можно было высыпать балласт, когда понадобится. Для балласта дробь насыпают, стальную.

— А зачем это может понадобиться?

— А не лезь попэрэк батьки в пэкло! — сказал Квадратик, бездарно имитируя ее украинский акцент.

Катя только усмехнулась — Квадратик дразнился ни капельки не обидно. Чудной парень, окалка! Знал бы, как он смешно говорит…

— Поплавок, говорю, большой. Пока он весь наполнен бензином, батискаф плавает на поверхности. Как лодка. Чтобы он стал погружаться, из одного отсека выпускают бензин. Через клапан — видишь? Туда входит морская вода, и батискаф погружается.

— Совсем?

— Понятно, совсем. Пока до дна не утонет.

— А люди как же?

— Люди? Они в кабине сидят. В гондоле. А сама гондола круглая, как бомба. Шар лучше всего давление выдерживает. Люди сидят внутри и смотрят наружу через иллюминаторы. Научные наблюдения наблюда-ат. Потом открывают заслонки на бункерах с балластом, дробь высыпается, и батискаф всплыва-ат.

Заметьте! Катя и тут удержалась, не передразнила Квадратика в отместку. Такое благородство было исключительным явлением, как сказала бы мама. Но Игорь тоже был исключительным явлением.

— А если дробь застрянет? — спросила Катя. — Тогда люди на дне… бр-р-р! Подумать ужасно, согласись!

Игорь важно оттопырил губы и произнес явно не свою фразу:

— Изобретатель батискафа Огюст Пиккар был Великим Инженером! Он предусмотрел всё! Первое дело — бункеров две штуки. Застрянет в одном дробь — из второго высыплется. Другое дело — можно бункера и вовсе сбросить. Поняла? Всю бочку можно выбросить. Всплыве-ет!

И Катя, увлеченная, подхватила:

— Всплывет!

Лекция о батискафе была почти закончена. Игорь еще рассказал про окна-иллюминаторы в гондоле и про маленький электромоторчик с винтом — батискаф может немного поплавать над дном. И тогда наконец Катя вспомнила про «Леонардо да Винчи». Как будто она все время пряталась от мысли о затонувшем корабле и о предупреждении трех моряков. И лишь сейчас вспомнила.

— Игорек, Игорек! Постой… Зачем батискаф будет погружаться к «Леонардо да Винчи»? Посмотреть хотят?

— Навряд ли, Катерина. Батискаф «Бретань» оборудован механическими руками. Может, поднять хотят корабль — не знаю. Хотя… корабль-то огромнейший, не поднять его с такой глуботы.

— Большая там глубина?

— Не знаю. Поскольку батискаф привлекли, должна быть большая.

— Игорек, наверное, сейчас они уже опускаются на дно! Безобразие. Почему по английскому телевидению показывают, а по нашему нет?

Квадратик посмотрел на Катю и про себя повторил: «по английскому телевидению…» Вдруг он ощутил, что румяная Катя с ее косичками, кружевным воротничком и круглыми зелеными глазами была сама над утонувшим кораблем… Чудеса техники, это вам не фунт изюму…

Помолчав, он промолвил:

— Почто сидеть-то? Подводную лодку рисовать будем.

Право же, у Квадратика была поразительная память! Он нарисовал «из головы» схему атомной подводной лодки и ничего не забыл. Только на правописание у него была плохая память, зато Катя могла ему подсказать, как написать «перископ».



— Корпус ее круглый, подобен китовому, — приговаривал Игорь за работой. — Вот, командир находится тут, под перископом — главный пост. Надстройка высовывается над водой, когда лодка всплывает, а наверху у нее мостик. Командир там, когда идут они в надводном положении. На мостике. Вот смотри, ракетный отсек. Это рисунок маленький, лодка огромнейшая! Скажем, ракеты «Поларис» — метров по восемь в длину!

— Такие длинные! — удивилась Катя.

— А ты что думала! Для точной наводки ракет ставят инерциальные… навигаторы, — выговорил Квадратик и честно признался:

— Я, однако, не в курсе насчет их устройства.

— Инерциальные навигаторы? Дай-ка я надпишу… Вот так… инер-циальные на-ви-га-торы. Так? Значит, тут ракеты. Тут навигаторы… Игорь, а почему ты говорил, что потолок круглый?

Катя будто хотела что-то припомнить и не могла. Она даже сунула в рот обе косички, а глаза у нее стали совсем круглыми, желтыми. Игорь заторопился — рисовать. Подводную лодку, но уже не в продольном, а в поперечном разрезе. Этот шестой рисунок был простой. И Катя поняла его сразу и закричала так, что Митя проснулся на берегу.



— Игорь! В навигационном отсеке почему потолок плоский? Вот же он — навигационный отсек! А там был круглый потолок!

Она выхватила у Игоря ручку и сама надписала на шестом рисунке: «Навигационный отсек».

Надо отметить: Квадратик говорил медленно, а соображал быстро. И он спросил тут же:

— Почему ты, Катерина, полагаешь, что была в навигационном отсеке?

— «Алло, рубка, — сказала Катя по-английски. — Старик в своей каюте? Хорошо. Я — в навигационном».

Квадратик медленно хлопал белыми ресницами. Пришлось перевести слова Бена на русский язык и объяснить, что они всплыли в Катиной голове внезапно, будто проявились на фотопленке.

Это открытие привело их сразу к трем выводам. Во-первых, Катя действительно была на подводной лодке, притом на атомной (Игорь сказал, что инерциальные навигаторы появились позже, чем атомная энергия). Во-вторых, подводная лодка была другой конструкции, чем американские подводные ракетоносцы типа «Джордж Вашингтон» (Игорь нарисовал схему именно этой субмарины). В-третьих, можно было считать, что лодка не французская — Бен говорил с рубкой по-английски. Тогда с какой радости там служит тройка французов?

— Чья же она есть? — растерянно вопросил Квадратик. — Княжества Монако? Катерина, почто сидим? Там плавают пираты, а мы сидим.

— Почему пираты княжества Монако? — тоже растерянно спрашивала Катя.

Однако Игорь ее не слушал. Выставив скулы пуще обычного, он защелкнул свой портфель и, размахнувшись, шмякнул его на берег, тут же подхватил Катин портфель и запрыгал с ним по камням. Митя в это время шарил у себя за пазухой, разыскивая мышонка Паньку.

Лекция внезапно оборвалась, а сам лектор бросил аудиторию, так и не объяснив, чем отличается атомная подводная лодка от обычной. Не объяснив, что атомная субмарина может хоть три месяца провести под водой. А Кате узнать об этом было бы очень и очень важно.

17. ЧЕТВЕРТОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ

— Квадратик, Панька пропал! — хныкал Митя Садов, тряся кисетиком.

Игорь мрачно оглядывался, дожидаясь Катю.

Катя в этот момент обнаружила, что шустрый Панька сидит под крутым боком Полудыньки и принюхивается к воде, балансируя розовым голым хвостом. Пришлось лечь на живот, перегнуться вниз и подтягиваться к Паньке левой рукой, цепляясь правой за шероховатый теплый песчаник. Мышонок доверчиво пошел в руку. Катя выгнулась, напрягая спину, перевернулась. Села. Теперь надо было подобрать ноги и встать. Часы показывали три, ровно. Секундная стрелка как раз перевалила через цифру двенадцать.

В эту секунду Катя ощутила начало перемещения и в страхе рванулась на берег. Нет, ей уже не хотелось перемещаться одной без Игоря! В ниспадающем светлом тумане она прыгала к берегу, к ближнему берегу, не понимая, что удаляется от Игоря с Митей…

«…Пыралала-а-а…» — стеклянно проныли голоса, и — ох! Она плавно, как вертолет, опустилась на зеленую лужайку. В густую, плотную, короткую травку. И села, отдуваясь. Она была одна, если не считать мышонка.

Панька полез по рукаву наверх, усердно шевеля носиком.

Перед Катей были деревья, знакомые по первому перемещению, — сине-зеленые, подстриженные ровными конусами, с ветвями, начинавшимися прямо от земли. Она сидела на том месте, где два дня назад разгуливал скворец, надутый, как английский лорд…

Обидно! Если уж перемещаться одной, без Игоря, то интересней на таинственную лодку, чем сюда, в Англию! Правда, здесь неподалеку наше посольство. В Лондоне. Катя не знала, как далеко Лондон, столица Англии, но, по-видимому, близко. Англия ведь маленькая — два зеленых острова на карте.

Катя поднялась с травы, кубариком прокатилась к дому и укрылась за низкой, широкой изгородью из кустарника. Стриженый мелколистный кустарник тянулся вдоль всего фасада здания. За ним был плотный, как шерстяной, газон, а потом уже аллея стриженых деревьев — длинная зеленая колоннада. Солнце светило с бледного неба теплым, рассеянным светом. Воздух был влажный, легкий, солоноватый. Длинные тени падали наискось, и аллея, уходящая вдаль, была похожа на уличный переход «зебра»: тени косые, черные, а песок на дорожке белоснежный.

Каменная стена дома на ощупь казалась сырой.

Звонко, протяжно пропела птица в саду.

Делать было нечего — прячься за изгородью и жди обратного перемещения. Катя еще раз осмотрелась, высунув голову над линией кустарника. Сад был пуст. Катя посмотрела вверх, на стену дома. Вся стена была темно-серая, в грязных подтеках, а прямо над головой находилось широкое окно, окаймленное новым светлым камнем. Остальные окна обоих этажей были узкие… «Эге! — подумала Катя. — Это же окно малой гостиной! А вдруг телевизор снова показывает что-нибудь интересное?»

Показывает или нет, ей все это безразлично. В дом она не пойдет, в окно заглядывать не станет — изнутри её сразу заметят… Кроме того, телевизор повернут от окна. Экран виден от барьера, — думала Катя, сидя на каменном выступе под стеной. Было очень скучно и жарко в шерстяном платье.

— Кто вы? — спросили сзади.

Катя вскочила — над изгородью торчало розовое щекастое лицо.

— Кто я?

Лицо кивнуло и скрылось. И сквозь проход в изгороди пролезла толстая девчонка в серых шортах. Каштановые ее волосы торчали во все стороны, как ежиные колючки.

— Это вы — колдунья? — спросила девчонка.

— Глупости! — сказала Катя. — Кто вам сказал, что я колдунья?

— Виллис, дворецкий.

— Джошуа?

— О-а, он из Нового Орлеана. Но вы русская?

— Русская.

— У-у-у! — обрадовалась новая знакомая. — Я думала, старый Джошуа врет. Он очень любит ром. Вы теперь будете приходить часто, правда? Я вас не боюсь.

— Кто же меня станет бояться?

— Виллис. Он говорил: вы — колдунья.

— Безобразие! — возмутилась наконец Катя. — Зачем он учит вас всякой чепухе?

— О нет! Виллис говорил миссис Гарнет, экономке. Я подслушивала.

— Как вас зовут? — спросила Катя, чтобы переменить тему разговора.

— Бесс Уоррен. Я не люблю, когда меня зовут Элизабет или Бетси. Лучше Бесс. А вас?

— Кэтрин. Значит, у вас много слуг?

— До черта, Кэт! Прямо-таки до чертиков. Нет спасения — кругом слуги.

— Они вам мешают?

— Конечно, везде суются, шпионят, подслушивают! Наврали, что вы — колдунья.

— Но вы тоже подслушиваете?

— Я — маленькая. А они — большие.

— По-моему, все взрослые на один лад… Сколько вам лет, Бесс?

— Скоро восемь. А вам?

— Почти тринадцать, — сказала Катя, немного оторопевшая от этой малявки.

Вот так чудо-ребеночек!



— Показать вам дом? — светски спросила Элизабет. — Отец заплатил за него кучу денег. Раньше мы жили в Ливерпуле, потом отец заработал кучу денег, и мы стали жить здесь. Скучища! Отец — настоящий богач, как в книжках! — Она неодобрительно покачала головой.

— В самом деле? — неуверенно отозвалась Катя.

Богатые дети, по ее представлениям (тоже по книгам, конечно), должны себя вести по-другому.

— Скучища, уверяю вас! А ваш отец тоже русский?

— Украинец.

— Украинец?.. А, знаю, славянин… Что он делает?

— Он физик, ученый.

— Шикарно! — с завистью сказала Бесс. — Шикарно… Показать вам дом? Вам не жарко в платье? У-у-у! Белая мышка! А у меня есть пони. У вас есть лошадка? Можно потрогать мышку?

— Можно, пожалуйста… — Катя сообразила, какую пользу она извлечет из этого забавного знакомства. — Послушайте, Бесс. В вашей маленькой гостиной стоит телевизор…

— Во-от такой! А откуда вы знаете?

— Я бы хотела послушать передачу. Не посмотреть, а послушать, отсюда, понимаете?

— Идет! Какую передачу?

— Морскую. Вчера передавали по одиннадцатой программе, а сегодня будет продолжение.

— Морскую? Здорово! Я не знала, и еще — с продолжением…

— Вы включите погромче, а я отсюда буду слушать.

— Пойдемте вместе, Кэт? — Девочка отдала Кате мышонка. — Его надо вымыть. Пойдемте вместе, а?

— Пожалуйста, Бесс! Мне неловко идти в дом. Я посижу вот здесь, хорошо?

— Так и быть, — сердито сказала Бесс и полезла в окно.

Катя подсадила ее. Толстая девочка задумчиво оглянулась с подоконника и проворчала:

— Хотела бы я знать, откуда вы взялись… с белой мышкой…

И скрылась. Тут же она споткнулась и упала. Катя услышала энергичное: «Чертов ковер!» Защелкал переключатель телевизора. Звякнуло что-то неизвестное, и лохматая голова высунулась из окошка.

— Он должен нагреться. Кэт, вы умеете водить автомобиль?.. Не умеете, ни капельки? Ой!

Голова скрылась. И донесся резкий женский голос:

— Мисс Элизабет, кто разрешил вам включить телевизионный приемник?!

— Никто, никто, никто! Нет, я хочу слушать, то есть смотреть! Миссис Гарнет, я хочу смотреть!..

— Мисс Элизабет!..

Над лужайкой, как порыв ветра, загудел уже знакомый русский голос: «Ясень, ясень, к точке прибытия, ясень, к точке прибытия. Начинаем перекидку, прием…» В окошке показались две головы: вздыбленная шевелюра Бесс и седые кудряшки миссис Гарнет. А Катя стремглав бросилась через изгородь на середину газона, сжимая Паньку в кулаке. Мельком она увидела, что Бесс лезет на подоконник, а старая дама пытается ее удержать.

— Кэт, подождите меня! Кэ-эт!..

Катя едва успела помахать девочке — туман закрыл все. Катю мягко повернуло, приподняло над травой, и началось перемещение…

В окне замерла толстая девочка. Старуха держала ее за пояс. Одинаково открыв рот, они смотрели, как скрывалось в тумане коричневое платье, как расплылось вместе с туманом в мерцающее пятно и исчезло, растворилось, сгинуло!

18. СТОЛКНОВЕНИЕ В ОКЕАНЕ

Если бы Катя знала, что передаст английское телевидение! Ни за что не побежала бы перемещаться.

Когда миссис Гарнет закрыла рот и помчалась советоваться с хозяйкой, а после их разговора слуги начали обыскивать сад… Итак, когда миссис Гарнет умчалась, на экране телевизора появился диктор. Он объявил, что телезрители увидят, как морской комментатор английской радиокомпании «Би-Би-Си» беседует с французским вице-адмиралом Клодом Перреном. Вчера вечером беседу засняли на пленку.

Морской комментатор, бывший моряк и военно-морской летчик, искусно вел передачу. Так, чтобы она была понятна зрителям — моряки употребляют слишком много непонятных слов. Комментатор объяснил, кто такой адмирал Перрен, — начальник научной части французского флота. Затем камера показала закат солнца в море и на фоне заката эффектную фигуру адмирала. Элегантный плащ, нарядная фуражка, морской бинокль у глаз.

— Адмирал Перрен, — начал корреспондент, — нашим зрителям интересно узнать, почему для испытаний нового батискафа выбран злосчастный итальянский лайнер? Я уже рассказал зрителям, что задача весьма сложная…

На экране появилось лицо адмирала. Крупным планом. Темная, обветренная кожа, светлые усики, светлые глаза.

— Хорошо, месье, я отвечу. Вы знаете, что наш лайнер «Иль де Франс» сыграл блестящую роль в спасательной операции. Случилось так, что я был пассажиром на «Иль де Франс» в ту страшную ночь, когда итальянский капитан потерял свой великолепный корабль… Трагедия «Леонардо да Винчи» навсегда запечатлелась в моем сердце. Через полгода я был свидетелем тяжбы между владельцами «Леонардо да Винчи» и«Конунга Олуфа», и потому мне известна вся трагедия, с начала до конца… Корабли столкнулись ночью в тумане из-за небрежности судоводителей. Да, месье. Все разговоры о намеренном столкновении, о какой-то выгоде для владельцев «Леонардо» — сущая болтовня, чепуха, чепуха! Страховые компании не заплатили ни одного франка владельцам, ибо суд признал, что кораблем плохо управляли. Он шел в тумане с полной скоростью, с полной своей скоростью, а с мостика не видно было носа корабля. Вы еще не забыли Правила судовождения?

Корреспондент процитировал пункт 16 Правил:

— «Каждое судно… во время тумана должно идти умеренным ходом, сообразуясь… нет, тщательно сообразуясь с условиями плавания».

— Изумительная память, месье! Хорошая морская практика велит торговым морякам останавливать машины, когда не видно носа корабля в тумане, не так ли? А итальянец шел полным ходом и столкнулся со шведом на границе тумана. Вы понимаете? «Конунг Олуф» еще не достиг края тумана и мчался тоже полным ходом… Встречная скорость — сорок пять узлов![5] Рассказывали, что сноп искр при столкновении поднялся высоко над мачтами кораблей…

Корреспондент проговорил:

— Какое несчастье!..

Он был искренне взволнован — моряка всегда волнуют рассказы о морских катастрофах. Он объяснил зрителям, что радиолокаторы не могли помочь капитану «Леонардо». На такой скорости нельзя вести корабль по радиолокатору, это не слишком точный прибор.

— Какая беспечность! — сказал корреспондент. — Непростительная беспечность…

— Итальянец потерял корабль! — возразил Перрен. — Он понес самое тяжкое наказание для моряка!

— Как он объяснил свое поведение на суде?

— Не хотел нарушить расписание, — желчно сказал Перрен. — Убытки! В порту его, видите ли, ждали грузчики. Убытки! Но дальше — больше, месье… «Леонардо» не потерял плавучести, а перевернулся. Он шел с пустыми цистернами. Капитан просто не знал инструкции по непотопляемости для своей коробки!

— Невероятно!

— После болтали, что водонепроницаемые переборки были прорезаны, — болтовня, чепуха! Халатность, которая обычно сходит с рук, а на этот раз не сошла…

— Одну минуту, адмирал!.. — перебил его корреспондент. — Боюсь, что наши радиослушатели не знают, что такое «инструкция по непотопляемости».

— А! Вы объясните это лучше, чем я, месье.

Корреспондент поклонился и толково, коротко рассказал, что инструкцию по непотопляемости получает каждый корабль при выходе с верфи. В ней записывают, как надо поступать судоводителю, чтобы его корабль не перевернулся, получив пробоину в корпусе. При точном соблюдении инструкции «Леонардо да Винчи» не перевернулся бы после столкновения. Например, капитан должен был заполнять морской водой цистерны, освобождающиеся от жидкого топлива. Полные цистерны левого борта уравновесили бы ту воду, которая хлынула в протараненные отсеки правого борта. А на «Леонардо» цистерны обоих бортов были пусты, и неповрежденный левый борт начал задираться, как поплавок, когда через пробоину заполнились цистерны и каюты правого борта. Это продолжалось мучительно долго, целых девять часов, но спасти корабль было невозможно…

— Да, неслыханная халатность! — подхватил адмирал. — Классика беспечности, месье! Но я продолжаю — тысяча извинений… Через три часа после столкновения «Иль де Франс» примчался сюда. О, как мы шли! Полным ходом, в тумане, корабль рассекал волны — тифон[6] ревел, как все штормы у мыса Горн, палубы были залиты светом, команду охватило воодушевление. Мы легли в дрейф почти вплотную к гибнувшему кораблю. Там закричали, заплакали! Они были спасены. Мы спустили свои шлюпки, и вся посуда с других кораблей тоже устремилась к нам, мы стояли ближе всех. Значительно ближе, чем сейчас стоит «Марианна»… Месье, в ту ночь, глядя в бинокль на плачущих, растерянных людей, я дивился беспечности итальянцев. Порядка не было, посадка на шлюпки была хаотической, члены команды оставляли корабль раньше пассажиров… Позор! А затем, на суде, я уже не удивился, когда узнал, что пассажирам не роздали их деньги и драгоценности. На «Леонардо» шли богатые люди, они сдавали ценности помощнику капитана — для хранения в его сейфе. «Италиен Лайн» выплатила пассажирам пять миллионов долларов — таков был приговор морского суда. Столько хранилось в сейфе. Представьте себе, помощник за девять часов не успел взять из сейфа ценности, и они пошли на дно вместе с кораблем! Его каюта находилась в носовой надстройке, по левому борту. Сегодня телевизор показал мне иллюминаторы его каюты! Я не побоюсь заявить перед всем миром: для нас, морских исследователей, жалеют денег. Бомбы — да, исследования моря — зачем? «Господа, вы стоите нам так дорого!..» Я подумал: «На дне моря лежат и ждут пять миллионов». Я решил воспользоваться морским правом. То, что наш батискаф поднимет со дна, будет принадлежать нам, исследователям. Пять миллионов долларов позволят нам работать. У нас есть замыслы, месье, широкие замыслы! Завтра мы попробуем поднять этот сейф и заглянуть в него, да, завтра…

Корреспондент радиокомпании незаметно посмотрел на часы. Время еще оставалось. Разговорившийся адмирал пока что вспомнил о малоизвестной истории, промелькнувшей в газетах. Один из погибших в носовой каюте «Леонардо да Винчи» был известным ученым. Ледорезный нос «Конунга Олуфа» ударил как раз в его каюту… О, десятки трагедий! После столкновения на «Конунге» обнаружили мальчишку — прелестный крошка в пижамке… Он плакал, он сильно ушибся при катастрофе, его понесли к врачу. Он лепетал, оглядываясь: «Я был на „Леонардо“, а где я теперь?» Родители бедняжки погибли в своей каюте, а его перебросило на палубу шведа… О, газеты были полны всякой всячины! Утверждали, что ученый вез в Соединенные Штаты какое-то великое изобретение. Запечатанный пакет он передал на хранение в корабельный сейф. Кто знает? Хорошее изобретение может стоить миллионы франков! — Адмирал воодушевленно взмахнул биноклем.

Корреспондент задал вопрос: уверен ли адмирал, что морская вода сохранит хотя бы пенни от его миллионов? Последовал ответ: да, уверен. Предусмотрено абсолютно все! Сейф помощника капитана был герметический, водонепроницаемый. Прежде чем начать подготовку к операции, адмирал велел купить такой сейф — в той же фирме, где их приобретает «Италиен Лайн». Затем сейф опустили с борта «Марианны» на глубину две тысячи метров и держали сколько возможно. Ни капли воды не проникло внутрь сейфа, изготовленного из нержавеющей стали!

Перрен победительно посмотрел на телезрителей. Первый раз за всю передачу. Теперь можно было посмотреть в камеру и улыбнуться — передача кончалась.

— Мы встретимся с вице-адмиралом при начале погружения… — сказал корреспондент.

…Элизабет слезла с высокого табурета и поплелась в парк, оставив телевизор включенным. В доме раздавались возбужденные голоса — взрослые обсуждали таинственные события. Долго-долго будут вспоминать здесь Катины перемещения! И напрасно будет ждать Бесс — русская девочка больше не появится в усадьбе!

19. БЕСПОКОИТЬ НЕЛЬЗЯ

Пока все это происходило, мальчишки не теряли времени зря. Деловитый Игорь, не попавший, увы, в перемещение, начал командовать:

— Сядь тут вот, Митрий! Что случится, поможешь. Не спи, однако.

— Ты что, Игорь! — обиделся Митя. — Я ж не маленький!

— Ты поспать любишь, а спать нельзя. Болтать с кем-либо тоже не вздумай. Сиди карауль, пока не вернется.

С этими словами Игорь побежал наверх, к институту. Митя смотрел, как он бежит, пока было видно. Потом вздохнул и принялся караулить. Ему очень хотелось есть. И он беспокоился вдвойне: за Катю и за Паньку.

Игорь хотел прорваться к директору института. Он прибежал в проходную, стал звонить. Безуспешно уговаривал секретаршу позвать директора к телефону — на третий раз секретарша бросила трубку, узнав его голос. Но Игорь был упрям. Кто бы ни входил в проходную, Игорь пересекал ему дорогу и спрашивал:

— Простите, пожалуйста, вы к директору не пойдете?

Никто не собирался идти к директору. Один лишь пожилой дяденька (сотрудник Егоров, двадцати восьми лет) ответил:

— Возможно, зайду, юноша.

— Очень прошу, записочку ему…

Но Игорь говорил медленно, как всегда, а сотрудник Егоров торопился.

— Вы шутник, юноша! — сказал Егоров и удалился, помахав пропуском вахтерше — аккуратной толстенькой хохотушке.

Она улыбнулась Квадратику и отсоветовала ждать директора:

— Эх, малёк! Понапрасну ты стараешься, таких малых на работу не берем. Иди домой, к мамке.

Разговор поддержала другая вахтерша:

— Как им медом намазано — в институт! Почто школу бросил?

— Не бросал я школу! — угрюмо отвечал Игорь.

— Не бросал! Исключили?

— Я учусь.

— Почто тебе директор? Тут директор — академик!

Игорь отошел в сторонку, но было уже поздно. Третья вахтерша высунулась из своей стеклянной будки и сообщила, что паренька она знает — Ергинов паренек, с Зимнего оврага. Учится хорошо, но хулиганистый паренек… Квадратик в отчаянии направился было к телефону, однако снова опоздал. Трубку подняла рослая, плотная старуха в белом платочке, нагруженная объемистой кошелкой, и рявкнула:

— Два-три-три, гарнесенькая… Отдел Гайдученки отвечает?.. Здравствуйте! А где у вас Яков Иванович?.. В лаборатории? Выдьте, будьте ласковы. Да-да, Татьяна Григорьевна говорит. Здравствуйте, Любаша. Обед принесла, что делать!

Последнюю фразу старуха произнесла без малейшего украинского акцента, чем сильно удивила Игоря. Бабушка Таня пускала в ход украинские словечки в двух случаях: когда отчитывала кого-нибудь и когда хотела понравиться или улестить. В других случаях она говорила по-русски не хуже, «чем Николай Васильевич Гоголь, земляк наш Миргородский».

Игорь подошел вплотную к Катиной бабушке. Конечно, это была Катина бабушка! Кто другой мог принести обед Якову Ивановичу? Кроме того, Катя и бабушка Таня были очень похожи. Как маленький тощий зайчонок бывает до смешного похож на большую толстую зайчиху — сам в десять раз меньше, но такие же уши, лапки и мордочка.

Татьяна Григорьевна решительно взглянула на Игоря и спросила:

— Что стоишь? Кавалер какой! Отца дожидаешься?

— По делам я пришел, — осторожно ответил Квадратик. — Хотел Якова Ивановича повидать.

Татьяна Григорьевна посмотрела на него Катиными глазами — серыми, с рыжими пятнами и поставила кошелку.

— Яков Иванович? Зачем он тебе?

Игорь не успел ответить. Бабушка схватила его за руку и спросила севшим, сиплым голосом:

— С Катей случилось что-нибудь? Говори!..

Игорь отскочил от нее как мог подальше, выдернув руку, и поскорее ответил, что с Катей ничего не произошло. Но Татьяна Григорьевна догнала его и опять схватила за руку.

— Она где? Говори скорее!

— Гуляет она! — закричал Игорь. — Она с Митрием гулять пошла! Мне к Якову Ивановичу нужно по важному делу…

— С Ми-итрием? — угрожающе спросила бабушка. — Ще Дмитро объявився! Де он? Взрослый хлопец?

Квадратик наскоро ответил, что Митя Садов — из Катерининого класса парень и что они гуляют, а ему нужен Катин отец для важного разговора, действительно связанного с Катей. Какой разговор? Он может объяснить все только самому профессору, нет, нет, самому профессору, не иначе.

Что тут началось! Татьяна Григорьевна, пережившая три войны и гибель четырех сыновей, любила внучку, единственную, безоглядно. Она почувствовала, что Кате угрожает опасность, и кинулась в бой. Когда веселая Любаша прибежала за обедом, она увидела бабушку — серую, как пересохшая земля, — и закричала, схватившись за румяные щеки:

— Татьяна Григорьевна, голубчик, что случилось?

— Я должна увидеть Якова немедленно! — сказала бабушка. — Немедленно, понимаете, Любаша? С Катенькой… несчастье. Бегите, бегите!

И Любаша умчалась, будто ее несло отчаяние Татьяны Григорьевны.

Теперь нам, чтобы не запутаться в происходящем, придется то и дело посматривать на часы. Перемещение началось ровно в три часа. Очень скоро, через полминуты, не больше, Катя была в Англии — перед старым домом. А в Дровне Игорь Ергин уже поднимался по крутому берегу к институту. Дальше события развивались не так согласованно. Квадратик мыкался в проходной минут пятьдесят до прихода Катиной бабушки. И Любаша пробежала к Якову Ивановичу через лабораторный двор под часами, показывающими четыре часа десять минут. В это время Кати уже не было в Англии и по телевидению передавали беседу с французским адмиралом.

…Перед широкой дверью Проблемной лаборатории толпились разные люди. Усатый желтолицый вахтер снисходительно поглядывал на них и временами приговаривал: «К сторон-кесь!» От двустворчатой двери в толпе проходила узкая свободная улочка. Любаша, запыхавшись, подбежала к вахтеру — на нее посмотрели неодобрительно. Там, за дверью, собрался весь цвет института, а здесь, перед дверью, волновались все свободные сотрудники и даже некоторые занятые сотрудники. Например, сотрудник Егоров. Немногим было известно, какой именно опыт проводит Проблемная лаборатория. Знали только, что больше часа все остальные лаборатории сидят без электроэнергии и что за дверь прошел сам Ю. А. — директор, и его заместитель по научной части, и начальник Проблемного отдела — академик, и начальник отдела теоретической физики профессор Гайдученко, и офицер пожарной охраны. В толпе перед дверью шептались, что директор прошел быстрым шагом, приподнято, и с ним были два незнакомых товарища начальственного вида. Приезжие товарищи.

— К сторон-кесь! Вы куда, девушка?

— Вызовите профессора Гайдученко, — попросила Любаша.

— Не положено, — флегматично произнес вахтер и поинтересовался уже по-свойски:

— Беда произошла иль что?

— Беда. С дочерью его случилось что-то, из дому пришли…

— А-а… И обратно не положено. Сам приказал лично — никого и ни под каким видом. Начальник караула тоже, Евграф Семенович… А вы кто будете? — вдруг заинтересовался вахтер. — Не Пашки Теплякова дочка, инженерша? Любовь Павловна?

— Любовь Павловна! — с надеждой согласилась девушка. — А вы кто?

— Вы меня не помните по малолетству… Пашки дочка — ну-у… К сторон-кесь!

Вахтер надавил белую кнопку у двери — сейчас же приоткрылась щелочка и показалось сизое лицо начальника пожарной охраны. Несколько слов на ухо — дверь закрылась. Сотрудник Егоров произнес с негодованием:

— Подумаешь, профессора Гайдученко! Может, я самого Ю. А. дожидаюсь!

Дверь открылась снова — на этот раз показался молодой физик-теоретик Черненко, ученик и правая рука Якова Ивановича.

— Любаша, что случилось?

— Бабушка Таня прилетела, смотреть страшно, с Катюшей что-то приключилось…

— О-о! Попробуй его оторвать, он считает! — Черненко с сомнением потряс рано седеющей шевелюрой. — Но что именно случилось?

— Не знаю. Попробуйте, ради бога! На старушку смотреть страшно!

— Тихо, тихо! — прошелестел Черненко и исчез.

Прошло еще две-три минуты — часы показывали семнадцать минут пятого. Пробежал главный энергетик института — оглядывал шины под потолком. Все, кроме Любаши, посмотрели вверх — от шин струйками тянулись серые дымки.

— Что делается! — пробормотал главный энергетик и умчался, сопровождаемый двумя инженерами из своего отдела.

В толпе пояснили:

— Шины горят, понятно? Вспомогательные шины горят. А основные, верно, плавиться начали…

— Ты нытик и маловер! — возразил специалисту по шинам веселый тенорок. — Горят шины, значит, так надо.

Кругом засмеялись. Любаша тревожно оглянулась — прошли еще две минуты. Наконец показался Черненко.

— Считает. Беспокоить нельзя. Так и скажи… — Черненко был сильно встревожен и даже не посмотрел на Любашу.

Девушка повернулась уходить, сотрудник Егоров ухмыльнулся, но дверь опять отворилась и выбежал Черненко:

— Теплякова! Иди к ней. Директор сказал: «Освободится Гайдученко — пошлю домой». Машина будет ждать, иди!

И метнулся за дверь. Любаша покорно побежала в проходную. Было четыре часа двадцать пять минут местного времени.

Что же происходило в это время с Катей? Мы оставили ее в три часа тридцать минут при начале обратного перемещения, или «перекидки», как назвал его голос-из-воздуха.

20. ТАЙНА КОРАБЛЯ

Туман закрыл окно малой гостиной. Тоненько пискнул мышонок и зазвучали отдаленные голоса: «Ноль!.. перекидка взята… вз-зята… пер-регр-ружено…», еще ужасно длинное мгновение, и открылись в летящем тумане серые стены. Знакомый запах! Прежде всего она узнала запах, а потом уже упала на пол и заплакала. Она снова была на корабле. Теплый воздух шумел, выходя из белых вентиляционных решеток, а Катя лежала на полу и всхлипывала. Она ведь была так уверена, что вернется на скельки и увидит мальчишек!

Мышонок Панька выбрался из ее ослабевшей руки, расправил шерстку и суетливо побежал, стуча лапками по фанерному полу. Катя неохотно потянулась поймать мышонка. Он юркнул в щель под фанерой и затаился. Надоело ему сидеть в кулаке. Не вставая, девочка приподняла угол фанеры и удивилась сквозь слезы. Под фанерными листами лежали обыкновенные рыжие кирпичи, плотным слоем, один к другому. Панька нашел узкую клиновидную щелку и засел в ней с упрямым видом. Пришлось выколупывать его из щелки, как ядро ореха из плохо расколотой скорлупы. За делом Катя перестала плакать, но, поймав мышонка, начала сызнова.

Помещение было скупо освещено лампами дневного света. Шерсть Паньки выглядела синей, а Катины руки коричневатыми, с грубыми фиолетовыми прожилками. Стены казались серо-голубыми. Длинные стены были плоскими, как любые домашние перегородки, а короткие — изогнутыми, наклонными, как на чердаке, только сходились они не вверх, а вниз. В общем, потолок был длиннее пола. Катя вспомнила шестой рисунок Игоря и решила, что помещение находится в нижней части подводной лодки. По наклонным стенам тянулись трубы с циферблатами и медными начищенными частями, в одной прямой стене имелась овальная дверь с крестообразным затвором. Катя подошла, потрогала дверь — заперто. Тогда она подошла к стене напротив.

Вдоль всей стены размещались приборы. Катю никогда не занимали современные приборы, упрятанные в глухие, красиво отделанные ящики. Ей казалось, что у настоящего электрического прибора должны быть «все кишочки наружу», как в школьном классе радиотехники или в радиостанции Игоря. Здесь, на длинном пластмассовом столе, красовались самые причудливые комбинации из проводов, медных и иных трубочек, маленьких трансформаторов и прочих любопытных вещей. Катя даже улыбнулась, так был похож этот беспорядок на радиостанцию Квадратика. «Что-то он теперь делает?» — подумала девочка, рассматривая причудливые приборы и фасонные медные краники.

На свободном куске стола лежал окурок сигареты и кусок шоколадной плитки — в золотой тисненой бумаге. Край шоколада торчал наружу. В плитке оставалось довольно много, больше половины, и она была толстая. Время обеда уже давно прошло. Катя, подумав, взяла шоколадку и разломила, уделив Паньке довольно большую дольку. Если сравнить с человеческими пропорциями, то мышонку достался кусок размером с портфель. Шоколад был тонкого вкуса, недаром его заворачивали не в серебряную, а в золотую бумажку, — так решила Катя.

Она жевала шоколад и бродила вдоль стола. Задержалась около интересного прибора. На экране, вроде телевизионного, только маленького, подрагивала ярко-зеленая отчетливая линия. Будто чей-то пульс. Пульсировала. Другая линия над ней мелко дрожала, трепеща, как стрекозиное крыло. По соседству стоял прибор еще поинтереснее. Рядок окошечек со светящимися оранжевыми цифрами, последняя цифра все время менялась — то восьмерка, то девятка. Долизывая шоколад, Катя полюбовалась этим зрелищем: восемь-девять, восемь-девять. На панельке прибора была малопонятная надпись: что-то насчет кислорода и крови.

Панька еще доедал свою порцию, а Катя уже скомкала бумажку и опустила ее в карман. Стало много веселее. Она подумала, что хозяин не должен обижаться на нее за съеденный шоколад — ведь, по морским обычаям, на кораблях кормят потерпевших кораблекрушение. В некотором роде Катя и есть потерпевшая.

Стало веселее и по другой причине. Приборы, цветные провода, шоколад — ни капельки не похоже на мрачный корабль «Летучего Голландца». Как она воображала себе этот корабль, конечно…

О будущем она мало беспокоилась — в конце концов состоится же обратное перемещение, заберут ее отсюда.

Над экраном с пульсирующей зеленой линией она увидела круглую ставенку на петлях. Похоже на печную дверцу, привешенную к стене. Она была неплотно закрыта — в щели блестело толстое стекло. Пониже имелась решеточка с выключателем и английской надписью «микрофон».



Глупо было бы не заглянуть в это окошко! Катя приподнялась на носках и заглянула, открыв дверцу. Как только дверца откинулась, стекло засветилось густым синим светом.

Сначала ничего не было видно — сочная синяя пустота открылась за стеной. Окно оказалось с секретом. Перед глазом — маленькая дырочка, а видно широко. Как в визире фотоаппарата. Синяя краска переливалась в широком пространстве. Может быть, это окошко наружу, в воду, в глубины океана? Может быть, эти глубины синие? Но через минуту Катя уже привыкла смотреть и увидела, что перед ней корабельное помещение, заполненное водой и освещенное синими лампами, — с трех сторон свет вырывался размытыми пучками, играл в воде. И там были рыбы! Они стремительно крутились, мелькали перед глазами, то есть перед глазом — для двух глаз места было маловато. Кроме того, Катя устала стоять на цыпочках. Пришлось оторваться от диковинного зрелища и подтащить к столу невысокий табурет. К удивлению Кати, он не был привинчен к полу, а в книгах пишут, что на кораблях вся мебель привинчивается. Устроившись ногами на табурете, а рукой опираясь о стену, она стала смотреть как следует.

Рыбы перестали носиться и спокойно стояли в синей воде. Они были длиной с палец, или чуть поменьше — с детский палец, — но зато стремительной формы. Обтекаемое длинное тельце, сильно сужающееся к хвосту, почти сходящее на нет, а сам хвост как полумесяц. Круглые глаза отражали свет, как бисеринки, ой! Катя изогнулась, чтобы рассмотреть совсем маленьких рыб слева, и чуть не упала. Спас ее выключатель с надписью «микрофон». Он щелкнул под рукой, когда девочка уцепилась за него.

Катя хотела поскорее перещелкнуть его на место, но свет в окошке стал меркнуть. Снизу поднималось что-то крупное, литое, тускло отблескивающее синим. Рыба! Но какая огромная! Перед окошечком была только ее морда и один глаз величиной с автомобильный подфарник…

Стало жутко. Катя слезла на пол и отошла подальше. Вернулась, подобрала Паньку, чтоб не залез куда не надо. Выключатель оставался перещелкнутым, из решетки рядом с ним ритмично похрипывало. А ниже подмигивала в такт зеленая линия на экране.

Катя постояла, послушала — хрипит. Снова подобралась к синему окошку. Не каждый день можно видеть такую громадную рыбу! Куда там — знаменитый сом, которого бабушка купила к папиному тридцатипятилетию! Так был велик этот сом, что не поместился на кухонном столе — хвост спадал до половины высоты. Разделывали сома на доске, только Катю бабушка выгнала из кухни, когда его резала…

А рыба висела перед окошком и блестела своим подфарником. Нос ее переходил в длинную толстую палку. Плоскую. Конец палки тонул во мраке где-то вверху. «Это рыба-меч», — подумала Катя. В какой-то книжке было про меч-рыбу и рыбу-молот. Кажется, рыба-меч может своим мечом пропороть двухдюймовую дубовую доску, обшитую медью. Да-да, в той книге еще было написано, как она пропорола оба борта шлюпки. Рыбаки не утонули, потому что меч застрял в досках и дыры не получилось. То есть дыра была, только она оказалась заткнутой рыбьим мечом.

— Кто там дышит, — хрипло проговорил кто-то по-английски.

Катя придержала дыхание.

Дверь как была, так и оставалась закрытой.

— Кто там дышит, — повторил голос без всякого выражения. Без малейшего выражения! По-русски это звучало бы не так пугающе, по-русски можно произносить слова раздельно, а по-английски нельзя. Но голос произносил слова раздельно.

— Кто там дышит, — в третий раз произнес голос.

Катя решилась ответить. Что же ей, не дышать теперь?

— Это я, с вашего разрешения!

— Я… вас… не… знаю… говорите… ближе… к… микрофону, — последовал ответ.

Другого микрофона нигде не было, и Катя приблизилась к окошечку. Рыба по-прежнему висела перед ним, слабо поводя круглыми жабрами…

Не может быть!

Во второй раз Катя шатнулась на табурете — рыба поводила жабрами в такт с пульсацией зеленой линии и в такт похрипыванию из решеточки. И оттуда же послышался голос:

— Командир, какие приказания.

— А вы кто?! — вскрикнула Катя.

— Я Мак, чудо инженерной биологии.

— Вы… вы — рыба?

— Я Мак. Какие приказания.

— Никаких приказаний! — испуганно ответила Катя. — Вы живете в воде, мистер Мак?

— Все живут в воде. Я Мак. — Голос умолк, как бы сомневаясь, все ли сказано.

Катя молчала, похолодев от испуга.

— Какие приказания. Могу повернуться. Могу съесть маленькую рыбу. Приказания.

— Повернитесь, пожалуйста! — боязливо попросила девочка и прижалась носом к холодной стенке.

А вдруг кто-нибудь шутит с ней, притворяясь «Маком, чудом инженерной биологии»? Тогда рыба и не подумает поворачиваться…



— Не поворачивайся, пожалуйста! — шептала Катя по-русски. — Ну зачем тебе поворачиваться?

Но рыба повернулась, показав по-акульи белесое брюхо.

Прежде был виден левый бок с грудным плавником, а после поворота показался правый бок и спина. Катя уже присмотрелась к синему свету в рыбьем помещении и разглядела на спине Мака два странных предмета, прикрепленных впереди спинного плавника. Два плоских бачка: ближе к голове — круглый, вроде литровой кастрюльки, а за ним — другой, побольше, как небольшой бидон для керосина.

21. НАХОЖУ И НАСТИГАЮ

Сомнений больше не было — перед Катей плавала говорящая рыба! И не просто так говорящая, а по-английски. С другой стороны, почему рыба должна знать именно русский язык, а не английский?

Подумав об этом, Катя немножко развеселилась. Вот будет здорово, если Мак умеет исполнять желания, как говорящие рыбы в сказках! Будет она приплывать в Дровню и спрашивать по-английски: «Чего тебе надобно, старче», как золотая рыбка у Пушкина. Пожалуй, в речке Ирге эта рыба не поместится — слишком она велика.

— Какие приказания? — прогудел Мак. — Могу съесть маленькую рыбу.

Наверное, ему очень хотелось съесть маленькую рыбу.

И Катя сказала в решеточку:

— Съешьте, если вам так хочется.

Хрипы стали чаще, сильнее. Мак изогнулся дугой, мелькнул острый серп хвоста, брюхо и опять вынырнула морда — с тем же бессмысленно-хищным выражением и синим немигающим глазом.

— Выполнено, — доложил автоматический голос. — Могу съесть еще одну маленькую рыбу.

— Благодарю вас. Можно потом? Скажите, почему вы называетесь «чудом инженерной биологии»?

— Я карающий меч судьбы, — сообщил Мак.

Над этим пришлось подумать. «Меч» — ясное дело, ведь Мак — рыба-меч. Почему же «карающий» и зачем он судьбу припутал?

— Скажите, Мак, почему вас зовут «карающим мечом»?

— Я выйду отсюда. Я найду и настигну того, кто хочет всплыть. Найду и настигну. Все живут в воде. Никто не должен всплыть. Я карающий меч судьбы, — болтал Мак. — Того, кто хочет всплыть. Кто я.

— Чудо инженерной биологии, — сказала доброжелательная Катя.

«Карающий меч» ей почему-то не нравился.

— Кто я, — настаивала рыба.

Девочка промолчала. Тогда Мак заявил:

— Я молодец, — и повторил:

— Кто я.

Вот хвальбуша! Подумаешь разве, что рыба способна так болтать и хвастаться, и требовать, чтоб ее похвалили?

— Вы молодец! — сказала Катя. — Жуткий молодец!

— Ж-у-ттт-к-ий, ж-уткий, жуткий, — повторил Мак. — Я подплыву сверху, перевернусь, пр-роизнесу. Никто не должен всплыть.

— Почему никто не должен всплыть? Что за глупости! — возмутилась девочка.

— Все живут в воде, — решительно пояснил Мак. — Я нахожу, настигаю, пр-роизношу, командир взрывает.

Живая торпеда! Этот Мак — живая говорящая торпеда! Он находит кого-то в воде, подплывает, а командир взрывает торпеду. Вот вам и «молодец»! Бедная, глупая рыба! Она ведь ничего не понимает, повторяет, как магнитофон…

Мало им ракет!

Катя стояла и смотрела на бессмысленную рыбью морду. Мак самодовольно покачивал своим мечом, как мальчишка — игрушечной саблей.

— Что у вас на спине?

— Не понимаю, — ответил Мак и захрипел:

— Что у меня на с-п-ин-е. Чтоуменянаспинечтоуменянаспине… Кто я.

— Замолчите!

Рыба мгновенно смолкла. Катя с отчаянием стукнула кулаками по стенке. Что толку? Отшибла косточки. Что делать? У Мака на спине прикреплена мина, или торпеда, или как там называется. Потом его выпустят — взрывать. Был бы здесь Игорь, он бы знал, что делать. А она, Катя, ничего не может.

Не правда!

Она должна что-то предпринять, умная она или глупая! Что она, Катя Гайдученко, не перехитрит этого Мака? Может быть, внушить рыбе, что она не должна «находить и настигать»?

«Спокойствие, Екатерина Гайдученко! Спокойствие. Ты обдумай все как следует, но быстро. Как в воздушном бою. А кого он должен взорвать, этот дуралей? Знает он заранее — кого?»

— Скажите, Мак… Что вы будете находить и настигать, когда выйдете отсюда?

— Объект, — прохрипела рыба, — объект нахожу, настигаю…

— Какой объект? Как вы его узнаёте?

— Как я его у-з-н-а-ю. Какяегоузнаюкакяегоузнаю… Кто я.

— Молчать!

Похоже, Мак заводился говорить без остановки, когда запоминал новое слово. Запомнит и просит, чтоб его похвалили за усердие. Бедняга!.. Совсем как Панька, тоже страдает ни за что ни про что мышонок. Она посмотрела — Панька мирно спал в кармане ее фартука. Не так уж ему плохо, по-видимому…

— Вы молодец, Мак. Скажите, как вы найдете объект?

— По контуру и звуку нахожу, настигаю, я молодец, — захрипело из решетки.

— По какому контуру и звуку? — допытывалась Катя.

— Контур объекта… тр-ренировка… нахожу… — скандировал Мак, переворачиваясь на спину и ныряя.

Перед окном стало свободно. Левый глаз у Кати уже слезился от напряжения, зато привык смотреть в синюю глубину. Довольно далеко впереди помещение Мака закруглялось как бы лежачим куполом. Катя знала, что в воде все кажется ближе, чем на самом деле. Метрах в четырех впереди на куполе белел причудливый рисунок вроде плоской вазы. С круглой ножкой… Что это? Рыба вымахнула снизу к рисунку, закрыв его от глаз. Перевернулась, замерла.

— Пр-роизношу. Пр-роизношу…

Катя захлебнулась догадкой! Этот рисунок — батискаф: поплавок — ваза, а ножка — гондола… Ужас какой! Что теперь делать? Ведь батискаф «Бретань» сегодня должен спуститься к затонувшему кораблю…

— Кто я.

— Проклятый глупец! — рассвирепела Катя. — Глупец!

Мак затарахтел, осваивая «проклятого глупца». По временам он спрашивал «кто я». Девочка его не слушала.

Кому может помешать батискаф? Зачем взрывать его? Чтобы погибли ученые?

Значит, вот о чем предупреждали ее три моряка. А сами они, сами-то они — почему они, взрослые, боятся и молчат? Ох, это было трудно понять! Катя хорошо помнила, как они шепотом совещались, и оглядывались, и явно боялись капитана. Она читала где-то: капитан в море имеет право застрелить любого своего матроса, вот они и боятся. Она присела на приступочку, чтобы лучше думалось. Но предупреждение, предупреждение! Игорь ведь послал телеграмму куда следует. Может быть, спуск батискафа уже отменен. Довольно много времени прошло. Сейчас — она посмотрела на свои часики, — сейчас четыре часа пятнадцать минут по местному времени. По дровненскому. Значит, по-московски на два часа меньше. Успели предупредить или не успели?

Что же делать, если вдруг не успели?

По-видимому, только один путь оставался. Уговорить Мака не взрывать батискаф. И поскорее, пока не явился кто-нибудь и не помешал.

Катя приступила к делу немедленно. Она произнесла как могла солидно:

— Слушайте меня, Мак!

— Слушаю, — охотно отозвалась рыба.

— Объект искать нельзя, я запрещаю! Повторите!

Что тут началось! Мак стал метаться по своему аквариуму, а из решетки быстро-быстро затарахтело:

— Не понимаю-непонимаю-маюнепони-нимаюнепо-понимаюне…

В отчаянии она щелкнула выключателем — голоса Мака не стало слышно, он метнулся вниз и пропал. В глазке был виден только «контур объекта», белый контур батискафа, так похожий на тот, что любовно вырисовывал Квадратик. Плакать Катя не могла. Оставалось одно — сидеть и ждать обратного перемещения. Сидеть и ждать, сидеть и ждать — что бывает труднее на свете?

Катя ненавидела это занятие: сидеть и ждать.

Через пять минут она уже вскочила на ноги и прильнула к глазку — не видать проклятой рыбы. В сердцах она захлопнула дверцу. При этом у Мака погас свет. Так и надо, сиди в темноте, а мы еще раз посмотрим приборы. Вдруг найдется такой прибор, чтобы выпустить Мака.

Пусть уплывает! Далеко, куда ему захочется. Чтобы никто не смог его взорвать.

Катя пошла вдоль стола с приборами, присматриваясь к ним заново. Должны быть надписи. Под прибором со скачущими цифрами — есть. Значит, и на других должны быть… Ага! Вот еще табличка. Написано: «Температура тела». Не годится. Собственно, что должно быть написано?

Она пошуршала бумажкой от шоколада в кармане. Завязала бант на правой косе. Уныло заглянула под последний прибор — ничего нет. Что делать?

Она подняла глаза и увидела на столе, у самой стенки, большую книгу в кожаном переплете. Пухлую. Книга стояла, прислоненная к стенке. Рука не доставала так далеко. Пришлось подтащить табурет, чтобы взять книгу.

Наполовину она была написана цифрами, наполовину — чистая. Катя потянулась поставить ее на место и увидела на стене белый квадрат, в нем черный череп и кости. Надпись: «Смерть!»

Раньше этот плакат закрывала книга.

Катя сползла на пол. Огляделась. Зеленая линия зловеще подмигивала ей. Звенело в ушах. Язык стал сухой и шершавый. Все страхи сразу припомнились Кате: и огни Святого Эльма, и паруса, изодранные ураганами за тысячу лет, и сам «Летучий Голландец», мертвый капитан с мертвой командой.

И еще — говорящая рыба за стенкой… подмигивает… Запертая дверь ухмыляется затвором, как перекошенное лицо. Нет! Этого не может быть!

Катя бросилась к двери и повисла на затворе. Она уже набрала воздуха, чтобы заорать, заплакать, и вдруг услышала шум. Крестовина затвора зашевелилась в руках как живая, — кто-то открывал дверь с той стороны, звякал металлом.

Этого Катя не могла выдержать. Она метнулась от двери в угол и втиснулась, как ящерица, между стеной и железным шкафом. Замерла.

Дверь с шорохом отворилась. Густой тихий голос произнес несколько слов. С перепугу Катя не разобрала, что было сказано. Потом звякнул затвор. Дверь запирали за вошедшим. Катя чувствовала, он был здесь…

Через несколько секунд застучала фанера под мягкими шагами. Еще мгновение, и из своей щелки девочка увидела спину вошедшего. Он был худой, высокий, в синем морском костюме и берете. Он полуобернулся — безусый, с длинным подбородком и прищуренными глазами.

Катя неслышно задвинулась поглубже.

Длиннолицый не торопясь подошел к стене с окошечком. Нагнулся к приборам, посмотрел. У зеленой линии покачал головой — наверное, взволнованная рыба дышала чаще обычного… Пощелкал по окошечкам, посвистел. Оглянулся, подобрал табурет. Поставил на место, пожимая плечами. Погасил сигарету о подошву, окурок положил на стол. Открыл глазок и щелкнул выключателем.

— …пони-нимаюнепо-понимаюне-аюнепониим-онимаюне-онимаюне…

— Мак, замолчи! — густым басом проговорил длиннолицый.

Мак замолчал, отчаянно хрипя дыханием.

— Ты — карающий меч судьбы! — сказал длиннолицый. — Ты — чудо инженерной биологии!

Право же, в его голосе была нежность. Катя подсматривала из угла, стараясь не дышать.

— Какие приказания, — послышался металлический голос рыбы.

Она успокаивалась, хрипы становились все реже.

— Атакуй изображение! — коротко приказал человек и через секунду добавил:

— Ты молодец, карающий меч судьбы!

— Жуткий молодец, — отозвался Мак.

Длиннолицый еще раз покачал головой, раскрыл кожаную книгу, сверился с ней, хмыкнул. Выключил микрофон и принялся рассматривать зеленую линию, бормоча:

— Возможно, возможно… Не могу поручиться, с какой стати я скажу «жуткий молодец»? Возможно, он теряет устойчивость. Проверим… — Послышались щелчки переключателей и снова бас:

— Устойчивость в норме… Спросить у него? Он слишком взволнован… Не-ет, я так не говорю, не-ет… Стоп! Где шоколад? Крысы не едят обертку. Печать на двери была цела… Стоп, капитан!.. Ганс не мог говорить с рыбой, зато молодцы могли подделать печать… Молодцы!

Капитан медленно покачал пальцем у себя перед носом, бормоча:

— Жу-уткие молодцы, жуткие… — И внезапно он подобрался, шагнул вперед и присмотрелся к чему-то на столе.

На проводах висел Панька!

Катя бессознательно рванулась — схватить мышонка — и задела локтем за гулкое железо. И еще быстрее капитан обернулся и направил на нее пистолет.

22. БАБУШКА ТАНЯ

В эту самую минуту Любаша Теплякова бежала в проходную. К теще начальника, Татьяне Григорьевне. А бабушка Таня не умела ждать. Точь-в-точь, как ее внучка. Пока Любаша бегала, Татьяна Григорьевна металась по вестибюлю, как рысь по клетке. Игорь стоял у кошелки, упрямо наклонив голову. Увидав гонца, Татьяна Григорьевна подхватила кошелку. Игорь не шелохнулся.

— Де он? Идет?! — не своим голосом крикнула бабушка и тут же погрозила Игорю:

— Молчит! Деревянный ты. Где ж у тебя сердце?

— Он скоро, — залепетала девушка, — скоро освободится. А директор, сам директор…

— Ско-оро? Дире-ектор?!

Бабушка разжала руку — кошелка брякнулась об пол. Горестно звякнул термос. Со стремительностью ястреба Татьяна Григорьевна ринулась на прорыв — мимо смешливой вахтерши.

— Мамаша, нельзя! — выкрикнула вахтерша и в растерянности нажала кнопку вызова начальника караула.

Он был на посту, бравый Евграф Семенович, и попытался задержать Татьяну Григорьевну. Куда там! Бабушка отпихнула его могучей рукой и широким шагом пошла по двору. Люба застучала каблучками следом, отругиваясь от Евграфа Семеновича:

— Поймите, дядя Евграф, у Гайдученко с дочерью несчастье!.. Мало что не положено! Поймите, некогда пропуск оформлять. Ну я сейчас выпишу — задним числом, Яков Иванович подпишет…

Про Игоря в горячке забыли, хотя без него, собственно, все предприятие лишалось смысла — он один знал, в чем дело. И, конечно, первой спохватилась бабушка Таня.

— Де хлопчик? Геть! Ступай за хлопчиком! — Она закричала на самого начальника караула, так что он засомневался даже и сделал шаг назад.

— Я сбегаю, сбегаю! — заторопилась Любаша. — А вы, дядь Евграф, проведите их в лабораторный корпус. Ну пожалуйста!

И — чудо! — начальник караула махнул рукой и произнес:

— Пройдемте!

Об этом чуде будут долго вспоминать в институте. Как теща Гайдученки заставила самого Евграфа Семеновича, служаку, провести ее к зятю. Как всегда, лавры будут отданы победителю, и все забудут о Любашиной миротворческой роли. Между тем охрана института — дровненские пенсионеры — очень гордилась Любкой Тепляковой, дочерью покойного Павла Теплякова. Из дровненской молодежи одна Люба была физиком-теоретиком, и уже была объявлена защита ее кандидатской диссертации. И караульный начальник махнул рукой, поправил орденские колодки и произнес:

— Пройдемте!.. Скажи вахтеру там… я разрешил пропустить мальца.

Вчетвером они подошли к дверям Проблемной лаборатории. Бабушка решительно отодвинула сотрудника Егорова, а Игорь посмотрел на него злорадно: не хотел помочь, на вот тебе! Увидав начальство, желтолицый вахтер сделал шаг вправо, освобождая проход, но тут уж Евграф Семенович решил, что старуха заходит слишком далеко, и уперся:

— Не положено и не положено, не могу. С удовольствием… назад!

Не положено? Тяжелой ладонью она пришлепнула звонок. Тррр! — зазвенело внутри лаборатории. И лишь дверь приоткрылась, бабушка крикнула зычно и жалобно:

— Яков, сынок!..

Профессор Гайдученко работал, как хирург при операции на сердце, с рассчитанным самозабвением. Время. Время. Время! Он сжимал время, как резиновую губку. Он работал с такой скоростью, что с выхода электронной машины непрерывно текла бумажная лента. Яков Иванович упрямо вводил в машину новые данные и вместе с ней терзался неразрешимой задачей — боковой лепесток был перегружен. Перегружен! Что его перегружало? Не хватало мощности для связи с испытателем. От высоковольтных кабелей и шин тянуло угарным запахом. Бодрый голос испытателя Панина доносился до лаборатории чуть слышным, искаженным. Все потому, что лепесток был перегружен.

В лаборатории стояла благоговейная тишина — Саша Панин волей науки был переброшен из Дровни на специальный полигон под Самаркандом. Затем сделали «перекидку», перебросив его на такой же полигон в Бухару. Все шло отлично, великолепно, исчезли болевые ощущения, от которых прежде страдал испытатель!

Но лепесток был перегружен. Поэтому не хватало энергии. Поэтому постоянную связь держали с испытателем только по обычному радио. Из-за перегрузки опыт отложили на час — надеялись найти ошибку в настройке антенны. Не нашли ничего. На всем протяжении опыта работала большая электронная машина, управляемая самим Гайдученко, — бесполезно…

Машина выдала последние расчеты. В шестнадцать часов тридцать минут, полтора часа спустя после начала опыта, Яков Иванович оттолкнул стол. Поднялся.

— Бесполезно далее тянуть время! Я настаиваю — антенна перегружена тридцатью-сорока килограммами живого груза. Дальше решайте сами. Установка — ваша. Я бы прервал опыт.

Он сделал символический жест — умываю, мол, руки — и снова потащил к себе бумажную ленту. Радист-оператор из глубины зала прокричал:

— Бухара передает! «Ясень» жалуется на жару, просит послать холодного пива!

Кто-то засмеялся. На него цыкнули. Директор института утирал пот, как будто ему тоже было жарко.

Тогда начальник Проблемного отдела, молодой академик, решительно вышел к пульту управления.

— Гайдученко прав, товарищи… Прерываю опыт. «Ясеня» предупредить о досрочном возврате через…

Вот здесь и затрещал звонок. Академик сердито обернулся. И раздался отчаянный голос бабушки Тани:

— Яков, сынок!..

Странная наступила тишина. Испуганная. Резко застучал секундомер в затихшем зале. Яков Иванович пролетел к двери, на ходу спросив у директора:

— Разрешите?

Директор замахал на него платком: «Иди, иди». И все смотрели, как Гайдученко вынесся за порог. Академик первым отвел глаза, кашлянул и открыл было рот, но дверь опять распахнулась и, пятясь, вошел Яков Иванович. Он вел за плечо Квадратика.

Все так и подались вперед со своих мест и вытянули шеи.

Яков Иванович наклонился к Игорю.

— Говори толком, хлопец! Что случилось?

— Вы Яков Иванович? — неторопливо спросил Игорь.

От любопытства у него разбегались глаза — он старался смотреть на собеседника, а глаза косили.

— Ну говори поскорее!

— Катерина ваша… переместилась! — решился Игорь.

Его поняли сразу. Академик подскочил к нему, теряя булавку из галстука.

— Откуда переместилась, живее?!

— С Верхних Камней в пятнадцать ровно, как раз запищало по радио, — обстоятельно ответил Квадратик.

И снова стало тихо.

В тишине Яков Иванович подошел к расчетному столу, поднял бумажку за уголок и проговорил:

— Ну вот, видите? Тридцать пять килограммов!

И сейчас же резко, звонко крикнул академик:

— Операторы, связь! Срочный возврат! Передать «Ясеню» — он остается в Бухаре, пусть немедленно выйдет из зоны! Немедленно! Всю мощность на возврат из лепестка, всю мощность, вы меня поняли, Зимин?! Стянуть лепесток сюда, сюда! — Он потопал сверкающим ботинком по полу. — Все по местам! Внимание!

Лаборатория замерла. Директор замер с платком в толстой руке. Гости приподнялись на стульях. Оператор кричал в микрофон:

— «Ясень», «Ясень»! Немедленно покиньте зону, повторяю — немедленно покиньте зону! Для вас — всё, вы остаетесь в Бухаре, повторите, как поняли. Прием!..

С потолка зала на пол опустился толстый резиновый ковер. Тоскливо, бархатно взвыла сирена.

— «Ясень» покинул зону, — доложил оператор.

— Отсчет от десяти до нуля! Десять!.. Девять!..

Кто-то взял Игоря за руку и повел к выходу. Он подчинился. По дороге подобрал булавку из галстука сердитого ученого, положил на стул.

— Пять!.. Четыре!.. Три!.. — звенел голосом академик.

Дверь закрылась. Было шестнадцать часов тридцать восемь минут по местному времени.

23. ОБВАЛ

Капитан выхватил пистолет, повернулся и шагнул — одним движением. Пистолет черной дырой уставился Кате в лицо.

Она крепко зажмурилась. Капитан тихо свистнул, зашевелился. Катя приоткрыла один глаз. Капитан прятал пистолет в карман, отогнув полу тужурки, и рассматривал Катю — даже голову наклонил к плечу.

Спереди его длинное лицо не казалось таким узким и щучьим, как сбоку. Глаза были темно-синие, вполне человеческие и смотрели даже с сочувствием.

— Добрый вечер, сэр! — прошептала Катя.

— Гм, доброе утро…

Капитан прошелся от стены к стене, постукивая фанерой.

Катя ждала, не вылезая из угла, крепко закусив кулак.

— Как вас зовут?

Катя молчала.

— Вы любите шоколад? — Он вынул из бокового кармана плитку. — Не бойтесь, берите!

Катя пробормотала:

— Огромное спасибо! Не хочется.

— Понимаю вас. Послушайте, юная леди… Послушайте-ка меня внимательно. Отведаете шоколада, может быть?.. Как вам угодно… — Он подошел и присел на корточки. — Я вас пальцем не трону. Буду кормить шоколадом до отвала. А вы мне скажете, кто вас сюда привел. Я — капитан «Голубого кита», Эриберто Солана.

…Серо-голубой квадрат отсека, дрожащий синий свет, циферблаты приборов — все это качнулось и поплыло перед Катиными глазами. Сухой корабельный запах сменился спиртовым духом «бутылочного войска», и послышался ленивый сиплый голос:

«„Морского дракона“ купило неизвестное лицо… Хотите знать фамилию? Солана… бразильский подданный. Я думал, что бразильские вояки обзаводятся атомной субмариной…»

Значит, вот оно как… Значит, она попала на атомную подводную лодку. Игорь был прав: на ту самую подводную лодку, о которой говорили англичане.

Ой, неужели ей все это не снится?

Капитан Солана спрятал шоколад в карман таким жестом, каким только что прятал пистолет. Катя почему-то заметила, что указательный палец на его правой руке блестит, как позолоченный. От золотых мундштуков сигарет.

— Молчите? Совсем, совсем напрасно. Понимаю, вы боитесь своего приятеля. Да, правда? Не следует его бояться, на корабле все — мои подчиненные. Я защищу вас.

Он прошелся еще раз от угла до угла, легко поднимая длинные паучьи ноги. Ох, не зря Катя заочно прозвала его Пауком! Таких людей она еще не видывала. Она могла поспорить, что он не врет. Честно собирается кормить шоколадом. Как Мака — живой рыбешкой. Чтобы слушалась.

— О, вы непростая девочка!.. Это внушает уважение. Мне жаль даже, что вы видели рыбу… Ведь видели?.. Опять молчите? «Жуткий молодец», а? Нет, серьезно, мне жаль, что вы с ней говорили. За это придется продержать вас взаперти до конца рейса.

Он вдруг приблизил свое лицо к Катиному и спросил:

— Вы обрадовались? Чему это вы обрадовались? — Он трагически заломил брови. — Какой вы интересный экземплярчик!

Катя упрямо молчала. Пусть взаперти, лишь бы остаться на месте до перемещения. Потому она и обрадовалась. Сообразила, что ее здесь и оставят, только запрут.

— Лю-бо-пытный экземпляр… — бормотал Солана, разыскивая что-то в ящиках. — Будет очень-очень жаль, м-да… Я поклясться могу — здесь был моток провода… целый моток! Провод вы не съели?

Опять его длинные глаза остановились на Катином лице. И она еще немного подалась назад.

— Совсем, совсем напрасно вы меня боитесь, мисс. Если вы мисс, а? Напрасно, напрасно… Без нужды я никого, гм, не обижаю… — Он бормотал это, выуживая из ящика тонкий ярко-синий провод. — Например, если вы расскажете, кто вас привел на субмарину, обращение с вами будет хорошее. А так — неважное… мисс. Пожалуй, провода мало. Где-то был еще, потолще… Я должен кое-что подключить… подключить…

Катя молчала. Пусть запирает. Отстать от перемещения — вот что ей казалось хуже смерти…

Пол качнулся. Гулко булькнуло за стеной, прошуршала фанера. Капитан, еле устояв на ногах, пробежал налево и схватился за какой-то прибор — вытянул цилиндрик на железной гармошке. Тихий, отчетливый голос проговорил:

— Тревога! По местам стоять, по местам стоять. В отсеках осмотреться.

Пол наклонился довольно сильно, ноги заскользили по фанере. Катя схватилась за железный шкаф и машинально заметила время. Четыре часа сорок минут.

— Говорит капитан. — Паук шептал в цилиндрик. — Говорит капитан. Старшему помощнику доложить обстановку. Я в носовом отсеке.

— Есть доложить обстановку… — начал голос.

Капитан перебил его вопросом:

— Глубина, глубина?

— Пятьсот, капитан. Глубина не увеличилась, дифферент одиннадцать градусов, сэр. Очевидно, донный оползень, сэр. Вы придете в центральный пост? Следовало бы продуться.

Катя вспомнила: «продуть» подводную лодку — значит выдавить сжатым воздухом воду из специальных цистерн. После продувки лодка всплывает. Так объяснял Игорь.

Разговаривая, Солана косился на Катю. Он был сильно встревожен неожиданным оползнем, ведь лодку могло засыпать сверху, могло засосать илом — это понимал каждый моряк в команде. Но тревога не мешала капитану все видеть и запоминать.

— На какое расстояние мы съехали, Ферри?

— Не более десяти метров на корму, мой капитан. На приборах почти не видимо.

Катя едва улыбнулась, узнав ломаную английскую речь Коротышки, но капитан и это заметил.

— Пока движение не повторится, продувку запрещаю! — приказал он. — Распорядитесь трюмным быть повнимательнее. Я иду в пост.

Тычком задвинув цилиндрик на место, он перебежал к Кате. Теперь, на наклоненном полу, его движения стали вовсе паучьими.

Капитан Солана был хорошим моряком. Вернее сказать, он стал хорошим подводником, когда это понадобилось. Он был талантливым человеком и умел все делать хорошо, за что ни брался. Ему не везло — так он считал. Лишь один раз ему повезло. Но сегодня, в решительный день, ему опять не везет. На его корабле — чрезвычайное происшествие! Тайная пассажирка в его «святая святых», в запретном отсеке!

Он мгновенно перебрал в голове все варианты возможных действий. Провести девчонку через центральный пост и запереть в кладовой? Она добром не пойдет. Придется заткнуть ей рот, чтобы не визжала.

Этот вариант он отбросил именно потому, что был хорошим подводником. Сейчас, когда лодке угрожает смертельная опасность, не следует поступать опрометчиво. Нельзя пройти мимо всех, собравшихся в центральном посту, с извивающейся девчонкой под мышкой. В минуту опасности нельзя отвлекать людей. Они должны быть готовы к мгновенному, точному действию, от их спокойствия и уверенности зависит спасение.

Вызвать боцмана для охраны? Тоже не годится. По авральному расписанию, его место в машинном отсеке. Рискованно, рискованно… На это он пойти не может.

Но оставлять девчонку одну также рискованно, и время не ждет. Быстрее, быстрее, капитан Солана!

Катя так и не узнала, что несколько секунд капитан раздумывал — не пристукнуть ли ее?

— Хорошо, мисс. Попробую с вами поладить. Вы останетесь здесь — на время… Но! Смотрите, мисс, смотрите! Тронете пальцем хоть что-нибудь, — он сделал движение, как бы выкручивая белье после стирки — я сверну вам шею!

Неуловимым движением он ткнул Катю под ребро — она тихо ойкнула.

— Запомните! Зверя своего заберите, он устроит короткое замыкание. Живо!

Катя стояла на месте. Капитан швырнул мышонка ей на фартук. Раз-раз! — выдернул несколько проводов и исчез за дверью. Протяжно проскрипел затвор. Катя стояла за шкафом, дрожа от ненависти, боли и страха. Панька висел на ее фартуке. Стенка шкафа была холодная, как лед, а Катя пылала ненавистью, как раскаленное железо. Разве она знала прежде, что такое ненависть? Думала, что ненавидит Витьку Аленького за дразнилки. Валю Зуеву — за пренебрежительность. Наверняка ненавидит фашистов, тех, кто убивает негров в Америке, но куда там! Сейчас она поняла, что значит слово «ненавидеть»!.. Угрюмо сопя, она приподняла тяжелую фанерину, отодрала проволочные скрепы и вытянула кирпич. Плотный, тяжелый, с острыми гранями. Пускай теперь приходит! Дверь здесь низкая — Паук нагнется при входе. Она его кирпичом! Если раньше не состоится перемещение. Наверное, перемещение будет совсем скоро… Что это? Пол еще раз качнулся и тут же встал на место с прежним наклоном. Даже сидеть на корточках было неудобно — пол скатывался, как горка, в сторону рыбьего помещения. «Наверное, такой наклон и называется „дифферентом в одиннадцать градусов“», — подумала Катя и поднялась на ноги. Кирпич был слишком тяжелый. Она добралась до двери и положила кирпич на шкафик слева — низенький, в ее рост. Можно будет прямо схватить кирпич и сверху — Пауку на голову.

Ее вдруг снова заколотило от ненависти — нет, вы подумайте! Свернет ей шею, говорит, пальцем тычет! Мы еще посмотрим, кто кого, Паук, болтун длиннолицый!.. И Паньку швырнул, чуть не убился Панька, бедненький мыш-мышович. Она взяла Паньку в ладони и присела на табурет. Мышонок ласково щекотал руки, поводил тончайшими беленькими усами. Бедный, бедный мыш-мышович! Катя вдруг заплакала по-настоящему и закрыла глаза, чтобы не видеть эту серую тюрьму, и дверь с тюремным затвором, и кирпич, приготовленный у двери. Она утиралась подолом и ревела: где же вы все? Где ты, бабушка Таня, и мам-папа, и школа, и весь мир? Почему вы бросили ее здесь, в паучьей тюрьме?

24. КУСАЧКИ

Катя плакала долго, но зато, отревевшись, приобрела некоторое спокойствие. Конечно, перемещение будет! Просто оно запаздывает сегодня. «Те, кто ее послал», сегодня затеяли новшества, ведь раньше она перемещалась только в одно место, а не в два кряду.

Постойте… «Те, кто ее послал»? А как же будет с батискафом? Вот он, Мак, карающий меч судьбы, за стенкой. Он ждет!

— У, идиот паучий! — сказала Катя.

Примерилась к табурету. Тяжелый железный табурет, так бы и прошлась им по приборам… Вздохнула, поставила его на пол. Придет Паук, увидит перебитые приборы — впрямь убьет, взаправду. Теперь она уже не была так уверена, что сама пристукнет его кирпичом, — ее запал вытек со слезами.

Лучше на это не рассчитывать.

Что же делать? Как испортить приборы незаметно?

Для вдохновения Катя приоткрыла заслонку на глазке. Свет не загорелся. Вообще на столе многое изменилось — цифры не горели, зеленая линия тоже. Наверное, капитан специально выдернул провода, чтобы Катя не могла видеть рыбу. Опоздал, Паучище! Она все знает!

Знает-то знает, а сделать ничего не может…

Нет, может. Раз должна — значит, сможет. Например, она выдернет еще провода… годится? Нет, не годится. Солана найдет провода и вставит на место. Вот если бы перерезать незаметно, чтобы искал и не мог найти, долго, целый день! Но чем их перережешь? Ножницы бы найти. Конечно, здесь ножниц не найдешь…

Катя вскочила и пробежала к столу справа. Оттуда капитан доставал провода, из ящиков. Вот они, как в письменном столе, маленькие… не заперты. Что там?

В первом ящичке были радиолампы, аккуратно размещенные в круглых гнездах. Небольшие, как виноградинки. Сверху набросаны провода. Во втором ящике хранилась всякая мелочь — сопротивления, конденсаторы… В третьем ящике то же самое. Четвертый ящик был наверху и сбоку, как средний в письменном столе. Открыв его, Катя подпрыгнула — инструменты! Отличные, блестящие от никеля инструменты лежали в гнездах из зеленого бархата, как в готовальне. Изогнутые ручки были покрыты прозрачной пластмассой — это Катя понимала. Отец объяснял ей, что с электричеством работают осторожно, инструмент изолируют, чтобы током не ударило. Прекрасно! Какой инструмент выбрать?

Она прислушалась — за дверью было тихо. Взяла тонкие кусачки с боковыми лезвиями вроде маминых для ногтей. Ящик задвинула на место. Кусачки опустила в левый карманчик, Паньку — в правый. Придерживаясь за край стола, перебралась к приборам у рыбьей стенки. Вот подходящее место. Толстый плоский жгут из разноцветных проводничков — штук двести или еще больше. Здесь удобно работать, и будет незаметно. С чего начать? Один раз отец принялся менять кусок проводки, а она смотрела. Он приговаривал за работой, он любит приговаривать. Влез на стол, чтобы снять старые провода, и приговаривал: если надо обрезать провода, даже выключенные, то перерезаем их по одному, на всякий случай. Вдруг они случайно под напряжением — искра вспыхнет и может обжечь лицо и руки. Надо по одному…

Вспомнив отца, Катя увидела его пальцы, желтые от табака, и доброе сосредоточенное лицо. Ей снова захотелось плакать.

Хватит! Делом надо заниматься, пока есть время.

Она еще прислушалась — тишина. Пригнулась, чтобы видеть жгут снизу, и ухватила концами кусачек белый провод. Он перекусился мягко, как нитка. Концы остались на месте, в жгуте. Ищи, Паук! Теперь — синий, через один от белого. Еще синий. Зеленый с черным. Вот просвет в жгуте, виден внутренний слой — туда кусачки! В азарте она хватанула сразу три провода — ничего, сошло. Еще пару, теперь опять наружные. Она считала провода и остановилась, перекусив двадцать штук. Нашла еще жгут, вылезающий из плотной колонны радиоламп, — перерезала всю сердцевинку. Еще штук двадцать. Превосходно! Вот эту зеленую кругляшку она может откусить так, что следа не останется. И эту. И еще эту… Вот это мысль! Катя выдвинула нижний ящик, бросила туда три кругляшки и перемешала всю кучу. Отыскивай теперь! Может, еще сменить радиолампы? Потом. Сначала покусаем еще.

После сотого провода она устала так, что руки затряслись. Пришлось прервать работу. Отдыхая, она услышала шум в коридоре и бросилась к своему кирпичу — сердце заколотилось как сумасшедшее. Но там пошумели немного и стихли, а Катя отругала себя трусихой, неженкой и еще по-всякому, для храбрости. Будущей летчице стыдно бояться.

А она боялась, очень боялась. Раньше она считала себя довольно храбрым человеком, но сейчас поняла, что заблуждалась. Она несомненно трусиха. Перемещения ей теперь нипочем, это правда, но капитан… Скорей бы уж перемещение! Катя посмотрела на часы и ахнула — был уже шестой час. Хотелось пить. Снова хотелось плакать. Она присела на фанерный пол около самой двери и попробовала сама с собой отвлекаться и развлекаться.

Сначала она подумала о доме и о бабушке Тане. Почему-то она раньше не думала, что бабушка — главная в их доме. Главнее папы. Но тут ей стало совсем тоскливо, и она решила отвлекаться по-другому. Вот, если она сейчас — на «опасных» координатах. Какое здесь время, если по дровненскому сейчас семнадцать часов? Значит, так… На каждые пятнадцать градусов широты… Нет, долготы. На каждые пятнадцать градусов долготы разница во времени один час. Здесь семьдесят градусов западной долготы. Москва на сорока градусах восточной долготы, значит, складываем сорок и семьдесят, получаем сто десять. Если разделить сто десять на пятнадцать, получим… получим семь — почти ровно. Пятерка в остатке. Значит, разница в семь часов между Москвой и опасными координатами. Но в Дровне не московское, а свердловское время, между ними разница в два часа. А вместе будет уже девять часов… Из семнадцати вычесть девять, получается, что здесь еще утро — восемь часов утра.[7]

Для верности Катя пересчитала еще раз. Снова получилось, что здесь утро. «Наверное, батискаф еще не погружался», — подумала Катя, употребив новое слово, услышанное от Игоря. Пока они там встанут, позавтракают, попрощаются — ведь спуск на дно океана опасен! Интересно, долго ли опускается батискаф до дна?

В этот момент Катя поняла, что ей совсем неинтересно, быстро или медленно ныряет батискаф «Бретань». Не удалось ей отвлечься… Она все яснее понимала, что никакого перемещения уже не будет и она осталась в паучьей норе одна-одинешенька. Какое уж перемещение! Целых два часа она здесь — надежды не оставалось больше…

Минута шла за минутой. Девочка уже не смотрела на часы. Она привалилась спиной к шкафику, натянула платье на колени.

Белый мышонок мирно спал в ее кармане.

25. ДВА ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

Отряд французских кораблей, сопровождавших батискаф «Бретань», был довольно велик. Прежде всего, научное судно, океанографический корабль-база «Марианна». Тихоходный, но устойчивый корабль, битком набитый океанографами, биологами и прочим веселым людом. Адмирал Перрен любил приглашать ученых к обеду на «Жанну д'Арк», но уклонялся от иного общения. Горластая молодежь его утомляла.

Итак, «Марианна» была основным кораблем флотилии. В ее широком трюме покоился на стойках виновник торжества — батискаф «Бретань». На «Марианне» были установлены специальные подъемные краны (лебедки — по-морскому) для спуска в глубину исследовательских приборов, термометров разных конструкций, измерителей давления, острых трубок, чтобы поднимать образцы грунта со дна океана, и многого другого. Все это оборудование опускалось визжащими лебедками на такую глубину, что и подумать страшно. За «Марианной» волочился глубоководный трал — хитроумная сеть для улавливания жителей глубин. Наконец, днище корабля было истыкано приборами для измерения глубины — эхолотами, и еще приборами для определения скорости течений, и гидрофонами. «Водяной звук» — по-латыни — гидрофон. Он слышит все звуки в воде на много километров. Обыкновенные гидрофоны ставят на боевых кораблях, чтобы подводная лодка не могла подкрасться незаметно к кораблю и выстрелить в него торпедой. Это очень важно для военных кораблей — ведь небольшая торпеда может пустить на дно огромный крейсер или авианосец. Конечно, «Марианна» имела гидрофоны для совсем других целей. Прежде всего, для переговоров с экипажем батискафа — ведь в воде радио не действует. Специальные гидрофоны были для подслушивания дельфиньих и рыбьих разговоров — эти назывались ультразвуковыми гидрофонами. В общем, «Марианна» была отлично приспособлена для беседы с великим молчальником — океаном.

«Марианну» окружала целая свита военных кораблей. На легком крейсере «Жанна д'Арк» развевался вице-адмиральский флаг начальника экспедиции. Эсминец, посыльное судно-фрегат и военный танкер «Дижон» следовали за красоткой «Марианной», как верные кавалеры. Марианна! Это имя издавна было символом прекрасной Франции. Марианну изображали красивой женщиной в красном колпаке — головном уборе времен Великой Французской революции… Адмирал Перрен был придирчив и взыскателен при выборе имен для кораблей. Он настоял, чтобы океанографическое судно назвали «Марианной» в знак возрождения былой славы французского военного флота. Когда ему возразили, что «Марианна» не военное, а исследовательское судно, Перрен ответил сурово:

— Месье, в наши дни наука — основа всего!

С рассветом адмирал уже был на мостике крейсера. Заранее обдумав церемониал первого погружения, он решил не появляться на «Марианне» вплоть до прощания с экипажем батискафа. Он стоял на мостике в своем старом, привычном дождевике и посматривал в бинокль, как дела с подготовкой «Бретани».

Все было продумано, подсчитано, подготовлено. Пользуясь тихой погодой, батискаф спустили на воду еще вечером. Ночью с «Дижона» перекачали в поплавок сто двадцать кубических метров лучшего авиационного бензина. Теперь на зыби виднелась лишь полосатая палуба батискафа. Она покачивалась посреди совсем тихой лагуны, образованной корпусами «Марианны», крейсера и танкера. От каждого корабля до батискафа было около кабельтова.[8] По лагуне сновали белые шлюпки «Марианны». Одна была пришвартована к кормовой части батискафа — инженеры проверяли и регулировали палубные устройства. С высоты мостика адмирал хорошо видел, как инженеры, пригнувшись, пробегают по палубе, — шустрые ребята. На борту «Марианны» блестели объективы кинокамер, для корреспондентов наступало горячее времечко. Один из них забрался в «воронье гнездо» на мачте и оттуда что-то, по-видимому, кричал, размахивал руками, чуть ли не падая.

Прочие корабли эскадры также занимались делом по расписанию. Фрегат ходил кругами вокруг места работ — его мачты изредка показывались над горизонтом. Эсминец находился дальше к северо-западу, вне пределов видимости. На северо-западе проходили морские пути через Атлантический океан: Нью-Йорк — Ливерпуль, Нью-Йорк — Лондон и еще в Скандинавию, в Гибралтар и дальше, в Средиземное море. Оттуда, из Генуи, шел десять лет назад «Леонардо да Винчи»…

— Сегодня ребята увидят его, — сказал Перрен.

— Да, мой адмирал! — отозвался вахтенный офицер.

Флагман вздернул плечом, не продолжая разговора. Он не выспался и устал. Предупреждение русских, переданное глухой ночью, повлекло за собой множество хлопот. До утра работала радиостанция — вице-адмирал опрашивал свое министерство, агентства Ллойда[9], капитанов проходящих кораблей. Все отвечали в один голос: ни о каких опасностях для работ в вашем районе не знаем. Точка.

Все корабли эскадры имели усиленную вахту у радиолокаторов и гидрофонов, но в глубинах Атлантики было тихо. На круглых экранах радиолокаторов мирно ползли светящиеся точки — пассажирские и торговые корабли густо шли на путях к Америке. Адмирал приказал еще запрашивать по радио каждый самолет, приближающийся к эскадре. Все благополучно было и в воздухе. Регулярно проходили патрульные самолеты спасательной службы, прибыл вертолет американского телевидения, — больше ничего.

Так прошла у адмирала ночь перед погружением. Что ж, для моряка бессонная ночь не в новинку. Зато ничего не было упущено. В восемь ноль-ноль начнем!

Адмирал шагал по мостику. Двадцать пять лет он служил подводником. Перед каждым серьезным делом — бессонная ночь… Двадцать пять лет, о, это очень много!



— Сколько вам лет? — спросил вице-адмирал у вахтенного лейтенанта.

— Двадцать пять, мой адмирал.

— Благодарю.

Лейтенант потихоньку фыркнул.

С «Марианны» начали передачу флажками. Прежде чем вахтенный сигнальщик на крейсере доложил об этом на мостик, адмирал уже поднес бинокль к глазам. Двенадцать тридцать Гринвича[10] — время конца подготовки, по его приказу. Действительно, с «Марианны» передавали рапорт: «Подготовка закончена полностью», как и следовало ожидать. Семь тридцать по местному времени. Отлично, отлично!..

С ударом склянок на мостик поднялся командир легкого крейсера. Все действительно шло, как в хорошо срепетированном спектакле. Адмирал сказал вполголоса несколько слов.

И командир распорядился:

— Поднять сигнал «Адмирал изъявляет удовольствие»! Катер к парадному трапу!

На мачту, над антеннами радиолокаторов, поползли флажки. Ветра как раз хватало, чтобы раздуть их и показать молодцам с «Марианны».

Начальник экспедиции сдержанным шагом направился в свою каюту. Все было рассчитано. Он снимет дождевик и поправит фуражку перед зеркалом. За это время вертолет с телевизионными камерами подойдет к крейсеру и покажет зрителям трап и катер, приготовленный для адмирала Перрена. Терпение, друзья! Через минуту актеры выступят на сцену. Главные герои выйдут потом, а сейчас вы увидите режиссера…

Но такова жизнь! Едва адмирал вошел в каюту, как загудел телефон. Командир крейсера просил прощения, что беспокоит командующего, но Тулон предупреждает о начале срочной передачи. Радиограмма зашифрована личным кодом командующего эскадрой.

— Отмените парад! — Адмирал бросил трубку.

Это жизнь морского начальника! Ни минуты покоя, ни одного часа спокойного сна! На корабле тебя могут разбудить лишь для того, чтобы доложить о встрече с паршивой рыбацкой шхуной — в пяти милях по курсу. Он добился идеального порядка в этом исследовательском курятнике, теперь господа из министерства должны отвлечь его в минуту торжества…

— В отставку, в отставку! — рычал Перрен, бегая по каюте.

Наконец ему принесли радиограмму. Ломая карандаши от ярости, он расшифровал ее и брякнул последний карандаш на середину ковра. Этого еще не хватало! По непроверенным сведениям, неизвестная подводная лодка находится в районе работ. По этим же сведениям, советская подданная Екатерина Гайдученко может находиться на поверхности океана в зоне действия его кораблей. Есть подозрения, что субмарина имеет намерения воспрепятствовать подводным работам… Предписывается… и так далее.

Непроверенные сведения! Подозрения! Сплетни парижских привратниц! Что еще придумают министерские чиновники?

Тем не менее, бегая по просторной адмиральской каюте и ломая карандаши, Перрен знал, что нельзя пренебречь даже сомнительным предупреждением. Слишком многие капитаны теряли свои корабли из-за пустяковых оплошностей. А на его попечении было пять кораблей, не считая батискафа. Кроме того, он получил сигнал бедствия — женщина за бортом. Пусть так. Он отложит погружение. На два часа. До десяти по местному времени, и ни секундой позже. И так остается мало светлого времени суток.

Сопровождаемый командиром крейсера, он проследовал в радиорубку и на месте продиктовал приказ. Кораблям дозора обследовать море. Танкеру лежать в дрейфе. Командирам кораблей быть готовыми — по радиосигналу стопорить машины на пять минут — вести поиск гидрофонами. «Марианне» вести непрерывный поиск всеми гидрофонами. Подпись. Конец.

«Жанна д'Арк» плавно тронулась с места и пошла, заворачивая к западу. Свежий ходовой ветер задул по палубам. Оба гидросамолета поднялись с катапульты на поиск. Скандал! Миллионы телезрителей услышали бодрый голос диктора: «По техническим причинам погружение батискафа „Бретань“ отложено». Вертолет телевизионной компании по приказу адмирала включился в поиски — затарахтел зигзагами над синим махровым морем.

Инженеры, честя военное начальство, полезли в шлюпку и взялись за весла — на «Марианне» коки готовили настоящий кофе по-арабски. Поплывем, братцы, не то репортеры вылакают все до капли…

Члены экипажа «Бретани» — капитан Турвилль и лейтенант Морилло — вернулись в каюты, чтобы снять толстые шерстяные костюмы. Солнце поднялось высоко, на палубах было жарко.

Наблюдатели с «летающих лодок» напряженно осматривали море.

Тщетно. Они видели только дымки проходящих кораблей, острые корпуса эсминца и «Жанны д'Арк» с бурунами за кормой. Синеву и зелень моря, белый ромбик «Марианны», полосатое тельце батискафа. Серую тень облака. Отражение солнца на воде.

Больше ничего не видели бинокли и радиолокаторы. Командиры «летающих лодок» начали уже посматривать на часы — поиск продолжался почти сто минут.

Так же впустую работали гидрофонисты. На «Марианне» — все время, на других кораблях — по команде флагмана, в минуты тишины.

Повторялась история с первым, ночным предупреждением. Ни малейших признаков опасности. Адмирал уже поднялся на мостик и нетерпеливо мерил его широкими шагами. В бинокль он видел, что дежурный инженер дремлет на палубе батискафа, а на юте[11] «Марианны» стоят, облокотясь на фальшборт, трое штатских — русские наблюдатели.

Оба предупреждения исходили от русских, а они — надежный народ. Странный и надежный. В этом случае они, по всей вероятности, ошиблись…

Прозвучал сигнал телефона — адмирал выхватил трубку у флаг-офицера.[12] Донесение гидрофонного поста «Марианны»? Давайте…

«В полумиле к норду единичный звук, напоминающий удар металлом о металл. Точное направление и глубину засечь не удалось».

Адмирал прищурился, соображая расстановку кораблей эскадры. К норду от «Марианны» патрулировал эсминец. Наверное, дурак матрос обронил молоток в трюме — вот вам и металл о металл… Ладно! Добросовестности ради он прикажет эскадре застопорить машины. Полную тишину, и всем слушать море. Ни звука до десяти часов! А затем — погружение…

Корабли покачивались на зыби. Умолкли машины. Прекратились все работы. Поиск советской подданной Екатерины Гайдученко продолжали «летающие лодки» и вертолет. Но все понимали, что поиск не даст результатов.

26. КАПИТАН И СТАРШИЙ ПОМОЩНИК

Мы оставили Катю Гайдученко на подводной лодке «Голубой кит» полтора часа назад — около семи утра по нью-йоркскому времени. Что делала Катя в секретном отсеке, мы знаем. А вот чем занимался капитан «Голубого кита»?

Придя в центральный пост, он попытался выяснить без шума — завалило субмарину при оползне или она свободно лежит на дне. Команда угрюмо ждала его распоряжений. Чтобы вырваться из-под обвала, надо продуть цистерны аварийного всплытия, рвануться вверх что есть силы! Слабые, неуверенные движения могут вызвать новый обвал, и тогда положение субмарины станет безнадежным, если оно уже сейчас не безнадежное. Вверх, вверх! Все смотрели вверх, и все думали об одном. Самое страшное для подводника — остаться погребенным на дне моря. Кончится воздух рано или поздно, но еще раньше кончится пища — запасов в кладовых оставалось на месяц от силы, а дальше, если лодка не выберется, их ждет голодная смерть. Старший помощник смотрел на капитана и незаметно кусал губы. Ждал команды начальник поста погружения и всплытия. Его подчиненные — трюмные старшины — держали руки на маховичках, открывающих сжатому воздуху путь в аварийные цистерны. В машинном отделении замерли электрики, готовые запустить атомный реактор на рабочий ход. «Голубому киту» понадобится вся мощность турбин, чтобы раскачаться в вязком иле и вырваться из него на свободу. Старшина рулевых Бигнапалли сам встал за горизонтальные рули. В центральном посту собрались лучшие специалисты. Без команды, сами, они пришли и сменили менее опытных людей.

Они ждали от капитана решительных действий — морская практика предписывает быстрые и решительные действия перед лицом опасности. Но капитан не торопился.

Прежде всего он потребовал доклада от «слухачей», сидящих с наушниками у своих гидрофонов. В море стояла мертвая тишина. Если вы помните, корабли французской эскадры в это время стояли вокруг батискафа. Эсминец и посыльное судно патрулировали далеко за горизонтом, едва доносился шум их винтов…

Капитан Солана шепотом обругал проклятого француза и его неожиданную предусмотрительность. Распорядился — поднять перископ, и снова выругался. Перископ не хотел подниматься из корпуса лодки в воду, на него давила морская толща — пятьдесят атмосфер! Обычно перископы поднимают у самой поверхности, чтобы, не всплывая, скрытно наблюдать за надводными кораблями.

— Нажать воздухом высокого давления! — приказал капитан.

Медленно-медленно полезла вверх толстая стальная колонна. По ее блестящей поверхности покатились капли воды, из шахты в полу вылезла нижняя часть перископа с мягкой резиновой рамкой для глаз. Капитан откинул рукоятки по бокам колонны и распорядился:

— Прожектор включить!

Теперь все смотрели на подволоку — потолок центрального поста. Там, наверху, над корпусом лодки, вспыхнул прожектор, освещая темную толщу воды.

Если там вода, а не ил… Так подумал каждый.

Солана решительно ухватил рукоятки перископа и прижался лицом к рамке. Все затаили дыхание. Капитан пытался при свете палубного прожектора осмотреть корпус субмарины. Его длинные белые пальцы шевелились на рукоятках, поворачивая вниз объектив перископа. Потом капитан стал с усилием поворачивать колонну, чтобы осмотреть самое опасное место — корму. Перископ снова не поддавался.

— Помогите мне, Ферри!

Вдвоем они едва-едва смогли развернуть перископ. И наконец капитан проговорил с облегчением:

— Корпус чист.

Все зашевелились в главном посту, вздохнули. Корпус чист, значит, ил не обрушился сверху на лодку, обвал прошел под ней. Опасность еще не миновала, правда — иногда ил засасывает корпус только до половины, а вырваться нельзя.

— Шум винтов на поверхности, — доложил «слухач».

— Наконец-то! — Солана опять бросился к перископу. — Подвсплыть на пять — десять футов, не больше!

Трюмные старшины переглянулись — командир требовал невозможного. Очень легко выбросить лодку прямо на поверхность (если она пойдет из ила, конечно). Труднее поднять ее на два десятка метров. Капитан требовал приподняться на три метра, не больше! Старшины шепотом совещались с командиром своего поста. Капитан от перископа зашипел:

— Вы что, заснули?

Лодку тряхнуло и поставило на ровный киль — трюмные сделали невозможное. По всем отсекам прокатился шепот:

— Подвсплыли…

Катя в своем заключении услышала толчок. Бигнапалли наставительно сказал, ни к кому не обращаясь:

— Аллах велик и всемогущ!

Перископ одним рывком опустился в шахту. Капитан стоял возле нее и презрительно улыбался.

— Старший офицер! Наведите порядок в команде!

«Проклятый сухарь!» — подумал Бен, послушно наклоняясь к микрофону. Пока он успокаивал команду, капитан жестом приказал: положить лодку на грунт.

— Под корпусом твердый грунт, месье Ферри, — пояснил он, глядя на Коротышку ледяными глазами. — Попрошу вас в мою каюту.

Бен Ферри удивился до крайности. Впервые за полгода капитан назвал его «месье Ферри» взамен обычного обращения — по фамилии без всякого «месье». Старик не церемонился со своими офицерами.

— Есть, сэр. Я должен сделать некоторые распоряжения, затем явлюсь в вашу каюту.

— Попрошу вас пойти немедля! — отрезал капитан, прикоснувшись к заднему карману.

Этот жест, скорее всего бессознательный, вывел Бена из равновесия. Зачем этот тип таскает при себе пистолет? Зачем он играет в солдатики? При наборе команды всем было объявлено: они нанимаются на частное исследовательское судно — отлично! Жалованье очень высокое и страховка тоже — замечательно! Но я вас спрашиваю, зачем у капитана частной субмарины пистолет? Зачем он пятые сутки лежит на дне? Дожидается вражеского корабля, чтобы угостить его торпедой? Старший помощник клокотал, как перегретый паровой котел. Вздыхая от злости, он проследовал за капитаном в его каюту. Как всегда, она была тщательно заперта — еще один штрих к капитанскому портрету!

Даже на атомных подводных лодках места маловато. Дверь в каюту командира находилась в офицерской кают-компании, за буфетной стойкой. Солана возился с замком каюты, а Коротышка ждал позади стойки. И здесь на него наскочил земляк Понсека. Жуликовато оглянувшись, он прошептал:

— В носовом отсеке был слышен второй голос.

— Вас понял, — прошептал Коротышка и решительно направился в каюту.

Повинуясь его жесту, Понсека удобно устроился за стойкой, на месте стюарда, который — о, святая простота! — не запер погребец с бутылками. Жан хватанул из первой попавшейся бутылочки, подышал округленным ртом и подмигнул надписи «Капитан» на двери каюты.

А за дверью начинался серьезный разговор.

Капитан торопился и потому не пригласил старшего офицера сесть. Они стояли в узком промежутке между койкой, вертящимся креслом и столиком и смотрели друг на друга, как боксеры перед схваткой. Капитан был выше на целую голову, он смотрел сверху вниз, наклонив длинное белое лицо. Старший офицер был румян, и его черные усы воинственно топорщились над красными губами. Вместе с тем в их внешности было и что-то общее, придаваемое людям одинаковой формой. Наглаженные брюки и тужурки, твердые воротнички крахмальных рубашек, аккуратные полоски манжет. И синие войлочные туфли, надетые поверх ботинок. Одинаковым жестом они приподняли манжеты, чтобы посмотреть на часы, — щегольские плоские у Коротышки и старинные золотые у капитана, — и разговор начался.

— Месье Ферри, откуда взялась девчонка?

— П-простите, сэр?

Бен прямо-таки зашатался от неожиданности. Ого! Русская девочка опять появилась на субмарине? Вот вам и голос в носовом отсеке… Нечего сказать, выбрала место!

— Месье Ферри, я был о вас лучшего мнения, — флегматично продолжал капитан. — Вы отвечаете за порядок в команде.

Бен уже взял себя в руки и решил, как он будет себя вести. Притворяться дурачком, пока дело не прояснится.

— Да, сэр, виноват. Девушек на «Кита» мы не приглашали, хо-хо!

— Балагурите? Напрасно, Ферри, напрасно… Она вас знает. Докладывайте: почему на корабле находится пассажирка?

«Прием второй, — подумал Бен. — Начали».

— Сэр, неужели вы… боже мой!.. неужели вы серьезно? Девушка?

— Девчонка! — рявкнул капитан громким шепотом, который после пятисуточной молчанки прозвучал полноценным криком. — Девчонка, девчонка, месье Ферри! И она знает вас!

— Но я не знаю никакой девчонки! Боюсь, что она вам приснилась, сэр.

Бен плохо владел английским языком. Он хотел сказать: «привиделась», а сказал: «приснилась». Это прозвучало нагло. Капитан Солана глядел на своего помощника, медленно краснея от ярости.

Коротышка отвечал ему серьезным, взволнованным взглядом. Прием второй: он делает вид, что принимает командира за сумасшедшего.

— «Приснилась»! — повторил капитан. — Хо-ороший сон! Приснилась, чтобы сказать мне, что знакома с вами?

— Командир, разрешите вызвать врача, — с наглостью отвечал Коротышка.

И Солана заколебался.

Старший офицер чересчур уверен в себе и непозволительно дерзок. Неужели он ничего не знает о девчонке?

— Сэр, вы нездоровы! — гнул свое Коротышка. — Это бывает у подводников. Я знаю, я служу двенадцать лет, сэр… Как это по-английски… галлюцинации? Люди появляются, потом исчезают. Моему другу приснился дьявол в оранжевых купальных трусиках.

— К дьяволу трусики! Девица в носовом отсеке, Ферри! Перестаньте паясничать и следуйте за мной!

Теперь Коротышка владел положением. Он сбил капитана с толку. Оставалось лишь протянуть время, пока девчонка не исчезнет с субмарины: он хорошо помнил, что позавчера русская девочка пробыла на «Ките» семнадцать минут, и ни секундой больше.

— Простите, сэр, двери охраняют снаружи. Без врача я вас не выпущу, — заявил старший офицер.

Он ждал вспышки — стрельбы, возможно, — и рассчитывал на свою ловкость и тесноту каюты. И ошибся — капитан усмехнулся, сунул в рот сигарету.

— Следовательно, бунт?

— О, сэр! Я ваш первый помощник, я должен заботиться о вашем здоровье.

— Поэтому вы приставили охрану к моей каюте?

— Точно так, сэр. Я вынужден доложить, что ваши действия… э-э… вызывают удивление. Ваши помощники не осведомлены о цели ваших действий… но простите, сэр. Вам лучше самому вызвать врача.

— Нет, продолжайте, я весь внимание, — с удивительной кротостью пригласил капитан, вертя в руках литую пепельницу.

— Как угодно, сэр! Я заметил, что ваши действия угрожают жизни команды. Только что вы рисковали собой и нами, не желая нарушить звукомаскировку. Такие действия нормальны на войне, мы же — частный корабль, и война пока не объявлена. Вызывает удивление, что никто, кроме боцмана и стюарда, не имеет доступа в носовой отсек. Наконец…

Солана прикинул расстояние для удара — пепельницей в висок, насмерть. Точный расчет: если старший офицер знает о Рыбе, то проболтается именно сейчас…

— Наконец, девчонка, сэр! Теперь я понял — вы нездоровы…

— А Рыба? — перебил его капитан.

— Какая рыба, сэр?

«Не знает», — подумал Солана и отставил пепельницу, погасив заодно окурок.

«Он и в самом деле тронутый», — подумал Ферри.

— Рыбы, месье Ферри, рыбы, изучением которых я занимаюсь. Я не говорил, что звукомаскировка необходима, чтобы не распугивать рыб?

— Кажется, нет, сэр. Вы говорили, что изучаете их психологию. — Бен пожал плечами. — Психологию! Лежать под обвалами из-за рыбьей психологии…

— А за что я гарантирую вам огромную страховую выплату? — возразил капитан. — Именно за риск, господин старший офицер. Я — ученый, а не яхтсмен. И что вы плели о носовом отсеке? Боцман — мой лабораторный служитель, вы это прекрасно знаете. Я не терплю посторонних в своей лаборатории и хотел бы выяснить, ктоподсунул туда девчонку… Молчать!

Бен сделал вид, что неохотно повинуется приказу.

— Пойдете со мной в отсек, месье Ферри. Посмотрим, кому из нас требуется врачебная помощь.

«А птичка-то улетела!» — подумал Бен.

Понсека стоял навытяжку в буфетной. Капитан прошел мимо него, как мимо неодушевленного предмета. Бен сделал знак — все в порядке. И Понсека, строя рожи, двинулся за командирами. Они прошли через кают-компанию. Дювивье и третий помощник, штурман Галан, прихлебывали кофе за большим столом. Весельчак Понсека упрямо шел за старшим помощником, но дальше носового тамбура ему проникнуть не удалось. Ферри буркнул:

— Не крутись под ногами!

Понсека пришлось остаться со стюардом, охранявшим дверь в отсек. Стюард немедленно начал принюхиваться к Понсека — от матроса пахло яблочной водкой из офицерского буфета.

Капитан Солана осмотрел печать на двери, вставил в замок длинный ключ, дважды повернул его, потянул на себя и еще раз повернул. Взялся за дверной затвор — он отворился со слабым скрипом.

Придерживая дверь, Солана оглянулся на Бена.

— Гостю — дорога! Входите, месье Ферри…

Дверь открылась. Коротышка перенес ногу через комингс и шагнул в носовой отсек.

27. ОЧНАЯ СТАВКА

Дверь отворялась наружу, в тамбур. Едва скрипнул затвор. Катя очнулась от дремы и метнулась к своему кирпичу — занесла над головой. И увидела вытянутое от изумления лицо Коротышки. Ему не пришлось наклоняться при входе, поэтому Катя узнала его сразу.

Коротышка поднес к губам два пальца и совершенно искренне прохрипел:

— В самом деле, она здесь!

Поворачивая за собой овальную дверь, в отсек входил капитан Солана. Он засмеялся, увидев кирпич, и проговорил рокочущим шепотом:

— Мисс вооружилась как могла. Не вздумайте метать в меня камнями, мисс. Здесь нельзя шуметь.

Нельзя?!

Катя засадила кирпичом в стенку — громко, с гулом. Вот тебе! (Этот удар и услышал гидрофонист «Марианны».)

Ферри схватил ее за локти, опередив капитана. Он тряхнул ее — не слишком крепко, прошептал:

— Мисс! Так нельзя! — и потихоньку добавил:

— Терпайте…

— Не буду терпеть! Я что, в тюрьме? Что вы меня трясете?

Бен выпустил ее и незаметно для капитана еще раз сделал знак: молчи, положись на меня. Теми же двумя пальцами он сдвинул берет на затылок и расправил усы. Выкатил глаза, как краб на отмели.

— Кто бы мог подумать, сэр! Ведь отдельные каюты имеем только мы двое. Неслыханно, сэр, неслыханно! А я думал — вы повредились в уме… Кто вас прятал, негодница? — болтал Коротышка, вовсю калеча английские слова. — Посмотрите, сэр, какая она румяная! Невозможно подумать, что три недели она не видела света…

Ферри не стал притворяться, будто забыл про тайны носового отсека. Он болтал, и осматривался, и не находил ничего подозрительного. Отсек нормально оборудован для судовой лаборатории: приборы, столы, аккуратно заделанные отверстия от торпедных аппаратов. Бен заметил и маленький иллюминатор, снабженный задрайкой — ученый-океанограф должен смотреть в море.

Капитан молча ждал, шевеля тонкими губами.

Паук проклятый! Катя сунула в рот косичку, чтобы не проболтаться. Не пройдет твой номер, Паук! Сто двадцать два провода, три кругляшки — где они? Катя старалась даже не смотреть на капитана. А часики, бабушкин подарок, громко тикали на ее руке, торопились-торопились… Она решилась искоса взглянуть на часы — скоро семь. Подняла глаза: капитан шевелил губами, наблюдая за ней и за Коротышкой. Она опустила глаза в пол. Неясным ходом мысли Катя догадалась — не смотреть на Коротышку, иначе Паук прочтет по глазам все ее надежды. На кого теперь надеяться, кроме доброго Коротышки Бена?

— Неслыханная дерзость! — трещал старший помощник. — С вашего позволения, сэр, я разыщу негодяя…

— Жуткого молодца, — ехидно вставил Солана.

— Да, сэр, я покажу ему жуткого молодца, — подхватил Бен, полагая, что научился новому бранному слову по-английски, вроде «бандита» или «хулигана». — Жу-уткого молодца, сэр! Простите, один вопрос: ваша печать была цела на двери? (Капитан кивнул.) Кто бы мог подумать?.. Подделка печати — серьезное преступление! Я займусь этим делом, сэр. Это дело порочит меня как старшего офицера!

— Хорошо, — безразличным тоном сказал капитан. — Займитесь, Ферри.

Он понял, что старший помощник не прятал Катю на субмарине. Девчонка не ждала Коротышку — нетрудно было догадаться по кирпичу. «Угрюмая маленькая дрянь! — подумал Солана. — Похоже, что Ферри не виноват». Хорошо. Не время сейчас ссориться с любимцем команды Беном Ферри. Его самого команда не слишком любит. Капитан это знал. Не любит и боится.

— Пойдемте, мисс! — Бен вдохновенно продолжал свою игру. — Пойдемте… Могу поздравить, командир, вы имеете комфортабельную лабораторию. Ведь я не профан, я знаком с океанографией… Прекрасная лаборатория!

— Вы удовлетворены, Ферри?

— Вполне, сэр. Если вы не возражаете, я займусь делами… Пойдемте, мисс! — Коротышка отлично совместил в голосе суровую и покровительственную интонации. — Пойдемте со мной… Кто бы мог подумать!

В игру вступила Катя. Она помотала головой и ответила:

— Нет!

Наполовину, чтобы помочь Коротышке Бену играть в незнакомых людей. Наполовину… Ох, она так надеялась на перемещение!

— Пойдемте, мисс! — почти умолял Бен. — Мне придется применить силу, пойдемте!..

Катя трясла головой.

— Теперь вы понимаете меня, Ферри? Я совершенно потерял голову от возмущения!

«Проклятый Паук! — подумала Катя и чуть не выдала себя, с таким злорадством посмотрела на Солану. — Думаешь, заткнешь мне рот и спустишь своего Мака, как пса с цепи? Выпусти его теперь, попробуй!»

— Мисс, перестаньте дурачиться! — прошипел Коротышка.

У него даже губы задрожали — он совершенно не знал, что ему делать. Но Катя опомнилась и кивнула.

Капитан вышел первым. Ферри беспокоился, не выдаст ли их Понсека? Какое там! Старый матрос пропустил их через тамбур и пошел следом. С обычной своей лукаво-бесстрастной физиономией. Так же бесстрастно смотрел из кают-компании Дювивье. Они времени не теряли: рядом с Дювивье сидели еще два офицера.

— Господа, по местам! — распорядился старший офицер. — Месье Дювивье, вы свободны от вахты?.. Возьмите юную даму под караул в моей каюте… Да, сэр?

Капитан холодной рукой тронул его за плечо.

— Отставить! Стюард! Живо! Откроете малую кладовую, запрете девчонку… Охранять будете сами, чтобы никто близко не подошел… Уважаемая мисс, — он приблизил свое лицо к Катиному — девочка крепко зажмурилась, — помните, что с вами будет, если начнете орать!.. Помните, мисс, крепко помните!..

Чужая рука выпустила ее плечо, мелькнуло лицо человека в белой куртке. Ее втолкнули в темную комнатку. Она споткнулась о ящики на полу, взмахнула руками и упала.

Сколько она пролежала с закрытыми глазами — неизвестно. Она очнулась, почувствовав легкие толчки в подошву. Открыла глаза. В тусклом желтом свете громоздились по стенам картонные коробки. Над головой был маленький фонарик — на косо падающем потолке. Ей опять постучали по ботинку. У входа стоял человек в белой куртке, с подносом в руках. Увидев, что девочка открыла глаза, он поставил поднос на пустую коробку и вышел. Лица его Катя не увидела, будто у него совсем не было лица.

Запахло едой.

Сначала Кате показалось, что пахнет противно, ее затошнило.

Потом она различила запах жареного мяса, ванили и огурца. И поняла, что ее тошнит от голода. Слюна побежала в рот, как у собаки. Она ведь не ела с утра ничего, даже на большой перемене не поела из-за Доры Абрамовны…

Дора Абрамовна! Неужели на свете есть Дора и Ванна Керосиновна, как все далеко-далеко, будто смотришь с высокой башни в перевернутый бинокль. А в парте она забыла новую кисточку для клея…

Слезы капали в металлическую тарелку. Почему-то ей не дали вилки и ножа, одну ложку. Она съела пухлое жареное мясо, жесткий картофель, выпила томатный сок из алюминиевого стакана. Приподняла крышку с маленькой блестящей миски — что-то белое, сметана?.. Ванильный запах, мороженое! Настоящее мороженое!.. Катя улыбнулась — это Коротышка прислал ей мороженое, вот что!

И она съела его большой ложкой, облизав ее после мяса. Поудобнее устроилась на коробках, поджала ноги. И почти сразу уснула от сытости, носом в сгиб локтя. Была бы здесь бабушка Таня, сказала бы: «Мов пьяный пан у канави».

28. ВСЕ ГОТОВО

Стюард с каменным лицом стерег дверь в малую кладовую. Команда шепталась. Капитан шагал по центральному посту. На него поглядывали осторожно. Судовой врач, иронически ухмыляясь, раздавал обычные таблетки. Атомщики попросили разрешения включить резервный насос — капитан спокойно отказал. В лодке слышались только редкие доклады «слухача». Он докладывал для порядка.

Через пять минут после удара кирпичом шум винтов по всем направлениям смолк.

Старшего помощника нигде не было. Он словно сквозь палубы провалился в грунт. Казалось, что капитана это нисколько не интересует. По диагонали он отмеривал шаги от поста управления движением до двери в кают-компанию и обратно; изредка поглядывал на часы. В одиннадцать часов по местному времени гидрофонист доложил капитану — на поверхности разговаривают. Экипаж батискафа пробует гидрофоны.

Капитан круто повернулся, подошел к микрофону судовой радиосети.

— Говорит капитан, — услышала команда. — Через несколько часов мы ложимся на обратный курс. Всей команде за отличную службу будет выдана премия — три недельных оклада! Внимание! Соблюдать режим полной тишины! Нарушителей режима лишу премии!

Легким шагом Солана направился к Рыбе. Пусть шепчутся! Этой премией он заткнул им рты, мерзавцам. Наступает его час. Слышите вы, наверху? Нет, они ничего не слышат, ничего… Он был уверен в себе настолько, что его не беспокоило отсутствие старшего офицера. Французский петушок наконец получил доступ в носовой отсек и очень доволен. Теперь он вынужден опрашивать команду — восемьдесят человек! О-ля-ля, как говорят французы… Все-таки капитан наведался к каюте Ферри. Навстречу ему, опустив глаза, прошмыгнул штурманский электрик, голландец.

Превосходно, месье Ферри занимается следствием! Пусть себе занимается. Никто не заметит, как Рыба выскользнет из отсека и устремится к батискафу, никто во всем мире не будет знать, почему батискаф «Бретань» взорвался, поднимаясь от «Леонардо да Винчи».

Лишь одно беспокоило капитана. Французы несомненно мастера подводных работ, но механические руки «Бретани» могут и не добраться до сейфа. Тогда… Ну что ж, тогда он продаст «Голубого кита», построит батискаф и сам поднимет сейф.

29. ПОГРУЖЕНИЕ

Туманное солнце медленно катилось от берегов Европы к берегам Америки. На палубе «Марианны» собрался весь научный состав экспедиции, гости, офицеры. Десятки репортеров затаптывали надраенную палубу, спотыкались о кабели телевидения, лезли на мачты и надстройки. Сам адмирал спустился в катер, чтобы проводить экипаж «Бретани» к суденышку. Он обнял храбрецов за плечи, и так, втроем, стоя в катере, они удалялись от «Марианны». Адмиральский флаг раздувало ходовым ветром. Телевизионные камеры вертолета следили за тем, как оба подводника перепрыгнули с катера на палубу «Бретани». Обменялись несколькими словами с дежурными инженерами. Вот командир батискафа капитан Турвилль принял у инженера заглушки от балластных бункеров. Спрятал, похлопал по карману. Вот, подобно морскому черту, из-под поплавка вынырнул аквалангист в резиновом костюме — поднимает руки. Все в порядке. Инженеры подтягивают к борту шлюпку, чтобы перейти на нее. Адмирал делает приглашающий жест. Инженеры прыгают в адмиральский катер, рулевой берет шлюпку на буксир. Катер отваливает от батискафа. На палубе остались двое храбрецов. Они отдают честь, сам адмирал прикладывает руку к козырьку фуражки, еще минута… Но что это? На батискафе остался еще один человек. Вот он неторопливо пробирается с носа к маленькой, совсем игрушечной рубке «Бретани». Комментатор поясняет — это «хозяин батискафа», главный инженер. Он последним пожимает руки подводникам, помогает им спуститься в шахту. Оказывается, внутри поплавка проходит шахта до самого входа в гондолу… Экипаж скрылся в шахте. Инженер берет телефонную трубку, что-то делает на палубе, всё! Шахта заполнена водой. Инженер прыгает в последнюю шлюпку. Телефонная трубка еще в его руке.

Погружение началось! Бесшумно, медленно батискаф исчезает в воде. Двадцать метров его сопровождают пловцы, но вот и они вернулись на поверхность. Теперь все сосредоточилось у гидрофонистов. Они поддерживают непрерывную связь с «Бретанью». Они помогают капитану Турвиллю найти в глубине мертвый корпус корабля: мощные эхолоты «Марианны» как бы видят на дне «Леонардо да Винчи» и приближающийся к нему батискаф. Громкоговорители разносят по палубам «Марианны»: «Все благополучно, скорость погружения шесть десятых метра в секунду. Все благополучно, внимание, внимание! Сейчас будете слушать передачу с батискафа».

«„Марианна“, я — „Бретань“, слышу вас хорошо. Скорость — шесть десятых, глубина восемьсот метров. Наружного света не видим. Сильное течение. Все благополучно, конец».

На корме два океанолога затеяли спор об океанских течениях. Общее волнение не помешало еще десятку ученых присоединиться к спору, и он кипел вокруг кормовой лебедки, прерываемый только сообщениями радио.

Прошло сорок минут. Батискаф заканчивал спуск и включил электромоторы, приближаясь к погибшему кораблю.

«„Марианна“, я — „Бретань“, слышу вас удовлетворительно. — Гидрофон батискафа гудел под морем. — Глубина тысяча пятьсот двадцать, вертикальная скорость — ноль. Вижу корабль, иду к нему. Надстройки проходят в десяти метрах под гондолой…»

«„Бретань“, у гидрофона начальник экспедиции. Вы над корпусом „Леонардо да Винчи“. Приступайте!»

Все прожекторы батискафа были включены. Яркий белый конус света покачивался в черной воде. Играл расплывчатым пятном на носовой надстройке «Леонардо да Винчи», когда-то белой и глянцевой. Сейчас она была покрыта неровным коричневатым налетом. Стекла иллюминаторов были целы, но не отражали света, как прежде. Корабль лежал на боку, пробоиной вниз, и казался совершенно целым. Носовая часть прогулочной палубы отвесно скатывалась ко дну океана и высоко надо дном тонула во мраке. Слева от батискафа оставалась огромная мачта «Леонардо», еще дальше — зев дымовой трубы, в которую батискаф мог бы проплыть, как в туннель…

«Приступаем», — доложил на поверхность командир Турвилль. Второй пилот, лейтенант Морилло, уже шевелил суставами механических «рук». Сам командир управлял «Бретанью», поддерживая ее, как воздушный шар, над мертвыми палубами корабля.

Подводники сидели, скрючившись в тесной кабине. Правая лопатка Турвилля касалась левой лопатки Морилло. Они смотрели наружу — каждый в свой иллюминатор.

— Пятое окно, — сказал лейтенант. — Приступаю.

С «Бретани» не вели телевизионных передач — экономили запасы электроэнергии. Поэтому никто не видел, как механическая «рука» взяла электрорезак, поднесла его к обшивке корабля и начала прорезать окно в каюту — в бывшую каюту помощника капитана «Леонардо да Винчи». О, это была сложная операция! Резак медленно скользил по обшивке, оставляя за собой черную, немного извилистую линию. Несколько раз приходилось останавливать работу — в воде расползалось облако ржавой мути, скрывая резак от глаз лейтенанта. Если бы в глубинах океана были зрители, они увидели бы пугающее зрелище! Корабль лежал, подобный мертвому чудовищу, а над ним висел маленький продолговатый хищник — батискаф — и светил тремя огненными глазами во тьме. Одной длинной суставчатой «рукой» он держался за бок своей жертвы, а в другой сжимал синий, блистающий огонь резака. Как узкий, короткий кинжал. Он полз, описывая четырехугольник.

Наконец обшивка была прорезана, четырехугольник замкнулся. Механическая «рука» оставила резак и попыталась поднять обшивку — металл не поддавался. Турвилль чувствовал спиной, как шевелятся лопатки Морилло — лейтенант тащил рукоятку на себя, сгибая локоть механической «руки» — весь батискаф раскачивался, как язык колокола… Есть! Обшивка поднялась и соскользнула вдоль палубы вниз, планируя наискось в воде, как лист картона планирует в воздухе. Из внутренности корабля поднялся столб ржавчины и окутал гондолу, расплылся в облако, скрыл за собой все. Опять пришлось ждать — ржавая пыль оседала медленно. Капитан Турвилль коротко доложил на поверхность: «Удалили обшивку, видимости нет, отдыхаем».

Адмирал, все еще улыбаясь, оттолкнул «слухача» и сам сел за гидрофон. Эту улыбку и непривычную грубость адмирала, наверное, никто не заметил — теперь всех охватила настоящая тревога. Опасное дело — спуск в глубины океана, но еще стократ опаснее работа на затонувшем корабле. Опасно каждое движение, каждая лишняя секунда, ведь батискаф висит в окружении десятков канатов, трапов и поручней корабля, в двух метрах от проломленной шлюпки и в пяти метрах от грузовой стрелы! Стоит ему зацепиться за канат или поручень — никакие усилия не спасут «Бретань». Она останется на дне вместе с экипажем…

Муть наконец рассеялась, и Морилло увидел сейф. Стальной шкаф стоял в каюте у самого борта, между двумя иллюминаторами. Теперь обшивка вместе с иллюминаторами зарылась в ил на дне, а светлый прямоугольник сейфа блестел под прожекторами.

Морилло и Турвилль десяток раз репетировали эту часть операции. Левая механическая «рука» изогнулась, ее кривой палец искал грузовое кольцо-рым на крышке стального шкафа. После пятой попытки палец вошел в кольцо. Морилло сжал оба пальца и запер рукоятку. Получился грузовой крюк — батискаф и сейф были связаны намертво.

Разминая уставшую левую руку, лейтенант Морилло принялся опять работать правой: поймал резак, поднес его к подставке и начал срезать ее с корпуса корабля. Тем временем командир батискафа уже открыл балластные бункера — в гидрофонах услышали глухой грохот железной дроби по борту «Леонардо». Турвилль сбросил столько дроби по весу, сколько весил большой сейф — полторы тонны, — и добавил еще пятьсот килограммов. Один поток дроби он видел сам, в свой иллюминатор. Второй поток, из носового бункера, был виден Морилло — дробь мягко ложилась на уцелевший борт, позади прорезанного им отверстия. Они оба следили, как сбрасывается балласт. Если отверстие хоть в одном бункере засорится, беда! Добавочный груз сейфа рванет батискаф вниз, к корпусу корабля, ударит хрупкий поплавок о мощные ребра корпуса… Лучше не думать, что тогда будет, они этого не допустят все равно. Если засорится бункер, капитан попросту сбросит сами бункера, и «Бретань» вылетит на поверхность, как мяч.

Впрочем, с бункерами ничего не случилось. Две тонны дроби двумя темными пятнами легли на борт «Леонардо». Резак прошел правую сторону подставки под сейфом и принялся за левую. Голубой кинжал электрического пламени приближался к углу сейфа, паровые пузыри поднимались в лучах прожектора и таяли, как шарики льда в кипятке…

— Внимание! — проговорил Морилло. — Кон… — Лейтенант не успел закончить.

Сейф оказался слишком тяжелым. Он сорвался с подставки и потянул за собой батискаф — лениво прогрохотало, послышался скрежет, гондола нижней частью погрузилась в отверстие, покачнулась, и все стихло.

— Попались! — сказал Морилло. — Только не спеши, командир…

Кто мог знать, какой из десятков проводов зацепился или еще зацепится за рваные края отверстия? На батискафе болтается так много разных проводов, трубок и прочего… Самое умное было бы — бросить нелепый железный ящик и вырваться сразу, одним махом!

— Бросить успеем, — сказал Турвилль. — Скажи, Морилло, неужто в копилке полтонны лишних драгоценностей?

Оба нашли силы рассмеяться. Главное, самое главное — не падать духом! Турвилль проговорил в гидрофон: «„Марианна“, я — „Бретань“. Встретился с трудностями, прошу увести корабли от места погружения. Конец». Это было необходимо, чтобы не удариться о корабль при быстром подъеме.

Поверхность не ответила. При ударе повредились гидрофоны «Бретани». В наушниках была мертвая тишина. И капитан Турвилль прошептал:

— Ну и что, мы-то еще живы! — Он еще и еще раз вызвал «Марианну». Молчание.

— Сбрасываю балласт, — сказал командир.

Теперь лейтенант не видел носового бункера — передний иллюминатор батискафа уткнулся в борт «Леонардо».

Дробь с шорохом падала на мертвый корабль. Офицеры ждали. Турвилль шепотом отсчитывал сброшенный балласт:

— Двести, триста, четыреста килограммов…

И вдруг борт шевельнулся перед глазами лейтенанта — «Бретань» всплывала! Медленно с грохотом и скрежетом гондола приподнималась над раной в борту корабля, вот уже стальные «руки» показались до «локтей», еще немного — что это?

Батискаф покачивался, как привязной воздушный шар. Зацепились!.. Вот теперь действительно зацепились. Балласт стучал по обшивке, батискаф висел неподвижно.

— Бросим его, командир! — крикнул Морилло. — Из-за министерских скупердяев…

— Тихо, сынок! — Капитан взял его за плечи. — Тихо, сынок, тихо!.. Покажи руки — не дрожат? Молодец!.. Стоп балласт, попробуй пошевелить резаком, немножко, капельку… Хорошо. Правая лапа не цепляет. Резак не бросай, мы связаны с ним проводом! Покачай копилку в левой лапе… Вот оно! Левая держит. Слышишь, как мы закачались? Придется бросить копилку. Бросай, чего же ты ждешь?

Лейтенанту было стыдно. Какой позор, он, лейтенант Морилло, испугался и закричал на командира… Но сейчас он уже в форме — клянусь честью!

— Командир, — сказал Морилло, — посмотри, как мы качаемся. Вот, вот — видишь? Нас водит на коротком плече. Мы зацепились локтем, левым локтем, а не… копилкой.

— Добро! — ответил Турвилль. — Попробуй разогнуть левую.

Они услышали то место, в котором застрял левый локоть. Морилло закрыл глаза, казалось, он весь переселился в свою левую руку. Он распрямлял локоть, и в нем скрежетало рваное железо и впивалось в сустав. Гондола раскачивалась, окруженная оранжевым облаком ржавчины…

Лейтенант застонал, рванул сильнее — поддалось! Они поднимались! Поднимались! Без шума, как во сне, ржавое облако кануло вниз, световое пятно понеслось, прочерчивая полосу по безмолвному кораблю, и сжалось, исчезло!

— Выпускаю бензин, — сказал Турвилль. — Мы поднимаемся слишком быстро.

30. ГДЕ МАК?

Капитан «Голубого кита» вернулся в носовой отсек за десять минут до начала погружения батискафа. Он знал, что экипаж батискафа будет держать связь с «Марианной» через гидрофоны. Поэтому, войдя в отсек, Солана удостоверился, что его гидрофон работает. На поверхности тарахтел моторный катер. С батискафа спрашивали, заполнена ли шахта водой. Потирая пальцы, Солана направился к рабочему столу, достал отвертку. Малые кусачки отсутствовали в гнезде. Капитан поискал глазами, обнаружил их на полу. «Девчонка занималась маникюром», — подумал капитан, но внутри, у желудка, стало холодновато. Он быстро и внимательно осмотрел приборы. Ничего не заметив, успокоился, аккуратно поставил на место провода, выдернутые перед уходом. Включил приборы. И понял — катастрофа… Одинокая сигнальная лампочка загорелась в углу, и только. Не гудели трансформаторы, все было мертвое!

Капитан Солана наотмашь рукояткой отвертки ударил себя по голове, бормоча:

— Кретин, кретин, безмозглый кретин!

Метнулся к выходу — расправиться с девчонкой. Остановился. Нельзя, нельзя! О, потом он задушит ее своими руками! Вот так, так, так… Задыхаясь, он огляделся: шуршала бумага на столе. А-а, мышонок, красноглазая тварь!..

Белый мышонок сослужил последнюю службу: помог успокоиться капитану. Солана поймал его за хвостик и, содрогаясь от наслаждения, швырнул о переборку. Панька откатился за телефон, упал на спину, дергая лапками. Не посмотрев на него, Солана бросился к ящику с инструментами. Время еще не потеряно. Нет, нет! Он включил паяльник. Несколько секунд мычал, раскачиваясь. Взял себя в руки. Время еще не потеряно! Слышите?

Стремительно, бегающими пальцами он принялся ощупывать соединения и провода. Он сам, он один собирал всю систему приборов, он сам их регулировал, паял и перепаивал. Что бы девчонка ни натворила, он найдет!

Очень скоро капитан понял, что девчонка резала кусачками наобум — еще бы! — и в основном испортила измерительные цепи. Не работали приборы, измеряющие температуру тела Рыбы, кровяное давление, количество кислорода в крови и тому подобное. Они капитана и не интересовали теперь. Считанные минуты жизни оставались у его любимого детища… Давление, температура — зачем они теперь? Ему нужна связь, связь, нужно позвать Рыбу и услышать ее ответ, нужно открыть Рыбе люк на волю и отдать ей приказ. Вот они, цепи связи… ха! Пять-шесть проводов, три конденсатора… Через десять минут все будет о'кэй. Он зачищал концы проводов, паял, отдувая канифоль. Он действовал быстро, сноровисто, как профессиональный монтер, и все громче слышал внутри себя горестный голос: «Прощай, Рыба».

Захватывая пинцетом зеленый цилиндрик конденсатора, Солана спросил себя: «Старина, ты жалеешь Рыбу? Ты взаправду состарился».

Он отбросил идиотские мысли, нет, к дьяволу жалость! Мина плавает вместе с Маком. Рыба погибнет вместе с миной. Под стеллажами спрятана торпеда, на случай, если Мак промахнется. «Надутый петушок», — подумал Солана о своем помощнике. Где ему было найти торпеду! Догадаться, что она лежит поперек субмарины, а не вдоль, как обычно. Но торпеда будет послана в самом крайнем случае — торпеда шумит, продвигаясь в воде, и гидрофоны адмирала засекут его лодку. Из охотника он превратится в дичь, в преследуемого зверя…

Работа была кончена. Тихо захрипел динамик: обычный шум, шорохи, потрескивание. Солана слушал их, перекосив рот от напряжения. Что-то было не так. Динамик передавал электрический шум, бессмысленный, пустой. Дыхания рыбы не слышно… Он стремительно сунул отвертку между двумя контактами — раздался треск. Система исправна! Тогда он решился и окликнул рыбу в микрофон. Раз, другой, третий.

Рыба молчала.

Солана не мог больше ждать. Он приник к иллюминатору и отстучал согнутым пальцем условный сигнал, позывные Мака. Рыба не отзывалась и на стук по переборке. «Тук, тук; тук-тук-тук», — отбивал Солана, прижимаясь лбом к холодной оправе глазка.

Напрасно… Мак не поднялся к глазку. На задней стенке белело изображение батискафа. Метались сардины — корм Рыбы.

Рыба погибла — понял Солана. Дьяволенок замкнул цепи, подключенные к сердцу Мака, и Рыба погибла! Какая чудовищная случайность, какое несчастье!

Он в отчаянии стоял у переборки и вызывал Рыбу, Рыбу, Рыбу! Потом он полез под стол, где находился еще один иллюминатор, жадно осмотрел нижнюю часть аквариума и едва не рухнул лицом на палубу. Аквариум был пуст. Стоя на четвереньках, в унизительной позе, он чувствовал, что сходит с ума. Произошло невероятное, невозможное! Девчонка открыла люк и приказала Маку уйти. Девчонка — орудие в руках кого-то из команды. Разве она нашла бы выключатель, открывающий люк? Разве она догадалась бы приказать Маку выплыть наружу?

Неизвестный трус подставил девчонку вместо себя! Капитан Солана доберется до него!

Он вылез из-под стола и мучительным усилием воли заставил себя не делать глупостей. Месть он отложит до конца операции — ведь они все здесь, заперты в субмарине. Девчонка и весь экипаж в его власти. Старший офицер — надутый дурак. Они в его руках.

Между тем погружение давно началось. Гидрофон доносил уже слова адмирала: «Вы над корпусом „Леонардо да Винчи“. Приступайте!» У Соланы оставалось еще время. Полчаса — сорок минут, не больше. Столько времени займут подводные работы. Затем следовало атаковать.

Солана увеличил мощность своего гидрофона и принялся отчаянно вызывать Мака. Рыба не могла далеко уплыть от субмарины. Куда ей плыть от своего командира? Солана звал и прислушивался, звал и прислушивался. Он знал, что сигнал его гидрофона не услышат на «Марианне». Он призывал Мака до того момента, когда капитан Турвилль доложил на поверхность: «Режем обшивку». Тогда Солана лихорадочно принялся готовить торпеду к выстрелу. О, теперь он готов был молиться, чтобы сейф не попал в руки французам! Чтобы батискаф запутался в снастях, потерял управление, чтобы экипаж струсил и поднялся! Послав торпеду, «Голубой кит» подвергнется атаке военных кораблей, быстроходных кораблей адмирала Перрена, вооруженных глубинными бомбами и управляемыми торпедами. Одна надежда — послать им подарочек и уходить на полной скорости и на предельной глубине. Ничего, ничего! Французы не знают еще, что «Голубой кит» пойдет на глубине в полкилометра… Не отрываясь от работы, Солана передал приказ электрикам: подготовить атомный реактор к запуску на полную мощность. Через пятнадцать минут можно будет запустить, главную турбину… готово! Торпеда была подготовлена к выстрелу. Она устремится к «Бретани» по ультразвуковому лучу, направленному из носового отсека. Ультразвуковой наводчик стоял на правом столе. Капитан проверил его и убедился, что девчонка его не тронула.

Осторожно, забыв обо всем на свете, Солана поймал лучом наводчика батискаф. Это было нетрудно. Гидрофон «Бретани» работал непрерывно. Капитан Турвилль с подробностями рассказывал о работе.

— Трепачи, петухи!.. — бормотал Солана.

На экране наводчика была резкая точка: «Бретань». Торпеда пойдет по лучу, как по шоссе, надо лишь подождать начала подъема. Торпеда должна перехватить батискаф на глубине в триста морских саженей. Лишь бы не упустить его из луча.

Прошло пятнадцать минут. Начальник электромеханической части доложил командиру, что реактор взял полную мощность. Солана нетерпеливо пробормотал: «Хорошо». Батискаф добрался до сейфа! Глухой голос Турвилля был хорошо слышен в отсеке: «Зафиксировали левую руку на рыме, подрезаем подставку». Болтуны! Он им покажет, как воровать чужое имущество…

— Болтуны! Я даже рад, что не могу послать к вам Рыбу. Вы недостойны ее смерти! Весь ваш батискаф стоит меньше, чем Рыба!

31. ЭРИБЕРТО СОЛАНА

Десять лет назад ясным весенним вечером в носовую каюту правого борта лайнера «Леонардо да Винчи» прошел итальянец среднего возраста — пассажир Луиджи Буоно. Он лег спать в своей каюте. Через час лайнер вошел в полосу тумана, не сбавляя скорости. Еще через час вскрикнул вахтенный штурман:

— Синьор капитан, огни прямо на носу!

— Лево руля! — приказал капитан.

Поздно! Стальной нос «Конунга Олуфа» прорезал борт «Леонардо». Каюта, в которой спал итальянец, была сплющена в гармошку. На ее месте осталась зияющая пробоина. В корабль хлынула вода.



В ту ночь Эриберто Солана, доктор медицины и наследник богатейшего торгового дома, стал единственным хозяином великого изобретения. Итальянец, погибший в носовой каюте, был его другом и компаньоном по работе.

Они работали вместе семь лет. Первые опыты они поставили, когда были еще студентами. И все семь лет они регулярно спорили об одном и том же: стоит ли публиковать сообщение об открытии или ждать еще?

Спор начинал Луиджи Буоно.

— Надо публиковать, Берто! Публиковать, печатать, т-р-р-р! — Он вертел рукой, изображая печатную машину. (Солана пожимал плечами.) — Берто, — настаивал Луиджи, — мы сделали большое открытие, может быть, великое!.. Подумай! Надо публиковать, Берто!.. — Он приводил последний аргумент:

— Выдающиеся открытия принадлежат всему человечеству.

— Подожди еще немного, — каждый раз отвечал ему Солана. — Подожди. Еще рано. Обождем, пока рыбы не научатся говорить.

Луиджи соглашался нехотя. Да, работы впереди было еще много. Меч-рыбы растут медленно.

Они выращивали живых подводных роботов — говорящих рыб, покорных человеческой воле. Главная мысль, само открытие принадлежало Луиджи Буоно. Второму компаньону, Солане, принадлежало все остальное: лаборатория, бассейны с морской водой, универсальный технический талант. Он обладал бешеной энергией и был очень богат. Он работал как дьявол и тратил деньги, не считая. Поэтому добрый, мягкий Буоно не слишком настаивал на своем. Он привык доверять Эриберто в практических делах. Шутка ли, они дружили еще в школе! Бессчетное множество раз Эриберто выручал его деньгами и дружеским советом…

— Ладно, подождем, — соглашался Буоно.

Работа продолжалась в глубокой тайне. Друзья вырастили первую рыбу, затем вторую. Третьей был Мак. Десять лет назад Мак был шустрым мальком — всего локоть в длину, но уже обещал многое. К годовалому возрасту он начал выполнять довольно сложные команды и знал несколько слов. Тогда и произошла окончательная ссора. Буоно заявил, что не примет никаких возражений — работа дала свои плоды, и теперь уж необходимо открыть ее всему миру. Чтобы в каждой стране люди научились выращивать рыб. Чтобы море покорилось человеку. Луиджи принес статью для журнала — она давно готова. И Эриберто должен ее подписать вместе с ним.

Солана отказался наотрез. Рано, все еще рано! Прежде надо вырастить взрослых рыб, чтобы никто уже не сумел догнать их лабораторию.

Буоно спросил:

— Зачем? Мы не фабриканты оружия, мы — ученые. Берто, признайся: ты хочешь выращивать рыб как живое оружие, для военных? Это мерзко!

Солана ответил: нет. Этого он не хочет. Он просто не в состоянии отдать свое добро. Неужели друг не понимает его?

— Я понимаю, Берто. Умом, но не сердцем. Ты — богач, а я — бедняк. Ты вложил деньги в дело и хочешь их получить обратно с прибылью. Я вложил только мысли и ничего не хочу взамен.

— И ты, ты попрекаешь меня богатством?! — закричал Солана.

— Не богатством, Берто. Логикой богатея. Образом мыслей. Богатство ослепляет, Берто!

Так, или почти так, говорили они в последний раз. Прошло десять лет с той весны, и многое забылось.

— Я уезжаю в Америку, — сказал Буоно на прощание. — Меня приглашали в Принстон, ты знаешь…

— Знаю, — ответил Солана. — Но ты одумаешься.

Буоно не одумался. Через день он отплыл в Америку на лайнере «Леонардо да Винчи», увозя с собой рукопись статьи и старый цейссовский микроскоп.

Солана забыл подробности последнего разговора с Луиджи, но хорошо помнил тихую толпу у здания «Италиен Лайн», черные пиджаки и черные шали под белыми лучами солнца. Истерически рыдающих женщин в приемной управляющего. Жирную кайму вокруг списка погибших — имя Луиджи было напечатано седьмым. Еще он помнил, как вышел из здания, опять прошел через толпу и сел в машину, потрясенный, растерянный. Несчастный. Но тогда уже мелькнула мысль: «Теперь я настоящий хозяин!»

Статья с описанием открытия оставалась в корабельном сейфе. Очень скоро Солана узнал об этом как единственный наследник Буоно, круглого сироты. Он мог даже получить деньги — компенсацию за погибший документ и страховую премию за гибель друга. Он отказался от денег, отказался благородно, в пользу семей погибших моряков, и это принесло ему облегчение. Ночью, наедине с самим собой, он подумал: как это все страшно и трагично. Но такова жизнь… Сейчас я, Эриберто Солана, нужнее для дела, и я жив.

Лучший памятник он воздвигнет Луиджи, продолжив его дело!

Он расширил лабораторию. С жаром и вдохновением он выполнял двойную работу: за себя и за Луиджи. Кое-чего он не знал и не умел. Пришлось учиться на ходу — он был способным человеком. Два года назад он получил наконец устойчивые результаты. Все сто мальков уже умели понимать устные приказы. Они выплывали в море из бассейна и догоняли рыбачьи лодки. Находили под водой скатов и приносили их нанизанными на мечи. Солана проводил долгие часы у гидрофона, натаскивая рыбешек. Его любимец Мак знал уже пятьсот слов! Не хуже иного человека. И все чаще Солана думал: что же будет потом? Не только для бессмысленной охоты на скатов годятся рыбы. Мальки вырастут и смогут нести мины. И тогда Эриберто Солана станет владыкой морей. Он сможет пустить на дно любой флот мира! Незаметно, бесшумно. Гигантские авианосцы — на поверхности. Подводные ракетоносцы — в глубине океана.

Сотня рыб становилась самым могучим морским оружием в истории.

Обыкновенные рыбы с круглыми, бессмысленными глазами.

И за каждую из них Солане заплатят. Много заплатят. Рыба не оставляет следа в воде, как прежние торпеды. Рыба не подает тревожного сигнала гидрофонисту, как любая торпеда на свете, — у рыбы нет мотора и винта. Но самое ценное то, что его рыбы сами будут находить цель. По рисунку, например. Солана не торопился. Рыбы вырастут, и тогда он покажет товар лицом. Неожиданные события заставили Солану выйти в море, укрепив на спине Мака боевую мину — прежде рыбы выходили в море с маленьким зарядом. Нескольких мальков Солана взорвал, когда они попадали в сети к рыбакам.

События были угрожающие. Подводники французского флота решили поднять сейф вместе с пакетом Луиджи Буоно. Они знать не знали, что написано в бумагах Буоно, — их интересовали миллионы долларов, спрятанные в сейфе. А Эриберто Солана готов был сам заплатить миллион, чтобы сейф оставался там, где он лежит. Как только адмирал Перрен вскроет пакет Буоно, все надежды рухнут, Солана уже не будет единоличным владельцем секрета.

Он проявил чудеса изворотливости. Ухитрился купить «Голубого кита». Загодя вышел в море, поместив Мака в аквариум перед носовым отсеком. Во время плавания натренировал рыбу подплывать к кораблям и прислоняться спиной к их обшивке. Именно так рыба прикоснется к поплавку батискафа, и взрыв раздерет в клочья тонкую сталь, и гондола вместе с сейфом провалится на дно, под слой ила. Солана часами работал с Маком: найти, настигнуть, произнести слово «объект». Найти и настигнуть.

Колоссальный труд, огромные деньги, незаурядный ум и хитрость вложил Солана в это предприятие. Хотя бы то, что он купил атомную подводную лодку, пусть устаревшую и предназначенную на слом… «Эй, вы там, наверху! — мысленно кричал Солана. — Попробуйте сделайте то, что сумел сделать я! Вопреки всем законам, заполучите атомную субмарину! Перестройте ее, старую калошу, и увеличьте вдвое глубину погружения, и выйдите в океан с Маком, чудом инженерной биологии, на борту…»

В сущности, на борту субмарины рыба была единственной собеседницей капитана. Команду он презирал — темный сброд, списанный за разные вины с военных подводных лодок. Только боцманом он поставил своего человека, доверенного лабораторного служителя…

Капитан Солана стоял у гидрофона. От нетерпения он грыз ногти. Школьная привычка, за которую ему крепко доставалось. Сегодня он грыз ногти впервые после школы — решалась его судьба. Нет, господа, нет, мои дорогие господа, вам не поднять на поверхность изобретение… Он будет хозяином великой тайны, мои дорогие господа…

Солана выплюнул огрызок ногтя — батискаф умолк на полуслове. Авария! Воистину есть правда на земле — он ждал этого! Жадность погубила проклятых французов. Он с восторгом вслушивался в безответные призывы адмирала: «„Бретань“, „Бретань“, отвечайте!»

— Погоди радоваться! — предупредил себя Солана. — На корпусе корабля они могли повредить гидрофон.

Он перебежал к экрану наводчика, чтобы следить за батискафом по положению зеленой точки. Она висела неподвижно, почти сливаясь с длинным расплывчатым изображением «Леонардо».

— Будем надеяться, господа, что вы получили вечную приписку к подводному порту! — Он поклонился экрану. — Вы молчите, господа?.. Что там еще?

Щелкнул рупор корабельной связи. Голос старшего офицера сказал:

— Капитана приглашают в центральный пост. Срочно!

— Что у вас, Ферри? — осведомился капитан, не отрываясь от наводчика.

— Течь в сальнике перископа, сэр! — бойко ответил голос.

Капитан выругался прямо в микрофон.

— Справляйтесь без меня, Ферри. Какие меры приняты?

Ферри кашлянул. И Солана вдруг понял: что-то не так…

Он пояснил уверенным голосом:

— Я должен закончить наблюдение!

Рупор щелкнул снова — центральный пост отключился, не дав объяснений капитану! Однако Солана уже не мог отвлекаться на разговоры — пятнышко на экране зашевелилось. Оно еще не отделилось от «Леонардо», оно только приподнялось…

32. БУНТ

— Капитан Солана! Откройте! — крикнул рупор, и тотчас в переборку ударили чем-то тяжелым.

Отсек наполнился грохотом. Кто-то ломился в дверь, и одновременно рупор твердил свое:

— Солана! Откройте немедленно!

Пятнышко приподнялось и повисло неподвижно, не отделившись от затонувшего корабля. Пускать торпеду было рано. Ее рули глубины настроены на триста саженей — батискаф находился втрое глубже.

Чтобы выиграть время, капитан вступил в переговоры:

— Ферри! Я советую вам одуматься!

Грохот смолк, а рупор проревел:

— Пустите нас в отсек! Предупреждаю! Через десять секунд я открываю кингстоны и утоплю вас, как крысу. Раз!..

— Бунтовщик! — ответил Солана. — Я вас расстреляю!.. Команда «Голубого кита»! Говорит капитан! Старшего офицера приказываю схватить немедленно и взять под арест! Под арест бунтовщика!.. Боцман Шуле! Старшего офицера — под караул, в наручники!

— Четыре!..

Пятнышко висело неподвижно. Капитан достал пистолет, сдвинул предохранитель на «огонь», фыркнул, выругался, положил пистолет на стол.

— Пять! Капитан, мы знаем всё! Открывайте!.. Шесть! Не делайте глупостей, Солана!.. Семь!

Солана пожал плечами: «Ты прав, старший офицер…»

— Восемь! Одумайтесь, капитан!

«Тысячу раз прав. Но я выпущу торпеду, французский петушок! Ну?! Открывай кингстоны, трус!.. Не посмеешь!»

Он повернулся спиной к двери. Наклонился перед экраном наводчика — зеленое пятнышко батискафа ритмично раскачивалось.

— Девять!

В гидрофонах было слышно, как грохочет железо — обшивка «Леонардо». Механические «руки» вырывались изо всех сил, а погибший корабль держал их мертвой хваткой. Солана представлял себе, как мало шансов на спасение у экипажа «Бретани». Но шансы еще были…

Новый звук раздался в отсеке: замок водонепроницаемой двери скрипел под сверлом. Конечно, Ферри не рискнул открыть кингстоны. Не посмел, не посмел!.. С каждой секундой капитан чувствовал себя бодрее. Еще пять минут — и судьба «Бретани» решена. Батискаф останется на дне. Сам по себе! Везение, удача! Тогда входите, господа бунтовщики! Кто-то из вас выпустил Рыбу, ачто вы теперь найдете — торпеду? Для этого нужно время, торпеда отменно замаскирована…

— Пеняйте на себя, капитан! — сказал голос Ферри.

Батискаф вырвался! Пятнышко прыгнуло вверх и зачертило по экрану, заметно снижая скорость. С замирающим сердцем Солана стал поворачивать координатную сетку на экране, определяя скорость батискафа. Когда скорость снизилась, он схватил приготовленную счетную линейку, определил время выстрела и включил секундомер. Четыре минуты до выстрела… Через четыре минуты он станет убийцей.

Сверло пронзительно скрипело в двери. Солана смахнул пот со лба и еще раз проверил скорость — батискаф поднимался очень быстро. На корпусе «Леонардо» капитан Турвилль сбросил слишком много балласта. Солана бросил линейку: оставалось две минуты с секундами.

Через две минуты он станет убийцей.

«Брось это, Эриберто! Ты богат. Ты обогнал всех на десять лет. Брось! Затопи торпеду. Вернись домой, в свой новый дом, в Бразилию. Напечатай статью в „Нейчер“. Ты богат — будешь и богатым и знаменитым. Брось это, открой им дверь! Через две минуты ты станешь убийцей. Через две минуты! Тайна погибнет на дне, но и ты погибнешь, Эриберто! Чтобы выгородить себя, твои подчиненные выдадут тебя французским властям».

Оставалась минута. Последним усилием сознания Эриберто Солана, доктор медицины, понял — он сумасшедший! Он знает, что после выстрела ему не будет спасения. Это будет концом. Но безумие, поработившее его мозг, гонит его по этой дороге. Так же, как его приказы гнали беднягу Мака. Он усмехнулся. Пусть так. Он все равно пустит торпеду.

Он встал и примерился рукой к выключателю торпедного аппарата. Лучше немного опоздать, чтобы магнитная торпеда шла вдогонку, снизу вверх.

В эту секунду громыхнула дверь — ворвались Дювивье и Понсека. Остановились в удивлении — пистолет лежал на столе, а капитан Солана самозабвенно всматривался в какой-то прибор. Затем он медленно поднял руку — медленно-медленно, как бы сомневаясь, нужно ли это движение. Шустрый Понсека сдернул со стола пистолет. А Катя еще стояла у двери. Моряки сбоку не видели правой руки Соланы, Катя видела. Длинный тонкий указательный палец со следами позолоты от сигарет полз к круглой черной кнопке… И Катя прыгнула по уклону вниз — молча, сжав зубы, — и рванула капитана за шею и руку. И внезапно, будто проснувшись, капитан вскрикнул, извернулся и схватил Катю за горло.



— Бабушка!.. — прохрипела Катя.

Железные пальцы сжались на ее шее… Больше она ничего не видела.

…Понсека оглушил капитана приемом парижских бандитов — носком ботинка ударил в висок. Дювивье подхватил девочку. Черный бант на ее косе развязался и соскользнул на пол.

Матрос-голландец сидел верхом на спине неподвижного Соланы.

— Свяжи его! — приказал Дювивье. — В лазарет, Понсека! Врача к девочке!..

Субмарина наполнилась топотом, кто-то кричал по судовому радио, вызывая врача в лазарет. Часть команды во главе со вторым помощником забаррикадировалась в столовой экипажа. Несколько минут шли переговоры через дверь.

Уговорили — второй помощник согласился выйти и осмотреть торпедный аппарат Соланы.

И наконец Бен Ферри отдал долгожданный приказ:

— Командую «Голубым китом»! По местам стоять, к всплытию!

Загудел ревун.[13] Команда занимала свои места, кто весело, кто с тревогой, — ведь бунт, за это «премия» бывает скверная…

Снова полная тишина наступила в субмарине. Нетерпеливая тишина перед возвращением на поверхность, к живому свету.

Командир поста погружения и всплытия доложил — все готово. Можно всплывать. Старшина гидрофонистов доложил: с поверхности окликает крейсер «Жанна д'Арк». Требует позывные.

— Ответить: субмарина «Голубой кит» всплывает с застопоренными машинами. Нужна срочная медицинская помощь.

Коротышка Бен кивнул командиру поста погружения и всплытия.

Зашипел сжатый воздух.

Субмарина рванулась вверх.

33. В ЛАБОРАТОРИИ

Что же делали в институте, пока далеко в море происходили все эти события? Мы расстались с Дровней в шестнадцать тридцать восемь, когда начальник Проблемного отдела вел отсчет от десяти до нуля.

Черненко вывел Игоря за дверь, к Татьяне Григорьевне. Мудрый Евграф Семенович уже распорядился по-своему в коридоре: толпа стояла в отдалении, только бабушка сидела у двери.

Кресло, стакан воды и валидол для бабушки спроворил тот же Евграф Семенович.

— Дорогая Татьяна Григорьевна, — внушительно сказал Черненко, — всё, всё уладится! Мальчик побудет с вами.

Он шепнул Игорю:

— Помалкивай, хлопец! — и прошел в лабораторию, прежде чем бабушка успела спросить что-либо.

Она только подняла руку, а Черненко был уже за дверью.

— Ноль! — произнес академик.

Загудели, задрожали перегруженные машины. Стрелки на белых циферблатах рванулись вправо и запрыгали, отскакивая от упоров. Старший оператор доложил:

— Мощность на оси — ноль.

И все поняли, что лепесток взял на себя полную мощность установки, он опять был перегружен, хотя «Ясень» остался в далекой Бухаре, чтобы хватило мощности на лепесток!

— Проходит головные антенны! — крикнул оператор.

Люди стояли по стенам и смотрели на ковер. Белый непрозрачный туман заклубился над полом. Яков Иванович всматривался в туман и сжимал спинку стула, будто помогал ревущим машинам, будто принимал Катину тяжесть на свои руки…

Туман понесся вверх.

— Что это?! — вскрикнул женский голос.

Машины умолкли.



На полу неподвижно лежала рыба. Ее меч, обросший тонкими водорослями, высовывался за край ковра.

Академик деревянными пальцами поправлял воротничок и галстук.

Яков Иванович, изжелта-белый, сдвинулся с места. Кашлянул. Сел к расчетному столу и взялся руками за щеки.

Мучительная тишина повисла в лаборатории. Все было ясно. Девочка не могла целый час продержаться на поверхности моря. Она утонула. Вот в чем повинны они все: Катя Гайдученко утонула! Рыба, приплывшая на место, где погибла Катя, случайно попала в лепесток.

Все боялись смотреть на Якова Ивановича. А за дверью ждала бабушка…

Все смотрели на горбатое мокрое чудовище. Острые костяные очертания рыбы делали ее похожей на самою смерть, на страшную, холодную смерть посреди пустынного океана.

Первым очнулся академик. Он подошел к Якову Ивановичу и присел на корточки у его стула.

— Яков, Яков… дружище!

Гайдученко собрал глаза в точку — поверх его головы. И начал приподниматься, упираясь в стол руками. Заплакала молоденькая операторша.

Яков Иванович глядел на рыбу.

— Смотри, Михась!

Академик беспомощно оглянулся, не понимая его.

— Смотри на спину!

Все вдруг увидели — на спине рыбы помещались два пластмассовых предмета. Они обросли зеленью под цвет рыбьей кожи. Из-за них чудовище казалось горбатым.

Это была надежда. Не все поняли это так быстро, как Яков Иванович. Рыба оказалась прирученной! Уже взрослой эта громадина побывала в руках человека. Ведь такие тяжелые предметы не укрепишь на спину мальку.

Замаячила слабая надежда. Катю могли спасти при каком-то неясном участии рыбы. Корабль мог уже уйти к моменту перемещения, а рыба осталась на месте происшествия.

Слабая, маленькая надежда — насколько она лучше безнадежности! Никто не слыхивал о рыбах-спасателях — писали только о дельфинах, но все равно — в лаборатории будто солнце проглянуло. Уже теоретики бросились к столу, чтобы подсчитать возможные координаты конца лепестка. Уже директор шепотом рычал на телефонистку, требуя немедля соединить его с Москвой, с президиумом Академии наук. По другому телефону вызывали кран, чтобы убрать рыбу из лаборатории. Радисты должны вскрыть и рассмотреть обе коробки на рыбьей спине.

Все принялись за работу, чтобы не смотреть на Гайдученко. Ничего нет хуже, чем сочувственные взгляды. А Яков Иванович собрался с силами и вышел к теще. Бабушка кинулась навстречу, спрашивая:

— Где Катюша, Яков Иванович? Что у тебя лицо перевернутое?..

Профессор твердо решил: Татьяна Григорьевна не узнает правды, пока возможно ее скрывать. Он взял старуху за руки и спросил:

— Мамо, вы мне верите?

— Верю, Яков. Что с Катюшей?

— Произошла ошибка… Нет, вы меня выслушайте. Ошибка, связанная с институтскими делами. Катя и вот этот мальчик узнали случайно кое-что… подсмотрели. Катерина скрывается от меня, боится. Мальчик оказался более смелым и пришел сюда. Ступайте пока домой, мы все выясним и…

— Что с Катюшей?

— Мамо, я же вам сказал! Прячется Екатерина.

— Где она прячется?! Ты мне брешешь, Яков Иванович!

— Ступайте домой! — уговаривал Гайдученко. — Как выяснится, я вам позвоню. Ступайте! Поймите, я очень спешу. Любовь Павловна вас проводит до дому. Ступайте…

— Пойдемте, пойдемте! — вмешалась подоспевшая Любаша. — Пойдемте, Татьяна Григорьевна!

Они прошли мимо гудящей толпы. Евграф Семенович взял под козырек, отдавая честь горю бабушки Тани. Хорошо, что она этого не видела.

Квадратик стоял, подняв серьезное лицо к профессору. Яков Иванович нашел, не глядя, его руку и на секунду замер. Маленькая рука была похожа на Катину и так непохожа, и все-таки… Будто он взял в руку надежду, и она сжала его пальцы — все будет хорошо!

— Почто Катерина не возвращается? — спросил мальчик.

«Ведь он еще ничего не знает, — подумал отец. — Я не могу объяснять сейчас, а он ждет».

— Лепесток-то куда направлялся, на подводную лодку?

Как из немыслимой дали услыхал Яков Иванович этот вопрос. Услышал и не сразу даже понял. А поняв, рванулся, оттолкнул вахтера и влетел с Игорем в лабораторию, прямо на середину, к рыбьему мечу.

Между тем и в лаборатории творилось непонятно что.

Радиооператор услышал в наушниках английскую речь. В его аппарате никогда не звучала речь, даже русская. Он был оператором при ультразвуковом прицеле антенны и слышал день за днем быстрое попискивание сигналов: «Ти-ти-ти». И вдруг — английские слова! Полагая, что они могут быть связаны с Катиным исчезновением, оператор переключил их с наушников на динамик громкоговорящей связи. В лаборатории раздалось громко и хрипло:

— Командир где вода командир где вода плохо вижу задыхаюсь командир все живут в воде пустите воду. Я Мак. Начну биться и испорчу ценные приборы. Командир я Мак…

Голос смолк. Все, понимавшие английский, смотрели на операторский стол и пытались понять: зачем выдан в громкоговорящую сеть такой бред? Директор от телефона замахал рукой, чтобы не мешали разговаривать с Москвой. Только старший оператор, хозяин установки, догадался, что случилось. Он вскочил на свое кресло и закричал сверху:

— Товарищи! Рыба говорящая!

В эту минуту Яков Иванович и вбежал в лабораторию, волоча за собой Игоря. Они увидели, как оператор Зимин потрясает руками, стоя на кресле, и услышали хрипящий металлом голос Мака:

— Командир я Мак задыхаюсь где вода начну биться командир…

Игорь не понимал по-английски. Он только смотрел на рыбину и считал общее волнение вполне естественным. Вот это улов! Не зря операторы побросали свои места и теоретики подняли головы от расчетов — ну и рыба! Ее серповидный хвост поднимался выше Игоревой головы.

Первым очнулся стремительный академик. Он промчался по залу, как белая молния, — нейлоновый халат разлетался за плечами. Сдернул Зимина с кресла на пол, приказал ему переключить голос Мака на запись, а сам внезапно кинулся осматривать машины. Жестами распорядился поднять на столы несколько переносных приборов. Поймал за плечо пожарного:

— Поливайте рыбу водой из брандспойта!

Помог раскатать шланг. Присел на корточки перед рыбьей мордой, касаясь меча халатом. И смотрел, приоткрыв рот, как рыба шевелит жабрами в такт со словами.

Яков Иванович поднял его за локоть, увел в сторону, усадил рядом с директором. Посадил Игоря на табурет рядом с собой, попросил рассказать все по порядку.

Игоря не перебивали, только академик сердито оглядывался сначала. Игорь рассказал про опасные координаты, про английский дом и про подводную лодку. Повторил по памяти свою телеграмму. Достал из кармана квитанцию, показал. И очень удивился, когда сердитый ученый вдруг обнял его и бросился куда-то, а директор института начал кричать в телефон и требовать… Что требовал директор — трудно сказать. Если бы его послушались, то вся военно-морская авиация была бы отправлена искать Катю Гайдученко. Один из московских начальников отобрал у него трубку и объяснил:

— Вы член-корреспондент, ученый, а я администратор. Это мое дело по телефону разговаривать…

Игорю тем не менее казалось, что про Катю забыли — такое творилось в зале. Сквозь окно влезал хобот подъемного крана. Лаборанты зачаливали канаты за углы ковра. Хобот качнулся и перенес Мака вместе с ковром в плавательный бассейн во двор. Вездесущий начальник Проблемного отдела успел засыпать в бассейн два килограмма поваренной соли, хлористого магния и чего-то еще. Катушки магнитофона всё крутились, и мигал зеленый «магический глаз» — Мак продолжал свои несвязные речи, жаловался, что вода холодная, и требовал похвал от командира. Бассейн огораживали досками: грохотали молотки за окном, перекликались рабочие. Всему персоналу лаборатории принесли ужин из столовой. Словом, все были при деле, кроме Якова Ивановича и Игоря. Они сидели на одном стуле и ждали, когда наконец московский начальник распутает телефонную паутину и доберется до нужных людей.

Больше ничего нельзя было поделать. Ничего!

Они сидели рядом и думали об одном и том же. Есть ли надежда, что Катя на подводной лодке. Они ведь ничего не знали, совершенно ничего, кроме Катиного рассказа. Оба они пытались не думать о самом плохом — что она попала в воду. Посреди океана. Но что делать, что делать? Они сидели и ждали.

Чтобы не мешать москвичу своим отчаянным взглядом, Яков Иванович устроился с Игорем поодаль от телефона. Изредка подбегал академик и спрашивал:

— Ну как, Яшенька?

— Все так же, Михась, — отвечал профессор.

Тогда академик похлопывал Игоря по затылку и уходил.

По третьему разу Квадратик спрятал голову. Тут же ему стало неловко. И он пробормотал, окая:

— Булавочку-то возьмите. Подле двери на стуле.

Больше академик к ним не подходил.

В шесть часов вечера москвич положил телефонную трубку и потянулся всем телом. На стук трубки из зала подбежали теоретики, встали за спиной Якова Ивановича.

— Ну-с, докладываю, товарищи! — Москвич совсем охрип за последние полчаса. — Докладываю. Первое — на указанных координатах работают французские корабли. Присутствует группа наших товарищей. В том числе наш академический представитель непосредственно… Попрошу тишины — голос я сорвал, товарищи. Второе. Только что получен ответ, что вокруг названной зоны вышел на поиск отряд кораблей… Тихо, товарищи!

— Замолчите же вы! — рявкнул Черненко.

Замолчали. Москвичу принесли графин с водой — он стал глотать прямо из горлышка.

— Спасибо, вкусная вода. Повторяю — отряд кораблей французского военно-морского флота. Из кораблей обеспечения подводных работ. Им сообщено насчет подводной лодки, товарищ Гайдученко. Просили благодарить за предупреждение.

Яков Иванович наклонил голову. Игорь понял — от Катиного имени.

— Третье, что мы предприняли… Послана радиограмма всем судам, чтобы внимательно наблюдали за морской поверхностью. Всё. Теперь прошу, у кого какие вопросы, товарищи?.. Минуту внимания! Вот вы, товарищи, считали координаты лепестка. Каковы результаты?

Почему-то все стали оглядываться, искать кого-то глазами. Черненко сказал:

— А ну!..

В задних рядах опять зашумели. И в круг ворвался красный от возбуждения теоретик с обрывком перфоленты в руке.

— Яков Иваныч! Совпадают координаты: минус семьдесят, плюс сорок!

Все так заорали, что Игорь понял — хорошая новость — и посмотрел на профессора. Яков Иванович постарался улыбнуться ему. Кивнул. Да, это хорошо. Да, теперь есть надежда. Будем ждать.

Все теоретики остались ждать. Они занялись работой — расселись по столам, достали бумагу и справочники. Квадратик смотрел на них и удивлялся. В таком волнении люди, такая беда приключилась — работают! Игорю еще предстояло узнать, что для настоящего ученого вся жизнь в работе. От беды и горя самое прибежище — работа.

Яков Иванович тоже не выдержал безделья. Прошел к столу, покидал в руке линейку. Закурил чужую папиросу — свои давно иссякли. И распорядился нудным, рабочим голосом:

— Попробуем новые данные, мужчины. Поищем отметку по высоте от уровня океана.

— По глубине? — переспросил Черненко.

— Не будем предрешать, — ответил профессор. — Итак, начали.

Как будто все позабыли про Игоря. Московский начальник дремал у телефона. Он тоже остался — из Москвы обещали позвонить. Теоретики яростно готовили новые данные для машины. Старший оператор с помощником возился у радиостанции — искал волну, на которой моряки сообщают об авариях и бедствиях. Квадратик постоял, постоял и потихоньку пошел к радистам. Обогнув машину, он увидел сердитого академика. Белоснежный его халат был испачкан черной смазкой. Он опустил голову на пульт и как будто заснул. Игорь обошел его на цыпочках и увидел, что академик не отрываясь смотрит на часы.

Шесть часов и почти пятнадцать минут. Больше трех часов нет Кати…

Квадратик бочком, сопя, подошел к радистам.

Оператор Зимин улыбнулся ему и пододвинул табурет:

— Садись, землячок. Паять-то умеешь? Бери пинцет.

Игорь кивнул, влез на табурет. Оглянулся на академика, вздохнул и занялся делом.

Тем временем кончился день. Вечерним голосом заговорила река за забором. Вечернее солнце красным фонарем светило наискось в окна. Начальник караула закончил обход опустевших комнат и лабораторий и вышел во двор. Угостился папиросочкой у вахтера, охраняющего диковину, рыбу-меч, сказочное чудо. Отвалил дощатую калиточку, наскоро пришлепанную на одну петлю, покачал головой. Непорядок. Взошел на край бассейна, тяжело присел к мутноватой воде.

Рыбина недвижно висела, уткнула меч в бетонную стенку. Спинной плавник с хвостом торчали из воды, как рога. Глазища как будто следили за Евграфом Семеновичем. Диковина, диковина! Девчушку унесло, чудище взамен принесло морское…

Старик натянул козырек фуражки на брови и долго разглядывал коробки на пупырчатой широкой спине чудища. Шевелил трехпалой левой рукой, будто она сама зашевелилась, кургузая. Опытом старого сапера Евграф Семенович почуял — неспроста эти коробки у рыбы на спине. Много он перевидал таких коробков, не зря двух пальцев лишился. Пальцы — что, был бы ум.

— Береженого бог бережет! — проговорил начальник караула.

Круглая коробка была похожа на мину.

На всякий случай он сделал некоторые перестановки в охране. Привел еще одного вахтера, велел охранять бассейн со стороны наружной ограды. Обоим подчиненным настрого приказал — ближе двадцати метров к забору не подходить и никого не подпускать. Вплоть до применения силы, невзирая на лица. Затем, встревоженный суматошным дежурством, отправился другой раз обходить помещения. Около Проблемной лаборатории остановился, прислушался — тихо, лишь жужжит большая расчетная машина в своем особом зале… Евграф Семенович вздохнул, вспомнив старуху, Гайдученкину тещу, постоял и заспешил дальше. Не всякому горю поможешь, беда, беда!

34. ДРУЗЬЯ, ПРОЩАЙТЕ!

Батискаф вынырнул раньше «Голубого кита». Гидросамолет, крутившийся над кораблями, заметил его, и наблюдатель отчаянно завопил по радио: «Вижу „Бретань“!» Он топал ногами, пока самолет не закачался, — вся эскадра знала, что батискаф умолк час назад.

Адмирал Перрен бросился на мостик «Марианны». На трапе он потерял фуражку. Флаг-офицер подал ему фуражку. Адмирал не заметил его, он дрожащими руками наводил бинокль туда, где у самого горизонта чернела в зеленой воде крошечная рубка «Бретани». Гидроплан кружился над ней, покачивая крыльями. Под бортом «Марианны» уже пыхтел быстроходный катер — главный инженер у руля, врач в белом халате, два аквалангиста.

— Дети мои, дети мои, — твердил Перрен, — почему вы молчите?

Он прижимал к глазам бинокль, будто его взгляд мог помочь экипажу «Бретани».

— О мой бог, неужели в гондолу проникла вода? Проклятая субмарина, где же она, почему она медлит? Я не могу сдвинуть корабли с места, пока она не всплывет…

Положение и впрямь было мучительным. Между судами эскадры всплывает подводная лодка. Неизвестно где. Если она выскочит из глубины под носом корабля — на ходу, будет катастрофа. Чаще всего подводные лодки так и гибнут, протараненные надводным кораблем. Адмиралу приходилось ждать, а радио «Бретани» молчало. Ждать! Батискаф всплывет даже с мертвым экипажем…

— Подводная лодка справа по носу! — прокричал сигнальщик.



«Жанна д'Арк» дала басистый гудок, направляясь к лодке. Перрен взял наконец свою фуражку у флаг-офицера.

— Живее, ребята, что вы копаетесь, черт побери!

А вот уже танкер набирает ход, движется к «Бретани». Сама «Марианна» выбросила столб серого дыма и, покачиваясь, запыхтела следом за своим катером. Адмирал даже не оглянулся на подводную лодку — капитан крейсера знает, что нужно делать. Немногие любопытные с палубы «Марианны» успели разглядеть на рубке субмарины название: «Голубой кит»…

Не простое дело — добраться до кабины батискафа. Сначала надо выгнать воду из шахты, ведущей с палубы к люку в гондоле. Воду вытесняют, как на подводных лодках, сжатым воздухом, который подают по шлангу с другого корабля. Для этого и подошел к «Бретани» военный танкер «Дижон». Пронзительно зашипел воздух в резиновом шланге. Откинулась крышка шахты. Но еще раньше из-под поплавка вынырнул аквалангист, и в бледное небо взвилась ракета. Они живы! Вот они выбираются на палубу своего суденышка: здоровяк Турвилль и изящный Морилло! Обнимаются, машут беретами… Браво, браво! Конечно, телевидение и здесь не подкачало — вертолет танцует над «Бретанью», как пчела над цветком.

В радостной суматохе все на «Марианне» забыли о неожиданной гостье — субмарине «Голубой кит». А пушки военных кораблей опустили стволы к воде, нацелились на черный длинный корпус. Никто не показывался на мокрой палубе. Помедлив, субмарина подняла на перископе бразильский флаг.

— Неслыханно! — сказал командир крейсера. — По силуэту — атомная подводная лодка класса «Скейт», Соединенные Штаты… Друзья, смотрите в оба! — услышали командиры противолодочных орудий.

С лодки передавали семафором: «Вышлите катер».

«Голубой кит», плавающий на поверхности, был действительно похож на огромного кита, только высокая рубочная надстройка портила впечатление. Когда катер отвалил от борта «Жанны д'Арк», на черной китовой спине появилась несуразная компания.



Коренастый человек в матросской робе толкал перед собой высокого блондина со связанными руками. Второй крепыш, офицер, вразвалку шел следом. В бинокль было видно, что он вооружен пистолетом. За этой группой на палубу выкатился совсем коротышка, тоже в офицерском мундире. Он помог выбраться из люка девочке — несомненно, настоящей девочке, в коротком коричневом платье и с красным платочком на шее!

— За двадцать лет… — произнес командир крейсера, — за два-адцать лет я не видывал ничего подобного!

Коротышка поддерживал Катю. У нее еще кружилась голова. Солана помял ей шею. Она с трудом сглатывала горькую слюну и все-таки озиралась с торжеством и любопытством. Солнце и море, солнце и море! Настоящее море, нигде не видно берега, мохнатое море и чистое небо… И огромный корабль дымит неподалеку, серый, молчаливый, с пушками и целой башней надстроек, уходящей в синее небо. Смотрите, от него идет лодка! Прекрасная белая лодка скользила по воде, брызги поднимались за кормой султаном. Катя стала подпрыгивать на спине «Голубого кита» — так было здорово!.. Но Бен Ферри хмурился, держа ее за руку.

— Бен, — она покачала твердую руку Коротышки, — Бен! Почему вы хмуритесь, ведь все кончилось хорошо?

— О нет, Катья, еще ничего не кончилось. Надеюсь, что вас отправят домой, а для нас, побоюсь, все начинается…

— Что — начинается? — удивилась Катя. — Вот он, связанный!

— О, если бы так… Помните, Катья, что посоветовал Жан Дювивье. Мы потайно от капитана подобрали вас в открытом море, с резиновой лодочки, помните! Так надо говорить всем.

Катер подошел к борту «Голубого кита». Вооруженные матросы помогли им сесть в катер и втащить Солану. Капитан Паук принялся выкрикивать непонятные слова, поджимал ноги, хватал зубами конвоиров.

Катя отвернулась.

После гудящей тишины на субмарине все звуки, даже вопли Соланы, казались мягкими и приглушенными. Он кричал то басом, то клокочущим гортанным голосом, лодку качало на зыби, а Катя смотрела на море и на серую «Жанну д'Арк», держась за руку Бена. Добряк Понсека своей широкой спиной старательно прикрывал Катю, чтобы она не видела гнусного зрелища. Девочке же было безразлично — кричи, хоть лопни! Капитан Паук перестал существовать, что ли; он остался в отсеках субмарины вместе с ужасом, вместе с долгими часами, которые Катя пробыла на его корабле. На решетчатом полу катера билась и выкликала кукла в синем мундире. Катя не ощущала ничего: ни страха, ни жалости.

Нарядный молодой офицер с крейсера и четыре матроса смотрели во все глаза на диковинных пассажиров. Экипаж катера выдерживал строгий нейтралитет; мол, арестант ваш, справляйтесь с ним сами, наше дело вас доставить. Офицер подал команду: мотор застрекотал, как швейная машинка, и белая лодка понеслась, подбирая воду под днище. В ушах зашелестел ветер, соленые брызги долетали до кормы. Сначала было заметно, как сужается полоса зыби между катером и серой «Жанной д'Арк», а потом крейсер начал расти. Он становился огромным и закрыл половину моря — приехали! По серому неровному боку, как по отвесной стене, спускалась лесенка с медными перильцами и площадкой посредине.

Понсека скорчил забавную гримасу и подмигнул, показывая вверх.

Там, где кончалась лесенка, высоко над их головами, чернели несколько фигурок, одна картаво кричала в рупор. Дювивье, морщась, перевел для Кати:

— Мадемуазель доставить на борт «Марианны», к флагману. Арестанта поднять на борт крейсера вместе с конвоем.

— Господа, поняли приказ? — осведомился офицер.

— Мы французы… — ответил Дювивье. — Счастливого пути, мисс, и помните мои советы… Жан, бери его!

Солану втащили на площадку трапа. Катя снова оставалась с чужими людьми — с нарядным офицером и с вооруженным матросом…

— Жа-ан! Мистер Ферри-и!..

— Бон вояж!.. — донеслось сверху. — Счастливого пути-и!..

Катер отвалил от площадки. Прощайте, прощайте! Счастливо тебе, коротышка Бен, и вам, «два Жана»! Проща-а-айте-е! Катя махала им изо всех сил, пока видела их на трапе. Вот к ним подбежали маленькие фигурки, помогают тащить Солану.

Вот Дювивье приложил руки ко рту и закричал:

— Помните… мои… советы-ы!.. Просите… разговора… с послом!..

— Мерси, Жа-ан! — провизжала Катя со слезами в голосе.

Прощайте, друзья! Храбрый Бен Ферри, и веселый Понсека, и умница Дювивье. Неужто никогда Катя не увидит их, настоящих друзей? Ведь они пришли, и освободили ее из кладовой, и поверили ее рассказу о рыбе! Катя могла гордиться — если подумать, из-за нее поднялся бунт на атомной подводной лодке… Удивительно, как долго они терпели проклятого Паука… Но куда же делась сама рыба? Капитан всё кричал, что она выпустила рыбу… Но ведь она не выпускала, кажется? Непонятно…

Катя не могла знать, что «Голубой кит» сполз на десять метров по обрыву подводного хребта как раз перед перемещением. Аквариум Мака встал на место носового отсека, и рыба была перенесена в Дровню вместо Кати. А институтская установка смогла поднять стошестидесятикилограммовую рыбу потому, что «Ясеня» оставили в Бухаре для надежности, для уверенности в Катином возвращении.

Она еще и еще раз оглянулась на крейсер. Палуба казалась вымершей. Что-то будет с друзьями и что будет с ней? Опять она одна осталась. Ей придется самой просить, чтобы ее отправили в Америку; Жан Дювивье велел просить, даже требовать, чтобы ее отправили в столицу Соединенных Штатов Америки — Вашингтон, в советское посольство. Ничего не рассказывать о себе, пока не встретится с советским послом. Ну попробуем. Она вздохнула прерывисто. Опять просить, объяснять, уговаривать…

Катя чувствовала — в ней изменилось очень многое за этот длиннющий день. Заносчивость, что ли, с нее слетела после капитана Паука? Страшней его Катя уж никого не встретит…

Она думала, а острый серый корпус «Жанны д'Арк» отодвинулся назад, почти к горизонту. Катер подходил к белой «Марианне», неуклюжей и спокойной на вид, не то что крейсер. Катя с трудом поворачивала шею, помятую пальцами Соланы, и чувствовала ужасную усталость. Ведь было уже около одиннадцати часов вечера по дровненскому времени, хотелось есть, хотелось спать. Надоели ей приключения!

Плохо было Кате. Спотыкаясь, она поднялась по короткому трапу в дверь, открывшуюся в белом борте корабля. Ступила на широкую палубу, выстланную дощечками, для храбрости держала голову высоко. Как нарочно, отстегнулась резинка на левом чулке, а ей было неудобно останавливаться и застегивать — офицер вежливо пропускал ее вперед. Ненавистная резинка и спустившийся в гармошку чулок сделали Катю вовсе несчастной — кругом все было такое огромное! Белые шлюпки издали казались небольшими, а на самом деле каждая могла вместить население большого дома. Шлюпки висели на могучих изогнутых виселицах, а над ними косо торчали круглые бревна — в обхват, оснащенные толстыми желтоватыми канатами… Целая толпа больших, шумных людей суетилась у борта, грохотали механизмы, и еще дальше, прямо из моря, медленно поднимался длинный, на половину корабля, полосатый корпус…

35. СВОЙ!

— Девочка!

Катя выпустила край чулка. Не может быть!

— Девочка! — кричал кто-то по-русски. — Эй, оглянись! Ты — Гайдученко?

«Не может этого быть, — подумала Катя. — Мне послышалось!» А сама уже торопливо оглядывалась и вдруг увидела. Человек в морской форме шел к ней, отделившись от толпы. И она поняла — свой! Ого, как она завизжала! Наверное, лебедки и мачты вздрогнули, а Катя уже вцепилась в его китель и ни за что не хотела выпускать: бормотала что-то про перемещения, про Паньку, а моряк утирал ее платком и рокотал совсем как папа:

— Вот ты какая, девица Гайдученко! Вот и славно, ты у нас везучая!..

Ох, теперь-то все будет хорошо! Моряк даже поднял ее на руки.

От смущения она опомнилась и сказала:

— Не надо, я очень тяжелая.

Он поставил Катю на палубу и по-французски поговорил с офицером. Франт кивал и улыбался Кате, а она крепко держалась за обшлаг моряка.

— Познакомимся! — сказал он, попрощавшись с офицером. — Иван Иванович меня зовут. Моряк на службе Академии наук. Тебя же зовут, наверное… Оля! Не угадал?

— Нет… — Катя уже улыбалась.

— Надя?

— Нет, не угадаете! Мою маму зовут Надежда Сергеевна, а меня Катя.

— Катя-Катюша, купеческая дочь! — пропел речитативом Иван Иванович. — Катя-Катюша, где же твои родители?

— Дома. В городе Дровне, Свердловской области.

— С кем же ты была на судне? Погоди, с какого борта тебя потеряли? С «Астрахани»?

Катя удивилась. Иван Иванович заранее знал ее фамилию, значит, его предупредили, что она не вернулась из перемещения. Про какое же судно «Астрахань» он спрашивает?

— Что вы, Ван Ваныч… Я вообще не была на кораблях, кроме «Голубого кита». А на него я переместилась.

Моряк очень внимательно посмотрел на нее. Спокойные его глаза так и остались спокойными, он только чуть приподнял нижние веки.

— Х-м, переместилась?.. Откуда же ты переместилась?

— Из Дровни, — отвечала Катя, не подумав, что такой ответ звучит просто чудовищно.

Она-то сама привыкла к чудесам, а бедный моряк и слыхом не слыхал о перемещениях!

— Когда ты была в Дровне? — как бы небрежно спросил Иван Иванович.

— Сегодня, — сказала Катя. — Видите? По свердловскому времени уже одиннадцать ночи, а переместилась я в три часа дня… Знаете, я сегодня перемещалась два раза! А на субмарине (она выговорила это слово с удовольствием), на субмарине из-за меня поднялся бунт! А в Англии меня принимали за колдунью.

Моряк достал маленькую расчесочку и поправил волосы, очень внимательно глядя на Катю. Она улыбалась ему от всего сердца — давно уж никому так не радовалась, разве что сегодня Бену Ферри, когда он вошел в носовой отсек. Но казалось уже — все это было тысячу лет назад…

— Х-м… Когда ты была в Англии?

— Сегодня же, конечно! Иван Иваныч, — внезапно догадалась Катя, — разве вы не знаете о перемещениях?

— Знаю, знаю! — очень твердо сказал моряк. — Вот что, Катюша… На самолете ты летала сегодня?.. Нет? Хочешь полетать на самолете?

— Домой на самолете?! — Катя всплеснула руками.

— Именно так, — почему-то с облегчением подтвердил новый знакомый. — Именно домой вот на этом самолете…

Правда! Над кормой возвышался решетчатый мост, а на нем стоял самолет с двумя парами крыльев — биплан. Похожий на ПО-2, на которых воевали летчицы из полка Бершадской, только без колес. По-видимому, это была летающая лодка, гидросамолет, который садится на воду прямо брюхом, а не поплавками. По мосту вокруг самолета ходили люди в рабочей одежде, а на хвосте был нарисован трехцветный флаг.

— Ой, неужели можно домой! Прямо сейчас?

— Сейчас и отправимся, — сказал Иван Иванович, с жалостью глядя на девочку.

Он видел так много людей, которых море лишило разума! Бесконечные часы ожидания посреди океана сводят с ума крепких мужчин, моряков, не то что маленьких девочек…

Капитан был уверен, что Катя сошла с ума в море, когда упала с борта корабля. Поэтому он решил бросить все свои дела на французской эскадре. Он сам отвезет бедняжку домой. Она еще маленькая, и ее можно еще вылечить.

— Сейчас отправимся, Катюша. Если хочешь лететь, сейчас и полетим. Стой на месте, никуда не отходи!.. Пожалуйста, проследите, чтобы ее не затолкали. — Последние слова, сказанные по-английски, относились не к Кате.

У шлюпки, спиной к общей суете, удобно расположился здоровенный мужчина в светлом костюме. Он кивнул и помахал двумя пальцами: идите спокойно, прослежу, чтобы не затолкали. Иван Иванович нырнул в толпу у правого борта. Катя обиженно посмотрела ему вслед — что он обращается с ней, как с грудным младенцем?

А здоровенный дядька подошел к ней и сипло осведомился:

— Мисс Гайдутшенк-о?

— Да, это я, — удивленно ответила Катя.

— Мисс говорит по-английски! Поздравляю вас, мисс Гайдутшенк-о, чудесное спасение, — приветливо сказал сиплый. — Впрочем, кое-кто охотно поплавал бы в водичке, чтобы попасть на субмарину «Голубой кит».

Он достал портсигар. И вдруг Катя узнала его — сыщик страховой компании Майкл, гость мистера Уоррена! Тот, что принял ее за мисс Элизабет. Он, видимо, не узнал ее и продолжал благодушно:

— Таинственный мистер Солана вас не обижал?

— Я сама его обидела! — с торжеством похвасталась Катя. — Фашист он, этот Солана! А вас я знаю. Вас зовут Майкл.

— Хе-хе-хе! — сипло засмеялся Майкл и внезапно осекся.

Сигарета выпала изо рта на палубу. Добродушное лицо Майкла стало испуганным и некрасивым. Он быстро подобрал сигарету и отошел, оглядываясь, к свободному борту — выбросил сигарету в море, но обратно уже не вернулся. К Кате возвращался ее земляк под руку с сердитым стариком в очень красивой и нарядной форме. Вся толпа повернулась спиной к морю и смотрела, как они идут. Иван Иванович быстро говорил по-французски, а старик кивал и повторял несколько слов, похожих на «повара» и «фанфана»[14], затем наклонился к Кате, погладил ее по голове и снова повторил про повара и фанфана. И вдруг оба моряка взяли под козырек. Катя поняла — прощаются. Фотографы пыхнули своими лампами, и нарядный старик решительно вернулся в толпу… Но тут Кате и в самом деле стало нехорошо — она уцепилась за какой-то ящик. Русский моряк подхватил ее на руки и понес к самолету. Катя смутно слышала, как он просит собрать и принести его чемоданчик и что адмирал отправляет гидросамолет через десять минут. Его собеседник сказал: «Бедная девчушка». Катя попробовала приподняться, но ей сказали: «Лежи, спи». Она еще немного слышала, как ее укладывали, подтыкали под спину пальто, пахнущее нафталином. Затягивали ремень на животе. Переговаривались домашними, встревоженными голосами. Иван Иванович напомнил тому, кто сказал «бедная девчушка», про радиограмму послу и в министерство. И казалось, сейчас же самолет рванулся, как бегун на старте, так что перехватило дыхание.

И Катя заснула, поджав ноги под толстым, тяжелым сукном морской шинели.

36. СЕЙФ ПОДНЯТ

Проводив русского коллегу, вице-адмирал вернулся к лебедкам. На любопытные взгляды свиты подчеркнуто не обращал внимания. Он тонко понимал гостеприимство и не хотел говорить о несчастьях своих гостей. «Бедное дитя!» — повторил он про себя и дал знак машинистам. Лебедки вновь загрохотали, поднимая батискаф из воды.

Наступал волнующий момент. «Бретань» поднимут, подвесят на лебедках над палубой и освободят сейф — все подготовительные операции уже были проделаны. Бензин из поплавка скачали на танкер, отверстия в бункерах закрыли заглушками. В специальные кольца на «Бретани» завели крюки подъемных талей. Полосатый корпус батискафа раскачивался под бортом «Марианны», как окунь, пойманный в сеть. Наблюдатель, висящий на борту у самой воды, весело докладывал:

— Гондола осушилась, пошли «руки», из левой подтекает масло. Вижу сейф, оп-ля! Пошел сейф! «Бретань» держит его за ухо, как учитель драчливого мальчишку!..

Послышался смех, некоторые ударили в ладоши. Лебедки гремели с тяжелым усилием, мокрая надстройка батискафа уже была на уровне палубы. И вдруг наблюдатель крикнул:

— Травит!..

Подъемники смолкли. Снизу доносился пронзительный свист, зазвенело разбитое стекло. Под бортом заклубился белый пар. Адмирал в гневе ушиб кулак о перила — из сейфа травилась вода! Он прохудился в самом низу дверцы тоненькой дырочкой. Вода проникла в нее под огромным давлением — сто семьдесят атмосфер, а воздух оттеснила вверх, так что под крышкой получился слой сжатого воздуха. По мере подъема воздух расширялся и выкидывал воду наружу. Струйка была тонкая, как самая тоненькая иголка, но опасная. По-видимому, в коробке сейфа давление сохранялось еще порядочное — струйка была окружена туманом и сдирала с борта краску. Толстое стекло иллюминатора она вышибла в каюту.

— Боюсь, друзья мои, что вы напрасно рисковали жизнью! — сказал адмирал, повернувшись к экипажу батискафа. — Сейф полон воды.

Турвилль добавил без особого огорчения:

— Мой адмирал, зато понятно, почему копилка потянула нас на дно. Полтонны воды мы не принимали в расчет!

Сейф болтался под бортом и свистел, будто насмехался над вице-адмиралом. По всем углам дерзко хихикали корреспонденты. Сейф будет свистеть не меньше часа, пока давление не упадет до атмосферного. А пресса так быстро не уймется. Пойдут карикатуры, насмешки — позор, позор.

Адмирал выставил подбородок и величественно проследовал на нижнюю палубу.

— Катер!

Короткая суета — катер отвалил от борта и направился к «Жанне д'Арк». Вице-адмирал Перрен поднялся на крейсер и с лицом, свинцовым от гнева, приказал:

— Ко мне этих господ!

Привели двоих — Ферри и Дювивье. Бен принес с собой судовые документы «Голубого кита». После короткого разговора Перрен вызвал врача и вместе с ним посетил Солану в лазарете. Врач доложил:

— Вспышка буйного помешательства, мой адмирал. Это бывает — субъект чрезвычайно властный и настойчивый, и крушение надежд вызвало помешательство.

— М-да, крушение надежд… — проворчал Перрен. — Слишком много надежд рушится сегодня!.. Он совсем рехнулся?

— По-видимому.

Адмирал еще раз посмотрел в безумные ярко-синие глаза Соланы. Пожал плечами. И задал себе тот же самый вопрос, который несколько часов назад задавала себе Катя: кому помешал батискаф, мирное исследовательское судно?

— Караул вызвать! Пойдет со мной на субмарину…

Он лично осмотрел носовой отсек; торпеду, замаскированную под столом с приборами. Покрутил рукоятками ультразвукового наводчика — превосходный аппарат! И вернулся на «Марианну» несколько взбодренным и утешенным. Крушение надежд, а? Пусть содержимое сейфа погибло, зато французский флот получит неплохую подводную лодку. С отлично оборудованной лабораторией. Законный приз, по всем правилам! Представители команды подводной лодки в один голос утверждают, что эта частная субмарина намеревалась совершить пиратское нападение на батискаф. Пиратский корабль будет взят в качестве приза. Кто посмеет возразить? Никто! Заодно к службе во французском флоте вернутся опытные офицеры… Но клянусь норд-остом, почему этот сумасшедший собирался пустить на дно «Бретань»?

Занятый своими мыслями, адмирал Перрен позабыл о Кате и не спросил, как она появилась на «Голубом ките». А вернувшись на «Марианну», он и вовсе перестал думать о тайнах субмарины — сейф подняли на палубу. Один из матросов, опытный слесарь, уже разложил инструменты и приготовился вскрыть замок. Ждали только возвращения начальника экспедиции.

— Вскрывайте! — приказал Перрен.

Через десять минут тяжелая дверца со скрипом распахнулась… Ура! Большая часть бумажных денег сохранила цвет и форму. Золото и драгоценности, конечно, уцелели полностью. Только бумаги на верхней полке слиплись в рыхлый слизистый комок. И специалисты сказали, что их уже не восстановишь. Клод Перрен, счастливый, принимал поздравления. Общая цена сокровища достигала трех миллионов долларов, возможно — трех с половиной миллионов! А бумаги, потерявшие форму, окрашенные чернилами, адмирал велел возвратить морю. И их возвратили морю, не подозревая, что среди писем, паспортов, акций, векселей и прочей бумажной дряни там хранился секрет говорящих рыб.

С торжеством направилась эскадра к берегам Франции. С палубы «Марианны» текли медныезвуки труб — адмирал устроил банкет с оркестром, фейерверком и коньяком из личных запасов. На радостях он пригласил к столу Ферри и Дювивье.

Бен прибыл на празднество в мрачном настроении. Он был пленником, черт побери, и в этом не было ничего веселого. Угрюмую радость ему доставляла только мысль, что мерзавец Солана, кажется, рехнулся окончательно.

Сдержанный Дювивье не пил и тихо сидел рядом с Беном в кинозале «Марианны». Спокойно оглядывался. Помахал рукой старому знакомому — капитану Турвиллю.

В самом разгаре веселья Жан спросил у Бена:

— Земляк, что ты думаешь о чудесах?

— Чудеса не моя профессия, — ответил Бен. — Я подводник! Кто с-сказал, что я не подводник? Г-говорящих рыб… не бывает! — выкрикнул Ферри. — Не бывает! Земляк! Д-девчонка пряталась на «Ките», т-ты слушай. Пряталась, клянусь п-перископом!..

— Ладно, ладно, земляк! — миролюбиво сказал Дювивье. — Поднимайся. Пойдем смотреть фейерверк.

Щедрость адмиральского угощения пагубно сказалась на Бене. Потрясенный разнообразными событиями дня, он чересчур налег на коньяк. Ночная прохлада и цветные огни фейерверка совсем его разогорчили.

— Р-радуются!.. К-куда спрятали русскую мисс? Говорящие рыбы, клянусь перископом!.. Где ты, Жан? Жан, Жанчик! Т-ты слушай… Девчонку никто не прятал. Она сама п-пряталась, клянусь говорящей рыбой…

Дювивье с трудом увел спать Ферри, сбитого с ног коньяком и чудесами. Надо сказать, что инженер тоже не слишком поверил Катиному рассказу о говорящей рыбе. Он возглавил бунт на «Голубом ките» по другим соображениям. Он, как и Ферри, заподозрил плохое, когда Солана ввел звуковую маскировку. Дювивье хорошо знал морские законы и предвидел, что за пиратские действия придется отвечать всем офицерам «Кита». Поэтому он попросил Катю передать предупреждение советским властям. Его беспокойство стало очень сильным, когда корабли адмирала начали поиск. Капитан Солана упрямо держал подводную лодку на дне и не захотел обнаружить себя даже после оползня. Неясной оставалась причина такого упорства. Жан искал эту причину, строил разные предположения, но придраться было не к чему. Хозяин и капитан субмарины желает, чтобы она лежала на дне, и всё тут… Катино заточение дало повод высказать Солане неповиновение. Капитан не имеет права жестоко обращаться с девочкой, решили офицеры и освободили Катю из кладовой. А Катя первым долгом закричала: «Ваш гнусный капитан будет топить батискаф!..» О, теперь повод для бунта был налицо! Впопыхах не обратили внимания на Катины взволнованные речи о Маке, говорящей Рыбе. «Топить батискаф», — кричала Катя. А «Бретань» уже замолчала. И офицеры в ужасе подумали, что будет с ними, если Солана успел торпедировать «Бретань». Например, послав к хрупкому суденышку торпеду без заряда. Такая торпеда прошила бы поплавок без шума, — вот и молчит батискаф… Чтобы не оказаться соучастниками преступления, офицеры решили немедленно арестовать Солану и ворвались в носовой отсек. К счастью, они успели предупредить выстрел опять-таки благодаря Кате. Но рыба, рыба! Что имела в виду девочка, когда рассказывала о говорящей Рыбе?

Инженер Дювивье, как и адмирал Перрен, уже ничего не мог узнать. Катя улетела. Единственный человек, посвященный в тайну, — капитан Эриберто Солана — сошел с ума. Говорящая Рыба не умела рассказывать о своих создателях. Да и услышать ее теперь было мудрено — Мак единолично занял институтский бассейн, чем и сорвал воскресную тренировку пловцов общества «Труд» в городе Дровня…

37. ЧАЙ — КОФЕЙ

Радиограмму с «Марианны» передали в Дровню по телефону уже во втором часу ночи. Игорь крепко спал, опустив голову на холодный лабораторный стол. Пронзительный, длинный сигнал телефона превратился для спящего Игоря в сирену санитарной машины. Игорь бежал под грозовым ливнем за машиной, на которой везли Катю. Сирена завывала, гремел гром. Игорь проснулся и увидел, что все бегут к телефону. С грохотом катился стул по кафельному полу, кто-то на бегу включил полный свет.

— Москва, Москва, плохо слышу!.. — кричали у телефона. — Во, теперь слышу, давай текст!.. Товарищи, тише, пожалуйста!.. Тишина! — заорал грандиозный бас. И все услышали сорванный голос москвича:

— Повторяю полный текст, товарищи. «В шестнадцать часов Гринвича Екатерина Гайдученко принята на борт океанографического судна „Марианна“. Девочка отправлена с сопровождающим в аэропорт Нью-Йорка — Айдлуайд, извещено посольство». Всё, товарищи!

Теоретики закричали «ура». Кто-то целовал Якова Ивановича, обхватив его голову белыми рукавами халата. Московский начальник держал директора за пуговицу и сипел:

— Повезло, повезло вам, уральцы!.. Тем не менее будете и ответ держать, дорогие уральцы!

Сквозь толпу прошел академик, как будто игла сквозь ткань. Поздравил Катиного отца, что-то спросил вполголоса и плавно зашагал к выходу. Аккуратный, в наглаженном костюме, он смотрел вперед и вверх, а глаза у него были такие, что Игорь еще полминуты стоял и думал: на кого был похож сердитый дяденька? Непонятно вроде бы и, однако, понятно. Все равно непонятно — будто у него все лицо ушло в круглые черные глаза и прямой залысый лоб… Квадратик не любил вдаваться в чужие переживания, он был человеком действия. Однако убитое лицо академика его поразило. Почто теперь убиваться? Перемещение кончилось благополучно, Катерину везут домой, полмира перевидает! Когда еще Игорь станет морским радистом, и побывает в Атлантическом океане, и на аэропорт Айдлуайд посмотрит. Катерина все это уже видела. Даже подводные лодки, которые ей, по девчоночьей глупости, безразличны. Без сомнения, девчонке повезло!

Размышления Квадратика были прерваны Катиным отцом. Он говорил по телефону и, не отрываясь от трубки, поманил мальчика к себе.

Игорь подошел и умостился рядом. Было слышно, как женский голос спрашивает: «Почему ты не говоришь правду?»

— Чистую правду, — рокотал Яков Иванович, — как слеза младенца! Сейчас прибуду пр-ред ваши очи, дор-рогая!.. Надюша, я не паясничаю. Дочь пропадала и нашлась, о господи! Разве я тебе врал когда-нибудь? Через десять минут буду дома, ставь чайник… Ну вот и хорошо! Сейчас прибудем.

Он положил трубку осторожно, будто она и была плачущим младенцем с чистыми слезами. Наклонил голову к Игорю.

— Ну, друг и опора, поехали к нам на чай? С украинским вишневым вареньем. Без косточек.

Игорь вежливо сказал:

— Спасибо. Отец со смены возвратился, пойдет искать.

Яков Иванович заторопился и заволновался. И все кругом стали говорить: как же так, забыли, что мальчика ждут дома… Забегали, вызвали машину, чтобы поскорей отвезти домой, а он внезапно вспомнил про Митю. Он же велел Митрию сидеть на берегу и ждать. Еще днем!

Побежали на берег все по той же дорожке вдоль забора к Верхним Камням и нашли Митю Садова. Синий от холода и лунного света, он спал между глыбами на берегу. С трудом его растолкали и заставили бегом лупить до ворот, а там он проснулся и наотрез отказался ехать домой. Он хныкал по возможности мужественно и говорил, что мать «забьет его в землю по самы уши». Его уговорили, пообещали заступиться. И наконец мотор зафыркал по спящему городу. Поехали. Сначала завезли Игоря на Зимний овраг, но и без него машина оставалась полной, так что Митя сидел у Якова Ивановича на коленях.

Тяжело переваливаясь по рытвинам, машина потянула наверх из оврага. Игорь стоял на мостике и смотрел вслед машине, чтобы не видеть лица Ергина-старшего. В землю его не забьют, конечно, однако и чаю-кофею с вареньем ожидать не приходилось. Вот, начинается!

— Поступок твой хороший, — сказал отец. — Хороший. Но предупредить семью ты был должен. Бессовестный ты. Пойдем!

38. НЕТ КОНТАКТА

Субботний день кончился поздно и хлопотно. За субботой наступило беспокойное воскресенье.

У Гайдученок ждали Катю. В институте возились с рыбой. Кроме того, директор и начальник Проблемного отдела писали длинное объяснительное письмо высшему начальству. Они объясняли, как вышел такой конфуз с Катей Гайдученко, что лепесток действовал на камнях и таскал Катю в перемещения. Некоторые сотрудники поговаривали, якобы директора теперь снимут с работы. По городку даже прошел слух, что начальник Проблемного отдела сам подал заявление, чтобы его освободили от должности.

А радисты и биологи возились с рыбой. Понаставили вокруг бассейна палатки с приборами. Длинные провода тянулись и в здание института. Несколько магнитофонов записывали рыбьи высказывания. Трещали пишущие машинки — переводчики старались передать на русском языке все тонкости английской речи Мака. Эти листы читали и перечитывали лучшие специалисты, но толку было не слишком-то много. Работать с говорящей рыбой оказалось не легче, нежели с обыкновенной. Даже с кормом была целая история. В бассейн выпустили килограммового судака. Мак забормотал:

— Большая рыба командир большая рыба…

Поразмыслив, решили, что судак слишком велик для Мака. Попробовали другого судака разделать на кусочки — снова неудача. Мак брезгливо отплыл на другой конец бассейна и заявил:

— Лишены формы молчат почему молчат, — и замолк сам.

Биологи решили, что Мак потребляет в пищу только живую рыбу, но маленькую. Это мнение подтвердилось — привередливый Мак сказал, что мог бы съесть маленькую рыбу. Пришлось послать в Свердловск машину с приказом — перевернуть все рыбные магазины, но достать живую мелкую рыбу.

Машина от ворот была возвращена Евграфом Семеновичем. Он пришел в институт, несмотря на выходной день, и потребовал, чтобы ученые взялись наконец за ум. Мелкой живой рыбы в продаже не бывает. Нужна мелкая рыба — идите с удочками на Нижние Камни. Затем начальник караула попытался вызвать панику среди ученых; дескать, на рыбине висит мина, и он, как старый сапер, эту мину чувствует. Его осмеяли. Но Евграф Семенович занял пост у забора и замахивался на всех прикладом винтовки:

— Не подходи! Принесете рыбешку, пропущу на минуту, а до тех пор не шастайте… Приборы там стоят, и хватит. Жалуйтесь директору!

Директор был занят, и на Евграфа Семеновича управы не нашлось. Так он никого и не пускал к бассейну, пока четверка молодых сотрудников не принесла бидон с полудохлой плотвичкой. Полтора десятка рыбешек выпустили в бассейн. Наглый судак набросился на плотву, предназначенную для говорящей рыбы.

Мак заволновался:

— Командир, могу съесть рыбу, могу съесть маленькую рыбу.

Оказалось, что Мак даже не ест без разрешения неведомого командира. Правда, побормотав несколько минут, он смолк и очень сильно ударил хвостом по воде. Биологи стали прорываться мимо Евграфа Семеновича — старик прислонился спиной к калитке. Неизвестно, что случилось бы дальше, так как обе стороны распалились до предела, но Мак заговорил снова.

— Настиг большую рыбу настиг ударил, — записала магнитофоны. — Командир какие приказания могу съесть маленькую рыбу.

— Хозяйская рыбина! — с удовольствием сказал Евграф Семенович. — Распорядилась! Во-он в щелочку смотри — вон судак плавает кормой кверху. Чужого не жри… Товарищи сотрудники, как же выходит? Она с вами беседует, а вы и возразить не умеете?

Получалось именно так. Рыба говорила с ними при помощи гидрофонного устройства, укрепленного у нее на спине. Ученые думали, что она услышит такой же ультразвук, на котором говорит сама. Так мы привыкли думать. Ведь животные звуками сообщаются со своими сородичами, и то, что «говорит» любой из них, должны слышать и остальные. Зачем, например, кошке мяукать, если другие кошки не могут услышать мяуканья? Незачем, конечно. А подводные разговоры Мака не были адресованы к другим рыбам-мечам. Он говорил с человеком, называя его «командиром». И потому слышать мог одни звуки, а сам издавал другие.

До этой простой мысли биологи додумались только к середине дня: нужно попробовать говорить с Маком на другой полосе частот. Это значит вот что. Любой слышимый звук издается каким-нибудь источником звука: горлом, радиоприемником, струной или падающей каплей. Казалось бы, между ними нет ничего общего, а на самом деле есть. Звук может издавать только колеблющееся тело — дрожащее, если говорить не по-ученому. Дрожат голосовые связки в горле, дрожит струна на гитаре. И звучит только потому, что дрожит. Человеческое ухо может слышать звучание некоторых предметов, но не всех. Предмет должен колебаться не реже шестнадцати раз в секунду и не чаще тридцати трех тысяч раз в секунду. Это полоса звуковых частот. Если тело колеблется чаще, то у него ультразвуковая частота колебаний. Простым ухом таких колебаний не поймаешь, нужны приборы, умеющие слышать ультразвук. С их помощью можно слышать, как пищат летучие мыши и как рыбы шумят в воде — ведь рыбы, киты и дельфины вовсе не молчальники, как мы думаем! Они говорят по-своему, как и все животные. Дельфины так же шумливы, как, например, куры. Только дельфины и рыбы шумят в другой полосе частот, нежели куры.

Итак, биологи решили попробовать говорить с Маком на другой полосе ультразвуковых частот. Несколько часов они возились у приборов, испытывая все частоты, какие могли. Рыба не отзывалась. Она монотонно говорила, что может съесть маленькую рыбу. И вдруг… вдруг она начала спрашивать:

— Кто там шумит — кто там шумит — ктотамшумит…

Слышит! Несомненно, Мак слышал, но понять ничего не мог. Еще часа два биологи говорили в ультразвуковой передатчик по-английски. Говорили то быстро, то медленно, и всё без толка. Мак их не понимал, однако приободрился и за разговорами съел плотву, всплывшую на поверхность бассейна кверху брюхом. Вода-то была соленая в бассейне… В общем, голодная смерть рыбе не угрожала, но контакта с ней установить не удавалось. Ученые собрались у палаток, устроили совещание. Решили попробовать еще один хитрый способ, которым пользуются радисты для важных передач. Способ этот хитрый, но несложный. Предположим, вам разрешили работать на передатчике три минуты. А вам надо говорить полчаса — меньше нельзя, не уложитесь. Как вы поступите? Очень просто. Заранее запишете все, что хотите сказать, на магнитофонную пленку. Это займет у вас полчаса. Когда настанет ваша очередь работать на передатчике, вы не сами будете говорить, а прокрутите пленку за три минуты, то есть в десять раз быстрее, чем она записывалась. С приемника вашу трехминутную передачу запишут снова на пленку. Прокрутят ее теперь в десять раз медленнее, чем при записи, и получится ваша получасовая речь.

Биологи подумали, что неизвестный хозяин рыбы — «командир» — приучил ее слушать ускоренную речь. Зачем? Мог быть только один ответ, сказали радисты: чтобы его не могли подслушать, чтобы другие гидрофоны не могли понять его приказы… Неизвестного «командира» все заочно считали великим ученым. Но зачем он зашифровал свои разговоры с рыбой — это был тревожный вопрос.

В этот момент к палаткам пришел академик и приказал прекратить опыты. Иначе они продолжались бы всю ночь и завтрашний день. Пока не открыли бы секрет или не иссякли силы. Но академик сказал:

— До завтра, товарищи, — и пошел к бассейну посмотреть еще раз на Мака.

Евграф Семенович загородил ему дорогу.

— Простите старика, товарищ академик… Не ходили бы к рыбке. Однако, у нее мина прикреплена к спине.

— Пойдемте вместе. Покажете.

Он внимательно выслушал объяснения бывшего сапера — почему коробка похожа на мину. Объяснения были простые: что еще, кроме мины, являет собой круглая коробка? Радиоприемник? Он в прямой коробке, сзади. Нет, только мина в круглой коробке…

Академик не стал спорить. Поблагодарил Евграфа Семеновича, попросил впредь никого к рыбе не подпускать и удалился.

Других событий, достойных упоминания, в городе не произошло за день. Игорь и Митя находились оба под домашним арестом, хотя их родители и не сговаривались между собой. Как водится, Митя разучивал новые фокусы, а Игорь затеял было усовершенствование передатчика, но в середине дня отец велел ему бросить баловство и заняться делом — чинить кровлю. Полдня они вдвоем ползали по крыше и гремели киянками — деревянными молотками. Квадратик знал, что Яков Иванович известит его, когда приедет Катерина, и потому спокойно орудовал на коньке крыши, лишь поглядывая на светлые стекла нового города.

Зато в понедельник утром Игорь с Митей снова принялись «выкидывать коники», по выражению Катиной бабушки. Оба не пошли в школу, увязавшись за Гайдученками на аэродром.

39. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мальчики явились загодя, наутюженные и торжественные. Они ехали в Свердловск с профессором Гайдученко — это первое. Во-вторых, не в пригородном поезде, а в институтской машине, с лихим водителем Анатолием. Но главное, они ехали встречать Катю Гайдученко, они были в центре необыкновенных событий.

Яков Иванович посмотрел на них и сказал;

— «Не каждый день мальчикам удается красить заборы».

Надежда Сергеевна объяснила:

— Это из «Приключений Тома Сойера». Помните?

— Помним, по-омним! — сказал Митя.

Водитель подмигнул ему в зеркальце.

По гладкому, блестящему шоссе, под мелким, как пыль, дождем машина мчалась к Свердловску. Взрослые волновались — в Москве тоже испортилась погода, и вылет самолета могли отменить.

— Смешно, — сказал Митя. — Научились перемещаться без самолетов, а дождика пугаются!

— О перемещениях пока забудь, Митенька. Пока работа не закончена, о ней говорить не полагается, — сказал Яков Иванович.

— Да я вам только! — взмолился Митя.

— Ой, Митрий… Смотри… — сказал Игорь.

Наконец показался аэродром. Большое здание вокзала; летное поле, уставленное самолетами. Гулко, со звоном, свистели моторы.

Яков Иванович и Надежда Сергеевна опустили стекло и пытались на глаз определить — принимает ли аэродром самолеты?

— Летают, летают! — запищал Митя. — Дверь открыта!

Надежда Сергеевна с улыбкой потрепала Митю по пухлой щеке. Этого не нужно было делать — Игорь покраснел вместе с Митрием. Катина мама была похожа на киноактрису, так считала вся Дровня. У нее были золотые волосы и очень красные губы. В общем, она была слишком красивая. И нарядная. Она пела на вечерах самодеятельности трогательные песни и обычно смотрела на ребят туманно: зелеными туманными глазами. Квадратик, со своей стороны, предпочитал на нее смотреть поменьше, чтобы не краснеть.

Они подъехали на машине прямо к залу ожидания. Впятером, если считать водителя Анатолия. Но у водителей такая работа — всюду ездить. Бабушка в последний момент осталась дома — рассердилась, швырнула книжку и сказала, что невелика Екатерина барыня. Драть ее надо, а не встречать с оркестром. Езжайте! Мы с Тарасиком и дома будем хороши…

Игорь очень удивился бабушкиной простоте. От нее скрыли, оказывается, что внучка перемещалась. И она поверила, будто Катя зайцем пробралась на самолет и удрала в Москву! Каждому мальчишке в Дровне было известно, что на самолет зайцем не проберешься. Самолет не поезд.

— Мама в Катьке души не чает! — объяснила Надежда Сергеевна, улыбаясь, как артистка в кино. — Катька сама ей расскажет. Мама покричит и простит ей всё.

Так они беседовали, когда по радио объявили московский самолет. Под вывеску «Выход на перрон» прошли носильщики. Мальчишки влезли на перекладину железного забора и стали смотреть в яркую щель между горами и низкими серыми тучами. Московские самолеты прилетали оттуда, с запада.

На крыльце вокзала Надежда Сергеевна выговаривала Якову Ивановичу:

— Яков, ты ужасно много куришь. Нельзя же так, одну папиросу прикуривать от другой!

— М-м…

— Что ты волнуешься? Клава сказала — Катька отлично выглядит.

— Клавдия в Москве, а я здесь…

— Она ее видела три часа назад!

— М-м… Видела… Хлопцы, летит! — сказал Яков Иванович.

Летит! Самолетик, подобно блестящей мушке, проскользнул под тучи и пошел отлого сваливаться к земле. Стремительный, с выгнутым хвостом, он прокатился по лугу — и до вокзала донесся порывистый гул моторов. Самолет завернул и пошел прямо на мальчишек. Митька от возбуждения стал пришлепывать губами. Машина грузно качнулась, занося хвост, повернула последний раз, и моторы смолкли. От вокзала поехала самоходная лестница, приткнулась к круглому серебряному боку машины, а винты все еще крутились. Словно они привыкли вертеться за длинную дорогу — от самой столицы. Пока винты не остановятся, двери не открывают, не то пассажир поглупее непременно сунется под винт. Игорь это знал, а Яков Иванович, наверное, не знал. Он нервно бросил папиросу и стал закуривать другую, прижимая локтем Катино пальтишко. Как нарочно, для ее приезда испортилась погода — усиливался мелкий летучий дождик, и ветер был холодный…

Но вот дверь самолета уехала внутрь, мальчишки ринулись к лесенке. И конечно, первой на земле оказалась Катя! Бух! С четвертой ступеньки одним прыжком — и прямо на шею Якову Ивановичу, с визгом и разлетающимися косичками.

Квадратик моргнул и внезапно увел Митю за самолетный хвост.

— Пусть здороваются! — сказал Квадратик.

— Пусть, — согласился Митя. — Позовем Катьку сегодня на радиостанции работать?

— Нет. Отец радиостанцию запер.

— Почему? — Митя даже забыл о Катином приезде.

— Благодарность прислали из радиоклуба на имя брата Ростика, который в армии служит. Отец спросил почему. Я сказал, что работаю под его именем. Он и запер, пока мне шестнадцать не исполнится.

— Соврать надо было! Ты, может, лучше шестнадцатилетнего работаешь!

Игорь только вздохнул. Он и сам считал закон несправедливым. Почему только с шестнадцати лет разрешают выходить в эфир? Несправедливо…

— Мальчики! — закричали из-за самолета.

И примчалась Катя, уже одетая в пальто и шапочку, и торжественно поздоровалась с ними за руку. Митя тут же обратил внимание на Катину новую сумку — такой шикарный клетчатый портфель в красную и оранжевую клетку, с блестящим замочком и кожаной желтой ручкой.

— Мальчишки, — сказала Катя, — вы сердитесь? Я же не нарочно!

Митя не обратил внимания на эти пустые речи — смотрелся в зеркальный замок и втягивал щеки.

Игорь возразил:

— Почто нам сердиться? Пошли, родители дожидаются.

Катя засмеялась, совершенно счастливая. Дома, дома! Все так же, и даже папа явился встречать, и Квадратик смешно окает, будто она никуда не исчезала. Будто не было перемещений, подводной лодки, аэродрома Айдлуайд и полета через Атлантику, и посадки в теплом Лондоне, в жарком Париже. Будто не было Москвы, Шереметьевского аэропорта и зоологического магазина на Ленинском проспекте…

— Митька, — вспомнила Катя, — я-то растрепа-забываха! Где сумка?.. Анатолий, здравствуйте!.. Папа, ну перестань курить на минуточку…

Они погрузились в машину теперь уже вшестером. Хлопнули дверцы, как отсалютовали Катиному приезду. Митя вернул Кате новый портфель, подаренный московской тетей Кланей.

— А, вот он где… — сказала Катя. — Садов, закрой глаза. Крепко закрой, не подсматривай. Алле! Открой глаза.

Из кожаных глубин портфеля появилась деревянная некрашеная коробка. С круглыми дырочками…

Митя отодвинул крышку и охнул:

— Панька… Ой, их там двое! Где взяла второго?

— В зоомагазине, Митька. По дороге на а-э-ро-дром! — продекламировала Катя.

— Спасибо тебе большое, Катя! — с чувством поблагодарил Митя Садов. — Какой вот из них Панька… одинаковые, как перышки.

Катя быстро перевела разговор:

— А как баба Таня? Сердится? Ой, неужели сегодня только понедельник? Мам, а мам, бабушка очень сердится?

— Вы с папой, — зловещим голосом начала мама, — вы с папой скоро бабушку в гроб загоните…

У Якова Ивановича, сидящего рядом с шофером, плечи полезли вверх. Пришлось снова переводить разговор на другую тему.

— Пап, мальчики! — принялась болтать Катя. — Знаете, кто меня до Москвы довез? Настоящий капитан первого ранга, прямо — морской волк, с золотыми погонами… Он сначала думал, что я — псих!..

Шофер Анатолий негодующе свистнул.

— Ну-у, потом мы с ним подружились. В большом самолете он мне песни пел, только не морские. Вот: «Среди лесо-ов дремучих… разбо-ойнички и-идут. В сва-их руках мо-огу-у-чих това-рища несут…» — пропела Катя.

Отец съехидничал:

— Медведь на ушко наступил и даже не заметил.

Катя, обескураженная, замолчала. Она думала: все накинутся с вопросами — только успевай рассказывать. Ничего подобного… Папа как уселся в машину — один раз всего обернулся, только поднимал плечи и смотрел на дорогу. Мама то улыбалась, то вздыхала. Игорь окаменел из деликатности, а Митя занимался мышами Панькой и Манькой так упорно, что хотелось забрать их назад. Если он и заподозрил подмену, то вида не показывал.

Катя огорчалась напрасно. Все очень переволновались из-за нее и сейчас приходили в себя и отдыхали. Взрослые, кроме того, предвидели, что ее рассказ займет не один час, и собирались послушать его в спокойной обстановке. Так, им казалось, вернее. А на самом деле, они молчали от счастья и немного от огорчения. Дочь вернулась. Дочь пережила необыкновенные приключения и опасности и вернулась — это было счастье. Но в то же время всё, ею пережитое и увиденное, было отделено от них, как забором отсечено. Навсегда. Она сама, одна, выбиралась из опасностей, без их любящих, сильных рук. Своими слабыми руками, своей несмышленой еще головой. Вот ее не было двое суток. Это время навсегда отделено от детства, это уже взрослое время, и для родителей там нет места.

Поэтому папа и мама Гайдученки молчали и думали о разных вещах, а их дочь храбро пробивалась через стену молчания. У поворота к новому городу она пустила в ход основной козырь:

— Знаете, кого я видела? Говорящую рыбу! Мак ее зовут…

Отец резко повернулся, а Квадратик повторил:

— Мак.

— Где ты видела? — спросил Яков Иванович.

— На «Голубом ките», — отвечала довольная Катя. — Это подводная лодка, «Голубой кит». Помнишь, Игорь, я рассказывала? Он еще назывался раньше «Морской дракон». Вот на нем и была говорящая рыба, а после она исчезла…

Митя не знал ничего о появлении Мака. Игорь благоразумно промолчал. Надежда Сергеевна произнесла предостерегающе:

— Яков…

Но шофер Анатолий был простодушным человеком. Он постучал пальцем по зеркальцу.

— Вон, Паша выруливает на директорской, тоже с аэродрома. Гостей везет к вашей рыбке. Исчезла! В бассейне плавает рыбка!

Митя едва не уронил коробку с мышами.

А Катя негодующе вздернула нос и заявила:

— Я домой не поеду. Остановите машину, пожалуйста!

Митя, совершенно сбитый с толку, смотрел на всю компанию.

— Куда же ты поедешь? — спросил Яков Иванович.

— К Маку, в бассейн!

— Катька, он в институтском бассейне, а не в городском. Тебя не пропустят в институт.

— С тобой пропустят. Домой я все равно не поеду.

«С дороги надо принять душ. После перемещений обязательно надо показаться врачу. И вообще после всех приключений девочке необходим отдых», — думали родители. Но что поделаешь? Действительно, за этой рыбой уже прилетели специалисты с Крымской биологической станции. Уже заказан самолет для перевозки рыбы. Может быть, ее увезут сегодня.

— Хорошо, — сказал Яков Иванович. — Толя, сворачивай к институту. Покажем Мака этой скандалистке. И тебе, Митя, тоже. А затем сами покажемся доктору Беленькому, дочь.

«Это мы еще посмотрим», — подумала Катя.

40. ИГРУШКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

Биологи засуетились у бассейна с раннего утра. Принесли специальный приказ директора — охране не вмешиваться в научную работу и не пугать людей разговорами о мине. С торжеством расположившись вокруг бассейна, биологи начали громкий спор с радистами. Спорили, какую команду записать на пленку. Наконец записали: «Разрешаю съесть рыбу» — и начали крутить магнитофон, постепенно увеличивая скорость.

Опыт не удался: Мак был слишком голоден и поедал рыбу без особого разрешения. При этом он ханжески гудел:

— Какие приказания, могу съесть маленькую рыбу.

После каждой рыбешки Мак докладывал:

— Выполнено, — и опять принимался за свое.

Пришлось скормить ему целое ведро плотвы и устроить еще одно совещание. Думали заново — какую фразу записать, чтобы не вышло путаницы. Допустим, «высунуть меч из воды», произнести определенное слово. Но сытый Мак решил по-своему. Он вдруг заявил:

— Я жуткий молодец могу повернуться командир какие приказания.

Из палаток послышался громовой хохот — спорить стало не о чем. Записали на пленку два слова: «Мак, перевернись».

Каверзный Мак спокойно поводил плавниками. Репродуктор гудел размеренно и невыразительно:

— Кто там шумит кто там шумит.

Иногда Мак жаловался на недостаток кислорода — пришлось подтащить к бассейну шланг от сети сжатого воздуха. Только через час при десятикратной скорости пленки рыба перевернулась и отрапортовала:

— Выполнено.

Из палаток донеслось «Ура!» и другие торжествующие вопли. Не успев закрыть рты, биологи заспорили — какие вопросы задавать дальше. А тем временем один из ученых-радистов явился с новым расчетом, очень длинным, в клеенчатой тетради. Молодой ученый сидел над ним всю ночь. Получался интересный вывод из этого расчета. Аппаратура, установленная на рыбе, должна была принимать еще одну ультразвуковую частоту, кроме основной, на которой рыба слушала приказы.

Тетрадь прочли внимательно. Хороший оказался расчет, красивый, как говорят математики. Радисты настроили гидрофоны по-новому, стали потихоньку пробовать. Биологи пробежали, накрываясь плащами, к бассейну.

Рыба заметалась. Она крутила в мелкой воде «восьмерку» — ударяла хвостом, судорожно поворачивала. Спинной плавник наклонялся при поворотах, как маленький черный парус.

— Не нахожу не нахожу не нахожу… — быстро и монотонно тарахтел динамик.

Что бы это значило? Ведь никаких слов не передавали рыбе. Передавали бессмысленное жужжание на новой частоте. А ну прикажем перевернуться!

— Мак, перевернись!

— Ненахожуненахожуненахожу… — тарахтела рыба.

Мина ожила в своей коробке. Внутри круглого пластмассового чехла щелкнул предохранитель. Теперь достаточно было резкого сигнала на новой частоте — громкого слова, например. Мина была готова к взрыву. Мак чувствовал это и метался, разыскивая цель.

Он должен найти, настигнуть, произнести слова донесения, тогда лишь командир взрывает. А он еще не нашел цели.

— Командирненахожу — ненахожу — командирненахожу, — торопился Мак, соединяя слова от волнения.

Радист увеличил громкость и наклонился к микрофону, чтобы повторить приказ. Набрал побольше воздуха в грудь. Биологи смотрели с бетонного барьера, как мечется рыба.

Еще секунда, и взрыв разнесет на куски рыбу вместе с бассейном и любознательными биологами…

— Смотрите, мастера! Пропажа нашлась! — звонко прокричал чей-то голос. — Катюша приехала!

Радист щелкнул выключателем. Мак улегся на дно бассейна. Вся группа бросила работу — к палаткам, поеживаясь под моросящим дождиком, подходили Яков Иванович с дочерью и двое мальчишек.

Не забывайте — о Катиных злоключениях знали все. Волновались, строили предположения, ругали беспечных «проблематиков», упустивших лепесток из-под контроля. Какое торжество, что девочка вернулась! Ее обступили со всех сторон, с шумом-гамом, как школьники. Доктор Беленький, принимавший участие в опытах, стал разгонять толпу, выкрикивая:

— Не утомляйте человека! Бесстыдники, уймитесь!

Катя едва пробилась к бассейну, чтобы взглянуть на Мака.

Большая команда собралась на бетонном барьере. Человек двадцать ученых, техники-радисты, лаборанты стояли над бассейном, матовым от дождя, и смотрели на побледневшую Катю. И на плавник рыбы, торчащий из воды.

— Уведите ребенка! — прошептал доктор Якову Ивановичу.

Действительно, на Кате лица не было. Она как-то сразу вспомнила синий свет в аквариуме, хрипящие слова: «Нахожу и настигаю» — и шуршание шагов по фанере, а кроме того, падал моросящий дождь, который всегда приводил Катю в уныние.

— А как рыба разговаривает? — волновался Митя.

— Сейчас продемонстрируем, — откликнулись радисты.

Кате, почетному гостю, подали микрофон на длинном проводе.

И она вдруг сказала по-английски:

— Ты, чудо инженерной биологии!..

И Мак рванулся вверх, до половины выскочив из воды, подняв тучу мутных брызг, и в палатке хрипло зашелся динамик:

— Командир — командир — нет цели — не нахожу — командир…

— Ты молодец! Замолчи!

Катя отдала микрофон и сама потянула отца за руку. И уже сходя с бетонной окантовки бассейна, вспомнила:

— У него мина. Коробка на спине. Видите?

А бедняга Мак в восторге от привычной похвалы твердил свое:

— Командир-цель в море-командир… — ходил кругами, чертя своим мечом по стенкам. — Командир — не слышу — вода хо…

Всё. Для безопасности радисты выключили систему связи. Завязали рубильник куском провода. Побежали к телефону — вызывать саперов из соседней воинской части.

Митя Садов со стуком захлопнул рот и изрек неожиданное:

— Вот так игрушки у взрослых!

41. ЧТО БУДЕТ ПОТОМ

Так благополучно закончились Катины приключения. Доктор Беленький осмотрел ее и сказал, что она «здорова, как бык». Потом Катя попала в бабушкины руки, досыта наелась мыльной пены и стала чистой, как стеклянный стакан. Потом она заснула и проспала до сумерек, до синих сумерек, набежавших с синих уральских гор на улицы Дровни. Приключения кончились.

Но Катины приключения — только маленькая часть событий, связанных с ее перемещениями. Катя вновь станет обыкновенной школьницей, как раньше. Будто приоткрылась дверь в чужой дом и снова закрылась. А как же другие? Что будет с экипажем «Голубого кита» — простят ему бунт или капитан Солана всех перехитрит? Что будет с лабораторией Соланы — сотней говорящих рыб, приученных носить мины? Как будет дальше с перемещениями? Ведь не только на Земле будут устраивать перемещения. Пройдет немного времени, и на желтую лунную пыль, и на красные пески Марса опустятся люди. Они обнимутся, хлопая друг друга по гулким космическим доспехам, а антенны, деловито гудя, перебросят к ним с Земли вездеходы на широких пластмассовых гусеницах, и запасы воды, пищи и воздуха, и складные домики. Так будет. Но Катя об этом еще не догадывается.

В этот момент, когда сумерки залили синькой прямоугольники окон, Катя вдруг вспоминает: ба, сегодня понедельник! Дора Абрамовна принесла контрольные по физике… И она сползает с дивана, сует ноги в башмаки и на ходу снимает пальто с вешалки. У Доры Абрамовны сегодня уроки в вечерней школе рабочей молодежи, еще можно ее застать.

Бабушка Таня, занятая парадным ужином, ничего не слышит — на кухне скворчат сковородки и жадно мяукает котенок.



— С приездом, лягушка-путешественница!

— Спасибо, Дора Абрамовна.

Молчание.

— Вы хотели со мной говорить, Катюша?

— Дора Абрамовна, пожалуйста, называйте меня на «ты».

— Хорошо. Вот твоя контрольная работа.

Косой прочерк красными чернилами, единица и подпись: «Д. А. Салтанова».

— Что ж, это правильно… — Катя складывает листок.

— Хорошо, что ты понимаешь, Катюша…

Катя идет домой по вечерним улицам. И думает, что Дора Абрамовна, как всегда, все понимает. Она ведь работает в институте и знает о перемещениях — другой учитель не удержался бы, дал Кате поблажку после всего, что с ней было. А Дора поставила единицу. Понимает!

Навстречу проходит охотник с ружьем и собакой, и Катины мысли поворачивают в сторону. На майские праздники они с Игорем и Митей устроят поход в тайгу. А завтра Игорь придет в гости после школы и принесет книжки о батискафах и подводных лодках. Зачем все-таки полы на подводной лодке были выложены красными кирпичами? Может, капитан заранее приготовился к бунту и собирался вязать эти кирпичины бунтарям на шеи? Чтобы топить в море. Хорошо бы написать Бену Ферри и Дювивье и заодно спросить о кирпичах… Интересно, знает ли бабушка, что она удрала в школу?

Она теперь не такая, как прежде. Это ясно не только ей — отцу, бабушке Тане, и конечно Доре Абрамовне. Она изменилась, а люди кругом нет. Ведь она путешествовала всего сорок два часа. Ну что изменилось в городе за сорок два часа? Пыль и прошлогодние листья вымели с улиц. Залили битумом трещины на тротуаре. Покрасили оконные рамы в булочной.

Только и всего, казалось бы…

Но уже поднимаясь по лестнице, Катя схватывает одну странную мысль из многих мыслей, разбегающихся, как мышата.

Вот зачем люди моют, чистят, убирают. Вставляют стекла взамен выбитых, красят стены, замазывают шпаклевкой царапины на партах. Не только для чистоты, не только от микробов. Чтобы, вернувшись после долгого отсутствия, человек оглянулся и увидел — все как было. Все сохранено. И он наконец-то дома.

42. ПОСЛЕСЛОВИЕ О КИРПИЧАХ

Поставив последнюю точку, я и сам подумал о кирпичах. Катя Гайдученко непременно узнает, зачем они лежали на палубах (на корабле все полы называют палубами). А читатель закроет книжку с обидой — из простых кирпичей целую тайну устраивают!

Нет никакой тайны. Берут их на атомные подводные лодки, чтобы, не всплывая, выкидывать в море кухонные остатки. Картофельные очистки всякие, хлебные корки. Отбросы завязывают в мешки вместе с грузом — кирпичинами, — иначе они всплывут и покажут надводным кораблям место подводной лодки. Для долгого подводного плавания приходится брать несколько тысяч штук кирпичей и устилать ими свободные палубы. Вот и всё.

«Остров Мадагаскар»

И я ощутил во рту кислый

вкус торжества.

Г.Белль
Самки жестокий страх страшащегося — легкомыслие тех, о ком он печется.

Т.Манн
Ночь была нескончаема. Из вечного бессонного света Северного Мегаполиса выпрыгнул стратосферный самолет, вонзился в ночь и теперь неутомимо чертил на юг по пятнадцатому меридиану, проглатывая тысячу километров каждые десять минут, оставляя позади маяки острова Борнхольм, многоцветные лужицы Щецина, Праги. Линца, Триеста. В безоблачной Адриатике, блеснула Луна, и сейчас же за ней — полоса Большого Неаполя протянувшаяся вдоль побережья Тиррены, до самого Сапри.

Хайдаров летел один, и ночь казалась нескончаемой, хотя полет от Мегаполиса до космодрома Теджерхи продолжится чуть больше часа. Стратосферные полеты всегда казались ему бесконечными — из-за огромности того, что оставалось внизу и позади. Миллионы людей, тысячи миллионов машин, книг, телевизионных экранов и проекторов, горящих окон: и потухших окон, дверей, ступеней, электрических кухонь, деревьев, лабораторий. Он давно смирился с тем, что ему, человеку ученому и жадному до знаний, никогда не постичь и тысячной доли этого множества множеств, составляющего человечество. Он смирился и с одиночеством, но сейчас остро жалея, что Инге нельзя было лететь с ним. Стратоплан был слишком велик и пуст для единственного пассажира — в порту Мегаполис не нашлось ничего поменьше. «Не надо было соглашаться, — подумай Хайдаров. — Они могли, послать Ранка, Смирнова, кого угодно…»

Полтора часа тому назад — всего полтора часа! — они с Инге хохотали, как безумные, а перед ними лицедействовали эти невероятные комедианты из труппы «Белка в колесе» — гении смеха. Цветные тени крутились, как белки, по гостиной; гремела музыка, и Хайдаров не услышал сигнала вызова — Инге крикнула: «Кто-то вызывает!», и он, пошел в кабинет и увидел на маленьком экране хмурое лицо директора. «Никола, ты нужен. „Остров Мадагаскар“ столкнулся с метеоритом. Погиб Шерна — он летел пассажиром.» — «Какая нелепость! — сказал Хайдаров. — Как это произошло?» — «При выходе на Корабельную орбиту, — сказал директор. — Нелепый случай. Совершенно нелепый.»— «Много пострадавших?»— «Только Шерна. Судно в исправности.» — «Да. Но зачем нужен я?» — «Командир отменил посадку и просит следователя. Если ты можешь…». — «Я вылетаю», — сказал Хайдаров.

Сейчас он пытался понять — почему он согласился? Само слово — «следователь» — поражало своим старомодным и зловещим звучанием. Двадцать лет Хайдаров жил в искаженном мире, деликатно именуемом «неправильным поведением». Да, он был специалистом по неправильному поведению — исследователем. Но не следователем, Пустячный префикс «ис» менял дело…— Что же там. произошло, на «Мадагаскаре», космическом лайнере, доставившем с Марса отпускников? Какой префикс сопутствовал встрече с метеоритом и заставил командира отложить высадку, отсрочить встречу с Землей после двухмесячного отсутствия? Почему он оставил пассажиров мотаться в исправном корабле, будучи у цели — на Корабельной орбите, невидимом космическом причале?

Хайдаров посмотрел на маршрутник — позади Мисурата, внизу оазисы Ливии. Пятнадцать минут до посадки. Надо просмотреть судовую роль «Мадагаскара» — если там обнаружатся знакомые, дело облегчится.

Он вызвал рубку, попросил пилота связаться с Межплатрансом. Пилот замялся:

— Нельзя отложить, куратор? Там чрезвычайное происшествие…

— Вот как?

— Авария на лайнере с Марса. Как раз дают информацию.

— Подключи меня, пожалуйста.

Как обычно, после короткого устного сообщения, Межплатранс давал подробную информацию визуально — это быстрее и компактней.

…"Остров Мадагаскар», межпланетный лайнер класса орбита-орбита, — читал Хайдаров. — Год постройки такой-то, стапель Канчанабури. запас живучести 190 суток, масса покоя такая-то, радиус свободного полета… Двигатели такие-то, два десантных бота, одна капсула двухместная… экипаж — 6 человек. Пассажирских мест — 65. Выполняемый рейс: Деймос — Корабельная орбита… Дата выхода. Экипаж. Командир, он же второй физик — космический штурман 1 ранга Грант Уйм, 44-х лет»…

Известный человек и образцовый командир, подумал Хайдаров.,.

«…Первый помощник и штурман, он же старший кибернетист — косм. штурм. 1 ранга Лев Краснов, 35-ти лет»…

Так, хорошо. Этот у меня стажировался, подумал Хайдаров. Кто второй помощник?

«…Косм.штурм. 2 ранга Марсель Жермен, 41-го года. он же судовой космокуратор»…

О Жермене Хайдаров что-то слышал.

Он выключил экран, прикрыл глаза, сосредоточился. Неужто «префикс» — второй помощник? Личность, во всяком случае, незаурядная. Был неплохим космокуратором, а в штурманы пошел, ужеперевалив за тридцать лет. Причины? Нет, причин он не мог вспомнить. Совет космических кураторов — учреждение скрытное, а десять лет назад Хайдаров еще не был его членом.

… Связь прервалась. Шло снижение. В ста двадцати километрах впереди был космодром, на котором Николая Хайдарова ждала двухместная ракета.

Лайнер «Остров Мадагаскар» висел на Корабельной орбите, всего в миле от орбитального маяка. Пилот, ведущий двухместную ракету, сказал Хайдарову:

— Орбита — экстра. Он в отменном порядке, а, куратор?…

Хайдаров промолчал. Тот же вопрос: почему корабль в «отменном порядке», ставший на орбиту с такой изумительной точностью, не выпускает пассажиров? Пилот разочарованно кашлянул. Видимо, он рассчитывал кое-что вызнать у космокуратора. «Мадагаскар» стремительно придвигался. Его стояночные огни мигали у самого маяка, Пронзительные рубиновые вспышки рядом с теплой оранжевой. Через минуту ракета скользнула под корпус лайнера, со стороны Земли — огромная серебристая труба пепельно светилась в отраженном свете планеты. Мелькнули ребра радиаторов, красный диск экрана биологической защиты, и. ракета мягко и аккуратно встала к причалу. Хайдаров попрощался с пилотом и, оттолкнувшись ногами от решетки, закрывающей пульт, выплыл в малую шлюзовую «Мадагаскара».

Люк послушно задвинулся. Рядом с Хайдаровым стоял длиннющий, широкоплечий, сутулый африканец и грустно улыбался, придерживая гостя за рукав.

— Я — Албакай, второй инженер и пилот. Рад тебя видеть, куратор. Ты знал Шерну?

Хайдаров сделал неопределенный жест. В ближайшие часы ему не раз будут задавать этот вопрос, как бы Проводя черту между ним, земным специалистом но космической психологии, и покойным — таким же психологом-космистом, но со станции Марс-2. Дистанция между ними измерялась миллионами километров, отделявшими Марс от Земли, и чем-то еще более внушительным. Подобная дистанция отделяла Христофора Колумба от, безвестных мастеров, строивших его каравеллы.

Инженер поднял брови, но переспрашивать не стал. Лицо у него было умное, очень подвижное. Он проверил герметичность внешнего люка, старательно пощелкивая рукояткой течеискателя. Хайдаров отметил это пунктуальное выполнение уставных требований. Отметил и хирургическую чистоту в шлюзовой — полированную белоснежную пластмассу, сияющий алюминий на покрытиях скафандров, аккуратно растянутых вдоль стен.

— Куда вошел метеорит? — спросил Хайдаров.

— В кают-компанию, куратор.

— Меня зовут Николай. Николай Хайдаров.

Инженер кивнул, пропустил Хайдарова в овальную горловину внутреннего люка и тщательно закрыл и задраил крышку.

В корабле было ночное освещение — тусклые синие лампы горели в коридорчике-отсеке, примыкающем к шлюзовой, и в каютном коридоре, кольцом охватывающем центральный ствол — рубку. Они были в «первом пассажирском уровне» на этаже верхнего ряда кают, от первого до семнадцатого номера. Бросив взгляд вдоль кольцевого коридора, Николай увидел крупные светящиеся номера Кают, и красное очко под каждым — пассажиры спали в койках-амортизаторах. Что же, правильно… Болтаться у самой Земли — это же свыше человеческих сил. Интересно, как пассажирскому помощнику удалось их угомонить? Он подумал еще, что на «Мадагаскаре» не пахнет аварией — и в переносном, и в буквальном смысле. После аварии горло Щиплет сварочный дым, запах горелой изоляции и азота, застоявшегося в резервуарах. Здесь приятно пахло смолой и чем-то еще, тоже приятным.

Методично щелкнул замок — отворилась рубочная дверь. Почти в ту же секунду корабль вздрогнул — старт ракете, доставившей Хайдарова был дан строго по инструкции, после проверки герметичности внутреннего люка. «Ускорение, даю ускорение, по счету от пяти даю ускорение», — пробормотал корабельный компьютер. Все это проделывалось с отменной уставной четкостью. Ровно через пять секунд ноги Хайдарова коснулись пола. Инженер пропустил его в рубку. Замок щелкнул еще раз.

Первый уровень рубки-круглая низкая каюта — была пуста. Пульт вахтенного инженера сонно светил огнями холостого хода. Кресло вахтенного повернуто к двери — видимо, с него встал Албакай, чтобы встретить Хайдарова. Кресло подвахтенного сложено. Образцовый порядок. Словно не было этого проклятого метеорита, пропоровшего тройную броню пассажирского модуля всего два часа назад…

Инженер дал гостю оглядеться, затем скользнул вниз, во второй уровень рубки, занятый главной системой жизнеобеспечения. Затем — в третий, штурманский, он же командирский отсек. Когда коричневые пальцы Албакая исчезли под полом, и Хайдаров заглянул в люк, чтобы удостовериться, что путь для него свободен? он вдруг понял — чем пахнет в корабле. Вишневым компотом. Ну и ну, вот дела, подумал он. Поправил каску и прыгнул в люк.

Он не сомневался, что экипаж ждет, собравшись в командирском отсеке рубки. Но уровень был пуст. И командирское кресло посреди отсека, и кресло подвахтенного у ходового пульта, и все три «гостевых» — у нижнего люка. Лишь на месте вахтенного штурмана сидел человек с непокрытой головой. Огненно-рыжий. Его каска висела за спинкой кресла, прихваченная подбородным ремешком к поручню. Он сказал:

— Добро пожаловать, куратор.

Такой встречи Хайдаров не ожидал. Он благоразумно удержался от выражения эмоций. Сел. Теперь они с рыжим — вторым штурманом и корабельным куратором Жерменом — сидели по диаметру трехметрового отсека. Лучшая дистанция для серьезного разговора.

— Ты — Хайдаров, я помню тебя, — сказал Жермен.

— Я тоже тебя помню. Марсель. Это ты настоял, чтобы меня вызвали?

— Ну, не совсем так. Я был за вызов, Албакай был против — так, старина?

Инженер неопределенно улыбнулся. Проговорил:

— Прошу меня извинить — вахта… — и одним движением втянулся в горловину люка.

— Старина Ал шокирован, — сказал Жермен.

— Коллегиальная сплоченность?

Штурман энергично кивнул:

— Добропорядочный корабль. Образцовый пассажирский лайнер, «Голубая лента» три сезона кряду. Добропорядочное происшествие — не взрыв, не утечка, не уход с курса, а метеорная атака. Никто не виноват. И вдруг мы с командиром вызываем специалиста из института космической психологии.

— Но командир голосовал за вызов?

— Грант — особой конституции человек.

— С чем вы столкнулись?

— Внесистемный метеорит. Небольшой, граммов на сто. Ударил в третий пассажирский ярус.

— А Филип?

Филипом звали Шерну. Жермен сморщился так, что его шевелюра двинулась и блеснула.

— Он, видимо, пошел в буфетную — на стенке кладовой буфетная стойка, знаешь? И как. раз ударило. И — осколком трубопровода в грудь.

— Кто у вас врачом?

— Пассажирский. помощник, Ксаверы Бутенко. Ты знал Филипа?

— Только по имени, — терпеливо солгал Хайдаров.

— Я с ним работал на Ганимеде. Эх. Это был всем кураторам куратор. Эх! — Жермен запустил обе руки в волосы. — Слушай, Никола. Я, как принято говорить, старый космический зубр. Хоронил многих. Это же Космос — не прогулка за фиалками. Но — Филип Шерна! Слушай, с нами едет пассажиром Тиль Юнссон. Не знаешь? Ксаверы боится его будить, потому что Филип дважды спасал Юнссона от гибели. Дваж-ды! Один раз поймал его капсулу, потерявшую ход — ну, это обычное, — а второй раз не пустил на пилотирование. Знаешь, как это бывает? Субъект здоров, как зубр, функции в норме, в норме, в норме, а что-то тебе не нравится?

— Разумеется, — сказал Хайдаров. — Еще бы.

— Разумеется?? А часто у тебя хватало храбрости отменить задание, когда нет свободных пилотов, и подходит противостояние, или протуберанец, или у кого-то кончается жизнеобеспечение, — осмеливался ты запретить вылет только потому, что тебе, паршивому психологу, не нравится, как пилот моргает?.

— Бывало, — сказал Хайдаров.

— Один раз осмелился, а?

— Ну, один.

— Так вот. Шерна запретил Юнссону лететь. А через сутки, когда пилот, полетевший вместо него, вылезал из метеорного пояса, Тиль, праздно слоняющийся по Ганимеду, выдал синдром Кокошки…

— Тиль — это Юнссон? — спросил Хайдаров.

Надо было прервать нервные излияния Марселя, вернуть разговор из эмоциональной сферы в логическую. Странно было видеть космического куратора в таком взвинченном состоянии.

Жермен осекся. Выражение растерянности спряталось под привычной сосредоточенно-бодрой маской. Он снял с подлокотника каску, нахлобучил на рыжую голову.

— Ладно, куратор… Спрашивай, — что тебя интересует?

И снова это было сказано не так. Равнодушие с едва уловимым оттенком Недоброжелательности.

— Странный вопрос… Я хотел бы знать, зачем меня вызвали.

— А! В момент атаки в кают-компании было двое. Шерна и еще кто-то, пожелавший остаться неизвестным.

Несколько секунд Хайдаров смотрел в его бодрое лицо.

Смотрел, надо признаться, тупо. Нерешительно переспросил:

— Кто-то был в аварийном отсеке вместе с Шерной? И скрылся?

— Абсолютно точно. Субъект «X».

— Ого! Расскажи все как было.

— Была наша вахта — Албакая и моя, с нуля до четырех по корабельному времени. В ноль пятнадцать начали маневр выхода на Корабельную, при ускорении две десятых. Подняли командир» — как всегда, за десять минут до подачи двух «же». Вызвали Гранта, тут же компьютер предупредил пассажиров, что ускорение грядет…

— Какой у вас компьютер?

— «ОККАМ».

Хайдаров кивнул. Конструкторы корабельных машин любят давать им звучные имена. «ОККАМ» расшифровывается как «Обегающий корабельный компьютер, автоматический, многоканальный» и заодно звучит как имя, средневекового монаха Оккама, который считается основоположником научной методологии.

— … Ну вот, Грант ответил из каюты, что он проснулся и хочет глотнуть, кофе, а я сказал, что в рубке нет кофе, и пускай он по дороге завернет в буфет. Командир сказал, что потерпит полчаса, до конца. маневра, и отключился. Это было в ноль часов девятнадцать минут — ну, ты знаешь По уставу положено фиксировать время вызова командира в рубку. Оккам фиксирует все действия команды, я спросил у него время вызова и записал. Заодно спросил, как пассажиры. Ты видел пассажирский список?

— Я еще ничего не видел.

— Мы не везем ни одного туриста. Только космический персонал — отпускники, сменщики, один заболевший. Эта публика умеет отличать голос компьютера от человеческого и надо было проверить, все ли улеглись. Оккам доложил, что в амортизаторах находится пятьдесят девять человек, а шесть — на воле: Тогда я сам обратился к пассажирам с акселерационным предупреждением. И тут ударило. — Он повернулся к пульту. — Ал! Я ничего не упустил?

Из пульта ответил голос инженера, сидевшего в первом рубочном ярусе, в пяти метрах над их головами:

— Упустил. У тебя был неприкосновенный запас кофе.

Жермен одобрительно кивнул. Хайдаров отметил это. Корабельный психолог, оказывается, не опустил руки — следит за своими подопечными, и следит внимательно, в мелочах.

— А еще у меня «Мартель» в термосе, — сказал Жермен. — Албакай, твоя очередь. Докладывай.

— Есть, штурман… — сказал инженер. У него был очень красивый бас, низкий и мощный— динамик слегка погромыхивал, пытаясь воспроизвести самые низкие ноты. — Куратор Хайдаров, докладываю. В ноль часов двадцать минут «Мадагаскар» шел под тягой рулевого двигателя. Выполнялся маневр разворота в тормозное положение. Последовал толчок. Я оценил его две-три десятых «же». На пульте вахтенного инженера осветились табло: «авария», «метеорная атака», и сигнал задраивания дверей и люков. Подо мною захлопнулся рубочный люк. Из первого яруса во второй. Через очень малое время на схеме было обозначено место аварии-кают-компания… — Инженер замолчал. Перед этим он говорил ровно, спокойно, напористо, как океанский прибой.

— Мы слушаем, старина, — ласково сказал Жермен.

— Продолжаю. Я знал, что командир Грант Уим находился на пути в рубку. Его каюта открывается, в кают-компанию. Я отступил от выполнения долга, куратор, Я отвлекся от руководства авралом и нажал клавиш аварийного воздухоснабжения кают-компании. Клавиш был «завален».

— Как ты сказал?

— Клавиш запал в гнездо. Компьютер уже подал аварийный воздух в отсек номер пятнадцать.

— Это — кают-компания?

— Да, куратор. Не поднимешься ли ты в мой ярус? Здесь схемы отсеков.

— Иду, — сказал Хайдаров.

В этот момент он уже кое-что понимал. Во-первых, почему экипаж обратился в Институт космической психологии. Из семидесяти одного человека пассажиров и экипажа на «Мадагаскаре» не было ни одного без диплома Космической Службы. К Космической службе принадлежал, следовательно, и «субъект X». Его было необходимо выявить. Человек, способный бросить раненого товарища в аварийном отсеке, мягко выражаясь, непригоден для работы в космосе, А тот, кто способен еще и скрыть такой поступок — он просто опасен. Его надо лечить, пока он не выкинул что-нибудь совсем невероятное.

Второе: предварительное расследование, проделанное силами экипажа, ничего не дало, или дало так мало, что командир оказался под подозрением наряду с пассажирами. только потому, что в момент аварии он мог быть в отсеке Но — чудовищная нелепость! Командир, как жена Цезаря, должен быть выше подозрений. Особенно такой безупречный служака, как Грант Уйм. Отсюда вытекало и третье. Вот почему Уйм не стал дожидаться следователя и отправился на отдых — он хотел, чтобы о происшествии доложили без него, непредвзято. Разумеется, Грант сослался бы на усталость — если бы его спросили. Командиру такого судна, как «Мадагаскар», не часто приходится отдыхать на пути с Марса в отстоянии… Триста миллионов километров, шестьдесят пять пассажиров, десять тысяч тонн массы покоя. Главный реактор, вспомогательный реактор, дьявольски тонкие магнитные фокусировки ракет — отклонение пучка плазмы на доли градуса приводит к такому, что об этом лучше не думать» А еще — метеорный пояс, радиационные зоны, солнечные протуберанцы, воронки, вспышки, выбросы.

… Несколько минут они сидели молча. Албакай — спиной Хайдарову, в уставной позе — голова откинута на спинку кресла, лицо обращено к пульту, руки лежат на поручне клавиатуры. Над пультом светилась, как витраж, схема «Мадагаскара» в продольном разрезе. Она была нанесена цветной печатью на толстое матовое стекло, изогнутое по форме рубочной переборки. Стометровый корабль аккуратно уложился в два метра — вместе с пассажирами, реакторами и дьявольскими тонкостями. За концами продольного разреза располагались поперечные сечения, «блины» в просторечьи. Их было шесть, в том числе два сечения пассажирского модуля — по первому уровню, в котором сейчас был Хайдаров, и по третьему — с кают-компанией.

— Разреши продолжать, куратор?

— Конечно, Албакай.

— Я сказал, что клавиш аварийного воздухоснабжения был завален! Вот здесь, — Албакай притронулся к «блину» третьего уровня, —здесь играла мигалка пробоя. Пробой не катастрофический, но и не слабый. Пассажирский люк в четвертый уровень был еще открыт…

— Ствол «Б»?-спросил Хайдаров.

— Да. В кают-компании оставался человек. Оккам не имел права отсечь его от четвертого уровня. А дверь каюты командира была закрыта. Куратор Хайдаров, я потерял еще несколько секунд: Заметался. Крикнул Марселю, чтобы он открыл дверь своего отсека, за которой лежит командир. Вот эту, справа от пульта штурмана. Но при аврале двери нельзя открыть — Оккам блокирует переборки…

— Прости, а что ты мог упустить за эти секунды?

— Вообще-то ничего, Оккам отлично справился. Я видел, что течь заделывается, и система жизнеобеспечения не затронута. Через пять-шесть секунд после удара люк захлопнулся. Одновременно я услышал командира. Он спросил: «Албакай?» Я ответил: «Пробой. Пятнадцатое помещение. Опасности нет». Я очень спешил — Оккам хотел говорить, и едва я сказал: «Оккам?», он заговорил. Прослушаешь воспроизведение?

— Конечно.

— Оккам! Воспроизведи свой доклад инженеру и врачу в ноль двадцать ноль восемь, сегодня.

— Воспроизвожу, — ответил голос машины — как всегда, звонкий тенор. — «Я Оккам. Метеорный пробой, вторая, пятнадцать пэ-эм. В аварийном помещении пассажир номер семь, агония. Агония. Пробой заделан, течь триста единиц, давление под нормой: Ксаверы! Открываю тебе путь через ствол „Б“ в пятнадцатое помещение». Албакай, здесь конец доклада.

— Ты слышал, Николай. Все это произошло за восемь секунд.

— И там был Шерна… — сказал Хайдаров.

— Филип Шерна.

— Врач застал его живым?

— Не знаю. Я проводил регламент аварийного контроля. Вызвать доктора Бутенко?

— Погоди, Албакай. Где он нашел Филипа?

Инженер помедлил, словно хотел возразить. Сказал: «У самого ствола. У люка „Б“. Перед буфетной стойкой».

— Вот как, — сказал Хайдаров.

Ему вдруг стало необходимо видеть лицо Албакая. И тот почувствовал — поднял руку и повернул обзорное зеркало. Грустные, угольно-черные глаза с желтыми белками смотрели на Николая из-под каски.

— Да. вот так куратор… Он лежал рядом с единственным отрытым люком.

Хайдаров кивнул. Тот, второй, спрыгнул в люк. едва ли не переступив через тело Шерны.

«Дрянная история, — с бессильным раздражением подумал Хайдаров. — Что за нелепые совпадения! Время и место совпали как нарочно, чтобы подозрение пало на Уима. Дурацкая история… Не мог же он, черт побери, быть „субъектом икс“… Образцовый командир. Вице-президент Ассоциации судоводителей. „Железный Грант“.

«А если все-таки — он? — спросил себя Хайдаров. — Сейчас-то он действует предосудительно — задерживает пассажиров в космосе!.. А ресурс у него, небось, на исходе… Черт знает что… Какая нелепая история».

Он решительно спросил:

— Так выходил Уим из каюты или нет?

— Выходил.

— Когда?

— После моего доклада.

— И первым увидел Шерну? — понял Хайдаров. — Он был в полускафандре?

— Грант всегда действует по инструкции, куратор.

— Врач подоспел позже?

— Может быть, на секунду-другую…

— Так… Что за нелепость! — сказал Хайдаров!

Он сказал это намеренно, чтобы сняться с пьедестала, на который его поставили традиции космической службы, Неформальная — традиционная —власть психолога достаточно велика. Значок члена Совета космокураторов увеличивает ее в эн раз. А Хайдаров, к тому же, обладал формальной властью, как следователь… Не хотел он этой власти. Любопытно, послушаются ли его, если он прикажет — кончайте комедию, эвакуируйте пассажиров немедленно, пускай Межплатранс и Интеркосмос сами разбираются со своими. сотрудниками?

Он знал, что не будет приказывать.

Ибо психологическая модель происшествия напрашивалась скверная. Именно потому, что «Мадагаскаром» командует удачник, образцовый командир, «Железный Грант», портреты которого разошлись миллионным тиражом после знаменитой спасаловки на Ио… Кстати, тогда он тоже рисковал своими пассажирами, но спас команду «Экзельсиора»…

Да, вот какая модель: Шерна тоже был удачник, и слава его гремела не хуже, чем слава Гранта Уима. И если ревность к чужой известности дошла до ненависти.

Минуту-другую Хайдаров мысленно созерцал эту картину — с грустным удовлетворением хирурга, обнаружившего раковую опухоль. К счастью, картина не была вполне логичной, внутренне равновесной, а потому поддавалась проверке — корабельный компьютер, эта машина со средневековым именем, обязана была сохранять в памяти запись токов мозга всех членов команды на всем протяжении аварийной ситуации.

Сейчас проверим, подумал Хайдаров. Раздвоение, мучительные колебания между ненавистью и стандартом — между желанием уйти и чувством долга — будут видны, как на ладони.

— Инженер, представь меня Оккаму, пожалуйста…

— Есть. Оккам, я Албакай. На борту — новый член команды, космический куратор первого ранга Николай Хайдаров.

В рампе потолочного экрана вспыхнула оранжевая лампочка-«пчелка» — сигнал, что Оккам включил свой электронный глаз и рассматривает нового члена команды. Неожиданно Оккам ответил просьбой: «Пожалуйста, значок». Обычно этого не требуется — бортовые машины верят экипажу на слово. Поставив на странном факте мысленное нота-бене, Хайдаров поднялся и приблизил свой кураторский значок к объективу. Компьютер проговорил: «Зафиксировано. Куратор Николай Хайдаров, член Совета космокураторов. Как обращаться?»

— Николай, — сказал Хайдаров, вынимая из пульта комплект «эльф» — алые наушники-шумогасители и ларингофон. Албакай подчеркнуто-безразлично повернулся к приборам тяги.

— Оккам, я Николай, — Ларингофон ловил беззвучную вибрацию голосовых связок и передавал ее Оккаму. — Кто был в кают-компании вместе с Шерной?

— Неопознанный человек, — ответили наушники.

— Как это установлено?

— По биодатчикам и видеоканалу.

— Ты видел второго человека?

— Да.

— Почему не опознал?

— Плохая видимость. Туман.

— Какого он был роста?

— Сто восемьдесят тире двести сантиметров.

Помнится, Уйм — высокий, — подумал Хайдаров.

— Цвет одежды? Значок?

— Неразличимы.

— Что он делал перед самой аварией?

— Не знаю.

— Почему?

— Видеоканал начал действовать через ноль пять секунды после…

— Достаточно, — перебил Николай. — Пассажир или член экипажа?

— Не знаю.

— Когда он покинул помещение?

— Через три-ноль две секунды после пробоя.

— Куда он ушел?

— Не знаю.

— Куда он мог уйти?

— В пассажирский уровень четыре. В камбуз. В каюту командира.

— Когда наступила клиническая смерть Шерны?

— Через четыре секунды после пробоя.

— Разве дверь каюты командира не была заблокирована?

— Не была заблокирована.

— Почему?

— Командир был в полускафандре.

— Открывались двери кают четвертого уровня после закрытия люка?

— Не фиксируется.

— Что делал неопознанный человек в момент включения видео?

— Стоял неподвижно.

— Где?

— Ориентировочно у двери камбуза.

— Что он делал потом?

— Стоял неподвижно до момента одна четыре секунды. Затем видимость исчезла полностью.

— Какова разрешающая способность этого видеоканала?

— Пять линяй на сантиметр..

Индикаторный канал, подумал Хайдаров. Действительно, при тумане конденсации ничего не разглядишь… Человек видит в сотни раз лучше.

— Ты различал по видеоканалу Шерну?

— Да.

— Он двигался?

— Упал в момент одна две десятых секунды. Затем имел судороги.

М-да… Раз уж Оккам видел судороги, то человек, стоящий буквально в трех шагах… Смягчающих обстоятельств нет — так, кажется, говорили заправские следователи? Ладно, перестань тянуть, сказал себе Хайдаров. Делай то», что Одолжен делать…

И все-таки он тянул еще. Спросил, что делали остальные члены экипажа. Узнал, что подвахтенные — Такэда, Краснов и Бутенко. были в заблокированных, каютах. Жермен и Албакай не могли покинуть рубку. Оставался командир. И Хайдаров распорядился:

— Дай на экран Обобщенные кривые токов мозга Гранта Уима с момента ноль. Продолжительность — десять секунд.

— Момент ноль не фиксировался.

Разумеется. подумал Хайдаров. Компьютер записывает биотоки экипажа в аварийных ситуациях, или при индивидуальных отклонениях. Иначе ему не хватило бы памяти, и вообще ни к чему. Но Оккам должен — учитывать наши понятия о точности…

— Когда ты начал записи токов мозга?

— В момент ноль один восемь секунды.

— Дай на экран кривые, начиная е этого момент.

— Запрет. Здесь Албакай, — сказал компьютер…

Формально он был прав. Запись биотоков предназначается только для кураторов. Однако, не дело компьютера указывать куратору, как ему поступать, тем более, что на экране не будет имени проверяемого, не будет абсолютного времени. Постороннему наблюдателю кривые ничего не скажут.

Компьютер наивно, по-детски, хитрил. Он не хотел, чтобы куратор проверял командира Уима.

— Я учитываю запрет. Дай запись.

Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов — в сплошных; пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал! Грантом Уимом, сохранив что-то от Николая Хайдарова;'время отсчитало десять секунд для Уима и неизвестно, сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо. мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.

Он прохрипел: «Оккам, экран выключить.» Содрал, с себя «эльфа», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму — дыхание; пульс, и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского — скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерцисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите.

Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:

— Ал, соберите команду. Кофе бы мне…

Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и. сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял — чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела — заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача, и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать, — иначе кого-нибудь возненавидишь…

Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:

— Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.

Из третьего уровня рубки доносились голоса — экипаж собрался по его приглашению. Все? — спросил себя Хайдаров. Все. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.

Уима он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом — словно бы для пущего контраста — с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко — врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на. невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда — прикрыв глаза, — необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик, Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уим и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам — и нос, и Глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность — характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.

Вежливым до изысканности, мановением руки Грант Уим направил его к почетному командирскому креслу. Проговорил:

— Рад приветствовать вас на борту, куратор… Несколько секунд, если разрешите… где танкер. Марсель?

Так и есть, ресурс на исходе, подумал Николай, скандалят теперь с Заправочной базой… Давно я не видел такой синтонной группы — внутренне согласованной, гладкой. Что же, лучшим экипажем Межплатранса не становятся за здорово живешь. Полная синтонность, думал он. разглядывая космонавтов профессиональным кураторским взглядом — бесстыдным взглядом, как он сам считал, всегда стараясь смягчить и замаскировать его. — улыбкой, прищуром, поворотом головы, Асы. Биллиардеры. Вон — у Краснова уже два значка, два миллиарда километров. И у командира два. Вся команда — с личными значками: «Грант Р. Уим, командир», «Ксаверы Д. Бутенко, пасс. помощник, врач» и так далее. Впервые вижу, чтобы весь экипаж носил личные значки. Каски — форменные и новые, комбинезоны первого срока и так далее, и так далее. Безупречная стрижка. У всех. Черт знает что! Нельзя же предположить, что все шестеро — одинаковые аккуратисты, на шестерых мужчин обязательно окажется один неряха, минимум…. А, вот и он. Марсель. Нечисто брит, и ногти… Но тянется, тянется… За кем? По-видимому, за Уимом. «Серого кардинала», — неофициального лидера —здесь нет, вы уж извините… Если судить по стрижке, каскам и манжетам, командира Уима любит его экипаж, а если судить по другим приметам, то и Оккам, и еще, наверно, половина пассажиров. Счастливчик Уим… Шерну тоже считали счастливчиком…

— Заправочная, здесь командир «Мадагаскара», — говорил Уим. — Где танкер, будьте любезны ответить?

Его голос и лицо были так же безупречно вежливы, как и слова, с которыми он обращался к Заправочной базе, должно быть, изрядно ему надоевшей. Он всегда таков. Понимает ли он, что его безупречность обернулась скверной стороной, педантизмом, спутником любой безупречности?.. Заправочная загудела низким контральто: «Дорогой Грант, ваш внеочередной запрос поступил всего два часа назад, мы здесь не волшебники!» А, блондинка-англичанка, диспетчер, узнал Хайдаров. Как ее зовут? Грейс? Айрин? Что-то классическое, с буквой «р»… Она права, вот что интересно! Не Грант Уим, а юная Айрин с Заправочной. Они не волшебники и они не виноваты в том, что Уим подвесил на орбите семьдесят человек и требует внеочередной танкер, требует срочно, и правильно делает. Космос беспечности не прощает. В космосе нельзя жить на неприкосновенном запасе, а после рейса на «Мадагаскаре» Остался только эн-зе рабочего тела и, не дай бог, кислорода.

— … Дорогой Грант, мы стараемся, — сказала Айрин.

— Благодарю. Ждем, — сказал Уим и устало улыбнулся Хайдарову. — Простите меня, куратор. Итак, мы в вашем распоряжении. Прошу вас, задавайте вопросы, какие считаете нужными.

— Спасибо, командир. Начнем. Доктор Бутенко. Оккам меня информировал, но я хочу знать ваше мнение. Смерть наступила до или после закрытия последнего люка?

— До, — сказал Бутенко.

— А, вы тоже так считаете… Признаки смерти были явными?

— Нет, — сказал Бутенко. Он высоко держал седую голову, в его позе по прежнему было что-то кавалерийское. — Нет, — повторил он.

— Поясните, если можно..

Врач, наконец, повернул голову и посмотрел на Хайдарова.

— Можно. Я, специалист, не сразу установил. Был разрыв артерии. Сердце еще билось. Мозг был обескровлен, но сердце работало.

— Удастся его оживить?

Врач сжал губы, встал и несколько секунд смотрел поверх голов, на ходовой экран, высвеченный Млечным путем.

— Вряд ли. Замораживали поздно, долго. Шансы плохи, куратор.

Шан-сы-пло-хи-шан-сы-пло-хи, отстукивал хлопотливый насос во втором уровне, и Хайдаров увидел внутренним зрением громадный ледяной ящик и ледяные очертания Шерны в глубине, и глухо постукивающее искусственное сердце на особом столике: и тесный строй хирургов-реаниматоров, стоящих наготове, с традиционно поднятыми руками, вокруг ящика. Да. сейчас, наверно, с ним уже работают. Шан-сы-пло-хи. Не надо думать об этом. Надо работать. Они — свое, мы здесь — свое.

— Да. Если признаки не были явными, то проступок налицо, — заговорил он. — Раненого бросили в аварийном отсеке, таковы объективные факты… Вот что, коллеги… — он нарочно говорил медленно. Чуть запинаясь, чтобы в его словах не мерещилось такого, чему мерещиться не следует. — Вот что. Сейчас я работал с компьютером, три минуты назад. Делал проверку на мой взгляд ненужную, но формально необходимую. Так вот, члены команды решительно исключены из числа подозреваемых. Решительно… Это первое. Дальше… Почему бы нам не десантировать пассажиров? Попросим их оставаться в поле зрения Межплатранса, проведем расследование…

Замедленность речи позволяла ему наблюдать, за всеми — переводить глаза с одного на другого. Когда он сказал, что экипаж вне подозрения, никто и бровью не повел. Гордецы, гордецы; подумал Хайдаров. А ведь кто-то из них голосовал против расследования на месте… Албакай, наверняка — Бутенко… И еще он подумал, что обе стороны, он и экипаж, заранее знают очередную реплику, словно говорят по готовому сценарию. И ему, как всегда, захотелось перепрыгнуть через формальный диалог людей, принадлежащих к одной группе,-договориться сразу, немедленно. Но — «размерен распорядок действий, и определен конец пути»… Каждый, и он тоже, обязан проиграть свою роль, и в том почерпнуть удовлетворение. Забавно, что он тоже…

Куратору Хайдарову отвечал корабельный куратор, Марсель Жермен:

— Дорогой Никола. Вино уже налито, не правда ли? О расследовании на Земле мм, как ты можешь догадаться, уже говорили. Мы его отвергли. По техническим и этическим причинам. Технически трудно будет обследовать пассажиров на Земле. Значительная часть пассажиров следует транзитом дальше. На Джуп, к примеру. Двое идут ловить астероиды… Ты же понимаешь, экспедицию на Юпитер не откладывают. Вот что еще важней: перенеся следствие на Землю, мы подвергнем пассажиров бесчестию подозрения. Себя — бесчестию некомпетентности. Упустили. Не сумели справиться. Экипаж на это не согласится.

Хайдаров кивнул.

— Не согласитесь, значит не согласитесь. Подумаем, как ускорить расследование. Почему бы не спросить у пассажиров прямо — кто был в кают-компании?

Тогда заговорил командир.

— Пассажирская инструкция предписывает пассажирам сообщать экипажу о каждом происшествии, причем сомнение должно толковаться, как наличие факта происшествия.

Не удивлюсь, если он держит в голове оба тома «Корабельного свода», подумал Хайдаров.

— Здесь нет аутсайдеров, — продолжал Уим. — Здесь космический персонал. Знание правил и традиций, навыки. чувство локтя у моих пассажиров — неизмеримо выше, чем у тех людей, для которых составлен катехизис. Пассажирская инструкция. — Он сделал острое, внезапное движение всем корпусом, — Куратор! Я не мог оскорбить шестьдесят своих коллег-подозрением в бесчестии и предательстве. — Он вытянул руку. — У меня язык бы не повернулся.

— Шестьдесят и не требуется, —флегматично возразил Хайдаров. — Субъект, о котором идет речь, вернулся в каюту через нижний люк. Следовательно, его каюта в четвертом ярусе? Ведь путь дальше вниз — люк между четвертым и пятым — был уже перекрыт, не так ли?

Сверху ответил Албакай.

— Перекрыт.

— А сколько кают в четвертом?

— Пятнадцать, — сказал Бутенко.

— Из шестидесяти пяти, — сказал Хайдаров. — Конечно, от вашего внимания не ускользнула еще одна деталь. В момент аварии вне своих кают находились пять пассажиров. Номера… Тридцать четвертый — Линк, тридцать седьмой — Гльданский, сорок первый — Томас, сорок второй — Стоник. Все из четвертого яруса. Я не ошибаюсь?

— Так есть, — сказал Бутенко. — Ярус содержит каюты с тридцать четвертой по сорок восьмую включительно.

— Пятый, Савельев, — из первого яруса, — сказал Хайдаров. — Он будто бы вне подозрении, однако… Что скажет экипаж, если я предложу для начала вызвать этих пятерых пассажиров? — и он посмотрел на всех по очереди.

Уим хмуро улыбнулся — сверкнули зубы, нос еще сильней приплюснулся, но глаза глядели пристально-печально. Краснов и Жермен кивнули. Бутенко проговорил: «Так можно…» Такэда, глядя в пол, сказал: «Делать нечего. Ты — специалист, куратор». Албакай почти демонстративно отвернулся от экрана.

Да-да, все вернулось на круги своя, сценарий разыгрывался дальше, разыгрывался плавно. Экипаж, мол, не вправе подвергнуть пассажиров допросу, но куратор Хайдаров, старший специалист ИКП, член Совета космокураторов — он имеет право на все: Сценарий разыгрывался, но Хайдарову чем дальше тем больше хотелось кончить эту игру, высадить пассажиров, вернуть их к земной безопасности, на которую они, черт побери, имеют право…

Он мог еще раз обратиться к экипажу с увещеванием. Объяснять еще и еще, что они вместе с водою выплескивают ребенка. Что чувство чести — не безупречный пробный камень для поведения. Что есть эн кодексов чести и эн взглядов на каждый поступок. С точки зрения земного жителя преступно рисковать пассажирами во имя их чести — вопреки даже собственному мнению пассажиров. Вопреки разумному опасению, что в космосе неизвестный трус может натворить совершенно страшные дела…

— Пока куратор размышляет, — сказал Жермен, — взгляни-ка на кормовой экран. Лев Иванович… Во-он, за маяком…

Штурман поднялся с места. Хайдаров рассеянно следил за ним. Чувство чести! В нем-то и заковыка. Если смотреть на дело объективно, куратору Хайдарову было бы на руку, чтобы следствие затянулось, а пассажиры подвергались опасности. Всей Космической службе это было на руку. Несомненно, несомненно! Поэтому Директор и послал его, а не Смирнова, Ранке, или кого угодно — директор тоже психолог, и знает Хайдарова, и рассчитывает на его чувство масштаба. Ведь в космосе заняты сотни тысяч человек, в космос вкладывается половина планетного дохода, и давно пора вложить настоящие средства в психологический контроль, вести его; как на Земле — непрерывно» всеохватывающе, с активным воздействием на психику, с системой машин, скользящими критериями, — как на Земле, и еще более тщательно. В космосе это нужней, и вот вам очевидное доказательство — гипертрофированная реакция космонавтов на единичный проступок, члена корпорации, и результат — шестьдесят пять человек в космосе без необходимости… Реакция, угрожающая более серьезными бедствиями, чем сам проступок… Примерно так и выступил бы директор на Совете Межплатранса. Нужны миллиарды? Что из того — у Земли они есть!.. Чтобы придти к решительным результатам, желательным директору ИКП, надо было следствие сорвать. Или затянуть до безобразия. «На это он и рассчитывал, Маккиавели, — беззлобно подумал Хайдаров. — Не выйдет… У меня тоже гипертрофированный стандарт чести…»

— … Не узнаю, — говорил Краснов. — Раньше такого не было. Разве новый телескоп подвесили…

— Телескоп, у маяка? — командир тоже поднялся и стал смотреть на экран. — Реестр запрашивал, Марсель? Запроси…

Жермен сказал «Есть», и сверху донесся писк позывных — Албакай соединился с центральной диспетчерской Межплатранса.

— В самом деле, чиф, мало ли здесь понавешали за два месяца, — примирительно сказал Краснов. — Телескоп, конечно…

— Вот и запросим, — сказал Уим. —Итак, куратор? — Вызываем четверых пассажиров?

— Пятерых. Всех, кто был вне кают. Но я, повторяю, остаюсь при своем мнении. Ладно. Выделяйте помещение, начнем, — сказал Хайдаров,

В конце концов, так будут волки сыты и овцы целы, подумал он. Директор получит Повод для нажима на Межплатранс, экипаж найдет предателя, а я…

Я буду козлом отпущения. Экие у тебя зоологические сравнения, Николай, тебе зоопсихологией бы заняться, подумал он и пошел за Уимом.

Командир провел его через кают-компанию в свою каюту. Только в ней можно было разместиться вдвоем. Уим откатил дверь, взглянул на. Хайдарова внимательными, несколько воспаленными глазами, и ушел.

Хайдаров прошелся по пустой кают-компании. Он был недоволен собой, и как всегда в таком состоянии, его захлестывала тревога, которая — врачу, исцелися сам, — мешала ему, как всякому астеничному обывателю. Причины и следствия, тревога направила его мысли к Инге, ласковой, веселой, ласково-ненадежной, к которой он слишком привязался.

Он передернул плечами, вздохнул, постоял над местом, где нашли Шерну и решительно двинулся в каюту. В тесноте его голос прозвучал Глухо.

— Оккам! Николай. Пригласи в каюту номер три семнадцать пассажира тринадцать.

— Николай, я Оккам. Пассажир тринадцать, Константин Савельев, подтверди.

— Подтверждаю, конец.

Он присел на командирскую койку. Над его головой, почти касаясь затылка, висел распяленный под потолком скафандр, такой же, как пассажирский, только с оранжевым диском на груди. Скафандр был вмонтирован в аварийный колпак, опускающийся на койку при разгерметизации каюты. Все вместе выглядело гробом, перевернутым и подвешенным к потолку. Впечатление портили лишь весело растопыренные рукава скафандра. Обычно к этой штуке привыкают и перестают ее замечать — вроде бы перестают — но первый симптом неблагополучия у пассажиров всегда одинаков: попытка снять скафандр с аварийного колпака и убрать подальше. Хайдаров брезгливо посмотрел на «гроб», пожал плечами. Совет кураторов безуспешно добивался, чтобы инженеры затянули скафандр шторками, избавив пассажиров от отрицательных эмоций. Инженеры резонно возражали, что каждая лишняя деталь в системе безопасности недопустима. Что будет, если шторка вовремя не откроется?..

Каюта командира была чуть шире остальных — за счет переборки, отодвинутой на двадцать-тридцать сантиметров в кают-компанию. В широкую часть каюты конструкторам удалось втиснуть кресло, а изголовье койки отгородить от двери шкафчиком. В ногах, на броневой стене, помещались репитеры основных ходовых приборов. Каюта была безукоризненно чистой, словно бы покрытой тончайшим слоем лака, только клавиш диктофонного бортжурнала выглядел потертым. Тонко, торопливо посвистывал динамик радиомаяка.

— … Приветствую вас, куратор!

Пассажир номер тринадцать, Константин Савельев, главный врач-диетолог Марса. Хайдаров почувствовал, что его лицо само собой расплывается в улыбку — диетолог оказался живым воплощением своей профессии. Он был румян, белорозов, щеки его походили на пончики, а пухлые губы складывались в трубочку, словно он снимал пробу со сладкого блюда. Кивая и улыбаясь, он уютно устроился в кресле и приготовился слушать. Ну и хитрый мужичок! Можно подумать, что в корабле постоянно возникают кураторы со значками члена Совета, и Савельев уже попривык с ними толковать о том, о сем, а когда не о чем говорить, то и помалкивать… Да, диетолог никак не мог быть «субъектом „Х“, зато наверняка был сплетником. Уютным таким, всеми любимым: „ А вы слышали, коллега? На борту гость, представьте себе!“ Напрасно я его вызвал, думал. Хайдаров, приятно улыбаясь. Ну и пончик. Он сказал:

— На борту «Мадагаскара» происшествие — метеорная атака. Об этом вы осведомлены. Имело место нарушение пассажирской инструкции…

— Ай-ай-ай! — пропел Савельев. — Какое безобразие!

И на Хайдарова пахнуло ванилью. И тут же выяснилось, что Савельев, будучи врачом — космическим врачом! — с многолетним стажем, безукоризненно соблюдаеттребования инструкции. Он привык следить за своим здоровьем, и посему регулярно производит небольшой моцион в башмаках-утяжелителях, очень советую, коллега, знаете ли, влияние ослабленной гравитации на организм до сих пор не раскрыто полностью. Да-э-э… Тридцать кругов по коридору — неутомительно и достаточно. Да-э-э… Итак он делал двадцать третий круг, и прозвучал тревожный сигнал, по которому следовало лечь в амортизаторы, что он и выполнил неукоснительно… Да, К сожалению, атака застала его еще в коридоре, он открывал дверь своей каюты… Что? В коридоре никого не было, ни-ко-го. Вот выйдя на прогулку, он встретил доктора Шерну — конечно, куратор знает его — известный, известный человек, главный космокуратор станции Марс-2… Приятнейший человек! Последнее время — несколько замкнутый. Всегда в одиночестве. Они обменялись парой слов, и доктор Шерна удалился. Кажется, он спешил. Когда это было? Д-э-э, минут за десять до метеорной атаки…

Когда Савельев покинул каюту, он знал не больше, чем до разговора с Хайдаровым, но его бледно-голубые глазки сияли огнем бескорыстного любопытства. Вентиляторы боролись с запахом сдобы повышенной калорийности. Хайдаров вызвал следующего — Марту Стоник. Вот и верь свидетельским показаниям — Шерна оказался «несколько замкнутым»…

Марта Стоник вошла с надменно вздернутой головой. Поздоровалась, швырнув два пальца к козырьку каски — ладонью наружу. Комбинезон сидел на ней, как влитой. Он был склеен из какого-то особенного материала, мягкого и уютного на вид. Экая малютка, подумал Хайдаров. сантиметров… сто шестьдесят. Возраст определить трудно — не меньше двадцати пяти. не больше сорока. Губы юношеские, руки-детские, с глазами что-то неясно. Глаза, скользнув по Хайдарову, уперлись в оранжевую стенку шкафчика с личным оружием командира и в них, мелькало. Что-то с ней нехорошо, подумал Хайдаров и напомнил себе, что здесь он следователь, и надо отодвинуть сострадательность и добропомощность… «Да что с тобою сегодня, — сказал он себе, — ты Куратор, и оставайся им. С ней что-то происходит скверное. Какое интересное лицо — не греческое, как можно бы ожидать по фамилий, скорее египетское, коптское. Оно было бы красивым, если бы не мрачность — обрати внимание, не сиюминутная мрачность, а постоянная, характерологическая… Да что она там увидела, на этом шкафчике?»

Пассажирка взглянула, наконец, на него:

— Представляться не нужно, надеюсь?

— Давайте проверим, — сказал Хайдаров. — Вы — доктор Марта Стоник. Физик?

— Химфизик, специалистка по ударным волнам. Институт Систем Жизнеобеспечения, Луна-Северная.

— Полетите вы с Марса.

— Тонко подмечено, — сказала Марта Стоник,

— Летали на испытания систем? Всегда завидовал вашей службе…

— Ах, вот так… Я всегда завидовала вашей.

— Почему?

— Э, сначала вы объясните, почему.

— Пожалуйста, — сказал Хайдаров. — Я делю цели на первичные и вторичные. Вот, скажем, наша служба. Мы…

— Пастыри, — сказала Марта Стоник.

Я, знаете, побаиваюсь Теологических выражений. Но пусть будут пастыри. Овцам прежде всего необходимы пастбища, водопои. Овчарни, а потом уже — пастухи. Вы даете пастбища, вы — необходимы. А мы-третий эшелон.

— О Господи! И это говорит психолог!

— Очень понимаю, — с удовольствием согласился Хайдаров. — Нисколько не спорю, все изложенное могло быть изложено в семнадцатом столетни. В девятнадцатом — наверняка. Но каждый имеет право на собственные заблуждения, не правда ли? Я заблуждаюсь, и знаю это, и мало того — буду упорствовать в своих заблуждениях до конца.

— Любопытно, — сказала пассажирка.

— Да что вы, ничего любопытного, — сказал Хайдаров. — Моя основная цель — быть адекватным моим обязанностям. Для этого я должен любить и почитать вас. И я стараюсь любить и почитать все вам принадлежащее, даже ваши профессии.

Пассажирка щелкнула пальцами и засмеялась. В каюте было темновато, и она наклонилась, чтобы разобрать надпись на значке.

— «Николай Хайдаров», — прочла она. — Ладно. Можете называть меня Мартой. Это вы каждому пациенту рассказываете? Насчет любви и почитания?

— Каждой пациентке, — протяжно сказал Хайдаров. — Иногда подношу цветы.

— Простите, — сказала Марта Стоник. — Язык мой — враг мой. О чем будем разговаривать?

— О пристрастиях. Почему все-таки вы завидуете нашей профессии?

— Власть. Кураторы для меня — олицетворение власти.

— А, снова пастыри и овцы…— сказал Хайдаров.

Он не стал объяснять, что власть — космического психолога в частности — существует лишь тогда, когда есть две стороны. Готовая ее осуществить и готовая ее признать. Что в XXI веке немного найдется властолюбцев и почитателей власти, а поэтому они подозрительны для психолога, как люди, отступающие от нормы. Ему уже было ясно, что властная, резкая и самолюбивая женщина вряд ли могла быть «субъектом X». Скорее, оказавшись один на один с раненым, она бы голову сложила, но его бы вытащила из аварийного отсека, — не только из человеколюбия и чувства долга. Ведь Шерна был огромный и здоровенный мужчина, а она — маленькая и слабая. Вытащив его. Марта лучшим образом удовлетворила бы свое самолюбие.

— Вы возвращаетесь в свой Институт, на Луну? — спросил он.

— Да.

— Скоро ли у вас отпуск?

— Я только что из отпуска. Но в чем дело, куратор? Вы лучше скажите прямо, что вас интересует.

— Пожалуйста. Где вы были в момент метеорной атаки?

— Ах, вот так… — сказала пассажирка. — Вы из Института космических психологов? Что за дело ИКП до метеорных атак и прочей прозы?

— Я говорю с вами от имени экипажа.

— Экипаж… Ах, вот так. Чем же интересуется экипаж: метеорной атакой, или мною?

— Вами.

— Тогда я отказываюсь говорить.

— Простите, — смиренно проговорил Хайдаров. — Я думал, вы знаете. Во время атаки смертельно ранен человек.

— Кто?!

— Филип Шерна.

— Какое несчастье, — с едва скрытым облегчением пробормотала пассажирка. — Теперь я понимаю. Он безнадежен?

Хайдаров рассказал то, что знал: тело заморозили только через двенадцать минут после клинической, смерти, и в малой ракете-контейнере отправили на Землю. Смогут ли там оживить — неизвестно. Судовой врач полагает, что шансов нет.

— Жаль его, — сказала Марта. — Я была едва знакома с ним. Мне говорили — он выдающийся человек.

Николай всмотрелся в ее лицо и перевел взгляд на шкалу акселерометра. Первые три, цифры — 0, 11 — ярко и неподвижно сияли в темноте окошечка. Корабль неслышимо плыл по Корабельной орбите, чуть вытянутому эллипсу, увешанному маяками — по. темной дороге длиной в сто тридцать тысяч километров, которую он пробегай за двадцать четыре часа, оставаясь при этом как бы на месте, в зените западного побережья Африки, и если там сейчас была ночь и облака не застлали небо, то Люди, подняв глаза, могли Видеть яркую, медленно мигающую звезду, — корабль вертелся вокруг центра тяжести, поддерживая ускорение с точностью до одной сотой земной силы тяготения, о чем и свидетельствовал акселерометр. Ноль одиннадцать и что-то еще — четвертая и пятая цифры все время, менялись, особенно пятая, она в неистовой спешке стремилась сообщить о каждой десятитысячной доле «же», она отзывалась на каждый шаг вахтенного штурмана в третьем уровне рубки, на движение пневматического лифта, поднимающего из кладовой завтрак для пассажиров, и совсем, уже с безумной скоростью, так что цифры сливались в мерцающий голубой прямоугольник, пыталась успеть при включениях корректировочных двигателей.

Глядя на акселерометр, Хайдаров спросил:

— Иными словами, Шерна вам не нравился?

Она спокойно уточнила:

— Не понравился. Я видела его в кают-компании, счетом три раза. Или четыре.

Редкий случай, — сказал Хайдаров, — Филипа все любили..

— Именно, куратор. Поэтому он не понравился мне. Профессиональный обаятель, стрелок-без-промаха… Вас шокирует мой непочтительный тон?

Хайдаров пожал плечами. Он и сам недолюбливал Филипа. Куратор должен быть обаятельным — но в меру. Личность его должна быть концентрированной, как химикат. Без воды. Демонстрироваться могут лишь те качества, которые. повышают доверие к личности куратора. А Шерна был артистичен, шумлив — душа общества — и в нем было что-то мушкетерское или флибустьерское, каска и полускафандр сидели на нем, как широкополая шляпа и кафтан с кружевами. Он был пышен. Бедняга Филип, подумал Хайдаров. Я недолюбливал тебя, но твоя гибель оставит во мне зарубку. Ты был слишком красив и пышен, смерть не по тебе.

— То есть вам Шерна не показался замкнутым и надменным человеком? — спросил он.

— Замкнутым — ни в коем случае. Хотя… Он всегда был сам но себе. А в момент аварии я была в каюте Бориса Гольданского, своего коллеги с Деймоса…

Еще один долой, остаются двое, подумал Хайдаров. Борис Гольданский — в числе вызванных для беседам

— Послушайте, куратор. Что вы ищете в корабле? Искать надо в космосе.

Здесь Николай совершил поступок, для куратора непростительный. Он выкатил глаза и замер. Не потому, что его удивили слова Марты Стоник. Просто он понял, что остаются отнюдь не двое. Остаются все пятнадцать пассажиров, потому что Оккам «обегающий компьютер». Он непрерывно переключается с объекта на объект. Например, членов экипажа он обегает с интервалом в пять секунд, а пассажиров — с интервалом в сорок — шестьдесят секунд, смотря по ситуации в корабле. В интервалах люди не контролируются. Значит, любой пассажир четвертого уровня имел целую минуту, чтобы подняться в кают-компанию, попасть в аварию вместе с Шерной, и бросить его. «Ай-ай-ай… прокряхтел про себя Хайдаров. — Все-таки пятнадцать человек…» — и увидел, что на лице пассажирки появляется изумление.

— Виноват, поперхнулся, — бодро солгал он. — Виноват. Кого надо искать в космосе?.

Она подняла левую бровь. Это у нее великолепно получалось.

— Так уж сразу и «кого»,-сказала она, глядя на оружейный шкаф. — Установили, что пробило обшивку?

— Внесистемный метеорит, — сказал Хайдаров.

Стоник презрительно фыркнула.

— Извините, я профан, — сказал Хайдаров. — Мне было сказано мельком: внесистемный метеорит.

Стоник буравила его огненными левантийскими глазами.

— Вы гуманитарий, с вас взятки гладки. Но экипаж! Специалисты — «Голубая лента», кажется? Рекордсмены! Интересно, что у них на уме…

— Экипаж считается одним из лучших в Межплатрансе, — корректно заметил Хайдаров. Од определенно не завидовал тем, кому приходится работать с доктором Стоник.

Она снова сменила тон:

— Я знаю, я несправедливый человек. Но оставим это. Куратор, метеорит не подпадает под стандартную классификацию!

Будь у кураторов профессиональный девиз, он звучал бы кратко «Выслушай!». Хайдаров спросил:

— В чем же?

— Во всем, кроме скорости. Любая скорость свыше стольких-то километров в секунду считается внесистемной, что, я надеюсь, известно даже кураторам.

Хайдаров скромно поклонился, Стоник подозрительно спросила:

— У вас есть вторая специальность?

— Инженерная математика.

— О-а! Тогда вы поймете. Скорость у него была какаято чудовищная — почему и не подействовала метеорная защита. Не меньше двухсот километров в секунду. Слушайте дальше: входное отверстие в броне имело восемь миллиметров в диаметре. Вам ясно?

— Очевидно, метеорит был пяти-шести миллиметров в поперечнике, так я понимаю?

— Не больше пяти. Но метеорит обычной формы, шарообразной в первом приближении, весил бы при диаметре пять всего один грамм. И при любой, повторяю, при любой скорости, сгорел бы в наружной броне. А этот прошел внутрь, и сгорел в третьем слое, понимаете? Я проделала расчеты. Так называемый метеорит был стержнем, предпочтительно из карбида вольфрама или чистого вольфрама, диаметром четырнадцать миллиметров и длиной около сотни. Он весил двадцать-тридцать граммов!

— Ого, — пробормотал Хайдаров. — Космический снаряд…

— То-то и оно.

Скорее всего у вас сурдокамерная болезнь. доктор Стоник, думал Хайдаров. Да-с. Властолюбие, мерещатся пришельцы… Бывает. Куда чаще, чем принято думать. Но не с сотрудниками Луны-Северной, это во-первых, ибо там перманентный психологический контроль, как на Земле. Хотя — месяц она провела на Деймосе, плюс сорок дней одиночества в каюте — психоз мог и объявиться… Трехкратная смена кураторов… С другой стороны — откровенна и почти адекватна… Во всяком случае, надо поговорить с Жерменом.

Он спросил:

— Доктор Стоник, почему бы вам не обратиться к первому инженеру? Ваша информация ему интересней, чем мне.

Пассажирка энергично отмахнулась:

— Нет-нет-нет! Догадаются сами— их счастье. Не догадаются — приоритет останется за ИСЖО. Воображаю,

Такэда удивится, когда мы явимся на ремонтнике и вырежем место пробоя…

— Следовательно, я должен молчать?

— Рассчитываю на вашу профессиональную скромность.

— Мера за меру, — сказал Хайдаров. — Когда я начал говорить о гибели Шерны, вы испугались за кого-то другого. 3а кого?

Она вскинула голову.

Хайдаров мигал с самым простодушным видом.

Она вдруг щелкнула пальцами:

— Ладно. Мне померещилось, что… Нет. Ничего мне не мерещилось.

— Мне очень, очень важно — знать, — мягко сказал Хайдаров.

Марта пожала плечами. Лицо ее опять стало оливковым, мрачным. Встала, шагнула через комингс и проговорила, не оборачиваясь:

— Проклятый рейс…

Когда дверь закрылась, Хайдаров поднялся и бормоча. покряхтывая, обследовал оружейный шкафчик. Снаружи — ничего… Внутри — обычный комплект: газовый и пулевой Пистолеты и пресловутый «ВК» — ракетный карабин, одним нарядом которого можно свалить трех слонов. Насколько Хайдаров знал, этим оружием воспользовались лишь однажды при обстоятельствах смутных и малопонятных — из тех случаев, которые стараются поскорее забыть, или притвориться, что их не было.

Он захлопнул шкафчик. Растерянно мигая, осмотрел еще раз — снаружи. Ровным счетом ничего… Ну, блестит. Ну, одна плоскость оранжевая, другая, над изголовьем койки — белая. Тем не менее. Хайдаров знал, что Марта Стоник неспроста буравила шкаф своими очами. И право же, не потому, что он принадлежит Уиму. Скорее бы она смотрела на ящик с постельным бельем, или на клавишу бортжурнала.

Он постоял еще, покидал на ладони универсальный ключ — презент Уима. Вызвал следующего. Предположим, что Стоник смотрела на оранжевое просто так. Любит оранжевый цвет. Предположим… А самоубийства она не задумала. уж простите. Не такой человек Марта Стоник…

Вызову директора и откажусь, — злобно подумал Хайдаров. — так нельзя работать в двадцать первом веке. В сущности, сейчас уже поздно. Поздно. Космическое курирование все чаще осекается. Легко работать на Земле.. Там непрерывный контроль, психики. Там, есть куда убежать, от любовного безумия, сменив обстановку, профессию,-любое. На Земле есть свобода выбора, В космосе нет. Предмет любви или ненависти всегда рядом. Или недоступен. В одном случае от него нельзя уйти, в другом — недоступен. что, одно и то же. Вынужденная фиксация эмоций. Да если бы только фиксация. Самых отважных, активных, неукротимых выбрасывает Земля в великую пустоту, как семь веков назад выбрасывала их за мыс Нун, за тропик Рака. Отвага — сестра жесткости. Жажда перемен. дух исследования — другое название неистовости чувств,. Они активны: жестки, неистовы, современные конкистадоры в синтетических латах, они бешено стремятся к переменам, а мы» выпуская их в пространство, взнуздываем такой дисциплиной, которая це снилась конкистадорам Кортеса, носильщикам Стенли, казакам Пржевальского. На каждого космонавта приходится по нескольку тысяч больших и малых машин, миллионы, деталей — неверных и ненадежных, работающих на грани возможного. Поэтому люди должны быть абсолютно надежны, как будто они не сострят тоже из миллионов деталей. Люди не должны отказывать, не имеют права поступать непредсказуемо, как будто люди — не специальные машины для непредсказуемого поведения. Мы взнуздываем их уставами, сводами, инструкциями, затягиваем их в дисциплину, как в перегрузочный корсет, а затем начинаем их жалеть и размахивать перед ними транквилизирующими снадобьями… Да как было этой —несчастной Марте не влюбиться в Гранта. когда он сорок дней перед ее глазами, опустошенными; черным небом Луны и Деймоса? Что было делать ей, когда у меня защемило сердце при виде командира Уима, — как он он ходит, откинув торс, не шевеля громадными своими плечами, а руки н ноги движутся плавно и свободно, и где-то гремят неведомые там-тамы? И что я знаю о командире Уиме, какие дьяволы терзают его в трехмесячных рейсах, плюс месяц межполетных подготовок? Кроме сводов и уставов есть неписаные правила, которые ставят командира высоко над страстями, но что ему делать, если он неистов — а он должен быть неистовым, иначе он не стал бы космонавтом и командиром — что делать ему? Ждать отпуска? Он и так ждет. Ложась спать, он ждет, что его разбудит сигнал тревоги. Миллион деталей, составляющих вместе «Остров Мадагаскар» ежесекундно угрожают ему неповиновением, а он — ждет.

Я не люблю сомневаться в людях, подумал Хайдаров, но… «Я сомневаюсь, следовательно я мыслю». Еще один девиз кураторов, будь оно проклято, я должен предположить, что командир. Уим взглянул в левантинские глаза Марты Стоник, хоть это и запрещено неписаными уставами…

Однако, где же очередной пассажир? — спохватился он. В ту же секунду смолкло пение радиомаяка и голос Жермена, не слишком приятный в натуре и вовсе уж гадкий в трансляции, прохрипел:

— Никола, срочно трубку! Бегом!

Хайдаров вскочил. Почему-то он решил, что все уже разъяснилось, — правонарушитель объявился, и можно вернуться к Инге и к «Белкам в колесе», но выскочив в кают компанию, он услышал характерную вибрацию, пение просыпающегося корабля. Медленно угасал экран земного видео, два-три пассажира, стоящие перед ним, тревожно переглядывались. Та-ак, подумал Хайдаров. Распахнув рубочную дверь, он увидел обоих пилотов, Краснова и Жермена, на рабочих местах, в алых наушниках индивидуальной, связи с компьютером. Так… И спины у них были чересчур прямые — ох, как знал Хайдаров эту привычно-гордую осанку пилотов…

Командир сидел в своем кресле — посреди рубки — сутулил широченные плечи. Его спокойная и свободная поза тоже была многозначительна — своей нарочитостью. Динамик тихо репетовал пассажирское оповещение: «Угроза метеоритной атаки, всем к моменту ноль от пятидесяти быть в амортизаторах! Отсчет. Пять-десят… Сорок-девять…»

— Займешь каюту Шерпы? — спросил командир.

— Есть, — сказал Хайдаров.

— Это не приказ. Можешь в моей.

— Я бы остался здесь, — сказал Хайдаров. — Разреши взять скафандр Шерны и вернуться.

— Со-рок, — отсчитал Оккам.

— Не разрешаю, — сказал Уим.

— Есть. Номер каюты?

— Седьмая, — командир отсалютовал Хайдарову, двинул рычаг кресла и оно, шипя, развалилось в перегрузочное положение.

В пассажирском модуле голос машины гремел, как голос рока. От комингса рубки Хайдаров нырнул в пассажирский ствол «А», и понесся, держась за поручень — мелькнул коридор второго уровня, ноги ударились в мягкий потолок первого, но уже не было пола и потолка, корабль остановил вращение. Слева от Хайдарова светилась перевернутая семерка. Седьмая каюта. А справа выскочил прыжком.как огромный мяч, диетолог Савельев — остановился, блеснул глазками. Он же в тринадцатой, подумал Хайдаров, втягиваясь в каюту. Быстро огляделся — личные вещи Шерны убраны. По-видимому, корабль ориентировали перед маневром. — Хайдарова то прижимало к амортизатору? то норовило бросить на скафандр, укоризненно покачивающий пустым шлемом. «Десять!» — предупредил Оккам. вот и амортизатор надувается, наползает на тело, — такое привычное, но всегда странное ощущение — локти сами собой приподнимаются, отжимаемые нагрудными пневматиками. «Два!» Николай поднял руки, дернул рукоятки колпака, и тот мягко, готовно ухнул на койку, так что скафандр очутился в полуметре от человека. Оккам заботливо спросил: «Пассажир семь, проверка связи, ответь, пожалуйста!». «Седьмой Оккаму, порядок…» — прохрипел Хайдаров.

Крепко давило по оси икс, то есть от груди к спине, и по этой своей мысли, что «ускорение по оси икс»; а не просто «на грудь», Хайдаров понял, что ускорение больше трех. Скорее всего — четыре с десятыми. Корабль уходил с орбиты со всей возможной поспешностью.

Любопытно, куда мы жмем, подумал Николай. На ближнюю к Земле орбиту, чтобы уйти на ту сторону,» загородиться планетой от метеоритов? Он лежал с закрытыми глазами, стараясь не сосредоточиваться на своих ощущениях. Представлял себе, как несется корабль — боком, опустив нос к Земле, изрыгая кормою бесцветное пламя, и по всему корпусу перебегают, как синие змейки, тлеющие разряды. Откуда вот взялись эти бесконечные метеориты… Вроде бы не сезон. Первый пришел три часа назад, то есть градусах в пятидесяти отсюда. Поток? Похоже на поток. Тем более не сезон. А как лихо Марта Стоник придумала насчет «космической пули» — на что только не пойдет влюбленный, чтобы привлечь к себе внимание! Космос. Чего он только не вытворяет с людьми. На Земле такая женщина, как Марта, не влюбилась бы в Уима. Проблема просто не возникла бы. Там все просто — перманентный психологический контроль: у каждого свой канал связи с машиной-контролером, и любой сильный импульс мгновенно фиксируется. У Марты был, наверно, свсрхсильный, когда она знакомилась с Уимом. Для первой встречи с пассажирами командир надевает парадную каскетку, белую с золотом — нелепость, в сущности. Дикарство, но пассажирам нравится. Да, сверхсильный импульс, сигнал опасной потери равновесия, плюс, несомненно, ощущение боязни и неуверенности в себе. На Земле ГСПК ответила бы транквилизирующим* воздействием, импульс был бы подавлен, еще не пройдя в сознание, и ничего бы не осталось, кроме легкой неприязни при следующей встрече Марты с объектом, то есть с Грантом Уимом. Лихая штука, эта ГСПК, «Глобальная система психического кондиционирования». Величайшее творение человечества, как мы старательно внушаем себе и окружающим… Эх, ты, скептик, поддел себя Николай. Такому скепсису цена грош. Люди-то счастливы. Поди теперь отыщи настоящего, добротного сумасшедшего — для демонстраций студентам приходится пускать видеозаписи… Экая привычка к бесплодным умствованиям! ГСПК — факт действительности, столь же значимый, как научно-промышленный комплекс планеты. Бессмысленно теперь рассуждать о негативных сторонах психического кондиционирования — без * Транквилизация — успокаивающее воздействие на психику. него уже нельзя обойтись. Без него все развалится. Три поколения выросли в перине душевного комфорта. Импульсы страха, неуверенности в себе, запретных влечений, агрессивности — подавляются. Побуждается творческая активность, тонко компенсируется недостаток отрицательных эмоций: страха, неуверенности в себе и прочего…

… И все. прекрасно, подхватил Николай Хайдаров. Я сам толковал об этом тысячу раз или чуть побольше, и в это верю — да-да, верю, и сознательно применяю этот гнусный теологический оборот, потому что знать я не могу, и никто не может, потому что знание невозможно без эксперимента. А чтобы проверить, полезна ли ГСПК, надо одну половину человечества изолировать от другой этак лет на двадцать. И в одной половине применять кондиционирование, а вторую оставить жить, как трава растет и сравнивать количество самоубийств, психических расстройств, количество язвенников и гипертоников, и еще разводов, несчастных случаев на дорогах и бог знает чего. Это невозможно, и не только из-за того, что никто не пойдет на эксперимент с четырьмя миллиардами человек. Даже не потому, что взамен одного человечества мы получим два и неизвестно, к каким конфликтам это приведет. Просто эксперимент не будет чистым — ГСПК уже есть, это, повторяю, капитальнейший факт действительности и его нельзя изъять из действительности. Может быть, нам лучше жилось бы и без водопровода и канализации — если бы мы не знали о таковых. Но попробуйте сегодня выключить водопровод! Ох, не пожелаем мы умываться в канаве… А заставь нас, — вот тут количество самоубийств и возрастет в эн раз.

Однако мы ускоряемся и ускоряемся — куда же мы это? Словно удираем. Не от чего-то, а от кого-то. Космические снаряды — эк загнула! Однако минут пять уже давит… В амортизаторе, как известно, чувство времени нарушается.

Он покашлял, прочищая горло, и позвал:

— Оккам, я Николай. Соедини с рубкой, видео, — и вдвинул экран между собой и пустым лицом скафандра.

Сейчас же он увидел командира. Грант Уим смотрел куда-то, подняв голову, выставив подбородок. Рот его был по-старушечьи поджат. Он покосился на Хайдарова и опять уставился вперед и вверх. Буркнул:

— Как ты там, куратор?

— Спасибо, командир, — сказал Хайдаров. — Что происходит?

Командир смотрел не вперед, а назад, на кормовой сектор внешнего обзора, — за его затылком маячили стойки штурманского пульта, «условного носа» рубки.

— Происходит, происходит… — невнятно проговорил Уим. Звонко, резко спросил: — Дистанция?

— Уменьшается, командир, — ответил голос Краснова.

— Рабочее тело?

— Главные баки в нуле. Досасываем припуск.

Такэда, понял Хайдаров. Ну и жаргон у инженеров, вяло подумал он: еще чувствуя себя лицом безответственным — пассажиром, покойно лежащим в амортизаторе. Ну и жаргон… И вдруг он понял, и словно выпрыгнул туда в рубку: «Дистанция уменьшается»! За нами гонятся? Кто-то-а-нечто-то? Не может быть. Не может быть. Это же только говорится, что в космосе может случиться все.

Он был изумлен, как никогда в жизни, но еще не верил своему изумлению. Казалось, он чего-то не понял.

Не отрывая глаз от кормового экрана, командир распорядился:

— Двигателям — стоп. Оккам! Ось кормы держать на неизвестном объекте… Экипаж! Пассажиры! Состояние номер один!

Неизвестный объект?! Хайдаров прямо-таки чувствовал, что у него отвисает челюсть — от изумления — и в то же время как автомат, отбросив экран видео, впрыгнул в скафандр: башмаки, перчатки, шлем, застежка, готово — он повис внутри капсулы, Ага, невесомость… Он поспешно перевернулся и лег на место, приняв положение, предписанное пассажиру состоянием номер один. И немедля вернул экран на место.

— Оккам, панораму! Рубку!

В рубке была суета — Жермен и Уим еще влезали в скафандры. Краснов неподвижно сидел в своем левом кресле, уже одетый в скафандр, с номером. Хайдарова это поразило — экипаж «Мадагаскара» был верен уставу буквально до конца. На дисках скафандров зажглись личные номера: Уим — первый, Краснов — второй, Жермен — четвертый. Краснов развернул кресло и уставился туда же, куда и Уим. Жермен сидел спиной к ним, держа растопыренные пальцы на пульте.

— Оккам, кормовой экран! — вскрикнул Хайдаров, и онемел.

Он увидел Что-то. Сквозь ситаллит шлема, на маленьком мутном экранчике он увидел кормовой экран рубки, а на нем нечто закрывающее Солнце. Будь оно чуть левее, Николай бы не понял, что «неизвестный объект» закрывает Солнце, но сейчас он мог видеть несколько протуберанцев: левый сегмент короны, выбивающийся словно из-под черного одеяла.

Голос командира спросил:

— Киоси! Параметры объекта?

— Все по-прежнему. Полностью непрозрачен.

— Гравитация?

— Нет гравитации, — сказал Такэда, и, помедлив, уточнил: — В пределах чувствительности приборов.

Хайдаров так шумно перевел дыхание, что зачесалось в ушах. Объект непрозрачен по всему спектру, и не имеет массы!

— Попробуем большой лазер? — спросил Краснов.

— Нет. Для этого надо разворачиваться носом… Оккам! Время до столкновения?

— Командир, двести семьдесят, тире триста двадцать секунд.

Николай слышал, как командир вздохнул, легонько кашлянул и проговорил:

— Товарищи, ваше мнение. Делаем еще попытку уйти?

— Уйти? — отозвался кто-то. — Нет. Хватит. Хватит.

— Мы пройдем насквозь, — пробасил Албакай. — У него нет массы, Грант. У нас — десятая степень, скорости почти одинаковы.

Он говорил о массе «Мадагаскара», измеряя ее привычно — в граммах. Десятая степень соответствует десяткам тысяч тонн.

— Киоси?

— Рабочего тела едва хватит на торможение, Грант, — неторопливо сказал Такэда. — Куда нас занесет, если добавить скорости?.. Кто нас будет вытаскивать?

— Так, согласен, — проговорил Уим. — Земля! Вы это слышали?

Пауза. Затем встревоженный голос:

— «Мадагаскар», мы вас слышим.

Вот куда, значит, нас унесло, подумал Николай. Пауза была в три-четыре секунды, мы у орбиты Луны…

— Земля? Вы по-прежнему не фиксируете объект?

Снова пауза, и ответ:

— «Мадагаскар», объект не фиксируем. Повторяю: не фиксируем. Нет. Рекомендуем ударить плазмой. «Мадагаскар»! Берем ваши пеленги. С Луны стартует «Отважный», через со…

— Я Такэда — нет связи с базой.

— Я Бутенко. Пассажиры лежат по состоянию номер один.

— Я Оккам. Двести десять секунд до столкновения.

— Оккам, экипаж! Реактор — на экстремальный режим. Задача: неизвестный объект атаковать термически, на дистанции максимального поражения. Ускорение по оси «жеикс» — до восьми, по оси «же-зет» — до четырех. Оккам! Начать разворот после появления горячего пятна на поверхности объекта. Оккам! Такэда и Жермен должны видеть.

Кормовой экран был черным сплошь. Хайдаров отметил момент, когда «черное одеяло» закрыло последний солнечный факел, и убрал экран видео — под восьмикратным ускорением он рухнет на шлем. Закрыл глаза, соображая ориентировку корабля. Куда направлена ось «зет», так называемая килевая?.. Если Альфа Центавра на левом экране, а Солнце на кормовом… Земля как будто была видна на носовом нижнем экране, «под килем», то есть разворот на «зет» будет в направлении Земли. Расходуя остатки рабочего тела на термическую атаку, командир хотел заодно повернуть корабль к базе. Ведь «Мадагаскар» все еще стремительно уходил от Земли, а ресурс рабочего тела кончился. Оставался резерв. Оставалась надежда на помощь. Ремонтный корабль «Отважный» теоретически догонит в космосе кого угодно. Он ходит без экипажа, под ИРД — ядерным двигателем — под кормовой плитой рвутся. водородные бомбы… Тридцать «же»… Если вовремя стартует — догонит. Но заранее никто не знает, вовремя, или нет… Черт побери, о какой чепухе я думаю. Сейчас атака. Я никакой физик. Что за штука нас преследует, как ты думаешь, Николай Хайдаров, никакой физик? Непрозрачна — значит, металл. Облако металлической пыли, закрывшее Солнце. Оно гигантское и должно иметь зверскую массу. Где же она? Разве что гравиметры отказали. Эх, не отказали они, ты уж не обольщайся, дружище Николай. Космос приоткрыл нам свою шкатулку с сюрпризами. По-моему, три минуты давно прошли. Как тянется время, когда ждешь в амортизаторе!

«Остров Мадагаскар» дернулся и запел, повышая топ, как гигантский серебряный свисток. Стены каюты прыгнули вверх, это Хайдаров провалился в подушки, вдавливаемый подошвой ускорения, как камешек в горячий асфальт, и сейчас же прокатилась волна вибрации, настолько мощная, что лязгнули зубы и все тело зачесалось. Десять, пятнадцать, двадцать секунд завывал свисток. Продолжая отсчитывать время, Хайдаров приподнимал кисть руки, — определял ее тяжесть — ускорение восемь, восемь, еще раз — восемь… А поворота все не было. «Мадагаскар» уносился куда-то к созвездию Дракона, набирая каждую секунду скорость в восемьдесят метров в секунду. Это продолжалось отчаянно долго. Наконец, динамик прохрипел: «Двигателям — стоп…» и наступила тишина.

Командир Уим висел посреди рубки. Шлем плавал за его спиной, лицо сливалось с экранами — свет был погашен. Желтые огни холостого хода отражались в изогнутых, слепых, черных стеклах. Черно было в рубке. Слабый свет стекал из открытого люка второго яруса, доносились шаги и голоса.

Когда Хайдаров вошел, командир кошачьим движением извернулся, поймал спинку кресла, сел.

— А, куратор! Прошу.

Хайдаров подошел к нему. Снял шлем. Было очень неудобно ходить на присосках.

— Почему выключен обзор?

— Эта штука проглотила «Мадагаскар», — сказал Уим.

— Ладно, — сказал Хайдаров. — Давненько не посылали меня с ведром за тремя литрами вакуума… Серьезно — что?

— Я сказал. В телескопе то же самое, — монотонно ответил Уим. — Промыли объективы. Меняли защитные стекла. То же самое. Мышь в кулаке.

— А плазма? Вы жгли это плазмой, и что?

— Ничего. Он погасил мне плазму. Мои гигаватты уходили в него, не оставляя следа.

Нелепая напыщенность этой фразы заставила Хайдарова поверить. Несколько секунд он ощущал смертное отчаяние. Покачиваясь на магнитных подошвах, как аэростат, он выпихивал из себя отчаяние. Ну, давай же. Чем скорей ты справишься, тем лучше. Ну!

Мелькнуло лицо Инге. Ох, это. лицо, подвижное в самые недвижные секунды. Не хочу умирать. Хочу видеть лицо Инге и вдыхать его нежную прелесть.

Скрипнул компенсационный корсет скафандра. Кажется, прошло. Ты — неистовый трус, дружище Хайдаров. Неимоверный трус. А ну, сглотни — право, ты делаешь успехи. Можешь сглотнуть…

Он прицепил шлем к спинке кресла, улыбнулся Уиму, и что-то спросил. Или что-то успокоительное сказал, а Уим что-то ответил. Сейчас важны были не слова — тон, тембр, поворот головы. Скверный пафос звучал в голосе Гранта Уима. Демонстративно звучал. Битый лед пополам с битым стеклом.

— Грант! Прикажи, чтобы сюда не входили…

— Нет.

— Да. — Хайдаров наклонился к пульту. — Сядь спиною ко мне. Я приказываю, Уим!

Наспех надетый «эльф» давил на горло. О господи, подумал 'Хайдаров, сейчас Оккам и откажется выдать кривые Гранта Уима. Но знакомый рисунок послушно вычертился на мониторе Оккама.

Грант Уим сверкнул зубами, изображая улыбку.

— Ладно, куратор. У меня все в порядке.

— Послушайте, Грант, вы же знаете, что отказ от помощи куратора уже говорит о неблагополучии?

— Я не мальчик, — отрезал Уим, — извините меня — дела… Такэда!

Интерком не ответил. Командир растерянно посмотрел на Хайдарова, и тот понял — можно.

— Грант, вы хотите спать. Вы очень хотите спать. Под веками — песок. Глаза закрываются, закрываются… Вам становится хорошо и прохладно, — говорил он размеренно. — Хотите спать. Глаза закрываются. Вы спите. Спите. Спите…

Командир Уим честно спал. Хайдаров закатал левый рукав его скафандра, всадил иглу, сдавил шприц-ампулу. Так… Теперь — внимание к деталям… Опустить рукав и будить, либо играть в открытую?

В открытую — всегда лучше. Это — первое. Второе: Грант хотел, чтобы я его переборол. Хотел, правда, бессознательно — но дал себя загипнотизировать в две минуты. То есть сотрудничал…

— Грант. Проснитесь. — проговорил он.

Командир пошевелился, и в тот же момент Хайдарова буквально повернуло — ему показалось, что на экране появилась звезда. Нет… Под потолком вспыхнула и сейчас же погасла «пчелка» — оранжевая сигнальная лампа, соединенная с объективом корабельного компьютера. Машина наблюдала за ними. По-видимому, не хотела, чтобы они это замечали…

Уим проговорил:

— Так, Я в порядке. Благодарю, Никола.

— Ты еще не в порядке, — сказал Хайдаров. — Слушай. Твоей вины здесь нет.

— Куратор, вы теряете чувство меры, — холодно сказал Уим.

— Очень может быть. Но что я знаю, то я знаю. Пассажиров не высадил — верно, и за это будешь держать ответ. А в другом ты не виноват.

— Ты про Шерну?

— Боже мой, конечно — нет…

Уим пронзительно взглянул на него. Растер локоть, отвернул рукав.

— Так. Спасибо. У тебя все? Такэда! Прошу сюда!

Сейчас же всхлипнул люк, сверху вплыл Такэда — отсалютовал шлемом Хайдарову, прыгнул к пульту и несколько секунд висел в позе ныряльщика, рассматривающего дно. Проговорил:

— Блокада по всем статьям. Гравиметры, жироскопы, все диапазоны частот, корпускулярные датчики, микрометеорные датчики. Глухо.

Командир сухо перебил:

— Собирай экипаж. Десять минут обмена мнениями.

В рубку вплывали один за другим, как глубоководные рыбы в темный грот, серебряные скафандры с красными номерными дисками. Отблескивая серебряным и алым в столбе света, падающего сверху, они ловко переворачивались, откидывали кресла, садились. Жермен тут же ухватил Хайдарова за нагрудник скафандра и начал информировать. С тысячью подробностей. Хайдаров покорно кивал, округлял глаза, поднимал брови. Не слушал. Минуту назад он фактически кончил следствие. Силлогизмы выплывали один за другим, как номерные диски на скафандрах, и рассаживались по местам. В тысячный, наверно, раз Хайдаров удивлялся непостижимой механике мозга — самые каверзные построения свершаются в наиболее неподходящие минуты. Теперь ему было непонятно, как такая простая задача могла казаться неразрешимой — боже ты мой, Шерна ведь был куратор! Он усмехнулся про себя и услышал слова Марселя:

— … Форменным образом! Я сразу сказал: у пего нет массы — он поворачивал мгновенно, под углом к прежнему курсу!

— То есть как под углом? — очнулся Хайдаров.

— О! Именно! Показать? Оккам, проекцию маршрута НО на орбитальную плоскость! На экран!

На большом навигационном экране вычертилась немыслимая кривая, вернее, ломаная линия — зеленая, яркая. Безупречно сфокусированная, немыслимая. В космосе невозможно просто повернуть, как поворачивает пешеход или биллиардный шар, оттолкнувшийся от борта. Для такого поворота необходимо остановиться, но в космосе нельзя остановиться мгновенно, а любой безостановочный поворот идет по плавной кривой, имеющей радиус тем больший, чем выше скорость. Это азбучная истина. Воплощение столпа столпов — законов сохранения массы-энергии и импульса. А неизвестный объект,. НО, поворачивал под углом, чисто и четко, нисколько не притормаживая — это было видно по толщине линий на экране. Толщина показывала скорость относительно Солнца. Так вот, линия на навигационном экране объективно свидетельствовала, что НО увеличивал скорость в погоне за «Мадагаскаром», а при маневрах поворачивал без радиусов. Оккам показал и маршрутную проекцию лайнера — бледной линией, так что Хайдаров мог видеть всю картину. Вот «Мадагаскар» начал схождение с кольцевой орбиты, а НО, идущий к ней по касательной, ломает курс и бросается следом. Оба увеличивают скорость. Вот место, где «Мадагаскар» дал восемь «же», одновременно повернув градусов на пятнадцать, и НО немедля поворачивает и жмет вдогонку, срезая угол. Срезая угол, представляете?

Значит, гравиметры не врали, показывая, что НО лишен массы — лишь такой объект может поворачивать под углом. Следовательно, и сейчас они не врут, хотя показывают чепуху — что НО экранирует «Мадагаскар» от земной и солнечной массы. Чепуху, ибо ничто в известной нам части Вселенной не экранирует силу притяжения — ничто, а тем более не объекты, лишенные массы!

Да, вот так… Неудивительно, что все — Жермен, Албакай, Такэда, Бутенко, Краснов и сам Уим — снова, в который, наверно, уже раз, принялись разглядывать две линии, яркую и бледную, слившиеся в одну там, где НО догнал корабль и был атакован кинжальным ударом плазмы.

— Здесь он прыгнул, — проговорил Жермен над ухом Хайдарова. — Прыгнул, как тигр, и схватил нас. Дал нам поработать плазмой, облизнулся и оп-ля! Он питается энергией, — Жермен пренебрежительно махнул рукой. — Элементарно, коллега, — он питается энергией, это говорю я, Марсель Жермен! Космический тигр, пожирающий плазму. Оп-ля! Он шел к нам. Он хотел посмотреть на нас вблизи, но мы включили двигатели, и он погнался за добычей, вот и все.

Остальные молчали, и каждый молчал по-своему. Раньше Хайдаров ощущал экипаж «Мадагаскара», как плотную пирамидальную группу — несомненно, с Грантом Уимом в вершине. Сейчас он видел сетку, вроде эйлеровских графов, разложенную па плоскости. Прозрение не отпускало Хайдарова Сейчас он мог бы точно и подробно описать химизм собственного мозга, перечислить все вещества, притекающие к гипоталамусу по воротной системе, и разложить по полочкам все сигналы гипоталамуса, передаваемые мозгу и так далее. Но важней и потому интересней было просмотреть отношения внутри экипажа. И он просмотрел и увидел, что причин для беспокойства нет, люди отлично держат форму, а новая структура отношений вызвана ситуацией, в которой штурманам Уиму и Краснову нечего делать — из объятий «космического тигра» корабль могут вырвать только инженеры. Сейчас кораблем командовал Такэда. «Что же — спасибо Уиму, подобрал стойких ребят в экипаж», подумал Хайдаров и потихоньку переместился к шкафчику с канцелярией. Командир сейчас же оказался рядом.

— Пассажирский список, — прошептал Хайдаров.

Командир достал журнал и сразу, открыл в нужном месте. Ясно, Грант. Посидел ты над списком, поразмышлял… Но Хайдарова интересовал только четвертый уровень. Точнее — люди с Деймоса. Еще точнее…

Такэда говорил:

— Два-три человека мы в состоянии привлечь. Прежде всего Сперантова…

— Сперантов — величина, — сказал Уим.

— Затем — Стоник, — продолжал Такэда. — Я помню ее докторскую работу. Мыслящий физик…

Хайдаров напомнил:

— Может быть, Юнссона? Кажется, он тоже физик?

— Правильно, — сказал Краснов. — И пилот-виртуоз. Давайте Юнссона, с ним не соскучишься.

— Нет, — резко отозвался Бутенко. — Друг Шерпы, Я против.

— Я забыл, простите, — сказал Хайдаров.

— Что за нежности, — сказал Уим. — О Шерне мы так и так не разговариваем. Юнссон — не школьница.

— Больше нет физиков? — спросил Такэда.

— Нестоющие, — сказал Бутенко.

— Тогда все. Марсель, поднимай этих троих, — распорядился Такэда. — Мы готовим большой лазер и зонды. Грант, установишь зонды?

— Есть — установить зонды, — сказал Уим.

— Забортные пробы взять вторично? — спросил Краснов.

Такэда что-то ответил. Сейчас придет Стоник, подумал Хайдаров. Со своим космическим снарядом.

Но первым явился Юнссон. «Э-хой, на палубе! Кому тут нужен черный пират, сын греха, божий бич полуденных морей?» Он со свистом пронесся над полом, покрикивая: «Привет, кэп! Привет, Левушка! Ого, кто же это, никак Хайдаров!» Он отлично говорил по-русски и любил этим щеголять. Такэду он похлопал по спине. Уима — по колену. Всеобщий любимец, удивительно даже, как он мог дружить с Шерной, и стиль у них один…

— А эт-та что?! — Юнссон повис перед навигационным экраном.

— Угадай, о сын греха, — сказал Такэда.

Хайдаров посматривал на них, пропуская через пальцы ленту бортжурнала. Команда держалась отлично, просто великолепно —ни смятения, ни торопливости. Юнссон — высокий, тонкий в кости, был похож на Гранта Уима. Такое же, несколько ленивое изящество, тонкая талия, огромныеплечи.

Стоник поздоровалась сдержанно. Албакаю улыбнулась и помахала рукой — он, бедолага, опять сидел один в инженерном отсеке.

Уим поднялся, постоял несколько растерянно. Хайдаров смотрел, как он в задумчивости оторвался от пола — висел наклонно, как падающая башня, держась коричневой рукой за подбородок, с шлемом, витающим над головой, как нимб. Тем временем в рубке возник Сперантов, известный специалист по магнитогидродинамике — среднего роста, стандартной наружности, с какой-то особенно стандартной прической. Эге, подумал Хайдаров, тебе и не требуется ничего нестандартного при таких глазах… Такие патологически внимательные глаза бывают только у талантливых людей и у душевнобольных. У людей, носящих свою вселенную в мозгу.

— Киоси, введи товарищей в события. Я готовлю зонды, — сказал Грант Уим.

— Помочь? — спросил Хайдаров.

Вдвоем они поднялись в кладовую, распаковали ракетные зонды и спустили их на грузовом лифте к шлюзу. Цилиндрические радиоуправляемые ракетки были достаточно массивны, килограммов по пятьдесят, и даже в невесомости требовали внимательного обращения. «Мадагаскар» не был исследовательским кораблем, зонды не числились в его инвентаре, — по крайней мере так полагал Хайдаров. Помогая Уиму устанавливать переносную катапульту, он спросил, откуда на борту зонды.

— О-а, происки Киоси Такэды, — улыбнулся Уим. — Я разрешил принять их на борт вместо запасного холодильного агрегата.

Хайдаров удивленно посмотрел на него.

— В конце концов, первый инженер — он, не я, — доверительно сказал Уим. — Он же и первый физик, ему лучше знать, чем инженер может поступиться для физика…

— Странно, Грант. За глаза я был о тебе другого мнения.

— Служака, уставная крыса, а? Все из-за «Голубых лент», куратор… Взяли… Не поспешничай…

Они заложили в катапульту все три зонда, Уим придирчиво осмотрел проводку запальных устройств. Отряхнул руки.

— Я чистюля, куратор, вот в чем суть. Мой папаша, — он вытянул длинный коричневый палец, — мой папаша, почтенный и сын почтенного, был настоящий масай, из последних кау-бойз… А?

— Скотоводов…

— Вот. Пас коров, браконьерствовал по заповедникам, был счастлив и не очень любил мыться. Вот я и чистюля.

— Ох уж эта всеобщая психологическая подготовка, — сказал Хайдаров. — Непременно надо привлечь свои детские конфликты… Чистоплотность чаще всего инстинктивна, дорогой командир..

— У меня — нет. Это все папаша, — ухмыльнулся Уим. — В виде неосознанного протеста я вылизываю все окружающее. Экипаж. Корабль. Орбиты. Я на этом настаиваю: в виде протеста. Плотнее…

Они закрывали люк грузового шлюза.

— Я не знал, что еще уцелели скотоводы, — сказал Хайдаров.

— Теперь — нет. Сорок лет назад был мой папаша и еще двое-трое. Он, когда был помоложе, возжелал добыть льва — как полагается, с копьем, — но лев, увидев копье, и не найдя электромобиля, гида и остальных атрибутов, не захотел участвовать в охоте. — Уим спрятал течеискатель. — Ну, все. Куратор! Что ты имеешь сказать мне?

— Вроде бы ничего, — сказал Хайдаров. — А что?

— Думаю, ты пошел, имея целью разговор.

— Ни боже мой, — с полной искренностью сказал Хайдаров. — По-моему, ты в полном порядке. Теперь не в форме, пожалуй, я.

— Страшно? — просто спросил Уим.

— Страшновато. Не очень, а однако…

Командир кивнул. Не хуже Хайдарова он знал, что бесстрашных людей не бывает. Он кивнул, тщательно расправил складки скафандра — дьявольски неудобная штука, — и проговорил:

— Николай, я совершил глупость. Задержал пассажиров. Сознаю, и тогда сознавал, остановиться не мог.

Хайдаров удивленно посмотрел на него. Уим пояснил:

— Не самобичевание, Николай, нет… Объясняю, дабы ты понял. Я предложил отложить десантирование, будучи в расстройстве чувств, так это говорится?

— Примерно. Мы можем говорить по-английски.

— С русскими я беседую по-русски, — сказал Уим. — Расстройство чувств, ибо поступок того, кто дезертировал, был гнусный. Я знал, кто его совершил…

— Знал?!

— Оговорка; Предполагал, но без уверенности и спокойствия. Поэтому предложил команде задержать всех. Экипаж согласился большинством голосов.

— Жермен, Такэда, Краснов?

— Ты как глядишь в воду, — с удовольствием сказал Уим — Они, почтенные и сыны почтенных, поддержали меня, а я не понял, из каких соображений они исходили.

— Из каких же? — спросил Хайдаров.

— Они спасали мою честь. Я не мог представить подобное. Понимаешь?

— Пока нет.

— Мой папаша ходил с копьем на льва. Искал его, чтобы сразиться. Я не умею сомневаться в своей отваге и воображаю, якобы другие меня понимают. Они сомневались.

— Просто они представляли себе, что другие могут усомниться.

— Ха! Безразлично.

— Командир, ты ошибаешься, — сказал Хайдаров, зная, что Уим прав. — Ты должен их понять.

— О да. Я обязан был понять их соображения. Да. Таким образом, я виновен дважды. Предложил расследование. Не понял, почему меня поддержали.

Можно было сказать — а какое значение это имеет сейчас? Но Хайдаров воздержался. Честь всегда важна первостепенно. Важна всегда, для всех, и для него самого в том числе. Ему, например, было приятно, что командир Уим поверил ему, как врачу и человеку, и заботится о его мнении, и так откровенен. Ведь папаша Уим, почтенный и сын почтенного, должен был передать сыну, сверх отваги и усиленной чистоплотности, еще и сдержанность в проявлении чувств, замкнутость — непременные качества воина. Вроде визитной карточки, удостоверяющей силу и мужество. Так уж принято.

Во всяком случае, за Уима можно не беспокоиться. Раз он говорит о своей вине, то лечение подействовало. Хайдаров сказал:

— Ладно. А как насчет подозреваемого?

— О-а! Не люблю его. Сильно, скверно не люблю. Поэтому не имею права высказываться. Идем?

— Да, время, — сказал Хайдаров.

… В рубке грызлись специалисты. Такэда нападал на Стоник:

— Вольфрам! Конечно, вольфрам, если обшивка вольфрамовая! Стержень! А ты знаешь, как прессуют обшивку? Не-ет, плохо ты знаешь. Ты зайди ко мне в каюту!..

— Зачем бы это? — ледяным голосом перебила Марта Стоник.

Краснов захохотал. Такэда замер с открытым ртом. Махнул рукой, и, обращаясь уже к Сперантову, стал объяснять:

— Это наша казнь египетская — обшивки. Они кристаллизуются, то ли под нагревами, то ли под метеорной дробью. Кристалл до восьми миллиметров, сцепление ослаблено. Ткни пальцем — летит…

— Ха-ха-ха, — досмеивался Краснов. — Он прав… А в каюте у него ха-ха, простите, склад рекламаций. Каждый рейс передает жалобы на обшивку, я это подписываю как первый помощник.

Такэда проворчал:

— Первое дело — создать замкнутую гипотезу…

Сперантов кивал. Было заметно — он едва слушает. Он висел у пульта, удивительно аккуратный даже в пассажирском скафандре, спустив веки на выпуклые глаза. Когда все замолчали, он еще некоторое время кивал. Открыл глаза и заговорил, улыбаясь и благожелательно переводя взгляд на всех по очереди, и опять-таки кивая после каждой фразы:

— Действительно, несистемный метеорит, соударившийся с крупным кристаллом вольфрама… (Кивок). И, действительно, испарившийся, успел бы передать часть импульса кристаллу… Последний же и произвел бы разрушения… — кивок. — Разрушения, описанные уважаемой коллегой Стоник. Здесь нет противоречия. Методологически я. согласен с коллегой Такэда. Нам лучше (кивок) воздержаться от широких гипотез в части метеорита. С другой стороны, никакая гипотеза о неопознанном объекте не покажется чересчур широкой…

Это минимум на полчаса, подумал Хайдаров.

Но Сперантов блеснул глазами и решительно закончил:

— Предлагаю начать эксперименты. Машина готова?

— Машина готова, — сказал Бутенко.

— Я бы начал со спектрографии в лучах лазера.

Юнссон, по-видимому, уже Порядочное время возился с Оккамом. Ловко перевернувшись над пультом, он рявкнул:

— Лазеры-мазеры! А я бы вышел и потрогал это за галстук.

Сперантов бесцветно улыбнулся. В своем стремлении быть синтонным, то есть соответствовать ожиданиям окружающих, он выглядел довольно жутко. А ведь он сейчас никого не видит, подумал Хайдаров. Это вам не вишневый компот…

Крепко же тебя задел вишневый компот. Ты — смешное существо, Хайдаров… Лучше других ты знаешь, что непротиворечива только бездеятельность. Любой вид деятельности противоречив. Знаешь, что космонавт должен быть сильным и мужественным. Следовательно, он должен пренебрегать смертью. Следовательно, он прав, когда готовит вишневый компот немедля после гибели товарища. А про ученого ты знаешь, что он должен всему предпочитать новую информацию. Следовательно, Сперантов прав, отключаясь от обыденных дел ради информации. Но ему важнее всех слез человеческих… они правы, а противоречие начинается на следующем уровне — в данном случае на моем, ибо я — куратор. Я профессионально обязан помнить, что космонавт, и физик, и кто угодно, должен заниматься своим делом, не поступаясь человечностью, то есть без противоречий. Глобальная система контроля и снимет противоречия на уровне личностей, и, как любое действие, создает его на следующем, но меня это не будет касаться. Пусть мне дадут компот — я его съем…

Загудел мягкий, чуть слышный зуммер. Это в тридцати метрах от рубки большой сигнальный лазер, встроенный между рулевыми двигателями на носу «Мадагаскара», ударил НО своими мегаваттами, идеально стабилизированными по когерентности и ширине пучка. Там, где луч упирался в НО, надлежало появиться тончайшему, как женский волос, каналу — десяти тысяч градусов на стенках. И туда были направлены объективы двух спектрографов, вынесенные на причальные консоли, далеко за обшивку.

— Черт знает что, — флегматично проговорил Сперантов.

Уим схватил Хайдарова за плечо. Марта Стоник прищурилась и откинула голову. Бутенко пренебрежительно улыбался. Юнесон застыл в позе атакующего викинга — корпус вперед, нога отставлена, глаза как сливы и все лицо наливается кровью.

Носовой экран остался черен, как склад сажи. Ни малейшего проблеска. Спектрографы безмятежно сияли нулями — ни один элемент менделеевской таблицы не сгорел в луче.

— Там ничего нет! — радостно заявил Жермен. — Диффузное облако!

Краснов отвернулся от пульта и медленно покачал головой. Его мальчишеское лицо стало серебристо-бледным. Даже Хайдаров понимал, что Жермен выдает желаемое за действительное. Лазерный луч, конечно, проскочит сквозь чрезвычайно рассеянное облако, не оставив видимого следа. Но это облако не могло быть настолько рассеянным. Тогда бы оно пропускало хоть часть солнечного света к «Мадагаскару».

— Остаются зонды, — сказал Такэда.

Рука Уима крепче сжала плечо Хайдарова. Понимаю тебя, Грант, думал Хайдаров. Неизвестно, как отреагирует облако — зонды рвутся крепко.

Он мог быть доволен собою. Сердце стучало ровно и неторопливо, губы оставались влажными. Только было странно. И сквозь людей, сквозь взволнованное, жесткое лицо Такэды, юношескую фигуру Льва Краснова, сквозь матово-черные экраны, просвечивал любимый им склон Большого Чимгана — камни, прозрачные кусты и пасущиеся среди черных теней ослики. Маленькие ушастые ослики, кроткие и смирные. А наверху — снег, и воздух легкий и чуть дымный. Он услышал голос Сперантова:

— Что скажет куратор?

И свой голос:

— Вот в чем вопрос: можно ли определить маневры НО, как поведенческие акты?

— Поведение, поведение… — пробормотал физик. — Дорогой куратор, кому судить об этом, как не вам?

— Давайте по порядку, — сказал Хайдаров. — Если факты не объясняются только физикой и другими небиологическими дисциплинами, тогда поведение. То есть первое слово за вами.

Сперантов кивнул, уставил глаза на хайдаровский подбородок.

— Рискну сформулировать: те факты, которые поддаются какому-либо объяснению, можно истолковать, как физические. Погоню за «Мадагаскаром» и захват проще всего толковать, как поиск гамма-квантов — реактор их излучает. Менее вероятен принцип магнитного поиска. Самым изящным, хотя и еще менее вероятным представляется поиск массы.

— Самым изящным? — спросила Стоник.

— Коллега, еще бы! — живо отнесся к ней Сперантов. — Объект не имеет собственной массы, — раз. Экранирует гравитацию, то есть специфическое поле, свойственное массе, — два. Третья связь с массой — поиск. Поиск массы вписывается в эту картину гармонично и изящно. Принципы малой массы и экранирования измеряемого поля чрез-вычайно распространены в измерительной технике. Я не ошибаюсь? (Кивок в сторону Такэды). Благодарю. Почему бы НО не быть целиком измерительной системой с экраном и нуль-массой?

Хайдаров думал: действительно, изящная гипотеза. И снова, как со стороны, услышал собственный голос:

— Действительно, изящная гипотеза. Но — опасная. Так можно и кошку считать измерительно-поисковой системой, настроенной на мышь и потому не обладающей поведением… Мы уже пытались атаковать плазмой.

Такэда подхватил:

— Следовательно, зондирование без взрывов? На телеметрии? Нет возражений?

Сперантов благосклонно кивнул. Возражений ни у кого не было. Один лишь Юнссон молчал, всматриваясь в черные экраны. Такэда окликнул его:

— Тиль! Мы ждем.

— Меня? — встрепенулся Юнссон. — Вот уж придумали! Старый пират, сын греха, всегда готов к абордажу! —

«Даю зонды, — сказал Такэда. — Албакай, шлюз!»

Отдаленное звонкое звяканье вакуум-насоса стало глухим, бормочущим — откачивался воздух из шлюзовой камеры. Насос опять зазвенел, мигнули лампы, и Албакай доложил: «Готов».

— Включаю кинограмму. Пуск! — сказал Такэда.

Еще раз мигнуло на пульте. Первый зонд ушел с катапульты. Оккам бархатным голосом доложил: «Нет информации».

— Как в банку с тушью, — сказал Такэда. — Воспроизвожу кино грамму.

Старт зонда в замедленной демонстрации выглядел впечатляюще: из люка выплыл протуберанец синего пламени, погас, и стал высовываться обтекатель ракетки, и тут же, в метре-полутора от брони, стал укорачиваться, как в дурном сне. Чернота съедала обтекатель, начиная с трубки Питу. Срезала. Усилием воли Хайдаров. заставил себя сменить начало отсчета и понять, что не чернота съедает ракетку, а ракетка уходит в черноту, в НО. Тонет. Действительно, как в банке с тушью. Чернота Казалась плотной, как жидкость, зонд вонзался в нее на большой скорости, и — ни всплеска, ни самой крошечной Морщинки. Ровным серпом надвигался НО на зонд. Обтекал выступы фото-, фоно-, гамма-, газо— и прочих датчиков. Бомбового отсека. Топливного отсека. Двигателей. Все…

— Он будто отстоит на дистанции, — услышал Николай голос Бутенко,

Такэда что-то проговорил по-японски. Остальные молчали. Спустя несколько длинных секунд Жермен неуверенно сказал:

— Дадим еще, а?

— Наверно, надо еще, — так же неуверенно ответил Краснов.

— Бестолку, — сказал Такэда. — Валить добро… В яму…

— Негативный результат — тоже полезен, — срезонерствовал Бутенко.

Хайдаров посмотрел на Стоник. Она сидела в кресле, комочком, и не сводила глаз с Уима. Юнссон постучал ладонью по пульту:

— Клянусь бородой Эйрика Рыжего! Я пойду в капсуле, говорю вам!

— Куда ты пойдешь? — осведомился Краснов.

— Туда. Пройду насквозь и вернусь.

— А как ты найдешь, где «насквозь»?

— Пойду прямо и до конца.

— А как ты будешь знать, где «прямо»?

— Попробую. Вдруг пройду.

Первый штурман пожал плечами.

— Ну, предположим, пройдешь. А вернешься как? Ощупью?

— Он отстоит на полтора-два метра от корпуса. Стану шарить на газовом движке, спиралью, пока не выскочу между ним и корпусом.

Уим до сих пор внимательно слушал, перебрасывая взгляд с Краснова на Юнссона. Тут он вмешался — вытянул палец и спросил:

— Намерен пилотировать по акселерометру, так?

— Так, командир. По акселю.

— О-а! Это штука. По акселю можно ходить и год. Возможно, ты разведаешь полезную информацию, но мы ее не получим.

— Ну, хорошо, — сказал Юнссон. — Пустите меня на лине. У вас есть суперскаф? Дайте линь, суперскаф, и я пойду.

Легчайшая тень пробежала по лицу Уима, а Сперантов внезапно оживился:

— Оч-чень толковое предложение! — Но почему вы?..

— Моя мысль, мое исполнение, — сказал Юнссон.

— Что вы, что вы! Ручаюсь, все об этом думали. Вы нас опередили.

— Кому идти, в данном случае неважно, — сказал Уим. — Вопрос — нужно ли идти… У нас уже три предложения: зонды, капсула и суперскафандр. Что еще можно предложить?

Юнссон дернул плечом. Эк ему неймется, подумал Хайдаров.

— Можно капсулу на тросе, — сказал Такэда. — Дистанционное управление. Видеоканал. Никакого риска.

— Проводное дистанционное? — спросил Юнссон. — А коаксиальный кабель есть у тебя?

— Есть.

— Десять метров?

— Шестьсот пятьдесят, — невозмутимо сказал Такэда.

— Клянусь шкотами и брасами! — Откуда, о сын скопидома? Тебе же положено пятьдесят!

— О, значит — семьсот, — легко сказал Такэда. — О штатном кабеле я забыл. Семьсот метров. Сойдет? Тросом состыкую на километр.

Теперь все, кроме Марты Стоник, уперлись глазами в Такэду. Уим тихо переспросил:

— Семьсот метров, Киоси? Не шутишь? Где?

— В анкерной кладовой, мой командир.

— Пойдем…

Странное, странное ощущение появилось у Хайдарова. Будто стальная лента — спиральная, вроде пружины для старинных стенных часов, которые он в детстве разобрал и безнадежно испортил, и в которых самое сильное впечатление произвела на него именно упругая, длинная, свернутая в плоскую спираль пружина, — да, такая вот штука незаметно обвила его сердце — в какой-то момент, который он упустил. Здесь, в уюте рубки, где все еще припахивало вишневым компотом, не ощущалась неистовая стремительность, с которой «Остров Мадагаскар» уносился по вытянутой кометной орбите прочь от Солнца. Уносился, закованный в черное облако Неопознанного. Уносился, потеряв связь с миром, даже со звездами, вечными и неподвижными, и только манипуляции Оккама с платформами и волчками инерциального курсографа позволяли видеть этот путь и ощущать эту скорость. Двадцать два километра в секунду, восемьдесят тысяч — в час, два миллиона — в сутки… Так мчался «Мадагаскар», как бы устремившись назад, к Марсу; отчаянно мигая всеми излучателями, от стояночных огней до радиотелескопа, и люди в рубке ощущали это движение лишь как боль в сердце.

Но пружина разжалась. Маленький квадратный японец погрузил на корабль сколько-то метров кабеля, не взявши из земного цейхгауза еще что-нибудь, предписанное ииструкцией — запасной моторчик к электрической мороженице, или гидравлический строп для причаливания санитарной капсулы. И теперь можно выйти за пределы Неопознанного, дать сигнал, и помощь придет…

—…Пойдем! — приказал Уим.

Чмокнула дверь в кают-компании. Такэда и Уим выскользнули в темный проем — оставшиеся посмотрели вслед, отвели глаза. Бутенко эпически-спокойно проговорил:

— Время пассажирского завтрака. Лев Иванович, могу я разослать завтрак, либо ускорения вновь превысят допустимые?

Юнссон хлопнул себя по бедру:

— Ускорения? Так нечем их давать, твои ускорения!

— Но возможно, наш первый инженер припрятал несколько тонн рабочего тела, — отозвался Бутенко. — Я даже уверен.

— Ладно, корми, — сказал Краснов. — Только не усердствуй.

«Пассажиры, внимание! — заговорил Бутенко. — Прошу приготовиться принять завтрак. Внимание! Сохраняется положение номер один. Колпаки можно поднять, из амортизаторов не подниматься».

— Ксаверы, тебе помочь? — спросил Хайдаров.

— Не надо помогать, невесомость… — буркнул врач, выплывая в кают-компанию. Было слышно, как он открыл дверцу промежуточной кладовой, вытащил контейнер с завтраками и, щелкнув карабином, прицепил его к лееру, натянутому вдоль коридора. Затем он всунулся в рубку, вручил Жермену — ближнему к двери — мешок с завтраками для гостей и команды, и горделиво выплыл из рубки, словно выступая на вышколенном коне впереди гусарской роты.

— Пистоле-ет… — восхищенно проговорил Юнссон.

— Человек без нервов, — сказал Жермен. — Ловите, дамы и господа…

— Он действительно — человек без нервов? — спросила Марта, подхватывая на лету двойную тубу.

— Не принуждайте меня к разглашению профессиональной тайны, — сказал Жермен.

— Куда они запропастились, клянусь мартин-гиком? — крикнул Юнссон. — Эй, на верхней палубе, малыш! Принести тебе завтрак?

— Благодарю, я сыт, — ответил бас Албакая. — Скажите, Тиль, что значит «мартин-гик»?

— А какая-то деревяшка, — Юнссон простодушно ухмыльнулся. Проклятая деревяшка на проклятых парусниках, которые бороздили океаны, когда земля была молодой и красивой.

— Жаль, что вы не знаете, — сказал Албакай.

— Если вам интересно… — послышался голос Сперантова.

Николай забыл о нем. Физик сидел в кресле второго штурмана. Он облизывал губы, а в руке держал завтрак. Один из всей компании, он принялся за еду.

— …Гик есть деталь парусного вооружения, дорогой инженер. Это деревянная или металлическая балка-консоль, прикрепленная одним концом к мачте, практически под прямым углом..Любопытно, что лучшее исследование храбрости сделано не психологами, а детским писателем Житковым, подумал Хайдаров. Какие точные модели! «Не на заячий тулупчик опирался его дух»…

Он выплюнул в кулак верхушку тубы и добросовестно попробовал есть. Вкус, как и следовало ожидать, не ощутился. Стыдно-с, уважаемый психолог… Воображаете о себе невесть что — этакий вы добропомощный, преданный делу и своим подопечным, а на поверку оказывается — пшик, легковес… Были бы преданы — тоже боялись бы, конечно, но другого. Ибо сказано: «Самый жестокий страх страшащегося — легкомыслие тех, о ком он печется». А вы страшитесь за себя, уважаемый психолог… На вас сейчас экипаж из девяти человек, — есть на что опереться, это вам не заячий тулупчик. Ну ничего, ничего — подбодрил он себя. Жуешь, глотаешь, думаешь, значит еще не все потеряно. Думай дальше. Что происходит с теми, о ком ты печешься? Сперантов — с ним ясно. Он наполовину счастлив, наполовину — в ярости, ибо «Мадагаскар» не приспособлен для космических исследований. Юнссон… Покамест он — черный ящик. Как бы исхитриться включить его мозговые датчики? С пилотов не снимают датчики на время отпуска. А скажу-ка я ему: раз ты стал членом экипажа, включим-ка твои датчики… Но сначала пусть поест. Держится он безукоризненно, пожалуй… Стоник — еще ясней, чем Сперантов. Ни о ком не думает, ни за кого не боится, кроме Гранта Уима. Страха за себя, соответственно, не ощущает. Сам Грант Уим опирается духом на чувство долга и на свою вину перед пассажирами. А вовремя я вкатил ему ампулку, похвалил себя Хайдаров. Ох, вовремя. Без нее он сейчас… Что? Не знаю, что. Может, и сам бы справился. Ох, уж эти мне капитаны, строящие куры пассажиркам!.. Вместе с Уимом, на тех же двух жердочках — чувстве долга и сознании вины — помещаются Краснов и Такэда. Дополнительно Краснов компенсирует тревогу загадкой НО, а Такэда — деловыми хлопотами… Нет, хороший экипаж, хороший! Любопытно, что еще двое — Бутенко и Албакай — опираются на антивину. Они ведь требовали десантирования пассажиров, и сейчас, когда правота подтвердилась, их поддерживает сознание правоты в точности так же, как Такэду и Краснова — сознание неправоты… Дорогой Борис Житков, — проникновенно сказал Хайдаров. — Ничего не стоит наш с вами заячий тулупчик, на который якобы нельзя опереться духом, равно как и высшие моральные ценности, на которые, наоборот, можно и должно опираться… Учтите: если человек храбр, то он найдет себе кучу опор и утвердится на них, как свайная постройка. А ежели он трус, как я, например — ничто ему не посодействует. И пока неизвестно, почему субъект «А» — храбрец, субъект «Б» — трусоват, а субъект «Икс» и совсем никуда не годен. Говоря начистоту, я всего лишь трусоват, и не более того, — он незаметно съел завтрак и приободрился. — В моем падении виноват старик Эйнштейн. Какая прекрасная мысль, — во всем виноват Эйнштейн. Кто просил его утверждать, что природа коварна, но не злонамеренна? Зачем он убедил нас, что «Бог не играет с человеком в кости»? А теперь кто-то играет с нами, как гепард с черепахой, переворачивает с бока на бок и. на спину, и слышно, как когти стучат по панцирю.

Вот что засело в тебе намертво, думал Хайдаров. Вот что для тебя Земля. Гепарды, играющие в Серенгети, и прогулки по склонам Хингана, где воздух так легок и прозрачен, и ослики проникновенно трясут ушами, и снег, потрескивая, испаряется под горным солнцем. А еще — Инге. А «Остров Мадагаскар», если мы выберемся отсюда, останется для меня — чем? Наверно, запахом вишневого компота. Хоть бы съели, наконец, этот компот, подумал Хайдаров. И выплюнули косточки, подумал он, хоть и знал, что в космос никогда не берут вишни с косточками.

«Жермен, Стоник, Юнссон, в шлюзовую», — приказал Уим. Хайдаров двинулся было предупреждать Юнссона — что включит его датчики, но трое вызванных живо вынырнули из рубки. Сперантов рассеянно осведомился — где удобнее посмотреть температуру обшивки, и удалился в инженерный уровень. Албакай сейчас же погасил свой экран. То ли он хотел без помех потолковать с физиком, то ли давал возможность Краснову поговорить по душам с куратором. Но,отводя глаза от экрана, Хайдаров опять уловил мгновенный оранжевый отблеск под потолком рубки, и вдруг разозлился — на себя. Просто разъярился. Какого черта он, в самом деле, возится со своею трусостью, когда у него масса дел? Юнссона не проверил — но стоило ли его проверять, пока не проверен Оккам? Надо узнать точно, почему Оккам Тайком наблюдает за ними. А если заниматься Оккамом, то прежде надо проверить Жермена, потому что поведение компьютера — на совести корабельного психолога.

Хайдаров теперь не сомневался, что разгадка «субъекта Икс» — в поведении Оккама. А Марсель не может не знать, что компьютер самовольничает. И молчит. Следовательно, он сам неблагополучен, — тогда моя гипотеза ложна. Или не чувствует себя куратором — тогда я попал в точку.

Он быстро — предвидя результат — ознакомился с кривыми Жермена. Они оказались благополучными до отвращения. Действительно, Марсель не сознавал себя куратором, а был просто веселым и благодушным парнем, самую малость истеричным. Даже вины не ощущал. «С ничем пирог, — определил Хайдаров. — Для кураторской работы не годится, для штурманской — хоть куда. То есть Оккама он распустил не злонамеренно, а по разгильдяйству. То есть, моя рабочая гипотеза подтверждается…»

Хайдаров бодро вытер лоб. Подождал, пока Краснов не кончил очередное дело — удивительно, сколько дел находится при любой аварии! (Краснов приказал Оккаму проверить, сколько кислорода потребляют спящие пассажиры).

— А кстати, — сказал Хайдаров. — Кстати, давно его проверяли на доброкачественность?

— Оккама?

— Ну да.

— По регламенту, — сказал Краснов. — Вроде бы на Деймосе… Сейчас спрошу у него.

— А не спрашивай. Загоним в него тест-проверку, и все тут.

— Что, есть основания?

— А заодно, — ласково сказал Хайдаров. — Пока нечего делать… Ты разрешишь? — он уже лез в тумбочку пульта, где хранились тест-проверки всех корабельных устройств.

Когда он заправлял проволочный хвостик в катушку, послышался голос командира: «Рубка, мы готовы. Разрешите откачать большую шлюзовую». Краснов ответил, глухо застучал насос — Николай надел наушники и погнал тест. Придерживая одной рукой кнопку «проверка», другой наушники, он пытался за формальными крестиками-ноликами проверки увидеть главное, и остро чувствовал свою беспомощность, свою неполноценность, если угодно. Машине, буде она захочет, ничего не стоит подтасовать результаты проверки. Вот в чем штука. А человек не может обмануть тест-проверку. Даже автор теста не в состоянии обмануть свое творение — не хватит памяти и комбинаторных способностей. У машины — хватит. Остается лишь полагаться на ее добрую волю. Поэтому Хайдаров с особым тщанием проверял первые таблицы, показывающие искренность компьютера, его готовность к сотрудничеству — да-да, дорогие коллеги, вы предусмотрели контрольные шкалы, но учтите, для хорошего компьютера каждая лишняя шкала — лишний ключ к разгадке кода…

Когда проверочные таблицы кончились, воротник и спина Хайдарова были влажными. А перед ним на овальном экране. под надписью «Выход Оккама», возник кодовый рисунок. Он показывал уровень надежности высших функций — психологической надежности, если применить к машине привычные понятия. Раз за разом, нажимая кнопку «проверка», Николай сравнивал кодовый ажур, похожий на вышивку «крестом», с таблицей нормальных функции, и получал норму. Превосходную норму, с ничтожными отклонениями от полного благополучия — да его и не бывает в природе.

И снова, быстро повернув голову, он уловил оранжевый отблеск на карнизе. Оккам наблюдал за ним. Почему вот он не успевал гасить лампу вовремя? Пока Хайдаров поворачивал голову, Оккам пять раз мог успеть выключить объектив Неужто — нарочно? Пожалуй, это чересчур. Он еще раз повернул голову — снова оранжевое сияние, подмигивание такое — рыжим круглым глазом. Мигнуло и погасло.

Ладно. Ладно, старина Оккам. Мы посмотрим — кто из нас беспомощен…

Он скоренько разделался с проверкой. Уим и Стоник как раз вернулись в рубку. У них были сосредоточенные, отрешенные лица. Уим, сутулясь, прогрохотал башмаками к своему креслу, сел, и Хайдаров на секунду увидел то, что было до поры вытеснено из его сознания — бархатную, небывалую черноту по всем экранам. Она подчеркивалась проблесками стояночных огней и резкими, пронзительными вспышками аварийных сигналов, монотонно отбивающих «СОС». При каждом знаке по краям экранов пробегали бледно-голубые полосы.

Командир обвел глазами рубку — как-то боком, мельком зацепив Хайдарова, и заговорил:

— Экипаж, внимание. Даю расписание постов при запуске капсулы номер два на тросе, с проводной связью. Первый пост — Юнссон, в шлюзовой камере, отдает с лебедки трос и кабель. Второй пост…

«Не успел!» — мысленно метнулся Хайдаров, Юнссон остался в шлюзовой камере, которую уже вакуумировали — остался фактически вне корабля. Из камеры волновая связь невозможна. Ах ты черт… Приказать ему подключить мозговые датчики к разъему? Не сумеет работать, не хватит длины контрольного кабеля. Разъем для кабеля — у самой двери, а лебедка в другом углу… М-да!. Ах ты черт! Отменить приказ Уима, поставить Тиля на другой пост? Это уже чрезвычайное происшествие, — отмена оперативного приказа командира… И потеря драгоценного времени — минут до сорока.

Создалась как раз та ситуация, о которой ему толковал Марсель Жермен — при первом их разговоре, здесь, в рубке… Самое трудное решение — не допустить человека к работе без достаточных оснований. А у Хайдарова не было никаких оснований. Он даже не был куратором Юнссона.

Шерна был его куратором…

Позже Хайдаров понял, что Оккам все-таки переиграл его. Сначала навел на мысль, а потом сбил с толку, — когда показал на проверке столь полное, несколько даже придурковатое доверие к экипажу. Эта маленькая загадка лишила Николая необходимой самоуверенности. Почему компьютер демонстрирует доверие, если экипаж поставил себя и пассажиров на край гибели? Это не укладывается ни в какую логику — ни человеческую, ни машинную. Все поведение Оккама становилось сомнительным, и, конечно уж, делались зыбкими и ненадежными психологические построения Хайдарова, в которых Оккам был основным звеном. Да еще фокус с лампочками-«пчелками», нагло демонстрирующими недоверие Оккама.

И Хайдаров выслушал задание: «Вести общее наблюдение», сказал «Есть», спрятал на место катушку. Командир скомандовал:

— Внимание, старт капсуле…

— Есть старт… Есть… Есть… — ответили голоса.

Капсула пошла в неведомое. Управляли ею трое. Тильберт Юнссон следил за ходом троса из шлюзовой, превратившейся после отшвартовки капсулы в некое подобие пещеры — люк причала остался открытым в космос, чтобы пропускать трос и кабель. Киоси Такэда управлял лебедкой из промежуточного тамбура и был готов в любую секунду придти на помощь Тилю. Албакай вел капсулу на дистанционном управлении, — из инженерного отсека.

Через несколько секунд после старта, когда чернотою был съеден веничек рыжего газа, торчащий из малого двигателя капсулы, послышались первые доклады. Юнссон: «Капсула идет ровно», затем Такэда: «Кабель на глаз отходит по радиусу», затем Албакая: «По приборам кабель прямой, потравлено десять метров, тяга пять тысяч граммов». Уйм спросил:

— Юнссон, сколько потравили?

Пауза. Юнссон кашлянул и бойко ответил:

— Боюсь, пропустил марку. Тринадцать или восемнадцать метров.

— Прошу быть внимательней, — сказал Уим.

Шло медленное время. Его течение задавалось тросом — двойной оранжево-белой полоской, пересекающей по диагонали средний сектор траверсного экрана. Белая полоска — кабель, оранжевая — трос. Они монотонно раскачивались. Вдоль них ползли белые, менее яркие, чем кабель, перевязки. Каждые пятнадцать секунд перевязка выползала на экран слева, и спустя три с половиной секунды исчезала справа, скрываясь в черноте. Лебедка разматывала трос со скоростью двадцать метров в минуту, перевязки были устроены каждые пять метров. Провожая глазами очередной узел, Хайдаров думал, что Уим и Такэда подготовили все с немыслимой быстротой — состыковали куски кабеля, навязали сто сорок перевязок — для этого, наверно, и приглашали Марту Стоник, — и намотали сложный линь на барабан лебедки… Постой, кабель-то еще надо было вывести на скользящий контакт, сообразил Хайдаров. Иначе бы он закручивался — ну и ловкачи, когда же они успели! Ловкачи, любая работа у них путем — если не считать Оккама…

Так прошло полчаса. Диагональная полоса на левом траверсе стала привычной, и теперь все в рубке смотрели на овальный экран Оккама, к которому были подключены объективы капсулы. От непрерывного, безнадежного наблюдения за чернотою, за ничем, глаза Хайдарова заслезились. Он словно бы захотел спать. На экране не было ничего. Даже помех. Черным-черно, словно Николай ослеп и давно живет в темноте и привык к ней.

… Он вздрогнул. Албакай доложил: «Кабель весь». Это было сказано тревожно, не так, как инженер докладывал предыдущие тридцать пять минут. Стоник возразила Албакаю:

— Осталось две перевязи, десять метров.

— Юнссон, сколько на барабане? — спросил Уим.

Пауза, и сейчас же несколько голосов. Албакай: «Двигатели переложены на тормоз!», Такэда: «Тиль, отвечай!», и спокойно-насмешливый тенор Юнссона:

— Отставить… Я в капсуле. Взял управление на себя.

Затем Такэда:

— Юнссона в шлюзовой нет!

Хайдаров обмер. О, это тягостное ощущение непоправимой ошибки! Время, которого не вернешь, движение, которого теперь не сделаешь! Двинуть бы тебя по башке, по дурацкой башке, которой ты имеешь наглость гордиться! Но Уйм спокойно повернул голову — взглянул на Хайдарова. Николай машинально подставил ухо. «Оккам?» — шепнул командир. Хайдаров кивнул. «Отключим его?» — «Не надо. Я проверял, — шепнул Хайдаров. — Сейчас проверю Тиля».

Из рубки поспешно выбирались люди. Воистину, это было чрезвычайное происшествие! Тильберт Юнссон не мог попасть в капсулу. Во-первых, ее люк был законтрен «траверсой безопасности», снять которую мог только Оккам — по приказу командира. Во-вторых, расконтренный люк тоже нельзя было открыть, потому что в шлюзовой камере был вакуум, а в капсуле — полное давление, и крышку люка вмяло в горловину этим давлением с силой в полторы тонны. Чтобы все-таки открыть крышку, надо было сравнять давление. То есть удалить воздух из капсулы, а сделать это мог только Оккам. Тот же Оккам. И сделать в единственный момент — при откачке шлюзовой. В другое время был бы слышен свист воздуха.

Вот в чем штука. Юнссон ничего не предпринимал. Он Даже не мог говорить с Оккамом — не имел пароля. Инициатива принадлежала машине. Оккам увидел, что Тиль остается в шлюзовой один, откачал капсулу и приглашающе приоткрыл люк. Входи… И Юнссон пошел, уже самостоятельно задраил люк, и вот — болтается на конце троса, в ледяной черноте НО.

Все же чутье у меня есть, с мрачным удовлетворением подумал Хайдаров. Ай да Оккам. Ай да Юнссон. Выдали спектакль — что ваши «Белки в колесе»! И — слово вам даю — пират на этом не успокоится…

Пират заговорил.

— Грант, Грант… Кабель весь, но трос не кончился. На барабане еще двести метров… Ты слышишь меня, Грант?

— Да, слышу.

— Я чую, еще сотня метров, и будет просвет. Ровно бы светлеет на продолжении радиуса. Ты слышишь, Грант? Разреши, я оборву кабель и пойду дальше?

— Да, я слышу, — сказал Уим и кивнул Хайдарову.

Николай распорядился:

— Прошу дать капсулу на монитор. Голосовую связь с Юнссоном — на мои телефоны, — он включил ларингофон. — Юнссон, это я, Хайдаров…

В рубке произошло мгновенное, сосредоточенно-суетливое движение. На коленях Хайдарова очутилась коробка монитора, с освещенным уже экраном — лицо Юнссона, прикрытое, как вуалью, отражениями приборных шкал на шлеме. Скафандр его был надут — действительно, в капсуле вакуум. Лицо отрешенное, но спокойное. Ах вы душечка моя, Тиль, яростно подумал Николай.

— Ты меня видишь, Юнссон? (Голова кивнула колпаком). Я говорю по кураторскому каналу. Нас никто не слышит. Подключи скафандр по регламенту, включи датчики мозга. Исполняй…

Юнссон сидел неподвижно. Не изменяя позы и выражения лица, он исхитрился изобразить непоколебимое упрямство. Выразительный же вы мужчина, подумал Хайдаров.

— Ты был, когда ударило Филипа, — прошептал он. — Был. Ты действовал бессознательно. Это бывает. Когда ты очнулся, люк в кают-компанию уже захлопнулся. Ты хотел вернуться, но люк был закрыт. Ты не виноват. Подключайся. Я должен тебя проверить. Подключайся, старина…

— Теперь все равно, — сказал Юнссон. — Нечего проверять. Я в порядке.

— Ну, если твои пиратские фокусы считать порядком… — миролюбиво сказал Хайдаров, — тогда конечно… Но без проверки ты не пойдешь дальше.

Юнссон с полминуты сидел молча. В корабле никто не дышал. Вдруг Тиль наклонился к объективу, и Хайдаров увидел, что он улыбается.

— Николушка, пойду. Оборву ваш поводок — настолько-то я в порядке. Козыри у меня.

— А хочешь — докажу, что ты не в порядке?

— Потому что забрался в капсулу? — Юнссон пренебрежительно махнул перчаткой.

— А вовсе нет, — сказал Хайдаров. — Забрался ты ловко. Доказать?

— Докажи.

— Тогда подключишь датчики?

— Предположим.

— Ну слушай. Рвать трос» надо было сразу, без тары-бары.

— Что?

— А то, что плохо соображаешь, Тиль. Пока ты беседовал, Албакай и Бутенко вошли в шлюзовую, а Киоси начал вирать лебедку… Поздно, говорю тебе!

Инженер и врач еще надевали скафандры, а Такэда выбирал слабину троса, но это было неважно — Юнссон понял, что оборвать трос ему не дадут. Чтобы проделать такую штуку, надо вернуться метров на пятьдесят к кораблю, ослабив этим трос, а затем рвануть на полной тяге, с разгона. Но теперь Такэда не даст ослабить трос. Лебедка сумеет выбирать слабину быстрее, чем капсула ее создаст.

Юнссон опустил руку, протянутую к секторам тяги. Конечно, он был не в себе, но цель-то у него была благая — выбраться из черноты и спасти корабль. Так рассчитывал Хайдаров, и не ошибся. Юнссон послушался. Беззвучно шевеля губами, он стал подключать скафандр к системе капсулы: приточный шланг, отводящий шланг, энергопитание, контрольный кабель. В надутом скафандре это сделать нелегко. Хайдаров терпеливо ждал. Готовился к сеансу, пустив мысли на самотек, и никак не удавалось сообразить — правильно ли он делает, принуждая Тиля к проверке. С проверкой, или без нее, придется давать Тилю серпанин. Адское снадобье. По сравнению с ним тригразин, инъецированный Уйму — мятная конфетка… А ты не рассуждай, сказал он себе. Серпанин нельзя давать без предварительной проверки мозга — не-льзя, и точка. И не рассуждай.

Юнссон подключил последний кабель. Стюард-автомат капсулы сейчас же наполнил ее воздухом — на экране было видно, что серебристый чехол скафандра сжался на Юнссоне, обтянул плечи. Тем временем рядом с первым монитором: поместили второй, от Оккама, для кривых мозга, и на нем вспыхнула бессильная и бесшумная гроза сознания Тильберта Юнссона, подсознания и всего остального. Николай мужественно потянул монитор к себе — с чувством отчаяния. Четвертый сеанс за три часа. И после сеанса не будет времени отдохнуть, о великий космос…

… Отодвигая от себя монитор, он не рассчитал движения — плоская тяжелая коробка полетела в экраны, дернула кабель и рванулась обратно. Невесомость… Кто-то перехватил монитор. Кто-то — кажется, Сперантов — подсунул Хайдарову термос с горячим кофе. Николай заставил «себя сделать три глотка. Его здорово трясло, не столько от усталости, сколько от сострадания. Бедняга Тиль. Тяжела расплата за тайную ненависть… Конечно, серпанин. Это — сейчас. Но как быть с тобою дальше? Да, надо же устроить консилиум с Жерменом…

Корабельный куратор сидел рядом. Он еще смотрел кривые. Многоцветное страдание Тиля металось на его мониторе, завораживало взгляд, укачивало, по Марсель наблюдал его равнодушно — поднимал глаза, посматривал то на командира, то на Хайдарова. И, перехватив этот встревоженный, но легкомысленный взгляд, Хайдаров пришел в ярость.

Марсель Жермен, вы предатель. Пусть я фанатик, но куратор не имеет права становиться куратором наполовину. Пусть я миллион раз пристрастен. Только добрые имеют право быть добрыми, но я не верю, что у вас не хватило доброты. Мужества, вот чего не хватило. Впрочем, это ваше дело.

… Он слышал голос командира: «Инженерный отсек, результаты?» И ответ Сперантова: «Не можем порадовать, командир. Все в статистических пределах фона. Какие-то ничтожные отклонения гравиметров… То же и с излучением… Скорее — интуитивно, нежели имманентно. М-да. Но я склонен согласиться с пилотом Юнссоном. Пожалуй, что-то есть».

«А, разговаривают, — подумал Хайдаров. — Я пока и отдохну…»

Он прикрыл глаза, вытянул ноги. Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. Извне доносился вежливый голос Сперантова: «Если мы попросим пилота отсоединить кабель, коммутирующий его с кораблем, и заземлить антенну ве-че? Возможно, получим связь… Собственно, это мысль коллеги Такэда…»

«Тиль, разрешаю, — отвечал Уйм. — Заземли ве-че антенну и сними разъем кабеля».

Затем — голос Юнссона:

«Перемычки, перемычки-то где? Киоси, в каком ящике перемычки, клянусь брам-стеньгой? А, нашел… Ставлю под болт антенны, готово…Заземляю…»

«Славно, что его заняли делом», подумал Хайдаров.

Наверху неистово затрещал динамик, что-то закричал Такэда, и треск перебрался в динамик штурманского отсека. — Тихий голос Юнссона заговорил:

«Корабль, не слышу вас, не слышу вас. Даю настройку: раз, два, три, четыре… Киоси, слышу тебя хорошо… Но с треском».

«Так, пора за работу», — Хайдаров открыл глаза.

Уйм сказал:

— Инженерный отсек, благодарю. Трос работает антенной, так?

— Трос вместе с корпусом «Мадагаскара», — отвечал Такэда.

— Понятно. Кураторы, ваше решение о Юнссоне?

— Сейчас будет, — сказал Жермен. Он повернул монитор к Хайдарову. — Видишь?

Грязноватый ноготь Жермена указывал на седьмую шкалу, синяя и голубая, пунктир-штрих-пунктир и так далее. Это все обозначало патологическое снижение инстинкта самосохранения, сверхсоциальность, взрыв самоотверженности, необходимость следовать стандартам поведения, и если стандарты требуют смерти, то умереть.

— Вижу, — сказал Хайдаров. — Твое мнение?.

— Вернуть. Сейчас он может взорвать реактор, чтобы просигналить на Землю.

— Мое мнение, — сказал Хайдаров, — серпанин, ноль пять, перорально.

— Тогда он уснет. Или впадет в апатию, — угрюмо возразил Жермен.

Он стал угрюм от робости. Хайдаров подумал — знает кошка, чье мясо съела. И нажал:

— Пора бы знать, что психика — вроде пива. Ее разливают по кружкам вне бочки. Внутри-то перемешано…

Кажется, он побелел. Его трясло все сильнее, и Жермен испуганно махнул рукой:

— Э, делай как знаешь. Я умываю руки, — и покосился на хайдаровский значок. Ты, мол, профессор и член Совета — не я… Тем временем Сперантов с настырной вежливостью допрашивал Юнссона:

— Следовательно, какое расстояние между черной зоной и корпусом корабля? По вашей оценке?

— Сто десять — сто двадцать сантиметров по моей оценке.

— Граница четкая?

— Очень четкая.

— Не размыта?

— Совершенно не размыта. По иллюминатору проходила, будто заливало тушью, ровным фронтом.

— А сейчас какая дистанция? Между капсулой и черной зоной?

— Оценить не могу. Малая. На глаз — се нет.

— Нет дистанции?

— Нет дистанции.

— Простите, вы не могли бы выдвинуть какой-нибудь перископ и попытаться оценить дистанцию?

— К сожалению, у меня нет какого-нибудь перископа, — отвечал Юнссон, сохранивший — для внешнего наблюдателя — профессиональное терпение и чувство юмора.

«Ах, как весело, как радостно шел на плаху Макферсон», подумал Хайдаров, взмахнул рукой перед объективом, привлекая к себе внимание пилота, и отчетливо, почти неслышно проговорил: «Серпанин…». Тиль откинул шлем. С каменным лицом повернулся, достал упаковку серпанина, показал се и проглотил таблетку. Красная пилюля с желтым ободком. Единственное в мире средство от отчаяния. О люди, люди! Почему вы с таким упорством цепляетесь за свое отчаяние?

… У лебедки стояли Албакай и Бутенко. Они были одеты в суперскафандры, имели при себе па всякий случай газовые движители. Албакай выдвинул в космос двухметровый стержень с делениями и докладывал расстояние от обшивки до края черноты. Юнссон не зря считался первоклассным наблюдателем — чернота стояла в ста семнадцати сантиметрах от обреза люка, плавно отодвигаясь на полтора-два сантиметра и возвращаясь к ста семнадцати. А лебедка потихоньку вертелась, отдавая трос — метр за метром. Тишайше, без малейшего рывка пятнадцатитонная капсула прокрадывалась в неведомое: Десять мет— ров в минуту. Ксаверы Бутенко обыкновенным мелом наносил марки на трос. Десять метров в минуту.. Точно Юнссон воистину делал невероятное. И через восемнадцать минут трос кончился. Албакай крикнул: «Стоп, конец!», потравил оставшиеся три-четыре метра и выбросил их за борт. По тросу прошла волна, которой никто не видел,

— Есть. Затормозил, — бесстрастно сказал пилот. — Кругом то же самое. Поворачиваю для обзора… Не знаю. Посветлело как будто.

— Гравиметр — спросил Уйм.

— Какой здесь гравиметр… В нулях он, в нулях, старина Грант…

— Вопросы к пилоту?. — таким же бесстрастным голосом сказал Уйм. — Нет вопросов? На лебедке! Приготовьтесь вирать.

— На лебедке готовы, — сказал Албакай.

— Отставить лебедку. Грант, разреши выйти в космос на лине.

Это сказал Юнссон. На секунду все замерло. Потом Марта Стоник прыгнула к Уйму, двумя руками вцепилась в него и затрясла головой. Уйм снял ее руки.. Отчетливо проговорил:

— Пилот, здесь Уйм. Разрешаю выйти в космос па лине.

Юнссон ответил: «Есть!» и засмеялся — было очень хорошо слышно в эти секунды. Он смеялся весело, без тени надрыва. «Открываю люк, сейчас… Да, коллега Сперантов! Дистанция два тире…» — и тишина. На секунду. Затем из нее выделился знакомый звук — щелканье дыхательного автомата на скафандре. Связь по тросу работала. Но некому было отвечать на той стороне. В безнадежной тишине завертелась лебедка. Уим повторял размеренно, как метроном: «Тиль, здесь Уим. Тиль, здесь Уим. Отвечай». И снова: «Тиль, здесь Уим». Рокочущий бас Албакая врывался в паузы: «Сто пятьдесят метров. Сто сорок метров.»

… Албакай первым заметил, что чернота уходит, и крикнул: «Смотри!» Это произошло так быстро, что в рубке не успели отрегулировать яркость экранов. Все инстинктивно смотрели в сторону капсулы, а Солнце возникло за нею, по левому борту, ослепило. Сквозь багровые пятна и полосы, прикрываясь рукой от косматого Солнца, Хайдаров увидел белый овал капсула и — немного в стороне — что-то ритмично поблескивающее, как астероид при близком прохождении. Тело Юнссона вращалось, следуя за капсулой на лине.

Хайдаров отвернулся и ив видел, как по тросу прыгнул Бутенко в своем суперскафандре. Сверху обрушился Сперантов. Не удержался, пал на четвереньки, перебежал к экранам. Лицо его было искажено отчаянием. Он готов был броситься в экран, схватить неопознанное голыми руками. В корабле сразу стало шумно. Закричали голоса лунной и земной диспетчерских, пронзительно взвыла морзянка, хрипло запели радиомаяки, запущенные диспетчерами на полную мощность. За кормой, в чудовищной дали, пыхнуло огненное облачко — спасательный корабль-робот «Отважный» поймал «Остров Мадагаскар» в пеленг и дал первый ядерный импульс.

Ночь была нескончаема. В космосе не бывает дней и ночей. Если сияние космоса ощущается, как ночь, значит, рейс закончен.

Уим и Хайдаров сидели в командирской каюте. «Остров Мадагаскар» был эвакуирован, по его тихим палубам гремели голоса заправщиков и ремонтников. Они властно стучали башмаками, от них исходил острый, пороховой запах Луны. Даже на обшивке кипела жизнь — спектрометристы под защитными зонтами разворачивали свое оборудование, отыскивали следы неведомого.

Хайдаров держал в коленях термос. Они с Уимом поочередно тянули кофе через соску и разговаривали.

— Странно, — сказал Уйм. — Столько лет ходили на параллельных, и вот когда познакомились.

— Да, странно, — сказал Хайдаров.

— Очень славно, что познакомились. Очень славно…

Хайдаров кивнул. Славно. И то, что командир Уйм говорит так с человеком, от которого зависит его судьба, вот что по-настоящему хорошо. Не боится, что его заподозрят в подхалимстве. Верит.

Уйм хлопнул его по руке и невесело засмеялся.

— Едва познакомившись, они вступили в сговор… Куратор Хайдаров, используя свое влияние в Совете космокураторов, добивался реабилитации штурмана Уйма. Со своей стороны этот последний обещал Хайдарову поддержку Ассоциации судоводителей в устройстве космической системы психоконтроля…

— Хорошо поешь, — сказал Хайдаров. — Но так и будет. Ты должен водить корабли.

— Я бы не доверил корабль такому командиру, — сказал Уйм.

— Брось, брось… Трехмесячный отпуск, и все будет олл райт. Каждый должен оступиться, чтобы сбило спесь. Напортачить, у нас говорят.

— Напор-ртачить?

— Плохо сработать, ошибиться.

— Надо запомнить. Ты думаешь, с меня сбило спесь?

— Надеюсь, — сказал Хайдаров.

— Э! Не сбило. Отпуск я возьму, и возьму Ани в экипаж, но спесь остается при мне, ты учти — прежде чем заступаться за меня.

— На место Бутенко?

— Да. Ксаверы больше не пойдет со мной. Не простит.

— Покажи мне еще Ани, — попросил Хайдаров.

Уим отвел руку за спину, нажал кнопку, и в стенке оружейного шкафчика — на том месте, куда смотрела Марта Стоник — возникла женщина. Она была прекрасна. За ее спиной был песок и вздыбленные стеклянные океанские волны и тропическое небо, но женщина была прекраснее неба, моря и песка, и у ног ее сидел сонный львенок.

— Ха! Это я, — сказал Уим, погружая палец в львиную шерсть. — С нею я такой. Поэтому не брал ее на корабль.

— Возьми, — сказал Хайдаров.

— Возьму. Попробую, — сказал Уим.

О Марте Стоник они не говорили. Они знали, что вины здесь нет ничьей — ни командира, ни пассажирки. Так вышло. И все.

Они уже знали, что Тильберта Юнссона не удалось оживить, хотя никаких следов насильственной смерти на нем не обнаружено. Просто выключился мозг. Просто… Так же просто, как гипотеза Сперантова и других набольших физиков, по которой НО не был ничем материальным. Ни пространством, ни антипространством — ничем. Лучом прожектора, состоящим из абсолютной пустоты. Поэтому он и не имел массы, поэтому поворачивал без радиуса, как пятно от прожекторного луча на склоне горы или на поверхности моря. Юнссона убило ничто, поглощающее любое излучение, как мы — ничто по сравнению с матерью-природой, — поглощаем любое знание о ней, накалываем его на булавки, как бабочек.

Уим погасил голографию и требовательно спросил:

— Почему Тиль бросил Шерну?

— «Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте, музыку руками», — Хайдаров ответил цитатой, чтобы закончить разговор, но командир Уим был упрям, и ему предстояло водить пассажирские корабли, в которых все каюты будут заняты космическим персоналом.

— О-а, все тот же миф о ненависти к, куратору? Я в это не верю.

— Ты слишком здоровый человек, чтобы поверить, дорогой Грант. И ненависть — не то слово. Скорее, нелюбовь, еще точнее — раздражение и нетерпимость. Куратор, к сожалению, воспринимается не как врач, а как требовательный наставник. Нас либо очень любят, либо едва терпят. И то и другое — лишнее. Почему — едва терпят? А мы пристаем, настырничаем… Тиль был очень эмоционален. Вечный подросток, понимаешь? И агрессивен при этом…

— Стоп…— перебил Уим. — Ты хочешь распространить на нас машинный контроль, чтобы устранить личность куратора?

— Ну, нет, — живо сказал Хайдаров. — Наоборот, безличный контроль — еще хуже. Каждому ясно, что нелюбовь к куратору — чувство несправедливое…

— Постыдное, — сказал Уим. — Дикое и постыдное.

— Предположим. Как таковое оно и загоняется в подсознание относительно легко. А вытеснить отвращение и недоверие к машинной системе будет куда как сложнее.

Уим закрыл глаза, собрал лицо крупными коричневыми морщинами и запел:

— О, великий и черный космос, какие же мы дикари… О жалкие песчинки, наделенные жалкими чувствами… Охотники, страшащиеся своего копья, — пел командир Уим, раскачиваясь всем телом. — Охотники, прикрывающиеся щитом от темноты ночи… Прости, куратор, — надменно и застенчиво проговорил он. — Просто терпения не хватает. Но говори дальше о Юнссоне. Он был агрессивен…

— Да. И слишком долго работал в космосе. В сущности, без Шерпы он давно был бы списан на планетную службу — но Шерна тоже имел свои слабости…

— Любил веселых людей?

— Кто их не любит, — сказал Хайдаров. — Нет. Шерна слишком любил космос. Он берег первоклассного пилота и исследователя. Тащил его буквально за шиворот. Смотрел за ним, как за любимым ребенком…

— Спас ему жизнь, — сказал Уим.

— Да. Чего подчас нельзя простить… Значит, модель события… Вот она. Они встретились у буфета не случайно. Тиль. последнее время избегал Шерну, их почти не видели вместе на корабле. Филип вызвал Тиля для кураторского собеседования, пользуясь ночным временем — пока в каюткомпании пусто. Юнссон был раздражен его настойчивостью. Когда ударил метеорит и Шерна упал, он бросился к люку не сознательно. Подсознание, которое постоянно отталкивало его от куратора, воспользовалось аварийной ситуацией. Правило: «отсек с нарушенной герметичностью покинь немедленно» было подхвачено подсознанием, и Тиль прыгнул в люк.

— О-а, подсознательно — через три секунды? Он же быстрый, он — пилот! За три секунды Тиль умел продумать целый философский трактат!

Хайдаров кивнул.

— Этот факт и был самым ужасным для Юнссона. Вот как я это объясняю. Шерна упал не сразу. Даже кровь ударила из раны не сразу. Секунду — полторы Тильберт ждал. Шерна должен был уйти первым. И вдруг он упал. Понимаешь? Юнссона это настолько поразило…

— Поразило? При пробое всегда можно ждать травмы!

— Только не у всемогущего куратора, Грант. Только не у него. В подсознании Юнссона куратор был огромен, неуязвим… в тупом скорее удивлении Тильберт наклоняется, видит агонию и неведомо для себя прыгает в люк. И тут же наступает прозрение. Внутренний вопль: «Что я наделал!?», и он кидается обратно…

— Но люк уже закрыт, — сказал Уим. — Так?

— Так… Дальше — дальше он оказывается в своей каюте, по аварийному расписанию, и ничего не понимает. Как он мог наклониться, может быть, тронуть Филипа рукою, и удрать, бросив его? Почему!? И кто поверит ему, что он действовал в помрачении разума?

— Никто.

— Теперь никто, — сказал Хайдаров. — Шерна бы поверил.

— О великий и черный космос! Вот на чем ты все построил.

— Ну, не все. Эта догадка завершила цепь рассуждений. Казалось невероятным, что «субъект Икс» скрывается. Я построил модель явки с повинной. К кому этот несчастный мог бы придти? Только к своему куратору. В данном случае, к Марселю. А если его куратором, подумал я, был кто-то другой? Например, Шерна? Я просмотрел список пассажиров четвертого яруса и обнаружил Юнссона, единственного человека на борту, куратором которого был Шерна.

— И ты предложил вызвать его в рубку…

— Ну, естественно.

— О-а, естественно… Почему, скажи пожалуйста, Шерне надо было встречаться с Юнссоном в кают-компании? Шерна мог придти в его каюту.

— Когда человек настроен… э… враждебно, не следует оставаться с ним в тесной клетушке наедине. К ощущению психологической скованности добавится клаустрофобия. Мы не в космосе. Грант…

Уим кивнул. Он, старый космонавт, на собственной шкуре испытал все разновидности боязни закрытого пространства. Вряд ли он хоть раз говорил об этом, но знать — знал отменно…

— О-а! Давай, выпьем кофе, — сказал Уим.

Хайдаров не спрашивал, подозревал ли командир Юнссона, — все равно не скажет.

Но если Грант Уим был командир, то Николай Хайдаров — куратор, и победы над людьми были столь же необходимы ему, сколь Уиму — победы над «великим и черным космосом». И прием, которым он собирался раскрыть Уима, был, в сущности, честный.

— Да, вот еще Оккам… — проговорил он. — Знаешь, командир, я не видел ни одной трагедии, которая не сопровождалась бы фарсом…

Уим одобрительно блеснул глазами — ох, умны же у тебя глазищи, коричневый ты дьявол…

— Ха! Фарс? — он вытянул руку и живо загнул три пальца. — Краснов, первый кибернетист! Бутенко, второй кибернетист, Жермен, космический психолог. Трое, тро-е их было, и — проглядели машину! Какие слова им говорить, о великий космос!

— А никакие, — кротко отозвался Хайдаров. — А нечего тебе сказать,

— Нечего?

— Ну, конечно. Они поклоняются командиру Уиму. Как они могли заметить, что Оккам тоже влюбился в командира Уима?

Командир язвительно ухмыльнулся:

— У вашего брата это называется методикой провокации, йес?

Быстро же ты заводишься, подумал Николай. Быстро, сдержанно, агрессивно — как надо…

— Ну какая же провокация, — сказал он. — Ты — хороший командир и обаятельный человек. Очень заботливый. Внимательный к мелочам, но не придирчивый. Помолчи, командир… Ты прикрыл экипаж колпаком душевного комфорта, причем экипаж твердо знал, кому он обязан комфортом. Человек есть хомо социабилис, командир… Но, как сказал один умный человек, мы лишь вчера отпустили канаты, удерживающие нас в каменном веке. Социальный лидер с необыкновенной легкостью становится вожаком стаи, а это — разные роли…

— В чем моя вина? Кругом виноват, о великий космос!

— Это их беда, а не твоя вина. Вы приняли «Мадагаскар» всем экипажем, так ведь?

— Так. Мы ходили на «Армстронге». Вместе.

— То есть Оккам попал к твоим кибернетистам совсем свеженьким, правда? Они воспитали компьютер, создав его психику по своему образу и подобию, ориентировав его на тебя. Теперь — происходит событие. Ты попадаешь под подозрение, и Оккам — поскольку дело касается тебя — проникает в эту этическую проблему… Кстати, кого ты подозревал?..

— Причем мои подозрения? Я их не высказывал.

— Они, э, влияли на твое состояние, — деликатно отговорился Хайдаров. — Тебе приходилось дополнительно сдерживаться. Итак, компьютер проникается проблемой. По твоим кривым мозга он мог бы определить, что «субъект Икс» — не ты. Однако, он не умеет читать кривые. И здесь у него произошла ошибка… По стечению обстоятельств и по визуальным данным ты оказался субъектом Икс — для Оккама.

— По каким данным? — фыркнул Уим. — Не фантазируешь ли ты, куратор?

— Никогда, — сказал Хайдаров. — У меня фантазия бедная. А у вас с Юнссоном поразительное сходство телосложения. Спроси у Оккама. Он расскажет тебе — и никому другому, — как, глядя по пятилинейному каналу, он принял Юнссона за тебя. Как решил тебя выгораживать — вплоть до лжи. Насколько он способен ко лжи, разумеется… Как воспрял духом, когда я во всеуслышание заявил, что экипаж вне подозрений. И тогда он учинил собственный розыск.

Уим поднял ладонь:

— Не так быстро, куратор… Расскажи без поспешности. Как ты добрался до Оккама?

— А по ступенькам. Первая: он пытался что-то утаить при первом опросе. Хитрил, — Хайдаров усмехнулся. — Очень по-детски хитрил. Не хотел демонстрировать твои кривые. Тогда я и заподозрил, что он к тебе неравнодушен.

Уим тоже усмехнулся — смущенно.

— Второй ступенью были «пчелки», дорогой Грант. Я обнаружил, что Оккам следит за людьми, и спросил себя — зачем? Одной из моделей его поведения был розыск. Он искал человека, похожего по росту и телосложению па тебя. Кстати, я не верю, что он определил рост Юнссона по пятилинейке с допуском в двадцать сантиметров. У вас одинаковый рост. В этом он солгал прямо…

— Так ты пришел к Оккаму. А дальше?

— Дальше? Юнссон уже был на подозрении, как любой пассажир четвертого яруса, затем как единственный подопечный Шерны, наконец, как пилот, три года не бывший в отпуске. Я бы так и сяк добрался до пего, но тогда мы отвлеклись на черное облако, а?

— Пожалуй, — сказал Уим. — Несколько отвлеклись… Но как ты объяснишь дальше?

— Трюки в шлюзовой камере? А очень просто… Погоди! Ведь Оккам еще сбил меня с толку в некоторый момент. Я дал ему тест-проверку, пока вы готовили шлюзовую… И он показал абсолютное доверие к экипажу, а я — я не понял, что он радовался, потому что перед этим Тиль явился в кают-компанию и Оккам узнал в нем «субъекта Икс». Машина была в эйфории, ведь для нее следствие завершилось успешно. Теперь Оккам должен был натолкнуть на эту мысль меня. Мне он доверял — я уже заявил, что экипаж вне подозрений. И я часто, куда чаще, чем корабельный куратор, работал с биотоками мозга. Компьютер резонно рассудил, что я, увидав кривые Юнссона, установлю истину. Как он мог заставить меня снять биотоки Юнссона? Ну-ка?

Уим кивнул:

— Правильно… Посадить Тиля в пилотское кресло. Верно…

— Верно? Допуская пассажира к пилотажу, вы обязаны проверить биотоки мозга?

— Так. «Корабельный свод», раздел «Аварийные ситуации». Параграф сто восьмой.

— Но здесь Тиль нас перехитрил — не подключился к системе капсулы, а пошел автономно.

— Ха! Бедняга Оккам, — сказал командир. — Воображаю его разочарование. Еще вопрос, куратор. Оккаму следовало доложить, что Юнссон находится в капсуле.

— Почему он не сделал этого? Не знаю. Я не специалист по электронной психике, дорогой Грант. Допустим, Оккам притаился, как нашаливший ребенок. Он ведет себя достаточно инфантильно.

— О-а, достаточно! — проворчал Уим. — Сущий бэби, зловредный бэби. Подумай, куратор, — занимает своим мозгом лучший отсек на корабле, и позволяет себе делать глупости…

— Не без того, — отозвался Хайдаров.

Он сообразил, что Уим так и не проболтался насчет своих подозрений. Командир хитренько посмотрел на него:

— Куратор, а почему ты успевал заметить эти лампочки? Ну, «пчелки», «пчелки»?

— Ума не приложу. Разве что он нарочно давал мне понять — наблюдаю, мол?

— Все уважали его, и люди, и машины, — продекламировал Уим. — Нет, Николай. Бедный компи не умеет видеть свои глаза. Иконоскопы, йес? Не может знать, что послесвечение «пчелок» — порядка секунды… Э?

Хайдаров невесело засмеялся:

— Значит, он еще раз сбил меня с толку…

— Стоп! — сказал Уим. Еще раз? А когда был первый раз?

— Я же говорил. Когда он показал полное доверие к экипажу, и я не осмелился вернуть Юнссона из шлюзовой. Потерял кураж. А я должен был его вернуть.

— И мы бы здесь не сидели, — сказал Уим и ткнул пальцем в палубу.

— Не понимаю, Грант…

— Мы бы сидели там! — Уим показал на потолок. — В небесах. В черном облаке.

— Я все же не понимаю, — сказал Хайдаров. — Ты что, всерьез так думаешь? Ну, не ждал… Искупительная жертва?

— Ты и не поймешь, — грустно ответил Уим. — Ты слишком рационален. Я тоже рационален, но я — понимаю. Тиль сделал так, как было нужно… Этому… — Он опять поднял палец к потолку и некоторое время сидел так, опустив на глаза тонкие веки.

— Пусть, — сказал Хайдаров. — Меня это не реабилитирует. Я обязан был бороться за жизнь пациента — до последнего…

— Ты и боролся.

Динамик прохрипел: «Командир корабля!»

Диспетчер ремонтников доложил, что готовится к отправке девятиместный бот — на Землю. Не желают ли командир и куратор отбыть? «Космодром?» — спросил Уим. «Шпицберген», — «Мы идем», — сказал Уим и улыбнулся Хайдарову.

— Как раз и попадешь домой, Хайдаров.

— А ты? От Шпицбергена до Найроби — не ближний свет.

— Ха! Я соскучен по всему, по югу и по северу. Прогуляюсь. Твердая земля, хорошо…

Из рундука появилась на свет потрепанная замшевая сумка. Уим бросил в нее одно, другое, расписался в бортжурнале и надел — набекрень — парадную командирскую каскетку.

— Традиция, — застенчиво сказал он. — Я готов. — Хайдаров кивнул в сторону рундука. — Приборную информацию по НО ты оставляешь?

— Сперантов забрал полный комплект. А мне — зачем? Пусть каждый занимается своим делом. Я не физик и не специалист по контактам.

— Пожертвуй тогда мне, — сказал Хайдаров и положил в сумку ролик магнитной ленты — плотный, массивный, в упругом белом чехле. На Земле он будет довольно тяжел.

Зачем взял он ролик? Что надеялся узнать? Пророки всегда ошибаются, но Хайдаров был твердо, пророчески уверен, что луч прожектора, направленный на Землю, ушел навсегда. До скончания времен. И еще он знал — и ничто не могло поколебать его уверенности — что Уим прав. В непознаваемой дали, у прожекторного пульта некто понял все и поспешно увел луч, и отныне также считает себя виновным в смерти пилота Юнссона.

Пассажирской дорогой — через кольцевые коридоры и литерные люки — они поднялись к шлюзовой, нырнули в тесную капсулу бота. В крошечных иллюминаторах дрожала огнями ночная сторона Земли. Хайдаров взглянул на часы — почти двенадцать часов прошло с той минуты, когда он ступил на палубу «Мадагаскара». Должен быть день… Он еще раз посмотрел в стеклышко и различил изогнутую цепочку огней — Панамский перешеек. Корабль вернулся на другой причал Корабельной орбиты, на противоположное прежнему место. Вернулся в ночь.

Хайдаров пожал плечами. Почему-то стало досадно.

Командир Уим хмуро смотрел перед собою из-под парадной каскетки.

Обсидиановый нож

— Завидую вашему здоровью, — произнес сосед, не поднимая головы.

Мы сидели вдвоем на грязной садовой скамье. Бульвар, залитый талой водой, был пустынен. Сосед каблуком долбил в леденистом снеге ямку, толстое лицо со сломанным носом чуть покачивалось. Рука в перчатке упиралась в планки сиденья.

— Ах, здоровье — это прекрасно, — сказал сосед, не разжимая губ.

Я на всякий случай оглянулся еще раз — не стоит ли кто за скамьей. Никого… Прошлогодние листья чернеют на сером снегу, вдоль боковой аллеи журчит ручей.

— Вы мне говорите? — пробормотал я.

Сосед качнул шляпой сверху вниз, продолжая ковырять снег каблуком. В ямке уже проступила вода.

Еще несколько минут он смотрел на свои башмаки с ребристыми подошвами, а я разглядывал его, ожидая продолжения.

Черт побери, это был престранный человек! Лицо отставного боксера — сломанный нос, расплющенное ухо и одержимые глаза, сумасшедшие, неподвижные. Такие глаза должны принадлежать ученому или потерявшему надежду влюбленному. Я никогда не видел человека, менее похожего на того или другого — по всему облику, кроме глаз… А его слова? «Завидую вашему здоровью, это прекрасно…» А его поза, поза! Он сидел, упираясь ручищами в скамью, бицепс левой руки растягивал пальто. Он как будто готов был встать и мчаться куда–то, но каблук мерно долбил снег, и уже талая вода ручейком уходила под скамью — в ручей на дорожке за нашими спинами.

— Вы нездоровы? — Я не выдержал молчания.

— Я недостаточно здоров, — он мельком посмотрел на меня, как обжег. И без всякого интервала спросил: — Болели чем–нибудь в детстве?

Я чуть было не фыркнул — такой тяжеловес заводит разговор о болезнях. Отвечая ему: «корь, свинка, коклюш», я думал, что он похож на Юрку Абрамова, мальчишку с нашего двора, который в детском саду уже не плакал, а в школе атаманил, и мы смотрели ему в рот. Юрке сломали нос в восьмом классе. Учителям он говорил, что занимается в боксерской секции, а мы знали — подрался на улице. Вообще–то все люди со сломанным носом будто на одно лицо.

— Сердце здоровое? — продолжал сосед почти безразличным тоном, но так, что я не мог отшутиться или сказать: «А вам какое дело?» Пришлось ответить полушуткой:

— Как насос.

— Спортсмен?

— Первый разряд по боксу, второй по рапире, футбол, плаванье.

— Какие дистанции? Спринтер? Конечно, спринтер… — Он посмотрел на мои ноги.

В фас он был совсем недурен — в меру широкие скулы, лоб как шлем, только глаза меня пугали. Они буквально светились изнутри, выпуклые такие глазищи, и лоб карнизом.

— Курите?

— Иногда, а что?

Я вдруг рассердился и заскучал. Курите, не курите… Каждый тренер с этого начинает. Атаман… Мне захотелось уйти, холодновато становилось под вечер. Я и не рассчитывал, что Наталья сейчас появится, она сказала, что придет, если удастся удрать с лекции, но вообще–то, наверно, не придет.

Я сказал: «Простите. Мне пора», — и встал.

Сосед кивнул шляпой. Из–под каблука летели брызги через всю дорожку.

— До свидания, — сказал я очень вежливо.

Длинноногая девчонка с прыгалками оглянулась на нас, пробегая по дорожке.

— Жаль, — сказал сосед. — Я хотел предложить вам кое–что любопытное.

Его нос и уши ясней, чем любая вывеска, говорили — что он может предложить. Я ответил:

— Спасибо. Я сейчас не тренируюсь. Диплом.

Он сморщился.

Я уже шагнул через лужу на дорожку, когда он сказал неживым голосом:

— Я имею вам предложить путешествие во времени…

Я с испугом оглянулся. Он сидел, не меняя позы.

— Путешествие во времени. В прошлое…

«В прошлое, значит, — думал я. — Вот оно — недостаточное здоровье…»

— Я не сумасшедший, — донеслось из–под шляпы. — Сумасшедший предложил бы путешествие в будущее.

Я сел на скамью, на прежнее место. Эта сумасшедшая логика меня сразила. Он явно был псих, теперь я видел это по его одежде — чересчур аккуратной, холодно–аккуратной. Все добротное, ношенное в меру, но вышедшее из моды. Наверно, жена следит за его одеждой, чтобы у него был приличный вид, только нового не покупает — донашивает он, бедняга, свой гардероб лучших времен. Такие пальто носили в пятидесятых годах и ботинки тоже. И шляпы, я помню, хоть был маленький, — шляпа как сковорода с ромовой бабой посредине.

Он скользнул по мне своими глазищами и как бы усмехнулся, но глаза оставались прежними.

— Я действительно редко бываю на улице. Вы об этом подумали? Недостаток времени, больное сердце… Послушайте, — он тяжело повернулся на скамейке, — мне действительно нужен совершенно здоровый человек для путешествия в двадцатое тысячелетие до нашей эры.

Сказал и уперся в меня своим необыкновенным взглядом. Исподлобья. Как гипнотизировал. Но это было уже ненужно. Я решил — пойду. Спортивная закалка подействовала — я испугался и хотел перебороть страх. И потом, все было очень странно.

За всем этим маячило приключение, его напряженная тревога звучала в шорохе шин за деревьями, в запахе солнца и тающего снега, в размеренном крике вороны у старого гнезда. Зачем–то я спросил еще:

— Вы как, машину времени… построили?

Он ответил нехотя:

— Так, что–то в этом роде, но не совсем.

…Выходя с бульвара, он погладил по голубой шапочке девчонку — она стояла, засунув в рот резиновый шнур от прыгалок. По–моему, она слышала наш бредовый разговор. Во всяком случае, она пошла за нами, мелко перебирая ножками, как цыпленок–подросток, и отстала только на третьем перекрестке, у кондитерской. Здесь стояли телефоны–автоматы, и я спросил, надолго ли планируется это… путешествие, а то я позвоню, предупрежу дома, что задержусь.

Он сказал:

— Не беспокойтесь. Первый опыт на полчаса–час. Смотря в каких координатах вести отсчет.

Он шел по краю тротуара, засунув руки в карманы, с тем же отсутствующим видом, что на бульваре. Я заметил, что почти все прохожие уступают нам дорогу.

Около подъезда серого каменного дома он остановился и начал шарить в карманах, и как раз в эту секунду из подъезда выбежала девушка. Пальто нараспашку, кудрявая головка пренебрежительно поднята, на хорошеньком личике вдохновение обиды. Она что–то шептала про себя и вдруг остановилась, уставившись на тупоносые ботинки моего спутника. Он поднял плечи. На лице девушки уже не было обиды, но появилось такое явственное изумление, что я ухмыльнулся. Она вдруг махнула рукой, сорвалась с места и побежала дальше. Обтекавшая нас уличная толпа сейчас же скрыла ее, и мой странный спутник шагнул к подъезду.

Стоя плечом к плечу в тесном лифте, мы поднялись на шестой этаж. Когда стоишь совсем рядом с человеком, неудобно разговаривать. Приходится смотреть на всякие правила пользования или на стенку и помалкивать с чувством неловкости. В этом лифте около диспетчерского динамика было аккуратно нацарапано на стенке: «БАЛЫК». Прописными буквами. Почему — балык? Мне стало смешно, и вдруг я вспомнил. Он сказал: «Я был бы сумасшедшим, если бы предложил вам путешествие в будущее».

Я стоял с улыбкой, застывшей на физиономии, и чувствовал себя сумасшедшим. Почему я поверил, зачем пошел? Ведь я изучал теорию относительности, а там сказано, что путешествие в будущее — реально, а в прошлое — невозможно… Все наоборот… Вернуться в прошлое нельзя, потому что будущее не может влиять на прошлое. «Вот вам и балык, — я просто кипел от злости. — Когда ему откроют дверь, попрощаюсь и уйду. Все. Явный псих, конечно, явный».

— Дело в том, — сказал он, открывая дверь лифта, — что путешествие в будущее возможно на субсветовых скоростях. В космосе. Боюсь, что человечество никогда не достигнет субсветовых скоростей.

Лифт с ворчанием ушел вниз. Я покорно шагнул за ним в квартиру и позволил снять с себя пальто.

— Вытирайте ноги, — пробормотал он в сторону. — Мойте руки перед едой, — он засмеялся. Лицо у него стало, как блин — нос совсем приплюснулся. — Прошу…

Перед нами, как дворецкий, пошел черный кот, дрожа хвостом, изогнутым кочергой.

— Васька, ах ты, кот, — хозяин подхватил его на руки. Кот замурлыкал. — Прошу, прошу…

Теперь, в тесном пиджаке и узких брюках, он был совершенно похож на спортсмена. Грудная клетка просто чудовищная, как бочонок, — гориллья грудь. Ботинки он как–то незаметно сменил на тапочки, и всем обликом выпирал из обстановки. Огромный письменный стол, кресла, книжные шкафы. Такой же кабинет я видел у нашего Данилина, профессора–сопроматчика, когда приходил к нему сдавать «хвост».

Мы сели в профессорские кресла, и хозяин снова замолчал. Кот сидел у него на коленях. Кот мурлыкал все громче и вдруг взревел хриплым басом: «Ми–а–а–у–у–у–у…» — рванулся с колен, умчался за дверь.

— Это Егор орет, Ваську пугает. Вот полюбуйтесь.

Между тумбами письменного стола была натянута проволочная сетка, и за ней, как в клетке, стоял котище, выгнув черную спину, и светил желтыми глазами.

— Егорушка, — сказал хозяин, — ты мой бедный…

— Уа–а–у–у, — ответил кот и зашипел.

— Это Васин близнец, — объяснил хозяин как ни в чем не бывало. Как будто в каждом доме гуляет на свободе по коту, а его близнеца Егора держат под столом в клетке. — Впрочем, познакомимся. Ромуальд Петрович Гришин.

— Очень приятно, — пробормотал я, — Бербенев, Дима.

— Дима, Дима… Я кого–то знал… Дима. Впрочем, это неважно. Хотите кофе?

— Нет. Спасибо, не хочется.

— Тем лучше, — сказал Гришин.

Если он хотел меня запугать, то добился своего. Я сидел, как мышь перед котом, и смотрел в его глаза. Оторвать от них взгляд было совершенно невозможно, и смотреть было невозможно — тоскливая жуть подкатывала к сердцу. Глаза светились напряжением мысли. Мучительно–напряженным спокойствием всезнания. Вот так. По–другому этого не объяснишь.

— …Тем лучше. Последний вопрос, а затем я в вашем распоряжении. Вы студент–дипломник. Ваш институт?

— Инженерно–физический.

— Прекрасно. Общение облегчается. Теперь спрашивайте.

— Не знаю, о чем и спросить…

— Понимаю. Вы недоумеваете и ждете объяснений. Получайте объяснения. Классическая физика говорит, что будущее не может влиять на прошлое. Вполне логично, как кажется, но формулировка недостаточно общая. В наиболее общем виде так: информация может перемещаться только по вектору времени, но не против направления вектора. Например. Если мы подставим взамен объекта, существующего в прошлом, некий объект из настоящего, но в точности такой же, то «передачи информации не будет. Такая подмена соответствует нулевой информации — материальные предметы в точности соответствуют друг другу. Иначе… Иначе получается вот что… Наш материальный предмет — черный кот Егор. Двадцать тысяч лет назад не было котов черной масти. Были полосатые коты, короткохвостые охотники. Дикие или полудикие. Поэтому появление в прошлом вот… Егора или Васьки невозможно, это была бы информация из будущего. Если бы у нас имелся дикий кот–другое дело. Вы поняли?

Я ответил:

— Не понял.

Это было вовсе нечестно, только я не мог ответить по–другому. Он прежде всего подразумевал, что есть некий шанс проникнуть в прошлое так же запросто, как спуститься по лестнице с седьмого этажа на первый, и поэтому вся его дальнейшая логика теряла смысл. Проникнуть в прошлое… Ведь прошлое прошло, на то оно и прошлое, деревья выросли и упали, люди и травы сгнили… Прошлое!

— Гранит, — сказал Ромуальд Петрович. — Кусок гранита лежит перед вами на столе. Этот кусок — неизменившееся прошлое. Он целиком из прошлого. «Деревья умирают, но гранит остается…

С этим ничего нельзя было поделать. Он в десятый раз предупреждал мои возражения. Мне оставалось только пожать плечами.

— …Но мы отвлеклись. Итак, Егор не может появиться в прошлом. Это не значит, что его нельзя отправить в прошлое. Неясно? Гм… Посмотрите на Егора получше. Вот лампа.

Я взял настольную лампу и нагнулся. Я ожидал увидеть черта с рогами, все что угодно, только не то, что я увидел.

На свету Егор оказался полосатым и короткохвостым. Крошечные кисточки торчали на ушах.

Я охнул. Егор зашипел и вцепился когтями в сетку. Я чуть не уронил лампу.

— Что это за зверь?

— Черный кот Егор, — отчетливо произнес хозяин. — Пятнадцатого февраля сего года он был перемещен в сто девяностый век до нашей эры. Через час он был возвращен в таком виде… вот. Бедный котище! В его системе отсчета прошло всего лишь двенадцать–семнадцать минут.

— До свидания, — в третий раз за последний час я прощался. — Я не люблю розыгрышей.

Хозяин грузно встал. Казалось, он не слышал моих последних слов. Слова отлетали от него, как теннисные мячи от бетонной стенки.

— Очень жаль. Впрочем… Не смею задерживать… Очень, очень жаль. А кот… Оттуда информация проходит беспрепятственно. Я не подумал, что генотип кошки изменился. Отличий не очень много — доли процента, в рамках мутаций. — Он бочком продвигался к двери, опустив голову.

Он, по–моему, окончательно примирился с моим уходом. Он даже хотел, чтобы я ушел поскорей, но черт дернул меня оглянуться на прощание.

На столе, рядом с куском гранита, лежал большой обсидиановый нож, каких много в музеях. Нож выглядел совершенно новым. Блестящий, со свежими сколами. К рукоятке прилип кусочек рыжей глины.

В два шага я подошел к столу и остановился, не рискуя взять нож. Действительно, он был совершенно новый, а не отмытый — глина губчатая, нерасплывшаяся. Полупрозрачное лезвие казалось острым, острее скальпеля. Первым долгом я подумал — подделка. Хитрая, искусная подделка. И все–таки взял нож. Лезвие блестело тончайшими полукруглыми сколами, где покрупнее, где помельче, у кончика — почти невидимыми серпиками. Я посмотрел с лезвия — совершенная, идеально симметричная линия. Нет, теперешними руками этого не сработать. Не второпях такие вещи делаются…

Как бы отозвавшись на эту мысль, Ромуальд Петрович не то застонал, не то закряхтел. Мне показалось — нетерпеливо. Я повернулся. Он стоял посреди комнаты, с закрытыми глазами, опустив руки, и дышал, как боксер после нокдауна.

— Одну минуту, сейчас… — Не открывая глаз, он сел в кресло у стола.

Егор когтями рвал сетку, пытаясь добраться До его тапочек, непогашенная лампа светила среди бела дня, а я в полной растерянности смотрел, как Ромуальд Петрович негнущимися пальцами открыл бутылочку и выкатил из нее пилюлю. Глотнул — и снова стал дышать. Выдох, выдох, вдох — хриплые, тяжкие. Наконец он открыл глаза и проговорил с трудом:

— Сердце балует. Простите, Вы заинтересовались ножом? Это мой трофей. Оттуда. Три дня тому назад я был пять минут в прошлом. По этому будильнику.

— Ромуальд Петрович! — Я завопил так отчаянно, что проклятый кот зашипел и забился в угол. — Не разыгрывайте меня! Скажите, что вы шутите!

Он чуть качнул головой:

— Ах, Дима… Вы считаете меня сумасшедшим и взываете к моей искренности. Нелогично…

Я навсегда запомнил — пусть это банально или сентиментально, — только я запомнил на всю жизнь, как он сидел, опустив свои боксерские руки на стол рядом с ножом, и смотрел на маленькую картину, висящую чуть правей, над углом стола. Июльское небо с одиноким белым облачком, а под ним густо–малиновое клеверное поле и девчонка в белом платочке…

Он смотрел и смотрел на эту картину, а я уже не мог уйти и, наконец, потихоньку сел в свободное кресло, боком — так, чтобы не видеть кота, навестившего прошлое, и нож, принесенный из прошлого.

Гришин повернулся ко мне, улыбнулся и вдруг подмигнул.

— Ждете объяснений все–таки?

— Жду.

— Попытаемся еще раз? Давайте. Дам прямую аналогию. Часто говорят: «Дети — наше будущее. Вы еще молоды, но для человека моего возраста дети — надежда на бессмертие: Потомки… Дети и дети наших детей… Теперь представьте себе, что в прошлом мы существуем как свои предки… Это одно и то же, по сути, то есть в будущем потомки, в прошлом — предки. Превращение в потомков — естественный процесс. Воспроизводство и смерть. Необратимо. А для обратного перехода нужны специальные приспособления, и процесс этот обратим. — Он засмеялся. — Честное слово, я сам еле верю. Опасная это находка! Помните, в Томе Сойере — песик нашел в церкви кусачего жука и улегся на него брюхом? Жук взял и вцепился в песика. Впрочем… Главное — обратный переход жизнь — смерть — жизнь. Понимаете?

Я пожал плечами — осторожничал.

— Скажем, так… каменный нож перемещается сквозь время без переходов жизнь — смерть — жизнь. Он сам — и предок и потомок. С живыми несколько сложней, но и это удалось осилить. Ценой потерь и убытков, но все же…

— Это Егор — потери и убытки?

— Вот, вот! — Он очень обрадовался. — Вот, вот! Наконец мы сдвинулись с мертвой точки! Оказывается, двадцать тысяч лет назад предок наших кошек был еще диким. Может быть, полудиким, но еще зверем. Полосатым, хищным и все прочее. М–да… Первый опыт. Я не умел еще, знаете, все так сложно. Первые шаги… Я вернул его на экспресс скорости и забыл, что информация из прошлого проходит беспрепятственно. Знаете что интересно? Он кое–как помнит меня, а Ваську помнит хорошо. Он злится из–за вас, Егорушка, бедняга, бедный кот! Вернулся полосатым, бедняга…

Кот мурлыкнул и, как бы спохватившись, провыл: «У–у–у!»

— Видите? Раздвоение личности. Теперь–то я научился возвращать как нужно…

Я ждал, что он добавит: «как видите», и ошибся. Наверно, он решил не ссылаться на свой опыт, пока я не поверю окончательно.

Я посмотрел на его затылок в коротком ежике, могучие руки, гориллью грудь и подумал… Дурацкую мысль я подумал, голова моя шла кругом от всех этих вещей.

— Ромуальд Петрович, я хочу спросить. Двадцать тысяч лет тому назад человек был тоже другой, как же получается. Если вы там были…

— Почему я не синантроп? — Он рассмеялся не оборачиваясь. Не много было веселья в этом смехе. — Дело в том, что вид гомо сапиенс существует семьдесят тысяч лет. А вид сапиенс — это вид сапиенс, Дима. Мозг не изменился, практически ничего не изменилось. Другой вопрос — как сумел дикий обезьяно–человек приобрести такой мозг, вот загадка… Впрочем, это к делу не относится; Человек не изменился. Возьмите, Дима, на второй полке снизу красный том Вилли «Парадокс мозга», страница двести семь, просмотрите. Или любую книгу этого ряда.

— Нет, нет, я верю. Значит гомо сапиенс?

— Рассудите сами. Человека отделяют от того времени всего четыреста–пятьсот поколений. Он не успел измениться — в эволюционном смысле.

— Извините, — сказал я, — а как все индивидуальные качества — внешность, привычки, ну, образование? По этому закону — влияния прошлого на будущее?..

Он вдруг запел потихоньку: «Не пробуждайвоспо–ми–на–а–аний минувших дней, мину–увших дней», — и полез в стол.

— Молодец, молодец, — он удовлетворенно кивал головой, копаясь в ящике. — Придется показать, придется… Вот, нашел! «Не возродить бы–лых жела–а–ний…» — запел он снова. У меня в руках была фотография. Бравый сержант в фуражке с кокардой глядел перед собой, выкатив могучую грудь, украшенную орденами Славы. Сломанный нос победительно торчал над густыми усами.

— Очень интересно, — я положил фотографию на стол. — Вы участник Отечественной войны?

Пение оборвалось.

— О господи! Как вы смотрите? Это что такое? — Теперь он говорил со мной по–новому, без осторожности, как со своим.

— Вот, вот это? — Он ткнул пальцем. — Это «Знак военного ордена», «георгий». Мой дед был кавалером полного банта георгиевского креста.

— Ваш дед? Маскарад… Это же вы!

— Конечно, я… — Он насмешливо фыркнул. — Смотрите. Как следует смотрите.

Я принял картонку из его руки. Картонка, конечно! Как я не заметил сразу? Плотный картон цвета какао, виньетка и надпись: «Фотография Н.Л.Соколовъ. Смоленскъ».

— Смотрите на обороте…

Я прочел: «Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19 22/III 06 г.». Потрясающее сходство!

Он снова фыркнул, пробормотал что–то и вынул из кармана бордовую книжечку. Пропуск.

— Раскройте!

«Гришин Ромуальд Петрович»… Печать. Все правильно. Но фотография была не та — довольно щуплый интеллигентного вида человек в очках, молодой, чем–то похожий на моего хозяина, но явно не он — только лоб и глаза похожи. Другой подбородок, скулы… И уши не расплющены, они торчали себе в разные стороны, и нос не сломан…

— Не пойму я вас, — сказал я со всей доступной мне решительностью. — Зачем–то вы меня морочите… Вы–то кто? Вы не Гришин, на документе совсем другой человек. Кто вы?

— Гришин. Ромуальд Петрович. Врач–психиатр, с вашего разрешения.

— Не верю.

— Как хотите. Кто ж я, по–вашему?

— Я хочу это выяснить. Почему вы себя выдаете за другого?

— Ах, Дима, Дима! Фотография деда заверена казенной печатью. Какой–то там казачий полк. Он — Гришин, как по–вашему? Сходства вы не отрицаете?

— Не верю, — сказал я. — Подделка.

— Пагубная привычка, — сказал он тихонько, — верить документу больше, чем человеку. Губительная привычка. Как следствие — ничему вы не верите, даже документу…

Я пропустил это мимо ушей и задал главный вопрос:

— Зачем вы это все затеяли? Отвечайте! Только бросьте притворяться психом!

Я приготовился сбить его с ног, если он попытается вскочить и броситься на меня. Он был тяжелей меня, зато я моложе лет на двадцать и в отличной форме. Я твердо решил: не дать ему даже обернуться.

И опять он отбил мою мысль. Так вратарь отбивает мяч — еще с угла штрафной площадки. Он сказал:

— Дима, я не собираюсь нападать на вас. Оружия не имею. Вот мои руки, на столе.

— Почему вы читаете чужие мысли? Кто…

— Мне позволил? Все правильно. Боже правый, вы мне позволяете, кто же еще? Стереотипно вы думаете, и у вас все написано на лице. От физика я ждал большего… м–м… большей сообразительности. По логике детективного романа я должен теперь попытаться вас убрать — так, кажется?

— Ну, так…

— Вас плохо учат в вашем институте, — сказал он свирепо, — логике не учат! Таким, как на пропуске, я был до опыта, — он поднял пропуск за уголок. — Таким, понимаете.

Я вздрогнул — пропуск упал на стол и закрылся со слабым хлопком, а Ромуальд Петрович вдруг пробормотал что–то неразборчивое и жалобное и оглянулся. Глаза смотрели, как из маски.

Вот когда я пришел в настоящий ужас. Так. было со мной на маскараде в детском саду. Ощеренные волчьи маски прикрывают милые привычные лица, и надо напрячься и сжать кулачки, чтобы увидеть эти лица, а кругом волки, лисы, зайцы косоглазые…

Живая маска шевелилась вокруг беспомощных глаз… Я вскрикнул:

— Нет!

Он опять смотрел на картину. Девушка среди клеверов под широким небом. Он ответил:

— Пугаться не надо. Мой опыт, мой риск. Как видите, предлагая вам опыт, я ничего не скрываю.

— Нет, я не пойду…

— Страшно?

Я молчал.

— Понимаю вас. Конечно, страшно. Теперь безопасность гарантирована. Я нашел метод возврата — после случая с Егором. Уже Васька возвращался дискретными подвижками во времени… Шагами, понимаете? По всей лестнице предков. Получилось хорошо. Кот как кот. Вы видели. Затем я изготовил большой браслет и пошел сам, но кончилось это нехорошо… В нашем роду сердечные болезни — наследственные…

Он все смотрел на картинку. Может быть, его дед любил эту девушку… или отец? Может, это была совсем чужая девушка? Не знаю…

— Видите ли, Дима. При движении время размыто, как шпалы, если смотреть из вагона на ходу. Какие–то микросекунды я был одновременно во втором поколении, и в первом, и в нулевом, своем. Надо было случиться, чтобы именно внутри этих микросекунд у меня начался сильный приступ, с судорогами, и я упал с кресла и оборвался браслет. Процесс остановился. К счастью, это коснулось лишь внешности… — Он коснулся ладонью своего изувеченного уха. — Я никогда не занимался боксом. Никогда. Дед Никифор был цирковым борцом и боксером.

Я спросил идиотски:

— Как же на работе? Вас узнали?

Он положил ладонь на грудь:

— Какая теперь работа!.. По моим подсчетам, мне осталось… немного. Это дело успеть бы кончить, и все.

Он встал, массивный, как бегемот, и поднял полы пиджака.

— Смотрите, Дима… У меня нет времени, чтобы купить новую одежду.

Рубашка, та самая, что на пропуске, была на спине неаккуратно разрезана и разошлась, открывая голубую майку.

Стоя передо мной с задранным пиджаком, он прохрипел:

— Сердце не выдержит опыта. Нагрузка на сердце изрядная. А вы здоровый человек, Дима.

Я не мог теперь поверить, что он врет, что он не Ромуальд Гришин, а кто–то другой, который украл его одежду и его пропуск. Нет, здесь все было не просто, и его тяжелое дыхание было настоящим, не сыграешь такого. Глядя, как он усаживается на свое место, я ощущал тоскливый страх, как после непоправимого несчастья. Зачем я назначил Наташе свидание, она ведь занята, зачем назначил свидание не в кафе, а на бульваре, зачем стал с ним разговаривать, зачем, зачем… Мне было стыдно — так мелко выглядела моя беда рядом с его бедой. Я ведь могу сейчас повернуться и пойти, куда хочу.

И все–таки трусость сдвинула меня на прежнюю дорожку мысли, и я пробормотал с последней надеждой:

— Они умерли. Все они умерли. И похоронены, — прибавил я зачем–то. Так было надежней. — Умерли и похоронены.

— А звезды, — спросил человек за столом. — А звезды — они тоже умерли? А невидимые звезды, сжимающиеся пятнадцать минут по своему времени и миллионы лет по–нашему, — они тоже похоронены? Моцарт — умер? Эйнштейн — похоронен? Толстой? Кто же тогда жив? Генерал Франко?

Он ударил по столу двумя кулаками и спросил, перекрывая своим басом звериный вой, рвущийся из–за сетки:

— Чему вы верите, вы, физик? Каким часам? Коллапсирующая звезда существует пятнадцать минут, и она будет светить, когда Солнце не поднимется над земной пустыней. Через миллионы лет! Чему вы верите?

— Я не знаю! — прокричал я в ответ. — Я не ученый! Что вы от меня хотите?

— Чтобы вы поверили.

— Чему?

— Прошлое рядом с настоящим. Во все времена.

— Но его нельзя вернуть!

— Тихо, Егор! — крикнул Гришин.

Кот притих. Гришин выбрался из–за стола и утвердился, как монумент, посреди комнаты.

— Вернуть прошлое нельзя. Можно узнать о прошлом, что я и предлагаю. Это вполне безопасно. С вами аварий не случится, вы здоровы. Решайтесь, наконец, или уходите. Я тоже пойду — искать другого,

— А–а… — У меня вдруг вырвалось какое–то лихое восклицание вроде «А–а–а!» или «У–у–ух!». Такое бывает, когда несешься с горы на тяжелых лыжах, накрепко примотанных к ногам ремнями.

— А–а! Даем слалом во времени! Даем, Ромуальд Петрович!

— Даем! — Гришин хлопнул меня по плечу. Это было здорово сделано — я плюхнулся в кресло, а он стоял надо мной и улыбался во все лицо.

…Перед «спуском во Время» я попил кофе. Ромуальд Петрович принес кофейник и маленькие чашечки, но я попросил стакан, намешал сахару и стал нить, а Гришин объяснял в это время, какие блокировки меня страхуют.

— Два браслета–индуктора, Дима. Основной и дублер. Сигнал возврата подается от двух часов, переделанных из шахматных, — вот они, тикают. Завожу и ставлю полчаса. Хватит? Там время сжимается…

— Давайте побольше, — сказал я.

Как мне стало хорошо! Я преодолел страх, я почувствовал себя таким значительным и мужественным? Подумаешь — набить морду хулиганам или скатиться с крутого Афонина оврага — чепуха, детские забавы. Я сидел этаким космонавтом перед стартом, пил крепкий кофе и думал, как будет потом, и что, наконец, есть такое Дело, и можно себя испытать всерьез. А Гришин здорово волновался, хотя тоже не показывал виду. Когда я уже сидел в кресле с браслетами на руках, он принес кота Ваську и, тиская его в ручищах, сказал, что кот только вчера уходил в прошлое.

— Как видите, благополучно… Ну, счастливо, Дима. Вы храбрый человек.

Я не смог улыбнуться ему — трусил. Я ощущал на запястьях теплые браслеты, и вдруг они исчезли, ощущение жизни исчезло, я задохнулся, как будто получил удар в солнечное сплетение… Молот времени колотил меня, в самое сердце, и в смертном ужасе я подумал, что забыл спросить, как выглядит тот, кто ушел во Время.

…Чужой. Запах чужой. Небывалый.

Лежу. Кричит птица, ближе, ближе. Слетела с гнезда. Запах чужой, ужасный. Лежу в больших листьях. Один. Со лба капает.

Страшно.

Ветер дует от них. Они подходят, много их. Чужие. Идут тихо, как Большезубый. Вышли, огляделись. Идут. Прячутся от Великого Огня. Идут. По краю болота. Запах сжимает мой живот.

Идет охотник. Еще идет охотник. Еще. Их много. Но пальцев на руке больше. Несут рубила. Как мы. Но запах чужой. Ужасный. Вода капает со лба, пахнет, но ветер дует от них. Не учуют.

Вожак прыгает, бьет рубилом. Убил змею. Запах очень сильный. Боятся. Боятся змей, как мы. Запах сжимает мой живот.

Проходят. Запаха нет. Ползу за ними. Лук волочу по листьям.

Чужого надо убить. Чужих надо убить. Чужие страшнее змей, ночи и Большезубых. Они пахнут не так, как мы. Надо убить. Одному нельзя, их много. Свои не слышат меня. Далеко.

Догнал. Чужие сидят, притаились. Оглядываются. Великий Огонь покрыл их пятнами. Ложатся. Вожак сидит, оглядывается, нюхает. Чужой. Мы так не нюхаем. Мы поднимаем голову.

Я лежу в болоте. Отрываю пиявок. Лук лежит па сухих листьях. Чужой нюхает ветер, в бороде рыбьи кости. Борода как ночной ветер. Черная борода была у Паа. Отцы убили Паа, он что–то делал так, что по стене бегали лесные. Маленькие: брат Большерогий, но маленький. Он бежал и не бежал. На стене. И братья Носатые на стене. Отцы убили Паа. Сказали — это страшно. Из пещеры ушли. Оставили лесным пещеру.

Трещит. Чернобородый чужой ложится. По лесу идут Носатые братья. Идут пить воду к реке. Проходят так, как сделал Паа на стене. Впереди большой–большой–большой. Лес трещит.

Я ползу назад, в маленькую реку. Бегу по воде. Запах: чужих бежит за мной. Чужих надо убить. Они чужие — поэтому. Вот пещера. Отцы сидят за камнями. Держат луки, оглядываются. Бегу по камням. Вижу, что матери и сестры скрываются в пещере. Мне хорошо. Они — свои, они меня слышат. То, что я говорю внутри себя, когда мы близко. Старик Киха и старшие матери бьют маленьких, гонят в пещеру. Маленький брат Заа отрывает пиявку от моей ноги, ест. Наша мать гонит его в пещеру.

Беру стрелы. Женщины закрывают вход камнями. Становится темно, как перед смертью Великого Огня. Сестра Тим трогает меня, страх проходит. Я говорю: «Сейчас нельзя, мы бежим убивать». — «Можно». Она наклоняется, я хватаю ее крепко. Мать Кии бьет меня ногой. Бьет Тим. Мужчину бы я убил рубилом, но. Кии тронуть не могу. Тим воет в углу, как самка Большезубого. Дети визжат. Старик Киха шипит, как змея: «Молчите! Чужие!»

Бежим по воде. Там, где вода падает, выбегаем в лес. Пкаап–кап с братьями бежит дальше, к болоту. Пкаап–кап — шестипалый. Он очень могуч. Мать Кии не дала мужчинам его убить. Шестипалого надо было убить. Хорошо, что его не убили.

Ветер приносит запах чужих. Выбегаем из больших листьев — нас очень–очень много. Выбегаем. Чужие вскакивают, кричат визгливо, как птицы. Быстро бегут, рубила на плечах. Очень быстрые ноги у чужих. Но Юти кричит: «И–ха–а–а!» Много стрел. Вожака догоняют стрелы, он бежит. Другие падают. Вожак дергается, вынимает из себя стрелу. Смотрит. Падает. Борода поднялась к Великому Огню. «И–и–ха–ха–а!» — кричит Юти.

Я бегу и заношу рубило над вожаком и вижу, как наши бьют и кромсают рубилами, но что–то сдавливает мою грудь, я как со стороны и сквозь мглу вижу серое рубило, которое падает и висит над чернобородым, а он воет, как сова, и вот уже все, вот, вот…

…Я сидел в мягком, я дрожал и задыхался от лютой боли в груди и бедрах. Это было кресло, это снова было теперь, и на руках браслеты, а горло сжимает галстук. Что–то прыгало в груди, как серый камень. Извне доносился голос, знакомый голос и знакомый запах, но я не разбирал ничего.

Потом я встал. Боль отпустила, так что можно было дышать и открыть глаза, и я вдохнул запах настоящего — пыль, бензин, кошачья шерсть — и увидел блестящую решеточку микрофона и белое безволосое лицо и не узнал его. Чужой стоял передо мной, сжимая прыгающие губы, и подсовывал мне блестящий предмет, который — я знал — называется микрофоном. Чужой всматривался, что–то бормотал успокоительное. Непонятное. Чужое.

Я стоял и следил за болью, как будто нас было двое. Я тот, который знает слово «микрофон» и многое другое, ненужное сейчас, и следит за вторым «я», которое не знает ничего, только боль и ужас, знает и готово убивать, чтобы защитить свою боль и свой ужас.

— Дима, что с вами?

Я хотел ответить. Но второй во мне прокричал: «Ки–хаит–хи!» — непонятный крик боли и страха. Безволосое лицо отшатнулось, и моя рука поднялась и ударила. Лицо исчезло. Это было ужасно. Бил второй, тот, кто воплощался в боли, но удар нанесла моя рука, тяжелый апперкот правой в челюсть, и я понимал, что счастье еще — боль не позволила поднять локоть как следует, и удар получился не в полную силу.

…Человек хрипел где–то внизу, у моих ног. Боль отхлынула, как темная вода. «Его зовут Ромуальд», — вспомнил один из нас, а второй опять крикнул: «Ит–хи!», и я понял: «Чужой».

Чужой лежал на полу и хрипел.

Я наклонился к белому лицу. Сейчас же боль вспыхнула, как недогоревший костер, но Я уже боролся. Тот, другой, хотел ударить лежащего ногой в висок, но я отвел удар, нога попала в сетку. Заорал полосатый кот.

Я назвал его по имени: «Тща–ас». Выпрямился. Боль отпустила, когда я выпрямился. Чтобы помочь Ромуальду, нужно было еще раз нагнуться, но я уже знал — боль только и ждет. Боль и то, что приходит с болью, — второе Я.

Ни за что. Я не мог наклониться. Ромуальд лежал на полу — микрофон в одной руке, браслеты в другой. Он перестал хрипеть, и я как будто обрадовался и сейчас же забыл о нем.

Из–за моей спины, от прихожей, потянуло новым запахом. Я замер. Не оборачиваясь, ждал.

…Звонок прозвенел в прихожей. Коротко, настойчиво. И запах стал сильнее и настойчивее. Я оттолкнул кресло, прокрался к двери. Черный кот метнулся в темную яму коридора.

Я, теперешний, протянул руку в нейлоновой манжете и отвел вправо головку замка–щеколды, но только тот, из прошлого, длиннорукий убийца, знал, зачем я это делаю. Из–за двери шагнула девушка. Та самая, кудрявая тоненькая гордячка. Она посмотрела на меня. Своим непонятным взглядом, из своего мира взглянула на меня и как будто приобщила к чему–то, и я выпрямился совсем, вздохнул и подумал с удивлением — как он мог распознать запах женщины, выделить его из смешанного букета пудры, мыла, синтетической одежды? Из–за толстой двери, среди бензинной городской вони…

— Здравствуйте, — надменно и со стеснением проговорила девушка. — Мне нужен товарищ Гришин.

…Под пальцами затрещал косяк — длиннорукий увидел ее шею и угадал под блузкой острые соски. Она еще смотрела на меня, ожидая ответа, и вдруг глаза перепрыгнули раз, другой, она отступила на шаг и запахнула пальто. Сумочка мотнулась на руке.

Косяк гнулся и отдирался от дверной рамы. Я стоял, набычившись, весь налитый дурной кровью, и слышал, что думает девушка. «Я тебя не боюсь. Не боюсь. Нет. Не боюсь все равно! — выкрикнула она про себя, и сразу за этим: — Мамочка… Что он сделал с Ромой?»

… Там что–то металось. Там говорило десятками голосов и мелькали выкрики, подобно ветвям под ветром на бегу сквозь лес. Он рванулся вперед, чтобы схватить ее, прижать к своей боли, но Я стоял, висел на сжатых пальцах, а девушка поправила сумочку и спросила, раздельно выговаривая каждое слово:

— Где Ромуальд Петрович?

Сейчас же из кабинета раздалось:

— Он здесь больше не живет!

Девушка вспыхнула бронзовым румянцем. Повернулась, застучала каблучками по лестнице. Я потянул на себя дверь и привалился к прохладному дереву. Пиджак и рубашка прилипли к телу, я весь горел, но ощущал несказанное облегчение. Все. Я сломал его все–таки. К чертовой бабушке, я его одолел…

— Дверь плотно закрыли? — вполголоса спросил Гришин. Я кивнул, не двигаясь с места. — Закрыта дверь? — Он начинал сердиться.

— Закрыта…

— Идите–ка, сделаю вам анализы.

Он все–таки был железный. С распухшей скулой он возился около стола — устанавливал микроскоп, раскладывал трубочки, стеклышки как ни в чем не бывало. Я сел в кресло, вытянул ноги. Все было гудящее, как после нокдауна. Тонкая боль еще скулила где–то в глубине. Ах, проклятая!.. Не давая себе разозлиться на Гришина и на всю эту историю, я смиренно извинился:

— Простите меня, Ромуальд Петрович.

— Пустое. Мы с вами квиты, — он потрогал скулу, подвигал челюстью, искоса поглядывая на меня.

Я закрыл глаза, собрался с духом.

— Зеркало у вас найдется?

Он не удивился. Я слышал, как он выдвигает ящик стола.

Трудно было открыть глаза. Трудно было повернуть круглое зеркало и ввести свое лицо в рамку. Но это оказалось мое лицо. Настоящее мое, крупное, круглое, только зеленоватое, бледное.

Гришин, не двинув бровью, спрятал зеркало обратно в ящик — вниз стеклом — и толчком задвинул ящик. С ненавистью.

— Руку дайте. Левую. Отвернитесь!

Я отвернулся. Гришин делал анализ крови — мял мой безымянный палец высасывал кровь. Я не смотрел. Через некоторое время я заговорил с ним, чтобы отвлечься, — мне казалось, что тошнотворный запах крови заполняет всю комнату.

— Вы ни о чем не спрашиваете, Ромуальд Петрович?

— Не нужно мне. Я врач. Прошлое меня не интересует, — он выпустил мою руку и отвернулся к микроскопу.

Я с трудом сдерживался — боль поднималась снова. Ее разбудил запах крови. Анализы, стеклышки, треклятые выдумки…

— А что вас интересует?

— Реакция психики, — невнятно ответил Гришин. — Совпадение реакций.

Опять я вцепился руками, на сей раз в подлокотники кресла.

— Окно откройте. Скорей.

Он пробормотал:

— Конечно, конечно…

Стукнули рамы. Я жадно дышал, выветривая, выдувая боль. Дышал так, что трещали ребра.

— Успокойтесь, — сказал Гришин, — скоро придете в норму.

Все плыло, подрагивало, дрожало. Густая каша звуков и запахов лезла в окно. Запах мыла и девичьего пота еще не выветрился из прихожей. Какой–то непонятный дух шел от обсидианового ножа, лежащего почему–то рядом с микроскопом.

— Успокойтесь, все пройдет. Кровь в норме. Все пройдет. Поспите часок, и все пройдет. Вы хотите спать?

— Я не хочу спать.

— Вы хотите спать. Вы уже засыпаете. Засыпаете. Глаза закрываются. Вы очень хотите спать.

— Поговорим, — не сдавался я. — Мне и вправду захотелось спать, но мы поговорим сначала…

…Я сидел с закрытыми глазами. Боль теперь стихла, но я боялся, что она еще может вернуться. Время стало сонным и длинным, как затянувшийся зевок. Мы говорили. Начистоту, как во сне.

«Вы тоже испытали это?» — «Да, было и это». — «Что же теперь?» — «Дима. Теперь вы забудете обо мне». — «Боюсь, что не смогу». — «Придется забыть. Это моя просьба. Категорическая просьба». — «Категорических просьб не бывает». — «Неважно. Придется забыть». — «А если я не послушаю вашей просьбы?» — «Послушаете. Вы хороший парень». — «Странный довод». — «Нисколько. Раскрою карты. Опыт ставился с одной целью — проверить психологическую реакцию. Вы подтвердили мои опасения достаточно весомо. Пробуждаются воспоминания, худшие воспоминания, атавистическая жестокость. Иногда мне кажется, что палачи и убийцы давно владеют моим секретом. Это изобретение бесполезно. Вредно. Следовательно, человечеству не надо знать о нем, и вы забудете. Навсегда».

— Неправда, — возразил я. — Вы говорили недавно о Моцарте, об Эйнштейне. Ведь они тоже в прошлом, их можно навестить, узнать… Вы противоречите самому себе.

— Нисколько, — сказал он. — Нимало. Такие люди опережали свое время, они здесь и долго еще будут с людьми. И вот что еще. Они были совсем недавно: Вчера. Час назад. Сию минуту. Мой аппарат работает в настоящем прошлом — может быть, через тысячелетие кто–нибудь сумеет вернуться к Эйнштейну и поговорить с ним. И кто знает! Нашему счастливому потомку великий Альберт покажется жестоким старцем и не слишком умным к тому же…

— Чепуха, — сонно сказал я. — Ой, чепуха!..

— Все изменяется, — сказал Гришин. — Все изменяется. Вы обещаете молчать?

— Если нужно…

— Нужно. Теперь идите спать. Идите за мной.

Я встал, с трудом разлепил веки. Уронил со стола чашечку из–под кофе. Посмотрел на кота Василия, чинно сидящего у двери. Кот мусолил морду согнутой лапой. Было слышно, как внизу автобус, урча, тронулся от остановки, потом заскрежетали переключаемые шестерни, и звонкий гул двигателя стал быстро удаляться по сумеречной улице…

Придерживая за руку, Гришин провел меня по коридору и уложил на диван в маленькой прохладной спальне. Совсем уже сквозь сон я пробормотал:

— Что за девушка приходила? Храбрец девушка… Мне надо проснуться через час, не позже…

— Разбужу, — сказал Гришин и закрыл дверь. Я заснул.

…Я сел на диванчике. Было совсем темно, тихо. Из форточки пахло тающим снегом, я немного замерз — с темнотой, наверно, похолодало. Я посмотрел на часы — прошел час, почти точно. Улегся в десять минут восьмого, проснулся в четверть девятого. Молодец. Мысленно я ругнул Ромуальда: обещал разбудить и забыл, а я мог проспать. Домашних–то я не предупредил, волнуются, наверно… Кроме того, Наташка уже дома. Надо бы ей позвонить, Наталь–Сергеевне. С этой мыслью я открыл дверь кабинета.

Лампа горела на краю стола, и мне сразу бросились в глаза волосатая ручища Гришина, спокойно лежащая на подлокотнике кресла, и осколки разбитой чашки, белеющие на полу. Подойдя ближе, я понял, что разбита еще одна чашка и, кроме того, рассыпаны пилюли из бутылочки. Я видел все это, как последовательные кадры в кино — руку, браслет на руке, потом осколки чашек, пилюли, бутылочку. Наверно, я не совсем проснулся, потому что не сразу связал все воедино и не тотчас понял, что произошло. Когда я нагнулся и увидел, что Егора нет под столом, а красавец микроскоп валяется на полу со свороченным окуляром, меня как обухом по голове стукнуло, и я кинулся к Гришину.

Его лицо в тени зеленого абажура было мертвенно зеленым. Левая рука в браслете лежала на кожаном, подлокотнике, а правая сжимала рукоятку обсидианового ножа. Лезвие, перерезавшее двойной провод браслета, ушло в набивку подлокотника сбоку, над самым сиденьем. Рука была еще теплая. Нож зашуршал в кресле, когда я попытался найти пульс на правой руке.

Пульса не было.

Второй браслет висел на спинке кресла и свалился оттуда, покуда я пытался найти пульс на тяжелой руке. Потом я увидел записку под лампой.

«Дорогой Дима! Меня прихватило, конец. Пытаюсь уйти туда. Провод перерубится, когда потеряю сознание. Вызовите «Скорую помощь». Вы привели незнакомца с улицы, больного. Напоминаю: вы обещали молчать. Снимите браслет и спрячьте нож. Очень прошу. Прощайте. Телефон в соседней комнате».

…Вызвав «Скорую», я вернулся в кабинет и несколько минут сидел в полном отупении и поднялся, лишь услышав булькающий вой сирены. Зажмурившись, я сдернул браслет и с облегчением увидел, что вторая рука соскользнула с ножа. Я положил нож в боковой карман, а браслеты замотал в провода. Они тянулись с подоконника, из–за шторы: Там стояла маленькая коробка наподобие толстого портсигара. И все. Я приподнял коробку и убедился, что она ни к чему больше не подключена — ни к часам, ни к какому аккумулятору, просто глухая белая коробочка с двумя проводами и браслетом.

Сирена завыла снова, продвигаясь по улице все ближе. Я перегнулся через подоконник и увидел, как карета медленно едет по темной улице, вспыхивая «маячком», и автобус стоит на остановке, а прожектор кареты шарит по стенам домов, и прохожие останавливаются и смотрят вслед. Сирена смолкла. Было слышно, как водитель автобуса объявил: «Следующая… Максима Горького»… Луч прожектора уперся в стену под окном и погас. Карета резко повернула, остановилась у тротуара. Тогда я затолкал коробочку в наружный карман пиджака и пошел в переднюю, не оглядываясь больше.

… — Паралич сердца, — сказала девушка. Она была совсем молодая, чуть постарше меня.

Два парня в черной форме «Скорой помощи» вошли следом за ней, не снимая фуражек. Один стоял с чемоданчиком, а второй помогал врачу.

Они хлопотали еще несколько минут — заглядывали в лицо, слушали сердце, потом врач сказала: «Бесполезно. Он уже остыл», и парень с чемоданчиком спросил:

— Вы родственник?

Я ответил:

— Нет. Он… Я привел его с улицы. Помог…

— Ваша фамилия, адрес.

Я сказал.

— Вам придется дождаться милиции.

— Хорошо, — сказал я.

Но врач посмотрела на меня и приказала:

— Пусть идет. Идите, натерпелись ни за что. Глеб Борисович, вызовите милицию. — Она все еще держала Гришина за руку.

— Спасибо, — сказал я. — Телефон в комнате за стеной.

Из прихожей я услышал голос парня с чемоданчиком:

— Сейчас, доктор. Похоже, сердечника я этого видел в Первой психиатрической…

Я сдернул с вешалки пальто, спустился по лестнице и, не оглядываясь, прошел мимо кареты. Мне показалось, что напротив дома стоит кудрявая девушка и рядом еще девчонка с прыгалками, но чем тут поможешь? И я не остановился. Побрел домой, машинально сворачивая там, где нужно, переходя площади и улицы, и как будто слышал: «Не пробуждай воспоминаний минувших дней — минувших дней». Наверно, я бормотал эти слова — около кинотеатра «Гигант» от меня шарахнулись две девицы в одинаковых ярко–красных пальто.

Мама открыла мне дверь, побледнела и спросила: «Нокаут?» У нее постоянный страх, что меня прикончат на ринге. Я ответил:

— Все в порядке. Устал немного, и все.

— Наташа звонила два раза, — сказала мама, погладила меня по руке и пошла к себе, оставив меня в коридоре, у телефона.

Было ясно, что если я не позвоню Наташе сию минуту, мама встревожится всерьез, и будет много разговоров. Я набрал Наташин номер, хотя чувствовал, что не надо бы этого делать, потому что «Не пробуждай воспоминаний» иссверлило мне всю голову.

— Слушаю… — сказала Наташа. — Слушаю вас, алло!

— Это я, Наташенька.

Она замолчала. Я слышал, как она дышит в трубку. Потом она проговорила:

— Никогда больше так не делай, никогда. Я думала… я думала… — и заплакала, а я стоял, прижимая трубку к уху, и не знал, что сказать, но мне было хорошо, что она плачет и я наконец–то дома.

Я дома. И на короткую секунду мне показалось, что ничего не было, что все привиделось мне, пока я сидел на бульварной скамейке, и опять все как прежде — телефон, Наташа и желтый свет маленькой лампочки в коридоре. «Все как прежде», — сказал я мимо трубки и тут же услышал слабый удар об пол — внизу, рядом с левой ногой.

Обсидиановый нож прорезал карман и упал, вонзившись в пол, и, увидев его грубую рукоятку, я почему–то понял еще кое–что. Если все, что было и говорилось, быль, не гипноз, не бред гениального параноика, тогда я понял. Почему он молчал о своем прошлом, почему не сказал ничего — как достался ему обсидиановый нож, почему я тогда, в кабинете, после возвращения, ощущал смутный, скверный запах от ножа. Это было так же, как если бы я принес из прошлого свое рубило, но как он принес нож? Что он делал этим ножом? Наташа сказала: «Ох, и рева же я…» — и как обычно завела речь о своих институтских делах и подруге Варе, а я потихоньку опустил руку и потрогал в натянутом кармане провода и коробку. Если это не гипноз, что тогда? Все–таки удивительно — почему коробка никуда не включается? Вот так дела — никуда включать не надо…

Я глубоко вздохнул и подобрался, унимая легкую дрожь в спине и плечах. Так бывает в раздевалке перед выходом на ринг — дрожь в плечах и мысли медлительны и ясны. Наташа щебетала и смеялась где–то на другом конце города.

Я положил трубку.

Знак равенства

Василий Васильевич уходил с вечеринки недовольный и много раньше, чем другие гости–сослуживцы. Слишком много там пили, по его мнению, а кассир Государственного банка должен быть воздержанным, как спортсмен. С похмелья и обсчитываются. Весь вечер Василий Васильевич помнил, что завтра в институтах день получки, и незаметно удалился при первой же возможности.

Он повздыхал, стоя на полутемной площадке, и стал спускаться, оглядываясь на блестящие дверные дощечки, — дом был «профессорский», строенный в начале столетия. Слишком высокие потолки, слишком большие комнаты, широкие лестничные марши.

— А не водился бы ты с начальством, Поваров, — бормотал он, выходя на улицу.

Каменные львы по сторонам подъезда таращили на него пустые глаза. У правого была разбита морда.

— Разгильдяи, — сказал Василий Васильевич, имея в виду не только тех, кто испортил скульптуру.

Вечер был разбит, испорчен. Василий Васильевич был неприятно взбудоражен всем этим — потолками, бутылками, орущим магнитофоном, — и разбитая львиная морда оказалась последней каплей. Домосед Василий Поваров внезапно решился пойти в кино на последний вечерний сеанс, чтобы отвлечься.

Он плохо знал этот район и побрел наудачу, высматривая постового милиционера. Как назло, всех постовых будто ветром сдуло. Василий Васильевич начал плутать по старому городу, сворачивал в узкие переулки, неожиданно возникающие между домами, и все более раздражался, не находя выхода на проспект. Фонари мигали высоко над головой, в подворотнях шаркали невидимые подошвы, и белые лица прохожих поворачивались к нему и опять исчезали в темноте. Впервые за много месяцев он был ночью вне дома. Он осторожно оглядывался и убыстрял шаги, проходя мимо темных подворотен и молодых людей, неподвижно стоявших у подъездов, и совсем уже отчаялся, когда увидел, наконец, постового.

Милиционер стоял на мостовой в двух шагах от фонаря. Он держал в руке спичечный коробок и папиросу и смотрел вверх на освещенные окна. Привычно официальный вид милиционера — фуражка, темный галстук и белые погоны вдруг успокоил Поварова. Он понял, что время еще не позднее, и вовсе не ночь глухая, в вечер как вечер.

Василий Васильевич решительно шагнул с тротуара на мостовую.

— Будьте добры сказать, есть ли поблизости кинотеатр?

Милиционер повернул к нему голову. Он не взял под козырек, и это тоже рассердило Василия Васильевича.

— Кинотеатр? — милиционер потряс коробком, зажег спичку и быстро, внимательно посмотрел Поварову в лицо. Спичка погасла. — Нет здесь кинотеатра. — Он затянулся папиросой, держа ее в горсти так, чтобы осветить лицо Василия Васильевича. — Ближайший кинотеатр на проспекте.

Василий Васильевич пожал плечами и двинулся к проспекту. Как только он свернул в очередной переулок, кто–то догнал его и пошел рядом. Поваров с испугом оглянулся.

— Извините, конечно, — вполголоса сказал низкорослый человечек. Он покачивался и беспокойно шуршал подошвами. — Кинозал имеется. Я вижу, милиционер–то нездешний… И провожу, если желаете. По этой стороне, один квартал всего…

— Нет, нет, я сам дойду, большое спасибо, — сказал Василий Васильевич.

Человек отстал, но его шаги шуршали неподалеку, и за перекрестком он снова оказался под рукой.

— Вот, вот он, кинотеатр. Вот дверь, здесь.

Что–то в нем было нарочитое. Вином не пахнет, но говорит, как пьяный.

— Спасибо, я не разберу… Темно совсем.

— Электроэнергию экономят, заходите.

— Спасибо, — сказал Поваров и вошел.

Видимо, сеанс уже начался. В кассовом вестибюле светил пыльный желтый плафон. Кассирша пересчитывала деньги за окошечком.

— Один билет, — сказал Василий Васильевич. — Не слишком далеко и в середине, если можно.

— Зал пустой. Выдумали кино в такой глуши, — сказала кассирша. — Сборов нет, сиди здесь до полуночи. Какой вам ряд?

Опять что–то ненастоящее мелькнуло в ее голосе и в звоне монет на столе.

— Десятый–двенадцатый, — нерешительно сказал Поваров. — Какой фильм у вас идет?

— Не слышу. Говорите в окошко.

Василий Васильевич нагнулся, посмотрел через окошко на кассиршу. У нее были круглые руки, блестящие от загара; волосы глянцево отливали под яркой лампой. Она перестала считать деньги, подняла глаза и вдруг охнула.

— Я сейчас. — Она быстро повернулась, приоткрыла дверь и поговорила с кем–то, встряхивая головой и указывая назад, на Василия Васильевича. Он с удивлением следил за этими странными действиями. Он уже не ощущал тревоги или недовольства и даже напротив — ему было приятно смотреть на спину кассирши, округлую и тонкую, и на черные волосы, затянутые в гладкий пучок.

Нелюдим и домосед был Василий Васильевич. Вечерний поход в кино представлялся ему приключением каким–то, авантюрой, и потому его не удивляло, что авантюрное настроение как бы передавалось окружающим, что усталая красавица–кассирша была встревожена его появлением. Женщины любят пьяных и одиноких — эта старая ложь сейчас не казалась Поварову пошлой. В ней было утешение.

Кассирша обернулась, покивала Василию Васильевичу и исчезла. Скрипнула дверь, каблучки простучали по кафелю, она уже стояла рядом с ним в вестибюле.

— Вы уходите? — он спрашивал с надеждой и некоторым испугом.

— Я провожу вас в зал.

— А билет?

— Вам билета не нужно. Пойдемте.

Рядом кто–то хихикнул. Позеров повернулся. Совсем близко к нему стояла еще одна женщина — пожилая, в шляпке — и хихикала, прикрывая рот ладонью.

— В чем дело?

— Вот шутник! — хихикала шляпка.

— Что здесь происходит?! — вскрикнул Василий Васильевич.

— Идемте, — решительно сказала кассирша.

Настолько рискованным и неприличным показалось ему положение, что он попятился к выходу и растерянно спросил:

— Куда вы меня приглашаете?

— Конечно, в зал. Сеанс уже начался.

— Я не хочу, — отказывался Василий Васильевич.

Шляпка задыхалась от смеха.

— Идемте, идемте, — сказала кассирша. — Не надо скромничать, — она взяла его за руку и потянула за собой. — Идемте, ничего…

— Почему без билета, почему — ничего?

— Конечно, ничего. — Они уже вошли в зал.

— Вот. Здесь будет удобно, — сказала кассирша. Она разжала пальцы, легко толкнула его в плечо и исчезла.

— Сумасшедшая компания, — сказал Поваров.

Аппарат стрекотал, как цикада, белый экран неясно освещал ложу. Справа и слева блестели спинки пустых стульев. Василий Васильевич сидел, как в густом тумане, приходил в себя и посматривал на дверь — ему все еще хотелось уйти. В ложе тонко пахло духами. Он понюхал свою руку — те же самые духи. Потом все–таки пригляделся к экрану.

Широкое белое полотно было исчерчено неровными строчками.

Формула, понял Василий Васильевич. Вот оно что, это формула.

Он внезапно успокоился, хотя формула была совершенно ему неясна, и сосредоточенно потер подбородок мизинцем. Длинные крючки интегралов, жирная прописная сигма… Каждый знак а отдельности был понятен, но все вместе выглядело сущей абракадаброй, и старая, забытая тоска уколола его. Как в те времена, когда он влюбился, бросил учебу и был счастлив, но все равно тосковал.

— …Неизбежное разложение при переходе, — сказали за экраном.

— Правильно, — ответил низкий, ровный голос. «Удивительно знакомый голос», — подумал Василий Васильевич. Он все смотрел на формулу — как будто в ней была разгадка этих странностей.

Луч прожектора мигнул, стало темно. На экране — комната. Просторный кабинет, книжные полки по трем стенам, переносная лестница. На большом столе горит неяркая лампа, и людей почти не видно. Они прячутся в тени глубоких кресел и ждут чего–то, опустив седые головы. Неподвижные, туманные, как на любительской фотографии. Стучат часы, и в светлом круге на столе — рукопись, надкусанное яблоко и стопочка чистой бумаги.

— Все равно, — говорит тот же знакомый голос. — Дело надо закончить. Переход человек — человек…

Дальше Василий Васильевич не расслышал — то ли хмель его закружил, то ли что другое, непонятное, — как будто его стул стремительно проваливался в бездонную шахту, и вдоль гулкой ее черноты отдавались гулкие голоса ухали, бормотали, грохотали в самые уши… И, единым мигом пролетев мимо них, Василий Васильевич опять сидел твердо на стуле и переводил дух.

На экране что–то изменилось. То, чего ждали эти двое, наступило. Они стояли посреди кабинета на толстом ковре, глядя друг на Друга в упор. Справа — Бронг, слева — Риполь. Их имена Василий Васильевич узнал неизвестно откуда — ничего не выражающие, птичьи имена…

— Повторяю, — говорит Бронг. — Я хочу опробовать на себе трансляцию человека.

Он отходит в глубину комнаты, и, когда аппарат показывает крупным планом его лицо — неясное, как скверное клише, с темными глазницами, Поваров вздыхает и сжимает подлокотники.

Несколько секунд тишины, потом Риполь говорит просительно.

— Это шутка.

— Нет.

— Я отказываюсь слушать. Безответственность, безумие…

— А, бросьте, Рип. Разве я похож на сумасшедшего? — легко отвечает Бронг.

— Не знаю, — угрюмо говорит Риполь.

— Ну, вот, не знаю. Ладно. Я не надеялся, что вы согласитесь сразу. Давайте по пунктам. Первое. Мы передавали всю гамму — от амебы до шимпанзе. Передавали кроликов на пятьсот километров. Приспело время проверить аппараты на Homo Sapiens? Да или нет?

— Не знаю, говорю вам — не знаю!

— Врете. Давно пора. Вы надеялись, что я выкручусь, обойду принцип дополнительности, найду способ передавать, не уничтожая образец? Так? Молчите? Вы проверили формулу? Созидание — знак равенства — уничтожение. Кого же нам уничтожить во имя науки? Симплицию? Ваш ответ, Риполь…

— Господи! — говорит Риполь с отчаянием. — Зачем все доводить до абсурда? Нельзя — значит, нельзя.

— И опять врете. Можно. Это назрело, как фурункул. Если мы завтра не разобьем аппарат кувалдой, послезавтра туда засунут бедняка — за деньги. Или каторжника. Проверят! Рип, мы же не фашисты, мы врачи в конце концов. Надо уж нам, если начали, дружок… Будет Бронг–дубль. И ничего страшного.

Он улыбается и заканчивает церемонно:

— Я бы вас не беспокоил просьбами, но кто–то должен управлять аппаратом.

— Хорошо… Назрело, как фурункул… краснобайство! Я должен управлять процессом, который превратит великого ученого в полуидиота. Это ужасно, разве вы не понимаете?

— Ужаснее отступить у самой цели. Мы двадцать лет работали на одну цель… Послушайте, как это звучит: «Передача человека на расстояние», доктора медицины Бронг и Риполь, Передача человека… Сегодня же ночью поставим опыт, Риполь.

— Бред… Бред и бред! В конце концов почему вы, а не я?

— Мое право, — отвечает Бронг, и Риполь пожимает плечами: все верно, это его право.

…Поварова опять закружило, но не так сильно, как первый раз, и он различает голоса в гулком пустом пространстве:

— Что… делать… дальше… — грохочет голос Риполя.

— Клиника Валлона… место оплачено… потеря памяти… потеря памяти…

— Старческая потеря памяти, — слышит Василий Васильевич. Он вытирает лоб рукавом пиджака. Кажется, прошло…

— Невинный диагноз, — продолжает доктор Бронг. — Через год–два я вылечусь. Валлон прославится… Я не верю, что интеллект исчезнет при переходе. Что–то должно остаться, какие–то следы. Кот Цезарь меня узнал, бедняга шимпанзе не разучился есть ложкой, а Бронг…

— Начнет говорить по–русски или на санскрите.

— Хотя бы. Я неплохо знаю русский…

Стучат в дверь. Врачи поспешно садятся — старший слева у стола, младший немного поодаль.

— Ритуальное действо, — ворчит Бронг. — Войдите, сестра.

Девушка в белом халате ставит поднос на письменный стол.

— Кофе… Доктор, вы не съели свое яблоко!

— Не съел. Как всегда.

Девушка смеется. Она очень хорошенькая, и Василий Васильевич первый раз легко вздыхает и поднимает брови. Удивительно милое личико!

— Придется съесть, доктор, — она решительно включает верхний свет и берет яблоко со стола.

— Предложите доктору Риполю.

— Опять! Такое превосходное яблоко…

— Сестра Симплиция, скажите, кто это? — Риполь встает, руки в карманах. — Вот, вот, этот господин, который отказывается от вашего яблока.

— О! — Симплиция улыбается. Крупным планом ее хорошенькое личико, а потом хмурое лицо Бронга.

— Этот господин — мой шеф, величайший ученый нашего времени. Создатель машины «Диадор», биологического диссоциатора–ассоциатора. Но это секрет. Угодно спросить что–нибудь еще?

Бронг поворачивает лицо, и Василий Васильевич в изумлении, почти в ужасе смотрит на свои худые пальцы, трогает свои щеки, закрывает глаза, чтобы не видеть, потому что лицо на экране — его лицо, и его пальцы лежат на его щеке. Он открывает глаза и, как в дурном затяжном сне, ясно видит свои морщины, резко прочерченные от носа вниз, и тонкие губы, и даже свою повадку — доктор Бронг задумчиво водит мизинцем по подбородку.

— Никогда бы не поверил, — бормочет Василий Васильевич и внезапно находит различие. Конечно! Полного сходства не бывает, это исключено, и вот, пожалуйста, у двойника прямые брови, а сам Василий Васильевич всегда гордился одной своей черточкой — левая бровь у него приподнята и чуть изогнута, и это придает его лицу тонко–скептическое выражение. «Нечто дьявольское», — как говорила Нина, и сейчас он будто слышит ее голос: «Ты у меня — красивый».

«Боже мой, это сущий бред, — думает Поваров, — шляпка, кассирша, двойник, и причем тут Ниночка?»

— …Я уверена, конечно, так и будет! — говорит тем временем Симплиция. — «Диадор» — ключ к счастью человечества, мы все в этом уверены!

— Ладно, девочка, идите. Нам ничего не понадобится, до свидания.

— Я посижу на всякий случай.

— Ступайте домой, до свидания.

Она подходит к двери, оглядывается и в непонятнойтревоге смотрит и смотрит на него и чуть не плачет.

— Ступайте! — Бронг почти кричит. Испуганное детское личико прячется за дверью. Повернулась тяжелая медная ручка — львиная ляпа с кривыми когтями.

— Устами младенца! — Риполь очень доволен. — Глас народа — глас божий.

— А, глупости! Ключи счастья… Почему мы не остановились на амебе? Глупая, детская недальновидность!

— Никто не смог бы остановиться.

— Кто знает? Был у меня период сомнений, Рип, но я легкомыслен и сентиментален. Куча предрассудков! Я слишком любил старика, Риполь. Я говорю о Винере. Знамя, выпавшее из рук, и прочее. И вот что еще. Передать человека по радио — это великолепно, дух захватывает, но зачем, какой будет толк? Мало нам телевизоров? Не передать надо, а создать по образцу, не разрушая его. Оживлять мертвых, дружище. Мгновенно заращивать раны, творить заново глаза, вытекшие из глазниц; ноги, оторванные снарядами и отрезанные машинами. Люди в долгу перед наукой, и наука в долгу перед людьми. Плутоний, напалм, лучи смерти созданы в таких кабинетах. Око за око, зуб за зуб! Я хотел заплатить общий долг ученых.

Бронг ходил по кабинету кругами, не останавливаясь, легким, широким, размашистым шагом, и Василий Васильевич залюбовался им и подумал, что сам он давно так не ходит, и давно уже знакомые дети на бульваре говорят ему: «Здравствуйте, дедушка». Двойник… Боже мой, какой я ему двойник! Месячный отчет, пенсия близко — вот и все мои тревоги. Мелкие заботы, ничтожные дрязги…

— …Не удалось, не вышло — пусть так, но бесполезность — вот это отвратительно! Простой пользы, и той нет… Мой дед был акушер, на прогулках показывал мне тростью — смотри, внук, этот парень родился почти что мертвым. А что умеем мы с вами? Играть в кошки–мышки?

На экране белая эмаль и стеклянные стены лаборатории. И кролики. Без конца кролики. Руки, обезличенные резиновыми перчатками, держат их за уши — мертвых кроликов, живых кроликов, мокрых, сухих, опутанных проводами, испуганных и безразличных. Горят газовые горелки, отражаются огни в лабораторном стекле, и снова рука в хирургической перчатке поднимается над рамкой экрана. Полосатый кот свисает с руки, мокрая шерсть дыбом. Мелькает веселая обезьяна, хохочет, раскачиваясь и выставляя здоровенные клыки…

— …Кошки–мышки, — угрюмо повторил двойник.

До чего похож, какое редкое сходство! Не удивительно, что кассирша приняла Василия Васильевича за актера и провела без билета прямо в ложу. Одна из загадок решилась, к его удовлетворению. Но появились другие. Голос. Актер говорит с экрана его голосом — еще одно совпадение? Тогда как объяснить удивительное чувство тождества ощущений? Встряхивая головой, Поваров убеждал себя, что фильм художественно очень слаб и тема неинтересная. Фантастика! Не любит он фантастику. Не хочет на это смотреть. Не хочет, не верит!

Тщетно. Отчуждение рушилось. Как будто он сам смотрел на себя с экрана захудалого кинотеатрика. Как будто он сам готовился пройти последний путь, признав бесполезным весь труд своей жизни. И говорил, убеждал, втолковывал: «Послушай… Жаль разрушать такой аппарат, не испробовав… Послушай! Другого выхода нет. Использовать его на благо невозможно. Использовать во вред очень легко. Смотри! Подойди к окну, посмотри из–за портьеры — вот они, двое в штатском…»

Василий Васильевич стоит с Риполем у портьеры и смотрит вниз. Напротив, в тени подъезда — двое в штатском, чины Особой канцелярии, и ничего нельзя поделать. Нет спасения. Двадцать лет они работают с Риполем и умеют только транслировать, и ничего больше. Не могут заживить самой малой раны, не могут созидать, нет! Только разрушение сопутствует трансляции…

— Я сам понимаю, шеф, — говорит Риполь. — На чистой науке долго не продержишься. Когда появились… эти?

— Сегодня утром. Завтра они будут здесь и начнут распоряжаться. Будет поздно, Рип. И будет вот что…

Рваная лязгающая музыка стучит за экраном, будто захлопываются тяжелые двери и падают крышки, окованные железом, и барабаны вдалеке тянут дробь тревоги или казни.

Наплыв. Человек в полосатой тюремной одежде валяется на каменном полу. Слышен голос: «Убрать! В «Диадор» его, мерзавца! Возьмете дубль на воспитание…»

Хохот. Голос договаривает, захлебываясь отвратительным смехом:

— Будет палачом, палачиком… Перевоплощение!

Наплыв. Легковая машина идет по шоссе, водитель курит. В зеркале видно, что далеко позади идет крытый грузовик. В кабине грузовика офицер опускает бинокль и говорит в переговорную трубу:

— Включить. Дистанция триста метров.

Впереди на шоссе водитель исчезает, пустая одежда падает на сиденье. На воротнике рубашки дымится сигарета. Машина вылетает в кювет, переворачивается, горит. Мимо проезжает грузовик, офицер смотрит прямо перед собой, на дорогу.

— …Понятно, Риполь? Проведете процесс. «Диадор» уничтожить, дневники сжечь… Кувалду возьмете в мастерской.

— Не могу, учитель. Я слабодушен, не могу. Пригласите другого ассистента.

— Не выйдет. Я хочу достойно уйти от этой мерзости. Первая проба «Диадора» на человеке в честь Винера. Вы это сделаете с блеском, Рип. Никто другой не справится.

Разговор идет спокойно, на приглушенных тонах. Так же тихо, почти неслышно, откинув голову и закрыв глаза, Риполь отвечает:

— Знаете, что? Идите к черту… учитель.

— Вот как… Дружище Рип, заставить я не могу никого, но вас я могу просить… Не понимаете? А вы знаете, что они сделают с тем, кто уничтожит аппарат? Кого, кроме вас, я пошлю на такой риск? Тюрьма, пытки и дилемма: восстановить аппарат или сгнить заживо? Подумайте, и не надо плакать. Подумайте, взвесьте еще раз. Нынешней ночью Валлон ждет нас обоих. Я уплатил ему за двойной риск, сегодня же он сделает вам пластическую операцию. Все готово — документы, одежда. Будете работать в его клинике. Отвечайте, я жду.

Опять двое сидят в кожаных креслах, и яблоко по–прежнему лежит на столе. Риполь вытирает глаза и складывает платок — внимательно и аккуратно, как было заглажено. Разворачивает, подносит к глазам и опять складывает…

— Идемте, — говорит Бронг. — Пора. Не нужно тянуть. Идемте, Рип. Я приказал поставить приемник и передатчик рядом, чтобы вы могли наблюдать их одновременно.

…В пустом кабинете раздувает ветром занавески, блестит колпачок авторучки, лежащей наискось у бювара, а врачи проходят приемную и спускаются по темной лестнице — Бронг впереди и в двух шагах позади Риполь. Они идут мимо стеклянных дверей по широкому больничному коридору. Сестры в монашеских чепцах встают из–за белых столиков. Они кланяются и смотрят вслед, и с ними смотрит Василий Васильевич. Вместе с сестрами и подслеповатой санитаркой в холщовом халате он смотрит вслед доктору Бронгу и одновременно чувствует, что все эти люди, двери и стеклянные столики смотрят вслед ему — как он идет, чтобы принять то последнее, что ему отмерено в жизни, и пусть это — последнее, но почему это — последнее, и ничего нельзя сделать насовсем, навсегда, а двое идут и идут, и глянцевый линолеум поскрипывает под их каблуками.

Открывается дверь. Седой человек, не оглядываясь, входит в нее, и Василий Васильевич понимает теперь, что путь ведет Бронга в будущее. Из прошлого в будущее. Есть прошлое у доктора Бронга, и поэтому есть будущее, но что есть у Поварова Василия Васильевича?

…Дверь закрывается медленно, как будто время пошло медленней, и он вглядывается в свое прошлое, и ничего не видит. Обрывки, кусочки. Университет, оставленный вовсе не из–за любви великой, а от лени и слабости. Потом одна работа, другая, и вот ему уже пятьдесят два, и что он такое? Кассир… Разве в том дело, что он простой служащий? «Спиноза шлифовал камни, Сервантес был солдатом», — думает Василий Васильевич, и почему–то его обдает безнадежностью. «Сервантес был простым солдатом, и у него была великая любовь, о которой теперь никто не знает», и он снова пытается вспомнить что–нибудь о себе, но тщетно. Ничего значащего нет позади, только короткие годы с Ниной и потом длинные годы без нее, и все уже потеряло смысл. Он хочет вспомнить ее лицо и видит только фотографию, ту, что стоит в нише буфета — смущенную улыбку и потускневшую ореховую рамочку.

Но поздно вспоминать. Путь окончен. Двое вошли в лабораторию, прогрохотала дверь, затянулись винтовые затворы на косяках. Поздно, поздно…

Высокий зал. Стеклянные стены, за которыми городская ночь мечется и прыгает огнями. Два блестящих длинных ящика посреди зала. Бронг осторожно кладет шприц и говорит голосом Василия Васильевича:

— Ну, вот. До свидания, дружище Рип. Спасибо. Не грусти. Я засыпаю… Начали…

Резкими, ловкими движениями Риполь укладывает его в правый ящик, швыряет вниз прозрачную крышку и сейчас же рывком посылает вперед рукоятку, а сам смотрит, вытянув шею… правый ящик, левый, и вот в правом мутнеет прозрачная жидкость, скрывая тело, а в левом мутная светлеет. Что–то лежит на дне.

Крышка отскакивает в пространство между ящиками. Риполь быстро, осторожно ведет рукоятку к себе. Он стоит у приборного пульта и напряженно следит за стрелками. Внезапно он оставляет пульт и перебегает к ящику. Рука в высокой резиновой перчатке ныряет под голову тому, кто лежит на дне…

Василию Васильевичу вдруг стало нехорошо — мутно, тошно. Он смотрел, вцепившись в подлокотники, как Риполь поднимает над дымящейся жидкостью его плечи и слепую голову. Со лба и редких волос стекала мутнея жижа.

Человек открыл глаза. Они были туманны, и веки еще закрывали зрачки наполовину, но левая бровь была приподнята и чуть изогнута, и это придало бессмысленному лицу скептическое и насмешливое выражение.

…Василий Васильевич вскочил и ударил ногой в дверь. Он еще успел почувствовать, что сидит в горячей ванне, голый, а Риполь смотрит прямо ему в лицо, но дверь ложи распахнулась, и он пробежал через вестибюль и очутился на улице. Послышалось хихиканье, замок защелкнулся со звоном и стуком.

Луна висела прямо над переулком. Поваров один стоял у подъезда, окрашенного в грязно–бурый цвет. Он подергал ручку — заперто. Он посмотрел вверх — никакого намека на вывеску кино.

Старинный дом, ветхий, желтовато–серый.

Было совсем тихо, лишь стучали твердые шаги за углом. Маленькая вывесочка блестела у подъезда, но муть плыла в глазах — ничего не прочесть… Василий Васильевич дернул ручку — раз, другой, третий. Массивная медная ручка в виде львиной лапы с кривыми когтями…

— А, это вы… Что вам здесь нужно?

Милиционер шел по мостовой, придерживая полевую сумку.

— Не знаю, — сказал Василий Васильевич. — Как называется этот кинотеатр?

Милиционер смотрел на него с непонятным выражением в глазах:

— Кинотеатр? Пойдемте–ка отсюда…

Лейтенант бросил папироску и уже приготовился взять его за локоть, но тут дверь открылась, и целая толпа сразу выскочила на мостовую и окружила Василия Васильевича.

— Пойдешь под суд, — сказал Терентий Федорович.

Римма Ивановна вздохнула и ответила:

— Вместе с вами, директор.

— Я в уголовщине не повинен, почтеннейшая…

— Ну, Терентий Федорович, ну какая это уголовщина?

— Молчать! Гнать тебя надо из врачебного сословия! Девчонка!..

Римма Ивановна вздохнула в трубку. Вздох был усталый и виноватый, и Терентий Федорович смягчился.

— Где он сейчас, твой кассир?

— Спит в лаборатории.

— Опять гипноз? — прямо–таки взревел директор и, не дожидаясь ответа, приказал: — Ждите. Через полчаса приеду.

Он тут же опустил трубку, чтобы не слышать вздохов Риммы Ивановны; посмотрел на часы. Шесть тридцать утра — Давид Сандлер с шести за работой, к восьми тридцати отбывает в свою клинику, следовательно, ловить его надо сейчас. Он снова взял трубку и услышал встревоженный голос Рахили Сандлер.

— Рушенька, — льстиво и решительно сказал Терентий Федорович. — Да, это я, и совершенно ничего не случилось. Давид работает, конечно? Пригласи его к аппарату… ничего, совершенно ничего не случилось… экстренная консультация… хорошо, перезвоню.

Он выждал две минуты, пока Рахиль перенесет аппарат в кабинет — у Сандлеров телефонные штепсели в каждой комнате.

— Давид? Слушай, Додик… и не подумаю оставлять тебя в покое. Одевайся, почисть сюртучок веничком… да помолчи! Через четверть часа я заеду за тобой, да, очень важно. Выручай.

Он выглянул в окно — машина чинно стояла двумя колесами на тротуаре. Каждое утро он удивлялся, увидев ее на месте, — рано или поздно она сломается, наконец, и он сможет ходить пешком. Сегодня же пойдет обедать на своих двоих. Без прогулок — в его–то годы!

— Юбилеи, — проворчал Терентий Федорович. — «Тот, чей сегодня юбилей, мне всех других друзей милей…»

В этом году им с Давидом исполнилось по семидесяти пяти лет.

Постукивая тростью по лестнице, и отпирая машину, и прогревая двигатель, он готовился к тяжелому, длинному дню — ох, в недобрый час он согласился на директорское кресло!

…Он предвидел неприятности уже тогда, когда в подвале его института появилась новая табличка: «Лаборатория электрогипноза» — в несчастливом соседстве со студией кинолюбителей. У него были принципы. Одним из первых значился; «Только молодость способна на истинное творчество». В соответствии с этим правилом он и подписывал им ассигнования — немного, очень немного, скромно. Он разрешил им работать по ночам. Студентам–медикам, студентам–психологам, молодым инженерам. Отпустил к ним Римму — очень, очень способная девочка и красавица! Талант в сочетании с обаянием. Он знал, что молодые инженеры, энтузиасты, все поголовно влюблены в молодую начальницу и что окрестные радиоинституты платят тяжелую дань новой лаборатории. Хитростью, просьбами, обаянием они собрали в своем подвале такое количество электронного оборудования, что пришлось нанять нового завхоза, отставного флотского радиста. И спустя пять лет, когда «электронный гипнотизер» по всем критериям перекрыл любого живого и Римма Ивановна закончила докторскую диссертацию, тогда начались неприятности.

К тому времени лаборатория захватила уже весь подвал, оставив место лишь для киностудии. Возможно, это соседство и навело их на мысль — снять экспериментальный гипнофильм под названием «Транслятор Винера». В сущности, примитивная идея. На кинопленку, рядом со звуковой дорожкой, записывается программа для электронного гипнотизера, и каждому зрителю внушается автоматически, что он не только сидит в зале, но и действует на экране. Перевоплощается, так сказать, в любое действующее лицо, на выбор». По возрасту и наклонностям. Х–м… Незачем теперь утверждать, якобы он, Терентий Трошин, предвидел недоброе. Ничего он не предвидел! Резвился он, вот что. Резвился. Хихикая, предлагал сделать главным героем собаку — ему, дескать, хотелось бы перевоплотиться в хорошенького песика и перекусать своих милых сотрудников поголовно. Великодушно разрешил съемки в своем кабинете, в вивариях, в клиническом корпусе. Дальше — больше, сам согласился поиграть в главной роли… старый дурень… юбиляр. Но этой глупости — показывать гипнофильм неподготовленному пациенту — этой глупости он не санкционировал.

Точно через пятнадцать минут он подъехал к Сандлерам. Главный психиатр республики стоял у подъезда, задрав массивную голову, и оглядывался с крайним недовольством.

— Что случилось, Терентий?

— Садись, Давид, расскажу по дороге, — он перебросил трость на заднее сиденье.

— Никогда не езжу рядом с шофером, — сказал Сандлер.

— Садись, садись… Слушай. Нынешней ночью Римма Ивановна с компанией решили испробовать гипнофильм на неподготовленном пациенте. Заманили какого–то кассира с улицы…

— Возраст?

— Около пятидесяти.

— Дебил?

— Господь с тобой, Давид! Нормальный обыватель.

— Почему же такое легкомыслие? Зачем пошел?

— Обманом завлекли, убедили его, что в здании института кинематограф.

Сандлер гулко засмеялся.

— Смешно и грустно, Давид. Он вообразил себя Бронгом. Якобы он и есть ретранслированный ученый, понимаешь?

— Ein großischer Skandal[15], — сказал Сандлер. Криминал налицо… Посмотрим, что можно сделать, старый хитрец.

Терентий Федорович пожал плечами. Почему же хитрец? В таком щепетильном деле естественно заручиться поддержкой сановного друга.

— Я запретил им предпринимать что–либо до нашего приезда. Пока что он спит.

Они вышли из машины и в полутемном вестибюле миновали кабинку вахтера, в которой прошлым вечером сидела Олечка–Симплиция, изображавшая кассиршу. Об этой подробности профессор уже слышал, но про балаган с «узнаванием» около кассы ему не рассказали — не осмелились. Прошли через конференц–зал — экран еще не успели убрать со сцены. Было слышно, как ночная вахтерша запирает за ними входную дверь, придурковато хихикает — бывшая пациентка, так и прижилась в институте.

— Богадельня, — сказал Терентий Федорович.

Еще по–ночному тихо было в здании. Из вивария доносился смутный лай собак и визгливое уханье двух шимпанзе. Но когда они подошли к подвальной лестнице, раздались громкие голоса и навстречу выбежала бледная Римма Ивановна. Увидев начальство, остановилась — слезы брызнули из глаз.

— Ein großischer Skandal, — величественно повторил Сандлер. Успокойтесь, коллега. Образуется, как сказал Лев Толстой…

— Все пропало, — всхлипнула Римма Ивановна. — Он проснулся и ушел через черный ход, через двор…

— А, чепуха, — воскликнул директор, — давно ли… едем вдогонку!

И тут его перебил Давид Сандлер:

— Насколько я понимаю, молодым людям неизвестен ни адрес, ни фамилия испытуемого… не так ли?

Римма Ивановна плакала. Профессор Трошин в гневе стучал тростью по каменным плитам. Все было так, как сказал Сандлер. Они нарушили психику здорового человека и потеряли его в большом городе безвозвратно. Как его найти? В городе несколько тысяч кассиров, а кроме того, что он кассир, ровным счетом ничего не было известно…

В городе было несколько тысяч кассиров, и для пятой их части начинался горячий день. Василий Васильевич, собственно, даже во сне помнил, что утром к нему явятся три десятка инкассаторов из институтов и прочих мест, а он выдаст им круглым счетом два миллиона рублей новыми деньгами. Проснувшись, он глянул на часы — без пяти семь! Поскорее он спустил ноги с кушетки, приоткрыл одну дверь, другую, неожиданно попал во двор и удалился через незапертые ворота. Банк открывался в девять — Василий Васильевич как раз успеет зайти домой, позавтракать и побриться и, как обычно, прогуляться пешочком до банка. Вчерашние события вспоминались ему довольно смутно, забор и ворота института, выходящие в проулок, не вызывали никаких ассоциаций. Хмурясь и пожимая плечами, Поваров одернул помятый пиджак, подтянул галстук и направился к дому.

В этот самый момент к институту подкатил «москвич» с двумя профессорами, и вахтерша в шляпке отпирала им дверь. В этот самый момент Толик Погосьянц метнулся по двору и, как черная молния, понесся по проулку, но в сторону, противоположную той, куда направился испытуемый. А Василий Васильевич степенно шагал к дому, удивляясь про себя — как так получилось. Он отлично помнил вчерашнее, но до какого–то момента. Как он рассердился неизвестно на что и отправился коротать вечер в кино — помнил. Милиционера тоже помнил, и желтый свет плафона… стоп, стоп! Пусто. Воспоминание тренькнуло, как балалаечная струна, и исчезло. Растворилось в теплом асфальтовом запахе июльского утра — надвигался жаркий день. И в его горячем ритме, в деловом напряжении, в сутолоке людей у кассового окошечка Поваров окончательно пришел в нормальное состояние, как будто он провел эту ночь в своей постели, а не на жесткой кушетке, покрытой белой медицинской клеенкой. Можно было считать, что Римма Ивановна беспокоилась напрасно — Погосьянц был отличный гипнотизер. Это он уверенным, жестким, повелительным голосом своим вверг Поварова в забытье и приказал: «Вы не помните, вы ничего не помните, спите! Проснувшись, вы ничего не будете помнить».

…День получки миновал. Отшумели во дворе казначейские фургоны. Разъехались кассиры, сопровождаемые молчаливыми охраняющими. Захлопнулись кассовые окошечки, улетели со столов голубые листки чеков, поручений и прочей бухгалтерской фанаберии. Василий Васильевич вымыл руки, взял с крючка кошелку с двумя пустыми бутылками из–под кефира и обычным маршрутом зашагал домой. Все, как обычно: любезное «будьте здоровы» милиционеру у подъезда; две булочки и половину «бородинского» — в угловой булочной; две бутылки кефира и сырок — в маленькой прохладной молочной. Все, как обычно. Давно знакомые лица улыбаются из–за прилавков постоянному покупателю. «Мне как всегда. Доброго вечера, Анна Петровна». Усталое удовлетворение — день зарплаты позади, завтра будет полегче. Лестница. Узкое пыльное окошко нет, мимо, мимо! Не надо воспоминаний. Старость — время воспоминаний, но что толку вспоминать, как двадцать пять лет назад они стояли с Ниной на этой лестнице и смотрели в это окошко? И тогда оно было пыльное… Мимо.

Василий Васильевич поспешно управлялся в жаркой квартире — спрятал кефир в холодильник, переменил пиджак и аккуратно к своему сроку явился на бульвар играть в домино с пенсионерами. Когда он усаживался на скамью, то все еще не помнил о вчерашнем. Лишь невзначай его облила безнадежность: еще день прошел, и лето в разгаре, и горячо пахнут липы. Он смирно ставил кости, поглядывая на лица партнеров. Скрипели качели на детской площадке, и было все, как обычно. А потом по дорожке прошел седой человек в чесучовом пиджаке и с тяжелой блестящей тростью.

Звонко стукнуло сердце — Василий Васильевич узнал его, узнал эту легкую, мощную походку и прямую спину. Он играл Бронга, его лицо Василий Васильевич подменял своим! О, теперь он вспомнил! Как они вернули его с улицы, извинялись, успокаивали. Объясняли, что он смотрел гипнофильм, что он — вовсе не Бронг… Что же было потом?

— Козлы! — рявкнули жаждущие за спиной. — Вылезай!

Поигрывая, взблескивала трость. Седая голова сверкнула на повороте. Василий Васильевич подвинулся на край скамьи и смотрел, не решаясь пойти вдогонку. Что он ему скажет? Что Спиноза шлифовал камни? Что ему опостылело в четверть шестого заходить в булочную? Что он прикоснулся к их жизни и отныне не в состоянии жить по–старому? Ведь он — жесткий и самокритичный человек и понимает, что стар и мало образован для новой жизни. Потеряно, потеряно! Прошла жизнь, каюк…

Он взял бумажку с записью очков, огрызок карандаша. Перевернул чистой стороной вверх. Нет, жизнь не перевернешь на чистую сторону… А постой–ка. Поваров… Неужто история Бронга, наивная фантастика, растревожила тебя так сильно?

Василий Васильевич сидел у стола, чертил карандашом по бумажке. Уже давно Терентий Федорович скрылся за липами, знакомые шахматисты устроились на соседней скамье. «Что же было потом? — думал Василий Васильевич. Когда Бронг–дубль вышел в ночной город, под свет реклам? А–а, в клинику его отвез Риполь, в клинику Валлона… Но после клиники?»

Кто я такой?! — гулко рвануло в сердце.

Он огляделся, чтобы утвердить себя в реальном мире. Вот будочка, где выдают игры, вот постылые доминошники стучат по всей аллее. Малыш в синих трусишках перебирает сандалиями по вертящейся бочке. И вот он сам. Кто он такой, чего ему надо, почему его тянет неизвестно куда? Он скомкал и отбросил бумажку. Невозможно было сидеть и ждать неизвестно чего. Бронг он или Поваров, или кто–то неведомый — теперь все равно. Пуще смерти он страшился, что дверь больше не откроется, что над ней окажется вывеска кинотеатра, что переулка такого нет…

— Пойду. Будь что будет, — произнес он, поднимая левую бровь.

Поднялся, пошел по аллее — сразу, с места широким размашистым шагом. Вдоль лунок — следов от трости.

Горячий июльский ветер заносил следы песочком, сдул со стола бумажку с записью очков. Покатил в траву. На обороте бумажки четким банковским почерком — рондо была выписана формула. Красивая формула с интегралами, сложными степенями и прописной сигмой за знаком равенства.

Будет хороший день!

Никакое поражение не может лишить нас успеха.

Норберт Винер

I

— Крокодилы! — оглушительно заорал попугай.

Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.

Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили наконец.

— Эй, просыпайся!

Через краешек сна он услышал сразу ее голос, отдаленный шум джунглей, шорох и скрипы Большого Клуба и, совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. “Давно пора сплести новый, — подумал Андрей. — Сегодня натащу лиан”.

Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал накричал: “Где моя яма?”

Посмеиваясь потихоньку, он спустился в воду — шесть ступеней — и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.

— Неважные дела. Надо бы к черту взорвать эти бревна-запруду.

— Она сама прорвется, — сказала Аленка. — Все равно до нее не доберешься. Там полно крокодилов.

— Разгоним! — ответил Андрей.

Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Андрей подошел к кухонной лесенке и, прежде чем выбраться на мостки, посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро и ничего не видел — только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…

Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике: ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.

— Как тебе спалось? — спросил Андрей.

Аленка не ответила. Она подняла крышку кофейника и внимательно смотрела на закипающую воду.

— Аленка! — сказал Андреи. — Аленушка, ты что? Ты сердишься?

Аленка положила крышку.

— Здравствуй. Ты что-то говорил? За крикуном ничего не слышно. Как в метро.

— Вот это штука, — сказал Андрей. — Но ты слышала, что я говорил про запруду.

— Из-под палатки? Конечно, нет. Тут примус.

— Но ты же ответила.

— Захотела и ответила… Передай мне кофе и почисть пистолет до завтрака.

— Как ты узнала, о чем я говорю?

— Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, — сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. — И ты тоже; никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые… Сидишь? Хоть пистолет бы почистил.

— Он в палатке, — машинально сказал Андрей.

— Ты ведь сам говорил, что он осекается.

— Почищу после завтрака.

— Возьми, лентяй! — Она просунула руку в клапан и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.

— Все равно не буду, — сказал Андрей, расстегивая кобуру.

Он разложил детали на промасленной тряпке и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась — ищи обходной маневр. Это он усвоил.

Он собрал пистолет, вложил обойму и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце — багровый край, беспощадно встающий над черной водой среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна-ревун.

— Завтракать! — сказала Аленка.

— И это не первый раз? — спросил Андрей, принимая у нее миску.

— Говорю тебе — всю жизнь. Помолчали.

— Думаю, это фокусы Большого Клуба, — неожиданно сказала Аленка. — Он же совсем рядом.

— Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?

— Я веду дневник, — сказала Аленка. — По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.

— Брось, — сказал Андрей, — оттуда добрый километр. — Он положил ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. — И ты все время молчала?

— Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, только и всего.

— Покажи дневник.

— Вечером, вечером. Солнце уже встало.

— Нет, это невозможно! Какие-то детские фокусы… — Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.

— Андрей, не забывайся! Садись и доешь кашу.

— Какая каша? — завопил Андрей. — Ты понимаешь, что надо ставить строгий эксперимент?

— “Строгий заяц на дороге, подпоясанный ломом”, — тонким голосом пропела Аленка. — Эксперимент достаточно строгий. Ешь кашу.

— Хорошо. Я доем эту кашу…

— Вот и молодец. “И кому какое дело, может, волка стережет?”

— Аленка!

— Ты отчаянно глупый парень. Я же слушаю твои магнитофонные заметки. Слово в слово с моим дневником. Понял? И все. Пей кофе, и пойдем.

Комбинезоны висели на растяжке. Андрей молча влез в комбинезон, застегнул “молнию”, молча нацепил снаряжение: кинокамеры, термос, запасная батарея, фотоаппарат, по кличке “Фотий”, ультразвуковой комбайн, набор боксов, инструменты, магнитофон. Теперь все. Он натянул назатыльник, заклеенный в воротник комбинезона, и надел шлем. Плексигласовое забрало висело над его мокрым лицом, как прозрачное корытце.

— Включи вентилятор, ужасный ты человек, — сказала Аленка. — На тебя страшно смотреть… И возьми пистолет.

Под комбайном зашипел воздух, продираясь через густую никелевую сетку, и вентилятор заныл, как москит.

— Родные звуки, — сказала Аленка. — Я тоже пойду, после посуды.

— Мы же договорились. Я иду к Клубу.

— Андрейка, они мне ничего не сделают. Я знаю слово. Ну, один разок сходим вдвоем.

— Не дурачься. Клуб начнет нервничать, и пропадет рабочий день. У тебя хватает работы. Сиди и слушай.

Он уже сошел с мостков, взял шестик, прислоненный к перилам, и посмотрел на жену — все еще с досадой. Аленка улыбнулась ему сверху.

— Ставь в дневнике точное время — часы сверены. Я пошел.

— Погоди минутку. Очень много крокодилов. Ты слышал, сегодня один шнырял под палаткой?

— Тут везде полно этой твари. Будь осторожна.

— Я ужасно осторожна. Как кролик. Сейчас я их пугну. Поспорим, что я попаду из пистолета вон в того, большого? — Аленка достала из-под палатки свой пистолет и положила его на локоть. — Нет, лучше с перил. Вот смотри.

Солнце уже поднялось над черной водой, и ровная, как тротуар, дорожка шла к палатке, и по ней ползли черные пятна треугольниками, и рядом, и еще подальше. За пятнами по тихой воде тянулись следы, огромным веером окружая палатку. Выстрел и удар пули грянули разом, столбы дрогнули, и крокодил забил хвостом, уходя под воду.

— Вечная память, — сказала Аленка, — вечная память… Сейчас мы вам добавим… Вечная…

Палатка снова качнулась, зазевавшийся крокодил щелкнул пастью над водой и скрылся в темной глубине, и вот уже над поляной тишина, гладкая маслянистая вода отражает солнце. Андрей бредет по вешкам к берегу, ощупывая дно шестиком и обходя ямы. Кинокамера сверкает на поворотах. Хлюп-хлюп-хлюп- он идет по вязкому дну. А вот и шагов не слышно. Андрей подтянулся на руках, прошел по сухому берегу и исчез. Обезьяна снова заорала в джунглях.

День начался.

— Сегодня день особенный, — сказала Аленка, обращаясь к примусу. — Понял, крикун? Ну, то-то…

Она сидела под тентом, придерживая пистолет, и прислушивалась, хотя почему-то была уверена, что теперь ничего не услышит — с сегодняшнего дня.

— Все ученые — эгоисты, — сказала Аленка. — Завтра все равно пойду в муравейник. Я-то же стою кой-чего, только я очень странно себя чувствую. Плоховато я себя чувствую, И все равно завтра я пойду.

Она попробовала представить, что там видит Андрей, продвигаясь по пружинящей тропке, и, как всегда, увидела первую атаку муравьев, первый выход в муравейник три месяца назад.

Они шли вдвоем по главной тропе, потея в защитных костюмах, и, в общем, было довольно обыденно. Как в десятках муравьиных городов по Великой Реке. Они осторожно ставили ноги, чтобы не давить насекомых, хотя много раз объясняли друг другу, что это чепуха, сентиментальность — этим не повредишь муравейнику, который занимает добрых сто гектаров. Они часто нагибались, чтобы поймать муравья с добычей и посадить его в капсулу, иногда смахивали с маски парочку — другую огненных солдат, свирепо прыскающих ядом.

На повороте тропы Андрей обнаружил новый поток рабочих — они тащили в жвалах живых термитов — и сказал: “Ого, смотри, Аленка!..”

Это было немыслимое зрелище — огненные муравьи, свирепые, тащили термитов, осторожно, даже нежно держа их поперек толстого белого брюшка, а взрослые термиты с готовностью позволяли нести себя неизвестно куда…

“Ну и ну! — сказала Аленка. — Если в джунглях встретишь неведомое…”

“Оглянись по сторонам, авось увидишь что-нибудь еще”.

Сидя на корточках, они рассовывали термитов по боксам, и вдруг она сказала:

“Ой, Андрей, мне страшно!”

“Кажется, мне тоже…” — невнятно ответил Андрей из-под забрала.

Они встали посреди тропы, спина к спине, и Аленка услышала щелчок предохранителя, н новая полна ужаса придавила ее, даже ноги обмякли. Маленький тяжелый пистолет сам ходил в руках, набитый разрывными снарядами в твердой оболочке, — оружие бессильных.

“Смех, да и только, — пробормотал Андрей. — Как будто рычит лев, а мы его не слышим”.

“Откуда здесь львы?”

“Откуда хочешь”, — ответил Андрей совершенно нелепо, и тут страх кончился, как проходит зубная боль, и они увидели диск, неподвижно висящий метрах в двадцати от них, над низкими деревьями, как летающее блюдце. Так они и подумали оба, таращась на него сквозь стекла масок. Наконец Андреи поднял стекло и посмотрел в бинокль.

“Крылатые, только и всего…”

Именно с этого момента и началась игра в “только и всего”. Когда они добрались до Большого Клуба, Аленка сказала: “Только и всего”, — и когда в первые дни разлива огромный муравьед удирал от огненных, Андрей вопил ему вслед: “Только и всего!” — а муравьед в панике шлепал по воде, фыркал и вонял от ужаса.

Андрей смотрел, а она подпрыгивала от нетерпения и канючила: “Дай бинокль, дай-дай бинокль”, пока их не укусили муравьи — сразу обоих, — и тогда пришлось опустить стекла, и они сообразили, что диск надо заснять. Огненный укусил ее в нос, было ужасно больно, и нос распух, пока она меняла микрообъектив на телевик, стряхивая муравьев с аппарата. Андрею было лучше: он просто повернул турель кинокамеры. Она сделала несколько кадров, тщательно прокручивая пленку, потом диск пошел к ним и повис прямо над головами — в шести метрах, по дальномеру фотоаппарата, — и в видоискателе можно было различить, как мелькают и поблескивают слюдяные крылья и весь диск просвечивает на солнце алым, как ушная мочка…

“Ты встречал что-нибудь в этом роде?” — спросила Аленка.

“Не припоминаю”.

“Но ты предвидел, да? Только и всего”.

Они захохотали, с торжеством глядя друг на друга. Никто и никогда не видел на Земле, чтобы крылатые муравьи роились диском правильной формы.

Никто и никогда! Значит, не зря они угрохали три года на подготовку экспедиции, не зря клеили костюмы, парафинили двести ящиков со снаряжением, и притащили сюда целую лабораторию, и обшарили десять тысяч квадратных километров по Великой Реке…

“Я тебя люблю”, — сказал Андрей, как всегда не к месту, и Аленка процитировала из какой-то летописи: “Бе бо женолюбец, яко ж и Соломон”.

На Андрея напал смех. Они хохотали, а диск висел над головами, слегка покачиваясь, приятно жужжа. Они до того развеселились, что второй приступ страха перенесли легко — не покрываясь потом и не вытаскивая пистолетов. Но хохотать они перестали. И когда колонны огненных двинулись к ним, шурша по тропе между деревьями, они сначала не особенно удивились.

Но только сначала.

“Наверно, так видна война с самолета”, — подумала Аленка и заставила себя понять, почему появилась эта мысль.

Муравьи шли колоннами, рядными колоннами, и, наклонившись, она увидела сквозь лупу в забрале, что сяжки каждого огненного скрещены с сяжками соседа. Скульптурные панцири светились на солнце, ряды черных теней бежали между рядами огненных — головы подняты, могучие жвалы торчат, как рога на тевтонских шлемах. Крупные солдаты, до двух сантиметров в длину, двигались с пугающей быстротой, но Аленка наклонилась еще ниже и увидела в центре колонны попочку, ниточку рабочих с длинными брюшками и толстыми антеннами. Она сказала: “Андрюш, ты видишь?” — а он уже водил камерой над самой землей и свистел.

Они снимали, сколько хватило пленки в аппаратах, потом пытались переменить кассету кинокамеры, и в это время их атаковали сверху крылатые — другие, не из диска. — и сразу покрыли забрала, грызли костюмы, и вентиляторы завыли, присасывая муравьев к решеткам, а снизу поднимались пешие… И Аленка испугалась. Она увидела, что Андрей судорожно чистит забрало, и он был весь шуршащий, облепленный огненными, как кровью облитый, — и тогда она выхватила контейнер из-за спины и нажала кнопку…

…Аленка закрыла глаза. Это был великолепный и страшный день, когда они поняли, что найден “муравей разумный”. Иной разум. После наступило остальное: работа, работа, работа, и умные мысли, и суетные мысли… Но тогда, на тропе, было великолепно и страшно. Контейнеры стали легкими, а земля густо-красной, и по застывшим колоннам бежали другие, не ломая рядов, и тоже застывали слоями, как огненная лава. Когда ее контейнер уже доплевывал последние капли аэрозоля, муравьи ушли. Все разом — улетели, отступили, сгинули, бросив погибших на поле боя…

Под настилом послышалось сопение, скрежет. Аленка посмотрела сквозь люк и сморщила нос. Здоровенный крокодил медленно протискивался между угловой сваей и лестницей. По-видимому, он воображал, что принял все меры предосторожности — над водой торчали только глаза и ноздри, и он явно старался не сопеть и деликатно поводил хвостом в бурой воде. Над палаткой раздалось оглушительное: “Кр-р-рокодилы! Кр-р-ррокодилы!” Попугай Володя орал что было мочи, сидя на коньке палатки и хлопая крыльями. Крокодил закрыл глаза и рванулся вперед. Звук был такой, как будто провели палкой по мокрому забору, — это пластины панциря простучали по свае. Он не успел нырнуть — Аленка навскидку всадила в пего две пули, а Володя неуверенно повторил: “Кр-р-рокодилы?”

— Позор! — сказала Аленка. — Какой ты сторож, жалкая ты птица!

Попугай промолчал. Он не любил стрельбы.

— А я не люблю мыть посуду. Тем не менее дисциплина нам необходима как воздух. И еще я не хочу работать. Как ты на это смотришь?

— Иридомирмекс[16], — оживленно сказал попугай. Он почесал грудку и приготовился к интересной беседе, но Аленка сказала ему:

— Цыц, бездельник! Давно известно, что никакой это не иридомирмекс, а “мирмекатерренс сапиенс демидови”. Он только похож на огненного. Остается чепуха — выяснить, сапиенс он или не сапиенс.

Она бросила в воду ведерко на веревке, залила грязную посуду и снова села. Пусть Андрюшка сам трет жирные миски. И, кроме того, ей хотелось подумать. “Муравей устрашающий разумный Демидовых” — разумен ли он на самом деле? Они с Андреем знали, что вне зависимости от разума их муравьи- истинное чудо природы. В два счета супруги Демидовы станут знаменитостями, и их пригласят к академику Квашнину, на знаменитый пирог с вишнями, и они увидят его галстук бабочкой, а их будущим деткам придется гулять по Гоголевскому бульвару с няней, говорящей на трех языках, но это не неизбежно. А вот шума будет много. Шум будет потрясающий, потому что Андрей предсказал все заранее и имел наглость выступить на ученом совете со своим муравьиным мифом. Он прочел доклад, замаскированный под сугубо математическим названием. А в конце, исписав обе стороны доски уравнениями, он сказал: “Выводы” — и пошел…

Алена засмеялась. Концовку этого доклада и скандал, разразившийся потом, она помнила слово “”в слово.

“Я заканчиваю, — говорил Андрей. — Был дан анализ возникновения разумного целого из муравьиной семьи. Большое число единиц, замкнувшее свои нервные связи в единую систему, начинает действовать на более высоком уровне, чем отдельная единица. Поскольку наиболее специфической функцией муравейника является инстинктивное управление наследственным аппаратом… необходимо ожидать разумного управления этим аппаратом в разумном муравейнике. И далее ожидать активного процесса самоусовершенствования разумной системы. Я кончил”.

После этого он начал аккуратно вытирать руки тряпкой и перемазался, как маляр. По сути, он очень нервный и возбудимый, и слова ему ни к чему.

Она бросила попугаю кусочек галеты.

— Мы пронесем бремя славы с честью, Володя, или уроним на полпути, но как насчет разума? У тебя его не очень-то много.

Попугай ничего не ответил.

— Гордец. Я с тобой тоже не разговариваю. — Она запустила руку в палатку, на ощупь открыла цинку, стоящую у изголовья, и вытянула свой дневник. Вот они, проклятые вопросы, выписанные столбиком.

Первое. Могут ли считаться признаком разумной деятельности термитные фермы, на которых муравьи выращивают термитов, как домашний скот, для пищи?

“Ни в коем случае, — ответила Елена Демидова и покачала головой. — Ни под каким видом. Другие мурашки откалывают номера поинтересней. Пошли дальше”.

“Любопытно, — подумала она, — что вдвоем с Андрюшкой мы не продвинулись дальше первого пункта. Ясно, что колонии тлей, червецов и прочий известный муравьиный скот снимают этот вопрос, а он, как зоопсихолог, держится за свой мистический тезис, что муравьи враждебно относятся к термитам, а огненные преодолели древнюю вражду, и прочее. Вопрос второй снимается сам собой — о рисовых плантациях, о грибных плантациях, — все это имеют другие виды. А вот вопрос мудреный: инфразвуковой пугач, рассчитанный на млекопитающих, — это дело новое, и Андрей утверждает, что львиный рык содержит сходные частоты”.

Попугай захихикал — он поймал шнурок от левого кеда.

— Молодчага ты парень, — сказала Аленка. — Львиный рык — не признак разума. Дальше. Летающий диск — ультразвуковая антенна. Содержание передач неизвестно, но можно полагать,что… Стоп. Этого мы не знаем. Возможно, что диск наблюдает окрестность, передает сообщения Большому Клубу и его команды исполнителям. Может быть, и так, но факты… Факты не строгие. Мы знаем только, что диски сопровождают колонны солдат, а рабочие группы меняют поведение, когда диск задерживается над ними.

“Может быть, принять за основу?” — спросила Елена Демидова — докладчик, а председательница разрешила: “Валяйте”.

Итак, приняты за основу опыты. В сторону диска посылается ультразвуковой сигнал, и колонна меняет направление или рассыпается… Что вы там бормочете, кандидат биологии Демидов? — спросила Аленка. (Голос Андрея топко-топко запищал в глубине леса). — Вот еще тоже феномен, — как его понимать?

Она перелистала страницы, быстренько записала число, время и, записывая слова, повернула голову в сторону муравейника. Голос смолк. Она прочла запись: “Черт. Надо было взять контейнер”.

Аленка кинулась в палатку — хлипкое сооружение ходило ходуном. Натягивая комбинезон, она оступилась в дыру настила, упала и больно ушибла спину.

“Ах, собаки!” — с восхищением сказал Андрей и вдруг выругался. Она никогда не слышала от Андрея ничего подобного и, шипя от боли, бросилась вытаскивать из-под мешков карабин и, уже повесив его на шею, сообразила, что делает глупости. Андрей что-то бормотал в страшной дали. Комбинезон был мокрым изнутри, ковбойка прилипла к животу и сбилась складками. Не оглядываясь, Аленка спрыгнула в воду, подтянула к себе лодку и забралась в нее. Вода как будто еще поднялась с рассвета, но все равно Аленка никак не могла дотянуться до ящика с аэрозолью.

— Ученый идиот!.. — сказала Аленка, подпрыгнула, ухватилась за настил и рывком подтянулась к ящику.

Скользя ногами по свае, она достала один контейнер, другой, сбросила их в лодку, снова спрыгнула в воду и снова влезла через борт. Пирога зачерпнула бортом.

На все это ушло не меньше пятнадцати минут вместе с переправой. Она топала по муравьиной дороге, ничего не слыша за своим дыханием.

Андрей внезапно выскочил из леса. Он бежал грузной рысью, нелепо обмахиваясь веткой. Крылатые вились над ним столбом, а диск плыл в своей обычной позиции — метрах в десяти сбоку.

Она бежала навстречу, нащупывая кнопку контейнера. Когда Андрей остановился и поднес руку к лицу, Аленка подняла контейнер, но расстояние было слишком велико. Она через силу пробежала еще несколько шагов, но, внезапно поднявшись столбом вверх, крылатые улетели. Только диск жужжал над тропой. Улетели… Она села на тропу, сжимая в руках контейнер. Она плохо видела, глаза ело потом, и все в мире было потное и бессильное…

Андреи нагнулся и поднял ее за локти.

— Пойдем. — У него был чавкающий, какой-то перекошенный голос. — Пойдем. Они прогрызли костюм, летучие.

II

— Расскажи сказку, сестрица Аленушка.

— А дома — зима, — сказала Аленка, — снег, лыжи… Скоро каникулы.

— Это не сказка. — Андрей стучал зубами в мешке. — Сказка.

— Нет, зиму мы увидим. Ты расскажи настоящую сказку. Его трясло, несмотря на сыворотку. Тридцать укусов огненных не проходят даром.

Аленка положила его голову к себе па колени.

— Сказку… Хочешь сказку про деревню?

— Расскажи. — Он закрыл глаза. Дыхание у пего было тяжелое-тяжелое, прерывистое. Как будто ребенок дышит, наплакавшись.

— А в деревне живут люди. Там живет вождь, по имени Дождь в Лицо, но имя это тайное, его нельзя произносить. Его зовут Тот, Чье Имя Нельзя Произносить. Он великий повстанец. Тридцать лет его ловят и не могут поймать, потому что он нападает внезапно, громит и жжет, а после уходит сюда. И огненные его не трогают, а солдатам сюда дорога заказана.

— Почему?

— Он умеет разговаривать с огненными. Они его понимают.

— Хорошая сказка… Спасибо… — пробормотал Андрей. — А я сплю.

…Она сидела над Андреем и прислушивалась к его дыханию — больному, тяжелому и все равно знакомому до последнего звука. Она сидела гордая, охраняла его сон и знала, что ничем его не возьмешь — ни славой, ни деньгами. Он все равно будет самим собой, ему наплевать — слава там или что-нибудь еще… И все равно будет такой же беспомощный, даже удивительно: рабочий парень, золотые руки и в сути — совершенно беспомощный, но это знает только она, потому что Андрей не отступает ни за что. В его уверенности что-то есть от большой машины, от трактора или танка. Ведь он все предсказал заранее, и, хотя ему никто не верил, кроме Симки Куперштейна, он добился своего. Вот вам и стеклодув… “А Симка — молодец. Тоже настоящий ученый”, — подумала Аленка.

Когда Лика устроила вечеринку в своей, шикарной квартире и Андрей все испортил, Лика сказала обиженно: “Твой сибирский стеклодув просто невыносим”, — потому что она была влюблена в Симку, худосочного курчавого парнишку, и на вечеринке он робко попытался ухаживать, но Андрей все испортил.

Андрей сидел в кабинете с Костей. Поначалу они спорили тихо и пили “спотыкач”, а потом Андрей захмелел и стал орать.

“Эволюцию можно изучать, если ты стоишь на более высоком уровне, понял? Для анализа существующего уровня создай модель высшего, понял?”

Сима потихоньку встал и пошел в кабинет.

“Что он орет?” — спросила Лика, глядя вслед Симке. Тогда Аленка тоже пошла в кабинет. Симка грустно смотрел на Андрея, приложив два пальца к губам — знак высшего внимания. Костя презрительно улыбался.

“Модель мозга в муравьиной семье, — говорил Андрей, не сводя глаз с Симкиных пальцев, — требует допущения коллективного органа соответствующих размеров. Допустим, что двести тысяч муравьев соединили свои головные ганглии…”

“Ты выпей”, — сказал Костя, но Симка только повел ресницами.

“Вопрос, — сказал Андрей, — как это может произойти, ага? Сначала должен сложиться стационарный клуб, чтобы муравьи все время находились вместе, кучей…”

“Каким образом?” — тихо спросил Симка.

“Когда в бивачном клубе кочевых муравьев выводится расплод, должен быть сигнал — идти в поход, понятно? Предположим, что в результате мутации этот расплод не выдает сигнала…”

“Понятно. — Сима опустил пальцы. — Клуб становится стационарным, четко…”

“Такие события обязательно происходят, но семьи гибнут, кроме тех, у которых появляются зачатки новой сигнальной системы. Правдоподобно, ага?”

…Она долго еще не могла его отучить от сибирских словечек.

…А день был в самом разгаре. Двойной тент светился, как бумажный, солнце с зенита пробивало его навылет, жгло шею и спину. Аленка осторожно опустила голову мужа на свернутый чехол, прикрыла тент сверху своим мешком и раздвинула рабочий стол. В боксах, снятых с Андрея, шуршали насекомые. Надо обработать добычу, пока она не погибла. Надо дублировать и разметить записи, заполнить дневник. Аленка с трудом подняла инструментарий, упакованный в ящик. “А дома — зима. Снег, лыжи, и скоро каникулы. Дома холодно”. Она удерживалась от слез, от самого простого бабьего плача по темноватой прохладной комнате, по боржому из холодильника и вкусной воде из-под крана.

Слезы все-таки капали на бинокуляр, слезы и пот.

Алена решительно утерлась марлевой салфеткой и шепотом прочла себе нотацию: “Не кисни, дура и размазня. Пойди умойся фильтрованной водой, переоденься и возьми себя в руки”.

Она умылась, пробралась в палатку и, все еще всхлипывая, зашуршала пластмассовыми чехлами с одеждой — очень тихо и осторожно, потому что Андрею должно все отдаваться в укусанных местах.

Внезапно Андрей проговорил:

— Давай, давай. Мне не больно.

— Проснулся все-таки… Что тебе не спится?

— Я не рассказал про опыт. — У него был бодрый, даже самодовольный голос. — Шикарный опыт, ультразвук прямо на Большой Клуб.

— Поделом вору и мука, — проворчала Алена из-под чехлов.

— Э-хе-хе, — сказал Андрей. — Ничуть не бывало. Если бы не это, они бы напали еще раньше.

— Ты бредишь, хе-хе…

— Ладно, — сказал Андрей, — слушай. Я дал приличный лучик. Бедняга Клуб ничего не понял. Он временно прекратил полеты, пока я не выключил звук. Но к тому времени диск уже занял новую позицию. Он висел слева сзади, а перед этим раза три обошел меня кругом.

— Обошел кругом?

— Три раза, понимаешь? Он присматривался: где их любимый синий контейнер?

Алена полезла из палатки, даже не одевшись как следует. Андрей сидел в мешке и смотрел трезвыми глазами. Не бредит…

— Завтра повторим опыт вместе. Но это не все еще. — Он даже улыбался.

— Погоди, Андрей. Есть у тебя уверенность, что мы ни разу не ходили без контейнера? И вообще, ты проснулся или нет?

— Да я уже здоров… Послушай. Пока мы ходили с контейнерами, которые они видели в работе один-единственный раз, атак не было. — Андрей выдержал эффектную паузу. — Это тебе не условные рефлексы, это разум. Рефлекс не вырабатывается с одного раза.

— Спешишь, — сказала Аленка.

— Повторим. Сама увидишь. Только вода мне не нравится. А как ты думаешь, почему же они улетели?

— Я вот и думаю: почему бы. Неужели все-таки из-за контейнера?

— И даже более того, — сказал Андрей. — Слушайте меня все. Я был ровно в трехстах метрах от Клуба по прямой. Сколько времени ультразвук идет туда и обратно? Отвечаю: две секунды. Так вот. Крылатые улетели через три секунды, после того как ты подняла контейнер. По секундомеру. Лишняя секунда ушла на промежуточные преобразования сигнала, их было восемь. Увидеть, передать доклад, получить, выдать команду, получить ответ и три исполнительных действия. Восемь операций в течение секунды. Убедительно?

— Молодец, — сказала Аленка. — Ты ужасный молодец!

— Угу. Все это сделал я. А что ты услышала?

— Ровным счетом ничего. Ни-че-го-шень-ки.

— Понятно, — сказал Андрей. — С этого момента слышимость стала отличной, да?

— Я не люблю, когда ты распускаешься. Кандидат наук, а ругается, как…

— Доктор наук, — быстро сказал Андрей. Аленка засмеялась, и Андрей в том же темпе спросил: — Сначала ты ничего не слышала. Когда ты начала слышать?

— Смотри сам.

Она подняла дневник с очага — листочка нержавеющей стали, привинченного к мосткам. Дневник валялся там, где она его бросила, когда ринулась к Андрею. “Черт. Надо было взять контейнер”, — прочел Андрей.

— То есть за считанные секунды до начала атаки появилась слышимость… Почему?

— Не знаю, — сказала Аленка.

— Ты веришь в интуицию? Веришь. Я тоже верю. Я сегодня сочинил сто гипотез про твое дальнослышанье и чую — все они ложные. Ох, беда мне… — Он рывком повернулся на бок. — И еще. Пора переходить к острым опытам. Будем провоцировать атаки. И я имею мистическое убеждение: этот самый эффект дальнослышанья мы объясним последним, а может быть, никогда не объясним.

Андрей вздохнул и закрыл глаза. Аленка крутила на пальце свою любимую игрушку — большой пистолет Зауэра.

— Ты бы положила пистолет… — не открывая глаз, сказал Андрей.

— Положила уже. Ты знаешь, Андрей, мне странно. Даже низший разум, зачаточный — все равно. Зачем ему нападать, если мы не приносим вреда?

— Почему низший? Дай бог какой… — сонно сказал Андрей.

— Ладно. Ты поспи, мудрец. Пожалуй, я тебя прощу. В будущем, уже недалеком.

— Легко нам все дается, Аленушка. Чересчур легко… Не люблю я… легкости.

— Ты спи, — сказала Аленка. — Ты совсем одурел в этих джунглях. Спи.

— Сплю…

Теперь он заснул так крепко, что Алена волоком затащила его в палатку, и он проспал весь день — свой день победы — и проснулся только следующим утром.

III

Утро. Еще один рассвет, а за ним еще один день. С утра невыносимо парит. Наверно, днем будет гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли — влажность девяносто пять, температура тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из-за леса.

Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.

Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, и у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом — клянчит. Время от времени он произносит: “Сахаррррок”.

Крокодилов не видно.

Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах — трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.

Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, ярко-оранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укусанные места — двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: “Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что О. создают какое-то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение”.

— И все, — бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. — И кончено. Теперь ни пуха ни пера.

В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было зябко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтением шагал по тропе, диск жужжал над головой, и ей стало спокойно и уютно.

— Сейчас начнут, — сказал Андрей. — Давай пока проверку слуха.

Они включили магнитофончики, и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. — группа в шесть знаков, интервал, еще шесть, интервал. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. После каждых пяти групп дистанция увеличивалась, и Алена отмечала на записи: “Пятнадцать метров, слышимость лучше”. Действительно, с расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко-четко слышала комариный голос с подвыванием: ноль-ноль-девять-четыре…

И внезапно муравьи начали второй опыт.

Атака.

Крылатые обрушились на шлем из-за спины, совершенно неожиданно, и сразу закрыли сплошь все забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски — стекло кишело муравьями у самых зрачков.

…Пунцовая каша на забрале — кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты, и жала юлят черными стрелочками.

“Не жалят, берегут яд, — подумала Аленка, — берегут, берегут, для дела берегут”. И ей стало жутко при одной мысли о деле. Огненные кишели на стекле, и под маской было красно, как на пожаре. “Первомай”, — подумала она, чтобы утешиться, а губы шевелились сами по себе, отсчитывая: “Двадцать девять, тридцать. Десять секунд, поднять контейнер”.

Она подняла контейнер и трижды нажала кнопку секундомера. Ничего не видя за огненными, она знала, что Андрей тоже поднял свой контейнер, и пожалела его грудь, распухшую как подушка, и спину, распухшую еще хуже.

Шел второй счет. “Двадцать один, двадцать два…” — считала Аленка, а огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и под мышками, и она опять перещелкнула секундомер и нажала спуск контейнера.

Зашипела аэрозоль. Забрало сразу очистилось. Секундомер — стоп, контейнер — стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их — ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.

Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.

— Сколько? — спросил Андрей.

— Три и семь.

— У меня четыре секунды ровно.

— Неважная у тебя реакция, — сказала Аленка. — Посмотри на свое стекло.

— Чистое.

— Только и всего, — сказала Аленка.

— Не понял.

— Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.

— Ой, — сказал Андрей, — половина Нобелевской твоя.

— Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?

— Ведает о том господь, — сказал Андрей. — Записываем еще одно подтверждение.

— Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.

— Еще бы! А гибкость какая! Я мог посмотреть, что они уйдут, когда мы поднимем контейнеры.

— А они не ушли, — сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, и они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.

Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, или на стекло, раскаленное горелкой.

Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.

— А здорово! — сказала Аленка. — Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья и оно застыло потеками.

— Да. — Андрей не отрываясь смотрел на Клуб. — Образ. Трехметровые потеки варенья… Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.

…Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, опускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона — говорит Аленка, миллион — считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, отводят тепло и убирают отбросы. В круглосуточной работе носятся по всем тремстам тысячам квадратных сантиметров поверхности… Вот что такое Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ними сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.

Каждый раз Андрей смотрел на него с восторгом и отчаянием. Даже человеческий мозг поддается исследованию. Можно мерить биопотенциалы, подавать искусственные раздражения, — чего только не делают с мозгом! А к этому не подступиться. Прошло три месяца, они работали как черти, а что им известно о механизме разума? Ничего… Самые простые вещи неизвестны. Как передаются сигналы по Клубу? Ультразвуком, электрическим полем? Какую роль играют антенны? Неизвестно… Шестисантиметровые муравьи с длиннейшими антеннами- что они такое? Только матки или одновременно нервные узлы? Опять неизвестно. Каким путем Клуб совершенствуется, как он усиливает полезные признаки, отбрасывает вредные? Есть только рабочая гипотеза. Имеется такая гипотеза. Но есть у них, у экспедиции Академии наук, хоть сомнительные сведения, что эффективные узлы мозга питаются лучше неэффективных? Нет ничего. В этой каше не разберешься. Они не смогли добыть даже мертвых муравьев из Клуба. Ничего нет, одни домыслы. Остается снимать и записывать, снимать и записывать, покуда хватит пленки.

— Или убить Клуб и анатомировать, — пробормотал Андрей и оглянулся, как будто Клуб мог его понять.

Если бы он мог понимать…

Андрей включил кинокамеру. Горбатый никелированный пистолет зажужжал на штативе — очередями, с минутными интервалами. Приходилось смотреть, чтобы муравьи не царапали объектив, — челюсти у них слишком крепкие. Он поднял контейнер угрожающим жестом. “Ничего себе, первый жест взаимопонимания, — подумал Андрей. — Ладно, будем считать первым шагом”.

Алена поставила штатив, нацелила Фотия. Она взяла в визир верхний край Клуба — акустическую ультразвуковую группу, но вспомнила и перевела аппарат направо вниз. Месяц назад они уловили там усиленное движение во время эволюций летающих дисков и с тех пор снимали это место ежедневно.

Аленка прищурилась в визир. Каждый раз, когда в поле зрения разрывалась мантия, она нажимала спуск и взвизгивала про себя — так сонно и мудро шевелились под мантией длинноусые муравьи с гладкими выпуклыми спинками. В центре кадра был здоровенный муравей, толстобрюхий, совершенно неподвижный. На нем одновременно помещалось штук пять неистовых рабочих.

— Кадр, — сказала Аленка.

Рабочий сунул в челюсти толстобрюхому какой-то лакомый кусочек. Кадр, еще один, еще… Ей показалось, что могучая антенна, мелькнувшая в пяти примерно сантиметрах от толстобрюхого, — его антенна. Так же как Андрей, она подумала, что здесь все спорно и зыбко, что они не знают даже, куда тянутся антенны под неподвижными ножками. Все скрыто… Кадр — это был шикарный снимок: толстый барин отогнул брюшко, на нем мелькнуло белое-белое яичко, и — хлоп! — все закрылось, как шторный затвор аппарата. Нечего было и мечтать проследить путь рабочего с этим яичком. “Ничего. Все равно мы вас перемудрим, малыши”.

Кадр — рабочий потащил куда-то в глубину трупик длинноусого муравья.

Глядя в визир правым глазом, левым она увидела Андрея — он установил на площадке белый квадратик с буквой “Z”, открыл плоскую баночку. Мед с сахаром. Это был ежедневный трюк — Андрей втыкал значок, ставил баночку и засекал время, а диск педантично делал круг над значком, и все. Муравьи не трогали мед, хотя на дорожках в стороне от Клуба они подбирали с земли все — хоть пуд вылей. Самое смешное было, что мед все-таки исчезал — его съедали случайные муравьи, неспособные почему-то принимать команду от дисков. Это было проверено — рабочие с одной обстриженной антенной сейчас же кидались к чашке, и теперь Андрей собирал с меда отдельную коллекцию уродов, не слышащих команды.

— Поняли, дурни? — сказала Аленка. — Нас не перехитришь. Воздержание не всегда благо.

Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Начиналась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.

В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны, и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный — Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.

В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие — не больше сантиметра в длину — и суетливо стекались к центру пятна, карабкались друг на друга.

Кончилась пленка, и пока Алена меняла кассету, выросла уже порядочная трубка из этих рабочих, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…

— Это же волновод, — сказал Андрей и заорал: — Да что ты возишься? Давай!

Камера заработала. Прошло еще две минуты — Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от бинокля, Алена снимала. Трубка перестала наращиваться — странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.

— Волновод, — убежденно сказал Андрей. — Смотри, какие они светленькие. Сегодняшний расплод, держу пари.

…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала жирную землю острой головой, извиваясь всем телом, пожирая землю, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не сжег, вниз, вниз, вниз…

Свет ударил в глаза. Алена лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.

— Как червь. Они превратили меня в червя. В кольчатого червя.

— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну, все и прошло, они больше не посмеют, ничего…

Она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения. Она плюнула в сторону Клуба, опустила стекло.

— Как ты… это перенес?

— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю… Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.

— Ничего себе, — сказала Аленка.

— Да что там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…

Он бормотал что-то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами. Видно было, что он здорово напуган из-за нее.

— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?

— Изотопчик. — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. — Я вчера еще брал с собой — кое-что проверить.

— Ну и что?

— Когда ты упала, я сбил крышку и резанул по акустике один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.

— А где крышка?

— Вон валяется.

Свинцовая пробка одиноко лежала на утоптанной земле. Муравьи обходили ее на полметра.

— Так вам и надо, — сказала Аленка.

Они побрели к лодке. Андрей пытался ее поддерживать, но оборудование торчало во все стороны, не давая подступиться. Аленка потихоньку переставляла тяжелые ботфорты, изо всех сил держала себя в руках, чтобы снова не заплакать.

Они вышли к берегу как раз в том месте, где муравьед удирал от огненных, и Аленка поняла, что се поразило в этом бегстве. Большой мохнатый зверь бежал, судорожно дергая ногами, как насекомое.

В лодке они сразу стащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань. Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…

Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. “Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара”. И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет стоял посреди поляны, она почувствовала, что много-много раз увидит еще эти корни, и берег, и поляну. Именно почувствовала.

Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро сохла на солнце. Сукно высохло, а чай остыл. Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть и больше никогда не видеть ни Клуба, ни берега- ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Хорошо, если два дня. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где-то глубоко внизу, под сознанием, и чудное дело: все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.

Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. “Сегодня день победы, и вчера был день победы, — думала Аленка. — Но тебе не до побед”.

Андрей сидел, опустив распухшие руки и лицо, коричнево-розовое, как семга.

— Ну-с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.

— Да, — ответил Андрей и отвернулся.

Алена почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук-тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.

— Пошли домой. Надень-ка шляпу сейчас же.

Андрей надел шляпу. “Плохо. Плохо ему совсем”.

— Что это было, Андрей? Инфразвук?

— Не знаю. Наверно. Не в этом дело сейчас. Как ты себя чувствуешь?

— Отменно я себя чувствую.

— Не врешь? — вяло спросил Андрей.

— Чудак! — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.

— Посчитай пульс.

— Брось, ей-богу. Не больше восьмидесяти.

— Гребем в рукав. Аленка опустила весло.

— В какой рукав?

— К запруде.

— Никакой запруды. Обедать и спать.

— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. — Оставайся обедать, а я пойду к запруде.

— Ты же помрешь!

Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.

— Они-то мыслят и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали…

— Это почему?

— Сейчас увидишь.

“Ладно, я тебя разговорю, — подумала Аленка, — а то заснешь прямо в лодке”.

— А почему?.. — Она торопливо придумывала, что бы еще спросить помудреней.

— Что — почему?

— Каким образом они заботятся о будущем?

— Пытаясь нас уничтожить.

— Вот это да… — сказала Алена. — По-моему, совсем наоборот.

— Ну конечно, конечно… Разум всегда гуманен… И почему разумный, скажем… агрегат, Клуб,“” стремится нас уничтожить? Ты об этом спрашиваешь?

— Ну, примерно так.

Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул и наконец посмотрел на Алену через очки.

— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме, который… м-м-м… ну, прошел определенную школу эволюции. В какой-то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.

Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.

— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я тебя слушаю.

— Хорошо. Гуманность базируется на ощущении человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.

— Каждый человек — член человечества. Мы все едины. Убить человека — значит убить самого себя. Это сущность гуманности.

— Четко излагаешь, — сказала Алена.

— Но это в теории. А на практике было рабовладение, инквизиция, фашизм. Тоже продукты высокого разума. Парадоксальные продукты. Полное отрицание гуманности.

— Смешно. Большой Клуб — фашист…

— Вот именно. Смешно подходить к Клубу с привычными категориями. Они ограниченно пригодны. Не были бы мы догматиками — не задавались бы такими вопросами… Скажи, ты представляешь себе разумного крокодила?

— Ну, знаешь…

— Однозначный ответ. Мозг пресмыкающегося не может продуцировать разум — таков наш эволюционный опыт. Еще трудней представить себе, что Клуб мыслит. Я до вчерашнего дня не рисковал прикинуть даже, какой вес головных нервных ганглиев в Клубе.

— Подсчитал? — спросила она, очень довольная. Андрей уже снял черные очки и щурился на нее с кормы.

— Феноменальная цифра, — сказал Андрей. — Не меньше восьми килограммов! По самым скромным прикидкам, ассоциативная часть — четыре тысячи граммов. Ничего? Раза б три больше, чем у меня.

— Здорово! Только не отвлекайся.

— Хорошо. Итак, крокодил не может мыслить. Крокодил — примитивное, враждебное существо. Теперь встань на точку зрения Клуба. Мы, гигантские зверюги, можем мыслить? Если мы не обладаем коллективным мозгом, наподобие Клуба? Конечно, нет! Мыслящее млекопитающее для Клуба — больший феномен, чем мыслящий крокодил для человека.

— И все-таки он мог догадаться…

— Нет! Догадка, интуиция тоже базированы на сумме опыта. Все крупные животные с его точки зрения бессмысленны и враждебны. Нет никаких причин выделять нас из ягуаров и муравьедов. Мы только сильнее, опаснее и обладаем ужасными орудиями, но для него орудия не ассоциируются с разумом. Это наша, человеческая ассоциация, у него нет орудий. Мы неразумные, опасные, угрожающие существа… Как неприрученные львы, бродим по его дому, а он в ужасе пытается нас прихлопнуть. Другого поведения не может быть — пока… — Он посмотрел на нее внимательно и отобрал весло. — Давай я погребу немного. Сегодня я не стрелок, руки трясутся.

Он с сомнением потрогал ее руку, и Аленка улыбнулась и поправила волосы:

— Ничего. Я тоже двужильная.

У Андрея было особое лицо — отсутствующее, смотрит неизвестно куда и про себя свистит. Он греб по-индейски, стоя на одном колене.

— Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? — спросила Аленка и добавила: — О мудрейший!..

— Что? — спросил Андрей. Он отрешенно посмотрел и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками. — Я сейчас думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.

— Нынче ничему не удивляются… — Теперь она сдерживала его, чтобы не залез в глухие дебри. Не человек, а логическая машина…

— Ладно тебе, — сказал Андрей.

Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями — гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева у берега — гигантский фиолетово-розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди — целое стадо крокодилов.

— Неприрученные львы, — сказала Алена не оборачиваясь. — Жутко здесь жить. Отвернулась от тебя, и сразу одиночество такое, как Робинзон. Робинзон Крузо… Как теперь работать с огненными? Еще такая атака…

— Будем осторожней, будем умней, — сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. — Понять психологию противника необходимо. Он нас не понимает, а мы поняли. Сегодня. Придется непрерывно учитывать, что перед нами — разум навыворот. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей Вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее — враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?

— И жутко.

— Аленушка, — позвал Андрей.

— Что?

— Тебе страшно? Взаправду?

— Взаправду, — сказала Аленка. — И противно. Мне было противно, — поправилась она. — Сейчас ничего.

— Почему-то сегодня трубка была направлена на тебя. Потом еще дальнослышанье, — ты слышишь, а я нет.

— Эх ты, логик! — сказала Аленка. — Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе — один из нас, а не наша, — трехногая цапля, которая гуляет со львами. И не сбивайся. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?

— Ему нужно сорок дней. — озабоченно сказал Андрей. — Трубка состояла из муравьев сегодняшнего приплода, у них хитин еще не затвердел… Аленка, тебе не кажется, что мы спим?

— Ты ужасно глупый. Надо думать, думать и думать. Клуб тоже может ставить опыты сериями: сегодня один расплод, завтра другой. Сериями, не дожидаясь результатов.

Андрей захохотал:

— Экспериментальный объект, разумно и ненавистно экспериментирующий над исследователями!.. Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?

— Тихо! Ну! Тихо!

Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она била очередью по воде. Потом выкинула пустую обойму.

— Я накрыла их троих разом, — сообщила Аленка. — Они чересчур живучие. Мы все слишком живучие.

Андрей не ответил — они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, один из подстреленных крокодилов шипел и колотился об отмель, как паровой молот.

В Аленке что-то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти.

Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась гора бревен.

Андрей повел лодку вдоль запруды, осматривая ошкуренные разбухшие бревна, бесчисленные водопадики, ровно спадающие по стволам, а Аленка надвинула на брови беленькую кепочку и смотрела в воду, держа наготове пистолет.

— Стой! — сказала Алена. — Табань.

Пирога закачалась и стала.

— Что там?

— Змеюка. Еще ненавижу змей. Андрей, это водяной удав. Стрелять? Вон, у самых бревен.

— Большой? — равнодушно спросил Андрей.

— Ушел, все, — соврала Алена. Ей больше не хотелось стрелять сегодня. — Метров десять в длину.

— Ничего себе… — сказал Андрей. — Пошли домой.

Он забарабанил веслом, и запруда, мокро блестящая на солнце, стала отходить, и где-то под ней плыл удав, который не боится никого, даже крокодилов.

— Прошляпили, — сказал Андрей. — Ты видишь, сколько там воды, наверху?

— Ну, вижу.

— Там шесть метров. Если взорвать, пройдет волна и захлестнет старицу.

Аленка не дослушала. Она думала про удава, которого боятся даже крокодилы, и о том, что они с Андрюшкой устали и ничему уже не удивляются. Даже Клубу.

IV

Андрей знал, что спит и видит сон. Это было удивительно: он никогда не видел снов. Ему снилось, что он уже дал послу радиограмму, прилетели саперы рыть канал и привезли с собой целый дом. Он сидел в этом доме над планом местности, над прекрасным цветным планом, заклеенным в пластик- для сохранности в тропиках. Андрей знал, что план разноцветный, хотя он выглядел черно-белым. Аленка сидела одна в пустом зале и слушала его, а он уже стоял у карты и показывал, как пойдет вода, если взорвать запруду: “Вот остров огненных, вот наша поляна, а вот — рукав и в нем запруда. — На карте была аккуратно нанесена запруда — две параллельные черточки и штрихи, как лапки сороконожки. — Рукав проходит в лёссовом коридоре. Сейчас вода поднялась метров на пять над прежним уровнем, и коридор на километр забит бревнами. Они поднимаются с водой и непрерывно наращиваются. Понятно?

Вода перетекает уже давно над коридором, обходит по местности и впадает в рукав. Поэтому в нашей точке она стоит на полметра выше нормы, а под запрудой отмель. Теперь прошу внимания.

Клуб находится в центре острова, он опущен на полтора метра в сухую старицу против нормального уровня воды. Итого два метра. Пока это безопасно, но у берега вода стоит всего на полметра от гребня. Если она пойдет через гребень, Клуб сразу окажется на два метра под водой. На два с половиной”.

Аленка всплеснула руками и исчезла, расплылась… Пустой зал, большие пыльные окна… Андрей с отчаянием подумал, что она чересчур устала и все-таки он должен договорить до конца, “Иди сюда, слушай… Через два — три дня плотина прорвется. Бревна так и катятся по реке. Мы считали, что взрыв спасет положение. Глупости! После взрыва обрушатся все пять, то есть шесть метров воды и до муравейника докатится волна метра в два. Я даже посчитал чуть-чуть. Его накроет… с головой. Ждать нельзя, взрывать нельзя — следовательно, надо отвести воду в бок постепенно, за несколько суток. Придется рыть канал”. — “Клуб, — сказала Аленка, — почему Клуб не принимает свои меры?” — “Как это — почему? — Андрей начинал злиться. — Его эволюционный опыт не содержит наводнений, он же неподвижен. Вероятнее всего, он и сохранился потому, что в старице гигроскопичная почва. Первое наводнение — и конец. Откуда ему знать, что люди спустили по реке больше леса, чем она может пропустить?” — “Перестань злиться, — ответила Алена издалека, — перестань, пожалуйста…”

Тогда сон кончился и началась явь. Он шел по твердому асфальту и думал, что Аленка должна отдохнуть, но Аленки не было рядом с ним, и вдруг он увидел воду.

Вода текла по мостовой. Рваные волны ударяли в стены домов, мутная вода сплошным потоком скатывалась по откосу и заливала бульвар, старые липы и стриженые газоны. Крокодилы скатывались вниз, на дорожки, и плескались в грязной воде, щелкая зубами. “Это Гоголевский бульвар, — понял Андрей. — Это во сне”. Он проснулся. Была еще ночь. “Э-а-а-а!” — тянула вдалеке ночная птица. Алена дергала его за ухо. Он помигал и сел вместе с мешком.

— Просыпайся. Пошла вода.

…Фонари болтались под палаткой, освещая днище пироги, мокрые сваи и черные зеркала водоворотов вокруг свай. В лодке можно было стоять, только согнувшись. Андрей опустился на колени и начал разгружать ящики, передавая тючки и коробки Алене на мостки. Это было необходимо — потом ничего не достать из-под воды. Он старался быть рассудительным, но провисшее брюхо палатки безысходно качалось над самой головой. Как будто его затопило мутной водой и он видит, как она качается над головой.

Он вытащил из глубины ящика ручной прожектор, который им не понадобился до сих пор. Все идет в дело. Прожектор светит на полную силу, батареи совершенно не сели за три месяца.

— Давай, — сказал Андрей, — одевайся. Берем съемочные и боксы. Побольше боксов. Сачок и лопатку. Контейнеры в пироге. — Он с усилием повернул струбцину, залитую защитной смазкой, укрепил прожектор на носу пироги и выбрался на мостки.

Скверная тишина стояла кругом. Только птица тянула: “Э-а-а-а…”

Алена подала ему комбинезон.

— Коллекции закрыты? — спросил Андрей.

— Да.

— Оружие и энзэ? — Все здесь.

Так. Теперь не спрыгнешь в воду — зальет вентиляцию. Он перевел пирогу к лестнице.

— Садись.

Так. Теперь он передавал вещи сверху вниз. Бормоча про себя, чтобы ничего не забыть: аппараты, боксы и сачок… Карабины, две коробки с комплектным питанием, патроны. Спички есть в коробках. Спирт, пистолет. Что еще? Он подумал было взять с собой отснятые пленки. Ни к чему. Пирога мала, а ящики герметичные, не утонут.

— Рация не герметичная, — сказал Андрей.

— Тащи в лодку.

Андрей опустил тяжелый ящик в лодку, взял весло.

— Наладь прожектор, — сказал он Алене.

Желтый луч ушел к берегу и закачался впереди, выскакивая над верхушками леса в черное небо. Алена опустила прожектор, чтобы не налететь в темноте на бревно, и сидела, вглядываясь в воду, бурлящую на отмели перед островом.

Деревья поднимались все выше, закрывали небо вместе с бледными звездами, и вдруг они въехали в муравейник, прямо на пироге, и в желтом луче завертелись искры, как багровые светляки. Аленка протянула руку:

— Течение очень сильное. Ты чувствуешь?

Андрей ткнул веслом вниз. Воды немного, и она мчится вперед, волоча за собой пирогу…

— Непонятно, — хрипло проговорил Андрей. — Если она так мчится, то, может быть, Клуб не затопило. Где-то есть слив.

Аленка повернулась к нему и всплеснула руками, а лодка уже вертелась между деревьев, цепляя килем землю, прорываясь вперед к Клубу.

V

Великий город огненных погибал. Глинистые потоки хлестали по дорогам, вода возникала из-под земли и перекатывалась через ряды солдат и стволы деревьев, источенные термитами.

Первыми погибли слепые рабочие на грибных плантациях, замурованных в глубоких подземельях. Потом вода поднялась в камеры термитных маточников и поглотила маток, которые роняли последние яички в воду, и бесчисленные поколения белых термитов, и охрану. Этого было достаточно, чтобы муравейник погиб от голода, но вторая волна, как отзвук грохота бревен, хлынула в следующие этажи города. Тонули в казармах рабочие-листорезы, и рабочие — доильщики тлей, и муравьи-бочонки в складских пещерах, а по мутным водоворотам катились живые шары, свитые из большеголовых солдат. Крылатые солдаты носились в темноте, не слыша команды, — тысячи воинов,которым теперь нечего было охранять.

…Рассвет застал людей у Клуба. Вода стремительно бурлила по старице, уходя в рукав, и подножие муравьиного мозга оставалось над поверхностью. Но пещеры под Клубом были затоплены. Отсюда поднимались и уносились по течению трупы крылатых — не бесполых солдат, а самцов. Это были первые самцы, которых удалось увидеть, — странные существа, с короткими декоративными крыльями. Может быть, из-за того что они погибли, Большой Клуб, состоящий из самок и бесполых рабочих, на какое-то время выключился, замер. С отчетливым шелестом носились по извилинам рабочие, но мозг был неподвижен, и диски-информаторы сидели по верху грота, как огромные красные глаза.

— Ах, черт! — сказал Андрей и, разрывая застежки, стал дергать кинокамеру из чехла. — Диски всегда были в воздухе, и шли злые споры — рассыпаются они для отдыха или так и живут скопом.

Прошла третья волна. Вода захлестнула нижний откос грота, и внезапно диски взлетели и с жужжанием двинулись в разные стороны.

— Смотри! — крикнула Аленка.

Большой Клуб заработал. Всюду, где можно было что-нибудь разглядеть, хаос сменялся порядком. Шары сцепившихся муравьев, без толку перекатывающиеся по воде, направлялись к ближним деревьям и высыпались на кору огненными потоками. Муравьи отступали от пещер колоннами, волоча в челюстях кто что мог. Над главной тропой кружились алые смерчи — крылатые солдаты поднимали на воздух тонущих рабочих, выбирая их из хаоса веточек и насекомых, с вентиляционных холмиков, даже с бортов пироги. Спасалась ничтожная часть, горстка, но Большой Клуб сражался как мог, а вода поднималась, и уже нижние края фестонов ушли под воду вместе с мантией.

Андрей снимал. Алена меняла кассеты, держа на коленях запасной аппарат, и подавала ему, и он снимал на самой малой скорости, снимал все. Как рабочие потащили корм через верх, по гребню, как ушли под воду солдаты охраны, как верхние узлы начали стремительно откладывать яйца и несколько минут мантия потоком тащила их кверху.

Это было ужасно — обратный поток скатывался под воду, в слепом стремлении к беспомощным мозговым, еще шевелящимся внизу.

Это было ужасно — живой мозг погибал у них на глазах, не пытаясь спастись, не обращая на них внимания.

Они, как стервятники, крутились рядом. Пирога поднималась вместе с водой, и Аленка говорила в магнитофон, меняла кассеты, снимала и следила по секундомеру, в какую секунду Большой Клуб перестал принимать информацию, на каком миллиметре погибли двигательные центры и диски неподвижно повисли в мокром воздухе.

Оставалось всего полметра, когда трубка зашевелилась на прежнем месте. Мозг уже не работал, — это был спазм, судорога памяти — в трубку свивались и крошечные “минимы”, и молодые рабочие, и старые в тусклом, почти коричневом хитине. И вдруг они разбежались, не достроив трубки. Все. С потолка грота поползли рабочие — кто куда, и все кончилось. Комочки жирной земли падали в воду, просвеченную красным, и по бортам пироги бестолково носились длинноногие солдаты.

Андрей не оглядывался. Алена сунула ему сачок, всхлипнула, подвела лодку к гребню. Под ветками деревьев, спустившимися к самой воде, он опустил сачок и, поддав коленом, вырвал кусок из того, что было Клубом. И еще раз.

Потом Аленка опустила весло, лодка пошла над тропами, и снова он взялся за гладкое древко сачка, стряхнул с него мусор и трупики муравьев и накрыл диск, тихо жужжащий над самой водой. Щелкнула крышка бокса.

Домой… “Вернулся домой моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришел с холмов”. Лодка качалась, проходя поляну наискось, впереди маячила палатка, и Андрей смотрел вперед, вперед-только бы не оглянуться. Теперь там пировали рыбы, и ныряли в мутной воде крокодилы, не брезгающие ничем.

Аленка перестала всхлипывать и тихо возилась на корме, приводя себя в порядок. Вздохнула глубоко и сказала сиплым, решительным голосом:

— Сейчас будем есть. Ты не ел со вчерашнего утра. Рация в порядке?

“Верно, — подумал Андрей. — Уходить. Уйти, как с кладбища. Нечего делать на кладбище”. Он посмотрел на свои руки в грубых защитных перчатках — в петельках на запястьях еще торчали пинцеты. Снял перчатки. Пинцеты слабо звякнули. Андрей нагнулся к рации, грубые складки комбинезона врезались в воспаленную кожу. Тогда он поднял руку к горлу, крепко ухватился за воротник, рванул. С пронзительным треском лопнула ткань, Андрей выдернул ноги из сапог, отшвырнул комбинезон от себя, к рыбам.

Лодка пристала к мосткам. Андрей подал Аленке руку и присел к рации. Через два — три часа вылетит вертолет.

…Задраивая ящики, они видели, что комбинезон еще поворачивался на воде — то ли его гонял вентилятор, то ли крокодил принял за тонущего человека.

VI

Самолет был свой, советский, — с огромной надписью “Аэрофлот” и красным флагом, нарисованным на стабилизаторе. И экипаж был свой, советский, и странно и чудесно было слышать русские слова от других людей, и где-то в далекой дали остались ночные звуки джунглей, утренний вопль ревуна и хриплый рев крокодилов.

Они сидели в самолетных креслах с высокими спинками, держали на коленях советские журналы и проспекты Аэрофлота и приходили в себя. Багаж был надежно запрятан в грузовых отсеках, чемодан с дневниками лежал в сетке над Аленкиной головой. За ними наперебой ухаживали стюардессы — бульон, жареный цыпленок, коньяк три звезды — “Самтрест”…

— Прибереги аппетит, — сказала Аленка. — Ты разоришь Аэрофлот, старый крокодил джунглей.

— Не буду. Наберегся, — нагло сказал Андрей и улыбнулся стюардессе. — Я бы съел еще икры и чего-нибудь посущественней.

— Конечно, конечно, пожалуйста, — сказала стюардесса и побежала по проходу мимо кресел, мимо иностранных пассажиров: так редко летали этим рейсом свои, советские…

А горы уже были далеко позади, и за круглыми оконцами перекатывался гул моторов — волнами, как прибой: “хоро-шо-о-о, хоррошо-о-о”, и, необозримая, синяя, замерла внизу Атлантика, и над ней висели круглые облака. Огненные облака. Раскаленные рассветом круглые облака.

Все было хорошо; шел пятый час полета; поднимался рассвет, но возвращение было отравлено горечью, как еда — хинином.

Андрей вытащил авторучку из целлофанового чехольчика с синими эмблемами Аэрофлота. “Милые московские чехольчики и возвращение с победой. С Пирровой победой”, — думала Алена, а Андрей уже достал блокнот и писал формулы — строчка за строчкой. Пиррова победа…

Давным-давно, когда ей было лет шесть или семь, они с братом набрели на полянку в лесу под Москвой. Полянка была красная от земляники. Аленка заглянула под листья, обмерла… И много лет спустя, стоило ей только захотеть, она могла увидеть эту полянку, услышать сладкий земляничный запах и ощутить вкус переспелой земляники на языке. Может быть, Андрей всю жизнь искал свою полянку. “Как все-таки страшно, — думала Алена, — что самый-самый близкий человек и неизвестно, о чем он сейчас думает. Какое у него было лицо, когда пришел вертолет и он грузил ящики, ничего не забывая, и вместе с радистом втянул на веревке палатку, как огромную рыбу”.

Страшное было у него лицо. Распухшее, грязное, отчаянное. На голой груди — черные пятна укусов. И Аленка опять с тоской посмотрела кругом и вместо длинной трубы салона увидела джунгли, столбы москитов и цыкнула на себя, как на кошку: “Смотри. Он сидит и вида не подает. Спокоен, причесан, в белой рубашечке. Сидит, работает и не хочет, чтобы ты лезла с сочувствием”.

— Андрюш, ты что делаешь?

— Ревизую математическую логику, — чересчур отчетливо сказал Андрей. — Ввожу критерий пирровости любой победы. — Он безрадостно улыбнулся и кивнул ей. — Не надо. Ты ведь думала о том же.

— Я уверена, что есть еще огненные. И не один Клуб, много. Через полгода устроим большую экспедицию и обязательно найдем.

— Не надо… Как поживает Тот, Чье Имя Нельзя Произносить?

— Его зовут Дождь в Лицо. Он начинает большой поход. Ты знаешь, как начинаются походы?

— Знаю.

— Нет. Ты не знаешь. Поход!.. Ты послушай… Поход!

По деревне бегут старшины, и в каждом доме начинается торопливая возня. Поход! Женщины спешат к берегу, следом за воинами к пирогам и стоят в темноте, не решаясь заплакать. Только что они сидели у очагов с мужьями, а дети тихо посапывали в гамаках, и вот уже гаснут факелы и удаляются хриплые выдохи гребцов… Так начинается поход. С женских слез.

— Хорошо… — проговорил Андрей.

— Андрюша, ведь ты ошибаешься. Не бывает особей-уникумов, есть еще, есть. Мы обязательно найдем!

Андрей сморщился. Крепко потер лицо ладонями, как будто пытался разгладить морщины.

— Почитай мне лучше стихи. Те самые: “Круглы у радости глаза и велики у страха”.

— Не заговаривай мне зубы! Это нелогично! Уникальных животных природа не создает, а муравьиная семья — одно животное. Для эволюции, конечно.

Андрей опять сморщился.

— Вот беда, даже ты догматик! “Не создает, одна особь”!.. Муравейник теоретически бессмертен, какое же он “одно животное”? Он ни то, ни другое. Смотри. — Он открыл блокнот. — Страница девятая. Прошу!

Внизу страницы жирно подчеркнута десятка в степени минус восемнадцать.

— Вот вероятность появления Клуба в секунду. Понятно? Смотри дальше. Страница… страница… ага, вот она. Вот — вероятность того, что Клуб просуществует больше десяти лет. Видишь? Минус пятая степень. Имеем произведение вероятностей — минус двадцать третья степень. Это не событие, граничащее с чудом. Это чудо и есть. Миллион миллионов лет пройдет — тогда можно ждать. При прочих, понимаешь сама, равных условиях…

— Значит, ты раньше ошибался? Ты писал, что вероятность настолько высока, что граничит с достоверностью?

Андрей закрыл блокнот и сказал, глядя в окно:

— Конечно. Против моих предположений Клуб оказался на несколько порядков сложней.

— Но ты считал на машине, Андрюшенька! По-моему, сейчас ты где-то обсчитался.

— Нет. Арифметика верная. Говорю тебе, что другие исходные и критерии другие. Ошибки нет.

— Не верю, — сказала Аленка. — Не верю. Есть еще огненные. Я даже знаю где. В квадрате двадцать восемь — двадцать девять. Второй Клуб — в этом квадрате.

— Сестрица Аленушка, не надо…

— Есть, — сказала Алена.

Наверное, у нее было несчастное лицо. Стюардесса посмотрела издали и подошла снова.

— Почему вы не едите?

— Так, — сказала Алена. — Спасибо.

— Хотите пройти в пилотский отсек? Солнце встает впереди. Хотите посмотреть?

— Пойди, пойди. — Андрей так и не повернулся от окна. Они прошли по длинной ковровой дорожке через весь самолет.

Открылась узкая дверца, показав ребристую некрашеную изнанку, проклепанную сотнями маленьких заклепок.

Летчики сидели на своих местах, свободно откинувшись и опустив руки. Работал автопилот, штурвалы чуть заметно двигались вперед-назад, и за штурвалами, впереди, за блестящим носовым обтекателем, вставало солнце. За круглым краем синего моря, под огненными облаками… А пилоты пели, пел и радист, приподняв наушник, глядя на солнце, и позади лежали длинные километры ночного воздуха, черных туч над горами…

Алена присела на креслице, слушала песню и мужественный повтор припева. Совсем уже в конце песни встало багряное сплющенное солнце, и Аленка потихоньку пошла, совсем сонная, обратно к Андрею и все слышала, как поют пилоты. Про тучи над горами, про радость и муку ночного полета и жизнь, подаренную ночным полетам и разлукам.

“Вот и закончился наш трудный полет. Впереди день. Наверно, он будет еще труднее, и, может быть, когда-нибудь мы вновь уйдем в ночной полет и на тропе увидим огненных. В ночном полете…”

Андрей цифрами, как муравьями, заполнял страницу за страницей, смотрел в оконце, а когда солнце поднялось выше, задернул занавеску.

Аленка хмурилась во сне. Воины шли по ночным дорогам под звездами, и на их пути в джунглях вспыхивали бесшумные пожары.

Дождь в Лицо шел вместе с воинами. На повороте дороги он протянул руку вперед и сказал: “Будет хороший день!”

Дождь в Лицо

I

— Крокодилы! — оглушительно заорал попугай.

Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода — цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.

Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили, наконец.

— Эй, просыпайся!

Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей, и шорох и скрипы Большого Клуба, и совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. «Давно пора сплести новый, — подумал Андрей. Сегодня я натащу лиан».

Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал, и кричал: «Где моя яма?»

Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду — шесть ступеней, — и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.

— Неважные дела. Надо бы к черту взорвать эти бревна. Запруду. Там полно крокодилов, — сказала Аленка сверху.

— Разгоним, — ответил Андрей. Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Прежде чем выбраться на мостки, он посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро, и ничего не видел — только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…

Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике — ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.

— Как спалось? — спросил Андрей.

— Ты что–то говорил? Ничего не слышно. Как в метро. Кстати, что ты вчера говорил о дисках, когда возвращался? В лодке?

Андрей открыл рот и несколько секунд так и стоял, соображая.

— Тебя же не было в лодке… Как ты узнала, что я сам с собой говорил?

— Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, — сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. — И ты тоже, никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые, хоть пистолет бы почистил.

— Он в палатке, — машинально сказал Андрей.

— Ты ведь сам говорил, что он осекается.

— Почищу после завтрака.

— Возьми, лентяй, — она просунула руку в клапан, и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.

— Все равно не буду, — сказал Андрей, расстегивая кобуру. Он разложил детали на промасленной тряпке, и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась — ищи обходной маневр. Это он усвоил.

Он собрал пистолет, вложил обойму, и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце, — багровый край, беспощадно встающий над черной водой, среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна–ревун.

— Готово, — сказала Аленка.

— И это не первый раз? — спросил Андрей, принимая у нее миску.

— Говорю тебе — всю жизнь.

Помолчали.

— Это фокусы Большого Клуба, — неожиданно сказала Аленка. — Он же совсем рядом.

— Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?

— Я веду дневник, — сказала Аленка. — По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.

— Брось, — сказал Андрей. — Оттуда добрый километр. — Он положил Ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. — И ты все время молчала?

— Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, «только и всего».

— Покажи дневник.

— Вечером, вечером. Солнце уже встало.

— Нет, это невозможно! Какие–то детские фокусы, — Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.

— Каша остынет, — кротко сказала Алена.

— Какая каша? — завопил Андрей. — Ты понимаешь, что надо ставить строгий эксперимент?

— «Строгий заяц на дороге, подпоясанный ломом», — тонким голосом пропела Алена. — Эксперимент достаточно строгий. Ешь кашу.

— Хорошо. Я доем эту кашу.

— Вот и молодец. «И кому какое дело, может волка стережет!»

— Аленка!

— Я же слушаю твои магнитофонные заметки. Слово в слово с моим дневником. Понял? И все. Пей кофе, и пойдем.

Комбинезоны висели на растяжке. Андрей молча влез в комбинезон, застегнул «молнию», молча нацепил снаряжение: кинокамеру, термос, запасная батарея, фотоаппарат по кличке «Фотий», ультразвуковой комбайн, набор боксов, инструменты. Магнитофон. Теперь все. Он натянул назатыльник, заклеенный в воротник комбинезона, и надел шлем. Плексигласовое забрало висело над его мокрым лицом, как прозрачное корытце.

— Включи вентилятор, ужасный ты человек, — сказала Аленка. — На тебя страшно смотреть. И возьми пистолет.

Под комбайном зашипел воздух, продираясь через густую никелевую сетку, и вентилятор заныл, как москит.

— Родные звуки, — сказала Аленка. — Я тоже пойду, после посуды.

— Мы же договорились. Я иду к Клубу.

— Андрейка, они мне ничего не сделают. Я знаю слово. Ну, один разок сходим вдвоем.

— Не дурачься. Клуб начнет нервничать и пропадет рабочий день. У тебя хватает работы. Сиди и слушай.

Он уже сошел с мостков, взял шестик, прислоненный к перилам и посмотрел на жену — все еще с досадой. Аленка улыбнулась ему сверху.

— Ставь в дневнике точное время, часы сверены. Я пошел.

— Очень много крокодилов. Ты слышал, сегодня один шнырял под палаткой?

— Тут везде полно этой твари. Будь осторожна.

— Я ужасно осторожна. Как кролик. Сейчас я их пугну. Поспорим, что я попаду из пистолета вон в того, большого? — Аленка достала из–под палатки свой пистолет, и положила его на локоть. — Нет, лучше с перил. Вот смотри.

Солнце уже поднялось над черной водой, и ровная, как тротуар, дорожка шла к палатке, и по ней ползли черные пятна треугольниками, и рядом, и еще подальше. За пятнами по тихой воде тянулись следы, огромным веером окружая палатку. Выстрел и удар пули грянули разом, палатка дрогнула, и крокодил забил хвостом, уходя под воду.

— Вечная память, — сказала Аленка. — Вечная память, сейчас мы вам добавим, вечная…

Палатка снова качнулась, и зазевавшийся крокодил щелкнул пастью над водой и скрылся в темной глубине, и вот уже над поляной тишина, гладкая маслянистая вода отражает солнце. Андрей бредет по вешкам к берегу, ощупывая дно шестиком и обходя ямы. Кинокамера сверкает на поворотах. Хлюп–хлюп–хлюп, — он идет по вязкому дну, а вот и шагов не слышно. Андрей подтянулся на руках, прошел по сухому берегу и исчез. Обезьяна снова заорала в джунглях. День начался.

— Сегодня день особенный, — сказала Аленка, обращаясь к примусу. — Понял, крикун? Ну то–то…

Она сидела под тентом, придерживая пистолет, и прислушивалась, хотя почему–то была уверена, что теперь ничего не услышит — с сегодняшнего дня. После еды ей стало совсем нехорошо. Она достала щепотку кофе из банки, пожевала и плюнула в воду.

— Все ученые — эгоисты, — сказала Аленка. — Завтра все равно пойду в муравейник. Я тоже стою кой–чего, только я очень странно себя чувствую. И еще это. Когда–нибудь это должно было получиться. И все равно, завтра я пойду.

Она попробовала представить, что он там видит, продвигаясь по пружинистой тропке, и как всегда увидела первую атаку муравьев, первый выход в муравейник три месяца тому назад.

Они шли вдвоем по главной тропе, Потея в защитных костюмах, и в общем, все было довольно обыденно. Как в десятках муравьиных городов по Великой Реке. Они осторожно ставили ноги, чтобы не давить насекомых, хотя много раз объясняли друг другу, что это — чепуха, сентиментальность — этим не повредишь муравейнику, который занимает десятки гектаров. Они часто нагибались, чтобы поймать муравья с добычей и посадить его в капсулу, иногда смахивали с маски парочку–другую огненных солдат, свирепо прыскающих ядом.

На повороте тропы Андрей обнаружил новый поток рабочих — они тащили в жвалах живых термитов, — и сказал: «Ого, смотри!..»

Это было немыслимое зрелище — огненные муравьи, свирепые «аракара», тащили живых термитов, держа их поперек толстого белого брюшка, а живые термиты покорно позволяли беспощадному врагу нести себя неизвестно куда…

— Ну и ну! — сказала Аленка. — Если в джунглях встретишь неведомое…

— Оглянись по сторонам, авось увидишь что–нибудь еще.

Сидя на корточках, они рассовывали термитов по боксам, и вдруг она сказала:

— Ой, Андрей. Мне страшно.

— Кажется, мне тоже… — пробормотал Андрей.

Они встали посреди тропы, спина к спине, и Аленка услышала щелчок предохранителя, и новая волна ужаса придавила ее, даже ноги обмякли. Маленький тяжелый пистолет сам ходил в руках, — набитый разрывными снарядами в твердой оболочке — оружие бессильных.

— Смех, да и только, — пробормотал Андрей. — Как будто рычит лев, а мы его не слышим.

— Откуда здесь львы?

— Откуда хочешь, — ответил Андрей совершенно нелепо, и тут страх кончился, как проходит зубная боль, и они увидели алый полупрозрачный диск, неподвижно висящий метрах в двадцати от них, над низкими деревьями, как летящее блюдце. Так они и подумали оба, таращась на него сквозь стекла масок. Наконец, Андрей поднял стекло и посмотрел в бинокль:

— Крылатые, только и всего…

Именно с этого момента и началась игра в «только и всего». Когда они добрались до Большого Клуба, Аленка сказала: «только и всего», и когда в первые дни разлива огромный муравьед удирал от Огненных, Андрей вопил ему вслед: «Только и всего!», — а муравьед в панике шлепал по воде, фыркал и вонял от ужаса.

…Андрей смотрел, а она подпрыгивала от нетерпения, и канючила «Дай бинокль, дай–дай бинокль», пока их не укусили муравьи — сразу обоих, — и тогда пришлось опустить стекла, и они сообразили, что диск надо заснять. Огненный укусил ее в нос, было ужасно больно, и нос распух, пока она меняла микрообъектив на телевик, стряхивая муравьев с аппарата. Андрею было лучше — он просто повернул турель кинокамеры. Она сделала несколько кадров, тщательно прокручивая пленку, потом диск пошел к ним и повис прямо над головами, — в шести метрах, по дальномеру фотоаппарата — и в фодесе можно было различить, как мелькают и поблескивают слюдяные крылья, и весь диск просвечивает на солнце алым, как ушная мочка…

— Ты встречал что–нибудь в этом роде? — спросила Аленка.

— Не припоминаю.

— Но ты предвидел, да? Только и всего, и великий Шовен!

Они захохотали, с торжеством глядя друг на друга. Никто и никогда не видел на Земле, чтобы муравьи роились диском правильной формы.

Никто и никогда! Значит, не зря они угрохали три года на подготовку экспедиции, не зря клеили костюмы, парафинили двести ящиков со снаряжением и притащили сюда целую лабораторию, и обшарили десять тысяч квадратных километров по Великой Реке…

— Я тебя люблю, — сказал Андрей, как всегда не к месту, и Аленка процитировала из какой–то летописи:

— «Бе бо женолюбец, яко ж и Соломон».

На Андрея напал смех. Они хохотали, а диск висел над головами, слегка покачиваясь, сильно и неприятно жужжа. Они до того развеселились, что второй приступ страха перенесли легко — не покрываясь потом и не вытаскивая пистолетов. Но хохотать они перестали. И когда колонны Огненных двинулись к ним, шурша по тропе и между деревьями, они сначала не особенно удивились.

Но только сначала.

«Наверно, так видна война с самолета», — подумала Аленка, и заставила себя понять — почему появилась эта мысль. Муравьи шли колоннами, рядными колоннами, и наклонившись, она увидела сквозь лупу в забрале, что сяжки каждого Огненного скрещены с сяжками соседа. Скульптурные панцири светились на солнце, ряды черных теней бежали между рядами Огненных — головы подняты, могучие жвалы торчат, как рога на тевтонских шлемах. Крупные солдаты до двух сантиметров в длину двигались с пугающей быстротой, но Аленка наклонилась еще ниже и увидела в центре колонны цепочку, ниточку рабочих с длинными брюшками и толстыми антеннами. Она сказала: «Андрюш, ты видишь?», а он уже водил камерой над самой землей и свистел.

Они снимали сколько хватило пленки в аппаратах, потом пытались переменить кассету кинокамеры, и в это время их атаковали сверху крылатые — другие, не из диска, — и сразу покрыли забрала, грызли костюмы, и вентиляторы завыли, присасывая муравьев к решеткам, а снизу поднимались пешие, и Аленка испугалась. Она увидела, что Андрей судорожно чистит забрало, и он был весь шуршащий, облепленный Огненными, как кровью облитый, — и тогда она выхватила контейнер из–за спины и нажала кнопку.

…Аленка закрыла глаза. Это был великолепный и страшный день, когда они поняли, что найден «Муравей разумный». Иной разум. После наступило остальное: работа–работа–работа, и умные мысли и суетные мысли… Но тогда, на тропе, было великолепно и страшно. Контейнеры стали легкими, а земля густо–красной, и по застывшим колоннам бежали другие, не ломая рядов, и тоже застывали слоями, как огненная лава. Когда ее контейнер уже доплевывал последние капли аэрозоля, муравьи ушли. Все разом — улетели, отступили, сгинули, бросив погибших на поле боя…

Под настилом послышалось сопение, скрежет. Аленка посмотрела сквозь люк и сморщила нос. Здоровенный крокодил медленно протискивался между угловой сваей и лестницей. По–видимому, он воображал, что принял все меры предосторожности — над водой торчали только глаза и ноздри, и он явно старался не сопеть и деликатно поводил хвостом в бурой воде. Над палаткой. раздалось оглушительное: «Кр–р–рокодилы! Кр–р–рокодилы!» — попугай Володя орал, что было мочи, сидя на коньке палатки и хлопая крыльями. Крокодил закрыл глаза и рванулся вперед. Звук был такой, как будто провели палкой по мокрому забору — это пластины панциря простучали по свае. Он не успел нырнуть — Аленка навскидку всадила в него две пули, а Володя неуверенно повторил: «Кр–р–рркодилы?».

— Позор! — сказала Аленка. — Какой ты сторож, жалкая ты птица?

Попугай промолчал. Он не любил стрельбы.

— А я не люблю мыть посуду. Тем не менее дисциплина нам необходима как воздух. И еще я не хочу работать. Как ты на это смотришь?

— Иридомирмекс[17], — оживленно сказал попугай. Он почесал грудку и приготовился к интересной беседе, но Аленка сказала ему:

— Цыц, бездельник. Давно известно, что это не Иридомирмекс, а Эцитон Сапиенс Демидови. Вот как. Остается только выяснить, Сапиенс он, или не Сапиенс.

Она бросила в воду ведерко на веревке, залила грязную посуду, и снова села. Третье утро ее мутит, как проклятую. Пусть Андрюшка сам трет жирные миски. И кроме того, ей хотелось подумать. «Эцитон разумный Демидовых» разумен ли он на самом деле? Они с Андреем знали, что, вне зависимости от разума, их Огненные — истинное чудо природы. В два счета супруги Демидовы станут знаменитостями, и их пригласят к академику Квашину, на знаменитый пирог с вишнями, а их будущим деткам придется играть на Гоголевском бульваре. С няней, говорящей на трех языках.

Шум будет потрясающий, потому что Андрей предсказал все заранее, и имел наглость выступить на ученом совете. Он прочел доклад, замаскированный под сугубо–математическим названием. А в конце, исписав обе стороны доски уравнениями, он сказал: «Выводы». И пошел…

Алена засмеялась. Концовка этого доклада и скандал, разразившийся потом, она помнила слово в слово.

«Я заканчиваю, — говорил Андрей. — Был дан анализ возникновения разумного целого из муравьиной семьи. Целое, в котором нервные узлы отдельных особей собраны в единую систему… Поскольку наиболее специфической функцией муравейника является инстинктивное управление наследственным аппаратом… необходимо ожидать разумного управления этим аппаратом в разумном муравейнике. И далее, ожидать активного процесса самоусовершенствования разумной системы. Я кончил». После этого он начал аккуратно вытирать руки тряпкой и перемазался, как маляр. По сути, он очень нервный и возбудимый, и слава ему ни к чему. Дача, о господи!

Она бросила попугаю кусочек галеты.

— Мы пронесем бремя славы с честью, Володя, или уроним на полпути, но как насчет разума? У тебя его не очень–то много.

Попугай ничего не ответил.

— Гордец. Я с тобой тоже не разговариваю. — Она запустила руку в палатку, наощупь открыла цинку, стоящую у изголовья, и вытянула свои дневник. Вот они, проклятые вопросы, выписанные столбиком.

Первое. Могут ли считаться признаком разумной деятельности термитные фермы, на которых муравьи выращивают термитов как домашний скот, для пищи?

— Ни в коем случае, — ответила Елена Демидова, и покачала головой. — Ни под каким видом. Другие мурашки откалывают номера поинтересней. Пошли дальше.

Любопытно, — подумала она, — что вдвоем с Андрюшкой мы не продвинулись дальше первого пункта. Он упирает на свой мистический тезис — что муравьи враждебно относятся к термитам, а Огненные преодолели древнюю вражду и прочее. Вопрос второй снимается сам собой — о рисовых плантациях, о грибных плантациях — все это умеют другие виды. А вот вопрос мудреный — инфразвуковой пугач, рассчитанный на млекопитающих, это дельце новенькое, и Андрей утверждает, что львиный рык содержит схожие частоты.

Попугай захихикал — он поймал шнурок от левого кеда.

— Молодчага ты, парень, — сказала Алена. — Львиный рык — не признак разума. Дальше. Летающий диск — ультразвуковая антенна. Содержание передач неизвестно, но можно полагать, что… Стоп. Этого мы не знаем. Возможно, что диск наблюдает окрестности, передает сообщения Большому Клубу и его команды исполнителям. Может быть и так, но факты… Факты не строгие. Мы знаем только, что диски сопровождают колонны солдат, а рабочие группы меняют поведение, когда диск задерживается над ними.

— Может быть принять за основу? — спросила Елена Демидова — докладчик.

Председательница разрешила:

— Валяйте.

— Итак, опыты: в сторону диска посылается ультразвуковой сигнал, и колонна меняет направление или рассыпается…

— Что вы там бормочете, кандидат Демидов? — спросила Аленка. Голос Андрея тонко–тонко запищал в глубине леса. — Вот еще тоже феномен — как его понимать?

Она перелистала страницы, быстренько записала число, время и, записывая слова, повернула голову в сторону муравейника. Голос смолк. Она прочла запись: «Черт. Надо было взять контейнер».

Аленка кинулась в палатку, — хлипкое сооружение ходило ходуном. Натягивая комбинезон, она оступилась в дыру настила, упала и больно ушибла спину.

— Ах, сволочи, — с восхищением сказал Андрей, и вдруг выругался. Она никогда на слышала от Андрея ничего подобного и, шипя от боли, бросилась вытаскивать из–под мешков карабин, и уже повесив его на шею, сообразила, что делает глупость. Андрей что–то бормотал в страшной дали. Комбинезон был уже мокрый изнутри, ковбойка прилипла к животу и сбилась складками. Не оглядываясь, Аленка спрыгнула в воду, подтянула к себе лодку и забралась в нее. Вода как будто еще поднялась с рассвета, но все равно — Аленка никак не могла дотянуться до ящика с аэрозолью.

— Ученый идиот, — сказала Аленка, подпрыгнула, ухватилась за настил, и рывком подтянулась к ящику. Скользя ногами по свае, она достала один контейнер, другой, сбросила их в лодку, снова спрыгнула в воду, и снова залезла через борт. Пирога зачерпнула бортом.

На все это ушло не меньше пятнадцати минут вместе с переправой. Она топала по муравьиной дороге, ничего не слыша за своим дыханием.

Андрей внезапно выскочил из леса. Он бежал грузной рысью, нелепо обмахиваясь веткой. Крылатые вились над ним столбом, а диск плыл в своей обычной позиции — метрах в десяти сбоку.

Она бежала навстречу, нащупывая кнопку контейнера. Когда Андрей остановился и поднес руку к лицу, Аленка подняла контейнер, но расстояние было слишком велико. Она через силу пробежала еще несколько шагов, и выронила контейнер.

Крылатые улетели. Только диск жужжал над тропой. Улетели… Она села на тропу, сжимая в руках контейнер. Она плохо видела, глаза съело потом, и все в мире было потное и бессильное.

Андрей нагнулся и поднял ее за локти.

— Пойдем, — у него был чавкающий, перекошенный голос. — Пойдем. Они прогрызли костюм, сволочи летучие.

II

Удары пистолета и гром кордитных зарядов отразились от воды, а потом заглохли и рассеялись в горячем тумане. В дом вождя влетел неясный рокочущий звук, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить и Многоязыкий услышали все это, и еще многое — щелчки пуль по костяной спине, эхо от дальнего края поляны и тишину, сменившую крики птиц.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел поверх согнутой спины Многоязыкого.

Под резной перекладиной у входа сидел на корточках старшина Бегущих, прислонившись спиной к автоматическому карабину. Бегущие сидели в тени по всей площадке перед домом и ждали.

Потом вождь посмотрел на Многоязыкого, на его тощие плечи, седые длинные волосы и кожаные ботинки на пуговицах. Многоязыкий надевал их в торжественных случаях. Он всегда приходил в дом вождя обутым. Тот Чье Имя Нельзя Произносить погладил рукоятку метательного ножа. Многоязыкого приходилось терпеть, хотя он был плохим советником и называл вождя запретным именем «Дождь в Лицо», когда поблизости не было других людей. Он умел торговать с белыми.

Вождь махнул рукой. Старшина Бегущих вскочил. Топот сотни босых ног прокатился по деревне и стих у воды.

Многоязыкий разогнул спину.

— Вода поднимается.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить молчал.

— Вонючие собаки рубят лес. Хотят, чтобы вода поднялась и Огненные утонули в воде. Вонючие собаки, — повторил Многоязыкий, сплюнул жвачку и аккуратно растер ее ботинком.

Вождь молча смотрел поверх его головы.

— Твои воины ждут, — сказал Многоязыкий. — Прикажи. Мы убьем белых в доме на высоких столбах и взорвем запруду.

Он взглянул на советника; Многоязыкий опустил голову. Вождь думал. Он стар, а его советники глупы. Когда орел попадает в силок, он не ждет помощи и совета. Сейчас надо думать. В одном Многоязыкий прав. От белых всегда воняет. Они рубят лес в верховьях, а здесь бревна скучиваются в запруду. У его порога, в его деревне. Здесь родился Дождь в Лицо, отсюда его увез мусульманин–работорговец и продал на гасиенду. Он не хотел работать и его били плетьми.

— Еще двадцать, — сказал гасиендадо. Мальчишка молчал, прижавшись к деревянной кобыле.

— Он сдохнет, — сказал управляющий. — Он еще мальчишка. Он не выдержит. «Еще двадцать» — повторил гасиендадо.

Он это запомнил. Белые звали его Бембой, но он помнил. Он — Дождь в Лицо. Сын Большого Крылатого Муравья. Через год он убил гасиендадо и ушел, унося с собой ремингтоновский карабин и двуствольный Холланд–Холланд. Но патронов было мало. Тогда он и встретил Многоязыкого, угрюмого юнца в джутовой рубахе до колен. Многоязыким его стали звать потом, много лет спустя. «Ты и заряжать умеешь? — спросил человек в рубахе. Смотри. Так; так; щелкнуло. Заряжено». Человек в рубахе взял ружье: «Целиться я умею. Главное уметь заряжать». Дождь в Лицо покачал головой: «Главное — патроны. Патронов мало».

Так он стал вождем. С тех пор он постоянно заботился о патронах. Побеждает тот, у кого много патронов и надежное убежище. Его деревня была надежным местом. Сюда никто не мог приблизиться со стороны большой протоки, где живут Огненные. А в малой протоке нужно. знать дорогу среди тростников, извилистую и узкую, как ход термита в дереве.

Здесь он дома, и муравьи дают ему зрение. Под защитой Огненных брошенная деревня его отца разрослась как большой муравейник, и на столбе вождя теперь вырезан крылатый муравей.

Отца звали Большой Крылатый Муравей, он обладал зрением и научил сына видеть. Только отсюда, от столба вождя. Джунгли видны сверху, — плывут и качаются, проносятся ветви мимо. Все ближе откос берега, вода, и виден враг, и Огненные кидаются на врага, как воины из засады, и он убегает. Враг бежит быстро, но зрение летит за ним, и Огненные преследуют врага до поворота протоки. Четырежды солдаты пытались высадиться на острове Огненных и много раз пробовали проплыть по большой протоке, но Дождь в Лицо видел, как пароход поспешно разворачивался, убегал вниз, исчезал за поворотом. Только отсюда, от столба вождя, можно видеть через Огненных. Кому он передаст зрение? Его сыновья погибли в походах.

«Наступили новые времена, — думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. — Белые летают по воздуху, бросая на деревни огонь, а Муравьи бессильны против летающих машин. Теперь патроны нужны еще больше чем раньше. Крупнокалиберные патроны для пулеметов. Скоро большой поход. Но сначала Бегущие должны взять патроны».

Многоязыкий оглянулся. В дом вбежал старший воин из отряда Змей и сел на землю за спиной Многоязыкого.

— Белый ушел к Огненным, женщина осталась в доме.

Три месяца ему доносили о каждом шаге белых, о том, что они едят, в кого стреляют. Он знал, как они выглядят — светловолосые, светлоглазые люди, прилетевшие на военном вертолете. Очень большой мужчина, лицо белое и широкое, как пресная лепешка. Женщина — маленькая, быстрая, стреляет без промаха. Воины рисовали их лица на дощечках, обводя светлые глаза кружками.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить поднял веки.

— Скажи старшине. Я поплыву в пироге.

Воин попятился к выходу, побежал. Выгоревшие солдатские штаны болтались вокруг тощих бедер. Карабин он держал в руке. «Я не люблю убивать, — думал вождь. — Только если нельзя по–другому».

Он лукавил сам с собой и знал, что лукавит. Ему было все равно.

…Большая пирога вождя невидимо кралась вдоль берега поляны под воздушными корнями. Весла бесшумно отталкивали воду, роняли капли, пирога ровно шла по воде, извиваясь длинным телом, как сороконожка.

Из сумрака, из–под завесы корней была видна поляна, белая и сверкающая от солнца, и бледнооранжевая палатка с черным квадратом тени под столбами.

Днем джунгли разделены на два мира — солнечный и сумрачный. Живое прячется в сумрак как может, потому что солнце убивает тех, кто не спрячется. На солнце деревья пахнут смолой, густым белым соком, а животные — потной шерстью или мертвенной сухостью чешуи. Только от муравьев пахнет всегда одинаково–сильно; кислой слюной, горьким ядом и пылью подземных хранилищ. Они не боятся солнца, не скрываются в черную тень.

«Мир сложен», — думал вождь. Из этой сложности он должен вылущить ясную цель и сплести вокруг свои планы, как резьбу вокруг древка копья.

Древко должно быть резным, а лезвие — гладким и острым.

…Поход! Ворваться в город, сжечь дома и склады каучука и серебряные шары бензохранилищ. Напомнить белым — кто здесь хозяин… Поход…

Пока Бегущие не возьмут патронов, светлоглазых нельзя трогать. У них есть радио. Если радио замолчит, на розыски прилетят солдаты, и придется убить солдат и уходить. Вместо похода придется драться в джунглях, далеко от городов, и гарнизоны успеют получить подкрепления.

Пирога подошла к запруде. Тот Чье Имя Нельзя Произносить жестом остановил гребцов, посмотрел вдоль запруды. В коричневой тени под бревнами проскользнул водяной удав. От высокого берега к пироге неторопливо поплыли крокодилы.

Вождь поднял руку, пирога вышла на солнце, чтобы развернуться и снова уйти в тень. Дождь в Лицо уже увидел и понял то, чего не заметил советник.

Многоязыкий умеет торговать, но он лишен мудрости. Даже он не понял, что сделает вода, если взорвать запруду. Она помчится как раненый ягуар и затопит Огненных. Мы отведем воду вбок. Выроем канал, как белые — решил вождь. Но сначала Бегущие должны принести патроны. Следующей ночью Многоязыкий убьет светлоглазых. Стрелой, из духовой трубки, двухжальной стрелой, с наконечником из змеиных зубов. Я не позволю трогать их вещи, даже ружья и патроны. А утром воины выроют канал и к ночи начнется поход. Через две ночи. Когда прилетят солдаты, мы будем уже далеко. Солдаты решат, что светлоглазых убила змея.

«Все–таки придется, — думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. — Как только вернутся Бегущие. Почему–то мне не хотелось их убивать».

Он неподвижно сидел в середине пироги, младший воин отстранял корни и лианы, чтобы они не задели вождя, а Дождь в Лицо сидел неподвижно, только зеленая фланелевая рубаха поднималась на выпуклой груди. Он был стар, а его советники — глупы. Ни один из них не понимал, что племя держится чудом, и храбростью воинов, и его мудростью.

Он вышел на берег, медленно пошел к своему дому. Младшая жена сидела на корточках у порога и чистила старое боевое копье. Когда вождь входил в дом, с поляны опять донеслись выстрелы.

III

Андрей лежал в мешке и стучал зубами — три десятка укусов даром не проходят, несмотря на сыворотку. Аленка положила его голову себе на колени. Его трясло, но он был очень доволен и, как всегда, начал от удовольствия дерзить.

— Думаешь, мне удобно? У тебя жесткие колени.

— Давай, давай, — сказала Аленка.

— И зачем ты примчалась? Пока мы хороводились, они куснули раз двадцать или еще больше.

Он смотрел на нее, и видел ее шею, нежный треугольник подбородка и внимательные глаза. И ковбойку, мокрую насквозь, и соски под мокрой тканью.

— Я тебя очень люблю, вообще–то.

— Подумаешь. Тебя просто лихорадит. Молчи, а то вкачу еще сыворотки. Растяпа.

Он сел, придерживая мешок изнутри, и прислонился к стенке палатки:

— Что ты напугалась, собственно? Я мог убежать сразу. Просто не захотел.

Аленка пожала плечами.

— Я пойду переоденусь.

Она осторожно прошла в палатку, и зашуршала пластмассовыми чехлами.

— Ладно. Зато я провел опыт.

— Какой?

— Ультразвук прямо на Большой клуб.

— Поделом вору и мука.

— Э–хе–хе, — сказал Андрей. — Ничуть не бывало. Если бы не это, они бы напали еще раньше.

Аленка вылезла из палатки, натягивая рубашку на ходу.

— Бедняга Клуб ничего не понял, — сказал Андрей. — Он временно прекратил полеты, пока я не выключил звук. Слушай. Вот что главное: диск сегодня раза три облетел меня кругом.

— Только и всего?

— Он присматривался. Где их любимый синий контейнер.

— Не верю, — сказала Аленка.

— Завтра повторим. Но это не все еще.

— Погоди, Андрей. Есть у тебя уверенность, что мы ни разу не ходили без контейнера?

— В том–то и дело! Пока мы ходили с контейнерами, которые они видели в работе один–единственныйраз — атак не было. — Он выдержал паузу. — Это тебе не условные рефлексы, это разум. Рефлекс не вырабатывается с одного раза.

— Спешишь, — сказала Аленка.

— Повторим. Сама увидишь. Только вода мне не нравится. А как ты думаешь, почему они улетели?

— Я вот и думаю — почему бы. Неужели все–таки из–за контейнера?

— И даже более того, — сказал Андрей. — Слушайте меня все. Я был ровно в трехстах метрах от Клуба, по прямой. Сколько времени ультразвук идет туда и обратно? Отвечаю — две секунды. Так вот. Крылатые улетели через три секунды после того, как ты подняла контейнер. По секундомеру. Лишняя секунда ушла на промежуточные преобразования сигнала, их было восемь. Увидеть, передать доклад, получить, выдать команду, получить ответ, и три исполнительных действия. Восемь операций в течение секунды. Убедительно?

— Молодец, — сказала Аленка. — Ты ужасный молодец.

— Угу, Все это сделал я. А что ты услышала?

— Равным счетом ничего. — Она прыснула. — Ни–чего–шень–ки.

— Понятно, — сказал Андрей. — С этого момента слышимость стала отличной, да?

— Я не люблю, когда ты распускаешься. Кандидат наук, а ругается, как…

— Доктор наук, — быстро сказал Андрей. Аленка засмеялась, и Андрей в том же темпе спросил: — Сначала ты ничего не слышала. Когда ты начала слышать?

— Смотри сам. — Она подняла дневник с очага — пластины нержавеющей стали, привинченной к мосткам. Дневник валялся там, где она его бросила, когда ринулась к Андрею. «Черт. Надо было взять контейнер», — прочел Андрей.

— То есть, за считанные секунды до начала атаки появилась слышимость… Почему?

— Не знаю, — сказала Аленка.

— Я сегодня сочинил сто гипотез про твое дальнеслышанье, и чую, — все они ложные. Ох, беда мне… — он рывком повернулся набок. — И я имею мистическое убеждение: этот самый эффект дальнослышанья мы объясним последним, а может быть, никогда не объясним.

Андрей вздохнул и закрыл глаза. Аленка крутила на пальце свою любимую игрушку — большой пистолет Зауэра.

— Ты бы положила пистолет… — не открывая глаз, сказал Андрей.

— Положила уже. Ты знаешь, Андрей, мне странно. Даже низший разум, зачаточный — все равно. Зачем ему нападать, если мы не приносим вреда?

— Почему низший? Дай бог какой… — сонно сказал Андрей.

— Ладно. Ты поспи, мудрец. Пожалуй, я тебя прощу. В будущем, уже недалеком.

— Легко нам все дается, Аленушка. Чересчур легко… Не люблю я… легкости.

— Ты спи, — сказала Аленка. — Ты совсем одурел в этих джунглях. Спи.

…Она сидела над Андреем и прислушивалась к его дыханию — больному, тяжелому и все равно знакомому до последнего звука. Она сидела гордая и счастливая, охраняла его сон, и знала, что ничем его не возьмешь — ни славой, ни деньгами. Он все равно будет самим собой. И все равно будет такой же беспомощный — даже удивительно, рабочий парень, золотые руки, и в сути — совершенно беспомощный, но это знает только она, потому что Андрей не отступает — ни за что. В его уверенности что–то есть от большой машины, от трактора, или танка. Ведь Он все предсказал заранее, и хотя ему никто не верил, кроме Симки Куперштейна, он добился своего. «А Симка — молодец; тоже настоящий ученый», — подумала Аленка. Ей вспомнилось, как Лика устроила вечеринку в своей шикарной генеральской квартире и Андрей все испортил. Лика сказала обиженно: «Твой сибирский стеклодув просто невыносим», потому что она была влюблена в Симку, и на вечеринке он робко попытался ухаживать, но Андрей все испортил.

Андрей сидел в кабинете с Костей. Поначалу они спорили тихо, и пили «Спотыкач», а потом Андрей захмелел и стал орать.

Симка потихоньку встал и пошел в кабинет.

— Что он орет? — спросила Лика, глядя вслед Симке. Тогда Аленка тоже пошла в кабинет. Симка грустно смотрел на Андрея, приложив два пальца к губам — знак высшего внимания. Костя презрительно улыбался.

— Модель мозга в муравьиной семье, — говорил Андрей, не сводя глаз с Симкиных пальцев. — Допустим, что двести тысяч муравьев соединили свои головные ганглии.

— Ты выпей, — сказал Костя, но Симка только повел ресницами.

— Вопрос, — сказал Андрей. — Как это может произойти, ага? Я думаю, так: бивуачный клуб Эцитонов почему–то не распался.

— Почему? — тихо спросил Симка.

— Мутация. Вывелся очередной расплод, должен быть сигнал — идти в поход, понятно? Предположим, что в результате мутации этот расплод не принимает сигнала…

— Понятно. — Симка опустил пальцы. — Мутанты останутся на месте: стационарный клуб…

— Ага, а в клубе у них непрерывный контакт через сяжки. Правдоподобно, ага?

Она долго не могла отучить его от сибирского «ага»…

— Вот и добился своего, ага? — сказала Аленка, и осторожно дернула Андрея за ухо.

— Это ты, — пробормотал Андрей, — а я сплю.

— Вот и просыпайся теперь, — сказала Аленка. — Поешь и спи дальше.

— Нет…

Так он и не проснулся. Алена заставила его перебраться в палатку и он проспал весь день — свой день победы — и проснулся только следующим утром.

IV

Еще один рассвет, а за ним еще один день. Невыносимо парит, наверно, днем прольется гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли — влажность девяносто пять, температура тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из–за леса.

Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.

Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом, — клянчит. Время от времени он произносит: «сахаррррок».

Крокодилов не видно.

Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах, трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.

Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, яркооранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укусанные места — двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: «Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что О. создают какое–то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение. Хотя возможно, это обусловлено моим состоянием и жарой».

— И все, — бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. — И кончено. Теперь ни пуха, ни пера. В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было знобко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтеньем шагал по тропе, жужжал над головой диск, листорезы сыпали па комбинезон дождь шинкованных листьев, и ей стало спокойно и уютно, как у себя в прихожей.

— Сейчас начнут, — сказал Андрей. — Давай пока проверку слуха.

Они включили магнитофончики и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. С расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко–четко слышала комариный голос с подвыванием: «ноль–ноль–девять–четыре…»

И внезапно муравьи начали второй опыт.

Атака.

Крылатые обрушились на шлем из–за спины, совершенно неожиданно и сразу закрыли забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски — стекло кипело муравьями у самых зрачков.

…Пунцовая каша на забрале — кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты и жала юлят черными стрелочками.

«Не жалят, берегут яд, — подумала Аленка, берегут, берегут, для дела берегут», — и ей стало жутко при одной мысли о деле. Под маской было красно, как на пожаре, Огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и подмышками, и внезапно забрало очистилось. Секундомер — стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их — ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.

Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.

— Сколько? — спросил Андрей.

— Три и семь.

— У меня четыре секунды ровно.

— Неважная у тебя реакция, — сказала Аленка. — Посмотри на свое стекло.

— Чистое.

— «Только и всего», — сказала Аленка.

— Не понял.

— Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.

— Ой, — сказал Андрей. — Половина Нобелевской твоя.

— Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?

— Ведает о том господь, — сказал Андрей.

— Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.

— Еще бы, — сказал Андрей. — Умней иного человека.

— Поздравляю, — сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.

Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, иди на стекло, раскаленное горелкой.

Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.

— А здорово, — сказала Аленка. — Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья, и оно застыло потеками.

— Да, — сказал Андрей. — Образ. Трехметровые потеки варенья. Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.

…Вот он. Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, спускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона — говорит Аленка, миллион — считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, и приносят ему тепло и влагу. Вот что такое — Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а беспощадные солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ним сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.

Каждый раз Андрей смотрел на него с восторгом и отчаяньем. Даже человеческий мозг поддается исследованию. Можно мерить биопотенциалы, подавать искусственные раздражения, — чего только не делают с мозгом! А к этому не подступиться. Прошло три месяца, они работали, как черти, а что им известно? Ничего… Как передаются сигналы по Клубу? Ультразвуком, электрическим полем? Неизвестно… Шестисантиметровые муравьи с длиннейшими антеннами — что они такое? Только матки, или одновременно нервные узлы? Опять неизвестно. Каким путем Клуб осуществляет самоэволюцию, как он усиливает полезные признаки, отбрасывает вредные? Есть только рабочая гипотеза, которую невозможно проверить. Ничего нет, одни домыслы. Остается снимать и записывать, снимать и записывать, покуда хватит пленки.

— Или убить Клуб и анатомировать, — пробормотал Андрей и оглянулся, как будто Клуб мог его понять. — Так и это ничего не даст…

Андрей включил кинокамеру. Горбатый никелированный пистолет зажужжал на штативе — очередями с минутными интервалами. Приходилось смотреть, чтобы муравьи не царапали объектив, — челюсти у них слишком крепкие. Он поднял контейнер угрожающим жестом. «Ничего себе, первый жест взаимопонимания», — подумал Андрей.

Алена тоже поставила штатив и нацелила фотия. Она взяла в визир верхний край Клуба — акустическую ультразвуковую группу, но вспомнила и перевела аппарат направо вниз. Месяц назад они уловили усиленное движение во время эволюций летающих дисков, и с тех пор снимали это место ежедневно. Каждый раз, когда в поле зрения разрывалась мантия, она нажимала спуск, и взвизгивала про себя — так сонно и мудро шевелились под мантией длинноусые муравьи с гладкими выпуклыми спинками. В центре кадра был здоровенный узловой муравей, толстобрюхий, совершенно неподвижный. На нем одновременно помещались штук пять неистовых рабочих.

— Кадр, — сказала Аленка. Рабочий сунул в челюсти толстобрюхому какой–то лакомый кусочек. Кадр, еще один, еще… Ей показалось, что могучая антенна, мелькнувшая в пяти примерно сантиметрах от толстобрюхого — его антенна. Так же как Андрей, она подумала, что здесь все спорно и зыбко, что они не знают даже, куда тянутся антенны под неподвижными ножками. Все скрыто… Кадр — это был шикарный снимок — толстый барин отогнул брюшко, на нем мелькнуло белое–белое яичко, и хлоп! — все закрылось, как шторный затвор аппарата. Нечего было и мечтать — проследить путь рабочего с этим яичком.

Глядя в визир правым глазом, левым она увидела Андрея — он воткнул в землю плакатик на стержне, открыл плоскую баночку. Мед с сахаром. Это был ежедневный трюк — Андрей втыкал значок, ставил баночку и засекал время, и диск педантично делал круг над значком, и все. Муравьи не трогали мед, хотя на дорожках в стороне от Клуба они подбирали с земли все — хоть пуд вылей. Самое было смешное, что мед все–таки исчезал: его съедали случайные муравьи, неспособные почему–то принимать команду от дисков. Это было проверено — рабочие с одной обстриженной антенной сейчас же кидались к чашке, и теперь Андрей собирал с меда отдельную коллекцию уродов, не слышащих команды.

— Поняли, дурни? — сказала Аленка. — Нас не перехитришь. Воздержание — не всегда благо.

Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Началась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.

В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны, и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный — Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.

В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие — не больше сантиметра в длину, и суетливо стекались к центру пятну, карабкались друг на друга, собирались в трубку, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…

Прошло две минуты — Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от кинокамеры, Алена меняла катушку. Трубка перестала наращиваться — странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.

— Волновод, — убежденно сказал Андрей. — Смотри, какие они светленькие. Юнцы. Сегодня раскуклились, держу пари.

…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала землю острой головой, извиваясь всем телом, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не ожег, вниз, вниз, вниз…

…Свет ударил в глаза. Она лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.

— Как червь. Они превратили меня в червя. В дождевого червя.

— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну все и прошло, они больше не посмеют, ничего…

Ее вырвало. Потом она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения.

— Как ты… это перенес?

— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю. Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.

— Ничего себе, — сказала Аленка.

— Да чего там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…

Он бормотал что–то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами.

— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?

— Изотопчик. — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. — Я вчера еще брал с собой — кое–что проверить.

— Ну и что?

— Когда ты упала, я сбил крышку, и резанул по акустике, один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.

— Так им и надо, — сказала Аленка.

…В лодке они сразу потащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань, Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…

Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, — как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет еще стоял посреди поляны, она почувствовала, что много–много раз увидит эти корни, и берег, и поляну.

Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро стояла на солнце; Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть, и больше никогда не видеть — ни Клуба, ни берега, ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Какую–нибудь дрянь, Луи Буссенара, или «Маленькую хозяйку большого дома». Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где–то внизу, под человеческим, и сейчас она была сухая и шершавая, как сукно, и чудное дело, все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.

Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня — день победы и вчера был день победы, — подумала Аленка. — Но тебе не до побед». Андрей сидел, опустив распухшие руки.

— Ну–с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.

— Да, — ответил Андрей и отвернулся. Аленка почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук–тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.

— Пошли домой. Надень–ка шляпу, сейчас же.

Андрей надел шляпу. «Плохо; Плохо ему совсем».

— Что это было, Андрей? Инфразвук?

— Не знаю. Наверно. Как ты себя чувствуешь?

— Отменно я себя чувствую.

— Не врешь? — вяло спросил Андрей.

— Чудак, — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.

— Посчитай пульс.

— Брось, ей–богу. Не больше восьмидесяти.

— Гребем в рукав.

Аленка опустила весло.

— В какой рукав?

— К запруде.

— Никакой запруды. Обедать и спать.

— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. Оставайся обедать, а я пойду к запруде.

— Ты же помрешь.

Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.

— Они–то мыслят, и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали… — Это почему?

— Сейчас увидишь.

«Ладно, я тебя разговорю», — подумала Аленка.

— А почему… — она хотела спросить, почему она забеременела здесь, а не дома, в Москве, в тишине и покое.

— Что — почему?

— Каким образом они заботятся о будущем?

— Пытаясь нас уничтожить.

— Вот это — да… — сказала Аленка. — По–моему, совсем наоборот.

— Ну, конечно, конечно… Разум — всегда гуманен… Ты об этом спрашиваешь?

— Ну, примерно, так.

Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул, и, наконец, посмотрел на Алену сквозь очки.

— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме. Который, м–м–м, ну, прошел определенную школу эволюции. В какой–то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.

Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.

— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я слушаю.

— Хорошо. Гуманность — продукт эволюции, и продукт достаточно поздний. Это ощущение человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.

— Каждый человек — член человечества. Но мы едины. Убить человека–значит убить самого себя. Это сущность гуманности.

— Теория, а? — сказала Алена.

Андрей фыркнул — удовлетворенно:

— Вот и я про то… Ощущая другого человека как брата своего, мы все равно с охотой его убиваем. За примерами ходить недалеко, — он кивнул через плечо в сторону деревни. — А крокодилов уж ты решительно отказываешься считать братьями меньшими, сколько я тебя ни уговаривал…

— Сначала ты их уговори, — сказала Алена.

— Ну, пока ни один крокодил тебя не скушал… А вот муравьеды очень охотно жрут эцитонов, а мы с точки зрения Клуба очень похожи на муравьедов. Гигантские, бессмысленные, жадные твари… Скажешь, у нас есть орудия? У муравьеда тоже есть, и тоже убийственные — когти и язык… в метр длиной… Лазим к ним, лазим; Сколько мы уже перебили солдат? Тысячи…

— Андрюш, ну опять ты за свое… Они же на нас нападают.

— Лазим, как крокодилы под палаткой, — не унимался он — Муравьеда тоже укусами не прогонишь… пока не гукнешь в морду инфразвуком. Гуманность, гуманность… С его точки зрения, — теперь он кивнул в сторону Клуба — гуманно было бы оставить его в покое.

— Сегодня он мог убедиться, что мы неагрессивные, а?

— Крокодилы тебя сто раз убеждали… Ну, поглядим, вдруг он действительно что–то поймет.

— И окажется умнее меня, — сказала Алена.

— Ах черт, руки так трясутся… Давай я погребу.

Он греб одним веслом, по–индейски, стоя на колене, лицом к носу пироги. Аленка не видела его лица, но знала, какое оно: отрешенное и вытаращенное: смотрит как будто очень внимательно, но ничего не видит и про себя свистит. Ей приходилось подруливать.

— Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? — спросила она и добавила: — О, мудрейший!

— Что? — спросил Андрей. Он отрешенно взглянул через плечо и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками.

— Я думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.

Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями — гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева от берега — гигантский фиолетово–розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди — целое стадо крокодилов.

— Жутко здесь жить, — сказала Алена не оборачиваясь. — Отвернулась от тебя, и сразу одиночество такое, как Робинзон. А если они не убедились? Еще одна такая атака…

— Будем осторожней, только и всего, — сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. — Атаки будут, ты не сомневайся. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей Вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее — враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?

— И жутко.

— Аленушка, — позвал Андрей.

— Что?

— Тебе страшно? Взаправду?

— Взаправду, — сказала Аленка. — И противно. Мне было противно, — поправилась она. — Сейчас ничего.

— Почему–то трубку он направил на тебя. Потом еще дальнослышанье, — ты слышишь, а я нет.

— Эх, ты, логик, — сказала Аленка. — Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе — треногая цапля, которая гуляет с муравьедами. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?

— Представления не имею, — озабоченно сказал Андрей. — Аленка, тебе не кажется, что мы спим?

— Нам бы сейчас третьего… Чтобы стоял с изотопом в сторонке… Пока Клуб не сообразит, зачем он стоит…

Андрей внезапно захохотал:

— Экспериментальный объект, экспериментирующий над исследователями! Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?

— Тихо…

Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она послала две пули в воду.

— Подбирался снизу, из тени…

Они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, подстреленный крокодил шипел и колотился об отмель, как паровой молот.

В Аленке что–то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти. Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась беспорядочная куча бревен — запруда.

Андрей повел лодку вдоль нее, осматривая ошкуренные разбухшие бревна, бесчисленные водопадики, зигзагами текущие по стволам, а Аленка надвинула на брови беленькую кепочку и смотрела в воду, держа наготове пистолет.

— Стой, — сказала Алена. — Табань.

Пирога закачалась и встала.

— Что там?

— Змеюка. Еще ненавижу змей. Андрей, это водяной удав. Вон, у самых бревен.

— Большой? — равнодушно спросил Андрей.

— Ушел, все, — соврала Алена. Ей больше не хотелось стрелять сегодня. — Метров десять в длину.

— Ничего себе, — сказал Андрей. — Пошли домой.

Запруда, мокро блестящая на солнце, стала отходить, и где–то под ней плыл удав, который не боится никого, даже крокодилов.

— Прошляпили; — сказал Андрей. — Ты видишь, сколько там воды? Наверху?

— Ну, вижу.

— Там метров шесть. Если взорвать, пройдет волна и захлестнет старицу.

Аленка недослышала. Она думала про удава, которого боятся даже крокодилы, и о том, что они с Андрюшкой устали, ничему уже не удивляются. Даже Клубу.

V

Бегущие вернулись. Они шли по деревне и женщины молча выбегали из домов. Было тихо, как всегда, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить проснулся. Он сел на коврике из сухих лиан и протер гноящиеся глаза. За домом вполголоса распоряжался старшина Змей. Воины, тяжело ступая под грузом, носили ящики с патронами.

Вождь толкнул пяткой младшую жену, свернувшуюся на его коврике. Женщина выскользнула наружу, а старшина Бегущих вошел в дом.

— Мы взяли водяную машину.

— Хорошо, — сказал вождь. — Будет праздник.

Старшина подал ему палочку с зарубками и он посчитал их, загибая пальцы, и махнул рукой: «Иди».

Он долго сидел, неподвижно глядя на светлое пятно у входа, курил и думал. Жена подавала ему трубки. «Теперь можно нападать, — думал вождь, — каждый воин может убить четырежды столько солдат, сколько пальцев на руках».

Он сидел, курил, и в голове у него вились, как змеи, изгибы Великой Реки, и воины выпрыгивали из лодок и перебегали по тайным тропинкам, и пулеметы трещали из–под корней на каучуковых плантациях.

Светлое пятно отползло от входа направо, в глубину дома, а вождь все думал и курил трубку за трубкой. Потом вошел старшина Змей.

— Белые плавали к запруде. Они опять готовятся в путь. Садятся в пирогу.

«Много беспокойства, — подумал вождь. — Сейчас надо быть осмотрительными и мудрыми, как крокодилы». Он решил. Поход открывается завтра после захода солнца.

— Иди, — произнес вождь. Это значило, что старый приказ остается в силе. Следить, не выдавая себя, но если белые увидят воинов или заплывут в протоку, их надо схватить.

Воин подхватил карабин и, пригнув голову, помчался к воде. Отшелестели легкие шаги Змей, простучали по воде днища пирог, и все стихло.

VI

— Другого выхода нет. И они прилетят моментально. Вот увидишь.

Андрей сидел на корточках у ящика радиостанции.

— Послушай, что ты делаешь?

— Вызываю этих сволочей. Мелкие диктаторы обожают меценатство. Перуэгос завтра же пришлет взвод саперов.

«Столица слушает Демидови, — говорило радио, — слушает Демидови».

Аленка вырвала микрофон и зажала его ладонью.

— Скажи, что проверяешь связь, слышишь? Передай что–нибудь, не смей вызывать, слышишь?

— В чем дело?

— Бемба, — сказала Алена шепотом. — Бемба. Забыл?

— Ах ты, черт, — сказал Андрей. Он взял микрофон. — Столица, столица, на связи Демидов. Все благополучно, проверка связи, проверка связи. Конец. Конец.

Он выдернул микрофонный штекер из гнезда. Лег на мешки.

— Ах ты, черт. Это конец.

— Андрей. С каких пор ты принимаешь такие решения в одиночку?

— Мы же договорились по дороге, — сказал Андрей.

— Что–о–о?

Андрей сел. Они смотрели друг на друга во все глаза. Попугай подпрыгивал над головой и скреб лапами по коньку палатки.

— Я тебе сказал по дороге.

— Ты молчал всю дорогу.

— Дела… — сказал Андрей. — Твоя правда, биополе. Я же все рассказал очень подробно.

— Ты сказал, что если взорвать запруду, пройдет волна и захлестнет старицу. Потом всю дорогу помалкивал. Здесь ты объявил, что нужно двадцать саперов и включил рацию.

— Биополе, — сказал Андрей. Он потер лицо грязными ладонями.

— Объясни насчет саперов, — сказала Алена.

— Да не только саперы… Ты права, вдвоем опасно. Неплохо бы вызвать дона Сантоса.

— Объясни насчет саперов…

— Да сейчас… — Он вытащил из пакета рабочий журнал и открыл крок местности. — Вот остров Огненных, вот рукав и запруда. Рукав проходит в лессовом коридоре. Сейчас вода поднялась метров на пять над прежним уровнем, вот здесь, над запрудой. Над коридором огромный запас воды. Теперь смотри. Клуб опущен на полтора метра в сухую старицу, у ее берега вода стоит всего на полметра от гребня. Если она пойдет через верх, Клуб окажется под водой.

Алена потянула к себе журнал.

— Сейчас, — сказал Андрей. — Слушай. Мы боялись, что его захлестнет, если вода пойдет через край коридора, вот сюда. Мы считали, что взрыв спасет положение. Сегодня до меня дошло, что после взрыва обрушатся все пять, то есть шесть метров воды и до муравейника докатится волна метра в два. Я даже посчитал чуть–чуть. Его накроет… с головой. Ждать нельзя, взрывать нельзя, следовательно, надо отвести воду в главное русло, вот сюда. Надо прорыть канал. Вот зачем саперы.

— Клуб, — сказала Аленка, — почему Клуб не принимает свои меры?

— О, господи, — Андрей начинал злиться. — Его эволюционный опыт не содержит наводнений, он же неподвижен. Вероятнее всего, он и сохранился потому, что в старице гигроскопичная почва. Откуда ему знать, что люди спустили по реке больше леса, чем она может пропустить?

Он помолчал, посмотрел на Алену и спросил с отчаянием:

— А вдруг это не Бемба?

…Они увидели деревню два месяца тому назад, случайно. Аленка забралась на дерево, чтобы осмотреть ферму червецов, и в мглистой дали увидела крышу из пальмовых листьев. Она сбросила шнурок, Андрей привязал к нему бинокль, и через пять минут они уже знали, что рядом живет Бемба. Старый Бемба, великий повстанец, за голову которого обещано целое состояние. В столице говорили, что можно обещать вдесятеро больше — Бембу никто, не поймает, никогда. Никто не знает, где он отсиживается между походами и смолит свои пироги, пока города зарастают травой, а гарнизонные комманданте пересчитывают живых.

Почему они были уверены, что за протокой — деревня Бембы? Пилот вертолета, — лейтенант жандармерии, — говорил, что ближайшее поселение в пятидесяти милях отсюда. Второе. Деревню не видно ни с воздуха, ни с суши. Единственное немаскированное направление — на муравейник, где заведомо не бывает людей. Наконец — полная тишина. Собаки не лают, дети не подают голоса, не промелькнет по воде пирога. Но в бинокль видны люди с ружьями, и внизу, у самой воды, пулеметчик сидит на корточках за треногой.

Аленка тогда сказала: «Забыть». И они забыли, хотя Аленка иногда стонала про себя от любопытства. Рядом, в километре всего, отсиживался настоящий повстанец, и нельзя никак проявить участие. Они старались не смотреть в ту сторону, проплывая мимо протоки — на этом настоял рассудительный Андрей. Он, в отличие от жены, понимал, что нельзя проявлять любопытство: если там действительно хоронится Бемба, он любопытства не потерпит…

Она устала за этот день. Отвратительно устала, тошно, расслабленно. Андрей смотрел чужими глазами, лежа на мешках. Как тюк.

— Это Бемба, — сказала Алена.

— Ты что, допустишь, чтобы Клуб погиб?

— Будем копать канал.

— Чепуха. Придется месяц валить деревья, а саперы пойдут с мотопилами, и пророют канал двумя направленными взрывами.

— Саперов вызывать нельзя, — сказала она. — Я. думала на днях, что дневники придется засекретить. Пока не скинут этого Перуэгоса. Экспедиции помчатся толпами.

Андрей сел рядом с ней. Алена не отодвинулась и не смотрела на него.

— Ах, черт, — сказал Андрей. — Идем в космос, чтобы найти разумных, а они здесь, вот они. Мы ничего не знаем, мы сотой доли не знаем, и. в самом начале познания мы, могучая цивилизация, своими руками его убьем… Что он, виноват, — закричал Андрей, — что мы в своем доме порядок навести не можем?!

Аленка молчала.

— Бемба уйдет, — говорил Андрей. — Сорок лет его ловят, он их бьет, как хочет, и уходит, когда хочет. У него есть еще деревни. Думаешь, у такого тигра одно логово?

Алена молчала, крутя на пальце пистолет.

— С одной стороны — некоторое беспокойство, причиненное крохотной частице человечества. С другой стороны — гибель целого разума, обрыв эволюционной ветви. Нечто эквивалентное гибели человечества… Аленка, что ты молчишь?

— Красно говоришь, — сказала Аленка. — И врешь. Лезешь в космос за человечностью.

— Ты что предлагаешь конкретно? Сидеть сложа руки? В конце–то концов, не наше дело. Мы могли не знать о деревне, и…

— Краснобай, — сказала Аленка.

— А, к черту! — пробормотал Андрей и затих. Тогда Аленка вышла из палатки и стала смотреть на тени, далеко протянувшиеся по воде. Попугай, нахохлившись, сидел на перилах. Сейчас некогда было соображать, что случилось, и как теперь будет с Андреем. Будь что будет. Она вернулась в палатку, подобрала микрофон и положила в карман. Андрей протянул руку, но Аленка выскочила на мостки и спрыгнула в пирогу. Все–таки руки тряслись, когда она отвязывала жесткий шнур, и Андрей спрыгнул в воду, и взялся за борт пироги.

— Убирайся вон, — сказала Аленка. — Пришел сообщить, что лес рубят — щепки летят? Тебе еще орденок подкинут: От благодарного Перуэгоса.

Он молча влез в лодку и начал вычерпывать воду. Взял весло, встал на левое колено, и сказал:

— Вылезай. Я пойду сам.

Страшное было у него лицо. Распухшее, грязное, отчаянное. На голой груди — черные пятна укусов. И Аленка опять с тоской посмотрела кругом, и снова увидела те же джунгли, и столбы, и москитов, цыкнула на себя, как на кошку, и начала грести.

…Они шли по деревне. Конвоиры шли сзади, и стволы карабинов, горячие, как пыточные прутья, обжигали спину при каждом шаге.

— Не смотреть, — сказал Андрей. Они видели только серую землю, плотную, влажную, пружинящую под их подошвами и под босыми ногами конвоиров. От конвоиров пахло ружейной смазкой и жевательным табаком. Где–то поблизости ревун ухал басом. Конвоиры остановились и разошлись полукругом. «Не смотреть!» Кто–то шел навстречу. Он медленно переступал ногами, кривыми и жилистыми от старости, обутыми в солдатские ботинки на пуговицах. На ходу он спросил что–то по–испански.

— Не понимаю по–испански, — сказал Андрей. Тогда старик ломано заговорил по–английски.

— Кто есть?

— Мы русские, — сказал Андрей.

Старик переспросил монотонно:

— Кто есть?

— Русские.

— Почему идете?

— Мы пришли просить, — сказал Андрей. — Нам нужна помощь. Мы друзья. Пришли просить помощи.

— Белая собака, — сказал старик по–испански, и Андрей понял его и поднял голову. Старик смотрел с ненавистью. Из–под тяжелых морщинистых век. Так смотрят на змей. С безразличной ненавистью. На людей так не смотрят. «Неужели это Бемба?» — подумал Андрей и сказал, чтобы не тянуть больше:

— Я буду говорить с вождем. — Он смог сказать это медленно и раздельно, и пока старик молчал, Андрей чуть двинулся вправо и Аленка прижала к нему плечо и шепнула «ничего».

— Я вождь, — безразлично сказал старик, но Аленка сейчас же сказала «Нет!». Андрей покачал головой.

— Я буду говорить с вождем.

Старик медлительно повернулся и повел их к большой круглой хижине.

Внутри было прохладно и полутемно. У срединного столба сидел человек. В полутьме белела его голова; он сидел неподвижно, а они стояли шагах в десяти, не видя его лица, и только чувствовали на себе его взгляд. Потом глаза привыкли к полумраку.

Человек был стар. Он был древний, как резьба на столбе, но в его лице не было выражения старческой мягкости. Он сидел очень прямо. Седые волосы, перехваченные через лоб шерстяной лентой, опускались на плечи прямыми прядями.

…Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел на молодых белых, стоящих у входа в его дом. За их спинами светило заходящее солнце и сидели на корточках Змеи. Белые смотрели на него непонятно. Женщина смотрела с любопытством, а мужчина — с тревогой, и еще с каким–то выражением, которого он не сумел понять.

— Зачем они пришли?

— Он говорит, что им нужна помощь, что они друзья, что они просят помощи.

«Они смотрят приветливо, — понял Бемба. — Агути приветливо смотрят на крокодила».

— Кто они?

— Рашен, — сказал Многоязыкий. — Так он себя называет.

— Что это означает?

— Не знаю. Это язык северных белых.

…Он хотел бы спросить, что они делают среди Огненных в своих зеленых одеждах. Как они узнали о его деревне, и на каком языке они говорят. Знает ли белый, что он привел беременную жену на смерть.

Он не спросил ничего. «Если ты должен убить хороших людей, не заводи с ними дружбы».

Он понимал, что это неразумно. Белые могут знать многое о солдатах, их привезла военная летающая машина, но Дождь в Лицо не может их спрашивать. Еще несколько мгновений он колебался, потом приказал:

— Пусть они уснут, и во сне их смерть будет легкой. Отвези их обратно, положи в доме. Ничего не трогайте и не оставляйте следов.

Он произнес это, не глядя на Аленку и Андрея, — тихо, даже равнодушно, но они поняли.

«Вот как это, оказывается, — подумал Андрей, — и страха нет. Ничего нет».

Нельзя было смотреть на Аленку.

— Андрей! — сказала Аленка, и вдруг он начал хохотать, и корчась от хохота, чувствуя слезы на глазах, он все время видел Бембу, неподвижно сидящего под резным столбом, и черно–белую ленту над его седыми бровями.

Его толкнули в спину, стянули локти, свет остро ударил в глаза. Аленка крикнула: «Старый идиот! Идиот!». Потом они шли по улице и он говорил Аленке какие–то слова, а она смотрела на него ясными спокойными глазами, только брови были подняты и лицо спеклось, как опаленное сухим жаром.

— Сядьте, — сказал старик в ботинках. Оказалось, что трудно сесть на землю со связанными руками. Они. сели в тени, старик что–то приказал конвоирам.

— Вот старый идиот, — сказала Аленка.

— Смешно, — сказал Андрей. — Один против мира. Что он знает о мире? Как большой Клуб.

— Да, — сказала Аленка.

…Тусклым голосом пропела за спиной птица. Старик повернул узкое лицо и посмотрел назад из–под руки, в прошлое. Птица пропела еще раз. Старик сплюнул коричневую слюну к их ногам и проговорил с ненавистью:

— Встать.

Их снова ввели к вождю и развязали руки.

Теперь Бемба смотрел на Аленку. Андрей отвечал, старик в ботинках переводил, но, задавая вопросы, вождь смотрел только на Аленку.

— Что кричала? Она?

— То, что кричала.

Бемба покачал головой — чуть заметное движение.

— Что она кричала? — повторил переводчик.

— Что вождь поступает неправильно, — угрюмо сказал Андрей. Пауза. Старик что–то говорит Бембе и трясет головой. Бемба тихо шамкает одно длинное слово. Старик покорно сгибает спину.

— Кто пришел за помощью, человек или женщина?

— Женщина и человек.

«До чего противно, — думал Андрей. — Как будто я виноват, что по–английски «мужчина» и «человек» — одно и то же».

— Какую помощь вы хотите?

— Надо прорыть канал, чтобы спала вода.

— Зачем?

— Чтобы муравейник не залило водой.

— Ха! — сказал Бемба.

— Объяснять? — спросил Андрей. Аленка кивнула.

— Это особые муравьи, — сказал Андрей. — Почти как люди.

Когда старик перевел, вождь тоже кивнул головой и произнес: «Солдадос».

— Нет, нет, — сказала Аленка. — Они думают. Как вы или вы. — Она показала пальцем на Бембу и старика. Бемба внимательно посмотрел на ее палец, и заставил старика повторить перевод.

— Они знают, кто я?

Аленка кивнула, и Бемба опустил ладонь на рукоятку ножа.

— От кого они знают?

— Мы видели деревню из муравейника.

Бемба жестом приказал им сесть и произнес одно длинное слово.

Многоязыкий с кряхтеньем опустился на колени, вытащил из металлической коробки карту, заклеенную в прозрачный пластик, и развернул ее на полу.

Аленка подошла, чтобы посмотреть карту. Очень подробная военная карта, прекрасной печати. Алена присела на корточки, поддернув бриджи. Бемба что–то спрашивал, глядя на нее запавшими глазами. Замолчал. Старик–переводчик зашипел, как змея, и вдруг Алена увидела, что вместо карты, покачиваясь, плывут внизу под ногами деревья, все быстрей, быстрей, и еще быстрей — в глазах рябит, а по берегу неровными прыжками скачет кошка. «Ягуар, — подумала Аленка, — какой он странный сверху… Они зажалят его до смерти». Огненные летели над ягуаром — крошечные искры заходящего солнца, и зверь, яростно мяукая, бросился в воду, мордой вниз…

Аленка, сидела на корточках у карты. От реки несся хриплый кошачий вой, круглый потолок над головой был совсем темный. Пахло крепким табаком и оружием. Она даже не успела шевельнуться и никто не обратил на нее внимания. Андрей показывал на карте, старик переводил и только Бемба смотрел на Аленку и чуть заметно качал головой.

…Было совсем темно, когда воины столкнули пироги на воду и взяли на буксир их лодку. Ночные звуки гулко летели над берегом. В воде отражались огромные звезды и факел, установленный на передней пироге. Бемба как деревянный стоял у воды, ни на кого не глядя.

Наверное, это была великая честь — воины ходили согнувшись, мелкими смешными шагами. Рулевой левой пироги протянул Аленке руку, но уже ступив в лодку, Аленка прыгнула обратно на берег, подбежала к Бембе и подала ему свой пистолет, рукояткой вперед. Старик взял пистолет и она вытащила из кармана две запасные обоймы.

Андрей смотрел, стоя в пироге. Бемба забрал обоймы в горсть, наклонился, что–то сказал, снова выпрямился как деревянный.

Факел погас, и в полной темноте пироги понеслись по протокам. Резко пахло потом, шумно дышали гребцы, иАленка посвистывала ему со второй пироги, а Многоязыкий сидел перед ним и с ненавистью смотрел в темноту.

Было непонятное время, непонятное место, и была глухая ночь, когда они выбрались на мостки. Пироги бесшумно ускользнули в темноту, только голос Многоязыкого сказал с ненавистью: «Мы придем утром к дамбе».

— Давайте, давайте, — сказал Андрей. Спотыкаясь, он осветил палатку, обдул ее инсектицидом, и открыл мешки.

…Он заснул сразу, и бормотал черными губами, когда Аленка стягивала с него ковбойку и прижигала укусы. Она залезла к нему в мешок и заплакала — во второй раз за этот день, а он повернулся и, не просыпаясь, обнял ее.

VII

Вода текла по мостовой. Рваные волны ударяли в стены домов, мутная вода потоком скатывалась по откосу и заливала бульвар, старые липы и стриженые газоны. Крокодилы скатывались вниз, на дорожки, и плескались в грязной воде, щелкая зубами. — «Это Гоголевский бульвар, — понял Андрей. — Это во сне». Он проснулся. Была еще ночь. «Э–а–а–а!» — тянула вдалеке ночная птица. Алена дергала его за ухо. Он помигал и сел вместе с мешком.

— Просыпайся. Пошла вода.

…Фонари болтались под палаткой, освещая днище пироги, мокрые сваи и черные зеркала водоворотов вокруг свай. В лодке можно, было стоять, только согнувшись. Андрей опустился на колени и начал разгружать ящики с герметичными упаковками, хранящиеся под водой. Алена принимала и складывала вещи на мостки. Он старался быть рассудительным, но провисшее брюхо палатки безысходно качалось над самой головой. Как будто его затопило мутной водой, и он видит, как она качается над головой.

Он вытащил из глубины ящика ручной прожектор, который им не понадобился до сих пор. Все идет в дело. Прожектор светит на полную силу, батареи совершенно не сели за три месяца.

— Все? — спросила Алена.

— Одевайся. Берем съемочные и боксы. Побольше боксов. Сачок и лопатку. Контейнеры в пироге. — Он с усилием повернул струбцину, залитую защитной смазкой, укрепил прожектор на носу пироги и выбрался на мостки. Скверная тишина стояла кругом. Только птица тянула: «Э–аа–а»…

Алена подала ему комбинезон.

— Оружие и эн–зе? — спросил Андрей.

— Все здесь.

Так. Теперь не спрыгнешь в лодку — зальет вентиляцию. Он перевел пирогу к лестнице.

— Садись.

Так. Теперь он передавал вещи сверху вниз, бормоча про себя, чтобы ничего не забыть. Он подумал было — взять с собой отснятые пленки. Ни к чему. Пирога мала, а, ящики герметичные, не утонут.

— Наладь прожектор, — сказал он Алене.

Желтый луч ушел к берегу и. закачался впереди, выскакивая над верхушками леса, в черное небо, потом опустился и осветил черную воду.

…Деревья поднимались все выше, закрывали небо вместе с бледными звездами, и вдруг они въехали в муравейник, прямо на пироге, и в желтом луче завертелись искры, как багровые светляки.

…Великий город Огненных погибал. Глинистые потоки хлестали по дорогам, вода возникала из–под земли и перекатывалась через ряды солдат и стволы деревьев, источенные термитами.

Первыми погибли рабочие на грибных плантациях, замурованных в глубоких подземельях. Потом вода поднялась в камеры термитных маточников и поглотила маток, которые роняли последние яички в воду, и бесчисленные поколения белых термитов и охрану. Этого было достаточно, чтобы муравейник погиб от голода, но вторая волна, как отзвук грохота бревен, хлынула в следующие этажи города. Тонули в казармах рабочие–листорезы, и рабочие–доильщики тлей, и муравьи–бочонки в складских пещерах, а по мутным водоворотам катились живые шары, свитые из большеголовых солдат. Крылатые солдаты носились в темноте, не слыша команды — тысячи воинов, которым теперь было нечего охранять.

…Рассвет застал людей у Клуба. Большой Клуб, мозг гигантского муравейника, уходил под воду. Пещеры под ним были уже затоплены. Отсюда поднимались и уносились по течению трупы крылатых — не бесполых солдат, а самцов. Это были первые самцы, которых удалось увидеть — странные существа, с короткими декоративными крыльями. Может быть из–за того, что они погибли, Большой Клуб, состоящий из самок и бесполых рабочих, на какое–то время выключился, замер. С отчетливым шелестом носились по извилинам рабочие, но мозг был неподвижен и диски–информаторы сидели по верху грота, как огромные красные глаза.

— Ах, черт, — сказал Андрей. — Сибирского бога черт… — и, разрывая застежки, стал дергать кинокамеру из чехла.

— Сиб–бирского бога… — Диски всегда держались в воздухе, и шли злые споры — рассыпаются они для отдыха, или так и живут скопом.

Прошла третья волна. Волна захлестнула нижний откос грота, и внезапно диски взлетели и с жужжанием двинулись в разные стороны.

— Смотри! — крикнула Аленка.

Большой Клуб заработал. Всюду, где можно было что–нибудь разглядеть, хаос сменялся порядком. Шары сцепившихся муравьев, бестолку перекатывающихся по воде, направлялись к ближним деревьям и высыпались на кору огненными потоками. Над главной тропой кружились алые смерчи — крылатые солдаты поднимали на воздух тонущих рабочих, выбирая их из хаоса веточек и насекомых, с вентиляционных холмиков, даже с бортов пироги. Спасалась ничтожная часть, горстка, но Большой Клуб сражался, как мог, а вода поднималась, и уже нижние края фестонов ушли под воду.

Андрей снимал. Алена меняла кассеты, держа на коленях запасной аппарат и подавала ему, и он снимал на самой малой скорости, снимал все. Как рабочие потащили корм через верх, по гребню, как ушли под воду солдаты охраны, как верхние узлы начали стремительно откладывать яйца, и несколько минут мантия потоком тащила их кверху.

Это было ужасно — обратный поток скатывался под воду, в слепом стремлении к беспомощным мозговым, еще шевелящимся внизу.

Это было ужасно — живой мозг погибал у них на глазах, а они, как стервятники, крутились рядом. Пирога поднималась вместе с водой и Аленка говорила в магнитофон, меняла кассеты, и снимала, и следила по секундомеру — в какую секунду Большой Клуб перестал принимать информацию, когда погибли двигательные центры и диски неподвижно повисли в мокром воздухе.

Всего полметра Клуба оставалось над водой, когда он попытался создать инфразвуковую трубку. Это был спазм, судорога памяти — в трубку свивались и крошечные «минимы», и молодые рабочие, и старые, в тусклом, почти коричневом хитине. И вдруг они разбежались, не достроив трубки. Все. С потолка грота поползли рабочие — кто куда — и все кончилось. Комочки жирной земли падали в воду, просвеченную красным, и по бортам пироги бестолково носились длинноногие солдаты.

Андрей не оглядывался. Алена сунула ему сачок, всхлипнула, подвела лодку к гребню, и под ветками деревьев, спустившимися к самой воде, он опустил сачок и, поддав коленом, вырвал кусок из того, что было Клубом. И еще раз. Потом Аленка двинула веслом, лодка пошла над тропами, и снова он взялся за гладкое древко сачка, стряхнул с него мусор и трупики муравьев, и накрыл диск, тихо жужжащий над самой водой. Щелкнула крышка бокса.

Домой. «Вернулся домой моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришел с холмов». Лодка качалась, проходя поляну наискось, впереди маячила палатка, и Андрей смотрел вперед, вперед, — и только бы не оглянуться. Теперь там пировали рыбы и ныряли в мутной воде крокодилы, не брезгающие ничем.

Аленка перестала всхлипывать и тихо возилась на корме, приводя себя в порядок. Вздохнула глубоко и сказала сиплым решительным голосом:

— Сейчас будем есть. Ты не ел со вчерашнего утра. Рация в порядке?

«Верно, — подумал Андрей. — Уходить. Нечего делать на кладбище». Он посмотрел на свои руки в грубых защитных перчатках — в петельках на запястьях еще торчали пинцеты. Снял перчатки. Пинцеты слабо звякнули. Андрей нагнулся к рации, грубые складки комбинезона врезались в воспаленную кожу. Тогда он поднял руки к горлу, крепко ухватился за воротник, рванул. С пронзительным треском лопнула ткань, Андрей выдернул ноги из сапог, отшвырнул комбинезон от себя к рыбам.

Лодка пристала к мосткам. Андрей вылез и включил рацию. Через два–три часа вылетит вертолет.

Задраивая ящики, они видели, что комбинезон еще поворачивался на воде — то ли его гонял вентилятор, то ли крокодил принял за тонущего человека,

VIII

Никто не знал, что делает вождь. Ночью, когда всех поднял на ноги грохот, похожий на далекие орудийные выстрелы, Тот Чье Имя Нельзя Произносить оставался в доме. Рано утром женщины и телохранители ушли в малый дом. Вождь остался один, и весь день он был один в большом доме. Днем прилетела летающая машина, долго висела над поляной. Рев, свист и запах гари заполнили джунгли, но вождь никого не послал на разведку и никто не решался заглянуть под резную балку, узнать, что он делает.

Зато сотни глаз смотрели из–за деревьев на поляну. Белая машина висела над оранжевой палаткой, по воде бежала мелкая рябь. Светлоглазый качался на веревочной лестнице, передавая что–то наверх, в черный люк. Палатка качнулась, упала, потом полотнище втянули на веревке в машину, как огромную рыбу, и машина задвигалась, пошла прямо от деревни и скрылась за лесом.

Бело–красная пирога осталась привязанной к столбу. Когда вода пошла на убыль, лодка повисла на столбе, кормой в воду. После захода солнца Бегущий бесшумно проскользнул в один дом, в другой и тогда все поняли.

Поход!

Старшины бегут по деревне, и в каждом доме начинается торопливая возня. Поход! Женщины спешат к берегу, следом за воинами, к пирогам, и стоят в темноте, не решаясь заплакать. Только что они сидели у очагов с мужьями, а дети тихо посапывали в гамаках, и вот уже удаляются хриплые выдохи гребцов.

Женщины расходятся по домам, но Змеи, оставшиеся охранять деревню, сидят на берегу до самого рассвета.

На рассвете две пироги переплывают поляну и осторожно углубляются в бывшие владения Огненных.

— …Одни утонули, другие ушли, — сказал пулеметчик.

— …Да, теперь они снова «солдадос», бродячие, — подтвердил старшина Змей. — Пулемет поставим здесь.

На высоком берегу над пещерой пулеметчик присел на корточки, повернул ствол и показал рукой — лианы закрывали вход в протоку. Воины начали рубить лианы, а старшина заглянул вниз и сплюнул. Из пещеры поднималась кислая вонь.

— Многие умерли, — важно произнес старшина.

— Плохая примета, — сказал пулеметчик. — Говорили, что они–последние во всех джунглях.

— Лгут, — сказал старшина. — На Великой реке я видел других. Они убили Маленького Удава.

— Я думал, он убит в сражении, — пулеметчик посмотрел в прицел. — Хорошо. Теперь я вижу реку.

Воины подошли к старшине и тоже заглянули вниз.

IX

Самолет был свой, советский — с огромной надписью «Аэрофлот», и красным флагом на стабилизаторе. И экипаж был свой, советский, и странно было слышать русские слова от других людей, и где–то в далекой дали остались ночные звуки джунглей, утренний вопль ревуна, и хриплый рев крокодилов.

Они сидели в самолетных креслах с высокими спинками, держали на коленях советские журналы. Багаж был надежно запрятан в грузовых отсеках, чемодан с дневниками лежал в ящике над Аленкиной головой. На тележке привезли еду: жареный цыпленок, картофель фри, что–то в баночках.

— Прибереги аппетит, — сказала Аленка. — Ты разоришь Аэрофлот, старый крокодил джунглей.

— Не буду. Наберегся, — нагло сказал Андрей и улыбнулся стюардессе. — Я бы съел чего–нибудь еще, посущественней.

— Попробуем вас накормить, — сказала стюардесса.

Горы уже были далеко позади, и за круглыми оконцами перекатывался гул моторов, и необозримая, синяя, замерла внизу Атлантика, и над ней висели круглые облака. Огненные облака. Раскаленные рассветом круглые облака.

«Возвращение с победой. С Пирровой победой», — думала Алена, а Андрей уже достал блокнот и писал формулы — строчка за строчкой. Пиррова победа…

Давным–давно, когда ей было лет шесть или семь, они с братом набрели на полянку, в лесу, под Москвой. Полянка была красная от земляники. Аленка заглянула под листья, обмерла, и много лет спустя, стоило ей только захотеть, она могла увидеть эту полянку, услышать ее запах и ощутить вкус переспелой земляники на языке.

Теперь она может летать над джунглями и видеть джунгли, как видел их Большой Клуб. Она закроет глаза и увидит, как мелькают огромные листья и мчится темным силуэтом ягуар. Мчится по берегу и сигает в воду…

Алена не успела рассказать Андрею об этой галлюцинации, а сейчас почему–то нельзя. Она простила его, вычеркнула, тот позорный разговор начисто и все–таки они молчат.

Вот почему они молчат. Она возвращается с победой, а он — с поражением. Для него не бывает побед, его битва никогда не кончится, и он всегда будет помнить о том, что. Большой Клуб погиб непознанным. Будет помнить и казниться. Что он сейчас делает, Андрей? Может быть, он думает о том же и вводит в свои формулы критерий «пирровости всех побед»?

Вернулась стюардесса, поставила перед ними обоими по подносику.

— Изумительно, — сказал Андрей. — Восхитительно. — Он стал жевать, глядя в блокнот красными глазами. За сборами было некогда спать, а в самолете Андрей никогда не спал.

— Я уверена, — сказала Алена, — что есть еще Огненные. И не один Клуб. Есть.

— Не надо, Аленушка.

— Есть, — сказала Алена.

Наверное, у нее было несчастное лицо. Стюардесса посмотрела издали и подошла снова.

— Почему вы не кушаете?

— Так, — сказала Алена. — Спасибо.

Андрей крошечными значками, как муравьями, заполнял страницу за страницей, иногда смотрел в оконце, но когда солнце поднялось выше, задернул занавеску.

Аленка хмурилась во сне. Воины шли по ночным дорогам под звездами, и на их пути в джунглях вспыхивали бесшумные пожары.

Москва: 1964–1989



1

Судовая роль — список членов команды.

(обратно)

2

Фут — английская и американская мера длины, равная 30, 4 сантиметра.

(обратно)

3

Штуцер — охотничья винтовка для охоты на крупного зверя.

(обратно)

4

Третировать — обходиться с кем-либо пренебрежительно.

(обратно)

5

Узел — морская единица скорости, 1 морская миля (1852 метра) в час.

(обратно)

6

Тифон — сигнальный звуковой прибор на кораблях, включаемый при тумане. Название его происходит от Тифона — стоглавого чудовища древнегреческой мифологии.

(обратно)

7

Катя не знала, что в СССР время на один час отличается от астрономического. Разница составляла не девять, а десять часов.

(обратно)

8

Кабельтов — морская мера расстояний, равная 1/10 морской мили — 185, 2 метра.

(обратно)

9

Агентства Ллойда («Ллойд») — английская страховая компания. Его конторы — агентства — находятся в крупнейших портах мира.

(обратно)

10

Время по Гринвичу — время на нулевом меридиане Земли.

(обратно)

11

Ют — кормовая часть верхней палубы на корабле.

(обратно)

12

Флаг-офицер — офицер для поручений при командире эскадры.

(обратно)

13

Ревун — корабельный звуковой сигнальный прибор низкого тона.

(обратно)

14

Повр анфан (франц.) — бедный ребенок.

(обратно)

15

Огромный скандал (нем.).

(обратно)

16

Иридомирмекс — аргентинский муравей, в просторечии — “огненный”.

(обратно)

17

Иридомирмекс — аргентинский муравей, в просторечьи — «огненный».

(обратно)

Оглавление

  • У меня девять жизней (журнальный вариант)
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  • У меня девять жизней (роман)
  •   Часть первая
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •   Часть вторая
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •   Часть третья
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  • Субмарина «Голубой кит»
  •   1. ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ДВОЕК
  •   2. НЕГР С ЭТИКЕТКИ
  •   3. ЯВЬ ИЛИ СОН?
  •   4. ВТОРОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ
  •   5. «ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ»
  •   6. СЕКРЕТ ПОГИБ
  •   7. КВАДРАТИК
  •   8. «БЭТИСКЭЙФБРИТН»
  •   9. ЧЕГО НЕ ЗНАЕТ КАТЯ
  •   10. ВОТ ЭТО ФОКУС!
  •   11. КАТЯ-РАДИОГРАММА
  •   12. ТЕМНО И СТРАШНО
  •   13. КАК ШЛА ДЕПЕША
  •   14. НЕ ПОНИМАЮТ!
  •   15. ЛЕПЕСТОК
  •   16. ЛЕКЦИЯ КВАДРАТИКА
  •   17. ЧЕТВЕРТОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ
  •   18. СТОЛКНОВЕНИЕ В ОКЕАНЕ
  •   19. БЕСПОКОИТЬ НЕЛЬЗЯ
  •   20. ТАЙНА КОРАБЛЯ
  •   21. НАХОЖУ И НАСТИГАЮ
  •   22. БАБУШКА ТАНЯ
  •   23. ОБВАЛ
  •   24. КУСАЧКИ
  •   25. ДВА ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ
  •   26. КАПИТАН И СТАРШИЙ ПОМОЩНИК
  •   27. ОЧНАЯ СТАВКА
  •   28. ВСЕ ГОТОВО
  •   29. ПОГРУЖЕНИЕ
  •   30. ГДЕ МАК?
  •   31. ЭРИБЕРТО СОЛАНА
  •   32. БУНТ
  •   33. В ЛАБОРАТОРИИ
  •   34. ДРУЗЬЯ, ПРОЩАЙТЕ!
  •   35. СВОЙ!
  •   36. СЕЙФ ПОДНЯТ
  •   37. ЧАЙ — КОФЕЙ
  •   38. НЕТ КОНТАКТА
  •   39. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
  •   40. ИГРУШКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
  •   41. ЧТО БУДЕТ ПОТОМ
  •   42. ПОСЛЕСЛОВИЕ О КИРПИЧАХ
  • «Остров Мадагаскар»
  • Обсидиановый нож
  • Знак равенства
  • Будет хороший день!
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • Дождь в Лицо
  • *** Примечания ***