После праздника [Надежда Вадимовна Кожевникова] (fb2) читать онлайн

После праздника

В ЛЕГКОМ ЖАНРЕ Повесть

Скинув пальто и не взяв номерки, как завсегдатаи, вошли в зал, но все столики оказались заняты. «Обещали накрыть», — пролепетал Боба и ринулся в сторону бордовой портьеры, к администратору. Ласточкину показалось, что все вокруг на них смотрят, как они стоят, мнутся, и у него отвердел подбородок — верный признак подступающей ярости.

— Да брось ты, ерунда это, — шепнула Ксана, приваливаясь к мужу пухлым плечиком, улыбаясь терпеливо, по-матерински. — Береги нервы.

Ласточкин моргнул, поглядел на жену и почувствовал, что сейчас сорвется. И этого все ждут. Резко развернулся, шагнул к выходу. Знал, остальные последуют за ним. Так и вышло. Столпились у раздевалки, ждали его решения.

— Как-кого ч-черта! — он буркнул. — Я бы сам все организовал, нечего было Бобу лезть. Кретин! Всегда с ним так. Если через пять минут не прояснится, уходим!

Он бухнулся в кресло, закурил, нервно, жадно затягиваясь. Ксана, подойдя сзади, обняла его все с тем же выражением решительной покорности. В подобных ситуациях она всегда умело и точно вела свою роль покладистой мудрой спутницы, сносящей любые капризы мужа. Талантливого, известного. «Я  у м е ю  с ним», — вот что Ксана демонстрировала и всем окружающим и самому Ласточкину.

Боба все не показывался. Ласточкин курил, его подташнивало то ли от голода, то ли от возбуждения. Следовало, конечно, сдержаться, спокойно обождать, но он не мог и не хотел отказать себе в состоянии гневной обиды, разрастающейся, поднимающейся горячей волной. Чем-то это оказывалось сродни вдохновению, на его собственный, по крайней мере, взгляд.

— Ты заметила, — обернулся к жене, — там Светов с компанией. Ужинают, веселятся, а тут мы перед ними топчемся.

— Да что тебе Светов! — с энтузиазмом и вместе с тем тихо воскликнула Ксана. — Светов твоего мизинца…

— Не в том дело, — притворно морщась, Ласточкин ее перебил. Он, как и многие, любил комплименты, нуждался в них более других, но считал необходимым как бы отмахиваться — так было принято, да и комплименты тогда воспринимались слаще. — Не в том дело… — он повторил, но не успел закончить. В дверях возник Боба, улыбающийся, довольный.

— И разве стоило волноваться? — громко изрек. — Минутная заминка — и все готово.

Ласточкин неторопливо поднялся, загасил сигарету в пепельнице, оправил пиджак, твидовый, возможно, излишне ярковатый, но яркость, броскость стали уже приметами его стиля, следовало их придерживаться и в жизни, и в творчестве.

Для своих лет он был толстоват, но нисколько этим не смущался, нес свою полноту с заботливой горделивостью, чуть напоказ. Яркие пиджаки, светлые брюки — глядите! И жена его, Ксана, тоже была толстой, толст и малолетний сын. А очень неплохо они смотрелись — потому что неплохо, весьма неплохо ощущали себя. Закон, срабатывающий и для жизни и для сцены: от тебя самого в первую очередь зависит то впечатление, которое ты производишь.

Стол им накрыли отлично, на почетном месте, в нише — каждый завсегдатай мог оценить. Например, Светов. Осторожно, из-под коротких белесых ресниц Ласточкин повел взглядом в сторону световской компании. Вранье — будто Светову такие моменты безразличны. Просто делает вид. И Ласточкин в его положении тоже бы вид делал. Но дудки, никто не безразличен к мелочам. «Мелочи» как раз самое существенное. По ним все можно угадать, и ради них как раз все и предпринимается, не так ли?

Теперь Ласточкин ожидал спокойно, пока все рассядутся, женщины выберут удобные позиции: компания собралась большая. Он чувствовал себя хозяином — не только потому, что платил. Чувство это было глубже, трепетнее, несло в себе суеверное нечто. Те его знают, кого коснулся успех. Ласточкин обвел зал рассеянно, прищурясь. Наконец-то отпустило. Напряжение так часто возникало в нем, вероятно, по той причине, что он считал обязательным, непременным, чтобы все всегда ладилось у него. Иначе мог начаться крен, колебания и бог знает что еще. Так ему казалось. Но пока, значит, все в порядке, пока…

Он вздохнул и тут услышал смешок, конец фразы: «…разумеется, не интеллигентно. Да и откуда? Вся фанаберия от комплексов. И к ресторанной обстановке такое повышенное отношение, — не может себя лабухом забыть».

Ласточкин мгновенно обернулся, рассчитывая поймать, застать врасплох, но — ему улыбались. Все, кого он мог заподозрить. Ксана дернула его за полу пиджака: ну что же ты не садишься?

Он дышал ровно, ритмично, как пловец, проплывший половину дистанции. За столом обсуждалось горячее. На пятачке эстрады рассаживался оркестр. Здесь играли нечасто, два-три раза в неделю, зато группы подбирались приличные. Уж кто-кто, а Ласточкин понимал. Ему с трудом удавалось не слушать, не вникать в исполнение, придирчиво, ревностно. Его тянуло точно магнитом, а надо было вести застольную беседу, изображать гастронома, знатока, ценителя. Он же — обжора, а не знаток, поглощал все, что Ксана в тарелку подкладывала, и отвлекался, забывая собеседника вниманием поддержать. Действительно, неважно воспитан, так и что?

Как обычно, общество собралось разношерстное. Ксанин острый язычок наверняка потом каждого в отдельности препарирует, но сейчас она выглядела довольной, упивалась положением мужниной жены, что Ласточкину, как всякому нормальному мужчине, льстило. Ксана умница, и всего в ней обильно — тела, волос, смеха, любви, уверенности — последнее самое главное, пожалуй. Всегда во всем Ксана шла напролом. Вначале к нему, к своему Ласточкину, потом — с ним вместе.

Заиграли, слегка как бы вразнобой, точно с ленцой, потягиваясь. Ласточкин насторожился, сразу отметив класс. Мгновенно взревновал и тут же ожегся братской, так сказать, цеховой обидой: музыкантов не слушали, переговаривались, жевали. А если бы вдруг исполнили что-нибудь его, ласточкинское? Так случалось: шаловливые детища, плодясь в эфире, настигали его внезапно, и он с тайной родительской гордостью наблюдал их дерзости. Это называлось — популярность, растущая стремительно.

— Тебе гурийской капусты положить? — наклонилась к нему Ксана.

Ласточкин не замечал в своей жене недостатков, и не желал, и не смел быть объективным. Ему нравилось, а может, он приучил себя. Ее очень светлые волосы и очень темные брови выдавали ненатуральность либо одного, либо другого, а возможно, и  т о г о , и  д р у г о г о. Манера гнусаво растягивать слова могла показаться нарочитой, вульгарной человеку постороннему, незаинтересованному. Но Ласточкин являлся как раз заинтересованным в том, чтобы ничего не менять, не рисковать понапрасну, быть уверенным в крепком тыле. Это вовсе не значило, будто он не способен оценить одухотворенность, хрупкость, загадочность и так далее и тому подобное — иных женских лиц. Но не стоило забывать о собственном образе: удачник-увалень, симпатичный медвежонок, с истинно звериным чутьем на все, что могло принести успех. А, неплохо?

За столом оставалось еще два свободных стула. Ждали Зайчиху — так в интимном кругу называли звезду-певицу Татьяну Зайцеву. Впрочем, Зайчихой теперь ее уже звали повсюду — почитатели, обожатели, завистники, злопыхатели. Хотя характер Зайчиха обнаруживала скорее волчий.

И никогда нельзя было на нее положиться. Могла прийти, могла и нет. Могла спеть, а то вдруг отказаться. Болезнь славы. И на сей раз для Зайчихи на всякий случай оставили свободный стул.

Точнее, два. Если уж Зайчиха явится, то со спутником. Пажом, телохранителем. Иначе ее растерзает толпа. Обожатели, почитатели — раздерут по кусочкам. Приходится Зайчихе беречься. Чтобы петь. Только петь. Она вроде и не жила вне эстрады.

Вне ее казалась глуповатой, нелепой, с расплывчатым лицом, дряблой фигурой. И голос с придыханиями, визгливый смех раздражали бы, не будь она Зайчихой. Но  т а к  придыхала, взвизгивала она одна. Про любую другую теперь бы уже сказали: копирует. Зайчиха получила патент. Ее детская челка, пестрые, спиралями завитые пряди, длинная жилистая шея, широкий, чуть как бы спотыкающийся шаг — все стало открытием. Сценическим, которому, как нередко бывает, пытались подражать и в жизни.

Ласточкин застал Зайчиху еще в безвестности, потом, возможно, он к ней бы уже не пробился. Но в ту пору Зайчиха участвовала в детских утренниках, изображая разнузданных кикимор, не столько пугая детишек, сколько забавляя родителей. Тощая, нескладная, уныло-коварная кикимора — Зайчиха в свои двадцать с лишним лет погружалась в озлобленность. Пока однажды вдруг не запела с подвизгиваниями.

Ласточкин тогда прямо-таки обомлел. Он ждал, искал как раз такую, дикую, встрепанную, обнаглевшую от отчаяния, чьи вопли со сцены шпарили кипятком. Потому что нутро ее пылало, кипело. Как и его, Ласточкина, нутро.

Восторженный, он поймал ее за кулисами, схватил за руку, забыв все слова. Она злобно выдернула свою руку. Никому она не верила, от всех ожидала подвоха — вот что он понял, глядя ошарашенно на нее. Она приостановилась, спросила хрипло: ну что еще?..

«Ничего», — он в ответ буркнул. Да, действительно, при всех восторгах он был беспомощен и Зайчихе не мог принести никакой пользы. Его работой в драматическом театре в качестве музыкального редактора хвалиться не приходилось. Сам думал, перевалочный пункт. Но после провала в консерваторию ему было все равно. И то благо — зарплата регулярная. Он научился шикарно забрасывать конец красного вязаного шарфа за плечо, другим концом драпируя нищенский пиджачишко. Стриг его приятель, не всегда удачно, по настроению. Но разве это важно? Главное, переломилась жизнь. Лет с пяти, сколько он себя помнил, перед глазами лоснились черно-белые клавиши, снились ночью пассажи, октавы, мышечная радость в пальцах, колющая раздавленные подушечки.

Он был фанатик, как все, кому предстояло стать исполнителями Серьезной, Подлинной Музыки. Как все, с кем он вместе этому обучался. Самонадеянно-недоверчивый полуребенок, чье детство было подчинено инструменту, вытеснившему обыкновенно-безмятежные радости, томление от безделья, сполна полученные его сверстниками. Счастливыми, глупыми, не обремененными Высокой Целью, под грузом которой распластался он. Десять лет цель эта на него давила и вдруг исчезла, размылись даже очертания, а он все еще ползал по привычке на карачках: попытался приподняться — оказался пуст, не нужен никому, как уличный сор.

Полгода он не подходил к роялю фирмы «Ибах», кабинетному, с обрубленным хвостом, чья лакированная поверхность пошла мелкими трещинками, а клавиши истончились, пожелтели, как зубы старой, отслужившей лошади. И покрыт рояль был серой попоной, поверх которой стоял пюпитр резной затейливой выпилки. Рояль мешал, раздражал теперешней своей ненужностью. Ласточкин решил уже от него избавиться и медлил только из-за апатичной лени.

Раздражали и портреты в овальных рамках, очень красивого Шопена и очень сердитого Бетховена. Ласточкин поглядывал на них ненавистно, с издевкой, как на живых. Он слишком их любил, чтобы сохранить с ними ровные отношения.

И первое треньканье (буквально, трень-трень) пальцем твердым, негнущимся, никогда будто не ведающим иного прикосновения, а только вот это, толчковое, от плеча, с закостеневшим локтем, новорожденное (цыпленок, разбивающий скорлупу) — первое это треньканье возникло в сердитой издевке. Ну да, пусть над самим собой.

Внутри все занемело от кощунства. Преодолевая с усилием робость, избавляясь от пут, он взмок и захохотал. Пальцы упруго впивались в клавиатуру, неслись, запрокидывались, заходились в истерических глиссандо — это было ужасно смешно. Но неужели лишь ему одному?

Дом спал. У них в квартире в каждой комнате по два-три спящих человека. Сам Ласточкин жил с оглохшим дедом. Отличная мысль — поселить музыканта с глухим, его родне нельзя было отказать в чувстве юмора. Дед умер. Ласточкин стеной встал, чтобы не вселили к нему младших братьев-счастливчиков, пущенных по другой стезе: один в Бауманский готовился, другой, счастливец вдвойне, гонял пока в футбол во дворе их дома.

Старший — мрачный, униженный неудачей — Ласточкин родительский дом не любил. Там кормили, но ненужно бестактно сочувствовали. В девятнадцать лет он оказался не у дел, надломленным, тогда, когда его сверстники только пробовали себя, только начинали. Он же держался как человек с постыдным прошлым. Улицу Герцена, как зачумленную, обходил. И в своей комнате на рояль косился, закрытый, мертвый, как гроб.

Вплоть до той ночи, святотатственной. Хотя, если вспомнить, и прежде случались у него хулиганства. Когда из благочестиво-торжественного хорала Баха вдруг прорастали, как хвостики, не предусмотренные в тексте, неожиданные, синкопированные нотки, кульбиты, антраша выделывались за инструментом, сам же он сохранял при этом застыло-чинную физиономию.

Но это были благопристойные шутки, уместные в классе с двойными дверьми, где за стеной виртуозно чеканились трансцендентные этюды Листа либо вздыхал одухотворенно-рациональный Брамс.

А тут случилось другое. В квартире пахло щами. Чтобы домочадцев не разбудить, играть надо было шепотком, полузадохшись: обстоятельства подсказали и манеру, и тему. Мотив — пропетый не разжимая угрюмо сомкнутых губ, с выхлестами тремол, зигзагообразными пассажами. Участвовали в этом двор, улица, бестолковая энергия вдруг обнаружившей себя юной жизни. Быть может, его, Ласточкина, а может, кого-то другого. Важно, что прорвалось. Он отдернул руки от раскаленных, казалось, клавиш, тупо, недоумевая, уставился в пустой пюпитр.

Почти год ночные разгулы за роялем оставались его тайной. Ни домашние, ни приятели не догадывались ни о чем. Нотные листы, исписанные каракулями, он надежно прятал, отправляясь на службу в театр, где шли спектакли без всякого музыкального сопровождения и никто не нуждался в его профессиональной консультации. Зарплата скорее напоминала пособие по безработице, но относились к нему актеры славно, даже с симпатией.

…Появление Зайчихи впервые заставило действовать. Из служебного подъезда они вышли вместе: она в хламидном, желтом, с капюшоном пальто, он в куртке, кепочке, закинув  ш и к а р н о  через плечо конец огненно-красного шарфа.

Жила Зайчиха у черта на куличках. Потоптавшись возле арки многоэтажного дома, в черном провале которой она должна была вот-вот исчезнуть, Ласточкин спросил:

— У вас, конечно, есть инструмент?

— Конечно, нет! — ответила Зайчиха с вызовом…

Горячее подали тютелька в тютельку, когда у клиентов и аппетит вполне разгорелся и не успели они еще заскучать. Объяснялась с официантом Ксана. Тут она тоже твердо вела свою линию, не обременяя талантливого мужа житейской суетой. В нужный момент незаметно подсовывала Ласточкину приготовленную сумму, учтя и чаевые, а ему лишь оставалось хозяйским жестом протянуть деньги официанту. Подобные тактические ходы Ксана ревностно соблюдала. Она была отличная жена, отличная мать и даже, что совсем удивительно, с Зайчихой сумела поладить.

— Ну так что, — точно поймав мысли Ласточкина, Ксана шепнула, — наверно, уже не придет?

— А кто ее знает… — протянул Ласточкин притворно равнодушно.

— Но ты же говорил, что после, дома у нас, что-то новое хотел ей сыграть… Я заказала коробку эклеров.

— Значит, в другой раз! — Ласточкин снова почувствовал, как у него твердеет подбородок.

Ксана промолчала. Что говорить, трудная у нее была работа — жена. Властная, цепкая — вдвойне трудно.

Ласточкин вспомнил. В недавнем выступлении Зайчиха ему не понравилась. Он по телевидению концерт смотрел. Зайчиха появилась, естественно, под шквал аплодисментов, но первый же ее крупный план заставил Ласточкина поморщиться. Кольнуло унижением — казалось, только за нее. Нет, не имела она права так быстро сдавать! Мешки под глазами, одутловатость — он в этом увидел прежде всего профессиональную безответственность. Рассердился, будто она провинилась лично перед ним. И двигалась Зайчиха как-то сонно, вяло, голос определенно начинал тускнеть, реакция же зала была, как обычно, оглушительной. Но Ласточкина это не могло обмануть. Он знал, зал приручить трудно, но коли уж удалось, преданная его восторженность станет почти рефлекторной. Публике нравится  у з н а в а т ь, и эстрадные звезды получают овации как раз на старом своем репертуаре, он действует безотказно, пока вдруг по неясным вроде причинам затхлостью, нафталином не пахнёт. Тогда — все. Зал, только что слепо обожавший, равнодушно отворачивается.

Ласточкин в экран уставился. Отяжелевшая Зайчиха скакала по сцене, путаясь в скользком концертном платье и длинном микрофонном шнуре — поднялся и выключил телевизор. Испугался: Зайчиха могла под конец ввернуть беспроигрышный номер — «Ручеек», их общий с Ласточкиным шедевр, при этой мысли его затошнило от затхлого, прогорклого запаха.

…Разговор за столом шел бессвязный. Все пили, и Ласточкин тоже. Алкоголь на него действовал своеобразно. Другие делались разухабисто-болтливее, а у него все мысли, желания сосредоточивались на одном: встать и подойти к роялю. Томился, пока потребность такая не овладела им целиком, и, о чем говорилось, что делалось вокруг, он тогда уже не видел.

Порожек эстрады был низкий. С неясной улыбкой Ласточкин двинулся к оркестровой группе. Музыканты, натренированные на блажь подвыпивших посетителей, посторонились, пропуская его к электрооргану. Плюхнувшись на низкий табурет, Ласточкин сгреб щепотью несколько аккордов, стаккатная россыпь импровизации прокатилась грохотом по клавиатуре и оборвалась. Ласточкин замер за инструментом, что-то сосредоточенно обдумывая. Выпрямился и начал снова. Простое, что следовало всем узнать, но не узнали, а только подивились нездешности незатейливого мотива. Как будто бы беззаботного и щемящего своей объемной, всеохватной печалью. Оркестр молчал, не смея такому подыгрывать. На укороченной клавиатуре электроорганчика Моцарт оказался стеснен, но все же кое-как уместился. Достаточно, чтобы присутствующих смутить. Только зачем Ласточкин это затеял?

А он продолжал, про себя ухмыляясь. Тугие клавиши, плотное облако обертонов, чересчур жирное, вязкое для исполнения Моцарта, но такой был здешний инструмент, рассчитанный для иного репертуара, где любая глупость хотела показаться значительной. Преодолевая препятствия, Ласточкин все еще надеялся удержать в себе блаженство отрыва, очищения одиночеством, но, вероятно, чересчур много он вкладывал упрямства, чтобы наслаждение свое не отравить. Стук приборов, щепоток, смешки — он резко смахнул руки с клавиатуры. Поднялся и преувеличенно твердо направился к своему столику. Инстинктивный взгляд из-под коротких белесых ресниц в сторону, где сидела компания Светова: там уже не было никого. Наступил час закрытия, Ксана наклонилась к нему:

— Ты немножко перепил, милый?

А собственно, почему он оскорбился? И разве следовало стыдиться, что он лабухом пребывал какое-то время? Кстати, время хорошее, веселое, когда все и начиналось. Кухня в том ресторанчике на окраине была дрянной, да и посетители заказы делали скорее для формы, иначе ведь не пускали, не давали сидеть. И слушать.

Пластиковые столики, легконогие стулья, стена в облицовке из пестрых сланцев, верхний свет отсутствовал, молоденькие, подчеркнуто корректные официанты — риск и энтузиазм во всем. Почти подполье. И в переносном смысле, и в прямом. Помещалось их заведение действительно в полуподвале, куда с улицы вели двенадцать ступеней, слякотных либо заледенелых. В крохотном гардеробе так совсем мало места, посетители там и не раздевались, входили в зал в пальто. Зябко и накурено. В меню так называемые фирменные блюда — нечто такое, что брать приходилось, но не хотелось есть. Скудно и в плане напитков: сладковатые разбавленные коктейли. Сидели по двое, по трое, в полутьме, ожидая. Между прочим, довольно трудно оказывалось туда попасть. Когда успех, молодость, бедность идут рука об руку, это пока всех устраивает. Впоследствии бывает сложнее.

Шурик Орлов в ту пору свихнулся на светомузыке, не подозревая о некоторых догадках в данной области композитора Скрябина. Осю Крутикова, точно бесноватого, сводило судорогами в ритмах рока. Впрочем, все они тогда существовали как одержимые. Но коллективная такая одержимость могла закончиться вместе с их юностью.

Крутиков Ося, спустя время, устроился работать в солидный кабак, где из ежедневного «парнаса» у каждого из оркестрантов складывалась зарплата академика, а день оказывался абсолютно свободным. Только вот жена от Оси ушла, не выдержав такого режима. А Шура Орлов диссертацию защитил, стал доцентом на кафедре химической физики. Ресторанчик же их знаменитый, и до того уже начав хиреть, переоборудовался в обычное дневное кафе, а после и вовсе забыл о былом, обзавелся бурой вывеской с надписью «Полуфабрикаты».

И все же то была колыбель. Ласточкин с Зайчихой там вынянчились.

Отнестись же посерьезней к своему будущему их надоумил Эмма. Он первый обронил фразу: «Самодеятельность…» Ласточкин пренебрежительно хмыкнул: самодеятельность? При чем тут они?! Он почти, можно сказать, студент консерватории, прошедший адскую школу подмастерья, да и Зайчиха, как-никак, имела актерский диплом. Но Эмма продолжил: «Малая сцена…» Это показалось уже заманчивей, и даже не без изыска.

Внешностью Эмма обладал не самой привлекательной. Низенький, щуплый, заметно кривоногий, с большим, вытянутым лицом карлика, чье печальное выражение дополнял голос, на редкость высокий, пронзительный. Женским именем прозвала его жена, с которой он давно развелся, а прозвище осталось. «Эмилий Антонович» — так к нему только в сугубо официальных учреждениях обращались, где Эмма, кстати, очень не любил бывать.

Но вот способность убеждать, настоять на своем, безусловно, у Эммы имелась. Раз двадцать на разные лады он повторил: «Ребята, вы только послушайте…» И Ласточкин с Зайчихой, поначалу усмехаясь, протестуя, неожиданно для самих себя согласились. В самом деле, то, что Эмма им предлагал, могло оказаться и разумным: влиться в состав клуба самодеятельности при Дворце культуры крупного процветающего предприятия, в котором Эмма уже год занимал штатную должность художественного руководителя.

На оригинальные идеи Эмма был очень плодовит, и вместе с тем будто рок какой-то его преследовал: никогда ничего не удавалось ему добиться самостоятельно. Все пробовал, и все вроде неплохо получалось — режиссура, актерство, писание небольших одноактных пьес. Но он нуждался в напарниках, искал их, находил: напарники пробивались, а Эмма застревал все у той же черты симпатичных поделок, кое-что из которых другие успешно использовали как детали. Но он не мог завопить: воровство! Сам существовал на впрыскиваниях чужой крови, чужой мысли и без такого допинга обходиться не мог. Особенно удачные соединения получались у него с великими покойниками, они и качество обеспечивали, и оказывались куда покладистее других соавторов. Но, что там ни говори, в артистическом темпераменте, подвижничестве, с которыми он отстаивал отчасти свои, отчасти чужие, но, как правило, интересные замыслы, Эмме отказать было нельзя.

И уж соблазнять Эмма умел вполне профессионально, не щадя сил. Ласточкин с Зайчихой глядели завороженно, как птенчики, пока Эмма, сияя, гримасничая, весь вибрируя, обрисовывал им перспективы: зал, огромный концертный, великолепную установку, другие сценические приспособления, коими богатое прибыльное предприятие снабдило свой, недавно воздвигнутый Дворец.

Спустя неделю Ласточкин и Зайчиха уже репетировали на клубной сцене при полном парадном освещении, среди царственной роскоши, обилии пурпурного плюша, мраморной крошки, полированного дерева, а Эмма наблюдал за ними из пустого зрительного зала, скрючившись на откидном стуле, маленький, будто потерянный, в зябкой позе, прижав к подбородку кулак.

Репертуар. Это слово обнаружило новые особые оттенки. Тут требовались скрупулезность, дипломатичность, такт, опыт и еще нечто, в чем Ласточкин с Зайчихой пока не поднаторели. Эмма пытался им разъяснить и буксовал, искал подходящие выражения, чтобы и деликатно вышло, и строго. «Надо учитывать аудиторию!» — то ли на них, то ли на себя он сердился. Внять ему следовало. Уж он-то успел набить на этом самом репертуаре шишек, когда, например, проповедовал, еще будучи студентом, драматургию экзистенциалистического направления. «Эк-зис-тен-ци-ализм», — произносил теперь с усилием, тщательно, будто прожевывая кислый зеленый крыжовник.

Но Ласточкин с Зайчихой ребячливо фыркали, отмахивались: «Да ладно! Тебе самому, скажи, нравится? Нам, — расплывались в счастливых улыбках, — тоже!» И, глядя в сконфуженное Эммино лицо, злорадно торжествовали. Вели себя, словом, как балованные дети, а Эмма как заботливый отец. Между тем всех троих очень скоро ожидала катастрофа. Местного, правда, значения.

Номер их завернули. Упредив реакцию публики, при пустом зале, зато в присутствии нескольких значительных лиц. После разноса Ласточкин думал: все же серьезная музыка под более надежным прикрытием, там больше позволено, потому что неспециалисты не так лезут, боясь опростоволоситься. А тут все судят безапелляционно. Песня — для всех. А кто эти «все»? Значит, без подлаживания не обойтись. А после, уступишь еще чуть-чуть, и станешь угодливо ползти на пузе. Где же тогда упрямство сладостное, бодрая злость, предвкушение неизведанного, с которым только и стоит подходить к роялю? Но самое гадкое, что как ни спорь, а ничего не докажешь. Да и обидно: ждали, признаться, восхищения, похвалы. Надо, конечно, изображать стойкость, а все же трусливое подозрение закрадывается: а вдруг они правы, эти невежды, чурбаки?

Погодка в тот вечер выдалась соответствующая, специально для неудачников, бредущих в промозглом, сером, гриппозном начале октября. У Зайчихи откровенно стучали зубы: возможно, так она маскировала подступающий плач. Эмма шаркал ногами по-стариковски. А Ласточкин чувствовал, что у него настолько занемела нижняя челюсть, что он просто не в состоянии рта раскрыть. И все же раскрыл. «Значит, — выдавил полузадушенно, — что-то у нас получилось стоящее, если так нас огрели. Значит, мы молодцы, а?» Эмма с Зайчихой с сожалением, сердобольно на него поглядели.

Из ресторана возвращались в такси. Ксана не допускала, чтобы Ласточкин, хотя бы чуть выпив, садился за руль. На сей же раз она полагала, что он перебрал, и потому держалась с особой любовной предупредительностью. Ласточкин капризничал. Он бывал невыносим по пустякам, но в ответственные моменты, как правило, обнаруживал покорность и соглашался с тем, что решала Ксана. И жили они в том доме, в том районе, какие Ксана выбрала, сплетя и раскинув хитроумнейшую сеть квартирных обменов, со столькими участниками, что любой другой запутался бы при одном их перечислении. В результате, прежде чем въехать, из облюбованной Ксаной квартиры было вывезено три грузовика изломанной штукатурки, щебня, одна стена сдвинута, другая ликвидирована, из кухни образовалась ванная, из ванной с куском передней иное нечто, и только спустя полгода Ласточкин явился к порогу своего жилища и узрел тьму нераспакованных картонных ящиков.

Теперь, слава богу, обжились. Ксана, нашарив в передней выключатель, каждый раз тихонько вздыхала и по-кошачьи жмурилась: плоды собственной оборотистости вызывали у нее непроходящее горделивое чувство. А Ласточкин все еще немного стеснялся. В первый раз, ошарашенный, так и брякнул: а не чересчур ли?.. Ксана тогда его пристыдила: «К нам же люди будут приходить». — «Вот именно», — обронил Ласточкин глухо.

Потом притерпелся: к дубовым панелям, багетам, бронзе, люстрам, вазам, статуэткам, сервизам. Как только Ксана сумела так быстро набрать? Прибавились еще туристские яркие безделушки, явной заграничностью искупающие свою дешевизну. Ласточкин искренне одну одобрял — гнутую, распяленную, из многоцветного стекла фигурку клоуна: Венеция вспоминалась.

В Венеции ощутить себя счастливым — не фокус. Поэтому Ласточкин и не делился впечатлениями, но пьяно-пряный, парно-солоноватый дух остался на губах, и голова кружилась. Кому-то другому было неловко описывать: про Венецию все знали, пусть и не бывая там. Это следовало удерживать лишь в себе — бессонные ночи, розовые фонари Сан-Марко, скученные, мшисто-серые, похожие на осиные гнезда купола пятиглавого собора, мост Вздохов, напоминающий карету без колес, ощущение в ступнях, исходивших запутанные клубки улочек, зажатых в сырых, осклизлых стенах. И разноцветные флаги сохнувшего белья, развешанного будто специально, как деталь кинематографа. И толчковые всплески плотно-коричневой воды за бортом сливающейся с ней по тону плавно-неуклюжей, медлительной и увертливой гондолы.

И самый дрянной номер в самой дрянной гостинице, с олеографией Мадонны над кроватью, люстрочкой муранового стекла, свисающей с щербатого потолка пестрой связкой засахаренных фруктов. И все вокруг казалось создано из плутовства, надувательства, которым очень хотелось поддаться.

Фигурка клоуна стояла на рояле. Время от времени Ласточкин брал ее в руки, утешаясь будто прикосновением к искристо-многоцветному стеклу. Почти все свои командировочные он истратил тогда на «кофе-каппуччино», светлое, пенистое. Сидел на улице за крохотным столиком, лицом к толпе, наслаждаясь, погружаясь… А вечером в номере вскрывал банку мясных консервов: пустые банки все члены их группы из гостиницы уносили и по пути где-нибудь выбрасывали, дабы достоинство не ронять. Это была первая поездка, куда Ласточкина направили как уже признанного популярного композитора-песенника. Прошло много лет, но постоянно хотелось вставить в разговоре: когда я был в Венеции.

Ксана расплатилась с таксистом, изменяя обычным правилам: Ласточкин по дороге уснул. В подъезде дремала консьержка, но бодро вскинулась, когда жильцы вошли в лифт. «Свои, свои, Марья Степановна», — успокоила ее Ксана, проталкивая в кабину мужа.

Лифт с зеркалом, как и присутствие консьержки, как и подъезд, украшенный чахлой пальмой в горшке, как и район, тип, категория дома соответствовали тому уровню, все оттенки которого Ксана изучила и к которому стремилась, крепко держа за руку своего Ласточкина.

Стремились многие, но Ксану отличала особенная бесстыдная решимость, ею самой определяемая как прямодушие. Она откровенно заявляла, что терпеть не может неудачников, что они ей скучны, вне зависимости от обстоятельств, свойств характеров. Категорически она осуждала и тех, кто по каким-либо причинам оказывался смешон. Смешными, то есть жалкими, в ее глазах бывали оставленные жены или мужья. Так же смешно получалось не выдвинуться в начальники, не выделиться в своей области, остаться в тени — подобный промах, с Ксаниной точки зрения, ничем не искупался.

Общаться же следовало лишь с теми, кто выдвинулся. Тогда уже можно было вникать, выказывать собственное оригинальное мнение. К примеру: «Знаете, Пал Палыч хотя и член-корр, а полный тюфяк, в институте с ним никто не считается. А Горская на сцене леди Макбет изображает, а в личной своей жизни — курица». Словом, судила об окружающих Ксана хлестко, что не мешало ничуть ее общительности, жажде обзаводиться все новыми знакомствами, с удовольствием отмечая, как вскипает от наплыва гостей их просторная квартира.

Сомнения в своей правоте Ксану, казалось, никогда не посещали. И она чувствовала себя, по-видимому, настолько сильной, чтобы нападать даже тогда, когда естественнее обороняться.

В каждом слове, каждом жесте Ксана заявляла себя победительницей. Поначалу это удивляло, потом отталкивало, а потом с нею соглашались, если только рядом удерживались. Определенные чары все же в ней присутствовали. Чем-то она опаивала, дурным и вязким, от чего у некоторых голова наутро болела, а другие пристращались, привыкали: Ксана умела и любила властвовать.

Ей удавалось даже внушить иное, контрастное первоначальному впечатление о своей внешности. Стройные, хрупкие женщины в ее присутствии никли, в буквальном смысле заслоненные Ксаниной дородностью. Ксана не только не старалась скрыть свою полноту, а будто нарочно с вызовом ее подчеркивала облегающими кричащими туалетами. И такой метод оказывался успешным. Она, случалось, нравилась, точнее подчиняла, а может, и запугивала. Ее кокетливость бывала зловещей, но иных притягивала, вовлекала. Тут тоже обнаруживалась Ксанина «прямота». Она откровенно о том заявляла, о чем другие из робости, из чувства приличия позволяли себе лишь намекать. Правда, все это были шалости преданной любящей жены. Ксана, вероятно, так представляла себе раскованный светский стиль. В окружении, где образцовым воспитанием мало кто отличался, Ксанина линия расценивалась как вполне приемлемая, броско-декоративная.

Во всяком случае, незамеченной Ксана не оставалась. Такого позора она бы и не снесла. Ее темперамент жаждал выхода, и она со всею старательностью разнообразила свое существование в качестве жены известного мужа.

Приходилось прибегать к интригам, сплетням, во-первых, чтобы себя занять, во-вторых, ради общей семейной популярности. Трудилась, правда, Ксана в расчете на определенный круг, воображая конкретные лица, их реакцию; а дальше — тьма. В этой «тьме» имя плодовитого песенного композитора обращалось уже в слабо тлеющую точку, а то и вовсе пропадало как несуществующее. Но если возможно усомниться в способностях, признании, степени известности, то существует и кое-что осязаемое, зримое, материальное, что, в случае чего, предъявляется как веский аргумент. Квартира, машина, одежда, украшения в восприятии Ксаны были не только вещами, но и доказательствами успеха, таланта ее мужа. И вот почему она всегда старалась соответствовать высокому уровню, подыскивала тщательно престижный район, отличную квартиру — она нуждалась в твердой линии обороны, куда бы не могли проникнуть ни чужие, ни ее собственные сомнения относительно положения, влияния, творческой состоятельности ее мужа. Да и самому Ласточкину, впрочем, квадратные метры их жилой площади вселяли большую уверенность в себе.

…Пока поднимались на восьмой этаж, Ксана расстегнула пышную длинноворсовую шубу, в которой она выглядела устрашающе монументально, достала ключи из сумочки. Ласточкин, пыхтя, привалился к стенке кабины. Напивался он крайне редко, так что Ксана, можно сказать, была удивлена.

Справившись с замками, Ксана подтолкнула мужа в переднюю. Со стен запрыгали аршинные буквы, то распадаясь, то складываясь в фамилию ЛАСТОЧКИН. Это тоже была Ксанина затея — обклеить прихожую афишами, быстро желтеющими, так как печатались они на паршивой бумаге. Ласточкин неверной рукой потянулся и сорвал одну, державшуюся на клейкой ленте. Ксана обернулась с шубой в руках.

— В чем дело? — раздельно произнесла. Ее снисходительность имела все же пределы.

Ласточкин в дубленке, ондатровой шапке прошел в гостиную — она же кабинет, где стояли гарнитур «Эдвард», бархатные лоснящиеся диван и кресла, телевизор с приставкой видео, а хвостом в угол загнали рояль. Все тот же «Ибах», в поголовной новизне единственный свидетель прошлого. Правда, с него сняли серо-дерюжную попону. Ксана говорила, что вкрапления старины хорошо смотрятся в современном интерьере. Последнее ее приобретение оставалось еще не приспособленным, без места: мраморная с барельефом каминная доска. Теперь очередь за часами, обязательно бронзовыми, фигурными.

Ласточкин плюхнулся с размаху в кресло. Ондатровая шапка сползла к бровям, подбородок вперед выдвинулся — вид малоинтеллигентный. Ксана, не выпуская пышноворсовой шубы, вошла следом, встала напротив. Вгляделась с осуждающим интересом.

— В чем дело? — повторила еще раз.

Ласточкин молчал. За годы совместной жизни у них чаще возникали причины для торжества, чем для взаимных упреков, и Ксана сейчас недоумевала.

— Хочешь чаю? — спросила.

Ласточкин отмалчивался, Ксана вышла в кухню, заставленную коллекцией пылящихся самоваров, пестрых базарных поделок, накупленных в пору их модности. Зажгла конфорку, собираясь поставить чайник, и замерла, наблюдая синее рваное пламя…

Это был подлый алчный мир, артистическое их окружение. Все занозисты, вздрючены, каждый мнит из себя нечто, и доверять нельзя никому. Лишь видимость понимания, поддержки, а вокруг клыки и когти. Узкое братство, кучечками, а вокруг толпы головорезов. Затейливые сладкие речи и мгновенный предательский выпад. Она-то, Ксана, навидалась. Созывая на концерты Ласточкина знакомых, хвалилась их численностью, сознавая, что недоброжелательство и зависть клокочут под шелковистой шкуркой комплиментщиков. И только очевидный успех, только сила способны смирить их кровожадность. В радостную опьяненность победой всегда просачивалась такая отрава.

Но ладно, это еще можно преодолеть в паре с крепким, удачливым спутником. Но на него-то можно положиться? Полностью? Никогда! Шкодливый мир, взбаламученный постоянными изменами, разладами. Причем пострадавший не найдет поддержки. Скорее оправдают согрешившего — так поступала и сама Ксана. В себе не находила и от других не ждала иного взгляда, отношения. И ведь кому признаться, сколько опасностей таит  б л а г о п о л у ч н а я  жизнь? Самый гнетущий тогда сопровождает страх: чтобы  н и ч е г о  н е  м е н я л о с ь.

Поставила на поднос тарелки, чашки, вошла в гостиную-кабинет. Ласточкин по-прежнему в кресле пребывал, в злодейской мрачности.

— Ты не проголодался? — приближаясь грузно, прощебетала Ксана.

Не дождавшись ответа, составила закуски, чайник, блюдо с эклерами (да все, вероятно, из-за Зайчихи, так и не пришла) на низкий столик. Провалилась в кресле напротив. Сделала лакомый бутерброд, семга и ломтик лимона, протянула. Ласточкин принял и начал мерно жевать. Отхлебнул чай. Ксана почувствовала, как изнутри отпускает, освобождаются тиски. Ей нравилось, когда они ели, муж и сын. Стабилизация наступала, крепла уверенность. Хотя несла свою полноту Ксана с вызывающей горделивостью, втайне ей хотелось похудеть. Но не получалось, и она выбрала другой путь — Ласточкина раскармливала. Должны они были соответствовать друг другу, и чтобы это бросалось в глаза: да, мы — т а к и е! Позиция, образ, стиль.

А Ласточкин жевал, и ярость в его глазах постепенно блекла. Ксана влюбленно наблюдала за ним:

— Знаешь, чем я в тебе восхищаюсь и что сразу отметила: ты все делаешь с аппетитом, и в этом тоже сказывается твой талант. Только аппетита не утрать, тогда тебя ждет большое будущее. Подлить еще чаю?

Ласточкин дернул головой невразумительно, то ли «да», то ли «нет». И хмыкнул, может, пренебрежительно, а может, удовлетворенно.

…Ему снилось, что рот у него залеплен пластырем, больно рвущим губы, дышать только носом трудно, а он еще пытается петь. Мелодия бьется, просится наружу, надо бы встать, записать поскорее, но ноги тоже чем-то опутаны. Совсем простое, короткое, из пяти тактов, но там, как в зародыше, новое, небывалое что-то. Небывалое, по крайней мере, у него, с ним. «Вот как надо», — с предельной ясностью до него доходит. Проговорено об одном, всем понятном, доступном, но нити, щупальца в толщу уходят, и там — бездонность догадок, версий, то ли пережитое, то ли подсказанное неизвестно кем. Щемящее, зыбкое ощущение узнавания. Пронзительно: вот оно! Как у Шопена, бывало, в этюдах сплеталось: вокруг да около, сплошные будто недоговоренности, а на самом-то деле — все об одном, одной болью из одной раны. Гордое щепетильное одиночество.

Вздох, спазм — оттого что трудно дышать? Или мелодия в учащенном пульсе надломилась паузой? Нет текста. Слава богу, текста нет. Хорошенькая задачка — слова перемалывать до полной неузнаваемости, раскатывать гласные, точно отскочившие от телеги колеса, в шепоте изжевывать половину фраз, а другую половину неожиданно высвечивать сполохом ударных. Под чьей ответственностью находится смысл в современном песенном жанре, неясно. Во всяком случае, это не забота исполнителя, и слушатели так и воспринимают.

— Ненавижу текст, — прохрипел полузадушенно Ласточкин.

— В чем дело? — четко, трезво произнесла Ксана. — Что происходит в конце концов?

Ласточкин уткнулся лицом в подушку. Индийский вышитый гарнитур. «Без переплаты двадцать пять рублей!» — счастливо оповестила тогда Ксана. Теперь она присела на постели, ждала. Ласточкин лежал поверженный.

— У меня ничего не получается, — проныл жалобно. — Одна пошлятина. И такое ощущение, что я всех обманывал и скоро, очень скоро разоблачение наступит.

— Дурачок, — Ксана дробно рассмеялась. — Выпил и впал в самоистязание. Впрочем, это ведь обычно для творческих натур. Захвалили тебя, дорогой, и вот сам проблемы ищешь. Я-то думала… — она не договорила, укладываясь поудобнее на бок.

Ласточкин вынужденно зевнул: действительно, третий час ночи. Но забылся только к утру и во сне чувствовал, как наваливается на него Ксана жаркой грудью.

Смешно сказать, но толчком к его раскисшему состоянию оказалась встреча с Морковкиной. Господи боже мой, он уже лет двадцать вообще о существовании ее не вспоминал. Ну да, со школы. Но узнал тут же по все той же немыслимой несуразности, которой она всегда будто нарочно добивалась. Одна походочка, нервно-вертлявая, с подскоками, так что хотелось невольно ее обойти, на всякий случай, как бы чего не вышло…

Он и отступил инстинктивно, пропуская вперед эту женщину, но вдруг увидел вполоборота серый, скошенный, беспомощно скользнувший взгляд, брови выщипанные, безвольный подбородок, вздернутый с вызывающей заносчивостью. И какая-то идиотская вязаная шаль, накинутая поверх кроличьего лысого жакета, красные на платформе сапоги, всегдашняя ее претенциозная безвкусица. Он скривился, но не смог не окликнуть, скорее по обязанности:

— Эй, Морковкина!

Она обернулась, будто ее шарахнули, озираясь подозрительно. Уставилась, пока Ласточкин по узкому тротуару шел к ней.

— Ты-ы?! — выдохнула. — Быть не может… — глаза у нее сделались совсем круглыми. Ласточкин тихо, сам не зная, чему так радуется, засмеялся.

Он шел по делу. Только по делу он теперь и ходил. Либо ездил в машине. Либо в поезде, на самолете мчался куда-то. С конкретной целью. А как иначе? Иначе нельзя, если хочешь чего-то добиться, достичь. Он сам в себе ценил, и другие в нем ценили обязательность, энергичность. Это тоже стало приметой стиля: никакой уклончивости, двойственности. Определенная задача, четкое исполнение: об этом — только так. Когда ему поручали музыкальное оформлениегала-представлений, он, с легкостью тренированного спортсмена, без малейшей сшибки в дыхании, как насосом накачивал бравурно-бурливыми ритмами номер за номером, и массовый, и сольный. Зарождение, развитие музыкального материала происходило в таких случаях как у простейших, у инфузории-туфельки, путем деления. Возможно, кому-то представлялось: валовой метод. Мол, подумаешь! Был бы досуг, и я бы эдакое сотворил. Но Ласточкин, чтобы ни говорили, ощущал безусловный азарт, наматывая рулон за рулоном километры нотной ткани, и это складчатое грубое изобилие тоже по-своему радовало его.

И вот он шел по делу и столкнулся с Морковкиной. Под его взглядом, вполне доброжелательным, она поежилась, стараясь изобразить улыбку:

— А ты растолстел!

Ну что с нее взять? Осталась, какая была. Разве можно на такую обижаться? Тем более Ласточкину, тем более сейчас.

— Зато ты все по-прежнему стройная, — он сказал, как сумел, добродушней.

— В общем — да! — признала она охотно. — И вроде помногу ем, а все точно куда-то проваливается. — Прохожий какой-то в этот момент задел ее, и она, шипя, вскинулась: — Черт… мчатся, как сумасшедшие! — Но сразу успокоилась, прищурилась не без кокетства. — А, знаешь, если присмотреться, тебе эта мордастость даже идет. — Фыркнула: — Ой, Ласточкин! Ну и встреча!

Шли рядом. Ласточкин, начиная раздражаться, подумал, что быстро отвязаться от Морковкиной у него не получится. Либо сразу надо рвануть, сославшись на срочные дела. Но почему-то медлил. Морковкина поспешно семенила, заглядывая на ходу ему в лицо, от ее суматошности он внутренне морщился, а вместе с тем не решался оторваться: он не только сразу ее узнал, но сразу понял теперешнее ее положение. Неверно, будто неудачник воспринимается таковым лишь тогда, когда становятся известны факты, обстоятельства, подтверждающие его невезение. Отнюдь. Неудачник распознается сразу. По запаху. По смиренной боязливости взгляда. По агрессивности манер. По вздрагивающей обиженно нижней губе. По эдакой деланной независимости. Искусственной сдержанности. Нарочитой оживленности. То есть никаких примет нет, просто сразу чувствуешь, знаешь и не ошибаешься.

Морковкина говорила без умолку, ни о чем. Ни одного разумного вопроса, выказывающего какую-либо ее заинтересованность судьбой Ласточкина, ее осведомленность о его нынешнем положении, деятельности. Держалась так, точно они расстались вчера, и какие тут могли произойти события?

Кудахтала о гастролях знаменитого дирижера, мимо афиши концерта которого они прошли, о погоде — мол, слякоть, и соль портит обувь, об очереди в овощной магазин — наверно, бананы завезли. У Ласточкина уже сводило челюсть, он усмехался, еле преодолевая себя.

— Ну, а что ты сама-то теперь делаешь? — спросил, сбив ее щебетания.

— Как что? — она искренне удивилась. — Играю! — даже замедлила шаги.

— Где и что именно? — продолжил он, не церемонясь.

— Играю… Ну и дома, конечно. И в школе, где преподаю.

— А-а! — он протянул. — Ясно.

— А что ты думал? — она нервозно хихикнула. — Не все же стали лауреатами. А ты… — слегка замялась, — работаешь где?

В свою очередь он чуть не поперхнулся.

— Морковкина! — под иронично-строгой интонацией он постарался скрыть досаду. — Ты телевизор, радио включаешь иногда? Слушаешь выступления, концерты? Эстрадные, я имею в виду. Есть, знаешь, такой жанр, популярный, легкий, по определению некоторых. Вот в этом жанре я и работаю, не знала?

— Не-ет, — она протянула озадаченно.

— Ну вот, послушай… — презирая себя, он напел без слов начало своего «Ручейка», известного, как ему представлялось, настолько, что мелодия звучала уже как девиз.

— Да, вспоминаю… — Морковкина проговорила задумчиво. — Это, кажется, Зайцева поет.

— Вот! — поторопился подытожить Ласточкин. — Не так уж ты, значит, оторвалась. Вспомнила и про Зайцеву. Весьма польщен, — он слегка поклонился.

— Да… — Морковкина повторила пропетые им несколько тактов. — Довольно симпатично и очень, очень напоминает первую тему второй части Четвертой симфонии Брамса, так ведь? — пристально глядя на Ласточкина, тоненько, чисто вывела начало Брамса.

От неожиданности он не нашелся что ответить. Он в самом деле не знал! Забыл… Но она-то! К чему в глаза тыкать? Странно, грубо…

— Ты расстроился? — она заботливо к нему наклонилась. — Я думала, ты сознательно. А так… тоже бывает. Сам знаешь, все друг у друга воруют — и очень даже достойные, и даже кое-кто из великих. Не в том ведь дело. Смотря кто брал, у кого и с какой надобностью. Одни чужое возвеличивают, другие принижают Как Малер сказал: материал не нов, расположение материала новое. Ну ладно, что ты в самом деле. Я ведь так, пошутила…

— Ничего себе шуточки, — пробурчал он, отдуваясь.

— Ты что, серьезно? Ты так серьезно к этому относишься?

— К чему «этому»?

— Ну вот… что по телевидению, по радио…

Он развернулся к ней всем корпусом:

— Радио, телевидение — это миллионная аудитория. Притворяешься, что ли, что не понимаешь?

— Я понимаю! — она сказала на выдохе. — Многие слушают. У многих не развит вкус. И вместо того чтобы воспитывать, подлаживаются и еще больше портят. Не хотят, верно, рисковать…

— Вот ты бы и занялась, — он хмыкнул.

— Да нет, при чем тут я? Ты послушай! — Он усмехнулся ее горячности, теперь она внимания его добивалась, а он выжидал. — Почему, правда, так получается? Ведь в общем-то каждому человеку присуще чутье на хорошее и на дурное. В искусстве тоже. Если бы надо было вникнуть самостоятельно, уверена, что разобрались бы. Но то ли из лени, то ли по чьему-то злому умыслу… — она вздохнула. — Ну скажи, зачем такое количество второсортного? То есть зачем в первую очередь второсортное скармливать, а настоящее оставлять как бы про запас? Таков спрос? Нет, у меня, во всяком случае, ощущение, что второсортное нарочно поощряется, не знаю вот только, с какой целью. Оно выгоднее, легче ему пробиваться, не замечал? Всегда так было? Возможно… Но теперь иные во всем масштабы, и со второсортным тоже — глобальные.

— Ишь ты, сколько наблюдений. Прямо специалист по вопросам массовой культуры.

— Не отшучивайся. Я ведь с тобой откровенно, поскольку ты, как оказалось, имеешь отношение… И музыку любишь, способности у тебя. Я помню, как ты играл в школе. Шопена в особенности.

— Спасибо, хоть поощрила.

— Ну зачем… Зачем мы вообще с тобой так? Я ведь обрадовалась, тебя увидев…

— Я тоже, — примирительно сказал он. — Но тебя темперамент захлестнул, как и раньше бывало. Накинулась. А я как-то, знаешь, отвык.

— Прости! — она воскликнула и вцепилась ему в рукав с неожиданной отчаянной силой.

Он отстранился со внезапным стыдом за нее, за себя, заметил, что на них оглядываются. Представил, как они со стороны выглядят, он — и чудно́, крикливо одетая немолодая женщина. Скандал, семейная сцена?

— Ну что ж, твоя агрессия достойна продолжения. Давай запиши мой телефон. Созвонимся, встретимся…

— Давай! — она обрадованно заулыбалась. — А нечем, — растерянно произнесла, порывшись в сумочке.

Он нагнулся, вынул из портфеля блокнот, крупно набросал номер. Обычно носил с собой визитные карточки, на глянцевой бумаге с изящным выпуклым шрифтом: А.  В.  Л а с т о ч к и н,  к о м п о з и т о р, адрес, телефон, — но по какому-то наитию решил сейчас не доставать визитку.

Она благодарно приняла листочек. Подхватив портфель, он шагнул к переходной «зебре», но снова обернулся:

— А ты как, замужем? — сам не зная зачем, спросил.

— Ой, что ты! — она прыснула, расплылась всеми своими морщинками, точно он очень удачно ее рассмешил.

Вспомнив этот эпизод на следующий день, Ласточкин аж крякнул. Завестись от стародевичьих банальностей — ну и идиотство! А еще разобиделся, нахохлился, от чьих упреков? Представил увядшее лицо, лысый жакет, сапоги на гигантской платформе. Ясно как она живет, по урокам бегает, киснет с учениками-бездарями в какой-нибудь районной музыкальной школе. А кто, собственно, выбился из их выпуска? Ну Славик премию на конкурсе схватил, так он и был самый даровитый. Теперь гастролирует. А что такое концертная жизнь? Только для несведущих может праздником показаться. На самом деле — постоянное преодоление самых разнообразных неудобств. В поезде трясешься или застреваешь в аэропорту, одуревая от скопищ народа, томительной неизвестности, отсутствия элементарных удобств. Потом гостиница, номер, делимый с кем-то неизвестным, с буфетом, где в изобилии коньяк, шампанское, а стакана кефира не достать, места же общего пользования в конце коридора. Потом самое тягостное. Полупустой зал, инструмент, либо тугой до полной омертвелости, либо раздрызганный настолько, что с клавиатурой не сладить. Но ты — исполнитель, во фраке, вылощенный, играешь Дебюсси. Заканчиваешь — и под ледяной душ жидких аплодисментов. А что? Работа есть работа. Капризничать не приходится, едешь, куда Москонцерт, Госконцерт посылают и где вовсе не обязательно тебя ждут. А в награду, если заслужил, если достоин, — трехдневный Рим или Будапешт, Берлин, которые так и остаются нереальными, потому что опять же, кроме гостиничного номера и концертного зала, ты почти ничего не увидел. Удовлетворение? Ну, конечно, бывает. Должно быть. Иначе разве вытянешь?

Как и в том случае, если представилось трудиться на педагогическом поприще. К примеру, сонату Гайдна ре мажор разучиваешь с разными учениками столько раз, что, если сложить время ее звучания, получатся — годы. Учитель — это человек, который постоянно поднимается в гору и постоянно возвращается к ее подножию, так до вершины и не добравшись. И если от младенческого гугуканья ученика душа твоя родительская ликует, значит, педагогика — твое призвание. Но бывает, хочется схватить дубину, размахнуться и…

Ну Славик. Ну Дима Кроликов, получивший класс в консерватории, а также преподающий в школе «для вундеркиндов», которую они все закончили. Ну еще Нюра, принятая в первоклассный симфонический оркестр. Несколько девочек можно считать устроившимися, потому что они удачно повыходили замуж. А остальные? Угадать бы судьбу свою раньше, и к чему тогда многолетняя бешеная гонка, разгул честолюбия, истерики, зависть, сопровождающие их так называемый ранний профессионализм? Чадолюбивые родители сил не щадили, чтобы заранее определить будущее своих отпрысков. Ремесло — штука надежная — всегда, во все времена. Правда, обучение ремеслу в раннем возрасте не лишено некоторых недостатков, общее развитие страдает, увы. Пестуя талант, калечит иной раз  п р о с т о  способных. Но ведь в каждом большом производстве без отходов не обойтись. Их списывают.

Ему, Ласточкину, удалось увернуться: провал при поступлении в консерваторию в итоге обернулся удачей. Иначе его ждала бы жалкая участь середняка в сфере искусства, особенно исполнительского, связанная с такими унижениями, о которых не ведают не блещущие способностями представители других профессий. Да вот, к примеру, Морковкина. Болезненная ее экзальтированность, затянувшаяся невзрослость — тоже в какой-то мере результат неудавшейся артистической карьеры. Все ясно, поставлены все точки над «и», а возбуждение, лихорадочность не проходят. И мечты, мечты… Вариант маниловщины, но еще более жалкий, вредный, потому что связан с разочарованиями, озлобленностью.

«Права Ксана, — Ласточкин подумал, что сторонится неудачников. — И зачем я свой телефон дал?»

От слабости, неловкости и еще какого-то неясного ощущения — виноватости, что ли?.. Она, Морковкина, в школе была хорошенькой, что понимали взрослые, а сверстников раздражала ее, как они определяли, дурость. Все в ней воспринималось манерным, надуманным, как это, впрочем, случается иной раз именно с предельно искренними натурами. Ей бы восторженность свою слегка поунять, посдержаннее бы себя вести, похитрее. Даже в их школе, где чудачества скорее уважались, как примета неординарности, Морковкина считалась фигурой анекдотичной. Она витала, у нее увлажнялись глаза, могла вдруг расплакаться для всех неожиданно от избытка, так сказать, чувств-с. Но эти странности в обосновании нуждались: если бы за Морковкиной признали явный исполнительский дар, ей бы и не такое простили. Но одной музыкальности для пианиста мало: пальчики, техника нужны. Опять же — головка. А у Морковкиной в голове — радужный туман, а сама, как кузнечик, хрупкая, узенькая лапка, годная лишь для домашнего музицирования.

Она страдала. В ней что-то пело, вдохновенно пылало, но наружу не просачивалось: за роялем оказывалась застыло-робкой. Продолжала биться как рыба об лед, надеясь, верно, кому-то что-то доказать? Вот-вот могли ее отчислить, но не отчисляли, хотя педагогический совет их школы славился своей свирепостью. Быть может, поразмыслив, педагоги прикидывали, что в каждой области существует костяк из честнейших, преданнейших и свыкшихся со своим беззвездным уделом специалистов, и их тоже надо готовить, как и избранников. Морковкина жила с клеймом второстепенности, всем видным, только не ей.

Она трепетала. У нее по-прежнему увлажнялись глаза, когда на уроках музыкальной литературы из динамиков звучал грозно томящийся Вагнер или еще кто-либо, включенный в учебную программу. Стискивала крошечные, прелестные — не мечтай она стать пианисткой — ручки, точно пересиливая боль, брови ее страдальчески надламывались: все это было, возможно, правдиво, но не оправдано, и за спиной у нее раздавались хихиканья.

Даже признать ее явную привлекательность ровесники отказывались, и она начинала уже дурнеть, потому что никому не нравилась.

Только на выпускном вечере, явившись в простом синем платье с белым воротником, она вдруг будто вынырнула из подернутого ряской, тускло-коричневого болота, засветилась, засверкала крылышками, стрекозиной глазастостью, но это лишь мельком отметили: сегодняшнее уже не интересовало, жили завтрашним.

Удивительно, что Ласточкину запало синее ее платье, строгость неожиданная, испуг, застывший в мохнатых глазах, точно впервые она осознала…

А ни черта подобного! Вместе со всеми, ничуть вроде не колеблясь, стала ломиться в ворота консерватории. Их захлопнули, естественно, перед ее носом. Она год выждала и снова ринулась на штурм. Третья попытка наконец-то ее отрезвила: подала документы в Гнесинский на вечерний и дальше канула в небытие.

Впрочем, и Ласточкин оторвался, отошел от прежнего окружения. Поначалу из-за ущемленного самолюбия, потом в силу занятости. То, что Морковкина закрылась пеленой безвестности, казалось ему понятным, оправданным, но вот что она ничего о нем не слыхала!..

Ласточкин недоверчиво усмехнулся: полное неведение Морковкиной казалось ему подозрительным. То, что он делал, могло, разумеется, и не нравиться, но сильнее, чем ругань, задевала бы безвестность — этап, он полагал, им пройденный.

Он знал, как поносят Зайчиху — за вульгарность, самонадеянность, и хотя кое-что в подобных отзывах бывало, возможно, и справедливо, на положение Зайчихи это влияние не оказывало. При широком обсуждении голоса недоброжелателей тоже, в конце концов, являются данью. Популярность всегда привносит чрезмерность в оценках, полярно противоположных: избыток похвал отзывается, как эхо, гулом негодований. И то, и другое следует воспринимать сквозь фильтр, но очень быстро привыкаешь к шуму, тебя сопровождающему: тут как раз зависимость и возникает.

Все вроде соглашаются, что известность влияет на поведение, на характер. Одни, у кого больше вкуса и такта, держатся подчеркнуто скромно, но это скорее искусная игра. Других заносит, и окружающие с удовольствием отмечают их промахи. Но как у тех, так и у других в отношении к собственным недостаткам возникает особенная ревнивая заботливость: не только стремление к самооправданию, людям вообще свойственное, но и осознание определенных своих несовершенств как бы неотъемлемой частью дара. Может быть, вольно или невольно, это вызвано стремлением к самозащите у тех, кто постоянно на виду?

Для Ласточкина заветной стала фраза: «Я пробился сам». Не обязательно он ее вслух произносил, чаще повторял мысленно. Без поддержки, протекции, родительской опеки — ясно? Никто не наставлял, не советовал, не вел за ручку. Атмосфера в доме, в семье к занятиям искусством не располагала вовсе. Какое там!.. К отцу, матери — нормальное сыновнее чувство, но без тени идеализирования, трепетной нежности, ностальгии по детству, до старости не проходящей у тех, кто рос, воспитывался в родительской любви, кто задолжал, свято задолжал так много, что никогда не расплатиться; кто боль потери, необъяснимую и непростительную вину переживал не только на кладбище; кто гордился породой, преемственностью, ощущением корней.

А можно гордиться, наоборот, безродностыо. Сознанием разрыва, отрыва. Это тоже заряд, и бывает, что употребляют его даже с большим толком — в смысле деловом. Конечно, кто-то становится  п е р в ы м  в роду, выбивается из общей цепочки, и уже за ним тянется нить следов. Только быстро, к сожалению, эта нить почему-то обрывается в наше время…

Энергия Ласточкина была энергией первопроходца, человека, сделавшего себя самого, о чем ему часто, но всегда вовремя напоминала Ксана, подтверждая свои способности  х о р о ш е й  жены. Очевидная направленность подобной энергии как бы уже не оставляет ни места, ни времени для оттенков, сомнений, медлительности. Завоевывать надо и столбить, и вкус, аппетит не проходит, потому что  в с е г о  хочется, все не опробовано, все — впервые.

Работа и успех, и деньги, и положение, и вещи, и еще вещи, и новая небрежность к ним, вместе с новой свободой денежных обращений, с укреплением положения и боязливостью, как бы не пошатнулось оно, наслаждение непривычным и страх перед быстрым привыканием, чтобы не увязнуть, не пропасть, когда почему-либо лишишься того, о чем прежде понятия не имел.

Достаточно банально. Самолюбие, тщеславие, будучи частью силы, оказывается и причиной повышенной, болезненной уязвимости. Ксана приходила разгневанная: в Союзе композиторов их обделили, отказали в путевках в Дом творчества на август месяц, сославшись на переполненность именно в этот сезон. «Так что же нам зимой к морю ехать?» — Ксана возмущалась. Ласточкин мгновенно заряжался ее негодованием, вскипал, хватал телефонную трубку. Путевки путевками, но отказ оскорблял как посягательство на его, Ласточкина, права, то есть на положение, репутацию, и даже больше, бросал как бы сомнительную тень на самою его творческую продукцию — вот что задевало подспудно сильнее всего.

Гарантий, что давала бы должность, увы, не имелось. Приходилось  т в о р и т ь, без устали, без перерыва, возникать в концертных программах, участвовать в фестивалях, смотрах, мелькать в рецензиях, договариваться, обусловливать — чтобы не забывали, не сбрасывали со счетов! Ощущение толкотни, многолюдства постоянно преследовало Ласточкина, даже когда он бывал один: казалось, жмут на него, давят. Как-то надо перекричать, обратить на себя внимание в общем гуле. Надо что-то придумать, надо…

Это просачивалось в его музыку? А в мозг, в кровь?

Он, Ласточкин, работал. И вкусно ел, надевал яркие пиджаки, не без труда приобретаемые Ксаной. Но это ведь чушь, будто только в голодном головокружении шедевры создаются. И добродетельность тут ни при чем, как, впрочем, и порочность. Ничто вообще не объясняет и не обещает творческих удач. Даже боль. Боль есть у всех. Как и страх. Как и способность к их преодолению. Только разные, очень разные существуют для этого способы, а выбирает каждый сам. Или не выбирает?

Без боли, естественно, какой ты художник? Но боль не должна мешать благополучию, процветанию — как вот тут извернуться? Чтобы и боль, значит, и утонченность, и душевная артистическая отзывчивость, а одновременно — комфорт, благосостояние, настроение бодрое. Да-да, настроение, подтверждаемое широкой улыбкой. Взглядом соответствующим, походкой, жестом плюс еще миллион доказательств того, что тебе везет. Везет, но сам ты собой не доволен, не удовлетворен, находишься в поиске, потому что творческая натура, потому что так принято, таков образ современного победителя. Совестливого, но зубастого, истерзанного благородными метаниями, но крепкого здоровьем, независимого, но трезвого в высказываниях, и лучше, если он, победитель, еще и одет хорошо.

При чем тут, правда, артистические, художнические искания, импульс творческий? А ни при чем. Так, вскользь, случайно обронилось. Не о таланте речь, а о пути к известности, к успеху.

И тут, прежде чем уровня достичь, где окажешься замеченным, осмеянным, опутанным сплетней, какой ведь путь надо пройти! С нуля. Оглянешься, зябко делается. Как же себя не уважать? Сам пробился.

Устаешь, но — ложь, будто так уж жаждешь покоя. В безостановочной деятельности, пусть даже суете, скорее уверенность сохраняешь. Нельзя мотор глушить. Слышите рокот? Узнаете Ласточкина? В современный песенный жанр он внес с в о е.

Как Зайчиха — с в о и  прыжки, придыхания, взвизгивания. Не нравится? Надоело? Полагаете, стала халтурить? Но ведь миллионная аудитория ликует, ждет, и у молоденькой приемщицы в химчистке на столе под стеклом, рядом с прейскурантом, ее, Зайчихина, фотография, и ломятся, ломятся на ее концерты — кстати, не только почитатели.

Почему-то. Зайчиха как бы олицетворяет собой то ли всенародное признание, то ли дешевый успех, то ли бесстрашие неординарности, то ли падение вкуса. Словом, занятно. Штрих времени. А кроме всего прочего и вне зависимости от оценок — ведь пробилась. Сама.

Ласточкин защищал Зайчиху от нападок. Помимо братской, цеховой солидарности, он чувствовал в ней сироту, что объяснить было бы непросто. Но именно под шквалом оваций, на огромной космодромной сцене, в пожаре юпитеров, метания Зайчихи с микрофоном у лягушачьего, перекашиваемого конвульсиями рта вдруг казались ему зрелищем нестерпимым, и он в тошнотной слабости прикрывал глаза. Внезапно переставал слышать Зайчихин немой вопль. Ее торжество производило впечатление некоторой обезумелости. Чего-то в ней недоставало, чего-то оказывалось чересчур и выплескивалось с болезненной щедрой расточительностью. В отличие от лиц западных поющих звезд, ее лицо и под гримом не превращалось в ослепительную маску, природные недостатки в нем сохранялись, бросались в глаза, но поражало, восхищало и раздражало выражение упоенной отваги. Она все еще сражалась, причем с оттенком явной скандальности. Почти склоки. Это была уже та степень самоотдачи, от которой веяло истеричностью. Иначе — доморощенностью, дилетантизмом, что кого-то царапало, кого-то трогало, и возникало странное щемящее чувство.

Звезды Запада самые рискованные движения облекали лоском безупречной тренированности. Их акробатика зрителей не смущала, являясь скорее рекламой образа жизни звезды, железной подчиненности режиму. Певица вставала на голову, продолжая петь — было чему подивиться. Класс-уровень, для всех очевидный. Как очевидны рамки, границы жанра. В первую очередь для самих исполнительниц.

Иначе обстояло дело у Зайчихи. Она будто тяготилась клеймом развлекательности. В ней клокотала обида и не находила выхода. Все резче это проявлялось, все обостренней, почти на срыве. Может, поэтому у Ласточкина вдруг возникала к Зайчихе зябкая жалостливость?

Тень сиротства лежала и на общем их деле. Легкая музыка. Популярность плюс, как известно, большие гонорары. Плюс узаконенность как бы дурных манер, естественных у подкидыша, но заставляющих морщиться некоторых. Традиция, казалось, лишь закрепляла несправедливость. А за обиды — еще сокрушительней вой, гул, вибро-ВИА, надсадней вопли, припадочные восклицания электрогитар. Какая могла быть мера? При обожании массового слушателя, кто-то и конкретный брезгливо отводил взгляд. Неодолимое сопротивление толкало в грудь. Зайчиха взвизгивала, у Ласточкина в ярости каменела челюсть: у обоих возникало чувство, будто им что-то недодали, хотя оба пользовались  в с е м.

Но так чего же, помилуйте, недодали — тем, кто больше всего гордился, что пробились самостоятельно, без всякой поддержки? Возможно ли предположить, что нуждались они как раз в плече, руке, родственном ревностном огляде, предостережении, получаемых в семьях, где линия длится, традиция важна? Где существует, так сказать, культурный задел, которого хватает на много поколений. Где, помимо папы и мамы, еще и дедушка вспоминается, отлично знавший латынь, а бабушка, кстати, неплохо мазурки, вальсы играла, а на веранде стояла поскрипывающая, разогретая солнцем соломенная мебель, пирог с малиной на столе остывал, и разговоры между тем велись непонятные детям, но они при сем присутствовали. Дышали, впитывали  а т м о с ф е р у, удержавшуюся надолго в них, посему они не смели сказать: «Я сам, до меня  н и к о г о  не было».

Впрочем, всегда чего-то недостает: относительно же культуры — беда эта в наше время общая. И что там — легкая музыка, серьезная! Ласточкина постоянно просили: сыграй, пожалуйста. В компаниях, на днях рождения, юбилеях. Не баховское ждали — ласточкинское. И он с готовностью шел к роялю. Безотказность сама собой предполагалась в характере его творчества. Вообще он играл одно и то же, повторяясь без неловкости и без скуки, как это свойственно исполнителям. Искусственная оживленность в какой-то мере и есть артистизм. Фальшь тут улавливают придиры, далекие от мира сего. Вот им и надоедает, вот они-то от повторений и куксятся. А аудитория в целом воспринимает все как свежее: кто из доверчивости, кто из небрежности, от неспособности помнить, сравнивать.

Их с Ксаной часто в гости звали. И если имелся инструмент, в любом обществе, при любых сборищах, Ласточкин рано или поздно оказывался в центре внимания. В других случаях он пластинку свою дарил. Огорчало, что в большинстве современных квартир рояль теперь вытеснялся. Зато посещение ресторана, как правило, заканчивалось его импровизацией: Ксана млела, млели посетители, Ласточкин привык.

Конечно, обилие знакомств — одно, а друзья — другое. Но в задушевной дружбе Ласточкин и в юности не очень нуждался. Теперь же лицо друга заменил так называемый круг. Понятие условное и вместе с тем достаточно определенное, влиятельное и влияющее — ну, скажем, на внутреннее состояние, равновесие. Мнение круга, его оценка — не пустяк, как часто напоминала мужу Ксана. Хотя она же заявляла, что критериев никаких нет, а есть полное безразличие всех друг к другу. Но подобные противоречия в сознании Ксаны мирно уживались. «Людям не важно, — она говорила, — совершил ли ты безнравственный или благородный поступок, для них имеет значение только, как ты к ним лично относишься». Что опять же не мешало той же Ксане азартно хвататься за телефонную трубку, спеша оповестить приближенных о некой новости, придав ей нужную окраску, и длилось это подолгу, но Ксана вовсе не считала женской слабостью такую болтовню. Напротив, она пребывала в полной уверенности, что занимается очень серьезным делом — формированием общественного мнения. А может, действительно?..

Ведь не одна только Ксана поднаторела в попытках сделать область, скажем, музыки обжитым как бы домом, где по соседству уживаются друзья-приятели, а другим хода нет. А как приятно увидеть на экране, в нашумевшем подавно фильме, пусть эпизодически мелькнувшую, но знакомую, родную физиономию — племянника, приятеля, соседа режиссера. Ну прямо как одна семья, не только в переносном смысле, но и в прямом. И обещания сладкие, и склоки сплетаются в плотную сеть — она же сито, сквозь которое непосвященному не просочиться. По крайней мере, без усилий, затрат. Тем, кстати, радостнее момент приобщения, если он, конечно, наступит. А что, надо же как-то ограждаться от наплыва — начинающих, сочиняющих, грезящих, сведенных порой судорогой вдохновения.

Тут, каковы бы ни оказались у Ксаны способности, ей было бы не обойтись без соратниц и наставниц (и соратников, и наставников). Злословие? Нет, скорее осведомленность. Но в тех сферах и под таким углом, что доброжелательность, явись она вдруг, сбежала бы пристыженной, как явная глупость. В результате все выносилось на поверхность, сор собирался со всех углов, ничего сокровенного ни в ком не оставалось — парад голых, где каждый существовал в обмане, что он-то, единственный, одет. Общее это заблуждение являлось характерным для  к р у г а, проникнуть куда было нелегко, как нелегко и вырваться, если вообще признать факт его существования реальным.

У Ласточкина на этот счет пока не сложилось твердой позиции. Вроде бы круг был, вроде бы и они с Ксаной к нему принадлежали. Вместе с тем на днях рождения, к примеру, за столом обнаруживался странный, не сочетающийся друг с другом народ, с явным преобладанием женского пола. Ксане нравилось опекать девиц на выданье или же потерпевших неудачу в первом браке — с условием, чтобы они не оказывались ни явно привлекательными, ни с явными признаками ума. Из мужской половины неизменно присутствовал Михал Михалыч, как обращались к нему все уважительно, директор кооперативного магазина «Золотой Бор», обилие дефицита на столе являлось исключительно его заслугой. Словом, людно, шумно, но прежде чем поименно начнешь перечислять, задумаешься…

А что поделать, Ласточкин все же довольно долго продирался. Задачи профессиональные на каждом этапе находили как бы свой отголосок в людях, лицах, знакомствах, возможностях, финансах. Но беспокойство не оставляло его. Знать бы, где проходит граница между художнической неудовлетворенностью и ненасытностью житейской. А где начинается соскальзывание к халтуре? Неверно, будто халтура — сознательный бандитизм. Халтурщик в своем роде фигура трагическая, как больной обжорством. Вроде комично, а ведь беда. Не получается уже иначе, только гигантскими порциями, несет, волочет за собой какая-то сила. И неловко, а приходится нагличать. А нагличанье, если вспомнить, со смутного ощущения начиналось, что такая плодовитость сродни бесплодию или приведет к нему. Но где, в чем еще угадываются приметы?

«Я пишу много. Я не слишком много пишу?» — временами с тревогой спрашивал себя Ласточкин. А может, он пугал себя напрасно?

Впрочем, все еще проще: халтурщик — тот, кто всегда знает, что надо, что требуется, и делает именно это. А Ласточкин?

В нем совмещался атеист и верующий, подверженный предрассудкам. Такого, скажем, рода: как там со злодейством и с гением — совмещается? Точнее, на современный лад: если дачу купить и хорошенько ее благоустроить, это не повлияет, не отвлечет?.. То есть желание жить широко, красиво не противоречит ли возвышенным идеалам творчества? А если ты по натуре трусоват, подловат, так неужели… С другой стороны — сколько обратных примеров, сочетаний негодяйства с вдохновенным пророчеством, пошлости с артистическим озарением. А вообще — еще отрезвленней — какие могут быть сомнения, самоограничения на празднестве, где твое участие может в любой момент оборваться? Миг — и все.

Так вот булькало, стыдливо, со смешком — над собой, своими опасениями — и, честно признаться, отравляло. Но не настолько, чтобы на работу влиять. Что правда, то правда: песни Ласточкина, едва явившись, с лету расхватывались.

И тут уже другое подозрение начинало его мучить: мало кто в музыке разбирался, понимал… В теперешнем его окружении, по крайней мере. Постановщики, режиссеры, исполнители, организаторы, устроители фестивалей, концертов — все свои мнения высказывали, но от музыки это было очень далеко. Музыку подменял эффект, а что он являл собой такое — попробуй разобраться.

Судили и  п о к а  хвалили, точно под гипнозом чьей-то первой лестно-беззаботной оценки. Так Ласточкину казалось. Он же знал: через такую толщу невежества никакое наитие не пробьется. Что значит «нравится»? Да попытались ли в задуманное вникнуть? Зверское равнодушие профессионалов из  д р у г о г о  цеха, не разбирающихся по сути ни в чем. Кто музыку не чувствовал всей плотью, как мог считать себя полноценным? Ласточкин закипал и изо всех сил сдерживался. То, что он делал, то ли являлось общедоступным, то ли в ядре своем неразгаданным. Горечь непризнания, если ощутить ее ненадолго, была бы для него, пожалуй, знаком качества. Но песни его с удовольствием повсюду распевались, будто в издевке над тайными его притязаниями. А когда он в свою очередь пытался поиздеваться, спародировать ясность, добродушие, от него ожидаемые, это сглатывалось без тени сомнения, с той же доверчивой жадностью. Миллионным зевом, миллионной глоткой. Ласточкин уже вроде колебался: а может, правы они? Тонкий налет изыска, пародийности слетал, и оставался все тот же прежний, неутомимый, бодрый Ласточкин. Узнаете? Он сам себя — да.

…Да, да, да! Доставляли неизбывную радость, казались уже необходимыми рубашки именно в тоненькую полосочку с небольшим корректным воротничком, ботинки с дырчатым рисунком, с «разговорами», как фарца выражалась, супердорогие, большой флакон английского одеколона, стоящий в ванной у зеркала во всю стену, и собственное выражение медлительной усмешки при встрече с не очень приятными знакомыми, и новые, вошедшие уже в привычку манеры, жесты человека, обеспечивающего себе задел. Все это вместе оказывалось настолько прельстительным, что поглощало общей своей массой смущенные попискивания где-то в самой глубине. А все же царапающие ощущения проникали сквозь толщу. И тут Ласточкин не обманывался: атмосфера вокруг него бывала не самой благоприятной.

Если бы источником неприязни оставалась только лишь зависть, обычная, элементарная, не следовало бы и вникать. Зависть имелась, но примешивалось, вклинивалось и другое, что выдавалось уже за превосходство, причем в сфере нравственной, и оттуда, с иной высоты, осуждало как бы даже брезгливо.

Хотелось отмахнуться. И вместе с тем собственная половинчатость, раздвоенность напрашивались на конфликты. Под жесткой наработанной броней местами прорывалась рыхлость, потребность объясняться, каяться. Вот уж совсем нелепо получалось. Но его, Ласточкина, томила исповедальная словоохотливость как раз с теми, кто категорически не принимал, не понимал одолевающих его соблазнов — то ли по твердости убеждений, то ли потому, что их-то никто не искушал. Не представлялось им, что ли, никакого выбора?

Они неважно жили. Трудно, скудно. Ласточкин улавливал такие обстоятельства с ходу: детство, юность чутье его отладили на этот счет. Они, они… Сотни тысяч возвращающихся со службы в метро с серыми, с тенями усталости, лицами, уткнувшись в книги, заботливо обернутые газетой. Мужчины пообтертые, не старые, не молодые, женщины в раскисших от уличной слякоти сапогах, с авоськами, которые они надеялись сдать на вешалке, преодолев сопротивление гардеробщиц, спешили на концерт, в театр, с глубоко запрятанным ощущением праздника. Они — интеллигенция, вот кто.

Знали, читали, обсуждали, оценивали, слушали, перебивали друг друга, и запал их был истинный, они не соперничали, подлинное для всех искали. Насущное, серьезное, ироничное, скрытое под личиной забавы, но намекающее хотя бы, раскрывающее хоть в какой-то степени то, что волновало всех.

Ели со сковородки картошку, отпивали из бутылки кефир и терпеливо стояли в многочасовой очереди, чтобы увидеть маленькую съежившуюся фигурку Христа Рембрандта. У книжного прилавка листали в забытьи роскошный альбом, цена которого представлялась фантастической. Плотно жались друг к другу в проходе амфитеатра Малого консерваторского зала, где живой и уже великий пианист укрощал свой исполнительский гений ради музыки.

Взгляд их небрежно соскальзывал с лакированного бока чьей-то чужой машины без всякого отзвука, и полная их тут естественность и делала их неуязвимыми.

Самая главная, самая ценная аудитория — вот кем они являлись. Их ни в чем не удавалось обмануть.

Они и по отдельности сохраняли свою силу, основанную, пожалуй, на общей вере, корни которой, как ни подкапывайся, враз не обнажатся, настолько они глубоки. В повсеместном коловращении, извне не защищенные, они умудрялись как-то уберечься от суетности, и незамутненное достоинство в них тоже могло показаться загадочным, поскольку не находило обоснований ни в чем осязаемом, зримом.

Скромное положение, небольшие оклады. А в толчее, грубом наседании друг на друга, безнаказанном рефлекторном хамстве, оттаптывании ног, обрыве пуговиц — в час «пик», скажем, — именно у них, с невольностью, выдающей породу, вдруг вырывалось беспомощное и разящее наповал: ах, извините… простите за неловкость… пожалуйста…

Вот на кого Ласточкин порой глядел, изнывая от желания приблизиться. И догадывался, знал почти наверняка: не поют они его песен.

Для человека так называемой свободной профессии особенно важен строгий распорядок дня. Не имеет значения, как именно он выстраивается, с ранним ли, поздним ли вставанием, но четкая определенность часов занятий вырабатывает инстинкт, пробуждаемый ежедневно, как чувство голода.

Ласточкин был противником мифа, приписывающего вдохновению нечто божественное. Целомудрие профессионала не позволяло ему ни вслух, ни мысленно подобные фразы употреблять — крылатое, прихотливое, неожиданное… Куда там! В процессе длительного, упорного трения искра, случалось, возникала и тут же гасла в наплыве новых преодолений. Преодоления, правда, могли породить задор, веселую злость, внутреннее подхихикивание, умиленность, растроганность, но и упрямство, и прилежание тоже давали неплохой результат. В апофеозе мученичества нужды не возникало вовсе.

Не шло, застопоривалось — это другое дело. Настроение пакостилось, хотелось на кого-то наорать, хлопнуть дверью и, стремглав слетев с лестничных маршей вниз, в подъезд, вдруг обнаружить начищенные до блеска носки своих отличных ботинок, оправить, успокаиваясь, кашемировый шарф, хмыкнуть, достать от квартиры ключи и снова к себе подняться, попить, скажем, кофе.

Удобства размягчали, утопляли гнев. Ласточкин все еще к ним не привык, все еще детски радовался. Или такое гнездилось в его природе — способность малым утешиться, от малого возликовать? Но не означает же это, что, если бы удобствами его обошли, он стал бы страстотерпцем? Нет, разумеется, глупости.

Как всякий нормальный, здоровый человек, он, Ласточкин, исходил из собственной нормы, подозревая подобное у всех. Но здоровое не есть ли банальность? И как тогда ее сочетать с постоянным, вынужденным, чисто, так сказать, профессиональным, техническим стремлением к оригинальности? Близко к вычурности: вариации на все ту же банальную тему. Как удержаться, на чем? Ведь песенный жанр требовал правдивости.

Беспокойств, черт возьми, неудовлетворенностей, разнообразных нервных терзаний хватало! Но разве это материал? Страдание — вот струна, из которой лучшие звуки извлекались. Кого из этих  в е л и к и х  ни возьми. Даже при спокойной в целом биографии умудрялись же подыскать нечто подходящее для муки мученической. И получалось! У Брамса, Вагнера, даже Мендельсона, совсем неплохо устроившихся. Не говоря уже о Шумане, с ума сошедшем, глухом Бетховене, нищем Шуберте, истерзанном спившемся Мусоргском. Их песенные циклы… Только вообразить такую над собой глыбу — и даже на мычание не осмелишься. Надо забыть, отринуть все эти громады, тем более что современные слушатели, большинство, тоже, как правило, не помнят, не принимают великое в расчет. Спасительное невежество, забывчивость. А с другой стороны, скучно. Перед кем стараться, изощряться, если все тает, уменьшается горстка знатоков?

И  х о р о ш о. Легче так, проще. Людям некогда в эпопеи вчитываться, длинные симфонии слушать, вдыхать запах «соловьиных садов» из стихотворных томиков — дорога ширится, все больше возможностей твердо, уверенно без  о с о б ы х  з а т р а т  шагать.

Ласточкин, кусая карандаш, хмыкал. Желание себя высечь не мешало упорству и прилежанию. Мелодия низалась такт за тактом, кокетливая, ершистая, повадкой и лицом явно кого-то напоминающая, но в теперешнем гуле голосов попробуй различи — кого. Да, приходилось нити надергивать из уже сшитого кем-то платья, но уж выбирать следовало подобротней, не гнилье.

Ласточкин трудился, а рядом, совсем близко мелькало: давай-давай, но имей в виду, что сама по себе двойственность еще не создает  с л о ж н у ю  натуру.

Готовую песню он обычно первой Ксане показывал. Она входила не без торжественности, садилась в глубокое кресло. Ласточкин, слегка волнуясь, начинал.

О способностях своей жены к восприятию музыкальных произведений, тем более к самостоятельному их осмысливанию, Ласточкин давно догадывался. Но оба делали вид, что происходит нечто значительное. Ксана с выражением углубленного внимания склоняла голову, прикрывала глаза, у сидящего за роялем Ласточкина на щеках пятнами проступал румянец: будто что-то свершалось, что-то от Ксаниного мнения зависело. Игра, явное псевдодейство. А что? А когда он режиссеру свою музыку к фильму показывал, тот, что ли, не притворялся понимающим? А жюри, где, можно сказать, судьба песни решалась, разве не состояло наполовину из псевдознатоков? Всюду, все этим «псевдо» окрашивалось.

Ксана слушала. Трудно ей приходилось, бедняжке. Финальный аккорд, пауза… Поднимала голову, соображала лихорадочно — и действовала наверняка: «Необычно… Но, по-моему, замечательно!»

Ласточкин на вертящемся табурете разворачивался к жене. Знал: грош цена подобным похвалам. И тем не менее настроение делалось прекрасным, ликующим, как весной в пору юности. Он любил Ксану. Любил ее потупленный лживый взгляд, в котором искренняя забота о нем сплеталась с соображениями сугубо практическими; любил коварство в ней и нахальную самообличительность, убежденность, что незачем стесняться, коли сила есть, и тайный суеверный страх расшатать, утратить вдруг эту силу. Он ее любил, она так была похожа на него самого.

А их сын — на них обоих. Но, разумеется, лучше, перспективней. Сын, Вова, должен был того достичь, что не успеет и не может успеть его папа Ласточкин. Будущее сына представлялось в сцеплении их трех фигур, как бы в акробатическом номере: атлетически сложенные двое подставляют плечи юному стройному гимнасту, способному взлететь под купол цирка — удалось, ура!.. Пока же Ласточкин лично уделял два часа для занятий с Вовой музыкой. В той школе, которую он сам закончил, теперь преподавал его однокашник Дима Кроликов. Уж как-нибудь… Адская, конечно, мясорубка, но для тех в основном, кто приходит со стороны. Музыка — такая область, где пестование надо начинать с малолетства — и умеючи. Без бабушки или там тети, скромных преподавателей фортепьяно, редко выбиваются ввиртуозы. Кто-то должен шишки набить, чтобы предупредить следом идущего о наиболее опасных поворотах. И у Моцарта, как известно, был знающий, цепкий папаша. Там, где в основе ремесло, преемственность необходима, чтобы не толковали о чуде дарования. Все чудеса присочиняются потом. А вначале родственница, закаленная неудачница, хваткая и терпеливая  т е т я  М у с я  сажает карапуза к инструменту: «Круглее пальчики. Потверже мизинчик».

Телефон зазвонил, когда Ласточкин должен был уже на телевидение мчаться. Там, в бесконечных коридорах, бункероподобных помещениях, переходах-туннелях, освещаемых голубовато-мертвенными светильниками, свежий человек преисполнялся священным ужасом, трепетом в страхе заблудиться, догадываясь по выражению лиц у встречных, что и они плутают: в лучшем случае знают  с в о ю  дверь, с в о й  этаж — и все.

Ласточкина тоже мутило, но он, себя преодолевая, решительно пересекал вестибюль, шел напрямик к лифтам, откуда пачками вываливались знаменитости, со стертыми во множестве ролей физиономиями. Случалось, кто-то Ласточкина окликал, хлопал по плечу, и он, мысленно пробегая строчки титров, узнавал неузнаваемое. Так, кстати, подтверждалось одно из чудес актерской профессии: красотки на сцене и экране в обычной жизни выглядели чучелами, образцовые мускулистые экземпляры мужской стати вдруг утрачивали и силу свою, и рост, точно из них выпускали воздух, и, напротив, комедийные исполнители, при одном взгляде на которых зрители корчились от хохота, оказывались внешне абсолютно нормальными и даже не лишенными привлекательности.

Ласточкин, сквозь насмешливые подначки, про себя им произносимые, улыбался, обнимался, наслаждался моментом приобщенности. В с е  наслаждались, потому что  в с е  когда-то были обыкновенными, безвестными, и память о тех временах сохранялась, несмотря ни на что.

Атмосфера на телевидении обладала лихорадочным зарядом, принуждающим всех спешить или изображать спешку, но тут как раз Ласточкин чувствовал себя как рыба в воде. Попадая в обстановку контрастную, в тишину леса, осень, зиму загородную, на пустынный берег, он быстро скисал, у него портилось настроение. Тишина, одиночество вроде бы соответствовали его профессии, традиционно нуждающейся в сосредоточенности, но в другие времена, другие нравы. Кроме того его песни заряжали именно упругим, моторным, нутряным ритмом — и сами зарождались, возможно, от чего-то подобного.

Так вот, когда телефон зазвонил, он уже почти на телевидение опаздывал: договорились к трем, заказали зал для просмотра проб к задуманному сериалу, и хотя на этом этапе присутствие Ласточкина было необязательным, раз он пообещал… Трубку сняла Ксана:

— Тебя! Какая-то девица. Странноватая… — и пока Ласточкин шел к аппарату, вслед ему прокричала: — Имей в виду, никаких контрамарок! Все уже обещано.

Он знал. Не взяв еще телефонной трубки, догадался. И чутье не обмануло его.

— Здравствуй, — услышал манерный и ломкий от неуверенности голос — Это я, узнаешь?

Он тут же обозлился. Что за тон? Кто из приличных людей так представляется, после почти двадцатилетнего перерыва?

— Здравствуй, — произнес сухо. — Я тебя слушаю. — И так же мгновенно обратной волной его обдало — виноватости, что ли? Вспомнил, как она, Морковкина, была жалка. — Слушаю, — повторил. — Молодец, что позвонила.

— Да, знаешь, я все думала, кстати ли… чтобы не помешать, у тебя, конечно, дела… А потом решила: ну что в самом деле? Обидно же снова потеряться, когда вдруг встретились. Я, понимаешь…

Он перенес трубку в другую руку. Мало того что опаздывал, неудобство, неловкость прямо-таки жгли его. Хотя помнил отлично, что за все школьные годы с Морковкиной даже взглядом, что-то там значащим, не обменялся. Ни намека, ни полслова. Никогда она не интересовала его. И даже больше: тень отверженности, на нее павшая, вызывала у него необходимость подчеркнуто ее сторониться. И это он не забыл: юношескую в себе жестокость, подленькую готовность быть как все. С большинством, коли там сила. А то, что Морковкина оказывалась слаба, сомнений не вызывало. Она держалась как прирожденная жертва, и ее выпады, ее слезы, выкрики еще пуще разжигали азарт преследователей.

Ну, разумеется, в их  о т б о р н о й  школе и травля принимала характер рафинированный. Не какие-нибудь там примитивные подначки, дерганья за косы, молодецкое ржанье. Нет, ее, Морковкину, просто не замечали. Ее не было, не существовало. Разговоры, улыбки — через ее голову. Все вместе, она в стороне. А ведь и у них в классе, как и везде, имелись, абсолютно неразличимые фигуры, заполнявшие пространство, но начисто лишенные каких-либо индивидуальных черт. Пять, или шесть, или восемь блондинок, безмолвных, невзрачных, невидимых, неслышных. Блеклая эта стайка перемещалась, не задевая никого. И их не задевали, терпели. Морковкина же лезла на рожон. К примеру, заданное наизусть стихотворение она читала так выразительно, с таким подъемом, что за партами давились от хохота. Она позволяла себе быть не как все, пренебрегая реальностью, не думая о самообороне, но вряд ли сознательно, скорее в какой-то отрешенности.

Не понимала: почему смеются? С недоумением оглядывалась, и лицо ее резко менялось. Казалось, могла ударить, закричать — и  у ж е  ударила, у ж е  закричала — так ее щеки пылали, так яростно сверкали глаза.

А казнили ее великолепной невозмутимостью. Стена. Равнодушные, невидящие взгляды. Взрывалась она одна — вот в чем позор. Ее задевало, она захлебывалась в негодовании, а всем остальным — наплевать.

Почему их влекло на такое мучительство и не наскучивало так именно себя развлекать? Взрослели, умнели, вглядывались все напряженней в предстоящее будущее, но появлялась Морковкина, и коллективно зверели.

Надсадный ее вопль: «За что?!» Довели однажды. Группкой, самой отборной, интеллектуальной. Пожали плечами, недоуменно переглянулись. Да ничего они в самом деле не сделали особенного, грубого слова не сказали.

Ласточкин слушал. Те впечатления, ощущения уже за чертой оказались — другая неловкость, другая одолевала маета. Почему никто из остальных одноклассников, тоже потерянных, подзабытых, внезапно на голову его не свалился? Почему именно Морковкина? И почему наседала, на что напрашивалась? Он слушал, ронял время от времени «да», «нет». Нащупал пачку сигарет, затянулся.

Какое-то начиналось в нем дребезжание. На неплотно прикрытую дверь в спальню оглядывался, где Ксана с книгой лежала на тахте. До женитьбы, само собой, случалось у него — незначительное, а после — ни до того. И Ксана стояла на страже, и не возникало охоты. Улыбки возбужденным почитательницам, торопливые автографы после концертов, но всегда с соблюдением дистанции. Да и преувеличены эти страсти. В отношении авторов, по крайней мере. Успех пахучей своей шелестящей букетной массой падает в основном на исполнителей. А Ласточкину отнюдь не часто все это выпадало.

— Послушай, — решил он наконец Морковкину прервать, — со временем у меня в данный момент туговато, но давай договоримся…

— Давай! — она его перебила.

И снова в нем что-то скисло, пугливо дернулось.

— Словом, я часам к пяти освобожусь, зайду в Союз, потом… помнишь, где церковь в Брюсовском?

— Неужели! — она отозвалась все с той же торопливой готовностью.

— Вот там и жди. В половине шестого. Годится?.. Уф-ф! — положив трубку, выдохнул с пафосом, в расчете на появившуюся в дверях спальни Ксану. — Ну и Морковкина! Я тебе не рассказывал? Была у нас в классе такая дуреха. И кажется, совсем завязла. Постараюсь, если смогу, помочь.

Ксана проводила его тягучим, насмешливым взглядом.

— Пока! — схватив с вешалки дубленку, он чмокнул ее в щеку.

С телевидения вырвался даже раньше, чем планировал. Часа хватило на просмотр актерских проб, в обсуждении которых Ласточкин тоже принял активное участие, хотя, сидя в темном зальчике с разбросанными вне ряда стульями, откровенно зевал. Актеры в эпизодном месиве произносили приблизительный текст с неоправданной выразительностью и также без повода выказывали темперамент, демонстрируя себя с наивыгоднейшей стороны, но было бы наивным ожидать, что это сырье так уж разительно преобразуется при завершении работы. И не на что сетовать. Никто не обманывал никого. События случаются время от времени, а кроме того, существуют будни. Гонят на телевидении очередной сериал, журналы заполняются романами с продолжениями. Так было, так будет — всегда? Хорошо бы только, чтобы способность к восприятию значительного не заглохла. Хотя не все в ней нуждаются, и не выгодна она, не безопасна кое для кого.

Ласточкин вышел из здания на улице Королева, пустырь вокруг которого застраивался все плотнее, но ветер все еще гулял, одичало резкий, характерный для таких районов, где как бы вдруг из ничего разрастались вширь и ввысь многоэтажные, многоподъездные жилые массивы.

Сел в салатовые «Жигули» (ничего не поделать, выпал такой поносный цвет на целую партию), но успел воздух глотнуть, подозрительно весенний. Включая зажигание, подумал: какие же мы, однако… Проблемы, сплошные проблемы, а чуть потянуло весной, и один голый инстинкт — жить! Как жить прекрасно!..

Спасибо природе, умеет она нас к себе возвращать. Иначе бы все забылось. Первый снег — и снова детство. Хоть не станешь уже снежную бабу лепить, сосульки слизывать, но давние те ощущения вновь внутри возрождаются… Ласточкин от удовольствия прижмурился, но вспомнил и деловито опустил противосолнечный козырек. В такой атмосфере ощущать себя удачником казалось просто необходимым. И то, что он мог среди бела дня сорваться, ехать куда заблагорассудится, а не досиживать в какой-нибудь конторе до положенного срока, веселило, как удавшаяся ребячья шалость.

Предстоящее свидание его волновало. Любое свидание сейчас волновало бы. А тут, как-никак, встреча с прошлым. С юностью. Почему не позволить себе иной раз сентиментальность? И так в нас, современных людях, столько уже задавлено, схвачено под уздцы соображениями трезвости, недоверия, опасениями показаться смешными. Но что-то же тянет пожилых уже товарищей на традиционные школьные сборы. И собираются в юбилейные даты выпускники институтов. Пусть совсем уже чужие, отстранившиеся, а все же взглянуть занятно. И себя показать. Конкурентное, задиристое, да просто даже похвальбушное в той или иной мере присутствует чуть ли не в каждом, и от обстоятельств зависит, в какой форме оно потом обнаруживается. Или не только от обстоятельств? Да, конечно. А все же хочется на тех взглянуть, с кем вместе стоял когда-то у стартовой черты, и краем глаза хотя бы ухватить почтительное, удивленное в их в общем скрытных лицах. Иначе для чего все? Ради одобрения потомков? Ну тоже неплохо. Если, правда, хоть чуть надеяться, что не будет тебе тогда уже все все равно.

А Морковкина… Морковкина в школе была очень хорошенькой. Но никто за ней не ухаживал, поэтому и Ласточкину в голову не приходило. Надо признать, и в юности, и потом общее мнение на него сильно влияло. Даже если он поначалу некоторое несогласие ощущал. Но способность к быстрому гибкому маневрированию оттачивалась с годами, так что первоначальная ошибка оставалась никем не замеченной. В результате же Ласточкин оказывался прав, как и большинство. Процесс скольжения от одной позиции к противоположной не вносил привкуса унизительного поражения, так как переброс совершался мигом. Почти неосознанно. Да и не принципиально. Принцип ведь тогда обнаруживается, когда именно в это — в  э т о — вкладываются силы ума, души.

У Морковкиной же, помнится, были чудесные волосы, которые она бездарно портила парикмахерской завивкой. Но глаза испортить не удавалось, они оставались серо-фиалковыми, влажными, притягательными своей беспомощностью, зовущими. Если бы кто-то сумел услышать этот зов. Но не Ласточкин, никак не Ласточкин. В классе царила Джемма, обогнавшая в развитии благодаря восточной крови своих сверстниц. Томные взгляды, властная леность движений, коровьи ресницы и пушок на верхней губе — теперь-то, конечно, подобным не обольстишься. Но в ту пору Ласточкин, к а к  и  в с е, ловил каждое Джеммино слово, топтался рядом на переменке, мялся, поджидал, по окончании уроков, пересчитывая сокровища: сколько раз Джемма на него поглядела, когда улыбнулась. А как-то вот даже позвонила по телефону задание по физике узнать.

Морковкина плелась по школьному двору в куцем пальтишке с барашковым, одним углом задравшимся воротником. Волочила портфель, перебирая худыми ногами, точно торопясь поскорее скрыться. А ноги стройные, узкие в лодыжках — Ласточкин увидел то, давнее, только сейчас оценив. И надо же, замуж не вышла! Значит, шлейф детского непризнания может и во взрослое существование протянуться. Грубо, жестоко, а главное, малопонятно — вот что такое жизнь.

Он поморщился. Снова что-то засаднило. Уже о себе, о своем. Первое эпизодическое столкновение с Морковкиной вернулось с привкусом неприятным. И глупостей же она наговорила! Но, надо согласиться, если бы прежде не возникало в нем самом  щ е л и, Морковкиной некуда было бы вклиниться.

У светофора на Горького долго продержали. Машину обегала толпа с посветлевшими, обнадеженными весенним дуновением лицами. И Ласточкин, принимая заряд, опять приободрился. Кстати, смена времен года вдвойне радует, если на все случаи имеется соответствующая экипировка.

…Почему у церкви в  б ы в ш е м  Брюсовском? Это был когда-то  и х  район. Школа находилась пониже, у Арбатской площади, в коротком крученом переулке, путь от нее проходными дворами к консерватории — пять минут. Оттуда, еще быстрее, прямым броском к дому, где помещался Союз композиторов: там тоже случались интересные, для небольшой аудитории концерты. А  м и м о — в бывшем Брюсовском, нынче улица Неждановой — тихая, скромная церквушка. Типично московская, в слабом лепете песнопений, прорывающихся иной раз, а чаще старающаяся быть совсем незаметной. Однажды Ласточкин с приятелями туда вошли поставить свечку перед самым отвратительным экзаменом — по геометрии.

В Доме композиторов Ласточкин теперь частенько обедал. Кормили хорошо, хотя антураж значительно уступал знаменитому Дубовому залу в Доме литераторов, куда у Ласточкина тоже имелся пропуск. Но в  с в о е м  Доме вместе с обедом могли совмещаться и кое-какие дела.

И на этот раз следовало, наверно, заскочить, понюхать, коли оказался рядом: вдруг подвернется кто-то не без пользы. Так посидели недавно за пивом с поэтом Гнездюковым и задумали совместный песенный цикл. К слову, только обывателям может показаться принижающим сочетание пива и творческого искуса. Но даже оправдываться смешно: встретились — не важно где — и осенило.

Гнездюков великолепно перевел с каталонского по подстрочнику народные баллады, где жутковатый вымысел облекался в форму грубоватой, простодушно откровенной и слегка даже непристойной шутки, которая должна была смягчить мертвящую дрожь от сказа, но получалось — две упругие параллели: смеха и страха. И в музыке их, пожалуй, стоило сохранить в обособленности, напряжение тогда еще больше бы нагнеталось. Современное восприятие все легче справляется с подобной двойственностью, ждет уже именно ее, ею насыщается. Только, к сожалению, и здесь пора открытий миновала. Кажется, нигде вообще не осталось целины: все разработано, пущено в ход, удобрено, использовано по новой. Но, как подсказывает опыт, маятник должен был вот-вот качнуться в противоположную сторону — к нерасщепленной, незамутненной цельности. Только из чего ее рассчитывали слепить, из каких остатков, ошметков? Так, чтобы в нее поверили. Вот ведь в чем фокус.

Пока же оставалось — балансировать. Совместный опус с Гнездюковым создавался с учетом изощрившегося вкуса и у широкого круга слушателей, их страсти к заполнению белых пятен в отечественной культуре, о которых они с запозданием узнали, больше понаслышке, и, осмелев, потребовали — вернуть. Эта атмосфера, утеплившийся климат снижали риск заговорить о сокровенном, не обязательно своем личном, но признанном наконец ценным, редкостным. Стихи, за которые прежде отвечали жизнью, честью, сделались годными к употреблению, общедоступными: в такой, все увеличивающийся прорыв тоже хотелось вклиниться. А одновременно, удержаться на позициях, прежде завоеванных, что виделись все еще пока надежными. Песня, посвященная, приуроченная и одобренная, закладывала фундамент, достаточно прочный. Не только исполнителю, но и сочинителю, автору следовало заботиться о разнообразии, диапазоне своего репертуара.

«Репертуар» — словечко, застрявшее в сознании Ласточкина еще со времен злополучного дебюта на ниве клубной самодеятельности. Их с Эммой и Зайчихой тогдашний провал можно было бы избежать, если бы юный восторг самовыражения уравновесился чем-то более привычным, традиционным. Это бы смешало, смутило, обвело бы вокруг пальца категорически настроенное руководство. Но они еще не представляли, как важны в любом деле пропорции: точное соблюдение их тоже, между прочим, снижает риск. Правда, как ни обидно, лучше всего в таких тонкостях ориентируются посредственности.

А шок от той первой неудачи у Ласточкина так и не прошел. Мысленно он часто туда возвращался, к тому вечеру, знобливому, больному, когда каждый шаг, казалось, представлял опасность: развилка начиналась — налево пойдешь, направо… Ничего, впрочем, твердо еще не решалось, готовности не было — а была ли она сейчас?

Он издали Морковкину завидел. И сразу в голове пронеслось: не на лавочке же ему с ней сидеть! Ресторан Дома композиторов — вот он, и удобно, и комфортно, но явиться с Морковкиной туда?.. Ласточкин невольно поморщился.

Морковкина принарядилась. Ох, лучше бы она этого не делала! Не соображала, дурочка, что  а р т и с т и ч е с к и й  вкус скорее небрежность, неопрятность простил бы, чем огрехи в общепринятом их кругом стиле. Да и просто — элементарные несообразности! В феврале, пусть дохнувшем весной, она стояла в туфельках, сплетенных из лакированных ремешков, вычурных и старомодных, и от этой нарочной как бы уязвимости у Ласточкина в раздражении заныли виски. Он попытался вообразить, что у нее под пальто надето, но понял, что фантазии Морковкиной тут непредсказуемы.

А вместе с тем… чудеса! Явно уже поблекшая, пристукнутая неудачами, разочарованиями (все прочитывалось), даже замужеством обойденная, то есть и не прельстившая, значит, никого, ни в чем не состоявшаяся, она, Морковкина, оставалась — точнее, узнавалась внове — прелестной. Ее волосы, светлые, слабые, выбившиеся из-под прозрачного шарфа, влажный фиалковый взгляд, ноги — стебли, зябко жмущиеся коленями, сама ее очевидная нелепость вдруг захватили Ласточкина, как это всегда и бывает, врасплох. Он сам на себя шикнул: зрение, что ли, помутилось? Февраль, обманно весенний, дурь нагнал? Правда, он знал, когда все встанет на место: лишь только она, Морковкина, откроет рот.

Вылез из машины. Она стояла, приглядываясь, боясь, верно, обмануться. И дернулась, заспешила навстречу. Он подумал: черт с ним, какая разница, кого они в Доме композиторов встретят? Или, может, лучше к литераторам? Пожалуй, заказал бы судака-орли. Поесть — это уже, как-никак, оправдывает нелепое, ненужное свидание. Морковкина торопливо приближалась. Ласточкин вдруг вспомнил, как промямлил Ксане, что собирается помочь «дурехе». Перспектива  д о б р о г о  д е л а  конкретно пока не обрисовывалась, но взбодрила.

И у композиторов, и у литераторов Ласточкина гардеробщики признавали. Намеренно не интересуясь, куда уносят его дубленку, он подошел к зеркалу, по-мужски неуклюже пригладил волосы, довольно густые, но уже не те, что прежде, не те. За его спиной, отражаясь стройно, боязливо, ждала Морковкина: темная юбочка, свитерочек — вполне прилично. Если бы еще не идиотское сооружение на голове, можно было бы и вовсе успокоиться. Но Ласточкину всегда мешала озабоченность реакцией окружающих. Из-за них он к Морковкиной придирался, а если бы мог плюнуть, забыть — улыбнулся бы ей по-доброму: я рад, а ты? Что бы ни было, хорошо вспомнить молодость.

Но он знал, что за ними наблюдают. Не важно кто, даже если никто. В полутемном вестибюле в простенках подрагивали длинные, в рост, зеркальные вставки: что там выглядывало? Чуть повыше на две ступеньки тоже в темноватом и тоже вроде пустующем зальчике пути разбегались, и дальше каждая ветвь в свою очередь развивалась, варьировалась, в зависимости от желаний, настроений. На первый взгляд праздная здесь обстановка отличалась мгновенной и как бы неожиданной возбудимостью. Сюда являлись как от нечего делать, так и по самым срочным делам. Выбор предоставлялся широкий: от буфетной стойки, бильярдной, курения на лестнице возле туалета и до серьезнейшего совещания по серьезнейшим проблемам, при наличии зеленого сукна и графина с водой на длинном столе. Являлись по инерции, одурев от каждодневного здесь кружения, а также с некоторым трепетом, ожидая сверхъестественного, потому что — вот уже три дня! — не показывались здесь. Являлись за подтверждением своего шумного успеха, уверенные в полагающихся почестях, похвалах и все же слегка волнуясь. Являлись, чтобы раны зализать, опозоренные, не верящие в братское сочувствие и вместе с тем нуждающиеся в нем. Являлись с новой женой, отмечая как бы уже окончательно законность этого своего — очередного? — брака, одновременно чуть-чуть, вполглаза, интересуясь — каков эффект? Являлись с представителями иных держав для деловой беседы за столиком в импозантном Дубовом зале, замечая не без удовлетворения патриотического горделивого чувства — вот вам, нате, не хуже, чем у вас! Являлись случайно, сами вроде недоумевая, помимо воли, несознательно: со всех концов, из любой точки разросшейся и еще разрастающейся столицы почему-то тянуло именно сюда.

Здесь… можно было на широкую ногу, с шиком отметить юбилей, свадьбу, получение почетной награды, премии. Можно было кофе остывший тянуть, заполнять пепельницу окурками, отодвигаясь терпеливо, пока, уборщица обмахивает мокрой тряпкой пластиковый стол. Можно было заглянуть на минутку и застрять до позднего вечера, вплоть до закрытия. Можно было войти, с порога обвести все, всех тоскующим взглядом — и рвануть, сбежать отсюда с твердым намерением — никогда-никогда больше! — не показываться тут.

Здесь неплохо, даже отлично кормили. Обедали, ужинали, снова ужинали нередко те, кто никакого отношения к Дому не имел, не являлся членом ни одного из творческих союзов, что не мешало им заказывать осетрину, семгу, икру. Иной раз здесь напивались, но, как правило, без драки, уводимые в скорости более крепкими, стойкими коллегами. Здесь же демонстрировали полное равнодушие к спиртным напиткам те, кто «завязал». Здесь, в куцых обтертых пиджачках, дрянной обувке, скованные, косноязычные, возникали одареннейшие, талантливейшие личности. Здесь же всеми гранями раскованности, процветания сияли, сверкали одетые не столько как денди, сколько как хлыщи, тоже, между тем, общепризнанные дарования. Всего здесь было навалом, вперемешку, якобы без разбора, а вместе с тем хотя и не всем знакомый, «гамбургский счет» ставил незримо каждого на свое место.

Возникали такие отметины даже в смачно жующем Дубовом солидном ресторанном зале. Черт возьми, драматург, чьи пьесы, круто заверченные, с неизменной оптимистической концовкой, опоясали чуть ли не все сценические площадки, вдруг незаметно, по-воровски вскидывал от вырезки (чуть, Манечка, с кровью) взгляд сальериевского накала в сторону совсем неприметного, двигающегося боком, точно преодолевая сопротивление ветра истории, сочинителя коротких, малооплачиваемых, туманных или вовсе расплывчатых в акцентах рассказов, которые он к тому же и выдавливал из себя штуки по три в год. И надо же, какие несоответствия! Сочинитель рассказов проходил мимо драматурга с полным равнодушием, не узнавая, в то время как драматург провожал сочинителя ненавистно-влюбленным взором, пока тот не исчезал с глаз. Вырезка, аппетитно дымящаяся на тарелке, вдруг казалась безвкусной, хотя — что там разводить? — у драматурга имелся свой крепкий зритель, и неизвестно, стал ли бы еще он, на другом воспитанный, рассказы сочинителя читать…

— Как, Маша, если судака-орли, получится? — спросил Ласточкин крупную официантку, в крупных дорогостоящих серьгах, известную в Доме литераторов не меньше самого знаменитого поэта, и поглядел на нее снизу вверх, в меру балованно, в меру искательно, как полагалось  с в о е м у  клиенту.

Маша вздохнула, то ли сокрушаясь возможной неудачей, то ли осуждая, устав от всех этих претензий  в с е х  этих посетителей, двинулась валко, крупно в сторону кухни и снова вернулась, не больно спеша, держа раскрытый блокнот перед грудью:

— А что на закуску?..

«Надо было в забегаловку, в кафе-мороженое, наконец», — Ласточкин подумал. Два бокала сухого, зачерствелое до скрипа пирожное, кисель, компот, антрекот — неважно, все бы сгодилось. Но вот же, сюда притащился, надеясь чем поразить? Собираясь доказать, что по его «Ручейку» уплывать — да-ле-ко-о! — удается? Кому доказывать?

Морковкина, впрочем, держалась спокойно, не интересовалась едой, питьем, ничем вокруг особенно не интересовалась — смотрела на Ласточкина без смущения, с прямотой, обоснованной в ней самой, вероятно, чем-то привычным, несомненным, что от Ласточкина ускользало.

— Ты — молодец, — произнесла, подытожив будто свои размышления.

И Ласточкин, как обычно, поймался. Такие замечания, произнесенные пусть вскользь, даже формально, всегда его пробуждали, заинтересовывали. О себе он не уставал слушать, как, кстати, большинство людей и, пожалуй, все поголовно представители творческих профессий.

— Что ты имеешь в виду? — спросил с деланным безразличием, обегая быстрым, хватким взглядом все помещение.

Здесь с ним всегда так происходило: с кем бы он ни сидел, о чем бы ни разговаривал, внимание раздваивалось, растраивалось на остальных присутствующих, входящих, выходящих. Их лица, жесты, кивки, приветствия набегали волнами, как на полиэкране, ни во что цельное, разумное не сплавляясь, а только раздражая, нервируя. Он что-то отвечал, соглашался, отнекивался, но дерганые изображения не давали не только что-то осмысленное высказать, но даже завершить начатую фразу. А между тем хотелось — спорить, доказывать. Специфическая атмосфера творческих клубов: поддавались ей почти все.

— Что ты имеешь в виду? — повторил он. Или первый раз произнес фразу мысленно? Снова провал — а ведь узнать было интересно! Но вошла, покачалась легонько на каблуках в дверном проеме красавица очеркистка Ольга Солнцева. Кто с ней? Патлатый Бричкин, выбившийся только-только серией статей, гневных, пламенных, но довольно-таки сумбурных? Или Ковров-коротышка, воспаривший внезапно по административной линии? Нет, скорее все же это великолепный тупица Хрипов. Да, впрочем, какая разница? Ольга Солнцева и не в ласточкинском даже вкусе, и к тому же довольно глупа. Хотя, не окажись тут Морковкиной, он, пожалуй, пригласил бы их всех за свой столик, неважно, в каком сочетании, — и было бы весело. — Что ты имеешь в виду? — повторил, по-видимому, в третий раз.

Морковкина вроде удивилась, но не обиделась, во всяком случае, не подала виду.

— Так вот, — вздохнув, продолжила, — я хочу сказать… — Но сказать опять не дали, как раз в этот момент принесли горячее. Ласточкин подумал, не одобряя себя: «Вот и доброе дело — накормлю, ей полезно, такая худющая». И снова — провал. Не приближаясь, на ходу приветственно поднял руку Костя, здешний любимец, завсегдатай, почти прописанный, а может, и ночующий в Доме. Избегающий, правда, Дубовый зал, из гордости, из бедности, из-за того, что — никаких бы гонораров не хватило. Каждый если день. А получалось — каждый. Рюмочка, бутербродик. Еще рюмочка, еще бутербродик. А к вечеру преотличное настроение, масса друзей, ворох замыслов, оригинальнейших задумок, улыбка, острота, прищур: можно, можно, ребята, жить! На следующий день, увы, грусть, заторможенность, покалывание где-то в середке, пульсирующий болью висок, отчужденность, отстраненность, словечко, полное едчайшего сарказма, соответствующий, суженный, короткий взгляд — и снова в путь, от ступеньки к ступеньке. Рюмочка, бутербродик — а можно ведь, братцы, жить…

Костя на ходу подмигнул, и Ласточкин подмигнул ответно. Провал делался все шире.

У Морковкиной шевелились губы, нежные, чистые на стареющем уже лице. Ласточкин подумал, что вот же и приятно утверждаться, а с другой стороны, надо чувствовать меру, затенять, затушевывать, что полный порядок у тебя. Это как бы не принято, считается бестактно, грубо — сидеть, развалясь за накрытым богато столом. Посторонним, пришельцам — тем, пожалуйста. До них нет дела. Но не своему, не причастному к заботам творческим. Потому что — да, трудно это, тяжко — корпеть, выдумывать, насиловать воображение, давить, гнать строчки, через «не могу», «не хочу». В дурном самочувствии, настроении гнусном, обидах, претензиях, ярости на самого себя. Куда деваться? Ремесло, профессия. А доходы? Доходы небольшие, как правило, мизерные, можно сказать, у большинства. И что же, у них пиршествовать на глазах? Заерзаешь, подавишься — потому что они правы. Тяжкий труд, и какова бы ни была тут плата, она недостаточна. Больше, щедрее, расточительнее отдается и о вознаграждении в тот момент не помнится. Какие деньги? И при чем они? Не в том дело, не о них речь. Вопрос всей жизни…

Морковкина, кажется, что-то спросила, глядела выжидательно. Ласточкин слегка смутился. После вкусной еды сонливость, туповатость обволокли как дурманом. Он в них барахтался, сопротивляясь. Да и что она хотела от него и что он мог? Разве ему самому что-нибудь гарантировалось? Унизительное, вязкое состояние временности везения, которое приходилось маскировать преувеличенной напористостью. Не только, правда, ему одному. Чего-то действительно всем недоставало. Ну ладно, пусть не всем, многим, некоторым. Общей спайки, общей задействованности, что ли, общей идеи… Чтобы не бояться, не трястись один на один. А если и да, то ради большего, перехлестывающего тебя конкретно. Это бы крылья дало, дало бы мелодию, протяжную, гибкую, естественную и разумную в каждом своем развороте. Мелодия бы тогда вела, влекла, и не приходилось бы ее толкать с одышкой. Или мелодия уже кончилась, удержался один только ритм? Клекот, хрипение?

Ну, конечно, она остается, классика. Но чем теперь тешит? Мнимым умиротворением. Даже у самых резвых, бунтующих всегда присутствовал тогда некий баланс, не в форме даже, а в этическом, так сказать, содержании. Они все были заодно, хотя и выражали это по-разному. Их трагизм, как бы высоко ни вздымался, всегда тем не менее оставался мужественным, преодолевающим, с сознанием своего человеческого превосходства. Теперь это скорее убаюкивает, чем учит, мучит. Идиллические времена. Но только из чего же  о б щ е е  у классиков складывалось? Из чувства личной ответственности?

Морковкина на него смотрела. Ну а что, в конце концов? Что он ей должен, чем обязан? Надо сочувствовать? Так ни беды у нее особой, ни судьбы, такой, чтоб содрогнуться. Привычный набор, под знаком невезения. У него самого тоже довольно банально, хотя пока везет. Но он бы нашел, на что пожаловаться, с долей игры, правда. Игра вовсе не ложь и не притворство, без нее жизнь скучна и немыслимо сочинительство. Правда, иной раз игра обращается в придуривание, теряя свой первоначальный, очищенно бескорыстный смысл, но обретая, возможно, и что-то уже иное. Перечеркивающее, утешительное, иллюзорное, чем прежде соблазняло искусство — а обнажающее что? Правду? Какой она теперь сделалась? Точнее, во что раздробилась? И нашим, и вашим, так что самому не понять?

И все же его потянуло на вздохи, мямленье:

— Знаешь, у всех не гладко, — с ненужной, правда, назидательностью произнес. Умолк. Захотелось вспомнить пощечину, полученную во Дворце культуры процветающего предприятия. Неприятно, но вместе с тем как бы флаг — и нас били, и нам досталось. Точка отсчета всем нужна. Так начали и вот куда воспарили. А может, сползли?

— Будешь кофе? — спросил, сознавая, что она не наговорилась, но не видел смысла ее желание удовлетворять. Все ясно. Давно всем все ясно. Поэтому, наверно, потребность в общении между людьми все больше затухает.

Она сняла с колен салфетку:

— Я хотела бы попросить. Мне было бы интересно послушать. Если предстоит какой-то концерт…

— Предстоит, — он повторил с улыбкой, обретая обычную уверенность. — А могу еще пластинку подарить, недавно выпущенную. И кое-что, представь, я себе там позволил. В легком жанре тоже, знаешь, рискуешь иногда. И не обязательно в соответствии с отголосками, так сказать, западной моды. Хотя тут я вижу определенное сходство с кино: нам, песенникам, тоже нельзя отставать от последних новинок в приемах, в технике. Мы в этом смысле тоже завязаны, чтобы получалось современно. Своевременно, я бы даже сказал. И колдовать с аппаратурой приходится. Ты, кстати, не пробовала?

— Нет, но ты не подумай, что я уж такая старомодная дура, — она, по-видимому, обрадовалась возможности продолжения разговора. — Пусть джаз, пусть рок — и там, конечно, есть талантливое, прекрасное, когда создавалось и пробивалось а кровью, в потом. А бывает: тяп-ляп, — и готово. С легкостью, по накатанному и с той же миной, что и настоящее, подлинное. Но ведь слышно…

Он подумал: «Что-то, верно, пропустил из прежде ею сказанного. Что-то, значит, в цепи ее невезений особенно ее царапнуло. Всякие там возвышенности, умности — они появляются, когда уже окончательно почва под ногами поплыла. Да и обычно говорится не о том, что в действительности занимает. Тоже уже уловленный и подхваченный и в музыке, и в литературе разнобойчик. Опять не открытие, увы. Остается, по сути дела, один, да и то все сужающийся ход — в сферу эмоционального. Но и там теперь скудно, блекло. Что мне Морковкина? Что я Морковкиной? Не брезжит никаких завязок. Все схвачено и упущено за ненадобностью. Любые повороты лишь для того, чтобы приблизиться к своему обожаемому «я». Но и «я» изжевано-пережевано настолько, что, кажется, — уже я был, и много раз, и тоже скучно, и повторяться незачем. Один долгий, до обмирающей тоски зевок. Что мне Морковкина? Да что я себе сам?..» Мысленно вздохнув, он вынудил себя продолжить:

— Ну легкость-то отнюдь не признак бездарности. Весьма и весьма достойные легкости в себе не стыдились, даже, случалось, ею бравировали. А к «творческим мукам» и бездари прилаживаются. Из личного же, если хочешь, опыта: мало кто всерьез разбирается, плохо ли, хорошо ли. Репутация — вот что в основном решает. А уж как ее создавать… — он развел руками, улыбаясь.

Она тоже улыбнулась поспешно и все же с запозданием. Не ладилось у них — ни в улыбках, ни в словах. Клейкое ощущение притворства обнаружилось в этот раз обоими. Ласточкин взглянул на часы, что она поймала как сигнал:

— Спасибо. Я ведь и не бывала никогда в такой обстановке. Люди, наверное, тут знаменитые, известные, И так, конечно, с улицы, не войдешь. Вот я болтала, а ведь действительно занять подобающее место, вырваться, выделиться — уже кое-что. То есть я хочу тебя поблагодарить, я понимаю…

Он поморщился. И прежде, вспомнил, было ей свойственно такими вот придыханиями, фразами торопливыми, самим выражением лица, глаз доводить чепуховину до полной нелепицы. Вот что, наверно, и тогда, в школьные годы, в ней бесило: карикатурная чрезмерность, компрометирующая как бы и других. Нарочно она, что ли? Ну хотелось ему чуть-чуть прихвастнуть, но не так же уж явно, пошло, как она сейчас продемонстрировала — на, любуйся! — будто дохлую мышь держа за хвост.

Оглянулся, отыскал взглядом крупную, вальяжную их официантку.

— И тебе спасибо, — проявил выдержку. — А пластинку, если интересуешься, достану для тебя на днях. Сама понимаешь, — произнес отчетливо, — в свободной продаже ее не разыщешь. Размели в один день.

Дома его ждал сюрприз. Ксана, открыв дверь, поманила в глубь квартиры. Он прошел за ней следом и замер как в столбняке.

— Когда это ты успела? — сумел только вымолвить.

Она хохотнула:

— Да вот… Нравится?

Он молчал, приходя в себя от неожиданности. В живописи был не знаток, но что это здесь, в их доме, неуместно, ясно стало сразу. Огромное, рычащее, скачущее — полотно, картон? Как его там, коллаж? Ксана напряженно за ним наблюдала.

— Так, понимаю, это не подарок. Сколько просят? Денег, надеюсь, еще не отдала?

— В том-то и дело! — Ксана с прежним смешком будто всхлипнула, виновато, но пока не сдаваясь. — Надо было сразу, не медля, иначе бы перехватили. Успела, взяла такси.

— А-а! — Ласточкин протянул. — Столько охотников, конкурентов? Из музейных запасников? От разорившегося коллекционера? Сколько же слупили с тебя?

— Ну… потом скажу. В мастерской была — такая роскошь! И на глазах прямо расхватывали, в самые, знаешь, т а к и е  дома. Даже из посольства советник один примчался, то ли из ФРГ, а может, из Бразилии. Уртиков не хотел отдавать, сказал, что скоро понадобится для выставки.

— Уртиков? Не хотел? Что-то о таком не слышал.

— Ну понятно! В «Огоньке» такое не пропагандируется. Но тебе нравится?

— Н-не… очень. И имеет значение цена. Можно ведь и за шкаф в конце концов засунуть, если не очень тебя нагрели. Ты сумму скажи.

— Так разве оценивают? Это же картина, гляди.

— Гляжу. Но если, положим, не понимаю, зачем она мне?

— А, например, как даже вложение… — Ксана произнесла уклончиво. — Другие — не дураки, приобретают…

— Какое вложение? Уртиков! Не Врубель же…

— Да ты бы и с Врубелем не разобрался.

— Возможно, не настаиваю. Но в данном случае просто — не нравится! За шкаф, только за шкаф.

— Ну знаешь! Эдак деньгами швыряться, — Ксана, негодуя, покрылась румянцем.

Ласточкин опустился на диван. Картина не только не нравилась — давила, напирала. Ее непристойность открывалась не сразу, но после уже не удавалось отмахнуться, отделаться. Сырая розовая мякоть, почти ощутимый скользкий запах от зеленоватых подтеков в углах — картона, холста? Но мало того, в крикливости этой угадывалось что-то особо подозрительное. Подделка? Ласточкин сам удивился своей догадке, как-то даже польстившей. Ничем там не брезжило, ни безумием, ни эпатажем. Все заимствовано, поэтому так нагло. Халтура, гнилой товар.

— За шкаф! — он подытожил. — А лучше пускай вернет деньги.

— Не вернет, — Ксана пробормотала чуть ли не со слезами. Ласточкин редко видел ее настолько взволнованной. — Не вернет, знаю. У него такие усики, глазки, я тогда уже насторожилась. Но… так уж вышло, и еще мне хотелось обрадовать тебя…

Он поглядел на нее, смягчившись:

— Да ладно… Кто он, Уртиков? Есть, по крайней мере, его телефон, адрес?

— Он не отдаст! И к тому же… не принято. Художник все-таки, и мастерская, говорю тебе, роскошная.

— Жулик он, вот кто. И нечего церемониться.

— Это ты так считаешь, а ведь не очень разбираешься. Не надо было, конечно, сразу деньги отдавать… А теперь… Теперь просто не знаю. Ты решительно против?

— Я — решительно. Решительно против, чтобы из меня делали дурака. Тем более за мои же деньги. И кто тебя туда привел? Тоже, наверно, из той же артели халтурщики?

— Ну это ты зря, — Ксана слабела, но не сдавалась. — И вообще, ты же сам творческий человек, знаешь, как это мерзко, когда навешивают — халтура, мол. От непонимания, невежества. А могут быть разные вкусы, разный взгляд.

— Так и до ночи можно дискутировать. А пока этот шедевр к стеночке, извини, переверну. Чтобы настроение не портил, хотя бы до завтра, иначе не вынесу его здесь.

Утром Ксана влетела в спальню, не пожалев, разбудила Ласточкина.

— А вот Алине нравится! — сообщила торжествуя. — Выйди, поговори с ней.

За ночь Ласточкин забыл, слава богу, об их приобретении, спросонья же сообщение Ксаны нисколько его не обрадовало.

— При чем тут Алина? — сказал, позевывая. — Бедняжка! Ты заставила ее примчаться в такую рань?

— Она сама вызвалась. Ей было интересно. Об Уртикове она, правда, не слышала, но сказала, что знает одного англичанина, который работает в той же манере.

— Ну, конечно, Алина все знает. Так, может, она хочет это сокровище приобрести? Давай, так и быть, уступим ей по-дружески, без комиссионных, за ту же цену.

— Не смешно. — Ксана произнесла строго. И присела сбоку на кровать. — Хочу тебе сказать, ты слушаешь? Так вот, — понизила голос, вздохнула проникновенно, — у меня как-то меняется отношение к картине. Чем дольше гляжу, тем… Будто погружаюсь, и открывается новое.

— Понятно, Алина наворожила. А сама свою копеечку бережет.

— Перестань! И еще я подумала… Вот раньше в домах висели картины, передавались по наследству. Все ведь тлен — тряпки разные. А это остается — произведение.

— Меня тоже хочешь заворожить? — Ласточкин натянул халат. Алина — свой человек, перед ней можно было и так появиться.

Алина сидела на стуле, прямая, сосредоточенная. Темная челка, острый нос, неумеренный макияж, портивший ее, зато затеняющий истинный ее возраст. Считалось, что Алина отлично ориентировалась в современных жизненных ценностях. Разведенная, с хорошей кооперативной квартирой, эрудитка.

— Ну что я могу сказать? — произнесла после коротких приветствий. — Был бы этот Уртиков ослепительным дарованием, обошелся бы вам дороже в сто раз. Рассчитывать на период безвестности — кончилось такое время. Чуть у кого забрезжит, сразу нарасхват. Оригинальных идей сейчас, сами знаете… А тут все крепко, в расчете, конечно, на определенную конъюнктуру. Ну а как теперь опять же без этого? Картин в личное пользование приобретать стали больше, чем прежде. Имею в виду не такое уж давнее прошлое… Тогда отдавали за гроши, задаром, бескорыстно, с голода, от отчаяния. Теперь живут неплохо, а хотят еще лучше, еще сытней. Почему нет? И художники тоже люди. В салонах, посмотрите, какие цены. Интересуетесь, не надули ли вас? Нет, по-моему, не надули. Но главное, если такая манера вам, так сказать, отвечает. Ведь бывает, все еще тянет к другому, в традициях, скажем, Лактионова.

Ксана посмотрела на Ласточкина. Он улыбнулся:

— Спасибо, Алина. Ты надежный товарищ, приехала, не поленилась. Может, попьем кофейку?

— Нет, ты скажи, ты согласен? — Ксана забеспокоилась, чтобы он не увернулся. Уйдет Алина, ей будет сложнее объясняться с ним.

— Согласен! — он, смеясь, поднял руки. — Алина кого хочешь убедит. Только была бы  о н а, эта картина, поменьше, не так бы бросалась в глаза, я бы уж точно безропотно… А тебе, говоришь, нравится?

— Ну… —Алина на секунду замялась. — Я стараюсь объективно подойти. Нравится, не нравится — это как-то по-детски. Считаю, каждого художника надо уважать, пытаться вникнуть, вглядеться. А нравится не нравится… Так уже бывало, этим руководствовались и наломали дров.

— Почему? — Ласточкину захотелось поспорить. — Лучшее ведь осталось, существует и в экспозициях, и в запасниках. Уберегли, сохранили.

— А кое-что нет, а могло бы быть больше. И жизни — длиннее. Но это сложный разговор.

— Сложный, — подтвердил Ласточкин. — Но вот что меня смущает: зачем? Купили, собираемся вешать. А ведь не разбираемся. По крайней мере я…

— Ну это не преграда. — Алина состроила гримасу. — Понимают немногие. Остальные, извини, делают вид или выжидают, подлаживаются, скажем, воспитываются. А в результате верят, действительно наслаждаются. Хотя, может, взаправду, а может, врут. Искусство — дело темное, ты не находишь?

— Да, — Ласточкин усмехнулся, — особенно живопись.

— И музыка. Вот, скажем, для меня. — Алина прижмурилась вкрадчиво.

Ласточкин в упор посмотрел на подвижную улыбающуюся Ксанину приятельницу. Замечание ее насчет музыки почему-то царапнуло его.

— А все же скажи, тебе нравится?

— Ну что ты пристал, — Ксана вступилась. — Алина все сказала, и, по-моему, достаточно ясно. А куда будем вешать, после решим.

Следовало, наверно, на Алинин авторитет положиться, но Ласточкин, когда женщины удалились, снова приблизился к творению неведомого ему Уртикова.

Нельзя сказать, чтобы непонятно. Не заумь, нет. И рука твердая, умелая. Вполоборота женская головка, с провалами незрячих глаз, на длинной напружинившейся выгнутой шее, крутая толстая задница, мясистая ляжка и игриво назад отброшенная непропорционально маленькая ступня. Будто танец. Где-то это все мелькало, впервые в ту пору найденное. Великие теперь имена. Замес из них, тех открытий, находок. Бесстрашно, диковато, головокружительно. Обывателю все еще хочется стыдливо опустить глаза, хотя понукают: смотри, деревенщина. И Ласточкину отвернуться хочется, отчего-то ему сейчас неловко. А вместе с тем видит, чувствует: что-то еще тут есть, ну совсем знакомое. Коврики гладкие с лебедями в базарных рядах, с оранжевой каймой — загляденье.

Такое вот удивительное сочетание в этой картине. Тоже, можно считать, находка. Лично Уртикова? Или снова стянул у кого-то, жулик? Как знать, как разобраться? А может, права Алина? Надо к кому-то прислушаться, если собственного мнения нет. И нечего себе голову морочить.

Но к обеду неожиданно возник у них приятель Николаша, заскочил по соседству. Жена его в командировку с неделю как укатила, и потянуло, как он объяснил, неодолимо на семейный борщ.

Борща у Ласточкиных не оказалось, зато — картина. Ксана, сомневаясь в Николашиной компетентности, все же повела его взглянуть. Николаша вошел и присвистнул:

— Сила! Знал, что композиторы хорошо зарабатывают, но чтобы так! Это же целое панно, ему место где-нибудь в вестибюле почтенного учреждения. Ну ребята, — он хихикнул, — поздравляю! Теперь я абсолютно спокоен за вас.

— Не дури, — Ксана нахмурилась. Такая реакция ее не устраивала. — Разъясни свое впечатление членораздельно. Нам важно, тебе первому показываем, советуемся, — привычно соврала она.

— Тогда… — Никола отошел, приложил к глазам ладонь лодочкой. — Срам. Вот мое впечатление. Чтобы такое держать в доме, нужна аршинная подпись, к примеру, САЛЬВАДОР ДАЛИ.

— Шут, шут гороховый, — проворчала Ксана. — Это известный художник. Уртиков. Не слышал?

— Ах, Уртиков! — Николаша оттянул книзу и без того длиннющий домашней вязки свитер. — Уртиков? Тогда другое дело. Тогда — конечно. Сразу бы и сказали. А то — оцени.

— Ты видел его работы? — Ксана встрепенулась. — Да перестань паясничать, наконец!

Но Николаша — нет, не перестал бы и под страхом смерти. Грозный Ксанин вид на него не действовал.

— Я?! — воскликнул. — Об Уртикове? Ни плохого, ни хорошего, абсолютно ничего не знаю. Значит, говоришь, есть такой? Очень может быть.

Ласточкин хмыкнул. Но, честно сказать, реакция Николаши его тоже задела. Уртиков этот неведомый уже вроде оказывался своим, следовало взять его под защиту от нападок Николаши. В Ласточкине боролись противоположные чувства, ущемленное самолюбие и желание расхохотаться: ведь действительно влипли, что ни говори.

— Братцы, нет борща, дайте хотя бы чаю, — проныл Николаша. — И может, печеньице найдется? Одно! Понимаю, что этим приобретением вы сильно пошатнули свои финансы, так хотя бы сухарик, а?

Ласточкин уже предвидел, с каким удовольствием Николаша понесет свежую новость по знакомым, как распишет со смаком шедевр, ими приобретенный, в каком идиотском свете их выставит, но ничего не поделаешь, не заткнешь. Издержки вращения в одном  к р у г у. И, хочешь не хочешь, сажай гостя за стол.

— А может, — жуя, продолжал Николаша издевательства, — она и неплохая, эта… панно. Кое-что можно замазать. Уртиков, вы поинтересуйтесь, согласится, быть может, за эту же цену? Некоторые места. Не все. Да не смотри ты на меня как тигрица, Ксанюша. Я же по-дружески. Воображаю, как он, Уртиков, сейчас загулял! Сколько всего приобрел за отваленную вами сумму… Да, между прочим, — вытер салфеткой рот, — направляясь к вашему дому, встретил супругу Гнездюкова, твоего, Ласточкин, соавтора. Такая шикарная, душистая, прямо-таки облако за собой оставляет. И мелькнуло почему-то совсем некстати: почему норковая шуба не бросается в глаза на знаменитой, скажем, балерине, а на заведующей овощной базой — да?

Ласточкин плохо спал в ту ночь и утро начал не в духе. Но, надо отдать ему должное, Ксану ни в чем не упрекал. Наоборот, у него было ощущение, что это он ее подставил, в историю с картиной вовлек. То есть через нее, его жену, над ним захотели надсмеяться — и надсмеялись. Немножко, конечно, бред, но какая-то линия тут просматривалась. Картина эта, ему чудилось, возникла в их доме не случайно, не просто так.

Хотелось сосредоточиться на простейшем: жалко денег. Большая все-таки сумма. Он не скряга, но зачем, за что? Можно, конечно, постараться настроиться, что сумму такую он просто потерял, обронил, вытащили, в конце концов, у него бумажник — случается. Так не помирать же.

Но соображения о деньгах не заслоняли другого, неотвязного, унизительного и непонятного до конца. Чья-то будто проделка с определенной целью — и удавшаяся. Да-да! Ласточкина точно через силу тянуло к мерзостному изображению, чья вульгарность усиливалась, казалось, раз от разу. Так вдруг обнаружилось, что на узком черепе приплясывающей крупнозадой дивы ни одного волосенка — л ы с а я! Ласточкина передернуло, и даже сделалось зябко: почему раньше-то не заметил? Картина, в самом деле, будто менялась, распускалась все ядовитее, воспринималась Ласточкиным точно надругательство над ним.

И вместе с тем, все уже вроде сообразив, он прислушивался жадно к отзывам знакомых, которых, то ли по Ксаниному зову, то ли по совпадению, за прошедшие два дня прибивало к их дому в удвоенном количестве. Чем не развлечение? Глядели, высказывались. Ласточкина же задевала собственная уязвимость, всеми каждый раз угадываемая: он был точно флюгер, нуждался в чьей-то сторонней оценке, не имея будто своего соображения, своих глаз.

Они тоже, впрочем, не имели. С культурным, так сказать, уровнем в их «круге» обстояло  н е в а ж н о. Почему, спрашивается, не обрели или когда расшатали? Творческие вроде деятели, а жили, значит, больше подсказками, слухами, заготовками, слегка варьируемыми в тех или иных обстоятельствах. Интересно, как в такой болтовне, разночтениях вообще критерии возникали? Кто устанавливал: плохо, хорошо? И кого, главное, всерьез это волновало?

Ласточкин видел симпатичные в целом лица своих знакомых, умеющих себя вести, выказывающих участие в забавном, хотя и не очень, событии: купили, теперь сомневаются. Сосед по гаражу, драматург Короедов, произнес вроде вполне простодушно:

— Что вы волнуетесь? Везде подстерегают подвохи. Купил вот мебельный гарнитур, а он через полгода рассохся, ни один ящик не выдвигается. Кому жаловаться? Импортное производство. А творческую продукцию если брать, тем более незачем уж цепляться. Пускай висит. Понятно, собственные денежки отстегнули. Но как же тогда получалось, когда все держалось на меценатстве? Пожалуй, в те времена при таких-то придирках половина из нас с голоду бы перемерла. Шедевр, не шедевр?.. Если с таким подходом, я лично точно сменил бы профессию.

Ласточкин глотал, вынужденно улыбаясь. Мнилось ему, все точно ждали повода. Может быть, он заболевал? Случается: грипп, скажем, температуры нет, а инфекция бродит, окружающее видится воспаленно, в искажении.

А ведь просили, всегда просили: сыграй, Ласточкин! И на концерты являлись, хвалили в артистической наперебой. Или его выступления только поводом бывали женщинам приодеться, мужчинам выпить после за чужой счет? Да он с ума сошел! А овации в зале? А рецензии, премии? Ну да, кое-кто из хваливших, писавших в газетах отзывы действительно были его хорошими знакомыми, но ведь не все! А ставший почти девизом его «Ручеек» — не может быть, чтобы и он блеф!

Ласточкин, будто насильно прикованный, вновь и вновь возвращался к картине. «Что ты хочешь? Что хочешь?» — неслышно шевелил губами, вперясь в изображение лысой девицы. Ясно, явилась, чтобы опозорить его. Как? Да просто доказать, что нет у него ни мнения своего, ни вкуса, и больше того, что она — эта лысая — его родственница. Тьфу, как только пришло в голову! Но какая знакомая, родная повадка, прищур когда-то запретного, влекущего и вместе с тем шлепающая наглая поступь изделия с конвейера.

Почему-то угадывалось, что девица эта рождена не одна, а в пачке, в потоке таких же точно задастых, лысых. От того, верно, что Ласточкин так страстно вглядывался в уртиковское творение, ему открывалась все больше манера ее создателя, лаборатория его, точнее, цех. Как прозрение: их много, таких же точно лысых!

Нахлынуло неудержимо: Уртикова надо увидеть. Застать врасплох в мастерской. Схватить за руку. Если  Л ы с а я  одна, уникальна, тогда, что же, Ласточкин уйдет посрамленный. Но он был почти убежден: Л ы с а я  окружена близнецами-сестрами. Уверенность крепла, чем дольше он всматривался в плутоватую, базарную ухмылку  с в о е й  блудницы. Кто же он, Уртиков? Вор, жулик, работник, родственная душа?

— Ты хочешь ее вернуть? — спросила Ксана, застав мужа опять возле  Л ы с о й.

— Н-нет, не знаю…

— Но я с тобой туда не поеду, имей в виду. И глупо. Денег он все равно не отдаст. — Вздохнула. — Была бы у нас дача, все бы уладилось: свезли бы туда.

Ласточкин, кажется, не услышал, настолько ушел в созерцание. Ксана коснулась его плеча:

— Да ты просто прилип. Изменил, что ли, отношение? Она тебя соблазнила, эта дамочка?

Ласточкин не обернулся. Он даже побледнел, осунулся за эти дни. Думал: важна внезапность. Иначе попрячутся сестры-близнецы. А если он Уртикова не застанет, дверь окажется запертой? Что, ждать, караулить? Не в деньгах уже дело. Надо успеть втолкнуть  с в о ю  Лысую — и бегом. А вдруг погоня? И  Л ы с у ю  снова к нему возвратят. И будет она отныне всегда с ним, каждый, кто в дом войдет, с ней поздоровается, игриво Ласточкину подмигнет: ка-а-кая…

Позор. Жить бы скромно, сводить концы с концами, не думать о предметах роскоши, антиквариата, коврах, картинах — тогда себя не изобличишь. Не узнает никто, что ты невежа, пошляк, нувориш. А для свиданий с прекрасным музеи есть. Смотри, расти — там все проверено, качество подтверждено знатоками. И ты ничем не рискуешь, не подвергаешься насмешкам за спиной. Слушаешь музыку, чужую, прекрасную, находя в ней и свое, себя, лучшее в себе.

— К тебе пришли, — раздался над ухом голос Ксаны. — Давняя, говорит, твоя знакомая и что вы договорились. Пластинку ты свою пообещал. На минуту, сказала, не хочет тебя задерживать. Так выйди.

Ласточкин во всей этой кутерьме забыл: действительно, оставил Морковкиной адрес и день определил, час. В тот момент, лишь бы отвязаться, с чувством неловкости, раздражения — так она на него действовала. Тоже будто что-то в нем обличала. Но почему-то не удавалось ему отмахнуться от нее. Стояла в передней у самой двери.

— Да ты раздевайся, проходи, — сказал как мог приветливее.

Пока помогал ей снять пальто, промелькнуло: «Ну до чего мы все внушаемы, не самостоятельны в своих суждениях, и как трудно закрепленное уже мнение перебороть. Ведь прелестная, милая женщина, а я, столько лет прошло, вижу в ней прежнюю, затравленную одноклассниками нескладеху и не могу себя перебороть».

— А, Уртиков! — услышал вдруг приветствие будто с хорошо знакомым. Взглянул обалдело на Морковкину, но она уже от  Л ы с о й  отвернулась.

— Как ты узнала? — хрипло Ласточкин выговорил. — Где-нибудь еще его видела, Уртикова? Кажется, он не так знаменит… — взглянул, не веря, с надеждой, подозрительно.

— Почему же, — Морковкина произнесла вроде без всякой охоты. — Уртиков тоже… в определенных кругах. Это ведь так все условно. Одни знают, другие не знают. Кто-то видел, но не запомнил фамилию, а кому-то фамилия известна, и больше ничего.

— А Уртиков, — продолжал Ласточкин осторожно, точно боясь спугнуть, — он что же, котируется? — В голове пронеслось: вот как, все из неожиданностей, а по глупости мог прохлопать, упустить стоящую вещь.

— Ну тоже как посмотреть, с какого боку, — она обронила вяло. — Покупают. Ты вот купил… Уртиков, знаю, даром никогда никому не отдаст. Не тот принцип. Да и было бы бессмысленно. Зачем тогда  т а к о е  создавать?

— В каком смысле? — Ласточкину не хотелось расставаться с возникшей уже было надеждой.

— Ну… такое, — она сделала неопределенный жест рукой. — Чего тут. Сам понимаешь. А вообще-то он, Уртиков, был способный человек.

— А ты откуда знаешь? — Ласточкин спросил теперь слегка задиристо. Е г о  Уртиков, и нечего эдак небрежно с ним.

— Знаю. — Морковкина взглянула, улыбнулась, отвела взгляд. — Как-никак, бывший муж.

У Ласточкина отчетливо в возникшей паузе лязгнула челюсть.

— Да я же тебе рассказывала довольно подробно. Там, в Доме литераторов. Ты слушал. Раз десять повторила: Уртиков! — Рассмеялась, нисколько вроде не упрекая его. — Так ты, значит, только-только приобрел? Иначе, я думаю, на фамилию бы откликнулся. Вот совпадение! — она еще больше развеселилась.

— И отчего вы разошлись? — Ласточкин процедил, сознавая, что деваться некуда, приперт к стенке. — Ты, правда, говорила, ну а конкретней? Если, конечно, неприятно тебе…

— Да чего теперь… Конечно, была причина. — Прошлась по комнате, шутливо поклонившись  Л ы с о й. — Даже две, как обычно бывает. У каждого своя. Но за Уртикова можно не волноваться, он, как понимаешь, в порядке. А меня — просто смыло с его глаз. Он не тот человек, чтобы мучиться, терзаться за другого. Ну ты же видишь, — снова сделала в сторону  Л ы с о й  неопределенный жест рукой.

— Что, что я должен видеть? — Ласточкин готов был уже озлиться.

— Как? — Она в свою очередь удивилась. — Да все! Все видно, все слышно, и обмана тут не бывает. Срывы, неудачи — другое дело. Оступился, не одолел, не смог, попробовал еще раз, иначе, сызнова. Но все равно ясно, как в лице, как в глазах. Да что я говорю, ты отлично все сам понимаешь.

— Не совсем…

— А ладно! — Она села в кресло, показывая всем видом, что не поддастся его заманиваниям. — Я только думала, — произнесла беспечально, — что не скоро, очень не скоро мы с Уртиковым встретимся. Надеялась — никогда. И вот, пожалуйста.

— Ты считаешь, так плохо? — поинтересовался он, притворно заискивая.

— Нет, почему же? — произнесла неспешно. Не желая, верно, Ласточкина обижать. — Тут другое. Существует взаимосвязь, как от нее ни отмахивайся. То есть, к примеру, что-то ты делаешь, себя выражая, или, напротив, поглубже запрятывая, но то, что у тебя получилось, вот это готовое, оно никуда не девается, не исчезает, хоть ты его в землю зарой. Обратным действием оно уже на тебя влиять начнет, обязательно, непременно. Все созданное вновь к автору возвращается, и им тогда владеет. Точно, закон. И никуда не деться. Говорят, человек меняется, а просто, что он сделал, то и получил, с тем и живет, и от этого не отступишься. Стра-ашно? — округлила глаза. — А с Уртиковым мы вовремя разбежались. Ему, конечно, другая жена нужна была, сообщница в таком деле, — прыснула, не удержалась, — рискованном.

Ласточкин молча слушал. Она внезапно вскочила, подбежала к картине, почти вплотную прислонилась к ней спиной:

— Так и не узнаешь? Ну… — уставилась на него выжидательно. И с огорчением, непонятно только, искренним ли. — Это же я, я! Уртиков с меня писал, в первом, по крайней мере, варианте. Да скальп вот снял. — Она оттянула с силой вверх волосы. — Я — Муза. Ты разве не знаешь, какое название у картины? «Му-за». Муза художника Уртикова. Правда, сбежавшая, не выдержавшая. Знаешь чего? Скуки. Скучно, невероятно, когда лепят, как пельмени, сомнительное твое подобие. Или пусть не твое. Но пельмени, пельмени… Ха-ха, — смеясь, она изогнулась, коснувшись затылком изображения  Л ы с о й. — Но и самому Уртикову невесело. Ему только кажется, что он продукцию свою сбывает и хорошо зарабатывает, а ведь это все в нем, с ним! До других людей долетает лишь то, что с крыльями, а другое, ползучее, под ногами своего создателя копошится, копошится… — Она отдернулась брезгливо, будто действительно что-то коснулось ее ног. — Ну, разговорилась, — сказала вдруг твердо. — Я ведь на минуту, за пластинкой, и не хочу мешать.

Ласточкин молчал. Провел ладонью по подбородку, закаменевшему точно на цементном растворе.

— Нету, — еле челюсти разжал. — Разлетелись и пропали без вести. Упали на пол, и я их растоптал…

— …Ну знаешь, это уже чересчур! — Ксана, возникнув перед ним, произнесла негодующим шепотом: — Эта женщина, твоя знакомая, которая за пластинкой, она же тебя ждет! Не знаю, о чем еще с ней говорить, уже и о погоде, и о Вовочке… Спрашивает, что ей, в другой раз зайти?

* * *

Неторопливо, добросовестно, с прочувствованным усердием Ласточкин водил сверкающим станочком фирмы «Жиллет» по щеке, покрытой душистой зеленоватой пеной крема «Пальмолив». Решил освежиться еще раз к вечеру: у Толика ожидался большой сбор. Толик прекрасно готовил и в этот раз обещал телятину с персиками. Ксана с утра посетила косметичку, для полной боевой готовности. Толик звал к восьми. В семь двадцать Ласточкин вышел из ванной, окликнул жену: ты готова?

У Толика они чувствовали себя своими людьми. Знали, что звонок может быть не услышан и надо стучать в окованную листовым железом дверь три раза. Толик на такой сигнал мгновенно откликался: свои, значит, посвященные. В темном, с рядами золоченых пуговиц, так называемом клубном пиджаке с бабочкой в мелкий горошек — само обаяние. Обнимался с Ласточкиным, к руке Ксаны прикладывался, усами щекоча: «Проходите, проходите, дорогие». А народу!..

Тянулись к длинному столу, заставленному выпивкой, закуской. Наливали, накладывали, отходили, собирались в группки — все как полагается на настоящем приеме. Для завершенности полной там присутствовал даже иностранный корреспондент, давно примелькавшийся, корреспонденции, впрочем, его никто из присутствующих никогда не читал.

У Толика было шикарно. Чердачному помещению он сумел придать и роскошь, и артистическую изысканность, использовав необычность своего жилья, простор, метраж, поражающие московских квартиросъемщиков. А какие редкости Толик насобирал! Настоящий старинный Веджвуд, фарфор тончайший лиможский, светозарные вазочки Галле. Стены сплошь в гравюрах, несколько икон, не в стиле, правда, но уж действительно редкостных. Собственные картины Толик не вывешивал, они у него в другом месте хранились. Впрочем, творчество Толика имелось в домах у большинства его гостей.

Это как бы стало приметой их  к р у г а, знаком приобщенности — яркое, пятнистое изображение девы, одной и той же, в позах, лишь слегка варьируемых, да и тональность красок Толик почти не менял. Тут-то и была вся соль, вся необычность его творческого метода. Он оставался верен своей деве, своей Музе, Одна-единственная, она поселилась уже во множестве квартир и, оставаясь все той же, неизменной, могла бы заполнить собой и весь город — да что там — мир! Толик не уставал упиваться томной негой своей довольно-таки плотной избранницы, настолько своеобразной, что даже отсутствие волос ее не портило, придавало как бы особый шарм. И постоянность такая его чувства находила поддержку у его знакомых, знакомых его знакомых, и все дальше, все шире расходились от центра круги.

А почему нет? Кто сказал, что художнику нельзя посвятить себя одной теме? Так бывало? Бывало. А если в точности картину повторить, разве перестает быть подлинником повторение? Ничего подобного. Примеры были? Были. Ну а Толик Уртиков просто дальше пошел, углубил, так сказать, развил; писал только свою деву, музу, повторял ее точь-в-точь многократно. И почему, собственно, нет?

Его почитатели — или, вернее клиенты — не жаловались, напротив, гордились, что у них на стене абсолютно такая же муза висит, как висела она, было известно, у людей весьма именитых: у одного члена-корреспондента, говорили, у знаменитой певицы Зайцевой, у популярного песенного композитора Ласточкина…

Ласточкин и являлся крестным отцом художника Уртикова: он его открыл, благословил, помог на первых порах. Тем, что говорил. Рассказывал, ширил славу. В материальном-то смысле Толик в поддержке не нуждался: благодаря чутью, сообразительности, коммерческой жилке он на антиквариате очень неплохо существовал. Да и теперь это оставалось неким подспорьем, хотя и не столь, конечно, уже важным: муза приносила доход.

Глядя на Толика, казалось очевидным, что благополучие, благосостояние на нормального здорового человека действует в высшей степени благоприятно. Он был улыбчив, бодр и на чужой успех не скрежетал зубами — благодаря «Музе» ему хватало на все. Безупречный его вкус сказывался в обстановке жилья, в сервировке, яствах, которыми он гостей потчевал, в ботинках, галстуках, рубашках — тут он являл себя безусловно как истинный художник, артист. А побывав у него в мастерской, кофе попив из прозрачных, точно скорлупки, чашечек, узнав между делом, с кем Толик по субботам в бане финской парится, кто смел уже усомниться в его даровании? Получить одну из его работ представлялось тогда необыкновенным везением, тем более что и цена подтверждала качество.

А как искусно Толик умел вести беседу со своими потенциальными покупателями. Тут все было срепетировано, разыграно с явным талантом. И беглое знакомство с редкостями, Толика окружающими (вот же, пригодился и период, довольно опасный, в иные моменты и унизительный, за черту, случалось, ведущий, когда он, так скажем, специализировался на старине), и свободный обмен новостями из интеллектуальной, духовной сферы (Толик всюду бывал, со всеми дружил). Он не опасался осечки в оценках новой книги, недавней постановки: субботняя баня не только благоприятствовала в плане здоровья, физического самочувствия, но там же, из первых рук, получал он сведения, что стоит считать удачным, кого поддерживать, а где пожать лишь плечами, замолчать, закопать. В парах, запахах пронзительных, душистых решались судьбы людей, творений. Вот на какую Толик поднялся высоту!

На этом новом этапе трудно уже было сказать, кто кому покровительствовал — Ласточкин Уртикову или Уртиков Ласточкину. Да и неважно: спайка произошла. А в нынешнее время в любой области, оба считали, без нее не обойтись.

Дружба? Скорее кооперация, и оба деловую основу своих взаимоотношений нисколько не скрывали. Зачем? Ласточкину уже одно это принесло облегчение. «Хватит метаться, таиться», — повторял он про себя.

После сближения с Уртиковым для него наконец наступила ясность. И странным уже казалось, как долго он сам себя терзал. Выяснилось, что все куда проще и в жизни и в творчестве. И чего он раньше-то медлил? Надо было только порожек переступить.

Благодаря Уртикову Ласточкин впервые, пожалуй, по-настоящему ощутил свою силу. Точнее, силу таких, как он, для которых сомнения отброшены, выбор сделан. И они — монолит. В сплоченности — гарантия безопасности. Любые наскоки, нападения при такой броне не опасны.

А мнение публики, критики? Да кто в это верит, кого это устрашает! Дешевый маскарад! Чуть сдвинуть маску — и сразу узнаешь знакомую физиономию хитреца, ловкача, вздумавшего сыграть в принципиальность. На него обижаться? Воодушевляться его похвалой? Да смешно, право!

А слушатели? Кто сидел в зале на его, Ласточкина, концертах? Сплошь знакомые Ксаны. И разумеется, дружно хлопали. А почему нет? С в о и  — это мощь, защита, капитал, если умеешь своих ценить, поощрять, одаривать ответной поддержкой.

Среди посвященных своих можно и открытием поделиться, что  в с е  сходит, любая авантюра, халтура глобальная. Удивительно, но это так. Чем меньше стесняться, тем выигрыш вернее. Лишь бы не дрогнула рука, не закралось бы нечто, похожее на раскаяние. Если такая бацилла еще блуждает в крови — не жди побед.

Ласточкин сознавал, где его подстерегает опасность — именно в подобных колебаниях, щемлениях, впрочем, почти уже им преодоленных, задавленных. И дрожь даже пробирала, когда на мгновение представлял, что бы его ждало, останься он одиночкой. Ничьим. Какая безумная отвага — рассчитывать на одного себя, одному пробиваться. Да и с какой целью, ради чего? Чтобы в изматывающей погоне, бреду, бессоннице пытаться настичь мелодию, не слышанную еще никем? Да нет ее, мираж она, химера.

Ласточкин ощущал теперь себя так, точно счастливо избежал угрозы, преодолел искушение. И спас его Толик. Толик Уртиков. Появление у него в доме «Лысой» — разве не перст судьбы?

Ведь как Ласточкин прежде существовал? Со стороны, возможно, не разобраться, но сам-то он отлично помнил, как отравлялись все его прежние удачи, победы. А что мешало, причиняло страдания? Музыка… Та, подлинная, настоящая, что вынуждала трепетать, слабеть, сознавая собственное ничтожество, но при этом еще и коварно возбуждая дерзкое желание добыть хоть кроху, хоть каплю самостоятельно, — дразнила, соблазняла, доводила до исступления, внушая исподволь, что нет слаще муки. А каково вознаграждение? Каков конкретный результат, где он? Он и невозможен, попросту исключен. Таково условие — в постоянной неутоленности, неудовлетворенности того, кто  н а с т о я щ е е  ищет.

А между тем пожалуйста — есть вполне реальные плоды. Есть те, кто ими пользуется — и довольны, уверены в себе. Скажем, Уртиков, его окружение. Ласточкин готов был у них учиться. Старался, почти уже сделался своим, почти… Но все же что-то, какая-то совсем малость мешала. Поэтому каждый раз приглашение к Уртикову воспринималось им и как испытание: чтобы не заподозрили они его, не уловили чуждый дух, в котором он, Ласточкин, ведь нисколько не был повинен и который, впрочем, обещал в ближайшее время начисто выветриться.

Разумеется, человек одаренный обязательно отыщет повод, чтобы попереживать, потерзаться. Это известно, но, кстати, знанием таким как раз можно душевное равновесие себе возвратить. Кажется, что слабеет твой дар, что ты сползаешь, исхалтуриваешься, почти уже исписался, так вспомни, именно для талантливых, незаурядных характерен подобный страх. Они вот и склонны принижать собственную продукцию, сомневаться в своих способностях, в верности избранного пути. Вспомни и успокойся, не мучайся понапрасну.

…Ласточкин с удовольствием втянул терпкий, слегка горьковатый запах английского одеколона, оставшийся на ладонях, после того как он, побрившись, щеки растирал. С удовольствием вообразил предстоящее у Толика Уртикова угощение, лица, беседы. С удовольствием нарядную Ксану оглядел. И, по привычке, на прощание бросил взгляд на пятнистое изображение, занявшее почти всю стену. Крупнозадая, приплясывающая  Л ы с а я  стала теперь и его Музой, талисманом, вехой в пути.

…Весеннее майское утро призывало приняться за дело спозаранку. Светлые оконные шторы налились солнцем, праздничной радостью бытия. Кофе дымился, тлела в пепельнице сигарета «Салем». Ксана с притворной суровостью отчитывала Вову, который только что надетые белые гольфы успел извозить, забравшись под кровать.

Ласточкин сидел за столом на кухне, где самоварное убранство сменилось коллекцией пивных иностранных кружек. Держал перед собой развернутую газету «Советская культура», но мысленно был далеко. Нынешний день волновал его повторением и несходством одновременно. Когда-то… то же самое было совсем иным. Сам он тогда не понимал, и ладони вспотели от, вероятно, передавшегося ему волнения мамы. Кроме того, присутствие большого количества сверстников возбуждало. Бойкие и пугливые, они не давали ему сосредоточиться на том, что его ждало. Он глядел жадно, нетерпеливо, мечтая оторваться от мамы, выкинуть какую-нибудь шалость, чтобы его заметили. Хотелось отличиться, главенствовать, подчинить, а потом уже разобраться, с кем дружить, на кого наскакивать. И не знал он, что обыкновенные такие мальчишечьи намерения отлетят от него вот-вот навсегда.

И мама не знала: у них в роду не было музыкантов. Даже не вспомнить, кто обронил: а у мальчика способности… С чего все и началось, закрутилось.

Какая наивность, авантюризм — просто взять за руку своего ребенка и окунуться с ним вместе в толпу других родителей с детьми, тоже решившихся, надеявшихся… Во дворе той школы цвели малорослые искривленные вишни, а из раскрытых окон ливень звуков хлестал. Поток, мешанина, разноголосица их воспринимались как обещание чуда. Так же журчало, урчало, плескалось в оркестровой яме, прежде чем собраться, скреститься в едином луче по знаку дирижерской палочки.

Себя Ласточкин в тот день плохо помнил: детское сознание в основном существует впечатлениями извне и потому объективнее, справедливее, но быстрее стирается. Позднее, как бабочка на иглу, все пережитое, весь опыт нанизывается на довольно-таки короткий шпенечек — точку зрения своего «я»: я вошел, я посмотрел, подумал, мне показалось…

Ласточкину показалось, что почти ничего не изменилось. Цветущие вишни окружали кирпичное здание школы, неказистое, приземистое, но вместе с тем и приподнятое как бы все той же упругой волной несущихся из распахнутых окон пассажей, трелей. Невольно сжал ладонь сына, почувствовав, разом пережив и тревогу, и надежду, и ответственность с удвоенной силой. Правда, теперешняя ситуация иначе складывалась: в отличие от своей мамы, Ласточкин отлично знал, куда шестилетнего Вову ведет. И откуда — не с улицы. С бывшим однокашником, ныне доцентом Димой Кроликовым, Ласточкин договорился, чтобы он лично Вову прослушал. А после уже наступит черед формальностей, заявление, документы. Кстати, на экзаменах, в приемной комиссии, Кроликов же и председательствовал.

Вошли в вестибюль и напрямик к лестнице. Будто во сне: двадцатилетия минувшего как не бывало, давнее прошлое сомкнулось с настоящим, стык в стык. Холодок пополз и сдавился в груди льдистым комочком: дни зачетов, экзаменов по специальности вспомнились, когда школярский страх сплетался уже с ощущениями и другого ряда — волнением артиста перед выходом на сцену, с колебаниями то к обморочности тошнотной, то к страстной нетерпеливой лихорадке, чтобы сейчас же, вот сейчас…

Ласточкин узел галстука поправил, чисто шелкового, благородной расцветки, темно-бордовая точечка и глубокий синий фон. Следовало вернуть себя к реальности, чтобы не утерять под ногами почву: он — известный композитор, добился многого, сумел, достиг… Вот тот же Кроликов по телефону соловьем разливался: «Старик, это же замечательно! Приводи, приводи своего вундеркинда!» Торопился, аж задыхался от энтузиазма. Ласточкин, конечно, виду не подал, что польщен.

Вот так. Вот о чем надо помнить, на чем крепить, так сказать, преемственность — с уже достигнутого им, отцом. И линия, подхваченная сыном, будет все круче набирать высоту.

Вова вырвался, понесся, топоча, по гулкому коридору. Ласточкин, забыв о себе теперешнем, струхнул: уж очень все навевало — портреты на стенах, фотографии, окна, двери.

— Ты что?! — нагнав сына и всерьез осерчав. — Тихо! — Но смягчился, свое ведь, родное. — Соберись, будь умником. Пойми, это очень важно.

Вова улыбнулся озорно, щекастый, балованно-дерзкий; единственный! Ксана нарядила его в щегольскую, с блестящими заклепками курточку, вельветовые до колен брючки. Ласточкин взглянул на продолговатую бирку из черной пластмассы с цифрой девять, прикрепленную к белой двустворчатой двери. Точно, тот самый класс. Окно, упертое в слепую стену соседствующего здания, кактус на каменном, в искорку, подоконнике, ряд жестких стульев у стены и два рояля, стоящие параллельно друг к другу. В нос сразу, как запах хлорки в бассейне, ударила россыпь ненавистного Черни. Повернутое на скрип отворяемой двери лицо подростка-ученика, охи-ахи ринувшегося навстречу Димы Кроликова. Обнялись и мгновенно отпрянули в нахлынувшем столь же быстро смущении: чужие. Ощупывающие взгляды пересеклись, и каждый свое увидел. Ласточкин: отросшие, сальные пряди волос, топорщившиеся на Димкином затылке, вытянутый ворот водолазки тощую жилистую шею открывал, узкогрудый, потертый стоял перед ним — сверстник.

— Так, Саша, ты понял? — Кроликов обернулся к ученику. — Рапсодию, изволь, наизусть к следующему разу. Пока ты в тексте плаваешь, мы с тобой никуда не воспарим. И непременно переучи в финале, как я сказал, аппликатуру. Потом оценишь, поймешь, что я прав. Не упрямься, — коснулся вздернутого колюче плеча ученика.

Ласточкин про себя усмехнулся: Кроликов даже в манере говорить, растягивая гласные, работал под старика Ник-Ника, то есть профессора Всеволжского, у которого они оба когда-то учились, благоговея, боготворя. Ник-Ник в своих насмешках бывал убийствен, неистощимо разнообразен, а в гневе страшен, сокрушителен. Природная грация, старомодная тщательная благообразность нисколько не смягчали его взрывчатости. Оставалось только удивляться, как за сорокалетнюю педагогическую деятельность Ник-Ник так и не свыкся с тупостью, серостью, хотя и те, кого он клеймил, не могли не поддаться его обаянию. Его ругань, вопли воспринимались как бы доверительностью, признанием, что и они могут, могут — да, все. Хоть на чуть-чуть, на рывок лучше, выше. Ученики выходили из его класса выжатыми, со звоном в ушах, с туманными, блуждающими улыбками: Ник-Ник таки заставил их пусть на мгновение, но оторваться от земли. Он раздавал им свою летучесть, как донор, пока в нем самом не иссякли силы, жизнь. Портрет Ник-Ника висел в коридоре у класса под номером девять, где теперь Кроликов Дима преподавал. Ласточкин вздохнул, не найдя ничего утешительного в таком сопоставлении. Хотя, обычное дело, в пору нашей молодости и снег выпадал пышней, и солнце светило ярче.

— Ну-с, — Кроликов наклонился к крепенькому, невозмутимо ожидавшему Вове, — что мы умеем, молодой человек? Чем можем поразить?

Ласточкин мысленно поморщился: тон, обращение Кроликова с его сыном отдавали явной фальшивкой, оскорбительной, как ему показалось, в столь ответственный момент. Он-то о Диме отличных отзывов наслушался, прекрасный, мол, специалист, и только в его руки… А получалось, по знакомству когда, все лишнее и налипает! Димка тоже сравнивает что-то наверняка — и кто поручится за беспристрастность его оценки? «Вот и не знаешь, как лучше, как верней, может, и с улицы», — у Ласточкина промелькнуло.

Но Вова уже вскарабкался на табурет, вытянул к клавишам руки. Ласточкин опустился на стул у стены с внезапной слабостью, его самого поразившей…

…Так жарко, что ослепило, защипало от пота глаза: вынул платок, отер виски, щеки. Молчал. Кроликов тоже молчал. Вова крутанулся на табурете.

— Ну что же, — Кроликов провел по круглой, стриженой его макушке, — ты фотографии в коридоре видел? Вот выйди, погляди, а мы пока тут поговорим с твоим папой.

Молчали. Кроликов достал из кармана пачку сигарет.

— Куришь, нет? — вдохнул, выпустил дым. — В общем, старина, тут дело такое, сам понимаешь… — От этой невнятицы у Ласточкина напряглись, заходили желваки. Кроликов угадал и произнес иначе, твердо: — Словом, парнишка у тебя хороший, смышленый, и жалко, смысла нет на него такое взваливать. Только искорежишь. Данные не те, — отрубил.

Ласточкин узнал по интонации, по выражению его лица беспощадных диагностов их школы. Годен, не годен — предельно краток ответ. Ну уж по старой дружбе Кроликов, верно, счел нужным дать пояснения. Ласточкин решил, что выдержит все до конца. Изобразил спокойствие, внимание. Кроликов, оценив, приободрился.

— Вспомни, вспомни нас, себя! — произнес вдохновенно, убеждающе. — Вот твои возможности, музыкальность, тут всем было ясно. И то ведь, я уверен, тоже ты хлебнул. — Паузу выдержал. — А сейчас у нас отбор еще жестче. И что могу сказать? Да то, что опять же ты знаешь. Удерживаются, уцелевают единицы. Отчего середняки отлетают, это неинтересно. Но вот когда талантливые — почему? Почему? Знаю, десятки, сотни вариантов упущенных, нереализованных задатков, загубленных перспектив. Одних то заело, других другое, третьи сами, будто нарочно, назло, четвертые… И вот думаешь, да что могло быть важнее, ценнее? И ничем это не заменишь, не утешишься. Когда знаешь — было, было! Такая редкость — выпало, и ты сам… Почему? Почему?! — Он сжал в ладонях виски, точно всерьез сейчас горюя, жалуясь. Кому, Ласточкину? Тот наблюдал с каменной неподвижностью. — А вот еще хочу тебя спросить. — Кроликов замялся. — Ты сам с сыном занимался? И тебе казалось…

— Казалось. — Ласточкин взглянул прямо Кроликову в глаза. — Бывают такие случаи, когда и профессиональные навыки подводят, ты не находишь?

Бывший одноклассник стиснул протянутую Ласточкиным руку.

— Ну конечно! Мне бы, как ты понимаешь, куда бы было приятней, но честность прежде всего, особенно на начальном этапе. Зачем коверкать судьбу? Парень же у тебя отличный, сообразительный, подожди, понаблюдай, к чему у него склонности. — И добавил: — У меня вот дочка… — Кроликов вдруг понизил голос, произнес скороговоркой, в спешке: — Но разумеется, как ты понимаешь, любые способности можно и заглушить, и развить. И тоже известны примеры, когда… — Он закашлялся. — Словом, что касается конкурса, то твой сын, считаю, поступит. Ты его еще кому-нибудь из  н а ш и х  показывал? Ну ладно, я сам этим займусь.

Бывшие одноклассники обменялись рукопожатием. Ласточкин вышел, с подчеркнутой бережностью придержав за собой дверь. Обещанная поддержка не смягчила пережитое им унижение. Это была вторая в его жизни пощечина, после той, во Дворце культуры. Зудящий голос Кроликова застрял в ушах: набор банальностей, таланты, перспективы — тьфу! Но сквозь обиду родительскую что-то другое саднило. Нелепый вопрос «почему?», на разные лады повторенный Кроликовым. Почему… Ласточкин приостановился: поймал себя на том, что думает уже не о сыне. Да, черт возьми, был бы он в себе увереннее — ну в даре, в способности своей к чему-то большему, значительному, — упрись он в это, сосредоточь тут свои силы, и тогда действительно ведь все остальное ерунда. Шелуха, болтовня, глупость. Что же, значит, он ошибся, занизив свои возможности? Почему же не подсказали, не остановили? Ведь это, ведь это что же… Не успев додумать, он огляделся.

Длинный, покрытый линолеумом коридор был пуст. Ласточкин хотел позвать и замер, пригнулся, точно его ударили.

На подоконнике в распахнутом настежь окне сын стоял, вперед наклонившись. Пятый этаж. Обмирая, Ласточкин приблизился, схватил рывком.

— Ты что? — шепнул онемевшими чужими губами.

— Там, — сын вниз показал, — мальчики в футбол играют. Папа, скажи, я тоже так смогу? Ну когда вырасту?..

ВКУС УЛЫБКИ Повесть

Все говорили, что Валентина Рогачева очень молодо выглядит. Она это и сама знала. В юности неплохо играла в баскетбол, и теперь фигура у нее сохранилась, а даже если набирался лишний жирок, благодаря росту как-то все скрадывалось. От природы пшеничная блондинка, она, правда, вынуждена была подкрашиваться, но в целом облик ее действительно оставался очень моложав. А когда она смеялась, то и вовсе казалось — девчонка!

Несколько, правда, развязная, не заботящаяся о правилах приличия, то есть попросту плевавшая на какие бы то ни было правила, — какая есть, такая есть. Не красавица, говоря откровенно. С коротковатым, придавленным слегка носом, широкими скулами, небольшими глазами цвета поблекших, увядающих от жары незабудок в припухающих, к сожалению, частенько веках — если гости, например, допоздна засиживались и приходилось недосыпать.

Валентина была хлебосольна. Не смущалась неожиданных гостей. Не смущалась, что в доме оказывалось не прибрано, что сама она выскочила на звонок в прихожую в халате. «Заходите, заходите!» — звонко, улыбчиво зазывала. И гости, очарованные, обольщенные, шли.

На стол Валентина накрывала молниеносно. И вовсе не абы как. У нее и скатерть выискивалась крахмальная, и в тон ей салфетки (однажды повезло, накупила импортных, финских, разных цветов, совершенно неожиданно на Старом Арбате, в писчебумажном магазине, зашла тетради Леше купить и увидела — уж набрала! — такси пришлось взять, иначе бы не дотащила…), и солонка, и перечница, и баночка для горчицы — все в одном наборе (прессованный хрусталь с мельхиором, но выглядел, как драгоценная старина) — словом, богатый стол получался и, главное, вроде без всяких усилий: хозяйка смеялась, сияла своими пожухлыми чуть незабудками. «Давайте, давайте!» — торопила гостей, и от ее понуканий аппетит, можно признаться, разгорался еще сильней.

А жили Рогачевы тесновато, хотя квартира довольно большая — из трех комнат. Однако двое ребят, дочь Татка, сын Леша, и бабушка, Валентинина мама, прописанная в Калинине, но живущая фактически у дочери в Москве.

К ночи всегда переполох начинался: семья готовилась ко сну. Для бабушки раскладывался диван в гостиной и вечно в нем что-то заедало. Лешка внезапно вырос настолько, что спящий скатывался с узенькой коротковатой тахты, и к краю его постели подставляли теперь кресло. Двуспальная же кровать супругов внешне производила солидное впечатление, и недавно гарнитур приобрели (румынского производства, к сведению), но какой же чудовищный скрип стало издавать это ложе! В сочетании с храпом Константина Рогачева вынести такое, пожалуй, могла только Валентина.

Но кто знает, о чем она думала, лежа ночью и боясь шелохнуться, чтобы не взвизгнули пружины, слышарулады мужа Константина, или, как его называли по-домашнему, Коти, о чем она думала, а?

Утром в сшитом собственноручно из портьерного бархата аметистового «епископского» цвета халате она металась по кухне, готовя яичницу Коте и Татке, одновременно помешивая манную кашу для Леши, необходимую при его катастрофической худобе, одновременно готовя к обеду борщ, одновременно… В восемь утра квартира пустела, и, если то был не ее рабочий день, Валентина рушилась снова в постель со сладостным стоном.

Она работала посменно в комбинате, объединяющем экспериментальные мастерские, и считалась специалистом по росписи тканей. Когда-то, в начале их с Котей семейной жизни, заработок ее являлся главным источником средств к существованию. Котя учился. То есть он окончил вуз и поступил на службу, но, только Татка у них родилась, его направили на Высшие курсы — опять расти, совершенствоваться.

Валентина, поручив годовалую Татку заботам своей мамы, просиживала с утра до ночи в мастерской, одуревая от запахов красителей, среди исключительно женского коллектива, и, как положено, весьма бойкого, весьма языкастого, но, как показывала жизнь, и дружного, и отзывчивого, а в отдельных случаях, чего скрывать, и зловредного, скандального — да что там, люди есть люди, то тому дивишься, то иному. Просиживала там Валентина, склонившись к очередному изделию, до онемения шейных позвонков. И не жаловалась. Надо было. Они с Костей собирали на кооператив.

Кооператив наконец нашелся. Плохонький, правда, у черта на куличках. Но прошли годы, строительство еще дальше заползло, и дом Рогачевых придвинулся как бы к центру, а деревья вокруг зазеленели — в свое время воткнули в землю прутики, — и квартирка однокомнатная обжилась, труда, старания много в нее вложили.

Но появился Леша.

Дался он Валентине тяжело. Родив Татку в девятнадцать лет, она в этой второй своей беременности вдруг запоздало всего испугалась, о чем и не помышляла в первый раз. В голове мутилось от всевозможных и разноречивых советов, каждый шаг следовало обдумать, безответственность могла сгубить. Купили напольные весы, Валентина к ним приближалась со страхом и раскаянием: снова она не удержалась, и с Машей Огоньковой они вдвоем упоенно умяли торт «Наполеон». Сидеть, положив ногу на ногу, тоже, как выяснилось, было вредно: что-то там могло, говорили, перекрутиться, запутаться в пуповине — может, бред, а может, правда, как знать?.. Не следовало также резко нагибаться, мыть полы — ничего, подружки высказывались, Котька твой не рассыплется, сам подотрет. И поменьше потреблять жидкости — это уж точно. Что бы там ни было, терпи. Она и терпела, а глотка горела от жажды: господи, думалось, дали бы волю, вылакала бы ведро!

Она чувствовала себя замороченной, обалделой — и старой. Ей исполнилось двадцать шесть лет. А ведь вспомнить, когда ждала Татку, в баскетбол играть продолжала, команду не хотела подводить. Ну разве не дуреха? Тогда «мини» носили, и она шагала в желтеньком платьице гордо — дошагала до роддома и быстренько Татку на свет божий произвела.

Теперь же — о, теперь! — она вцеплялась с отчаянием в руку мамы, везшей ее  т у д а  на такси, и ныла, и слез своих не стыдилась, не стыдилась охов: мама, правда все будет в порядке? Ну скажи…

Леша родился маленьким, щупленьким, два восемьсот весом. Когда его принесли, она взглянула в воспаленно-кирпичное, осунувшееся, показалось, унылое какое-то личико, и в горле ком встал, не могла никак проглотить.

До сих пор не могла. За прошедшее четырнадцатилетие. Господи, вглядываясь в сына, думала: все ли болячки позади? Корь была, коклюш был, свинка, краснуха, скарлатина… Ну что же ты, мой воробушек, можно ли нам с тобой передохнуть?

Леша получился будто бы и ни в кого: сероглазый, узколицый, с шелковистыми, вьющимися слегка, темно-каштановыми волосами. Хотя что там внешние признаки — дело не в том! Среди шумной, энергичной родни мальчик выделялся особенно своей настороженной сосредоточенностью. Улыбался редко, мельком и будто вынужденно. Казалось, многолюдство, вскрики, шутки, хохот, его окружающие, — мука мученическая для него. Он учится, почти уже обучился отлетать мысленно душой куда-то, где никакой мельтешни нет. И там он слушает, говорит шепотом о чем-то с кем-то.

— Леша! Да что ты? Каша же остыла!.. — прикрикивала притворно гневно на сына Валентина. Она сама была — ну совсем другая. И втайне восхищалась, дорожила той непонятностью, которую неизвестно от кого унаследовал ее сын.

Было бы и неправильно и несправедливо считать, что родители могут одного своего ребенка любить больше другого, что мать, скажем, отдает предпочтение сыну, а отец дочери, — конечно, ерунда. И тем не менее у Рогачевых так получилось, что Валентина с большим вниманием занималась младшим сыном, а дочь росла, взрослела, и к ней ближе оказался отец.

То есть Константин Рогачев до такой степени бывал всегда занят, что на ближайших родственников у него, можно сказать, не оставалось ни времени, ни сил. А все же, как и все остальное, роль отца семейства тоже ему удавалась. Добродушной своей улыбкой он умел напряжение возникшее снимать. Успевал приласкать, ободрить жену, на равных, по-товарищески побеседовать с дочерью и завершить все шуткой, пусть незатейливой, но от которой отмякали сердца.

Ему везло. Своими повадками простого компанейского парня он, сам того не ведая, возможно, бдительность конкурентов на какой-то период усыпил, и они, друг друга остерегаясь, выслеживая, интригуя, простодушного симпатичного Котю как бы упустили из виду. А он тем временем усердно взрыхлял, удобрял отведенный ему участок, набирался ума, опыта — и вдруг все ошеломились: у Коти-то Рогачева какой богатый вызрел урожай!

И, умница, собрав созревшее и снова засеяв, он прежнему образу не изменил. Оставался все таким же приветливым, скромным, застенчивым даже до некоторой неловкости, привычным Котей. И нравился. Ему многие симпатизировали. При его открытости, ребячливости, искренности завидовать ему, казалось, просто грех.

А он, Котя, продолжал собирать и сеять. Из института перешел в министерство, возглавил отдел, стал замом начальника управления, и вот-вот в члены коллегии, ожидалось, его введут. Кое-какие, правда, замечались в нем перемены: стал стричься короче, галстуки построже носить. Но улыбался все так же, знакомо, — широко и вместе с тем будто стеснительно. «Галочка», — так он секретаршу свою называл, колючую, занозистую, со взбрыками. И та — вот диво — постепенно начинала укрощаться. «Константин Евгеньевич, Свердловск на проводе», — сообщала коротко, нарочито строго, но еле уже удерживая преданное обожание.

А Константин Евгеньевич, то бишь Котя, от кабинетного образа жизни не обмяк, не раскис. В отпуск с компанией приятелей выбирался на охоту. Зимой рыбачил. А спозаранку каждый день бегал вокруг дома трусцой. Когда прибегал в половине седьмого в свою сонную еще квартиру, от него пар валил.

Да, чтобы не забыть: между передними крепкими зубами у Константина Рогачева имелась щелка, — поэтому, может, его улыбка получалась такой обаятельной.

В общем, все ладно, дружно в семье Рогачевых на данный момент обстояло. И глупости, разумеется, что мать, Валентина, мол, нежнее относилась к сыну, а отец вроде из чувства справедливости дочь опекал. Чушь! Просто старшего Рогачева иной раз раздражал Рогачев-младший. Да, ему, охотнику, спортсмену, могли претить капризная болезненность сына, взор его туманный, ломкие, рассеянные интонации. Сын плохо, с неохотой ел. Утром и вечером каждый день повторялись драматические сцены: Валентина уговаривала, сердилась, сын, сгорбившись над тарелкой, не желал котлету доедать. И самое мерзкое: у него слезы в глазах стояли! У парня, у наследника Рогачева! Тут Константин Евгеньевич не выдерживал, хлопал с силой ладонью по столу. И сын — наследник! — вздрагивал, как от выстрела, узкий слабый его подбородок начинал мелко-мелко дрожать. Рогачев-старший залпом допивал стакан горького, целиком из заварки чая и, внутренне клокоча, уходил.

Пожалуй, только из-за сына они с Валентиной и ссорились. Дочка, Татка, никаких неприятностей не доставляла. Училась отлично, была в классе старостой, потом комсоргом, легко поступила в университет, и все шло у нее как по маслу. Не возникало с Таткой хлопот, вот Валентина и расхолодилась, отвлеклась, думал иной раз Константин. Вечерами, бывало, они с дочерью, уединившись в комнате, тихо беседовали, «Секретничаете? — Валентина, войдя, осведомлялась, вроде и не задетая ничуть. — Ну ладно, ладно». А им было весело ее дразнить. «Ладно, ладно…» — прикрыв дверь, Валентина снова, про себя уже повторяла…

…А в тот вечер Рогачев-старший вернулся домой после очередного совещания поздно, уселся на кухне и, как всегда, закрылся газетой. Валентина сосредоточенно со сковородками возилась; поджарила отбивную, подумала, открыла банку консервированной фасоли, еще подумала, посыпала сверху тертым сыром, смиренно подала кушанье супругу, подождала, пока он все съест, вздохнет удовлетворенно, насытившись, — и вот тогда, взглянув ему прямо в глаза, произнесла:

— Вот что. Татка замуж собралась. Ты в курсе?

Он дернулся. Она могла это точно засвидетельствовать: именно дернулся, как под током. Коричневые бархатистые круглые его глаза сделались влажными, белки порозовели.

— Что? Да ты шутишь…

Она выждала. Наблюдала молча. Полные его губы в улыбке расползлись, растерянной — да-да! — и жалкой.

— Ну нет… — Он неуверенно хмыкнул. — Ты, что ли, дурачишь меня?

И снова она промолчала. Какая-то злая страсть в ней проснулась — поглядеть, зафиксировать все оттенки чувств, пробегающие один за одним на его вдруг помолодевшем лице. Обнажившемся вдруг, оголившемся. Внезапно она догадалась, что давно уже видит на лице мужа одеревенелую маску, которая только теперь отвалилась. И даже не подозревала она…

— Валек, — он позвал робко, — это правда? Она сама тебе сказала? — И вздохнул по-детски, обиженно: — А почему не мне?

Тогда она расхохоталась. С издевкой.

— А потому что я мать! Ма-ма, не понимаешь? А ты — папа, папулька, папулечка. И тебе знать раньше времени не положено. Пришло время — и узнал. От  м е н я.

Он все глядел на нее широко распахнутыми глазами. Наивно, невинно.

Она не выдержала, отвернулась.

— Ну, все поел? Можно убирать?

— Погоди, — он ее удержал. — А за кого… за кого она выходит, ты знаешь?

— Да, — постаралась она произнести как можно тверже. — Знаю. Милый мальчик. Из хорошей, интеллигентной семьи.

— А-а! Ну тогда… Тогда хорошо, ладно, — пробормотал он зыбким, неверным голосом. — Я пойду, пожалуй, прилягу. А, Валек? Что-то я вымотался, пойду журнальчик полистаю, хорошо? И лучше завтра пораньше встану…

С ожесточением Валентина терла сковородку. Мутная, с плавающим жиром вода заполнила раковину. Прядь волос упала, лезла в глаза, но она терла, терла, больно вдавливая пальцы в проволочную мочалку.

А глаза у нее оставались сощуренными мстительно. Но почему? Почему она ощутила такую к Коте злость? Чем это было вызвано?

Она представила себе его добродушную дурашливую ухмылку. К е п а р и к, который он на охоту надевал, резиновые высокие сапоги, заляпанные грязью. Представила его в пестром ярчайшем свитере на лыжной прогулке, в трусах расцветки «под леопарда», в которых он в волейбол на пляже играл. Представила в окружении приятелей, друзей — и такой и сякой он был для нее сейчас одинаково ненавистен.

Но, боже мой, почему? Она лихорадочно припоминала, разгораясь яростью, и труся, и прогоняя собственный страх, как перед прыжком с вышки. Ах, не надо бы, себя удерживала и себя же вперед толкала — куда, к обрыву?

Пыталась думать трезво, но получался сумбур. Во-первых, когда Леша родился, Коти в Москве не оказалось, в командировку умчался, прислал оттуда телеграмму. И подпись: Рогачев. Совсем, что ли, спятил? Потом. Молоко у нее пропало, она нервничала, а он пялился: почему, спрашивал, питаешься ты нормально, у других есть, а у тебя нет? Потом… Пять лет незаметно проскочило. Да, пожалуй, и десять. Но сейчас, вот сейчас…

Ко-тя… Не странно ли, что мужчина сорока с лишним лет отзывался на такое обращение? И ладно, если бы только в тесном кругу. Нет, он и теперь сам, знакомясь, представлялся: Котя. Просто со смеху помереть. Все еще, значит, молодой, обаятельный, перспективный, скромный — так, что ли? А где-то там, далеко, — семья, проблемы житейские, груз быта. Он же с приятелями, как в пору юных лет, в баню заваливался, — анекдоты, пиво. А для поддержания формы в футбол гонял. Для утверждения же независимости, укрепления мужского духа рыбалка существовала, охота.

Казалось: и пусть. Что дурного? Ну а теперь если так спросить: а что хорошего?

Когда ей, Валентине, по телефону звонили, он трубку брал, отвечал безмятежно, не задумываясь: «Да вышла куда-то…» Однажды она услышала, выскочила из ванной: «Здесь я!» — «Да-а?» — он вяло произнес. Ему, значит, все равно было, здесь она, нет ее. И фраза излюбленная у него объявилась, ну точно уж для отмазки: ага, говорил, молодец. Пирог Валентина сготовила: ага, молодец. С прической из парикмахерской явилась: ага, молодец. А как-то мнением его она поинтересовалась по поводу телевизионной постановки, долго сама распространялась, горячо свою позицию отстаивала, приводила доводы с ней несогласных — а тебе, спросила, понравилось, как ты сам-то считаешь? Он поднял взгляд от журнала. Ага, сказал, молодец. И снова в страницы уткнулся. Она так тогда удивилась, что даже забыла обидеться.

…Терла и терла сковородку, стирая пальцы о проволоку. Она и ванну и туалет вымывала щелочью, обходясь без резиновых перчаток. Поэтому у нее сделались такие руки, всегда как бы распаренные, с короткими, обрубленными ногтями.

Ей стало себя жалко. Зачем все? Кто-нибудь из  н и х  замечал, что она, подавая на стол, и м  выбирает куски мяса посочнее, а сама ест один гарнир? Ну да, не стоит мелочиться, к чему обиды копеечные припоминать? Ну вот, между прочим, в баскетбол она играла неплохо, а кто об этом вспоминает? Неплохо рисовала — и псу под хвост. Да разве то, за что она получала деньги, являлось ее призванием? И кто вспоминает опять же, как просиживала она в пыли, в ядовитых химических испарениях мастерской по изготовлению вымпелов, а также платков и флагов, спеша закончить очередной заказ, приступить к новому, потому что пай за кооператив следовало вносить, а Котя  р о с, учился.

Нет, разумеется, какие счеты! И вообще, виновата она сама. Поддалась на приманку, и на крючке — Котя и ее надул, одурачил своей улыбочкой простодушной. И ускользнул. Остался в том возрасте, что для себя выбрал, ничем не поступившись, ни привычками полюбившимися, ни мальчишески-холостяцкими интересами. А она — она знает, чувствует, что начинает сдавать. Потому что… Потому что женщина, и дом на ней и дети…

И тут вспомнила: дочь выходит замуж. Ну да, вздохнула, вот ведь какое событие. Потому, может, и всколыхнулось все…

Дело, правда, обстояло не совсем так, как Валентина обрисовала мужу. И вовсе не похоже на примеры из классики. Дочь Татка не пробралась тихонечко родительскую спальню, поймав момент для откровенного разговора с матерью, смущенная, но жаждущая поделиться своей девичьей тайной.

Нет, было иначе. И так же, как на Котю, так и на Валентину новость произвела ошеломляющее впечатление. Тогда Валентина и задумала как бы в отместку… Хотя, если вникнуть, зачем? И за что?

Татка вернулась домой после лекций часу в третьем. Стриженая, в брезентовой куртке, в юбке из мешковины с металлическими заклепками. Спортивные прорезиненные туфли на ногах. Считалось это — принарядилась.

В свое время Валентинина мама в крепдешин наряжалась, сама Валентина в годы молодости синтетикой увлеклась, после ситец в моду вошел, отделка в народном стиле, кружавчики, воланчики. Теперь Валентинина дочь напяливала куртку, собиравшуюся на спине горбом, из-под которой торчал толстый свитер, шарф длинный на плечо забрасывала и, убежденная в своей неотразимости, удалялась.

Ни колечками, ни сережками материнскими Татка не интересовалась: у них, у молодых, свой был стиль. Брюки вправлялись в сапоги, куртки ценились с капюшонами, и оказалось, что сочетание зеленого с фиолетовым — шик!

Валентина не вмешивалась. Она по себе знала, как скучно слушать унылые родительские проповеди. Помнила еще собственные закидоны, когда враз, например, остриглась и перекисью выжгла спереди чуб. Как обрезала выше колен теплую добротную цигейковую шубу и, пренебрегая слезными увещеваниями мамы, выскакивала в мороз в капроне, шла как ни в чем не бывало, хотя ляжки жгло точно от пчелиных укусов и ноги делались совсем стеклянными.

Но уж такая пора, молодость. Валентина считала, что помнит эту пору, понимает… В задумчивости, листая книгу, Татка уминала за вечер коробку конфет. У Валентины с губ готово было слететь: это что же, вместо ужина, вместо обеда?! — но усилием воли она себя удерживала. Татка, запершись в ванной, музыкой наслаждалась: вода шумела, транзистор орал, но не снимать же дверь с петель? Валентина, как умела, крепилась. А училась дочка отлично. Когда только, интересно узнать, заниматься успевала?

Независимый характер — и хорошо. Рано приучилась к самостоятельности. В детский сад, благо что во дворе, сама отправлялась. Валентина следила из окна. Дочка шла вперевалочку в плюшевой светлой шубке, шерстяной шлем голову облегал. У дверей детского сада оборачивалась, махала рукой невидимой маме: так обучили, так велено было, ну и она исполняла.

И, повзрослев, Татка оставалась дисциплинированной. Если задерживалась, звонила, предупреждала. Ну, а мелкие вольности как ей было не разрешить?

Теперь, если оглянуться, ясно делалось, что давно уже Татка взрослой себя почувствовала. По-взрослому соблюдала правила, диктуемые старшими, для сохранения покоя, мира и тем, значит, дополнительно ограждала, страховала себя. Все же в порядке, будто всем своим видом заявляла, и не беспокойтесь, не вмешивайтесь.

Иной раз, конечно, Валентина «пылила». В основном по причине женской возбудимой психики. По мелочам. Обувь Татка, к примеру, не сняла, прошлась по ковру, а подошвы в глине. Или посуду после ужина за собой не прибрала, свет в ванной не выключила, или…

И в тот раз. О какую-то чепуховину Валентина споткнулась, призвала дочь, грозно оглядела ее. И возмутилась. Хотя ругать было сейчас некстати: и поздновато и прежде поразмыслить следовало бы…

Дочь стояла, расставив ноги, голову чуть вбок наклонив, с легкой улыбкой, насмешливой, дерзкой. Глаза же ее, круглые, матовые, Котькины, и вовсе уж откровенно смеялись, а брови хмурились, красивые темные брови вразлет.

— Это что еще, — томясь неловкостью, злясь, но все же на прежнюю свою власть и силу надеясь, произнесла Валентина, — это почему ты косынку мою без спроса взяла?

Дочь вольным, широким движением стянула с шеи косынку:

— Ой, извини, я забыла спросить.

Валентина чувствовала, что ее, как капризную малолетку, уводят миролюбиво от ссоры, по-взрослому, снисходительно, и сильнее еще оскорбилась:

— Знаешь, что… — четко, раздельно произнесла.

— Мамочка, только не надо. — Дочь поморщилась. — Давай не будем, побережем нервы.

— Нет, ты послушай!

— Мама! — Дочь ее оборвала. — Я не хотела пока говорить, это окончательно еще не решено, не точно… В общем, я замуж выхожу! — выпалила и вся залилась краской.

— А моя мама умеет делать все, — произнесла Татка на выдохе и замолчала. Подумала и отодвинулась от Мити, сидящего рядом на скамье.

Тверской бульвар рванулся к весне одним из первых. Снег стаял только-только, белая муть облупилась с неба, проглянула апрельская синева, но воздух еще оставался щекотно-холодным, хотя и распушился солнечными бликами. В лужах рыжело песчано-глинистое дно, деревья, по виду еще застылые, изнутри уже пробудились, набирали жадно, спешно жизненный сок, да и скамейки, зимой пустующие, отогревались теперь пенсионерами и парочками.

Рядом гудела, кипела, волновалась улица Горького. Точно уже в предчувствии летней жары, штурмом брались киоски с мороженым. А вышедшая было к углу продавщица с обернутыми в целлофан веточками мимозы мгновенно оказалась окруженной толпой, и корзина ее враз опустела.

Митя не только успел выхватить через чьи-то головы букетик для Татки, но успел и расплатиться за него. Через минуту ни продавщицы, ни мимозы уже не было. На том же месте вдруг обнаружился усатый ассириец, выглядывающий из своей будочки, распространяя аппетитный дух гуталина.

Мимоза, правда, вид имела несколько болезненный. Гофрированные лапчатые ее веточки обвисли, цыплячье-желтые шарики утратили положенную им пушистость, усохли, скорчились, но запах, к счастью, не выветрился, веточка пахла весной. И весна и Москва пахли мимозой.

Татка и Митя уселись на скамейку напротив здания нового МХАТа, и, хотя не обнимались, не целовались, никто на уединение их не посягнул. Хотя, может, даже и лучше бы было, если бы старичок какой-нибудь присел с ними рядом, с краю, может, они бы тогда охладились, сдержались при свидетеле-то.

А ведь вроде ничего ссоры не предвещало. Лекции закончились в два часа; потолкались недолго во дворе, поболтали с сокурсниками — не столько из охоты, сколько от нового какого-то чувства взрослой осторожности, нежелания обнаруживать свое сокровенное открыто для всех. Татка стояла в стайке подруг, Митя шутил с приятелями, но они не выпускали из поля зрения друг друга. Это превратилось уже в потребность. Мите надо было постоянно видеть слегка курносый, смазанный профиль Татки, ее темный веселый и вместе с тем подозрительный глаз, челку, падающую на лоб, которой она небрежно встряхивала.

У ворот группки распались, кто к метро двинулся, кто к троллейбусной остановке, и тут только Татка и Митя оказались рядом, смешавшись с толпой, по улице Горького направились вверх.

Митя нес свой портфель, набитый книгами, не имеющими отношения к учебной программе. Из серии «Мир приключений». Для него это было своего рода пижонством, он развлекался подобным чтивом на глазах у сокурсников, щеголяя своей независимостью: ну да, мол, и что? а мне нравится.

На самом же деле ему  н е  нравилось. Дома он читал совсем другого рода литературу, и домашняя их библиотека состояла из авторов совсем другого толка. Книжные полки занимали весь коридор, называемый холлом, впрочем, действительно достаточно просторный, а также помещались в простенке между дверей, ведущих налево, в комнату родителей, и направо, в комнату Мити. Там у него хранились, кстати, издания по изобразительному искусству, большого формата, в глянцевых суперах, красовавшихся сквозь стеклянные дверцы двух отсеков светло-бежевой стенки, изготовленной из древесностружечного материала, но оказавшейся, как ни странно, прочной. Стенку эту купили, когда Мите исполнилось шесть лет, показали, в каком из ящиков он может держать игрушки, где его личные книжки будут стоять, а что ему трогать пока не надо. Он все запомнил.

Его комната уже тогда мало напоминала детскую, как и комната родителей мало походила на спальню. И там и там книги, и там и там у окна просторный письменный стол с лампой на металлическом стержне — у Мити с зеленым абажуром, у родителей с белым.

От знакомых художников в разное время набралось у них в доме довольно много работ, развешанных вперемешку, довольно бестолково, но пригляделись, привыкли — и уже не хотелось что-либо менять.

Хотя относительно этих картин у отца с матерью возникали поначалу разногласия. Отец придерживался более традиционных вкусов, мама же поддавалась новым веяниям, каждый раз становилась единомышленницей то одного автора, то другого, разделяя всецело его эстетическую позицию, и энергично сражалась с консерватизмом в лице своего спокойного, уравновешенного мужа.

— Нет, хоть убей, не понимаю, что сие значит, — притворно жалобным тоном упрямствовал отец. — Может, и красочно и живо, но что это? Налицо упадок, кризис той культуры, что, согласись, создала истинные шедевры. А отказ от высокой идеи, от содержательности — да-да, именно содержательности — не даст достигнуть… ну хорошо, я не буду… Скажем так: я лично не понимаю этого.

Мама вздыхала, оглядывала отца пристально, будто дивясь его недогадливости, имеющей, кстати, далеко идущие последствия, пагубные, быть может, и для атмосферы в семье и для дальнейших их отношений, — собиралась вроде бы продолжать отстаивать свое мнение, но внезапно раздумывала.

— Не понимаешь? — спрашивала звонко. — И не надо. А мне нравится. И я повешу это вот здесь, слева от натюрморта. К слову, ты его тоже поначалу принял в штыки. И теперь подожду, пока привыкнешь. Давай, неси дрель. Не отлынивай. Знаешь ведь, я своего решения не переменю.

Это и отец и Митя оба знали. Сизо-зимний, с подтеками, л у н н ы й  пейзаж водворялся в назначенном месте на стене, врастал уже намертво в интерьер их квартиры и постепенно в самом деле оживал, точно действительно нуждаясь, чтобы им любовались, впуская в свои тайные недра только тех, кто его полюбил.

А может, просто все трое они любили  с в о й  дом, с в о й  парк, заменявший им дачу, с в о ю  булочную, где за кассой сидела горбунья с высокой сложной прической, набеленная, с ярко накрашенными губами, подсиненными веками, точно зловещая карнавальная маска, но Митя научился ей приветливо улыбаться, и кассирша тем же отвечала ему.

Они любили свой дом, любили завтракать в выходные дни подолгу на кухне, где на столе стояли  л ю б и м а я  сахарница, на крышке которой присел фарфоровый голубок, а также  л ю б и м ы й  молочник с изображением Троице-Сергиевой лавры, и Митя знал, что молочник получен от бабушки, покойной папиной мамы. А от дедушки со стороны мамы у них хранился белый колючий коралловый куст, уже скорее не белый, а серый, хотя его и берегли и обмывали регулярно под душем: дедушка куст этот лично достал из Красного моря. И о прадедушке своем Митя знал. Видел фотографию его в альбоме, с бородкой, лысоватого, прищурившегося, словно чем-то недовольного, а может, смущенного нацеленным в него фотографическим аппаратом.

На подоконнике в кухне у них телевизор стоял марки «Электрон», в ярком утреннем свете изображение на экране еле просматривалось, но все равно за завтраком телевизор включали, и чем нелепее оказывалась передача, тем азартнее они за ней следили, обменивались репликами, веселя друг друга. Папа всему предпочитал конкурс «А ну-ка, девушки», а на мамин взгляд, самыми увлекательными бывали так называемые прямые репортажи, когда какому-то прохожему  с л у ч а й н о  совали в лицо микрофон и он, глотнув в испуге и таращась, как пойманная рыбка, выдавливал из себя две-три фразы и с мученической улыбкой умолкал.

В воскресные дни мама омлет готовила вместо обычной овсянки. И у них это считался пир! Кулинарными ухищрениями мама их не баловала. И если уж от всегдашних сосисок мутилось в душе, той же мамой предлагался кутеж, особенно радостный, что без повода: они обедали в ресторане.

— Не часто, — поспешил Митя добавить, учуяв нечто в выражении Таткиного лица. Они уже много друг другу поведали о своем прошлом, о привычках, свойствах своих домашних, Митя неплохо уже представлял родителей Татки, ее младшего брата, ну и, естественно, казалось, что он делится с ней и своим.

И вдруг Татка ощетинилась.

— И что же, — спросила едко, — как у вас с язвой-то, еще не обзавелись? Это, знаешь ли, неизбежно при таком существовании всухомятку.

— Да нет, — Митя промямлил, — мама суп готовит, правда, не всегда… Но папа в институте обедает, у них там буфет хороший, я тоже…

— Ты тоже? — перебила она еще ядовитее. — Я видела, вижу… А кто у вас стирает, тоже вы с папой? — Помолчала, не услышав ответ. — Я ничего не хочу сказать, но вся эта женская ученость, как показывает опыт, боком встает семье.

— Чей опыт? Чей опыт, говоришь, показывает? — улыбнулся Митя.

— Не придирайся! — Татка выкрикнула. — Но неужели, сам подумай, что-то одно должно непременно осуществляться в ущерб другому? И это простительно? И то можно не уметь, и это, а кто — неважно кто — жертвовал, жертвует…

— Ты о чем? — туповато поинтересовался Митя.

— Да ладно уж! — Татка обрубила, досадливо отмахнувшись от него, умолкла, стараясь, видно, успокоиться. Обернулась снова к Мите: — А ты вот что скажи, скажи честно… ну, в общем, я не дура?

— Ну что ты! — он воскликнул сконфуженно.

— Да-а, — она протянула, — по-моему, тоже нет. И учусь неплохо. Вроде бы даже с тобой на равных, правда? — И не давая ответить ему: — Но кое в чем тебе за мной не угнаться, ты и не захочешь, да и, пожалуй, не надо. А впрочем, если очень будешь настаивать, я научу тебя готовить восьмислойный торт из взбитых яиц и творога. Проще простого, часа три, не больше, на подготовку уйдет, умеючи. Или фаршированную индейку, а? Моя мама рецепт получила от своей подруги и переписала в тетрадь. У моей мамы этих тетрадей — несколько томов. Можно сказать, собрание сочинений, слышишь? М о я  м а м а  у м е е т  д е л а т ь  в с е!

Вот тут-то Татка от него отодвинулась. Митя сидел поникший, привалясь локтем на свой тяжеленный портфель, глядя на проходящих мимо веселых весенних москвичей, но видя только Татку, ее смазанный профиль, глаз темный, подозрительный, — и недоумевал, сердился на себя. Но чем он мог ее обидеть?

А Татка тоже переживала ссору и вместе с тем мириться не хотела, не могла. Хотя знала, что стоит ей повернуться, молча улыбнуться Мите… Но она сидела насупленная, взволнованная не очень даже себе самой понятным волнением: она готовилась невзлюбить будущую свою свекровь…

На седьмом этаже, прямо над квартирой Рогачевых, жили Кузнецовы. Света Кузнецова, биолог, кандидат и без пяти минут доктор наук, только свободное время выдавалось, мчалась к Валентине, и вдвоем они могли просидеть в тесной кухоньке хоть до утра.

Света была маленькая, кудрявенькая, с точеными ручками и ножками тридцать пятого размера. Рост, стать Валентины Рогачевой представлялись ей неотразимо привлекательными, и походку, и манеры, и смех своей приятельницы Света находила неподражаемыми. А когда Валентина примеряла какую-то обнову, она так себя в зеркало оглядывала, с таким победительным, царственным видом, и так умела подбочениться, обернуться через плечо, вскинув голову, развернув плечи, что Света обмирала от восхищения.

А главное, Света поражалась всегдашнему отличному настроению Валентины, а также ее какому-то особенному бесстрашию, житейской сноровке.

Валентина никогда ни перед кем, ни перед чем не робела. Пересекли они как-то улицу в запретном месте, подлетел к ним рассерженный милиционер, Света струсила, но Валентина, улыбаясь вовсе не нахально и все же без любезной начальственным сердцам покаянности, умудрилась-таки молодого сержанта в их безвинности убедить, после чего расстались они с ним без всякого для себя ущерба и даже дружески. А другой раз на Арбате Валентина беседовала с пожилой парой англичан, объясняя им, как потом выяснилось, дорогу к Музею имени Пушкина, и улыбалась, и вроде бы шутила, пока Света ее в сторонке ждала с круглыми от удивления глазами, точно зная, что подружка на английском языке ни слова не могла вымолвить. «И что? Подумаешь! — Валентина усмехнулась, заметив Светино недоумение. — Зазубрить что-то каждый может, а находчивость — божий дар. — И тут же коснулась ласково плеча Светы: — Ну что же делать? Ты же видела, у них такой был обалделый вид, хоть как-то помочь ведь хотелось… И, по-моему, они даже не поняли, что я с ними не по-английски говорю!» — закончила, хохоча.

Хохотала Валентина бесподобно. Разевая широко рот, показывая золотые коронки и одну металлическую сбоку, щурясь, запрокидывая голову, и так, что слезы появлялись в ее незабудковых глазах. При этом она успевала кокетничать в свойственной ей отчаянно-залихватской манере, неважно с кем, никого особенно не выделяя, со всем, что ее окружало в данный момент, — с ожидающими очередь на автобус, с проезжающим сию секунду «рафиком», со всем, быть может, Калининским проспектом.

Кукольно хорошенькая, грациозная Света ничего подобного не умела. Она тщательно одевалась, тщательно причесывалась, отправляясь к себе в лабораторию, где проводила целый день, отстаивая свое профессиональное достоинство среди коллег-мужчин, всегда норовящих расслабиться, отвлечься легкомысленной беседой с прекрасным полом, но Света научилась попытки подобные пресекать.

Очень долго ей и в голову не приходило, что в манере ее держаться, в тоне, в выражении лица возможны какие-то огрехи. Только она взглядывала на собеседника, морщинка пролегала от ее переносицы поперек лба. Собеседник, желая того или не желая, вынужден был соответственно настроиться, ощущая с неосознанной, быть может, грустью, как что-то цепенеет, твердеет внутри. И в глазах его тоже что-то улетучивалось, блекло. Но тем не менее беседа могла состояться интересная, обогащающая: на тонкой нежной шейке Светы, на этом очаровательном стебле, держалась весьма даже толковая голова. А кудряшки, значит, на этой голове являлись обманом — собеседник вдруг вспоминал их, когда уже расставался с умной спорщицей.

Света Кузнецова в тридцать восемь лет приступила к оформлению практически уже готовой докторской. В институте ей дали на этот период отпуск, и вот именно тогда она особенно сблизилась со своей соседкой Валентиной Рогачевой. Валентина Свету кормила, поила, развлекала и учила уму-разуму.

У Светы столько оказалось пробелов и в опыте и в судьбе! Ни разу за всю свою жизнь она не ездила в поезде без билета, не прыгала в снег с крыши — пусть далее невысокой, сарайной, не тушила собственноручно пожар, не тонула в пруду и ключицу не ломала, не вышибала в драке зуб — а ведь они были с Валентиной почти ровесницами, и вот настолько по-разному, как выяснялось, прожили один и тот же отрезок времени.

Прежде, возможно, Света не соблазнилась бы такого рода приключениями, но теперь, сидя на кухне у Рогачевых и глядя, как Валентина, рассказывая, ловко блинчики готовит, заворачивает в тонкое тесто фарш, она точно вся изнутри тяжелела, увязала в чем-то надоевшем, скучном, соображая замедленно про себя: да, значит, упущено…

Что именно, ей самой объяснить было бы трудно. Но вспоминался давний жаркий день, звон которого она глушила, закрыв ставни в одной из комнат одноэтажной дощатой дачи, снимаемой на лето родителями, сидя за учебниками в сумраке, готовясь к очередному бою с такими же, как и она, перспективными, честолюбивыми и не подозревающими пока о своей обобранности сверстниками.

Она не умела ездить на велосипеде и даже не научилась прыгать через веревочку и только десятилетия спустя осознала это неумение свое позорным. «А может, я теперь вся была бы другая, — думала Света, привалясь плечом к кафельной стене в Валентининой кухне, — все бы могло иначе повернуться, если бы во двор меня отпускали и я бы со всеми вместе гоняла в лапту».

Однажды даже представилось, что та заводила, командирша из соседнего подъезда, которая ее, Свету, презирала, насмехалась, не подпускала близко и тем делала мечту Светы с ней подружиться особенно желанной, представилось, что эта белесая дылда, волнующе-недосягаемая, не забываемая и по сей день, то и была Валентина давней, ушедшей поры. Хотя, ясное дело, глупости. Света знала, что Валентина тогда в Калинине жила и в Москву переехала, только выйдя замуж за Котю Рогачева.

Что Котя Валентиной пленился, только ее увидев, Света не сомневалась. Валентина настолько живо воскрешала в своих рассказах эпизоды их первых встреч, начальной совместной жизни, что Света слышала скрип осторожных Котиных шагов по гравию, которым была усыпана дорожка к Валентининому дому, видела его белеющий в темноте плащ, надеваемый в любую погоду по причине крайней убогости гардероба, и веселилась вместе с тогдашней Валентиной над редкой застенчивостью приезжего ухажера, в то время заставляющей его самого всерьез страдать и еще не превратившейся в такое свойство, которое стало можно уже сознательно пускать в ход, умело, к месту обыгрывать. Намеки на дальнейшее развитие характера Коти Света улавливала, но без особого внимания. Ностальгия по ушедшему всем знакома, а особенно женщинам ближе к сорока. Так что даже неприятности, трудности, нужда и крупицы утех, добытых с усилиями, — все представляется потом преображенным, завидно праздничным, а вспоминая, и не догадываешься, что сам обманываешь себя.

Правда, Валентина вспоминала весело, вспоминала юную любовь, как любимая и поныне, а некоторую насмешливую разочарованность ее тона скорее, пожалуй, следовало отнести как упрек ее самой себе, собственной своей успокоенности, отрезвленности, нередкой у женщин, живущих ровной супружеской жизнью.

Хотя Валентина-то как раз сумела остаться по-девчоночьи азартной, беспечно-заводной, и в том, как она до поздней ночи могла болтать со своей подругой-соседкой, тоже сказывались ее неудержимость, щедрость. Гостье своей она готова была все продуктовые запасы скормить, оставив на завтра пустой холодильник. То есть о завтрашнем дне она и не думала. Вообще все заботы отбрасывались, забывались: пока гостья в ее доме присутствовала, ни тени посторонней, чуждой их разговорам мысли не возникало в Валентининой голове. В ее буйно-общительном, отзывчивом, доверчивом, казалось, сердце.

Опять же, отмечала про себя Света, она сама так не умела. Всегда, даже в состоянии будто бы беззаботности, изнутри ее точило некое неисполненное обязательство, отложенное дело, да и, кроме того, как укор, всплывали оставленные дома муж и дочь. Торчало, как гвоздь, мешало свободой наслаждаться беспокойство: а поужинали ли они? а сделала ли дочка уроки? Ну, конечно, сидят уныло у телевизора, ждут…

В результате, не выдержав, Света срывалась, вбегала в свою квартиру выше этажом и, убедившись, что все происходит именно так, как она предполагала, рушила сгоряча какую-нибудь, пусть серенькую, а все же идиллию — по сравнению с тем, что случалось потом. Да, дочь и муж смотрели телевизор, но теперь, после того как Света ворвалась, наорала, наговорила всякого, у них, голодных, аппетит пропал и жевали они свой ужин лишь потому, что опасались еще больше накалить атмосферу.

Света же, негодуя, терзалась в душе противоречиями: ведь если бы она осталась с Валентиной, если бы способна была отключаться, отмежевываться, вкушать радость минуты, тешиться пустячными, безобидными удовольствиями и не казниться, не терзаться — о, сколько бы она сберегла в себе, вокруг…

Да, было ей чему поучиться у Валентины, жизнелюбивой, жизнестойкой, жизнерадостной.

Только однажды случилось непредвиденное: как-то вечером Валентина, сама зайдя к Свете, присев у стола, вдруг уронила голову на скрещенные руки, и в распавшихся ее волосах Света увидела седину, слабую какую-то, беззащитную, младенческую, блеснувшую кожей макушку и зацепенела от неожиданности, в беспомощности утешить, помочь. Растерялась… Протянула руку, погладила Валентину по голове и руке своей не поверила, упрекнула себя за черствость. Жалела Валентину, но одновременно думала: ну вот, а казалось так все у них удачно, образцово… Гладила, успокаивала, а получался будто обман: беспокоилась-то в основном о себе. Во главе угла стояло: вот оно как бывает, все гладко, и вдруг… Собственное огорчение, собственное разочарование в первую очередь переживались: неужели Валентина теперь переменится? Хохотушка, забияка — вот какая Валентина нравилась, и с такой Валентиной было интересно, хорошо.

Рука гладила, а в голове мелькало: как неловко… Неприятно и даже, если честно, жутковато: отчего так мало отыскивается сочувствия, отклика искреннего на чужую боль? Скребешь, скребешь в себе самой — и ничего не выскребаешь. Пусто, глухо. То есть жалеешь, конечно. Но не так, совсем не так надо было бы жалеть.

Запомнился Свете тот вечер неудовольствием самой собой. А вот причина слез Валентины затемненной осталась, недовыясненной. Может, Света расспросить не сумела? А может, Валентина при всей своей доверительности оказалась способной до конца не раскрываться. Да, пожалуй, так.

— Мама, ну, пожалуйста, подойди, — умоляюще звал Леша. — Ну скорее, скорее! Иди сюда.

Вот пристал. Вытерев о фартук мокрые руки, Валентина к окну приблизилась. Обняла худенькие плечи сына, не удержалась, ткнулась носом в его затылок. От Леши все еще пахло по-щенячьи, и Валентина, вдохнув, улыбалась от наслаждения, морща нос.

Да, он плохо ел, выглядел слабеньким, но в классе никто из признанных силачей его не обижал, он даже позволял себе командовать — и сходило. Валентина удивлялась. В ее время, попадись ее сверстникам-школьникам кто-то схожей породы, чахлый по виду, но вместе с тем задиристый, явно чувствительный и замкнутый горделиво, — уж ему не избежать было бы жарких плюх. Ему бы наподдали, и он бы притих, укротился. И, пожалуй, прежняя Валентина не стала бы такого защищать. Нет, она бы скорее в зачинщицах оказалась, отколошматила бы задаваку-слабака еще посильнее других. Она умела. Дралась с ребятами в те годы упоенно. Ее даже местный хулиган Венька побаивался — как-то они сцепились, и он, убегая от нее, кричал: «Сумасшедшая! Я же тебя покалечу ненароком».

А это поколение, значит, другим вырастало. Лучше, хуже — нелепо, конечно, судить. Но другим. И атмосфера в школе была другая. Присутствие родителей учеников незримо и зримо ощущалось. Учительница, классная Леши, отчитывала на родительских собраниях то тех, то других пап и мам. И мамы-папы выглядели пристыженными. Как так, в самом деле, у главного инженера крупнейшего предприятия дочка по физике не успевает! А у мамы, диктора Центрального телевидения, сын урок сорвал?! Один папа, в прошлом известный спортсмен, взялся вести на общественных началах секцию по настольному теннису, чтобы хоть как-то сгладить отставание по всем предметам своих сыновей-близнецов. А другая мама писала сценарии всех школьных капустников, и не только для того класса, где ее дитя училось, но и для параллельного — вплоть до выпускного вечера. Словом, хлопот у нынешних родителей увеличилось в сравнении с прошлым вдвойне, если не втройне. И репетиторы нанимались, и дрожь охватывала всю семью задолго до экзаменов, и готовились к ним по-семейному, кланово, уже не только на родственные связи надеясь, а на любые намеки, обещания, когда-то кем-то сделанные.

Валентина от подобных предчувствий трепетала, хотя Леша заканчивал пока лишь восьмой класс. Но — опять же — другое поколение, другие нравы: Леша не казнился двойками, например, по химии, нисколько не чувствовал себя уязвленным. С туманной рассеянной улыбкой он уверялмать, что химия ему  н е  н у ж н а, что у него совсем иная склонность, гуманитарная. Валентина сердилась: «Еще чего! Учишься и учись. Склонность? — переспрашивала. — Гуманитарная? Кто это тебя надоумил?»

Сын, не отвечая, лукаво-снисходительно на нее поглядывал. «Ну ладно, — пыталась Валентина его пристращать, — оставят на второй год, тогда поймешь, нужна или не нужна тебе химия».

Сын улыбался: «Ну уж троечку-то натянут из жалости». Валентина досадливо бросала: «Противно слушать. Из жалости! — передразнивала. — И не стыдно тебе? Какими-то вы циниками растете». Но ей самой во фразах таких слышались будто чужие чьи-то отголоски, чужие обиды, чужая разочарованность.

Сквозь гнев пробивалось: она сама школу окончила отлично — и что же? «А то! — своей же раздвоенностью в ту же секунду возмущалась. — Другая жизнь была, не опекали нас, не приносили на блюдечке готовенькое». Но постепенно затихала: у Леши ее четырнадцатилетнего совсем не детским казался взгляд. И не беспечным и даже почему-то не радостным. В тепле жил, в семье, но отчего же так старательно отгораживался? Что претило ему, мешало? Валентина, бывало, входила к нему, останавливалась в дверях: «Ты бы, Леша, пошел погулять». Он оборачивался, не успев скрыть странного какого-то испуга. «Сейчас, мама, — отзывался бесцветно, послушно. — Хорошо, я пойду».

Но то непонятное, что в нем сидело, смущало, главного все же не заслоняло: от затылка, у впадин возле ушей все еще пахло у него по-щенячьи, и она, Валентина, как бы невзначай к нему наклонялась — чтобы вспомнить, ободрить себя.

Вот и теперь. Что-то завидев, Леша застрял у окна и, пока Валентина стирала, звал плаксиво, требовательно.

— Ну что там? — словно бы с раздражением, она к нему приблизилась.

— Вот гляди, нет, левее! — Мальчик с восторгом пристукнул по оконному стеклу.

Перед их домом, там, где должен был расти газон, в весенней глинистой размазне кряхтел, пыжился трактор, вытягивая тросом к нему привязанный, увязший, выныривающий и вновь оседающий грузовик, в кузове которого болтались, грохоча, бочки.

Бочки эти Валентина сразу признала. Осенью прошлой, когда только выпал первый снежок, однажды их привезли и свалили. Почему, зачем? — никто не знал. И что в этих бочках хранилось, тоже облекалось тайной. Они лежали на месте, где должен был быть газон. Пролежали аж до этой весны, и вот, значит, о них вспомнили. На грузовик погрузили, и грузовик застрял. Прислали трактор. Трактор вытягивал грузовик — и без толку. Земля там, где планировалось когда-то высеять газон, взбурлилась, вздыбилась, точно после адской атаки. Грузовик все глубже застревал, трактор дымил, вонял, силился безрезультатно и выдыхался. К водителям трактора и грузовика присоединились еще трое, плечистых, в треухах, ватниках, — курили, наблюдали, сплевывали… Потом, вероятно, время к обеду подошло. Разошлись. Потом снова сизифов труд возобновился.

Валентина, стирку заканчивая, несколько раз подходила к окну. Погладив белье, снова во двор выглянула. Леша давно уже за уроками сидел. Но это ведь он ее позвал, заинтересовал первым, и что, пока глядел, в голове у него прокручивалось?

Валентина посмотрела в затылок сидевшего за столом сына: что там вообще внутри у него делалось, что откладывалось, оседало? Она, мать, читала ему нотаций, заставляла хлеб с маслом есть, надевать в мороз теплое белье, а между тем у них перед самым домом вот какие разыгрывались сценки. С действием, правда, несколько однообразным, но при терпеливой любознательности сына можно было многое почерпнуть. Почерпнул, успел? Совпали ли его впечатления с репликой матери, произнесенной из окна кооперативной квартиры с бессильной яростью:

— За-ра-зы!

Света Кузнецова, завершив героическое писание докторской, перед защитой уехала ненадолго отдохнуть в подмосковный пансионат. Пешком отмахивала по восемь — десять километров. Ежедневно. На ночь выпивала кефир и, оглядев равнодушно собравшихся у телеэкрана, в свой номер удалялась. Отсутствие общения ее не тяготило. Напротив, пуще всего она опасалась, как бы в номер ей кого-нибудь не подселили. Номер достался прекрасный, просторный, с окнами в заснеженный парк, но у второй, аккуратно застеленной пикейным покрывалом кровати в любой момент могла сыскаться хозяйка.

Света же не любила случайных попутчиков, брезговала торопливыми откровениями и свою вынужденность выслушивать чужие исповеди расценивала как слабость, неумение от навязываний себя оградить.

С холодноватым, неулыбчивым выражением проходила она утром, в обед и вечером к столу, где сидела, не желая никого замечать. Она устала. А удовлетворения после сделанного не было. Усталость, наверно, распространилась так далеко. Даже на предвкушаемую, заслуженную вполне победу. Даже на праздник, победе сопутствующий. Даже на будущие планы — даже, казалось, чуть ли не на все, что предстояло еще впереди.

Из междугородного автомата, питающегося «пятнашками», она звонила домой мужу. Услышав его голос, удостоверившись, что ничего непредвиденного не произошло, она теряла охоту к дальнейшим уточнениям.

Нет, пожалуй, она не скучала. Такое состояние наступило — все  н е: не скучаю, не веселюсь, не стремлюсь домой, не хотела бы здесь подольше остаться. Сколько отведено, столько отведено. Как будет, так будет. Кто-то назвал бы это апатией? Неверно. Просто после постоянного, длительного завода — до отказа, почти до щелчка — пружина слегка поослабла. Естественно.

Главное, огорчало, что точка поставленная осталась лишь точкой. Не распахнулся внезапно горизонт. Ведь все заранее было просчитано, возможные сдвиги, перспективы. Получалось, будто она ими уже насытилась — еще  д о. К точке, к завершению то есть, доползла чуть ли не с опозданием.

Хотя, разумеется, дело не в сроках. Сроки четко оказались соблюдены. Но существует еще странная такая штуковина, называемая настроением. Когда виски ломит, душа ноет, а все обстоит, говоря объективно, вполне хорошо.

Хорошо ведь, хорошо, убеждала сама себя Света, шагая по утоптанному снегу, пряча в воротник от щипков морозных лицо. За ней никто не шел, и впереди никого не было. Так спокойно, вольготно… И вдруг поймала себя на мысли, что отвыкла без раздражения выносить присутствие людей. В метро, в троллейбусе, в магазине. Дома, когда муж  н е в о в р е м я  усаживался пить чай. Когда приятель к нему заходил без предварительного звонка: она зевала, шла спать, пожелав им спокойной ночи, но уснуть не могла из непонятного чувства ревности к тому, в чем сама не желала участия принимать.

Вот, может, отчего энергия в ней иссякла. Силы расходовались даже и не на докторскую. На раздражение, обидчивость, злость — вот на что она себя расточала. И вымоталась, понятно, и поделом.

Вторая койка в ее номере так и простояла пустая. Две недели прошли. Света чемодан собрала и отбыла обратно в столицу, посвежевшая, с намерением твердым, похвальным кое-что в своей жизни пересмотреть.

По приезде, обмякнув с домашними, она толкнулась было к Валентине Рогачевой. «Да вышла куда-то…» — Котя сказал. На следующий день — то же. Света, проявив настырность, дозналась, что Валентина скорей всего на восьмой этаж поднялась, сидит у Люды. «Какой Люды?» — спросила. Котя удивился: он полагал, что все, как и его жена, знакомы со всеми и со всеми в дружбе.

Света, подавив вздох огорчения, положила трубку. К Люде, на восьмой, подниматься не стала. Что-то снова заржавело в ней, привычное недоверие, привычная неприязнь к незнакомым лицам вновь к ней возвращались.

Она представила, как Валентина в чужой кухне сидит, сияя незабудковыми глазами, очаровывая доверительностью, хмельной, жизнерадостной улыбкой.

И, понятное дело, Валентина не способна была ждать. Уехала Света, возникла Люда. И те же песни, те же вздохи, те же темы — неужели так?

Света попыталась злую горечь в себе унять. Ей вспомнилась недосягаемая звезда ее детства, белесая дылда из соседнего подъезда, к которой тянулись все ребята, живущие во дворе. Она была драчлива, напориста, груба, притягательна, и так же, как в Валентине, в ней замечалась простительная, в общем, слабость — неспособность оставаться с собой наедине.

На одной лестничной площадке с Рогачевыми, в квартире напротив жили геологи Охломовы, как правило, отсутствующие, а в квартире поменьше, расположенной посередке, не так давно объявились новые жильцы. Обменялись с прежде живущими здесь Петушковыми, после развода разъехавшимися.

Новые жильцы вселяться не спешили. За дверьми квартиры номер пятьдесят пять не было слышно ни шороха, никто не входил и не выходил оттуда, а однажды вдруг оказалось — уже живут, только как-то очень уж обособленно, тихо.

А первым на сближение с затаившимися соседями вышел, как ни странно, Леша, а вовсе не Валентина, обычно по семейной традиции устанавливавшая все новые контакты. Для нее это была своего рода охота — новые люди, новые лица возбуждали ее, и она втягивала их в свою орбиту, не сомневаясь, что все они так или иначе разместятся за ее гостеприимным столом.

Но в данном случае Леша мать свою опередил. Ему дали «диск» замечательный переписать — на один вечер, а проигрыватель дома оказался неисправным. Леша заметался: к одному, другому приятелю забежал — и мимо. Поднялся к Кузнецовым выше этажом; тоже дома нет. Безвыходное просто-таки положение. Но Леша как-никак в рогачевской семье рос и, если что-то возжелал, так просто не сдавался.

Решился. Удерживая под мышкой драгоценный «диск», нажал звонок у двери под номером пятьдесят пять. Постоял, подождал. Наконец открыли.

— Я из пятьдесят шестой квартиры, — начал ломким высоким голосом, смущаясь, но не отводя глаз. — Мне вот надо бы «диск», то есть пластинку, переписать, а у нас проигрыватель не работает. — И умолк. Ничего не мог больше выдавить из себя.

— Входи, — сказала ему женщина.

Леша ее не разглядел, и обстановка, мебель там, штучки-дрючки разные его не занимали. Он шагнул к сверкающему сталью ящику, хотел было поднять прозрачную крышку «вертушки» и — замер. Застыдился своей нахрапистости, мгновенно и почти до слез. Оглянулся. Спросил виновато, срываясь в басовые регистры:

— Можно?

— Можно, — сказала женщина и прочно уселась в кресло.

Леша тут же о ней забыл. С техникой, с любой, он управлялся запросто. Незнакомые рычаги и кнопки его уверенности не поколебали. Несмотря на свою «гуманитарную склонность», он нисколько не трусил перед самой мудреной аппаратурой, и в этом сказывались не только его личные свойства, но и, так сказать, веяния времени.

В е я н и я  просачивались всюду, видоизменяли традиционное и даже, пожалуй, переиначивали как-то природное устройство как зрения, так и слуха. По крайней мере, тот невнятный гул, что возник под алмазной иглой стереофонического проигрывателя, прежде вряд ли был бы уловлен нормальным человеческим ухом, и уж, ясное дело, как музыку его бы никак не восприняли, не сочли бы произведением к тому же прославленного автора.

А четырнадцатилетний Леша Рогачев при первых же этих шорохах, далеких неясных отголосках, замер. Затрепетал. Точно алмазная игла проникла, впилась в самое его нутро, и он страдает, ликует от восхитительной этой боли, которую только музыка и способна причинять. Настоящая музыка, подлинная. Без отвлекающей шелухи ненужных слов, без мычаний певца или певицы, с простоватой самонадеянностью требующих к себе внимания, тем оскорбляя, принижая суть духа музыки.

Женщина, хозяйка квартиры, тоже слушала. И на мальчика смотрела. Опасаясь, правда, как бы не спугнуть. У него брови светлые заломились, а нижняя губа точно в застарелой обиде взбухла, выпятилась, глаза же оставались строгими и до такой степени светло-ясными, что и ничего чужого не впускали и не выдавали своего. Это был тот самый свет глаз ребенка, почти нестерпимый для взгляда взрослого.

Женщина слушала. Со странной легкостью обходясь без слов, без мыслей. И только в самой глубине зарождалась какая-то давняя, истаявшая, в нечто облачное уже превратившаяся грусть. Сожаление о том, что в реальной жизни и не бывает. Если и встречается, то крайне редко. Но для многих мелькнет и растворится. Кому-то все же видение такое западает.

Женщине запало, по-видимому. Тридцатилетняя, замужняя, в целом, что называется, вполне благополучная, она теперь слушала, глядела — и все. Оказалась, значит, способной к такому времяпрепровождению неожиданно для самой себя. Неожиданно себя же спросила: что это я? Не все, что ли, у меня ладно? Не все ладно со мной? А чего это я себя укоряю? А что затоптала в себе хорошего? А что-то, значит, еще и осталось? И обнаружилось, вынырнуло со дна?

Леша Рогачев, переписав свой «диск», поблагодарил благовоспитанно хозяйку и, сразу стушевавшись, подернувшись словно серенько-дождливой рябью, ушел. Хозяйка, женщина в просторном халате, тоже в обыкновенном, привычном, успокоилась. Когда вернулся с работы муж, сказала за ужином:

— Милый мальчик у наших соседей. Такой, знаешь ли, ну особенный. Наверно, и семья вся симпатичная. — И вдруг выдохнула: — Напрасно мы с тобой  т а к  живем.

— Как? — проглотив котлету, муж удивился.

— Ну вот… не знаю! — Женщина отмахнулась раздражительно.

— Что это ты, Катерина, сегодня не в духе? — догадливо заключил муж.

— Ага, именно, — столь же затейливо отпарировала жена, про себя все же дивясь: почему-то хорошее, грустное, нежное, что, казалось, в ней еще удержалось, выродилось, выплеснулось вот в такое, к чему словно по рельсам ее повело. Почему?

Она поглядела на мужа. Он был сутуловат, и седоват, и явно тоже привычно ею обижен. А она, значит, им. Подумаешь, она встрепенулась, какой недотрога! Какие мы ранимые, тонкокожие, когда чуть заденут нас, и сразу кожа, как у носорога, дубеет, если удар приходится по другим. Вот мы такие. А еще слушаем музыку, воспаряя, нежась. Любуемся на соседских ребят, грустим, завидуем по-хорошему, отмякаем сердцем. И тут же снова деревенеем. Вот мы какие. А были и сейчас могли бы быть получше, а?

Валентина Рогачева собралась в путь, что совершала обычно два раза в месяц, после чего преисполнялась самоуважением, хотя и таила это горделивое чувство от домашних.

Прежде всего она объявлялась в районной парикмахерской, недавно возведенной в ранг салона, что отразилось в первую очередь на осанке работающих там мастеров и, разумеется, на цене услуг, предлагаемых клиентам.

Но для Валентины Рогачевой существовала своя такса, что, кстати, вовсе не обязательно разглашать, И обслуживали ее без очереди, а главное, что сразу ее выделяло, так это радостные возгласы, которыми отмечали ее приход и парикмахерша Таня, и маникюрша Анна Мокеевна.

Контраст возникал иной раз резкий. Только что Таня свирепо отфутболивала незнакомую, невзрачную на вид клиентку, нагло утверждавшую, что она, мол, по записи, и вот та же самая Таня розовела от счастья, расплывалась в улыбке, завидев входящую в зал оживленную Валентину. На мгновение они застывали в объятиях друг друга. После чего Таня с грубовато-ласковой фамильярностью — о, кто только не мечтал о подобном признании! — ерошила пятерней Валентинин затылок, произнося ворчливо-нежно: «Ох, обросла ты, мать, обросла»…

И вот уже Валентина поднималась с кресла после Таниных хлопот помолодевшая, похорошевшая — и падала теперь уже в объятия обычно строгой, неприступной Анны Мокеевны.

Анна Мокеевна была золотой человек. В свое время, то есть уже давно, именно она оказала семье Рогачевых неоценимую услугу: маленького, слабенького Лешу пришла-таки пора отдавать в детский сад. Но в хороший! Валентина с ног сбилась, подыскивая варианты. К тому же они припоздали, в конце сентября вернувшись с юга, что еще больше осложнило положение.

И вот как-то, пока Анна Мокеевна занималась ее ногтями, Валентина поплакалась о своих тяготах, ни на что не рассчитывая, а лишь в сочувствии нуждаясь — такая у нее была черта, свойственная большинству женщин: выговориться — и легче станет.

Анна Мокеевна слушала, кивала. И вскинула к лицу симпатичной клиентки многоопытный взгляд:

— Да вы усложняете, — произнесла строго. — Садик желательно поближе найти? Ну вот так, в соседнем переулке устраивает? Ведомственный, с выездом на дачу. Спросите директора, Майю Борисовну. И скажите, что от меня. Ну сами знаете, что, мол, я вас рекомендую.

Валентина, не веря, аж задохнулась:

— А-а… — начала, — как, словом, отблагодарить ее, эту Майю Борисовну?

Анна Мокеевна величественно ее оглядела:

— Валечка, мне ли вас учить? Но на данном этапе ни-че-го. Вы поняли? Достаточно, что я вас рекомендую.

Жест был царский. Леша в том саду перестал хворать, и детсадовская дача оказалась чудесная, в хвойном лесу с зарослями малины. Рогачевы, навещая сына, блаженствовали там.

А Анна Мокеевна, воодушевленная, вероятно, собственным благородством, продолжала опекать Валентину.

У них в районе, казалось бы малопримечательном, имелись между тем свои  г е р о и. Точнее, г е р о и н и. Рано или поздно все они появлялись в этой парикмахерской и до и после возведения ее в разряд салона.

Появлялась, скажем, директриса плодово-овощной базы номер двенадцать, приземистая, не снимающая никогда лисьей черно-бурой шапки, лохмы которой весьма кстати затеняли ее лицо. С тяжким вздохом, точно разгибая натруженную поясницу, протягивала она свои короткопалые руки Анне Мокеевне. Та что-то ей нашептывала, заглядывала в зрачки, угадывая реакцию глыбоподобной клиентки. О чем-то они успевали договориться и расставались вполне друг другом удовлетворенные.

Забегала и заведующая обувной секцией расположенного напротив универмага. В дубленой безрукавке, отороченной пушистым мехом, с фирменным значком на груди, сообщала с придыханиями Анне Мокеевне: «Сапоги на манной каше, девяносто рэ, Финляндия, но узковаты в подъеме. — И тут же без паузы: — А что о белье постельном, какая сводка? Тося из  у г л о в о г о  не заходила?». — «Будет, будет тебе белье, — успокаивала ее Анна Мокеевна. — Как заказывала, четыре комплекта. В зеленый горошек. Хотя, на мой взгляд, куда  и н т е р е с н е е  в голубой». — «Да ладно, какой уж достанется, — откликалась торопящаяся клиентка. — Во вторник зайти или когда?»

Анна Мокеевна провожала ее взглядом до самых дверей с родственной заботой. Это были ее  к а д р ы, она их берегла.

Кое с кем из них познакомила она Валентину. Валентина, между прочим, оказалась разборчивой. Например, директриса в лисьей лохматой шапке как-то не расположила ее. И ладно — Валентина решила, — обойдемся зимой без клубники. Впрочем, она имела все основания проявлять осмотрительность в подобных делах. Нет, вовсе не потому, что следовало остерегаться излишнего риска. Причина была а другом. Валентина, облегчая, украшая быт семьи полезными, нужными связями, не столько деньгами расплачивалась (хотя деньгами, конечно, тоже), сколько собственной жизненной энергией. Она не просто брала приготовленный для нее пакет, — она улыбалась, старалась держаться мило, дружески, обаятельно, она расспрашивала рыхлую тетю из отдела «диеты» о ее самочувствии, о настроении, о планах дочери-студентки, о муже-гипертонике — она соучаствовала, сопереживала, излучала флюиды и только потом как-то даже застенчиво принимала предназначенный для нее дефицит.

И тут подозревать ее в намеренной лжи было бы несправедливо. Она не могла иначе. Природная деликатность ей не позволяла накинуть ну еще «трояк» — и все. Конечно, проще, дешевле так обошлось бы. А Валентина улыбалась. Медлила, не решалась прерывать тоже в ответ разговорившуюся хозяйку «диеты», уж какую цепкую, трезвую, что, пожалуй, и не нужно объяснять. Но хозяйка-то в словах больше, чем в деньгах, нуждалась и стыдилась выдать эту свою нужду. А Валентина сумела барьер установленный нарушить, очаровала, обволокла… Без умысла, повторяем. Подчиняясь своей натуре, тому, что составляло ее хребет, что, кстати, и поныне соединяло ее с захолустной, пыльной, душистой  п р о в и н ц и е й.

Поэтому вот «лисью шапку» Валентина отвергла. Такой улыбаться — ну нет! Тут Валентина держалась своих принципов, и никакая выгода не могла ее прельстить.

Итак, два раза примерно в месяц Валентина в путь отправлялась. В большую объемную сумку складывала авоськи: мало ли что могло на глаза попасться — смородина, например, замороженная, или компактная французская пудра, или давали бы где-то свежие огурцы, или, что, конечно, маловероятно, рулоны туалетной бумаги. Хотя поход предстоял исключительно делового характера, собиралась Валентина как на праздник. Ее ведь женщины встречали, женские взгляды впитывали, что на ней да как. И делали соответственные выводы. Уж она-то знала! Сама бывала и свидетельницей и участницей обсуждений, где догадка о чьих-то жизненных неурядицах возникала без прямых доказательств, но западала, укреплялась в головах и дальше, дальше летучей вестью переносилась — потому, что некая особа неосмотрительно как-то раз предстала небрежно одетой, разлохмаченной, со спущенной на чулке петлей.

Так что просто даже из осторожности, ради самозащиты следовало  х о р о ш о  выглядеть. Казаться бодрой, уверенной, что Валентине удавалось, хотя она не всегда сознавала, когда естественно, само собой, а когда и с усилиями ей приходилось добиваться необходимого эффекта.

Не всегда удавалось ей разобраться и в отношении своем к окружающим. В принципе она была настроена доброжелательно, но, может, именно поэтому внезапная незаслуженная обида воспринималась ею очень болезненно, и она мгновенно вспыхивала, мгновенно парировала ответный удар. Иной раз не соразмерялась, темперамент захлестывал, и мелкое недоразумение обращалось во вражду, в склоку. Потом Валентина страдала, но унять бушующее в груди пламя не могла.

Вместе с тем она давно пришла к заключению, насколько проигрывают те буки, что пасмурно исподлобья глядят. А могут среди них встречаться и добрейшие и милейшие, но вот же от их ершистых, неуклюжих манер недоразумения случаются, и не так их оценивают, не то про них думают, не то говорят. А добрый, милый человек постепенно ожесточается, отчаивается, меняет прежнее свое отношение к людям, к миру — и вот он уже действительно злыдня, с которой неприятно, опасно сталкиваться.

Такая вот путаница происходит, характер корежится, портится жизнь. А ведь можно сделать ее прекрасной, многое от взгляда зависит, от подхода. Ты просыпаешься утром, глядишь в окно и говоришь себе шутливо: ну как ты, что тебе снилось, Валюшка? Сны твои как, интересные? А ну-ка расскажи…

Это, может быть, главное — с самой собой разобраться. Себя убедить, что все хорошо. Что утро, новый день и ты живешь на свете — вот удача.

Конечно, бывает трудно. Но в том-то и штука: жить, существовать — уже работа. Изображать же на лице улыбку — значит достичь в этой работе высокого уровня, виртуозного мастерства.

Стоит и в зеркале себе самой улыбнуться, для тренировки. В улыбке — самозарядное устройство: чем больше ты их расточаешь, тем обширней становятся твои ресурсы — отдаешь, а возвращаешь вдвойне. И радость жить все глубже в тебя проникает. Легкой делается твоя походка, сияет лицо, сверкают глаза, и люди, даже незнакомые, поглядывают на тебя с симпатией: ты не только испытываешь радость, ты ее даришь — всюду, всем.

Между прочим, вот отчего Валентина возвращалась из своих путешествий окрыленная. Ну да, достала дефицит, но это же не все! Еще и еще раз она убеждалась, что люди выше всего ценят: не положение, не обеспеченность — нрав легкий, приветливый. Благожелательность, чуткость. Устали в суете, в равнодушии толкаться, глаз не поднимая, совать что-то друг дружке: ты — мне, я — тебе.

Валентина от природы была приветливой, легкой. Но, прожив энное количество лет, каждый обязан природу свою осмыслить, обоснование, что ли, найти собственным свойствам. Чтобы прочнее, так сказать, укрепиться на этой земле. С юмором, конечно, особенно не нагнетая. В такой, скажем, манере: я, мол, свои недостатки знаю, и нет во мне ничего выдающегося, ни ума особого, ни таланта, но, знаете ли, мне с людьми  х о р о ш о. Я вот такая. И, быть может, признаюсь нескромно, в этом как раз мой дар.

…В беретике набекрень, в шарфике, кокетливо повязанном у горла, Валентина вошла в лифт: с непонятно-мрачным испугом стоящие в кабине ее оглядели. Она знала, помнила это прикосновение — чужого с чужим. И, преодолев мгновенную зябкость, произнесла звонко: «Здравствуйте!» — «Здрасьте, здрасьте…» — наперебой, торопливо ей ответили. И пока лифт до первого этажа дополз, в кабине словно изменился климат: в ветреной стуже вдруг распустились доверчивые клейкие листочки, солнце проглянуло, выяснилось — ве-е-сна!

Валентина шла по тротуару, на каблуках покачиваясь. В спину дуло, но она точно под лучами ласковыми нежилась с готовностью улыбаться всем встречным, самой себе. В конце переулка помещалась их районная парикмахерская; поймав в стеклянных дверях свое отражение, Валентина прошла туда.

— Нет, Тань, стричь меня еще рановато, — стянула беретик, тряхнула головой. — А вот с руками снова катастрофа. Не могу приучиться перчатки резиновые надевать. Уж не ругайтесь, Анна Мокеевна, такая я нескладеха.

«Нескладеху» осматривали с искренним, трогательным восхищением. И жакетик, отделанный гладким шнуром, и под цвет шнура шарфик. Перчатки того же тона Валентина держала в руке. Именно здесь, а вовсе не на торжестве каком-нибудь, не в театре, не на банкете — нет, только здесь усилия ее должным образом вознаграждались.

Улыбалась, присела на табуретку рядом с занятой другой клиенткой Анной Мокеевной. Неправда, что все женщины завистливы. Анна Мокеевна, например, отличным видом Валентины гордилась, думала про себя: м о я.

«Моя», — мелькало и у парикмахерши Тани. Вот о чем помнить надо, если хочешь добиться расположения людей: чтобы они считали тебя  с в о е й. А уж как им это внушить — соображайте.

Валентина, сидя на шаткой низкой табуретке, щебетала, поглядывала по сторонам. Ценная  и н ф о р м а ц и я  так или иначе в разговоре всплывала, но бестактно и неумно было бы Анну Мокеевну тут торопить.

Вообще спешить — дурная городская привычка. И обманчивая. Достижению цели способствует мало. Но люди и тут упорствуют в своем заблуждении, полагая, верно, что лихорадочный темп делает их как бы весомее, уважение к ним внушает.

Е-рун-да. Как-то Валентина оказалась на Кавказе, в одной из республик, в селении, где недавно открыли курорт. Курортники, приезжие из средней полосы, с севера, мчались к морю на пляж, как загнанные кони, с обезумевшими стертыми лицами. А на пятачке у киоска «Вино — воды» под полотняным полосатым тентом сидели местные жители. Отдыхали, продолжали  н о р м а л ь н о  существовать. И каждый был хорош, живописен, не похож на другого… Они ловили  к а й ф, то есть наслаждались минутой. И гордились, что умеют это делать, не желали умение свое утерять и презирали тех, кто в погоне за химерами напрочь запамятовал естественное свое предназначение — жить.

Валентина терпеливо дожидалась, когда Анна Мокеевна освободится. Ну что такое десять минут! Характер тоже, кстати, портится, когда ты постоянно и себя и других подгоняешь. А вот, говорят, образование, культура. А вкус какой у этих плодов? Вкус разве не теряется, когда глотают впопыхах, без разбора? Но, главное, даже если хочешь затормозиться, общий коловорот так или иначе затягивает тебя. Оглянешься: где они, прошедшие годы?..

Ах, сесть бы где-нибудь в тиши, на крылечке, и семечки лузгать, подумала Валентина. Прикрыла на секунду глаза: что-то вдруг в ней заколебалось. «А моя Татка замуж собралась», — произнесла для самой себя неожиданно. И сразу картина прояснилась. Все она, Валентина, уворачивалась, щурилась, и вот это туманное нечто рывком приблизилось к глазам. Гляди! Татка, дочка, выходит замуж. Радость? Неприятность? Испытание? Словом, готовься. И где твоя мудрость, твой опыт? К одному только-только приноровишься, и снова что-то новое — бац.

«А моя Татка…» — зачем сказала Анне Мокеевне. Зря, конечно! Но легче сделалось. Потом в «столе заказов», принимая тяжелый пакет, сообщила уже спокойно, ровно: «Дочка моя, студентка, на третьем курсе, решила замуж выходить». И уж вовсе скороговоркой в кулинарии, почти рядом с домом, у нее выпорхнуло: «Может, и бабушкой скоро стану. А что им, молодым, долго ли?..»

Вернувшись домой, Валентина выложила из сумок  д о б ы ч у. Мама сквозь очки, удерживающиеся на кончике носа, разглядывала свертки, раскладывала.

— Мама, — Валентина за плечи ее обняла, — ну что ты вскочила? Я сама разберусь. Как спина-то сегодня, ноет?

Мама подняла на нее глаза, в которых куда больше появилось детского, чем осталось его в глазах и Татки и Леши. «Боже мой, — у Валентины в груди заломило, — а была такой строгой, и я боялась ее».

А ведь как давно она, Валентина, отучилась ощущать над собой чью-то власть, слушаться, подчиняться чьей-то воле. Она сама собой и другими распоряжалась, по крайней мере в своем доме. Опекала, заботилась, распекала. И мама, старенькая, старалась чем могла помочь, и в виноватой ее поспешности, с которой она двигалась, делала что-то, Валентиной вдруг угадывалось такое, отчего хотелось расплакаться, прощение у мамы просить.

Но мама, наверно, тогда удивилась бы, испугалась: «Что ты, Валя, что ты, дочка? Разве не дружно, не ладно мы живем?»

Жили ладно. Но, бывало, говорили, смеялись, и мама со всеми вместе, но недоумение застревало в милых ее глазах, точно спросить она хотела и не решалась: ой, о чем это вы?..

Люди по-разному стареют. И некоторые из самолюбия, из гордости словно торопят свою старость, жуют губами, шаркают подчеркнуто, выпячивают нарочно старческий свой эгоизм. А все равно ведь нуждаются в тепле, в добром слове и вместе с тем, будто спасая свою честь, пресекают с раздражением попытки им посочувствовать; их это оскорбляет как доказательство их немощи, хотя разве не награда за пережитое, прожитое — желание взрослого сына, дочери подставить родителю свое плечо?

А иные за молодость изо всех сил цепляются, в прятки играют сами с собой, не желая понять, как со стороны выглядят, тогда как другие… Но не о них речь, а вот Валентинина мама мамой осталась и сделалась бабушкой. И двадцать лет назад, поев ее голубцов, Котя Рогачев решил: да, придется жениться. Так он с той поры шутил…

Валентина редко испытывала склонность к отвлеченным раздумьям, ее захлестывало сиюминутным — и дай бог справиться с ним. Вероятно, тем и объяснялось, что, когда она вдруг замирала, ее соображения оригинальностью особой не отличались. Да и многие ли могут этим похвастаться? Другие, до нас, что-то поняли, но стирается во времени след, и каждый протаптывает свою тропинку как бы вновь, по-своему.

Валентина глядела на свою мать. Она привыкла к ее морщинам, привыкла, отправляясь куда-то с ней вместе, вперед проталкиваться, прокладывая, так сказать, дорогу, ведя мать за собой как еще одного своего ребенка. Мать сдалась. Без жалоб, без нытья, без ворчливого ропота — отступила на шаг, предоставив дочери право решения, выбора. Хотя она и посоветовать могла, когда ее мнением интересовались. Но в этой кажущейся ее податливости обнаруживалась и твердость.

Давным-давно, когда Валентина только замуж вышла, ссора у нее с мужем произошла, — и разумеется, кто должен был оказаться ее союзницей? — конечно, мама. Но мама сказала: «Котя прав». Валентина возмутилась, изумилась: «Мама, да ты что? Объясняю снова… он… а я…» — «Котя прав», — точно не слыша, мать повторила. Валентина посмотрела на нее и будто споткнулась. Рухнула всегдашняя ее опора. Мать наблюдала со стороны. Даже без сочувствия, строго.

Теперь вдруг вспомнилось: как она, мама, тогда решилась? Муж, отец Валентины, умер, единственная дочь из родного Калинина в столицу подалась, и с фабрики мама ушла, где восемнадцать лет проработала, получала скромную пенсию. Но хватило, значит, духу выждать. «Котя прав» — так ответила на дочкин клич. Рискнула. Могла дочь обидеться, отдалиться, но вынуждена оказалась повзрослеть, принять на себя груз взрослой ответственности, груз жены. Так мама решила, сумела. А вот сейчас Валентинин черед настал, и она сама сумеет ли?..

— На ужин сырники сготовим? — Мама спросила буднично, не представляя, в какие дали забралась мысленно ее дочь.

— Давай, — дочь оттуда, из далей, откликнулась. — Татка обедала? И не звонила?

Валентина смотрела в окно. Вчера — ну ей-богу! — она открывала форточку, оглядывала двор, найдя среди копошившихся в снегу малолеток Татку с жестяным пестрым игрушечным ведром, звала: «Домой!» Дочь, закинув голову в шерстяном шлеме, отвечала: «Мама, посмотри, какие у меня куличики».

Валентина вздохнула:

— А Леша с катка не приходил?

И отвернулась, чтобы мама лица ее не углядела. Стыдно, какая-то глупая жалостность к себе. И толком не объяснить. Точно не знала она сама той Валентины, у которой дочь выходит замуж! Да, конечно, довольна должна быть. А Валентина, другая, оставалась молодой, беспокойной, взбалмошной. И ей захотелось — внезапно до слез захотелось притиснуть к коленям годовалого, слабо еще стоящего на ножках ребенка — с в о е г о.

Та же, первая, довольная, Валентина хмыкнула: ну ты даешь!

За ночь внезапно навалило снега, и теперь он, розовый, сверкал на солнце. Татка подносила его к лицу горстями и нюхала. Они гуляли с Митей в парке. Было так хорошо, что для остроты ощущений хотелось к чему-нибудь прицепиться, придраться к Мите, чтобы он с очевидным испугом в зеленовато-карих глазах убегал, отмахивался от грозящей ссоры, а она, Татка, наблюдая его метания, убеждалась: да, любит.

Она нуждалась в таких подтверждениях. А вместе с тем ее чувство к Мите разрасталось тогда, когда он, потеряв терпение, вдруг замыкался, делался холодным, чужим, бесстрастно вежливым; тут вот она готова была к нему броситься, повиснуть на нем. Но он уходил. Она глядела ему в спину, не двигаясь, продлевая сладкую свою муку, не разрешая себе кинуться за ним вслед, зная, уже точно зная, что тоже лю-бит.

Это были дурные игры, она понимала. И не могла удержать себя. Жизнь, мир вокруг волновал, тревожил, и, наэлектризованная этим током, она смеялась, дерзила, нарывалась на неприятности, желая, умирая от любопытства, узнать: кто же я?

При этом со стороны она себя не видела. Клубок, постоянно мелькающий, запутывающийся в ней самой, не давал возможности вглядеться в себя спокойно. Она держалась наступательно, задиристо, оказываясь таким образом вдвойне беззащитной, беспомощной, как и бывает обычно в молодости. За ней следили, ее оценивали, она же трепетала, захлебывалась от новизны всего, притворяясь, что уже повидала предостаточно.

То же, быть может, испытывают лунатики, ступая с бесстрашной твердостью по краю карниза. Они решили с Митей пожениться, но ни свадьба, ни то, где, как они будут жить, ее почти не занимало. Занимал момент, вот сейчас… В азарте она могла все поставить на карту, проиграться и глазом не моргнуть. Ничуть не страшно. Ведь страшно-то тем бывает, кто о завтрашнем дне тревожится, беспокоится о мнении окружающих: как-то они это все будут обсуждать? Татка же вокруг никого не видела. Была она, и был Митя. Только двое. Извне ничего не привносилось. Такое существование могло длиться лишь миг.

И миг длился. С прошлого года. С  к а р т о ш к и, куда отправился их курс. Начальное ухаживание за ней Мити, можно сказать, мало чем отличалось от чувств к ней Вовки Петракова в старшей группе детского сада — тот тоже то задирался, то конфету совал в замусоленной обертке. Так что опыт у нее был. Она оглядывала этого самого Митю презрительно, сощурясь.

И поворот случился из-за пустяка. Никто ее не обидел, не растянула она лодыжку, ни от чего он ее не спас — просто на лавочке в сумерках она сидела, Митя подошел, присел. Просто, тихо. Она болтала ногой в кроссовке, он сучковатой палкой чертил что-то на земле. Заговорили. Одновременный вздох облегчения: ни он, ни она ничего из себя не корчили. Вместе встали, прошлись до дверей общежития и разошлись до утра.

Она спала прекрасно. Без сновидений, как убитая. Проснулась, умылась холодной водой, брюки натянула, надела кроссовки, вышла. Он стоял у крыльца. Лицо его за ночь будто обострилось. Она вдруг поразилась, какой он красивый. То есть не то чтобы, конечно, красавец писаный, но ей, она подумала, даже нравится, что нос у него, как клюв, книзу загнутый, волосы на лоб падают, их много, а шея смешная, тонкая-тонкая в сравнении с широченным разворотом костлявых плеч.

— Привет, — сказала она то ли ласково, то ли с издевкой. И по ступенькам вниз спустилась. Он, что ли, ее ждал?..

…Миг длился. Митя постоянно волновался, постоянно вынужден был что-то изобретать: книгу захватывающую приносил, доставал билеты в кино, в театр — и иссякал, и просто топтался у ворот университета, ожидая, когда она появится и, может, остановится, а может, мимо пройдет.

Он, конечно, и виду не подавал, если она на ходу просто кивала. А что, а если он с приятелем встретиться тут договорился? Насвистывал. Она мимо шла. Проходила. Он сжимал зубы. Останавливалась. Он шалел, в нем все ходуном ходило. «У тебя нет случайно конспекта вчерашней лекции Богданова?» — она спрашивала. «К сожалению, нет», — коснеющим языком выговаривал он.

Миг длился. Он выкрал ее фотографию, крохотную, меньше паспортной, на студенческий билет. Зима гудела, гудела весна, прогудело лето. В ушах шумело, в голове. Он казался себе необыкновенно сдержанным, скрытным. Шагал по проспекту Маркса журавлиным шагом, вскинув лохматую густоволосую голову. Временами догадывался, что катастрофически за этот период поглупел.

Он точно перестал ощущать себя родным сыном своих интеллигентных, высокообразованных родителей. Пугался их вопросов, пугался, что сонливо-бредовой тупостью себя разоблачит. К счастью, они пока ничего не замечали. Папа уехал в командировку в Японию и привез сыну в подарок игрушку — заводного робота.

Папа считал, что, выучив один иностранный язык, второй легче пойдет, а на третьем, четвертом, пятом заговорить уже ничего не стоит. Сам папа так и сделал. Того же и сыну желал. Сын, правда, английский знал с детства, но теперь — теперь только расшифровка клинописи могла бы его спасти. Он изнемогал сам от себя. Миг длился…

А передышки у них с Таткой почему-то всегда вразнобой случались. Только он успокаивался, вспоминал о теннисе, садился за книги, тут же звонок. Ее дерганый, обидчивый голос. И он понимал, откликался. Она же, когда подобное случалось с ним, вздергивала бровь, цедила: не скандаль, не ори. Хотя он говорил абсолютно ровным тоном. Чего она добивалась, а?

Она добивалась. Она хотела дождаться той минуты, чтобы ответить так: «Замуж? Да что с тобой, Митька? Вот уж не думала!» Хотела расхохотаться, но руку его удержать: «Погоди, не сердись. Давай все обсудим спокойно».

…Шел пятый час. Все стало розовым: небо, сугробы, кустарник. Татка брала ком снега, подносила к лицу, нюхала. И вдруг запихала горсть в рот, и еще, давясь, и еще… Митя не сразу сообразил, что она плачет.

«Какие странные люди бывают… Странные, странные, не поймешь — с чего вдруг?» — думала Валентина, идя от дома по переулку, вспоминая лицо только что встреченной соседки, недоумевая, гадая — ну что произошло?

А ничего. Валентина из подъезда вышла, а Света Кузнецова вошла. «Здравствуй». — «Здравствуй». Но у Валентины все похолодело. Захотелось вернуться, удержать Свету: «Ты чего? Что-нибудь случилось?» Но не успела, помедлила — и правильно, наверно. Неизвестно, на что бы еще нарвалась. У Светы в лице ничего не дрогнуло, глаза невидящие, поджатые губы. А она, Валентина, дуреха, издали еще разулыбалась, а ее, значит, мокрой тряпкой по лицу.

Ах так, и ладно! Только знать бы — за что? Может, чего наговорили Свете? Валентина, случался грех, могла сболтнуть лишнее. Но не со зла. Просто обсуждая что-то с кем-то, она увлекалась, лицо, глаза собеседницы казались столь искренними, столь откровенны ее речи, что, думалось, и нечестно в ответ осторожность проявлять. Но, раскрывая свое, и чужое затрагивала ненароком. По секрету, конечно. И наворачивался ком, и летел, и к тебе уже стихийным бедствием возвращался. Объяснять, что началось с пустяка, поздно оказывалось. Стенка шла на стенку. Так во дворе у них случалось, в детстве, и Валентина являлась домой с разбитой губой. Так продолжалось до сих пор, и разбаливалась голова, сердце ныло, давались зароки: никогда, ни с кем, ничего — ну их!

Все это происходило так мучительно оттого, что она, Валентина, дорожила дружбой. И Котя тоже готов был за друзей глотку перегрызть. И ничто так не тешило обоих, как многочисленные лица друзей в застолье по какому-нибудь торжественному поводу. Ничем они так не гордились, как дружеской поддержкой. Если надо будет, друг другу говорили, друзья помогут, прибегут. И сами они прибегали, помогали. И когда Валентина окидывала взглядом прожитое, из всей мешанины проступали, как самое важное, прочное, те случаи, когда она помогала кому-то, когда помогали ей.

Такое в семье Рогачевых вероисповедание сложилось. О дружбе, о ее ценности, важности они проповедовали и вокруг. И тем острее, больнее переносили свои разочарования.

Пустоты заполнялись впоследствии, но каждый раз очередное исчезновение тех, с кем сблизились, как крах воспринималось. И даже если вины за собой не ощущали, что-то в ссорах таких было позорное. Собственная наивность казалась стыдной, со стыдом вспоминалась былая доверительность, да и в поспешности, с которой теперь обнаруживались вдруг недостатки бывших приятелей, тоже проглядывало нечто унизительное — для обеих сторон.

Так и возлюбленные расстаются, нередко со взаимной брезгливостью. А все почему? Люди не умеют другому прощать того, в чем сами тоже повинны. И не учатся, не желают учиться. Даже страх одиночества отступает перед нашим упрямством.

Валентина, размышляя, все больше сердилась: и черт с ней, со Светкой. Есть Маша, Дуся, Нина… во сколько! Но — почему? Странная, странная… А может, в самом деле что-то случилось у нее? Надо зайти, спросить — а вдруг по уху ни за что ни про что получишь? Вот ведь как измаешься — из-за ничего. Чьи-то взгляды косые, прищуры, губы поджатые — и думаешь, припоминаешь, сходишь с ума.

Странные, все мы странные… Кто бы нас надоумил? Кто бы пожалел, вник, отчего мы сами так себя терзаем, так портим свою жизнь. От начала и до конца, любую жизнь, и достойную, и завалящую, и полную всяческих свершений, и тихонько-скромную — и у всех, у каждого столько мусора накапливается, что не разгрести. Зажмите нос, рот захлопните — на-чи-най-те!

Валентина шла и то тому, то другому кивала. Ее знали, любили в их околотке. Апочему не любить? Она улыбалась, приветливая всегда бывала. А вдруг не любили? Но за что? Да нашлось бы при желании… Валентина плечами передернула, сбилась с ровного шага. Но зачем — в ней всплакнуло жалконько — зачем вы меня не любите? Давайте друг друга любить!

В этот момент новенький беленький «жигуленок» проскочил мимо, въехав в лужу, и обдал шедшую но краю тротуара Валентину брызгами грязной воды. «Ах, поганец!» — она завопила. «Жигуленок» уже умчался. «Поганец, — она повторяла, — поганец!» — чувствуя, как ни странно, что с этими криками к ней возвращается обычная ее бодрость, жизнерадостность, уверенность в себе.

Света Кузнецова, войдя в подъезд, хотела было оглянуться, окликнуть Валентину, но что-то удержало ее. Сколько можно в конце концов набиваться! Она звонила и не заставала Валентины, а та ей не перезванивала, хотя наверняка ей передавали. А может, нет?

Света помедлила у лифта: не нагнать ли Валентину? И поморщилась. К чему столько усилий, когда все наладится само собой? Рогачевы — люди добродушные — и другим и себе легко промахи прощают. Но легкость эта и задевает и кажется вдруг подозрительной — почему-то, а?

Света открыла ключом дверь своей квартиры. Двенадцатиэтажный, четырехподъездный блочный дом. Квартиры двух- или трехкомнатные. Окна выходят либо во двор, либо на проезжую часть. П е й з а ж а  нет. А когда вечерами зажигается свет, в окнах видно, что люстры у многих одинаковые. Как-то Света подсчитала: только в их отсеке девять светильников под круглым зеленым абажуром, купленных в магазине «Ядран». Она тоже хотела такой, да не досталось. Но это все, конечно, чепуха. А что важно?

Люди в большинстве своем потому так друг с другом схожи, что постоянно трутся вместе, постоянно что-то обсуждают, не самое, мягко говоря, существенное, не успевая накопить, обдумать, ч т о  сказать да  к а к. И слово и мысль обесцениваются, а до поступка и подавно дело не доходит.

И разве в толпе, впритирку, думать самостоятельно научишься? И насколько нецелесообразная растрата времени — эти посиделки, болтовня. Но, с другой стороны, необходимость, важность общения — одна из самых дорогих человеческому сердцу иллюзий. Ею утешаются, когда больше нечем себя ободрить, а периодически взбадриваться надо, надо.

Ах, дружба — до чего же нежный цветок! Сколько хлопот, сколько времени уходит на доказательства бескорыстия отношений! Чтобы в случае чего было кому поплакаться в жилетку. Иначе какое имеешь право обижаться на тех, кто мимо мчится по своим делам?

И вот отмечаешь дни рождений, другие праздники, так как оказаться в вакууме — позор. По общепринятому мнению. Не многие смельчаки отваживаются на подобное. Да и зачем?

Света Кузнецова открыла холодильник, вынула из банки консервированный огурец, надкусила. Но как трудно мириться с чужими недостатками! Знаешь, что придираться неразумно, и все равно… Все мы, люди, друг на друга похожи, но, случается, очень раздражают и крохотные отличия. Рогачевы — чудесные люди. Приветливые, легкие. Уж эта их легкость… Легкомыслие, безответственность соседствуют с ней очень близко. Да и не равнодушием ли тут попахивает! Улыбаться всем подряд — не притворство ли?

Света Кузнецова еще больше помрачнела, насупилась, будто убеждая кого-то и себя саму в серьезности, глубокости собственной натуры. О, она была другая! И Валентина Рогачева, как полная противоположность, и пленяла и раздражала ее. Но в попытках примириться, вспомнить, как Валентина бывала добра, мила, сейчас явно искренности недоставало. Опять же ложь — из осмотрительности вынуждать себя что-то кому-то прощать.

А ведь приходится так поступать постоянно. И не опошляются, не дешевеют ли от этого наши чувства? Ссориться, биться в кровь считается немудрым, но если бьешься за то, что дорого тебе?

Света еще один огурец достала из банки. Все эти отвлеченные рассуждения — муть. А женщины тогда совершенны, когда в них ничего лишнего нет. Ни веса в теле, ни извилин в мозгах.

Следующий огурец показался особенно соблазнительным. Не съесть ли и третий?

Света Кузнецова и муж ее Толя окончили один и тот же факультет, но она пошла в науку, а он в промышленность, работал инженером на большой известной парфюмерной фабрике. Он был душист, строг, серьезен. А Света со временем поняла, что ученому с ученой, художнику с художницей, артисту с артисткой хорошо отдохнуть две недельки вместе где-нибудь в доме творчества, а дальше, если это продлится, не оберешься неприятностей.

Толя, душистый, строгий, благодушно не замечал, когда у жены тяжелеет взгляд и вялость странная скачками переходит в излишнюю возбудимость. Он тушил лампу со своей стороны кровати, поворачивался на бок и засыпал. Метод такой являлся безошибочным: эти самые творческие натуры нередко впадают в скандальность, чтобы от напряжения внутреннего освободиться, заземлиться, так сказать. Толя интуитивно состояние жены угадывал и уворачивался ловко. В дебри ее профессии не лез, полагал, у него своих забот на фабрике хватает, что даже было мудро, способствовало семейному благополучию. Уверенность в своем мужском достоинстве Толю никогда не покидала, и соответственно у Светы не возникало сомнений на этот счет. Придираться же к мужьям — общее свойство женщин вне зависимости от их специальности. Вот и Света иной раз тайком мечтала о спутнике, с которым было бы возможно самое главное перед сном обсудить — свое дело, сугубо профессиональное. Чтобы он  с р а з у  понял, и одобрил, и подсказал… Ей-богу, она бы и жарила, и парила, и никакими бы своими бабскими обязанностями не поступалась, и счастливой безмерно себя бы чувствовала, зная, что  п о н и м а е т. Что умнее, значительнее ее и щедро с ней делится, а она, благодарная, внимает, и растет, и цветет.

Напрасные грезы! За понимание дорогая плата взимается. Понимает — сразу — тот, кто так же требователен, так же нетерпелив. У кого тоже временами взгляд тяжелеет, вялость странная скачком переходит в излишнюю возбудимость. Ну до чего несносен! И какого черта терпеть? Да замолчи! Мне спать хочется. Надоели эти бесконечные разговоры. По-ня-ла. Я-то все уже давно поняла…

Да здравствуют наши антиподы! Рядом с которыми только и мужаешь, набираешься сил. Обжегшись, озлобившись на их недогадливость, приучаешься размышлять в одиночестве. А когда с собой намаешься, куда радостнее воспринимаешь живое слово. И улыбку и взгляд. Милый ты мой, милый. И все такие милые. И к Валентине Рогачевой можно забежать чайку попить. Хорошо, что не разругались.

За ужином мама спросила Митю:

— Ты в воскресенье пойдешь с нами на лыжах?

Он, не моргнув, ответил:

— У меня нога болит.

Мама и папа переглянулись. Пока снег лежал, воскресная лыжная прогулка была в их семье нерушимым правилом. И праздником. Папа, встав раньше всех, натирал мазью в коридоре лыжи, очень сосредоточенно, даже, можно сказать, вдохновенно. Маме в обязанность вменялось приготовить лыжные костюмы, короткие, до колен, штаны, гетры, одинаковые трехцветные шапочки с помпонами. На всякий случай брали с собой рюкзачок, плоский термос с кофе. Хотя парк рядом был, просто дорогу перейти.

Когда-то Митя позади плелся, и родители, разогнавшись, оторвавшись от него, потом поджидали сына, сойдя с лыжни. Он спешил, их завидя, и они ему улыбались, подбадривая. Потом, спустя время, он мчался первым, возвращался к родителям, снова убегал. Они глядели ему вслед, он это чувствовал.

Мама, раскрасневшись, расстегнув куртку, говорила: «Не понимаю, как в такую погоду люди могут по домам сидеть. И это ведь такое наслаждение — вернуться домой с мороза, продышавшись как следует. Правда, Олег?»

Папа, разумеется, был абсолютно согласен с мамой. Он тоже ратовал за здоровый, разумный образ жизни. И когда это в самом деле реализовывалось, гордость испытывал. А после лишней сигареты, лишней рюмки мучился раскаянием. Тут они с мамой тоже оказывались солидарны. И имелись у них основания: возраст как-никак.

Митя отнюдь не считал, что родители у него старые. Оба выглядели моложаво, но с детства в Мите жил страх: у папы сердце, у мамы печень — только бы не случилось чего…

Они все трое так и существовали, друг в друга вцепившись и вместе с тем стараясь свою встревоженность не выдавать. Но родственные души все без слов угадывают. Митя видел, как мама волновалась, ожидая из командировок папу. Вместе они ехали в аэропорт его встречать. Мама стояла у барьера, просеивая взглядом толпу прибывающих, и вот Митя слышал, точнее, опять же угадывал ее облегченный вздох — и тут же мама менялась, спокойно уже поджидала папу, подставляла ему щеку, целовала его в висок.

Митя знал, помнил чуть ли не с рождения ту маету, беспокойство в доме, когда кто-то из них троих отсутствовал. И он не пытался убедить маму, что нервничает она зря. Он тоже вместе с ней прислушивался к гудению лифта, кидался со всех ног, если телефон звонил. Папа являлся, волнения, как и следовало ожидать, оказывались безосновательными, семья безмятежно пила чай, но папа взглядывал на маму, мама взглядывала на папу, а сын делал вид, что эти их переглядывания не замечаются им.

Его отношение к родителям им самим воспринималось как норма. Он их любил, они его любили, он знал свои обязанности, иной раз думал, что жмут они на него чересчур, но на окрик отца, даже не всегда, по его мнению, справедливый, не смел ответить в повышенном тоне, а когда мама его распекала уж очень долго, чтобы вдруг не сорваться, старался думать совсем о другом. Бывало, кивал машинально, будто бы раскаивался: как всякий нормальный ребенок, он стремился во что бы то ни стало свою независимость сохранить. Так или иначе, тем или иным способом. И тут уже от родительского ума, такта дальнейшее зависело: они, конечно, и поддавались настроениям, и возмущались, и наказывали, но желание во что бы то ни стало его сломить, к счастью, не овладевало ими.

Разумеется, между собой они обсуждали его характер, он же как в достоинства их, так и в недостатки особенно не вникал: они все еще оставались для него  б о л ь ш и м и, и трезво судить о них, что-то расчленять, анализировать казалось почти святотатством. Так и бывает, как правило, до поры.

И не задумывался он еще о том, что власть родителей над ним, пока безоговорочная, не бесконечна. Что поколеблена будет чаша весов, родители вдруг учуют свою от него зависимость, и это окажется новым испытанием для всех троих. Они-то, мать и отец, могли и должны были подобное предвидеть, но забегать вперед, пожалуй, и не имело смысла. Никакие предосторожности не в силах предотвратить того, что готовит завтрашний день. Люди просто ждут очередного воскресенья, лыжной прогулки: «Ты, Митя, разве с нами не пойдешь?»

Когда в детстве Митю за что-то ругали, он прицеплялся к непонятному слову, спрашивал, таращась невинно: «А что это такое  н е п р и я т н ы е  ч е р т ы?» Родители начинали объяснения подыскивать, все глубже увязая, так как сын переспрашивал вновь и вновь. Пока кто-то из них не спохватывался: «Ах ты, хитрюга! Как ловко нас запутал! Так вот, если ты еще раз жука за шиворот кому-нибудь засунешь, уши надерем». Тем не менее ему и в другие разы удавалось их морочить, и, пока они утоляли любознательность сына, гнев их остывал. Но теперь — теперь на вопрос матери он ответил без промедления: «У меня нога болит».

Ему вдруг сделалось лень хитрить, что-то позатейливее выдумывать. Сказал, чтобы отвязались, и знал, что получилось грубо. Но ему подсказывало: его уклончивость еще больше бы все осложнила. Они не должны были в нем заметить слабину. В секунду это в нем промелькнуло — решительность, жесткость. Их лиц, их взглядов он видеть сейчас не хотел. Он знал по себе, как пусто внезапно становится, какая накатывает слабость, когда ждешь с уверенностью, а оказывается — зря. Он  и х  понимал. Он точно так же реагировал. Они, все трое, были одной породы. Срослись, друг друга изучили — он враз это понял, вот прямо сейчас.

Понимал, как тягостна будет им предстоящая прогулка. Как нехотя, себя преодолевая, пойдут они от дома в парк. И лыжня покажется липкой, рыхлой, они быстро устанут, запарятся. Когда что-то не ладилось, они все трое быстро скисали. Он вспомнил вдруг об этом их общем свойстве. Со снисхождением. Да, у всех слабости имеются, и у его родителей тоже. Тем более что люди они немолодые. Он будто бы сейчас прозрел: сидящие за столом перед ним отец и мать показались ему приземистее, тучнее.

Но он не хочет — не хочет ехать с ними! Что интересного — снова, в который раз, по тому же маршруту тащиться, добираться до надоевшей уже опушки, у голубоватой елочки рюкзак развязывать, отхлебывать жидкий кофе из плоского термоса?

Какая серая, скучная жизнь, подумал он чуть ли не со злобой. Все воскресенья — одно и то же. И вообще родители просто бирюки. В гости редко ходят и редко кого приглашают. Даже Новый год и тот встречают исключительно по-семейному. Да, со свечами, очень все красиво, и приятно елку наряжать, но тоже на-до-ело.

Он все больше взвинчивался. Припоминалось: консерватория, выставки, Большой театр. Они его всюду водили, воспитывали, натаскивали, вбивали в него насильно то, что считали  п о л е з н ы м. Как лыжные прогулки. Как творог, черствый — непременно черствый — хлеб. Они, может, и наслаждались, а он давился зевотой. Хорошенький, как говорили, мальчик, в белых гольфах, с ресничками — теперь, слава богу, у него носяра вырос! — никто уже руками не всплескивает, не умиляется.

Он усмехнулся. Мать усмешку его перехватила, и он будто споткнулся — встретился взглядом с ней. И дрогнул. Она в платок куталась, маленькая, с бледными одутловатыми щеками, морщинками вокруг печальных серых глаз. И руки ее как-то странно по столу копошились, что-то мяли, разглаживали, теребили обручальное кольцо, которое, он знал, сидело на безымянном пальце так прочно, что его нельзя было снять.

— Вообще-то, наверно, и снега-то уже не осталось, — сказал отец. — Так что…

— Вот и я отосплюсь, — подхватила мать. — А кстати, звонили Пушкаревы, опять на дачу зазывали с ночевкой. Я сказала, что подумаем. Так как, Олег?

Они словно забыли о сыне, обсуждали, когда собраться, что взять с собой, стоит ли брать и лыжи. Мать посуду убрала, отец журнал читал, сын встал, к дверям двинулся, оглянулся. И прекрасно, подумал, и замечательно. Но что-то его кольнуло. Пожалуй, ему бы хотелось одновременно существовать и  т у т  и  т а м. Он был у них единственный и сознавал особые свои привилегии. Его старались воспитывать строго, но так им трудно бывало чего-то его лишать.

Олег Петрович Орестов только однажды ударил сына. Мите тогда исполнилось пятнадцать лет. Как-то после уроков в конце марта он поехал на электричке по Белорусской дороге с приятелем на пустующую в зимний период дачу, куда приятель его пригласил. Телефона поблизости не было. Вернулись на следующий день, рано утром. Митя перед началом занятий в школе домой забежал.

Он не успел даже ничего объяснить. Отец, в майке, всклокоченный, страшный, втащил его, ни слова не произнося, в кухню — и у Мити искры посыпались из глаз. Он так обалдел, что протестовать и не пришло в голову. Из носа у него поползла кровь, он слизнул ее, глядя на отца, так же молча.

Мамы не было. Он хотел было спросить, где она, но его точно парализовало. Отец молчал. На столе стоял стакан с недопитым остывшим чаем, на тарелке сох сыр. У Мити запершило в горле, он чихнул, и слезы из глаз брызнули. Он вовсе не собирался плакать. Он просто ничего не понимал. Отец сказал: «Садись и не двигайся». Он сел. Отец закурил сигарету. Рядом в родительской комнате дверь скрипнула, Митя было вперед подался: мама здесь? Отец повторил тихо, сипло: «Сиди».

Отец рассказал — коротко, как чужому. Давно, когда Орестовы окончили институт, они уехали по распределению в другой город. У них родился сын. Ему было четыре года. Он качался на качелях во дворе. Мать из окна выглядывала. Сын качался. Качели были высокие, укрепленные на столбах. Сын качался. Мать выглядывала. Выбежала из дома на крик. Сын лежал на земле. Его столкнул какой-то чужой мальчик. В больнице сказали, что задеты почки. Сын умер через три дня.

Оказалось, что у дочери Веры Дмитриевны подвенечное платье все было расшито ландышами, а в руке она держала букет, перевязанный лентами, и никто бы не подумал, что цветы искусственные. А сестренка невесты тоже в длинном явилась и в перчатках — да, сумели достать. Словом, все было великолепно. Вера Дмитриевна, рассказывая, просто-таки сияла, а Валентина, ее слушая, в уме прикидывала: ой, сколько забот!

Слушали и все остальные. Все, можно сказать, в разговоре участвовали. Руки не отрывались от работы, ловкие, привычные женские руки, но новость, конечно же, всех захватила: дочка Валентины замуж собралась.

Валентина крепилась, зарок даже дала: если и шепнуть кому, то лишь самой близкой подружке, Муське, чей рабочий стол стоял вплотную к Валентининому столу. Но Муська разохалась, руками всплеснула. «Перестань, замолчи!» — Валентина ее в бок толкнула. Но Муська еще пуще в хохоте зашлась, бросилась целовать, обнимать Валентину, та отбивалась, и, разумеется, все навострили уши: ну-ка, что там случилось, говори!

Их коллектив отличался своеобразной требовательностью. С планом, само собой, каждый обязан был справляться, лентяи, ротозеи здесь не задерживались, но самым важным было определить нового человека: кто ты есть? Так, в упор, новичка встречали, и редко кому удавалось увернуться от пристальных женских глаз.

Тут все друг про друга все знали. Тайн, загадок не оставалось почти. Руки делали свое дело, и это Вовсе не мешало спрашивать, отвечать, а для отмалчивания должны были найтись веские причины. А впрочем, разве не легче становится, когда выговоришь наболевшее? И опыта, кстати, набираешься, умея слушать.

Ну, а опыт у работающих тут женщин имелся разнообразнейший. Из тех, кому было за пятьдесят и поболе, мало кто предполагал, что когда-либо займется столь тишайшим, безобиднейшим, истинно женским занятием. Старая гвардия в этой мастерской состояла из личностей прелюбопытных, биографии некоторых могли показаться нереальными, разительно не соответствующими их теперешним лицам, обыкновенным, женским. Но мужчины, верно, и не вынесли бы подобное. Уже не раз доказывалось, что мужчинам соревноваться с женской жизнестойкостью, женской приспособляемостью бывает непосильно.

Теперь они, склонившись над куском шелка, рисовали по изготовленному трафарету изящных птичек. Мастерская была светлая, хорошо оборудованная, с вытяжкой — красителями гораздо меньше воняло. Им предоставлялась возможность сравнивать. До того они работали в полуподвале жилого дома, жильцы которого постоянно писали жалобы на эту самую непотребную вонь. А они ею дышали, а после окончания смены чуть не сдирали пемзой кожу с рук, стараясь отмыть въевшуюся краску. Перчатки не помогали, да и в перчатках совсем не то было ощущение — истинные умельцы в перчатках не работали.

Кстати, за умельцами официально утверждалось звание «Мастер — золотые руки», подтверждаемое специальной грамотой, не без торжественности вручаемой. В этом тоже усматривались перемены: старшие помнили начало, когда их, надомниц, объединили, и получилось то, что они между собой именовали  а р т е л ь ю,  к о н т о р о й, а то и вовсе  ш а р а г о й. Но зарабатывали они в своей  ш а р а г е  очень неплохо. Заказы без перебоев шли. Изготовлялись вымпелы, знамена к предстоящим спортивным состязаниям, транспаранты к торжествам, театральные занавесы, костюмы — да мало ли…

Вроде бы на первый взгляд труд нехитрый, но его специфические особенности тогда раскрывались, когда среди ловкого сообразительного большинства обнаруживалась страдалица — неумеха. И вовсе не недостатком опыта это объяснялось. Безрукость — явление нередкое и среди женщин и среди мужчин. И в любой специальности бездари появляются. Характерное же отличие их  а р т е л и  состояло в том, что «безруких» щадили. Им помогали, для них выискивали такие операции, где они все же справиться как-то могли. Близилось завершение смены, «безручка» — бедняжка зашивалась, и естественным долгом считалось поспешить к ней на выручку тем, кто уже со своей задачей справился. Валентина, к примеру, много лет страховала Олю Одинцову, пока та не вышла в начальницы смены, выказав на новом поприще недюжие организаторские способности. А до того как же Оля намаялась! Но она с мужем разошлась, двое ребятишек с ней остались, и от заработка ее зависело существование семьи. Можно ли было с обстоятельствами такими не считаться? А Зоя Петровна дорабатывала до пенсии, тоже в подмоге нуждалась. Молоденькую же Тосю приходилось с самых азов обучать: после гриппа с тяжелейшими осложнениями она получила инвалидность, почти год пролежала в больнице и вот пришла к ним в  а р т е л ь.

А Ира-спортсменка оказалась у них после серьезной травмы, в спорт вернуться уже не могла. У иных же предшествующие истории случались и покруче, пожестче, — в особенности было что рассказать тем, кто к артели приник еще до войны и сразу после. Те вполне могли назваться «восставшими из пепла», рухнувшими и вновь на ноги вставшими.

Но самое поразительное, что они выживали. Эти болтушки, хохотушки, скромницы и охальницы. Да, самое главное, что выживали. И губы подмазывали, пудрили носы. Ссорились из-за ерунды и от пустяка ликовали. И в их легкомысленности, беззаботности, порой даже глуповатости таилось что-то очень обнадеживающее. Но если бы кто-то решился вслух им свое уважительное одобрение высказать, да еще пространно, да еще высоким «штилем», — ух, как бы они его высмеяли, эдакого действительно глупца.

Между собой же за смену они все успевали обсудить: поведение мужей, безобразия детей, выборы американского президента, рецепт пирога, способ чистки вельвета — мало ли… Обеденный перерыв проводили тут же в мастерской, чтобы времени не терять. Доставали кто что принес, устраивая общее застолье. И в этом выявлялось их отношение друг к другу: они старались, изобретали нечто, чтобы получше товарок угостить. Их «перекус» иной раз превращался в дегустацию национальных блюд — состав артели и в этом смысле был пестрым. Валентина считала, что самую вкусную долму она ела именно там, в полуподвале, приготовленную армянкой Седой, и даже запах краски не портил аппетита.

А когда муж Зины, уйдя с инженерной должности, стал метрдотелем в ресторане «Якорь», их  а р т е л ь  наладилась все праздники именно там отмечать. И роман Галины Снегиревой с работником Министерства культуры тоже по-своему общий досуг украсил. Галина контрамарками снабжала всех. По очереди посетили гастроли театра Ковен-Гарден, модную джазовую группу, выступления известного африканского певца, да  м а л о  л и…

А сама Валентина оказалась в артели из-за Лёси. Лёся ее, можно сказать, за ручку привела: тоже калининская, она подалась в столицу пораньше, успела уже осмотреться, кое-что разнюхать да и шишек себе понабить.

Лёся была хороша! Глазастая, с тяжелой косой, с ногами, растущими, как говорят, из-под мышек. Мать ее после смерти отца никак не могла опомниться от горя, и Лёся решила пробиваться сама. Поначалу у нее и швейной-то машинки не было, на руках шила — но как! какой шик! Пока, правда, только для себя. Покупала за гроши остатки тканей, но все смотрелось на ней. Пройдется в обновке, а вокруг уже стонут: «Лёська, какое платье! А может, продашь?» И, как ни странно, на других изделия ее тоже неплохо смотрелись, хотя и не имели они ни такой талии, ни таких ног. Даже Валентине, в ту пору походившей на жердь, платья Лёськины годились, хотя вымахала она выше Лёськи на полторы головы. А Лёся, подогреваемая успехом, трудилась. Содержала уже себя и мать. Пошла в техникум и шила. Шила, шила, сутками не поднимала от машинки головы.

Пока Валентина между Калинином и Москвой металась, от свидания к свиданию с Котей, Лёся устроилась в престижном, как считалось, московском ателье. Но — беда — вместе с чарующей внешностью дан был Лёсе жуткий характер, а в придачу еще и острый язык. Ей точно наслаждение доставляло вдруг отбрить кого-нибудь ни с того ни с сего, без всякого повода, да еще всенародно. В ней как бы постоянно что-то клокотало, внезапно прорывалось — и снова тишь да благодать. Но люди запоминали, сторонились, а кое-кто затаивался.

Словом, в ателье Лёся не сработалась, перешла в другое — и опять скандал. Она дерзила заказчицам, презирала их за отсутствие вкуса, высмеивала «коровистые» фигуры — ну как можно, начальство говорило, допускать такую к работе с людьми? Вместе с тем то, что Лёся изготовляла «налево», находило мгновенный спрос, и в материальном смысле куда выгодней оказывалось: злодейка Лёська, все видели, процветает.

В редкие ее наезды в Калинин женское население в уныние погружалось от сознания собственного ничтожества. Сверкая глазами, скалясь, Лёська проплывала в чем-то в мелкую клеточку или в полосочку, и в сочетании с осанкой, с походкой стремительной это явление в родном захолустье сеяло панический восторг.

А Валентина тогдашняя, жердь с незабудковыми глазами, в три прыжка нагоняла подружку, притискивала к себе: «Лёська! Как я рада! Ты приехала! Ну рассказывай все».

И с Валентиной Лёся почему-то делалась другая. Валентина слушала. Оказывалось, Лёсе не везло. Ее не понимали, на нее наговаривали. А она-то на самом деле была чувствительная, ранимая. Сама с собой, включая проигрыватель, плакала от томных мелодий, влюблялась в артистов кино, одному даже письмо написала, но не отправила.

Валентина слушала. У нее тоже веки вспухали. Представлялось: будь она рядом с Лёсей, то сумела бы ее защитить.

А Лёся вдруг успокаивалась. От слез казалась еще больше посвежевшей, ее все красило, такое диво. Успокаивалась и выговаривала зло: «Ну ничего. Я им всем выдам. Они у меня еще поскулят». — «Кто они?» — Валентина интересовалась. «Да все», — Лёся произносила еще злее, еще мстительнее, и две резкие складочки пролегали по краям ее обольстительных губ.

А как-то Лёся сообщила Валентине: «Я нашла вариант. Устрою тебя на прекрасную работу, денежную, прибыльную. Ведь тебе нужны деньги. А мне нужна справка. Ну, с места работы. Чтобы не приставали. Клиентуры-то у меня навалом. И тебе неплохо. Пока обустраиваться будешь со своим Котей в Москве».

Так Валентина появилась в полуподвале. Несколько, признаться, растерянная. Она в школе хорошо училась, и, если с первой попытки не попала в институт, так ведь это вовсе не значило, что надо спускаться в такую вонючую яму.

Она стояла среди огромных столов, заваленных материей, и улыбалась. Ее разглядывали, а она не видела никого. Улыбалась бессознательно, от смущения, неловкости, и, не умея, не думая, что, может, надо как-то свою неловкость скрыть. Улыбалась инстинктивно, не надеясь найти поддержку в чужих, незнакомых лицах, но и не виня никого за свое состояние. Ведь это она к ним пришла, и надо было пройти испытание — да, молчанием, да, разглядыванием. Впрочем, никаких четких мыслей у нее тогда не возникало. И она не понимала, что в ситуациях подобных является главным, спасительным. Это с опытом приходит. Или даровано природой. Счастливейшая черта — осознание себя  о б ы к н о в е н н ы м  человеком.

И вот ее уже усадили, расспрашивали. Она попала в обеденный перерыв, жевала приготовленный кем-то вкуснейший «хворост», и беляши, и пирог с ежевикой. К работе ей предстояло завтра приступить, но они ее уже убедили, что, конечно же, все у нее получится.

И получилось. В пальцах ее, длинных, с мясистыми круглыми подушечками, открылась сноровистость, беглость, правда, она и в детстве отличалась способностью распутывать сложнейшие узелки: в ней, как выяснилось, жило углубленное терпение, замаскированное до поры повадками драчливой девчонки.

А когда получается что-то, куда увереннее себя чувствуешь. И какое несчастье заниматься тем, что не ладится у тебя. Ничем это не уравновесить, не компенсировать. Вот, к примеру, Софья Антоновна, средних лет, шикарная по виду дама, в каракуле, кольцах, за которой муж на машине приезжал, тоже с ними работала — в силу таинственных, но давно уже разгаданных обстоятельств. И старалась, надо сказать. Но какая же получалась с ней нервотрепка. Все у Софьи Антоновны валилось из рук, вкривь и вкось шло, портилось. Дали белый атлас для росписи, и тут же он весь заляпан, надо за издержки платить. Софья Антоновна в слезы — и не столько даже из-за ущерба денежного, сколько от обиды. И так каждый раз. Уезжала в своем каракуле зареванная, несчастная. И правда, все не в радость будет, когда перестаешь верить в себя. Все могут, а ты, что ли, калека? А ведь есть люди, что всю жизнь так маются: петь пытаются без голоса, в ораторы лезут, заикаясь на каждом слове.

А у Валентины получалось. Деньги же ей выписывали на имя Лёси. Пока однажды не нагрянула ревизия. Время от времени это случалось: ш а р а г и,  а р т е л и  действительно нуждались в периодической чистке. Оставался костяк. Валентина в костяке удержалась.

Но Лёся на нее разобиделась тогда. Невозможно ей было втолковать, что комиссия все разузнала, избавиться пришлось от подставных лиц. Лёся твердила: «Ты меня подвела». Валентина очень переживала ссору, хотя ее убеждали: да ты что? Ты же вкалывала, а Лёське-то на все наплевать, лишь бы ее интересы соблюдались. Валентина надеялась объясниться с подругой. Воображала, как вдруг встретит ее неожиданно, нагонит, притянет к себе. И казалось, что Лёся бы оттаяла. Хотя могла и шугануть. Но все равно надо было попробовать. Что бы ни случилось с человеком во взрослой жизни, как бы он с годами ни менялся, не может начисто исчезнуть то, с чем он родился.

По долетающим слухам, Лёся теперь появлялась то тут, то там, ослепительная, скалившаяся подобием улыбки на все стороны, с одним мужем, потом с другим мужем, потом сама по себе, но в окружении, и платья «от Лёси» считались как бы фирменными, воспринимались с тем же оттенком малодоступности, а значит, особо ценились.

И все же, упрямствовала про себя Валентина, могла Лёся оттаять. Те, кто решил, что в злости силу выказывают, готовы бывают и волком завыть, потому что накопилось.

А Валентина в артели прижилась. Когда они с Котей комнату снимали, ездила в свой полуподвал на трамвае — три остановки. Потом с их переездом в кооператив путь удлинился. А из теперешней их квартиры приходилось тащиться буквально в противоположный конец города. А р т е л ь  тоже переехала, переименовалась в экспериментальный цех, и в Валентинином существовании многое за эти годы переменилось. Семейных хлопот не убавилось, наоборот. Дети росли, рос и Котя, поднимался со ступеньки на ступеньку. Валентина уже не должна была за предельной выработкой гнаться, снизила темп, но работа ее устраивала. Ее там знали, она знала всех. Хотя  а р т е л ь  снялась с насиженного места, традиции прежние сохранились: общее застолье, дегустация блюд, а главное, обстановка, атмосфера. Кому-то она могла прийтись не по душе. Но Валентина как раз нуждалась в многоликом шумном коллективе, обязательно окрашенном как бы некой домашностью. Да, непременно. Чтобы, как в большой семье, поговорить, поспорить, повеселиться.

Валентина с улыбкой входила в свою  а р т е л ь. И снова все тот же «феномен» — на улыбку ее все всегда отвечали. Это было бы интересно наблюдать со стороны, как хмурый только что человек, дивясь вроде на себя, меняется, мягчает. «Здрасьте, здрасьте», — кивала Валентина. В незабудковых ее глазах светились доверчивость и озорство. И здесь, в своей  ш а р а г е, разве могла она долго новость в себе удержать?

— А парень-то Таткин как, ничего? — спросила Снегирева Галина.

— Милый мальчик. Из хорошей, интеллигентной семьи, — глазом не моргнув, отчеканила Валентина.

В кухне у Рогачевых половину пространства занимал обеденный стол, раздвижной, на хилых ножках, под которые для устойчивости подкладывали картон. Котя все собирался стол разобрать и закрепить, но все откладывал, все времени у него не хватало. Он так теперь на службе изматывался, что до постели еле добирался, засыпая на ходу. Как случается с мужчинами в зрелую, наилучшую пору, увлеченность работой дошла у него до азарта, и дома, и даже в выходные дни возбуждение не успевало в нем остыть. Все, что происходило вокруг, о чем печаталось в газетах, показывалось по телевидению, так или иначе транспонировалось им на его дело, на проблемы его отрасли, и домашние снисходительно улыбались, когда он вдруг посреди ужина вскакивал, обегал тесную кухню, восклицая, что Морозов, всегдашний его оппонент, будет посрамлен, что истина восторжествует, а он, Рогачев, все это — ко-о-гда! — предвидел, прошу, говорил, запомнить и учесть.

Поглощенный делом, он стал покладист, неприхотлив в быту, ел, что дают, не капризничая, и его лихорадочный взгляд не замечал вроде бы никаких огрехов в окружающей обстановке. Правда, временами с ним случались будто прозрения: внезапно он восторгался шторами, которые Валентина давным-давно повесила в спальне: какие, мол, веселенькие. А то вдруг пинал с отвращением коврик в прихожей, настаивая, чтобы сейчас же выкинули его. Такие неожиданные «включения» мужа чаще всего Валентину смешили, но как-то мелькнуло: однажды он так же вдруг узреет  м е н я.

Нет, смятения у нее эта мысль не вызвала. Она себя видела в зеркале, отмечала перемены, но они не ужасали ее. С годами никто не молодеет, и нечего вспоминать, какая ты была в молодости, погляди на своих сверстниц. И кстати, подумай, что у тебя взрослая дочь. А муж — он муж. С ним двадцать лет вместе прожито. И что бы там ни говорили, — нет, не поверю.

«Не поверю», — убеждала себя Валентина, чувствуя, что начинает сердиться. От одного предположения. И, будто пытаясь с кем-то хитрить, кого-то задабривая, отваживая, улыбалась чуть притворно: мол, конечно, загадывать нельзя, все случается, все бывает, никто не может гарантировать ничего, но Котька! — себе шептала. — Да ему голову оторву, я такое устрою, та-а-кое… И сникала.

Провертывала мясо на котлеты, укрепив мясорубку на краю шаткого раздвижного стола, на другом конце которого сидела  в з р о с л а я  дочь и ела жадно вчерашний борщ. Очень, значит, проголодалась. Валентина на нее поглядывала. Дочь с набитым ртом делилась новостями. Тут стоило прислушаться. Татка обычно откровенностями мать не баловала. Больше того, сама Валентина как бы остерегалась дочери. Со всеми все могла обсуждать, а с Таткой настораживалась, в себе и в ней как бы чего-то смущаясь, ощущая барьер и страшась, что не сможет его преодолеть. С Таткой — не сможет.

Как мать она держалась строго. Не потому что определенной воспитательной методы придерживалась. Так получалось. В современной городской жизни женщина обязана организованной быть. Только расслабишься, забудешься ненадолго, и все поползет одно за одним, и вырастет враз из мелочей гора задолженностей. Валентина, правда, гору эту быстро раскидывала, имелась сноровка.

Дети росли, она их кормила, обстирывала, одергивала, поощряла. Они ее слушались и, как выяснялось, умело скрывали то, что хотели скрыть. Худенький, хрупкий Леша нежным девичьим голосом на вопросы родителей отвечал не сразу, не бросался со всех ног исполнять порученное, и в этой его медлительности, возможно, таился вызов. Как и в тихости его, задумчивости. О чем же это он, спрашивается, размышлял? А уж эта его рассеянность… Он забывал от квартиры ключи: придя из школы, часами ждал у окна на лестничной площадке, и нет, чтобы хотя бы к соседям позвонить! Может, стеснялся? А вместе с тем и нахальничал. Приятельница Валентине рассказала: позвонила она как-то по телефону, Леша подошел, мамы нет, ответил. Так, пожалуйста, приятельница попросила, передай о моем звонке обязательно. Леша подумал, помолчал. «А это так важно?» — спросил он нежным, журчащим голоском. И приятельница обиделась, возмущенно пересказала Валентине инцидент. Валентина ее, конечно, поддержала, сглотнув смешок. В глубине души она всегда и во всем сына оправдывала.

С дочерью было иначе. Татка, как Валентина догадывалась, материнской подсказки не ждала, и явная ее самостоятельность, с одной стороны, успокаивала, но и слегка задевала.

Котя, бывало, спрашивал Валентину, шутливым тоном маскируя беспокойство: «Ты с дочерью хоть когда беседуешь по душам? Смотри. Это твоя обязанность, материнская». Валентина глаза опускала: муж, ей казалось, лезет куда-то в запретное, что и не его ума, — и вообще не касаются этого вот так, походя. Хотелось его оборвать: «Да перестань. Еще не время. Не готова… я».

А Татка хорошо училась, глядела в глаза родителей прямо, твердо и даже, такая умница, в эпидемии гриппа как-то умудрялась уберечься: вся семья лежала вповалку, она одна за всеми ухаживала, бегала в аптеку. Ну, а уж при таких достоинствах простительны маленькие недостатки: некоторая резковатость, некоторая излишняя критичность по отношению к окружающим, некоторая замкнутость и просто жуть какое упрямство! Тут, когда на Татку  н а к а т ы в а л о, благоразумнее было отступить.

Валентина вертела ручку мясорубки, слушая дочь. Самое важное сейчас: Татку бы не спугнуть.

— …когда я отвечаю и когда билет тяну, вижу, как он волнуется. Если что прошу, всегда помогает. Между прочим, на Профсоюзную за лекарством для бабушки это он ездил. И папин фотоаппарат тоже он в ремонт сдавал. Пусть приучается, — хмыкнула, взглянула на мать. Валентина лихо вертела ручку мясорубки. — Учится он хорошо, — чуть поскучнев, Татка продолжала: — Считается в группе способным. — Подумала: — Да, пожалуй, и на курсе один из самых… толковых. Так что… — она на глазах увядала, — можно сказать, мама, все в порядке у нас. Валентина продолжала вертеть мясорубку, хотя мяса в ней уже не было.

— А не рано ли, — спросить наконец решилась, — не рано ли сейчас жениться вам? — И сама на себя раздосадовалась. Дурацкий вопрос. Вся фраза дурацкая. Сбилась. Снова начала: — Разумеется, это ваше дело… — Тьфу, снова глупость. — Тут советчиков не может быть. И все же экзамены, диплом, не помешает ли? Я, как ты понимаешь, больше твоей судьбой интересуюсь. — И посмотрела на дочь как могла пристальней.

— Мама, — произнесла дочь спокойно, — я ни разу ни одного экзамена не завалила. У меня повышенная стипендия. И я тоже своей судьбой интересуюсь. Так что не беспокойся, пожалуйста.

Поддаваясь невольно дочкиной рассудительности, ее ровному тону, Валентина оттаяла, спросила проникновенно:

— А ты его любишь?

Сколько раз она слышала этот вопрос, сколько раз сама его задавала, у них в  а р т е л и  это была главная тема — любовь. И какие сюжеты, какие подробности взволнованно, трепетно излагались! И сердце билось сильнее в участливом сопереживании: любовь, любовь… а он тебя любит, а ты его?..

Теперь, спросив, Валентина замерла в ожидании. И услышала короткое, как залп:

— Естественно!

Олег Петрович Орестов и жена его Ольга Кирилловна всегда с увлечением готовились к детским праздникам, будь то елка или день рождения их сына. Созывалось много детворы. Олег Петрович на воздушных шарах рисовал смешные рожицы, заранее придумывал игры и сам с удовольствием в них участвовал. Ольга Кирилловна сладостей накупала, накрывала красиво стол, без всякого сожаления наблюдая, как нарядную с вышивкой скатерть заливают клюквенным морсом. На пироге зажигались свечи. Митя их задувал, дети вопили, дом ходил ходуном. То была пора идиллического единения детей и взрослых.

Позднее супруги Орестовы положили себе за правило, когда молодежь у них собиралась, из квартиры уходить. Сын Митя рос благоразумным, ему можно было доверять.

Но как-то, Мите тогда исполнилось лет семнадцать, ожидалась вечеринка в весенние каникулы, время к семи близилось, а родители вроде не торопились исчезать. Митя нервничал. Дверь в комнату родителей была закрыта, оттуда слышалась музыка, кажется, Моцарт. Митя представил: папа лежит на тахте, держа на животе транзистор, и читает. Мама читает тоже. Это могло длиться вечно.

Митя прошелся по коридору туда-сюда. Он чувствовал себя очень неловко. Почему они остались? Придется что-то ребятам объяснять. К нему как раз потому любили приходить, что у него  п у с т а я  квартира.

Нет, ничего предосудительного они не делали. Но им, школьникам старших классов, нестерпимо хотелось вырваться из-под гнета. Гнет ощущался повсюду, везде. Везде, им казалось, взрослые на них косятся. И тогда, из протеста, они громко смеялись, толкались, что-то выкрикивали, а эта игра, притворство тоже утомляли. Хотелось расслабиться, вдохнуть полной грудью и, может, даже совсем тихо друг с другом поговорить. От взрослых все скрывать приходилось — и желание гоготать, топать и потребность в тайне, в шепоте.

Митя скисал все больше. Предвкушаемая радость рушилась. И тут мама вышла в коридор, направилась в ванную. Митю что-то толкнуло, он вперед шагнул: «Вы что, — проговорил хрипловато, — уходить не собираетесь?» И глаза спрятал. «Собираемся, — мама ответила спокойно. — Но ты же к половине восьмого гостей ждешь. Мы успеем. Или, считаешь, надо уже поторапливаться?» Митя лица ее не видел, но голос звучал насмешливо. Он чувствовал, что у него горят уши. Мимо матери проскользнул. Готов был себя избить за идиотскую постыдную нетерпеливость.

Слышал, как они одеваются в прихожей. Отец присел на корточки, застегивая тугую «молнию» на маминых сапогах. Это длилось, длилось… О чем-то они переговаривались, посмеивались. «Митя, мы ушли!» — мама выкрикнула весело. Дверной замок щелкнул. Он продолжал в кресле сидеть. Во рту было кисло, гадко.

Олег Петрович и Ольга Кирилловна Орестовы были трезвые, реально мыслящие люди. Оба много работали, Ольга Кирилловна как искусствовед, специалист по латиноамериканской культуре, Олег Петрович считался знатоком в области языкознания, поездил, мир повидал.

В отношении дружеских связей они определенный скепсис выказывали. Полагали, пока у них все в порядке, всегда найдется, кого в дом пригласить и к кому пойти в гости. А в иных обстоятельствах на самих себя надо рассчитывать. Люди сильные не ищут, кому бы свои огорчения излить. Занятие это и бесполезное и унизительное. А у всех своих забот хватает.

Разумеется, они не в вакууме существовали. Но между ними и даже давними их приятелями дистанция все же оставалась: не всем, они считали, можно с другими делиться, не все излагать до конца. С годами они уже настолько к осторожности себя приучили, что иначе уже не могли.

При этом они многим людям симпатизировали, ценили такт, щепетильность, обязательность и промахов здесь не прощали. Да и сами всегда стремились выполнять обещанное, спрашивая с себя так же строго.

Но под этой обдуманной налаженной системой существования таилась некаяболезненность: Орестовы обучились осмотрительности, потому что обольщения напрасные им дорого обходились, и так саднило, так долго помнилось, что оба решили постараться поберечься, при взаимной поддержке, понимании, согласии семейном им удалось выстоять, закрепиться вдвоем. Для подобного родства мало влюбленности, без единомыслия и общей боли его не достичь.

Орестовы нашли верный тон в семейных отношениях, шутливо-нежный, иначе их постоянный страх друг за друга обессилил бы их. И в любых ситуациях все так же шутливо они прикидывали вариант наихудший, исподволь готовясь к нему, загодя выверяя свою прочность. Им казалось, что такой метод правильный. А если наихудшее не сбывалось, они чувствовали себя счастливчиками. Но снова приходилось готовиться, тревожиться…

Они наблюдали за сыном, старались как можно объективней оценивать его: его способности, его человеческие свойства, его отношение к родителям. Тут они особенно опасались обольщаться.

Однажды еще относительно молодой Олег Петрович, пролистывая перед сном в постели толстенный том, испещренный иероглифами, обернулся к жене, расстроенной телефонным разговором со стариком отцом. «Ольга, — сказал он, — это не он тебя обидел, это его старость. Старость жестока, и со старыми людьми тяжело. И никто по-настоящему старого человека не поймет и по-настоящему не поможет. Старикам рассчитывать вообще не на кого. Я, например, хочу, чтобы в старости у меня остались приличные отношения с соседями и приличные отношения с сыном. Чтобы он к нам приходил, пусть не часто, но без понуканий».

Жена молчала. Олег Петрович приподнялся на локте, посмотрел на нее. Ольга Кирилловна, не поднимая головы, сказала: «Я не хочу об этом думать. Не могу».

…Орестовы ужинали, не дождавшись сына. Он часто теперь задерживался. В университете, на теннисе? Открылась входная дверь, они прислушались. Сын явился не один. Девочка показалась милой, бойкой. Зовут Татьяна, Татка. Они вместе учились, в одной группе. Ольга Кирилловна предложила поужинать, но они отказались, сказали, что не голодны.

Орестовы вдвоем чай допивали. Одновременно вскинули друг на друга глаза. Олег Петрович улыбнулся, и Ольга Кирилловна улыбнулась тоже, будто выдерживая уговор.

Трудно было не заметить, что сын взволнован присутствием у них этой девочки, суетился, старался, чтобы ей все понравилось. Ольга Кирилловна оказывалась свидетельницей, как Митя с интонациями экскурсовода демонстрировал Татке их семейные реликвии. Коралловый куст, привезенный из Красного моря дедом, старинный кальян, добытый отцом, пестрые маракасы, подаренные художником-мексиканцем Ольге Кирилловне. Держался сын по-хозяйски, нисколько не смущаясь присутствием матери, что подтверждало еще раз: впечатлением родителей о своей приятельнице он интересовался мало — его занимало мнение Татки. А как-то, указав на фотографию, висевшую в простенке между книжными полками, сын сказал: «Это мама. В молодости».

Ольга Кирилловна услышала и фыркнула. На той фотографии ей было лет тридцать пять. Значит, Митя считал, так она изменилась?

А она, признаться, чувствовала себя все еще красивой. Свежесть, яркость — это, конечно, привилегия молодости, но красота, коли была дана, бесследно не исчезает. У Ольги Кирилловны оставались ее глаза, большие, сердитые, серо-морозные. Оставался нос с легкой горбинкой, ямочка на подбородке, руки с узкими запястьями, пальцы длинные в маминых, бабушкиных старинных кольцах. Давно, в пору детства сына, она, смеясь, говорила: «Вот Митька женится, и все свои  ц а ц к и  невестке отдам». Но это желание, кажется, в ней заглохло. Про себя теперь думала: а что, а пусть старухой стану, но кольца мои.

Нет, не от жадности. Из-за другого. Из-за чего, сама пока не могла понять.

Девочка Тата держалась мило, а Митя явно был влюблен, уж тут никаких сомнений. Давно, в пору детства сына, Ольга Кирилловна утверждала, что и когда состарится, никогда ничье чувство не станет осуждать. Только злыдни и глупцы со стороны лезут, судят. Тогда судили о  н е й. Она была хороша, капризна, взбалмошна. Она и Олега достаточно помучила, прежде чем срастись, сплестись с ним. Но пусть водились за ней грехи, пусть не все она замолила, но теперь готова была сказать: нет лучшего состояния, чем влюбленность, хоть короткая, хоть обманчивая, но ни с чем это не сравнимо. И правда, что только тогда, в те дни, часы, минуты, человек в полную силу и живет.

Обиды, огорчения сглаживаются, стираются даже черты лица, но как хорошо, что было пережито это состояние, что не обделили им тебя. Так Ольга Кирилловна мудро размышляла. И радовалась, что без тени зависти, осуждения глядит на нынешних влюбленных, юных. Когда они беззастенчиво жались друг к другу в троллейбусе, целовались на автобусной остановке. Лохматые или обкорнанные, как после тифа, в хламидных цыганистых одеяниях или в брючках, облегающих, как колготки, — все они казались славными, смешными, трогательными. Все они были  ч у ж и м и.

Ольга Кирилловна училась преодолевать свой страх за сына. Муж учил ее. Говорил: иначе мы, Ольга, пропадем. Митя с первого класса ездил один довольно далеко в английскую спецшколу, один отправлялся на теннисный корт вечером после уроков. Ольга Кирилловна стояла в пальто у двери, если он чуть запаздывал. Муж сердился на нее, ругал. Она, обычно мгновенно вспыхивавшая, тут любые резкости сносила. Муж был прав, она знала. «Ты мальчишку задергаешь!» — муж кричал. А она хватала ртом воздух, если Митя все еще задерживался.

Сын ездил с компанией сверстников к морю. Весь этот месяц Ольга Кирилловна сходила с ума. Представлялось, как он полез купаться в шторм, стена воды с ног его сшибла, — Ольга Кирилловна вжимала ладонь в рот.

Но он звонил. Он разменивал много «пятнашек» и находил исправный автомат. Он понимал, добрый, умный мальчик. Правда, Ольга Кирилловна еле дотягивала от звонка его до звонка.

…И тут он сказал: «Это мама. В молодости». А Ольга Кирилловна не сдержалась, фыркнула. Вот оно что, оказывается… Как они видят нас, наши дети.

Можно было бы сообразить, что пора такая наступит. Что их мнение, их оценка только и будут нас волновать. Не начальства, не друзей — их, наших детишек. И тоже нам будет казаться, что шкала могла подняться и повыше. Тем более родственники как-никак. Не о поблажках речь. Впрочем, рассчитываем мы именно на поблажки. А если храбрости хватит, признаемся — на любовь.

По пути с работы Валентина в овощной магазин зашла — естественно, сразу к заведующей, Тамаре. Та руками развела: «Если бы я знала! Были днем свежие помидоры, но все разнесли». Валентина для приличия все же присела в закутке у Тамары, похвалила ее новые сапоги, поулыбалась и встала. Тут-то Тамара спросила:

— Правда, что твоя дочка замуж выходит?

Валентина удивилась:

— Откуда ты знаешь?

— Да не помню, кто-то сказал…

Валентина от ясного ответа уклонилась:

— Да разве их, молодых, разберешь! Ходит один паренек, вроде милый, воспитанный. А там уж как время покажет.

Тамара вдруг пригорюнилась.

— Ох, — вздохнула, — говорят, переменились времена, девки сами все решают, сами судьбой своей распоряжаются, а все же главное — вовремя замуж выйти… Ты гляди, — помолчав, Тамара продолжила, — гляди в оба. Тут нельзя пускать на самотек. Пусть все тебе докладывает, каждое свое действие. Иначе беды не оберешься.

— Ну здрасте! — усмехнулась Валентина. — Как это я ее заставлю докладывать? Захочет — скажет, а нет — так нет. Сама, что ли, наших деток не знаешь?

— Знаю, — Тамара совсем закручинилась, — потому и говорю. А между прочим, все новшества, они только на поверхности. Взглянуть же в корень — все, как было, так и остается. Если хочешь, конечно, чтобы получилось по-хорошему, правила надо соблюдать. С родителями, например, жениха вы знакомы?

Валентина не ожидала такого поворота, смешалась:

— Да ну тебя, Тома! Так ведь и вопрос пока не ставился: мол, жених. Ну встречаются они, учатся вместе. А что, возможно, поженятся, так это я вообще узнала вот-вот.

— Ха-ха! — Тамара сощурилась зловеще. — Типичная современная мамаша. А значит — от-ста-лая, — раздельно произнесла. — Теперь, кстати, в брак вступают не так, как мы в свое время, в чем придется. Все соблюдается — и длинное платье и фата. Смотри, повторяю, вглубь. От прежней неразберихи снова вернутся к  у с т о я м, вот увидишь. Ты дочку замуж отдашь, а куда, а кому? Может, ты, конечно, не все говоришь, притворяешься…

— Да что ты, Тамара! — Валентина ее прервала. — Вовсе я не притворяюсь, просто рано еще все это и выяснять и обсуждать. Уж от кого ты узнала… Словом, если свадьба и состоится, то не завтра, уж поверь.

— Ну-ну, — Тамара пробурчала. — Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь. Только добра желаю… Сама-то со своей единственной как намаялась! Этот мой зятек — нет слов, как разъехаться с ними хочу. Кончится тем, что здесь, — она обвела взглядом свой закуток, — вот здесь прямо и поставлю себе раскладушку. Лишь бы домой не идти, не видеть их. Правда, уже терпения нету. С мужем развелась, думала, вздохну, так зять на голову свалился и оказался похлестче еще моего пьяницы. Да что, мой прямо-таки ангел, можно сказать, был, а этот!..

Валентина помолчала сочувственно.

— Ну ладно, — сказала, — я пойду. А ты не расстраивайся, береги нервы.

— Завтра заходи, — Тамара ей напомнила. — Оставлю тебе килограмма два. Если только не очень будут зеленые.

Настроение у Валентины испортилось. Не от отсутствия помидоров. Тамара что-то разбередила, какую-то муть подняла со дна души. Ну надо же, все лезут со своими советами, домыслами — вот чем оборачиваются хорошие отношения. Все вроде бы право имеют. Да лучше помидоры на рынке брать, а с такими, как Тамара, не фамильярничать.

Но на рынке уж больно дорого, Валентина вспомнила. И еще сильнее огорчилась. Сама виновата, опять длинный язык подвел: одному шепнешь, а дальше понеслось, не воротишь. Тревожно было, смутно. Внимание окружающих, их осведомленность показались вдруг тягостными, раздражающими. Ну какое кому дело? Неужели предстоит всем все объяснять? Да наплевать! А наплюешь, наплетут за спиной такое, что и вообразить трудно.

А что в конце концов? В чем и перед кем надо оправдываться?! И вместе с тем, сколько себя ни убеждай, если мнением людским дорожишь, значит, и не играй в независимость. Подлаживайся, подробнейше объясняй, лукавь, хитри — тьфу! — а иначе нельзя.

Хорошо. Татка сейчас не выйдет замуж. Переживем. Выйдет потом. Сделаем вид, что сами так решили, что считаем — все к лучшему. Улыбаться, беззаботность изображать — слава богу, есть навык.

И тут Валентина сама себя смутилась. Ах, дура я, чурка! Что за гнусь лезет из меня… А о Татке, о дочке своей, забыла?

Прибавила шагу. Дом их, многоподъездный, блочный, издали казался плоским и чувства надежности не внушал. Не так давно его построили, но обшарпанный вид он чуть ли не сразу приобрел. Особенно в подъезде и на лестничных клетках. Какой-то странный дух разрушения витал незримо здесь, да и в других новостройках того же типа. Двери лифта исчерчивались гвоздем, обваливалась, нарочно отбивалась кафельная облицовка, не говоря уже о близстоящих телефонных автоматах — там учинялись прямо какие-то исступленные зверства и пучок проводов свисал из разломанной пополам пластмассовой трубки.

Почему? Зачем? Кто были эти люди? Как они выглядели? Их можно было встретить и днем, в обычной толпе, нормально одетых, с нормальными лицами.

Валентина поежилась. Какие-то силуэты проскользнули в сгустившейся темноте. Дом был рядом, рукой подать, но спасительным прибежищем не воспринимался. Предстояло войти в подъезд, в кабину лифта, нажать кнопку звонка в свою квартиру…

Впрочем, Валентина прикинула: в сумке бутылка с кефиром, жестянка сгущенки, — размахнуться и сразу по башке треснуть. Она усмехнулась: так-то просто с Валюшкой не справиться. Нет, честное слово, за себя ей не страшно. Страшно за детей.

В подъезде снова вывернули лампочку, но она решительно, не оглядываясь, шагнула к лифту. Представила коридор на их этаже, выстланный бурым линолеумом, куда выходили двери трех квартир. Поначалу установили дежурство, когда кому там убирать, но вскоре дело застопорилось, хотя никто из жильцов и не возражал против уборки. Но зима — такая длинная у нас зима, мокрая, слякотная, и грязь и песок липнет к подошвам. Перед входом к себе все тщательно отряхиваются, шаркают ногами по коврику перед своей квартирой, ныряют туда — хлоп, и что позади осталось, не занимает никого.

Да, мы такие. И у мусоропровода на лестничной площадке роняем яичную скорлупу, корки апельсиновые — и сами же носы морщим, что, мол, грязь да вонь.

Мы такие, и нам не стыдно. Вот что, пожалуй, печальнее всего.

Валентина не стала искать ключи: кто-то должен был быть дома. Открыла мама. Валентина поцеловала ее в щеку. Как хорошо, подумала, что мама у меня есть. Мама, с тобой мне кажется, что я еще молодая и не одинокая.

Разогревая ужин, Валентина снова припомнила неприятный разговор с Тамарой. Ну ладно, так что она упустила, не предусмотрела с дочерью? Примерно полгода назад у Татки из сумки выпала фотография, меньше паспортной. Валентина, разумеется, поинтересовалась, прежде чем Татке в руки ее передать. И чего ей стоило тогда не расхохотаться! Мальчик-носатик с выражением лица еще более детским, чем у Леши, глядел со снимка насупившись. А Татка раскудахталась: отдай! Да бери, пожалуйста, своего несмышленыша. Валентина молча отдала дочери снимок, Татка, его в сумку спрятав, все же сочла нужным пояснить: «Это Митя. Мы вместе учимся в одной группе». — «А-а!» — Валентина на выдохе протянула, так и не придумав, что бы еще добавить поглубокомысленнее.

Вкуснейшее получилось жаркое, а Леша над тарелкой будто дремал, ковырял нехотя вилкой. Мысли Валентины кружились над той фотографией, над выражением тогдашним лица Татки — она выхватила у сына тарелку, вывалила остатки жаркого обратно на сковородку.

— Чего ты орешь? — услышала голос мужа.

— Я? — она, искренне недоумевая, переспросила.

— Ты? А кто же? — муж произнес — Всегда орешь и, естественно, аппетит пропадает.

— Я? — Валентина от негодования покраснела.

— Ты, ты! — повысил голос и муж. — Хотел выпить чаю, да обойдусь — Встал, резко двинув стулом, и вышел.

В отсутствие родителей Митя часто бывал у Татки. Бабушка Таткина их кормила. Как-то он вызвался посуду помыть, бабушка отнекивалась, а Татка сказала: пусть, а почему нет? Он надел фартук, а она за стол боком уселась, поглядывала на него насмешливо. Так получилось, что с ней он постоянно вызывался делать совсем не то, что ему нравилось. Ел мороженое, которое терпеть не мог, катался на карусели, хотя его мутило. Но странно, что такое насилие над собой, неловкость, им из-за нее испытываемая, еще больше обостряли его чувство: с Таткой он терял себя, и это было потрясающее, пьянящее ощущение.

Ему в голову не приходило с ней спорить, так сказать, из-за принципа. Он ей подчинялся, нисколько не ущемляя своего самолюбия. Даже, можно сказать, с радостью, что вовремя сумел подладиться под ее желание, угадать его. Втайне он сознавал ее слабость, шаткость и опасался, что она сама себе навредит, а его в этот момент не окажется рядом. В своей силе, способности прийти ей на помощь он не сомневался. Его только несколько смущало, что он недостаточно взросло выглядит. Такое у него было лицо, точнее, выражение. Он глядел на себя в зеркало и злился. Особенно губы его раздражали, совсем как у школьника. «Недотепа», — презрительно сам себя обзывал, имея в виду, правда, чисто внешнее впечатление. О своем же характере, мужественности, выносливости он был достаточно высокого мнения. Но ему нужно было одобрение Татки, ее поддержка, тем более что он нередко попадал впросак на глазах у своей избранницы. Да, по пустякам, в ситуациях глупейших, но это и мучило.

Однажды они гуляли в жесточайший мороз, Татка явилась в шубе, в шали, как куль, закутанная, и все равно ему показалась прекрасной, стройной. А он только успел уши у своей ушанки опустить, как она прыснула. «Ты похож на грустного ослика», — еле выговорила сквозь смех. Он небрежно снял с головы шапку, поднял уши, веревочки наверху завязал, снова надел. Они гуляли. Мороз был прямо злодейский, градусов сорок, но он делал вид, что не чувствует, как уши дерет, старался отвлечься, хотя казалось, что вот сейчас уши просто отвалятся.

Они гуляли. У него с собой было пять рублей. Он предложил в кафе зайти: только, сказал, мороженое не будем заказывать, ладно? Она улыбнулась.

Ему представилось, что уши у него сделались как два огромных крыла и пылают факелом.

Вошли, разделись. Он помог ей снять шубу. «Ой, — она вскрикнула, — Митя!» Он стоял перед ней столбом, про уши забыл, уже их не чувствовал. «Молодой человек! — позвал его пожилой гардеробщик. И крякнул: — Эх, молодежь, — схватил за рукав пробегающего мимо официанта. — Боря, водки скорей! Обмороженный, растереть надо».

Татка тоже хлопотала, участливо что-то советовала, но все это было нелепо, стыдно. Еще нелепее, что наутро к хирургу отправиться пришлось. Вот так закончилась их романтическая прогулка.

Вообще держаться при ней достойно, солидно не получалось. С ним обращались как с мальцом, пихали, гнали, что в ее присутствии было нестерпимо. А он в ответ нахальничать не умел. В кинотеатре на их местах расселись какие-то, он пытался объясниться, билеты совал. «Да что ты пристаешь, вон свободных мест сколько…» И он, оскорбленный, изнутри клокоча, ушел от этих наглецов ни с чем.

Она видела. А он не знал, как перед ней оправдаться. Не мог еще объяснить, что не от слабости сдается. От брезгливости. От гордости. От сознания некоего превосходства, которое другим в глаза не тычут, которое скорее даже скрывают, но оно, это сознание, не позволяет себя ронять. Он не любил кафе, куда врываться приходилось по-бандитски, кого-то отжимая, сминая, не любил мороженое с намешанным в него вареньем, не любил толчею у касс, гуляние по фойе перед началом сеанса, взгляды, прощупывающие соседей, — надо было скорее нарастить шкуру потолще, чтобы все это выносить.

Он догадывался, что, вероятно, имелись какие-то издержки в его воспитании. Припоминались вскользь брошенные замечания мамы, отцовский насмешливый взгляд, их словно бы лишь из озорства, не всерьез, реплики.

Как-то шутливо он упрекнул их за одну такую, мол, даже как-то и не по-российски, отец промолчал, а мать ответила, что с возрастом устаешь от болтовни, а что касается российских обычаев, то сын, верно, имеет в виду тот интеллигентский круг, где люди образованные дышали культурой, а не хватали урывками, не выплескивали друг перед другом торопливо то, что не успели переварить.

«Да, мы неучи», — подтвердил отец, и, как понял сын, совершенно серьезно. «И ты?» — он все же спросил. «И я, — отец ответил, продолжив: — Жуть берет, как наши знания приблизительны, рыхлы. Нет основы. И уйма времени упущена зря». Сын слушал. «А хуже всего, — отец говорил, — наше безалаберное попустительство собственным слабостям». — «Чье?» — сын встрял. «Мое, твое, — отец уточнил, показалось, с раздражением, — и вошедшее в привычку, почти узаконенное. В школе, институте, на работе, дома. Понятно? А что касается твоего замечания о российских обычаях, то, считаю, тебе прежде всего следовало бы знать, интересоваться традициями русской интеллигенции. Общение же между людьми теперь, мне думается, обеднилось, обесцветилось от того, что иметь собственную позицию и обосновать ее серьезно стало считаться как бы необязательным. А обмен фразами — занятие пустое. То есть к чему я тебя призываю: нужно в себе самом накопить нечто, что было бы интересно услышать другим».

Сын встал и щелкнул каблуками, осклабясь. Но успел заметить взгляд отца, обиженно-разочарованный.

В нем все чаще теперь возникало желание сопротивляться, инстинктивное, безудержное, будь они, родители, хоть сто раз правы. Он не словами, он взглядом своим им дерзил, ощущая потребность близкое опровергнуть, чтобы обрести большую самостоятельность, уверенность.

Тут попахивало предательством. Его чувство к Татке как бы вынуждало его отречься от очень важного, кровного, родового. Он это смутно угадывал, очаровываясь ее силой, грубоватой и пленительной. Она сама еще себя не знала — он знал.

Обстановка Таткиного дома представлялась ему пока расплывчато. Но ясно, что все там было иным. Не стены, не мебель — дух. Он, пришелец, чуял это особенно обостренно. Без тени насмешки, критики. Ему оставалось одно — подладиться. Если бы только Татка этого от него ждала.

Но она сама вела себя как-то странно. В своей квартире тоже как чужая. Входила, снимала пальто, на него не глядя, шла в ванную, потом в кухню. Оба они ели то, что бабушка им на тарелки накладывала, и оба точно друг друга стеснялись. Нет, бездомность ими, пожалуй, еще не сознавалась, но пора эта близилась, должна была настать.

У Светы Кузнецовой муж уехал в командировку. Ненадолго, на четыре дня. Но, как оказалось, даже недолгая его отлучка что-то нарушила в душевном равновесии Светы, она заскучала, затомилась буквально на следующий же день.

К вечеру совсем невмоготу сделалось: в груди ныло, ком тошнотный к горлу подкатывал, и не хватало еще разреветься ни с того ни с сего.

Света собой возмущалась, но не могла придумать занятие, чтобы отвлечься, успокоиться. Муж Толя будто увез в своем матерчатом на молнии чемоданчике вместе с бритвенными принадлежностями все благоразумие и апломб своей ученой супруги, и осталась при Свете одна бабья неприкаянность да тоска.

Десятилетняя дочь смотрела телевизор, и взгляд ее серо-туманных глаз показался холодным, непроницаемым. Вдруг подумалось, что с дочерью ей, Свете, не справиться, уже что-то упущено, и из упрямства дочери вырастет вражда, одиночество, крах материнской жизни, а Толя уехал. Толи нет, всхлипнула Света мысленно, одновременно отмечая возмущенно, что все больше расклеивается, раскисает.

Она села на диван, уставившись тупо в простоватый бежево-серый узор напольного покрытия. Образ мужа, обыденно-привычный, обрастал все большими достоинствами, достигал благородства уже прямо-таки исключительного, и, самое удивительное, то, что Света припоминала сейчас, было истинной правдой, только с запозданием замеченной, воспринятой.

Вот мы какие, покаянно размышляла Света, не бережем, не ценим, а осознать свою неправоту способны лишь, когда плохо нам. Когда же все в порядке, в норме, мы жестоки и в этой жестокости нравимся себе. Нравимся собственной уверенностью, твердостью в осуждении чужих недостатков — тут мы зорки, бескомпромиссны, принципиальны, но приходит момент, когда важно, необходимо, чтобы простили, пожалели, утешили нас, а вокруг такие же, как и мы, уверенные, принципиальные, жесткие — и что же…

Света подошла к дочери, поцеловала ее в макушку, на что та вскинула с недоумением серо-туманный взгляд. В свои десять лет дочь могла догадаться, что подобные порывы для матери ее не характерны и свидетельствуют, вероятно, о каком-то смятении, но фильм не кончился, герои в решительное объяснение как раз вступили, и дочь встала, усилила громкость, не глядя на мать.

Раздался телефонный звонок, на который Света рванулась как к спасению. Вот какие мы благодарные, нетребовательные: счастливы зо́ву, счастливы, что кому-то понадобились, что вспомнили о нас, — мы симпатичные, милые, отзывчивые, если нас в нашем благополучии черством чуть поприжать.

— Приходи, холодец есть, — услышала Света голос Валентины Рогачевой. — Бери с собой Юльку. Придешь?

— Приду! — обрадовалась Света и не сумела хотя бы слегка свою радость затушевать. — А что принести?

— Да ничего не надо. Посидим, поболтаем, жду.

Света положила трубку и «уф!» произнесла, словно упали все путы, кипучая деятельность в ней всколыхнулась, вспомнилось, что квартиру собиралась пропылесосить, много накопилось неглаженого белья и книгу, английский роман, сдавать пора в библиотеку, а не добралась и до середины, и хорошо бы голову помыть, накрутиться — столько дел, столько забот, но Валентина ждет, и Света, улыбаясь себе самой, спешно стала собираться.

Дочь тут же от экрана оторвалась, заластилась: «Возьми меня, пожалуйста, я хорошо себя буду вести…» — и вот они уже неслись вниз по лестничному маршу в квартиру Рогачевых.

Валентина открыла нарядная, в светлом платье, с бусами. Света, успев отвыкнуть, восхитилась, как же ее приятельница моложава, и как улыбается обаятельно, и отмякает, теплеет внутри от этой ее улыбки.

— У вас что, гости? — чуть сробев, спросила Света, увидев накрытый цветной скатеркой стол, салфетки, цветы в вазочке.

— Да, — Валентина все улыбалась, — вот вы…

Света совсем расчувствовалась, одновременно смущаясь, каясь в своих недавних мыслях, обидах, чуть не приведших к их с Валентиной размолвке.

На столе, помимо выложенного на блюде холодца, салат красовался, ранние тепличные помидоры, и все так аппетитно выглядело и так умело, заботливо расставлено, что Света, всем этим любуясь, вдруг точно споткнулась: а я бы, подумала, не сумела бы так.

Так в будни хлопотать, принаряжаться ради единственной гостьи, соседки по дому, достаточно к тому же вздорной, мнительной. Да, тут нужен особый дар, и щедрость, и открытость, и, пожалуй, еще что-то особенное, чтобы радость испытывать от доставляемого другому удовольствия. Это «особенное» по идее должно быть всем присуще, но обладают им, увы, немногие. И даже у тех немногих дар такой, как правило, сопровождается некоторой беспечностью, легкостью, иной раз излишней, безрассудным расточительством времени, что неминуемо приводит к потерям, отставанию в нынешнем соперничестве всех со всеми.

«Я злыдня и сквалыга», — лакомясь Валентининым холодцом, упрекнула себя Света, сознавая вместе с тем, что свой жесткий анализ ей в себе не унять. Так уж сложилось, что для нее самой попытки блаженного ничегонеделанья противоестественны, связаны с внутренним насилием, как для кого-то другого, возможно, противоестественна строгая дисциплина. Но и тем и тем оправдать себя хочется, и оправдания все находят. Поэтому, Света думала, мы и сосуществуем, то придираясь, осуждая, а то и дивясь с восхищением контрастным, отличным от нас. И только бы не разучиться быть благодарными, только бы запомнить, удержать в себе то состояние, когда мы вдруг пошатнулись, и что поддержало, выручило нас?..

Потихоньку Света поскучнела, затомилась по неотложным своим делам — уборке, глажке, недочитанной книжке. Свой дом манил, манило одиночество, соблазнительное для тех, кто силен самим собой.

Но Валентина решила угостить еще соседку чаем, и Света не посмела отказаться. Потом с той же стремительностью, с какой она, спешила этажом ниже, она помчалась к себе наверх. Окрыленная, ободренная, пообещав себе извлечь все же некий урок из этого ужина, хотя, конечно, что говорить, никогда ей не суметь приготовить такой замечательный холодец.

— Мне не нравится у вас! — сказала Татка и тряхнула решительно челкой.

— Почему? — Митя спросил с каким-то внутренним защемлением.

— Для вас все, кто не вы сами, чужие, понятно? — она почти выкрикнула. — И еще, уж слишком вы бережете свой паркет. Как твоя мама мне вслед посмотрела — это я не забуду.

Митя молчал. Насчет паркета Татка соврала: у них дома таких порядков не водилось, лишь в самую слякоть переобувались, благо не было ковров. Но то, что мама стала как-то иначе к Татке присматриваться, — да, правда. Митя замечал, и это его задевало, хотя что он мог маме сказать, как выразить свое недовольство?

Все чаще и все с большим негодованием он обнаруживал, что родители давят на него, навязывают ему свои представления, свои вкусы, — и странно, что он не взбунтовался раньше, так долго и так безропотно во всем следовал им. Теперь он сожалел, что из-за сыновней привязанности оказался недостаточно самостоятельным, а в данный момент, он считал, самостоятельности ему особенно недоставало. Мешало, тяготило и то, что даже в раздражении он не мог пренебречь их мнением, что, и бунтуя, старался угадать, о чем они думают, как оценивают его.

Но — хитры! — они не высказывались теперь впрямую. Словно нарочно ускользали от него, и впервые, пожалуй, он почувствовал их отъединенность и будто даже недоверие к нему.

Это было обидно. Оказывается, они могли без него обходиться и чуть ли не облегчение испытывали, доведя его, так оказать, до черты. И вместе с тем наверняка за ним следили — как чужие?

Вдвоем с Таткой он о них забывал, но с возвращением домой снова накатывало — и раздражение, потребность объясниться, а в то же время хотелось, чтобы просто сразу они приняли его, как раньше, и это состояние надежности, укрытости его бы от всего спасло.

Он в них нуждался. Хотя привычки, словечки, принятые между ними тремя, все то, к чему посторонние не допускаются и что как раз являет собой атмосферу дома, он, Митя, ценил скорее уже как воспоминание. Рывок произошел, и все же он ощущал себя неуютно вдали от них.

Их мнения, их оценки, возможно, в чем-то ошибочные, глубоко в нем засели. И даже при попытке отторжения вытеснялся лишь один какой-то слой. Главное же, самое дорогое навсегда закрепилось — их лица, голоса, улыбки, жесты получали в его сердце ту неоспоримую прелесть, что возможна лишь при кровном родстве.

Но он не мог объяснить это Татке. Знал, что и пытаться бессмысленно. Состояние такое угнетало, особенно невыявленностью причин: их-то как раз и нельзя было касаться.

Так получалось, что и без очевидных событий страсти вовсю бушевали. Впрочем, ими в основном и заполнена человеческая жизнь. Если принять во внимание, что страсть совсем не обязательно — взрыв.

Ольга Кирилловна наблюдала за сыном  с т р а с т н о  на протяжении уже многих месяцев. Если бы могла позволить себе высказаться, заявила бы: «Я против. Рано. Не тем должна быть теперь занята голова — это помешает, это лишнее». Но, разумеется, она молчала. Даже с мужем ей неловко казалось признаться, что чувство первое сына она воспринимает как блажь, что, будь ее воля, она бы пресекла это. Но воля-то была, права не было. Приходилось сдерживаться, потому что, и не сдержись она, ничего бы не изменилось. Она понимала. И считала, что ее выручает интеллигентность, то есть в данных обстоятельствах отвращение к безобразному выплескиванию эмоций. Интеллигентность, она полагала, барьер к непорядочности. Но этот барьер, увы, под напором слегка уже сдвигался: Ольга Кирилловна наблюдала страстно, в страстном ожидании, что юный союз сам по себе вдруг рассыплется. И одновременно опасалась, как бы в самом деле этого не случилось — ведь не она же накликала, не по ее же злому умыслу так произошло? Словом, путаница возникала в ее желаниях, мыслях, и как-то мелькнуло: уж поженились бы скорей!

…А Татка тоже хозяйкой положения вовсе себя не чувствовала. Когда в разговоре с матерью у нее сорвалось, что она выходит замуж, ей-то самой казалось, что до замужества еще далеко и вообще — не столь уж и важно! Правда-правда. Решили, но и раздумать могли, на таком именно подходе она настаивала, но взрослые, но мама ее не поняли, не сумела она, значит, им объяснить.

Теперь встряли, насторожились. И кончилась для них с Митей та пора, когда ни до ссор их, ни до примирений никому не было дела, и они часами упоенно выясняли друг с другом отношения, не опасаясь, что другие вмешаются и навредят.

И по телефону Татка разговаривала теперь с Митей сухо, путая по-лисьи следы: вот-вот, пусть гадают, в ссоре ли они, нет ли, пусть приучаются с советами не лезть. Так она готовила себя для отпора, подозревая, что не так уж сильна. Они, взрослые, ее родные, представляли собой угрозу, потому что могли без особых даже усилий в чем угодно ее убедить. Тут бы она сдалась. Другое дело с родными Мити…

Ольга Кирилловна держалась, правда, приветливо, да и Татка в ее присутствии подбиралась, что и свидетельствовало о боевой готовности обеих сторон. Хотя, если вникнуть, с какой стати им было бы вдруг сразу полюбить друг друга? Но каждая почему-то свою нелюбовь к другой с поспешностью отмечала как свершившееся, уже факт.

Татка чувствовала, что Митина мать видит в ней и мало и чересчур много: то есть в самой Татке Ольге Кирилловне очевидны лишь ее двадцать лет, долговязость, смазливая физиономия, а дальше, сразу за ее спиной, целое воинство вырастало: родственники, семья, дом — и все непонятное, чужое.

Невзначай как бы Ольга Кирилловна расспрашивала будущую невестку, и Татка вдохновенно, с пафосом, как истинная патриотка своего рода, расхваливала и маму, и папу, и братика Лешу, и бабушку, и пироги их домашние — словом, все. Услышала бы ее Валентина! А Татка пела и пела дальше, искоса кидая взгляды на пыльные стеллажи, забитые как попало, лишь бы втиснуть, книгами, на картины, кривовато висящие, на саму Ольгу Кирилловну, в домашнем обличье выглядевшую в соответствии со своими годами.

И Ольга Кирилловна понимала. Зябко перехватывала у шеи ворот кофточки и на себя же сердилась за этот невольный, беспомощный жест. Трудно было признаться, что ее вера в себя пошатнулась и расшатывалась все больше с каждым появлением юной подруги сына. Эта гостья (пока еще гостья) глядела так, что и Ольга Кирилловна переставала узнавать привычное, то есть переставала относиться к тому, что ее окружало, как к незыблемому, несомненно достойному, ценному, для нее по крайней мере несомненному. И вот как-то она убрала с видного места пестрые, яркие маракасы. Подумала и перенесла со столика в угол шкафа высокий старинный кальян. Тронуть серо-пыльный коралловый куст не решилась, что-то в ней воспротивилось подобной уступчивости.

Но она уже заколебалась. Как она привыкла к своему дому, так, может быть, муж и сын привыкли к ней? Ее стеганый теплый халат обветшал, конечно, но так в нем было уютно, неужели расстаться с ним? Правда, карманы вытянулись, полы залоснились, и подвергнуться риску обглядывания, осмеяния не хотелось, нет. Гостья же могла заявиться в любой момент. Пока еще гостья…

Прежде Ольга Кирилловна любила забираться с ногами в кресло, попивая холодный крепкий чай, читать, делая по ходу заметки, и под иглой проигрывателя кружилась пластинка, Перголези, скажем. И она не стеснялась в этот момент своего лица, когда муж или сын входили: они понимали.

Да, в конце концов ей давно уже не приходилось разъяснять, что она, Ольга Кирилловна, Оля, вот  т а к а я: в халате стеганом, с рассыпающимися, чудесными когда-то волосами, с глазами хмуро-сердитыми, о которых ей в свое время наговаривали бог знает чего; с характером вспыльчивым и ранимым, с одержимостью неженской в работе, с успехами, срывами, уважением коллег и болью, ужасом, не умолкающим после гибели первого сына.

Но кресло, в которое она любила забираться с ногами, как и проигрыватель, находилось в большой комнате, где в любой момент могла открыться дверь и… Ощущение уединенности пропало, чай горчил, Перголези казался притворно наивным, слащавым.

И, как всегда, когда уверенность в собственной правоте и силе утрачивается, в Ольге Кирилловне пробудилась подозрительность, вместе с потребностью в восхвалениях, в лести. Митя, Олег, вы что же, не можете уважение этой девчонке ко мне внушить? Вы что, не видите, не слышите? Посмотрите!..

Ольга Кирилловна всплески такие в себе давила и стыдилась их. Но упрекала не себя, упрекала глазастую, верткую Татку. И казалось, что Татка догадывается о ее состоянии, а это простить уж было никак нельзя. В такое вторгаться Ольга Кирилловна и самым близким бы не позволила.

Но держались они друг с другом внимательно, любезно. Улыбались. Ольга Кирилловна покупала пирожные, чтобы Татку угостить, и растрогалась, когда Татка в день Восьмого марта ей букет вручила. Тогда на мгновение что-то идиллическое мелькнуло, но растаяло. Татка поспешила сообщить, что мама ее к этому дню подстриглась очень удачно да еще надела брючки, короткие, из вельвета, до колен. «Что-о?! — округлила глаза Ольга Кирилловна. — Смело! Смело, прямо скажем, в таком возрасте». Татка точно поперхнулась, умолкла, но из глаз ее веселье, издевка брызнули и Ольгу Кирилловну ожгли. Словом, идиллия не получилась.

А все же подспудно обе догадывались, что лучше бы им поладить. Это всплывало, как спасительный атавизм, — из тех времен, когда невестки от свекровей зависели, когда ожидалось от старших внушительное подспорье, когда внуков бабушки нянчили, а площади в доме хватало на всех.

…В пятницу вечером, разделавшись со всеми делами, Валентина в ванну, блаженствуя, залегла. Решила еще и хну на волосы наложить — для полного завершения ритуала. Но только бы не передержать. Однажды перестаралась, явилась в  а р т е л ь, обвязанная платочком, а когда сдернула его, так все от хохота повалились: «Ну теперь тебе только в цирке выступать!»

Хмыкнула, вспомнив свою тогдашнюю огненно-красную шевелюру, и сразу каким-то жалким, блеклым сделалось лицо — и действительно клоунским: нос обрубочком, широкие скулы, а глаза помаргивают виновато, испуганно. Вот она какая, когда не старается убедить и других и себя, что еще — охо-хо! — как недурна.

Хотя не совсем так. Солнечный свет, весенние запахи, краски впитывались ею, и она благодарно отзывалась на этот зов — вот и весь секрет ее моложавости. Хохотала во весь рот, могла побежать вприпрыжку, не смущаясь, не боясь смешной показаться. А с приходом весны блаженная дурь ее переполняла, и она готова была по улице шататься, с пьяной счастливой расслабленностью глазея по сторонам, и каждая новая весна переносила ее в пору молодости, и, честно говоря, особых перемен она в себе не ощущала. То есть внутренних. Те же взбудораженность, озорство, ликование в ней поднимались, и если бы ее дети так рано, так быстро бы не повзрослели, она с удовольствием играла бы с ними в салки и в лапту.

«Ну, уймись», — сказала себе строго. Ведь завтра ответственный день предстоял: Орестовы, родители, пригласили родителей Рогачевых к обеду.

Она волновалась. Одна за всех сразу. Ни Татка, ни Котя беспокойств ее не разделяли. Или делали вид. Или что-то другое, более существенное знали. А она хлопотала, кудахтала — что надеть, какие цветы купить, принести ли торт, а может, шампанское?

Вообще-то Тамара, заведующая овощным магазином, не так уж была не права: хотелось все сделать как положено, по правилам, но правила-то забылись…

Ну ладно, допустим, ерунда. Неважно — астры или гладиолусы, с тортом явиться или без. Главное, конечно, другое: знакомство домами предстоит. Д о м  Рогачевых, кряхтя, громадой всей своей двинется к  д о м у  Орестовых. По совершенно незнакомому маршруту. Так принято, так надо. Но почему не научили, как себя там с тем домом держать?

На прошлой неделе Валентина не выдержала. Ночью расплакалась, растолкала сонного Котю: «Не хочу, чтобы Татка от нас уходила. Туда, к ним». Он обнял ее. Рука у него была тяжелая, жесткая. Он даже не проснулся, пока она всхлипывала, вздрагивала. Рука давила, осторожно она высвободилась, отодвинулась на свой край.

А как все будет, когда ответно дом Орестовых явится к порогу их дома? Никогда она, Валентина, ничего в себе не стеснялась. Какая есть, такая есть. Входите, глядите. Но тут…

Я хочу счастья своей дочери. И не понимаю, почему так все быстро случилось. Мы вместе были так мало, я спешила куда-то и не успела, и я по-прежнему спешу.

Входите… Я боюсь, что моя улыбка не получится искренней, доброй. Кажется, впервые сознательно боюсь. Впервые догадываюсь, как много в наших сердцах ревности, недоверия, страха, злобы. И глупый, дикий дух соперничества: мой дом и дом чужой. Возможно ли примирение? Усилий благонамеренных надолго ли хватит?

Они, молодые, должны от нас оторваться, убежать подальше от наших чадящих сердец. Но вернуться, непременно вернуться им надо, когда станут, почувствуют себя сильнее нас. Мы, разумеется, им не поверим. Мы знаем и будем знать всегда, что сможем им помочь.

М ы… С намотанным на голову полотенцем Валентина вошла в кухню, взглянула на настенные, в пластмассовом корпусе часы: половина девятого. Пора бы уже Коте явиться или, по крайней мере, позвонить. Она очень не хотела сейчас на него раздражаться. Где же тогда наше «мы», основа, оплот? И все же позвонить мог бы.

В спальне она задернула шторы, расстелила постель. Супружеское ложе омерзительно заскрипело, крякнуло, будто стопудовые телеса на него обрушились, и Валентина, оскорбившись, пристукнула кулаком по полированной спинке, Она не хотела, не хотела раздражаться, злиться на Котю за опоздание. Но, кстати, не чересчур ли часто он задерживался? Каждый раз объяснял что-то, но объяснения его мешались с малозначительными новостями, событиями в их министерстве, и Валентина лишь изображала внимательность, слушала вполуха.

Она дура! От этой внезапной догадки аж привскочила, и ложе снова издало чудовищный стон. Да-да, и поделом ей. Сколько она надавала советов, сколько исповедей выслушала и такую мудрость выказывала, такую опытность, а сама… Вспомнилось, как буквально вчера демонстрировала приятельнице упражнения для укрепления мышц подбородка и шеи: при этом следовало, запрокинув голову, издать мычащий звук: «Му-у!» Она мычала, вдохновенно убеждая приятельницу, какое это полезное, чудодейственное прямо-таки средство. «Ты себя через месяц не узнаешь», — уверяла. «А ты, — приятельница спросила, — ты это регулярно делаешь?» — «Я? — она моргнула растерянно. — Не-ет».

«Му-у!» Идиотка. В беретике набекрень улыбалась приятельницам, сослуживцам, продавщицам, чистильщикам обуви, кассирам, милиционерам. Точно это ее долг был — внушать бодрость другим.

Му-у… Она уткнулась в подушку, но глаза оставались сухими.

Была четверть одиннадцатого. Их  а р т е л ь  могла гордиться не только мастерами «золотые руки». Это была академия  ж е н с к и х  н а у к. Там все знали все. Как накладывать на лицо плодово-ягодные, творожно-яичные маски, как массировать поясницу, если привязался радикулит, как похудеть в три дня, чтобы в платье влезть, ставшее тесным, как бородавки сводить, как сушить, солить грибы. А уж как мужчин прельщать — тут и подавно полнейшая была ясность. И трудно объяснить, как, отчего в данном вопросе промахи все же случались. Чего, казалось бы, проще. Собраться, сосредоточиться и мгновенно все можно по полочкам разложить.

Валентина тоже могла бы. Точнейший диагноз в два счета выложила бы. Если бы ее попросили. Но ее никто не просил.

Поэтому она просто лежала на своем  л о ж е  и просто глядела в потолок. Что-то занудное, надоедливое в ней крутилось, кружилось, пока вдруг не выстроилось в четкий ряд одной строкой: к а к  м ы  о д и н о к и.

Она не удивилась. Она это знала всегда, смотрела:потолок оставался пуст. Ждала. В конце концов он должен был прийти. Лечь, приткнуться щекой к плоской подушке. Как мы одиноки. Но так ли уж страшно это понять?

Ее занимало теперь другое: почему она улыбалась? Тому, другому, встречному, любому? Реже всех Коте. Потому что привыкла — он свой. Как мы одиноки… Улыбалась от гордости, от скрытности, наработала это свойство в себе как защиту? Да если бы сейчас кто-то в дверь позвонил, она бы тут же, конечно, подхватилась — и снова улыбка до ушей: «Здравствуйте! Проходите! Как хорошо, как здорово, что зашли».

Хотя, если вникнуть, что хорошего? Забегала бы, замельтешила из кухни в комнату, глубже и глубже заталкивая боль свою, стыд, прячась за собственную улыбку как за картонный какой-то щит, грубо, поспешно размалеванный.

Нет, неправда. Она улыбкой своей никогда никому не лгала. Она лезла, сопротивлялась, выныривала, снова увязала и снова карабкалась, вопя, зовя — вы слышите? Услышьте… Разве мы одиноки?

Дверной замок щелкнул нагло, смачно. Протопал в ванную, негодяй, и не переобулся. Она затаилась в спальне, удерживая себя, чтобы не вскочить, не заорать.

Еле дышала. Он по коридору шел, остановился, приоткрыл дверь в спальню. Она боялась открыть глаза, они бы сверкнули у нее в темноте, как у кошки. Он был пьян? Или ей показалось? Ложе взвизгнуло, и тут она с воплем навалилась на него.

Она его лупцевала, пихала, щипала и чувствовала, распаляясь все больше, что удары ее будто отскакивают от него — как куль, как бревно, он лежал, и ей не удавалось, не удавалось сделать ему так больно, как бы хотелось.

И тут он захохотал. Ложе от этого хохота-грохота ходуном заходило.

— Валюшка! — задыхаясь, он выговорил. — Ты что? Ты с ума сошла? Ой, не могу! — зашелся снова. — Я тебе все объясню. Нет, погоди. Послушай. Я раз сто звонил, все было занято, занято. Может, трубка не так лежала?

— Уж лучше помолчи! — пнула она его беспощадно. — Трубка? — переспросила. И села, выпрямилась, подскочила, как на пружине, с постели.

Босиком в коридор. На низком столике — новый красненький телефонный аппарат, точно игрушечный. А трубка чуть сдвинута лежащим рядом раскрытым журналом. Сняла, послушала — короткие, отрывистые гудки.

Постояла, подумала. Задумчивая, вернулась в спальню. Легла на свое место. Тоном рассудительной, благоразумной жены произнесла:

— Ты старый дурак. Шляешься где-то, а твоя дочь выходит замуж.

— Так и прекрасно! — радостно откликнулся он. — По этому случаю мы с Борькой…

— Ты лжец и негодяй! — оборвала она его. — Ты вошел и сам сдвинул трубку. Ты жалкий трусишка.

— Валюшка… — оторопело, с восторгом он вглядывался в нее. — Как это ты додумалась?.. Как дозналась?.. Я просто-таки потрясен. Нет, ты в самом деле редкостное сокровище. Интуиция, прозорливость, ну нет слов.

Умолк. Она потолок очень пристально разглядывала.

— Но должен тебя огорчить, — со вздохом он продолжил. — На сей раз ты ошиблась. Я действительно звонил, и действительно было занято. Я мужчина. Чурбан, глупец! Мне бы просто в голову не пришло…

Она ждала, пока не услышала его посапывание, привычное, ритмичное, успокоительное, если признаться честно самой себе. И следовало тоже заснуть, как рекомендовано, на правом боку во избежание беспокойств, кошмаров. Вот только потолок мешал, она не могла отвести от него взгляда — буква к букве, строка к строке там стояло: к а к  м ы…

— Разве? — вслух она произнесла таким тоном, будто желала кого-то задеть, унизить, но выйти непременно победительницей в этом споре. И тут ощутила на губах до навязчивости знакомый вкус — вкус улыбки.

РАССКАЗЫ

САД

Руки у старика были пестрые, сплошь в рыжих пятнах, и как бы горбатые, скрюченные в суставах. Он мог подолгу на них смотреть — смотреть, смотреть, ничего не делая. А еще смотреть в окно: шли люди, ехали машины, собаки пробегали улицу наискосок. Все это было интересно. Ему в последнее время многое стало интересно, чего он раньше не замечал. Смотрел и ни о чем не думал. Оказалось, что так можно — не думать ни о чем. И ничего не делать. И ничего не хотеть. Это было прямо-таки открытие. И оно отвлекло его как-то от потерь, пережитых в недавние годы: смерть брата, потом жены. Потом… Ему уже нечего было терять. Дочь жила в другом городе, и, конечно, ей придется его хоронить, так что пусть она и беспокоится.

Не получилось умереть раньше жены. Но скоро он ее догонит — сколько осталось — год, полгода?.. Ждал: бездумно, лениво, без всяких тревог — наступления своей смерти. Иной раз казалось — вот она, уже в нем. Пальцы холодели, и ноги становились тяжелыми, как бы налитыми чугуном. И тогда он оглядывался назад, на свой дом, у ворот которого сидел на лавке. Видел запыленные, как бы запотевшие изнутри окна, а дальше взгляд его сквозь стены проникал вовнутрь: там были неубранные холодные комнаты, запустение и одиночество, наступившие сразу после смерти жены.

Казалось, все это происходит вовсе не с ним. И что он это уже когда-то видел: с его ли матерью, с отцом ли — их старость и старость других людей, в которую вступаешь сразу, только родившись. Чужая старость еще в детстве, юности предупреждает тебя, но пока, до времени, ты проходишь мимо. А потом, постепенно, по каплям, жизнь высасывает силы, надежды, сопротивление в тебе — и  в о т  т ы  у ж е  г о т о в. Ни старость, ни смерть не кажутся противоестественными — живешь со стариками и сам старик.

…Его жена носила пестрый в цветочек передник, облинялый, стискивающий грудь — так он ее в этом переднике и запомнил. И все время она что-то готовила, возилась у плиты и, когда он входил на кухню, поднимала к нему раскрасневшееся лицо с обеспокоенным, нетерпеливым выражением. Как знакомо! У всех людей, вокруг на лицах читалось такое же нетерпение: все они куда-то спешили, все хотели успеть… Жена всегда была чем-то занята, важным — так он привык думать. Иногда, для виду, советовалась с ним. Но он был плохой советчик. Либо его незаинтересованность раздражала жену, либо он высказывал такое, что явно противоречило здравому смыслу. Вообще он был тяжелый, трудный человек. К примеру, упрямо не желал признать жениха дочери, хотя доводов не имел никаких. Конечно, жених таки стал дочериным мужем. Но первое, так сказать, официальное знакомство прошло для семьи мучительно. Старик — тогда он еще был пожилым, но вполне крепким мужчиной — затеял вдруг, совсем некстати, какой-то отвлеченный разговор о смысле жизни, о том, что ничем не заполняется эта страшная пустота, если живешь без цели. А как, где ее, эту цель, найти? Опьянение молодостью слетает, и понимаешь, что существование твое ничтожно. Ничему живому не дано испытать таких мук, как человеку, когда он сознает, что ничего-то истинно высокого ему не открыто. Так, может, лучше и не думать об этом, не искать? И внезапно, как на допросе, взгляд на мужа-жениха. «Вам, молодой человек, приходилось испытывать такие чувства?..»

…Был очень вкусный нежный куриный бульон, и пирожки жена испекла — фирменное свое блюдо. И вино она к столу подала, узнав, что будущий зять не пьет водку.

Старик — повторяем, тогда он еще не был стариком — вглядывался из-под мохнатых бровей в лицо улыбчивого, общительного молодого человека, сидящего напротив.

…А может, противоречие, неудовлетворенность, эта самая душевная маета — может, вовсе не всем людям такое свойственно? Может, у других — вот бы с такими познакомиться — покой и гармония в душе? Что они, секрет какой-то особый знают? Или… «Кстати, Леонид Борисович, — доброжелательная улыбка мужу-зятю, — вы энергичный человек? У Пушкина в «Сцене из Фауста» — помните — как Мефистофель мельтешится? Все время занят, занят, занят! Может, поэтому он и счастливей, чем Фауст?.. О, это большой риск, насильно себя остановить, выскочить из общей карусели. Вот тогда тоска за горло и берет…»

…На второе дали жаркое с грибами. Вкусно… Когда жена разливала на кухне кофе, а он зашел туда взять спички прикурить, она сказала, что Леонид Борисович намерен увезти Люду в Москву, там у него двухкомнатная квартира. Он молча слушал. Жена сказала: «И кстати, он в Люду влюблен». — «А! — протянул он, выпуская дым. — Тогда конечно…»

Дочь была оживлена. Но он уже не раз видел подобное оживление. И не только когда в дом приходили молодые люди, но и когда появлялась у нее обновка или предстояло какое-то увеселение — «пра-а-аздничек», как она говорила, растягивая долгое «а».

…Ну, в общем, поженились. И уехали. Остались они с женой одни. Был дом и сад — жена там что-то выращивала, а он сидел на лавке в тени, и над ним было высокое, как бы вогнутое вовнутрь куполом, небо. Жена упаковывала в ящике прозрачно-восковые, точно муляжные яблоки — такие стояли в застекленном шкафу в биологическом школьном кабинете, — оборачивала каждое бумагой, чтобы не побилось, несла на почту — дочери отправлять, в Москву. «У них же наверняка это есть, — ворчал старик. — Морока только тебе, да и ей — идти получать посылку». — «Ничего, — жена всегда все делала по-своему. — Из своего сада — не сравнить».

Сад… Он был сейчас совсем запущен. И это тоже уже случалось — в его ли жизни, в чужой? Умирали люди, и зарастали садовые аллеи, и деревья, взрываясь по весне белым цветом, больше не приносили плодов. И чего печалиться? Все это уже было, было, и садов оставалось все меньше на земле…

Когда-то — ну не так уж давно — он преподавал детишкам в школе географию. В младших классах они еще не столько за отметками гнались, и было отрадно видеть их глаза, загоравшиеся любопытством. Даже звонок на перемену не сразу пробуждал их от того колдовского, завораживающего состояния, которое внушал им высокий костлявый человек в темном пиджаке, державшемся на его плечах как на распорках. Звонок звенел, и человек, досадливо морщась, говорил: «Идите побегайте». А сам шел в учительскую и садился к столику у окна: там качалась от ветра, как пьяный, верхушка старого клена.

Самые толковые его ученики обычно разъезжались, устраивались в крупных городах. А те, что жили по соседству, мало его интересовали. Он вообще к взрослым людям интереса не питал: вырастая, ученики утрачивали, ему казалось, ту непосредственность, своеобразность, какую он в них в детстве находил. Что касается благодарности, то он ее ни от кого не ждал. Учительскую профессию, как и всякую другую, выбираешь сообразно своим вкусам, своим влечениям. И почему тебя за это должны благодарить? Жить, работать в расчете, что твои затраты когда-нибудь окупятся? Какая нелепость. Что он давал? То, что было у него в переизбытке — знания. Он прямо-таки нашпигован ими был: легче, казалось, вспомнить цитату, чем высказать самостоятельную мысль. Невероятная зрительная память — любой текст страницами запоминал. Поначалу такая способность радовала, потом, с годами, он понял, что свое в этом есть коварство. Искушение как можно больше всего узнать, запомнить — как его преодолеть и где поставить предел? В своем роде мания жадности, как у Скупого рыцаря. А смысл? А цель? Он был и остался учителем географии в средней школе. Честолюбие, элементарное желание как-то продвинуться, преуспеть было задавлено этим грузом знаний. Мертвым, не нужным никому, и ему самому в первую очередь. Но он продолжал читать и выписывать какие-то цитаты — из истории, биологии, биохимии, психологии, медицины, — точно еще одна жизнь будет ему дана, и вот для нее, для той  г л а в н о й  жизни, он сырье и готовит.

Вся комната его была забита книгами с закладками, вырезками из журналов, газет. Внешне это был кабинет ученого — но ведь он не написал самостоятельно ни одного слова! Ни одной самостоятельной мысли не высказал вслух. Все пересказ, пересказ! Все справки, сведения — подсобный материал к  т о й  жизни, которую ему не суждено прожить.

Когда началось их с женой отчуждение? В тот ли далекий период, когда они только поженились и он, студент Киевского университета, в фуражке, так идущей к его узкому, по-южному смуглому темнобровому лицу с чуть длинноватым носом и небольшим, твердым (ему казалось, волевым, а другим — скорее надменным) ртом, — он, студент, покупал на всю свою стипендию книги, в то время как его жена, только-только закончившая гимназию, вообще не имела никаких средств. Вначале она не смела возражать, что он так решительно расправлялся каждый месяц с их семейным бюджетом, — он был на пять лет старше, и она робела перед ним. Но со временем ей уже потребовались объяснения, почему он ни о ком, кроме как о себе, не думает, и пусть хотя бы объяснит, ради чего нужно идти на все эти лишения: может, он какую работу ученую готовит, может, книгу, исследование, открытие ему предстоит?

Он почувствовал себя оскорбленным. Что от него требуют — расписку? Закладную, чтобы он подпись свою заверяющую поставил в том, что обязуется к такому-то сроку, в такой-то год принести в клюве славу, деньги, положение?! «Это тебе не ипподром, — сказал он жене. — Нечего на меня ставить, как на заездную лошадь. Могу выиграть, а могу и нет. Никому ничего не обещаю».

…А потом тихий — тогда еще говорили — провинциальный — городок. Домик, ставенки с вырезанным сердечком. У него — преподавание детишкам в школе географии, к которой его из всех наук меньше всего влекло. У жены — сад. И цвели на клумбах необыкновенные цветы, и сами клумбы были какой-то странной, авангардно-кубической формы. Он снисходительно следил за садоводческими ухищрениями жены: подстриженный кустарник, аллейки с гравием — вся эта искусственность ему не нравилась. И он был рад, что зарастает, дичает теперь сад. Таким он был ему ближе.

Он стал неряшлив. Некому было теперь за ним смотреть. Люди сокрушались вслед: «Как опустился…» А он чувствовал тайное счастливое освобождение, оттого, что теперь, когда он в горе, никто не станет его упрекать и что бездеятельность его можно считать следствием вполне понятных всем людям причин. Раньше приходилось выцарапывать, отвоевывать себе такое право. В этом споре он прожил все годы с женой; она не переставала чего-то от него ждать. И, убирая его кабинет, перекладывала книги все с тем же прежним благоговением.

Еще была дочь. Никому он столько не рассказывал, целыми вечерами читал вслух — и какие великие, мудрые книги! — видел загоревшиеся любопытством ее глаза и был счастлив, счастлив! Но вот дочь выросла. И оказалось, ничто из этих мудрых, великих книг не задержалось в ее памяти. Вышла замуж за человека, в котором даже ребенок, даже с детским, сложившимся по сказкам братьев Гримм и Перро опытом, мог бы распознать ничтожество. А она… А впрочем, ее дело. Недавно вот прислала письмо, сообщила, что хочет на лето привезти к нему внучку. Он не ответил — знал: уж коли решила, значит, привезет.

…Внучка приехала со свекровью, матерью дочериного мужа. Старик сразу в ней кого-то узнал: он теперь все лица путал, потому что все они для него были как одно. Эта отсыревшая, вялая, бледная кожа, взгляд потухших, обесцвеченных глаз — шестидесятилетняя женщина, чья-то мать, чья-то бабушка.

Она попыталась навести в доме порядок. Старик равнодушно следил, как она возится в комнате покойной жены, переставляет мебель, снимает с окон пропылившиеся занавески, а потом пытается их повесить, с трудом подняв над головой тяжелый металлический стержень.

— Николай Николаевич! — позвала женщина жалобно. — Помогите, одна не удержу.

Он пошел, принес лестницу, закрепил стержень в пазах. Женщина с удовлетворением огляделась.

— Хорошо, правда? — спросила, призывая его к сообщничеству.

Он кивнул и вышел в другую комнату.

Распахнутое окно выходило в сад. Он облокотился на подоконник. Выражение лица его сделалось мечтательным: хорошо, что никто его в этот момент не видел и что он сам не мог себя увидеть со стороны. Здесь, в этом городе, все его знали — так, как он себя на людях проявлял. Но было еще невыявленное: подспудное, что он хранил и что стало под конец бесполезным, — кто мог об этом догадываться? Да и он сам не забыл ли?..

…Книги… Он брал их с полки, прикрывал томик ладонью, потом — точно открывая дверцу клетки с редкостной птицей — осторожно, медленно листал страницы, близоруко вглядываясь в текст. Его пальцы с плоскими, желтоватыми от табака ногтями чуть-чуть дрожали. Нет, не от старости! Он и в молодости так книги листал: бережно, нежно, лаская… Исчезнувшая вдруг книга вызывала у него такое тяжкое чувство потери, что он буквально заболевал. Но кто потом станет хранить его собрание? Он старался об этом не думать. Было ведь еще одно очень ценное наследие — его память. И во владение ею не сможет вступить никто. Сколько там осталось неиспользованного, неизрасходованного! Сокровищница… Или нет, скорее оловянная копилка, фигурная — такие продавались на базаре: кошки, собаки, с повязанным на шее бантом и прорезью для опускания монет. Копилка курьезных фактов, знаний — всего, что он за целую жизнь насобирал. Да все медяками, по мелочи, и даже мороженого не купил…

Окно было распахнуто в сад. Разросшийся куст сирени заполз в комнату: увядшие скорченные звездочки поржавели, попадали на стоявший рядом письменный стол.

В молодости он был худ и ловок, но давно забыл то свое прежнее тело, забыл легкую подвижность в нем. Теперь каждый шаг был связан с натугой, с усилием: ему казалось, он слышит в себе, как в рассохшейся старой мебели, какой-то скрип. Но голова, но мысль, но память работали, как и раньше, безукоризненно. И, точно юноша, гордый своей отличной спортивной формой, он вызывал в памяти целые страницы, куски текста, поэмы, стихи — это было почти физическое наслаждение.

Старик сел в излюбленное свое кресло у окна. Лицо его хранило все то же, как бы припечатавшееся за последние годы к его чертам, хмуро-сосредоточенное выражение какой-то ожесточенной печали, которой и почувствовать-то нельзя. Не допускал он людей к себе, не дозволял им сочувствовать. Сидел и глядел в сад. А губы, замертвевшие в долгом молчании, его губы произносили слова — чуждые им, чуждые его лицу, чуждые всей прожитой его жизни, но сейчас самые точные, верные, единственные:

Окно выходило в сад — здесь, в городе, много было таких садов. Маленький город — в нынешнем своем состоянии умирающий: либо в нем самом изнутри, как фонтан нефти, забьет новая жизнь, либо поглотит, растворит его в себе большой, все более разрастающийся, современный, индустриальный центр. Но старик это уже не увидит. Он умрет в городе узких неасфальтированных улиц с деревянными домами, осевшими к земле, — и будущее его не беспокоит. Вообще его больше не беспокоит ничего.

А чужая женщина, считавшаяся почему-то его родственницей, хлопотала, что-то переустраивала в доме. У нее был такой же озабоченный, как у его покойной жены, взгляд. И кажется, она старика побаивалась. Внучка тоже его сторонилась. Сколько ей было, четыре, пять? Лицо ее кого-то напоминало, наверное, дочь. Такие же белые, собранные со лба в тоненькую косицу волосы, загорающийся любопытством взгляд голубых глаз. Нет, теперь его уже этим любопытством не обманешь! Он знает, чем завершается оно. Пусть живет, пусть играет здесь в саду — ему никакого дела. Потом приедут ее родители и увезут девочку в Москву. И вряд ли им еще раз суждено увидеться: он не намерен здесь задерживаться.

К внучке приходили соседские дети. Из сада он слышал их смех: все в детстве так смеялись. С приездом внучки в доме появились новые вещи: яркие надувные мячи, куклы, лоскутья, в которые она своих кукол пеленала. Старик осторожно эти предметы обходил, будто они могли представлять опасность.

…Дети играли в лапту. Перед домом, выходя на проезжую часть, была площадка. Старик сидел, как обычно, на лавке и читал вчерашние номера газет. Иногда он поднимал поверх отпечатанного текста взгляд и видел взлетавший ярко-красный мяч и счастливое лицо внучки, азарт, веселье в ее глазах. Она была среди детей самой ловкой. Старик думал: «Неужели эта жизнерадостность, эта счастливая способность отдавать и брать от жизни все, что она может дать, обернется позднее в сытое, легко удовлетворяемое желание «пра-а-здничков», обновок, подарочков — и больше ничего не потребуется, ничего?!»

Ярко-красный мяч взлетел над ребячьими головами, выкатился на дорогу — дети завизжали: «Держи!» Из-за поворота выполз грузовик — именно выполз, будто в кадре, заснятом рапидом, медленно, надвигаясь, — грузовик, доверху нагруженный свисавшими из его кузова почти до земли досками. Внучка — она делала все быстрее других детей — бросилась машине наперерез, к мячу, неподвижной мишенью застывшему на середине дороги…

Старик успел увидеть перед собой как бы вздыбившиеся толстенные рифленые шины грузовика, потом — ослепляющий, вспоровший его внутренности удар. Последним было — лицо внучки. Он понял, что она в безопасности.

САВОНАРОЛА

Рогов заметил свою будущую жену, когда она запела. Компания собралась разношерстная, впрочем, в других Рогову и не удавалось бывать: с людьми он сходился трудно, и друзей у него по сути не было. А в тот раз вовсе случайный знакомый его затащил: Рогов, хоть и скучал, считал нужным никому в этом не признаваться, ссылался на занятость и еще на нечто, что окружающие сами, по его мнению, должны были разгадать. На губах его появлялась медленная, с ленцой ухмылка: «Да на кой это мне?» — говорил. Он и сам почти верил, что — «на кой?», что жизнь его, скрытая от глаз посторонних, богата, значительна.

Как и бывает на подобных вечеринках, собравшиеся спешили преодолеть барьер неловкости, скованности от отсутствия общих тем, интересов, естественного у малознакомых людей. Как и бывает, нашелся некто самый бойкий, балагур, сказитель анекдотов, которые встречались благодарным хохотом, даже если не улавливалось, в чем соль. Потом постепенно пообмякли, сплотились, как казалось, и тут кто-то попросил: Тоня, спой!

Тогда вот Рогов ее заметил, довольно-таки невзрачную, скуластую, с косо поставленными, узкими, болотного цвета глазами: единственное, что ее красило, так это улыбка.

И голос. Низкий, неожиданно мощный и до такой степени откровенно-страстный, что Рогов, вдруг смутившись, опустил взгляд: смотреть на эту Тоню ему сделалось неловко. Чересчур много, бесстрашно поведала она о себе, хотя сюжет старинной казацкой песни был далек от нашей повседневности, от опыта всех присутствующих, но дрожь пробрала, когда казацкого атамана вели на казнь и он прощался с жизнью.

Рогов и тут себя не выдал, навык у него имелся, и он гордился своим самообладанием. С ухмылкой, обычной, наработанной, пригласил Тоню-певунью танцевать и нисколько не удивился ее податливости. Он это в ней и подозревал — как иначе при таком голосе, вибрирующем, рокочущем в низких регистрах? — а что она свои свойства скрывала, маскировала под манерами тихони, тоже воспринималось им как вполне понятное: иначе и нельзя женщине, если она порядочная или хочет такое впечатление произвести.

Рогов в свою проницательность давно уверовал. И вкусы, представления о женском поле выработал четкие. Основное же правило — не спешить. А вот телефонный номер записать можно.

Тоня диктовала цифры, а он мелким аккуратным почерком вписывал в книжечку в зеленом переплете — вскинул как бы случайно голову, взглянул прямо в глаза и был полностью удовлетворен: как и предполагалось, Тоня залилась румянцем.

Деталь: записал он ее координаты не на соответствующей алфавитному порядку странице, а в конец, где у него хранились разнообразные сведения, ценность, важность которых еще не являлась проверенной, а если Рогов и вовсе решал, что они ему ни к чему — вычеркивал строчки синим жирным фломастером.

То есть уверенности относительно Тони в нем поначалу не возникло. Тогда как Тоня со своей стороны полагала, что встреча их — судьба. Склонить Рогова к такой же мысли ей не удавалось, но она не отчаивалась, да и в конце концов какая разница, если в результате он на ней женился? Значит, и влиять на него когда-нибудь ей удастся, так ведь? Она, Тоня, очень хотела в это верить, очень надеялась и предпринимала кое-какие попытки.

Особенно тяжело ей давалось искоренение в Рогове хамства, «чисто мужского», как не без стеснения она определяла. Ей казалось: так бывает всегда, получаешь мужа, а с ним, за его спиной, столько чужого, неведомого, что сразу с этим не сладить.

Она училась не плакать, не обижаться на его оскорбления, но лицо ее отвердевало, мертвело — тут уж она ничего не могла с собой поделать, — когда он с неизменной своей ухмылкой резал в глаза правду-матку, не стесняясь ничьим присутствием.

Его воодушевлял разоблачительный пафос: он видел так зорко, ему казалось, прозревал такие глубины, теневые, скрытые, что ему не терпелось донести свои открытия до сведения других. И он уважал собственную прямоту: деликатничанье, считал, всегда имеет какую-то подоплеку, небескорыстную, как правило.

Начал он с разоблачения Тониных близких. И, надо сказать, не встретил особого сопротивления. Сама Тоня втайне соглашалась, что мать ее бывает деспотична, а отец, напротив, чересчур мягкотел, но что делать, она их дочь, она их любит, хотя и не может не понимать, что в обстановке родительской квартиры действительно есть налет мещанства, и неприлично в наше время, при современных взглядах, достатке, определенном положении, плюшевую скатерть на стол стелить, но скатерть эта испокон веку существовала у них в доме, и просто не замечали, какая она, не в том даже дело, что потертая, а — доказательство дурного вкуса.

Свой же вкус Рогов находил безупречным. Оглядев принаряженную по случаю праздничного куда-то выхода Тоню, он решительным жестом задерживал ее уже в дверях: «Сейчас же это сними, это безобразие, небось пластмасса? Выкинь в мусорное ведро». Супружеская забота, ответственность за внешний вид жены заслоняла от его внимания выражение глаз Тони, как хваталась она за горло, прикрывая ладонью «свой позор» — приколотую у воротника брошку с женской головкой, подаренную матерью.

В семейной жизни Рогов не допускал поблажек, следил зорко, как бы жена что-нибудь не выкинула: любой выверт, как он выражался, в корне пресекал. Интерес, скажем, к прежним девчоночьим посиделкам с подружками, сотрудницами по лаборатории, увлеченность кино, к тому же поздними сеансами, и пение — да, пение прежде всего.

Выяснилось, что Тоня поет не только на вечеринках, что она участница самодеятельных концертов, организуемых при поддержке профкома их НИИ. Случаются у них и «гастроли», то есть выезжают они в «рафике» в другие учреждения не только московские, но и областные. А однажды появилась о них — ну, правда, не только о них — заметка в газете: аккуратно вырезанная хранилась у Тони в тумбочке.

Бывали и репетиции — все как у больших, усмехался Рогов — естественно, вечерами. Рогов поджидал жену у метро. Завидев его, она спешила, почти бежала, спотыкаясь, неловкая: Рогов наблюдал, не двигаясь, сунув руки в карманы брюк. Он себя никогда не ронял, чувства свои держал в повиновении, что позволяло ему цепко выхватывать просчеты других. Так вот Тоня к нему бежала, прядь волос выбивалась из-под платка, и губы шевелились нелепо, как на экране при выключенном звуке — чудачка, она издали уже что-то начинала ему говорить. Он смотрел. Да, не хватало его жене сдержанности, взрослого достоинства, многого, если честно, не хватало. Дав ей приблизиться, Рогов твердо брал Тоню под локоть. «Что ж, пошли», — снисходительно ронял.

А Тоня летела, светясь любовью. Боже мой, вот ведь все для чего, вот в чем смысл! Родной, близкий, единственный во всем свете — муж, опора — и счастье — рвануться к нему из толпы. Как в укрытие. Ничего не страшно. Ни улиц темных, переулков, подъездов, где мало ли что… До замужества она множество раз поздно одна возвращалась и не задумывалась об опасности. Теперь сердце сжималось: а ведь без крепкой мужской руки пропадешь!

Когда Рогов ввинчивал высоко под потолком новую лампочку, взамен перегоревшей, либо бачок в туалете налаживал, либо чинил на кухне кран, тоже она замирала: хозяин в доме. Отец на пенсию вышел, от избытка свободного времени потерялся, утратил то, что раньше в себе ценил, соответственно, и другие иначе уже его оценивали: Тоня отцу сострадала, но центром всего для нее теперь Рогов стал. Рогов — да, глава. И не только в Тониной жизни, но и в квартире ее родителей.

Как-то так получилось. Поначалу он только морщился, одно, другое его не удовлетворяло, время ужина, меню на завтрак: он, оказывается, к яичнице с ветчиной привык. Сквозняков не любил, а бреясь, включал транзистор, подолгу занимал ванную. Словом, разные складываются у взрослого человека привычки, и надо их уважать, если хочешь мира в семье.

Мира очень хотели. И не вникали, как раньше-то Рогов обходился, когда в общежитии как иногородний жил, в комнате на пять человек, потом, учась в аспирантуре, остался, правда, с одним соседом, но ванная, то есть комната с умывальниками, находилась в конце коридора: очередь, транзистором не насладишься. А после он к Тоне переехал и тут-то с удивительной быстротой привычками и обзавелся и отступаться от них не желал.

Отступали другие. Тоня, ее родители. Тонина мать — женщина умудренная — понимала, что это ответственно — зять в доме. А если единственная дочь, ответственность двойная. Сама мать молодые годы провела в экспедициях с геологами-разведчиками, ломила с мужчинами наравне, и будь у нее образование высшее, сидела бы давно в начальниках, а так наработала широкий разворот плеч, характер властный, крикливые несколько интонации, ну и кое-какую денежную сумму, достаточную, чтобы старость спокойно встретить. Но каждая копейка, что говорить, уж ей досталась. «Вот, глядите! — Тонина мать выбрасывала вперед жесткую широкую ладонь. — При случае, с кем хочешь справлюсь».

Но не с зятем. Тут Тонина мать с присущей ей житейской смекалкой и не думала вступать в борьбу. Напротив, в выходные дни, встав рано-рано, она принималась за пирог: либо с яблоками, либо с ягодами, с капустой, с зеленым луком. Зять кушал хорошо. Ему доставался лучший кусок, серединный.

То, что от Тониной матери зависело, она сделала, и сполна. Отца тоже упрекать не за что: пиво с зятем пил, билеты доставал на футбольные матчи, но неизбежное, верно, не избежать. Однажды вечером Тоня вошла в комнату родителей, остановилась на пороге:

— Мы с Толей подумали и решили… — Сглотнула: трудно, по-видимому, решение ей далось. — Давайте размениваться, разъезжаться, если вы, конечно, не против.

Не против? Двухкомнатную квартиру как делить, на равные части? Ну не совсем… У молодых, конечно, сбережений нету. Так вот, к скопленной матерью, лежащей на сберкнижке сумме надо добавить кое-что — и получится…

Тоня так прямо не высказалась, родители сами догадались — не сложно. И Тоня вышла, прикрыв за собой дверь. А в ванной уже наревелась вдосталь: грубо, стыдно, а еще тяжелее оттого, что родители не возражали, сникли. Тоня досуха вытерла глаза. К слову, в тот период она уже  н е  пела.

Рогов запретил. И даже не то, что запретил — высмеял. В лицах — откуда только способность такая взялась? — изобразил, к а к  Тоня поет, глаза закатывает — тяжело — стр-ра-астно! — дышит — вот так, вот так! — давился от смеха.

Она оцепенела. Не представляла прежде, как это выглядит, оказывается, со стороны. Ее пение, песни… В голову не приходило. Ей просто хотелось, потребность такая в ней жила — петь, впитывать чужую печаль, грусть, добавляя, вплавляя грусть собственную. Пела с детства, на гитаре подбирала аккомпанемент, могла и без сопровождения, природный слух вел к безошибочным интонациям. И слушали — слушали же! Так неужели смеялись, притворялись, одобряли, да с издевкой?

Как вспышкой озарило: только Рогов, единственный, мог прийти ей на помощь, раскрыть обман, положить ему конец. Нет, теперь она, Тоня, не даст над собой издеваться. Забыть, перечеркнуть навсегда ту ложь, заблуждения ее, что, когда она поет, это и другим в радость.

А что-то померкло. Не из-за концертов, «гастролей», репетиций прекратившихся ощутила Тоня потерю: как женщине замужней, ей уже и не просто бывало отрываться из дому по вечерам. Пропажа произошла изнутри: она потускнела, поскучнела и сама это чувствовала. Ее песни прежде всего нужны были ей самой.

Насчет способностей своих, внешних данных, а также качеств деловых, перспектив на работе Тоня нисколько не обольщалась. Когда ее хвалили, поощряли, успехи прочили, она смущалась и не верила: какая из нее заведующая, смешно, право, даже кандидатской не защитила. К тому же, если найдется мужчина-претендент, его обязательно предпочтут женщине. Тоня и явным доказательствам женской эмансипации не очень доверяла и не воодушевлялась даже самыми красноречивыми примерами, в глубине души полагая, что профессиональное честолюбие, как и иные свойства, похвальные, способствующие развитию, в женщине все же лишь тогда пробуждаются, когда она претерпевает неудачу в самом главном — дома, в семье.

Но хотя это ее самое удивляло, Тоня нравилась. Одноклассникам в школе, сокурсникам в институте, сотрудникам по НИИ. И с ней как-то особо обходительно держались ответственные, руководящие товарищи, что даже не в речах сказывалось, а во взглядах, ласково-приглушенных. Сама Тоня никаких оснований для подобного к ней отношения не находила. Она была, как все, и тише, незаметней многих. Самая что ни на есть обыкновенная, обыкновенней не бывает — с такой убежденностью жила, разговаривала, окружающее воспринимала… — как бы это выразиться? — благодарно. «Здравствуйте!» — говорила или отвечала, расцветая невольно так красившей ее улыбкой.

У нее были безукоризненно ровные, белые зубы, но передние чуть крупней и с щелочкой посредине. «Ты, когда улыбаешься, похожа на крольчиху», — обронил как-то Рогов. У Тони губы прилипли к деснам. Так ведь точно, точно? Только зачем? Она ведь знает, что некрасива, но неужели еще и уродлива?

Они с Роговым  х о р о ш о  жили, не ссорились. Родители, очистив сберкнижку, квартиру прежнюю разменяли, и Рогову с Тоней досталась прекрасная жилплощадь, рядом с метро, и балкон, и кухня в десять метров. Тоня вот-вот должна была родить. Рогов хотя и с присущей ему сдержанностью, но проявлял супружеское внимание.

Он был предельно самолюбив, никто даже не представлял насколько. Он не позволил Тониным родителям счесть себя благодетелями, упиться своим благородством. Теща было разлетелась, явилась в их новый дом в воскресное утро с пирогами, окутанными вощеной бумагой — Рогов визит этот свел к нулю, а на будущее предупредил: без предварительных звонков, без приглашения — увольте. Мы с вашей дочерью люди самостоятельные, у нас свой дом, своя семья и свои, знаете ли, привычки, правила.

Выражение в тот момент тещиного лица Рогов хранил как почетную свою награду. Да на что она рассчитывала, спрашивается? На заискивания, лебезения? Напрасно. То, что Рогов, женившись, ничего не имел, только доказывало, он думал, его правоту, справедливость его решений. Мещанству, собственническим веяниям он не даст себя закабалить. Ну дали на квартиру, денег на обустройство — и баста. Теперь — полная независимость.

После аспирантуры Рогов устроился довольно удачно — в недавно созданный отдел крупного, влиятельного управления при министерстве. И сумел себя зарекомендовать, внушить коллегам, руководству мнение о себе как о человеке, всего достигшем своими силами. Много ли, мало ли — не важно. Но сам, без всякой поддержки, что импонировало. В людях стремление к идеальному уживается с вынужденностью идти на компромиссы, но как же приятно выказывать искреннюю симпатию, а не лесть; как отрадно видеть, что кто-то сам пробился, пробивается дальше, без протекций, которые, конечно же, отвратительны, достойны всяческого осуждения, но, увы, приходится с ними иной раз мириться, в душе не одобряя, принимать их все же в расчет.

Поэтому Рогову прощали грубости, резкости, агрессивность, находя обоснования им, так сказать, в факторах объективных: в среде, окружении, где он родился, рос и в сопротивлении которым сформировался его характер, не самый, мягко говоря, покладистый.

Рогов, правда, о среде той самой, семье, родителях мало распространялся. И опять же туманные его обмолвки сочувственно воспринимались. Нелегко пришлось парню — к такому общему заключению пришли. И хорошо, и по справедливости, что теперь жизнь его наладилась. Основа крепче бывает, когда замешана не на баловстве и блажи, а на жестоком, колком, болезненном, что пришлось сызмальства пережить.

Впрочем, будь Рогов более словоохотлив, он мог бы слушателей своих разочаровать. Его детство, юность, проведенные в тихом, провинциальном, как раньше говорили, южном городе, не только не содержали в себе примет чего-либо трагического, но своей размеренностью, нормальностью во всех смыслах нанесли бы ущерб его романтическому ореолу.

Он родился сразу после войны, отец его считался влиятельной фигурой, занимая должность в системе коопераций, то есть отвечал за самое насущное, в чем нуждалось, чем интересовалось население: он-то имел это насущное и немножко сверх того. По времени, трудному, послевоенному, речь шла не об излишках. Но, скажем, у Толика Рогова всегда имелась прочная обувка, и холода, голода он не знал. Мать учительствовала, а значит, воспитание детей проводила профессионально, согласно педагогической науке, и дети, их было трое, встали на ноги, закончили вузы, а дальше уж кто как себя проявлял.

Рогов не нарушал сыновних обязательств. По праздникам слал открытки, иногда наезжал. Но старикам с ним было неловко, и, сами стыдясь, они облегчение испытывали с его отъездом. Рогову посещения родителей тоже радости не приносили. Впрочем, как и разочарования. Он выполнял свой долг, а всякие примеси из области эмоций отбрасывал. Ему не было больно, подобную слабость он не допускал. Сокрушаться над тем, что предопределялось жизненной логикой, он полагал ненужной расточительностью. Взаимоотношения с родителями сложились у него четко: когда их не видел — не думал о них.

А вот к положению своему на службе проявлял ревностность, но опасался, как бы самолюбие его не ущемили. Тут он бывал подозрителен до крайности, обороняясь, переходил в наступление, и в ход пускалась, как дубина, его  п р я м о т а.

Некоторые, кстати, такую прямоту воспринимали откровенным хамством и соответственно реагировали, хотя таких было немного. Большинство в ощущениях своих терялись: ведь Рогов-то толковый, крепкий парень, правда? Но что-то при общении с ним возникало, и даже не от слов его, а от манеры глядеть на собеседника долгим взглядом, не сморгнув, точно на спор. Глаза же у него были темные, выпуклые, какие-то голые, в коротких незаметных ресницах, и ясно становилось, что, уж будьте уверены, он спор выиграет, взгляд свой не отведет.

Надо признать, что самому Рогову не легко, не просто давалось выдерживать последовательно избранную линию. Иной раз хотелось расслабиться, улыбнуться просто на чью-то, скажем, шутку, вообще отвлечься, забыть о том, как окружающие тебя воспринимают, что думают, какие делают выводы. Но его уже зажало в тисках. Он всюду ожидал подвоха, из всех сил старался себя обезопасить, все предусмотреть. Это изматывало. А с кем поделиться, если не доверяешь никому? То есть рассудком можно признать, что не все настроены исключительно враждебно, но ведь в восприятии своем других каждый сверяется с собственной природой, и тут Рогову нечем оказывалось себя утешить: личные его свойства не позволяли ему обольщаться ни на чей счет.

А уж где человек проявляется сполна, так это в семье, в своем доме. И Рогов  с в о й  дом ценил. Ценил собственные привычки, собственную защищенность, право мужское решать, вершить, убеждаться еще и еще раз в собственной власти, что утешало при случающихся уколах, сбоях в сферах иных. То есть, можно сказать, Рогов являлся приверженцем налаженного семейного существования, куда допускались лишь самые проверенные, после строжайшего отбора, да и то скорее как неизбежность: Рогов терпеть не мог постороннего вмешательства, а посторонними для него были все.

Людской природе он не доверял, знал и видел изъяны в каждом, рассекал молниеносно, и зоркость такая и радовала, и отравляла его самого. Он не ошибался. Действительно, люди несовершенны, действительно, разного в них понамешано, но феномен в том, что от подхода зависит, как, какой стороной человек к тебе оборачивается: добро пробудить так же легко, как и зло.

Рогов, конечно, не столь был наивен, чтобы не знать этих простых истин, но если внешне он собой владел, внутри его распирало, вскипало лавой раздражение. Малейшая зацепка, несоответствие вызывали в нем бурю, и каково давалось себя обуздать! Вот в каких муках Рогов пребывал, нуждался в защитном барьере, искал его и нашел.

Презрение — разве не броня? Ухмылка, каменное равнодушие, а под его прикрытием можно за всеми наблюдать, огрехи подсчитывать, ошибки, скрытые, тайные пружинки — вот каковы они все, и те и эти. С ними цацкаться? Да их ничем и не проймешь — только открытым, долгим, немигающим взглядом. Ясно? Я все понял про вас. И никаких лишних слов. Уж если вынудили, тогда  п р я м о т а, разящая. Попались, зацепенели, так-то!

Вот с чем Рогов сражался, денно и нощно, естественно, уставал, естественно, хотелось передыха. И тут подворачивалась под руку Тоня, жена — самый подходящий, безопасный объект. С ней Рогов объяснялся открыто.

Но что-то его томило, неясное ему самому. Знал, что прав, но ждал подтверждений, доказательств. Разумеется, не от Тони. Но когда ее гнул, подчинял, и она гнулась, подчинялась, это какое-то все же давало удовлетворение. Как-никак, живой человек, могла бы взбунтоваться, огрызнуться, а отмалчивалась. Значит, понимала, чувствовала — что именно — трудно разъяснить, но Рогов в этом находил подтверждение своей силе.

Тоня жухла, блекла на его глазах, но перемены такие в ней его и радовали. Не от злобы, не от кровожадности: он жаждал страстно, чтобы кто-то полностью принадлежал ему. Он способен был любить только себя и  с в о е — вот где была глубинная его тайна.

А Тоня, видимо, не догадываясь о  п р о ц е с с е, увлекшем ее мужа, не представляла результата, воодушевляющего его. А ведь задача была — полная, безраздельная любовь к своему подобию, в идеальном совпадении взглядов, позиций. Абсолютное согласие — сиречь немота. Совершенство пока еще, к сожалению, не достигалось, покорная Тоня все же очень редко, но взбрыкивала.

Она тоже трудилась, тоже мечтала о влиянии хоть каком-то на своего мужа. И если замечала пустькрохотные в Рогове уступки — вежливость его, правда, натянутую, с ее родителями, проблеск ласковости в отношении к ней самой — ликовала. Значит, думала, возможны какие-то сдвиги, встречность какая-то: она принимает привычное ему, но и он что-то заимствует от нее. Да, не на равных. Рогов чаще на своем настаивал, сильнее нажимал. Но вот, например, он смирился, что у Тони остается ее подруга со школьных лет (сидели за одной партой), и они изредка видятся, разговаривают по телефону, а еще реже подруга с мужем или Тоня с Роговым бывают друг у друга в гостях.

Увы, с подругой получилось в итоге то же, что и с Тониным пением. Рогов выждал, но и тут победил. Хотя это потребовало времени более длительного. Тоня впервые, пожалуй, упрямство проявила: подруга, вероятно, была ей уж очень дорога.

Во-первых, будучи вместе, вдвоем, Тоня и Любка делались беспечными, смешливыми, дурачились, ну, как в детстве, заботы с них мгновенно слетали, обязательства взрослые, взрослый опыт. Любка, впрочем, и была прежде такой, такой и оставалась, заводной, озорной. Щекастая, румяная толстушка в броских, крикливых, почти клоунских одеяниях, не в подчинении моде, а даже скорее наперекор, любя чудачества, ими забавлялась, без тени смущения, что глазеют все. Решительная, бесстрашная — вот какая была Любка. И вспыльчивая, сумасбродная — полный с Тоней контраст. Но вот именно поэтому они друг в друге и нуждались, и нежная их привязанность не проходила.

Человеческие отношения тогда прекрасны, когда длится еще период неосознанного приукрашивания, нежелания недостатки какие-либо замечать, а только достоинства, да такие, что при участии воображения кажутся исключительными.

И вдруг разочарования. Оказывается не то, не так. Почему? Потому иной раз, что воображение иссякает и, как в играх детей, вдруг незаметно повзрослевших, все мгновенно тускнеет: хоть расшибись, а продавленный диван уже кораблем океанским не станет, и Пашка соседский — сопляк жалкий, а никакой не пират.

Да, в чувствах своих люди склонны к преувеличениям, обольщениям, и даже самая искренняя глубокая привязанность тоже не обходится без самообмана. Тот, кто уверяет, что сохраняет трезвость и видит ясно как плюсы, так и минусы, либо не любил, не дружил, либо разлюбил, раздружился.

Сооружать же из развалин волшебного замка неказистый домишко, пусть и пригодный для скромного житья-бытья, — занятие малоувлекательное, да и не каждому по силам. Проще кажется новый замок создать. Вон их сколько, новых лиц, новых встреч, знакомств новых. Речь о дружбе, но, если настаиваете, и о любви.

Так вот Тоня и Любка дружили со школы. Но ведь и при продолжительных отношениях не всегда успеваешь друг друга узнать: люди меняются. В детстве, я подростковом возрасте с такой стремительностью, что сам себе дивишься, порой и себя-то не узнаешь, а уж друга… Спасает привычка ориентироваться не на то, что теперь чувствуешь, а на то, что уже сформировалось, внушилось, и это свойственно всем возрастам.

Дорожишь не только тем, что реально, еще большая ценность — исчезнувшее, не оставившее зримого следа, но оживающее в памяти — самой надежной копилке. Там все нетленно и даже ярче, душистее, чем было в действительности. То, что вызывает трепет в людях взрослых, было пережито, когда они были детьми: первый снег, купания летом, лесные запахи, глуховатый звук падающих в саду яблок — по этой цепочке мы к себе возвращаемся, иначе бы заблудились, потерялись. А наши старые друзья — они знали, видели нас лучше, добрее, чем мы потом сделались, поэтому особенно ими дорожим, — теми, кто нас  х о р о ш и м и  помнит. Тоже просто, и тоже все знают, но надо об этом чаще себе напоминать, чтобы себя  х о р о ш и х  не утратить.

Могут люди быть разумными, и бывают, да только не всегда. Что делать с волнами, ветрами, что в нас гуляют, топорщат, вздыбливают наше нутро — стихия неприятия захлестывает, и кажется, что человеку естественнее испытывать злобу, чем доброту.

Для вспышки враждебности самой малости хватает, и мгновенно она становится обоюдной: от пращуров, верно, в нас осталось — кожей чуять опасность. Взгляда и даже не взгляда достаточно, чтобы антипатия, как бикфордов шнур, воспламенилась с одного конца, тут же другого достигая. Правда, предки наши от ярости рычали, а мы затаиваемся и даже способны улыбнуться — таков прогресс.

И Любка с мужем, и Тоня с Роговым, при первой встрече, улыбались. Любка ради подруги себя обуздала, даже оделась попроще, чтобы Тониного избранника не отпугнуть, хотя и сумасбродка, а понимала: теперь, когда они парами, приходится и с мужьями считаться, постараться их подружить. И скатерть новую постелила, рыбу в духовке запекла, по краям, к сожалению, подгорело, но ей очень хотелось гостям угодить.

Рогов тоже подсобрался. Впечатление могло создаться, что ему в этом доме нравится: интересуется книгами на стеллажах, цветной гравюркой в простенке, видом из окон. Но он уже все понял, и негодование его распирало. Во-первых, от их лжи. Ловкой, вроде даже не назойливой. Мол, у обоих вот такая зарплата, небольшая, как начинающим специалистам положено. Ребенок ходит в детский сад, обыкновенный, районный — и довольны: близко, хорошие воспитатели. Квартира кооперативная, но тянуть тяжело, первый взнос еле осилили. Так вроде к слову, вскользь. Рогов про себя хмыкал: уж он их просек! Ишь, закамуфлировались, для дурачков-то. Простые — обыкновенные, без руки — без поддержки. А в кооператив такой, из цельных кирпичиков цвета лососины, с лоджиями, с дежурной в подъезде, «начинающих специалистов», верно, кличут со всех сторон: вселяйтесь, живите! А колечко на пальце, надо думать, из стекла? А колбаска аппетитненькая — из соседнего гастронома, не так ли?

Рогов нанизывал промах за промахом: кого хотели провести? Что, он завидовал? Да ни капли! Навидался таких вот деток, сынков да дочек, и участь их представлялась ему просто жалкой. Их за уши тянули, по блату, а если и без блата, и не за уши, все равно они сознавали, в чем их подозревают, комплексовали, обнаруживая свою неполноценность, расплачиваясь за собственное везение, за то, что без усилий досталось им. Какая зависть! — смешно! Да он, Рогов, в сравнении с ними куда в более выгодном был положении. Он делал вид, что нисходит к их неловкому вранью, попыткам его убедить, что и для них существуют тягости, сложности, что они, как и он, к самостоятельности стремятся, одалживаться ни перед кем не хотят. Любка даже высказалась, что отца своего любит, чтит, но не во всем, не всегда с ним согласна. Подумаешь, откровения! Сколько же пакостности в этих сладкоежках, которые они мнят чуть ли не шекспировскими страданиями. А все потому, что знают, чувствуют — не удастся оправдаться. Вот Рогов, например, оправдания их не примет. И справедливо. Чувство справедливости тому присуще, кто не имел и не имеет. Сам он, правда, кое-что получил, но не поддался задабриваниям. Нет, он совсем не то, что они.

Закипал и еле сдерживал готовый вырваться пламень. Каждое слово взвешивал, а больше молчал. Знал, что манера такая большее внушает почтение, придает даже некую загадочность, ореол. А люди падки на романтику и в том ее находят, что им до конца не ясно. Открытость же их чаще отпугивает, привыкли друг с другом лукавить, и простодушие, доверчивость воспринимается нередко как глупость.

Словом, при первой встрече Рогов явную победу одержал. И лучше был подготовлен, большие имел навыки. Себя он не выдал, а их раскусил. Они-то, балованные детки, не сообразили, что началась игра в кошки-мышки: а вот я вас цап-царап! — Рогов хохотнул. Тоня удивленно на него взглянула, они как раз выходили из метро.

— Хорошие ребята, правда? — сказала.

— Возможно… — он ответил, не собираясь пока ее разубеждать.

Это стало даже забавно — наблюдать, копить свои наблюдения, подтверждающие его, Рогова, проницательность, а Любка с мужем не понимали, не замечали: избалованность тем еще вредна, что усыпляет тревогу, внушает иллюзию, что всем ты нравишься, всем люб. У Рогова был другой опыт. Он всегда оставался настороже, в полной мобилизованности, а значит, нельзя было его застать врасплох. Даже из суеверия, хорошее, считал, нельзя загадывать, а именно дурное — в него вживишься, тогда скорее обезопасишь себя. Хотя иной раз воображение подводило: измышленная, предполагаемая неприятность уже настроение портила, нервировала, гневила, и то же самое происходило в отношениях с людьми.

Рогов мысленно потешался над глупой безмятежностью благополучных пока сосунков, но, бывало, чувствовал уколы. Они радовались, веселились, сияли улыбками, что, конечно, свидетельствовало об их легкомыслии, но и рождало ропот: почему им все еще хорошо? А вдруг  в с е г д а  хорошо будет? Недопустимо, непереносимо. Но вдруг дело не только в обстоятельствах, им благоприятствующих?

Самоуспокоение можно было найти, лишь обратившись к фактам, а факты Рогов умел подбирать. Вот Любка — толстая, коротконогая, шумная, характер вздорный, и муж ее, Юра, женился на ней по любви? Пусть другого кого-нибудь пытается уверить. Знаем таких бескорыстных искателей. Хотя выгоду извлекать тоже надо уметь: Юре-рохле и это не по силам. Что остается? Убеждать других, заодно и себя, что он любит, искренне, в самом деле. Слабак, подкаблучник, жене возразить не смеет, прикидываясь деликатным, тактичным. Да Рогов бы живо Любку на место поставил, если бы… ну если бы не ее папа.

Ему приходилось бывать у Любкиных родителей, беседовать со старшим Шишкиным, и Рогов, надо признать, не робел. Никакие авторитеты его не подавляли, он и тут не утрачивал своей зоркости. Никто не безупречен — мысль эта тешила. Не безупречен дом, хлама много, безвкусицы, в отношениях домочадцев тоже все не безоблачно, отнюдь. Как всюду, как везде, и здесь видны изъяны, лезут из всех щелей.

Нет, Рогов никогда не поддавался обольщениям. Заслуги, чужая слава не ослепляли его, не мешали судить критически. Скажем, Шишкин. Крепок, тверд, несмотря на возраст. Репутация, как говорят, безупречная. Но если покопаться, многое можно сыскать. И на данный момент разве нет у Шишкина опасения влияние свое утратить, оказаться отодвинутым новыми силами? Да есть, конечно. Не бывает в человеке полной уверенности в дне завтрашнем; набегают тени, колебания, страх. Так у всех, а, значит, некому завидовать, кто бы куда ни вознесся.

Рогов об этом размышлял, пока старший Шишкин о чем-то друзьям дочери рассказывал. Держался он, кстати, просто, без всякой напыщенности, сановности. В фуфайке с латками на локтях, в пузырящихся, вытертых до блеска брюках, он и в домашнем таком затрапезе не терял стройности, даже своеобразного щегольства, будучи от природы сухощавым, хотя и малорослым. На красновато-смуглом черепе торчало редкое перо, точнее, пух, седой, клочковатый, но тщательно всегда выбрит, и запах горького одеколона ощущался близ него. Опрятность как бы шла вглубь, к душевной собранности, четкости воззрений. Вроде бы добродушен, но колющие огоньки загорались иной раз в зрачках.

Рогов сам от себя скрывал моменты паники, смятения, охватывающие его вдруг, ни с того ни с сего, в присутствии старика. Хотя будь Шишкин просто человеком преклонного возраста, пусть и неглупым, и с опытом, Рогов бы наверняка с ним справился. Но с влиятельным стариком приходилось держаться соответственно, не лезть на рожон. А хотелось, частенько хотелось высказаться и посмотреть на реакцию. Интересно, Шишкин, привыкший к почитанию, как бы себя повел? Рогов, предвкушая, воображая гнев вельможный, чуть ли слюну не сглатывал: старик побагровеет, срываясь на дискант, что-то выкрикнет, а Рогов, непобедимо спокойный, еще ему один аргумент…

Его бесили как щенки, игривые, сытые, так и старцы, закосневшие в консерватизме. Себя он причислял к иным силам, смелым, молодым, способным свершать, преобразовывать. А не давали. Кто именно не давал, он не уточнял. И в своих возможностях не сомневался, только бы представился шанс. Его ничто не сковывало, не ограничивало — он бы сразу рванулся. Преемственность, традиции? К чему они? Лишняя обуза, порождающая двойственность, колебания. А колебаться нельзя, останешься позади.

Пока же он накапливал ресурсы, а также сведения, отнюдь не лестные, о тех, у кого бывал. Если бы еще мог наблюдениями своими делиться, иметь рядом слушателя-единомышленника, тогда удовлетворение оказывалось бы полнее. Но на жену свою, Тоню, он не мог положиться: Тоня искренне любила Любку, уважала старшего Шишкина, всю их семью.

Рогов, оставаясь в одиночестве, должен был заботиться, чтобы никто не проник в его мысли. Но проникали. Натянутость, неловкость уже ощущалась и росла.

И не могло быть по-другому. Ни слов не нужно, ни действий, чтобы недоброжелательство распознать, тем более недоброжелательство упорное. Хотя Рогов и таился, все равно обнаруживал себя. Уповал на собственную проницательность, напрасно отказывал в ней другим. Его начинали уже сторониться и вообще терпели только из-за Тони. Той Тони, какую прежде знали и надеялись сохранить.

В человеческих отношениях, бывает, наступает период, когда, разглядев вдруг неприятное, черту, свойство или даже случайный промах, схватившись за фразу необдуманную, развенчиваешь все, что до того нравилось, ценилось. Цельность прежняя рушится, и наново создается уже негатив. Белое делается черным, друг — врагом, если только не остановить вовремя себя, не удержаться на краю. А ведь прежде всего мы теряем самих себя, когда изменяем былым своим привязанностям, некому будет возвратить нас к себе самим, мы бледнеем, истаиваем, исчезаем — нас нет, некому нас помнить.

— …Послушай, Тоня, — с несвойственной ей серьезностью произнесла Любка, — ты не должна во всем подчиняться своему мужу, даже если его любишь, и как раз, пожалуй, поэтому. Любишь? — спросила требовательно.

— Не знаю, — Тоня не сразу ответила. — Не знаю, не могу сказать. Тут другое, с чем мне, наверно, не справиться. — И, помолчав, другим совсем тоном добавила: — Конечно, люблю.

— Ну, допустим, — продолжила Любка, — люби, но и себя сохрани, пожалуйста. Когда ты с Роговым вместе, я, например, теряюсь: тебя нет, ты вроде отсутствуешь. Он чушь несет, хамит, а ты глаз не поднимаешь — выходит, с ним согласна? Но ведь знаю, чувствую, что нет! Ради тебя, ради себя, ради общей нашей с тобой правоты с Роговым твоим спорю, кипячусь, и глупо получается, нелепо. Ты-то отмалчиваешься, чего я лезу? Тебе-то должно быть виднее, ты лучше своего мужа знаешь, его недостатки, достоинства…

— Да, — встрепенулась Тоня, — у него действительно есть достоинства, поверь мне. Он честный, работящий, немножко, правда, прямолинейный… И я ему говорила, объясняла, как ты мне дорога, но… У него такой характер, ни себе, ни другим ничего не спускает. Требовательный, чересчур, может, жесткий, но, — вздохнула, — знаешь, он справедливый, ищет справедливости…

— Что? — Любка перебила. — Справедливости? А по-моему… — и осеклась.

Подруга со школьных лет, милая, хорошая Тоня глядела на нее своими косо поставленными, болотного цвета глазами в упор, не мигая. И Любка первая отвела взгляд.

Они не поссорились, разошлись в разные стороны. Наступило далее как бы облегчение: Тоне не надо больше мучиться, оправдываться за манеры мужа перед друзьями, и тем в свою очередь нет надобности напрягаться, Тоню щадя. Ухмылка Рогова, паузы, которыми он будто с удовольствием присутствующих томил, внушали исподволь то, в чем сам он не сомневался: все лгут, все притворяются, а никому до другого дела нет. И сколько бы человек ни собралось, Рогов перетягивал, точно большой корявый булыжник. При нем смех звучал деланно, слова одобрения воспринимались пошлой лестью, замечания — коварными. Он, Рогов, оказывался сильнее всех остальных. Почему? Или подозрительность заразительна, и доверие тогда отступает, жухнет, как детский лепет при грубом окрике?

А Рогов не только груб, но и прав бывал — вот что самое неприятное. Бил в точку, пусть крохотную, но какова зоркость! Ничей недостаток, ничья ошибка не проходили для него незамеченными. Все ошибаются, но, может быть, как раз ошибки и составляют тот опыт, что роднит, сближает людей. Не грех, но осознание его объединяет, и нет, как известно, праведничества без греха. А вот любая однобокость как лжива, так и утомительна: от Рогова устали и, когда избавились, почувствовали, что легче стало дышать.

Он сам, впрочем, тоже утомился, хотя мог быть доволен: как с пением Тониным, с разменом квартиры ее родителей, так и теперь снова он взял верх — вытеснил, выдворил  п о с т о р о н н и х, ограничивающих все же его влияние. Он хотел абсолютной власти, и он ее получил. Дом, семья, жена теперь в полном его распоряжении. Хотя пришлось поступиться и влиятельным Любкиным папой, но ничто не обходится без жертв.

Конкурентов Рогов не терпел, не терпел иных мнений, спорных высказываний. То, что не свойственно было ему, казалось нелепым, отвращающим. Еле сдерживался, чтобы не начать крушить: квартиры чужие, где ему не выказывали должной симпатии, мебель, неприлично дорогостоящую, на его взгляд, люстры, сверкающие вызывающе, магнитофоны, включенные слишком громко, и самих хозяев, и их гостей, веселящихся, беззаботных — все уничтожить.

Предел его терпению настал на дне рождения Любки. Их с мужем квартирка всех приглашенных не могла вместить, поэтому праздновали у ее родителей: старший Шишкин сидел во главе стола. Увы, Рогову нечем было утешиться. И не скажешь, что достаток в этом доме достигнут сомнительными средствами, не честно, и не скажешь, что отбросы, подонки собрались, пируют, а какое, мол, право? Право имелось, и пили умеренно, и обстановка не столь уж роскошна — приборы разномастные, стульев не хватило, обошлись табуретками. Тогда, значит, скареды, деньги копят. И тоже нет… Рогов обводил взглядом стол, пироги, закуски. Аппетит его, кстати, никогда не подводил, в любой ситуации и в мрачном расположении он изрядно кушал. Но и в этом, между прочим, мог выразиться его протест — в поглощении одного, другого блюда, почти не поднимая головы, не участвуя в общем веселье.

А под конец случилось-таки выходящее из ряда вон, и как только он, Рогов, вынес! Часу уже, верно, в двенадцатом затеяли танцы: Шишкин, старец, которому давно пора было удалиться спать, так разошелся, что предложил танцевать у него в кабинете: там просторней, сказал, скатаем ковер. Молодые помялись для вида и ринулись в «святая святых» как орда. Ковер отбросили, сдвинули мебель, музыка грянула, замелькали в бурных ритмах пары.

Старший Шишкин остановился у дверного косяка. Рогов за ним наблюдал. У старика сделалось совсем детское выражение, блаженное и смущенное, как у ребенка, подсматривающего за взрослыми, опасающегося, что его могут в любой момент прогнать. Он улыбался. Улыбка выходила застенчивой и грустной: о чем он думал, что вспоминал? Он радовался. Радость просачивалась как бы сквозь пелену прожитого, в порыве встречном к ним, молодым. Полагал, вероятно, что они его не замечают, забыли о нем.

Но не забыли. Подруга именинницы, самая среди всех хорошенькая, подлетела, склонилась в шутливом поклоне: позвольте вас пригласить… Шишкин, на мгновение вроде растерявшись, усомнившись, все же решился, шагнул вперед, обнял свою партнершу. У Рогова вытянулось лицо. Старик танцевал со старомодной тщательностью, обходительностью, ныне забытой, и так умело, что остальные пары постепенно замирали, отходили — хотелось не танцевать, смотреть. Старший Шишкин со своей молодой партнершей одни остались в центре. На глазах у всех молодость возвращалась к нему — молодость далекая, никому больше из присутствующих не ведомая, и от чего-то вдруг защемило сердце.

Но не у Рогова. На его губах налипла обычная его ухмылка. Он клокотал, негодовал, зрелище ему представлялось нелепейшим, диким. Старик все границы перешел. Ну ладно бы согласился для смеха пройтись, но он танцевал, танцевал упоенно!

Да, он оставался мужчиной в свои сколько-то там лет, и пух клочковатый, седой остаток волос, стариковская уже сухость, хрупкость не нарушали впечатления мужественности. Он был таким, каким себя ощущал, не позволял себе другого, послабляющего, и в этом слышался как бы рокот мощной натуры, судьбы: молодые притихли, вникая, вслушиваясь.

И что потом началось! Шишкина наперебой приглашали, он отмахивался, смеялся, хотел от них удрать, они не давали. Рогов повернулся к жене.

— Все, — сказал, — хватит, уходим!

Это было в последний раз, когда они с Тоней посетили шишкинский дом. Дальше Тоня и Любка почти уже не общались.

— …Ну ты понимаешь, чтобы там ни было, а сейчас я обязана быть с Любкой рядом, — сказала Тоня. — Думаю, и ты приедешь?

Рогов кивнул. Смысла не имело возражать, только напортишь, можешь даже и поколебать свое влияние. Он знал, что для Тони оставались все еще правила, за которые она держалась с судорожной цепкостью: у Любки Шишкиной умер отец, все остальное не имело значения.

С утра Тоня уехала, а Рогов собрался к одиннадцати: подъезжая на троллейбусе, издали уже заметил толпу. Посторонние — определил сразу, но несорганизованные, по личной, как говорится, инициативе, пришли, значит, проводить в последний путь. У Рогова защекотало внутри: а я вот знал, был вхож и уж имею право… Попытался протиснуться, но люди стояли плотно, пришлось вместе со всеми выжидать.

Вместе со всеми вошел в зал… Поддавшись настроению общему, почувствовал робость, зябкость, взглянул и отвел взгляд от сцены, где на высоком постаменте, чуть наклонно стоял открытый гроб.

Вместе со всеми слушал речи коллег, друзей, соратников покойного и постепенно приходил в себя, осваивался.

Ну вот, размышлял, ничего не скажешь, прожил старик достойную жизнь. П о в е з л о. Да, совпало. События, обстановка, обстоятельства благоприятствовали. И мелькнуло с упреком уже неизвестно кому: теперь все не то и, видно, не дождаться. Ум умом, способности там, характер, но надо, чтобы еще именно  с о ш л о с ь. Тем вот выпало, — он изучал горстку сверстников покойного, вспоминающих пережитое, связанное с Шишкиным. Да, трудности, продолжал про себя, война, потери, но они-то и дали фору. Энергию, заряд, простор стратегический. А тут все мнешься, и жмут, наступают на пятки, с обидой мысленно проворчал. Старик же сумел и нигде не споткнулся, твердо прошагал сколько положено, и теперь его чествуют.

Да  к а к… Обвел взглядом зал, присутствующих, цветы, венки. И речи, чуть ли не искренние, почти и не пережимают. Точно дух старика удерживает от фальши, выдержки требует, как бы даже умной усмешки, с которой сам старик, бывало, острил, подкалывал. Иные обижались, а теперь вот, оказывается, понимали, ценили и знают, что другого такого уже не будет… Их, вспоминающих, говорящих, от траурной торжественности клонило, тянуло в сторону их молодости, общей со стариком, к бесстрашной дерзости, к риску, что тогда и не замечался, а после, казалось, утратил остроту, но снова ожил в них при прощании с умершим.

Повезло, подытожил Рогов. Старик хоть и скромничал, а главное-то себе исхлопотал — доброе имя. Теперь ему нечего опасаться, все завершено.

Рогов вдруг замер. Впервые он признался самому себе, что — да, завидует. Завидует умершему? Ну а что иное, кроме смерти, давало гарантию безопасности, защищенности от неожиданностей, подвохов, подсиживаний, каверз, которые он, Рогов, за свои годы уже устал в воображении своем предотвращать. И ничьи достоинства, успехи, победы действительно зависти у него не вызывали, потому что он умел, обучился везде находить оборотную сторону, подоплеку — умел низвергать. Ничья жизнь, а вот смерть…

До чего тошно, затосковал он, один, сам с собой, не смея, сознавая, что не посмеет никогда ни с кем подобным поделиться  т а к о й  завистью, где словно, в фокусе вобралось все предшествующее, весь он как есть, скорчившийся, съежившийся под неожиданно разгаданным напором собственной злобы.

Он плакал. Молча, скупо. «Рогов плачет», — кто-то шепнул. Плачет, — заметили и решили, что, возможно, были несправедливы к нему.

ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ

Ученик восьмого класса Володя Рябинкин уже привык, что незнакомые взрослые обращаются к нему на «вы». В двенадцать, когда его рост достиг ста восьмидесяти восьми сантиметров, его это вдруг перестало интересовать: в отличие от многих своих сверстников, школьной формы он не тяготился и являлся на уроки со стареньким, видавшим виды портфелем, тогда как большинство в классе обзавелись модными спортивными сумками.

«Возможно, это мой предельный рост, — говорил он в ответ на удивленно-восхищенно-завистливые взгляды. — Кажется, я уже притормозился».

На Новый год он получил в подарок от мамы электрическую бритву «Харьков». Голос его перестал срываться то вверх, то вниз и выровнялся в баритональном регистре.

Серыми продолговатыми глазами и тонким носом с горбинкой он походил на мать, а рот и подбородок у него были отцовские. С новым маминым мужем у него, естественно, не было общих черт, тем не менее отношения между ними сложились вполне дружеские. Впрочем, к новой папиной жене он тоже относился вполне благожелательно.

Чтобы никого не обидеть и во избежание путаницы, Володя всех называл по именам: маму — Мариной, папу — Игорем, маминого мужа — Колей, а папину жену — Валентиной.

Мама родила Володю рано, в девятнадцать лет, а в тридцать два у нее родился Антошка. Володя слышал, как мама говорила своим приятельницам, что только в зрелом возрасте можно по-настоящему оценить материнство и что не надо было бы ей Володьку спешить рожать: все его воспитание свелось к тому, что она постоянно выискивала, куда бы, кому бы его подбросить.

Какая мама была в девятнадцать, Володя, разумеется, не помнил, но и в тридцать она казалась молодой; правда, появились морщинки, но выражение лица, но голос — совсем девчоночий, и, когда она шла с Володей рядом, многие думали: брат и сестра.

Володя не смог бы сказать, в какой момент он вдруг увидел маму по-новому: не такой, чья власть безгранична и которую нельзя ослушаться, а той, кого можно легко обидеть, случайно причинить боль.

Мамин голос, очень высокий и звонкий, однажды показался чересчур оживленным: в тридцать лет все же следовало бы вести себя сдержаннее.

Мама чего-то не понимала: что, наверно, не надо бы было называть мужа всегда, и при посторонних тоже, Колькой и, выражая радость, шлепать его по плечу, а рассердившись, швырять на пол тарелку — хотя и не сервизную, простенькую.

Мама по натуре была очень общительной, а Коля, напротив, домоседом: он любил сидеть вечерами в кресле-качалке перед телевизором, но на экран не глядел. Когда мама его  б у д и л а, он улыбался смущенно, но Володя замечал не раз, что под улыбкой — скрытое недовольство.

Когда мама вышла за Колю замуж, она перестала носить каблуки, но часто, глядя на мужа, как бы удивленно восклицала: «Смотри-ка, а Володька выше тебя на полторы головы…»

Володин папа был рослый и веселый, общительный, как мама. Но вот ведь не ужились… Володе, когда они расстались, исполнилось четыре года.

Зато с Колей мама жила  с ч а с т л и в о. Когда Володя отправлялся к бабушке — со стороны папы, мама, с ревнивой требовательностью глядя ему в глаза, говорила: «Что бы там тебе ни плели, имей в виду — я счастлива, счастлива! У нас прекрасная семья. Коля — настоящий человек. Так что пусть  т а м  не беспокоятся».

У бабушки Володю вкусно, сытно кормили. Он ел и старался не замечать пристально-сочувствующих глаз. Неужели непонятно, что у него сейчас период интенсивного роста — поэтому он и ест с такой жадностью, а вовсе не оттого, что мама впроголодь его держит, что, мол, ей недосуг.

Уж что-что, а мама — прекрасная хозяйка. А ведь с рождением Антошки ей приходится тяжело: на будущий год пойдет мальчик в сад, тогда легче будет, а пока мама как белка крутится, хотя в школе ей в неделю оставили только семь часов.

— А почему ты вчера вечером не смог прийти? — спрашивала как ни в чем не бывало бабушка.

Володя, понимая прекрасно, что вопрос задан неспроста, отвечал спокойно, сдержанно:

— Вчера я остался с Антошкой.

— Скоро совсем в няньки заделаешься. А уроки, учиться когда?

— У меня пока что одна тройка — по физике. А мама в  к о и-т о  в е к и  из дома выбралась…

— А на прошлой неделе?

— На прошлой неделе я сам вызвался с Антошкой посидеть. Мне нравится с ним играть, он такой смешной…

Бабушка молча, печально на него глядела, а у Володи, как обычно, когда он замечал поражение взрослых, начинало щемить в груди: ему противно делалось от собственной правильности, от своих разумных, б л а г о р о д н ы х  слов.

Но ведь он не врал: он в самом деле с удовольствием возился с младшим братишкой и, если мама просила с Антошкой посидеть, не отказывался — не столько потому, что был примерным сыном, сколько оттого, что не видел в этом никаких особенных со своей стороны жертв.

Но когда пытался объяснить это бабушке, получалось все лживо, и бабушка сочувственно глядела на него. Он понимал бабушку — она переживала мамин и папин разлад и винила во всем невестку. Он понимал папу — с каким ревнивым вниманием он выслушивал все, что касалось нынешнего Володиного житья-бытья. Он понимал маму — ей хотелось доказать, что она достойна любви, счастья и что у нее это наконец получилось — да! Он понимал даже младшего своего братишку: младенцы, что бы там ни говорили, сознают свою беспомощность, и им это обидно — во всем зависеть от всех. Володя с Антошкой возился, играл с ним как равный — ни мама, никто вообще не умел так.

Все он понимал, только когда пытался выразить свои мысли, чувства словами, выходило не то, не так. Он усвоил выражения взрослых, но, когда ими пользовался, получалось как на маскараде — не по росту, чужой, нелепый костюм.

Он сам однажды это обнаружил, и казаться старше своих лет вдруг перестало быть интересным. Зато играть на ковре с Антошкой действительно было радостно: пожалуй, именно в эти минуты он становился сам собой.

Раньше он всегда стремился к обществу взрослых, с жадностью вслушивался, что они говорили, о чем. В последнее время, сам не зная почему, стал опасаться услышать, узнать то, что для него не предназначалось. Бывало, ему уши хотелось заткнуть — мама была такой доверчивой, такой беспечной: говоря по телефону, она не закрывала в комнату дверь — ее высокий голос, ее смех звенели по всей квартире.

Ему казалось, что любая новость, любая перемена грозит опасностью. А лицо его теперь выражало как бы дремотность, сонливость: он в самом деле постоянно хотел спать. «Это весна, — говорила мама. — Авитаминоз. Вполне естественно…»

Он выходил с Антошкой гулять. Братишка еще говорить не научился, и Володя не ощущал в разговоре никакой потребности. Они шли держась за руки молча — и молчание их было серьезным, наполненным, без какого-либо следа скуки или неловкости, как это случается у взрослых.

Володя не делал вида, он действительно чувствовал себя с братишкой на равных: ему нравилось лепить снежную бабу, нравилось бросать крошки хлеба воробьям — он целиком на этом сосредоточивался, и ничто его не отвлекало.

Хотя все же что-то в нем уже расщепилось: он наблюдал за собой, видел себя со стороны и сам себя оценивал.

По бульвару шли двое: ясельный возраст одного угадывался сразу, другой, в меховой шапке, в пальто, перешитом из тулупа, мог показаться уже взрослым — мог показаться даже молодым отцом. Володя забавлялся такими мыслями. Представить: он — отец, Антошка — его сынишка. Но тут он отвлекался, потому как Антошка норовил ступить в лужу, а в валенках без калош простуда была бы ему обеспечена. Володя сурово отчитывал младшего брата — ведь он нес за него ответственность. Ответственность — пожалуй, это теперь было для него наиболее ясное чувство.

Но можно ли было бы сказать, что, именно осознав ответственность, он почувствовал себя взрослее? Ну, не совсем. И даже скорее напротив…

Никогда раньше Володя не цеплялся так за сыновние свои обязанности: безропотно отправлялся в магазин за продуктами, или в химчистку, или в прачечную. Он выказывал невиданное послушание, и взрослые дивились на него. «Как же тебе повезло! — восклицали подруги мамы. — Ведь обычно в их возрасте ничего не допросишься. Как с цепи срываются. А тут…» Мама гордо, но в то же время с заметным недоумением отвечала: «А вот говорят, воспитание, воспитание… Пожалуйста, никто не воспитывал — сам вырос, можно сказать…»

А Володе просто было страшно: в булочной, в очередях он чувствовал себя куда уверенней, безопасней, чем в родном доме, где не спрячешься, где повсюду звенел высокий голос мамы.

Однажды он услышал ее разговор с подругой. Та сказала: «Пойми наконец, это главная твоя ценность — дети. И может быть, единственная». — «Единственная?» — переспросила мама. И по тону ее легко было догадаться, что она не готова, не хочет поверить — мол, т о л ь к о  дети, и  в с е.

Володя носил сорок третий размер обуви, тогда как муж мамы Коля — тридцать девятый. Когда они шли всей семьей по улице, Володя был самим большим и будто бы самым главным — он усмехался этой мысли про себя. А мама все время путалась: то обращалась с Володей как с маленьким, то вдруг как со взрослым, будто не помнила, сколько ему на самом деле лет.

И сам Володя тоже иной раз не помнил: то в голове все у него было ясно, просто, а то вдруг все перепутывалось.

Он знал, что некоторые его друзья-приятели неустанно и даже, можно сказать, с азартом высматривают недостатки в собственных родителях, вероятно рассчитывая, что, опровергнув авторитеты, добьются вольности, свободы — не подчиняемся, мол, никому. Володя не разделял подобные устремления. Ему хотелось порядка. Он ставил в передней свои ботинки очень ровно, пятка к пятке, носок к носку, но ему хотелось, чтобы  п о р я д о к  распространялся и дальше, вглубь — вовнутрь их семьи, на их взаимоотношения. И он бы не стал доискиваться до скрытых пружин, не стал бы ломать себе голову, разгадывая тайные чьи-то побуждения, — пусть бы все было просто, ясно, по правилам, к которым с детства приучали его.

Приучали — зачем? Зачем мама из всесильной, всезнающей превратилась в ту, что постоянно нуждается в снисхождении? Ей некогда, она спешит, она постоянно опаздывает — глядит на сына рассеянным взглядом и, кажется, не видит его. «Володя, за хлебом сбегаешь?» (Он в это время сидит делает уроки.) Но встает. Потому что уж очень неуверенный тон у мамы, точно она сама не знает, можно ли, нужно ли его о чем-то просить. И выражение лица расстроенное. Володе не нужно гадать, он и так знает: мама с Колей поссорились. Что ж, он встает…

Какой смысл подсматривать, подглядывать, и з у ч а т ь  недостатки родителей, когда они так очевидны, можно сказать, на поверхности? Ведь сами родители ничего не скрывают, не хотят, не умеют скрывать — и их жалко…

Но это не та жалость, что испытываешь, когда, к примеру, Антошка упадет, расшибется, заплачет, — жалость, от которой теплеет в груди. Нет, тут будто внутри у тебя что-то защемило и ноет, и саднит, и очень нехорошо, тошно. Жалеешь… Но при этом почему-то обидно за себя. Не хочешь их винить, и все же протест какой-то: ну что это, зачем? Странное, вообще, ощущение: л ю б и ш ь, но как бы слабеешь от этой любви. Все про каждого понимаешь, а вместе выходит, будто разламывает тебя на куски. Все вместе родные и все по отдельности. И ты один…

Самая любимая, наверно, — конечно! — мама. У нее челка густая, а глаза всегда либо удивленно-испуганные, либо радостные удивленно. И она все говорит, говорит… Потом вдруг: «А ты чего молчишь, Володька?» Улыбнешься — что отвечать-то! А она подозрительно: «Трудно с тобой. Все что-то скрываешь…»

А что скрывать-то? Придешь из школы, ботинки снимешь, поставишь в передней под вешалкой, ровненько, пятка к пятке, носок к носку, войдешь в комнату, взглянешь: все ясно. У них лица такие — все написано. Уйдешь к себе, дверь прикроешь. Но ведь мамин голос…

— Он две ночи не ночевал! — кричит она в телефон подруге. — Подробней? Подробней не могу, дети рядом. Подлец! Думает, если на мне два пацана, так я уже никуда не денусь. Посмотрим! Да господи, все такие… И бабы тоже, знаешь, хороши! Нет, это только при личной встрече. Сейчас не могу. Но ты понимаешь… Если бы не дети, я бы ему показала! Но ведь я прежде всего мать…

Володя подходит к братишке и заводит волчок: его гудение все же как-то заглушает мамин голос. Братишка смеется. Володя еще раз с силой выжимает красную металлическую ручку, вниз — вверх, вниз — вверх… Поднимает голову — мама стоит рядом.

— А что, если в кафе-мороженое нам смотаться, а? Что-то ужасно захотелось…

Володя — кому-то же надо проявить рассудительность — спрашивает:

— А Антошке можно?

— А мы ему сок дадим. Сок можно.

…В кафе холодно, они сидят за столиком в пальто. Антошка таращится во все стороны, Володя ковыряет ложечкой пломбир.

— Ну вот, — произносит с раздражением мама. — В кои-то веки хочешь устроить праздник, так куда там! Ни тебе поддержки, ни благодарности. Прекрасное было настроение, так испортили вконец!

Володя недоуменно поднимает глаза: хорошее настроение? Когда? Когда она по телефону говорила?

Он облизывает ложечку. Он занят одним: изо всех сил старается отвлечься от мысли, которая так и лезет в голову, — мама лжет. Настроение ей никто не портил. Ей не праздник был нужен, а только чтобы чем-нибудь заняться, спастись от своих обид.

Володя, сгорая от неловкости, продолжает улыбаться. Ему кажется, что его губы прилипли к деснам, а челюсть будто вставная. Он думает: какая же отвратительная у него, должно быть, улыбка.

Мама вздыхает: «Родные вы мои детишки. Вот только вы у меня и есть».

Расплачивается с официанткой, встает, идет между столиками, скашивает глаза в зеркало, подходит ближе и озабоченно пудрит нос.

…Учится Володя в общем прилично. И ему очень приятно, что на родительские собрания в школу приходит папа. Папа красивый, слегка уже седой, темноглазый. Он подъезжает к школе на своих «Жигулях». Почему-то так получилось, что, когда они с мамой разошлись, папа и  п о ш е л  в  г о р у. Коля, мамин муж, к успехам папы относится спокойно. Мама — нет. Она уверяет, что дело не в папиных способностях, а в  с в я з я х. Коля обрывает ее: «Перестань. Работящий мужик. И — везучий». Тогда мама обращает внимание уже на Колино, отнюдь не самое блестящее положение. Он отвечает ей в тон: «Да просто связи не те…»

Володе нравится идти по школьным коридорам рядом с папой. Тогда все преображается: привычное, будничное, надоевшее кажется праздничным. Весело, гулко, веско разносятся по пустому зданию школы их шаги: родительские собрания проходят по окончании уроков. Папа — их классная беседует с ним отдельно — очень серьезно, со вниманием расспрашивает об успеваемости сына. Володя стоит в стороне. Ему не надо вслушиваться, он все читает по лицам. Выражения лиц взрослых очень откровенны: считается, что это дети не умеют притворяться, — взрослые, может, и умеют, но то ли забывают, то ли думают, что им дозволено все.

Папа и классная смеются. Володя без труда угадывает, что этот их смех уже к нему не имеет отношения. Он слишком привык к классной, чтобы замечать ее молодость и привлекательность, но сейчас понимает: классная хорошенькая и молодая, папа тоже еще молод и хорош.

Это — ничего. Тут ничего нет особенного. Просто в обычае взрослых — вдруг отвлекаться от важного, нужного на пустяки. Володя ждет. Папа оборачивается, и в выражении его глаз мелькает что-то виноватое — Володя отмечает, но не позволяет себе на этом сосредоточиваться.

Получается, он постоянно одним занят: не углубляться, не обострять. Папа подходит, кладет на плечо сына руку, и Володя сжимает губы, чтобы не заскулить — восторженно, по-щенячьи, согреваясь до самого сердца теплом этой руки.

Они одеваются в школьной раздевалке и идут домой к папе. Папа принимает сына по-холостяцки, потому что жена его Валентина, как обычно, в командировке. Но папа уже, видно, привык обходиться один: Володе смешно наблюдать, как он хозяйничает, обвязавшись пестрым в оборочках фартуком. Валентина, с висящей на стене увеличенной, с размер плаката, фотографии, строго за ними следит.

Валентина умная, самостоятельная, доктор наук. К Володе она хорошо относится, но он рад бы, да не может не заметить, что улыбается она ему часто через силу. Мама так определила ситуацию: «Когда у женщины нет детей, существование ее не может быть полноценно!» Володя — опять же помимо воли — догадывается: ну не совсем так…

Валентина  о ч е н ь  л ю б и т  папу. Так любит, что старается сдерживаться, старается поглубже укрыть свою любовь. Ей это удается, и посторонние видят в ней одну строгость, одну властность и говорят, что папа у нее под каблуком. А она любит в папе не только то, что в нем сейчас есть, но и то, что может появиться, что когда-нибудь раскроется. Она папу воспитывает, она вообще из тех, кто все старается довести до высшего уровня, упрямо, увлеченно, пусть даже на это уйдет жизнь. И у нее очень зоркий глаз: она и Володю насквозь видит. И тоже, верно, хотела бы до  у р о в н я  его  д о в е с т и, но только прав у нее тут нет, нет возможности, — она не то что злится, она сама себе не нравится, что по отношению к Володе бессильна, беспомощна.

Кое-какие она, правда, попытки делала. В консерваторию Володю с собой брала на концерты; а там вроде никакого на него внимания не обращала, но, когда он переставал слушать и начинал разглядывать портреты великих композиторов, люстру, потолок, вдруг чувствовал на себе ее взгляд, очень строгий, осуждающий.

«Наверно, — размышлял Володя, — Валентина была бы хорошая мать…» Но дальше запрещал себе думать.

…Стыдно признаться, но в последнее время Володя почему-то начал ужасно уставать, буквально с ног к концу дня валиться. И даже не физически… У него голова гудела, мысли, как лягушки из пруда, выскакивали, а он все боялся, что чересчур далеко они запрыгнут, чересчур…

Вот и теперь: они сидели с папой на кухне, Володя притиснул с силой, до боли, к краю стола колени, рукой вцепился в табуретку — крепился, чтобы только папа не догадался, что он понимает больше, чем ему  с л е д у е т  понимать.

Папа задавал вопросы, но что отвечал Володя, не очень слушал, потому что в самих его вопросах уже был ответ.

— Как Коля, когда собирается защищаться? — И без паузы: — В их институте работенка — не бей лежачего, только и дел что свой личный уровень повышать, уж академиком стать можно было… Хороший парень, бездельник только. Они все, хорошие парни, — бездельники.

Володя слушал. Папа заваривал чай. Володя следил за ним во все глаза, чтобы только н е  д у м а т ь.

— Ну конечно, время свободное есть. В кино можно сходить, в гости — общение, общение, ведь как без него жить? И какая может быть любовь, когда за завтраком только и видишься? А кто о своей работе думает, тот эгоист. В раю зато хорошо было: там Адам и Ева всегда вместе… Только Еве тряпок модных не нужно было, и Адаму никаких забот… Да, кстати, мама говорила, шапка тебе зимняя нужна. Померь мою, чтобы я размер знал…

Володя вышел в переднюю, надел шапку и вернулся к папе, не взглянув в зеркало.

Конечно, это  е г о, Володин папа, но почему-то в папиной шапке ему нехорошо, будто чужое он взял и будто все время он просит чего-то, просит… Он знает, папе нравится делать подарки, но что-то Володе мешает, как раньше, как в детстве, их принимать. Он старается не вникать в причины, но новую, подаренную папой куртку не любит надевать. Почему — сам не знает. Куртка красивая, нарядная — а вот Коля и зимой, и весной, и осенью шестой год носит одно пальто.

Папа Володю никогда не ругает, они ведь вообще редко видятся. Папа — праздник. И для него Володя тоже праздник. А будни — это Коля. Он тоже Володю не ругает, хотя они живут вместе, все время друг у друга на глазах.

Коля в Володино воспитание не вмешивается. И Володя в их отношения с мамой тоже, конечно, не лезет. Но, бывает, только обменяются они взглядом, Володя с Колей, и оба все поняли.

Странно, но вот с Колей Володя радуется своей догадливости. Потому что, наверно, то, что он без слов понимает, ясно, просто, без подвохов каких бы то ни было. Володя и не боится. Коля как бы поддерживает его взглядом: мол, что тут такого, гляди…

А другие взрослые точно проговариваются и будто хотят заслонить от него что-то темное, мутное — и вдруг отступают, и он это видит, и страшно, потому что нельзя же было смотреть…

Папа, конечно, не хочет, чтобы Володя узнал, что он на самом деле думает о Коле, о маме. Считает, разумеется, недопустимым сына в такое посвящать. Он будто прижимает ладони к глазам Володи, ведет его куда-то, но вдруг пальцы расходятся — Володя  в и д и т, хочет зажмуриться, но поздно…

Папа спрашивает: «А на кого похож Антошка?» Володя хочет ответить: «На меня», но спохватывается, потому что понимает, что папе будет это неприятно. Не головой понимает, а как бы инстинктом, кожей чувствует. Взрослые очень ревнивы. Хотя что может вызвать их ревность, иной раз трудно предугадать.

«Взрослые больше дети, чем мы — дети», — сказал однажды Володя маме, и мама расхохоталась. А он уже испугался, что она обидится. Но сказал, потому что для него это было открытие, и оно его переполняло. Очень многое вместилось для него в эту фразу: его недоумение перед странностью поступков взрослых, и его к ним жалость, и страх его перед неожиданностями, которые в любой момент они могут ему преподнести, зависимость его от них и их собственная зависимость, неумение их разобраться в том, что даже дети видят ясным, простым.

Но когда он произнес эту фразу, ему было двенадцать. В четырнадцать он уже не мог бы сказать: «мы — дети». Но и «мы — взрослые» тоже не мог. И страшно делалось оттого, что, казалось, еще год пройдет и он только больше запутается. Получалось, будто его тащат вперед как на аркане, а он изо всех сил упирается, пятится назад…

Учреждение, где работала Валентина, находилось в центре города. Небольшой особняк, со всех сторон заставленный автомобилями. Тяжелая парадная дверь с трудом открывалась и выпускала людей пачками. Володя глядел на эту дверь, ждал.

Валентина вышла одна. Она и должна была так выйти, без спутников. Руки засунуты в карманы пальто, воротник поднят, выражение лица хмурое. Володе сразу понравилось, как она хмурится: погода паршивая, она устала — улыбаться с чего? Он подошел. Она сказала: «Привет». И зашагали рядом. «Тут на троллейбусе три остановки, — она спросила, — а может, пешком?» Он кивнул. Тогда она улыбнулась.

Она была старше мамы, ей было уже сорок два. Шла с непокрытой головой, негустые волосы вскоре намокли от дождя и слиплись. Нос заострился и покраснел. Кожа у Валентины была бледная, веснушчатая.

Она молчала. Но Володе было с ней интересно, даже вот так, молча идти. Почему-то, странно…

Он не понимал. И вдруг почувствовал, как ему хорошо, что он вот не понимает! Е щ е  не понимает, но скоро поймет — эту странность, эту сложность взрослого мира, где некрасивые, немолодые женщины оказываются вдруг интересны, и так вдруг легко, приятно бывает молчать, и самая паршивая погода оказывается неожиданно самой подходящей, и неизвестно, чем же все кончится, но почему-то не страшно, а весело и до чего интересно идти все дальше, дальше — куда?..

МЫ

Колосов встречал жену на вокзале. Сын семи лет стоял рядом, и Колосов, не сознавая, сдавил сильно его руку, когда из опустевшего уже вагона наконец вышла жена.

Сын вырвался, жена, нагнувшись, его поцеловала и с медленной улыбкой взглянула на Колосова. На ней было тяжелое, темное, не по погоде пальто, а лицо напудрено, верно, в спешке, перед самым прибытием.

— Ну как вы? — спросила. — Ничего, справились? Все в порядке?

— В порядке! — произнесли они с сыном почти одновременно и  в е с е л о, разом устыдившись самих себя. По крайней мере, так Колосову показалось, что сын чувствует то же, сходное и далекое от состояния его матери, догадываясь, что может этим ее обидеть. Но они действительно в ее отсутствие существовали вполне нормально, и даже ежедневное мытье посуды не стало столь уж тягостным обязательством.

— Рита вам звонила, принимала какое-то участие? А Огурцовы? — поинтересовалась жена.

— Да, и Рита, и Огурцовы, и Бортниковы, вообще все очень были внимательны, — тем же неприятным ему самому бодрым тоном подхватил Колосов и не сумел остановиться: — В субботу мы с Володей ходили в бассейн, а в воскресенье на даче у Огурцовых, — он ощутил взгляд жены, но продолжил, — опят набрали целое ведро, да, Володька?

— Ну, прекрасно, — проговорила жена и пошла быстрее, точно желая от них убежать.

Колосов понял свой промах, но почему-то возникло в нем не раскаяние, а упрямство. Чуть отстав, он посмотрел в затылок жены. Нехорошо, не по-доброму, он сам удивился своей недоброте. И он, и жена, что ли, друг от друга отвыкли? Три недели она отсутствовала, между ними что-то втиснулось, Колосов мог даже назвать  ч т о. Теперь от него ожидалось сочувствие и он был согласен, готовился, но вот ведь не получалось. Так, как надо бы, с болью. Он сам на себя злился и упорствовал в своей тупости. Это все оказалось тяжелее, чем он мог предположить.

Жена имела право негодовать и, конечно же, правом своим воспользовалась. Хотя молчала. Ни слова о важном они не произнесли, а уже разодрались, уже не простили друг другу непонимания.

«В такой момент!» — могла воскликнуть жена. «Да что я сделал, в чем провинился? — в ответном натиске произнес бы он. — Я хотел, собирался… ты меня подозреваешь в том, в чем я совершенно…»

Но она молчала, и он принял свою вину. Нагнал, обнял за плечи. Она порывисто, выгнув шею, к нему прижалась. Вот, совсем просто. Почему же сразу у него не вышло?

В квартире все было прибрано, чему жена равнодушно удивилась. То есть удивление свое выказала как бы по обязанности, по навыку  п р е ж н е й  жизни. «Молодцы», — коротко выдохнула и, как была в пальто, прошла в комнату.

Вернулась в тапочках, длинном халате. Колосов заметил, что поблекшим, осунувшимся лицом она стала особенно походить на своего отца: не с фотографии в темной рамочке, где он глазаст, крепок, молод, а на такого, каким уже Колосов его узнал — сходство вдруг обнаружилось разительное.

Поставив чайник на плиту, жена, чтобы чем-то себя, верно, занять, принялась перемывать посуду. Еще было слишком рано, чтобы отослать сына спать, а выставить его без предлога Колосов не решался. Не знал, раздражает или, напротив, размягчает жену детская болтовня, зато не сомневался, что, оставшись с ним наедине, она будет плакать.

Приехать ему не позволила. По междугороднему, чем ближе, тем хуже слышимость, и Колосов, через свист и треск, еле разобрал, что она ему втолковывает, но сам ее тон не оставлял вопросов: она решила, что ей так лучше, не надо, чтобы он был там с ней. Оставайтесь, мол, вместе с сыном дома, а мне не до вас теперь.

«Может, все же следовало приехать?» — еще раз совершенно уже бесполезно спросил себя Колосов. Жена села за стол напротив. Усталое, чужое, занемевшее лицо. Колосов подумал: скорей бы. Сын вышел, а жена все не плакала. Колосов попытался вообразить лицо мертвого тестя.

Хоронить близких ему еще не приходилось. Даже бабка по отцовской линии, девяностолетняя, все еще была жива, деда же и родителей матери он плохо помнил. А тесть жил вдалеке. Полтора часа самолетом, сутки поездом. Полдома с осевшим фундаментом, подгнившие переборки. О переезде в Москву тесть не хотел и думать.

Колосов привык к беспокойству жены, ее испугу при поздних телефонных звонках, и в тот раз, когда она, схватив трубку, побелев, закричала, поймал себя на мысли, что это уже было — не могло не быть.

Они жили дружно. За восемь лет так крепко приладились, что не тяготились, когда молчали, а говорили друг другу именно то, что хотелось сказать. Первоначальную свою влюбленность они до конца не изжили, но завязалось уже и более надежное, длительное; родственное душевное тепло. Оно давало свободу обходиться без ухищрений и для обоих являлось тайной гордостью. Хвастаться тут, они понимали, рискованно, ведь при осечке злорадная реакция обеспечена.

И Колосовы понапрасну окружающих не искушали, держались как самые что ни на есть обыкновенные, все в меру, и не красавцы, и не умники, и не уроды, и не дураки.

Счастливое это было свойство — не выделяться. Сам Колосов, его жена овладели им настолько, что уже не доставляло труда произносить фразы, мгновенно истаивавшие из сознания собеседников, никогда никого не вынуждали оборачиваться им вслед, безошибочно выбирали то, что признавалось самым распространенным — мебель в квартире, галстук, запах духов. Случалось иногда, что и сами они утрачивали друг для друга отличительные приметы, и, чтобы не обознаться, приходилось притормаживать, даже и ссориться иной раз, выяснять, что называется, отношения без серьезного повода, а скорее ради закреплений.

Жили они в районе новостроек, неподалеку от метро, где станции сооружали уже без «излишеств», а на месте пустырей втыкали прутики молодняка, предварительно вырубив сады, старые кряжистые деревья.

Колосов, как большинство его знакомых и незнакомых, трудился с ощущением, что завершит рабочую неделю воскресенье. Планов рождалось множество: пойти, к примеру, в гости или позвать гостей, сходить в кино или остаться у телевизора, прогуляться до парка с семьей или с газетами развалиться в мягком кресле. Предвкушение отпуска вызывало еще более сладостные мечты: воплощалось же, разумеется, то, что являлось для Колосова, как и для большинства, реальным.

Жена Колосова была идеальной спутницей своего мужа. Не возникало у нее таких интересов, таких желаний, которые он не мог бы удовлетворить. Шутки Колосова либо глубокомысленные его рассуждения не вызывали в ней той подозрительной, плохо скрытой издевки, что мелькает иной раз в глазах других жен. Кроме того, она обладала физической выносливостью, без которой трудно приходится современной женщине. Дотащить тюк белья в прачечную, а на обратном пути тяжеленную сумку с продуктами, забежать среди дня в парикмахерскую и вихрем оттуда вернуться не уличенной начальством, с вечера сготовить борщ, а чуть свет приняться за глажку, считаясь при всем том специалистом в области, скажем, кораблестроения, не представлялось ей, Тане, чем-то из ряда вон, что и соответствовало действительности.

Таня и сына родила, не прервав экзаменационной сессии. Ничего, конечно, особенного. Другое дело, что ей повезло несказанно: мальчик в яслях редко хворал.

Они с Колосовым обладали завидной организованностью, трезвостью. После свадьбы в положенный им трехдневный отгул затеяли и завершили собственноручно ремонт комнаты, что в ту пору имели. После переклейки обоев, побелки потолка валились на тахту и тут же засыпали, как и положено потрудившимся на славу работникам.

Иной раз нисколько не насмешничая, а вполне серьезно обсуждали они перспективы, откроющиеся перед ними после выхода на пенсию — вот тогда…

Таня давно считала себя взрослой, но, пожалуй, семилетний ее сын куда раньше повзрослел. Ведь для детства нужен простор, сумрак леса, снежные сугробы, утренний сизый дымок над рекой, застекленелый зеленоватый пруд, безмятежные лица родителей, — хоть изредка, чтобы набрать на всю дальнейшую жизнь мед души — детские воспоминания.

Таня понимала… Теперь, сидя в кухне за шатким столом и покачиваясь слегка из стороны в сторону, слышала то, что никто не слышал — как стонет, воет что-то в ней.

Права ли она была, что не позволила приехать мужу с сыном? Но тогда даже и не раздумывала: они ей сделались в тот момент не нужны. Нераздельность ее со своим горем не терпела ничьих вторжений, особенно же тех, с кем связывалось ее будущее, оскорбительное, казалось, самим своим фактом для того, кто существовать перестал. Поддержка близких — не есть ли тут лазейка, почти предательство умершего? Надо выстоять, испить до конца, и тогда, может быть, ему не так обидно, не так страшно уходить навечно. Я тоже одна, ты видишь, слышишь?

Таня сглотнула, у нее вырвался хриплый всхлип, принятый мужем за начало плача, но она закусила губу: ни себе, никому она не хотела давать облегчение.

Она не была завистлива, и мстительность злобная, кажется, прежде ее не посещала. И вот она ехала домой, разрушенная, обмякшая от задавленных судорожных рыданий, собравшихся в груди в удушающий ком, и видела только тех, кто представлялся ей отцовского возраста либо старше. «Почему? — говорила она себе мысленно. — Почему? Почему?! Ведь живут же…»

Но, уже выбираясь из вагона по узкому коридору в момент прибытия, поддавшись общей лихорадочной спешке, задела кого-то чемоданом, обернулась, взглянула глаза в глаза, и сердце оборвалось: виски, лоб и, главное, взгляд, скрывающий слабость за готовностью к самообороне и вместе с тем призывный, умоляющий — да, старость. Преувеличенные ее извинения, возможно, и смогли замаскировать тяжелое и оставшееся уже, верно, с ней навсегда раскаяние.

Обычно делясь с мужем всеми событиями, она вдруг утратила вкус к словам, чувствуя, что на сей раз они не принесут облегчения. То есть у нее слов и не было, их, ей казалось, не изобрели для выражений той пустоты, что внутри у нее образовалась. Само ее присутствие сейчас с мужем в кухне, устроенной с наивным старанием украсить хоть как-то городской скучный быт, не сознавалось ею как вполне реальное. Хотелось высвободиться, вырваться из тисков собственной памятливости, но с язвящей отчетливостью возвращалось все тоже: профиль отца, его высоченный лоб, запавшие потемневшие веки, а руки под покрывалом, будто нарочно, чтобы отнять у нее возможность последний раз их поцеловать — за то, что не сделала, не угадала в себе это желание при его жизни. Наказана. И еще, еще наказания ей будут за то, что не успела и не пыталась успеть. А прощать уже некому.

Вот когда мы действительно становимся взрослыми, когда уходят те, кто знали нас детьми. И сразу отлетает. Со смертью отца она, Таня, теперь не дочка, чьи шалости, ошибки, вины разделяются как бы и родителями, и ответственность тогда еще не столь тяжела. Отныне — все. Не подскажет, не отругает — как же мало она ценила отцовский гнев, из упрямства сопротивлялась, когда следовало благодарить. Теперь уже ни у кого не зайдется сердце от твоей глупости.

Слеза поползла по щеке — от жалости к себе. Неужели даже смерть самых близких не освобождает человека от его эгоизма, воспринимается как удар, нанесенный лично ему, и собственная боль все заслоняет?

А как отец уходил? Что чувствовал, что вспомнил, поборол ли страх или такое нельзя побороть? Услышал ли слова, что Таня шептала, когда он уже был без сознания, как врачи объясняли, но она не верила. А крик ее долетел до него? В тот миг он должен был понять  в с е, как поняла она, впервые за все прожитые совместно годы.

Очень важно. Вырвать у смерти то, что она по своей жестокости тоже готова с собой захватить. В этом ее злобность — окружить умирающего пустотой, невиданным еще, неиспытанным одиночеством, и вот туда надо прорваться, не дать запугать: она, Таня, сумела?

Хорошо, что ни мужа, ни сына рядом не было. Поэтому, может, и вытерпела, выстояла, что не к кому прислониться. Дождь мелкий, рыжая, комьями слипшаяся земля, глубокая, косо срезанная яма: старательно, неуклюже туда опустили гроб. Ей захотелось убежать, но она поняла, что от слабости может идти только медленно.

С удивлением оглядела стены, обклеенные обоями, занавески в оборках, сшитые по модной картинке. Лампа типа керосинки, за которой они с мужем выстояли двухчасовую очередь. Клеенку на стол привезла подруга из туристической поездки в Югославию — редкостный по щедрости дар. А гарнитур… словом, все тут являлось вехами их в целом благополучном, хотя и в рывках, в усилиях постоянных существовании. Но усилия-то сводились к чему? Чего это стоило, какова цена определялась?

Родительский дом, теперь обветшалый, когда-то, на Таниной памяти, начинался с запаха свежей стружки, и краска кое-где пузырилась, а лопнув, клеилась к пальцам. Появление новых вещей тоже сопровождалось оживлением, праздничностью. Помнились лица родных, когда втискивался высокий и боком еле в дверь протиснувшийся буфет с костяными желтоватыми, в форме катушек ручками. Его нелепость обнаруживалась тем резче, чем очевидней делалось, что прописан он тут навсегда. Сросся со стеной, щупальцами ухватился за стоящее подле кресло, а кресло в свою очередь приросло к потертому выцветшему ковру. Но и ковер, и то же кресло возникли однажды новенькими для живущих в ту пору людей. И вместе с людьми свое отжили.

Покупался арбуз, спело-малиновый, с искоркой, в серебристых прожилках. Сердцевинную мякоть без косточек, с рваными кружевными краями родители отдавали детям. У Тани горло сжалось. Сколько раз принимала она этот самый лакомый кусок, и тут тоже ее долг рос и рос, не возвращенный.

Зимой, укутанной, ее везли на санках. Небо в звездах, подступающий близко лес, разговоры родителей, идущих впереди, долетающие в обрывках и не связанные нисколько с ее еще младенческими глубинно-расплывчатыми ощущениями. Начало бесконечности, из которой, как лучом фонарика, выхватывались какие-то обрывки. Отчаянно напряженные, посветлевшие глаза отца, узнавшего, что кризис миновал, у дочки упала температура. «А вот вы, недотепы, прошли и не заметили!» — отец, крякнув, опускался на корточки, осторожно перочинным ножом срезал белый гриб, выпрямлялся с мальчишечьим торжеством. Осенняя бурая листва, истончившись, липла к ногам, горьковатый, волглый запах, жадно заглатываемый, першил в горле. Бесконечность длилась, не прерываемая ничем.

Наверно, случались и огорчения. Но в детстве умение радоваться мелочам еще преобладает над привычкой придираться, раниться от каждой мелочи. Вся последующая выносливость взрослых людей закладывается в их детской способности к радости. Без нее мы бы погибли. Твердим о своих огорчениях, забывая, что самое главное, спасительное для нас в сохранившихся с детских лет крупицах веселости.

Теперь казалось, что собственное детство и молодость родителей, соединившись, в слитности своей и дали ощущение счастья, высшей его точки, а дальше все пошло под уклон. Так каждый раз бывает, в каждом поколении? Но что получают от нас наши дети, что они будут с благодарностью потом вспоминать?

А как в пруду плескались, поскальзываясь на илистом дне, выбирались, схватившись за пук жестковатой травы, и тут сверху, с крутого обрыва, сваливался лохматый балованный дворняжка Мурзик, и в визге, в гвалте, в брызгах продолжалось купание. Отцу вода оказывалась по пояс, широкие плечи, загорелая, как у индейца, грудь, он щурился близоруко, и представлялся самым сильным, самым смелым — сравнивать с кем-то другим не приходило в голову.

Ушло в песок. Силы, молодость, жизнь. Но неужели они умирают, говоря нам, что все бессмысленно, бесполезно?

…Ни один ключ не подходил к ящику. Ни отвертка, ни нож с длинным лезвием не годились. А вроде замок был прост, и сам шкафчик неказист, обшарпан — что могло там храниться? Следовало вскрыть, потому что больше тайн не оставалось.

Хрустнули, расслоившись, щепки, но ящик все еще плотно сидел, точно сознательно сопротивляясь. И вот, наконец — неужели  э т о  отец берег, прятал от глаз домашних?

Развал, разор, дом перестал быть домом, распадался по частям. Вещи утрачивали привычное назначение, не выдержав переоценки: в люстре оказалось много недостающих подвесок, ножка дивана, не отодвигаемого много лет, подкосилась, треснула, как выяснилось. Пыль, паутина, сор обнаруживались повсюду как бы в отместку — вот вам, коли решились, посмели…

«Боже мой, к чему тогда? — думала с тоской Таня. — Если вместе с потерей близких утрачивается смысл всего, как же продолжать дальше? Постараться поскорее забыть? Само забудется? Но неужели такая жертва взимается ни за что? Смерть обязана хоть что-то дать взамен, пусть ценой мучительной боли.

Но что же я поняла, что мне открылось? — спрашивала себя Таня. — И кто вообще способен примирить, срастить такие противоположности, как жизнь и смерть? Но ведь сама их близость, извечная парность вынуждает задумываться, а не шарахаться в сторону. Смерть дорогого человека вплавляется в сознание живущих, а значит, получает уже иной знак, подвергается развитию, изменчивости именно как живое. То есть становится частью существования живых, условием их жизни — и в этом может быть единственный способ преодоления знобливого жуткого холода?»

— Все же зря я тебя, послушал, не приехал, — услышала Таня голос мужа.

— Нет, — заставила она себя ответить. — Правильно. Я потом отойду и смогу тебе все рассказать, что не знаешь, не видел. Может, тогда и мне самой что-то яснее сделается. Пока все как в дыму. Но я не хочу, не имею права, чтобы просто рассеялось и легче мне стало. Это не сон. Я теперь другая, обязана быть другой.

Муж кивнул, соглашаясь, поспешно.

— И еще я не хочу, — Таня продолжила, — чтобы кто-то из нас с тобой оставил другого в растерянности… ну… — она не нашла сразу слов, — надо успеть понять, объяснить друг другу, не оказаться застигнутым врасплох, в раскаянии от собственной тупости. Только не знаю, возможно ли это, — закончила она с сомнением.

Муж слушал, боясь, вероятно, неверным словом задеть.

— Вот сейчас я готова, — снова заговорила Таня, — чувствую, догадываясь, но могу потом растерять. Так, верно, человек устроен, только через боль до него и доходит важное. И я, повторяю, готова что-то сейчас схватить, самое существо, но мне мешает… Я дура, эгоистка… — от слез не сумела она договорить.

Ей стало стыдно — за себя, за жизнь их с мужем, за их отношения друг к другу и к сыну, за мелочное, лживое, неправедное, что они совершали чуть ли не на каждом шагу, и надо бы было, чтобы эти слезы увидел отец, понял их как обещание.

На столе стояла банка сгущенки, Таня автоматически погрузила в нее ложку, и тут же всплыло: любимое лакомство отца. В тысячекратном повторении движение его руки, с застенчивостью, и в этом пустяке, подтверждая деликатность его натуры, придвигающей к себе банку и через мгновение вновь возвращающей ее на середину стола. В его детстве и сахар считался деликатесом, но с тех голодных пор совсем не жадность, а скорее горделивое равнодушие к еде его отличало. Что на тарелку положат, то и ест. Мужское, благородное: правила в быту устанавливает и вершит женщина, жена.

Как содрогание — все эти памятью возвращенные отцовские привычки. Хотя привычками, если перечислять, он скупо обзаводился. Было, верно, не до того.

— Я фотографии привезла, — сказала Таня. — Потом покажу.

— Покажи сейчас, — муж попросил, и она, неожиданно для себя, обрадовалась, согрелась его интересом.

Это тоже оказалось мукой. Когда в ящике, из рваных конвертов высыпались фотографии. И снова чувство вины — за небрежность отца к самому себе, к своей жизни. Небрежность, вызванную как бы его неверием в отношение к нему детей, будто заставил он себя заведомо примириться с их безразличием, нелюбопытством.

Тон выцвел, порыжел, углы кое-где заломлены. Без дат, без подписей — ворох бесценностей, сохранившихся случайно. И от каждой той давней отцовской улыбки, усмешки, скрытой в углах длинных губ, — кол вбивался в грудь. Любительские, размытые, порой и не в фокусе снимки, но какой же живой трепет в них, притягательный, властный: эпоха.

В гимнастерке, остриженный, юный, жалостный, отец супился в объектив, силясь, верно, в первую очередь самому себе внушить впечатление бравости. Год 41-й. И — резко возмужавшее, обрезанное худобой его лицо — прошло два года. А в групповых снимках, когда война в будни переросла, нарочито мирные позы солдат, бесшабашность наигранная подтверждали, как ждали, как мечтали они о победе, о мире.

— А это бабушка, — Таня показала. — И папа у нее на руках. Правда, похож на нашего Володьку?

Сходство, Колосов про себя решил, довольно-таки относительное, но и в нем дрогнуло: время крутанулось вспять, десятилетия проскочили, и подумалось как о немыслимом, несправедливейшем, что этот глазастый, в нарядной матроске мальчуган, прижимающийся щекой к щеке матери, недавно умер.

— А ты свою бабушку помнишь? — Колосов спросил, чувствуя, что расспросы его нужны жене, нужны сейчас им обоим.

— Нет, — Таня ответила. — Мне год был, когда она умерла. Мама рассказывала, что впервые увидела тогда папу плачущим, и так безутешно, что ей стало страшно за него. И еще она говорила, что с бабушкой не ладила, тяжелый у той был характер, но папа не вмешивался, и только потом мама поняла, какая это для него была боль, их разлады.

— А в каком возрасте бабушка умерла?

— Что-то рано, в сорок с чем-то, около пятидесяти.

— Погоди. — Колосов, любивший ясность, остановил жену. — Если тебе исполнился год, Сергею Антоновичу, значит, тридцать четыре, во сколько же бабушка его родила? Ведь встретились они с твоим дедом в гражданскую, она тифом болела, дед ее выходил и…

— И что? — Таня произнесла вроде с раздражением.

— Да интересно. Сколько им было, когда они в отряде оказались… ну даже для сравнения. Как, под влиянием чего люди формировались, да так рано, отчего изменялись их взгляды, в каком окружении…

— Бабушка в гимназии не доучилась, потому что, кажется, разорилась ее семья, и она пошла работать, — Таня замялась, — не помню куда… И когда это случилось, тоже не помню, — закончила жестко.

— Жаль! — Колосов вздохнул. — Ведь Сергей Антонович часто рассказывал, он своей матерью гордился. Представляю, характер у нее был действительно не самый покладистый, но как иначе? Девчонкой еще листовки распространяла, жила по подложному паспорту, попала в охранку…

— Ну это и я знаю, — перебила ревниво Таня. — Она и большее сумела. Перед войной уже, папа в институте учился, так она тоже решила поступать, получить высшее образование. Сдала экзамены, но запретила папе ее встречать, стеснялась взрослого сына перед сокурсниками. А действительно, сколько же ей тогда было? Надо же, хватило воли, смелости заново как бы все начать!

— Да и я про то же. Хочется точно знать, конкретно. Вроде и не так уж важны даты, цифры, а потом… — он взглянул на жену.

— Так ты тоже присутствовал, тоже слушал папины рассказы!

Замолчали. В уме промелькнуло: как накрывали на стол или со стола убирали, раскрывали окна, телевизор кто-то включал, то, се, Танин же отец, по старческой, предполагалось, медлительности, оставался сидеть за столом на своем месте, переживая, быть может, высказанное уже не раз, а иногда и продолжал рассказывать, не замечая, что не слушают либо притворяются, боясь обидеть, но не умея собственной суетности, поверхностности преодолеть. Легко прощали себя, считая, что снисходительность проявляют к склонности пожилых к повторениям.

«Какие же мы… — подумал с упреком Колосов. — Собственной биографией не обзавелись и чужую сберечь не умеем». Он все еще держал в руках бледно-коричневую фотографию на толстом картонном паспарту с золоченой виньеткой, овальной печатью с фамилией фотографа. Молодая женщина и мальчик глядели на своих потомков долгим, испытующим взглядом.

— Надо утром Володе показать, — Колосов сказал.

Его будто толкнуло. А что он знает, помнит о  с в о и х  корнях? Дядья и тетки, вовсе жидкая, из путаных семейных связей далекая родня, горохом рассыпанная и в Замоскворечье, и в Сибири, и по Кубани-реке, и в Ленинграде, где-то в закоулках старых коммунальных квартир. В одной из них Колосов-школьник пил чай за круглым столом под атласным выцветшим с кистями абажуром, и пахло слабо, щекотно гербарием, в альбоме же, крытом малиновым плюшем, разглядывал такие же бледно-коричневые фотографии женщин в рюшах, шляпах корзинами, мужчин в сюртуках, косоворотках, черкесках с газырями, и только теперь вдруг вспомнил, как обжигали их взгляды, направленные по приказу фотографа, укрытого с головой, приникшего к аппарату на треногом штативе, — их взгляды, пробившие броню времени, спрашивавшие с тех, кто родился после них.

«Что я знаю?» — Колосов мысленно произнес с беспокойством. Тоска от сознания своей неблагодарности вошла в него, как бы отозвавшись на тоску жены. Он принял ее заряд, как это и случается с людьми родными. Хотя мысленно он был далеко. В полумраке комнаты, где на кровати со множеством подушек, с пугающим величием, как бы даже отвесно полулежала старуха. Говорили шепотом. «Подведите ко мне Петрушу», — проскрипело непохожее на человеческий голос, и Колосов, задавленный непонятным, страшным, упустил, что его-то и зовут, не догадался, и когда его подвели, подтолкнули к самой кровати, и сразу же, показалось, оттянули назад: он даже не заметил, поглядела ли на него старуха, не почувствовал ее взгляда, так, верно, сделалась уже слаба эта отлетающая жизнь.

«Подведите. Петрушу», — она прощалась. Она знала, что вот он, маленький, живет и ему предстоит жить, а он не знал о ней ничего и не взволновался и после не приник к тайне ее существования. Мама маминой мамы — так ведь? Но никак, ничем не зацепился. Какое это должно быть разочарование для них, что мы не помним, не интересуемся — какое разочарование, если бы они узнали.

«А мы?» — Колосова изнутри царапнуло. Такое уж, видно, у человека устройство — понимать только через самого себя. Но, по крайней мере, обернуть надо эту черту для обретения большего мужества, большего благородства. От нас — к ним. Нам предстоит то, что с ними уже случилось. И как их жизни, так и их смерти не просто череда обрывов, да? Разве только долг перед будущим для живущих важен? А долг перед прошлым, перед умершими? Он даже больше, шире, обоснованней. Ведь те, кто жил когда-то, продолжаются в нас. Хоть капелькой, хоть частицей застревает: родители в детях, родители в детях, родители в детях… Начисто никто не исчезает. Мы — они. Но что за глупость, что за непростительная подлая глупость так плохо себя самих знать, так мало о себе самих помнить!

Поэтому, вот поэтому мы бедны, безлики, тусклы, и интересы наши чахлые, поистине толпа неразличимых теней — мы, а не они, если забываем тех, кто нам предшествовал. Вот от них и надо черпать богатство, чтобы было что детям своим отдавать.

Колосов снова потянулся к фотографии женщины и ребенка.

— Ты права, — посмотрел на жену. — Наш Володька удивительно напоминает Сергея Антоновича. Прямо вылитый дед.

— Правда? — обрадованно переспросила жена. — Тебе тоже так кажется? А я, знаешь, раньше не замечала, а вот теперь гляжу — тот же лоб, брови, форма носа… Вот теперь… — у нее задрожал подбородок.

— И ты тоже очень похожа на своего отца, — Колосов гладил ее руку. — Когда ты вернулась, увидел, но еще не сообразил…

ШУРА И НАСТЕНЬКА

1

Это было давно, в конце сороковых годов. Город пополнился тогда одинокими женщинами, девушками, приехавшими из послевоенных деревень: многие из них устремились на заводы, на стройки, ну а некоторые шли устраиваться в дома, нянчить чужих детей, варить обед, убирать чужие квартиры.

Шуре, можно сказать, повезло. Она сразу попала к хорошим людям, супругам, еще молодым, у которых была трехлетняя дочка.

Муж — обычный муж — все больше отсутствовал, обращался к Шуре с неизменным «пожалуйста» и «спасибо», и лицо у него было постоянно усталое, а глаза с красноватой воспаленной каймой: он, как и многие в те годы, работал ночами.

Жена его, Шурина хозяйка, насиделась дома с ребенком и теперь рвалась служить, а потому так счастлива была появлению Шуры — будет наконец с кем оставить дочку Настеньку.

А Настенька была маленькая, тощая, хотя родители ее жили хорошо, дополнительные пайки получали. И всегда из носу у нее текло, и губы в лихорадке, вообще заморыш: Шура ее жалела.

Но вот удивительно — кроха, а характер такой, что и не подступишься. С хозяйкой, Еленой Дмитриевной, Шура сразу поладила, с хозяином — ну с тем и вовсе просто: что дадут, то и ест, улыбается рассеянно, кивает; но зато трехлетняя Настенька ни в отца и ни в мать, видно, пошла. Насупленная: сидит молча и глядит в угол. Шура с ней заговаривать пробовала — молчит. Выйдут гулять — Шура Настеньку крепко держит, но сквозь варежку розовую никакого к ней в руку точно и не идет тепла: будто не девочку живую ведет, а куклу.

Дети в сквере играют все вместе, а Настенька опять насуплена, опять одна. Шуре и обидно за нее, и готова уже вот-вот рассердиться: шлепнула бы пару раз — иди, играй, да если бы была своя…

Ну а так… Шура Настеньку купала, кормила, одевала, целыми днями они были вдвоем. Родители придут, перед сном поцелуют дочку, а иной раз и вообще появляются, когда Настенька уже давно спит.

Так и жили, дни, месяцы. Шура с каждой получки обновку себе покупала: из деревни приехала, совсем, можно сказать, голая была. А теперь, как выходной, ходила по магазинам, облюбовывала, высматривала, а про завтрашний день вроде и думать ничего не хотела. Была она, тогда говорили, темная, хотя от природы, наверно, и не глупа.

И с чудесными густыми золотистыми волосами. Хозяйка, женщина понимающая, восхищалась: «Ах, Шура, какие у вас волосы!..» А та только отмахивалась: заплетет их туго-туго в косу и под платок запихнет. Круглолица, с ямочками на щеках, со вздернутым носом — известный русский тип. И смешлива, и вроде вполне всем довольна, а одна-одинешенька на свете. Только тетка осталась, сквалыга: комнату в Москве имела, а племянницу вот родную не пустила к себе.

Шуре в то время пошел уже двадцать третий год, и должна была бы она, казалось, о будущем своем подумать. Но нет, не думала. Удовлетворилась, получалось, вполне существованием при чужом доме, с чужим ребенком, радуясь, что сыта и в тепле, — и, чтобы это понять, надо знать, ч е г о  она, Шура, перед тем натерпелась, как наголодалась и намерзлась, и время, конечно, должно было пройти, чтобы она отошла, — и немалое время.

Впрочем, восстанавливалась Шура быстро. Что и говорить, молодой организм. И ей нравилась чистота, она прямо-таки удовольствие получала, выдраивая, блеск наводя на чужие вещи; а, собственно, она и не задумывалась, что все это — не ее.

Убиралась и пела песни. Настенька, немного подросшая, слушала, не сводя с Шуры зеленоватых, не по возрасту серьезных глаз. От вечных простуд и лихорадок Шура ее выходила. Родители, конечно, были довольны. Ну а Настенька — она теперь сама вцеплялась Шуре в руку, когда они выходили гулять.

На улице, да уже и в доме ощущалась ранняя мартовская весна. И в щель раскрытой форточки проникал ее запах и солнечный трепещущий свет, и Шура говорила: «Дыши, Настенька» — и сама втягивала ноздрями этот удивительно свежий, острый, странно тревожащий весенний дух.

У Шуры были теперь шнурованные ботинки с серой, под мех, опушкой — парадные, и солидное зимнее пальто с воротником «кролик под котик», и такая же шапочка, а не как раньше — грубый серый платок.

Шла во всех этих обновках, жмурясь на солнце, по мартовской весенней Москве, улыбаясь чему-то полными, слегка, казалось, расплющенными губами, а рядом, вцепившись ей в руку, семенила Настенька.

Однажды какой-то мужчина, которого, впрочем, Шура встречала у сквера уже не раз, сказал: «Какая милая у вас дочка». И Шура, не замедляя шага, не останавливаясь ни на мгновение, ему улыбнулась. Но хотя они очень быстро прошли, Настенька успела обернуться, выдернулась из-под Шуриной руки и крикнула мужчине вдогонку: «Я не дочка!» А Шура, сама не сознавая, что делает, вдруг больно дернула девочку и шлепнула ее со злостью — это было настолько неожиданно, что Настенька даже забыла заплакать и худенькое ее личико еще больше, казалось, вытянулось от удивления.

Но и сама Шура была не меньше удивлена. Пожалуй, даже слово «удивление» не очень тут и подходит. Она была ошарашена, она была в отчаянии! Она сама не понимала, что на нее нашло. Но смутная догадка, что произошло это не случайно, что что-то подспудное, тайное нагнетается в ней, о чем она еще сама не имеет представления, мешало этот эпизод забыть. Наверно, то был какой-то зловеще-таинственный сигнал — предвестник будущих событий. И хотя Шура старалась выбросить это из головы, забыть, тем не менее она теперь чего-то ждала и не могла скрыть от себя свое ожидание…

2

Ей исполнилось двадцать четыре, как вдруг неожиданно умерла тетка. А ведь еще с неделю назад двадцатку пожадничала Шуре одолжить — вот она, жизнь!.. Но Шура плакала совершенно искренне над теткиным гробом, плакала, как плачут простые люди над покойником, каким бы он ни был при жизни, когда слезы вызваны и страхом перед смертью, и своеобразным уважением к ней, и причитанья, вздохи эти приносят почему-то облегчение: может, оттого, что считаешь выполненным свой долг…

Словом, Шура оплакивала свою тетку так, что опухла. И до ее сознания даже не сразу дошло перешептывание соседей, что комнату свою покойница оставила племяннице, что теперь она, Шура, единственная наследница тут.

И она зарыдала еще громче, когда узнала во всех подробностях о предсмертных хлопотах своей тетки; как вот она, такая, казалось, сквалыга, а позаботилась о родной племяннице, ничего ей о том не говоря.

И вот зачем, значит, понадобился тетке Шурин паспорт! Вот зачем узнавала она телефон хозяйки, Елены Дмитриевны, — вела, оказывается, с ней тайные переговоры, чтобы преподнести Шуре сюрприз, дорогой подарок — только в ту пору, когда самой дарительницы уже не будет в живых.

А Шура, глупая, и не думала, не подозревала!

Зажав ладонью рот, она уходила рыдать на кухню. И не слышала, как входила к ней Настенька, пыталась слабыми пальчиками отнять руки Шуры от распухшего лица — ничего она не слышала и не видела, не хотела тогда видеть.

Но прошло время, и она успокоилась. Состоялся у нее с хозяйкой разговор. «Вы, Елена Дмитриевна, не беспокойтесь, — сказала она, глядя в лицо хозяйке. — Пусть у меня теперь и комната, но я от вас не уйду. Совсем ведь одинокая осталась… В выходной буду туда, на Плющиху, ездить, а так у вас, хорошо?» И, не дожидаясь ответа, пошла на кухню к кипящим кастрюлям.

Она как-то вдруг посерьезнела, повзрослела. Будто смерть тетки, недоброй при жизни, неласковой, отразилась в ее душе глубже, резче, чем прежние, казалось бы, куда более тяжелые потери. А может, просто пришел час осознать все, что она, Шура, вообще пережила, настало время о прошлом и о будущем задуматься — и вот она, рослая, статная, взглянула на самое себя, и меж светлых бровей залегла у нее на переносье морщинка…

Она словно к чему-то готовилась — так вела себя, так глядела, выжидательно, строго. Но не допускала в себе нетерпения, суеты. Ей казалось: у каждого человека своя судьба — и, когда надо, о н о  придет, дозовется. Ни убежать, ни спрятаться от  э т о г о  нельзя.

И вот дождалась… И хотя считала себя вполне готовой, испугалась, смутилась — куда легче, выходило, просто ждать и оттягивать срок свершения, решения всей жизни. Но страшно было и упустить, выронить уже из своих рук возможное счастье — ведь когда еще раз придет твой черед, разве знаешь?

И еще испытание: признаться вслух о случившемся как о реальном конкретном факте, хотя самой-то все пока кажется даже несбыточным.

…Шура все выбирала момент. И вот, когда хозяина не было дома, а хозяйка собиралась ванну принять, она, спросив, как обычно, что готовить на завтрак, помедлила в дверях: «Елена Дмитриевна, а я выхожу замуж».

И так просто, легко это получилось, что она улыбнулась с облегчением, увидев себя как бы со стороны: молодую, здоровую, любящую и любимую, и впереди столько радостей — свой дом, своя семья, свои дети…

Неожиданно она осознала разницу: чужое — свое. И что прошлая ее жизнь была только лишь подготовкой: в ней все тогда лишь дремало, хотя она думала, что жила. Все прожитые двадцать пять лет спрессовались точно в одно мгновение, и вот только теперь она начинает дышать, видеть, что вокруг.

Елена Дмитриевна, ее хозяйка, почти что сверстница, но уже жена, мать, уже нашедшая свою женскую судьбу и в ней определившаяся, смотрела на Шуру, как смотрят те, кто уже любил, на новую зарождающуюся любовь, — с неосознанной даже, может быть, завистью, вспоминая себя в ту пору и завидуя уже отчетливо той, прежней, себе.

Но, впрочем, все это проходит мгновением, и быстро восстанавливаешься ты нынешняя и нынешний твой жизненный опыт, дающий тебе, как ты думаешь, преимущества, и спрашиваешь уже не без снисходительности:

— Ну и кто же он, Шура, ваш будущий муж?

— Он…

Шура присела сбоку на валик дивана, взглянула серыми глазами куда-то вдаль:

— Он инженер… Но временно не работает. У него нет пока в Москве прописки. Когда мы поженимся и будем жить на Плющихе, он станет подыскивать работу. Зачем спешить — не в дворники же ему идти с высшим-то образованием! — И гордо: — У меня сбережения есть, протянем. И пусть найдет себе работу по сердцу. — Помолчала. — Он знаете какой…

— Он фронтовик? — спросила хозяйка.

— Наверно, — несмело ответила Шура. И тверже: — Конечно, фронтовик — ему тридцать шесть лет.

— И не был женат? Или разведен? Или…

— Да не знаю я, не знаю! — сердито и весело одновременно отмахнулась Шура. — Он! — воскликнула она громко и снова, почти шепотом: — Он…

Хозяйка молча на нее смотрела.

— Ну что же, — сказала наконец, — что ж,Шура. Раз вы решили…

— Да! — не дав ей закончить, Шура вскочила, обхватила себя руками за плечи. — Да!..

3

Может, прошли только месяцы, а может, и год, и годы — неважно сколько, потому что иной раз жизнь так ровно, плавно движется и так бедна событиями, что получается как в поезде, когда в окнах все тот же пейзаж, ощущение, что стоишь на месте. А бывает, то то, то другое, и все сразу, и вот уже захлебываешься в этой лавине и чувствуешь — нет больше сил, только бы дали передохнуть — иначе не выжить.

Словом, для одних то же самое время так воспринимается, а для других совсем иначе.

Для семьи, где раньше жила в домработницах Шура, показателем прошедших лет была дочь Настенька, взрослевшая, умневшая, превратившаяся теперь в подростка. И она сидела, как часто бывало, одна дома, читала книжки, когда в передней раздался звонок, пробудивший ее от мечтаний к реальности.

Настенька сползла с дивана, нехотя пошла в коридор, забыв опять, как велела мама, спросить: «Кто там?» Открыла дверь и увидела на пороге незнакомую женщину.

— Настенька, — сказала женщина, — здравствуй…

— Здравствуйте, — ответила Настенька. — А ни мамы, ни папы нет. — Но так как женщина молча продолжала на нее смотреть, предложила: — Заходите?..

Женщина вошла, сняла тяжелое, какого-то мужского покроя пальто, размотала платок, под которым оказалась еще полотняная в синий горошек косыночка, плотно облегавшая голову и низко спущенная на лоб.

А лицо у женщины было широкое, и не поймешь, старое или молодое, безбровое, безресничное, и все в каких-то красных вмятинах, точно в шрамах.

Она все так же непонятно-пристально разглядывала Настеньку. Потом вздохнула, улыбнулась безгубым ртом:

— Ну что, Настенька, не узнаешь?

И, не дождавшись ответа, присела на низкую табуретку у вешалки и вдруг заплакала, да так отчаянно, горько, что Настенька отшатнулась, отпрянула и захотелось ей куда-то убежать.

— Да Шура я, Шура!

Женщина отняла от лица руки, но оно по-прежнему оставалось чужим, не знакомым для Настеньки. Настенька пробормотала:

— Скоро мама должна прийти…

4

Разговор между мамой и Шурой состоялся, конечно, наедине. О завершении его Настенька узнала по Шуриным уже усталым всхлипываниям, по приближающимся голосам, а потом мама вошла к ней в комнату и сказала, что Шура опять будет с ними жить, но что пока она неважно себя чувствует, сильное потрясение пережила, и теперь у нее иногда бывает… Мама замялась, подыскивая слова. «Но это ничего, — шепотом успокоила она Настеньку, — не опасно…»

Настенька умела подавлять в себе любопытство и решила дождаться, когда Шура заговорит с ней сама, — и ей не пришлось долго томиться.

Без вступлений, будто продолжая начатую фразу, наливая Настеньке в тарелку борщ, Шура внезапно произнесла:

— А он меня толкнул под трамвай.

Потом села за стол напротив и, не спуская взгляда с Настенькиного лица:

— Он, когда понял, что я все знаю, решил меня со свету сжить. Но я тоже смекнула, бросилась вон из комнаты — лифт занят, я по лестнице, а  о н  з а  м н о й. Осень, холодно, а я в одном платье — на улицу. А  о н  з а  м н о й. Бегу, задыхаюсь, хочу крикнуть: «Помогите, люди!» — а голос пропал, ничего не могу. А  о н  з а  м н о й. Трамвай, вижу, подходит. На подножку уже вскочила, а  о н  у ж е  н а г о н я е т. Вот еще шаг, да вдруг нога оскользнулась — и  о н  р я д о м. А потом… Потом уже в больнице очнулась. Профессор «чудом» меня называл, из кусочков, говорит, сшивать пришлось. И выжила. И живу. Только все теперь не мое, видишь, тело, руки, ноги, лицо — все теперь не мое, из кусочков сшитое. Но живу. Видишь, Настенька, живу. А ему, злодею, ничего не сделалось. Гад, вывернулся. Сумел доказать, что его у трамвая будто бы и не было, — ну ты представляешь! Будто я ненормальная стала и все это придумала сама. Будто он еще раньше со мной расстался я жил в другом месте. А я, говорит, все это со зла, оттого, что он, мол, сказал, что жить со мной больше не будет. Ну представляешь! А ничего он не говорил, я сама дозналась. Ему комната моя была нужна, а чтоб меня со свету сжить… Ах, ду-ура-а я!

Она вдруг застонала, схватилась руками за голову, плотно обвязанную косынкой в горошек.

— А помнишь, Настенька, какие у меня волосы-то были? Мама твоя все хвалила… Так нет у меня теперь их! Все обрили, одни шрамы остались.

И опять она застонала, точно у нее уже не находилось слов.

— Настенька, — она вдруг улыбнулась, покорно, страдальчески, — а ведь я его любила… Любила — ах как… — И мрачно, мстительно: — А ему комната, оказывается, была моя нужна, комната… — И снова другим тоном, наставительно: — Ты вот, Настенька, говорю тебе, не люби, не делай себя несчастной. Пусть тебя любят — ведь так тоже бывает! Давай себя любить, но сама…

5

А дальше годы понеслись и вовсе, казалось, неприметно. Теперь они жили все вместе — хозяин, хозяйка, Шура, Настенька — и не замечали друг в друге особых перемен. А посторонние разве скажут: «Как вы постарели, Елена Дмитриевна!» Хотя о Настеньке, правда, говорили: «Как она у вас выросла!»

Да и сама Настенька замечала в себе перемены. Происходили они как-то скачками. Вот взглянет в зеркало и удивится: другая. Еще раз взглянет: опять не та, что раньше была. Будто кто-то ее поторапливал: давай, давай, взрослей, меняйся. А она не хотела, она упиралась, ей, как и раньше, прежней своей привычной жизнью хотелось жить.

Она, вообще-то говоря, сама не знала, чего боится. Может, просто для некоторых переход во взрослую жизнь проходит незаметно и безболезненно, а для других, по тем или иным причинам, оказывается испытанием, ломает и закаляет и привносит уже то, что остается навсегда.

Одни спешат стать взрослыми, ждут для себя неведомых раньше радостей, новизны, а другие, напротив, начинают чувствовать почти физически какие-то странные на себе путы — и вот почему они, молодые, бывают так раздражительно-застенчивы, так тяжко-неловки — до жара, до рези в глазах — и, кажется, ненавидят всех взрослых, которые свыклись уже с окружающей жизнью, и не представляется им вовсе, что она так сложна.

А может, дело тут не в возрасте. Может, просто существуют разные породы людей, и одни живут, не подозревая о смерти, считая ее нормальной, естественной, а другие столь же естественным воспринимают свой перед жизнью страх.

Но вопрос, кто из них может оказаться счастливей, вероятно, все же остается открытым. Да и что подразумевать под счастьем? Ровное ли благополучие, приветливое спокойствие, с которым встречаешь каждый новый день? Привычную ли уверенность, что жестокая в своей непредвиденности случайность тебя минует? Или… Или то ожидание, что не дает ни отвлечься, ни успокоиться и что взрывается вдруг событием, требующим всех без остатка сил, — это ли счастье, когда уже нет выбора и ты в подчинении, во власти той силы, которая и была заранее, кажется, тебе определена?..

Но дело еще в том, что, если ярко вспыхнувшая радость, преображающая жизнь человека и изнутри и извне, может показаться соблазнительной для многих, то совсем немногие, отнюдь не все, испытывают готовность расплатиться. Не все знают, что такая готовность как бы вексель, добровольно врученный судьбе, и только взамен его даруется способность понять, ощутить, всецело вобрать эту свою особую радость. С осмотрительностью, бережливостью она не сочетается никак. Осмотрительным, бережливым, осторожным дано испытать лишь то, что они заслужили: каковы затраты, таков и результат. Но зато и меньший у них риск рухнуть, разбиться о землю, искалечиться так, что и не узнать, превратиться в обритую наголо сумасшедшую Шуру, шепчущую в забывчивости: «Я его так любила…»

6

Шура, надо сказать, в обычной жизни была вполне нормальной. Занималась хозяйством, и в хлопоты ее никто и не влезал, она делала что хотела. И была очень домовита, экономна, чистоплотна, не домработница — мечта! И только временами случались у нее вспышки подозрительности, ей казалось, что он опять ее преследует. Шептала Настеньке: «Знаешь, иду вчера по Пятницкой, чувствую, кто-то крадется за спиной. Оглянулась — никого нет… Опять  о н  за меня взялся! Со свету сжить хочет. Комната ему моя нужна».

— Ну, Шура, — пытались ее убедить. — Не может он теперь претендовать на вашу комнату, вы же развелись.

— Нет, — твердила она упорно. — Он не из тех, он никогда так просто не отступит. Ведь  к а к  он меня заманил, к а к  я ему поверила!.. Ведь будто зельем опоил! Нет. Он меня все равно настигнет, непременно со свету сживет.

…Ей было уже за сорок. Она стала грузной, с размятым шрамами лицом и маленькими, в запавших веках глазами. Столько лет прошло, а она не могла его забыть — единственного мужчину, которого любила. Которого боялась и ненавидела с той нее силой, что охватила ее вдруг так же, как и любовь, и это чувство страха, ненависти и любви впечаталось в ее больное сознание с той же резкостью и так же прочно, как застывает в бетоне чей-нибудь случайный след. И то, что она верила в его преследования, было искаженным представлением больного мозга о былой любви. Не мог же он совсем ее забыть! — такого в сумасшествии своем она не допускала.

…А Настеньке девятнадцатый год. И давно прошло время вечных ее простуд, лихорадок, диковатой ребячьей мрачности. Она росла в уюте, тепле, в любви и внимании своих родных и надоедливых, порой, заботах Шуры. Ходила на лекции с легким портфельчиком. Перекусывала в кафетерии на углу. Одевалась в то, что покупала мама на деньги, заработанные папой, — была, можно сказать, обычной дочкой в обычной интеллигентной семье. У нее имелось, в общем, все, что должна иметь девушка ее возраста, воспитанная достаточно скромно, с умеренными потребностями, и у которой, как говорили взрослые, все еще впереди.

Впереди… Это, с одной стороны, обнадеживало, а с другой — рождало нетерпение и ревнивую требовательность: так что ты мне предложишь, судьба?.. Точно оставляя за собой право протянуть руку или отказаться: мол, я еще подожду, еще молода…

Да, Настенька не спешила, чувствуя подсознательно, что нынешнее ее состояние не повторится никогда больше. А незнание, неопытность и вправду неповторимы, как неповторимо и то ощущение своенравной свободы, которое в юности только и дано испытать. Потому что потом человек понимает… Потом уж никто не может, хотя, бывает, и пробует, от себя самого убежать. Потом человек так тесно привязывается к тому, что пережил, — помнит, что есть у него и что было, — и куда ему свободно распоряжаться собой! А может, оно и хорошо…

Ну, а в юности другое дело. Еще сам себя не знаешь, сам себе незнакомец, и никаких обязательств ни перед собой, ни перед другими вроде и нет. Ведь, говорите, впереди все?.. Значит, надо спешить туда, вперед: выяснять скорее — ч т о  там… Не понравится, так можно ведь и вернуться! Или он потом уже закрыт, обратный путь?..

Настенька теперь храбрилась. Шла, вскинув лицам людей навстречу зеленоватые, чуть оттянутые к вискам глаза. Иной раз только закусывала с досады губы, когда чересчур уж пристально ее разглядывали, но, дав себе слово, первой не опускала взгляд.

А папа и мама видели все ту же прежнюю свою дочку, милую молчаливую Настеньку, для которой все интересы в книжках — все мечты, все развлечения, — и мама уже начинала с беспокойством думать: «Ведь я в ее годы…»

Зато Шура, хозяйственная, хлопотливая, кристально честная и только с некоторыми, как говорили окружающие, сдвигами, оставаясь с Настенькой наедине, наливая ей борщ или накладывая котлеты, спрашивала вдруг строго: «Ты что?..» И, помолчав, после паузы: «Ты смотри, Настасья…»

А Настенька почему-то смущалась и перед Шурой опускала глаза, пыталась скрыть свое смущение улыбкой, доедала поскорее обед, но вслед ей слышалось опять: «Смотри, Настасья…»

7

— …Ты, Настенька, ешь…

Шура сидела за столом напротив, подперев по привычке щеку кулаком, и глядела на Настеньку с таким проникновенным сочувствием, что невозможно было долго выдержать под таким взглядом.

И Настенька, сплюнув косточки от компота, поспешила встать, «спасибо» сказала Шуре. Но в дверях почему-то помедлила, оглянулась, посмотрела на Шуру, все так же в прежней позе сидевшую за столом.

— Ну ничего, — сказала зачем-то. — Все обойдется…

Шура, не отвечая, глядела на нее. И Настенька рассердилась вдруг за это скорбное понимание, открыто выраженное на широком Шурином лице. «Тоже, вещунья! Ведь ничего же она не знает! Никто не знает, не могут знать…» Настенька повернулась, хлопнула дверью.

А в своей комнате, по виду совсем еще детской, где на шкафу сидели куклы, а на диване большой плюшевый медведь и на обоях скакали белым контуром обведенные лошадки, она бросилась ничком на диван, лицом в подушки, и сдавленные хриплые ее рыдания никто не должен был услышать, никто.

Она плакала, но ей не становилось легче, потому что нельзя было в один раз выплакать весь этот свалившийся на нее груз взрослого, страшного, с чем не было у нее ни сил, ни опыта справиться.

И она не понимала — за что? Она не понимала, зачем и как можно было так лгать, так притворяться или — еще хуже — так сразу перемениться, и все забыть, и уйти, оставив ее одну в толпе, уйти спокойно, прямо, сунув руки в карманы брюк и еще — она не видела, но ей показалось — насвистывая.

Он взрослый. У него, наверно, такое не раз уже было, и, когда она бежала, летела к нему на свидания, он  п р о с т о  спокойно глядел на часы, чтобы к назначенному часу не опоздать. Она шла рядом, никого и ничего вокруг не замечая, полуослепшая и полуоглохшая, так громко пело, звенело у нее внутри, — а он рассеянно смотрел по сторонам: «Слушай, не зайти ли нам перекусить? Я что-то проголодался…» Но тогда она не замечала несоответствия их состояний, считая, что так и должно быть, что это — мужская его сдержанность и взрослость, и, собственно, этим он и был ей особенно мил.

А может, понадеясь, что он и так все понимает, она не сумела достаточно ясно сказать ему о своей любви? Ведь она так счастлива была, что молчала и шла послушно, куда он решал ее вести, и, может, он так легко с ней расстался, потому что и представить не мог, чем стал для нее за это время? Ведь правда, она все время молчала…

Но, значит, ему самому совсем легко было уйти? Значит, она-то ничем для него не стала! Пустое знакомство, которое можно в любой момент оборвать…

Нет, он не так глуп. Он, конечно, многое успел заметить. И каким было там, в сквере, ее лицо, и голос, конечно, тоже ее выдал. И он только вид сделал, что ничего не замечает, когда взял ее руки в свои, — и вот это его дружелюбие, приветливость — вот это она никогда ему не простит, никогда не забудет!

Что он тогда говорил?.. Что-то о жене, что она снова решила к нему почему-то вернуться, а почему — он и сам вроде не понимал. И не понимал, не вдумывался даже, что сам-то хочет, мямлил, что, мол, так сложилась жизнь и что тут так сразу не объяснишь, когда вот она сама повзрослеет, то тоже… Что тоже? Не будет знать, что хочет и почему? Не сможет почувствовать в себе любовь и не сумеет за нее бороться? Или просто ей тоже станет на все наплевать, все ни к чему, и все заменит слепая, ленивая привычка, когда достаточно будет сказать: «Мой муж, моя жена» — и все замкнется, все уляжется, как в подернутом тиной болоте?..

Да, он взрослый. А взрослые люди жестоки, каменны в своем спокойствии и трудно решаются порвать с привычным. Но в то же время им легко, ни разу не оглянувшись, уйти обычной своей походкой, стройно, прямо, потому что у  т а к и х  и вправду «все впереди», и то, что остается позади, за спиной, они уже не помнят.

— …И правильно, — вдруг громко вслух выговорила Настенька. — Все правильно! Только я все равно под трамвай не брошусь. Все образуется, все будет как надо, муж, дети, дом… Только…

Она замолчала, оглянулась на дверь, в проеме которой стояла, и, верно, уже давно, Шура. Молча они смотрели друг на друга. Шура вошла, присела на край дивана.

— Но я сама под трамвай, Настенька, не бросалась, о н  меня толкнул, — произнесла она, как обычно, точно продолжая начатую фразу. — Сама бы никогда, и грех, и в мыслях не было. Я, наоборот, бежала от него, чтобы спастись, — мне жить хотелось! Ведь не бывает, чтоб человеку не хотелось жить, если кто и говорит так, значит, сам себе врет. Я вот какая калека, а рада, что живу, что не убилась тогда насмерть, и профессор, дай ему бог здоровья, из кусочков меня наново сшил. Жизнь, она знаешь… — Безгубый рот ее изобразил подобие улыбки. — А то, что плачешь теперь, плачь! — Выражение ее лица изменилось, она улыбалась снисходительно, но без сочувствия, жестко. — Плачь. От слез еще никому худо не было. Больше выплачешь, скорей забудешь. А что помнить-то? Подумай — ч т о! Родного кого потеряла? Так нет же, не был он тебе родным. Так, почудилось… И еще много раз чудиться будет, пока не найдешь, не встретишь того, кто сразу и намертво. И не ты одна за него цепляться будешь, а он сам тебя обхватит и крепко станет держать — всегда, всю жизнь! И вот  т а к о г о  терять — да, больно. Сердца не хватит, все болью изойдет. Уж поверь. Хотя и не дано мне было это испытать, злодей попался, а знаю… Каждая женщина про это знает, про настоящую-то любовь. Только не у всех терпения хватает ждать, не все верят, что придет она. Да и не ко всем приходит. Тут уж не стану тебя уговаривать, кому как повезет… Но уж жизни радоваться — это всем дано. Даже мне, калеке. И тут ни сочувствия, ни прощения быть не может, когда жизнь свою, одну-единственную, человек не ценит, не бережет.

Она встала, озабоченно осмотрелась:

— Окна пора мыть… Компота хочешь, еще налью? Отец с матерью ко-о-гда-а придут! — успеешь нареветься. А лучше сразу решить и забыть. Когда ноги-руки в целости, когда молодость и здоровье, — легко снова веселой стать. Но если хочешь, поплачь. — Она почти равнодушно посмотрела на Настеньку. — Эх, сколько бед на свете бывает, столько бед, а ты вот… — отвела глаза. — А вообще-то плачь, если надо…

Вышла, прикрыв за собой дверь. А Настенька осталась лежать на диване, в комнате, по виду совсем еще детской, где на шкафу сидели куклы, а на диване в углу плюшевый большой медведь, на обоях скакали лошадки с притупленными мордами в уздечках, — сидела, глядела в угол. И лицо у нее было задумчивое, а может быть, даже чуть-чуть смущенное.

— …Да, знаешь, — услышала она снова голос Шуры, и тут Шура сама появилась в дверях. — Забыла тебе рассказать. Шла, значит, утром из магазина, вдруг слышу, кто-то меня зовет. Слабо совсем, потом громче. Оглядываюсь, и что же ты думаешь? Он! Господи… Я аж за стену схватилась. Стоит, грустно так глядит на меня. И я стою: сил нет идти. И подумай, такой же, как был, ничуточки не изменился. Ах, думаю, злодей. А у самой — ну поверишь! — жар какой-то внутри разлился, а сердце вроде перестало стучать совсем. А потом вдруг застлало глаза и ничего не вижу! Опомнилась — одна стою, держусь за стену, и люди на меня уже смотрят… Да что ты, Настенька! Что ты, что ты… Не надо, милая, не плачь… А я, старая дура! Глупости это, пройдет, уж поверь… Все забудется…

ПЛЯЖНОЕ

Крым, конечно, был милее. Особенно восточное его побережье, высветленное, выцветшее, с растресканной в жару землей, поросшей редкими колючками, кустиками терпко, аптечно пахнущей полыни.

Опять же горы. Совсем другие, без кавказской густой, сытой растительности — напротив, голые, с вычерченным остро силуэтом и меняющие цвет в зависимости от освещения: то пепельно-серые, призрачные, то лиловые в наступающих сумерках, то набухшие, сочащиеся солнцем, с радужной каймой.

Ну и море, точнее, бухты, одна другой разнообразней и вода в них то бездонно-изумрудная, то ясно-сиреневая, как аквамарин.

В Крыму лучше, потому что не удалось туда поехать, а выдался Кавказ. И то, разумеется, слава богу, цивилизованный отдых, гостиница, пусть и не  с а м а я, а рядом рынок.

Хотя дело-то не в том. Крым случался в юности, а на пороге сорока канитель с билетами, маета в аэропорту, багаж обременительный — основательно собрались, по-семейному, томление в гостинице в ожидании свободных номеров — вся эта тягомотная обстоятельность, от которой некуда деться людям взрослым, свела на нет первое в этом году свидание с морем.

На пляж выползли только на следующий день. Захват топчанов — смелая вылазка, хотя и рискованная: нас трое, но на всякий случай еще четвертый приберем. Неудача: один из топчанов подгнившим оказался, и гвозди торчали с явной угрозой. Следующий раз надо поосмотрительнее быть — урок. А смешная черта: где бы мы ни находились, пусть на срок самый короткий, стремимся устроиться с максимальными удобствами и огорчаемся, всерьез переживаем, если это не совсем удается. Так и расходуем себя, а вот в чем все-таки смысл, есть ли он — этому меньше всего придаем значение.

Тем не менее персики в тенек надо убрать, чтобы не раскисли в целлофане. «Да не туда, Света! Не туда!» А плавки? «Дима, ты взял вторые, на смену, плавки? И зря, в наши-то годы очень просто схватить хворь какую-нибудь». Вот так, за всех приходится думать!

Да кто же отрицает? Действительно, замечательно. Море — оно всегда изумляет. И не дано ему примелькаться, как сказал поэт.

Мы примелькались, мы сами. Нелепо, но и в расплавленности жаркой, на берегу, в кажущейся отпускной безмятежности мысли все те же копошатся, городские, надоевшие, суетные. С такими мыслями помереть внезапно и с ними предстать перед кем-то там всезнающим — ведь позор!

А поискать нечто более значительное, возвышенное, соскальзываешь и вовсе в полное безмыслие. Утешает? Но, по крайней мере, не бытовой мельтешней, не кознями служебными, не огрызочными планами, как, скажем, достать моющиеся обои, занята твоя голова. Там, где небо и море сливаются, думать о моющихся обоях разве не стыд? Или, к примеру, о льготной специализированной поездке в Венгрию — как подладиться, чтобы влезть в группу? Без особых заслуг, без связей в месткоме какие шансы выскочить впереди остальных? Ну бог с ней, с Венгрией, и с моющимися обоями тоже. Расслабиться надо, набраться сил — отдыхать, отдыхать…

Разлепить если веки, ярчайшие, как взрывы, всполохи сразу ослепляют. Потом постепенно проступает: прибрежная в крупной гальке полоса сплошь почти занята распластанными телами. Дима рядом стоит, подобрав намечающееся брюшко, самолюбиво скрывая свои опасения, в общем естественные в его возрасте. А вот девочки смотрят, хорошенькие, длинноногие. Если и дальше будет так улучшаться порода, одни богини рождаться станут, и могут тогда сместиться критерии красоты: дурнушки, как редкость, войдут в цену.

Но пока, пока, ясное дело, лучше иметь густые волосы, чем редкие, нос аккуратный, а не обвислый, цвет лица, что называется, натуральный, ресницы длинные — увы, на сегодняшний день я знаю свои возможности.

Спасает мысль, что, помимо внешних данных, в человеке существует и что-то еще. Чем я, кстати, тоже особенно не могу похвастаться. Но для тех, кто меня, как считается, знает, субъективные моменты вступают в силу: годы, вместе прожитые, пережитые испытания, потери — сплелось, замкнулось, и в итоге может получиться верность, даже любовь.

Для меня, во всяком случае, это непререкаемо. Я вижу, отлично вижу, как мой муж с излишней горделивостью распрямляет плечи, ступает с некоторой связанностью, взвешивая каждый шаг, чтобы не показаться тяжелым, неуклюжим, — усмехаюсь мысленно и, конечно же, прощаю, понимаю, знаю про него  в с е.

Как и он обо мне, впрочем. Куда уж, какие там загадки! Загадка, беспокоящая нас обоих, — пятнадцатилетняя наша дочь. Вот уже унеслась, познакомилась с кем-то, затеяли игру в волейбол. О нас, родителях, совершенно, очевидно, забыла — и прекрасно, прекрасно, что пока еще не считает, что мы ей мешаем.

Неужели и это придет? И вот мы с Димой, в Подмосковье где-то, в сырую гнилую пору бредем по  г р и б ы: юг запрещен, отрезан навсегда с нашими-то болячками, давлением высоким, сердечными перебоями. На юге резвится наша Светка, и ни разу не побеспокоится нам оттуда позвонить.

— Света! Нельзя больше жариться, в первый день! Посиди в тенечке!

Напрасно. Я знаю, что напрасно. Мой крик не долетает до нее, а я со своим кудахтаньем выгляжу глупо. Хмыкаю, принимая, соглашаясь с возможными со стороны насмешками. И точно, попала: чувствую на себе чей-то взгляд!

…Как странно! Я лечу стремительно в пропасть: неужели? Такого не бывает, такое сходство, поразительно…

Надо отдышаться, собраться с мыслями, отрезветь. И осторожно, незаметно, крадучись сопоставить черту за чертой, весь облик.

Ясно, не он. Потому что быть не может… Сколько лет прошло? И все же — нет, не он. Совпадение даже не во внешности, чутьем ловлю, собачьим нюхом — характер, норов. Гибельный для меня. Власть, которой я сопротивлялась, и — таки благополучно выскользнула.

Благополучно… Но вот снова не могу отвести глаз? А что? Надев темные очки, я защищена, как в шапке-невидимке: откуда кому знать, куда именно я смотрю? Непроницаемая, надеюсь, я упиваюсь, наслаждаюсь исключительным, единственным в мире своеобразием его черт, что и раньше и вот теперь, оказывается, все еще меня восхищает. По правде, объективно: большая, лобастая голова, плотно и как бы наспех насаженная на малорослое туловище, о тщедушности, неказистости которого забывается, потому что магнитом притягивает выражение глаз, небольших, прищуренных, цепких. Глаза обжигают: пламенеющие язычки в них мелькают — прыжки молниеносные мыслей, которых не дано узнать. Отсюда, верно, впечатление напружинистости, собранности мускулистой, хотя поза его вяло-расслабленная. Что-то противоречивое и в каждом его слове, жесте, желании, поступке. Вот он — мой плен.

Жду. Если заговорит, голос я точно узнаю. Интонации никогда не забыть: нарочитая, притворная мягкость, вкрадчивость, якобы деликатность — деликатность действительная, но и предательская, решай, мол, как знаешь, сама. Никаких, словом, наседаний: если подлинное оно, это самое  ч у в с т в о, значит, обнаружит, выкажет себя. Смешно, правда?

Он, я надеюсь, не догадывается, что я его разглядываю, к а к  разглядываю — ну этот незнакомый человек, который похож. Впрочем, и раньше у нас с ним так получалось: я не подавала виду, изо всех сил сдерживалась, все в себе таила и в результате превращалась в нечто тупое, занемелое, и можно только удивляться, что он все же задержался, сразу не увлекся более живым, соблазнительным. Приписать неуклюжую мою застенчивость юным летам? Если бы! Ничуть я не переменилась, никакого не набралась в этом смысле опыта. И теперь свободная, смелая я лишь с теми, к кому равнодушна. А это самое «подлинное» встает у меня поперек горла и не дает дышать: каменею, глаза пучу, выдавливаю какие-то дурацкие, обрывочные фразы — вот такова я в состоянии, как говорится, окрыленности любовью. Той самой, что именуется  с т р а с т ь ю, то есть не укрощенной привычками, бытом, обязательствами общими, заботами, — той, что вдруг заболеваешь и трудно, медленно выздоравливаешь.

Забавно, я умудрилась тяжело переболеть, так замаскировавшись, что не только окружающие, но и он, пожалуй, не подозревал, как долго мой недуг продолжался. Что это, гордость? Скрытность самолюбивая? Сейчас полагаю, скорее трусость. Я боялась: а вдруг ущемят? Естественной доверчивости, чтобы раскрыться, выговориться необдуманно, в порыве, мне от природы недоставало. А взвешивая, я приходила к выводу: силен риск. И что я могу обещать, что он мне обещает? В том-то и дело, обещаний от него я не слышала. Да и с чего бы? Сама таясь, я и его принуждала затаиваться, и тут уже не разобрать, что и насколько он в себе скрывал, а может, и скрывать-то было нечего.

Вот-вот, я и поныне не знаю степень, качество его ко мне отношения: симпатия, увлеченность, обыкновенная пошловатая интрижка или… Зато все яснее сознаю: я не могу его забыть, и все тут. Мало?

Он мне  н р а в и л с я. Все его повадки, улыбка как бы насильственно широкая, оживленность, сменяющаяся необъяснимой грустью, говорливость, не нуждающаяся во внимании, а будто парящая над слушателями, себе на радость, в ребячливой самоупоенности, несколько эгоистичной, выдающей не самое лучшее воспитание, но меня восхищал его артистизм как качество далекое, чуждое и свидетельствующее о недоступной мне раскрепощенности. А вместе с тем он был замкнут, закрыт, и в образе жизни и в сущности своей — да, одинок.

Вот тот незнакомец, у него, кажется, обручальное кольцо на пальце — доказательство, что я ошиблась, поймалась на сходстве. Он ведь не женат. То есть, собственно, почему? За прошедшие годы не мог разве обзавестись семьей? Я замуж вышла, почему бы и он…

Но нет. Он не создан для брака. И все примеры, разубеждающие, отбрасываю без сомнений. Помню, у него была достаточно налаженная жизнь, свое какое-то хозяйство, и он вполне обходился без хлопотливого и хлопотного женского вмешательства. Ну не совсем отмыты чашки, крошки случались на столе — и что? Пустот я не усматривала, напротив, он всегда казался мне заполненным до краев, своим, важным, тем, что требовало полной мобилизованности.

Чем дальше я от него отходила, тем четче видела его достоинства, его устремления, все более мне понятные, уважаемые, нешуточность его затеи, цели — только при чем тут я? Себе я не находила с ним рядом места, даже крошечного, сама себя мысленно вытесняла, а когда вытеснила полностью, почувствовала, признаться, удовлетворение. Х о р о ш о, что не рискнула и не поплатилась за риск. Все хорошо, он в порядке, и я тоже, в относительном.

В самом деле, считаю правильным, что не закружилась. Это дало возможность объективнее наблюдать, а уж каких усилий стоило себя охолодить — не имеет значения. Но я научилась слушать, вникая в его слова по мере сил, и не только задыхаться, бороться с головокружениями, «чувствами-с». В шквале его словоохотливости для меня постепенно обнаружилось, в чем его стержень, его убеждения. Я открыла, на какие он идет потери и почему. Прежде он виделся мне удачником, баловнем, а таких я остерегаюсь. Но выяснилось, что баловнем он не был, а сам по себе успех, ему вроде сопутствующий, ни его, ни кого-либо другого от болячек, затрещин, заминок мучительных не может защитить. Но этого мало: неудовлетворенность еще не признак душевного развития. Вот когда неудовлетворенность направлена и вовнутрь, а терзания не становятся самоцелью, когда впереди, несмотря ни на что, брезжит светлая полоса, тогда человек способен сделать свой выбор, сознательный, доказывающий, что он личность. А так уж совпало, что именно в период нашего знакомства он выбор свой сделал — вне всякой зависимости от моего присутствия, а уж о влиянии и нечего говорить.

Никто на него не влиял. Я имею в виду общих знакомых, окружение. Он читал, думал, сопоставлял, сравнивал, и эта главная, недоступная посторонним сфера его существования сформировала, думаю, уже окончательно его. Хотя, конечно, и допускаю и не сомневаюсь в развитии его дальнейшем, но зерно, но основа в нем тогда уже создалась.

И я сочувствую, согласна с тем, если вкратце, положением, что человек не только от рождения создан существом свободным, но имеет все основания свободу свою закрепить, найти ей серьезные обоснования и уберечься от натиска, тоже, кстати, обоснованного. В том смысле, что быть, ощущать себя свободным отнюдь не невозможно, к такому выводу я пришла. На его примере, когда была в него влюблена, когда подавила в себе свою влюбленность, но забыть его не смогла, как видите.

Во мне остался, позволяя высокий стиль, бескорыстный восторг перед способностью человека смело мыслить, находить в этих мыслях сладость, гордость, благодаря им укрепляться нравственно.

Отбрасываю случающиеся с ним житейские промашки — это сор, к чему его хранить? Недостойно, глупо придираться по мелочи, хотя именно такого рода разбор приносит удовлетворение некоторым, утоляя их зависть к тем, кто больше, выше их. Мне же оказалось не трудно отмести свои женские «обиды», которые всегда найдутся, если захочется их искать: потому я его простила за, скажем, неясно, нечетко выраженные  ж е л а н и я, что к тому времени, а позднее все крепче осознавала мужественность его позиции, отвергающей мельтешения, заискивания, забеги вперед и льстивое поджидание, нахождение в согласии с высказанным одним мудрым и много горького испытавшим человеком: к о г д а  н а д о,  в а м  п о д а д у т. В таком вот плане, что, мол, придет время, и если есть за что, если заслужено — получите, нагонят даже и вручат, уж будьте спокойны.

И я не сомневаюсь, вручат непременно. А я буду смотреть издалека и удовлетворенно улыбаться. Хотя какое это имеет отношение ко мне? И вообще, не слишком ли я его превозношу?

Уж если начистоту, в нем было и поныне сохранилось наверняка множество раздражающих, просто-таки из себя выводящих черт, привычек. Порой он становился безразличным, ни с того ни с сего вдруг. То есть в этом нисколько не сказывалась какая-то его на меня реакция, меня вовсе тогда не существовало, я делалась не нужна. И тоже, вероятно, следовало научиться на такое не обижаться, потому что он был не виноват, а виноват изъян душевный — отсутствие стабильности. Поэтому тепло человеческое, ток сердечный от него к другим людям поступали с перерывами, перебоями. Да, я причисляю себя и к  д р у г и м: натерпелась, сознаю, что натерпелась не я одна от внезапного в нем холода, а самое тяжелое, что не к чему бывало придраться, нечего выяснять. Так он себя вел, так держался. Понятие мужской надежности к нему никак не применялось: настроения, порывы, воодушевление, азарт и мгновенный спад к равнодушию. Впрочем, я понимаю и понимала тогда, что возможно управлять этакими погодными перепадами. Но лишь при полном самообладании. В душе, словом, послать его к черту, а с виду, в поведении своем сохранять ласковое терпение. Ну уж увольте! Ничего нет тягомотнее существования с творческими личностями, как их называют. Тут надо зажать себя в кулак, забыть об искренности, всегда подлаживаться, притворяться. Ради чего? Тоже отвечу. Ради неизбывного счастья жить вместе с тем, кто требует вложения всех без остатка сил, с тем, кто никогда не наскучивает и держит в постоянном напряжении, страхе: потерять такого — конец, потому что заменить некем.

Так, полагаю, и существуют спутницы талантов, всегда в судороге, изматывающем беспокойстве, в состоянии пика, длящегося и приносящего одновременно и боль, и наслаждение, что мы в общем-то все себе желаем, но либо обстоятельства не способствуют, либо кишка тонка.

Устала… От одного только припоминания пережитого по его милости. Нет, опять же, ни явных обид, или ссор, или оскорблений, упаси боже, он не причинил мне. Усталость от его ускользаний: вот был и нету. Совершенно справедливо, если бы я  д е й с т в и т е л ь н о  любила, не удалось бы себя удержать, благоразумие не спасло бы, — таков, вероятно, вывод? Мне следовало ринуться со своим «чувством-с» и либо победить, либо рухнуть поверженной. А я помедлила и отступила. Уцелела, значит, а это по романтическому счету непростительно. Только прежде, для придания  р о м а н у  драматической окраски, требовались некие преграды, препоны, в неодолимость которых окружающие должны были уверовать — сейчас же достаточно недоверия друг к другу, и все рушится само собой.

Итак, я не обольщалась ни на его счет, ни на свой собственный. Успела его изучить, а со временем и себя. Основное открытие — мой собственный характер, мягко говоря, не легкий. И вот тут всему объяснение: мое чувство перспектив не имело и не могло иметь, потому что было  м о и м, мне именно свойственным, убивающим, уничтожающим доверие, добро.

Знаю свои недостатки, да еще как! А если о чем сожалею, то не об отсутствии  с т р а с т и, а о том, что, перед страстью отступив, я себя обобрала, не состоялась, как состояться могла бы. Словом, зря струхнула. Что там любовь! — она могла пройти. Теперь спустя годы, прихожу к мысли, что каково бы ни было начало, что бы ни обещало, ни сулило, чем бы ни отпугивало, в дальнейшем все выравнивается, подводится к общей черте. Но люди влияют друг на друга, друг в друга переливаются, и этого мне жаль, недополученного от него. С ним рядом я бы стала другая, вот что мне покоя не дает. Такая, какая есть, я себе опостылела, мне надоели собственные куцые мыслишки, пошловатые мещанские беспокойства, а с ним я бы тянулась, росла, и это меня мучит, груз тяжкий — упущенности.

Оттого, верно, мое идиотское, не по возрасту, недостойное томление, затаиваемое много лет, и вот, поди же ты, прорвавшееся вдруг на черноморском пляже в желании поймать, найти сходство в ком-то, кто отдаленно напоминает, случайно рядом оказался, — и я изучаю, сравниваю, гляжу не отрываясь.

Кстати, достаточно ли темные очки скрывают мое любопытство? Не раз я уже сталкивалась взглядами с незнакомцем, но не дрогнула, не отвернулась, застигнутая врасплох. Какая-то все же выработалась сноровка, а кроме того, у очков моих, имейте в виду, стекла с зеркальной поверхностью, непроницаемые: вам показалось, вовсе не на вас я смотрю. Даже странно, что можно такое обо мне подумать — обо мне?!

Он изменился, постарел? Мне трудно определенно ответить. Для меня все в нем хорошо. Мелко посаженные глаза, лоб выпуклый, обширный, веки сморщенные, без ресниц, дурашливая улыбка-уродушек, если честно, я еле сдерживаю умиление. Мои впечатления так далеки от объективных, но поэтому-то я ими и дорожу. Знаю, ч т о  внутри, в глубине скрыто. Знаю эту манеру вдруг зябко вздрагивать, нервно плечами поводить, от внутреннего самовозбуждения, внезапной жаркой догадки. Испытывать себя, других морочить — игра, с возрастом проходящая, но его занимающая до сих пор. Сочетание наивности, бесхитростных проделок, шуточек незатейливых и жесткости много думающего, много знающего зрелого человека.

Смотрю… Спасают противосолнечные очки, но вдруг пугаюсь: меня выдали губы, растянутые в невольной улыбке. Улика!

Отворачиваясь, чувствую, что заливаюсь краской. Ни черта я не повзрослела: седины уже сколько, а сердце по-прежнему дрожит пугливо, как заячий хвост.

Все вранье, все, что я здесь навспоминала, наговорила. Как раньше, так и теперь падает на меня слепящая радужная пелена, я плохо соображаю, плыву куда-то, и совершенно неведомо, что меня ждет.

Он смотрит, усмехаясь, или, может, просто жмурится от солнца, молча, не двигаясь. Надо же, неужели снова ждет, чтобы я первая…

Но дудки! Пусть сам, хотя бы улыбнется, заговорит, с опаской обознаться, но ради интереса, из любопытства, почему бы не…

Уж тут я буду стоять как стена, ни малейшего сдвига, ни полшага встречного. Разве недостаточно — вот именно, что невооруженному глазу ясно… Но сижу и буду сидеть как сфинкс в своих темных очках, еще достану тюбик крема для загара и методично, без тени взволнованности, стану мазаться, так вот!

А ведь в точности, как начиналось тогда. Да, я забыла сказать, что тогда-то был именно Крым, восточное его побережье, горы издали, как хамелеоны меняющие цвет, степной хлесткий, пахнущий аптечной полынью ветер и тупая, неуклюжая моя занемелость — первый признак, что я несусь на крыльях любви.

А почему бы туда не вернуться, коли там все и возникло, возникало, могло развиться, сложиться совсем иначе, даже при любом результате я была бы уже не такой, как сейчас. Да, я бы изменилась? Хочу в это верить. Вот, честное слово, позови он меня сейчас, и я бы за ним пошла. Как есть, в пестром бикини, облегающем мое уже дрябловатое тело, — годы, матушка, никуда не скрыть — в шлепанцах импортных, с трудом добытых у знакомой спекулянтки, оставив пляжную сумку, пластиковую, с нарисованной смуглой красоткой — предмет Светкиного вожделения — вот встала бы и пошла.

Господи, да какое имеет значение, ч т о  о н  к о  м н е  испытывал! Эта вечная оглядка, подозрительность, торгашеская прямо-таки манера кропотливо выяснять, ч т о  предлагают нам, достаточно ли ценное, не фальшивое ли, как бы не обмишуриться, дурочкой не оказаться, дурачком. А сами? Ждем, чтобы нас выбрали, нас любили, а на что способны сами мы? Хотим зажечься, питаться чужой любовью, страстью, а где наш огонь, мы его стыдимся, таим?

…И ведь тогда я сразу влюбилась, только услышав, взглянув. Потом только подтверждалось, додумывалось, а начиналось с безрассудства. И не может быть иначе, и не должно.

Встаю, выронив тюбик с кремом. Думаете, не бывает, не подслушиваются, не читаются мысли? Я тоже так думала, а теперь мне смешно! Не сразу попадаю в шлепанцы, двигаюсь как сомнамбула, иду рядом — да, вызывающе, не таясь, плечом к плечу. И пусть это кажется бредом, дикостью — поддаться молчаливому зову незнакомца, похожего… Ерунда, это он! Мы столько успели сказать друг другу, рта не раскрывая, все вспомнили, узнали, угадали, мы двое, а остальные пусть считают, что я с ума сошла, ухожу, все бросив, с первым встречным.

Ну как же, меня ведь изучили, вдоль и поперек, и уж никак не ожидали, представить не могли, а я, между прочим, допускала — и о себе, и о вас, о самых близких. Нет такого права — не допускать.

И поймите… Я ведь сама себя испытывала, не могу уже отказаться, как отказалась тогда. Главное — нельзя оглядываться. Солнце плавит, добела накаляет все, море превращается в мираж, неба нет — белесая туманность, шлепанец мой соскочил, хромаю босиком по острой, колющей, жалящей, как угли, гальке. Не вижу, но чувствую вокруг ошалелые лица, и только нельзя останавливаться, никаких объяснений — кто может меня, счастливую, наконец, свободную, понять?..

— Света! — зову, приподнимаясь, во весь голос, не обращая уже внимания ни на чью реакцию. — Да что это такое, в самом деле! Сгоришь ведь в первый день и испортишь себе весь отдых!

МИККИ ВТОРОЙ

Уже одно то, что ему дали это имя, обязывало его ко многому. Ожидалось, что он будет невероятно храбр, исключительно умен, замечательно добр и благороден, — а как же, ведь недаром его назвали в честь Микки, Микки Первого.

Микки Второй должен был стать его преемником, а может, даже кое в чем своего тезку и превзойти.

Так ожидалось…

Его взяли двухмесячным. Выбрали из шести других щенков, хотя он был рыжим, а Микки Первый тигровым, но решили, ладно, лишь бы порода одна. Они хотели именно боксера, считали боксеров умнейшими из собак. Наверно, тоже из-за Микки Первого — они его так любили!

Микки Второго поместили туда же, где жил Микки Первый, в углу, рядом с буфетом. Там на обоях осталось продолговатое пятно — как бы тень Микки Первого.

Но Микки Второй ничего о предшественнике своем не знал. Воспринимал жизнь окружающих по-щенячьи беспечно: грыз хозяйскую обувь, расплескивал молоко, пытался ухватить себя за хвост и злился, что унего это никак не получается.

Ему исполнился год, что приравнивается примерно к человеческому шестнадцатилетию. Он стал сильным, ловким, но все еще был наивен и в чем-то даже, пожалуй, глуп. И развлечения его оставались все теми же щенячьими, и он все так же по-щенячьи забывал, что ему можно делать, а что нельзя: влезал на диван, хотя его оттуда сгоняли, прыгал, чуть не сбивая хозяев с ног. Но однажды услышал, как они сказали: «Да, Микки Первый был в этом возрасте умней».

Наверно, они уже не в первый раз так говорили, сравнивали Микки Второго с Микки Первым, но для него это было неожиданностью — их опечаленные, разочарованные лица.

Микки Второй посмотрел на них недоуменно: ревность, соперничество не были пока знакомы ему, но он почувствовал какую-то странную слабость, и будто что-то сдавило в груди.

А ведь они ему прекрасную жизнь создали: сыт, ухожен, и ответственности почти никакой.

Но, может, ответственности как раз ему и недоставало?

Его существование было абсолютно безмятежным. Вот другие собаки, бывает, ночи напролет не спят, сторожат, охраняют покой своих хозяев. А Микки Второй таких забот не знал: спал крепко, сладко и только иногда пугался вдруг чего-то во сне, но ему говорили: «Спи, все в порядке», — и он снова засыпал, без тревог, без волнений.

Он и не думал, что у собак могут быть какие-то обязанности. Как-то так получилось, что забыли ему объяснить. А может, и считали это ненужным. Ведь они хотели его просто любить — только любить. А еще, чтобы он заменил им Микки Первого.

А собачье время летит так же быстро, как и у людей. Микки Второй, сам того не заметив, стал солидным взрослым псом, но только внешне, потому что в душе он по-прежнему оставался щенком, и восторги у него были щенячьи, и огорчения. К примеру, он мог весь день грустить, что задевалась куда-то его кость, хотя он сам же ее запрятал у ножки дивана — но забыл, потому что память у него была тоже щенячья.

Его любили. Правда, с оттенком некоторого сожаления, как дурачка, обделенного от природы умом. И очень боялись, как бы он не сбежал: ведь, говорили, пропадет — совсем он не приспособлен к жизни.

А он и не думал удирать. Ему и в голову не приходило, что такое возможно. Он прекрасно себя чувствовал за зеленым высоким забором и считал, что это и есть весь мир.

Они даже поражались, почему он такой нелюбопытный. И вспоминали Микки Первого, который…

О, Микки Первый — это была личность! В поселке его знали все. С ним постоянно случались какие-то приключения. Не столько даже потому, что он сам к ним стремился, сколько из-за его образа жизни, не очень, надо признать, размеренного. Хотя он рос в том же доме, с теми же людьми, что и Микки Второй. Но судьба его сложилась иначе.

…Это было двадцать лет назад. Микки попал к людям сравнительно молодым, но уже самостоятельным, отвечающим за все свои решения и рассчитывающим только на себя. Людей такого возраста называют средним поколением, несущим двойную ответственность, потому что, с одной стороны, они опора своим детям, а с другой — престарелым родителям. В этом возрасте люди набирают наибольшую силу — это, можно считать, их пик.

И это очень счастливое время, если только не думать тогда, что сейчас вот ты на вершине, а потом будет только — с горы. Микки Первый попал в эту семью не случайно. Собака была им очень нужна. Правда, породу они тогда не обговаривали: боксер так боксер — неважно, лишь бы сторож, лишь бы бабушка не боялась оставаться одна с пятилетней внучкой в дощатой даче, которую они недавно приобрели вместе с участком в десять соток, где, кроме бузины, ничего не росло.

Они жили там зимой, и осенью, и весной, и летом — старая женщина, девочка и щенок. Сколько точно времени прошло, Микки не знал, но ему казалось — долго, чуть ли не полжизни. Во всяком случае, это был очень важный период для него — становления, закаливания характера. Осознания ответственности, долга и обязательств своих перед людьми. Он чувствовал себя в этом доме не игрушкой, не забавой, а защитником. Он слышал, как говорили: у боксеров мертвая хватка. Да, совершенно верно. Он знал уже страшную силу своих челюстей, и окрестные псы ее тоже узнали.

Они поначалу пренебрежительно отнеслись к нему. Смеялись над его уродливой, им казалось, внешностью. Боксеров они раньше никогда не видели, и его курносость, обрубленный хвост, тигровая масть — все это казалось им неприличным, диким, и они издевались над ним.

Он какое-то время терпел, страдал, хотел объясниться с ними по-хорошему. Но однажды… О, какое это было сладостное чувство — бешенство, захлестнувшее его горячей волной, почти до слез, до спазма в горле, — и мгновенная решимость, мгновенный прыжок к ближайшей жертве, секунду назад еще ухмыляющейся, упивающейся безнаказанными издевками.

Какое облегчение, какое мстительное удовлетворение испытал он, когда отвалился от поверженного противника и медленно, нарочито медленно прошел под взглядами своих врагов, чувствуя спиной, затылком их ненависть, но в то же время робость, усмиренность, сломленность и уже подлую рабскую готовность их ему служить, потому что он оказался сильнее.

Но когда он дошел до ворот своего дома, чувство торжества сменилось в нем какой-то подавленностью, точно не он подмял под себя своего врага, а его подмяли, — и пусто, тоскливо стало внутри. Он сел на крыльцо и вдруг почувствовал, что дрожит.

Такое случалось с ним потом не раз: пережитое волнение отзывалось после слабостью, дрожью и какой-то непонятной тоской. Он вообще был по натуре впечатлительным и даже сам удивлялся иной раз, как быстро сменяются у него настроения. К примеру, при всей своей деликатности, он мог вдруг ни за что ни про что надерзить хозяевам, огрызнуться на самый безобидный вопрос, хотя после чувствовал себя очень неловко. Или, будучи от природы обязательным, верным, вдруг на сутки куда-то пропадал, а возвратившись, вел себя просто даже нагло: отъедался и заваливался спать. В такие черные дни он сам себе бывал противен, но держался так, будто хотел сказать: «А пропади оно все…» И с расспросами приставать тогда к нему было бесполезно.

Отчего это на него вдруг находило? Он и сам вроде не понимал. Просто, можно сказать, накатывало. И уже никакие запоры, запреты не могли его удержать. Он стекла бы вышиб, сквозь огонь бы прошел — ничто бы его не остановило.

Но появилось все же такое в его характере не вдруг, не без причин. Не потянет просто так на бродяжничество воспитанного породистого пса. И сваливать все на дурное влияние окрестных дворняг тоже неверно. Нет, как ни грустно об этом вспоминать, виноваты были сами люди. И вот почему…

Микки Первый рано почувствовал себя взрослым. С ним мало нянчились, мало шалили, а отнеслись к нему сразу как к вполне серьезному псу, на которого можно положиться, можно ему довериться.

Бабушка говорила: «Микки, послушай, там никто не идет? Не по себе мне как-то, может, выйдешь?»

И Микки выходил на крыльцо, оглашал двор воинственным рыком, подбегал к калитке, обнюхивал, хотя отлично знал, что никого нет, все тихо, спокойно, но раз бабушка просит, раз ее что-то беспокоит — пожалуйста, что ему стоит обежать двор.

Он был послушным, исполнительным, каким, верно, и должен быть породистый пес, сознающий главным своим предназначением служение людям. И ему казалась единственно правильной, разумной такая жизнь: он чутко спал, аккуратно по часам ел и радовался, заслужив одобрение хозяев. А что его в будущем ждет, каким оно будет, это будущее, он и не задумывался — зачем?

Так прошло две зимы, две весны, два лета и две осени. А на третью осень внучке надо было в школу идти. Дачу решили закрыть, но вот что с Микки делать? В город его взять? Там тесная квартира. Договорились, что временно за ним присмотрит лесник. А весной они решат, как быть. Конечно, отдавать его насовсем они не собирались: это был бы большой грех.

А у лесника еще жила лайка. Он сказал: «Что одна собака, что две — какая разница? Уж как-нибудь справимся, не беспокойтесь. Все будет в порядке, говорю».

Он, лесник, дурного не хотел, еду делил между собаками поровну. Но вот с ночлегом… Лайка-то в будке спала — что ей мороз, когда такая шуба! А у Микки шерсть коротенькая, почти голым, можно считать, ходил, а его спать определили на открытой веранде.

Странно, что он вообще выжил тогда. Даже окрестные псы удивлялись: «Ну люди! Не соображают ничего…» У них даже злость к Микки пропала: пусть он и задавака, но ведь подумать, какая беда — совершенно раздетый в такой мороз, брр! — страшно представить.

Но Микки выжил. Потому что на верандочке, конечно, не спал. А заползал в будку к лайке и там жался к ее шубе, к ее живому теплу, и она его не прогоняла.

И такое не только у людей бывает, но и у собак, когда на пределе отчаяния вдруг сила какая-то рождается в душе и смелость, уверенность — да, выживу. Потому что хочу жить! Но все будто сдвигается внутри плотнее, клеточка к клеточке, — и внешне кажется, такой же вроде, как был, — но нет, все уже теперь по-другому.

Микки не знал, почему с ним так поступили. Но растерянность, смятение, боль — все это уже было им изжито, когда они вернулись за ним весной и снова его к себе забрали.

Он не озлобился, нет. Но за ту зиму он столько всего перевидал, что прежняя размеренная благополучная жизнь стала казаться ему далекой-далекой и даже зыбкой какой-то, как сон. И неужели он мог всерьез считать, что лаять в пустое пространство, устрашая неизвестно кого, в самом деле стоящее занятие? И исполнительность, послушность — самые главные добродетели? Какая наивность!..

А его бахвальство своей породой, положением комнатного пса — глупо, стыдно! Гордиться можно было другим: тем, что он выжил, что не боялся теперь ничего.

Он даже драться стал иначе, не как раньше, когда победа доставалась ему огромным напряжением всех сил и ему казалось — все решала. Нет, теперь ему было, в общем, все равно, кто победит: ему ли порвут ухо, он ли кому порвет, — дрались на равных и расходились беззлобно. Ведь что ему было теперь доказывать? И кому? Они видели его унижения, видели его в беде — он подбирал их объедки — и они его тогда не трогали.

Но он не был сломлен. Просто, познав вкус свободы, бродяжничества, горький вкус сиротства, он не мог уже оставаться прежним холеным псом, всегда послушным воле хозяев. Теперь на него вдруг что-то находило — воспоминания? тоска? — и он пропадал, убегал из дому. И то, что хозяева за эти побеги его не наказывали, как бы даже и не замечали, — в этом было их молчаливое признание своей вины.

…Микки исполнилось шесть лет, что приравнивается примерно к человеческому тридцатилетию. То есть он был в самом расцвете сил. Крупный, статный, редкой тигровой масти, но в шрамах, ссадинах, как какой-нибудь подзаборный пес. И что-то было вызывающее, отчаянное в его взгляде, хотя он бывал и мягким, кротким, ласковым — уж как на него найдет. Но если бы его спросили: «Ты любишь своих хозяев?» — он бы, не раздумывая, ответил: «Да»…

Тогда почему однажды он ушел и прожил в другой семье почти неделю — почему, спрашивается?

Его искали. Расклеили повсюду объявления: так надолго он еще ни разу не пропадал. Обещали вознаграждение, но никто ничего о нем не слышал. Потом какая-то женщина в магазине сказала, что видела его за переездом, у дома с резными балкончиками. Нет, он не был привязан. Сидел у калитки, чего-то ждал. Нет, вид у него вовсе не казался угнетенным.

Они, конечно, не поверили. Микки, считали они, украли, похитили и держат взаперти. Бедный, как он, наверно, истосковался!

Хозяин кинулся его вызволять. Выяснил адрес, нашел дом. Калитка была открыта. Он позвонил. Никто не вышел. Он поднялся на крыльцо. Толкнул дверь — и замер на пороге.

За обеденным столом сидела семья: мужчина, женщина, дети. А на специальной подстилке в углу в царственной позе возлежал — кто же? — Микки!

Он не вздрогнул, не взвизгнул от радости, увидев хозяина, а не спеша, как бы даже нехотя, поднялся, подошел, взглянул хозяину в лицо — мол, что ж, пошли…

Что было сказано между людьми, не столь важно: как-то они объяснились. Но вот молчание хозяина и пса, идущих рядом обратной дорогой, было красноречивей, весомей слов. В нем выразилось и недоумение, и гнев, и насмешливость, и упрямство, — только когда они уже к своей калитке подошли, хозяин посмотрел собаке в глаза:

— Ну что? Расквитались?..

…Но десять собачьих лет — уже старость. И побаливает где-то внутри, и нога временами немеет: дает знать о себе старая рана. И характер меняется, потому что меняются желания, замедляется жизненный ритм.

Кто-то принимает такой удел покорно, согласно — и в старости можно найти свои радости, в старости есть особое благородство. Ну а кому-то это как удар под дых — можно ли, кажется, дальше жить, когда ты уж не самый сильный, не самый смелый.

У людей хоть отрада есть — выговориться, поделиться с другими людьми. А у собак не принято обсуждать свои болячки: может, они считают, зачем душу бередить?..

Но вот Микки Первый явно томился, точно хотел объясниться с людьми, высказать им что-то, что лежало у него на сердце. Он давно уже никуда не убегал, сидел дома как абсолютно добропорядочный, смирный пес, готовый исправно нести свою службу. Но у него ввалились бока, осунулась морда, и если раньше он являл собой великолепного представителя своей породы, то теперь в нем как бы выявились, обострились индивидуальные черты — в его глазах не было теперь почти ничего собачьего.

Хотя ведь это людям кажется, что все животные хотели бы быть похожими на них, а у самих животных на этот счет, может быть, совершенно особое мнение — печальный, глубокий Миккин взгляд был, пожалуй, проникновеннее человеческого.

А впрочем, сравнивать — к чему? Срок жизни собак, как известно, гораздо короче срока жизни людей, но тут уж природа, наверно, позаботилась, чтобы каждый живущий успел начать, продолжить и завершить свою судьбу — даже жук-плавунец, даже бабочка-однодневка, — узнать детство, юность, зрелость и… и всегда всем ну вот вздоха одного не хватает…

И Микки не хватило, как и всем. Хотя он прожил четырнадцать лет, а для собак это считается немало.

Но, может, только став старым, он нашел, время задуматься о том, как была прекрасна жизнь — лес, солнце, снег, весенние запахи, — только когда тело его ослабело, когда он перестал удирать куда-то, зачем-то спешить, он понял вдруг, как хороша эта жизнь, которую он оставляет.

И он сидел на крыльце вялый, больной, задумчивый, и что-то было в его глазах, людям казалось — улыбка…

…Хотя многое в жизни повторяется, людям трудно представить себя через десять, пятнадцать лет. И может, даже это и хорошо, что приближаются они к своему будущему постепенно, так что почти незаметными оказываются для них перемены, спады, подъемы, скачки, — потому, верно, и говорят: со стороны виднее.

Микки Второй появился в семье на пятнадцать лет позже Микки Первого. Конечно, за эти годы многое произошло. Дом стал благоустроеннее. Вместо шаткой изгороди поставили высокий зеленый забор. К поселку приблизился город. Стало больше машин. Компания окрестных псов поредела, их и не слышно стало почти. И теперь, когда случались у собак конфликты, то вовсе не потому, что кто-то из них жил на улице, а кто-то в доме, — нет, теперь это их мало занимало. Они и ругались и дрались уже по другим причинам. И кто какого обличья, тоже перестало их волновать: они теперь были информированы о самых необыкновенных породах. И когда к ним как-то пристала болонка с розовым бантом, они приняли ее — потому ведь, что ж, в самом деле, все одна она да одна…

Но Микки Второй с окрестными псами знаком не был. Хозяева опасались отпускать его с участка: опыт с Микки Первым научил их осторожности, и теперь они предпочитали не рисковать.

И Микки бегал туда-сюда вдоль забора, подсматривая иной раз в щель, а потом возвращался в дом, ложился в свой угол рядом с буфетом, то ли дремал, то ли мечтал — ждал, когда его позовут кормиться.

Отношения у него с хозяевами были ровные, они и не ссорились почти никогда.

Но вот однажды — Микки Второй был тогда во дворе, грелся на солнышке — зеленые ворота открылись, въехал автомобиль, а Микки кликнули в дом: «Иди, иди, сейчас же…»

И заперли его в комнате.

Он возмутился. Так с ним не поступали еще никогда. За что? Он не сделал никому ничего дурного. Он был добрый, ласковый — зачем понадобилось его запирать? Он ни разу в жизни никого не тронул, кто угодно мог прийти в дом, он всех радостно приветствовал. Над ним даже подсмеивались: «Уж ты сторож…»

И вдруг его закрыли… Зачем? За что? Он кидался на дверь в отчаянии, плакал, скулил — и весь горел от любопытства: в доме что-то происходило, какие-то новые слышались запахи, голоса…

В изнеможении он уснул и проснулся, когда дверь приоткрылась: ему подсунули миску с едой и снова повернули ключ — снова он был в одиночестве.

Есть он не стал. Все это было так оскорбительно, непонятно, что у него совершенно пропал аппетит. Впервые он подумал, что можно, оказывается, чего угодно ожидать от людей, что в них есть коварство и они бывают несправедливыми.

«Сбегу, — мстительно решил он. — Тогда увидят».

Но, представив, как он будет скитаться, одинокий, голодный, неприкаянный, он заныл от жалости к себе, к ним — ну зачем они так поступают!

Сколько времени прошло, он не знал. И не поднялся, когда в комнату вошел хозяин, сказал: «Микки, обещаешь, что будешь хорошо себя вести? Имей в виду, я взял на себя всю ответственность».

Его встретили настороженным молчанием, и лица у всех были напряженные и точно чужие, у Микки даже как-то неприятно засосало внутри, хотя, может, это от голода, он ведь так ничего и не ел…

«Ну, — произнес хозяин, будто тоже, как Микки, томился и хотел поскорее разрядить обстановку, — проходи, проходи, не стесняйся. Что это ты вдруг такой робкий стал?»

А Микки и правда почему-то весь сжался, попятился даже было к двери, но не от робости, а от какой-то странной, неведомой ему раньше тревоги, точно ему сердце подсказало: что-то важное, серьезное ждет его впереди.

Он оглянулся на хозяина и снова сделал шаг вперед — к тому, что лежало посреди широкой хозяйской кровати — и было живым.

Живым! Он сразу это понял, хотя оно и не шевелилось.

Он приблизился. И, еще ничего не увидев, не осознав — кто? — почувствовал вдруг мгновенную боль и слабость в сердце, и будто все в нем опустилось — он узнал.

Нет, он не видел такого никогда раньше — сморщенное красное личико человечьего детеныша, — он узнал то, что в каждом живом существе природой заложено и так или иначе должно проявиться, — желание, готовность любить.

Жаркий алый туман поплыл у него перед глазами. Они ничего не поняли! Испугались, вскочили, замахали руками: «Уходи, уходи!» Неужели они решили, что он задумал что-нибудь дурное? Да разве он мог?! Ведь он только хотел…

Вообще-то он даже не успел захотеть что-либо определенное. Может, только ткнуться в это теплое, нежное, беспомощное, лизнуть его, вдохнуть глубже его запах — и унести, спрятать, скрыть от всех. Чтобы не мешали.

Он не сообразил. Надо было действовать быстрее, пока они не опомнились. А теперь они кричали, выталкивали его из комнаты, а он вдруг, наверное, впервые в жизни, ожесточился, потому что впервые что-то по-настоящему стало нужно ему.

И это у него отнимали.

Неужели они считали, что он всегда будет счастлив только своей сытостью? И они сумеют от него скрыть то, что всему живому положено?

«Пустите! — он рычал. — Пустите!»

Но они не открывали. И ему были ненавистны сейчас их голоса. Он и сам не знал, какое в нем, оказывается, сидит бешенство и злоба, страсть, — вот он, оказывается, какой!

Но он не мог уже себя нынешнего с собой прежним сравнивать: прошлое вдруг отвалилось, как пустая высохшая скорлупа. И от прежней его беззаботности и следа не осталось — он лежал на полу посреди комнаты и тусклыми глазами глядел на дверь.

Он даже как-то весь отяжелел от своего ожидания — что будет, как они решат?.. И когда дверь снова наконец отворилась, он замер, так страшно ему чего-то вдруг сделалось.

Дверь отворилась, но никто к нему не вошел. Верно, они опять какое-то испытание ему придумали. Но теперь уж он сразу себя не выдаст, будет настороже.

А… ну понятно. Они решили сделать вид, будто ничего не изменилось, ничего не произошло, — сидели все за столом, а его будто и не замечали.

Отлично. Он тоже будет так себя вести: прошел с безразличным видом, ни на кого не глядя, и улегся в углу. Но внутри весь дрожал, потому что чувствовал тот новый запах и особое какое-то тепло, идущее к нему из приоткрытой двери в другую комнату.

Интересно, смогли бы они, люди, вот так выдерживать характер, такую волю в себе найти, чтобы не рвануться, не выдать свой восторг, нетерпение — увидеть, вдохнуть, лизнуть.

Во всяком случае, они должны были оценить его выдержку, а в награду дать ему хоть одним глазком взглянуть, — и тут из горла его вдруг вырвалось что-то жалобное.

«Ну ладно, — встал хозяин. — Пошли. — И на ходу, обернувшись: — Собака не может причинить зла ребенку».

…Он не решился подойти поближе, присел на пороге комнаты и застыл. Они следили за ним, он чувствовал. И знал, что каждая выжданная им минута поднимает его в их глазах, что больше они его не накажут, не запрут.

Затянувшееся детство Микки Второго кончилось, это было ясно. И теперь ему предстояла другая, взрослая жизнь, в которой будет и грусть, и сомнения, и надежды, и потери. Только детства уже у него никогда не будет — детство прошло.

Потому, наверно, и глядели на него люди сочувственно. А может, они думали вовсе и не о нем, не о его будущем, а о будущем другого существа, спавшего в комнате напротив, чье тепло люди чувствовали теперь постоянно, где бы они ни находились, и оно согревало им сердце.

Да, место Микки Первого занял Микки Второй. Но и маленький беспомощный пока человек, спящий рядом на широкой хозяйской постели, тоже пришел в эту жизнь, чтобы сменить кого-то ушедшего. И может, это жестоко, а может, и справедливо, но так уж устроено в этом мире — ничье место не должно пустовать.

АПЛОДИСМЕНТЫ

Конечно, придирчивая строгость к поступкам других отнюдь не есть доказательство собственной безупречности. Высказываться о чужих недостатках рекомендуется осторожно, ведь вполне вероятна ответная реакция: на себя-то посмотри!.. И все же трудно отказать себе в праве судить по возможности беспристрастно о тех, кто тебя окружает. В этом можно найти и стремление к справедливости, торжествующей если не в реальных обстоятельствах, так в сознании людей, а также, может быть, и не всегда осознаваемую попытку извлечь жизненный опыт, свой жизненный урок из чужих заблуждений, ошибок. Словом, думается, не такой уж это грех — попытаться мысленно нарушить границы чужого существования, проникнуть туда как якобы совершенно незаинтересованное лицо, намеренно лишив себя какого бы то ни было действенного вмешательства, и, сохраняя достоинство — безликую интонацию рассказчика, поведать о некоторых событиях, где роль повествующего, его участие значения уже не имеют, что, впрочем, не должно мешать его разносторонней осведомленности.

Но разве можно и стоит ли скрывать Рассказчику свое небезразличие к происходящему, которое выдает сам выбор именно этих действующих лиц, именно этого «сюжета»? А потому оправданно, думается, будет и признание, что кроме обстоятельств и лиц для Рассказчика чрезвычайно важна профессия, которой эти люди себя посвятили: музыка… Может, даже именно она — музыка! — вызвала у Рассказчика желание говорить — еще раз, пусть завуалированно, вернуться к предмету своих былых мечтаний, в область, где кое-что знаешь, но — увы — не как специалист, — к музыке, отношения с которой так и не успели узакониться, а потому остались дилетантски-восторженными, ревнивыми и самоотверженными, бескорыстными и обидчивыми, как случается при односторонней любви.

Но — стоп — Рассказчик обязан держать в узде свои чувства, иначе он утратит преимущества, какие эта роль ему дает. Пора уже скромно отступить в тень, установить нужный ракурс, сосредоточиться — и вот в кадре афишный лист. Аршинные буквы фамилии, число и помельче — исполняемый в концерте репертуар.

Фамилия известна. Рассказчик может повторить ее про себя. Вспомнить, что сравнительно недавно, каких-то десять — двенадцать лет назад, артист этот еще считался одним из многих одаренных юношей, учившихся в консерватории, и обращаться к нему можно было попросту: Адик…

Среди других студентов-первокурсников он выделялся, пожалуй, только своей необыкновенной, эльфической прямо-таки внешностью, утонченно-прекрасным лицом в обрамлении золотистых волос. Описание этого лица, что скрывать, доставит Рассказчику удовольствие, и зачем себе в нем отказывать? Стоит сказать о матовой благородной его белизне, об изящной горбинке и чуть притупленном кончике носа, о рассеянно-небрежном и вместе с тем доброжелательно-ласковом взгляде небольших серо-зеленых глаз и вмятинке на подбородке. Упомянуть о манере двигаться, гибкой и в то же время как бы расслабленной, о свободе рук и некоторой вздернутости плеч при гордо поднятой голове с золотистыми рассыпающимися волосами.

Но что значит даже такая прекрасная внешность, если ничего  к р о м е  не прилагается! Правда, уже в те годы до однокурсников Адика, — Адриан — полное его имя, — дошли кое-какие слухи, которые могли кого-то заинтересовать.

К примеру, стало известно, что, еще учась в специальной музыкальной школе в классе, где кроме учебных парт стояло еще и пианино, Адик, в переменки, подсев к инструменту бочком, наигрывал собственные аранжировки, импровизации на темы классических произведений, с дерзкой лихостью их переиначивая, так что его соученики, музыкально одаренные дети, за животики держались, всхлипывали от хохота — правда, иной раз испытывая и некоторое чувство неловкости, как от не очень пристойной шутки.

Но Адик не страшился осквернять святыни и импровизировал — нельзя не признать — талантливо. Высмеивал с коварством общепринятое, что давно уже было воздвигнуто на пьедестал, но что от озорной подмены тональности, сшибки ритма утрачивало свою значительность и начинало вдруг казаться пошловатым, банальным, смешным.

Адик обожал такие вивисекции с классикой. Но лицо его при этом, как у профессионального клоуна, оставалось печально-сдержанным и в то же время патетическим, пародийно-вдохновенным — он вскидывал голову, прикрывал глаза, а пальцы его сжимали аккорд немыслимого, невероятного сочетания, в судороге которого пристойная простодушная мелодия вдруг искажалась, как в кривом зеркале.

Развлекаясь время от времени подобным образом, Адик скучал в рамках обычного ученического репертуара, в академической дисциплине школы, где, как с конвейера, выпускали будущих лауреатов, покорителей концертных сцен.

Адик, не подчинившийся общим школьным законам, чуть ли не с младших классов считался неисправимым. И не выгнали его только потому, что уж очень был талантлив. Удивительный слух, удивительная память, схватывал на лету то, над чем другие месяцами бились. Но даже отношение его к инструменту было дилетантски нагловатым: как он сидел, как ставил кисть?! Расслабленная поза музыкального гурмана: он за инструментом не работал, а, так сказать, кейфовал. А волосы у него были золотистые, а лицо — да что говорить!..

Закончив наконец музыкальную школу, и не без радости с ней распростившись, выдержав экзамены в консерваторию, Адик поступил в класс к Петру Александровичу Вербенко, чье имя уже в ту пору считалось легендарным. Можно представить, с каким волнением Адик явился к Вербенко впервые, как замирало его сердце, когда он открыл двойные высокие белые двери в класс, где вот уже сорок лет знаменитый музыкант проводил занятия с учениками.

Он увидел сухонького, щупленького старичка, визгливым голосом что-то выговаривающего сидящему за роялем студенту. И, не взглянув на вошедшего, старичок вдруг в гневном нетерпении буквально столкнул студента и уселся за инструмент сам, чтобы показать, к а к  н а д о. Оглянулся — и ворчливо:

— Слышите? А у вас какая-то невнятица, играете бесконечный поток. И получается бесхарактерно, нечисто. Тут характер какой? Горделивый. Если хотите, властный. Разберитесь по нотам, где главная связующая, побочная тема. Это нужно ясно осознавать. От этого зависит исполнение… Когда я говорю о гордости, она все-таки породистой быть должна — не грубо, не грубо! О гордости, не имея в виду силу звука, а имея в виду инициативность, понимаете? Это надо учить в медленном темпе и мучиться. Все должно быть пропето. А у вас — понукание. Разве не так? Ну вот, как будто лучше…

Адик стоял, по-прежнему прислонясь спиной к двери, не выпуская ее бронзовой, заляпанной белой масляной краской ручки, как бы страшась лишиться опоры в этом новом, неведомом пока еще ему мире, где царил, к кому-то благоволя, кого-то тираня, маленький щуплый старичок.

Но так как на появление нового лица никто в классе, казалось бы, не обратил внимания, Адик решил все же отлипнуть от двери и, пройдя на цыпочках три-четыре шага, уселся на край большого кожаного в мелких трещинках дивана, где сидели и остальные слушатели.

Строгость их лиц, напряженное, пожалуй, даже беспощадное внимание, с каким они следили за игрой своего товарища, вдруг леденяще подействовали на Адика, и он с ужасом подумал, что ему тоже придется здесь, в этом классе, играть, причем не готовые уже к публичным выступлениям вещи, а сырые, — и как выдержать под этими колючими взглядами такую свою постыдную уязвимость!

А между тем прежнего студента сменил за инструментом следующий. И уже по вальяжной медлительности, с какой он менял себе стул, вытирал платком руки, можно было догадаться, что у него есть какие-то особые права не бояться суда учителя и присутствующих коллег, что он относится к предстоящему не как к испытанию, а с радостью, наслаждением.

Адик глядел в этот стриженый затылок, представлял спокойное самодовольство лица, и ревнивая зависть — впрочем, ему несвойственная — сжала сердце.

И он не ошибся — было чему завидовать. Чему удивляться и радоваться — да, несмотря на зависть, потому что играл в самом деле талант, уже зрелый, опытный, несмотря на внешнюю юношескую неуклюжесть. А когда он, закончив, не вставая, полуобернулся к учителю, Адик с огорчением увидел невыразительность, даже, пожалуй, некоторую тупость широкоскулого лица с коротким размятым носом и непородистым низким лбом. На лице этом ничего не отражалось — ничего из только что всеми слышанного, будто другой человек играл! И только капельки пота, выступившие на висках, выдавали усилия, усталость, тем низколобым пережитые, а иначе бы и не догадаться, что это вообще стоило ему каких-то затрат.

Вербенко сидел в глубоком, идущем его хрупкому, старческому облику кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками, почти спрятавшись в нем, как в уютном гнезде, и молчал, будто вслушиваясь в то, что для него еще звучало.

— Да… — наконец произнес он и снова замолчал. — Хорошо. Только чуть-чуть, — он напел, — в этом месте хотелось бы звук поплотнее и без педали. И еще поищи, где должно быть самое пиано, выдох, чтобы воздуха совсем не оставалось в груди… Вообще ты знаешь, все сам знаешь… Скрябина целиком не надо, только начни… Нет! — вскрикнул он и вскочил с кресла. — Более холодный, колкий звук, как бы что-то космическое. — И жалостливо, почти с мольбой: — Понимаешь?..

…На этом же первом уроке Адик догадался, что масштабность педагогического дарования Вербенко раскрывалась особенно глубоко в занятиях именно  с о  с р е д н и м и  учениками, когда он объяснял свое понимание, свою трактовку произведения, не опасаясь ущемить чужую индивидуальность. И результаты оказывались поразительными. С р е д н и е  ученики играли великолепно! И поразительно было терпение, с которым Вербенко шлифовал и совершенствовал их умение. Но зато вот с учениками ярко одаренными он как бы даже робел, потому что, будучи человеком тонким, артистически-совестливым, страшился помешать самостоятельности их развития, исказить природное своеобразие каким-либо грубым навязыванием. Этот его метод тоже приносил великолепные плоды, и музыканты, с которыми Вербенко еще в период их ученичества решил держаться как равный с равными, признавая открыто их большой дар, — а это, согласитесь, педагогическая смелость, — став знаменитыми, всегда помнили, сколь многим они обязаны своему учителю, его мудрости и такту.

Но уж чего Вербенко никак не мог простить, от чего раздражался и даже впадал в бешенство — так это анархического начала, ленивой небрежности в таланте. А именно это он сразу распознал в характере дарования нашего Адика. И после безрезультатных попыток сей грех устранить с возмущением развел руками: консерватория, мол, не детский сад, и прививать элементарные навыки дисциплины, порядочности он, Вербенко, не намерен.

Адик, для которого подобный исход был самой настоящей трагедией, потому что, кроме профессии исполнителя, он ничего другого себе и не представлял — нет, нет! — чувствовал, что тонет, гибнет и никто не может ему помочь. Ведь Вербенко не в первый раз предупреждал его о возможном печальном исходе, и Адик обещал, клялся, но вновь не выдерживал испытания, не умея справиться со своей несобранностью, гибельной безответственностью, легкомыслием, которое, казалось, было у него в самой крови.

— Нет, — произнес свой окончательный приговор Вербенко, — этот «нарцисс» мне не нужен. Как говорил мой любимый писатель Томас Манн, гений от природы маниакально прилежен. И я за свою достаточно продолжительную педагогическую деятельность имел возможность убедиться, что талант без трудолюбия — не талант.

И вот тогда, в момент, казалось, уже неизбежной катастрофы, со спасительной миссией явилось новое лицо. Хотя, точнее, новым оно не было, а просто примелькалось и оттого, верно, стало незаметным, — лицо, присутствующее на всех занятиях в классе Вербенко, в том числе и на тех драматических для Адика.

Речь идет об ассистентке Вербенко — Татьяне Львовне, которая в те годы внешне мало чем отличалась от студентов, да и по возрасту была немногим старше их.

Некрасивая, но с живым, выразительным лицом, с гибкой фигуркой, подвижная, деятельная, она только еще начинала тогда свой педагогический путь. И Вербенко не ошибся, выбрав ее в свои ассистенты, потому как честолюбие, необходимая одаренному человеку одержимость в работе, образованность и широта ума сделали Татьяну Львовну прекрасной ему помощницей. Кроме того, у них оказалось и некоторое родство темпераментов, та духовная близость, которая располагала к доверию с обеих сторон.

Но Татьяна Львовна еще не избавилась, а возможно, и не хотела избавляться от несколько по-девчоночьи восторженного обожания своего бывшего учителя, а теперь шефа, которое она открыто выражала, что, впрочем, не мешало ей в спорных случаях и не соглашаться с ним. Это свое несогласие она все же высказывала не без робости, заставляя себя смотреть учителю прямо в глаза, испытывая таким образом свое бесстрашие, волю, в то время как он, глядя на нее поначалу не без удивления из-под мохнатых бровей, слушал, а после ободряюще улыбался.

Он умел ценить самостоятельность, в какой бы рискованной форме она ни проявлялась, потому что пуще всего презирал ординарность, серость и особенно брезговал бесхребетностью, подхалимством, считая их наиподлейшими свойствами, легко приводящими к предательству.

Тем не менее характера Вербенко был весьма непростого, и никогда было нельзя заранее знать, как отнесется он к высказанному ему в глаза возражению, посему в тот знаменательный момент, когда Татьяна Львовна решилась выступить в защиту провинившегося Адика, она, безусловно, проявила смелость.

Впрочем, правомерно ли назвать это защитой? Ведь то, что она сказала, было облечено в форму вопросительно-предположительную, некий вариант, возможный для рассмотрения — как это ни странно звучит — в основном по причине своей неожиданности, — и не только для того, кто его услышал, но, казалось, и для того, кто его предложил.

— Петр Александрович, — сказала Татьяна Львовна, — а что, если я попробую заняться Адрианом? Это все же шанс, и для него, и… — она, не выдержав, опустила глаза, — и для меня тоже…

То, что разговор этот между профессором и его ассистенткой протекал именно так, а не иначе, и именно в таких выражениях, вовсе не обязательно: свидетелей, при сем присутствующих, не нашлось. Да это и неважно. Значение имеет, в конце концов, результат. А он свелся к тому, что судьба Адика решилась на пути Вербенко из консерватории до стоянки такси, куда Татьяна Львовна по окончании вечерних занятий его сопроводила.

А на следующий день, утром, в квартире, где жил Адик, раздался телефонный звонок и милый, чуть низковатый женский голос осведомился, может ли он к двенадцати часам явиться в консерваторию в такой-то класс.

Так, с этого дня начались занятия Адика с Татьяной Львовной, надо заметить, не ограниченные никакими временными рамками, занятия до изнеможения, подхлестываемые раздраженным самолюбием, ущемленной гордостью, любовью к музыке и желанием обеих сторон — доказать.

Для Татьяны Львовны, кроме всего прочего, это было еще и первое испытание ее педагогических способностей — ученик, за которого лишь она одна отвечала, не только не будучи теперь защищенной именем своего шефа Вербенко, но отдавая себе отчет, что в случае неудачи он не станет ее утешать. Риск хорош, когда приводит к победе, а если к поражению, — на сочувствие рассчитывать не приходится.

Начались их занятия… Тут у Рассказчика, признаться, вырывается невольный вздох, потому что нелегко приступать к этому месту повествования, касающемуся исключительно области чужих чувств, и есть ли право о них гадать, судить со стороны — ох, не знаю. Куда как проще присоединиться к голосу безликой толпы, хоть и немногочисленной, но способной причинить вред, боль, и с примитивной пошлостью расценить ситуацию, где женщина, взрослая, замужняя, вовлекла в любовную игру юношу, восемью годами моложе ее, более того — своего ученика! Ну в самом деле, подумать только!..

Вовлекла… Сказать так — значит, совершенно не знать Адика, никогда не видеть его, этих золотистых, рассыпающихся волос, надменно-ласкового, четкого и вместе с тем мягко очерченного профиля, капризно-страдальческого склада рта, тронутого слабой, как бы смущенной улыбкой. Это значит не видеть его небрежно-танцующей походки, взгляда из-под завесы ресниц, якобы рассеянного, а на самом деле замечающего все и вся.

Вовлекла! Смешно это слышать! И как поверить, что случиться такое могло без обоюдного согласия, обоюдного влечения? Нет, уж если и «имелся факт вовлечения, совращения», то жертвами оказались оба, а искусительницей — да, ничего тут нет странного — не кто иной, как музыка. Ведь сказал поэт: «При музыке?! — Но можно ли быть ближе…»

Представим: консерватория, закончились лекции, поток студентов уже схлынул, остались лишь те, кто особенно ценит эти вечерние часы занятий в свободных просторных классах, кому приятна гулкая тишина опустевшего старинного здания и полумрак долгих коридоров, кто способен трудиться за высокими белыми двойными дверями много-много часов.

Они остаются. Педагог и ученик. Мужчина и женщина. Она слушает, он играет. И нет места тут лицемерной стыдливости, невозможна официальная замкнутость, отсоединенность одного от другого, потому что сама музыка, процесс ее созидания требует сообщничества, вовлечения человеческих душ в единый поток, иначе быть не может, иначе ничего не получится.

И, думается Рассказчику, никакая интимная обстановка не способствует влечению одной человеческой души к другой так, как атмосфера совместных занятий, общих творческих устремлений, где человек, с одной стороны, как никогда, стремится к целомудрию, чистоте, а с другой — высвобождается из пут обыденных привычных условностей, в результате чего раскрывается с такой глубиной и щедростью, что не поддаться этому обольщению, по мнению Рассказчика, просто грешно.

Ссылаясь на несоответствие внешних данных его и ее, подозревать кого-то из них в неискренности просто несправедливо. Влюбиться в Адика — ну это было более чем просто. Но и обаяние Татьяны Львовны, при всей ее внешней некрасивости, тоже имело действие достаточно сильное, чтобы пленить того, кто получил возможность распознать внутренние качества ее одаренной натуры.

И еще: ничто не объединяет так, как добытая совместными усилиями победа. Не подсчитывая, сколько конкретно затратил каждый, объявим лишь, что и Татьяна Львовна и Адик вышли победителями из первого испытания.

Отборочные консерваторские прослушивания на международный конкурс, соревнование уже на международной сцене, премия, лауреатство — вот результат.

Но это внешняя радужная канва, а имелась еще и внутренняя, и не без шероховатостей. Говорить об этом неловко, даже становясь в позу гордого неприятия подобного. И тем не менее придется сказать, что отношения двух людей не встретили, как и следовало ожидать, деликатного молчания со стороны окружающих: о них заговорили, и отнюдь не в доброжелательной форме. Да, и победителей на самом деле судят — причем с особенно сладостным смакованием подробностей. А поскольку разносить сплетни — привилегия в основном слабого пола, то больше всего досталось Татьяне Львовне, к мужчинам же эта женская молва, оказывается, как правило, милосердней, снисходительней.

Итак, Татьяна Львовна, в своей короткой юбочке и спортивных свитерочках, стриженая, носатенькая, скромного девчоночьего обличья, стала мишенью язвительных шуточек, намеков. Но характер у нее был сильный, стойкий, и она не оробела, не утратила привычки вздергивать волевой подбородок, идти по гулким консерваторским коридорам, чеканя каблучками шаг, заниматься самоотверженно со студентами Вербенко, в качестве его ассистентки, и еще с тремя своими собственными, которых ей поручило руководство, отметив таким образом ее педагогический успех с «трудным» Адрианом.

Но мало кто знал — а, собственно, знать многим такое и не обязательно — о жизни Татьяны Львовны вне консерваторских стен, о комнате ее в коммунальной квартире, почти целиком занятой стареньким кабинетным роялем фирмы «Ратке», о дребезжащем, слабом его звуке, беспокоящем раздражительных соседей.

Мало кто знал, как жила она там вдвоем с мужем Игорем, скромным научным работником, не хватающим, как говорится, с неба звезд,но милым, интеллигентным и — как Татьяна Львовна имела обыкновение повторять — все, все понимающим.

Правда, как выяснилось, понимание Игоря все же однажды обнаружило свои пределы. И хотя он был весьма далек от консерваторского мира, кое-что дошло, по всей видимости — случайно, до его ушей, что вызвало, скажем осторожно, у него недоумение.

Случилось это, надо сказать, хотя уже и после победы Адика на международном конкурсе, но отнюдь не на гребне успеха. Увы, все требует закрепления, новых и новых усилий, иначе начинается разрушение, разбазаривание добитого — и как раз так можно охарактеризовать тот период в жизни Адика: начинался явный спад.

Что было тому причиной? Легкомыслие ли, все еще им не изжитое, безответственность и лень, разнеженность после успеха? А может, одной из причин оказалось и то, что Татьяна Львовна, увлеченная любовью, как-то ослабила педагогический надзор над своим подопечным?

Словом, необходимо было возобновить прежний ритм занятий, обрести потерянную было форму готовности номер один.

А тут, значит, Игорь со своим недоумением.

…Да уж, в решительности Татьяне Львовне не откажешь! Взвесив ли, продумав ли все или действуя просто по наитию, по не очень, впрочем, надежной подсказке сердца, она, как смогла короче, объяснила Игорю ситуацию, после чего он скоропалительно отбыл из комнаты в коммунальной квартире в центре старой Москвы в Новые Черемушки к своей престарелой маме.

А Татьяна Львовна осталась одна — то есть не совсем одна, но останавливаться на этих подробностях и в самом деле, думается, излишне.

Что же касается позиции Адика в тот период, то бишь тогда, когда Татьяна Львовна решила расстаться с мужем Игорем, то о сем, к сожалению, ничего не известно. Но, основываясь на некотором знании его натуры, можно предположить, что, скорее всего, он решил ни во что не вмешиваться: как будет, мол, так и будет. Его натуре вообще не была свойственна инициативность. Он уступал, покорялся обстоятельствам, вообще-то, как правило, для него благоприятным.

К слову, в развитии этой его уступчивости немалую роль сыграла и его внешность: потому что красота нередко привносит в характер человека нечто женственное, кокетливо-ненадежное, неумышленно-коварное, и это особенно заметно, когда обладатель такой яркой красоты — мужчина.

Итак, Адик, надо полагать, предоставил событиям развиваться, а сам особо не вмешивался ни во что.

Ну а Татьяна Львовна, как и прежде, большую часть времени проводила в консерватории: являлась туда рано утром, уходила поздно вечером, перекусывала где попало по-студенчески. И носила все те же короткие юбки и спортивные свитера, — и только если вглядеться, приметы усталости угадывались все чаще в ее лице, и вообще она чуть-чуть, почти незаметно, постарела…

А Адик, напротив, только-только еще вступал в пору мужской зрелости; закончил консерваторию, поступил в аспирантуру, съездил еще раз на конкурс и получил еще одну премию, так что репутация его в филармонических кругах, можно сказать, уже укрепилась.

И иной раз навязчивой казалась ему опека его педагога-возлюбленной, хотя он и сознавал, что пользу их совместные занятия еще приносят и отказываться ему от такого подспорья нельзя — п о к а  е щ е  н е л ь з я.

Да, придется признать, что акценты в их личных взаимоотношениях к тому времени заметно сместились и прежнего равенства, обоюдной заинтересованности друг в друге теперь уже не было, — и все это кренилось, кренилось, пока одна чаша весов, где лежала тяжким грузом любовь Татьяны Львовны, не сползла к самому низу, в то время как другая, почти невесомая, вздернулась вверх: там остались крохи привязанности, смутных обязательств и тягостной задолженности, которые пока еще удерживались в душе Адика.

Стараясь оставаться на объективных позициях, отметим лишь, что в обстоятельствах, когда любовь женщины излишне превалирует над любовью мужчины, когда женское желание оказывается более страстным, более сильным, чем мужское, искажается, по мнению Рассказчика, природная сущность любовных взаимоотношений, и в них появляется какой-то противоестественный, пожалуй, даже извращенный оттенок. И дело тут не в возрасте — возраст в данном случае ни при чем!

И понятно желание мужчины — пусть даже в силу инстинктивного природного свободолюбия — избежать чересчур навязчивых, хотя в какой-то степени и лестных притязаний страстно влюбленной женщины, вырваться и обрести на новой основе с новым человеческим существом нужное мужскому характеру равновесие: чтобы любил, завоевывал, желал  о н.

Но как избавиться от накопившихся долгов, как с ними расплатиться? Увы, Адик был стольким обязан Татьяне Львовне, что отношения с нею расценивал теперь только как плен. И возможно, это особенно оскорбляло его мужское достоинство. А нередко достоинство мужчины заполняет в его сознании столь обширное пространство, что не остается уже места для его достоинства  ч е л о в е к а.

Пытаясь же вникнуть в состояние Татьяны Львовны, нельзя ни в коем случае забывать о том, что она, по сути, Адика  с д е л а л а, вылепила собственными руками — как музыканта, как личность. А для такой породы женщин, как она, это едва ли не являлось важнейшим, с чем немыслимо было расстаться, в чужое владение, чужие руки отдать.

В этом же одновременно крылся зародыш неизбежной катастрофы, неизбежности их расставания. С самого начала Татьяна Львовна относилась к Адику покровительственно, с самого начала обстоятельства толкнули ее именно на такой тон: как же иначе, он ученик, она педагог! Игра в «вы» и «ты» («вы» — на людях, «ты» — наедине) тоже привносила какую-то лживость, неискренность. Ее ученик, ее подопечный взрослел, мужал — игра заводила в тупик, покровительственный тон, оба чувствовали, стал фальшивым. И то, что случилось, было уже, собственно, предопределено.

Так кто же виноват и есть ли смысл искать виновных?

Допустим, виновных и нет. Но нельзя не заметить неблагородства формы, в какую Адик облек их разрыв. Сказать, что он поторопился уйти? Нет, это будет неверно. Неблагородство его сказалось как раз в том, что он ушел в момент наивыгоднейший, наиподходящий для себя лично. Именно тогда, когда полностью встал на ноги, обрел самостоятельность, перестал нуждаться в занятиях с Татьяной Львовной, в ее профессиональной опеке. Вот тогда, не раньше и не позже.

Отлично, можно сказать, почувствовал момент. Малейшее промедление, и, вполне могло статься, петля бы затянулась: люди, общественное мнение осудили бы его. Но он успел обрубить все на том этапе, когда при посторонних они с Татьяной Львовной все еще говорили друг другу «вы», сохраняли ту притворную форму взаимоотношений, какая приличествовала педагогу и ученику, хотя вне консерваторских стен и по своей жизненной сути это были отношения просто мужчины и просто женщины.

Они расстались. И, если взглянуть сторонним трезвым глазом, почти что без потерь. Оба. Адик стал самостоятельным, зрелым концертирующим пианистом, известным и на родине, и за рубежом. Татьяну же Львовну тоже несчастной жертвой никак не назовешь: с годами она завоевала прочный авторитет среди своих консерваторских коллег, педагогическое дарование ее было оценено — и справедливо.

Так в чем же дело? Может, личная жизнь человека и его дело, талант, успех настолько самостоятельны в своем развитии, что искать между ними какие-то внутренние взаимодействующие связи и не стоит вовсе?

Но, признаться, задавая подобный вопрос, Рассказчик действует провокационно: ждет утвердительного кивка или заминки, сомнения, чтобы высказать собственные соображения на этот счет.

В искусстве, в музыке едва ли не самым тяжким оказывается тот грех, когда артист, художник идет на нечестные уловки, чтобы остаться неуязвимым, — встречает равнодушием то, что должно было бы вызвать у него боль. И кого он тогда обманывает; людей, судьбу ли, себя ли самого?.. Нечувствительность к боли, неспособность к страданию для художника, каковы бы ни были его природные данные, рано или поздно оборачиваются крахом: ему нечем питать свой талант.

Что в житейском смысле кажется иной раз победой, для искусства, предъявляющего к людям более высокий нравственный счет, бывает неприемлемо, постыдно. И постыдней всего — «выйти сухим из воды». Оказаться ни в чем не повинным и себя самого в том уверить — благо это нетрудно со снисходительной моралью наших дней. И уж на таком фоне Сальери, со своим самоиспепеляющим раскаянием, пример куда достойней. Потому и живет в умах, пусть и проклятый, уже века.

Но к чему подобные сравнения? Рассказчика, по всей видимости, занесло. Вероятно, подвела опять-таки восторженная любовь к музыке, порождающая ревнивую взыскательность ко всему, что имеет к ней отношение.

И все же, не опасаясь показаться наивным, Рассказчик утверждает, что возмездие рано или поздно придет. Хотя… Зал полон. И на улице спрашивают билеты, экзальтированные поклонницы глядят неотрывно на сцену, когда же наконец выйдет он, все еще молодой, златоволосый, прекрасный. Все еще победитель. Но… если сесть невдалеке от сцены, если вглядеться попристальней в это лицо, заметна станет уже его обрюзглость, ленивая сытость, так не вяжущаяся с процессом вдохновенной самоотдачи — с тем, что ждет от артиста зал.

Да, пока этот стареющий юноша еще способен делать то, чему его научили. Но с годами ему будет все труднее выдавать чужое за свое… Вот он встал, поклонился, и взгляд его, пойманный на лету, выдал настороженность. Хотя это ведь не доказательство — взгляд. Что касается зала, то, увы, придется признать: он все еще аплодирует…

МУЖ, ЖЕНА И АВТОМОБИЛЬ

Договорились, что он заедет за ней на работу. Оба заканчивали в шесть, но он — на колесах и через десять минут, сказал, у нее будет.

«Колеса» эти, правда, были очень ненадежные — старенький «Москвич» 407-й модели, подаренный им на свадьбу ее родителями уже сильно подержанным, — и они успели сына родить, четырехлетие его справить, а «Москвич» все еще бегал, покашливая и кряхтя.

Муж «Москвич» берег, дряхлости его сочувствовал, а жена — презирала и не упускала случая эту «разбитую телегу» ругнуть. Когда муж садился за руль, ему тоже попадало. Жена обидно высмеивала тогда их обоих, и водителя и автомобиль, двух растяп, неудачников, у которых все всегда вкривь и вкось, на которых, конечно же, нельзя ни в чем положиться, и она лично, мол, не желает с ними иметь ничего общего!

Когда глох мотор или не срабатывало зажигание, у жены кривилось лицо, она шептала как бы про себя, но так, что мужу, разумеется, было слышно, о разбитой вчера «одним нескладехой» хрустальной пепельнице, о том, что в комнате отстали обои и пора бы, конечно, сделать ремонт, но это — естественно — лишь голубая мечта, потому как денег у них на такое мероприятие в данный момент не соберется, а вот Скворцовы зато обменяли квартиру и переехали в новый дом, где холл как в зарубежных кинофильмах, а ванная — да, да, отдельная, а не совмещенный санузел! — облицована вся — подумать! — черным кафелем.

«Москвич», прокашлявшись как следует, трогался наконец; муж глядел прямо в ветровое стекло; жена, порывшись в сумочке, доставала пудреницу, подкрашивала губы, молча, с трагическим выражением лица.

Она, вообще-то говоря, была еще молоденькая, хорошенькая, тонконогая, и курносое ее личико делалось детски обиженным, когда она ругала мужа и злилась.

А муж был немногим ее старше: высокий, белобрысый, с хрящеватым длинным носом, сближенным с пухлой верхней губой, молчаливый и сдержанный — и о нем даже теща говорила: «Золотой парень!»

Муж работал в НИИ, жена преподавала пение в школе и очень часто приходила домой раздраженной, потому что дети не хотели, а она не могла заставить их петь.

Зато дома встречал ее Андрюша, разучивший в детском саду неизвестно уж с чьей помощью невероятные куплеты, от которых родители его смущались, краснели, смотрели в растерянности друг на друга: что делать-то, а? Ну что делать?..

— А я тебе скажу! — шепотом начинала жена, утянув мужа за собой в кухню и плотно прикрыв дверь. — Я тебе скажу, как это у нормальных людей бывает! Бабушки с внуками сидят — ба-буш-ки! Потому что — пенсионный возраст, и пора бы уже перестать честолюбием кипеть, рваться на собраниях на трибуну! Директором ее, кстати, уже все равно не сделают. Так пусть хоть о родных своих наконец подумает, не о сыне, так о внуке! Пусть наконец…

— Но твоя мама…

— Что  м о я  мама?! Да ей еще Витьку женить надо и Лену замуж выдавать, и отец хворать стал, и сама она плохо себя чувствует. Моя мама!.. Тоже сказал…

— Так и в детском саду есть свои преимущества. Воспитывается в коллективе, и вообще… А куплеты… Он ведь смысла еще не понимает…

— Не понимает? Поймет!

Но тут Андрюше одному становилось скучно, и он являлся на кухню к родителям своим, и тогда они все трое дружно садились смотреть телевизор — до того часа, пока Андрюшу не пора было укладывать спать.

А утром… Об утре всего не скажешь — такая начиналась кутерьма! Но ровно в восемь квартира пустела, а в передней выстраивались у вешалки тапочки: большие с размятыми задниками мужа, с помпонами, одним полуоторванным — Андрюшина работа! — жены и маленькие клетчатые сына.

Целый день они не виделись, жили каждый своей жизнью: муж — в научно-исследовательском институте, жена — в школе, Андрюша — в детсаду.

…В этот раз Андрюшу согласилась забрать из детсада домой соседка — есть же на свете добрые люди! И, между прочим, не родственники… А муж обещал заехать за женой на работу в десять минут седьмого. Им предстояло длительное мотание — выбирать подарок другу на день рождения, а это в конце рабочего дня да еще в пятницу — ох, нелегко.

Удивительно, но муж явился вовремя. Заляпанный весенней грязью, неказистый, с проржавелыми крыльями, «Москвич» стоял, степенно выжидая у ворот школы, когда жена, застегивая на ходу пальто, сбежала по ступенькам, и муж, взглянув на нее в боковое стекло, подумал, какие у нее и вправду стройные и тонкие ноги и вообще какая она…

— Ну! — произнесла жена, не успев еще продышаться. — Куда поедем?

Муж молчал, зная, что на вопрос она сама и ответит.

— На Ленинский, в «Москву», «Лейпциг».

Муж включил зажигание, и поехали.

— Смотри, — сказала жена, приоткрыв окно и оглядываясь на свернувшую от них на повороте длинную, серебристо мерцающую машину с зеленоватыми стеклами, — московский номер, и сколько их сейчас развелось! Это что, здесь покупают или оттуда привозят?

— Когда как, — небрежно, рассеянно ответил муж. — Но, знаешь, с ними мороки! Запчастей потом не достать.

— Ну конечно! Ты всегда найдешь чем утешиться. Зато с этой колымагой у тебя хлопот нет.

— А что? — невозмутимо произнес муж. — Ходит вполне прилично и прочная — сколько ведь лет!

— Вот именно!

Они помолчали. Муж смотрел вперед, жена вбок. У нее волосы были подняты вверх, открывая затылок с глубокой ложбинкой: муж это не видел сейчас, но знал.

— Давай, — вдруг сказала жена, — заедем в антикварный.

Он не стал возражать, хотя делать им там, считал, было нечего.

Вошли. И она сразу куда-то от него исчезла. Он не глядел, что выставлено в витринах, искал ее. А когда нашел, увидел узкие, под светлым пальто плечи, обрадовался: она нагнулась над прилавком, что-то разглядывала. Что-то яркое на желтоватом в трещинках фоне — цветы, ему показалось, аляповатые, но она глядела восторженно, затаив дыхание.

— Что это? — спросил он.

Она взглянула на него зло, ему даже показалось, с внезапной ненавистью, не ответила ничего, прошла вперед, точно вдруг его застыдившись. А он остался стоять, не решаясь за ней двинуться, видя перед собой это ее такое вдруг чужое, злое лицо…

Она вернулась, они сели в машину и поехали.

У метро продавались цветы. Он хотел сказать: «Давай я куплю тебе?» Но промолчал, проехал мимо.

Вошли в универмаг. И там он снова ее потерял. Купил себе мороженое, ел, поджидая у выхода.

Она вернулась опять ни с чем.

— Дальше? — спросил он ее.

Она кивнула.

Так они заезжали из магазина в магазин, и он терпеливо ждал, пока она ходила, смотрела, и видел, что лицо ее становится все более замкнутым, недовольным, и теперь они оба молчали, и она и он.

— Ну хватит! — сказала она, когда приближалось уже время закрытия магазинов. — Купим вот эти рюмки — и все.

Раскрыла кошелек, вынула деньги, протянула ему:

— Иди плати.

…Они возвращались по опустевшим уже улицам: город рано вставал на работу и рано ложился спать.

— Дурацкий день, — сказала она, по-прежнему глядя вправо.

— Почему дурацкий?

— Непонятно? Тебе и это не понять!.. — она досадливо усмехнулась. Вздохнула: — Господи, как устала!

Внезапно он тоже почувствовал, что очень устал. Ему вообще всегда передавались ее настроения. И хотя он пытался, бывало, развеселить ее, когда она была грустна, но в себе самом при этом никакого веселья не чувствовал, насильно оно ему тогда давалось. А она, казалось, и не понимала, и не чувствовала, что все это ради нее. Отмахивалась: «Отстань! Оставь меня в покое…»

А ведь любила! Если бы он не знал точно, что любит, так разве бы… Нет, любила, но почему-то… «Ну, — он думал, — молодая еще…»

Они были совсем почти у самого дома, когда «Москвич» вдруг остановился, чихнул и заглох окончательно.

Он, отлично понимая, что это теперь бесполезно, выжимал педали, щелкал ключом, страшась взглянуть ей в лицо, страшась увидеть, услышать…

Наконец вылез, раскрыл капот: в темноте и понять было трудно, в чем дело. Вынул инструмент, зачистил клемму — без толку. Да, наверно, аккумулятор. Достал ручку, решил так завести.

Пальто, и шарф, и шапка ему мешали, когда он, вонзившись, казалось, в самое нутро «Москвича», проворачивал, проворачивал так, что машина вздрагивала будто от боли. Снял пальто, кинул на заднее сиденье — в кабине была темнота и тишина. Он собирался ей что-то сказать, но раздумал. Схватился за ручку со всей силой, точно хотел вывернуть автомобиль наизнанку. Да в самом деле, что с ней говорить! Она — женщина и будет презирать его, пока он не найдет выход, не починит поломку, не победит. До того толковать с ней нет смысла.

Он все проворачивал, проворачивал — и все впустую. А она сидела в машине и видела перед собой его лицо, серьезное, сердитое, вдруг даже повзрослевшее. Он был полностью поглощен своим занятием, но странно, что, даже терпя неудачу, не выглядел в этот момент жалким. Упрямство, с которым он трудился, воспринималось со стороны почти что как вдохновение, и это вызывало уважительное чувство к нему. То есть она еще не наткнулась в мыслях своих конкретно на это слово, не определила свое сиюминутное отношение к мужу именно так, но наблюдала за ним с интересом, ощущая подспудно что-то новое и в нем и в себе.

Одновременно она думала, какая это глупость и неприятность — застрять вот так почти у самого дома, но это «почти» — на машине, а пешком, так, наверно, будет с полчаса — вот, в самом деле, дурацкий день, невезение!

Но у нее уже не было сил открыто выразить свое раздражение, она устала, слишком много эмоций ушло на недоброжелательное ее с мужем молчание, на неприязненные взгляды, которыми она испепеляла его, и теперь чувствовала себя какой-то опустошенной. Она и сама не совсем понимала, за что на него злилась. Это стало, пожалуй, уже привычным для нее состоянием; суета, напряжение, в которых проходят будни, и заведомая готовность к срыву, к крику — и кажется даже, что это твое право, сорваться, накричать…

Все время на тебя что-то наваливается, куда-то надо спешить, что-то поскорее сделать, подгоняют тебя постоянно, подхлестывают, а ты только огрызаешься на ходу.

И вот точно неожиданно нажали тормоз, и она сидит в бездеятельном, беспомощном ожидании в кабине старенького «Москвича» 407-го выпуска и смотрит через переднее стекло, что делает там, у раскрытого капота, ее муж.

Ее муж, ее мальчик, с которым они вот уже пять лет живут вместе, и пережито ими за это время много разнокалиберных неприятностей, но ни одна, слава богу, не была настоящей бедой, подлинной серьезной потерей.

Они молоды, они здоровы, у них растет сын, а на земле мир, и бегут, бегут один за другим дни. И так уже все это стало привычно, гладко, что вот цепляешься за всякую ерунду и раздражаешься, злишься и забываешь о молодости своей, о здоровье, о том, что на земле мир.

Она подумала: «А что, если ничего не получится и придется тащиться пешком с авоськами, сетками — ведь сил нет!» Но потом, прислушавшись строго к себе, поняла, что сил хватит. Много сил, много терпения, выносливости можно в себе обнаружить, когда знаешь, что  н а д о.

И когда кажется тебе, что голодна, то это тоже еще не голод. Не  т о т  голод, что знали люди, родившиеся раньше тебя. И может, ты воспротивишься, если тебя со стороны упрекнут, мол, заелись, зарвались, но в себе-то самой ты знаешь, помнишь, ч т о  с  ч е м  сравнивать, какие были, бывают беды, что такое покой и что значит, когда для всех он нарушен.

…Она увидела, как муж, отбросив ручку, кинулся вдруг к подъезжающему такси и замахал руками, прося остановиться. Она подумала: «Таксисты! Да им выручку надо гнать, станут они терять здесь время!» Смотрела издали на двух мужчин, на мужа и на выслушивающего его объяснения таксиста.

И вот они вместе подошли к «Москвичу». Таксист, высокий, худущий парень, присел на корточки, заглянул в капот, потом сел за руль, не взглянув на сидевшую справа пассажирку.

— Трос, — сказал он, — нужен. На буксире надо протащить, иначе не заведешься, да вот у меня троса нету.

Он вылез, но не сел в такси, не уехал, а велел ее мужу ловить машины по одной стороне шоссе, а сам перешел на другую сторону.

Пришлось ждать довольно долго, пока наконец не показалась машина, похожая на допотопный автобус, с высоким кузовом, крашенная наполовину желтой, наполовину темно-бордовой краской.

— Ну вот, то, что надо! — обрадованно оповестил таксист. — И трос у него есть. Привет, я поехал.

Она проводила таксиста недоуменным взглядом. Вообще-то, конечно, так люди и должны были бы поступать, но бескорыстное внимание, проявляемое незнакомцами, в многолюдном городе, где все всегда спешат и никому, кажется, нет ни до кого дела, воспринималось все же как нечто не совсем обычное. Или, может, это только ей так казалось, потому что закопалась в своих сугубо личных делах и незаметно для себя одичала?.. Вот муж это воспринял вроде как норму, и, наверно, случалось с ним такое не раз. Наверно, тут действовали особые законы шоферского мужского содружества. Пусть так, но ей было все равно приятно, умильно как-то быть даже просто свидетелем вот таких проявлений человеческого добра, пусть выраженных и скупо, грубовато.

Пожилой небольшого роста мужчина, в кепке, с сигаретой в зубах, и ее муж возились, закрепляя трос за бампер «Москвича», действуя молча, но в полном согласии, не торопясь и не раздражаясь. Одна попытка — трос выскользнул. Начали все по новой. Еще попытка — машина медленно поползла и вдруг, ожив, весело зарычала.

— Давай, давай, — кричал, высунувшись из окна, муж.

А пожилой мужчина, оглядываясь из своей кабины, тоже что-то кричал, и оба они, видно было, чувствовали себя просто отлично, удовлетворенные сделанным.

А жена сидела с мужем рядом, притихшая, не умея и не желая пока словами выразить то, что теперь ощущала: какой-то особый свой покой, благодарное чувство — не к кому-то даже определенному — к людям, к мужчинам, чья надежность и сила часто бывают скрыты, неприметны, — но это в них есть, когда надо, это проявляется, и на этом держится  м и р.

ЛУЧШИЕ ВРЕМЕНА

Он шел по городу, к а к  б ы  ни на кого не глядя, но все замечая, зорко вглядываясь в прохожих из-под очков. Очки были неудобные, сваливались с переносья. Под ними лохматились седые брови и прятались маленькие темные глаза.

Он шел, опираясь на палку, гордо. Палка, собственно, была ему не нужна. Даже, пожалуй, удобнее было бы идти без палки: опираясь на нее, он замедлял шаг. Но она казалась ему опорой, так сказать, в плане психологическом. С палкой он чувствовал себя уверенней, солидней.

Ему было шестьдесят девять лет. Он носил на шее черный бант, а на голове кремовый берет. Берет был дамский. Но ему казалось, что и бант, и палка, и берет придают ему импозантность.

Он был художник, скульптор.

Он шел к себе в мастерскую. От дома до мастерской — минут двадцать ходьбы. Минут двадцать именно так, как он шел, гордо и неторопливо, опираясь на палку. Как бы ни на кого не глядя, но на самом деле внимательно изучая всех, кто встречался ему на пути.

Когда с ним здоровались, он приостанавливался, наклонял и вновь вскидывал свою седую голову в кремовом дамском берете. И тогда на тонких старческих его губах появлялась улыбка. Она означала: меня  е щ е  знают, е щ е  не забыли…

Когда-то его знали  в с е. Все в этом городе и за его пределами. В газетах он встречал свое имя. Его работы демонстрировались на выставках и получали хвалебную прессу. Он работал, работал, как сто чертей. Как человек, открывший золотую жилу и спешивший скорее обогатиться. У него, безусловно, был свой почерк, свое, так сказать, авторское тавро. Его скульптуры можно было сразу отличить. Но все они между собой оказывались очень похожи. Крупные формы, масштабность, размах — отмечали рецензенты…

Это были гиганты с нечеловеческим олимпийским спокойствием в лицах. С надменно холодными полуулыбками богов. И красивы, и статны они были, как боги. Среди людей, среди живущих рядом, таких не встречалось. Таких попросту не было.

Но он считал: такие должны быть. Ну пусть не сегодня — завтра. В не таком уж далеком прекрасном будущем.

Он говорил, он спорил с кем-то:

— В науке поддерживаются эксперименты, поиски того, что нужно будет через сто лет. Почему же я не могу создавать портреты, образы людей Завтра? — И объяснял: — Всякая гипербола в прекрасном есть перспектива. Поэтому я приветствую романтиков сегодняшнего дня.

Он и себя самого считал романтиком. И потому презрительно сносил, когда его — правда, редко — ругали.

Потом ругать перестали. Но перестали и хвалить. Вообще замечать. Но он продолжал работать.

Мастерская его располагалась в подвальном помещении. Там было сыро и темновато. Населяли мастерскую гипсовые, бронзовые фигуры гигантов с нечеловеческим олимпийским спокойствием в лицах. В былое время, родившись в стенах этой мастерской, гиганты переселялись на площади города. Стояли там величественные и даже чуть устрашающие, и люди, не глядя, шли мимо них. Но теперь, плодясь и плодясь, гиганты никуда из мастерской не уходили: стояли здесь, пылились.

Скульптор, открыв дверь мастерской, обводил их взглядом. Это было то, что он создал. Это было — много! Один маленький человек — таких больших, таких богов… Гиганты смотрели на него холодными, выпуклыми, слепо-невидящими глазами. Они были такие большие, а он такой маленький…

Чтобы коснуться плеча, скажем, того, бронзоволикого, надо было бы взбираться по лестнице. Скульптор глядел на бронзоволикого снизу вверх, восхищаясь и одновременно ужасаясь — как язычник.

Ему самому нравились такие образы. Образы людей сильных, властных — вершителей судеб мира. Он считал, такие люди необходимы. Тогда спокойней: знаешь, что кто-то вершит и твою судьбу. Тогда все упорядоченней и можно на кого-то конкретно ссылаться: он  т а к  сказал, он  т а к  решил. Подчиняться сильному — какое тут унижение? Должны быть сильные, должны быть сверхсильные — тогда за ними как за каменной стеной.

Ему казалось, что в его время такие сверхсильные жили. И он создавал их образы в мраморе, в бронзе.

Он говорил, споря с кем-то:

— Объяснить вам, как я понимаю художественный образ? Образ — это личность, существующая в согласии со временем. Отвечающая этому времени, выражающая его. Да, можно сказать, избранники. Вот они-то меня и интересуют. Слабые, брюзжащие — нет! Время плюс личность — вот единство! Тот, кто не нашел себя в своем времени, ничтожен, мелок — и ответственности за него никто не несет. Время — это стихия. И нельзя ей не подчиниться. Все попытки тут — нужны ли примеры? — оказываются беспомощными, смешными в конце концов.

Он имел в виду тут конкретно свое время. То есть когда у него был успех, когда его хвалили, и на выставках демонстрировались его работы, и его гиганты возвышались на площадях.

Конечно, у каждого человека есть свое время. То, скажем, десятилетие, когда он наиболее полно жил, наиболее успешно трудился. Это происходит в силу разных обстоятельств: и физических — здоровье, молодость, и психологических — их выявить уже сложней. Но и время, конечно же, ставит на людях свой, характерный именно для этого периода, знак. По таким знакам отличаются поколения. Знак «плюс», знак «минус» — их еще надо расшифровывать и расшифровывать потомкам. Но некоторым из современников, наблюдателей, свидетелей, знающим все, так сказать, из первых рук, дано бывает — правда, очень редко — взглянуть на сиюминутные текущие события как бы в перевернутый бинокль — отдаленно, в открывающейся внезапно перспективе — точно уже из будущего. И тогда…

Бывает также, что в одну человеческую жизнь входят несколько, так сказать, времен, разграниченных определенными событиями истории, изменяющими воззрения, позиции людей. И тогда появляется возможность сравнивать.

Но не все пользуются этим правом. Некоторые, несмотря ни на что, продолжают существовать в том времени, которое их сформировало и как бы законсервировало в себе, заставляя отторгать все новое как неправильное, чуждое. Судьба таких людей трагична. Трагична еще и потому, что выпадает часто на долю натур страстных, преданных, в какой-то степени даже фанатичных. Но также и тех, кто попросту упрям, ограничен, злобен. И не так легко провести тут грань. Но в той или иной мере все эти люди — пленники…

…Итак, жизнь человека продолжалась, а время его минуло, ушло. Лучшее, он считал, время…

Каждое утро он шел к себе в мастерскую. Работал. Богоподобные гиганты окружали его. Время от времени он обменивался с ними взглядом.

Он говорил, споря с кем-то:

— Надо отображать добродетель во всю силу этой тенденции. Да, как Шекспир… Да, я так его понимаю. Белое так белое, черт возьми! А портить все ложкой дегтя ради пустого правдоподобия? Какое убожество… Хотя понимаю, — продолжал он, — трагизм, излом, изверченность всегда представляли большой соблазн в искусстве. Но надо стать выше, надо побороть в себе это искушение. Ведь утверждать что-либо значительно труднее, чем опровергать. Ну разве не так? А, не согласны?..

Ему нравилось рассуждать на такие темы. Но мешала раздражительность, которую он испытывал к собеседникам. Он в каждом видел теперь противника. Все, все, ему казалось, переменилось. И находил в том предательство. Ну и как было жить?..

Он был известен и вдруг оказался забыт. Его творчество объявили устаревшим — ну разве справедливо? Ведь раньше хвалили, ведь раньше казалось — всем нравилось! Так кто же отступник?.. Он принял тогдашние требования, тогдашние вкусы, как веление своего времени. Он в этом времени безраздельно и с готовностью растворился — за что же его было винить?

Он трудился, работал — и успешно! Удачи сопутствовали ему. Но жизнь поставила перед ним испытание, заставив шагнуть в новый период, логическое развитие предшествующего, — но он не мог воспринять это новое, это сегодня как продолжение, потому что целиком был привержен — нет, скорее даже прикован — к прошлому, к вчера. Ему не хватило дыхания… Не оказалось сил оттолкнуться и плыть дальше. Он искал и не видел привычных опор. Не было у него теперь ориентации. Но была ли она раньше?.. А может, ему еще и недоставало того художнического чутья, которое в инстинктивном стремлении к правде, к познанию истины ведет человека на шаг ну хоть чуть-чуть впереди существующих в данный момент представлений — он разведчик, исследователь и вот только тогда и может выразить свое время и является в подлинном смысле его представителем. А нет, так последующая временная волна непременно захлестнет его… Но — легко говорить! — а как трудно на самом-то деле предвидеть, предчувствовать это завтра!..

…Приговор сегодня ему был таков: нет таланта. Но диагноз тут должен был быть иным. Скорее, талант, природная одаренность не нашли опоры в характере, в качествах личности. Душа, ум человека заблудились, и талант оказался запертым, в тупике. Трудолюбие, фанатическая преданность своему ремеслу не спасли, так как само направление усилий, поиска было неверным: там не для чего и нечего было искать.

…Он считал: времена переменились. Преувеличивал разрыв между тем, что было, и тем, что есть, исходя в основном из сегодняшней своей непризнанности. И находил в этом оскорбление не только себе — своему времени. Ему казалось, он защищает принцип, свою эпоху, а получалось — искал оправдание лишь себе…

…Он шел по городу, якобы ни на кого не глядя, но на самом деле все видя, отмечая: так, этот не поздоровался, а этот тоже отвел глаза, сделал вид, что не заметил, но все же кое-кто еще помнит — еще не забыли меня!

Конечно. Он ведь жил в этом городе долго. И  п р о с т о  люди, для которых он был  п р о с т о  человек, встречаясь, узнавали его, здоровались. Обычные приветствия обычных людей в обычной, нормальной человеческой жизни. Но он воспринимал их как почитателей, как поклонников своего таланта, у которых хватило мужества, несмотря на происки его врагов, хранить ему верность.

А они  п р о с т о  с ним здоровались.

Здоровались… А кое-кто, правда, думал…

…Вот идет старый человек, опираясь на палку, в берете, с бантом. О нем мало кто сейчас слышит, о нем почти забыли. В нем явно заметно чудачество, он, по-видимому, не очень счастлив. Но он интересен хотя бы уже тем, что был очевидцем многих событий, что в нем, помимо, может быть, даже его сознания, скрепилось, сцепилось вчера и сегодня — пусть даже и драматически. Есть люди, на которых поступательное движение времени не действует, проходит бесследно. А есть такие, кто несет в себе печать событий, истории, с наглядностью очень поучительной. И возможно, даже сам человек не догадывается, как богат, содержателен оказывается его опыт, какую он являет ценность для будущего, помимо своих личных качеств, достоинств или ошибок. И сколько еще затратят сил, душевной энергии потомки, чтобы во всем этом разобраться, все до конца понять…

СЛЕД НА СНЕГУ

Да, непрочна, недолговечна слава. И трудно смириться человеку, когда-то ею обласканному, с тем, что теперь она покинула его.

В тяжелом пальто с меховым воротником шалью режиссер Максимов стоял возле «рафика», ожидая, когда подойдут остальные члены бригады: его носатое лицо, как обычно, выражало обиженную сердитость.

Организовало эту поездку бюро пропаганды трех творческих союзов: кинематографистов, журналистов и писателей. Пришлось действовать общими усилиями, так как охотников отвлекаться от новогодних приготовлений и ехать выступать в подшефный подмосковный район немного. А в последний момент двое оказались больными, так что наличествовали лишь четверо. Пожилой, когда-то известный режиссер Максимов, нахохлившийся, ушедший подбородком в меховой воротник, — надо заметить, он явился раньше всех, точно к одиннадцати. Худенький, верткий, с болезненным лицом, лихорадочно энергичный и считавшийся модным поэт Алексей Хомский. Грузная дама-журналистка с рассеянной полуулыбкой на сильно напудренном лице и добрыми коровьими глазами. И совсем еще молоденькая актриса, с успехом снявшаяся в своем первом фильме.

Все они уместились бы в легковой машине, но прислали «рафик». Расселись по одному у окна. Знакомиться нужды не было, достаточно уж наслышались друг о друге, так что интерес к общению ни у кого не возник.

Ехали молча. Сначала по слякотной бесснежной Москве. Потом по широкой загородной трассе, потом дома городского типа начали перемежаться низкими деревянными домиками, и можно было наконец осознать, что на дворе зима.

День был по-зимнему яркий, солнечный, нарядный. И трудно не поддаться его открытой радостности, не улыбнуться, пусть даже про себя, этой свежей чистой зиме.

У здания райкома остановились, потоптались по хрусткому снегу, глотнули морозный воздух — но времени терять, увы, нельзя. И они покорно, организованно поднялись друг за другом по лестнице на второй этаж в приемную первого секретаря, где их, конечно же, уже ждали.

На длинном столе, образующем вместе со столом первого секретаря букву «Т», стояли тепличные гвоздики, вазы с яблоками и бутылки минеральной воды.

Режиссер Максимов как вошел, так сразу откупорил бутылку и жадно выпил. Грузная дама-журналистка, немного помедлив, решилась очистить яблоко. Молодая актриса сидела, ссутулив худую спину, с грустным отрешенным лицом, еще, по-видимому, не отойдя от недавно сыгранной роли. И только новая роль могла бы ее спасти, освободить от прежнего образа: себя самое-то актриса уже успела забыть. Да, новая роль — только в этом было спасение…

Что касается верткого, считавшегося модным поэта, то он, сосредоточенно глядя перед собой, курил.

А первый секретарь тем временем, взяв указку, обвел N-й район на карте Подмосковья, сообщил краткие о нем сведения, показатели успехов, обязательства, взятые на эту пятилетку. Дама-журналист вынула блокнот и что-то записала. Актриса еще больше сгорбилась. Поэт загасил сигарету. Режиссер воду больше не пил.

— Товарищи, — обратился первый секретарь к присутствующим, — если не будете возражать, нам бы хотелось, чтобы в первую очередь вы посетили школу. Дети ждут. И для них, конечно, большая радость увидеть своими глазами вас — гордость нашего советского искусства. Согласны?..

Шум задвигаемых стульев — все поднялись, направились к дверям. Дамам галантно подали пальто. Дамы прошли вперед, мужчины за ними…

Четырехэтажное здание школы, с прекрасным спортивным залом, мастерскими, специально оборудованными кабинетами, — да, было чем гордиться.

В раздевалке на первом этаже отсутствовала традиционная нянечка — средоточие всех школьных новостей. Каждый ряд вешалок начинался с таблички: класс такой-то. Шубки, курточки, капоры, шапки-ушанки — добротная ребячья одежда, а у старшеклассников уже и модная. «Нас так не одевали», — мельком подумали гости, принадлежавшие к разным поколениям.

А когда по звонку из классов высыпали учащиеся, — глядя на них, тоже подумалось: «Мы были другими».

Другими, ну, скажем, внешне. Не было, к примеру, такого количества длинных стройных ног — а может, просто не носили таких коротких юбок? А теперь, значит, в школе так разрешают — бегут по лестнице, как балерины в пачках, а завуч как ни в чем не бывало стоит. И у всех аккуратная красивая обувь. Почему-то именно здесь, в школе, эти перемены бросились в глаза, хотя то, что люди стали гораздо лучше и со вкусом одеваться, давно известно. Но школа — совсем другое. Она осталась в памяти как нечто законсервированное, неизменное: надоевшее неудобство ученической формы, внушенный, хотя, возможно, и справедливый, приказ ничем внешне не выделяться, узаконенное, однообразие, неуют всего вокруг.

А тут стены были украшены веселыми детскими рисунками. И на одном из этажей вроде зимний сад и клетка с канарейкой. И синие, красные колготки первоклашек. Их румяные физиономии, апельсинно-мандариновый запах — оранжевые корки, брошенные в урну на ходу. Сытое, благополучное детство…

— Здрасьте, здрасьте… — детские голоса, как брызгами, обдавали стоящих посредине вестибюля гостей. И было приятно подумать, что, при всей своей независимости, дерзостной раскрепощенности, эти новые, современные дети чтят, уважают взрослых. Хотелось верить, что делают они это вполне сознательно, не просто по принуждению. Так трогательно, наивно — здрасьте, здрасьте… Ребячьи лица, ребячьи взгляды… Юная актриса не удержалась, погладила мальчишку-первоклассника по стриженой голове — и опустила глаза, застыдилась…

Школьники поглядывали на гостей, их лица выражали откровенное любопытство, но при этом они отнюдь не казались бесцеремонными, навязчивыми — нет, в меру воспитанные, живые, здоровые дети. И даже самые старшие из них все еще оставались детьми. Потому как школа, что ни говори, не только ограничивает, запрещает, но и оберегает, защищает своих питомцев — и эта опека кончится, как только они вступят во взрослую жизнь.

И вероятно, оттого, что они, эти дети, сейчас не знают, не могут знать, что их ждет впереди, — оттого что вот почти взрослые, — но все еще дети, дети! — тревожно и вместе с тем радостно глядеть на них, и хочется им что-то важное, серьезное сказать, а может, иначе: что-то от них самих услышать.

Потому что были эти дети другими.

И неизвестно, чье любопытство сильней: детское — к неведомой пока жизни взрослых или взрослое — к тому, что сами вроде прошли, но забыли, и вот это снова возобновилось уже в другом поколении, похоже и в то же время иначе, и как эти перемены угадать!

Но их чувствуешь…

…Школьники рассаживались в актовом зале, а гости за поставленный перед сценой стол, без зеленого сукна, гладкий, полированный, с вазочкой цветов и змеиной головкой микрофона. Стоявшая в углу, уже наряженная елка пахла, напоминала — скоро Новый год.

Присутствовали только средние и старшие классы. По юным оживленным лицам можно было догадаться, что приезд гостей избавил их от контрольных, особенно опасных в конце первого полугодия, и такая оттяжка явно радовала всех.

Зал был полон. Интересно, если бы встречу эту организовали по окончании уроков, кто бы из них пришел? А впрочем, к чему такие вопросы?..

Директор и завуч, средних лет женщины, с округлыми домашними лицами, в сапожках на полных ногах и в пухлявеньких джемперочках, с привычной обеспокоенностью оглядывали зал. Сравнить их лица о лицами ребят, сидящих в зале, — и взаимоотношения между ними открывались с полной наглядностью.

Школьное начальство, которое в данном случае представляли две эти женщины, на опыте уже, видно, осознало, что когда-то непоколебимая их власть в нынешних условиях вынуждена идти на некоторые уступки. Да, современные дети достаточно информированы о новых методах воспитания и ждут индивидуального подхода к себе, спокойно и даже слегка иронично наблюдая, как же этот подход будет осуществляться. Впрочем, они вполне доброжелательны, ведь новое, им объясняли, не сразу находит верный путь. И потому они готовы указать своим воспитателям на ошибки,помочь им их исправить, то есть вовсе не держать в тайне свое личное мнение.

Ожидая встречи с живыми писателями, режиссерами, артистами, они тоже были настроены в целом благожелательно — тем более во время уроков, — но не восторженно, без слепого восхищения: ждали, что им могут предложить. Смотрели на гостей, и те на них смотрели.

В первом ряду, решившись усесться среди пустующих стульев, шептались две подружки. Лет, наверно, по пятнадцати. Юбки чуть прикрывали бедра, и ноги в тонких чулках были выставлены на всеобщее обозрение. Было странное несоответствие этих женских ног, женского уже, осознанного кокетства, некоторой даже развязности с ребячьими, наивными, казалось, ни о чем дурном, грубом, взрослом не ведающими лицами.

А чуть подальше, обхватив себя руками за плечи, сидела  о д н а, хотя и в соседстве, некрасивая девочка с суженным к подбородку, нервным, напряженным и в то же время рассеянным, отстраненным от всего вокруг происходящего лицом, — и в ней уже сейчас угадывался непростой характер и непростая ее, вероятно, в дальнейшем судьба.

Бывает, что такой вот мимолетный взгляд на человека точнее определяет его внутреннюю суть, чем ежедневное небрежное общение. И доверяешь чутью, пророчеству, потому что эти дети смутно напоминают кого-то из знакомых, уже сложившихся взрослых людей — и вот такой зародыш характера, эмбрион будущего собственная память, воображение дополняют уже известными чертами, и видишь полный образ того, что осуществится, вероятно, через много-много лет. Хотя, конечно, возможны ошибки.

…В зале мальчики заняли последние ряды. И среди них, рослых, широкоплечих — как же, акселерация! — выделялся, ломая ряд, узкоплечий, горбатый мальчик.

Какими бы ни были смышлеными, и почти как у взрослых, лица сверстников, его лицо останавливало на себе внимание особенным выражением печального превосходства, трагедии, может быть пока до конца им и не пережитой, но о которой  у ж е  з н а л о, говорило его лицо. И глаза — прозрачно-светлые, огромные. У всех горбунов почему-то такие глаза, такой взгляд, углубленно-недоумевающий…

Но вот кто-то из приятелей наклонился к горбатому мальчику, и тот, живо обернувшись, выхватил у соседа журнал — и началась между ними возня, и ясно, что чувствовали они себя друг перед другом совершенно на равных, — и эта детская забывчивость к недугу, к несчастью оказывается важнее, гуманнее подчас сознательной, продуманной деликатности взрослых.

— …Дети! — произнесла директор. Но они будто не поняли, что это к ним обращаются. — Товарищи, друзья, — директор возвысила голос.

Она передала микрофон режиссеру Максимову, показавшемуся ей, вероятно, по виду самым маститым.

А он маститым не был, был просто старым. Хотя одно время его считали… Но не стоит об этом, зачем?.. Он успел уже привыкнуть к скрытому в подчеркнутой вежливости пренебрежению своих коллег и даже на них не обижался: свою ставку он проиграл. Проиграл по всем, так сказать, правилам, справедливо, потому что мал оказался его талант, сгодился лишь на короткую вспышку. Но она озарила всю его жизнь. Он помнил, он любил вспоминать то время…

А сейчас у него были дети, внуки, семья, и, признаться, он нашел себе там утешение. Он вовсе не относился к тем желчным, снедаемым постоянным неудовлетворением неудачникам, которые не способны уже ничему радоваться, ничем увлекаться, раз их покинул успех. Он знал, как непрочна, недолговечна слава, если ее не поддерживать все новыми и новыми доказательствами, и как нелегко человеку, когда-то ею обласканному, смириться с ее отсутствием. Но надо найти в себе все же силы, мужество достойно продолжать жизнь.

Продолжать ее в детях, внуках — продолжать тем, что все еще чувствуешь, радуешься весне, что сам горд своей дисциплиной — никогда никуда не опаздываешь — и что тебе многое-многое еще интересно, ты до сих пор остался любопытен и доверчив, — возможно, это награда за то, что в другом тебе не очень-то повезло.

Максимов всматривался в детские лица. Ему казалось, они подтверждают сейчас его мысли, его правоту. Он чувствовал к ним близость, как человек заинтересованный, как отец и дед, как тот, кто сердцем вобрал эти кровные родственные человеческие узы.

И когда он поднялся и как бы приблизился к залу, то почувствовал, что взволнован…

…Оказалось, что тот его единственно удачный фильм ребята видели: может, по телевидению в передаче «Киноленты прошлых лет» — неважно. Они помнили, знали сюжет, героев, и это ему показалось чудом. Он уже привык, что память у людей слаба и напоминать им о себе надо постоянно, иначе забудут. А тут будто очнулся он по прошествии многих веков, и потомки его встречают: знаем, видели…

А кто, собственно, может сейчас угадать, какие из современных творений удержатся в тысячелетиях? Только ли те, что, с нашей сегодняшней точки зрения, более всего достойны, или, по неожиданной игре случайностей, отзовется в будущем то, что современники сочли весьма поверхностным, второсортным, а это как раз и удостоится вечности, — что, если так, а?.. Ведь в самом деле, как мелки, как приблизительны бывают оценки, мнения, высказываемые отнюдь не всегда беспристрастными людьми! И что, если с точки зрения вечности взглянуть на себя, — дух захватывает! Нет, какая тут мания величия — вы не так поняли…

Что, если, а?.. Максимов, прищурившись, глядел в зал. Волнение ушло, и появилась радость, называемая у артистов вдохновением, когда чувствуешь благодарное внимание слушателей и всего себя готов им отдать. Но, пожалуй, состояние Максимова следовало бы определить словами попроще, как бы он сам себе сказал: «Я доволен». Да, и этого вполне достаточно.

…Он сел, пытаясь скрыть свою счастливую улыбку, постепенно успокаиваясь от пережитого, в то время как начал говорить поэт.

С его стихами, как выяснилось, школьники тоже были знакомы и даже знали некоторые наизусть. А когда оказалось, что они и фильм с участием молодой актрисы, совсем недавно вышедший на экран, посмотреть успели, у Максимова зародилось подозрение.

Настал черед дамы-журналистки. С ее творчеством школьники тоже были знакомы, чему она явно обрадовалась.

Максимов сидел нахохлившись; ему трудно было так сразу расстаться со своими надеждами, с радостью, которую только что пережил. Но вот он взглянул случайно на директора и завуча, на их лица, сияющие гордостью, торжеством, и грезы его окончательно рассеялись.

Да, эта встреча была отлично организована. Школьники не подвели: выучили сведения о каждом из гостей и блеснули своей осведомленностью. Нельзя, конечно, не отдать должное их артистизму, свободе, естественности, с которой они провели свою роль, а также и педагогической режиссуре.

Директор и завуч выглядели именинниками. Гости, довольные, улыбались. Максимов — тоже. Но что-то давило в груди — обида, в которой стыдно, невозможно было никому признаться. Обида на самого себя, на свою наивность, доверчивость, иными словами, глупость — а уж пора бы было стать построже, поосторожнее, пора…

И еще… То, что он только что пережил, во что почти поверил, всколыхнуло в нем прежнее, что, ему казалось, он в себе уже преодолел. И подумать только, произошло это на обычном школьном утреннике! Его подняло, закружило, он почувствовал то когда-то знакомое опьянение, в котором видишь себя как бы со стороны и сам собой втайне любуешься и ощущаешь неведомую раньше свою ценность, исключительность, и как бы ее донести, не обронить. Это чувство было не просто пустым бахвальством — нет, гораздо, гораздо сложней: оно давало силы, энергию, вдохновляло и…

…И стыдно… Не столько даже оттого, что обманули, а оттого, что не было права так глядеть на себя, даже если бы другие уговаривали, уверяли, — нельзя поверить, нельзя давать себя провести. Почему такая слабость, податливость? Неизбежно разочарование: очнешься и поймешь, сон это был, обман…

Максимов шел к ожидающему у ворот школы «рафику». Шел по свежему, только что выпавшему снегу, жалея, что приходится портить его ровную белизну. Шел не оглядываясь, чтобы не увидеть грубые отпечатки рифленых подошв своих ботинок. Шел в той редкой, предшествующей иногда озарениям, открытиям углубленности, которой кое-кто мог бы позавидовать. Но сам Максимов был так поглощен своими мыслями, что не думал, не интересовался, как он выглядит сейчас со стороны. Впереди лежал белый, белый снег, и он шел туда уверенно, все вперед и вперед, будто назад ему уже никогда не предстояло возвращаться.

ВЕСТНИК

Возможно, у последующих поколений, чье детство пройдет в этом же доме, в этом дворе, развлечения окажутся разнообразнее, интереснее и больше будут способствовать их развитию, чем скудные радости тех, кто родился тридцать лет назад и провел здесь короткую, но, наверно, все же самую счастливую свою пору.

Возможно, у них — у тех бывших детей, а нынешних тридцатилетних взрослых — бедноватым было воображение и потребности невелики, раз могли они забавляться столь незатейливым образом: нажимать кнопку звонка возле высокой массивной двери, ведущей в недавно отстроенное и, помнится, закрытое какое-то учреждение, а когда появлялся вахтер, разбегаться врассыпную — и в этом находить веселье!

Или: якобы нечаянно разбивать дома посуду — и даже мамину чашку, любимую! — чтобы из осколков потом составить так называемые «секреты», закопать их под каким-нибудь кустом в сквере, а после «случайно» найти.

Или игра в ножички… Развивая в себе низменные инстинкты стяжательства, наживы, наловчиться так бросать перочинный нож, чтобы попадал он на территорию соседа, не касаясь твоей границы, и тогда, вынув лезвие из влажной, мягкой, но в то же время достаточно плотной почвы, отрезать лакомый кусочек чужой земельной собственности, не испытывая при этом ни капли раскаяния.

Ну а еще, конечно, на асфальте рисовались классы и из дома приносилась бельевая веревка, которую, чтобы утяжелить, мочили в луже, а потом, взявшись за оба конца, ударяли ритмично о землю и прыгали.

И были лучшие, непобедимые прыгальщицы, умевшие и крест-накрест, и на одной ноге, и на другой, — худенькие, в коротких, перешитых, верно, из материнских темных юбках, из-под которых виднелись их голубые, сиреневые, салатовые штанишки, придерживающие рубчатые чулки.

Были также превосходные мастера ловить мяч, которых все старались заполучить в свою команду, чтобы с их помощью набрать побольше «свечей» в круговой лапте и таким образом обеспечить себе победу.

Когда эти знаменитости выходили во двор, их встречали почтительно и восхищенно, ожидая с восторгом того момента, когда они продемонстрируют всем свое мастерство.

А знаменитости важничали, капризничали, характеры их портились по мере роста славы, но, когда начиналась игра, они преображались, их лица загорались вдохновением, ведь вдохновение является именно тогда, когда человек сознает, что ему что-то удается, что он достиг в этом некоего уровня, — вдохновение сопутствует мастерству, так же как и мастерство вдохновению.

Но в детском коллективе главными качествами признаются не всегда те, что ценятся в обществе взрослых. Верно, поэтому иной раз удивляют впоследствии судьбы бывших ребячьих лидеров. И хотя не ты, а он считался самым смелым, самым ловким, самым удачливым в вашем дворе, узнав, что жизнь его сложилась совсем не так, как ожидалось, ощущаешь почему-то обиду, разочарование, грусть. Чувство такое, будто тебя обманули. Хотя ведь не ты, а он…

Но ведь тогда вы все вместе именно его выбрали…

…У него были светлые волосы, косо падающие на лоб и очень коротко состриженные с затылка, так что обнажалась даже синеватая кожа головы. Глаза — темные, быстрые, узкие, короткий вздернутый нос и пухлые губы, которые он имел обыкновение покусывать. Впрочем, трудно сказать что-либо определенное о его лице, потому как оно постоянно менялось, но выражение нетерпения удерживалось на нем всегда — и вот оно-то и запоминалось.

Во дворе он появлялся неожиданно и каждый раз почему-то нарушая свои обещания. Говорили: «Федька сегодня, сказал, не сможет быть», — а он вдруг приходил. Или: «Федька обещал к шести выйти», — а его не было.

Но получалось это случайно, а запоминалось потому, что его всегда хотели видеть и ждали, надеялись… С его появлением действительно все менялось: жизнь обретала темп, игра интерес, и в ней отчетливей выявлялись характеры, но вместе с тем обострялись и конфликты.

С ним хотели дружить, хотели заручиться его расположением, служить ему верой и правдой, а кто-то был тайно в него и влюблен. Все это наэлектризовывало атмосферу, накаляло страсти вокруг него, в то время как он сам — вот странность! — сохранял абсолютнейшее спокойствие и удивительно умел со всеми ладить.

Такое его поведение можно объяснить — правда, лишь по прошествии многих лет — недостаточным его интересом к жизни двора и тем, что помимо дворовых развлечений, у него, вероятно, было нечто свое, более для него важное.

И хотя многие называли себя его друзьями и даже ссорились — кто, мол, ближе к нему, — весть о Федькином отъезде пришла совершенно неожиданно и всех ошарашила: как-то вечером к телефону подошла его младшая сестра и на просьбу позвать к телефону Федю ответила, что его нет, он живет теперь в Ленинграде, учится там в училище, на моряка, и приедет только к ноябрьским, на парад, — ну и немножко побудет дома.

Его ждали, просто-таки караулили, надоедали его домашним, а он умудрился возникнуть опять-таки неожиданно и с таким видом, будто никуда и не уезжал.

Тогда на месте недавно снесенного дома ребята устроили спортивную площадку: натянули волейбольную сетку, достали даже откуда-то большой стол, ставший пинг-понговым.

Играли плохо, неумело, но с азартом — за исключением, правда, Лены, занимающейся в спортивной секции.

Высокая, длинноногая, с правильными, чуть резковатыми чертами лица, всегда почему-то нахмуренная, пасмурная, она, не произнося лишних слов, вставала у сетки, придерживая согнутой в локте рукой волейбольный мяч, — ждала, когда соберется команда.

А потом она высоким властным голосом кричала: «Пас!» — и летела, выгибаясь в плавном прыжке вверх, к мячу, била по нему с силой и казалась в эти моменты еще выше, тоньше, стройней.

Человек, умеющий что-либо хорошо делать, естественно, вызывает уважение. Лена, несмотря на свою замкнутость, хмурость, пользовалась среди ребят популярностью. Ее игру специально собирались смотреть — приходили даже те, кто был равнодушен к спорту. Эта девочка вызывала интерес еще и потому, что, в отличие от большинства сверстников, уже тогда определила свое будущее: говорила, что поступит в институт физкультуры и станет тренером.

Она уже в то время являла собой законченный цельный образ, что сказывалось и в одежде, и в манере себя вести: самолюбивая, гордая, даже, может быть, жесткая, — она выбрала цель и намерена была ее достигнуть.

Для нее встречи с дворовыми ребятами у волейбольной сетки не были, как для других, отвлечением, забавой: она уже научилась ценить свое время и считала, что, даже играя с плохими партнерами, продолжает совершенствовать свое умение.

Вот и в тот раз она летела, выгибалась, прыгала, притягивая мяч своей ладонью, как магнитом, раздраженно вглядывалась в тех, с кем ее разделяла сетка, но не испытывала, кажется, особой приязни и к тем, кто играл рядом с ней.

На ней были синие узкие брюки, синий свитер, у горла обведенный широкой белой каймой, а волосы она перевязала туго-туго, чтобы не мешали, — к слову, волосы были главным ее украшением, и она вправе была ими гордиться.

Все были так поглощены игрой, что не заметили, как появился Федя. Он присел на край скамейки и тоже стал смотреть.

Но парень, играющий в одной команде с Леной, его увидел — увидел флотскую форму, загорелое Федькино лицо — и, одним прыжком перелетев проволочное заграждение, кинулся к нему с радостным воплем:

— Федька, Федька приехал!

Игра остановилась, все, и играющие, и зрители, столпились, желая получше Федьку разглядеть, а может, даже и пощупать — он ли, в самом ли деле? — так что на площадке осталась одна только Лена, придерживая согнутой в локте рукой свой волейбольный, вдруг переставший кого-либо интересовать мяч.

Если бы оказался в тот момент некий наблюдатель, сумевший подняться над ребячьей толпой, он бы поймал взгляд, которым обменялись те двое: один, окруженный друзьями, почитателями, и другая, оставшаяся совсем одна. Наверно, по одному этому взгляду можно было бы уже кое-что предвидеть.

Но подобных прорицателей из числа сверстников Феди и Лены не оказалось, и потому двор был ошеломлен, когда несколько дней спустя эти двое появились вместе с таким видом, точно были давным-давно дружны, и вообще им, знаете ли, некогда — у них свои дела.

Хотя такой оборот дела и подействовал на знакомых, друзей и почитателей Феди точно удар тока, на какой-то момент совершенно их парализовавший, тем не менее от их внимания не ускользнули некоторые детали, над которыми они имели возможность поразмышлять.

Можно было отметить, что, во-первых, Лена-спортсменка чуть ли не впервые показалась во дворе не в своих обычных спортивных синих брюках, а в юбке, расклешенной, высоко открывающей ее прямые, стройные, хотя, по мнению некоторых, и чересчур худые ноги. А во-вторых, она распустила волосы и, кажется, слегка их завила. Что касается ее спутника, то он был в новой флотской форме, но впечатление портило, как многие утверждали, выражение его лица: как бы обмякшее, поглупевшее, растерянное. Он шел и улыбался — чему?..

Так двор потерял своего героя. И даже не столько потому, что в нем разочаровались, сколько потому, что сам он, Федька, отказался играть прежнюю свою роль.

А нового лидера у ребят так и не появилось — ведь они взрослели, настал в их жизни новый этап, когда дружба возникает уже не по месту жительства, и общий дом, общий двор уже не сплачивают, и каждый по-своему пробует думать, жить…

…Эта непритязательная история так бы и оборвалась, если бы жизнь сама не позаботилась о ее продолжении. А надо заметить, человек всегда с особой охотой хватается за ниточки, связывающие один прожитый им этап с последующим, — всегда с готовностью приветствует вестников из своего детства, неожиданно явившихся во взрослую его жизнь. Может быть, тут оказывает свое действие тайная мечта каждого самому распоряжаться временем, вертеть им и эдак и так — выбраться наконец из этого вечного плена, жесткого, неумолимого членения, при котором за детством следует юность, потом зрелость, потом старость… А ведь как хочется иной раз вернуться, ну хоть на день, на час… Потому, верно, люди, увидев случайно кого-то, чье отчество не знают и забыли фамилию, с такой радостью говорят: «Федя, привет. Ты меня помнишь? Здравствуй…»

Впрочем, по прошествии стольких лет его трудно было бы узнать, не будь тех коротких о нем весточек, мимолетных с ним встреч — в метро, в булочной, на остановке такси, — изредка вкрапляемых в жизнь и приведших теперь пунктиром к этому дню, к этому новому коренастому угрюмому человеку.

…Он стоял у низкого столика, уставленного закусками, тыкал вилкой в одно из блюд, держа в руке водочную рюмку, из которой отпивал глоточками. Играла музыка, кто-то с кем-то общался, и в такой обстановке, наверно, было совершенно нелепо вспоминать те дни, тот двор, светловолосого мальчика, нетерпеливо покусывающего губы.

Помимо воли, восстанавливалась цепь: и из того, что помнилось, и из того, о чем доходили слухи.

Они поженились, Федя и Лена. Но он жил в Ленинграде, она в Москве, а дочь их Катя воспитывалась у бабушки.

И вспомнилась встреча, когда Федя, по-юношески еще худой и неугрюмый, тащил запакованного в целлофан красного пластмассового коня в подарок своей двухлетней дочке, не признающей, по его словам, никаких кукол.

Это было в один из его наездов в Москву, которые, по-видимому, он тогда еще воспринимал празднично: свидания с женой, с домом, с друзьями, выпадавшие ему в месяц раза два.

Он успел тогда сказать, что у Лены все хорошо, все в порядке, она собирается на спартакиаду в Таллин и обещает заехать в Ленинград. И еще он сказал, что тоскует по Москве, что Ленинград, конечно, красивый, но не  е г о  город и что  т а м  он будет часто вспоминать этот декабрьский, почти уже предновогодний московский день, черно-чугунные заснеженные низкие оградки московских сквериков и как он ехал на трамвае от Плющихи до Самотеки — повсюду сугробы, а снег падает, дворники не успевают убирать, и только в Москве, мол, можно так жить, в такой веселой суматошной снежно-завальной спешке…

Он улыбался. У него блестели глаза, блестели крупные желтоватые зубы, а из-под низко надвинутой форменной зимней шапки выбилась светлая прядь.

И может быть, этот день действительно остался бы в памяти светлым, снежным, радостным, если бы не заметить тогда, как изменилось, огрубело лицо Феди, с широкими теперь скулами и твердым подбородком — как затерялись, умельчились на этом лице глаза, некогда горячие, темные, быстрые.

…Тот двор через арку сообщался с другим двором, выводящим уже прямо к скверу, зовущемуся «церковным», потому что рядом с ним стояла высокая строгая церковь, действующая, отреставрированная, так как признана была памятником древней русской архитектуры и взята под охрану государством.

Зимой, когда в морозном воздухе плыл поначалу осторожно-предупредительный, а потом как бы изнутри нагнетаемый, распираемый и убыстряющийся раз от разу колокольный звон, со все более затейливыми подголосками, и темные согбенные старушечьи фигурки спешили, кланялись, ступали за церковный порог, — юные нехристи, атеисты, в валенках, шапках-ушанках, с азартными вскриками скатывались с горы, которая летом была клумбой, и по отполированной наледи, кто на санках, а кто вовсе на заду, подъезжали почти к самым ступеням старинной церкви.

А оттуда, из темноватых, глубоких недр, слышалось пение, но оно обрывалось, потому что с горы кричали: «Эй! Ну давай же, давай!» — и, косолапя в своих подшитых валенках, надо было спешить к горе, волоча санки, составленные из красно-зеленых деревянных планок.

«Я научу тебя кататься на ногах. Не бойся, держись, раскинь руки — ну правда здорово?!»

У мальчишки шапка съехала на затылок и вот-вот готова была свалиться. Светлые волосы, челка, короткий курносый нос. «Держись!» С разбегу скатываться было и вправду интересней. «Ну вот, получилось!» — «А тебя как зовут?» — «Федя»…

Две толстые девочки-близняшки, в одинаковых темных неуклюжих пальто, стояли рядышком, не решаясь привязать свои санки к санному поезду, придуманному Федей, сказавшим, что так кататься будет еще веселей.

Недоверчиво наблюдали они за приготовлениями, а когда «поезд» на полном ходу врезался в сугроб и «пассажиры» попадали друг на друга, несколько раз повторили, голос в голос, глядя на Федю: «Ну, отчаянный…»

…Угрюмый, коренастый человек в немодном мешковатом костюме, по-видимому, кроме как с хозяевами, ни с кем тут не был знаком, но вроде и не нуждался в общении — то ли устал, то ли таков был по характеру, — стоял в углу слабо освещенной, задымленной комнаты и что-то жевал.

В светлых его волосах седины не было заметно, но выглядел он старше своих лет — разумеется, для того, кто точно знал его возраст.

Не ново наблюдение, что детские лица, даже не очень красивые, не очень смышленые, всегда несут в себе что-то, что после затухает в лицах взрослых людей. Чего же в таком случае стоит человеческий опыт, развитие способностей, образованность, если с накоплением всего этого полезного, ценного, всегда считалось, жизненного груза уходит, порой начисто исчезает то, с чем человек родился, с чем пришел в этот мир и что так ясно читается в глазах ребенка?

Коренастый человек, казалось, не замечал никого из окружающих. Но это была скорее не небрежность, а скованность, застенчивость, возникающие обычно от недовольства самим собой, а вовсе не теми, кто рядом.

У людей посторонних такой человек, верно, и не вызовет интереса, они могут и не заметить его, но тому, кто был когда-то причастен к его жизни, неловко наблюдать за ним, не приходя на помощь, не оказав поддержки — да, непременно надо это сделать, иначе ведь похоже на предательство.

Но если себе признаться, это не та встреча, что тешит самолюбие и к которой устремляешься безоглядно, узнав в некой знаменитости, лауреате, кинозвезде бывшего своего однокашника: «Привет! Узнаешь? Сколько лет-то…»

Нет, в самой неторопливости примеривания, гадания — он ли, не он, стоит ли подойти, не стоит — уже скрыта доля разочарования. И в элегической печали — «подумать, а когда-то» — если и не осуждение, то снисходительное сочувствие к тому, чья заурядная внешность и, как угадывалось, соответствующая такой внешности судьба говорят об, увы, несбывшихся надеждах, возлагаемых в юные годы.

Да разве не обидно бывает так же узнавать в хлопотливой, озабоченной, даже по виду оч-че-ень  п р а к т и ч н о й  чьей-то жене ту самую восьмилетнюю выдумщицу и задиру, которую за воинственный темперамент прозвали атаманшей и которая билась бесстрашно с мальчишками, как сама она предупреждала, до первой крови?

А девочка со странным именем Корина, в которую влюблялись все мальчишки в классе и на школьных вечерах, где кто-то мялся у стенки, кто-то краснел, страдал от юношеской своей неуклюжести, она царила, удивляла своей рано осознанной женственностью, изяществом и коварством, с каким стремилась завоевать все сердца, — ну кто бы мог подумать, что останется она в одиночестве, в то время как все ее подружки выйдут замуж, народят детей, и что вся ее привлекательность, яркость так быстро уйдут, южная нежная смуглость пожухнет, превратится в нездоровую желтизну немолодой, бездетной, незамужней, несчастливой женщины?

Вообще почему-то многие из тех, кто в детстве считался одаренным, талантливым, повзрослев, никак не обнаруживали своих задатков и, более того, казались даже скучнее, серее самых обыкновенных людей, которым никто никогда и не внушал мысль о каком бы то ни было у них даре. Потому что, наверно, ничто так не тяготит человека, как неоправданные надежды, несбывшиеся мечты. И никто так не уязвим перед жизнью, как честолюбцы, представлявшие будущее сплошной чередой побед.

Впрочем, основная причина, почему в воспоминаниях о детстве непременно присутствует грусть, есть догадка о переменах, происшедших за эти годы в самом себе.

То, что человек приобретает с возрастом, определить куда проще того, что он за это время утрачивает.

О приобретениях, победах, преодолениях каждый способен сообщить сам: с показной сдержанностью и тайной увлеченностью человек излагает свою  б и о г р а ф и ю.

Но взгляд его выдает тревогу: самому ему не дано увидеть тех перемен, что мгновенно обнаруживает другой, с кем он был дружен когда-то.

Вестник…

И даже самого удовлетворенного, самодовольного пробьет настороженно-пристальный, ищущий взгляд давнего его знакомца.

О, как неприятно заметить в этом взгляде разочарованность, сожаление, скуку… Ведь это значит, что не столько ты приобрел, сколько утратил. Значит, ты не использовал того, что было когда-то тебе свойственно, — и уж наверно, это являлось особенно ценным, раз ты так легко это растерял.

«Что  б ы л о! — хочется крикнуть. — Скажи, скажи…»

В такие моменты интерес человека к своему прошлому даже острее, лихорадочнее, чем к будущему. Прошлое представляется еще загадочнее, важнее, чем дальнейшая, не ведомая пока никому судьба.

Доверчивость, незащищенность, с которой человек ждет ответа, делает его похожим на ребенка: сам того, возможно, не сознавая, он возвращается к прошлому, к детству — он  с а м  у ж е  в с е  в с п о м н и л — это и есть то главное, из-за чего встречи о вестниками и волнуют всех.

«Но ведь никто не скажет тебе больше того, что ты сам понял, — думает человек. — Безупречно объективного взгляда не существует. Нет вестников — есть обычные люди, такие, как ты сам. Но почему же тогда так сильно искушение приблизиться к тем, кого давно потерял из виду, и побольше о них разузнать, сообщить о себе, о своих переменах в жизни?..»

Коренастый угрюмый светловолосый человек не спеша докурил сигарету, тщательно загасил окурок в пепельнице и, кажется, впервые за весь вечер огляделся.

И сразу встретился взглядом с одним из гостей, пришедших на этот многолюдный праздник по случаю новоселья, где хозяева были настолько ради счастливому событию в своей жизни, что в суматохе даже позабыли знакомить тех, кто не был знаком. Эта их, извинительная, впрочем, в таких обстоятельствах оплошность и вызвала конфуз, пережитый одним из гостей, который, точно вдруг решившись, направился через всю комнату к коренастому угрюмому человеку, произнес, глядя лукаво ему в глаза: «Федя, привет! Вот так встреча… Да ты не узнаешь меня?!» На что коренастый, помедлив, ответил с усмешкой: «Простите, обознались… Моя фамилия Чижиков. Зовут Игорь…»

Что же, бывает… Странно другое, что сконфузившийся гость от гостя угрюмого не отошел, остался стоять с ним рядом, продолжая — с теперь уже совершенно непонятным лукавством — все так же глядеть ему в глаза, точно вынуждая угрюмого признаться, согласиться, пряча улыбку: «Ну правильно! Угадал — Федя я, Федя…»

Но угрюмый молчал. А оконфузившийся, хоть и не получил ожидаемого признания, не обиделся, не затаил обиду в душе. Напротив, он улыбался весь оставшийся вечер, будто что-то радостное, хорошее открылось ему. И, собственно, так и было. Ведь все, что дает толчок к воспоминаниям детства, ценно, важно еще и потому, что возвращает людей, пусть ненадолго, к самим себе, к тому, с чего они свой путь начинали и что после передается их собственным детям, — а это, быть может, та основа, на которой крепится вся жизнь.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Ресторан в сторожевой башне открылся недавно, работал пока только верхний зал, так что следовало поспешить, пока все экскурсанты туда не ринулись.

Осмотр, собственно, подошел к концу, в последней оружейной палате вовсе нечего было делать. Стенды оказались полупустыми: экспонаты, как объяснили, взяты  в р е м е н н о  в  ц е н т р.

Кто-то попытался повозмущаться закрытым сувенирным киоском и, конечно, напрасно время потерял. Спохватился, а уже все столики в сторожевой башне заняты.

Но Володя успел. И места выбрал отличные, рядом с оконцем, узким, как положено, через которое взгляд падал вниз, в глубину окруженного зубчатой стеной двора Кремля.

Давали мясо в горшочках и сбитень. Официанты, хоть и обряженные в длиннополые рубашки под ремешок, ни себе, ни обедающим отрываться от реальности не давали. Их реплики, выражение нетерпения в лицах, а также нарочито равнодушный, как бы даже пренебрежительный взгляд неуклонно, упрямо возвращал к дню сегодняшнему.

Но праздничное настроение удержать очень хотелось. Тоже своего рода упрямство: не так-то легко было сюда приехать, все сорганизовать, отлипнуть от дома — и после всего позволить отнять у себя долгожданную радость? Уж нет! Не до такой степени избаловались, не настолько присытились, чтобы эти январские дни, взятые в счет отпуска, из-за каких-то  н е у р я д и ц  выбросить псу под хвост.

«Вкусно, правда?» — Лена кивнула мужу, чувствуя, что, несмотря на твердое намерение воспринимать все со знаком плюс, она слабеет, вот-вот сдастся. И тогда — всё. Поражение, бессмыслица, зряшность предпринятых усилий да и денег потраченных. Как обидно! Но что поделать, если не хватает у нее воображения увидеть величие старины, ощутить — как это говорят? — заряд, идущий от корней, от предков, восстановить цепь от прошлого к настоящему, к будущему. Увы, ее зрение заслоняет другое: отупляющее однообразие домов, улиц провинциального города, нисколько, казалось, не думающего, не помнящего, что в сердцевине его — национальная гордость, прославленный шедевр отечественного зодчества. В витринах магазинов беспросветное уныние, на полках — изделия, как бы стыдящиеся собственного уродства. И где хотя бы сады, аллеи, деревья высаженные, которые город уж мог бы позволить себе?

Хотя ведь не из какой-то там дали прибыли, не из страны заморской. А все равно бьет в глаза, саднит. В своем городе тоже есть от чего саднить, но там привычно. Здесь же, в разбуженности самим только кличем — путешествие! — все цепляет и накапливается, подступает к горлу. Не словами. Неосознанно даже, может быть. Просто вдруг делается обидно. От всего. И Лена — она ведь женщина, жена, ищет как бы, к чему бы прицепиться в муже.

Она говорит: «Ну!.. Ты можешь наконец расплатиться?!»

Володя не удивляется. Он давно уже не удивляется ничему. Его задача сохранять в семье равновесие. Логики, справедливости он теперь не ищет. Это еще не равнодушие, но уже не восторг.

Словом, их можно назвать вполне слаженной парой. На людях они способны сдерживаться, а что происходит наедине — списывать, забывать. Тут опыт, трезвость, здравомыслие. И годы прожитые вместе, и те, что, возможно, им предстоят. А как результат: в чем-то облегчение наступило, а что-то утрачено навсегда. С таким ощущением они садятся в свои «Жигули». До дома отдыха, куда они взяли путевки, ехать недолго. Впрочем, любая дорога недолгая, если уметь с удовольствием молчать.

Молчать не тяготясь и не во вред другому. Лена, например, полагает, что Володя молчит из вредности. Хотя, скорее, из опасения. Но разве знать, что ссору спровоцирует, неосторожное ли слово или же немота?

И вот они едут. Дорога широкая, наезженная: старинный тракт, известный. По обеим сторонам ряды слепых, с заколоченными окнами домов, хозяева которых давно уже, верно, прижились в городе. Прежние дома побросали, значит, оставили землю, одичалые сады, огороды заросшие. Как правильнее было бы сказать: чем богаче, тем беднее? Или: чем беднее, тем богаче?

Дорога до дома отдыха хотя и недолгая, но удлиняется от сознания, что остановиться негде, негде отогреться, да просто в магазин какой-то по пути и то не зайти, не купить пакета молока, свежей булки. Оно не новость, успели привыкнуть, и, честно говоря, другого и не знали, не помнили. И Володя, и Лена — люди, что называется, средних лет, кафе придорожными, услугами там разными для путешествующих им негде, некогда было забаловаться. В своем родном-то городе, опять же, потребности иные. А только из дома вон, надо же, какие-то сравнения невольно вроде возникают, фантазии, претензии, будто из чужой жизни, чужого опыта.

«Ну почему, почему…» — начинает в который уже раз Лена. Володя пристально на дорогу глядит: то ли он согласен с женой, то ли считает ее восклицания бессмысленными, бесполезными.

А между тем темнеет, что, может быть, и к лучшему: смотреть-то не на что все равно. Умиление простором бескрайних, незастроенных, незаселенных, утопленных в снега равнин через час, через два, как ни странно, проходит.

…Почему они вдруг решили остановиться? Не обменявшись ни словом, точно угадав этот порыв друг в друге. Лена не успела и рта раскрыть, как Володя притормозил, и вот к их машине уже бежала та коротенькая фигурка в красном.

Ей было, верно, лет семнадцать. Плотная, широкая, но с совершенно детским лицом, без тени румянца, бело-белым. Казалось, она должна робеть, но потому, как усаживалась, располагалась на заднем сиденье со своими авоськами, ясно стало: способ такой передвижения ей привычен, опробован, она, вероятно, регулярно прибегает к нему.

Что и подтвердилось. Училась в городе, в техникуме, а на выходные ездила к родителям в деревню. «Я покажу, где поворот. Там сойду».

Не болтала и не отмалчивалась. Спокойно держалась, с некоторой даже как бы сонливостью. А во взгляде блекло-голубых в незаметных ресницах глаз, в движении маленького бледного рта — простодушие, как Лена про себя определила, абсолютно какое-то негородское. И как не боится при полном безлюдье, в сумерках, садиться в первый попавшийся автомобиль? Бесстрашие, наверно, от неискушенности, а ведь мало ли что может быть…

Лена вдруг представила трехлетнюю их Дашку, оставленную в данный момент на попечение бабушек, представила семнадцатилетней и вот так же стоящей у обочины — и резко, точно ее обожгло, обернулась назад к попутчице:

— А что, никакой автобус не ходит? Или, скажем, электричка? — произнесла невольно с тем раздражением, что родители обрушивают на своих детей из-за избытка любви. Но тут же мысленно себя ругнула: что она в самом деле разволновалась, как курица, и тоже нашла себе цыпленка… На заднем сиденье «Жигулей» сидела деваха, крупнее ее, Лены, раза в два, с широким бледно-мучнистым лицом, в чьих глазах не отражалось ничего, ни чувств, ни мыслей. Но не успела Лена это свое впечатление обдумать, как деваха, прижав короткопалую ладошку к губам, прыснула и даже пригнулась от одолевшего ее внезапно веселья:

— Ой, да что вы! Если на электричке, так это мне  г о д  ехать, — взвизгнула, передохнула. — И  г о д  пёхом идти.

Лена осталась сидеть полуобернувшись, справляясь с не поддающимся почему-то мгновенному усвоению впечатлением. На девахе было красное с цигейковым воротником пальто, то ли ей тесное, то ли, наоборот, чересчур просторное, но, так или иначе, громоздкое, неуклюжее, и неуклюжее, пожалуй, на любом, кто бы его ни надел. Покупалось оно скорей всего в городе, откуда деваха ехала, где только что побывали Лена с Володей, знаменитом своим древним Кремлем.

«А ей, деревенской, город этот видится каков?» — спросила самое себя Лена, увлекаемая снова другой уже мыслью: в авоське у девахи плотно, брусками, был сложен хлеб. Себе, скотине? Издалека приходится везти? Спросить не успела.

— Вот здесь, — попутчица их вперед наклонилась. — Остановитесь. Сойду я. Спасибочки.

«Здесь» — куда она показала, направо от дороги, — ни Володя, ни Лена ничего не увидели. Полная непроглядь. Если и была какая-то тропка, то сумерки, еще сгустившиеся, ее съели. Муж и жена мельком взглянули друг на друга и снова, что являлось в их жизни редкостью, один другого угадали, поняли.

— А далеко? — тихо, точно еще проверяя, спросил Володя.

— Близко! — собрав уже свои авоськи, вылезая, отозвалась деваха. Бодро и вместе с тем с какой-то вроде нетерпеливостью, словно они задерживали ее, а она спешила, рвалась к  д о м у.

— Садись, — сказал Володя и включил зажигание.

Она не поняла. Первый раз опасливо на них посмотрела.

— Садись, говорю. Если близко, так на машине будет еще ближе.

Она не двигалась. Колебалась, напряженно размышляла о чем-то. Не доверяла, вычисляла что-то? Лицо у нее стало строгое, повзрослевшее разом.

— Так ведь вам не по пути, сворачивать… Да и там бездорожье.

— Садись, — вступила Лена, сообразив, что женский голос сейчас действенней. — Куда ты одна в темноту…

— Так я всегда так, — пробормотала, залезая, снова располагаясь со своими авоськами.

И вдруг повеселела, затараторила:

— Я скажу, куда сворачивать, когда… Не так уж и далеко в общем. На машине-то будет с полчаса. Тут проезжают. На легковых, правда, редко. Но снег пока плотный, вот весной…

Муж и жена лица ее не видели, но Лена подумала, что, вероятно, сейчас у девахи разгорелись глаза и, может, даже румянец выступил: она радуется, как дети, именно непредвиденному, нечаянному, что вот едет-едет! — там, где привыкла ходить пешком.

Перемена произошла в ней сразу, как только они свернули. До того шло, она полагала, верно, по-обыкновенному, как ей часто случалось: подвозили по пути. А тут — ради нее, специально — свернули. Она, прежде сидевшая в застылости, громоздким кулем, теперь вертелась, ерзала, прилипала к боковому стеклу, изводясь беспокойством: не застрянут ли? Не подведет ли она тех, кто с ней вот так, по-доброму. Беспокоилась, вообще говоря, не зря: ехать делалось все трудней.

И таки они застряли. Но, к счастью, у самой деревни. Было уже темно.

— Ой, да как же… может, хоть чаю… — девахины родственники обступили машину, вызволенную общими усилиями.

— А, может, приедете еще, — отец девахин предложил. — Мы бы баньку истопили…

— Приедем, а что, почему бы нет? — Володя пообещал. — Да хоть в это воскресенье…

Они торопились. В доме отдыха их ужин ждал.

— И что, и съездим! — вечером решили. У обоих было замечательное настроение, счастливое каким-то особым счастьем, забытым, а может быть, и не испытанным ими еще до того.

День же воскресный выдался отличный, солнечный, сверкучий. С утра они засобирались. Родственники девахи заведомо казались им симпатичными, как бывают нам симпатичны люди, узнавшие нас с хорошей стороны. И предстоящее  п р и к л ю ч е н и е  возбуждало. Еще его не пережив, они предвкушали, как после будут рассказывать о нем знакомым.

Лена, правда, со свойственной, как она считала, именно женщинам интуицией, улавливала наперед кое-какие ожидающие их тучки, омрачающие облачка. И весьма даже конкретные. К примеру, она сама очень болезненно реагировала на разные там запахи, и преодолеть брезгливость ей с большим трудом давалось. Разумеется, все непривычное, всякая новизна своего рода ценность, но бывает, что связана она с приятным, а бывает… Впрочем, опасениями своими она с мужем не делилась. Что-то удерживало ее.

Кстати, помимо предполагаемой  н о в и з н ы, истопленной, как обещалось, к их приезду баньки, у мужа с женой намечались еще кое-какие  и н т е р е с ы, но до того расплывчатые, что  ц е л ь ю  их было бы неправильно назвать. Эдакие неясные, смутные мотивы-влечения, способные на ходу изменяться, из одной направленности перераспределяться в противоположную сторону, и оттенок небескорыстия в них снимался их бестолковостью.

Надо еще сказать, что находились Володя с Леной в процессе устройства собственного гнезда: только-только получили квартиру, только-только обживали ее, и где бы ни находились, мысли о  д о м е, конкретном, с определенным метражом, определенным рисунком обоев, настигали их постоянно, порождая массу идей, массу прожектов, как свой дом украсить.

Тут они действовали слаженно, пренебрегая любыми трудностями. Из Сочи, куда ездили в прошлом году отдыхать, приволокли лестницу-стремянку новейшей конструкции, давшуюся им в буквальном смысле с потом. Зато  п о с л е  вспоминать о тех испытаниях было даже весело, и лестница очень пригодилась. Ну а домовитая Лена старалась кормить семью не столько даже вкусной, сколько полезной, здоровой пищей, вычитывая рекомендации из популярных журналов. Только, к сожалению, з д о р о в а я,  п о л е з н а я  пища оказывалась ничуть не дешевле утонченной, деликатной. И орехи, и мед, и ягоды — попробуй-ка запасись порыночным ценам. Но Лена не сдавалась. Недавно вот отказалась от покупки новых сапог и говорила, что не жалеет о своей жертве.

Словом, крутиться приходилось. И когда собирались в то утро к деревенским знакомцам, Лена по-хозяйски поинтересовалась:

— А как считаешь, Володь, может, у них что-то можно купить? Ну грибы сушеные, клюкву? Ведь было бы, наверно, дешевле, а?

Володя пожал плечами.

— А может, шерсть? — Лена воодушевилась. — Деревенская-то, какая теплая… Дашке бы носки…

— Шерсть? — почему-то вдруг обозлился Володя. — Шерсть, знаешь, откуда берется? С овец, поняла? А ты там овец видела?

— Ну, во-первых, в такой темнотище ничего видно не было, — произнесла Лена обиженно.

— А тогда и нечего… — Володя не закончил, понимая и про себя винясь, что начал рушить их утреннее настроение.

Но что-то его царапало, грызло. А чем ближе к той деревне, тем сильней. И хотелось это смахнуть, заглотнуть. Держась за баранку, прикрыл на мгновение глаза. И тут же его обступили лица, спекшиеся, сморщенные… Взявшись за бампер, толкали «Жигули», осевшие в снег. Отец девахи покрякивал рядом. Глубокий старик, с глазами выцветшими, беззубым, запавшим ртом. Сколько ему, за пятьдесят хоть перевалило? Неужели такое делает с людьми крестьянская работа? Неужели такое делает жизнь?

Пришлось им все же поплутать, хотя дорогу вроде запомнили, но это ведь на городской взгляд все так похоже — снега, поля, виднеющиеся издали, собранные в горсть темноватые дома. И что вовсе печально, похожими кажутся и люди, одинаково невзрачно одетые, в телогрейки, ушанки, хмуроватые, с убегающим взглядом. И для них в свою очередь городские тоже все на одно лицо?

Да, пожалуй, так. Их не признали. И не ждали, по-видимому. Отец девахин, а именно его они повстречали на въезде, заспешил, правда, спохватываясь: сейчас, мол, баньку…

Володя приглядывался к нему. Вроде и прост, незатейлив, а все же чувствовалась в нем какая-то уклончивость, деревенское, что ли, лукавство. Рад, не рад? А чего, впрочем, ему радоваться? Повел показывать хозяйство, комментируя в таком роде: коровка… нда… дает молочко… Издеваясь, за идиотов почитая? Всех городских — идиотами?

Когда отворял, затворял щеколды, разматывал навязанные на воротах бечевки, суетливость, нечеткость его движений вовсе не соответствовали представлениям о  р а б о т н и к е. «Да  н а с т о я щ и й  ли он крестьянин?» — но Володя тут же сам себя оборвал.

В разгар воскресного сияющего полдня безлюдье, тишина вокруг настораживали. Деревня еще со сна не пробудилась — или не пробудится уже никогда? Многие дома и здесь стояли с заколоченными окнами, к крыльцу не вели ничьи следы, до самых ставень подступали сугробы. Володя что-то вскользь спросил, и девахин отец мгновенно встрепенулся:

— Дома-то — продаются! Можно на вывоз, можно так, в дачное пользование. Из города частенько наезжают, интересуются. У нас же тут, — вздохнул с притворным елеем, — такие места! П р и р о д а, — выговорил с явно чуждой ему интонацией чужое слово. И быстро, по-деловому: — Выгодно, дешево, пятьсот рублей.

— Пятьсот! — Володя присвистнул и почувствовал, что девахин отец в дальнейшем к разговору на эту тему тут же охладел, угас. Но вместе с тем точно ближе придвинулся:

— Конечно, — согласился, — деньги большие.

Но вот деваха их приезду обрадовалась, кажется, искренне. Без своего красного громоздкого пальто она стройнее не сделалась, но Лена — или ей так захотелось? — обнаружила в девахином лице какую-то даже миловидность. Довольно уже долго стояли они на крыльце, Лена иссякла выдумывать новые темы для расспросов, поняв, что не избежать ей гостеприимства за этим порогом, откуда через полуоткрытую дверь тянулись запахи. Но что поделать, не обижать же людей…

Пока они, так сказать, беседовали, к коленям девахи жался двух-трехлетний парнишка, бледненький, белоголовый, — племянник, как выяснилось. Лена, оттягивая время, спросила, как зовут, нагнулась к мальчику. «Сирота, — сказала, зачем-то улыбаясь, деваха. — Тятьку его трактором задавило прошлой весной». И снова пауза зависла.

Когда Володя ее окликнул, Лена бросилась к нему как к избавителю. Ей уже не хотелось никакой  н о в и з н ы, никакой баньки — хотелось домой. И не в опротивевший скукой, однообразной кормежкой дом отдыха, а к себе действительно, к Дашке, в свое прибежище. Где не надо ни перед кем притворяться, себя стыдиться, виниться за что-то неизвестно перед кем.

Но Володя уезжать не собирался. Глядя в сторону, сказал негромко:

— Есть кое-что интересное. Хочешь посмотреть?

Лена ждала недоуменно.

— Ну, иконы, — скороговоркой и почему-то неприязненно он проговорил. — Что тут непонятного? — спросил еще раздраженней. — Старушки помирают, одинокие, остаются иконы, которые никому не нужны.

«Не нужны?» Пронеслось вихрем, все предыдущее рассеяв. А ведь с этим же они сюда и ехали, с эдакой туманной расплывчатой надеждой. Вожделением, алчью? Ну а если и так? Сколько понаслышались о случайных вроде находках в заброшенных разоренных церквах, у тех же старушек, — о книгах старинных, предметах старины, иконах, деревянной скульптуре, до которых никому долго не было дела, а потом случился  б у м. Они, Лена с Володей, тогда не успели, а сейчас им, конечно, не потягаться с теми, кто может, позволяет себе приобретать редкое, ценное по настоящей, установленной уже теперь цене. Вот разве что действительно везение… Даже под ложечкой засосало: в окладе тяжелом, тускло светящемся, л и к. Представилось, где  э т о  можно повесить: в углу, рядом с торшером, и хорошо, что обои в той комнате блеклые, в слабых разводах. З а м е т н е е.

— Ну и где это? — спросила Лена возбужденно.

Выяснилось, что ищут ключ. Старушка с полгода как померла, без родственников. Дом запертый стоит, и вот нужно его открыть. У кого ключ, девахин отец взялся выяснить.

— Ну-у! — протянула Лена разочарованно. — Басни! Так до вечера можно прождать. И кстати, сколько у нас с собой денег? Мы ведь не рассчитывали…

— Да говорю тебе, т а к  отдают. Не нужны они никому, эти иконы. В бога здесь уже не верят, понятно? А до городских причуд еще не дошло.

— И что, можно будет так просто взять? — Лена переспросила недоверчиво.

— Именно. — Володя от жены отвернулся. — Зовут. Кажется, нашли. Идем скорее.

Когда входили на крыльцо, ступени под ними точно ожили, зашевелились, настолько были ветхими. Замок заржавел и с трудом поддался. С порога пахнуло сыростью — и полная темнота. Хорошо, у Володи фонарик нашелся, иначе, при заколоченных ставнях, ничего бы не разглядеть. Да и все равно двигаться приходилось с предосторожностями. Сени, коридор, еще какое-то помещение. Володя с фонариком впереди шел. Слабое размытое световое пятно кидалось из стороны в сторону, пока не наткнулось на стену, сплошь завешанную иконами. Ахнули: т а к о г о  не ждали, не могли даже представить себе…

И до чего же жаль, до чего обидно, что оба, ни она, ни он, в иконах не разбирались. Одно дело в альбомах, в музеях — там ясное дело, дрянь бы не выставили. И можно стоять подолгу, как бы проникаясь, сходя за знатоков. Там-то без осечки. А вот если самим надо выбирать, определять и не опростоволоситься? А «нравится — не нравится» — это не метод. Ведь нет доверия к себе. И правильно. Ни знаний, ни вкуса собственного не выработали. В данной области. А может быть, вообще?..

Растерялись. Неприятные были минуты, неприятно их было потом вспоминать. Будто взглянули вдруг на себя со стороны, неприязненно, жестко. И внезапное отрезвление нахлынуло. Сырость, затхлость забили ноздри. Иконы, сколько ни вглядывайся, ни уму, ни сердцу ничего не говорили, и собственное равнодушие давило скукой, накапливая изнутри что-то даже враждебное.

А в сенях дожидался отец девахи, близкое его присутствие нервировало тоже. Вообще казалось, что они здесь не одни, что за ними наблюдают.

— Ну ладно, что-нибудь берем и уходим, — сказал Володя. — Одну, две?

Опять выпало им испытание, и тягостное, и ненужное, как тогда уже ощущалось. С к о л ь к о? Перед глазами была сплошь завешанная стена: насобирала старуха… Незримое чье-то присутствие — знали, что оно воображаемое, выдуманное, они тут находились одни. Могли взять  в с ё. Им никаких условий не ставили, никто их не сдерживал, не стерег. Сели бы в машину и уехали. Вот то-то и оно…

— Вон ту, — произнесла Лена твердо и ткнула наугад. Твердость ее связывалась не с выбором определенной иконы, а с более для нее теперь важным, существенным. Она в себе самой это нащупала: внутренний запрет. Н е л ь з я. И все же…

Одну — и хватит. И вообще скорей отсюда. Выпутаться, высвободиться от всей этой неловкости, неправильности, замаранности их с Володей, в которую они сами, по своей вине, вляпались. Чему вроде и нет свидетелей, а ощущение — что есть.

И есть, действительно. Хотя не подают они виду. Или в самом деле не догадываются. Кто их, деревенских, разберет! Они  д р у г и е? Или притворяются? Осуждают, одобряют или попросту им все равно? Для них Володя с Леной пришельцы, чужие, уедут вот сейчас, и слава богу, с глаз долой.

А все же это чувство неловкости было общим, разделяемым и приезжими и хозяевами. Не только Лена в себе его заметила, но и в отце девахином, пока он с замком заржавелым справлялся, а она стояла рядом за его спиной.

«Нисколько не другие, такие же, — вспыхнуло, когда, как завороженная, следила за движениями темных корявых рук. — И возится он, медлит, потому что придется обернуться, взглянуть на нас, а не хочется, противно ему». Ища поддержку, к мужу повернулась. Володя спустился с крыльца, держа под мышкой их  п р и о б р е т е н и е, запрятанное в ярко-пестрый целлофановый пакет.

Пошли к машине. О баньке никто не заговаривал. Отец девахин объяснял еще раз, как выбраться на шоссе, наверно, чтобы не молчать. А возможно, такие «тонкости» приписывать ему было совершенно зря. Впрочем, гадать тут незачем, все равно не узнаешь.

Володя включил уже зажигание, когда к раскрытому со стороны Лены окну подбежала деваха, листочек сунула: «Может, напишете? А может, приедете когда еще?» Там был адрес, крупным почерком, на разлинованной бумаге.

…До самого дома отдыха они в пакет не заглянули, он на заднем сиденье лежал. Приехали и пошли обедать, в свой номер не заходя. Потом прогулялись. Потом вздумали домой позвонить. Очередь отстояли у телефона-автомата. И к вечеру только решились, зачем-то делая друг перед другом вид, что вроде вот только сейчас вспомнили.

Нда-а… И даже сомнений не возникало. Любому, самому непросвещенному взгляду ситуация была ясна: подделка. То есть даже и не живопись, а просто тиражированная обыкновенным современным типографским способом картинка. Цветная репродукция, вставленная в деревянную, тоже весьма обыкновенную, с позолотцей, рамку. Смех один, схватили впопыхах, ну не дураки ли?

Оставалось лишь посмеяться. Но ведь тоже, между прочим, сюжет, приключение, не порассказать ли знакомым? Володя и начал тут же детальки забавные припоминать, а Лена, настроение его подхватив, подсказывала, поддерживала веселье, с облегчением отмечая, как рассеивается, рассасывается былая тяжесть, давившая всю дорогу, и до вечера, и вплоть до…

Подделка? Замечательно! И к лучшему, если честно. Пусть сами дураки, сами себя надули, но зато, может быть, избежали чего-то, а?

Кто знает… Лена взглянула искоса, как бы за подтверждением тайной своей догадки, опасливо-суеверной, и улыбка застыла на ее губах.

На нее глядела богоматерь. В темной накидке, склонив набок голову, глядела пристально, строго — так глядела, точно была настоящая, то есть с подлинной будто старинной иконы, которой веками молились, в которую верили.

Лена вздрогнула, головой мотнула. Хотелось прогнать это видение, смахнуть, вымарать его из сознания. И никогда никому не признаваться, никогда но вникать в то, что было и чего не было.

Но вопрос: куда «приобретение» девать? В доме не повесишь, нечем хвастаться, а выкинуть — нет, не поднималась рука. Почему-то.

…Не выкинули. Засунули, так же друг от друга таясь, по молчаливому как бы сговору, за книжные полки. И пролежала она так годы, забытая, затихшая. Пока не затеяли ремонт. Дашка школу уже кончала — вот, значит, сколько времени прошло. И тут она объявилась, совершенно нежданная. И все сызнова всплыло: та поездка, молодость, уже прошедшая, и тогдашняя саднящая, хотя и неясная вполне вина, от которой отмахнуться в то время все же удалось как-то? А вот если теперь смахнешь, и другое ведь может потеряться — их молодость, их собственные жизни.

АРХАНГЕЛЬСКОЕ

Наталья умерла сорока восьми лет, не дожив до своего дня рождения две недели. На похоронах не было ее мужа, с которым она, правда, давно разошлась. Не было родителей, умерших раньше. Не было сына, оказавшегося в командировке, опоздавшего. И Веры тоже не было, она уехала в отпуск к морю, да и неизвестно, сочли ли бы нужным ее оповестить. Кто? Не родственница, не близкая подруга, просто жили по соседству, причем давно, успели разъехаться и не раз еще поменять квартиры. Иногда перезванивались, виделись с каждым годом все реже. Даже не сверстницы: Наталья была старше на семь лет.

Тогда, в то время, это казалось разницей. Вера подглядывала в дверной глазок, как из квартиры напротив выскакивала уже почти взрослая Наталья, всегда в спешке, всегда опаздывая, в крошечной, как нашлепка, вязаной шапочке на пышнейших, до плеч распущенных темных волосах, в жакете с гигантскими пуговицами по тогдашней моде — не дожидаясь лифта, мчалась по лестнице вниз, стуча каблуками, и с грохотом хлопала в подъезде дверь. Никогда, ни разу Наталья дверь за собой не придержала. А Вера уже стояла в кухне у окна, откуда открывался двор, который Наталья пересекала почти бегом и исчезала в арке. Вера не сомневалась: в арке кто-то Наталью ждал.

Дом их был построен еще до войны, прежде числился ведомственным, а после, в результате различных событий, отселений, разменов, разводов, переворошился настолько, что некоторые квартиры стали коммунальными. Как раз в такой Вера и жила. И, между прочим, сколько впоследствии ни переезжала, какие бы стены ни обживала, ни обустраивала, олицетворением  д о м а, куда она возвращалась в сновидениях, мысленно, оставалась навсегда та комната в общей квартире, с крытым линолеумом длиннющим коридором, заканчивающимся ванной, очень просторной и даже с окном, за которым во весь рост вставала церковь Утоли мои печали, свежеоштукатуренная, с сияющим куполом строгой стройной колокольни.

А вот Наталья жила без соседей, хотя и на такой же в точности площади. Поэтому, верно, могла позволить себе не прибирать, фантастический прямо-таки кавардак устраивать, а в ванной, в китайском пестром эмалированном тазике, постоянно что-то у нее отмокало в черно-коричневой жиже: была у Натальи страсть перекрашивать надоевшие вещи в черный цвет.

Не всегда эксперименты такие удавались. Натальина мать возмущалась, но, кажется, успела осознать, что дочь не остановить: ни в порче добротных, вполне еще носких кофточек, ни в тайном курении, в туалете, ни в постоянной, ненормальной спешке — куда, зачем?

«Наталья!» — слышала Вера вопль-окрик из соседней квартиры. «Наталья!» — гремело так, что хотелось уши заткнуть. «Наталья!» — если бы на Веру подобное обрушилось, она бы никогда, ни за что… не рискнула, не осмелилась. Но ее, слава богу, воспитывали иначе, и сама она, конечно же, не навлекла бы на себя столь жуткий родительский гнев. Как это — чтобы по лицу ударили — и в ответ рассмеяться? Немыслимо, непонятно — бездна, край.

А Наталья свободно, бестрепетно по краю гуляла. Когда весь дом уже спал и одна из жилиц, пенсионерка, исполняющая обязанности лифтерши, неся дежурство в подъезде по ночам, после одиннадцати закрыв входную дверь уложенной поперек палкой, только-только сладко прикемаривала, тут раздавался требовательный стук. И ни капли смущения — вот что самое безобразное. «Здравствуйте!» — улыбаясь, звонко произносила Наталья. Жилица-лифтерша молча, уничижительно глядела, как она впархивала в лифт.

Если подумать, возможно, все будущее благополучие, успехи, работоспособность, целеустремленность и прочие, прочие положительные Верины свойства развивались под влиянием этого соседства — примеру как  н е  н а д о ,  н е л ь з я.

Детство, юность Веры сопровождали вопли, причитания Натальиной матери, шепоток зловещий соседей, и хотя при открытых обсуждениях Натальиного поведения она не присутствовала, не допускали ее из педагогических соображений, ей и не надо было слышать, она знала и так.

Знала  в с е. Сталкиваясь с Натальей на лестничной клетке, в лифте, опускала глаза, но только та спиной оборачивалась, спешила жадно вобрать ее облик, волосы, дикое, дивное их изобилье, профиль, мечущийся в резких поворотах, походку неровную, вызывающую, враскачку, исходящее от нее беспокойство — все это вместе, и влекущее, и запретное.

Походить на Наталью представлялось ужасным, и вместе с тем Вера понимала где-то в глубине, что, и попытайся она, не получилось бы. Не дано. Такая догадка унижала, злила, и Вера от нее отмахивалась. С осуждающим восхищением глядела, бывало, Наталье вслед, не терзаясь пока двойственностью своего отношения, не нащупав его причин, не дождавшись еще развития, поворотов ни в своей, ни в Натальиной судьбе.

Годы сближали и разводили одновременно, как это обычно и бывает. Преимущества Натальиного старшинства стирались постепенно сами собой. Зато обозначились яснее другие различия. Наталья к Вере, случалось, без предупреждения, по-соседски забегала, на «две минуты». Забиралась с ногами на диван, скинув небрежно туфли-лодочки, чуть ей великоватые, «одолженные», как она говорила, хитро сощурясь, у матери. «Одолженными» оказывались также терпкие, душные духи, еще какие-то ослепляющие Веру предметы, а однажды у соседей напротив разразился особенно мощный скандал: Наталья осмелилась отправиться в кино в «одолженной» материной неслыханно дорогостоящей шубе.

Заскочив к Вере «на минуту», Наталья забывала, верно, что куда-то торопилась: уютно мурлыкая, чаевничала, болтала ни о чем. Но так, что Вера сидела завороженная. В Натальином изложении каждый пустяк обрастал удивительными подробностями, остроумными, точно наблюденными деталями, и Наталья темперамента не жалела для единственной своей слушательницы. Щедрость такая Веру подавляла. Она старалась чем могла гостье угодить, заваривала заново чай, доставала из семейных запасов варенья-соленья; ничего-то Наталье не надо, ни лакомств, ни самой Веры, а надобно только одно — себя, свое выплеснуть, и перед кем, неважно.

От чего-то она изнемогала, томилась, несмотря на свою праздничность, являясь в материных тряпках, побрякушках не столько даже, верно, из потребности себя украшать, сколько по какому-то вызову. Ведь ей каждый раз доставалось, мать наказывала; одного, другого ее лишала, но снова Наталья подыскивала к шкафам ключи, снова нарывалась.

В квартире Натальи все содержалось под замками. Ящики, ларчики, двери в каждую комнату запирались, а дверь входная громыхала задвижками, цепочками. Что тому было первопричиной, Натальина ли злонамеренность, от которой близким приходилось обороняться, или злонамеренность родилась как протест, Вера не знала и не очень задумывалась. Натальины родители часто уезжали — на дачу, за рубеж, отдыхать, по делу. А возвращались неожиданно. «Нагрянули», — вздыхала Наталья. Собственно, употребление множественного числа оказывалось не совсем точным: все баталии, угрозы, кары вершила Натальина мать, а отца у Натальи не было, был отчим.

Вере казалось странным, насколько вопли из квартиры напротив не соответствовали внешности живущих там людей. Голоса отчима Натальи, кстати, и вовсе не было слышно. Но ее мама… такая нежная, хрупкая, с бледными, серебристыми, тщательно уложенными волосами, с обаятельной улыбкой — это Вера от взрослых слышала определение «обаятельная». И с Верой Натальина мать ласково, тактично обходилась, и отношения с соседями умела поддерживать самые доброжелательные.

Как она их благодарила! — ну за каждую малость, пустяк. Скажем, перегорела лампочка, потолки высокие, достать можно только с верхней ступени стремянки, а у матери Натальиной от высоты кружилась голова, муж в отъезде, и слабым, растерянным голосом: ради бога… вы не поможете? Конечно, помогали.

Натальина мать сияла признательностью, и к празднику, непременно, либо являлась с коробкой конфет, либо еще с чем-то, неважно, ведь дорого-то внимание…

Верины родители, как тогда говорили, являлись интеллигентами в первом поколении. То есть Верин папа, работая на заводе, поступил на заочное в институт, потом из Краснодара в Москву перебрался, когда его зачислили в академию. Это звучало: академия, перспективы. Этапы: от общежития и до комнаты в центре столицы. Солидный, бывший ведомственный, довоенной, крепкой постройки дом. Рядом сквер с чугунной оградой, старушки, собачки, детишки с нянями. Метро близко, а на пути к нему булочная-кондитерская, где без всякой давки продавались торты, украшенные кремовыми розочками.

Веру учили музыке, английскому. В семье их властвовали порядок, дисциплина. Когда в комнате пятнадцать квадратных метров и трое живущих в ней спозаранку спешат изо всех сил приблизить счастливое будущее, порядок необходим. У каждого — рабочее место, кровать, стопка книг, а в углу пианино.

По воскресеньям папа водил Веру на каток. Она спотыкалась, падала у барьера для начинающих, а папа в отблесках разноцветных огней носился по кругу, немножко нелепый, о спортивной форме тогда и не думали, в пузырящихся на коленях старых брюках, прихваченных внизу резинками, в кроличьей лысой ушанке, но с выражением упоенной отрешенности. Папа учил Веру сызмальства заботиться о здоровье.

Поэтому еще ее так удивляла Наталья. Любую пищу она поливала обильно уксусом, уверяя, что иначе проглотить ничего не может. Так ведь отрава, вред сплошной! Наталья в ответ смеялась: «Мой организм все выдержит». Уверяла, что ее тошнит от одного слова «полезно».

Стоит отметить, что Наталья куда чаще навещала Веру в ее коммуналке, чем Вера бывала звана в квартиру напротив. Впрочем, не ясно, к Вере ли именно Наталья приходила, а может, к Вериной маме, а может, и ни к кому, а просто чтобы в доме не оставаться. По причинам, для Веры пока неясным. Мать Натальи Вера видела нарядной, улыбчивой, отчим тоже уж никак на злодея не походил, сама Наталья оставалась в Верином восприятии по-прежнему окруженной ореолом, а между тем вопли из квартиры напротив не стихали как бы вопреки всему.

В Вериной же семье даже слегка повысить друг на друга голос не допускалось. Возможно, как интеллигенты в «первом поколении» они особенно тщательно следовали тому, что отличало в их понимании людей культурных. Семейные свары, скандалы, казалось, способны разом уничтожить добытое с таким трудом, перечеркнуть весь  п у т ь,  э т а п ы, от и до, и далее, и будущее. Они ходили в театры, на концерты, на выставки, и пусть их преклонение перед «возвышенным» носило иной раз слегка преувеличенный характер, несвободный от оценок внушенных, чужих, пусть они сами себя  у в а ж а л и  за свои интересы, устремления, а не утоляли природное, инстинктивное — это был процесс, длительный и должный принести результаты.

Так после размышляла Вера. Тогда она еле успевала выполнять заданное: уроки, музыкальные упражнения, занятия английским. Рано-рано открывалось настежь окно, и они трое, стесняясь друг перед другом желания снова нырнуть под одеяло, с занемело-сонными лицами приступали к утренней зарядке. Верин папа, закончив академию, получил назначение весьма ответственное, его повысили и еще раз повысили, а Верина мама к Майским праздникам сшила у портнихи шелковое платье, столь роскошное, что пока еще и некуда было его надевать. Кроме того, им пообещали отдельную квартиру, скоро-скоро, вот-вот. О чем Вера при первом же удобном случае сообщила Наталье.

И оказалась огорошенной реакцией. Никакой. Наталья будто и не расслышала. Сидела, подобрав под себя ноги, на диване, барабаня длинными пальцами по краю стола. И Вера не могла отвести глаз. Какое-то убаюкивающее, как под наркозом, состояние. Невольная, неосознанная потребность глядеть и глядеть, не отрываясь. На эти пальцы, гибкие и расслабленные, узкую кисть, голое плечо, с впадинкой, загорелое, хотя только началось лето, — при чем тут эта печальная, некстати, ее улыбка!

«Что ты хочешь?» — просилось с языка. «Что хочешь?» — с интонацией сострадательной, потом раздраженной, негодующей. «Да что ты хочешь, в конце концов! Чего тебе недостает, черт побери! Опомнись, возьми себя в руки».

В ту пору, правда, Вера молчала. Вопрос, возмущение, гнев проносились в ней волнами, подспудно. И просто ей обидно сделалось, как случалось уже не раз: ну хотя бы из вежливости элементарной Наталья поинтересовалась, откликнулась бы и на чужие заботы.

Но выяснилось — Наталья обдумывала.

— Как хорошо! — произнесла на выдохе. — Из этого дома — прочь. Счастливцы! И ты, и твои родители. Я бы уехала — да куда угодно. Из этой пылищи, затхлости, от этой палки — ну которой дверь в подъезд закрывают, от лифта, что так грохочет, и все слышат, слушают, на какой этаж он ползет, от этих сплетниц, двора, — прямо-таки созданного, чтобы туда с балкона броситься. Ах, был бы повыше этаж… — засмеялась, — а так только покалечишься… м-мерзость… А сам домище, он же нависает, раздавит, того гляди, вот-вот. Бездарнейшее, тупое, мрачное сооружение. Удивительно, как люди могут в него вселяться по своей воле.

Вера слушала, оробев, но внутренне протестуя. И тут, откинувшись, коснувшись затылком стены, Наталья расхохоталась:

— Ой, напугалась! Напугалась, девочка. Шучу, я шучу. Замечательный дом, прочнейший. Все, всех переживет. Все мы перемрем, а он будет стоять, дыбиться, и даже ремонт не потребуется ему капитальный. Такой домина… у-у! Так строили, с такой задачей, чтобы все пережил — и молчок, ничего, никому. Но неужели, — попросила вдруг жалостно, — уксуса у вас хоть чуть-чуть не найдется? Невозможно жевать — преснятина…

Вера не могла, не умела еще возразить, хотя сколько бы лет ни прошло, оказываясь в том районе, по надобности или случайно, она всем существом ощущала близость к  д о м у, ее тянуло, вело туда, там именно остались ее корни, держали ее и она держалась за них. Хотя… и не правда. Каждая новая квартира, куда она переезжала, была лучше предыдущей, а прежняя их коммуналка и в сравнение никак не шла с квартирой теперешней — туда вернуться? Да смешно… Тот дом стал для нее скорее точкой отсчета, возможностью измерить пройденный путь. Но, конечно же, и грузом тоже, вместившим былое, минувшее, отчего не могло вдруг не защемить сердце.

Достаточно обыкновенно. Вера, впрочем, и не претендовала на исключительность в сфере, так сказать, эмоциональной. И профессия, и воспитание склоняли к трезвости. Опять же свою роль сыграло соседство с Натальей: чрезмерность Натальиных порывов, ее неуемность, страсти поначалу ошарашивали, а позднее вызывали уже и брезгливость.

Да, так. Тяжело теперь признаваться, не судят умерших, и все же если пытаться события воскрешать, вспоминать пусть редкие перекрещивания ее с Натальей, ничего умилительного не возникает: враждой, войной каждый почти эпизод заканчивался. Непримиримостью. Хотя намерения бывали благие.

Трудно определить, с какого момента Веру стало бесить выражение Натальиных глаз. Красивых, серо-зеленоватых, с опущенными книзу уголками, больших, с длинными ресницами: в них стояла, дрожала тоска. Всегда, при всех обстоятельствах, даже если Наталья улыбалась — и хотелось стукнуть кулаком по столу. Случилось что? Объясни! Или молчи, но встряхнись, возьми тряпку, вымой пол, прими душ, прогуляйся! Что за томление, в конце концов — блажь, глупость. Вера готова была возмущение свое вслух высказать, но еще медлила, осторожничала.

Да уж что там! Существовала рядом, напротив та квартира с пыльными люстрами, и прежде чем обнаружить их громоздкость, нелепость, следовало кое-что пройти, пережить. А пока… Изумляло, придавливало. Идти по такой же в точности длины коридору, но не «коммунальному», а уставленному книжными шкафами, спотыкаться в прихожей о груду наваленной обуви, дорогой, нарядной, вдыхать другие запахи, догадываться, отмахиваться, не желать замечать…

Собственно говоря, почему? И уж хотя бы тогда радовалась. Так нет же, постоянная коровья тоска в глазах, отчего еще раздражительней воспринимались эти захламленные хоромы, пыльные, под потолком застывшие гроздья хрусталя с перегоревшими лампочками, которые недосуг, некому, лень было заменить.

Чужие недостатки обнаружить не трудно, тем более когда они бросаются в глаза, их даже не пытаются прятать, не стесняются, но, пожалуй, такая гордая самолюбивая открытость и настораживает, удерживает от решительного осуждения. Или иначе: а поведении соседей напротив, шумном, взрывном, доступном для всеобщего обозрения, проявлялось то, что Вера улавливала нюхом — даже не высокомерие, а что-то как бы от другой, чужой породы: мол, что хотите, то и говорите, нравится — вволю сплетничайте.

Натальина мать спускалась вниз к почтовым ящикам растрепанная, блестя жирным кремом, подметая лестничные ступени подолом длинной ночной рубашки, на которую был наброшен халат. И нисколько не смущалась, кого бы ни встретила. Смущались другие, Верины, к примеру, родители, она сама. Но удивительно, что и в полной расхристанности не тускнел, не рассеивался ослепительный образ матери Натальи, нарядной, прелестной, как бы сопровождал ее и тогда, когда она шлепала, заминая задники у тапок, волоча по ступеням подол.

И с отчимом Натальи тоже интересно получалось. Замкнутостью, нелюдимостью он должен был бы окружающих от себя оттолкнуть, но Вера по себе знала, как, оказавшись с ним, скажем, в кабине лифта, словоохотливость на нее накатывает, будто по обязанности, будто непременно надо ей преодолеть, развеять любыми пустяковыми фразами сумрачность этого сутуловатого, исподлобья глядящего человека.

Вместе с тем Вера подозревала, что неизменная приветливость ее мамы, с которой она отзывалась на все появления, все просьбы матери Натальи, не одною только искренностью диктовалась. Мама Веры говорила: «Какая обаятельная Софья Павловна», а в тоне ее, в глазах Вера чуяла: обаятельная, но… Выхватывались и обрывки: «Вот ведь все вроде есть, полное благополучие, а…» Или: «Не знаю, не знаю, что может быть тяжелее, если собственная дочь…» И не только сочувствие в интонациях прорывалось.

Шелестело, поскрипывало, но в общем мимо. Доставало своих забот, хлопот, а квартиру напротив Вера обозревала затуманенно, разевая на всевозможные там диковинки рот: морские раковины, китайские божки, тонконогие бокалы из цветного стекла хранились за стеклянной витриной, шкура зебры с лысыми серыми боками распласталась поверх ковра, ворчала старинная мебель, и Вера усаживалась на кончик резного стула так осторожно, точно стул мог взбунтоваться, согнать ее.

Пыль там не вытирали, ковров не чистили, да и проветривались комнаты, видимо, редко: Натальиной матери из-за частых отъездов все грезились ограбления, о чем Наталья рассказывала со смехом.

— А ты тут одна не боишься? — Вера как-то спросила.

— Кого, воров? — Наталья переспросила со смешком. — Нет, нисколечки. — Посерьезнела. — А вообще страшновато. В особенности когда я в ванной и представлю, какой длинный темный коридор… Всюду свет зажигаю, и когда спать ложусь. Чего именно, не знаю, но боюсь.

Глаза ее в этот момент изменили обычное тоскующее выражение, стали темными, непроглядными, Вера даже поежилась: не надо было Наталье ничего добавлять, и так сделалось жутко.

Хотя что уж особенно-то нагнетать, Вера после размышляла, не деточка же беспомощная, не ребенок, закончила уже Наталья школу, поступила в институт. «Разумеется, на экономический, куда же еще?» — сама Наталья разъясняла. Ведь именно в этой области отчим ее почитался как авторитет, там, значит, и связи. Объясняла с вызовом, будто кого-то разоблачая и точно ее заставили, принудили, а захотела бы, так поступила бы в другое место. Подумаешь, жертва! В Вере все чаще ропот возникал, желание приструнить, оборвать Наталью, чтобы не морочила голову.

Какое-то наваждение… Вместо своих проблем в голову лезла Наталья, ее недомолвки, т а й н ы, выдуманные, преувеличенные.

Ладно, но неужто это корнем всего могло быть — развод, уход ее матери к другому? Сколько тогда Наталье исполнилось? Шесть лет. Да, беда. Но сколько таких бед и обстоятельств, условия создаются куда тяжелее. А мать Натальи? Разве в равнодушии к дочери кто-нибудь ее смел упрекнуть? Да она кровью, слезами за любовь свою расплачивалась. Это весь дом наблюдал. Наталья и малолеткой убегала, исчезала, мать всех обзванивала, стучалась во все двери, и ни каплей раскаяния дочь не желала утешить ее. Вот беда так беда. Пощечина — признание слабости материнской, отчаяния, бессилия. Пощечины вошли в обиход. Только страдала от них больше мать, а дочь, побитая, ожесточалась в упрямстве. Больно-то было, конечно, обеим, но по-разному, но отдельно, обособленно одна от другой.

А как?.. Потом, спустя годы, Вера понять пыталась: а как иначе? Если уже закрутилось, завязалось узлом — дочерино намеренное непослушание, готовность делать назло, себе во вред, но с целью навредить матери, чтобы запуталось уже все настолько, что и не найти основу, первопричину, детскую, всхлипывающую: ты, что ли, мама больше не любишь меня?

Ну хорошо, и даже если так — не оправдание, Вера, кружась, возвращалась. Не оправдание, нет. В подвале пятиэтажного дома, составляющего с их домом каре, замкнутый двор, жил с отцом-инвалидом мальчик, так вот он… А в другой семье… Пусть нелепы сравнения, все люди разные, но разность не исключает примеров, которым хочется следовать — и наоборот.

Да-да, плосковато Вера рассуждала, но рассуждала про себя, для себя, чтобы пробиться, проломиться через колючие дебри чужой судьбы, чужой беды, но в которых можно было и самой застрять.

Нет, не просто соседство-испытание, сопоставление. Процесс, в результате которого явилось решение все делать по-другому. Без  т а к о й  Натальи не возникло бы  т а к о й  Веры — вот в чем дело. Вот что открылось вдруг и заставило вспоминать. Хотя кто? Не родственница, не близкая подруга, даже не сверстница.

И тут уж, конечно, не допускались увертки; пусть мало, разрозненно, зато ведь правдиво? Или не так? Способность к самооправданию сидит глубоко, как инстинкт самосохранения, и требуется усилие, еще усилие, чтобы нащупать, докопаться и задержаться на той болевой точке, где глухо ноет, точит чувство вины.

…Темноволосая остролицая девочка сидела в низком кресле с книгой. Настольная лампа помаргивала, устав будто, подгоняя девочку спать. Девочка читала и поглядывала на часы: ждать она привыкла и все же волновалась, все же надеялась, что мать с новым мужем вот-вот вернутся, и мама поцелует дочку перед сном.

Читала. Многостраничные, с запутанной интригой романы, в которых девочка научилась сразу находить главное — любовь. И воочию видела, взахлеб поглощала, впитывала сумерки, шорохи, шепот, с придыханиями произносимые  г л а в н ы е  слова — любовь, любовь… Поднимала от страниц голову, всматривалась: как поздно, а их нет. Кажется, отсидела ногу, сморщилась от щекочущих покалываний, хмыкнула — и вздрогнула от собственного смешка в тишине, в полутьме. Заплакала, для себя неожиданно, с неясной еще, новой, пронзительной жалостью к самой себе, горько, громко, а одновременно и совсем новое включилось, мстительная обида — на них, на всех.

Она читала. «Наталья много читает, — говорила ее мать с гордостью, подчеркивая, — классику!» Действительно, в десять, двенадцать, четырнадцать лет глотала подряд, и всюду оказывалось — любовь, любовь.

Не такая — ах, не такая… Кривилась, отмахивалась, отталкивала резко, грубо: отстань. Неловкие глупые мальчишки ходили, глядели уныло по-собачьи — отстаньте, все не то…

Способная, хорошо училась, но на уроках пустой отсутствующий взгляд. «В чем дело, Королева?» С ленцой поднималась, с усмешечкой. Ничего себе, ну просто нет сладу, а еще из такой семьи!

Из какой? С утра — уже каторга. Мерзкий морковный сок пей, хоть давись. Мама терла и через марлю выжимала, полчашки. Одним глотком — и добежать до уборной, выплюнуть. Та-ак… Спасибо, доченька, вот твоя благодарность, тогда как я… а ты…

А что делать, как делать? Чем замаливать, замаливать для чего? Другие родители детей разве не наказывают? Наказывают, потом про себя винятся, стараются посдержаннее быть и снова взрываются, выходят из себя, радуются, делая подарки, и тут же дивятся детской неблагодарности: постоянные разочарования — воспитание детей. В себе, кстати, тоже. Сорвались или, напротив, поддались слабости, сгоряча поступили, пошли на баловство: все неправильно, начать бы сначала, когда еще будущее только намечалось, лежало, спало в кроватке крохотное, не испорченное пока ничем, никем существо.

А тут… Почему же  д р у г и е  дети… Ведь и не за что в общем себя винить, хотя вина, разумеется, всегда найдется. Всегда есть трещинка, заковырка в любой семье. А ребенок, не любой, твой собственный, трещинку эту, почти незаметную, отыщет, расковыряет, — и нет уже покоя, щель растет, качнулись стены, фундамент заколебался…

Потом Наталья вышла замуж. Это уже Вера лично могла наблюдать — свадьбу пышную, шумную, Наталью в кремовом кружевном длинном платье, смуглого ее жениха с узкой щеточкой усов: без усов не запомнился бы.

Через полтора месяца Наталья вернулась. Снова дом загудел. Мать Натальина впервые выглядела смущенной; Наталья — нет.

Сбросив туфли, сидела на диване у Веры, болтала. Вера слушала. Уже понимала: рассказчица Наталья блестящая. Рассказывала, как ехала в метро, ее спросили, она ответила… Вера от смеха изнемогала. Казалось, стоит Наталье выйти из дома, и самые обыкновенные, замороченные спешкой, заботами граждане точно выхватывают из-за пазухи заранее написанный текст, роль, чтобы достойно ответить, отреагировать на Натальины реплики, соответствовать ярко, весело разыгрываемому спектаклю. Вера слушала и думала про себя: почему со мной ничего подобного не случается? Люди, что я встречаю, чаще всего скучны — оттого что я скучная? И даже если глядеть со стороны, рядом тоже мало что любопытного происходит — или не вижу, не умею глядеть? В густой, слепленной плотно и зацепенелой поодиночке толпе ощутить интерес к окружающим и не стесняться его обнаружить, тут, помимо независимого нрава, юмора, еще качества нужны. Душевная щедрость? А щедрость такая возможна рядом с черствостью, эгоизмом?

— Ты интересуешься, почему я от мужа сбежала? — Наталья спросила улыбаясь. — Потому что оказался он совершенно бесцветен, туп. И спать ложился — представляешь? — в полосатой пижаме!

В пижаме — ну и что? А туп, так что же раньше смотрела? А теперь ему каково? А твоим, его родителям, всем, кто гулял на твоей свадьбе?

Ерунда, наплевать, что думают, говорят другие? Но существует же репутация, образ твой в глазах других людей. В данном случае, ладно, личное, как говорится, дело. Но ты же всегда так, во всем. И не то даже важно, что не прощают, злословят. Ты, может, и права, но правы и они. Не в сплетнях своих, разумеется. А потому, что человек, держа в сознании мнение о нем других людей, дорожа этим мнением, в ы н у ж д е н, бывает, делать хорошее, а не дурное, поступать благородно, а не по-подлому, выбирать иной раз то, что труднее, опаснее, но лучше, чище, — и верой такой, если хочешь, воспитывается в человеке порядочность, честь.

Но и в тот раз Вера смолчала. То есть высказалась не о том, не так:

— Он же, говорят, твой муж, способный, защитил уже диссертацию. И родители у него… в высотном доме квартира — разве не так?

— Так, — Наталья подтвердила мрачно. — А я что, бездомная? Мне, что ли, некуда деться? Ведь не выгонят, коли вернулась. — Подняла суженные, злые глаза. — А ты бы попробовала, сама бы попробовала с нелюбимым жить.

Пробовать нечто подобное Вера не собиралась, пока и в мыслях не было. А уж вышла бы замуж, родители ее наверняка не заказывали бы в ресторанной кухне блюд, от которых столы ломились, так что и превеликое множество гостей не могло осилить даже половины; и родители жениха не оказались бы в этом застолье как отрезанные: симпатичные вроде люди, но иной круг. А жених… Что жених? С усиками, правда, но если толковый, зачем же швыряться? Не любила? Ну, а если он — л ю б и л?

Вера в своих еще робких, девичьих знаниях чувствовала себя умнее Натальи, прозорливее. Да если  т е б я  любят, это ведь  у ж е… если и не полное счастье, так почти. Почти… а кто знает, целиком оно кому-нибудь выпадает? Ждать, капризничать — не прогневаешь ли судьбу?

Тоже был для Веры урок, из чужого, ошибочного, как она полагала, опыта. Ах, не любила! Разлюбила! Но тут уж у кого какие представления о любви. А подладиться пробовала, искала хорошее, пыталась закрепиться? Рвать, убегать при первом малейшем разочаровании куда как просто. А ты погоди, вживись, сплетись, и вот уже семья, пара, муж с женой в своем доме, а недостатки, неправота — в домах у других.

Не романтично, мало лирики? Ну что же, Вера Натальиной  л и р и к о й  наперед сыта оказалась. Созрело и обвинение: Наталья ее, Веру, обобрала, охолодила прежде времени, отняла охоту к  п о р ы в а м, воспользовавшись всем этим сама.

Но ничего. Получилось в итоге неплохо, оправданно, как показало будущее. Вера занималась зарядкой каждое утро, пила простоквашу, зубрила, готовилась к экзаменам: ее-то ведь не принуждали, не сковывали блатом, сама себе хозяйка — не добрала бы баллов, срезалась, готовилась бы снова. В коммуналке она в дни дежурств драила места общего пользования, как драила потом собственную ванную, кухню. Чистоплотность, возможно, и несколько чрезмерная, но уж больно глубоко въелась в сознание затхлость соседских хором.

Наталья, спасибо. Благодаря тебе я, Вера Николаевна Родкова, кое-чего добилась. Ну к примеру. Я вхожу в кабинет директора нашего института, не дожидаясь очереди. То есть, разумеется, не врываюсь, сажусь в сторонке тактично и даже, будто приготовясь ждать, запасаясь терпением, открываю папку с бумагами, сосредоточиваюсь, но уже через мгновение секретарша директора произносит нежно: «Вера Николаевна, пожалуйста», — и я встаю.

Мне некогда. Все знают, что мне некогда особенно, больше, чем остальным. Это — признание, и оно важнее оклада, знаний, привилегий,приносимых должностью. Я расту. У меня появились морщины, седые волосы, горечь нехорошая во рту по утрам, я старею как женщина, я это вижу, знаю, но как сотрудник, как ученый я молода, перспективна — расту.

Я даже, возможно, талантлива. Ну, а правда, можно ли отделить способности в какой-то определенной области, технической, организационной, художественной, от самой натуры, хватки, неистребимого, как голод, желания пробиваться, совершенствоваться в своем деле, опережать других?

Иной раз думаю: а будь у меня другая профессия, я бы меньше успела? Кто знает. Во всяком случае, мой характер, цепкость, мой  г о л о д  оставались бы при мне, а талант… я не совсем, если честно, понимаю, что это такое. Мне ведомо вот что — беспокойство. Постоянное, неумолкаемое беспокойство, сквозящее через все. И даже специально себя заглушить, притормозить не получается. Решаю пораньше лечь спать, чтобы набраться сил, бодрости, но и во сне, сквозь слабые, призрачные переплетения сновидений, видны, слышны слова, фразы статьи, которую я готовлю, и не сплю, маюсь, выхватываю мелькнувшую в полубреду догадку, которую тщетно искала днем.

Я не знаю, что это — призвание? Или воспитание, выучка? Или, может быть, страх? Страх, постоянно подстегивающий, держащий человека в волевом напряжении. Страх перед жизнью, перед смертью? Боязнь исчезнуть бесследно?

Знаю только, что страх такой отсутствовал у Натальи. И теперь мне очень хотелось бы понять: ущерб в этом был или дар, необычное, что мало кому дается, отчего человек все видит, ценит иначе, иначе живет.

Наталья жизнь любила, смаковала, наслаждалась, беспечно, безответственно, и тоска, мне кажется, а глазах у нее появлялась из-за того, что не могли быть праздничными подряд все дни. Тогда она обижалась, чувствовала себя обделенной, искала виновников такой несправедливости.

По справедливости, значит, ей полагалось всегда веселиться, быть любимой, к тому же любящей. И что же, у нее это получалось? Хотя бы периодами, а?

Но в том-то и дело, что периода, ограниченного рамками какого-либо срока, ей не хватало. Я это, впрочем, давно распознала в ней — жадную, гибельную ненасытность. Могу вообразить, как в детстве, когда наряжали елку, она ходила пасмурная, сама нагнетая в себе ощущение предстоящего разочарования, когда елка засохнет, осыпется, игрушки снимут, уложат в коробки и снова наступят будничные, серые дни.

Осуждаю? Да нет, признаюсь, я сама такая. Мне тоже мало, недостаточно — признания, уважения, да и собственного удовлетворения от сделанного. Я захлебываюсь, задыхаюсь, покоя нет, и знаю, что не будет. Потому что, при всей организованности, дисциплинированности, я все чаще перестаю видеть смысл — именно смысл, тогда как цель, что гораздо проще, все еще передо мною маячит.

Но отчего я путаюсь? Ведь в основном в моей жизни все выстраивается успешно. Неужели из-за Натальи? Вот она была, и нет ее…

Миновала и та эпоха. Трудно сказать, насколько Наталья впитала атмосферу тех лет, насколько сознательно ею интересовалась, но вовсе равнодушной остаться не могла: все дышали общим воздухом. И с жадностью, не очень, быть может, полагаясь на устойчивость, длительность возникших веяний, старались вобрать побольше, поглубже дыхания в легкие, как бы про запас.

Что Наталья читала, какую слушала музыку, какие фильмы смотрела? Влекла ее та острая новизна и былое, вновь возвращенное? Теперь это сделалось всем доступным и известным всем. Но тогда — тогда воспринималось иначе, откровением, чуть пугающим, дерзким. Улицы, площади города как бы заново людьми обживались, вскипали многолюдством, и очереди, толчея указывали, что билеты тут рядом где-то продаются на поэтический вечер, и возможно туда проникнуть вот так, вдруг, без подготовки специальной, без переодеваний, в чем есть, в том и пришли, и на сцену выйдут такие же, в чем попало одетые, юные, тонкошеие, бледные от волнения, но не робкие, а убежденные, что узнали то, о чем не подозревали их отцы.

Вопрос, возможно, следует так поставить: кто из молодых успевает сформироваться, повзрослеть в наилучший, благоприятнейший для своего поколения период, а кто нет, и почему? Носителями заряда, конечно, способны стать немногие, зато их распознать, испытать их влияние или, наоборот, от него уберечься, что-то другое противопоставить и самостоятельно развивать такой выбор широко предоставляется. Простительно ли начисто от него уклоняться? Возможно ли?

Наталья с детства много читала. Вера, пользовавшаяся библиотекой соседей, видела замасленные, с загнутыми углами, в брызгах соуса страницы: Наталья читала за едой, в туалете, на ходу, всюду. Но установить по прочитанному ее интересы, вкусы, склонности оказалось невозможным: она читала все. Тоска же, томление, леность, жажда праздничности никогда ее не оставляли, и образ жизни не менялся. Она оживлялась, впадала в лихорадочную спешку, только когда маячило впереди развлечение. Так что же она находила в книгах, как они на нее воздействовали? Никак? Но ведь, блестящая рассказчица, она владела словом безупречно, и крохотные сценки, эпизодики в ее изложении всегда бывали остроумны, законченны. Хотя форма, так сказать, явно превалировала над материалом, но это уже чересчур строгий и вряд ли даже справедливый упрек. Мастерство, одаренность преображают любую тему — в этом тоже сила искусства, и ее не ценить могут только натуры бескрылые, прагматического склада, считающие себя приверженцами идей и тем самым идею, как таковую, приземляющие, искажающие даже нередко.

Впрочем, это уже отклонение в сторону. Факт же, что Наталья книг проглатывала уйму. А в итоге ее любознательность закончилась разгадыванием кроссвордов.

…Они встретились вновь, после перерыва, когда Наталья уже отселилась от родителей, жила в двухкомнатном кооперативе неподалеку от метро «Измайлово», Столкнулись случайно, при переходе с одной на другую станцию. Вот так встреча! Вера была одна, Наталья с мужем, отошедшим деликатно, пока они обе излагали в спешке события последних лет.

Говорили, но, главное, всматривались, впивались взглядами, типично по-женски, угадывая то, что значило больше слов, и большее открывая.

Приходит возраст, когда привлекательность природная как бы отступает, утрачивает былое значение, а куда важнее оказывается, как выглядит человек. То есть лицо становится  л и ц о м  в истинном своем значении, проявляющим не только характер, но образ существования, привычки, вкусы, удачи, удары судьбы. Конечно, если вглядываешься заинтересованно, страстно, как Вера. И она угадала, прочла. То, что хотела, предвидела?

Но очень бы еще хотелось вызнать впечатление Натальи, как-то она нашла Веру? Хотелось, если честно, удивления, вздохов: как же это ты, мол, сумела? Молодец!

Имелись основания ожидать такой именно реакции. За прошедшие в обоюдном неведении годы Вера, помимо успехов профессиональных, сумела установить тот свой внешний облик, что наиболее ей соответствовал и был достигнут при, говоря объективно, не самых блестящих данных. С ее ростом, коренастостью добиться впечатления стройности стоило усилий. Не обладая шевелюрой, она, можно сказать, сыграла ва-банк, остригшись настолько, что лишь коротенькая челка лоб прикрывала. Стиль такой отлично к ней приладился, а уж чего это стоило, знала только она: диеты, бассейн, лыжи, причем лесные красоты проскакивали незамеченными, а радовал сам  п р о ц е с с  усилий, преодолений, жаркий пот под фуфайкой — сгонялся вес.

Образ жизни? Уж за него Вера полностью отвечала: размеренность, четкость, отрицание решительное всего вредоносного, каковы бы ни рисовались соблазны. Кстати, может быть, иной раз Вера и позволила бы себе что-нибудь, если бы не пример — Натальин пример не засел бы в ней так прочно. Да-да, и в прошедшем до их встречи промежутке Наталья не исчезала из Вериного сознания.

А теперь, пожалуйста, результаты. Вера стояла перед Натальей, почти во всем уверенная, ничем почти не возмутимая, спрашивала, отвечала…

Наталья изменилась. У нее набрякли подглазия, рот сжался, увял, и это подтверждало, что живет она, как жила, ловит праздники и длит их сколько возможно, сколько хватает сил, но силы уже не те, не тот возраст, и праздники обрываются еще резче, задолго до того, как она успевает ими насладиться. К тоске в ее взгляде прибавилась особенная такая неутоленность, жалкая, постыдная, которую она и сама, кажется, в себе распознала и пыталась стереть улыбкой.

Улыбка тоже выходила жалкой. Вера опустила глаза: ей расхотелось торжествовать. Какая-то, верно, все же тянулась ниточка между ней и Натальей, помимо далеких воспоминаний, — нечто, что принудило Веру как бы невольно запротестовать, крикнуть кому-то с возмущением мысленно: ну зачем уж так, за что?

Это был, пусть мгновенный, порыв родственного, сестринского чувства к той, другой женщине, девочке с темными волосами, сидящей в кресле с книгой. Вера вздернула голову, обернулась, и Наталья отозвалась на ее движение. Шепнула, решив, что Вера мужем ее, в стороне ждущим, заинтересовалась: «Леша хороший, добрый и любит меня, только…»

Договорить не успела. Леша, подумав, вероятно, что их беседа закончена, шагнул к ним.

Даже не объяснишь, зачем, с какой надобностью Вера поехала и не раз еще приезжала в Измайловскую двухкомнатную Натальину квартиру. Ей было неловко, казалось, что явилась она не вовремя, но уже и не уйдешь так просто, засасывало, затягивало. Наталья жаловалась, не стесняясь Вериным присутствием, продолжала с мужем отношения выяснять. Муж, Леша, сдерживался, натянуто улыбался, пытаясь как-то смягчить ситуацию, избежать явного неприличия, но Наталья уничтожала, р а з о б л а ч а л а  эти его попытки.

— Нет, ты не увиливай, прямо ответь! — требовала все более агрессивным тоном.

Получалось, как западня. Снова Вера оказывалась свидетельницей семейных распрей. Но не могли же они длиться всегда, никакого здоровья бы не хватило.

Да и не обнаруживалось, со стороны по крайней мере, серьезных оснований для разногласий. Леша, если опять же судить по его реакции, потерянности, любил, оттого и страдал. Наталья придиралась, цеплялась к пустякам, по мелочи, но временами и при ее скандальности догадка проскальзывала: может, и тут любовь? Оба же, и Леша, и Наталья, в помощь призывали своего сына, который явно уже к такой роли привык.

Вера, окунувшись в очередной раз в эти свары, ощущала себя, естественно, по-идиотски, злилась на Наталью, ее опять заманившую, но вместе с тем какую-то видела во всем этом и загадочность. Как, Наталья… это Наталья? Длинные ее пальцы, шея, тоска во взоре, изысканный слог — и визг, базарные вскрики. Бесстыдство, наглая забывчивость, что рядом, вокруг существуют люди и слышат, видят…

Вдруг вспомнилось: вопли из соседней квартиры. «Наталья!» — кричала ее мать. А из-за чего, что тогда бывало причиной гнева, ярости? Да смешно даже… Мать Натальина кричала: «Допей сейчас же морковный сок!» Или: «Не смей сидеть под открытой форточкой!» Или: «Ах, ты снова выскочила без шапки!»

Теперь Наталья кричала мужу: «Ты обещал вернуться в половине восьмого, я ждала, волновалась, не мог, что ли, позвонить?» Вере же хотелось выскользнуть незаметно в переднюю, схватить с вешалки пальто — и бегом, прочь из этого дома, где люди бешеными, злодейскими голосами кричали прямо противоположное тому, что чувствовали. Правда, еще более диким бы оказалось, если бы с теми же выражениями лиц, тем же тоном выкрикивали бы они: я тебя люблю! Люб-лю-ю!

Наталья  п р о п а д а л а. Она пропадала на Вериных глазах уже не раз, и хотя причина находилась, и обида конкретная, и ситуация, Вера уже знала: сама Наталья все и спровоцировала, будто ждала, желала, чтобы стало ей плохо. Какая-то прямо болезнь, ненормальность все оборачивать себе во вред.

Наталья полулежала на тахте, а Вера совала ей поднос с бутербродами, кофе, не обращая внимания на Натальины: «Спасибо, не надо, не хочется». В кухне раковина была завалена грязной посудой, цветок чах на подоконнике в закаменевшей земле, занавеска провисла, петли с крючков соскочили, и Наталья лежала в постели, явно давно не убираемой. «Как только еще с работы ее не выгнали…» — думала Вера, перетряхивая, вытирая, моя. В кухню вошел девятилетний Натальин сын. «Ты обедал?» — Вера спросила. Он покачал головой.

Веру распирало от негодований. Выслушивала слабые Натальины жалобы, силясь не взорваться. Сочувствия? Да нисколько! Вот выволокла бы из-под мятых простыней, заставила бы… да просто бы избила. «Все твои слезы не стоят и гроша! Вон сын у тебя голодный, слышишь?»

Но сознавала втайне, что ничем Наталью не пронять. И вся ярость бессильна против этого вялого, упорствующего сопротивления, нелепой «наоборотности», тогда как все так просто — встать, умыться, убрать квартиру, дальше жить.

Однажды не удержалась, встряхнула за плечи:

— Я понимаю! Понимаю твою мать! — выкрикнула хрипло, сама испугавшись своего, будто чужого голоса. — Понимаю!

И тут словно прорвало. Вера Наталье все припомнила. Бунт ее, Натальин, нелепый, поведение, возмущавшее всех вокруг, измывательства над собственной матерью — Вера так и сказала — «измывательства».

— И с чего ты взяла, что тебе все сойдет? Ты что, какая-то особенная? И вот получила, вот…

Себя-то Вера не видела, не представляла, как выглядит со стороны и как могли бы восприниматься ее «заклинания» в обстановке, где бедой пахло, где, пусть не праведная, но томилась душа. Мстительное торжество? Если бы Вере намекнули, что так тоже можно ее слова истолковать, она бы и не поверила, сочла это наговором. Искренне, совершенно искренне она желала  и с п р а в л е н и я  Натальи, перехода ее к нормальному сбалансированному существованию, ну а метод выбрала и наиболее традиционный: за провинность надо бить. Битье  п о л е з н о, хотя, разумеется, не для всех. Но для Натальи — да. То-то и плохо, что били мало, а теперь это на нее, на Веру, возлагается — вдарить так, чтобы проняло.

И себя не жалела. Закололо в груди. Вот чего стоила ей Наталья, ее срывы, «романтизм» слюнявый, бабья «лирика».

— Одиночества страшишься? — продолжала Вера. — Па-а-ни-маю! — протянула по всем гласным насмешливо. — И все делаешь, чтобы поскорее оно пришло. Все вытопчешь, одна пустыня останется. И мужа потеряешь, и сына.

А разве она, Вера, была неправа? Права, и в правоте своей беспощадна. Какая тупая недальновидность — рассчитывать запугиваниями вдохнуть в человека силы.

Хотя она и заманчивое пыталась внушить Наталье, на свой, правда, лад.

— Ты попробуй, — убеждала, — это просто, надо только начать, и выработается определенный ритм. Обязательства, когда их вовремя выполняешь, куда большее удовлетворение, радость приносят, чем отлынивание, невыполненное, недоделанное. Висит, тянет грузом, и места себе не находишь…

— Я нахожу! — с улыбкой слабой вставила Наталья.

— Глупости, — Вера от нее отмахнулась. — Все твоя слабость. В чем не надо, так у тебя бешеная прыть, а только касается серьезного, у тебя, видите ли, опускаются руки.

— Ты совершенно права. Для себя я ничего не умею, в том смысле, чтобы было хорошо, удобно. Для меня удобства — капкан. Когда все налажено, изо дня в день одно и то же, я просто занемогаю, живого проблеска не вижу, не чувствую. — Помолчала. — Вообще, бессмысленно говорить, мы ведь совсем о разном…

Но Вера не сдавалась. Так не бывает, думала, чтобы  х о р о ш е е  могло для кого-то обернуться дурным. Существуют общие, пригодные для всех показатели благополучия, хотя и далекие, возможно, от понимания счастья, но все равно надо стремиться их достигнуть, преодолевать преграды, трудные периоды, но в этом отвага, доблесть — выстоять, несмотря ни на что. А хворь, муть, растерянность со всеми бывает. И со мной.

Она вздыхала — «и со мной». Мелькнула мысль поделиться своими горестями с Натальей, но заглохла: нечего рассредоточиваться. Дело сейчас не в ней. Наталью следует собрать, завинтить разболтанные шарниры — и покрепче.

Так повелось. Навещая потом Наталью, Вера пускалась в проповедь. Собственная  м и с с и я  виделась в том, чтобы влить в Наталью порцию неукоснимых жизненных правил, оздоровляющее действие которых она, Вера, испытала на себе.

Кстати, в дни таких визитов Вера успевала в порядок Натальину квартиру привести, пол вымыть, приготовить что-то поесть, проветрить комнаты. Что же, и это, явное благо, подозрениям, перечеркиванию поддается? Уж как умела, но пыталась Вера помочь, пусть в увещеваниях своих и оказывалась неловкой.

Однажды, правда, увлекшись наставлениями, поймала она взгляд Натальи, зыбкий, ускользающий. Наталья не слушала, была далеко, но то, далекое, вдруг и Вере представилось настолько безрадостным, мучительно безысходным, что она умолкла на полуслове.

Но зачем она приезжала? У Натальи были более близкие, задушевные подружки, разделяющие или делающие вид, что разделяют ее метания и согласны, полностью поддерживают извечное: участь, мол, бабья самая неблагодарная, несправедливая, и так уж заведено…

Вера сталкивалась с этими плакальщицами в Натальиной квартире, и либо они спешили исчезнуть, либо Вера, сославшись на срочные дела. Взаимный антагонизм, распознаваемый мгновенно, как по сигналу. Вере не требовалось дополнительных сведений, чтобы понять, как, чем эти женщины живут, каковы их интересы, чего они ждут и что утратили. Возраст их определялся обтекаемой формулировкой «за тридцать», и суетливость не могла замаскировать незанятость, хотя где-то они, наверно, служили.

На взгляд Веры, все они сливались в одно лицо, оплывшее, сильно напудренное, и, представлялось, за этой штукатуркой, если ее расковырять, ничего не окажется — дыра, провал. Но любопытно, что, помимо презрения, Вера испытывала к ним и ревность: как, возмущалась мысленно, Наталья может с ними, ведь что бы там ни было, она им неровня.

Ревность, впрочем, возникала обоюдная. Натальины подружки при Верином появлении замыкались, подчеркнуто прятали глаза, продолжая, тем не менее, как Вера чувствовала, исподволь за ней наблюдать. Хотя она тоже в свою очередь не составляла для них тайны, по ее тону, манерам многое прочитывалось: знаем таких, крутых, властолюбивых, все для них в жизни ясно, черно-бело, и хватают они быка за рога, мужей под себя подминают, но при том еще требуют, чтобы их нежили, холили — не легко-то из-под хлыста!

В ком больше Наталья нуждалась, в Вере или в этой квохчущей стайке? А пожалуй, ни в ком. Лежала на тахте, п р о п а д а л а, но в ее безволии Вере мерещилось что-то показное, нарочитое — все то же упрямство, упорство, которое никто, ничто не смогло сломить.

Так ради чего Вера к ней приезжала? Долг, что ли, ее призывал? А может, она нуждалась, все еще нуждалась в контрасте, доказательстве, как н е л ь з я,  н е  д о п у с т и м о? И, получив заряд протеста, отвращения, убеждалась в собственной правоте? Да, дело в том, что иногда она сомневалась…

Обрывки вспоминались. Как-то в купленных недавно «Жигулях» Вера с мужем по пути Наталью подвозили. Наталья уже с Лешей разошлась, пережила уже период «мертвой зыби», почти уже утешилась, кажется, кто-то у нее появился, а если и нет, все равно она приободрилась, хотя Вера знала, что ненадолго, смены такие вошли как бы в ритм — но до чего же все-таки Наталья была живучей!

Вот о чем Вера размышляла, сидя на заднем сиденье «Жигулей». Думала: если бы я столько курила, столько глотала снотворных, потребляла бы такое количество уксуса, рыдала бы так, что внутренности чуть не лопались, плясала бы до утра, влюблялась бы, и каждый раз непременно  с м е р т е л ь н о, писала бы многостраничные любовные послания, звонила бы по телефону ночью в другой город, изнемогая, п р о п а д а я, все бы расходовала до дна — да что бы, черт возьми, от меня осталось?

А Наталья, поди же ты, сидит, развалясь и вместе с тем стройно, темные волосы собраны в хвост, перехвачены небрежно резинкой, и улыбается, болтает. Нес-ча-а-стна-я! Сокрушенная, неправедная и такая все еще привлекательная. Как щедро наградила ее природа. Тратит, тратит молодость, красоту, а все в ней не убывает. А я…

Вера думала: а я? Чего мне-то все стоило! Каждое обретение, малейший сдвиг — сколько усилий, какое напряжение — и какая же сразу усталость наваливается, если только позволить себе ее осознать.

Встаю утром, шатаясь от слабости — спать хочется. Но лучшие мысли по утрам, и непременно упражнения, прыжки, наклоны. А завтрак? Я есть хочу, хочу вкусное, а глотаю овсянку без соли. К вечеру без ног валюсь, а мои сны? Месиво из интриг служебных, обошли, не упомянули, неудовольствие от сделанного за день, все просчеты, неточности разрастаются в кошмарных уродцев, злорадно вопящих, что я бездарна, бездарна! И окружающие ко мне плохо относятся, завидуют, цепляются, да и сама я виновата, не умею ладить с людьми. Потому что раздражена, замучена собственным тщеславием, упертостью в свою работу.

Да я влюбиться хочу! Хочу помолодеть, стать беспечной, легкой. Права Наталья, что есть важнее любви? Что больше радости приносит, дает ощущение счастья, смысла? То есть, когда любишь, бесполезные рассуждения, попытки смысл выискать отпадают как совершеннейшая ерунда. Боже мой, да я ведь, по сути, и не жила вовсе…

Наталья на переднем сиденье болтала с Вериным мужем. Вера видела ее профиль и профиль мужа, рискующего проехать на красный свет. Еле успел затормозить, Вера хмыкнула. Нет, конечно же, она не ревновала, чувство ее было сложнее, болезненнее. Несправедливость — вот что ее задевало. С начала самого было несправедливо и длится до сих пор. Несмотря ни на что. На ее, Веры, кропотливое усердие и на Натальино безудержное разбазаривание — и не то что победить, даже сравняться ей не удается. Именно в самом главном, сущностном. Потому что и поныне она, Вера, не понимает, где же оно, самое основное, как искать его, в чем?

…Прошло несколько лет. Наталья, после развода с Лешей, жила снова в центре, в хорошем кирпичном доме, но в квартире однокомнатной. Этапы? Из пыльных, загроможденных вещами хором — сюда, где мебели почти не было, телевизор на хлипких ножках, черно-белый, комната, правда, большая. А сын, студент, женившись на втором курсе, перебрался к родителям жены.

Наталья угощала Веру тортом «Прага». По-видимому, запасов никаких в доме не держалось, и чай пили спитой, и сахарного песка на донышке. А для кого запасаться, для чего? Наталья существовала по-холостяцки.

Она постарела. Красилась, но небрежно, и от седых прядей пестрой казалась голова. По-прежнему много курила, по-прежнему точно захлебывалась нетерпеливостью, жадностью к недополученному, отнятому, ушедшему и недооцененному по собственной уже вине. Такая догадка, пожалуй, теперь в ней возникала. Но не как раскаяние, нет. Погружаясь в свои несчастия, она, что ли, испытывала наслаждение?

Измятый воротник несвежей кофточки, дом не прибран, спертый воздух и что-то вызывающее во всей этой общей запущенности, словно кому-то в укор. Будто поняв, что праздника ей уже не дождаться, она задумала другую крайность — отказ от каких-либо попыток всплыть, нормализовать свою жизнь. Да, одиночество, полное, непроглядное. Торт «Прага», не вынутый из картонки, нарезаемый кухонным с зазубринами ножом, щербатые чашки — не лакомство, а скорее издевка над собственной бесхозяйственностью, собственными претензиями, надеждами былыми, иллюзиями, которые пришло будто время разом перечеркнуть.

Наталья как бы настаивала, чтобы ее сочли конченой неудачницей, и все же не умела выглядеть для этого достаточно жалкой. К тому же либо Вере почудилось, либо действительно промелькнула в ее глазах тень насмешки?

Вера спрашивала себя: я ей сочувствую, ну же, вот теперь? Сочувствие мое искреннее или по обязанности? Если меня принуждают, имею право сомневаться, протестовать.

О, она достаточно себя знала, не обольщалась насчет своей доброты, великодушия. Но, может быть, слегка пережимала в желании воспринимать себя трезво, без приукрашивания, как бы самой себе не доверяла. Стыдно, казалось, в себе самой обмануться, — пусть лучше другие обманываются, недооценивают ее. Гордыня или трусость? Или что-то еще?

Ладно, пора прощаться, Вера решила. И тут вдруг Наталья встрепенулась, разом помолодев, ожив:

— А что, если нам в Архангельское рвануть, сирень зацвела, сейчас там чудесно… Возьмем такси, у меня есть «двадцатка»! — сообщила радостно.

Архангельское? Что за нелепость! Вера чуть было не фыркнула пренебрежительно. Но замешкалась, Наталья врасплох ее застала, поймала, приперла к стенке. Архангельское… ну же, припомни, как сирень пахнет, чувствуешь ее влажность, след на губах оставляющую? И начало сумерек, по-летнему уже светлых, призрачных…

Вера молчала. Пыталась и не могла к себе достучаться: так все же хочется? Как, в самом деле, пахнет сирень?

Отказывать она умела, в просьбах, в чувствах, но тут ослабела от новой для себя нерешительности. А это значило как бы поражение свое признать — перед кем? — перед Натальей, одинокой, неудачливой, выпустившей из неловких, дырявых рук все дары судьбы и — надо же! — не уставшей желать, рваться к радости.

Если бы в Вере хоть какой-то отклик нашелся, но она полную глухоту ощутила в себе — как позор, который следовало скрыть. И что ты делала, чего добилась, — могла спросить ее Наталья, — к чему свелись твои усилия, если такая опустошенность в результате их.

Еще мгновение, и Вера бы призналась: а почему нет? У всех накапливается. Возрастная же разница между ней и Натальей сузилась настолько, что и вспоминать было бы смешно, а это само по себе, объем прожитого, пусть по-разному, неизбежность потерь уже могли стать толчком — к чему?

Теперь, вспоминая, понять надо было: отчего тревога и есть ли в чем вина? Не поехала, отказалась от Архангельского? Ну, что бы вышло от такой поездки? Наверняка ничего хорошего. Попытки такие делались и чем кончались? Виновата, что упустила, не распознала Натальину болезнь? Но Наталья давно выглядела неважно, что являлось вообще-то закономерным при ее образе жизни. Вера ее предупреждала и оказалась права. Да-да, права — в этом находила удовлетворение. Но ведь не злорадство! Зачем в таком ее подозревать? Уж сама она не должна на себя наговаривать. А если подумать…

Если подумать — ужаснешься себе. И что может быть коварней такого занятия — требовать от самой себя  п р а в д ы. Настаивать, не отступать? Тогда уж слушай, принимай. Смерть Натальи принесла — страшно вымолвить — облегчение. До того предвидела, знала свою правоту, но окончательной уверенности еще не было. Опасение сквозило, что, хотя логика существует, есть причины и есть их следствия, тем не менее жизнь шире, разнообразнее, неожиданней, и способна, и любит ошеломлять. Зачем? Чтобы доказать свою власть над человеком, особенно над тем, кто ее боится, надеется обхитрить. А она, Вера, что ли, хитрила?

Ну не знаю, не знаю… Мы живем, наблюдаем, сопоставляем, думаем, делаем выводы и надеемся, что правильные. В сознании собственной правоты предъявляем требования к себе, к другим. К другим — чуть жестче. Когда мы правы, мы беспощадны, безжалостны, не замечали? А вдруг правота наша не полная? А может быть, в отношении других ее, нашей правоты, и вовсе нет?

ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

Естественно, что, когда Ира Волкова наконец вышла замуж, у избранника ее собственной жилой площади не оказалось. Естественно, все, что было, он оставил первой жене. Естественно, Ире, как победительнице, разлучнице, злодейке, следовало запастись терпением и верой-бесстрашием, чтобы хватило на двоих — и ей, и ее любимому.

В квартиру на Старом Арбате Петя Орлов явился с пишущей портативной машинкой, своим портретом, подаренным приятелем-художником, маслом, на картоне, но в хорошей добротной рамочке, в портфеле бритвенные принадлежности и свернутые туго джинсы. Прожил Петя на свете тридцать восемь лет, чуть располнел, облысел, зато отпустил усы и полагал, что на многое еще способен.

— Мой дорогой… — шепнула Ира, прижавшись к Петиному кожаному пиджаку, и тут же отпрянула, крикнула в бесконечность темного гулкого коридора: — Мама! Это мы. Пожалуйста, познакомься…

Но Маргарита Аркадьевна не спешила. Хватило воли, выдержки. И появлению ее предшествовал шум спускаемой в туалете воды, громыхание дверной задвижки, с которой она якобы боролась, преувеличенное шарканье разношенных тапочек.

Ее ждали, и вот она приблизилась к ним. Вгляделась. Волнение следовало скрыть, и потому она прищурилась, разглядывая будто что-то за их спинами.

— Дверь-то можно было прикрыть, — произнесла. — Дует!

И прошествовала налево в большую, но все равно тесную кухню. Высокая, громоздкая, в пестром до полу халате, устрашающе победоносная. Так со стороны казалось, В висках же у Маргариты Аркадьевны стучало.

«Не то», — подумала она в первый же миг. «Нет, не то», — повторила про себя, гремя чайником, передвигая вовсе не нужные ей сейчас кастрюли. Не то, совершенно не то ждала она для своей единственной дочери — и долго, ожидание затянулось, а в результате дочь подвела.

Квартира их была коммунальной, но преотличной. С высокими дворцовыми потолками, дубовыми крупными паркетинами, подоконником, шириной в стол. А главное, в самом центре! И что бы ни говорили о некоторых неудобствах, скажем, о газовой колонке, таракашечках, пронизавших подобные дома насквозь, что бы ни говорили, Маргарита Аркадьевна, например, чувствовала себя в своей квартире аристократкой.

Им с Ирой принадлежала просторная, как зала, комната, с зарешеченным окном — увы, первый этаж — и с нишей, настолько глубокой, что получалось уже два помещения, почти квартирка. Они чудесно жили. «Мы жили чудесно!» — всхлипнуло в Маргарите Аркадьевне, и она ненавистно, как живую, швырнула сковородку в раковину.

Ей не надо было ничего объяснять — она и слушать не хотела никаких объяснений. Ее дочь, ее Ирочка, глядела пустыми козьими глазами и улыбалась бессмысленно.

Конечно, в дела подобного рода нельзя, недопустимо вмешиваться. Но Маргарите Аркадьевне с такой несомненной очевидностью открылось не то, что деликатничать, церемониться она не пожелала. И опыт, и возраст — да, позволяли.

Что-то вдруг помутилось: неужели набежала слеза? Маргарита Аркадьевна удивилась, рассердилась и выплыла из кухни царственно, надеясь унять дрожание подбородка.

В свои двадцать восемь Ира Волкова выглядела, по крайней мере, на двадцать два и при благоприятных обстоятельствах могла бы продержаться в такой вот форме еще долго. Ведь главное в женщине ее тонус, ее самоощущение — отсюда и походка, и интонация, и взгляд: Ира Волкова тонкостями такими владела.

П р и х о д и л о с ь  владеть. Независимая, свободная жизнь дает закалку. Но, наращивая тут класс, почему-то ожесточаешься. И нахлестываешь, гонишь все злее, пока вдруг кто-то не пожалеет тебя. Тогда конец. Катастрофа. Только замужества хочется, и ничего больше.

Ира Волкова  д о  т о г о  существовала в полном порядке. Прелестная, как бы невольная улыбка таилась в уголках ее нежного рта, а в глазах плескалось, искрилось нечто столь же пленительное, игриво-томное. И никакого расслабления Ира не допускала. Иначе стой вместе со всеми в очередях, сноси разнос начальства, не опаздывай, не отлынивай, участвуй в нудных бабских пересудах, осознав удрученно, что перестали тебе завидовать, ненавидеть тебя.

А зависть, ненависть — необходимый допинг, чтобы скакать резво веселой лошадкой. Ужалит злобный взгляд, и такую можно скорость развить! Победную почти. Почти…

Ира Волкова успешно трудилась в ульеподобном здании, в одном из кабинетов-сот, окно которого и летом нельзя было раскрыть, потому как звук сразу пропадал, глухо, немо лишь шевелились губы, а все покрывала, выла, клокотала, ворвавшись, у л и ц а. Зато это тоже был центр, самый-самый. С толпой обезумевших приезжих и привычно безумных коренных жителей, с магазинами, соблазнами современного большого города, которые Ира обожала. По окончании рабочего дня выбегала из светло-серой наскоро сложенной, блочно-бетонной пещеры и на мгновение застывала на ступеньке, прежде чем нырнуть в пучину с головой. Предстоящий вечер манил, сулил многое. Умея гибко, змейкой, проникнуть к прилавку, можно было вдруг беспрепятственно, без переплаты, сорвать что-нибудь сколь приятное, столь и незначительное — перчатки, скажем, колготки, помаду импортную — и так же вдруг в расплывчатом месиве незнакомых лиц, не думая, не гадая, столкнуться носом со школьной подругой, потерянной давным-давно, или с останками былых романов, по прошествии времени обретающими как бы новый знак, вызывающими и тепло, и симпатию, вполне даже искреннюю.

Ира лицемерием не грешила. И безвинной жертвой себя не считала. В начале жизни, может, и случались у нее ошибки, слезы, терзания молодости, но постепенно выработался навык не доверяться, не доверять. Без мелодрамы. К тому же, не став ничьей женой, она оставалась дочерью.

Они чудесно жили! Мама, Маргарита Аркадьевна, пекла, варила, шила, гладила, а Ира, прокрутившись на службе положенные часы, возвращалась в тепло, в уют: ее ждали, расспрашивали, и она отдыхала.

Порядок, чистота. Паркет — натертый воском, по старинке. На подоконнике цветы в горшках, полка книг, разрозненно-случайных, обеденный круглый стол, стулья с гнутыми, кривоватыми, как у таксы, ножками, ковер над диваном, по семейным преданиям ценный.

Они справлялись. Мамина пенсия плюс Ирина зарплата — иной раз даже удавалось и шикануть. Или занять, перекрутиться, но являться в модных сапогах, отглаженной, шуршащей, обаятельной.

Ира не унывала. Мама, как прежде, наставляла, подбадривала, утешала. Постельное белье в их доме пахло резедой.

Ну, а действительность предоставляла тысячи поводов ощутить себя то счастливой, то несчастной — от малости. Хотя от мелочей следовало уже научиться отмахиваться. Разве род мужской ненадежностью своей еще мог удивлять? Разве все слова не обесценились? Разве обиды, срывы, невезение чужое вызывали сочувствие, а не облегченный вздох: ох, не со мной?..

Ира даже по-своему преуспевала. Так о ней думали. Она садилась в такси, шла, помахивая сумочкой, чувствуя на себе хоть и безвольные, а все же лестные мужские взгляды, и еще стройнее становилась. Дома ее ждал салат, цыпленок под чесночным соусом, нега, ласка. Ма-ми-на.

А в общем ущемлений особых не ощущалось. Мир женщин, отвыкших от мужчин, или, по крайней мере, ничего хорошего от них не ждущих, по-своему организован, стоек.

И, пожалуй, мир этот обрел бы еще большую слаженность, если бы время от времени в него не проникали чуждые элементы: мужчины.

Как многие ее подруги, Ира Волкова три раза в неделю посещала открытый бассейн «Москва», что рядом с Музеем изящных искусств имени Пушкина. Кстати, музей она посещала тоже. Как и концерты в филармонии, как и спектакли театров «Современник» и на Малой Бронной. Область литературы тоже не была для нее чужда. И подобные ее интересы отнюдь не носили поверхностный характер: Ира жаждала всего, что могло насытить ее голодное, зябнущее нутро. То есть период затянувшегося ожидания не проходил для нее даром. Как, впрочем, и для многих ее подруг. Временами они и вовсе отключались от состояния ожидания. А чего, собственно, было ждать?

В меру сообразительная, опытная, тактичная, Ира, как и многие ее подруги, усвоила, что то, что обсуждается между близкими людьми — проблемы искусства, политики, смысла и направления жизни, — исключается в общении с противоположным полом. Там возможен лишь птичий язык полунамеков, напополам с кокетливо-пошлыми ужимками. Как это утомляло!

После, утром Ира терла брусочками льда лицо, постепенно приходя в норму от выпитого и выкуренного. Страдать уже себе не позволяла: ее мутило от глухого, злобного, бессмысленного раздражения.

Она очаровательно смеялась, чуть запрокинув голову, поглядывая на собеседника из-под длинных реснице — смеялась, сколько хватало дыхания, сама, по собственному усмотрению, в какой-то момент хватаясь за рычажок «стоп». В семь утра надо было вставать, сделать гимнастику, принять душ, выпить кофе, поцеловать маму в морщинистый висок — надо было продолжать жить дальше.

Мама Иры Маргарита Аркадьевна следила, чтобы дочь не выскакивала в капроне в мороз, не пренебрегала супом, дабы язву не нажить, не садилась под форточку после ванны, но то, о чем Маргарита Аркадьевна думала, о чем тревожилась, ныло ее сердце, она не говорила никому. Пенсионерка, вдова, хлопотунья, она сознавала, что может уберечь свою дочь лишь от того, от чего оберегала ее в детсадовском возрасте. С остальным ей не справиться — остальное она не могла и не хотела знать. У них с дочерью все обстояло идеально, как и положено в любящей маленькой семье: свои крохотные радости, свои незначащие ссоры, но в подтексте всегда читалось: прости меня, родная. Я люблю тебя.

Ира Волкова плаксивость бабскую презирала. Но в тот раз, едва переступив домашний порог, не раздеваясь, как была в югославском плаще с приподнятыми по моде плечами, цвета сливочного мороженого, на скользящей переливчатой подкладке, с мокрыми от дождя волосами, оставляя на навощенном паркете гадкие следы, бросилась в комнату — и ничком на диван, под ковер, может, и ценный, но надоевший до чертиков.

Ира рыдала. Тушь размазалась, пряди слиплись — сразу нахлынули все двадцать восемь и даже тридцать лет. А мама, Маргарита Аркадьевна, растерянно металась, суя дочери то платок, то стакан с водой.

…За окном бушевал ливень. Он бушевал и тогда, когда Петя некий позвонил, промычал, пробормотал что-то, из чего Ира поняла: он просит ее с ним встретиться. Сегодня, сейчас же.

Ира слушала скачущий Петин говор, глядя в окно, заливаемое дождем, белое, непроницаемое от мути, соображала: плащ, сапоги, зонт и, слава богу, если попадется такси.

Она очень быстро оделась. Мама, не произнося ни слова, выразительно поглядывала. Ира взгляды эти как бы не замечала: вытянув напряженно шею, твердой, умелой рукой накладывала на веки тени, серебристые, потом голубые. Мама хмыкнула. Ира, как ужаленная, обернулась. Мама пристыженно произнесла: «Носки поддень. С мокрыми ногами простудишься».

Как катер, рассекая лужи, Ира мчалась на высоких каблуках к условленному месту, через переход, сбоку от ресторана «София». Пети не было еще. Она вздохнула, сердце билось у горла — не от чего-нибудь там, просто бежать пришлось. Встала поудобнее под карнизом, оглянулась, не заляпан ли подол, с лицом своим мысленно разобралась, припомнив, что нужно придать глазам, каковое выражение им сейчас приличествует. В дождь, в слякоть, в броске по первому зову. Ира задумалась: а что, а может, любовь?

Она ждала. С карниза капало на самое темя и стекало вниз по лбу. Ира засомневалась: а если она ошиблась, если Петя имел в  в и д у, что вовнутрь, в ресторан она войдет?

Вошла. С полубезумным видом выкрикнула что-то полубезумное, и ее не посмели остановить. Она искала Петю. Все, сидящие за столиками, бородатые, лысоватые, лохматые, в первый миг ей казались похожими на него. В следующий миг она от них отскакивала, и сердце падало все ниже, пока не потерялось вовсе — Ира вышла из ресторана оглушенная, пустая, мертвая.

Дождь лил. Она еле добралась до дому. Да  ч т о  Петя! Разве дело в нем? «Мама, мама! — выкрикивала Ира точно в горячечном детском бреду. — Мама, мамочка!»

И, разом вдруг успокоившись, села. «Я отомщу, — сказала тихо, твердо. — Отомщу за все».

Какая разница, отчего он тогда не пришел? Ну забыл, запутался, заболел, попал в катастрофу! На следующий день позвонил. Хо-ро-шо. «Милый, — сладостно, гибельно простонала в телефонную трубку Ира. — Я так хочу тебя видеть». Бедный, он не видел в тот миг выражения ее лица.

Маргарита Аркадьевна Волкова овдовела, когда дочери исполнилось четыре года. Дочь была хилая, тощая, с чахлыми волосенками, которые Маргарита Аркадьевна с вдохновением отчаянья ежевечерне намазывала касторкой. Время шло послевоенное, быстрое, дружное, как казалось теперь Маргарите Аркадьевне, да и многим ее погодкам.

Мытье дочери превращалось в событие. Нагревались кастрюли с водой, окна запотевали, пол забрызгивался мутными потоками, дочь стояла в тазу, и Маргарита Аркадьевна, весело причитая, терла ее мочалкой: «С гуся вода, с Ирочки худоба».

При мытье присутствовали соседки. Как вспоминалось, соседи, товарки, люди, словом, присутствовали в ту пору постоянно, соучаствуя, переплетаясь судьбами, бытом: все всем что-то советовали, за что-то друг друга осуждали, делились мнениями и выносили приговор. Строгий, четкий. Существовали критерии. И даже в кухонных коммунальных склоках обнаруживались закономерности, а не просто — стихия.

Маргарита Аркадьевна, молодая вдова, работала секретарем у заместителя начальника строительного треста, а вечерами шила. Заказчицы были в курсе, что из остатков ткани портниха своей дочери одежку шьет. Это входило в уговор: с материей в те годы обстояло худо.

Ирочка выглядела нарядной, что хоть как-то скрадывало ее невзрачность. Хотя невзрачность понятие относительное. Просто мода тогдашняя предпочитала другие образцы, другой тип: в скудную пору бледность, хрупкость не воспринимаются привлекательными.

А вот Маргарита Аркадьевна и тогда в дочери не сомневалась. «Ты моя красавица», — шептала, правда, когда Ира уже спала. У нее был отцовский узкий нос, шелковистые гордые брови, а полуоткрытый, спекшийся в углах рот у матери вызывал боль: казалось, что во сне девочка ее страдает.

Маргарита Аркадьевна, можно сказать, не знала в своей жизни соблазнов. Если вставать каждый день в шесть утра, с болью душевной тормошить, одевать, умывать вялого, как кукла, ребенка, утаскивать его с собой в мороз, отдирать от себя, а после целый день только о встрече с ним и думать — если годы так жить, нутро твердеет и поддается лишь одной звенящей струне. Материнской, истовой.

По воскресеньям мать и дочь посещали парк, неподалеку от дома. Шли напрямик к очередям, где, расправляясь от будней, стояли принаряженные родители рука об руку со своими детьми. Смирно стояли, молча. К отдыху, к праздникам сохранялось торжественно-скованное, благолепное отношение. Очередь постепенно продвигалась, и все больше, все чаще воспаряли вверх воздушные шары, к которым тянулись осчастливленные детские физиономии и не менее счастливые, гордо-смущенные лица их пап и мам. Дарить — такая радость.

Наконец Ира с мамой оказывались перед толстой тетей, с мрачной деловитостью раздающей копеечное счастье, быстро, ловко подставляя резиновую мятую шкурку в остатках талька под шипящий азотомкран — и вот шар надут, звенит, лоснится. Бери, беги. Как хорошо. А рядом где-то здесь же в парке играет духовой оркестр. На дощатой полукруглой эстраде, в окружении редких слушателей. Бесплатно. Оркестранты в форменных темных пиджаках глядели прямо перед собой. Оберегаясь от излишних обид? Думая о чем-то сугубо личном? О разном думали наверняка. Что было слышно. Форменная одежда подчеркивала, обостряла разительное несходство лиц.

Расставив колени, разложив на них дряблый живот, гипертонически краснощекий тромбонист соседствовал с тромбонистом-юношей, держащим свой инструмент как рог с вином. Короткостриженый, круглоголовый, он, точно смелый пловец, выныривал в волнах монотонного вальса, и неподвижная поза на жестком стуле не могла усмирить его юной нетерпеливости.

Маргарита Аркадьевна слушала. Что-то, быть может, навевалось. Шевиотовое бордовое пальто сидело на ней плотно. Прядь волос, вчера попорченная не в меру раскаленными щипцами, свидетельствовала о не заглохшем еще кокетстве. Наивном, целомудренном. Так диктовало время. Женщин осталось вдвое больше мужчин. Одной существовать — ну а как иначе? Да и думать некогда на этот счет.

«Что же такого? — вспоминала теперь Маргарита Аркадьевна. — Я тоже жила одна. То есть вдвоем. И теперь мы живем вместе».

Жизнь становилась сытнее, богаче. Ира ездила к морю отдыхать, возвращалась загорелая, красивая. А мужчин, значит, больше не сделалось. То есть хуже даже — те, что остались, и вовсе перестали быть мужчинами.

По крайней мере, на взгляд матери. Она знала, понимала свое. Что все понимали в ее время. И так она с мужем недолго прожила, так существовала с памятью о нем остальные годы. Муж был хорош, надежен, добр. Другого не встретилось — и что же?

Ира Волкова тоже кое-что знала. Например, только подлинное, настоящее оказывается простым, ясным. Начались сложности, непонятности — значит, снова ошибка. Ее же подругам, как и ей самой, именно непонятное выпадало, и приходилось голову ломать: почему не пришел, не позвонил, не проявил, как ожидалось, решительности? Ответ напрашивался однозначный, но однозначности-то и хотелось избежать. Умно, утонченно, проникая в глубины, бездны — лишь бы одинокой, брошенной не ощутить себя.

Мать говорила:

— Почему, если ты вымыла голову, обязательно надо куда-то бежать? Ну что случится, если просто посидишь дома?

Дочь молчала. Как было объяснить, что вечер в этой комнате — пропажа? Потеря шанса, обманутость. Ну да, разве можно признаться, что готовность в ней нарастает, может и к взрыву привести? Взрывы, правда, уже случались. И ничем не заканчивались. А надежды снова пробуждались — с каждым мытьем головы. И с чистыми, душистыми, пышными волосами остаться дома? Да ни за что!

Мать вспоминала. Она ехала поздно в трамвае, а дочь совсем маленькая была. Мать в комнате ее одну закрывала, повторив, что спички нельзя трогать, и это нельзя, и то… А все равно кровь к голове приливала, и сердце падало тошнотно: а вдруг…

Трамвай катился, тарахтел и словно споткнулся, заскользил, заспешил с обезумевшей гибельной торопливостью туда, где ясно уже обозначился край. Все замерли, не успев ахнуть, мать же с чудовищной, небывалой быстротой увидела все наперед: дочь, запертую на ключ, ждущую и никогда не дождавшуюся. «У-у!» — мать зарычала, рванувшись. Трамвай встал.

Мать вспоминала. Бег с утра, бег днем, бег вечером, а к ночи корыто и плита. Обед готовился дня на два, на три. Черная, с въевшейся землей морковь, лук, распространявший сладковатую вонь тления, взрывы чадящего масла на сковороде. А у кровати, куда в темноте, не зажигая света, она добиралась, на тумбочке стояла баночка крема «Персик» и флакон цветочных духов. В приемной зама начальника треста от секретарши должно было хорошо пахнуть.

А соблазны? Даже смешно. Соблазн, постоянно преследующий, — рухнуть, заснуть, спать и спать.

«Ми-и-лый», — произнесла Ира, держась за Петю, припадая в спешке на высоких каблуках. Она вела игру, лавировала, и опасалась одного — что возненавидит его, любимого, настолько, что победа уже станет не нужна.

Потом, позднее, она ему все припомнит. Если только понадобится — припоминать… А вообще-то зачем? Так хочется покоя, правды, будней. Скатывать выстиранные носки, пара к паре, ворча, любя — вот нормальность. И на этой основе можно выстроить  в с е.

Так Ира рассуждала. Они стояли с Петей на эскалаторе, лицом к лицу, как в поцелуе, отдельно ото всех — да ладно, и пусть смотрят! Сколько раз сама Ира смотрела, завидовала, встречая такие пары. И отводила глаза.

— Мама, я замуж выхожу! — крикнула с порога. И сразу к холодильнику, старенькому, с отбитой эмалью, что в углу, натужно урча, стоял, Ну, плавленые сырки, суп в кастрюле, соленые помидоры — и роскошная золотистая, в желе застывшая утка. Скорее ее в целлофан, и к Пете бегом, ужасно они оба проголодались.

— Ну уж это — нет! — вступила вдруг грозно Маргарита Аркадьевна. — С доставкой на дом? А не слишком ли? Не оголодает. А замуж, — обронила с усмешкой, — замуж? Пожалуйста. Иди!

…Ира Волкова плохо стала выглядеть. Многие отмечали. Полгода брака, и уж никак не скажешь, что девчонка, нет, женщина, с грузом, с заботами, с быстрым, неусыпным взглядом. Растерянность в нем и вместе с тем цепкость: как все успеть? И в магазин, и постирушку, и на собрании выступить, и мужу угодить. Разумеется, без всяких там трепетаний: вот тебе, дорогой, рубашка, вот котлета с картошкой — ешь.

А муж оказался замечательный, как ни странно! Хороший, милый, Петенька ты мой… Работящий, заботливый. И никакой гульбы, как выяснилось, вовсе ему было не надо. Утром газета «Футбол-хоккей», вечером программа «Время». И прибить, сколотить — все умел. Его, Петины, сто двадцать да Ирины сто восемьдесят — жили вполне. И тоже, подумать, оба обнаружились как домоседы, скромники. Все предшествующее существование — тьфу! Пили вечерами чай со сливовым джемом, ворковали. Рука в руку выходили прогуляться перед сном. Идиллия. Только вот Ирина мама…

Маргарита Аркадьевна, почему вы не рады? Ваша дочь замужем наконец-то, как все… И все нормально, обыкновенно, именно по-семейному. Лицо дочери спокойно, непроницаемо, как положено лицу  ж е н ы. Так почему же?

Ира с Петей тихонько, славненько пили чай, удобно расположившись, и внезапно возникала Маргарита Аркадьевна — фурией. Молодые замирали, замолкали. Взгляд зловещий, как лезвие ножа в ночи. «Маргарита Аркадьевна, — лепетал Петя, — присаживайтесь». — «Нет уж, — глухой, с издевкой смешок. — С п а с и б о!»

Ира с Петей, единая плоть, переглядывались, ища друг в друге поддержки. Маргарита Аркадьевна, переглядывание это перехватив, убеждалась еще раз: предала. И вылетала вихрем, на помеле.

Она страдала. Придиралась, скандалила и готова была от муки своей завыть. Да, теща, типичная теща. Вообще все типично. Жизнь.

Ее, мать, отстранили, выдворили. Она им мешала, мозолила глаза. И это в своем же доме, где каждый квадратик был вычищен, выскоблен ее руками, где она вырастила, поставила на ноги дочь.

«Мама, ты, может, в кино с нами сходишь? Фильм, говорят, хороший. А, пойдем?» — «Нет, без меня идите». И мысленно: «Ха, не поймаете. Не проведете на пустяках».

Она страдала. Ей зять не нравился. У него был неприятный затылок, пряди волос торчали неопрятно, а шея могучая, как у быка. И дочь его, быка, обхаживала. Клуша! Дочь просто было не узнать. Обмякла, поблекла и поглупела разом. Вот оно что, оказывается, — замужество, брак.

Мать, наблюдая, цепенела в дикой догадке: кончилась в ней материнская любовь. Скучно, пусто. Мертвая, выжженная земля вокруг — где страсть, дающая силы?

Страсть питалась трудностями, преодолениями тяжкого быта, одиночества женского, страхом постоянным за дочь, заботами, жертвами ради дочери. А теперь что? Лучше вовсе исчезнуть, перестать быть, не узнав дальнейших разочарований.

Разочарований и в себе самой. Выходит, ждала все же награды, возвращения отданного, вложенного. Да, дочерней ответной любви. Вот откуда теперь унизительная, подлая зависимость. Стариковская злость.

— А что делать? — советовалась Ира с Петей. — На кооператив денег нет. Да и попробуй найди, добейся. Размен? Ты как думаешь?

Петя из деликатности отмалчивался. Чинил утюг. Ссоры с матерью терзали Иру, но он не мог тут жену защитить. Гладил по голове, целовал, пока не врывалась тайфуном теща.

Ад кромешный. Соседи, кстати, в их коммуналке собрались расчудесные, неслышные: старушка с сиамской кошкой Фросей, по коридору слева. Первая дверь направо — Игорь Петрович, педантичнейший холостяк. Склоку, коммунальный дух вносила только теща. Так дело обстояло на Петин, в целом благодушный взгляд.

Первые месяцы брака — период бурливый, заковыристый, но Петя с Ирой прожили его на диво ладно, в полном единодушии. От внутрисемейных конфликтов их отвлекала Маргарита Аркадьевна. Чтобы в борьбе с ней выстоять, им нельзя было разъединиться ни на миг. Она-то и сплачивала их, скрепляла их судьбы, жизни. А они не подозревали, кому обязаны своим счастьем. Дети неблагодарны, взрослые дети — вдвойне.

Маргарита Аркадьевна ощущала себя в осаде. Страшно, душно. Молодые научились увиливать от ссор с ней. Зять, верно, дочку обучил. Они все больше делались похожими. Манерами, голосами, точно Маргарита Аркадьевна родила их обоих — точно она не рожала никогда никого.

Держались как соседи, вежливо. Маргарита Аркадьевна задыхалась. Впервые в жизни, пожалуй, жаль сделалось себя. И о себе, о своей одинокости, заброшенности все мысли. Ох, старость. Наконец-то все ясно, всему цена открылась, и глупость не сделаешь, не обольстишься — теперь бы и начать… Ох, старость. Сердце, врачи говорят, выносливое. А сил нет.

«Простите, извините, позвольте, Маргарита Аркадьевна…» Да, чужие. Своих бы отлупцевала, поплакали бы вместе, и в слезах, с отмякшим сердцем испекла бы им на радость с яблоками пирог!

Зять Петя, честно говоря, был ни при чем. Хорош не хорош — не в том дело. Но он вторгся и каждый день здесь торчал, усатый, противно реальный, реальный до оскорбительности. Мылся, брился, отфыркивался в ванной. Тапочки его в коридоре стояли, с замятыми задниками.

Мать наблюдала чужую семейную жизнь с ревнивой, девичьей брезгливостью. И хотелось то дочь одернуть, прикрикнуть, то вступиться перед зятем за нее.

Но дочь в защите теперь не нуждалась. Вот что оказывалось тяжелее всего.

Мать видела зорко. Спешные движения дочери, беспокойство в ее напряженных зрачках — и все ради того, чтобы удержать своего собственного мужчину.

Смешно, глупо. Но дочь ведь довольна? Тогда и жалеть ее не за что — и незачем любить. Вот как. Вот почему все. Маргарита Аркадьевна ощупью добиралась до предела, где ее что-то новое, неведомое ждало.

Ира Волкова настолько сдала, что все просто диву давались. Мешки под глазами, дряблая кожа, походка совсем иная, устало-грузная. Обсуждали, лишь только Ира выходила за дверь. Сочувствовали, и всем становилось будто легче: значит, норма, правило. Замужество — серьезное дело.

Сама Ира тоже осознавала в себе перемены, но не делилась ни с кем. Из гордости, от отчаяния, страха: никто ведь не предупреждал, что это может оказаться так.

Нормально, обыкновенно. Пустяковые ссоры, поспешные примирения, и все налипает, наворачивается липкий ком, и вязнешь в нем, и уже не вырваться.

Странно. До свадьбы они с Петей говорили взахлеб, всем делясь, до самого дна себя выскребая: смотри, вот  т а к и м и  мы друг к другу идем — принимаешь?

А оказалось, ребяческая болтовня. Все началось потом. У Иры за ночь лицо отекало, и она неслась в ванную, пока Петя спал, в ужасе от разоблачения. Когда же телефон звонил, снова ее дергало, как под током: что, чей голос услышит Петя, сумеет ли она ему объяснить?

Петя слушал, и лицо его становилось гипсовым. «Ну конечно, — произносил бесцветно, — у тебя была своя жизнь». Ира вжимала голову в плечи, язык прикусывала, чтобы не завопить: «Да, своя! А у тебя, что ли, чужая? И не в чем мне оправдываться, и ты мне не судья».

Молчала. Или вопила. А что толку? Их сплющило — вместе завтракали, вместе засыпали, просыпались плечом к плечу. И каждое слово, каждый вздох воспринимались оглушительно. Быть может, с непривычки. Быть может, потому, что, сбросив добровольно панцирь, и в малейшем уколе подозреваешь предательство.

В этом, наверно, особенность существования людей близких. И радость, и драма молодой семьи. Не научились еще отбегать, уютно, надежно в самих себе прятаться. Все наружу. Ира деревенела, Петя куксился, обоим хотелось каждую секунду безоглядно, восторженно любить.

С красными пятнами на щеках, жалкая, озлобленная, Ира гладила Петины рубашки. Никто ничего не должен знать. Хоть режьте, ни в чем не признаюсь. Петя на завтрак любит сырники. А главное, чтобы не догадалась мама.

Вот что тяжко. Раньше-то как? Прибегала, плакалась, ждала ободрения, совета и, всхлипывая, жалуясь, винясь, чувствовала, что уже выход есть, боль рассасывается, отпускает. Рядом мама.

Теперь мама уже рядом не была, хотя жила за стеной, в комнатке, то есть нише, отделенной фанерой. Молчала, слушала — мешала.

Ира складывала рубашки стопкой, поплевывая, утюг шипел. Ну вот, не хватало еще разреветься. Входила Маргарита Аркадьевна. Дочь оборачивала к ней твердое лицо, в котором читалось: «А в чем дело?»

Мать вспоминала. Дочери шел восьмой год, кружок хореографический она посещала, черт-те куда приходилось ее возить и полтора часа топтаться на морозе, в сырости, время от времени заглядывая в полуподвал, где…

В другой жизни, другом мире, беззвучно, недоступно, непонятно как, без всякого видимого усилия дочь взлетала. Летела… Узкое тельце, восторженное, чужое всему, все забывшее, запрокинутое лицо — мать глядела, не узнавала, пугаясь, гордясь, предчувствуя уже что-то опасное. И притоптывала неуклюже в снегу, похлопывала себя, как тюлениха, чтобы окончательно не закоченеть. Дочь летала.

Вечером они, отогреваясь, пили чай. Мать беспокоилась, хлопотала: ведь, возможно, девочка ее еще продолжала летать.

А однажды так случилось, что мать попыталась взлететь и сама. Неудачно, запоздало. Ключ в дверной замок не получалось вставить, и она смеялась, оглядывалась, прикладывала палец к губам, понимая, что нелепа, беззащитна сейчас — и права. Только так, иначе нет никакого смысла.

Вошли. Перешептываясь, оступаясь в темноте, дурачась. Помолодевшие, развеселившиеся, поверившие друг другу в этот час, который мог стать решающим. Так, по крайней мере, казалось.

Прошли на кухню. Ту же самую, коммунальную, в безупречном казарменном порядке, где каждый помнил наизусть свои обязанности, не задумываясь о правах. Но там было тепло, и ни алюминиевый мятый чайник, ни клеенка истертая, ни шаткий столик не отвращали своей убогостью. Лампочка под потолком без абажура выжигала и намек на какой-либо уют, но им двоим представлялось, что они сумерничают, что никого вокруг нет, что ночь эта будет длиться, длиться.

Чай остывал, а они сидели, взявшись за руки, когда распахнулась дверь, и на пороге, босиком, в ночной в цветочек ситцевой рубашке появилась Ира. И закричала. Мать подняло, понесло на этот крик. Прижала, подхватила дочку на руки. Дочь кричала: «Пусть он уйдет! Сейчас же. Мама, он уйдет, уйдет?»

«Уходи», — из нутра матери вырвалось, и что-то лопнуло там. «Уходите, уходите!», — кричали они уже вместе в голос. Дверной замок щелкнул. Обе прислушались. Дочь исподлобья поглядела на мать. Ей в ту пору исполнилось десять. Сколько матери — не имеет значения? Она знала: все.

Маргарита Аркадьевна вроде бы присмирела. Вроде бы обнаружились у нее свои дела: уходила куда-то, беседовала с кем-то по телефону. Молодые, Ира с Петей, боялись сглазить: неужели наладятся отношения в семье?

Насчет зятя теща, правда, оставалась прежнего мнения. Классического. С добавлениями, характерными для сегодняшнего дня. Да вот, пожалуйста, судите сами: въехал на женину площадь, зарплату приносил меньшую, чем жена (и алименты, кстати). Словом, вариант незавидный. А по повадкам, по запросам — принц. Усы свои холил, ежедневно менял рубашки, на службу отправлялся ну как министр.

Тещу гнев распирал. Не соглашалась она, что по нынешним временам муж такой более чем типичен. Да что там — еще поискать. И не пьет, и не бьет. Сокровище. Без присмотра оставить, вмиг утащат. Но, что бы там ни говорили, теща упрямо стояла на своем.

Вспоминала. Себя молодую, собственную семейную жизнь. Улыбку белозубую мужа, его шею, плечи, рубашку в полосочку.

А дальше, глубже страшно погружаться, можно и не выплыть, не выдержать.

Но ведь выдержала, устояла себе на удивление. Запоздалый испуг. И так, значит, бывает. Ее крутило, корежило, а она обшивала кружавчиками дочкин подол, скребла пол, душилась духами «Ландыш», старела, ждала дочь — ждала, ждала, ничего в ней от себя, для себя не осталось, но ведь уцелела, а?

А что, если теперь рискнуть задуматься? Почему она именно так прожила жизнь? Да потому, что человек обязан выстоять. Нащупать опоры и оставить хоть какой-то след. У кого-то сложный, затейливый, у кого-то простой, как считалка. Я дочь родила, вырастила. Но дочь ничего мне не должна. Я растила ее, — она помогла мне выжить. Выжить в любви. Если бы любить было некого?..

Приближались Октябрьские праздники. Ира с Петей заранее знали: предстоит маета. Вялый ужин в грозовой атмосфере, с переглядами, паузами — тоска!

Но Маргарита Аркадьевна вдруг куда-то засобиралась. Ответила на недоуменный Ирин вопрос: «К Рите Соболевой. Пригласила. На три дня. А уж вы отдыхайте, веселитесь. Без меня».

Сказала спокойно, чуть ли не ласково. Ира с Петей оторопели. Неужели свобода? Гости, праздник? Без надзора, без окриков? Ура!

Маргарита Аркадьевна уходила. В передней стояла хозяйственная из черного дерматина, уродливо распухшая сумка. «Что это ты, мама, набрала? — улыбаясь лживо, виновато спросила Ира. — Прямо как на Северный полюс. А платок пуховый зачем?»

Маргарита Аркадьевна на дочь взглянула. Долго, пристально, точно через все преграды, пустые, суетные. «Ну как же, — увещевающе произнесла. — Тапочки домашние надо? Ночную рубашку, халат, то да се. Да и гостинцы, не с пустыми же руками…»

«А-а!» — дочь протянула с облегчением. Радуясь, что все так понятно, просто. Ну что поделать — старики. Свои у них представления, свои привычки — и ладно.

В коричневом добротном пальто с каракулевым из-желта-серым воротником и такими же манжетами, в пуховом платке, Маргарита Аркадьевна уходила. За ручку двери уже взялась. «Мама, ведь теплынь!» — выкрикнула Ира, и голос почему-то сорвался.

— Что ты, дочка. Это вам, молодым, так кажется. А я зябну.

— А когда ты вернешься? — Ира топталась, цепляясь, не давая матери пройти.

— Да что ты! — Маргарита Аркадьевна поглядела строго. — Я же сказала. Договорились мы. Посуду лень за собой помыть, что ли?

Ну слава богу! Влепила под конец, не удержалась. Или специально заготовила? Чтобы уже без сомнений возликовали они — да, уходит, уходит!

Целых три дня. В комнате Иры и Пети дым стоял коромыслом. Друзья-приятели нагрянули, танцы, песни. И квартира-то в самом центре, всем удобно. Ира, как застоявшаяся лошадка, рванулась, закружилась, сверкала глазами, зубами. Временами всплывало мутно, зыбко Петино лицо и все не попадало в фокус. Сквозь шквал музыки слов было не разобрать. Смех, галдеж, пик радости, вершина наслаждения.

А на утро — помойка. На третье, кажется, утро. Тут только они пришли в себя. Приходили постепенно. Озираясь, принюхиваясь. Вонь, грязища, а главное, какая-то внутренняя замаранность. От перебора во всем, со всеми. Тормоза, значит, не сработали. Взрослые люди, а вели себя как взбесившиеся щенки. Ничего особенного, но очень противно. На себя, друг на друга — ох, лучше бы не смотреть.

Но за работу пора. Петя объедки, мусор выкидывал, Ира посуду мыла, загаженный пол. Терла и терла, ползая на карачках, а все не оттиралось, хоть до крови костяшки сдери.

— Хватит, — услышала голос мужа. — Садись передохни. Сюда, поближе. Не в том ведь дело, понимаешь? — Ира вздохнула, кивнула головой. — А в чем, догадываешься? — Ира молчала. — Сорвались мы без нее. — сказал тихо. — Выходит, она нас как-то сдерживала.

Смолк. Но Ира слышала его мысли. То есть свои собственные, дочерние. Сквозь детский забытый беспомощный всхлип: ма-ма… мама, ты ушла, а мы еще не готовы. Мы обязаны были считаться с тобой, жить вместе, тогда бы нас не затопило, не захлестнуло. Ты поторопилась, мама. Нас нельзя еще оставлять. Никого нельзя. Все люди либо чьи-то дети, либо сироты, мама, ты слышишь? Ты вернешься?

— Давай-давай, мы бутылки еще не вынесли, — заторопился Петя. — А то, представляешь, как она начнет ворчать.

Оглавление

В ЛЕГКОМ ЖАНРЕ Повесть

ВКУС УЛЫБКИ Повесть

РАССКАЗЫ

  САД

  САВОНАРОЛА

  ВЗРОСЛЫЕ ДЕТИ

  МЫ

  ШУРА И НАСТЕНЬКА

  ПЛЯЖНОЕ

  МИККИ ВТОРОЙ

  АПЛОДИСМЕНТЫ

  МУЖ, ЖЕНА И АВТОМОБИЛЬ

  ЛУЧШИЕ ВРЕМЕНА

  СЛЕД НА СНЕГУ

  ВЕСТНИК

  ПРИКЛЮЧЕНИЕ

  АРХАНГЕЛЬСКОЕ

  ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА