Хозяин Спиртоносной тропы [Владимир Степанович Топилин] (fb2) читать онлайн

Владимир Топилин * ХОЗЯИН СПИРТОНОСНОЙ ТРОПЫ * Роман Абакан

Представляем писателя

Владимир Степанович Топилин родился 12 февраля 1967 года в п. Чибижек Курагинского района Красноярского края. Детство и юность прошли в прекрасном уголке природы, где первозданная тайга начиналась за огородом. Свои впечатления он излагал на уроках литературы, в дневниках наблюдений за окружающим миром.

Учеба в Минусинском сельскохозяйственном техникуме, служба в морских частях пограничных войск стали теми университетами, которые пополнили знания любознательного юноши. В 1990 году Владимир вернулся в родной поселок к привычному укладу жизни. Новые встречи с людьми, путешествия по горным отрогам Саян значительно расширили кругозор. Неизвестно, увидели бы его заметки свет, если бы не трагический случай на охоте в июле 1996 года.

Личная трагедия ограничила мир общения. Но появилось время для работы с дневниками… Герои его произведений — жители деревень, охотники, староверы, золотопромышленники, путешественники. Писатель не скрывает и свои гражданские чувства, отношение к событиям.

Литературное творчество Топилина первым заметил писатель Анатолий Статейнов. В Красноярском издательстве «Буква» под его редакцией увидели свет рассказы и повести: «Когда цветут эдельвейсы», «Слезы Черной речки», «Семь забытых перевалов», <Дочь седых Белогорий», «Таежная кровь», «Страна Соболинка», «Длинная лыжня Чибижека».

Талант писателя и мужество человека, чудом выжившего и в расцвете сил ставшего инвалидом, покорили земляков. Книги обрадовали читателей, которым наскучило однообразное и модное чтиво. Имя стало известно за пределами края, хотя книги издаются небольшими тиражами. Высоко оценил самобытный талант Топилина известный критик Александр Трапезников в «Литературной России» за 21 марта 2008 года.

В Минусинске, где живёт писатель, у него много друзей, единомышленников. Не случайно он стал победителем ежегодного конкурса «Человек года-2007» в номинации «3а мужество и силу духа», который проводит газета «Власть труда». А по итогам первого краевого молодежного конкурса в 2008 году набрал наибольшее число голосов! Владимиру Топилину присвоено почётное звание «Народный герой объединенного Красноярского края-2008» в номинации «Литература и искусство».

Владимир Степанович дорожит каждым днём подаренной второй раз жизни. Будучи инвалидом, за несколько лет создал библиотеку из своих книг, которые воспитывают любовь к природе и в целом к Родине, уважение к предкам, к людям редких профессий, к таёжникам.

Писатель постоянно работает над новыми произведениями, много времени посвящает изучению истории здешних мест, а лето проводит в поездках по глухим таёжным местам. Он по-прежнему с оптимизмом смотрит в завтрашний день и мечтает, чтобы его книги стали доступны многим читателям.

Автор и инициативная группа в лице:

Глимазенко Анатолия Николаевича (председатель)

Голованенко Натальи Александровны

Верясовой Светланы Матвеевны

Кайзер Александра Андреевича

Метелева Владимира Васильевича

Пеганова Глеба Анатольевича

выражают искреннюю благодарность постоянным помощникам в переиздании книг В. Топилина и издании новой книги «Хозяин Спиртоносной тропы»:

Беловой Людмиле Николаевне — г. Минусинск

Беспаловой Любови Викторовне — п. Кошурниково

Веселову Виктору Алексеевичу — г. Новосибирск

Волкову Владимиру Васильевичу — г. Минусинск

Ивасенко Владимиру Анатольевичу — г. Минусинск

Ивченко Игорю Александровичу — г. Абакан

Картамьчиеву Николаю Павловичу — г. Минусинск

Кузьмину Николаю Ильичу — г. Назарово

Лазареву Александру Владимировичу — г. Абакан

Петрову Олегу Валентиновичу — г. Москва

Пивикову Алексею Николаевичу — г. Минусинск

Прокопьеву Алексею Владимировичу — г. Абакан

Прокудину Александру Владимировичу — г. Артемовск

Соколову Олегу Владимировичу — г. Минусинск

Тендитному Андрею Михайловичу — г. Минусинск

Хмурову Алексею Александровичу — г. Минусинск

Фомаиди Юрию Юрьевичу — г. Минусинск

Шумковой Ольге Юрьевне — п. Нижний Ингаш

А также, благодарность активным помощникам в рекламе и реализации книг:

Артошиной Елене Михайловне — г. Балахта

Бакулиной Наталье Федоровне — г. Балахта

Беба Евгению Юрьевичу — г. Черногорск

Беляниной Марине Владимировне — г. Сосновоборск

Бочкаревой Наталье Михайловне — с. Рощинское

Бубновой Марине Валериевне — г. Минусинск

Василенко Татьяне Алексеевне — г. Минусинск

Верховову Анатолию Юрьевичу — г. Шира

Власовой Оксане Александровне — г. Лесосибирск

Возьмищевой Галине Александровне — г. Шира, Жемчужный

Грюк Павлу Александровичу и Надежде Романовне — г. Ачинск

Гультяеву Игорю Владимировичу — г. Красноярск

Жижаевой Надежде Александровне — п. Сотниково

Зайцеву Олегу Абрамовичу — г. Абакан

Заплечниковой Любови Петровне — с. Селиваниха

Иващенко Николаю Николаевичу — п. Иланское

Каукину Виталию Алексеевичу — п. Ирба

Кичаткиной Ирине Тимофеевне — п. Краснокаменск

Колесник Галине Михайловне — г. Минусинск

Колокоцкой Валентине Николаевне — г. Канск

Комаровой Татьяне Анатальевне — г. Ачинск

Костомаровой Анэлии Витальевне — п. Краснокаменск

Курчатовой Елене Николаевне — г. Минусинск

Леоненко Нине Яковлевне — г. Тайшет

Лысиковой Татьяне Федоровне — п. Иланское

Лясковской Елизавете Михайловне — г. Минусинск

Разумовскому Василию Миновичу — п. Ирба

Налимовым Анатолию и Татьяне — г. Минусинск

Самсоновой Любови Ивановне — г. Красноярск

Тарариной Любови Николаевне — г. Шира

Усик Вере Алексеевне — г. Минусинск

Макаровой Ольге Васильевне — п. Кордово

Мальцевой Людмиле Николаевне — п. Кошурниково

Марковой Ирине Викторовне — г. Красноярск

Печенегиным Сергею и Ольге — г. Артемовск

Садовской Ольге Николаевне — с. Тюхтет

Соболевой Татьяне Михайловне — с. Тесь

Шапкиной Ирине Федоровне — г. Абакан

Ширяевой Марине Владимировне — п. Ирба

Щербинину Борису Викторовичу — г. Минусинск

Щур Тамаре Ивановне — г. Абакан

Обложка книги Пеганова Глеба Анатольевича.

Графические рисунки Пеганова Анатолия Михайловича

Редактор Глимазенко Анатолий Николаевич

Корректор Герцен Анна Николаевна

Правка верстки Щур Тамара Ивановна

Благодарность за предоставленные архивные материалы:

Galina Traksel (Тумаева) — Nienburg/Weser (Германия)

Жертва хищной охоты

Он редко где останавливался, лишь по необходимости. Поднимался задолго до рассвета, быстро кипятил смородиновый или черничный чай, завтракал сухарями и убитым накануне глухарем. Сахара и муки не было, кончились месяц назад. Запасов спичек и соли осталось на два дня. Обедал на ходу тем же вареным мясом или пойманными в каком-нибудь ручье хариусами. Вечером уходил подальше от тропы в глухую чащу, чтобы не было видно огня и не пахло дымом. Нарубив сушняка, разводил костер, ужинал, прикрываясь залатанной, прогоревшей в нескольких местах суконной курткой, ложился спать на пихтовый лапник. Ночью часто просыпался от любого звука и шороха, слушал черную тайгу. Не обнаружив ничего подозрительного, подкидывал на угли дрова и опять дремал, чтобы через некоторое время вновь пробудиться от крика ночной птицы или рева опьяненного свадьбами сохатого или марала. Чувствуя зарождающееся утро, подскакивал, чтобы перекусить и двигаться дальше. За день проходил около тридцати километров. Так продолжалось четвертые сутки.

Уросливая в этих высокогорных краях погода не баловала. Зрелая ржавыми листьями и отмирающей хвоей осень напитала воздух прохладой. Обложные тучи несли мелкий, нудный дождь со снегом. Земля холодила сыростью. Загустевшие ручьи порождали мутный, непроглядный туман. Скрытые от матовой пелены горы ограничивали обзор местности до минимума, но это не останавливало путника, потому что он знал эти места, как все дырки в своих изношенных, расквашенных влагой броднях.

Далеко за спиной остался угрюмый, молчаливый в любое время года голец Кум с безлесой, продуваемой всеми ветрами вершиной. Под ним, в глухом, изрезанном бурными потоками распадке, находился неглубокий шурф. На его дне — золотая жила. Он нашел ее пять лет назад после активных, кропотливых поисков. Захмелев от первых намытых в лотке крупинок, ударился в старательскую работу. За два месяца упорных стараний от зари до зари был вознагражден пятью килограммами драгоценного металла. Это принесло семье уверенный достаток до весны.

Второй сезон увенчался еще большими успехами. На вырученные деньги трудолюбивый мужик построил новый дом-пятистенок. Третье лето умножило капитал втрое. После четвертого — открыл небольшую лавку по продаже скорняжного имущества, организовал свой ямской двор. А вот ныне отмыл значимый самородок весом около пуда. И это был не предел. Золотая коса, петлявшая в земле на глубине трех метров, имела продолжение. Он видел это опытным взглядом. Все более расширяясь, напитываясь толщиной, она будто сама просилась ему в руки: «Вот тебе, Иван, награда за долгие, кропотливые старания! Это благодарность за многолетние скитания по тайге, обман, унижение, холод, голод, болезни и десятки тонн бесполезно перелопаченной, перемытой породы. Возьми меня и будь же под старость лет счастлив!» И он брал ее, нес в своей худой, но тяжелой котомке столько, сколько можно унести. Знал и был уверен, что на будущий год будет столько же.

Нет, он не был жадным хапугой, готовым забрать все и ничего не дать другому. Всегда делился со страждущим тем, что у него было. Голодному отламывал последний прогорклый сухарь. Замерзающему давал свою дырявую, заношенную куртку. Больного пускал в дом и помогал лечиться. Но далеко не всегда получал то, что просил. Ступив смолоду на старательскую тропу, был часто обманут, обворован своими же напарниками по работе и не убит только лишь потому, что его не за что было убивать. Ту горсточку золотого песка, что приносил домой, едва хватало свести концы с концами и не умереть от голода. Так было на протяжении тридцати лет, пока он не ушел в горы один и не нашел эту жилу, которая сделала его счастливым, но еще не богатым. Теперь, принося домой золото, был доволен результатом. Но не так, как это делает скряга, нашедший на дороге золотой червонец и спрятавший его от всех в жестяную банку в надежде, что завтра найдет еще один. Его счастье было написано на лице родных, близких и друзей, переживших с ним лихую годину и нужду и не бросивших его.

Сейчас, по дороге домой, он представлял себе улыбающееся лицо любимой жены Марии. Она не бросала его с той поры, когда была красавица, но теперь лицо ее погрызли морщинки, волосы будто посыпал пепел костра, а мягкие руки болели от жестокого ревматизма, полученного от работы в прачечной у купца Горлова. Он видел удивление в глазах трех дочерей и двух сыновей, у которых тоже есть дети. Они никогда не будут чистить навоз в чужой конюшне, обрабатывать не свои поля или добывать руду в шахте какого-то хозяина. Теперь у каждого из них будет свое небольшое дело, его внуки будут учиться в приходской школе. Он даст денег на протезы своему другу Роману, которому раздробило ноги в шурфе десять лет назад. Поможет семье солдатки Феофанихи, зарабатывающей тем, что ходит по дворам, делая, что попросят. Выделит немного средств для дома нищих и обездоленных. А потом, тайно от всех, не называя своего имени, положит, сколько будет возможным, денег на алтарь для постройки нового храма Пресвятой Богородицы. И в этом заключалось счастье Ивана Колобуева.

Представляя и переживая свое состояние уже сейчас, он не забывал о защите. Окончание старательского сезона — желанная пора для бандитов и разбойников, проще говоря, хищников, промышляющих на тропах, по которым в направлении дома из тайги возвращаются бородатые бергало (старатели). Многие хотят поживиться за счет дармового золота, отделяя часть благородного металла из котомок простых работяг. Хорошо, если кто-то отдает его без сопротивления. Плохо тому, кто противится разбою.

Иван Колобуев знает, что если на него нападут, срок его жизни окончится этим днем. Причиной тому — самородок, который он несет за спиной. Разбойники сначала проверят все, что у него есть, а потом изымут имеющееся золото. Иван будет этому препятствовать. Чем все закончится — нетрудно догадаться. Поэтому, продвигаясь в нужном ему направлении, он не идет тропой, где ходят все золотари, а движется хребтами и распадками, когда-то показанными ему Егором Бочкаревым.

Встретиться с ним Ивану Колобуеву пришлось при весьма тяжелых, можно сказать, критических для Егора обстоятельствах. Однажды, делая пробу на золото в каком-то ручье, Иван услышал не так далеко от себя выстрелы. Стреляли из нескольких ружей в разных местах. Из того, как часто каталось по горам эхо, было понятно, что люди не жалеют патронов. Резкие, упругие, как хлопки кнута, звуки подсказывали, что выпущены они из быстро перезаряжающегося нарезного оружия. В то время, будучи небогатым, Иван ходил по тайге с шомпольным дробовиком восьмого калибра и понимал, что выдавать себя стрелкам нельзя. Отложив работы и удалившись в пихтач на некоторое расстояние, чтобы его не застали на месте работы, стал ждать, что будет дальше.

Между тем, выстрелы стали ближе и реже. Иван предположил, что группа охотников гонит какого-то таежного зверя в его сторону. Это еще больше усугубляло положение. Он хотел бросить все и бежать за дальний хребет, но какая-то неведомая сила останавливала его. Вскоре послышался шум. Из тайги на поляну, шатаясь, выскочил бородатый мужик с ружьем в руках. Оглядываясь назад, пытался перезарядить ружье, но бесполезно. По штанам бежала обильная кровь, силы быстро покидали его. В поисках последнего приюта он бросился под ель, спрятался за ней, хотел разломить замок двустволки, но не смог.

Иван понял, что это за ним гонятся, в него стреляли. Его предположения очень скоро подтвердились. На поляну по кровавым следам выскочили трое китайцев с готовыми к стрельбе карабинами. Недолго осмотревшись, увидели раненого, поняли, что тот безнадежен, переговариваясь на своем языке, довольные пошли к нему, желая добить. Но Иван опередил их. Прицелившись поверх их голов, бахнул из шомполки. Не ожидавшие такого поворота событий, испугавшись грохота фузеи, не понимая, кто и откуда стреляет, китайцы бросились бежать. Один из них даже бросил карабин, до того был напуган. Не теряя времени, Иван подбежал к раненому, взял его ружье, достал из патронташа патроны, перезарядил, с промежутками выстрелил для острастки. Потом ждал возращения китайцев, но те убежали и больше не возвращались.

Сквозная рана беглеца оказалась серьезная, но не смертельная. Была большая кровопотеря, он был без сознания. Как-то остановив тряпками кровь, Иван быстро изготовил волокушу, потащил его в староверческий скит, находившийся в соседнем логу. Знал, что сам не выходит, но старообрядцы, может, что-то и сделают. Когда перетаскивал, ждал возращения китайцев, но те так и не появились. По пути мужик иногда приходил в себя, что-то бормотал, но помощи от этого было мало. Иван боялся, что тот скоро умрет, но, к удивлению, раненый оказался сильным и живучим.

Старообрядцы встретили их неприветливо, хотя в помощи не отказали. Затащив раненого в гостевую избу за частоколом, приказали Ивану уйти: он был лишним. Иван не стал спорить, был рад случаю вдвойне. В первом, что помог человеку в беде. Во втором, что ему как трофей достался китайский карабин с полным подсумком патронов. А это для старателя было едва ли не состоянием.

С того дня прошло почти два месяца. Работая в тайге, Иван стал забывать тот случай. Все же хотел заглянуть в скит, узнать, жив ли мужик, но на это не было времени. И был страшно напуган, когда, проснувшись утром, увидел его живым и здоровым у своего костра. Спросонья подумал, что это мертвец, но тот привел его в чувство доброй улыбкой и протянутой рукой:

— Здорово ночевали! Я Егор Бочкарев!

С тех пор у них завязалась крепкая дружба, которой мог бы позавидовать каждый. Иван всегда заходил к нему в гости при любом удобном случае. Егор не отказывал ему в гостеприимстве, внимательно слушал сам и многое рассказывал. Вероятно, одиночный образ жизни простого лодочника требовал общения, которого ему всегда не хватало. Он и рассказал Ивану, как надо выходить из тайги с золотом, чтобы не попасть в руки грабителей, за что Иван был Егору благодарен. Иван часто звал Егора пойти вместе на поиски желанной золотой косы, на что тот только усмехался, оставаясь тем же сплавщиком. Все же однажды дал совет:

— Что ты, Ванька, без толку по тайге ходишь? Сходи под голец Кум, там золото — как мандарины валяются. Хоть сыт будешь да семью накормишь.

Иван послушался, пошел. Результат своих стараний теперь нес за спиной.

До жилья Егора Бочкарева на Каратавке по реке Шинда оставалось не так много, около двадцати километров по тропе вдоль берега. Если тайгой — в два раза дольше, но безопаснее. Иван шел горами параллельно реке и никогда бы не спустился в займище, если бы к обеду не пошел обильный снегопад. Наверху осадков выпадает больше, это неоспоримый природный закон. Крупные снежинки размером с деревянную ложку быстро засыпали подмерзшую землю. К вечеру Иван брел в покрове едва не по колено. Утром, после того, как переночевал, понял, что верхами не пройти. Уровень снежного покрова достигал едва ли не до пояса, до того обильной и густой была ночная выпадка, которая все не прекращалась. Запасов продуктов не было, он надеялся занять сухарей у Егора. Но к нему еще надо добраться. Ждать, когда утихнет непогодь, бессмысленно: даже если снегопад прекратится, на горах снег уже не растает до весны. Ему пришлось спускаться в пойму реки.

На берегу реки его ждал приятный сюрприз. Перед ним по тропе прошла большая бригада старателей и коногонов, выходивших из тайги домой. Иногда впереди он даже слышал их громкие голоса. Стараясь не отстать от них и не сильно приближаться, Иван пошел по хорошо проторенной дорожке, уверенный в том, что грабить такую большую группу мужиков бандиты не осмелятся.

Настроение поднялось. Он уже грезил встречей с Егором, у которого сегодня переночует и двинется дальше. Потом придет домой, обнимет жену, детей, внуков. Покажет самородок и окунется в долгожданное счастье. Переживая это, забыл о своей безопасности, не смотрел, что происходит вокруг. Не помнил слов Егора: «Обходи зажатые места стороной». За Перепадом у Чистого ключа пошел в пригорок между скал, где перед ним недавно прошли люди. Не услышал скорый выстрел. Не увидел, как в лоб прилетела пуля. Не почувствовал боли. Упав с доброй улыбкой на снег, наверное, так и не понял, что его убили.

Похождения непослушного сына

Он не помнил, когда первый раз взял в руки кайлу и лопату, отмыл на отцовском лотке свой первый самородок. Возможно, это случилось тогда, когда смог держать в детских руках примитивное приспособление для промывки золотоносного песка. Это была детская игра — подражать взрослым, повторять их действия и даже говорить, как они. Со стороны все казалось забавным. Глядя на него, отец смеялся в бороду:

— От варнак! Еще под носом зелень течет, а туда же!

Но, присмотревшись к сынишке, вытесал из кедрового корня маленькую, размером с чашку для черемши, месилку, в которой мальчик начал отмывать на берегу речки желтоватую супесь. Вместе с ней пришли первые уроки.

— Помногу не бери, вот, насыпь три-четыре горсти и разбавляй водичкой. Так вот, по кругу воду гоняй, чтобы лучше грязь отбить, чаще свежую меняй. Вместе с ней глину да пустошек (пустой песок) скидывай. Чем больше крутишь, тем больше грязи уйдет, а золотинки на дно, между волокон осядут, — учил сына Ефим Иванович.

Кузька старался. Больше не для того, чтобы угодить отцу, а в желании угнаться за старшими товарищами. Очень уж ему хотелось удивить ребят, какой он старательный, отмыл золото. Отличиться, чтобы все завидовали, не показывали пальцами, какой «Кузя маленький, ничего не умеет». Поначалу заделье не получалось: то вода выливалась, то глина не поддавалась. Не один день прошел, прежде чем научился ладом крутить чашку. Бывало, долго сидит, старается. А Мишка Клыпов подкрадется сзади из-за куста, выскочит, пнет лоток, и все дело насмарку. Хохочет Мишка, весело ему, что удалось Кузе досадить. Кузя плачет, в драку кидается, но не победить соседа, у того силы больше, потому что на два года старше.

Проплачется Кузя, опять чашку в руки, у берега сядет и крутит ее, покуда силенок хватает. Отмоет желтую крупинку, к отцу бежит:

— Тятя, тятя! Это самородок?

Ефим возьмет пальцами обыкновенную песчинку, усмехнется:

— Нет же, сколько раз тебе можно показывать? Видел, какие мы с мужиками домой приносим? Тяжелые, мягкие. Наперво на зубок попробуй, золото, оно о себе сразу знать даст.

Пробовал Кузя песок — зуб сломал. Не получается настоящее золото вымыть. Делу помогла Рябуха, соседская девчонка Катя Рябова. Старше его на два года, неказистая, подружка старалась всегда быть рядом. Увидит, как с лоточком к речке идет — тут как тут. Он злится, гонит ее:

— Что приперлась? Шагай отседова, не мешай мужскому делу.

Катя не обижалась. Подперев руки в бока, шлепала босой ногой по воде:

— Ну-ну! Покажи свое дело. — А сама, тут же его жалея, показывает пальцем, где лучше песок копать. — Вон там почерпни, там еще никто не брал.

Кузя противился подсказкам, прятался от навязчивой помощницы, перечил каждому слову. Бывало, камнями бросал, чтобы та за ним не ходила, но ей все нипочем. Всплакнет немного от боли и обиды и опять улыбается. Однажды послушал ее, запустил руки в то место, куда она показала, стал грязь промывать. Вдруг видит-на дне чашки желтый камушек проявился. Думал, пустая порода, хотел выкинуть вместе с глиной, но нет! Тот будто прилип к дереву. Не веря глазам, осторожно взял его пальцами, положил в рот, прикусил зубами, щеки будто кипятком обдало: золото! Выскочил из воды, бросил лоток, с перекошенным лицом подскочил к Рябухе, закричал:

— Нашел! Отмыл! — и… проглотил самородок от волнения.

Не зная, что делать, замер на месте с испуганными глазами, на глаза накатились слезы. Катя поняла, что случилось, засмеялась:

— Делов-то! Глицерину выпьешь — он сам выскочит. Только не прокарауль.

Кузя побежал домой. Нашел в кладовке на полке бутылку с глицерином, налил полкружки. Понюхал — противно, но делать нечего, стал глотать.

На приисках все, в том числе и дети знали, как выводить из внутренностей инородные предметы. Если кто-то из старателей был замечен хозяином в краже золота, его заставляли пить слабительную жидкость, садили на ведро и заставляли промывать все, что вышло. Эффект был незамедлительным. Если в дерьме находили благородный металл, рабочему грозил «урок»: большой штраф или несколько дней работ без зарплаты.

Вышел самородок и у Кузи. Радости мальчика не было предела. Старательно промыв в проточной воде, показал отцу. Ефим был доволен: помощник в семье растет! Разрешил сыну потратить его так, как пожелает. Кузя сдал золото в золотоскупку, а на вырученные деньги купил леденцов и сладких пряников. Сладости поделил с друзьями. Не осталась без внимания и Катя. Позвал ее на речку. Там они расположились на бугорке, ели лакомства, запивая их проточной водой. Тогда им казалось, что так вкусно не было еще никогда.

С тех пор Кузя стал заниматься старательским промыслом, благо место работы было неподалеку. При первой возможности, справившись с домашними обязанностями, уходил на речку. Получалось по-разному: иногда за день отмывал по одному грамму, в другой раз добывал по небольшому «лепестку» размером с ноготок. Старался он на давно и не раз отработанных местах. На языке старателей это называлось «шебуршать по оборышам». Никто не знает, когда в пойму реки Чибижек пришел первый золотоискатель. Подавляющая масса поверхности золотых россыпей была перемыта на десятки раз. Найти хорошую жилу (желтую косу) — большая редкость. А Кузе так хотелось найти ее и самый большой самородок в пойме реки Чибижек. Такой, чтобы все обзавидовались!

Отец догадывался о мечтах сына: сам был таким! Все же пока взять его на настоящий промысел не решался: мал еще. Искоса посматривая на настырного Кузьму, Ефим ждал поры, когда тот повзрослеет, наберется сил и выносливости. Такое время наступило тогда, когда сыну исполнилось пятнадцать лет. До той поры Кузе пришлось несколько лет доказывать, что он уже взрослый. Одним из таких уроков был единоличный поход в тайгу, где он едва не погиб. Тогда ему было неполных двенадцать лет.

Это случилось весной, в пору глухариных свадеб. Так бывает всегда, когда подтаявший под высоким солнцем снег спрессуется до наста, у речки распушится серебристыми почками старая верба, а на высоком угорье появятся первые подснежники. Желанное время после суровой зимы всегда приносит ожидаемые перемены не только в природе, но и в жизни людей. Старики в валенках сползают с печек, рассаживаются на завалинках. Мужики и бабы, снимая теплые телогрейки, готовятся к летним работам. Неугомонная молодежь под натиском бушующей крови ищет приключений. Стараясь отличиться перед товарищами и возвыситься в глазах девушек, многие ребята уходят в тайгу в полной темноте. Благо, тому соответствует погода: по прочному насту на игрища глухарей надо идти ночью, чтобы успеть на утреннюю зарю. А потом, в доказательство своей удали и смелости показать окружающим пару-тройку краснобровых красавцев, пойманных в петлю. Да приукрасить события разными байками, будто токовик, не разобрав кто перед ним, бросился на человека в драку. Или как старый медведь крался по следам охотника. Вот уж где после всяких небылиц разыгрываются сцены противостояний! Одни с удивлением и затаенным дыханием смотрят рассказчику в глаза:

— Вот это случай! Ну ты пережил! Страшно было?

Другие с недоверием смеются:

— Да быть такого не может! Вот ты врать!

Эти истории не оставались без внимания младших детей.

Как-то днем семнадцатилетний Анисим Голодухин в окружении сверстников протяжным, басовитым голосом рассказывал, как он давеча бегал на ток. Скрестив руки на груди, меланхоличный, несколько полноватый краснолицый парень, тщательно подбирая слова, с напевом выдавал историю о том, как его едва не затоптал медведь.

— Поймал я глухаря: под мышку его и домой скорее. Иду я, значицца, по хребтику. А передо мной пень не пень, коряга не коряга лежит: темно, не видно. Захотел я на нее присесть. Сел себе, кисет достал. Дай, думаю, покурю. Чую — под задом тепло. Пошерудил рукой — волосато и шевелится. Мать честная! Да то же медведь! На медведя сел. Спужался я немного, думаю, как быть? Встать — медведя разбужу. Сидеть, и того хуже. Закурил трубочку: будь что будет. А тот табак учуял, как взбрыкнется! Я так с лавки и повалился!

Ребята хохочут, не верят Голодухину. Никто не помнит случая, чтобы он без товарища за поскотину выходил.

— Ты что, лавку с собой таскал? А по какому хребтику ходил: я там сегодня был, что-то тебя не видел! Где ж твой глухарь? А ну, покажи! — наперебой загалдели слушатели.

— Как я вам его покажу? Он тоже спужался медведя, спорхнул и улетел!

Посмеялись над Анисимом. Зина Цыплакова, круглолицая, озорная девушка, с гордостью посмотрев на Никиту Стрельникова карими глазами, не замедлила отметить его вниманием:

— Не знаю, как ты с лавкой, а вот Никитка сегодня три петуха принес!

Все обратили внимание на чернявого кудрявого парня, первого силача на селе.

— Что тут такого? Принес, да и ладно. Чего их не ловить? Они на перевале, как горох на грядках у бабки Петруньи, можно руками хватать.

Все верили его словам, знали, что не врет. Уважали за добрый, отзывчивый характер, за безотказность в любом деле, трудолюбие, порядочность и силу. Он был настоящим другом многим парням. И любим девчатами. Особенно любила его Зина, была готова выцарапать глаза соперницам и не скрывала этого. Вот только он относился к ней с равнодушием, вздыхал о красавице Нине Коваль. А та, будто играя с ним, относилась холодно. О любовном треугольнике знали все, поэтому каждое их действие обсуждалось при любом удобном случае.

— Что ж ты так мало нахватал? — игриво стреляя голубыми глазами, со смехом проговорила Нина.

— А куда больше? И так хватит.

— Мне бы одного дал.

— Возьми хоть сейчас! Мне не жалко, — вздрогнул он, желая угодить любимой девушке.

— Да ладно, у нас батька своих вон пять штук натаскал, — отозвалась та, не желая его обидеть своим отказом. Но было видно, как покраснел Никита от ее слов.

Услышанный разговор для Кузьки — еще одна лучина в разгорающемся костре взбудораженной души мальчишки. Какими большими, красивыми были черные краснобровые птицы, которых отец Ефим приносил после ночной охоты! С затаенным дыханием мальчик слушал его рассказы о неповторимой, только ему присущей песне глухаря в серой мути подступающего рассвета. С головокружительным волнением слушал объяснения, как и когда надо подбегать к играющей птице. Много раз представлял себе живого мощника с распущенным хвостом и вытянутой в любовном порыве шее. И чем больше впитывалось это представление, тем острее было желание испытать те чувства скрадывания, о которых теоретически знал все.

Он никогда еще не был на глухарином току, но много слышал об игрищах древних птиц. Отец его не брал на охоту, как он ни просил. Детское желание — что консервированные ананасы в лавке при золотоскупке. Он ел их один раз в году, когда отец получал расчет после сезонных работ. А запретный плод сладок.

Последней точкой отсчета в задуманном был небольшой рассказ соседа деда Ефрема Лугина. Ему было около ста лет. Большую часть своего времени старожил проводил на завалинке, в тайгу выходил только для того, чтобы набрать смородины на чай и навязать березовых веников. Но его грандиозные планы лихорадили Кузю, как зайца после погони собак. Широко распахнув овчинный полушубок, опершись на палку, дед смотрел слепыми глазами куда-то на горы, а сам мечтал:

— Вот, Кузя, маненько одыбаюсь, бабке половики помогу постирать, и пойдем мы с тобой! Тут недалече: вечером выйдем, к утру там будем. Про тот ток еще никто, окромя меня, не знает. Там глухарей, как помету в курятнике, друг на друге сидят, места нет. Петелек наставим, наловим столько, что на нартах не увезти. Потому и беру тебя, что одному не под силу. А заодно и место покажу. Куда идти? А вон туда, за белок между хребтами, направо и вниз на угорье. Там и место.

Помолчав немного, дед Ефрем начинал вспоминать, как пятьдесят лет назад был в городе, ходил в кабак, и там ему девки с голыми ногами за двадцать пять рублей плясали американский танец. Потом рассказал, как пополам развалилась от тяжести телега, когда они везли золото. И «ставил граммофонную пластинку» на пятый круг:

— Да, Кузя! Скоро пойдем с тобой. Вот бабке половики помогу постирать…

Кузя понимал, что более ничего путного от него не добиться, потому что, со слов его бабки Варвары, «ему память пиявки ишо тогда, когда он пьяный в луже спал, выгрызли». Когда дед спал в луже, Кузя не знал, наверное, еще не родился. Но то, что он при каждом очередном повторе указывал одну и ту же дорогу к току, зарубил себе на носу.

Время выхода на заветное токовище Кузька выбирал недолго: дождался хорошей, безветренной погоды, полнолуния. Собрал с собой самое необходимое: спички, маленький топорик, чтобы разжечь костер, три вареных картошины, чтобы позавтракать, и волосяную петельку для ловли глухарей. Дождавшись, когда все уснут, потихоньку вышел на улицу, подхватил деревянные нарты и пошел по подмерзшей дороге в сторону Перевала: так в простонародье называлась водораздельная гора. Легкий морозец и яркий свет луны благословляли путь: шагать легко, все видно до кустика. Единственное неудобство — нарты, которые гремели полозьями по шершавому насту. Но без них никак. Так или иначе, Кузя за одно утро решил поймать штук пять или семь глухарей. Такой груз на себе не унести, и нарты будут как раз кстати.

В голове уже витала радость удачи. Как он вернется домой с добычей и все будут удивлены: «Вот так Кузя наш! Ну, молодец! Настоящий помощник вырос, совсем большой!» Глухари — большая помощь к столу. Весной после картошки мясо не помешает. Любой старатель с нетерпением ждет, когда начнутся глухариные тока и полезет из оттаявшей земли сибирский хлеб — черемша. Запасы продуктов на заработанные за старательский сезон деньги почему-то всегда кончаются быстро. Людям приходится брать залежалый товар на хозяйских складах в долг. Но прогорклая мука, пережженное масло и пропахшие мышами крупы не лучший продукт, которым располагает купец. Поэтому с каким удовольствием люди вкушают питательный, мясной бульон или едят первые листья молодой колбы (черемши)!

Окрыленный радужными мыслями, Кузя не заметил, как пришел под Перевал. Здесь ему следовало сворачивать с дороги направо, подниматься в седловину. Летом с друзьями он был тут не раз: шишкарили и приходили за ягодой. Но тогда было другое время года, все выглядело иначе. Да и время суток оставляло желать лучшего. Все же решившись, зашел в густой, высокоствольный лес.

Идти стало намного труднее. Деревья и кусты задерживали нарты. Иногда казалось, что справа и слева раздаются непонятные звуки, он останавливался, вслушиваясь в притихшую тайгу. Но это был недалекий, вскрывшийся из-под зимнего покрывала ручей, или какая-то ночная птаха будоражила уснувший мир долгим, протяжным голосом. Успокоившись, Кузя шел дальше. Иногда путь преграждал неглубокий ключ. Ему приходилось обходить его стороной или искать поваленные деревья, через которые можно было перебраться на другую сторону.

Вскоре начался невысокий, но затяжной подъем. Идти стало еще сложнее. Тяжелые нарты мешали передвижению еще больше. Кузя решил оставить их здесь, чтобы потом приносить добычу сюда. Нашел на поляне большой, приметный кедр, поднял и прислонил нарты к стволу, вырубил большую затесь, которую было видно издалека. Присмотревшись по сторонам, запомнил место. Убедившись, что мимо не пройдет, остался доволен. Дальше пустой, без нарт, пошел быстрее.

Выход на седловину между гор занял немного времени. Кузька был полон сил и желания, шагал не останавливаясь. Плотный наст отлично держал на поверхности, за непродолжительное время Кузя преодолел около трех километров. Это было видно по недалекому, в белых плешинах, гольцу справа. Он понимал, что снежные частины — это каменистые россыпи горы Клади, которую видно далеко со стороны. Значит, он был на верном пути.

За седловиной начался крутой спуск. По рассказам отца, здесь проходила Спиртоносная тропа, по которой купцы из Китая привозили на лошадях в долину Чибижека товар и спирт, а затем меняли у старателей на золото. Она сообщалась с рекой Шинда, бегущей где-то далеко внизу. Сейчас тропа занесена снегом, и каких-то следов человека не было видно. Вспоминая слова деда Ефрема, свернул направо, пошел вдоль горы. Где-то там должна быть заветная грива, на которой токовали глухари.

Взрослые парни учили, чтобы не пугать чутких птиц, к току надо подходить тихо, не шуметь и тем более не разводить костры. Вспоминая эти слова, Кузя заранее нашел подходящую талину, ровную и тонкую. Срубил ее, убрал сучки, сделал «удочку» длиною около четырех метров с рогаткой на конце, привязал петельку, как учили ребята. Подобным примитивным орудием лова собирался снимать с деревьев токующих птиц.

Подобный способ охоты в тайге был распространен широко. За неимением достаточного количества припасов к ружьям, люди применяли петельки. Услышав песню глухаря, охотник подкрадывался к нему, подводил удочку к голове, накидывал петельку на шею и резким рывком сдергивал добычу на землю. Для этого были важны два условия: чтобы птица сидела на дереве не так высоко и были ранние сумерки. Опытный и ловкий человек до того, как наступит полный рассвет, таким образом снимал одного или двух глухарей, благо, их в те времена было в изобилии. Также использовали узкие проходы между деревьями и кустами на полянах, выставляя петли.

Кузя считал себя опытным охотником, хотя шел на ток первый раз в своей жизни, не видел живого глухаря и не слышал песни. Для него единственной проблемой сейчас было не как добыть птиц, а как их перенести до нарт. Хороший глухарь имел достаточный вес, больше двух штук ему не утащить. Еще переживал, что пока ходит туда и обратно, остальных птиц утащит росомаха.

После того, как он вырубил «удочку», пошел не так быстро, стал чаще останавливаться, слушать тайгу. По его расчетам, ток должен быть где-то неподалеку. Между тем, луна скрылась за горой, стало темно. Все же на снегу деревья были видны хорошо, и он без труда мог пройти мимо любого препятствия.

Бессонная ночь и пройденное расстояние делали свое дело. Кузя начал уставать, проголодался. От частых остановок и долгих ожиданий в ушах звенело, в глазах стало рябить. В какие-то моменты он начинал терять ориентацию, захотелось спать. Все же, пересиливая себя, продолжал идти вперед, но заветной гривы все не было. На пути попадались заваленные снегом курумы, кедровые колки, густая тайга. Внезапно заметил, как посветлело: приближалось утро. Он заторопился, пошел быстрее, но все безрезультатно. Понимая, что теряет драгоценное время, побежал, стал метаться из стороны в сторону. Однако и это не помогло: заветного тока нигде не было.

Вот уже обозначились далекие горы. На востоке с каждой минутой прояснивалась синева: солнце торопило новый день. Стало видно каждую веточку, кустик или кочку. Где-то далеко внизу увидел глубокий лог с белой полосой посредине. Там была река. Зная, что при полном свете ему глухаря не поймать, заплакал от досады, бросил палку. Не зная что делать, подошел к пихте, прислонился спиной, присел на корточки. Склонив голову на колени, решил отдохнуть.

Проснулся от холода. Все тело сотрясала мелкая дрожь. Пересиливая озноб, медленно поднялся, посмотрел по сторонам. Сообразил, что находится в тайге, а не дома, настолько крепким и сладким был его сон. Вокруг — свежее утро. Яркое солнце поднялось над высоким гольцом напротив. На разные голоса поют птицы. Где-то внизу кто-то пилит дрова. Последнее восприятие было удивительным: откуда здесь в тайге люди? Постукивая зубами, Кузя решил пойти на звук, погреться у костра.

Сделал несколько шагов — шуршание пилы прекратилось. Постоял, послушал: да нет, не там пилят, а слева. Направился на звук, прошел некоторое расстояние — опять тишина. Что за черт? Нет, лучше идти быстрее, а то можно замерзнуть.

Не останавливаясь, пошел напролом. Выбрался на поляну, где должен быть костер: нет никого. Хотел крикнуть, но вдруг краем глаза сбоку заметил черное пятно. Посмотрел туда и… замер от удивления. Перед ним в двадцати шагах стоит огромный глухарь с распущенным хвостом. Вытянув шею, с любопытством смотрит на него. Видно, как моргает карим глазом.

Кузя — что высохший пень. Не может пошевелиться от дива. От волнения сразу стало жарко. Не знает, что делать: броситься к глухарю или потихоньку уйти назад. Все же решился, сделал шаг навстречу. Глухарь мгновенно сложил хвост, пригнул голову, неторопливо пошел в сторону. Кузя — за ним. Думал догнать, но не тут-то было! Стоило ему ускориться, тот припустил вверх по поляне так, что только лапы замелькали. В азарте Кузя рванул, что было сил, но едва не упал от страха. Сбоку загрохотало так, что показалось, будто на него катится огромный камень. От неожиданности остановившись, сжался в комочек, краем глаза увидел, как в пяти шагах, быстро махая крыльями, со снега медленно поднимается еще один петух. За ним, с другой стороны, третий. Над головой захрипела рваная гармошка. Кузя посмотрел вверх, обомлел. Невысоко на рябинках сидят четыре капалухи (глухарки). Смотрят на него изумленно. Стоило ему сделать шаг, сорвались с насиженных мест, недовольно квохча, полетели вслед за глухарями. Еще какие-то мгновения — и никого не стало.

Кузя ошалело смотрел по сторонам: вот это да! Такого он еще не видел. Понял, что это и есть тот самый заветный глухариный ток. А он проспал его. Досадуя на себя, неторопливо пошел по поляне. Краем уха услышал далекий, непонятный звук, похожий на шуршание пилы-двухручки. «Опять какие-то дядьки дрова пилят, — подумал он. — Пойду к ним, может, знакомые».

Направился в ту сторону, но через несколько шагов остановился. Наверху тоже кто-то шуршит… и сзади, и внизу. Что здесь, лесосека? Неужели вокруг так много народу? Хотел крикнуть, но почему-то сжал плечи, понял: да это же глухарь токует! Вспомнил, как рассказывал отец, что петухи сначала щелкают горлом, а потом шипят, как змеи. И точно! Различил два колена — сначала постукивание, а за ним сразу же непонятный скрежет. Успел сделать два шага в том направлении, как учили. Вовремя остановился, когда песня прекратилась. На второй песне подскочил еще дальше, на третье вновь продвинулся на несколько шагов. Стал вглядываться вперед, сквозь густые ветки деревьев на соседнюю поляну. Заметил черное движущееся пятно. Сердце забилось, как порхнувший рябчик: глухарь!

Теперь уже Кузя понял, как к нему подходить. Старательно скрываясь за деревьями, подскочил ближе, а оттуда все и разглядел.

На открытом месте у границы леса увидел шесть токующих птиц. С распушенными хвостами, гордо поднятой к небу головой, петухи неторопливо бродили по насту, напевая каждый свою песню. Показывая себя друг перед другом, крутились на месте, перебегали вправо и влево, однако за границы чужой территории не забегали, каждый знал свое место. Если кто-то и делал попытку зайти за невидимую грань, был тут же гоним соперником. Тут же на деревьях сидели капалухи, ждали момента спуститься вниз. Они видели человека, но не боялись, были не пуганые. Вот одна из курочек порхнула с ветки на снег к одному токовику. Тот, допев песню, не раздумывая, заскочил на нее, стал топтать. После того, как все закончилось, курица оправила перья, сорвалась с места, улетела в глухую чащу. А петух продолжал токовать!

Оставаясь незамеченным, Кузя продолжал наблюдать за редкими сценами глухариного тока. Смотрел до тех пор, пока не замерз. Нев силах больше стоять на одном месте, осторожно, так же, как и пришел, убрался восвояси. Пока выходил на окраину токовища, еще много раз спугивал глухарей и капалух. Жалел, что нет с собой хотя бы захудалого ружья. Выбравшись на пригорок, недолго смотрел по сторонам, стараясь запомнить место. Теперь был уверен, что вернется сюда еще не раз.

Всматриваясь вперед, определил путь: ему стоило идти назад между гольцом и большой горой. Для этого надо было преодолеть два ложка, а затем подняться на седловину. Уверенный в себе, быстро зашагал вниз — так было ближе. Но чем дальше спускался, тем глубже становился лог, который неумолимо затягивал его дальше и дальше. Стараясь выправиться, Кузя пошел влево, как предполагал, хотел выбраться на пригорок. Не понимая, куда идет, стал метаться из стороны в сторону, хотел найти хоть какую-то плешину, чтобы с нее увидеть окружающую его тайгу, но все было бесполезно. Вокруг него стояла высокоствольная чаща из толстых кедров и пихт.

Бродил до тех пор, пока не устал. Сказывалась бессонная ночь и дальний переход. Так далеко он еще не ходил никогда. Прислонившись к стволу кедра, достал из кармана картофелину, быстро съел ее. Хотел вытащить еще одну, но, расслабившись, поленился, закрыл глаза и тут же и уснул.

Проснулся от непонятного шума. Слегка приоткрыл глаза, но тут же зажмурился от страха. Перед ним, на расстоянии вытянутой руки находилось какое-то непонятное чудовище. Подумал, что это ему снится, вновь приоткрыл веки. Нет! Это был не сон. С шумом втягивая ноздрями в себя воздух и так же выдыхая на него смрадом, рядом на четырех лапах стоял большой бурый медведь. Неторопливо обнюхав его с ног до головы, прикоснулся шершавым языком к руке. Кузя в потрясении! В голове уже не было мыслей, потому что знал, что тот его сейчас будет есть.

Но зверь не торопился. Осторожно попятившись назад, недолго смотрел на него спокойными коричневыми глазами. Потом повернулся на месте, встряхнул лохматой шубой, сделал несколько шагов в сторону. Сзади — три шерстяных клубка, маленькие, как трехмесячные щенки, медвежата. Косо посматривая на Кузю, хотели подойти к нему, но мать не разрешила. Утробно хрюкнув, неторопливо побрела в гору, уводя за собой потомство. Перед тем, как скрыться за деревьями, остановилась, оглянулась, качнула головой и подалась в чащу. До него еще долго доносились тяжелые, уверенные, удаляющиеся шаги хозяйки тайги, которые вскоре растворились где-то под перевалом.

Не смея пошевелиться, Кузя долго сидел на месте. Произошедшее было похоже на возвращение с того света. Или это ему так казалось? В захватывающих байках, преподносимых взрослыми детям, медведь представлялся страшным, коварным и хитрым зверем, от которого неизвестно, что ожидать при встрече. Хозяином тайги пугали. Этим чувством был напитан и он. Двигаясь по ночной тайге, молил Бога, чтобы тот отвел его от косолапого, не представлял, что будет, если произойдет случайная встреча. А тут… случилось. И как? Если кому-то рассказать, что медведь лизнул ему руку, над ним будут всю жизнь смеяться сверстники. Но это было! Как теперь верить в рассказы о его злобном, беспощадном характере?

После того, как медведица ушла, страх Кузьки растворился, как круги в проточной воде. Ему вдруг стало необычайно весело и хорошо. Теперь он не боялся хозяина тайги, знал, что он его не тронет, если ему не причинить вреда.

В прекрасном настроении, воодушевленный своим открытием, Кузя встал, хотел идти дальше, но сник. Он по-прежнему не знал, где находится и куда надо идти. Тем не менее, не сидеть же на одном месте, ждать помощи, зная, что тебя никто не найдет. Немного подумав, решил идти в гору, откуда должно быть хорошо видно округу.

Выбирался по склону долго. Жаркое солнце подплавило поверхность наста. Идти стало труднее: он начал проваливаться по щиколотку. Кожаные бродни промокли, расквасились, как лепешка на сковородке, стали тяжелыми, скользкими. Кузя часто присаживался, отдыхал, съел оставшиеся две картофелины. Но это только разозлило голод. А идти надо было неизвестно сколько.

Сколько он бродил по тайге, не помнил. Его качало, в глазах плыли круги, а густой лес не желал его выпускать из своих цепких объятий. С тоской заметил, как солнце на западе начало осаживаться между высоких стволов деревьев. Надо было искать место для ночлега.

Выбрав подходящее, протаявшее под кедром ложе из старой хвои, вытащил из-за пояса топорик, нарубил пихтовых лапок. Потом долго тюкал нетолстые сушины, натаскал их в одно место для костра. Их было не так много, до утра не хватит, но на большее не было сил. Чиркнув спичками, запалил сухие ветки. Жаркий огонь живо охватил сухое дерево, превратив его в костер. Снял бродни, повесил их на палках возле пламени, чтобы просушить. Протянув к теплу босые ноги, плотнее закутался в ватную телогреечку и, повалившись набок, тут же заснул.

Первый раз проснулся от холода. Вокруг царствовала тихая, спокойная ночь. По небу рассыпался бисер мерцающих звезд. На востоке поднялась убывающая луна. Где-то в распадке журчал недалекий ручей, ухал филин, заунывно пела какая-то птаха, но он не наслаждался красотами дикого края. Подкинув на угли несколько поленьев, опять лег спать.

Так было еще два раза. Проснувшись третий раз, надел сухие бродни, подкинул последнее полено, сжавшись комочком, ненадолго задремал. Решил, что когда догорит костер, надо идти дальше, хотя до утра еще было далеко.

Очнулся от громкого эха, прокатившегося по горам. Спросонок не понимая, что это было, долго слушал предутреннюю тайгу. Ответом была тишина. Стал собираться в дорогу, заткнул за пояс топорик, поправил заячью шапку, надел суконные рукавицы и, когда хотел сделать первый шаг, вздрогнул от неожиданности. Где-то рядом, за соседним пригорком, бахнул выстрел. Не веря ушам, дождался, когда прокатится волна звука, побежал в том направлении. Знал, что там были люди.

Кузя мчался, не разбирая дороги, спотыкаясь на кочках и неровностях наста. Ветки били в лицо, кусты кусали щеки, но он не обращал на это внимания. Спешил выбраться на желанную горку, потому что боялся, что человек уйдет. Взобравшись на вершинку, некоторое время стоял, ожидая, что стрелок проявит себя еще хоть раз. Вдруг где-то в стороне заквохтала капалуха, а за ней долетела знакомая песня глухаря. Он опять оказался на глухарином току, но не на том, где был прошлой ночью, а в другом месте. Здесь был охотник, он тоже пришел на утреннюю зорьку, стрелял по птицам, и теперь Кузе надо было его найти.

При свете луны и зарождающегося утра Кузя определился на местности. Внизу широкий, длинный лог между гор. Но это не Чибижек, понял сразу. Он стоял на склоне горы между невысоких кедров, растущих по краям небольших полянок. Не зная, что дальше делать, хотел закричать, но не посмел. Его присутствие могло испугать птиц, а это не понравится стрелку. Лучше потихоньку идти по полянам, часто останавливаясь и слушая, что творится по сторонам. Так или иначе, охотник все равно должен себя обнаружить: шаги по насту слышны далеко и хорошо.

Перешел одну поляну, остановился: тихо. Только слышно, как в стороне беспрерывно «точит косу» азартный глухарь. Ему помогают еще несколько петухов, но сейчас это неважно. Подождав немного, опять прошел какое-то расстояние. Между деревьев, далеко внизу что-то замерцало. Или показалось? Нет, тусклый светлячок напомнил о себе еще раз, потом еще и еще. У Кузи часто забилось сердце: огонь!

В следующее мгновение он мчался не разбирая дороги на спасительный свет. Сучки, ветки, кочки, какие-то другие препятствия не могли сдержать его стремительный бег. В голове кипела единственная мысль: только бы не потерять из вида спасительную метку, от которой зависела его жизнь.

То расстояние в два или три километра Кузя преодолел на одном дыхании. Не останавливаясь ни на мгновение, быстро спустился с горы и очутился на небольшой поляне возле речки. В свете зарождающегося утра его взгляду предстала обычная картина небольшого поселения. На невысоком пригорке, на некотором расстоянии друг от друга расположились несколько маленьких, утонувших в глубоком снегу домиков. Они больше походили на приземистые избушки, чем на нормальное жилище человека — избы-пятистенки. Вероятно, люди жили здесь временами, не постоянно. Возможно, это был приют для старательской артели или «жилуха», стоянка для ночлега путников. Но это было неважно. Главное — здесь были люди. Об этом говорил дым, валивший из печных труб и расчищенные тропинки, соединявшие строения.

Собак не было. Кузе пришлось подать голос, чтобы вызвать кого-то на улицу. Подойдя к крайнему домику, он крикнул. Его не заставили долго ждать. В распахнувшуюся дверь вышла старушка в длиннополом, черном платье с туго повязанным на голове платком и босыми ногами. Увидев его, она удивилась. Не в силах сказать слова от испуга, стала быстро креститься двумя пальцами. Потом, все же совладав с чувствами, запела тонким, детским голосом:

— Спаси Христос! Ты откедова такой махонький, одиношный, да ранней зарей? Уж не Архангел ли ты?

— Нет, не Архангел, бабушка, — ответил ей Кузя после приветствия. — Я заблудился.

— Заплутал, сердешный? Ох, ты, Мать Пресвятая Богородица, — осеняя себя быстрыми взмахами руки, молвила та. — Да яко же так? Кто же тебя сподобился отпустить единого в ношный путь?

— Никто меня не отпускал. Я сам… — со слезами на глазах объяснил он. — Не могли бы вы мне подсказать дорогу на Чибижекские прииска?

— Ты приисковый? — еще больше удивилась старушка. — Ох, ты, Аника-воин! Это ж как ты сюда добрался далеко?

— Шел, да и пришел, — продолжал хлюпать носом Кузя. — Хотел глухаря поймать да тяте с мамкой принесть.

На разговор из разных домов вышли такие же, в черных одеждах люди: двое мужчин и шесть женщин в преклонном возрасте. Выслушав объяснения, также были шокированы его приходом. Негромко переговариваясь между собой, то крестились, то качали головами.

— И скоко ты по тайге блудишь? — таким же тонким, удивительно чистым голосом проговорил старец с пышной бородой, вероятно, старший.

— Вторая ночь идет.

— Дома-то, наверное, потеряли?

— Потеряли, — согласился Кузя, опустив голову.

— Голодный, небось?

— Да, кушать хочу.

— Что ж — проходи, вон в захожую избу, что с краю, — указал пальцем старец и обратился к одной из женщин. — Мать Анисия! Подай мальцу кушать, чем Бог послал.

А сам, повернувшись, исчез в дверном проеме той избы, откуда появился.

Кузя направился куда указал старец. Все остальные разошлись по своим местам. Спустившись по вырезанным в снегу ступенькам, распахнул скрипнувшую дверь, оказался в темном помещении. Приглядевшись, увидел в углу столик, на нем жировик. Зажег его, осмотрелся. В небольшом, три на три срубе, двое узких вдоль стен нар, в углу печка-глинобитка, на ней котелок. В стене затянутое бычьим мочевым пузырем оконце. В избушке тепло, видно, что кто-то ночевал. На нарах сухая трава, пол земляной, до низкого потолка можно достать рукой. Присел у входа, стал ждать.

Вскоре на улице послышались быстрые шаги, дверь распахнулась. Анисия, не заходя внутрь, подала ему несколько вареных картофелин, пареную репу, попросила подать посуду. Кузя осмотрелся, нашел на столе чистую кружку, подставил под крынку. Та налила ему свежего козьего молока, крестясь, певучим голосом проговорила:

— Покушай покуда, потом, вон, на нары приляг. Вскорости Федот должен возвратицца. К нам в кельи не ходи, неможно. Коли что надобно, кликнешь. — И, перед тем как уйти, перекрестилась. — Спаси Христос!

Кузя даже не успел спросить, кто такой Федот, откуда должен прийти и почему к ним нельзя приходить. Дверь скрипнула, Анисия ушла. Он схватил картошку, с жадностью стал есть, запивая молоком. Казалось, что до этой минуты ничего вкуснее не пробовал.

С чувством насыщения пришло расслабление. Когда ел четвертую картофелину, не удержался от слабости, повалился на нарах и уснул.

Проснулся от громкого разговора. Перед ним, согнувшись под потолком, стоит здоровенный детина. Широко улыбаясь белозубым ртом, гремит басовитым голосом так, что стены звенят:

— Он то хто тут у меня поселился! А я то думаю, что за дела, чьи броднюшки у порога валяются? Ты хто таков будешь? Откель взялся? Вроде как у староверов все ребятишки при своих домах.

Кузя назвал себя, рассказал, откуда он и как здесь очутился. Тот изумленно выслушал его, покачал головой:

— От ты, паря, дал кругаля! Что ж ты от дому убег? Тебе надобно было спиной к солнцу вставать да дуть через хребет. Ну да ладно. Давай, горе-странник, кушать будем, — потянулся к котелку на печке, — чегой-то ты мясо не ел? Тут вон, у меня глухарь томится, а ты картошку грызешь.

— Что мне дали, то я и ел, — робко ответил Кузя.

— Может, оно и правильно, что без спросу не берешь. Да только на картошке далеко не пройдешь. На мясе-то лучше. На-ка, вот, погрызи ногу да бульоном запивай. Так-то оно лучше будет, — подавая ему миску с едой, добродушно проговорил Федот. — А батьку твово я хорошо знаю. Я ить сам с Чибижекских приисков, с Владимировки. Встречались мы с ним, бывало, пару раз вино пили. — И стал рассказывать о себе.

Вскоре Кузя узнал про него многое. Что сюда, на староверческую заимку, он приходит промышлять птицу и зверя, ловить рыбу. Останавливается тут на несколько дней, потому что отец Филарет, старейшина заимки, приходится ему каким-то дальним родственником по материнской линии. И сам Федот из старообрядцев, но к вере относится не так трепетно, как скитники, любит вольную жизнь, вино и шибко охоч до женского пола. С последними словами Федот засмеялся в кулак:

— Так оно и есть, люблю девкам перья пощипать. А чтобы, как они, — махнул головой в сторону соседних домов, — так это не по мне. У них посты да запреты. А я на капусте сидеть не могу, люблю сало, да опосля старательского сезона душу наизнанку вывернуть. Ну да ладно, тебе енто ишшо ни к чему. Давай, вон, кушай хорошо да отдыхай. К ночи, как наст окрепнет, домой подадимся.

Набив желудок, Федот растянулся во всю длину соседних нар и тут же загремел открытым ртом, как пустая телега по сухой дороге.

Кузя подождал, когда он заснет, посидел на нарах. Спать неохота, да и Федот храпит. Потихоньку встал, скрипнул дверью, шагнул за порог. На улице благодать! Яркое солнышко плавит снег, недалекая речка шумит вешней водой. Пахнет сочной вербой, оттаявшей смолой деревьев, влажным деревом от крыш домов, пригоном для животных, жильем человека. На крыше стайки стоят две козы, с зажмуренными глазами греются под теплыми лучами небесного светила. Обратив на него внимание, равнодушно отвернулись. Он подошел к ним как можно ближе, хотел залезть к ним, чтобы погладить. Одна из коз склонила голову, давая понять, что против общения. Кузя отошел на уважительное расстояние: кто знает, что на уме у рогатой проказницы?

Дверь соседней избы распахнулась, из низкого проема вышла молодая девушка лет шестнадцати в черном одеянии с деревянными ведрами в руках. Увидев его, замерла, не зная, что сказать. После некоторого молчания защебетала ласточкой:

— Доброго тебе денечка, человек с ветру! Что ж, тебе, сердешный, не отдыхаицца? Намаялся, верно, по ночи плутая?

— Да нет, — стараясь казаться бодрым, ответил Кузя. — Не хочу спать. Да и дядька Федот храпит, невозможно уснуть.

— Аки правильно глаголишь. Федот наш — что елка на угоре. Скрипит, когда ветер крутит. Ночью за диаволом бегает, а день избу трясет, — засмеялась, как колокольчик.

— За каким Дьяволом? — удивился Кузя.

— Так за черной птахой. Это мы глухаря так зовем.

— Почему?

— Так у няго клюв крючком и на пальцах когти. Чистый диавол! Нам яво кушати не можно. А Федот — грешник, бивати черную птицу сябе в утробу. А над нами смеецца: «Ох, вы, темнота! Мясо ужасть, как вкусно. На репе да картошке далеко не уйдешь!». А мы Бога не гневим, пущай глухарь себе летати, нам вера не позволяти. Да и он ведь нас не трогати.

Кузя удивленно пожал плечами: странные рассуждения. Не понять детскому уму старообрядческие каноны. А между тем монашка продолжала:

— А яще страшнее диавол во лохматой шкуре, так мы медмедя зовем. У няво клыки и когти, а сам силы недюжей. Как во зле, так нет покоя. Две зимы назад собак покушати, корову ломати. Плохо нам счас без коровы, да на то все Божья воля! — Стала быстро креститься.

Из соседней избушки в приоткрытом проеме появилась угрюмое лицо отца Филарета. Грозно посмотрев на словоохотливую девушку, сурово пробасил:

— Ефтефея! Куды шла? Нечяго с пришлыми лясы точить, — и скрылся внутри, громко хлопнув дверью.

Девушка испуганно подхватила ведра, побежала по тропке к ручью. Набрав воды, так же быстро вернулась, не говоря ни слова, прошла мимо Кузи и исчезла в своей избушке. Он с некоторым напряжением наблюдал за ней, косился на оконце строгого Филарета, не понимая, что могло случиться. Все же догадался, что порядки в общине строгие, и соваться в чужие дела ему не следует.

До вечера Кузя томился от нечего делать: сходил вниз по речке, потом расколол чурки, что лежали в куче возле избушки, принес воды, растопил печь. Разлившееся внутри бревенчатого сруба тепло разбудило Федота. Оторвав от полена косматую голову, с добродушной улыбкой посмотрел на Кузю, попросил:

— Фух, малый, ну и запарил ты меня! Совсем как есть пригрел: подай воды, а то нутро высушило, спасу нет.

Выпив две кружки, с шумом выдохнул, отдышался:

— От ты, паря, неугомонный! Весь сон тюканьем перебил. Все дрова поколол? Молодец! Хороший таежник из тебя будет, — потянулся к котелку, — что у нас там, глухарь натомился?

Поужинав, стали собираться в дорогу. Федот проверил узкие, специально изготовленные для перевозки груза по тайге нарты. Уложил на них четырнадцать добытых им за три ночи глухарей. Сверху привязал сыромятными ремешками котелок, шомпольное ружье восьмого калибра, топор и прочие мелкие хозяйственные принадлежности, без чего охотнику в тайге приходится туго. Прежде вырубил Кузе тальниковую палку с рогаткой на конце, чтобы помогал подталкивать груз сзади.

Когда село солнце и окреп наст, вышли в дорогу. Федот перекинул через голову лямку, потянул нарты. Кузя с усердием помогал ему сзади. Их вышли провожать все жители старообрядческого поселения. Угрюмо посматривая со стороны, крестили дорогу и осеняли двумя перстами себя:

— В добрый путь шествовати! Спаси Христос!

— И вам не хворать! — махая рукой, с улыбкой отвечал Федот. — Перед Троицкой неделей ждите, на рыбалку буду на коне, как снег сойдет. Что родным сказать? В гости ждать?

— С поклоном здравствовать передай! В гости не ждати, трудицца много щас надо, — сухо отвечал Филарет. — Да и пост блюсти надо, некогда.

Когда скрылись в тайге, на первом привале Кузя спросил:

— А что, дядька Федот, они тут так в тайге и живут? Разве можно вот так, без людей? Как же одним-то, без поселухи?

— Видно, можно, — глядя назад, задумчиво ответил Федот. — На поселуху выходят иногда, проведают родных и единоверцев, ночь бывают и назад. Видно, так им на роду написано: жить в глуши, подальше от людей. Вера у них такая — старая. Потом поймешь когда-нибудь.

Взлет и падение Егора Бочкарева

Дома его потеряли, организовали поиски, которые не дали никаких результатов. Утром первой хватилась мать Анна Константиновна: нет сына, исчез, пока все спали. Сначала думала, ушел без спроса с товарищами в тайгу, но когда Кузя не появился к обеду, забила тревогу. Обежала соседей, но о нем никто ничего не знал. В эту ночь никто на глухариный ток не ходил, все были дома. Стало очевидно, что непослушный мальчишка ушел в лес один.

Ефим собрал мужиков. Разбившись на группы, старатели обошли все недалекие места, кричали, стреляли, но все бесполезно. На подмерзшей за ночь дороге не было следов, никто не мог даже предположить, в каком направлении он ушел. После первой ночи наступило другое утро. Люди пошли дальше, но и это не привело к желаемому результату. Пропал Кузя, будто ветром унесло.

Мать плакала, отец молча хмурил брови. Все понимали, что ситуация серьезная. В таком возрасте бродить в глухомани с одним топориком двое суток сможет не каждый. Охотники высказывали разные версии, одна другой страшнее. В такую пору можно запросто провалиться в полынью, попасть в зубы голодному зверю или уйти в горы, откуда выйти назад невозможно. Окрыляющую надежду принесла Катя Рябова вечером второго дня. Ворвавшись в избу к Собакиным, где собрались все приисковые рабочие, с порога затараторила:

— Там дед Ефрем бормочет, говорит, что рассказал Кузьме про какой-то ток!

Мужики гурьбой направились к Лугиным, ввалились в маленькую избушку, стали расспрашивать. Дед Ефрем не стал скрывать, о чем беседовал с мальчишкой, старался быть рассудительным:

— Назавтра Кузя обещался притить, помочь мне половики постирать. А к вечеру мы с ним подадимся за перевал, на игрища.

— Где тот ток? Куда идти? — в нетерпении перебил его Ефим.

— Ишь ты, какой хитрый! — нахмурил брови старый. — Тебе скажи, так ты потом туды народ поведешь. Найдут место, разгонят всех мошников.

— Сейчас не до тайн, пацан потерялся, — пытаясь узнать у деда дорогу, наседал Ефим. — Двое суток как нету.

— Куды ж он подевался? — удивлялся старый, и вдруг посветлел лицом. — Так он, наверное, в город подался. Там девки ужасть как хороши! За двадцать пять рублев такие салазки выписывают, дух замирает!

Дед Ефрем высказал еще несколько предположений, но в силу слабоумия по старости к его версиям никто не прислушивался. Выручила бабка Варвара:

— Что вы старого слушаете? Видите, у него вместо головы чугунок. А насчет мальца так скажу, он, наверное, на Спиртоносный ушел, там ищите. Мой Ефрем все оттудова раньше глухарей таскал.

Дед Ефрем стал ругаться на Варвару, что та рассказала заветное место, где теперь «шарамыжники переколотят всех птиц, и ему боле утехи не достанется».

С надеждой мужики высыпали на улицу. Идти в тайгу решили сейчас же, не откладывая. Собирались недолго: много ли надо таежникам для того, чтобы вооружиться ружьями, топорами, ножами да прихватить небольшой запас продуктов на пару ночей? Сгрудившись у ворот Ефима, хотели выдвигаться, но их окликнул веселый, неунывающий голос:

— Эй, бродяги! Далеко ли собрались?

Глядь, по улице шагает высокий, широкоплечий детина. Узнали Федота Зыкова. Рядом с ним, с заплетающимися ногами, поникшими плечиками едва переступал ногами Кузя. У мужиков — вздох облегчения: нашелся! Повеселев, стали расспрашивать:

— Где был? Откуда вышел?

Ефим хотел схватить сына за уши, отлупцевать вожжами, но Федот не дал, заслонил мальчишку спиной:

— Охолонись, папаша. Нечего пацана наказывать, и так себя научил, урок будет. Лучше накормите да спать положите. Он и так вон сколько тайги отмерял, стоит дивиться.

Строгий отец остыл, решил отложить наказание на утро. Отправив Кузю в дом, стал спрашивать Федота, где он его нашел.

— А я не искал его, он сам на скит к Красной речке вышел. Смышленый парнишка, выносливый, хороший таежник будет. Вот ему пару глухарей от меня, за то, что пособлял нарты подталкивать. В том, что один в тайгу ушел, твоя, Ефим, доля вины есть: надо было не отталкивать, а сводить, показать, научить. Пацан к таежной науке тянется, а ты ему отказываешь. Негоже так делать.

Поблагодарив Федота, с большой радостью, что все так закончилось, мужики разошлись. Ефим пригласил Федота к себе, угостил медовухой. После трудного пути, приняв лишнюю кружку настойки, спаситель встретил утро на сундуке, ушел домой, когда взошло солнце. Проводив его, Ефим долго думал над его словами.

Наказывать Кузю отец не стал, проникся словами Федота. Искоса поглядывая на сына, в тот же день изрек свое родительское слово:

— Одначесь, Кузьма, наступило время тебе со мной ходить. Готовься, на той неделе подадимся в большую тайгу. Только прежде нарты домой притащи, если найдешь.

Для мальчика его слова — что мед на сердце. Наконец-то, дождался! Стоило того, чтобы блудить по горам два дня. В ту же минуту, надев бродни, убежал по дороге под Перевал. К вечеру вернулся с нартами: нашел, где оставил, с первого раза. А сам уже грезил походом, который принесет много новых открытий.

С того раза все и началось. Стал Ефим брать с собой Кузю, но пока что недалеко, на пару ночей, не более. Шагать в глухомань не давали заботы: Ефим работал на Спасском прииске в горе проходчиком, где каждый день на счету.

В Большую тайгу пошли только через три года, когда Кузе было неполных пятнадцать лет. Как только наступала весна, изнывая, он спрашивал по нескольку раз на дню:

— Тять, ну когда пойдем?

Тот смотрел на голец Клади, качал головой:

— Рано еще. Вон, как на горе первые проталины пойдут — тогда в самый раз.

Прошло три недели, пока на горе появилась черная плешина. Увидев ее, Кузя закричал от радости:

— Тять! На горе камни оголились! Пора идти!

Тот в это время готовил черенки для лопат, отложил работу, воткнул топор в чурку, присел, закурил. После некоторого раздумья согласился:

— Ладно, значит завтра надо выходить.

Радости Кузьки не было предела!

Встали задолго до рассвета, чтобы было легче идти по подмерзшей земле и насту. Еще одной причиной такого раннего выхода было желание уйти из дома незаметно. Не любят люди тайги, когда соседи сурочат дорогу, смотрят вслед — удачи не будет. Старатели народ набожный и глазливый, верят в небесные силы и всевозможные заговоры. Эти чувства заложены со дня рождения и проверены жизненным опытом.

Закинув за спины небольшие котомки, отец и сын, тихо ступая, чтобы не разбудить собак, вышли из дома, направились за поскотину. Когда деревня осталась позади, зашагали быстрее, чтобы к утру успеть подняться на Перевал и спуститься по насту к реке, до которой было около десяти километров.

Большую часть пути преодолели без каких-то трудностей. Ефим хорошо знал дорогу, как и где пройти вскрывшиеся ручейки и лужи, где лучше обойти то или иное препятствие самому и помочь Кузе. Впрочем, сыну помогать было не надо. Смышленый отрок, глядя на отца, спокойно переходил по перекинутым над водой деревьям, ловко прыгал по камням и знал, куда ступать, не замочив ног.

К восходу солнца поднялись на водораздельный хребет. Торопились спуститься по хрупкому насту в лог на берег, пока теплые лучи не расквасили слежавшийся снег. На речку Шинду спустились вовремя, когда небесное светило поднялось над оскольчатым пиком стоявшего за рекой гольца.

У быстрой реки, на отвале, чтобы не достала большая весенняя вода — большой барак. На берегу, откопанные от снега, перевернутые вверх дном лежат несколько выдолбленных из осины лодок. Две из них, привязанные к тальникам, покачиваются на воде у берега. Базовую стоянку в народе называют Каратавка, что подразумевается как коротать ночь, проводить время. С этого места на лодках, управляемых двумя людьми шестами, по реке плавят груз для золотых приисков, расположенных выше, рыбачат и охотятся. Здесь почти всегда бывают люди. И в этот ранний час из трубы барака курился сизый дым.

Их встретили две пестрые черно-белые собаки. Предупреждая хозяев, залились громким лаем, побежали навстречу. Одна из них, узнав Ефима, закрутила хвостом, зачихала носом, вернулась к избушке. Двери открылись, на улицу вышли сплавщики. Подождав, когда гости подойдут ближе, уважительно приветствовали:

— Здорово ночевали! Никак, Ефим, опять на вольные хлеба собрался?

— Да какое там, — стараясь казаться равнодушным, ответил тот. — Так себе, ноги промять, покуда сезон не начался. Да сыну Глухомань показать.

— Ладно ты, не финти. Знаем мы тебя, как ты ноги проминаешь. Небось, жилка-то покоя не дает? — с напевом проговорил старший и распахнул дверь. — Ну, проходите в избу. Чай как раз поспел.

Вошли в барак, сели на нары. Пока старший, Егор Бочкарев, расспрашивал о делах в поселке, молодой парень, Назар Евтухов, плеснул в кружки чай, налил в чашки ухи из хариуса, нарезал соленого ленка, наложил из берестяного туеска в плошку икры:

— Вот, отведайте, чем Бог послал.

— Что ж — и вас угостим, коли с добром принимаете, — в свою очередь проговорил Ефим, доставая из котомки фляжку со спиртом. Знал, чем потчевать людей, проживающих в тайге.

Налил по кружкам, себе немного. После выпитого Егор и Назар раскраснелись, развязали языки. Стали рассказывать о рыбалке, о предстоящем сезоне, сколько груза заплавили на долбленке вверх по реке. Не забыли упомянуть про медведя, который нынче съел у них две торбы с рыбой. Рассказали байку про Пегеля, местного старателя, прошлым летом на спор унесшего в крошнях (приспособление для переноски груза за спиной) чугунные весы для взвешивания продуктов на прииск в Тартаяк.

— Говорили ему, что хребет ломать? Клади в лодку, уплавим, — жестикулируя, говорил Егор, — так он нет, схватил котомку да по тропе так и дунул, только пятки засверкали. Шутка ли, на кону бутылка со спиртом была! Допер-таки, а это без малого тридцать верст по тайге. За день к вечеру пришел, во какой здоровый! Как жеребец. Как он там, в поселке поживает?

— Не было его зимой, как осенью в город ушел, так не вернулся. Видно, у какой бабы задержался, — ответил Ефим, наливая в кружки еще, не забыв спросить о главном. — До меня кто в верха подался?

— Дык, были мужики, — наморщив лоб, ответил Егор. — Васька Краюхин с Филей Кожуховым заходили. Никита Скоробогатов с сыновьями. Еще кто-то проходил, но мы в ту ночь режевали, только следы и видели.

Ефим удовлетворен: «первые ласточки», одиночные старатели ему не помеха. Тех, кого назвал Егор, он знает, они прошли к своим золотым местам и не претендуют на его участок. Значит, у него еще есть пару недель, чтобы спокойно поработать на своем месте.

Егора Бочкарева Ефим знает давно, десять лет назад два сезона отработали вместе в Тартаяке на прииске Любопытном. Его спокойный и уравновешенный характер сочетался с умом и предусмотрительностью. Он был старше Ефима на двадцать пять лет: к настоящему времени ему было под шестьдесят. Изможденный тяжелым физическим трудом, за недолгий, но продуктивный старательский век Егор повидал многое. Видел горе и радость, рождение и смерть, взлет и падение. Жизненный круговорот закрутил его так, что он порой сам не мог понять, как все случилось. А понимать и вспоминать у него было что.

Егор Бочкарев был уроженцем Вятской губернии, из села Бочкари. Вся семья его, родные, близкие и соседи занимались столярным ремеслом, делали бочки. Отсюда прикрепилась его фамилия, а позднее на приисках прозвище — Бочка. Хотя телосложением и видом он никак не походил на нее. Среднего роста, широкоплечий, жилистый, как многие старатели, Егор был не обижен силой: мог завалить коня или закинуть тачку на крышу барака, держа ее за ручки.

Размеренная жизнь Егора в молодости предопределяла спокойное и уравновешенное будущее. Изготовление бочек приносило семье определенный доход, а постоянный спрос на них предсказывал достаток на ближайшие тридцать лет. Когда Егору исполнилось девятнадцать, его отец Михаил за пятьдесят рублей сделал ему «бронь», оградил от солдатчины. Весной на Пасху было назначено обручение с молодой красавицей Натальей Корзуновой: он и она любили друг друга, с нетерпением ждали дня венчания. И все у Егора сложилось бы хорошо, если бы не один день в декабре 1869 года, в корне переменивший его жизнь.

Однажды Егор с шестнадцатилетним братом Артемом от нечего делать в эту пору неторопливо прохаживались по деревне. Проходя мимо питейного заведения, заметили необычайное оживление. Удивившись, почему вдруг с утра в кабаке идет гульба, решили зайти. Несмотря на ранний час, там было человек сорок мужиков разного возраста и сословия. Все с приоткрытыми ртами слушали красноречивого агитатора, «продувного» агента (вербовщика). Как потом его называл Егор — «активного проныру, засыпавшему балбесам уши золотым песком». Тот, подливая в кружки водку, рассказывал слушателям о баснословных сибирских богатствах, пудовых самородках, найденных под дерном, что на приисках «вода бьет золотым песочком, а если зайти в ручей поглыбже, то сапоги не поднять». Так же приводил несколько примеров тому, что были случаи, превращавшие нищего приискателя за пять-шесть месяцев в миллионера. Было видно, что чудесные рассказы, распространяемые агентом для вербовки рабочих на прииски, невольно воспалили воображение пришибленных нуждой крестьян: кто-то уже видел себя обладателем открытых им золотоносных ключей, в шикарной собольей шубе на тройке рысаков за тысячу рублей разъезжающего по городу в окружении двух-трех красавиц в расписных розвальнях. Много буйных голов манит бесшабашная, разгульная жизнь приискателя, полная всевозможных приключений и сказочных метаморфоз. Все эти доводы тут же подкрепились обильным задатком, а третья чарка спиртного окончательно ошеломила договаривающихся рабочих.

Подобными чувствами прониклись и Егор с Артемом. Выпив по две дозы спиртного, загорелись, как смолистый факел. Неизвестно, что стало отправной точкой перемены жизни: либо желание не зависеть от отца, либо иметь свой счет в банке в Петербурге. Так или иначе, хлопнули с агентом по рукам, принимая задаток и расписываясь в бумаге.

Домашним решили ничего не рассказывать, уйти потихоньку, чтобы не ругался отец. Также Егор не свиделся с нареченной невестой Натальей. Куда денется, когда он вернется через год осенью с полной сумой денег и золота? Отуманенные фантастическими бреднями об ожидавших их золотых самородках, покинули отчий дом рано утром, когда все спали. Влились в команду таких же обманутых балбесов, поехали обозной партией из двадцати пяти человек во главе с приисковым агентом в Сибирь неизведанную.

Первое время, отдаляясь от дома, вербованные поддерживали мысли о будущем богатстве беспробудным пьянством на остатки полученных задатков.

— Что там жалкие сто рублей? — орали будущие миллионеры при въезде в какую-нибудь деревню. — А ну, сворачивай к лавке, надо затариться по полной!

Приисковый агент согласно кивал возчикам: ему надо как можно дальше увезти рабочих от дома. Там, за Каменным поясом, обратной дороги не будет.

Когда кончился задаток, чтобы заглушить суровую действительность, пропили выданные в дорогу новые тулупы, валенки, шапки и рукавицы, кое-какие вещи, прихваченные из дома. На прииск, после долгого, бесконечно длинного пути, окончившегося через три месяца, наши старатели явились в печальном виде: заросшие космами и щетиной, без шапок, в драных зипунишках, в чунях на босу ногу, с тупыми лицами пропойцев, безвозвратно втянувшихся в пьянство.

Прииск «Любопытный», куда прибыли Егор и Артем, находился в глухой тайге. До ближайшего уездного города Минусинска — двести верст. Добраться туда можно по тропе пешком, в лучшем случае верхом на лошади. Но кто даст коня, чтобы сбежать, если нет денег? Да и бежать некуда: до родного дома три тысячи километров. Их поселили в барак на сорок человек. Спали на общих нарах на сухой траве, укрываясь драными поддевками. Питались из общего котла залежалыми продуктами, завезенными по санному пути в начале зимы. Общая баня не доставляла удовольствия: на то, чтобы помыться, не было сил. Уставшие после долгого трудового дня старатели после ужина сразу ложились спать. После нескольких недель уже никто не обращал внимания на свирепства всепроникающих комаров, гнуса, мошки и вшей: привыкли. Работа с рассвета до заката притупляла все чувства, оставив лишь одно желание — чтобы поскорее закончился день.

Егор и Артем не нашли свой золотой ручей, его просто не было, потому что все близкие места в тайге были давно заняты предприимчивыми хозяевами. Взамен этого в руки дали лопату, кайлу и тачку, чтобы работать на какого-то почетного гражданина, господина Барисмана, никогда не видевшего свой прииск. Бесконечный труд старателя утомителен, как долгая, многоснежная зима. «Бери больше — кидай дальше!» — гласит давняя поговорка, которая отражает горькую правду. В глазах рябило от однообразного движения лопатой или взмахом кайлы. Трещали жилы на руках и ногах от перегруженной тачки. Уши закладывало от шума грохотов на бутаре. Единственным желанием заглушить жгучую действительность были редкие возлияния чарки разбавленной водки, добытой по баснословной цене у притаившегося неподалеку от прииска в таежной глуши спиртоноса.

Незаконное соседство предприимчивых дельцов, приносивших в тайгу горячительную жидкость в канистрах, строго преследовалось администрацией и горной полицией, охранявшей прииск. Несмотря на это, почти все старатели активно способствовали обогащению спиртоносов, проще говоря, воровали золото со станков под носом охраны и меняли его на спирт. Егор сразу заметил выгоду от такого «товарообмена» и взял его на заметку. Однако использовать это дело самому пришлось не так скоро.

Долгожданная осень и окончание старательского сезона не принесли братьям должного результата. При расчете с администрацией им на двоих была выдана такая сумма, от которой хотелось плакать. Денег хватало только на то, чтобы вернуться домой. Уединившись в тайге, Егор и Артем долго думали, как быть. В итоге пришли к общему соглашению, что младшему брату следовало вернуться на Родину, все рассказать, как есть, родным и близким. Егор должен остаться еще на год. В его голове роились мысли, что в будущем надо действовать иначе.

Перед тем, как проститься, Егор написал короткую записку Наталье с просьбой подождать его еще год, после чего они поженятся и будут жить счастливо и в достатке. На этом братья расстались. Думали, ненадолго, как потом оказалось — навсегда.

Ту зиму Егор пережил на прииске сторожем. Договорившись с десятником об оплате, дождался, когда все уйдут. Времени даром не терял: бродил по тайге на лыжах, изучая местность, присматривался к горам и распадкам, сопоставлял рельеф со знакомыми россыпными залежами. Изученные окрестности зарисовывал на белую тряпку карандашом, помечая одними только ему понятными знаками участки, где можно попробовать мыть золото. Когда к нему заходили охотники, внимательно слушал разговоры, как надо себя вести в тайге в разное время года, запоминал повадки того или иного зверя и прочие премудрости таежной жизни. Проще говоря, теоретически проходил школу таежной жизни, которая могла пригодиться.

Начало второго сезона было обычным: кирка, лопата, тачка, бутара, хитрые спиртоносы, ожидающие неподалеку, когда старатели принесут им украденное у хозяина золото. Пережив все это в прошлом году во всей красе, Егор не стал носить заветные крупинки и самородки в чужой карман. Золото, которое удавалось незаметно от охраны снять со станка, прятал в заветное место в тайге под корнями кедра. Однажды ему посчастливилось умыкнуть самородок размером с кулак. К осени у него имелся достаточный запас благородного металла, на который можно было начать какое-то свое, пусть небольшое дело.

Приближение осени каждый старатель ждет с нетерпением. Подавленного тяжкой работой приисковой каторги, человека все чаще в редкие минуты отдыха посещают мысли о том, как он выйдет из тайги, развернется и загуляет. Приготовления к выходу в мир заключаются в том, что и без того нечеловеческий труд удваивается для увеличения заработка, обыденные убогие потребности ограничиваются до крайности в надеждах все это наверстать по дороге домой. И вот он, наконец, желанный час свободы! Наступает день, когда после длительного времени, нередко после нескольких лет работы на прииске, получив расчет от администрации, с мизерной котомкой за плечами, но туго набитым кошельком старатель встает на тропу, ведущую к дому. Углубившись на некоторое расстояние, он зорким глазом быстро находит только ему приметные зарубки на вековых стволах деревьев, по ним отыскивает припрятанное в разное время золото, которое еще больше возвышает и без того приподнятое настроение, отуманенное сладкими мечтами о привольной жизни. Собрав заветное богатство, чувствуя за спиной заметно отяжелевшую суму, бежит навстречу радужным представлениям, в которых он будет играть роль короля. И подчас не подозревает, что с этого мгновения стал добычей в кровавой, прибыльной охоте на приискателей, открытой на таежной тропе беспощадными варнаками или оседлыми жителями придорожных поселков. Все они, как оскаленные волки при загоне уставшего от долгой погони лося, ждут возвращения на родину старателей, знают, что у каждого из них имеется при себе хороший заработок и золото. Караулят в прижимах, узких местах, на переправе или на перевалах, где можно легко попасть в беззащитную жертву метким выстрелом из проверенного ружья.

Прибыльная, хищная охота на возвращающихся из тайги золотоискателей в Сибири распространена повсеместно. Котомки подстреленных, как итог дикой алчности, впоследствии, послужили основой для многих разросшихся богатств. Лишь одна тайга, суровая, дикая, хранит мертвое молчание об их кровавом зародыше. Никто не ведет счет исчезнувшим людям. Слишком велика глухая чаща, в которой отыскать останки человека случается очень редко.

Обо всем этом Егор знал от охотников, приходивших к нему в барак зимой. Он не стал испытывать судьбу, не пошел обычной тропой, где его могла подстерегать смертельная опасность. Потратив на выход несколько дней больше положенного, шел вдоль реки горами, хотя это было гораздо труднее и дальше. И не ошибся в своих опасениях. Позже в Минусинске узнал от знакомых старателей, что к назначенному месту прибытия в город не явились несколько человек.

В ожидании, когда установится зимник, чтобы санной дорогой ехать домой, Егор снял комнату у одинокой хозяйки. Жил обособленно, ни с кем не общаясь, без посещения кабаков и питейных заведений. Томился в ожидании встречи с родными и близкими, любимой Натальей, мечтал о скорой свадьбе. Иногда, залежавшись в мягкой постели, выходил на улицу, чтобы посмотреть город или сходить на рынок. Однажды, прогуливаясь мимо горного Управления, услышал знакомую речь: с такой интонацией могли говорить только уроженцы Вятки. Бросившись к изрядно хмельному мужику, схватил его в охапку как родного, стал расспрашивать, кто он, откуда и зачем здесь. На минуту опешивший парень какое-то время соображал, что от него хотят, даже пытался убежать, но, узнав земляка, был рад встрече не меньше Егора. Оказалось, что Василий Коростелев был из деревни Обручево, что от Бочкарево находилась в пяти верстах. Он хорошо знал Бочкаревых, не раз встречался с его отцом для общего дела. Находился он здесь по той же причине, что и Егор: был сосватан «продувным» агентом на прииск, куда и направлялся с небольшой партией таких же будущих миллионеров. Он знал последние новости, которые были для Егоранеприятными. Оказалось, что невеста Наталья по требованию родителей вышла замуж за другого парня еще прошлой осенью. А Артем домой так и не вернулся.

Егор почернел, долго молчал, переосмысливая сказанное. Слова Василия — что нож в сердце. Казалось, что ему так плохо не было никогда. Работы на прииске, всяческие лишения и трудности, по сравнению с утратой были жалким воздыханием опоздавшего на перелет в теплые края лебедя. Он потерял веру, надежду и любовь. Лишился родного брата. Было очевидно, что Артем погиб где-то на таежной тропе в прошлом году, а он об этом не знал.

— А ты-то чего здесь? Нашел свои самородки? — нарушил молчание Василий.

— Нашел, — скорбно ответил Егор, — едва несу.

— Что, все так плохо?

— Хуже не бывает. То, что тебе напели «райские соловьи», — «бред сивой кобылы». Не будет золота, вертайся домой, пока не поздно.

— Но как же? Многие разбогатели, сам слышал.

— Разбогатели те, у кого голова на плечах. А кто с лопатой и тачкой — живут от зарплаты до зарплаты. Пока не попал в кабалу, одумайся.

— Нет! Не за этим я сюда пришел, — заартачился хмельной Василий. — Я найду свой самородок!

— Смотри, кабы последних портков не лишился, — усмехнулся Егор.

— И смотреть нечего. Ладно, прощевай, друже. Пойду я к своим. Там одначесь мужики валенки на спирт променяли. Будешь пить с нами?

— Нет, напился уже вдосталь.

— Как хочешь, — пожал плечами земляк и, развернувшись, покачиваясь, направился в амбар, откуда были слышны громкие голоса.

Вернувшись на квартиру, Егор долго думал: как быть? На родине его мало кто ждал, да и дело отца, изготовление бочек, оказалось не таким перспективным. Помимо его и Артема в семье было еще пятеро детей, есть кого кормить и кому передать ремесло. Сейчас он был лишний. Денег и золота, что он принесет домой, хватит ненадолго. Но если остаться здесь, исполнить задуманное, можно в корне изменить жизнь. В голове давно созрел план, как надо действовать. И это решение сейчас казалось ему верным.

Егор не бросился в кабак заливать горе вином, как это делают многие старатели по окончании сезона. Не стал растрачивать заработанные средства попусту. Прежде заплатил своей квартирной хозяйке за комнату на полгода вперед. Купил двух лошадей и сани, сено и овес, договорился с соседом квартирной хозяйки по поводу конюшни, нанялся возчиком к золотопромышленнику Барисману, тому самому купцу, у которого работал на прииске. Самого хозяина не видел ни разу: он проживал с семьей в Томске, но управляющий делами принял на работу охотно. Наступила пора по первоснежью завозить продукты на приисковые склады, и две повозки были как раз кстати. Работал до тех пор, пока в тайге не выпал глубокий снег. Потом возил товар в городе: именитый купец Барисман имел несколько магазинов. Так прожил до весны.

Когда наступила пора набора старателей на таежные прииска, не торопился. Ждал, когда рабочие разработаются, начнут тосковать по цивилизации. Первую партию спирта увез в тайгу на лошадях в конце июня, когда сошел снег, а в реках осела вода. Месту встречи не изменил — приехал в Тартаяк, на прииск Любопытный, где работал. Случилось так, что Егор опередил спиртоносов, прибыл первым. Тайно встретившись со знакомым старателем, договорился, где будет находиться. Условным сигналом к общению был свист рябчика. И дело пошло! Любителей выпить — хоть отбавляй. В тайне от смотрящего, снимая со станков золото, мужики несли ему все, что могли украсть за день. Егор был с ними честен, спирт не разбавлял, наливал больше меры и даже давал в долг. Понятно, что старатели охотно шли к нему не только с родного прииска, но и с тех, что находились рядом.

Четыре десятилитровых канистры со спиртом кончились через неделю. Вернувшись назад в город, Егор продал золото, подсчитал прибыль. Как оказалось, торговля имела баснословную прибыль! В Минусинске ведро спирта стоило пять рублей. За сданный им на черном рынке благородный металл получил четыреста шестьдесят рублей. Получалось, что в тайге десять литров было реализовано по сто двадцать целковых.

Егор ошалело переваривал полученный результат. Четыреста шестьдесят рублей — огромные деньги для старателя. В позапрошлом году с братом вдвоем они получили на руки двести сорок рублей. Здесь же, с учетом расходов и минимального времени, за две недели он держал в руках почти полтысячи. Если так дело пойдет дальше, к концу сезона у него будет около трех тысяч наличными.

Он запоздало чесал затылок: надо было брать больше спирта, не четыре, а восемь канистр. Лошадь увезет, а старатели разберут.

Умудренный опытом, ко второй поездке Егор подготовился более основательно. Купил сто литров спирта, разлил их по канистрам и на лошадях выехал в тайгу. В голове уже сверкала сумма от прибыли, которую он получит после реализации.

Рано радовался. Едва проехал поселок Курагино, как его остановила казачья полиция. Узнав, что везет, преградили дорогу:

— Спиртонос, что ли? — спросил бравый десятник, покачиваясь в седле. — А ну, поворачивай, а то счас все изымем!

Так Егор узнал о строжайшем запрете на ввоз алкоголя на прииски во время сезонных работ. Хорошо, что не отобрали спирт. Пришлось возвращаться.

Но это его не остановило. Оставив лошадей у знакомого старателя в Курагино, Егор пошел пешком, в обход постов по горам, как когда-то выходил осенью. За плечами и на груди нес тридцать литров горячительной жидкости. Слишком заманчивым был куш, от которого, попробовав раз, отказаться было тяжело.

Дорога в Тартаяк заняла больше времени и сил. Однако это было ничто по сравнению с тем, что его ждало впереди. На четвертый день пути после прибытия на свое место, когда развел костер и собрался ночевать, из тайги вышли двое здоровенных бородатых мужиков. Даже не поприветствовав, молча забрали канистры, пригрозили топором:

— Ишо тут явисся, башку проломим! Енто наше место!

Так Егор узнал, что среди спиртоносов есть конкуренция, в которой не было законов и правил: кто сильнее — тот и прав! Этой силой в данный момент являлись Тихон и Харитон Гуляевы, отчаянные, беспощадные разбойники, хищники, для которых человеческая жизнь была сравнима с пойманным в реке хариусом. Таких Гуляевых по всей тайге были десятки.

В добавление к ним к концу июня, когда вскрылись из-под снега Саянские хребты, из Китая подошли караваны желтолицых купцов, жаждущих поживиться золотом за дешевую китайскую водку — ханшин. Они сопровождались отличными стрелками — хунхузами, охраной, готовой вступить в бой с любым, кто посягал на их добычу. Между ними и русскими спиртоносами случались стычки, в которых побеждала то одна, то другая сторона. Подкарауливая на горных тропах, русские отстреливали возвращавшихся осенью на родину китайцев. Те на следующий год выбивали русских. Потом на некоторое время заключалось перемирие, пока в тайге не появлялись очередные Гуляевы, и все повторялось вновь.

Горная полиция предпочитала не вмешиваться в кровавые дела: попросту боялись что-то изменить. Если ситуация накалялась до крайности, где-то на прииске убивали хозяина или его представителя, управляющего, власти отправляли на «разборки» «Черную оспу» — бесстрашный отряд головорезов, негласно подготовленных властями для наведения порядка на приисках. Всегда одетые в черные одежды, они попросту вешали всех, кто был пойман на месте преступления или подозревался в этом. После этого в тайге на несколько лет наступало затишье. И так было с тех пор, как существовал сибирский золотой поток.

После встречи с братьями Гуляевыми Егор с неприятным холодком внутри понял, как ему повезло, что удалось удачно продать первую партию спирта. Как быть дальше — стоило задуматься. Вновь вербоваться на прииск не хотелось. Но и заниматься легким делом не представлялось возможным. Выпутаться из ситуации помог случай, едва не стоивший ему жизни.

Имея при себе нарисованную позапрошлой зимой на тряпке карту, решил пройтись по отмеченным местам, попробовать мыть золото там, где не было приисков. В десяти километрах от Тартаяка был узкий ключ, где, по его предположениям, должно находиться перспективное место. Запасов продуктов хватало, можно было прожить две недели. Посматривая на зарисовки, направился в нужном направлении. Чтобы не наследить, шел горами и чащей, старался избегать ручьев и распадков, в которых могли быть тропы людей. Несколько раз попадались отпечатки лошадиных копыт. Это говорило о том, что люди здесь бывают часто.

Преодолев водораздельный хребет, Егор нашел нужный ключ, пошел по нему вниз. Несколько раз останавливался: казалось, что напахнуло дымом. Это было подозрительно, заставило его идти дальше с осторожностью. Часто прислушиваясь, вдруг услышал непонятный металлический звук. Любопытствуя, что бы это могло быть, стал подкрадываться вперед и неожиданно вышел на поляну, где работали люди. То, что старатели мыли золото, для него не было ново. Но условия их труда заставили задуматься.

В небольшом, но крутом ручейке стояла длинная кедровая колода для промывки золота. В стороне находился накрытый корой ели балаган, там же дымился догорающий костер. На примитивном станке работали двое бородатых, косматых, в грязной, драной одежде мужиков. Первый, накидывая лопатой в колоду землю, промывал ее царапкой. Второй подносил золотоносный песок в торбе за спиной от шурфа неподалеку. И тот, и другой были… в кандалах.

Шокированный представившейся картиной, Егор невольно выдал себя. Мужик, что переносил землю, заметил его, в удивлении остановился. Другой тоже отставил лопату в сторону, стал молча смотреть на пришельца. Скрываться было бессмысленно, Егор пошел к ним. Приблизившись на несколько шагов, поздоровался. Те молча кивнули ему, внимательно рассматривая, попросили:

— Покушать что есть?

— Есть, — охотно ответил Егор, скидывая со спины котомку. Развязав ее, достал банку тушенки, сухарей.

Открыв топором консервы, подал еду кандальникам. Те, как затравленные зверьки, оглядываясь по сторонам, стали есть угощение. Наблюдая за ними, Егор осмотрелся вокруг, с удивлением спросил:

— А вы что, одни тут? А где смотрящий?

— Придет скоро, — быстро пережевывая пищу, ответил один из них, который был постарше. — Ты бы, мил-человек, шагал поскорее, покуда тебя тут не застали.

— А что, нельзя?

— Можно, только не надо. Кабы к нам не прицепили, — проговорил он, и с испугом посмотрев ему за спину, прошептал: — Не успел утить…

Егор повернулся. Из густого пихтача, откуда он только что вышел, выехал всадник с одноствольным ружьем на коленях. Подъехав ближе, не слезая с коня, насупил брови, усмехнулся:

— Сам пришел. Не зря я за тобой следил. У меня как раз для тебя цепки имеются.

Егор узнал его. Это был один из братьев Гуляевых, которые отобрали у него спирт. Не понимая, что все это значит, стал завязывать котомку, хотел уйти, но удар палкой по голове на несколько секунд лишил его сознания.

Очнулся от боли. Открыв глаза, увидел перед собой топор, которым недавно открывал тушенку. Не раздумывая, схватил его и, подскочив как сработавшая пружина капкана, со всей силы ударил Гуляева обухом. Тот в это время стоял к нему спиной, что-то доставал из котомки на боку лошади. Услышав шум, повернулся, но не успел помешать Егору. Удар пришелся в височную часть головы. Закатив глаза, Гуляев завалился под ноги своему коню. Мерин испуганно шарахнулся в сторону и убежал бы, но рука хозяина запуталась в уздечке, удержала его на месте.

Кандальники в страхе смотрели на Егора со стороны. Потом, сообразив что произошло, навалились на Гуляева. Один из них быстро приказал Егору:

— Там, у балагана проволока. Неси быстрее, пока не очухался.

Егор принес проволоку. Втроем крепко связали Гуляеву руки и ноги, перетащили к балагану, положили возле кедра. Егор привел коня, привязал его тут же.

— Нож есть? — спросил один из кандальников. — Сейчас я ему, гаду, горло перережу.

Егор потянулся было к поясу, но потом сообразил, отступил на несколько шагов назад:

— Ты что, хочешь?..

— Да, хочу! — в гневе ответил тот.

— Что происходит?

— А то и происходит, что они с братом нас тут как рабов держат.

— Так вы не заключенные? — холодея нутром, начал догадываться Егор.

— Нет. Они нас еще весной поймали, в цепи заковали. — И вкратце рассказал свою историю.

Оказалось, что Дмитрий Скороходов и Василий Акимов из Омского уезда деревни Прясловка были такие же, как и Егор, старатели, нанятые пять лет назад. Отработав несколько сезонов, решили мыть золото сами. Нашли место, выкопали в прошлом году несколько шурфов, наткнулись на хорошую жилу. В этом году решили начать работы пораньше, но когда зашли в тайгу, нагрянули братья Гуляевы. Напоив Дмитрия и Василия до полусмертельного состояния, заковали в кандалы. Когда те проснулись и стали противиться, избили палками, заставили их работать на себя на своих же шурфах.

— Что же вы не бежали? — удивился Егор.

— Пробовали, — усмехнулся Дмитрий. — Да разве тут далеко убежишь в кандалах? Шаг короткий, да и сразу заметно по следам. К тому же, они в тайге воздух чуют. Догнали, избили, потом неделю дышать не могли. Он, гад, Тихон, — кивнул головой в сторону пленника, — больше всех измывается. А цепи сбить нечем: топоры и прочий инструмент в руки не дают. Кормят плохо, два раза в день нашими же продуктами.

Пока он говорил, Тихон Гуляев зашевелился, открыл глаза, тупо посмотрел на них. Почувствовав себя связанным, забубнил как дуплистый кедр:

— Вы что, сучье вымя, раньше времени сдохнуть захотели? Да я вас щас на портянки рвать буду! Лучше сами развяжите, покуда не разозлился!

— Сиди тихо, пока палкой по башке не получил, — сквозь зубы ответил Василий.

— Што ты тамока промямлил, вошь подноготная? Вот, подожди, счас подойдет братка, тебя первым тупым топором рубить буду. Ох уж я тебя…

Василий не стал ждать конца речи, схватил полено, ударил его по лицу. У Тихона из носа хлынула кровь. Этого было достаточно, чтобы он понял, кто сейчас здесь сила. Замолчал, скрипя зубами.

Егор, Василий и Дмитрий отошли в сторону, негромко заговорили, чтобы не слышал Тихон.

— Что делать будем? — покосился на новых знакомых Егор.

— Тикать надо, пока Харитон не приехал, — озираясь, беспокоился Дмитрий, не выпуская из рук ружье Тихона.

— Куда в кандалах? Чтобы их сбить, струмент нужен, — противоречил Василий. — Струмент у них там, на зимовье, — махнул головой на перевал. — Да и… догонят все равно, хоть и без цепей. Так или иначе, живьем не отпустят.

— Далеко отсюда до зимовья?

— Должно быть, недалече, километра два-три. Иногда слышно, как собака лает ихняя.

— Когда Харитон приезжает?

— Кто его знает? По-разному. Может к вечеру явиться, или сейчас подъедет. Надо готовиться, — заключил Василий.

— К чему готовиться? — насторожено переспросил Егор.

— Что, сам не кумекаешь? — покосился на него тот. — Тут, уважаемый, одно из двух: либо он нас, либо мы его, третьего не дано. Понимать надо. Стрелять-то умеешь?

— Я не смогу в живого человека… — тяжело выдохнул Егор.

— Придется, — покачал головой Василий. — Потому как нам в цепях несподручно. Нам только лопатой да киркой можно: коротко между руками.

Прежде всего, Тихону заткнули рот тряпкой, сверху обвязали проволокой, чтобы не смог крикнуть. Затащили его в балаган, положили на лежанку. Тот, понимая, что они задумали, испугался, что-то мычал, но они не обращали на него внимания. Коня так и оставили привязанным у дерева. Нашли у Тихона патроны, положили по карманам: неизвестно, кому придется стрелять вторым. Чтобы Харитон не заподозрил неладное, Василий и Дмитрий продолжили работы. Пусть думает, что все идет, как надо, а Тихон спит в балагане.

Егор проверил ружье: в стволе пуля. Раньше ему стрелять приходилось, но не часто. Все же в затесь на дереве с двадцати шагов попадал. Сел в кустах рядом с тропой, откуда должен приехать Харитон, притих, стал ждать.

Караулить пришлось долго. Наступил вечер, за ним пришла ночь. Из низких облаков посыпал мелкий, нудный дождь. Притихшую, мокрую тайгу окутала темнота, в двух шагах ничего не видно. Собравшись у балагана, стали обсуждать, как быть дальше.

— В такую погоду не приедет, — проговорил Василий.

Развели костер, приготовили ужин. Хлебая из котелка деревянными ложками, вспомнили про Тихона.

— А этого что, кормить будем? — спросил Егор.

— Не подохнет до утра, — равнодушно ответил Василий. — Они нас не сильно потчевали.

Ночью поочередно несли караул. Знали, что Харитон может явиться в любой момент. Все же, как ни старались быть бдительными, были застигнуты врасплох.

Это случилось утром, когда рассвело. Сидя у костра, допивали чай и не заметили, как он неожиданно появился за спинами. Пешком, без лошади тихо вышел из густого пихтача, оценивающе посматривая на них. Первым его увидел Дмитрий, сидел лицом к нему. Замерев от страха, с кружкой в руках застыл, как камень, с округлившимися глазами. Увидев перемену в его лице, Егор, не поворачиваясь, передвинулся к балагану, где лежало ружье. Харитон рыкнул на него:

— Даже не думай, — и щелкнул курком своей двустволки.

Егор замер, не смея пошевелиться. Харитон спокойно подошел к нему за спиной, остановился в шаге, направив стволы в спину, в удивлении спросил:

— А ты что тут делаешь? Где братка?

— Вон, в балагане спит. Вчера перебрали малость, — стараясь казаться спокойным, поднимаясь на ноги с чурки, врал Василий.

— Вон как! А ну, буди его! — приказал Харитон, ткнув Егора стволами.

— Как я его разбужу, он только давеча лег.

— Буди, сказал! — повторил тот, подталкивая сзади.

Егор полез внутрь, а сам тем временем незаметно взял в руки ружье, осторожно взвел курок, позвал изнутри:

— Иди, вон, посмотри на него!

Харитон, разозлившись, наклонился перед входом, в темноте стал приглядываться. В этот момент грохнул выстрел. Не ожидая такого подвоха, Харитон дернулся назад, зацепив ружье за ствол, легко вырвав его из рук опешившего Егора: оно отлетело далеко в сторону и упало под ноги Василия. Тот тут же его схватил, скованный короткой цепью, попытался достать из кармана патрон и зарядить его, но это ему со страху никак не удавалось.

Пуля прошла навылет: на спине Харитона с левой стороны образовалось большое, бордовое пятно. Тем не менее, он оставался на ногах, будто в него не выстрелили, а из-под топора отлетела щепка.

— Вы што, сучье вымя, тут удумали? — шокированный выстрелом, проговорил раненый, хватая себя за грудь. — Да я вас сейчас в узел завяжу!

Прыгнув как зверь, Харитон навалился на Егора, схватил за горло, стал душить. Дмитрий бросился на помощь, взмахнул топором, рубанул разбойника по хребту. Тот, с ошалевшими, выпученными глазами, не выпуская из огромных рук задыхающегося Егора, вывалился на улицу, захрипел от ярости:

— Ах ты, кишкомот! Я тя щас на костре зажарю!

Дмитрий не стал дожидаться, когда из него приготовят жаркое, стал наносить Харитону удар за ударом топором, куда придется. Острое жало врезалось в шею, спину, по плечам, но тот оставался стоять, даже не отворачиваясь, будто это были комариные укусы. Наконец Василий изловчился, смог взвести курок, направил ружье на разбойника, выстрелил в бок. Харитон вздрогнул, выпустил Егора, с обезумевшим лицом прыгнул на Василия, завалил его, нанося сильные удары по голове.

Это было как в ужасном сне. Харитон кидался то на Василия, то на Дмитрия, то на Егора. Те в свою очередь рубили его топором, стреляли, резали, а могучий, как свирепый медведь, разбойник не сдавался. Весь в крови, простреленный в нескольких местах навылет пулями, метался из стороны в сторону, желая мщения. Наконец, Егор сообразил: зарядив ствол патроном с пулей, выстрелил Харитону в затылок. И даже после этого тот умер не сразу. Повернувшись к своему убийце страшным, обезображенным лицом с вылетевшим глазом, несколько секунд смотрел на Егора, потом медленно опустил протянутые руки и повалился на землю. Дмитрий продолжал рубить ему голову, пока Василий не придавил его к земле:

— Все — хватит!

Когда все кончилось, все трое какое-то время смотрели по сторонам, не в состоянии выдержать взгляды друг друга. Егор бросил ружье, отскочил в сторону: его тошнило. Дмитрий, присев на корточки, тупо смотрел перед собой, продолжая поднимать и опускать руки, как бы рубя, но уже без топора в них. И только Василий, трезво оценивая ситуацию, шарил по карманам убитого в поисках табака. Нашел трубку, кисет, закурил. К нему подошел Егор, попросил закурить, хотя до этого не переносил табачного дыма.

Прошло некоторое время, пока они, справившись с чувствами, стали решать, что делать дальше. За ноги вытащили из балагана Тихона, развязали проволоку на затылке, вытащили тряпку. Тот, с занемевшей за ночь челюстью не мог говорить. Увидев мертвого брата, в испуге замотал головой, что-то мычал. Потом наконец-то заговорил:

— За что убили братку?

— А вы бы нас не убили? — зло спросил Василий.

Тот молча опустил голову. Из груди вырвался страшный, утробный рык. Тихон понял, что в этот раз им с братом не повезло.

— Что делать будем? Куда его? — показав пальцем на труп Харитона, спросил Дмитрий.

— Местечко есть, давно приготовлено, сами копали, — усмехнулся Василий, кивая головой на шурф. — С ихнего повеления.

Не сговариваясь, молча взяли тяжелое тело за ноги, перетащили к яме, столкнули через насыпь.

— А с этим что? — негромко спросил Дмитрий, кивая на Тихона. Переглянулись друг с другом, поняли, что иного выбора нет.

Вернувшись к балагану, молча окружили разбойника. Тот, понимая, что все это значит, застонал, из глаз покатились слезы. Все же, отвечая на вопросы, скалил зубы, огрызался.

— Сколько душ за свою злодейскую жизнь загубил? — обращаясь к нему, скорбно спросил Егор.

— Считать не умею. Сколько хотел — всех умертвил. И вас порву, кишки по деревьям навешаю воронам, — со злобой отвечал Тихон.

— Уже не получится.

— Получится! Я вас во сне душить буду, покуда не сдохнете! Кабы мне сейчас руки развязали, я бы из вас кровь выдавил, а со шкуры бродни сшил.

Егор посмотрел на Дмитрия и Василия: даже сейчас, у порога в ад таежный убийца не знал раскаяния, был готов убивать, не считаясь ни с чем. Он говорил что-то еще, грозил, требовал, ругался, но не просил пощады. Знал, что ее не будет.

Не желая больше его слушать, Егор поднял ружье, выстрелил ему в голову. Так же, как и труп Харитона, его перетащили к краю шурфа, сбросили к брату. Взяв лопаты в руки, Василий и Дмитрий быстро закидали яму землей, а сверху заложили дерном.

Так Егор Бочкарев стал невольным убийцей. Вместе с ним эту участь разделили Василий Акимов и Дмитрий Скороходов, обычные старатели, коим судьба приготовила суровое испытание. Если бы кто-то сказал им несколько лет назад, что они будут ими, вряд ли поверили в это. Но сложившиеся обстоятельства не оставили выбора: либо ты, либо тебя, третьего не дано. И это было страшно.

Закопав братьев Гуляевых, они недолго совещались, что делать дальше. Василию и Дмитрию надо было освободиться от цепей, в кандалах по тайге много и далеко не уйдешь. Решили искать избу, где надеялись найти подходящий инструмент, чтобы сбить оковы. Собрав вещи, погрузили все на коня, направились в гору. Егор с ружьем за спиной шел впереди, вел мерина. Его новые спутники, звеня железом, медленно брели сзади. Если бы кто-то видел их со стороны, со скорбью заметил бы, насколько жива правда о кандальной Сибири, где насилие и добро, жестокость и коварство, богатство и бедность, жизнь и смерть тесно переплетаются вьюном бесправия. Стоит сделать один неверный шаг в сторону, оступиться — и можно превратиться из гения в злодея, но не наоборот. Или в одночасье найти полную суму достатка и тут же потерять все. Быть значимой фигурой и на другой день оказаться нищим. Иметь достойное имя и быть забытым. Таковы условия существования человека в Сибири.

Зимовье братьев Гуляевых нашли быстро. Двигаясь по лошадиным следам, вышли на разбойничье подворье, находившееся на открытом, доступном солнечным лучам месте. Было очевидно, что братья никого не боялись и не прятались в тайге, как это бывает с людьми, чувствующими себя хозяевами жизни. Большая изба была заметна издали, стояла на берегу небольшого таежного озера. Покрытое колотыми досками зимовье, пригон для лошадей, баня, коптильня, погреб, два мощных лабаза на деревьях, длинная поленница дров не оставляли сомнения, что хозяева заимки жили здесь давно и основательно.

Егора, Василия и Дмитрия встретил цепной пес. Далеко заметив чужих людей, залаял громко и грозно. На поляне у воды заржал стреноженный конь. Приготовив ружья, Егор, Василий и Дмитрий некоторое время наблюдали за дверью и окнами избы: у Гуляевых могли быть сообщники. Не заметив ничего подозрительного, приблизились вплотную.

— Есть тут кто или нет? — на всякий случай подал голос Егор.

Ему никто не ответил. Кобель еще несколько раз злобно рыкнул, отошел в тень под навесом, отмахиваясь лапами от гнуса. Егор завел коня под крышу, осторожно вошел в дом. В большом по таежным — пять на пять метров — меркам зимовье никого. Вдоль стен двое широченных нар, два стола у окон, в углу печка-глинобитка. На ней еще теплый чугунок с кашей, чайник. На столе, прикрытом от мышей железной чашкой — сухари, сахар, китайский чай, карты. На стене в мешке — табак. На полках вдоль стен — всевозможный инструмент, порох, пули и уже заряженные патроны. В сенях — деревянные бочки с продуктами. Вдоль бревенчатой стены — железные канистры со спиртом. Егор узнал три своих, попробовал приподнять: полные, не успели еще обменять.

Под навесом послышались металлические удары: Василий и Дмитрий нашли наковальню, молоток и зубило, сбивали кандалы. Егор подошел к ним, стал помогать.

— Что там? — поинтересовался Василий у него, качнув головой в сторону избы.

— Хорошо устроились. Видно, давно жили, — глухо ответил Егор, ударяя молотком.

После недолгих усилий легко расклепали цепи. Стряхнув с руки тяжелые оковы, Василий и Дмитрий с облегчением потянулись за табаком, стали набивать трубочки. Перекурив, пообедали хозяйской кашей из чугунка. После еды присели на чурках, рассуждая, как быть дальше.

— Уходить надо отсюда, пока кто-нибудь не подошел, — все это время прислушиваясь, проговорил Дмитрий.

— Кто может прийти? Братья Гуляевы всегда вдвоем были. Не должно быть больше никого. А если кто и явится, пес, вон, даст знать. У нас ружья, отобьемся, — противоречил Василий. — Отлежаться надо, отдохнуть несколько дней. Потом будет видно, что делать. Как думаешь, Егор, правильно ли я говорю?

Егор был самый младший из них. Василию и Дмитрию было уже за тридцать, но они обращались к нему, как к равному, потому что уважали его за свое спасение.

— Не знаю, — пожал плечами Егор. — Может, и надо остановиться, пожить здесь. Только, думаю, одного всегда на карауле держать надо. Не дай Бог кто в гости подойдет.

— В баньке бы помыться, — вздохнул Дмитрий, потирая ладонями запястья рук. — Не помню уж, когда последний раз парился.

— За чем дело стало? Иди, затопляй, — поддержал его Василий. — Думаю, никто не откажется.

Дмитрий взял ведро, наполнил его в озере водой, зашел в предбанник, но тут же выскочил как ужаленный:

— Идите сюда! — позвал он, махая рукой. — Здесь кто-то живет.

Егор с Василием подскочили, заглянули внутрь: действительно, на полке накидано какое-то тряпье. На столике рядом — чашка с остатками каши, берестяная кружка и деревянная ложка.

— Третий, — побелев, догадался Егор. — С ними есть еще кто-то. Но почему он спит отдельно, а не в избе? Там места предостаточно.

— Кто знает, может, старовер, или просто прохожий бродяга, — задумчиво предположил Василий. — Так или иначе, надо ухо держать востро. Как бы врасплох не застал.

Приготовив ружья, решили поочередно охранять себя. Василий и Дмитрий вошли в зимовье, закрыли за собой дверь. Егор укрылся в пригоне для лошадей. К его удивлению, ждать пришлось недолго. Ближе к вечеру, когда опять полил дождь, кобель на цепи зашевелил носом, вышел на улицу, глядя в сторону приходной тропы, несколько раз тявкнул, потом лениво закрутил хвостом: свои.

Между деревьев замелькал силуэт человека. Ступая короткими сдавленными шагами, прижимая к правому боку руку, выставляя левое плечо вперед, из тайги вышел невысокий мужичок. С блаженной улыбкой на лице подошел к зимовью, снял с плеч котомку, положил на чурку. Потянувшись рукой к собаке, погладил ее по голове, что-то промычал в приветствии. Пес ответно лизнул ему руку, прижался к ноге, был рад приходу.

Наблюдая сцену из укрытия, Егор выждал еще какое-то время, высматривая еще кого-нибудь. Не дождавшись, молча вышел с ружьем в руках из пригона. Увидев его, мужичок не испугался и не удивился. Молча, изучая его голубыми глазами, с широкой улыбкой покачал головой.

— Ты кто? — не дожидаясь его приветствия, спросил Егор. Тот вытянул губы лодочкой, пытаясь произнести слово, какое-то время мычал, потом кое-как выговорил:

— Сима!

Егор догадался, что не только движения, но и речь мужичка были сильно нарушены какой-то болезнью, а может быть, от рождения. Стоило удивляться, как в таком состоянии он один ходит по тайге.

— Ты один? — посматривая на тропу, поинтересовался Егор.

Тот утвердительно кивнул головой, не переставая улыбаться, замахал руками, что-то объясняя, но Егор не мог понять, о чем он говорит.

На шум из избы вышли Василий и Дмитрий, так же, как и Егор стали слушать Симу, но не поняв ни слова, переглянулись:

— Юродивый, что ли?

— Вроде так, — пожал плечами Егор, и более внятно спросил. — Откуда идешь?

Мужичок указал на тропу, опять невнятно заговорил, но они смогли понять лишь одно слово: спирт.

— Спирт несешь или торгуешь?

— Умы! — радостно замахал головой Сима, доставая из котомки пустую флягу.

— Хох, мужики! — удивился Василий. — Так он же спиртнонос! И много продал?

Сима без утайки, как ребенок, достал из кармана мешочек, передал его в руки Василия. Тот развязал веревочку, высыпал на ладонь содержимое, сдавленно выдохнул:

— Золото!..

Переглянувшись друг с другом, все трое молчали, переосмысливая действия нового знакомого. Егора вдруг осенило. Оглянувшись вокруг, опять обратился к Симе:

— Кто тебя научил? Харитон и Тихон?

— Умы! — довольно ответил тот, прихлопывая в ладоши.

— Ты в бане живешь?

— Умы! — еще больше радуясь, что его понимают, подпрыгивал Сима.

— Это что же получается: они тебя заставляют спирт на золото у старателей менять?

— Умы! — как дитя, прыгал Сима.

— Ну и дела! А кто они тебе? Родственники?

— Иы! — отрицательно покачал головой тот.

Таким образом, переговариваясь мытьем и катаньем, они узнали, что Сима жил здесь у братьев Гуляевых на положении раба. Привлеченный хитростью, с помощью банки леденцов, Сима был привезен из Чибижекских приисков на заимку на лошади. Здесь его заставили работать: днем менять драгоценный металл у старателей, а в остальное время готовить дрова, топить баню и приглядывать за хозяйством. Изучив безобидный, но крайне ответственный характер Симы, Тихон и Харитон поручали ему готовить еду, стирать одежду, убирать в избе, следить за лошадьми. В силу своего недалекого склада ума, не зная цену золоту, он не мог воровать, отдавал братьям все до последнего грамма. Он никогда не задавал лишних вопросов, ничего не просил, довольствовался малым и самым необходимым. За доброе слово и сладкий пряник мог сделать любую черную работу. Он был для братьев настоящей находкой.

После разговора Сима занялся своими делами: натаскал воды и затопил баню, напоил лошадей, развел костер, стал готовить еду. Мешочек с золотом положил на полку в сенях, какое-то время топтался на месте, чего-то ожидая. Егор понял, что он ждет похвалы: нашел в бочке сладких сухарей, дал ему горсть. Тот, довольный, прыгал от радости. Это было подобно рефлексу, когда животное получает подачку за свои действия. И было неважно, из чьих рук было дано угощение. Недолго пообщавшись с Егором, Василием и Дмитрием, Сима видел в них своих друзей. О братьях Гуляевых не спрашивал, вероятно, считал, что если их нет, значит, так надо.

Утром чуть свет Сима проснулся, позавтракал, собрался идти на прииск. Налил из канистры в сенях полную фляжку спирта, сунул в карман сухарей на обед, хотел идти, но Егор остановил его:

— Ты куда?

— Умы, — махнул тот рукой на тропу, что значило «надо идти на работу». Так сказали бы братья Гуляевы.

— Я с тобой пойду, — засобирался Егор, на что Сима только обрадовался.

От Гуляевской заимки на озере до Тартаякских приисков было не больше трех километров. Идти по натоптанной годами и ногами тропе под гору одно удовольствие. Два сезона Егор старался на прииске «Любопытном», бродил неподалеку зимой на лыжах и не знал, что рядом находится разбойничье гнездо. Даже не слышал о Тихоне и Харитоне. О том, что они появились здесь недавно, услышал из старательских разговоров позже. До этого здесь орудовал Филипп Загорный, отчаянный и свирепый разбойник-спиртонос, но потом исчез, вместо него появились Гуляевы. Егору оставалось только догадываться, куда мог деваться Филипп, и кто и когда первый построил заимку на озере.

Место работы Симы находилось на бойком месте. Неподалеку от старательской тропы вдоль реки в скалах находился балаган, где он мог сидеть в любую погоду. Рядом — девять официально зарегистрированных приисков. А сколько старателей-одиночек работает по тайге, никто не знает. Многие хотят расслабиться, размягчить душу после тяжелого трудового дня. Несут Симе золото, украденное у хозяина.

Между Симой и рабочими существует договоренность, какой-то условный знак о встрече. В разное время года он бывает иным, меняется, чтобы не заподозрила администрация прииска. Засвистит ли рябчик, а может, откукует кукушка или крикнет ворон, все знают, что Сима на месте, можно идти. И выходят к нему бородатые, пропахшие потом, дымом и бараком мужики. Несут то, что удалось снять с бутары, когда не видел золотничник-смотрящий.

Сима тщательно меряет благородный металл и горячительную жидкость. Если это россыпь, подставляет пол-литровую железную кружку, в которой две риски: одна, нижняя — под «желтый песок». Другая, верхняя — под спирт. Если старатель приносит самородок, у Симы есть специальные весы с гирьками. Цена золота и спирта зависит от расстояния: чем дальше в тайгу, тем дешевле первое и дороже второе. Цена одного золотника — 4,26 грамма — на Тартаякских и Жейбинских приисках, которые находятся рядом по соседним речкам, стоит два рубля пятьдесят копеек «на хозяина». Спиртоносы и перекупщики дают по три с полтиной. У китайцев цена доходит до четырех рублей. В среднем цена пол-литра неразведенного спирта стоила шесть рублей, или два золотника. Очень любопытен тот факт, что самородки от ста граммов и выше «на хозяина» тут же падали в цене, стоили один рубль семьдесят пять копеек. В то время как перекупы-спиртоносы, русские или китайцы, наоборот, поднимали ее на один рубль. Нетрудно догадаться, куда охотнее нес старатель найденный самородок. Страшно представить, сколько золота уплыло через Саянские хребты мимо Государственной казны.

Прибыв на место, Сима по-хозяйски расположился в балагане: выставил спирт, достал мерную кружку и весы, приложив руки ко рту, громко крикнул вороном. Наблюдая за ним, Егор удивился, как это у него получается: слова сказать не может, а голос птицы, похожий на удар колокола — не отличить.

Прошло немного времени. Из густого пихтача высунулась косматая голова. Бородатый мужик в грязной, залатанной одежде двинулся было в их сторону, но, увидев чужого человека, замер в нерешительности.

— Иди, не бойся! — махнул ему рукой Егор.

Тот сделал несколько шагов вперед, остановился неподалеку:

— А ты хто таков?

— Свой я, — быстро сообразил Егор, выдавая себя за родственника братьев Гуляевых. — Свояк Тихону и Харитону.

Успокоившись, старатель покачал головой, протянул Симе зажатый в кулак песок, насыпал в подставленную кружку:

— Вот, что успел схватить, покуда десятник по нужде отлучался.

Рассыпного золота оказалось не так много, чуть меньше нижней метки. Сима пересыпал содержимое в мешочек, налил в кружку по верхнюю полоску.

— Сима, лей полную! Отработаю! — стреляя глазами, попросил мужик. — Дюже нутро горит. Вчера с мужиками перебрали маленько.

Сима исполнил его желание: знал, что не обманет. Трясущимися руками мужик подставил принесенную с собой железную фляжку, подождал, пока содержимое из кружки перельется до капельки, плотно закрутил крышку, чтобы не пролилось, спрятал емкость за пазуху.

— А я ить тебя где-то видел раньше, рожа мне твоя знакомая, — перед тем, как уйти, проговорил он.

— Я тут два сезона отбутарил, с тобой тоже виделся. Ты Клим Говорухин? — ответил Егор.

— Да, так и есть. А ты Егор Бочкарев?

Удивившись, протянули друг другу крепкие ладони: вот так встреча! Немного поговорили о делах на прииске, рассказали новости. Клим не стал долго задерживаться — ждали товарищи. Попрощавшись, растворился в лесной чаще, как и пришел.

За день к балагану приходили с разных приисков еще десять человек. К концу дня у Симы кончился спирт, а мешочек с золотом волнующе отяжелел. Старатели не обижали Симу, знали, кто за ним стоит. Понимали, чем грозит обман или насилие. Помнили случай в прошлом году, когда братья Гуляевы повесили у тропы китайца, который пытался отобрать у Симы дневной заработок.

Вернувшись вечером на заимку, Сима положил мешочек на полку в сенях, куда клал его всегда. Дмитрий и Василий выслушали рассказ Егора, потом вместе взвесили золото, ахнули: одиннадцать золотников! Глядя друг на друга, соображали, сколько можно собрать к концу сезона. Поняли, что отказаться от «дармового Тартаякского потока» было бы просто глупо.

Так возник союз трех спиртоносов. Волею судьбы, едва не лишившись жизни, Егор, Василий и Дмитрий заняли незаконное место под солнцем, проще говоря, стали разбойниками. Вступили в сомнительную игру, в которой при любом необдуманном шаге итогом могла оказаться смерть.

Работали по хорошо отлаженной системе, которую придумали покойные братья Гуляевы, как, в основном, действовали все спиртоносы в Сибири. Заранее зимой заносили в канистрах спирт, летом меняли его на золото. По окончании сезона, подсчитывая баснословную прибыль, честно делили ее на троих. В среднем, на каждого выходило по пять-семь тысяч рублей ежегодно. Заработанный капитал пускали в дело. Через три года каждый купил себе в городе хороший дом, открыл коммерческое дело, женился, народил детей. Совместная компания по перевозке товара обозами в Красноярск приносила хороший доход, который они также делили поровну. Три магазина, две мясные лавки, ямской двор на двести лошадей обещали спокойное, уверенное будущее. В какие-то моменты Егор подумывал отказаться от опасных походов в тайгу: хватит, своих забот в городе достаточно! Но коварная тяга к золотому тартаякскому потоку, постоянно растущие финансовые запросы не давали покоя разуму, хотелось подзаработать еще и еще. Он успокаивал себя мыслью: «Все, нынче последний раз, и завяжу!» Но желание увеличить капитал, пополнить счет в банке меняло планы.

Достаток и благополучие изменило характеры товарищей. Через семь лет это были уже не те братья по несчастью, которые, спасая друг друга от смерти, убили братьев Гуляевых. Тугой кошелек и значимость в обществе сделали всех троих гордыми, независимыми, порой даже жестокими друг к другу. Каждый считал себя главным, желал иметь больше, чем другие. На этой почве часто возникали мелкие ссоры, которые не могли привести ни к чему хорошему.

Можно было разделить коммерческое предприятие на равные доли, разойтись по разным дорогам. И только острое желание пополнить капиталы за счет золота все еще удерживало их вместе на одном плоту перед бушующим порогом.

«Вкус крови», который им пришлось почувствовать в схватке с Харитоном и Тихоном, был далеко не последним. Второй раз увидеть предсмертную дрожь живой плоти пришлось той же осенью, когда они жили на заимке на озере. Был обычный день, конец сентября. Частые ночные заморозки и первый снег повалили траву, сбили с берез и осин последние листочки. В такую пору далеко слышны шаги любого живого существа. Пройти в тайге незамеченным сложно.

Все знали, что наступает пора окончания старательского сезона. Через несколько дней надо выходить из тайги, стали потихоньку собирать вещи. Сима волновался не меньше других. За время общения с ним Егор начал понимать его речь, даже выучил некоторые слова. Часто общаясь с ним, через пару месяцев наконец-то узнал его фамилию, что ему чуть больше сорока лет, живет в Чибижеке с престарелой матерью в небольшой ветхой избушке в постоянной нужде. Единственное, что помогает им пережить зиму, это небольшие заработки сына: кому-то помогает расколоть дрова, скинуть с крыши снег, перевезти на нартах сено или вычистить пригон для скота. Сима очень хотел бы поскорее добраться домой, потому что без него мать не сможет дотянуть до весны.

Выслушав его, Егор собрал совет. Недолго посовещавшись с Василием и Дмитрием, единогласно решили делить золото на четверых. Было очевидно, что Сима работал много, и большая заслуга в добыче принадлежит ему. Объявив ему это, они были растеряны: тот отнесся к такому решению равнодушно, будто ему подали кружку с водой. Было не понятно, что он будет делать с этим богатством. Чтобы избежать недоразумений, решили отдать его долю матери в поселке, когда выйдут из тайги. Все же Сима понял, что его друзья желают ему хорошего. Глотая и сдавливая буквы, с улыбкой отблагодарил их:

— Егор, Вася и Дима — хорошие люди. Харитон и Тиша били Симу. Егор, Вася и Дима давали сладких сухарей, хорошо кормили: спасибо! Сима будет всегда помогать им.

После этого, как ни в чем не бывало, занялся своими делами: подживил дровами костер, накормил собаку, пошел растоплять в бане печь. Набрал охапку поленьев, хотел идти, но вдруг остановился. Закрутил головой, пытаясь поймать воздух. Он никогда не курил. Природа обделила его умом, но даровала другие качества: несмотря на невысокий рост и хрупкое телосложение Сима был силен, как зверь, прекрасно видел на большое расстояние и, подобно собаке, умел различать запахи. Его лицо изменилось, улыбка спала, глаза испуганно забегали.

Увидев перемену, Егор насторожился:

— Что, медведь идет?

Тот еще какое-то время, сжавшись в комочек, молчал. Потом в страхе выдохнул:

— Мизгирь! — и быстрыми шагами, почти бегом направился к бане.

Так и не поняв, что Сима хотел сказать, Егор смотрел по сторонам, но все былоспокойно. Неожиданно навострил уши Соболь. Кобель тоже почувствовал неладное. Звеня цепью, вытянулся в сторону леса. Долго вглядываясь в тайгу, басовито залаял. Егор взял в руки ружье, вместе с ним заняли оборону Василий и Дмитрий. Ждали долго, но из пихтача никто не выходил. Было очевидно, что там прячется человек, который не желает с ними встречи.

Прошло немало времени. Кое-как успокоив собаку, наши герои занялись своими делами. Сняв с тагана котелок, расположились на ужин. Позвали Симу, но тот не вышел. Егор пошел за ним, в удивлении увидел, что тот забился в угол, как овечка, дрожит от страха.

— Ты чего это? Пошли есть, — повторил он, тронув его за плечо. Но тот резко отбил его руку.

Не понимая, что происходит, Егор вернулся к костру, рассказал о поведении Симы товарищам. Предугадывая какое-то неприятное событие, они хотели перебраться в зимовье, но так и замерли на месте. Из тайги вышел огромный бородатый детина. Высокого, больше двух метров роста, с широченными угловатыми плечами, длинными, едва не по колени ручищами с мясистыми, крючковатыми пальцами, кряжистыми ногами, он походил на лесное чудовище. Длинный череп с отвисшей челюстью, маленькие глазки с массивным, наплывшим на переносицу лбом, слегка сгорбленная фигура придавали ему полное сходство с гориллой. Медленная, тяжелая поступь и, казалось бы, неуклюжие покачивания тела таили могучую силу. По сравнению с ним братья Гуляевы были подростками. Остановившись в двух шагах, он приветствовал их глухим, утробным голосом:

— Здорово ночевали!

Шокированные его появлением, все подавленно смотрели, не зная, что делать. Первым с чувствами справился Василий. Тщательно подбирая слова, нервно выдохнул:

— И тебе не хворать.

— Иде хозяева? — плавно поворачивая голову из стороны в сторону, спросил тот.

— На прииск ушли, еще не вернулись, — лихорадочно соображая, что ответить, соврал Егор. — А ты кто таков будешь?

— Ванька я Иванов, — холодно выдавил гость дежурную фразу, подозрительно сверля присутствующих внимательным взглядом. Было очевидно, что он не желает называть себя.

— Что ты тут бродишь? — не зная, как быть, напряженно спросил Егор.

— В гости заглянул, проведать Харитона и Тихона. Зять я им.

— Понятно. Раз зять — проходи, сейчас ужинать будем, — стараясь разрядить ситуацию, предложил Егор. Решил выиграть время, а там будет видно.

Тот молча прошел к костру, снял котомку, достал из нее банку тушенки, сухари, луковицу. Проигнорировав протянутую ложку, неторопливо вытащил из ножен на поясе длинный, широкий тесак, ловко открыл консервы, ковыряя ножом, стал посылать в рот холодное мясо.

Ели молча, не глядя друг на друга, без того накаляя непростую обстановку. Брякая ложками в котелке, Егор, Василий и Дмитрий напряглись, как сдавленные под снегом деревья, готовые в любое мгновение схватить ружья. В противоположность им детина был спокоен или таковым казался. Не переставая крутить головой, стрелял глазами, проверяя каждую мелочь. Надвинутые на глаза брови подрагивали, лицо темнело с каждой минутой. Было очевидно, что закравшееся подозрение по поводу отсутствия братьев Гуляевых подкрепляется твердой уверенностью, что их тут нет давно. Что и было высказано в следующую минуту. Отбросив пустую банку в сторону, очистив от остатков еды тесак языком, детина повернулся к ним и, играя лезвием, холодно спросил:

— Давно их прибрали?

— Кого? — переглянулись они. Егор хотел сказать что-то еще, но не успел.

Вмиг превратившись из кролика в зверя, детина подскочил на ногах, схватил левой рукой Дмитрия за шиворот, приподнял его над землей, как котенка, и резко хряпнул лицом о чурку. Даже не успев защититься, тот откинулся, как мешок с просом. В то же мгновение подобная участь постигла Василия. Извернувшись вьюном, бандит нанес ему сокрушительный удар рукояткой ножа в лоб. Закатив глаза, Василий упал на спину с раскинутыми руками.

Все произошло так быстро, что Егор не успел отскочить в сторону, оставаясь сидеть с ложкой в руке. Сообразив, протянул руку к ружью, но разбойник уже приставил лезвие тесака к горлу.

— Не сметь! — заревел он страшным голосом.

Егор замер, чувствуя на себе дыхание смерти. Не в силах вынести безумный взгляд, закрыл глаза, ожидая, что сейчас будет. Но детина медлил. Преобразившись, с дикой ухмылкой посмотрел на поверженных, сипло продолжил:

— Что, дурака во мне видите? Думаете, Мизгирь без глаз? Я вас тут давно прозрел, пока вы похлебку хлюпали. Ружья-то чьи? Харитона и Тихона. А они живыми их в чужие руки никак не позволяют брать. Вижу я, что вы залетные. Не буду спрашивать, как сумели побить братьев. Да и ни к чему мне это. Не за этим сюда шел. Говори, где золото?

— Какое золото? — пытаясь выкроить время, дрожал Егор.

— Сам знаешь, какое. Ох, и не люблю я под вечер народ резать, лучше с утра. Да видно, придется. Сам скажешь, покуда дел, или подождешь, когда кишки из брюха потекут?

— Ничего не знаю.

— Тем для тебя хуже. Все одно тебе счас дохнуть. Думай покуда, каку смерть примешь, — отстраняясь, засмеялся Мизгирь и рыкнул зверем. — Симка! А ну, поди сюда!

Сима будто ждал его слов. Как побитая собака, выскочил из бани, с перекошенным от страха лицом засеменил к нему. Подбежав, остановился, глядя снизу вверх, с дрожью в теле ожидая следующих указаний. Мизгирь схватил его за грудки, оторвал от земли одной рукой, встряхнув как следует, грозно посмотрел в глаза:

— Скажи, дорогой, куда они золото кладут. На лабазе?

— Иы! — отрицательно закрутил головой тот.

— А где? В избе под половицами?

— Умы! — треся редкой бороденкой в знак согласия, ответил Сима.

— То-то же мне! Молодец! — поставив его на ноги засмеялся детина и, похлопав его по плечу, резко проткнул тесаком насквозь. — Спасибо!

Сима застонал, запрокинул голову, повис на подкосившихся ногах. Мизгирь выдернул окровавленный нож, откинул Симу как тряпку, повернулся к Егору. Тот сумел справиться с чувствами, схватил ружье, щелкнул курком, наставил его на детину.

Увидев направленный на себя ствол, Мизгирь не удивился. Широко, но зло улыбнувшись, потянулся к жертве:

— Ишь, какой прыткий! А ну, отставь ружжо…

Он не договорил. Его голос растворился в грохоте выстрела. Егор не стал испытывать судьбу, как это было в случае с Харитоном, когда они с Василием стреляли в тело: прицелился в голову. Пуля попала Мизгирю в переносицу. С ошалевшими, может, даже испуганными глазами тот подкинул сжатые в кулаки руки, будто хотел броситься в драку, шагнул навстречу, но, не удержавшись, уже мертвый рухнул в костер.

Егор подскочил к Симе. Тот, лежа на спине, с детской улыбкой смотрел в небо. Сжав ладони пальцами, держал руки перед подбородком, будто просил прощения у Бога. Искоса взглянув на него, захрипел, харкая кровью:

— Егор хороший, давал Симе много сладких сухарей!..

Потом потянулся и умер с таким же добрым, безгрешным взглядом.

Чувствуя подступивший к горлу комок, Егор задрожал, не скрывая слез. Заплакал, как это было давно, в далеком детстве. Не мог себе простить смерть безвинного, затюканного человека, который, вероятно, не сделал в жизни ничего плохого. Ему было жаль Симу, который не мог и не умел обидеть, на зло отвечал добром и был виноват перед всеми только тем, что был рожден не таким, как все.

Первым в себя пришел Василий. Очнувшись, сел на чурку, приложив к голове ладони. Превозмогая боль, осмотрелся, понял, что произошло. Зло сплюнул в сторону Мизгиря. Потом оба помогли подняться Дмитрию. У него на лбу выросла огромная, похожаяна второй нос, шишка. Василия было не узнать, лицо превратилось в кровавое месиво. Однако все это было ничто по сравнению с потерей Симы. Все трое полюбили его, считали равным и близким человеком. С его смертью в душах появилась пустота, которую было нельзя восполнить ничем.

Когда выходили из тайги, нашли в Чибижеке матушку Симы. Одинокая престарелая женщина, всю жизнь прожившая на приисках и ничего не заработавшая, кроме жестокой подагры и радикулита, не пролила ни слезинки.

— Отмучился, бедный, — с тяжелым вздохом только и смогла сказать она.

Часть золота, доставшуюся Симе при разделе, брать не хотела:

— Нашто оно мне? От него всю жизнь зло.

Друзья не пожелали принимать ее отказ, передали все до золотника, что причиталось сыну. Обещали иногда наведываться, если представится возможность. Хотя в этом не были твердо уверены: кто знает, что их ждет дальше?

Пережив сезон и трагические случаи, из которых они вышли победителями, друзья сделали соответствующие выводы: за место под солнцем надо бороться! В следующем году на заимку на озере пришли подготовленными. Теперь у всех было надежное нарезное оружие одинакового калибра, чтобы не путать патроны. Предупреждая возможное нападение, вырыли из зимовья подземный выход. И не зря! Узнав об исчезновении братьев Гуляевых, китайцы-спиртоносы пытались занять их место, наняли хунхузов, чтобы убить всех троих. Однако их вовремя предупредили приисковые старатели, не желавшие пить разбавленный, вонючий ханшин. Устроив засаду на тропе, Егор, Дмитрий и Василий перестреляли пятерых отчаянных желтолицых стрелков, чем заслужили уважение в кругу таких же русских разбойников, какими теперь считались и они. Главным девизом троицы стали как-то сами собой возникшие слова: «Нужда — то вам тайга гремучая, вода кипучая, мошка едучая, судьба плакучая. А жизнь за золото — грошь вонючая». Кто их сказал первый — неизвестно. Да только они служили им неким паролем, иногда произносимым в ответственных делах.

За несколько лет поднявшись на головокружительную высоту, заимев в уважаемых кругах города соответствующий титул, Егор не останавливался на достигнутом. Жажда денег и власти росла с каждым сезоном. Те средства, что он приносил из тайги и получал от коммерческого предприятия, казались ничтожными по сравнению с крупными капиталами местных купцов первой гильдии. Завидуя высокопоставленным особам, таким, как Иваницкий, Барисман или Подсосов, имевших до десяти и больше приисков, он терзался желанием захватить или на худой конец выкупить имевшиеся месторождения. Его мнение разделяли Василий и Дмитрий. Однако на это дело, как всегда, не хватало средств. Встав на разбойничью тропу, они часто думали, как «подняться» еще выше, одним разом, чтобы потом все забросить, жить припеваючи у самовара или разъезжать по заграницам, как это делали золотые магнаты, у кого были миллионные капиталы. Наконец сошлись в мнении ограбить золотой обоз своих новых друзей купцов Рязановых, имевших по реке Жейба три больших прииска — Успенский, Спасский и Покровский.

Познакомиться с именитой семьей помог случай. Однажды зимой на Святки все трое пребывали в знаменитом по тем временам ресторане, вход в который был открыт только для уважаемых лиц города Минусинска. В глаза досточтимой публики сразу бросился подвыпивший купец, без меры соривший деньгами. Заказывая музыку, в окружении трех разгульных девиц бородатый мужик бросался в пляску, выкрикивал непотребные слова, хватал руками уважаемых барышень и без промедления залепил в ухо кулаком официанту за то, что тот якобы разбавил водку. Завязалась драка, в которой сошлись две стороны. С одной — обиженные мужи, у чьих жен загулявший купец рвал на груди платья. С другой — зарвавшийся лиходей и наши друзья, быстро смекнувшие выгоду от знакомства с толстосумом. В повальном мордобитии с той и другой стороны максимальными потерями явились лишь синяки и шишки, да кругленькая сумма за разбитую посуду и разломанные столы и стулья. Зато активная защита купца Егором, Василием и Дмитрием была идеальным поводом для продолжения общения.

После того, как их выкинули на улицу из уважаемого заведения, восторженный помощью сторонников, купец не желал останавливаться на полдороге. Пригласил своих новых друзей в номера, где они продолжили пьянку еще трое суток. За это время полностью породнившись, единенные духом и делом, единомышленники поклялись в верности и дружбе друг другу, обещая продолжить знакомство далее. Так наши герои вошли в кирпичные палаты местных правителей жизни, куда доступ простым смертным был строго воспрещен.

Георгий Рязанов был одним из трех отпрысков, младшим из братьев именитого золотопромышленника Петра Рязанова, застолбившего золотые участки еще в тысяча восемьсот тридцать восьмом году. Сам купец от дел давно отошел, а имевшиеся наделы подарил своим сыновьям. Думал, все по совести и закону, у него есть продолжатели его дела. Однако, как потом часто говорил глава семьи, в каждой стае есть своя блудная обезьяна. В отличие от братьев, Георгий оказался не таким трудолюбивым в освоении и разработке своего прииска. Холеный и избалованный с детства матерью, он больше предпочитал разбазаривать отцовские капиталы в кабаках и на увеселениях. А на приисках не был ни разу.

Это обстоятельство никоим образом не влияло на задуманное нашей троицей. Полностью поддерживая Гошу в любых его начинаниях, нахваливая и жалея его, они, как могли, проникались доверием к беспутному оболтусу, которому уже было двадцать семь лет. Обиженный постоянными упреками родителей и братьев, Гоша тут же находил поддержку у своих друзей, заливал горе вином, что помогало удлинить язык до размеров старательской лопаты. Так Егор, Василий и Дмитрий узнали про все деловые тайны, происходившие в доме, в том числе количество снимаемого золота и дату его вывоза с прииска.

Узнав объем перевозимого благородного металла, вспотели. Глаза затмила желтая пелена. В среднем с трех приисков за сезон братья вывозили до полутора тонн золота несколькими обозами. Это стоило того, чтобы сыграть в страшную игру, в которой на кону была самая дорогая ставка — жизнь.

Впрочем, как считал Дмитрий, никакой опасности не было. Надо было только тщательно подготовиться: выбрать подходящее место, стрелять как можно чаще, чтобы создать у охраны панику, и действовать смело и решительно. Егор настаивал привлечь еще двух-трех разбойников: при удачном исходе дела всем золота хватит, а люди не помешают. Но Дмитрий наотрез отказался от этого предложения, предлагая взять каждому несколько ружей, перебегать от одного к другому, поэтому у конвоя создастся впечатление, что их много. Егору пришлось согласиться с ним, потому что его довод поддержал Василий, и он был младше их. Хотя с неудовлетворением замечал за Дмитрием, как он сильно изменился в последнее время: был резок, груб, постоянно о чем-то думал, а когда смотрел на кого-то из них, краснел и опускал глаза.

Это был тот самый злосчастный седьмой год, когда они, тщательно подготовившись, решили устроить засаду. Место выбрали удачно, в узком прижиме на реке Жейба. Заранее дважды провели репетицию, как все будет происходить. Стрелять решили только в переднего и заднего коня, чтобы остальные не разбежались во время стрельбы: по таежной тропе золото перевозилось вьючно, на телеге не проехать. А люди сами отступят, не дураки, за хозяйское добро умирать никому неохота.

Каждый при себе имел по три ружья: по винтовке и два гладких, чтобы в случае бегства было не жалко бросить. Разложили их так, чтобы можно было незаметно перебегать от одного к другому.

Караван появился на день позже обычного. Вооруженная охрана вела лошадей парами, привязанными друг к другу веревками. Общее число конной полиции достигало десяти человек, остальные — рабочие, переходившие с прииска на прииск.

Небольшая охрана только придала сил и уверенности. Когда первый коногон переступил означенный камень, Василий выстрелил в передового коня, отсекая путь к дальнейшему передвижению. Егор завалил заднего мерина, чтобы тот не мог развернуться. Охрана в панике начала отстреливаться и отступать. Наши — теперь уже бандиты — подгоняли их, посылая пули под ноги и в камни рядом. Рикошет давал дополнительный эффект. Было видно, как люди мечутся зайцами, умоляя не стрелять.

Короткая перестрелка длилась недолго. Охрана и рабочие убежали вверх по реке, бросив лошадей и груз. Контролируя тропу, Дмитрий оставался сидеть на скале. Егор и Василий спустились вниз, стараясь как можно скорее убрать и спрятать золото. Его было много! Им пришлось повозиться, чтобы опять собрать всех лошадей. Снимая сумы с заднего, убитого мерина Егор вдруг услышал за камнем какой-то хрип. Приготовив ружье, заглянул туда. Там лежал убитый охранник и раненая беременная женщина. Возможно, какая-то пуля рикошетом зацепила обоих.

Прислонившись к камню, придерживая живот руками, молодая, лет двадцати баба хрипела окровавленным ртом. Увидев его, протянула руку:

— Помоги!

Он поспешил к ней, нашел на груди, чуть выше округлившегося живота пулевое ранение. Понял, что она скоро умрет. Отступая на шаг, с горечью в глазах видел, как она пытается подняться, смотрит на него молящими, голубыми глазами.

— Тут баба! — крикнул он не поворачиваясь.

— Какого хрена ты там встал? — заорал сзади со скалы Дмитрий. — Брось ее, все равно сдохнет. Собирай скорее сумы, пока казаки не нагрянули.

Не зная, как быть, Егор замешкался. В душе боролись два чувства: помочь или нет? Вдруг сзади раздался выстрел: женщина дернулась и тут же затихла. Посмотрев назад, увидел, как Дмитрий вытаскивает из винтовки стреляную гильзу.

Собрав лошадей и золото, путая следы, они ушли в горный отрог, перевалили водораздельный хребет, спустились в узкое ущелье. Там в ручье спрятали добычу, завалили сумы валунами. Решили вернуться сюда на следующий год, когда все успокоится. При приблизительном подсчете, золота было около тридцати пудов. Этого было достаточно, чтобы безбедно прожить до глубокой старости. Но Дмитрий злился на Егора за то, что тот, заострив внимание на раненой женщине, не доглядел за лошадьми: два спаренных коня с сумами вплавь сумели переплыть на другой берег реки и убежать в тайгу. А что было еще около полутора центнеров золота.

— Куда тебе? — усмехнулся Василий. — Этого, вон, не унести. Скажи спасибо, что живыми ушли!

— Ну, уж я бы нашел ему применение! — сверкая глазами, скалился тот. Было очевидно, что на почве внезапно свалившегося богатства у него зреет какой-то план, и это настораживало Егора.

Показал себя, кто он есть на самом деле, Дмитрий утром следующего дня. Перед тем, как отправиться в дорогу, решили позавтракать. Егор разводил костер. Василий принес от ручья котелок с водой для чая. Дмитрий возился с лошадьми. Подкладывая в огонь поленья, Егор четко услышал ни с чем не сравнимый хруст затвора винтовки Дмитрия. 3амерев, Егор и Василий уставились на товарища, глядя, как тот досылает в ствол патрон. Дмитрий наставил ружье на Егора, коротко бросил:

— Простите, други!..

Щелк — осечка. Дмитрий испуганно дернул затвором, меняя другой патрон, но и тот не выстрелил. Не понимая, почему нет выстрела, продолжал бесполезно заряжать винтовку, но поздно. Егор и Василий уже наставили на него свои карабины.

— Ты что это, друже? Никак нас побить хочешь? — спокойно спросил Василий.

— Не старайся, я патроны еще давеча сварил, — дополнил Егор.

Отбросив винтовку, Дмитрий пал на колени:

— Простите, други! Бес мозги задурманил!..

Его последние слова утонули в грохоте выстрелов. Не дослушав его, Василий и Егор разом нажали на курки: если готов убить — не мешкай, иначе убьют тебя. Так говорят сибирские разбойники. Дмитрий, не издав ни звука, как был с согнутыми коленями, ткнулся лицом в мох.

Перезарядив ружья, товарищи молча стояли над убитым, угрюмо оглядываясь по сторонам. В душе Егора было так омерзительно, что хотелось выть. Он не понимал, как это может быть? Их предал самый близкий человек: кому теперь верить?

— Как ты догадался? — подавленным голосом, не глядя на него, спросил Василий.

— Он еще там, когда в бабу стрелял, в меня тоже целил. Я краем глаза заметил, — сухо отозвался Егор.

— А что, мы друг друга не постреляем из-за золота? — покосился Василий.

— У меня нет такого разуменья. За что? Это барахло и так зараз не вывезти.

Похоронив Дмитрия, помянули над могильным холмиком. Не говоря ни слова, поехали через горы домой. Знали, что это был последний год, когда они были вместе.

Жене Дмитрия сказали, что мужа в тайге заломал медведь. Поделив общее коммерческое дело на троих, честно отдали долю убитого товарища его семье. Но добытое золото уже делили на двоих. Таков был разбойничий закон: кто дело загубил, из пая выбывает.

На этом Егор и Василий разошлись. Чтобы не встречаться, Василий переехал жить в Красноярск, где открыл свое предприятие по закупу мяса и зерна у населения и поднялся до баснословных вершин. Позже доходили слухи, что его убили в кабаке, но это было недоказуемо. Егор сначала вообще думал уехать из Сибири: хватит, нажился! Хотел продать доставшийся при разделе магазин и всех лошадей, но призадумался: куда ехать? И откуда?

Когда-то давно он, как все люди, проживающие по ту сторону Каменного пояса, представлял Сибирь суровой землей, соединяющей в себе что-то грозное, магическое и таинственное. Где человек невольно теряется в этом безбрежном океане тайги, а душа рвется от бесконечно унылой природы, которой нет конца и края. Видел в ней забытую, отверженную окраину, страну ссылки и каторги, куда бесконечный путь сотни лет увлажняется обильными слезами обездоленных судьбой людей. Со скорбью наблюдал, какой темной рекой льется туда горе-горемычное людское, откуда не было возврата.

Однако за десять лет жизни здесь Егор в корне изменил свое представление до противоположного. Он привык к Сибири, сроднился с ней, почувствовал волю, свободу и простор, чего не было там, на малой родине. Полюбил этот край со всеми его сюрпризами и капризами, где за несколько месяцев можно превратиться в миллионера или упасть в выгребную канаву. Привязался к этой порой сумрачной, но щедрой стране. Закалился душой и телом в постоянной борьбе с физическими трудностями и далеко не гостеприимными природными условиями. Насытился вечным зовом притяжения всегда манящих голубых далей. Пропитался запахами и красками бесконечной, неизведанной тайги. Представляя, что покинув эту страну он больше никогда не почувствует все то, что сейчас его окружало, Егор был готов умереть от тоски. Зачем тогда ему сила, мужество, упорство, смелость, приобретенные здесь? Для чего тогда жить, если больше не видеть, не слышать и не чувствовать то, что сейчас окружает его?

И все же Егор решился на поездку. Захотел посмотреть, как живется родным и близким в родной деревеньке Бочкари Вятской губернии. На малую родину явился в длиннополой собольей шубе, лохматой росомашьей шапке, рысьих унтах и горностаевых рукавицах. Подъехал к дому в расписных, лакированных розвальнях, запряженных тройкой игривых рысаков за тысячу рублей. Накупил подарков, которые едва уместились в санях.

Его не узнали, думали, приехал какой-то именитый барин. Выскочив на улицу, родные кланялись. Испуганно посматривая на бородатого купца, терялись в догадках о цели визита. А когда узнали сына и брата — долго не могли сказать ни слова.

Дела в семье шли неважно. Все возрастающая конкуренция и отсутствие леса привели к затруднительному положению. Бочки покупались плохо, денег не хватало. Братьям приходилось ездить на заработки в город. Престарелые отец и мать с трудом управлялись по хозяйству. Когда Егор подарил всем по тысяче рублей, стали кланяться:

— Благодетель ты наш! Выручил в трудную годину!

Егор не стал долго думать, тут же предложил всем переехать в Сибирь. Те испугались, наотрез отказались от «дурной затеи»:

— Куда нам с насиженных мест? Там медведи загрызут, от холода померзнем. Нет уж, тут помирать будем.

Как ни старался сын и брат переубедить их, ничего путного из этого не получилось.

Встретился Егор и со своей возлюбленной Натальей Корзуновой. К тому времени красавица сильно изменилась. От плохой жизни с мужем-пьяницей, с двумя детьми, проживая в нужде, выглядела много старше своих лет. Некогда белое лицо потемнело, глаза потускнели, мягкие ладошки и тонкие, холеные пальчики загрубели от тяжелой физической работы. Ее отец умер, братьев не было. Не имея защиты и поддержки, женщина всю женскую и мужскую работу волочила одна. Увидев Егора, Наталья едва не лишилась чувств.

— Прости, не виновата я, отец заставил выйти замуж, — только и смогла сказать одна.

— Знаю, слухи доходили. Все время о тебе думал, — хмуро ответил он, чувствуя, как что-то вздрогнуло внутри, задрожало, заставляя биться сердце.

Вероятно, подобное состояние переживала и она. Было видно, как обрадовалась, расцвела, задышала легко и свободно. Тлеющая искорка любви, вдруг подхваченная ветром, превратилась в жаркое, бушующее пламя. И не было Егору сил отвернуться от его языков, как не было желания противиться протянутым рукам Натальи.

Позже он много раз спрашивал себя: зачем так поступил? Кто тянул за язык сказать необдуманные слова. Так или иначе, под утро, после горячей ночи, проведенной вместе в бане, сделал предложение:

— Поедешь со мной в Сибирь?

— Как же твоя жена и мои дети?

— Покуда поживешь отдельно и тайно, потом определимся.

Сказал — а сам испугался. Как все будет? Но отступать было некуда.

Выкрал Егор Наталью, увез в розвальнях с ребятишками малыми да тремя узелками. В город привез тихо, купил дом, дорогую мебель и другую утварь. На одежду и еду денег не жалел, одел Наталью в дорогие одежды, подарил украшения. И она расцвела белой черемухой, как в молодости!

Поначалу законная супруга Людмила не подозревала о двойной жизни мужа. Егор метался между двух огней: говорил, что едет в тайгу, а сам какое-то время жил у Натальи. Однако в маленьком городе, где «все спят под одним одеялом», а жители знают друг друга в лицо, любые сплетни разносятся со скоростью проворной свахи. Узнала Людмила, что у Егора есть полюбовница, но не подала вида. Прежде чем уйти от изменника, хитростью переписала коммерческие дела на свое имя, а потом с дочкой, пока Егор был в отъезде, покинула город в неизвестном направлении.

Когда Егор узнал о коварстве супруги, на счетах осталось всего сто тысяч. Он был взбешен, но делать нечего. Сам подписывал бумаги и банковские счета. Пришел жить к Наталье, но и там все было не по нутру. Вкусившая роскошь женщина изменилась, открыла свое истинное лицо. Требовала от него средств для увеселения и общения. Егор ей не отказывал, давал все, что просила, со страхом наблюдая, как тают накопления. В итоге все закончилось для него плохо. Не в силах открыть какое-то дело, пропадая в тайге, заметил, как холодеет к нему та, кто была всех дороже в молодости. А однажды узнал, что, пока его нет, в дом к нему частенько заглядывает денежный купец Ворохов.

Объяснения с Натальей были подобны весенней грозе. Она высказала ему, что Егора «вовсе не любила и детей от него, как он хотел, иметь не желала». А жила с ним потому, что «было некуда деваться». Подавленный жестокой изменой и страшным падением с головокружительной высоты, Егор был подобен срезанному молнией кедру. Бросившись в загул, который продлился около двух лет, очнулся в дешевом кабаке без копейки денег в кармане. Наталья уже жила с другим человеком, в дом не пустила. Ему ничего не оставалось, как вновь идти в тайгу с канистрой спирта, начинать все сначала.

Но таежная глухомань теперь встретила Егора неприветливо. Фартовые места, где он когда-то промышлял с Василием и Дмитрием, были заняты другими спиртоносами, которые не допускали конкуренции. На Гуляевской заимке обжились очередные хозяева дикого мира, которые и слушать не хотели о правах на территорию. Егору пришлось несколько раз сталкиваться с дерзкими разбойниками, отстреливаться от хунхузов. Один раз он был серьезно ранен, теряя силы и кровь, чудом ушел от преследователей, потом долго лечился на староверческой заимке. Собрать новых друзей, чтобы силой завладеть местом под солнцем, он в этот раз не сумел.

Он пробовал мыть золото в одиночку, но опять же потерпел неудачу. Оказалось, работать одному было очень опасно, так как бандиты и разбойники, проверяя каждый ключ, только и ждали дня, когда намоет побольше золота, чтобы похоронить его в своем же шурфу. Казалось, будто земля-кормилица мстит ему за грехи прошлые, когда он пытается извлекать из нее драгоценный металл. Точно злая ирония судьбы насмехалась над его стремлением опять взлететь до недосягаемых вершин: «Хватит! Не сумел удержать в руках счастье — берись за суму!»

Так было всегда, во все времена золотого сибирского потока, этого волшебного двигателя жизни, заставлявшего изнемогать под тяжелым старательским ярмом, отдавая все ее блага где-то вдали жирующим собственникам, неведомым баловням жизни, может, никогда не видавшим, каким кровавым потом орошается роковая добыча. За сотни лет его существования еще никто и никогда не слышал и не видел богатства «однодневных миллионеров», кто начинал свою деятельность от лотка и выносил домой на хребте своем в котомке пуд или два золота. Припеваючи жили те, кому его выносили.

Егор Бочкарев был всего лишь первой волной золотого сибирского потока, тем, кто мыл золото на приисках. Однажды примерив на себя соболью шубу однодневного миллионера, не смог удержать в руках счастья, упал под тяжестью богатства туда, где был. И теперь не мог вернуться на желанную вершину, где удержаться тяжело. Немногие повторили его жизненный путь, а те, кто знал, поражались его настойчивости, с какой он движется к намеченной цели. Ведь к своему уважаемому для старателя возрасту простой лодочник не терял надежды, что снова наденет соболью шубу. Каким способом Егору удастся это сделать, оставалось только предполагать.

Золотуха

Завтрак в зимовье на Каратавке был недолгим. Отдохнув и подкрепившись, отец и сын стали собираться в дорогу.

— Нам бы на ту сторону переплыть, — укладывая остатки продуктов в котомку, попросил у Егора Ефим.

— Мог бы и не говорить, — понимающе кивнул головой тот, поднимаясь с нар. — Это мы враз организуем! — Напарнику: — Назарка! Хватит жрать! Айда людей на ту сторону перетолкнем.

Назар, сухощавый высокий мужик лет тридцати, с живостью подскочил, ударившись головой в низкий потолок, сморщился, проворно направился к выходу.

— От ить, дал Бог роста! — со смехом проговорил Егор. — Как лишка примет, так лбом в матицу тычется. Вскорости все мозга выдолбит.

— Это не рост виноват, а рубщики. Лень было еще один венец положить, — в тон ему ответил Назар, вываливаясь на улицу.

— Что-то ты после чая не колотишься. А как употребишь — так все тебе виноваты, — продолжал Егор, следуя за ним.

С шутками все четверо пошли к берегу.

На воде, привязанные к тальникам волосяными веревками, покачивались две долбленные из осины лодки. Выбрав крайнюю, Егор показал Ефиму и Кузе, где расположиться. Встал в корму, взял шест, приказал Назару:

— Отвязывай!

Напарник быстро выполнил команду, с шестом в руках встал в нос, оттолкнул семиметровую посудину. Покачиваясь на волнах, долбленка проворно скользнула от берега, послушно развернулась в сторону противоположного берега.

Кузя вцепился в борта, с испугом посмотрел по сторонам: страшно! Грязная вода полна сил и напора. По поверхности реки плывут щепки, ветки, коряги. Веселый Егор, уверенно управляя в корме шестом, смеется:

— Что, малой, первый раз?

— Ни разу не был, — ответил за него Ефим.

— Не бойся! Переплывем! Только кабы Назар за борт не выпал, — успокоил кормовой.

— А что, бывает? — покосился на носового Ефим.

— А как же! Без этого никак. Зря ты ему последнюю плошку налил.

— Это он наговаривает, — неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, отозвался Назар. — В этом году еще ни разу…

Последние слова не договорил. Нос лодки ударился о топляк. Дрогнув, долбленка закачалась. Потеряв равновесие, Назар с шестом в руках кувыркнулся за борт. На некоторое время скрывшись под водой, потерялся в мутной стремнине. Кузя подскочил, закричал:

— Дядька утоп! Дядька утоп!..

— Ага, его утопишь, жди! — с усмешкой отозвался Егор, придерживая лодку о каменистое дно. — Кабы в луже — другое дело. А в Шинде — нет. Он в реке, как налим без хвоста: все равно выплывет, коли даже рук не будет.

Назар вынырнул не скоро, уже ниже лодки. Отплевывая воду изо рта, осмотрелся, не выпуская из рук шеста, стал загребать к берегу.

— Че, рыба есть? — засмеялся Егор и посоветовал: — Да ты не туда правишь! До того берега далеко, плыви назад. За лодку не цепляйся, нас опрокинешь. Плыви вон к той косе. Я сейчас Ефима с сыном перевезу, потом за тобой подчалю.

Послушный Назар неторопливо погреб туда, куда указал старший.

Егор быстро перетолкнул лодку через стремнину, высадил отца и сына, махнул рукой на прощание и направился за незадачливым напарником. Тот уже сидел на камнях, выливал воду из бродней.

— Тять! А он что, правда рыбу видел? — испуганными глазами глядя на отца, спросил Кузя.

— Да нет, это дядька Егор пошутил, — пряча улыбку ответил Ефим. — Кабы вон в тот омут упал — там да, глыбко! Там есть хариус. А тут мелко, потому как быстро вынырнул. Тут рыбы нет.

Не понимая шутки, Кузя с опаской смотрел туда, куда показал отец: верить или нет? Так и не поняв ничего, подхватил котомку, побежал за ним вглубь леса.

А между тем день разыгрался! Жаркое солнце преодолело половину голубого, без облаков неба. Хвойные деревья от мягкого дуновения теплого ветерка ожили, задышали оттаявшей смолой и корой. Будто невидимый, могучий источник жизни погладил их гигантской рукой. И от этого просел спрессованный снег, зашумели освобожденные от зимнего покрывала руки-ветки, затрещали отжившие сучья. Славя благодатное время года запищали, затенькали, засвистели, порхая между стволов кедров, елей и пихт, мелкие пичуги. Загремел неожиданным, глухим рокотом в горе проворный ключ. Заломилась, ухнула, падая от тяжести времени, старая, подгнившая лесина. А где-то на увале непонятно застонала, тяжело вздохнула, пригретая лучами сырая земля.

Как ни старался Кузя поспевать за отцом, это у него получалось плохо. Сбитый собственной тяжестью снег держал человека хорошо: они шли поверху, иногда проваливаясь по щиколотку. Но шаг сына был короче отцовской поступи почти в два раза, и это играло большую роль в передвижении. Ефим, слушая шаги за спиной, не спешил, понимал, что Кузя торопится. Он замедлял ход, ожидая его, иногда останавливался, будто к чему-то прислушиваясь. Потом опять неторопливо ступал вперед, незаметно увеличивая расстояние. Когда понимал, что сын устал, останавливался на кратковременный отдых.

На таких небольших привалах, вслушиваясь в тайгу, Кузя с любопытством спрашивал:

— Это там что треснуло? Что щелкнуло? Это кто кричит?

Ефим с улыбкой смотрел на него, давая объяснение на тот или иной вопрос. Кузя понимающе качал головой:

— Какой ты тятя умный — все знаешь!

— Что ж тут умного? Поживешь с мое, потопаешь ногами, послушаешь ушами, сам все будешь понимать.

В тот день они прошли немного. Ниспадающему на закат солнцу надо было катиться до линии горизонта еще несколько часов, но, увидев зимовье на берегу ручья, Ефим сказал:

— Все, Кузьма, пришли. Тут ночевать будем.

Сын был рад его решению: устал. За все время передвижения они прошли около двадцати километров, но этого четырнадцатилетнему юнцу было достаточно. Пока отец затоплял глинобитную печь и ходил за водой, он присел на нары возле стены, прислонил голову к бревну и тут же уснул.

Проснулся Кузя далеко за полночь. Испуганно вскочив на нарах, не сразу понял, где находится. Приглядевшись в темном помещении при свете тускло тлеющего жировика, узнал зимовье, увидел спящего отца, успокоился. Хотелось есть. На столе — котелок с супом. Схватил деревянную ложку, с жадностью стал хлебать вприкуску с лепешкой. Услышав шум, Ефим открыл глаза, приподнял голову, улыбнулся:

— Проголодался? Ну-ну, давай подкрепляйся. А то давеча так и лег не покушамши.

Встал, потянувшись до хруста костей в позвоночнике, вышел на улицу, потом вернулся.

— Вызвездило, — зевая, продолжил отец. — В самую пору на ход собираться. А то покуда ты отдыхал, Золотуха приходила, звала в дорогу, да я не стал тебя поднимать.

— Кто такая Золотуха? — отстранившись от котелка, удивился Кузя.

— Тетка, которая от старателей золото прячет.

— Как это прячет?

— Так и прячет. У жадного отбирает, а щедрому дает.

— ?!

— Ты ешь давай, — присев на нары, набивая трубочку табаком проговорил Ефим, — а я поведаю.

Подкурив лучинкой от печки, отец втянул дым, немного помолчал, начал рассказывать:

— У нас, людей, как? В каждом заделье какой-никакой дух имеется. Какую работу ни начни, помолиться надо, спросить у хозяина дела разрешения и покровительства. В огороде ли землю под картошку копаешь, сказать надо: «Мать-Огородница, помоги!» Или перед тем, как с литовкой траву косить, проси помощи: «Мать-Покосница, одари густой да сочной травой!» Земля, вода, дерево, трава или камень, к примеру, свою душу имеют. А эта душа и есть творение Бога. Только, окромя Бога, есть ему помощники. Потому как Бог за всеми сразу уследить не может, а те ему в этом помогают. Так же и на старательском промысле. Пришел ты вроде как золото искать, разрешение у Золотухи спросить надо. Так, мол и так: «Мать Золотуха, дай немного на пропитание заработать да на одежку. А я тебе за это спасибо скажу!». Если от чистого сердца просить будешь, она обязательно пособит. А коли с умыслом да коварством — навредит.

Искоса посмотрев на сына, Ефим сощурился: слушает или нет? Убедившись, что тот не отводит взгляда, продолжил:

— Давно то было, мужики рассказывали. Когда первые старатели пришли на эту землю, тут много всякого добра было. Шишки кедровые по земле разбросаны — ступить некуда! Ягоды разной — кусты ломились! Живности лесной — пропасть! Белки да соболя, как бурундуки, туда-сюда по колодинам носились. Золота тоже уйма было. Завернешь кусок дерна, а крупинки сами осыпаются. Вот, значит, пришли двое товарищей за золотом: один щедрый, другой жадный. Как увидели богатство — едва рассудка не лишились. Тот, который щедрый, взял себя в руки, охладил разум, у Матери Золотухи разрешения спросил, стал золото в мешочек собирать. А тот, который жадный, ничего не спрашивал, знай себе, в карманы да под рубаху самородки набивал. Чем глубже они копали землю, тем больше и крупнее золото попадалось. Щедрый вовремя остановился, набрал столько, чтобы можно было унести. А жадный — не оступался, все набирал богатство, куда только можно было. Добрались они до огромного желтого камня размером с медвежью голову, с места сдвинуть не могут. Жадный ухватился за него: «Мое! — говорит, — ни с кем делиться не буду!» Вдруг смотрят — к ним баба идет в желтом платье: Мать Золотуха! На голове платок такого же цвета. Из-под платка вместо волос золотые нитки просматриваются. На руках дорогие браслеты, кольца: все из золота. Подошла к ним, говорит: «А что, мужики, не отдадите ли мне вот этот самый большой самородок? Мне в избе дверь подпереть нечем!» Щедрый мужик отошел в сторону: «Бери, коли унесешь! Мне того, что набрал, хватит». А жадный оскалился, заскрипел зубами: «Не дам!» Баба усмехнулась, но не обиделась: «Что ж, если не дашь, так оставайся с ним навсегда». И пошла прочь. Пока щедрый ей вслед смотрел, жадного камень по пояс в землю затянул. Ему бы выскочить из ямы, бросить самородок, но он не отступается, хочет вывернуть богатство наверх. Тужится, жилится, но это у него плохо получается. Камень быстро тянет его за собой. Вот уже по плечи увяз, одна голова осталась. Что-то хотел сказать, но уже и рот песком забило, задыхаться стал. Так и провалился вместе с камнем, не смог выбраться.

Договорив, Ефим пыхнул дымом в сторону, о чем-то задумался.

— А что дальше было? — с затаенным дыханием спросил Кузя.

— Так ничего. Тот мужик, который щедрый был, домой из тайги вышел, то, что имелось — продал, семью одел и накормил, с друзьями поделился.

— А другой дядька?

— Другой? Так его больше никто не видел. Наказала его Мать Золотуха за свою жадность.

Кузя долго молчал. Было видно, что байка отца произвела на него большое впечатление. Рассказ Ефима принял за правду, который в дальнейшем сыграл в его жизни большую, поучительную роль.

К назначенному месту отец и сын добрались на второй день к вечеру. Выискивая одному ему известные метки в нешироком, зажатом скалами распадке, путая свой след от любопытных глаз, Ефим наконец-то изрек:

— Вот, сына, одначесь мы и прибыли!

— Куда это мы пришли? — вконец уставший от долгой, трудной дороги, с опаской посматривая на хмурые горы, проговорил Кузя.

— Туда, куда надо, — направившись к старому, дуплистому кедру на пригорке, дополнил отец.

— А где избушка?

— Зимовья не будет, ни к чему лишние следы. Жить будем вон тут, под деревом.

Обескураженный его ответом сын в нерешительности прошел за ним, устало снял котомку, присел на снег. Он не думал, что им придется ночевать под кедрами, ждал теплого помещения и крыши над головой. В глазах появилась тоска. Место ему сразу не понравилось. В отличие от всей тайги, где все пело, звенело и журчало, здесь была тишина, как глубокой осенью перед снегопадом. Угрюмые и мрачные горы, казалось, давили со всех сторон. Холодные скалы были подобны гигантским исполинам из страшных сказок бабушки Соломеи, рассказанных на ночь. Холодный снег лежал нетронутый, солнце сюда заглядывало ненадолго. А прохладный ветер с востока наносил несравнимый ни с чем запах смерти. Или ему это так казалось?

Отец не разделял его настроения. Быстро освоившись, потому что был здесь не первый раз, достал топор, нарубил дров, развел большой костер. Показал Кузе, где надо выкопать лунку в снегу, чтобы добраться в ручье до воды. Пока сын наполнял котелок и чайник, принес из леса лопату, кирку и овальный лоток для промывки золота:

— Сохранились. Видно, что никого не было.

Ночевали у жаркой нодьи. Утром, пока Кузя спал, Ефим очистил неподалеку от ручья перед скалой небольшую полянку, начал бить (копать) шурф. Когда сын проснулся, он углубился уже в землю по пояс, с радостной улыбкой приветствовал его:

— Эх, и спать ты, Кузька, что медведь в берлоге! Так и не заметишь, как вода в ручье поднимется.

Несколько обиженный его замечанием, Кузя поначалу насупился, но потом оттаял, как комар под лучами солнца. Стал живым и активным, стараясь во всем помочь отцу. После завтрака Ефим позвал его за собой к отдельно стоявшему кедру, где за стволом была спрятана недлинная, около трех метров, колода для промывки песка. Вдвоем они быстро перетащили ее по насту к ручью, установили примитивный старательский станок на камни,подвели воду. Когда все было готово, отец рассказал сыну, что делать дальше. Кузе надлежало перетаскивать пески от шурфа к колоде в кожаной сумке за спиной, высыпать их в «горло» колоды и прогонять по всей длине царапкой. Любопытный мальчишка не переставал задавать ему многочисленные вопросы:

— А это что? Это зачем? Почему так, а не эдак?..

Ефим терпеливо рассказал ему весь процесс промывки золота от начала до конца. Пояснил, что сейчас, пока не оттаяла земля и не пошла коренная вода, добраться до «подушки», где находится отложение тяжелых крупинок, легче всего. Показал, что когда-то русло ручья было здесь, а значит, под напором воды сюда могло принести не только мелкие крупинки шлихового отложения, но и более тяжеловесные самородки.

Такие места, сынок, называются «сковородки» или «кувшины», — объяснял Ефим. — Вот, к примеру, вода тащит по дну крупинку, а тут ударяется о скалу и поворачивается в другую сторону, меняет направление. А золоту деваться некуда, оно вместе с водой не поплывет — тяжелое. Так и оседает здесь, в развороте, набиваясь, как каша на сковородке. Найти такое место для старателя редкость и огромная удача.

— И все-то ты, тятя, знаешь, — раскрыв рот от удивления, шептал Кузя. — Давай уж побыстрее начнем копать. Скорее хочется найти такой «кувшин» да посмотреть, сколько там золота набилось.

— Не торопись, сынок, — усмехнулся Ефим. — Большого золота тут может и не быть. Так себе, несколько крупинок.

— Почему?

— Русло за тысячи лет менялось часто, и неизвестно, в какой год его больше всего нанесло. Оно может быть вон там, — Ефим показал пальцем в сторону, — или там. А может и глыбже залегать. Много таких случаев было. Копает старатель, мучается. Не найдет — бросит шурф. А за ним какой-нибудь мужик придет, копнет на штык, а оно там покоится. Вот и приходится кумекать, как счастье старательское из рук не выпустить.

— А если его тут не будет? — показал Кузя на яму.

— Значит, будем копать рядом. А если и там не будет, то вон там. Много раз копать будем, пока не найдем.

— А если золота здесь вообще нет?

— Есть! Никуда не делось, — загадочно улыбнулся отец.

— Откуда ты знаешь? — затаил дыхание сын.

— Так, земля показывает, что есть.

— Как это, показывает?

— А вот смотри! — с этими словами Ефим поднялся, подошел к краю шурфа, взял горсть земли, показал Кузе. — Видишь?

— Нет, ничего не вижу…

— А вот, вроде как на песке восковой налет. Это называется смазка, верный спутник золота. Если есть смазка, значит, и золото где-то рядом. К тому же, вон черный кварц повсюду. А золото и черный кварц — два неразлучных друга.

— Ух ты! — только и смог выдохнуть Кузя.

— Вот тебе и ух ты! — засмеялся отец и загадочно проговорил: — Коли хочешь быть добрым старателем, тебе еще многому надо будет научиться.

Ефим копал долго. С каждым штыком насыпал Кузе в мешок несколько лопат, тот нес его на колоду, прогонял по всей длине станка.

— Что там, есть? — спрашивал его Ефим, но, получив отрицательный ответ, продолжал работу.

Перед обедом, углубившись с головой, отец набрал очередную порцию песка. Перетащив груз на место промывки, Кузя высыпал его в воду и тут же закричал:

— Есть! Тятя, есть!

— Чего кричишь-то на всю ивановскую? — подскочил к нему Ефим. — Всех медведей перепугаешь.

А Кузя уже подавал ему небольшую, размером с рисовое зернышко крупинку. Ефим внимательно осмотрел золото, попробовал его на зуб, довольно покачал головой:

— Хорошая проба! — и… выкинул его в сторону, крестясь, заговорил молитву.

— Ты чего? — выкатил глазенки Кузя.

— Это дань Золотухе. Забыл, что я тебе говорил? Нечего жалеть, иначе удачи не будет.

Кузя сразу вроде поник: жалко. Но потом взбодрился: Мать Золотуха даст им еще больше крупинок.

И действительно, когда Кузя принес еще одну ношу с песком, в колоде промылось еще три крупинки. Мальчик опять позвал отца, но тот отмахнулся:

— Незачем без дела от работы отрывать. Знай себе мой. Вечером съемку делать будем.

Отец и сын трудились весь день с небольшим перерывом на обед. Когда подступил вечер, отвели от колоды воду, собрали «урожай». Он едва поместился в деревянной ложке. Здесь были небольшие, размером со спичечную головку «пиявки», некрасивые на вид «муравьи» и три вытянутых «таракана» — самородки от двух до трех золотников. Кузя возбужденно крутился на месте. Он первый раз видел так много золота, не скрывал своего настроения:

— Тятя, посмотри как много!

Отец спокойно курил трубочку:

— Разве это много? Завтра будет еще больше.

Ночью Кузе приснился сон: незнакомая тетка кормит его пшенной кашей из ведра. Он старается отвернуться: «Не хочу, сытый!» Та с улыбкой настаивает: «Кушай, покуда есть!» Он нехотя подчиняется, без вкуса жует вязкую массу. Чувствует, как во рту что-то шевелится, щиплет язык. Выплюнул на землю, а там тараканы: сбились в комок, лепятся друг к другу. Кузе противно, тошнит, но тетка подобрала их ложкой, опять сует ему в рот. Он хочет убежать, но ноги увязли по колено в навозе. Стараясь выбраться, схватился за что-то. Оказалось что это волосы кормящей женщины. Да и не локоны это, а золотые нити, которые порвались и остались в ладонях. Кузя отчаянно трясет руками, старается сбросить пряди, но те прилипли, не отрываются. Тетка хохочет: «Никуда, милок, ты теперича от меня не денешься! Попался на всю жизнь!» А сама обхватила его сильными объятиями, зажала будто тисками. Кузя задыхается, кричит, но все бесполезно. Вдруг сбоку медведь подскочил, длинным языком лижет запястье. Кузе приятно и страшно. Рванулся изо всех сил и… проснулся. Вокруг тайга, рассвет занимается, костер догорает.

Рядом отец, тормошит его за плечо:

— Приснилось чего?

Он рассказал ему сон. Тот довольно покачал головой:

— Золотуха к тебе приходила. Видать, удача нам будет.

В этот день отец и сын опять работали до самого вечера. Оберегая сына от тяжелой работы, Ефим посадил его в шурф, заставил копать и насыпать землю. Сам вытаскивал тяжелый мешок наверх, относил на колоду. Дело спорилось: к вечеру собрали три ложки золота. Отец довольно потрепал сына по голове:

— Фартовый ты, Кузька! Ох, какой фартовый! У меня одного много хуже получалось. С тобой — много лучше. Если так дело дальше пойдет, мы в этом году коня купим. С ним лучше по тайге передвигаться.

Сегодня Кузя равнодушно смотрел на золото. Интерес и стремление, присутствовавшие еще вчера вечером, пропали. Он устал, ему требовался отдых. Ефим понимал его состояние, уложил спать. А сам, потягивая у костра трубочку, с тревогой посматривал на небо:

— Только бы дождь не пошел, дал шурф доработать.

Третий день показался еще длиннее. Измотанный Кузя с трудом долбил кайлой грунт, медленно набирал мешок. В руках не было сил, надо бы отдохнуть. Ефим не торопил сына, терпеливо ждал, когда тот насыплет ношу. К обеду вытащил его наверх:

— Хватит, иди, приляг. Я тут один управлюсь.

Кузя хотел было противиться, но ослушаться не мог. Прилег на лежанку из пихтовых веток у костра и тут же уснул.

До вечера Ефим работал один. Соорудив небольшую двухметровую лестницу, спускался и поднимался в яму и обратно, вытаскивал тяжелый мешок наверх, относил и промывал песок. Торопился как можно быстрее выбрать остатки золотоносной породы, которой оставалось немного. Кайла уже ударялась о подушку, каменное наслоение. Это значило, что надо было начинать копать новый шурф.

Вечером Ефим едва растормошил Кузю, чтобы поужинать. В полудреме сын съел несколько ложек каши и вновь уснул, до того изможденным было его физическое состояние. Ефим заботливо укрыл сына телогрейкой, сам спал в рубахе у жаркого костра.

Утро принесло перемены. Нахмурившееся небо бросило на землю первые капли дождя, которые вскоре превратились в мокрый снег. Подобная погода в этих местах была обычным явлением, в тайге в горах всегда холоднее. И это было на руку: тепло и вода могли напитать землю, тогда бы пришлось заканчивать все работы.

Быстро соорудив над станом навес из еловой коры, Ефим не стал будить Кузю: пусть выспится вволю! Его силенки пригодятся потом, при выработке второго шурфа. Потом полез в яму подчищать остатки песка с подушки. Выбирал долго и тщательно, так как в самом низу было самое высокое содержание золота. Когда невозможно стало брать землю лопатой, сгребал супесь ладонями, потом вылизывал голые камни мокрой тряпкой. Так делали все старатели, и он в том числе, стараясь забрать из шурфа все до последней крохи. В трещинах и расколах прочистил острой щепочкой. И не зря! Было видно, как оттуда выскакивают небольшие, но желанные крупинки желтого цвета.

Когда в шурфе не осталось места для работы, а вертикальные стены стали грозить обрушением, Ефим вылез наверх. Подкурив трубочку, подводя итог проделанной работе, с удовлетворением долго смотрел по сторонам, негромко проговорил:

— Ну вот, еще один шурф забрали!

На его голос проснулся Кузя. Протирая заспанные глаза, испуганно спросил:

— Ты что, тятя?

— Да вот, с Золотухой разговариваю.

— Где она?

— Вон, в яму спрыгнула.

Кузя подбежал к нему, заглянул вниз, разочарованно протянул:

— Обманываешь! Нет там никого.

— Нету? — с удивлением продолжал играть роль провидца отец. — Правда, нету. Наверное, в землю ушла.

— Как это ушла? Разве может человек сквозь землю ходить?

— Человек — нет. Дух может. Золотуха — это же дух, я тебе говорил. Знать, ей везде путь открыт.

Кузя недоверчиво посмотрел на Ефима, потом опять в шурф, отвернулся, пошел назад к костру. Было видно, что обиделся. Отец не стал его успокаивать: перемелется — мука будет.

Обедали молча. Перед тем, как взять в руки лопату, Ефим еще раз прошелся вокруг, оценивающе определяя наиболее вероятное место нахождения золота. Лишь потом, помолившись, начал делать вскрышу нового шурфа. Он находился в десяти метрах от первой выработки. Кузя молча помогал ему: откидывал по сторонам куски плотного снега, долбил киркой землю, отваливал по сторонам еще мерзлые, спрессованные временем пласты дерна. Когда углубились на штык, насыпал в мешок первую пробу, отнес на колоду, прогнал царапкой. Когда вода прогнала грязь, вернулся к отцу, разочарованно протянул:

— Нет ничего, пусто.

— Что ж — и на старуху бывает поруха, — подбодрил его Ефим, продолжая работать. — Это только начало.

Копали до темноты, но углубились всего на пояс. Пришлось вытащить пять больших камней, которые значительно затруднили углубку. На их извлечение ушло много сил и времени. Под конец работы перепачканный грязью Кузя устало смахнул со лба пот, как взрослый высказал свое мнение:

— Тять! Давай его (шурф) бросим. Одни каменюки идут. Глыбже, верно, их еще больше будет. — Указал рукой в сторону: — Вон в том месте начнем по новой, может там валунов не будет.

Ефим прищурил глаза, с хитринкой посмотрел на сына:

— Нет, Кузька! Не зря эти булыганы сюда водой нанесло. Чудится мне, что под ними «сковородка» намыта. Я на такие места попадал пару раз. Под такими жерновами могут такие самородки прятаться, что потом всю жизнь можно на завалинке с балалайкой сидеть, ничего не делаючи!

От его слов у мальчишки загорелось лицо. Он уже пропитался золотым потоком, был опутан неразрывными канатами старательского промысла. И не было сил вырваться из них, да и не хотелось. В сознании трепетали душезахватывающие мысли: а что же там, дальше, внизу будет? А вдруг там лежит тот самый, единственный, мой самородок? Поэтому не мог противоречить отцу, чей опыт золотоискателя был известен и почитаем далеко за пределами поселка.

Следующий день не принес ожидаемого успеха. Чем глубже Ефим копал, тем больше камней попадалось. Небольшие, размером с голову, и здоровые, как колесо от телеги, валуны лежали рядом друг с другом. Первые он одним махом выкидывал из ямы, вторые приходилось выталкивать по доске. Искоса поглядывая на небо, торопился. Резкая оттепель и мелкий, нудный дождь не предвещали ничего хорошего. Напитанный вешней водой ключ за ночь скинул с себя снежно-ледяной панцирь, набрался сил, зашумел, побежал быстрее. Если так будет продолжаться дальше, бешеные струи могут одним махом затопить узкую пойму и недоработанный шурф.

Насыпая из мешка пробу, Кузя с тревогой предупреждал отца:

— Тятя, вода прет! Скоро колоду сдернет.

— Ничего, погодь, немного осталось, успеем! — отвечал Ефим, а в глубине души понимал, что надо бы бросить шурф, но неохота начинать работу заново. Да и представится ли случай вернуться сюда на будущий год?

По расчетам Ефима добраться до подушки оставалось немного. Осталось выкинуть несколько камней и выбирать самую насыщенную золотым песком землю. Однако природа, будто чувствуя это, обрушила на тайгу и людей с небес свой гнев. Дождь усилился, превратился в ливень. Слежавшийся снег превратился в кашу, из-под него к краю ямы поползли кривые, настойчивые ручейки.

— Возьми кирку, обведи вокруг канавку, чтобы сюда не лилось, — приказал отец сыну, продолжая выкидывать землю наверх. — Немного осталось.

Промокшие до корней волос отец и сын не обращали внимания на ливень: некогда, потом высохнут. Лишь бы добраться до дна, узнать, что там? Старательский мандраж захватил их полностью. Они не видели, что происходит вокруг. А зря.

Наконец-то лопата звякнула железом о камень. Ефим ударил еще: тот же звук.

— Неужели опять валун? — с досадой спросил он у себя. Схватил кайлу, взмахнул несколько раз, стараясь подцепить его, но бесполезно.

Как будто в безрассудном состоянии, полученном от необычайно тяжелой, но бесполезной работы, он продолжал ковырять землю, тут же натыкаясь на преграду. Сомнений не оставалось, что это может быть, оставалось лишь подтвердить их словами.

— Эх, мать твою… — от досады чертыхнулся Ефим. — Плита вышла.

Кузя его не слышал. Случайно обратив внимание на скалу, сквозь сплошной поток дождя старался рассмотреть какое-то движение среди деревьев. Показалось или нет? Да нет же, точно кто-то стоит, машет рукой! Приглядевшись внимательно, различил силуэт женщины. Не веря глазам, зашептал молитву. Узнал ее — Золотуха!.. Отчаянно жестикулируя рукой, она приказывала: уходите! Потом вдруг сделала шаг в сторону и исчезла. От страха не в силах сделать хоть какое-то движение, продолжал стоять и не сразу воспринял слова отца.

— Ты чего? — в удивлении спросил Ефим.

— Показалось, — вздрогнув от неожиданности, прошептал Кузя. — Вроде как…

— Потом казаться будет, — оборвал отец и приказал: — Живо принеси топор!

Подстегнутый Кузя бросился к стану, вернулся с топором, подал отцу. Тот начал постукивать обухом по плите:

— Эх, бес тебе в дышло! Не толстая, разбить можно. Кувалду бы.

Сын его не слушал, крутил головой из стороны в сторону. Он чувствовал, что вокруг что-то изменилось, но не мог понять причину. Сделав несколько шагов вокруг шурфа, прошел дальше. И тут до него дошло! Как слепой щенок, выискивающий границу дозволенного перемещения, осторожно подошел к колоде. Назад возвращался бегом с тревожным криком:

— Тятя! Тятя… ключа нет!

— Как нет? — присел от неожиданности Ефим.

— Вовсе нет, будто пересох.

— Видать, выше заперло, — похолодевшим голосом выдохнул отец. — Надо торопиться. Слушай тайгу. Как что будет, сразу кричи. Я тут закрайку отковыряю.

Встав на колени, Ефим стал разгребать землю, стараясь найти край плиты. С опаской посматривая на скалу, Кузя топтался на месте, ожидая худшего. Прошло минут двадцать, прежде чем, выбрав значительную часть грунта из шурфа, Ефим наконец-то нашел каменный срез. Стараясь просунуть туда ладонь, никак не мог изловчиться: мешала все та же отвесная, готовая вот-вот осыпаться и похоронить его стена. Наконец ему это удалось. Встав на колени, запихав руку по локоть, Ефим широко открыл глаза, покраснел, хотел что-то сказать, но не успел.

Где-то там, вверху по логу что-то глухо ухнуло, будто с воза упал огромный мешок с мукой. Над тайгой прокатилось пугающее эхо, за ним послышался нарастающий, перемешивающийся с треском и скрипом шум. Земля под ногами Кузи мелко задрожала и просела. Обратив взгляд в яму, он с ужасом увидел, как стены трехметрового шурфа вдруг бросились навстречу друг другу и мгновенно сомкнулись над головой отца.

Все произошло так быстро, что он даже не успел предупредить его об опасности. Инстинктивно отскочив в сторону, чтобы не утонуть в осыпи, он упал на снег, но тут же вскочил, с ужасом взирая на свежую могилу. Парализующий шок сковал его тело, и только лишь губы не переставали шептать, как заклинание, родное слово:

— Тятя! Тятя! Тятя!..

Но Ефим молчал. Тяжелая, неподъемная толща мгновенно заживо похоронила сильное тело, из-под завала было невозможно выбраться. Одна доля секунды — и будто захлопнулась крышка гроба. Как метнувшаяся искра от удара молнии в кедр: вот только что он был жив, и тут же стал расщеплен на части.

Наконец-то поняв, что случилось, Кузя заметался по свежей земле, призывая самого дорогого и родного человека:

— Тятя! Тятя!..

Возможно, там, внизу, сдавленный и стесненный, Ефим еще слышал его голос, но не мог откликнуться. Задыхаясь и погибая, молчал, как та равнодушная, обвалившаяся земля. И это было дико, ужасно и безысходно.

Стараясь выручить отца, Кузя ползал на коленях, разгребая руками рыхлую супесь. Лопаты и кирки не было, они остались там, вместе с отцом. Чтобы убрать толщу, надо было время, которого не было.

А сверху уже летела со скоростью бегущего рысака, грохотала и бесновалась водно-снежная лавина, подминая все и вся на своем пути. Под ее натиском трещали, ломались деревья, с корнями отрывались от земли мелкие кустарники. В хаосе плывущего нагромождения мелькали пни, камни, куски дерна. Снег, грязь, земля смешались в одну плотную, чем-то похожую на вырвавшуюся из кадки опару, только гораздо больших, пугающих размеров. Иногда ее высота достигала нескольких метров. От нее не было спасения ничему живому, тем более человеку.

Плачущий Кузя, еще не переживший, не смирившийся с потерей отца, не зная, что делать, со страхом смотрел на надвигающуюся смерть. В голове мелькнула спасительная мысль: бежать, иначе конец! Подчинившись инстинктивному приказу, поднялся с колен, собрал всю волю в единый напряженный сгусток движения, что есть силы бросился к спасительному пригорку, где находился их стан. Те тридцать метров, что ему предстояло преодолеть, казались долгими.

Никогда еще в своей жизни он так не бегал. Не оборачиваясь и не разбирая дороги, иногда проваливаясь и утопая в снегу, падал, но тут же поднимался, бежал дальше, чтобы спастись от неминуемой гибели. Ему казалось, что слышит дыхание смерти, и от этого становилось еще страшнее.

Когда до балагана оставалось не более трех метров, он провалился в снег по пояс. Не в силах выбраться, понимая, что погибает, закричал, как затравленный росомахой олененок. Сжавшись в комочек, закрыв голову руками, ждал, что вот-вот лавина накроет его, он задохнется, погибнет в этой беспощадной массе, как минуту назад был задавлен его отец.

Но нет, в этот раз смерть сжалилась на ним. Могучий поток, разлившись по поляне, остановился от него в двух шагах. Изогнувшаяся змеей звероподобная масса ударилась о скалу, обогнула пригорок и, поглотив под себя шурфы и колоду, умчалась дальше вниз по узкому логу.

Когда все стихло, Кузя поднял голову, посмотрел назад. На том месте, где недавно находилось их место работы — ровное, толщиной около двух метров полотно спрессованного снега, из которого торчат бревна, кусты и коряги. Выбравшись из снега, он хотел вернуться на то место, где находился шурф, но вязкая каша не держала на поверхности. Он все еще хотел помочь отцу, хотя где-то в глубине души понимал, что это бесполезно. Провалившись несколько раз, в подавленном состоянии подошел к дымившемуся кострищу, присел на чурку, закрыв лицо ладонями. Не сдерживая слез, долго плакал.

Очнулся от холода. Дождь прекратился. По тайге поплыл густой, будто мучная пыль, туман. По округе разлилась пугающая тишина, только едва слышно, как глубоко внизу, пробив себе дорогу под снежным панцирем, журчит ручей.

Дрожа, Кузя подновил костер, снял мокрую одежду, развесил рядом на палках для просушки. Вытащил из котомки сухое, сменное белье, надел на голое тело, но и это не спасло от озноба. Чтобы не простыть, как учил отец, налил из бутылки в деревянную ложку спирт, проглотил одним махом. Едва не задохнувшись, закусил снегом и холодной кашей. Ожидая целебного действия, некоторое время сидел на корточках, всматриваясь перед собой размытыми от слез глазами туда, где сейчас был Ефим.

Через минуту стало тепло и легко. Захотелось спать. Не в силах противостоять этому желанию, Кузя накидал в костер дров, завалился на лежанку и тут же уснул.

Лоток

Его разбудило свежее, бодрое, раннее утро. Чистота ясного, лазурного неба над дикой тайгой предвещала хорошую погоду. Где-то далеко на западе догорала последняя яркая звезда. За густой стеной леса на востоке разливалась матовая, цвета кипрея полоса: там всходило солнце. Тишину сурового уголка нарушило несмолкаемое пение и суета мелких птах, сновавших там и тут среди деревьев: наконец-то и в этот распадок пришла весна! Высоко на горе с пунктуальной периодичностью призывно кричал любовную песню большой черный дятел — желна. А над головой, набирая высоту и пикируя, вибрируя хвостовым оперением, токовали неугомонные бекасы.

Чистый воздух был наполнен морозной свежестью, сковавшей за ночь слежавшийся снег до прочности дерева. Его дополнял стойкий аромат пихтовой смолы, подмороженной земли на проталинах, пожухлой, прошлогодней травы и холодного камня на открытых частях скал. От прогоревшего костра несло застоявшимся дымом, от высохшей одежды — кисловатым привкусом человеческого тела. Все было как всегда: деревья, горы, скалы, ручей, стан с костровищем. Не было только одного — Ефима.

Проснувшись от холода, Кузя не сразу сообразил, почему погас костер. Обычно отец всегда поддерживал огонь, давая сыну хорошенько отдохнуть в тепле. Потом вспомнил все, дрожа, стал раздувать дотлевающие угли. Пока грелись чайник и котелок, прошел по снежной лавине к тому месту, где, по его предположениям, находился шурф. Скованная морозцем вчерашняя каша сейчас была подобна ледяному панцирю, по прочности не уступавшей камню. Ее толщина приблизительно достигала двух метров. Добраться до шурфа, а потом еще откопать отца, с его силами не представлялось возможным, здесь нужны мужики. Да и зачем откапывать? Хоть и мал был Кузя, но понимал, что отцу все равно не поможешь, и выносить из тайги домой его никто не будет.

Вернувшись к костру со слезами на глазах, опять долго плакал. За завтраком стал думать, что делать дальше. Как ни прискорбно, оставаться здесь не имело смысла, надо выходить домой. Покончив с едой, стал собираться. Пилу, котелок и чайник унес к кедру, положил их в дупло, где их взял отец, закрыл лядой. Больше прятать было нечего: остальной инструмент остался там, в шурфе. Чтобы никто не заметил стоянку, разобрал балаган, убрал жерди и палки под густую пихту. Головешки от костра раскидал по сторонам. Когда растает снег и поднимется трава, случайный бродяга пройдет мимо, не заметит, что здесь останавливались люди. Так учил покойный Ефим.

Собирая котомку, чтобы не рассыпать, хорошенько завернул мешочек с золотом в одежду. Сверху уложил остатки продуктов, кружки, ложки, нож отца, чтобы не гремел завернутый в тряпку походный котелок. Убедившись, что ничего не забыл, еще раз вышел на снег, хорошенько запомнил местность, а потом, тяжело вздохнув, с палочкой в руках пошел вниз по ручью, откуда они пришли несколько дней назад.

Шагалось легко и быстро. Плотное полотно лавины держало его на поверхности, успевай, переставляй ноги да смотри по сторонам, чтобы запомнить места. Так было недолго, шагов триста или чуть больше, до того места, где остановилась лавина. В небольшом повороте налево, где ложок упирался в горку, каша остановилась, силы покинули стихию. Дальше продолжалась обычное снежное покрывало. Делая последние шаги по промерзшей круговерти, Кузя заметил нечто, что заставило остановиться и вздрогнуть. Чуть в стороне, наполовину вмерзший в снежницу, торчал лоток отца для промывки золота. Вероятно, он так же, как и колода у ручья, вчера был подхвачен потоком и доплыл сюда. Кузя с удивлением смотрел на него:

— Вот те здрасьте! Целый… Даже не раскололся.

Скинув котомку, достал нож, стал вырубать его из снежницы. Лоток, вырезанный руками Ефима из куска изогнутого корневища кедра, был прочным и легким, как лист железа. Отец всегда хвалил его качества, так как на нем можно хорошо мыть золото. Бросить его просто так было бы глупо.

Высвободив из плена дорогую находку, долго думал, как быть. Нести домой — далеко и незачем, там других несколько штук. К тому же, его потом все равно сюда придется приносить. Возвращаться на стан, чтобы спрятать его в схрон, далеко. Решил присмотреть сухое, укромное место где-нибудь в скале, где не достанет медведь, не погрызет росомаха и не намочит дождь.

Закинув котомку и прихватив лоток под мышку, посматривая по сторонам, пошел дальше. То и дело по краям ложка попадались скалы, но все ему было не так: то забираться трудно, то казалось, что там сыро. Неожиданно за поворотом заметил с северной стороны в горе подходящую каменную стену с козырьком посредине. Решил, что там должно быть сухо, да и место приметное, направился туда.

Подойти к скале оказалось легко. Труднее было забраться в небольшую каменную нишу. С трех сторон были отвесные стены, сверху нависала плита. Соображая, как туда попасть, заметил прилепившийся сбоку косой, возвышающийся от земли к углублению, снежный надув. Если прижаться спиной к стене, можно сделать попытку добраться по нему до ниши. Если он оборвется под тяжестью его тела, падать невысоко, всего около трех метров на наст. Положительный исход вылазки был сомнительный, но все же Кузя решил рискнуть.

Сняв котомку и куртку, с лотком в руках налегке пошел по узкому проходу. Вниз старался не смотреть, так как с каждым шагом высота увеличивалась. Нет, он ее не боялся, хорошо лазил на кедры за шишками и прыгал с трамплина в воду, когда купался. Только было неприятно лететь вниз.

Шаг за шагом, стараясь не останавливаться, переступая по тридцатисантиметровому карнизу, он пробирался вдоль отвесной стены. Если бы кто-то посмотрел со стороны — ужаснулся, настолько опасной казалась эта затея. Вероятно, Кузю в тот момент можно было сравнить с канатоходцем, но без шеста. Стоило потерять равновесие, и он бы сорвался вниз. Ситуацию осложняло то, что он был в кожаных броднях, которые скользили по гладкой поверхности, как сало по мокрой доске.

Но все обошлось. Добравшись до выступа в скале, Кузя облегченно вздохнул: не ожидал, что сюда будет так тяжело идти. Расслабившись, присел на корточки, посматривая с высоты на тайгу. К удивлению заметил, что не предполагал, что здесь может быть так высоко. Отсюда просматривался лог, по которому только что двигался, незнакомые горы и на фоне чистого неба далекие гольцы. Представленная картина была прекрасна! Кузя всегда любил смотреть с высоты на окружающий мир, но сейчас его этот вид покорил как никогда.

Завороженный, он разглядывал на востоке незнакомые пики, заснеженные овальные хребты, резко очерченные водой и ветрами зубчатые склоны, черные, заросшие сплошными деревьями долины. Все казалось таким сказочным и игрушечным, как с именитой в поселке горы Верблюд, когда они с Рябухой, забравшись на одну из скал, смотрели вниз с высоты птичьего полета: дома и люди казались не больше муравьев и спичечных коробков. Это было так забавно, что они, наблюдая за соседями, потом шутили, рассказывая, кто и куда ходил. Сейчас все было по-другому. Он не мог шутить: не с кем. Катя была далеко, а в голове застыла скорбная мысль о смерти отца.

Отвернувшись, стал рассматривать нишу. Она была невысока: около полутора метров щель имела небольшое, шагов пятнадцать пространство в ширину и около двадцати в длину, которое, постепенно сужаясь, заканчивалось у тыльной стены подобной нарам полкой. На ней что-то лежало, но пока он не мог разобрать, что же там находится. Под ногами повсюду валялись старые изгрызенные кости, несколько обглоданных черепов. Они были некрупные, чуть побольше заячьих. На двух из них из верхней челюсти торчали клыки. Кузя понял, что это останки кабарожек. Вероятно, расщелина между плитами служила им домом, называемым охотниками отстоем, где они жили и плодились. Он прошел по всей длине отвесной стены от одного края к другому и понял, что добраться сюда можно лишь в одном месте, выхода не было. Это была своеобразная западня для бедных животных. Не имея пути отступления, они легко попадались в зубы росомахи или соболя, становясь их жертвами. Присутствия более крупного хищного зверя, медведя, здесь не было. Он не мог сюда добраться по узкой тропе.

На исследование Кузя потратил немного времени. Надо было торопиться пока под солнцем не отошел наст. Выглядывая, куда бы положить лоток, прошел в глубину площадки, где находилась полка. Приблизившись на расстояние вытянутой руки, хотел освободить ее от камней, но со страхом попятился назад. Перед ним, вытянувшись во всю длину тела, лежал истлевший от времени скелет человека.

Он хотел бежать, но холодное сознание остановило. Кузя вспомнил слова отца: «Не бойся мертвяков, они уже не сделают плохого. Опасайся встречных». Собрав всю волю, выискал под ногами палку, хотел дотянуться до останков. Взял ее рукой — тяжелая. Удивился: что это? Ему стоило некоторых усилий, чтобы оторвать ее от камней. В его руках оказалось что-то такое, явно сделанное из железа. Очистив предмет от грязи и мусора, не поверил глазам: это был кривой клинок в ножнах.

Кузя много раз видел полицейских и казаков с саблями на поясе. Они жили в поселке для поддержания порядка и всегда были при холодном оружии. В прошлом году летом, подвыпивший с отцом хмельной бражки, урядник Соколов дал ему шашку и разрешил порубить в огороде лопухи. Размахивая ею, он чувствовал тяжесть и размеры, хорошо их помнил. Сейчас же находка от нее сильно отличалась.

Осторожно вытащив клинок из ножен, Кузя стал его осматривать. Он был короче, легче, круче изогнут, с острым концом. Потемневший, но не ржавый от времени металл имел серый, может, даже седой цвет. Присмотревшись внимательно, различил на полотне непонятные размывы, будто клинок прокипятили в смоле. На костяной ручке плотно намотана волосяная веревка, чтобы не соскальзывала рука. Между ручкой и полотном находилось металлическое, матовое с позолотой перекрестие. Его конец имел расширение. Полуторная заточка была настолько острой, без зазубрин, что Кузе стоило поберечь пальцы, чтобы случайно не порезаться. Кожаные ножны были чем-то пропитаны, возможно, перемешанной с дегтем смолой и украшены несколькими золотыми знаками.

С опаской посматривая на скелет, Кузя затолкал клинок обратно в ножны, положил их рядом с останками человека. Понял, что клинок принадлежит ему и брать его не стоит. Так учил отец: «Никогда и ничего не бери у покойников. Иначе мертвяк вернется за своими вещами». Приблизившись на расстояние вытянутой руки к черепу, увидел на нем конусообразный желтый шлем с конским хвостом. Пересиливая себя, дотянулся до него, смахнул пыль пальцами, понял, что он позолоченный. Брать в руки побоялся. На покойном был надет длиннополый, расшитый золотыми нитками халат, широкий пояс с золотой пряжкой. На шее — посаженые на золотую тесьму пять амулетов размером с ладонь. На ногах — кожаные, с вкраплениями золотых нитей сапоги. С правой стороны — лук без тетивы и колчан со стрелами. Он вытащил одну, посмотрел: наконечник тяжелый, желтый, наверное, тоже позолоченный. Слева сбоку — круглый щит с позолоченными знаками. Сделал несколько шагов назад. Думал, кто бы это мог быть? Почему лежит здесь, в скале, а не закопан в землю? Почему кожу не сточили мыши? И почему сабля лежала внизу, когда колчан со стрелами был рядом с останками? Вот так находка!

В его голове было много вопросов, на которые он не мог дать ни одного ответа. Был бы отец — многое разъяснил. Но его не было, посоветоваться не с кем. Предположил, что это, вероятно, останки очень богатого человека, похоронен он здесь давно, и рассказывать об этом никому не стоит. Так учил Ефим: «Прежде чем что-то сказать, посоветуйся со временем».

Уходя, Кузя оставил все как есть. Рядом, в ногах, положил лоток: хотел вернуться за ним скоро. Помолившись, попросил у покойного прощения и быстро ушел по карнизу так же, как сюда попал. Только внизу, будто очнувшись, увидел в руках стрелу, которую забыл положить на место. Не зная, как быть, долго крутил в руках. Выбросить — жалко. Вернуться назад — страшно. Решил ее взять с собой, а потом, когда придет сюда за лотком, положить на место.

В этот день он сделал большой переход: торопился как можно быстрее добраться домой. Хотя знал, что несет матери горе.

В долине реки уже вовсю буйствовала весна! На прибрежных полянах отцветали подснежники, уступая место первым бутонам жарков. На черемухе разворачивались первые, терпкие листочки. Пихты и ели удлинили ветки смолистыми побегами новых хвоинок. Вода в Шинде поднялась на метр, тащила на своем «горбу» деревья, коряги. Было слышно, как по дну, гонимые давлением, перекатываются камни. Свежие запахи подступающего лета, наносимые снизу реки, торопили Кузю: быстрее домой! Там жизнь! Там люди!

Прошла всего лишь неделя, как они вышли с отцом из поселка, а казалось, что это было так давно, словно он отсутствовал год. За это время с Кузей произошло столько событий, что на подробный рассказ не хватит ночи. Впрочем, рассказывать кому-то о своих похождениях он не собирался, считая себя маститым старателем-золотарем, а они о своих делах не распространяются. Единственное, о чем думал, пока петлял прибрежной тропинкой, как властям предоставить смерть отца.

С теми, кто попадался ему на пути, Кузя старался не общаться. Если замечал, что кто-то идет навстречу или догоняет, уходил в сторону, прятался в чаще. Попадавшиеся избушки обходил. Когда его застигла ночь, отошел вглубь тайги, ночевал у костра под елью.

На Каратавку, к месту переправы через Шинду, пришел после полудня второго дня. На правом берегу рядом с бараком горел костер, но людей не было видно. Возможно, после обеда сплавщики отдыхали. Длинные лодки, чтобы не унесло водой, были вытащены на высокий берег. В большую, коренную воду через реку переплавлялись в редких случаях, по какой-то необходимости, так как преодолеть стремнину с шестами было подобно самовольной вылазке на тот свет.

Стараясь перекричать шум реки, Кузя, как мог, подал голос. Его никто не услышал, настолько сильным и бурлящим было течение Шинды, но он продолжал звать сплавщиков, пока не охрип. Те его так и не услышали, спали. Когда не стало голоса, сел на берег, чтобы его было хорошо видно, стал ждать.

Прошло немало времени, когда в распахнувшуюся дверь барака выглянула заспанная бородатая физиономия Егора Бочкарева. Осмотревшись по сторонам, зевая и потягиваясь, он отошел за угол, справил нужду. Потом вернулся, подошел к костровищу, чтобы подкурить. Кузя в это время отчаянно размахивал руками, пытался привлечь внимание, но у него ничего не получалось. Грохот воды забивал все старания, Егор его не слышал. Тогда он схватил какую-то палку и, что есть силы, стал стучать по дереву. Удивленный Егор поднял голову, внимательно посмотрел на него, увидел и узнал, что-то прокричал в ответ. Кузя его не услышал. Тогда сплавщик стал размахивать руками, указывая вниз, давая понять, чтобы он шел на Нижнюю яму: там, на сливе, было гораздо тише и спокойнее. Потом заглянул в избу, позвал Назара Евтухова. Тот, как медведь, вывалился через порог, встряхнул головой, скидывая дрему. Вместе пошли по тропинке вдоль берега.

Кузя тоже поспешил вниз. Стараясь не выпустить из вида мужиков, очень скоро добежал до намытой песчаной косы за поворотом, стал ждать. Егор и Назар также со своей стороны подошли к заводи, где была привязана долбленка. Отвязали веревку, взялись за шесты. Ловко орудуя ими, быстро загребая воду, перерезали струю, вошли в курью.

— Где тятя-то? — оглядываясь по сторонам, подгоняя лодку к берегу, спросил Егор.

— Нету тяти… — поник головой Кузя и заплакал.

— Как это нету? — насторожились оба.

— Завалило, — сквозь рыдания проговорил он и вкратце рассказал, как погиб отец.

Мужики выслушали его молча, посадили в лодку, переплавили на правый берег, привели в барак, накормили кашей, напоили чаем. Увидев, что уставший Кузя закрывает глаза, Егор предложил отдохнуть:

— Ложись, вон, в угол. Поспи до рассвета. Завтра с зарей выйдешь домой.

Он без слов лег на указанное место: последний раз спал в теплом помещении неделю назад. Подложив под голову котомку, ухватился за нее руками. Понимая его настроение, Егор приободрил:

— Да не бойся, никто твое золото не украдет и не отсыплет! — И, погладив по плечу, спросил: — Много намыли-то?

Доверившись ему, Кузя приподнялся, развязал тесемку, вынул заветный мешочек, передал Егору.

— Вон как! Неплохо за такое время. Раз такое дело, совет дам: не говори никому и не показывай место гибели отца, как бы ни уговаривали. Потому как видно, что жила там хорошая, на нее руку могут наложить. А так — самому пригодится.

— Знаю, тятя упреждал, — положив золото назад в котомку, ответил Кузя, лег на нее и тут же закрыл глаза.

Поминальный день

За окном залаяла собака, хлопнула калитка. За бревенчатой стеной ступили тяжелые, твердые шаги. Дверь без стука широко распахнулась, в избу бесцеремонно ввалились урядник Соколов и приказчик Спасского прииска Заклепин, среди старателей попросту Заклепа. Сняв головные уборы, помолились в угол на иконы Николы-Угодника, Богородицы и Иисуса Христа, только потом приветствовали хозяйку:

— Здорово ночевали, Анна Константиновна!

— И вам того же желаю! — со строгим лицом, в черном платке отвечала женщина. Предложив присесть, стала ждать, что скажут гости, хотя знала причину прихода.

Заклепа, не снимая сапог, бесцеремонно развалился на красной лавке. Соколов, якобы смахнув с чистого, скобленого стеклом стола пыль, присел на табурет, положил перед собой папку. Оба неторопливо, молча, вероятно, нагнетая обстановку, достали трубочки и кисеты, подкурили.

— Знаешь, зачем пришли? — прищурив глаза, строгим голосом проговорил Соколов.

— Да уж как не знать-то? — вытирая кончиками платка глаза, всхлипнула Анна.

— Где он?

— Вон, на полатях, — махнула она за печку и позвала: — Кузя! По твою душу явились, спускайся.

Кузя нехотя спрыгнул на холодный пол, натянул штаны, подвязался веревкой. Как есть растрепанный, после сна, вышел к столу, недовольно буркнул:

— Чего вам?

— Как с людьми разговариваешь? — осадила его мать, но приказчик не замедлил ее успокоить.

— Ничего! После дороги еще не отошел, — стреляя из-под густых бровей маленькими, поросячьими глазками с хитрой улыбкой проговорил Заклепа. — Сейчас придет в себя, будет рассказывать. Правда, Кузенок? Поведаешь правду, что и где было? А Степан Моисеевич все это на бумагу запишет.

— Зачем?

— Потому что так надо!

— Кому надо?

— В протокол! — заерзал на месте Заклепа. — Ведь человек пропал, не муха.

— Вон сколько мужиков в тайге сгинуло, ни про кого не писали, и тем более никого не вывозили, — вставила слово Анна, — а тут что, медом намазано?

Заклепа косо посмотрел на нее, но промолчал. Соколов стал чиркать в бумаге пером, Заклепа вальяжно посматривал по сторонам. Оба знали, что Анна сдала в золотоскупку тридцать золотников самородного золота, понимали, что это неплохая добыча, и теперь пытались выведать то место, откуда оно появилось.

— Мед не мед, а Ефим человек уважаемый был, не бродяга и не разбойник, — степенно проговорил урядник. — Потому на контроле стоял у самих господ Рукавишникова и Кузина.

— Хто такие? Не раз не видела, — скрестив руки на груди, склонила голову Анна.

— Ты что, баба, не знаешь, у кого Ефим работал? — подскочил Наклепа.

— Как же, слыхала. Да только ни разу своего Ефима с ними за одним столом не видела. Сдается мне, что ты тут сам антирес имеешь.

— Что мне за интерес? — потемнел Заклепа.

— А то! Забыл, как ты Федьки Сидякина Гремучий ключ на себя записал? А у хмельного Акима Забродного выведал про Завальные россыпи, а потом их под себя подмял?

— Но, ты, баба, осади на дышло-то! Они мне сами подписали купчую.

— Ага, сами, когда они и писать-то не умеют. Это ты под купчими саморучно крестики поставил, а потом их же со своей земли прогнал.

— Ладно, вы, лайки. Будя вам! — перебил их Соколов. — Потом разберетесь. Давайте показания снимать. — И к Кузе: — Говори, сынок, какого числа из дома вышли и куда направились.

Кузя рассказал все, как было, без утайки. Сказал, что пошли вверх по Шинде, но точное место гибели Ефима «забыл». Заклепа в нетерпении крутился на лавке, задавал наводящие вопросы:

— Сколько вверх шли? По дороге избы встречались? Какие там распадки? Под гольцами были? Как глубоко шурф забили?

Кузя хитрил: фальшиво закатывал глаза под лоб, будто припоминая все до тонкостей. Рассказывал дорогу и место, как научил Егор Бочкарев:

— Да, через реку еще раз переправлялись. Потом в белок поднимались, а за ним в речку. Тятя говорил, Оленья называется. Шурф били неглубокий, метра полтора, не больше.

— Как же его задавило? На полутора метрах не задавит, — недоверчиво посматривал ему в глаза Заклепа.

— Так каменюка на голову упал, — нашелся Кузя.

— Врешь ведь!

— Вот те истинный крест!

— Ладно уж, подписывай, — успокоил его Соколов, а когда Кузя поставил в указанном месте крестик, потянул Заклепу за собой: — Пошли, некогда мне тут.

Когда вышли на улицу, урядник негромко проговорил:

— Врет ведь, и ничего не поделаешь!

— Ну да это вранье им боком вылезет! — зашипел Заклепа.

Проводив нежданных гостей, Анна Константиновна с облегчением перекрестилась на иконы:

— Слава те, ушли. Пронесло. — И Кузе: — Вдругорядь всем так и говори, что ничего, мол, не знаю, где то место находится.

— Что я, маленький, что ли? Не понимаю? — буркнул в ответ сын и пошел на улицу.

— За водой сходи! А то скоро соседи подойдут, — крикнула вслед мать.

Кузя сходил в нужник, взял ведра, хотел идти к роднику. Навстречу с чашкой в руках — Рябуха. Увидела его, улыбнулась:

— А я вот блинов из ржаной муки на поминки напекла. Попробуй!

Кузя вытащил из-под чистого полотенца паруштук, затолкал в рот.

— Как тесто, не густое? Соли много? Плохо, что сахару нет, пришлось с малиновым соком молоко мешать. Вкусно? — радуясь встрече, не умолкала Катя. — А ты что, на речку? Подожди меня, я сейчас чашку занесу, с тобой пойду. Мать дома?

Кузя скривился, махнул рукой на дверь. Когда она скрылась в сенях, торопливо пошел под гору. Надоела ему Катька за последние дни, как пареная репа к весне. Как вернулся из тайги, так прилипла к нему, как лопуховая липучка. Шагу одному ступить не дает, куда он, туда и она. Старается угодить во всем: «Кузик, возьми леденец, давай помогу, давай зашью, давай помою». Скоро в туалет на руках носить будет. Изрядное внимание соседской девчонки — что третья оглобля на телеге. Кузе кажется, что все над ним смеются, пальцем показывают. Дружки издеваются: «Жених и невеста, накатали теста! Пироги пекут, под забор ползут!». Кузя злится, срывает настроение на Кате. Та обижается, плачет, но на следующий день, как ни в чем не бывало, опять заговаривает с ним.

Кузя не понимает: что ей от него надо? Сколько раз уже кулаком в бок давал, доводил до слез. Ну и что, если она соседка, их дома стоят неподалеку, а баня одна на две избы? Да, было дело, с малых лет ходили мыться вместе, в этом нет ничего зазорного. Так было до тех пор, пока Катя не начала формироваться. Однажды он просто так, ни о чем не думая, приложил к ее округлившейся груди ладони: «Катька, а что это у тебя растет? У тебя что, такие же, как у взрослой бабы титьки будут?» Она покраснела, хлестанула ему по лицу вехоткой. С того дня больше в баню с ним не ходила.

Катя старше Кузи на два года, но со стороны кажется, что они ровесники. Тяжелый физический труд с малолетства крепит мальчишек гораздо быстрее, чем девчонок. Чтобы кидать землю лопатой или косить траву литовкой, нужна сила. Работа развивает их мускулы, крепит кости, расширяет плечи и увеличивает рост. На приисках десятилетние пацаны выглядят тринадцатилетними юнцами, а в пятнадцать — крепкими парнями, хотя в умственном развитии остаются на прежнем уровне. Девочки же, наоборот, «созревают головой» быстрее, но физически — так, как этого требует возраст. А годы подвластны велениям природы, закладывают в голову будущей девушки первые влечения, которые однажды перерастают в любовь.

Кузе невдомек, что думает Катя. Она для него просто соседка, без которой нельзя. В любое время ее можно попросить прополоть гряды, перевернуть сено, расколоть дрова и сложить их в поленницу, убрать снег, а самому в это время убежать с мальчишками на речку купаться или ловить рыбу. Катя не откажет Кузе никогда, потому что не умеет отказывать и не просит за это благодарности. Ей хватает того, что он общается с ней, относится, как к подружке, не дразнит ее, как это делают мальчишки и девчонки в силу ее некрасивого лица.

Катя — единственная дочь Валентины Рябовой, здоровой, широкоплечей старательницы с длинными, как у гориллы, ручищами, косматой головой и большими, как у коровы, глазами, длинным носом и вытянутой, с отвисшими губами, челюстью. Приисковые рабочие зовут ее Конь-голова, на что Валентина нисколько не обижается: привыкла.

Мать Валентины, бабушка Кати, Ефросинья Андреевна вообще имела прозвище Верблюд. Люди рассказывали, что она в возрасте старой девы, понимая, что никогда уже не выйдет замуж, пришла на Чибижекские прииски из-под Казани в поисках любимого человека. Узнав, что в Сибири не хватает баб, ночью свела со двора отца телочку и пошла с ней в поисках счастья. По мере того, как она передвигалась в дикий край, приданое на веревке сзади росло с каждым днем. На пути попадались болота, грязь, валежник и прочие препятствия, поэтому Ефросинье приходилось переносить телочку на себе, чтобы та не повредила ноги. К концу путешествия за женихом телочка превратилась в корову, а у невесты появились горб с геморроем. По дороге у нее случился казусный случай: подарил ей какой-то купец свою соболью шубу, чтобы не замерзла. С этим приданым невеста прибыла на прииски. А к старости, страдая маразмом, каждый раз вспоминала про эту шубу. Мужа Ефросинья себе так и не нашла, родила Валентину от проходившего мимо старателя, и этим была счастлива.

Подобная судьба постигла и Валентину, имевшую прозвище Конь-голова. На нее мало кто обращал внимания из мужчин, а любви хотелось. Вместе с матерью они шли к цели по одному им знакомому пути: закупали спирт или ставили бражку, приглашали старателей для того, чтобы кого-то из них уложить с Валентиной. Но все попытки были безуспешны, так как, увидев любовницу рядом с собой, каждый трезвел и находил повод смыться за дверь. Но ей повезло! Однажды на прииск приехал молодой, симпатичный горный инженер, некто Воробьев Василий. Разрабатывая новую штольню, он часто бывал под землей, где работала Валентина с подругой Зиной Коваленко. Молоденькая Зина была просто красавица, не замужем, поэтому Василий сразу же «положил на нее глаз». События развивались стремительно: игривая Зина тоже была не прочь пообщаться с молодым красавцем, возможно, даже выйти за него замуж и уехать в город.

Валентина и Зина тогда работали откатчицами, вывозили на тачках в коробах добытую руду из засечки (штольня). Валентина была в курсе всех событий, услышала, как Василий с Зиной условились о романтическом свидании без посторонних глаз, договорились встретиться в соседней, уже отработанной рассечке.

Зависть Валентины была подобна обвалу. Она не придумала ничего лучше, как связать Зину веревкой, заткнуть рот тряпкой, положить в короб и оставить до поры в закутке. Сама пошла в назначенное место вместо подруги, затушила фонари. Вскоре на «копытах любви прискакал» ретивый Василий, не разговаривая и не спрашивая, набросился в полумраке на Валентину, так все и случилось на ящиках из-под взрывчатки. Осыпая поцелуями, обещая жениться, Василий был так обязателен, что тут же сунул ей в руку серебряное колечко и убежал, пока его не хватился управляющий. Надо было видеть его лицо, когда при выходе из засечки он случайно увидел связанную Зину. Оторопело размышляя, кто бы это мог быть там, вместо нее, Василий схватился за сердце: понял, кого лишил девственности и кому обещал пышную свадьбу. Доселе небывалый конфуз разрешился не в его пользу. Понятно, что ревнивая Зина рассказала о случившемся только тете Фросе Стрельцовой, которая работала на выдаче руды. Но уже вечером этого дня все приисковые старатели тыкали в Василия пальцами, подкрепляя дружный смех репликой:

— Аньжинер! Покажи колечко!

В результате этого казуса родилась Катя. В дополнение к казанским генам девочка унаследовала от Василия значительные перемены к лучшему. Лицо округлилось, правильный разрез глаз придвинулся от висков к переносице, покатый лоб выпрямился, длина горбатого носа выправилась и укоротилась. Что еще ее портило, так это выдвинутая, с отвисшей губой челюсть и рыжие веснушки, рассыпанные от подбородка до корней волос. Валентина предполагала, что они с возрастом могут исчезнуть, но вот челюсть топором не отрубишь. Все же, не падая духом, оптимистичная мать строила положительные прогнозы на будущее:

— Ниче, Катька, мы с годами породу поменяем!

В противоположность своей, мягко сказать, неказистой внешности Рябовы были женщинами доброй, отзывчивой души. Был случай, когда однажды у многодетной семьи Коробейниковых сгорел дом. Случилось это под Покрова, когда выпал снег. Чтобы срубить новую избу, требовались средства, которых не было. Ефросинья Андреевна и Валентина безвозмездно отдали все деньги, которые заработали за сезон. На вопрос, как будут жить сами, с улыбкой отвечали:

— Картошка наросла, не помрем!

К примеру, кому-то из соседей надо было уладить свои срочные дела: все шли к Рябовым, так как знали, что те никогда не откажут, безвозмездно отработают смену или помогут по хозяйству. Простодушные бабы, казалось, не знали слова нет, поэтому имели среди приисковых старателей глубокое уважение.

Сколько помнили люди, Собакины и Рябовы всегда жили рядом. На два дома у них была одна усадьба: большая ограда, ворота на улицу и дровенник, где даже дрова были общие. Их дома находились в двадцати шагах друг от друга, крыты по амбарному и различались лишь тем, что у Собакиных за печкой была темнушка, где спали родители, а у Рябовых во всю избу только кухня с полатями. Неразделенные заборами огороды соприкасались межой, граница картошки прикидывалась на глаз.

Так жили все жители Чибижека, надеясь изменить жизнь после сезона, уехать, куда глаза глядят из этого проклятого края, где зимой снега выше крыши избы, вода из реки, вечно кончающиеся дрова, а летом беспросветная работа, комары и мошкара. Поселившись временно, сначала копали небольшие землянки, чтобы лишь провести зиму в тепле. На следующий год ставили бревенчатые срубы четыре на пять метров, наскоро закидывали потолок землей, крыли двускатную крышу тесовым драньем, набивали печку-глинобитку, прилаживали к косякам дверь и, во многих случаях без пола, на нарах зимовали до весны. Такие небольшие избы-залипухи, в отличие от бараков, считались роскошью: семейное раздолье! Можно жить единолично и даже вести кое-какое хозяйство, на золоте увеличивая каждый год благосостояние и подкапливая деньжат для будущей жизни в городе. Но проходило время: два, три года, за ними пять, десять лет, а богатство так и не прибывало. Сколько бы ни заработал человек, к весне опять у хозяина в долгах, надо отрабатывать. Так в работе и нужде быстро проходила жизнь. Кажется, вот только мужик недавно пришел на прииски, женился, а уже старость подступила. Выезжать из тайги некуда и не на что. Да и неохота, до того полюбился этот дикий мир.

В подобном круговороте жили сотни семей, которые, однажды основавшись здесь, в золотом логу среди гор, прописались, прожили несколько зим, стали зваться местными. В помощь им весной, когда появлялись первые проталины, из разных городов и деревень приходили тысячи наемных рабочих, в простонародье именуемые пришлыми. У тех и иных был разный статус: первые жили на правах хозяев, вторые были лишь гости. У местных был преимущественный перевес перед сезонниками. Администрацией прииска им выделялись самые перспективные участки, соответственно, и платили больше. В добавление к этому у местных были семьи: жены, сестры, дочери. А пришлым брать с собой на работы женщин — себе дороже. Голодные до женского пола старатели всегда были активны во внимании к дамам. На этой почве среди мужиков возникали конфликтные ситуации, которые часто оканчивались рукоприкладством, а иногда и поножовщиной.

Уважаемое соседство Собакиных и Рябовых не было случайным. Когда Ефросинья Андреевна прибыла с коровой на прииск и «заняла номер в придорожном отеле» под елкой у ручья, к ней пришли предприимчивые «отцы», предлагая место в мужском бараке за отдельную плату. Несведущая во взаимоотношениях старательского государства баба хотела согласиться, но незнакомая старушка из домика на пригорке предостерегла ее от этого безрассудного поступка. Увидев, куда ведут обманутую простушку, а следом тянут на мясо за веревку ее Буренку, схватила кремневое ружье, закричала, призывая на помощь мужиков. Сутенеры бросились врассыпную, оставив Ефросинью со своей спасительницей. Так она познакомилась с бабушкой Кузи, Пелагеей Романовной, которая, от скуки нашедши свободные уши, предложила ей место для жизни в сарайчике до осени. Когда выпал снег, Ефросинью перевели в погреб, а уж на следующий год построили маленькую времянку три на четыре метра, где Рябовы прожили около сорока лет под защитой мужской половины Собакиных.

Были случаи, когда подвыпившие старатели пытались свести со двора кормилицу Буренку. Ефим с местными мужиками с кольями отбили ее. Когда Ефросинья несла из золотоскупки крупную сумму денег и на нее хотели напасть залетные лиходеи, Анна предупредила ее, провела к дому окольной тропой. А сколько иных, добрых дел получили Рябовы от семьи Собакиных? Не счесть.

Давно нет Пелагеи Романовны. Ефросинья Андреевна состарилась, могла ходить только по ограде, в слабоумии по годам вспоминая шубу, которая была ее единственным состоянием. А Валентина с Катей так и живут подле Собакиных, никуда не собираясь уходить. А куда идти? Деваться-то некуда!

Смерть Ефима Рябовы приняли как личное горе. Валентина считала его братом, Катя — отцом. Поэтому были первыми в доме Собакиных, когда услышали страшную новость. Ни на минуту не оставляя Анну одну, Валентина как могла успокаивала ее, во всем помогала, пока та переживала потерю мужа. И тем более не отказала в своем участии в проведении девяти дней после смерти Ефима.

Заранее договорившись, кто и что будет готовить, уже собирались накрывать стол, но тут некстати пришли Соколов с Заклепой, провели допрос. Всем понятно, что протокол — повод для того, чтобы вызнать у Кузьки место, где они с отцом мыли золото. Но мальчишка не промах, прикинулся простачком, не выдал жилу. Хоть Заклепин и управляющий Спасским прииском, на котором работал Ефим, но поделать ничего не мог. Понятно, что он может повлиять на дальнейшую жизнь семьи Собакиных, запросто выгнать Анну с работы, отказать в пособии по потере кормильца или еще какую пакость сотворит. Но это не значит, что ему надо подарить золотое месторождение просто так. А работу можно найти на других приисках, благо их в пойме реки — как морковок на грядках.

Зачерпнул Кузя воду, а Катя уже рядом:

— Давай одно ведро понесу!

— На вот, два неси, — угрюмо буркнул он.

— Зачем мне два-то? Ведь нас двое, вдвоем и нести, — нисколько не обижаясь, удивилась она.

— Пока шел — ногу подвернул, — нарочито прихрамывая, соврал Кузя.

— Ох, ты! Больно? Садись на землю, посмотрю, что с ней, — бросая ведра, воскликнула та.

— Да ниче, пройдет. Ты иди, а я следом. Мамке только не говори, а то расстроится, — отмахнулся он.

— Хорошо! Ты потихоньку иди, а я сейчас, мигом вернусь, — подхватывая ведра, поспешила Катя и скрылась за пригорком.

Кузя — в пихтач. Спрятался за густыми ветками, с облегчением вздохнул:

— Фух! Отделался.

Подождал, пока Катя вернется. Позабавился про себя, как кричит, ищет его. А когда медленно ушла домой, засеменил к Мишке Клыпову, узнать, как у него дела. Вчера договорились «загнать хорька» в погреб к тетке Марье Колягиной. Мишка говорил, что у нее еще с прошлого года осталась крынка черничного варенья.

В обход своей усадьбы Кузя прокрался через огород к Мишке. Собака на цепи приветственно закрутила хвостом — знает его с малых лет. Изнывая от тоски, Мишка нянчится с трехлетней сестренкой Дашей — больше некому. Отец Мишки, дядька Иван, на работе, мать пошла на поминки. Параллельно присматривая за егозой Дарьей, Мишка от нечего делать привязал за ногу петуха, не давая ему свободы. Тот машет крыльями, старается убежать к курицам в огород, но, едва добегает до забора, Мишка тянет его за веревку к себе. Петух выбился из сил, уже не кричит, а хрипит, но Мишка неутомим: надо же как-то провести время!

— Ты где пропал? — увидев Кузю, обрадовано подскочил он. — Тетка Марья к вам на поминки давно ушла, кабы не вернулась.

— Да покуда от Катьки отбился, — отмахнулся Кузя и указал на девочку: — А куда Дашку девать? С собой в погреб?

Мишка почесал затылок: брать сестренку за черникой не следовало — выдаст. Но и оставлять ее одну тоже нельзя. Ничего путного не придумал, как ограничить ее в передвижении:

— Мы ее вон в кадку посадим.

— А если орать будет?

— Не будет, я ей петуха подсажу. — И сестренке: — Даша, хочешь с Петей поиграть в прятки?

— Хоцю! — обрадовано захлопала в ладошки та.

— Ладно, тогда вон залазь в бочку, — подхватил ее под мышки, затолкал в пустую кадку из-под воды, завязал петуху тряпкой глаза, подал его сестренке. — Держи его, чтобы коршун не утащил!

— А курочек?

— Курочек потом посадим, когда вернусь. Только сиди тихо. Если кто-то в ограду зайдет, скажи, что никого нет дома. Поняла? — наказал Мишка и закрыл бочку крышкой.

Пригнувшись, чтобы никто не видел, друзья бросились через огороды к заветной цели. Дом Колягиных стоит по соседству, ограда общая, хорошо видно, что дверь подперта метлой. Им бы спросить разрешения — тетка Марья сама наложит черники столько, сколько надо. Но залезть без спросу в погреб интереснее. Таков уж их возраст: напакостить, а потом в изумлении смотреть безвинными глазами, как соседка костерит залетных бродяг.

План удался. Хлопнув дверью, друзья оказались в сумеречном помещении, где едва видно полки с соленьями и вареньем. И тот, и другой знали, где стоит крынка: тетка Марья сама угощала. Мишка снял крышку, запустил руку, подхватил ягоду в горсть, поднес ко pтy, стал есть. Кузя последовал его примеру. Поочередно стали лакомиться вкусным вареньем.

Когда крынка опустела, поставили ее на место. Вытирая липкие руки о штаны, полезли обратно. Мишка высунул голову — вроде никого. Выбрались из погреба на волю, так же незаметно вернулись в ограду. Не сомневались, что об этом никто не узнает. Глядь, а там дед Ефрем Путин ходит по ограде от дома к сараю, ничего понять не может:

— Есть дома хто?

— Нет никого! — отвечает из бочки Даша. В закрытом дереве голос девочки глухо бубнит, не понять, откуда доносится.

— А хто это говорит?

— Это я и Петя!

Дед тычется туда-сюда, в дом заглянул, под лавку, в дровенник сходил, даже в туалет посмотрел. Удивленно чешет затылок:

— Есть дома хто?

— Нет никого!

— А хто это говорит?

— Это я и Петя!..

Видно, что старый сосед нарезает круги долго. К собаке подошел, почесал за ухом, который раз начал допрос. Наблюдая за ним из лопухов, мальчишки устали давиться от смеха. Вышли к нему, желая узнать причину его визита. Тот сначала их не узнал, потом облегченно вздохнул:

— Что, у Машки в погребе чернику ели?

— Да нет… С чего ты, дед Ефрем, взял? — удивились друзья, посмотрев друг на друга, и вздрогнули: у обоих язык, губы и руки черные, как и заляпанные каплями рубахи.

— Да так, к слову сказал. По вам же ничего не видно.

Мальчишки закрутились возле бочки с дождевой водой, стараясь отмыться, но бесполезно. Дед продолжал бродить по ограде:

— Есть хто дома?

Мишка поднял крышку, отпустил сестренку на волю. Та округлила глаза:

— Ой, Миша! Ты что, у тети Маши в погребе чернику ел?

— От те раз! Откуда взялась? А я думал, никого нет. Тятю позови! — подскочил к девочке Ефрем. — Он мне зараз нужен.

Мишка и Кузя в подавленном состоянии притихли: если уж Дашка догадалась, где они были и что делали, то наказания им не избежать. Думая, как быть, присели на крыльцо.

— Давай всю вину на деда свалим, — тихо проговорил Мишка. — Скажем, что это он в погребе чернику сожрал. Он все равно заговаривается, ничего не помнит. Ему простят, а нам нет.

— Как?

— Сейчас, погодь! — оживился Мишка и к деду. — Сосед, а ты что пришел-то?

— Дык, отца мне твово надо, чтоб оглоблю дал да пособил, если что.

— Зачем?

— Дык, к моей бабке мужики свататься приехали, полечить бы надо по хребтине.

— Отца нет, на откатке, золото моет. Ждать будешь?

— Как ждать? — вытягивая шею глухарем, заглядывал в сторону своего дома дед. — Увезут бабку, покуда я тут жду.

— Тогда давай мы тебе поможем!

Ефрем недоверчиво смерил их презрительным взглядом, но согласился:

— Давайте, только скорее!

— Снимай рубаху! — скомандовал Мишка.

— Нашто?

— Переоденемся, чтобы тебя не узнали, будто не ты ее муж. А то убегут раньше времени.

Дед Ефрем послушно стянул рубаху, надел Мишкину, заляпанную каплями черники. К удивлению, она подошла ему в самый раз. Довольный Мишка сбегал в дом, принес чернила, вымазал ему рот и бороду:

— Теперь точно не узнают! — И Кузе: — Идите!

— Как это, идите? А ты что?

— Куда я с Дашкой? Мне мамка велела водиться. К тому же я красил, а тебе дело заминать, — отговорился хитрый товарищ и, подавая деду палку, направил его к воротам. — На вот тебе, идите с Кузькой пока, а я на подхвате буду! Если что — крикнешь… — И уже тише: — Старый хрыч.

Кузе делать нечего, потащил деда домой. Чувствовал, что это все плохо закончится. Едва за их спинами хлопнула щеколда закрываемой калитки, в высохшем от склероза мозгу деда Ефрема сработала стрелка памяти: он тут же забыл, зачем приходил и куда они сейчас идут. Все же в Кузе узнал своего соседа, поддерживаемый им за локоть, начал вспоминать:

— А ить, помнишь, Кузька, как мы с тобой у купца Рукавишникова возчиками работали? Телеги от перегруза пополам разваливались, колеса лопались! А какие кони были! Не кони, звери. Иной раз как хлопнешь вожжами по бокам, те аж подковами брякают, груз тянут, до того послушные были. А помнишь, как ты с Нюркой Погудаевой на навозной куче миловался? Та еще потом тобой брюхатая ходила, двойню родила.

— Помню, дед, помню! А помнишь, как мы с тобой под хребтом самородок из шурфа на пуд вытащили? — в свою очередь спросил Кузя. — Где ж тот шурф? Меня хозяин велел тебя туда привести.

Вероятно, при словах золото и самородок стрелка памяти в голове деда Ефрема давала сбой в обратную сторону, как та щеколда на воротах, тут же закрыла вход в таинства души. Посмотрев на него, Ефрем хитро улыбнулся, заговорил о другом:

— А вот когда я в городе был, там, в кабаке девки с голыми ногами плясали американский танец за двадцать пять рублев…

Это Кузя уже слышал много раз. Пока дед распалялся от своих воспоминаний, обратил внимание на двуколку у дома Путиных: правда, кто-то приехал. Рядом с ними бабка Варвара руками машет, что-то объясняет. Кузе не хотелось показываться на глаза чужим людям с посиневшими губами, хотел убежать.

— Кузька! А ну, ходи сюда, поясни людям, как на Спиртоносный проехать! — закричала старушка, а когда увидела разрисованного чернилами супруга, всплеснула руками. — А енто что за черт с мутного болота? Ты когда успел убежать? Кто тебе морду краской разрисовал? Чья это рубаха на тебе?

— Мы с Кузькой за глухарями ходили, — отвечал довольный дед Ефрем и с поклоном обратился к пассажирам двуколки: — Здорово ночевали! Вам коня подковать? У меня хорошие подковы есть, железные, еще ни разу не одеванные.

Путники с недоумением переглянулись, но бабка Варвара пояснила:

— Не обращайте внимания, — покрутила у виска. — Он у меня… того, на солнце перегрелся. Вон, с Кузькой поговорите. — И погнала деда домой.

Пассажиры проводили их долгими взглядами, потом обратились к Кузе:

— Парень, ты местный? Все тут дороги знаешь? — спросил тот, который постарше, с добродушным лицом и окладистой, стриженой бородкой.

От подобного обращения у Кузи расправились плечи. Его еще никто не называл парнем и тем более с таким уважением. Сразу видно, мужики не здешние. Культурная речь так и режет по ушам.

— А вам что, на Спиртоносный надо? — важно спросил он. — Так вы на своем тарантасе туда не проедете. Верхом надо или пешком.

— Вот как? — озадаченно проговорил старший. — Что же делать?

— Распрягать надо.

— Где распрягать? Мы тут никого не знаем.

— Это дело можно сладить. Можно у нас в ограде тарантас оставить. Я тут недалеко живу, — предложил Кузя и махнул рукой. — Езжайте за мной.

Он поспешил к своему дому, незнакомцы неторопливо покатили за ним.

Когда оказались возле дома, Кузька проворно убрал жерди:

— Загоняйте!

Мать увидела их в окно, вышла на крыльцо. Вопросительно посматривая на гостей, молча подперла руками бока.

— Телегу надо оставить, коня освободить, — мало обращая на нее внимания, важничал Кузя. — Много места не займет. — И новым знакомым: — Манатки можно вон, в сарай положить.

Из избы на улицу повалили соседи, которые в это время поминали Ефима. Всем интересно, что за люди, зачем пожаловали. Незнакомцы в смущении не знали, как быть: не ожидали, что им окажут такое внимание. Насмелившись, младший подошел ближе, представился Анне:

— Вениамин. Мы тут проездом, тайгу посмотреть. А это, — указал на спутника, — мой близкий товарищ Константин. Нам бы коляску на несколько дней оставить.

— Что ж, за постой денег не берем, — в свою очередь назвав себя, проговорила Анна, — оставляйте. — Сыну: — Ты где бегаешь? Люди вон уже из-за стола выходят, а тебя нет. Что это у тебя с лицом? — И тише: — Чернику у тетки Марьи ел с Мишкой? — погрозила кулаком. — Смотри у меня, не позорь перед людьми.

— Что, без меня не помянете? — перевел разговор на другую тему Кузя: не любил, когда его жалеют. — Я и так тятю помню.

Переглянувшись, путники поняли, с чем связано собрание людей, в нерешительности остановились.

— Мы не ко времени? — спросил Вениамин у Анны.

— Да какое там, — склонив голову, отмахнулась она. — Не потесните. — И ушла в избу.

Собравшихся было около тридцати человек, в основном бабки да старики. Отдав дань памяти, люди стали расходиться. В доме остались лишь близкие соседи, желавшие поддержать Собакиных в тяжелый час. В их числе Валентина и Катя Рябовы.

Не желая навязывать хозяевам свое присутствие, Вениамин и Константин навьючивали коня, собирались в дорогу. Рядом с ними — Кузя и сосед Мирон Татаринцев, семидесятипятилетний одноногий старатель. В надежде, что Анна подаст ему еще полстакана спирта за упокой души Ефима или путники нальют из фляжки, дед расположился на чурке, достал кисет, стал набивать трубочку.

— По какой такой надобности прибыли в наши края, коли не секрет? — завел разговор он с гостями, желая протянуть время.

— Тайгу посмотреть надо, — уклончиво, но дружелюбно ответил Вениамин, увязывая котомку с продуктами. — Говорят, что у вас места тут знатные.

— Что да, то да! — согласно покачал головой хитрый Мирон, косо посматривая на дверь. — Смею спросить точное определение: соболя промышлять желаете али по золоту? Я так разумею, вы же не косогорами любоваться прибыли?

— Пока что еще не определились.

— Ну-ну, многие из пришлых тут свой антирес имеют. Только мало у кого что получается, потому как все места заняты.

— Знаем. Поэтому прежде и хотим прогуляться, разведать, как да что. Мы ведь из Томска, по геологоразведочной части.

— Вон как? — открыл рот дед. — Аж из самого Томска? Слыхал про такой город. Доводилось там бывать однажды, когда сюда топал. Скажу вам, далеко до него отсюда!

— Да, далеко, — покачал головой Вениамин. — Пять дней в дороге.

— Коня, поди, замотали? И опять под груз ставите: загоните мерина!

— А что делать?

— Дайте ему отдохнуть.

— А сами как?

— Котомки на плечи, да в дорогу. Что тут до Перевала дойти? Раз плюнуть. Вам ить, как я кумекаю, на гору подняться надо?

Вениамин и Константин удивленно переглянулись:

— Откуда вы знаете?

— Как не знать? — равнодушно пыхнул дымом Мирон. — Все путники, кто по разведочной части, поначалу на гору поднимаются, чтобы на местности определиться, как да что, где какие хребты находятся да реки бегут. С горы все видно! А потом уже по долинам да логам бродят. Сам такой был. Поэтому и подсказать кое-что могу, чтобы вам время даром не терять.

— Что вы предлагаете? — отложили сбор путники.

— Для начала, смею заметить, у вас вон в той котомке хляжка со спиртом имеется. И колбасой пахнет. Вам его на двоих много, вы его мало употребляете, на лице написано. А мне для совета полкружки не помешает.

Товарищи переглянулись, без слов поняв намек. Вениамин вытащил емкость с горячительной жидкостью, кольцо колбасы, кружку. Дед проворно подскочил с чурки, сильно хромая культей, забежал в сарайчик:

— Сюда несите, чтобы бабка моя не лицезрела.

Выпив спирт, закусил колбасой, вернулся назад, сел на свое место. Прожевав копчености, покачал головой:

— Чтобы местность посмотреть, вам на ту гору подняться надо, — показал рукой на недалекий голец на юге, именуемый среди людей Клади. — С него все хорошо видно. Чтобы туда пройти, проводник нужен. Я вам не помощник, с одной культей далеко не уйду. А вот Кузька тропу укажет, коли попросите, он там был. Так ведь, Кузя? Проводишь аньжинеров на Екатериновский хребет?

— Отчего же не сводить! Можно, — выгнув грудь колесом, важно ответил Кузя. — Только вот… — покосился на окно, — мамка, верно, не пустит.

Слышавшая весь разговор от начала до конца за косяком, Катя шмыгнула в избу, доложила Анне. Та выскочила на улицу с тряпкой в руках, подперев руками бока, сузила глаза:

— Ты куда это собрался? — И Мирону: — А ты что, Дыб-нога, мне тут сына путаешь? У него вон дома работы навалом! Картошку пора тяпать, забор подновить…

— Мы заплатим! — перебил ее Вениамин.

Аргумент был весомым: Анна замолчала, думая над предложением. С потерей кормильца семью ожидали денежные трудности, попутный заработок не помешает.

— Ну, если ненадолго, — после некоторого замешательства ответила она. — Когда вернетесь?

— День-два. Самое большое — послезавтра к вечеру.

— Хорошо, идите. Но чтобы через две ночи он был тут, его на работу пора устраивать, — махнула рукой Анна и хотела уйти в дом.

— Постой, соседушка! — тонким, плаксивым голосом остановил ее Мирон. — Не откажи в милости, налей в память о мужике своем. Душа просит!

— Она у тебя каждый день просит!

— Дак то же без повода, а тут как-никак я тебе помочь оказал!

— Какую такую помочь? — удивленно вскинула брови она.

— Кузьку на работу устроил.

— Ты устроил? А что, мы бы без тебя не сговорились?

— Как знать!

— Ох, и вымогатель ты, Мирон. Знаешь, когда запрос делать! Ладно уж, так и быть, налью в память о муже немного в кружку. Но больше не проси! А то твоя бабка вон на меня опять ворчать будет.

— Что ты, добрая душа! — подскочил старатель с чурки и, едва не приплясывая, поспешил за ней. — Я ить, прежде чем домой идти, сначала у речки под кустом высплюсь, чтобы на тебя подозрения не было.

— Да, поспишь, — с укоризной отмахнулась Анна. — Только не бултыхайся, как в прошлый раз, а то протез уплывет.

— Как же теперь он уплывет? Я его вон к поясу привязал!

Нисколько не стесняясь окружающих, дед Мирон тут же сдернул штаны, показывая подвязанные к поясу помочи. Вместе с ними зацепил и кальсоны, оголив белоснежные ягодицы. Все, кто видел эту картину, отвернувшись, засмеялись. Сконфуженный Мирон тут же натянул одежду назад, но этого было достаточно, чтобы Валентина Рябова давясь от смеха, заметила:

— Когда же ты, дед, последний раз в бане мылся?

Золотой крест «Семи Братьев»

Никто не знает, когда в долине реки Чибижек появились первые русские землепроходцы. Вероятно, это были промысловики, охотники за мягкой рухлядью — сибирским соболем. История доподлинно преподносит нам факты средневековья, рассказывая, что купцы и бояре носили собольи шапки, рукавицы и шубы. Высокая цена на шкурку этого хищного зверька всегда имела завидное постоянство, что толкало челядный люд на пушной промысел. И шли простолюдины за Каменный пояс и далее в поисках достойного заработка, постепенно осваивая бесконечные просторы дремучей тайги.

Не все так гладко складывалось у первопроходцев. Постоянные притеснения инородцев, воевитых князьков тюркских племен, на чьи земли ступила нога отважных охотников, не давали полноты владения территориями. Многие десятилетия они были втянуты в постоянные кровопролитные стычки, пока отважный казак Ермак не перетянул свои лодьи через междуречье Оби и Енисея.

До пришествия в Сибирь русских, этот дикий край славился «богатимыми запасами разной лесной твари, леса ядреного небо подпирающего, земель непахотных яко сало у порося жирными, а такоже каменьями желтыми, ценность имеющими». Добытую пушнину мерили «сороками сороков», границы угодий — «иде пуля упадет», а намытое золото — «покуда у мерина хребет не хрястнет». Повальное нашествие крестьян из-за Урала, бежавших от кабалы и барщины в поисках свободы и воли, было сравнимо с «наплывами волны морской, смывающими и сметающими все и вся на своем пути». Бесконечные обозы с мягкой рухлядью с годами начали постепенно укорачиваться, а к концу девятнадцатого века стали единичными: бесконтрольно истребляемый всеми доступными, подчас хищническими способами, соболь стал редкостью.

Подобная ситуация складывалась и на золотодобыче. Если вначале девятнадцатого столетия «по рекам и ручьям прилегающим» с лотком и колодой старатель брал только самородное и рассыпное золото, а песок откидывал, то к его концу все чаще ставился вопрос его извлечения из недр механическим способом. «Сибирский поток», быстро распространившийся от Урала до Дальнего Востока, имел колоссальные размеры. Для сравнения: только в одной пойме реки Чибижек после выхода «Положения о частной золотопромышленности в Сибири» с тысяча восемьсот тридцать восьмого года было официально зарегистрировано шестьдесят семь приисков, на каждом из которых в разные годы работали от двадцати до пятисот человек. В это время золотопромышленность стала одной из главных отраслей хозяйства в Енисейской, Томской и Иркутской губерниях. В начале тысяча восемьсот сороковых годов благодаря Енисейскому золоту Россия вышла на первое место в мире(!) по добыче валютного металла и удерживала его вплоть до открытия североамериканского Клондайка.

В тысяча восемьсот сорок седьмом году сто девятнадцать сибирских приисков дали двадцать одну тонну золота, что составило девяносто процентов от всей золотодобычи страны и почти половину мирового производства этого металла. А уже к тысяча восемьсот шестьдесят первому году только один Енисейский округ принес державе двести шестьдесят тонн золота. Со времени открытия золота в Сибири до тысяча восемьсот семьдесят первого года в таежной глуши действовало около пяти тысяч официально зарегистрированных приисков, на которых работало свыше двадцати тысяч человек. При этом промывка песков шла с применением самых примитивных орудий труда и технических приспособлений.

По мере обеднения золотых россыпей во второй половине девятнадцатого века разработка многих приисков требовала значительных расходов, на что местные купцы-золотопромышленники не очень соглашались: для личного благосостояния и так хватало дешевой рабочей силы. Тогда государство пошло на продуманный шаг: был издан «Устав о частной золотопромышленности» от 24 мая 1870-го года, позволявший заниматься добычей золота лицам всех состояний и национальностей — как подданным Империи, так и иностранцам. Проще говоря, в Россию были привлечены иностранные капиталы.

Несмотря на спад, на Сибирь обратили должное внимание многие предприимчивые владельцы больших капиталов, которые постепенно прибрали к рукам сферу сибирской золотодобычи. Например, главными зарубежными инвесторами на протяжении многих лет, вплоть до революции семнадцатого года, были английские банкиры Ротшильды. Из отечественных наиболее крупных фирм, арендовавших прииски, выделялись фамилии братьев Матониных, Хилкова, Переплетчикова, Мильштейна.

Из достоверных источников известно, что Енисейский купец второй гильдии Мордух Вульфов Мильштейн благодаря удачному выбору приисков и грамотной, экономной постановке дела за тридцать лет золотопромышленной деятельности составил себе значительный капитал — предположительно около пятидесяти миллионов рублей. При этом его бережливость никогда не шла в ущерб производству или условиям труда и быта рабочих. Последние глубоко уважали его, ценили и считали одним из лучших хозяев Южно-Енисейской приисковой системы.

В 1880-1890-х годах в Сибири началось строительство железной дороги, оттянувшее на себя значительную часть рабочих-землекопов. На золотых промыслах стала остро ощущаться нехватка рабочих рук, отчего почти половина приисков прекратили свое существование, а добыча золота резко упала. Наряду с этим стала сказываться значительная выработка золотых россыпей. Их дальнейшая эксплуатация мускульным трудом стала невыгодной. На эти два обстоятельства своевременно обратил внимание некий золотопромышленник Астахов, который вместе с компаньоном Гудковым командировали за границу своего товарища Хейна. Последний, после годичного изучения золотодобывающего дела, остановил свой выбор на дренажном способе промывки золота, применявшемся тогда в Новой Зеландии. В 1898 году они втроем организовали паевое общество «Драга» с капиталом в сто пятьдесят тысяч рублей.

И за этим последовало продолжение.

…В том, что Вениамин и Константин по тайге ходить на ногу короткие, Кузя узнал на первом километре. Быстро передвигаясь по тропе среди деревьев, ему приходилось часто останавливаться, ждать спутников. На правах проводника он шел впереди, оборачиваясь, нервно наблюдая, как те, согнувшись под тяжелыми рюкзаками, с красными лицами пыхтят сзади. На первом пригорке Вениамин попросил отдыха. Тяжело присаживаясь на колодину, с шумом выдохнул:

— Ох, и скор ты, брат! Измотаешь нас к вечеру.

— Это не я скор, а вы ходить не можете, как корова в огороде от грядки до грядки. Так будем идти, в горе ночевать придется, — недовольно ответил Кузя, посматривая на объемный груз за его спиной. — Что в мешках-то? Камни что ли наложили?

— Палатка, спальники, сменная одежда, продукты, — начал перечислять Вениамин.

— А палатки со спальниками зачем?

— Спать, чтоб дождь не мочил и тепло было.

— Лето ж ведь на дворе, у костра под елкой и так хорошо! — удивился Кузя.

— Ну… — не зная, что сказать, выискивая поддержки у товарища, протянул Вениамин. — Мы так привыкли. Чтобы все по-культурному было. Так и спится лучше, крепче.

«Вот уж мне девицы красные! — подумал Кузя. — Какие-то сахарные. Так дело дальше будет, дорога долгой покажется».

У самого за спиной в котомке самое необходимое: кружка, котелок, топорик, соль, крупа, сухари, кусок сала да банка тушенки. Даже штаны запасные с носками не взял, у огня и так тепло.

На деле так и оказалось. Чем дальше они шли, тем чаще становились привалы. Чтобы дойти до подножия хребта, ушло часа четыре. Если бы Кузя был один, добежал в два раза быстрее. А когда полезли в крутой подъем, передвижение вовсе застопорилось. Задыхаясь спутники взмолились:

— Стой, Кузька! Совсем ты нас измотал! Давай чай кипятить будем.

Расстроенный пацан хмуро посмотрел на них, но перечить не стал. Пока те вытягивали ноги, быстро наготовил сушняку, развел костер, вскипятил в котелке воду. После трапезы Вениамин полез в котомку, достал водонепроницаемую папку, компас, развернул плотную бумагу, сверился с местом нахождения.

— Мы находимся вот тут, — ткнул пальцем, улыбнулся. — Правильно идем.

Кузя в удивлении округлил глаза: вы сомневались? А сам вытянул шею, рассматривая значки и линии ручейков. Он никогда еще не видел карты, стал расспрашивать, что обозначают квадратики, крестики и кружки.

— Это поселок, — обстоятельно пояснял Вениамин. — Вот прииски, тут река, это дорога. Цифры — высоты гор.

— А это что? — тыкая пальцем в красные, желтые и серые, заштрихованные разноцветным карандашом полосы, затаил дыхание Кузя.

Вениамин и Константин переглянулись: было видно, что они не хотят объяснять их происхождение, но мальчишка был настойчив.

— Это предположительные разломы коры земли, через которые выходили те или иные породы. Так сказать, преобразования. Например, откуда и как взялось золото, медь или железо. Впрочем, пока тебе этого не понять.

— Почему это не понять? — обиделся Кузя. — Я очень даже все понимаю, тятя научил.

— Чему же он тебя научил?

— Рассказал, как золото берется.

— И как же?

— Его Золотуха рассыпала.

— Какая Золотуха?..

— Мать Золотуха. Она хозяйка всего золота. Там, где надо — рассыпает. А где не надо — прячет.

Кузя не договорил: спутники взорвались громким смехом. Это заставило его разгорячиться. Вскочив на ноги, он нахмурился:

— Не верите? Я ее сам видел.

— Кого видел?

— Ее, Мать Золотуху. Она мне еще рукой махала, чтобы я убегал.

Те притихли, ожидая, что он скажет еще, но он, вспомнив, что не все можно говорить незнакомым людям, замкнулся. Понимая, что от него сейчас ничего не добиться, спутники тяжело вздохнули, стали собираться в дорогу.

На хребет поднялись ближе к вечеру, когда прикрытое хмурыми облаками солнце коснулось вершин западных гор. В ожидании дождя Вениамин и Константин стали искать удобное для палатки место.

— Давайте вот здесь, на поляне неподалеку от скалы, — указал Вениамин, но Кузя был недоволен.

— Тут место открытое, ветер будет. Да и земля сырая, — заметил он. — Надо немного спуститься вниз, до ручейка. Там в кедрачах подстилка сухая, и за пригорком не так задувать будет.

Спутники переглянулись: им не хотелось уходить от намеченной цели, завтра хотели подняться на каменистый голец слева, но перечить не стали. За день путешествия стали доверяться своему маленькому проводнику, как-то незаметно подчинились его решениям. Если он говорил, что надо так, а не иначе, то это так и было. Перевалив хребет, Кузя и тут не сразу нашел подходящее место. То ему не нравились каменистые курумники, то под ногами была вода, то из долины тянул прохладный тянигус, то не было подходящего сухостоя для дров. Наконец-то зашли в подходящую кедровую колку.

— Вот тут ночевать будем, — проговорил настырный проводник, давая свободу уставшим плечам. Сняв тяжелые котомки, путники стали устраиваться на ночлег.

Пока ставили палатку, из низких облаков посыпал мелкий, моросящий дождь, который вскоре превратился в ливень. Еду готовили под пологом, ужинали в палатке.

— Как же завтра подниматься назад на гору? — уныло проговорил Вениамин, хлебая ложкой из котла. — Если будет дождь, округу не будет видно, зря пришли.

— А его не будет, — уверенно ответил Кузя.

— Почему? — переглянулись спутники.

— Что ж не понять? Вон, зорянка в кустах поет, ливень сплошной, вся вода до рассвета выльется. К тому же, облака ветром рвет, — равнодушно ответил проводник.

— Откуда ты все знаешь?

— Как не знать-то? Тут любой видит, что это до рассвета.

Вениамин и Константин промолчали, понимая, что таежного опыта у них мало.

После ужина стали укладываться спать. Вениамин расстелил Кузе в палатке место. Тот сначала залез посредине, долго крутился, не выдержал, пошел к костру:

— Душно у вас тут, пойду на свежий воздух.

— Так комары! Или вдруг медведь! — пытался остановить его Вениамин, но тот лишь отмахнулся:

— Мошка у костра не ест. А коли медведь, так он вас в палатке быстрее передавит, и ружья не помогут.

Последний довод был убедительным. Стрелковое вооружение у них было на зависть любому таежнику. Немецкие двуствольные курковые штуцера крупного калибра могли остановить любого крупного зверя с большого расстояния. Новые, с воронеными стволами, с резной гравировкой на щечках замков с картинами охоты намедведя и лося, с ореховыми прикладами, ружья были подобны произведению искусства. Это заметил еще в поселке дед Мирон Татаринцев, когда выпрашивал у Вениамина выпить: «Ох, ить и стволы! Гляко — как девка свежая, непорочная. Тако ружжо только над постелью держать, а не по тайге носить!».

Заметил эту красоту и Кузя. До этого дня он не видел подобных им ни разу. Дома была старая, с чугунным стволом одностволка, которая за неимением пороха и свинца лежала где-то на крыше дома. Отец Ефим не был страстным охотником, поэтому промыслом занимался попутно, где какая птица или заяц попадет, да медведя отпугнуть, если придется. Старателю пушным делом заниматься некогда: либо пух-перо, либо золото. Вместе совместить то и другое нельзя: кто стреляет и удит, у того ничего не будет!

По сравнению со штуцерами спутников то ружьишко было похоже на кочергу для русской печи. И, несомненно, как у любого мальчишки в его возрасте, они вызывали у Кузи глубокую, плохо скрываемую зависть. В его годы у любого пацана при виде ружья дрожит нутро и потеют ладошки. Все время после того, как он увидел их, у него было горячее желание хотя бы подержать одно из них, но он умело сдерживал себя. А свое пристрастие выражал не восхищением, а некоторым пренебрежением: «Что вы эти дубины носите? Лишний груз», или «С его в корову-то попасть с трех шагов можно или только ворон пугать?» Вениамин и Константин понимали его состояние, с мягкими улыбками отмалчивались. Они-то знали настоящую цену своим штуцерам немецкой фирмы «Зимсон», которые были заказаны специально для этой экспедиции. Прежде чем взять их с собой, долго практиковались по мишеням под чутким руководством опытного стрелка Хенде в томских лесах и добились неплохих результатов. Вот только живого опыта — встречи с хозяином тайги — пока не имели.

Слегка расстроенные Кузькиной фразой «коли медведь, так вам и ружья не помогут», Вениамин и Константин долго не могли уснуть. Вслушиваясь в шум дождя, оба пытались выявить крадущиеся шаги лесного зверя. Наконец, не выдержав нервного напряжения, оба потихоньку вылезли из палатки на улицу поближе к костру.

Кузя тоже не спал, сидя у жаркого огня, вспоминал Катю. Ему было стыдно и жалко девчонку за то, что обидел сегодня днем. Когда мать разговаривала с гостями о походе, он незаметно ткнул ее в бок кулаком за то, что она предупредила Анну. Ударил не больно, но, видно, попал в уязвимое место. Согнувшись, Катя закусила губу, на глазах появились слезы, она убежала домой. Теперь, переживая за свой поступок, корил себя: «Вот дурак! Зачем стукнул? Ведь она ничего не сделала. Подумаешь, сказала матери! Так ведь не со зла, а переживая. Надо будет попросить прощения, когда вернусь. Ведь она неплохая девчонка, хоть и Рябуха».

Увидев Вениамина и Константина, Кузя не удивился, будто ждал их появления. Поворошив палкой костер, подвинулся, уступая место. Те с ружьями в руках присели рядом. Некоторое время молчали, глядя на пляшущие языки пламени.

— А что, город большой? — любопытствуя, наконец-то спросил Кузя.

— Город? Большой, — соглашаясь, кивнул головой Вениамин.

— Больше нашего прииска?

— Больше.

— А как больше? Как все прииска?

— Еще больше.

— И много там золота намывают? — округлив глаза, удивился юноша.

— Там золото не моют. Там его нет, — усмехнулся Константин.

— Как нет? А что же там тогда мужики и бабы делают?

— Работают. К примеру, на фабриках или заводах. Железо льют, станки разные производят, одежду шьют. Или там мебель сколачивают: столы, стулья, шкафы или что другое.

— Ну, это и у нас можно делать! — разочарованно протянул Кузя. — У нас, вон, дядька Артем такие подковы в кузне кует — на год коню хватает! А столяр Никон может такие колеса к телеге замастрячить — вовек не сломаются!

— Так это все на низком уровне, так сказать, кустарное производство, — улыбнулись собеседники. — Там на заводах таких, как дядька Артем и столяр Никон, тысячи. Один гайки точит, другой листы гнет, третий все это скрепляет. А в целом получается какая-нибудь машина: паровой котел или насос для подачи воды.

— Вон как! — удивленно проговорил Кузя. — А я-то думал, что все это один мужик делает.

— Так же и на швейной фабрике: первая женщина кроит, вторая режет, третья рубаху шьет. Да в любом деле так. Производство — это сложный механизм, где каждый человек зависит от другого. А если посмотреть в еще больших размахах, то мы все не можем без посторонней помощи.

— Это что, вроде как в муравейнике, что ли?

— Смотри-ка — соображаешь! Где тебя этому научили? В школе?

— Не, школы у нас нет, тятя сказывал. И еще Катька. Она все знает: читать и писать умеет.

— Кто такая Катька?

— Соседка моя. Да вы ее видели, конопатая такая, как цыпленок. Ее грамоте и цифрам мать научила, тетка Валентина.

— Это плохо, когда школы нет. Учиться надо, чтобы знать, что вокруг тебя происходит. Что есть или что было раньше. Нам вот с Константином посчастливилось учиться, сначала в начальной школе, теперь золотое дело изучаем, хотим стать горными инженерами.

— А-а-а! Оно и видно, что вы сюда не за жарками прибыли, — усмехнулся Кузя. — И карта у вас не зря. И на Екатериновский хребет не задарма поперлись. Верно, вынюхать что-то хотите.

— Вон ты какой смышленый! — усмехнулся Константин. — Верно говоришь, что не зря. Задание у нас государственной важности: написать работу по истории возникновения золотых приисков в вашем районе и их дальнейшей перспективе.

Для Кузи его слова — что камень на камне, ничего не понятно. Одно очевидно, слова «государственной важности» имеют такую значимость, как сам царь: никто его не видел, но все почитают и боятся. Притих, как бурундук в норке перед прыжком соболя. Понял, что «сморозил не в бадейку», как говорил отец. Застыл в ожидании: а вдруг его спутники доложат, куда надо, и ему потом будет плохо?

— Ты чего? — увидев перемену, дружелюбно положил на плечо своего проводника руку Вениамин. — Да не бойся ты! Мы ведь люди простые. Это я так сказал, к слову, чтобы ты понял, что мы не какие-нибудь бродяги и хапуги, только и готовые набить себе карманы, а там хоть трава не расти. Наоборот, по-другому хотим сделать, чтобы и рабочий люд жил, и государству Российскому прибыль была весомая. Поэтому и стараемся понять, где золото лучше брать, чтобы без промашек.

— А я и не боюсь! — воодушевился Кузя. — Только сдается мне, по бумажке у вас ничего не получится. Чтобы золото найти, надо лопатой ковырять много. Так мне отец говорил. А что карта, так на ней хорошо карандашом водить.

— Ну, мы это еще посмотрим! Карта эта не просто так нарисована. Тут труд и память многих людей. История, ведь она, брат, многое может рассказать!

— А как же Золотуха?

— Опять ты со своей Золотухой, — развел руками Вениамин. — Вроде, рассуждаешь, как взрослый мужик, а в сказку веришь.

— Какая тут сказка?

— Надо по науке рассуждать, — не слушая Кузю, уверенно продолжал не имевший старательского опыта будущий горный инженер и возбужденно заблестел глазами. — Найти бы ту самую трещину, откуда золото выплескивалось! Тогда бы мы доказали, что старый старательский способ с кайлой да лопаткой — обычная Филькина грамота. Тогда люди бы сразу по-другому работать начали.

— Как это? — съязвил Кузька. — Просто так ткнул пальцем в землю и ну собирать самородки?

— Нет, конечно, не все так быстро, — согласился Веня. — Сначала надо проверить химический анализ и содержание добытого золота, а потом, с учетом высот и возможных подвижек земной коры, по формуле просчитать вероятность и точность его выхода.

— Да уж, говоришь — будто рябчика щиплешь! — с иронией ответил Кузя. — Кабы все так гладко было, не сидели мы тут у костра, а дома на полатях спали.

— У костра тоже неплохо, — неожиданно для всех заметил до этого молчавший Константин. — У огня, например, очень хорошо думается.

Его голос заставил вздрогнуть Кузю. За все время он говорил мало, односложно — да или нет, — больше молчал с серьезным лицом. Это придавало ему некую тень скрытности, как будто он боялся выдать какую-то тайну. Общаясь с Вениамином, мальчик иногда забывал, что с ними есть третий.

— О чем думать? — удивился Кузя.

— Обо всем. Например, об этих местах, как здесь все было раньше или будет потом, через много лет. Как тут жили люди.

— Как они тут жили? Так и жили, золото копали!

— Э-э-э нет, брат ты наш, — покачал головой Костя. — Не сразу тут золото мыть начали. До нас, прежде чем мы, русские, пришли сюда, тут другие люди жили: тюркские племена. С копьями и луком себе пропитание добывали. А золото изымать из земли стали первопроходцы лет эдак сто пятьдесят назад.

— Неправда! — вдруг вспомнив о стреле, вскочил Кузя.

— Что неправда? — насторожились спутники.

— Что золото только сто лет назад мыть начали. Я сам видел!

— Что видел?

— Да так… — осекся Кузя, понял, что проговорился. Стараясь замять разговор, начал сочинять: — Мне мужики говорили, что золото еще инородцы копали. Дед Ефрем Лугин сказывал, что стрелу с наконечником находил.

— Это тот, который с чернильной бородой? А где та стрела?

— Не знаю. У деда была. Может, куда дел или выбросил. Давно это было.

Как ни пытался Вениамин удовлетворить свое любопытство, Кузя не выдал тайну. Отвернулся, молча лег на лежанку, давая понять, что разговор окончен. Спутникам ничего не оставалось, как последовать его примеру.

Проснулся Кузя на рассвете, хотел подживить огонь. Протянул руку за поленом, вдруг замер, затаив дыхание. В недалеком ложке увидел движение: в густом тумане из-под горы мимо двигался смутный, темный силуэт. Сначала принял его за зверя, хотел разбудить Вениамина, чтобы тот приготовил ружье, но остановился. За первой фигурой следовала вторая, третья, четвертая. Присмотревшись внимательно, различил людей. Старясь не шуметь, быстро натянул высохшие у костра бродни, накинул куртку. Скрываясь за стволами деревьев, стал подкрадываться к идущим ближе.

Это ему удалось: мокрая трава и густой мох скрадывали шаги. Неслышно ступая, быстро сократил расстояние вдвое. Очутившись на границе леса и поляны, спрятался за толстой пихтой, наблюдая за странной процессией.

Их было человек двадцать или чуть больше. Вытянувшись цепочкой на извилистой тропе, они неторопливо шли в гору. Впереди, с палкой в руке, в длиннополой черной одежде шел невысокого роста старец с бородой. За ним с красным, вероятно, сделанным из кедра, крестом на плече следовал такой же бородатый мужик. Потом четверо молодых парней несли узкие носилки. Замыкали шествие несколько женщин и мужчин с подростками.

Стараясь оставаться незамеченным, Кузя молча наблюдал, когда те подойдут ближе. До них было около пятидесяти метров. Двигаясь в густом тумане вдоль ручья, стараясь обойти камни, кочки и поваленные деревья, люди не смотрели по сторонам и не видели его. Присмотревшись внимательно, Кузя узнал впереди идущего отца Филарета, старца из старообрядческого скита, где он был весной. Задержав взгляд на носилках, различил, что на них лежит покойная старушка. У него не осталось сомнения, что столь раннее шествие — похоронная процессия старообрядцев. Он знал, что они хоронят покойных рано утром, до восхода солнца, но ни разу не присутствовал при этом. Любопытствуя по этому поводу, решил тайно посмотреть, как все происходит. Когда староверы прошли мимо, осторожно последовал за ними. Путь на хребет не был далеким. Поднявшись на перевал, старообрядцы свернули к скалам «Семь братьев», мимо которых вечером проходили Кузя со спутниками. Обогнув справа самую высокую, около тридцати метров, скалу, направились к небольшой, окаймленной густым пихтачом поляне, находившейся между первым и вторым «братьями». Там, в укромном месте, подальше от любопытного глаза находилось небольшое кладбище. Несколько потемневших от времени крестов и свежая, вероятно, вырытая вчера яма рядом с ними представляли собой скорбный приют человека после окончания жизненного пути. Угрюмые монолиты каменных изваяний, густой туман, черная хвойная тайга в сочетании с обрядом захоронения делали окружающий мир грозным. Кузе казалось, что вот-вот зашевелятся могучие каменные исполины, спросят людей: «Зачем пожаловали?» От этого ему стало немного страшно, но, несмотря на все, пересиливая себя, он спрятался в густом пихтаче, желая посмотреть, что будет дальше.

Староверы поднесли покойную к могиле, поставили носилки подле нее, склонив головы, стали читать молитвы. От монотонного, как казалось Кузе, грозного песнопения стало еще страшнее. Ему хотел убежать, но неведомая сила оставляла на месте.

Чтобы как-то успокоиться, он старался не смотреть на староверов, крутил головой, задерживал взгляд на деревьях и кустах. Больше всего его заинтересовал непонятный пень, находившийся от него в тридцати шагах с противоположной стороны поляны. Вытянутый обрубок дерева с поросшим лишайником сверху не походил на древесное создание. И каково было его удивление, когда объект внимания зашевелился. Не в силах оторвать от него взгляд, Кузя от неожиданности подался назад: человек!

Бородатый, с косматыми, давно не видавшими ножниц волосами, мужик больше походил на лешего. Спрятавшись за пихтой с длинным ружьем в руках, он также, как и Кузя наблюдал за старообрядцами. «Кто это? Просто проходивший мимо путник или старатель? — спрашивал себя Кузя. — Но сейчас все мужики на работах, некогда по тайге шастать. А может, это разбойник?» От этой мысли у него похолодело внутри.

А бородач продолжал наблюдать за старообрядцами. Иногда поворачиваясь, глядел по сторонам, как будто боялся быть застигнутым врасплох. Кузю он не видел: однажды посмотрев в его сторону, он тут же отвел взгляд.

Между тем, старообрядцы опустили тело покойной в могилу, лопатами закопали землей. Пока двое мужиков устанавливали крест, отец Филарет что-то сказал одному из своих послушников. Тот перекинул через плечо небольшую суму, торопливо скрылся в пихтаче. Через некоторое время Кузя увидел его взбирающимся на скалу. С трех сторон она была неприступна, но сзади, с южной стороны, на нее можно было забраться. Очутившись наверху, послушник достал веревку, крепко привязал ее к основанию одиноко стоявшего кедра, начал осторожно спускаться вниз по восточной стороне. Затаив дыхание, Кузя со страхом смотрел на него, ожидая, что тот сейчас упадет. Высота отвесной стены была около пятнадцати метров, этого было достаточно, чтобы при любом неосторожном движении бородатый скалолаз мог сорваться и убиться. Но все обошлось. Вероятно, послушник проделывал подобное не раз: цепко хватаясь за трещины и веревку, он осторожно спустился на несколько метров вниз и влез в небольшое углубление. Все это время, подняв головы, старообрядцы безмолвно, внимательно следили за его действиями. Согнувшись на коленях, не имея возможности стоять в полный рост, тот недолго шарил руками в нише. Потом, повернувшись к единоверцам, медленно поднял над головой большой желтый крест.

С этого расстояния Кузя не мог определить всех достоинств увиденного предмета. Но движения напряженных рук, осторожность послушника подсказывали, что крест имеет большой вес, настолько тяжел, что, с трудом подержав его над собой несколько мгновений, он тут же опустил его, прижав к груди.

Староверы упали на колени. Осеняя себя двумя перстами, отбивая поклоны, запели какую-то молитву. Без сомнения, крест представлял для них высокую ценность. Кузе не надо было долго думать, из чего изготовлена их святыня. Скорее всего, так же думал спрятавшийся незнакомец. Было видно, как он вытянул шею, подался вперед, стараясь рассмотреть, что держит в руках послушник.

Служба длилась долго. Монотонное гудение голосов то возрастало, то ослабевало. Мелькавшие руки и согнутые в поклонах спины старообрядцев начали утомлять Кузю. Он больше смотрел на своего бородатого соседа, который продолжал непрерывно смотреть на послушника с крестом. Нервно дергая головой, старался высунуть голову из-за дерева как можно дальше, но тут же, не желая быть замеченным, пятился назад. И тут случилось чудо! Может, тому способствовало провидение или благоприятствовали силы природы, но в мгновенно растворившемся тумане показалось солнце. Будто чьи-то невидимые небесные руки раздвинули тучи, помогая озарить глухой, мокрый мир тайги живительными лучами небесного светила. Под его светом освежились хмурые краски, радужными искрами засветились многочисленные дождевые капли на траве, ветвях деревьев. Вмиг преобразившись с черного до светло-зеленого, окрасились молчаливые пихты и кедры, потеплели угрюмые скалы и разом, приветствуя источник жизни, со всех сторон запели птицы. Желтый крест в руках послушника блеснул цветом благородного металла.

Это явление староверы восприняли как знамение. На какое-то мгновение замолчав, разом заголосили высокими и низкими тонами, восхваляя Всемогущего Создателя. От их голосов вздрогнула и застыла тайга. В эту минуту Кузе показалось, что остановилось время, а сам он находится не здесь, а где-то далеко, в каком-то сказочном сне, где всегда тепло, спокойно и уютно. Не понимая, что с ним происходит, он с восторгом и упоением в душе смотрел по сторонам. Тело наполнила благодатная истома, хотелось обнять и расцеловать весь мир. Он был полон непонятных сил: стоило взмахнуть руками и полетишь! Если бы в это мгновение у него попросили отдать сердце, он бы вынул его из груди, не задумываясь.

Знамение длилось недолго. Разом, будто хлопнувшая дверь, сомкнулся туман. Солнце исчезло. Окружающая тайга обрела свои прежние унылые цвета. Не сговариваясь, замолчали старообрядцы, молча поднялись с колен. Что они думали в эту минуту, было известно только им.

Словно очнувшись из небытия, Кузя растеряно крутил головой: что это было? Голова гудела, руки и ноги налились свинцом. Он чувствовал себя уставшим, будто вывершил третий перевал за день. Ему хотелось лечь и уснуть. И только воля и ситуация не позволили ему этого сделать.

Неизвестно, пребывали ли староверы в таком же состоянии, что и он. Может быть, это чувство пережил и послушник, потому что после всего, положив крест на место, он какое-то время сидел, сжавшись в комочек. Назад на скалу по веревке едва поднялся, такими неуверенными и слабыми были его движения. А когда присоединился к единоверцам, все молча ушли назад по тропе в ту сторону, откуда принесли покойную.

Когда старообрядцы удалились, Кузя не торопился возвращаться к костру. Ждал, пока первым уйдет незнакомец. Тот тоже медлил. Лишь полностью убедившись, что остался один, осторожно вышел из укрытия, косо посмотрел на скалу, подкинул на плечо ружье и, неслышно ступая, направился в тайгу. После недолгого отсутствуя уже выехал на черно-белом, в яблоках, коне, проехал в двадцати шагах от Кузи. Необычный окрас мерина, длинное ружье на коленях и строгий взгляд мужика запомнились Кузе навсегда. Он не думал, а почти уже знал, что эта встреча с ним будет не последней.

Байка Прачечного Ключа

Вернувшись на стан, Кузя разжег потухший костер, повесил на палках сушиться промокшие бродни. Хотел разбудить Вениамина и Константина, но не стал: ранний поход и непонятное чувство, которое ему пришлось пережить, забрали силы. Он не смог даже сходить на ручей за водой, лег на лежанку и тут же уснул крепким сном.

Спутники разбудили его через несколько часов, когда высокое солнце разогнало туман и прогрело тайгу.

— Ну, ты, брат, и спать! — едва растолкав его, с улыбкой проговорил Вениамин. — Сколько раз пытался поднять тебя, но все без толку. Вставай, завтрак готов!

Кузя встал, шатаясь, пошел на ручей, умылся. Холодная вода взбодрила, придала сил. Вернулся назад бодрым, но молчаливым, про себя думая: «Сами-то храпели, как бурундуки!» О том, что с ним было утром, спутникам не сказал ни слова.

Весь день юный проводник и горные инженеры из Томска ходили по Екатериновскому хребту. Часто останавливаясь на открытых местах, Веня и Костя сверялись с картой по местности, выставляли на треноге какой-то загадочный механизм, определяясь с высотами и распадками. На вопрос Кузи «Что это такое?», Вениамин ответил однозначно:

— Буссоль.

— Зачем? — поинтересовался Кузя.

— Чтобы найти разлом, о котором я тебе говорил.

— А-а-а, — кивнул головой проводник, а сам подумал: «Давайте, ищите, может, найдете. Покуда с киркой да лопатой землю не поковыряете, в свои окуляры золото не отыщете».

Все время, пока троица бродила по перевалу, Кузю грызло любопытство. «Откуда в такую рань возле скал очутился незнакомец на необычном коне? Что он там делал?» — спрашивал он себя и не мог дать на все вопросы ответа. Он сгорал от желания вернуться на кладбище, а потом по веревке со скалы спуститься в ту нишу, хоть одним глазком взглянуть на золотой крест. Нет, брать его он не собирался, так как это была святыня. Так было заведено у старателей. Так наставлял покойный отец. Он так и говорил:

— Рано или поздно все обернется против тебя бедой!

Кузя верил этому.

Ближе к вечеру вконец измученные похождениями и бесконечными измерениями инженеры поникли головами:

— Надо возвращаться домой.

— Что ж так? — с иронией спросил проводник. — А как же золото? Может, вон еще на ту гору сбегаем?

— Нет смысла, — без обиды, уставшим голосом ответил Вениамин. — Все, что надо было посмотреть, мы зафиксировали. Теперь надо определиться с процентной добычей на приисках и брать пробы по ручьям.

— А я что говорил? Какого бабая мы на эту гору приперлись? Надо сразу шурфы копать, как все делают.

— Нет, не зря мы сюда пришли, — загадочно ответил тот. — Этот день нам дал многое!

— Да уж, кабы унести, покуда лямки у котомок не треснули, — с иронией покачал головой проводник. — А насчет процентной добычи, кто-то вам сразу и скажет: «А у меня столько-то золота нынче получилось!» Ни разу не слышал, чтобы какой-то хозяин на прииске о своем фарте запросто так рассказал: дураков нет!

— Может, и так, — улыбнулся Вениамин. — А что же ты тогда скажешь про «Овечью голову»?

— А что говорить? — усмехнулся Кузя. — Про нее, вон, на всех приисках до сих пор диву даются да хохочут, хоть и давно это было. Вы про этот случай, как вернемся, лучше у деда Мирона спросите. Он вам это дело в таких красках преподнесет, что будь здоров! Только спирт подливай.

Его ответ не заставил себя долго ждать. Когда ближе к вечеру спустились с хребта и пришли домой, дед Мирон был тут как тут. Расторопно хромая навстречу из-за угла бани с широко распростертыми руками, приветствовал всех, как пасечников с медовухой:

— Здорово ночевали! А я ить тут вас с самого утра караулю. Думаю, где там на косогоре прохлаждаетесь? Вроде, как и недалече ходить, а все одно думки разные кисель холодят, — с этими словами дед наложил сухую ладонь на голову, давая понять, что под словом кисель подразумевает головной мозг, после чего обратил хитроватый взгляд на Кузю. — Не закружил ли вас наш варнак?

— Вот еще! — скидывая с плеч котомку, обижено засопел носом Кузя. — Где там блудить-то? С верхотуры на сто верст вокруг видно. Мало того, слышно, как в поселке собаки лают.

— Оно и правильно, — расторопно подавая руку Вениамину и Константину, перебил его дед Мирон, — без него бы вы куды? Кузька у нас тутака все охресности ножками перетопал. Бывало, даже с ночевкой, как тот раз за глухарями хаживал.

Вспомнив свои весенние похождения, Кузька было обиделся, засопел носом, но Хитрый Колонок, как все называли деда Мирона, перевел разговор на другую тему. Стал недвусмысленно намекать, что тоже принимал прямое участие в походе и хотел бы получить свое вознаграждение в виде горячительного напитка:

— А я ить тутака вашего коня караулил.

— Что его караулить? — недовольно заметил Кузя. — Он стреноженный по поляне бродит, никуда не денется.

— Не перебивай, когда старшие правду говорят! — недовольно осадил его тот. — Тут вон давеча жеребец приисковый, мы его Ворон кличем, к нему приставал. Едва холку не погрыз. Так я его палкой прогнал. А сколько раз на реку поить водил? А Рябуха тряпки стирала, на пролетку развесила, а пролетка-то лаком крытая, дранье на себе не перетерпит, мигом изопреет! Так я барахло это скинул, спас тарантас от посягательств! А котомку вон вашу собака соседская с вешалов сорвала, видно, колбасу учуяла? Так я все вещички в аккурат назад подвесил, сохранил в целости и сохранности.

С этими словами Дыб-нога махнул рукой: заковылял к воротам с опущенной головой. Дал понять, что оскорблен до корней своих волос. На самом деле это была всего лишь очередная уловка Хитрого Колонка, причиной которой было острое желание выманить у инженеров выпивку. В этот спектакль поверил Вениамин:

— Да постойте, дед Мирон! Куда же вы? Спасибо за помощь! Оставайтесь с нами, сейчас ужинать будем. Тем более, у нас к вам вопрос есть.

— А для души что найдется? — приостановившись на половине шага, спросил через плечо тот.

— Конечно, найдем! Для хорошего человека у нас всегда имеется.

— Ну, коли усердно настаиваете, тогда, пожалуй, останусь, — повернувшись назад, будто выстегнутая плетка, с совершенно сухими глазами воскликнул Дыб-нога и быстро заковылял к заветной чурке возле крыльца. Когда уселся с вытянутой культей, в предвкушении угощения важно поправил на рыжих космах похожий на коровью лепеху картуз, подбоченившись, проговорил: — Говорите!

— Что? — удивляясь быстрой перемене настроения деда Мирона, не сразу понял Вениамин.

— Вопрос ваш, который ко мне есть.

— А-а-а! Так мы это, хотели про «Овечью голову» узнать, как все было. Говорят, что вы все досконально знаете про этот случай.

— Правильно говорят! — с округлившимися глазами воскликнул дед Мирон, лихорадочно распутывая три варианта слипшихся мыслей. Первое — понял, что от него хотят томские анженеры. Второе — большая возможность во время своего рассказа быстро напиться до состояния засохшего лопуха. Третье, вероятно, самое главное — срочно ретироваться со своими слушателями, а также со спиртом и закуской (можно и без нее) подальше с глаз долой, пока не нагрянула супруга.

Тем не менее, подчеркивая важность момента, дед Мирон степенно снял картуз, посмотрел куда-то вдаль светлыми, почти рыжими, как и волосы на голове, глазами, важно вздохнул:

— Разговор долгим будет. Здесь говорить не могу — народу много. Пошли на Разрез.

Проворно поднявшись, напомнил, чтобы прихватили заветную фляжку, дождался, когда инженеры соберут попавшуюся под руки снедь, и огородами, чтобы никто не видел, повел товарищей в нужном ему направлении.

Место, куда по широкой тропе, натоптанной ногами многочисленных людей, привел своих спутников дед Мирон Татаринцев, среди местного населения называлось Разрез. Небольшой искусственный пруд размером около ста метров в длину и пятидесяти в ширину, заполненный водой, представлял собой одну из нескольких десятков золотоносных выработок. Однажды, углубившись шурфом, старатели наткнулись здесь на богатый пласт россыпного золота, отвели реку, оградили ее земляным валом, чтобы во время паводка не затопила место работы, стали выгребать и вывозить на телегах и тачках богатимый песок до тех пор, пока это позволяли кирки и лопаты, а в заключение скребки и царапки. Выбрав все до каменного плитняка так, что со стороны казалось, будто базальтовый гранит языками лизало стадо коров, мужики бросили Разрез, перешли в другое место. Вода заполнила котлован водой, которая в летнее время без проточных речных струй быстро нагревалась и имела огромный интерес у любителей купаться, а также отдохнуть в густых зарослях тальника и молодых деревьев подальше от любопытных глаз. Здесь в редкие выходные старатели праздновали Троицу, Купалу и другие летние праздники вплоть до Ильина дня. В другие, рабочие дни, вечерами приходили окунуться в теплой, как парное молоко воде, чтобы смыть с себя грязь и пот. Вытянутый в длину Разрез имел крутые противоположные берега, называемые мужским и бабьим. Посещать противоположным полам чужие территории во время купания строго запрешалось, но менее осмотрительные женщины, переодеваясь в купах, порой не догадывались, что за ними наблюдают несколько пар любопытных глаз. Вот сюда, на мужской берег, на большую поляну, окаймленную нетолстыми молодыми кедрами и пихтами, пришли наши путники.

Сразу по пришествии дед Мирон занял самое почетное место: на пеньке на краю обрыва у кострища. Пока Колонок вытягивал деревянную ногу, Кузя сорвал с себя одежды, спустился с берега, бросился в воду. Фыркая от удовольствия, позвал к себе остальных:

— Айда купаться! Вода ужас какая теплая!

Вениамин и Константин незамедлительно последовали его совету. Дед отмахнулся:

— Мне со своей деревянной ластой только вместо тяпки нырять. Я уж лучше тут, за ваше здоровье, господа аньжинеры, на грудь приму пятьдесят капель.

Когда Вениамин принимал водные процедуры, краем глаза заметил, как рядом с дедом Мироном появился странный босой человек в ватных штанах, домотканой холщовой рубахе и не по погоде теплом шерстяном платке. Сутулая фигура, широкие плечи, ниспадающие свалявшиеся космы из-под платка, неопрятный вид, заношенная одежда вызывали неприязнь. Своим видом и унылым, подавленным взглядом человек походил на лешего.

— Кто это? — негромко полюбопытствовал он у Кузи, указывая на человека.

— А-а-а… Стюра, — отмахнулся тот рукой, как от назойливой мухи, продолжая взбивать брызги. — Есть у нас тут такая, с головой в разлуке. Но по характеру спокойная, сама себе на уме. Как у нас говорят: дура дурой, но умная!

Вдоволь накупавшись, вышли из Разреза и поднялись на берег, Стюра так и стояла напротив деда Мирона, выслушивая его поучительные речи. Когда Вениамин подошел ближе, она повернулась к нему лицом, рассматривая незнакомых людей маленьким, глубоко посаженым глазом. Левый глаз у нее был почти прикрыт, в узкую щелочку сквозило неприятное бельмо. Ее узкое лицо с толстыми губами, длинным носом, туго затянутым платком на голове почему-то очень напомнило Вениамину спавшего под корягой налима, которого он видел недавно в речке. Нерасторопность в действиях и глухой баритон, походивший на недовольное ворчание медведя в берлоге, прижатые к животу жилистые, натруженные тяжелым физическим трудом руки, придавали ее образу некую дикость: а вдруг эта босоногая особа сейчас бросится и будет грызть горло?

Нет, не бросилась. Не закричала дурным голосом. Не стала хвататься за шею в слепой ярости. Внимательно посмотрев на Вениамина и Константина, просто, по-детски улыбнулась:

— Кто из них? Оба красивые. Мне нравятся.

Дед Мирон быстро приложил палец к губам, давая понять, чтобы она замолчала, живо спросил:

— Как водичка? Хороша? А мы пьем тут не спеша! — и указал на собеседницу. — Знакомьтесь! Местная достопримечательность — Стюра!

— Очень приятно! — протянул ей руку Вениамин и не задержался шутливо заметить. — Вы настоящая таежная красавица!

Этого было достаточно, чтобы вогнать босую королеву в краску и заставить задрожать колени. Подобных комплиментов в свои сорок лет она еще не слышала никогда. А любви хотелось! Ох, как хотелось! Коварные пришлые и залетные старатели осыпали ее обещаниями, но потом куда-то скрывались, получив свое. После слов Вениамина внутри Стюры что-то дрогнуло, забулькало, от волнения началась глубокая отрыжка. Она поняла, что это он, тот самый, единственный, кого она ждала всю свою жизнь. Не зря она плелась сюда сзади по тропинке за дедом Мироном. А ведь он обещал найти ей мужа. Говорил: «Погоди, придет срок! Ты мне только за это еще пять штук самородков принеси». И Стюра носила. На золото у нее был отменный нюх. Верила, что дед Мирон ее не обманет. Но не догадывалась, что те самородки, что давала ему, он благополучно пропивал в золотоскупке.

Переживая внезапно нахлынувшее счастье, опустив руки до колен, будущая молодая невеста покорно ждала своей минуты. Думала, что сейчас ее пригласят к столу и начнут сватать. Она, конечно, сначала будет скромничать, казаться недоступной девой, все будет не так, как это было с другими старателями. Нет, теперь ее не обманешь! Теперь она будет просыпаться каждое утро со своим любимым человеком. Но дед Мирон, зараза, как всегда перепутал карты, махнул рукой:

— Что встала? Иди, покуда искупайся, а я тут договорюсь.

Стюра сначала обиделась, но потом поняла, что он будет разговаривать с женихом сам. Улыбнувшись самой себе уголками губ, неторопливой походкой направилась в обход Разреза на другой, бабий берег.

Дед Мирон между тем торопил:

— Наливай, Веник! А то тиятру пропустим.

— Какую теятру? — не понял Вениамин. Налил, подал деду.

— Вон туда гляди! — морщась от крепости спирта, едва выдохнул тот, показывая рукой на Стюру.

Между тем последняя обошла водоем, вышла из кустов на небольшую полянку и, нисколько не стесняясь, стала раздеваться. В том, что она делала это на глазах у людей, не было ничего странного, кроме нижнего белья, коим ей служила единственная мужская майка, на теле ничего не было.

Внимательно посмотрев по бокам, Стюра быстро сняла через голову купальное облачение: не так! Вывернула нутром наружу, неторопливо надела. Эх, опять неправильно! Задом наперед. Опять сняла майку через голову, вновь накинула. Вот, теперь правильно. Приколола края булавкой между ног, чтобы не трепыхались, хотела идти в воду, да дед Мирон остановил, крикнул с этого берега:

— Стюра! Поясок забыла.

Та остановилась в нерешительности, поняла. Вытащила из ватников веревку для поддержки штанов, хотела завязать на поясе, но дед опять орет:

— Да не так! Его ж на голый пупок повязывать надо!

Покрутив головой, Стюра расстегнула булавку, сняла майку, повязала веревку на голое тело, надела майку, заколола булавку. Подняла голову: все?

— Нет! Тапки дома забыла!

Стюра затопталась на месте: какие тапки? Сроду не носила.

— Да ладно уж, ступай так!..

Стюра неторопливо спустилась по крутому берегу вниз, вошла в воду, широко раскинув руки, будто хотела накрыть собой Разрез, упала на поверхность, в конвульсиях задергалась телом. Своеобразно изворачиваясь, будто тот налим, взмахивая руками, словно сучьями, дрыгая ногами, как младенец в люльке, с шумом хватая воздух и фыркая, будто запарившаяся лошадь, пыталась преодолеть хоть аршин водного пространства, но это у нее плохо получалось. Как она ни старалась колотить конечностями, оставалась на одном месте. Было непонятно, каким образом, не умея плавать, она все же не тонула. Может, этому помогали развалившиеся от воды седые волосы или вздувшаяся над спиной пузырем майка. После непродолжительных стараний, быстро выбившись из сил, Стюра остановилась, поднялась, будто мокрая курица, отряхнулась. Воды в этом месте было по булавку, но она нисколько не стыдилась подобного факта. Ожидая похвал от деда Мирона и от женихов, внимательно посмотрела в их сторону: «Какова я?»

— Молодец! — крикнул ей хмельной дед Мирон, размахивая руками. — Где ты так научилась хорошо плавать? Ну-ка, пока я тут договариваюсь, сделай еще пару кругов…

Когда та вновь окунулась, дед Мирон опять обратился к своим слушателям, продолжая начатый рассказ:

— Так на каком факте я прервал свои воспоминания?

— Как первый раз увидел Белова, — напомнил ему Вениамин, чем помог вернуть его к начатому разговору.

— Да, так вот и случилось. Белов Николай Васильевич из ссыльных был, но не кандальник, а так, в угол загнанный. Не знаю, за какие грехи его сюда на прииска сослали аж из самого Петербурга! — При важности этого слова дед Мирон поднял кверху палец. — Жил он у страдалки Степаниды Афанасьевой. Она была вдовая, без ребятишек, мужика в рассечке завалило. Так вот он к ней вроде как сразу дрова поколоть, а потом и на вовсе поселился. Как оказалось потом, у Белова была жена, там, в Питере, звали Лизавета. Неизвестно, как узнала, что Николай тут со Степанидой проживают, сама явилась за разводом. Три месяца на перекладных тряслась, но добралась в полном благополучии. Нашла лачугу Степаниды, выждала время, когда Николай на работах был, пришла, увидела, как старатели живут, долго слова сказать не могла, у порога присевши. А проживали Степанида с Николаем не лучше всех: домик три на четыре метра, печка из глины бита, нары, стол да два окошка. Пол и тот земляной. В сундуке у Степаниды — одно платье на выход да валенки. У Николая из путной одежки только тулуп, чтобы зимой не замерзнуть, да унты из собаки. Так у нас все пришлые живут, кто о завтрашнем дне не думает. Представилась Лизавета Степаниде — та в слезы! Стала просить, чтобы Лизавета отступилась от Николая, у вас, мол, в Питере и так мужиков много. Та не стала противиться, ответила, что сама за разводом приехала в такую даль. Вот так по обоюдному согласию, без мужика, бабы его и поделили! — Дед Мирон усмехнулся, стал продолжать: — В память о таком событии Лизавета сняла с себя серебряные сережки и кольцо, подарила Степаниде. К вечеру явился Николай, увидел Лизавету, все понял. Отрицать своей вины не стал, молча подписал документ о разводе. После чего Лизавета уехала. Николай после нее запил, было видно, что потерял самое дорогое, что у него было в жизни.

После этих слов Дед Мирон вытянул шею, посмотрел на Разрез, не утонула ли Стюра? Увидев ее барахтающейся на том же месте, перевел взгляд на фляжку со спиртом, выказывая свое желание. Вениамин подлил ему в кружку. Тот выпил, закусил копченой колбасой, причмокивая, продолжил свой рассказ:

— Тархан Роман Александрович — другой ферт. Он из простых переселенцев, вольнонаемников. Он и доселе тут живет, вон его дом! — Показал рукой куда-то за деревья. — В отличие от Белова у него ребятишек — как шишек на кедре в урожайный год. Про него так и говорят: как из засечки вышел, так бабе и засек! Мне думается, у него каждый год кто-то родится. В общем, нищета полная. Баба его, Нюрка — дура полная. Курица супротив нее самая умная птица. Другая бы средства помаленьку про запас берегла, а она, как Роман расчет принесет, сразу деньги в прорубь. То зонтик за двадцать рублей купит, как у московских модниц, то юбку с рюшками за сорок. Или очки на палочке, пенсене зовутся. А где в них ходить-то? У нас круглый год глины с конским навозом выше щиколотки. Другой раз решила научиться играть, как в книге вычитала. Выписала из Томска струнный струмент, арфа называется. Понятное дело, Роману не сказала, решила сюприз сделать. Привезли ту самую арфу на санях к весне по насту. На них только две струны: возчики на каждом зимовье плясали, когда водку пили. Теперь та арфа у бабки Казарихи вместо рамы: она на них половики растягивает и чинит. Ох, и Нюрка у него, не баба, а черт с мутного болота! Подошьет к кроличьей шапке перьев из глухариного хвоста, наденет на голову, в одну руку зонтик, в другую пенсене на палочке без стекол. Ходит возле дома, это у нее моцион называется. А кого увидит — не переслушать. Язык, что подборная лопата, так и просится наружу. От нее все наши бабы шарахаются, потому что ни переслушать ее и ни переубедить нет никакой возможности: только она права, и все тут! Вот от ее языка вся беда и вышла.

Дед Мирон сделал паузу: бегающими глазками на раскрасневшемся лице указал на фляжку. Вениамин послушно налил из нее немного, так, чтобы дед Мирон смог вернуться домой, хотя это было маловероятно. Дыб-нога во время речи уже успел снять культю, откинул ее в сторону, удачно свалился с пенька и теперь, оперевшись на него, изображал оратора. Размахивая куском колбасы, пытался изобразить Нюрку, но его тянуло из стороны в сторону: скоро надо идти за конем, чтобы перевезти его домой.

— Стюра, рыбья твоя морда! Ты там еще не захлебнулась? — крикнул он, а когда та отозвалась, довольно покачал головой. — Вот и хорошо! Ты мне живая нужна, не дохлая! Про что это я? Ах да, про Кольку Белова. Мы с ним в одной засечке (горизонтальная горная выработка) у Мокридина работали. За неделю до того случая меня в тепляк на бутару перевели, а его с Тарханом поставили. И почему так получилось? Ух, — погрозил кулаком на гору, — кабы не перевели, я бы тот самородок нашел! Они в тот день в выработку на зачистку пошли. Он, самородок, чуть в стороне от мостков валялся, весь в глине, так что сначала на него никто из забойщиков не обращал внимания. Тархан впереди шел, запнулся об него, упал, стал материться, что испачкался в грязи. Сзади Белов — кайлой подцепил, отодвинуть хотел подальше, чтобы не мешал. Не сразу сообразил, что каменюка тяжелый, а от кайлы желтая полоса. Пригляделись — Мать-Гора! Золото… Самородок, да какой! Вдвоем едва поднять смогли. Притихли, глядя друг на друга. Что делать? Такой фарт один раз в жизни бывает. По весу самородок около двух пудов будет, а это — большие деньжищи! Если даже через золотоскупку продать, потом можно всю оставшуюся жизнь лежать, в потолок плевать ничего не делаючи. Долго не сговариваясь, решили самородок Мокридину не показывать, мимо охраны тайно выдать. У нас так мужики делают: коль на гора золотишко незаметно пронес — значит, оно твое!

Чувствуя значимость момента, дед Мирон прервал речь, достал трубку, кисет. Косо посматривая то на фляжку, то на посиневшую от долгого купания Стюру, стал неторопливо набивать трубку табаком. Слушатели в напряжении терпеливо ждали, когда он подкурит, продолжит свой рассказ, но тот не спешил. Понимая, что в данный момент Вениамин по его требованию нальет столько, сколько он захочет, навалившись на пенек, Хитрый Колонок важно щурил осоловевшие глаза.

Чтобы ускорить процесс общения, Вениамин налил ему еще. В это время от поселка донеслись звуки движения, далекие голоса, звонкий смех. К Разрезу по тропинке кто-то шел. Невольно обратив на это внимание, Вениамин и Костя переглянулись: кто бы это мог быть? Дед Мирон, всегда ожидая внезапного появления своей супруги, быстро проглотил налитое угощение, с шумом выдохнув, стал хлопать возле себя в поисках упавшей колбасы. Отыскав ее у себя в штанах, закусил, приложил палец к губам:

— Коли то моя бабка, не говорите, что я тут.

Его волнения были напрасны. Через некоторое время на противоположном берегу показалось несколько девушек. Громко разговаривая, вышли на полянку, где недавно переодевалась Стюра. Увидев ее одежду, посмотрели на воду, потом на Вениамина и Костю, сбились в кучку, стали шептаться. Было видно, что разговор шел о них.

— А-а-а! — узнав девушек, равнодушно махнул рукой дед Мирон. — Это не бабка, это наши девки: Нинка, дочь Коваля, Зинка Цыплакова да еще кто-то, издали не вижу.

И продолжил рассказ:

— Так вот, значится. Спрятали тот самородок Колька и Ромка за крепь, вычистили забой, вылезли на гора. Пришли домой, на радостях приобрели бутылку,захмелели. Выпили одну — мало, взяли вторую. Ну и, понятное дело, загуляли. Вот тебе день прошел, второй, третий, а они все пьют, на работу не ходят. Нюрка на Ромку, как доска под коровой, скрипит: «Такой-сякой! Пьешь, а ребятишки голодные!» Тот не выдержал, вроде как втихаря сказал ей, что они скоро богатые будут. Нюрка хоть и дура, но умела у мужа тайны выпытывать. Купила бутылку в долг да все у пьяного и вызнала. Рассказал ей Роман про самородок, хотя с Колькой свято побожились никому не говорить. Нюрка, пока Ромка пьяный спал, сбегала к куме, поделилась радостью. Ну а дальше все, как обычно. Когда утром Колька с Романом пришли на работы, Мокридин их уже поджидает, посмеивается: «Ну что, други? Вытаскивайте самородок!» Им деваться некуда, вытащили. Тут со всех приисков старатели сбежались посмотреть на диво. На весы положили, получилось аж тридцать килограмм шестьсот граммов, немного до двух пудов не дотянуло!

Чувствуя торжество момента, дед Мирон округлил глаза, подскочил на одной ноге, будто попытался прошить пальцем небо. До неба не достал, но услышал долетевший из Разреза стон Стюры, молившей о пощаде:

— Мирон! Околела я тутака в воде. Можа, мне уже вылазить надо?

— А ты что, еще там? — вспомнил он. — Вылезай, конечно! А то от твоих волнений все лягушки передохли.

Та выскочила из воды, шатаясь от холода, забежала на берег, стала переодеваться. Стоявшие поодаль девчата брезгливо отвернулись, ожидая, когда она уйдет. Нина Коваль, не поворачиваясь, с интересом спросила:

— Стюра, а кто там, на том берегу?

— Дык, Мирон Татаринцев, — клацая челюстями, будто медведь, выдохнула та. — Ышшо Кузька Собакин.

— А с ними кто?

— Анжинеры аглицкие. Специально к нам приехали за невестами. Мирон меня уже сватает. Коли понравлюсь, в Аглию заберут.

То, что наивная, юродивая Стюра верила во всякую чушь, для девчат не новость. Подобным образом и не только над ней глумились все старатели, у кого не было совести. А вот весть о новых парнях для Нины была неожиданностью. Очень уж ей надоели местные ухажеры. Ей хотелось приятных разговоров, культурного общения и даже головокружительной любви, которую она не испытывала никогда. Вмиг преобразившись, местная красавица вдруг заразительно засмеялась, вполголоса стала подшучивать над Стюрой. В дрогнувшее сознание вселилась томительная мысль, душившая ее тихими, весенними ночами: «А может, на том берегу это он?»

Дождавшись, когда Стюра утопает к свату, девчата быстро разделись, оставшись в короткополых, специально сшитых для купания рубашках, спустились к воде. Грациозно, привлекая внимание, с визгом ступали ногами в теплую воду, брызгались, наконец-то окунувшись, стали купаться. Нина встала на отмели, где недавно барахталась Стюра. Выпрямившись в полный рост, подняла руки, якобы выжимая длинную, ниже пояса косу. Отточенные формы тела девичьего под намокшей рубашкой не могли не привлечь остановившего дыхание Вениамина. Глядя на недопустимо приоткрытые выше колен ноги, рвущуюся из-под мокрой ткани грудь, тонкую шею, изогнутую талию, молодой инженер уже не мог слушать хмельного деда Мирона. Сейчас ему уже было не до него.

— Хороша девка? — вернул его к действительности дед Мирон.

— Что? — не сразу понял Вениамин, посмотрев на улыбающихся собеседников.

— Рот прикрой, слюни в кружку капают, — прошептал на ухо Костя.

— А ты, Веник, оставайся у нас, — пробубнил вконец окосевший Дыб-нога. — Женим тебя, золото научим мыть. Избенку каку построим. Тут кругом, куда ни кинь — до самого Китая тайга! Ширь, простор, воля. Ни тебе ни власти, ни Насти. До Бога высоко, а до царя и вовсе… О-о-о! Вот тебе и Стюра подоспела, — заметив продрогшую купальщицу, протянул дед и пригласил: — Садись рядом. Замерзла? Мужики, налейте ей, пока паралич не трахнул.

Ей налили. Та, лязгая здоровыми, будто у коня, зубами загремела по железу, осушила до дна внушительную дозу. Дед Мирон тоже не упустил момент пошутить:

— Пока Стюра водку пьет, Хмырь лапу сосет. Как Стюра пропилась, у Хмыря жизнь началась.

— Кто такой Хмырь? — переглянулись Вениамин и Костя.

— Хозяин золотоскупки, — пояснил Кузя, искоса поглядывая на противоположный берег. Заметил, как в окружении уже своих сверстниц подошла Катя Рябова.

Не обращая внимания на Кузю, зашла в воду с подругами, отдельно от старших стала купаться. Кузе все еще совестно, что он виноват перед ней, но его гордость — как кость в горле, ни проглотить, ни раскусить, ни выплюнуть. Ему хочется поговорить с ней, чтобы их дружеские отношения оставались прежними. Но подойти первым никогда не сможет.

— Что дальше-то было? — в нетерпении напомнил Костя, обращаясь к деду.

— Чево? — начиная теряться в пространстве и времени, не понял тот.

— Про Белова и Тархана.

— Дык я и говорю! — замахал руками Мирон и опять забыл, что надо говорить. Косо посмотрев на раскрасневшуюся Стюру, спросил: — Что там тебе Колька с Ромкой говорили?

Та удивилась больше него, выкативши налимий глаз, поковырялась в памяти, но, так ничего и не вспомнив, ответила первое, что пришло на ум:

— Про борова, што ли?

— Точно! Это было дело! — спохватился Дыб-нога. — Одначесь то дело было… не помню, сколько лет назад. У нас как? В засечку, на работу можно тащить все, что хошь! А назад — не моги. Охрана везде проверяет, золото ищут даже… ну, в общем, понятно, где ищут. Так Тархан с Беловым что учудили? Порося разрисовали фосфором, напоили водкой, чтоб не хрюкал, в тачку положили, тряпками накрыли и в засечку увезли. Пока, значит, смена их была, хряк молчал пьяный. А как ушли — проснулся. А опосля рабочих всегда приходит замерщик: сколько метров прошли, сколько бадеек с рудой вывезли на гора. А там, надо сказать, в то время Царапко работал, противный, хитрый, как лис. Все время мужикам отработку занижал. Как потом оказалось, у него метр аж на вершок короче был. Так вот как все случилось. Прется Царапко в забой с карбидкой (лампа для освещения). А навстречу ему, на свет перепуганный боров скачет: увидел человека, обрадовался. Морда у порося фосфором вымазана — черт да и только. Сначала Царапулька, как мы его звали, присматривался. Думал, что кто-то из забойщиков напился. Потом мнение изменилось. Дунул на выход так, что на коне не догонишь! Боров, понятное дело, за ним, неохота в темноте одному оставаться. Пока Царапко из выработки бежал, сапоги яловые потерял, маленько умом тронулся. Потом, выйдет, бывало из барака, сядет на лавку, улыбается, качается из стороны в сторону и песенку напевает: «Ах, вы мои ножки, подарили черту сапожки!» И так с утра до вечера. Месяца два так пел. А потом куда-то увезли, не знаем, что дальше сталось.

Замолчав, дед Мирон посмотрел на слушателей, почесал за ухом:

— Удивил?

— Рассмешил, — переглядываясь, улыбались Вениамин и Константин. — Но главное-то не рассказал!

— Што опять неладно?

— Про Белова и Тархана, что было после того, как они самородок из шурфа вынули.

— Ах вон ты, мать ты ястри тя! Так бы и сказали, — спохватился рассказчик. — А то про порося. Это ты, Стюра, виновата!

— Я што? — обижено опустив глаза, ответил та. — Я ништо. Ты попросил — я сказала, — и обратилась к Вениамину: — Налей, мил человек, своей невесте, чтоб не обижалась!

Веня замер с открытым ртом: кто невеста? Кому невеста? Когда успели сосватать и за кого?

— Да это она так, шутит, — отмахнулся дед Мирон и отрезал: — Нельзя тебе, Стюра, больше пить. Мать ругаться будет. А то еще и поколотит.

— Мамки дома нет, в Ольховку ушла к куме. Завтра придет. Я грабли и вилы спрятала, топор в речку выбросила, чтобы не убила. К тому же я домой сегодня не пойду, тут, на Разрезе, вон под той елкой ночевать буду, — неторопливо поясняла, будто напевала меланхоличная Стюра.

— Как это — ночевать? — в удивлении переглянулись инженеры. — Холодно ночью.

— Ниче не холодно, — так же спокойно отвечала Стюра. — Это осенью, когда снег, костер поджигать надо. Или зимой, когда мороз. А сейчас хорошо, тепло.

— А тебя что, матушка бьет? — не поверил Вениамин.

— Не часто. Когда рассердится. Когда граблями, другой раз вилами или вожжами, — равнодушно поясняла та. — Позавчера, вон, оглоблей по ребрам ударила. — Тут же задрала рубаху, показывая синий бок. — Больно было, а сейчас уже нет. Только что-то хрустит и булькает под лопаткой. Думаю, к Покровам пройдет.

Инженеры переглянулись:

— К доктору тебе надо! Пусть посмотрит, у тебя, видно, ребра сломаны.

— Не надо ей дохтора, — рубанул ладонью воздух дед Мирон. — Само зарастет. — И многозначительно добавил: — Это же Стюра, что зверь лесной, как на собаке все само собой заживает.

Помолчали. Ради такого дела Вениамин разлил остатки из фляжки в кружку, по очереди подал сначала деду, потом Стюре.

— Что ж с Беловым-то было? — все-таки напомнил Костя.

— А что с ними было? Ничего с ними не было. Дал им Мокридин за самородок две тысячи рублей, а Белову выбил в уезде вольную. Понятное дело, что после такого барыша они пустились в загул. Колька же, как только получил бумагу, в осень сразу с приисков уехал. Всю дорогу пил, до Томска не доехал, помер. Говорят, сгорел от водки. А Нюрка у Ромки на часть тех денег роялю выписала: десятый год везут. Видно, сани узкие. Эх! — скрипя зубами, закончил дед.

— Кабы не сменили меня — я бы тем деньжищам примененье нашел!

Чары красавицы

Сказавши последние слова, дед Мирон повалился назад, упал с запрокинутой головой, захрапел открытым ртом: спирт победил. Стюра, аккуратно заправив под платок подсохшие волосы, сделала необходимое для нее в этот момент заявление:

— Парни, кто меня замуж возьмет?

Прямое предложение для Вениамина и Константина сейчас было совсем не вовремя. Вытянув шею, подобно глухарю, Веня безотрывно разглядывал купавшуюся в Разрезе Нину Коваль. А у Константина в городе была молодая жена. Скреплять себя семейными узами со Стюрой никто не собирался, поэтому товарищи решили опять искупаться. В сопровождении Кузи быстро спустились с берега, плюхнулись в теплую воду. Кузька, отчаянно загребая руками, быстро отдалился на середину, стал нырять, пытаясь достать дно. Веня и Костя последовали его примеру, обгоняя друг друга, поплыли как можно дальше. Костя, не имея большого опыта в плавании, быстро отстал, а потом и вовсе повернул назад. Заметив это, Вениамин расслабился, лег на спину с раскинутыми руками, стал смотреть в небо. Так продолжалось недолго. Рядом неподалеку послышались всплески воды. Он повернул голову, увидел Нину, на расстоянии нескольких метров, проплывавшую мимо. Со спокойным, невозмутимым лицом девушка хотела казаться неприступной, но это у нее плохо получалось. Так далеко от берега она еще никогда не заплывала. Попытка случайного знакомства с городским парнем на воде грозила закончиться бедой: Нина понимала, что вернуться назад у нее уже не хватит сил. Чувствуя, как быстро тяжелеют ноги и отказывают руки, девушка начинала паниковать, чем усугубляла свое положение.

Вениамин не подозревал, в каком состоянии она находится. Робея перед красавицей, попытался завязать разговор:

— Девушка, вы так далеко заплываете! Вам не страшно?

— Нет! — с округлившимися от страха глазами коротко ответила она.

— А у вас здесь все такие красивые, как вы?

— Не знаю…

— А я вас сразу увидел, когда вы пришли сюда. Вы часто сюда приходите? — не зная, как вовлечь ее в разговор, с легкостью играя руками в воде, продолжал Вениамин.

— Часто! — начиная терять равновесие, глотая и выплевывая воду, быстро ответила Нина.

— А что в этом году…

— По… фух… ттон… — в отчаянии начиная колотить руками, потянулась она к нему.

— Что? — чувствуя неладное, переспросил Вениамин и тут же понял, что она тонет. Бросившись к ней, подплыл на расстояние вытянутой руки, чтобы не схватила за голову, успокаивающе, холодным голосом постарался вернуть к действительности: — Только не паникуй! Сейчас я подплыву сзади, а ты просто навались на меня, и все будет хорошо!

Та послушала его и тут же почувствовала сильные руки, подхватившие ее.

— Теперь ничего не делай. Просто раскинь руки в стороны и смотри в небо. Я тебя вытяну, — продолжал наговаривать он, и она, внимая спокойному, но властному голосу, слушалась.

Охватив ее рукой за грудь, Вениамин осторожно навалил ее на себя, загребая правой свободной рукой, потянул к берегу. Нина, немного оправившись от волнения, выплюнув воду, задышала свободно и спокойно. Доверившись ему, чувствовала его сильную ладонь, мускулистое тело за спиной. В другое время никогда бы не дозволила, чтобы кто-то посторонний вот так крепко прижимал к себе. Но сейчас была другая ситуация, и противиться этому, как ни стыдно, девушка не смела. Более того, ей было легко и приятно с ним. Это было ново, неповторимо и волнующе.

Их увидели. Подруги Нины, привстав на отмели, безмолвно созерцали небывалую картину. Резко взмахивая руками, в их сторону плыл Кузя. Понимая, что происходит что-то неладное, Костя с берега предлагал помощь, но она не понадобилась. Почувствовав ногами дно, Вениамин бережно отпустил Нину:

— Теперь можете вставать, тут мелко.

Она отстранилась, даже не посмотрев на него, шатаясь, пошла из воды. Он, задержавшись еще на какое-то мгновение, поплыл к своему берегу. Рядом с ним Кузька, раскрасневшись, спрашивал прямо и настойчиво:

— Че, ты ее там щупал?

— Нет, — смутился Вениамин.

— А че тогда за титьки хватал? — с улыбкой прищурил глаза следователь.

— Случайно получилось.

— Ври мне еще! У меня что, глаза на затылке? — И с удивлением: — Дивно как-то! Нинка девка видная, парни к ней, а она ни к кому. А тут дозволилась, чтобы ты ее на глазах у всех тискал.

— Да не тискал я ее. Плавать учил.

— Ну-ну, — с иронией покачал головой Кузька. — Посмотрим, кабы через год купальщица не разродилась.

— Ох, и балбес ты еще, Кузька! — шутливо хлопнув проводника ладошкой по затылку, засмеялся Вениамин. — Вроде как по старательскому делу уже ученый, а на самом деле — ребенок.

— Ишь ты, ребенок, — нисколько не обижаясь, усмехнулся Кузя. — Ладно уж, надо домой собираться. Верно, мамка с работ вернулась, надо на глаза показаться. Еще надо подумать, как деда Мирона домой доставить.

На противоположном, бабьем берегу среди девчат также витало любопытство:

— Что у вас там было? Он к тебе приставал? Он тебя не обидел? Ты сама так захотела? — суетливо порхая возле Нины, как ласточки над кошкой, спрашивали подруги.

— Ничего не было. Никто не приставал. Не обижал. Ногу судорогой свело, помог до берега добраться, — нашла что ответить Нина и на этом замолчала. Сама же еще и еще раз переживала волнующую близость.

Костя и Кузька сходили домой, запрягли коня в двуколку, пригнали на Разрез, кое-как загрузили деда Мирона в тарантас, перевезли домой. Дыб-нога пел песни о старательской судьбе, орал, что знает, где лежат еще два, нет, три самородка по пуду каждый. Но когда увидел свою супругу, расчувствовался, стал икать, плакать от любви к единственно верной жене. В итоге прощенный до завтрашнего утра, поддерживаемый Веней и Костей под мышки, благополучно добрался до кровати и тут же уснул. Стюра, как и обещала, ночевала под елкой.

Вернувшись домой, Кузька первым делом загремел крышками чугунков: страшно хотелось есть, но, как на беду, задержавшись на работах, мать не успела приготовить ужин. В таких случаях Анна Константиновна наказывала соседке Валентине, чтобы та кормила сына. Но, как назло, и ее не было дома, только Катя, будто ожидая их, бегала из дома на улицу и обратно. Кузя хотел идти к ней, но вспомнил, что поссорились, сел на чурку возле дома. Голодный, косился на окна Рябовых: оттуда так вкусно пахло борщом и кашей, что в животе у Кузи будто прогоняли по грохотам золотоносный песок.

Веня и Костя распаковали походные короба, достали продукты, хотели растопить летнюю печь на улице. Когда принесли из дровенника березовые поленья, на крыльцо вышла Катя. Подперев бока, склонив голову, будто осуждая, спросила:

— И что вы там расселись? Я уже тут давным-давно все приготовила, вас жду.

Инженерам и Кузе не надо долго объяснять, к чему был сказан призыв: голод — что шатун без берлоги. Внимательно посматривая на свою спасительницу, ждали команды, которая не замедлила долететь до их ушей:

— Идите, помогайте нести. А то я сама чугунок не дай Бог уроню.

Веня и Костя поспешили на ее призыв, исчезли в избе Рябовых. Через короткий срок вышли на улицу с двумя чугунками, полными вкусных, наваристых щей и каши. Катя сзади несла молоко и полкраюхи ржаного хлеба. Кузя уже успел вынести из своей избы чашки, кружки и ложки, сидел за столом. Она улыбнулась, но виду не подала. Вела себя так, будто его тут не было: ссориться — так до конца!

Инженеры поставили чугунки, сели за стол. Катя налила им в чашки борщ. Кузьке в последнюю очередь. Тот разозлился, но промолчал: голод был сильнее обиды. Инженеры ели с наслаждением, то и дело нахваливая Катю за умение готовить пищу. Даже молчаливый Костя, скупой на любые слова, в эту минуту был в ударе:

— Катя, ты просто молодчинка! И как ты так умеешь варить? Вот бы мою жену так научить!

— Твою жену как учить? За нее домохозяйка готовит, как ее к этому делу привязать? — усмехнулся Вениамин. — Тут уж, брат ты мой, так: коли сама не захочет, потом вряд ли заставишь. А вот Катя действительно изумительно варит! Очень, скажу я вам, сударыня, вы кому-то хорошей женой будете!

Сказал не подумавши, просто так, от души. Однако на Катю это произвело сильное впечатление. Покраснев до кончиков ушей, она искоса посмотрела на Кузю. Тот от злости едва не перекусил деревянную ложку. Катя опустила взгляд, стараясь скрыть намокшие от внезапно набежавших слезинок глаза, суетливо предложила каши, налила молока. Костя заметил перемену, но не подал вида. А Веня между тем продолжал:

— Вот бы нам, Костя, такую кухарку в тайгу!

— Да уж, есть над чем задуматься.

— А что, Катюха, коли мы сюда на будущий год с экспедицией приедем, пойдешь с нами кашу варить? Деньгами не обидим! — вдыхая аромат поставленной перед ним чашки с кашей, как бы между прочим предложил Вениамин.

— Не знаю, — смущенно пожала плечиками та. — Я в тайгу люблю ходить. Только недалеко. Туточки, по ближним горам лазила. А далеко бродить не с кем, — и покосилась в сторону Кузьки. — А что же — может, и пойду!

Тот, быстро доедая перловку, сузившимися глазами метал молнии, был зол и ревновал Рябуху к инженерам. «Ничего себе! Без меня тут решили, куда Катьке идти! Ишь ты, деятели нашлись!.. Да я… Да пусть куда хотят и идут! Без меня. А я без вас обойдусь». Все время до настоящей минуты он считал Рябуху как личную собственность, бегающую в ограде «туды-сюды и путающуюся под ногами». Она была для него второстепенным предметом, который порой «надоедал до ужаса», и в то же время без него нельзя. Что-то подобное телогрейке при первых осенних зазимках: надевать не хочется, но и без нее никак. Прожив всю жизнь в одном дворе, Кузька к Кате привык настолько, что не понимал, как может быть, если он попросит принести дров, воды или прополоть грядки, а она вдруг ему откажет. Да такого не может быть! Любое решение принимал только он. Всегда был прав только он. И вдруг кто-то ей предложил без его мнения какое-то дело, не считаясь с ним, и она согласилась. Для Кузи это было подобно удару под дых. Находясь в каком-то шоковом состоянии, он подавлено молчал, переваривая слова Кати. Вот уже и каша кончилась, а он скреб и скреб ложкой по дну пустой чашки, будто старался вычерпать из нее внезапно навалившееся одиночество.

— Если не секрет, далеко и надолго надо будет идти? — играя на натянутых струнах простреленной души Кузьки, спросила Катя. Видела, что зацепила за живое, решила таким образом отомстить, чтобы не зазнавался.

— Будем набирать рабочих и проводников, копать шурфы по пойме реки Шинда. Работы много, вероятно, за один сезон не управимся. А заходить будем в мае, как снега сойдут. — И как ни в чем не бывало обратился к Кузьке: — Что, Кузька, пойдешь на будущий год с нами?

Не ожидавший такого вопроса, Кузя взволнованно шмыгнул носом, отложил ложку, глухо ответил:

— Не знаю… дожить надо, — и, не сказав Кате спасибо за ужин, молча пошел в дом.

— Что это с ним? — удивленно спросил Вениамин Катю. — Вроде как подменили.

— Ничего, бывает, — с улыбкой ответила та и стала убирать со стола посуду. — Пройдет. На то у него и фамилия такая, чтобы злиться.

Скоро начало темнеть. Ночевать Вениамин и Костя расположились на старом сеновале, где провели первую ночь, когда приехали сюда. Обиженный на весь белый свет, Кузька сначала лег в доме, но потом, посчитав, что там тесно дышать, перешел в дровенник на лежанку.

Несмотря на тяжелый, длинный день, ему не спалось. Сегодня было многое пережито: они вернулись с Екатериновского хребта, долго выслушивали речи деда Мирона, а под конец — на тебе, Рябуха концерт устроила. В том, что Катька виновата только сама и полностью, он не сомневался. Как так можно, не спросив его, договариваться с какими-то инженерами? И они тоже хороши, не предупредили его! В общем, с Рябухой больше никаких дел он иметь не собирался, а с инженерами…

На улице слышались приглушенные голоса, затем негромкий топот ног по двору, которые он не мог спутать ни с чьими другими: Катя. Соседка быстро забежала к ним на крыльцо, хлопнув дверью, что-то спросила у матери, опять вышла на улицу. Немного постояв, направилась в его сторону. У Кузи застучало в висках: что ей надо? Подумал: «У, продажная шкура! Будет приставать мириться, поленом огрею!»

Катя подошла ближе, в темноте шепотом спросила:

— Кузя, ты тут?

Кузя — молчок! Поплотнее закутался с головой одеялом, затаил дыхание.

— Кузька, дело есть! Не мое, люди просят.

— Какие еще люди? — буркнул он недовольным басом.

— Нина Коваль.

— Что ей надо? — удивленно приподнялся на локте Кузя.

— Аньжинера видеть хочет. Того, что помоложе.

— Зачем он ей?

— Я откель знаю? Хочет и все. Так позовешь?

— Ладно уж…

Вроде как нехотя встав с лежанки, поднялся на сеновал, толкнул Вениамина. Тот уже спал, с трудом проснулся, последовал за Кузей. Когда узнал, кто его зовет, заметно оживился:

— Где она?

— Вон, за забором стоит.

— Ладно, спасибо, иди спать. Я тут сам, — заметно волнующимся голосом проговорил Вениамин и вышел за ворота.

У Кузьки сон пропал. Интересно, о чем они там разговаривать будут. «А вдруг целоваться собираются? Вот бы посмотреть!» Шмыгнул вдоль забора в картошку, стараясь не споткнуться, вытянул руки, нащупал знакомые руки.

— Ой! Ты меня сейчас завалишь! — едва слышно пропищала Рябуха, стараясь удержаться на ногах.

— Ты что тут?

— А ты что?

Помолчали, вслушиваясь в голоса неподалеку. Когда Веня и Нина стали удаляться, Кузька не выдержал, шепнул Кате на ухо:

— Давай подслушаем, о чем они будут говорить?

— Давай! — так же едва слышно согласилась она.

Потихоньку пошли вдоль забора за молодой парочкой: Кузя впереди, Катя сзади. Когда полезли через кусты, она ткнула его в бок, зашептала:

— Ветки придерживай, а то по лицу хвошут.

— А ты на меня не наваливайся, иди подальше, а то все пятки отдавила, — в тон ей ответил он.

Проползли еще несколько метров — забор кончился. Пока перелазили, Нина и Веня исчезли. Кузька рассеяно вслушивался в темноту, не донесется ли смех или хоть обрывок разговора? Но вокруг — тишина. Досадуя на обстоятельства, закрутился на месте: куда идти? Прямо по улице или направо, на речку? Сообразил, что они по улице не пойдут, кругом грязь. А вот по вытоптанной тропинке — точно там! Схватив Рябуху за запястье руки, потянул за собой. Та не пыталась вырваться, наоборот, сжала его ладошку. Кузька пыхнул, как порох: «Что это она?». Хорошо, что в темноте не видно.

Быстро прошли кривым переулком к воде, остановились у мостков: и тут нет. Как провалились. Хотели идти вдоль реки по тропинке, но вздрогнули от неожиданности:

— А вы что тут делаете? — со смехом спросила Нина сбоку. Оказалось, что они слышали, как Кузька и Катя за ними крадутся, решили спрятаться.

— Мы? — не зная, что ответить, растерялся Кузька. — Так… за водой пришли.

— А где ведра?

— Там, у забора.

— А-а-а! Ну-ну. Коли так, присаживайтесь с нами на бревнышко, места хватит.

Кузя с Катей робко присели на некотором расстоянии, молча стали ждать, что будет дальше. Между тем Веня и Нина непринужденно заговорили обо всем, что затрагивало любопытствующие умы молодых людей: о погоде, о природе. Веня интересовался событиями и условиями работы на приисках. Нина, наоборот, все больше спрашивала о городе, отмахиваясь от привычной ей жизни, как от не дававшего спать раннего петуха на заборе:

— Что у нас? Так себе, медвежий угол. Или, как говорят старатели, — золотая помойка.

— Почему это помойка? — удивился Вениамин.

— Так, просто. Ходим по золоту, добываем золото, а живем практически в нищете. Печально.

Разговоры на эту тему были недолгими. Молодость купается в праздной, живительной купели. А будущие проблемы суровой реальности придавят плечи после выбора жизненного пути. Очень скоро Нина заговорила о подругах, кто за кем ухаживает или даже любит. Веня с улыбкой рассказывал разные истории, произошедшие с близкими или знакомыми молодыми людьми.

Восседая на бревнышке особняком, Кузька и Катя чувствовали себя лишними. Вероятно, этому способствовала разница в возрасте. Безмолвно вдыхая аромат ночного воздуха, Катя незаметно потянула Кузьку за рукав.

— Пошли домой, холодно, — прошептала она ему на ухо, с чем он с радостью согласился.

— Куда это вы? — голосом, будто звонкий колокольчик, спросила Нина.

— Поздно уже, — глухо буркнул Кузька, ступая за Катей.

— А мы еще посидим немного, — проговорил Веня, незаметно накладывая ладонь на руку Нины, не забыл пошутить: — Ведра не забудьте!

— Какие ведра?

— С водой, что у забора.

Нина громко засмеялась.

До дома шли молча, в ограде задержались ненадолго. Кузя, тяжело сопя, отводил в сторону и без того невидимый в темноте взгляд. Катя, не зная куда себя деть, взволнованно царапала носком кожаных тапочек землю. Так и не дождавшись чего-то, тихо спросила:

— Ну, я пошла?

— Угу, — согласно ответил он глухим голосом, так и не решаясь что-то предпринять.

Разошлись. Кузька лег в дровенник на лежанку, накрылся одеялом, пытался закрыть глаза, но не получалось. Смотрел в темноту, стараясь увидеть в приоткрытые двери грязно-серое небо. А перед глазами — Катя. Такая же вздорная, расторопная, конопатая с тощими косичками на затылке. И в то же время тихая, спокойная, покорная. Он до сих пор чувствовал теплоту ее руки, какой-то новый, ранее не воспринимаемый запах льна, мяты, влажной теплой земли, мокрого дерева и свежего парного молока, исходивший от нее. Сколько себя помнит — никогда не ощущал того, что происходило сейчас. Она была для него просто Рябуха, которая, по его мнению, никогда не имела мозгов. А сегодня вдруг все изменилась. Кузька увидел ее с другой стороны, мягкую, душевную, приятную. Будто увидел поляну с распустившимися жарками, когда вышел из заснеженного леса. И эта перемена была так впечатлительна, что он не мог понять, что произошло? Кажется, вот пару лет назад вместе мылись в бане, и все было само собой разумеющимся. А сегодня заметил, как видимо забугрилась ее грудь, какие формы имела под облегающим платьицем талия, приятно румянились щеки и губы, как остро, по-новому горели искрами голубые глаза.

От воспоминаний о заметно распиравшей платье груди и голых коленей Кати у Кузьки вспотели ладони, а из груди в голову хлынула кровь. Неизвестно, куда улетучились усталость и сон, тело налилось такой неудержимой силой, что хотелось бежать на Екатериновский хребет, не останавливаясь.

Так и не уснув до рассвета, Кузька крутился волчком, не зная, куда себя деть. Слышал, как при полном свете, после вторых петухов вернулся Вениамин. Вскочив, прокрался за ним, встал возле сеновала, слушая о чем будут говорить инженеры.

— Где был? — проснувшись от появления Вениамина, сонно буркнул Костя.

— С Ниной общался.

— До утра?

— А что? Хорошая девушка. Она пришла меня благодарить за то, что спас.

— Ух ты, колонок! Смотри, не натвори беды. Что твой отец скажет? Он что, меня даром к тебе приставил, чтобы я смотрел за тобой?

— Да не бойся ты. Мы просто разговаривали. У нее, кстати, очень разносторонние вкусы, и она обучена манерам поведения. Оказывается, у нее бабушка когда-то служила у каких-то помещиков, знает грамоту.

— Это еще ни о чем не говорит. Хватит мне тут зубы заговаривать. Завтра домой выезжаем.

— Нет! Еще на несколько дней останемся. У нее послезавтра день рождения, семнадцать лет.

— Ты что, голову потерял? — подскочил на локте Константин. — Хочешь, чтобы мы попали в немилость твоему отцу?

— Что он нам может сделать? Он же все равно не узнает.

— Это тебе так кажется, что не узнает. Может статься так, что молва впредь нас до Томска добежит.

— Не добежит. Ведь никто ничего не знает и не видит, ночи темные. Тем более, не могу я уехать, обещал Нине, что останусь.

— Ну, гляди, кабы потом пятки скипидаром смазывать не пришлось для скорости.

На этом их разговор закончился.

Клинок

Утром все было, как прежде: Кузьку подняла Катя. Несильно толкая его в плечо, негромко позвала:

— Вставай, сонный сыч! Тебе Заклепин велел быть.

— Что ему надо? — нехотя отозвался тот.

— Не знаю. Вестовой только что был, звал в контору как можно скорее. Может, работу какую предложит.

Кузька вылез из-под одеяла, спустился вниз, сходил в огород, умылся из кадки дождевой водой. Несмотря на то, что лег под утро, был бодр и в настроении. От природы был ранней птахой, привык вставать с восходом солнца. Это передалось ему от отца, тот тоже всегда просыпался, едва в окно начинал просеиваться седой рассвет. Матушка Анна всегда ругалась на него, что не дает вволю отдохнуть, даже в воскресенье и праздники, но тот ничего не мог с собой поделать. Врожденная старательская привычка вставать на работу, как запоют первые птички — родня природному импульсу. И от этого никуда не деться.

Так или иначе, сегодня Катя разбудила его позже обычного. Бледное из-за грязных туч солнце уже зависло над хребтом, означая, что рабочий день давно начался. Матери и тетки Валентины уже не было: работали на откатке в Спасской засечке. Его с собой не взяли — пусть отдохнет после вчерашнего, успеет, наработается. Косо посмотрев на Катю, Кузька улыбнулся ей уголками губ. Никто из них не помнил ссоры, и от этого день был светлее и добрее.

— Есть будешь? — засуетилась Катя, предлагая немудреный завтрак. — Вон, яйцо вареное с молоком.

— После, как вернусь, — отмахнулся тот, выбегая из ворот. Сам уже догадывался, зачем его звал хитрый приказчик.

Приисковая контора стояла неподалеку от дома Собакиных, в конце улицы на старом отвале. Рядом с ней — жилуха, комнаты в бараках для администрации и охраны прииска. Тут же находились золотоскупка, торговая лавка, питейное заведение и два огромных продуктовых склада. Все это принадлежало Захмырину Пантелею Романовичу, предприимчивому купцу, поставлявшему на прииски продукты и товар. За складами вниз по реке друг за другом вытянулись шесть длинных бараков для «пришлых». Каждый из них был рассчитан на сорок человек, но проживало в них гораздо больше людей, в том числе и семейных. Отвал служил границей между старателями Спасского прииска: вверху по долине жили «местные», внизу — «пришлые». Огромная поляна перед конторой, лавкой и золотоскупкой нередко служила местом для разрешения всяких споров между теми и этими, которые после посещения питейного заведения часто заканчивались массовыми кулачными боями.

Заклепин ждал его. Завидев Кузю через окно, вышел навстречу, будто собирался уходить на прииск. Столкнувшись в дверях, с озабоченным видом посмотрел на него, выждал для нагнетания обстановки, нахмурил брови:

— А-а-а, это ты… Некогда мне, дела. Ну да ладно. Пошли ко мне.

В другое время, опытным взглядом избрав какого-то старателя, вызвав к себе для серьезного разговора, Матвей Нилович заставил бы ждать час, другой: «Чтоб задрожал». Сам в это время в другую дверь мог сходить на кухню выпить чаю или водки, а потом вернуться и заговорить с человеком так, абы опустилось нутро. Тогда бы утомленный неведением и ожиданием мужик становился покладистым, готов был сказать все, что происходит в старательских кругах. Вот так на приисках появлялись осведомители, без которых в любом серьезном деле никак не обойтись. Среди оных приказчики узнавали, каково настроение рабочих, готовится ли заговор, каким способом старатели проносят мимо охраны золото и куда оно поступает. Таким образом, имея свои глаза и уши, представители администрации манипулировали поведением мужиков. Например, чтобы смягчить какое-то обострение назревающего конфликта, разрешали старателям каждый седьмой день недели после четырнадцати-шестнадцатичасовой смены один час работать на себя: успел отмыть золото, сколько получится, хоть пудовый самородок — все твое! Или сквозь пальцы смотрели на действие писаного закона: если при выходе с места работы сумел пронести золото мимо охраны и тебя не поймали, в золотоскупке тебя с ним не имеет право трогать никто, даже хозяин прииска. Это было своеобразным стимулом для рабочих — нести золото в государственную казну, а не купцам-спиртоносам.

Томить Кузю неведением и ожиданием Матвей Нилович не стал. «Не тот склад характера, доносить не будет, по глазам видно. А вот приблизить к себе не помешает. Покойный Ефим Иванович в тайге пробыл долго, знал немало мест, где обогатиться можно. Вероятно, и сыну те места указал, авось Кузька-то в разговорах где обмолвится», — думал опытный психолог, зазывая мальчишку к себе в комнату.

— Ну, заходи, заходи! Вон, садись подле на лавку, — усаживаясь за широкий, накрытый зеленым сукном стол, предложил Заклепин. — Разговор у нас с тобой будет, может, и неприятный для тебя, но делать нечего. Сколько тебе ныне годков-то стукнуло? Четырнадцать? В августе пятнадцать будет? Это хорошо. А выглядишь ты старше. — И будто черпанул ведром из лужи. — А сколько тебе аньжинеры за поход заплатили? Рупь за два дня? Что ж — неплохо! Как есть неплохо! — опять переменил тему разговора приказчик. — Далеко ходили? На хребет? И как там? Ну, дак знаю, что золота на горе нет, — засмеялся, встал со стула, заходил по комнате. — Золотишко, оно, брат ты мой, ныне глыбко лежит. А что, аньжинеры опять в тайгу сбираются али домой хотят?

— Откель я знаю? Они мне не докладывают, — насупился Кузя.

— Ну, не дуйся, не в нужнике сидишь. Это ведь я так спросил, между прочим. Не хочешь говорить — не надо. Я ить тебя по другому вопросу призвал. Насчет работы. Уважал я твово батьку Ефима Ивановича. Хороший был бергало (старатель), ответственный. Знал, где золото лежит и как его взять надо. Для меня лично премного добра сделал. Поэтому в память о нем желаю отблагодарить семью вашу достойным образом. Хочу принять тебя на работу, но не на такую, чтобы ты раньше времени загнулся, а хорошо себя чувствовал и при этом деньгу зарабатывал. На горные работы тебя не поставишь, срок не подошел. На откатке тоже силушка требуется. Возчиком — опять же ты по годам не вышел. А вот при мне быть — это в самый раз!

— Что это за работа такая? — удивленно вскинул брови Кузька, посмотрев на своего благодетеля.

— Хочу, Кузька, тебя вестовым назначить вместо Фильки Утева, — присаживаясь на стул, вальяжно отвалился на спинку Матвей Нилович. Замолчав, долго смотрел на мальчишку, высматривая его реакцию. — Грамоте обучен?

— Нет.

— А оно в этом деле ни к чему. Тут много ума не требуется: куда скажу, туда и поедешь. Что передам — то и отвезешь. Как такое дело?

— А как же Филька Утев?

— Пьет шибко много да нос в чужие дела сует, — махнув рукой, ответил приказчик и продолжил: — Кобылу тебе под седло дам. Верхом-то умеешь ездить?

— Не очень, — передернул плечами будущий наездник, вспоминая, как отец учил его ездить верхом на приисковом жеребце. Своей лошади у них не было, нужны деньги и время, чтобы косить сено, а ни того ни другого у старателя никогда не хватает.

— Ничего! Дурное дело нехитрое, — обнадежил его Заклепин. — Пару раз кувыркнешься, а коли шею не сломаешь, так и научишься. Так что? Согласен на мое предложение?

— Согласен, — плохо скрывая свое ликование, воскликнул Кузька. Шутка ли, такое дело предложили: просто так ездить между приисками и ничего не делать! В добавление к этому Кузька так любил лошадей, что, завидев любого коня, задерживал на нем взгляд, затаив дыхание.

— Тогда с сегодняшнего дня приступай. Беги сейчас на конюшню, скажи Мишке Емельянову, пусть отрядит тебе Поганку. Да научит, как ее седлать. Считай, что с ентого дня ты на работе. Два дня тебе фору, чтобы Поганка к тебе привыкла, да приловчился в седло залазить.

Последние слова приказчика Кузька уже не слышал, выскочил из конторы, засверкал босыми пятками в сторону приисковой конюшни.

Главного приискового конюха Михаила Емельянова он застал на своем месте. Тот сидел на чурке у хомутины (сторожка, изба, где хранятся хомуты, вожжи, уздечки, седла и прочее снаряжение для лошадей). Степенно посасывая маленькую трубочку, опытный в своих делах коногон и сторож зорко осматривал вверенное ему хозяйство и на появление Кузи не обратил внимания. Прошло несколько минут, прежде чем, докурив остатки табака, он выбил о чурку пепел и задал первый вопрос:

— Чего приперся?

— Матвей Нилович велел мне Поганку дать.

— С какой стати? — повернувшись корпусом, удивился конюх.

— Он меня на работы принял. Буду бумаги возить да разные поручения.

— Челноком, что ли? — присвистнул Михаил, ожидая ответа.

— Вроде того.

— Ох уж, паря, рассмешил! — в широченной улыбке оскалился хозяин конного двора. — Да разве ж Поганка для такого дела подходит? Она ж ни тпру, ни ну, ни кукареку. В сани запрячь невозможно, телеги все как есть поколотила, работать не хочет. Рысью бегать не умеет, все шагом. Под седлом не стоит. Какая ж с нее ходовая кобыла? Одно слово — Поганка. Только на соседний прииск съездить, и то назад к утру возвертаешься. Мы ж ее на той неделе колоть хотели, на выпаса выгнали, чтоб немного отъелась.

— Не знаю… — неуверенно проговорил Кузя. — Мне было сказано — я к тебе пришел.

— Ох, не знаю, что ты с ней делать будешь! — поднимаясь с чурки и, опираясь на посох, захромал в сторону конюховки неправильно сросшейся ногой Михаил. — Намучаешься, как есть намучаешься! Пошли уж, дам уздечку. Ступай вон, на косогор, она там пасется стреноженная. Лови ее, веди сюда, тут седло накинем, коли получится. На вот, кусочек соли дай. Она тогда помягче будет.

Кузя побежал за поскотину, быстро нашел на поляне Поганку. Дав соли, как говорил дядька Михаил, накинул уздечку, развязал спутанные передние ноги, повел за собой. Та, в противоположность наставлениям, оказалась послушной: неторопливо шла за своим поводырем, тяжело вздыхая округлыми, вздувшимися на сочной траве боками. Но на конном дворе ее будто подменили. Завидев седло, заходила на месте, всячески отворачиваясь от людей. Водрузить на нее седло стоило огромных усилий и времени. Только загнав в угол, они смогли накинуть его на широкую спину, но далее этого дело не сдвинулось. Едва Кузька хотел сесть на лошадь, она стала лягаться, падать, не давая покорить своенравный характер.

— Веди ее отседова нахрен со двора, покуда у меня терпение не лопнуло! — отмахнулся вконец рассерженный Михаил. — А то, не ровен час, захлещу плеткой или оглобли переломаю. И куда только Заклепин смотрит? Такого мальца — и на такую дуру. Как ты на ней ездить будешь?

Расстроенный Кузя потянул за собой Поганку к своему дому. Что дальше делать, не знал. Найти с кобылой общий язык надежды не было. Думал, в крайнем случае, стреножить и отпустить на луга, где она была.

Добравшись до ворот, привязал Поганку за забор, сам вошел в ограду. Под навесом, рассматривая карту и делая какие-то записи, сидел Константин. Увидев его, отложил дела в сторону, вышел навстречу:

— Что такой хмурый?

Кузя нехотя рассказал все, как есть, злой и голодный потянулся к чугунку, машинально спросил:

— Где Рябуха?

— Катя? — поправил его Костя. — Вероятно, в огороде. — И посмотрел на него с некоторой укоризной. — Нехорошо относиться к дающему тебе с пренебрежением!

Кузе от его слов вдруг стало так стыдно, что почувствовал, будто свинцом наливается лицо. Не говоря ни слова, отвернулся, накладывая в чашку теплую, подогретую специально для него Катей, вчерашнюю кашу. Константин пошел к воротам, вышел на улицу. Было видно, как он осматривает непутевую Поганку, гладит ее по шее, что-то негромко наговаривая. Потом вернулся назад, проходя мимо, высказал свое мнение:

— Добрая кобылка, хоть и не породиста. Под седлом будет хорошо ходить.

— Угу, как только на нее сесть.

— Не тужи, братец. Я тебе помогу в этом деле. Дай только немного времени, пусть чуток проголодается, бока опадут.

Кузя недоверчиво покосился на него, но ничего не сказал.

Из огорода пришла Катя, видно, услышала голоса. Увидев Кузю, сполоснула испачканные землей руки, поспешила в свой дом за хлебом и молоком.

— Ишь, как она за тобой ухаживает? — негромко заметил Костя. — Не каждая так будет прыгать вокруг, ценить надо. А ты — Рябуха… Нехорошо, брат, как есть нехорошо.

После таких слов у Кузи еда поперек горла встала. Понимает, что тот прав. Насупился, молчит, переосмысливая сказанные слова.

Тут и дед Мирон приковылял. Приветствовав из калитки присутствующих, присел на чурку, трясущимися руками стал забивать трубочку:

— Кузька, ты что ли коня купил? На каки таки деньги? Вроде, как я эту кобылу на конном дворе давеча видел. Эта не та ли проныра, что мужики всем прииском сладу дать не могут? Эх, ястри тя! А что она тут возле твоего двора стоит? Ждет, когда ты на ней на работу поедешь? Ну-ну, гляди, кабы снег раньше не выпал.

Было видно, что Дыб-нога болеет с похмелья после вчерашнего и был бы не против поправить свое здоровье из заветной фляжки инженеров. Могучие плечи Константина, его спина заранее предвещали отказ. Поэтому, «играя на балалайке» дрожащими руками, с трудом забив трубочку, дед недвусмысленно поинтересовался:

— А иде у вас Веник-то? Он вроде как вчера обещал налить.

— Дед Мирон! Разве можно так пить? Ты уже вторую неделю но дворам побираешься! — воскликнула Катя. — Бабушка ругаться будет.

— Где это вторую неделю? — удивленно вскинул брови тот. — Только Ефимку и помянули. — И обиженно, обращаясь к Косте: —Что ним, господин хороший, одной чарки для здоровья старого старателя жалко?

— Не имею права, — сухо отозвался тот, не поднимая головы от бумаг. — Вениамин проснется, захочет — нальет.

— А он что это, еще спит? — подскочив с чурки, удивился дед. — Нечай, до свету с Нинкой шухарил?

— Откуда ты знаешь? — долетел с сеновала сонный голос Вениамина.

— Так все наши с утра говорят. Мне моя бабка доложила.

— Как это говорят? — спустился к ним в нижнем белье молодой ухажер. — У вас что, по ночам никто не спит?

— Почему не спят? Спят, как есть, все спят. Только вполглаза. Каждый, кто в темноте грязь по улице месит, — мимо никак не пройдет, будет опознан. — И усмехнулся. — Что ты, Веник? Не знаешь, что в старательском поселке остановился? Лучше налей, а то хвораю я шибко. К тому же, покуда Стюра не явилась, а то двоим наливать придется.

— А что, Стюра должна подойти? — насторожился Вениамин.

— Конечно. Должна же она проверить, как ее жених ночь провел без нее? — прыснул в кулак от смеха дед Мирон. — Так что торопись пятки смазывать, она от тебя запросто так не отстанет.

Вениамин нехотя полез в дорожную котомку, долго рылся, перебирая вещи, под конец извлек бутылку:

— Вот, последнее!

— А что такой коричневый, как чай?

— Армянский коньяк. Такой редко где встретишь. Друзья отца из Армении привозили. Берег для себя, но для тебя не жалко.

— Правду говоришь, — приставив к губам горлышко, согласился Хитрый Колонок. — Где ж ты еще такого хорошего мужика, как я, на жизненном пути встретишь? Дед Мирон тебе всю правду расскажет, как и что было…

— Особенно про золото, — язвительно дополнил Константин. — Вы вчера про какие-то три самородка говорили, знаете, где лежат. Не подскажете, в каком месте надо искать?

— Вот тут ты, брат, хватил! — даже не поморщившись от спиртного, развел руками тот. — Что-то не припомню такого. А вон и Стюра идет! Легка на помине, как черт на овине! — обрадовавшись появлению «молодой невесты», воскликнул Мирон. И уже обратился к ней: — Эй, Мать-телега! Где так долго бродишь? Жених-то ждет не дождется!

Пока он говорил, Вениамин пулей заскочил на сеновал. Остальные стали ждать, что будет дальше.

Между тем Стюра неторопливо подошла к воротам, некоторое время смотрела на Поганку, потом негромко попросила разрешения войти. Дед Мирон махнул рукой:

— Заходи, коли на ногах мозолей нет!

Та осторожно протиснулась в приоткрытую калитку, шлепая босыми ногами по деревянному настилу, проследовала к столу. Придерживая под мышкой старую холщовую мешковину, в которую был завернут какой-то предмет, остановилась подле деда Мирона. Слегка склоняя голову, поздоровалась с каждым, кто тут был, протяжно, как стонет сохатый осенью, спросила:

— А где же Веник? Я ему подарок принесла.

— Вениамин? Так изволит почивать. А что за подарок? — протягивая руки, заерзал на чурке дед Мирон, желая посмотреть предмет в тряпке и узнать настоящую цену, чтобы обменять в лавке у Хмыря за спирт.

— Нет! — плотнее прижимая предмет, отодвинулась Стюра. — Это я только ему подарю.

— Что ж — дари, — обиженным голосом проговорил Мирон и пожал. — Эй! Веник! Стюра тебе свое приданое принесла.

Как не хотел Вениамин встречаться со своей «молодой невестой», спускаться с сеновала все равно пришлось. Слегка качнув головой Стюре в знак приветствия, подживил в печи огонь, желая сварить кофе, поставил кофеварку. Суетливо забегал от стола к дорожным сумкам, будто что-то выискивая. Терпеливая Стюра, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, ждала, когда он обратит на нее внимание. Игнорируя ее, тот дождался, пока закипит напиток, перелил его в кружку, усевшись в стороне, с наслаждением предался вкусу.

Чувствуя себя лишней, Стюра долго смотрела по сторонам, не зная, как быть. Потом все же насмелилась, крадучись подошла к Вениамину, подбирая нужные слова, стала разворачивать тряпицу:

— Нравишься ты мне. Ты настоящий мужик. Коли берешь меня замуж, хочу тебе сделать подарок. Тебе в тайге пригодится.

Вениамин, с кислым лицом слушая ее речи, хотел встать и удалиться, но, заметив то, что открылось его взгляду, замер с открытым ртом. Такое же изумление было на лицах Константина, деда Мирона, Кузьки и Кати. Отложив в сторону скомканную тряпку, Стюра протянула Вениамину кривой, в кожаных ножнах клинок. Тот машинально отставил кружку в сторону, подскочил, принимая подарок. Сраженный удивительным оружием, сравнимым с произведением искусства, только и мог спросить:

— Что это?

— Ножик. Только кривой, но его можно обрубить, — просто отвечала ничего не понимающая в творении неизвестного мастера Стюра. — Медведь навалится али разбойник выскочит — хорошая защита будет. Жизнь сохранишь.

Все, кто тут был, сгрудились возле Вениамина. Даже Дыб-нога, постоянно теряющий преимущество в скорости, оказался рядом с ним быстрее всех. Каждый хотел подержать клинок в руках. У каждого в сознании были свои мысли.

Длина его была около семидесяти сантиметров без ручки. Остро отточенное с одной, нижней стороны, лезвие могло резать подкинутый конский волос. Позолоченные эфес и затыльник рукояти отливали матовым, с добавлением меди цветом. Туго накрученный шнурок из кожи служил для крепости сцепления руки и рукояти клинка. На плоских ножнах во всю длину были закреплены какие-то знаки или образы, отчеканенные или отлитые из золота. Несмотря на то, что на сабле и ножнах было достаточно желтого металла, клинок был удивительно легким и удобным в обращении. Вероятно, это обусловливалось легкостью и прочностью не имевшего ни единого вкрапления ржавчины металла, из которого было выковано лезвие. Сабля была настолько старой, что никто из присутствующих не мог сказать даже приблизительное время её изготовления.

— Турецкая, — в свою очередь держа в руках саблю, проговорил дед Мирон. — У меня прадед с турками воевал, рассказывал, что у них такие сабли были.

— Нет уж! Откуда тут турецкие сабли? Это обыкновенная казацкая шашка, — предположил Вениамин.

— У казаков сабли длиннее, — размышляя, заметил Костя.

— У нас у полицейских такие же, я видела! — вставила свое мнение Катя.

— А что, у сабли урядника тоже ручка золотая? — противоречил Дыб-нога.

— Нет, это не урядника. У меня мамка ей капусту рубит. Потом я на гору хожу, лапник режу. Хорошо резать. Махнешь один раз — полпихты осыпается, — улыбалась довольная Стюра.

— Где взяла? — спросил Константин.

— Не знаю. Она у нас всегда. Мамка говорила, что покойный тятя из тайги принес.

— Из тайги? Что она вот так просто под деревом валялась?

— Не знаю. Мне тятя про это не говорил. Давно в тайгу ушел, не вернулся. Наверно, медведь съел или бродяги голову топором отрубили, — просто, будто речь шла о подсолнухе, ответила Стюра.

— Поди, мамка ругаться будет, что нож подарила… — пространно сказал дед Мирон, лихорадочно соображая, как бы оставить клинок себе. «Вот дура так дура! — костерил он Стюру. — Каких свет не видывал! Верно, больших денег стоит. Тут вон золота только на четверть водки можно разжиться в лавке у Пантелея Заклепина. И как это я про него раньше не знал? Уплывет ножичек почем зря в чужие руки, как есть уплывет!»

— Не будет. У нас еще такой же есть. Мамка больше тем поросятам крапиву режет. А про этот и не узнает, — спокойно махнув рукой, будто отгоняя назойливого паута, заключила Стюра.

— Еще один, говоришь? Такой же? С золотыми накладками?

— Да, только покороче этого будет. Мамка говорила, как тятя с тайги принес, говорил, что там еще были, все не смог забрать: тяжело нести.

— Где были? Сколько было?

На эти вопросы Стюра равнодушно подняла угловатые, широкие плечи: не знаю, не спрашивайте больше.

— В городе сделаем углеродный анализ металла, узнаем, сколько ему времени, — воодушевленно планировал Вениамин. — У отца есть знакомый в Университете, профессор по истории. Он точно скажет, кто и когда выковал этот клинок.

— Может быть, это была сабля какого-то управляющего приисками, — также восхищаясь клинком, вставила слово Катя.

— Какой управляющий? Тут надо дальше смотреть, — посмотрел на нее Вениамин. — Скорее всего, это кинжал какого-то кочевника. Но как он сюда попал?

Пока над клинком шли бурные дискуссии, Кузя молчал. Он сразу узнал клинок. Вернее, это был не тот, что он видел в погребальной нише под скалой, а похожий. Но то, что, вероятно, он был взят из гробницы, не сомневался.

Вдоволь налюбовавшись подарком Стюры, Вениамин спрятал его на дно большой дорожной сумки подальше от любопытных глаз. Уговорив всех, что будут молчать, решил не спускать с нее глаз. Сам, допив кофе, стал писать в путевых заметках о столь знаменательном событии.

Прошло некоторое время. Дед Мирон недвусмысленно намекнул, что неплохо бы обмыть сей дорогой подарок. С согласия Вениамина, получив от Константина небольшую сумму, равную одной бутылке водки, быстро снарядил Кузьку в лавку к Хмырю. Сам, грозно посматривая на Стюру, рассуждал, где в хозяйстве можно применить данное орудие:

— Нет, на охоту клинок не возьмешь. На охоте не пригодится, слишком длинный, за кусты цепляться будет. Зверя тоже плохо свежевать, рыбу чистить также велик. Картошку чистить не пойдет. Только на стенку повесить.

— А как же я? — наконец-то сообразив, что произошло, застонала Стюра.

— Что ты? — оторвался от бумаг Вениамин.

— Так я ж тебе ножик подарила, чтобы ты меня замуж взял!

— Ты что… Стюра?.. Какой замуж?.. — не зная, как быть, роптал Веня. — Я ж еще молод против тебя.

— А мне какой нужен? — удивленно вскинув густые, будто мочалка, брови, удивилась та.

— Но я же… у меня… есть жена! — нашелся Вениамин, ожидая поддержки от товарища.

— Ты говорил, что у него никого нет, — будто замычавшая корова обратилась к деду Мирону Стюра.

— Говорил — не говорил, а я откель знал? — развел руками Дыб-нога. — Надо было самой спрашивать.

— Значит, говоришь, что жона есть? — будто читая приговор, опустила плечи Стюра.

— Да, есть, — склоняясь над бумагами, ответил Вениамин.

— Тогда давай саблю назад.

— Не понял…

— Саблю, которая в сумке лежит, которую я тебе подарила, давай назад.

— Но ведь ты ж ее подарила, — не зная, как быть в такой ситуации, пытался замять разговор Вениамин. Он уже чувствовал себя хозяином клинка, видел его на стене возле камина и считал трофеем, добытым во время экспедиции. — А подарки не возвращают.

— Это так? — подавлено, едва не пуская слезу, спросила Стюра у Мирона.

Тот пожал плечами, развел руками: выходит, что так.

Стюра молча склонила голову, видела, что никто не обращает на нее внимания. Ей было больно, да так, что хоть и недалека умом, но ранимая душой, честная от рождения баба едва не разревелась. Все же, не показывая свою слабость, молча повернулась, пошла прочь: обиделась.

— Куда ты? Сейчас Кузька бутылку принесет! — пытался остановить ее дед Мирон, но та не оглянулась.

После ее ухода в ограде зависла неприятная пауза: нехорошо получилось. Погано на душе у каждого. Может, вернуть Стюру, отдать ей клинок? Но непонятная сила удерживает Вениамина: это же подарок! А у нее есть еще такой же.

— Что притихли? — пытался растормошить окружающих дед Мирон. — Поганку-то надо к делу определять. Что, возле забора так и будет до утра стоять?

— Нет, — поднявшись с места, натягивая сапоги со шпорами, ответил Константин. — Сейчас мы займемся ее воспитанием.

Взяв в руку плетку, он подошел к кобыле, отвязал уздечку, легко, будто сел на стул, вскочил в седло. Не ожидавшая от наездника такой прыти, Поганка даже не успела среагировать, а когда поняла, что на ней уже сидят, было поздно. Пытаясь скинуть наездника, заметалась из стороны в сторону, упала набок, встала на дыбы, но бесполезно: Константин сидел на спине, будто влитой. Недолго покрутившись на месте, повернул Поганку в сторону тайги, всадил ногами в бока острые жала. Выпучив от боли глаза, кобыла рванула с места в галоп что есть мочи, понеслась по пустой улице, готовая разорваться пополам. Умело встречая неровности ухабов, цепкий наездник прилип к лошадиной шее, и оторвать его было невозможно.

— Захлестнется! Как есть захлестнется! — подскочив к забору, провожая перепуганным взглядом стремительно удаляющегося наездника, крестился дед Мирон.

— Кто? Костя? — усмехнулся Веня. — Прежде кобыла себе ноги переломает, чем он с нее упадет. Не таких рысаков объезжал, сам видел.

— Что ж это он, с вольных казаков будет? — возвращаясь на чурку, поинтересовался Дыб-нога. — Вроде на казака похож.

— Не могу сказать, — пожал плечами Веня, — сам не знаю.

Он и правда не догадывался, кто на самом деле есть Костя. Перед тем, как направить его сюда, на золотые прииски, отец Вениамина Григорий Дементьевич Дистлер долго искал ему спутника. Обратившись к знакомому начальнику сыскной полиции города Томска господину Федотову, он выразил свою просьбу. Тот не отказал ему, предложил специально подготовленного агента из так называемого Летучего отряда. Им оказался один из лучших сыскарей Константин Лебедев, который в «охранном, дознавательном и сыскном делах не имел себе равных». Действительно, при проверке Костя показал отличные результаты в стрельбе, владении холодным оружием, восточном единоборстве, обращении с лошадьми, ориентировании на местности и других уроках. Также был неплохим психологом в «своевременном распознании среди людей подозрительных субъектов». Так Костя стал спутником, а точнее охранником Вениамина в этой экспедиции.

За все время путешествия применить выше перечисленные навыки Косте пока что не приходилось. Сейчас это был первый случай, который ему представился, показать окружающим, но не Вениамину. Тот видел раньше, как Костя мог на скаку пролезть под животом коня, саблей разрубить яблоко и поднять с земли носовой платок. А это говорило о многом.

— Что-то долго не возвертается, — после недолгого ожидания вглядываясь в конец улицы, приложив ладонь ко лбу, заволновалась Катя.

— Рано еще. Кобылу объездить — не за водой на реку сбегать. Тут время надо! — для важности момента поднял палец дед Мирон. — Успеешь грядку прополоть.

Послушав совет, Катя ушла в огород. Вениамин присел под крышкой дровенника с бумагами. Кузька, изнывая от ожидания, метался по двору: кабы лошадь не загнал, а то перед Заклепиным отвечать придется. Дед Мирон, допивая бутылку в одно горло, опять вспомнил про золотые самородки.

Мимо дома прошли девушки: Нина Коваль и Зина Цыплакова. Поравнявшись с воротами, едва не свернули шеи, заглядывая вглубь двора. Когда увидели Вениамина, заговорили, перебивая и не слушая друг друга, звонко засмеялись, чтобы привлечь к себе внимание.

— Девки! Заходи по одной, покуда аньжинер холостой! — махнул им дед Мирон и запел любимую песню: — Любил я девушку когда-то!..

Те засмеялись еще громче, ушли в конец улицы, но вскоре вернулись назад, опять высматривая Вениамина. Когда проходили мимо, Зина Цыплакова подскочила к сидевшему на заборе Кузьке, сунула в руку бумажку:

— Отдай аньжинеру, только сразу. — И убежала.

Кузя спустился на землю, передал в руки Вене послание:

— Вот, девки передали. Наверно, про любовь.

— Почему сразу про любовь? — разворачивая записку, надулся тот и стал читать про себя: «Немного опосля пайду на гору за земляникай. Коли хошь свидицца, жди у карявага кедра за поскотиной. Нина».

— Что там? Ну что там писано?! — нетерпеливо подпрыгивал рядом Кузька.

— Так… пустое. Спрашивают, как дорога до Ольховки, — краснея, соврал Веня. — Где у вас тут корявый кедр?

— Врешь ведь. Пока не скажешь, что писано, не скажу, — насупился Кузя.

— Окуляр протри, аньжинер, — подбирая слова, теряя координацию, сыпал табак мимо трубки дед Мирон. — Вон же, на горе за поселком стоит! Молнией десять лет назад как шибануло, полствола отлетело.

«Вот те дела! — лихорадочно соображал Вениамин. — Это что, свидание или просто так Нина встретиться хочет? И куда это Костя запропастился? За сумками бы догляд был. Кузьку попрошу, пусть посмотрит. Что же это я? Надо хоть сполоснуться да рубашку чистую надеть».

— Куда это ты засобирался? — ревниво прищурил глаза Кузька. — Что, Нинка позвала?

— А хоть бы и позвала, что такого? Нельзя или вера не позволяет?

— Правильно говоришь, Венка! Не копи деньги в гроб, не откладывай любовь на старость! — наконец-то подкурив трубку, пыхнул дымом дед Мирон. — Всему свое время. Тем паче, Нинка-то ох как хороша! Ведерница, на молоке рощена!

От его слов Вениамин загорелся еще пуще. Волнуясь, наскоро переоделся, попросил Кузьку:

— Ты уж это… пожалуйста, побудь дома, подожди Костю.

— Ладно, шагай, — согласился тот, взбираясь на забор в ожидании Кости.

Вениамин — что выпущенный из рогатки камень: метнулся в огород, стараясь уйти незамеченным. На грядах Катя, удивленно подняв голову, задержала взгляд:

— Далеко ли собрались?

— Пойду, поднимусь на горку. Надо нарисовать план старательских разработок.

— А-а-а! — понимающе кивнула она головой. — В белой рубашке? И новых штанах?

— Да какая же она новая? Совсем не новая. Так, зався, — не зная, что ответить, проговорил Вениамин, поспешил вдоль посаженной картошки к забору.

Катя тут же вернулась в ограду, поинтересовалась у Кузи:

— И куда это аньжинер что рысак по огороду поскакал?

— Вон, бумажка валяется. Почитай, что написано, — подобрал у стола потерянную Вениамином записку.

— Нехорошо чужие письма читать! — противилась Катя.

— А там нет тайны. Веник мне сам сказал, что про дорогу на Ольховку спрашивают.

— Если так… то, пожалуй, можно, — сгорая от любопытства, согласилась она и по слогам вслух прочла послание Нины.

— От, тудыт твою маковку, — засмеялся дед Мирон. — Тут дорогой не пахнет, коли анжинер средь бела дня к корявому кедру скаканул. Тут, верно, свидание состоится. Ну, ничего! Придет — спросим, как дорога на Ольховку. — И, не удержав равновесие от выпитого, повалился на траву и тут же захрапел.

Добраться до корявого кедра Вениамину не составило труда. Стараясь скрыться от любопытных глаз, он продирался густым пихтачом, в некоторых местах приседал за кустами. Наконец, как ему казалось, вышел к указанному месту незамеченным. Присев за толстый ствол, стал наблюдать за прииском. Отсюда, с некоторой высоты, было хорошо видно дома, дорогу, отвалы, работавших на разработках людей, тропинку, по которой, по его предположению, должна прийти Нина.

Ждать пришлось недолго. То и дело выглядывая из-за дерева, Вениамин в последний момент услышал за спиной крадущиеся шаги. Резко повернувшись, на расстоянии вытянутой руки с удивлением увидел перед собой улыбающуюся Нину.

— Ты как это? — только и мог спросить он, удивленный ее неожиданным появлением.

— По горе пришла, — спокойным, удивительно чистым голосом, напоминающим переливы ручейка, ответила она. — А что, рубашки-то белее не было?

— А что?

— Да так, я тебя еще из дома увидела, что тут сидишь, спрятавшись от всех, — громко засмеялась девушка и потянула его за собой. — Ладно, пошли уж, горе-следопыт. А то мы тут у всей деревни на виду, будто на озере в лодке!

— Куда пойдем-то?

— На верхние покосы, где не кошено. Там земляника лучше.

Он безропотно потянулся за ней в гору, затылком ощущая взгляды людей, тех, кто в этот час был дома.

Какое-то время шли молча. Она иногда наклонялась к земле, собирая в маленькую корзинку красные ягодки. Он, подражая ей, раздвигал траву рядом, но ничего не находил:

— Где она, земляника?

— Вот же, перед носом! — смеялась Нина, показывая пальцем.

— Такие маленькие? Как их собирать-то? Да тут, чтобы твою корзинку наполнить, надо неделю на четвереньках ползать.

— Хоть не неделю, но стараться надо, — быстро работая пальцами, ответила она. — Зато зимой чай с земляникой — вкуснее не бывает.

Научившись срывать ягоду, Веня набрал немного, закинул в рот. Ощутил вкус лета, таежных трав, свежего воздуха. Проглотил, опять нарвал и снова в рот. Следующую горсть высыпал в корзинку Нине. Та с улыбкой посмотрела долгим взглядом:

— Вдвоем мы быстро ее наполним.

Сказала — освежила ароматным дыханием, где присутствовал запах этой же земляники, парного молока, смолистого воздуха, чистой проточной воды. Посмотрела большими черными глазами, в которых была пугающая бездна. Улыбнулась пухлыми, похожими на лепестки марьиного корня, губами. Блеснула, словно чистый кварц, белоснежными мелкими зубами. Была от него так близко, что заставила забиться его сердце с удвоенной силой.

Он не удержался, поднес к ее губам несколько ягодок. Она взяла их с ладони, ненадолго задержавшись в своеобразном поцелуе. Сама пыхнула алым румянцем, едва сумела скрыть дрожь в голосе:

— Что так смотришь?

— Красивая! Никогда не мог предположить, что на земле есть такая прелестная девушка.

— Врешь ты все, — плохо скрывая волнение, ответила она. — Вероятно, не я одна, кому ты эти слова говорил.

— Нет, никому я такие слова не говорил. Некогда было. Все учеба, занятия, а личной жизни никакой. А ведь мне уже двадцать три года.

— Что это, так уж и никакой девушки не было? — усмехнулась Нина.

— Нет.

— Поди, нецелованный еще?

— Выходит, так.

Она косо посмотрела на него, сузила глаза, было видно, что не верит. Гордо закинув за спину косу, пошла дальше. Было заметно, что она волнуется. Он, как заколдованный, поплелся за ней в гору.

Преодолев огромную поляну, вошли в перелесок. Веня с горсткой земляники подошел к Нине, чтобы высыпать ягоду в корзинку. Она остановилась, подождав, пока он высвободит руку, протянула на пальцах к его рту несколько крупных, сочных ягод. Тот осторожно взял их, бережно охватил ее запястье, задержал ладонь губами. Нина задрожала, задышала полной грудью, не в силах сделать шаг в сторону. Он, чувствуя это, осторожно протянул руки к лицу, привлек к своим губам.

Их первый, робкий поцелуй был неумелым. Касаясь ее слегка приоткрытого рта, трепетал как лист на ветру. Она, не обращая на это внимания, сначала замерла, не в силах отодвинуть его. Потом стала робко отвечать на его прикосновения своими мягкими губами, неуверенно положила горячие ладошки ему на плечи. Через некоторое время, едва не задохнувшись, оба прижались друг к другу щеками. Он бережно обнял ее за плечи, прижал к груди. Она, не в силах стоять на подкашивающихся ногах, глядя снизу вверх большими, изумленными глазами, пыталась зацепиться слабыми пальцами за ворот рубашки. Веня осторожно опустил ее на землю. Сам, увлеченный силой природы, прилег рядом, осыпая неумелыми, но смелыми поцелуями лицо, шею, горячую кожу на приоткрытой груди от некстати распахнувшегося платья.

— Что это?.. Зачем это?.. — чувствуя, как его сильная рука расстегивает пуговицы, спрашивала Нина, прижимая ее к себе.

Для него это было своеобразным сигналом к продолжению, и он действовал. Добиваясь своего, ласкал сильными руками уже оголенные бедра, игривую талию. Целовал губами набухшие «землянички» сбитых грудей. Это было так приятно, волнующе, что у нее не было сил противостоять его стремительному порыву. Как не было желания закричать, сказать нет или заплакать, чувствуя, как с первым толчком его тела в первозданном совершенстве ее плоти произошли перемены.

Это длилось недолго, но превзошло все ожидания обоих. Одновременно пережив горячую волну накатившей неги, стискивая друг друга из последних сил, оба находились в оглушительном упоении. Глядя глаза в глаза, не могли надышаться и переосмыслить произошедшее: что это было? А когда без сил разделились на две половинки, какие-то мгновения с закрытыми глазами возвращались к действительности.

— Зачем ты так? — набравшись духу, слабым голосом спросила она.

— Не знаю, как это получилось… — в тон ей ответил он.

— Ну да, он сам туда случайно попал, — тяжело вздохнула она. — Кому я теперь нужна такая?

— Мне.

— Что тебе? — вздрогнувшим голосом переспросила она.

— Мне нужна.

— Нашто? Вот так получить свое — и прочь?

— Зачем так говоришь? Жениться на тебе хочу. Как вернусь в город, у отца благословения просить буду.

— А что, со мной нельзя поехать сразу?

— Куда сразу? У нас и место только для двоих.

— Пешком следом побегу, только слово скажи! — поднялась на локте она.

— Вот уж и побежишь! — так же приподнявшись, приблизившись к лицу на расстояние ладони, усмехнулся он. — Без малого до Томска тысяча верст, разве можно?

— Пролетку такую же закажи. Пусть твой товарищ один едет, а мы следом, — подрагивая уголками губ, настаивала она.

— Как можно? У нас еще дело не завершено. В Красноярск завернуть надо.

— И я с вами! Как собачка буду сзади следовать. Скажешь сидеть — сяду. Скажешь лежать — лягу. Коль захочешь — воду с твоих омытых ног пить буду, только скажи! — взволнованным голосом, где чувствовались подступающие спазмы рыданий, просила она.

— Не надо всего этого, — нежно обнимая Нину, ответил Веня. — Лишнее все. Я и так твой буду, дай срок. Надо только подождать немного.

— Немного — это сколько? — затаив дыхание, напряглась она.

— Два, крайний срок, три месяца. Сделаем все формальные бумажные дела и вернемся сюда. Все равно за зиму надо экспедицию собирать.

— Три месяца… — как заклинание прошептала она. — Это же так долго.

— Вот уж и долго? — приободрил он. — Сейчас июль. Следующий август, сентябрь и октябрь. Думаю, к большим снегам, пока дороги не завалило, здесь надо быть.

— К большим снегам? Это правда? Не обманываешь? — как лучинка, вспыхнула и загорелась она.

— Что обманывать, коли в планах так?

— И вместе жить сразу начнем?

— Сразу начнем, — глядя прямо глаза, вторил Веня.

— А где жить будем?

— Не знаю, может, где на дому комнатенку снимем.

— Зачем снимем? У меня вон тетка одна живет, у нее комнатенка свободная. На лето старателей пускает, а зимой пустует.

— Можно и так, — принимая ее волнующее дыхание, быстро набирался сил он. Осторожно запустил руку под платье, зашептал:

— Какие они у тебя!.. Будто ртутью налитые, пальцами не охватишь, не продавишь…

— Для тебя растила, берегла, — прижимаясь к его щеке, прошептала она. — Еще доселе никто не касался… — И замерла в ожидании его поцелуев.

Нежаркое таежное солнце улыбнулось окружающему миру и опять скрылось за набежавшей тучкой. По сочной траве зашуршал мелкий дождик, промочил хвою на разлапистой пихте, освежил воздух. Где-то далеко среди деревьев пискнула и умолкла мухоловка, ожидая перемены погоды. Из поселка донеслись удары о кусок рельса: скоро конец рабочей смены.

— Задержались мы с тобой тут, — слабыми руками застегивая пуговицы платья, тихо проговорила Нина.

— Да уж, — ежась от падающих сквозь ветки дерева капель, устало вторил Веня. Расправляя затекшие плечи, потянул в стороны руки, чувствуя себя насытившимся шмелем, собравшим всю свежесть нектара с опыленного цветка.

Она и была этим цветком: опустошенным и измученным. Все же, воспринимая все, как должное, стала поправлять растрепавшуюся косу. Потом нашла валявшуюся в стороне пустую корзинку, в которой на дне осталась горстка земляники.

— Что дома скажешь? — заглянув ей в глаза, спросил он.

— Скажу, что ягоды не было, под дождь попала.

— Поверят?

— Не знаю. Теперь уже все к одному: что было, не воротишь.

— Надо к поселку двигаться, потеряли уже, — хмуро проговорил он.

— И то верно.

— Как пойдем, разными дорожками?

— Не знаю, сам решай. Можно и одной, коли замуж меня берешь. Что такого? Я с тобой стыда не боюсь.

Он посмотрел на нее какое-то время, отрицательно покачал головой:

— Не время. Я покуда отсутствовать буду, тебя тут загрызут сплетнями. Подождем до поры.

— Как скажешь, — тяжело вздохнула она, подавшись к нему на грудь. — Целуй меня на прощание!

Вениамин прижал Нину к себе, как самое дорогое, что было в этой жизни. Слегка прикусывая ей губы, целовал долго и страстно. Когда отстранился, махнул рукой:

— До вечера. Как стемнеет, у речки, на бревнышке?

Нина согласно кивнула головой в ответ.

На усадьбе Собакиных его ждали. Костя вернулся пару часов назад и уже волновался. Кузька, занятый кобылой, равнодушно махал рукой: куда он денется? Сейчас для него главнее была Поганка. Измотанная до предела лошадь едва передвигала ноги, до того устала. Когда Константин подъехал на ней к воротам и завел в ограду, только и смогла дойти до сарая, там легла, вытянувши ноги, и больше не поднималась.

— Поди сдохнет? — причитала впечатлительная Катя. Накосила ей травы, насыпала полведра овса, приложила к кровоточащим ранкам лопух, косилась в сторону Кости: — И как вам ее не жалко? Вас бы так!

— А как иначе? — спокойно отвечал Константин. — Пусть бы тогда Кузька мучался. Зато теперь спокойно ездить будет.

Деда Мирона увела домой бабка, и теперь у Вениамина некому было спрашивать про дорогу на Ольховку. Внезапно появившись из огорода, он как ни в чем не бывало довольно улыбнулся, обратился к Кате:

— Кормилица! Может, сегодня нас покормишь так же, как вчера? Что-то я проголодался.

Та согласно кивнула в ответ, засуетилась, накрывая на стол. Потом вдруг остановилась, прыснула со смеху в кулачек:

— Ой, дядя Веня? Что это с вами?

— Что? — не понимая, закрутился тот на месте.

— Да у вас рубашка, будто корова жевала!

— Да? Что же… наверно, где-то по кустам лазил, — нашелся Веня.

— И в траве валялся. Где был? — посмотрев на его довольное лицо, приблизившись, прошептал Костя. Потянул за сеновал: — Ты что творишь? Других дел нет?

— А что тут такого? Имею я право ухаживать за девушкой?

— Имеешь. Но только не так активно и не за простой старательской девкой.

— Ты не имеешь право так говорить! — взорвался Вениамин.

— Имею! Пока ты там миловался, я между делом поспрашивал людей, кто она и что из себя представляет. Так вот, молодой человек! Смею вас заверить, что Нина птичка ранняя, и ты у нее далеко не первый, кому она оказывает знаки внимания.

— Врешь!.. — схватил руками Костю за рубашку Веня. — Сплетни слушаешь?

— Ох, вы, господин Дистлер! Успокойтесь! Не хватало, чтобы мы с вами на смех окружающим вступили в конфликт из-за первой встречной… так скажем, дамы. Оказывается, у вас все серьёзнее, чем показалось мне на первый взгляд, — спокойно отрывая его пальцы, покачал головой Костя. — Что ж, не буду навязывать вам свое мнение. Надеюсь, вы сами в ближайшее время в этом убедитесь.

— Кто сказал?

— Земля слухом полнится.

Для Вениамина его слова — что удар копытом под дых: оглушил, сломил, принес боль. Вмиг отрезвев от все еще переполнявших его чувств, стоял, как пень, соображая, как быть. Потом силой воли взяв себя в руки, как учил отец, не поддаваясь эмоциям, доверился времени. Вернувшись к столу, как будто не было с Костей неприятного разговора, с кислой улыбкой присел на лавку перед чашкой крапивного супа. Ужинали молча. Переживая непонятную, напряженную обстановку, никто из присутствующих не проронил ни слова.

Далекий удар железа возвестил об окончании старательской смены. От реки по улице потянулись уставшие люди. Среди них — Анна и Валентина. Зашедши в ограду, приветствовали всех, сначала присели на завалинку передохнуть, потом перешли к столу. Вениамин в это время перебирал дорожные сумки, вернее, проверял наличие подарка Стюры, тут ли сабля. Убедившись, что все в порядке, занялся просмотром дорожных записей. Не успел перевернуть вторую страницу, вздрогнул от голоса Анны.

— Шухаришь с Нинкой? — сузив глаза, спросила она, обращаясь к нему.

Вениамин сначала не понял вопроса, поднял голову, посмотрел по сторонам, опять на нее:

— Вы мне?

— А кому ж еще? Тут ты у нас один полюбовник.

— Что-то случилось?

— Не надо с ней любовь крутить. Жених у ней есть, Никита Стрельников.

— А мне-то что? — сухо проговорил Вениамин.

— Морду набьет и не спросит, ты откель.

— Пусть попробует!

— Смотри, — равнодушно пожала плечами Анна. — Мое дело упредить, а там вы хоть друг другу головы отрывайте. Только одно хочу сказать, Никита парень горячий, сильный, наковальню через кузню перекидывает. Так что сила на его стороне будет.

Вениамин промолчал, косо посмотрев на Костю. Тот усмехнулся: что я тебе говорил?

Вечер прошел тихо и спокойно, пока не сгустились сумерки. Костя, закутавшись с головой в одеяло, спал. Вениамин молча собирался на свидание: переоделся в чистые одежды, почистил зубы порошком, надел яловые сапоги. Хотел уже идти к воротам, как услышал по улице движение. Из-за угла вывалила ватага рослых, явно навеселе плечистых парней: человек десять. Сходу, не разбираясь, что и кто перед ними, ногами распахнули ворота, ввалились в ограду.

— Аньжинер, холеная твоя рожа! Выходи, счас морду чистить будем! — заорал передовой. Как потом оказалось, это был Никита Стрельников.

Костя даже не поднял голову. Пришлось Вениамину выходить одному. Едва сделал несколько шагов от сеновала, получил кулаком в переносицу. Почувствовал, как от земли оторвались ноги, а в глазах захороводились звезды. Больно ударившись затылком о землю, все же вскочил, желая применить на практике пятилетний курс восточных единоборств, который преподавали в университете. Шатаясь, бросился на обидчика, но другой, еще более сокрушительный удар в челюсть сбоку опять привел его в горизонтальное положение. Почувствовал, как через губу хлынула кровь. Не в силах от боли пошевелить головой, ждал, когда начнут пинать, но этого не произошло. Хоть и был Никита агрессивно настроен, держал себя в рамках правил: в Сибири лежачего не бьют.

— Поднимайся, что развалился, как на перине? — склонившись, скрипел зубами он. — Это все, на что ты способен? Так вот, холеная твоя харя, еще раз ветром напахнет, что на Нинку хоть одним глазом посмотрел, так и знай, ноги выдерну!

— Хватит! — раздался откуда-то сверху спокойный голос. Веня узнал Костю: — Поучили немного — будя.

— А-а-а! Это второй, — поднимаясь с колен, зашипел змеем Никита. — Что, тоже хочешь по морде получить?

— Угомонись, не стоит, — пытался остановить его Костя, но тот не слушал. Размахивая руками, как коршун, налетел на него, стремясь свалить с ног так же, как Вениамина. Не тут-то было! Никто не понял, что случилось: небольшой хлопок рукой по шее, и Никита взрыл носом грязь у крыльца Кузькиного дома. Притих, не в силах пошевелить руками и ногами.

— Што? Дружку мово бить? — взревел медведем Анисим Голодухин. Будто желая обнять окружающий мир распростертыми руками, бросился на Костю, стараясь задавить своим телом.

Его постигла та же участь, что и Никиту. Непонятно как увернувшись от кряжистых рук Анисима, проскользнув под мышкой, Костя молниеносно нанес удар кулаком по затылку. Споткнувшись, тот, будто мешок с мукой, бухнулся рядом с Никитой. Охая и причитая, просил помощи подняться, так как сам встать был не в состоянии.

Остальные товарищи остолбенели: Никита и Анисим были непобедимыми в кулачных боях парнями. В драках на поляне перед золотоскупкой с пришлыми старателями им не было равных по силе и ловкости. Даже Пегель, который валил на землю двухгодовалого быка, предпочитал не связываться с ними. А тут какой-то городской хлюпик завалил и того, и другого. Над этим стоило подумать.

Сгрудившись возле забора, парни не знали, что делать: броситься гурьбой на Костю или бежать прочь из ограды.

— Говорю вам — хватит! Помахали кулаками — будя, и так хороший урок преподали. Забирайте своих товарищей и несите отсюда, они еще не скоро в себя придут.

С опаской посматривая на Костю, парни подошли к Никите и Анисиму, подхватили под мышки, потащили на улицу.

— Что, дорогой друг? В полной мере прочувствовал любовь к Нине? — помогая подняться Вениамину, спросил Костя. — Давай-ка, умойся вон из кадки, да полезли на сеновал. Все равно с такой физиономией на свидание нельзя идти.

— Нина шама притет, — шлепая опухшими до размеров котлет губами, ответил тот.

— Если сама — тогда и вовсе не стоит колготиться, — усмехнулся тот, поливая ему воду. — Жди, сейчас прибежит, залечит твои боевые раны поцелуями.

— Какой се ты все-таки ясва! — качая головой, заключил Веня.

— Да, язва. Кабы не был к тебе приставлен, тебя бы сейчас до сих пор вон в той луже купали.

Выскочившие на шум Анна, Валентина, Катя и Кузька молча созерцали кулачный бой. В какой-то момент Анна хотела разнять всех, но Валентина оттащила ее в сторону: «Не лезь, сами разберутся». Теперь, сочувствуя Вениамину, сунула полотенце, чтобы вытер лицо. Все же сказала слово:

— Сегодня ночуйте, а завтра поутру съезжайте. Не нужны мне такие постояльцы с мордобитием. Что люди скажут: приютила? Не дай Бог, окошки выхлестнут.

— Хорошо, — согласился Костя. — Нам и так завтра уезжать надо.

Женщины разошлись по домам. Костя залез на сеновал, Кузька на свое место, в дровенник под одеяло. Вениамин еще долго сидел в темноте под крышей на чурке, ожидая Нину, пару раз ходил к реке, но она так и не пришла.

Челнок

Никто не помнит, когда Пантелей Романович Захмырин появился на чибижекских приисках. Все, кто его знает, воспринимает как благодетеля:

— Пантелей Романович? О-о-о! Настоящий мужик. Человек слова, сказал — сделал! В долг всегда дает. Коли надо — ночью лавку откроет, не обидит.

Хотя за глаза нет-нет, да проклянут недобрым словом:

— Хмырь? Черт с горящими глазами. Коли попал в немилость — сам убирайся с приисков, иначе со свету сживет.

В этих словах была истинная правда. Черноволосый, всегда подтянутый, статный хозяин лавки был человек слова, не любил, когда его обманывали. Он — да, мог и облапошить старателей, особенно тех, кто был навеселе и желал продолжения праздника. Но если кто пытался навязать свою цену, горел черными, как выработанный шурф глазами, и шипел только ему понятные слова. Это значило, что человек попал на заметку — добра не жди.

В свои сорок пять лет Пантелей Романович утверждал, что он прямой потомок дворянских, «голубых кровей», имевших свое начало где-то в западной Европе. Однако представленный образ заставлял сомневаться, так как обличием, поведением и разговором он больше походил на уроженца Поволжья, с неизменным правилом в речи растягивать слова и подчеркивать букву «о».

Свое прозвище — Хмырь — он получил не только от фамилии, но и от актерского мастерства выражать на лице недовольную мимику, будто его только что подняли с постели. Особенно это проявлялось при приемке и взвешивании золота. Незаметно от старателя, подцепляя ловкой рукой разные для этого момента магнитики к чаше весов, Пантелей Романович пренебрежительно вытягивал губы в трубочку, морщил лоб и закатывал глаза. Из чего было понятно, что он недоволен прежней мерой песка, сказанной ему ранее:

— Ну, во-о-от! Ты говорил, что тут десять грамм. А тут — девять. Перевешивать будем?

Неизвестно, каким образом Хмырь вошел в доверие к золотопромышленникам и стал хозяином золотоскупки и торговой лавки на Спасо-Преображенском прииске. В народе бытовало мнение, что Пантелей Романович напрямую связан с «Черной оспой» и периодически дает им весточки о положении дел на приисках и спиртоносных тропах, так как сам является одним из них.

Измученные давлением и разбоями бродяг и таежных бандитов, купцы и золотопромышленники сами тайно обратились к властям, с просьбой создать негласную команду беспощадных головорезов, способных не только наводить порядок, но и оказывать помощь в охране при перевозке всяческого товара и золота. Кем, когда и из кого была собрана «Черная оспа», оставалось только догадываться. За это «отцы и родители» дикого отряда, имевшего неограниченные возможности творить суд на местах преступления, проще говоря, убивать бандитов там, где их поймали, — запросили у просителей «место под солнцем»: торговать со старателями на приисках. Куда и был приставлен Пантелей Романович золотоскупщиком.

Подобный метод применялся часто и оправдывал задуманное. «Угрюмая четверть», «Дикая конница», «Верная смерть», но, как чаще их называли, «Черная оспа», были бесстрашны, горячи и беспощадны на любое задуманное предприятие. Достоверно известно, что на караваны с золотом, охраняемые «Черной оспой», таежные разбойники практически не нападали, потому что боялись мести, которая рано или поздно все равно настигнет.

За время своей деятельности Хмырь повидал трех хозяев: золотопромышленника Петра Подсосова, который в союзе с такими же золотопромышленниками заключил тот самый негласный договор и предоставил ему место работы, братьев купцов Ильиных, а несколько лет назад прииск купили недавно разбогатевшие на поставках продуктов на прииски некто господа Руковишников и Рязанов. Однако это были фиктивные лица: настоящие хозяева жили где-то на западе, на приисках не показывались и действовали через управляющих и приказчиков.

По мере обеднения золотоносных песков прииски всегда продавались и перепродавались, но Хмырь вот уже на протяжении двадцати пяти лет оставался главным свидетелем добычи золота на Спасо-Преображенском прииске, которого, к нервному расстройству управляющего Заклепина, с каждым годом становилось всё меньше. Для глубинных разработок требовались большие вложения, на что отважится не каждый золотопромышленник. Добыча рудного золота без разведки — карточная игра, где в колоде у матери-природы все карты крапленые.

Желая разбогатеть в один день без затрат, найти тот самый душезахватывающий Золотой лог, никто из хозяев жизни не поскупится на любые действия, вплоть до смертоубийства. Вот почему по окончании старательского сезона выходившие из дремучей тайги грязные, заросшие, в драных одежах, босые, пропахшие потом и мочой бергало, становились лучшими друзьями коварных управляющих, приказчиков и золотоскупщиков. Были и такие, кто в тот час только за одно слово мог подложить под натомившегося без женского тела в тайге мужика не только жену, но и родную дочь.

Большую часть времени, когда не было работы, Хмырь где-то пропадал: уезжал в город к семье, где, как говорили очевидцы, у него был построен большой дом. Никто не видел его жену, но детей у него было четверо: два сына и две дочери. Вместо него на время отъезда за прилавком оставался родной младший брат Егор. Много времени Пантелей проводил в тайге, занимаясь охотой, хотя мало кто видел и знал, когда и куда он уезжал на вороном, похожем на закопченные стены бани по-черному, статном скакуне, всячески избегая встреч с людьми, передвигался какими-то одному ему известными тропами и направлениями. Когда наступало окончаниестарательского сезона, держал двери открытыми всегда. Зимой, когда на прииске наступал мертвый сезон, появлялся крайне редко, только для того, чтобы принять обоз с товаром и продуктами.

Характер у Хмыря общительный, умеет поговорить с любым, кто придет в лавку прослезиться или открыть душу. Всегда рад помочь голодному и нуждающемуся: даст продуктами или деньгами с условием, что тот отдаст золотом. Обычно после Крещения, когда у большинства старателей заканчиваются деньги, в долговой список оказываются занесенными почти все жители прииска: жить-то надо!

Была у Хмыря большая слабость — тяга к женскому полу. Но не как у похотливого кобеля, который носится по улице за каждой загулявшей сучкой. Наоборот, стремление к недоступному: добиваться только той женщины или девушки, которая нравится ему, а не готова раздеться сама в складе за ведро залежалой муки. Немало было мужиков, которые давно точили на Хмыря нож или отлили пулю за то, что их сын или дочь удивительно похожи на него. В него не раз стреляли и резали, но неудачно: вероятно, в голове стрелка все же были ярки представления о последствиях за его смерть, которые обязательно последуют от «Черной оспы». Хмырь знает, что, возможно, умрет не дома, но поделать ничего не может: его кровь горяча, как кипящая смола, а молодое тело девушки слаще любого березового сока. Об этом может догадаться всякий, кто видит перемену в его лице, когда в лавку входит Нина Коваль.

События последних дней никоим образом не входили в планы Пантелея. Неожиданный приезд инженеров из Томска, внимание к Нине, оказанное одним из них, вызывали в его сознании горячую ревность. Это как понимать? Где благодарность? Все годы, как только она стала формироваться и превращаться из девочки в девушку, он давал ей леденцы, красочные нитки, бисер. А этой весной подарил стеклянную брошь. Красавица Нина, казалось, улыбалась только ему, и до главного момента оставалось ждать не так долго. Никита Стрельников не помеха: Хмырь знал, как приблизить и споить старателя, овладеть подругой, а потом пусть женится. Но горожане — шишки с другого, большого и разлапистого кедра, парни культурные и интеллигентные, а это притягивает многих девушек. Перебить их внимание цветным шелковым платком из Китая не получится.

Играя ножом, Хмырь метался по пустой золотоскупке, выплескивая негатив на деревянные стены, в которые можно было воткнуть острое жало. Сжатое в бешенстве в комок лицо не предвещало ничего хорошего. Сдавлено выкрикивая угрозы и проклятия, выбивал в полу каблуками сапог щепу из пола. Казалось, попадись сейчас на его пути Филька Утев, рассказавший ему за полкружки спирта о встречах Нины и Вениамина у реки ночью, разрезал бы тому спину на ремешки. Но тот был далеко не дурак: спрятав за пазуху бутылку с горячительной жидкостью, выскочил в дверь на улицу, будто Михаил Пегель дал ему хорошего пинка, и скрылся за складами.

Неизвестно, как долго могли продолжаться эмоциональные порывы Пантелея, если бы не увидел в окно того, кто смог его быстро образумить. Вмиг преобразившись, он посветлел, метнул кинжал за стойку: попал в полку, на которой были выставлены всякие товары. Глубоко вздохнув, с улыбкой вышел на крыльцо встречать того, кто мог рассказать больше, чем Филька Утев.

— О-о-о, Кузька-баламут! Сел на Поганку? — широко раскинув руки в приветствии, удивленно проговорил он. — Как мог?

— С чурки залез, — удивляясь необычному поведению хозяина лавки, ответил Кузя. Он, кое-как водрузив на спину седло, недавно вскарабкался на кобылу и теперь осторожно, стараясь не свалиться, ехал к Заклепину.

— Ай да Кузька! Ай, всадник! Никто Поганку не покорил, а Кузька едет. Кто помогал кобылу гонять? — продолжал расхваливать всадника, лопотал хозяин золотоскупки.

— Инженер помог.

— Инженер? С кем ты в горы ходил?

— Да, тот, что старше. Костей зовут.

— Он что, Поганку объездил сам, смерти не боится?

— Не знаю. Но кобылу прогнал — будь здоров! Всю ночь лежала, встать не могла, — поглаживая, жалел Поганку Кузя. Он и сам удивился ее перевоплощению: от вчерашней прыти не осталось следа! — Спокойная стала, как вода в кадке.

— Он что, утром ее тоже гонял? Или спит еще? — прищурил глаза Хмырь.

— Нет, уехали уже, — вздохнул Кузя.

— Куда?

— Домой, рано на заре, еще не рассвело.

— Почему уехали? — занервничал Пантелей.

— Мать в постое отказала, — разоткровенничался Кузька и вкратце рассказал о драке, произошедшей у них в ограде.

— За что Никита Веньке харю набил?

— Нинку Коваль не поделили.

— Нину? Нина там была?

— Нет, не была. Она вечером не приходила вовсе.

— Вечером? А днем?

— Не знаю, мне об этом инженеры не говорили. Вроде как и днем не была, — соврал Кузя, избегая дальнейшего допроса. В расспросах Хмыря скрывался какой-то умысел, он чувствовал и знал, да и люди говорили, что он зря ничего не делает.

— Где Заклепин? — переводя разговор на другую тему, спросил Кузя, не слезая на землю.

— Там, наверно, — махнул рукой на разработки тот с некоторым облегчением: уехали — слава Богу! О чем-то думая, стал смотреть, как Кузя поедет под горку в сторону прииска.

Молодой всадник легко тронул уздечку: лишь бы Поганка не побежала! Сам вцепился, как поползень, в гриву, стараясь не свалиться со спины. Хмырь сзади смеялся:

— Заклепина найдешь, привет передавай!

Кузьке вовсе не до смеха: осторожно спустился с горки, повернул вдоль склада. Облегченно вздохнул: теперь дорога ровная, только под конец через мосток проехать надо. За складом Поганка шарахнулась в сторону. Кузя едва не слетел на землю. За складом из крапивы вскочил пьяный Филька Утев, размахивая руками, заговорил заплетающимся языком:

— А-а-а! Вот и ты! Как умудрился кобылу между ног зажать? — захохотал над своей шуткой. — Что, вместо меня к Заклепину в халдеи? Ну-ну, давай, посмотрим, насколько тебя хватит ему задницу лизать. А мне надоело! Сам хотел уходить в забой. Не люблю я вот так, на посылках. Люблю с мужиками в одной упряжке. Да в общем тебе этого не понять, — обижено махнул рукой, — мал еще. А насчет коня-то — переспроси, пусть тебе вместо этой задрыги моего Скакунка дадут. Он тебя не подведет!..

Филька кричал в след что-то еще, но Кузька его не слушал, опустил уздечку и не заметил, как Поганка из шага побежала легкой трусцой. Он сначала испугался, но потом, к своему удивлению, заметил, что, привставая на стременах, улавливая шаг кобылы, ехать стало легче. Перед мостиком Поганка приостановилась, аккуратно прошла по нему, привычно направилась в конюшню.

— Куда? Трррр!.. — пытался остановить ее Кузька, но она лишь прибавила ходу. Забежала в ворота, направилась к своему стойлу, где ей всегда давали сено и овес.

— Стой! Куда прешь? — выскочил из хомутины Михаил Емельянов. Рассмотрев подслеповатыми глазами, кто едет, немало удивился: — Кузька, ты ли че ли? Как это умудрился на нее вскарабкаться?

— Я, дядь Миш, — и, с силой потянув уздечку, кое-как остановил Поганку. — Приучил немного, вроде пока не ерепенится.

— Ну-ну, молоток, — похвалив молодого наездника, покачал головой главный конюх. — А я уж хотел ехать тебя выручать. Думал, ты на ней все кости переломал. Что это у нее все паха изодраны? Сапоги с шипами? Кто научил?

— Аньжинер из Томска, чтобы не брыкалась.

— Ну-ну… коли так, давай-ка я тебе седло хорошее дам. Тебе седло маленькое надо, ты худой да щуплый. Удобнее будет.

— А что ж ты сразу не дал? — осторожно слезая с кобылы на землю, негромко проговорил Кузя.

— Дык, кто ж думал, что ты такой настырный? Заклепин велел тебя поучить немного, чтоб сговорчивей был.

— Как это поучить?

— Не знаю, как. Вроде, должен рассказать что-то, но молчишь, — скрывшись в сторожке, пробурчал через спину дядька Михаил. Долго возился там, что-то выискивая, позвал: — Иди, вот, тащи сам.

Кузя принял небольшое легкое седло, сам закрепил его на спине Поганки, подогнал под ноги стремена. Ухватившись за луку, подтянулся, тяжело залез на кобылу, поерзал в седле: удобно! Не то что раньше было.

— Хорошо ли? — осведомился Михаил.

— Как есть ладно! — сияя, отозвался Кузька.

— Вот и славно, — доставая из-за пазухи кисет и табак, покачал головой Михаил. — Поезжай с Богом! Только про старое седло Заклепину не говори. Заклепин что? Сегодня тут, а завтра нет его. А нам с гобой жить вместе. Это ить я так, по свойски тебе выдал, потому что батьку твово хорошо знал: Царствие ему небесное! — перекрестился. — А то ить, как узнает Заклепа, что я тебе выдал, погонит прочь с конюшни. А мне без лошадок никак. Люблю я с ними нянчиться. Как не будет с ними заделья, так сразу помру.

— Хорошо! Ничего не скажу, — ответил Кузька, поворачивая Поганку на выход с конного двора. Сам думал: «Какой же плохой этот Заклепин. Он что, хотел чтобы я шею свернул?»

Появление юного наездника на промышленной площадке перед засечкой произвело на присутствующих не меньшее впечатление, чем неожиданный визит хозяина прииска. Все, кто увидел его, оставили работу, обратили внимание:

— Вот те ферт! Кузька на Поганке. Как это ты сподобился ее подчинить?

Возчики, охрана, разнорабочие, находившиеся в это время на поверхности, кучей двинулись к нему, желая засвидетельствовать свое уважение:

— О как! Надо же, укротил! А мы уж думали конины свежей попробовать. Что ж ты, к нам в засечку на работы или так просто?

— Мне бы Заклепину показаться.

— Матвея Ниловича надобно? Так он в горе, ждать придется, — ответил начальник охраны Никифор Нагорный. И рабочим: — Что привстали, мужички? Кузька не лоток, золото не принесет. Давайте работать.

В ожидании управляющего Кузя отъехал в сторону, спешился, присел на чурку, стал смотреть по сторонам. Рабочие занялись своим делом: крепильщики погнали в засечку вагон с кругляком. Откатчики перекидывали в дробильный барабан добытую руду. Ревностно осматривая рабочих, охрана заняла свое место на входе.

К своему времени — 1908 год — Спасо-Преображенская засечка (штольня) на одноименном прииске имела достаточно современную технологию добычи рудного золота. Здесь уже имелась небольшая, доставленная зимой на лошадях, паровая, работающая на дровах, электростанция. За счет нее питались насосы, подающие к горным выработкам воздух и откачивающие воду, а также небольшой, около трех кубов, барабан с чугунными шарами для дробления руды на поверхности. Это была одна из немногих засечек на приисках, где руду уже выдавали небольшими, до 800 литров, вагонетками, вытягиваемыми по рельсам лошадьми. Лошади проживали тут же, в горе, в специально вырубленных отсеках, именуемых конюшнями. Их не выводили на поверхность, отчего вследствие недостатка света последние быстро становились слепыми, но тем не менее, хорошо помнили дорогу, по которой двигались. Интересен факт работоспособности этих животных: по окончании рабочей смены, фиксируемой каким-то сигналом — свистком или гудком, но более всего ударом железа о железо — они останавливались, ожидая когда их распрягут. Потом самостоятельно, без коногона уходили в конюшню, где их ждали овес, сено и вода.

Первые электростанции выдавали еще недостаточно электроэнергии, чтобы в засечку можно было провести свет: люди работали при карбидных лампах. Проходка производилась следующим образом: первый проходчик держал закрепленную на прутке шарошку с высокопрочным сплавом на головке, по мере углубления поворачивая ее. Второй бил по ней кувалдой. Через определенное время забойщики менялись. Норма проходки определялась в зависимости or прочности скального наслоения. Обычно забойщикам надо было пробить до десяти шпуров в смену, глубиной пять вершков каждый (вершок — 4,5 сантиметра). После смены в забой приходил замерщик, замеряя до миллиметра глубину шпуров. За ним взрывник закладывал в них динамит и подрывал стену. Оторванный скальник грузился в вагонетки и перевозился из засечки к барабану, где перемалывался чугунными шарами.

Добыча рудного золота была примитивной, трудоемкой и не всегда продуктивной. Следуя по золотой жиле в горе, рабочие могли в один день потерять ее, так как та могла уйти в любую сторону или кончиться. А следовательно, не получить достойную заработную плату, которой бы хватило до следующего сезона. Преимущество рабочих мест в засечке предоставлялось местному населению, так как работы в ней производились в любое время года. В засечке, или, как ее еще называли, в горе широко применялся женский труд. Приблизительно половину работы — откатку руды в вагонетках, зачистку забоя лопатой, откачку воды и прочие вспомогательные дела — совершали женщины. Это объяснялось не только нехваткой мужских рук, но и тем, что им платили в два, а то и в три раза меньше, чем мужчинам, несмотря на то, что рабочая смена длилась двенадцать, а то и четырнадцать часов.

Ждать пришлось недолго. Видимо, кто-то передал по засечке Заклепину, что его ждут, и тот не замедлил выйти. Увидев Кузьку, управляющий оторопело уставился на него, не веря своим по-рачьи выпученным глазам. Первые его слова были непонятными:

— Так быстро?

— Что быстро? — поднимаясь с чурки, шагнув навстречу, переспросил Кузя.

— Это хорошо! Очень хорошо! — немного нервничая, засуетился Заклепин. Он не ожидал, что пацан быстро освоит навык общения с дурной кобылой, сразу решил попробовать Кузю в деле. — Вот ты-то мне позарез как нужен. Дело есть. Надо срочно бумагу деловую увезти управляющему на Крестовоздвиженский прииск. Знаешь, где находится? Да, туда, вниз по реке. Хорошо, что был там. А контору видел? Нет? Ну, спросишь там у кого-нибудь, покажут. Так вот… — Присел на чурку, достал из кожаной сумки на боку бумагу, карандаш, стал писать. — Есть там такой управляющий Василий Коробков. Передашь ему вот это письмо, пусть прочитает и тут же ниже отпишет ответ. Заберешь ентот документ и назад ко мне возвертайся, я буду ждать. Вот это тебе мое первое поручение. Все понял?

— Как не понять? Понял, — важно выпятил грудь Кузя, принимая бумагу. Скомкал ее, запихал за пазуху.

— Ты как изволишь с письменами обращаться? — рассердился Заклепин. — Разве так можно с документами работать? Это тебе что, картошка?

— А что такого? — не понимая, что сделал, вынул листок Кузька.

— Любая бумага — это ценность! — ткнув пальцем в небо, зашипел управляющий. — А слово на ней может быть дороже любого самородка, понимать надо. Знаешь, сколько трагедий было из-за вот таких вестовых, кто с пренебрежением относился к деловым бумагам?

Лекция затянулась минут на десять. За это время Заклепин коснулся времен Клеопатры, не забыл упомянуть свитки древних римлян, вспомнил Петра Первого и Екатерину Вторую, в итоге остановился на поддельном документе вестового Вологуева из Петропавловского прииска.

Тот случай, произошедший два года назад, знала вся старательская округа. Возвращаясь из уездного города, Петька Вологуев заглянул на пасеку к деду Трофиму Мурзину: у него как раз поспела медовуха. Очнувшись от хмельного угара к утру следующего дня, увидев разложенную на столе, залепленную медом бумагу, а на ней размытые чернила — пришел в ужас. Вспомнил, что всю ночь с дедом планировал промывку золота на новом станке, который был представлен чертежом. Петьке грозило жестокое наказание.

Дед Трофим на это отреагировал хладнокровно. Начерпав в кружечки оставшейся в бочонке гущи, предложил переписать текст, так как у снохи «был неплохой почерк и шибкое стремление к грамоте». Сказано — налито! Позвали сноху Ольгу, у той как раз в этот день отелилась корова. Не выспавшись в ожидании приплода, та думала туго. Да и мысли были о кормилице и о телке, поэтому изложение на бумаге получилось однобокое. Косо посматривая на «размедованный» оригинал, Ольга изложила такую эпопею, что позавидовал бы любой ветеринар, но не приисковая администрация. Вместо слова станок написала стакан, вязать — взять, принять — подать, в сумме — всунуть, вращать — кричать, дробить — рубить, лудить — удалить, промывать — прорезать, дробить — кормить. И вот что у нее в итоге получилось:

«Прежде чемца телка принять, нада карову поднять. Взясть стакан масла, всунуть сзади, чтоба не мучицца. Всунуть руку до локтя, вращать, малицца «Мать Пресвятая Богородица, помоги!» Вынуть галаву, а патомака самаго, атрубить тапаром пупавину, завязасть. Апасля такоже всунуть руку до локтя, оторвать паслед, закапать за паскотиной от сглаза. Телка малозевам паить, карову чатыре раза доить». И подписалась: вместо Подсосов — Подосвиноков.

Так как запись документа производилась продолжительное время, и дед с Петром успели поесть гущи ложками, по окончании заседания проверять содержимое было некому. Дед Трофим решил, «что и так будет ладно». После чего сунул бумагу Петьке в сумку, усадил на коня и отправил в сторону Петропавловского прииска.

Прочитав Ольгину петицию, управляющий сразу понял, где и кем была написана бумага. В ярости набил Петьке морду и выгнал с челноков. Забавный случай имел продолжение среди старателей. Обсуждая и дополняя красками события, те долго смеялись над непутевым курьером, к которому тут же присохло липкое прозвище — ветеринар. Работая в шурфах, Петька не раз слышал за собой колкие реплики мужиков за спиной:

— А вот тут у нас ветеринар трудится!

— Как ветеринар? Что он там, в яме делает? Ему бы с животными возиться надо, — с удивлением спрашивал новый человек.

— Так он у нас проштрафился. Телка у коровы через рога принял.

Закончив лекцию, Заклепин смягчился:

— На вот тебе мою полевую сумку. — Снял перекинутую через плечо планшетку, показал, как правильно надо укладывать бумагу, отдал Кузьке. — Береги ее и бумаги тако же!

Кузя бережно принял ее, перекинув ремешок через голову, вдруг почувствовал себя значимой фигурой. «Ничего себе, — подумал он, покраснев, — это что, я теперь как-никак есть самый главный после Заклепина? Вот это да! Надо немедля мимо дома проехать, пусть Катюха посмотрит!» Сел на коня, направил Поганку по мосту через речку, а дальше переулком к дому. Кто ему на пути встречаются, удивленно смотрят:

— Кузя, ты что ли? Тебя и не узнать! Кто это тебе такую депешу под бумаги дал?

Тот важно сопит носом:

— На работу Заклепин определил, без меня никак!

Неторопливо подъехал к ограде, направил кобылу в открытые ворота. Навстречу Катя выскочила, увидела сумку, остановилась с приоткрытым ртом:

— Тебя что, уже по заданию направили? Что в сумке? Бумаги какие? Давай почитаем!

— Ты что, девка? — пробасил он. — Там у меня важные документы, разглашению не подлежат. Дай что в дорогу перекусить. Заклепин на Крестовоздвиженский прииск направил, вернусь не скоро.

— Он как! — покачала головой Катя, заскочила домой, вынесла пару картошек в мундире да горсть сухарей, завернула в чистую тряпку, протянула ему.

Кузя бережно положил еду за пазуху, не говоря ни слова, выехал за ворота. А самого раздирает любопытство: что на бумаге написано? Ведь Катька умеет кое-как читать, узнали бы, зачем Заклепин его отправил. Хотел было вернуться, но передумал, решил, что прежде с Крестовоздвиженского прииска назад сначала домой заедет, а уж потом к Заклепину.

До места назначения верст пять по грязной, в кочках и лужах дороге. Мужики стараются ее подделать, подсыпают камнями, а сверху песком, чтобы на телегах было лучше ездить. Да это мало помогает: после схода снега весной и проливных дождей осенью она опять превращается в сжиженную массу, где проехать тяжело. Тем не менее движение по ней в это время года активное. В обоих направлениях идут люди, движутся конные повозки со всевозможным грузом, коногоны завозят на прииски продукты. На Кузьку мало кто обращает внимание: мало ли юнцов проезжает мимо? В лучшем случае кто-то из знакомых махнет головой в знак приветствия и опять уставит взгляд под ноги: не споткнуться бы да не завалиться лицом в грязь на смех курам!

Вон впереди из-за поворота показался всадник. Неторопливо приближаясь, замедлил ход, поздоровался. Вздрогнув от звонкого голоса, Кузька поднял голову. Перед ним на бурой, цвета коры кедра лошади сидит девчонка приблизительно его возраста. Дорожные куртка и штаны куплены в магазине. На ногах — походные сапожки. На голове обыкновенная тряпичная шапочка с беличьим хвостиком для форсу. По спине колотит небольшая русая коса. Через плечо перекинута точно такая же, как у Кузи, сумка для бумаг. Посмотрела на него строгим взглядом, усмехнулась:

— Челнок, что ли? Что-то я тебя раньше не видела.

— Челнок, — осматривая ее с ног до головы, остановил Поганку он.

— Давно ездишь?

— Неделю уже, — соврал Кузя, набивая себе цену.

— Ой, врешь ведь! — с иронией скривила губы та. — Верно, вчера утром первый раз верхом сел.

— Почему так думаешь?

— Сразу видно, ноги не по стременам. Завтра не то что верхом, пехом не сможешь пройти, все паха сотрешь.

— Вот еще, знахарка мне нашлась! — покраснев от последних слов, поднял нос Кузька. — Сам знаю, как ехать надо.

— Ну-ну, — склонив голову, засмеялась та. — Посмотрим на перегоне, как на четвереньках ползать будешь. Звать-то как?

Кузька игнорировал ее вопрос, тронул поводья. Та, повернувшись к нему, смотрела, как он уезжает, вдогонку крикнула:

— Не взлягивай, все одно обратиться придется. У нас, челночников, так: помогать друг другу надо. — И уехала, припустив кобылу легкой рысью.

Не останавливаясь, Кузька повернулся, посмотрел ей вслед, с досады запустил в космы пальцы: «Надо же! Тоже челночница. Надо было познакомиться, может, когда в дороге пригодится, чем-нибудь поможет. А другой внутренний голос оскалился собакой: — Да и хрен с ней. Тоже мне важная птица-коряга. Много тут таких знатоков проезжает!»

Добравшись до Крестовоздвиженского прииска, прежде чем ехать к разработкам, Кузька свернул к небольшому, больше похожему на сарай домику. Здесь жила их дальняя родственница — тетка Порунья. Когда они с отцом проходили мимо, всегда навещали ее. Старая старательница вот уже три года как похоронила мужа, сын и три дочери давно обзавелись семьями и жили на соседних приисках. Ей было чуть больше пятидесяти лет. Всю свою жизнь она прожила здесь от рождения, никуда из Чибижека не выходила и помирать «вскорости собиралась тут вон, у забора на кладбище», которое находилось у нее за огородом: Крестовоздвиженский прииск назывался по одноименному месту — воздвигать кресты, или хоронить. Как скоро она отойдет в мир иной, тетка никому не говорила, потому что не знала сама. К своей живучей по характеру натуре Порунья была всегда больная:

— Ох, детонька, старость подошла, — всякий раз жаловалась она Кузьке. — Не могу ступать на ноги, суставы подагрой исщербило. Спину шурфы согнули, не знаю, как в гроб класть будут. А руки нитку в иголку вдеть не могут. Как жить дальше?

К своей немощности Порунья без чьей-либо помощи засаживала огород картошкой, репой, луком, морковью, огурцами и всем, что только росло в этом глухом таежном уголке. Осенью после листопада заготавливала силками рябчиков на зиму. А когда был урожай ореха, лазила по кедрам не хуже молодого парня. При всем этом тетка знала любое малейшее передвижение на прииске: кто куда пошел, кто сколько намыл золота, кто кого отлупил, кто с кем шухарит и у кого от кого вскорости будет ребенок. О своих наблюдениях Порунья мало кому распространялась, только куме и сватье. Ну а те, соответственно, докладывали дальше. По понятным причинам ее недолюбливали, но не настолько, чтобы не приветствовать при встрече или отвернуться вовсе.

Едва Кузька остановился около покосившихся ворот, Порунья выбежала из-за угла бани по-черному с крынкой в руках. Так было всегда, когда кто-то из родных и не только заглядывал к ней, отчего складывалось мнение, что она ждала гостей со вчерашнего вечера.

— Ой ли, племянничек Кузенька? А я гляжу, кто это на кобыле к дому воротит? — запела бесконечную песню без гармошки Порунья. — Так и есть, что приснилась собака. Не ошиблась, знала, что кто-то с вашего улуса ко мне явится. Все ноченьку не спала, думала, кто? А это ты оказался. Где это ты такого конька раздобыл? Челноком устроился? Хорошее дело. Все как-никак копейка, мамке помощь. Без отца-то тяжело вам сейчас, — перекрестилась: — Царствие Небесное!

Пока Кузя привязывал к забору кобылу, сбегала в огород за огурцами:

— А ты заходи в избенку-то, счас тебя покормлю. У меня картошка есть вареная, правда, прошлогодняя, ну да все равно еда. Вон позавчера у соседки молока выпросила, как раз кстати.

Сославшись на дорогу, Кузя отказался от угощения: некогда, ехать надо. Сам спросил, не знает ли она, кто та девчонка, что проскакала давеча навстречу ему?

— Дашка-то? — в удивлении округлила глаза Порунья. — Как не знать? Это дочка управляющего Коробкова. — В любопытстве прищурила глаза. — А что, случилось что, али понравилась?

— Да нет, вот на дороге нашел, — показал Кузя старый гвоздь, который подобрал перед тем как заехать сюда. — Может, от ее подковы…

— Какой же это ее гвоздь? Да этим гвоздем я забор заколачивала. Ты смотри-ка — нашелся! А я его в позапрошлом году потеряла. Нет, у Коробковых не такие гвозди. У них свой кузнец, Степан, по-своему кует. А это — Федот Ухарев вытягивал, уж я его почерк знаю. Так что, племянничек, твои заботы напрасны. Коли хочешь с ней разговор иметь, надо не так сделать.

— Ничего я от нее не хочу, — насупился Кузя.

— Надо, вон, платочек ей показать, — настаивала Порунья. Заскочила в избу, вынесла цветастый лоскуток, подала ему: — Скажи, мол, не ты обронила давеча? Она заинтересуется, будет у вас разговор.

— Да не хочу я с ней разговаривать! — засобирался Кузя. — Лучше расскажи, как в контору проехать, меня Заклепин отправил к Коробкову.

Порунья махнула рукой на другую сторону речки, где велись старательские разработки:

— Там найдешь, — сунула ему в карман тряпочку, с хитрой улыбкой дополнила: — А лоскуток-то возьми, пригодится!

Кузька не стал противиться, сел на Поганку, махнул тетке на прощание, поехал в указанном направлении. По дороге еще раз спросил какую-то женщину, где находится здание управления прииском. Та с испуганными глазами указала на бревенчатую избу неподалеку, быстро пробежала мимо.

У конторы столпотворение. Человек сто рабочих с кирками, лопатами, топорами и другим горным инструментом выкрикивают ругательства, кому-то угрожают. Пятеро полицейских на лошадях успокаивают их, но все бесполезно.

— Догнать узкоглазых! Задушить желтомордых! Запустили козлов в свой огород. Говорили, не надо было брать их на работы. Теперь ищи ветра в поле! — кричат старатели, показывая увесистые кулаки недалекой горе.

Кузька подъехал к одному из полицейских, спросил, как найти управляющего. Тот хмуро посмотрел на него, кивнул головой на двери, но предупредил:

— Там, но ему сейчас некогда, — показал пальцем. — Возле коновязи подожди.

Кузька отъехал, спешился, стал слушать, о чем говорят мужики. Оказалось, что сегодня ночью китайцы убили двоих русских и сбросили в отработанный шурф. Неизвестно, как долго они бы там пролежали, если бы не женщина-коногон, потерявшая своего коня. Выискивая его, она заглянула в плохо прикрытую яму, думая, что он туда провалился, увидела убитых и подняла тревогу. Сбежавшиеся мужики подняли тела, сразу предположили, чьих это рук дело: незадолго до этого с китайцами назревал конфликт. Схватив кто что мог, бросились в китайский барак, но тех и след простыл. Понимая, что им за это будет, те рано поутру покинули прииск, прихватив с собой из караульного помещения не вывезенное за последний месяц приисковое золото.

Труд рабочих из Китая на Чибижекских приисках применялся достаточно широко. Хозяева намеренно набирали дешевую рабочую силу, так как неприхотливые китайцы просили меньше, хотя воровали как все. Большими партиями по сто и двести человек весной они приходили по известным им издавна золотоносным тропам, нанимаясь на любые работы. А ранней осенью, получив расчет, пока Саянские хребты не завалило снегом, уходили обратно. Так продолжалось долгие годы, потому что это было выгодно хозяину и администрации приисков, но не русским рабочим. Занимая самые продуктивные рабочие места, китайцы вытесняли местное население.

В добавление к этому излишне охочие на женщин представители Поднебесной оказывали активное внимание старательским женам, что не нравилось их мужьям. Среди тех и других бывали частые драки, иногда доходившие до смертоубийства. Одна из таких стычек произошла пять дней назад. Из разговора Кузя понял, что некто Колодкин застал свою жену с китайцем. Та говорила, что тот ее изнасиловал, и это «положило горячую картошку под хвост коня». Между сторонами возникла настоящая битва. Дерущихся не могли разнять ни охрана прииска, ни казаки, прибывшие на Крестовоздвиженский прииск по вызову управляющего. Да в общем-то они и не пытались противодействовать конфликту, так как в толпе могли попасть под горячую руку дерущихся.

Крестовоздвиженская бойня 1908 года закончилась поражением китайцев, так как их было гораздо меньше, всего сто человек, русских — около трехсот. Едва загорелась вспышка противостояния, из соседних приисков тут же набежали мужики на помощь своим товарищам. Их интерес заключался не только в идейных, но и финансовых интересах. На Крестовоздвиженском прииске была самая высокая, 920 проба россыпного золота во всем южном округе. А это сказывалось не только на заработной плате, превышавшей итоговый расчет на других приисках почти в два раза, но и на сравнительно легкой добыче путем водяной пушки. Ко всему прочему, за прииском, расположенном на пятнадцати гектарах стесненной горами долины, гулял ореол таинственности. Сколько бы старатели ни вымывали здесь золота, его не убывало. Будто мать-земля выталкивала из глубины на поверхность то, что было скоплено за миллионы лет. И за это стоило бороться!

Приисковая битва продолжалась до первой крови. Когда одному китайцу проломили кайлой голову и тот забился в предсмертной агонии, стороны разбежались сами. Но это не было провозглашением мира. Все понимали, что это только начало конфликта, и чем ближе быстро подступающая осень, тем острее взрывные отношения.

Так и случилось, но гораздо раньше, чем это предполагала администрация. Убийство двух старателей — не сломанный пополам черенок от лопаты. Буря гнева и возмущения металась над сжавшейся, притихшей тайгой. Грозные проклятия в адрес желтомордых проходимцев кликали беду.

— Догнать! Убить! Разорвать на портянки! Повесить, как мочалок, на каждом кедре! — орали мужики, размахивая кулаками. — Что стоим, как бараны? Пока мы тут, они уже третий перевал перешли! Где управляющий? Почему в погоню народ не собирает? Вызвать «Черную оспу!» — В сторону охраны: — А вы что морды воротите? За что вам жалованье платят? У-у-у, тугодумы! На наших шеях сидите…

Казаки, к которым были обращены последние слова, спокойно курили в сторонке, не вступая в общую перепалку. Ждали команды десятника: как скажет, так и будет. Но на оскорбления зарвавшегося рыжего мужичка прореагировали неоднозначно.

— А ну, хайло-то прикрой! А то счас плеткой меж лопаток осеку! — выправился в седле статный казак с лихо заломленным на затылок картузом.

— Что будет-то? — не унимался рыжик, чувствуя за собой защиту. Рядом с ним плечом к плечу сплотились еще мужики, шагнули к коновязи.

Казак неторопливо поворотил коня навстречу им. Подъехав на расстоянии вытянутой руки, вдруг неожиданно выхватил шашку и мелькнувшим взмахом срезал с головы рыжего косматый клок волос. Толпа вмиг умолкла, обратив на них изумленное внимание. А казак, вложив клинок в ножны, как есть склонился с седла до самой земли, поднял срезанную прядь, отдал мужику:

— На вот, прикрой плешину-то, а то застудишь дурную башку. Что каравай не зря едим — боле доказывать не буду. Покажу всему народу, какого цвета у тебя мозги! — и так же спокойно отвернувшись, возвратился к своим.

Общее молчание длилось недолго. Не смея больше противоречить казакам, старатели зароптали на приисковую администрацию:

— Где они там? Сколько можно ждать далее? Дело стоит, китайцы бегут!

Наконец-то из избы на крыльцо вышли управляющий Коробков, урядник Раскатов, казачий десятник Карабаев. За ними, подталкивая и теснясь, друг за другом появились приказчики и охранники.

— Тихо! — подняв руку, успокоил мужиков Коробков. — Не все сразу и не обо всем. Дайте сначала слово сказать.

— Покуда мы тут будем рассусоливать, китайцев уже с собаками не догнать! — крикнул кто-то. — Прикажите казакам в погоню!

— Сколько золота пропало? — в тон ему крикнул другой.

— Тих-х-хо!!! — не опуская руки, как сохатый заревел управляющий, а когда наступила тишина, заговорил: — Мною уже даны общие распоряжения. Конный отряд Карабаева уже отправляется в дорогу. По поводу «Черной оспы»: такоже с курьером уже уехал запрос за их помощью. Думаю, по мере возможности они прибудут сюда или выйдут наперерез китайцам по реке Кизиру. Если кто-то из присутствующих желает присоединиться к карабаевцам, это будет только приветствоваться. Для каждого будет предоставлена лошадь с седлом, запас продуктов. По возвращении и при удачной поимке беглецов однодневный отдых, среднее жалование с учетом проведенного в горах времени и триста граммов спирта. Все меня услышали? Желающие участвовать в погоне — подходите к десятнику для записи.

Закончив речь, Коробков вернулся в контору администрации. Толпа загудела, как деревья под налетевшим ветром. Человек десять старателей вышли из общей массы, подошли к Карабаеву, наперебой заговорили:

— Меня запиши!.. И я пойду. А оружие какое давать будете?

— Какое тебе оружие? — усмехнулся десятник, посмотрев на молодого парня, задавшего последний вопрос.

— Чтоб стреляло.

— Ишь ты, такого не имеем права давать. У нас карабины и шашки просто так не даются, сначала кровью омываются.

— Хох ты! Так что же это получается, я должен на китайцев с голыми руками идти? Ну уж нет! Ищите другого барана, я лучше смену отработаю! — возвращаясь к мужиками, усмехнулся проситель.

— Так тебя шибко никто не зовет! — склонил голову Карабаев, записывая на листочек тех, кто хотел выдвинуться в поход.

В общем-то, десятник был доволен, что с ними едут не так много добровольцев. Он отлично знал, что подавляющая масса приисковых старателей — жители городов и крестьяне из деревень, знающие тайгу по страшилкам, в которых за каждым кедром сидит бандит или медведь. С такими дилетантами мороки еще больше, чем они принесут помощи: надо постоянно следить, чтобы не потерялись, или еще того важнее, не подвели в необходимую минуту. Каждый из рабочих знал, что лазить по горам — не вспахать поле под овес, хотя и в этом деле тоже нужен свой навык. Некоторые из них, добравшись до приисков в общей компании по дороге, вообще не имели понятия, как растут кедровые шишки или цветет малина.

К тому же, бежать за китайцами — это все равно, что попасть под обвал в штольне: то ли ты выживешь, то ли умрешь в одну секунду. Это только на первый взгляд китайцы маленькие ростом, неуклюжи в движениях и не имеют при себе стрелкового оружия. Каждый из них отлично владеет ножом и превосходно метает палкой дротики, на расстоянии двадцати шагов легко попадает в глаз. Так что последнее обещание Коробкова об «однодневном отдыхе после возращения, средней зарплате за проведенное в горах время и триста граммах спирта» были восприняты мужиками настороженно.

Тем не менее, через короткий срок в тайгу выехал небольшой конный отряд из пятнадцати казаков, одного десятка полицейских и приисковой охраны, а также десятка старателей, все же решившихся на погоню. Остальные разошлись по своим рабочим местам.

Наконец-то Кузе представилась возможность обратиться к Коробкову. Дождавшись той минуты, когда он выйдет на крыльцо в сопровождении приказчиков, подскочил к нему, преградил дорогу.

— Чего тебе? — угрюмо оценив его суровым взглядом, спросил управляющий.

— Письмо привез от Заклепина, — важно доставая из сумки бумагу, ответил тот.

— Челнок, что ли? Чегой-то я тебя раньше тут не видел. — И, бегло прочитав строчки, уже проговорил по поводу содержимого текста: — Нашел время! Тут вон, золото уперли… — и сунул бумагу ему обратно. — Скажи на словах, некогда, потом сам отпишу и с челноком ответ отправлю. — И перед тем, как проститься, внимательно посмотрел на Кузю. — Уж не Ефима ли Собакина сын?

— Да, — негромко ответил Кузя.

— Ну-ну, значит, Матвей Нилыч тебя к себе приблизил. — И вспомнил. — А я ить к нему давеча Дарью отправил. По дороге не встречалась?

— Видел.

— Хорошо. Как поедешь сейчас, где по пути попадется, вели, чтоб быстрее верталась, — и ушел впереди всех, зацепив за спиной руки.

Кузька с трудом взобрался на Поганку. К своему большому неудовольствию почувствовал, что, пока дожидался Коробкова, место, па котором сидел в седле, ужасно заболело. Даже более того, заныло, будто из пахов кто-то вытягивал кузнечными клещами жилы. Все же стараясь не падать духом, неторопливо поехал домой, хотя каждая кочка доставляла неудобство и боль.

К тетке Порунье не заехал, хотя она отчаянно махала руками:

— Кузька, что на прииске сталось? Никак, с китайцами золото не поделили?

Тот отмахнулся — некогда, в следующий раз загляну.

В перелеске между приисками увидел на грязи отпечатки ступней босых ног, которые ни с какими другими нельзя спутать: впереди неторопливой походкой шествовала Стюра. Он быстро догнал ее, прикрикнул, чтобы уступила дорогу. Стюра послушно отошла в сторону, сцепив руки за спиной, подождала, когда он поравняется, душевно приветствовала его:

— Здравствуй, Кузя! Будешь моим сыном?

— Нет, — заученной фразой ответил он, ограждая себя от дальнейшего разговора: надоела как соленая черемша к весне. То замуж, то ребенка хочет: одно слово — юродивая.

Какое-то время шли рядом: он подгонял, она едва поспевала следом. Сколько было можно, Стюра рассказывала ему о своих похождениях, где была, что видела на Крестовоздвиженском прииске. Потом вдруг сделала такой вывод, что он едва не свалился с Поганки:

— А ить китайцы золото не брали, пустые ушли.

— Ты откуда знаешь?

— Видела, как они из барака уходили.

— Ну и что? Может, они его в тайге припрятали? Кто ж тогда людей убил?

— Это не китайцы. Я за ними до второго перевала шла, они пустые были.

Кузя пытался узнать что-то еще, но Стюра зациклилась, выдыхая как корова при потугах: «Это не китайцы!» Так и не добившись ничего путного, Кузька прекратил расспросы. Заметил впереди Дашу Коробкову. Забыв о Стюре, выпрямился в седле, остановился:

— Тебе тятя велел домой ехать.

— Сама знаю, — с доброй улыбкой ответила она, легко покачиваясь в седле.

— Это не ты потеряла? — не зная, как продолжить разговор, вспомнил он о платочке тетки Поруньи. Достав его из внутреннего кармана, протянул ей: — На дороге после тебя нашел.

— Может, и я, — ответила она, что-то хотела сказать, но ее перебила Стюра.

— Это тетки Поруньи платок, я у нее сколько раз его видела, — выдохнула она, переминаясь с ноги на ногу.

— Куда шла? — оборвал ее Кузька, давая понять, чтобы не мешала.

— Домой, — посмотрев на него, просто ответила она.

— Так вот и шагай дальше, пока копыта брякают. Не мешай другим разговаривать! — грубым голосом проговорил он.

Стюра молча опустила голову, согнув спину, пошла дальше. Было слышно, как захлюпала носом — обиделась.

— Фу, какой ты грубый! Нельзя так со старшими разговаривать, тем более с теми… — недовольно посмотрев на него, проговорила Даша и, ткнув лошадь сапожками в бока, поехала дальше.

Не зная, что сказать, Кузя покраснел, тронул уздечку: разговора не получилось.

Злой на Стюру и на всех на свете, а особенно на себя, направил Поганку домой. Заехал в ограду, кое-как слез на землю. Услышав его, из огорода вышла Катя, заботливо спросила:

— Что так долго? Устал?

Кузя хотел что-то съязвить, но, посмотрев в ее добрые глаза, обмяк. Тяжело опустившись на чурку, вытащил из сумки бумагу:

— На-ка вот, почитай, что писано.

Та удивленно посмотрела на него, принимая листок, оглянулась по сторонам:

— Ты же сказал, что тут важные документы.

— Черт с ними, никому не скажем, — негромко ответил он.

Присев рядом на ступеньки крыльца, Катя какое-то время рассматривала броский почерк, потом по буквам стала разбирать слона. Чтобы сложить все воедино и понять смысл содержимого, ушло много времени. Тем не менее, это стоило того, чтобы в итоге, поняв, что изложено, долго смеяться над секретным документом:

«Васька-кум, здорово ночевали! Жду тебя — поспела брага. Моя кикимора уехала на неделю в город. Вези Любку и Фроську, поедем на Павловскую заимку. Заклепа».

Крестница

Мишка Клыпов услужливо предлагает Кузьке свою помощь:

— Давай я завтра вместо тебя поеду? Поди, Заклепин разрешит?

— Нет, сам. Отлежусь, утром все нормально будет, — противится Кузя, не в силах перевернуться даже на бок.

— Куда ж ты собрался? Тебе еще неделю валяться надо, пока синяки сойдут.

— Ничего, заживет как на собаке!

Мишка фыркает носом, какое-то время молчит: завидует Кузькиной работе. Где же это видано, чтобы на кобыле кататься между приисками и ничего не делать? Он, например, подвозит на коне к разработкам крепи. Хоть это и называется легким трудом, пригодным для подростков, но надо же в лесу загрузить шахтовник (нетолстые, короткие бревна для крепления штольни), потом перевезти его и разгрузить у входа в рассечку. Тут тебе никакой инициативы: езди туда-сюда, грузи-выгружай и все. А у Кузьки — целый мир со спины кобылы! Тут есть, с кем поговорить при встрече, здесь новые знакомства, новости, события. Первым узнаешь, где и что случилось, к тому же за это еще и деньги платят. Помолчав какое-то время, Мишка опять хнычет:

— Кузька! Давай я завтра за тебя съезжу.

— Нет, сам… — лежа на животе с закрытыми глазами, стонет Кузька, и на этом разговор друзей заканчивается.

Не прощаясь, Мишка спускается с сеновала, уходит домой. Все: теперь они враги на всю жизнь. Так было не раз, да только через несколько дней встречаются и делают какие-то общие дела, будто ничего не случилось. Сегодня у Кузьки только один друг — Катя. На нее одна надежда: помочь или принести. В этом она никогда не отказывает.

Утром третьего дня Кузьке стало легче. Еще вчера казалось, что его разорвали пополам: сказывалась поездка на Крестовоздвиженский прииск в седле. А сегодня мог переворачиваться. Заклепин отнесся к этому делу с пониманием: дал челноку два дня продыху, с учетом того, что тот потом отработает. Чтобы не потерять место, Кузька уговорилуправляющего оставить кобылу дома, пообещав, что за ней будет достойный уход. Теперь Поганка находилась под чутким вниманием Кати, которая держала ее на поляне за огородами и дважды водила на речку поить.

В связи с тем, что у Кузьки появилось свободное время, соседка давала ему уроки познания русского языка. Принесла на сеновал видавшую виды потрепанную азбуку и тыкала в нее пальцем:

— Вот, видишь, эту букву ты уже знаешь. Как называется? Мы же давеча с тобой разучивали!

— Аз. Понимается как арбуз, — приоткрыв один глаз, отвечал тот. Он желал только одного, чтобы учительница отвязалась от него как можно скорее. Зачем учиться, если она за него все прочитает?

— Правильно! А это?

— А что такое арбуз? — перебил он.

— Я ж тебе говорила: такой мячик зеленый. Круглый, как переднее колесо от телеги. А в нем — красная мякоть, как у тыквы. Ее едят, она очень вкусная и сочная.

— Не знаю, не ел.

— Я тоже не ела, бабушка рассказывала. А это какая буква?

— Пы? Ты? Мы? Ды?

— Да нет же! — недовольно проговорила она. — Мы же давеча утром учили.

— Пы? Ты? Мы? Ды? — вспоминал Кузька, испытывая ее терпение.

— Да нет же! — крикнула она. — Бы! Бы, башку твою в колодец! Балда!! — И, стукнув его по голове книгой, порхнула с сеновала: урок был закончен.

Кузька доволен: оставшись один, прикрыл глаза, вполуха прислушиваясь к тому, что происходит на улице, задремал. Перед глазами закачались тайга, грязная дорога, голова кобылы. Далеко впереди сгустились грозовые тучи, вот-вот хлынет ливень. Ему надо торопиться доехать до тетки Поруньи, а то промокнет. Навстречу пошли какие-то люди: угрюмо посматривая на него, расходились по сторонам. Ничего не говоря, молча смотрели вслед, а потом растворялись, будто их не было. Вдруг сзади послышался топот: Кузе почему-то стало страшно, показалось, что догоняет дикий зверь. Не оглядываясь, дернул уздечку, ударил Поганку пятками в бока, хотел ускакать от опасности. Но та и не подумала бежать, да и не кобыла это вовсе, а поросшая мхом колодина в густой чаще. Он сидит на ней верхом, держится за сгнившие сучья, стараясь не упасть. А устрашающий топот все ближе, вот-вот невиданный зверь бросится на него. Ему хочется кричать, звать на помощь, но голоса нет, как нет никого вокруг. Сжавшись в комочек, Кузя упал ниц, ожидая смерти. Но вместо этого сбоку кто-то прижался к ноге, стал лизать руку — точно так же, как весной медведица. Преодолевая страх, посмотрел на зверя. Перед ним пестрая собака. Высунув язык, крутит хвостом. Облегченно вздохнув, Кузя протянул руку, хотел погладить, но та вдруг превратилась в Стюру. Посмотрев на него маленьким глазом, выпрямилась, спокойно подвязала засаленный, никогда не стираный платок, глухо выдохнула в лицо: «Будешь моим сыном?»

Кузя проснулся в холодном поту: надо ж такому привидеться! Некоторое время напрягал память, соображая, к чему мог присниться сон. Знал, что собака снится к другу. Остальное посчитал за бред. Хотел позвать Катю — она хорошо умеет разгадывать сны, этому ее научила бабка Фрося, но замер, прислушиваясь к голосам в ограде. Возле ворот с кем-то разговаривает Катя. Он не сразу вспомнил, где слышал другой тонкий, приятный девичий голос. А когда узнал, будто ожегся горячим чаем.

— Нет его, ушел куда-то, — отвечала Катя на вопрос.

— Куда мог деться? — настаивала Даша Коробкова.

— Откель мне знать? — ревниво отозвалась Катя, давая понять, что на этом разговор закончен.

— Заклепин его требует.

— А мне-то что? Как явится — скажу, что требует.

— Тута я, тута! — подорвавшись с места, закричал Кузя. Спрыгнув с сеновала, быстрой походкой предстал перед Дашей: — Чего хотела?

Та искоса посмотрела на Катю, дождалась, когда та скроется у себя дома, похлопывая плеткой по голенищу сапога, холодно проговорила:

— Управляющий тебя звал. Явись в контору, — и уехала по улице в сторону золотоскупки.

Кузька стал быстро собираться, надел чуни, сменил рубаху, подпоясался ремешком. Поганку решил не брать: прошлая поездка напоминала о себе любым движением. Перед тем как идти, зачерпнул из кадки дождевой воды, стал пить.

Из своего дома вышла Катя, с иронией проговорила:

— Кто такая? Чего ей надо?

— Челнок с Крестов. Зовет — видно, дело есть!

— Ишь ты, дело! Как я давеча тебе обед на сеновал носила, так ты помирал. Как она позвала — будто мерин завзлягивал, — с обидой и глубокой ревностью заявила подруга и, хлопнув дверью, скрылась в доме: обиделась.

Кузька нервно посмотрел ей вслед, поспешил к воротам: некогда объясняться, надо бежать за Дарьей.

На крыльце золотоскупки сидит Пантелей. Увидев его, вскочил, махнул рукой:

— Кузя, иди сюда, что-то скажу!

— Некогда мне, Заклепин ждет.

— Подождет Заклепа. — А когда Кузя свернул к нему, довольно обнял за плечо, пропуская вперед, распахнул двери: — Заходи, дорогой!

Когда очутились в помещении, усадил на широкую лавку, стал объяснять:

— Тебя Заклепа завтра в город отправит.

— В какой город? — подскочил Кузька.

— Подожди, не перебивай, — усаживая его на место, сверкнул глазами Пантелей. — Дай сказать, потом ты говорить будешь. Дам бумагу, на ней письмо. Ты эту бумагу в город увезешь. Там тебе улицу, дом скажу. Это письмо отдашь сыну или брату. Они прочитают, напишут ответ, ты его мне привезешь. Хорошо понял?

— Понял, — кивнул головой Кузька, лихорадочно соображая, как же он найдет дорогу в город. Потом сообразил: — Как же я улицу найду? Я ж неграмотный.

— Не перебивай! — топнул ногой Хмырь. — Я тебе нарисую, как ехать надо. Понял? Тогда давай, иди к Заклепе, он тебя ждет. Я потом сам к тебе приду домой, письмо принесу.

Поговорив с Захмыриным, Кузька направился в администрацию. Перед входом увидел знакомую лошадь. Приостановившись, плюнул на ладонь, пригладил не ко времени растрепавшиеся волосы, потянул дверь на себя. Очутившись в коридоре, услышал призывный голос управляющего:

— Иди сюда, мы тут.

Проследовав по коридору, свернул в открытую комнату, встал на пороге. За столом — Заклепин. Сбоку на лавке с хитрой улыбкой на него смотрит Даша. Он смутился от ее колючего взгляда. Не зная, куда себя деть, стал топтаться на месте.

— Садись, что как овчина мнешься? — не поднимая головы от бумаг, продолжая писать, проговорил Матвей Нилович.

Он робко опустился на край лавки напротив Даши. Опустив взгляд, стал рассматривать закопченные, бревенчатые углы комнаты. Она, наоборот, с ироничной улыбкой безотрывно простреливала его голубыми глазами. За то время, пока Заклепин скрипел пером, Кузя краснел, как перезревшая свекла.

— Что притихли? — наконец-то поднял голову управляющий. — Знакомьтесь, — и указал на Дашу, — хрестница моя, Дарья Васильевна. А это…

— Встречались уже, — покачивая перекинутой через колено ногой, певуче ответила девушка. — Его Кузьмой Ефимовичем кличут.

— Правильно, — без удивления подтвердил Заклепин и без лишних расспросов приступил к делу. — Я ж тебя, Кузька, вот по какому вопросу вызвал. Спохватился: — Ты как себя после кобылы ощущаешь?

— Нормально, — потупив глаза, ответил Кузя, чувствуя на себе смешливый взгляд Дарьи. — Что, за этим позвали?

— Нет, не за этим. Предстоит тебе в уезд съездить. Был хоть раз в городе?

— Не доводилось. Тятя дальше Ольховки не брал.

— Что ж — побываешь. Надобно тебе, как говорится, по своим обязанностям вестового дорогу знать. Потому как, верно, там не раз с поручениями побывать придется. Путь неблизкий, два дня в один конец. Если постараться, можно и за день управиться, но сей раз не надобно. Езжайте осмотрительно, дорогу хорошенько запоминай, где и как сворачивать надо, потому что много отворотов будет. Посты и кордоны проезжать — у вас бумага будет. Ночь в Курагино проведете на постоялом дворе. В городе тоже у знакомых ночуешь, Дарья покажет где. Ну, а как все дела сделаешь, вместе также и поезжайте.

— С кем ехать-то? — удивленно посмотрев на Заклепина, моргал глазами Кузя.

— Как с кем? Ты что, еще ничего не понял, али телком прикидываешься?

— Нет.

— Так вот с ней, — кивнул головой на Дарью управляющий, — с крестницей моей.

Кузя растерялся, не знает, что сказать. А между тем Заклепин продолжал:

— Сам понимаешь, у нас сейчас каждый человек на учете. Тем паче, — понизил голос, — китайцы золото уперли, суки узкоглазые, тут на приисках дел выше Перевала. А Дарья по этой дороге уже много раз двигалась, не впервой, покажет и научит.

Управляющий давал еще какие-то наставления, но Кузя плохо слушал: не верил, что придется провести несколько дней с Дашей. Когда увидел ее первый раз, в сознании что-то перевернулось. Очевидно, что она была приятнее лицом, чем Катя, мягче голосом, плавна в движениях. А точнее сказать — привлекательна, что заставило забиться сердце юного Кузи с непонятной силой. Она ему понравилась, и этим было все сказано. В своих представлениях он не мог увидеть себя рядом с ней даже во время короткого разговора. А тут неожиданная новость: ему предстояло ехать с ней в уездный город. Как ему следовало себя вести?

— Ты слышишь меня, или в ушах мухи яйца отложили? — вернул его к действительности Заклепин.

— Слышу.

— Что я сейчас сказал? Повтори!

— То что… надо это… — промямлил Кузя и замолчал.

— От ты полоротый! Чурка с глазами, — рассердился управляющий. — Слушай внимательно, еще раз говорю: коли кто в дороге остановит подозрительный, может, бродяга или похожий на разбойника, не открывайся, что вы приисковые. Глагольте, что едете проверять орех. Отец или брат сзади едут. Понятно?

— Понятно.

— Ну, то-то же, дошло наконец. А теперича — расходитесь по домам, собирайтесь в дорогу. Сами сговаривайтесь, где и когда встречаться. А к тебе, — обратился Заклепин к Кузе, — к вечеру домой подойду. Бумаги подготовлю и передам.

Кузя и Даша вышли на улицу. Перед тем как сесть на коня, Даша, стараясь подчеркнуть старшинство, дала указания:

— Завтра на рассвете, когда еще старатели на работы не пойдут, встретимся за Крестовоздвиженским прииском. Успеешь? Смотри, не опаздывай. Коли не успеешь, ждать не буду.

— Посмотрим, кто еще кого ждать будет, — глухо буркнул Кузя и быстро пошел в сторону своего дома.

Все же, как он ни старался выехать затемно, успеть первым на место встречи ему не удалось. Казалось, рассвет только занимался, на дороге были плохо видны ямы и кочки. Кузя радовался, встал на пригорке под кедром, чтобы Дарья сразу не заметила. Думал напугать ее, но не тут-то было. Едва спешился, чтобы справить малую нужду, она появилась из тумана, откуда он ее не ждал:

— Я уж думала, ты заблудился, — с иронией проговорила она, не забывая пошутить. — Да ладно уж, не прячься, стой спокойно, а то штаны подмочишь. — И, повернув кобылу, опять уехала в густой туман: — Догоняй!

Кузя едва не сгорел со стыда, но быстро собрался: «Ничего, девка! Дорога большая, я тебя тоже в кустах застану! Скажу свое слово».

Начало путешествия происходило склочно: ехавшая впереди Даша уезжала далеко вперед, потом останавливалась, чтобы Кузя не потерялся на многочисленных примыкающих тропах чибижекской долины. Выкрикивая слова недовольства, сердилась:

— Лучше бы я поехала одна. У тебя что, кобыла хромая?

Все продолжалось до тех пор, пока не развеялся туман, и недалекие горы извилистого лога открыли взору крутые бока. Видимость улучшилась. Не опасаясь, что Поганка оступится, а он упадет в грязь, Кузя пришпорил ее и теперь уже не отставал от своей ведущей спутницы. В том, что она здесь главная, Даша дала понять сразу: не уступая дороги, ехала первой, то и дело покрикивала на нерасторопного ведомого и не упускала момента пошутить по любому поводу. Обиженный Кузя молчал. Не понимал, как какая-то холеная девка (иного слова он не мог подобрать в тот момент) могла взять над ним верх? С Катей все было по-другому, он показывал пальцем, а она беспрекословно подчинялась. А тут его придавили, как комара, не давая ни вздохнуть, ни махнуть крыльями. Эта роль угнетала его, но пока что поделать ничего не мог. Даша была дочерью управляющего, и этим все сказано.

А между тем новый день ускорял свое праздное шествие по Восточно-Саянской тайге. Яркое, по-детски милое утреннее солнце разорвало пелену сгустившегося тумана. Осветив яркими, нежными лучами деревья, траву, взбитую тысячей лошадиных копыт дорогу, мечущуюся между горами проворную речку, оно придало всякому живому существу бодрости и настроения. Резкими аккордами нескончаемой симфонии леса вздрогнул унылый, до этого нахмурившийся мир. Резвее и неугомоннее зажурчали переливы каменистых перекатов реки. С живостью, будто оправившись от дремы, вздохнул густой хвойный лес. По колючим вершинам деревьев со смехом пробежал легкий шаловливый ветерок, но, зацепившись за мохнатую шапку кедра, притих, осматриваясь и радуясь ясной, тихой погоде. Необычайно бирюзовое в этот ранний час, без единого облачка, небо придало опрокинутому миру свежесть, силу продолжения жизни. Был тот день, необычайно доброе утро, когда щедрая, ласковая мать-природа на своих мягких ладонях несла открытую книгу мудрости: «Вот оно, то совершенство, ради чего и ради кого я вас породила! Примите это как дар и помните мою благодать!» И окружающий мир, будто слыша ее изречение, восхвалял, как мог, это разными голосами. В тот час всякое разумное существо видело здесь рай земной, где нет горя и печали, где никто никого не преследует и не убивает. Где среди зверей и птиц наблюдается полная идиллия, а человек приветствует себе подобного улыбкой и добрыми словами. Возможно, это время, конец июля, считается временем полного равновесия, которое, увы, продолжится не так уж долго.

Пройдут дни, недели, месяц, и все изменится. Тайга преобразится, сменит буйный, праздный пейзаж на унылые краски. Живой мир в преддверии суровой зимы будет искать укромное место для продолжения существования. Человек замкнется в себе, не станет любезничать с первым встречным на тропе. Начнется жестокая, хищная охота ради желтых крупинок, которая не знает чести, достоинства и милосердия к себе подобному. Но это будет потом, когда временные бразды правления возьмет холеный сентябрь, который закрутит на пестром балу модницу-осень. А пока жизнь идет своим чередом: птички поют, речка журчит, ветерок треплет хвою и листочки сочных деревьев, а встречный путник издали несет закоренелое, неизвестно кем и когда придуманное сибирское приветствие:

— Здорово ночевали! Эта дорога по этой дороге?

И никто никого не боится.

Людей на дороге попадается много: пешие и конные, встречные и попутные, одиночки и небольшие группы по несколько человек. Кто-то несет груз, другой спешит налегке. Следующий, ожидая товарища, курит в сторонке на колодине трубочку. Мужики и женщины, молодые и старые, у кого-то есть работа, задание и какое-то дело. Кто не поленился встать рано, чтобы преодолеть нужное расстояние по утренней прохладе без мошки и комарика, потому что верна таежная пословица: кто рано встает, у того ноги длиннее!

Приисковая дорога, из-за грязи больше похожая на масляную размазню тетки Поруньи, мечется вдоль многочисленных приисков, коих по руслу Чибижека так много, что от межевых столбов начинает рябить в глазах. Это большие отводы, на которых копошится по сто, двести или даже триста человек, средние разработки, где трудятся от пятидесяти до ста старателей. А есть и такие, где на бутару (станок для промывки золота) кидают землю пять-семь, а то и два мужичка. В подавляющем большинстве в поисках желанной жилы все перемывают давно промытую почву. Вся поверхность уже отработана двести лет назад. Чтобы снять «пенку», надо углубляться до коренных: от шести и глубже метров. Не у каждого хозяина на это есть средства. Но и хвосты оправдывают затраты: в отработанных отвалах находится добрая половина взятого здесь пятьдесят или сто лет назад золота, когда брали крупные самородки и песок, а мелкую пыль до одного грамма отбрасывали, потому что еще не знали, как отделить ее от сопутствующих примесей, коими являлось серебро, медь или железо. Теперь с помощью ртути и серной кислоты, съедающими эти побочные присадки, дело движется лучше. Но не будем углубляться в тонкости известных всему миру способов отделения и извлечения золота. Вернемся к нашим путникам, пока они не уехали далеко.

Несмотря на грязь после вчерашнего дождя, лошади шли ходко. Мимо проплывали дома и бараки, многочисленные разработки, горы и врезанные в них ложки. Скорость передвижения доставляла полное удовлетворение обоим: солнце встало над перевальным хребтом всего лишь на высоту ладони вытянутой руки, а Даша и Кузя уже подъезжали к Ольховке. Расстояние небольшое, всего-то полтора десятка километров, но это был первый успех в передвижении. Остановившись, Даша полезла во внутренний карман куртки, достала золотые дамские часики. Показательно посмотрев на них, удовлетворенно хмыкнула и, вероятно, подражая кому-то из взрослых, возможно, отцу, степенно заметила:

— Хорошо едем. По времени укладываемся. — И, положив их назад, поехала дальше.

Все это было проделано специально, так эта своенравная девчонка хотела похвастать перед Кузькой, что у нее есть такая ценность, как часы. Этим она еще раз собиралась подчеркнуть свое превосходство над ним.

Кузя, естественно, был восхищен ценностью. Такие часы он видел не часто. Их имели представители приисковой администрации и охрана. Подобные этим часам, но гораздо больше, мужские, были у Вениамина Дистлера, но он доставал их крайне редко. Однажды, когда Кузя был еще совсем маленький, отец Ефим принес из тайги столько золота, что мог спокойно позволить себе приобрести точно такие же «котлы», как он выражался. Кузька помнил, как он ими играл, таская по полу за собой за цепочку. Мать запрещала, причитая, хлопала ладонями по груди:

— Аж ты, аспид! Что ж ты делаешь? Такая ценность, уму непостижимо! Дай сюда, уберу от греха подальше, покуда не сломал!

— Не трожь, баба! — медведем ревел Ефим. — Пущай играется дитя. — И уже сыну: — Ишь, как, Кузенок! И мы с тобой с тараканами (крупинки золота) уважаемыми барами стали!

После недельного запоя отца часы исчезли — Ефим их пропил «за неимением и отсутствием вспомогательных для разугреву души средств». А потом бубнил с похмелья:

— На што они мне? Я один хрен в стрелках не понимаю. А время мне день и ночь говорят.

— Лучше бы две коровы купил! — плакала Анна, на что тот угрюмо обещал:

— Будет тебе и корова, и коза с рогами, дай срок.

Быть или не быть обладателем такого не только необходимого, но ценного механизма, для Кузи был вопрос пространный. Он понимал, что хозяин часов всегда человек состоятельный, не каждому дано их иметь. Для себя решил, что если когда-то представится возможность, обязательно купит. Нет, это не было мечтой или целью, к которой можно идти годами, но не добиться или, наоборот, приобрести их после хорошего старательского сезона. К тому же они ему были не нужны вовсе, так как он в них ничего не понимал, как и в азбуке. Это был кураж: иметь то, чего нет у друзей. Своего рода выпендреж с большого косогора: достать их перед Мишкой Клыповым и другими сверстниками, открыть, посмотреть, закрыть и положить на место с таким видом, будто у тебя дома, кроме этих часов, еще есть граммофон с двумя пластинками. И пусть у Мишки от зависти трясутся колени и округлятся до размеров золотого червонца глаза. А он сцепит за спиной руки, точно так же, как Заклепин, и важно пойдет вдоль по улице неторопливым шагом: знай наших! Старатель идет!

Замечтался Кузька, едва не свалился с оступившейся Поганки. Хмуро принял правду о том, что пока как раз он на месте Мишки. Это у него, после того, как Даша посмотрела время, округлились глаза, а где-то в животе что-то поднялось и опустилось. Впрочем, какое ему дело до ее часов? Ну есть они у нее. Конечно, она на них не заработала, подарили. Ну и пусть будут, ему-то что?

Следуя за ней, глядя, как Дарья забавно пришпоривает свою кобылу, может, от некоторой неприязни, зависти или второстепенной роли, которую он сейчас играл, Кузька придумал ей колкое прозвище, случайно пришедшее на ум: Задрыга. От этого слова ему стало так весело, что он засмеялся. Даша недоуменно посмотрела на него, но ничего не сказала. Он, немного успокоившись, потом смеялся тише, чтобы она не слышала.

За Ольховскими приисками дорога вышла на берег реки Кизир. Ехать стало сложнее: многочисленные скалистые прижимы, опускающиеся к самой воде, грозили лошадям поранить или даже сломать ноги. Движение замедлилось. Подобные задержки раздражали Дашу. Часто посматривая на часы, потом на солнце, нервничала: «Не успеваем». На что Кузя реагировал равнодушно: «Что такого? В тайге дров много, заночуем у костра».

За третьим поворотом реки, проголодавшись, свернули к воде покушать. Расположились под пригорком, чтобы не было видно с дороги. Спешившись, достали вареной картошки в мундирах, запивая холодной водой, быстро поели. Разводить костер и кипятить чай Кузя не стал — некогда. Обедали молча: чувствовалось какое-то напряжение в отношениях. По окончании трапезы, пока Даша собирала в дорожную сумку остатки еды, он повел поить лошадей.

Случилось так, что от места, где они ели, до водопоя было около тридцати метров. Кузю и Дашу разделяли густые, прибрежные кусты ольшаника и талинника: увидеть друг друга невозможно. Но услышать — да.

Сначала Кузя не придал особого внимание каким-то пискам за спиной, думал, что это хлопочет трясогузка, предупреждая его появление. Но другой, более настойчивый крик заставил встревожиться. Быстро привязав к кусту лошадей, бросился назад, сквозь переплетения увидел сидевшую на земле Дашу, а над ней склонившегося парня, который с силой вырывал у нее часы. Другой детина, стоя на коленях спиной к нему, проворно проверял дорожные сумки. Они его не видели, и это дало ему шанс.

Времени на раздумье не было. С собой у Кузи не было ни ножа, ни топора. Вспомнил, что видел в припое воды прибитую к берегу недлинную, около аршина, палку-топляк. Вернувшись, схватил ее — удобная, как раз под руки, и достаточно увесистая, чтобы огреть кого-то по хребтине. О том, что сейчас будет, не думал. Знал, что надо защитить спутницу, пусть даже ему свернут шею.

Поспешил назад. Незаметно подкрался за спинами орудовавших налетчиков. Замахнувшись, нанес стоявшему на коленях такой сокрушительный удар по голове, что тот, не охнув, ткнулся лицом в землю. Второй разбойник, уже успевший вырвать из рук Даши часы повернулся.

— Парни! Вот он, окружай его… бей его… вяжи его!.. — что есть голоса, заорал Кузька, замахиваясь для очередного удара.

Эффект превзошел все ожидания. Увидев занесенную над ним палку, парень выронил часы, метнулся в сторону, как сорвавшийся с места в галоп жеребец, и с криком: «Мама!» скрылся в кустах. Еще долго был слышен треск ломаемых сучьев, который стих где-то в глубине тайги.

Даша не в себе. Сидя на земле, смотрит на Кузю ясными, широко открытыми глазами. Трясется, как холодец в чашке. Из носа хлещет кровь, губы припухли. Левый глаз начинает закрываться.

— Он тебя бил? Куда он тебя бил? — спросил он, но она не прореагировала.

Оторвал кусок рубахи, подал ей, чтобы остановила кровотечение, тут же нашел первый попавшийся камень:

— Приложи под глаз, чтобы синяка не было.

Та вроде поняла, сделала, как он велел.

Кузька бросился проверять дорожные сумки, быстро собрал разбросанные бумаги, часы Даши, как будто все цело, не успели выпотрошить. Осталось посмотреть еще одну сумку, которую придавил детина. Стал отваливать его в сторону и не сразу понял, что выскользнуло из внутреннего кармана куртки налетчика. Какой-то кусок железа. Взял в руки и взмок: револьвер! Точно такой же, как у приискового пристава. Он видел его, когда тот на Троицу, изрядно выпив, стрелял в чурку перед золотоскупкой.

Сунул его в свою дорожную сумку. Краем глаза увидел у налетчика на поясе нож на веревочке. Вытащил из ножен — заблестели глаза, никогда не видел такой ковки. Тут же чиркнул по веревочке, снял ножны, сунул в них нож, положил себе в сумку: законные трофеи!

Времени не было. Надо было быстро собираться в дорогу. Сюда мог вернуться тот трусливый напарник, да и этот бугай скоро должен прийти в себя.

— Вставай! Собирай вещи, я за лошадьми, — скомандовал он Даше. — Что нюни распустила? Быстрее, если не хочешь, чтобы тебя с камнем на шее в Кизире утопили.

Та испуганно посмотрела на него, всхлипывая, поднялась. Он быстро пригнал лошадей, увязал к бокам сумки. Подал Дарье ее уздечку:

— Садись скорее! Поехали.

Она подняла ногу, но не смогла ее засунуть в стремя: тело охватила слабость, не могла справиться с собой. Он подхватил ее под мышки, помог приподняться, подтолкнул под зад, кое-как усадил в седло. Даша ухватилась за луку седла, чтобы не упасть, но потом все же стала выправляться, окрепла, взяла в руки уздечку.

Некстати зашевелился налетчик, поднял голову, мутными глазами посмотрел на Кузю. Вот сейчас встанет, и что будет — неизвестно. Детина в возрасте, больше двадцати лет, широкоплечий, кулаки, как копыта у коня. Кузя не стал ждать, пока тот придет в себя, схватил дубину, сильно ударил парня по голове. Тот ткнулся носом в траву.

Сев на Поганку, Кузя махнул головой Даше:

— Трогай, что стоишь?

Та, не понимая, что надо делать, молча смотрела на него. Тогда он взял из рук Даши уздечку, повел за собой ее кобылу.

Перед тем, как выехать на дорогу, Кузя осмотрелся. В обоих направлениях нет людей. В кустах стоят два коня, вероятно, этих налетчиков. Скорее всего, они ехали куда-то по своим делам, заметили свежие следы лошадей, остановились и, обнаружив Дашу, решили ее ограбить.

Тронув Поганку, Кузя поехал в нужном направлении. Даша — сзади. За вторым поворотом услышал за собой рыдания. Повернувшись, увидел, как Дарья, остановившись, спрыгнула на землю и побежала в кусты: ее тошнило. Только сейчас она пришла в себя после случившегося.

Защитник

В поселке Курагино Кузя ночевал на постоялом дворе. Даша у дальних родственников. Поставив Поганку в указанное ему дворовым конюхом место, прихватив дорожные сумки, пошел в барак. В этот день здесь было мало народу. Сразу с прихода у огромной каменной печки пили горькую человек семь мужиков, вероятно, коногоны. Когда он вошел, все обратили на него взоры. Один из них спросил:

— Эй, парень, откуда будешь?

— С чибижекских приисков.

— Вон как? Далеко, одначесь. Садись с нами, у нас спирту до утра хватит.

— Нет, спасибо, мужички. Мне в дорогу рано, — отказался Кузя и прошел в дальний угол.

Расположившись на нарах, долго осматривался. В бараке сумеречно, из узких оконцев через загаженное мухами стекло едва пробивается тусклый вечерний свет. Барак огромный, около ста метров и длину. С двух сторон вдоль стен тянутся голые, тесовые, двухярусные нары. Вместо пола — земля. Посредине барака находится еще одна печь. В другое время года, очевидно, здесь не протолкнуться от людской толпы: тесно и душно. Но сегодня ему повезло.

Достав из сумки банку тушенки и сухари, Кузька съел половину, остальное оставил на утро. Сходил на улицу с котелком, набрал у конюха из бочки воды, вернулся на место. Пьяные возчики уже не обращали на него внимания, что-то горячо обсуждая, таскали друг друга за бороды. Затевалась драка по поводу того, что Митяй заменил хомут у Ивана, и Кузя поспешил спрятаться в свой угол.

Полностью подготовившись к ночлегу, расстелил на досках куртку, подложил под голову сумку с бумагами. Некоторое время сидел, глядя в дальний конец барака, замечая, не наблюдает ли за ним кто? А сам сгорал от нетерпения и любопытства рассмотреть свои трофеи. Присел так, чтобы не было видно из-за печки. В первую очередь достал из сумки нож. Осторожно, как это бывает при оценке сокровища, вытащил его из ножен. Он был легкий, удобный и острый. Длина его составляла около двадцати сантиметров, ширина — в половину ладони. Ручка была скреплена из наложенных друг на друга поперек кусочков бересты с проточками под пальцы. Отбойник и затыльник отлиты и обработаны из тонкой меди. Покрутив нож, при тусклом свете обнаружил выбитые на металле буквы. Не пожалев спичку, рассмотрел их, но не мог понять, так как учение азбуки было прервано на второй букве. Покрутив нож, положил на место, на самое дно котомки.

Еще с большей осторожностью достал револьвер. Он оказался необычайно тяжелым и холодным. Это будоражило сознание и заставляло биться сердце. Взяв его в руку, сразу почувствовал удобный, под указательный палец спусковой крючок. Хоть ни разу не держал подобного оружия, понял, как и куда надо целиться: навел мушку в стену и плавно нажал на курок.

Резкий хлопок ударил по ушам звоном. Звук глухого выстрела ударился в стену и разлетелся по бараку. Тонко пискнули оконные стекла. В дальнем углу разом умолкли коногоны. В небольшой, шокирующей паузе возникла такая тишина, что было слышно, как пищит на окне комар. Резко запахло горелым порохом.

Кузя испугался, взмок холодным потом. Быстро спрятав револьвер в сумку, затих, как мышь.

— Эй, ты, приисковый? Что у тебя там? — долетел до него испуганный, протрезвевший голос.

— Да, хрен ее возьми, доска лопнула, с верхних нар свалился, — нашелся Кузя, продолжая ругаться. — Все давным-давно погнило, а они тут людей укладывают!

Вероятно, этот ответ полностью удовлетворил хмельную компанию, потому что после его слов стены барака затряслись от дружного хохота. Возчики приняли его слова как должное, и теперь, представляя полет Кузи, веселились над этой оказией. После того, выразив полное сочувствие и сожаление, что он не переломал кости, коногоны опять переключились на хомут. Неожиданное событие было тут же забыто. Облегченно вздохнув, Кузя тихо, как кролик, прилег на нары, все еще восторженно переживая выстрел: «Вот это да! Вот это бахнуло! Наверно, пуля стену пробила».

Полежав какое-то время, Кузя постарался заснуть, но не мог. События прошедшего дня и случайный выстрел будоражили сознание. Он еще и еще раз вспоминал ту минуту, когда ударил парня по голове, как подобрал револьвер и нож. Но больше всего его волновал вопрос, кем могли быть налетчики: простыми путниками или разбойниками? Нет, на разбойников вроде как не походили, но тогда почему напали на Дашу? И откуда у них пистолет?

Даша! Вспомнил про нее. Ведь она видела, как он подобрал и спрятал револьвер и нож!.. Теперь, наверно, расскажет своему отцу и Заклепину, что у него есть наган, а они отберут его. «Эх, прощай, оружие, — тяжело вздохнул Кузька. — Не удастся попользоваться. Не сами, так урядника привлекут, все равно заставят отдать». Потом его вдруг осенило: часы! Ведь он их тоже подобрал и бросил в свою сумку, но Дарья их не требовала. А может, до поры, или просто забыла?

Ночь прошла беспокойно. В дальнем углу то дрались, то пели песни коногоны. Кузя вскакивал, ощупывал сумки. Убедившись, что все на месте, укладывался опять, но ненадолго. Возчики угомонились только под утро, когда в утлых оконцах забрезжил рассвет. Вместе с ними уснул и он, но, как показалось, ненадолго. Почувствовал, что его кто-то тормошит. Подскочив на нарах, не сразу понял, что случилось. Увидел перед собой склонившееся бородатое лицо, испугался, но тихий голос успокоил:

— Что брыкаешься, как хариус на крючке? — усмехнулся дворовый конюх и, перед тем как уйти, дополнил: — Вставай, там тебя уже ждут.

Он быстро подхватил дорожные сумки, выскочил на улицу. Солнце развалилось на крыше конюшни: проспал! Надо давно быть в дороге. На чурке у строжки сидит Даша. Увидела его, вскочила, побежала навстречу, машет рукой, улыбается:

— Здравствуй!

Он вяло ответил ей кивком головы, а сам подумал: «Что это с ней? Будто подменили!» Вывел Поганку, накинул седло, увязал по бокам дорожные сумки. Ту, в которой был револьвер, закрепил с правой стороны, чтобы в случае необходимости можно было быстро ее открыть.

Выехали со двора. Он уступил ей место, предлагая быть передовой, но Даша отказалась:

— Нет! Ты поезжай впереди. Я уж как-то сзади.

Поехали по узким улочкам купеческого поселения. За околицей — река Туба. Долго ждали канатный паром, чтобы переправиться на противоположный берег. Все это время Дарья без умолку говорила: о том, как она сегодня отлично выспалась, как ей под утро котенок поцарапал ногу, кем ей приходятся родные, где она ночевала и как они к ней отнеслись, и еще о каких-то пустяках, которые Кузе были совершенно ни к чему. Искоса поглядывая на нее, он не узнавал вчерашней задрыги. Это была не та Даша со своей надменностью и чопорностью, чувством превосходства и значимости. Сегодня она была открытой, искренней, простой: словно вчерашнее происшествие под корень вырубило из нее все негативы, которые переполняли сознание, оставив только положительные всходы.

После переправы, когда проехали деревни Кочергино и Шотино, остановились в сосновом бору на непродолжительный отдых. Он решил напомнить ей про вчерашнее. Дождавшись подходящего момента, достал из дорожной сумки часы, молча передал ей. Она сильно удивилась, но потом, обрадовавшись, стала его благодарить:

— Ой, спасибо тебе! А я думала, что они их отняли… Где ты их нашел?

— Там валялись, подобрал вместе с вещами, — сухо ответил Кузька, холодея от мысли, что она сейчас спросит про пистолет и нож. Но она ничего не сказала: может, забыла или не хотела лезть не в свое дело.

Дальше ехали рядом: позволяла широкая, сухая дорога. Удерживая лошадей на быстром шаге, разговаривали обо всем, что тревожило их сознание в этом возрасте. И путь от этого стал короче.

В деревне Большая Иня немного задержались: решили напоить в мельничном пруду лошадей. Подъехав к краю запруды, спешились, завели коней в воду. От крайнего у дороги, покосившегося с дырявой крышей домика, больше походившего на землянку, подошел юноша их возраста. Лузгая семечки, бегло осмотрел котомки, обратился к Кузе:

— Паря, закурить есть?

— Нема, не курю, — сухо отозвался Кузька, подозрительно посматривая на незнакомца.

— А зря. Далеко ли едете?

— В город.

— Что везете? Али за покупками?

— А что?

— Да так, что, спросить нельзя?

— Спрашивают у тех, кого знают. А ты нам что, родственник?

— Что такой злой?

— Какой есть, — пожал плечами Кузя и повернулся к нему спиной.

Тот недовольно отошел прочь, сел на завалинку той избенки. Щелкая семечки, косо наблюдал, что они будут делать дальше. Когда Кузя и Даша сели на лошадей, неторопливо ушел в ограду через дыру вместо ворот.

Перед тем, как ступить на мельничную дамбу, остановились. Из большого, крепкого дома напротив вышел мужик, махнул рукой, чтобы подъехали. Даша улыбнулась ему, потянула Кузю за собой:

— Это дядя Петя Ошаров. Мы у него однажды с тятей останавливались, чаевничали. И приветствовала его как родного: — Здравствуйте, Петр Гаврилович!

— Здравствуй, Даша! А я гляжу, ты ли это или не ты в нашем пруду лошадей поишь? — в свою очередь отвечал тот, принимая лошадей под уздцы. — Ты что же это мимо нас проезжаешь? Или забыла старых знакомых?

— Что вы — не забыла! — спешиваясь, отвечала девушка. — Только нам некогда, к вечеру в городе быть надо.

— Ну уж, и чай с медом не попьете?

— Мы вот недавно останавливались покушать. — И представила спутника: — Это Кузя, в паре с ним едем.

— Ну, так заходите в ограду, хоть молока холодного выпейте, потом поедете, — радушно предлагал Петр Гаврилович, приглашая гостей к себе за ворота.

Согласились ненадолго посетить купеческую усадьбу. Привязав лошадей к коновязям, прошли в открытые крепкие, сосновые ворота. Внутри сразу видна хозяйская рука. Все лежит на своих местах и всему свое место.

Семья Ошаровых — одна из немногих купеческих родословных, продолжающих свое славное трудовое шествие в Сибири. Переселившись сюда несколько десятилетий назад с одной коровой и двумя лошадьми, развили свое хозяйство до завидных высот. Постепенно увеличивая поголовье скота, теперь держали отару овец в три тысячи голов, около двухсот лошадей и тысячу единиц крупного рогатого скота. На обширных притубинских полях выращивали овес, рожь, пшеницу, а в Большой Ине, о чем говорилось выше, построили водяную мельницу. Мясо и зерно в зимнее время по льду реки Енисей обозами перевозили в Красноярск. Мукой торговали в Минусинске и Минусинском уезде. Так в эти времена жили те, кто когда-то не побоялся покорить неизвестный, суровый край. Приложить свои силы для тяжелого крестьянского труда: выкорчевать и распахать земли, развести скот, построить дома, склады и хранилища. И их труд был оценен по достоинству.

Заслышав голоса на улице, из избы вышла хозяйка дома Екатерина Абрамовна. Увидев Дашу, всплеснула руками:

— Ой, детонька! Никак из тайги? И как тебя там комары не загрызли? Ишь как исхудала вся — как балалайка. Тебя что ж-то, тятя не кормит? Или конем всю вытряхнуло?

— Нет, тетя Катя, это я такая и должна быть. Зима придет — сало само нарастет! — отшутилась Даша.

— Пожалуйте в дом, на обед, покушать чем Бог послал! — приглашала хозяйка, но они отказались: некогда.

— А вот молока с погреба принеси, — попросил Петр Гаврилович супругу, предлагая путникам расположиться на лавке у крыльца. Едва присели, к ним тут же подступили дети. Младшему было лет шесть, старшему — вероятно, чуть больше десяти.

— Это мои помощники, Степка и Мишка, — представил гостям дядька Петр сыновей, — тут еще покуда, в ограде орудуют. А старшие, Ефимка и Капитон, на заимке, делами занимаются.

Покуда Екатерина Абрамовна лазила в погреб, дядька Петр осведомился об отце Даши, как идут дела. Подошла хозяйка, принесла в крынке холодного молока, свежего хлеба с медом. Отказаться от всего было невозможно. По настойчивому предложению путники все же прошли на веранду дома, где в тени и прохладе спокойно, без суеты приняли угощение.

— А что этот волчонок хотел? — спросил Петр Гаврилович у Кузи перед тем как ехать. — Ну, Лешка Гуляев, что походил к вам, когда вы лошадей поили.

— Да так, закурить просил.

— Пытал, откуда, куда и зачем едете?

— Спрашивал.

— Сученок, не зря он тут сидит, семечки лузгает. Ну да с вас взять нечего, проедете. Были бы старшие сыновья, проводили бы вас через Волчий лог. А так, там перед горой есть ольха заломленная, за ней тропка небольшая. По ней поедете, Тараска стороной останется.

— А что нам бояться? На нас вчера и так нападали, да Кузя отпор дал, — весело проговорила Дарья и похвалилась перед Ошаровыми, как все было.

— Коли так, тогда тебе с таким защитником бояться нечего, — с уважением посмотрев на Кузю, усмехнулся дядька Петр, но дополнил: — А все же за ольхой сверните. Береженого Бог бережет!

Попрощавшись с гостеприимными хозяевами, путники сели на лошадей, отправились дальше. Дарья опять о чем-то говорила без умолку: была довольна, что их так хорошо встретили. Кузя отвечал невпопад, косо смотрел по сторонам. В какой-то момент увидел вдалеке параллельно им скачущего всадника, но тот скрылся за бугром и больше не показывался. Это его настораживало, помнил предупреждение дядьки Петра, но все же за нескончаемыми разговорами словоохотливой спутницы не заметил ту самую ольху, проехал мимо. Понял это, когда поднялись почти до половины перевала, но возвращаться назад не хотелось. Впрочем, для волнений повода не было: перед ними мужики на двух телегах везли мешки. Кузя пристроился за ними сзади.

Даша немного отставала. Вернее, отставала ее кобыла. Кузя давно заметил, что лошадь на подъемах прилагает гораздо большие усилия, чем его Поганка, потеет и устает. Это было странно: они ехали налегке, не считая дорожных сумок. Дарья весила не более полуцентнера, а это для лошади не такой большой вес. Так было и сейчас. Перед последним взлобком спутница осталась где-то позади, ему пришлось ждать ее на горе. Мужики с телегами постепенно удалялись, это раздражало Кузю, но поделать он ничего не мог: не бросать же Дарью в самом неподходящем месте.

Наконец-то догнала. Подъехала, встала рядом.

— Сколько твоей кобыле лет? — поинтересовался Кузя у Даши.

— Вроде как пять.

— Не старая, — задумчиво проговорил Кузька. — А в гору шагает — будто телегу за собой тянет. Может, хворая?

— Не знаю. Мне и самой интересно, что она так клячится, раньше такого не было. Надо ветеринару показать.

— Ладно, поехали. Надо мужиков догнать, — трогая Поганку, заключил Кузя. Даша — за ним.

Тех мужиков они не догнали. Подъехав к краю Волчьего лога, Кузя увидел, как они понукают своих коней далеко впереди: выехали из оврага и скрылись за бугром. Он неторопливо спустился вниз, не дождавшись Даши, выехал наверх, остановился, стал ждать. Прошло некоторое время, она не появлялась. За уклоном не видно, что происходит внизу, надо немного спуститься до среза. Поворотив Поганку, тронул назад. На изломе увидел спутницу, а рядом с ней двух всадников. Удивившись, откуда они тут появились, потихоньку поехал к ним. До дна лога метров двести, но даже отсюда хорошо слышны воспаленные речи Даши, умоляющие не трогать ее. Кузя сразу все понял, поспешил на помощь.

Увидев Кузю, разбойники не придали его возвращению особого внимания. Бросив косые взгляды, продолжали заниматься своим делом. Один, вывалив в грязь содержимое дорожных сумок, рассматривал, чем можно поживиться. Другой снимал седло. Даша, с вывернутыми карманами стояла на коленях с ладошками на лице. Пользуясь тем, что они не смотрят на него, Кузя вытащил из сумки револьвер, запихал за пазуху. Ему было страшно, но отступать он не желал. Подъехав на расстояние нескольких шагов, остановился, грозно спросил:

— Это вы что тут?

— Подожди, паря, сейчас и до тебя очередь дойдет, — оскалился белыми, цвета лепестков ромашки, зубами парень.

— А ну в сторону!

— Ты что, щенок, навоз давно не жрал? — бросив все, шагнул к нему детина.

— Стоять! А то сейчас между глаз пальну! — выхватив револьвер, заорал Кузька, навел ствол на бандита и, не раздумывая, нажал на курок.

Хлопнул выстрел. Пуля чмокнула в грязь чуть в стороне под ногами налетчиков. Те подпрыгнули, присели, медленно встали. Холеные рожи перекосил страх.

— Ты что это?.. Погодь, не стреляй! — вытянув вперед руки, вмиг изменившимся, теперь более походившим на блеяние овцы голосом попросил детина. — Мы это так… сейчас уедем.

— А ну, вынимайте из карманов, что отняли!

Те быстро вытащили вещи Даши: те самые злосчастные часы, кошелек, какие-то разноцветные дамские тряпочки и заколки. Очевидно, что налетчики не брезговали даже носовыми платками.

— Так, а теперь снимайте портки! — чувствуя превосходство, вошел в кураж Кузя.

— Чего?..

— Раздевайтесь, говорю! — заорал Кузька и еще раз, нецелясь, выстрелил в грязь. Вторая пуля произвела еще больший эффект, попала в лужу, подняв фонтанчик воды.

Бандиты живо сняли рубахи, штаны, остались в нижнем белье.

— И это тоже снимайте.

— Помилуй, паря, как же мы?..

— Без разговора!

Им ничего не оставалось, как исполнить его требование. Оставшись нагишом, прикрываясь от Даши ладошками, ждали, что он скажет дальше.

— Теперь вешайте свои портки на березу и шагайте по дороге.

Повесив кальсоны и рубахи на склонившиеся ветки, оба побрели назад.

— Лошадей-то хошь дозволь взять, — робко попросил один из них, но Кузя был непреклонен. Понимал, что если отдаст им коней, те могут съездить за ружьями.

Поднявшись из ложка, налетчики остановились, чувствуя себя на недосягаемом для выстрела расстоянии, закричали:

— Ну, ты, сопля, добился своего! Попадешься нам в руки! Мы тебя на веревки разрежем! Мы тя…

Кузька повернул Поганку в их сторону, сделал вид, что хочет догнать. Бандиты убежали в сосновую рощу.

Спрятав револьвер в дорожную сумку, Кузька спешился, поднял с колен перепуганную Дашу:

— Как ты? Тебя били? Что отняли?

Та, в отличие от вчерашнего нападения, была в адекватном состоянии: изумленными глазами смотрела на него, подбирая слова.

— Ты это как? Откуда у тебя?..

— Долго рассказывать. Давай быстро собираться, не дай Бог вернутся.

Даша стала собирать в сумки бумаги, разбросанные вещи. Он стал накидывать седло на лошадь Дарьи. Сразу почувствовал его тяжесть, удивленно спросил:

— Оно что, свинцовое?

— Это не мое. Тятя свое в дорогу предложил, сказал, что на нем удобнее ехать.

— Ишь ты, сказал… Навялил! — кое-как, с третьего раза натянув седло на место, ворчал Кузя. — Вот потому-то кобыла и спотыкается!

На бугре послышался шум. Из города в сторону Большой Ини двигалось несколько подвод. Когда они спустились в лог и поравнялись с ними, Кузька уже увязал дорожные сумки, помог Дарье сесть на лошадь, вскарабкался на Поганку сам и был готов отправиться в путь.

— Эй, парень! — обратился к нему огненно-рыжий дядька, что гнал первую телегу. — А штаны-то забыл!

— Это не мои.

— А чьи же? Кто портки оставил?

— Не знаю. Мы приехали, они висели.

— А кони? Кони тоже стояли?

— Да, и кони тут были. Не знаю ничего, — опустив глаза, угрюмо ответил Кузя и тронул Поганку. Даша последовала его примеру. Сзади возчики, переговариваясь друг с другом, гадали, кто мог оставить лошадей и кто их хозяин. Один из коногонов ощупал куртку, достал из подкладки нож и кастет. Со страхом подержав их, будто ожегся, бросил на землю. Перекрестившись, мужики погнали коней из Волчьего лога: поняли, чьи это лошади и вещи.

Долгое время Кузька и Дарья ехали молча. Он с восторгом, каким-то детским любопытством смотрел издалека на приближающийся город. Она, не ожидавшая от него такой храбрости и прыти, с удивлением смотрела ему в спину. Не доезжая до Минусинска, Дарья попросила ненадолго остановиться, заехала в сосняк. Он, от нечего делать, пока ее нет, достал из сумки револьвер, стал внимательно рассматривать, стараясь не нажимать на чуткий спусковой крючок. Заметил сбоку флажок, надавил на него: револьвер развалился пополам, обнажив воткнутые в барабан гильзы. Их было три и все с пробитыми капсюлями. Кузя похолодел: у него было всего три патрона, и он их выстрелил. Если бы бандиты знали это, он сейчас не сидел бы тут. Защелкнул пистолет в обычное положение, хотел убрать, но не успел. Из леса выехала Даша:

— Где ты взял эту штуковину?

— Какую такую штуковину? — попытался казаться простачком Кузька.

— Вот эту, которая бахает. Украл? — и уже строже: — У кого?! Ты же знаешь, что приисковым оружие иметь не положено!

— Ни у кого я не украл, — испугался Кузька, что Дарья расскажет кому надо, и его к тому же обличат в воровстве. — Глаза открой. Или ничего не помнишь?

— Что надо помнить? — удивилась она.

— Что вчера было. Я этот пестоль у того бандюгана взял, он у него из кармана выпал. Или не надо было брать? Пусть бы нас пристрелили?

Дарья молчала, глядя мимо него.

— Что, всем скажешь, что он у меня есть? Или мне его теперь выбросить? Так это сейчас, вон пруд, воды много, никто не найдет, — продолжал Кузя, намереваясь исполнить свое намерение.

— Да не прыгай ты, как телок перед ведром. Ничего я никому не скажу, — осадила она его. — Он нам, может, еще не раз пригодится. Да и вообще… это не мое дело. Я тебе и так благодарна за то, что два раза защитил. Спасибо!

— Да что там, — застеснялся от ее слов Кузька. — И другой бы также…

— Так да не так. У нас вон случай был, на мосту на Протоке. Молодая парочка гуляла вечером, уже свадьбу собирались делать. К ним подошли трое здоровенных парней, стали приставать. Жених-то со страху в штаны наложил и убежал, бросил невесту. — Дарья заразительно засмеялась. — А парни-то те оказались братьями невесты. Жениха хотели проверить на тонкость кишок.

Кузя тоже усмехнулся: надо же! А Дарья, покачиваясь из стороны в сторону, похлопала его по плечу ладошкой, улыбнулась:

— Ладно уж, охранник мой. Поехали, пока солнце не село.

Седло

Усадьба Коробковых находится на Итальянской улице. Двухэтажный каменный дом расположен фасадом на восток. Резные ставни привлекают внимание любого прохожего. Кто идет мимо, обязательно обратит внимание на красочные отделки местного мастера Куделина. Обширная, вымощенная плитняком ограда загорожена высоким, крепким, из сосновых досок забором. Тяжелые ворота плотно подогнаны к толстым лиственничным столбам без щелей и дырочек: посмотреть, что делается внутри, невозможно. По всей территории, начиная от домика дворника до амбаров под продукты, расположенных по кругу, выражена продуманная мысль хозяина, нет ничего лишнего и все рядом, под рукой. Вход в конюшню для лошадей находится на задах, чтобы не пачкать двор. К постройкам и лавке, что расположена тут же по правую руку от дома, от крыльца ведут широкие, из досок мостки, чтобы барыня, не дай Бог, ноги не замочила.

Хозяйка дома, жена Василия Степановича и матушка Даши, Анна Георгиевна — женщина строгая и властная. В отсутствие мужа, который все время пропадает на золотых приисках, ведет купеческое дело исправно. Строго контролирует оборот магазина, питейного заведения, а также перевозок граждан по городу на гужевом транспорте. Может, поэтому в воспитании троих детей — Лизы, Дмитрия и Даши — принимала участие не так часто, как хотелось бы, больше надеялась на няню и гувернантку, выписанную из-за границы. В результате чего средний сын Дмитрий к своим двадцати пяти годам больше, чем надо, прикладывался к горячительным напиткам.

В ведении хозяйства Анне Георгиевне активно помогает младший брат Василия Степановича, Андрей Степанович. Он живет с семьей в таком же доме по соседству и считается пайщиком брата во всех его делах, поэтому братья Коробковы с завидным постоянством имеют с каждым годом возрастающие доход и прибыль.

Подъехав к воротам дома, Даша дернула за веревку: внутри брякнул колокол. Ждали недолго. Послышались торопливые шаги, глухой звук передвигаемого дерева. Творило распахнулось, в проходе появился дворник дядька Федор. Увидев Дашу, обрадовано улыбнулся, крикнул за спину:

— Анна Георгиевна, хозяйка! Дочка из тайги приехала. Встречайте!

Что тут началось! От дома бежали женщины, охали, ахали, причитали, целовали Дашу так, будто отсутствовала несколько лет. Тиская в объятиях, повели домой, даже не обратив внимания на Кузю. Дарья все же напомнила, кто он такой, на что матушка сделала свое заключение:

— Сейчас дядька Андрей прибежит, без тебя разберутся.

Ушли. Сидя верхом, Кузя остался с дядькой Федором. Тот забил трубочку, закурил, стал спрашивать о жизни на приисках, как дорога и прочие мелочи. Кузя отвечал невпопад, крутил головой, рассматривая улицу. Первый раз в городе, все интересно. Вон дамы в платьях, похожие на копны сена, идут. Мужики в шароварах, все в сапоги обуты, картузы с лакированными козырьками, многие лица выбриты. По улице туда и обратно кучера пролетки с пассажирами гоняют, кто-то свистит, чтобы уступили дорогу, другой орет: «Посторонись!» Ватага ребятишек пробежала мимо: шум, гам, суета. Вроде как угнетает все, но, с другой стороны, радостно: жизнь кипит, не то что на прииске.

У них в поселке все наоборот. Сапоги да картузы мало у кого есть, а если есть, то носят только по праздникам. А зався в чунях ходят, на голове тряпка, чтобы волосы на лицо не падали.

Из ограды выскочил шустрый мужик лет сорока, бегло посмотрел на Кузю, подошел к лошади Даши, легонько похлопал ее по шее, проверил подвязки седла:

— Я дядька Андрей, брат Василия, — протянул руку для приветствия, — а ты, как вижу, тот Кузька? Сказала мне племяшка в двух словах, что было на дороге. Ладно, потом поговорим. Поехали, с торца на усадьбу заедем. — И сторожу: — Федор! Запри ворота, а там, на задах, нам открой.

Взяв под уздцы обоих лошадей, повел за собой вдоль улицы. Свернули за угол, потом еще раз налево. Там уже были распахнуты глухие ворота для входа лошадей. Очутившись на усадьбе, Кузя спешился, ожидая, что делать дальше.

— Иди вон в гостевую избу, там покуда побудь, — махнул дядька Андрей рукой в сторону небольшого домика внутри ограды. — Скоро баня будет готова, а потом ужин. За кобылу не беспокойся, Федор в стойло поставит, напоит и накормит.

— Хорошо, — согласился Кузя. — Только сумки возьму.

Отвязав котомки, прошел в указанное место, сел на лавку перед входом в избу, стал наблюдать, что происходит вокруг. Видел, как Федор повел Поганку в конюшню, а дядька Андрей сначала сводил кобылу Даши в пригон для хозяйственных нужд, и лишь потом без седла отправил в конюшню. Кузька хотел крикнуть ему, чтобы он заменил седло, но в это время в ворота с улицы загремели тяжелые удары. Федор, крестясь, бросился открывать:

— Ох, Господи, пронеси! Хозяин молодой явился. И опять навеселе.

Когда он открыл творило, снаружи в сопровождении таких же хмельных дружков, во двор ввалился пьяный Дмитрий. По помятому лицу и затасканной, грязной одежде было видно, что гуляет с размахом и давно и не собирается останавливаться. Сразу от ворот схватил дворника за ворот и встряхнул его так, что у того с головы слетел и покатился по двору картуз:

— Ты что, хрыч дворовый, так долго открываешь? Или не видишь, кто прибыл?

— Откель мне лицезреть-то через доски? — робко оправдывался Федор, но Дмитрий его не слушал.

— Так вот, пес кривоногий. Еще раз заставишь ждать — прогоню к черту со двора вместе с твоей косорылой старухой! Понял, нет?

— За что же, Дмитрий Васильевич? Ведь верой и правдой сколько лет вам служу!

— Это ты не мне, а мамане и тяте служишь! — встряхивая дворника как телогрейку, чувствуя свою безнаказанность, показывал себя перед собутыльниками двадцатипятилетний балбес. — Так что живи и бойся! Пшел прочь! — И оттолкнул Федора в сторону. — Эй, маманя! Выйди на крыльцо, дело есть.

Анна Георгиевна степенно вышла из дома, скрестив руки на груди, молча посмотрела на непутевого сына. Тот, усмехнувшись притихшим товарищам, шагнул навстречу:

— Маманя, дай пару червонцев. Мы сегодня в кабак идем.

— С какой такой прыти под гору, да еще без пятого колеса, я тебе должна давать денег? — холодная, будто скала, ответила мать.

— Потому что я у тебя самый любимый сыночек и на настоящий момент у меня пустые карманы, — будто клоун на арене затанцевал Дмитрий.

— Был любимый сыночек. А насчет средств — работать надо!

— Работать? — продолжая играть роль шута, округлил глаза Дмитрий. — Так вы ж меня этому не учили!

— Мы тебя и водку по кабакам лакать тоже не учили.

— Ха, водку. Водку пить учиться не надо — наливай да глотай. А то, что два или три дня покутил, так урон вашему карману не нанес. Думаю, оно даже незаметно.

— И ты смеешь об этом при всех говорить? — потемнела Анна Георгиевна.

— А что тут такого? — недоумевая, развел руками слабоумный переросток. — Что, никто не знает, что у нас есть деньги и золото?

— Замолчи, недоумок! — затопала ногами мать, и дядьке Андрею. — А ну, зови грузчиков с оглоблями. Гоните прочь со двора этих кровососов!

— Что вы, мы сами, — чувствуя что сейчас, возможно, будут бить, шмыгнули за ворота собутыльники. Все же понимая, что остались без «кошелька», крикнули с улицы: — Дмитрий! Ты с нами или с маменькой?

— Маманя! Дай пару червонцев. Богом прошу! — уколотый насмешкой друзей продолжал канючить Дмитрий, никого не стесняясь.

— Не дам!

— Ах, не дашь? — разозлился беспутный сын, заметавшись по двору. — Я тогда сам ваше седло вытряхну!

— Что ты сказал? — побелела хозяйка дома.

— Что слышала.

— Я отцу передам, пусть приезжает и принимает меры.

При слове «отец» Дмитрий обмяк. Было видно, что он его боится и пользуется свободой только в его отсутствие. Но главное, что последние угрозы были сказаны в хмельном угаре не к месту и зря. Вмиг отрезвев, Дмитрий переменился, понял, что допустил непростительную ошибку. Бросившись к крыльцу, пал перед матерью на колени, умоляя простить его. Гневно взглянув на него, Анна Георгиевна вошла в дом. Дмитрий — за ней. Еще долго были слышны его просьбы, которые превратились в рыдания. Это при друзьях и собутыльниках Дмитрий старался быть героем. На деле это был всего лишь «заяц во хмелю», боявшийся всего и всех, который был не в состоянии прожить без поддержки родителей ни дня.

На Кузьку эта сцена произвела большое впечатление. У них на приисках все было не так: дети родителей слушались с первого слова и не имели права противоречить в любом состоянии. Раздумывая над этим, он пока что увидел только отношения сторон, не больше, а важные слова пропустил мимо ушей.

Более в этот вечер ничего знаменательного не произошло. Кузя сходил в баню, потом его пригласили на ужин на веранду. Маменька, как называла Анну Георгиевну Даша, задавала простые вопросы: где и с кем он живет, тяжело ли живется, особое внимание уделила женскому труду на приисках и интересовалась другими мелочами. Кузя отвечал невпопад. Пересиливая себя, старался не заснуть тут же за столом. Сказывалась дорога, к которой он еще не привык. Понимая это, домочадцы отпустили его на покой.

Едва добравшись до кровати, он лег на мягкие постели и тут же уснул, как бурундук зимой. Немного погодя, когда опустились сумерки, дверь гостевой избы осторожно отворилась. Тихо ступая босыми ногами, вошла Даша. Опустившись на край кровати, недолго сидела, положив ему на руки горячие ладошки. Потом, склонившись, нежно прикоснулась к его щеке губами, задержавшись в продолжительном поцелуе. Но Кузя этого не почувствовал.

Утро в семье Коробковых начиналось рано. Поднявшись с восходом солнца, Кузя успел напиться с дворником чаю, помог ему подмести двор, накормить и напоить лошадей, убрать за ними, после чего, от нечего делать, сел на лавку под окнами дома. Довольный своим помощником, Федор расположился рядом с набитой трубочкой, закурил.

— А что, паря, ступай к Коробковым возчиком? Парень, ты, я вижу, справный, работы не ленишься. Хватка деловая есть. Давай, поговорю с хозяйкой, она тебя сразу возьмет. Твое дело с лошадьми заниматься, да, когда скажут, пролетку снарядить. А коли хочешь, можно обозником, товар возить. Там платят неплохо, жить есть где. Чего молчишь?

— Нет, — покачал головой Кузя. — Не по мне это. Шумно у вас тут, воли нет.

— Ишь ты, воли, — усмехнулся Федор. — Воля, она, брат ты мой, каждому нужна. Да только ею сыт не будешь. Я вот до того, как тут пристроился, тоже в тайгу в старатели ходил.

— Ты? — удивился Кузя, повернувшись к нему. — Век бы не поверил.

— А что такого? Да, ходил. Почти двадцать сезонов без малого в шурфах да на бутаре с тачкой отпрыгал. А толку что? Видишь, даже на коня не заработал. Вроде как к Покровам получишь толстую пачку денег, — показал пальцами размеры купюры, — и полетело все в тартарары! Кабаки, друзья, девки, водка. Очнешься через пару недель — а денег-то — тю-тю! Хорошо, что Василий Степанович меня усмотрел да к себе пристроил. А то ить ни жены, ни детей. А сейчас — другое дело. Вон, — махнул головой в дальний угол усадьбы, — хозяин мне домик поставил, хоть и небольшой, но ладный. Вход с улицы свой, когда хочу, тогда и хожу, куда надо, — негромко зашептал, — женщина появилась. Верно, скоро дите народится. Так что, паря, любому человеку оседлое место надобно, без него никак. А воля, она только на месяц. Под елкой зимовать не будешь. Правильно ли я говорю?

— Не знаю, — покачал головой Кузя, думая о своем. Все-таки тайга и прииск в эту минуту ему были роднее и дороже.

Дверь веранды хлопнула. На крыльцо, в обтягивающем тело красном с белыми точками спортивном костюме, вышла учительница Даши, мадам Жюли. В этой одежде она походила на мухомор. Холодно посмотрев на сидевших, приветствовала Федора и Кузю ледяными словами, стала бегать по двору кругами.

— Что это с ней? — негромко, удивленный облегающим тело костюмом, спросил Кузя. — Может, дохтора?..

— Не надо. Это у ней моцион: химнастика называется, — так же тихо пояснил Федор. — Каждое утро так тыда-сюда мечется. Лучше бы воды натаскала или двор подмела: все больше пользы. Сейчас, погодь, руками и ногами махать начнет, как выпь на болоте. О, видишь? Что я говорил? — И еще больше, почти приблизившись к Кузькиному уху: — Я ить, как сюда заступил на службу, сразу к ней присмотрелся. Думаю, что добру пропадать? Она вот так же бегала поутру, ну я ее в ясли-то и затянул, когда мимо конюшни шлепала. Ну, скажу тебе, паря, ничего там путного нет, только ребра, как у овечки после зимовки. Она-то потом все время прыгала от радости: выскочит пораньше, пока все спят, ну, мы с ней косточки-то и разминаем. Ох, уж она и довольная была! Колесом по кругу каталась. А сейчас у нее кризис называется. У меня Маша появилась, ревнует к ней. Ты, если хочешь, можешь хоть сейчас ее вызвать к дальним яслям. Я будто по делам уйду, а ты скажи, мол, кобыла ночью разродилась, не желаете посмотреть? Она коней любит. А как подойдет, ты не разговаривай, в охапку и вали на солому!.. Кричать не будет. Мне не жалко, тебе после тайги хорошо, и она улыбаться будет. Что, не так что-то сказал? Чегой-то ты такой красный, как малина? Лет-то тебе сколько?

— В августе пятнадцать будет, — потупив глаза, ответил Кузя.

— Ох, ты! Ястри-тя! — отпрянул Федор. — Я то уж думал, тебе все восемнадцать стукнуло.

Дверь веранды опять отворилась. На крыльцо вышел Дмитрий. Хотел вдохнуть свежего воздуха, но, увидев Жюли, схватился за голову, сморщился, будто выпил перестоявший квас. Было понятно, что учительница вызывает у него с похмелья неприятные чувства. Не справившись с собой, присел на ступеньки:

— Мадам Жюли! — обратился к ней. — Может, хватит тут крыльями махать? Не видите, людям и без того тошно?

— То, что вы называете «махать крыльями», молодой человек, — называется стремление к жизни, — подпрыгивая, как стрекоза, и хлопая над головой ладошками, ответила мадам Жюли. — Если бы вы стремились к жизни, никогда не стали травить свой бесценный организм сивушными маслами и разрушать печень! Вот у нас во Франции…

— Ну, вот уж не надо про Францию! — мотая головой, как бык, заревел Дмитрий. — Всем давно уже известно, что вы прибыли не из Парижа, а родом из Калуги. За вами и прозвище числится: «Мадам Калугина!» Что вы обыкновенная профура, и вас продал тяте какой-то советник за две бутылки коньяка только потому, что вы кое-как знаете французский язык и надоели там, в Москве, советнику хуже Моськи…

От его слов мадам Жюли едва не парализовало. По крайне мере, так показалось Кузе. За несколько секунд сменив цвет лица от розового до сиреневого, она бросилась на крыльцо под защитное крыло Анны Георгиевны:

— Молодой человек! Вы — хам, какого еще свет не видел!

— И что? — пространно посмотрев на нее, развел руками Дмитрий. — Мне об этом уже давно известно без вас.

— Да я в вашем присутствии в этом доме больше ни на минуту не останусь!

— Руль на дорогу дать?

— Да я сию минуту!.. — со слезами на глазах взвизгнула учительница и хлопнула дверью дома.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился молодой балбес и повеса. — А то со своей фигурой всю гречку сожрала. — Увидел Федора и Кузю, подошел к ним, приложив к груди руки, сдавлено заговорил:

— Слышь, дядька Федор: я там вчера на тебя это… лишнего наговорил. Ты уж прости меня, пожалуйста!

— Да ладно, — махнул рукой дворник. — Не первый и не последний раз. Лишь бы топор в руки не схватил.

— Да что ты, Михалыч? Да разве до такого может дойти?

— Кто знает — всякое бывает.

— Ладно уж, напугаешь без времени, — махнул ладонью Дмитрий и сморщился. — Я, Михалыч, вот по какому вопросу…

— Знаю я твой вопрос, — поднимаясь с места, сурово проговорил Федор. — Некогда мне, пролетку запрягать надо. Да и хозяйка ругаться будет. — И пошел в конюшню.

— Михалыч, дорогой!.. — просил его Дмитрий, но тот не повернулся. Тогда он заметил Кузю, понял, что в эту минуту он его спаситель: — Слышь, парень? Как тебя? Кузя? Это ты вчера с Дарьей прибыл? Слушай, Кузя, будь другом, сбегай в лавку, купи бутылку. Нет, две! — И стал звенеть мелочью, собирая необходимую сумму. — Только не здесь, что рядом, а там, за углом направо. Мне из дома отлучаться ни на минуту нельзя: маманя узнает, что в лавку ходил, — зашибет. А ты потихоньку, чтоб никто не видел. Я тебе тут ворота открою, а ты в те, на задах, возвращайся, я тебя там буду ждать. Только мамане не говори.

Кузе деваться некуда:

— Ты мне только точно отсчитай, чтобы лавошник не надул. А то я неграмотный.

Взял мелочь, вышел за ворота. Пошел в нужную сторону, куда показал Дмитрий. Сам опасается, что не найдет дорогу назад, крутит головой, запоминая дома. Минул первый магазин, свернул за угол. Пошел мимо домов. Смотрит, на крыльце мужик стоит в белом переднике, семечки щелкает. Оглядываясь, прошел мимо: вроде не лавка. Дошел до конца квартала — нет лавки. Вернулся назад, внимательно рассматривая вывеску, где должна быть нарисована бутылка. На приисках так: прежде всего на вывеске питейного заведения рисуют бутылку и стакан, а буквами не пишут, потому что из старателей мало кто умеет читать. Опять стал проходить мимо того мужика. Тот, дождавшись пока он подойдет, спросил:

— Парень, ты что бродишь? Заблудился? Смотрю, вроде не местный.

— Мне бы водки, — сконфужено проговорил Кузька, пряча глаза.

— Так, а это что? — показал на вывеску. — Видишь — «Гастрономъ»? Значит, тут и водка продается.

— Откуда ж мне знать?

— Неграмотный? Приисковый, что ли? У Коробковых остановился?

— Да. Откуда известно? — удивился Кузя.

— Так у тебя ж на лице нарисовано, что тебя Дмитрий за водкой отправил.

— Верно.

— Что ж, заходи.

Кузька проследовал за ним, шагнул за порог и обомлел! Внутри магазин был огромным, не таким, как казался снаружи. Вдоль стен за прилавками — всевозможные товары, начиная от сухих продуктов и заканчивая балалайками в дальнем углу. Казалось, что здесь есть все: вяленая рыба, сухофрукты, крупы, вплоть до консервированных ананасов. В том числе: пряники, конфеты, всевозможные ткани, обувь, посуда, граммофоны, столярный и плотницкий инструмент. Также были тут: десятки сортов вина, коньяк, водка, а также многое другое, чего не увидишь в обычных приисковых лавках. Был здесь и небольшой отдел охотничьей утвари: ножи, около десятка ружей и коробки патронов, порох, картечь, дробь и свинец с пулелейками. Кузя забыл, зачем сюда пришел: как заколдованный, потянулся к прилавку с ружьями, горящими глазами рассматривая новые, вороненые с курками и без одностволки и двустволки. Очутившийся за прилавком мужик в переднике прошел вдоль стен и оказался перед ним:

— Ты за водкой или за ружьем?

— За водкой, — проговорил Кузя, вспомнив, зачем он тут. — На ружье денег нет.

— Коли нет, тогда и глядеть нечего. Давай деньги, отпущу, пока покупателей нет. Потом смотреть будешь.

Кузя дал ему мелочь, тот недолго звякал монетами, наконец насчитал нужную сумму. Подавая бутылки, не задержался съязвить:

— Ох, уж этот Дмитрий. Отец тысячами ворочает, а сын медяки собирает. — И к Кузе: — Ну что, парень, выбрал себе что-нибудь из ружей на будущее?

— Что толку выбирать? Они вон какие дорогущие!

— Это так, товар не для бедных. Все же после сезона можно какую-нибудь винтовку приобресть. Слышал я, что на иных приисках неплохо зарабатывают.

— Зарабатывают-то хорошо, да только надо еще зиму прожить, — покачал головой Кузя и стал интересоваться, какое ружье как стреляет.

Продавец, пока никого не было, вкратце рассказал о качествах стрельбы того или иного ружья, показал, как заряжать патроны. Кузя впитывал каждое его слово, так было интересно. Под конец спросил:

— А заряженные патроны есть?

— Продаются и такие, уже готовые к стрельбе.

— На всякий калибр?

— Да, на всякий.

— И у вас на всякий калибр есть?

— Не на всякий, но есть. Смотря к чему, можно и заказ сделать. Только зачем тебе, коли ружья нет?

— Да мне дядька… сосед просил купить патроны, раз в городе буду, — пряча глаза, соврал Кузька, вдруг вспомнив, что ему надо.

— Какие? Образец надо, тогда будем смотреть, что есть, а чего нет, — развел руками продавец. — Гильзу-то он тебе дал?

— Дал, — слабым голосом проговорил Кузя, холодея от мысли, что если покажет стреляную гильзу от револьвера, тот может доложить в полицию. Потом решился: будь что будет!

Нащупал одну из трех вынутых из револьвера гильз в кармане куртки, протянул мужику. Тот посмотрел на нее, даже не удивился:

— От нагана. Да, есть такие: пятьдесят копеек за патрон.

— Пятьдесят копеек? — испугался Кузя. — Это же полмешка муки можно купить!

— А ты что хотел? — протягивая гильзу назад, равнодушно проговорил продавец. — Ишь ты, сразу считать научился. Скажи соседу, дешевле только в берлоге у медведя. А может, это не соседу вовсе? — прищурил глаза.

— Ему! Ему!.. — испуганно попятился Кузя.

— Да не бойся ты. Мне-то какое дело? — успокоил его мужик. — Хоть ему, хоть черту с рогами. Мне главное — продать. А там — хоть трава не расти.

— Если так, то коли деньги найду, продадите? — немного успокоившись, спросил Кузя.

— Продам. Приходи в любое время дня и ночи. В дверь постучишь вот так, — стукнул костяшками пальцев по прилавку три, а после короткого перерыва еще два раза. — Я буду знать, что ты, открою.

Договорились. Окрыленный надеждой Кузька выскочил из магазина, пошел на задворки, где его уже ждал Дмитрий. А у самого в голове мысли как пчелы жужжат: где столько денег взять? Обогнув усадьбу, подошел к приоткрытой двери.

— Что так долго? — заворчал Дмитрий, принимая бутылки. Тут же открыл одну, сделал несколько глотков из горлышка.

— Народу много было, — соврал Кузька, — очередь.

— В такую рань? — не поверил Дмитрий. — А кто там был?

— Какие-то мужики, тоже водку брали.

— Один рыжий, другой с черными волосами?

— Да, двое, — закивал головой Кузя.

— Про меня что-нибудь спрашивали?

— Да, говорили. Надо, говорят, идти к какой-то Надьке, пока, мол, Дмитрий из-под мамкиной юбки не вывалился. А то всю водку вылакает.

— Федька и Юрка, — сверкнул глазами Дмитрий. — От суки! А я их еще коньяком поил. Вот черти! Ну, погодите! — Замахал кулаками куда-то в сторону забора: — Я вам налью в следующий раз, — и еще раз приложился к горлышку бутылки.

Оставив оболтуса наедине с его мировыми проблемами, Кузя прошел к дому. Там его уже ждали на завтрак. Осведомившись о его отсутствии, Даша хотела что-то спросить, но не успела. Строгая Анна Георгиевна, следовавшая неукоснительным требованиям распорядка дня, захлопала в ладоши, усаживая всех за стол:

— Всем кушать! И никаких разговоров во время еды.

После завтрака все разошлись по своим делам. Кузе и Даше следовало ехать в горное Управление с приисковыми бумагами. Федор уже давно запряг лошадь в пролетку, ждал их на улице у ворот. Взяв сумки с документами, они отправились на встречу к какому-то начальству. Дожидаясь, пока их приняли, пробыли там почти до вечера. Кузя, до этого дня не знавший бюрократических проволочек, изнывал от ожидания: лучше бы шурф выкопал! Им не давали встречи с каким-то чиновником по разным причинам: сначала очередь, потом доклад у начальника, совещание, обед, а за ним опять совещание портили настроение. Кузя планировал сегодня выехать назад, но было очевидно, что не получится.

В отличие от него Даша не унывала. Она была здесь не раз и знала казенные проволочки, поэтому использовала свободное время в своих интересах. Когда поняла, что аудиенция с горным инженером состоится не скоро, потянула Кузю по ближайшим улицам. Заглядывая в каждый магазин и открытые кушательные — как выражался Кузя — заведения, угощала его всем, что нравилось самой. Так он впервые попробовал пирожное с кремом, повидлом, мармелад, консервированные ананасы, лимонад, но главное — мороженое. Оно ему так понравилось, что, съев его, он был очень удивлен, что на свете бывает такое вкусное чудо. Даша смеялась. Ей было весело и приятно оттого, насколько сконфуженным было его лицо: «Его кусаешь, а оно тает. Диво, да и только». Покупая для него яства, не жалела денег, как он ни противился: «Ешь, угощаю. А то обижусь!» И Кузя старался, чтобы она не обиделась. К концу прогулки почувствовал себя, «абы как бочонок с медом», до того объелся сладостей. Присев на скамейку в саду, откинулся на спинку, закрыв глаза: «Счас лопну!» Даша испугалась, думала, что ему плохо, но все обошлось. Посидел таким образом около часа, и ему стало легче.

В Управлении их уже ждали. Худая, с острым, вытянутым как у крысы, лицом секретарша то и дело выбегала на крыльцо, спрашивая у Федора, куда делись вестовые, их уже ожидают с самого утра. Тот делал вид, что ищет Дашу и Кузю, забегал за угол каменного здания, садился на лавку, забивал трубочку табаком и неторопливо курил:

— Нехай подождут. Мы тут с рассвета навяливались, были не нужны. А теперь что?

Дождавшись их, секретарша с длинным носом и двумя выпирающими передними зубами отругала за задержку, повела в просторный кабинет:

— Вот, Илья Николаевич! Наконец-то явились.

— Хорошо, Люба, идите, — ответил холеный лысый начальник с кислым лицом, будто недавно съел чашку тухлой капусты. — Что же это вы, молодые люди? Мы вас тут ожидаем, а вы гуляете.

— Сначала выгнали, а теперь ожидаете! — рассердилась Дарья и пригрозила. — Я вот сейчас к Сергею Ивановичу пойду, расскажу, какой вы нам прием устроили к вечеру. Мы из-за вас день потеряли.

— Что вы, что вы! Не надо к Сергею Ивановичу, мы сами тут управимся, — изменившись, проговорил кабинетный горный инженер, растягивая сухие, потрескавшиеся губы в заискивающей улыбке. — Давайте ваши документы, мы их сейчас изучим. Так, это от Коробкова, с Крестовоздвиженского прииска. Хорошо-с. А это? Со Спасо-Преображенского, от Заклепина? Так-с, хорошо-с. Ну что же, не смею вас задерживать. Приходите послезавтра, мы прочтем эти бумаги и подготовим ответ.

— Чего? — не поверил своим ушам Кузя. — Нам завтра выезжать надо, а вы послезавтра?

— Мы сейчас же к Сергею Ивановичу пойдем, — поддержала его Даша, топнув ногой. — Скажем, как вы тут бумаги перебираете.

— Подождите! — воскликнул кабинетный чиновник. — Не надо к Сергею Ивановичу. — И уже мягче: — Если вы так торопитесь, что же, мы пойдем вам навстречу. Сегодня же просмотрим документы и отпишем ответ. За бумагами можете зайти завтра, после десяти часов.

— После десяти? Нам к обеду надо быть в Курагино! — опять рассердилась Дарья, собираясь исполнить свою угрозу.

— Хорошо-хорошо. Мы вам подготовим их сегодня же и доставим на дом. Вы согласны? Какой адрес?

— Ладно уж, делайте свое дело. Итальянская, сорок восемь, — согласилась Дарья, покидая кабинет.

Инженер проводил их до двери, робко спросил:

— Кем вам приходится Сергей Иванович?

— Дядей, — сухо ответила Дарья, не оборачиваясь.

Когда вышли на улицу, Кузька негромко спросил, кто такой Сергей Иванович и почему инженер его боится.

— Не знаю, — усаживаясь в пролетку, ответила Дарья, пожав плечами. — Отец мне всегда велел на него ссылаться: действует безотказно. По-моему, они в бане как-то раз мылись. — И Федору: — Поехали к Захмыриным.

Ехать пришлось на другой конец города. Долго петляя по широким, немощеным улицам, спрашивали у прохожих нужный адрес, написанный на бумажке. Кто-то удивленно пожимал плечами, другой махал рукой в неопределенном направлении, следующий вообще смотрел на них округлившимися удивленными глазами. Все же им повезло: остановили двигавшегося навстречу извозчика. Тот, недолго думая, повернулся назад, стал жестикулировать ладонью:

— Я как раз оттуда еду. Это на самом отшибе, у болота. Вот так, прямо поезжайте, а потом налево свернете.

Поблагодарив его, двинулись дальше. Теперь уже никуда не сворачивая и не останавливаясь для подтверждения направления. Выехав на окраину, очутились у заросшего камышом пруда: дальше ехать нельзя, грязь. Увидели узкую, едва заметную под разросшимся кустарником дорожку, ведущую куда-то в глубину зарослей. Было видно, что по ней ездили только верхом, но Федор, погоняя послушного коня сквозь ветки, смог прогнать повозку в указанном направлении.

Вдруг сквозь заросли перед ними очутился высокий, как им показалось, бесконечный забор. За плотными досками не видно, что там, за ним. Да и место мрачное, глухое. Кое-как потащились вдоль забора, выискивая ворота. Наконец-то нашли. Федор постучал кулаком, ему ответили злые голоса собак, вольно бегающих с той стороны. Опасаясь, как бы они не выскочили на него, присел на козлы, теперь уже постукивая по дереву кнутом.

Ждали недолго. Послышались быстрые шаги: над забором показалась голова мальчика лет десяти. Сверкнув черными глазами, он тут же исчез, как и появился. За ним, через непродолжительное время, возник грозный, бородатый мужик.

— Чего тут ходишь? — грозно спросил он.

Дарья пояснила цель их визита, на что тот, удивившись, замахал руками:

— Что тут делаете? С другой стороны подъезжайте.

Кузя понял, что они проехали на зады усадьбы, где хозяин выезжал тайно от всех. Кое-как повернув пролетку, поехали назад. Опять вернулись на улицу, объехали квартал и теперь уже с лицевой стороны остановились у таких же мрачных, некрашеных, высоких ворот. Их уже ждал тот самый мужик с пышной бородой.

— Чего надо? — спросил он.

— Пантелей Романович бумагу передал, — недовольный гостеприимством, сухо проговорил Кузя и протянул пакет. Тот взял его и, не разворачивая, ушел за ворота. Было непонятно, ждать им ответа или уезжать.

— Видно, тут гостей не жалуют, — доставая трубочку, проговорил Федор. — Что делать-то, ехать или постоим?

— Хмырь просил дождаться ответа, — пояснил Кузя, рассматривая, как ему казалось, бесконечный забор, за которым не было видно даже крыш домов. Ему было интересно увидеть, что там внутри, но любопытство так и осталось неудовлетворенным.

На этот раз томились ожиданием долго. Прошло около получаса, прежде чем на улицу в окружении нескольких мальчиков вышли трое таких же бородатых мужиков. Во главе был тот же дядька. До этого хмурое лицо немного посветлело. Передав Кузе ответ в том же бумажном пакете, он с интересом смотрел на Кузю. Не подавая руки, проговорил:

— Ты другой челнок, Кузя? Пантелей про тебя писал. Я брат Пантелея — Васька. Передай брату привет, скажи, все живы. Остальное — там писано.

Спрятав пакет в дорожную сумку, Кузя хотел на прощание подать ему руку, но никто в ответ не сдвинулся с места. Угрюмо проводив их, мужики даже не махнули руками, настолько холодным был прием.

Всю дорогу, пока ехали назад, молчали. Сказывалась усталость и подпорченное настроение. Прикрыв глаза, Даша откинулась на спинку сидения, не хотела никого и ничего замечать. Федор лениво шевелил вожжами, уступая дорогу всем, кто ее переходил, выскакивал из переулка или гнал коня навстречу, не сворачивая. Кузя томился: завтра утром надо ехать на прииск, а неразрешимая проблема — пустые карманы — так и висела в воздухе. Кажется, Даша почувствовала его волнение. Не открывая глаз, тихонько спросила:

— Ты что мнешься, как гусыня на гнезде? Случилось что?

— Нет, все нормально, — ерзая на месте, сдавлено ответил Кузя. Потом все же решился спросить хоть сколько-то денег на покупку патронов, все равно, кроме Дарьи, ему в этом городе их никто не даст.

— Не обманывай, я же вижу, что тебя что-то волнует, — проговорила она и посмотрела на него прямо и строго. — Говори, пока добрая.

— Да мне бы рупь занять, — негромко, чтобы не слышал Федор, промолвил он.

— Зачем? На мороженое?

— Нет… по своей надобности.

— Штаны прохудились?

— Нет, не штаны, — покраснел Кузя, оглядываясь по сторонам.

— Тогда говори, не томи.

— Помнишь, вчерась на тебя на горе мужики наскочили? Так вот я там все патроны сжег. Назад будем ехать — защититься, коли что, нечем будет.

— И всего-то? — усмехнулась она. — И где ты их купить хочешь?

— Там, в большой лавке, что у вас за углом. Забыл, как она называется.

— «Гастроном». Ты уже там успел побывать? Когда? Утром? Что там делал?

— Так, просто прогулялся.

— И сколько на рубль дядька Михаил даст?

— Два патрона. Каждый по пятьдесят копеек.

Удивленная Дарья вытянула лицо так, будто проглотила колесо от телеги. После долгого молчания только и могла ответить:

— Однако!.. Что ж, сейчас домой приедем, у дядьки Андрея спрошу, сколько они стоят.

— Может, не надо дядьку Андрея, — робко попросил Кузя, но Дарью было не убедить: что задумает — будет стараться сделать, таков уж у нее характер.

Так и случилось. Едва Федор подогнал пролетку к воротам, дождалась, когда ей откроют, стала искать дядьку Андрея. Тот в это время был на складах. Выслушав племянницу, задал интересующий его вопрос:

— Зачем?

Дарья не хотела отвечать, но пришлось. Взяв с него честное слово, простодушно выложила о вчерашних происшествиях, о чем не говорила маменьке, чтобы ее не расстраивать, как Кузя ее защищал. По мере ее рассказа дядька Андрей стал мрачнее грозовой тучи. Сурово посматривая на Дарью и Кузю, бормотал едва слышные слова:

— Говорил ему, самонадеянному дураку: не отправляй в дорогу ребятишек. Не послушал, пень без мозгов.

Было понятно, кому были назначены эти слова. В какой-то момент сердитый дядька хотел идти жаловаться Анне Георгиевне, чтобы та запретила дочери подобные путешествия, но данное племяннице слово остановило его.

— Так что, пойдем в «Гастроном» к дядьке Михаилу?

— На кой ладан? — уже забыв о просьбе Даши, спросил дядька Андрей.

— За патронами.

— А-а-а! Зачем идти? У меня дома есть, дам сколько надо. — И Кузе: — Пошли со мной.

Прошли к избе дядьки Андрея. Подождав его у крыльца, Кузя принял тяжелый тряпичный сверток. Тут же приоткрыв его, удивился: четыре коробки, в каждой по шестнадцать штук. Прикинул, что это стоит дорого:

— Это ж такие деньжищи!.. Я сразу не смогу отдать.

— Что? — не понял дядька Андрей, занятый другими мыслями, как не пускать в дорогу Дарью. Два нападения разбойников среди бела дня — так бывает редко.

— Сколько я вам буду должен?

— За что? — удивился тот.

— За патроны.

— Нисколько, — засмеялся тот, обняв его за плечи. — Я тебе еще должен.

— За что? — наступила очередь удивляться Кузе.

— За то, что племянница жива и цела.

— Но все же… сколько стоит один? — после некоторого молчания настаивал Кузя.

— Зачем тебе знать? — улыбался дядька Андрей.

— Сравнить хочу, как у дядьки Михаила, и как тут.

— Вон что! Ну, так знай, что красная цена им — рубль за пачку.

Кузя наморщил лоб, но так и не мог понять цифру. Все же сообразил, что это гораздо дешевле, чем в Гастрономе у дядьки Михаила.

— Почему же тогда у него по пятьдесят копеек штука?

— Потому что у тебя на лбу написано, что ты из тайги, да к тому же ни писать, ни считать не умеешь. Понял?

— Нет.

— Учиться надо, парень. Иначе пропадешь, — дружелюбно похлопал Кузю по плечу дядька Андрей и, углубившись в думы, пошел но своим делам.

Уединившись в заезжем домике, Кузька стал собираться в дорогу. Зарядил револьвер, положил его вместе с коробками патронов в боковой карман дорожной сумки, чтобы, в случае чего, быстро достать. Теперь налетчиков не боялся. На дно уложил остатки продуктов: консервы и сухари. Сверху — сменную одежду. Осталось только упаковать бумаги.

От нечего делать вышел на двор, сел на широкую лавку под навесом. Вокруг — обычные хлопоты домочадцев. От дома вкусно пахнет жареным и печеным: кухарка готовит назавтра в дорогу пирожки и булочки. На веранде суета: подготавливаясь к ужину, кухарка звенит посудой. Через приоткрытое окно дома слышно, как Анна Георгиевна и дядька Андрей обсуждают завтрашнее путешествие. Перед крыльцом дома сидит мадам Жюли, читает книгу. Откуда-то из конюшни вышел помятый, сморщенный Дмитрий: спал в яслях. Тупо осмотревшись, увидел Жюли, рыкнул во весь двор:

— Мадам Калугина! Что сейчас, утро или вечер?

— Вечер, — приподняв острый нос, холодно ответила та, и, посмотрев на него, презрительно дополнила: — Сударь! Вам бы не мешало сходить в баню и сменить одежду. А то вы похожи на отелившуюся корову.

— Да уж лучше на нее, чем на тебя, — прикладывая к голове ладони, равнодушно ответил Дмитрий, усаживаясь в тени возле Кузи.

— Это ж надо так надраться. Ты зачем две бутылки взял? Надо было одну.

— Так сам же сказал, — обиженно посмотрел на него Кузя, отодвигаясь в сторону.

— Мало ли что сказал. Наперед знай, если буду заказ делать, покупай вдвое меньше. А то и до чертиков недолго.

За воротами остановилась пролетка. На столбе звякнул колокольчик. Федор поспешил открывать, распахнул воротину. В проходе появился холеный, в строгом представительном костюме, курьер. Спросил, кто здесь проживает, назвал Дашу и Кузю, чтобы передать подготовленные в Управлении документы. Кузя подскочил, поспешил к воротам, взял свой пакет. За ним пришла Даша. Надо было расписаться на бумаге в получении. Кузя хотел поставить крестик, но Даша со смехом опередила его:

— Это тебе не на прииске. Давай перо, за тебя фамилию напишу.

Курьер уехал. Кузя вернулся в домик, положил бумаги в сумку, хотел лечь на кровать, но позвали на ужин.

За накрытым столом присутствовали все, кроме Дмитрия, которого ввиду не выветрившегося алкогольного опьянения Анна Георгиевна к трапезе не допустила. Из изысканных блюд Кузя впервые попробовал запеченного в духовке двухмесячного поросенка, приготовленного специально для него кухаркой теткой Марьей. Так еще утром наказала хозяйка дома, и это для него было сейчас высшей степеньюуважения. Также попробовал красное сухое вино под мясо, от которого не посмел отказаться. Поблагодарив Кузю за то, что был хорошим спутником для Дарьи, Анна Георгиевна предложила выпить за него, что было тоже немаловажно в данной ситуации. В отличие от зажаренного хряка вино ему не понравилось категорически. Выбродившая на малине бражка тетки Валентины, которую Катя иногда приносила ему и Мишке Клыпову в ковшике, была куда вкуснее и действеннее. Здесь же, сделав пару глотков, он едва не подавился, отставил бокал и принялся уплетать поросенка.

Заметив это, Анна Георгиевна мило улыбнулась: ей нравились непьющие люди, и это добавило Кузьке еще один плюс. Стараясь узнать о нем как можно больше, хозяйка ненавязчиво задавала какие-то вопросы. Кузя отвечал мало, больше ел: проголодался за день. Вместо него отвечала Даша. Она была в прекрасном настроении, весела и активна, за что маме пришлось дважды сделать ей замечание, но бесполезно. Дарья уже видела себя в дороге и не могла удержаться от эмоций. Если бы Кузя позвал ее выехать прямо сейчас, она согласилась бы без колебаний.

По окончании ужина домочадцы стали расходиться. Кузя тоже пошел к себе: утром рано вставать и надо выспаться. Оговорив с Дашей время подъема и выезда, скрылся в гостевом доме. Не раздеваясь, завалился на заправленную кровать и тут же уснул.

Очнулся от непонятного толчка. В домике сумеречно, но видно, что рядом кто-то стоит. Подскочил на кровати:

— Кто тут?

— Тихо, не кричи, — спокойно ответила Даша и осторожно присела рядом.

— Пора вставать?

— Нет еще, все только легли.

— А что тогда?

— Так, не спится что-то… посижу с тобой рядышком.

Кузька затих, как мышка перед соболем. Ощущает, как у Дарьи дрожат руки. Слышит, как рвется дыхание. Чувствует, как от нее исходит приятное тепло и аромат каких-то духов. Непонятно почему закружилась голова. Хочет протянуть к ней руки, но боится, не знает, что ей надо. Первый раз, кроме Кати, находится так близко с девушкой и от этого трепещет, как заяц. Она, понимая его робость, бережно положила голову ему на плечо, прикоснулась ладошками к щекам. Его заколотило как в лихорадке, хочет в ответ обнять Дашу, но не может, сковало суставы. Сколько так лежали, не помнит. Так и не дождавшись от него встречной ласки, она встала, тяжело вздохнула:

— Мал ты еще. Не вырос, — усмехнулась Дарья и, запахнув на груди приоткрытый халат, вышла вон.

Кузька — что баран на вертеле, закрутился на постели. Подскочил, хотел догнать, бросился к двери, но мимо: трахнулся лбом о косяк. Все же нашел проход, вылетел на улицу: нет никого. Ушла. В висках стучит: «Она же приходила к тебе!.. Дурак! Дурак!.. Дурак!»

Упал на кровать, закусил деревянный козырек, едва зубы не сломал. Сжал кулаки, ударил сам себя несколько раз, откинулся на подушку, застонал:

— Это ж каким оленем надо быть!

Бессонная ночь была томительной. Кузька вскакивал, ходил из угла в угол, опять падал на кровать, крутился, стараясь заснуть, но так и не мог. Воспаленные мысли жарили сознание: «Она его любит! Она приходила, чтобы он ее обнял, поцеловал, приласкал. А может быть, даже…» Что подразумевалось под последним понятием, было жарко даже думать. В своем возрасте он уже знал, от чего родятся дети, но сам и в мыслях не мог представить, каково это «на вкус и цвет», хотя с Мишкой Клыповым говорили об этом все чаще и чаще. И вот Даша. Сама потянулась к нему, но он даже не пошевелил пальцем, чтобы встретить первую любовь. Теперь она, наверно, над ним смеется и будет презирать. И уж точно больше никогда не придет к нему вот так, как сегодня.

Подавленный последней мыслью, заскрипел зубами, вцепился в подушку. Потом вдруг осенило: «А ведь у нас еще два дня пути!.. А по дороге всякое может случится. Будут остановки, небольшой отдых. Надо только не растеряться, не быть рохлей, как сегодня, быть настойчивым, и все получится».

От осознания ему стало легко и свободно, будто вдохнул полной грудью свежего воздуха после задымленной бани. Надежда и ожидание — как весна с ее неотвратимыми последствиями безудержной любви. От нее никуда не деться, рано или поздно вдохнет в тебя импульс продолжения жизни. Так, значит, надо только дождаться этого часа и решительно действовать, несмотря ни на что.

Стремясь приблизить утро, Кузя стал собираться: все равно не уснуть. Стараясь не шуметь, вышел во двор. Собаки узнали его, пару раз тявкнули и замолчали. Рассвет только окрасил на востоке тонкую линию горизонта. Все еще спали, но он решил оседлать лошадей. Прихватив керосинку, прошел в конюшню, вывел в пригон Поганку.

Закрепив седло и уздечку, навесил стремена, прогнал ее к воротам, оставил у коновязи.

Теперь настала очередь кобылы Даши. Накинул уздечку, вывел ее под навес. Посветил керосинкой по верстаку, нашел седло. Прилагая силы, взял его руками и… сразу не понял перемен: оно оказалось легким, будто он поднял всего лишь сухую чурку. Озадаченный открытием, несколько раз поднял и опустил его на пол: да нет же! Седло было легче примерно в три раза, чем в Волчьем логу. Покрутил его на досках, при свете лампы обнаружил, что оно толще, чем обычное, а между суконным потником и кожей имеет пустоту, некое подобие брезентовой сумы, которая плотно зашнуровывалась сыромятными ремнями. Вероятно, там что-то было. Развязал веревочки — пусто. Перевернул седло, встряхнул как следует. На доски что-то выпало. Взял крупинку двумя пальцами и сразу узнал песок — золото! За шиворот будто налили горячего дегтя. Лицо загорелось и тут же остыло. «Так вот почему кобыла потела и отставала на подъемах. Дарья в седле везла…»

От страшной догадки испуганно повернулся, будто его поймали на месте преступления — никого. Только Дарьина кобыла смотрит на него темными, блестящими глазами, будто хочет спросить: «Ты зачем меня поднял в такую рань?» Сел на доски, тупо уставившись в пол: что все это значит? Какое-то время слушал, не послышатся ли шаги и не застанут ли его тут? Вдруг как клином раскололо: почему он тут сидит? Хочет, чтобы его действительно обнаружили с седлом? Вскочив, положил его на место, завел кобылу в конюшню, снял уздечку: «Пусть тебя кто-нибудь другой снаряжает в дорогу». Также осторожно повернул Поганку, освободил от всего: пусть будет так, будто он еще не просыпался. Зашел назад в гостевой домик, лег на кровать. От нервного напряжения, обдумывая открытие, впал в забытье, отключившись от окружающего мира.

Очнулся от ярких лучей солнца, бьющих в окно. Вскочил на кровати, соображая, где находится. Осмотревшись, узнал комнату, понял, что проспал. На улице встревоженные голоса. Открыл двери, увидел возле крыльца дядьку Андрея, Федора и Дмитрия. О чем-то негромко разговаривая, они посматривали на входные двери. Заметив Кузю, дядька Андрей махнул ему рукой. Он подошел, встал рядом, ожидая, что скажет.

— Даша заболела. Жар, температура, — пояснил тот. — Доктора вызвали.

— Вчера же все было нормально, что могло статься? — заволновался Кузя.

— Кто ж его знает? Может, съела чего, или продуло.

Прошло некоторое время. В распахнувшуюся дверь вышел врач с небольшим саквояжем. За ним — Анна Георгиевна.

— Постельный режим, покой, минимум посетителей, — давал ей наставления доктор. — Ничего страшного, небольшое отравление. Через пару дней встанет на ноги.

Проводив его до ворот, Анна Георгиевна позвала за собой дядьку Андрея и Дмитрия. Федор и Кузя остались вдвоем. Присев на лавку, дворник достал трубку, закурил.

— Как же теперь быть? Ехать надо, — волновался Кузя, посматривая на конюшню. — Мне завтра к вечеру велено на приисках быть.

— Раз велено, так поезжай, — спокойно ответил Федор. — Дорогу-то, небось, запомнил?

— Запомнить-то запомнил. А как же Даша? Она же со мной ехать собиралась.

— Куда ей? Слыхал, что дохтор глаголил?

Не зная, как поступить, Кузя замолчал. Ждали недолго. Из дома вышел хмурый Дмитрий. Зло сверкнув глазами, сплюнул в сторону:

— Федор! Закидывай на Дарьину кобылу седло, я вместо нее поеду.

Дворник пошел выполнять поручение. Кузя задержался, дождался, когда выйдет Анна Георгиевна, робко спросил:

— Можно с Дашей попрощаться?

— Иди, только недолго, — кивнула головой она, открывая дверь.

Сняв обувь, Кузька робко прошел в комнаты. Увидел Жюли, спросил где Даша. Та позвала за собой, привела в спальню, но дальше порога не пустила.

— А, это ты? — увидев его, слабым голосом сказала бледная Даша. — Занемогла я что-то, знобит и тошнит. Не придется с тобой ехать, потом, позже буду.

— Когда же? — с надеждой в глазах спросил он.

— Недели через две, ближе к осени.

— Что ж выздоравливай! Я тебе травы всякой нарву, чтоб зимой не хворала, — не зная, что сказать, проговорил он.

— Хорошо, только за этим стоит быть, — едва улыбнулась она и махнула рукой: иди, не смотри на меня такую.

Попрощавшись со всеми, Кузька вышел из дома. Завтракать не стал, сразу пошел в конюшню. Подготавливая Поганку к дороге, обратил внимание, что для Дмитрия Федор выгнал кобылу Даши и увязал на спине то самое седло.

Будилка

Барачная жизнь пришлых приисковых старателей не отличалась разнообразием. Подъем в половине шестого утра, четырнадцатичасовой рабочий день, до восьми или даже девяти часов вечера изматывал силы рабочих. Спать приходилось в мокрой, грязной одежде, в плохо отапливаемом помещении, чтобы утром опять идти на работы. И так практически каждый день от схода снега до поздних зазимков: пять с половиной — шесть месяцев. Праздников и выходных мало. Обычно это были Православные торжества: Пасха, Вознесение, Троица, Успение, Рождество Пресвятой Богородицы, Воздвижение и Покрова. Эти дни были выходными. Старателям готовился праздничный стол, где подавали свежий хлеб, копченую колбасу, перловую или гречневую кашу с тушенкой, компот из сухофруктов и сто граммов водки. В остальные дни рацион был однообразным: ржаные сухари, соленое мясо, квашеная капуста, «ржавая» рыба, желтый, или, как его еще называли старатели, «Абы не сдохли» суп из сушеной картошки и пресная каша на растительном масле. В праздничные, выходные — разгрузочные дни — мужики вспоминали, кто они есть, искали тех, для кого их создала природа.

По официальному закону, во избежание распутства с последующими физическими претензиями и поножовщиной, пришлым приводить с собой женщин и жен с детьми на прииски не разрешалось. Во-первых, им негде было жить. Во-вторых, в противоположность местным представительницам прекрасного пола, у кого были дома и семьи, у них не было достойной, хорошо оплачиваемой работы. В третьих, замужняя жена всегда имела детей, которым в хаотической круговерти добычи золота не было места для нормальной жизни, за ними некому было следить и лечить от всяких простудных и инфекционных заболеваний.

Все же некоторые предприимчивые дельцы, обычно это были десятники или смотрящие — «отцы» — приводили с собой одну, две, а то и три представительницы прекрасного пола — «мамки» — для так называемой «семейной жизни». Для них в дальнем углу барака тесом огораживался небольшой угол, где, по согласному, обоюдному договору старателей и «отцов», они принимали «сынков». Обычно это были кабачные шалавы, которым все равно, где и как зарабатывать. Таким образом, в бараке на пятьдесят человек образовывались две-три семейки, где в строгой последовательности «мамки» содержали десять-пятнадцать «сынков»: варили, обстирывали и по очереди предоставляли любовную постель. За это с каждого «сынка» взималось от двух до трех рублей в месяц: для женщин это был неплохой заработок. Администрация и горная полиция смотрела на это сквозь пальцы, так как тоже имела с этого свои проценты, а на прииске царил порядок и уравновешенные отношения не только среди барачного люда, но и с «местными».

В одном из шести старательских бараков Спасского прииска в этом году было всего две «мамки». И хотя старателям за обслуживание были повышены расценки, все равно каждому не хватало отведенного ему времени, из-за чего среди них проявлялось недовольство. Больше всех нервничал Захар Климов, по прозвищу Посошок, исполнявший роль будилки.

Будилка — лицо, в обязанности которого входило будить рабочих, нарядчик по совместительству. На приисках не было хуже должности нарядчика, неприятнее, если даже не тяжелее. Как говорили мужики, собачья должность, которая была не в почете. Он был обязан будить старателей утром перед работой, а также быть надсмотрщиком за их поведением. Поднять с нар на ноги промокших, уставших людей было нелегко. Обычно за это дело брались расторопные и находчивые парни, которые пускались на хитрости. Будилка хорошо знал, что к назначенному часу рабочие уже проснулись, но им просто лень вылезать из-под одеяла. Чтобы как-то расшевелить их, он отпускал какие-то шутки, в результате этого мужики хохотали и начинали подниматься.

Невысокого роста, сухощавый и не настолько сильный, чтобы быть авторитетом среди мужиков, но шустряк и балагур Захар получил свое прозвище не зря. Где и когда бы ни затевалась среди мужиков какая-то «благостная оказия», как то пьянка, игра в карты или дележка колбасы, ему всегда доставалось по минимуму. Сдаст Захар китайцам-спиртоносам тайно снятый со станка самородок, принесет в барак бутылку со спиртом — ему нальют меньше всех.

— Погоди, ты, будилка! Дай кружку по кругу пустить, и тебе будет на посошок! — говорил кто-то из товарищей, но много раз ему доставались только капли.

Кто-то стащит со склада копченый окорок или выменяет в золотоскупке самородок на тушенку — та же история. Садятся играть в карты — места нет. И с «мамками» та же ситуация: как подходит очередь, женщина отвергает его — устала:

— Когда деньги дашь, тогда и будет дело.

— Так я ж на той неделе рупь давал! — злился Посошок.

— Так я за твой рупь с тобой два раза была и портянки постирала, — отвечала «мамка» и на этом разговор заканчивался.

Посошок хлопал себя по карманам, но денег не было. Чтобы их иметь, надо украсть золото или продать «местным» какие-то продукты или одежду. А где их взять, если все уже давным-давно продано и пропито?

Случалось так, что Захару Климову по своей работе часто приходилось бывать в горе: нарядчики вели учет проделанной работе забойщиков и откатчиков. А там, как уже упоминалось ранее, работали местные женщины. В их числе Анна Собакина и Валентина Рябова. Однажды делая обход, он увидел на повороте в рассечку небольшую аварию: Анна и Валентина, выталкивая вагонетку на конный двор, вовремя не перевели стрелку. Передние колеса вагонетки соскочили с рельсов, и теперь женщины с помощью ваги силились поставить ее на место. Они бы сделали это самостоятельно, не впервой, но подоспевший Захар помог им сделать это в один момент. Поблагодарив его, женщины погнали груз дальше, но тот на ходу улучил момент отпустить шутку:

— Толкать, это вам, девоньки, не мужика в избу затягивать!

— Ой, ли? Чего проще! Налил бражки кружку, он сам заскочит, копытами забряцает, — в тон ему ответила Анна, после чего обе рассмеялись.

— Кто ж нальет-то? Хучь бы одна што предложила, — приплясывая вокруг них, суетился Посошок.

— Это ж кому наливать-то, тебе, что ли? — поглядывая на него, съязвила Анна.

— Так, а я что? Парень хоть куда! Не только кружку бражки могу выпить, а и гвоздь забить на заборе, крылечко починить, если надо. Зовите, коли что.

— Своих плотников так хватает, что столько гвоздей нету, — уже издали дополнила Анна, и негромко добавила: — Тоже мне нашелся ухажер. Своих, вон, поселковых, коль захочешь, за неделю в окошко не залезут: зови не хочу.

— А я бы позвала, — тихо ответила Валентина, опустив глаза.

— Да ты что, Валя? Он же тебе ростом по грудь будет!

— Ну и что? Я же, Нюра еще не старая: мне всего тридцать четыре, и все без мужа. Иной раз мужика страсть как хочется.

Анна промолчала.

А Посошок будто услышал эти слова. Стал попадаться на глаза чаще, глаголил загодя приготовленные шутки, и, не скрывая, оказывал всяческое внимание Анне. Та, поняв это, дала ему «отходную»:

— На меня не надейся. У Ефима еще тело не остыло, да и из сердца вырубить не смогу до смерти, так уж люблю. Коли хочешь, вон Валентине чуб гребешком чеши, она незамужняя.

В отличие от трухи у Захара были мозги, понял, что Анна не хариус и на удочку ее не поймаешь. Надо брать то, что идет в руки само. Правда Валентина лицом схожа на лошадь, но при таком раскладе на это внимание обращать не следует. В итоге все случилось. Первая встреча Захара и Валентины произошла в романтических условиях: в пустой вагонетке, стоявшей на запасных путях в отработанной рассечке. Потом в забое на ящике из-под взрывчатки. Лишь после этого она пригласила его к себе домой.

Посошок явился, как договаривались: после полуночи, в полной темноте. Валентина ждала его у ворот, провела в дом на кухню, где был накрыт стол с отварной картошкой и солеными грибами. Дополнял праздник небольшой берестяной ковшик с выстоявшейся бражкой. Сели, выпили. При свете керосинки Валентина не казалась такой уж некрасивой. Это оживляло настроение Захара. Он сорил шутками, все более увеличивая громкость голоса. Валентина смеялась. Сначала проснулась, а может, и не спала вовсе мать Валентины, бабка Ефросинья. Переживая всевозрастающий старческий маразм, подала из-за печки голос, похожий на скрип трухлявой лесины:

— Валька, хто там с тобой? Положи его на пол, да накрой тулупом, а то замерзнет. Ко мне на сундук не ложи, у меня и так места нет.

— Ладно, спи давай, — отвечала слегка захмелевшая дочь.

Заговорили опять, постепенно повышая голоса. Бабка не замедлила напомнить о себе:

— Валька, хто там? Положи его на пол, да накрой тулупом…

— Хватит вам уже, не даете поспать! — раздался еще один голос, за ним легкие шаги: из-за занавески вышла сонная Катя.

Не ожидая увидеть мужика, она не успела прикрыть оголившиеся под большой, не по размеру, сорочкой девичьи груди. Когда увидела, отпрянула назад в комнату, накинула платье, прошла мимо:

— Пойду на сеновал спать, Кузьки все равно нет.

Этот момент был воспринят домочадцами как само собой разумеющееся действие. Но Захар уловил это совершенно по-другому. Кто бы видел, как сверкнули его глаза, почувствовал, как забилось сердце, задрожали руки, а в голову ударила кровь. Он понял, что это дочь Валентины. Увидел в ней исток девственной чистоты, никем еще не взятой плоти. Мгновенно оценил магнитные для мужских глаз налившиеся соком молодости бугорки, плавные овалы талии, тонкую шею и хрупкие, сравнимые с ветвями талины, руки. На лицо не заглядывал. Зачем смотреть, когда и так все понятно? И молниеносно загорелся желанием быть с ней, иметь ее, чего бы это ни стоило.

Когда Катя проходила мимо, он подскочил с табурета, преградил дверь:

— Ах, красавица, прости, что разбудили. Может, сядешь с нами, выпьешь?

Катя шарахнулась от него, как от страшного зверя. Оттолкнула в сторону, выскочила на улицу. Посошок с чувством сожаления сел на место, наливая в кружки:

— Что это с ней? Компанию не понимает?

— Она у меня такая: недотрога, — нараспев пояснила Валентина. — Молода еще, всего шестнадцать. Соседа Кузьку любит, с детства вместе.

Она говорила еще и еще. Потом они потушили керосинку, легли на пол, накрылись шубой, принимая друг друга. Она с трепетом и наслаждением, впитывая каждую секундочку скоротечной любви. Знала, что скоро все закончится.

Он же, прижимая и вяло целуя, совершенно не думал о ней. Перед глазами была Катя. Воспаленный алкоголем разум прорабатывал коварный, дерзкий план. Он уже думал, как и когда ее добиться. Главное, как осторожно забраться на сеновал. А там — куда она денется? Задуманное хотел свершить этой же ночью, стоило подождать, когда уснет Валентина. Но та, наскучавшись по ласкам, не сомкнула глаз до рассвета.

Все же одолеваемый ужасной затеей, Посошок не отступал от задуманного. Нашел причину оставить работу днем, отпросился у десятника сбегать в поселок в лавку, купить нижнее белье. А сам за огородами, у речки, чтобы никто не видел, пробрался в ограду Собакиных и Рябовых. Думал, что пока Валентина и Анна на работе, а Катя одна, найти с ней общий язык. Как это будет выглядеть, пока что не представлял.

Катя была дома, носила с реки воду в баню. Увидев рыскающего по ограде мужика, испугалась, но, узнав временного ухажера матери, немного успокоилась:

— Что хотел?

— Да вот давеча утром ходил на двор, ключ от склада потерял, — с улыбкой, как можно спокойнее высказал давно придуманную фразу Посошок, стараясь расположить Катю к себе. А сам стрелял глазами, выискивая, где находится лестница на сеновал и как можно незаметно пройти к ней огородами.

— Где ж ты тут блудил? — поставив ведра на лавку, спросила Катя. Внимательно осматривая траву, стала помогать искать то, чего не было.

— А я ведь ключа-то сразу хватился, так как у меня там конфеты есть. Тебе хотел конфет принести, — продолжал Посошок, искоса посматривая на Катю: «А она ничего! Лицом получше, чем мать».

— Зачем это? — удивилась Катя.

— Понравилась ты мне шибко, — «затоковал глухарь заученную песню». — Как сегодня ночью увидел тебя, так и полюбилась ты мне сразу.

— Чего-о-о? — сморщившись, как от вкуса кислицы, протянула девушка. — Как это, полюбилась?

— В прямом смысле, — перешел в прямую словесную атаку новоявленный ухажер. — У меня тут, — приложив руки к груди, — под сердцем, сразу кольнуло. Никогда такого не было. Сразу понял, что ты моя. Поэтому честно говорю, что буду навовсе твой. Как тебя зовут?

Катя захохотала так, что на крыльцо из дома выскочила бабка Фрося. Посмотрев на них подслеповатыми глазами, напомнила о себе:

— Катька! Хто там с тобой? Дай ему шубу, чтобы не замерз.

Ее появление не входило в планы Захара. Думал, что все будет по-другому. А тут еще Стюра по дороге пятками шаркала, мимо проходила. Услышав Катин смех, зашла в ворота, ожидая, что ей расскажут причину веселья. Он посмотрел на нее злым взглядом, после чего продолжил нашептывать Кате, пожирая ее похотливым взглядом:

— Не смейся, я ведь с серьезными намерениями. Что тут смешного? Пусть я невысок ростом, но щедрый. Буду ждать до смерти, пока скажешь мне «да».

— Ох, уж рассмешил! — понемногу успокаиваясь, вытирая слезы, ответила Катя. — Как мамка с работы придет — сразу расскажу. Пусть тоже похохочет.

— А вот мамке говорить не надо. Нехорошо, чтобы она знала о нашей любви.

— О нашей? Это что, такая проказа, или мне послышалось? Ты что, дядя, вон с того кривого кедра свалился, или я что-то не понимаю?

— Что ты — я ж к тебе по-хорошему, а ты сразу смеяться. Нехорошо над человеческими страданиями издеваться.

— Издеваться? Ты, дядя, вообще, откуда тут появился? Так вот и шагай на выработки, не дури мне голову.

— Я пойду, но ты только мамке не говори, — послушно ответил Посошок и, перед тем как уйти, дополнил: — Так я сегодня, как стемнеет, конфеты принесу.

Подбоченившись, с язвительной улыбкой склонив голову и постукивая босой ногой по траве, Катя ждала, что он скажет еще. Но тот предпочел удалиться. Когда проходил мимо Стюры, грозно бросил:

— А ты что, коряга, приперлась? Только тебя тут не хватало!

— А ты тут что, хозяин? — нисколько не обижаясь, сдавлено спросила та.

Посошок ничего не ответил, зло хрястнул, закрывая за собой, воротами. А сам довольно подумал: «А ведь Катя не сказала, чтобы не приходить с конфетами. Значит, о чем-то думает, будет ждать».

— Здравствуй, тетка Стюра, — приветствовала соседку Катя, когда Захар вышел на улицу.

— Здорово ночевали! — тепло, по-старательски приветствовала ее та в ответ. — Что приходил-то?

— Сватался, — весело ответила девушка, подхватывая полные водой ведра. — Да только не в то корыто угодил. — И пошла в баню.

— Как знать, — задумчиво проговорила Стюра, а когда Катя вернулась, спросила. — Где Кузька-то?

— Вчера еще должен был приехать. Сегодня ждем к вечеру, — проходя мимо, ответила Катя. Стюра за ней:

— Пойду встречать!

— Кого?

— Кузьку, — мягко ступая по траве босыми ногами, ответила соседка.

— Зачем? Он и сам дорогу знает.

— Потороплю, чтоб скорее ехал. Кабы не случилось чего.

— Что может случиться?

— Всякое, — не поворачиваясь, ответила Стюра и подалась по кромке дороги.

— Странная какая-то, — пожала плечами Катя и тут же, забыв про нее, поспешила на речку. Все мысли были заполнены ожиданием Кузи.

Стюра знала место, где Кузя не проедет мимо. Это был широкий мостик через крутой овраг за Спасским прииском. По тайге стороной тропы нет. Спускаться вниз, на дно ручья себе дороже: лошадь может переломать ноги. Да и зачем, когда есть переход? Присела на старое, поваленное дерево лицом за запад, стала ждать. А ждать она умела.

Кузя появился неожиданно: уже поздно вечером. На закате солнца выехал из-за деревьев, медленно покачиваясь в седле. Оставив своего спутника Дмитрия на Крестовоздвиженском прииске, покорял последние километры томительного пути. Устал так, что не заметил сидевшую у дороги Стюру. Даже Поганка, чувствовавшая приближение стойла, корма и отдыха, прибавившая ходу, не сразу поняла, что это человек, а не пень. Когда Стюра поднялась, шарахнулась в сторону, будто ее откатило взрывной волной. Думавший свою думу Кузя едва не слетел с ее спины, стал ругаться:

— Ты что тут народ пугаешь, будто Баба-Яга?

— Не пугаю, тебя жду, — виновато опустив руки, будто перед начальником оправдывалась Стюра.

— Что меня ждать? Думаешь, леденец тебе везу?

— Ничего не думаю. Сказать хочу.

— Случилось чего? — едва удерживая нетерпеливо рвущуюся домой Поганку, смягчился Кузя.

— Еще не случилось, но может.

— Говори точнее: опять что-то высмотрела?

— Катю береги, не то беда будет, — так же спокойно ответила Стюра и, повернувшись, ушла в ближайший пихтач.

— Эй, Стюра! Поясни толком, что за беда? — крикнул он ей вслед, но та не ответила. Растворилась в тайге, будто тень поднявшеюся в зенит солнца.

Напуганный предупреждением, Кузя поспешил домой. Думал, что что-то уже произошло, но напрасно. Увидев его, Катя выскочила за ворота, взяла Поганку под уздцы, повела в ограду. Мать вышла на крыльцо, всплеснула руками:

— Ой, горожанин наш приехал!

Тетка Валентина, подбоченившись, улыбается:

— Долго же ты был, наверно невесту нашел!

Бабушка Фрося на завалинке сидит, вытянула лицо, стучит палкой по чурке:

— Валька, кто это? Дай ему шубу!

Все так же слажено и уютно в маленьком дворике, как было несколько дней назад, когда уезжал.

Катя соскучилась больше всех: не знает, куда Кузю усадить. А сама все крутится вокруг него, лопочет, будто не виделись несколько месяцев:

— Ох, ведь! А у нас огурцы наросли, ты не поверишь, как моя лодыжка. А ты что сейчас, покушаешь или в баню? Нет, давай в баню, там вода кипит, с обеда топлю. А есть потом будешь, я суп крапивный с тушенкой наварила. Вкусный!

Повела Поганку под навес, там уже овес насыпан и трава накошена.

— Откуда овес? — снимая бродни, устало спросил Кузя.

— На конюшню бегала, дядька Мишка Емельянов дал. Говорит, пусть Поганка, покуда лето, у вас стоит. Я в ведре принесла. Сказал, если надо, еще приходи.

Мать с теткой Валентиной окружили, стали пытать:

— Как там город?

Кузька стал обстоятельно рассказывать, где был, что видел и кушал, где останавливался и прочие мелочи. Катя перебила:

— Завтра доложит. Пусть в баню идет, а то вечеряет, звезды высыпали.

Все послушались: и то верно. Перед тем, как идти, Кузя попросил Катю:

— Сумки дорожные на сеновал подними, там спать буду.

Пока мылся, Катя находилась за дверью. Сидела на чурочке, без умолку рассказывая обо всем, что случилось в его отсутствие:

— Слышал новость? Никита Стрельников позавчера Нину Коваль сватать ходил. Не знаю, когда свадьба, она вроде как отказала, но Никита настойчивый, думаю, добьется своего. А китайцев-то так и не догнали. Казаки вернулись, говорят, что по тайге разбежались, как мураши, по одному: где их искать? «Черная оспа» наперерез вышли, караулили у какой-то переправы, но они стороной прошли. Говорят, много золота с собой унесли. Следователь приехал из города, но толку мало, потому что следов нет и китайцев нет, спросить не у кого.

Немного помолчав, со смехом продолжила:

— Слышь меня или нет? Сегодня мамкин ухажер приходил, вроде как ключ потерял. Как давай мне байки рассказывать: мол, влюбился с первого раза, только я у него на уме. — Помолчала. — Жениться обещал! Говорит, все думы обо мне, будет ждать, сколько надо, покуда согласия не дам.

— А ты что? — не обращая внимания, что голый, выглянул из-за двери Кузя. Ревниво сверкнул глазами, будто хотел просверлить взглядом.

— А я что?.. — увидев его в коже, растерялась она, покраснела, отвернулась. — Я мамке сказала давеча. Она сказала, чтобы больше его ноги не было. Коли явится, со двора попрет колуном. — И успокаивая его: — Ты что думаешь, я с каким-то плюгавым бергало буду вошкаться? — Разошлась в эмоциях: — Да он мне в папки годится! Да он мне сто лет в малиннике не нужен! Да таких проходимцев в каждом бараке по сто человек, и каждый жениться готов: на два дня. Что, неправду говорю? Сколько таких случаев было? Они и сами говорят, что «опосля нас только камни и дети, а дур полно на белом свете!»

От ее слов Кузьке стало немного легче. Сначала заревновал, занервничал, но по окончании общеизвестного выражения успокоился. Одевшись, вышел в предбанник:

— Хорошо, что сказала. А то меня Стюра там у моста встретила, что-то наговорила, я за тебя переживал: думал, сталось что.

— Переживал? — негромко, волнуясь от неожиданности, прошептала Катя. От Кузи еще никогда не видела ласки и не слышала приятного слова, а тут…

— Ну, да, а что, не надо было?

— Нет, как же?.. — не зная, как выразить свои эмоции, ответила она. Все же насмелилась, быстро, как белка хватает шишку, ткнулась ему губами в щеку и убежала накрывать на стол.

Поужинали на улице за столом. Кузя разомлел, расслабился после бани. Пересиливая себя от усталости, поднялся с лавки:

— Полез я спать.

— Иди, я сейчас посуду вымою, приду, посидим немножко.

Кузя на ощупь в темноте поднялся по лестнице, по памяти прошел в дальний угол, где было немного сена, на котором разложены постели. Не накрываясь одеялом, лег, нащупал в стороне дорожные сумки. Зевая, подумал: «Утром посмотрим бумаги с Катей». И через секунду уснул.

Через некоторое время пришла Катя с керосинкой в руках. Слабо улыбнувшись, накрыла его одеялом, присела рядом: «Спит. Устал, бедолага. Посижу немножко рядом, потом спать домой пойду». Опустившись, задула лампу, дождалась, когда потухнет фитиль. Положила голову Кузе на плечо: «Хорошо-то как! Соскучилась, аж внутри сердечко замирает». Вокруг спокойно и прекрасно. Слышно, как, перебивая друг друга, скрипит в ночи дергач. Под сеновалом хрустит овсом Поганка. Где-то под горой журчит речка. А через стреху в сеновале мерцают ясные чистые звезды. Слушая ночь, расслабилась, затаила дыхание, незаметно для себя стала засыпать.

Что снилось, не помнит. Ожидая Кузю, переживала, а это тоже нервная усталость. Крепок сон молодого тела, да чуток девичий слух: слышит, но не может проснуться.

Почувствовав чужой запах, заходила, захрипела внизу Поганка. По скрипучим ступенькам поднимается черная тень. Осветив лицо, чиркнула и погасла спичка. К неприкрытым коленям потянулись крепкие, трясущиеся руки.

Ощутив на себе прикосновение, Катя мгновенно очнулась:

— Кто тут?!.

— Тих… тих… тихо, девонька! — шипит грубый настойчивый голос. На хрупкое тело навалилась мужская сила. — Я это.

— А ну, уйди! — узнав Захара, пытаясь скинуть с себя, почти крикнула Катя. — Сейчас заору!

— Не надо кричать. Погодь немного, сейчас все будет хорошо!..

— Кузя! Кузя!! — тыкая рукой в одеяло, заметалась Катя. — Да проснись же!..

Не слышит Кузя, спит крепко. А упорный натиск все настойчивее. Цепкие пальцы рвут платье. Отвратительные губы ищут ее губы. Понимая, что он намного сильнее и сопротивление бесполезно, Катя закричала. Захар тут же зажал ей рот одной рукой, другой схватил за горло. Задыхаясь, она захрипела, в отчаянии продолжая колотить Кузю кулаком.

— Что тут? — наконец очнулся Кузя. Зашарил в потемках руками, выискивая сумку. Сунув руку, вытащил револьвер.

Не ожидая его, Захар подскочил, чиркнул спичкой. Потянувшись к голенищу бродней, вытащил шило. Этого было достаточно, чтобы на излете, почти не целясь, Кузя нажал на курок. Сухо, будто лопнувшая доска, треснул выстрел. Белая вспышка озарила и на мгновение ослепила всех, после чего наступила кромешная темнота. За этим раздался резкий, сдавленный крик, звук падения человеческого тела с высоты, тяжелые, бухающие шаги под сеновалом. За этим — быстрое, удаляющееся бегство Захара через посадки картошки в огороде, после чего все стихло.

Гулко ступая по доскам, резко фыркая, билась под сеновалом привязанная Поганка. Перепуганные выстрелом, лаяли соседские собаки. Из дома вышла Валентина, негромко спросила:

— Кто здесь? Захар, ты?

Ей никто не ответил. Перепуганная Катя замерла, не в силах подать голос. Напружинившись, Кузя всматривался в просвет в сеновале, ожидая увидеть появление незнакомца. Постояв на крыльце, дождавшись, когда успокоятся собаки, Валентина ушла в избу. Анна так и не проснулась, до того был крепок сон после трудового дня.

Прошло какое-то время. Кузька нашел рукой запястье Кати, прошептал:

— Ты как?

— Нормально, — чакая зубами от страха, ответила она.

— Кто это был?

— Захар, я тебе про него давеча говорила. Я его узнала, когда спичку зажег.

— Как это он сюда залез? Это что, он к тебе приходил? Он не знал, что я тут?

— Не знаю… ничего не знаю.

— Это что получается, кабы меня не было, он бы тебя?.. Ишь, падаль, шило вытащил, хотел ткнуть, — зло проговорил Кузя.

— Тихо, — прижавшись к нему, прошептала Катя. — Вдруг он тут, под сеновалом стоит?

— Пусть только сунется! — громко проговорил он. Позвал: — Эй, ты, как тебя? Хошь еще между глаз получить? Лезь сюда!

Тишина. Собаки отбрехались. Поганка успокоилась: значит, нет никого.

— А что это было? — после некоторого молчания едва слышно спросила Катя. — Что такое треснуло, ружье, что ли? Откуда у тебя ружье? У вас же нет ружья. Ты в него стрелял? А если ты его убил?..

— Это не ружье. Так себе, потом покажу. Только ты никому не говори. Зажги керосинку.

— Боюсь. Вдруг он тут?

— А как домой пойдешь?

— Не пойду, пока не рассветет.

Замолчали, не смея пошевелиться. Каждый думал о своем. Катя еще переживала шок от произошедшего: неужели все это случилось с ними? Кузя, как в каком-то кошмарном сне, грел ладонями холодный револьвер: а вдруг и правда убил, и он лежит там, под сеновалом? Сидели долго. Незаметно друг для друга прижались плечами: хорошо, тепло, не хочется ни о чем думать. Все же Кузю усталость свалила — накрывшись, лег на сено.

— Ложись рядом, что, так до утра будешь сидеть? — спросил он перед тем, как уснуть.

Повернувшись спиной, она робко приютилась сбоку. Он наоборот, прижался к ней, накинул одеяло, положил руку на талию. Она хотела убрать ее, но не посмела. Пригревшись, как котенок, затаив дыхание, притихла, переживая минуты приятного томления, так и не сомкнув глаз до полного рассвета.

Утро приближалось медленно. В прореху сеновала подступил мутный, серый рассвет. Загустившийся туман залил непроглядным молоком огород, сенокосный луг, подступающий к поскотине лес. Несмотря на это, прославляя существующий мир вокруг, слышался праздный гомон пернатой братии. Собирая к себе молодых птенцов, тянула заунывную песню иволга. Будто сдирая с сухого дерева кору, скрипел козодой. Порхая над речкой, несли протяжную трель трясогузки. Усевшись на коньке сеновала, тонко капала отрывистую трель пестрая мухоловка. Перебивая друг друга, горланили петухи. На конном дворе всхрапывали лошади. Хрустела овсом Поганка. Шумела говорливая речка. Пахло росой, скошенной травой, влажным деревом, цветущей картошкой. С востока, подгоняемая солнцем, осторожно дышала робкая прохлада: первый признак подступающей осени.

Приподнявшись, Катя посмотрел на Кузю: храпит, приоткрыв рот. Осторожно вылезла из-под одеяла, встала, посмотрела на лестницу: пусто. Тихо переставляя босые ноги по скрипучим ступенькам, спустилась вниз. Во дворе тоже никого. Ворота в огород распахнуты настежь. Видно, как Захар, затаптывая ботву, бежал по картошке в дальний угол к забору. Она не пошла по его следам — страшно, вдруг он где-то там, в кустах? В голову пришла обескураживающая мысль: «Вот я сейчас пойду домой, а он вернется, пока Кузя спит? Нет уж, лучше полезу обратно. Не буду спать, пока он не проснется».

Забравшись на сеновал, прилегла рядом с Кузей, прижалась спиной, согрелась и незаметно задремала. Сквозь сон слышала, как встали мать и тетка Анна, не дожидаясь удара колокола, пошли на работу. Потом, отмеряя начало смены, недолго звенело железо. Поселок ожил. Где-то громко разговаривали рабочие, коногоны покрикивали на коней, завелась паровая электростанция: начался обычный трудовой день прииска.

Несмотря на усталость, Кузя проснулся рано. Вставая, потревожил Катю. Та поднялась, поправляя волосы, спустилась с сеновала. Он за ней. Ступая босыми ногами по мокрой от росы траве, на некоторое время разошлись по своим делам. Вернувшись, по очереди умылись дождевой водой из кадки. Она стала растоплять на улице печь, чтобы разогреть завтрак. Он, наклонившись, осмотрел следы ночного гостя.

— Туда, по картошке убежал, — направляя его в нужную сторону, махнула рукой Катя.

— Откуда знаешь?

— Всю ботву как сохатый повалил. Еще по грядам, где лук и морковка, наследил.

Кузя хотел идти за ним сразу, потом, сообразив, слазил на сеновал: сунул за пазуху револьвер. Осторожно ступая, зашагал по четким отпечаткам сапог Захара. Катя последовала за ним. Тщательно высматривая каждый метр, подошли к забору из поперечно закрепленных от скота жердей. Здесь он перелазил на ту сторону из огорода. На верхней жердине четко отпечаталось бурое пятно — кровь.

— Ой, мамочки! — со страхом оглядываясь, всплеснула руками Катя. — Что это?

— Тихо ты, — побледнел Кузька, чувствуя, как тело наполнилось мхом, а в ушах зазвенело: попал. До этого момента воспринимал все, как некую забаву, подобную той, как он на Тараске стрелял не в бандитов, а в грязь, а сейчас понял, что все серьезно.

— Это что, кровь?

— Нет, корова послед скинула, — неудачно пошутил он, плохо соображая, что делать: идти по следам или созвать народ?

— Ой, Кузька, ты, наверное, его убил, — опускаясь на колени, побледнела Катя. — Грех-то какой!

— А что, надо было, чтобы он меня и тебя шилом проткнул? Так лучше было бы? Ты домой ступай, а я пойду, пройду по следам. Может, ничего страшного, утек.

— Я с тобой!

— Куда со мной? А вдруг он за кустами лежит? — нащупав холодную рукоятку нагана, проговорил Кузя. Сам подумал: «Если бросится, буду стрелять».

Сделал несколько шагов вперед — Катя за ним.

— Куда идешь?

— Не пущу одного!

— Ладно уж, — зная ее характер, согласился он. — Только чуток сзади, чтобы в засаду не попасть.

Пошли. Сначала по покосу, потом по коровьей тропинке через кусты. На чистом плотном месте ничего не видно, обильная роса съела все следы. Но когда вошли в густой таволожник, кровь появилась вновь. Ее было много. Справа на листиках и прутьях, где бежал Захар, были четкие вкрапления, которые нельзя спутать ни с чем.

— Кузька, давай вернемся, народ позовем, — взмолилась Катя. — Ты же видишь, что не так все просто.

— Цыц, ты, баба! — сурово ответил он. — Я тебя с собой не звал. Хочешь — возвертайся. Но про меня ни слова не говори. Поняла?

Катя молча пошла за ним дальше.

За узкой, извилистой тропинкой — опять покосы. Здесь Захар заметался по поляне, как заяц, вероятно, выискивая, куда бежать дальше. Впереди, на границе поляны и леса, высокий кедр. Под ним — стоянка косарей. Кузя не сомневался, что он там остановится. Так и было: на мягкой подстилке из скошенной травы опять бурое пятно. Здесь Захар долго сидел, поэтому сено пропиталось насквозь, до того обильным было кровотечение. Кузя понял, что рана серьезная, и он далеко не уйдет. Будет лучше вернуться, рассказать все, как было, начальнику горной полиции, а там уж что будет. Конечно, револьвер придется отдать, но ничего не поделаешь. Неизвестно, как еще все обернется, кабы хуже не было.

— Пошли назад, — потянул Кузя Катю в сторону дома. — Тут без следствия не обойтись.

— Вот и правильно! Вот и я так же говорю, — облегченно вздохнув, запрыгала козой вокруг него Катя. — Недаром я сейчас молитву от врагов читала.

Искоса посмотрев на нее, Кузя усмехнулся. Он, как и Катя, верил в Бога, но знал, чтобы повернуть назад, не надо было выпрашивать у Всевышнего помощи. Кузя понимал, что сейчас для разрешения проблемы нужны взрослые люди.

Вернувшись домой, к своему удивлению увидели Стюру. Она никогда не приходила к ним в столь ранний час, обычно это было не раньше обеда и то по какому-то случаю. Сейчас же, будто ожидая их, сидела на крыльце дома, о чем-то мило беседуя с бабкой Фросей. Та рассказывала ей, как в далекой молодости она жила у помещика. Увидев Кузю и Катю, Стюра поднялась, сделала шаг навстречу. Перед тем, как заговорить с Кузей, глубоко посмотрела ему в глаза, будто хотела вывернуть из него всю правду, потом удостоила подобным взглядом Катю и лишь после этого спросила:

— Что было сегодня ночью?

Кузя хотел игнорировать ее вопрос, противился мыслями: что ни свет ни заря пришла? Но после повторного взгляда вдруг почувствовал, что ему надо выговориться, поведать происшествие не кому-то другому, а именно ей. Подобное ощущала и Катя, иначе как объяснить то рвение, с каким она стала объяснять в мелочах, как Захар стал приставать к ней, но Кузя защитил ее, потому что тот достал шило. Когда она ненадолго замолчала, Кузя с каким-то непонятным, неконтролируемым рвением продолжил рассказ о том, как выстрелил в Посошка, как они ходили по его следам и видели кровь.

Внимательно выслушав их, Стюра еще раз пронзила их своим взглядом, монотонным голосом наговаривая:

— Никуда не уходите, будьте дома. И никому не говорите, что с вами сегодня было. Я скоро приду.

Потом, будто была у себя дома, зашла в сарай, взяла лопату и кайлу, пошла через огород в ту сторону, откуда недавно вернулись Кузя и Катя.

Далее все было, как в монотонном, заторможенном состоянии. Они занимались своими делами: Катя готовила завтрак, Кузя напоил и накормил Поганку. Потом позавтракали, стали разбирать дорожные сумки. Бумаги, что предназначались Заклепину, были испещрены цифрами и условными знаками, дажеумевшая читать Катя в них не могла разобраться.

Пакет для Пантелея Захмырина не был запечатан, проверили и его. В нем вообще ничего не понятно: какая-то схема и небольшая, из двух цветов — зеленого и красного — тряпочка, более походившая на носовой платочек. Положив все на место, как было, стали ждать, когда явится Стюра.

Прошло немного времени. На вороном игривом мерине подъехал Пантелей. Спросив разрешения, не слезая с седла, нагнулся, открыл щеколду ворот, очутился в ограде:

— Кузька, здорово ночевали! Как дела, как здоровье? — спрыгнув на землю, протянул руку. — Мне сказали что вчера еще приехал. Почему сразу не заехал? Может, пакет не довез?

— Довез, все, как ты просил, — качая головой, ответил Кузя. — И ответ тоже привез.

— Привез? Ай, молодец! Вот спасибо! — довольно суетился Хмырь, а когда получил послание, тут же посмотрел, что в нем было. Сначала улыбнулся, потом стал серьезным: — Ах, Кузька! Добрые вести! На тебе за работу! — положил на стол рубль, вскочил на коня и умчался прочь.

— Да не надо мне денег, я же так, по пути, — отказался было Кузя, но его уже не было.

— Тебе что, простофиля, денег не надо? — преодолевая заторможенное состояние, одернула его за рукав Катя. — У самого, вон, рубахи хорошей нет, а отказываешься. Дают — бери. Не дают — тоже бери.

— Где это ты так научилась говорить? — удивился Кузя, но Катя, медленно взяла деньги со стола, отвернувшись, положила их на груди под халат.

— Пусть у меня будут, я их тете Ане отдам, а то ты, как в прошлый раз, деду Мирону на опохмелку всучишь. А он, сам знаешь, долги не ворочает.

Немного погодя на телеге явился конюх дядька Михаил Емельянов. Привязав коня у ворот, сильно хромая вошел к ним:

— Здорово ночевали! — Увидел бабку Фросю, приподнял картуз: — И тебе, старая, по ночам хорошо спать под тулупом.

Присев на чурку, потянулся за кисетом, забил трубочку махоркой, закурил:

— Тебя Заклепин заждался, меня отправил. Думали, ты позавчерась явишься.

— Не успел. Пока туда, сюда, вот время и пролетело, — меланхолично ответил Кузя.

— Ты что такой деревянный? — обратив внимание на его разговор, удивленно спросил конюх. — Устал, что ли? Или заболел? А может, — хитро прищурив глаза, — молодая попутчица приставала?

— Устал, — соврал Кузя.

— Оно и видно, сам не свой. Что ж, давай бумаги, Заклепину передам. А про тебя скажу, мол, растележился с дороги. Но завтра с утречка будь, так Заклепин велел.

Кузя передал документы, снова сел на свое место на крыльце. Михаил сунул их за пазуху, пыхнув еще несколько раз табаком, выбил трубочку. Тяжело поднявшись, уехал в контору.

— Кстати, хотела спросить тебя, почему так долго ехал? — обиженно, с промокшими от слез глазами спросила Катя. — Эта твоя подорожная подружка смутила еще на один день остаться?

— Какая подружка? — не сразу сообразив, о ком идет речь, тяжело посмотрел на нее Кузя.

— С кем ты в город ездил.

— Ничего она меня не смутила. Говорю же, дела были.

— Ага, дела. Я видела, как она на тебя смотрела. Наверное, где-то в кустах целовались?

— Дура! — рассердился Кузя, топнув ногой.

Катя заплакала, ушла в огород. Кузя, как подстреленный ворон, облокотившись на стену плечом, опустил голову. И без того плохое настроение было испорчено до предела. Он вдруг вспомнил Дашу: как она там, выздоровела ли? События прошедшей ночи затмили яркие краски их общения. Он вспоминал ее часто, когда они возвращались с Дмитрием на прииск, но встреча со Стюрой у мостка стерла все краски. Переживая за Катю, он забыл о Даше. И только сейчас вспомнил, что обещал отправить с Дмитрием противовоспалительные травы. А он должен уехать назад сегодня утром.

Сетуя на себя, медленно встал: тысячелистник, пижма и зверобой висят в сенях. Сухая малина в берестяной торбе. Но Дмитрия уже не догнать. От досады полез на сеновал, чтобы никого не видеть и не слышать. Ткнулся головой в подушку, накрывшись одеялом, забылся. Хотел уснуть, но не спалось. Все думы были со Стюрой: почему так долго? Что там делает?

Прошло много времени. Кузе казалось, что кончился день. Слышал, как из огорода пришла Катя, загремела посудой на печи, начала готовить обед. Нехотя поднявшись, он вылез из-под одеяла: «Пойду, помогу ей воды наносить». Спустившись, удивился: солнце было еще не так высоко. Взяв ведра и коромысло, пошел к реке. Казалось, Катя даже не заметила его участия.

Возвращаясь от реки, услышал в ограде крики: возмущенно кричала бабка Фрося. Ей противоречил голос Кати. Поспешив домой, увидел стоявшую возле сарая Стюру. В руках испачканные свежей землей лопата и кайла. Одежда в глине. От завалинки, грозно размахивая палкой, к ней подступает бабка Фрося:

— Ты посмотри-ка: баба у нас всю картошку выкопала!

Катя успокаивает ее, кое-как отобрала палку, завела домой. Стюра опустила голову, что-то сдавлено бормочет себе под нос. Кузя прислушался, узнал слова молитвы: «Отче наш, да святится имя твое…»

Дождался, когда она скажет последние слова, спросил:

— Что там?

— Что там? — не сразу поняв его, переспросила она.

— Захар где?

— Ушел, — сдавлено ответила Стюра, прямо посмотрев ему в глаза так, будто молния ударила в голову.

Кузя приложил к вискам ладони, присел в коленях. Вышла Катя. Стюра метнула на нее точно такой же взгляд, и та вскрикнула от боли.

— Куда ушел? Зачем ушел? — едва справившись с приступом, спросил Кузя.

— Совсем ушел с прииска. Не вернется больше, — глухо, будто подвела итог, ответила та и, сгорбившись, будто под тяжким грехом, неторопливо подалась прочь.

Переживая стресс от боли, Кузя и Катя какое-то время смотрели друг на друга, стараясь понять смысл ее слов. Но так ничего не сообразив, разошлись по своим местам. Он залез на сеновал, Катя проследовала в дом.

Колбаса

Кузька поспал весь день до следующего утра. Анна вечером поднималась к нему, звала на ужин, но он не пошел: так было плохо. Кроме головных болей, разламывались кости, руки и ноги стягивало судорогой, хотелось пить. Матушка принесла ему воды в ковшике, он выпил ее залпом, попросил еще.

— Да что это с вами такое? — с тревогой беспокоилась Анна, намекая и на Катю. — Никак заболели? Да нет, голова холодная. Ты в речке купался? Нет? Ладно, спи. Думаю, перемызгался в дороге, устал. Завтра все пройдет.

Утром ее слова превратились в действительность. Кузя проснулся рано, бодрым и в настроении. Спрыгнув с сеновала, сбегал за угол, фыркая, затолкал голову в бочку с дождевой водой. Вместо гимнастики схватил ведра с коромыслом, сходил на речку. Увидев его, Анна улыбнулась:

— Во! Один ожил, как и говорила.

— Почему один? Катька вон тоже скачет, как коза, будто заново родилась, — дополнила соседка, накладывая в берестяной тормозок обед: вареную картошку с салом и пареную репу. Собравшись, обе пошли на работу.

Выскочила Катя. Увидев Кузьку, качнула головой в знак приветствия, но в разговор не вступила: помнила обиду. Пошла выносить ночной горшок бабки Фроси. Вернувшись, умылась, подбоченившись, встала на крыльце, глядя, как Кузька седлает Поганку. Нарочито хмурила брови: подавать ли ему завтрак или перебьется? Все же сжалилась, вынесла чугунок с вареной картошкой, подогрела, поджарила в сковороде два куска сала: так, как он любит. Поставила на стол:

— Ешь!

— Не хочу, — хмуро ответил он, не поворачиваясь. Решил проучить ее.

Катя изумленно посмотрела в его сторону, села на лавку. Не ожидала такого поворота. Обычно Кузя утром ел за троих. Подождав немного, повторила:

— Иди, а то застынет.

— А мне все равно, — ответил он и, забравшись в седло, выехал со двора. — Можешь соседской собаке отдать.

Его слова выбили у нее слезы. Он, так и не повернувшись, поехал по улице. Ссора из костра превратилась в пожар.

Перед тем, как ехать к Заклепину, Кузька свернул в проулок. Очутившись у дома на пригорке, крикнул, вызывая хозяев на улицу.

— Чего тебе? — высунулось из окна грозное лицо тетки Полины, носившей за свой вредный, противный характер неприятное прозвище Сопля.

— Стюра дома?

— Нашто тебе? Ты что, ей новый сынок?

— Нет. Так, дело есть.

— Не знаю, — пыхая трубкой, ответила сестра Стюры. — Со вчерашнего не было. Наверно, где-то на горе под пихтой ночует.

— Когда будет?

— Кто ж ее, дуру горемышную, знает? Может, сегодня к вечеру вылезет, или дня через три явится. Она мне не докладывает.

Не сказав больше ни слова, Сопля скрылась в окошке. Кузька направил Поганку в сторону конторы.

Заклепин был на месте. Распустив нарядчиков после утреннего согласования, кричал на приказчика:

— Ты мне его сыщи хучь с подземли! Ишь, сукин кот, к Вальке Рябовой настрапалился ходить? Да по мне хучь кого охаживает, а на работе быть обязан! Что я теперь без нарядчика делать буду? У меня, вон, без него забой встал. Кто наряд мужикам даст?

Привязывая Поганку под окном, Кузя понял, что разговор идет про Захара Климова. Внутри неприятно похолодело, ноги стали ватными. Идти к управляющему не хотелось, но тот выскочил на крыльцо сам: толкая в спину приказчика, дал ему такого пинка, что тот спрыгнул с крыльца на три аршина:

— Коли не найдешь Захара, сам в нарядчики пойдешь, сучья твоя рожа! И чтоб через час Будилка был в горе!

Увидев Кузю, немного смягчился, подал руку:

— Здорово ночевали! Приехал? Что, кишки натрёс? Ну-ну, не без этого. Кто с тобой приехал? Дмитрий? А что Дарья? Заболела? Ты мне как раз нужен, — позвал за собой в кабинет, — на Кресты съездить надо. Сейчас бумагу отпишу.

Дожидаясь, пока он скрипит пером, Кузька притих как мышь. Вцепившись в лавку, тупо смотрел в пол, ожидая, что Заклепин обрушит на него свой гнев. Стоило тому рявкнуть над головой: «Что, сучий потрох? Говори, как в Захара стрелял!», Кузя выложил бы ему все как на духу. До того был напуган. А тот и вправду, подняв голову, уставился на него, будто Кузька был должен золотой червонец:

— Слушай, паря! До меня только доперло: ты же с Рябовыми в одной ограде живешь? Ты там по случаю нашего хахаля не видел, он к Валентине похаживает? Нет? Точно говоришь? И вчерась не было? Куда же он, сучий кот, подевался? А у деда Мирона брага выстоялась, может, у него где-то в бане заседают?

Сдвинув брови, Заклепин внимательно посмотрел на него, опять склонился над бумагой. У Кузи едва хватило сил отвечать «да» или «нет». Казалось, что еще один вопрос, и он свалится с лавки. Спасло то, что где-то на площадке бахнул взрыв. Подскочив, Заклепин посмотрел в окно, передал ему бумагу, бросился в коридор:

— Коробкову в руки отдай. — И с крыльца, грозя в воздух кулаком: — Что они там черти рвут?.. Щас по само никуды вставлю, чтоб взрывчатку экономили!

Кузька — ни жив ни мертв. Ковыляя, дошел до кобылы, трясущимися руками развязал уздечку, но забраться на Поганку не смог: не хватило сил. Так и повел ее за собой через площадь мимо золотоскупки. На крыльце Пантелей:

— Ты далеко? Заклепа говорил, скоро в опять город поедешь? Пока не говорил? Как поедешь, скажешь. Письмо брату передашь. Он тебе тоже ответит. Я тебе за это рубль дам. Согласен? Да ты что, как веревка? Тебе плохо? Болеешь или есть хочешь?

Кузе стыдно просить, но качнул головой:

— Дай в долг немного колбасы и сухарей, утром не ел, с собой не взял.

— Да пожалуйста! — вытянул руки на уровне груди тот. — Конечно, дам! — заскочил в лавку, через минуту вернулся, вынес кольцо копченой колбасы и треть каравая хлеба: — Бери, Кузька! В долг не надо, так ешь!

Поблагодарив его, Кузька спрятал еду в дорожную сумку. У самого одна мысль, как быстрее добраться до ручья: есть охота, кажется, что кишки, как телега, брякают. Настроение поднялось, силы прибавилось. Забравшись в седло, быстро поехал в сторону Кресто-Воздвиженского прииска.

Очутившись у того мостка, где он позавчера встретил Стюру, останавливаться не стал. Какие-то мужики на телегах перебирали упавшие на дорогу короба. Было видно, что работа им предстоит долгая, поэтому поехал дальше. Обманывая желудок, тешил себя надеждой, что завернет к тетке Порунье, и та ему что-нибудь даст перекусить. Но и здесь его ждало разочарование. Очутившись у ее дома, Кузька вяло поморщился: дверь была подперта на лопату, значит, Порунья куда-то ушла. Не зная, как быть, покрутил головой, увидел в огороде парник из коровьего навоза. Решил заглянуть туда в поисках огурцов. Знал, что тетка пустила бы его без разрешения, все же действовал быстро и решительно.

Привязав Поганку к забору, смело вошел в калитку. Цепной пес Тобик хорошо его знал, радостно взвизгивая, уступил место в огород для прохода. Кузя погладил его за это по загривку, на что тот упал на спину, разрешая ему собрать весь урожай. Проследовав к парнику, Кузька раздвинул листья: вот они, милые! Большие и маленькие овощи были там и тут, видно, тетка в огороде не была давно. Набив их между животом и рубахой, будто девица на пятом месяце, довольный удачей, направился назад. Дал один огурец Тобику: не жалко. Тот, к удивлению, стал его есть, быстро сгрыз, попросил еще. Кузя вытащил еще штук пять, бросил перед ним. Низкорослый кобелек был просто счастлив лакомству, крутился между ног, тявкал. Вероятно, на его собачьем языке это подразумевалось, как приглашение для очередного посещения всей усадьбы.

— Понятно, почему тебя тетка на цепи держит. А то бы все огурцы сожрал, — сделал вывод Кузька. — А лук и репу ты, случаем, не ешь?

Угостил огурцами Поганку. Кобыла была просто в восторге. Съев штук десять, сама полезла под рубаху, но Кузя остановил ее: сам голодный. Долго пытался залезть в седло, но мешали огурцы. За этим делом не заметил, как из домика напротив, держась за косяки, вывалилась какая-то бочкообразная бабка в очках последнего размера и завыла, как февральская вьюга:

— Ати только погляди, чясной народ! Сряди бела дня у Поруши хорька загоняют. А ну стой, вор треклятый! Погоди, говорю! Ой, народ, как есть Порушу разорил, весь огород вычистил! До чего дожили? Люди, помогите!

Кузька пытался объяснить, кто он и что тут делает, но бдительная соседка, едва шагая, исчезла в сенях. Он успокоился, повторяя попытки очутиться в седле. Ему почти это удалось, осталось перекинуть ногу. Но и бабка не дремала. Шаркая по доскам босыми пятками, как наждачной бумагой, появилась вновь, но теперь уже с фузеей восьмого калибра в руках. Кузя даже не успел испугаться, как та, молодцевато подкинув граненый ствол, выстрелила в его направлении.

Он почувствовал горячий ожег на левом бедре: соль пробила штаны и впилась в ягодицу и ногу. Несколько кристаллов ударили в шею и щеку. Тело и руки спасла плотная, из льняной ткани куртка. Досталось и Поганке. Соль не смогла пробить толстую кожу, но резкий удар и выстрел испугали ее. Рванув с места в галоп, она бросилась по пустой дороге. Теряя огурцы, Кузя едва держался за луку седла, стараясь не упасть в грязь. Планшетка для бумаг хлестала по затылку. «Тпру!.. Стой, Поганка! Поганка, стой!» — орал Кузя не столько от боли, сколько от страха, что сейчас слетит и разобьется. Редкие очевидцы, кто в этот час был дома, в основном, старики, увидев бешенную скачку, крестились: «Господи, никак чалдоны с гор спустились?»

Мимо пролетали дома, дворы и огороды. Где-то далеко позади осталась контора Крестовоздвиженского прииска, склады и бараки для рабочих, километры перекопанной земли, отвалы и разрезы. Редкие прохожие и возчики на телегах шарахались в сторону, уступая ему дорогу. Кто-то предупреждающе кричал:

— Кобылу не загони!

Кузя, со страхом в глазах глядя на них, ничего не мог ответить. В бешенной скачке было не до этого — лишь бы остаться живым. Надо было как-то остановить Поганку, но он не знал, что делать. Решение пришло само и внезапно. Кузя вспомнил, что где-то в стороне должен быть старый водоем. Потянув уздечку, смог направить кобылу в ту сторону, на узкую дорожку. Проскакав по ней несколько десятков метров, очутился на берегу. Поганка не смогла остановиться на небольшом пятачке, влетела в воду с головой. Вынырнув, с хрипом повернула назад к берегу. Ощутив под ногами твердую опору, встала.

Кузька свалился на отмель, раскинув руки, молча смотрел в затянутое серыми тучами небо. В молитвах благодарил Бога за свое чудесное спасение. Тяжело вздымая бока, Поганка дрожала всем телом. Собравшись с силами, Кузя поднялся, вывел лошадь из воды, стал проверять вещи. К удивлению, все бумаги были целыми и сухими. Также в скачке не вылетели колбаса и хлеб. Сильно прихрамывая на левую ногу, Кузя снял штаны, осмотрел место ранения. Попавшая под кожу соль разъедала мышцы, они горели огнем. Казалось, что его сунули в котел с горячей водой, который скоро должен закипеть. Чертыхаясь, Кузя проклял тот момент, когда полез в огород:

— Нашто они мне сдались, эти огурцы? Даже не попробовал. Лучше бы колбасы с хлебом на ходу поел. Но запоздалая мысль, что пересоленная селедка — съел вечером, а воду пьешь до утра.

Прохаживаясь вокруг Поганки, стал думать, что делать дальше. Небо хмурилось все больше, скоро пойдет дождь. Пережидать его бессмысленно. После двух недель солнца задождит на месяц. А выполнять задание Заклепина надо.

Снял одежду, выжал. Сушить негде, одел такую, какая есть, влажную. На теле высохнет. Поганка к тому времени успокоилась, потянулась к воде. Дождавшись, когда напьется, кое-как вскарабкался в седло. Сидеть больно, но можно, если отвести тело немного влево и привставать в стременах. Потихоньку, не давая Поганке перейти на быстрый шаг, поехал назад. Прошло не так много времени, начался мелкий, постепенно усиливающийся дождь.

Добравшись до конторы Крестовоздвиженского прииска, Кузя привязал Поганку к коновязи, спросил Коробкова. Управляющий «был в горе». Излишне суетной приказчик, замещавший его, обнадежил:

— Василий Степанович ушел на участок рано, так что вот-вот будет. Жди.

От нечего делать Кузя вышел на крыльцо. Оставаться в конторе не хотелось. Мимо него, грозно присматриваясь, бродил с лихо закрученными усами урядник в черной форменной одежде с кобурой, из которой выглядывал огурец, на правом боку и саблей на левом. Тому, вероятно, тоже было скучно, поэтому он, выдыхая свежий запах недавно употребленной водки, пристал к нему с расспросами:

— Кто таков? Откуда? Зачем сюда? Кто отец, мать? Моют ли золото? С кем из рабочих на этом прииске знаком? По какой цене спиртоносы меняют золото?

Сначала отвечая по существу, Кузя быстро начал путаться: откуда ему знать, где прячутся спиртоносы и в какую цену у них мера? Дотошный урядник был готов вынуть из него душу, но потом смягчился. Возможно, принял его за простофилю, сделался ласковым и добрым. Открытым текстом предложил ему сотрудничать с горной полицией за вознаграждение, вовремя докладывать о противозаконных действиях старателей и спиртоносов.

— Дык я уже это… того, — не зная, как от него отвязаться, негромко проговорил Кузя. — Говорю, кому надо и что надо.

— Во как! — удивленно заломил на затылок форменный картуз урядник. — И кому это говоришь, коли не секрет?

Изображая приискового доносчика, Кузя пугливо осмотрелся, не услышал бы кто, приблизился к его уху и негромко произнес:

— Степану Моисеевичу Соколову, что у нас на Спасском. Только вы ему не говорите никоим образом, а то будет сердиться, что вам рассказал. Я ему кажнонедельно особый доклад делаю.

— Ишь ты! — уважительно покачал головой урядник. — Похвально. Молодец! Ладно, не скажу, — одобрительно похлопал по плечу. — Ну-ну, продолжай тако же. При случае передавай ему доброе слово.

— От кого?

— От Михаила Раскатова. Так меня зовут. И ты меня так зови: дядька Михаил. Степан меня знает, дорожки не раз пересекались.

И, заложив руки за спину, пошел по коридору, бурча под нос: — Ишь, Степка! Ай да проныра, ай да ухарь! Смотри, какого шустрого молотобойца (стукача, приисковое) привлек! Завидно, как есть завидно!

Облегченно вздохнув, Кузя соскочил с крыльца, закрутил головой, высматривая место, где бы спрятаться от урядника. В стороне на пригорке увидел длинное, бревенчатое помещение, похожее на склад. С торца, перед запертой на замок дверью — настил из досок. Под ним пусто. Подпрыгивая, побежал туда, нашел место, где залезть, обрадовался: внутри сухо, не проливает дождь. Тут же по кругу торцами кверху стоят шесть чурок. Посредине — большой ящик из-под взрывчатки. В щели между досок хорошо видно контору, бараки, лавку и подходы, но не видно, кто находится здесь. Своего рода небольшой закуток, где можно укрыться от глаз начальства. Но для чего? Заметил куски бересты, на них помеченные карандашом цифры, крестики, палочки. Понял, что здесь собираются картежники. Пользуясь их отсутствием, Кузя присел правой стороной заднего места на край чурки, стал ждать, когда явится Коробков.

В ожидании задремал. Очнулся от топота ног. Наверх, на настил забежали двое старателей. Шаркая чунями по доскам, спрятались за угол склада, чтобы не заметили из окон конторы. Чертыхаясь на зарядивший проливной дождь, начальство, грязь и прочие неудобства, присели на лавку, вытащили из карманов трубки, табак, закурили. Кузю не видят, он их тоже. Зато хорошо слышит разговор и даже то, как один из них отвернулся, сходил в туалет.

Кузя не стал выдавать себя. В прерванной дремоте опять прикрыл глаза, слушая, о чем говорят бергало.

— Не, сюда боле на следующий сезон не пойду. Тут дурят шибко, — негромко проговорил тот, у кого был грубый, прокуренный голос. — Начальство не поймешь, каждый год какая-то сказка: то смыва нет, то цена на золото упала. А нынче и вовсе китайцы полакомились. Говорят, шесть пудов уперли. Что при расчете получать? Почитай, полсезона отмытарили и все зазря?

— И то верно. Тут, на Крестовоздвиженском, всегда какая-то оказия происходит. Сам на бутаре работаю, вижу, самородки с кулак попадаются, а по деньгам — кукиш с солью, — недовольно вторил другой баритон. — Наживаются на наших шеях господа, ох, наживаются! А позавчера вовсе…

— Что позавчера? — перебивая долгое молчание, поинтересовался первый старатель.

— Да… не буду говорить, — с шумом выдохнул дым второй.

— Нет уж, ударил раз — бей второй.

— А ты никому?

— Смотря что.

— Позавчера в воровском бараке Кот у Власика «Ласточкин хвост» в карты выиграл, — понизив голос до того, что Кузя едва разобрал слова, проговорил второй.

— Ну и что? Мало ли кто у кого и сколько золота переиграл? — равнодушно спросил первый.

— А то! Этот «Ласточкин хвост» я самолично с бутары снимал и передал съемщику Митьке Петрову. Он тут же взвесил самородок — сто пятьдесят шесть граммов.

— Удивил! — в том же тоне усмехнулся бергало. — Ты болото не мути, и так мутное. По делу говори.

— По делу и сказываю. Золото со съемки куда идет?

— В сейф под охрану. — И в нетерпении: — Я тебе что, буду сказки сказывать? Может, еще расписать, как его в город возят? Не томи кишки, и так голодный.

— Так вот. Я этот самородок хорошо запомнил: будто у ласточки хвост, как две стрелки. Мы отмыли в конце июня, месяц прошел. Китайцы золото уперли две недели назад. Откуда же тогда «Ласточкин хвост» у Власика очутился?

— Хошь сказать…

— Ничего не хочу сказать. Я ничего не говорил, ты ничего не слышал. Могу совет дать: тикать, брат, отседова надо. Неладное тут твориться. Хрен поймешь, какая каша варится: господа с ворами дружбу водят. Воры с урядником под гармонь песни распевают. А простые мужики без денег заживо гниют.

— Куда тикать-то? Везде так.

— Везде да не всюду. Краем уха слышал, по Жейбе кустари второй год мутят, сами на себя работают, все в общий котел и без хозяина. После сезона каждому по полмешка денег досталось. Вот бы к ним податься!

— О том тоже весть доходила. Да как податься, коли тайги не знаем?

— Да уж, куда ни кинь — кобылий хвост.

— Ладно уж, хватит песок толочь. Пошли на работы, кабы нарядчик не потерял. Вроде как и дождь поутих.

Поднявшись с мест, бергало свернули за склад.

Кузя — как зайчонок перед лисой. Даже не смел посмотреть, кто они, тем более знать, как зовут. В ушах слова старателя: «Как у Власика самородок очутился, если все золото китайцы украли?» В голову бахнуло, будто с той фузеи: «А ведь Стюра говорила, что китайцы пустые ушли, без золота. Откуда она знает?»

Поднявшись с места, вылез из-под настила, побрел в контору. Стал проходить мимо коновязи, погладил мокрую от дождя Поганку. Та в свою очередь всхрапнула: «Ты где бродишь? Домой пора!» Поднялся на крыльцо администрации, прошел в кабинет управляющего. Тот же приказчик развел руками:

— Нет еще, жди.

Вышел на крыльцо, обдумывая услышанный разговор. Сзади — стук каблуков. Изрядно захмелевший за это время урядник, теперь уже без огурца в кобуре, положил руку на плечо, прищурился:

— А-а-а, это ты? Не уехал еще? Поди, голодный? Хошь, на кухню проведу? Накажу — покормят.

В другое время Кузька бы не отказался, но сейчас было не до обеда. Как бы между прочим, негромко спросил:

— Скажи, дядька Михаил, а кто такой Кот?

Тот, даже не удивившись, нахмурил брови, посмотрев на Кузю, ответил:

— Вор. В кандальном бараке самый главный, — и поднял указательный палец. — Откель ты его знаешь? Зачем он тебе?

— Не нужен он мне вовсе, — не зная, как объясниться, промолвил Кузька. Кое-как выкрутился: — Это мы с Соколовым одно дело замыслили. Как сделать, чтобы наши барачные с вашими не имели контакт.

— Вон как? — сурово посмотрел на него урядник. — Дело хорошее! А то совсем распоясались урки, никакого сладу нет. Работать не хотят, да еще замышляют приисковые поставки под контроль взять. Выгнать бы их взашей, да боюсь, проблем больше будет. Так хоть порядок на прииске поддерживают, сволота. Ну да я их — замахал кулаками — поставлю под хомут! Они у меня мои сани потянут!

Угрозы длились недолго. Постучав по полу каблуками, Раскатов вызвал из кабинетов всех, кто в эту минуту был в конторе. Узнав, кто тут нарушает покой, приказчик, писарь и кассир успокоились, занялись своими делами. Перед тем, как вернуться за стол в кабинет, приказчик, умело прятавший правую руку под бумагу, потому что не хватало двух с половиной пальцев, предложил:

— Шел бы ты, Михаил Иванович, спать. Вернется дядька — мне чуб расчешет, что ты пьян.

— А ты меня поил? — загремел грозным голосом Раскатов. — Я ить тебя, Власик, врать не учил и не буду. Ты меня огурцом не напугаешь, — пьяно раскачиваясь, указал пальцем в потолок, — потому как Коробков мой лучший друг! Мы с ним на ентом прииске уже десять лет хозяйничаем. И таких поучак, как ты, за горой Валуихой в сани по пять человек запрягаем. А сами — на санях! Не посмотрю, что ты ему близкий родственник, кнутом задницу надеру! — И уже с улыбкой, шепотом для Кузьки: — Это я для порядку, чтоб знали, кто тут власть.

— Это Власик? — догадался Кузька.

— Да, он самый. А нашто он тебе? — все больше раскачиваясь, дышал перегаром Раскатов.

— Мне его не надо. Просто тетка говорила, что у Коробкова тут родные работают.

— Да, Власик ему племянник. А кто твоя тетка?

— Порунья.

— Порунья? — подкручивая правый ус, смешно, как овечка заблеял Раскатов. — Так мы ж с ней третьего дня у Свиридихи внучку крестили! Ишь, до сих пор здоровье поправляю.

Он хотел рассказать что-то еще, но из-за старательского барака вышли трое мужиков. Один из них был Коробков. Увидев его, урядник поправил картуз. Кузя облегченно воздохнул: наконец-то! Поднявшись на крыльцо, управляющий посмотрел на урядника, покачал головой. Узнав Кузьку, позвал за собой.

— Что там Заклепин отправил? — присаживаясь за стол, спросил он, а получив протянутую бумагу, погрузился в чтение.

— Когда Дмитрий уехал? — поинтересовался Кузя.

— Дмитрий? — поднял на него взгляд тот. Вспоминая, замешкался, наконец, ответил: — Сегодня утром.

— Сегодня? — растеряно повторил Кузя. — Эх, не знал.

— А что?

— Даше хотел трав передать.

— Каких? Зачем? — удивился Коробков.

— Дмитрий разве не говорил? Захворала она.

— Вот как? Нет, он мне об этом не говорил. А что с ней?

— Вроде как отравилась, только не знают, чем.

Коробков посмотрел в окно, потом на него, что-то хотел сказать, но промолчал. Стал писать ответ на той же бумаге ниже. Нацарапав пером несколько слов, подождал, когда высохнут чернила, свернул листок, передал его Кузе.

— Можно ехать? — положив послание в сумку, спросил Кузька, а получив положительный ответ, попрощавшись, вышел на улицу.

Урядника уже не было, его увел Власик. Прекратившийся было дождь опять разошелся. Посмотрев на мрачное небо, Кузька понял, что ждать просвета не имеет смысла. Пожалев, что не взял куртку, вскарабкался на Поганку, поехал на свой прииск. Хотел добраться до тетки Поруньи, чтобы там переждать непогоду и хоть что-то перекусить, но не пришлось. Не доходя нескольких сот метров до того дома, откуда в них сегодня стреляла бдительная соседка, кобыла остановилась как вкопанная. Что только Кузя с ней ни делал: понукал, стегал веревкой, тянул за уздечку — Поганка отказывалась идти дальше. Стоя под проливным дождем, не знал, что делать. Потом понял, что надо ехать в обход этого места. Повернул назад. Поганка будто ждала этого: фыркая и оглядываясь, побежала рысью.

Выискивая проход к реке, Кузя ехал долго. Сплошной забор вдоль дороги не давал места для сворота. В итоге вернулся к конторе, откуда выехал не так давно. Переехав мостик, очутился на приисковых разработках, свернул влево, направился вверх по течению вдоль речки. Здесь была такая же дорога, но он о ней ранее не знал. Возчики на телегах доставляли из многочисленных разработок на промывочную площадку золотоносный песок. Несколько повозок попались ему навстречу. Сгорбившиеся под дождем, промокшие насквозь коногоны, стараясь быстрее добраться под крышу и в тепло, отчаянно погоняли уставших лошадок. Увидев Кузю, удивленно смотрели на него: «Вот дурак! Куда в такую непогодь?» Все же один из них был добрее, остановился, на его вопрос, как лучше и быстрее проехать, махнул рукой в гору:

— Поднимайся, паря, вон по той дорожке! Там канава, поедешь вдоль нее и мигом доберешься до Спасского прииска. Так быстрее. А туда, — махнул вдоль реки, — не езди. Там отвалы и прижимы, все перемыто, не проехать.

Поблагодарив его, Кузя так и сделал. Свернул вправо и очень скоро очутился возле канавы, тянувшейся вдоль горы. Ее копали специально для подвода воды к гидравлическому монитору, своего рода пушки, которая под давлением направленного потока промывала золотоносный слой. Вырубленный подчистую для паровой электростанции лес давал прекрасный обзор. Отсюда, с некоторой высоты, Крестовоздвиженский прииск был как на ладони: видны все постройки, промывочная площадка. Слышно, как пыхтит электростанция, шумит монитор и разговаривают люди. Если бы не шум проливного дождя, можно было бы разобрать отдельные слова.

Ехать в этот час вдоль канавы оказалось не так просто. Дождь пропитал глину. Поганка скользила, норовя скинуть Кузю на землю. Ему пришлось направить ее выше канавы, где была плотная почва. Ехать стало легче.

На пути попалась небольшая тропинка, тянувшаяся наискось в гору. Поганка пошла по ней, он не стал ее останавливать. Было видно, что здесь проехали на лошади не так давно, может, сегодня утром. Четкие отпечатки копыт вели туда и не возвращались, но Кузе было все равно. Он ждал, что погода сжалится над ним, дождь кончится, можно будет отжать одежду, так как на нем не было ни единой сухой ниточки.

И мать-природа услышала его просьбу. В неожиданно порвавшихся тучах показалось солнышко, ниспадающие с небес тугие потоки воды ослабли, а через некоторое время вообще прекратились. Кузя обрадовался такому событию, ненадолго остановился, посмотрел назад. Ослепленная небесным светилом недалекая долина Чибижека казалось неким игрушечным миром. Она была теперь дальше, чем когда Кузя смотрел на нее от канавы. До нее было около версты. И отсюда она была прекрасна. Вероятно, место, где он сейчас стоял, также было хорошо видно снизу. Как и тот могучий, стройный кедр с когда-то сломанной медведем вершиной, которая потом превратилась в лохматую корону, похожую на оленьи рога. Непонятно, почему его не срубили, не вывезли и не сожгли, как сотни других таких же кедров, о чем напоминали многочисленные пеньки вокруг. Может, лесорубы пожалели его, или не хватило сил и времени. Так или иначе, он теперь стоял один посреди горы, как яркий памятник могучему лесу, некогда процветавшему здесь до прихода человека. Как вечный часовой дикой тайги, которому скоро уготовано засохнуть без своих собратьев. Как острое напоминание людям о том, кто помог выжить им в суровую годину.

Добравшись до кедра, Кузя спешился, стал раздеваться. Комары и мошки тут же облепили его, что заставило выжать одежду скорее. Поганка увлеклась сочной травой, произраставшей тут в таком обилии, что для полного насыщения ей не надо было много места. Вновь одевшись, Кузя присел на чурку, наматывая портянки. Было видно, что до него сюда приходило много людей. Тут было большое костровище, наложенные горкой чурки, утоптанная многочисленными ногами земля. С обратной, подветренной стороны находилась лежанка из сухой травы: кто-то ночевал. Невольно бросая по сторонам косые взгляды, заметил среди прочего мусора затоптанную в грязь в стороне тряпочку. В другое время он не обратил бы на нее внимания: мало ли кто потерял? Его насторожил знакомый цвет. Потянувшись, поднял, очистил ее от земли. Это был зеленый платочек с красной каймой, идеально схожий по размеру и цвету с тем, который он привез Захмырину. Удивившись столь необычайной находке, Кузька улыбнулся:

— Надо будет отдать Пантелею, — размышляя вслух, проговорил он. — Сначала скажу, что нашел на месте преступления. Вот будет смеху! Потом спрошу, что он тут делал?

Посмотрев вокруг, озадачено почесал затылок: «Действительно, что он тут делал?» И усмехнулся: «Мало ли что? Может, красотами любовался! Чай пил или обедал». При слове обед у Кузи подпрыгнул желудок. Есть захотелось с такой силой, будто в живот положили стиральную доску. С дикой тоской запоздало вспомнил, как Катя наваливала ему картошку. Косо взглянул, как Поганка, почти не пережевывая, глотает сочную траву. Подскочил на месте:

— Мне же Хмырь хлеб и колбасу дал!.. Вот я балбес.

Достал из сумки еду, снова сел на чурку. Отломил кусок от каравая, шестую часть от кольца, остальное положил назад: «Домой увезу. Выложу на ужин, все обрадуются. Катя тоже колбасу любит…» Откусил копчености и хлеб, стал быстро жевать.

Поганка подняла голову, посмотрела на гору, застригла ушами. Поднявшись с места, Кузя тоже стал смотреть туда. Увидел, как из границы начинающегося леса выехал всадник: тот, кого он видел на скалах «Семь братьев». Он не мог его спутать ни с кем другим. Об этом говорило длинное ружье на коленях, черная одежда и редкая, черно-белая, будто в яблоках, масть коня.

До него было метров сто. Остановив коня, он стал глядеть в долину. Поганка подала голос. Его конь тоже ответил ржанием. Человек в седле заметил Поганку и Кузю, резко потянул поводья влево, быстро скрылся за деревьями. Озадаченный столь необычным поведением, Кузя еще долго смотрел на тайгу. Думал, что всадник вернется, но тот будто растаял.

Доев последние кусочки, Кузька залез на Поганку, поторопился ехать. Черные тучи с запада закрыли вид на землю ласковому солнышку, грозили очередными потоками ливня. Стоило задержаться — добираться домой будет труднее.

Все же он попал под дождь, когда подъезжал к Спасскому прииску. Опять промокнув так, что в броднях хлюпала вода, остановился у ворот своего двора. Его никто не ждал: мать с теткой Валентиной на работе. Катя неизвестно где. В окно выглядывает только бабка Фрося.

Загнав Поганку в пригон, насыпал ей остатки овса. Сам быстро переоделся в сухие одежды. Хотел выпить горячего чая, но печь на улице не растопить: потоки воды с небес только усилились. Достал в доме из русской печи чугунок: в нем еще почти горячий суп с пшеном. Обрадовавшись, стал есть с сухарями. Пообедав, убрал со стола, сел на лавку, глядя в окно. В ограде пусто, Кати так и нет. Куда ушла? Неизвестно. Кузю гложет любопытство, что написано в бумаге, но читать некому. А время поджимает, скоро надо ехать к Заклепину, отдавать пакет. Его, наверно, и так потеряли. Пережидая дождь, раскрыл сумку, развернул листок. Кроме двух букв «а» и «б» ничего не знает. А там к тому же есть цифры, которые он вовсе не понимает. Рассматривал листок так и эдак, но дальше этого дело не сдвинулось. Теперь уже серьезно понял, что надо учиться письму и математике.

Ливень перестал, уступая место мелкой мокрети. Облака посветлели, но солнце не выпустили. Пока затишье — надо быстрее ехать в контору.

Кузя вышел из избы, а под крышей Катя сидит, орешки щелкает. Когда пришла? Возмущенный ее поведением, закипел, как смола на костре:

— Ты что? Я тут приехал, а ты!..

— А мне-то что? — равнодушно ответила она. — Пусть тебе твоя подорожная полюбовка бродни снимает и сушит.

— Какая подорожная? Ты что? — давно забыв про утреннюю ссору, поубавил пыл Кузя.

— А ничего.

— А я тебе колбасы привез, — присаживаясь рядом, попытался урегулировать конфликт он. Знал, что это ее любимое лакомство.

— Больно надо! — презрительно поджала губы Катя. — Пусть твоя подорожная полюбовка ест, а то тоща, как передняя нога у Поганки.

— Что ты заладила — подорожная, подорожная! Она мне что, кума, сватья или сестра?

— Полюбовка, — презрительно усмехнулась Катя.

— Так что, не будешь колбасу? — подскочил он.

— Нет. Можешь соседской собаке отдать.

— Собаке? — взорвался Кузя. Убежал в дом, выскочил с колбасой, швырнул ее наотмашь сколько было сил.

Выписывая круги, кольцо полетело в сторону Клыпиных и удачно приземлилось через два дома чуть ниже конька их крыши. Катя подскочила от неожиданности, с округлившимися глазами заметалась по ограде:

— Кузя! Кузя! Ты что? Да я же нарошно!..

— Нарошно? Вот теперь и будь нарошной! — сурово ответил он, вывел Поганку и уехал в контору.

Катя в панике. Видит колбасу у соседей, но как ее достать? Побежала в огород, огляделась, чтобы никто не видел, перелезла через забор Ивановых, потом Кудряшовых, и только после этого оказалась у Клыпиных. У них вроде никого, дверь палкой подперта, все на работах. Только собачка Дамка игриво прыгает к ней, подставлял загривок — знает ее.

Катя заметалась по ограде в поисках лестницы, не может найти. Поспешила назад за своей: через заборы Кудряшовых, потом Ивановых. Схватила ту, по которой залазят на сеновал. Опять полезла через преграды в обратном порядке. О жерди поцарапала ноги, руки, но добилась своего: приперла ее во двор Клыпиных. Приставила к крыше и — о, незадача! Лестница короткая, не достает до среза крыши. Надо тащить стогометную.

А колбаса кружит голову, распространяет запах копченостей. Ух, так бы и проглотила всю! Так охота Кате ее попробовать.

Вернулась назад с сеновальной лестницей домой через заборы, не может отдышаться. Кое-как пришла в себя, схватила длинную, по которой лазят на стога. Потащила ее к Клыпиным. Тут вообще измаялась. Лестница в два раза длиннее первой, едва хватает сил, чтобы через заборы перекинуть. Все же доплелась в ограду, а там Мишка на обед пришел, выкатил глаза до размеров куриных яиц:

— Ты что тут?

— Да вот… лестницу несу, — косо посматривая на колбасу, тихо проговорила Катя.

— Зачем? У нас вон, своя есть, — показал рукой за угол, и удивившись: — А что огородами-то? По дороге нельзя?

Катя притихла: действительно, по дороге быстрее. А Мишка интересуется:

— Нашто лестница-то?

— Да… вон… — не зная, как объяснить свое внезапное вторжение, лопотала та. Потом все же поняла, что от Мишки никуда не деться: — У вас тут на крыше моя колбаса лежит.

— Чего-о-о? — округлил глаза тот, вероятно, принимая Катю за Стюру. Все же поднял голову, присвистнул: — Оба! Вот это ферт. Первый раз вижу, чтобы печка колбасой дымила.

— Это не печка. Это Кузя ее туда зашвырнул.

— Кузя? — переживая резкий приступ голода, засуетился Мишка. — У вас там что, этой колбасы полная телега? Тогда это кольцо мое!

— Как это твое? — опешила Катя.

— Ну, так колбаса на моей крыше лежит? Значит, она моя.

— Ишь ты, какой швыдкий! Как позавчерашняя простокваша. А это видел? — наступая на него, показала две фиги Катя.

Мишка понял, что надо обороняться. Катя ему ровесница, но выше ростом и сильнее. Он не раз получал от нее тумаков в детстве и помнил резкий нрав соседки. Схватив метлу, выставил ее перед собой:

— Только сунься. Вмиг глаза выткну.

Та, недолго думая, схватила стоявший у крыльца колун, нарочито подняла над головой. Назревала схватка, в которой итог был однозначен: так или иначе Катя все равно поколотит Мишку. И все же Мишка отмахивался, она колотила колуном по метле. Оба высказали друг другу все, о чем думали и знали. Пока «дискутировали», непонятно откуда спикировал ширококрылый коршун и, подцепив колбасу когтями, тяжело потащил ее в ближайший колок.

Напрасно Катя и Мишка кричали, махали, бежали через огород по грядам за наглым вором. Тот был равнодушен. Поблагодарив незадачливых любителей колбасы громким клекотом, скрылся за пригорком.

Проклиная пернатого разбойника, Мишка и Катя еще какое-то время ждали неизвестно чего.

— Как думаешь, вернется? — подавлено спросила Катя.

— Ага. За курицей, — с иронией согласился Мишка и пошел назад. Катя за ним.

Возвращались молча, не оскорбляя друг друга и не претендуя ни на что: делить-то нечего.

— Сдохнет, наверно, — с грустью покачала головой Катя, жалея коршуна.

— Почему? — не поворачивая головы, удивился Мишка.

— Так там колбасы килограмма три, к тому же копченая. Обожрется.

— Ну да, жди к Пасхе! У нас вон прошлой осенью к Покровам свояк дядька Митька из деревни свиной копченый окорок привозил, как батя заказывал. Пока они в избе спирт пили, сани с конем в ограде стояли. Дамка окорок съела подчистую, и ничего, до сих пор живая. Еще просит.

— Так то собака, а тут птица!

— Ну, коли так, Кузьке скажи, пусть почаще кидает. Только не с таким запалом, а потише, чтоб в ограду падала. И тогда, когда я дома буду.

— Ох, ты, Мишка, и зануда, — беззлобно проговорила Катя и попросила: — Лестницу помоги домой утащить.

— А у тя че пожрать есть? А то ить я с твоей колбасы до конца смены не протяну.

— Пошли. Картошка с утра осталась, — пообещала Катя, взявшись за один конец лестницы. Мишка — за другой.

— Как ты ее перла? — удивился. — В тебе силы — как у коня! Еще меня хотела отмутузить.

— Да тебя-то бы я не шибко. Только руки переломала бы, и все.

— Ну, ты и холера, Катька! Не завидую тому мужику, кто с тобой жить будет.

— А не надо завидовать. Я свово мужа любитьбуду. А когда любят — не бьют.

По дороге прошли в ограду к Рябовым и Собакиным. Поставили лестницу на место. Катя дала Мишке в сковороде ту самую картошку, что утром не стал есть Кузя. Тот, наворачивая ее за столом, довольно мычал набитым ртом. Скрестив руки, Катя сидела на чурке на крыльце. В это время приехал Кузя. Привязав Поганку у ворот, вошел через ворота, удивленно уставился на Мишку, потом на Катю, вспомнил, что они с Мишкой враги, сдвинув брови, строго спросил:

— Что это он у нас тут жрет?

— Картошку с салом, — облизывая языком сковородку, ответил довольный Мишка.

— Дома своего нету? Или не кормят?

— Не выбрасывать же собакам, коли ты не хочешь, — холодно проговорила Катя.

Кузька бросил на нее злой взгляд, выскочил за ворота, залез на Поганку, погнал ее прочь.

— Что это с ним? — поднимаясь из-за стола, в удивлении спросил Мишка.

— Колбасу жалко, — усмехнулась та, и оба захохотали так, что из избы выскочила бабка Фрося.

Испуганно глядя слепыми глазами по сторонам, с тревогой спросила:

— Катька, что, шубу украли?

Семь заповедей Стюры

Работа у Кузьки не пыльная: катайся туда-сюда между приисками, исполняй поручения да развози бумаги. Землю копать, лес таскать не надо. К седлу привык, к таежной тропе тоже. Вдобавок познание окрестностей будоражит разум. Ежедневно видит ранее не изведанное, знакомится с новыми людьми. Побывал на таких приисках, о которых даже не предполагал, что они существуют. Слушает, о чем говорят старатели, сравнивает местность, где находится то или иное расположение песков. Сопоставляет содержание и пробы того или иного участка. Одним словом, учится в школе или даже в университете под вывеской «Сибирское золотое дело», про которое пока еще нет ни одного учебника. Одно плохо — нет времени и возможности самому взять в руки лопату и лоток, помыть еще не взятую супесь. Добыть несколько заветных крупинок, а может, удивительной и неповторимой формы самородок, от которого бы застонала душа, а в кровь метнулся выброс адреналина. И это Кузьку нервирует больше всего.

Прошло две недели после того, как он ездил в город. Большой срок, чтобы истомиться в неведении, что происходит там, на усадьбе Коробковых. Как себя чувствует Даша и почему не едет, как обещала? Последнее обстоятельство хуже всего: неизвестность рушит все мечты и представления, заставляет не спать по ночам и часто вспоминать о ней. Ему хочется еще раз побывать у нее, но Заклепин молчит, и поездка пока не предвидится.

Кузя не знает, каким словом назвать их с Дашей отношения: простой дружбой, привязанностью или же любовью. Как же тогда назвать его чувства к Кате? Люди говорят, что любить можно только одного человека. Но Даша и Катя, несмотря на противоположность характеров и положения, для Кузи равны: он не может без Кати, но и думает о Даше. Как это понимать и можно ли в этом разобраться — не знает. И от этого ему иногда бывает так плохо, что, кажется, вот еще немного, и он умрет.

Но жизнь не стоит на месте, и умирать в таком возрасте Кузе не пристало. Отец с улыбкой говорил: «Все рассудит время, потому что лучше нет друга!» Он помнил его слова и верил в них. Знал, что рано или поздно представится случай встретиться с Дашей и сделать выбор, как быть дальше. Ревнивица Катя об этом не догадывалась. Через несколько дней после случая с колбасой, успокоившись, заняла обычную позицию, продолжила играть роль «матушки» для Кузи. Считала его своей собственностью и даже в мыслях не допускала, что он может быть чей-то еще. Своеобразный треугольник подобных отношений постепенно заострял углы, и кто-то когда-то о них должен был уколоться. Неизвестно, как долго этого можно было ожидать: недели, месяцы или годы, если бы не случившиеся вскоре события.

В тот день Кузька явился домой раньше обычного. С утра Заклепин отправил его в Каргу (река), где в трех верстах от них находился прииск Екатериновский. Передав управляющему бумаги, вернулся назад. В ожидании каких-то срочных поручений Заклепин велел ему находиться дома. После обеда с Катей расположились за столом на улице, изучая азбуку и математику. После твердого решения учиться у Кати тому, что знает она, Кузя за две недели достиг больших результатов: выучил гласные буквы и знал десять цифр. Радуясь успехам своего ученика, учительница хвалила его:

— Видишь, не дурак, каким хотел казаться. Можешь, когда захочешь.

— Не хочу, надо, — нисколько не обижаясь, соглашался он, довольный учением.

Сегодня складывали первые буквы. Бабка Фрося с завалинки помогала.

— Повторяй: ба-бу-шка! — не торопясь, тыкала пальцем Катя в азбуку, а Кузя повторял за ней: — Ба-ба…

— Баран, — кивала головой бабка Фрося, нервируя ученика. — Кузька баран!

— Уведи ее домой, не могу так! — сердился Кузя.

— Ты не слушай ее, думай о том, что надо говорить, — успокаивала Катя.

— Как я могу, если она сует свой клюв куда ни попадя?

— Не клюв, а нос, — немного обидевшись, поправила Катя.

Их прервали. Мимо проходила тетка Глаша Куликова, крикнула с дороги:

— Кузька! Заклепин зовет. Поезжай немедля.

— Ну вот, не дадут спокойно выучиться, — надулся он как налим, вставая из-за стола. Выводя за собой Поганку, наказал Кате: — Книжку не убирай, скоро буду, продолжим учение.

У конторы администрации необычное оживление. Рядом с крыльцом, сидя на лавке, приисковые охранники горячо обсуждают с казаками на высоких тонах какое-то событие. Увидев его, замолчали, уставившись суровыми взглядами. У Кузи неприятно защемило внутри: сразу понятно, что-то случилось. Вспомнил, как стрелял на сеновале в Захара. Понял, что Заклепин вызвал не зря. В голову словно налилась тяжелая ртуть, тело будто набили мхом. Тут же хотел повернуть Поганку, ускакать в тайгу, скрыться, но понимал, что бесполезно. У казаков лошади, как ветер, догонят за первым поворотом. К тому же, не дай Бог, смахнут голову шашкой. Уж лучше идти самому.

Как в кошмарном сне, подъехал к коновязи, мешком свалился на землю, привязал ватными руками кобылу. Не подавая вида, что боится, непослушными ногами пошел в контору. Проходя мимо мужиков, поздоровался со всеми, те хмуро ответили тем же. У Кузи едва не захолонуло сердце: сам в ловушку идет!

Дверь в кабинет Заклепина открыта, оттуда слышны голоса. Приостановился в коридоре, напрягая слух.

— … и вообще, Василий Степанович, мне ваша позиция непонятна: то вы говорите надавить на дело, найти как можно скорее виноватого. А то вдруг просите приостановить, — монотонно бубнил спокойный, уверенный голос. — Вы уж, дорогой, определитесь по существу, что вам надо? Следствие располагает некоторыми уликами. Тут вам следы лошади у реки, кровь в лодке, к тому же исчезновение подозреваемого.

— Я, вероятно, не так выразился, — узнал Кузя голос Коробкова. — Надо искать на месте, там, где все было совершено. Но зачем опрашивать людей на прииске? Отнимать рабочих от дела. У нас и так происшествие: китайцы золото украли. Старатели волнуются, просят скорого разрешения вопроса с выплатой денег. А где их взять, коли не наработано? Зачем лишний раз их отрывать?

— Это, уважаемый Василий Степанович, наше дело, кого и где опрашивать. Мы сами разберемся…

Они говорили что-то еще, но Кузя не слушал их. В голове крутились слова неизвестного: «следы лошади у реки», «лодка», исчезновение подозреваемого». При чем здесь все это и Захар Климов? Ведь он стрелял в него на сеновале, никакой реки и лодки быть не может. Значит, речь идет вовсе не о Посошке.

Он не додумал. Из открытого кабинета показалась голова Соколова. Увидев его, урядник возмущенно гаркнул во всю глотку:

— А ты что тут притих? Подслушиваешь? А ну, заходи сюда!

— Ничего не подслушиваю, только что пришел, а тут вы, — озираясь по сторонам, проговорил Кузя, и к Заклепину: — Вызывали, Матвей Нилович?

— Вызывал, — посматривая на окружающих, глухо ответил управляющий и посмотрел на присутствующих: с чего начинать?

Помимо него, здесь было немало людей: управляющий Крестовоздвиженским прииском Коробков, урядники Раскатов и Соколов, несколько приказчиков, а также двое неизвестных Кузе представителей закона с петлицами на воротниках. Было видно, что они собрались здесь не просто так, и раз вызвали его, то хотели что-то узнать.

— Как тебя зовут? Кузьма Собакин? — спросил незнакомый человек в мундире с петлицами, смотря ему в глаза проницательным взглядом. — Скажи нам, Кузьма? А был ли ты после последней поездки, когда тебя отправлял Матвей Нилович, еще раз в городе или волости?

— Нет, не был. Не посылали меня туда больше, — волнуясь, ответил Кузя, то белея, то краснея. — Когда? Мне и тут заданий хватает.

— Тогда поведай нам, где ты был первые три ночи после того, как вы с Дмитрием приехали из Минусинска? — продолжил тот, изучая его поведение.

У Кузи внутри все опустилось: «Вот и все! Они все знают. Сейчас начнут допрашивать… Что делать? Рассказать сразу, как все было, или пустить слезу?» Как во сне, подавлено ответил затухающим голосом:

— Дома был, спал на сеновале.

— Кто это может подтвердить?

— Мать, соседи. Катька Рябова.

— Хорошо, проверим, — покачал головой тот и задал коварный вопрос: — А что ты так боишься? Имеешь что за душой? Если что знаешь — выкладывай, дешевле будет.

Стоило ему рявкнуть: «А ну, говори, как стрелял в Захара Климова!», и все, Кузя выложил бы все как на духу.

— Ничего не боюсь. Просто вы так на меня смотрите, будто в чем виновен, — доживая последние мгновения перед тем как сознаться, еще «держался на плаву» он. — Чего надо-то? Говорите толком.

— Вспомни хорошенько да расскажи: когда вы ехали с Дмитрием Коробковым сюда, в тайгу, где останавливались, ночевали? Или с кем-то разговаривали дорогой?

— Нет, нигде не останавливались и не ночевали. Ни с кем не разговаривали. За один день доехали. Я домой уже поздно попал, — напрягшись, как сдавленная снегом рябина, ответил Кузька. Сам подумал: «К чему это он клонит?»

— Может, Дмитрий на отдыхе куда-то отходил?

— Нет, все время на глазах был.

— А как же по нужде?

— Долго ли по-маленькому? Остановился — и все тут.

— А во время обеда?

— Мы на ходу ели. Рядом ехали, что нам в дорогу положили, из сумки доставали.

— А лошади как же? Лошадей-то поили?

— Да, один раз, на переправе через Тубу перед Курагино.

Следователь поднялся со стула, заложил руки за спину, прошелся по комнате. Потом вдруг резко повернулся к Кузе, строгим голосом спросил:

— А ты, молодой человек, кому-то говорил, когда и с кем Дмитрий поедет назад?

— Зачем это мне? И откуда мне знать, когда и с кем будет выезжать? — тихим голосом проговорил он, начиная кое-что понимать: Дмитрия ограбили, в этом весь казус! Но все оказалось страшнее.

— Так вот, молодой человек. Необходимо тебе объявить, что Дмитрий был убит в дороге назад, — объявил следователь, при этом очень внимательно глядя на Кузю, визуально определяя эффект сказанных слов.

— Убит? Как убит? — пошатнувшись на ногах, прислонился спиной к стене Кузя. — Зачем это? Кто его мог?..

— Это нам пока не известно, — продолжая наблюдать за его поведением, ответил следователь. Шагнул к нему, стал хлопать по карманам куртки: — Револьвер-то с собой? Или дома хранишь под стрехой на сеновале?

Кузя едва устоял на подломившихся коленях: «Они и про наган знают. Ах, ну да, Дарья рассказала. Или дядька Андрей. Такое дело, как не рассказать?» Только и смог выдавить:

— Нету.

— А где же он? Говори, — спокойным голосом продолжал следователь. — Ты же знаешь, что на приисках оружие разрешено иметь только официальным лицам. — Так куда ты его дел?

— Дмитрию отдал, — в последний момент сообразил Кузя. — В дороге сейчас опасно хоть одному, хоть вдвоем. На нас с Дарьей вон на Тараске налет сделали какие-то бугаи. Кабы не револьвер, ограбили. Или того хуже…

— Н-да уж, — косо посмотрел на Коробкова следователь — тот согласно покачал головой, вероятно, знал, что на них нападали, — и опять Кузе: — Как же ты ему отдал? Навовсе?

— Нет. Он обещал следующим разом вернуть.

— Что ж, хорошо! Проверим. Иди, покуда возле крыльца на лавке с мужиками посиди и никуда не девайся, — покачал головой сыщик и крикнул в коридор: — Кауров! Проследи за парнишкой, чтоб никуда не утек! — И подчиненному в комнате: — А ты, Самойлов, бери человек пять из охраны и к нему домой. Поговори там с кем, где он был те три ночи, и пошукайте револьвер, может, где спрятал, а нам врет, что отдал.

Покачиваясь на слабых ногах, Кузька вышел на крыльцо, замотал головой.

— Тебе что, паря, плохо? — спросил у него Кауров, который был к нему приставлен для охраны.

— Нет, все хорошо, — ответил он, присаживаясь на лавку.

А у самого в голове хаос мыслей: сейчас полицейские найдут закопанный на сеновале в труху револьвер. Но это не беда: Катя. Они сейчас ее допросят, и она расскажет про Захара. Схватился руками за голову: «Эх, дурак! Не надо было слушать Стюру. Надо было все рассказать в то же утро, как было. Тогда бы ничего не было. Ведь Посошок сам пришел Катю силой брать. Глядишь, все обошлось куда спокойнее. А так — в цепи и в забой. Может, пока не поздно, пойти и все рассказать? Да нет, надо было говорить сразу… А что, если… сигануть в тайгу, пусть ищут! — но тут же откинул эту мысль. «Рано или поздно все равно найдут!» — так говорил отец. К тому же, Катя. Вся вина свалится на ее плечи, а это подло оставлять ее одну в такую минуту».

Из конторы в сопровождении Соколова вышел второй следователь, махнул охране рукой:

— Несколько человек с нами. Можно без лошадей, тут недалеко.

Неторопливо пошли в сторону Кузиного дома.

— Что, паря, по Дмитрию печалишься? — приставив карабин к стене, присел рядом Кауров. Положил руку на плечо: — Что ж, брат, всякое бывает. Приисковая дорога — что пила с острыми зубьями. Пилить надо вдвоем или гурьбой, и осторожно, чтобы не пораниться.

— Где и как все случилось? — тяжело вздохнув, спросил Кузя.

— На Кизире в прижиме, — набивая трубочку табаком, начал рассказ Кауров. — Сразу-то не хватились. Отсюда уехал и там не явился. А там и тут думали, что все нормально. Мужики какие-то ехали, случайно обнаружили. Чуть выше лодка старая стояла, в ней кровь. Сейчас опрашивают, чья лодка, но разве найдешь? Непонятно, почему его в реку не скинули. Есть предположение, что он убежал раненый, в кустах спрятался, а потом кровью истек.

— А рана какая?

— Сам не видел, говорят, ножом в бок ткнули.

— А коня нашли? А вещи? Седло?..

— Ничего нет. Коня могут продать или заколоть. А вот вещи — интересный ферт: при нем в кармане были часы золотые, перстень на пальце, деньги, бумаги в папке приисковые: это все целое.

Он говорил что-то еще, но Кузя уже слушал его вполуха. Для него стало понятно, что Дмитрия убили неспроста. Если не взяли драгоценности и вещи, зачем тогда лишать человека жизни? Здесь ответ напрашивался сам собой: убийца знал про седло, в котором перевозили золото!

Эта догадка — как запах нашатырного спирта, привела в чувство, заставила думать острее и глубже. До этой минуты он не задавался мыслью, откуда и чье золото везла Даша в седле. Это было не его дело: так учил отец. «Не суй нос в чужую поклажу, наполняй свою», — говорил он, и в какой-то мере был прав. Но здесь было очевидное преступление, убийство человека, и не обратить на это внимание невозможно. Прежде всего, надо узнать хозяев золота. Без сомнения, это была семья Коробковых, вероятно, все без исключения. Василий Степанович отправлял его отсюда, с Крестовоздвиженского прииска, а брат Андрей Степанович принимал там, в городе. Об этом знала Анна Георгиевна, а также Дмитрий. Кузька хорошо помнил его пьяную реплику: «Я тогда ваше седло вытряхну!», и как от этого изменилось поведение Анны Георгиевны. Скорее всего, знала об этом и Даша. Да только вряд ли кто из родных убил Дмитрия, хотя и это исключать не стоит. Кузя слышал о таких удивительных случаях убийства, что не сразу поверишь! Жена отравила мужа цианидом, но не до конца: перед тем, как умереть, он задушил ее полотенцем. Было и другое дело — сестра отрубила брату голову тупым топором. Еще: племянник поставил на любимую тетку возле шурфа медвежий капкан, а потом инсценировал пожар, сжег ее заживо. И причина тому одна: золото.

Отец говорил: «В золотом коварстве прежде надо искать среди своих, а потом класть грех на чужих!» В этом случае сначала стоило проверить тех, кто был вхож в семейные дела Коробковых, прощупать связь кумовства. Допросить Заклепина, Соколова, Раскатова да и этого, племянника Власика. Может, и он знал, что золото возят в седле да к тому же без охраны. Только кто же их допрашивать будет? Также есть вероятность, что Дмитрий мог проболтаться по пьянке своим товарищам в кабаке. Круг подозреваемых настолько широк, что Кузьке при его положении никогда не узнать настоящего убийцу. Да и зачем ему это надо? У него от своего голова кругом. Вон скоро вернутся сыщики, и ему будет конец.

От этой мысли Кузя непроизвольно обхватил руками голову, застонал, как загнанный в угол охотниками медвежонок. Даже Кауров пожалел его:

— Да не убивайся ты так. Понимаю, человека жизни лишили, не зайца. Что теперь поделаешь?

Кузя невольно вспомнил Дмитрия: хоть и пьяница, но парень был неплохой. Когда ехали вдвоем, показал себя только с положительной стороны. Не просил остановиться, «чтобы поправить здоровье» в питейном заведении, не стонал, как красная девица, не требовал отдыха. Наоборот, от начала до конца пути ехал с такой скоростью, какую выдерживали лошади. Доехать за один день до прииска без ночевки — его инициатива, от которой Кузя не мог отказаться.

Из конторы вышли Заклепин и Коробков, позвали в сторону.

— Без свидетелей спрашиваем, правда то или нет, что ты револьвер Дмитрию отдал? — негромко спросил Матвей Нилович. — А то нас сумление берет с Василием Степановичем. Да не бойся, никому не скажем. Василий Степанович вон, наоборот, хочет тебе благодарность высказать за то, что Дарью два раза защитил. Нам об этом следователь сказал. А сам-то что доселе молчал, как дело в дороге было?

— А что разглагольствовать? — равнодушно пожал плечами Кузя. — Было да и только. Все же хорошо кончилось.

— Так-то так, но могло быть иначе, — вступил в разговор Коробков. — Прежде всего тебе руку за дочь подаю! — протянул широкую ладонь, крепко пожал Кузину. С удивлением заметил: — Ишь, какой сильный, весь в отца. Еще вот возьми, — протянул золотой червонец. — Это награда, что Дарья живехонька осталась. Неизвестно, как бы все повернулось, коли тебя бы там не было.

Кузя хотел было отказаться от вознаграждения, но Заклепин выпучил глаза:

— Бери, дурень! От чего отказываешься? Человек с душой и сердцем, а ты?

Кузя взял деньги, поблагодарил. Коробков похлопал его по плечу:

— Коли будут какие незадачливые дела, надейся на мое покровительство: чем смогу — помогу!

— Так скажи нам как на духу, — подождав, настаивал Заклепин. — Давал или нет Дмитрию наган?

— Отдал! — глядя на него немигающим взглядом, ответил Кузя. Сам не понял, как соврал, будто кто изнутри специально вынудил сказать именно это слово.

Заклепин вытер платком шею, посмотрел на Коробкова:

— Вроде, говорит правду.

— Что ж, тому и вера, — покачал головой Василий Степанович, и Кузе: — Ну, добре. Иди покуда посиди с конвойным, чтобы следователь что не заподозрил.

Кузя пошел на указанное место. Краем уха слышал за спиной, как Заклепин негромко говорил Коробкову:

— Ничего в голове не укладывается: куда тогда наган подевался? Он бы мог себя защитить, выстрелить пару раз.

— Вероятно, не успел, — глухо проговорил Коробков.

— А может… он врет? — еще тише проговорил Заклепин.

Кузя — как тина в заводи, ожидающая паводка. Держится на месте, пока никто не трогает. Но стоит пойти дождю — сорвет бурным потоком, утащит в даль неизвестную по бурной реке. Мысли в голове страшные: «Почему не сказал своим «благодетелям», что револьвер на сеновале? Сейчас полицейские найдут — будут неприятности. Тогда на Коробкова надежды не будет, не защитит в нужную минуту». Нащупал в кармане золотой червонец, про себя усмехнулся: «Дешево жизнь дочери оценил, мог бы больше подкинуть». Другой, внутренний голос образумил: «Что, мало? Скажи спасибо, что хоть это дали. И так всю жизнь помнить будешь».

Сколько так сидел — истомился. Следователь на крыльцо два раза выходил, спрашивал:

— Где они там запропастились?

— Не могу знать, ваше высокородие! — подскакивал на месте Кауров, а когда тот уходил, садился рядом. — Видно, здорово они, паря, за тебя зацепились.

И эти слова пугали Кузю больше всего.

Наконец-то залаяли собаки, послышались шаги: идут! «Вот и все, Кузька, хана тебе пришла. Молись, пока Бог слышит». Наверное, Катю за собой тянут, чтобы тут как есть, все рассказала.

Вышли из-за угла. Кузя смотреть не смеет, опустил голову, видит, как под ногами в траве муравьи бегают, заботы нет. «Вот бы мне сейчас муравьем стать! Убежать под сруб, чтобы никто не нашел и не увидел, — подумал он, и тут же вздрогнул: — А Катя? Как же она?»

Поднял взгляд, робко посмотрел на полицейских: нет Кати. Вздохнул облегченно, вперил взгляд в помощника: что скажет? Но тот, даже не удостоив его взглядом, прошел мимо, исчез в проеме двери конторы. Полицейские устало присели рядом на лавку. Кто-то потянулся за трубкой, другие недовольно заговорили:

— Жрать охота! Сегодня кормить будут или так дадут подохнуть? Кауров! Ты что тут, водки не приобрел, пока мы делом занимались?

— Нашли что-нибудь? — перебил просителя Кауров, — а то вот парень весь издергался.

— Ничего. Пусто все, как в конуре без Тузика, — устало ответил один их охранников и усмехнулся. — Пусть свободно дышит.

Кузя как бабочка на восходе солнца: расправить крылья и взлететь или подождать чуток? Вздохнул облегченно: не нашли револьвер! Подскочил, взволнованно заходил взад вперед.

— Ты чего забегал? — усмехнулся Кауров. — Гиря из штанов выпала?

— Устал сидеть на дереве.

— Ну-ну, оно и видно. То был как чурка с глазами, а теперь глухарь на поляне.

Из конторы выглянул Заклепин:

— Кузя, поезжай домой. Сегодня работы не будет. — И ушел назад, более ничего не сказав.

Кузя остолбенел: что делать-то? Вот так просто собраться и ехать? А как же?.. Про Захара Климова никто не вспомнил.

— Что встал-то? — подтолкнул Кауров. — Сказали же домой — значит, домой.

Больше его не надо было уговаривать. Вскочил на Поганку, погнал кобылу в сторону дома легкой рысью. Проскакав по улице, остановился у ворот, а Катя с тревогой на лице торопится навстречу:

— Сейчас, Кузька, открою! — хлопая ладошками, запричитала: — Что было тут без тебя, что было!..

— Знаю все и так, — сухо оборвал ее Кузя, глядя перед собой.

У крыльца дома — Стюра. Сидит на чурке, устало смотрит на него, теребит жареную на костре кедровую шишку. Он не видел ее с того памятного дня, когда Кузя стрелял в Захара Климова. Спешившись, подошел к ней, приветствовал:

— Давно не виделись. Где так долго была?

— Тайга большая, — как всегда спокойно, растягивая слова, ответила Стюра, протягивая ему шишку: — Скоро орех дойдет. Нынче его много!

Кузя отказался от шишки:

— Это я знаю, что тайга большая. Тут без тебя такое творится!..

— Знаю, — также равнодушно покачала головой та, не переставая лузгать еще молочные орешки.

Кузя удивленно, недоверчиво посмотрел на нее, прошел к лестнице на сеновал. Труха перекопана, постель перевернута. Сунул руку в тайник — нет револьвера!.. Похолодел: нашли, забрали. Но почему не сказали? Снизу голос Стюры:

— Не ищи, там его нет.

— А где? — слетел на землю Кузька.

— У Стюры в штанах, — негромко проговорила Катя и, так и не дождавшись, когда Кузя придет в себя от шока, стала пояснять. — Перед тем, как полиция явилась, пришла Стюра. Залезла на сеновал, взяла из твоего тайника, что было спрятано, запихала себе в штаны и села на чурку. Тут и сыщики пришли.

— Откуда ты знала, что у меня где лежит? — присаживаясь рядом, спросил у Стюры бледный Кузя.

— Знала, — просто, продолжая щелкать, ответила та.

— А кто сказал, что к нам сыщики явятся?

— Никто. Сама знала.

— Откуда?!

— Надо глядеть и слушать, — покосившись на него, первый раз за все время хитровато улыбнулась Спора.

— Как? У меня что, ушей и глаз нет?

— Есть, но ты все равно не видишь и не слышишь.

— А ты, значит, видишь и слышишь?

— Да.

— А может, ты ведьма?

— Нет. Так, без колдовства вижу, слышу и чувствую.

Кузя в растерянности, не понимает, как так может быть: либо он дурак, либо Стюра его за нос водит. Вспомнил тот день, когда встретил ее на мосту:

— А тогда… откуда ты узнала, что ночью придет на сеновал Захар?

— Увидела, у него в глазах было сказано. Я днем была, он тут околачивался, с Катей заигрывал. Тогда и поняла, что он затевает.

Кузя замолчал, прямо глядя на Катю. Та тоже испуганно смотрела на него. Вместе переосмысливали сказанное. Прошло некоторое время. Стюра закончила разбирать шишку, достала из кармана еще одну, опять протянула Кузе, вторую Кате, потом себе:

— Ныне зверь сытый будет, ореху много.

— А помнишь… тогда на дороге, когда я тебя обогнал на лошади? Ты сказала, что китайцы пустые, без золота ушли? — приблизившись к ее уху так, что едва услышала Катя, спросил у Стюры Кузя.

— У Коробкова в глазах было сказано.

— Что?.. Ты хочешь сказать, что…

— Да. Золото тут, на Крестовоздвиженском прииске спрятано. Что знают Коробков и Заклепин. Еще кто-то знает, но пока мне эти люди неведомы.

В голову Кузе пришла страшная догадка, чье золото перевозила в седле Дарья. Знает ли об этом Стюра? Прежде всего, спросил ее:

— Как они его прибрали к рукам? Ведь с китайцами была драка из-за полюбовных отношений.

— Никаких отношений не было, все делано нарочито, чтобы было на кого свалить вину, — покачав головой ответила Стюра.

— Двоих старателей нашли в шурфе. Кто их убил?

— Это мне неведомо. Знаю только то, что в глазах у Коробкова сказано.

Надолго замолчали, думая каждый о своем. Раскрасневшаяся от слов Стюры Катя подавлено смотрела на землю, держа целую шишку: сейчас не до нее. Кузя вообще затаил дыхание, знал, что бывает после таких слов.

— Зачем ты нам такое говоришь? Хорошо, предупредить, чтобы мы остерегались Захара — это одно. Но ты знаешь, что может статься от наговора на Коробкова и Заклепина?

— Знаю, — спокойно ответила Стюра. — Только вам и открылась.

— А вдруг я Коробкову и Заклепину донесу, что ты нам тут сейчас поведала?

— Не донесешь, — широко улыбнувшись, уверенно ответила Стюра, потрепав Кузьку по плечу.

— Почему знаешь?

— Мне он сказал, что ты сын Ефима Собакина, а у него внутри была таежная жила. Значит, и у тебя она есть.

— Как это, таежная жила?

— Это вроде как дух, когда человек живет по канонам семи заповедей. Слышал, небось? Тятя говорил?

— Нет.

— Так уж и не говорил? А может, не успел?

— Может, и не успел.

— А ты, Катя? Тоже нет? Тогда слушайте, вам уж пора их знать. Мне то их давно мой покойный тятя сказывал:

— Ишь ты! — переосмысливая ее слова, только и смог сказать Кузя, а Катя шептала про себя, стараясь запомнить. — Знать, кто так живет, у того есть жила таежная?

— Выходит, что так. Тот, кто ее имеет, — здесь не просто так, а навсегда. Не так, как пришлые сезонники, желающие «погреть руки у костра любым способом» и уйти назад при барыше. Кто ею владеет, пришлых и конторских в душу не пускает, себе дороже. У тебя, Кузька, это в глазах видно.

— А у меня? — робко спросила Катя.

— И у тебя жила есть, иначе при тебе так не говорила бы.

— Кто он? — перебил ее Кузя и напомнил: — Ты сказала, «он тебе сказал». А кто — не назвала.

— Егор Бочкарев, кто ж боле? Он у меня один друг.

— Ты знаешь Егора Бочкарева? — удивленно спросил Кузя.

— Что тут такого? Как не знать? Сколько живу, так и знаю. С ним мой тятя покойный дружбу хорошую имел, а потом и я.

— Вон как! Тогда понятно.

— И хорошо, что понятно. Шишку будешь? А ты что не щелкаешь? — спросила у Кати Стюра. — Вкусно ведь! — так же добродушно, будто после длительной молитвы нараспев продолжала она. И Кузе: — Коли сыном мне не захотел быть, так другом стал. Мне так Егор пояснил.

— Когда ты его видела?

— Ночь прошла, как от него. Он справлялся, как у тебя дела, я говорила, что ты челноком у Заклепы.

— А он что?

— Сказал, чтобы ты от Заклепы уходил к другому хозяину. Заклепа жадный и хитрый, зався так ничего не старается. Тебя приблизил неспроста, что-то хочет. Коли пока уйти не можешь, будь на взводе, как челак на кулеме (сторожок у ловушки, охотн.).

Кузя задумался: «Уйти-то можно, да не время. Хочется знать, чем китайское дело закончится. С другой стороны, «коли вся изба горит, крышу не потушишь». Так говорил отец. Подумав, поинтересовался у Споры:

— Ты говорила дядьке Егору, что китайцы золото украли? Он что ответил?

— Сказал, не могли китайцы золото стащить. У них семьи, работы нет, им на будущий год опять тут быть надо. Если китайцы возьмут, то по-малому, пять-десять золотников со станка за все время украдут или что сами намоют. А чтобы так, шесть пудов сразу — это не их рук дело. Так и сказал: «Тут Коробок с Заклепой руки погрели, больше некому». Еще сказал, что это не первый случай, и скоро это дело откроется.

— Как отроется? — в нетерпении воскликнул Кузя. — Откуда он знает?

— Об этом не говорил, — холодно ответила Стюра.

— А ты как скажешь? Найдется золото?

— Не знаю. Это не могу видеть.

Помолчали. Катя поднялась, пошла разводить огонь и ставить чайник. Любопытный Кузя не вытерпел:

— Как все это у тебя происходит?

— Что? — не сразу поняла Стюра.

— Ну, вот это, видение. Как ты знаешь, что в глазах сказано?

— Этого я тебе не могу сказать. Нельзя, так велено было.

— Кто велел? — ерзая на месте, не унимался Кузька.

— И это не надобно говорить. Я ж ить раньше нормальная была, как все.

Кузька и Катя замерли: не ожидали от нее таких слов. Им всегда казалось, что она была такая всегда, от рождения, со странностями, чудным, а порой даже диким, не всеми почитаемым в обществе людей поведением. И было страшно слышать от нее горькую правду.

— … такая же вон, как Катя, была или чуть меньше, когда меня молнией пробило. Мы с тятей в тайге были, за колбой (черемша) ходили. Меня отец, когда мог, всегда с собой брал, много показывал, объяснял, учил, что и как происходит. От него многое переняла. А когда на полянах колбу драли, гроза налетела. Тятя мне сказал, чтобы я под дерево не вставала, под дождем была. Я не послушалась, под пихту укрылась. Вдруг как мигнет! Меня будто каленым железом насквозь прожгло, больше всего голову. Боле ничего не помню. Очнулась — дома. Тятя на коне вывез. Как потом сказали, долго отходила, пока в себя вернулась. Да только как вернулась? С головой что-то неладное стало. Глаз вон не видит. Иной раз хочу так сделать, но получается по-другому, будто бес мной хороводит. Бывают такие дни, вовсе ничего не помню. Где была, что делала — не знаю. Сколько раз было: посветлеет в башке — в тайге стою. Как попала, как пришла, не ведомо. Начинаю искать дорогу назад. Иной раз несколько дней кругами брожу, на горы поднимаюсь, высматриваю, пока знакомые гольцы не увижу. А другой раз, будто кто путь назад указывает. Шагаю как по шнуру, чудится, что была тут, и правильно выхожу. Страшнее всего зимой. Чтобы куда не убежала и не замерзла, мать с сестрой веревками вяжут. Вот так бывает.

— А как же зверь? Ты его не боишься?

— Нет, не боюсь. Я ему дорогу уступаю, и он меня не трогает. Один раз помню, очнулась от дури: сижу под кедром, а по бокам два медвежонка пригрелись. Чуть подальше в стороне — медведица сопит. Но не испугалась я, представилось, что это детки мои нерожденные. И так мне с ними сладостно было, будто все соки земли, воды и неба в меня влились! Так хорошо было, что не знаю, с чем сравнить. Все же недолго это длилось. Медведица очнулась от дремы, поднялась, позвала своих детишек. И все так полюбовно было, будто в жизни нет зла. Ушли они, больше я их не видела. С тех пор у меня будто сердце разорвалось. Такая тоска обуяла, будто жизнь кончилась. Первое время тех медвежат все искала. Потом поняла, что они не мои дети, стала среди людей спрашивать. Вот и тебя хотела усыновить, да потом мне Егор растолковал, что у человека одна мать, и она у тебя есть.

Странно Кузе и Кате слушать Стюру. Все всегда воспринимали ее как юродивую, бабу недалекого ума, способную на всякие глупости. А тут она представила себя такой, что далеко не каждый человек сможет принять тот мир, который дано видеть и воспринимать ей. Ее суждения о положении вещей, отношениях людей и дар видения заставили посмотреть на нее с другой стороны и увидеть прекрасную часть ее души.

— … с тех пор вижу хорошего и плохого человека. Коли хороший — у него глаза, как у коровы, спокойные. А если что затевает, как у росомахи.

— Надо же! Нашла с чем сравнить, — засмеялся Кузя и вспомнил. — Как догадалась мой тайник в штаны себе запихать? Лучше бы вон в огород выбросила, там в картошке не найдут.

— Плохо ты наших сыскарей знаешь, — покачала головой Спора. — Там-то они и просмотрели все, вон Катя подтвердит. А у меня в штанах кто искать будет? Я ведь не помню, когда последний раз в бане мылась.

От этих слов Кузя и Катя засмеялись так, что лежавшая за огородом Поганка вскочила на ноги и, испуганно взлягивая задними ногами, побежала в гору. Из-под соседнего сарая, громко чирикая, сорвались воробьи, перебивая друг друга, залаяли соседские собаки, а из домика Рябовых выскочила перепуганная бабка Фрося. Оглядываясь по сторонам, стала креститься, зашамкала беззубым ртом:

— Катька, куда моя шуба подевалась?

— Я ить и жениху свому несогласному каверзу устроила, — немного погодя продолжила Стюра.

— Какому такому жениху? — немного успокоившись, спросила Катя.

— Венику. Давеча, когда он за саблю ухватился, а замуж меня не забрал.

— И что?

— Дык я ему саблю-то на железку заменила. Пусть Стюру помнит.

Щеколда

Скорый выезд Вениамина и Константина с чибижекских приисков был похож на бегство. Так думал Вениамин. Рано утром в густом тумане, не простившись с Ниной, не определившись с дальнейшими планами, с синяками на лице — это было для него унизительно. Привычный к степенной, размеренной, запланированной жизни, к строгому порядку и расписанию, понятным и перспективным планам, он был разбит, если даже не унижен таким отношением к себе. Прежде всего, Вениамина угнетало непонятное исследование местности.

По дороге сюда он был твердо уверен, что со своими университетскими познаниями, теоретической наукой о земных разломах, с точным прибором тут же откроет выход золотой жилы в самом неожиданном для местных золотарей месте, застолбит участок и принесет семье ощутимый доход. Не зря ведь отец Григорий Дементьевич вложил в экспедицию много денег, потратился на приобретение снаряжения, продовольствия, новых иностранных ружей, наконец. Выезжая с Константином из Томска, он уже купался в лаврах удачного возвращения, потому что иначе и быть не могло.

Отец Вениамина Григорий Дементьевич Дистлер родом из польских секулярных (нерелигиозных) евреев был сослан в Сибирь в 1865 году за участие в Польских восстаниях. Местом его поселения стал город Томск, в котором он занял почетное место в жизни местной еврейской общины, где и начала складываться его золотопромышленная деятельность. У евреев издавна, а следовательно, и у Григория Дементьевича сформировалось своеобразное отношение к золоту, не только как к всеобщему эквиваленту материальных ценностей и средству накопления сокровищ, но и как к определенной нравственной культуре восприятия. Согласно учению иудаизма, золото — это, прежде всего, Знания, символ чистоты и мудрости Высшего разума. Толкователи древнееврейских книг уподобляют этому металлу не только учение Торы, но и саму Тору (устную и письменную), так же, как дарованные людям мудрости скрижалей. Истина, Знание — дороже золота. Именно поэтому ковчег для хранения Торы, стол для ее чтения и жертвенник следует изготавливать только из чистого золота. В Книге неоднократно подчеркивается, что золото, как Истина, не терпит фальши.

Можно предполагать, что обо всем этом знали и размышляли те евреи, которых неисповедимые путы-пути забросили в Сибирь. Первые ссыльные евреи, как указывает Ю. Островский, появились за Уралом в 1658–1659 годах. Были они и в списках каторжан, определяемых на знаменитые золотосеребряные рудники Восточного Забайкалья в Нерчинске (1704 год), Горном Зерентуе (1739 год), а позднее — в Ачинске (1782 год).

В XIX веке разработки сибирских золотых россыпей потребовали значительной рабочей силы, которая поначалу была предоставлена каторжанами и ссыльными переселенцами. Но с началом золотого сибирского потока на россыпи потянулись и вольнонаемные люди, среди которых были немногочисленные евреи. Далеко не все они попадали в золотопромышленность, так как заниматься золотым делом в любой его форме — кроме ювелирной — евреям не разрешалось законом. «Положением о частной золотопромышленности в Сибири за 1838 год» заниматься промыслом в Западной и Восточной ее части, за исключением Забайкалья и Алтайского горного округа, можно было лишь потомственным дворянам, почетным гражданам и купцам I гильдии».

С начала 1860-х годов, по мере стремительного обеднения золотых приисков в Сибири, разработка новых россыпей стала требовать значительных расходов, их начали сдавать в аренду. Вот тогда-то и вспомнили о предприимчивых евреях, которым в частном порядке разрешили разрабатывать золотые месторождения.

Бросился в глухомань на поиски своего золотого родника и Григорий Дементьевич. Вложил в ежегодные экспедиции, аренду участков большие средства, которые не принесли грандиозного успеха. Все богатые места были уже выработаны, а наиболее перспективные месторождения, как это бывает всегда, прибрали к рукам владельцы больших зарубежных капиталов. Одними из которых, например, в том числе и в пойме реки Чибижек, в течение нескольких десятилетий были английские банкиры Ротшильды.

Дистлеру ничего не оставалось, как довольствоваться малым: внедрять новые способы разработок, такие, как гидравлический метод и дробление кварцевых отложений шаровыми дробилками. К удивлению, этот способ тоже стал давать неплохие результаты. К началу девятнадцатого века Дистлеры в Минусинском уезде владели несколькими приисками. К примеру, Томским присяжным поверенным Василием Григорьевичем Дистлером в 1909 году были приобретены Васильевский, Григорьевский и Яковлевский прииски. Также он арендовал Иннокентьевский прииск. Нетрудно догадаться, что это был сын Григория Дементьевича, один из его девяти детей. Именно для успеха семейного дела специальность горных инженеров получили его сыновья: Вениамин, Леонид и Александр. О первом из только что упомянутых, идет речь в этом представлении.

Подхваченный головокружительными, душезахватывающими волнами золотого сибирского потока, а также фактами недавней добычи самородков «Овечья голова» и других, менее значимых камней, Вениамин был подобен отцу в молодости. Его ни на минуту не покидали идеи разумной, научной добычи золота, о которой он постоянно говорил при любом удобном случае. «Обожженный» в таких делах, Григорий Дементьевич пытался охладить разум сына, убеждая в том, что все близкие места давно выработаны, и теперь требуются горнорудные разработки. Но тот был неудержим. В итоге добился-таки своего: выпросил экспедицию, из которой теперь возвращался униженным и виноватым. Как посмеивался над ним Константин — с разбитой харей у разбитого корыта.

В Минусинске задержались на несколько дней, сняли комнату у тетки Раи Белобоковой; когда двигались в тайгу, снимали номер в гостинице. Теперь же прятались от людей. Тетка Рая оказалась радушной, приветливой хозяйкой, к тому же такой болтушкой, что оба к вечеру пожалели, что встали на постой у нее: лучше бы в тополиной роще у протоки реки Енисей разбили палатку. Радуясь уважаемым постояльцам как самым близким родственникам, а еще больше двум рублям, что выдали ей квартиранты за неделю вперед, она была готова не только готовить им еду, но и пригласить цыган для развлечения. Но так как Веня и Костя праздника не просили, та решила их развлекать сама. Трескучим, монотонным, напоминающим квохтанье курицы голосом тетка Рая поведала им все, что было, есть и будет не только в городе, но и в Петербурге, где она ни разу не была. Начала с мужа:

— А он ведь меня частенько бил, — присев напротив Вениамина на табурете, скрестила руки на груди словоохотливая хозяйка. — Вот так же синяки носила. Запросто так, возьмет да и отлупит: то кулаком, то ботинком. А ведь ничегошеньки ему плохого никогда не делала, старалась угодить. Есть варила, стирала, в доме чистота и порядок, всегда ласковая была.

— Где ж он теперь? — угрюмо перебирая полевую сумку в поисках чистого листа и чернил с пером, спросил Вениамин.

— Ушел к соседке. Вон дом напротив. Там с ней и живет.

— А дети есть?

— Двое, — тяжело вздохнула та: — Маша и Витя.

— А они где?

— Тоже за ним переметнулись, — тяжело вздохнула тетка Рая. — Видимся каждый день. Как увидит меня мой муженек, так и заорет на всю Ивановскую, вроде как упреждает, покуда я ничего не сказала.

— Что орет-то?

— «Закрой рот, канарейка, покуда у меня расстройство кишок не случилось!» А я ить еще даже «здрасте» не сказала. Вот такой он у меня неблагодарный. А вы что это, никак работать будете? Что же, не буду вам мешать, — спохватилась она, хлопая ладошками. — Ой! Ить у меня там суп кипит, побегу я! А вы пишите, пишите! Как бы я хотела научиться писать! Я ить неграмотная, некому было учить. Как если что-то надо написать, так к писарю нашему местному бегу. Он у нас вон там за углом живет, за две копейки любое послание напишет. Жена у него такая горбоносая, свиней держит. Мясо на базаре продает.

— Тетка Рая! У вас там суп кипит.

— Ой ли! Точно! Побежала я, некогда мне, — исчезла в проходе хозяйка, но через мгновение вернулась: — Так вот, писарь наш, все его Кляксой зовут, много раз мне письма писал…

— У вас там суп!..

Оставшись в тишине, Вениамин обмакнул перо в чернила, стал писать письмо Нине: хотел повиниться перед ней за то, что все так получилось. Решил передать ей стольконежных, ласковых слов, сколько никто никогда ей не говорил в жизни, успокоить любимую девушку, заверить обещанием, что скоро они будут вместе. Собравшись с мыслями, быстро застрочил: «Милая Нинель! Свет в моем окне! Ты самая распрекрасная девушка, которую я только видел! Не могу на бумаге сказать столько слов, сколько мыслей о тебе, моя любимая, ласковая, нежная!..»

В комнату заскочила тетка Рая, продолжила рассказ о том, как жена Кляксы продает свинину. У Вениамина прервались мысли, он тупо уставился на хозяйку, соображая, что она хочет сказать. Костя, лежа на кровати, ухмыляется:

— Пиши своей Нинель роман под диктовку, как мясом надо торговать!

— Уважаемая! Я тут письмо пишу, а вы мне мешаете, — прервал поток сумбурных слов Вениамин.

— Что вы, что вы! Ухожу, не буду вам мешать, — подскочила та и ретировалась в соседнюю комнату.

Вениамин, глубоко вздохнув, продолжил: «Наши непродолжительные свидания были подобны запаху черемухи на заре, яркому лучику солнца во мраке грозовой тучи, вкусу чистейшего родника, обжигающего ледяной водой губы. Ты у меня первая и единственная, то чудо, с кем я познал свою первую любовь!..»

— А вот когда я поросят держала, кормила их распаренной пшеницей. Они у меня во какие были! — ворвалась в комнату тетка Рая. — Сало на заднице — в ладонь. Мои лучше были, чем у Кляксы…

— Уважаемая! Это уже не смешно, — с некоторым раздражением заметил Вениамин. — Дайте сосредоточиться.

— Ой, уж, извините. Нечаянно я, так, вспомнила, какие порося были, — потухла та, попятившись с поклоном из комнаты.

Так продолжалось несколько раз до тех пор, пока Вениамин не накричал на нее. Хозяйка дома, хлопнув дверью, ушла на улицу. В нервном раздражении, взвинченный до предела, думая о Нине и тут же проклиная поросенка и хозяйку дома, он постарался как можно быстрее дописать письмо: «Помнишь ли ты, какими трепетными были наши нежные поцелуи?..

Знай же, дорогая моя, что я очень скоро приеду к тебе, никогда не брошу! Только ты дождись меня! Ответ не пиши, так как я еще в дороге. По приезду в Томск напишу еще и расскажу в нем о моих дальнейших планах. Твой Вениамин!»

Дописав заветное послание, Вениамин успокоился, что тетка Рая больше не сможет помешать ему. Перечитывать не стал. Высушив чернила, свернул листок, запечатал его в конверт, написал адрес: Спасо-Преображенский прииск поселка Чибижек, Курагинской волости, Минусинского уезда. Коваль Нинель.

Довольный, что очень скоро Нина получит его письмо, Вениамин попросил квартирную хозяйку отнести его на почтамт. Та согласилась с превеликой радостью, так как самой надо было отправить письмо свахе куда-то на другой конец города. Тотчас же убежала к Кляксе, чтобы он ей написал тоже письмо, хотя настоящим желанием было вскрыть послание Вениамина и удовлетворить острое любопытство, узнав, о чем пишет постоялец.

Писать и вскрывать письма бывший работник почтамта Клякса умел в совершенстве. За десять копеек он прочитал тетке Рае послание Вениамина для Нины, а также написал еще одно письмо свахе. Где главной темой недалекой квартирной хозяйки был перенесен недавний разговор с постояльцами о том, каких хороших поросят она откармливает: «…такие окорока!… брюшина мягче нетука… на холке сала в пять пальцев…» Жирной точкой в этом деле стала невнимательность Кляксы, перепутавшего конверты. В результате этого казуса письмо Вениамина ушло на другой конец города свахе, а «дикое» послание тетки Раи — в Чибижек.

В тот день Вениамин не мог представить в самых страшных ожиданиях, каковым окажется действие письма. Как не мог предположить, что общепринятое во всем цивилизованном мире правило таинства переписки никоим образом не распространяется на золотые прииски. Что его послание тщательно изучит первый же почтальон, потом передаст другому, а тот будет рассказывать всем, кого только встретит. Что из этого станется, нетрудно догадаться. Последней его открытое письмо прочитает Нина. Сгорая со стыда и унижения, захочет повеситься на сеновале, но ее вовремя снимут. Что ей ничего не останется, как, избегая позора после появления первых признаков беременности, принять настойчивое предложение Никиты Стрельникова выйти за него замуж.

Инженеры не стали долго задерживаться у гостеприимной хозяйки, ждать, когда у Вениамина рассосутся синяки. Третьего дня, не предупредив почивавшую тетушку Раису, рано утром съехали, не выдержав ее бесконечных разговоров.

В Ачинске Вениамин отбил телеграмму, предупреждавшую о своем скором появлении: «Дорогой отец! Мы в дороге назад. В скором времени планируем прибыть в стены родного дома. У нас все хорошо, везем добрые вести. Пригласи профессора Менделя, у меня для него есть сюрприз. Вениамин».

Этим посланием он хотел заинтриговать всех, кто знал об их путешествии. Сабля, подаренная ему Стюрой, должна произвести фурор среди постылой, скучной, мещанской жизни Томска. Внести в историю свою шокирующую лепту востоковедения. А может, даже полностью перевернуть представления о прошлом Сибири, каковым его преподносят студентам в университете. Имя и фамилия Вениамина Дистлера будут навеки внесены в реестры самых уважаемых путешественников, подаривших научному миру знаменательные факты истории. Он представлял себе удивленное лицо профессора, до этого всегда с некоторым пренебрежением относившегося к нему за то, что он высказывал самые неожиданные предположения на занятиях, совершенно противоречившие доказанным законам. Вениамин уже надевал на себя лавры почитания: может, его наградят грамотой от университета. Или даже дадут знак отличия, нет, орден! Да-да, обязательно орден признания. А может… ученую степень!

От этих представлений Вениамину в голову била кровь, сердце замирало и тут же начинало колотиться, как жаворонок над полем. В его годы достичь такого не мог никто. А он — добился! И виной тому — сабля, которую он везет в дорожной сумке. Переживая будущие минуты торжества, страдая бессонницей в гостинице, он писал скрупулезное представление «находке века» от момента выхода на Екатериновский хребет до последнего дня. Только вот…

Тут в голову влезал коварный, тщеславный бес. С иронической насмешкой говорил певучим голосом:

— С отчетом получается неувязка: дарительница как-то не вписывается в представление. Просто упомянуть, что саблю подарила Стюра — смешно. Спросят, кто такая Стюра? Почему она ее тебе отдала? За что? Где взяла? Вот если бы немножечко «искривить историю», к примеру, вписать такую толику: нашел саблю в пещере. Или раскапывал старую старательскую могилу. Тогда да, это будет грандиозно! А Стюра что? И так проживет без упоминания. Зачем ей титулы и ордена? Ей и так хорошо.

Слушая этот голос, Вениамин был на вершине блаженства. Но вдруг другой голос, строгий и справедливый отрезвлял:

— Ты что, сволочь? Чужой славы захотел? Это твоя сабля? Ты ее нашел? А как же настоящий хозяин? Тебе не стыдно? Как потом будешь смотреть людям в глаза? Тебе же с ними жить!

Вениамин подскакивал с кровати в холодном поту, крестился:

— Прости, Господи! Что это было?

Оглядевшись, узнавал гостиничный номер, стол, на нем разложенные бумаги, чернильница, перо. Успокоившись, опять дремал, пока неприятный, приторный голос вновь не проявлялся:

— Так что ж, Вениамин? Как поступишь?

В Томск прибыли как планировали. Приветствовав родных и близких, Вениамин решил не откладывать находку на потом:

— Отец! Мне тебе надо многое рассказать и что-то показать! Ты разговаривал с профессором Менделем?

— Да, сын мой, — обнадеживающе успокоил его Григорий Дементьевич. — Обещал быть сразу, как только явитесь и позовете.

— Так зови же скорее!

— Что, даже не сходишь с дороги в баню?

— Какая баня? Тут такое! Мы стоим на пороге открытия. Это заинтересует не только его, но и всех востоковедов. Я привез такую находку, которая, возможно, заставит историков посмотреть на Сибирь с другой стороны.

— Может, сначала покажешь ее мне? — предусмотрительно попросил отец.

— Нет. Я хочу чтобы все выглядело официально.

— Что ж, будь по-твоему, — согласился Григорий Дементьевич и распорядился, чтобы отправили вестового.

Пока ждали профессора Менделя, Вениамин еще дважды прочитал отчет, а когда тот незамедлительно прибыл, был подготовлен к докладу, как министр перед Государем. Заинтересованный Мендель недолго тряс Вениамину руку: не виделись всего лишь месяц, не успел «соскучиться» без его теорий. Исподлобья посматривая на своего студента, думал: «Кабы не знаменитый отец, ни за что бы не приехал! Что же на сей раз отмочит это неугомонный сказочник?»

Народу собралось немного, человек десять. В их числе присутствовали все члены семьи Дистлер, Костя, некоторые доверенные в делах Дистлера и, конечно, Мендель. Рассевшись на стульях вокруг стола, кто с умилением, кто с недоверием стали ждать чуда. После того, как Вениамин по всем правилам научных представлений прочитал по бумажке доклад, на столе появился вытянутый, продолговатый предмет, завернутый в две тряпки еще тогда в Чибижеке. Когда он торжественно развернул материю, то взглядам любопытствующих предстала обыкновенная, приблизительно такой же длины, как та сабля, щеколда, которой запирают склады на старательских приисках.

Присутствующие в недоумении уставились на Вениамина: что это? Ожидавший всего, но не такой шутки, Мендель отвалился на спинку кресла и, сняв пенсне, проговорил холодным, будто только что проглотил сосульку, голосом:

— Что же это вы, молодой человек? В таежной кузнице открыли секрет булатной стали? Ну, знаете ли, я не привык к таким шуткам. — И, поднявшись, направился к выходу.

За ним поспешила матушка Вениамина, приглашая в гостиную:

— Извольте с нами отобедать!

— Спасибо, уже насытился, — ответил тот и хлопнул дверью.

— Что это? — поднимаясь со своего места, спросил Григорий Дементьевич.

— Сам не знаю, — растерянно лопотал сын, рассматривая подложенный кусок железа. — Она же тут была, сам клал. Костя, куда делась?

Костя был шокирован не меньше Вениамина. Подскочил, проверил дорожную сумку:

— Тут же была, никто не мог взять. Я сам следил. Не может быть! — и, будто о чем-то догадываясь, прошептал: — Стюра! Это она, больше некому. Я эту щеколду у Собакиных в сарае видел, в углу стояла. А Стюра не зря крутилась после того, как ты ей отказал… — спохватившись, замолчал.

— Какая Стюра? — нервно щелкая пальцами, спросил хозяин дома.

— Понимаешь, папа. Там шутка такая была, ну, вроде за меня одна женщина замуж хотела. В подарок саблю принесла… у нее немного это, с головой…

— Замуж? — одновременно воскликнули отец и мать. — За тебя? У нее проблемы со здоровьем? Ну, знаешь ли, сынок!.. — и удалились, обиженные.

Переосмысливая случившееся, Веня и Костя надолго замерли, не смея сказать хоть слово. Такого конфуза Дистлеры еще не переживали.

Таежная жила

Из-за синих гор, петляя, вьется бурная, говорливая Шинда. Мечется из стороны в сторону, пробивая себе дорогу в крутобоких склонах восточносаянских перевалов. Будто стараясь не опоздать на встречу с неизвестностью, рвется в узком ущелье, как норовистая, ретивая маралуха (оленуха), заплутавшая по дороге на осенние свадьбы. Словно ищет достойного, талантливого творца, который поможет достичь совершенства созидания, но не может найти, потому что прекраснее реку найти трудно.

Рожденная на склонах безлесых белогорий и в ледниковых каньонах, Шинда будто хочет выпрыгнуть из дикого мира тайги, быстро копит силы и мощь за счет многочисленных ручейков и речек. Стремительно набирает упругую стать неукротимого напора. Мчится под гору, как селевая лавина по каменистым перекатам, и тут же, выскочив из узкой горловины щек, разливается тихими, спокойными плесами. Копит силы для следующего рывка, превращаясь в дикого, необузданного зверя. Грязная и страшная весной, прозрачная, как слезинка новорожденного младенца, ласковая летом и осенью, Шинда меняет характер с неповторимым постоянством. Набегут грозовые тучи, обнесет горы густыми облаками — недовольная река зашумит хмельными, будто вспенившаяся брага, водами. Очистится небо — сделается милой и покорной, словно уставший после игры котенок.

Подобное поведение закономерно для таежной реки. Что-то изменить в ее поведении невозможно, потому что таковой ее создала природа, а человек дал ей соответствующее имя — Шинда, что на языке тюркских народов означает Глухомань: Глухая, Дикая река.

Во все времена Шинда была путеводной нитью передвижения не только зверю лесному, но и человеку. По берегам натоптаны широкие, глубоко выбитые в земле тропы, по которым легко ходить в том или ином направлении. Вода помогала перенести плот, а позднее созданную руками людей долбленую лодку с грузом. Это значительно сокращало время нахождения в пути и экономило затрачиваемые силы, что в тайге при коротком лете играет немаловажную роль для старательского дела.

Трудно, а скорее всего невозможно, определиться во времени, когда здесь появился первый человек. Если его появление вообще можно таковым назвать. Наскальные рисунки Шалаболинской писаницы, находящиеся на берегах реки Туба, относятся к V–VI векам до нашей эры. По мнению ученых, этот музей под открытым небом тысячелетия являлся духовным храмом многим народам, потому что изображения животных, орудий труда, охоты и быта в одно и то же время изображены разными мастерами наскальной живописи. Это говорит о том, что тогда здесь жила достаточно развитая для своего времени цивилизация, способная не только выжить в этих суровых климатических условиях, но и оставить достойный след в истории Сибири. Без всякого сомнения, сцены охоты Шалаболинской писаницы, охотники и звери, в большинстве хищные, выбитые на камнях и окрашенные охрой, взяты из реальной жизни, происходившей в горах Восточного Саяна, где и протекает Шинда.

Скорее всего, в эти места люди приходили не столько из любопытства, сколько из-за нужды. Обилие дичи приносило успех в охоте, поэтому древние промысловики в доступное время года захаживали сюда постоянно, но не жили оседло. Глубокие снега и стужа выгоняли людей на зимовку в более благоприятные места, как-то Минусинская котловина или Хакасия. Первые зимовья переселенцев стали появляться с ранним проникновением в Сибирь русских за мягкой рухлядью. В журнале «Уральский следопыт» за 1972 год есть старинная карта кизиро-казырской системы рек XVII века. На ней означено озеро Тиберкуль (Небесное), а рядом с ним маленьким квадратиком — зимовье с надписью «жилое 1640 годъ». Возможно, это и было одно из первых оседлых поселений промысловиков-западников, охотников за пушниной, имевшее во все времена в Московии и далее на запад большой спрос. И все же, не это являлось причиной повального заселения Сибири русскими. Настоящим прорывом в освоении дикого края было золото.

Все началось с того дня, когда, «понаслышавшись о чудных золотых реках в Сибири», 10 декабря 1719 года Петр I узаконил «горную свободу на поиски и добычу золота и других полезных ископаемых всем русским подданным как на своих, так и на чужих землях». Берг-Коллегии предписывалось оказывать всяческое содействие «приискателям» руд. Но золото упорно не находили, хотя признаки золотого оруднения страны были явные. Еще в начале XVIII века на Алтае, а позднее и на Енисее были обнаружены отвалы древних чудских разработок золота. Здесь были найдены заброшенные земляные сооружения, канавы, орудия труда. Однако русские колонисты не смогли перенять опыт добычи золота у местных народов, так как ко времени их прихода те его уже утратили. Это значит, что первое россыпное золото в Восточносаянских горах начали добывать в XV–XVI веках или гораздо ранее. Но кто? Притубинские племена? Насколько помнится, при раскопках захоронений именитых тюркских князей в могилах было не так много золота, как это представляется в реестрах золотосодержащих приисков. Так, из сведений горного инженера Боголюбова, с 1835 по 1898 годы открываются золотые месторождения по речкам Чибижек, Бегье и Узунжулу, где позже была найдена знаменитая «Овечья голова» весом в два пуда, а по системе реки Чибижек только за один июль(!) 1907 года было найдено 14 самородков весом от одного до пятнадцати килограмм.

Шумит по перекатам игривая, шустрая, будто непослушный ребенок, Шинда. Смеется над искателями бесследно исчезнувших во времени золотых караванов. Она знает, когда и куда уехали многочисленные самородки и тяжелые пески вечно благородного металла. Знает, но никому не скажет, потому что все, что связано с этим словом, несет могильную печать истории. И только самые внимательные старожилы этих мест догадываются, почему так глубоки таежные тропы, ведущие через Саянские хребты в Китай.

Осень в этом году выдалась промозглая, зябкая, унылая, непредсказуемая. Ждали бабьего лета, но оно обошло седые, окутанные туманом горы стороной. Будто насмехаясь, сорвало холодным, пронизывающим ветром яркие краски уходящего лета, повалило траву первым липким снегом. Люди хмуро смотрели в огород на поваленную, пожухлую ботву: пора копать картошку, но в огород не выйти, расквасило. К тому же, из невидимого неба сыплет мелкая, как мошка, водяная пыль. Прошло Воздвижение, граница времени года, пора утеплять завалинки, но земля возле домов от дождя стала склизлой и густой, словно свежее масло. Почерпнуть лопатой тяжело, да и приваливать избу бессмысленно: растрескается и будет пропускать холод. И все же дед Мирон Татаринцев не унывал. Подбадривая соседок, успокаивающе махал скрюченной, будто коряга, рукой:

— Погодьте, бабоньки. Ишо в тапочках ходить будем!

Его прогнозы «сбылись» этой же ночью: к утру выпал снег по колено. Чтобы очистить дорожки от крыльца, пришлось брать в руки лопаты. Женщины грозили синоптику выдернуть вторую ногу, но тот не показывался, с опаской выглядывал из-за шторки испуганными глазами: «Вот те на те! Совсем мир перевернулся!» Все же зима длилась недолго. К обеду растащило тучи, небо раскинуло перед солнцем голубую дорожку, которое тут же превратило белое покрывало в воду. Земля ожила, природа зашевелилась под легким натиском теплого ветерка. Зашумели темные горы, зазвенела речка: на прииск пришли последние благодатные дни. Можно было предположить, что «вёдро» продлится пару недель, как раз до Покрова. За это время надо успеть закончить сезонные работы.

Кузя с утра собирался в дорогу. Ему предстояло ехать на Петропавловские прииски через Каратавку, но выезд по каким-то причинам откладывался. Сначала Заклепин не успел подготовить документы, держал его в конторе долгое время. Потом он не мог забрать с конного двора Поганку: кузнец Артем долго подбирал кобыле подходящую подкову. Потом его задержал разговорами Захмырин, выспрашивал, куда едет. Когда подъехал к дому, прибежал дед Мирон, отозвал в сторону, склонившись к уху, просил выполнить поручение:

— По Балахтисону поедешь? Там за порогом, во втором ключике под старым кедром на скале в корнях банка. В ней нычка. Привези, а то нам с бабкой до весны не дотянуть. Мне, — встряхнул протезом, — сам понимаешь, туда тяжело добраться. А тебе по пути все одно.

— И сколько же у тебя таких нычек? — удивленно спросил Кузя.

— До смерти с бабкой хватит. Все одно ребятишек Бог не дал.

В последнюю очередь Катя некстати ушла на речку полоскать белье. Кузя ждал, когда придет, соберет в дорогу еду. В итоге, выехал под вечер в плохом настроении: хотел добраться до Петропавловского прииска до темноты, но, видно, придется ночевать у Егора Бочкарева. Подумав о нем, поворотил Поганку назад, к лавке Хмыря. Вспомнил, что последний раз, когда проезжал мимо, Егор дал немного золота, велел купить спирт и чего-нибудь из еды. Так и пригрозил пальцем:

— Коли приедешь пустой, на порог не пущу!

Его угроза была только словами: все равно на улице не оставит, пустит ночевать, куда денется? Интерес Кузи заключался в другом. Как выпьет Егор, развяжет язык. Из угрюмого и молчаливого превратится в шутника, балагура и прекрасного рассказчика. Станет говорить о прошлой жизни, как все было. Вспомнит интересные, порой забавные, поучительные истории, связанные с золотом. Обязательно поведает об отношениях старателей, откроет характер того или иного человека. Ну, а как допьет бутылку до донышка, странно смотрит в окно, будто ждет кого-то. Слушает тишину ночи. А однажды вовсе смахнул со стола керосинку, упал на пол, закатился под нары с диким воем:

— Прячьтесь, кто куда может! Сейчас стрелять начнут.

Все, кто был в тот вечер в бараке, успокоили его, как могли: «Перепил с устатку». На этом дело и закончилось.

Вернувшись к лавке, Кузя купил пол-литра спирта, палку колбасы, сала, табак, сахар, как наказывал Егор. Свежий хлеб намедни испекла Катя. Захмырина на месте не было, вместо него торговал его брат Василий. Несмотря на то, что в это время года продавать спиртное на прииске было запрещено, на Кузю это правило не распространялось. Кузя был с Пантелеем в хороших отношениях, и этим было все сказано. Пряча бутылку за пазуху, между делом Кузя поинтересовался, где Хмырь, на что Василий испуганно посмотрел в окно:

— В горы еще утром уехал. Орех возить надо, пока не сопрел.

Кузя удивился его ответу, но вида не подал. Не более чем час назад он видел Пантелея, разговаривал с ним. Вышел на улицу, упаковал в дорожную сумку покупки, поехал по улице в конец поселка. Домой заезжать не стал, и так времени много потеряно. Перед поскотиной встретил бабку Коровину с пустыми ведрами. Та будто ждала его появления, вышла из-за угла перед мордой Поганки, перескочила через дорогу к речке за водой. Кузя сердито плюнул ей вслед, забубнил под нос:

— От кочерга старая! Носит тебя ни раньше, ни позже. Тут уж точно удачи не будет.

Он верил в приметы, и то, что день не задался с утра, раздражало его. В какой-то момент он хотел вернуться, но лишь встреча с Егором Бочкаревым толкала его вперед.

Постоянно ожидая какого-то подвоха или препятствия, Кузя двигался неторопливо. Хотя ездил здесь в последнее время часто, внимательно просматривал каждый спуск или подъем. Но все в этот день было так же, как несколько дней назад, когда возвращался из тайги в поселок. Те же мелкие броды через петляющую речку, мостки через канавы, лужи и отстойники. На пути попадались частые прииски с рабочими. Кого-то он уже знал в лицо, приветствовал, не слезая с лошади. Мужики, не бросая работу, отвечали ему тем же. Навстречу ехали повозки. Уставшие лошадки тянули короба с золотоносным грунтом. Угрюмые коногоны молча смотрели на него, кивали бородами и так же молча проезжали мимо.

Он уступал им дорогу, ехал дальше, мысленно отсчитывая разработки. Таким образом за лето он научился считать до двадцати трех, — потому что до Каратавки было двадцать три прииска, — а также помнил название каждого из них. Если бы кто-то ночью поднял его и спросил, где находится прииск Тарча или Завальный, он перечислил бы, не задумываясь, их очередность и расстояние от поселка. Такова уж была участь челнока: знать то, что было нужно.

Также Кузя познал много слов под руководством своей терпеливой учительницы. Каким бы Кузя ни был лентяем в письменности, Катя добилась, чтобы он все же выучил заглавные буквы пунктов места назначения, потому что иначе научить читать его было просто невозможно. Нарисовав на листочке бумаги небольшую карту, они вместе отметили прииски вверх по речке Чибижек, а Катя наметила каждый из них той или иной буквой. Если это был Спасо-Преображениский прииск, это были С-П. Крестовоздвиженский означался К-В. Петропавловский — П-П и так далее. В итоге удивительно быстро Кузя стал узнавать знакомые буквы и уже через две недели самостоятельно смог прочитать два коротких названия: Карга и Тарча. Без сомнения, это был успех не только для него, а свет в окошке и для Кати.

Однажды Заклепин отправил его по речке Карге на Феофановский прииск с письмом. Возвращаясь назад, на привале он открыл сумку с бумагами и прочитал ответное письмо. Приказчик Вылогжанин писал ответ, в котором Кузя смог прочитать букву Ф, что понималось как прииск Феофановский. Рядом — проходящий месяц. За ним, несколько знакомых цифр. Кузя знал, что тогда был сентябрь, это и была заглавная буква С. Его вдруг осенило, что тройка за словом — дата месяца, в данном случае это было третье сентября. А вот следующие цифры были не что иное, как объем снятого за этот день со станка золота.

Это открытие было подобно находке нового месторождения. Приплясывая от нервного возбуждения, он всю дорогу до прииска бежал впереди Поганки, вытягивая ее за уздечку. Та едва успевала за ним, в некоторых местах меняя шаг на легкую рысь. Дома Кузя разложил на столе отчет, показал Кате и объяснил, что все значит. Та была немало удивлена его познаниям. Из осиновой чурки, кем она его называла на уроках, он вырос до вполне положительного ученика, которому не стыдно поставить неплохую оценку.

Только для Кузи ее похвалы были не нужны. Главное, он понял суть, схему докладных записок, и теперь мог знать добычу, а значит, и приблизительное содержание золота на том или ином прииске. Зачем ему это было надо, он сам не знал. Ведь каким бы оно ни было, там все равно были рабочие и охрана, которые строго контролировали процесс работы и посторонних на прииск не пускали. Своими знаниями он получил доступ к секретам, поэтому считал себя неким тайным контролером, фиксирующим золотодобывающий процесс. Он понимал, что Заклепину не понравилось бы его любопытство, но это только подталкивало к запретному плоду и напоминало игру в кошки-мышки.

Помимо даты и веса, на бумаге далее были написаны еще какие-то цифры и знаки. Понять их значение не могла даже Катя, а спросить у кого-то из взрослых у Кузи не хватало смелости. Он понимал, что рано или поздно Заклепин догадается, что документы просматриваются, и все закончится не в его пользу. Но отказаться от удовлетворения любопытства уже не мог.

Впрочем, данные о добыче в донесениях указывались не так часто. В основном, приказчики указывали на приисковые проблемы с рабочей силой, нехватку продовольствия, усиление охраны, рассказывали об уличении старателей в хищении золота, пьянстве и других проблемах. Например, в одном из пакетов прииска Китат Кузя прочитал требование приказчика срочно предоставить ему на прииск женщин свободного поведения и спирт, потому что норму добычи золота по сравнению с прошлым годом превысили в два раза, и старатели требовали досрочного расчета. В ответ Заклепин отправил на прииск казаков с депешей, где было написано, что «Если работы не будут продолжаться в том же режиме, разгоню работяг ко всем чертям без зарплаты». На том дело и закончилось.

Под Перевалом Кузю догнал Мишка Могилев с Евграфьевского прииска, находившегося внизу по речке Чибижек. Его хозяин крестьянин Попов, помимо этого участка, имел еще два прииска по реке Жейба. Занимаясь доставкой продуктов на прииски, Попов за несколько лет из коногона вырос до хозяина ямского двора, а потом и смог купить сначала один участок, а потом еще два. Говорят, что, помимо доставки продуктов и товара, предприимчивый безграмотный мужичок промышлял обменом спирта на золото, но то было недоказуемо. Стоило только подтвердить, что Сибирь — страна непредсказуемых возможностей, где даже простой возчик с одной кобылой за короткий срок может стать зажиточным мещанином.

Работая у Попова челноком, Мишка часто ездил на Жейбу, возил бумаги с сообщениями. При одном таком переезде они и познакомились. Мишка был старше Кузи на три года. Несмотря на это, оказался таким балаболом, каких не видел свет! Он говорил без умолку, как тот цепной кобель, облаивающий каждое движение в видимом пространстве: будь то проходивший по улице человек или воробей, таскающий под крышу соломинки для гнезда. Мужики говорили, что даже когда Мишка едет один, всю дорогу разговаривает с конем, и тот у него скоро выучит человеческую речь. При этом у него всегда было свое уверенное мнение, что надо делать именно так, а не иначе, потому что Мишка считал себя умнее других, а остальных балбесами, поэтому в тайге на кедрах и не растут консервированные ананасы.

Проехав с ним однажды в один конец, Кузя был рад появлению поскотины, как утомленный долгой дорогой и жаждой странник наконец-то видит на горизонте лужу с грязной водой. По своей неграмотности Мишка выдал ему столько информации, что он был готов поверить, что колесо должно быть обязательно квадратным, а для коня хватит и трех ног.

Увидев, что его догоняет старый знакомый, Кузя застонал, как филин. Хотел свернуть с дороги и пропустить его, но Мишка уже заметил спутника. Уехать вперед не было возможности. Мишкин конь быт гораздо сильнее и быстрее Поганки. Вероятно, потому что также устал от болтовни хозяина и хоть немного отдыхал, пока рядом был кто-то.

От безысходности Кузя опустил уздечку: будь что будет! А Мишка, довольный, что догнал свободные уши, уже ехал рядом:

— О-о-о! Здорово ночевали, Кузя! Ты куда? Что не сказал, что поедешь? Вместе бы поехали. А ты знаешь, что в ночь лучше выезжать, чем ехать с утра — проедешь больше. Я вот так всегда к вечеру выезжаю, потому что дорога лучше, и людей чаще встретишь.

«И меня, зараза, догнал!» — уныло подумал Кузя, представляя, сколько ему еще придется с ним пилить до Каратавки. При слове Каратавка у него опустились руки. Если Мишка останется ночевать в бараке, лучше броситься с камнем на шее в Нижнюю яму на Шинде, чем слушать его до утра. А между тем, Мишка не дремал, начал свою бесконечную речь с того, как «давеча учил соседку тетку Варвару дергать с грядки репу, а потом мочить ее в кадке». Этого события хватило подняться на Перевал, который тянулся около двух километров. Заметив на кедрах богатый урожай ореха, Мишка стал учить Кузю, как надо правильно сшибать и шелудить шишки. За этим последовал урок кузнечного дела, в котором он был просто мастер, и подковать коня, кроме него, не мог никто во всем Чибижеке. Он так и сказал:

— Намедни сам Артем приходил советоваться, какими гвоздями лучше набивать подкову.

Кузя слушал и не слушал. Был рад, что начали спускаться по Спиртоносной тропе к Шинде. Все-таки, как Мишка ни трепался, но дорога подавалась.

Спускающийся вечер охладил воздух, вычистил небо, обещая первый мороз. В воздухе запахло старой травой, грязью, отмершими хвоинками, прелыми листьями. От мысли, что скоро наступит зима, в душе Кузи защемило. Ему стало так тоскливо, будто он увидел глазами свою преждевременную старость. Так бывает, когда от мысли, что ты чего-то не успеваешь или не успел, наступает минута полной неудовлетворенности. В такой момент становится так плохо, будто осознаешь, что в этой жизни ты не значишь вообще ничего.

На Мишку подобное правило не распространялось. Или, скорее всего, оно у него отсутствовало напрочь. Он не замечал, что на соседнем гольце уже лежит снег, а холодный ключ в распадке загустел так, что, казалось, вот-вот прекратит свое существование до весны. Зато знал любую мелочь, от которой у Кузи «сверлило за ухом».

Где-то далеко в горах бахнул, раскатился ломким эхом выстрел. А Мишка знал, из какого ружья он произведен и по кому стреляли. И все-то для него было так просто и понятно, что на хладнокровном лице не появлялось ни тени сомнения:

— О! Из тулки вдарили. Верно, еще какого-нибудь старателя завалили.

— Откуда знаешь? — затормозил Поганку Кузя.

— А по ком сейчас в такую пору стрелять? Сам знаешь, какое сейчас время: хищная пора.

— Может, рябчика или марала кто добыл, — предположил Кузя.

— Ага, в самый раз будет кто-то на рябчика заряд изводить. А маралы в такой вечер не ревут, холодно шибко. А в старателя — точно, потому что сейчас все из тайги прут. И все с золотишком.

Кузя недоверчиво посмотрел на него, а Мишка, будто этого и ждал: переключился на очередную историю:

— Что смотришь? Не веришь? Я сам третьего дня бандитов видел. Еду оттуда, сверху один. Сам себе что-то на уме думаю. Коня рядом с тропой пустил по мху, грязь была, чтобы не чавкал копытами. Из-за поворота выезжаю потихоньку, а там у скалы трое верховых на лошадях. Как увидели меня — дунули в тайгу так, будто плетьми огрели. Что они там делали? Верно, кого-то караулили, а то бы меня не испугались.

— Так уж и бандиты? А может, коногоны?

— У меня что, вместо глаз мухоморы растут? Ничего не перепутал. Вот как тебя лицезрел, недалеко было, метров десять или чуть больше. Одного узнал даже. В лавке у вас при золотоскупке торгует.

— Чего? Хмырь?..

— Ну да, он точно был среди них. Все в черных куртках, лица тряпками закрыты. Ружья на боках в чехлах. Клинки на поясах.

— Как же ты его узнал, если лицо тряпкой было закрыто?

— На тот момент он глянул на меня, без тряпки был.

Кузя смотрел на Мишку: врет, как всегда, или нет? Если врет, то зачем ему это надо?

— Тебя не понять: то говоришь, с тряпкой, то без… — проговорил Кузя.

— А какая разница? Понятное дело, «Черная оспа!»

— Ты говори да не заговаривайся. Ты видел, как они грабят или убивают?

— Нет, не видел. А ты что, их защищаешь? — съязвил Мишка.

— Нет, не защищаю. Но на Захмырина нечего напраслину наговаривать, — пытался вступиться Кузя. Ему вдруг стало обидно, что на доброго человека, который был с ним в хороших отношениях, льют грязь.

— Ну, так и скажи, — нараспев протянул Мишка. — Мобуть, они и не разбойники, но токо я своим зенкам верю: не мог ошибиться. Точно говорю, Хмыря вашего видел. Тогда зачем они чужую котомку потрошили?

— Какую котомку?

— Обыкновенную, холщевую, какие старатели за спиной носят. Я когда выехал, они смотрели, что там внутри. Как увидали меня — бросили ее и в галоп по ломнякам. Я подъехал, она валяется тут, рядом с тропой. И вещи раскиданы из нее.

— Какие вещи?

— Я что, рассматривал, что там? Так, сверху посмотрел, когда проезжал. Вроде как белье сухое, мешочки да тряпочки. Еды немного и еще что-то. Недосуг мне было разглядывать — торопился, — закончил рассказ Мишка, скрывая истинную причину своего скорого передвижения. Он просто испугался, что верховые вернутся и зарежут его там, где он их застал, и от страха ехал так, что едва не загнал коня: хорошо, что остановили какие-то мужики.

Некоторое время ехали молча. Кузя размышлял над словами Мишки. Тот, вероятно, переживал случившееся еще раз. И проклинал свой длинный язык за то, что много раз рассказывал всем и теперь Кузе о случайной встрече на тропе. Ему предстояло ехать одному тем же местом, и не исключено, что опять встретит «Черную оспу».

— Где ты их видел? — удивляясь и радуясь молчанию спутника, спросил Кузя.

— Кого? — не сразу понял Мишка.

— Тех мужиков.

— А тебе чего? Все равно там не был.

— Был, проходил весной туда и обратно.

— Вон как? А скалу за Перепадом, после Чистого ключа помнишь? Отвесную такую, а с другой стороны — тайга под гору.

— Помню, — кивнул головой Кузя, хотя сам не мог представить, где это находится.

— Так вот там все и случилось.

Мишка пояснял что-то еще, но Кузя не слушал его, думал о своем. Так друг за другом верхом на лошадях спустились с Перевала на Каратавку. У барака их поджидал Егор Бочкарев, знал, что Кузька сегодня явится. Поднявшись с чурки у дверей, внимательно смотрел в их сторону. Узнав Мишку Могилева, опустил голову, заходил взад-вперед, пуская густой дым из трубочки. Когда они подъехали и хотели спешиться, Егор опередил его:

— А ты что же это? Ночевать собрался?

— А то! — округлил глаза Мишка. — Иль не пустишь?

— Как не пустить? Всегда пожалуйста, милости просим. Только вот спарщиков тебе завтра поутру не догнать будет.

— Каких таких спарщиков? — занервничал Мишка.

— Дык, Тишка Васюгин да Володька Холопов давеча проехали перед вами. Сказали, в Троповом ночевать будут.

— Тишка и Володька? — вытянул шею, как глухарь тот, высматривая на противоположном берегу людей. Ехать одному не хотелось, да и боязно. — Давно были?

— Коли рассусоливать не будешь, на избе в Троповом вместе ночевать будете, — усмехнулся Егор, стараясь спровадить болтливого постояльца, от которого до утра покоя не будет.

— Ладно уж, без меня не скучно будет? Тогда ночуйте без меня, — подпрыгивая в седле, торопился Мишка. — Не обессудьте, поеду я с ними ночь коротать.

— Хорошо, давай, трогай. Как-нибудь без тебя до утра промаемся, — изобразив страдальческую физиономию, тяжело вздохнул Егор, выбивая трубочку. А когда тот отъехал на некоторое расстояние, приложил руку к груди: — Слава Богу! Вали, Емеля. Без тебя тут сто лет осот не рос.

Отделавшись от Мишки, они зашли в зимовье. К удивлению Кузи, в этот час никого не было: обычно вечерами тут было столько народу, что всем не хватало места, спали под нарами. Увидев его лицо, Егор пояснил:

— Погодь маленько, придут еще. Назар у меня на той стороне с лодкой ждет. Сегодня, вроде как, обещал управляющий с Любопытного прииска подойти. Верно, тут ночевать будет, — и, усевшись на своем законном месте у окна, спросил: — Принес, что наказывал? Молодец! Доставай, покуда никого нет. А то увидят бутылку — из горла выдерут.

Кузя поставил на стол спирт, положил колбасу, хлеб, сахар, махорку. Егор расцвел, откупорил бутылку, налил в две кружки:

— Давай, тятю твоего помянем.

— Я, верно, не буду, да и… вечером нельзя поминать, — пытался отказаться Кузька, но Егор посмотрел на него таким взглядом, что тот не посмел больше возражать.

Выпив до донышка, Егор долгое время молчал, смотрел на Кузьку, как тот заливает в рот воду после спирта. Угрюмо подумал: «Вырос-то как за лето! Совсем мужик стал. Давно ли пацаном был, когда один весной из тайги выходил?» Подождав, когда тот отдышится, начал спрашивать:

— Как дела дома? Как матушка? Заклепа не пристает с расспросами?

Раскрасневшийся Кузька охотно отвечал на его вопросы, рассказывал обо всем, что считал нужным ему поведать. А скрывать от Егора ничего не собирался.

— Давеча с Мишкой спускались с Перевала, выстрел слышали. Мишка, понятное дело, сразу из скворечника воробья выпустил. Сказал, что какого-то старателя убили. Еще проговорился, что когда последний раз ехал с Жейбы, за Перепадом у Чистого ключа «Черную оспу» случайно видел.

Молча слушавший его Егор из сутулого мужичка превратился в богатыря, расправил плечи, вытянул удивленное лицо. Эта новость была ему неизвестна, и это выражалось в его каждом напрягшемся мускуле:

— Та-а-а-ак! «Черная оспа», говоришь? И что же они там делали?

— Говорит, что котомку какую-то теребили. Как его увидели, испугались, бросили, а там чистое белье, еще какие-то тряпки, мешочки, еды немного.

— А что за котомка?

— Не знаю, об этом не говорил. Так, мельком глянул и поехал дальше. Сам испугался, думал, вернутся. Да, еще сказал, что Хмырь с ними был.

— Пантелей?! — еще больше удивился Егор, хмуро собрал брови над переносицей. — Что же это он мне тогда не рассказал? Ведь мимо меня проезжал.

— Не знаю, — волнуясь от его перемены, поспешно ответил Кузя. — Может, побоялся. Мне-то случайно проболтался.

— И когда, говоришь, он их видел?

— Дня три-четыре назад. Перед Воздвижением. А что?

— Вон как, значит… — задумчиво промолвил Егор, наливая в кружку. Выпил одним махом, закусил колбасой и хлебом, тяжело посмотрел на Кузю: — Товарищ у меня должен был подойти из тайги, Иван Колобуев. Всегда один золото много лет промышляет. Где-то под Кумом-гольцом жилу нашел. И сколько лет в один и тот же день, на Воздвижение мимо меня проходил. У него там снега рано давят. А нынче вот… жду, не могу дождаться.

Кузя сдавлено молчал: тоже слышал про Ивана Колобуева не только от Егора, но от других старателей. Все о нем знали, как о фартовом бергало. У него в Минусинске был свой дом, скорняжная лавка, ямской двор на десять лошадей. Нетрудно было догадаться, что все это нажито с добычи золота. Многие за ним следили, хотели вызнать, где находится месторождение, но никому не удавалось его выследить. Иван исчезал в тайге, будто ветер, и появлялся через три месяца так же внезапно, сгорбившись от тяжести своей котомки.

— Зря мы одначесь Мишку-то отпустили. Ну да ладно, далеко не уедет, к утру догоню, — размышляя, продолжал Егор. — Захмырин, говоришь, с ними был?

— Он так сказал. Лицо открыто было.

— Антиресно девки пляшут, по четыре штуки в ряд.

— Хочешь сказать, что…

— Ничего я не хочу сказать. Никто ведь за руку не поймал, так и нечего подозревать. К тому же Иван по разным причинам мог задержаться, — опять потянувшись к бутылке, наливая себе и чуть-чуть Кузе, рассуждал Егор. — Может статься и так, что и он по каким-то причинам стороной прошел.

— Какая тут может причина быть? — заметно захмелев, смешно пожал плечами Кузя.

— Самородок, — холодно ответил Егор. — Нашел желтый камень, да такой, что на всю жизнь детям и внукам хватит. А такой груз по Спиртоносной тропе носить нельзя.

— Все забываю спросить, — вспомнил Кузька. Подскочив с нар, потянулся к котомке, долго шарил в ней рукой, наконец нашел, что искал, подал Егору: — Во!

Тот взял зеленый платочек, посмотрел на него, не поднимая глаз, спросил:

— Где взял?

— На горе нашел супротив Крестовозвиженского прииска под большим кедром. Хотел сначала Захмырину отдать, но Стюра сказала, чтобы сначала тебе показал. Это ведь платочек Пантелея?

— Откуда знаешь? — покосился Егор.

— Я от него такой же в город увозил, родным передавал. Они мне его назад отдали для него, вроде как ответ, но только значки уже другие вышиты были.

— Да, эта тряпочка его, верно говоришь. С Хмырем приходилось много раз вместе у костра ночевать, у него и видел. А что за значки вышиты — мне неведомо. — Пожал плечами. — Может, это буквы какие, или еще что. Ну да нам не понять, да и не надо, — равнодушно отмахнулся Егор, но платочек сунул себе во внутренний карман. Было видно, что тряпочка и знаки его заинтересовали, но он постарался не подать вида.

Для Кузи его действия были удивительны, хотя пришлось промолчать. Он уважал Егора и не мог сказать слова против: если забрал платочек — значит, так было надо.

За стеной послышались голоса: Назар Евтухов переплавил на лодке старателей, те шли на ночевку в барак. В дверь постучали, попросили разрешения войти. Все знали строгий характер Егора, уважали за мудрость и справедливость, считали его тут хозяином. Никто не смел без разрешения переступить порог зимовья без его ведома. Если по какой-то причине Егор сердился на кого-то, тому приходилось обходить жилье стороной.

Егор ответил разрешением. Дверь открылась, с улицы зашли пятеро заросших щетиной, худых, в залатанных десятками заплаток одеждах, мужиков. Радостно приветствовав Бочкарева, просили разрешения разместиться на отдых. Тот знал их всех,сдержано указал на свободные нары, предложил выпить по глоточку с дороги. Старатели не отказались, приняли угощение. Завязался разговор, в котором Егор вызнал все приисковые новости, спросил про Ивана Колобуева. Мужики отрицательно покачали головами:

— Не было, не проходил, не видели.

О чем-то думая, Егор долго смотрел за окно на сгущающиеся сумерки, потом стал укладываться спать.

— Ложись со мной к стенке, — указал место Кузьке, давая ему мягкую куртку. — А то эти охломоны за разговорами спать не дадут.

Кузя послушно лег, где указали, недолго слушая старательские речи, уснул.

Проснулся рано утром от холода. Поднял голову, осмотрелся. Дверь наполовину приоткрыта, с улицы тянет легкий морозец. Мужики, кто коротал ночь в бараке, прижались друг к другу, неохота вставать и протопить печь: ждут, кто это сделает первым. Рядом на нарах никого, Егор Бочкарев встал еще раньше. Накинув на плечи куртку, вышел на улицу. Неподалеку в стороне горит костер, Назар Евтухов готовит завтрак. Улыбаясь, спросил:

— Что, Кузька, намял бока?

— Мне не привыкать, — зевая, ответил Кузя и посмотрел вокруг. — А где дядька Егор?

— Давно уже ушел, темно было. Как только все угомонились, так и подался.

— Далеко ли?

— Кто ж его знает? — помешивая деревянной ложкой в котле уху из хариуса, пожал плечами Назар. — Бочкарь — как тень от солнца. Вот она тут и уже нету. Не знаешь, что у него в голове, куда и зачем бродит. Мне не докладывает о своих передвижениях, а я и не спрашиваю. Коли захочет, сам скажет. Располагайся вон на чурке, сейчас ухи поедим.

После немудреного, но вкусного завтрака, поблагодарив Назара, Кузя выгнал из пригона Поганку, поехал вверх по реке Балахтисону на Петропавловские прииска выполнять задание Заклепина.

Солнечный, но по-осеннему уже прохладный, день сложился удачно. Кузя не спеша доехал до нужного места, передал управляющему пакет с бумагами, дождался, когда тот отпишет ответ, и так же неторопливо пустил кобылу назад по тропе. По дороге не забыл исполнить поручение деда Мирона Татаринцева. Заехал вверх по ручью, нашел в корнях старого кедра банку с золотым песком. Подумал: «Ух, старый хрыч! Все бедным прикидывается, на стопки побирается. А у самого вон тут около двух килограмм будет. А сколько еще таких банок по тайге заныкано? Расспросить бы, где золото понапрятал, пока не помер. Да разве скажет? Да и помрет, видно, не скоро».

Вернулся на Каратавку Кузя ближе к вечеру. Выезжая из-за поворота, заметил столпотворение у барака. Человек семь мужиков, жестикулируя, о чем-то горячо спорили между собой. Сначала подумал, что кто-то из поселка принес спирт, а с приисков подошел таежный народ, и ночь предстоит веселая, бессонная. Сразу решил долго не задерживаться, ехать домой мимо барака: пусть гуляют. Когда приблизился, понял: что-то случилось.

Первым его заметил Назар Евтухов. Замахал руками, призывая ехать быстрее. Когда Поганка поднялась от реки на отвал, Кузю окружили со всех сторон:

— Кузька, ты как раз вовремя. Кобылу твою надо под носилки. Егора Бочкарева стреляли, к доктору везти нужно.

Растерявшись, Кузя сполз со спины лошади, только и смог спросить:

— Где он?

— На нарах лежит.

Кузя, как чумной, протиснулся в проход, разглядел Егора. Тот лежал на своем месте у окна: лицо бледное, страдальческое. Рядом с ним какой-то дед с бородой до пояса ощупывал живот. Наложив чистую тряпку, лекарь потуже перетянул рану, сделал вывод:

— В левый бок саданули. Хорошо, что пулей. Было бы картечью — много хуже. — И Егору: — Лежи, не шевелись, не болтай много, я пойду, распоряжение дам. — И, удаляясь на улицу, на ходу прохрипел: — кабы сейчас кишки промыть да вырезать лишнее, может, и обойдется.

Увидев Кузю, Егор слабо улыбнулся:

— А-а-а, это ты, Кузенок. Что, приехал с приисков? — посмотрел, что в избе никого нет, приглушенным голосом проговорил: — Нырни под нары, глянь в мой ящик. Там в углу снадобье в жестяной коробке. Нашел? Подай мне.

Кузя исполнил поручение, достал жестянку. Егор с трудом открыл крышку, достал какой-то черный кусок не то коры, не то корня, похожий на плитку прессованного китайского чая, с отвратительным запахом, напоминавшим тухлое мясо. Откусил немного, стал жевать.

— Что это? — брезгливо поморщился Кузя.

— Карган, — спокойно ответил Егор, проглотив лекарство. — Должно помочь.

— Откуда?

— Оттуда, — слабо махнул Егор рукой куда-то на стену. — Китаец знакомый принес за то, что я его когда-то спас.

— Из чего это? Вроде как кошка сдохла, — с отвращением проговорил Кузя.

— Не знаю, из чего, но сколько раз помогало, — откусывая еще, холодно ответил Егор, глядя куда-то мимо него. — А меня вот, видишь, подстрелили.

— Кто? — почти шепотом спросил Кузька.

— Откель знать? Из кушарей били, недалеко. Одно знаю, что не насмерть старались. Хотели, чтобы помучался. Кабы насмерть — в грудь бы целили. Помру я, наверное, к утру. Ты глаза не пучь. Слушай меня, покуда говорить могу. — И приглушил голос: — Стреляли меня там, у Чистого ключа за Перепадом. Справа за колодиной пихтач. Пуля меня навылет пробила, только кишки попортила. Я видел, куда она угодила: в четвертую пихту от тропы засела. Вытаскивать не стал, некогда. Думал, коли не побегу, второй раз добавить могут. Ты это знай, вытащишь пулю опосля, может, пригодится: жизнь большая. Ты молчи, слушай, только тебе говорю, больше некому. Назару не доверяю.

Егор тяжело вздохнул, прислушиваясь к голосам на улице, продолжил:

— Напротив через речку на скале выступ есть. Туда так просто не попасть, только сверху. Залезешь на скалу с южной стороны, а там по веревке можно спуститься. В этом выступе ведро железное с крышкой, в нем все найдешь…

С улицы вошел бородатый старец, рыкнул на Кузю:

— Что тут его разговорами волнуешь? А ну подь на улицу, нельзя ему силы по пустякам тратить.

— Не гони парня, Гордей Нилыч. Он мне вместо сына… — пытался возразить Егор, но тот не стал слушать, замахал руками.

Кузька выскочил из зимовья. Там мужики уже подвязывали к бокам лошадей жерди, готовили Егору носилки. Двоих молодых парней отправили в поселок, чтобы к приезду раненого — если выживет в дороге — нашли доктора. Из разговоров Кузя понял, что Егора стреляли еще утром, он смог выйти на берег реки, долго шел вниз по Шинде. Лишь после обеда его догнали спускавшиеся на лодке старатели, которые подобрали его уже обессилевшего, потерявшего много крови, едва переставлявшего ноги. Все, кто был тут, удивлялись:

— Это ж сколько силы надо иметь! Верст пять пешком с дырой в боку прошел и доселе живой. А коли вовсе выживет?.. Только бы дохтор оказался на месте.

С медициной в Чибижеке были большие проблемы. На все прииски, а их насчитывалось около восьмидесяти штук, были приписаны только два фельдшера, которые могли лишь ампутировать руки или ноги да перевязывать раны. Все же говорили, что один из них пару раз вырезал аппендициты, и это обнадеживало мужиков.

Быстро подготовили носилки, осторожно вынесли из избы Егора, уложили на них, привязали, чтобы не упал. Тот устало смотрел на старателей тяжелым взглядом, слабо благодарил за помощь. Первой поставили Поганку, посадили на нее Кузю, чтобы удерживал от резких рывков. Вторым поставили каурого мерина, коня Федьки Косого, такого же челнока, очень кстати оказавшегося тут проездом. Не задерживаясь, тронулись в путь: дорога была каждая минута. Перед тем как двинуться, к Кузе подскочил Назар Евтухов. Ему надо было оставаться здесь, на Каратавке. Потянув Кузю за рукав, приблизился насколько мог, негромко спросил:

— Что он тебе говорил? Что сказал?..

— Ничего, так себе, — стараясь быть холодным, ответил Кузя.

— Будет возможность, ты у него выведай, где прячет… вместе поделим.

— Что прячет?

— Сам знаешь что. Тебе должен сказать перед смертью. Не пропадать же добру.

Кузя посмотрел на него так, что тот отскочил в сторону.

— Что стоишь? Трогай! — подал голос Гордей Нилыч.

Кузя встряхнул уздечкой. Караван тронулся в путь. Пока поднимались в Перевал по Спиртоносной тропе, все было нормально. Егор еще был в уме, молчал, изредка откусывая от каргана куски. Следовавшие за лошадьми старатели старались отстать:

— Ну и вонь! Что это, кобыла воздух спортила? — спросил один.

— Нет, кишки у Егора пахнут, — отвечал другой.

Когда начали спуск в Чибижекскую долину, Егор начал терять сознание от нехватки крови. Временами на кочках пытался вырваться из пут, в бреду выкрикивал страшные слова, кому-то угрожал:

— Бей его, бей по голове топором, покуда не поднялся! Стреляй в шею!.. Ать, сволочи, окружили? Не возьмете просто так. Не знаете, с кем связались. Нет, вы не знаете, кто я. Я хозяин Спиртоносной тропы! Я тут главный, мне отчисления за проход подавайте. А не то…

Кузька сжимал плечи от диких воплей. Старатели позади крестились. Гордей Нилыч пророчил быстрый конец:

— Не довезем. Помрет вскорости. — И глухо сам себе: — Одначесь, грешник-то знаменитый. Вон когда все худые деяния вскрываются.

Так продолжалось всю дорогу до Спасского прииска. С каждым разом агрессия повторялась все слабее. В итоге Егор стал настолько слаб, что не мог поднять голову, только шептал едва слышные, но уже никому не понятные слова.

У поскотины их уже ждали Раскатов, Заклепин, какие-то приказчики и полицейские. К счастью, в этот день здесь ночевал доктор Сотейников. Посыльные быстро нашли его в постоялом доме, предупредили о раненом. Тот согласился осмотреть Егора, хотя после такого длительного срока после получения огнестрела в положительном исходе операции совершенно не ручался: началось заражение крови.

Доставив Егора к крыльцу фельдшерского пункта уже в полной темноте, мужики сняли его с носилок, занесли в кабинет к доктору. Вернулись угрюмые, не сомневаясь в исходе дела:

— Зря везли, торопились. Лучше бы там, в тайге похоронили. Все же резать обязательно сейчас надо, потому что дело уголовное, не зайца подстрелили. Так Раскатов сказал.

Пока заносили Егора, Кузька в темноте на носилках нашел остатки плитки карагана. Егор выпустил ее из слабой руки, и она чудом не упала по дороге. В ожидании исхода операции присел тут же, со старателями на лавку. Неизвестно сколько бы пришлось ждать, но из дома вышел Раскатов, разогнал всех на отдых:

— Нечего тут сидеть. Завтра утром к Никону сходите, пусть домовину готовит, скажите, я велел.

Все знали, что Никон — приисковый столяр, лучше всех в поселке делает гробы.

Ночью Кузька спал плохо, снились кошмары. Сначала Поганка везла его галопом по тайге через завалы и колодины. Ветки хлестали в лицо, за ним гнались какие-то мужики с дубинами, в него стреляли, кажется, попали: плечо онемело, рука не поднималась. Он кричал от ужаса, отбивался от бандитов. Те плескали ему в лицо расплавленный свинец, боль была страшная. Потом, откуда ни возьмись — прибежала собака, сильная, лохматая. С яростным лаем бросилась на разбойников, разогнала по тайге, подбежала к нему, стала ластиться, лизать лицо. Кузя очнулся под утро в холодном поту. Над ним склонилась матушка, прикладывала влажную тряпку:

— Не пущу больше челночником. Насмотрелся всякостей, наслушался бандитских баек по баракам, сам не свой. Лучше уж на воротке землю вытаскивать, чем вот так беситься.

Кузька выглянул в окно: на улице раннее утро. Над хребтом встает ясное солнце. Подмерзшая земля в белом пушке, горы в снегу. Ночью прокинул небольшой снег, но небо опять вычистилось к хорошей погоде.

— Ты что не на работе? — полностью очнувшись ото сна, спросил у матери Кузя.

— Заклепа сжалился, дал всем пару дней отвальных картошку копать, — ответила Анна, собирая на стол завтрак. — Ты тоже не отлынивай, а то зимой на черемшу посажу.

Кузя согласно кивнул головой. Понимал, что мать только грозит, но ничего не сделает, накормит. Все же дал обещание:

— Только пакет отдам Заклепе, и сразу в огород.

После завтрака побежал по улице в сторону конторы. Прежде заскочил к деду Татаринцеву, отдал банку с золотом. Тот от радости едва не потерял культю:

— Эх, мать телега! Коли печень к весне не разложится, скажу где еще нычки имеются, одну себе заберешь!

— Ладно, не надо. Вам с бабкой жить нужно, а я еще молодой, намою! — отмахнулся Кузька, направившись дальше.

Нашел Заклепина у него в кабинете, отдал бумаги. Тот, не читая их, отложил в сторону, угрюмо спросил:

— Как там у Егора Бочкарева случилось-то?

— Не знаю, я приехал, он уже стреляный был.

— Надо ж так, — перевел взгляд в угол, — хороший мужик был, у нас одно время работал. Надо похоронить, как полагается. Из склада на поминки за счет прииска продукты выделю, бабам накажу, чтоб обед сготовили. Эх, Егорка! Буйная твоя башка. Предлагал же, оставайся на прииске десятником: дело плевое и заработок хороший. Так нет, воля дороже, — и Кузе: — Сбегай в столярку, спроси Никона, как дела с гробом.

Кузька выскочил на улицу. Рядом, на крыльце золотоскупки, стоит Захмырин. Поздоровался, безвинно смотрит по сторонам. Кузя ответил сквозь зубы. Подозревает Пантелея, что, возможно, он замешан в смерти Егора Бочкарева, но промолчал: дело-то недоказуемое! Хмырь удивленно посмотрел на Кузю: что это с ним? Но спросить не успел, Кузя убежал в сторону столярки.

Из-под горки навстречу ему движение. Гордей Нилыч в сопровождении мужиков на телеге везет готовый гроб. У Никона на этот случай всегда имелась в запасе домовина. И, как правило, иногда была пригодна.

Угрюмо приветствовав вчерашних спутников, Кузя пристроился рядом, пошел вместе с ними назад. Стали проходить мимо конторы. На крыльцо вышел Заклепин. Захмырин удивленно округлил глаза:

— Кто умер?

— Егор Бочкарев, — проговорил управляющий и мужикам: — Что, у Никона заначка была? Вы его пока не кладите, в баню свезите. Сейчас туда баб пришлю, пусть сначала обмоют, оденут, потом уж в гроб положите.

Громыхая на ухабах колесами телеги, мужики продолжили шествие. Кузя присоединился к ним, Хмырь тоже. Пошел рядом с Кузей, выпытывая, как все случилось. Кузя был немногословен, отвечал однозначно, и это заставляло Пантелея нервничать.

Свернули за угол к дому тетки Васильихи, где проживал доктор Сотейников со своей женой, по совместительству санитаркой. Там же, в одной из двух комнат на обычном столе Егору была сделана операция. На завалинке, поджав под себя босые ноги, в старенькой телогрейке сидит Стюра. Увидев траурную процессию, поднялась, открыла ворота, запустила лошадь с телегой в ограду и всех, кто шел следом. Остановившись у крыльца, мужики с робостью переминались с ноги на ногу.

— Что там? — посматривая на окна, спросил Гордей Нилыч у Стюры.

— Сама не знаю. С вечера тут дремала, но пока что никто не выходил.

Замолчали, ожидая неизвестно чего. Наконец, дверь избы заскрипела, на крыльцо вышла тетка Марья Васильева, хозяйка дома. Нисколько не удивившись старателям с гробом, скрестила руки на груди:

— Че приперлись-то?

— Нам бы дохтора, узнать, когда можно забирать, — поглаживая бороду, начал Гордей.

— Кого забирать?

— Дык, Егорку.

— Зачем забирать?

— Дык, в баню свезти, тело омыть перед тем, как в гроб положить.

— А что его забирать? Живой он. А дохтор спит, почти до свету в животе у Егора ковырялся.

— Как живой?! Сказали же, что еще вчерась должен помереть. А что с гробом делать?

— Поставьте вот тут, под крышей. Может, он сегодня днем помрет или к вечеру. А сами шагайте откуда пришли. Надо будет — позовем. Некогда мне тут, пошла Егора караулить, а то не дай Бог с кровати упадет. Стюра! Смотри, чтоб никто не зашел. Ходят тут всякие, — и ушла назад, бахнув дверью и заперев снаружи черемуховый засов.

Старатели переглянулись: вот так конфуз! Сняли домовину, поставили к сараю. Негромко переговариваясь, подались со двора с конем и телегой. Кузя подскочил к Стюре, зашептал на ухо:

— Посмотри на Хмыря: он ли нет стрелял в Егора?

Та молча прошла за мужиками, закрывая ворота, что-то спросила у Пантелея. Тот ответил ей, немного поговорили, разошлись. Вернувшись, Стюра отрицательно покачала вывалившимися из-под платка космами:

— Нет, не он. В глазах сказано, переживает не меньше всех, ничего не знает.

— Кто ж тогда? — задумчиво проговорил Кузя.

— Не знаю. Кабы посмотреть на того, кто был, видно сразу. А так — не Хмырь, точно говорю.

С самого утра Кузька усердно копал картошку. После обеда не удержался, сбегал к дому Васильихи. Стюры не было, за ней пришла мать и угнала палкой в свой огород. На крыльцо вышел доктор Сотейников, развел руками:

— Жив ваш Егор! Сам удивляюсь, почему. Метра три кишок отрезал. Подождем немного, может к вечеру помрет.

Но Егор Бочкарев не умер ни вечером, ни утром следующего дня, ни на третий день. Выжил. Сотейников заламывал руки:

— Уникальнейший факт! На этом надо писать научную работу. Не знаю, чем все вызвано: невероятно стойкий организм, чисто таежная жила.

Кузька часто заглядывал в окно, смотрел на Егора. Утром третьего дня тихонечко постучал, тот поднял слабую руку, помахал в ответ. Непонятно каким образом к нему попала Стюра, недолго говорила с ним, потом пришла к Кузьке:

— Егор карган спрашивает. Сказал, что должен быть у тебя.

Кузя отдал ей лекарство, та ухитрилась передать его Егору. Выздоровление пошло быстрее.

Через три дня Егору разрешили добавлять в куриный бульон тертый картофель, морковь, свеклу, сбивать из муки тюрю. Через месяц есть мясной фарш. Когда он начал подниматься и расхаживаться, встал вопрос, как быть дальше. Дома у Егора не было. Кузька уговорил матушку пустить его жить к ним, пока не окрепнет. Анна согласилась, уступила место за печкой.

Как ни требовал Никон у старателей возвратить гроб, те отказались его везти назад. Ему пришлось гнать коня самому, грузить домовину на телегу. Когда привез его в столярку и стал поднимать на полати, тот выскользнул у него из рук, упал и развалился на четыре части.

Хозяин Спиртоносной тропы

Хорошо сидеть дома у жаркой печки, когда за окном завывает метель! Слушать, как попискивают, выделяя жар, березовые дрова, в стену колотятся упругие порывы ветра, а на плите недовольно ворчит, закипая, чайник. Видеть в щелочки дверцы-глинобитки, как в хаотичной пляске мечутся яркие языки пламени. Ощущать настойчивые приливы нарастающего тепла. Вдыхать едкий запах дыма от случайно выпавшего на пол уголька. Наслаждаться общим покоем от, как кажется, остановившегося времени. В такие минуты за кружкой терпкого чая хорошо думается, вспоминается, мечтается, а в голову приходят такие мысли, от которых хочется бежать, творить, доказывать или претворять новые, ранее не воплощенные идеи. Зная, что никуда не надо торопиться, вести непринужденные разговоры, внимательно слушать собеседника и высказываться самому. Насладиться покоем совершенства бытия, где дом и близкие люди несут благодать разуму и очищение душе.

Середина марта, воскресение. Начало весны и выходной день. Не ко времени задурившая непогода загнала жителей прииска за бревенчатые стены. Чувствуя свой конец, злая зима на последнем издыхании пытается доказать всем, кто здесь хозяин. Но это никого не пугает, потому что любое живое существо чувствует быстрое приближение перемен. Это выражается в заметно удлинившемся дне, посвежевшем, смолистом от оттаявших деревьев воздухе, провалившейся в некоторых местах речке и, наконец, в покрасневшей коре, на еще не распустившейся вербе.

Все дела и заботы отложены назавтра. Мужики отдельно от баб собираются от нечего делать в той избе, где поспела бражка. Набиваются, как хариус в торбе — ни протолкнуться, ни продвинуться. А уж на улицу выйти и того мудренее. Накурят так, что свету белого не видно. Играют в карты и тут же травят анекдоты, да такие, что стены гудят от хохота. Вычерпают хмельной напиток из лагушка до гущи, гурьбой передвигаются в следующий дом. Вот уж где есть что послушать! Каждый из старателей на третий, а то и на десятый раз рассказывает свою историю, постепенно искажая ее до неузнаваемости. А ну как кто из товарищей не поверит, одернет с насмешкой, может получить кулаком между глаз: «Не перебивай, когда знающие люди правду глаголят!» И так до позднего вечера, пока не придет хозяйка дома и не разгонит всех восвояси.

Женщины кучатся своей компанией. У них свои душевные беседы, наболевшие проблемы и радости. Здесь можно поговорить о выстраданном, о счастье, которое, вероятно, не сбудется в этой таежной глухомани, вспомнить яркую, но мгновенную молодость и сожалеть о неудачном замужестве. Спеть тоскливую, заунывную песню, а потом пригласить гармониста и сплясать так, что наутро хозяину надо менять полы. И все это происходит не от безделья и лени, от теки или скуки, а потому, что так надо. Человеку необходимо общение в любом его состоянии, потому что он человек. И неважно, как это происходит: в простой избе за кружкой бражки, в лавке за стаканом разбавленной водки или в ресторане за рюмкой французского коньяка. Иначе, зачем тогда жить?

В избе Собакиных домашняя, уютная обстановка. Егор Бочкарев и Кузя, сидя на табуретах за столом, перекидываются в карты. Играют на интерес: на железные пуговицы, взятые в ящике стола. Мать Кузи Анна ушла с Валентиной Рябовой на посиделки к Клыковым. Катя с подружками у бабки Варвары Ваняшкиной учатся ткать на ткацком станке. Перед Егором на столе крынка с бражкой на жимолости: Анна налила немного перед тем, как уйти. Он наливает из нее в кружку. Отпивая хмельной настой небольшими глотками, становится все разговорчивее, с усмешкой следит за тем, как Кузька мухлюет, стараясь у него выиграть. Это у Кузи получается через раз. За свою жизнь в тайге Егор переиграл много партий с такими шулерами, что Кузе и не снилось. Если бы Егор не поддавался, тот вряд ли смог бы у него выиграть.

— А мы ее вот так! А вы? Ах, так? А мы тогда вот так! — подпрыгивая от азарта, кричит Кузька, а выиграв, перетягивает на свой край стола несколько пуговиц. — Мое! А это тебе, — передвигая отбитые карты, — меси!

— Что ж, на этот раз твоя взяла, — отпивая глоток из кружки, с улыбкой покачал головой Егор.

— Да уж, кабы я сразу даму на вальта накинул, давно бы выиграл. А так потом только трефы пошли, не мог отбиться, — потирая руки, довольный, оправдывался Кузька.

— Ну да, кабы еще под скатеркой туза не заныкал, можно было крести не принимать.

— Откуда видел? — краснея, хорохорится Кузька. — Не было у меня тут ничего! Надо было сразу смотреть.

— Коли сразу смотреть — так глаз выкалывать.

— Какой глаз?

— А любой: хоть правый, хоть левый.

— За что?

— За то, что карты подсекаешь, — спокойно пояснил Егор. — Знаешь, как бывает? Играют дикие бергало где-то в тайге в карты: товарищи, напарники, вместе в тайгу зашли, золотишко моют. Вечерком от нечего делать у костра присели перекинуться на интерес. Только интерес тот вместо пуговиц — самородки. Рядом нож лежит. Если кто смухлевал, тому сразу нож в глаз. А если еще раз, значит во второй. Потом как хошь домой добирайся.

Кузя притих, хлопает ресницами. Егор смеется:

— Да не бойся ты, я ж тебе глаз выкалывать не буду. А только на будущее помни, коли в глухомани с кем придется колоду разбирать. Сыграешь под себя — не в дураках оставят, зрения, или того хуже, жизни лишат.

Егор перетусовал колоду, раздал карты, начали новую партию.

— При тебе так было? — глухо спросил Кузька.

— Было, и не раз. Хорошие картежники с весны игру назначают. Потом, после сезона, где-то в зимовье собираются, играть начинают. На кон золото ставят. Бывает, игра на несколько дней затягивается: то один у другого выиграет, то наоборот. А коли парами или даже тройками играют друг против друга, тут уж вовсе страх Божий. Как начнут друг друга ножами полосовать, стены в зимовье красные. В такие дни, бывает, хороший картежник состояние выигрывает. Или наоборот, от пустых карманов веревку на кедр и — шею в петлю. Всякое бывает.

Кузька поежился: страшные вещи рассказывает Егор. При этом лицо холодное, непроницаемое, будто чурку расколол. Непонятно, правду говорит или нет? Негромко спросил:

— Сам-то участвовал в таких играх? Ну, на золото?

— Нет, не доводилось. Хватало ума отказаться. Я в карты не шибко силен, так только, кровь разогреть в подкидного. Хотя предлагали не единожды сыграть по-крупному.

— По-крупному — это сколько? — затаив дыхание, спросил Кузя.

— Бывало, сразу по несколько килограммов выставляли. Один раз даже на кону самородок килограмма на три был у моего товарища, Кольки Головина. Говорил я ему: «Не дури!» Но он и слышать не хотел, вошел в кураж, что добыл за сезон, все спустил. А потом этот самородок выставил. Когда понял, что проиграл и его, схватил камень да к двери, удрать хотел. Там его возле печки ножом и ударили.

— Что дальше?

— А что дальше? Все! — встряхнув бородой, пожал плечами Егор. — Там же возле печки и помер.

— А ты?

— Что я?

— Помог ему чем-то, защитил или отомстил?

— Нет, конечно. В таких делах, паря, помощи и мести нет. Это карты, у них другие законы. Если сел за стол — отвечаешь только за себя или за того, с кем в паре играешь. А дружба тут ни при чем. Так что мотай на ус, пока говорю, потому как тебя этому делу, может, никто не научит. Коли в себе сомневаешься — не берись. Это не только в картах, а в любом деле. — И который раз напоминал: — Эх, Кузька! Повезло тебе с отцом, так и ко мне приглядывайся да прислушивайся. Я тебе никоим образом зла не пожелаю, а только добра!

И Кузя слушал. Следил за ним с того дня, когда Егора перевезли к ним и положили в темнушку.

Его выздоровление было удивительным, как и само возвращение с того света. Он рано начал присаживаться на кровати, вставать и выходить на улицу: не хотел никому быть обузой, чтобы кто-то за ним ухаживал. Через пару месяцев взял в руки лопату, стал убирать в ограде снег, носить воду. А в начале февраля, чувствуя себя окрепшим, пошел в тайгу готовить дрова, возил березовые сутунки на нартах с горы домой, а здесь они с Кузей их пилили на чурки, кололи и складывали поленья в дровеннике. Злые языки нескромно шутили:

— Анна, где такого батрака нашла? Смотри-ка, дров тебе на три зимы наготовил! Нешто ты с ним такая ласковая?

Анна старалась не обращать на них внимания, но все равно ходила хмурая, в слезах. Это заметил Егор, догадался, в чем причина. Встретил самого языкастого: Мишку Хохлова, который давно намекал Анне встретиться за кружкой бражки. Хотел вырвать язык, но не получилось, сломал нос. После этого всяческие сплетни и суждения прекратились, потому что для этого не было повода. Егор был честным, справедливым мужиком. В мыслях не допускал воспользоваться ситуацией, оказывать внимание приютившей его вдовой женщине. Строгих правил воспитания, Анна также не давала для этого ни малейшего повода.

Проживание и быт Егора в доме Собакиных не был обременительным для хозяйки дома. Тем не менее, занимая место в темнушке за печкой, постоянно считал себя лишним. Стараясь не нервировать Анну своим присутствием, показывался на глаза как можно реже, выходил на улицу только по надобности. Свою активность в работе и делах проявлял в то время, когда она была на работе или у соседей. В остальное время, уединившись за перегородкой, был подобен мыши.

Анна и Кузя просыпались рано, возвращались поздно. В зимнее время прииск функционировал в «сонном режиме». Выдаваемая из горы руда теперь обрабатывалась в тепляке: большом бревенчатом отапливаемом бараке. Работали только местные, пришлые сезонники покинули место работ до весны, жизнь в поселке затихала. Тем не менее те, кто здесь проживал постоянно, вели свободный, активный, дружный образ жизни: если работать — так с песней. А гулять — так чтоб от собравшегося народа снег с крыши скатывался. Чувствуя себя некой маленькой, обособленной республикой, люди жили вольно: никто не запирал дверей, деньги держали на видном месте на полочках под иконами, а появление нового человека тут же фиксировалось внимательными стариками. С приходом весны и появлением первой партии пришлых старателей все менялось: отношение друг к другу и даже сама работа обретали некий настороженный характер, когда человек не знает, что можно ждать от напарника в следующую минуту.

Анна работала на дробилке. Кузя — на лесосеке. Так как подавляющее большинство таежных приисков прекратило работы до следующего сезона, а связь с миром из-за больших снегов осуществлялась в лучшем случае на лыжах, челночников перевели на другие работы. Проще говоря, дали в руки топоры и послали в тайгу: для паровой машины и обогрева тепляка нужны дрова.

В то время, когда Анна и Кузя были на работах, Егор домовничал: варил еду, прибирал в доме, даже мыл полы — любил чистоту и порядок. Перед тем, как вернуться Анне, уходил к себе. Первый раз, увидев его работу, Анна была приятно удивлена, но промолчала. Во второй ответила шуткой:

— Это что у нас тут за вторая хозяйка появилась? Так будет, мне ничего не останется делать. — И, загремев чугунками на печи: — Что ж ты там спрятался? А с нами вечерять кто будет?

Сначала Егор отказывался. Он питался отдельно и мало, считая себя здесь лишним:

— Одыбаюсь — отблагодарю.

— Ох уж ты, смотри-ка, объел! — сердилась Анна. — Пару картошин за две недели проглотил и говорит, что обуза. Да какая ж ты обуза? А ну как бы мой Ефим на твоем месте очутился, ты бы как поступил?

— Понятное дело, принял бы без разговоров, — угрюмо отвечал Егор.

— Тогда чего тут сторониться? — топнула ногой: — А ну быстро за стол! И чтоб мне больше таких разговоров в помине не было! Чтобы всегда с нами был и ел, как надо, а не втихаря, как воробей.

— Ишь ты, какая боевая! — удивляясь, покачал головой Егор, однако перечить не смел. С тех пор стали есть вместе.

В воскресные и праздничные дни в зимнее время на прииске законные выходные. Чтобы дать Анне как следует отдохнуть, выспаться, Егор осторожно поднимался с постели, брал одежду, уходил на улицу. Вместе с ним шел Кузька. Вдвоем они отгребали снег, носили воду, ходили на гору за дровами. Когда возвращались, Анна готовила блины или пирожки. Звали Рябовых или сами шли к ним. Вместе весело проводили время. Если кто-то из знакомых приглашал Егора в гости, тот отказывался: не любил шумных компаний. Когда была возможность выпить — выпивал, но всегда знал чур, не буянил. Уходил к себе и замолкал до утра.

Валентина Рябова цокала языком:

— Ой, Анька! Какой мужик пропадает! Что ж его не используешь?

— Ты что это говоришь? В уме ли? Ефиму еще года нет, как погиб, а ты брендишь что ни попадя. Да и вообще мне это даром не надо. Кабы не Кузя, в дом не пустила.

— Дай тогда мне хучь на ночку попользоваться? Не пропадать же добру.

— Бери, — почему-то краснея, разрешила Анна. — Мне-то какое дело?

Валентина не заставила себя ждать. В тот же день отпросилась с работы, купила бутылку водки, пришла домой. Егор в эту минуту как раз привез на нартах дрова, сидя на чурке, покуривал трубочку. Соседка позвала его к себе в дом, якобы прибить половицу, там пригласила за стол. Егор сразу понял, что за этим стоит, определил границу отношений:

— Долго объяснять не буду, скажу, что у нас с тобой ничего не будет. Ищи вон какого другого мужика, а ко мне не приставай.

И вышел, прикрыв дверь. Опять присел на чурку, хотел докурить табак. Глядь — а в ворота Анна спешит. Прибежала домой: «Рукавицы забыла!» Лицо красное, взволнованное. Увидела Егора, успокоилась. К ним вышла Валентина. Нисколько не обижаясь, улыбнулась, для себя заключила: «Понимаю. А говорила даром не надо!»

Немногословен при разговорах Егор. Скажет несколько слов и молчит. Голову слегка наклонит набок, прищурит глаза, будто о чем-то думает. А может, так оно и происходит. Ему есть, что вспомнить и над чем поразмыслить. Жизнь к закату клонится, скоро шестьдесят лет будет, а он один: ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Нет, дети есть, только не знает, где они. Возможно, от этого и думы его такие. И только в редкие часы влияния алкоголя пробивается душа из потемок. Хочет Егор высказаться, поведать о наболевшем, что к старости подошел к финишу с таким незавидным результатом. А открыться-го, кроме Кузьки, некому.

Сидят за столом старый да малый, в карты перекидываются. Егор отпивает по небольшому глоточку настоявшейся, сладковатой бражки: хороша! Сердцу приятно, на душе спокойно, нервы расслаблены. Предлагал немного выпить Кузьке, но тот отказался. «Ну, да не беда, значит, будет с парня толк, не утопит свою жизнь в хмельном угаре!» — думает Егор, морщит лоб, тусуя колоду, собираясь сыграть с ним еще партию.

— Помнишь ли, дядька Егор, что ты мне там, в зимовье на Каратавке говорил? — чувствуя момент, спросил Кузя.

Много времени прошло с того дня, но все не получалось задать этот вопрос: сначала Егор был слишком слаб, не до того. Потом за делами запамятовал. Когда вспомнил, боялся, что рассердится.

— Помню, — глухо отозвался Егор, пронзив его таким взглядом, что Кузьке стало не по себе. — А ты кому-нибудь рассказывал об этом?

— Нет, что ты! Спаси Христос! Как можно? — поспешно перекрестился он. — Никому.

— А кто-то выпытывал?

— Никто, — и спохватился: — Нет, Назар просил, чтобы я выведал у тебя перед смертью, что и где есть. Все одно, говорит, помрет, никому не достанется. Но я не сказал ему.

— Понятно, — усмехнулся Егор. — Что ж, Назарка — хмырь еще тот, я об этом всегда догадывался.

— Я думал… что вы друзья.

— Дружба дружбе рознь. Хоть он и хват парень, все в руках кипит и мозгами не дурак, но понимаешь, есть в нем такая ниточка, которая в самый худой момент может порваться. Не верил я ему с самого начала, хоть уже пять сезонов на сплаве работаем. А оно вишь как — и правду думал. Человек еще не помер, а сапоги уж поделили. Вот как после этого верить людям?

Егор потянулся к бражке, выпил, покачал головой, продолжил:

— Вижу, многое ты у меня расспросить хочешь. Желаешь знать, что у меня там, на скале в ведре скрыто, — усмехнулся, немного помолчал, опять просверлил взглядом. — Эх, Кузька, не надо бы тебе знать всего, да без того никак! Худо это все, когда-нибудь все равно боком вылезет.

— Почему? Что вылезет?

— Все, что за мою жизнь грешную пережито.

Какое-то время молчал, глядя в окно на снежную пургу, потом поднял кружку:

— Давай-ка лучше твово тятьку помянем. Хороший был мужик твой тятька, большой души человек: безгрешник. Царствие ему Небесное!

У Кузьки на глазах слезы, но силится казаться спокойным: хочет быть в глазах Егора мужиком. Чтобы заглушить боль, попытался отвлечься разговорами:

— Почему безгрешник? Старики говорят, что человек не может быть без греха. Вон, тетка Порунья мне об этом сколь раз глаголила, бабка Варвара Лугина, дед Мирон Татаринцев. Даже Стюра, и та вроде как умалишенная, а наставляет на путь истинный. У каждого есть грехи: кто-то когда-то украл, ругался или еще там что-нибудь делал. Так же и тятя мой, что, у него за душой так уж ничего и не было?

— Я тебе не про тот грех говорю, что глиняный горшок у соседки с забора без ее спроса спер.

— А про какой? — удивился Кузька.

— Про старательский. Какой среди таежного люда есть: убийство себе подобного. Это и есть самый тяжкий грех, который нельзя никакими страданиями стереть из памяти и души телесной. А остальные — замаливаются. Не было у Ефимки убийства, точно знаю, — угрюмо покачал головой Егор, глядя на иконы в углу, троекратно перекрестился.

— А у кого ж тогда… — после длительного молчания спросил Кузька, и еще с опаской: — А у тебя?..

— Что у тебя? — будто очнулся Егор, глядя на него хмельными глазами.

— Был ли у тебя в тайге телесный грех?

Тот опустил голову, прищурил взгляд, посмотрел на него искоса так, будто хотел увидеть, что у него в голове:

— Это с какой стороны посмотреть. Бывает такое, что без этого никак не обойтись: либо ты, либо тебя. Третьего не дано.

Для Кузьки его слова — будто снег за шиворот. Еще недопонимая смысл сказанного, поежился, как рябчик в морозный день. В голове замелькали страшные мысли: неужели Егор когда-то убивал человека? Как это могло быть? И вообще, как это происходит? Ведь это так страшно — своими руками лишить жизни другого!

Егор, будто читая его мысли, согласно кивнул:

— Да, страшно. Вот, вроде он жив, двигается, а в другую минуту его уже нет, дух вылетел, лежит под твоими ногами. Это я не про себя говорю, а о тех, кто как на исповеди душу изливает. Через меня сотни людей проходят, такая уж у меня забава — старателей выслушивать. У меня в запасе много историй. Бывало, люди как на духу выкладывали, как все произошло, хотя можно было промолчать. Про всех говорить не буду, один случай помню, — ненадолго замолчал, глотнул из кружки, — рассказать? Так послушай.

Лет эдак тридцать назад был у нас свой священник. По приискам ходил, проповеди старателям читал, чтобы люди, так сказать, через него к Богу ближе были. В тайге оно знаешь, как веры иной раз не хватает? Бывает так, что от безысходности повеситься охота. А как поговоришь с батюшкой — так заново жить хочется. Вера, она, Кузька, в любом деле огромадное подспорье. Тем более на старательском промысле. Думаю так: кабы веры да Бога не было, среди народа беспутство да смертоубийство процветали. А так человек боится Всевышнего, и это шибко сдерживает его в рамках дозволенного. Потому как знает, что обязательно расплата будет. Хотя у меня к старости все больше уверенности, что Бог не наказывает, а вразумляет. А уж грешник деяниями своими сам себя изводит.

Так вот про священника. Звали его отец Василий. Росту он был высоченного, под два метра. В плечах — между косяками боком входил. Кулачищи — что у козы вымя. Силищи — как у гонного сохатого. Бывало, мужики в горку телегу кожилятся, подталкивают. Он сзади подойдет, подтолкнет: так конь не успевает ногами перебирать, а уже наверху оказался. Голос у отца Василия громкий, но мягкий, певучий. По характеру добрый: корова копытом на ногу наступит, а он ее зa ухом царапает.

Приходил Василий к нам часто, раза два в год. Когда по тропе идет, от обычного мужика не отличить: телогрейка да бродни. А облачится в стихарь, поручи и орарь — сразу преобразится. Справит службу, по празднику соответствующую, сядет с мужиками, долго о жизни говорит, что да как. Умный был, грамотный. Уважали его старатели до беспамятства, готовы были каждое поручение исполнить, какое ни попросит.

Вот однажды пришел к нам, а мужики спрашивают: «Что ж это у тебя, отец Василий, крест такой маленький да из меди? Давай-ка мы тебе справим кусок золота, а ты в городе из него себе хороший закажешь». Тот сначала отказывался: «Незачем такую тяжесть иметь. Дело не в кресте, а в вере». Но мужики настояли на своем: «Что ж мы за золотари, коли уважаемому человеку добро сделать не можем?» Наклали золота в мешочек от души. Я при этом присутствовал, килограмма три там было. Ушел он с прииска. И что думаешь? В следующий раз явился с новым крестом и цепью. Изготовили ему его в городе, видно, свои мастера там есть. Не крест, а произведение искусства: там тебе и Иисус распят, и буквы написаны, все как положено. Стал отец Василий службу проводить в достойном, как мы все считали, облачении.

С той поры немного прошло, может, год или чуть больше. Выходил отец Василий из тайги тропой, тут на него напали двое бандитов, хотели крест отобрать. Ружьишка-то, видать, у них не было, с топорами и ножами кинулись на него. Каждый ударил по нескольку раз, тяжелые раны нанесли. Но батюшка, надо сказать, был не из робкого десятка: стал отбиваться тем, что было в руках. Им оказался крест. «Осенил» первого по голове, тот с разбитой головой упал. «Окрестил» второго, и он отмучался. Ему бы тикать, покуда никто не видел, а он все как есть на духу полиции доложил, потому как истинно верующий был. Вот те и крест золотой! Был бы медный, разбойный люд не позарился. Я это к чему беседу веду? Был святой человек — враз преступником стал. Вот как бывает.

— Что потом? — внимательно слушая, спросил Кузя.

— Больше мы отца Василия не видели у себя. Не знаю, что с ним стало. Слухи доходили, что сослали его на Сахалин. К нам стал ходить другой священнослужитель — диакон Дмитрий. Думали, такой же честный и праведный, а он оказался корыстным: грехи отпускал, а золотишко себе в карман складывал. А разве так можно? Этот пример я тебе не случайно рассказал, как из безгрешника в убийцу можно одним разом превратиться. Сталкивался я не раз с такими головорезами, которым человека убить, все равно что ложку каши съесть, а наутро забыть. Для них это дело как расстройство желудка: кого не порезал, так и спать не будет. И я считаю, что таким тварям в тайге не место. Все должно быть по совести. Не должно быть так, чтобы простого работягу, что своими руками горсть золотого песка намыл и домой несет, чтобы семью зиму прокормить, запросто так под колодину запихали на съедение мышам.

— А как должно быть? По закону?

— Какой закон? Ты что, Кузька? В тайге все так напутано, что сам черт не разберет. У кого нож длиннее или ружье лучше — тот и хозяин Спиртоносной тропы.

— А что, у Спиртоносной тропы есть хозяин? — удивился Кузька.

— Есть, и не один, — усмехнулся Егор. — Только хозяин тот подолгу не задерживается.

— Почему?

— Слишком много охотников на енто место, быстро убирают.

— Как убирают?

— Ты что, совсем не понимаешь? — усмехнулся Егор. — Эх, хоть и ростом да плотью ты уже парень, а в душе еще ребенок. Убирают, это значит, совсем убирают.

— Кто убирает?

— Кто ж его знает? — изобразив невинное, может, даже неподкупно простодушное лицо, ответил рассказчик. — Этого я тебе сказать не могу, рано тебе об этом знать. А может, и вовсе не надо.

— Как это не надо? Отчего? Мне надо все знать, — нервно закрутился на табурете Кузька. Он, кажется, начал догадываться кое о чем.

— Потом, коли надобность будет, расскажу, — допивая из кружки и уже хмельно кивая головой, закончил Егор.

— Я понял: вместо старого хозяина Спиртоносной тропы всегда появляется новый, — развивая мысль, загорался разговором Кузя. — Так? А нового убирает тот, кто хочет, чтобы все было по совести. Правильно?

— Ну да, — соглашаясь, с улыбкой кивал головой хмельной Егор.

— Это что получается: ты же сам давеча сказал, что считаешь, в тайге все должно быть по совести. Значит, ты и есть… тот третий?

На долгое время в избе воцарилась тишина. Вмиг протрезвевший Егор с окаменевшим лицом смотрел на Кузьку, слушая, что он скажет дальше. Но тот испуганно замер, сам не ожидая от себя такого вывода. Кое-как собравшись с мыслями, Егор заговорил:

— Ишь ты, докумекал. Не голова, а уездная дума: не по возрасту росток. Что же это ты действительно думаешь, что я убираю хозяев Спиртоносной тропы?

— Нет, недумаю… Это я так просто, к слову, — растеряно залопотал Кузя, понимая, что, сам того не желая, открыл страшную тайну. И теперь боялся, что за этим последует.

— Думаешь-думаешь! Я же вижу. Эх я, старый дуралей. Развязал язык, как блоха на потроха. — И посмотрел на него прямо и строго: — Скажешь кому или до поры забудешь, пока не помру?

— Не скажу. Зачем? Это не мое дело. Так отец говорил: не суй нос, куда ни попадя, как собака, однажды прищемит.

— Правильно говорил. Так оно и есть. То, что я проболтался — недоказуемо, все равно за руку никто не поймал.

— Теперь понятно, почему ты на всю тайгу орал, когда тебя на носилках несли.

— Что орал?

— «Я хозяин спиртносной тропы!»

— Вон как! — усмехнулся Егор. — Поди ж ты, не помню ничего, нидать, совсем с ума вышибло. — И вдруг повеселев: — А что? Может, так оно и есть, — потянувшись за крынкой, вылил остатки бражки в кружку, выпил несколько глотков. — Это они, разбойный люд, думают, что хозяева Спиртоносной тропы. А на самом деле, получается, что это я?

— Не знаю, — немного расслабившись после нервного напряжения, пожал плечами Кузя. — Как ты так можешь, дядька Егор? Ведь опасно это все, убьют когда-нибудь. Стреляли в тебя из-за этого?

— Знаю, что убьют. И стреляли из-за этого. Верно, думали, что кровью изойду, хотели, чтоб помучался. А я, поди ж ты — вылез из могилы-то. — Криво усмехнулся. — Теперича придется с ними ответную бойню вести.

— Кто… стрелял? Ты уже знаешь? — затаив дыхание, спросил Кузя.

— А вот этого тебе знать вовсе не надобно. И так нос засунул, скоро капкан сработает. Помалкивай, дольше проживешь.

Опять замолчали. Но Кузьке не терпится все вызнать, крутится, будто в табуретке гвоздь вылез:

— Как же ты с ними будешь разбираться? Из ружья, что ли?

— Кто это тебе сказал, что я с ними самолично буду разбираться'? — нисколько не удивившись, покачал головой Егор.

— Только что глаголил, что придется бойню вести.

— Вести — да, буду. Но не руки же марать об них. Для этого другие люди есть.

— У вас что… шайка?

— Шайка? Ха-ха-ха!.. — захохотал Егор так, что стекла зазвенели. — От ты, Кузька, и сказанул! Ну, даешь! Шайка! Думаешь, что я разбойниками правлю? — в одно мгновение стал серьезным. — Нет, паря. Я не бандит и не разбойник таежный, что со товарищами по тропам забитых старателей да спиртоносов потрошат. Я по жизни одинокий, как росомаха. Знаешь такую пословицу: «Сколько лиса ни крадет, все равно в капкан попадет»? Так вот, правда то. Сколько тутака залетных разбойников свирепствовало? И никого нет. Потому что над горой всегда есть гора выше. Всех, кто был, рано или поздно побили. Так что разбойным делом заниматься не советую, ничего из этого путного, окромя скорой смерти, не выйдет. А вот коли другими руками править да еще на законном основании — это другое дело. Тут, паря, совсем другой ферт: сам не на виду, и подбородок в меду. Мое дело лишь в нужное русло направить, а «Черная оспа» все сами сделают…

И осекся, не договорив. Понял, что опять проболтался. Округлившимися глазами уставился на Кузю, пытаясь понять: услышал последние слова или нет?

Кузя услышал, но постарался быть к этому равнодушным. Заговорил так, будто знал об этом давно:

— Да уж, им только свистни — они порядок быстро наведут. Я вон в прошлый раз, когда в город ездил, Пантелей мне для родных весточку передавал. Они мне тоже. Так я через два дня «Черную оспу» на Перевале видел. Они что, просто так, на прогулку приезжали?

— Да нет же, дело правили. А какое — тебе знать не надобно. В крайней срочности, пока что.

— Значит, дядька Егор, говоришь, тебе все в русло направить, а «Черная оспа» сами все доделают? — изменив голос до низких тонов, прищурил глаза Кузя. — Значит, платочки те со знаками, что я от Хмыря в город возил, и который на горе под кедром нашел — не все так просто?

— Ишь ты! — усмехнулся Егор. — Взгляд-то, как у бати, такой же проницательный. И смышленый не по годам. Верно говоришь, так оно и есть. Ладно уж, расскажу, что значат платочки со значками. Зеленый цвет платка — это призыв, вроде как, приезжайте в нужный день. Белый — подождать. Желтый — быть готовыми. В какой день приехать, определяется ниткой по цветам радуги: красная — понедельник, оранжевая — вторник, желтая — среда и так далее, до воскресения. Далее вшиваются значки, опять же цветными нитками, где надо быть: прямоугольник — на Спиртоносной тропе, треугольник на Чибижекских приисках, круг — на Екатериновском хребте. На каждое место свой значок или два, а может, несколько. И последний, третий значок означает степень угрозы, каков разбойник и сколько их. Тут вшиваются только черные и белые нитки. Если белая, залетные бандиты — не так опасны, можно напугать, прогнать или арестовать. А коли черная — стрелять не медля.

Кузя надолго замолчал, думая над словами Егора. Тот, уже качаясь на табурете, пытался насыпать в трубочку табак. Искоса посматривая на Кузю, негромко посмеивался:

— Ишь, следачий нашелся! Все и сразу знать хочет, а такого не бывает. Иной раз самому додумывать надобно.

— И как ты Пантелею платок передаешь? — наконец-то выдавил Кузя.

— А никак. Для этого условное место есть, как раз под тем кедром, где ты платочек нашел. Я до этого послание в корни положил, а он, видать, обронил случайно: потому что на мою весточку никто так и не приехал. Потому меня и подстрелили. За то время, как меня не было, варнаки на тропе хорошо пошалили. Теперь придется это дело исправлять.

— Скажи-ка, дядька Егор: зачем тебе все это?

— Что? — не сразу понял вопрос тот.

— Наводить «Черную оспу».

— Э-э-э, мил паря. Многого ты еще не допонимаешь. Вот проживешь с мое — по-другому заговоришь. Тайгу от всякой швали чистить — это вроде как кураж, большая игра в карты по-крупному, от которой кровь не застаивается. Вот мне к старости что от жизни надо? Ничего. Я все пережил, и казну, и суму. Золота столько видел, что не каждому старателю дается. Да что золото? Это всего лишь средство для жизни. Неважно, сколько его у тебя. Важно, как и куда ты его дел. Иной, вон как Белов с Тарханом, может от неслыханного самородка от водки сгореть и арфу от безмозглости купить. А другой бергало песочек, что на ладошке едва видно, в дело пустит, и глядишь, через год уже пару лошадок на извозе имеет. А еще через год — ямской дворик отворяет. Вот как бывает. Мне все это не надо: зачем? Все равно передать какое-то дело некому. Да и тайга не отпускает. Пробовал и не раз уехать куда подальше, но вспомнишь, как в горах дух замирает, голубые дали душу томят — ноги сами назад поворачивают, сюда возвращают. Будто тут золотым медом намазано. К тому же, затянула большая игра, в которой нет ни конца, ни края.

— Как это — ни конца, ни края? — как заклинание повторил Кузька.

— Потому что на место отстрелянных разбойников всегда другие приходят. Наверно, так уж устроен человек, что в нем всегда где-то внутри живут жадность, алчность, корысть. Только не у каждого они проявляются в полной мере: кто-то умеет с ними совладать, а другому они вроде образа жизни. Как в народе говорят? Свято место пусто не бывает, а пусто место не бывает свято! Так же и тут, только в худом смысле этого слова: пока есть ротозей — будет и вор, пока есть золото — будут и бандиты.

— Выходит, что все, что ты и «Черная оспа» делаете, все впустую?

— Почему же? Все одно, какой-никакой порядок в тайге существует. Хотя бы в нашем районе. К тому же, ощутимая финансовая прибыль на карман идет.

— Как это?

— От большой игры. Какое золото у бандитов есть, «Черная оспа» себе забирают, а мне двадцать процентов дают. А это, надо заметить, большая доля для одного. К настоящему времени его собралась немало…

— …и ты его прячешь на той скале через речку, — заключил Кузька.

— От ты, дотошный зверек! От тебя ничего не утаить.

— Для меня все это теперь не тайна, — будто не услышав его, размышлял Кузя. — Другое интересно: как ты с Пантелеем мог такую сделку заключить? Ведь «Черная оспа» — сами по себе, чужих в свои дела на ружейный выстрел не подпускают.

— Дело прошлое, — угрюмо покачал головой Егор. — Правильно говоришь, «Черная оспа» с другими нелюдимы. Но дружбу вести можно, коли общее дело есть. Лет тридцать назад было или чуть больше. Тогда шибко разбойники лютовали. Объединились человек тридцать беглых каторжан с Нерчинских приисков, поселились под хребтом, неподалеку от Спиртоносной тропы. Избы нарубили, баб привели, оружием обзавелись, лошадьми. Сплотили банду, взяли все под контроль: на тропах за проход мзду непосильную требовали. Все от этого страдали: золотопромышленники, старатели, спиртоносы, ну, а уж простолюдины тем более. Был у них такой атаман — Сапсаном кликали. Почему Сапсан? Вроде как добычу чувствовал за несколько дней: кто, куда и когда золото перевозить будет. И, говорят, никогда не ошибался. Характер у Сапсана был дерзкий, беспощадный, своенравный. Если чего затребует — никто отказать не смел, иначе тут же нож под ребра принимал. К примеру, узнает, что у кого-то на прииске дочь созрела: приезжал и забирал себе на утеху на какое-то время. Родители же не могли противостоять, боялись шибко. Хитрый был, как волк: никогда на место преступления не возвращался. Неповторимый, как соболь: неизвестно, где появится.

Много лет полиция, казаки, китайцы-хунхузы сладу дать не могли, так как у Сапсана везде свои глаза и уши были. Только задумают облаву организовать, а бандитов и след простыл. Тайга — дом родной. Уйдут за Саяны, отлежатся год или два и назад ворочаются еще наглее. Власти «Черную оспу» привлекали, но и те — на что дерзкие и проворные — их поймать не сумели. Наоборот, Сапсан с дружками их в засаду заманили, троих убили, чем и разозлили. А кого из «Черной оспы» убить, это паря, все равно, что себе смертный приговор подписать.

Так продолжалось лет пять, пока Сапсан меня не ограбил. Я тогда спиртоносом был, после первого падения спирт на приисках на золото менял. Возвращался я по хребту с котомкой. У меня с собой килограмма четыре золота было. Сапсан с дружками на лошадях из тайги выехали, ну и, понятное дело, все, что было, выпотрошили. Хотели меня прирезать, да я в самый последний момент в тайгу сиганул. Бегу, как заяц, между пихт петляю. Думал, что стрелять будут. А Сапсан вслед хохочет: «Не тратьте попусту свинец! Сам забежится». Мне так обидно стало, что я, в прошлом сам отчасти разбойник, поимел такой позор: ограбили! И кто? Какие-то залетные шаромыжники, у кого даже коней хороших не было. Остановился в подсаде пихтовой, сделал круг, вышел назад с подветренной стороны. Подкрался к ним насколько можно, слушаю, о чём они разговаривают. Сапсан говорит: «Неплохой навар с дурачка и труса. Побольше бы таких спиртоносов. С такого куша можно и пображничать. Мы с Тришкой на Кузьмиху съездим, там у Радиона жена из себя справная, возьмем ее с собой. А остальные — в Троповую марь, там нас сейчас никто искать не будет. Там покуда и осядем».

Разъехались. Сапсан со товарищем Трифоном в одну сторону, остальные — человек семь — в другую. Я — как ветер в ветках запутался: что делать? Уйти восвояси и простить бандитам золото — гордость не позволяет. Но одному с Сапсаном не справиться, ружья с собой не было. Смекнул, что до приисков недалече, если бегом, то к вечеру добраться можно. Побежал, поспел вовремя. Пантелей еще тогда совсем молодой был. Зашел к нему в лавку, он как раз один был. Сказал несколько слов, он все понял. Тут же брата отправил на коне за помощью: «Черная оспа» как раз недалече, на Павловских приисках были, быстро приехали. Сразу на Кузьмиху отправились, где Радион Грязев с женой жил, золото мыли. Сапсан у него как раз был. Радион со страху их за стол посадил, стал потчевать, спиртом поить. Подождали, когда они под утро собираться стали. Варнаки жену его с собой повезли: а та, как овечка, слова сказать не могла, до того перепутана была. Радион с крылечка умолял, чтобы потешились да хоть бы живой отпустили. Сапсан с Трифоном хохочут, обещают к осени отпустить. Выехали по тропе, тут их «Чернооспинцы» и встретили. Убили не сразу, с коней уронили на землю, навалились гурьбой, стали расправу чинить. Уж, Кузька, скажу тебе, я видел головорезов, но такое убийство первый раз лицезрел. Тайга ревела, когда они Сапсану с Трифоном медленно ножами горло перерезали. Страшно!

— А тех? — после воцарившегося молчания, дождавшись, когда Егор подкурит трубочку, с бледным лицом негромко спросил Кузя.

— И тех тоже. Когда добрались в Троповую марь, день был. Товарищи Сапсана пьяные были, кто спал, другие не смогли в угаре защититься. Всех участь Сапсана постигла, на этом и кончилась банда. Никто не ушел.

Кузька — в немом оцепенении. Слышал про Сапсана не раз, но те рассказы были похожи на сказку про курочку Рябу. И ни разу не упоминалось в тех сказках имя Егора Бочкарева. Говорили по-другому: «В тайге растворились!» Сейчас же дядька Егор поставил все на свои места. Не в состоянии сказать хоть какого-то слова, Кузька молча взирал на него, переосмысливая сказанное. Если раньше он считал его старателем, человеком тайги, сплавщиком и называл еще какими-то соответствующими его образу жизни словами, то сейчас же не мог выговорить еще одно определение, которое казалось наиболее подходящим: хозяин Спиртоносной тропы. Эти три слова резали слух, возвышали Егора в сознании Кузи до недосягаемых высот: раз хозяин — значит, Бог! Однако дядька Егор не казался таковым на вид. Простой, спокойный, не тщеславный, доброжелательный, отзывчивый на чужое горе, он был обычным мужиком, каких по старательским приискам тысячи.

Всегда оставаясь в тени происходящего, Егор не искал славы, которая доставалась другим, и не был вершителем истории, выпирающим грудь колесом: это сделал я! Скорее всего, он таковым и останется до смерти, люди вспомнят его не с этой, геройской стороны. Почтут его имя как простого бергало, всю свою жизнь посвятившего старательскому делу. Но это будет недолго, потому что по прошествии времени с упавшим на могиле крестом исчезнет его имя на фоне сотен таких же фамилий. Через пятьдесят или даже тридцать лет никто не вспомнит Егора Бочкарева, державшего под контролем все преступные действия разбойничьей братии против золотарей на знаменитой чибижекской Спиртоносной тропе. Да и саму тропу никто не вспомнит, не покажет, где она была, так как бег времени неумолим, а память человеческая коротка, как огонек догорающей свечи: пока горит — знают и помнят. Погас — забыли.

— С тех пор и началось, — пыхнув под потолок дымом, проговорил Егор. — Договорился я с «Черной оспой» порядок наводить. Бороться против деяний залетных бугаев, желающих погреть свои руки на чужом фарте. Никто пока об этом не знает с той поры, как изничтожили Сапсана. Только «Черная оспа», да теперь вот ты. Я, так получается, смотритель на тропе: кто куда пошел, что замышляет. Хмырь — связной. Ну, а «Черная оспа» — исполнители. Эх, Кузька, сколько мы простых мужиков от смерти уберегли, трудно сосчитать! Да и не поддается это какому-то счету. Кабы не мы, многие семьи горе бы повидали, отцов-кормильцев потеряли. Хоть какой-то порядок в тайге существует, а так бы разная слизь тут свои права имела.

Егор замолчал, допил остатки бражки из кружки, покачал головой:

— Многое я тебе сейчас наговорил. Может, зря, а может, и нет. Тяжело одному на душе такой груз таскать, когда-то выговориться надо, душу излить. Вот ты сегодня под это подвернулся. Теперь твое дело, кому мой рассказ передать или оставить, все как есть. Только думаю, что будешь ты нем, слеп и глух, потому что, как и в бате твоем покойном, есть в тебе таежная жила. Потому, видать, и открылся я. Ладно уж, хватит разговоров. Вечеряет, скоро матушка прийти должна. А мне к ее приходу в постели надо быть.

Пытаясь подняться, Егор удивленно вскинул брови:

— Вот те, Мать Золотуха! Голова свежа, как родник, а ноги, как мох. Кузька, помоги встать!

Кузька подскочил, помог подняться, хотел довести до кровати, но тот оттолкнул его:

— Я сам. Сначала на двор схожу. — Вышел на улицу, потом вернулся, ступая мягко и тихо, как росомаха, прошел на свое место.

Снимая валенки и раздеваясь, пьяненько засмеялся, забубнил мод нос:

— Ить ты, как получается! Пуля не берет, а брага валит. Вот в чем твоя слабость, хозяин тропы! Впрочем, не только твоя, а любого таежника. Эх, Мать Золотуха! Кабы на время пьянки язык отстегивать, так и бед у мужика не было. Впрочем, какое там? На пальцах бы все объяснил…

Карта китайца Ли

Не довелось Кузьке в прошлую осень еще раз съездить в город и встретиться с Дашей Коробковой. Не была на приисках и она, хоть обещала. Вместо него Раскатов дважды отправлял челноком Фильку Утева, который, вроде как неожиданно завязал с пьянкой и взялся за ум. Неизвестно только, на какое время. Продержавшись два месяца, он свалился мертвецки пьяным неподалеку от дома деда Трофима Валуева. Возвращаясь из города, Филька заглянул к нему на огонек. Тот предложил выпить с устатку две кружки медовухи. Филька не отказался, принял угощение, отправился дальше. Кое-как взобравшись на коня, смог проехать до ближайших кустов, где свалился с мерина и благополучно почивал на обочине до самого утра. Конь Фильки по прозвищу Валет самостоятельно дошел до конюшни, довез сумку с документами. Поэтому Фильку опять перевели в разнорабочие. Кузька трижды проявлял свое любопытство:

— Филька, расскажи, как там в городе? У кого останавливался? Кого видел?

Тот хмуро напускал на глаза брови, силился понять, что Кузе от него надо. Наконец, сообразив, отвечал с неохотой:

— Ты про Дашку что ли хошь узнать? Так нет ее в городе, уехала в академию в Томск, там и зимовать будет. Кто сказал? Дворник, дядька Федор. — И с иронией: — А ты что, с ней какое начало иметь желаешь? — И захохотал: — Зря стараешься: глухарь рябчику не пара!

Кузька разозлился, хотел дать Фильке в морду, да не посмел. Фильке уже больше двадцати, ответит будь здоров. Нет, придется еще пару лет подождать, потом припомнится.

Дашу Кузька сначала вспоминал часто. Иногда она ему снилась: с приятной улыбкой, распущенными волосами, в какой-то новой одежде, но не в платье, а в дорожной куртке и штанах. Приходила к нему, ничего не говоря, клала голову на грудь так же, как той ночью. Он хотел ее обнять, прижать, расцеловать, что-то говорил, извинялся по поводу своей детской робости, но просыпался возбужденный, терзая руками подушку. Потом сны стали реже, думать стал о ней меньше.

Нет, он не забыл Дашу, иногда думал с непонятной тоской. Но мысли эти были гораздо тусклее и холоднее, чем первое время. Он понимал, что, возможно, уже не увидит ее никогда, лучше уж забыть вовсе. И лишь какое-то непонятное томление от неслучившегося терзало юношескую душу, давило сердце тисками безысходности от безответной любви.

Весна в этом году задалась резвая, прыткая, как норовистый марал-трехлетка в сентябре. Казалось, недавно засеребрились почки на вербе, проклюнулись подснежники, а вот уже отцвела черемуха. Отгремели вешней водой реки, сошел залежалый в заветерье грязный снег, высохли таежные тропы, потянулась выше колен человека трава-дурнина. Скоротечное в Саянах лето дохнуло сочной свежестью зелени, смольем хвойных деревьев, терпким настоем кустарников, сладковатым привкусом берез и осин. Наступил тот день, когда в тайге для путника открылись вольные дороги: ходи куда хочешь, шагай сколько можешь, пока есть в ногах сила.

Во главе небольшого каравана на правах старшего и опытного проводника идет Егор Бочкарев. За ним шагают Кузька, Вениамин и Константин. Замыкает шествие двойка связанных друг с другом веревкой вьючных лошадей с продуктами и необходимым в походе грузом. На передовом коне по имени Капитан верхом едет Катя Рябова. Сзади идет Поганка.

В отношениях путников чувствуется напряжение. Среди них нет согласия и взаимопонимания. Егор недоволен, что с ними идут городские инженеры. Кузя — Катей. Веня и Костя с настороженностью относятся к угрюмому, сердитому Егору.

Виной всему — несвоевременный приезд Вениамина и Константина в Чибижек. Инженеры явились на прииск накануне выхода Егора и Кузи на место гибели Ефима, что было полной неожиданностью. Кузя не ждал их появления, хотя в прошлом году договаривались идти в экспедицию вместе. За год они не дали о себе знать хоть какой-то весточкой, подтверждающей договоренность. Занятый своими делами, Кузька забыл о них, думал, что не приедут, но не тут-то было. Явились в самый неподходящий момент, и обещавшему свою помощь проводнику ничего не оставалось, как выполнить договор. Те, в свою очередь, позвали с собой Катю:

— Ты же хотела с нами идти? Кто нам будет готовить еду?

Растерявшись от такой перспективы «женили без жениха», то есть позвали ее без его согласия, Кузька долго приходил в себя, но противостоять этому не мог:

— Ладно, пусть идет. Но только чтобы слушалась каждого моего слова!

Катя с ироничной улыбкой покосилась на него, но ничего не сказала.

Сложнее было с Егором. Кузя терзался мыслями, что тот откажется от похода и будет считать его болтуном: ведь договаривались идти только вдвоем и день выхода никому не сообщать. В общем, так это и было. Когда Кузька явился с тремя лишними ртами на место встречи с Егором, тот разозлился:

— Ты что, парень, за малиной собрался? Что так мало нахвостников приволок? А где Нюрка Тархан? Да и что-то деда Мирона Татаринцева не вижу. Сзади догоняет?..

Кузя подавлено молчал, а Егор продолжал метать молнии, но недолго. Выплеснув эмоции, немного остыл. О чем-то думал, сидя на колодине с нахмуренными бровями, старательно сосал пустую трубку. Потом тяжело поднялся, осмотрел собравшихся суровым взглядом, будто выстрелил:

— Ладно уж, коли тут — пошли. Только одно условие: я тут нарядчик, и против моей воли слова не молвить.

Немного испуганные его поведением, инженеры теперь все время молчали, стараясь предугадать каждое желание. Таилась и Катя. Чтобы лишний раз не попадаться на глаза Егору, пошла за лошадьми, но тот приказал ей сесть верхом:

— Рано тебе, девка, лишний раз пятки до мозолей стирать. Правь спаркой, покуда есть возможность.

Кузька тоже хотел быть подальше от него, но тот указал место за собой:

— Будь всегда за моей спиной!

Шли долго, утомительно, редко останавливаясь на привалы. За первый день преодолели около тридцати километров. Ночевали в Переходной избушке. Инженеры расположились на широких нарах справа. Кузька и Катя — на противоположных. Егор ушел спать под елку:

— Дышать тесно, — равнодушно проговорил он, мало обращая внимания на Вениамина и Константина, а когда выдался случай остаться с Кузей наедине, негромко проговорил: — Завтра на подходе к месту будем. Надо как-то разлучиться с инженерами на пару дней. Не желаю, чтобы они присутствовали при раскопках Ефима. А как разъединиться? Думай, Кузенок, ты их в тайгу позвал.

И завалился на голых ветках, накрывшись одеялом.

Прибрав посуду, Катя спряталась за спиной Кузи, горячо зашептала на ухо:

— Ты не спи, вдруг что…

— Что? — с удивлением приподнялся на локте Кузя.

— Аньжинеры приставать начнут…

— Вот те раз! А зачем тогда в тайгу поперлась?

— Так из-за тебя, дурашка, — ласково, затаенным дыханием проговорила Катя.

— Да кому ты нужна, приставать к тебе еще? — не подумав, зевая, ответил Кузя.

Катя отвернулась к стене, захлюпала носом: обиделась. Кузька хотел ее успокоить, положил ладонь на ее плечо. Катя резко ткнула ему локтем в бок, после чего что-то говорить ей у него отпало желание. Опять поссорились.

Утром Егор поднял всех чуть свет:

— Некогда сном тешиться. Дорога зовет.

Быстро позавтракав вчерашней кашей, вышли, едва приподнялось солнце над горой. Сбивая с травы и кустов рясную росу, в мгновение ока промокшие до груди, пошли по тайге в заданном направлении. Никто не противился распоряжениям Егора: раз сказал идти спозаранку, значит, так надо.

А проводник в это утро не спешил покорять тропу. За Перепадом у Чистого ключа вовсе замедлил ход. Будто что-то выискивая, стал осматриваться по сторонам, достал притороченный на боку лошади топор, попробовал пальцем острое лезвие, пошел к знакомой пихте.

— Чего он хочет? — не понимая его действий, переглянулись Вениамин с Костей, но не нашли ответа и у Кузи.

А Егор какое-то время смотрел на недавнюю, успевшую покраснеть, залиться свежей смолой рану на стволе дерева, стал рубить податливую мякоть. Кузя уже понял его намерение, молча наблюдал сбоку. Инженеры тут же, неподалеку следили за ловким лесорубом. Чем глубже топор врезался в пихту, тем слабее становились удары крепких рук. Предугадывая окончание отверстия, Егор отложил топор, аккуратно выбирая волокна ножом, добрался до металла и наконец подцепил носком ножа мясистую, облаченную в латунь пулю. Внимательно осмотрев ее, заключил:

— Вот она, которая прошила меня в прошлом году осенью.

— В вас стреляли? — протягивая ладонь, с удивлением спросил Веня.

— Было дело, — передавая ему пулю, глухо ответил Егор и, приподняв рубаху, показал зарубцевавшуюся рану.

— И вы выжили? — еще больше поражаясь ранению, замер Вениамин. — Но ведь это… невозможно! От такой раны нельзя выжить!

— Как видишь, стою перед тобой, — криво усмехнулся Егор, протягивая руку, чтобы забрать пулю назад.

— Подождите! — поспешно проговорил Костя, опережая его. — Дайте посмотреть. — И, оценив пулю, неторопливо заговорил: — Приблизительно одиннадцати миллиметров в толщину, чуть больше двух сантиметров в длину. Шесть рубчатых, глубоких нарезов левого вращения… вероятно, ствол, как и пуля, кустарного производства. Я такие ружья еще никогда не встречал.

— А ты что, знахарь по ружьям? — усмехнулся Егор.

— Да нет, — растерянно проговорил Костя, — Так… просто пришлось прочитать много литературы по оружейному делу.

— Понятно, — усмехнулся Егор и кивнул на Веню. — Значит, ты его сторож?

— Почему вы так решили?

— В ружьях микитришь, да в прошлом годе Никитке морду расхряпал. А ему ведь далеко не каждый надавать может. Тут и думать не надо, — и Вениамину: — Видать, ты знатный глухарь, коли такой у тебя охранник?

— Да что вы! — побледнел Вениамин, выпрашивая поддержки у Кости. — Да мы так просто…

— Ладно уж, не надо мне ни просто, ни сложно. Не мое это дело знать, кто вы и что тут делаете. Многих я за свою жизнь перевидал. — И пошутил: — По мне, так чем меньше знаешь, тем больше у тебя детей.

— Это вы к чему? — залился алой зарей Вениамин.

— А это ты сам кумекай, — засмеялся Егор и Косте: — Так что говоришь? Пуля редкая, штучная? Это и к лучшему. Знать, стрелок скорее отыщется.

— Надо бы эту пулю в полицию отдать, — посоветовал Веня.

— Зачем? — вскинул брови Егор.

— Чтоб по закону все было. Они быстрее убийцу найдут.

— Сам додумался, или кто подсказал?

— Сам. А как иначе?

— Сразу видно, что в таежном деле ты телок, коль умишком короток, — похлопал его по плечу Егор и захохотал так громко, что в недалеком хребте рявкнул перепуганный медведь.

Веня растеряно посмотрел на Костю: что не так сказал? Тот отвел взгляд в сторону: сам ничего не понимаю.

Пошли дальше. Через некоторое расстояние Катя подала голос, остановила всех:

— Дядька Егор! Конь ногами сучит, морду воротит. Видно, зверь рядом.

— Знаю, — остановившись, негромко проговорил тот, с шумом вдыхая воздух. — Только не зверь это, а человек: дымком напахнуло.

Немного постояли. Егор, прислушиваясь к окружающему миру, крутил головой. Кузя, подражая ему, топтался подле. Инженеры, переглядываясь друг с другом, с недоумением сняли с плеч ружья, ждали, что скажет проводник. Егор приложил ладони ко рту, крикнул тонко, как желна, несколько раз. Ждать ответа пришлось недолго. Откуда-то из глухой чащи долетел подобный ответный голос. Егор повторил призыв, ему снова ответили. Егор растянул на лице широченную улыбку, добродушно сверкнул глазами:

— Ли!..

— Что значит Ли? — недоуменно спросил Веня.

— Друг мой, китаец. Сколько лет не виделись. Пришел-таки, барыга!

— Почему барыга?

— Дык, потому как спиртонос, — ответил Егор и недовольно посмотрел на спутника: — В общем-то, господин, вы слишком часто и много лишних вопросов задаете. Это нехорошо.

— Почему нехорошо?

— Это опять вопрос. Не торопи события, сам все узнаешь, если тебе это можно будет знать.

Веня подавлено опустил голову: понял! Костя усмехнулся: получил что хотел? Тайга — не университет, где можно болтать языком, как баба на базаре. А Егор — не доктор наук на кафедре.

Ждали недолго. Первыми предупредили появление человека лошади. Повернув головы в густой пихтач, застригли ушами, зафыркали. В курослепе мелькнул силуэт, и к ним на поляну совершенно беззвучно вышел невысокого роста желтолицый человек восточной внешности. С улыбкой приветствовав Егора на китайском языке, позвал за собой.

Путники свернули с тропы, петляя по тайге около километра, прошли за невысокий увал, ограждавший тропу от стоянки. Перед глазами предстала небольшая, из трех палаток, стоянка. Неподалеку, стреноженные волосяными веревками стояли восемь низкорослых, но вероятно крепких и выносливых лошадок-монголок. Навстречу им от костра вышли четверо круглолицых, с редкими бородками китайцев. В легких походных куртках, плотных, неизвестно из какого материала штанах, кожаных броднях и намотанных на головах вместо шапок тряпках они походили на неких сказочных гномиков. Один из них, вероятно, старший, опережая всех, смешно подпрыгивая на левой ноге, выбежал навстречу и, часто кланяясь, протянул для приветствия руки:

— Ай, бай, Икорка! Ай, бай трук топрый, мутрый: трастуй, мой верный! — заговорил он на ломаном русском языке.

— Здорово ночевали! — загребая его в объятия, загремел довольным голосом Егор. — Ах ты, Ли! Как давно я тебя не видел, простодырая твоя душонка! Что ж так долго не был? Заждался я тебя, соскучился!

Остальные тоже уважительно и радушно приветствовали наших путников на китайском языке, в котором не чувствовалось даже тени коварства и хитрости. Плохо понимая друг друга, прошли к костру, расположились на чурках. Ли что-то коротко сказал своим людям, те суетливо стали собирать на разложенную на земле тряпку, заменявшую стол, угощение.

— Сколько лет не виделись? — хитро посматривая на скатерть-самобранку, проговорил Егор. — Где ж потерялся? Думал, подстрелили тебя наши разбойники или в гольцах под лавину попал.

— Ай, бай, Икорка, мутрый трук! Кто меня стреляй? Я шагай там, кте ты сказал, не кте все хоти. Лавна там нет тоше. Хороший место ты мне кавари, там никто не хоти, только Ли. Там нет распойника. Дома тела много, рапота много. Шена девятый точь рошай, их корми нато.

— Ох, ты и мастер детей рубанить, — потянувшись в карман за табаком и трубкой, засмеялся Егор, но Ли опередил его. Что-то приказав молодому китайцу, заговорил нараспев:

— Ли Икорка поминай! Ли Икорка патарак веси. Вот тапак кароший, трупка кароший. Пери Икорка от Ли патарок. Вот кароший вотка, пей, Икорка! Ли помнит допроту.

Помощник подал в руки Егору мешочек с табаком, новую резную трубку из слоновой кости. На столе появилась канистра с водкой, копченое мясо, рыба, консервы, халва, чай.

— Спасибо, Ли! — благодарил Егор своего китайского друга, принимая из его рук кружку с ханшином. — Знаю, что ты хороший человек. А хороших людей не так уж и много. — Стукнув кружку хозяина и тех, кто мог сейчас пить, выпил одним махом, с круглыми глазами закусил рыбными консервами, едва смог вымолвить: — Ох, и хороша у тебя зараза! Аж до пяток прожигает. И как вы умеете так спирт делать?

— Ханшин телай — много ума не нато, — постучал себя по голове пальцем Ли. — Ума нато кароший труг ищи и толго тружи.

— Это верно, — покачал головой Егор. — С хорошими людьми сейчас туго, даже самый верный человек иногда готов тебе пулю под между ребер всадить. — И будто спохватившись, засмеялся: — А меня, ить, Ли, прошлый год стреляли. Вот! — задрал рубаху, показывая раны. — Наверно, ты бы сейчас со мной не сидел, коли не твое снадобье.

— Карагач? — склонив голову, прошептал Ли.

— Он самый, спаси Христос! — перекрестился Егор.

— Кто хотел упивай Икорку?

— Кто ж ведает — тайга пока не говорит. Вот только давеча, — Егор потянулся в карман, — вынул из пихты. — Подал пулю Ли.

Взяв ее пальцами, Ли оживился, о чем-то быстро заговорил со своими людьми, что-то приказал одному из младших помощников. Тот вскочил с места, убежал в палатку, вскоре вернулся с маленьким мешочком, передал его Ли. Китаец развязал тесемочку, вытряхнул на ладонь точно такую же пулю. Егор отшатнулся, какое-то время молчал, потом едва слышно спросил:

— Где взял?

Вместо ответа Ли опять приказал тому же помощнику. Тот тут же бросился к елке, под которой стояли ружья, схватил свое, побежал на пригорок. Все следили за ним, видели, как он достиг вершины, остановился у завала под кедром. Через некоторое время от корней поднялся еще один китаец, о присутствии которого наши путники даже не догадывались. Оказывается, все это время стоянка была под бдительной охраной стрелка, который с небольшой высоты следил за местностью и был готов к любому несвоевременному появлению чужих людей. Поменявшись местами, китайцы разделились: помощник лег под деревом, а караульный быстро спустился на стоянку. Когда он присел рядом, Ли сухо представил его:

— Это Ти. Мой племянник, сын прата Ди. Пока он кушай, я путу кавари. Сразу, Икорка, наливай, пить нато, патом кавари путу.

Налили, выпили, стали закусывать. За едой Ли продолжил:

— Три зима насад мой прат Ди сюда ходи, ханшин солото меняй. Сюда ходи — насат нет. Дятька Син в карах коня Ди нашел. Он хромай сильно, раненый. Конь помирай — дятька Син из ноги пулю доставай. Вот она! — с этими словами Ли показал на пальцах ту пулю, что была у него. — Тут кавари Ти, а я переводи буту.

После этого Ли кротко сказал Ти по-китайски, тот быстро заговорил на своем языке, а Ли стал переводить его речь.

— Ти прошлый кот тут работай, у Коробка.

— На Крестах, что ли? — поправил его Егор.

— Да, там было. Исо до драка с русскими было. Ти ночью в тайгу немного солота уноси, мало-мало воруй для себя, под кедр носи, потом томой с собой забирай хотел.

— Ну, дак в этом деле греха нет, — немного захмелев, усмехнулся Егор. — Все воруют.

— Ти из парака тихо хоти, тайгу солото носи, — выслушав его, продолжал Ли. — Там людей встречай. Они двое мало-мало ковори, польсе никого нет.

— Это значит, случайно увидел?

— Так пыло! Людти ковори, Ти не понимай. Потом один в тайгу ходи, другой на прииск. Ти одного узнавай, то Коробок был.

— Коробков? Управляющий Крестовоздвиженским прииском?

— Так.

— И что тут такого? Мало ли с кем Коробков по ночам мог встречаться.

— Ты, Икорка, как заяц: туда-сюда, мало слушай, — перебил Егора Ли. — Ти тругой раз хоти, утром рано. Там, кте Коробок и тругой человек вител, патрон находи, тот теряй. Патрон потбирай, пуля ковыряй. Пуля такой была, — замолчал Ли, доставая из мешочка третью оболоченную в латунь пулю, подобную двум сестрам, лежавшим на чурке перед слушателями.

Среди собравшихся — полное молчание. Ли внимательно смотрел на гостей, высматривая их реакцию. Егор, инженеры, Кузя и Катя переосмысливали сказанное. Каждый думал о своем. Егор уже видел перед собой тонкую ниточку, с помощью которой можно было найти стрелявшего в него человека. Кузя подавленно думал о том, что отец Даши мог быть связан с убийцей. Еще не понимавшие сути старательских отношений Веня и Костя чувствовали себя на пороге какого-то страшного преступления, которому они станут невольными свидетелями. Катя, склонив голову, еще раз переосмысливала доказательство того, насколько страшной бывает жажда власти и золота.

— Спроси у Ти, как выглядела гильза? — вдруг спросил у Ли Костя.

Ли понял вопрос, ответил на него сам:

— Кильза такой никота не видел: никуда не потхоти рузье, у нас никак, и у вас никак.

— Самодельная?

— Не знай. Тлинный, — Ли поднял из-под ног палочку, показал необходимую длину. — Тут широкий, тут меньше, как русский винтовка, но не винтовка, так каварю.

— Из какого металла?

— Латунь была. Я металл знай.

— Можешь нарисовать?

Ли что-то сказал справа сидевшему китайцу, тот живо поднялся, принес бумагу и карандаш. Ли недолго рисовал форму вплоть до мелочей, подал Косте:

— Вот!

Костя внимательно смотрел на рисунок, потом сделал заключение:

— Как я и предполагал. Такого ружья я еще не знаю.

— Кто такой? — с интересом посмотрел на Костю Ли.

— Аньжинер из города, — ответил за него Егор.

— Тайга хоти, золото ищи?

— Вроде того.

После этих слов китайцы замолчали: сразу почувствовалось некое напряжение. Чтобы разрядить обстановку, Егор поднял пустую кружку, попросил налить водки, весело спросил Ли:

— А что же ты, простодырая твоя душонка, мне жену из Китая не привез? Ведь просил же я тебя!

— Ай, бай, Икорка! Китрый, как расамака, — в тон ему ответил Ли. — Молотой баба закотел? Молотой баба огонь, его дров кидай нато, чтопы живая пыла, горела. А ты, как и я — пень внутри пустой, старый. Что толку? Живи немного, потом помирай, а баба потом плакать? Свой земля вспоминай всекта, где ротилась. От тоски пыстро помирай. Кому так нато?

— Дык, ты мне не молодую, такую чтобы, как я, в возрасте.

— Немолодой баба — что елка с шишками, всекта дети есть. А дети чужой баба тебя отец звать не путут. Это надо? Я так тумай: тебе, Икорка, русский баба нато, чтоб не скучай, вместе помирай. Вот как эти, — показал рукой на Кузьку и Катю, — вместе живи, кароший семья путет. Толко карашо живи, вместе и помирай.

От слов Ли Катя пыхнула смольем, Кузька нервно заерзал на месте. Ли заметил это, уважительно покачал головой, дополнил:

— Когда так трук трука люби, счастливо живи!

— Все-то ты знаешь, — искоса посматривая на Кузю и Катю, подыгрывая Ли, протянул Егор. — А может, они не любят друг друга? А может, они родственники?

— Ай, бай, Икорка! Правда, пень пустой. Куда смотри? Сопсем без глаз? Как девка парня не люби? Она с парня глаз не отводи, руками дрожи, кусок всегда подавай, место рядом занимай. Так может делай только девка, которая люби.

Сгорая от стыда, Катя вскочила, ушла за деревья. Не зная, куда себя деть, Кузя схватил кружку, пошел на ручей за водой.

— Я что кавари? — провожая их поднятыми руками, воскликнул Ли. Все дружно засмеялись.

После непродолжительного веселья и еще одной дозы ханшина перешли к другим разговорам. Ли рассказал о своей жизни, спросил Егора о его делах. Тот скорбно рассказал про Ефима, поведал, что идут искать тело друга и отца. Внимательно выслушав его, проникшись его состоянием, китаец что-то приказал помощнику. Тот исчез в палатке, вышел с пакетом в руках. Ли бережно развернул сверток, достал старую, нарисованную разноцветными карандашами на куске белого шелка карту. Вероятно, считал Егора и его спутников верными друзьями, поэтому решил ее показать.

Несмотря на ее внешний, аккуратно сложенный до размеров небольшой тетради вид, в распахнутом состоянии она была грандиозна: два на два метра. На ней в цветном виде был точно показан окружающий мир от Саян до Китая с зелеными горами, тонкими, как ниточки, голубыми реками и ручейками, мраморными гольцами и матовыми к югу степями. Тонкими пунктирами были обозначены все тропы и проходы от приисков до границ Великой Империи, но главное было не в этом. Среди нагромождения гор по долинам и распадкам от рубинового до оранжевого цвета были нанесены многочисленные золотые отложения. На нескольких из них были накинуты черные квадратики — действующие прииски. Подавляющая масса золотых жил была обнесена ярко-бордовыми границами, что, вероятно, понималось, как наиболее богатые месторождения. Над картой большими китайскими буквами были написаны два слова. Пока Ли водил пальцем по шелку, Вениамин, немного знавший китайский язык, успел перевести их: Империя (или земли) Цинь.

Пока Вениамин и Костя ошалело рассматривали карту, проворный Ли быстро ткнул пальцем в нужную точку:

— Мы тут.

— Ну да, — подтверждая его слова, хмельно протянул Егор.

— Где надо Ефим?

— Здесь, — указав нужный лог немного правее, быстро сориентировавшись на местности, опередил всех Кузька.

— Ой, бай! Ой, бай! — со страхом посмотрев на окружающих, проговорил Ли.

— Что, бай? — криво усмехнулся Егор. — Конь на ногу наступил?

— Самый худой место там. Смотри, знак!

Точка, куда он указал, венчалась желтым значком, похожим на женщину фигуркой, окаймленной ярким, красным кругом. От нее подобно солнцу расходились тонкие лучики.

— Туда мы не хоти. Там живи солотая паба!..

— Что за баба? — спросил Веня.

— Мать Золотуха, — спокойно набивая трубочку свежим табаком, равнодушно ответил Егор.

— Что еще за Мать?

— Хозяйка золота.

— Моя кавари, вам туда не ходи, — быстро сворачивая карту, советовал Ли. — Наши люди там мноко пропадай. Все наши кавари никогда туда не хоти!

— Подождите! — пытался остановить его Веня. — А можно еще посмотреть?

— Нет! — с отрицательным взрывом вмиг переменившегося настроения отрезал Ли.

По непонятной причине китайцы вдруг стали собираться:

— Икорка, трук! Ли хоти тальсе нато. Патом ханшин пить путем.

— Что ж — я вас не держу. Потом встретимся, на приисках, — добродушно согласился Егор и попросил: — Ли, ты это, мне спирту немного плесни, раз душа просит.

Ли выполнил его просьбу, налил полную кружки спирту. После этого, быстро собравшись, китайцы снялись со стана, ушли в сторону тропы.

— Что это они? — после того, как караван скрылся из вида, спросил Веня.

— А я почем знаю? — пожал плечами Егор. — Может, Золотуху спужались, или под ложечкой засосало.

— А мы что? Дальше идем?

— Нет, — пригубив из кружки и закусывая остатками китайского угощения, отказался Егор, — сегодня тут ночевать будем. Завтра утром пойдем, успеем набродиться. Ставьте свои палатки. Вон и дрова после узкоглазых остались.

Инженерам ничего не оставалось, как послушаться его команды. Расположившись на ночлег и сделав необходимые приготовления, все снова собрались у костра. Времени до вечера оставалось не так много, а у Вени к Егору было очень много вопросов.

— А вы, Егор… извините, как вас по батюшке? — начал разговор издалека Вениамин.

— Невелик бродяга, можно и так, просто по имени звать, — отозвался Егор, но, все же довольный уважением, открылся для беседы.

— Давно ли вы с Ли знакомы?

— Как вспомнить? — вскинул взгляд к макушке ели Егор. — Точно не скажу, может, лет тридцать, или боле того.

— Он вас считает другом, адалеко не каждый китаец может такое сказать. Почему же так?

— Хэк! — с усмешкой крякнул Егор. — Его наши бродяги на тропе хотели выпотрошить, а я ему в обход дорожку указал.

— За что ж такая милость?

— А он меня доперича упредил с одной барышней не ладить, — Егор покосился на Катю, та смущенно отвернулась, будто не слышит. — Как потом оказалось, барышня та на приисках со старателей золотишко собирала за свои услуги, а сама болела по половым признакам шибко. Я там такоже с ней хотел поладить, но прежде за спиртом пришел с ней к китайцам. Спиртоносом Ли оказался, он мне и шепнул, что барышня больна. Не знаю, как он определил с первого взгляда. Я, понятное дело, не поверил сразу, думал, завидует: шибко уж та барышня была хороша собой! Потом призадумался. Когда вернулись в барак, тайно спросил у Клима Ворощагина, он с ней много раз до этого ладил. Тот подтвердил, что имеются изменения в организме. Тогда мы с мужиками эту барышню скрутили, стали выспрашивать, больна ли нет. Та в слезах призналась, что хворает. Так мне в тот раз повезло познакомиться с Ли, — договорил Егор, поднося к губам кружку.

— А барышня что? — спросил Костя.

— Какая барышня? — округлил глаза Егор.

— Та, что была больна.

— А-а-а! Так мужики ее вниз головой в шурф скинули. А старатели в тот раз померли от нее, человек десять! И Клим Ворощагин тоже сгнил заживо.

Вене и Косте не по себе: то ли мужиков жалко, то ли мороз по коже дерет от суровых старательских наказаний. Катя втихаря от всех строго посмотрела на Кузю: «Ишь, как бывает с бабниками?» Тот вздернул нос: «Вот еще, ты меня учить будешь! Сам знаю».

— А вы, уважаемый Егор, м-м-м, смею спросить, раньше эту карту видели? — после некоторого молчания осторожно спросил Вениамин.

— Конечно, видел. Мне Ли ее не раз показывал. Карта, надо сказать, знатная. Ли глаголил, до-о-олго ее китайцы рисовали! Каждый год по дюйму. Давно сюда узкоглазые заглядывают. Ли говорил как-то, что он из какого-то знатного рода там, в Китае.

— Династия Цинь?

— Что это такое? — удивился Егор.

— Это у них самый знаменитый царский род, — покачал головой Веня и вдруг щелкнул себя ладошкой по лбу: — Точно! Так ведь там и на карте было написано по-китайски: династия Цинь!.. — И вдруг замер: — Так это же…

— Что, это же?

— Император Цинь!.. — охватив ладошками виски, затаив дыхание, проговорил Веня. — Это императорская династия. К тому же получается, Ли тоже из этого рода?

— Не знаю, он мне об этом не говорил, — равнодушно хмыкнул Егор.

— Тут и говорить не надо. Там так и было написано чуть ниже — Ли. Если настоящий владелец карты Ли, то, несомненно, он — из рода Цинь!

— Ишь ты! Ты что, по ихнему глаголить можешь?

— Не в полной мере, но кое-что перевести могу. Теперь жалею, что не занимался китайским языком вплотную, а зря. Сейчас бы это было очень кстати.

— Почему?

— К примеру, можно было выйти на прямой контакт с Ли. А с ним, теперь уверен, есть о чем поговорить.

— И о чем бы это ты с ним переговоры вел? — покачиваясь от выпитого, с иронией проговорил Егор. — Я вот с ним, кроме спирта, ни о чем разговор вести не могу, потому что более надобности нет. Ну, еще если про жизнь. Как там, к примеру, у них в Китае. Интересно говорит Ли, все не так, как у нас. Звал меня с собой в гости, в проводники нанимал, — вяло махнул рукой, — да я не пошел. У меня своих дел невпроворот.

— А зря! — с некоторой укоризной отозвался Вениамин.

— Пашто это?

— Судя по карте, они знают наши места во сто крат лучше, чем мы, русские, — и прямо в глаза Егору: — А вы не просили его скопировать, перерисовать карту, ну хотя бы наши места?

— Нашто мне надо? У меня в голове своя карта, что надо, знаю и помню.

— Смею заверить, там много золотых месторождений указано. И как видимо, богатимых.

— Ну и что?

— Как же! Ведь это баснословное состояние!..

— Ишь ты, скворец! — расправляя плечи, понизил голос Егор. — Вон ты, оказывается, какой! Не потопамши ножками, чужим добром хочешь поживиться?

— Ну что вы, — смутился Веня. — Я ведь не только о том… к делу говоря, для пополнения Государственной казны было бы неплохо знать месторасположение золотых залежей.

— О казне заботишься? Ну-ну. Только эта казна, к примеру, о нас, простых старателях, никоим образом не заботится.

— Почему это? Зря вы так.

— А ты меня не перебивай, — все больше распалялся Егор. — Я за всю жизнь многое повидал и долго могу говорить, как новоявленные хозяева на прииска лапу накладывают. А простым мужичкам прогорклую муку да залежалое мясо везут, чтобы не сдохли. Они-то уж точно о казне не думают. Верно знаю, коли карта та в руки кому попадет, то мало что государству достанется, все по себе растащат, как крысы. Завтра уже при каждом прииске будет написана чья-то фамилия.

— Успокойтесь, Егор! — мягко попросил Костя. — Мы вам не о том говорим.

— А про что?

— К примеру, хотя бы… как так лучше выразиться, — Веня ненадолго выдержал паузу, — чтобы хотя бы золото из страны не уплывало.

— Как это, не уплывало? — насторожился Егор.

— Через Саяны, с китайскими спиртоносами, с Ли, например.

— Это разговор особый, — глубоко задумавшись, покачал головой Егор. — Ли сюда с братьями ходил тогда, когда я еще сопливым старателем на хозяина горбатился. А до этого здесь были их отцы, до них деды, прадеды и так далее. Он и сам толком сказать не может, с какого времени все началось, одно только глаголит, что когда-то давно эти места у них были разбиты на провинции. Наверное, врет, паршивец, а может, и правду говорит. Так что же теперь, Ли с его земли прогонять?

— Но ведь это противозаконно, — с некоторым волнением заметил Вениамин. — И вы этому способствуете.

— Чему это? — удивился Егор.

— Утечке золота из России.

— Как это?

— Показали дорогу Ли через Саяны.

— Ты мне, парень, тут батогом воду не мути! У нас тут в тайге свои законы на бумаге не писаны, но всеми старателями почитаемы. И ты тут со своими пирогами в калашный ряд не суйся, мигом голова с плеч свалится.

— Вы мне угрожаете?

— Нет, паря, никоим образом. Просто подсказываю.

— В общем-то, я ничего не хочу навязывать, — пытаясь загладить накалившуюся ситуацию, подавлено ответил Вениамин. — Просто сопоставляю факты.

— Твои подопревшие факты пахнут медвежьим навозом и в нашей стране Сибирии не действуют, — со смехом покачал головой Егор. — Таких, как ты, паря, приходило сотни, и большая их часть пошла по нашей, старательской тропке.

— А меньшая?

— Под колодину или в яму с камнем на шее. Третьего пути нет.

Побледневший Вениамин посмотрел на Костю. Тот пожал плечами. А Егор, допивая остатки спирта из кружки, сделал заключение:

— Завтра, паря, коли вы тут, вместе пойдем на Кузькин прииск. В прошлом годе там у него отца завалило, будем искать. Так вот по этому поводу предупреждаю: коли нутро от золота застонет, советую рот на чужой кусок не разевать. Иначе самолично поспособствую разрешению этого вопроса в Кузькину пользу. Это понятно?

— Понятно, — проговорил притихший Веня, качая головой.

— Ну, раз понятно — тогда, думаю, общий язык найдем! — широко улыбаясь, заключил Егор и, похлопав Вениамина по плечу, медленно повалился на спину.

ЛАДУШКИ

Не довелось Вениамину побеседовать с Ниной Коваль, как ни старался. Всю дорогу от Томска до Чибижека был в напряжении, будто глухарь перед утренней зарей на далеком хребте на вершине кедра: еще немного времени, ранняя заря отбелит знакомые горы, и можно лететь на ток. Природный импульс будоражил сознание, неведомая сила толкала в спину, а горячая кровь заставляла биться сердце с удвоенной силой. В какие-то минуты он был готов соскочить с повозки и бежать впереди медленно, как ему казалось, ковыляющей лошади. На ямских станциях, коротая ночь, спал мало, периодически вскакивал с постели, торопя Костю в дорогу. Чем ближе был приисковый поселок, тем чаще подскакивал с места, стараясь рассмотреть, что там впереди, был излишне разговорчив, то вытирал со лба платочком пот, то, несмотря на теплый июньский день, запахивал походную куртку на груди. Он уже жил той минуточкой, когда возьмет в свои горячие руки нежные пальчики любимой девушки, внимательно посмотрит ей в глаза, потом прикоснется губами к щеке, прижмет подрагивающие плечи, скажет, как любит ее, спросит, как она жила весь год без него.

Она ответит ему нежным, как вырвавшееся из-подо льда журчание ручейка, голосом. Освежит лицо, будто мягкое течение горного ветерка, дыханием. Передаст через кожу трепет волнующейся души, вскружит голову невидимым импульсом близости чистого, безвинного тела. Расскажет, как ждала его, встречая рассветы, как прятала под платок растрепавшуюся косу, как сторонилась ухаживаний и настойчивых предложений местных парней, думая только о нем. И сразу станет все просто и понятно. Будто утренний туман, растворятся капризные мысли о коварстве и измене. Как вешний лед под теплыми лучами солнца, расплавятся хмурые думы о безответной любви. Словно молодые, липкие листочки березы весной, развернутся и наполнятся соком любви их души. Будто только что проклюнувшиеся из земли таежные жарки затрепещут под мягким дуновением ветерка сердца. Только бы Вениамину увидеть ее, родную, любимую Ниночку, и их жизнь с этой минуты изменится.

Константин угрюмо молчал, прятал взгляд. Знал больше, чем Вениамин, потому что ему надо было владеть информацией лучше спутника, объекта охраны и, наконец, друга. Выполняя требования своего хозяина Григория Дементьевича — предвидеть любой неосторожный шаг сына, он в какой-то мере считал себя виновным в отношениях Вениамина и Нины. Получив за небольшую сумму от нарочного почтмейстера необходимую информацию еще прошлой осенью, который, в свою очередь, через таких же доверенных лиц вызнал о Нине Коваль все, что знает любая приисковая баба, он жалел, что допустил их знакомство в прошлом году, которое переросло в чувства. И теперь ждал непредсказуемого шага со стороны Вени, когда тот узнает, что Нина давно замужем за Никитой Стрельниковым.

Подъезжали к Чибижеку через перевалы, поэтому задержались на крутых спусках. Наступил теплый, не в редкость благодатный летний вечер, медленно переходящий в серые сумерки, за которыми очень быстро отбеливало на востоке. В такое время года ночь коротка, как быстро сгоревшее сухое бревно в костре: вот, вроде, недавно занялось, вспыхнуло смольем и тут же догорело жарким факелом, отдавая окружающим свет и тепло. Несмотря на усталость от долгого пути, Вениамин крутил головой, знал, где живет его любимая девушка. Когда проезжали мимо ее дома, был готов соскочить с двуколки, броситься в ограду, но Костя охладил его пыл:

— Куда, жеребец? — схватив за рукав куртки, холодно проговорил он. — В прошлом году морду мало начистили?

Этих слов было достаточно, чтобы пылкий любовник сел на место и до ворот Собакиных молча ехал с закрученной назад головой.

Их встретили как старых знакомых. Кузька поспешно вынул жерди, пропуская лошадей в ограду. Громко рассказывая, как его ныне едва не придавило бревно, разбудил было отошедших ко сну домочадцев. Как и подобает гостеприимным хозяевам, из домов вышли Анна, Валентина, Катя. Следом на крыльцо Рябовского дома вывалилась бабка Фрося. Увидев гостей, закряхтела, как кедровка:

— Катька! Шубу-то достань!..

Ее никто не слушал. Каждый был занят своим делом. Кузька помогал Вене и Косте распрягать лошадей и укладывать вещи. Катя раздувала угольки в летней печи. Анна несла из дома щи и пресную лепешку. Валентина спешила с чугунком картошки в мундирах в одной руке. В другой, стараясь не расплескать, держала берестяной туесок с настоявшейся на березовом соку бражкой. Не успели присесть за стол, по улице зашлепали знакомые шаги.

— Вон старый пентюх прется, — не поворачивая головы, проговорила Валентина. — Нюх на выпивку — как у старателя на золото!

— А я и есть старатель! — услышав ее, отозвался из сумерек дед Мирон Татаринцев и, бесцеремонно вваливаясь в ворота, скорее предстоящей выпивке, а не путникам обрадовано развел руками: — Батюшки Святы! Веник с Костиком явились! А мне-то бабка проскрипела, новые люди в поселок прибыли. Я ить сначала не поверил, думал, так себе, языком чешет. Потом, сам себе думаю, надо проверить, кто там на ночь глядя. И ведь не ошибся! — пожимая крепко руки Вениамину и Косте. — А я ить вас еще запозавчера ждал. Собаки снились — знать, к друзьям!

— Тебе и кобыла приснится, также к попойке, — с иронией заметила Анна, но Дыб-нога не оскорбился ее замечанием.

Стали вечерять. Принимая старательскую пищу, угощаясь предложенными гостям яствами, подкрепляя их кто выстоявшейся бражкой, кто коньяком из дорожной фляжки, обменивались новостями, произошедшими за год на приисках. Спрашивали о жизни в городе. Женщины интересовались, что носят дамы. Заметно захмелевший после второй дозы дед Мирон пытался шутить:

— Слышал я, что по улице в городе на культю положено калош одевать.

— Как ты его оденешь-то? — не понимая юмора, пожала плечами Валентина. — Ведь он же сваливаться будет.

— А его споднизу надо подковой прибивать.

Тетка Валентина округлила глаза, какое-то время молчала. Потом захохотала вместе со всеми.

В перерывах между разговорами Вениамин то и дело крутил головой, смотрел назад, ожидая, что по улице кто-то пойдет. Заметив это, Валентина и Анна понимающе переглянулись, сменили разговор:

— А ить она намается с ним за жисть-то. До старости годы длинными покажутся, — искоса поглядывая на Вениамина, говорили женщины.

— К тому же, не дай Бог, отшибет что: или руку, или ребра переломает.

— Да уж, сломалась жисть у бедной девки, — со вздохом проговорила Валентина.

— Это вы про кого? — быстро сообразив, стараясь открыть другу глаза на правду, спросил Костя.

— Так, между собой разговариваем. Про Нину Коваль. Бьет ведь ее Никита. Видать, догадывается, что мальчонка не от него.

— Как уж тут не догадаться? Свадьба в сентябре была, а ребенок мартовский.

Дед Мирон был более открытым. Смекнув, о чем судачат бабы, сразу обратился к Вениамину:

— Погремушку-то привез с собой? Али каки пеленки-распашонки?

— Зачем это? — отшатнулся тот.

— Живчику своему, что Нинка родила. С тобой ить последним шухарила…

— Да ты что городишь, зыбун болотный? Язык-то как подборная лопата! Чешешь, что ни попадя, воду батогом мутишь. А ну, чеши отседова, пока бока не намяли! — взорвались соседки, налетев на сказавшего правду раньше их.

— А я что? Я ничего, — пытался оправдаться Дыб-нога, хватая рукой налитый в кружку коньяк и выпивая его одним махом, пока не выгнали. — Что все говорят, то и я…

Перепалка преобрела активный характер. Деда Мирона выперли со двора в ночь. Тот, шлепая культей по грязи, обижено выкрикивал в адрес соседок свое знамение:

— Да штобы у вас к завтрему картошка засохла! Да штобы у вас зимой под снегом крыши провалились! Да штобы у вас дрова в печке не горели!..

Еще долго в ночи был слышен его крик, пока из конца улицы не долетел грубый старательский голос Витьки Комарчагина:

— Мирон, закрой хайло, пока я тебе лом на шее не повязал! Спать не даешь, завтра на работу.

После этого все стихло. Слово Витьки Комарчагина — что кувалда по наковальне. Если вовремя не убрать голову, сплющится под ударом. Дед Мирон, кажется, дальше пошел на цыпочках.

Вениамин — что та самая наковальня после удара кувалды. Голова звенит от новости, руки дрожат, а сердце стонет. Наконец-то собрался с мыслями:

— У Нины народилось дитя?

— Нежли непонятно сказано? И замужем она за Никитой Стрельниковым. И лупит он ее, как выпьет, не верит, что дитя недоношенное, — покачала головой Анна.

— Почему же Нина меня не дождалась?

— Как же тебя ждать, коли ты ее оскорблению предал? — съязвила Валентина.

— Какому оскорблению?

— Свиньей назвал. А потом и носа цельный год не показывал.

— Какой свиньей? Когда? — ужаснулся Вениамин.

— В письме прописал. Не помнишь, что ли?

Вениамин со страхом посмотрел на Костю. Тот был удивлен не менее его: не знаю ничего. А Вениамину вдруг стало все понятно. Начал припоминать, что отдал то злосчастное письмо квартирной хозяйке, чтобы отнесла на почтамт. А та, вероятно, его либо подменила, либо перепутала. И это было ужасно!

Вениамин встал, пошел в ночь. На душе было так мерзко, что хотелось застрелиться или повеситься. Константин понимал его состояние, неотступно следовал за ним по пятам. Но не успокаивал, давая время самому разобраться в этой ситуации. Каким бы ни был глупым случай с письмом, жизнь продолжалась, и все еще могло обернуться самым непредсказуемым, возможно, положительным образом.

Таким и пошел Вениамин в тайгу на поиски Ефима Собакина: разбитым и раздавленным. Так и не увидев свою Нину, которая, вероятно, презирала, ненавидела его. В те дни для него создавшаяся ситуация казалась таежным тупиком, откуда не было выхода. Он молча встретил Егора Бочкарева, спокойно и равнодушно выслушал его угрюмую, недовольную речь по поводу присутствия чужих — Вениамина и Кости — людей в караване, послушно, будто овечка, побрел следом за новым проводником, безропотно выполняя любую команду. Неизвестно, как долго длилось бы его подавленное состояние, если бы не случайная встреча с китайцами. Вернее, их карта, которая произвела в его сознании эмоциональный взрыв. Увидев ее, Вениамин понял, что видит перед собой что-то гениальное, сотворенное десятками человеческих рук творение, которому не было цены. Приблизительно это было сравнимо с тем самым самородком «Овечья голова», который валялся под старательскими ногами неизвестно сколько времени до тех пор, пока Белов с похмелья не пошатнулся и не упал лицом в грязь, споткнувшись об него.

Так же было и с картой китайца Ли. Егор, Кузька и Катя рассматривали ее с полным равнодушием, будто это была пустая крынка, в которой только что кончилось молоко, но остались три картошки в мундирах. Для них карта была чужой вещью, на которую они не имели никакого права. Ли видел это, поэтому спокойно показал ее путникам. Другое дело Вениамин и Константин. Созерцая нарисованный на шелке золотоносный район, они были подобны ястребам над добычей. По их взглядам Ли понял, что это совсем другие люди, поэтому поспешил как можно скорее свернуть лагерь и убраться в одном ему известном направлении.

Это событие немного заглушило страдания Вениамина по Нине. В его голове метался хаос взбудораженных мыслей о том, как может сибирский золотой поток неконтролируемо проплывать мимо Государевой казны, и всем на это наплевать? Собираясь на прииски, он был твердо убежден, что существуют строгие законы добычи, сдача и охрана со всеми последующими структурами контроля над золотом. Как оказалось на деле, в тайге, кроме полиции и казаков, была еще одна армия бандитов, разбойников, вольных старателей, купцов-спиртоносов и, наконец, китайцев, у которых имелась карта района тысячелетней давности. Это было дико, несопоставимо с нормальными моральными устоями цивилизованной жизни, в противоположность которым здесь царствовали законы тайги.

Так и не найдя с Егором общего языка, расстроенный событиями последних дней, Вениамин лег спать. Но сон не принес облегчения. То он от кого-то убегал и прятался, то потом старался догнать. За ним бежали собаки, тайга кружила и путала, с горы падали камни, под ногами проваливалась земля. Наконец он упал в реку, переплыл на противоположный берег и, избавившись от всех, с раскинутыми руками затих, вдыхая аромат сочных трав.

Ночью пришла Стюра. Неслышно ступая босыми ногами, как рысь отделилась от ели, спокойно прошла к пасшимся на поляне лошадям. Те даже не испугались ее, спокойно приняли как члена команды, недавно отлучившегося от лагеря по нужде. Поочередно погладив отдыхавших животных, Стюра недолго почесала каждого за ушами, негромко наговаривая, дала каждому по кусочку сахара, потом прошла к тлевшему костру. Присев на колодину подле, неторопливо стянула со спины тощий мешок, развязала его, достала несколько сухарей, берестяную кружку. Негромко похрустывая пищей, стала ждать рассвета.

Первым проснулся Егор Бочкарев. Потянувшись до хруста костей, выбрался из-под одеяла, неторопливо встал. Увидев Стюру, нисколько не удивился, будто та была здесь с вечера. Удалившись в сторону по нужде, недолго отсутствовал, потом сходил на ручей, умылся, прополоскал зубы и, теперь уже бодрый, вернулся к костру.

— Здорово ночевали! — приветствовал он Стюру и принялся разводить огонь. — Колбасу будешь?

— Угу, — как сова отозвалась Стюра, покачав головой.

— Тогда, доперечь, дуй с чайником за водой да весь его на таган.

Стюра послушно встала с насиженного места, тихо, но быстро исполнила просьбу, молча встала рядом. Егор развязал свою котомку, достал колбасу, хлеб, рыбу, какие-то сладости, дал ей. Та с радостью, будто ребенок, приняла угощение, поблагодарила, отошла на свое место.

— Как в тайге? — надевая на ноги бродни, негромко спросил Егор.

— Хмуро, — искоса посмотрев на стену леса, ответила Стюра.

— Что так? — покосился на нее Егор.

— Еще не знаю. Но что-то будет.

— С нами пойдешь? — поднявшись с места и засыпая в закипевший чайник китайский чай, спросил он.

— Угу, — медленно пережевывая колбасу, отозвалась та. — За этим и пришла, чтобы с вами шагать.

Ожидая, пока заварится чай, какое-то время молчали. Потом Егор налил бодрящий напиток сначала ей, дал сахару, потом себе, было видно, что Стюре нравится подобное отношение. Довольная, она замурлыкала какую-то своеобразную песню, в которой не было стихосложения, лишь мысли о жизни. Наслаждаясь горячим чаем, прикусывая хлеб колбасой и сухарями, Егор не перебивал ее. Знал, что в такую минуту Стюру тревожить нельзя.

После завтрака, забив трубочку табаком, Егор затянулся дымом, дождался, пока Стюра замолчала, спросил:

— Как там на приисках?

— Тревожно, — будто испугавшись, вздрогнула та и стала поспешно укладывать в рваную тряпицу остатки угощения.

— Что так? — равнодушно оглядевшись по сторонам, холодно проговорил он.

— Будет большая, тяжелая охота.

Егор покачал головой, пригладил ладонью бороду:

— Понятно. Знать, опять время подошло.

На этом разговор закончился. Несведущему человеку было непонятно, о чем они говорили. И только они вдвоем знали, что все это значит.

А доброе тихое утро обложило напитавшуюся соком жизни тайгу. Подобно мху, набирающему в себя любую влагу, деревья, кустарники и трава наполнились сочным букетом естественных запахов. Прежде всего, здесь властвует всегда сырой вкус земли. Его дополняет сок благоухающих трав. К этому подкрепляется горьковато-терпкий аромат рябины, ольхи и черемухи. Но больше всего здесь присутствует смолянистый запах хвойных деревьев, чьи молодые почки пихты, ели и кедра находятся в своем полном насыщении. Повсюду, где только возможно, слышен трепет крыльев снующих в поисках добычи мелких птах. В эту пору у них вывелись птенцы, и шустрым мухоловкам, синичкам, чечеткам и другим пернатым глухого леса не до песен: надо кормить прожорливое потомство. И только как дань продолжению гимна природе неподалеку, на соседнем пригорке, кукует одинокая кукушка.

Между деревьев, цепляясь за ветки, вниз по логу ползет настойчивый туман. Стараясь поскорее пробиться в долину реки, из-за крутых гор царапается солнце. Первые лучи кое-где пробились между острых деревьев, бросили искристый взгляд на серебристую росу, сверкнули задорным росчерком приветствия: «Здравствуй, старый мир! Вот и я, твое вечное, необходимое небесное светило!» Приветствуя его, задышал от течения воздуха древний лес, радостно вздохнул загустевший за ночь ручей, затолклись в яркой отдушине в вертикальном хороводе комары. Земные птахи тонкими радостными голосами огласили границу времени: новый день начался!

Егор аккуратно выбил трубочку о голяшку бродней, спрятал ее в карман, стал будить спутников. Кузька и Катя встали быстро, инженеры тянулись дольше. Увидев Стюру, Кузя и Катя не удивились, даже обрадовались, будто она вчера вечером подавала им к чаю мед в сотах. Довольно приветствовав ее, занялись утренним туалетом. Вениамин и Костя были под впечатлением. Не сразу сообразив, что у них появилось новое лицо в караване, крутили головами, стараясь поверить своим глазам. Им было непонятно, на каких крыльях она сюда и когда прилетела, однако до поры тайна так и осталась нераскрытой.

Завтракали наскоро. Собирались в дорогу еще быстрее. Ничего не говоря и никого не торопя, Егор накинул на плечи котомку, привычно закинул на плечо ружье, шагнул в лес:

— Догоняйте.

Стюра, как медведь на цепи, покачиваясь из стороны в сторону, шлепая босыми ногами по росистой, примятой траве, пошла следом за ним. Кузе и Кате стоило поторопиться, чтобы как можно быстрее завьючить лошадь и выступить за ними. Инженеры вышли позже всех.

На первом привале за Длинными плесами, что тянутся по реке Шинда, наконец-то дождавшись инженеров, Егор недовольно выругался в их адрес:

— Боле ждать не буду. Коли хотите идти с нами, передвигайте ноги ладом. А коли на экскурсию вышли, надо было с Мироном Татаринцевым идти. С культей как раз одна скорость.

Поначалу Вениамин и Костя обиделись сравнению, потом помяли свою ошибку и больше не отставали ни на шаг. Теперь очередность постановки людей в караване изменилась: Стюра всегда шла за Егором. Потом шел Кузя, за ними инженеры и замыкала шествие на лошади Катя.

Так прошел день с небольшой остановкой на обед. В то время, пока ждали, когда закипит чайник, Вениамин наконец-то осмелился спросить Стюру:

— Скажи, когда ты успела подменить щеколду вместо сабли?

— Каку таку саблю? — равнодушно, но в то же время с удивлением посмотрела на него одним глазом та.

— Ну, в прошлом году. Ты же мне сначала ее подарила, а потом заменила.

— А ты же меня, одначесь, сначала замуж хотел брать, а потом не взял.

— Так… я же не обещал тебя брать.

— Так и я тебе саблю не дарила.

— Но я же видел ее своими глазами!.. Я ее сам в сумку дорожную клал! И Костя вон видел.

— И что?

— Как что? Когда успела ее вытащить, если она все время у нас на глазах была?

— Ничего не знаю. Не захотел меня замуж — так и не получишь приданого, — холодно, будто лопнувший кусок железа на морозе, проговорила Стюра и отвернулась, глядя на воду, давая понять, что разговор окончен.

— Что там у вас произошло? — вступил в диалог Егор Бочкарев.

— Да вот, Стюра мне клинок сначала подарила, а потом выкрала, — с обидой пожаловался Вениамин, и рассказал все, как было, от начала до конца, до той минуты, как он вытащил перед профессором щеколду.

Выслушав его до последнего слова, Егор захохотал так, что испугались не только лошади, но и хариус в реке. Его веселье длилось недолго, но было заразительным. Вместе с ним смеялись Кузька, Катя и немногословный Костя. Даже Вениамин, в итоге поддавшись настроению, изобразил долгую улыбку. И лишь Стюра, будто была здесь ни при чем, молча, внимательно смотрела на реку, будто в ней в ту минуту проплывал копченый свиной окорок.

— Ну и Стюра! Молодец! — наконец-то успокоившись, похлопал ее по плечу Егор. — Вот так номер выкинула! Знаю, что она эту саблю не первый раз дарит. Но чтобы вот так, подменить, да перед профессором!.. Это уж надо такому случиться. Ладно, хорош веселиться, пора в дорогу. Еще шагать да шагать. Дело к вечеру, а до места не добраться. Ночевать будем на Жейбе (Глухариная речка). А там будет видно.

Пошли дальше вверх по течению реки с левой стороны по тропе. Иногда подолгу задерживались в скалистых прижимах, так как большая в эту июньскую пору коренная вода не давала быстрого хода. Лошадей приходилось обводить верхом выше скал, на что уходило много времени. После второго прижима Костя заметил, что нет Стюры. Егор тронулся в путь, но он хотел его остановить:

— Погодь маленько. Босячка залешилась.

— Ничего, сапоги дорогу знают. Придет к костру, — успокоил тот и пошел дальше.

Стюра пришла ближе к ночи, когда путники приготовили ужин и собирались приступить к трапезе. Вышла из тайги, как обломленный сутунок, не говоря ни слова прошла мимо, села в сторонке от костра. Егор качнул Кате головой: та проворно наложила полную тарелку каши с мясом, налила китайского чаю, отломила лепешку, подала ей. Стюра дрожащими руками приняла еду, покачала головой и знак благодарности, перекрестилась, стала есть, но не жадно. Поужинав, вылизала чашку и ложку, опять осенила себя крестом, теперь уже громко сказала слова благодарения:

— Спаси Христос!

— И тебе того же желаем, — в тон ей ответил Егор и, набивая трубочку, подсел рядом: — Что там? Есть кто?

— Есть.

— Сколько?

— Двое, — в добавление словам показала пальцами. — С ружьями.

— Видела их раньше?

— Одного, что поменьше, видела на Крестах, но не знаю. Другой, что побольше, морду тряпкой закрывает.

— По-о-о-нятно! — растягивая слово, глубоко задумался Егор и затянулся дымом. На этом их беседа была завершена.

— Кто там? Зачем там? — подсел рядом к Егору Вениамин, а с ним, на некотором отдалении, Костя.

— За нами идут. Видно, интерес имеют, — просто ответил Егор.

— Почему так решил, что за нами? Может, это старатели переходят с прииска на прииск или челночники с бумагами?

— Мал еще да зелен, как шишка на кедре в июне, — усмехнулся Егор. — Кабы старатели или челночники — давно бы догнали и обогнали, потому как мы медленно идем. А они к тому же еще ждут, покуда мы вперед вырвемся. Стюра все углядела.

— Кто же это может быть? Зачем они за нами следят? — вступил в разговор Константин.

— Так думаю, посланники Заклепы да Коробкова. Следят, куда мы пойдем. А может, и из них кто самолично. Многие на прииске знают, что я с Кузькой снарядился Ефима искать. А где сейчас Ефимка — там, стало быть, и золото.

— Что ж теперь делать?

— А ничего делать не надо. Поужинали — спать ложитесь. Вечер не знает, что скажет утро. Завтра спозаранку будем думать, как да что. Коли погода спортится, так нам на руку.

— Думаете, дождь будет? — удивился Вениамин. — Но ведь небо синее! А звезды — что роса на восходе.

— Что писанка, то верно говоришь. Но бурундук не соврет. Слышь, в косогоре уркает? Ему вон другой помогает. Это верный признак, сломается погода. Но все это пустое, как дырявое ведро. Эти двое, что за нами шагают, так себе, подвязки для бродней. Коли наш след потеряют, так и сами заблудятся.

— А что, другие есть? — выдержав паузу, осторожно спросил Константин.

— Должны быть. Недаром же я вчера пулю из пихты выковырял.

— И что?

— Вот тех опасаться надо. Ладно, спать ложитесь, утром вставать рано. Палатку разбивайте, а то намочит, — закончил он и пошел к большой, разлапистой ели: там всегда сухо.

Ночью Егор разбудил всех разом. Не давая очнуться от дремы, потащил в дорогу:

— Живо поднимайтесь! Складывайте монатки, пока непогодь не разошлась. Котомки толком пакуйте, чтоб не промочило, счас до пяток в воде будем.

Все послушно стали собираться в путь. Прошло немного времени, а маленький караван уже двигался по таежной тропе.

Пошел дождь: сплошной, густой, непроглядный, но, как бывает в эту пору, теплый и без ветра. Он проникал всюду, куда только можно было просочиться. Вскоре у путников насквозь промокла одежда. Исключением была Катя, ей Егор дал брезентовую куртку и посадил на лошадь, которую сам же и вел в поводу:

— Рано тебе еще, девка, простывать. Сначала детей народить надо.

Шли быстро, уверенно. Егор, прекрасно знавший тропу, вовремя давал команду назад, которая тут же передавалась дальше:

— Тут колодина, справа обходим. Здесь ветки, глаза берегите. Тут яр, ноги не поломайте. Сейчас слева яма будет, правее берите.

Впереди зашумело: путники подошли к небольшой речке, через которую следовало переправиться, чтобы идти дальше по тропе. Но у Егора были другие планы.

— Сейчас вверх пойдем по притоку, тут неглыбко, чуть больше колена, где поболе. Берегите спички и патроны, — пояснил он. — Здесь речушка без колодин версты полторы. Успеем пройти, пока вода не поднялась. Покуда наши нахвостники нежатся да чаем зубы полоскают, мы уже за тем косогором будем.

Теперь всем стало понятно, почему Егор поднял всех так рано: чтобы сбить со следа тех, кто шел за ними. Он знал, что впереди есть небольшая река, по которой можно пройти, не оставив следов. И что усиливающийся дождь очень скоро поднимет уровень воды. Как он до такого додумался, и откуда всё это знает, оставалось лишь догадываться.

Пошли. Впереди Егор с поводом в руках, на лошади Катя. За ними Кузька, потом Вениамин и Костя. Стюра предпочла идти берегом, все равно отпечатки от босых ног на траве не видны.

Шли намного дольше, чем предсказывал Егор. Дорога также имела больше препятствий, чем он говорил. Местами в реке попадались небольшие приямки глубиной до пояса, редкие, поваленные через русло деревья, которые надо было обходить берегом. На все это у Егора было свое мнение, выражавшееся одним словом: «Намыло», «Вымыло», «Навалило», «Наперло».

Пока шли, рассвело. Серое хмурое утро вступило в свои права. Густой туман заполонил окружающий мир. Видимость ограничивалась десятком метров. Вениамину и Косте было непонятно, где они находятся и куда их ведут. Пару раз они пробовали определиться на местности по компасу, но так и не смогли сориентироваться. Пришлось надеяться на опыт проводника.

Вода из чисто прозрачной стала сначала серой, потом ржавой, и, наконец, бурой, как шкура медведя. Ее уровень заметно поднялся, речушка зашумела, заговорила на своем скоротечном языке. Это дало Егору повод для новой команды. Недолго осмотревшись вокруг, как будто он сейчас мог видеть на несколько десятков километров, махнул рукой наискось от берега:

— Тут в гору пойдем по звериной тропе. Будет круто. Придется попотеть.

Вышли из воды, прошли подальше от берега, чтобы не натоптали лошади, остановились. Замерзли от холодной воды — зуб на зуб не попадает. Надо бы развести костер, но Егор не велит. Отжиматься или переодеваться бесполезно, через минуту станешь опять мокрым. Немного постояли, отдышались. Егор даже не полез в карман за трубочкой, чтобы перекурить: не хотел оставлять запах. Собравшись с силами, вновь тронулись в путь.

Сразу за займищем крутая гора. Прошли вдоль нее пару сотен метров, наткнулись на звериную тропу, как и говорил Егор. На ней сохатиные, маральи, медвежьи следы. Тропа выбита в земле до глины, видно, что по ней звери ходят часто. Пошли по ней. Сначала шагать было хорошо, но когда полезли в крутяк, передвижение замедлилось до минимального. Ноги скользят в грязи, лошади падают на колени от высоты. Удержаться на склоне стоит больших усилий. Цепляясь за стволы деревьев, кусты и траву, кое-как полезли вперед, вытягивая за уздечки бедных животных, то и дело скатывающихся назад. Стало жарко. Катя тоже спешилась, пошла рядом по траве, так легче. Лишь Стюра сзади идет как ни в чем не бывало, босыми ногами замазывает следы. А дождь идет и идет!..

Через пару сотен метров Вениамин прислонился спиной к пихте:

— Все, не могу! Проводник, давай отдохнем.

— Ты что орешь как блаженный? — зашипел на него Егор, грозя кулаком. — Тебя сейчас на этом угорье за пару верст слышно. Закрой рот и шевели ногами.

Вениамин подчинился, пошел следом, более не проронив ни слова за всю дорогу.

Вскоре однако гора выправилась, давая путникам небольшой отдых. На пару минут встали, отдышались. Костя достал компас, покрутил по сторонам. Стрелка показывает вовсе не в ту сторону, куда он думал. Посмотрел на Егора, тот усмехнулся в бороду:

— Студенты!..

— Далеко еще? — зашептал Вениамин.

— Только первый прилавок вышли.

— А сколько еще?

— Три таких же.

— Три?!.

Полезли дальше. Дождь не прекращается. Туман вправо вбок, в ложбину тянет. Лошади хрипят, люди тяжело дышат. Как ни стараются, шум от каравана слышен далеко вокруг.

Егор давно обратил внимание на свежие, солидных размеров следы медведя на тропе. Он проходил здесь не далее как вчера вечером, а может, и ночью перед дождем. Чувствуя его запах, лошади фыркают, крутят головами, но все же шагают дальше. Вдруг резко напахнуло псиной. Кони заплясали, стараясь рвануть с места со страха. Егор быстро обмотал уздечку своего мерина вокруг пихты, накрепко завязал, крикнул спутникам:

— Коня!.. Коня вяжи к дереву!..

А сам ловко скинул с плеча ружье, щелкнул курками.

Пока Вениамин и Костя вязали уздечку, в горе затрещало. Защелкали сучья, земля задрожала от могучих, тяжелых прыжков. Закачалась высокая, в рост человека трава. С каждым мгновением все ближе, ближе!.. Еще мгновение и вот он, медведь, вздыбился в трех шагах на задних лапах во всей своей звериной ярости. Заревел, как грозный демон, парализуя округу. Дыхнул из клыкастой пасти смрадом гнилого мяса. Без того высокий и большой, как часовенка на горе, перед людьми и вовсе кажется великаном. Парализованные страхом лошади подломились в коленях, пали на землю. Катя, пискнув, спряталась за Кузьку. Кузька с открытым ртом отскочил за пихту. До шока перепуганные Вениамин и Костя вскинули штуцера, готовые открыть огонь, но более трезвый и спокойный Егор заорал:

— Ни коим образом не бейте! Не стрелять!

А зверь разлохматился, рычит, чакает челюстями, пал на передние лапы, рвет землю, сложил ушки, играет лопатками: вот-вот бросится.

Тут Стюра сзади со стороны всплеснула руками:

— Што ты тутака разорался? Не видишь, мы в гору и так еле-еле идем? Без тебя тошно, а ишо ты тут воздух портишь! Дай-ка я те лучше ладушки спою!

И, хлопая в ладоши, притопывая ногами, запела песенку:

Медведь поворотил голову в ее сторону, в удивлении поднял уши, смотрит, сопит носом: что за диво? А Стюра подбоченилась, опять настаивает:

— У нас с ночи сухарика во рту не было, не жрамши с вечера, мокрые, как лягуши. Поскорее бы костер развести да согреться. Не будь дураком, смилуйся, дай протить мимо! А хошь, я про тебя спою?

Зверь и вовсе остолбенел. Сел, крутит башкой, слушает, как Стюра ему частушки выдает. Забавный голос у нее, будто молитву читает. А Стюра продолжала:

— Ну што ты тутака хрюкаешь? Хошь, я тебе сухарь дам? — Полезла за пазуху, вытащила заветный кусок: — На вот! Только не подавись.

Кинула ему кусок. Медведь дернулся в сторону, но потом осторожно ткнул нос, куда упал сухарик. Наконец, хватил запах человека!.. Как пружина капкана, взорвался на месте, развернулся назад и, вырывая из-под себя огромные куски дерна, бросился наутек. Несколько прыжков — и огромный зверюга растворился в тайге, будто его и не было. Все же, отбежав на почтительное расстояние, обижено заревел, будто у него отобрали соты с медом, так и пошел в гору, вырывая с корнями мелкие деревья и кустарники. Вскоре все же затих, слушая, что люди будут делать дальше.

— Что притихли? — вскидывая на плечо ружье, посмотрев на спутников, усмехнулся Егор. — От кого пахнет?

— Да вроде ни от кого, — стараясь казаться невозмутимым, ответил Кузька.

— Дядь Егор, чего это он? — белая, как мел, спросила Катя. — Он мог на нас кинуться?

— Да ну уж! Больно ты ему нужна, такая костлявая, — с улыбкой пошутил тот. — Пропастина у него тут лежит. Видно, сохатого задавил, завалил дерном да квасит. А тут мы. Как ему не защищать? Он ведь не знал, что люди идут, думал, другой медведь. А тут Стюра руками машет, ладушки поет. Ай, да Стюра! Ай, да молодец! Придется тебе сегодня по такому поводу полную чарку налить.

Стюра довольна, что на нее обратили внимание, поправила растрепавшиеся волосы, затянула потуже платок, улыбнулась спутникам:

— Добрый медведь был, даже не поцарапал.

Кое-как подняли на ноги упавших лошадей, провели стороной мимо патаржнины, где медведь другого зверя задавил. Костя хотел посмотреть место, где и как все случилось и кого действительно подкараулил медведь, но Егор не разрешил:

— Нечего зенки пялить, коли не твоя добыча.

Чтобы полностью вылезти на перевал, потребовалось еще не меньше часа. Так же, как и круто началась, гора резко выправилась. Вершина хребта оказалась ровной, без колодин и ветровалов. По ее гребню была набита хорошая зверовая тропа, чем и воспользовался Егор. Ни с кем не советуясь, свернул налево, уводя спутников за собой. Километра через три, в знакомой только ему седловине пошел вправо, в глубокий лог. Добравшись до первого родника, остановился, привязывая лошадь к рябине, коротко бросил:

— Тут завтракать будем.

Привал затянулся на несколько часов. Большой костер и горячая пища расслабили путников. Пока сушилась одежда, кое-кто приложил голову на колени, погрузившись в дрему. Костя чинил порванные штаны: зацепился за сучок. Вениамин под накинутым пологом крутил компасом над картой, которую он приобрел у знакомого золотопромышленника. Он старался понять, где они находятся, но так и не смог определиться в границах тайги. Уставшая Катя, помыв посуду и прибрав продукты, чтобы не мочило, прилегла под елью. Кузька присел рядом с ней. Прижавшись друг к другу, пригрелись да так незаметно и уснули. Стюра в сторонке под елью, прислонив голову к стволу, так же тяжело дышала открытым ртом. Егор, косо посматривая на Вениамина, кивал головой от усталости: разморило после еды. А дождь, не переставая все лил и лил. Временами притихал до мелкой водяной пыли, но потом вновь обрушивался на тайгу с новой силой.

Проснулись все разом. Сначала зашевелился Егор, за ним Стюра, потом Кузька с Катей и инженеры. Отдых придал сил и бодрости. Вениамин достал часы на цепочке — второй час пополудни. Удивился:

— Ого! Почти полдня проспали.

— Ничего, — успокоил Егор. — Зато с новыми силами дорога много короче будет. Надо идти. Думаю, наши нахвостники теперича за нами не угонятся, можно не крадучись идти. Да тут и немного осталось. К вечеру на месте будем.

Собравшись, пошли дальше, пересекая ручейки, переваливая небольшие горки. Сориентироваться, куда идут, было невозможно. Стрелка компаса в руках Вениамина гуляла из стороны в сторону. Казалось, что они кружат на месте. Даже Кузька стал сомневаться:

— Дядька Егор! Мы вовсе не там идем.

— Не сомневайся, скоро будем, — отмахнулся Егор, высматривая впереди дорогу.

Так и случилось. Наконец-то Егор вывел караван в какой-тонеширокий, но глубоко врезанный между пригорков ложок. Остановившись, закрутил головой, определяясь на местности, обратился к Кузе:

— Ну вот он, тот самый лог, где вы с тятей были. Правда, вышли мы к нему с другой стороны. Теперь тебе надо определиться, выше или ниже то самое место.

Кузька осмотрелся по сторонам, прошелся вперед и назад, посмотрел на очистившиеся к тому времени от тумана горы, начал вспоминать. Ему казалось, что он был здесь, места похожие. Но тогда было другое время года, весна. Здесь лежал снег. Сейчас тут было все по-другому. И все же какое-то влекущее, интуитивное чувство звало его пройтись вверх по течению ручья, что он и сделал.

Оставив своих спутников на месте, Кузька поспешил вперед, рассматривая горы вокруг. Одна из скал показалась ему знакомой: с мерным выступом и нишей посредине. Приблизившись к ней, убедился в своей правде. У него не оставалось сомнений, что это была та скала, куда он положил в прошлом году лоток отца, и где была могила неизвестного воина. Егор вывел караван практически на то место, где завалило Ефима, но только с другой стороны от ручья.

— Идите сюда! — закричал он так, что мокрая тайга, кажется, зашевелилась от громкого крика.

Спутники не заставили себя долго ждать. Приблизившись к нему первым, Егор не замедлил его спросить:

— Тут?

— Нет, немного выше надо пройти, — отозвался Кузька.

— Откель помнишь? — вращая головой по сторонам, выискивая приметное место, поинтересовался проводник.

— Дык… вот, кедр знакомый, а с ними елки растут, — соврал Кузя, стараясь не выдать заветное углубление в скале. — Мы тут с тятей проходили, ветку заламывали.

Судя по выражению лица, Егор поверил ему с трудом или вообще не поверил. Искоса посмотрев на приметную скалу, он прищурил глаза, стараясь понять, что там есть в черном гроте. Вместе с ним Стюра, склонив голову, недолго смотрела туда, потом бубнила какие-то непонятные слова. Все же никто из них не выразил своего любопытства во всеуслышание, оставляя свое мнение на потом.

С каждым шагом приближаясь к тому страшному месту, на душе у Кузи становилось тяжело и скверно, будто он был виновником трагической смерти отца. Ему казалось, что из глубины тайги на него смотрят осуждающие глаза каких-то незнакомых ему людей, что могучие кедры и ели вытягивают в его сторону ветки-руки и указывают: «Это сделал он!» А вода в ручье, перекатываясь через камень, булькает лишь одно слово: «Виновен!» Ноги плохо слушаются, не идут. Он постоянно замедляет ход, почти останавливается. Но дядька Егор настойчиво подталкивает:

— Что, тут? Нет? Тогда шагай дальше.

И вот наконец-то та знакомая поляна, тот кедр, под которым он ночевал с отцом. Под ним — останки костровища, старая лежанка из покрасневших пихтовых лапок, остатки дров. За кедром — ляда, в нем тайник. В тайнике пила, топор, чайник. Лопата и кайла погребены в шурфе, инструмент пришлось везти с собой.

Осмотревшись, Кузя подавлено кивнул головой в том направлении, где был шурф:

— Здесь. Вон там его завалило.

Егор вышел на указанное место, осмотрелся. За год природа залечила свои раны. Вода и земля сравняли все в одну плоскость, не оставив намека на то, что тут была выработка. Не понять, где копать, и искать Ефима. Позвал Кузю:

— Где точно?

— Не знаю, — рассеянно ответил тот, осматриваясь по сторонам. — Может, тут, а может, вот здесь, пару метров чуть левее. Или правее.

Подошла Стюра, потопталась на месте, глухо буркнула:

— Завтра скажу, как ноги отдохнут.

Разбили лагерь, разожгли костер, инженеры поставили палатку, остальные устроили навес из лапника. Приготовили ужин. Перед тем как приступить к трапезе, налили всем без исключения, даже заставили выпить Катю. Сначала молча помянули Ефима. Второй тост, соответственно, был за Стюрины ладушки. Разогревшись от спиртного, с шутками вспоминали, как она танцевала и хлопала в ладоши перед медведем. Хохотали все до слез, так был занимателен и памятен этот эпизод.

— Ох, и Стюра! Ай, да Стюра! Надо было еще гармошку прихватить. И как же ты их не боишься? Как так додумалась ладушки спеть? — смеялись инженеры.

— Меня медведи любят, — в умилении хмельно отвечала та. — Я ить им кажон раз какие-нибудь песенки пою при встрече. Они потом за мной сзади ходят.

— Зачем?

— Наверно, хотят, чтобы еще песенку спела, — просто, как-то по-детски отвечала та, протягивая Егору кружку, чтобы он налил ей еще.

Егор не пожалел. Сегодня он был добрый и щедрый. Налил Стюре столько, чтобы хватило до утра. Та, растягивая удовольствие, выпила содержимое за несколько раз. Не в силах встать от спирта, так и уснула у костра под дождем. Катя накрыла ее дождевиком, чтобы не мочило. Сама ушла спать к Кузьке под бок.

Конь в яблоках

Утро оказалось непривычно тихим. Дождь кончился. Необычно мягкий, без ветра, по-летнему теплый рассвет наполнил мир каким-то неповторимым торжеством, от которого хотелось двигаться, работать, петь, плясать или даже так просто залезть на кедр. Проснувшись в одну минуту, путники поняли, что все равно опоздали. Стюра уже стояла посреди поляны, махая Егору рукой. Тот, еще не успев сходить в недалекий пихтач по малой нужде, поспешил к ней. Знал, что Стюра так просто звать не будет. Когда подошел, та показала пальцем себе под ноги:

— Ефимка тут.

И этим было все сказано.

Пока Катя готовила завтрак, приступили к раскопкам. Вооружившись привезенными на лошадях лопатами и кайлами, Егор, Вениамин и Константин стали откидывать мягкую, еще не схваченную, как говорят старатели, годами землю. Было очевидно, что здесь был шурф, и это было еще одним подтверждением слов Стюры. Кузька и Стюра откидывали выброшенную землю еще дальше, чтобы та не скатывалась назад в яму.

— Откуда она знает, что Ефим тут? — негромко, только для Егора спросил Вениамин.

— Знает, — в тон ему ответил тот. — Дар у нее есть такой, ступнями чувствовать, что на глубине находится. Так что не ошибемся.

Копали долго, попеременно. Углубившись на три метра, стали работать осторожнее. Скоро лопата Егора что-то зацепила. Осторожно выбрав ладонями землю вокруг, он прогнал Кузьку:

— Иди отсюда, нечего глядеть.

Это была голова Ефима. Или, вернее, то, что сохранилось за год. Кузька ушел к костру, приложив ладони к лицу. Было видно, что он плачет. Рядом Катя на корточках, обняв его за плечи, нежно приложила голову. Не успокаивала, так как знала, что после слез человеку всегда легче.

Откопав скрюченное тело, стали думать, как поднять Ефима наверх. Действовать не давала зажатая под плитой правая рука, которую он засунул под камень, перед тем как его завалило. Пришлось применить кувалду. Поочередно работая ею, после некоторых стараний они разбили камень, кое-как втроем отвернули кусок в сторону и… замерли перед необычным зрелищем.

Под нетолстой плитой, около двадцати сантиметров толщины, находилась заветная для любого старателя чаша: намытые за многие годы золотые самородки, размером от спичечной головки до ногтя на большом пальце ноги. Их скопление было внушительным. Даже на первый взгляд Егору стало понятно, что тут было не меньше пуда благородного металла. Но и это было не все. Откуда-то из глубины земли среди самородков выходила непонятная ветвистая желтая коряга, очень похожая на женскую руку с пятью сжатыми в кольцо пальцами. Волей случая, прощупывая, что находится под плитой, Ефим засунул в это кольцо свою правую кисть и не смог ее выдернуть назад, потому что она застряла запястьем в своеобразном капкане. Вероятно, в этот момент, когда он пытался освободиться, его и завалило.

Егор сел на сырую землю, хотя не позволял себе подобного попустительства ни разу. Медленно достав из кармана куртки трубочку, забит ее табаком, закурил. Никто не пытался высказать хоть слово. Вениамин, Костя и Стюра были потрясены представившейся картиной не меньше его. То, что было перед ними, нельзя было передать словами.

— Что там? Что там? — в нетерпении выкрикивал Кузька, вскакивая с места.

— Накройте тряпкой голову. Пусть подойдет, посмотрит, — глухо отозвался Егор, — ему надо видеть. Только Катю не пускайте.

Кузька подошел к краю могилы отца и будто окаменел. Ему было страшно и в то же время любопытно. Два этих чувства перехлестнулись, порождая шок. Это было как в кошмарном сне.

Наконец Егор выкурил трубочку, привычно выбил пепел о голяшку бродней, положил ее во внутренний карман куртки. Поднявшись, неторопливо потянул золотую пластину, но у него это плохо получилось: мешало тело Ефима.

— Пособите, — попросил он Веню и Костю, когда те подскочили, указал, что делать: — Ты, Венка, Ефимку держи, чтоб не развалился. А ты, Костя, помогай тянуть.

Вместе удалось вытянуть «Золотую руку» из земли. Она оказалась не такой длинной, как это представлялось вначале, но все же тяжелой, около пуда весом. Высвободив из кольца кисть Ефима, Егор покачал самородок на руках:

— Ишь как! Вроде крепкого рукопожатия от Матери Золотухи.

— Чего? — в голос переспросили Веня и Костя.

— Да так, это я про себя. — И передал золото Кузьке: — На, это тебе от тяти и от Матери Золотухи. Теперь это твой самородок, — и заторопился. — А теперича надо как можно скорее!

Разложили тряпку, осторожно переложили на нее останки Ефима, подняли из шурфа.

— А теперь — кто во что горазд! Сколько успеем взять, наше. Нет — Матери Золотухи.

Вениамин и Костя поняли его с первого слова, быстро принесли ведра, котелки, стали выгребать из чаши золото. А между тем сочившаяся из стен вода быстро заполняла яму. Последние остатки благородного металла выгребали котелком, едва не окунаясь в сжиженную грязь с головой. Но и этой возможности скоро не стало: шурф очень быстро заполнился водой, потому что был много ниже уровня протекавшего неподалеку ручья.

— Все! Хватит, — вылезая из ямы, приказал Егор. — А то сейчас стены рушиться будут.

Вениамин и Костя последовали его примеру. Вместе взяли тело Ефима, перенесли подальше в тайгу, накрыли курткой. Сами собрались у костра. Инженеры искоса поглядывали на ведро с золотом, досадуя, что больше не представится возможности поработать здесь на добыче благородного металла.

— Кушать будете? — который раз спросила Катя. — Я уже три раза подогревала.

— Будем! Конечно, будем, кормилица ты наша, — оживились все, вытирая руки о штаны. Только сейчас заметили, как далеко шагнуло солнце на небе. — Ох, ты! Скоро полдень, а мы и не заметили.

Дружно застучали деревянными ложками, утоляя острый, забытый за работой голод. Ели молча, не глядя друг на друга. По мере насыщения опять вернулись к заботам. Инженеры искоса поглядывали на ведро. Остальные на кусты, где лежало тело Ефима.

— Что сейчас? — в напряжении спросил Костя.

— Пойдем Ефимку хоронить.

— Здесь хоронить? Почему? Думал, в поселок, на лошадях.

— Далеко, — задумчиво проговорил проводник, — растрясем. Да и незачем. К тому же, у него душа и так цельный год не на месте, надо покой дать. А отпеть потом можно, у батюшки. — Перекрестился, осмотрелся по сторонам, ткнул рукой в гору: — Думаю, вон под тем кедром на солнцепеке ему самое место будет. — Потянулся за трубочкой. — Он будет доволен таким местом. Я бы тоже тут согласился лежать, в тайге. А душа, она найдет время родных и близких с того свету увидеть.

— Почему там, почему не здесь? — поинтересовался Веня. — Ведь туда его нести надо, а тут вот, рядом.

— Молод ты еще, как телок мыслишь, — пыхнув дымом, ответил Егор. — Тут все одно кто-то когда-то по ручью мыть золото станет. Тревожно ему здесь будет, беспокойно. А там — мало кто заметит, кроме родных и близких. Там самое ему место.

Помолчали. Как бы между делом Веня спросил:

— А с ведром что, так и будет стоять?

— Что ему стоять? Пока могилу копаем, пусть Стюра промоет, — вспомнив о золоте, равнодушно ответил Егор. — А потом раскидаем, как положено, на всех.

— Стюра? — недоверчиво переспросил Костя. — Она сможет?

— А что? У тебя к ней какое-то недоверие есть? — сузил глаза Егор и посмотрел на него так, будто хотел прочитать, что у того написано в душе.

— Да нет, я ничего, — сконфуженно замялся тот. — Пусть моет, если хочет.

Так и поступили. Докурив трубочку, Егор поднялся, взял лопаты и кайлу. Инженеры подняли на пологе тело, понесли вслед за ним. Стюра с ведром и лотком Егора пошла к ручью. Кузька и Катя остались на стане выжигать на досточке каленым на костре железом данные покойного.

Кузька вырубил из кедровой чурки подходящего размера тесинку. Катя сначала написала угольком будущие буквы, по которым дальше будет жечь раскаленный гвоздь. Фамилию, имя и отчество Кузя знал хорошо. Год смерти тоже. А вот год рождения, как ни старался, так и не мог вспомнить. Выручила Стюра. Когда Катя спросила ее о дате рождения, не задумываясь назвала 1874 год. Оказывается, она знала, сколько ему на момент смерти было лет и быстро отняла в уме необходимые цифры. Это было удивительно!

— Вот тебе и Стюра! — с уважением зашептала Катя и покачала головой: — Не то что ты, балбес, ни считать, ни писать так толком и не научился, олух царя небесного.

— А я че… а я ниче, — начал было оправдываться Кузька, но замолчал. Катя говорила правду.

Замолчали, выжигая буквы и цифры. Вдруг Катя, сидевшая на корточках перед костром лицом к Стюре, толкнула Кузьку:

— Что это она?

Кузя повернулся, был удивлен не меньше ее. Опустив руки, сгорбившись, склонив голову, будто виновата, Стюра стояла, покачиваясь из стороны в сторону. Взгляд ее был устремлен вверх по ручью. Она что-то видела, но что, Кузе и Кате было неизвестно. Так прошло несколько минут. Катя пошла к ней, что-то спросила. Та слегка кивнула головой, после чего Катя махнула Кузе: «Быстрее иди сюда!» Кузя подскочил, хотел заговорить, но Катя приложила палец к губам:

— Тихо! Мать Золотуха!..

Он посмотрел туда, куда глядели они, и… увидел ее. На этот раз более явно, чем в прошлом году, перед тем, как завалило отца. Она стояла посреди поляны на чистом месте, неторопливо жестикулируя руками. До нее было около ста метров, лица не различить. Светлые, желтые под цвет золота одежды — платье ниже колен, кофта и платок на таких же волосах — подчеркивали всю ее сущность хозяйки этих мест. Голоса не слышно, потому что она не говорила, а приказывала руками: уходите! Вдобавок к ее движениям в сознании всех возникло странное, неприятное напряжение, давление непонятных сил, как во время тяжелой болезни. Вдруг на поляну набежала тень от тучи, полностью затмившая видимое пространство, будто ночью. Когда через мгновение мрак рассеялся, Золотухи не было.

Находясь под впечатлением видения, они стояли на месте, ожидая, что она появится снова, но этого не произошло. Кузька попытался пойти посмотреть место, где она стояла, но Стюра не пустила:

— Не ходи, она этого не любит.

Послушавшись ее, Кузя и Катя вернулись к костру, а Стюра продолжила отмывать золото.

— Слушай, как это у нее так получилось? — намекая на Стюру, спросил Кузька. — Смотрела на лоток, а Золотуху увидела.

— Не спрашивай меня, сама не знаю, как это у нее получается. Говорят, она затылком чувствует, что происходит за спиной, — тихо ответила Катя.

Вскоре к костру пришел Костя, позвал:

— Могила готова, пойдемте хоронить.

К этому времени Кузька закончил выжигать надпись, а Стюра перемыла содержимое ведра. Вместе пошли к тому кедру, где была готова яма.

Хоронили Ефима без громких почестей и высоких слов, молча и без слез. Старательский век непредсказуем: может, тебя убьют в тайге или надорвешься от непосильной работы. Или завалит в крепи, как Ефима. А может, и проживешь ты долгие годы до глубокой старости, как этот старый, в два обхвата кедр, на закате дней своих мучаясь от жестокой подагры и ревматизма. Вспоминая молодые годы и фартовые дни, задавая себе один вопрос: почему не умер вместе с друзьями своими тогда, когда погибли они?

Обмотали останки тела Ефима холщовым пологом, засыпали сырой, тяжелой землей. В ногах поставили невысокий, кедровый крест с надписью на досточке: Собакин Ефим Иванович. 1874–1909. Склонив головы, постояли над свежим холмиком, потом спустились вниз к костру помянуть погибшего.

Время близилось к вечеру. Выходить в дорогу домой нет смысла: через пару часов надо будет останавливаться на ночлег. Лучше остаться до утра здесь. Так решил Егор, и никто ему не мог перечить.

Первым делом разделили золото. На брезентовой куртке рассыпали на шесть частей, по количеству участников экспедиции. Весов не было, кучки насыпали на глаз, и никто этому не противился. Когда стали делить, поставили Катю спиной к куртке, лицом к лесу. Егор указывал пальцем на какую-то кучку, та говорила, кому она причитается. Таким образом, каждому досталось приблизительно около трех килограммов золота: добыча небывалая, далеко не каждый фартовый старатель добывает столько за сезон. Было очевидно, что чаша с намытым в нее металлом — это только часть золотого месторождения, и неизвестно, сколько золота покоится по долине этого ручья.

Самородок «Рука Золотухи», как его окрестил Егор, без лишних слов достался Кузьке, потому что его нашел Ефим. При более тщательном осмотре он вызывал у каждого разные чувства. Егор относился к этому решительно равнодушно. Привыкший видеть в тайге и не такие богатства, он холодно относился к чужому добру: «Если не мое, так и нечего пасть разевать!» Стюра недовольно качала головой: «Не надобно брать самородок, надо закопать на место. Это Золотухин самородок». Катя прыгала вокруг Кузьки: «А что ты купишь? А мне что-нибудь подаришь? Ах, Кузька, какой ты теперь богатый!» Вениамин и Костя молча переглядывались. Они знали, что самородок, как правило, один не бывает. И если начать здесь старательские работы… Однако Егор, понимая их настроение, будто читая их мысли, нахмурил брови:

— Даже не помышляйте! Это место Собакиных, и я за него в ответе. Только через мой труп.

Когда приготовили обед или, скорее, судя по времени ужин и налили по первой чарке за упокой старательской души Ефима Ивановича, Катя не вытерпела:

— А мы сегодня Золотуху видели! — выпалила она, посматривая на окружающих, желая видеть какой эффект произведут ее слова.

— Что ж раньше-то не сказала? — нисколько не удивившись, хмуро проговорил Егор, посматривая по сторонам.

— Так повода не было.

— Что она толковала?

— Дала знать, чтобы уходили, — подала голос до этого молчавшая Стюра.

— Вот как? — отложив ложку, выдохнул Егор. — Плохо дело!

— Что ж тут плохого, Егор Михайлович? Ведь мы же не по своей воле сюда пришли, человека похоронить! — отчаянно жестикулируя руками, заговорил Вениамин. — Что такого, что мы тут еще на одну ночь останемся, а завтра уйдем?

Вениамину и Константину неохота идти в ночь. События последних дней подточили их силы, хочется выспаться, отдохнуть. К тому же таежные чудеса, в которые они плохо верят, взвинчивают нервы до предела. Сначала это была и есть Стюра со своими странностями и природными дарами, которая чувствует сквозь землю, где лежит человек. Теперь какая-то Золотуха, не желающая соседства человека на своей территории. Все это они считают сказками, не более. Им бы рассмеяться от души, вывести все на чистую воду, да только не хозяева они сегодня в этой компании. А ведомым рот раскрывать не положено.

— Думаешь, есть у нас на то согласные причины, чтобы тут еще ночь провести? — угрюмо молвил Егор.

— А то как же! Мы же не воровать пришли, а святое дело справить. Тело человека земле предать, душу его успокоить. А за это любому прощение будет.

— Что ж — будь по-твоему. Кумекаю, поймет и простит нас Мать Золотуха. Не по своей воле мы сюда прибыли, — после долгого раздумья согласился Егор. — Так и быть, остаемся до рассвета.

Все облегченно вздохнули, кроме Стюры, склонившей голову от этих слов. Она была против решения Егора, но ничего поделать не могла.

Ужин продолжился. Перед едой наполнили еще по одной чарке спирта, заговорили, горячо обсуждая события последних дней.

Кузька и Катя лишние за столом. В отличие от старших, спиртное не употребляли, а потому предоставлены сами себе. Покушав, испив чаю, отдалились в сторону. Катя ждала посуду, чтобы ее помыть. Кузька оглядывался по сторонам. Ему не терпелось опять побывать в пещере на скале, которую нашел в прошлом году. Более того, горел желанием показать ее Кате. Вот уж она удивится его находке! Тайно шепнул ей:

— Хошь кое-что покажу?

— Что? — вспыхнула она интересом.

— Там мужик какой-то с саблей, как у Стюры, в шлеме и в доспехах похоронен в скале. Показать?

— Да.

— Тогда пошли.

Прежде чем уйти со стана, Кузька сказал Егору, что пойдут с Катей недалеко, вернутся скоро. Тот хмельно насупил брови, но все же разрешил:

— Только от ручья никуда не отходите, а то закружаете.

— Хорошо, — согласился Кузька, укладывая в котомку веревку.

— А веревка-то нашто? — удивился Егор.

— Так себе… может сгодится для чего, — не зная, что соврать, ответил Кузя, понимая, что все равно оставил у Егора подозрение.

Стюра хотела идти с ними, но поднявшись, хмельно закачалась из стороны в сторону, хватаясь руками за воздух, бухнулась назад, где только что сидела, засмеялась подобно кудахчущей курице:

— Нека, сегодя Стюра пьяненька, ноги кренделями согнулись.

Вениамин предложил Кузе взять ружье, вдруг медведь? Но тот отказался, сославшись на то, что не умеет им пользоваться. К тому же знал, что в котомке у него лежит завернутый в тряпку револьвер.

Пошли от стана вниз по ручью. Всю дорогу, пока шли до скалы, Катя молчала, озираясь по сторонам. Было неприятно, что они вот так вдвоем, в глухомани идут неизвестно куда: а вдруг сейчас вон из того пихтача выскочит медведь? Нет, она была не робкого десятка. Много ходила по лесу возле прииска за грибами и ягодами и даже встречалась с медведями. Но вчерашняя встреча с хозяином тайги оставила неприятный осадок, который до сих пор нет-нет да и холодил низ живота. Поэтому последующие действия Кузьки были вовсе некстати.

— Вон она, та самая пещера, — заговорщически, почему-то вполголоса проговорил Кузька, и это добавляло напряжения. — Только сейчас туда ни снизу, ни сбоку не забраться. Я возьму веревку, залезу сверху и спущусь по ней в нишу. А потом скину веревку тебе, и ты залезешь по ней ко мне. Там немного подняться, метра три от того выступа. Поняла?

— Нет! — замотала головой Катя.

— Ты что? — удивился Кузька.

— Не надо мне туда лазить. Нечего там смотреть. И тебе тоже не надо лезть.

— Ты же хотела посмотреть.

— Теперь уже не хочу, — наотрез отказалась она.

— Ты что, боишься?

— Угу, — честно созналась она, посмотрев на него в тот момент округлившимися, каких он никогда не видел, глазами. — А вдруг там медведь?

— Вот еще! Больно ему надо за тобой ходить да тебя караулить. Будто у него своих забот нет.

Катю ему пришлось уговаривать долго. Кузя пять раз пожалел, что взял ее с собой, лучше бы один ушел, пока никто не видит. Все-таки договорились, что он залезет на скалу один, быстренько посмотрит, что там внутри, и потом опять поднимется назад. А чтобы она тут не боялась, оставил ей револьвер, дабы напугать медведя, если тот вдруг явится. На том и порешили.

Кузя отвел Катю подальше в сторону под деревья, откуда было хорошо видно скалу, по которой он будет слезать в нишу и оттуда помашет ей рукой. Расстояние здесь было метров сто пятьдесят или чуть больше. Он будет постоянно на глазах у Кати, это придаст ей смелости.

Расстались. Подложив на колодину пустую котомку, Катя присела на нее так, что и не заметить со стороны. Зато отлично видно, что происходит вокруг. Кузька, шумно ступая по тайге, чтобы она его не потеряла, пошел к скале.

Прошло немало времени, прежде чем он зашел сзади по тайге, выбрал дерево, скинул веревку и начал спускаться. Катя со стороны видит, что веревка коротка, не хватит, чтобы Кузя спокойно спустился в нишу, придется спрыгивать. Хотела крикнуть ему, но… осела, сползла с колодины на землю.

Внизу по ручью — движение. Кто-то идет, с шумом ступая по траве и щелкая сучками. У Кати нет сомнения, что это хозяин тайги. Зажала револьвер, чтобы выстрелить, отпугнуть его, но едва не заплакала от горя: Кузька не сказал, куда нажимать, чтобы он выстрелил.

А медведь все ближе, вон уже качнулись ветки деревьев. Прет прямо на нее, сейчас учует и все. Сожрет ее, как того сохатого, потом думай, кто прав, а кто виновен. Хотела закричать, но голоса нет. Решила побежать, но ноги будто чужие. Сжалась, как зайчик от коршуна в комочек: авось не заметит!

В частине между деревьями мелькнул силуэт всадника. Катя обомлела — человек! Вот так встреча. Но кто это? Спряталась за кустом: сначала надо разобраться, вдруг бродяга или разбойник?

Верховой выехал из тайги на чистое место. Черно-белой, в яблоках масти конь сразу встал как вкопанный, повернул голову, хлюпая носом, застриг ушами. Услышал Кузьку, почувствовал запах человека. Человек в седле приподнялся в стременах, вытянул шею. Ом тоже не ожидал встретить здесь людей, поэтому удивился не меньше своего мерина. До него было около тридцати метров, и Кате было хорошо видно его узкое лицо, седую бороду и даже морщинки вокруг глаз. Ему было не меньше шестидесяти лет, но выглядел он достаточно неплохо. Поджарый и подтянутый, он был подобен струне, такой же напряженный и звенящий. Сильные, мускулистые руки походили на коряги, такие же крепкие и корявые от тяжелой физической работы. Ноги в походных броднях, словно пружина капкана, чутко подрагивают на любой шум. Обычная походная куртка и тряпка на голове выдавали простого, обычного путника, русского, скорее всего, старателя, рыщущего по тайге в поисках золота. Это был не казак и не представитель власти, разыскивающий в глухомани беглых каторжников или бандитов. Кто это был, Кате оставалось догадываться недолго.

Вытянувшись в стременах, всадник какое-то время смотрел на Кузю, высматривая, что он делает. Потом медленно опустился в седло, удивительно тихо спрыгнул на землю, достал из чехла возле седла длинное ружье с какой-то трубкой сверху, стал целиться в Кузю.

Катю охватил ужас: сейчас выстрелит и убьет Кузю! Она хотела выскочить из укрытия и броситься на него, но в последний момент какая-то неведомая сила удержала ее. А он через какое-то время опустил ружье, полез в походную сумку, притороченную за седлом. Развязав ее, недолго искал мешочек, что-то достал. Продолжая посматривать в сторону Кузи и по сторонам, стал торопливо набивать магазин патронами. Его внимание было заполнено действиями Кузи, поэтому он не смотрел назад, где находилась Катя. Но, вероятно, понимал, что Кузька не один, поэтому не хотел, чтобы его увидели.

Зарядив ружье, незнакомец взял его в правую руку, в левую — уздечку и, тихо, как только может ступать рысь или соболь перед добычей, скрылся в тайге. Провожая его испуганным взглядом, Катя наконец поняла, кто это был.

Когда недовольный Кузька спустился вниз, Катя была тут как тут. В страхе оглядываясь на тайгу, дергая его за рукав зашептала:

— Бандиты… Человек…

— Ты что, девка, белены объелась? — сматывая веревку, не поверил Кузя. — Откуда тут человеку взяться, глухомань-тайга вокруг?

— Правду тебе говорю. Вот как тебя видела. На лошади был. В тебя из ружья целил.

— Где он сейчас? — начиная понимать, что не обманывает, понизил голос он.

— Вон туда поехал, — махнула Катя рукой вверх по ручью.

— Ну-ка, покажи, где он был.

Осторожно пошли к тому месту, где недавно пряталась Катя. Потом она потянула его к пихтачам, где незнакомец останавливался и заряжал ружье. Ткнула пальцем, показывая на отпечатки лошадиных копыт:

— Видишь, следы?

Озадаченный, Кузя наклонился к земле, внимательно осматривая каждый шаг коня. А Катя продолжала пояснять:

— Вон оттуда он выехал. Здесь остановился, слез, в тебя целился. Потом ружье заряжал. И поехал вон туда.

Кузя присел на корточки, поднял с земли… патрон. С длинной под цвет меди гильзой, с торчавшей из нее латунной пулей. Катя взволнованно затараторила:

— А я что говорила? Что я говорила? А ты мне не верил!

— Тих ты, — цыкнул на нее Кузька. — Раскудахталась, всю тайгу переполошила. Может, он сейчас за нами из кушарей наблюдает. Давай-ка потихоньку убираться отсюда подобру-поздорову, пока нас тут не пристрелили.

Обескураженная такой перспективой, Катя умолкла и более до стана не проронила ни слова.

К месту ночевки добрались, когда завечерело. Изрядно принявшие за упокой души Ефима Ивановича Егор и Стюра уже заняли горизонтальное положение. В отличие от них Вениамин и Костя спали в палатке, но, заслышав шум, выглянули на улицу:

— А-а-а, это вы, — откладывая ружье в сторону, проговорил Веня. — Где бродили? Что видели?

Катя хотела доложить все, что с ними произошло, но Кузька незаметно ткнул ее кулаком в спину. Та понятливо замолчала, махнула рукой:

— Так себе… ничего не видели. Только комаров накормили да едва не заплутали.

Кузька решил дождаться утра, чтобы в первую очередь сначала все доложить Егору, а уж потом остальным.

Ночью случился непредвиденный случай: разыгравшийся ветер переменил направление, раздул тлеющий костер и набросил на палатку инженеров снопы искр, отчего та загорелась. Вместе с ней затлели спальники. Спавшие крепким сном Вениамин и Костя получили сильные ожоги. У Вени на левой ступне до лодыжки вздулась, запузырилась кожа. У Кости — колени обеих ног. Общими усилиями быстро затушили возгорание, однако его последствия были плачевными. Достав медицинский пакет, Костя хотел намазать ногу Вениамина мазью, но Стюра не дала. Набрала возле ручья голубой глины, обмазала ею рану и лишь после того разрешила обмотать тряпками. То же самое проделала с коленями Кости, все время при этом бормоча лишь одно слово:

— Золотуха! Золотуха…

Скорчив от боли на лице гримасу, Вениамин думал, как быть. Встать и тем более идти он не мог. Раненый Костя был в одинаковом с ним положении. Оба сидели подальше от костра под деревом, ожидая дальнейшей помощи от своих спутников.

Хмурый от случившегося Егор с шумом хлюпал чай, соображая, какой тропой вывозить из тайги инженеров. Хорошо, что с ними были лошади, и ожоги были относительно терпимыми, чтобы за два дня пути оказаться в поселке. Все же неизвестно, что может произойти за это время.

К нему подошел Кузька, присел подле, шепотом рассказал о вчерашних похождениях.

— Чего? — в удивлении переспросил тот, отставляя кружку. — Пашто с вечера не доложил?

— Так ты помнишь, как спать завалился? — в тон ему ответил Кузя.

— Ну и… — нахмурив брови, склонил голову тот, — говори доподлинно, что было.

Кузя еще раз в деталях поведал о незнакомце, рассказал, где они были, и куда тот поехал дальше. При этом он протянул ему найденный патрон. Егор в изумлении взял его, недолго разглядывал. Потом достал нож, выковырял пулю. Тяжело вздохнув, полез в свою котомку, недолго рывшись, достал из мешочка точно такую же, показал на ладони всем:

— Вот она, сестра ее. Эта меня прострелила в прошлом году. А эту Кузька с Катей вчера нашли.

— Как это понимать? — догадываясь, спросил Костя. — Хочешь сказать…

— Ничего не хочу сказать, — усмехнувшись, перебил его Егор. — Пульки сами за себя говорят. А ну, Кузька, пошли смотреть, где вы этот патрон нашли.

Вдвоем пошли на то место, где Катя видела незнакомца. Нашли следы, пошли по ним. Четкие отпечатки лошадиных копыт привели их в гору напротив стана, где они ночевали. Там всадник оставил лошадь, спустился вниз и, затаившись, долго наблюдал за ними со стороны с небольшого расстояния. Потом, вероятно, глубокой ночью вернулся к лошади и уехал куда-то вглубь тайги.

— Это что ж получается, — сконфуженно заключил Егор, нервно посматривая по сторонам. — Он нас видел, все слышал, что мы тут болтали, а мы его нет? Вот так ферт! Даже не приснится. Это ж надо, Егора Бочкарева в дураках оставили! Знать, пора тебе, Егор Михайлович, на покой собираться. — И сгоряча набросился на Стюру: — А ты что молчишь? Где твои уши, глаза, нос? Зря хвалили, что затылком видишь. Или от спирта все свои чувства потратила?

Та обижено развела руками, опустила голову: виновата. Егор тут же остыл, понял, что обидел ее, смягчился:

— Ладно, прости, наорал сгоряча. Сам хорош.

Расстроенный, он присел неподалеку от костра, стал забивать трубочку. Не переставал себе бормотать под нос самокритичные слова:

— Вот жизнь настала: глухой да слепой стал. Что за ложком было, не увидел, не услышал. Знать бы хоть, какой у него конь, все проще бы было.

— Так я ж коня видела, как вас! — подскочила Катя.

— А что молчишь? Шишку проглотила?

— Мерин редкой масти. Черно-белый, будто в яблоках. У нас таких во всем Чибижеке нет. И я первый раз видела, удивилась еще: разве бывают такие лошади? Оказывается, бывают.

— Черно-белый, говоришь? В яблоках? — будто глухарь, вытянул шею Кузя. — Так я ж его в прошлом году два раза видел.

— Кого? — насторожился Егор.

— Всадника с этой лошадью. Первый раз на «Семи братьях», второй — возле Крестовоздвиженского прииска.

— Возле Крестовоздвиженского, говоришь? — прищурил глаза Егор и глубоко задумался. — Как же он тогда сюда попал? Это надо хорошо тайгу знать, чтобы вот так, одному, не боясь, в такую даль податься.

А про себя подумал: «Неужели это он и есть?» В его голове сразу созрел план, который требовал незамедлительных действий.

Банка из-под американской ветчины

В дорогу собирались недолго. Быстро позавтракав, уложили посуду, продукты, прочий необходимый в таежных походах, скарб. С большим трудом усадили на лошадей Вениамина и Костю, подали им ружья. Те перекинули их через спины, с виноватыми лицами стали прощаться:

— Прости нас, Егор Михайлович, что не можем помочь в твоем деле!

— Вот уж помошнички нашлись! Сами-то хоть в поселок вернитесь, — усмехнулся тот.

— Будет случай — свидимся, не забудем.

— Хорошо бы, коль с добром у костра с чаркой посидеть. А не с ружьями друг против друга. Поезжайте и не помните зла! — заключил Егор и, поправив на плече ружье, зашагал прочь.

Вскоре он растворился между деревьев, будто его и не было. С его уходом в сознании членов экспедиции появилась какая-то невосполнимая пустота, но поделать ничего было нельзя. Все понимали, что Егор Бочкарев пошел по следам всадника не просто так и остановить его было невозможно.

Вышли. Теперь впереди на правах старшего шел Кузька, вел в поводу Поганку с походным грузом и Вениамином. Потом на Капитане Константин. За лошадьми шла Катя. Замыкала шествие Стюра.

Изначальный путь проходил вниз по течению ручья, потом надо было перевалить водораздельный хребет, по нему идти влево до пятого ручья и по нему спуститься в долину реки Шинда. Кузька знал путь много короче, по которому они в прошлом году заходили сюда с отцом, а потом он возвращался домой один. Но так идти наказал Егор, чтобы покружить как можно дольше по тайге, путая инженеров. Как бы то ни было, он все равно не доверял Вене и Косте, хотя те дали честное слово, что никогда не придут сюда за золотом.

Шли медленно. Каждый шаг лошади передавался Вене и Косте болью ожогов. Они попросили Кузю идти как можно тише. Прислушавшись к просьбе раненых, Кузька замедлил шаг до минимального, заблаговременно обходил колодины и ямы, а на подъемах и спусках часто останавливался, поворачиваясь назад: все ли в порядке? Таким образом за половину дня они преодолели не более десяти километров. Если так будут идти, к поселку выйдут дня через три-четыре. И все же Кузька надеялся, что когда спустятся в долину реки, по хорошей тропе они пойдут быстрее.

На одном из привалов недовольная Стюра глухо проговорила:

— Пойду за Егором. Вдруг что ему пособить надо?

— А как же мы? Ты нас бросаешь? — обескуражено спросил Костя.

— Пашто бросаю? Вам и без меня дорога известна. Кузька вон скоро на тропу выйдет. А коли ноги грязью мазать — так Катька есть. Глины на реке много! Все одно я без дела у коня под хвостом нюхаю.

— Постой, Стюра. Мы же вроде как вместе пошли, должны вместе и выйти, — все же пытался остановить ее Вениамин, понимая, что без ее участия в походе им будет сложно, но та была непреклонна.

— Я с вами не шла. Это я с Егором и Кузькой шла, Ефимку хоронить. Похоронили? На том и стою. — И, поправив на плечах лямки тощего, но тяжелого вещмешка, подалась назад. — Я Егорке сейчас нужнее.

— Продуктов возьми!

— Не надобно мне, сухари есть, на три дня хватит, — не поворачиваясь, ответила та, и скрылась в тайге.

— Вот те раз. Вот те Стюра, — сетовал Веня. — Бросила посреди дороги.

— Почему бросила? — перебила его Катя, защищая Стюру. — Никак не бросила. Все, что надо, сделала, дорогу указала. А далее мы без нее управимся.

Замолчали, пошли дальше. К вечеру наконец вышли в долину реки Шинда. Прошли немного, около пятнадцати километров. Нормальный, здоровый таежник за день пройдет расстояние в три раза больше, но тут деваться некуда. И это вносило в ряды путников некоторое напряжение.

Кузька был недоволен, что идут так медленно. Вениамин и Костя считали, что проводник, наоборот, торопится. Оставаясь каждая при своем мнении, обе стороны молчали, не разговаривая друг с другом. Катя находилась будто между двух огней: надо помочь инженерам и угодить Кузьке. Разместившись на ночлег, стреножив лошадей, не разбивая большого лагеря, перекусили всухомятку, легли спать. Это был первый день, когда Веня и Костя спали под деревом на хвое, потому что спальники и палатку пришлось бросить там, где случился пожар.

Утром проснулись поздно: будить некому, а спать хочется. Солнце уже выкатилось на обычную дневную прогулку, завалилось, будто на гамак, в грязно-серую тучку: будет дождь. Кузька не в настроении. Представил, какой путь и как долго ему сегодня предстоит идти, нахмурился. Катя накопала на берегу глины, сделала перевязки. На удивление, ожоги Вени и Кости оставались прежними, как вчера утром, хотя предполагалось, что дорога даст о себе знать. Лечебное действие голубой глины сделало свое дело: она не дала развиться опухоли, а соответственно и взвинтить температуру. И это придавало хоть какой-то радости в предстоящем передвижении.

Завтракали долго, все равно торопиться некуда. Медленно прихлебывая со сладкими сухарями чай, наслаждались спокойным, размеренным, но плотным течением еще буйной от активно таявших в эту пору в гольцах снегов, воды. Шинда в эту пору уже сбросила уровень до половины, еще не показав в прозрачных, изумрудных волнах каменистое дно, но, все же, приняв зеленый окрас отражающихся на берегах хвойных деревьев. Куда-то идти Кузьке не хотелось: сейчас бы выспаться вволю, но ждут дела.

Стали собираться в дорогу. Главная проблема — посадить инженеров на лошадей. Для этого Кузька специально срубил дерево, чтобы по нему Веня и Костя прошли на пенек и потом сели на лошадей. Его затея понравилась инженерам. Придерживаясь за Кузю, оба удачно оказались верхами. Осталось только завьючить грузом Поганку и двигаться в путь.

— Что это там? — всматриваясь вверх по течению реки, проговорил Костя.

— Где? — посмотрел туда Кузька и в тот же момент подскочил от радости: лодка! — Эй, мужики! — замахал руками. — Сюда! Причальте, очень надо!

Двое лодочников на осиновой долбленке увидели их, взмахнули шестами, повернули к ним. Ткнув лодку носом в берег, приветствовали всех. Старший на корме поинтересовался:

— Здорово ночевали! Далеко лыжи навострили?

Кузька их не знал и раньше не видел. Они работали сплавщиками на реке, на шестах доставляя по воде продукты и различный груз на далекие прииска, находившиеся вверху по Шинде. Но глубоко развитое чувство помощи и выручки человеку в тайге заставило их прийти на выручку.

— Раненые у нас, ноги обожженные, идти не могут, — ответно приветствовав бородатых сплавщиков, пояснил Кузя. — Вы на Каратавку? Возьмите их с собой, а то на лошадях мы тут два дня ползти будем.

Его просьба была воспринята с пониманием. Бородачи согласно закивали головами, помогли Вениамину и Косте спешиться и перебраться в долбленку. Следующий план передвижения был таков: лодочники плавят инженеров до Спиртоносной тропы, где они будут ждать Кузю с лошадьми. Когда тот приедет и переправится на правый берег, поедут дальше опять вместе через Перевал в Чибижек. Расчет прост: по воде мужики доставят Веню и Костю на условленное место к обеду. Кузя пригонит лошадей вечером. В результате выигрываются время и силы. На том и порешили. Лодочники хотели взять с собой и Катю, но та наотрез отказалась от предложения, сославшись на то, что лошади две, и Кузе будет несподручно перегонять всех в одной сворке. Хоть ее довод и был маловесомым, лодочники не стали настаивать. Осведомившись у Вениамина, есть ли спиртное, тут же забыли про Кузю и Катю. Увидев початую фляжку спирта, подали кружки, выпили и, не закусывая, так надавили на шесты, что долбленка быстро скрылась за поворотом.

Кузя не стал задерживаться, помог Кате забраться в седло, тронул Поганку. Теперь поехали гораздо быстрее. Их путь проходил по широкой, хорошо выбитой конской тропе, в это время года мало задействованной коногонами и старателями по той причине, что еще достаточно большая вода в притоках мешала быстрому передвижению. Люди ждали, когда Шинда упадет до летнего уровня, чтобы лошадям с грузом можно было двигаться не только берегом, но и легко преодолевать брод.

Временами тропа шла рядом с рекой, так что можно было далеко видеть, что происходит впереди или сзади. Потом вдруг сворачивала в густую тайгу, срезая ее повороты через густые займища. Затем опять возвращалась на берег, чтобы протиснуться через какой-нибудь скалистый прижим, и удалялась от воды. И так было много раз.

Эти места Кузьке были еще мало знакомы, но по памяти он начинал давать тому или иному месту название, которое немедленно высказывал Кате:

— Вот Косой перекат. Дальше будет Длинное плесо.

Бледная Катя согласно кивала головой, давая понять, что хорошо слушает его: за время путешествия на лошади седло натерло ей все, что с ним соприкасалось. Через некоторое время она искренне пожалела, что не послушалась мужиков и отказалась плыть до Каратавки на долбленке. А ехать еще было ох как далеко!

Не в силах больше терпеть неудобства, крикнула, чтобы Кузька остановился. Кое-как слезла на землю, зашла позади лошадей, махнула рукой:

— Двигай, я пешком пойду.

— Ты что? На коне-то лучше, — усмехнулся он, но понял, что здесь дело не в этом. Вспомнил себя, когда начинал ездить.

За Семиречками тропа свернула от Шинды к скале. Впереди показались знакомые места: Перепад у Чистого ключа, где Егор выковырял пулю из пихты.Там тропа проходила глухим, зажатым местом между пригорком и скалой. Самое разбойничье место. Только Кузька не боится, знает, что хищная охота начинается осенью, когда старатели выходят из тайги с золотом. Вот тогда начинается бандитская пора. Да и что с них взять?.. Однако похолодел, вспомнив что в дорожной сумке лежит «Рука Золотухи» и песок, что достался при дележке.

С опаской въехал в прижим. Впереди через тропу лежит пихта. Откуда она тут? Вроде, когда сюда двигались, ее не было. Нешто от старости упала? Объехать никак, надо делать проход. Кузя остановил Поганку, спрыгнул на землю, достал топор, стал рубить ствол.

Сзади кто-то запищал, лошади заволновались. Обернулся — возле Кати человек с тряпкой на лице, на плече ружье. Приставил к горлу нож — та, как снег в январе, побелела, от страха осела на подломившихся ногах. Кузя шагнул к ней, а сбоку хрипловатый, грубый голос:

— Стой, где стоишь! Топор откинь в сторону, а то между лопаток пулю схлопочешь.

Кузя встал, откинул топор, искоса посмотрел направо. В пихтаче в трех шагах мужик с ружьем стоит, в него целит. Лицо также тряпкой замотано, не узнать. Видно, что намерения серьезные, шутить не будет, лучше подчиниться. Сразу вспомнил о ноже в походной котомке. Про спрятанный в подклад походной курки заряженный револьвер. То ружье, которое ему предлагал Вениамин, перед тем как сел в лодку, а он отказался. Строгие глаза Егора, поучавшего перед дорогой:

— Перепад у Чистого ключа стороной обойди. Всяко бывает.

И вот они, реальные события разбоя: его грабят. Эх, надо ж такому случиться! Как назло, нет Егора, Вениамина и Кости. Даже Стюра и та ушла. Хотя неизвестно, как все повернулось бы. Были бы они с ними, бандиты сразу начали стрелять. А так, видят, что молодежь, можно просто выпотрошить котомки.

Между тем, задний, что держал перед Катей нож, бросился к лошадям. Будто знал, где что лежит, пробует котомки на вес. Приподнял сумку Кати, отвязал от седла, запустил руку, вытащил ее долю, переложил себе за спину в мешок. Перескочил дальше, к Кузиной поклаже. Освободил от вязок, стал рыться. Достал «Руку Золотухи», вынул, развернул тряпку. Глянув на самородок, засуетился. Бросил взгляд на товарища, ничего не говоря, поднял правую ладонь: есть! Смотревший на него из-под бровей Кузька заметил, что у него не хватает двух пальцев — мизинца и безымянного. И третий, средний срезан наполовину. Кузя сразу опустил взгляд на землю, будто не заметил. А тот стал опять рыться, нашел Кузькину долю золотого песка, тоже переложил себе за спину. Покопавшись для порядка еще какое-то время, отступился от грабежа. Понял, что взял все, что у них есть. Так же, не говоря никаких слов, подошел к подельнику, что-то прошептал. Тот глухо засмеялся, напоследок бросил:

— Что хорошо себя вели — жизни дарую. Коли будете язык за зубами держать, долго проживете.

И ушли в тайгу, оставив их наедине с бедой.

Кузька — что колотом для битья кедровых шишек пришибленный. В голове: Бум! Бум! Бум! Дурак! Дурак! Дурак!… Запоздало перебирает склизские, как холодец, вопросы и сам же на них отвечает: «Это ж каким идиотом надо быть? Все с собой: нож, револьвер. А где они? В котомке. Почему не во внутреннем кармане куртки? Мешает ехать. Времени, для того чтобы выстрелить, было предостаточно. Сейчас бы все было по-другому. Сейчас бы… как на Тараске. Эх, простофиля! Замахал руками после драки»…

Катя в истерике. Упав на землю, рвет кулачками податливую траву, стонет, как раненый зверь, бьется головой о корягу, того и гляди глаз вышибет. Кузя подскочил к ней, схватил в объятия, прижал к себе:

— Тихо, тихо! Все уже прошло, кончилось.

Она, как в бреду, зашептала посиневшими губами:

— Кузя, он меня хотел зарезать! Он меня хотел убить!

— Не убил же, — успокаивая ее, прислонившись губами к щекам, ответил он. Сам дрожит, будто упругий куст под напором вешней воды.

Чувствуя его поцелуй, Катя начала приходить в себя, стихла, обвила руками его шею, подставила губы его губам. Он загорелся, скользнул рукой по ее груди, вниз к ногам, добираясь до запретного. Она, прижавшись к нему всем телом, вздрогнула от прикосновения, а повалившись на спину от его натиска, вдруг очнулась, выскользнула, вскочила на ноги. Удивленные, округлившиеся глаза выразили недоумение:

— Ах ты, жук-паук! Наконец-то дозрел ли че ли?

— Что я дозрел? — как кислица покраснел он. — Я ниче. Так просто.

— Ага, так просто. Коли не вскочила, так бы штаны снял.

— Хватит, — оборвал Кузя. — Не до штанов сейчас. У нас вон, котомки выпотрошили, а ты себе на уме.

Вернувшись к реальности, оба замолчали. Настроение ужасное: стыдно, противно, больно, а главное, обидно до слез. Вот так запросто, после таких мытарств, имея в руках богатство, в одну минуту его лишиться — не укладывалось в сознании. Кузя знал, что виноват, корил себя за попустительство. Можно было отдать котомки Вениамину с Костей. Когда усаживали их в лодку, в голове мелькнула мысль отправить груз с ними, но ему было неохота отвязывать дорожные сумки с золотом от седла: так доедут. Что ж, получается, своей беспечностью он запросто отдал бандитам свое и Катино состояние. И от этого на душе и сердце было так тошно, что хотелось броситься в Шинду и утопиться.

Всю дорогу шли понурые, думая каждый о своем. Катя плакала: «Эх, сколько можно было бы жить безбедно! Купила бы себе платье в лавке у Хмыря, то голубенькое, чуть ниже колен. Сапожки сафьяновые с косым каблучком. Шарфик вязаный. Мамке бы взяла доху на овчине. Бабке Фросе — новые валенки, а то старые вовсе прохудились. Продуктов бы набрала: консервы ящиками, сладкие сухари мешка три, сахару комкового. Да что там говорить!..»

Кузя в который раз до мгновения перебирал моменты нападения. Голос, ружья, одежда, глаза… Нет, это было все не то. Вдруг представился момент, когда потрошитель раскрыл его сумку и достал «Руку Золотухи». Ох, уж и удивился! Аж подпрыгнул. Своему подельнику рукой замахал. Стоп! Правая рука без двух пальцев, и средний оторван наполовину. Где-то когда-то он видел эту руку, но сейчас не мог напрячь память. На приисках много изувеченных старателей: у кого нет пальца или двух, а то и кисти. Вон, у Кирилла Кулакова в Ольховке нет руки до плеча, а все равно работает в забое. Соорудил ремень, на котором держится кирка или лопата, и так же выполняет дневную норму. А куда деваться? Семью-то кормить надо.

«Но все же, где я видел трехпалого? — старался сосредоточиться Кузька. — Я ж ведь еще тогда сильно удивился, потому что работа у него была такая… Какая? Непыльная. Потому что он работал не в горе, как все мужики, а в конторе. В какой канторе? Где? На каком прииске? Да на Крестовоздвиженском! В душеприказном кабинете у Коробкова. Так ведь это же…»

От неожиданного воспоминания Кузька едва не выпал из седла. Поганка остановилась: «Ты что, хозяин? Уснул?» Катя сзади вскинула удивленные глаза:

— Что случилось?

— Да ничего, так просто. Кобыла оступилась, — растягивая слова, пояснил он и, тронув поводья, поехал дальше.

Каким бы ни было его удивление, он решил об этом пока никому не говорить, даже Кате. Прежде всего, надо было все рассказать Егору Бочкареву, а тот решит, как быть дальше.

Перед тем, как переправится через Шинду на Каратавке, Кузя остановился, договорился с Катей, что о грабеже никому не скажут до того дня, пока не увидят Егора. Там пусть советует, что делать: либо доложить в горную полицию, либо вообще промолчать, потому что сразу последуют многочисленные вопросы, главный из которых будет — где копали золото? Та согласилась.

Их переправил на лодке Назар Евтухов, лошадей пустили вплавь. Все время, пока переплывали, Назар, будто напористый скворец, выискивавший в земле червяков, ковырял души Кузи и Кати дотошными вопросами:

— Где Егор? Куда пошел? Где были? Сколько золота несете?

Кузя отвечал кратко: не знаю, нет, не был, нету. Катя, будто немая, молчала вовсе. Обиженный таким недоверием, Назар сопел носом:

— Зря ты так, Кузька. Я ить с Егором уже десятый год, у нас с ним все как на ладони, никаких тайн нет. А ты хоронишься!

— Ну, вот Егор придет, пусть тебе рассказывает, коли есть что сказать, — просто отвечал тот. Он хорошо помнил тот момент, когда Назар выспрашивал, что сказал Егор перед якобы неминуемой смертью: не верил ему Кузька, ох не верил.

Тут же у зимовья их ожидали Вениамин с Костей. Оказывается, лодочники во время сплава выманили у них заветную фляжку со спиртом, напились так, что уснули где-то посредине пути, и им пришлось править долбленкой шестами оставшиеся перекаты. Не имея опыта, а по существу подтверждая, что путешествие по бурной, порожистой реке у них было первое, ярких эмоций по этому поводу им хватит на последующие три дня. Если бы не Назар Евтухов, расставлявший сети на Нижней яме, поймавший лодку, чтобы причалить к берегу, утром наши инженеры, возможно, проплывали бы уже мимо Красноярска, до которого было не менее ста верст.

Увидев Кузю и Катю, они обрадовались им, как родным:

— Что ж вы так долго? А мы уж тут вас потеряли! — прыгая на обожженных ногах, не замечая боли, едва не пускал слезу Вениамин. — А мы!.. А нас!.. А они!..

— А что сталось-то? — услышав разговор, приподнял с камня косматую голову один из сплавщиков, лежа на галечной косе. — Это ж вам не вверх шестами толкать. Вниз проще, плыви да и все тут.

— Ага плыви. А куда? Кругом шиверы, волны, перекаты! — как коршун, махал руками Веня.

— Дык, я ж иногда тебе дорогу показывал, — спокойно отвечал тот.

— Да, показывал. Еще бы научил, как шест держать, да как править.

Дискуссия длилась недолго. Так и не добившись правды, Веня и Костя теперь уже самостоятельно, без посторонней помощи взобрались на коней и поехали по тропе, куда им указали в сторону Чибижека: натерпелись страху!

Кузя наказал Назару:

— Как только Егор явится, пусть даст знать. Мне он срочно нужен.

— Зачем это? — поинтересовался тот.

— Тятю поминать.

Ответ был весомым. Назар кивнул головой в знак согласия: скажу. На этом распрощались.

В поселке доктор Сотейников осмотрел больных, удивленно покачал головой:

— Кто это, господа, вам перевязки делал? Удивительно хорошо. Просто удивительно! — пожимая ладонями, волновался он. — У вас, молодой человек, ожоги внушительные, но качественная, своевременная помощь сделала свое большое дело. Надо отметить, вам очень повезло, что с вами оказался знающий человек. Стюра? Ах, эта Стюра, всем помогает! — И пошутил: — Наверное, возьму ее санитаркой.

Анна Константиновна молча выслушала рассказ сына о том, как нашли и похоронили Ефима. Потом всю ночь плакала. Утром, а это было воскресение, собрала за стол всех, кто был не на работе. Собралось человек двадцать, в основном, старики. Помянули покойного как положено по православным традициям, хотя со времени трагедии прошло больше года. Мать ни о чем не спрашивала и не укоряла сына, что не вывезли Ефима из тайги, чтобы погрести тело на старательском кладбище. Так хоронили многих мужиков, лишившихся жизни вдали от дома. Хорошо, что нашли тело и предали земле, его не съел зверь или вообще не пропал без вести. Теперь с уверенностью можно было ставить свечи за упокой раба Божьего Собакина Ефима Ивановича, не сомневаясь, что, может, он жив. Также Анна не задавала лишних вопросов: нашли или нет золото? Кабы Кузя принес с собой, показал — тогда да. А на нет так и суда нет!

На второй день поздно вечером из тайги вышла Стюра. Вызвала Кузю в ограду:

— Ты хотел говорить с Егором Бочкаревым? Он тебя ждет.

Кузька не стал тратить драгоценное время. Знал, что в этой ситуации дорог каждый день. Тут же поехал на Каратавку на Поганке, надеясь утром вернуться на работы, чтобы у Заклепина не было лишних вопросов.

Егор его ждал. Встав с чурки, принял уздечку лошади, повел в сторону. Когда отошли на безопасное расстояние в тайгу, чтобы не дай Бог не услышал Назар или еще кто-то, остановился. Доставая трубочку, глухо бросил:

— Говори, чего хотел.

Спешившись, Кузя недолго рассказал ему все, что с ними было, начиная с того места, как посадили инженеров в лодку и заканчивая тем, как их ограбили. В заключение своей речи приглушил голос до едва слышного, почти прислонился Егору в ухо:

— Трехпалого я видел раньше на Крестах. Это Власик.

— Другого я и не предполагал. Вот оно, значит, как вышло. Что ж, медлить нельзя, золото могут увезти в любой день, — задумчиво проговорил Егор. — Надобно мне сейчас идти с тобой на чибижекские прииска, чтоб дать наказ.

— Кому? — полюбопытствовал Кузя.

— Тебе покуда знать не надобно.

Вместе вышли в ночь, к рассвету были на Спасском прииске. Кузька улицей, а Егор за поскотиной через огород, чтобы никто не видел, залезли на сеновал. Катя спросонок едва не спустила на их головы топор, но потом узнала:

— Дядька Егор! Что это вы тут?

— Так, решил на людей посмотреть, да пощипать их души: кто чем дышит. Обо мне молчи, что я тутака, ясно? — И Кузьке: — Сейчас поедешь к Заклепе на работу. Но прежде зайди к Пантелею, отдай вот это, — передал свернутый зеленый платочек. — Пусть сюда огородами придет. Да скажи, пусть колбасы с консервами прихватит, хлеба, сала, потом рассчитаемся. Потом Стюру позови, пусть тоже ко мне шлепает…

— Я уже тутака, — раздался снизу знакомый, будто квохчущая капалуха (глухарка) голос.

Нисколько не удивившись, откуда и когда она тут очутилась, Егор продолжал наказ:

— Днем всяко постарайся попасть на Кресты. Там найдешь станочника Митьку Петрова. Пусть передаст китайцу Ли, чтобы тоже ко мне кого-нибудь из своих прислал. Китайцы тоже пригодятся.

— Как же он его найдет? — удивился Кузя.

— Так и найдет. Золото сворует со станка да ему за спирт понесет, а там и скажет, — недовольно нахмурил брови Егор: — Много вопросов задаешь!

Кузька с Катей молча посмотрели друг на друга: что он задумал?

Вспоминая, что надо еще наказать, покрутил головой:

— А где аньжинеры? В лазарете? Ну и славно, пусть покуда там лечатся. А я у тебя, Кузька, поживу тут на сеновале дней пять. Только никому не говорите, что я тут. Думаю, за это время все решится, — и Кате: — У мамки бражка есть? Что тогда сидишь? Неси в ковшике.

Внизу хлопнула дверь дома Собакиных. На крыльцо вышла Анна. Потянувшись, сходила в огород. Вернувшись, стала разводить огонь в печке в ограде. Услышав ее, к ней вышла Валентина. Подогрев кашу, стали завтракать: скоро на смену.

Дождавшись, когда они уйдут, Кузька спустился с сеновала, быстро перекусил, поехал в контору. Не доезжая, остановился у золотоскупки, постучал в дверь. Пантелей будто его ждал, пустил внутрь:

— Здорово ночевали! Люди говорят, отца похоронил в тайге?

Ответно приветствовав его, он передал ему платочек. Удивившись этому, Хмырь развернул зеленую тряпицу, на которой были подшиты нитками какие-то известные ему знаки, вмиг переменившись в лице спросил ледяным голосом:

— Где он?

— У меня на сеновале. Зайдешь с огорода, чтоб никто не видел. Да прихвати что-нибудь поесть: колбасы, сала, хлеба.

— Понял! — ответил Захмырин и тут же пошел в кладовку.

Кузя вышел на улицу, привязал Поганку к коновязи, зашел в контору. Несмотря на раннее утро, Заклепин уже на месте, ругается на смотрящих и десятников. Он недолго ждал, пока все разойдутся, зашел к нему в комнату.

— А-а-а, Кузька! — нервно вскочив с табурета, поспешно вышел он из-за стола, протягивая ему руку. — Здорово ночевали! Как дела? Я ж тебе говорил, что еще день можно отдохнуть. Ну, да ладно, правильно, что вышел, работы много. Сегодня надо на два прииска съездить. Потом, к вечеру на Крестовоздвиженку смотаться к Коробкову. — Заскочил назад за стол, обмакивая перо в чернильницу, быстро написал записку, свернул ее, упаковал в конверт: — Вот бумаги. Только после Крестов сразу ко мне на доклад ворочайся. Все понял?

Кузька мотнул головой, сложил все в сумку, вышел на улицу. Усаживаясь на Поганку, косым взглядом заметил, как Заклепа смотрит на него из-за косяка окна. Стараясь быть невозмутимым, не торопясь поехал прочь. А у самого сердце колотится: что там написано?

Оставив кобылу за воротами, махнул Кате рукой. Та за ним следом, залезли на сеновал. Егор встретил их прищуренным взглядом:

— Какие вести?

— Заклепа Коробку послание отправил.

— Читай!

Кузя передал бумажку Кате, та по слогам вслух прочитала содержимое:

— «Здорово ночевали, сват! Как там наше дело? Когда срок? Надо торопиться!»

Кузя и Катя ничего не поняли. Зато Егор усмехнулся:

— Заколготились крысы, нервничают. Значит, и нам надо готовиться.

К чему готовиться, так и не пояснил: всему свое время, скоро все узнаете.

Исполнив два первых поручения, после обеда Кузя поехал на Крестоводвиженский прииск. Не доезжая до тетки Поруньи, оставил Поганку у деда Колова. После прошлогоднего выстрела кобыла так и не шла мимо того дома, где в них бахнули солью. Останавливалась на видимом расстоянии, упираясь ногами в грязь так, что сдернуть с места ее не представлялось возможным. Дед Колов, узнав причину такого страха, махнул рукой:

— Вяжи ее к забору, никуда не денется!

Что Кузя и делал: заматывал уздечку к столбу у ворот, а сам ходил на прииск пешком, благо тут было недалеко.

Пройти мимо родной тетки незаметно удавалось редко. Порунья будто ждала его в лопухах, выныривала в самый неподходящий момент и, перебирая в памяти все, что накопилось за неделю и больше, выкладывала ему «со своего кедра, где шишки были только ее, и ничьи другие». Изнывая от потока информации, Кузя однажды пришел к выводу, что категория этих людей, к которым вместе с родной теткой обязательно относился Мишка Могилев, должны работать в дальнем забое в горе, хоть какой-то от них толк будет: от их болтовни камни сами будут отваливаться.

Сегодня пройти незаметным также не представилось возможным. Едва он достиг тех ненавистных лопухов, будто из колодца, вынырнула лохматая голова тетки Поруньи с радостной улыбкой на рябом лице. Затащив его за рукав сначала в ограду, а потом в дом за стол, подала полбанки американской ветчины, кусок хлеба и смородиновый чай. Сама с неразделенным чувством наслаждения села напротив и начала свой рассказ: кто с кем гулял, у кого картошка лучше, а у кого хуже, кто ставит бражку в логушке, а кто в ведре и так далее.

Уплетая ветчину, Кузька молча кивал головой, соглашаясь с Поруньей во всем, даже если она была не права. Сам соображал: откуда у тетки ветчина, если это большая редкость, и вот уже два года на прииски ее вовсе не завозили? Ходили слухи, что где-то там, далеко-далеко в море затонул пароход с американскими продуктами. Для Кузьки море и пароход все равно что бревно в разрезе, потому что он не видел ни того, ни другого. Но ветчина — дело другое, вкусная, сытная и ее всегда достаточно, потому что железная банка была объемом в один литр, и одному хватало наесться до притупления мозгов. Последний раз он ел ее года три назад, когда еще живой отец после расчета принес домой полный ящик. Ответ напрашивался сам собой. Кузя помнил урядника Михаила Раскатова, который иногда заглядывает к тетке Порунье на огонек, поэтому спросил:

— А что, тетушка? Ветчину-то вам Михаил Иванович Раскатов преподнес?

Та изобразила на лице такую гримасу, будто в горле застряла пареная репа размером с кулак. Через некоторое время, справившись с чувствами, тихо молвила:

— Откель знаешь?

— Как не знать? Мы с Раскатовым давно знакомы по личным делам. Да успокойтесь вы, тетушка. Ничего он мне секретного не выдавал. Говорил только, что был раз, когда вы у Свиридихи внучку крестили.

— А-а-а! — облегченно вздохнула тетка Порунья. — Так это давно было, прошлый год. А боле я его не видела, ветчина-то с того лета осталась еще.

А сама, волнуясь, краснела, вспоминая, как сегодня выпроводила темпераментного урядника, пока не рассвело.

— Мне-то что? Мне никакого дела нет, когда он последний раз приходил. Одно хочу у тебя попросить.

— Что надобно? — навалилась на стол Порунья, желая угодить племяннку во всем, лишь бы он молчал про Раскатова.

— Банка у тебя из-под ветчины знатная, — брякая деревянной ложкой внутри емкости, начал Кузька. — Из нее хороший котелок для одного сделать можно. Проволоку к краям закрепить — и готово! В тайге самое то!

— Бери! Бери, племянничек! Мне не жалко, — затараторила Порунья, радуясь, что Кузя, а значит, и родные на Спасском прииске еще не знают о ее любовной связи с Раскатовым.

Простившись со словоохотливой тетушкой, Кузька подался в контору Крестовоздвиженского прииска. Пока не кончилась смена, ему надо было застать на месте Коробкова, чтобы передать бумаги.

Ему повезло. Управляющий был на месте, об этом ему сказал Раскатов на крыльце. Покуривая трубочку, обдавая Кузькино лицо запахом свежевыпитой водки, урядник встретил его как родного, осведомился о делах, здоровье. Поговорить ему было не с кем, излить душу не перед кем. За годы службы на прииске он надоел всем своими разговорами хуже застоялой крапивы за конюшней, поэтому любой, кто его видел, старался уйти от общения. И это для Михаила Ивановича было обидно. Взяв с Кузьки слово, что тот вернется сюда для важного разговора, Раскатов посветлел, надеясь, что так и будет.

В коридоре конторы никого. В комнате Коробкова слышны приглушенные голоса. Кузя постучал в дверь, когда разрешили, вошел. Коробков, как всегда, за столом. Рядом с ним на стуле — Власик.

Увидев Кузю, оба замерли с белыми лицами, будто увидели покойника. Недолго рассиживаясь, Власик подскочил, восковым голосом проговорил:

— Пойду я, Василий Степанович. После договорим. — И, будто сорвавшийся жеребец, проскочил мимо Кузи в дверь.

Коробков махнул рукой, подозвал Кузю:

— Здорово ночевали! Что у тебя?

Приняв бумагу и прочитав ее, глухо выругался:

— Дурак дураком, и уши, как у осла!

Было понятно, что они были сказаны в адрес Заклепина. Написав ниже короткое послание, Коробков передал бумагу назад и отпустил его. Кузя, довольный, что не пришлось ждать, как это бывает обычно, поспешил удалиться.

Распоряжение Заклепина было исполнено. Теперь ему следовало найти Митьку Петрова. Для этого надо было пройти мимо Раскатова на крыльце, который обязательно привяжется с пустыми разговорами. В конце коридора была вторая дверь из конторы, которая выводила на склады и конюшни. Кузя хотел шмыгнуть туда, но внезапно возникшая мысль, наоборот, подтолкнула его к разговору с урядником.

Очутившись на крыльце, как и предполагалось, он очутился в цепких объятиях словесной морали Раскатова, который очень обрадовался свободным ушам. Не теряя времени даром, начал допрос:

— А скажи-ка, Кузька, как там поживает Степан Моисеевич Соколов?

— Да ничего поживает. Кабы не ремень — брюхо бы по земле волочилось, — отвечал Кузька, вроде как между делом, желая перебрать в котомке вещи.

— А чем занимается?

— Откель мне знать?

— Что же он, мизгирь лупатый, обещал меня на Троицкую неделю пригласить пображничать, а сам молчок?

При данном определении Кузьку едва не прорвало от смеха. Представил Соколова: действительно, глаза навыкат и ходит с раскинутыми по сторонам руками — чисто мизгирь. Теперь-то он постарается, чтобы это прозвище на прииске не забылось. А сам вынул из котомки пустую банку из-под ветчины, поставил рядом с собой на лавке.

— Откуда она у тебя? — взяв ее в руки, переменил тему разговора Раскатов.

— В тайге нашел, на тропе по Шинде. Кто-то бросил. Подобрал, хотел из нее котелок сделать, да все некогда, — не задумываясь, соврал Кузя, продолжая рыться в котомке.

Урядник взял банку, покрутил в руках, понюхал, тут же сделал вывод:

— Это наша банка из-под ветчины. Такой ветчины сейчас ни на одном прииске нет, только у нас на складе.

— Ну уж и нет. Может, кто из спиртоносов через перевалы приволок? — подливал масла в огонь Кузька.

— Никак не можно.

— Почему это?

— Через Саяны возят китайскую ветчину и тушенку. А на этой вон аглицкими буквами так и написано, что из-за моря, а потом по железке доставлена.

— Откуда ж она тогда могла там, на Шинде очутиться? — стараясь казаться равнодушным, спросил Кузя, хотя в голове кипели мысли от открытия.

— Так это могли Власик с Котом бросить. Они давеча где-то в тайге пропадали.

— Ну, может, и они, — стараясь быть равнодушным, согласился Кузька, едва сдерживая эмоции: все-таки Власик! К тому же узнал имя его спутника, державшего его под стволами.

В голове, как крылья глухаря, заколотились тяжелые мысли: «Скорее к дядьке Егору! Рассказать все, что с ним сегодня было». Быстро собрал котомку, хотел идти, но вспомнил, что Егор наказывал повидать Митьку Петрова. Для этого надо было сходить на речку на промывочную площадку. Но прежде надо как-то отделаться от назойливого урядника. Тот, считая Кузьку едва ли не лучшим другом, прицепился не хуже того самого лупатого мизгиря со своими разговорами. Все же придумал, подскочил с лавки:

— От ведь балбес! — легко хлопнул себя ладошкой по лбу. — Совсем забыл: мне ведь Соколов велел про барачных Коробкову кое-какое донесение передать.

— Что за донесение? Мне скажи, — сдвинул на переносице брови Раскатов.

— Вам нельзя, тут делопроизводство затронуто, надо только Василию Степановичу рассказать. А потом, коли разрешит, так и вам поведаю, — нашелся Кузька.

— Коли так, тогда ступай, — согласился урядник, не в силах от выпитого повернуть голову, чтобы посмотреть в Кузькины глаза: врет или нет. — Да только опосля вертайся, еще одно дело обсудим.

— Обязательно приду! — обещал тот, ехидно подумав: «Как же, жди, когда у кедра листья опадут». Кузя знал, что через полчаса Раскатова уведут в барак, а утром он не будет помнить не только его, но и какая вчера была погода.

Как он и предполагал, вторая дверь в конце коридора была выходом из конторы. За ней начинался обширный двор по одну сторону, где были конюшни, а за ними большие продуктовые склады. По правую руку стояли небольшие, но ухоженные дома-пятистенки с крестовыми крышами, в которых в период сезона жили управляющий, делопроизводители, приисковая охрана во главе с Раскатовым и обслуживающим персоналом. Дальше к тайге располагались бараки для рабочих, куда и направился Кузя, чтобы узнать, где сейчас находится Митька Петров.

Народу в этот час здесь не было, все на работах. Лишь главный конюх и по совместительству сторож, увидев его, вышел, поднялся с крыльца хомутанной избенки, грозно спросил:

— Кто таков? Что тут шляешься?

Кузя пояснил, что он челнок со Спасского прииска, привез донесение Коробкову, а сейчас ищет Митьку Петрова, потому что он ему дальний родственник и хотелось бы повидаться.

Ответ удовлетворил того полностью. Он махнул рукой мимо бараков на реку:

— Ступай туда, он там на станке работает. А тут боле не ходи, чужим не место.

Кузя последовал его наказу.

Вдоль домов к баракам и дальше тянется досчатый тротуар, чтобы не ходить по грязи и навозу, которого здесь было больше, чем на любой таежной дороге. Пошел по нему, искоса посматривая в окна домов. В одном из них заметил молодое женское лицо, быстро отвернулся, чтобы не смущать ее своим взглядом. Когда хотел свернуть за угол бараков, услышал позади знакомый, звонкий голос:

— Кузя! Кузька, стой!

От неожиданности он даже присел, резко повернулся. К нему бежит какая-то девица с растрепанными волосами, в тапочках и ночном халатике. Кузька не успел ничего сообразить, как она, подскочив к нему, бросилась на шею:

— Кузька, ты что тут? А я сегодня хотела ехать к тебе. Вчера поздно прибыли. И как в окно увидела?

Кузя вдохнул знакомый запах, прижал подрагивающее тело к себе крепким объятием. Она попыталась высвободиться, запищала, как мышка:

— У, медведь, отпусти! Конюх смотрит.

Он послушался, разжал руки, посмотрел ей в лицо, переживая встречу. Только и смог прошептать одно слово:

— Даша!

Кто есть кто

Всю дорогу, пока Егор шел за незнакомцем, он будто предугадывал его мысли. Четкие отпечатки лошадиных копыт на мягкой земле показывали знакомый путь, где он ходил много раз. Сначала Егор задавал себе вопросы: куда, зачем и для чего этот человек едет? Ведь Спиртоносная тропа, где он должен грабить золотарей, осталась далеко позади. Этот огромный, глухой, дикий кусок Саянских гор китайцы и русские всегда обходят стороной, за исключением тех, кто в поисках золота на кон ставит свою жизнь. И далеко не всегда выигрывает в этой игре. Когда-то он бродил здесь в поисках своего баснословного богатства, но нашел лишь грехопадение: обман, жестокость, смертоубийство, ложь, что с уважением и почестями приветствуется в рядах братства таежных разбойников. Потому что иначе было нельзя. После этого он много раз пытался хоть как-то изменить эту жизнь, бандитские законы, но все безрезультатно. Пока однажды не понял, что этот мир будет жив, пока будет золото.

Сначала от этого восприятия у Егора было разочарование, будто он сам выпустил из своих рук синекрылую птицу удачи. Но прошло время, которое подсказало, что все отрицательные моменты настоящей жизни можно направить в нужное русло во благо того же человека, который обречен, но еще не знает этого, с помощью тех самых разбойников. Для этого лишь стоило предугадать последующий шаг нового «хозяина» Спиртоносной тропы и избавить этот район от разной залетной нечисти.

И вот он — след очередного хозяина Спиртоносной тропы, возомнившего себя здесь неприкосновенным королем. Считающим, что только он вправе распоряжаться человеческими жизнями и выставлять угодные только ему законы и порядки. Сколько он уже здесь? Два или три года? И как много успел сделать? Неизвестно, сколько старателей лишил жизни, как много чужого золота успел положить в свою котомку. Стрелял в него, Егора. Убил его друга Ивана Колобуева. Но это ничто по сравнению с тем, что два года назад убил «Чернооспинца». А это уже кровная месть, которую его товарищи не забудут никогда.

Кто он, этот отчаянный бандит, разбойник, спокойно, уверенно и смело передвигающийся по тайге так, будто он здесь родился? Егор представлял его себе много раз. На общем фоне появляющихся здесь мимолетных бандюганов видел его наглым, бесцеремонным, жестоким, хладнокровным убийцей, в одну минуту попивающим крепкий китайский чай и тут же нажимающим курок приставленного ко лбу жертвы ружья. Вероятно, он, как и все бывшие безмозглые молодцы, был не старый. Ему еще нет тридцати лет, потому что так, как двигается он, может ходить далеко не старый мужик, ежедневно покрывая по тайге двадцать-тридцать, а то и гораздо больше километров. И это очень опытный в разбойничьих делах козырь, которого трудно застать на одном месте по простой причине: он бывает всегда один и никогда не повторяется.

Дважды Егор приходил на место, где он мог находиться. Но успевал только к догорающим головешкам избы или балагана. Будто насмехаясь над ним, зная, что Егор тут скоро будет, вешал рядом на сучок пустую, дырявую с обеих сторон банку из-под консервов. Что на старательском языке понималось как «Ищи ветра в поле, а меня в тайге!»

Чем дальше шел по следам Егор, тем больше удивлялся простоте действий и отсутствию страха у едущего на лошади впереди разбойника. Он не таился и не путал следы, не останавливаясь, ехал по тайге, будто был на большой дороге и прятаться не от кого. Егор понимал, что его логово где-то тут, неподалеку, может, вон за той высокой, скалистой горой. И что встреча с ним сегодня будет неизбежна. «Почему он не прячется? Почему не петляет? Он же вечером наблюдал за нами и наверняка меня узнал, — рассуждал про себя Егор. — Он же понимает, что я пойду за ним».

На эти вопросы Бочкарев пока что ответа дать не мог. Каким бы ни был опытным в таежных делах Егор, но даже в самых ужасных предположения он не мог представить, что убийца сейчас не едет на коне впереди, а идет сзади него на некотором расстоянии, дожидаясь удобного момента и места, чтобы в него выстрелить. Да, он сел на коня, какое-то расстояние проехал, но потом спрыгнул за кусты, дал мерину команду, чтобы тот шел на место, а сам дождался Егора, был в трех метрах в зарослях жимолости, когда тот прошел мимо.

Поднявшись на небольшой пригорок, Егор узнал знакомые места. Вон там, в небольшом логу он нашел сцепленных кандалами Дмитрия Скороходова и Василия Акимова. Вспомнил, как убивали братьев Гуляевых, с чего все начиналось. Хотя след коня вел его прямо в гору и надо было идти по нему, ноги сами повели его вниз, к Кандальному ручью. После тех событий он здесь никогда не был, захотелось посмотреть, что тут есть. А посмотреть было на что.

С некоторого расстояния он почувствовал запах дыма, знакомый звон. Подкравшись за деревьями, как много лет назад, увидел знакомую картину: двое закованных в цепи мужиков промывали на бутаре поднятый из шурфа золотоносный песок. «Мир не меняется», — тяжело вздохнув, подумал он и, хорошо осмотревшись, не заметив никого, кроме этих бедолаг, вышел из укрытия.

Те встретили его усталыми, раздавленными, угнетенными взглядами. Когда подошел ближе, обратились с тем же вопросом:

— Есть что покушать?

Он достал из котомки что было, отдал все до последнего кусочка. Они стали с жадностью есть предложенную пищу. Когда насытились, остатки спрятали в дальний угол балагана под пихтовый лапник. Усевшись друг перед другом, молча закурили. Они больше ни о чем не просили Егора, не умоляли освободить их или доложить в горную полицию, что они находятся здесь. Знали, что все это бесполезно.

— Давно вы тут? — нарушив молчание, спросил Егор.

— С ранней весны, еще снегу было много, — ответил рыжий парень, глубоко втягивая дым табака из пущенной по кругу трубки Егора. — Забрал нас троих из конторы, обещал много, всю дорогу поил. Как привел сюда, так сразу заковал, пока вусмерть пьяные были.

— А где третий?

— Бежать хотели. Поймал, пристрелил друга Борьку. Нас опять вернул, — равнодушно, будто убили рябчика или голубя, проговорил другой парень с черными волосами.

— Говоришь, пристрелил? Сколько их всего?

— Один.

— Один? — не поверил Егор.

— Да. Но сила и реакция, как у дьявола. Сам видел, на слух с изворота в летящую монету из винтовки попадает.

— Винтовка, говоришь? Что за винтовка?

— Винтовка знатная, нигде такой нет. С подзорной трубкой для близости цели. Хвалился, что делали на заказ в Англии, — склонив голову, проговорил рыжий.

— Не говорил ли он в запарке или хмельном угаре, как его зовут или откуда родом?

— Говорил, — покосился на Егора рыжий. — Изначально, как только встретились, представился. Так и говорит нам со смехом: «То вам не тайга гремучая, не вода кипучая, не мошка едучая, не судьба плакучая. Это с вами Васька-зверь тешится!»

— Как-как ты сказал? Судьба плакучая? Васька-зверь? — вздрогнув, сузил глаза Егор. — Повтори!

Рыжий кандальник повторил присказку, нервно посматривая по сторонам.

— Уходить бы тебе надобно, мил-человек, пока он тебя тут не застал. Убьет ведь и не поморщится. Да и нам спокойнее, — посоветовал черноволосый.

— Как же вы?

— Что мы? — тяжело вздохнули оба. — На все воля Божья. Все же обещал отпустить, как первые зазимки пойдут.

— Не отпустит, тут вон в шурфе похоронит, — холодным голосом прогнозировал Егор. — Да только вы, братцы, не думайте о плохом. Я вас скоро вызволю.

— Как ты нас вызволишь? — заблестели глазами кандальники. — Ведь чтобы нас освободить, прежде надо Ваську-зверя убить.

— Вероятно, так и будет, — как заклинание проговорил Егор. — Либо я, либо он. Третьего не случится. Коли я его, так скоро буду. А если через неделю не явлюсь — простите, — поднимаясь с места, проговорил Егор и пошел не поворачиваясь.

— У него где-то в горе логово, будь осторожен! — предупредил черноволосый, а рыжий троекратно перекрестил его: — Спаси тебя Христос!

Возвращаясь назад, где оставил след лошади, Егор верил и не верил, терзался сомнениями: «Неужели это он?..» Только один человек когда-то знал и говорил поговорку. Но ведь давно до него дошел слух, что его убили. Тогда кто это мог быть?

Он не сомневался, куда его приведут отпечатки копыт коня на земле: на озеро, где когда-то жили братья Гуляевы, совершая оттуда свои разбойничьи дела. Того зимовья нет, Егор сжег его тридцать лет назад, чтобы оно не служило притоном для других бандитов. Но его могли построить заново, потому что свято место пусто не бывает. Если это так, то есть вероятность, что сегодня Егор увидит его, потому что знает все подходы и выходы, ему так просто не уйти. И не сомневался, что сделает после того, как задаст несколько вопросов. Но все оказалось с точностью до наоборот.

Спрятанная в тайге избушка появилась неожиданно, будто выросла из-под земли. Едва не ткнувшись в бревенчатую стену, Егор замер, ожидая, что сейчас раздастся выстрел. Поспешил вернуться в густой пихтач, приготовил ружье, осторожно прошел, скрываясь за деревьями, к входу. Встал напротив двери за кедром, стал ждать. Из глинобитной трубы сочится дым, но внутри зимовья тихо. В стороне услышал шум: перекинул туда стволы ружья. В пригоне под навесом лежит черно-белый в яблоках конь. Смотрит на него большими, спокойными глазами. Иногда трясет головой и ушами, отгоняя мошку.

Где-то в стороне едва журчит маленький ручеек, берущий начало из родника и скрывающийся через десять шагов под землю. В сенях — поленница дров. На матице под крышей мешок с продуктами, чтобы не достали мыши. Неподалеку от кедра, где спрятался Егор, залитое дождем кострище. Уложенные в корнях пустые, успевшие покрыться ржавчиной банки из-под консервов. Одна из них — большая, литровая, вероятно, брошенная совсем недавно. Наклонившись, достал ее, осмотрел. Крышка вскрыта ровно, аккуратно, не топором и не ножом. На ней иностранные буквы. Понюхал — пахнет не то колбасой, не то ветчиной. Осторожно сунул ее за пазуху — пригодится под котелок.

— Все проверил? — вдруг раздался сзади глухой, низкий голос. — Даже не думай поворотиться, даже не узнаешь, что убит!

Егор едва не упал от неожиданности, выронил ружье, которое выстрелило от удара о землю взведенным курком. Когда рассеялся дым и стих грохот выстрела, чувство стыда от поражения сковало тело. Стараясь выправиться от шока, медленно поднялся. Чувствуя на затылке взгляд глаз противника, замер, ожидая, что будет дальше.

— Нашел-таки, — продолжал бандит сзади сдавленным баритоном. — Что же тебе на месте не сидится? Ведь предупреждал тебя в прошлом году, ты не понял.

— Ты в меня стрелял у Чистого ключа за Перепадом?

— Я.

— Что ж не насмерть? Рука дрогнула?

— У меня не дрожит, попал, куда целил. Только убивать не хотел.

— Что так?

— Потому что не мне вершить твою жизнь.

— Вот как? — удивился Егор. — А других, значит, можно убивать?

— Других — это кого? — нисколько не меняя тона, так же спокойно спросил бандит.

— Иван Колобуев, к случаю помянутый. Всадник из «Черной оспы»: ведь его товарищи тебе этого не простят.

— Иван Колобуев случайно под выстрел попал. Что касаемо всадника — сам виноват. Догнал, зарезать хотел, вот и получил что искал. А месть — так это им еще меня поймать надо! — захохотал он с такой издевкой, будто был бессмертен.

— А парни те? — тихо спросил Егор.

— Какие парни? — притих он.

— Что на тебя в шурфе в Кандальном ручье горбатятся.

— Что ж такого? Захотели золото мыть — пусть моют, каждому свое.

— Но ведь ты же сам когда-то был на их месте, на братьев Гуляевых пахал! — с затаенным дыханием проговорил Егор, задавая этот вопрос. — Нужда — не тайга гремучая, ты ж ведь сам так говорил!

— Что такого? Говорил, когда на их месте был… — согласился тот и осекся. Понял, что проговорился.

— Васька, это ведь ты?! — медленно поворачиваясь к нему, после некоторого молчания спросил Егор. Ждал, что тот сейчас выстрелит.

Увидел в густом пихтаче в трех шагах направленный на него ствол, бородатое, испещренное морщинами лицо, проницательные глаза, глядевшие на него безотрывно. Встретившись взглядами, какое-то время смотрели друг на друга. После продолжительной паузы тот наконец-то пошевелился:

— Нет, я не тот, о ком ты спрашиваешь. Более не спрашивай ни о чем, бери ружье, иди отсюда, покуда жизнь дорога. Преследовать не смей, застрелю сразу.

— Нам не место вдвоем на тропе, — проговорил Егор. — Два медведя в одной берлоге не живут.

— Знаю. Подожди до осени. После хищной охоты уйду сам.

Более не говоря ни слова, Егор медленно поднял ружье, пошел прочь. Сначала хотел резко обернуться, чтобы выстрелить в него и решить все одним махом: кто кого! Подавлено подумал, что даже не успеет, как тот нажмет на курок. Да и неизвестно, в каком стволе пуля, а где пустая после выстрела гильза.

Чем дальше отходил от его стана, тем быстрее становился шаг. В голове хлюпались скользкие, будто грибной рассол, мысли: «Как так он мог меня перехитрить? Подкараулить меня у своего логова скорее, чем это сделал я?» Было очевидно, что он гораздо умнее и предусмотрительнее Егора, всегда смотрит дальше, чем видит он. На душе было мерзко и страшно, как попавшему в ловушку медведю: вот она воля, рядом, но очутиться на ней невозможно из-за крепких венцов. Это было сравнимо с тем, как если бы ему дали хорошего пинка и выгнали из родного дома. Непонятно, как жить и быть дальше. Одно успокаивало, что как бы разбойник ни крутил, Егор понял и не сомневался, что это был Васька Акимов.

Добравшись к вечеру второго дня до Каратавки, узнал от Назара, что его срочно хочет видеть Кузька. Тут откуда ни возьмись, из тайги вывалилась Стюра. Он наказал ей, чтобы Кузя явился для разговора. Тот не заставил себя ждать, пришел в ту же ночь, принес плохую весть: его и Катю ограбили, и никто другой, как беспалый Власик. Это была еще одна неприятная проблема, разрешить которую стоило большого труда.

Власик — племянник Коробкова, двадцатисемилетний сын его брата Андрея Степановнича. Субьект достаточно скользкий и ненадежный в любом отношении, он, с детских лет привычный к вольной жизни и большим тратам, имеет потребности, превышающие его возможности. Кое-как закончив горное училище, Власик пошел работать на Амыльские золотые прииски мастером, но роскошь и бесконечная любовь к благородному металлу сгубили его. Не более как через два года он с помощью таких же двух балбесов попытался ограбить свое же хранилище, которое к тому же оказалось пустым, так как золото вывезли в Минусинск три дня назад. При нападении на охранника Власик получил увечье: казак, в ту ночь находившийся в караульном помещении, оказался далеко не робкого десятка. Защищаясь, смахнул шашкой два с половиной пальца на его правой руке. Его подельники, увидев кровь, побросали ружья и разбежались, оставив раненоготоварища наедине с судьбой. Власику грозила тюрьма, но значительное положение и влияние Коробкова Василия Степановича защитило его от позора и дальнейшего падения. Так как золото не пропало и никто при этом не пострадал, дело замяли, заплатив бравому казаку тысячу рублей, чтобы молчал. Тот был рад внезапно подвалившему вознаграждению, предлагая подозрительным лицам еще заглядывать в караульное помещение, когда он несет охрану.

Обо всем этом Егору рассказал сотник Кравцов из Каратуза, когда несколько лет назад казаки объединяли усилия в чистке территории от разбойников. Власика взял под свое крыло дядя, пристроил делопроизводителем по бумажным делам, надеясь, что тот вырос из безмозглого возраста. Но амыльский урок, вероятно, ничему не научил его. Власик продолжал водиться с подозрительными личностями, барачными ворами и спиртоносами, мечтая о баснословном богатстве, которое скоро свалится ему на голову. Егору было непонятно, почему Василий Степанович смотрит на действия племянничка сквозь пальцы и, возможно, даже способствует грабежам Власика на таежных тропах, как это было в случае с Кузей?

Егор догадывался, что на Крестовоздвиженском прииске происходит утечка драгоценного метала — золото воруют. Но не знал, кто и как это делает, да и не надо было ему этого знать до сей поры. Подозрения на Василия Степановича были сомнительными: зачем ему это надо? Ведь он управляющий прииском, получает от добычи большой процент, должно хватать не только на жизнь, но и на коммерческое развитие. Единственное отступление от правил — желание застолбить свой, еще никем нетронутый прииск. Но этого хотят все, кто связан с золотом, это нормальное желание для предприимчивого человека. Будь Егор на его месте, также старался бы добиться этого. И чем дальше он углублялся мыслями в этом направлении, тем больше упирался в стену непонимания ситуации, из которой пока что не было выхода.

Если Власик ограбил Кузю, то его золото и «Рука Золотухи» должны быть еще здесь, на Крестовоздвиженском прииске. Но как их перехватить? Вызвать «Черную оспу»? Или выставить строгий надзор в лице Стюры за малейшими передвижениями Власика? Как только он засобирается в дорогу, остановить и проверить дорожные сумки. Но есть вероятность, что он будет выжидать до осени, пока не кончится сезон, чтобы потом, под шумок вместе с обозом, под усиленной охраной горной полиции и казаков спокойно, не опасаясь нападения, выехать в город.

И все же опираясь на опыт, Егор предпологал, что все будет не так. Слишком большой куш был в руках Власика. Не часто попадаются такие самородки, которые не дают покоя. «Руку Золотухи» не спрячешь под кровать, надо более укромное, надежное место. А раз так, то Власик должен скоро выехать в Минусинск. А уж там, где-то на дороге, «Черная оспа» проверит содержимое его котомок. Таков был план Егора.

Для его претворения в жизнь Егор не случайно позвал Захмырина, Стюру и китайца Ли. Знал, что предстоит большое оперативное дело. Пантелей должен вызвать «Черную оспу», которая будет ждать назначенного часа столько, сколько надо, а за это он выдаст им место нахождение Васьки Акимова. Стюра обладает природным даром, может день и ночь дотошно следить за тем, что делается на Крестовоздвиженском прииске. Китайцу Ли надо спровоцировать мнимое нападение на прииск: проще говоря, предостеречь власти насчет возможного появления хунхузов, котрые якобы собираются ограбить хранилище. Это отвлечет горную полицию и ускорит события: Власик занервничает и приблизит выезд. А уж тогда будет видно, кто прав, а кто виноват. Так думал Егор. Но получилось несколько иначе.

Ходок

Нет, Даша не была болтушкой, как это казалось на первый взгляд. Просто была рада Кузе как старому, верному другу, которого не видела год. Возбужденное, нервное состояние подогревало эмоции: она суетилась, не зная, как ему угодить, предлагая к чаю сладкие пряники, мягкие конфеты и булочки с маком. Зная, что такие яства он ест редко, выложила на стол все, что привезла с собой.

Кузька не отказывался. Остатки американской ветчины тетки Поруньи давно растворились в его тощем животе, а бессовестный желудок требовал калорийной поддержки. Не стесняясь Дашу, он прежде съел большую чашку щей, толченую картошку с котлетой, несколько кусков конской колбасы, сыр и теперь, наслаждаясь вкусом неведомого до сегодняшнего дня китайского чая, запивал им разные сладости.

В гостевом домике, куда Даша его пригласила, они были вдвоем. Даша всегда здесь останавливалась, когда приезжала на прииск. Стесняться некого, поэтому разговоры были на разные темы, но касающиеся только их.

— А помнишь, как ты меня на горе от бандитов защитил? Прямо-таки герой! Из пестоля бах-бах! А они одежду-то и сняли! — заразительно мило смеялась она и переключалась в своих воспоминаниях на другой момент. — А как мы по городу ходили? Как ты мороженку ел? Смешно было, заляпался весь.

Это была Даша: милая, живая, интересная! Та девчонка, о которой он думал, которая ему снилась. И в то же время это была уже не она. За год Даша слегка подросла, напиталась соком юности, обрела формы женственности. По-детски игривые черты лица стали мягче, насыщеннее. Маленький, слегка вздернутый носик придавал некую нежность. Завораживающие, влекущие, несколько припухлые губы в очаровательной белоснежной улыбке были будто напитаны медовым соком. Приятное, свежее дыхание обдавало запахами мяты, переспевшей земляники, парного молока. Она была так прекрасна, что Кузя, глядя на нее, переживал непонятное состояние, кружившее голову и заставлявшее биться сердце, как крылья бабочки.

Рассказывая и спрашивая, Даша не сидела на месте. Она подпрыгивала, кружилась по комнате, брала его за руки, садилась на табурет и тут же вскакивала снова.

— Ах, Кузька! Как же я рада тебя видеть! Ты даже не представляешь! Как я соскучилась за этот год, — нараспев, то повышая, то понижая голос, говорила она. — Я не знаю, что со мною происходит. То думаю о тебе хорошее, то злюсь, представляя, что тебе до меня нет никакого дела.

— Как это нет? — внимательно посмотрев на нее, нахмурился он. — Очень даже думаю. Жалею только, что уехал не простившись. Ждал тебя, думал, приедешь.

— Правда? Я не могла тогда с тобой проститься, болела. И потом-таки не могла приехать, маменька отправила на учение. Хотела написать тебе, да отложила, так как ты не умеешь читать.

— Почему это? — нахмурился Кузька. — Уже умею.

— Научился? Вот и славно. Тогда я тебе дам свой дневник, почитаешь, там только про тебя написано, — достала из сумки небольшую тетрадку, подала ему.

Он хотел открыть, но Даша не дала:

— Потом, когда один будешь. Тут я стесняюсь.

Кузя положил тетрадку себе в сумку вместе с бумагами.

— Жалко, что мне скоро опять назад, мало увидимся, — вспомнив о делах, потускнела Даша.

— Когда? — просто, не задумываясь, спросил Кузя.

— Послезавтра утром. — И вдруг вспыхнула, как спичка. — А хочешь с нами? Я поговорю с тятенькой, он тебя отпросит. Опять в городе будешь, мороженое поешь, в театр тебя свожу.

— Не знаю, отпустит ли Заклепин. Я и так в тайгу последние дни отлучался. А с кем ты на этот раз приехала?

— С дядькой Андреем. Назад втроем поедем, Власик с нами собирается.

— Власик? — вздрогнул Кузя и удивленно: — А он-то каким боком к вам присоседился?

— Так он же дядьке Андрею сын! А мне двоюродным братом приходится.

— Вот как? — притих Кузя и поторопился перевести разговор, чтобы она ничего не заподозрила. — Что же Дмитрий… так и не нашли, кто его?..

— Нет, — потупив взгляд, тихо ответила Даша, приложив ему на плечо голову. — Ах, Кузя! Не хватает нам его. Хоть и балагур был, гуляка, но доброй души, безобидный…

Кузя осторожно обнял ее за плечи, бережно прижал к себе, сочувствуя и жалея. Стал медленно гладить волосы, вдыхая аромат пихты и медуницы. Даша замерла: не ожидала от него такой ласки. Думала, что он такой же рохля, как прошлый год, не дорос. А он, встав перед ней из-за стола, так же неторопливо повернул лицом к себе, дотронулся губами ко лбу, глазам, загоревшимся щекам. Сначала делал это как бы случайно, но, не получая отпора, нашел губами ее губы, стал бережно пить живительные соки чистоты. Она, не в силах противиться его нежности, вздрагивала при каждом прикосновении, плохо понимая, что происходит.

— Ты что это? — едва не задохнувшись от длительного поцелуя, слабо спросила она.

— Не знаю, — тихо ответил он, продолжая ее ласкать. — Просто ты так хороша, что нет сил тебя не любить!

— Разве ты любишь меня? — с закрытыми глазами, все так же подставляя лицо для поцелуев, спросила Даша.

— Да.

После этого слова она вцепилась ему пальцами в волосы, как утопающий олененок, пытающийся вырваться на свободу, рвущимся голосом попросила:

— Я не могу стоять, не держат ноги. Давай где-нибудь сядем.

Кузька подхватил ее сильными руками, соображая, куда усадить. В доме только кухня и комната с кроватью. Решил перенести туда. Очутившись на краешке мягкой постели, подложил ей под голову подушку, сам прилег рядом.

— Я, наверное, какая-то неловкая, — оправдываясь, проговорила Даша. — Просто никогда ни с кем не целовалась. Ты, наверное, смеешься надо мной?

— Думаешь, я с кем-то целовался? — продолжая ее целовать, признался он. — Это первый раз.

Она ничего не ответила, лишь слабо схватилась за его руку, которая случайно легла на ее грудь. Запоздало вспомнила, что с утра еще не переодевалась, и под ночным халатом только нижнее белье. Хотела выскользнуть, но сил нет. Да и он такой ласковый, что не хочется его отталкивать. Утопая в любви, ожидая еще неизвестный, заполняющий тело, пик неги, впилась пальцами ему в спину. А почувствовав единение, легонько пискнула от секундной боли и растворилась в заполнившем все без остатка тело головокружительном состоянии.

Когда все кончилось, и они, утомлённые, отдавшие все силы друг другу, все еще лежали, не в состоянии сдвинуться с места, она вдруг приняла облик взбешенной кошки.

— Ты что наделал, скотина? — зашипела Дарья, грубо отталкивая его от себя. — Тебя кто просил так поступать со мной? Вырос, что ли? Как теперь буду я?.. — метала она молнии со слезами на глазах.

— Не знаю, как-то само собой сталось, — пытался оправдаться он, протягивая руки и пытаясь обнять. — Я ж ведь не убегаю от тебя, я твой, тут. Успокойся.

— Убери руки, тварь! Ненавижу! Убирайся отсюда, пока охрану не кликнула!

— Даша! Дашенька!.. — все еще пытался образумить ее Кузя. — Ведь ты для меня все. Как скажешь, так и будет, хоть завтра замуж возьму, не откажусь.

— Что? Замуж? — еще больше взбесилась она. — Ты что, леший, думаешь, я за тебя замуж пойду?

— А что тут такого?

— Ты на себя посмотри, чунарь, кто ты и кто я, — и повторила угрозу: — А ну, выметайся отсюда, пока собаки не разорвали! Сию минуту, и чтобы больше не попадался на моем пути! Понятно?

Схватила его сумку с бумагами, вытащила свой дневник, еще раз указала пальцем на дверь:

— Прочь!

Глядя на нее, Кузя медленно поднялся, взял сумку, вышел из дома. Она тут же резко закрыла за ним дверь и защелкнула крючок. Посмотрев на окна, но так и не увидев ее, Кузька пошел прочь. Так мерзко и отвратительно ему еще не было никогда, даже после ограбления. Сердце работает вяло, словно хочет остановиться. В голове тукают доселе не слышимые от милого, нежного человека прозвища: «Скотина, тварь, леший, чунарь». Так его еще никогда не называли. Но страшнее было перевоплощение Даши. Чистая, светлая принцесса вмиг изменилась до дьяволицы — такое надо только пережить и увидеть своими глазами.

Да, он виноват, не сдержался. То, что случилось — не изменишь. Но он не прыгает, как заяц в кусты, наоборот, желает разделить ее боль и падение. Только одно слово — и Кузя был бы всегда рядом, несмотря ни на что! Да вот только слова были иного направления. А может, и правда причиной всему разделение на классы и следующая из этого невозможность совместной жизни? Кто он такой? Потомок простого старателя, которому жизнь уже предопределила ломать тайгу и копаться в земле в поисках средств выживания. И кто она? Дочь богатого человека, которая в недалеком будущем займет уже приготовленную для нее ячейку в сотах светского общества. Два совершенно разных человека, которым и рядом-то быть не положено из-за разного статуса. А он-то, наивный, думал, что есть любовь! Или все же виной тому характер Даши, от рождения способной быть доброй и покладистой, когда это выгодно, и стать жестокой и высокомерной даже с тем, кто когда-то спас ее от насилия и смерти? Сейчас Кузя этого понять не мог.

Переживая случившееся, Кузя находился будто во сне. Тем, кто встречался ему на пути и приветствовал, отвечал невпопад или вообще молчал. Брел по грязной дороге как тот конь, который после окончания трудового дня всегда идет к своему дому напрямую. Он не помнил, как разговаривал с теткой Поруньей, как забирал у деда Колова Поганку, как взбирался на ее спину и ехал на Спасский прииск. Очнулся тогда, когда Катя, приняв у него уздечку, завела кобылу в стойло и приняла от него сумку.

— Что так долго? — заботливо спросила она, помогая ему слезть. — Скоро ночь.

— Коробкова прождал, — соврал он первое, что пришло на ум.

— Ужинать будешь? Я окрошки наделала. Дядька Егор уже поел.

— А ты?

— Тебя жду. Мой руки и за стол! — приказала она, наполняя чашку.

Ему стало стыдно: вот она, Катя — заботливая, переживающая, любящая его девушка. А он изменил ей. Погнался за красотой и манерами, но забыл простоту и чистоту. И что получил?

Похлебав немного, отложил ложку:

— Спасибо!

— Все, что ли? — удивилась Катя. — Не ел вовсе.

— Тетка Порунья давеча кормила, — опять соврал он и полез на сеновал.

Егор ждет его. Поднялся на локте, глухо спросил:

— Ну?

— Что, ну? — переспросил Кузя.

— Видел Митьку Петрова?

— Фу ты, черт! — хлопнул себя по лбу Кузя. — Забыл.

— Девки в голове? — усмехнулся Егор.

— Нет, много ездил сегодня, — покраснел он.

— На Заклепину записку ответ есть?

— Да, Коробков отписал ему, — закрутил головой Кузя. — Катя, где сумка?

Та услышала его, отставила посуду в сторону, поднялась на сеновал с бумагами. Кузя развязал ее, достал папку с бумагами, нашел записку.

— Вот. Прочитай, — передал ее Кате.

Катя поднесла ее к лампе, по слогам прочла единственное слово:

— «Баран».

— Понятно, что Заклепа баран, колотится башкой в закрытые до времени ворота. Однако так и непонятно, когда будут выезжать, — задумчиво проговорил Егор.

— Послезавтра рано утром, — после продолжительного молчания глухо проговорил Кузя.

— Откуда знаешь? Стюра передала? Или где сам услышал? — оживился Егор.

— Не видел я Стюру. Даша сказала.

— Какая Даша?

Прежде чем ответить, Кузя искоса посмотрел на Катю, тяжело вздохнул, но она перебила его:

— А-а-а! Понятно, где ты до ночи отирался! — подскочив с места, подрагивающим, обиженным голосом проговорила она. — У полюбовки своей пятки мозолил? Понятно, почему жрать не хочешь. Так вот! На будущее: пусть теперича она тебя и кормит. — И спрыгнув с сеновала, хлопнула дверью своей избы.

— Чего это она? — удивленно спросил Егор.

— Ревнует, — сухо ответил Кузя.

— К кому?

— К Даше Коробковой.

— У Коробкова есть дочь, и ты с ней знаком? — посмотрев на него широко открытыми глазами, удивился Егор.

— Да. А что такого? Еще в прошлом году с ней в Минусинск ездил, у них останавливался, — негромко, чтобы никто не слышал, заговорил Кузя и рассказал Егору, как все было, от того момента, как на них напали грабители, и вплоть до того, когда Даша приходила к нему ночью в гостевую избу.

Тот молча, очень внимательно выслушал его. Пока Кузя рассказывал, набил трубочку табаком, аккуратно выкурил ее. Чтобы не случился пожар, выбил остатки пепла в железную банку с водой, ту, что он прихватил в тайге у логова Васьки Акимова. По окончании истории усмехнулся, не упустил момента подшутить:

— А ты оказывается, Кузька, ходок! Не зря Катя ерепенится. Двух девок подле себя держишь, уши им медом заливаешь. Ну да это все ладно: петух на заре начинает кукарекать, а курица в старости не несется. Всему свое время и место. Кажется мне, что ты что-то недоговариваешь: это важно и кстати.

— Что я мог не рассказать? — Кузя пожал плечами. — Вроде, все упомянул.

— Эт-т-т-то, конечно, очень хорошо! Знать время выхода — главное! — растягивая слова и подкуривая по-новой, задумчиво проговорил Егор. — Вот кабы еще быть уверенными, повезут ли они в этот раз золото или нет, и где? Тогда бы это был пиковый туз. А то получится так: мы их остановим, сделаем досмотр в присутствии официальных лиц и ничего не найдем — это будет полный конфуз.

— А что, будут официальные лица?

— А ты что хотел их попросту ограбить?

— Нет.

— Тогда что имеешь сказать?

— Повезут золото. Обязательно повезут. В седле. — И рассказал, как в Минусинске хотел на Дарьиного коня накинуть седло, а из него выпала золотая крупинка.

— Знаешь, Кузька: вот смотрю я на тебя и думаю, чего в тебе не хватает? Ума или смелости?

— Как так? — хотел обидеться Кузя.

— Так почему сразу не говоришь, где будет спрятано золото? Я тут, понимаешь, стараюсь, всех на дыбы поднял. «Черная оспа» в горе хоронится. Китайцев к этому делу приобщим, чтобы полицию отвлекли. А ты забыл рассказать о самом главном? Мол, как хотите, так и поступайте сами, а я с горы катаю сани! Так получается?

— Не забыл я…

— А что тогда? Дашу жалко? Может, и вовсе проверку отменить, пусть твой самородок им достанется? А Власик через какое-то время опять старателей будет грабить. Так хочешь дело оставить?

Молчит Кузя. Опустил голову, думает. Слишком много за сегодняшний день произошло событий. Где-то внутри свербит кузнечик по Даше. А светлое сознание, как и Егор Бочкарев, требует справедливости.

— Не хочу оставлять, надо делать проверку! — наконец сказал твердое слово он. — Как они — так и мы поступим.

— Наконец-то, дозрел, — покачал головой Егор. — А я уж думал, что ты за Дарьиной юбкой спрятаться хочешь. Только не получится у тебя это.

— Почему?

— А потому, как ни крути, все равно она тебе от ворот пинка даст. Не ровня ты ей. Поверь, что скоро наступит время, когда она скажет, что ты мужик лесной, неуч или чунарь. А то, что она сейчас с тобой икшается, добрые слова говорит, так то временно и от интереса.

— Какого такого интереса? — похолодел Кузя.

— Что в прошлом году ты ей помог золото перевезти. И заметь — ворованное с прииска. Представь, если об этом узнают старатели с Крестовоздвиженки? — продолжал выдавать правду Егор, понизив голос до шепота: — Знаешь, что мужики с такими, как ты, делают? Что молчишь? Притих? — легонько похлопал его по плечу, приободрил: — Да не бойся ты! В том, что сопровождал — твоей вины нет. А вот вовремя не сказал — это другое дело. Кабы вовремя поведал мне, все по-другому было бы, и твой самородок сейчас у тебя бы под стрехой лежал.

— Хочешь сказать, что Дарья знает, что возит в седле золото?

— Не знаю, — задумчиво проговорил Егор. — Тут палка о двух концах: может, без нее золото в седло закладывают. А может, и наоборот, она тоже при этом присутствует. Одно хочу сказать: раз Андрей Степанович приехал, значит, в этот раз крупная партия золота на вывоз собрана.

Замолчали, думая каждый о своем. Егор опять докурил, выбил золу в банку.

— А я свою хочу под котелок приспособить, — укладываясь спать, заметил Кузя.

— Кого? — не сразу понял Егор.

— Банку. У тетки Поруньи выцыганил, — достал жестяную емкость из котомки, показал Егору. — Американская, из-под ветчины. Раскатов сказал, что такие банки только у них на складе остались, больше нигде нет. А ты где свою подобрал?

— Раскатов сказал? Только у них остались? — в изумлении, не услышав, о чем он спросил, нараспев протянул Егор.

— Да. Я ему соврал, что нашел банку на тропе на Шинде недавно. А он ответил, что Власик с Котом куда-то в тайгу ходили.

— Почему я должен из тебя вести калеными щипцами вытягивать? — после некоторого молчания, рассердившись, будто бубен, бухнул Егор.

— Почему щипцами? — насторожившись от его грозного голоса, притих Кузя.

— А потому, что такую нужную новость ты говоришь напослед.

— Так уж и новость. Чем она важна?

— А тем, что с Власиком Кот тебя грабил, неужели неясно? Кот этот, там на прииске, среди барачников, и не только, имеет большой авторитет. Дело может повернуться в другом направлении, не так, как мы предполагаем. Может статься так, что ни «Руку Золотухи», ни твоей с Катей россыпухи, ни с Крестов золота мы не увидим вовсе, потому что оно уедет совсем не в карман Коробкову.

— Куда же? — потухшим, испуганным голосом спросил Кузя.

— Ты меня удивляешь все больше, будто вчера народился. Не знаешь, что есть воровской мир? И он также имеет долю от добычи золота и грабежа старателей. А это тебе уже не семейный кружок Коробковых. За этим стоят более серьезные люди.

— Что ж получается, на Чибижекских приисках, кроме государевой казны, кормятся спиртоносы, бандиты, теперь вот воровской мир? А как же простой работяга-старатель?

— Эх, Кузька! Вроде ты и ростом выдался, плечами широк, а умишком пока короток, — дружелюбно похлопывая его по плечу, смягчившись, улыбнулся Егор. — Ну да ладно, все это поправимо, спишем на молодость, — и, потянувшись за табаком, дал совет: — Учись, Кузька, старательской жизни, пока я при тебе! Ты еще только одной ногой за порог шагнул, все впереди. А пройти придется много. При этом надо знать, кому руку пожать, а кому зубы показать.

— Помирать собрался, что ли?

— Пока не желаю, — отрицательно покачал головой Егор, — но кто знает, из каких кустов прилетит отлитая для меня пуля?

— Хочешь сказать…

— Ничего я не хочу сказать, укладывайся спать, завтра день тяжелый. По глазам вижу, сегодня многое у тебя было. Да только не думай о плохом: за зимой всегда наступает весна. У тебя вон Катя есть, такую девушку поискать надо. А это в жизни едва ли не главное, когда у тебя хорошая половина.

— Ревнует, — зевая, тяжело вздохнул Кузя.

— Понапрасну?

— Теперь уже да… — закрывая глаза, сознался Кузька.

— Что ж тогда гущу от браги в голове месишь? Все пустое. Крапива вырубится, свежая трава нарастет.

— Хотелось бы…

— А тут и хотеть не надо. Катя не глупая, увидит, где правда. А по тебе скажу, Кузька, намается она с тобой!

— Почему? — уже сквозь сон отозвался Кузя.

— Сдается мне, что Коробкова дочь у тебя далеко не последняя сорванная верба. Ходок ты, Кузька, будешь, помяни мое слово! — докуривая трубку, с усмешкой заключил Егор, но тот его уже не слышал.

Судное утро

В кандальном бараке тихо, сумеречно. Двухярусные нары пусты: все старатели на работах. Лишь в дальнем углу за ширмой слышен храп. Несмотря на послеполуденное время, Кот спит. Уважаемый вор почти до утра играл в карты, теперь отдыхает. Рядом с ним на нарах почивает Лизка-хохотушка, одна из четырех «мамок», обслуживающих «сынков» по негласному договору. Кот в воровском мире, а в жизни сорокалетний Витька Котов, не ходит, как все мужики, на работы: незачем. Прибывшие с ним на сезон «мамки» приносят ему достаточный процент от сформировавшейся «семейки». Также он периодически берет мзду с местных спиртоносов, хорошо играет в карты, подворовывает золото со станков и иногда грабит старателей на таежных тропах. Полная идиллия с администрацией прииска за счет оплачиваемого им в бараке места дает ему спокойную, беззаботную жизнь, и та же администрация покрывает его, если вдруг сюда прибывают инспекционные структуры. Но это бывает так редко, что Кот, чувствуя себя в бараке полноправным хозяином, вправе устанавливать здесь свои правила и порядки. Кому-то из старателей это не нравится, но изменить ситуацию невозможно, так как за Котом стоит уголовный мир. Да и услуги «мамок» контролируются через него, что в тяжелой таежной старательской жизни вдали от семьи, является немаловажным фактором.

Тревожить Кота в час отдыха себе дороже. Не разобравшись, спросонья, Витька может ткнуть ножом в ногу или избить бедолагу кастетом, куда придется, за что ему ничего не будет. Его покой охраняет излишне суетливый, с нарушенной психикой слуга, на воровском языке шнырь, по прозвищу Бубен. Если кто-то громко говорит или шумит, Бубен мчится по бараку к нарушителю спокойствия, угрожая приголубить палкой по голове, после чего на охраняемой территории опять воцаряется тишина. Периодически приоткрывая глаза, развалившись на нарах перед ширмой, шнырь, подобно своему хозяину, изволит наслаждаться покоем до момента, когда Кот его позовет.

Перед входом тоже никого: «мамки» ушли в баню стирать белье. Контора находится за перелеском. Да и само расположение кандального барака таково, что вход в него находится под горой, заросшей густой тайгой: не видно, кто в него входит и выходит. Никто из администрации и охраны не интересуется, что происходит на отшибе, старатели и «прочие жители» живут сами по себе.

Вот из тайги скользнули три черных силуэта. Недолго оглядевшись, вошли внутрь помещения. Бубен приоткрыл глаза, но не придал значения этому движению, думал, что это кто-то из «мамок» снует по своим делам. Повернулся на другой бок, хотел спать дальше, в удивлении поднял голову: кто-то встряхнул его за плечо. Схватил палку, хотел вскочить, чтобы наказать нарушителя спокойствия, но замер в изумлении. Над ним склонились люди в черном, суют в лицо нож. Лица грозные, глаза пронзительные.

— Ты кто? — приложив острое лезвие к шее, спросил один из них.

— Бубен. Колька Суханов, — подрагивающим, испуганным голосом ответил тот.

— Где Кот?

— Там, — указал за ширму шнырь, не смея крикнуть.

— Сиди тихо, жить будешь, — пригрозил пальцем один из них, не отнимая ножа. Двое других откинули ширму, склонились над Котом.

— Это что такое? Вы кто? Что тут надо? Нож под ребро захотели? — спросонья закипел разбуженный вор. — Бубен! Ты кого сюда пусти…

Он не договорил. Резкий удар свинцом по голове оглушил его. Лизка-хохотушка, прикрывая одеялом обнаженное тело, истерически засмеялась:

— Куда вы его? Зачем вы его? Почему вы его? — но тут же замолчала, увидев перед лицом клинок.

Коту завязали за спиной руки, голого потащили по бараку. Лизка-хохотушка закрылась с головой, боялась, что ее сейчас зарежут. Бледный Бубен в ужасе смотрел на своего хозяина, не в силах сдвинуться с места.

— Сиди тихо. Ничего никому не говори. Кот скоро придет. Все понял? — перед уходом пригрозил грозный мужик с ножом, на что тот согласно закивал головой.

Кота выволокли из барака, перекинули через спину коня и, как есть голого, повезли в тайгу. По дороге он пришел в себя, пытался ругаться, угрожал, но невозмутимые люди не обращали на него внимания. После непродолжительной поездки очутились у входа в старую, выработанную засечку в горе, остановились у входа. Их уже ждали. Оглядевшись, Кот увидел еще десятка полтора таких же мужиков в черном, понял, что его дела плохи: «Черная оспа». Здесь молитвы и угрозы не принимаются.

Его завели в штольню, углубились до забоя. Тут еще какие-то люди, лица плохо видно из-за слабого света примитивных карбидных ламп. Остановившись, Кота сняли с лошади, поставили на колени на гранитные камни. Кто-то сбоку взял его за волосы. Кот не успел пискнуть, как острое жало ножа под корень срезало правое ухо. Он запоздало заревел, не понимая, что они хотят:

— Что вам от меня, суки, надо?

— Тут спрашивать буду я, — проговорил главный, стоя перед ним с нанизанным на лезвие ножа ухом. — Это твое ухо. Будешь говорить как надо, все будет хорошо. Не будешь говорить — тут будет еще одно твое ухо. Потом нос. Ну, а потом… Ты меня правильно понял?

— Обязательно ухо резать? Что, просто спросить нельзя?

— Просто спрашивать тебя будет прокурор. Но это долго. Нам надо быстро. Сейчас я твой прокурор. Говори, кто убил два года назад Ивана?

— Какого Ивана? Не знаю я на хрен никакого Ивана!.. — стал отрицать Кот, но в то же мгновение опять заорал от боли.

— Эта был неправильный ответ, — дождавшись, когда тот умолкнет, спокойно проговорил «прокурор», нанизывая на нож второе ухо. — Мне спросить еще раз?

— Васька Акимов! — крикнул Кот, мотая окровавленной головой. — Он его пристрелил.

— Кто такой Васька Акимов? Где он сейчас?

— Васька свояк Коробкову. У Васьки, вроде как, жена родная сестра жены Коробка. Где сейчас? Не знаю, в тайге где-то, — со стоном ответил Кот.

— Когда Васька из тайги приходит?

— Откуда мне знать? Он мне не докладывает. Это у Коробка надо спросить.

— Хорошо. Теперь говори, кто убил Дмитрия?

— Какого Дмитрия? — насторожился Кот.

— Это неправильный ответ! — железным голосом загремел старший, хватая его за нос.

— Стой! Стой!! Не режь! Вспомнил! — завопил Кот, понимая, что сейчас будет. — Это в прошлом году, что ли? Власик его убил.

— Почему? За что? Власик сродный брат Димитрия. Разве можно брата убивать?

— Власик в карты проигрался. На смерть. В Кандальном бараке большая игра была, были представительные люди. Власик все золото, что у него было, проиграл, ну и должен остался.

— Как это, должен?

— Значит, кого-то жизни лишить надо. А тут как раз Дмитрий золото повез. Вот он его и порешил, а золотишко себе прибрал, — пересиливая боль, со стоном отвечал Кот и попросил. — Перевяжите башку, я и так скажу, что надо.

— Ты грабил парня с девушкой на тропе? — не обращая внимания на его просьбу, продолжал «прокурор».

— Какой парень? На какой тропе? — пытался отказаться Кот, но увидев, как из темноты к нему подтолкнули Кузю, сознался. — Да, было дело. Это мы с Власиком.

— Хорошо. Теперь последний вопрос, потом одежду дадим. Когда повезут золото?

— Завтра на рассвете.

— Самородок там будет?

— Да. Его уже разрубили на три части.

— Как перевозят золото? В чем?

— Мне не говорят. Да это и не мое дело. Я с этого долю имею, а остальное — трава не расти!

— Хорошо, отдыхай покуда, — закончил «прокурор» и что-то негромко сказал товарищам. Те подскочили к Коту, стали тряпками останавливать кровь, развязали руки, подали одежду.

Пока его переодевали, «прокурор» отошел в сторону, где стояли Егор Бочкарев, Кузька и Костя Лебедев. Вениамина не было, лежал в лазарете, еще не мог ходить.

— Зачем так жестоко? — встретил его суровым вопросом Егор.

— Как жестоко? Хозяйство-то, целое! — нисколько не раскаиваясь в содеянном, ответил «прокурор».

— Знаю, что надо было допросить, но не так же…

— А как? Сам сказал, быстро надо, время нет. Вот тебе и быстро, время есть, и Кот, все что надо сказал.

Кузя и Костя вовсе в шоке, никогда не видели такой жестокости. Во время допроса Кота Костя дважды пытался остановить экзекуцию, но его удержали товарищи «прокурора»:

— Не надо мешать. Ему не больно.

— Чего ж тогда он орет?

— Маму вспоминает…

— Что теперь? — спросил «прокурор». — Власика сюда тащить? Ему уши резать будем?

— Нет, погодим до поры. Не надо больше уши резать, так все сделаем.

— Хорошо. А нам что делать? Опять ждать? Когда скажешь, где Васька Акимов?

— Недолго осталось. Думаю, завтра узнаем, когда будет встреча с ним. Скажи своим, этого — указал на Кота, — пускай пока тут держат. Скоро ему свидание устроим. А мы к Порунье.

Следующей частью задуманного Егором плана намечалось обычное застолье с урядником Михаилом Раскатовым. Нет, он не желал вытрясти из него душу, дознаваясь, как на Крестовоздвиженском прииске крадут золото и куда оно уходит: тот этого не знал. Держа его при себе в должности как честного, исполнительного представителя горной полиции, Коробков не посвящал его в свои семейные дела. Михаил Иванович был нужен для своевременной защиты от всех, кто мог посягнуть на его трон. Находясь постоянно при Коробкове, Раскатов беспрекословно подчинялся любому его требованию, за что тот хорошо платил ему за преданность, сквозь пальцы смотрел на его ежедневные возлияния алкоголем и другие соблазны, коими на сегодняшний день являлась его очередная полюбовка Прасковья Собакина. Егор не хотел агитировать Раскатова принять участие в разоблачении Коробкова, это бы вылезло боком: урядник тут же доложил бы об этом управляющему. Все было гораздо проще.

Чтобы досмотр перевозчиков не выглядел как обычный грабеж, им был нужен кто-то из представителей власти. Увидев человека в форме, при документах, Андрей Коробков и Власик будут гораздо покладистей, чем если бы на них наскочила «Черная оспа».

После разоблачения всех можно будет передать в полицию, но не в Минусинск, где у Коробкова везде все схвачено кумовским родством, а в Красноярское Управление горной полиции, где его никто не знает, чтобы те довели дело до конца. Для этого Вениамин в лазарете уже готовил соответствующие бумаги. Константин, знавший все фамилии служащих на надлежащих следственных должностях, показал, как и на чье имя писать протоколы изъятия и допроса в двух экземплярах. Константин сам был из этого ведомства, знал что делать во время остановки подозреваемых лиц. Дело было за малым: где взять форму горного полицейского, чтобы выглядеть настоящим представителем власти? Стюра робко предложила:

— Что тут думать? Надо вусмерть напоить Раскатова.

Что и было тут же включено в план действий.

С Поруньей долго договариваться не пришлось. Хотя она и противилась приглашению урядника в дом среди бела дня, заверяя, что с ним «совершенно не знакома», Стюра убедила ее простым аргументом:

— Коли ты не примешь, Танька Мукосеева его сегодня обещалась пригласить. А он не откажется.

На этот довод Порунья взвинтилась веретеном, достаточно быстро выдав про Таньку Мукосееву столько отрицательных сведений, что согласиться на свидание с ней мог только черт. Оказалось, что та «пришиблена с печки кирпичом, в лагуне с брагой плавают мухи и вообще у нее одна титька, а дом пора запалить, так как она колдовка!» Выговорившись, Порунья тут же спокойно согласилась принять Раскатова у себя. А когда узнала, для чего, была немало удивлена:

— Ты ли че ли, Стюра, на ночь урядником вырядишься? Ну да ладно, мне без разницы. Как стемнеет, вынесу вам одежку. Но чтобы к утру вернули!

Дело оставалось за малым: договориться с китайцем Ли, чтобы тот пустил ложную информацию. Но, к большому удивлению Егора, Митька Петров сказал, что Ли в этом году не пришел. Егору было непонятно, куда он мог деться, если он встретился с ним в тайге, и Ли сам говорил, что будет менять спирт на золото на старом месте, на Крестовоздвиженском прииске. Может, он ушел на какой-то другой прииск? Или случилось что-то в дороге? Но времени на его поиски не было.

Все было так, как задумал Егор. Добравшись с вечера, пока светло, до Бедьинского брода, распределили места. До поры «Черная оспа» должны оставаться в пихтаче, на той и на этой стороне речки, чтобы раньше времени не насторожить всадников. Егор, Костя в форме урядника и Кузя будут жечь костер, будто обычные старатели, но когда заметят приближение Коробковых, Кузька должен спрятаться. Коробковы его знают, и это вызовет у них преждевременную тревогу.

Бедья — еще одна золотая речка, соединявшаяся здесь с рекой Чибижек. Разбойникам и бандитам тут не место. Вокруг — многочисленные прииски, где работают тысячи старателей. За все время здесь никогда и никого не грабили, себе дороже. Так что тут Коробковы до кизирских прижимов будут ехать спокойно, не ожидая засады. Когда они переедут через брод и поднимутся на пригорок к костру, «Черная оспа» там и тут должны закрыть дорогу, отрезая пути для бегства.

Ждали долго, до полного рассвета. Скорое на подъем в эту летнюю пору солнце выкатилось в далекую, зажатую горами Чиби-жекскую долину быстро. Расплескав в приветствии руки-лучи, пригрело, оживило притихший за ночь мир. Напомнило всем живым существам, насколько прекрасна и драгоценна жизнь в этом диком, глухом уголке. Безвозмездно подарило новый чудесный день, в котором не было места коварству, корысти и тщеславию. Только не все понимали этот значимый, важный для каждого момент. Кто-то думал иначе.

Коробковы выехали из-за поворота неожиданно, когда утомленные ожиданием Егор, Костя и Кузя уже не надеялись на встречу. Думали, что те по каким-то причинам отложили выезд или поехали через перевалы, где дальше, но безопаснее. Впереди Андрей Степанович, за ним Даша, замыкал шествие Власик. Кузя узнал их сразу, давая знать, повернулся к ним спиной, неторопливо пошел в кусты, как было условлено. В свою очередь, увидев на другом берегу людей, Андрей Степанович приостановил коня, бегло осмотрелся, но, не заметив ничего подозрительного, въехал в воду.

Речка Чибижек в этом месте была неглубока, едва доставала лошади до колен, но широка, около тридцати метров между берегами. Когда Коробковы почти преодолели переправу, позади них, закрывая пути отступления, из тайги выехали семеро всадников из «Черной оспы». Власик услышал всплеск воды, повернул голову, против солнца не сразу понял, кто это. Занервничав, что-то крикнул отцу, но тот за цокотом копыт по прибрежной гальке не понял его.

Выехав из реки на пригорок, они хотели проехать мимо, но еще двенадцать всадников в черных одеждах с карабинами на коленях преградили путь спереди. Коробковы поняли кто это, даже не посмели взять в руки ружья, остановили лошадей неподалеку от костра. Знали, что перед «Черной оспой» у них нет никаких шансов на сопротивление. Остановив лошадей, в напряжении стали ждать, что будет дальше.

— Доброго вам утречка, Андрей Степанович! — скрестив руки на груди, с улыбкой приветствовал Костя.

— Здорово ночевали! — стараясь быть вежливым, ответил тот. — Что-то я тебя, гражданин урядник, здесь раньше не видел. Откель меня знаешь?

— Как вас не знать? Ваш брат Василий Степанович Коробков, управляющий Крестовоздвиженским прииском, личность далеко известная. Знать, и вы с ним имениты.

— Это мобуть, братка мой на Крестах уже двадцать лет как заправляет, — согласился Андрей Степанович, и, покосившись на «Черную оспу», прищурил глаза: — Чегой-то вы нам дорогу перегородили? Али не видите, кто едет? — Показал рукой. — Это дочка Василия, моя племянница Даша. А то сын мой, Влас.

— Мы-то видим, — так же спокойно констатировал Костя. — Да только у нас предписание есть от уездного Прокурора Ивана Константиновича Углова в связи с утечкой приискового золота делать на дорогах досмотр гражданских лиц.

— Вон как? А где ж горная полиция или казаки? — подозрительно покосился на Костю тот. — Можно ваш документ посмотреть? — А когда тот поднес к глазам развернутое удостоверение, заволновался: — Ишь ты! Аж из самого Томска прибыл. Неужто своих не хватает? — посмотрел на Егора. — Что-то мне твой портрет знаком. Егорка Бочкарев, что ли?

— Так и есть, — отозвался Егор, хладнокровно посматривая ему в лицо.

— Что ж ты тут? Тебе в тайге быть надо, золотишко ковырять. А ты не своим делом занимаешься.

— Это как посмотреть. Может, и не своим, а может, и в точку попал.

— Ну-ну, — покосился волком Андрей и властно поторопил: — Так что? Коли известно, кто я и кто вы, дозвольте проехать!

— Позже, прежде сделаем досмотр, — спокойно ответил Костя, открывая папку и доставая лист бумаги: — Вот, пожалуйте — протокол досмотра.

— Что? Нам досмотр? На каком праве, коли известно, кто мы?

— Потому что всех проверяем, даже если поедет сам хозяин прииска. Прежде чем мы приступим, огласите, что с собой везете и спуститесь с лошадей.

Андрей покрутил головой — делать нечего. «Чернооспинцы» с закрытыми тряпками лицами грозно смотрят исподлобья, коли что, шутить не будут: надо спешиваться.

Все трое слезли на землю. Будто по команде со своих лошадей спрыгнули двое в черных одеждах, протянули руки: ружья!

— Эт-т-то еще на что? — рассердился Андрей Васильевич.

— Положено на время досмотра. Если все нормально, тут же вернем.

— Что значит нормально? — испуганно подал голос Власик.

— Если нет запрещенного груза, в данном случае приискового золота. Имеете что-нибудь сказать? Нет? Тогда заявите, что при себе имеется.

— Я буду жаловаться губернатору!.. — перешел к угрозам Андрей Степанович.

— Да хоть самому Иисусу! — отмахнулся Костя и еще раз повторил. — Так что, есть с собой незаконно добытое золото или нет?

— Нету, — со злостью сплюнул тот и отвернулся.

— Хорошо! Так и отметим в протоколе: «На требование самолично предоставить имеющееся золото ответил отказом», — записал Костя, подавая Андрею Степановичу бумагу и перо: — Распишитесь.

— Это еще зачем?

— Для порядка.

Тот какое-то время выжидал, о чем-то думая, потом все же поставил подпись:

— Что дальше? Теперь-то можно ехать? Нам к закату в Минусинске быть надо.

— Успеете, не переживайте. Нет — так в Курагино у родственников остановитесь, — укладывая в папку Протокол и доставая еще одну бумагу, равнодушно проговорил Константин. — Разрешите для вашего ознакомления прочитать еще один документ.

— На кой ляд нам ваши писульки? Вы что, нас тут до вечера держать будете? — заревел медведем Андрей Васильевич. — Вы знаете, что вам за это будет?

— Догадываемся. Однако дело надо до конца довести, обождите немного, — с нисколько не изменившись лицом от его голоса и угроз, ответил Костя и начал читать: — «Главному следователю по приисковым, золотопромышленным делам города Томска Приходько Григорию Марковичу от Собакина Кузьмы Ефимовича заявление. Я, Кузьма Собакин года 1894 августа 17 рождения, неполных 16 лет от роду, передвигаясь года 1910 июня 23 года по таежной тропе берега правого реки Шинда с гражданкой Рябовой Екатериной Васильевной года 1892 октября 6 рождения, неполных 18 лет от роду, был ограблен незнакомыми мне людьми с сокрытыми лицами. При себе имели на взгляд около одной тысячи трехсот золотников (1 золотник = 4,266 грамм) намытого нами золота, а также самородок, именованный «Рука Золотухи». К сему прилагаю описание самородка: пятидесяти сантиметров длины пластина, толщиной трех-пяти сантиметров. С тыльной стороны небольшое утолщение до десяти сантиметров. С другой — овальное, сомкнутое кольцо, диаметром до десяти сантиметров, в форме пальцев. Общий вес самородка не менее пуда. Одним из участников разбойного нападения подозреваю Власа Андреевича Коробкова, потому как видел отсутствие на его правой руке трех пальцев: мизинца, безымянного и среднего до половины. В связи с данным преступлением прошу Вашего разрешения на открытие уголовного дела. Года 1910 июня 28. Подпись».

Докончив речь, Костя обвел глазами присутствующих, строго спросил:

— Что-то имеете сказать?

— Чего? Когда? Кто? Где этот гаденыш? — перебивая друг друга, заорали отец и сын Коробковы. — Где доказательства? А ну, вертаемся назад! Пусть в глаза глянет, иуда!..

— Зачем же назад? — спокойно потягивая пустую трубочку, подал голос Егор Бочкарев. — Тут он. Кузя, выходи.

Когда Кузька вышел из кустов, те набросились на него с яростью:

— Сукин сын! Да мы тебя привечали! Да мы тебя в дом пускали! Как лягушонка растяну!.. — наступая и грозя, кипел Коробков-старший.

— До утра не доживешь! — прикладывая ребро ладони к горлу, окрысился Власик. — Ты даже не представляешь, что с тобой сделают!

Может быть, они учинили бы несправедливую расправу сразу, но люди в черном сделали шаг навстречу. Те тут же поостыли.

— Так вот, — дождавшись, когда стихнет рев, продолжил Константин. — В силу изложенных документов и представления потерпевшего лично, повторяю вопрос: не желаете ли вы, граждане Коробковы, предоставить добытое разбойным путем и украденное с Крестовоздвиженского прииска золото?

— Нет, не желаем! Потому как его у нас нет! — плюнул в сторону Кузи Коробков старший. — Знал бы — удушил в гостевой избе.

— Что ж, хорошо. Если так, приступим к досмотру. — И попросил дать место «Черной оспе».

Те молча посмотрели на Кузю, он указал на Дашино седло:

— С него начинайте.

— Кузя, ты чего? Я не думала, что ты такой скот! — с округлившимися глазами зашипела Дарья. — Прекрати сейчас же, это противно!

Но люди в черном уже делали свое дело. Сняли седло, ножами вспороли свежие швы потника. Сунув руку, один из них достал тяжелый мешочек, передал Косте.

— Что это? — спросил тот у Коробковых, пробуя его на вес. — Овсяная или пшенная крупа?

Те молчали. Поняли, что попались. Вдруг Власик бросился в реку, пытаясь убежать, но стрелки были быстрее. Слившись в один грохот, бахнули несколько выстрелов. Острые пули взметнули перед беглецом столбики брызг. Власик от страха упал в воду, поднялся, медленно побрел назад.

— Дурак. Всегда знал, что с тебя ничего путного не будет, — едва слышно проговорил отец. — Было бы лучше, если тебе еще на Амыльских приисках башку отрубили.

Один за другим на брезентовую куртку были сложены еще четыре части с золотом: один с россыпью и три твердых, металлических предмета. Кузька узнал мешочки — в одном было его, в другом Катино золото. Власик даже не потрудился сменить их. В трех других, как и говорил Кот, для удобства перевозки в седле был разрублен самородок «Рука Золотухи». Приложив друг к другу части и воссоздав форму природного создания, Костя задал вопрос:

— Что теперь скажете, гражданин Коробков?

Андрей Васильевич молчал. Теперь уже со связанными за спиной руками Власик недовольно фыркал носом. Злая на всех и особенно на Кузю, присев на потник неподалеку, Дарья смотрела куда-то на воду. Их состояние изменилось от дикого возмущения до тихой подавленности. Что теперь орать и топать ногами, когда факт разбоя налицо?

После Дарьиного седла приступили к досмотру «закромов» Власика. Также сняли с коня седло, вспороли потайные карманы. Здесь было золота не меньше, чем в Дарьином. Вероятно, оно было украдено из охранного помещения прииска, и надо было на Крестах делать срочную ревизию.

Наступила очередь досмотреть седло Андрея Степановича. Когда его сдернули со спины лошади, переглянулись. Оно было гораздо тяжелее Дарьиного и Власика. После того как сняли груз, каурый мерин четырехлетка выправил хребет и с шумом, свободно вздохнул. Было понятно, что внутри, в потайных карманах седла находится что-то очень тяжелое, а что, нетрудно догадаться.

— Одначесь, Андрей Степанович, тут богатства поболе, чем у сына и племянницы. Не скажешь, что там внутри? — потягивая трубочку, прищурил глаза Егор Бочкарев.

— Все, что есть — то мое, кровавыми мозолями добытое! — показав широкие, но гладкие ладони, со злостью ответил тот.

— Не видно, чтобы мозоли-то были от кайлы да лопаты, — усмехнулся в ответ Егор. — Видно, больше бумаги перебираешь, да стакан поднимаешь.

— Не твое собачье дело, как я его добываю. Ну ничего, придет время, встретимся на Спиртоносной тропе.

— Откуда про тропу известно? — удивился Егор. — Насколько мне ведомо, ты тайгу матушку никогда не ломал, с лотком у воды не загибался. Все больше по амбарной части, да в лучшем случае до Чибижека по тореной дороге доехать можешь. Откуда такие познания и, намекни хотя бы, в каком месте ты меня пристрелить хочешь?

Андрей заскрипел зубами, промолчал.

Между тем, люди в черном вынули завернутый в тряпку большой тяжелый предмет ромбовидной формы. Развернув его, замерли от увиденного. Перед ними было распятие, отлитое из чистого золота с добавлением меди. Каков был его вес, оставалось только догадываться.

Кузя узнал его сразу. Это был тот самый крест старообрядцев, который он видел в прошлом году на Екатериновском хребте на скалах «Семь братьев». Как он мог оказаться в седле Коробкова, стоило поразмыслить. Помимо него, в седле в мешочках было еще около пуда самородного золота.

— Дядька Егор, сказать что есть! — потянув за рукав в сторону, негромко проговорил Кузя, а когда отошли на некоторое расстояние, прошептал в ухо: — Это Филаретовский крест. Помнишь, я тебе говорил, что видел его, когда скитники под скалами бабку хоронили?

— Ну?

— Тогда еще там мужик был на черно-белом коне. Хоронился, чтобы не увидели. Кажется мне, что тот мужик этот крест оттуда украл, вот он, тут. Другое мне непонятно, как он мог оказаться в седле у Коробкова?

— Зато я, кажется, начинаю кое-что понимать, — сдвинув брови, задумчиво ответил Егор.

— Что?

— Это тебе до поры знать не надобно.

Вернулись к костру. Костя продолжал заполнять протокол изъятия. Остальные терпеливо ждали.

— Мне надо, — поднимаясь с потника, проговорила Даша.

— Надо — так иди. Тебя здесь никто не держит, — продолжая писать, равнодушно разрешил Костя.

— Как это… иди? — не поверила она.

— Куда хочешь, туда и шагай. Можешь даже ехать. Ты при этом деле не при чем, может, золото в седло без твоего ведома положили. Так ведь?

— Да, так и было, — оживилась Дарья, вопросительно посматривая на дядьку Андрея. — А можно коня взять?

— Можно и коня, ведь он твой. Ребята, помогите седло накинуть!

— К тяте быстро езжай! Скажи, нас тут грабят! — с ухмылкой наказал ей Андрей Степанович, а когда племянница ускакала в сторону прииска, пообещал: — Эх, Бочкарь! Вот и пришла тебе амба! Сейчас братка с полицией нагрянут, тогда узнаем, чье это золото, кто тут прав, а кто виноват, и вообще, по какой причине вы нас проверяете.

— Ну-ну, как раз кстати, — спокойно ответил Егор, доставая кисет и забивая табаком трубочку. — Нам только сейчас тут Василия Степановича не хватает. Пусть расскажет, как он самородки да кресты в русской печке печет.

Все кто тут был, поддержали его дружным смехом. Все знали, что Коробков не приедет выручать своего брата и племянника, так как полностью «заляпан грязью сам». Это он на прииске хозяин, может командовать администрацией, урядником, горной полицией и старателями. А тут, на дороге, вне своих владений, он никто. Узнав о том, что брата Андрея поймали с ворованным золотом и идет проверка, горная полиция не будет выступать для разбирательства с представителями Томской жандармерии.

— Может, и меня отпустите? — неожиданно подал голос Власик. — Я-то тут, можно сказать, тоже ни при чем… золото не мое!

Надо было видеть, с каким презрением посмотрел на него Андрей Васильевич! Что было у него на душе и сердце, когда при свидетелях сын предает отца.

— А вот вам, гражданин Коробков-младший, воли не будет. И возможно, гораздо дольше, чем вашему отцу.

— Почему это?

— Так как за вами числится убийство вашего двоюродного брата Дмитрия, которого вы проиграли в карты.

— Чего? Какого брата? — не поверив его словам, сжал кулаки Коробков-старший. — Откуда известно?

— Об этом спросите у Кота… то есть, у Виктора Котова.

— Какого Кота? Вы что, лебеды нажрались? Да не убивал я никакого Дмитрия! Это он сам его зарезал!.. — отпираясь, диким голосом заорал Власик. — Сведите меня с ним, я ему за такой наговор глотку перегрызу! Где он?

— Хорошо, — спокойно проговорил Костя, и к «прокурору»: — Приведите Котова.

Тот негромко свистнул. Прошло немного времени, из густого пихтача вывели человека с головой, замотанной в бело-красные тряпки. Посмотрев ему в лицо, Власик едва не упал от страха.

— Узнал? — ледяным голосом обратился к Власику Кот. — Так кто там, говоришь, Дмитрия зарезал?

Власик молчал. В глазах застыл ужас, руки дрожали.

— Хотел видеть Кота? Вот он, — обратился к Власику «прокурор». — А вот это, — развернул грязную тряпку, — уши Кота. Он сначала не хотел говорить, потом передумал. — И, посмотрев ему в глаза черными, будто сама смерть глазами, едва слышно спросил: — А ты будешь говорить?

— Буду, — едва слышно ответил и покачал головой Власик. Услышав это, Егор подскочил к нему, не раздумывая спросил:

— Как часто и когда из тайги выезжает Васька Акимов?

Тот поднял на него удивленный взгляд, будто увидел провидца, даже отпрянул назад, глотая слова, выдавил:

— Ты откуда про него знаешь? Про него никто не должен знать.

— Забота у меня такая, про всех знать, кто в нашей тайге есть. Так когда, говоришь, будет?

— Раз в две недели приходит. В субботу в полдень, в банный день.

— Когда был последний раз?

— Так вот уж скоро как две недели назад, — немного подумав, ответил Власик, глядя на отца.

Тот плюнул ему под ноги:

— Баба малохольная. Не сын ты мне боле!

Последний разговор

Закручинились горы, как девка на выданье. То ли заплакать от горя, вспоминая себя непорочную? Или радоваться от мысли, что сегодня впервые испытает женское счастье и не останется в старых девах? Потянулись ртутные тучи над синими хребтами, а сбоку солнце светит. Освещает марь дикую ярким светом, не давая покрыть ее черноте. Едва брызнет дождь, с шумом пробивая тяжелыми каплями листья травы, а небесное светило опять разрывает мутную пелену, доказывая старую пословицу: суббота без солнца не бывает!

Из распадка тянет сырым воздухом. Где-то сбоку, в ложбинке, кувыркается по камням шумный ключ. Озорной ветер скачет по базальтовым курумам, напевая заунывную песню о вечности этого мира. На соседнем кедре скрипит, как коряга на изломе, птица-кедровка — скоро осень. Полосатый бурундук снует по старой, обросшей мхом колодине с поднятым к небу хвостом. Стараясь не потерять друг друга в тайге, перекликаются дрозды-рябинники. А где-то вверху на изломе горы захрустел, почуяв человека, хозяин тайги — медведь.

На Спиртоносной тропе тихо и пусто. За все утро снизу от Шинды в сторону Чибижека поднялся, разговаривая с конем, Мишка Могилев, да, шлепая по грязи броднями, проскочила вниз какая-то баба с объемным мешком за спиной. Засаду за валунами никто не заметил. Даже Мишка, некстати остановившийся для того, чтобы объяснить коню, почему идет дождь. И его уставший от долгой дороги и болтовни хозяина мерин, желавший только одного: быстрее добраться до конюшни.

Место для засады Егор выбрал не случайно, знал что Васька Акимов никогда не задерживается на тропах. У него свои дороги: по хребтам, распадкам, мимо каменистых россыпей. Там, где никто не ходит и не ездит, чтобы не встречаться со случайными путниками. Но, все же, ему иногда надо пересекать их, иначе — никак. В том числе и Спиртоносную тропу, и в этом Егор оказался прав.

Найти место, где Васька ее переезжает, оказалось не так трудно. Прикинув его маршрут по тайге от Кандального ключа до Крестовоздвиженского прииска, с учетом того, что он подъезжает к одинокому кедру, Егор предположил, что это место должно быть где-то на первых крутых взлобках под Перевалом. И не ошибся. Шагая рядом с тропой, нашел следы коня, шедшего в обоих направлениях в разное время. Так как обычным коногонам в зарослях пихтача делать нечего, было нетрудно понять и сделать вывод, кто здесь натоптал.

Представив себя на месте Василия, Егор внимательно изучил место и подивился его хитрости. Тот подъезжал к тропе с той и с другой стороны с небольших пригорков, откуда с расстояния двести шагов был хорошо слышен любой звук движения сверху и снизу. Переждав возможных путников и убедившись в безопасности, он спокойно ехал дальше. Единственным неудобством для него было то, что приходилось проезжать по тропе около семидесяти метров, потому что ручей справа и скала слева не давали прямого переезда, что Егору было на руку.

К месту засады прибыли в пятницу вечером. Лишних не было, только Егор и «Черная оспа». С учетом ветра, чтобы раньше времени конь Акимова не почувствовал посторонние запахи, расположились под деревьями. Лошадей оставили за Перевалом. В том месте, где Васька выезжал из-за пригорка и останавливался, слушая передвижение на тропе, на расстоянии сорока шагов посадили отличного стрелка. Если Акимов заподозрит что-то неладное, он должен сделать точный выстрел на поражение. Если поедет к тропе, махнуть рукой по цепочке следующему товарищу, давая понять, что все идет по плану. Остановить Ваську у камня должен Егор. Прежде чем тот попадет в руки «Черной оспы», он хотел задать ему несколько вопросов.

Ждали долго, до изнеможения. Так как все звуковые сигналы были исключены, во избежание лишних подозрений, никто не сомкнул глаз. Это нагнетало и без того острое напряжение. Если где-то в стороне кричал дрозд или порхал рябчик, каждый вскидывал ружье, готовый выстрелить. Незаметно подступала усталость, что притупляло бдительность. И это привело к неожиданному появлению Васьки. Когда тот осторожно выехал из-за пригорка и остановился, оценивая окружающую обстановку, передовой стрелок не сразу смог сообразить, что произошло. Хорошо, что Васька ничего не заподозрил, спокойно поехал дальше на тропу.

Егор заметил его, когда до него оставалось около двадцати метров. Стараясь как можно тише взвести курок, стал поднимать с колен ружье, но черно-белый в яблоках конь услышал щелчок. Тут же остановившись, навострил уши, вытянул морду в его сторону, недовольно, предупреждающе заржал. Васька хотел повернуть мерина обратно, но Егор оказался проворнее. Выскочив из-за камня с ружьем в руках, закричал:

— Как только развернешь коня, тебя сразу убьют!

Его слова успели долететь до Акимова. Не вытаскивая из чехла у ног винтовку, он нервно осмотрелся, увидел направленные на него стволы, сразу все понял. Вмиг переменившись, опустил косматую голову, с шумом выдохнул, легко соскочил на землю.

— Толька без дури, далеко не убежишь! — предупредил его подоспевший «прокурор», забирая коня под уздцы.

— Куда уж тут супротив вас? Пуля и то не пролетит, — понуро ответил Васька, косо посматривая на Егора. — Ты что же, с ними заодно? Или за золото маешься?

— Какое там с ними? Ты же знаешь, что всегда сам по себе. И за золото не покупаюсь: сегодня его нет — завтра воз. А что с «Черной оспой» в упряжке, так тебя легче поймать, — угрюмо проговорил Егор, указывая место подле себя. — Подходи ближе, поговорим покуда.

— Прежде давай руки, чтобы не удрал! — приказал «прокурор», связывая за спиной Васькины запястья. — А то потом опять тебя два года искать?

— Не вяжи, никуда не побежит, — отстранил Егор, и тот нехотя послушался.

— Плохи мои дела? — с неподдельной тоской в голосе спросил Васька у Егора.

— Хуже некуда. Коли бы ихнего Ивана, — кивнул головой в сторону «прокурора», — два года назад не убил, со мной можно было-бы договориться.

— И ты простил бы меня?

— Может, и простил бы. А так, зачем было меня стрелять? Мог бы прийти, поговорили по душам. Глядишь — до чего-нибудь дотолковались.

— Да нет, друга. Не дотолковались бы. Слишком все запутано. Ты бы место чужакам под солнцем не дал. А я доселе с чужаками в одном стойле.

— Вот как? Что за люди такие? Много разных разбойников было в тайге, объясни, каким ветром надуло, — доставая трубочку, забивая ее табаком, удивился Егор.

— Долго объяснять.

— Ты куда-то торопишься?

— Куда мне? Уже приехал, дальше некуда.

— Курить-то будешь? — как в старые, добрые времена предложил Егор.

— Очего же с тобой не покурить? — вздохнул Васька. — Мне ить с тобой делить нечего, ты всегда мне последний сухарь отдавал.

— Было дело. А ты мне пулю под ребро за это.

— Грешен, каюсь. Да только в этом моей вины половина. Заказали тебя чужаки. Кабы не я стрелял, другие бы убили.

— Другие — это кто?

— А вот те двое, к кому ты в Кандальном ключе подходил. Эти парни тоже по твою душу пришли в тайгу, но только от другого хозяина. Кабы не я, тебя еще весной под колодину бы запихали.

— Смотри-ка! Ты вроде как благодетель мой. Отчего такая перемена? В прошлом году стрелял, а в этом защищаешь? — удивился Егор, посмотрев на «прокурора». — Или я чего-то недопонимаю?

— Все правильно говоришь. Много тут путаного, — вдохнув дым из трубки, покачал головой Васька. — Чужаки эти из-за моря. Но в тайге тут хотят большие дела открыть. А ты им не даешь.

— Как ты с ними познался?

— Не без участия женского пола. Ты же знаешь, после того как мы с тобой последний год спиртом торговали, я свое дело в Красноярске открыл по закупу мяса и зерна. Поднялся до таких вершин, что мало кому приснится. Свой ямской двор организовал на сто лошадей. Потом подкопил капитал: паровой пароходик купил, стал зерно вниз по Енисею плавить. Тогда и вовсе разбогател: почитай, кажон день кабаки да девки, да на тройках по ночному городу! — С восторгом выдохнул: — Было дело! Однако кураж подвел.

После Рождества в самый раз дело было. Ехал однажды в розвальнях по набережной, а там какие-то мужики с дамочки шубу соболью снимают. Та пищит, на помощь зовет, а рядом никого нет. Мы, значит, на помощь бросились с кучером Еремеем. Отбили ее, стали в чувство приводить. Она вроде как в беспамятстве упала на снег. Подняли, в сани положили. Она вся при параде: шапка песцовая, шуба соболья. На пальцах кольца да браслеты, сережки золотые. А сама — что картина писаная! Как пришла в себя, смотрит испуганными, как у кабарги, глазенками. Личико маленькое, худющее, губки словно из воска слеплены. Подбородок остренький, на щечках ямочки.

Засмотрелся я на нее, что-то екнуло под лопаткой. Привезли мы ее с Еремеем на дом, сначала во флигель завели с заднего хода, чтобы жена да дети не видели. Стали чаем отпаивать. Она как шубу сняла-тут я вовсе, как сохатый, застонал. Фигура, как у серны, грудь — будто медом налита. В общем, случился со мной полный кавардак. Познакомились. Она представилась Лией, сказала, что дочь богатого золотопромышленника Мильштейна, еврейка. Ее слова у меня подозрения не вызвали, потому как такая фамилия в Красноярске у всех на слуху. Я сразу постарался ее расположить к себе, вижу, и она не противится, отвечает склонением и интересом. В общем, закрутились у нас амурные дела.

Три недели мы будто в кипятке варились. Денег я на нее не жалел, покупал, что просила. На людях не показывал, так как мне уже больше пятидесяти гакнуло, а ей всего-то двадцать два, боялся, что жена и дети узнают. Да и она никогда в свой дом не звала, приходила сама на пристань. Больше ездили мы с ней в горы, вроде как на охоту. И такая мне с ней жизнь сказкой казалась, будто молодость вернулась! Стали меня мысли посещать: а не жениться ли мне на ней? Такая уж она ласковая да податливая была. А она, видно, ждала этого момента, потому как однажды на свидание не вышла.

Долго я пытался ее увидеть, узнать причину, почему меня отвергает. Однажды увидел-таки. Она вся расстроенная, глазки на мокром месте. Спрашиваю, что случилось? Не отвечает. Потом стала рассказывать. Оказалось, что не так давно их ограбили. В дом залезли воры, вскрыли сейф отца и украли много денег. Но это не так важно, потому что вместе с капиталами исчезли драгоценности, подвески, сережки, фамильный камень, подарок ей от бабушки. Потом, по прошествии нескольких дней, Лии пришло письмо инкогнито, в котором говорилось, что все ее украденные вещи в скором времени такого-то числа повезут поездом в вагоне первого класса в Петербург некто Варенков и Маслов. Но прежде, чтобы не возникло подозрений и обыска, они проедут под видом почтарей на тройке до Ачинска, где предоставят билеты и займут свои законные, заранее купленные места. Лия показала мне эту бумагу, где все было так и написано. Еще сказала, что полиция за это дело не берется, так как подозревают в краже самого Мильштейна, потому что сейф не был вскрыт, но денег и драгоценностей там не оказалось.

Вот тогда-то я и вспомнил свои буйные спиртоносные годы! Кровь закипела от возможности помочь Лии, и не как-то, а самолично, разбойным путем захватить подвески, золото и камень у воров. Как и где я буду действовать, не думал. Мне всего-то надо было знать ту почтовую тройку, и когда она выйдет из Красноярска. Лия как будто читала мои мысли, тут же назвала день и время. Мне бы тогда стоило заподозрить ее в коварстве, но дурная горячая кровь застила голову.

В помощниках у меня был Еремей. Тройка лошадей — едва не лучшая во всем Красноярске. Так что обогнать двух почтарей, которые действительно были ими, и не было никаких Варенкова и Маслова, нам не составило труда. Знать бы тогда, что все подстроено…

Проскакав подальше, остановились в овраге, выждали, когда те подъедут. Почтари были в страхе: их до той поры никто никогда не грабил. Я их под ружьем держал, убивать не хотел. Еремей сумки проверял. Вот тут они и наскочили: верховые, человек десять. Налетели, как ветер, мы даже сообразить ничего не смогли. Успел только понять, что это не полиция и не казаки: лица бритые, холеные. И у всех ружья не наши, я таких не видел. Еремея и почтовиков убили сразу. А меня палашом по голове ударили, после чего меня тут же из ума выбило.

Очнулся в каком-то доме. Голова, как дупло, гудит. Руки и ноги связаны, будто лягушка лежу на полу. Холодно, но камин топится. Комнаты большие, в них мебель шикарная. В гостиной кто-то говорит не по-русски. Прислушался, вроде на английском языке лопочут. У меня две дочери английский изучали, кое-что понимаю. Двое мужиков толкуют, а с ними — Лия. Негромко спорят, соглашусь я на них работать или нет. Меня такая обида взяла, что дышать нет сил. Понял, что все у них было задумано. Лию под меня подсунули, про драгоценности липовые наговорили. Но самое страшное — убийство людей мне приписывают, а это — тюрьма!

Недолго они там балакали, пришли, подняли, повели в гостиную. Посадили на стул, развязали руки, подали выпить коньяку, ветчиной закусить. Сразу видно, аристократы. «Что же, — говорю, — Лия Мильштейн, меня в кучу навозную затолкала?» Она как захохочет: «Какая я тебе Лия? Я — Вера Караваева. Мой тятечка с маменькой не золотопромышленники, а обычные воры. Привезли меня сюда аж с Москвы, чтобы я тебя, дурак-дядечка, обольстила, да к делу подключила. Вот с тобой англичане поговорить хотят. Если согласишься им помочь, жить будешь. А нет — за убийство людей прямая дорога в тюрьму и полное лишение капиталов и нажитого состояния. Что-то хочешь спросить?»

Как потом оказалось, эти англичане про меня и тебя все давно знают: откуда мы родом, как нас с тобой на золотые прииска пробивные агенты завербовали, как мы спиртом торговали. Все по простой причине — им нужен человек, отлично знающий тайгу и эти места, чтобы достать карту.

— Какую карту? — негромко спросил Егор.

— Карту китайца Ли. Да, ту самую, на которой указаны все месторождения с оценкой содержания запасов золотых россыпей.

— Как могли англичане узнать про нее?

— Это мне не ведомо.

— А Коробков? Кем тебе доводится Коробков?

— Может, и он им сказал, — задумчиво проговорил Василий. — Он мне сват, наши жены дальние родственницы. Однажды как-то намекнул под хмелем, что хозяева Крестовоздвиженского прииска вовсе не в России проживают, а те самые англичане, что карту ищут.

— Теперь понятно, откуда ветер дует, — после некоторого раздумья с потемневшим лицом проговорил Егор. — И что, выполнил ты их требование?

— Выполнил… — опустил голову Васька.

— Сам?

— Нет. Сказал, где Ли спиртом торговать будет.

— Теперь мне понятно, почему его на месте нет. А Ивана Колобуева тоже ты порешил?

— Кто таков? Когда это было?

— В прошлом году, в сезон хищной охоты.

— Где?

— За Перепадом у скалы, подле Чистого ключа, — угрюмо посмотрел Ваське в глаза Егор. — Там же, где ты в меня стрелял.

— Был таков, случайно под пулю попал, — ответил Васька и усмехнулся: — А самородок с собой добрый нес, почти на пуд! Найти бы то место, где он его отмыл.

— Что ж ты, Васька, за зверь такой? Для тебя жизнь человека, как сорванный листок. В душе не свербит?

— Свербит, — понуро опустил голову тот. — Жалко загубленные души, но что поделать? — И напомнил свою знаменитую поговорку: — Нужда — то вам тайга гремучая, вода кипучая, мошка едучая, судьба плакучая. А жизнь за золото — грошь вонючая.

Помолчали какое-то время, глядя на тайгу. Со стороны казалось, что беседуют два старых, добрых друга, неторопливо рассуждая о происходящем так, будто любуются наполненными ведрами с чистой, родниковой водой. Но кто бы слушал их речи, ужаснулся от содеянного и пролитой крови: как все страшно!

— Покурить бы еще на посошок, — с тяжелым вздохом попросил Василий.

Егор неторопливо насыпал в трубочку табак, чиркнул спичкой, подал ему:

— Умирать не хочется?

— Как сказать? — задумался Василий. — С одной стороны, и можно еще на старости лет десять скоротать. А с другой, куда мне с такими грехами? И так пожил хорошо, многое повидал, всего попробовал. Иной разбойник позавидует моей жизни. Так что жалеть-то и нечего. Тем паче, сегодня жизнь вымолишь, а завтра утром пулю получишь. В этом и есть смысл бандитской тропы. Сразу надо было думать, когда на этот путь вставал.

В словах Васьки Акимова не было горечи и раскаяния. Наоборот, сквозила некая гордость за прошлое, пронизанное лихой удалью, за которую рано или поздно все равно будет наказание. Все же вдруг в последний момент застонал, как раненый зверь, встал перед Егором на колени, с глазами, полными отчаяния и безысходности, попросил прощения:

— Прости, друже!..

— Бог простит! — сухо ответил Егор и перекрестил его опущенную голову.

Больше ни о чем не разговаривали. Даже не попрощавшись, Егор круто развернулся, пошел вниз по Спиртоносной тропе.

— Карта еще тут, на приисках. Где — не скажу, это мой козырь. Коли поторопишься — успеешь! — будто раскаиваясь, тонким голосом желны крикнул вслед Васька, но Егор даже не повернулся.

Ждал за спиной выстрела, но его так и не было.

Шуба бабки Фроси

По дороге в Кандальный ключ Егор много думал. Его волновал вопрос, зачем англичанам потребовалась карта китайца Ли? Если Василий Акимов не врал, и ее хотят иметь две разных организации, значит, все неспроста. В голове возникло предположение, что европейцы хотят вложить в добычу сибирского золота крупные средства, но не знают, в каких местах начинать промышленные разработки. Другой вариант — идут какие-то масштабные поиски чего-то, что гораздо дороже золотых запасов, чего ни он, ни власти российские не знают. Но что можно искать в Восточно-Саянской тайге, кроме золота? На этот вопрос Егор пока что не мог дать определенного ответа.

Пока шел, в голове созрел хитроумный план. Когда будет освобождать тех бедолаг из кандалов, в разговоре намекнет, что знает китайца Ли. Какова будет их реакция?

Кандальники его не ждали, занимались старательским делом. Один был в шурфу, копал землю, насыпал ее в ведро и подавал наверх. Другой поднимал его и перетаскивал на колоду в ручье. Увидев Егора, он сначала испугался, потом обрадовался, понял, что Егор вернулся не просто так, а за ними. Бросив ведерко с землей, бряцая кандалами, побежал к товарищу с радостными криками:

— Георг! Георг!! Тот мужик пришел за нами!..

Бросив в яму небольшую лестницу, помог товарищу выбраться наверх. Потом оба с мокрыми глазами потянулись к Егору:

— Здравствуйте! Мы так рады, что вы пришли! Теперь нам можно не бояться?

Егор отвечал коротко, уверенно: да или нет. Он понимал их чувства и знал, что такое свобода. Прежде накормил их лепешкой и вяленым мясом. Потом достал зубило, помог разбить цепи. Высвобожденные из оков, бедолаги потирали запястья рук и лодыжки ног. А сами все не могли выговориться, до того были счастливы!

Бросив все как есть, пошли на зимовье Васьки Акимова. Прежде чем выходить из тайги, провели ночь там: помылись в небольшой бане, потом сели ужинать у костра. Егор достал фляжку со спиртом, налил всем и себе. Выпили, закусили. Георгий был постарше Федора и, вероятно, не только по возрасту. Больше вопросов задавал он. Оба были иностранцы, тут не надо было много думать. Металлический акцент и имена Георг и Фурье, которыми они себя иногда называли, выдавали их с потрохами. Вдобавок, в тайге они вели себя, как новорожденные слепые котята на чурке: ориентировались плохо, по незнанию боялись сделать что-то лишнее и даже с трудом разводили костер. Это дало право Егору задать главный вопрос:

— Сразу видно, что вам в тайге делать нечего. И зачем вас хозяин за картой отправил? Все равно бы китайца не нашли.

Его слова ударили под дых: с вытянутыми физиономиями оба какое-то время смотрели, как он спокойно разливает спирт по второму разу. Потом Георг кое-как выровнял дыхание:

— Откуда знаете? — обращаясь всегда на «вы», только и смог проговорить он.

— Так меня за вами ваши люди и отправили.

— Так вы все знаете?!

— Даже больше, чем вы скрываете. Давайте-ка лучше выпьем по второй. Потом говорить будем.

Выпили. Георг тут же повторил вопрос.

— Меня ваши наняли, потеряли вас, — спокойно ответил Егор. — Думали, что вы уже кости спарили. Но когда я сказал, что видел вас, попросили забрать и вывести.

Эти слова произвели еще большее впечатление. Это уже был удар не под дых, а в пах. По лицам было видно, что Георг и Фурье будто проглотили по кедровой шишке, которые у них застряли в горле. Между тем Егор спокойно продолжал:

— Покуда вы тут в кандалах брякали, многое случилось. Вам потом расскажут. Главное — китаец Ли исчез. Видно, убили. А карту те, другие взяли. Где она сейчас — никто не знает.

— Кто не знает? Мы знаем! — от возбуждения подскочил Георг. — Когда нас Василий сюда привел обманом, говорил, что вроде как тут должен быть Ли, был у нас разговор по душам. Нетрезвый проговорился, что карту надо положить в отработанную штольню на Крестовоздвиженском прииске под семнадцатую крепь от входа. А там ее заберут.

Большего Егору было и не надо.

Дело о хищении благородного металла в крупных размерах Крестовоздвиженского и Спасского приисков 1910 года было одним из самых громких из всех приисковых событий юга Сибири начала двадцатого века. Расследование длилось достаточно недолго, около полугода. Независимые кураторы золотой промышленности из Томска выявили и смогли доказать только двадцать девять случаев хищения крупных партий благородного металла лицами, обязанными предупреждать и выявлять эти потери. В числе обвиняемых были Коробков Василий Степанович, Заклепин Матвей Нилович, Коробков Андрей Степанович, Коробков Влас Андреевич и лица, им близкие: жены, сваты, свояки, сыновья, дочери и племянники. Проще сказать — на протяжении двадцатилетнего правления на прииске Коробкова Василия Степановича там орудовал семейный клан, состоящий в общей сложности из двадцати четырех человек. По приблизительным подсчетам, только официально за это время с обоих приисков в разное время было похищено больше пяти тонн золота. А сколько неучтенного металла прошло мимо докладных документов — это уже недоказанные факты.

На суде в городе Минусинске Кузьма Собакин фигурировал в этом деле как случайный свидетель, но не потерпевший. В протокол изъятия не были включены и продемонстрированы эпизоды ограбления и факт присутствия золотого самородка «Рука Золотухи» и золотого креста старообрядцев. Подсудимые Коробков Андрей Васильевич и его сын Власик были немало удивлены этим, но что-то сказать по этому поводу не могли, так как исключение разбойного нападения на Кузю и Катю было некоторым послаблением в приговоре. Ни отец, ни сын не могли знать, что представитель горной полиции из Томска Костантин Лебедев предусмотрительно заменил протоколы досмотра и изъятия по просьбе Егора Бочкарева, потому что «Рука Золотухи» и крест имели большую историческую ценность как для Кузи, так и для старообрядцев, и после суда не вернулись бы к своим законным хозяевам.

Присутствовавшая на суде в качестве родственницы, но никак не подсудимой, Даша Коробкова иногда смотрела на Кузю злыми глазами. Вероятно, считала его главным виновником происходящего. Он не пытался даже подойти к ней и поговорить: незачем. На третий день заседания в коридоре она неслучайно прошла мимо, прошипела змеей:

— Теперь живи, оглядывайся и жди!

На Кузю ее слова не произвели особого впечатления. Он не боялся ее угроз. В душе было неприятно от того, насколько человек может перемениться, в течение короткого времени показать свой характер. Над этим стоило думать и делать выводы.

Представители горно-рудного предприятия Rio Tinto, владевшего в это время полными правами на Крестовоздвиженском и Спасском приисках, а по существу, доверенные лица семьи Ротшильдов, имевшей свои интересы в этой компании, были немало удивлены произошедшим. Чем дальше длилось разбирательство и вырисовывались новые факты преступления, тем больше у европейцев вытягивались лица:

— О, майн гот! О Сипирь! О селото, как тут все плехо! Люти зверь тайга. Люти упивай друкой люди! Ето есть плехо!

Им было непонятно, как русский человек, занимавший должность управляющего прииском и получавший за это почти до десяти тысяч рублей в год, мог пойти на такую махинацию. Кстати, в отличие от простых работяг, присутствовавших на заседании, они не требовали наказания, были поражены запоздалым разочарованием старателей, отпускавшим в адрес бывшего управляющего недвусмысленные угрозы:

— Эх, кабы вас вовремя не арестовали, мы бы вас на бутаре царапками забили!

Егор Бочкарев недовольно ухмылялся, негромко шептал в ухо Кузьке:

— Ишь, англичане, рожи холеные! Видите ли, плохо им в Сибири, и народ убийца на убийце. Сами-то помалкивают, как стрелка по мою душу снарядили, как китайца Ли из-за карты руками Васьки Акимова убили. Что ж тогда сюда, на прииска лезут, как пчелы на мед?

Впрочем, вслух своего мнения Егор не высказывал, так как все его доводы были суду неизвестны, а значит, и не доказаны. Также в зале ни разу не было произнесено имени и фамилии Васьки Акимова, как и не взяты показания с «Черной оспы» по простой причине — те вообще не пришли на заседание. Суд счел возможным выслушать дело без них, посчитав их простыми помощниками в задержании перевозимого с прииска ворованного золота. Свидетелей и других участников воровства было с избытком, так как следователь, поочередно пугая виновных каторгой первого разряда (от 12 лет до пожизненного), быстро развязывал им языки. Те стали сваливать вину друг на друга, почему в деле с каждой страницей появлялись все новые фигуранты и факты.

В итоге, после оглашения приговора, на Сахалин поехал только Коробков Василий Степанович, как организатор преступной группы. Ему дали 12 лет каторжных работ. Остальным была назначена тюрьма, в зависимости от степени участия и доли от ворованного золота от пяти до двенадцати лет. Все имущество и коммерческие дела семейного клана были арестованы и определены в государственную казну. За отсутствием вины и состава преступления ввиду того, что была не осведомлена и действовала по незнанию, Коробкова Дарья Васильевна наказания не понесла.

Возвращаясь домой на лошадях, Кузька и Егор долго рассуждали над этим вердиктом: знала ли Дарья о том, что золото воруют или нет? Все еще имевший к Даше некоторые чувства Кузька защищал ее:

— Нет, не знала. Золото в седло засыпали без нее, она везла, не зная что.

— Ну да, не знала, — ехидно зубоскалил Егор. — Сама на лоточке отмывала. Ты же сам говорил, что пьяный Дмитрий тогда в ограде орал что «Вон Дашка опять с золотым седлом приехала!»

— Говорил, и что из того? Может, она не слышала его.

— Конечно, нет, уши сережками заткнулись, — с иронией потешался Егор, и дал Кузе легонького подзатыльника: — Ох, и балбес ты еще! И когда умом созреешь?

Кузя на него не обижался: не за что. Егор в четыре раза старше его, больше жизненного опыта. Улыбаясь в ответ, ковырял в душе старшего друга занозу:

— Ты в мои годы умнее был, в Сибирь за золотом в одних портках поперся! И что, вставил коню зубы золотые?

— Тогда другие времена были!.. — пытался было оправдываться Егор, но подумав, сознался. — А впрочем, ты прав. У меня и коня-то нету.

И оба захохотали.

Дома встретила Катя. Подбоченившись, склонила голову:

— Ну что, посадили твою полюбовку?

Чтобы не давать повода для ревности, Кузя соврал:

— Посадили. Всем досталось.

— Так ей и надо! А то, ишь, расфуфыра городская, приехала тут парней отбивать!.. — завелась она, но Валентина перебила ее:

— У людей горе, а ты подначиваешь!

— Что я такого сказала? А она как людей обманывала?

— У всех ошибки бывают.

— Ничего себе, ошибочки!..

Прения между матерью и дочкой длились недолго. Из комнаты выглянула бабка Фрося. Приглядываясь ко всем подслеповатыми глазами, запела знакомую песню:

— Кому тут холодно? Валька, дай ему шубу!

Знаменитая фраза, произносившаяся на всем протяжении рассказанной истории, так и не раскрыта. Вероятно, теперь настало время рассказать о ее корнях.

Когда Ефросинья Андреевна, имевшая удачное определение Верблюд, полвека назад двигалась в Сибирь в поисках жениха и мужа и вела за собой приданое — телочку, которая за дорогу выросла в корову, — с ней произошел приятный случай, которым она сумела воспользоваться. Где-то за Каменным поясом навстречу ей попался изрядно выпивший купец, ехавший в розвальнях навстречу. Тогда еще молодая Фрося помнила только, что звали его Игнат Ширь-душа. Повстречавшись с ней, остановившись и узнав, куда она плетется, купец подарил ей с барского плеча соболью шубу, чтобы не замерзла. А сам укатил дальше.

Не зная настоящей ценности подарка, Фрося не нашла ей настоящего применения, например, как-то продать ее и выручить большие деньги. Ума хватило на то, чтобы одеть в нее корову, дабы та не замерзла в морозы, и самой спать ночью под боком любимицы. Завидев таких переселенцев, путники в страхе крестились и разбегались прочь, принимая Фросю за лешего, а корову за полосатого черта.

Случилось так, что они догнали медленно бредущий этап кандальников, передвигавшихся куда-то в Сибирь в день по пять верст. Увидев, кто идет сзади, все во главе с охраной побежали так, что через небольшой промежуток времени звон цепей растаял где-то за поворотом впереди. Когда они входили в деревню, все закрывали ставни и прятались за воротами. Потом какой-то урядник насмелился выдать Фросе предписание, чтобы та «на заре сымала с коровы шубу, ибо челяди и приказные боятися их яко рогатого черту, а на вечере сызнова надивати, яко в темноте не видно».

С этими инструкциями Фрося благополучно пересекла половину Сибири. Понятно, что за время эксплуатации таким способом шуба претерпела катастрофические изменения. Коровий помет, моча, грязь, искры от костра оставили на ней свои отпечатки. Теперь она была похожа на подворье в конюшне, только с более стойким запахом. С таким приданым, появившись на приисках, Фрося стала искать женихов. Те соглашались на кратковременные встречи, но после того, как полюбовка предлагала тепло в виде собольей шубы, исчезали в неизвестном направлении.

Давно нет той шубы, истлела на жердях забора. Но цепкая память Ефросиньи Андреевны в когтях старческого маразма не забывала дарить людям тепло:

— Валька (или Катька)! Кто это там? Поди замерз? Дайте ему шубу!

Кузю и Егора встречали как героев. На огонек дома Собакиных сбежались все поселенцы, кто в тот час был не на работе. Охота послушать, как да что было. Народу набилось много, от дверей не протолкнуться в маленьком домике. Кроме прочих старателей, были тут дед Мирон Татаринцев, Стюра и даже дед Ефрем Лугин, который, хватаясь за редкую бородку высохшим кулаком, всё искал глазами хозяина, которого нет:

— Анна! Ефим-то дома? Пусть даст оглоблю, к бабке какие-то мужики приехали…

Чтобы присесть, для всех места не хватало. Многие стояли. Выслушивая Егора и Кузю, мужики курили — из-за дыма от стены до стены не видно. Бабы на них ворчали, те огрызались: «Дай послушать!» За рассказом Анна открыла лагушок с бражкой, понемногу досталось всем. Помянули всех, кого с ними уже не было. А потом за все хорошее, что будет. А будет ли хорошее у простого старателя — неизвестно.

Вечером, когда стемнело и Кузя с Мишкой Клыповым пошли пройтись по дороге, навстречу от забора подошла Нина Коваль. Отозвала Кузю в сторонку, тихо спросила:

— Передал ли мою записку?

— Передал.

— А он что?

— Вот, ответ написал, — ответил Кузя и сунул ей в горячую ладошку письмо от Вениамина Дистлера.

Та, будто игривая маралушка, подпрыгнула на месте, чмокнула Кузьку в щеку и растаяла в темноте. Любовь молодых людей не угасла!

На Крестовоздвиженский и Спасский прииски были назначены новые управляющие. Вместо Коробкова и Заклепина пришли другие, честные люди. С их появлением дела пошли лучше, хищение золота прекратилось, осенью старатели получили достойный расчет. Сезонники заранее подписывали договора, чтобы на будущий год к весне закрепить за собой место. В Чибижек вернулась былая слава богатейших месторождений восточносаянского округа.

Кузька прославился. Многие мужики тянули ему руки для приветствия, с уважением высказывали свое мнение:

— Надо же, как случилось! Кабы не ты, Кузя, они бы также золото в седлах возили! Молодец, паря! От всех бергало тебе огромадная благодарность!

На будущий год к началу работ Кузя из челночников перешел работать на россыпные пески: платили гораздо больше, да и обязанность вестового была для юношей, а он себя уже считал выросшим из этого возраста. Ему шел семнадцатый год, самая пора, когда следует перенимать опыт от мудрых старателей.

Работая на бутаре, неожиданно встретил дядьку Федора, что когда-то служил у Коробковых дворником. Тот тоже узнал Кузю, прищурил глаза:

— Здорово ночевали! Ох, и наделал ты, брат, шуму, всех разорил, как есть!

— Я-то тут при чем? — удивился Кузьма. — Не я ж золото с приисков воровал.

— Оно ипонятно, — согласился тот, — но как-то все получилось не по нутру. Тебя в доме приютили, накормили, обогрели, а ты вон как обошелся.

— Я что, должен был вместе с ними в седлах золото перевозить для их же блага?

— Нет, конечно. Да и что говорить? Опосля сохатиных свадеб звери не кричат.

— И я про то же думаю, — смягчился растревоженный Кузя. Помолчав, спросил: — На тебе разорение Коробковых отразилось?

— На мне нет. Я со своей женой в том домике живу, парнишка народился, все нормально. А работать пришлось опять в тайгу идти: куда деваться? Усадьбу Коробковых продали, там сейчас другие люди правят, я им не угоден стал. А вот Жюли… помнишь ли мадам Калугину? Ну та, что по утрам гимнастику делала? Так вот она тут, на приисках.

— Чем же занимается? — удивился Кузя. — Неужели французскому языку старателей учит?

— Какое там! — усмехнулся дядька Федор. — Как ни есть в «мамки» подалась. На Крестах в кандальном бараке мужиков обслуживает.

— Вот как?

— Да, так и есть. Как только Коробкова в кандалы заковали, обслуга разбежалась. А ей деваться некуда, делать ничего не хочет и не умеет, вот и подалась сюда, — не выдержав, рассмеялся старый дворник. — А поди ж ты, если вспомнить, как нос по ветру держала — смех разбирает! Вот тебе и голубая кровь. Я так по жизни думаю: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Жизнь, она такая штука, сегодня ты золотое седло везешь, завтра его на тебе везут.

Кузе ничего не оставалось, как с ним согласиться. Под конец разговора все же насмелился спросить:

— Где же Дарья Коробкова? Что с ней сталось?

— Дарья-то? — посмотрев на него внимательным взглядом, переспросил дядька Федор. — Вспоминаешь? Не забыл? Слыхивал, в Красноярске за какого-то сынка богатея срочно замуж вышла. А что так антиресуешься? Томится сердце до сих пор? Не думай о ней. Все одно тебе бы никоим образом не причиталась. Хороша Даша, да не ваша! Не для тебя заря взошла.

Расстались Кузя и дядька Федор как хорошие знакомые. Обещали по возможности встретиться, если представится случай. Было видно, что дворник не держит на челночника зла. Перед тем как проститься, Федор не упустил момент поинтересоваться:

— Что ж ты, Кузька, за сколько самородок продал? Тот, что «Рукой Золотухи» зовется? Редкий, видно, кусок золота. Вот бы хоть одним глазком взглянуть! Можно ли?

— Где же на него посмотришь? — развел руками Кузя. — Как есть за долги ушел. Много должны были мы с матушкой, вот и произвели расчет.

— Вон как? Ну-ну… — понимающе усмехнулся дядька Федор. Было видно, что не поверил Кузе.

Кузя поспешил уйти. Сам подумал: «Всем бы только смотрины и наводить. Много желающих, а потом завидующих».

Еще в прошлом году он спрятал «Руку Золотухи» в такое место, где для простого смертного глазам не место. До поры до времени. Знал, что когда-то наступит черный день. Вот тогда он и пригодится. Каким образом? Об этом будет рассказано в другом романе.

PS: Автор не несет ответственности за точность событий и фактов в художественном произведении. Имена и фамилии героев вымышленные. Совпадения считать случайными.

Оглавление

Представляем писателя

Жертва хищной охоты

Похождения непослушного сына

Взлет и падение Егора Бочкарева

Золотуха

Лоток

Поминальный день

Золотой крест «Семи Братьев»

Байка Прачечного Ключа

Чары красавицы

Клинок

Челнок

Крестница

Защитник

Седло

Будилка

Колбаса

Семь заповедей Стюры

Щеколда

Таежная жила

Хозяин Спиртоносной тропы

Карта китайца Ли

ЛАДУШКИ

Конь в яблоках

Банка из-под американской ветчины

Кто есть кто

Ходок

Судное утро

Последний разговор

Шуба бабки Фроси