Владимир Андреевич Добряков
Не родись красивой…
Скорая помощь
Это во дворе случилось. Под нашим раскидистым клёном. А кто виноват? Да Серёжка сам и виноват. Нечего было фасон держать. Хотя, конечно, и Юлечка сыграла тут роль — наша красотка. Уж так закатывала глазки! А улыбалась! Зубы будто на картинке — ровные, сахарные. И подружка Наташа не отставала, своими ямочками на щеках пыталась сразить Серёжу. И голосом. Нежным таким, завлекательным.
— Сержик, — спросила кокетливо, — признайся: у тебя разряд по гимнастике?
Серёжа не прост, цену себе знает, но от таких слов и внимания был в полном отпаде.
— А я вам, девочки, не скажу. Может, и разряд, а может… Вот смотрите, если до той ветки допрыгну, ухвачусь…
— …тогда уж… — Юлечка задохнулась от восторга, — тогда ты — мастер спорта! Настоящий!
Я тоже с интересом смотрела на смуглого Серёжу. И у меня сладко замирало сердце. Но я ничего не сказала, а про себя грустно подумала: ну, ради таких красоток он и до самой верхушки допрыгнет.
Только нет, не получилось. Подпрыгнул-то высоко, да лишь царапнул ветку ногтями. Конфуз вышел: целился на толстую ветку, а ту, что пониже, с обломанным концом, не приметил. Я треск лёгкий услышала и жутко испугалась — не поранился ли? Уф, слава Богу, крови не видно. Зато у плеча разорвана синяя майка.
— Ах! — воскликнула Юлечка. — Совсем новая майка.
— Фирмовая, — уточнила Наташа и показала пальчиком на большие разноцветные буквы «BOSS». — Сержик, где покупали? На рынке?
— Не знаю, — небрежно ответил Серёжа. — Маман где-то ухватила. Такого добра сейчас навалом.
— Ах, нехорошо как вышло, — снова пожалела Юлечка и с укором взглянула на подружку. — Вот зачем ты, Наташа? Не надо было подзадоривать, а то — разряд, разряд…
— А разве не ты про мастера спорта сказала? — нахмурила пушистые брови Наташа. — Вот Сержик и хотел доказать…
— Дома не будут ругать? — спросила Юлечка.
— Дорогая майка, — вздохнула Наташа.
— Ерунда! Жизнь дороже, — мужественно засмеялся Серёжа.
Мне понравилось, как он ответил. Но я не поверила: разве это ерунда? Хоть они и богатые, отец на иномарке ездит, только ничего не сказать, не поругать?.. Обязательно попрекнут. Тут я вспомнила о катушке синих ниток, что дома в прозрачной коробке лежит. Цвет подойдёт. Или всё-таки потемней нитки?.. Это я рассуждала, уже направляясь к подъезду. А когда за спиной захлопнулась дверь, то к лифту подбежала бегом — как бы они там не ушли. Кабина лифта была где-то вверху. Ждать не стала, кинулась к лестнице. Второй этаж, третий. Ещё один. Открыла ключом дверь. Вот и коробка с нитками. Не темней. Как раз такого же цвета. Я схватила катушку, отыскала иголку.
Сбегая по лестнице, очень волновалась — застану ли Серёжу на месте? А когда увидела его и девочек, вдруг оробела: что скажу им? И вообще… Так ничего и не придумала. Поэтому сама удивилась, услышав собственный голос: — Ну, давай, снимай майку. Вот нитки принесла. Смотри: цвет одинаковый.
— А… зачем снимать её? — Вид у Серёжи был растерянный и виноватый.
Мне сразу стало как-то легко, я засмеялась:
— Тогда ладно, не обижайся, если к плечу пришью.
Наташа показала на щеках симпатичные ямочки:
— Да, Сержик, надо снимать. А то, в самом деле, пришьёт к придётся всю жизнь ходить в этой майке.
— Не волнуйся, — сказала я Серёже, — петельным швом заштопаю. Дома и не заметят. Снимай. Нитку пока вдену.
Похоже, что конфузиться Серёжа не привык. Небрежно снял порванную майку, ещё и усмехнулся:
— Скорая помощь на дому!
Я старалась как только могла — стежок к стежку, чтобы ему понравилось, чтобы похвалил. А девочки улыбались, строили глазки и посмеивались, прежде всего надо мной — какая, мол, умница, спасительница. Серёжу щадили. Белозубая Юлечка даже сказала, что Серёжа — вылитый Аполлон.
— А ещё на Давида похож, — добавила Наташа. — Помните, в Москве, в музее Пушкина стоит? Красивый, высокий, почти до потолка.
Я чуть палец не уколола. В музее я не была, но на картинке видела. И хорошо помню: этот самый Давид стоит там голый. Наверняка и Серёжа знал про Давида: чуть покраснев, он обнял руками свои плечи, будто хотел прикрыться. Обернулся ко мне и скосил глаза вниз.
— Классно у тебя получается. В самом деле, почти незаметно. Надо же!
Я и сама видела: хорошо выходит. И всё же тихонько вздохнула:
— Можно и лучше бы. Вот стежок закосила…
— Ерунда! Все замечательно. Это где же так научилась?
— У меня мама хорошо шьёт.
— Да, Сержик, — заметила Наташа, — за такую работу тебе не расплатиться. Всю жизнь будешь в должниках.
— У кого? У Анютки? — Серёжа тряхнул роскошным рыжеватым чубом и рассмеялся. — И пусть! Не страшно.
Палец я всё-таки уколола. Сильно. Показалась капелька крови. Я незаметно слизнула её и низко опустила голову. Незачем видеть девчонкам моё лицо.
Над пропастью
Этого Митьку Звонарёва я и в грош не ставила. В доме напротив живёт. Тоже на четвёртом этаже. И окон у них столько, как у нас, — три. Естественно, и балкон почти такой же. Хорошо, хоть в разных классах учились. Он — в 6-м «в», а мой 6-й — под буквой «а».
Зато с солнышком Митьке повезло. Оно с раннего утра заливает его окна, а в наши заглядывает после обеда.
В последнее время (особенно с началом каникул) Митька по утрам берёт зеркало и направляет луч солнца на двустворчатое окно моей комнаты. Яркое пятно освещает и кровать, где я сплю, и стены с зелёными завитками на обоях. В дневное время солнце обычно добиралось по стене только до фотографии в рамке, на которой мама, я и отец стоим на фоне высоких гор. Это когда мы были на Кавказе, еще до чеченских войн. Лучи едва касались рамки, потом начинали шевелиться, блекли и через минуту-две пропадали вовсе, потому что путь им преграждал тополь, он рос слева от окна.
А Митькин солнечный зайчик совсем иначе освещал снимок. На нём всё-всё становилось видно. Тогда отец жил с нами, он часто улыбался и любил сажать меня на плечи. Я и на фотографии сидела так же — ноги свесила ему на грудь, на белую майку с буквами, а руками обняла шею.
Как давно это было! Мне ещё трёх лет не исполнилось. Тогда называла его папой.
Смотреть на старую фотографию, высвеченную дрожащим зайчиком, было неприятно и обидно. Словно и Митька становился свидетелем моей тайной боли. Я вскакивала с кровати и задёргивала на окне штору. Хотелось даже погрозить кулаком. «Придурок! — обзывала я Звонарёва. — Делать больше нечего!»
Два дня назад в передней зазвонил телефон. Я в это время стояла на коленках и пылесосила под кроватью. Звонок едва расслышала, наш трудяга «Буран», хотя и старенький, чиненный, но воет и рычит, как стая голодных волков. Быстренько выключила мотор и поспешила в переднюю. Не успела сказать «алё!», как в трубке раздалось:
— Телек смотришь?
Я удивилась: по голосу не поняла, кто говорит, а ответить не успела — послышался щелчок. Значит, всё, разговор, трубку положили.
Хлопать глазами было некогда. Подсела к телевизору. Накопился экран. Сначала ничего не разобрала — какие-то горы, пики, расщелины. А потом человечка разглядела. Маленькая-маленькая фигурка, в руках — длинный шест. Осторожно переступает ногами. Тут и голос диктора пояснил: высота четыре тысячи футов, внизу — пропасть, скалы, утёсы. У меня защемило в груди. А когда диктор тревожным голосом сообщил, что канат начинает раскачиваться, я, кажется, и дышать перестала, не отрывая глаз, до тех пор, пока безумный смельчак дошёл до конца длинного натянутого каната и ухватил-за твёрдую опору. Я с огромным облегчением выдохнула.
Следом за этой передачей что-то другое стали показывать, музыкальное, и я выключила телевизор. С минуту сидела с закрытыми глазами, будто всё ещё видела крохотного человечка, который тихонько двигался над ужасающей бездной. Неожиданно, не размыкая век, я ощутила, что в комнате прибавилось света.
Так и было: стену с фотографией освещало солнце.
Стрелки на часах показывали начало одиннадцатого, я давно проснулась, позавтракала, успела пропылесосить кухню и почти всю комнату, и сердиться на Митьку почему-то не захотелось, пусть себе развлекается, если некуда девать время. Если только одно и может — на чужие окна пускать зайчики.
Я снова собралась включить пылесос, но тут во второй раз напомнил о себе телефон.
Теперь узнала голос — Митька. Да и как не узнать, если первым делом он спросил:
— Как моё солнышко у тебя поживает?
— Спасибо, — сказала я, не совсем представляя, что же ответить на такие слова.
— Видела передачу, как по канату он шёл, между горами?
— Видела. Ох, у меня чуть сердце не оборвалось.
— Да-а-а, — длинно вздохнул Митька. — Вот это парень!
— А может, где-нибудь внизу сетка была натянута?
— Не было никакой сетки. И парашюта не было. Он же объяснил, который вёл передачу. Там, в бездне, — скалы, трещины, провалы. Жуть…
— Ой, не надо. — Мне снова стало страшно, и я перевела разговор на другое: — Лучше скажи, откуда знаешь номер моего телефона?
— В справочнике напечатано: «Рогозин П. И.» Улица совпадает. Дом одиннадцать. Это твой отец?
Я нахмурилась и чуть было не опустила на рычаг трубку.
— Ты в моё окошко больше не свети.
От моего голоса Митька, похоже, сник.
— Почему? — помолчав, спросил он. — Разве плохо, когда солнышко в комнате? По-моему, наоборот.
— Дело, Митенька, не в этом… — «Вот дура, — подумала про себя, — зачем-то сказала «Митенька!»
А он сразу повеселел:
— Всё понятно: солнце спать мешает.
— Ошибся. Может, ещё раньше тебя встаю.
— Ровно в шесть! И делаешь зарядку. Могу одолжить пластинку. Долгоиграющая. Аэробика. Музыка — ух, и на стуле не усидишь!
Я улыбнулась:
— Ладно, Митя, солнышко так солнышко. Разрешаю — свети.
— А хочешь, отросток лимона подарю? Вот кто любит свет! Утром, значит, от моего зеркала покормится, а днём у вас своего солнца хватает.
Разговаривать с Митькой было интересно.
— А ты подумал, какая жизнь у тебя начнётся?
— Хорошая жизнь.
— Совсем прекрасная! Вскакиваешь чуть свет, хватаешь своё зеркало и…
— …навожу зайчик на твой лимон!
— Вот-вот! Пять минут держишь, десять. А дальше? До самого обеда держать? Так, что ли, Звонарёв?
— Это верно, — тотчас согласился Митька, какой-то моторчик надо приделать. Или пружину. Чтобы и зеркало чуть-чуть поворачивалось… Придётся покумекать.
— Ошибаешься, Рогозина, не так. Зеркало у меня с бечёвкой, на гвозде закреплено. Не дрогнет.
— Ха-ха! Пойдёшь досыпать, а зайчик через минуту убежит. — Я решила блеснуть познаниями в небесной механике. — Ведь Земля-то вертится, и солнце всё время изменяет своё положение. Понимаешь?
— Это верно, — тотчас согласился Митька. — Да… Значит, какой-то моторчик надо приделать. Или пружинку. Чтоб и зеркало чуть-чуть поворачивалось… Придется покумекать.
— Что ж, Митя, кумекай, соображай. А я «Буран» пойду включать. Комнату и переднюю ещё надо пропылесосить.
— Анют, — сказал он, — а если чего придумаю, можно снова тебе позвонить?
— Ладно, — милостиво разрешила я и про себя подивилась, какой жалобный сделался у него голос.
Митька позвонил через два часа. А я, между прочим, ждала звонка. Даже заготовила первую фразу: «Поздравляю с великим изобретением!»
Эти бодрые слова и проговорила, подняв трубку.
Звонарёв был в ударе. Он обрадовался:
— Не великое, а гениальное! У бабушки выпросил верёвку. Новенькая, с бумажкой: «Пятьдесят метров»! До твоего балкона хватит.
— До моего балкона? — переспросила я. — А что, собираешься залезть на мой балкон? Ты же хотел зеркало поворачивать.
— Зеркало — это потом. Другое придумал. Такое!.. Все ахнут. Обалдеют.
— А чего особенного! — засмеялся отчаянный Митька. — В руках держу длинный шест. Для балансировки. Нормально.
— Сумасшедший! Тот фокусник, может, пять лет тренировался. И не мечтай. Никакой верёвки на своём балконе привязывать не собираюсь. Ничего себе, гениально придумал!
— Эх, не понимаешь…
— И понимать не хочу. Чтобы свалился на моих глазах?! Руки, ноги переломал?! Нет уж!
— Аня… Слышишь, Ань? — просительно сказал Митька. — Можно, на пять минут забегу к тебе?
— Ко мне?.. Ладно, — согласилась я. — Только верёвку свою оставь дома. Приходи. Подъезд знаешь. А квартира — 51.
Я положила трубку и посмотрела в зеркало. Оно висело тут же, в передней. Почему-то подумала, что три дня не мыла голову. А ведь собиралась помыть как раз сегодня. Уже не успею… Я пропустила пальцы сквозь свои длинные волосы. Может быть, косу заплести? Белый бант… Нет, лучше голубой. Не зря считается: блондинкам — голубое. Стоп! Да что это я, в самом деле? Он, похоже, с ума сошёл, а я — бант! Глупости! Спасибо, что в квартире чисто. Чуть не целый час пылесосила.
Я прошла в комнату, к окну с балконом, и тут же на дорожке, возле клёна, увидела Митьку. Спешит. А в руке?.. Так и есть, моток верёвки. Всё-таки взял! Ну, Митька! Ну, заяц, артист-фокусник! Я откинула волосы за спину и прошла в переднюю — встречать гостя…
А через три дня на раскидистом клёне приколотое кнопками висело красочное объявление:
Смертельный номер!!!
Канатоходец над бездной!
Приглашаем всех, у кого железные нервы.
Только один раз. Завтра, в субботу, в 12–00.
Вход бесплатный.
О главном деле (о верёвке) мы позаботились ещё накануне. Сделать это было не очень трудно. Я смотала с катушки синюю нитку, ту самую, которой недавно зашивала Серёжину майку, и конец её с грузиком свесила до земли. А Митька со своего балкона спустил длинную-предлинную рыболовную жилку. Нам повезло — клён рос немного в стороне, да и тополь, вымахавший аж до седьмого этажа, не был помехой. Внизу Митька связал концы в узел, и я снова намотала нитку на катушку. Так наши балконы и соединила прямая, как лучик, прозрачная жилка.
Верёвку тянули уже в темноте. И без света прекрасно управились. Жилку я наматывала до тех пор, пока не приползла наконец и сама верёвка. Я обрадовалась и быстренько набрала Митькин номер телефона.
— Великий канатоходец, — доложила торжественным голосом, — трасса готова!
— Ай да мы! — счастливо засмеялся Митька. — Бегу вывешивать объявление!..
Не только нам с Митькой удалось посмотреть удивительную передачу о бесстрашном канатоходце. В нашем большом дворе жило немало других мальчишек и девчонок. И поэтому то невероятное объявление, которое появилось на дереве, вызвало огромный интерес. Я даже испугалась и была уже не рада — вдруг из нашей затеи ничего не получится? Ведь все, конечно, догадались: раз между моим и балконом Звонарёва появилась верёвка (а её было видно отовсюду), значит, кто-то из нас — замечательный смельчак. Я всё же не была уверена, что и обо мне можно так подумать. Однако подумали. Несколько человек звонили. А Юлечка прямо ошарашила меня:
— Я знала, я чувствовала: ты просто необыкновенная девочка! Помнишь, с Сержиком, когда майку порвал? Он не успел в себя прийти, а ты тут как тут — уже с иголкой и ниткой. Я заметила: Сержик теперь та-а-к на тебя смотрит… Неужели не побоишься идти по тросу?
— Юлечка, не расспрашивай. Сама всё увидишь.
— Понимаю, понимаю, тебе же надо настроиться. Ну, Анюта, ты даёшь! Тогда желаю удачи. От всего сердца желаю.
Я поправила перед зеркалом пышный голубой бант в косе и пожала плечами. Сержик? Смотрит по-особенному? Ну и ну… Хотя разве поймёшь мальчишек? Я набрала Митькин телефон:
— Мить, если будешь мне звонить, дождись семи гудков. Раньше трубку не стану поднимать. Надоело. Представляешь, решили, что это я собираюсь шагать по верёвке!
— И мне звонят. Всякие советы дают: вниз чтобы не смотрел и шест чтобы подлинней… Полчаса осталось. У тебя всё готово? Волнуешься?
— Конечно. Только ведь главный герой — ты. Надел красные штаны?
— И рубашку.
— Вижу, тоже волнуешься. Возьми себя в руки. Всё будет — о’кей!..
И вот настала решающая минута. Я вышла на балкон. Внизу стояло много народа — зрители. Послышались хлопки. Дружней, громче. Оттого, что дальний балкон девятиэтажного дома, к которому уходила верёвка, был ещё пуст, я поняла: эти аплодисменты относятся ко мне. Пришлось широко улыбнуться, раскланяться, даже развела руками, словно благодарила за тёплый приём.
Но тут захлопали ещё громче, и все повернулись в другую сторону. На противоположном балконе, у самой верёвки, вровень с перилами, наверное на стуле, стоял канатоходец Митька Звонарёв. В красных штанах и красной рубахе. В руках, точно за середину, он держал шест.
Кто-то на весь двор закричал:
— Митюха! Давай!
— Вся Европа смотрит! — закричал другой.
Я до боли в пальцах сжала леску. Замерла. Ждала. И когда Митька, вдруг опустив шест и спрыгнув со стула, присел за жёлтым щитом балкона, я тут же потянула леску на себя. На том, Митькином балконе, неожиданно появился настоящий канатоходец. Ростом вчетверо меньше, но одет был во всё красное, и в руках, поперёк каната, держал шест. Правда, шагал он странновато, словно бы пританцовывал на ходу. То одной ногой взбрыкивал, а другая тащилась, как неживая, то ноги взлетали вместе. Но всё же он двигался, не падал. Уже метра три или четыре прошёл. Кто-то засвистел. А кто-то захлопал. Аплодисменты смельчаку на канате больше понравились. Он вдруг торопливо и часто засеменил ножками, да так похоже на живого человечка, что стоявшие внизу захохотали, дружно захлопали.
А я совсем приспособилась: левой рукой тяну леску, а правой одновременно подёргиваю её. Отлично выходило. Да, не напрасно два дня просидели мы с Митькой — руки и ноги из фанеры выпиливали, центр тяжести определяли, на проволоку насаживали. Я красный костюм сшила.
Звонарёв на своём балконе больше не прятался за жёлтым щитом. Помогал мне — тоже подёргивал леску.
Наш весёлый удалец добрался до середины пути. Весь двор аплодировал нам — канатоходцу, Митьке, ну и мне, конечно.
Нет сердца
Я заметила: у мамы стал портиться характер. Сделалась раздражительная, мрачная, придирается по пустякам. На работе два месяца не выдавали зарплату. Говорили, что на банковском счёте швейной фабрики нет денег. По радио и телевидению я не раз слышала: «банковский счёт», «неплатежи», «инфляция», «дефолт», но всё как-то проскакивало мимо ушей. А по тому же телеку каждый день показывали приключенческие фильмы, бесконечно мелькали рекламные ролики, серии американских мультиков, и казалось, что в жизни всё идёт не так уж плохо.
Вчера мама стирала бельё и, когда достала из машины разорвавшуюся простыню, без сил опустилась на табурет.
— Мамуль, — сказала я, — не расстраивайся. Как только высохнет, я сама зашью. Ничего страшного, ну будет ещё один шов, посредине. Мы же не принцессы на горошине.
Она даже не улыбнулась. Дело, конечно, не в том, что будет лишний шов, просто материя износилась. В одном месте застрочишь — в другом расползается. И стиральная машина уже старая, не то что современные, с особыми режимами и автоматическим управлением.
А сегодня мама сказала, что у меня нет сердца. Это потому, что я ушла из кухни, где она разговаривала со своей приятельницей Клавдией из третьего подъезда. Я сначала сидела, слушала, как они жалуются на тяжёлую жизнь, а потом посмотрела на будильник и вспомнила, что должны начаться диснеевские мультики, и пошла включить телевизор.
Когда за Клавдией захлопнулась дверь, когда мама появилась в комнате, я не слышала — смеялась над забавным поросёнком…
Телевизор мама выключила после того, как на экране поплыли вверх иностранные надписи. Она недовольно сказала:
— Что ж телевизор без конца гоняешь? Какой-никакой, но всё-таки работает. А вдруг трубка сядет? Нового нам не купить.
— Так уж и без конца! — Я немножко обиделась. — Просто передача интересная. Все дети любят мультики.
— Сказочки это. Ты вот ушла, не хотела послушать, нет у тебя, дочка, сердца, а у Клавдии — тридцать три несчастья. Весной бабушку похоронила, до сих пор из долгов не может вылезти. Сама больная — рези в желудке, лекарства купить не на что. Ей по-настоящему в больницу бы лечь, да куда ж Юрика девать? Несмышлёныш.
Я едва сдержалась: неужели в самом деле я такая — без сердца, равнодушная? Но, услышав про Юрку, с усмешкой сказала:
— Несмышлёныш! Не видела, как бегает! Его никто не может догнать. Быстрей, чем заяц в мультике.
— В том-то и беда, — кивнула мама. — Бегать он горазд. Клавдия жалуется: обувка на нём будто горит. Да теперь, видно, дома придётся посидеть. Месяц назад купила ему ботинки, 36-й размер, ещё порадовалась — крепенькие, хорошо прошиты, а вчера поглядела — подмётки напрочь. Ничего, пусть посидит, больную мать пожалеет… Вот, доченька, жизнь какая пошла. Не та, что в телевизоре. Прочитала бы раньше в газете, ни за что бы не поверила. А тебе всё хаханьки. Верёвку через двор натянули. Какие-то представления показываете. — Мама взглянула на белевшую за окном верёвку, что тянулась к Митькиному балкону, и строго добавила: — Снимите. От людей неудобно, смеются.
«Так это хорошо, — возразила я про себя. — Ведь не над нами смеются». Во дворе уж сколько раз я слышала: «Ну и молодцы!
Надо же такое сообразить!» Конечно, было приятно, что хвалят, только я всякий раз не забывала уточнить: это Митя Звонарёв придумал, из десятого дома.
Я вышла на балкон, потрогала тугую верёвку. Ладно, можно и убрать. В самом деле, зачем она теперь? Зато двойная жилка… Её-то снимать не обязательно. Кому мешает? С земли не видно, прозрачная. И вместо почтовой связи может служить. Записку, например, послать. Вдруг телефон испортится…
Из тетрадки за шестой, уже пройденный класс я вырвала чистый листок, села к столу и задумалась: что бы вот такое написать?..
Ага, об этом стоит, как раз к случаю! Я улыбнулась, но тут же сурово сжала губы и сверху на листе вывела:
«Звонарёв! Пишет тебе человек без сердца. Так мама обо мне сказала. А раз у человека нет сердца, то ему ничего не страшно. Я хотела взять шест и отправиться к твоему балкону, но подумала, что верёвка может не выдержать и лопнуть. Жалко, ведь она принадлежит твоей бабушке. Поэтому поход отменяю, вместо него посылаю письмо. Митя, посмотри, пожалуйста, нет ли у тебя ботинок 36-го размера. Которые ты уже носил, а потом они стали малы. Нужны позарез. Прямо очень. Поищешь? Анюта из дома № 11».
Я перечитала письмо, проверила запятые. После этого перегнула листок три раза, взяла иголку с ниткой и прикрепила своё послание к леске. Только вот неизвестно, когда Митька обнаружит его. Позвонить?.. Но вдруг мама услышит. Почему-то не хотелось, чтобы она знала. Хотя может и не услышать — что-то строчить начала, мотор швейной машинки работает. Я уже подошла к телефону, но опять передумала: солнышко-то сейчас светит в наши окна. Отлично! Я схватила с тумбочки зеркало и навела зайчик на балкон с привязанной верёвкой. Показалось, будто Митя ждал этого сигнала — через две секунды возник за жёлтым щитом и помахал рукой.
Перебирая пальцами рук, я тянула леску, и белый квадратик бумаги медленно заскользил вдоль натянутой верёвки. Ах, забыла: надо бы сразу и конец верёвки привязать, мама была бы довольна. Ладно, главное — письмо… Приехало, наконец. Митя освободил листок, с минуту читал его. Я с такого расстояния не могла разглядеть, какое у него лицо… Ну, что? Пожмет плечами? Головой помотает? Или усмехнётся?.. Так и не поняла — он скрылся в комнате.
Я стояла, ждала — не покажется ли снова?.. Потом взяло сомнение: а надо ли было просить? Это же не коробок спичек.
Ботинки. Если даже и старые. Кто теперь так просто отдаст?
А вдруг сейчас позвонит? Я скоренько прошла в переднюю, где стоял телефон. Молчит. Открыла прозрачную коробку с нитками, положила иголку. Неожиданно увидела себя в зеркале. Господи, какое лицо… Чего испугалась-то? Я расчесала свои золотистые волосы, послюнявила палец и накрутила на него тонкую прядку, пристроила её у виска. Почти как у теле-красотки Наташи Королевой. Хотя у неё волосы тёмные. Но это не имеет значения. Теперь бы ещё микрофон в руки и… А может быть, Звонарёв в кладовке роется? Ищет. У нас тоже старая обувь пылится, жалко, что девчоночья. Правда, сохранились и отцовские туфли, но размер-то! Мои обе ноги в его туфлю влезут. «Поищи, поищи, — мысленно сказала я Митьке. — Могу обождать, не спешу. Пока бисеринки для браслета рассортирую или почитаю. Да, лучше почитать». Я сдвинула стекло книжной полки и достала знакомую мне «Алису в стране чудес». На первой странице синими чернилами было написано: «Милой Зинуленьке в день рождения от мамы». Я знала: это написала бабушка, а «Зинуленька» — моя мама, которая полчаса назад сказала, что у меня нет сердца. Зачем она так? Это же несправедливо. Абсолютно. Я приложила к груди руку — вот оно, никуда не делось, бьётся. Только чего ж обижаться на маму? Ведь не со зла сказала. Она добрая. Ей тогда всего двенадцать исполнилось, когда бабушка подарила книгу. Как и мне сейчас. Давно это было. И бабушки уже нет. И отца. Я почувствовала, как на глаза навёртываются слёзы. В этот момент зазвонил телефон. Я почему-то испугалась, сжала трубку и растерянным голосом спросила: «Алё?..» И тут же услышала голос Митьки:
— Прислал. Они там, на балконе.
Глупая! Даже не сказала «спасибо». Побежала к балкону. У самых перил висел свёрнутый пакет, перетянутый шпагатом.
Молодец, петелькой завязал! Не пришлось и за ножницами бегать. Я развернула пакет. Ой, да какие хорошие, целые, подмётки крепкие, с бороздками. Каблуки чуток скошены. Пустяки! Юрке такие за месяц не сносить. Лишь бы размер подошёл. Я скинула босоножки, примерила. Малость великоваты. У меня же размер 35. Юрке, значит, будут как раз. Только тут я взглянула на дальний балкон. Митя смотрел в мою сторону. Я радостно замахала руками и готова была крикнуть на весь двор: «Спасибо, Митенька!» Крикнуть всё же не решилась, а воздушный поцелуй послала. Разве не стоит?..
Я вошла в комнату, откуда доносился стрёкот швейной машины, положила на стол полупрозрачный пакет с ботинками.
— Что это? — спросила мама.
— Благотворительная помощь.
— Откуда? Из Америки?
— Нет, — улыбнулась я, — поближе. Из России.
— Да ты объясни толком.
— А чего объяснять? 36-й размер. Как у Юрки-несмышлёныша. Ботинки что надо. Крепкие.
— Но откуда взяла-то?
По почте, мамочка. Во-он оттуда, — показала я за окно. — Где верёвка привязана. Видишь? И Митя там стоит. Митя май друг. Это же он собирался по канату с шестом идти. Но я не разрешила. Ведь опасно же, правда? А Митька отчаянный. И добрый. А знала бы, какой выдумщик! С ним ужасно весело…
Мне хотелось говорить и говорить. О Звонарёве, о розыгрыше, который с ним придумали, о том, как мастерили канатоходца. Я бы с улыбкой могла напомнить маме, что у меня нет сердца. Только ни к чему это. Конечно, не со зла же она сказала. Это жизнь такая сейчас настала. Трудная.
Свидание
Конверт был без марки и штемпеля. Заклеен. Не было и адреса. Лишь фамилия: «Рогозиной». Письмо вместе с рекламной газетой лежало в почтовом ящике. За газетой я специально спустилась — узнать о телепрограмме на следующую неделю.
Пока кабина лифта поднималась на четвёртый этаж, я всё смотрела на конверт, на свою фамилию, написанную четкими и немножко наклонными буквами. Незнакомый почерк. Кому же письмо? Маме или мне?
Сначала я положила конверт на стол. Собралась развернуть газету, но вдруг подумала: «Если бы маме прислали, тогда указали бы инициалы. А то и полностью — Зинаиде Васильевне. И странно, послано не по почте. Ни одного штемпеля».
Минут десять мучилась. Потом решила: расклею осторожненько и всего одну строчку посмотрю. Первую. Сразу и будет ясно — для кого письмо. Я поставила на плиту чайник и терпеливо ждала, пока из желтоватого носика не выдохнулась струйка пара. Ногтем поддела уголок. Тихонечко, тихонечко… Всё, расклеилось! Вынула вдвое сложенный листок. И честно, как давала себе слово, открыла верхнюю строчку: «Анюта, привет!» Уфф! Всё-таки мне…
С любопытством и удивлением прочитала я восемь строчек, не занявших и половины листа.
«Анюта, привет!
Ни за что не догадаешься, кто тебе пишет. В общем, не знаю, как назвать, встреча это, а может, свидание, но предлагаю прийти в 3 часа, то есть в 15–00, к скверу. Я буду сидеть на лавочке у киоска, где «Сникерсы», «Марсы», жвачки и пр. В моей руке без труда заметишь зелёную ветку».
Если бы я увидела себя в зеркале, рассмеялась бы. Не меньше минуты сидела с разинутым ртом. И глазами — хлоп, хлоп.
Прежде всего подумала на Звонарёва. Подумала и засомневалась. Чего бы ему в ящик бросать письмо? Переправил бы воздушной почтой. Как ботинки прислал. Мог и по телефону позвонить… Но если не Митька, тогда… Допустим, Грила. С девятого этажа. Настоящее его имя — Гриша. Хотя какой же Гриша? Гриш-ка! Потом он распорядился, чтобы называли Гориллой. Для устрашения. Год назад снова заменил кличку, теперь — Грила. И злится, если кто по-прежнему назовёт. Разговор у него короткий: размахнётся и врежет по уху. Жаловаться не смей, хуже будет… Неужели Гришка? А что, похоже: живёт в нашем подъезде, каждый день мимо почтовых ящиков ходит. Но, главное, как-то непонятно на меня смотрит. Прошлой зимой я грохнулась возле школы на скользком месте. Портфель — в одну сторону, мешок с обувью — в другую. И тут откуда ни возьмись — Гришка. Портфель подобрал, мешок. Протянул мне. Я ему — спасибо, а он пальцы вилкой наставил, зубы ощерил и по-тигриному: р-р-р!
Очень нужен мне такой тигр! На лавочке будет ждать! Да хоть до ночи сиди!..
Потом я вспомнила о Серёже и как майку ему штопала. Нет, это смешно. Белозубка-Юлечка глаз с него не спускает. Квартиры их рядом, отцы — друзья. У тех и других — машины. Семьями ездят отдыхать на озёра или реку.
Неожиданно меня осенило: Митя! Точно! Ведь я почему не поверила, будто письмо написал он? Да потому, что и правда поверить в это невозможно. Какое-то свидание. Зачем? И так может в любую минуту позвонить. И домой запросто приходил, когда мастерили куклу с шестом. Это он, он! Просто хочет удостовериться — если не приду, тогда ясно: я верна ему, ценю дружбу и ни к кому другому идти на тайную встречу не собираюсь. Ой, Митенька, хитрованчик ты! Только не получится, разгадала твою загадку. Теперь-то обязательно пойду. Погляжу, какую такую зелёную веточку будешь держать в руках? Очень даже интересно. Ишь, написал: не знает названия. Прости, пожалуйста, да любому первоклашке ясно: пригласил на свидание. Ну и что здесь такого? Молодец! Посидим в скверике, погуляем.
Я словно бы разговаривала с Митей, обращалась к нему. Не раз взглядывала на часы, а вот на балкон его посмотреть почему-то не решалась. И цветная рекламная газета оказалась не раскрытой. О телепрограмме я просто забыла.
Да, свидание, тем более первое в жизни, — это всё же событие. И много хлопот. Я заплела косу. Завязала голубой бант. Потом развязала его, а косу распустила. Как-то вроде старомодно. В телерекламе с косами почему-то никого не показывают. Зато улыбку! О, раз по сто в день! Чего-чего, а её-то сколько угодно могу. Любую! И я улыбалась, глядя в зеркало. И так, и эдак. Делала и строгое лицо. Но тут же снова лукаво, серпиком, изгибала бровь и мысленно говорила: «Митенька, твои козыри биты, хитроумный план разгадан!» Я покачивала волнистыми волосами, как та симпатичная девушка на экране, что вымыла голову душистым шампунем «Wella».
Времени до 15–00, казалось, было ещё много, но снова взглянула на будильник и обмерла: не осталось и получаса. Поесть не успею, погладить юбку не успею, почистить зубы… Нет, зубы обязательно! Ещё раз. Пусть блестят, как у Юлечки…
До сквера — минут пять. Я уже не торопилась. Если немножко и опоздаю — Митя не обидится, подождёт. Он не задавака — простой, добрый, весёлый. А может быть, и нет его там — затаился где-нибудь и высматривает… Только что это?.. На лавочке, как раз на той, что ближе к нарядному киоску, — не Звонарёв, не Гришка с девятого этажа, а Серёжа. В хорошо знакомой мне синей майке, которую я зашивала. Может, всё-таки случайно здесь оказался? — растерянно подумала я. И даже увидев в руке у него зелёную веточку, всё же усомнилась. И так решила: пройду себе мимо, будто никого не заметила, будто просто гуляю или в библиотеку иду, она тут недалеко — районная детская библиотека.
Шагов десять оставалось до лавочки. Во рту у меня пересохло. Смотрю прямо перед собой, а краешком глаза тем не менее вижу: Серёжа поднимается, навстречу шагнул.
— Анюта, — слышу его тихий голос.
Кое-как справляюсь с волнением, поворачиваю голову.
— А, Серёжа. — Получилось у меня неплохо, натурально. Я по лицу вижу: какой-то он недоумевающий, сконфуженный. И, словно чужим голосом, спросил:
— Ты куда-то идёшь?
— Хочу узнать: библиотека сегодня работает?
— Анют… — Он приподнял руку. — Вот, ветка у меня.
— Зелёная… — нерешительно сказала я. А улыбнуться так и не осмелилась.
— Она из куста пиона, — объяснил Серёжа. — Тут и бутон в листьях. Он ещё не распустился. Если поставить ветку в бутылку с водой, то завтра розовые лепестки покажутся. А воду налей не холодную. В теплой скорей…
— Это я должна налить воду? — спросила я с удивлением, хотя всё уже поняла, и сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Просто немножко дурачилась. Почему-то вдруг захотелось прикинуться дурочкой. Серёжа часто заморгал и посмотрел грустно-грустно.
— Ты в почтовом ящике ничего не нашла?
— О-ой, — медленно выдохнула я. — Нам такие задачки и на контрольных не задавали. Всю голову сломала. По ветке только и догадалась.
— Так… — Серёжа чуть нахмурился. — Выходит, меня не признала. Тогда получается, что ждала кого-то другого?
— Правильно, — спокойно подтвердила я, потому что ответ у меня был готов не сегодня, а давным-давно. — Как же я могла признать, если наша белозубка своих прекрасных глаз с тебя не сводит?
— Юлька, что ли? Соколова?
— Видишь, сразу угадал!
— Мне чихать на неё. Ни жарко, ни холодно. Пусть смотрит.
— В их классе она самая красивая.
— Ну и что? Мне, например, другая… — Серёжа запнулся, потрогал набухший бутон цветка. — Так возьмешь пион? В воду его поставишь?
— Возьму! — сказала я. — А воду, значит, тёплую налить?
— Лучше, наверное, комнатную.
Я взяла ветку, понюхала шарик розового бутона.
— Уже пахнет. У мамы духи были, запах похож. Духи давно кончились, флакон пустой, а запах внутри всё равно живёт.
— И этот хорошо пахнет. — Из джинсового кармана Серёжа достал серебристый батончик «Сникерса». Неловким движением он сунул шоколадку мне в руку.
— Здравствуйте, я ваша тётя! — сказала я почти сердито и вполне искренне. Сто раз я видела в телеке этот «толстый-толстый слой шоколада» и словно ощущала во рту «неповторимый» его вкус. А тут вот он, в моей руке. Можно ощупать, понюхать, развернуть, откусить. — Ещё чего выдумал! — совсем сердито добавила я. — Возьми-ка обратно. Очумел! Будто не знаю: он денег стоит.
— Ну и что ж, — отводя мою руку, сказал Серёжа. — А это вот (он покосился на свою синюю майку у плеча с моей штопкой), эта работа, считаешь, меньше стоит?
Я вздохнула, посмотрела на синие, блестевшие буквы шоколадной обёртки.
— Да разве я из-за этого? Просто… Ну, пожалела: хорошая майка, новая, дорогая. Вот и побежала за нитками… Давай, съедим вместе?
— Вместе? Согласен, — кивнул Серёжа. — Ты разверни, а я разломлю. По-честному.
Ничего не скажешь — вкуснятина! Серёжа всё-таки «отжилил» себе половинку поменьше. Я возражать не стала.
Вытерев губы, он посмотрел на часы.
— Колоссальный боевик в «Уране». Американский. Широкий экран, звуковые спецэффекты. Говорят, круче некуда. Стрельба и ужасы. Не испугаешься? Сеанс, кстати, льготный. Через тридцать пять минут.
— После «Сникерса» ничего не страшно! — махнула я рукой.
В самом деле, стреляли много, отовсюду, с грохотом, огнём и дымом, с красными взрывами. Человек сорок побили. Но я, сама себе удивляясь, переживала почему-то не очень сильно. В иные минуты даже отключалась от того, что происходило на широком экране. Другое изумляло: сижу рядом с Серёжей, могу что-то спросить или сказать на ухо, могу даже схватить его за руку — это когда все в зале замирали и на экране творилось что-то совсем уж невероятное. Ещё недавно, ещё сегодня утром такое и в голову не могло прийти.
После «крутого» фильма Серёжа из телефона-автомата позвонил отцу. Сказал что-то, кивнул и повесил трубку.
— Деловой, — сказал он без усмешки. — Рядом тут служит, в «Континентбанке». Можем подойти, у них как раз работа заканчивается. Оттуда на машине приедем. У нас — «Вольво».
Я и тут махнула рукой. Свидание, «Сникерс», кино, машина, сам Серёжа. Гулять, так гулять!
У высоких дверей с медными сияющими ручками мы почти нисколько и не ждали. Отец его, ладный, высокий, вышел с кожаным коричневым дипломатом и сразу подал мне, точно взрослой, руку, приятно улыбнулся.
— Павел Николаевич, — представился он и добавил: — Рассказывал, рассказывал о тебе Серёжа. Ты, Анечка, чудо! Легендарная личность. Сам не наблюдал, а от людей слышал: смертельный номер по канату над пропастью.
Машина Серёжиного отца стояла невдалеке, на площадке, огороженной цепью с чугунными шарами. Там, среди других машин, я узнала синий «Вольво» — не раз видела его во дворе у их пятого подъезда.
Приехали мы быстро, я ещё не успела всего рассказать: как вместе с Митей Звонарёвым протягивала между балконами верёвку и рыболовные жилки, как шили «артисту» красный костюм, приделывали живые ноги и учили его ходить. Это Павел Николаевич меня расспрашивал. Мы даже на улице минуты три постояли, пока я не закончила рассказ. Снова похвалил меня, пожал руку и поехал ставить машину в гараж.
А мы с Серёжей свернули во двор. Я подумала о маме, что она пришла с работы, а меня не застала. И, ясное дело, удивилась нетронутой кастрюле с супом и что гречневую кашу я не поела. Рассердится. Серёже я на прощание сказала лишь «спасибо», а он спросил, какой у меня номер телефона.
Беспокоилась я напрасно, мамы дома ещё не было. Я разогрела суп, кашу, поела и тарелки за собой вымыла. Теперь какие могут быть вопросы! Всё в порядке.
Когда разогревала обед, помнила о Мите. И какую-то вину свою чувствовала перед ним. Ведь была она, была. На свидание-то шла с Митей. Прихорашивалась для него. Я выглянула на балкон — не прислал ли какого послания? Пусто. Лишь тонкие жилки убегают вдаль. Верёвку мы сняли накануне. Вот зайчиком посветить бы. Но как? Солнце закрыла туча, серая, большая. И края не видно её. А ещё недавно было высокое, голубое небо. Это когда «Сникерсом» наслаждалась.
Вздохнув, набрала Митин номер. Сначала взял трубку его брат, первоклассник. Затем подошёл Митя. Ожидала, что голос у него будет недовольный, подозрительный. Ничего подобного. Звонку обрадовался и таинственно намекнул:
— Соображаю, соображаю. Что-то придумал…
— Ты о чём? — с беспокойством спросила я.
— Про то, чтобы зеркало за солнышком вертелось. Лимонный отросток я плёнкой уже накрыл. Там, внутри, микроклимат становится как раз такой, какой нужно, благоприятный.
О Серёже я ничего не сказала. А сказать, наверное, смогла бы. Только он не спросил. О лимоне беспокоился. Ах, Митя…
В бутылку я налила кипячёной воды и поставила Серёжин подарок в кухне на подоконник. Ветка пиона смотрелась красиво и зелено.
В четыре утра
Будильник я завела на четыре утра. А чтобы звонок был не очень громким, накрыла его «Анюткой». Это кукла такая, будто колокол. Чай под ней особенно вкусным (как говорил отец) заваривается. Колокол мама специально сшила. Давно. Но я в то время уже родилась, и отец тогда жил с нами в этой квартире. Он и куклу назвал «Анюткой» — симпатяшка, румяная, сероглазая и косички с бантиками по сторонам. Наверное, потому и меня чаще звали Анюткой. Я не обижалась. Мне и сейчас нравится, когда так называют.
Стул с будильником я близко-близко придвинула. К самой подушке — вдруг не услышу. Мама-то не должна услышать, она в другой комнате, зато я — засоня ужасная, это и отец повторял: «Тебя разбудить — надо палить из пушки».
Может, года в три мне, и правда, нужна была пушка, но сейчас, когда в седьмой перешла, хватило будильника. Под ватной «Анюткой» сразу его услышала. Не открывая глаз, зажала рычажок, полежала с минуту — слушала… Нет, тихо, мама спит, дверь не скрипнула. За эту минуту я снова могла бы преспокойно заснуть, но в том-то и дело — допустить такое было никак невозможно. Операция предстояла нелёгкая. Меня об этом никто не просил, никто не поручал — сама придумала. Взяла и придумала. Если всем начихать и могут только: «Ах!», «Ох!», то сделаю по-своему. Сама сделаю. С вечера достала складную рыболовную удочку (с тех пор, как отец ушёл от нас, она так и стояла в кладовке), привязала к её концу клочок ваты. В банке развела щепотку зубного порошка. Не забыла о старом халате. Самое сложное было выйти из квартиры — не скрипнуть, ничем не стукнуть. Дверь в мою комнату обязательно бы скрипнула, но я же хитрая и всё предусмотрела: ещё днём на дверные петли покапала из пипетки подсолнечным маслом.
А всё равно страшно было, шла босиком, на цыпочках. Сняла тихонько цепочку у замка, повернула рубчатый барашек. И это — почти в темноте. Взяла приготовленную удочку, банку и неслышно выскользнула на площадку. Сама не верила удаче. Вот что значит хорошо продумать.
На третьем и втором этажах лампочки не горели, а может, и не было их, но из окон на лестницу уже пробивался свет. Внизу же, как ни странно, лампочка в железной клетке полыхала свечей на сто. Освещала поцарапанные створки лифта, угол возле батареи, заплёванный шелухой семечек. А выразительнее всего выделялась чёрная каракатица на белом потолке. Уже пятый день это уродливое, хвостатое изображение напоминало о себе, и люди жаловались на какого-то неизвестного пакостника, который взял и сотворил чёрт знает что. Я и сама утром и днём, когда ожидала кабину лифта, возмущалась про себя. И была свидетельницей, как двое жиличек вздыхают, разводят руками: «участковому надо сообщить», «нарвать хулиганам уши…» А кому нарвать? Никого же не поймали.
Можно, конечно, и не смотреть на потолок. Вошла в кабину, поехала. Но вот вчера меня озарило. Невольно подняв глаза вверх, я вдруг… увидела, скорее, угадала: да это же — фашистский знак. Там конец «хвоста» влево загнут, и там вправо. Другие, правда, не очень похожи, однако это вроде уже и не имело значения: я чётко видела отвратительную и пугающую свастику. Сейчас вижу, завтра, послезавтра… Только этого «удовольствия» не хватает мне в жизни!
Тогда и придумала свою тайную ночную операцию. Чтобы никто не знал. Даже мама. Уж
мама-то ни в коем случае не должна знать и догадываться. Ни за что не пустила бы меня. Зато удивится-то! Куда подевалась эта гадкая каракатица? Кто замазал? А я и вида не подам. Только одна знаю. Вот так!.. А если про «фашистский знак» ещё кто-то догадывался? Тем более надо его уничтожить.
Чтобы какому-то злоумышленнику водить горящей свечкой под высоким потолком, малюкая препротивную свастику-каракатицу, времени ему наверняка понадобилось намного больше, чем мне замазать это гнусное свинство. Всего три раза обмакнула ватную кисть в банку с зубным порошком. От моей «побелки» потолок выглядел пока не очень красивым, но я знала: эти места скоро должны подсохнуть. «Ладно, — подумала с облегчением, — что могла, то и сделала. — А потом улыбнулась, тряхнула кистью. — Фашизм в нашем подъезде не пройдёт!»
Ещё пришлось поволноваться, когда, поднявшись по лестнице, входила в приоткрытую дверь. К счастью, всё обошлось. Я быстренько поставила будильник на стол, накрыла «Анюткой», скинула халат и спрятала его в шкафу. Через минуту, взволнованная и довольная, уже лежала в своей кровати.
Я проснулась, когда дом Митьки Звонарёва вовсю освещало солнце. А будильник на столе показывал начало десятого. Но почему? На нём же «Анютка» должна сидеть. Значит, мама заходила в комнату, может быть, наводила порядок. И, наверно, удивилась, что я так крепко сплю, не слышу шагов. Ещё и банку с остатками мела под кроватью могла увидеть… Мамочка, ты не тому удивлялась. Знала бы, куда твоя засоня ходила в четыре утра!
И тут мне ужасно захотелось прямо сейчас, в эту минуту, увидеть результаты своей работы. Накинула платье, шнурок с ключом на шею повесила и — к лифту. Спускаюсь в кабине, переживаю: хорошо ли вышло, не видна ли прежняя чёрная мазня? А выскочила на площадку, глянула вверх и… в груди словно запело — красотища, потолок беленький, ни пятнышка! Там всё нормально, зато под ногами, на полу, — другие следы, белые. Я догадалась: от зубного порошка. С кисти накапало. Нагнулась, потёрла пальцем. Нет, нужна мокрая тряпка… Эх, если делать, то до конца! Может, и шелуху замести?
Замерший лифт словно поджидал меня. Отлично! И пока кабина с кнопками на стенке и кривыми буквами, нацарапанными гвоздём — «Грила», спешила к четвёртому этажу, я ещё и новое полезное дело придумала: вынести ведро с мусором.
Вовремя придумала — ведро, хоть и не полное, но зачем ждать, когда будет с верхом и такое тяжёлое, будто два кирпича несёшь. В ведро положила мокрую тряпку, кусок картона — вместо совка. И венику нашлось место. С ведром в руке я почувствовала себя до удивления спокойной. Это даже хорошо, что мусоропровод почти месяц не работает. Где-то труба забилась.
Я приехала на первый этаж, вышла. Никого нет. Никто не ждёт лифта. Тем лучше. За работу! И правда: тряпка за несколько секунд справилась с белыми пятнами. У меня окончательно отлегло от сердца. Значит, всё-таки волновалась… А шелухи-то! Надо же, сколько наплевали. Бессовестные! Ладно, подмету, не гордая.
Работать совком было бы удобней. Раз пять ссыпала с картонки мусор в ведро. Только собиралась замести остатки, как раздались шаги и хлопнула дверь. Я стояла спиной и повернуться не спешила — делом занята. Но голос, который услышала, заставил меня вздрогнуть:
— Юрк, глянь, новая уборщица!
После этого, и не хотела бы, а посмотреть надо. Да, точно: губастый Грила и Юрка. Тёти Клавин. А ботинки на нём те самые, что Митя прислал «по почте». Значит, впору оказались. Не так и заметно, что ношеные. У Грилы вообще обувка — шик: белые кроссовки отделаны синими полосками, высокий задник. А сам весь в «фирме». Рубашка с погончиками, на джинсах — иностранные нашлёпки.
— Сколько платят? — спросил Гришка. — Зелёненькими?
Я с вызовом усмехнулась:
— Зелененькими? Очень нужно! Пусть платят жёлтыми.
— Жёлтые… — Грила сдвинул густые брови. — Юрк, это какие? Марки, франки, евро? Или гульдены?
Юрка пожал плечами.
— Думай, думай, — сказала я Гришке.
— Так, — шевельнул он губами. — Динары не годятся. Лиры итальянские, шведские кроны, английские фунты. Евро — те для всех…
Он был рад, что сумел продемонстрировать свои богатые познания иностранных валют, и, вполне довольный собой, поднял глаза вверх и чему-то, кажется, удивился. Перевёл взгляд на меня, подозрительно спросил:
— Ну, если без дураков, — чего тут делаешь?
— За тобой убираю. Может, как раз ты и наплевал тут семечек. Полведра намела!
— Семечки для дураков и чокнутых.
— А ты, выходит, умный?
— Да кое-что соображаю. — Гришка покрутил пальцами у нависшего над бровями чуба. — Имеются дельные мыслишки.
Я едва не рассмеялась:
— Ты не соображаешь, а воображаешь… И вообще, идите, куда шли. Не мешайте.
— Не гони. К твоему сведению, вот сюда и собирались. — Он шагнул к батарее и ребром ладони сильно стукнул по ней.
— Если собираешься сломать, то возьми камень, — сердитым голосом посоветовала я.
— Гы! Могу и без камня. — В ту же секунду Гришка снова так треснул по батарее, что я испугалась за его руку.
— С ума сошёл! Это ведь железо.
— Не железо, а чугун. Хрупкий. Разбираться надо. А-а, что с тобой говорить — малява. Про чугун вы ещё не проходили.
Точно: воображала! Сам-то лишь в восьмой перешёл. Не обращая больше внимания на мальчишек, я смела на картонку оставшийся мусор, ссыпала в ведро и вышла во двор.
Разговор с мамой
В это утро Серёжин пион наконец-то распустился. Сделался большим и открыл все-все розовые лепестки. Цветок принесла из кухни в комнату. Сразу так приятно запахло. Жалко, что в бутылке стоит. Даже как-то неудобно, будто лучшего не достоин. Например, вазы. Но ведь есть у нас ваза. Резная, хрустальная. И дорогая. Раньше мама её и трогать мне не позволяла. Но то было раньше. Теперь-то не маленькая, не разобью. Я открыла стеклянную дверцу буфета, осторожно достала тяжёлую вазу. Да, это не бутылка! Десятки гранёных лучиков, кружки, узоры.
Через пять минут в центре стола на белой салфетке величаво высилась прекрасная ваза с прекрасным розовым цветком. Я не могла налюбоваться. С нежностью подумала о Серёже. Однако тут же почему-то вспомнился Митя Звонарёв и как недавно посылала ему на балкон воздушный поцелуй. Я удивилась и, покачав головой, сказала себе: «Изменница». Потом, конечно, вздохнула, отнесла бутылку на кухню. По маминой записке собралась в магазин. Я открыла дверь и вызвала лифт. Минут через двадцать вернулась с батоном и пакетом молока. Ах, забыла взглянуть на почтовый ящик. Снова спустилась вниз. Ящик оказался пуст. Что ж, газету приносят не каждый день. А письма тем более. Но я не жалела, что во второй раз оказалась на площадке первого этажа. Было приятно вновь видеть чистый, беленький потолок. И что возле батареи подмела — тоже молодец. Я прошла в угол, ощупала острое ребро чугунной батареи. Надо же, как саданул по ней. Руки не жалко. Передо мной выхвалялся. А то, что без камня мог бы разбить, это пусть другим лапшу вешает на уши.
Приехав на свой этаж, я вошла в комнату и зажмурилась. На зеленоватых обоях сияло такое яркое пятно, не пятно даже — целое блюдо! — что в самом деле смотреть больно. Солнце не пожалело света и на цветок с пионом.
Митька, кажется, и меня в комнате разглядел: в следующую секунду из передней напомнил о себе телефон. Точно, это был Звонарёв.
— Видишь? — как всегда, с напором спросил он. — Сделал! Всё-таки получилось! Теперь час могу не подходить к зеркалу, а зайчик, как миленький, будет тебе светить. Представляешь, какой лимонище можно вырастить?! Я читал: у одного любителя даже на килограмм потянул.
— Мить, спасибо тебе пребольшое, только зачем заливать-то? Не бывает таких лимонов. Это уже почти арбуз.
— Вовсе не заливаю, правда, читал в газете.
— Хорошо, верю, верю, — сдалась я.. — Лучше скажи, как заставил вертеться зеркало?
— Придумал! — засмеялся изобретатель. — Напряг извилины… А что там за цветок у тебя в вазе? Розовый… Это на столе, да?
Я, наверное, немножко покраснела. Спросила, будто даже изумилась:
— Неужели видишь?! Так далеко.
— Сначала не видел, а зайчик настроил — розовое и засветилось.
— Это пион, — сказала я. — В хрустальной вазе стоит.
От кого цветок, я уточнять не стала. А Митя не спросил.
Но какой, действительно, мастер! Всё-таки изобрёл этот хитрый механизм! Пять минут прошло, десять — солнце продолжало светить в моё окно. Хотя чуть-чуть сдвинулось, теперь стала хорошо видна фотография на стене. Я, мама и отец. На море. Я не всё помню, маленькая была. Поэтому отцу нисколечко и не тяжело держать меня на плечах. Даже рад, улыбается. Белые зубы блестят. Отчего же ушёл от нас? Из-за того, что другую женщину полюбил? Мне обидно. Но маме-то ещё больше. Странно только: снимок не спрятала, не порвала, наоборот — на стену повесила. В рамочке. Вот Настя Козырева (мы за одной партой сидели), у неё тоже отца нет, тоже ушёл из дома. Так её мама сожгла все фотографии, а одну, с выколотыми глазами, послала ему в письме. Настя, когда рассказывала, сделалась вся бледная, кулаки сжала и добавила в конце: «Так ему и надо! Пусть всегда помнит, пусть ослепнет!» Я промолчала, не знала, что сказать, но мне это не понравилось: взять и проткнуть иголкой глаза. Всё-таки он отец, может, и сейчас любит её…
Ещё с полчаса зайчик от Витькиного зеркала глядел в моё окошко и освещал фотографию. Наверное, из-за этого на душе у меня было смурно, печально, не хотелось выходить из комнаты, даже спускаться на лифте и любоваться чистым потолком.
А мама с работы пришла в хорошем настроении — наконец-то выдали сразу за два месяца зарплату. Она купила продуктов, моего любимого шоколадного масла и килограмм клубники. И ещё весёлым голосом сообщила о совершенно удивительном происшествии: на потолке, перед лифтом, куда-то исчезла чёрная безобразная мазня.
— Просто чудеса! И главное, никто не слышал, не видел. Не иначе, сам негодник втихаря постарался замазать. Видно, совесть проснулась.
У меня хватило сил сдержать радость. А вот не сказать про цветок пиона я не смогла.
— За вазу, мамочка, ты не ругай, очень уж цветок красивый. Это Серёжа мне подарил. Зорькин. У них машина, синяя «Вольво». Видела?
— Зорькины? — мама с интересом посмотрела на меня. — Анютка, не узнаю тебя. Серёжа цветок дарит, Митя солнечные зайчики в окно пускает. Чем привораживаешь?
— Это я привораживаю? Да ты что! И не думала. Они сами…
— А волосы зачем по плечам распустила?
— Косу заплести? — покорно спросила я.
— Можешь две косички. С бантиками. Очень хорошо — девочка с бантиками.
После ужина ели из большой тарелки клубнику. В моей комнате сидели. У стола. На нас смотрел пышно распустившийся пион. И те трое смотрели, с фотографии в рамочке.
Я откусила половинку ягоды и спросила, немного волнуясь:
— Ты не сердишься на него? — кивнула на фотографию.
Мама поняла и вопросу, кажется, не удивилась.
— Всё правильно: ты когда-то должна была поинтересоваться. Да, было, дочка, сердилась, плакала. А сейчас — нет.
Я рассказала о Насте, которая мечтает, чтоб отец ослеп.
— Глупо, — вздохнула мама. — В том, что у нас с Павлом тогда произошло, видимо, больше я виновата. То ли не умела любить. То ли не ценила. Наверное, не всё в нём понимала. Он — человек увлекающийся, с фантазией. Начнет что-то мастерить — не оторвешь. Или ещё что придумает. О таком говорят — творческий. Не одними бытовыми делами занят. А мне бывало обидно. Потом я много думала, анализировала. Но было уже поздно. Так кого винить? Хорошо, что сообразила — не стала ни его, ни себя позорить, никому не жаловалась. Потому и отношения человеческие сохранились, иногда письма присылает. И деньгами всё же помогает. Значит, помнит. О тебе всегда спрашивает.
В глазах защипало. Я прижалась к маме. Она погладила меня по голове и протянула ягоду:
— Возьми-ка эту. Самая вкусная.
Деньги с неба
Я проснулась от света. Опять Митенька старается — свою солнечную машину подключил. Теперь надо будет с вечера шторы задёргивать. От его зайчика, а лучше сказать, огромного зайца в комнате раза в два светлей делается.
На этот раз шторой загораживаться не стала. Подняла глаза: прямо над головой — фотография. Сразу вспомнила маму, и очень захотелось её увидеть. На работу ещё не ушла, вот что-то стукнуло в кухне.
— Сонюшка-засонюшка встала, — встретила она меня ласковым голосом, словно и сама помнила и думала о вечернем разговоре.
— Если встала, то не сонюшка, — сказала я и обняла маму.
— Тёплая моя. — Она села на табурет, прижала меня к себе и гладила, гладила шею, руки, спину. — Рыбонька золотая. Худюшенька.
— Мам, разве я худюшенька?
— А — вот, вот. Все позвоночки слышу. Вот один, ниже — второй, третий. И четвёртый тут, пятый…
— Ой, щекотно!
— Ну и довольно, помиловались. — Она поднялась с табурета. — На работу пора.
— Мам, за молоком не сходить? Я браслетку на руку закончу и освобожусь. На неё штук четыреста бисеринок понадобится.
— Хватает у тебя терпения?
— Это что! Десятиклассница из какой-то школы настоящую картину вышила. Храм Христа Спасителя. Двести двадцать тысяч бисеринок ушло. И ни одна не лопнула. Посмотреть бы. Целый год вышивала. Вот где терпение-то!.. Так молоко нужно?
— Лучше бы кефира. Оладушки испечём.
— Оладушки — чур я! Очень просто. Два яйца взбить с сахаром, влить кефир, всыпать муки, а в тесто добавить подсолнечное масло, соду.
— И соли не забудь.
— Знаю! Тыс работы придёшь, на столе — горячие оладушки!
— Ох, Анютка! Когда ты подросла?..
После ухода мамы я умылась, ягод поела, сменила в вазе воду. За ночь пион ещё пышнее сделался.
Моего бодрого настроения, возможно, и на целый день хватило бы, но… только вышла внизу из лифта, меня будто холодной водой окатили: на потолке угрюмо чернели три пятна. Безобразные, ненавистные. На этот раз от сгоревших спичек. Ну, негодяй! Это, значит, специально! Всем назло! Кто же такой? Неужели Гришка?.. Вообще-то, похоже. Почему в тот раз ничего не сказал о свастике-каракатице? А на потолок ведь посмотрел. После ещё спросил, чего, мол, я делаю тут. Словно не видел, что мусор подметала. Странно: о железе рассуждал, о хрупком чугуне. Только о свастике (пусть и не совсем свастика) — ни словечка. Вот бы выследить, убедиться. Ох, тогда бы!.. А что тогда? Разве его чем испугаешь? Он сам кого хочешь перепугает.
Я совсем расстроилась, вздохнула тяжело и отправилась в магазин. Не порадовалась и кефиру в цветастом пакете.
Шла себе вдоль длинной нашей многоэтажки, ни о чём хорошем не думала. Издали посмотрела вверх: не видно ли Митиного солнечного луча, который пронизывает пространство между домами до самого окна моей комнаты? Напрасно старалась — ни луча не заметно, ни прозрачных натянутых жилок. Хотя нет, жилки все же видны. Смотрю на них, и тут в воздухе что-то мелькнуло, как большой мотылёк. Или лист от тополя? Но отчего это в июне листьям отрываться от веток? Сделала несколько шагов, ясно вижу: деньги. Ассигнация. Серенькая — десять рублей. Как раз такой в магазине сейчас расплачивалась. Вот так листочек! Лежали бы деньги в траве, не очень бы удивилась. А эта — прямо с неба! Подняла голову. Пригляделась. Кажется, кто-то на тополе… Ага, точно. Отступила чуть в сторону — между веток лицо показалось. Не Юрка ли?
— Эй, — крикнула, — кто там сидит?
Не ошиблась: Юрка. Молча слезает, пыхтит. Ниже, ниже. Чёрные ботинки, подмётки знакомые, с бороздками. Наконец соскочил на землю.
— Отчего такой сердитый? — спрашиваю его.
— Дело невесёлое.
— Хочешь, развеселю? Ты ничего не потерял?
— Я?.. Нет, не терял.
— А это? — показала на траву. — Разве не твои деньги? Или с неба просто упали?
— Деньги? — Юрка полез в карман, вытащил штуки четыре таких же сереньких ассигнаций. — Ага, моя. Это я платок доставал, она и…
Я подняла бумажку, подала Юрке:
— Богатый. Носовой платок в другой карман клади. Или вот сюда. — Я тронула верхний карман на его зелёной клетчатой рубашке и почувствовала пальцами острый уголок. И что-то тихонько брякнуло. — Спички? — спросила я. — Вот чудеса, не думала, что куришь.
— Все курят, — хмуро заметил Юрка.
— Так уж все! Вот Митька Звонарёв — не курит.
— Который собирался идти с шестом по верёвке?
— Да, тот самый. А тебе, значит, обязательно сигаретой подымить надо? В киоске разве не видел, сколько денег стоит пачка?
— Добуду, если надо.
— Не расскажешь, где добыть?
Юрка будто усмехнулся:
— У тебя не получится.
— Темнишь, Юрок. Ну-ка скажи, для чего на тополь залез?
— Сказал же — невесёлое дело. Подозрительное. Бабка Марья, что на втором этаже, под нами, так вот, не отзывается она. Несколько дней никому не открывает. Мама вчера стучала к ней. Я сейчас стучал. Не открывает. Я и залез на дерево. Да без толку. Жёлтые занавески висят, ничего не видно.
— Может, куда-нибудь уехала? — сказала я, но и сама не поверила, что бабушка могла уехать, совсем же старая, волочит ногу.
— Дочери бы её сообщить, — подумала я вслух. — Где-то в Северном микрорайоне живёт. У неё ключи должны быть.
— Ничего не видно, — повторил Юрка. — И стёкла отсвечивают. На верёвке бы из нашего окна спуститься, поглядеть.
— Скажи спасибо, что с дерева не свалился! — строго, как наша учительница по математике, сказала я. И добавила: — А зачем ты с Грилой в наш подъезд заходил?
— Просто зашли.
— Раньше с ним дружбу вроде не водил. Он тебя научит!
— А ты не указывай, с кем дружить!
— Не указываю. Только наш подъезд во второй раз изгадили. Спичками в потолок выстреливали.
— В нашем тоже насажали чёрные пятна, — сказал Юрка и нахмурил брови. — Во, дают, артисты!
Соня-засоня
Что мне оставалось? Смириться? Или всё ж стоять на своём? Но как было смириться? Каждый день проходить туда и обратно через подъезд, видеть гадкие пятна? А наглец (может, и не один) от такого прикола будет радостно потирать руки? Ну, разве можно это терпеть? Кому-то и наплевать, а мне… Тогда не надо было и возникать, вставать в четыре утра. А в самом деле, почему ввязалась в эту историю? Я что, самая правильная? Самая глазастая, что фашистскую свастику разглядела? Самая-самая сознательная? Ерунда! Не такая уж хорошая… Так что, бросить всё, махнуть рукой? Только обидно же — дурачкам этим, вредителям и хамам уступать.
Я даже с Митькой советовалась, позвонила ему по телефону и рассказала о пятнах в подъезде и что никому не известно, кто эти безобразия устраивает. Митька ничего путного не сказал. Принялся фантазировать: если бы установить где-нибудь следящую видеокамеру или тайный фотоаппарат, чтобы злодея заснял на плёнку, когда станет поджигать спички. А для этого нужен специальный датчик, который реагирует на свет… Я не дослушала:
— И пять милиционеров к тому датчику!
Он на меня не рассердился, но сказал с укором:
— Эх, снова не веришь в технику. Ведь зеркало я сделал, работает. Хочешь, принесу отросток лимона? Он ещё под плёнкой, но пусть у тебя стоит. Я же теперь освещаю окно.
Мне стало как-то стыдно, человек старается, придумывает, а я всё сомневаюсь, вздыхаю. Вот тебе и хорошая, сознательная!
— Приходи, Митя. Можешь и вечером сегодня. Оладьи с мамой будем есть.
— До вечера долго. Лучше сейчас.
На придумки и на ноги Митька шустрый. И пяти минут не прошло — звонит у двери.
Открыла ему, а он пальцем погрозил:
— Почему не спросила: кто там?
— Я и так знала.
— Всё равно спрашивай. Теперь много всякого подозрительного народа развелось. Поглядел сейчас на пятнышки у вас в подъезде. Тоже ловкачи какие-то поработали.
— Не ловкачи, а злодеи!
И так вдруг захотелось рассказать верному другу о моей войне с этими злодеями. Только нельзя же — тайна.
Горшок с тонким стволиком и пятью листиками, накрытый прозрачным колпачком, Митя устроил на подоконнике, который уже начало освещать наше послеобеденное солнце. Ещё он сказал, чтобы плёнку пока не открывала, а воду надо наливать в блюдечко — росток сам выпьет, сколько захочет. Покончив с этими ценными наставлениями, он посмотрел на пышный пион.
— Красивый, — оценил уважительно.. — Два дня у тебя цветёт.
Я побольше вдохнула воздуха и… решилась:
— А знаешь, кто мне его дал?
Он опять не спросил, но я всё равно сказала:
— Серёжа Зорькин. В нашем доме живёт.
— Я знаю, из седьмого «б». Хороший парень. А гляди, — показал Митя на лепесток, — начал вянуть… Молоток у вас есть?
— Зачем тебе?
— Увидишь.
Я принесла из кухни молоток. Митя достал ветку из вазы и на подоконнике слегка поколотил конец стебля.
— Не думай, ему не больно. Если бы сразу так побить, он бы лишний день, а то и два простоял.
— Ты, Звонарёв, на все руки мастер, — похвалила я и спросила: — А чем он хороший, Зорькин?
— По-моему, не задаётся… Что ещё? Не глупый. Может сорок раз от пола отжаться. Да, ещё бицепсы накачал классные.
— А Грила с нашего девятого этажа тебе известен?
— А как же, его все знают. Вождь. Крутой. Его и большие парни вроде побаиваются.
Мы ещё немного поговорили, и Митя заспешил домой — братишка один остался.
— Если туч завтра не будет, то с утра начну греть лимон, — уже в дверях пообещал Митя.
Будто и меня согрел этот недолгий разговор. Митя — друг. Настоящий. И было приятно, что сказала ему о Серёже, не утаила. Он не обиделся, даже похвалил. Тогда-то я окончательно и решила: сдаваться не стану. Не надейтесь, не радуйтесь!
Эту мою решимость, сама того не подозревая, укрепила и мама. Она возмущалась, ругала работников домоуправления, депутатов, городскую администрацию. Я не выдержала и рассмеялась: — Мам, ты ешь оладушки, пока тёплые. И не волнуйся, жильцы сами справятся. Ведь заметила — кто-то же стёр то первое безобразие.
— Да разве жильцов это дело! На что тогда контора их жилищная, мастера, начальники? Квартирную плату вон как подняли, а когда надо, когда что случится — до них не дозвониться.
Она правильно говорила. Недавно у соседки тёти Нины кран потёк. Три раза с нашего телефона звонила, уж как умоляла — никто не пришёл. Дедушка Леонтий с первого этажа выручил.. Седой весь, один глаз не видит, а пришёл, починил. Что-то вставил, ключом подкрутил, и всё наладилось. Я напомнила маме о дедушке Леонтии.
— Только на него и надежда, — кивнула она. — На инвалида, без году восемьдесят лет. А молодые… Ах, — она поморщилась, — ветер, акции да наркотики в голове.
— Ну, — возразила я, — не все же такие. — Митя Звонарёв отросток лимона сегодня принёс. Зайчиком будет освещать, говорит, что лимоны вырастут огромные, в чашку не поместятся. А про акции какие-то, про наркотики он и понятия не имеет. Такой вот Митя.
— У него свой интерес.
— Интерес? — Я вроде не поняла. — Какой такой интерес?
— Нравишься ему… И по мне когда-то, хорошо помню, — запечалилась мама, — один мальчик в шестом классе вздыхал.
— А потом?
— Потом нос ему разбили. Думаю, из-за меня.
— А он?
— Перестал вздыхать. Потом другие поглядывали…
Перед тем, как лечь в кровать, я сделала несколько важных дел. Во-первых, положила в прозрачный кулёк с десяток оладушек и записку: «Великому изобретателю и лимоноведу! Отведай и мои кулинарные шедевры. Л. А». Перевязала кулёк ниткой, прикрепила к леске и отправила гостинец к далёкому балкону. Второе дело заняло времени не больше минуты. Закрылась в ванной на крючок, отсыпала в банку ещё немного порошка, размешала в воде. Банку отнесла к себе в комнату. И последнее — будильник. Снова поставила его на стул и накрыла «Анюткой». Потом выключила свет и легла. Надо было снова хорошенько обдумать операцию. В прошлый раз не всё получилось: забрызгала мелом пол. А выход-то простой — подстелить газету. Их, старых газет, полно в кухонной тумбочке-табурете. Тумбочку тоже папа сделал. Удобно: открываешь сиденье, а внутри — эти самые газеты, которые когда-то из почтового отделения приносили и в ящик бросали… Да, не забыть ещё после «операции» стрелку будильника сдвинуть хотя бы на цифру «8». Чтобы мама не догадалась. Ну всё, теперь закрыть глаза и спать, спать… Да не тут-то было — вместо этого неожиданно вспомнились мамины слова: «У него свой интерес». Про Митю сказала. Правильно, тут и спорить нечего. Но согласиться с тем, что кто-то разбил бы ему нос, пусть до крови, и Митя после этого перестал бы разговаривать со мной, звонить, пускать в окно солнечный зайчик, — в такое верить я не хотела…
Будильник сработал точно — зазвонил в четыре утра. Теперь дело за мной. Что ж, постараюсь. И на этот раз пошла босиком. Каменные ступени за ночь остыли, но холода я не чувствовала. Волновалась. А тут еще со страху подумала: не встречу ли внизу этих самых злодеев? Спускалась я тихонько-тихонько. И даже вздрогнула, когда случайно задела газетой деревянные перила. Фу, трусиха! На площадке у лифта никого не было. Тотчас расстелила газету, поболтала концом удочки в банке. А забелить три пятна и того проще. Вот и всё, закончила. Я осторожно сложила газету. Быстро как. А столько времени готовилась. Может быть, рискнуть и в соседний Юркин подъезд зайти? Тогда уж никто на меня не подумает.
Я открыла дверь, выглянула во двор. Уже рассвело. И — никого. Конечно, все спят. Если только собаку кто вывел… Но и собаки не заметила. Решилась. Подъезд же рядом, шагов двадцать. Прошла мимо тополя, на который Юрка залезал. Вот трава, где лежали деньги. Откуда у него деньги?.. Однако подумать об этом было некогда. Открыла чуть скрипнувшую в подъезде дверь. Не обманул Юрка — потолок в таких же чёрных пятнах. Да сколько их! В своём подъезде было не так страшно. А здесь здорово трусила. Вожу кистью по потолку, вожу, в пятый или шестой раз обмакиваю её в банку. Казалось, и конца не будет. И с огромным облегчением вздохнула, когда сделала последний мазок. Сложила мокрую газету, засунула её за батарею. Совсем легко стало. Прислушалась. Тихо. Лишь вверху, где-то, наверное, в трубе журчит вода. Не у бабушки ли Марьи? Вот подняться бы, постучать к ней. Может, всё у неё в голове перепуталось, ведь совсем древняя. Днём, например, крепко спит, а ночью, наоборот, — вспоминает молодые годы, старые карточки в альбоме пересматривает. Бабушка Марья добрая, сидит на лавочке у подъезда, каждому поклонится.
Неожиданно щёлкнул выключатель. Не поняла, где, но услышала так отчётливо, будто рядом. Я чуть не задрожала. Быстренько подхватила банку и — в дверь.
Страх словно острыми коготками вцепился в меня и не отпускал до той самой секунды, пока не переступила порог своей комнаты. Лишь там успокоилась, несколько раз глубоко вздохнула и с насмешкой подумала о себе: «Ой, и трусиха же!»
Я очень долго не могла уснуть. О чём только не передумала. Наверно, это хорошо, когда много думаешь. Полезно. Всякие интересные мысли появляются. Почему, например, у Юрки столько денег было в кармане? Мама его никак с долгами не расплатится, а он чуть не выбрасывает ассигнации. И бахвалится: «Если надо, ещё добуду!» Спички откуда? Тоже странно. Я рукой карман чуть тронула, они и забрякали. Ясно: коробок был не полный. Остальные что, истратил? Такой заядлый курильщик? Да врёт он. Никогда не видела его с сигаретой…
Не знаю, когда уснула. На будильник последний раз смотрела — без четверти пять было.
А проснулась, глазам не поверила: одиннадцатый час. Ну и ну! Значит, ни солнечный зайчик, сиявший в зеленоватых листочках лимонного отростка, не стал мне помехой, ни позднее время. Действительно, соня-засоня.
Новости
Бывает, за целый день ничего не происходит. А сегодня — сразу столько событий! И даже не за день, а всего лишь в утренние часы, пока я спала. Открыла глаза, наклонилась — взять шлёпанцы под кроватью, глядь — банки нет. Мама взяла? А кто же ещё? Ох, вполне могла догадаться: там же остатки мела были. Глупая тетеря! Надо было на улице выкинуть. Вымытую банку нашла на кухне. Потом заглянула в кладовку. Удочку мама не увидела. Это хорошо. А если всё же спросит про банку, можно сказать: свои белые босоножки чистила. Но поверит ли? Она ведь не могла не удивиться, когда выходила из лифта, что пятна на потолке снова пропали…
Я могла бы и дальше ломать над этим голову, но тут одно за другим обнаружились такие обстоятельства, что мигом забыла про банку с мелом. Сначала посмотрела на знакомое окно противоположного дома, откуда ярко светил зайчик, потом — на Митин балкон: вдруг не заметил мешочка с оладушками и те до сих пор висят? Мешочка нет. Но… и самой лески… Точно, нет лески. Вечером была, а сейчас… Я поспешила на свой балкон. Да, исчезла. Только какая-то царапина белеет на крашеных перилах. Не успела удивиться этой новости, как обратила внимание на соседний подъезд, где толпился народ. Человек пятнадцать собралось, что-то обсуждают. Уж не о чудесах ли с чёрными пятнами?
Навострила уши. Что-то не очень похоже. Говорят тихо, лица печальные. Неужели?.. Я не успела додумать, раздался телефонный звонок. Я тотчас прошла в переднюю.
— Слышала? — сказал Митя. — Бабушка в вашем доме умерла. Подъезд рядом с твоим.
— Бабушка Марья? — Я догадалась об этом минуту назад.
— Ходил сейчас туда, но в квартиру никого не пускают. Ей, говорят, восемьдесят два года было. Больная. А ещё говорят, — я услышала, как Митя испуганно понизил голос, — не от болезни умерла, а с голоду. Несколько дней не ела. Ты меня слышишь?
Я задохнулась, не могла и слова вымолвить.
— Говорят, никакой-никакой пищи у неё не было.
— Но дочь… — вспомнила я, — в Северном районе живёт. Разве не могла что-нибудь принести?
— Не знаю. Мне Юрка сказал: у неё даже сухой корочки хлеба не было.
— Когда же бабушка умерла?
— Юрка сказал: может, вчера, может, и два дня назад. Она давно никому не открывала дверь.
— А Юрку откуда ты знаешь? — подавленно и не к месту спросила я.
— Ну, в одном дворе всё-таки живём. И в школе сколько раз видел. Шустрый. Слышал, что он даже машины моет.
Я очень удивилась, но сказала о другом:
— Нашу леску кто-то оборвал. Вчера была, а сегодня…
— Да, видел: оборвана. Я уже смотал её. Ворона могла сесть. Она тяжёлая, как курица. А если сразу две…
— Вороны?.. А ты оладьи мои видел? Вороны не склевали?
— Ишь чего, перебьются! Мы сами с братишкой съели. Спасибо! Понравились. Получше, чем «двойной слой шоколада «Кэддбери».
— Не надо, Митя, шутить. — Я вздохнула. — Бабушку очень жалко.
Страшная новость будто камнем придавила меня. Ещё утром, несколько часов назад, я думала о бабушке Марье как о живой, будто сидит она, молодость вспоминает, карточки в альбоме смотрит. А в это самое время лежала мёртвая. Исхудала, наверно, без еды, без сухой корочки.
Надев босоножки, я отправилась во двор. Мысли о неожиданной смерти бабушки так давили, что, выйдя из лифта, забыла посмотреть на потолок. У соседнего подъезда всё ещё стояли люди. И молодые, и дети, а больше старушки. Тихие. Грустные. Ничего нового я не услышала. Лишь узнала, что покойницу недавно увезли на санитарной машине и что глядеть на умершую было страшно — до того исхудала и почернела.
Кое-что без всяких моих расспросов сообщил Юрка: он видел, как в присутствии милиционера вскрывали дверь квартиры бабушки Марьи. Ему даже удалось побывать там. В самом деле, никакой еды не обнаружили, дверца в пустом холодильнике была открыта. Бабушка лежала на кровати лицом вверх, руки на груди сложены. Дочь бабушки разыскать не смогли, потому что уехала за какими-то товарами в Турцию. И вообще, дочь — пьяница, у матери не была с самой зимы.
Грустно-грустно мне стало, чуть не до слёз, и говорить о несчастной бабушке я просто не могла. Потом я усмехнулась через силу и сказала:
— Что ж ты, Юра, меня обманул? Нет у вас в подъезде никаких чёрных пятен.
— Ага, сейчас-то нет, — охотно подтвердил Юрка. — А вчера были. Сам видел. Потом куда-то подевались. Но я догадался: кто-то их вытер. Газету за батареей нашёл. Это утром нашёл, когда дверь у бабушки ещё не вскрыли. Газета мокрая была, в мелу.
«Эх, — обругала я себя, — тетеря! Опять сплоховала. И банку поставила под кровать, и газету сунула за батарею. Ну почему же не могу до конца всё продумать?»
Я совсем расстроилась, даже позабыла спросить Юрку о машинах. А ведь очень хотелось узнать — правда ли, что моет их на стоянке?..
Дедушка Леонтий
Дедушка Леонтий сидел на лавочке перед подъездом и смотрел на небо. О чём-то думал. И солнышку, наверно, радовался — оно такое тёплое, ласковое. Ещё миллионы лет сиять ему на синем небе и дарить людям вечную благодать. Всем людям — детям, старикам. И бабушка Марья радовалась бы сейчас солнцу, да нет её теперь, кончилась жизнь, завтра зароют в землю.
Всё это как-то мигом представилось мне, когда на лавочке увидела сухонькую фигуру седого дедушки Леонтия. Я видела его и у подъезда среди печальных людей. Я могла бы пройти сейчас мимо и ничего не сказать, но отчего-то показалось это неудобным. Я чуть наклонила голову:
— Здравствуйте, дедушка.
— Здравствуй, золотая, — ответил он и посмотрел на меня зрячим глазом.
Хороший человек дедушка Леонтий. Это он починил нашей соседке кран на кухне.
Теперь спешить было некуда, я вошла в подъезд и оглядела потолок. Чистенький. Приятно… Ну, а вдруг завтра опять? Они же не успокоятся. Им лишь бы напакостить. Знать бы точно — кто? Наверно, тут милиционер нужен с натренированной собакой. Она бы по следу нашла… Хотя вот дедушка Леонтий… если бы захотел… Вон его дверь с номером «41». Чуть приоткрыть дверь, самую малую щёлочку оставить — можно и увидеть.
Я снова вышла из подъезда и улыбнулась дедушке:
— Тоже на солнышке погреюсь. Не помешаю вам?
— Да с великим удовольствием. Буду рад.
Я присела на тёплую лавочку и решила честно объяснить, почему не поднялась на свой этаж, а вернулась сюда, на воздух.
— Дедушка, вы не заметили, что сегодня у нас снова побелили потолок?
— Как же, моя золотая, всё заметил.
— А что — всё? — с интересом и в то же время с беспокойством спросила я. Может быть, он и меня видел?
— Таинственные вещи творятся. Кто-то пакостит, а кто-то доброе дело делает.
— Но кто же пакостит?
— Вот этого не знаю. В жизни — всё тайна. А сама жизнь, по присловью, как арбуз — полоска тёмная, полоска светлая. Померла Марья Ивановна, царствие ей небесное, — полоса тёмная, а добрый человек нашёлся — полоска светлая.
— Значит, следующая — опять тёмная? — огорчилась я.
— Да вряд ли… — Дедушка поморщил сухие, как перезревшие стручки гороха, губы. По голосу я поняла: улыбнулся. — Вряд ли, — повторил он, — всё-таки пуганул я его.
— Кого?
— В том и дело — не знаю. В половине двенадцатого чайник на плиту поставил. Жду, когда закипит. И слышу: что-то будто как чиркнуло. Потом — снова. Глаз давно потерял, а слуха бог меня не лишил. Я — к двери. И запах почуял. Раньше-то курил, запахи не отличал. А бросил курить, как собака, теперь — носом чувствую. Палёной спичкой пахнет. Тут и догадался, цепочка на двери подвела. Звякнула не ко времени, тот, видать, услышал да из подъезда — шасть! Не разобрал, кто. Но роста вроде небольшого. Видно, мальчонка.
— А как был одет? — спросила я.
— Штаны, рубашка… Или куртка? Не приметил.
— Штаны не синие? Не джинсы?
— Ох, золотая, не скажу. Секундное дело — мелькнул, и нет его.
— Думаете, сегодня он не придёт?
— Вряд ли. Думаю, побоится, — сказал дедушка. — Не полный же дурак. Только вот если на спор затеял паскудство это или, к примеру, в карты проиграл, тогда другое дело. Тут, как говорится, никуда не денешься, сам себе не хозяин.
— А можно мне вечером прийти к вам? — спросила я. — Очень хочется узнать, кто это вредит. Вместе бы подежурили. Я книжку вам почитаю. Могу вымыть посуду.
— Нет-нет, золотая, в такое время малым деткам спать полагается. А посторожить и я могу. На цепочку закрываться не стану. Мне и самому дюже бы интересно паршивца застукать.
Ай да молодец дедушка! Ему бы ещё ружьё — всех бы злодеев в плен взял.
— Дедушка Леонтий, я в магазин собираюсь. Если что нужно, я вам куплю заодно. Вы скажите, я — мигом!
— Ишь, какая проворная! А я что? По зренью-то инвалид, но хожу, слава Богу, без палки.
— А мне это вообще! Раз, и сбегала! Хлеба принесу, молока — пожалуйста! Хоть два литра.
— Два-то зачем? Пакета хватит. Сварю рисовую кашу. С детских лет люблю её.
— Я могу вам сварить.
— Господи, — несердито вздохнул дедушка Леонтий. — Откуда взялась ты такая? Пожалуюсь мамке. Приглядывай, скажу, Зинаида, за дочкой. Влюбилась твоя Анютка в старого деда.
Мы вместе рассмеялись, и дедушка сказал:
— Раз вызвалась, пойду за деньгами. Пенсию инвалидам войны, спасибо, платят приличную.
Миг не мигом, а минут за пятнадцать управилась. Дедушка Леонтий всё так же сидел на лавочке. Уж он удивлялся! И головой покачивал, и разводил руками, а на хлеб и картонный пакет молока смотрел, как на царский подарок. Потом достал из кармана конвертик.
— А это подарок невесте: букашка-таракашка. Не открывай пока, дома посмотришь.
— Дядя Леонтий…
— Дядя? Спасибо. Значит, уже помолодел.
Я совсем смутилась:
— Мы же так не договаривались. Я что, разве из-за подарка?..
— Анюта, стариков надо уважать. А ты споришь.
Конечно, я не выдержала — в лифте посмотрела. Ого, букашка-таракашка! Это была стрекоза с золотистыми крыльями. А глаза на головке огромные, зелёные. Четыре ноги. И застёжка сзади.
Дома я приколола брошь на платье. Ну-у, все девчонки упадут! И красуля Юлечка, и Наташа с ямочками…
В зеркале я увидела своё весёлое лицо. Увидела и… тут же поразилась. Смеюсь, довольна, а бабушка Марья… Совсем забыла о ней. Разве так можно? Не права ли мама, может, и верно, что сердца у меня нет?..
Номер «51»
За продуктами для дедушки я в магазин сбегала, а про нас с мамой забыла. Только когда подогрела суп и села к столу, сообразила, что хлеб-то и нам понадобится. Собралась, взяла сумку. Спустилась на лифте вниз. В почтовом ящике, кажется, лежала газета. Сквозь дырочки было видно. И я почему-то сразу вспомнила о Серёже. Номер своего телефона тогда ему сказала. Но не позвонил. Ни разу. Может, пожалел, что на шоколадку потратился? Да ещё кино… Что же там в ящике, за круглыми дырочками? Белое. А вдруг — конверт? Я снова погнала лифт наверх. Сняла с гвоздика ключ от ящика. И через минуту уже открывала зелёную дверку с нарисованным номером нашей квартиры: «51».
Напрасно так спешила, кроме привычной цветной газеты — ничего. Даже потрясла её. Пусто. Реклама, реклама. В рамочках, разными шрифтами, даже на самом верху примостилось синенькое объявление: «Кондиционеры… Тёплые полы… Вентиляция…». Как раз на этом месте — на прежних, старых газетах — стоял написанный от руки тот же номер «51». Я знала: это на почте писали, чтобы не запутаться, когда рассовывали газеты по ящикам.
«А ведь и на той газете, — вдруг подумала я, — что затолкала за батарею в Юркином подъезде, должен быть номер нашей квартиры. Я же из тумбочки брала газеты. Вот балда-то!.. Интересно, куда Юрка девал её?..»
Рекламную газету я положила в пакет с ручками и вышла во двор. На лавочке у соседнего подъезда старушки всё обсуждали печальное происшествие. Я посмотрела на окно во втором этаже, где жила бабушка Марья, потом на высоченный зелёный тополь. Как Юрка не побоялся забраться на него?..
Юрка. Что за человек? О бабушке так волновался. А спички, деньги?.. Дедушка Леонтий сказал: «мальчонка». И бегает Юрка быстро, как заяц. Увёртливый. С Гришкой подружился. Что у них общего? Гришка в восьмой перешел, Юрка — в пятый. А Грила тёмный ребус. Не Грила, а настоящий горилла. Не то что батарею в подъезде, он и дом сломает… Может, правильно дедушка догадался, что Юрка-дурачок в карты проигрался? Грила и заставляет его вредить, даже в собственном подъезде.
Эта мысль показалась столь убедительной, что я уже не сомневалась: злодеи они оба — Грила и Юрка. Вот так история! Разволновавшись, я не заметила, что из магазина в эту минуту вышел спортивный, подтянутый Серёжа со своим рыжеватым, вьющимся чубом.
— Какая встреча! — неожиданно услышала я. — Телепатия! Анют, могу побожиться: секунду назад думал о тебе.
Серёжа словно светился от радости. Даже крокодил с раскрытой пастью, что грозил с его белой майки острыми клыками, не мог меня обмануть: Серёжа очень рад встрече.
— Здравствуй, — сказала я. — Ты из магазина?
— Хлеба купил. Почти горячий.
— О, здорово! Тоже люблю горячий. — Конечно, и я не могла скрыть своей радости. — Обождёшь меня?
— Что за вопрос! Хоть до вечера! Вот здесь, у киоска буду. Прессу пока посмотрю.
Долго ждать Серёжу не заставила. Расплатилась, опустила в сумку тёплую буханку и — скорее к киоску. Увидев в его руках газету с заголовком «Коммерсантъ», уважительно спросила:
— Политикой интересуешься?
— Куда же без неё. Рынок, инвестиции, цены. Весь мир трясёт от нестабильности. — Говоря это, он стал похож на отца. — А ты читаешь прессу?
— Надо. Куда же без неё! — ответила ему в тон и раскрыла сумку. — Рекламная. Раньше и другие выписывали. Мама когда-то сама давала заметки в молодёжную газету. Вот какая она у меня — писательница.
— А ты не пробовала? По её-то стопам. Язык у тебя подвешен. Инициативная. С фантазией. Кто бы ещё придумал то грандиозное представление с канатоходцем! Могла бы, кстати, об этом и написать. Наверняка напечатали бы.
— Во-первых, я не умею. Не пробовала. Во-вторых, чего же сама буду писать? На это корреспонденты есть, репортёры там, операторы. В-третьих, придумала не я, а Дмитрий Звонарёв. Вот у него, действительно, фантазия! Водопад! В-четвёртых…
— У тебя сколько их: в-пятых, шестых?..
— В-четвёртых — было последнее. — Я вытянула руку, покрутила в запястье. — Нравится браслетка?
— У-у-у-у… — длинно протянул Серёжа. — Любая индианка позавидует. Произведение искусства!
— В семь рядков, пятьсот пятнадцать бисеринок. Видишь, по цвету подобраны.
— Презент на день рождения?
— Презент? — повторила я красивое слово. — Нет, сама себе подарила. Да такого в магазине и не увидишь. Средний рядок — красненький. Рубиновый.
— Как тот пион, — сказал Серёжа. — Ещё жив? Не выбросила?
— Что ты! Берегу! В расплавленный воск собираюсь окунуть. Чтобы на века.
— С тобой не соскучишься, — засмеялся Серёжа. — А я сейчас иду и думаю: обязательно позвоню. Твой номер на память выучил.
— Так долго учил? — не удержалась я от лёгкой иронии.
— На дачу ездили. А вчера в специализированный магазин ходил «Фототовары». Цветную плёнку купил. Обращаемую. Для слайдов. Она редко теперь бывает. Понимаешь, что это?
Я пожала плечами.
— Позитивное изображение получается. Не на карточку то есть, что в ателье делают, а на
большой экран. Через проектор. Как в кино. Помнишь, смотрели?
— Такое не забудешь, стрельбы и трупов было полно.
— Зачем стрельба и трупы? Я же тебя стану фотографировать. Где-нибудь в парке, в красивом месте. Сядешь с цветами в руках, будешь улыбаться.
— Серёж, — печально сказала я, — ты слышал, что в нашем доме умерла бабушка Марья?
— Слышал. Там дверь пришлось вскрывать. С милицией и свидетелями, как положено.
— Она от голода умерла.
— Ну, не только от голода. Ей было очень много лет… Но всё равно, ужасно… Мы что, посидим? Или к дому пойдём?
— Где же тут сидеть?.. Пойдём домой.
— А я, правда, вот прямо сейчас собирался позвонить тебе. Можно бы в парк сходить. Там замечательные места есть. Пруд. Четыре белых лебедя плавают. Ивы на берегу. Для съёмки лучшего места не найти. Но сегодня… — Серёжа приподнял руку с часами. — Пожалуй, поздно. Вот завтра с утра… Ты не занята утром?
— Серёж, каникулы ведь. Дачи у нас нет. В лагерь теперь поехать — проблема.
— На цветной плёнке, при солнце — красота! Да на большом экране. Обалдеть! Нет, это надо видеть! Слайд есть слайд! Даже с видеокамерой такого эффекта не получается.
— А если тучи будут?
— Не будут! — тряхнул чубом Серёжа. — Не посмеют! А станут собираться — ты скажешь: «Тучи, тучи, прочь от солнца!» И уйдут. Стыдно же, просто грех обижать такую хорошую девочку.
— Серёж, ну зачем ты? Может быть, грех это — быть в такой день весёлым и счастливым. Я как подумаю: голодная лежала, руки скрестила на груди.
Серёжа нахмурил под чубом ровные, густые брови:
— Но и так ведь нельзя: будто мы не видим по телевизору, сколько беспризорных, несчастных, голодных, искалеченных. Бомбы рвутся, всякие террористы, убийства по заказу. А сколько беженцев, без кола, без двора, без пищи. И что ж, перестать улыбаться?
— Всё я вижу, Серёжа, но это где-то. Далеко. Не в нашем городе. А бабушка Марья здесь жила, на втором этаже. У неё даже корки хлеба не было. Пустой холодильник. И мне… вот честно, прямо стыдно — я оладушки как раз пекла. С мамой объедались. В сметану макали, с сахаром. Ну, разве не стыдно?
— Не согласен. Однозначно и категорически! — Серёжа энергично замотал головой. — Так, к сожалению, а скорее, к счастью, всегда было, есть и будет. Это закон жизни — здоровые и больные, бедные и богатые. Кто-то умирает, кто-то в эту же секунду родится. Вот плохо, что страна у нас бедная. В Америке, кто нуждается, получает пособие.
— И что, ждать, когда страна разбогатеет?
— Анют, ты классно сечёшь. Правильно. Нет другого выхода. А людей, конечно, жалко…
Мы уже подходили к дому.
— Так что, мы с тобой договорились? — спросил Серёжа и рукой чуть притронулся к моим волосам. — А для такого чуда, — добавил он голосом томным и ласковым, словно у рекламной девы в телевизоре, — фирма рекомендует превосходный шампунь «Wella».
Я была готова не на шутку обидеться:
— Серёжа, никуда с тобой я не пойду. Издеваешься.
— Аня, Анюта, Анюточка, ну прости. Больше не буду… Платье, кстати, лучше надеть какое-нибудь с цветами или в яркую клетку. Найдётся?.. Ох, какие же слайды выйдут!
Нет, с обидой ничего не получилось. Сказала, что есть голубое платье с белыми кружочками.
— Колоссально! Тогда лично распоряжусь, чтобы не было никаких туч, — сказал Серёжа. — Утром позвоню. Обязательно.
Я сделала сотни две лишних шагов: обошла дом с другой стороны. Почему-то не хотелось идти мимо подъезда с жёлтыми занавесками на втором этаже, где жила бабушка Марья, и… Возможно, и прав Серёжа: ведь кто-то в ту минуту и появился на свет… А погода… что ж, пусть она будет хорошая. Солнце, голубое небо — это же здорово.
Министр финансов
Я сделала по меньшей мере три ошибки. Первая: не надо было заранее доставать голубое платье и гладить его. Вторая: не надо было мыть голову и расчёсывать волосы, которые, по словам Серёжи, достойны шампуня «Wella». И третья ошибка: надо было постучать по дереву, когда пожелала хорошей погоды. А я забыла, не постучала.
И все планы рухнули. Никакой прогулки в парк с прудом и лебедями. Никаких съёмок на цветную обращаемую плёнку. Испортилась погода. Дождь, правда, не шёл, но мог начаться в любую минуту. По низкому небу плыли нескончаемые серые тучи.
Я не знала, как к этому отнестись. Вроде бы что же тут хорошего, но странно — вздыхать и печалиться почему-то не хотелось. И как только я поняла, что в самом деле не переживаю, не расстраиваюсь, мне сделалось привычно легко и просто. А в парк ведь можно в любой подходящий день пойти.
Я сразу подумала о маме — сегодня воскресенье, ей некуда спешить, отдохнёт. И я не стану спешить… Только бы вот спуститься вниз, посмотреть на потолок…
В кухне я увидела маму, она резала на доске красные кулачки редиса, а горка резаного лука уже зеленела в тарелке.
— О, салатик будет! — сказала я и тут же поинтересовалась: — А укроп у нас есть?
— И без него сойдёт.
— Нет, мамочка, не сойдёт, — решительно возразила я. — В нём — витамины и запах такой хороший… А зеленью, ты же заметила, рядом с нашим магазином торгуют. Даже столы специальные поставили. Там и лук старушки продают, и укроп, и петрушку.
Я добилась своего — мама спросила:
— Может, тогда сбегаешь?.. Возьми пучок. Да поторгуйся.
— Это само собой. — Я побежала надевать туфли. Побежала, а минуту назад говорила себе, что не стану торопиться.
— Куртку надень! — успела сказать мама.
С нашего четвёртого этажа лифт спускался секунд семь или восемь. Вполне хватило времени, чтобы в сотый раз с досадой вздохнуть, глядя на стенку кабины, изуродованную гвоздём, — «Грила». Ничего не жалко ему. Изверг какой-то… Приехала.
Створки двери разошлись. Я шагнула вперёд, но прежде чем заметила белый потолок, увидела Гришку. Да что ж это такое?! В прошлый раз вышла подмести — он тут как тут. И сейчас. Будто нарочно поджидает. Ещё и улыбается. Фирмач несчастный!
— Привет, Анютины глазки! — весело подмигнул он. — Куда разбежалась?
— А тебе, Прошкин, какое дело? Иду, куда надо.
— Я думал: опять подметать вышла.
— Ты думал! Лучше бы соображал своей дурной головой, когда гвоздём в кабине царапал!
Наверняка никто другой не посмел бы бросить такие слова Прошкину, но я почему-то была уверена — мне это сойдёт с рук. И сошло — Грила только изумленно поднял брови, посмотрел долгим взглядом:
— Грубишь, Анютины глазки. Плохой у тебя характер. Кошку бы, что ли, себе завела или собаку.
— Ещё скажи — крокодила!
— Крокодила уже завела.
— Ага, в ванне держу! Воды в неё налила.
— Не в ванне, — мрачно уточнил Гришка, — в пятом подъезде.
До меня вдруг дошло: это он — о Серёже. Точно, на майке у Серёжи — крокодилова голова с разинутой пастью. Значит, видел, как вчера возвращалась с ним из магазина. Я не нашлась, что ответить, дёрнула плечами и вышла в дверь. Поёжилась — прохладно, однако. Умница мама, без курточки было бы совсем — бр-р… Взглянув на окно в первом этаже, я остановилась. Повернула голову к двери, послушала… Пожалуй, Гришка уехал на свой девятый. Я вернулась в подъезд. Кнопка вызова лифта светилась красным. Поднялась на три ступеньки и позвонила у дверей с почтовым ящиком.
Дедушка Леонтий не хвастался, говоря о хорошем слухе. Дверь почти тут же открылась.
— Доброе утро, дедушка, — сказала я. — Можно на минутку?
— Аннушка, да проходи, конечно!
Я потрогала висевшую на косяке цепочку.
— Ни-ни, не закрывался, — живо кивнул дедушка Леонтий. — Дежурил. Прямо как на посту. Могу доложить: вредитель не приходил. Видно, я не на шутку испугал его.
— Дедушка, в магазин иду. Сегодня холодно, можете простудиться. Что вам купить? Только сразу договоримся — мне подарков никаких не нужно. А то рассержусь и красивую стрекозу положу в ваш почтовый ящик.
— Ну ж, бедовая! — покрутил головой дедушка. — Как боевой командир… Ладно, от буханки ржаного не откажусь, а килограмм сахару купишь — совсем хорошо.
— Годится. Всё доставлю!
Во мне закипела энергия. Три ступеньки, десяток шагов до открытой двери, и — я во дворе. Ещё десяток шагов понадобилось, чтобы догнать Наташу. Она была в джинсах и куртке с поднятым воротником, а над головой держала зонтик.
— Привет! — улыбнулась я. — На Северный полюс собралась?
— Совсем наоборот — на Южный. Там же теперь зима, ужасный холод. — На щеках у Наташи засветились весёлые ямочки. Её шутка была мне по душе.
— А зачем тебе на полюс? Свидание с пингвинами?
— Это бы классно. А так просто деловая встреча. Обещали фломастеры со скидкой на двадцать процентов.
— Какие добрые пингвины, — сказала я. — И зачем же тебе фломастеры?
— Мои кончаются. А я люблю работать ими. Красный — расходы, синий — приход. Но главный, конечно, для меня цвет — зелёный.
Я ничего не поняла. Наташа с лукавой насмешкой посмотрела на меня.
— Не хлопай глазами. Моя должность — министр финансов. Да, Анюточка, министр уже целых четыре месяца. Когда в феврале мне исполнилось двенадцать, папа издал приказ: назначить министром. Веду домашнюю книгу учёта. Считаю на компьютере. Всё отмечаю в графах. В седьмой графе, между прочим, записываю зелёным цветом.
Вконец поражённая, я уже ни о чём не спрашивала. Хотя было ясно, что эта седьмая графа какая-то особенная. Не дождавшись моего вопроса, Наташа объяснила:
— В ней отмечаю свои доходы.
На этот раз я не смогла не изумиться вслух:
— Свои доходы?!
— А как же иначе, всякая работа должна оплачиваться.
Мне всё показалось так интересно, что пошла проводить Наташу на троллейбусную остановку.
— Значит, папа тебе выдаёт заработную плату?
— Естественно. И она зависит от того, как правильно и экономно спланируем семейный бюджет. Я тоже участвую в планировании.
— И сколько же ты получаешь?
— Это вопрос, Анечка, некорректный, но я отвечу: получаю нормально.
«Темнит, — недоверчиво подумала я. — Если нормально, то чего же в дождь собралась идти за дешёвыми фломастерами?» И я не выдержала, снова задала не совсем корректный вопрос:
— Двадцать процентов льготы — это ведь немного. Правильно?
— Естественно, сумма скромная. Только у папы твёрдый принцип: если не думать об экономии, то никогда не будешь обеспеченным человеком. Я папе доверяю, согласна с ним.
— А как считать, — спросила я, — если человек пошёл в магазин? Допустим, за хлебом. Это тоже работа?
— В принципе, да. Возьми почтовых работников. За доставку газет они берут дороже, чем стоит сама газета. То есть больше ста процентов.
— То на почте, — сказала я. — А если в магазин послала мама?
— В принципе, без разницы. Пусть не сто процентов заплатит, а меньше. Но у каждого человека должны быть свои деньги. Хотя бы на карманные расходы.
— Но ведь можно попросить.
— Каждый раз унижаться? Это глупо и несправедливо.
Я с удовольствием продолжила бы такой удивительный и неожиданный разговор, но вверху закачались провода, и за широким рефрижератором показались дуги троллейбуса.
— К универмагу еду, — закрывая чуть намокший зонтик, сказала Наташа. — Там, на площади, целый городок коммерческих киосков поставили. Некоторые товары можно дешевле купить. Учти.
К магазину я шла, не замечая дороги. Свои деньги… Вообще-то неплохо, удобно. Вон Серёжа тогда купил «Сникерс», потом спокойно достал из кармана деньги на билеты в кино. Может, и ветку пиона пришлось ему покупать… Конечно, если на тридцать-сорок рублей купить продуктов, принести их в сумке домой, то все деньги до копеечки, может быть, отдавать маме не обязательно… Или всё-таки… Ох, Наташа, как-то не сходится. Значит, купить хлеба и взять за это плату, проценты?.. Нет, даже смешно.
Вот и магазин. Рядом и торговцы зеленью. Мне понравилась старушка в белом платочке и с синими-синими, как васильки, глазами. У неё и укроп был вроде как зеленей, и сами пучки побольше. Торговаться я постеснялась, но всё равно с удовлетворением подумала, что у других торговок за такой пучок пришлось бы уплатить дороже… Вот и были бы свои деньги. А если взять ещё с дедушки Леонтия…
За хлебом пришлось постоять. Только что привезли тёплый хлеб, и продавщицы из деревянных лотков выкладывали на полки румяные батоны и ладные кирпичики ржаного. И в кондитерском отделе отоварилась не за минуту. Разве не работа? Если даже десять процентов — ого, какая сумма!
Потом, возвращаясь к дому, я отругала себя за такие мысли и подумала, что «министром финансов» мне не быть. Ни желания нет, ни подходящих данных. Решила и к дедушке не заходить, постучу, отдам в дверях и — к себе. Однако не получилось. Дедушка Леонтий за это время сменил рубашку и даже побрился.
— Нет, золотая, — сказал он, — уважь старика. Не откажись выпить за компанию чашку чая. Вот только-только заварил. У меня и смородинное варенье имеется.
— Дедушка, мама ждёт. Я всего-то за укропом побежала, а времени прошло…
— Зинаида меня простит, она добрая душа. А чайник — вот он, на столе, не задержишься. У меня ещё новое соображение насчёт вредителя имеется. Тебе же интересно?
Я сняла туфли и прошла в комнату.
Дедушка налил в чашку пахучего чаю, а на блюдечко положил варенья.
— Пей, дорогая гостья… А соображение, как говорится, следующего порядка: вот ты спросила давеча — в рубашке он был или в куртке. Вспомнил: в рубашке. За это ручаюсь. Пёстрая вроде такая.
— В клеточку? Зелёная? — живо спросила я.
— Может, и в клетку, может, и зелёная. Но чтобы точно — грешить не стану, не заметил.
Я отпила немножко из чашки, пригубила варенье.
— Спасибо, дедушка.
— Мне-то за что? Это я, золотая, тебя должен благодарить.
— И меня не за что. Правда-правда.
— Я так понимаю, — улыбнулся дедушка Леонтий, — решила взять надо мной шефство.
— Не знаю, — смутилась я. — Просто мне нравится. Приятно, что помогла. Не верите? Честное слово, я не вру, на душе так хорошо становится.
— Анюта, — дрогнувшим голосом и неожиданно строго сказал дедушка Леонтий, — ты сама погляди и матери передай: если кран течёт или там засорится раковина — сразу ко мне. Может, на днях поднимусь к вам, батареи прочищу. Не помешает.
«Козочка»
Можно было легко представить, какими словами меня встретит мама. И потому, едва открыв дверь, я громко сказала:
— Мамусь, извини, пожалуйста, не ругай, не бей. Повстречала Наташу и заболталась. А дедушка Леонтий обещал прийти к нам и прочистить батареи. Чаю заставил выпить с вареньем. Вот и задержалась. Зато укроп купила — самый лучший. И дешёвый. А запах! Понюхай. Только сначала сядь, а то упадёшь.
Понятно, что никаких неприятных слов мама и не сказала. Более того, рассмеялась.
— Тебе, дочка, в театре сатиры выступать.
— В театре? Не отказалась бы. — И я тут же вошла в роль. — А про Наташу расскажу — точно, со стула свалишься. Отец её выпустил указ — назначить Наталью Сомову министром финансов. Представляешь, Наташку! Сидит перед компьютером, считает, планирует семейный бюджет — что и сколько купить и вообще всякие расходы, доходы.
Мама падать не собиралась и чуть грустно сказала:
— Домашние игры. А Илью Сомова, отца её, знаю давно. Талантами Илья не отличался, попивал. Любил погулять, компании весёлые любил. Да видишь, в люди выбился. Теперь — старший экономист в какой-то фирме. А главное — семья сохранилась.
Мама совсем запечалилась. Ясно: вспомнила о своём муже, то есть о моём отце. Я поторопилась отвлечь её от мрачных мыслей:
— Обожди, это не всё: Наташа зарплату получает.
Мелко нарезав веточки укропа, мама велела мне вымыть руки и садиться к столу. Уже потом, разложив по тарелкам салат, она заметила:
— Игры играми, а наверно, и польза в них какая-то есть. Кто сейчас разберётся: как жить семье, что делать, кого слушать. Как он создаётся, этот микроклимат в семье?
— Мам, — с почтением сказала я, — ты у меня умная. Недаром когда-то в газету писала. А вот не хочешь и сама какой-нибудь важный указ издать и назначить меня…
— Тоже министром?
— А что, не справлюсь? Только финансовым не хочется. Если бы каким-нибудь другим… Хотя подсчитать, спланировать я бы, наверно, могла. Деньги платить мне не надо. Не хочу. Я и так бы с удовольствием… Вот, например, какие-нибудь украшения из бисера делать. Я и других девочек могла бы научить. А если захотят мальчишки участвовать…
— Обожди, госпожа министерша, — вдруг вспомнила мама, — пока ты ходила по укропным делам и чаи распивала, Серёжа тебе звонил.
— Серёжа? — У меня застучало в груди. — И что он сказал?
— Анют, ты, похоже, испугалась? Ай-ай! А ещё министром хочешь стать.
— Вовсе не испугалась. С чего ты взяла? Просто интересно узнать.
— Он ничего не сказал. Обещал позвонить позже. Кстати, очень вежливый. Извинился, что побеспокоил.
И правда, из-за чего разволновалась? Он ведь должен был позвонить. Обещал. Я знала об этом.
Мы о чём-то говорили с мамой, я согласно кивала головой, отвечала, а думала о Серёже. И прислушивалась. Телефон молчал.
Острым зубцом вилки я наколола кусочек редиса и подумала: «Но почему Серёжа? Будто один Серёжа на свете».
— Вкусно. Больше не хочется, — сказала я маме и пошла в переднюю. Сняла трубку, набрала Митин номер. Длинные гудки. Раз, два, три… до семи досчитала. Никого.
— Анют, — с укором сказала мама, — наберись терпения. Ты должна понимать…
— Да вовсе не ему. Я Митьке звоню. Наверно, на садовый участок уехали.
— Ах, Ми-итя… — протянула мама.
— Да, Митя, — с вызовом сказала я. — Очень хороший мальчик. Видела, какой лимон подарил? И своим зеркалом его освещает. Специальный механизм изобрёл — зайчик всё время в моё окошко глядит. Жалко, что небо сегодня в тучах.
— А косички, смотрю, так и не заплетаешь.
— Ну, мама, имею же я право! Мне больше нравится, когда волосы распущены.
— Имеешь, дочка, имеешь, не спорю. Взрослой становишься.
— Тебе это неприятно? — спросила я. — Неприятно, мама, да?
— Отчего же, всё правильно. Жизнь идёт.
Мне передалось мамино настроение. Прижалась к её плечу.
— Не грусти. Ты у меня ещё молодая. И красивая. Можешь удостовериться, погляди в зеркало — ни одного седого волоса. Не пожалей денег, сделай модную причёску.
— Анюта, прекрати! Нашла молодую! И о причёске ли думать! Вон Клава. Почти на два года младше меня, а какая жизнь. Кто позавидует?
— Мам, — сказала я, — у нас салат остался. Можно, я отнесу тёте Клаве? Вдруг она из дома не выходит? А на Юрку надеяться… — Я махнула рукой, повторила по-маминому: — Ветер в голове. И глупости…
Моя забота маме понравилась.
— Хорошо придумала. Сейчас переложу в банку… Да, — опять вспомнила она, — что у тебя за банка под кроватью стояла? Вроде как мел разведён.
— Босоножки подбеливала, — не моргнув глазом, ответила я. Как хорошо, что заранее придумала.
Эти же босоножки я и надела. И куртку с вешалки снимать не стала — подъезды рядом.
Первое, что сделала, — оглядела потолок у Юркиного лифта. Слава Богу, беленький. Не напрасно поработала. Затем подошла к батарее. Газеты там не оказалось. В мусоропровод выбросили? А что же я сама не догадалась? На втором этаже немножко постояла у двери бабушки Марьи. Даже ухо приложила к щели. Но тотчас отпрянула, что же в пустой квартире можно услышать? Бабушки нет. И больше никогда не будет. Я тупо посмотрела на банку в своей руке и тихонько пошла наверх.
На мой короткий звоночек (боялась, что тётя Клава лежит в постели, может заволноваться) дверь неожиданно быстро открыл Юрка. Да так широко, будто автомобиль собирался пропустить. Я удивилась, покрутила пальцем у виска.
— Рехнулся? — сказала шёпотом. — И спрашивать надо. Откроешь, а там — грабители.
— Я тебя из окна видел! — громко рассмеялся Юрка.
— Не кричи. Тётя Клава дома?
— Зачем она тебе?
— Но я спросила первая.
— Ладно, отвечаю: дома её нет.
— А где она?
— Но теперь же твоя очередь отвечать!
— Ох, хитрюга! — Я усмехнулась. — Пришла передать тёте Клаве салат. Мама приготовила. Доволен?
Юрка тоже усмехнулся и снял с рукава зелёной клетчатой рубашки белую и закруглённую, как запятая, стружку.
— Она ушла в парикмахерскую.
— Куда-куда? — изумлённо переспросила я. — Уж не делать ли завивку?
— Может, и завивку. И маникюр. У неё послезавтра день рождения. Гости придут. И обязательно Леонид Васильевич. А кто такой Леонид Васильевич, не скажу. Не нашего ума дело.
— Значит, мама уже не болеет?
— Таблеток наглотается, как козочка бегает.
— Зачем о матери так говоришь?
— Это не я, Леонид Васильевич называет её козочкой.
— Салат всё-таки возьми. И сам можешь поесть. Салат с укропом, пальчики оближешь. — Я протянула банку и заглянула в открытую дверь кухни. А там этих стружек-завитушек — весь пол усыпан.
— Ого, наработал! Это что мастеришь?
Юрка понюхал закрытую банку и недовольно сказал:
— Что надо, то и делаю.
— Фу, какой ты! — вздохнула я. — Колючка… Да можешь и не говорить — сама догадалась. Вон, лежит она.
— Кто? Где? — нахмурился Юрка.
— Не кто, а щётка. На подоконнике. — С таким грязным полом снимать босоножки было бы смешно, я прошла в кухню и взяла с подоконника новенькую деревянную щётку с белым длинным волосом. Сказала уверенно: — Вот и дырка для палки. Обстругаешь, вставишь — хороший подарок для мамы на день рождения.
— Попала пальцем в небо. — Юрка поднатужился и снял с банки крышку. Тотчас вкусно запахло укропом, луком. Вилку из ящика он не успел достать. Я твёрдо положила ему на плечи ладони и приказала:
— А ну, дыхни на меня!
— Придумала чего-то, — пробурчал он в сторону.
— Да ты дыхни… Ага, боишься!
— Боюсь?! На! На! — Юрка ростом был пониже меня, и он даже привстал на цыпочки. Наверное, в две банки не поместилось бы столько воздуха, сколько он выдохнул мне в лицо.
— Всё ясно, — удовлетворённо заключила я. — Ты врун. Верить тебе нельзя. Никакой не курильщик. Совсем не пахнет дымом и табаком.
— Сегодня, правильно, не курил.
— И вчера не курил. И раньше.
— Да откуда ты знаешь?
— Знаю, Юра. Точно знаю. Ну, раз такое дело — покажи сигареты. Давай, показывай.
— Сейчас у меня нет. Кончились.
— Не выкручивайся. И раньше не было. Ведь не было?
— Да иди ты! Было, не было. Нужны мне эти вонючки!
— Ага! Ага! — сильно обрадовалась я. — Сознался.
— Ну и что?
— А то… — Я потрогала карман его рубашки. — Сегодня нет. А почему тогда был коробок со спичками? Когда с дерева слез. Скажешь, не было?
— Ты зачем пришла? — покраснев, спросил Юрка. — Салатом угощать? Не нужен. Забирай обратно!
— Не тебе принесла, а тёте Клаве. А про спички, Юрочка, мне известно, для чего они. Да, известно: это ты зажигаешь их и стреляешь в потолок.
Он не вздрогнул и в лице не изменился:
— А ты видела? Сама всё врешь! Выдумала! Что я, дурак, чокнутый — в своём подъезде спичками стрелять!
— Та-ак, — дивясь Юркиной увертливости, протянула я. — Ловко ты… И станешь отказываться, что моешь машины?
— Машины… — Мальчишка прищурился, посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на банку. — Ух, пахнет!
— Да поешь, поешь, — разрешила я.
Из выдвижного ящика он взял не вилку, а ложку. Ухватил побольше. Прожевал, наконец.
— А чего такого? Ну, мою. На стоянке. Хороший бизнес.
— Щётка тоже для машины? — показала я на подоконник.
— Вещица что надо! И две ручки приделаю. У одного пацана видел. Удобняк!
— Гришка тоже моет? — спросила я.
— Грила? — удивился Юрка. — Ему-то зачем? Мойка — работа грязная.
— Интересно! — сказала я. — Машины не моет, а прикид у него… очень даже клёвый.
Юрка будто не услышал меня. Снова принялся жевать. — Это козочке оставлю.
— Юра, опять ты…
— Что, Юра? А знаешь, кто отвалил ей бабки? Хочешь быть красивой, сказал я, иди в парикмахерскую.
— О-о! Так ты, выходит, сейчас хозяин в доме. Главный!
— А что поделаешь, кручусь.
— Юр, хотела ещё узнать: кто это в вашем подъезде замазал пятна? И в нашем замазали. Чудеса!
— Не знаю, — пожал он плечами. — Видел запачканную газету, за батареей была…
— И куда же ты её девал? — не удержалась я от опасного и подозрительного вопроса.
— Кого? Газету?.. Куда девал?.. А куда же ещё — выбросил.
Зеленая ветка
У Юрки я пробыла не менее получаса, а когда вернулась домой и увидела в передней наш зеленый телефонный аппарат, то сразу вспомнила Серёжу. Поэтому и у мамы прежде всего спросила о звонке. А она поняла так, будто я очень и очень переживаю, словно только и думаю о нём. Я даже обиделась на маму: ерунда какая, вовсе и не переживаю! И зачем ему звонить во второй раз? Ясно же: солнца сегодня не будет. Ни одного синего пятнышка на небе. Из кухни, где мама гладила занавески, я прошла к себе, села у окна и сквозь мутноватую пленку мешочка, закрепленного ниткой на горшке, с минуту рассматривала лимонный отросток с шестью зелеными листочками. Кажется, все такой-же. И Митино солнышко не очень помогает. Ой, да нет — тонкая стрелочка появилась. Вот же! И листочки на ней остренькиме, как иголочки. Ну и Звонарев! Жаль, что на участок уехал. Порадовался бы.
А потом я посмотрела на стол, где в хрустальной вазе по-прежнему стояла зелёная ветка пиона. Сам цветок ещё накануне я отстригла ножницами — скукожился, увядшие лепестки опали на стол. Но ветку выбрасывать пожалела. Вчера пожалела. А сейчас подумала: чего ей место тут занимать? Простая ромашка, василёк, и то будут лучше. Я руку уже протянула — вытащить ветку, но … вдруг опять засомневалась. Листья сочные, тёмнозелёные, как у телефонного аппарата. Пусть ещё постоит.
И перед мамой стало как-то неудобно. Ничего же обидного она не сказала, только снова, как и в первый раз, повторила: «Наберись терпения». А я вспыхнула, словно спичка: «Это, мамочка, мои проблемы!» Ох, дурочка, капризуля-воображуля. Теперь надо идти, подлизываться.
Оказалось, что не надо. Мама и не думала обижаться. Лишь сказала, увидев меня в дверях кухни:
— Так что же с Клавой? Как она там?
— А вот не угадаешь! — обрадовалась я.
Потом, конечно, рассказала. Особо выделив тему парикмахерской и таинственного Леонида Васильевича.
— Молодая ещё. Кровь играет. Ей бы подлечиться как следует, отдохнуть — она бы наделала шороху. Говорит, что когда-то в танцевальных конкурсах участвовала.
— Мам, — сказала я, — но ты ведь тоже не старая. Очень даже молодая.
— Анют, жизнь-то какая. Фантасты бы не придумали. К осени сапоги надо покупать — чуть не месячная зарплата. Кое-что из одежды, о косметике я уж не говорю. Да и ты растёшь, взрослеешь. Сапоги ещё весной были тесны…
— Мамочка, не проблема, обойдусь. — И я опять с загадочным видом сказала: — Лучше отгадай кроссворд. Слово из трех букв: откуда, по-твоему, тётя Клава взяла деньги, чтобы сделать модную причёску?
— Если Леонида Васильевича заподозрить, то он пока не муж.
— Холодно. — Я покачала головой.
— Не в «Поле чудес» же выиграла.
— Это и вовсе Южный полюс. Там сейчас зима.
— Не мучай, не знаю.
— Вот эти буквы: Ю, Р, А. Поняла? Юрка. Он финансирует свою маму.
Я рассказывала с удовольствием. Мама даже утюг сняла с газовой горелки. Потом она села и закачала головой:
— Ничего уже не понимаю. Весь белый свет перевернулся. Ведь совсем недавно отнесла Клаве ботинки для Юры. Она была благодарна…
След на перилах
Свои коричневые сапожки на маленьком каблучке, с застёжками-молниями я надела на тонкие чулки. Перед этим подстригла ногти. Всё было бесполезно, большой палец упирался в твёрдый носок. Особенно в правом сапоге. Всего-то и прошлась по комнате, боль — хоть плачь!
Тут и раздался телефонный звонок. Я машинально взглянула в окно — небо, как и вчера, серое, солнца нет. И всё-таки звонит? Я поспешила в переднюю, от волнения даже не ощущая боли. А голос не Серёжи. Но кто же? Бог мой, Митьку не узнала!
— Привет! Как жизнь здесь у вас в городе? А я три дня был на участке. Вот где малина! То есть малина ещё не поспела. Зато клубника!
— Мама уже покупала, — вспомнила я.
— Не знаю, какая там на базаре, а нашу — на всемирную выставку можно! Эх, не порвалась бы жилка — послал бы сейчас подарочек.
— И так задарил, спасибо. На лимоне веточка появилась.
— Да ну! — так искренне обрадовался Митя, словно по лотерее выиграл. — С листочками?
— Совсем махонькие.
— Через полгода посмотришь!
— Помню: лимонище с футбольный мяч!.. Мить, извини, у меня чайник на плите.
В кухне действительно на чайнике позвякивала крышка.
К телефону я только что бежала, забыв про сапоги, пройти же на кухню было невозможно. Чёртов палец! Я сняла сапоги, выключила газ. Едва успела налить чаю и взять в холодильнике половинку плавленого сырка, как у двери раздался звонок. Митя? Да, он. И, конечно, с дарами — двухлитровая банка красной клубники. Отказываться было бесполезно. Да и язык не повернулся бы. От одного вида ягод дух захватывало.
Не только обо мне подумал Митя — и о лимонном кустике позаботился: выложил из кармана два пузырька. В одном — размешенная древесная зола, в другом — крапивный настой. Накормив кустик, внимательно рассмотрел новый росток.
— Скелетная веточка. Эта вымахает, не успеешь оглянуться.
— Неужели всё-таки настоящие лимоны вырастут?
— С футбольный мяч не гарантирую, а с твой кулак… Ну-ка, сожми кулак… Точно, такие будут! Только не ленись ухаживать. Удобрять, почаще опрыскивать, солнце само собой.
— Ты до сих пор не объяснил, как у тебя солнечная установка действует.
— Главная установка — здесь. — Митька не без гордости постучал себя пальцем по крутому лбу. — А не разгласишь идею? Может, Нобелевскую премию за неё схлопочу. А механика такая…
Из его объяснений я лишь поняла, что в сложном повороте зеркала участвуют пружина, рычаг и банка, из которой вода по трубочке вытекает в кастрюлю.
— Ты прямо инженер настоящий, — с уважением сказала я.
— А не можешь, Митя, придумать, как вот этому большому пальцу (я скинула шлёпанец и показала на палец), как бы ему расширить площадь? Не желает он жить в сапоге. Злость берёт, так бы и обрезала его вместе с ногтем.
— Бедный. Даже покраснел, — сказал кандидат на Нобелевскую премию. — Нет, отрезать жалко. Очень хороший палец.
— Говоришь, тесно ему? Дай-ка гляну на сапог…
Всё обследовал Митя. Снаружи. Рукой ощупал и внутри. Наконец сделал такое заключение:
— Сапог надо растянуть. Туда, где палец, вставим округлую деревянную чурочку, а вторую — у каблука. Потом вбиваем постепенно клин.
— Митенька, ты гений!
А мысль изобретателя уже бежала дальше: не налить ли внутрь сапога горячей воды или напустить из чайника пару?..
От горячей воды и пара я категорически отказалась. А растяжка с помощью клина показалась убедительной.
— Завтра будет готово, — пообещал «инженер». Он спрятал сапог в сумку, положил туда и пустую банку из-под клубники. — Ещё редиски принесу. Такой ты не видела. Американская. Белая и длинная, как морковка.
Я покраснела и сказала сердито:
— Давай уж тогда протяни между балконами питательную трубку. Будешь суп мне лить, компот, яблочный сок. Молоко. Бурёнушки у вас нет?
— Корову купить бы здорово, — улыбнулся Митя и сказал: — Ну, чего ты обиделась? Мы этой американкой большущую грядку засадили. Носить не переносить. Это же не с базара. Как вот сейчас не догадался? И правда, была бы жилка — в одну минуту приехала бы по почте… А ну, покажи на балконе перила. Может, острое железо перетёрло леску? Отчего-то ведь лопнула. Просто так ничего не бывает.
Мы вышли на балкон. В том месте перил, где недавно была перехлёстнута капроновая леска, ничего особенного не обнаружилось — ни гвоздя, ни железа. Правда, сантиметрах в тридцати белела царапина. И похоже, недавняя, свежая. Но это в другом месте. А леска была вот здесь, даже след остался — тёрлась по коричневой краске.
— Кажется, всё-таки ворона оборвала, — сказал Митя.
Я была согласна, он же лучше понимает.
Четыре звонка
Я сегодня вконец издёргала Звонарёва. Только до обеда несколько раз звонила ему. Первый раз поблагодарила за солнышко. Глаза открыла — зайчик на стене сияет, прозрачный кулёк с зелёными листочками сияет. Скорей и побежала звонить.
— Это не мне спасибо, — скромно ответил Митя. — Это сам Господь Бог распорядился. Зачем, думает, Центральная Россия под облаками страдает? Надо их солнышком порадовать. Подул посильней ветром и все облака разогнал.
— Значит, ты, Митенька, Божий помощник. Лимон вместе со мной говорит тебе спасибо.
— Не поглядела сейчас на росток? Должен увеличиться.
— Погляжу. А как мой сапожок себя чувствует?
— Да вот всё думает, как бы твоему бедному пальчику помочь.
— Тогда ещё раз спасибо.
Зелёную телефонную трубку я даже погладила. Сколько приятного мне рассказала!
Но через час, после того, как сходила в магазин, занесла продукты дедушке Леонтию и немножко посидела у него, я быстренько поднялась к себе и снова позвонила «инженеру»:
— Митя, скорей вынимай клин. И погляди, сапог не порвался?
— Да почему? — встревожился тот.
— Потому что нельзя. Надо по-другому растягивать. Мокрой бумагой набить. И ещё стеариновой свечой на то место накапать. А ты скорей — чурку, клин! Сапог не испортился?
— Ничего с ним не сделалось, — обиженно сказал Митя. — Это откуда такая информация?
— Дедушка Леонтий сказал. Он всё знает.
— Так что, вынуть клин?
— Конечно.
— А сапог принести? Будешь дома?
— Так я же дома. Принеси!
Плохо разговаривала. Грубо. Чего накинулась? Будто он виноват. Я же сама вчера похвалила, сказала, что он гений.
Разумеется, ему было обидно. Даже в комнату не захотел пройти, когда я открыла дверь. Достал из сумки сапог. А следом молча протянул кулёк с белым редисом.
— Не сердись, — улыбнулась я виновато. А сапог и правда целый. Сейчас примерю. Я надела сапог и радостно сказала: — Ты волшебник! Пальцу такой кайф. Спасибо! А можно твою американскую редиску попробовать?
— Она мытая.
— Это верно, Анюта, пример, Баба Яга.
Я откусила хвостик и от удовольствия закатила глаза.
А он всё равно был грустный.
— Я пошёл. Отец просил заплатить за квартиру и телефон.
Когда за ним закрылась дверь, я вздохнула и для верности, по совету дедушки Леонтия, зажгла свечку. Кап, кап… Через минуту носок сапога покрылся белесой восковой корочкой. Вот и пион можно бы так. Хотя зачем? Правильно, что отстригла.
Намоченный ком газеты я затолкала в носок сапога.
Кажется, всё сделала. Теперь-то уж наверняка будет кайф. А на душе легче не стало. Это я, только я виновата. Когда же научусь перед тем, как что-то сделать, сначала хорошенько подумать? Уж сколько раз спотыкалась на этом.
Я посмотрела себе под ноги. И словно во искупление грехов, решила приняться за самую тяжёлую и нелюбимую работу — вымыть полы.
Долго возилась. Устала, вспотела. Потом с удовольствием стояла под тёплым, ласковым душем. И подобрела к себе. Босиком прошлась по чистому полу. За квартиру и телефон Митя давно уже заплатил. Я снова расчесала гребнем волосы и позвонила в третий раз:
— Митя, умник, отругай меня, дурочку. Правда, отругай. Это все ужасный характер мой виноват. Невыдержанная, злючка.
— Мне стыдно, честное слово, очень стыдно.
Я не играла. В моём голосе нельзя было не слышать искренности. Митя почувствовал это, похоже, даже испугался и, словно заикаясь, сказал:
— Анют, да я… нисколько… Это ты меня не ругай. В самом деле, ведь мог и порвать. Лопнул бы шов или кожа…
— Митя, во мне всё-всё намешано — и плохое, и хорошее. Знаешь, после смерти бабушки Марьи мне очень захотелось делать что-нибудь хорошее. С того дня каждое утро захожу в сорок первую квартиру, где живёт дедушка Леонтий. Покупаю ему в магазине продукты. Он теперь так улыбается, угощает меня чаем. Сегодня сказал, как надо растягивать тесную обувь. Мить, может, я не совсем уж плохая? Как ты считаешь?
Он не сразу нашёлся, что ответить. Потом сообразил и ужасным, скрипучим голосом прохрипел:
— Это верно, Анюта, ты плохая. Но бывают и похуже. Например, Баба-Яга.
Какой же умник Митя! Нам осталось только рассмеяться. А вскоре я вновь позвонила. Сказала взволнованно:
— Теперь послушай, что я придумала. Оказывается, совсем и не обязательно растягивать сапог.
— Как это? — спросил он. — Ведь говорила же, что не можешь ходить. Палец собиралась отрезать.
— Всё верно: не могла. Я не могла. А кому-то другому было бы как раз впору. Нам надо просто обменяться. Ты вот нашёл ботинки. Они Юрке подошли. Носит их. А тебе тоже чьи-то будут по ноге. Сечёшь? Улавливаешь идею?
— Анют, у меня в табеле только по физкультуре и естествознанию были пятёрки.
— Да очень просто. Пришпиливаю на нашем клёне объявление: меняю сапоги тридцать пятого размера, коричневые, с молниями, на размер тридцать шестой. А кому требуется что другое, тоже пишут объявления. Клён у нас будет одновременно как бы справочным и рекламным щитом. Теперь понял?
Тут Митя Звонарёв, к большому моему удовольствию, уже и секунды не сомневался — сказал, что идея моя замечательная.
— И простая, как всё гениальное, — философски добавил он.
Подарок
Я вернулась с полпути. Тоже, как и Митя, отправилась платить по квитанциям. И вот что удивительно: лифт спустил меня на площадку первого этажа, откуда была прекрасно видна дверь сорок первой квартиры, потом я вышла из подъезда, миновала наш длинный дом, и лишь на углу вдруг подумала о дедушке Леонтии. Как же могла забыть? Вот тебе и чуткая, хорошая! Если уж взялась помогать, то помни. И не хвастайся. Я, конечно, тут же вернулась.
Дедушка Леонтий совсем растрогался. А когда я сняла показания электросчётчика и заполнила квитанцию, он положил передо мной старый альбом в матерчатом переплёте. Раскрыл его и стал показывать карточки. Некоторые из них уже были совсем жёлтого цвета.
— Это отец после гражданской войны. Матушка на тридцать лет пережила его. А вот — брат Яков. В сорок первом погиб. Старший брат Сергей в танке сгорел под Курском. Это — жена Мария. Хорошая была женщина, шесть лет назад похоронил… На этой карточке — сын Алёша. Водка проклятая сгубила. А это — дочь Лариса. Видишь: с сыном и дочкой своей. В Николаеве живут. Украина. А сейчас и двое внуков народилось. Правнуками, значит, мне приходятся. Родня вроде имеется, а вот четыре года никого уже не видел. Последнее письмо перед Рождеством прислали. Вот как! Были вместе, в одной стране, а теперь словно чужие.
Слушать дедушку было горько. Я и о своём отце могла бы сказать: тоже очень давно не видела его.
— Ладно, хватит об этом. — Хозяин закрыл альбом и спрятал в ящик буфета. — А вот на тебя, рыбка золотая, — проговорил он ласково, — ну никак не налюбуюсь. Откуда только взялась, светлячок хороший? Поверишь… это по секрету тебе: через день бриться начал.
— Ой, дедушка, — засмеялась я, — то-то смотрю на вас — будто моложе стали.
— Не говори, прямо жених!.. Ты в кассе там заплатишь, что положено, а после купи себе в ларьке жвачки. Я знаю: жвачка для вас — первое угощение.
Первое не первое, а жвачка — вещь отличная. Всю обратную дорогу я усердно трудилась языком и зубами, не раз выдувала пузырики, которые тут же лопались, и снова работала челюстями. Может быть, занятая ароматной жвачкой, я и не заметила странного предмета, повисшего над моим балконом.
Лишь дома обнаружила. И то не увидела, а услышала. Едва успела открыть шкатулку, где у нас хранятся квитанции и счета, как тут же и донёсся какой-то писк. Нет, не какой-то, я сразу подумала: кошка. Только откуда она? Однако ведь пропищала. И где-то рядом. У соседки тёти Нины на балконе? Но она кошку не держит. И тут снова — писк, да такой жалобный. Я вышла на балкон. Тогда и увидела «странный» предмет. Он оказался обыкновенной корзинкой, с какой ходят по грибы. Закрыта марлей. И вдруг прямо на моих глазах марля в одном месте приподнимается, и сквозь неё тонкий ус вылез. Кошка. На нашем балконе. Я осторожно потянула за верёвку; Не поддаётся, видно, где-то привязана. Определить точку, откуда спускалась верёвка, труда не составило. Выгнула шею, подняла голову. К верхнему балкону тянется. На девятый этаж.
Это как же понять?.. Вероятно, и сама усатая пленница в корзине мало что понимала — в третий раз жалобно и длинно мяукнула, словно что-то спрашивая у меня. Может быть, посмотреть? Я сняла корзину с проволочного крюка. Потом развязала толстую нитку, отвернула край марли. На меня глядели два круглых, блестящих глаза. Глядели, казалось, с интересом. И доверием. Мордочка рыжая, симпатичная, носик розовый. Котёнок. Чуть побольше моей ладони. Видно, я понравилась ему: поднялся на задние лапки, точно потянулся ко мне.
Я взяла котёнка на руки, а на дне корзины увидела листок бумаги. На нём было написано: «Анюта, салют! Меня зовут Рубик. Я хочу жить у тебя».
На балконе у нас стоит скамеечка. Отец когда-то сделал. Я на неё становлюсь, когда развешиваю бельё. Сейчас, с котёнком в руках, я опустилась на скамейку и задумалась. Не случайно Гришка тогда сказал, чтобы завела кошку или собаку. Мой характер ему не нравится! Потому что не дрожу перед ним, как остальные. Привык командовать. Повелитель!
— Ничего у вас, Рубик, не выйдет! — Я погрозила котёнку пальцем. А он, глупый, замахал хвостом и коготки острые выпустил. — Всё равно не боюсь вас. И хозяину твоему вредить не позволю. Это ведь он, конечно, стрелял спичками? Ну, Рубик, признайся, — сказала я. — Ты-то должен знать.
Рубик промолчал, но понял, что шутить я не собираюсь, коготки спрятал и опустил голову мне на ладонь. Ишь, подлиза. Хочет жить у меня!.. Вообще-то я бы не против: забавный. Я почесала его возле ушка. Рубик мурлыкнул и сладко зевнул, показав розовый язычок и острые зубки. Блаженно вытянулся. Будто и впрямь уже чувствовал себя законным жильцом. А мама? Позволит ли? Обрадуется ли такому подарку? В самом деле, свалился, как снег на голову. Я посмотрела на железный крюк с заострённым концом, затем перевела взгляд на видневшуюся на перилах царапину. Может, и здесь Грила постарался?..
— Эй, Рубик! — Я шевельнула коленями. — Удобно устроился! Давай, дружок, лезь в свою комнату.
Мне было жалко засовывать его в корзинку, тем более, он не хотел залезать обратно, упирался всеми лапками, но что я могла поделать? Ещё и крюк этот противный висит, глаза мозолит! Пусть скорей поднимает. Я покрепче завязала марлю, чтобы котёнок не вылез, и пошла к двери.
Так высоко, на девятый этаж, в лифте я не поднималась. И снова перед лицом — уродливые, вспоровшие гладкий пластик, буквы: «Грила». А надо ли заходить к нему? Не лучше ли просто поставить корзину у двери? Сам
догадается. Да, так проще. И чего там увижу? Квартира, должно быть, как у нас — две комнаты, балкон, окна во двор выходят. Только вот видно дальше. Живут тоже с матерью вдвоём. Мать у него какая-то перепуганная, не здоровается. Лицо всегда нахмурено. Отец у них куда-то подевался. То ли за что посадили, то ли по какой-то причине сбежал. От такого сыночка сбежишь! Я вспомнила о своём отце и горько подумала: как всё, однако, похоже. Хотя… Нет, мой отец совсем не такой и ни от кого не бегал. Просто они с мамой оказались совсем рядом.
Я вышла из лифта. Вот и дверь его. Белая кнопка звонка. Невольно прислушалась. Тишина. Словно за всеми коричневыми дверями лестничной площадки — ни единого человека. Я поставила корзину у порога. «До свидания, Рубик»… А правда, дома ли Гришка? Если где-то бродит, вредительскими делами занимается, тогда сидеть рыжику до вечера. И тот железный крюк на балконе. Так и будет висеть?.. Я сделала строгое лицо и решительно нажала белую кнопку.
Анютины глазки
Если честно — услышать шаги я не хотела. И боялась. А когда за дверью шаги всё же раздались, возникло желание кинуться прочь. Скорее, на лестницу… Но лишь твёрже сжала губы.
Прошкин, как и тёти Клавин Юрка, широко распахнул дверь. И так же широко улыбнулся, обнажив два ряда крепких зубов:
— Кто пришёл! Анютины глазки!
Увидев у порога завязанную марлей корзинку, он поднял её и по весу определил — не пустая. Спросил, заметно нахмурив прямые, тёмные брови:
— Что, подарок не понравился?
— Ты, Прошкин, не понравился.
— Это почему же?
— Много всего.
— Много?.. А ну, заходи! — Он схватил меня за руку, втащил в переднюю и захлопнул дверь.
— Отпусти! Я вырвала руку и уставилась в его колючие, округлившиеся глаза. — Спрашиваешь, почему? Хочешь знать?.. Ну, ладно, скажу. Пожалуйста! Ты очень, ну очень вредный человек, Прошкин. Ты ужасный. Ты ненавидишь людей. Тебя все боятся.
— А ты? — к моему удивлению, ничуть не осердившись, спросил Гришка. — Ты же не боишься.
— Я?.. Да, не боюсь! — И, желая показать, что мне действительно не страшно, из полутёмной передней я прошла в комнату. Даже не спросила, можно ли войти. Взяла и толкнула дверь. Первое, что бросилось в глаза, — аквариум. Огромный, зелёный, освещённый солнцем, он стоял немного в удалении от окна. Может быть, оттого, что рыбки никогда не видели меня, они пёстрым, живым веером метнулись по сторонам, будто спасаясь в зелёных водорослях. Это было интересно и неожиданно. Я замерла посреди комнаты… Но тотчас вспомнила, почему я здесь и что собиралась сказать. — Рыбок ты держишь. Ухаживаешь и, может, даже любишь. Отчего же так ненавидишь людей? Ты всем враг. И просто ужасный вредитель!
— Вот это да! — усмехнулся Прошкин. — Таких стрелять надо. — Он сел к столу, закинул ногу на ногу. — Даже вредитель? Ещё и ужасный!
— Именно! — Я тоже села на стул, но так же закинуть ногу всё-таки постеснялась, платье было короткое. — Хочешь откровенно? Всё как есть?
— Давай, выкладывай, — кивнул он.
— Мне, например, известно, кто безобразничает в подъездах, коптит спичками потолки.
— И кто же это? — Глаза у Прошкина снова округлились. Ишь, удивился, словно ничего и не знает!
— Юрка из соседнего подъезда. Да, Юрка, твой новый дружок. Но придумал не он. Ты его заставляешь!
Перед этим нога у Гришки покачивалась. А тут застыла.
— Он сам тебе рассказал?
— Как же, от него добьёшься! Он кто у тебя? Шестёрка. Калёным железом пытай — не признается. Опять же от страха. Но зачем пытать, мне и так известно: это дело ваших рук.
— И всё? — Прошкин снова качнул ногой.
— Разве мало? Ты только представь: маляры потолок чисто побелили, старались сделать как лучше, а вам на это наплевать. Безобразные пятна наставили. Как варвары! Да ещё на свастику похожие. Это зачем? Все жильцы возмущаются, ломают головы, пакостников вычисляют, а вы тоже вроде удивляетесь. И посмеиваетесь ехидно. Герои! Партизаны! Потом кто-то забелил потолки, спасибо ему, а вы — опять. Всем назло. Да потихоньку, ночами, тайно, чтобы никто не увидел. Ну, ответь, как это называется? И к чему здесь свастика? Вы что — фашисты?
Моя обличительная речь особого впечатления на Прошкина не произвела. Более того, он чуть улыбнулся:
— Фашистами не называй. Нет тут у нас никаких фашистов. Придумала ужастики! А вот тот, кто забеливал, он тоже пробирался по ночам, тайно. Так ведь?
— Ну… — Я пожала плечами. — Это значения не имеет. И вообще, как можно сравнивать?
— А ведь, поди, страшно было — в такую рань выходить на лестницу…
По его хитроватой улыбке и голосу я угадала вопрос. Ко мне вопрос? Но почему?..
— Неужели не страшно было? — уже совсем определённо спросил хозяин квартиры.
Я растерялась:
— Не понимаю…
— Все ты понимаешь. — Из ящика стола Гришка достал оборванный клочок газеты. — Тут цифры написаны. Шариковой ручкой. «5» и «1». Не знаешь, что за цифры?
Не догадаться было невозможно. Я невольно покраснела, словно уличённая в чём-то постыдном. Ах, как всё, однако, перевернул! Я прихлопнула ладонью по столу:
— Не отказываюсь: газета моя. А что из этого выходит? Только одно: Юрка — твой сообщник! Потому и газету поскорей тебе доставил, которую нашёл за батареей. Да разве одни потолки! Стенку в лифте исцарапал? Исцарапал! Её не забелишь. Сто лет будет прославлять твоё знаменитое имя.
Такая сомнительная «слава» Гришку вполне устраивала.
— Класс! — сказал он. — Никого из жильцов уже не останется, все поумирают, а надпись — вот она: читайте, помните Прошкина! Молодец, кто догадался нацарапать!
— Опять, выходит, не ты? Рассказывай сказочки. Может, станешь отнекиваться, что и перила на моём балконе поцарапал не ты, а Папа Римский?
— Как же это я мог?
— А достань с балкона свою верёвку с крюком. Острющий. Таким акулу только ловить. Ты и жилку тогда оборвал. Будто мешала тебе. Чем она мешала?
— Нечего было к Митьке тянуть её, — хмуро произнёс Прошкин.
— Твоё какое дело? Захотели, и протянули. Можем снова…
— Снова оборву.
— Видишь, какой ты! Вредитель и есть. Да что там вредитель, ещё хуже…
Гришка неожиданно взорвался. Сжал кулаки:
— Давай уж, говори: подонок, негодяй, чмырь болотный, козёл!
С каждым этим словом я могла бы согласиться. Но не я же сказала. Чего взбеленился? И нечего мне приписывать. Я взглянула на корзину:
— Котёнка вот на верёвке спустил. Распорядился! А меня ты спросил, узнал, согласна ли?
— Обожди про котёнка. — Прошкин поднялся со стула и скрылся на балконе.
Ждать чего-то ещё! Бедняга, сидит, как в тюрьме. Я развязала марлю, вытащила Рубика из корзины. Сказала ему:
— Ну и хозяин тебе достался! Может, и правда, будешь жить у меня. Мама поворчит, а потом согласится. Ты ей, рыженький, тоже понравишься. — Я погладила котёнка по гладкой спинке. — Ящик с песком принесу. Молочком стану кормить. Много ведь не выпьешь…
Пока я разговаривала с Рубиком, хозяин его вернулся с балкона, положил на стол две деревянные чурки, а между ними — знакомый мне крюк, только что висевший внизу на верёвке.
— Смотри! — зловеще сказал Гришка.
Я не успела ужаснуться, поднятая рука Прошкина с силой обрушилась на крюк. От удара ребром ладони железная проволока согнулась.
Несколько секунд я молчала. Потом без жалости, без насмешки спросила:
— И что хочешь доказать?
— Что?.. Я думал, поняла. А то: в этой жизни без таких кулаков делать нечего.
— Станешь убивать?
— Ну вот, поняла, называется! Защищаться буду. А кого нужно, и защитить могу…
— Смотрите — спаситель-защитник!
— Эх, Анютка, то ли умная ты, то ли тупая. Ничего, ничего не знаешь… — Гришка убрал со стола чурки, странно выгнутый крюк и положил на подоконник. — Были бы у меня семь лет назад такие кулаки, он бы живым не ушёл, достал бы его… Не видела, как ногой по животу бьют? Он (я — об отце), как свинья, напивался. Выгонит мать ночью, не смотрел — дождь там или мороз. И меня с ней. Бывало, приезжала милиция. Да толку-то! Никакого. Один раз на пятнадцать суток забрали. Так он потом ещё больше озверел. А ведь соседи на площадке знали. Знали, да молчали. Как рыбы. Всего и храбрости — сообщить по телефону в милицию… Соседи. Жильцы. Ненавижу! Трусы, тараканы!
— Но они хоть не вредят, потолки не пачкают, — мрачно напомнила я.
— Я, что ли, вредил? — Гришка резанул меня взглядом. — Просто злился. Чтобы от ящиков своих отлипли. А-а, без пользы. Чихали на пятна, на потолки. Если бы телеки у них разбить или под дверь — тротиловую шашку, вот тогда бы…
— Ну, ты уж придумал — шашку! Террорист.
— А им всё другое до лампочки. Одно на уме: колбаса, шмотки, цены. Бабка Марья померла. Никто будто не знал, что голодала, есть было нечего. Померла, и ладно. Поохали, разошлись. Кто там следующий помирать собрался?
Как ни странно, мысленно я соглашалась с ним. А Прошкин продолжал:
— Всего один человек в подъезде нашёлся…
— Какой человек? — спросила я.
— Который разозлился. Не понимаешь, что ли? Про тебя говорю. За это и уважаю.
Чудеса! Шла к Прошкину ругаться, стыдить, доказывать, а получается — почти одинаково думаем. Конечно, приукрашивает, чтобы героем показаться, защитником. Но всё же… И сказал, что уважает меня. А я?.. Вообще-то, невероятно, что такое говорит. Как поверить?
— Цены, шмотки ругаешь… — Я посмотрела на его голубые, с кармашками и молниями джинсы. — А у самого прикидик… всё фирмовое.
— На свои покупаю, — заметил Гришка.
— Вместе с Юркой моешь машины?
— Что ж отказываться от такой работы — бабки платят клёвые. Бывает, и доллары.
— Да работа ведь грязная, — вспомнились Юркины слова.
— Зато бабки чистые. Недавно Юрку пристроил. Доволен. Теперь он и матери помогает.
— А что это значит: пристроил? — тотчас спросила я с любопытством.
— Не мечтай, — усмехнулся Гришка. — Это не для тебя. И мальчишка не любой сможет. Думаешь, как — взял ведро, тряпку и пошёл мыть? Не получится, быстро отошьют. Ещё и морду начистят.
— Нас тобой не начистят, — сказала я. — Правильно?
Прошкин ощупал твердый край ладони.
— Пока никто не возражал… Ещё и с них вот кое-какие бабки имею. — Он подошел к аквариуму, достал из баночки сухого корма и, сдвинув наверху стекло, насыпал его в плавучий квадрат. Красные, чёрные, полосатые рыбки тотчас устремились туда и, отталкивая друг друга, стали жадно хватать корм. — Проголодались, — сказал рыбий хозяин. — Надо будет за трубочником сходить. Без живого корма мальков не жди.
— А этот малёк у тебя тоже голодный. — Я показала на Рубика, который сидел на полу и не спускал круглых, любопытных глаз с аквариума.
— Утром молока давал… А от меченосцев и петушков он бы не отказался.
— Гриша, — сказала я, — за Рубика, конечно, спасибо. Он мне нравится. Только сначала всё же маму спрошу. Попробую как-нибудь уговорить.
Дела идут правильно
Маму я уговорила. Удалось. А начала издалека.
— Мамочка, — сказала я виновато, — ты меня прости, что вчера нагрубила тебе. Это всё характер мой виноват. Ужасный. Надо как-то бороться с собой.
— Ужасный — это, пожалуй, чересчур. — Мама ласково посмотрела на меня и опустилась на стул. — Покормишь? Что-то устала сегодня. Швейная машина задурила. Два раза механика вызывала. Иголка сломалась. Вот и палец немножко задело.
— Ой, правда, перевязан. — Я с тревогой тихонько взяла мамину руку. — Бедный пальчик. Больно было?
— Ничего страшного. Ноготь цел. Заживёт.
— Ты, мамочка, сиди. Я — живо.
Пока на плите грелся борщ, я поставила тарелки, нарезала еб. И вспомнила о Рубике.
— Ты в детстве тоже боролась с недостатками?
— А как же, и в моей биографии были такие эпизоды. Особенно перед очередным Новым годом. Подведу итоги, повздыхаю и даю себе торжественное обещание начать новую жизнь.
— И получалось?
— Поначалу записи подробные вела — что и как сделать, в сроки… Но тут воля нужна. А её-то… — Мама развела. — С волей было слабовато.
— Вот и у меня так, — огорчённо кивнула я. — Не хватает воли. Злюсь, срываюсь. Самой стыдно. Может, нам котёнка завести? Оказывается, домашние животные очень помогают. Снимают стрессы. Характер у человека лучше становится. Прямо сам себя не узнаёт. Особенно кошки полезные. Они такие удивительные, загадочные…
— Ох, вижу, вижу, Анюта, — вздохнула мама. — Известная песня. Какого хоть цвета он? Беленький, рыжий?
— Правильно, головка у него рыжая. И спинка, и хвостик рыжие. А лапки белые-белые. Он ещё маленький. И до того хороший! Игрун, усатик, песни поёт. Глаза… Ты в глаза его посмотришь, и сразу полюбишь.
— Сейчас вернусь.
— Вот чего и боюсь. — Мама поглядела на забинтованный палец, опять вздохнула. Я понимала её сомнения. Хорошо понимала. Но она же не видела круглых, зеленоватых, доверчивых глаз Рубика. Интересно, а что она скажет на это?..
— Обожди минутку. — Я вышла из кухни.
На чистом тетрадном листе я старательно крупными буквами написала:
«Очень торжественное обещание!
Ваше Величество! Как самая законопослушная Ваша подданная, я торжественно обещаю все хлопоты и расходы на содержание котёнка по имени Рубик взять на себя».
И вывела своё высокое звание и подпись:
«Министр экономики Л. П. Рогозина».
Прежде, чем познакомить маму со своим произведением, я закрутила газ и налила в тарелки борщ. А потом положила перед ней листок. Как бы между прочим положила: справа от тарелки, рядом с ложкой.
Читала мама внимательно. Мне было трудно сдержать улыбку, а ей так и не удалось сохранить серьёзное лицо:
— А почему — министр экономики?
— Мне это как-то больше нравится, — сказала я. — Но воля Вашего Величества — закон. Не смею возражать. Издайте Указ.
— Издам. — Мама утвердительно наклонила голову. — Прежде всего каждый день должен быть свежий песок для туалета… Расходы? Гм.
— Но если я останусь в ранге министра экономики, то содержать котёнка, мне кажется, не проблема. Да послушай, мама, — перешла я на обычный тон, — ты не сомневайся: я заработаю. Сколько молока ему надо? Половины стакана не выпьет. Сдам пустые бутылки дедушки Леонтия. У него много их в кухне скопилось. Могу домашние тапочки сшить. Из старого зелёного пальто. Всё равно же собирались выкидывать. Ну, и что-нибудь красивое из бисера. Кокошник. Картину. Чтобы на стену хотелось её повесить.
— Сшить-то сошьешь. Свяжешь. А продать?
— Везде продают. У «Детского мира» — целый базар. И возле универмага торгуют. К тапочкам цветные шарики пришью. Или две пуговицы, как глаза будут. Купят. И вообще, не сомневайся: у меня кое-какие идеи имеются… Все же — министр экономики.
— Бог мой! — сказала мама. — Какие идеи? Какая торговля? Тебе учиться надо. Читать. Ведь по обязательной программе задали на лето читать?
— Задали, — подтвердила я. — И читаю. Но, мамусь, одно другому не мешает. Ты как-то по-старинному рассуждаешь. А мы когда живем: Сейчас. Уже в двадцать первом веке. Новое тысячелетие. И отношения — рыночные. Когда же ты привыкнешь к этому? Ведь видишь, что кругом происходит.
— Только слепой не видит. Хотя прекрасно чувствует. Да какая радость от этого…
— Опять вздыхаешь. А это абсолютно, ну совершенно ни к чему, — наставительно добавила я. — Как министр экономики считаю: дела, в общем, хоть и трудно, но идут правильно. Нормально. И не спорь. Потрудился человек хорошо, мозгами пошевелил, придумал, подсчитал — получай, что положено. Главное — что? Инициатива. И образование. Юрка вон и то деньги зарабатывает. Не ворует, не попрошайничает. А знаешь, сколько маленьких попрошаек по стране?.. Молодец, Юрка! Так что Рубика, котёночка, уж как-нибудь накормить сумею.
— Видно, и правда отстала я, — с грустью сказала мама. — Кругом твердят: рынок, рынок, а жить-то не легче… Ах, да что об этом, пето-перепето. Конечно, надо как-то приспосабливаться.
— Вот это правильно! — обрадовалась я. — Слышу слова сильного человека. Значит, Рубика забираем?
— Да где он? Хоть покажи.
— Завтра, мамочка, познакомишься.
— Небось, опять Митя удружил?
— Бери выше.
— Не пойму, как это выше?
— Митя — на четвёртом этаже, а Рубик — с девятого. У Гриши Прошкина.
— Ох, дочка, — мама даже ложку не донесла до рта, — Митя, Серёжа. Ещё и Прошкин… Нет, сама разбирайся. А не боишься? Худая слава об этом Прошкине.
— Мало ли что говорят. Просто не знают его.
— Ну, смотри. Тебе видней. Покорительница. — И улыбнулась. — Правда, откуда это в тебе? Недаром пословица пошла: не родись красивой…
— Мам! — поразилась я. — Считаешь, что я совсем-совсем… уродка?
— Анюта, не говори глупостей. Пословицу-то целиком помнишь: не родись красивой, а родись счастливой.
— Значит, всё-таки я…
— Да красивая, красивая. Не Мадонна, конечно, не Мисс Европа, но вполне…
— Привлекательная и обаятельная, хотела сказать?
— Как раз это и хотела, — кивнула мама. — Не зря замахнулась на такой пост — министр!
— Значит, утверждаешь? Спасибо, Ваше Величество! — Я обняла и поцеловала маму.
Телохранитель
Будильник с вечера я не заводила и, тем не менее, проснулась рано. Конечно, первое, что увидела, — солнечное пятно на стене. До него можно было дотянуться, погладить рукой, даже почувствовать тепло. Митя, верный друг, спасибо! И, пожалуйста, не переживай — я не забыла о тебе. А сейчас, прости, надо позаботиться о Рубике…
Позади пёстрого киоска, того самого, где с веткой пиона ещё недавно поджидал меня щедрый Серёжа, я разыскала картонную коробку из-под каких-то ароматных сладостей. Возвращаясь домой, раздумывала — что лучше: обрезать высокую коробку или оставить как есть? Но сумеет ли Рубик запрыгивать в неё? И лишь когда зашла в кабину лифта, вдруг сообразила: зачем же обрезать, надо просто сделать для него дверь.
Мама была ещё дома. Она удивилась и красивой коробке, и моему энтузиазму:
— Теперь я спокойна — у Рубика будет заботливая хозяйка.
— А ты всё-таки сомневалась?
— Не так, чтобы очень, но ведь иногда ты давала повод для сомнений.
— Ах, мамочка… Ну, так не хотела об этом говорить, но… Ладно, признаюсь. Помнишь, под моей кроватью недавно нашла банку с мелом?
— Ты сказала, что босоножки подмазывала.
Я поскребла под распущенными волосами затылок и огорчённо сказала:
— Никакие, мамуля, не босоножки. Если хочешь знать правду, то я забеливала в подъезде пятна. Да, не удивляйся. Вставала по будильнику в четыре утра и шла белить.
— Неужели — ты? Одна, ночью?! — совершенно поражённая, спросила мама.
— Как видишь. Выходит, не так уж хорошо и знаешь меня. Чего ж тогда говорить о Прошкине! Гришу, может быть, вообще никто не понимает.
— Ладно, беру слова обратно. Не будем о Прошкине. Но ты-то как решилась?
— Да просто. Элементарно. И чего такого особенного? Взяла банку с мелом, кисточку ватную на палке — одна минута, и нет пятен. Больше разговоров. Любой бы мог. Только странно: никого почему-то не нашлось. Гриша правильно говорит: равнодушные все и ленивые. Лишь бы у телека сидеть. Да чтобы коврик у своих дверей был чистый.
— Дочка, всё справедливо говоришь, но до сих пор не верится: одна, ночью! И хоть бы намёк дала.
— В том-то и дело, интересно же, когда тайна. Никто-никто не догадывается… И разве ты пустила бы меня?
— Ни за что!
— Вот видишь! Я так и думала… Мам, а на работу ты не опаздываешь?
— Ох, работа, работа. Нет времени оглянуться, собственную дочку понять. Кажется, и не заметила, когда ты выросла? И почему такая вот стала?
— Не нравлюсь?
— Не говори глупости. Вся жизнь моя в тебе. А видишь, что получается — не знаю по-настоящему, какая ты. Как и Павла… не знала.
Я не дала ей расстроиться.
— Так, может, и министром меня не назначишь? Ведь свои кадры надо знать хорошо. Мамусь! — Я поцеловала её в одну щеку, в другую.
— А какая на самом деле я? Мне и самой интересно. Может быть, в прапрабабушку. Далёкую-далёкую. При Иване Грозном жила. Или даже при князе Владимире. Ты ничего о ней не слышала?
— Господи! — засмеялась мама. — Да отпусти же меня! И правда, с тобой на работу опоздаешь!..
А мне тоже предстояла работа. Большими портновскими ножницами я кое-как прорезала в твёрдом картонном ящике дверь, отогнула её и красным карандашом нарисовала два нуля. Настоящий вход в туалет. Отлично! Всем буду говорить, что Рубик у меня грамотный, умеет читать и… писать. Я радостно засмеялась: да, писать. А ударение в этом слове изменять не обязательно. Кто догадливый, тот поймёт.
Спуститься вниз и набрать песку было делом пяти минут. Вот и готово всё: дверь с нулями открыта, на дне маленькой железной сковородки — жёлтый песочек. И в холодильнике молоко поджидает. Вечером я могла бы всё выпить, но помнила о Рубике и немножко оставила в кружке…
На последнем этаже я вышла из кабины лифта, и тотчас где-то по радио пропикали сигналы времени — 8 часов. Не спит ли?.. Ничего, усмехнулась я, может и открыть министру экономики.
Точно: засоня. Дверь открыл лишь после третьего звонка. Однако я ошиблась. На самом деле «засоня» отмывал в ванне руки. И было, от чего отмывать. Такой сочной, жирной грязи я никогда не видела. Чёрная, даже с каким-то фиолетовым оттенком, грязь широким блином лежала на сетке неглубокого деревянного ящика, который стоял на краях таза с водой.
Я-то думала: Прошкин спит, а он ещё два часа назад поехал на окраину города, где какой-то ручей протекает, в котором и водится лакомый для рыбок червячок под названием «трубочник», длинный и тонкий, как ниточка. Эту информацию мне Гриша выдал. Он как раз и занимался тем, что в холодную, чистую воду выманивал червячков из грязи.
— Давайте, шустрики, вылезайте. Рыбки давно ждут вас.
И котёнок Рубик тут же сидел, наблюдал. Но запах грязи ему не очень нравился, брезгливо подёргивал иголочками усов.
Червяков, сбившихся в живой розовый комочек, Гриша подцепил ложкой и бросил в аквариум. Какой там начался праздник, какой пир! Я вспомнила о молоке в холодильнике и взяла котёнка на руки.
— Ну, Рубик, прощайся с хозяином. Пора и нам завтракать. Свой новый дом осмотришь.
— Уже уходишь? — с сожалением спросил Прошкин. — Может, ещё побудешь?
— Хотела молока ему дать, — уклончиво сказала я. — Он ведь любит молоко?
— И я могу налить. Просто не успел из-за этих червяков. Да вот сейчас налью в блюдечко.
— Если молоко в холодильнике, то надо согреть.
— Рубик у меня закалённый.
— Нет, Гриша, он теперь мой. Не хочу, чтобы простудился.
— Чего же проще, можно и согреть.
— Тогда помогу тебе, — решительно сказала я.
Он только сидел на табурете и смотрел на меня. Молоко в чашке я поставила в кастрюлю с водой и зажгла горелку. Отрегулировала огонь с синими язычками пламени. Осталось обождать, когда нагреется вода.
— Вот мне бы такую сестру, — мечтательно сказал Гриша. — А то мать всё время ворчит: это не так, это плохо, не засти свет. Я и в кухню не захожу, когда она здесь.
— А сейчас сидишь.
— Ты же не гонишь.
Я потрогала пальцем молоко и налила в блюдце. Через минуту, глядя, с какой быстротой Рубик работает длинным язычком, Гриша улыбнулся:
— А правда, тёплое ему больше нравится.
— Гриша, — затаённо спросила я, — ты почему вчера сказал, что снова оборвёшь жилку к балкону Звонарёва?
— Почему?.. — Он пошевелил губами, поднял плечо. — Почему? Наверно, со зла.
— С какого зла?
— Обыкновенного. Разве не ясно? Натянули леску, вам интересно, радуетесь, что-то пересылаете друг дружке. Обидно всё-таки.
— Но мы дружим с Митей.
— Знаю.
— Тогда и обижаться нечего.
— Ага, нечего! А мне как на это смотреть? Не хочу, чтобы ты с ним дружила.
— Гриша, но так ведь нельзя.
— Может, и нельзя. А что могу поделать? Я сам хочу дружить. Да, с тобой дружить. Понимаешь?
Я длинно вздохнула, даже волосики на спине Рубика шевельнулись. Просто не знала, что и сказать.
— Расстроилась? — спросил Гриша.
— А ты как думал! Митя очень хороший парнишка. Добрый. Отросток лимона в горшке подарил. Спектакль для всего двора с ним готовили. Мастерили канатоходца.
— Я могу рыбок тебе подарить. Меченосцев, данио. У меня в другой комнате ещё два аквариума стоят. Отдам маленький, на четырнадцать литров. С растениями. И сачок есть.
— Гриша, спасибо. Мне Рубика достаточно.
— Понятно: дружить не хочешь, — мрачно произнёс Прошкин. — Эх, а я думал, будешь моей гирлой.
— Какой такой гирлой?
— Ну, по-нашему, девчонкой. Девочкой.
— Девочка по-английски: гёрл.
— Да это я знаю. Просто ребята так говорят.
— Значит, стать твоей девчонкой, гирлой?.. — протянула я. — Любопытно. Очень.
— Чего любопытного? У каждого парня есть своя девчонка.
— Своя девчонка. Это как? Собственность, рабыня?
— Рабыня какая-то. Во, придумала! Говорю же: моя девчонка. Разве не понятно?
— Твоя?! — Кажется, я не на шутку рассердилась.
— Ладно, отъехали! Остынь. — Лицо у Прошкина затвердело, брови сошлись в прямую линию. — Если не нравлюсь, если считаешь за придурка, урода, чокнутого…
Именно таким его и считала. Но это было вчера…
— Предлагаешь дружить? — подумав, спросила я.
Он не ответил. Однако голову чуть повернул в мою сторону.
— Надо подумать, — добавила я. — Только как-то… рабыня, вещь, собственность…
— Ну сказал, — потупился Гриша. — Можно и забыть.
— Что ж, поглядим… Рубик, — я погладила котёнка, — ты тоже так считаешь?.. Посмотрим, как он будет себя вести. Учти, Прошкин, я, между прочим, весьма важная государственная персона — министр экономики.
— Ух, ты! — словно бы поверив и сразу повеселев, восхитился Прошкин. — Вот это да! Министр. Тогда личная охрана тебе требуется.
— Я думаю обойтись без охраны.
— Как же так, обязательно нужна. Вдруг какой-то злоумышленник что-то нехорошее задумает. Смотришь же телек: там взрыв, там кого-то в подъезде грохнули, да еще с контрольным выстрелом в голову. Если желаешь, могу стать твоим телохранителем. Ни один волос с головы не упадёт.
— Нет, благодарю. За охрану надо платить. А денег в государственной казне мало. Ведь не станешь охранять за красивые глаза.
— Я?.. — переспросил Гриша. — А почему? За Анютины глазки я соглашусь без всяких денег.
В этом нелёгком разговоре я чувствовала себя, в общем, довольно свободно, а тут смутилась, подняла пустое блюдечко, обмыла его под краном и села на свободный табурет.
— Гриша, — переменила я разговор, недавно мне пришла хорошая идея. Интересно, как ты оценишь? Что, если во дворе нам открыть ярмарку? Всякие вещи продавать. Ну, и покупать, кому нужно. К примеру, я могу пошить тапочки. Комнатные. Или ожерелье на шею изготовить. Из бисера. Я в тетрадке у себя рисовала. Всякие… А вот эта браслетка нравится?
Хозяин квартиры с большим интересом осмотрел на моей, уже загоревшей от солнца руке разноцветное украшение из блестевших бусинок и поцокал языком:
— Клёвая… Позавчера один пацан — Сенятка, шустрый парнишка, весёлый, помыл джип у одного американца. Капот, стекла. А потом положил букет васильков. Так американец десять долларов отвалил ему… А за такую штукенцию… — Гришка прищурился, — может, и полета не пожалел бы.
— Долларов? За браслетку?
— Натурально. Американцы же. Есть, конечно, и жадные.
— Ничего себе, — сказала я. — А могу и медвежонка сшить. Или зайца с ушами. Могу продать свои сапоги. Они ещё очень даже хорошие, только тесны стали. А на эти деньги купила бы себе чьи-нибудь другие, размером побольше. А вот ты можешь продать своих лишних рыбок, не нужно и на птичий рынок отвозить. У каждого найдётся, что продать и купить. Ну, как моя идея? Специальный стол поставим. Повесим плакат. Я смешной придумала: «У НАС ДЕШЕВЛЕ, ЧЕМ У ЛЕ МОНТИ!» Что скажешь?
Я ожидала, что Гриша сразу ответит. Нет, задумался. Погладил своё твёрдое, как железо, ребро ладони. Наконец вымолвил:
— Тут охрана нужна. Обязательно.
— Опять ты с охраной!
— Не понимаешь. Ребята с других дворов узнают и придут. Да этот стол твой кверху ногами перевернут. Или налогом обложат. Знаю: есть такие крутые, стороной не обойдут.
— Рекетиры? — нахмурилась я.
— Как везде, — кивнул Прошкин.
— И ты что же, станешь спокойно на это смотреть?.. А-а, — протянула я, — дошло: тебе надо будет за это платить. За охрану. И сколько же процентов? Пять, десять, пятнадцать? Сколько отстёгивают рекетирам?
— Чтобы полный порядок был?
— Конечно! Кому нужны перевёрнутые столы. Ну, ты-то должен знать. Давно имеешь дело с бизнесом.
— А вот за него, — Гришка показал на Рубика, прикорнувшего у меня на коленях, — я деньги просил, требовал?
— Ха! Ещё и за котёнка! Ну, даешь!
— А ты, Анюта, клуб весёлых и находчивых не устраивай. Я что, хоть слово сказал, чтобы платили? Не слышала. И не услышишь. Это говорю твёрдо. Как отрезал! А порядок обеспечу. Можешь не волноваться, никто не тронет.
— За это, Гриша… не знаю, какое тебе спасибо, — благодарно сказала я.
— Но отстёгивать, — подумав, проговорил Прошкин, — всё равно придётся.
Я выжидательно посмотрела на него. Вот это да! На что же, интересно, намекает?
— Не думай, я не дурак. Эту ярмарку для чего придумала? Таким, как бабушка Марья, помогать. Верно?
Что угодно он скажи — я бы так не поразилась. Гришка даже опередил мою мысль. Я до конца ещё не всё обдумала. А он помог. Конечно, это главное. Мне вдруг захотелось обнять Грилу… Но удержалась. Лишь сказала:
— О Лариных ты знаешь? Из девяносто второй квартиры. Трое детей у них. Иринку недавно видела, она во второй класс перешла. Представляешь: стоит у киоска и такими глазами смотрит на мороженое… Может, никогда ещё не пробовала?..
Прошкин сказал:
— А порядок, вот увидишь, будет железный.
Глава последняя. Похожа на сказку, но ведь это было на самом деле
День был удивительный. Можно сказать, необыкновенный. Я прожила его совсем по-новому. В иные минуты просто не узнавала себя. Словно бы рядом ходила и советовалась со мной ещё одна девочка. По внешности — мой двойник. Только она была невидимка. Ту, другую девочку, никто не видел, но я-то чувствовала, понимала: она здесь, рядом. Она думает вместе со мной, решает, советует. А ещё я не могла не ощутить какого-то нового отношения к себе. Красотка Юлечка прямо сказала:
— Анют, да ты ли это? Не узнаю.
Мне оставалось лишь улыбнуться:
— Не сомневайтесь: точно — я. Я самая. И платье, видишь, то же. И ключ на шее от квартиры, вот, взгляни — номер 51.
— Ну, чудеса какие-то! — снова удивилась Юлечка и показала свои сахарные, рекламные зубы. — Ты и не ты. Кажется, по-настоящему не знали тебя. И не понятно было, как к тебе относиться. Сначала подумали с Наташей, что — хитрая. Ты ловко тогда Серёжу… будто, в самом деле, нитками пришила к себе.
— Пришила?.. Вот это да! Бред! Да просто жалко стало: только надел новую майку, хорошую, дорогую, и — хрясть, порвал у ворота. И родители могли заругать. Ну, сбегала за нитками… В чём моя вина-то? Даже смешно… пришила. И мне ли тягаться? Вы с Наташей такие обе красавицы. Не мне чета. С отцами. Машины у вас… Нет-нет, в чём другом, а в хитрости обвинять… такого на меня не вешайте.
— Сейчас-то сами видим. А тогда… как было не злиться? Мальчишки с ума посходили. Циркач Звонарёв к тебе прилип, кругами ходит. Сам знаменитый Прошкин клинья подбивает. А Серёжа, говорят, цветы тебе подарил.
— Цветы? — Я постаралась усмехнуться: — Ещё скажете — букет! В целлофане! Ой, не надо. То был бутончик пиона… Ещё и распуститься не успел. Юлечка, ты пойми: возможно, за что-то меня уважают. Может быть. Когда что-то обидное вижу, несправедливое, мне ужасно хочется вмешаться и помочь. Жизнь у всех разная. И старые, и больные. Про бабушку Марью сами знаете. А дочка её и на похороны не пришла. Обидно же. Вот и надо друг другу помогать… Мы-то здоровые, молодые. По-моему, ведь хорошо придумали — ярмарка. Интересно. И польза какая-то будет. Кому плохо, поможем. Ты согласна со мной? Будешь участвовать?
— И спрашивать не надо: конечно! Уже определила, что вынесу на продажу. Дядя подарил Барби. И у меня их было целых три — Марианна, Ненси и Катрин. Зачем столько? Две продам.
— Но помнишь условие: в фонд поддержки отчисляем двадцать процентов?
— А мне, Анюточка, нисколько не жалко. Могу и тридцать отдать. Благотворительность в России всегда была в моде.
— Юль, а не могла бы уточнить, кто в вашем подъезде особенно нуждается в помощи?
— Хорошо, подумаем с Наташей.
С самой Наташей я разговаривала час назад. Она и доказала мне, что лучшая доля отчисления — двадцать процентов.
— Больше нельзя, — уверяла она. — Кто станет торговать себе в убыток?
— Но это же не просто торговля…
— Всё равно, есть законы рынка…
С Наташей спорить трудно — министр финансов! К тому же обещала вести бухгалтерию. Вести бесплатно. Объяснила так: — Мой вклад в благотворительность.
Гриша Прошкин считал (да и я была почти такого же мнения), что люди эгоисты, ни о чём, кроме своих удобств и выгоды, не желают думать. А на самом деле людей надо просто растормошить, завести, как пружину в часах, попросить.
На что уж дедушка Леонтий — инвалид войны, без глаза (в моем списке нуждающихся числился первым), и то, когда услышал о ярмарке, сразу заявил: дело стоящее, и лично он с большой охотой избавится от многих вещей, которые скопились за долгую жизнь и теперь лишь мешают ему. Среди вещей на продажу назвал велосипед, пресс для отжима сока, складное кресло, зонт, лыжи, набор инструментов для переплётного дела. А ещё стенные часы с боем, вот только подремонтирует малость.
— Раньше внукам бы оставил, а теперь — куда?
Я на всякий случай записала вещи, которые он собирался продать. Может, на дереве список повесить? Удобно. Только от одних его вещей сколько можно в фонд выделить!
Фонд! Скорей бы! Той же Маринке и её братикам мороженого купить. Штук пять, а то и десять.
С Митей разговаривала по телефону. Он со всеми моими предложениями был согласен, вызвался написать плакаты, вывесить на дверях подъездов.
— А снова протянуть жилку не хочешь? — спросила я.
— Давай! — охотно согласился он. — Жилку возьму потолще. Хоть пять ворон выдержит.
— А мне кажется, ее больше никто не тронет, — сказала я с некоторым намёком.
Но Митя намёка не понял. Радостно сообщил о чёрной смородине:
— Урожай в это лето будет отменный. Скажи, на ярмарке могу продать её?
— Да пожалуйста! Мы первые с мамой купим.
— Тебе-то не продам!
— Ой, чем же провинилась?
— По воздушной почте получишь.
— Я смотрю, наша почта в одну сторону будет работать.
— Ты блинчики забыла?
— Митя, это были оладушки… Но заказ на блинчики я запомнила. Итак, натягиваем жилки…
Дома я заглянула в коробку Рубика. Песок был сухим. Разыскав на кровати дремавшего котёнка, строго сказала ему:
— Не вздумай на одеяло налить! Идём, будешь снова учиться читать. — Я отнесла его к ящику, показала красные нули и потребовала, чтобы хорошенько их запомнил. Потом провела нового жильца через кошачью дверь, посадила на песок. Рубик принялся всё обнюхивать, мяукнул, словно о чем-то спросил. Я не стала мешать. Кажется, понял. Вот что значит толково объяснить. Это для всех полезно. Включая и самых крутых.
Наезженной дорогой я вновь отправилась на девятый этаж. Гриша, к моему удовольствию, оказался дома — всё возился со своими рыбками. И на его лице я прочитала удовольствие, оттого что увидел меня. Сразу поинтересовался:
— Как там Рубик, освоился?
— Он молодец, учит грамматику. А я всё хлопочу. С ярмаркой должно получиться. Митя Звонарёв уже плакаты пишет… Гриш, а ты всё-таки не прав. Нельзя думать только о себе. У нас не рабовладельческий строй. Мы свободные люди.
Прошкин, будто обессилев, сложил руки на груди.
— Ты — о жилке?
— Правильно, догадался.
Он сморщил лицо, сдавил пальцами скулы, будто собирался смять их.
— Ну, балда, дурак, ну не подумал: подцепил её крючком и рванул. Что теперь…
— Знаешь, что предлагаю? — таинственно сказала я. — Мы с тобой тоже можем устроить почту. С твоего девятого протянем жилку на мой четвёртый. Проще простого: свесишь двойную леску, а я прибью к перилам гвоздик. Надумаешь прислать телеграмму, скрепкой её прижмёшь — раз, и через секунду у меня!
— Космическая связь, — улыбнулся Гришка. — А «тебе как? Поработать придётся. Пока-то на пять этажей поднимешь.
— Не беда, была бы весть хорошая.
— А ты плохих не посылай.
— Жизнь, Гриша, как арбуз, в полоску, — вспомнила я дедушку Леонтия. — Да, хочу предупредить: почтовую связь со Звонарёвым я собираюсь восстановить. Что скажешь?
Потускнел Прошкин, задышал носом.
— Ну-у, опять, — с укором протянула я.
— Что ну?.. Хочешь, так хочешь. Не против.
Я сильно обрадовалась:
— Гриша! Ты мне объясни, вот убей, не могу понять — как же это получается? Ужас, до чего плохо думала о тебе, а ты… ну, какой ты, прямо не знаю… — Других слов я не нашла и поспешно сказала: — Мне надо бежать. К концу недели открыть бы ярмарку…
Бежать! Мчаться! Это меня подгоняла та девочка, мой двойник. В первый подъезд, в шестой, снова — к Наташе. А кроме того, решила позвонить Серёже. Для чего? Диапозитивы меня не волнуют. Даже цветные. Даже на всю стенку. Даже на фоне белых лебедей. Это потом, когда-нибудь. А вот что скажет о ярмарке? Рассуждал тогда толково, как политик: разруха, голод, беженцы, о бабушке Марье сожалел.
Итак, позвонить Серёже? Но оказалось, что сегодня я была способна на большее. Не остановила меня и металлическая дверь, затянутая коричневой кожей, с красивой ручкой и золотистым глазком. И позвонила не робко, секунды три держала палец на кнопке. А увидев высокого Серёжиного отца, отворившего дверь, всё же немножко смутилась. Однако девочка-невидимка и тут нашлась. Бодрым голосом я сказала:
— Здравствуйте, Павел Николаевич!
— Анечка! Милости прошу. Ты — к Серёже?
— Он дома?
— Скоро выйдет. Моется. Подождёшь?
— Если не долго.
Павел Николаевич усадил меня в мягкое кресло, налил из высокой бутылки розовой шипучки, поинтересовался новостями.
Пожалуйста! За этим и шла. Я с удовольствием рассказала о задумке с дворовой ярмаркой, о будущем фонде поддержки тех, кто болен, стар или сильно нуждается. Разве не любопытно было узнать мнение работника банка, тем более о процентных отчислениях. Не ошиблась ли Наташа?.. Молодец, не ошиблась…
И Серёжа наконец появился. В мохнатом халате, с влажными волосами. Пришлось кое-что повторить. Но говорила уже не я, а его отец. И хвалил меня, даже заставил покраснеть.
— Анечка, добрые дела куда труднее делать, чем злые, плохие. Ты сама-то понимаешь, как прекрасно ваше начинание? Сегодня общество униженное, несчастное. Надежда на молодые силы. И вы доказываете: есть такие силы…
Минут пятнадцать ещё сидела я в мягком кресле. Говорила, слушала, сама себе удивлялась. Потом финансист оставил нас вдвоём, и Серёжа объяснил, почему так долго не давал о себе знать: снова несколько дней провёл на даче, а самое главное — сломался затвор фотоаппарата. Отнёс аппарат в ремонт, и, когда его починят, они обязательно отправятся в парк. «К лебедям на свидание», — улыбнулся Серёжа.
— Ты очень красивая стала, — сказал он. — Будто месяц не видел тебя. Волосы так блестят. Каким шампунем пользуешься?
— Ну, Серёжа, о чём ты? Кругом столько бедных и немощных. Ты сам-то как относишься, поддерживаешь нашу идею?
— Согласен с отцом. Благотворительность всегда в почете. И в России были знаменитые меценаты. Жёны императоров занимались этим, жёны президентов в Америке. Между прочим, это и выгодно. Компании, фирмы, которые жертвуют деньги бедным, часто освобождаются от налогов. Так что я, Анечка, — за! Горячо и полностью…
— Ну, и сам можешь какую-нибудь вещь купить или продать? — спросила я.
— Почему ж, естественно. Надо подумать… Что-то, может быть, найду. Но… — Серёжа покачал перед своим лицом пальцем, — ту памятную, синюю майку, заштопанную твоими смуглыми ручками… на самом дорогом аукционе не продал бы!
Вроде и приятно это было услышать, только я отчего-то заспешила домой.
Из богатой квартиры банковского работника я ушла в седьмом часу. Мама давно была дома, успела познакомиться с Рубиком, посмеялась над его туалетной комнатой, где к тому времени уже имелись вещественные доказательства моих строгих дневных наставлений.
О будущей дворовой ярмарке мама слышала.
— Ну, дочка, заварила кашу! Просто и не знаю, ругать или радоваться?
— Лучше порадуйся. Постучим по дереву. Мне и самой страшно.
— А знаешь, — раздумчиво сказала мама, — не случись такой страшной смерти бабушки Марьи, может, и не встрепенулись бы. Я с работы сейчас шла — Клава остановила, доложила о вашей ярмарке. Дед Леонтий десять минут держал на лавочке. Уж столько о тебе наговорил!.. А я только теперь поняла, в кого ты у меня такая… фантазерка.
Мы долго сидели с мамой в тот вечер. Хороший вечер. Пили чай и о многом-многом успели сказать. А перед тем, как ложиться спать, меня будто что подтолкнуло — вышла на балкон. Свисавшую сверху жилку с гайкой-грузиком я не увидела, а белевший листок сразу бросился в глаза. Я отцепила листок и в комнате прочитала: «Анюта, салют! Это я. Тебе и Рубику — спокойной ночи».
Рубик пытался разбудить меня в половине седьмого. Это мама сама наблюдала. А рассказала почти в девять, после того, как я положила телефонную трубку.
— Шустёр твой питомец. Одеяло свесилось — по нему и забрался. Крепко спала. Возле пальцев руку тебе полизал. Не услышала, даже не шевельнулась… А чего Митя спозаранку звонил?
Я подняла над головой рыженького шустрика и засмеялась:
— Вчера, говорит, отец с фазенды вернулся, сумку гороха привёз. Митя сам его сажал. Горох, говорит, слаще мёда. Представляешь!
— У твоего изобретателя всё возможно.
— Посмотрим! Обещал угостить. — Я закружилась вместе с Рубиком. — А как ты, усатик, насчёт горошка?
Котёнок мяукнул.
— Видишь, мам, он сказал, что с удовольствием. И правильно, шустрик. С Митей мы не пропадём.
Оглавление
Скорая помощь
Над пропастью
Нет сердца
Свидание
В четыре утра
Разговор с мамой
Деньги с неба
Соня-засоня
Новости
Дедушка Леонтий
Номер «51»
Министр финансов
«Козочка»
Зеленая ветка
След на перилах
Четыре звонка
Подарок
Анютины глазки
Дела идут правильно
Телохранитель
Глава последняя. Похожа на сказку, но ведь это было на самом деле