Алена Нехищная
Синяя Борода, или Хуложница и Чернокнижник
Такого не бывает почти — ночная бабочка под солнцем. Золотые, серые, синие блестки — полупрозрачные капельки акварели, Аделаида роняла их торопливо, дрожащей от напряжения рукой. Одна неверная капелька испортит все, а мотылек вот-вот улетит.
И конечно же он улетел, и конечно, с кисточки сорвалась безобразная клякса, когда Аделаида вздрогнула от грубого мужского голоса:
— Эй, красавица!
Встряхнув кистью и печально проследив, как на испорченный рисунок лег веер серых точек, Аделаида неспешно отложила палитру, дощечку с альбомом и только тогда подняла глаза.
Незнакомец был не более уместен под ярким солнцем летнего утра, нежели ночной мотылек. Герой мрачного предания, рассказанного где-то в полуразрушенном древнем замке под предательским лунным светом — таким впервые увидела его Аделаида. Высокий мрачный мужчина, с головы до пят одетый в черное, даже на пальце блестело кольцо с черным камнем, пол-лица закрыто иссиня-черной короткой бородой, и из глаз смотрела тьма. Черты лица настолько правильные, что так и просится на холст этот высокий лоб, прямой и строгий нос, резкий изгиб бровей…
Некоторое время они беззастенчиво разглядывали друг друга.
— Я ищу селение Дерику, — наконец сказал незнакомец. — До него далеко?
— Нет, совсем нет. Идемте, я проведу вас, — Аделаида деловито собрала рисовальные принадлежности.
Незнакомец, однако, не спешил.
— А разве подобает приличной девушке бродить одной по столь безлюдным местам? Говорят, здесь водятся разбойники…
— Вы не бандит, — уверенно сказала Аделаида.
— С чего вы в этом так уверены? — усмехнулся мужчина и свистнул наконец своему спутнику, стоявшему неподалеку и державшему под узды двух коней. Они медленно двинулись вниз по тропинке.
— Я всегда вижу, что у человека на душе, — заявила Аделаида.
Незнакомец хмыкнул.
— Ведьму, что ли, я повстречал?
— Нет, всего лишь художницу.
— И что же вы увидели в моей душе?
Аделаида даже остановилась, чтобы посмотреть на него внимательней.
— Вы не злой. Вы всего лишь… темный.
— А это не одно и то же?
— Не знаю…
Откуда-то сбоку, из кустов, выскочила собака, большая, черная и курчавая, виляя хвостом, ткнулась носом в руку мужчины и стала внимательно обнюхивать Аделаиду.
— Сино, ко мне! Как вас зовут?
Вопросы он задавал резким, властным тоном господина, разговаривающего с холопом, или судьи, допрашивающего подозреваемого. Грубиян, даже не соизволивший представиться первым, как того требовала вежливость!
— Вот Дерика, — вместо ответа сказала Аделаида — Доброго пути.
И свернула на боковую тропинку. Дом ее отца стоял на отшибе, у самой реки, маленькой и прыткой, но не сказать, чтоб чистой — вверх по течению меньше чем в получасе пути раскинулся шумный городок Прува. Отец часто рисовал на берегу, Аделаида и сейчас углядела меж ив ярко-белое пятно его рубашки. С парадного входа дом приветствовал гостей роскошным цветником. Само крыльцо обрамляли кусты сирени и роз, а дальше пестрым многоцветным одеялом расползлись маки, ирисы, гвоздики и все-все-все другие цветы, саженцы которых только смогла добыть мама. По вынесенной из детства привычке Аделаида оглядела цветник придирчиво, тщась найти необычную расцветку, или форму лепестка, что-то такое, что захотелось бы зарисовать…
— А-аа, хитрюга! Прямо к обеду явилась, — закричала с крыльца сестра. — Как всегда, от готовки сбежала, а кушать — так тут как тут!
— Вы сами не хотите есть то, что я готовлю, — напомнила Аделаида, ныряя в блаженную прохладу передней комнаты. Пахло свежим хлебом и грибной похлебкой, заставив Аделаиду вспомнить, что у нее с самого утра крошки во рту не было
Сестра расхохоталась:
— О да! В прошлый раз твою стряпню смог сьесть только Нил и, по-моему, это был подвиг, достойный рыцарского звания…
— Давно я не пользовалась своим правом старшей сестры поколотить языкастую младшенькую!
Сестра показала язык и бросилась бежать по лестнице.
— Я тебя нарисую, — угрожала Аделаида — и это будет такой страшный портрет, такой страшный, что любой, кто его увидит, при одном упоминании твоего имени будет закрывать глаза и плакать, и вся женихи за пять миль станут обходить наш дом…
— Они уже за десять миль его обходят, учуяв запах твоей каши!
— Девочки, не ссорьтесь, лучше позовите папу! — закричала с кухни мать.
Когда обед уже подходил к концу, в дверь постучали.
Бьянка вскочила первая:
— Я открою!
Вернулась сестра как-то робко, бочком, на ее лице было смущение и растерянность, а следом вошел давешний незнакомец в черном.
Он умел производить неприятное впечатление, этот человек. Отец медленно поднялся из-за стола, его глаза расширились, а рука крепко, до набухших вен, сжала, как оружие, ложку. Мамино лицо сделалось неподвижным, со сжатыми губами, что значило тревогу, папин подмастерье Нил попятился на заскрипевшем стуле и даже у старой служанки Надин недоуменно оплыла вниз толстая нижняя губа.
— Я прошу прощения за столь неурочное вторжение, — первым заговорил незнакомец, отдав легкий поклон. Извинения в его басистом голосе не было, скорее снисходительная уверенность в оказываемой чести. — Я слышал, здесь живет художник Теодор Ребер?
— Это я, — наклонил голову отец. — Чем могу быть полезен, милостивый сударь?
— Я хочу заказать портрет.
— Что ж, что ж… — несколько растерянный, отец вышел из-за стола, сделал приглашающий жест — прошу в мой кабинет, там мы сможем обсудить детали… хм…
— Кто это? Он какой-то… страшный… — жалобно сказала Бьянка, глядя на закрывшуюся дверь.
— А по-моему, симпатичный.
— Никогда не понимала твоих вкусов. И что же в нем симпатичного?
— Ты заметила, какие у него яркие глаза? Ровный нос, вообще черты очень правильные, гордая осанка, сильные плечи… мне кажется, этот человек знаком с воинским искусством не понаслышке. Любопытно было бы посмотреть… Я хочу его нарисовать!
— А по-моему, ничего особенного, — поспешил высказать свое мнение Нил, папин подмастерье.
— Похоже, знатная птица, — сказала мама. — И одежда, и как держится… И не местный, судя по акценту. Видите, девочки, имя вашего отца уже известно даже за пределами Прувы…
Спустя довольно долгое время отец вышел с озабоченным лицом, отозвал Аделаиду в соседнюю комнату.
— Ты с ним знакома? — спросил тяжелым злым тоном, какой от него слышали редко.
— Сегодня утром мы встретились у Птичьего холма, он спросил, как добраться до Дерики, — пожала плечами Адель. — А что?
— Сколько раз тебе говорить, не смей одна ходить так далеко! Дома запру! Он хочет, чтобы его портрет писала ты!
Аделаида расплылась в улыбке и захлопала в ладоши, не обращая внимания на папину мрачность.
— Ты что, совсем дура? — спросил он — Или тебе мать плохо обьяснила, с какой целью знатные господа могут заинтересоваться хорошенькой поселяночкой?
— Отец, ну ты что? Я же буду работать в твоей мастерской, Бьянку приглашу для компании или Нила, если так боишься…
— Ненавижу эту сволочь титулованную, — прошипел отец.
Аделаида наклонила голову. Она хорошо поняла, о чем это он. Мама рассказала ей, когда она подросла, почему отец, знаменитый художник, был вынужден с женой и двухлетней дочерью бежать из столицы, из страны, прятаться, сменить имя… Нельзя бить морду герцогу. Даже если он пытается снасильничать твою жену.
Бьянка, родившаяся много позже, до сих пор оставалась в неведении относительно прошлого родителей. Сестренка такая наивная, впечатлительная… и, чего уж там греха таить, болтушка.
— Все будет хорошо, отец. Я буду осторожна…
Теодор резко сбросил ее руку.
— Не уговаривай! Я… я уже сказал „да“!
Его обрамленное светлой бородой загорелое лицо стремительно заливал румянец.
— Я не хотел! Я был возмущен, у меня кулаки чесались… Почему?! Как? Не понимаю… По-моему, он колдун, этот проходимец…
— Все будет хорошо, — повторила Аделаида. — Положись на меня. Ты ведь говорил, что я хорошо разбираюсь в людях?
— Ты, моя дорогая доченька, сейчас поднимешься в комнату Бьянки, найдешь альбом с ее детскими рисунками, предьявишь нашему гостю и этим обоснуешь свое „нет“.
— Хорошо, — легко согласилась Аделаида. Отец даже насторожился такой уступчивостью, но она уже взбежала наверх по лестнице.
Гость с отцом ждали ее в кабинете. Она вошла с неуверенной улыбкой, прижимая к груди старый альбом. Отмыть пальцы от пятнышек краски за столь короткий срок было невозможно, но Аделаида попыталась. Торопливо расплела короткую косу, стянула соломенно-желтые волосы в узел на затылке — прическу, более подобающую знатной даме. Открыла коробочку собственноручно изготовленной голубой пудры, совсем чуть-чуть коснулась ею век. Глаза так выглядели усталыми, но, по крайней мере, это подчеркивало их синеву.
— Прежде чем нанять меня, — сказала Аделаида незнакомцу, протягивая альбом. — Вы должны ознакомиться с уровнем моего мастерства, дабы потом избежать жестокого разочарования.
Мужчина неспешно открыл верхний лист. Аделаида сдерживалась, но улыбка то и дело пыталась запрыгнуть на ее губы. К чему ложная скромность? Если ты умеешь что-то делать действительно хорошо, этим сложно не гордиться. Не может же художник, по-сокольи зрячий ко всему вокруг, быть слеп в отношении мастерства собственных картин?
Отец, вначале тоже усмехавшийся в усы, вдруг посерьезнел, а потом с такой яростью взглянул на дочь, что ей стало не по себе.
Гость молчал, очень медленно перелистывая страницы. Лицо сделалось отрешенно-задумчивым.
— Да… — только и сказал он наконец.
— Что, простите? — не выдержала Аделаида.
— Когда мы сможем приступить к работе?
— А когда у вас есть время?
— Я совершенно свободен.
— Тогда я в вашем распоряжении, если хотите, можем начать сейчас… — пробормотала Аделаида, сокрушенная с одной стороны, холодной реакцией незнакомца, с другой — бешенством отца, жгучий взгляд которого она чувствовала даже спиной и вздрагивала, ожидая взрыва — Теодор дышал сипло и сквозь зубы так, будто вот-вот на кого-нибудь бросится.
В мастерской, как обычно, хозяйствовал бардак. Маме и Бьянке оскорблять уборкой священный Творческий Хаос строго запрещалось, а отцу с Аделаидой и так хорошо было. Теодор редко писал портреты, в последний раз год назад, дочку местного купца. Зарабатывал в основном пейзажами и натюрмортами, своими и Аделаиды, которые продавал в Пруве, где, пожалуй, даже стал знаменит. И церковь сельскую расписал, после чего в нее аж из самого городка зачастили гости. Проблема была в том, что гостя, чьего имени Аделаида до сих пор не знала, даже некуда было посадить.
„Это не будет лучшая из моих работ“ — мрачно подумала она, когда незнакомца наконец удалось усадить на притащенный Нилом стул с высокой резной спинкой в потоке света, льющемся с широкого окна мастерской.
— Обопритесь на спинку… да, вот так… — теперь она смущалась, обращаясь к незнакомцу. Ее оскорбляла его надменная снисходительность, этот прищур глаз и насмешливая складочка у рта. Отец был прав, конечно, на что этому человеку портрет кисти неизвестной девчонки… Аделаида уже негодовала, больше на себя, за то, что решилась на подобное „развлечение“. Подготавливала холст нарочно медленно, неохотно. Мастерская готовилась вступиться за честь хозяйки. В бок незнакомцу целился обломанный и острый край рамы из-под старого мольберта, на полу коварно ждали блестящий гвоздик, сломанная кисточка, парочка скользких абрикосовых косточек, над головою гостя с полочки собирался свалиться в лицо насквозь красками заляпанный фартук…
— Я ведь даже не спросила, чей портрет имею честь писать, — сказала Аделаида, когда молчание стало уже неприлично-долгим.
— О, конечно, я должен просить прощения за эту невежливость. Позвольте представиться — мужчина встал и церемонно поклонился — Себастьян Аделард, барон Анвенский к вашим услугам. Ваше имя мне уже знакомо.
— И что же ваша милость хочет увидеть на холсте? — Аделаида уже знала, что он увидит и чувствовала разгорающееся вдохновение. Чуть полнее щеки, чуть по-другому брови, но самое трудное — правильное выражение глаз. И да, работать надо быстро, чтобы поскорей избавиться от нежелательного знакомства. За несколько дней, пожалуй, управимся — непросто создать то, глядя на что замирают и молчат. На созданное для издевки много времени тратить не стоит.
— Вы сказали, что видите душу человека. Так нарисуйте, что вы видите.
— А вы не боитесь, что вам может не понравится то, что я увижу?
— Я мало чего боюсь, — заверил барон.
— Поверните ваше лицо к окну немного… Нет, не так, чуть-чуть или даже вот так… — Аделаида подошла и уже даже протянула руку, чтобы приподнять баронов подбородок, но вовремя опомнилась, отступила. Она привыкла к нахальной бесцеремонности семьи и ближайшего круга друзей и понятия не имела, как правильно следует держать себя художнику с посторонними господами, да еще с такими благородными. Смущенно спряталась за мольберт. Вначале — глаза, если уж они получатся, то об остальном беспокоиться не нужно. Глаза и еще лицо, которое должно быть живым и выразительным, на тщательную прорисовку всего остального времени нет, будет грубовато, впрочем, если погрузить во тьму всю картину, кроме краешка…
Нил неуютно крутился в уголке мастерской, что-то там размашисто докрашивал, косясь на барона.
— Брысь отсюда! — сказал тот подмастерью.
— А? Что? — растерялся парень.
— Брысь, я сказал! Ты здесь не нужен, — барон сверкнул черными глазами и подмастерье молчаливо предпочел оставить пост, который, как Аделаида подозревала, ему навязал Теодор.
— Чем вам помешал Нил, ваша светлость?
— Ваш отец мне не доверяет и приставил охрану. А вы?
— Я еще слишком мало вас знаю, чтобы судить, — уклончиво ответила Аделаида.
— А говорили, что видите душу…
— Да далась вам эта фраза! Я ж не ясновидица… — Аделаида закусила губу. Он задел ее самолюбие — Вы будто тоскуете о чем-то. Туча черная вокруг и не дает вам радоваться… Вы не преступник, вам не чуждо слово „честь“… но если кто-то встанет у вас на дороге, если вам, чтобы достичь цели, потребуется раздавить кого-то, вы… вы это сделаете. Ну, я угадала? Я же что-то угадала?
— Может быть.
Вбежала Бьянка с подносом, на котором стоял графин с компотом и тарелка со свежевыпеченным печеньем:
— Мама передала и велела спросить, возможно, вам еще что-нибудь нужно? А вы издалека к нам прибыли? У нас тут редко бывают путешественники. Наш трактирщик, говорят, скоро совсем разорится… — Бьянка любопытно, как птичка, склонив голову набок, рассматривала необычного гостя, держалась поодаль, но болтала охотно, барон отвечал вежливо, хоть и коротко, поглядывая то на нее, то на Адель, будто сравнивал. Непохожи… Бьянка — в мать. Курносая, каштановые завитки обрамляют круглое, с нежным румянцем белокожее личико, глаза — темно-карие, ярко блестящие. Птичка, чей талант — щебетать, так же, как Аделаидин — рисовать, заговорит любого, как в легендах русалочьи девы, вот уже и мрачный гость сверкнул в улыбке ослеельно-белыми на фоне черной бороды зубами.
Аделаида больше похожа на отца, высокая, худая, с темным загаром на лице, которое упорно не хотела прятать от любимого солнца под зонтами и шляпками, волосы желтые, но летом выгорают почти до белизны, отцовы синие глаза под длинными бесцветными ресницами. Если на Бьянку обращают внимание, как на хорошенькую, то на Адель — скорее как на странную.
Она была благодарна сестре за то, что та развлекала гостя за нее. Это позволило полностью сосредоточиться на работе, Аделаида терпеть не могла, когда ее отвлекали во время рисования. А в мастерскую постоянно кто-то заглядывал: мама, Нил, Надин, отец, каждый находил какой-то повод, все о чем-то переговаривались, Адель спешила все больше.
— Вот и все… Я, наверное, слишком надолго вас задержала… Надеюсь, мы продолжим завтра, если, конечно, вы найдете время…
— Вы позволите взглянуть?
— Нет, нет, ничего еще не готово, я не люблю, когда смотрят на мои незаконченные работы, нет!
Он все-равно посмотрел, решительно отодвинув Аделаиду в сторону. На холсте были только очертания фигуры и лицо — оно получилось именно таким, как Аделаида и задумывала. Барон смотрел долго, отец за спиной Аделаиды снова начал дышать с шипением, даже Бьянка тихо фыркнула.
— Да, вы талантливый художник, — наконец сказал барон. — Но в людях все-таки ничего не понимаете.
И вышел.
Нарисованный барон смотрел ему вслед, похожий, как две капли воды, но до того надуто-самодовольный, что удержаться от смеха, глядя на эту томную физиономию, было невозможно и Бьянка снова тихонечко прыснула.
— Ты что же это творишь, а? — вопросил отец мрачно. — Мало тебе, что ты с ним связалась, невзирая на мой запрет, так ты его теперь еще и оскорбляешь. А он, между прочим, не из простых, и человек опасный очень. Зачем ты это сделала, Аделаида?
— Прости, папа. Я извинюсь перед ним и отделаюсь от обещания.
— Мне придется извинятся. А я эту падаль блага-аародную ненавижу. Обьясни мне, зачем ты это сделала? — отец говорил ровным, трескучим от холода тоном, пробирающим до костей, уж лучше б кричал.
— Не знаю, почему я это сделала! Так получилось! А ты тут вообще не при чем, я сама попрошу прощения, скажу, это была глупая шутка, ну, что-нибудь наплету… Вот, сейчас же так и сделаю, а ты жди тут, пожалуйста, я сама…
— Ты „сама“, уже сделала все, что могла, довольно!
— Пап, ну не надо, пожалуйста, не ругай ее! Ты знаешь, он обещал прийти к нам вечером. Мы его накормим, напоим, мама говорит, что на мужчин это всегда действует, я сыграю, Адель споет, ты продуешь в карты и он все забудет! — вмешалась Бьянка умоляющим тоном.
— Что значит — обещал прийти? Я его не приглашал!
— Я пригласила! Пап, ну пожалуйста, не злись!
— После такой пощечины он уже вряд ли к нам придет. Адель, стой, я сказал! Я запрещаю тебе выходить из дома! Давно надо было! Все, довольно этих прогулок черт знает где молодой девке в одиночестве, хорошенького гостя привела! Просто удивительно, как до сих пор еще брюхо не принесла!
— Пап!
Аделаида молча вырвала у отца руку и побежала к себе в комнату.
* * *
— Адель! Ада! Открой! Он пришел! Ты слышишь?! Выходи! — Бьянка колотила в дверь Аделаидиной комнаты.
Адель бы вышла, но перед тем, как сбежать из комнаты, она закрыла дверь на задвижку и теперь попасть обратно не было ни единой возможности — вся компания расположилась прямо под ее окном, а взрослой девице прилюдно лезть по вязу в окно второго этажа…
— Бу!
— Ой! Ты здесь! Ой! Тебе надо переодеться и причесаться, — она вытащила из Аделаидиных волос застрявшую травинку.
— И так сойдет, — махнула рукой Адель. — Отец сильно зол?
— Уже нет. Где ты была?
— Гуляла, — сидеть в четырех стенах, будучи расстроенной, девушка не могла, а почему это происшествие столь сильно ее растревожило… Прогневила отца? Теодор отходчив. Опасение мести оскорбленного барона? Да нет, он не кажется настолько мелочным, чтоб за такое мстить всерьез, хотя, наверное, злопамятен… кто знает… Стыд. Аделаида нарисовала его таким, потому что сама хотела отомстить. За холодное молчание над ее рисунками без пары слов хотя бы вежливости, за явный сарказм в голосе и недовольный оценивающий взгляд, а больше — за собственное бьющееся сердце, когда у зеркала притрушивала веки голубым и с нервозной торопливостью расчесывала волосы…
Глупо это было и смешно.
Бьянка хватала ее за руки, дергала за растрепавшиеся волосы, требуя хоть чуточку привести себя в порядок.
— Там будет Валентин! — добавила она, как последний, решающий аргумент.
Аделаида только хмыкнула.
Согласно семейной традиции, теплыми летними вечерами ужинать надлежало во дворе, под вязом. Приходили друзья: местный землевладелец месье Моро с женой, сыном и тремя дочерями, Кликуша, реже из самой Прувы Нилова родня проведать, Теодоров друг-лавочник, помогавший ему с продажей картин, старый доктор, еще в детстве лечивший Адель и помогавший появиться на свет Бьянке…
Еще, наверно, было слишком рано — у стола сидела одна Кликуша, куталась в свою „торжественную“, в трех местах заштопанную синюю шаль, которую всегда надевала на „вечера у господ“. Адель не знала, каким уж образом мама сдружилась с этой старой, странноватой крестьянкой, но ее всегда приглашали то на обед, то на ужин, когда она болела, передавали корзинки с едой, монетки… Мама называла ее „несчастная“, Адель эту историю знала наизусть. Муж бил да утоп спьяну, дочка — „красавица“, как со всхлипом говорила Кликуша, лет в пятнадцать сгорела от оспы, сын „такой хороший, такой добрый был, говорил мне — не плачь, мама, вырасту, разбогатею, построю нам дворец и заживем“, уехал искать счастья в мир и сгинул безвести, лет десять уже как… А Кликуша все ждала. Она обожала рассказывать о сыне, сушила целебные травы, знала все простонародные приметы и суеверия, таскала всюду с собою потрепанный молитвенник и стоило только чему-то случиться: болезни, отьезду, обеду, ужину, ночи — тут же начинала шептать, кажется, смысла произносимых слов вовсе не понимая, но свято веря в их силу.
— Барыня, красавица, Господи, спаси, благослови и помилуй тя… — при виде Аделаиды тут же зашипела она вместо приветствия, осеняя девушку крестным знаменем.
— А вы не видели, у нас тут новый гость, только что тут был… — растерянно оглядывалась Бьянка.
— Черный, страшный, с твоим отцом туда ушел, — шепотом доложила бабулька, но Аделаида уже заметила их и решительно зашагала навстречу.
— Я рада, что вы пришли. Надеюсь, вы не обиделись на мою шутку. Это было грубо, я приношу свои извинения, — глядя Себастьяну д» Анвен в глаза, она протянула руку.
Он взял, но будто бы колеблясь, задержал в своей ладони.
— Вежливость не стоит ничего, если за ней не стоит искренность, мадемуазель. За что вы сейчас извиняетесь — за нарисованное или за подуманное?
— Я готова отвечать перед людьми за содеянное мною, но за подуманное спрашивать с меня имеет право только Бог, — ответила Аделаида после короткого молчания.
— В таком случае я не принимаю ваших извинений.
Адель заметила, как за спиною гостя нахмурился отец.
— Ваша милость, позвольте… Моя дочь любит рисовать шаржи, но она не подумала, что наша домашняя шутка может быть непонятна человеку постороннему, уверяю вас, намерения оскорбить у нее не было…
— В каждой шутке, как говорится, своя доля правды…
— Я за эту шутку — извинилась, — сказала Аделаида, уже раздражаясь. — Какого рода искренности вы от меня ждете, слезных покаяний?
— Адель, — отец все больше злился.
— Мне важно знать, что вы обо мне думаете на самом деле.
— Зачем?
Барон смотрел ей в глаза и молчал.
— Я слишком мало вас знаю, чтобы делать о вас какие-либо выводы.
— О, да когда это недостаток знания мешал людям осуждать? Я был знаком с одним инквизитором, который определял, шлюха женщина, святая или ведьма по походке, и с одним королем, судившим о преданности дворянина по количеству просьб, которыми донимали монарха, — барон за локоток увлекал Аделаиду все дальше вглубь сада, но отец упорно шел следом.
— И кто считался более преданным? Тот, кто щадил королевский покой?
— Нет, мадемуазель, тот, кто показывал большую зависимость от королевской милости.
— А вы? Вы были при дворе? Считались преданным?
— А я, увы, ненавижу выпрашивать милостыню, посему всегда был под подозрением и однажды даже арестован…
— Расскажете?
— Его величество давно искал повод и моим недругам не стоило усилий меня оклеветать. Чтобы меня наконец оставили в покое, довелось… хм… устроить королю встречу с особой более высокопоставленной, чем он, дабы за меня походатайствовали…
— Более высокопоставленной, чем король? Это с кем же, с самим Всевышним, что ли?
— О нет, связей в столь высоких сферах у меня нет — почти засмеялся барон. Оглянулся на по-прежнему стоящего за их спинами мрачного Теодора, наклонился к Аделаидиному уху и доверительно шепнул:
— С дьяволом.
Аделаида хихикнула от неожиданности, а потом уставилась на Себастьяна озадаченно. Какая-то слишком мрачная шутка, да и шутка ли?
— Адель! Папа! Они пришли! — закричала бегущая к ним навстречу Бьянка.
— Пойдемте, я представлю вас нашим гостям, — отрывисто и сухо сказал Теодор.
У стола уже все были в сборе: месье Моро с женою, три его дочки и и на днях вернувшийся с учебы сын Валентин, худой нервный юноша с нездорово-бледным лицом. Крохотный шпиц Бося на руках у Бьянки зло тявкал на черного курчавого пса барона, а когда увидел, что Адель погладила чужака, прямо-таки залился визгом.
— Очень, очень приятно… Добро пожаловать в наши края… — бормотал удивленный Моро. Все гости смотрели на барона недоуменно, а Кликуша так вообще крестилась. Надин тащила из дома поднос с одуряюще пахнущими печеными яблоками и так засмотрелась, что едва его не выронила. Адель хотела навсегда все это запечатлеть, пусть хоть не на холсте, а только в памяти: бледные летние сумерки с длинными тенями и белым, похожим на обрывок облака месяцем на розово-голубом, не успевшем еще проститься с солнцем небе, и зеленые до горизонта просторы по ту сторону речки, в которых тонули бегущие куда-то дороги, и белая стена дома с настежь распахнутыми окнами Аделаидиной комнаты, старый вяз с извивистыми, как скрученные ревматизмом пальцы старика, ветками, синий Кликушин платок, улыбающаяся чему-то мама в белом легком платье кажется совсем молодой, почти как Бьянка, которая, машинально целуя шпица в нос, глаз не сводит с Валентина, Бьянка сегодня нарядная, платье в розовую полоску, букетик фиалок приколот к груди, локоны кокетливо вьются по полуголым плечам… Закат золотит волосы и бороду отца, его хмурое лицо в сияющем ореоле, три дочери Моро, такие разные, все как одна склонив головы и приоткрыв рты смотрят на барона и черный пес виляет хвостом, тычется носом в хозяйскую ладонь. Пахнет печеными яблоками, начинают стрекотать сверчки, гость что-то говорит, улыбаясь, блеск белых зубов на фоне иссиня-черной бороды…
Просто еще один вечер, вот только Адель все почему-то кажется, что один-единственный. И все хорошо, и красиво, но отчего-то мучительно-больно сердцу. Ей надо все и всех запомнить! Навек оставить выжженной печатью на внутренней стороне век, ибо память осталась единственным способом сохранить… Ни точнее передать, ни обьяснить, что чувствовала сейчас, не могла. Едва шевельнула губами, приветствуя подружек, но всмотрелась в их лица жадно. Мама, разливавшая чай, взглянула на нее тревожно, ободряющее коснулась руки.
Барон, не дожидаясь приглашений, разместился на соседнем стуле. Он был одет почти до-неприличия свободно, рубашка тонкого черного шелка, красиво лежавшего на широких плечах, расстегнута на две пуговицы, приоткрывая смуглую грудь. Они сидели так близко, что их плечи почти соприкасались, а когда он поворачивал голову, Аделаида чувствовала на своем виске его дыхание. Эта близость ее смущала. Отец смотрел откровенно злобно, мама — озабоченно. Разговор вначале не клеился. При чужаке не поболтаешь так свободно и откровенно, как обычно. Мама начала расспрашивать Валентина об учебе, но парень отвечал столь сурово и кратко, что Бьянка наконец фыркнула:
— Ой, заважничал! Мам, смотри, да он на нас впечатление хочет произвести! Этому вас там учат? Впечатление производить? Ну, будущему чиновнику ведь это необходимо?
Валентин вздрогнул и заалел ушами. Ну, сестренка, язык без костей, на таких не женятся. Ведь влюблена же, ведь искренна… Такая она, Бьянка…
— Ой, а знаете, что я в деревне слышала? — в отместку за брата тут же вмешалась их средненькая, Энни. — Адель, представляешь, крестьяне считают тебя ведьмой!
— Энн, что ты такое говоришь? — строго оборвала дочь мадам Моро.
— Но, мам, я это слышала собственными ушами. Мужики уговорили трактирщика снять со стены потрет его покойной дочери, помнишь, ты ее в образе русалки написала несколько лет назад? Так знаешь, что они говорят? Якобы портрет мешает им пить, потому что она оттуда как живая смотрит! А кто-то из них, вероятно, спьяну, видел ее у воды ночью, русалкой, как ты написала. Они болтают, что это все из-за того, что ты ее нечистью нарисовала. Портрет выпил жизнь…
— Вот так-то, господа, никогда не знаешь, с кем ты за одним столом пьешь чай! Бойтесь меня! — сказала Аделаида.
— Бессовестные люди! Мы здесь никому в помощи не отказывали, хоть и сами не богаты, Адель этот портрет в подарок девочке, бесплатно… Бессовестные! Кто это тебе рассказал? — мама разволновалась, даже румянец на щеках выступил.
— Да многие болтают… — как-то смутилась Энни — вы знаете, эти необразованные люди так суеверны, стоит одному ерунду сказать, и все уже подхватывают…
— Бессовестный люд, ох… сами они все там ведьмы поганые, особенно Патька, сами небось сглазили, а на барышню скинуть грех хочут… — забормотала Кликуша.
— Я тоже это слышал — вмешался Моро — Я, конечно, строго выбранил суеверцев, но, не в упрек вам будь сказано… Аделаида — хорошая девушка, я много лет ее знаю, но, как бы это сказать… для человека невежественного эти… мистические картины… могут пугать и Аделаида… ее видели много раз гуляющей в одиночестве, вечерами… и то, что она всегда ходит с непокрытой головой… я не хотел вам говорить, но эти слухи ползли давно… если помните, она спросила Тибо, того молодого парня с кучей веснушек, сына гончарных дел мастера «Вы что, больны?» или что-то в этом роде, а через два дня он скончался, а был, говорят, здоров, как бык, и вот с тех пор-то начали говорить…
Мадам Моро наступила мужу на ногу и, как она думала, незаметно, указала глазами на внимательно слушавшего барона. Моро резко осекся. На минуту за столом воцарилась гнетущая тишина. Барон как-то странно усмехался. Неловкий момент наконец оборвал Нил:
— А я говорил, — пробурчал он с набитым ртом. — Не женское это дело — рисование. Того гляди, еще, гы, на костре спалят. А все потому что женщина не может увидеть и понять реальность правильно и потому рисует странно, а не так, как надо. Все фантазии какие-то… Нарисовала птицу, похожую не на птицу, а на Бьянку.
— В смысле — с головой Бьянки? — зачем-то спросил барон.
— Не, с головой птицы, но все смотрят и говорят — Бьянка! Она считает, что она настоящий художник и господин Ворогда тоже, но она же никогда ничего не делает как надо! — Нилу понравилось, что его слушает сам барон, подмастерье проглотил свой пирог и расправил плечи. Взгляд Теодора был тяжелым, как кулак, но он смолчал.
— Вот поверите или нет, ваша милость, она рисовала виноград, так она одну ягоду — два дня рисовала! Вот хоть верьте, хоть нет! Два дня! Да я за одну минуту могу! За полминуты! Я вообще очень быстро рисую, я за день две картины могу, и это я еще только учусь! А я научусь быстрее! Представьте, прихожу я такой к самому королю и говорю, не угодно, мол, ваше величество, вашу рожу благородную за час на фоне тронного зала, а завтра на коне в военном мундире, а послезавтра в королевском парке с королевой и фавориткой и каждый день по одному портрету, ха! Да я, пожалуй, стану так богат, что меня, как завидного жениха, с руками знатные всякие, дворянки оторвут, так что кое-кому следует поторопиться, пока я еще беден… — с улыбкой подмигнул Нил.
Барон медленно поднялся из-за стола.
— Ты что же это, падаль холопская, так о короле своем смеешь говорить? — мрачно и грозно, с подобающей дозой театральности прогремел его низкий голос. — Ты это как в присутствии одного из знатнейших вассалов его величества смеешь обзывать лицо своего святейшего суверена рожей?! Да ты знаешь, что за такие выражения ты своей рожи вместе с головой лишиться можешь?!
— Ваша милость… — поднялся и отец.
— Я… я… простите… я это… — подмастерье с перепугу начал заикаться.
— На колени, — приказал барон.
Нил хлопнулся без возражений.
— Собаке с собаками бегать. Лови! — барон поднял с травы сухую палку и швырнул куда-то в сад — Ну! Взять! Давай, давай, побежал!
Пес барона сорвался в бег первым, Нил медлил на коленях, беспомощно оглядываясь на Теодора. Отец нахмурил брови.
— Простите, ваша милость, но в моем доме человек никогда не будет на собачьем месте, каких бы слов он не ляпнул сдуру.
— Да ваш подмастерье уже и так на собачьем месте. Человечьей гордости у него нет точно так же, как и уважения к королю, — бросил усмехающийся барон, усаживаясь обратно за стол. — А то если б не вы, он бы так и за палкой побежал, ей богу! Умница, Сино, хороший пес — курчавая псина барона вернулась, шумно дыша, с палкой в пасти. Нил поднялся с колен, красный, как рак, с дрожащими губами.
— Иди-ка лучше в дом — тихо сказал ему Теодор.
Опять все неловко молчали, переглядываясь. У Бьянки аж слезы на глазах выступили от сочувствия к Нилу.
— Ну что? — нарочно бодрым тоном сказала мама — Может, сыграем в карты, кто за? Надин! Надин!
Прибежала служанка, стали убирать со стола посуду.
— Ну что, вам это было приятно? — неожиданно громко спросила Адель — Вам нравится унижать другого человека? Вы от этого чувствуете себя лучше?
— Адель… — сквозь зубы выдохнул отец.
— Нет, что вы, мадемуазель. Созерцание таких проявлений человеческой натуры, как глупость и трусость, никогда не доставляло мне удовольствия, по правде говоря, это зрелище было омерзительно.
— Да? Тогда зачем?
— Я не позволяю Сино забираться лапами на стол и лакать из моей тарелки, отчего же я должен был позволить другому животному сидеть со мной за одним столом и облаивать вас?
— Вы так легко судите, кто животное, кто нет, вероятно, гордитесь своим происхождением… а вы никогда не задумывались, как непросто сохранить гордость простому человеку, что трусость и коленопоклонство иногда единственный способ сохранить жизнь свою и близких при встрече с такими, как вы? Пускай-ка крестьянин попробует не поклониться господину!
— Печально, если вы и впрямь считаете, что трусость способна кого-то спасти. За всю историю человечества миллионы людей выкопали себе вполне реальные могилы, спасаясь от призрачного страха. Я вам скажу даже больше… вся власть дворянства и королей, Дьявола и… Церкви зиждется на страхе. Крестьяне умеют бояться. Мы умеем быть страшными. Это далеко не всегда значит, что мы сильнее в действительности… Вы мне не верите? Могу и доказать, — барон пожал плечами и стремительно взлетел по крылечку к двери.
— Куда вы?
— Помирюсь с вашим Нилом и предложу ему сыграть партию. Вы ведь будете довольны?
Моро спешили распрощаться, хотя сгорали от любопытства.
— Кто он такой? Что ему от вас надо? — успела шепнуть Аделаиде их старшенькая, Элис, прежде чем барон вырисовался на пороге, таща за собой перепуганного подмастерья. Высокая темная фигура под десятком любопытных и настороженных глаз — родителей, сестры, Кликуши, семьи землевладельца, шпица Боси… «Свет против Тьмы» подумалось Аделаиде.
Дамы удалились первыми, Теодор задержал Моро, о чем-то с ним разговаривал у калитки, то и дело нервно косясь за плечо. Барон и Нил уселись за стол играть, подмастерье снова повеселел. Адель сидела рядом, молча наблюдая. Играли на желание. Барон выиграл поразительно быстро.
— Ну, пришло время расплачиваться. Карточные долги священны, так ведь?
Подмастерье разочарованно закивал. Барон оглядел стол и потянул к себе два бокала. Мама вынесла кувшин домашнего вина, так и оставшегося нетронутым. Барон наполнил оба, потом приказал обоим:
— Отвернитесь!
Они удивленно подчинились.
— У меня есть старая привычка, которая может показаться несколько странной… Я всегда ношу с собой яд. Вот в этом кольце, оно полое внутри. Только что я высыпал его в один из этих бокалов. Мое желание — чтобы ты выбрал один из них и выпил.
— Что? С ядом? Но я же… я же тогда могу умереть! — изумился Нил.
— Но можешь и выжить. Люблю играть с судьбой. Давай, давай, выбирай!
— Не буду!
— Трусишь?
— Да! Да! — крикнул Нил — Это же самоубийство!
— Карточный долг священен, мальчик. Ты знаешь, что делают с теми, кто его не отдает?
— Но… но…
Аделаида понимала, что должна вмешаться — и молчала. Однажды их пятнистая кошка Мирра поймала голубя и торжественно тащила через двор за крыло. Птица трепыхалась, ее еще можно было, наверно, спасти, но Аделаида почему-то не стала, хотя птиц любила. Просто стояла и смотрела с жадным любопытством на неравную борьбу, даже голову вытягивала, чтобы увидеть выражение глаз умирающего голубя — и сама себе удивлялась. Вот так и сейчас…
Побледневший Нил бросал умоляющие взгляды на нее, на Теодора, кусал губы…
— Выбирай! — рявкнул барон со зверским выражением лица и Нил дрожащей рукой схватил один бокал, второй, опять первый…
— Да пей уже, трус!
— Стой! — в последний момент Аделаида схватила парня за руку, но он успел сделать один глоток, закашлялся, выронил бокал, схватился за горло, согнулся:
— Печет! Там был яд! Я умираю!
Барон хохотал.
— Вам смешно?! — закричала Аделаида и начала трясти его за плечо — Смешно?! Что это за отрава? Противоядие есть?
— Я выпил отраву! Господи!
— Нет, мадемуазель, к сожалению, противоядия от несуществующего яда нет — сказал барон и снова согнулся в хохоте.
— В смысле — несуществующего? То есть… вы ничего не сыпали в бокал, вы только сказали? Отвечайте!
— Что случилось? — подбежал Теодор.
— Он заставил меня выпить яд! Я умру! Позовите священника!
— Что?
— Ничего, пап, это шутка.
— Какая шутка, я умираю-ууу…
— В каком месте конкретно ты умираешь? — уже раздраженно вопросил барон.
Нил откашлялся и задумался.
— Я бы хотел с вами поговорить наедине — мрачно сказал Теодор барону — Адель, пожалуйста, оставь нас. Нил, ты тоже.
— Доброй ночи — послушно кивнула Аделаида. Барон галантно поцеловал ей руку. Судя по всему, они собирались остаться под вязом и подслушивать оттуда со своей комнаты было бы чрезвычайно удобно, если б не, эх, Аделаидина непредусмотрительность… А в доме Адель уже ждала взволнованная и озабоченная мать. Адель вынуждена была клятвенно обещать гулять только возле дома, носить шляпку, никому не показывать своих картин, не заговаривать больше «с этими проклятыми людьми» И с подозрительным бароном тоже!
— Ох, чует мое сердце, беду в наш дом принесет этот человек…
— Мам, я устала. Можно я уже пойду спать?
Аделаида на цыпочках обошла дом, забралась в сад, затаилась за кустами сирени. Судя по голосу, отец был пьян. Прислушавшись, девушка поняла, что Теодор зачем-то рассказывает гостю печальный конец своей недолгой придворной жизни! Уж это-то постороннему человеку точно знать ни к чему! Никто не знал о прошлом родителей, кроме Аделаиды, и вот!
Она поднялась и решительно пошла к столу. Сино увидел ее первым, залаял, побежал навстречу.
— Ада! Доченька! — приветствовал ее отец, потянул за руку к себе и приобнял — Они говорят, что ты не художник… Эти бездари… Ведьма… Да! То у что у мужчины назовут даром Бога, у женщины — печатью дьявола… Мой прадед был художник, мой дед, мой отец был знаменит… Я написал короля… Но она… Она — золотой цветок на ветке моего рода… Если бы она родилась мальчиком, ей суждено было прославить наше имя во веки веков…
— Пап, уже очень поздно. Наш гость прибыл издалека и, наверное, устал. Давай не будем его больше задерживать и позволим наконец отдохнуть?
— Да… конечно… позволим отдохнуть… — поднимаясь, Теодор пошатнулся, Аделаида успела его подхватить и они оба едва не рухнули.
— Спокойной ночи, мадемуазель, — сказал барон. В отличие от отца он показался Аделаиде совершенно трезвым.
* * *
— Что за наваждение, он опять пришел, — чуть не плача сказала мама. Она уже понадеялась избавиться от неприятного знакомства — два дня барон ничем о себе не напоминал, хотя оставался жить в деревне. Надин донесла, что в трактире он встречался с каким-то монахом.
Отец хмуро молчал. Он вообще мало говорил с тех пор, как проснулся на следующее утро после пьянки. Адель понимала, почему, но не знала, как его утешить. Она чувствовала себя виноватой. И… с надеждой вскидывалась на каждый стук в дверь. Не то, чтобы она на что-то надеялась или о чем-то мечтала — наивной Адель никогда не была, да и не сказать, что поведение барона тем вечером пришлось ей по душе. Но запретить себе хотеть его увидеть снова она не могла.
— Доброе утро, — сказал Теодор тем тоном, которым обычно кричат «пошел вон!»
— Срочные дела заставили меня вчера пропустить сеанс, но сегодня я пришел требовать выполнения обещания.
— Ваша милость, я думаю, мы погорячились тогда и моей дочери недостанет умения для столь сложной работы…
— Как так? Вы же сами давеча мне сказали, что мадемуазель Аделаида превзошла в мастерстве даже вас…
Теодор до скрипа сжал зубы. Адель торопливо выступила вперед:
— Для меня большая честь писать ваш портрет, ваша милость, и хотя мои умения, увы, действительно далеки от уровня мастерства моего отца, я постараюсь выполнить работу как можно лучше…
Теодор молчал, опустив глаза. Адель еще сильней почувствовала свою вину. Но грубо выгнать барона теперь, пожалуй, могло быть просто опасно.
— Мастерская слишком скучна и тесна для вас. Может, лучше выйдем на улицу?
— Как скажете.
Они устроились на берегу реки. Аделаида попросила барона усесться на траву в небрежной позе, перекинуть руку через колено. Черный пес радостно носился вокруг и норовил утащить у Аделаиды палитру.
— Может, и Сино возьмем в картину, а?
— Пожалуй.
— Вы грустны сегодня, ваша милость. Что-то случилось?
— Нарисуйте веселого.
— Это будет неправда. А в искусстве нельзя лгать… Вы надолго в наши края?
— Теперь это зависит от вас.
— Каким образом? — растерялась Адель.
Барон промолчал. Он был хорош, ярчайший мазок на полотне бытия, самый яркий из всех, кого Адель в своей жизни встречала. Ему шел черный цвет. Он сидел на траве, как огромный, грациозный черный кот, черная грива волос прямо-таки сверкала на солнце синим, тьма глаз затягивала. Смуглые пальцы неспешно перебирали шерсть на холке пса, который вовсе не желал позировать и то и дело норовил перекинуться на спину. Аделаида думала о том, что у профессии художника много преимуществ. Например, можно беззастенчиво рассматривать мужчину в упор и даже не краснеть, как подобает благовоспитанной девице. Или еще можно…
Она подошла, наклонилась и
решительно расстегнула три верхние пуговицы его рубашки. Подумала и расстегнула еще и четвертую.
— Так лучше. Ну, общая небрежность образа и все такое…
Уши у нее все-таки слегка покраснели.
— Как вам будет угодно, мадемуазель.
— Мне угодно, чтобы вы улыбнулись. Как можно быть таким пасмурным, когда так светит солнце?!
— Мое солнце давно угасло.
— Я нарисую вам новое!
Он как-то так взглянул на Аделаиду, что она умолкла. Зачем-то поднялся, подошел. Адель попятилась, нервно брякнула первое, что на язык пришло:
— А еще вам надо сбрить бороду, она вас старит и мрачнит!
— Выйдете за меня замуж — сбрею, обещаю.
— Что?
Барон Себастьян д 'Анвен медленно, торжественно опустился на одно колено перед растерявшейся Аделью.
— Мадемуазель Аделаида, согласны ли вы стать моей женой?
— Вы что, серьезно? — ошеломленно пробормотала девушка.
— Совершенно серьезно.
— Но… как же так? А как же… долгое знакомство, присматривания там всякие, спор с родителями о приданном… мое незнатное происхождение, кстати…
— Для меня это все не имеет значения.
— Но мы же вообще почти незнакомы! Как можно принять такое серьезное решение о человеке, которого видишь второй раз в жизни?!
Он поднялся с коленей, стряхнул со штанины прилипшую травинку.
— Признаться, я уже был женат на женщине, которую знал очень хорошо… думал, что знал. Это меня ни от чего ни уберегло… Вы — именно та, которую я хочу видеть рядом с собой. А чего хотите вы?
— Я не знаю… — пробормотала Аделаида — Вы для меня — темный лес… От вас никогда не знаешь, чего ждать… И я все-таки не понимаю ваших мотивов…
— Чувство для вас — не мотив?
— О чувствах говорят как-то по другому…
— Ах, вам не хватило комплиментов и серенад? Простите, совсем не умею петь и давно не читаю поэзию, но могу попытаться: О, прекрасная Адель, свет души моей, magnum opus сердца моего…
— Заткнитесь! Не смейте надо мной смеяться!
— Даже и не думал! Вот видите, совсем не умею говорить комплименты. Аделаида, подумайте: я могу предложить вам совсем другую жизнь, положение в обществе, любые капризы, которые только можно удовлетворить за деньги, я ведь отнюдь не беден…
— О чем я и говорю. О чувствах вам сказать нечего.
— А вам? Вам не надоело… все это? — он широким жестом обвел окружающий пейзаж — Вам никогда не хотелось уехать? Увидеть мир, других людей, другое общество, столицу, королевский двор? Море, горы, огромную южную луну на полнеба, чудеса архитектуры? Вы ведь художник, вы живете зрительными впечатлениями, а их источник так скуден…
— Зачем это мне, я понимаю. Я только понять не могу, зачем вам я?!
— Адель… Да, я тебя люблю! Ты это хотела услышать?
— Нет! — закричала Аделаида. Это "люблю", оно прозвучало пощечиной — Не смейте разговаривать со мной таким тоном!
— Каким тоном?!
— Как-будто деревенской дурочке милость оказываете! Я правду хочу услышать — или вон отсюда!
— Ого! А вас паршиво воспитали!
— Вы даже не представляете, насколько!
— Ну все, хватит. Давай поговорим разумно. Аделаида, подумайте, какие мне выгоды жениться на вас, кроме личной симпатии? Ваши родители настолько богаты, а я об этом ничего не знаю?
— Смотря что считать богатством. В конце концов, у меня нет никаких доказательств, что вы именно тот, за кого себя выдаете, а не какой-то проходимец…
— Меня не затруднит доказательства предоставить. Я признаюсь вам честно, в моей в прошлой жизни и в прошлой женитьбе не все гладко и безоблачно было… Я надолго разочаровался в женщинах… да и в людях вообще… А вы не похожи ни на одну женщину из тех, кого я знал прежде… и я хочу увезти вас с собой. Мне иногда бывает одиноко, знаете ли. Я давно не романтик и других слов для выражения чувств мне не найти, но вы же ведьма? Посмотрите мне в глаза и скажите — я был искренен?
— Я должна подумать, — буркнула Аделаида.
— Думайте. У вас еще примерно полминуты.
— К чему такая спешка?
— Сюда идет ваш отец, и я боюсь, он сможет вас отговорить — откровенно признался барон.
Теодор, кажется, что-то прочитал по их лицам, потому как заметно встревожился, но и слова не успел сказать, как Себастьян выступил вперед:
— Мне нужно поговорить с вами. Наедине.
— Как вам буден угодно — настороженно кивнул Теодор.
Оставшись в одиночестве, Аделаида прижала руки к бешено бьющемуся сердцу. Самое правильное, естественное, разумное — сказать решительное и окончательное "нет". Адель ему не верила! Он был странен, подозрителен целиком и полностью — до последнего слова, до кончиков двух седых волосин в синей бороде! Но…
Самое важное решение. Жизненно-важное.
Она поняла, что чувствовал Нил, выбирая между двумя бокалами.
Намотав сотню кругов возле девственно-чистого мольберта и искусав все ногти, Аделаида бросилась в дом.
— Адель! Дочь моя! — выскочивший из кабинета Теодор заключил ее в объятия — Господи! Радость то какая!
— Какая? — изумленно осведомилась Аделаида, высвобождаясь.
— Свадебку сыграем на следующей неделе, и правда, чего его медлить… — продолжал лучиться счастьем отец.
Адель утратила дар речи. Зная глубочайшую "симпатию", испытываемую Теодором к незнакомцу и вспыльчивый характер отца, она опасалась, что их разговор может закончится мордобоем, а уж в твердом категорическом "нет! и вообще моя дочь уже: давно помолвлена; собирается в монастырь; смертельно больна" — вовсе не сомневалась. Вначале она даже заподозрила со стороны отца издевку, потом обиделась. Это ж надо, вот значит как на самом деле он чаял сбыть старшенькую с рук, едва не плачет от радости, бедолага…
— Я вообще-то еще не дала своего согласия! — сказала она мрачно.
Но Теодор даже не обратил на ее слова внимания.
— Эй, мать! Бьянка! Все сюда! Все сюда! Я хочу представить вам моего зятя!
Мать с сестрой и даже Надин пораскрывали рты. Мама пыталась возражать:
— Но так неожиданно… Чему ты радуешься? Теодор… Между прочим я, как мать, тоже имею право голоса и я…
— Молчать! Это надо отпраздновать! Мать, неси вино!
— Поздравляю… — пролепетала ошеломленная Бьянка.
Аделаида больше не пыталась возражать. Отец принял решение, и, хотя ей очень хотелось стукнуть папашу по голове чем-то тяжелым, дабы привести в себя и стереть с его физиономии эту неестественную, дурацкую улыбку — в глубине души она была рада, что ей решать — уже не надо. Она ведь послушная дочь, а папа тут ведь самый умный?
И пусть все идет, как идет.
— За молодых! — сказал отец, салютуя бокалом.
Барон широко и нагло улыбался Аделаиде. Ты-то чему рад, дурак? Не видишь, что ли, как даже родной отец от "сокровища" издыхаться спешит, это тебя ничуть не настораживает?
Мама стояла в стороне, смертельно-бледная. Бьянка удивленно-недоверчиво улыбалась. Из кухни пахло горелым, но на это обратила внимание одна Адель.
— Надин! — закричала она, кивнула жениху. — Вы ведь согласитесь остаться у нас на обед?
* * *
Луна, почти полная, заливала сад своим тусклым, таинственным светом, не помогающим увидеть предметы ясно и в их истинном обличьи, а только создающим иллюзию видимости.
— Солнце. Я так хочу солнышка… — бессознательно бормотала сидящая у подоконника Адель, впервые в жизни осознавая, что одного зрения недостаточно. Во тьме нужна хотя бы свеча. Раньше она этого не знала, потому что тьма пришла в ее жизнь впервые. Раньше все было очевидно. Никогда еще она не знала такой мучительной неопределенности завтрашнего дня, такого внутреннего страха. Даже когда мама едва не умерла после рождения Бьянки, даже когда одной зимой какая-то страшная простуда свалила всю их семью — в глубине души Адель точно знала, что все будет хорошо. После недель страха, противных микстур и слез в уголках маминых глаз дни потекут по-прежнему, будет лето и будут вечера за столом под старым вязом и запах красок в папиной мастерской, самый любимый запах после маминых волос и свежесорванной земляники…
В дверь постучали, вошла мама, села на кровать, растерянно и горестно глядя на Аделаиду.
— Я даже не знаю, что сказать… Я не могу вот так просто тебя отдать кому попало! — почти крикнула она.
— Мам — Адель пересела к ней, обняла, уткнулась в плечо — Послушай, если бы ты отдавала Бьянку, тебе следовало бы волноваться, а я… Я еще та зараза. Видишь, меня даже крестьяне боятся. Если мне не понравится замужем, через год я вернусь к вам домой веселой и очень богатой вдовой, обещаю.
— Глупая моя девочка…
— Я уже взрослая, мам. Мне двадцать шесть, меня все считают старой девой. Так случается со всеми родителями — дети уезжают. Я буду писать тебе письма каждый день…
— Так ты поэтому? — отстранилась мать — Потому что тебе двадцать шесть? А теперь послушай, что я тебе скажу. Когда я рожала, я завидовала всем своим незамужним подругам. Ты вообще знаешь, что такое эта проклятая женская доля… До Бьянки двое родились недоношенными, один уже мертвый, один умер на следующее утро. Как я рыдала… А потом я уже не могла забеременеть, к счастью, наверное. Доктор сказал, следующие роды я не переживу… И хорошо, когда рядом человек, который любит, который все поймет, мне было ради кого… Я даже представить не могу, какой это ужас, если тебя еще дополнительно унижают, издеваются… Ты не представляешь, сколько я знаю историй, ужасных историй, сколько я видела…
— Мам, хватит, пожалуйста! Жизнь вообще полна опасностей и страхов, что ж, из-за этого отказываться жить?
— Моя сводная сестра вышла замуж в двадцать пять за человека, которого любила. Ей тоже все кричали: старая дева, хватай первого попавшегося, пока не поздно!
— Если б я цеплялась за первого попавшегося, я б уже давно была замужем за Клодом.
— Может, и хорошо бы было! Хороший мальчик, и мы эту семью сколько знаем, и жили бы недалеко… У него уже сын родился, образцовый муж, говорят! Мог бы у меня уже внук быть!
— Я не хочу замуж — сказала Аделаида резко — Я… если честно, я иногда всерьез задумывалась остричься под мальчика, одеться в мужской костюм и отправиться в путешествие… Стать странствующим художником…
— Что за бред! — воскликнула мать.
— Это для тебя — бред. Мы все-таки с тобой разные, мам. Папа меня всегда понимал лучше…
— С ним я завтра поругаюсь — деловито решила мать — Допонимался, ишь ты!
— Слушай, ну чем тебе мой жених не нравится?
Мать пожала плечами. Барон остался не только на обед, но и на ужин, был на удивление разговорчив и успел переменить мамино мнение о себе в несколько лучшую сторону, Бьянка заливисто хохотала над его шутками, краснела от комплиментов и потащила смотреть цветник, шпиц Бося, недружелюбный к чужакам, милостиво разрешил себя погладить, а уж отец весь день лучился благодушием. Одна влюбленная невеста оставалась холодна и держалась поодаль, предпочитая молча наблюдать. Как ни странно, даже будучи самым говорливым из присутствующих, барон умудрился выведать всю их семейную историю с момента переезда сюда, детские шалости Адель, папины политические воззрения и даже вкусовые пристрастия Боси — и почти ничего не рассказать о себе. Мимолетно упомянул, что был женат, ныне вдов и бездетен, о своем большом, но довольно неблагоустроенном и решительно нуждающемся в женской руке поместье на севере страны, особенно охотно говорил о младшем брате, капитане военного судна. Брата он, кажется, любил. Адель показалось, что о родственнике ему говорить намного приятнее, нежели о себе.
— Я не знаю. Я боюсь тебя так далеко отпускать. Может, я все придумала. Он вроде неплохой человек, очень здраво рассуждает… Я думала о нем хуже. И богат, и титулы, конечно, хоть и не в этом счастье… На сердце неспокойно, и все. Я весь день стараюсь себе успокоить, уговорить — и не могу. Просто он меня чем-то настораживает…
* * *
Минуло четыре дня. День свадьбы был назначен на завтра. Барон уехал в город, договариваться с католическим священником, должен был вернуться нынешним вечером. Со дня помолвки они виделись всего один раз, на следующее утро, мимолетно — он торопился. В доме кипели лихорадочные приготовления. Мама с Бьянкой то и дело рыдали. Никогда еще призрак настоящей и долгой разлуки не колотился в дверь их семьи. Отец ходил задумчивый, все ронял, что-то бормотал под нос и был сам на себя непохож. Адель все-таки стукнула его по голове самой тяжелой книгой, какая нашлась.
— Я не понимаю… — сказал тогда Теодор, глядя на дочь беспомощными синими глазами — Все ведь хорошо, да? У меня так болит голова, я с трудом соображаю… Ты рада? Скажи мне, я ведь сделал правильно, что дал согласие?
Аделаида ужасно переживала за отца. За себя как-то не очень. Все вокруг суетились, бегали, шумели и только она одна в центре этого водоворота оставалась неподвижна и внешне невозмутима. Она могла остановить весь этот балаган. Ей хотелось заорать "Прекратите! Свадьбы не будет!" Она останавливала себя каждый раз в последний момент.
"Я как заблудившийся путник иду на болотные огоньки за призраком счастья… Ведь призрак же, не больше… Люблю ли я? Разве? Зачем это все со мной случилось, как такое могло быть?"
Прибежала Бьянка:
— Пойдем, Адель! Там посыльный от барона! С подарками!
— А сам он где?
— Говорят, еще задержался в городе, приедет к ночи…
Аделаида неохотно спустилась вниз. Там копошилась куча народу — пришли три дочки Моро под предлогом помочь с приготовлениями и любопытствующими своими расспросами Адель вконец достали, а уж когда обе старшенькие за компанию с мамой тоже прослезились… Счастливой невесте нестерпимо хотелось кого-нибудь придушить, она уже готова была на брак хоть с самим дьяволом, хоть просто сбежать из дому куда глаза глядят — только бы все это наконец закончилось!
— Ты только посмотри… Чудесно… — с отчетливой завистью вздыхала Энни. На черном бархате шкатулки сияла нить молочно-белого крупного жемчуга. Адель подошла к зеркалу, поднесла ожерелье к лицу и покачала головой:
— Нет, совсем нет. У меня слишком загорелая кожа, эти жемчужины будут смотреться только на снежно-белой… Бьянка!
Она застегнула ожерелье на шее сестры и отошла, прищурилась:
— Да, именно так! Идеально! О, здесь еще и серьги! А ну-ка… Ма, взгляни, ведь правда Бьянке хорошо?
Они доставали кружевные веера, золоченные черепаховые гребни, зеркальце в серебряной оправе и прочую драгоценную дребедень, которую Аделаида тут же радостно раздаривала:
— Нет, ты что, это слишком дорого, мы не можем это взять! Твой жених покупал это для тебя, он наверняка рассердится… — сопротивлялась Элис.
— Он ведь богат, для него это должно быть мелочью… А если соврал, что богат, так для него же хуже! — беззаботно пожала плечами Адель. Все происходящее казалось настолько нереальным, что она просто не могла беспокоиться о судьбе каких-то золоченных побрякушек.
В самый разгар пиршества жадно, как гарпии кости и кишечки жертвы растаскивающих кружево и шелка дам явился Нил. Все удивились, потому что подмастерье, как всегда, в воскресный день навещал родителей и в церковь на венчание должен был явиться прямо от них, благо жили они в городе.
— А что я про вашего жениха узнал! — прямо с порога торжествующе крикнул он — Где господин Теодор?! Я буду рассказывать только при нем!
Сгорая от любопытства, они столпились вокруг подмастерья.
— Барон Себастьян д' Анвен, он это, птица известная — Нил так торопился, что сбивался с мысли и глотал окончания слов — Что я узнал в городе… Это не просто сплетня, это все знают… Все говорят…
— Ну!!! — закричали слушатели хором.
— Барон был женат! Четыре раза! И все четыре жены того, и полгода не прожили, всех похоронил! — выпалил Нил — Вот такого-то жениха Аделаида выбрала! Выбирала-выбирала да и выбрала!
— Повтори, что ты сейчас сказал — неожиданно твердым и уверенным голосом потребовал подошедший Теодор.
Подмастерье охотно повторил.
— Говорят, прокляли вашего барона-то, что женки умирают! А еще люди бают, может, он сам их… того… со свету сживает? Знаете что про него мне еще один человек сказал? Что его сама святейшая Инквизиция однажды судить хотела за колдовство!
— Колдун! — закричал отец — Колдун!
И бросился к подаренному сундуку, перевернул, стал топтать содержимое.
— Колдовство! Дьявол! Нечисть проклятая! Наваждение! Магия! — рычал он, пока Бьянка с дочерями Моро пытались его оттащить.
— Кажется, он сошел с ума! — испуганно крикнула Энни.
Мама стояла неподвижно, в беззвучном крике закусив кулак.
— Молчать! Тихо! — завизжала наконец Аделаида, стараясь всех переорать — Заткнулись все, я сказала, черт вас побери!
Подскочила к отцу, встряхнула за плечи:
— Угомонись!
— Я не знаю, что со мной было — задыхаясь, обернулся Теодор к ней — Все эти дни… Я понимал, что не так что-то, но будто в тумане брел и никак не мог выбраться на свет… А тут Нил сказал "колдовство" и меня как огрели, как удар молнии…
— Пап — негромко сказала Адель, гладя его по волосам — Я думаю, нам лучше поговорить об этом в узком семейном круге, без посторонних. Давай-ка ты сейчас выпьешь водички и посидишь, успокоишься, а я пока выпровожу подружек и потом ты все расскажешь, хорошо?
Она даже не была удивлена. Она с самого начала будто знала, чувствовала.
— Ублюдок… — бормотал отец — Наваждение… Нечистая сила… Ну пусть мне явится… Увижу — застрелю… Застрелю тварь! Придет он завтра за невестой. Женишок из ада. Я его прямой дорогой домой и отправлю…
— Отец, ты погодь судить. Людская молва еще и не такое принесет. Вспомни, как меня ведьмой назначили. А Нил — он болтлив и перекрутит все так, что из белого черное выйдет. Тем паче, что он на барона зол, помнишь, как его унизили, он выдумать мог из мести, и сплетню переврать…
— Что Нил?! Что со мной было?! Ой, как плохо мне было! Я ж чуть сума не сошел! Господи… Никогда не верил, что оно может быть так, инквизиторов живодерами считал, над Кликушей смеялся… пока на своей шкуре… Он сам демон, не мог человек такого сотворить… Рассудком тронусь, думал… Хочет тебя забрать… Вот ему! Вот! — закричал Теодор, демонстрируя увесистую дулю — Святой водой весь дом окроплю! Священника приведу! Я его встречу, ружьем! Мать! Воду святую неси, свечку церковную зажигай, за Кликушей пошли! Спасаться надо! Да за что ж это к нам в дом нечистый пришел, никого не обидели, никого не грабили, в церковь ходим…
— Что ты говоришь? О чем ты?! — вскричала мать.
— Околдовал меня демон, вот что! Три дня в тумане ходил, имя свое едва помнил! Ты думаешь, я бы в здравом рассудке дал свое согласие, чтобы Аделаида абы с кем… с чужаком каким-то неизвестным, впервые в жизни виданным… А ты, мать! Что ж ты меня не остановила, что ж ты мне по голове не дала, чтоб пришел в себя, дурень!
— Я сама удивилась… я не хотела… но ты выглядел таким уверенным… а в этой глухомани как ты жениха найдешь, я думала, может, повезло, богатый, знатный…
— Повезло, ой как повезло! Еще б один день и все! Фьють! И нет у нас дочки! О-ой, как повезло!
Как ни странно, Аделаида, слушая заполошные вопли отца, испытывала… неимоверное облегчение. Ужас, грызший ее неотступно и ночью и днем, ужас, что отец, кажется, сходит с ума, исчез и глядя на прежнего, буйного, злого Теодора, она была действительно счастлива.
Только ближе к полуночи ей удалось кое-как успокоить родителей и скрыться в своей комнате. Соврала, что у нее сильно разболелась голова, попросила не будить, не тревожить, и их уговорила лечь спать — завтра предстоит трудный день. Теодор, видя как спокойно и благоразумно реагирует дочь на случившееся, слегка угомонился.
В спальне Адель быстро переоделась в серое платье, накинула на голову темный платок. Кто бы он ни был — она даст ему возможность объясниться! И хотя она сама любовалась собственным бесстрашием, и старалась убедить себя в смехотворности всей этой мистики и суеверий — сердце стучало, как сумасшедшее, по спине пробегали мурашки, привычные с детства очертания сада теперь казались зловещими, каждый сухой сук — вытянутой лапой чудовища, шелест листвы — вздохом не упокоенного мертвеца. В последний момент перед тем, как покинуть комнату, она огляделась и схватила первое, что под руку попалось — садовые ножницы. Смешное оружие, но с их тяжестью в руке девушка почувствовала себя немного увереннее.
На цыпочках прокралась мимо дома, выскользнула через калитку, а дальше бросилась бежать и перешла на шаг только у самой деревни, уже спящей, только где-то блеяла корова да возле таверны матерились заплетающимися языками два пьяных мужика, тщетно пытаясь помочь друг-другу встать. Как только поднимался один, падал другой. Двери таверны были заперты, Адель колотила очень долго, пока изнутри не послышались угрозы набить морду.
— Это Аделаида Ребер! Дочь художника! Откройте пожалуйста, это очень срочно!
Звякнул засов. Сонный слуга, недоуменно моргая и покачивая головой, все-же согласился проводить девушку в комнату к барону.
Дверь отворилась прежде, чем она успела постучать. Он стоял на пороге, обнаженный по пояс, со свечой в руке.
— Что случилось? — в его голосе звучала неподдельная тревога.
— Нужно поговорить — задыхаясь от волнения, сказала Аделаида.
— Проходи — он посторонился. Выдернул из ее руки ножницы и стал задумчиво их рассматривать.
Аделаида ступила внутрь, некоторое время молча озирала маленькую, тонущую в темноте комнатку, собираясь с мыслями.
— Это правда, что вы были женаты четыре раза? — выпалила она наконец.
Его лицо, единственное освещенное пятно в комнате, застыло.
— Правда — сказал он.
— И… почему? То есть… как это случилось? То есть… они все умерли?
— Одна… умерла в родах… Другая — от чахотки… Еще одна — от сердца…
— От сердца? Да?
— Да.
— Одна — в родах, а другая от сердца? Скажите!
— Да!
— Неправда… — прошептала Аделаида — Неправда… У вас голос другой, и глаза по-другому смотрят, когда вы врете… Я не могу ошибиться… это всегда очень заметно, когда пытаются соврать… Пожалуйста, скажите мне правду…
— Это единственная правда, которую я могу вам сказать.
— Пожалуйста… — шепнула Аделаида умоляюще.
— Вы не находите, что ваше поведение несколько неуместно, мадемуазель? Устраивать сцены еще до того, как на вас успели жениться…
— Вы совершенно правы. У меня больше нет никаких прав вас допрашивать. Прошу прощения за мою… эм, импульсивность — сказала Аделаида спокойным, хоть и несколько надтреснутым голосом.
Он поймал ее за руку у двери.
— Подождите, я оденусь, я должен вас провести.
— Не утруждайте себя, вы ничего мне не должны.
— Мне не нравится ваш тон. Я надеюсь, вы не собираетесь отменить наше соглашение?
— Я надеюсь, вы не думаете, что мне настолько обрыдла моя жизнь, чтобы стать вашей женой?
— А жизнь ваших близких? Как насчет нее?
— Что?
— Признаться, я слышал имя вашего отца и раннее… Правда другое имя, не то, под которым он скрывается сейчас… Знаете, его до сих пор не забыли некоторые высокопоставленные особы и до сих пор за его голову значится награда… Эти господа будут очень рады…
Свеча расплылась перед глазами, дыхание замерло, Аделаида схватилась за спинку кровати, чтобы не упасть.
— Даже сейчас… даже только что… я считала вас способным на что угодно, только не на такую подлость… — пробормотала она, когда тишина трескающейся в свече лучины стала невыносимой.
— Вероятно, вы не настолько хорошо понимаете в людях, как воображали, и это послужит вам хорошим уроком. Отучит доверять.
— Не-еет… Вам я никогда не доверяла — скрипуче усмехнулась Адель.
— Да?
— Не думайте, что вы меня слишком испугали — сказала она, изрядно кривя душой — Мы спаслись один раз, выживем и теперь.
— О-о нет, от меня еще никто не уходил — даже засмеялся барон — Вы узнали о моих четырех браках, так неужели сплетникам, кроме этого, было нечего обо мне рассказать? Не верю… Я могу отдать вашу семейку герцогу, но это далеко не все, что я могу… Скажите, кто из вашей семьи вам наименее дорог, чтобы я мог взять наименьшую плату за ваш отказ? Отец, ваша благоразумная маменька или кареглазая птичка Бьянка? За чью смерть вас не будет слишком мучить чувство вины?
— Вы этого не сделаете. Существуют же еще в нашем мире законы… И дом наш завтра же освятят, придет священник, Кликуша…
Он тихо смеялся.
— Кликуша ваша — это страшная защита, конечно же! Страшнее только закон…
— Не надейтесь меня запугать!
— О да, я уже понял, вы на редкость бесстрашны. Прийти ночью, в одиночестве, к мужчине, чтобы сообщить ему о своем отказе… — Барон отставил подсвечник и подошел так близко, что Адели в попытке отступить пришлось вжаться в стену. Коснулся пальцами Аделаидиной щеки, губ…
— И часто вы таким образом навещаете знакомых мужчин?
— Да, часто! — дерзко сказала Адель — Как видите, я слишком испорчена, чтобы быть вашей женой!
— То есть, вам уже нечего терять?
Его дыхание касается лица. Его пальцы уже расплетают шнуровку на платье, скользят в вырез корсажа, под нижнюю рубашку, Адель шипит, пытается вырваться, отпихнуть дерзкую руку — все-равно, что биться в железном капкане. Кричать бесполезно, сбегутся местные — позора не оберешься, брыкаться бы, кусаться, но наползает мерзкое, парализующее бессилие загнанной волком овцы, выходит только жалкое:
— Пожалуйста… Я вам верила…
Хватка мгновенно слабнет, Адель бросается к заветной двери, но ее вновь сцапывают. Притягивает к себе так плотно, что она утыкается носом в его голую грудь. От него пахнет кожей, железом и еще чем-то терпким. Держит долго, гладит по голове, перебирает волосы — успокаивает?
— Вы мне нужны. Я не могу вас отпустить. Простите.
— Зачем вам я? Почему именно я?
— Вы похожи на ту, кого я давно ищу. И я вас удержу любой ценой. Не заставляйте меня делать вам больно. Вам и вашей семье. Я это умею.
— Почему они умерли?
— Просто будьте хорошей женой и с вами ничего не случится. Верность и послушность — вот все, что я прошу.
— Выпустите меня!
— Не надо бояться. Ничего не случится. Вы ведь будете верной женой?
Да, мрачно подумала Аделаида, буду очень верно раз в год приносить на вашу могилку цветы и ставить за упокой свечечку в церкви. Но только одну, чтобы ни в коем случае лишнего гроша на вас не потратить.
— Пойдемте, вам пора домой. Завтра у вас очень важный день и вы должны выглядеть самой красивой, а для этого надо хорошенько выспаться.
* * *
Бьянка долго не хотела просыпаться, но Аделаиде очень нужно было чье-то общество. Лежать в своей комнате и молча пялиться в потолок, ожидая рассвета, оказалось невыносимо.
— Ну поговори со мной, ну поговори, не смей спать!
— Почему ты улыбаешься? Даже мне грустно, — сказала сестра.
— Это нервное…
— Как ты думаешь, что будет завтра? Мне страшно. Я думаю, это будет огромный скандал…
— Давай оставим завтрашнее завтру. Давай поговорим о чем-нибудь…, например… О чем ты мечтаешь? Ты бы хотела куда-нибудь отсюда уехать? Путешествовать?
— Да, пожалуй, но только чтобы потом обязательно вернуться… Знаешь, может это нехорошо, но я рада, что ты останешься с нами…
— Тебе нравится Валентин? — торопливо спросила Аделаида, спеша переменить тему.
Бьянка смутилась. Спрятала лицо в подушку.
— Не знаю… Зачем ты опрашиваешь… Я. Когда его не было, я много о нем думала… А, когда он приехал, я обрадовалась… Но стала думать меньше… Он сказал, я стала еще красивее, чем он помнил, а я так смутилась, что не нашлась, что ответить… Он ужасно милый, правда?
— Да, он хороший мальчик. И это, наверное, важнее всех других достоинств…
— А разве существуют еще какие-то достоинства? — поддернула сестра.
Нет ты права. Если человек нехороший, ум и шарм превращаются в опасное качество… — печально сказала Адель. — Но иногда я все-таки думаю, ты слишком красива для Валентина. Ему не птичка нужна, а лошадка. Серенькая, работящая…
— Зачем ты так… Он тоже красивый… Красота — это ведь не главное. Он умный, начитанный, во всем понимает… А, папа часто говорит, что я глупая, и Энни говорила, что я очень легкомысленная, "поверхностная", как она сказала… и что у меня нет никаких талантов, это папа тоже говорил, я слышала…
Аделаида схватила ее руку, больно сжала:
— Не смей так говорить! Да кто сказал… Доброта — это тоже великий талант! И он мало у кого есть! У той же Энни его нет, хоть она и прикидывается очень благонравной! И какой дурак сказал, что красота — не главное?! Что за удовольствие было б жить на свете, если б в нем не было красоты! Мы б все издохли от тоски! Не верь им никому! Кто бы этого не сказал! Поклянись мне! Поклянись мне здоровьем наших родителей, что ты никому не позволишь обесценить себя, унизить себя, что ты всегда будешь помнить, что у тебя есть таланты! И будешь требовать к ним уважения! Клянись!
— Ну что ты…
— Вот! И теперь всегда помни — ты поклялась нашими родителями! Так что соблюдай.
Некоторое время они лежали молча.
— А знаешь, — вдруг засмеялась Аделаида. — В душе ты, наверное, больше художник, чем я. Ведь говорят, что художники видят мир по-другому… Меня часто обвиняют, что я слишком много фантазирую… Но ведь на самом деле — это ты. Ты видишь мир ярче и людей лучшими, чем я. Я никогда не боялась темноты, а ты в коряге могла увидеть чудовище, дерева какого-то испугаться… Валентин для тебя красивый и умный. Тебе и Нил нравился, я знаю, не спорь! Ты умеешь видеть в людях что-то хорошее, великое даже, а я.
С каждым годом жизни знакомые мне люди кажутся все смешнее, все жальче… я и над собой смеюсь. Мне говорят — умен, а я вижу в человеке глупость. Говорят — смиренность, а я вижу — безвыходность. Доброта — а я вижу боязнь дать сдачи. Набожность… Бьянка, я боюсь, что больше не считаю веру… чем-то хорошим. Не плохим, нет, просто… Есть в ней что-то от беспомощности… Верить и плохой человек может. Верить, что уж он-то кругом прав, а все вокруг сволочи и гореть им в адском огне… Нет, я и хорошее в людях вижу, ты не думай… Хорошее — но не великое. Не знаю… Чего-то такого… Смелости, гордости жить с верой в себя только, ничего не прося и не перед кем не ползал на коленях…
Он — единственный, в ком я увидела и силу, и тайну…
Знаешь, Бьянка, ты мудрее меня. Ты ищешь хорошее в окружающем, а я. я пытаюсь найти несуществующее в. в.
Да просто хочу обмануться…
— Ты его любишь?
— Я не знаю, что такое любовь… — медленно сказала Аделаида. — Когда я смотрю на него, когда я думаю о нем. Я чувствую, как моя душа обретает крылья, я чувствую в себе неодолимую потребность создать что-то великое… Он — мое вдохновение. Это любовь?
— И. ты до сих пор это чувствуешь? Несмотря на то, что он колдун и вообще… может, жен своих убил?
— Кто сказал, кто вдохновение непременно питается из светлого источника? К тому же… Я никогда не верила в магию и колдовство, хотя мне так хотелось поверить… А если он действительно колдун… Это ведь так интересно!
— И тебе не страшно?
Страшно, — вздохнула Адель и пододвинувшись ближе, обняла сестру. — Мне очень страшно, Бьянка.
* * *
На землю нескончаемым потоком рушился ливень, осенне-холодные серые струи смывали горизонт, делая будущее еще более неясным, Адель сочла бы это плохой приметой, если бы только все не было очевидно и без примет. Дороги размыло в болото, два шага от подножки кареты до церковного крыльца предстояло сделать по луже, на что Аделаида решилась не сразу. Жених в траурно-черной одежде подал ей руку. Следом из кареты выскочила женихова псина.
Раннее утром Теодор вышел встречать барона с дрыном в руке, но упал в обморок прежде, чем Аделаида успела отнять, как раз ей на руки.
— Я вас убью! — закричала Адель после того, как убедилась, что отец жив и дышит.
— Он вскоре очнется, — хладнокровно сказал жених, ничуть не удивленный столь негостеприимным приемом. — Давайте помогу затащить его в дом. Видите, как губительно сказывается на здоровье попытка не сдержать данное мне обещание?
— То есть это вы сделали! Вы признаетесь!
— Признаюсь — в чем?
— Убью! — злобно шипела Адель и трясла отца, пытаясь привести его в чувство. Мама прибежала с нюхательными солями, Бьянка — с кружкой холодной воды.
Вы приносите в наш дом горе! — крикнула мама барону отчаянно.
— Напротив, я у вас его забираю, — кивнул Себастьян на Аделаиду.
— Да как вы смеете! — в мгновенном приливе неожиданной для самой себя ярости Адель широко, от души размахнувшись, влепила ему пощечину. Черные глаза мгновенно стали узкими щелями с сочащейся изнутри яростью, но тут пришел в себя Теодор.
— Что со мной случилось?
— Папа! Что ты помнишь? Как тебя зовут?
— Чего ты мелешь, я еще не выжил из ума! Я помню все! Надин! Бьянка! Что стоите, действуйте!
— Сейчас, сейчас… — Бьянка схватилась за стоящий в углу на столике графин с заранее подготовленной святой водой:
— Отче наш…
От воды зло успело увернуться, от большого деревянного креста в руках служанки — не совсем.
— Вы тут все с ума сошли, что вы делаете?!
— Старинный свадебный обычай, — пояснила Адель едко. — В наших краях много всякой нечисти шляется, приличными людьми прикидывается… По традиции вы не должны укорачиваться, это значит, что вы святого креста боитесь. Стойте смирно! Надин, еще раз!
— Сударь, прошу вас покинуть мой дом. Я никогда не отдам свою дочь такому человеку, как вы, — поднялся с кресла Теодор.
— Сударь, я уже чувствую себя женатым человеком в доме любящих родственников. Не успел я переступить порог, как мне начали угрожать, обвинили во всех несчастьях и даже побили. Если мне придется признать, что это не дом моей семьи, я буду вынужден счесть это оскорблением своей чести, которое, увы, можно смыть только кровью… — говоря это, барон почему-то смотрел не на Теодора, а на Адель.
— Ну, крови я никогда не боялся, — сказал Теодор с угрозой.
— Папа!
— А ты молчи!
Спорить было безнадежно, Адель уже попробовала. И уговоры, и мольбы только еще больше разъярили отца. Аделаиду даже хотели запереть наверху.
Уходите. — сказала она громко, и, приблизившись, барону на ухо:
— Ждите под вязом, там, где был обед. Десять минут.
Отец с рычанием дернул ее за руку, отволакивая от жениха. Барон взглянул на кривящуюся Адель, молча поклонился и, к удивлению всех присутствующих, вышел.
— Что ты ему сказала? — нетерпеливо подпрыгнула Бьянка.
— Я хочу побыть в одиночестве. Оставьте меня, — резко сказала Адель, взбегая по лестнице наверх. Заперлась в своей комнате, торопливо переоделась в серое дорожное платье, выглянула в окно — барон уже стоял там. Положила на видное место заранее составленное письмо. Уйдя от Бьянки, весь остаток ночи и все утро она только его и обдумывала. Не была уверена, что уезжать все-таки придется, да еще и вот так, бегством, но все думала. Как сказать мягче, как успокоить, чтоб меньше переживали… А, что сказать? Люблю. Его. И вас. Буду писать. Каждый день. И рисовать картинки нового дома и новых людей и присылать. Горевать не надо, пожалуйста, жизнью и судьбой своей довольна. Неубедительно. Но лучше не придумалось.
Дорожный сундук с самыми необходимыми вещами Адель за полчаса до этого, как раз после скандала с родителями припрятала в кустах.
Прижалась ухом к двери, прислушалась. Кто-то шуршит… а дверь все-равно открыть надо, тихонько, неслышно ключик повернуть…
Беглецов заметили, когда они уже садились в карету. Адель, высунувшись из окна, помахала рукой и закрыла руками уши, чтобы не слышать отчаянных родительских воплей. Бывают такие моменты — чувствуешь, что совершаешь глупость, знаешь, что глупость, и, кажется, еще можешь остановиться — но продолжаешь, то ли не хватает ловкости притормозить, то ли назло всему миру…
— А свидетели? — спросил священник.
Жених кивнул на слугу.
— Собаку из храма уберите! — продолжал возмущаться поп.
— Как, прогнать с собственной свадьбы лучшего друга?! — запечалился барон.
— Да начинайте вы уже! — не выдержала Аделаида — давайте наконец проведем эту скучную церемонию, чтобы я могла приступить к главному!
— Это к чему же? — внезапно заинтересовался поп.
— К отмщению за мою сломанную жизнь!
Ей все казалось, что она попала в какой-то слишком долгий, странно реалистичный сон, но вот-вот потускнеют и размоются иконы, алтарь, витражи, исчезнет запах ладана и сквозь монотонную речь священника пробьется мамин голос "Просыпайся!" и Аделаида проснется с облегчением и некоторым разочарованием и весь день проходит под впечатлением…
— …берете ли вы в мужья этого мужчину…
— Адель!
— Что? А…
Она молчала очень долго, оценивающе рассматривая жениха.
— А вы вправду так богаты, как говорите?
— Вы не могли этот вопрос раньше прояснить?! — возопил священник.
— Вправду, вправду.
— А ко двору вы, когда собираетесь меня представить?
— Боюсь, тот двор, к придворным которого я принадлежу, вам не понравится.
— Это не вам судить!
— Вы даже не подозреваете, о чем просите… Не переживайте, они сами вас найдут.
— Кто — "они"?!
— Господа, вам не кажется, что для подобных разговоров вы выбрали несколько неуместное…
— Ну ладно, ладно, заинтриговали. Давайте сюда это кольцо…
"Интересно, я все-таки проснусь или нет?"
— Теперь вы можете поцеловать невесту…
— Это не вам решать, святой отец!
* * *
Улыбка, самая неприятная на свете. Адель не видела ее, чувствовала, донельзя мерзкую, плавающую в воздухе у самого ее уха. Улыбка снилась, не переставая, сливалась с явью, с шумом дождя и стуком колес. "Глупа-я" — шептал дождь голосом отца — "Глу-па-я."
— Куда мы едем? Когда мы приедем? — спрашивала Адель, ненадолго просыпаясь.
— К ночи будем дома.
— Отчего умерли ваши прежние жены? Почему вы опять молчите? Ну и я тогда тоже не буду с вами разговаривать, сударь. Вы отказали мне в доверии, и я тоже не буду вам доверять. Например, я никогда не доверю вам имя того, кто будет отцом вашего сына…
— Ого! Мадемуазель, вы наедине с мужчиной, о котором ходит весьма скверная молва, едете в его дом в забытую Богом глушь, где у вас не найдется ни единого защитника — и вам не страшно бросаться такими обещаниями?
— Это вы меня запугать пытаетесь?
— Да нет, пока просто любопытствую.
— Ну так расскажите же, расскажите, чего мне бояться? Почему вы улыбаетесь? Уже придумываете пытки?
— Я хотел бы верить, что мое чутье меня не обманывает… но не знаю, это чутье или надежда? Всего-лишь надежда?
— Я вас не понимаю.
— И не нужно.
— Вы можете хотя бы на один вопрос ответить, не увиливая?
— А вы сначала спросите.
— Вы колдун? Моего отца вы ведь заколдовали как-то? Ответьте честно!
— Разве вы верите в колдовство? Если я отвечу "да", это что-то для вас изменит?
Если бы вы ответили "да", я бы попросила вас научить меня… Ужасно интересно, как это работает…
— Ай-яй, кого я взял в жены… Хорошая верующая девушка должна была обеспокоиться моей душой и постараться вырвать мужа из лап Сатаны, а вы просите посвятить вас в ведьмы. Меня это начинает беспокоить…
— Просто я здраво оцениваю свои возможности. Спасти можно того, кто ищет спасения. Спасти душу человека, который не желает, чтобы его спасали… какой-нибудь святой, возможно, это было бы под силу, но моя собственная душа, увы, не столь чиста… Кол осиновый в сердце — самое большее, что я могу в спасении от нечистого… — Адель зевнула. Дождь стих, но мир за окошком кареты все также сливался в серую марь. Лошади, с виду — четыре худые унылые клячи, неутомимо мчали ровной, упругой рысью без передышек наверное, уже очень долго — Аделаида потеряла счет времени, она видела себя как будто со стороны, в каком-то безвременье, в картине с рамочкой, нарисованной художником явно с больным воображением: бескрайний и жуткий серый туман, карета, в струи праха запряженная, которой правит человек с мертвыми глазами и только внутри, только окошки кареты — пятна тепла и жизни, бледное девичье лицо и тонущее во мраке мужское, а между ними эта проклятая плавающая в воздухе мерзкая улыбочка… Мороз по коже продирал от этого полотна и временами Аделаида даже смутно думала "как хорошо, что я не там, что только смотрю…", как будто сознание ее пыталось выбраться отсюда, закрыться хоть воображаемой стеной…
— В чем ваша душа не чиста? Вы уже успели нагрешить? — негромкий, вкрадчивый голос барона.
Здесь, в безвременье она не могла ответить неискренне.
— Гордыня. И алчность, пожалуй.
— Объясните.
— Мне часто говорили о смирении. О долге. О принятии своей участи и благодарности за то, что тебе послано… а меня всегда влекло к чему-то… Все ведь было хорошо. Наш дом обходили несчастья, мы не были бедны… Мама, папа, Бьянка, они все оставались со мной.
Я могла рисовать и выращивать цветы… В наших краях теплые зимы и чудесные весны, соловьи… А, мне порой хотелось плакать, хотелось сбежать… Я ревела по океану, по пирамидам Египта и пагодам Китая, и, быть может, по волшебной стране Эльдорадо… И по столице, по королевскому двору тоже… Да, я мечтала там блистать, мечтала, что весь мир склонится перед моим талантом и короли Европы наперебой станут приглашать меня к своим дворам и что какой-нибудь красивый пэр в меня влюбится и предложит сердце и титул — мечтала тоже! Несколько лет за мной ухаживал сын старого папиного друга-лавочника, Клод. Он хороший человек, как я теперь признаю и даже красивый, белокурый и хрупкий, как девушка… В детстве мы дружили. А потом я его возненавидела. Мне казалось я его… да отравить готова! Особенно когда родители пытались меня уговорить, они оба его любили… Уютный домашний очаг, говорили они, дети, много детей, небольшой, но достаток, вечера у камина, купеческие балы, все это не мудреное мещанское счастье… Кухня, люлька, прялка, половая тряпка… на это мне предлагали променять мое небо, картины, мечты! Потому что такова женская участь, так деды жили и прадеды, так род человеческий выживает. Надо быть смиренной. И благодарной.
Как же я его ненавидела… Он хотел навсегда отнять у меня океан, он решил, что его простецкая физиономия и фамильный с тусклым рубином перстенек — сокровище дороже чудес Рима и Венеции, ничтожество…
Я надеюсь, теперь он счастлив. Мне нравилось над ним издеваться, однажды он даже разрыдался, как девчонка… что мне оставалось делать, если он не хотел слышать "нет"?
А я вот теперь здесь. И сегодня день моей свадьбы. Кто вы? Куда мы едем?
— Я был в Египте. И в Тибете, — тихо сказал барон. — Там много удивительного, но Чуда я нигде не нашел. Не надейтесь. Чудес не бывает.
— Может, вы плохо смотрели? Почему я вам это все рассказала… Это
опять ваши штучки? Гипноз?
— Это женская болтливость. Аделаида… я не знаю, кем вы меня считаете, но не надейтесь. Я не умею творить чудеса.
* * *
Она почти ничего не узнала о своем новом доме в ночь приезда. Строения тонули во мраке. Слуги выстроились в большом холодном зале, слабо освещенном несколькими канделябрами, барон называл их имена и должности, но она не запомнила ни имен, ни лиц. В этот же зал им принесли холодное мясо и вино, после короткой трапезы барон кивнул пожилой женщине:
— Устрой госпожу.
— Опять привез… Еще одну… — бормотала старушка, поднимаясь по узкой винтовой лестнице.
— Что с ними случилось? — спросила Адель.
Служанка оглянулась и вмиг умолкла. Они вошли в небольшую спальню, которую занимали кровать, сундук и трехногий столик. За узким зарешеченным окошком зловеще поскрипывала и пошуршивала безлунная ночь. Адель насилу отбилась от старушки, желавшей помочь ей раздеться, выставила из комнаты. На двери, к своей радости, обнаружила задвижку. Не раздеваясь, легла на кровать, уставилась в потолок широко раскрытыми глазами. Она выспалась в карете, но почему-то устала так, что болело все тело, особенно невыносимо — голова. Никогда раньше в сознательном возрасте она не путешествовала так долго, так далеко… А, главное — домой из этого путешествия ей уже не вернуться. Никогда. Эта узкая комната с незнакомыми пыльными запахами, зарешеченное окно и напряженное ожидание чужих шагов за дверью — навсегда.
Вспомнилось так отчетливо, будто в явь: старый вяз царапает веткой окно, откуда прохладный ночной воздух колышет легкую занавесь… Запах родных подушек, мамиными руками сшитых… Тявкает шпиц. Слезы в маминых глазах, искаженное лицо Теодора, извечный беспорядок мастерской, целых три недописанные картины, которые теперь никогда не будут завершены…
Аделаида разревелась. Впервые за последние тревожные недели. Не до тоски тогда было — две домашние плаксы, две приходящие и папа.
Задремала в слезах, проснулась от ощущения чужого взгляда. Сердце забыло биться. Тьма. Тишина. Свечи в канделябре погасли. Отчетливо помнила, как закрывала дверь на задвижку. Показалось? Не дышать. Не двигаться. Ужас полз по телу холодной змеей.
Дверь закрыта. Показалось. Ну же, наберись смелости, приподнимись, пошарь рукой, убедись, что нет никого! Дотянись до колокольчика, пусть кто-нибудь из слуг явится, зажжет свечу!
Запах. Едва уловимый, но знакомый по вчера и сегодня, по плечу, на котором Аделаида без зазрения совести дрыхла в карете. Определенно, запах есть.
Не двигаться. Затаить дыхание. Канделябр должен стоять совсем близко, на столике, можно дотянуться рукой, хорошее оружие, тяжелое…
А глаза лучше закрыть. Он должен чувствовать взгляд. Он наверняка его почувствовал.
Адель почудилось горячее дыхание, скользнувшее по шее, по щеке. Отчетливо скрипнула половица. Потом еще более отчетливо — дверь.
Ощущение чужого присутствия пропало.
Она долго еще лежала, не смея вдохнуть. Потом сорвалась с места, бросилась к двери. Открыта!
Совершенно точно закрывала на задвижку. Никаких сомнений.
Закрыть еще раз. Подтащить к двери столик, судорожно искать, чем бы зажечь свечу, не найти… Начать вспоминать все знакомые молитвы…
* * *
Утро. Столб солнечного света сквозь грязноватое зарешеченное окно. Ее спальня больше напоминала чуланчик служанки. Стены без какого-либо украшения, с уже успевшей посереть и потрескаться выбелкой. Между узкой кроватью и столиком невозможно даже протиснуться к окну. Ее собственный дорожный сундучок остался лежать поверх тяжелого, украшенного резьбой с цветочным орнаментом, явно очень-очень старого сундука.
Плохой признак. Любимых жен в таких клетушках не селят.
Вопрос: "И что дальше?"
Вообще-то отвечать на него должен был барон. Как-никак, большой опыт! Но он даже не соизволил явиться в спальню… Или?
"Что это было? Приходил? Приснилось?"
Явь со сном смешалась — не разберешь. Ночь оставила отчетливый привкус жути. Аделаида слышала чьи-то крики о помощи, убегала от кого-то по бесконечным черным коридорам замка, видела сочащуюся из-под дверей кровь. Под утро приснилось, как Адель с огромными садовыми ножницами наперевес подкрадывается к барону сзади, точно зная — эту тварь непременно надо прикончить, чтобы выжить самой. Барон почему-то оказался огромной кляксой мрака.
После таких снов хотелось прочитать "Отче наш".
Или отыскать поскорее супруга, заглянуть в глаза, услышать спокойный рассудительный голос — разве бывают такими душегубы?
Разные совпадения происходят в жизни. И четырежды подряд. И настолько несчастливые — тоже. Но Адель везучая, ее удачи хватит на двоих! Или, быть может, призрак первой его возлюбленной бродит по коридорам, ревниво тянет костлявые руки к белым шейкам новых жен? От встречи с привидением Аделаида бы не отказалась.
Однажды, тайно сбежав из дома, она всю ночь провела в засаде у могилы Розали Томас, отравленной, по слухам, собственной невесткой и якобы замеченной не раз в променадах по кладбищу.
Но ночные кошмары, они такие. Змеей пробираются в сердце и уютно сворачиваются там, чтобы испортить предчувствиями весь грядущий день.
Она переоделась в свое любимое светло-зеленое, очень простого покроя платье, причесалась настолько тщательно, насколько это было возможно, глядя лишь в крохотное ручное зеркальце, и вышла из комнаты. Спустилась по узкой лестнице, оказалась в большой, пыльной и абсолютно пустой комнате с несколькими дверьми, толкнула наугад одну, прошла сквозь длинную анфиладу, роскошно обставленную, но давным-давно нежилую — изукрашенная причудливой резьбой и позолотой, явно дорогая мебель, ковры, меха, гобелены — все было покрыто пылью, Адель даже расчихалась. В конце уткнулась в запертую дверь и повернула обратно. Поплутала по каким-то лестницам, попыталась найти дорогу хотя бы обратно в свою комнату — и поняла, что вконец заблудилась. И, как назло, ни одной живой души, вымер этот замок, что ли!
Полдень уже, а ее до сих пор даже не хватились, это в первый день после свадьбы-то! Адель чувствовала нарастающую злость. Зачем же было жениться, если настолько не нужна! Засунули в какую-то каморку и благополучно забыли!
Какой-то коридор, Адель толкнула ближайшую дверь и наконец очутилась в жилой комнате. Кровать, сундук, камин, свежие цветы в глиняной вазе, серая шаль на спинке стула, шитье какое-то на столе… Здесь жила женщина, явно не последний человек в доме. Внимание девушки привлекла блестевшая под небрежно брошенной вышивкой связка ключей.
Наверное, нельзя упустить такой шанс. Адель перевязала ключи ниткой, чтобы не звенели и привязала к своей ноге выше колена. Вроде-бы под платьем не заметно. Торопливо вышла. Прислушалась. В одной из соседних комнат кто-то шебуршал. Аделаида постучала.
— Кто там? Проваливай! Ой, простите, простите, госпожа… — служанка, толстая некрасивая девка с рябым, покопанным оспой лицом неуклюже поклонилась.
— Проводи меня к барону, — приказала Адель.
* * *
Себастьян д’Аделард нашелся на первом этаже в большой зале. Сидел за длинным пустым столом, устремив взгляд в пустоту, только пальцы лежащих на столешнице рук беспокойно двигались, как будто он жестикулировал, беззвучно с кем-то разговаривая. В зале царила прохлада и тьма — все окна были закрыты ставнями. Заметил вошедших не сразу, обернулся и вскочил так порывисто-резко, что Аделаида попятилась.
— Доброе утро, баронесса. Как спалось? Призраки убиенных мною дев вас не тревожили?
Адель не нашла ничего лучше, чем спросить:
— Вы серьезно?
Если это и была шутка, то, в свете Аделаидиного сна — крайне неудачная.
— В комнате, где вы спали, ничем не закрыто окно. Я об этом не подумал. Больше такого не повторится.
— Эта комната отныне будет моей спальней? — зло спросила Адель.
— Нет. Нет, конечно, я не успел… Ваши покои уже готовят. Это было единственное подходящее помещение… Вам ведь не хотелось бы спать там, где уже… хм… умерла женщина?
— Нет, конечно.
— Да, и напишите список вещей, которые вам необходимы. У вас небольшой багаж… Я съезжу в город. Вы, надеюсь, обучены грамоте?
— Вы хотите меня обидеть?
— Вот и хорошо… — сегодня он выглядел непривычно рассеянным, даже каким-то больным. Аделаиде захотелось подойти к нему, взъерошить не расчёсанную черную гриву, чмокнуть в щеку, но она не осмелилась и за это на барона обиделась.
— Здесь вообще кормят? — мрачно осведомилась.
— Ах, да… Я сейчас распоряжусь… Я привык завтракать рано. Вы проспали… Я приказал слугам вас не беспокоить…
* * *
Это было почти невозможно, но кухарке барона это удалось. Она готовила хуже, чем Адель. Хлеб оказался не выпечен, от супа отчетливо несло гарью, холодная зайчатина по вкусу напоминала подошву башмака.
— У вас тут всегда так плохо кормят?
— Я привык к простой еде, но я прикажу кухарке принимать к сведению ваши пожелания.
— А это надо приказывать? То есть, я хочу сказать, прислуга без ваших приказов не заподозрит, что жену господина надо слушаться?
Впервые за все утро он улыбнулся:
— Ну какая из вас госпожа? Это невнятное платье и смешная косичка… Пастушка!
— А что ж вы на такой женились?! — вспыхнула Адель. — Что, ни одной знатной барышне вы не приглянулись? Что, среди аристократии по-прежнему в моде галантные кавалеры, а не свиньи, э?
— С пастушками проще. Знатные дамы, они, знаете ли, капризны. А пастушке много ли надобно? ПО улыбался ей немножко, титулом под носом помахал, и она уже хоть на край света за тобой готова, хоть венчаться вопреки родительской воле…
— Вы же сами… вы угрожали моей семье… — пробормотала Адель. Ощущение было такое, будто пощечину влепили.
— А еще пастушки чрезвычайно доверчивы.
— Вот и прекрасно… — тихо сказала Адель. — Вот и прекрасно…
И поднялась из-за стола.
В кладовке нашелся и сыр, и даже ветчина. Кухарка, худая, мрачная — не иначе, как из- за недоедания! — покорно сопровождала Адель в ее поисках съедобного и изумленно глядела, как госпожа давится огромным бутербродом.
За спиной хмыкнули. Барон. Аделаида молча направилась мимо него к выходу, но он перехватил ее за руку:
— Не хотите осмотреть замок?
— Как будет угодно вашей милости.
Он не был ни роскошным, ни сказочным. И даже не зловещим — скорее, неуютным. Старым, неухоженным. Половицы скрипели под ногами. По темным углам таилась пыль и какая-то рухлядь вроде табуретки со сломанной ножкой, ржавого шлема, кочерги… Некоторые комнаты — места обитания барона, напротив, отличались чистотой и отсутствием всего, кроме самого необходимого. Его спальня, хоть и просторная, больше напоминала келью — кроме узкой кровати, табурета и сундука здесь ничего не было.
— А это что? — на сундуке у изголовья стояла расколотая надвое и связанная ниткой фарфоровая чашка.
— Это память.
— О чем?
— Об одном очень важном событии моей второй женитьбы.
— Счастливом?
— Хм… Да, пожалуй, да.
— И что же это за событие?
— Она пыталась меня отравить.
— Ой… — пробормотала Адель. — А. было за что?
— Убрать другого человека из своей жизни всегда есть за что… — обронил он после недолгого молчания. Аделаида еще не научилась разгадывать его мысли по лицу. Он говорил спокойным, даже равнодушным тоном, борода надежно маскировала нижнюю часть физиономии, а ведь по губам порою можно прочесть не меньше, чем по глазам…
— Тут так темно… — заметила Адель, чтобы хоть что-то сказать в ответ. Все окна были если не закрыты наглухо ставнями, так занавешены плотными темными тканями, лучики солнца пробирались между щелей украдкой, как шпионы вражеской армии.
— Только не вздумайте открывать окна, — резко сказал Себастьян.
— Почему?
— Можете считать это моим капризом.
Каким взглядом должна смотреть новобрачная на дом, в котором ей предстоит свить семейное гнездышко? Адель выбрала ненависть в доме, где все шептало "ты здесь чужая". Неприветливые взгляды вельмож со скверно нарисованных портретов. Холод даже в разгар лета. Косые взгляды немногочисленных молчаливых слуг. Закрытые двери.
— Здесь моя лаборатория. Сюда вам нельзя — здесь может нечаянно что-то взорваться. Например, вы.
— Здесь вход в подземелье. Там сыро и мыши. Вам туда ни к чему.
У той самой двери, через которую Аделаида прошла утром в анфиладу заброшенных комнат:
— Здесь нежилая часть дома. Сюда вам не нужно.
— А есть ли в этом доме дверь, в которую мне нужно? Выход, наверное,
— Адель…
— Нет, вы послушайте! У вас была своя жизнь… правила, привычки… это понятно! Ну так нечего было и жениться, если вы не хотите ничего менять! Если вы так ясно дали мне понять, что я для вас недостаточно хороша!
— Я такого не говорил.
— Да неужели!
— Послушайте, Аделаида… Если я сказал вам что-то резкое… У меня бывает скверное настроение. Вы не причем. Просто вам ничего не изменить… Обустраивайтесь, как вам будет удобнее…
— Как любезно с вашей стороны! — еще больше разъярилась Адель. — И что же за причина испорченного настроения сразу после женитьбы?
— У меня много дурных воспоминаний, связанных с этими стенами.
И с женитьбой, да? Это какие же, интересно? — она аж зашипела, не находя, какую бы гадость сказать. — Мужская слабость?
— Что?
— Ну, это самое… Неспособность зачать ребенка… И в постели… — злорадно пояснила Адель. Взглянула барону в лицо и бросилась бежать.
В их семье не было запретных тем. Чего греха таить — родители посплетничать любили, и дочерей никогда не оберегали от "неподобающих приличным девушкам знаний".
Наоборот, считали, что чем больше девочкам известно об этом грешном и несправедливом мире, тем для них лучше. Поэтому вся подоплека отношений между мужчинами и женщинами для Аделаиды давно не была тайной, как и различия в строении их тел — отец купил для их домашней библиотечки томик "Анатомия человеческого тела в таблицах", которым очень дорожил. Адель часто заглядывала внутрь, когда рисовала армии скелетов и восставших из гроба мертвецов с отваливавшимися мышцами — она любила так шокировать Бьянку и мадемуазелей Моро.
Надо было как можно скорей отправить домой письмо. Страшно и представить, как там волнуются! Только Адель и написать его-то было нечем, а выйти из своей комнаты она не осмелилась, сидела тихо, как мышка, от внезапного стука в дверь подскочила на кровати. Затаилась.
Снова стук.
— Госпожа, его милость за вами послал…
Всю жизнь в этой комнатушке не просидишь. Надо храбро выйти навстречу опасности другого пути нет!
Рябая служанка с блинообразным лицом властно сказала:
— Господин велел проводить вас.
— Как тебя зовут? — спросила Адель.
— Марта, госпожа.
— Марта, а ты давно здесь работаешь?
— С семнадцати лет, как батька помер. Его светлость взял меня и брата в услужение… — настороженно.
— Тебе нравится здесь работать?
— Да, госпожа, — после секундной паузы.
— Барон — строгий хозяин?
— Да, госпожа… то есть… его светлость любит, чтобы его распоряжения хорошо выполнялись…
— Марта, а ты знала прежнюю жену барона?
Девушка долго молчала, прежде чем ответить.
— Я у ней горничной служила, — наконец неохотно сказала она.
— Она была красивее меня? — спросила Адель не то, что хотела, игривым тоном.
Служанка почему-то даже засмеялась.
— Нет, ох, нет! Она-то! Да простит меня Бог… Это та, которая до нее, была хороша, ох и хороша, да уж так зла!
— Отчего они умерли?
Служанка резко умолкла. Покраснела даже. Выдавила наконец неохотно:
— Так… по-разному… Вот… пришли… его милость велел…
Посреди небольшой комнаты на беломраморном полу стояла медная ванна, в которую еще одна служанка, уже немолодая, очень высокого роста, сейчас подливала из кувшина воду. Ванна располагалась рядом с камином, напротив огромного, до пола, зеркала в позолоченной бронзовой оправе. На низких столиках были разложены какие-то флакончики, мыло в серебряных мыльницах, куски ткани…
— Как любезно с его стороны… — процедила Адель сквозь зубы, не решив, как к этому относиться — то ли действительно как к любезности, то ли как к попытке отмыть "пастушку". Неоднозначный он человек, этот барон.
Служанок Аделаида отослала. Не привыкла раздеваться перед посторонними, не знатная госпожа, чай. Долго стояла перед зеркалом. Худые ноги, ребра видны все, маленькая грудь торчком, светлые волосы едва прикрывают шрам под правой лопаткой, какие-то ссадины на руках, синяк у колена — Адель вечно умудрялась на что-то натолкнуться, или в кустарник такой залезть, что и без кожи можно выбраться, или с дерева сверзиться…
Пастушка!
"Ну и пусть" — думала Аделаида мрачно, погружаясь в теплую воду — "Он-то, кто? Разве на благородного человека похож? Странный он… Иногда на сумасшедшего смахивает… Что же с нами будет дальше?"
Она не чувствовала себя дома. Гостьей, которая однажды может уехать. Как бы неразумно это ни звучало… С самого начала она никак не могла заставить себя относиться к своему замужеству серьезно. Хотелось надеяться на лучшее. Хотелось не упустить этого человека. Но в глубине души прекрасно осознавала, что брак этот может стать большой неприятностью, как азартный игрок при всей надежде на выигрыш понимает, что может потерять все.
И вот… Он даже вежливым не пожелал быть. В первый день после свадьбы. Вместо хоть каких-то ободряющих слов — насмешка. Что будет дальше? Это ведь — на всю оставшуюся жизнь. Этот человек и этот дом. Роковой проигрыш — вся жизнь. Возможно — недолгая. Отчего-то же умерли его прежние жены?
Она не была готова. На подобные безрассудные браки с подозрительными типами при подозрительных обстоятельствах обычно решаются те, для кого прежняя жизнь — отчаяние. Или по безумной любви. Прихоть и неуверенный страх за близких — не та причина. Она не была готова к несчастьям. Ни к положению ненужной и нелюбимой жены, ни к пожизненному заточению в этом темном, скучном замке, ни к чему-то похуже…
Да она и к любви-то его не была готова. Дверь в комнатку свою не зря на задвижку закрывала, лежала, прислушиваясь… Разделить ложе — это почему-то казалось чем-то гораздо необратимей и серьезней церковного венчания. Как будто все еще легко повернуть вспять, расторгнуть все "да", и все клятвы…
Интригующий, манящий… чужой. У него тяжелый взгляд. Понравиться такому человеку сложно, а разочаровать — легче легкого. Если бы у Аделаиды было хоть немного больше веры в его симпатию — она вела бы себя тихой мышкой, каждое слово бы взвешивала из страха его неудовольствия. Есть люди, "люблю" которых может стать тяжким бременем, Адель этого еще не знала, но уже чувствовала.
Как бы неразумно это ни звучало… Она раздумывала о бегстве. Не то, чтобы вот прямо сейчас, но если супружеская жизнь станет уж слишком неприятна…
"Как это странно — не знать, где завтра ты очутишься. На дороге в одежде странника без крыши над головой, в гробу рядом с прежними женами или где-нибудь в местном обществе на балу?" — подумала Адель, мимолетно взглянула в зеркало…
— А-ааааа!!!
Что-то черное. Мерзкое. С красными глазами. В зеркале. Такого ужаса Аделаида не испытывала никогда в жизни. Забарахталась, отчаянно размахивая руками, вывалилась из ванны, попутно ее опрокинув, бросилась к двери, ей навстречу вбежала высокая служанка:
— Госпожа?! Что случилось?!
Только тогда Адель перестала визжать. Слегка заикаясь, ткнула пальцем в зеркало:
— Там… Там…
— Что, госпожа?
Зеркало добропорядочно отражало купальную комнату, обнаженную девушку и недоумевающую служанку.
— Там… Я увидела… — Аделаида осеклась. Ей и самой уже не верилось. Скажешь — еще за сумасшедшую примут.
Тут в комнату вбежала Марта, а за ней ворвался барон:
— Что здесь происходит?!!
Адель снова завизжала:
— Выйдите отсюда немедленно!
Вода щедро залила весь пол, одежда превратилась в мокрые тряпки, но Аделаида все равно схватила платье, прижала к себе, оглянулась, сцапала и метнула в бесстыже глядящего барона мыльницу:
— Вон!!!
— Слышали?! Вон! — приказал он служанкам.
— Я это вам говорю! — Адель швырнула в него мокрым полотенцем, не добросила, схватилась за кувшин. — Выйдите отсюда!
— Не смейте орать на меня при прислуге! — он резко распахнул только закрывшуюся за служанками дверь и те, притихшие у щелочки, бросились врассыпную. — Что у вас случилось? Это вы кричали? Вы воды боитесь?
— Что?! Что вы сказали?! Намекаете, я грязнуля?! — кувшин в барона таки полетел. — Да как вы смеете! А-ааа, не подходите ко мне! У вас руки в крови! Кого вы уже зарезали?!
Он посмотрел на свою правую ладонь — действительно помаранную красным, и как-то по-детски сунул указательный палец в рот.
— Так почему вы кричали?
Адель на что-то наступила мокрой ногой, опустила глаза и замерла в новом ужасе. Связку с выкраденными ключами, которую она постоянно носила при себе, пришлось спрятать под небрежно кинутой на пол одеждой, теперь ее прикрывала только нижняя рубашка, намокшая до прозрачности. Необходимо было срочно отвлечь внимание мужа и как-то вытолкать его отсюда.
— Выйдите немедленно! Пожалуйста!
— Не стоит так смущаться, мы ведь законные супруги.
Адель схватила табуретку:
— Не приближайтесь ко мне!
— Должен же я доказать вам свою мужскую состоятельность!
— Р-ррр… — держать одной рукой у груди выскальзывающее платье, другой махать на барона тяжеленой табуреткой и при этом заслонять собственной ногой колючую связку оказалось чертовски сложно. — Не трогайте меня! Какая, к черту, состоятельность! В доме жрать нечего, а вы шляетесь по замку со скучающим видом, ваши прежние жены, должно быть, от голода померли! Но я вас съем сначала! Я вас… Пока еды не будет, не смейте приближаться ко мне, поняли?!! А-А-ааа
— Вы сумасшедшая! — крикнул барон, затыкая уши и хлопнул дверью.
* * *
Небось, слуги уже перемывали косточки новой хозяйке, а тут такой повод… Адель забралась в свою комнатку, нервно дрожа, мечтая никого не видеть, но пришлось вызвать Марту и отправить на поиски чернил и бумаги. В спаленке, к негодованию Адель, уже успели похозяйничать. Шторы! Тяжелые, бархатные, мерзейшего черного цвета, ободрать которые удалось только через минуты пятнадцать старательного пыхтения. Под подоконником на белой побелке свежим красным с желтоватым ободком, как кровь, обнаружились какие-то непонятные закорючки, по три штуки, каллиграфически выписанные!
Тут Аделаиде стало по-настоящему страшно. Вспомнилась рука барона в крови. И это видение в зеркале…
"Или я схожу с ума, и он тоже болен, или тут действительно творится какая-то чертовщина… Даже не знаю, что хуже!"
Осмотрев комнату, такую же надпись нашла на стене у самого порога. Сердце билось, как сумасшедшее. Никакими разумными аргументами эти кровавые надписи не объяснить! Стены давили, сквозь узкое окошко виднелась только узкая полоска неба. Адель чувствовала себя зверьком в западне. Что же делать?!
Вернулась Марта. Аделаида попыталась скрыть свою тревогу от служанки. Уселась за письмо, попросила девушку остаться в комнате. Если родителям отправить несколько зарисовок, это скорее убедит их, что у дочки все хорошо, раз нашла время и силы рисовать. Заодно можно попытаться обаять и расспросить девушку. Друзья в таком месте лишними не бывают.
Вначале она болтала о незначимом — сравнивала местность, в которой выросла, с этой, расспрашивала о соседях… Марта, хоть и настороженная, кажется, была из тех людей, которым поболтать всегда в радость, даже мимолетно призналась, что в замке "всегда народу мало, и поговорить-то не с кем". Рассказала, что гостей тут никогда не бывает, с соседями его милость не общается, даже с братом предпочитает встречаться в столице.
— Сними чепчик, — вдруг потребовала Адель.
Коса у этой некрасивой крестьянки оказалась на редкость чудесной — толстенная каштановая, с красноватым отливом, чисто вымытая, распущенная, упала на лицо тяжелыми волнами, скрыла изуродованную кожу щек, как-то подчеркнула пухлые, резко очерченные губы. Лоб без чепчика высокий, белый, почти чистый.
— Поверни голову, вот так… Значит, ты говоришь, слуг в замке мало?
Марта поведала о конюхе барона, том самом, который сопровождал его в поездке, запомнился Адели молчаливостью и угрюмостью. Болтали, пришел он к его милости с некоей просьбой, о мести даже, за семью свою, якобы, а взамен остался служить… Никто не знал наверняка, но слушок ходил упорный… О самом бароне девушка говорить боялась. Уклончиво заметила, что его милость часто отсутствует, тогда главный по имению — некий "хитрец" Тьерсен, управляющий, а в самом замке — старуха Тереза, баронова бывшая нянька, и тот самый конюх. Сам барон любит уединение. Много времени проводит в лаборатории, "алхимичит", слуги туда заходить боятся. Бывает в плохом настроении, и часто. Но, в общем, не обижает и платит исправно. Про бывших жен — ни слова, хотя Адель спросила почти в лоб. Заметно боялась. Краснела.
Увидела рисунок — ахнула:
— Это я?!
Любовалась, не в силах из рук выпустить. Недоверчиво:
— Красивая…
Краснея, очень робко, решилась попросить. Адель с тяжким вздохом махнула рукой:
— Забирай!
Убежала счастливая. Аделаиде осталось вышагивать по крохотному свободному пятачку комнаты. Две скрипящие половицы и три шага — вот и все, что сейчас было в распоряжении госпожи этого огромного замка!
Явный испуг служанки вкупе со случившемся в купальне и кровавыми письменами на стенах довел ее почти до паники.
Или сумасшедший, или дьяволово отродье. А как еще это можно объяснить?
Сбежать, пока не поздно? А куда?
К родителям вернуться? Они-то не прогонят, защитят, но это значит и подставить их, и опозорить… Нет, только не это.
Да и что сказать-то им в свое оправдание? "Он посмел не быть в восторге от моего присутствия в его жизни?"
"Испугалась видений в зеркале, черных штор, и вообще, тут плохо кормят?"
Страшно принимать решение. Уходить в неизвестность без возможности возвращения, без права на прощение… Безумный шаг. Ни один человек на свете не понял бы, не одобрил бы сбежавшей от мужа жены. Родные не в счет. Те же Моро будут осуждающе качать головами и сплетничать за спиной, а то и дочкам запретят общаться…, впрочем, у родителей ее быстро найдут и попытаются вернуть…
Податься в странствующие художники? Украсть у барона мужскую одежду… Немного красок, набор пастели и бумагу она прихватила из дому, до предсвадебного скандала мама предусмотрительно подготовила ей в дорогу кошель с монетами, еще и приказала: "мужу не говори!"
М-да… На большой дороге опасностей едва ли меньше, чем в замке…
Родители любили поучительно пугать их с Бьянкой ужасами большого и жестокого мира за порогом, словно заклинанием, невидимой чертой отделяя их дом и сад, маленький островок добра и покоя…
"Что я знаю о нужде, о боли? Об отчаянии? О том, как самостоятельно зарабатывать на хлеб?"
Отец продавал ее картины, но ее никогда не интересовала вся эта возня, разговоры с заказчиками, договоры с гильдией художников… Звонкие блестящие монетки появлялись будто бы из воздуха, сыпались с холста, порою за небрежные, грубоватые наброски больше, нежели за картины, месяцами с любовью выписываемые…
В ранних сумерках прибежала Марта:
— Его светлость хочет вас видеть.
— Подожди.
Последняя попытка стать хорошей женой… Безнадежная в свете случившегося, но все же… Адель точно повела себя, как пастушка. Взять, к примеру, старших мадемуазель Моро — разве можно представить Элис или Энни в таком положении, в каком недавно очутилась Адель? Представить, чтобы одна из них набросилась на супруга с табуреткой? О, они там, в купальне, наверняка бы смогли держать себя по-другому. С достоинством. Наверняка смогли бы внушить уважение прислуге. Они держались бы с бароном так важно и церемонно, заговорили бы о чем-то таком, что заставили бы его сменить тон, они гораздо лучше вжились бы в роль хозяйки замка…. Права мама — не предназначена Аделаила для семейной жизни, слишком "вольно" воспитана. Мама часто вздыхала: "Ни один муж не потерпит, а уж не дай Бог свекровь…"
Она переоделась в самое роскошное из своих платьев — то самое, которое приготовили к свадьбе. Сине-зеленая нижняя юбка, бледно-бирюзовая шелковая верхняя, более короткая спереди и с небольшим шлейфом позади. От кружев, бантов и воланов Адель решительно отказалась, Бьянке, может, и шло бы, не ей. Собственноручно расшила лиф и простые прямые рукава серебристым бисером, давным-давно это было, задолго до помолвки… Изредка они с родителями выезжали в город, в местный "свет", настолько редко, что для этого платья случая не выпало… Расчесала волосы, отпустив их свободно падать на плечи, вдела в уши золотые сережки с жемчугом, папин подарок на позапрошлый день рождение и кивнула служанке:
— Идем.
— Госпожа очень красивая… — сказала Марта, но как-то льстиво-неуверенно. Аделаида только печально усмехнулась.
Оглавление
Алена Нехищная
Синяя Борода, или Хуложница и Чернокнижник
