Ревизия командора Беринга [Николай Михайлович Коняев] (fb2) читать онлайн

Ревизия командора Беринга

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 середине января император начал кричать от нестерпимой боли. Тоскливый и безнадёжный вой растёкся по Зимнему дворцу, просочился за стены и здесь, подхваченный снежным ветром, разнёсся но площадям и першпективам... Казалось, тоскливо и безнадёжно кричит вся разорённая, замученная держава...

1

Возок легко скатился с пологого берега и помчался по укатанной посреди Невы дороге. Темнели мрачные стены крепости, тускловато поблескивал впереди золочёный шпиль колокольни, убогие, занесённые снегом лачужки серели но берегам. Когда сквозь сухой шорох позёмки полоснуло чьим-то воем, Беринг поёжился.

   — Чьто это?

   — Волки, Витязь Иванович! — не задумываясь, ответил денщик. — Сей год зима голодная, так спасения от волков нет. Перед Рождеством-то, слышали, камердинера светлейшего князя загрызли. Вышел посрать, бедной, а его у крыльца зарезали... Страсть...

   — He-а... — угрюмо уронил возница-чухонец. — Этто не фолки, герр капитан...

   — Кто же тогда воет? — удивился денщик, но чухна не ответил. Приподнявшись, подхлестнул лошадей вожжами.

Плотнее закутавшись в шубу, Беринг закрыл глаза. Он уже догадался, чьто это... Возок промчался мимо царского дворца, и, загороженный мрачным зданием Морской академии, вой стих. Только скрипели полозья да шуршала позёмка.

Не доезжая до Адмиралтейства, поднялись на прорубленную в лесу Невскую першпективу. Тут горели фонари. Кое-где на них, выбеленные метелями, покачивались трупы повешенных.

Через пустырь, заваленный штабелями брёвен и торчащими из сугробов якорями, двинулись в сторону Мьи^[1] — там находилась слобода морских офицеров, там и жил капитан Российского флота Витус Беринг...

В доме было ещё холоднее, чем на улице. В пламени зажжённых свечей засверкала изморозь на обтянутых крашеным холстом стенах. Всё вокруг хранило следы торопливых сборов. Мебель сдвинута. На полу — какие-то тряпки... Когда перед Рождеством Берингу объявили, что надлежит отправиться на Камчатку и совершать там морское плавание, помимо хлопот, связанных с предстоящим предприятием, навалились и заботы о семье. Одному Богу ведомо, когда они вернутся назад, и Беринг не решился оставить семью в петербургском доме, отвёз к родне в Выборг...

Год начинался неспокойно. Сразу после ноябрьского наводнения слёг император, и по городу ползли тревожные слухи. Стягивались в Петербург военные части, дабы, как было объявлено, солдаты имели время для молитвы о здравии государя... Отпуска бы всё равно не дали...

На свой страх и риск отправился Беринг в Выборг и в спешке толком не успел проститься с семьёй... Только сейчас, в разворошённом торопливыми сборами жилище осознал он, что долго теперь, может быть, уже никогда не увидит свою молодую жену, не обнимет сыновей.

Нагнувшись, Беринг поднял с пола тряпицу. Это был кружевной чепчик Йонаса. Крохотный, он умещался на широкой ладони капитана... Не скинув шубу, Беринг опустился на лавку. Глядя на денщика, возящегося возле дымящей печи, задумался.

Сорок три года исполнилось и минувшем, 1724 году Берингу... Двадцать лет назад ему улыбнулась удача — так казалось тогда! Вернувшегося из Ост-Индии матроса встретил адмирал Крюйс и пригласил на русскую службу, посулив офицерский чин...

Когда Беринг прибыл в Петербург, город только начинали строить. На Заячьем острове творилось невообразимое столпотворение. Русская речь мешалась с чухонской, медлительные, печальные песни прерывались резкими вскриками лопарей, перегонявших впряжённых в волокуши оленей. Из огромных оленьих глаз текли слёзы. Впрочем, из чьих глаз не текли они в этом, из болотной топи растущем, городе?

Здесь можно было выстроить что угодно... Прямо на глазах поднимались дворцы и блистательные карьеры. От одной виктории к другой тянулась нескончаемая война... Дождём наград осыпало счастливцев... Стремительно росли в чинах и иностранцы, но у Беринга карьера не заладилась. Шесть лет он возил лес на Котлин, год плавал на дозорном судне и всё время служил возле войны... Только на восьмой год улыбнулась фортуна — Беринга назначили в Прутский поход, осуществляемый под личным командованием императора... Беринг уже принял в Азове под команду корабль, и вот — катастрофа. Армия и император попали в окружение, и спасло их лишь корыстолюбие турецкого паши, не устоявшего перед предложенной Шафировым взяткой. Пожертвовав Азовом, император заключил перемирие.

Что-то надломилось в Беринге, когда он вернулся в Петербург. Конечно, всякому лестно поучаствовать в очередной виктории, но капризен характер фортуны — легко играет она судьбами королей и императоров, что же говорить о рядовых тружениках войны? Лучше уж просто тянуть лямку, не ревнуя славу к более фартовым землякам... Что ж... Одним даётся судьба героев, другим назначено исполнять то, что будет указано...

Нет, не бегал Беринг от опасностей. В 1716 году совершил рискованное плавание, перегоняя построенный в Архангельске фрегат в Балтику... Всякое могло случиться, но и здесь — Бог миловал, — обошлось без происшествий. Благополучно, не встретившись с неприятелем, привёл корабль к месту назначения. Следующий чин он получил, как и положено, за выслугу и к концу войны, будучи капитаном второго ранга, командовал шестидесятипушечным «Мальбургом». Тогда, в мае 1723 года, Петербург встречал «дедушку русского флота» — ботик, на котором юный Пётр плавал по подмосковным озёрам. На санях привезли «дедушку» в Шлиссельбург, а оттуда, вниз по течению Невы, его повёл сам государь.

Грохотом барабанов, звоном литавр, ружейной пальбой приветствовали «дедушку» выстроенные вдоль берегов полки. Орудийными салютами встречала ботик и Петропавловская крепость. Вечером по бледному петербургскому небу рассыпались огни фейерверков...

Торжества растянулись на всё лето. В августе ботик представляли «воинственным внукам» — кораблям Балтийского флота. Они выстроились на кронштадтском рейде — огромные, многопушечные фрегаты. В торжественной тишине двинулась от пирса к ботику шлюпка. На вёслах сидели адмиралы, а впереди, склонившись над водою, промерял лотом глубину всероссийский вице-адмирал Белого флага, светлейший князь Меншиков. Роли были расписаны строго по рангу. Сам император сидел в шлюпке за рулевого.

Сияло солнце. Сверкали над водой мокрые лопасти вёсел.

Стоя на юте «Мальбурга», капитан второго ранга Витус Беринг, вглядываясь в гребцов, пытался рассмотреть, кто где. Вот сам Фёдор Матвеевич Апраксин, возглавляющий Адмиралтейств-коллегию, вот Дмитрий Николаевич Сенявин... За ними, кажется, Скорняков-Писарев — начальник Военно-морской академии, особо доверенный человек государя. А вот и старый знакомый — адмирал Сиверс, с которым двадцать лет назад плавал матрос Беринг в Ост-Индию. В один год они поступили на русскую службу... Вот адмирал Крюйс... А кто это в паре с ним? Да это же Николай Фёдорович Головин! А ведь когда-то он плавал под его, Беринга, командою...

Отвыкшие от вёсельной работы, адмиралы гребли вразнобой. Дёргаясь, шлюпка медленно двигалась по голубой воде залива. Царь с трудом удерживал курс.

Наконец подошли к ботику.

Задорно громыхнули три пушечки, установленные на его борту. А мгновение спустя показалось, что раскололось небо. Это полторы тысячи орудийных стволов откликнулись «дедушке».

Вместе с другими салютовал и корабль Беринга. Добродушно улыбался капитан орудийному грому. Вчера записал он в семейное Евангелие имя второго сына, которого родила ему девятнадцатилетняя Анна Шарлотта Пюльсе, ставшая в замужестве Анной Матвеевной Беринг.

И день был праздничный.

Над тихой водой залива медленно рассеивались клочья орудийного дыма. Победоносно завершилась затянувшаяся война, которую историкам ещё предстоит назвать Северной. Гремели салюты, опять раздавались награды, чины... Счастливый отец тоже надеялся на внеочередное производство в следующий чин. Хотя и не довелось ему участвовать в сражениях, но на войне не выбирают места, а служат там, куда поставят тебя...

В чине Беринга обошли. Когда он узнал об этом, часто-часто — что-то, видать, попало в глаз — заморгал, и лицо его, с отчётливо обозначившимся вторым подбородком, сделалось растерянным, как у обиженного ребёнка...

Хотя и трудно было одолеть досаду, может быть, и с этой обидой свыкся бы Беринг, но на Рождество приехала сестра, ставшая в замужестве госпожой Сандерс, и её супруг, произведённый недавно в шаут-бенахты^[2], посоветовал Берингу подать в отставку.

   — Куда я поеду, если в отставку выйду? — удивился Беринг. — Чем заниматься стану, если всю жизнь на флоте?

   — А никуда и не надо ехать... — благодушно улыбнулся господин шаут-бенахт. — Адмиралтейств-коллегия должна будет сделать розыск о причинах отставки, и тогда ты, мой дорогой родственник, сможешь высказать претензии. В любом случае ты ничем не рискуешь, в прежнем чине тебя всё равно оставят.

   — Не знаю... — покачал головой Беринг. — Сумнительно как-то...

   — Витус! — сказала жена. — Послушай господина шаут-бенахта. Небось он лучше знает адмиралтейские порядки.

   — Порядки известные! — снова усмехнулся Сандерс. — Пока сам о себе не напомнишь, никто и не вспомнит.

   — У тебя же семья, Витус! — сказала сестра. — Мальчиков учить надо. Сделай, как Томас советует.

Беринг сдался. Сразу после Рождества подал рапорт, и вот, как гром с зимнего неба, распоряжение Адмиралтейств-коллегии:

«Морского флота капитанов Виллима Гея, Матиса Фалькенберга и Витуса Беринга по прошениям их и учинённым экстрактам из службы Его Величества отпустить во отечество и дать им от Адмиралтейств-коллегии пашпорты и заслуженное жалование по день отпуска, а также и на прогоны в дорогу».

Беринг побледнел. Ему показалось, что он ослышался. Нет-нет! Это какая-то ошибка. Отчего сразу увольнение, почему не розыск о причинах отставки?

Сдержанно улыбнувшись, адмиралтейский офицер показал Берингу 58-й артикул, о котором толковал господин шаут-бенахт Сандерс.

«Ежели кто из морских и адмиралтейских служителей Российской нации будет просить о свободе от службы, то в Коллегии надлежит разыскать о причине сего...»

   — Сей артикул действует только на российских подданных... — развёл руками офицер. — А вы датчанин и вольны, когда заблагорассудится, покинуть русский флот.

Берингу хотелось ответить, что почти всю свою жизнь провёл он на русской службе, что сестра его вышла замуж за шаут-бенахта русского флота Томаса Сандерса, что он сам женился хотя и на шведке, но местной, что четыре года назад в Хорсенсе умер его отец и никого не осталось у него в Дании... Но не успел Беринг ответить...

   — Витязь Иваныч! Витязь Иваныч! — тряс его за плечо денщик. — Да просыпайся же ты, герр каптейн! Лейтенант Чириков до тебя пришедчи!

Сразу слетел сон с Беринга.

   — Зови сюда! — сказал. — И научись звания, дубина, различать. Чириков ещё унтер-лейтенант!

   — Уже лейтенант, герр капитан! — весело сказал Чириков, входя в комнату. — Хотя линии и не дошло до меня, но вчера написан в лейтенанты и утверждён помощником в экспедицию!

С мороза на щеках Чирикова горел румянец, а глаза молодо блестели.

   — Садись, Алексей Ильич... — сказал Беринг. — С производством поздравляю и назначению рад. Из всех предложенных кандидатурой вы со Шпанбергом самые способные... Что тут без меня было? Докладывай...

   — К выступлению экспедиция готова, герр капитан! — ответил Чириков. — Восемь фальконетов да ядра к ним... Девяносто дрейфгаглов... Паруса... Шхивы...

Канаты... Шесть якорей по девять и одиннадцать тонн... Всё погружено на подводы.

   — Навигационные приборы в исправности получил?

   — Исправные, герр капитан! Сам проверил.

Быстро и чётко отвечал Чириков на вопросы. Слава Богу, всё исполнил, ничего не упустил. Смущало только, что старался не смотреть при этом на Беринга. Взглянет быстро и тут же отведёт глаза.

   — Хорошо, Алексей Ильич... — вздохнул Беринг. — Коли готов, то завтра и выступай. Проверять не буду. Езжайте с Богом до Вольгеды... Там подожди меня и Шпанберга. Пусть команда отдохнёт.

   — Будет исполнено, герр капитан! — сказал Чириков и снова отвёл глаза в сторону.

Только отпустив Чирикова, понял Беринг, что смущало лейтенанта. Кружевной чепчик Ионаса прилип к шубе и нелепо повис на груди Беринга.

Стряхнув его, Беринг расстегнул шубу. Нет... Хотя и нагрелась печь, теплее не стало. Только сырость появилась. Погасли на стенах искорки изморози, сырыми пятнами расползлись по холсту...

Стащив с головы парик, Беринг снова опустился на лавку, погрузился в полусон воспоминаний...

2

Петру шёл тогда пятьдесят второй год, но жизненные силы императора были уже на исходе. Ещё во время непомерно затянувшихся торжеств но поводу Ништадтского мира близкие к Петру люди стали замечать: царь сделался задумчив, часто звал к себе то священника, то доктора.

Он и немыслимые увеселения придумывал, кажется, только для того, чтобы не оставаться наедине с невесёлыми мыслями. Не смолкали за степами дворца безысходно горькие песни:

И бессмысленными казались тогда Петру принесённые страной жертвы. Ведь ещё в Амстердаме, постигая плотницкие науки, он мечтал: коли твёрдо встанет страна на море, сделается такой же богатой и сильной, как и те государства, где довелось побывать. И тогда исполнятся слова, которые, не кривя душой, сказал он о себе: «О Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния нашего».

Но где они — блаженство, слава, сытость, хотя и блестяще одержанная страною победа? Почему не становится похожей на Европу держава, хотя и удалось выйти к Балтике, хотя и населил он Петербург привезёнными из Европы иностранцами?

Думая так, грозный царь становился растерянным, как ребёнок, который долго добивался заветной игрушки и вот, получив её, видит, что игрушка ничего не умеет делать из того, что он насочинял про неё.

Пётр не умел ждать.

Всегда главным врагом царя было время. С ним он боролся всю жизнь, судорожно торопя начатое ещё отцом дело, но всегда время побеждало, потому что победить время нельзя.

Когда Пётр думал об этом, лицо искажалось судорогой, бешеными становились глаза, а плечо начинало дёргаться.

В одну из таких минут приказал царь снаряжать посольство к пиратам Мадагаскара, чтобы, приняв их в русское подданство, наладить сулившую великие барыши морскую торговлю с Индией.

К счастью, снаряженные в далёкий путь фрегаты едва не затонули и после первого же шторма на Балтике вернулись назад. Тем не менее о торговом пути в Индию Пётр не забыл.

Лихорадочно придумывал всё новые и новые экспедиции.

Адмирал Апраксин, докладывавший о текущих делах, заметил, что император рассеян, и засомневался, стоит ли, исполняя просьбу Дмитрия Николаевича Сенявина, хлопотать о возвращении на флот капитана Беринга. Нерешительно перевернул в своей папке рапорт.

— Ещё что?! — заметив это движение, резко спросил Пётр.

   — Отставленный от службы в январе сего года капитан второго ранга Витус Беринг просит о зачислении на флот...

Пётр нахмурился, что-то припоминая:

   — Это который сам подавал в отставку?

   — Точно так! — отвечал Апраксин.

   — Какой же он капитан, коли решения меняет беспрестанно?

   — Осмелюсь доложить: в отставку Беринг от несправедливой обиды просился. Ваше императорское величество изволили повелеть: иноземцев, которые в нашей службе токмо временно, снизить рангами против русских людей. Под действием сих мер и находился капитан Беринг. А теперь он обязался до смерти у нас служить.

Пётр молчал, и Апраксин осторожно добавил:

   — Беринг весьма искусный мореплаватель. С Белого моря в Балтику корабль водил. В Ост-Индию ещё до русской службы вояж имел.

   — В Ост-Индию? — Пётр взял беринговский рапорт и быстро пробежал глазами. С обеими Индиями соединялось государство теми бесконечным сибирскими землями, что, как в сказке, без сражений, без крови, без истощения народного были добыты отцом и прежними царями. Пётр никогда не был в Сибири, и сейчас он, привыкший всё видеть своими глазами, снова почувствовал смутное раздражение, не умея представить несусветную даль подначальной земли. Всегда ему казалось, что всё в Сибири устроено неправильно, на авось... В одну из таких минут, три года назад, Пётр приказал повесить перед окнами Юстиц-коллегии сибирского губернатора М. П. Гагарина, заподозренного в «великом воровстве». Восемь месяцев провисел в петле князь, но и этого Петру показалось мало. Он приказал укрепить полуистлевшее тело Гагарина железной цепью и снова поднять на виселицу.

Пётр вспомнил об этом, и лицо его стало жёстким.

Пора, пора было заняться и Сибирью. Вся эта сказочная земля тоже должна быть измерена и сведена в реестры.

   — Бе-ринг... — вслух проговорил он.

Имя звучало в лад той мысли, что владела им.

   — Витус Беринг... — осторожно подсказал Апраксин. — Весьма, весьма, но мнению адмирала Сенявина, опытный мореплаватель...

— Оставь рапорт! — приказал Пётр. — Надобно обдумать сие дело.

7 августа 1724 года было объявлено, что «августа 5 дня Его Императорское Величество, будучи у всенощного пения в церкви Живоначальной Троицы, изустно его сиятельству генерал-адмиралу Апраксину приказал принять Беринга назад в русскую службу».

10 августа Беринга произвели в капитаны первого ранга.

Никто: ни сам Беринг, ни хлопотавшие за него Сенявин и Апраксин не могли объяснить, чем вызвана неожиданная милость царя.

А осень в том году выдалась тёплой...

По вечерам Витязь Иванович — так теперь величали Беринга матросы сидел в чистеньком дворике и, попыхивая трубкой, разглядывал корабли на Неве. Вспоминал он и тихие улочки родного Хорсенса, и изрезанный фиордами берег, но воспоминания не мешали думать о России — второй родине, где умели ценить настоящих капитанов.

Все эти месяцы Беринга не тревожили. Никакой службы не назначали, и, может быть, кто-то другой и радовался бы необременительной жизни или, наоборот, нервничал, мучаясь неопределённостью... Беринг не радовался, не нервничал. Опытный моряк, проведший большую часть жизни на море, он наслаждался тишиной и покоем семейного уюта, спокойно готовясь к тому, что назначат царь и судьба.

В ноябре море само подошло к Берингову дому. С утра в тот день поднялся жестокий ветер, и вспучившаяся вода хлынула на городские улочки.

Из имущества почти ничего не удалось спасти. Унесли на чердак детей, несколько укладок с одеждой, да ещё Анна Матвеевна успела захватить горшочки с геранью.

На чердаке было холодно, Беринг прижимал к себе трёхлетнего Томаса. С младшим Ионасом возились жена и денщик.

Вода спала так же быстро, как и пришла. Ещё не начало смеркаться, а уже сошла вода с улиц, оставляя после себя разрушенные дома, разбросанные барки, брёвна, трупы лошадей и коров.

Несколько недель хлопотала Анна Матвеевна, уничтожая следы, оставленные наводнением, но дымили печи, выложенные изразцами, а стены, обтянутые крашеным холстом, были сырыми.

Тревогу и смуту принесло наводнение... По городу ходили слухи, будто бы, простудившись, слёг государь...

Наконец, в декабре месяце, Беринга вызвали в Адмиралтейств-коллегию, и генерал-адмирал Апраксин объявил, что но высочайшему повелению организуется камчатская экспедиция, командование которой государь намеревается поручить Берингу.

Толстым пальцем генерал-адмирал толкнул стоящий на столе огромный глобус, и, покачнувшись, поплыли перед глазами Беринга моря и страны, пока не упёрся палец генерал-адмирала, остановившись на самом краю неразрисованного глобусного пространства.

Помаргивая, смотрел Беринг на толстый палец Апраксина и всё ещё не мог уразуметь, что исполняется мечта его юности. Как страстно мечтал тридцать лёг назад Беринг о путешествиях в неведомые края, о плаваниях в далёких морях. Где растерялась эта страсть — на лесовозе, курсировавшем шесть лет из Петербурга на остров Котлин и обратно? В Азове, без единого выстрела бесславно сданном туркам? Или потом, когда окончательно свыкся Беринг с мыслью, что не ему суждена слава и почести, что его удел — исправно тянуть свою лямку? Впрочем, не важно где, не важно когда. Сейчас ему было сорок три года, и внезапное осуществление юношеской мечты лишь испугало его.

— Экспедиции надлежит прибыть в Охоцкий острог... — между тем говорил Апраксин. — И, построив там судно, плыть в море... Дальнейшая задача будет определена инструкцией, которую составит государь. А сейчас, не мешкая, надо заняться подготовкой. Охоцк, капитан, это не остров Котлин. Там негде будет забытое отыскать.

Апраксии усмехнулся и провёл рукою, поправляя сбившийся парик. Куски пудры посыпались на белые пятна морей, по которым предстояло плыть Берингу...

3

Намеревались выехать ещё затемно, но, как всегда, задержались... День выдался тусклый. Мутноватым пятном стояло посреди неба солнце. Завивалась между возами серая позёмка, заносила тупоносые башмаки матросов. В васильковых бастрогах, в красных чулках и вязаных шляпах матросы выглядели иностранцами, неведомо зачем приставленными к мужицкому обозу.

Ещё один матрос покачивался вверху, на фонаре. Труп залепило снегом, и из ледяного савана проступало только удивлённое, повёрнутое набок лицо, да торчали ноги в красных чулках.

Возле худощавого лейтенанта Чирикова толпились его товарищи по Морской академии — молодые мичманы и унтер-лейтенанты. С мечтательными, опушёнными девичьими ресницами глазами стоял тут мичман Митенька Овцын. Ярким румянцем горели его щёки. Беззаботно улыбался унтер-лейтенант Василий Прончищев, слушая Дмитрия Лаптева.

   — Наш Харитоша, — рассказывал тот, — мимо этого переулка и не проходит теперь. И всякий раз напротив знакомого дома остановится и стоит, пока фрау не увидит... А уж как улыбалась она! Ласково... Ну, прямо как Митенька наш... Сидит в окошечке и улыбается, а Харитоша с улицы знаки делает, сердечное расположение своё выказывает...

   — Ну, полно тебе врать, Митька! — сказал мичман Харитон Лаптев. — Право, совсем ведь околесицу несёшь.

   — Ты погоди, Харитоша, погоди! — воодушевился Дмитрий. — Околесица дальше будет... В общем, смотрела немочка на нашего Харитошу, а потом — как раз незадолго до наводнения это было — сама ему знак сделала. Давай, дескать, дуй ко мне. Харитоша не долго думал. Даже калитку искать не стал, через забор сиганул и напрямик в дом. Уже руки растопырил, чтобы обнять любезную фрау, а тут, откуда ни возьмись, её супруг-немец. «Ах, герр офицер! — говорит. — Герр офицер! Наконец-то пришли вы! Давно уже готовы ваши сапоги». — «Какие сапоги?!» — Харитоша спрашивает. «Эти, герр офицер, эти! За которыми вы так спешили, что забор поломали. Заплатите, герр офицер, и не думайте, очень хорошие сапоги...» В общем, пришлось Харитоше месячное жалованье выложить, — заканчивая историю под общий смех, сказал Дмитрий. — А сапоги и сейчас целы. Потому как ни на какую ногу они не лезут...

   — Точно! — засмеялся и Харитон. — Надул немец. Ой, как надул меня со своей фрау.

Как бы со стороны, смотрел Чириков на смеющихся товарищей. Они стояли рядом, но были уже далеко от него, словно уже пролегли между ними бесконечные версты Сибири.

Задумавшись, Чириков сначала даже не понял, отчего это вдруг, как по команде, прервался смех и, сразу построжев, подобрались, подтянулись офицеры... Оглянулся назад — из остановившихся саней вылезал генерал-майор Скорняков-Писарев... И сам Чириков, ещё не успев удивиться неожиданному гостю, тоже сразу построжел, подтянулся...

Для молодых офицеров Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев был не просто начальником Морской академии, которую они недавно закончили. По учебнику, составленному Скорняковым, постигали они азы науки ещё в Навигационной школе в Москве. С именем Скорнякова были связаны события Петровской истории — Нарва, Полтава, строительство Ладожского канала, суд над царевичем Алексеем... Великим человеком начальник Морской академии был, и при этом поражал и пугал своих воспитанников какой-то очень немецкой педантичностью и чрезвычайным вниманием к малейшим формальностям...

Пока шёл Чириков к Скорнякову-Писареву, странное чувство владело им. С одной стороны, по-ученически страшновато было, что заметит Григорий Григорьевич какой-нибудь недосмотр, а с другой — радостно, что не забыл генерал, приехал проститься. Видно, и он считает предстоящий поход важным делом, коли нашёл время приехать.

Едва уехал Скорняков-Писарев, как появился генерал-адмирал Апраксин с плетущимся следом Берингом.

Генерал-адмирал Апраксин хотел что-то сказать напутственное, но как раз в это мгновение чуть качнулся ветер и из-за Невской першпективы полоснуло отчётливо различимым воем. Повешенный матрос под порывом ветра повернулся в петле навстречу крику, словно прислушиваясь. Его лицо, удивлённо склонённое набок, было незряче залеплено снегом.

Нахмурился генерал-адмирал Апраксии.

   — С Богом! — сказал он и махнул рукой.

   — С Богом! — перекрестившись, крикнул Чириков. — Пошёл!

Заскрипели полозья саней. Двадцать пять доверху гружёных подвод двинулось из ворот Адмиралтейства.

Усевшись в сани, Чириков смотрел на проплывающие мимо дворцы и лачуги. Мела позёмка. Не удержал тяжёлого вздоха лейтенант. Когда ещё увидит снова он этот город, когда снова суждено — и суждено ли? — обнять товарищей. Бог ведает...

Сухощавый двадцатидвухлетний лейтенант Чириков был ровесником Петербурга. Как и этот город, вся его жизнь строилась но воле и разумению Петра. Тринадцатилетним мальчишкой вместе с другими учениками Московской навигационной школы — Дмитрием и Харитоном Лаптевыми, Степаном Малыгиным, Семёном Челюскиным, Василием Прончищевым — привезли его в Петербург, чтобы укомплектовать Морскую академию.

Они не знали, что именами их назовут моря и проливы, острова и бухты... Они и не думали об этом. С семи часов утра будущие капитаны и лейтенанты под грохот барабанов маршировали на плацу, отрабатывая приёмы с мушкетами и фузеями, а после развода шли в классы, где в проходах, с хлыстами в руках, стояли отставные солдаты. Лично императором было приказано, что «буде кто станет бесчинствовать, оных бить, не смотря, какой б он фамилии не был». Часовой во дворе отбивал склянки. Скрипели перья. Свистели хлысты. Постигалась мореходная наука.

Прямо под окнами Морской академии строились на невском берегу корабли, и в торжественные дни будущие капитаны выстраивались в шеренги у верфи. В голубом кафтане с серебряным шитьём приходил сам император. Гремели пушки. Новый корабль медленно сползал со стапелей в невскую воду.

Четыре года назад состоялся первый выпуск. Лучшего ученика, Алексея Чирикова, произвели сразу в унтер-лейтенанты и оставили в Академии. Уже преподавателем. А теперь — новый чин, новое назначение.

В обычае петровского времени срывать людей с одного дела, чтобы начать другое... Плохо это или хорошо — лейтенант не задумывался. Иначе и не делалось. Нужных людей не хватало и так поступали со всеми...

В прикрытых рогожами возах, тащившихся к Вологде, невозможно было угадать задуманного императором корабля, но били склянки, отмеряя дорожное время, и, едва отъехали от Петербурга, Чириков приказал гардемарину Чаплину вести журнал.

   — Вроде как моря-то не видать ещё, Алексей Ильич... — сказал Чаплин. — Сколько ещё времени пройдёт, покуда плавание начнётся...

   — Для нас уже началось! — прерывая его возражения, сказал Чириков.

   — Коли так, то чего же? — ответил Чаплин. — В ближайшем «порту» и начну журнал. Как деревня-то, где мы остановиться думаем, называется?

   — Опёнкино, кажись, — ответил правивший лошадьми денщик Чирикова Фёдор.

Чириков ничего не сказал. Закрыв глаза, он полулежал в санях, и ему казалось, что это не сани покачиваются на зимней дороге, а палуба корабля, идущего но безбрежному морю... Скрипели полозья. Плыли над занесёнными снегом нолями.

Уже близка была Вологда, когда послышался позади заливающийся колокольчик.

   — Что в Петербурге слышно? — обратился Чириков к офицеру, нетерпеливо поджидающему, пока потеснятся неповоротливые возы, чтобы пропустить тройку.

   — Государь император преставился... — простуженным голосом отвечал офицер. — Везу манифест о восшествии на престол государыни императрицы Екатерины.

Чириков побледнел.

   — Трогай! — хрипловато крикнул офицер.

Кучер чуть приподнялся и вытянул кнутом застоявшихся лошадей. Снежная ископыть полетела в обожжённые морозом лица матросов.

Когда, подавленные и притихшие, въехали в занесённую снегом Вологду, в окнах уже мерцали огоньки. Низенькие дома тонули в сугробах, на крышах лежали тяжёлые снеговые шапки.

В воеводской канцелярии так и не удалось добиться толку. Генерал-лейтенант Чикин куда-то исчез, канцелярские чиновники испуганно шарахались от Чирикова... Весть, доставленная курьером, уже расползлась но городу.

   — Бедные-то каки, бедные... — причитала на Соборной площади старуха, разглядывая замерзших красноногих матросов. — Ужо и помер, а и с того света гоняет вас...

Слёзы текли из её потухших глаз, и Чириков не выдержал.

   — Пошла вон, карга! — закричал он и махнул рукой. — Ломай ворота, ребяты!

На свой страх и риск приказал занять пустующие в Гостином дворе амбары. Закатили на катках тяжёлые подводы, поставили караул. Всё. Корабль благополучно достиг указанной капитаном Берингом гавани, теперь можно было и команду расквартировать.

Беринг приказал ждать его в Вологде. Целую неделю ждал Чириков капитана.

Смутно, тревожно было... Матросы рассказывали, что забрали в приказную избу калечного солдата, хваставшего, будто он лично знает императрицу.

   — В роте у нас жила, когда Мариенбург взяли! — кричал он. — Потом Шереметев-фельдмаршал её выкупил... Коли теперь императрица она, может, и я — амператор!

Кусал губы, слушая эту брехню, Чириков. Непостижимо было, в сколь дикий край заплыл снаряженный покойным государем корабль.

4

Было уже темно, когда император очнулся от беспамятства. В зальце с низким потолком, где лежал он, горели свечи. Какие-то люди толпились у дверей. Боль стихла, но по всему телу расползалась невесомая, предсмертная пустота... Вглядываясь в лица приближённых, Пётр нахмурился. Тут тёрся и светлейший Алексашка, которому запрещено было являться ко двору... Но не оставалось уже времени для гнева. С трудом разжав ссохшиеся губы, потребовал перо и бумагу.

«Отдайте всё...» — начертал на листе. И всё... Кончилось время. Перо выпало из мёртвых пальцев, да фиолетовые чернила пятнами смерти расползлись по белой рубахе.

Меншиков перекрестился и, расправив плечи, вышел. Скорбела душа о херц каптейне, но гулко и нетерпеливо билось в груди сердце. Снова, как в прежние времена, отгоняя скорби, торопили дела, не оставляли времени для печалей. Всё решали сейчас мгновения.

У дверей залы, где собрались господа сенаторы, Меншиков остановился. Судя по голосам, верх брала партия сторонников царевича Петра Алексеевича. Меншиков нахмурился и поманил пальцем генерала Бутурлина.

   — Нешто конец? — подбегая, спросил тот.

   — Пора начинать! — уронил Меншиков. — Государь император преставился.

И вошёл в залу.

Смолкли при его появлении голоса. Уже который день ожидали этого мгновения сановники, но всё равно, когда свершилось неотвратимое, известие потрясло их. Что будет теперь с каждым из сидящих здесь? Кто займёт опустевший трои? Куды поведёт разорённую войной и реформами державу? Как теперь жить-то оповадиться?

Сумрачными стали лица сенаторов, словно тень умершего под пытками царевича упала на лица... Опустил голову тайный советник Пётр Андреевич Толстой. Это он выманил бежавшего за границу Алексея и привёз на расправу отцу. Мрачен стал генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин, поставивший свою подпись под приговором... Щерился неприятной усмешкой, словно пытался что-то откусить и не мог, составитель Духовного регламента, псковский архиепископ Феофан Прокопович. Этого монаха-иезуита разыскал когда-то сам Меншиков.

   — Мин херц! — втолковывал он Петру. — Надобно его поставить над попами нашими. И культуру знает, и заграничное обхождение.

   — Стефан Яворский чем тебе, дураку, не гож? — ответил тогда император. — Тоже из католиков...

   — Я тебе настоящего иезуита откопал, мин херц! Он и имя уже два раза менял, а перекрещивался незнамо раз сколько. Энтый-то надёжнее будет. Враз дураков наших в сознание приведёт.

Феофан оправдал доверие императора. Составленный им Духовный регламент превращал Русскую Православную Церковь в обычный государственный департамент, и даже сама тайна исповеди была отменена, а священники были обязаны докладывать о всех открытых на исповеди злоумышлениях начальству.

Феофана, в случае избрания на царство сына царевича Алексея, тоже ожидала печальная участь. В своих проповедях иезуит-архиепископ разъяснял, доказывал, что император волен был поступить с царевичем но собственному усмотрению.

На Феофане и задержался сейчас взгляд светлейшего князя.

   — Что скажешь, святой отец? — спросил он. — Чего Синод мыслит?

Феофан сцепил пальцы на своём увенчанном змеиными головами посохе.

   — Покойный, вечнодостойныя памяти Пётр Алексеевич, — сказал он, — не оставил завещания, в котором выражена его воля. Это прискорбно. Но он ясно указал свою монаршью волю. Торжественно короновав супругу, он явно и недвусмысленно указал, кому надлежит унаследовать трон. Он говорил об этом и мне, своему верному слуге.

Перебивая его, возмущённо зашумели сторонники юного Петра Алексеевича. Послышались голоса о первородстве одиннадцатилетнего великого князя — прямого внука императора.

Меншиков не останавливал говоривших. Краем глаза он наблюдал, как входят в залу подвыпившие офицеры гвардии и безбоязненно рассаживаются между сенаторами.

   — В проруби этого супротивника матушки-императрицы надобно утонить! — наклонившись к своему товарищу, проговорил один из офицеров.

   — Нужда есть в прорубь волочить... — учтиво икнув, ответил товарищ. — Можно и на месте голову разрубить, чтобы поумнела маленько.

И хотя негромко переговаривались офицеры, но пьяный разговор слышали все. И никто не решился прикрикнуть на них.

   — Добро было бы всё-таки возвести на престол Петра Алексеевича, — задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын. — А за малолетством оного поручить правление императрице Екатерине вместе с Сенатом. Тогда бы и опасности междоусобной войны избежали...

Великим дипломатом был пятидесятидвухлетний Гедеминович — киевский губернатор Дмитрий Михайлович Голицын. Как и покойный император, смотрел он на Запад, но в реформах видел совсем другой смысл. Петру важно было укрепить с помощью реформ режим своей личной власти, Голицын же считал, что реформы должны делаться во благо и для укрепления государства. Почему Пётр Первый не отрубил ему головы, не понимал и сам Дмитрий Михайлович. Но — и небываемое бывает! — роскошный, спадающий на плечи парик украшал сейчас неотрубленную голову, а на груди сияли ордена.

Великим дипломатом был князь Дмитрий Михайлович, но и граф Пётр Андреевич Толстой тоже в дипломатии толк знал...

   — Князь Дмитрий Михайлович, не право ты рассудил, — возразил он. — В империи нашей нет закона, который бы определял время совершеннолетия государей. Как только великий князь будет объявлен императором, весь подлый народ станет на его сторону, не обращая внимания на регентство. При настоящих обстоятельствах империя нуждается в государе мужественном, твёрдом в делах государственных, каковой умел бы поддержать значение и славу, приобретённые продолжительными трудами императора...

Толстой говорил долго, расписывая, что все необходимые государыне качества счастливо соединились в императрице Екатерине... Гвардейские офицеры одобрительно кивали — не напрасно гарнизону, не получавшему жалованья шестнадцать месяцев, было обещано полное удовлетворение.

И хотел возразить князь Голицын, сказать, что Пётр Андреевич не столько за империю переживает, сколько за своё собственное будущее, но поостерёгся... И правильно сделал. Уже не пьяная болтовня офицеров, а рокот барабанов донёсся в залу с улицы. Это выстраивались на площади оба гвардейских полка.

   — Кто осмелился их привести без моего ведома?! — побагровев, закричал князь Репнин. — Разве я уже не фельдмаршал?!

   — Я велел полкам прийти сюда! — безбоязненно ответил генерал Бутурлин. — Такова была воля императрицы, которой обязан повиноваться всякий подданный, не исключая и тебя, фельдмаршал!

В рокоте барабанов потонули последние разногласия. Перебивая друг друга, сановники начали умолять Екатерину, чтобы не сотворила их сиротами, не отказывалась бы от престола, а взяла бразды самодержавного правления в свои ручки.

Екатерине недосуг было. Все эти дни разрывалась она между постелями умирающего мужа и внезапно заболевшей дочери. Лицо её, с широкими чёрными бровями вразлёт, с большими глазами, опухло от слёз.

Когда Екатерине сказали об избрании, только кивнула она. Всего пять минут назад, задрожав в беспамятстве от злого рокота барабанов, умерла следом за отцом шестилетия цесаревна Наталья...

Вот так, под грохот барабанов, и взошла на русский престол ливонская крестьянка, служанка мариенбургского пастора Марта Скавронская. При штурме города её захватили солдаты, у солдат выкупил фельдмаршал Шереметев и перепродал потом Меншикову. Уже от Меншикова она попала к царю и стала его супругой. Воистину — и небываемое бывает! — теперь она сделалась императрицей, властительницей страны, солдаты которой насиловали её в захваченном Мариенбурге.

Дивились преображению и птенцы гнезда Петрова, и тайные приверженцы русской старины... Но и те, и другие слишком хорошо знали, что и небываемое очень даже часто бывает в перевёрнутой вверх дном державе... Только удивлялись себе — как-то спокойнее стало всем, когда был совершён выбор. Словно отпугнутая рокотом барабанов, удалилась тень царевича Алексея, замученного на пытке в Трубецком раскате Петропавловской крепости шесть лет назад. Свиваясь серой позёмкой, закружилась среди строительных лесов, среди груд кирпичей, злою обидой царапая лица прохожих...

Сюда, в Петропавловскую крепость и принесли восьмого марта гробы с телами императора и его дочери — цесаревны Натальи, умершей в ту памятную ночь под грохот гвардейских барабанов.

— Что сё есть? До чего мы дожили, о, россияне?! Что видим? Что делаем? — заламывая руки, голосил Феофан Прокопович. — Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение?

Открытый гроб с телом императора стоял на том самом месте, где и надлежало ему быть опущену в землю, но пока Петропавловский собор существовал только в чертежах архитектора, и невысокая кладка стен не укрывала даже от метели, рассыпавшей по лицу мёртвого Петра снежную пыль...

Когда Феофан закончил свою речь, тело государя посыпали землёй, гроб закрыли, разостлали на нём императорскую мантию и оставили на катафалке под балдахином посреди недостроенной церкви. Долгие шесть лет предстояло оставаться Петру непогребённым, отравляя зловонием разлагающейся плоти воздух построенной им столицы. Долгие годы не принимала земля его тело.

5

Не только великие, вхожие в царские покои вельможи облегчённо вздохнули, узнав, что не предвидится перемен. Отлегло на душе и у служилого люда. Нет, не вернётся страна к прежней допетровской жизни! Избранием Екатерины была подтверждена необратимость реформ...

Когда Беринг появился в Адмиралтейств-коллегии, там царило приподнятое настроение. Снова ожило затихшее было Адмиралтейство. Стучали топоры плотников, в коридорах сновали люди.

Генерал-адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин торжественно вручил Берингу инструкцию.

Инструкция была предельно краткой:

«1. Надлежит на Камчатке, или в другом там месте, сделать один или два бота с палубами.

2. На оных ботах плыть возле земли, которая идёт на норд, и по чаянию (понеже оной конца не знают), кажется, что та земля — часть Америки.

3. И для того искать, где оная сошлася с Америкою, и чтоб доехать до какого города европейских владений; или ежели увидят какой корабль европейский, проведать от него, как оной кюст называют, и взять на письме, и самим побывать на берегу, и взять подлинную ведомость, и, поставя на карту, приезжать сюды».

   — Её Императорское Величество государыня Екатерина Алексеевна, — вручая инструкцию, проговорил Апраксин, — указать изволила, что воля покойного императора остаётся в силе, и в экспедицию тебе, капитан, следует отправляться немедленно...

   — Будут ли даны от Ея Императорского Величества пункты сверх этой инструкции? — принимая документ, спросил Беринг.

Ещё в декабре месяце Апраксин сам говорил ему, что подлинные цели экспедиции император разъяснит Берингу лично.

Но генерал-адмирал, как видно, позабыл сейчас о своих словах...

   — Господину капитану неясен смысл инструкции? — спросил он, и дородное лицо с двойным тяжёлым подбородком как-то сразу хищно заострилось, а глаза, выглядывающие из-под полуопущенных век, сделались холодными.

Не на шутку разгневался Фёдор Матвеевич. Его самого удивляла инструкция. Там ведь что писано? Построить бот, плыть вдоль земли на север, каб проведать, не сходится ли она с Америкой... Ну, построят бот... Ну, проведают... А дальше-то что? Нешто за таким пустяком экспедицию снаряжать надо? Это ведь не матроса послать лотом глубину промерить... Нет... Что-то было у императора ещё надумано, а что? Теперь уже не сведаешь... Побагровело от гнева лицо генерал-адмирала.

   — Я спрашиваю! — уже не сдерживаясь, закричал на Беринга. — Господинукапитану не ясны пункты инструкции?!

   — Инструкция мне ясна, господин генерал-адмирал! — вытянув руки по швам, ответил Беринг.

Схлынул гнев Апраксина. Чуть раздвинулись в усмешке плотно сжатые губы Фёдора Матвеевича.

   — Это очень хорошо, капитан... — сказал он, остывая. — Распоряжение сие покойный государь, за болезнью своею, моему попечению поручил, дабы точно по сим пунктам исполнено было... На мою помощь можешь надеяться... Я уже Михайле Владимировичу Долгорукову, губернатору сибирскому, письмо составил. Слухай...

И, взяв со стола бумагу, прочёл вслух:

«В надежде вас яко моего благодетеля... отправился отсюда в Сибирь морского флота капитан Беринг с порученною командою, которому по прибытии в Охоцк велено зделать боты и на оных следовать, как на то данная ему инструкция повелевает, которого извольте принять благоприятно и в потребностях ево к той экспедиции прикажите чинить всякое вспоможение. О чём паки прилежно прошу изволите ко оному приложить свой труд и производить с осторожностью...»

Беринг поклонился, принимая письмо.

И тут снова стальным холодом резанули его глаза генерал-адмирала.

   — Составленную императором инструкцию должно исполнить в точности! За тое и спрос с тебя, капитан, будет! Уразумел?

   — Уразумель... — ответил Беринг.

На следующий день Беринг с лейтенантом Мартыном Шпанбергом выехал из Петербурга в Вологду, а 16 февраля — уже всем обозом — двинулись дальше и ровно через месяц прибыли в Тобольск.

Наконец-то увидели и в Сибири неведомую ещё здесь форму морских солдат. Испуганно крестились бабы вслед красноногим матросам. Дивились, разглядывая многопудовые якоря, бывалые казаки. Непредставимо было, что через горные перевалы и топкие болота, через бесконечные тысячи вёрст перевезли все эти тяжести.

Умер Пётр, но воля мёртвого царя гнала посуху корабли с запада на восток. Отрывисто звучали в подгнивших острожках непривычные морские команды. Казалось, вся Сибирь превращается по воле покойного императора в корабль. Куда, в какие времена суждено плыть ему?

Скребли в затылках сибирские купцы, грозно хмурились всевластные местные воеводы. Подобно набегу неприятелей, опустошало города снаряжение экспедиции. Оставив свои работы, строили дощаники тобольцы. Казаки прислушивались по вечерам к тягучим песням, думали о своём.

«Занесла меня кручинушка... — пели у костров матросы. — Что кручинушка велика-ая — служба грозна-ая государева...»

Уносился в насторожившуюся тайгу печальный напев.

Когда сошёл с Иртыша лёд, на четырёх барках двинулись в путь. Здесь, на Иртыше, Алексей Ильич начал вести морское счисление.

«Оное чинится для проверки меркаторской карты и узнания, верно ли она сочинена...» — записывал он в путевом журнале, но на самом деле, словно координаты островов в открытом море, исчислял Чириков местоположение затерявшихся в океане тайги городков, потому что это напоминало ему морское плавание. Записи Алексей Ильич вёл теперь сам. Ещё на Оби, у Самарского яму, Беринг послал на лодке гардемарина Чаплина с капралом и десятью солдатами в Якутск, чтобы поторопить тамошнего воеводу с отправкой в Охотск плотников.

С великим трудом и бережением дошли до Маковского острога в истоке Кети... Здесь сгрузились с дощаников и волоком пошли в Енисейск. Дошли. А там опять задержка. Дощаники для дальнейшего плавания были ещё не готовы.

   — Кабы указали, с какого места людей взять... — чесал в затылке енисейский воевода. — Тогда б конешное дело... Или денег прислали, плотников нанять...

   — Вижу, будто нарочно остановка учинена! — вспылил Алексей Ильич. — Капитан Беринг повинен будет господину губернатору в Тобольск отписать о воровстве этом!

   — Дак ведь чего же? — не испугался воевода. — Коли положено, надобно писать. Служба у вас такая... Экспедиция... Надо сообщать, попятное дело. А я бы и рад помочь, да возможностев нет. Столько экспедиций зараз... Мыслимое ли дело такую ораву кормить?

Экспедиций для маленького Енисейска и впрямь собралось многовато. Целых две. В Енисейске встретились с отрядом Даниила Мессершмидта, посланным в Сибирь ещё пять лет назад.

Известие это обрадовало Беринга. Хотя он и не показывал вида, но чем дальше в Сибирь заплывал корабль, тем тревожнее становилось на душе капитана.

Оставив Чирикова объясняться с воеводой, Беринг заспешил засвидетельствовать своё почтение именитому путешественнику.

Даниил Мессершмидт был учёным господином. В стране Сибирии он описал и народы здешние, и языки, и животный мир, и растительность. За минувшие пять лет совершил великие открытия в археологии и географии, и всё это сам, своим умом обширным и пытливым... Ежели б Беринг возвращался сейчас из назначенного ему плавания, Мессершмидт охотно бы побеседовал с ним, а сейчас разговор не складывался. Именитый путешественник просто сообразить не мог, о чём ему говорить с капитаном Берингом.

И возможно, и не стал бы великий путешественник попусту время терять, но события в Петербурге тоже занимали пытливый ум. Однако Беринг пожал плечами, когда Мессершмидт направил разговор в более занимательное русло.

   — Ничего не изменилось в Петербурге... — сказал он. — Все указы покойного императора сохраняют силу... Никто не отменяет сделанных распоряжений... Пока...

   — Пока?

Испытующе смотрел на Беринга Мессершмидт. Рыхлый, мешковатый человек сидел перед ним. Не верил великий исследователь, что ничего не знает капитан, кроме того, что знают все. Сам Мессершмидт перед своей экспедицией в Сибирь не раз беседовал с императором, настроения придворных знал в точности. Только это было пять лет назад, а сейчас каковы они, к чему дело клонится? Мессершмидту в скором времени предстояло давать отчёт о результатах. А разве может по-настоящему великий учёный составить отчёт, не зная, что желают от него услышать?

Чтобы расположить капитана Беринга к откровенности, Мессершмидт исключение для Беринга сделал. Свои чертежи и карты показал. Вот те, что он с таким великим трудом и тщанием сам составлял... Вот чертежи, которые ему великою ценою здесь, в Сибири, удалось добыть... А эту карту покойный император вручил, когда отправлял экспедицию. Много ошибок в данной карте содержится... Великая работа им, Мессершмидтом, по уточнению проведена...

Не слушая Мессершмидта, Беринг впился глазами в карту. Мессершмидт, видя такой интерес, хотел убрать карту, но передумал. Карта эта, составленная Витсеном, была уже широко известна на Западе, и едва ли, глядя на неё, сумеет капитан похитить какие-нибудь открытия... Пусть смотрит. Не жалко. Тем более что карта эта — неверная...

А Берингу и не важно было, верна или ошибочна карта Витсена. Главное, что на неё смотрел покойный император, снаряжая экспедицию Мессершмидта. Может быть, и экспедицию Беринга задумывал Пётр Великий, руководствуясь этой картой?

Беринг ясно представлял путь до Якутска. Далее, хотя и качали головами бывалые казаки, сомневаясь, удастся ли протащить по тамошним тропам корабельное снаряжение, тоже всё было ясно. Приблизительно представлял себе Беринг и путь на Камчатку... Зато дальше начиналась полная неизвестность. Что значит: плыть вдоль земли, которая идёт на норд? Какую землю имел в виду император? Где сыскать её? Казаки, бывавшие на Камчатке, ничего не слышали про эту землю... Не было этой земли и на карте Мессершмидта...

Рамка чертежа срезала северо-восточную оконечность Чукотки... Так, может, в том и состоит задача экспедиции, чтобы плыть вдоль уходящего на север берега Камчатки, а затем вдоль Анадырского берега к срезанному рамкой чертежа месту и там искать соединения Азиатского континента с Америкой?

Беринг тяжело вздохнул. Могло быть и так... Только почему тогда Пётр Великий назвал Камчатку «землёй, которая идёт на норд»? Проще было Камчаткой назвать... В чём же заключался замысел императора?

Нет... Не помогла его разгадать показанная Мессершмидтом карта. Ничего нового не рассказал Берингу и сам Мессершмидт. Он вообще не был в тех краях, куда надлежало попадать Берингу...

Ночью Беринга снова мучили кошмары. Снова снилось празднество в честь «дедушки русского флота». Снова стоял Беринг на юте «Мальбурга» и смотрел, как неумело, недружно гребут адмиралы. С трудом удерживает курс сидящий на руле император... Только что же это?! Нет никого на корме — без руля, неведомо куда, плывёт шлюпка...

Не простое дело разгадывать замыслы умерших людей... Не просто и нам, читатель, постигнуть затруднения, с которыми столкнулся Беринг. Со школьных лет стоит перед нами карта земных полушарий с привычными очертаниями континентов. Вот Камчатка... Вот Чукотка... Здесь Аляска... Но в начале восемнадцатого века этот угол Тихого океана каждый представлял по-своему.

На карте, показанной Берингу Мессершмидтом, северо-восточной оконечности Азии вообще не было. И всё же карта Витсена была более достоверна, нежели карта И. Б. Гомана, на основании которой, как полагают историки, и составлял Пётр Первый инструкцию Камчатской экспедиции. Возле восточного берега Камчатки помещалась на карте Гомана «Terra Borelis» — «земля, которая идёт на норд». Посреди этой земли Гоман пунктиром изобразил пролив Аниан, к югу от которого начиналась Калифорния...

Если бы Беринг, руководствуясь картой Гомана, поплыл от Камчатки на восток, он не нашёл бы «земли, которая идёт на норд», но зато добрался бы до Америки, установил бы, как и планировал Пётр Первый, морское сообщение с американским континентом, и его не упрекали бы потом, что он не выполнил инструкции императора. Увы... Разгадывая замысел Петра, Беринг ошибся. Показанная Мессершмидтом карта окончательно склонила его к мысли, что загадочная «земля, которая идёт на норд». — Камчатка...

Впрочем, тогда, в Енисейске, до начала плавания оставались ещё долгие годы... Ещё не поздно было тогда изменить своё решение.

6

Перед выходом из Енисейска Беринг решил провести консилиум. Призваны на него были оба лейтенанта.

Мартын Шпанберг пришёл раньше назначенного времени и рассерженно швырнул на заваленный картами стол какую-то картинку.

   — Имею обязанность доложить, господин капитан, — по-немецки сказал он. — Это отобрано мною у матроса Шумагина из команды лейтенанта Чирикова.

   — Чьто это есть? — склонившись над рисунком, спросил Беринг.

Большой лист покрывали изображения мышей, волокущих за собой сани с лежащим на них усатым котом. Возле мышей теснились надписи.

   — «Ма-кар-ки тя-нут лям-ки... — прочитал Беринг. — Мышь, ох-тен-ска-я пе-ре-ве-дён-ка, не-сёт ра-не-но-го ко-том ре-бён-ка...» Чьто это?

Некоторые надписи капитан понять не мог, хотя и разбирал слова.

   — «Мыши несут ушат доброго питья выморозного зяблого году...» Чьто есть зяблый год? А это? «Седая подовинная старая крыса смотрит в очки, у которой кот изорвал жопу в клочки...» Чьто есть жопа?!

   — Не знаю, господин капитан, чьто есть жопа! — ответил Шпанберг, и выпуклые бесцветные глаза его сделались неподвижными. — Я знаю, что это есть бунт!!!

   — Бунт?! — Беринг ещё раз посмотрел на лежащего на санках усатого кота и тяжело вздохнул. — Бунт не есть хорошо, господин лейтенант.

Шпанберг согласился с ним и тут же добавил, что невозможно оставить это дело без последствий, надобно учинить розыск и взыскать с виновных. Матроса Шумагина повесить, а лейтенанту Чирикову указать, чтобы он подчинялся более старшему по возрасту офицеру...

Беринг вздохнул и снова склонился над лубком. Шпанберг был прав в чём-то. Без сомнения, на лубке в аллегорической форме изображались похороны покойного императора... А если так — это действительно дело опасное.

Пока Беринг разглядывал лубок, появился Чириков. Однако он лишь усмехнулся, взглянув на картинку.

   — На базаре купили? — поинтересовался он.

   — Нет базар! — брызгая слюной, закричал Шпанберг. — Я есть отбирать это у матрос твоя команда! За такой — ноздря рвать и в Сибирь сослать!

   — А мы-то где? Не в Сибири разве? — сказал Чириков и повернулся к Берингу: — Господин капитан! Я не понимаю, какое воровство узрел господин лейтенант в этой забавной картинке? Видимо, лейтенант Шпанберг русского письма читать не очень разбирает и в надписях нужные слова неправо читает...

   — Я знай русский язык! — перебил его Шпанберг. — Я изучиль все слова!

Беринг задумчиво посмотрел ещё раз на лубок и отодвинул его в сторону. Похвально было стремление Шпанберга подчеркнуть свою требовательность к дисциплине, однако и Чириков прав — ссылать никого не потребуется, и так уже в Сибири они, а ещё идти и идти до Охоцка... Главное же — ни к чему поощрять свару между лейтенантами.

   — Господа офицеры! — сказал Беринг. — В экспедиции надобно без происшествий быть. Я призвал вас, чтобы произвести консилиум, а не ругаться. Экспедиция наша совершается по воле покойного государя, который сам инструкцию начертал. Ея Императорским Величеством велено нам в точности исполнить начертанные пункты, не щадя трудов своих...

И он внимательно посмотрел на помощников. Чириков только кивнул в ответ, а Шпанберг вскочил и, едва не ударившись головой в низкий потолок, отчеканил:

   — Завещевательный воль государь — есть закон для подданный!

   — Далее тракт свой будем иметь на четырёх дощаниках вверх по Енисею и Тунгуске... — продолжил Беринг, когда Шпанберг уселся. — В Илимске надобно встать на зимовку, понеже при Ускуте жилья имеется немного, а до Якуцка за скудостью подвод и за великими снегами и морозами ехать зимним путём будет не можно. По известиям, на оном пути пустых мест имеется довольно... Но в Илимске надобно оставить на зимовку только часть команды с грузами. Лейтенант Шпанберг с плотниками сухим путём пойдёт в Ускут, чтобы изделать в зимнее время пятнадцать барок. Гайдамарин Чаплин сообщает, что якуцкий воевода уже отправил плотников в Охоцк, дабы начали строительство корабля. Надобно поспешать...

   — А далее? — заметно волнуясь, спросил Чириков. — Далее как указано быть?

   — Далее... — Беринг отодвинул прикрывавший карту лубок, и он, не удержавшись на столе, кувыркаясь, упал на пол к ногам задумавшегося Шпанберга. — Далее нам, согласно инструкции, надобно иметь плавание на Камчатку, чтобы там, построив бог, идти вдоль берега земли, которая идёт на норд, учиняя искание, где камчатская земля с Америкой сошлась... И оттуду идти вдоль американского берега, до первого города европейских владений. Или, ежели корабль встретим европейский, проведать, как оной кюст называется, и взять на письме, и самим побывать на берегу, и, поставя на карту, приезжать сюды...

Он говорил так, не отрывая глаз от срезанного рамкой чертежа края земли. За этой рамкой и находилось то, что должны были узнать они...

Витус Ионассен Беринг...

Кто был этот человек? Едва ли и сам Беринг мог бы ответить на этот вопрос... Почти два десятка лет провёл он на войне, и ни разу не участвовал в сражениях... Теперь был командиром экспедиции, назначения и цели которой он не мог постигнуть. К своим сорока пяти годам Беринг уже смирился, что удача — не его удел, что не ему суждены богатства и громкая слава. И слава Богу! Он уже давно не юноша, чтобы мечтать о подобном... Куда предпочтительнее размеренная, спокойная жизнь, честно исполняемая служба... И вот теперь снова неизвестность. Чтобы постигнуть замысел покойного императора, надлежит проникнуть в неведомые, оставленные за рамками чертежей пространства. Достаточно ли одной исполнительности и прилежности? Или нужно переродиться, сделаться другим человеком? И если так, то как это совершить?

Как и Беринг, за край чертежа пытались заглянуть и лейтенанты... Что ждало их там? Они не знали... Впрочем, не знали и того, что ещё два долгих года пройдёт в трудах и лишениях, прежде чем отделится их корабль от берега и поплывёт за край карты... Взволнованно билось сердце лейтенанта Чирикова — что может быть прекраснее для моряка, чем плавание в неведомое?.. Чуть громче обычного посапывал и Шпанберг, напряжённо обдумывавший, как отнестись ему к последнему распоряжению Беринга... Отличил его капитан или наказал? Искоса взглянул Мартын на Беринга.

Беринг сидел без парика. Реденькие волосы не скрывали торчащих ушей, тяжёлые складки сбегали по щекам, на лбу бороздами лежали морщины. Совсем не похож был Беринг на отважного путешественника, на мореплавателя, который сумеет покорить неведомые океаны...

Шпанберг успокоился. Конечно же, назначение в Усть-Кут — отличие. Беринг понимает, что ни ему самому, ни тем более молодому Чирикову не справиться с делом, для исполнения которого потребуется железная воля. Что ж... Он, Мартын Шпанберг, исполнит всё.

   — Господин капитан... — заметно волнуясь, сказал Чириков. — А есть ли нужда учинять плавание из Охоцка на Камчатку и там снова совершать тракт по суше, чтобы построить новый корабль? Может быть, надо сразу из Охоцка плыть вокруг Камчатки и подняться на север? Так лучше будет...

Чириков провёл рукою по карте, вычерчивая возможный путь. Беринг проследил за его рукою, потом покачал головой.

   — Надобно, господин лейтенант, сделать не как лучше, а как приказано! — сказал он. — Все, господа офицеры. Завтра отплытие. Чириков устраивается с командой в Илимске на зимовку, а Шпанберг сразу идёт в Ускут. Я еду в Иркуцк.

И, заметив недоумённые взгляды, которыми обменялись Чириков и Шпанберг, пояснил:

— Иркуцкий воевода прежде в Якуцке служил. О тамошних местах немало известен... Надо обсудить с ним, как нам способнее дале до Охоцка переправиться.

7

Чем дальше продвигался Беринг в Сибирь, тем тяжелее и резче становились морщины на лице. А само лицо потемнело, разбухая бесконечными вёрстами, как разбухает в воде сухарь ржаного хлеба.

Необычно суровой показалась первая проведённая в Сибири зима. Трещали разрываемые морозом деревья в Тайге. В неподвижном, загустевшем от стужи воздухе звуки эти походили на орудийную пальбу.

Страшнее пушек косили морозы согнанных Шпанбергом мужиков, но это не останавливало лейтенанта. На место обессилевших, обмороженных нагонял из окрестных деревень новых людей, и к весне успел завершить строительство барок.

В начале мая, когда подули низовые ветра и вскрылась Лена, поплыли к Якутску вслед за уходящим льдом. Беринг был доволен своим помощником. Шпанберг сделал всё, что ему было поручено.

Чириков повёл в Якутск второй караван.

Непривычно суровой была зима, но ещё непривычнее оказалось сибирское лето. Давно ли вскрылась ото льда Лена, ещё и месяца не миновало, а уже наступила нестерпимая жара. Что-то непонятное творилось в небе. Тучи то плыли навстречу друг другу, то разбегались в разные стороны, а в высоте над ними неподвижно стояли белые перистые облака. Ночью берега затягивало белесоватой стелющейся мглой, и когда снова пригревало солнце, небо покрывалось пепельной дымкой. Сквозь неё, малиновое, просвечивало солнце. Трудно было дышать...

Местные казаки объясняли, что это сухой туман... Бездожие... Троицких дождей не было, дай Бог, чтоб Петровские не обошли землю... Иначе — неурожая не миновать...

Острог стоял примерно в версте от берега. Длинною улицей вытянулись дома, прячущиеся за оградами, сложенными из стволов лиственниц... Сам острог тоже был огорожен бревенчатой стеной. Тяжело возвышались над ним рубленые, потемневшие башни.

К восточной башне, прямо над воротами в острог, балкончиком была прирублена избушка на три окна. В избушке сидел казак.

   — Откуль будешь, крещёный? — спросил он, когда Чириков остановился перед темнеющей на стене иконой Спасителя, чтобы осенить себя крестным знамением.

   — Господина капитана Беринга ищу! — отвечал Чириков. — Открывай ворота.

   — Не заперто... — утирая рукавом нот, ответил казак. — Укочевавши все, от кого запираться? Разве от Мартына Чумы? Так ведь не велено...

Поправив жаркий парик, Чириков вошёл в прохладу похожих на длинные сени ворог. Несколько десятков изб теснилось в остроге. Прямо у ворот стояли пушки. Когда Чириков дотронулся до одной, тут же отдёрнул руку. Ствол раскалился, словно из пушки только что палили.

   — Где капитана Беринга найти? — спросил Чириков у спустившегося вниз казака.

   — У воеводы сидит... — отвечал казак. — Мартын тоже там. Вой, тая изба, в которой кричат...

У воеводы Полуэктова серьёзный разговор шёл.

   — Всё исделано, господа капитаны! — говорил Полуэктов. — Как господин губернатор указывал, так и исполнено. Гайдемарину вашему плотников дал, он их с капралом в Охоцк отправил. Должно быть, уже построен корабль... Попадайте с Богом в Охоцк да плывите скорее, куды велено. Бог вам в помощь!

Уже не первый раз, видно, воевода повторял это. Не первый раз и Беринг повторял, что в Якутске экспедиции надобно запастись провиантом на несколько лет, а кроме того — это тоже в письме Долгорукова писано, — надобно предоставить людей для вспоможения команде, и главное — лошадей, чтобы перевезти грузы...

   — Всё, что могу, — дам... — взглянув на вошедшего Чирикова, тускло проговорил Полуэктов. — А чего не дам — не взыщите. Якуцк — сами изволили видеть — невелик город. Триста дворов всего. Ясак собирать некому. А деревни и так уже вами исщипаны...

Мог воевода и впрямь немного. В бесконечных перепалках тянулись уныло-жаркие дни. По вечерам гардемарин Чаплин, живший вместе с Чириковым в пустой — хозяева укочевали на летний алас — якутской избе, записывал в журнале унылую летопись...

«Июль. Пятница 1-го. Куплено в морской провиант 9 быков. Прислано от канцелярии служивых 11 человек. Послано за реку 12 быков. Рубили железо в мелкие штуки для прибавки в сумы, в которые не вмещается по 2 с половиной пуда. Просил словесно воеводу о служивых: 1) чтоб изволил прислать немедленно; 2) ежели завтра к вечеру нас не отправит, то все материалы привезём в город или пришлём письмо, которое вам не угодно будет. Ответствовал словесно на 1) служивых сколько сберём, тех и пришлём; 2) как изволит господин капитан, понеже людей мало».

Поскрипывало перо, кончался пятисотый день экспедиции.

Воевода Полуэктов тоже упражнялся в сочинительстве. По вечерам составлял длинные жалобы на Беринга, прикладывал печать с орлом, вонзившим в соболя когти... Отправлял воевода жалобы в Тобольск и Петербург, но здесь, в Якутске, перечить боялся — всё бы отдал, лишь бы поскорее избавиться от непрошеных гостей...

Скоро Беринг понял, что если ждать, пока соберут весь необходимый провиант, потеряется ещё один год.

   — Не будем мешкать, — объявил он лейтенантам. — Мартын Шпанберг на судах, при Ускуте построенных, поплывёт вниз по Лене. Потом Алданом вверх, Маею и Юдомью... В том надеяние, что могут оныя суда дойтить до Юдомского креста... Сам я с другим отрядом переправляться до Охоцкого острога буду на лошадях. Класть придётся по пять пуд на лошадь, понеже телегами за великими грязями и горами ездить неможно... Ну а ты, Алексей Ильич, покамест в Якуцке останешься. Когда привезут хлеб, получишь его и тоже верхами на лошадях по моему пути ступай...

У Шпанберга дела пошли быстрее. За зиму, проведённую в Усть-Куте, он выучил все необходимые слова и теперь, ещё сильнее выпучивая глаза, орал в воеводской канцелярии:

   — Ты есть вор! Кнута захотел?! Клещи давай, пёс!!! Ноздря рвать буду!

Спрятаться хотелось подьячим от страшного лейтенанта, недобрая слава о котором ещё зимою добежала до Якутска.

Весь город облегчённо вздохнул, когда тринадцать нагруженных корабельным снаряжением дощаников, с двухстами человеками команды, возглавляемой Шпанбергом, двинулось в путь.

Чириков тоже почувствовал облегчение. После того как Беринг назначил Шпанберга старшим помощником, Мартын стал требовать беспрекословного подчинения... Оно бы и не страшно, подчиняться Чириков привык, воинскую дисциплину вгоняли в него с восьми лет, и дисциплинированность стала как бы частью самого лейтенанта, без неё он и не мыслил своей жизни, но подчиняться Шпанбергу и исполнять свои прямые обязанности было просто невозможно. Шпанберг вначале требовал, а потом уже думал, что получится от осуществления отданного им приказа.

И всё же Чириков терпел и глупость, и самодурство старшего помощника. Терпение его лопнуло уже здесь, в Якутске.

В тот день денщик Фёдор начал уговаривать Чирикова купить побольше муки и переправить в Охотск.

   — Ещё чего... — ответил на этот совет Чириков. — Хватит и того довольствия, которое от казны положено.

   — Хватит-то, может, и хватит, — сказал Фёдор. — А только, если лишняя мука будет, её ведь и продать можно. В Охоцке втрое дороже она...

   — Хватит тебе глупости говорить! — оборвал его Чириков. — Нешто я торговать стану?

   — Может, и глупости... — пробурчал денщик. — Только господин Шпанберг, к примеру, инако думает. Триста пудов своих в дощаники загрузил...

   — Ты что языком мелешь? — рассердился Чириков. — Думаешь, что говоришь? Откуда тебе такое глупство на ум взошло?!

   — Как это откуль? — безбоязненно отвесил Фёдор. — Сам и помогал денщику их благородия грузить...

Шпанберг не стал запираться.

   — Этто есть моя мука! — сказал он и, заметив изумление Чирикова, снисходительно пояснил, что он будет делать в Охоцке коммерцию.

Больше всего удручило Чирикова, что Шпанберг не считает нужным скрывать своё воровство и превращает тем самым его, Чирикова, в сообщника.

Кипя возмущением, Чириков доложил Берингу, что Мартын Шпанберг под видом казённого груза отправляет в Охотск свой хлеб, предназначенный для спекуляции. Возмущение Чирикова было тем сильнее, что вспомнились ему собственные деревеньки, которыми он так и не успел толком распорядиться, отправляясь в экспедицию.

Однако Беринг довольно спокойно выслушал его сообщение.

   — Лейтенант Шпанберг много сделал для экспедиции! — сказал он. — Его надобно поощрять.

   — Вы знали об этом, господин капитан? — напрямик спросил Чириков.

   — Зналь... — ответил Беринг и, желая успокоить ошарашенного Чирикова, добавил: — Я думаль, Алексей Ильич, если вы будете справляться с порученным делом, предлагать вам разрешение приобретать сто пудов хлеба, чтобы тоже иметь коммерцию в Охоцке...

Кажется, Беринг так и не понял, что именно возмутило Чирикова.

Гневом обожгло лицо лейтенанта. Сам не помнил, как ушёл от Беринга, только у себя в избе и опомнился.

На гардемарина Чаплина, однако, рассказ Чирикова никакого впечатления не произвёл.

   — Что ж тут такого? — равнодушно сказал он. — Беринг и сам на дощаниках со Шпанбергом пятьсот пудов хлеба отправляет. И с собой повезёт. Он тридцать пять лошадей для своей поклажи затребовал... Обидно, конечно, что тебе капитан только сто пудов разрешил взять. У тебя же не ниже Шпанберга звание...

И снова обожгло лицо Чирикова. Теперь уже не гневом — стыдом. Уже давно раздражала его медлительность командира. Шутка ли сказать — полтора года в пути, а ещё целая тысяча вёрст отделяет их от моря. Медлительность можно было объяснить осторожностью Беринга. А воровство чем объяснишь?

Долго в тот вечер, обхватив голову руками, сидел у стола Чириков. Всё пережил за этот день двадцатипятилетний лейтенант. Гнев, нестерпимый стыд... А сейчас навалилась тяжёлая, безысходная тоска. Волею Петра Великого отправилась в плавание по сибирским просторам морская экспедиция, и вот здесь, в Якутске, начали тонуть ещё не построенные корабли. Щемило сердце Чирикова, когда по приказу Шпанберга начали рубить на куски с такими трудностями привезённые из Петербурга якоря, рвать паруса, чтобы погрузить их на лошадей. А Беринг, словно и не замечая крушения, скупал у казаков меха, думая лишь о коммерции... Сумеют ли они под предводительством такого командира исполнить волю покойного императора?

   — Почему государь Пётр Великий назначил нам командиром Беринга? — задумавшись, проговорил вслух Чириков.

   — Кто это узнает теперь... — закрывая журнал, ответил уже давно позабывший о муке Чаплин. — Видать, Алексей Ильич, чего-то узрел государь в нём, чего мы не видим...

8

В августе, тремя партиями на 663 лошадях, ушёл в Охотск отряд Беринга. Чириков остался в Якутске с семью матросами. Ждал поступления недостающих полутора тысяч пудов хлеба.

Ну и слава Богу, что ушли все... Было время поразмыслить теперь...

Короткая, отгорела осень. Стихли ветра. Прозрачным, без единого облачка, сделалось вымерзшее небо.

Ещё до холодов вернулись с летнего аласа хозяева избы, где поселился Чириков, — якуты Егорша и Кенчу. Зимник сразу наполнился чужой, непривычной жизнью. Впрочем, теснота не смущала лейтенанта. Хотя и звал к себе казачий голова Афанасий Шестаков, Чириков остался жить у Егорши.

Чириков уже привык к малоподвижному лицу хозяина, к его неспешным разговорам, к наивным историям, которыми усердно потчевал Егорша денщика Фёдора. Сегодня Егорша втолковывал Фёдору, что оголодавшие волки грызут луну, и потому она и убывает.

   — Хорошо, что звёзд они не трогают... — улыбнулся Чириков. — В море тогда все корабли заблудились бы.

   — Как же они звёзды могут съесть? — удивился Егорша. — Даже ребёнок знает, что звёзды — это проблески озёр на небе.

И он засмеялся, покачиваясь и хлопая себя ладонями по коленям.

   — Ха-ха! — смеялась и молодая Кенчу. — Человек белого царя не знает, что такое звезда... Как можно кушать солнечный свет? Или скрип снега? Ха-ха...

И так блестели чёрные глаза Кенчу, таким чистым и детским было юное лицо, что Чириков и сам не мог удержаться от смеха. Впрочем, многое из рассказов Егорши было очень серьёзным и важным. Егорша знал почти все. Какие и когда дуют ветры, когда начинает таять снег и когда встают реки...

   — А на море? — спрашивал Чириков. — На берегу моря приходилось бывать?

   — Зачем человеку идти к морю? — мудро отвечал Егорша. — Пусть чукчи на берегу моря живут. Человеку там делать нечего.

Часто разговаривал Чириков и с казаками, хотя и не всегда мог отличить их от якутов. Такая же жизнь, тот же быт... Так же сеяли хлеб, держали скотину. Пожалуй, только воды меньше боялись. Многие ходили на моря и по служебным надобностям, и по своим делам на промысел...

Однажды к Чирикову даже монах явился. Принёс карту. Подлинную, как он сказал, того места, куда господа капитаны собираются идти на корабле.

   — Откуда я знаю, отче, что карта подлинная? — спросил Чириков. — Может, ты сам её и сочинил, чтобы продать.

   — Как знаешь, — ответил монах. — Афанасий Шестаков давно уже к ней приценивается...

Чириков пожал плечами. Шибко много денег монах просил. Коли для курьёза брать, то дорого выйдет. А с другой стороны, какую карту здесь составить могли, если о геодезии и понятия никто не имел?

Но справки о монахе Чириков навёл.

   — Нехороший человек, — ответил Егорша. — Шайтан настоящий.

   — Какой он шайтан, если в рясе ходит?

   — Шайтан и в рясу нарядиться может... — невозмутимо ответил Егорша.

Афанасий Фёдорович Шестаков тоже ничего хорошего про монаха не сказал.

   — Козыревский это карту приносил, — сказал он. — Шайтан и есть, а не монах. Который год этой картой мне голову морочит. Предлагает купить. А как до дела дойдёт — пропадёт с концами.

   — А откуда карта взялась у монаха.

   — Да какой Козыревский монах?! Душегуб он... Сказывают, что Козыревский и порешил Атласова. Небось и карту у него спёр...

   — А Атласов кто таков?

   — Владимир Васильич-то? Казачий голова, как и я, был... Только не в пример мне, удачливее... Это ведь Владимир Васильевич и открыл Камчатскую землицу. Нетто не слыхал?

   — Нет! — признался Чириков. — А давно он жил?

   — Не столько и времени прошло, — вздохнул Шестаков. — Я его, к примеру, хорошо помню... Годов на пятнадцать всего старше меня был. Наш, якуцкий... У нас казачью службу начинал.

   — Нет, — покачал головой Чириков. — Не слыхал. Не говорили нам в Академии про такого.

   — Ну да, — усмехнулся Шестаков. — Чего же про казаков в академиях рассказывать? Важнее науки есть...

   — Разные науки, Афанасий Федотович, в Академии изучают. Геодезию, например... Или толкование корабельного гола... Навигацию... Вот сынишки-то да племянники подрастут у тебя, тоже, может, на капитанов выучатся. Корабли по морям водить станут.

   — Эту науку, Алексей Ильич, казаки и без академией ведают. В который год льда поменьше на море, обязательно на промысел ходят.

   — Ты, Афанасий Федотович, речную губу с морем спутал, — усмехнулся Чириков. — Тоже воды много, но для морского плавания настоящий корабль иметь надобно.

   — Это кому как... Только путать нам ничего не положено. Сказываю, не только что по морю, а с устья Колымы до Анадырь-реки плавано было...

   — Пустое говоришь, Афанасий Федотович! Ещё проведать предстоит, можно ли проплыть там. Некоторые считают, что и моря там нет.

   — А что же есть, если не море? — удивился Шестаков. — По суше казаки не стали бы корабли волочить, если далеко. Это у вас в Академии учат, как по тайге да но горам корабль через всю Сибирь тащить, а у нас такого не слыхано.

   — Возвращаться назад будем, обязательно расскажу, Афанасий Фёдорович, чего там — земля или море... — засмеялся Чириков.

После этого разговора и разладились у Чирикова отношения с Шестаковым. Глупое дело... Хорошим человеком казачий голова был, но как объяснишь ему, что такое морское плавание, если он моря и в глаза не видывал. Хорошо бы, конечно, на карту взглянуть, коли она действительно камчатскими казаками составлена... Только, с другой стороны, чего могли не знающие геодезии казаки изобразить?

И может быть, и поправились бы отношения с Шестаковым, долгой зима была, да только уже недосуг стало Чирикову. Появились в окрестностях Якутска сбежавшие из отряда Шпанберга казаки и матросы. Беда случилась... Не успел Шпанберг провести свой караван по воде. Вмёрзли его шитики в четырёхстах вёрстах от Юдомского креста. Все тунгусские стойбища разорил Шпанберг, пытаясь на собачьих упряжках провезти грузы, но и тунгусы разбегались. Грузы пришлось бросать по пути... Далеко-далеко от берега моря вмёрз в снега снаряженный Петром Первым корабль...

А беда редко одна приходит. Следом за обмороженными шпанбергскими матросами и казаками явилась в Якутск корь. Не такая уж и страшная болезнь, но для якутов, не знающих эпидемий, превратившаяся в настоящий мор.

«С последних чисел минувшего марта, — записывал в путевом журнале Чириков, — явилась на жителях якуцкого города болезнь, именуемая корь, а с апреля до настоящего числа весьма умножилась, ибо все болезновали, которые прежде в оной болезни не были, а болезни сей в Якуцке, по словам здешних жителей, больше 40 лёг не бывало, что удостоверяет и настоящая скорбь, ибо жителей в 50 и старее лет обходит, а которые меньше 45 лет, на всех была, а лежали по две недели, а прочие и больше».

Не обошла беда и избы, в которой стоял Чириков. Умерла смешливая Кенчу. Умирала она — сердце разрывалось от жалости, — так не хотелось ей умирать. Всё спрашивала и у Егорши, и у Фёдора, действительно ли пришёл конец или, может быть, ещё поживёт.

   — Чего с тобой сделается? — ответил Фёдор. — Вы, бабы, народ курьёзный. Чего тебе от безделицы помирать? Не голод, чай...

Кенчу не всё разобрала в речах Фёдора, но успокоилась. Правда, ненадолго. Через час снова спросила, теперь уже у своего трёхлетнего сына:

   — Я умру?

Задрожали губы ребёнка.

— Ты умрёшь, мама... — сказал он и убежал, плача.

А Кенчу сразу вдруг повеселела. Попросила Егоршу достать лучшее платье. Причесалась. Велела позвать подружек, чтобы сделать эрэску^[3], и легла в постель. Ласково и весело говорила с приходящими женщинами, одаривая их своими вещами, а когда ушли они, улыбнулась и умерла...

Косой прошла эпидемия по Якутску. В редком дворе не резали в эти дни лошадей и коров, снаряжая в последний путь своих мертвецов. Воевода Полуэктов написал в Петербург жалобу, сообщая, что и эпидемию в Якутск экспедиция завезла, и теперь край совсем в разорение пришёл...

К бумаге воевода приложил печать с орлом, вцепившимся когтями в соболя, посыпал письмо песочком, потом свернул и отдал казачьему голове Шестакову.

— Езжай, Афанасий, — сказал. — Хлопочи там, покуда всю Сибирь не разорили.

9

Беринг тоже слал в Петербург рапорты. Первый — ещё из Илимска. Назывался тот рапорт — «Расположение о пути, коим образом имеет исполнитца путь наш от Илимска до Камчатки». Беринг описал возможные пути и спрашивал указания, каким именно путём двинуться. Ответа, однако, так и не дождался. Ещё в августе тронулся в путь следом за Шпанбергом...

Извилистые тропки то ныряли в лес, уже тронутый скоротечным пожаром осени, то исчезали в болотах, в которых вязли по брюхо крепкие якутские лошади. Через две недели пути лошади начали шататься и падать. Они срывались с каменистых вершин, и предсмертное ржание долгим эхом бродило среди отрогов.

Каменея лицом, Беринг продолжал вести отряд вперёд. И вот — в конце октября — путники услышали глухой рёв. Распахнулась даль. Беринг увидел громоздящиеся друг на друга, круто обрывающиеся в море утёсы...

Охотский острог был мал. Старая часовня, несколько десятков изб да ещё темнеющий на берегу остов заложенного корабля.

Вся тяжесть бесконечного, оставшегося за спиной пространства навалилась на Беринга, когда он узнал, что об отряде Шпанберга в Охотске ничего не слышали.

Стало тяжело дышать. Всё здесь было невыносимо громадным — небо, океан, земля... Наступала зима. Жестокие ветры дули с открытого моря, заносили снегом избы острожка.

Только б января пришёл в Охотск Мартын Шпанберг. Вместо двухсот человек его сопровождало двое матросов да отощавшая чёрная собака.

Беринг и не пытался скрыть своего гнева. Неудача Шпанберга грозила обернуться срывом всей экспедиции. Однако Шпанберг так повернул разговор, что получалось, будто Беринг разгневался из-за своего хлеба... Махнул рукой Беринг.

«Материалов ничего не привезли... — тоскливо писал он в тот вечер в рапорте Адмиралтейств-коллегии. — Понеже, идучи путём, оголодала вся команда, и от такого голоду ели лошадиное мёртвое мясо, сумы сыромятные и всякие сырые кожи, платья и обувь кожаные, а материалы оставили все по дороге в четырёх местах, понеже по оному пути вблизости жителей никаких не имеется».

Долго ещё маленькими группками, а то и поодиночке подходили к Охотскому острогу обмороженные матросы и плотники из команды Шпанберга. Всю зиму пытался Беринг собрать разбросанную по тайге корабельную снасть, якоря, пушки. Всю зиму голодали в Охотске, пока в начале июля Чириков не доставил из Якутска новой партии провианта.

Он рассказал, что в Якутске бушует сейчас эпидемия кори, завезённая, как пишет в своих жалобах Полуэктов, экспедицией.

С прибытием Чирикова начали оживать люди в остроге. Возобновились работы. По вечерам у костров, разведённых на морском берегу, грустные и тягучие, снова зазвучали песни.

В один из таких вечеров Беринг увидел, что матросы несут в его избу мешки с хлебом.

   — Что это?! — спросил Беринг у Шпанберга.

   — Коммерция, господин капитан... — ответил Шпанберг. — Я есть выяснять, что потоплень быть казённый хлеб. А ваш хлеб Чириков доставлять.

Беринг хотел было расспросить, как это так чудесно устроилось все, но вспомнил письмо жены, которое привёз Чириков из Якутска, и не стал ничего расспрашивать. Анна Матвеевна сообщала любезному супругу своему, что деньги, которые оставил господин капитан, вышли и живёт она сейчас с Йонасом и Томасом в долг у отца, пропитания и крова — слава Богу! — батюшка не лишает её, по одежду сыновьям справить не на что.

Грустно помаргивая, смотрел Беринг, как матросы заносят в избу мешки с хлебом. Да и что, собственно, было говорить? Не помнил капитан, с каким отрядом отправил он свой личный хлеб. Не вникал в такие мелочи. Других забот хватало.

Слава Богу, в начале августа изготовили бот, названный «Фортуной», чтобы плыть на нём на Камчатку... Как раз перед отплытием и курьер из Петербурга приспел. Привёз Берингу из Адмиралтейств-коллегии ответ на его рапорт, писанный ещё в Илимске.

Велено было Берингу «из Якуцка до Охоцка поступать но данным указам и инструкции, усматривая лучшие к Её Величества службе и пользе, и обретающимся при Беринге служителям, свободности, быть по его, Беринга, рассуждению, понеже Адмиралтейская коллегия за неимением о тамошних местах подлинного известия точным указом о поступках в пути определить не может».

Малость запоздала столица со своим советом. Впрочем, попрекать этим Петербург нельзя. Были тогда в Петербурге дела и поважнее экспедиции Беринга...

ГЛАВА ВТОРАЯ

 небываемое — бывает... Эту истину добро ведали сподвижники Петра Великого. Грандиозные карьеры воздвигались на гнилых петербургских болотах, дивили своей несокрушимостью простой народ, чтобы потом, в одно мгновение, гремя цепями, исчезнуть в темнице, закачаться на виселице, взойти на плаху, рассыпаться в прах, разносимый сырым и холодным петербургским ветром...

И не только подлый народ, но и просвещённые сановники мало что понимали в происходящем. Казалось бы, рухнуть должен человек, ан нет! Покачнувшись, ещё выше возносился он...

1

Ещё жив был Пётр Великий, кода отвернулась фортуна от своего баловня — светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Государь отстранился от любимца, и стало ясно, что окончательное падение Меншикова — вопрос времени.

Но Пётр Первый умер. Стараниями Александра Даниловича взошла на престол ливонская крестьянка Марта, и снова, ещё в пущем блеске, засияла звезда светлейшего Римского и Российского государств князя и герцога Ижорского, Её Императорского Величества всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего генерал-фельдмаршала, тайного действительного советника, Государственной Военной коллегии президента, генерал-губернаторагубернии Санкт-Петербургской, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, кавалера орденов Святого Андрея, Слона, Белого и Чёрного орлов и Святого Александра Невского, подполковника Преображенского лейб-гвардии, полковника над тремя полками, капитан-кампании бомбардира...

В последний день марта 1725 года над гробом императора служили всенощную. Явился сюда и генерал-прокурор Павел Иванович Ягужинский. Видно, пение церковное его растрогало, только зарыдал вдруг Павел Иванович.

— Мог бы я пожаловаться, да не услышит... — заливаясь слезами, кричал он. — Меншиков сегодня обиду показал мне! Над собою я отроду такого не видел! Шпагу с меня снять хотел и арест сделать!

Вразнобой тянули испуганные певчие. Белые снежинки сыпались на покрытый пурпурной мантией гроб императора. Всё ещё холода стояли... Но уже скоро, скоро подули тёплые ветры с залива, невыносимым смрад сделался...

Александр Данилович Меншиков нынче поднялся — выше уже некуда. Выше только — трон царский. Совсем нечем в высоте этакой светлейшему князю дышать было. Скорбел душой Александр Данилович... Рассеянно думал, может, генералиссимусом стать? Или, к примеру, мазепинский Батурин с вотчинами взять во владение... Нет, не то все... Может, в другой стране новую династию завести или здесь, в Империи Российской, к верховной власти двигаться?

От мыслей этих жарко в голове становилось. Стягивал светлейший князь парик, швырнув под стол, сжимал руками голову, думал...

И так добро, и другое тоже хорошо. И отделиться хотелось, и Российскую империю, одних имений в которой на добрую европейскую державу накопилось, тоже жалко было.

Мучили, мучили светлейшего князя тягостные раздумья. Не знал Меншиков, что делать... И — вот ведь беда! — никогда ещё прежде таким обиженным себя не чувствовал. Одни обиды кругом ему творились. Звания генералиссимуса всё ещё не дали... Батурина мазепинского, этакой малости, и того не пожаловали...

Кончина бездетного курляндского герцога Фердинанда положила конец мучительным колебаниям. Опустел курляндский престол. Как тут Меншикову в стороне остаться?

И хотя курляндский сейм уже избрал герцогом Морица, побочного сына польского короля, хотя вдовствующая герцогиня Анна Иоанновна — опустевший престол к новому избраннику вместе с её рукой переходил! — внешность и манеры Морица вполне одобрила, Меншиков, под предлогом смотра полкам, выехал в Курляндию.

27 июня 1726 года он прибыл в Ригу, и уже на следующий день приехала сюда из Митавы Анна Иоанновна.

Остановилась в коляске на берегу Двины и послала к Меншикову сообщить о своём прибытии.

Натянув на голову напудренный парик, светлейший князь облачился в мундир, завешанный орденами, и, оглянув себя в зеркале, вполне остался доволен. Когда мужчине под шестьдесят, он только внушительнее становится... Самая пора в достойное его звания супружество вступить... Понятное дело, что без семьи светлейший князь не жил, но ведь и саксонский граф тоже не холост, тоже разводиться с прежней супругой будет...

Однако на Анну Иоанновну ни полыхающий драгоценными каменьями мундир светлейшего князя, ни дородность его, ни многочисленный конвой впечатления не произвели.

Вытирая пот с красного, покрытого оспинами лица, поведала она Меншикову, что желается ей поскорей вступить в законный брак с графом Морицем, который утешение представить может, наружностью правится и манеры приятны имеет.

Нахмурился светлейший князь, слушая похвалы своему сопернику, но когда Анна Иоанновна пожаловалась на вдовство своё многолетнее, когда вспомнила попечение, которое — вечно достойныя памяти! — император о её замужестве имел, не выдержал.

— Экая ты дура, однако, ваше высочество! — учтиво сказал. — Ты ведь всё своё бабье глупство и выказала! Нетто блаженныя и вечно достойный памяти император для того трактаты об вашего высочества замужестве составлял, чтоб твою бабью слабость потешать?! Он о державном интересе попечение имел! А ты, ваше высочество, чего творишь? Её Императорское Величество, государыня Екатерина Алексеевна оного Морица для вредительства интересам российским допускать не изволит до герцогства Курляндского! Да и тебе, вашему высочеству, в супружество с оным Морицем вступать неприлично, понеже оный Морин рождён польским королём не от законной жены, а от матрессы. Это ведь и Её Императорскому Величеству, и вашему высочеству, и всей империи Российской бесчестно будет!

   — Что же делать-то, князь? — жалобно спросила Анна Иоанновна, и лицо, изъеденное оспинами, покрылось красными пятнами. — Нешто так и оставаться во вдовстве...

   — Её Императорское Величество изволят трудиться, — ответствовал Меншиков. — Во-первых, для интересов Российской Империи, чтобы оная всегда с сей стороны была безопасна. Во-вторых, для пользы герцогства Курляндского, дабы оное под высокою, Её Величества, протекциею состояло... И для того её императорское величество изволили указать сукцессоров, дабы ваше высочество избрала из того лучшее.

   — Известны ли мне сукцессоры эти? — заинтересовалась Анна Иоанновна.

   — Не только известны, но и видимы в настоящий момент! — галантно ответил Меншиков. — Меня, князя Римского и Российского, герцога Ижорского, всероссийского рейхс-маршала и над войсками командующего фельдмаршала, Государственной Военной коллегии президента, от флота Российского вице-адмирала Белого флага, Её Императорское Величество в сукцессоры назначить изволили.

Высохли слёзы на глазах герцогини. С интересом оглянула она осанистую фигуру светлейшего князя, задержалась глазами на хищновато-носатом лице. Разглядывая топорщащуюся полоску усов, задышала шумно... Вспомнила бал, устроенный князем в его дворце по поводу её бракосочетания с герцогом Курляндским. Там подавали пирог, из которого, когда пирог разрезали, выскочила карлица и начала танцевать менуэт на столе.

Шумную, весёлую свадьбу устроил тогда светлейший князь. Опившись, помер вначале сын Меншикова, а потом и супруг Анны Иоанновны. Облизнула губы герцогиня, вспоминая восхитительные подробности.

   — Дак нешто, князь, я против Её Императорского Величества, тётушки нашей бесценной ступить смею... — сказала она.

Разговор происходил на берегу Двины. Конвой светлейшего князя держался в стороне. Туда отослала вдовствующая герцогиня и свою девушку. Наедине вели беседу. Как будто просто вышли полюбоваться пленэром и встретились ненароком. Палило солнце. Душно гудели в высокой траве пчёлы. Волновала Анну Иоанновну идиллическая красота пейзажа. Жарко было в стянутой корсетом груди. В волнении взяла герцогиня светлейшего князя за руку.

   — Я так рассудила, Александр Данилович, — тяжело дыша, сказала она. — Прежнее намерение своё решила оставить и наивяще желаю, чтобы в Курляндии герцогом твоей светлости быть. При тебе и я во владении своих деревень надеюсь быть спокойна... А ежели кто другой избран будет, то как могу знать, ласково ли со мной поступит и не лишит ли меня, по легкомысленности своей, вдовствующего пропитания?..

Тяжело дышал охваченный любовным волнением светлейший князь. Наклонился и поцеловал руку будущей супруги. Посыпалась на платье герцогини пудра с его высоко взбитого парика...

Управившись с амурными делами, вернулся светлейший князь в Ригу, где ждала его новая напасть. Только что приехавший из Митавы Василий Лукич Долгоруков поведал, дескать, переговоры с сеймом зашли в тупик. Маршал утверждает, что депутаты разъехались, а те, которые остались, ничего сделать не могут — уничтожить выборы Морица никакой возможности нет...

   — Предъявил я им, Александр Данилович, и твоё имя, и герцога Голштинского, — вздохнув, сказал Долгоруков. — Тебя, князь, для веры они учинить герцогом не могут. А принца — для молодости. Конешное дело, коли бы по киршпилям^[4] об имени твоём помянули, и инако выйти могло...

   — Они не помянули, так мы сами помянем! — отвечал Меншиков.

Как пылкий любовник, примчался ночью в Митаву, и утром неразумные курляндцы увидели, что город занят русскими войсками.

   — В Сибирь захотелось?! — гневно спросил Меншиков, когда маршал и канцлер предстали перед его грозными очами. — Объявите пока всем, что в герцогство будет введено на постой двадцать тысяч русского войска...

Наотмашь разили курляндцев аргументы светлейшего князя, и — кто знает? — может, и не устояли бы они, может быть, и стал бы Александр Данилович герцогом Курляндским и супругом племянницы Петра Великого Анны Иоанновны... Как бы тогда повернулась история России? Неведомо... Ибо этого не случилось... Зашевелились в Петербурге тайные недоброжелатели светлейшего князя, убедили императрицу не пренебрегать ради Меншикова хитросплетением европейских союзов и династических отношений. Не решилась императрица новую войну затевать — от прежних, которые супруг вёл, не отошла страна... Меншикову было объявлено, что принуждать курляндцев к новым выборам негоже, лучше Александру Даниловичу воротиться в Петербург, где ждут его неотложные дела.

Сильно недовольный вернулся светлейший князь в Петербург. Этакие ведь нестерпимые обиды творили ему — генералиссимусом не пожаловали, трон курляндский и тот не разрешили занять. Даже в Верховном Тайном совете и то первенство отняли — теперь там принц Голштинский председательствовал. Сунули, как нищему, Батурин с тысячью трёхстами дворами, да ещё две тысячи дворов Гдяцкого замка добавили — и всё... Прямо как в насмешку! Тут впору, подобно генерал-губернатору Ягужинскому, к гробу императора от такой обиды бежать да жаловаться. Только от гроба этого и так скверно в Петербурге пахло... Чего туда идти? Не Ягужинский, чай... Твёрдо знал Меншиков, что и небываемое — бывает... Кстати захворала тут чахоткой — этой болезнью мастеровых и уличных девок — императрица... Снова наступало время великих свершений...

2

Не вовремя Афанасий Шестаков в Петербург приехал. Вроде вон они, дворцы, а ходу туда нет... К кому только не совался казачий голова, но всем недосуг, все в печали великой пребывают — государыня императрица занемогла... В другой раз, говорят, приходи, отстань, ради Бога, пока палками тебя не побили. Шестаков и сам видел, что не вовремя в столицу явился, да ведь откуда знать, когда оно, это время, наступает, а когда кончается. И в Тобольске о том не ведают, не то что в Якутске...

Сильно огорчился Афанасий Федотович неудаче своей, третий день уже скорбел в кабаке о здравии матушки-императрицы, заливая печаль горькою водкой. И так обжился за эти дни в заведении, что будто в Якутск возвернулся. Кругом — один только знакомые лица. Про каждого — все его тайны известны... Этот, худой, как жердь, чарку свою допьёт и под стол свалится. А этот, с синяком который, обязательно умному разговору будет чинить затруднение, пока не успокоят. Вечор к Афанасию приставал, дак до сих пор кулак болит... А этот, в драном мундиришке, с тихим голосом, обязательно, зараза, потребует, чтобы его не как-нибудь, а благородием именовали, потому как он чип имеет — коллежского асессора. С тихим этим благородием и драться не надо, отпихнёшь от себя, и уляжется отдыхать. Таким уж спокойным характером Господь наградил.

Ну вот... Только подумал, а он уже тут как тут. Только вроде до срока сегодня. Вроде ещё и не качается.

   — Чего тебе? — загораживая могучей рукой штоф, спросил Шестаков. — Какого хрена твоему благородию требуется?

   — Ты не пихайся, голова... — проговорил обладатель драного мундира. — Я же трезвый ишчо.

   — Я и пытаю тебя, какого тебе хрена требуется, если не в надлежащем градусе ты?

   — Пособить тебе хочу, голова... — ответил пьяница и уселся на лавку.

Третий день уже пил Шестаков. В голове мутилось немного. Сам себе удивлялся Афанасий.

   — Коли пособить решил, — хлюпнув носом, сказал, — пособляй тогда, твоё благородие...

И налил из штофа в грязные стаканы. Один к себе притянул, другой пособляльщику подвинул.

   — Благодарствую... — сказал тот, но стакан поднимать не торопился. — Я, голова, разговор твой вчера с сержантом слышал.

Ишь ты... Верно заметил. Говорил вчера Шестаков с сержантом, потом с чиновником каким-то разговаривал, потом умному разговору этот, с синяком который, затруднение учинил...

   — Ну и чего с того, что слышал? — осушив свой стакан, спросил Шестаков.

   — Карту ты ему показывал, которую из Сибири привёз.

   — И чего, что показывал?..

   — Ничего... — ответил обладатель драного мундира. — Только я пособить тебе могу... С его превосходительством свести, который очень до карт разных охоч... И дрожащей рукою осторожно взялся за стакан.

   — Погодь... — Тяжёлая пятерня Шестакова легла на его дрожащую руку. — Кто таков, сказывай...

На стакан посмотрел бедолага, йогом на Шестакова, потом снова на стакан. Сглотнул слюну.

   — С обер-секретарём Сената его превосходительством Иваном Кирилловичем Кирилловым знакомство имею... — И тут же, заметив недоверчивую усмешку Шестакова, торопливо пояснил: — Ей-Богу... Невзирая на всё непотребство моего жительства, не брезгует Иван Кириллович в работу письменную меня употреблять, поскольку почерк имею твёрдый и от влияния водки не зависимый...

   — Ишь ты... — убирая руку, сказал Шестаков. — Ну, тогда пей. И растолкуй мне, твоё благородие, для чего его превосходительству моя казацкая карта?

Уговаривать собеседника не потребовалось. Осторожно поднял стакан с водкой и выпил, не пролив ни единой капельки. Отломил кусочек хлебной корочки и пожевал задумчиво.

   — Его превосходительство, — сказал терпеливо ожидающему ответа Шестакову, — своим иждивением Атлас империи Российской издавать начал...

   — Что такое атлас?

   — Собрание карт разных, голова... Ну вот... Так ты слухай! Его превосходительство сами говорили, что казацкие карты, хотя и в безвестности геодезии составлены, но вернее тех, которые за границами учёными людьми составляются... И ещё я тебе скажу, голова, что это я тебе не ради тебя предлагаю. Дабы его превосходительству, великую доброту до меня имеющему, угодить... Понял? Нет... Ты этого разуметь не можешь... Тонкости благородного обхождения до твоей Сибири ещё не скоро дойдут. А я, голова, между прочим, чин имею... Коллежский асессор, понял?

   — Понял, твоё благородие... — ответил Шестаков и повернулся к трактирщику. — Эй! Подай чернилов сюда да бумаги кусок.

И когда принесено было требуемое, велел коллежскому асессору:

   — Пиши, твоё благородие... Его превосходительству господину обер-секретарю Ивану Кирилловичу Кириллову... Написал?

И взял листок в руки. Не врал коллежский асессор. Твёрдо стояли на листе буквы, окутанные тончайшими росчерками и завитками. Такой красоты Шестаков и в канцелярии самого тобольского генерал-губернатора Долгорукова не видывал.

Хлопнул но спине коллежского асессора Шестаков. Тот на стол повалился, да Шестаков поднял его, чтобы встречу вместях отпраздновать. А когда допито всё было, встал. Надо асессора проводить да и самому до двора, где остановился, идти. Чай, уже три дня своих казаков не видел...

   — Чего рано-то так уходите? — угодливо кланяясь, спросил трактирщик. — Совсем и не сидели у пас...

   — Недосуг... — отвечал Шестаков, взваливая на плечи асессора. — Делов много, братец...

Иван Кириллович Кириллов оказался человеком обычным. Ни сановитости в нём не заметил Шестаков, ни чванства. Жиденький в плечах, сидел он за столом, заваленным бумагами, и рассматривал принесённую Шестаковым карту...

   — Откуль чертёж сей? — спросил.

   — У Ивана Козыревского купил, — ответил Шестаков. — А Иван с Атласовым Владимиром Васильевичем на Камчатке бывал. У нас, в Якуцке, думают, что атласовская карта это...

Близорук был Кириллов. Наклонился над картой — прямо по океану локоны парика рассыпались.

Против устья Колымы изображена была на карте большая земля, а напротив северо-восточной оконечности Азии — другой остров. «Остров против Анадырского носа; на нём многолюдно и всякого зверья довольно, — дани не платят, живут своей властью...» — гласила надпись.

   — В эти места экспедиция капитана Беринга послана, — задумчиво сказал Кириллов. — Проведать велено, соединяется ли с Америкой Азия...

   — Чего проведывать-то? — вздохнув, проговорил Шестаков. — Давно всем известно, что с устья Колымы до реки Анадыря морем пройти можно, если льды не встанут... И на чертеже этом так же рисовано... Воевода наш якуцкий, Иван Михайлович Полуэктов, спытать просил, пошто экспедицией Беринга разруху Сибири чинят? Государыни императрицы волю он исправно соблюдает, но пошто ради такой безделицы Беринга посылать было... Добро бы, коли землиц каких приискал Её Императорскому Величеству...

Усмехнулся Кириллов.

   — Чего ты желаешь, голова? — спросил. — О чём твои хлопоты?

   — Какие у нас, малых людишек, хлопоты? — ответил Шестаков. — Так и так у нас, ваше высокопревосходительство, думано было... И как ни думали, а всё одно получается... Если капитан Беринг известие привезёт, что окромя моря ничего нет там, Ея Императорскому Величеству никакого интереса не будет. Надо бы казаков на поиски землицы послать, да народишко тамошний к присяге привести, чтобы ясак собрать. Всё же прибыток казне, а не одно только разорение.

Внимательно смотрел Кириллов. Уже не на карту, а самого Афанасия Федотовича разглядывал. Шестаков его взгляд пристальный выдержал.

   — Не ведаю тебя, голова, как следует... — сказал Кириллов. — Одни тебя добро аттестуют, другие говорят, что ты плут большой. Сам-то чего про себя скажешь?

   — А зачем мне, ваше высокопревосходительство, аттестацию себе выдавать? — ответил Шестаков. — Не награды прошу и не вспоможения... Поход прошуся ломать в края незнаемые... Коли будет милость вашего превосходительства, там и будет мне аттестация. Вернее её всё равно не сыщете...

   — Тоже правильно... — сказал Кириллов. — Не велик и расход предстоит, а дело огромное совершиться может. Будь по-твоему, голова... Доложу самому светлейшему князю о прожекте этом.

3

У малого человека и заботы малые, а великому человеку и одним только взглядом окинуть их — труд для другого человека непосильный... Вся Империя Российская лежала сейчас тяжким грузом на плечах светлейшего князя, обо всём подумать требовалось, в каждую мелочь вникнуть. Главное же, решить — какой империи дальше быть, но какому пути дальше двинуться.

Болела, тяжело болела матушка-императрица. Видно, так и помрёт, грамоте не выучившись... Надо замену подыскивать, надо решаться... Непростая загадка, а разгадать требовалось в самое короткое время. И судьба империи, и самого Меншикова напрямую от разгадки этой зависели.

Можно императрицей провозгласить одну из дочерей Петра Великого. С одной стороны, и добро бы так. Бабе без опытного руководителя в делах государственных невозможно быть, без светлейшего князя никак не обойтись... Только это ведь, если по разуму... А у бабы разум какой? Баба не головой, а другим местом думает, и чего она надумает там, предугадать трудно...

О кандидатуре великого князя Петра Алексеевича, прямого наследника престола, Меншиков без содрогания и помыслить не мог. Леденя кровь, темно и страшно маячила за спиной великого князя тень замученного на пытках царевича Алексея. Упаси Боже...

Старался отогнать светлейший князь грозное видение, осеняя себя крестным знамением. Мотал головой... Потом снова думал... Мал ещё, неразумен великий князь. Что дитё может об отце помнить? Ребёнку что угодно внушить можно. Кто ему, светлейшему князю, помешает дочерь свою замуж за него выдать? А коли внучек родится, законным наследником императорской короны прикрыта будет старость... Пока же армию под свою руку надо крепко взять... Страшное дело... Путь рискованный и ненадёжный, а другого пути нет...

Занятый своими мыслями, рассеянно слушал светлейший князь доклад обер-секретаря Сената Кириллова. С тех пор как после кончины Петра Великого образован был Верховный Тайный совет, потерял Сенат значение и силу, без одобрения Тайного совета ни одно дело не мог решить.

О Шестакове Кириллов вскользь сказал. Дескать, просится казачий голова снарядить экспедицию для поиска новых земель.

   — Нешто ещё остались такие земли? — удивился Меншиков.

   — Имеются... — ответил Кириллов. — Афанасий Федотович карту привёз. Полагают, что её Владимир Атласов, Который Камчатскую землю во владение Русской Империи привёл, составил. Ещё добро землиц там будет. Пропадают в безвестности и ясака никому не платят...

Встал светлейший князь с кресла. Прошёл по узорному, поскрипывающему под ногой паркету к окну. Остановился.

Нева текла за окном, сверкал на солнце — его уже начали золотить — шпиль Адмиралтейства. Народ весело возился на берегу. Вот... Вроде и не изменилось ничего после кончины императора, а всё одно — отдышка вышла, полегче дышать стало всем...

— В те края у нас вечнодостойныя памяти императором Петром Великим экспедиция капитана Беринга послана, — сказал Кириллов. — Однако по известиям два года уже прошло, а у них и корабль ещё не исделан. Казачьим-то способом, ваше сиятельство, новые землицы надёжнее добывать. Вся Сибирь так добыта...

Шумно задышал у окна светлейший князь. Не мог он скрыть волнения — важнейшее решение предстояло принять ему.

Время разбрасывать камни и время собирать их — писано в Библии. Не этому ли и учит европейская история? Проходит время, и враги становятся друзьями, а сподвижники — недругами. Сегодня одно, а завтра совсем другое. Вечно достойныя памяти государь император, расчищая дорогу к престолу для своего сына от Екатерины, приказал ему, Меншикову, заманить в сети царевича Алексея, и он, светлейший князь, исполнил это. Тщета... И года не прошло после смерти царевича, а помер Шишечка, Пётр Петрович... Не удалось и Петру Великому перехитрить судьбу, так ему ли, Меншикову, заступать путь Божиему Промыслу? Шибко сильно против Бога бунтовал император, крепко Церковь Православную обижал, над верою отеческой, как хотел, насмехался... И что? Который уже год лежит в гробу, и не принимает его земля...

Может, ежели по-другому, ежели не противиться Божиему Промыслу, и лепей получится? Ведомо ведь всем, что и небываемое бывает! Коли наживёт великий князь с дочерью его ребёночка, чего опасаться? Кто тронет деда русского императора, у которого вся армия в руках будет?

И страну, державу всю, может быть, даст Бог, повернуть туды, куда и следует двигаться ей по Божиему Промыслу? Глядишь, и раздышится Россия наша, глядишь, и он, светлейший князь, другом будет и соратником императора, которого назовут Петром Величайшим.

Кашлянул стоящий за спиною Кириллов.

Повернулся светлейший князь, удивлённо воззрился на обер-секретаря, недоумевая, чего тут он ждёт...

   — На прошение Афанасия Шестакова какой ответ, ваше сиятельство, учинить прикажете? — напомнил обер-секретарь.

   — Какого Шестакова?!

   — Казачьего головы, который снарядить его просит, каб землиц новых приискать.

   — A-а... — сказал Меншиков. — Пускай приискивает... Вели указ написать. И тут же и позабыл о своём повелении. Недосуг было на пустяки отвлекаться. Великое дело замыслил он.

4

Бурю возмущения вызвало среди цесаревен и уцелевших птенцов гнезда Петрова согласие императрицы на брак великого князя с княжною Меншиковой.

   — Матушка! — рыдали цесаревны. — Не погуби нас, бедных.

   — Пошто плачете-то? — не понимала Екатерина. — Платьев вам, посуды в приданое наготовлено у меня. Да и светлейший князь клятвою обещал мне не обижать вас. Да и престол... Ещё думано будет, кому завещать его...

Только не успокоили её слова никого. Великое уныние охватило птенцов... Переметнулся на сторону врагов могущественнейший союзник.

   — Что делать? Что делать? — волновался граф Пётр Андреевич Толстой. — Коли сейчас не одолеем, всем беда будет...

   — Главное, шуряка моего прижать! — беспечно отвечал на это только что вернувшийся из Курляндии генерал-полицмейстер Петербурга Антон Мануилович Дивиер. — Правильно про него вечнодостойныя памяти государь сказал: «Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его и в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы».

   — Ага! — сказал Толстой. — Кабы нам самим головы не сияли.

   — Голова-голова, не быть бы тебе на плечах, если б не была так умна... — засмеялся Дивиер, а Толстой побагровел от гнева. Не любил граф, когда ему эти, сказанные про него Петром Великиму слова напоминали. Сам Дивиер тоже не нравился графу. Как был денщиком, так и остался, не разжился умом, хотя и возвысился до генерал-лейтенантов, прижившись, как домашний человек, у императрицы. Чёрт те знает, кто Россией теперь правит — герцог Голштинский, пирожник да денщик бывший. А над всеми — ливонская крестьянская баба императрицей посажена. Кабы не боялся так великого князя граф, давно бы сам, ещё наперёд Меншикова, к родовой знати переметнулся. Только теперь поздно и думать об этом, все силы надобно употребить, каб помешать светлейшему князю... Кто пойдёт с ними? Великий адмирал Апраксин? Этот — да... Только толку от него, старого, не много... А ещё? Бутурлин? Нарышкин? Скорняков-Писарев? Ушаков? Негусто получалось...

И согласия в заговорщиках не было. А события развёртывались стремительно. Десятого апреля у императрицы открылась горячка.

   — Если скончается, не объявив наследницей престола дочь, пропадём мы! — волновался герцог Голштинский.

   — Теперь, когда императрица при смерти, уже поздно небось, — ответил Толстой.

Один только Дивиер оставался спокойным. Приехав 16 апреля во дворец, он вёл себя, как всегда, с необыкновенной наглостью. Громко хохотал в соседних с умирающей императрицей покоях; плачущую племянницу императрицы, Софью Карлусовну, насильно закружил в танце; заставлял цесаревну Анну Петровну нить с ним водку.

Потом начал приставать к великому князю, уговаривая его ехать кататься.

   — Мачехе твоей всё равно уже не быть живой! — говорил он. — А тебя женят скоро на Маньке Меншиковой, так и не успеешь погулять! Поехали, пока роднёй с тобою не стали.

Когда Меншикову донесли о непотребном поведении бывшего царского денщика, он не стал терять времени. К Дивиеру у светлейшего князя особый счёт имелся...

Этот португальский еврей соблазнил и совратил его сестру Анну, за что и был бит нещадно людьми Меншикова. Думал тогда светлейший князь, что уймётся Антон Мануилович. Ан нет. Вечнодостойныя памяти мин херц принудил выдать сестру замуж за проходимца.

Теперь Антону Мануиловичу за всё пришлось ответить. Вздёрнутый на дыбу и битый кнутом, он после двадцать пятого удара покаялся и в дерзостях своих, и назвал имена заговорщиков, намеревавшихся не допустить до престола великого князя Петра Алексеевича...

Об этих событиях бродивший по коллегиям Афанасий Федотович Шестаков узнал, когда начались аресты заговорщиков. Взяты были названные Антоном Мануиловичем — граф Пётр Андреевич Толстой, сенатор Александр Львович Нарышкин, князь Иван Алексеевич Долгоруков, генерал, начальник Тайной канцелярии Сената Андрей Иванович Ушаков, генерал-майор Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, генерал Иван Ильич Бутурлин... Благоприятствовал заговорщикам герцог Голштинский.

Расправа была скорой и жестокой. Дивиера, Толстого и Скорнякова-Писарева лишили дворянства и имений и, бив кнутом, сослали в Сибирь. Нарышкина и Бутурлина, лишив чинов, сослали в деревню. Долгорукова и Ушакова, понизив чинами, перевели в армейские полки.

Грозные раскаты громов сотрясали столицу, тряслись, разверзаясь, болота под ногами сенатских чиновников, где тут и когда писать концы указа о назначении экспедиции?

Целый месяц бродил Шестаков по коллегиям, но нигде не слышали об его экспедиции. В Сенате тоже недосуг было искать бумаги. От дворцовых громов сотрясались и здешние степы. Движение бумаг тем не менее не прерывалось. Порождённые Указом, они продолжали двигаться по инстанциям, и вот Шестаков узнал, что в экспедицию к нему назначены штурман Ганс, подштурман Фёдоров, геодезист Гвоздев, рудознатец Гердеболь и десять матросов. Целая команда. И добро бы, все эти люди в экспедиции не лишние будут, только одно забыли указать — где припасы получить, где средства взять... Эти бумаги исчезли куда-то...

И неудобно было ещё раз его превосходительство Ивана Кирилловича Кириллова беспокоить пустяками, но что же делать? Снова пришлось идти к нему. Очень Иван Кириллович удивился, увидев Шестакова. Даже разгневался отчасти.

   — Ты ещё здесь?! — спросил он и, усмехнувшись скорбно, сказал, что добрые экспедиции теперь снаряжаются. Беринг уже который год до Камчатки добраться не может, а Шестаков, похоже, и из Петербурга не выедет. Здесь, в столице империи, видно, землицы приискивать собирается.

   — Так нет тут землиц свободных! — с горькой иронией сказал он. — Появляются, правда, имения время от времени бесхозные, но до них и так охотников довольно бывает. Ни к чему экспедицию снаряжать...

   — Ваше превосходительство... — защищаясь, сказал Шестаков. — Пошто корите безвинно? Который месяц уже болтаюсь тут, как говно в проруби. Сделайте милость такую, ваше превосходительство, прикажите наконец снарядить в путь.

   — Как?! — удивился Кириллов. — Нешто ты ещё не получил указ Сената? Где же он?!

   — Неведомо... — развёл руками Шестаков.

Человеком Афанасий Федотович бывалым был. Всю жизнь в казацкой службе провёл. Было и по тайге, и по тундре хаживано, ничего не пугало его ни дали безмерные, ни холода, ни моря ледяные, ни народцы немирные... Все, кажется, прошёл бы... Но тут, в сенатских канцеляриях, увяз казачий голова. Даже с помощью его превосходительства обер-секретаря Кириллова и то не пробраться было...

Иван Кириллович видел это, но не мог постигнуть, почему это происходит, и поэтому гневался.

   — Поезжай! — с трудом сдерживая раздражение, сказал он. — В Тобольск. Там жди с командой своей, какие меры приняты будут... По дороге получишь в Екатеринбурге пушки и мортиры, а бумаги в Тобольск посланы будут. Тамошний губернатор тебе и припасы даст, и казаков в отряд наберёт. Езжай, голова, с Богом! Видеть тебя больше здесь не могу!

Не стал Шестаков более судьбу испытывать. Уехал, как было указано. В Петербурге о нём тут же и позабыли. Великие перемены происходили в те дни в столице Российской Империи.

7 мая 1727 года умерла императрица Екатерина Первая. На престол взошёл внук Петра Великого, сын царевича Алексея, одиннадцатилетний Пётр Второй. Через неделю светлейший князь Ментиков был пожалован званием генералиссимуса и сделался полноправным главою всего Российского войска. А 26 июля был издан Указ Верховного Тайного совета об отобрании и уничтожении манифестов по делу царевича Алексея и петровского Указа о престолонаследии 1722 года. За месяц до этого Указа состоялось обручение Марии Александровны Меншиковой с одиннадцатилетним императором. Светлейший князь перевёз в свой дворец императора и взял в свои руки управление империей.

Он не отступал от своего плана, так неожиданно привидевшегося ему во время разговора с Иваном Кирилловичем Кирилловым. Ослабили петровское утеснение духовенства, даль льготы народу для торговли, закрыли Малороссийскую коллегию и восстановили гетманство, на основании договора, по которому Украина присоединилась к России ещё при Богдане Хмельницком... Меншиков не терял времени. Круто менял курс корабль Российской Империи, и стоящему у штурвала Меншикову недосуг было вспоминать о снаряженных экспедициях...

5

Одиннадцатилетний мальчик проснулся оттого, что его позвала мать. Не открывая глаз, он повернулся в постели навстречу ласковому голосу и тут только вспомнил, что у него никогда не было матери, что она умерла, как только он появился на свет. Мальчик попытался вспомнить лицо отца, но и это не удалось... Слишком мал был, когда погубили отца дедушка и злые вельможи. Снова стало страшно, как всегда, во все годы его детства... Мальчик замер. Только из закрытых глаз текли слёзы. Когда подушка стала совсем мокрой от слёз, мальчик вспомнил, что теперь он император, и открыл глаза.

Жирный и розовый купидон на потолке изо всей силы натягивал лук, чтобы пустить в императора свою стрелу. Это было не страшно, но очень противно. Закрыв глаза, мальчик вспомнил свою невесту, Марию Александровну Меншикову, похожую на этого розового купидона тётеньку. Учитель танцев Норман рассказывал, что Мария Александровна была раньше невестой польского короля Сапеги... Вот пускай бы и ехала к нему. А если Сапега, как говорит Норман, предпочёл Машке Софью Карлусовну, племянницу бабки-мачехи, то при чём тут он, Пётр? Чего Машка к нему привязалась?

Мысль эта испугала императора. Осторожно он приоткрыл глаза, оглядываясь, не подслушал ли кто его мысли. Никого не было в комнате. В выходящее на Неву окно лился солнечный свет, на потолке жирный купидон натягивал лук...

Облегчённо вздохнул маленький император, и тут же из-за изголовья постели: «Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! Фстафать пора!» — раздался голос обер-гофмейстера барона Остермана.

   — Я бы ещё поспал, Андрей Иванович! — капризно сказал Пётр.

   — Неможно спать. Никак неможно! Фашему феличестфу за дела надобно приниматься. До полудня вам надобно быть в заседании Верховного Тайного совета, потом до двух часов играть на бильярде, потом изучать география и ходить в концерт.

   — А охота? — спросил Пётр. — Разве на охоту мы сегодня не едем? Завтрева тогда надо пораньше в поле выехать...

   — Нет-нет! Зафтрефа тоже охоты нет. Зафтрефа с утра древнюю историю учить будем, после обеда — танцы. После танцев урок новой истории и ещё — концерт. Никак нельзя этот план нарушить. Их сиятельство князь и герцог недовольны будут.

Услышав имя Меншикова, император перестал капризничать. Меншикова он всегда, сколько помнил себя, боялся. И даже сейчас, когда всё вдруг так счастливо переменилось и все сделались угодливы с ним, страх перед светлейшим князем остался, хотя именно Меншиков и был, как он сам объяснял, причиною счастливой и перемены в положении императора.

   — Опять надобно будет на лодке плыть... — недовольно пробурчал Пётр. — Нешто мост ко дворцу трудно выстроить...

   — Строится мост... — ответил Остерман по-немецки. — Не в один день такое дело свершается...

Пётр ничего не ответил на это. Мост с Преображенского острова, как недавно переименовали Васильевский остров, действительно строился. Каждый раз, когда плыли на лодке, видел юный император это строительство. Но сколько же можно строить? И неужели ему нельзя, пока не построили мост, во дворце своём жить? Кто он — император или слуга у светлейшего князя? Ежели б во дворце жить, то и с Машкой пореже бы довелось встречаться, почаще бы к тётеньке своей любезной Елизавете ездил, у сестры Натальи почаще бы гостил...

Но всё это, нахмурившись, только подумал император. Ничего этого ему ни по-немецки, ни по-французски, ни на латыни говорить было нельзя. Об этом только думать можно было, да и то с опаской...

Поездка во дворец сильно затянулась. Сначала император говорил в зале, где проходило заседание Верховного Тайного совета, речь...

— После как Бог изволил меня в малолетстве всея Руси императором учинить, — читал он по бумажке, время от времени поглядывая на окна, за которыми зазывно сияло солнце, — наивящее моё старание будет, чтоб исполнить должность доброго императора, то есть чтоб народ мне подданный с богобоязненностью и правосудием управлять, чтоб бедных защищать, обиженным вспомогать, убогих и неправедно отягощённых от себя не отогнать, но с весёлым лицом жалобы их выслушивать и по похвальному императора Веспасиана примеру никого от себя печального не отпускать.

Читал он, запинаясь, не совсем понимая, что именно читает, хотя и разбирал все слова. Просто отвлекало весёлое солнце на улице... Тем не менее речь впечатление произвела хорошее. Все хвалили её, а на улице кричали «Виват!».

Но и после заседания Тайного совета императора не отпустили. Сказали, что надобно принимать депутации подданных. Слава Богу, тут только улыбаться требовалось, чтобы по примеру императора Веспасиана никого от себя печального не отпускать. Хотя, конечно, слишком уж много подданных было. Шли и шли... Жарко и неудобно неподвижно сидеть на троне, милостиво улыбаясь всем.

Депутации несли подарки... Но смотреть подарки тоже было нельзя. Подарки принимали приближённые и уносили куда-то. Депутация петербургских каменщиков поднесла десять тысяч червонцев. Целый мешок денег. Его тоже унесли.

Когда приём закончился и, погрузившись в лодки, поплыли на Преображенский остров, Пётр спросил:

   — Андрей Иванович, а подарки, которые дарили, это мои?

   — Да, фаше феличестфо! — ответит Остерман.

   — И я могу ими распоряжаться, как хочу?

   — Разумеется, фаше феличестфо...

Пётр задумался.

Задумчив он был и во время урока географии. Смотрел на глобус и думал о своём.

   — Здесь Европа... — показывал указкой учитель. — Это Средиземное море. Здесь у Пиренейского полуострова начинается океан. Вы не слушаете меня, ваше величество?

   — Я слушаю... — сказал император, поворачивая глобус. — Я запомнил всё. Это Америка... А здесь начинается Азия... Чего тут ещё слушать?

   — Вы делаете поразительные успехи, ваше величество, — почтительно поклонился учитель.

После урока географии был концерт, слушали музыку и смотрели на танцующих карликов. Карлики императору понравились. И если бы не княжна, что сидела, плотно сжав губы, наверное, они и развеселили бы императора. Однако рядом со строгой Меншиковой смеяться не хотелось. Странное дело... Не очень ещё и старая невеста, шестнадцать только, как и сестре Наталье, исполнилось, а такая тоска с нею! Тяжело было сидеть неподвижно. А когда княжна всё-таки, не выдержав, засмеялась сама, император разозлился. Он опустил голову и уже не смотрел на танцующих карликов, а только кусал губы, чтобы не заплакать.

Тоскливо было даже и думать, что так теперь будет всегда.

Уже перед сном мальчик снова вспомнил про деньги.

   — Я могу подарить их, кому захочу? — спросил он у зашедшего пожелать спокойной ночи Остермана.

   — Да, фаше феличестфо... — ответил тот. — Я полагаю, вы желаете сделать подарок своей невесте?

   — Вот ещё! — ответил Пётр. — Я хочу подарить их своей сестре! Разве нельзя?!

   — На фсё фоля фашего феличестфа! — склонился в поклоне Остерман. — Более того... Если позволите заметить, я скажу, что это чрезвычайно благородный со стороны фашего феличестфа поступок. Он свидетельствует о том, что вы обладаете исключительно добрым сердцем...

Петру уже стало немножко жалко отдавать Наташке мешок с деньгами, но он подумал, как разозлится Меншикова, и, вполне довольный собою, улыбнулся.

   — Завтрева и прикажу отнести... — объявил он.

Андрей Иванович не сумел скрыть своих чувств.

Дрожащей рукою вытащил из кармана клетчатый платок и промокнул заблестевшие слезами глаза, а потом громко высморкался.

   — Этто ошень хороший поступок, фаше феличестфо! — сказал он.

Слугу, тащившего к лодке мешок с червонцами, встретил на свою беду светлейший князь Меншиков и, когда узнал, что его одиннадцатилетний воспитанник отправляет деньги в подарок сестре, страшно разгневался.

   — Олухи! — вскричал он, топая ногами. — Это же ребёнок ещё! Совсем с ума съехали?!

Неразумного слугу и пособлявших ему солдат генералиссимус наградил синяками, а мешок с деньгами приказал унести к себе.

Этакие ведь деньги! Мыслимо ли ребятишкам ими играть? Куды Андрей Иванович смотрит? Он, светлейший князь, когда, откупаясь от дочерей Екатерины, положили по миллиону каждой дать, и тут сумел сэкономить, стребовал с герцога Голштинского, чтобы каждая из великих княжон ему, Меншикову, по сто тысяч взятки дала, а тут сразу ни с того ни с сего этакие деньги транжирить.

Нет, надобно, надобно поговорить с Остерманом... Куды смотрит, дурак австрийский?!

Выговор Остерману был сделан серьёзный.

И хотя ни единым словом не пожаловался добрейший Андрей Иванович своему воспитаннику, Пётр видел, что обер-гофмейстер смущён и опечален. Правда, причину этой печали он так и не сумел открыть, пока не встретился с сестрой.

Встретившись же, сразу вспомнил про мешок с деньгами и спросил, понравился ли ей подарок...

   — Какой подарок? — удивилась Наталья.

   — Десять тысяч червонцев, которые я твоему высочеству, дура, пожаловал! — рассердился Пётр.

Круглыми стали глаза великой княгини.

   — Ваше величество... — заинтересованно сказала она. — Я не получала от вас никаких денег.

Император приказал позвать слугу и тут же, при сестре, спросил, куда пропали деньги.

Потрогав темнеющий под глазом синяк, слуга объяснил, что деньги отобрал светлейший князь. С трудом далось ему это признание. Видно было, как страшно ему сейчас.

Страшно было и самом императору. И может быть, если бы не было рядом Натальи, если бы не блестели так её округлившиеся глаза, привычное благоразумие и взяло бы верх. Но это происходило при сестре. Она всё видела и внимательно смотрела на брата, ожидая его решения. Волна страха столкнулась в душе мальчика с невозможностью проявить этот страх. Он оцепенел весь. Лицо сделалось белым, сердце учащённо забилось. Он уже не видел ничего, ни сановников в золотых мундирах, ни округлившихся Натальиных глаз.

   — Князя! — закричал одиннадцатилетний император. — Князя ко мне призвать!!!

И затопал ногами, заходясь в крике.

Случившийся рядом Остерман бросился к нему.

   — Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! — бормотал он, пытаясь успокоить мальчика. Но Пётр с недетскою силой оттолкнул Остермана, и тот едва не упал. А император уже ничего не понимал, кроме того, что если задумается хотя бы на мгновение, то всё нарастающий и нарастающий ужас парализует волю, и он уже никогда не сможет оправиться от этого страха.

Когда появился вызванный Меншиков, силы императора были на исходе. Ненавистью обожгло лицо, и Пётр не сумел скрыть этого.

   — Как вы смели, князь, не допустить придворного исполнить моё приказание?! — тонко выкрикнул он.

Глаза их встретились. Глаза ребёнка и глаза пятидесятичетырёхлетнего генералиссимуса. И император заметил в этих глазах страх. Впрочем, если это и было так, тотолько тень страха. Промелькнула и исчезла. Тут же глаза Меншикова сделались холодными и жёсткими.

   — Ваше величество... — спокойно сказал он. — У нас в казне большой недостаток денег. Я сегодня намеревался представить вам доклад о том, как употребить эти деньги, но, если вашему величеству угодно, я прикажу воротить эти десять тысяч червонцев и даже из собственной казны дам миллион...

Одиннадцатилетний император не выдержал, опустил глаза. Он не мог сопротивляться этому страшному человеку.

   — Я — император! — почти прошептал он. — Не забывайте этого, князь!

И, не дожидаясь возражений Меншикова, торопливо вышел из залы.

Нет, не привиделся одиннадцатилетнему Петру страх в глазах Меншикова. Когда Меншиков вошёл в дворцовую залу и увидел побелевшее лицо мальчика, ему действительно стало страшно. На мгновение показалось, что он видит того, первого императора. Ощущение было мгновенным и острым. Тут же Меншиков взял себя в руки и заговорил, как и положено говорить пожилому человеку с мальчиком, но страх никуда не исчез... Это был и не страх уже, а отчаяние. Ясно и отчётливо понял светлейший князь, что ничего не получится из столь славно задуманного плана. Всё было рассчитано верно, но в безукоризненные расчёты вмешивалась злая, не поддающаяся никакому расчёту сила, и управлять ею невозможно.

Словно огромная тяжесть опустилась на плечи Меншикова. С трудом добрел до своих покоев и здесь, повалившись в кресло, совсем сник. Только сейчас и ощутил он, как устал за последние годы, как иззяб на сырых петербургских ветрах...

Утром Меншиков не смог подняться с постели.

Заболел...

Светлейшего князя била сильнейшая лихорадка, началось кровохарканье. Меншиков умирал... Когда слабость отпускала его, Александр Данилович диктовал последние распоряжения. Он написал в эти дни наставительное письмо юному императору, указывая на его обязанности по отношению к «недостроенной машине» Российской Империи, написал в Верховный Тайный совет, поручая заботам и попечению его свою семью и дочь, великую княгиню Марию Александровну.

6

Опасно болеть в Петербурге. Такой уж город построил Великий Пётр, что не угадать было, чем здесь лютая хворь обернётся...

Первые дни после ссоры с Меншиковым одиннадцатилетний император сильно переживал. Едва сам не расхворался. Вначале страшно было за дерзость, которую он учинил... Потом — Меншикову всё хуже становилось — жалко светлейшего князя было и стыдно, что это он и учинил страдание своему благодетелю... Одному Богу ведомо, чем бы переживания кончились, но добрейший Андрей Иванович, заметив печаль на лице венценосного воспитанника, постарался отвлечь его.

— Фаше феличестфо! Фаше феличестфо! — заламывая руки, плакал он. — Зачем вы мучаете своё доброе сердце, фаше феличестфо? Оставьте уроки, поезжайте к сестре... На охоту съездите.

Поначалу император отмахивался от предложений Остермана, но йотом всё-таки решил навестить тётушку. Поехал к ней с мыслью погоревать вдвоём, рассказать Елизавете Петровне о некрасивом проступке своём. И вот, как-то так получилось, что едва увидел стройную, голубоглазую тётушку, как тут же и позабыл о своём намерении. Да и семнадцатилетняя тётушка, весёлая и беззаботная, не говорила ни о каких печалях. День пролетел в играх и развлечениях, как будто его и не было, а прощаясь, Елизавета Петровна взяла с его величества слово взять её на охоту, и хотя император пребывал в печали но светлейшему князю, никак нельзя было нарушить данного слова... Пришлось ехать.

И опять незаметно пролетел день. Поздно было возвращаться во дворец. Решили продолжить охоту и на следующий день.

Да и то ведь сказать, куда уверенней чувствовал себя император в седле с ружьецом в руках, чем на троне или над учебником. Так приятно было скакать, то и дело ловя на себе восхищенный взгляд обворожительной тётушки. Какой тут Меншиков, какие уроки! И в голове этого не было...

А мост на Преображенский остров всё ещё не готов был. Чтобы не тратить времени на переправы, перебрался Пётр с согласия Андрея Ивановича Остермана в Летний дворец... И так, в весёлых праздниках и забавах и пролетело лето... К осени, когда отступила болезнь от светлейшего князя, уже другим стал император. Уже двенадцать годов исполнилось ему, подрос за лето и возмужал. Даже и думать не хотелось, чтобы к Меншикову вернуться. И тётушка, Елизавета Петровна, и сестра Наталья, и новый друг князь Иван Долгоруков, и даже сам воспитатель, добрейший Андрей Иванович Остерман, вполне его намерения одобряли.

   — Зачем, ваше величество, больного человека стеснять? — говорили они. — У вашего величества свои дворцы пустые стоят.

Оно и верно... Велел император вещи свои в Летний дворец от Меншикова перевезти, зажил с новыми друзьями душа в душу, беззаботно и весело.

Иногда, правда, накатывала печаль. Снова вспоминал император, как отважно сражался Меншиков, чтобы его на престол посадить, какой тогда разговор был, но странно, уже не раскаяние вызывали в юном Петре воспоминания, а досаду. И когда оправившийся от болезни князь приехал к нему, даже разговаривать с ним не смог заставить себя император. Отвернулся от князя и заговорил с другими придворными.

А тут ещё Остерман на Меншикова пожаловался. Сказал, что вызывал его светлейший князь, ругал словами неудобоговоримыми, колесовать обещал Андрея Ивановича, а императора за уроки засадить и строгих учителей приставить.

Вспыхнул от гнева император. Как это можно добрейшего Андрея Ивановича колесовать, будто он разбойник и душегуб какой?! Каких ещё учителей Меншиков выдумал?!

   — Кто он такой есть?! — топая ногами, закричал.

   — Никто, Ваше Величество... — смиренно известил Остерман. И тут же пояснил, что заслуги и значение светлейшего князя и генералиссимуса, разумеется, чрезвычайно велики, но рядом с императором никакого значения не имеют, поскольку для императора Меншиков такой же подданный, как и любой другой житель империи.

Эту пространную речь двенадцатилетний император внимательно выслушал. Потом спросил, что можно с Меншиковым сделать? Можно ли наказать его за дерзость?

   — На фее фоля фаша, фаше феличестфо! — сказал Остерман.

Участь всевластного светлейшего князя решили в считанные дни. 8 сентября Меншикова посадили под домашний арест, а уже на следующий день, во время заседания Верховного Тайного совета, государю подали подготовленный Остерманом указ. Меншиков лишался всех чинов и орденов и ссылался в своё дальнее имение.

Государь император указ одобрил, и 10 сентября Меншиков тронулся в путь, из которого уже не суждено было воротиться ему.

Едва отъехали от Петербурга, догнал курьер. Ему приказано было отобрать у опального сановника иностранные ордена. Русские ордена отобрали ещё в Петербурге... В Твери князя догнал второй курьер. Он приказал высадиться из экипажей и далее следовать в простых телегах...

Домочадцы начали было возмущаться, но сам Меншиков сохранил спокойствие.

   — Передай, — сказал он курьеру, — чем больше они у меня отнимут, тем менее оставят мне беспокойства... А их мне жалко...

И закашлялся. У него снова возобновилось кровохарканье.

Так и не одолел он свою болезнь. Опасно болеть в Петербурге сановнику...

А в столице долго ещё только и разговоров было, что об отобранных у светлейшего князя имуществах.

Конфисковали у Меншикова девяносто тысяч крепостных крестьян, отобрали пожалованные ему города — Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин...

   — А капиталу-то?.. Капиталу-то ведь тринадцать миллионов было...

   — А ещё бриллиантов на целый миллион...

   — Одной золотой да серебряной посуды больше двухсот пудов... На пяти возах не могли увезти...

7

Так и шло время. Мелькали дни, слагаясь в недели, месяцы. До Сибири известия из Петербурга доходили с опозданием. Только летом привезли сюда битого кнутом Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева — великого человека, генерала, начальника Морской академии... Теперь он уже не был генералом... Лишили его, за попытку помешать одиннадцатилетнему императору запять престол, всех чинов и состояния. Вместе со Скорняковым и генерал-полицмейстера Петербурга Антона Мануиловича Дивиера привезли. Не пощадил и его гнев шурина...

Тоскливо было Афанасию Фёдоровичу Шестакову от петербургских новостей, но других известий из столицы не приходило. Никаких распоряжений насчёт экспедиции не поступало.

По вечерам, когда разгорались на вымороженном небе крупные звёзды, хоть волком вой — такая тоска накатывала. Вечерами этими пил Шестаков водку со штурманом Гансом и, скуки ради, учил его ругаться по-русски. К весне не хуже казака-замотая материться Ганс научился...

Весною, на простых крестьянских телегах, провезли через Тобольск в Берёзов семейство светлейшего князя Меншикова. Такой ведь колосс пал, и что? Не дрогнула земля, не задрожала в смятении... Смотрел на телеги эти Шестаков и ничего не понимал. И когда увидел князя со скорбно опущенной головой, позабыл обо всём.

   — Ваше сиятельство! — кинулся к телеге.

Поднял голову Меншиков. Не узнавая, мутноватобезразлично взглянул на Шестакова.

   — Это я, ваше сиятельство... — шагая рядом с телегой, проговорил Афанасий Федотович. — Казачий голова, которого ваша светлость в экспедицию изволили снарядить для приискания новых землиц.

Не прояснился взгляд Меншикова, не вспомнил князь казачьего головы.

   — Много ль нашёл землиц? — спросил равнодушно.

   — Дак из Тобольска не могу выбраться пока, ваша светлость... — зачем-то пожаловался Шестаков. — Указу пока нет.

Опустил голову светлейший князь. А Шестаков, схватившись рукою за борт телеги, продолжал месить грязь, шагая рядом.

   — До Берёзова теперь с нами пойдёшь, дедушка? — спросила с телеги княжна Мария, и запавшие глаза её обожгли Шестакова.

Разжав руку, остановился Шестаков. Перекрестился вслед скрипучим телегам. Эвон, как судьба с человеками играет. Ещё вчера, кажись, молились во всех церквах о здравии невесты императора, а сейчас что от неё осталось — только тень острожная.

Сильнее обычного напился в этот вечер Афанасий Федотович. Уже ночью сидели они со штурманом Гансом на высоком берегу Иртыша и выли на звёзды. Поначалу Ганс сообразить не мог, как это делается, но скоро вошёл во вкус, самозабвенней и громче головы выл.

За этот вой ночной и вызван был Шестаков к самому генерал-губернатору. Губернатор тоже сильно изменился за эти годы. Когда Шестаков ехал в Петербург, новый губернатор куда как добёр был, а после того, как от покойной матушки-императрицы золотым позументом отделанную суконную пару получил, и не подступиться стало. Даже не узнал Шестакова, когда тот явился к нему, воротившись из Петербурга. На кой ляд сегодня потребовался? Может, по экспедиции какое решение вышло?

   — Вы пошто бунтовать вздумали? — накинулся на Шестакова губернатор. — Измену замыслили?!

Насилу объяснил Шестаков, что не по Меншикову голосили они с Гансом, водочное безумие в них выло.

   — Михайло Влодимирович! Ваше сиятельство! — повалился он в ноги губернатору. — Не дай пропасть человеку! Отпусти в Якуцк, Христа ради, коли не получается никакого дела!

   — Куды я тебя пущу?! — рассердился Долгоруков. — С тобою команда из Питербурха прислана! Я, что ли, в поход вас назначил?! А против указа сенатского мне идти, так самого живо к ответу призовут!

   — Дозволь тогда в поход двинуться, снаряжения какого-нибудь дай, да и побредём с Богом...

   — Совсем ты от водки дурак, голова, стал... — вздохнул Долгоруков. — Мыслимое ли дело без инструкции такое сделать? А впрочем, знаешь, езжай, голова, в Якуцк. Тамо и вой, сколько душа пожелает. Нечего здесь сдювляться^[5].

Ну, и то — слава Богу... Хоть семью повидал. Подросли сыновья, пока отец по Петербургам да Тобольскам странствовал. А племянник Иван, тог и совсем мужиком стал...

Да и степы ведь дома пособляют. Погоревал о заботах своих воеводе Ивану Полуэктову, поговорил с казаками, и выяснилось, что, как уж на Руси заведено, можно и без разорения края в путь снарядиться...

Матроса больного с Камчатки привезли. Рассказал матрос, что в следующем году ворочаться Беринг хочет. Ну, коли так, то и добро. Корабли можно подремонтировать маленько, да и в море идти. Опять-таки и казаки многие, своей охотою, соглашались с Шестаковым новые землицы приискивать.

Воевода Полуэктов план этот одобрил. Посулил хлеба и огневого припасу дать.

— Езжай, — сказал Афанасию. — Утри нос гусям красноногим.

Всё как-то само собою улаживалось, но тут бунт в команде возник. Назначенный в экспедицию драгунского полка капитан Дмитрий Павлуцкий ни в какую не соглашался, не дождавшись команды солдат, в поход выступить. Мало того, он и штурмана Ганса сговорил не ввязываться, как он выразился, в авантюру.

С Гансом разговор у Шестакова короткий был, велел матросам растелешить его и линьком попотчевать — враз штурман одумался. Ну а с капитаном Павлуцким и связываться не хотелось. Сказал Афанасий Федотович, что о самом капитане и о его матери думает, и двинулся в Охотск.

Павлуцкий в Якутске остался дожидаться команды солдат. Коротая долгие зимние вечера, писал донесения в Тобольск губернатору.

В Тобольске донесения читали внимательно. Кабы ведь не доносы, так и неведомо, чем бы держалась Сибирь. Столько вёрст в ней немеренных... Тут же и распоряжения составлялись.

«Для чего он, Шестаков, такие непорядочные поступки чинил и оного штурмана велел бить команды своей матросу, тако ж и тебя, капитан, поносил всякими непотребными словами?..» — скрипели перья, составляя губернаторский указ. Вопрос прямой задавался. Ответствуй, Афанасий Федотович! Только не совсем сподручно через тысячи вёрст переговариваться, как с мужиком на улице. Не услышал этого вопроса Афанасий Федотович Шестаков. В ответ на Указ сообщил капитан Дмитрий Павлуцкий, что ещё 21 июня 1729 года отправился-де он, Шестаков, со служилыми людьми на Восточное море в Охотский тракт...

Прежнего губернатора уже заменили к тому времени, и, получив этот ответ, в Тобольске очень удивились. Какой ещё Шестаков? Пошто он к Восточному морю отправился? Кто такой капитан Дмитрий Павлуцкий? Новый губернатор Плещеев ни про Павлуцкого, ни про Шестакова и слыхом не слыхивал...

8

Если до Тобольска и до Якутска с большим опозданием приходили известия из Петербурга, до Камчатки они не доходили вообще. Не знал Беринг и его офицеры, что уже померла матушка Екатерина. Неведомо было, какие бури бушевали в Петербурге, какие исполины падали там...

Впрочем, пока для самой экспедиции перемены, происходящие в Петербурге, не имели никакого значения. Волею покойного императора Петра Великого были посланы они, и даже и мысли не возникало, что эта воля может быть не исполнена. Каковы бы ни были участники экспедиции, все они были сыновьями жестокой и беспощадной эпохи. Переделывая страну, Пётр Первый переделывал и людей. Смело, кажется, и не задумываясь порою, — некогда! — назначал людей на великие свершения, и человек, назначенный им, становился таким, каким его хотел видеть император, или погибал бесславно. Сурова была петровская школа. За обучение в ней платили жизнями.

Ещё в Петербурге понял Беринг, во главе сколь сложного предприятия поставила его воля умершего императора, и ещё тогда задумался, посилен ли для него, прожившего такую тусклую, неяркую жизнь, взваленный на плечи груз. Но никто не спрашивал его мнения, никто не требовал согласия. Берингу был передан приказ императора, и теперь только смерть могла принять у него отставку.

И вот, вопреки логике и здравому смыслу, после немыслимой — на три с половиной года! — задержки, всё было готово к назначенному вечно достойный памяти императором плаванию.

Наполнили водою из верховых болот дубовые бочки, загрузили в трюмы провиант, и 13 июля 1728 года в два часа дня, сотворив молитву, поплыли вниз по реке Камчатке... В устье реки из-за сильного встречного ветра встали на якорь.

Почти весь экипаж стоял на палубе, глядя на темнеющие башни опустевшего Нижнекамчатского острога. Всего двух больных да ещё трёх солдат караула, для охраны провианта и денежной казны, оставил на берегу капитан Беринг. За острогом белели вершины камчатских гор...

Только ночью подул попутный ветер. Подняли грот, фок, кливер, топсель. Зашумел пойманный парусами ветер. «Святой Гавриил» легко побежал к выходу из залива. Хлестали в борта зеленоватые волны, обдавая бронзовое лицо Беринга солёными брызгами. С Богом! В путь!

Ничего не изменилось в сравнении с тем, что было вчера или месяц назад, или в любой другой день из этих трёх с половиной лет, те же люди окружали Беринга, такою же тяжёлой и утомительной работой были наполнены дни, и вместе с тем изменилось все. Позади остались сомнения и опасения, мелочные хитрости и расчёты — впереди расстилался неведомый океан. Шли, как и было указано в инструкции, но самому краешку моря, нанося на карту очертания скалистых берегов.

Чириков и Чаплин меняли друг друга на вахте, производя исчисления топографических координат. Порою берег начинал уходить на восток, и тогда замирало сердце у Алексея Ильича Чирикова — не это ли и есть перешеек между континентами, который велено найти им? — но проходило время, и обрывался крутой берег, тяжёлая океанская вода плескалась в скалистые, заворачивающие к северу, а потом и на запад, берега... Обходили очередной угол... И сколько ни смотри в сторону океана, приникнув к подзорной трубе, — никаких признаков близкой земли... Только мелькнёт в волнах вдалеке чёрная спина играющего кита, и все...

Обогнув Камчатский мыс, пошли в море меж севером и востоком по простертию земли. Неровно гудел в снастях свежий южный ветер. Бог подпрыгивал на волнах.

Тучами неслись мелкие холодные брызги. Вокруг — покуда хватало глаз — белой пеной кипел океан. Несколько раз подбирали паруса в ожидании шторма, по наутро ветер сменился, дул теперь с севера, неся с собою густой влажный туман... Видимость стала плохой, затрудняя наблюдение за берегами.

Несущий туманы северный ветер не стихал, пока обходили Озёрный залив, несколько раз спускались чуть-чуть к югу, и только 18 июля при слабом восточном ветре Берингу удалось правым галсом повернуть бог и продолжить плавание на север. Два дня плыли вдоль побережья Карагинского острова, нанося на карту его очертания. Затем вошли в Олюторский залив.

Здесь начал рваться такелаж. 24 июля во время небольшого шторма порвался у гафеля ракс-тоу, и пришлось спустить грот-сейль, потом порвался топенант, и лишились грота. Всё утро на следующий день чинили такелаж, но через два дня снасти снова не выдержали.

«В 7 часов у топселя порвался формарсель-лось, топсель сняли и шли гротом, фоком и кливером...» — записывал в вахтенном журнале Чириков.

В этот же день, к вечеру, открылся «угол земли, простирающийся в море, за которым земли не видать». Обойдя его, «Святой Гавриил» вошёл в Анадырский залив, где моряков поразило обилие доверчивых серых китов, сивучей и моржей. Киты подплывали к «Святому Гавриилу» так близко, что казалось, можно дотянуться до них рукою...

Плыли в виду берега. Вначале строго на север, потом — на северо-восток, куда уходила земля. Наносили на карту мысы, лиманы, косы. Порою берега заволакивало зеленоватым туманом, и приходилось брать координаты горных вершин. Медленно проступали из белизны бумаги очертания континента, границы Российской державы, омываемой морем, которое назовут Беринговым.

Уже на исходе были запасы пресной воды, и несколько раз становились на якорь, снаряжая шлюпку на берег. Из-за густого тумана прошли мимо устья реки Анадырь, не заметив его. Теперь плыли вдоль покрытых снегом, уходящих на северо-восток скал...

6 августа, на Преображение, запасы воды удалось пополнить в бухте, названной в честь праздника. Сходивший на берег штурман Чаплин рассказал, что видел на берегу пустые яранги. Однако самих хозяев жилищ увидели только через два дня.

«Святой Гавриил» лежал в дрейфе, когда к нему подплыли на кожаной лодке чукчи. Они махали руками и что-то кричали.

   — Что они говорят? — спросил Беринг у толмача-коряка.

   — Говорят, что они чукчи, — ответил тог. — Спрашивают, кто мы такие и чего пришли сюда...

   — Ответь, что мы русские и просим подняться к нам на корабль...

Однако уговорить чукчей удалось не сразу. Вначале, усевшись на пузырь, сделанный из нерпичьей кожи, подплыл к «Святому Гавриилу» их посланец.

   — Далеко ещё эта земля на восток идёт? — спросил Беринг.

   — Без конца... — ответил чукча. — И повсюду на всей земле одни чукчи живут. Многолюдно их по берегу...

   — А где Анадырь-река?

   — В другую сторону плыть надо. — Посланец махнул рукой на запад, откуда и пришёл «Святой Гавриил».

С любопытством разглядывал он моряков.

Коряки-толмачи объяснили, что про русских он слышал, но видеть ещё не приходилось.

Немного погодя подплыли к боту и остальные лодки, но подниматься на судно чукчи не стали, разговаривали снизу. Говорить было трудно. Толмачи-коряки с трудом понимали чукотскую речь и так и не сумели допытаться, есть ли морской проход к устью Колымы. Зато чукчи рассказали про остров, который «в красный день отошёл-де недалече, отсюда к востоку, и землю видеть».

Морщился Беринг, слушая невразумительную речь.

   10 августа нанесли на карту Чукотский угол и начали менять курс в поисках острова, про который рассказывали чукчи. 11 августа нашли его и назвали островом Святого Лаврентия.

Пока лавировали у Чукотского мыса в поисках острова, погода испортилась. Ветер нёс густой туман, видимость ухудшалась.

Беринг продолжал плыть на северо-восток в большом удалении от берега. В густом тумане прошли пролив, который будет назван Беринговым, и вышли в Чукотское море, так и не заметив берегов полуострова Сьюард, принадлежащего уже Американскому континенту.

13 августа, когда пересекли Северный полярный круг, Беринг собрал консилиум.

Он предложил лейтенантам Чирикову и Шпанбергу дать «письменное мнение», можно ли считать доказанным, что Азиатский континент не соединяется с Америкой.

   — В инструкции, составленной вечнодостойныя и блаженныя памяти Его Императорским Величеством, сказано, что, построив бог на Камчатке, нам надлежит плыть вдоль земли, которая ведёт на норд, и искать, где оная сошлась с Америкою... — проговорил Беринг. — Мы прошли более тысячи миль от устья реки Камчатки и находимся сейчас на шестьдесят четвёртом градусе северной широты. Всё это даёт мне уверенность считать, что Азия ни в каком месте не сходится с Америкою.

Это было ясно и лейтенантам. Как было ясно и то, что коли так, то и цель экспедиции может считаться достигнутой.

   — Пишите своё мнение, господа офицеры... — сказал Беринг.

«Святого Гавриила» сильно качало. Наглухо задраенный иллюминатор в каюте Беринга то погружался в пенистую воду, то поднимался, и тогда, сквозь сползающую но стеклу пелену воды, сочился через иллюминатор жиденький свет.

Из-за бесконечных изматывающих вахт, которые ему приходилось нести вдвоём с Чаплиным, Алексей Ильич Чириков чувствовал себя усталым и долго не мог сообразить, что хочет от него капитан. Всё правильно. С уверенностью можно утверждать, что Азия не сходится с Американским континентом, но у Чирикова в голове не укладывалось, как можно после трёх с половиной лет подготовки к экспедиции, растратив огромные деньги, пожертвовав десятками жизней, возвращаться назад, проведя в плавании менее месяца...

«Нельзя быть уверенным, — волнуясь, написал он, — в разделении Азии с Америкой, ежели не дойдём до устья Колымы или до льдов, понеже известно, что в Северном море всегда ходят льды».

Шпанберг высказался менее категорично. Он предлагал ещё два-три дня плыть на север, а затем возвращаться назад.

Долго ждали лейтенанты, пока заговорит Беринг. Но тот не спешил. Прочитав «мнения», он задумался.

Мысль Чирикова он разгадал сразу. Если принять его предложение, придётся становиться на зимовку. Кстати, Чириков и сам предлагает зимовать на земле, которая, по рассказам чукчей, «поросшая лесом», лежала к востоку от Чукотского угла...

Велик, чрезвычайно велик был риск дальнейшего плавания. За эти годы Беринг достаточно наслушался о невзгодах и опасностях, подстерегающих мореходов в северных морях. Чириков прав, что нельзя сравнивать допотопные судёнышки с современным ботом. Только в пользу ли «Святого Гавриила» будет сравнение? Беринг своими глазами видел в Архангельске кочи и понимал, что для плавания во льдах они приспособлены лучше. И спасти на кочах не обледеневают в морозы, да и форма корпуса такая, что сжатое льдами судно не ломается, а просто выскакивает наверх.

Нет... Слишком рискованно предложение Чирикова.

   — Обдумавши ваши мнения, — глухо прозвучал голос Беринга, — считаю нужным идти на норд до шестнадцатого числа сего месяца. Затем, коли не встретится земля, поворачивать назад. Нет надежды, что благополучно доберёмся до Колымы-реки, а ежели и дальше медлить, то может статься, подойдём к такому берегу, от которого и отойти нельзя будет.

Чириков опустил глаза. Ещё в Якутске, когда сообщил он Берингу о воровстве Шпанберга, капитан загородился от него глухой стеной непонимания. Даже катастрофа отряда Шпанберга не открыла ему глаза...

   — Сможем ли мы, ваше благородие, коли повернём назад, утверждать, что выполнили инструкцию вечнодостойныя и блаженныя памяти Его Императорского Величества? — громко и отчётливо задал вопрос Чириков, и голос его зазвенел от волнения. — Я видел в Якуцке самодельные карты, где указана земля, соединяющая Азиатский континент с Америкой...

   — Я тоже видел карты... — Беринг вынул из кармана свою трубку и начал набивать табаком. Но есть и другие чертежи. На них указывается, что Чукоцкий мыс омывается морем.

   — О каких картах может идти речь в этом непросвещённом краю? — сказал Шпанберг, устремив на Чирикова свои выпуклые бесцветные глаза.

На этом и завершился консилиум. Решение было принято.

Ночью Чириков опять стоял на вахте. Ветер стих. Вся свободная от вахты команда спала. Белёсые сумерки висели вокруг. То и дело подносил Алексей Ильич к глазам подзорную трубу, по океан вокруг был пуст. Такая же пустота застыла и в груди. Это было даже не разочарование — отчаяние... Вокруг — Чириков чувствовал это — таились великие открытия, неведомые земли, которые ждали своих открывателей... И вот, вместо того чтобы продолжать плавание, Беринг поворачивает назад.

Снова приставил к глазам Чириков подзорную трубу. До самого горизонта, белесовато сливаясь с небом, лежал океан.

Сероватою струйкой бежало в песочных часах время... Когда последние песчинки пересыпались вниз, вахтенный матрос ловко и мгновенно переворачивал часы. Бил склянки. Далеко, достигая невидимых, но таких близких берегов Америки, так и не отысканной Берингом, разносились звуки.

16 августа 1728 года, дойдя до широты шестьдесят семь градусов восемнадцать минут, бот «Святой Гавриил» лёг на обратный курс.

Если бы, возвращаясь, взяли чуть восточнее, непременно упёрлись бы в Америку. Но Беринг приказал возвращаться прежним курсом. Когда проходили сквозь пролив, который будет назван Беринговым, шёл дождь. И снова прошли, так и не заметив американского берега.

2 сентября, ловя ускользающий ветер, вошли в Нижнекамчатскую гавань... Экспедиция была завершена.

Однако Беринг не сразу решился вернуться назад. Ещё одну зиму провели на Камчатке, где, как писал потом Беринг, «живут великие метелицы, которые по-тамошнему называются пурга». Весной отремонтировали и загрузили «Святого Гавриила» и снова поплыли — теперь уже не на север, а прямо на восток. Три дня искали Америку, а 8 июня Беринг приказал повернуть назад. Обогнув южную оконечность Камчатки, вошли в Охотское море. Светило солнце. Море было синим, а скалы тёмными. 23 июня утёсы посторонились, и впереди открылся Охотск.

Сразу же, не теряя времени, Беринг приказал выступать в Якутск. У Юдомского креста встретили Афанасия Шестакова, который как раз и шёл в Охотск, чтобы открыть то, что не открыл Беринг.

Вместе с Шестаковым шли и его сыновья, и племянник Иван.

   — Ребятишек-то зачем ведёшь с собою? — спросил у казачьего головы Чириков.

   — Сам же говорил, что капитанами станут... — напоминая давний разговор в Якутске, ответил Шестаков. — Вот я и думаю Ваську на «Гавриила» посадить, а Ваньку-племянника — на «Фортуну». Пускай обвыкаются. Мы ведь в Охоцк-то навсегда бредём. Жить тут ладим, пока другого места способного не подберём.

Чириков опустил голову. Легко было возражать Шестакову в Якутске. Сейчас, когда из четырёх с половиной лет экспедиции Беринг отвёл только три дня на поиски Америки, надо было молчать. Беринг убедительно доказал, что выполнил инструкцию покойного императора... Только разве для этих доказательств за десять тысяч вёрст снаряжалась экспедиция?

Шёл 1729 год...

9

1728 и 1729 годы...

Неприметные, не ознаменованные никакими великими событиями годы русской истории... И вместе с тем, события этих лет, хотя и через многие десятилетия, но очень приметно проявятся в истории, во многом определяя ход её.

В 1728 году, за несколько дней до коронации тринадцатилетнего Петра Второго в Москве, родится Карл-Петер-Ульрих, внук двух непримиримых врагов — шведского короля Карла XII по отцу и русского императора Петра Первого но матери. Карлу-Петеру-Ульриху суждено будет стать русским императором Петром Третьим.

А в 1729 году в Померании, в семье коменданта прусской крепости, родится и его убийца — Софья-Августа-Фредерика, будущая русская императрица Екатерина Великая.

Но об этих событиях не ведали ещё тогда в далёкой России. И Александр Данилович Меншиков, рубивший во льду могилу для своей дочери, не догадывался даже, что не в вечной мерзлоте вырубает он могилу, а на самой границе двух эпох.

Проглянуло солнце на ненастном небе, засияли слабосильные лучи в алмазных брызгах разлетающейся ледяной крошки, заполыхали драгоценными каменьями, завалившими могильную яму. Не удержал слезу бывший герцог Ижорский, бывший светлейший Римского и Российского государств князь, бывший генералиссимус, адмирал, кавалер... Старческая, скатилась она по морщинистой щеке, вспыхнула на мгновение и упала в вороха ледяного сияния.

— Мариюшка моя дорогая... — прошептал дрожащими губами князь. — Императрица моя горемычная...

Не знал, не ведал светлейший князь, рубивший в берёзовской мерзлоте могилу, что и самому ему меньше года остаётся оплакивать дочь, скоро и самого его похоронят в этом же льду, и в чёрном небе засияет над их могилами северное сияние...

Сполохи его, то тускнея, то разгораясь, побегут но небу, осеняя нерукотворной короной ледяные могилы. И сожмётся сердце от немыслимо холодной и тоскливой красоты этой небесной короны у другой невесты Петра Второго — княжны Екатерины Алексеевны Долгоруковой. Здесь, среди холодных, дующих из голой тундры ветров, как и у Марии Меншиковой, завершится её обручение с императором...

Впрочем, это произойдёт лишь в 1730 году, когда уже устремится по тёмным ветвям генеалогических деревьев в поисках своего монарха Российская Империя. На целое столетие затянется эта, тоже снаряженная Петром Первым экспедиция...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

квозь тронутые желтизной дубравы, сквозь полыхающие рощи, сквозь буреломистые чащобы, по просторным полям и по тёмным оврагам неслась, заливаясь весёлым лаем собак, ревя рогами доезжачих, царская осень 1729 года. Облетали с деревьев листья, раскисали тропинки, заросшие орешником и рябиной, сеялись осенние дожди, но ничто не могло остановить царскую охоту.

Когда начинало темнеть и сумерки гасили золотое убранство подмосковного пейзажа, когда в сыроватой полутьме только нищенски чавкала грязь под копытами лошадей, разводили жаркие и высокие — до неба! — костры, ставили шатры, и дивно, как в сказке, преображалась сиротливая лесная опушка. Повсюду толпились люди в ярких, расшитых золотом одеждах. В дрожащем, неровном свете заворожённо вспыхивали драгоценные камни... Поверх присыпанной еловыми лапами сырой земли расстилались дорогие ковры, расставлялась серебряная и золотая посуда.

Длинноногий, высохший за лето тринадцатилетний император подписывал в своём шатре указы, которые подавал ему молодой князь Иван Долгоруков. На глухих лесных опушках и вершились в ту осень все государственные дела. Лошадьми и псиной пахло и от императора, и от его советника, который ненамного и старше Петра был.

— Сие — указ, каб подушных денег в работную пору не правили... — оглашал торжественно князь Иван. — А это указ о награждении полномочного министра Вашего Императорского Величества Саввы Владиславича Рагузинского, коий с китайскими министрами выгодный для Российской Империи договор заключил, каб обе империи владели тем, чем владеют, и на будущие времена...

А Князь Иван вытащил платок и, учтиво высморкавшись, добавил:

   — В Петербурге находят, что надобно наградить графа... Пожаловать тайным советником и кавалером ордена Александра Невского... А это приговор суда, рассмотревшего дело Змаевича, адмирала, коий был отдан под суд за воровство на галерной верфи, коей заведовал... К смертной казни его и майора Пасынкова приговорили...

Пётр машинально окунул в чернильницу перо, чтобы подписать лёгший перед ним указ, но тут же уронил его и вскрикнул от боли.

Это князь Иван, нагнувшись, укусил его за ухо.

   — Ты что?! — хватаясь за ухо, закричал император.

   — Простите, Ваше Императорское Величество, — улыбаясь, сказал князь Иван. — Я хотел просто показать вам, как больно бывает человеку, когда ему голову рубят.

   — Дурак! — сказал император, поднимая перо с забрызганного чернилами указа. — Я тебя так вздую, что, небось, ещё и позавидуешь тем, которым головы отрубают. Много ль украли-то они?

   — Суд недостачу выявил — триста рублей и тысячу брёвен...

   — Куды им брёвен столько? — потирая ухо, спросил император и тут же добавил: — Передай, что я казнь отменяю. Пускай в чине понизят до выслуги и пошлют куда подальше... Чего ещё?

   — Ещё от Лопухина рапорт на Ваше высочайшее имя. Жалуется, что флот исчезает вследствие Вашего Императорского Величества удаления от него...

   — При мне, што ль, корабли гнить не будут?! Пускай сами за кораблями лучше смотрят. А я, когда нужда потребует употребить корабли, то и пойду в море. А как дедушка, гулять на них — не намерен. Всё, что ли?

   — Ещё от Остермана письмо, Ваше Императорское Величество.

Нахмурившись, император взял послание своего воспитателя и вице-канцлера. Письмо было написано по-немецки, и князь Ванька не мог разобрать его.

Писал Андрей Иванович о своём худом здоровье, горевал, что Его Императорское Величество совсем забросили учёбу, и как теперь нагонять, ему, больному, неведомо... Ещё писал Андрей Иванович, что пришло донесение — в Берёзове померла от оспы Мария Александровна Меншикова, бывшая невеста императора.

Нахмурился Пётр, прочитав письмо.

О невесте своей он совершенно позабыл за эти годы. Но сейчас припомнилось, как сидели они рядом на концерте во дворце светлейшего князя, смотрели на танцующих карликов, и Машка изо всех сил пыталась сохранить серьёзность, а потом всё-таки не выдержала и засмеялась... И так явственно припомнилась императору смеющаяся княжна, что стало грустно. Сколько ей лет нынче? Восемнадцать... Совсем ещё не старая померла...

   — Барон-то чего, Ваше Императорское Величество? — заметив, как помрачнел государь, спросил Долгоруков. — Опять учёбой нудит?

Император не ответил. Засунул письмо Остермана в карман и вышел из шатра к жарко и высоко шумящим посреди сгустившейся тьмы кострам.

Великая охота шла... Бывали ли такие ещё на Руси — неведомо. Пятерых медведей закололи. Пятнадцать рысей добыли. Пятьсот лисиц затравили. Зайцев — больше четырёх тысяч.

Высоко вверх улетали искры. В темноте подмерзшего неба мелко и остро сверкали звёзды. Шумно было у костров. Гремела музыка. Говорили здравицы. За здоровье Его Императорского Величества осушали кубки, за удавшуюся охоту. Невдалеке от императора в Преображенском мундире сидела княжна Екатерина Долгорукова. Синие лосины плотно облегали её красивые ноги, тёмные кудри рассыпались по эполетам. Тревожно и близко блестели глаза.

Тринадцатилетний император пил вместе со всеми, и, хотя снова и снова подливал князь Ванька в его кубок, не пьянило вино. Грустно было слушать весёлую музыку.

   — Чего пасмурны так, Ваше Величество? — спросил Долгоруков.

   — Не знаю, князь... — ответил император. — Ты в шатре давеча показать хотел, как больно, когда голову отрубают... А вообще умирать как?

   — Не знаю... — хохотнув, ответил приятель. — Не пробовал ишшо...

   — И я не знаю... — сказал Пётр. — Только страшно очень...

   — Нам ли ещё о смерти думать, Ваше Императорское Величество! Небось, не скоро до нас очередь дойдёт! Поживём маленько...

   — Налей ещё вина, князь... — сказал Пётр.

Утром проснулся он в чужом шатре.

Вокруг была разбросана одежда. Император лежал в постели, а рядом, забившись в угол, плакала княжна Екатерина Долгорукова. Разорванный Преображенский мундир был накинут на голые плечи.

   — Ты чего здесь?! — удивился Пётр.

Эполеты на плечах княжны перестали дрожать. Долгорукова подняла голову и посмотрела на императора.

   — Я чего?! — спросила она, и из синих больших её глаз брызнули слёзы. — Это вы! Вы, Ваше Императорское Величество, чего!

   — Не реви... — нерешительно проговорил Пётр и, соскочив с постели, начал натягивать на себя одежду. Весь красный вылез из шатра и тут же остановился. В одну ночь облетел лес... Чёрные стояли вокруг деревья. Было ещё рано. Только по покрытой инеем траве бегали, подбирая разбросанные остатки вчерашней трапезы, собаки, да ещё у потухшего костра, завернувшись в шубу, угрюмо сгорбился старый князь Долгоруков. Слезящимися, мутными глазами посмотрел на императора.

Покраснев ещё сильнее, Пётр побежал в свой шатёр. Здесь, на полу, окружённый со всех сторон собаками, храпел князь Ванька. Под глазом у него темнел синяк.

Раскидав собак, Пётр с трудом растолкал князя.

   — Что случилось?! Почему я оказался там?!

   — Почему? — Ванька помотал головой, потом потрогал синяк под глазом и поморщился. — Откуда я знаю, почему? Я хотел тебя, Ваше Величество, спать увести, а ты мне кулаком в глаз заехал и к Катьке в шатёр полез. Мамашу прогнал. Батьку хотел из ружья застрелить, когда он тебя отговаривать взялся. На Катьке всю одежду разорвал... Никакой силы унять Ваше Величество не было... Чего теперь делать, не знаю уж...

   — Иди, отца своего позови! — сказал Пётр. — Женюсь я на вашей Катьке!

На этом и завершилась невиданная охота. 9 ноября длинный караван прибыл в Москву. Впереди шагали озябшие верблюды... Скрипели колёса телег, заваленных убитыми зайцами... Скакали всадники на дорогих копях, окружённые сворами собак. Более шести сотен борзых и гончих участвовали в охоте...

Молодой государь был хмур и задумчив. Устроившись в Лефортовском дворце, он раздарил всех собак и приказал убрать ружья.

Перемены, произошедшие в императоре, бросались в глаза любому. Без всякого принуждения вернулся он к занятиям, сам теперь стремился вникнуть в государственные дела. Часто по ночам проводил совещания с Остерманом и другим членами Верховного Тайного совета.

19 ноября торжественно было объявлено, что император вступает в брак с дочерью князя Алексея Григорьевича — семнадцатилетней Екатериной Долгоруковой, а тридцатого состоялось обручение, и Екатерину Алексеевну стали называть Её Императорским Высочеством...

Где-то между объявлением о помолвке и обручением в далёком Берёзове «приливом крови» умер светлейший князь Римского и Российского государств, герцог Ижорский, генералиссимус Александр Данилович Меншиков.

Похоронив в голубом льду вечной мерзлоты свою дочь, Её Императорское Высочество княжну Марию Александровну, Меншиков решил начать жизнь свою заново. Выстроил церковь и ежедневно ходил туда молиться, исполняя обязанности дьячка. Жил он последние месяцы в посте и молитвах, беседуя с берёзовскими стариками о тщете мира сего да о подвигах святых мучеников. Через столетие, когда будет вскрыта могила опального князя, тело его найдут нетленным, и в Берёзове возникнет местный культ почитания князя... Но это случится только через столетие.

Императору Петру Второму так и не суждено будет узнать о смерти человека, возведшего его на престол и столь сурово наказанного им...

6 января 1730 года состоялось торжественное водоосвящение на Москве-реке. Фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков выстроил в каре у Иордани войска. Приехал из Лефортовского дворца император и занял полковничье место.

Было морозно. Над крестом Иордани клубился морозный пар. Сидя в седле, император внимательно разглядывал собравшихся. Весь двор собрался, все иностранные посланники... Всеми цветами радуги полыхали на белом снегу разноцветные одеяния. Кружилась голова... С трудом разглядел император в нарядной толпе свою невесту. Чудо, как хороша была семнадцатилетняя Катенька Долгорукова. Глаза сияли, щёчки раскраснелись от мороза, а локоны рассыпались но собольему воротнику...

Опустил глаза император. Провёл рукою в перчатке по гриве жеребца. Кружилась голова. Жарко было на морозном воздухе.

Когда запели: «Во Иордане крещающуюся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя...» — император почувствовал, что всё тело покрылось липким потом, и его начало трясти...

С трудом доехал до Лефортова дворца и здесь едва смог спуститься с седла. Его сразу же уложили в постель, и он провалился в беспамятство.

Потом — «оспа!» — услышал он сквозь полузабытье, и снова встало перед ним лицо смеющейся Маши Меншиковой, лежащей сейчас в голубом льду на берегу студёной северной реки... Пётр вздохнул. Он вспомнил, что от оспы и умерла Меншикова, а теперь наступил его черёд.

19 января, в два часа ночи, во дворце, но коридорам которогобродили съехавшиеся на свадьбу императора гости, он вдруг приподнялся в постели и, крикнув: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре!» — умер...

2

Добрый обычай завёл в своём Отечестве первый русский император — Пётр Великий... В ночь, когда помирает государь, сходятся в покое, невдалеке от постели умирающего, сановники и до хрипоты, до биения крови в голове, артачатся. Решают — кому теперь сесть на троне. За каждым сановником сила стоит. За этим — армия, за тем — гвардейские полки, за этим — семья, за тем — роды знатные... Одни так говорят, другие — иначе, и договориться между собою не могут, потому как, если слабину покажешь и уступишь, — пощады не будет. В лучшем случае — с властью доведётся проститься, в худшем же... В худшем случае — можно и с жизнью расстаться, а не только с чинами и богатствами...

И так теперь всякий раз было. И после смерти Петра Первого спорили сильно, и когда Екатерина умерла, артачились. Нынче тоже согласия не предвиделось.

В душном покойнике, рядом со спальней умершего императора, сидели князья Долгоруковы — Алексей Григорьевич да Василий Лукич, канцлер Головкин Гаврила Иванович, князь Дмитрий Михайлович Голицын... Ежели Остермана ещё сюда — полный состав Верховного Тайного совета был бы... Но Андрей Иванович в заседание не пошёл. От постели умершего не отходил — боялся, каб какого подложного завещания в постель не подсунули.

   — Куды мне, иностранцу, русского царя выбирать? — сказал он. — Которого господа верховники выберут, тому и буду служить.

Так ведь и не пошёл, хитрец такой, в заседание. Зато пришёл сибирский губернатор Михаил Владимирович Долгоруков и оба фельдмаршала — Михаил Михайлович Голицын и Василий Владимирович Долгоруков.

Четверо Долгоруковых напротив двоих Голицыных сидели, а председательствовал ими граф Головкин. Государя всея Руси избирали.

Разговор серьёзный шёл, степенно мнениями обменивались.

   — Катьку нашу надобно императрицей изделать... — говорил Алексей Григорьевич Долгоруков. — Вечно достойный памяти государь император ей ведь престол отказал. — И, вытащив из кармана подложное завещание императора, утёр рукавом заслезившиеся глаза. — Вишь, Божий Промысл-то урядил как. Ежели император — Пётр, а коли императрица — Екатерина...

   — Полно народ-то смешить... — сказал на это князь Дмитрий Михайлович. — Вся Москва уже знает, что Ванька ваш заместо императора подписи наловчился ставить.

Вдвое больше было Долгоруковых в заседании том, чем Голицыных. Если вместях закричать, всех бы заглушили. Но поостереглись кричать. Шумно во дворце было. В такие ночи завсегда много народу к царскому дворцу жмётся, но нынче, не в пример прежнему, особенно тревожно было. На свадьбу императора и княжны Екатерины Долгоруковой со всей России генералы и губернаторы, знатные фамилии и простое шляхетство съехались. На свадьбу ехали, а попали на похороны. Как в русской сказке про дурака, перепутали. И хотя сама судьба такой конфуз устроила, маленько каждый себя дураком ощущал. Шибко уж похоже на сказку получалось. А когда люди в таком настроении находятся, ещё сильней их тревожить — боязно. Всякое могут учинить в отчаянности...

Потому и остереглись шуметь Долгоруковы. Только крякнул князь Василий Лукич.

   — Невесть что говоришь, Дмитрий Михайлович, — сказал. — Нешто бы мы пошли на такое?

Ему не ответили. Тихо стало в душноватом покойнике. Шурша, сыпалась пудра с париков. Из глубины дворца неясный шум доносился. То ли молились где-то, то ли бунтовать идти собирались. Узнать бы сходить, да нельзя... Никак нельзя до окончания выборов из покойника отлучаться.

   — Я вот чего, господа верховники, думаю, — заговорил князь Голицын. — Бог, наказуя Россию за её безмерные грехи, наипаче же за усвоение чужеземных пороков, отнял у неё государя, на коем покоилась вся её надежда.

Это верно князь Дмитрий Михайлович сказал. За великие грехи пресечено мужское потомство Петра Великого... Кивали головами верховники. А Голицын неспешно продолжал речь, рассуждая, дескать, дочери вечно достойныя памяти императора Петра Великого от первого брака отказались от наследования престола, а о дочерях от брака с Екатериной и думать негоже... Кто такая императрица Екатерина была по происхождению? Ливонская крестьянка и солдатская шлюха!

Ежели б не злодей Меншиков, который сам из подлого сословия происходит, и императрицей бы ей не бывать, и супругой императора тоже...

   — Верно! — сказал Василий Владимирович Долгоруков. — Коли уж не Катьку нашу, тогда Евдокию-царицу на трон сажать надо.

   — Не сурьёзно это, фельдмаршал, — покачал головой Голицын. — Я воздаю полную дань достоинствам вдовствующей царицы, но она только вдова государя. А есть у нас и дочери царя Ивана. Мы все знаем Анну Ивановну, герцогиню Курляндскую... Говорят, у неё характер тяжёлый, но в Курляндии неудовольствий на неё нет!

И столь неожиданным было предложение Голицына, что как-то растерялись все. Совсем не думано было про Анну Иоанновну...

   — Дмитрий Михайлович! — поражённо проговорил фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. — Твои помыслы исходят от Бога, и родились они в сердце человека, любящего свою Отчизну. Да благословит тебя Бог... Виват нашей императрице Анне Иоанновне!

Тут и Василий Лукич Долгоруков, припомнив, что в прежние времена он в добрых отношениях с Анной Иоанновной находился, спохватился и тоже «Виват!» закричал. И Остерман тут как тут оказался, начал ломиться в двери.

   — Кого выбрали-то? — спросил.

   — Анну Иоанновну...

   — Виват! — закричал Андрей Иванович.

   — Виват! — крикнули уже все хором. Только князь Дмитрий Михайлович молчал.

   — А ты чего? — спросил у него брат, фельдмаршал. — Сам ведь и предлагал... И тут снова Дмитрий Михайлович всех удивил.

   — Воля ваша, господа верховники, кого изволите... — сказал он в наступившей тишине. — А только надобно и себя полегчить!

   — Чего? — не поверив своим ушам, спросил канцлер Гаврила Иванович Головкин. — Чего это сказал ты такое мудрёное?

   — Полегчить себя надо... — хладнокровно повторил Голицын. — Воли себе прибавить.

Мудр был Дмитрий Михайлович Голицын. Все книги прочитал, пока губернатором сидел в Киеве. Вот и говори, что пустое дело — книжки читать... Ишь ведь до чего додумался! Мудро, однако... А главное — так заманчиво, что и думать о таком страшно...

   — Ишь ты... — покачал головой Василий Лукич. — Да хоть и прибавим воли себе, только удержим ли волю эту?

   — А чего же не удержим? — задорно спросил Голицын. — Я так полагаю, что надобно нам к Её величеству пункты написать.

И, не давая опомниться ошарашенным сотоварищам, кликнул правителя дел Верховного Тайного совета Василия Петровича Степанова.

   — Садись там, чернильница! — сказал Голицын, кивая на маленький столик. — Пиши, что тебе говорить будем.

Тут всех сразу прорвало.

   — Не надо, чтоб нам головы секли!

   — И имущества пускай не лишают без суда справедливого!

   — И войну заводить чтоб с общего совета...

   — Да что писать-то, ваши сиятельства?! — в отчаянии воскликнул Степанов. — Про головы али про войну сначала?

   — Экий ты дурак, братец! — вздохнул Дмитрий Михайлович. — Слухай, что Василий Лукич диктовать будет, а Андрей Иванович штилем правильным обрабатывать…

   — Нихт! Нихт! — закричал Остерман. — Дело это так важное, что за иноземством своим я вступить в него не смею!

   — Полно тебе, Андрей Иванович! — укорил его Василий Лукич. — Вице-канцлерскую должность тебе иноземство справлять не мешает, так и штилю тоже от него порухи не будет.

Остерман поупирался ещё, но деваться некуда было. Наконец заскрипело перо Степанова, записывая:

«Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о самодержавии, но и о крайнем и всевозможном распространении православные нашея веры греческого исповедания; такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; ещё обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учреждённый Верховный Тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия:

   1. Ни с кем войны не всчинять;

   2. Миру не заключать;

   3. Верных наших подданных никакими податьми не отягощать;

   4. В знатные чипы, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного Тайного совета».

Остерман замолчал, задумавшись. Перестало скрипеть и перо Степанова. Слышны были только шаги в коридорах Лефортовского дворца.

   — Каб головы-то не секли, не записали ещё? — спросил князь Алексей Григорьевич Долгоруков.

   — Да-да! — вспомнил Остерман. — Пиши: «У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать».

   — И чтоб вотчины и деревни, — добавил Василий Лукич, — не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, не производить...

Записали и это. Подумав, запретили Анне Иоанновне и государственные доходы в расход употреблять, и при этом наказали всех в «неотменной своей милости содержать». Кажется, ничего не забыли...

Теперь подписывать письмо надобно было. Решили, что подпишут его только шестеро прежних верховников. Первым перо протянули канцлеру Головкину. Зажмурил глаза князь и подписал... Остерман снова отнекиваться стал, но и его заставили подпись поставить.

«Кондиции» были готовы. В Митаву везти их Василий Лукич Долгоруков и Михаил Михайлович Голицын вызвались. Ещё, по настоянию канцлера, припрягли к ним и родственника Головкина — генерала Леонтьева. Остерман своих родственников включать в делегацию не просил, за неимением таковых в России...

Только к утру и управились с государственными делами. Потирая кулаком слипающиеся глаза, отправился князь Дмитрий Михайлович в залу, где собрались сенаторы, члены Синода и генералы.

   — Надобно сегодня торжественное молебствие сотворить в честь повой матушки-императрицы! — сказал Феофан Прокопович, когда было объявлено об избрании Анны Иоанновны.

   — Погодь маленько... — остудил его Голицын.

   — Чего годить-то, ваше сиятельство?

   — Отдохнуть надо малость... — зевая, ответил князь.

Так и закончилась эта ночь, 19 января 1730 года.

Историческая ночь...

В два часа, крикнув: «Запрягайте сани! Хочу ехать к сестре!» — отбыл в неведомую страну внук Петра Великого император Пётр Второй, а к утру пало и русское самодержавие... Казалось тогда, что пало оно навсегда...

3

О смерти государя Беринг узнал в Великом Устюге. Вот уж воистину — рок. Уезжали, когда умирал Пётр Первый; возвращались, когда помер Пётр Второй...

Красив и печален был засыпанный снегом древний город. Во всех церквах служили заупокойные молебны, скорбный колокольный звон плыл над замерзшей Сухоной. Красивые двухэтажные особняки, вставшие на набережной, смотрели своими окнами в белую даль заречья...

Стоя у облицованной изразцами, покрытыми диковинными цветами, жарко натопленной печи, Беринг тяжело вздохнул. Три года назад, разговаривая с Даниилом Мессершмидтом, дивился Беринг интересу к самым незначительным новостям из Петербурга, а сейчас... Сейчас и сам бы дорого дал, чтобы разузнать, что происходит там. Что за странная судьба предприятия — ехали в Сибирь навстречу неведомому, и назад возвращаются тоже навстречу неведомому...

Медленно и цепко переступая ногами, как будто шёл по накренившейся в шторм палубе, Беринг прошёл к столу, заваленному картами.

Славно потрудились лейтенант Чириков и мичман Чаплин. Хотя и не задерживались нигде, возвращаясь из Охотска, но офицеры каждую удобную минуту использовали для сведения на карты произведённых во время экспедиции вычислений. Сейчас записи в судовом журнале превратились в зримые очертания континента...

Пять лет назад Беринг мечтал хотя бы взглянуть на такие карты, теперь они лежали перед ним, но Беринг не знал, те ли это карты, которых ждут от него.

— Благодарю вас, господа офицеры! — прерывая затянувшуюся паузу, сказал он. — Великий труд совершён нами, и хочу надеяться, что сей труд будет вознаграждён начальствующими лицами... Мною уже составлен рапорт в Адмиралтейств-коллегию о производстве всех в следующий чин. Дай Бог осуществиться нашим надеяниям...

Всё время, пока шёл этот, последний в экспедиции консилиум, Чириков, слушая рассуждения командира Беринга о свершениях экспедиции, с трудом сдерживал досаду.

Да... Уезжали они, когда умирал один император, вернулись, когда умер второй... Но разве этим ограничиваются совпадения? Разве не совпадение, что они подводят итоги экспедиции в Великом Устюге — городе, из которого вышли Ярофей Хабаров, Василий Поярков и тот же Владимир Атласов, открывший Камчатку? Да, экспедиция описала берега открытой первопроходцами земли, но сама-то ничего не открыла, так и не вышла из пределов уже известного и освоенного пространства... Что же тогда, спрашивается, совершили они? А главное, что могли совершить и не совершили? И почему?

Тяжёлые мысли ворочались в голове Чирикова, и он не мог найти ответа на них. А ответ нужен был. И не только для Адмиралтейств-коллегии, для себя самого...

Хмурился Алексей Ильич... Хмурился и лейтенант Шпанберг. Он так и не оправился после свалившей его ещё на Камчатке цинги. Лицо было жёлтым, движения неуверенными. Шпанберг думал, куда они едут? Где — в Петербурге или Москве — теперь столица империи?

— Из Петербурга уходили, в Петербург и ворочаться будем... — вздохнув, сказал Беринг. — А дальше уж, как Бог даст...

1 марта прибыли в Петербург.

День был весенний, светлый... Солнце сверкало на позлащённых куполах Александро-Невской лавры. Гудели колокола. Шла присяга новой императрице Анне Иоанновне.

Город изменился за эти годы. Осушили прорубленную в заболоченном лесу просеку Невской першпективы, по обеим сторонам её теснились сейчас дома. Окаменело за эти годы и Адмиралтейство. Старые степы разобрали и сложили новые — из камня.

В Адмиралтействе возникла заминка. Некому было доложить о возвращении. Наконец принесли приказ. Велено было завтра явиться с отчётом, а пока идти к присяге. Ну, слава Богу... Хоть к присяге поспели вернуться...

Отчитывался Беринг долго. Трудно было отчитываться ему, поскольку на председательском месте сидел заменивший генерал-адмирала Апраксина — вечная память ему! — адмирал Сиверс, который хотя и знал Беринга, но совершенно не ведал, каким образом и в какой момент вручал Берингу инструкцию покойный генерал-адмирал.

Долго докладывал Беринг о своём плавании. Шуршали карты на столе перед адмиралами. Завершая свою речь, Беринг сказал:

   — В правой стороне по куршу нашему от острова земли не видел, и земля больше на север не простирается и наклоняется к западу. И потому рассуждал, что данный мне указ исполнил, и возвратился назад.

Наступило молчание. Весеннее солнце лилось в окна, празднично и ярко освещая модели кораблей. Целые эскадры их с поднятыми белоснежными парусами отважно плыли куда-то, и какими же жалкими в соседстве с этим ликующе победным плаванием выглядели слова Беринга.

   — В инструкции вечно достойный памяти императора Петра Великого сказано об Америке... — недовольно проговорил адмирал Сивере. — Как могло получиться такое, что господин капитан вообще не видел её?

   — Я шёл, как было повелено, вдоль земли, идущей на норд, — ответил Беринг. — Когда стало ясно, что земля отклоняется к западу, мы повернули назад.

Беринг мог бы рассказать, что, вручая ему инструкцию, генерал-адмирал Апраксин как раз скрупулёзного исполнения её и требовал, по — что ссылаться на это? Кто подтвердит слова покойного генерал-адмирала?

Лилось солнце в высокие окна. Бесчисленные пылинки вились в снопах света. Шуршали карты.

   — По карте видно, господин капитан, что до шестьдесят седьмого градуса нет перемычки, соединяющей Азию и Америку... — говорили адмиралы. — Но может быть, такая земля находится выше достигнутого градуса? Отчего господин капитан пренебрёг мнением лейтенанта Чирикова и не дошёл до устья Колымы-реки?

Беринг ответил. Рассказал про льды, опасаясь коих прервал своё плавание. Снова повторил, что и он, и другие офицеры убеждены — континенты не имеют никакой перемычки... Но в вязкую недоброжелательную тишину падали слова Беринга. Здесь, в пронизанном снопами света зале среди моделей красавцев-фрегатов, неубедительно звучали они. За окнами, вдоль набережной Преображенского острова, почти на полверсты вытянулось здание Сената и Коллегий, не мог вплыть в это чётко организованное пространство из сырого нескончаемого тумана бот «Святой Гавриил» со своими изорванными штормами снастями...

Хотя тут Беринг, конечно, заблуждался. Не в сухопутных трудах стяжали свои звания члены Адмиралтейств-коллегии, в морских сражениях и дальних плаваниях возвысились. Понятны были им опасения Беринга, непонятно было другое... Не знали господа адмиралы, как рассудить — выполнил или нет капитан Беринг высочайшую инструкцию. С одной стороны, по инструкции поступал капитан, а с другой — в Америку-то так и не попал... Что было у вечно достойныя памяти императора на сей счёт думано? Неведомо... А главное, неизвестно, чего по этому поводу новая матушка императрица, которая, небось, и об экспедиции такой не слышала, рассудит.

— Надобно Берингу в Москву ехать... — порешили адмиралы. — Пусть Ея Императорское Величество Анна Иоанновна укажут, как поступить. Наградить капитана Беринга или взыскать. Там, в Москве, есть кому думать... Небось, в Верховном Тайном совете точно ведомо, за каким делом снаряжали капитана Беринга на край света...

И как только рассудили так, сразу словно груз с плеч сбросили. Дальше уже легче рассуждать было. И насчёт того, чтобы лейтенантов Шпанберга и Чирикова в следующий чин произвести, и чтобы мичмана Чаплина в лейтенанты пожаловать исходатайствовать... И Беринга тоже. Не в адмиралы, конечно, но в шаут-бенахты... Правда, платить всё равно будут как капитану, понеже все вакансии шаут-бенахтские заняты, но сверх штата пускай будет. Ежели государыня императрица, конечно, утвердит. Ежели у господ министров в Верховном Тайном совете возражений не будет...

4

Добро рассудила Адмиралтейств-коллегия, только, когда Беринг прибыл в Москву, уже не стало Верховного Тайного совета. Ещё 25 февраля, под оглушительный вой офицеров гвардии: «Не хотим, чтоб государыне предписывались законы! Самодержицей будь, матушка, как прежние государи! Прикажи, государыня, и мы принесём к вашим ногам головы злодеев! Невозможно терпеть, чтобы тебя, матушка, притесняли!» — Анна Иоанновна порвала подписанные ею в Митаве кон-ди-ции.

Самодержавие на Руси было восстановлено. Архиепископ Феофан Прокопович от радости стихами разразился:

   — Каковы вирши-то? — похвалялся Феофан. — Будто ангелы небесные, а не я, грешный, сложил их!

Великое ликование было в те дни на Москве. Фейерверки взмывали в небо. Били заряженные вином фонтаны. Весело, шумно праздновала Москва начало самодержавного правления Анны Иоанновны. Сама императрица тоже была весела. Уже послала она на Митаву людей, привезти поскорее своего любовника, Эрнста Иоанна Бирона. Скоро должна была завершиться вынужденная разлука...

А ближе к ночи, когда погасли фейерверки и допито было вино из фонтанов, весь край неба, словно бы заливая кровью, опалило сполохами северного сияния.

Не так уж и часто случалось такое в Москве, и, разглядывая это зловещее знамение, задумчиво сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын:

   — Трапеза была уготована, но приглашённые оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела. Что ж... Пострадаю за Отечество, мне уже немного остаётся... Но те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего...

Пророческими оказались его слова.

Под малиновый перезвон колоколов и всеобщее ликование надвигалось на Россию страшное десятилетие бироновщины...

5

Перед отъездом в Москву Беринг заехал в Выборг. Пять лет не видел он семьи и не узнал подросших сыновей. Вытянулись мальчики. Старшего уже и к учёбе пристраивать пора — куда вот только? Дочь тоже выросла — совсем уже превратилась в невесту. И Анна Матвеевна изменилась... Не постарела, но как-то осунулась, посерьёзнела... Прижалась к Берингу, обнимая его, и сразу обмякла вся.

   — Ты приехал, Витус! — прошептала она. — Слава Богу, ты приехал.

Не сразу и решился объявить Беринг, что приехал он, чтобы снова уехать.

   — Уехать?! — Жена вздрогнула, словно её ударили. — Опять уехать?

   — Теперь недалеко... — успокоил её Беринг. — В Москву. Отчитаюсь только и назад вернусь...

Пять лет не видел Беринг семью. Истосковался по жене, по сыновьям, по дочери среди сибирских снегов, на морском ветру, пробираясь сквозь вязкие туманы. Теперь-то и стряхнуть бы с плеч усталость забот, отойти загрубевшим сердцем в домашнем тепле и уюте, только куда там... Не было ни тепла, ни домашнего уюта в доме тестя. Когда расплатился Беринг, истратив все сэкономленные в экспедиции деньги, с основными долгами, вроде подобрел тесть, но напряжённость осталась. Да и заботы тоже не оставляли Беринга, как позабудешь о них, когда неведомо, что ждёт тебя в Москве...

Тесть хмурился, не зная, что посоветовать Берингу. Неясные времена наступали. Флот последнее время в забвении находился. Что дальше будет, никому не ведомо. Госпожа Сандерс, приехавшая повидаться с братом, сказала, что Томас тоже ничего не может посоветовать. Всё переменчиво нынче, всё ненадёжно. Ко всему нужно быть готовым... А как Адмиралтейств-коллегия отчёт приняла? В шаут-бенахты сулили произвести?!

   — Что же ты, Витус, сразу не сказал? — зарозовев, упрекнула Беринга Анна Матвеевна и как-то победно взглянула на свою золовку, госпожу Сандерс.

Впрочем, госпожа Сандерс тоже обрадовалась этому известию.

   — Ах, Витус! — сказала она. — Я всегда знала, что ты будешь адмиралом! Как жаль, что наша бедная мама не узнала об этом... Бедный папа! Как бы он обрадовался!

Слёзы закапали из глаз сестры, и как и не бывало отчуждённости Анны Матвеевны. Утешая, обняла она золовку. Уже как адмиральша адмиральшу обняла.

   — Пока сверх штата сулили произвести... — смущённо признался Беринг. — Жалованье тоже пока капитанское оставят.

   — Это ничего! — утешил его сразу приободрившийся тесть. — Главное — адмиральское звание будет. Если придётся возвращаться на родину, всё-таки адмиралом вернёшься, не простым капитаном.

   — Вообще-то, я не собираюсь уезжать из России... — криво усмехнувшись, сказал Беринг. — Зачем?

   — Трудные времена наступают... — вздохнул тесть. — Сколько у нас капитан-командоров на флоте? — Тесть начал загибать пальцы. — Трое получается. Ты четвёртый. И все трое не такие уж и старые. Если здесь оставаться, долго придётся ждать, пока в чин вступишь.

   — Может, кого в полные адмиралы произведут?

Тесть в сомнении покачал головой. Едва ли... Войн нет и не предвидится. Флот — гниёт. Одни только галеры строят...

К счастью, тут снова вступила в разговор госпожа Сандерс.

   — Я так рада, Витус! — сказала она, и Беринг видел, что сестра действительно радуется за него. — Муж говорил, что мы должны гордиться тобою. Как бы ни приняли твой отчёт, говорил Томас, всё равно открытия, сделанные тобою, украсили бы послужной список любого капитана. Ты плавал там, где ещё никого не было.

   — Кому это он так расхваливал меня? — усмехнувшись, спросил Беринг.

   — Господину Миллеру... — сказала сестра. — Ах, Витус! Я совершенно забыла... Господин Миллер очень просил о встрече с тобою. Он составляет сейчас «Санкт-Петербургские ведомости» и очень хотел бы поместить в газете сообщение о твоей экспедиции. Господин Миллер чрезвычайно образованный человек...

Поздно вечером, когда разошлись гости, когда уложили детей, Беринг сидел с Анной Матвеевной в кабинете тестя. Молчали. Поглаживая рукою шкурки привезённых Берингом соболей, задумалась Анна Матвеевна. Молчал и Беринг. Ходил по кабинету. Думал.

Непривычным было обилие впечатлений и новостей. Выросшие — уже и не узнал бы их! — сыновья и рассказ сестры о смерти родителей в Хорсенсе... Рассказы о флотских новостях и советы, как поступить, чего и кому докладывать в Москве, отчитываясь о результатах экспедиции. Сестра советовала составить рапорт для «Санкт-Петербургских ведомостей»... Тогда получится, что результат экспедиции уже как бы одобрен... А что? Может быть, и верно. Может быть, и поостерегутся укорять лишний раз... Хотя с другой стороны, как бы хуже не было... Думать надо... Думать...

   — Витус... — сказала Анна Матвеевна. — Может быть, тебе в Хорсенс надо съездить...

Беринг невесело усмехнулся. Жену увлекли их воспоминания с сестрой о юности. Но это было в юности... Больше четверти века не был он на родине... Вспомнит ли его кто, если он вернётся назад? Неведомо...

   — Кому я нужен там? — сказал Беринг вслух. — Зачем мне ехать в Данию, если я присягал русской императрице?

   — Витус... — сказала Анна Матвеевна. — Отец говорил, что тобою интересовался голландский посол Зварт. Может быть, он поможет устроиться?

   — Дура! — не выдержал Беринг. — Он не мною, а нашими картами интересовался... Ты что предлагаешь? Это ведь секретные документы!

Беринг тут же и пожалел, что не удержался и накричал на жену. Лицо Анны Матвеевны испуганно дрогнуло и из глаз покатились слёзы. Уткнувшись лицом в соболью шкурку, Анна Матвеевна зарыдала.

   — Ну-ну... — сказал Беринг и осторожно погладил Анну Матвеевну но голове. — Полно, голубушка... Я не хотел тебя обидеть. Но пойми — я офицер русского флота! А ты? Что ты предлагаешь мне?

Они разговаривали по-немецки, но тут Анна Матвеевна, подняв заплаканное лицо, перешла вдруг на русский язык.

   — Я знаю, Витус... — сказала она. — Я знаю, что это не есть честно... Но я думаю, если никому не нужно здесь то, что открыл ты, господин Зварт мог бы помочь передать это туда, где это есть нужно... И нам тогда не придётся продать эти красивые соболя, чтобы расплатиться с долгами.

— Ложись спать... — сказал Беринг.

И когда ушла Анна Матвеевна, долго ещё ходил Беринг по кабинету тестя. Потом сел к столу. Он не мог сердиться на жену. Эти пять лет жизни взаймы нелегко дались ей. Тяжело жить приживалкой, даже и у отца...

Пытаясь отвлечься от невесёлых мыслей, Беринг вытащил карты и, разложив на столе, задумался. Перед ним простирались северо-восточные очертания континента... Это он, Беринг, его офицеры и матросы нанесли на карту эти берега. И этот труд невозможно опровергнуть. Он совершён, что бы ни говорили сейчас о задачах экспедиции. И это — тут жена, безусловно, права единственное богатство, которое находится в его руках... Очень жаль, если карты эти не нужны стране, которой служил он. Только с какой же стати передавать их голландскому посланнику? Эти карты Беринг и сам сумеет пристроить, если его — может и так завершиться отчёт! — уволят со службы и придётся без гроша в кармане возвращаться на родину.

Кто там у него остался из родни? Только тётка Маргарет...

«Глубокоуважаемая и дорогая тётушка, — придвинув лист бумаги, написал Беринг. — Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как я имел счастье получать письма от моих родственников из Хорсенса. Хотя Вы и предали меня забвению, но я, всё же не забыл Вас, и теперь, по возвращении домой после пятилетнего путешествия, я навёл справки и узнал, что вы стали вдовой. От всего сердца выражаю Вам своё соболезнование в том, что вы остались одинокой на старости лет, и желал бы находиться с вами рядом, чтобы иметь возможность оказать поддержку, но моё путешествие в 1725 году лишило меня возможности приехать домой и повидать как моих, теперь уже покойных, родителей, так и Вас, мою дорогую тётушку, и тем меньше возможности сделать это теперь...»

Беринг обмакнул перо в чернильницу и задумался. Надо было объяснить причину, почему он посылает карты, но объяснить так, чтобы, если письмо будет перехвачено, никто ничего не заподозрил.

«...Так как, — написал он, — на моей службе нашему всемилостивейшему императору может произойти что-либо, в связи с чем мне придётся отправиться в путь...

Моё продолжительное путешествие началось в 1725 году, и только сейчас, 1 марта 1730 года, я вернулся домой. Я проехал несколько тысяч миль по Восточной Татарии, пока можно было проехать сушей, мимо Камчатки и ещё несколько сот миль дальше, как это видно из географических карт, а именно, я побывал в той части Азии, которая тянется от Северных гор. Я должен признать, что желание моей молодости — попутешествовать — исполнилось, ибо это путешествие совершилось мимо Китая и Японии, но при этом оно не может сравниться с путешествием в Ост-Индию, как по суше, так и по морю...»

Оплывая, догорали в канделябрах свечи. А Беринг писал и писал, позабыв уже, что письмо нужно ему только, как маскировка. Какая маскировка? Заново переживал Беринг все подробности проведённой им экспедиции...

«На Камчатке, — ложились на бумагу торопливые строки, — я велел построить судно, на котором совершал рекогносцировки но морю, попадая иногда к язычникам, которые никогда раньше не видели ни одного европейца, а также в места, где не произрастал хлеб и не было никакого скота, кроме диких птиц, северных оленей и другого вида оленей, достаточно ручных, чтобы на них ездить верхом вместо лошадей; зимой здесь ездят на собаках, запрягая их в сани, как в других местах лошадей. Рыба является здесь основной пищей как для собак, так и для людей. Таким образом, я могу считать, что проехал большую часть этого полушария. Здесь больным не дают умирать собственной смертью, а выбрасывают их собакам. Я нишу всё это единственно для того, чтобы Вы, дорогая тётушка, и все мои родственники порадовались, что Бог чудесно сохранил мне жизнь в таком долгом и трудном путешествии, и чтобы вы все вспомнили обо мне. Я благодаря Богу здоров, хотя после своего возвращения домой тяжело болел. Жена моя, слава Богу, жива; из восьми детей трое живы, и скоро мы ждём четвёртого. Мне было бы очень приятно, если бы Вы, дорогая тётушка, сообщили мне, кто из наших родственников ещё жив и кто теперь бургомистр и советник; ибо я хотел бы принять меры относительно оставшейся небольшой части наследства, причитающейся мне после моих покойных родителей; так как я думаю, что оно сейчас не приносит никакой пользы, и я хотел бы, чтобы оно было превращено в ренту, а проценты были отданы бедным до тех пор, пока я сам не смогу распорядиться ими; я также не знаю, живы ли ещё мои родные братья Йунас и Йорген, а также браг Свен, который, побывав дома, снова уехал в Ост-Индию; и кто живёт в доме моих покойных родителей, и кто из детей моих сестёр ещё жив... Вспоминайте меня добром, дорогая тётушка, ибо я надеюсь, что я ещё пользуюсь Вашим расположением и остаюсь постоянно и неизменно до самой смерти покорным племянником Вашим, глубокоуважаемая тётушка.

В. И. Беринг»

Отложив перо, Беринг перечитал написанное. Письмо получилось складное. Наверняка тётка Маргарет покажет его братьям. А они, моряки, поймут ценность посланных карт и сумеют правильно, к выгоде Беринга, распорядиться ими. Может быть, влиятельных людей на родине заинтересует и его, Беринга, опыт...

Что ж... Надобно позаботиться о себе и будущем детей, коли здесь, в России, не удастся убедить Сенат, что инструкция императора выполнена в точности...

Беринг обмакнул перо и торопливо дописал:

«Р. S. Прошло уже 26 лет с тех пор, как я уехал из дома, но не имел чести получить от Вас письма, дорогая тётушка. Это плохой признак. Меня не помнят. Ну что же? Пусть будет так, с глаз долой — из сердца вон. Ведь теперь так редко признают своих, если это не сулит выгоды. У меня же совсем не так, я всегда радуюсь, когда узнаю о благополучии своих родственников...»

Письмо было завершено. Беринг вложил его в пакет с картами. Надо оставить этот пакет тестю. Он сумеет переправить его в Хорсенс.

Тем не менее, предприняв эти меры, уезжать из России Беринг не собирался. На обратном пути из Выборга, в Петербурге, он повидался с господином Миллером, о котором говорила сестра, и 16 марта 1730 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась статья, рассказывающая об успехах экспедиции Беринга.

«Тамо подлинный северо-восточный проезд имеется, — писала газета. — Таким образом из Лены, ежели в северной стране лёд не препятствовал, водяным путём до Камчатки, а также далее до Янана, Хины и Ост-Индии доехать возможно б было».

Сходная заметка почти одновременно появилась и в копенгагенской газете.

«Капитан Беринг, согласно указанию царя Петра I, в сопровождении большой группы офицеров, геодезистов, а также матросов и солдат отправился в Камчатку. Для нужд путешествия весной 1727 года был построен первый корабль в Охотске, расположенном на самой крайней границе Сибири, на котором он смог плыть на Камчатку, где на реке того же названия был построен весной 1728 года другой корабль. Ему был дан приказ исследовать северо-восточные границы этой полосы земли, чтобы увидеть, принадлежит ли эта земля, как считают некоторые, северной части Америки, или найти свободный морской проход. На этом корабле Беринг отправился на северо-восток и продолжал плавание до 67 градуса 19 минуты северной широты, где обнаружил, что действительно существует северо-восточный проход, так что от Лены можно пройти на кораблях, насколько это позволяет лёд на севере, на Камчатку...»

Прочитав эту заметку, Беринг остался вполне доволен. Тесть с его слов очень грамотно описал всю экспедицию.

Сделав то, что он считал необходимым сделать, в конце марта Беринг выехал в Москву, захватив с собою мичмана Чаплина.

6

Газеты опередили его...

Едва ли не с первых дней в Москве Беринг почувствовал, что о нём и о предпринятой им экспедиции многие уже знают. Нет-нет... Не при дворе новой императрицы Анны Иоанновны. Не в Сенате, отчитываться перед которым приехал Беринг... Интерес проявили иностранные посланники, находящиеся при русском дворе.

Одним из первых пригласил Беринга отужинать голландский посол в России барон Зварг, про которого уже рассказывала Берингу Анна Матвеевна.

Разговор поначалу экспедиции не касался.

   —  Россия... — задумчиво говорил посол. — Вы, господин капитан, знаете её значительно лучше, чем кто-либо другой.

   — И тем не менее я не перестаю удивляться ей, господин барон... — осторожно ответил Беринг.

   — О да! Да! Это удивительная страна... — согласился Зварг. — Я рискую, господин капитан, прослыть за лгуна, но посмотрите, что здесь творится вокруг. Здешний двор проводит все дни и ночи в беспрерывных увеселениях. О делах сейчас не заботится никто. Всё страдает и погибает...

Беринг ничего не сказал на это, только вздохнул тяжело. Насчёт дел голландский посол был, безусловно, прав. Как и в Адмиралтейств-коллегии, в Сенате никто не хотел взять на себя ответственности признать, что инструкция императора Петра Первого Берингом исполнена в точности. Противного тоже никто не утверждал, но мнение всё же склонялось к тому, что поставленных Петром Первым задач экспедиция разрешить не смогла.

   — Я понимаю вас... — проницательно сказал барон Зварг. — В этой стране никому не нужны научные открытия. Поэтому я и хотел бы сделать вам интересное предложение. Ваши карты чрезвычайно интересуют моё правительство...

   — Господин барон! — возмущённо проговорил Беринг. — Вы забыли, что я нахожусь на русской службе. Я давал присягу Ея Императорскому Величеству. Я — русский офицер...

   — Полноте, капитан! — улыбнулся Зварт. — Я уже осведомлён о посылке, которую вы отправили в Хорсенс вашей многоуважаемой тётушке Маргарет. Я считаю весьма похвальным ваше стремление держать её в курсе всех картографических новостей, но... Моему правительству тоже бы хотелось иметь подобный отчёт, и я уверяю вас, что мы сумеем достойно оценить ваши заслуги...

Беринг опустил голову. Вчера он получил письмо от жены. Анна Матвеевна просила денег. Только откуда было взять их, если и капитанское жалованье Берингу сейчас не платили?

   — Это невозможно... — тихо сказал он. — Адмиралтейств-коллегия положила считать привезённые карты секретными.

   — Именно поэтому, господин капитан, они нас и интересуют.

Особняк, где разместился голландский посланник, Беринг покинул только поздно вечером. А барон Зварт, оставшись в одиночестве, тут же сел за отчёт господину грифферу — хранителю секретных бумаг.

«Господин Беринг, — писал он, — предложил мне, при условии, что я воспользуюсь ею с осторожностью, копию карты, которую он составил во времена своего последнего путешествия. Так как карта русская, я попытаюсь вставить в неё имена голландские и тогда буду иметь честь, господин гриффер, переслать её вам».

7

Афанасий Федотович Шестаков не терял времени. Ещё летом отправил он на беринговской «Фортуне» своего племянника Ивана Григорьевича Шестакова и геодезиста Гвоздева осматривать Шанторские и Курильские острова, а сам в ту же осень 1729 года вместе с неразлучным Гансом и отрядом казаков пошёл вдоль берега к Туйской губе.

Здесь Шестаков с казаками сошёл на берег. С Гансом договорились, что «Восточный Гавриил» — так теперь называли «Святого Гавриила», — производя топографическую съёмку берегов, пойдёт к посту «Удскому» и там встанет на зимовку, а к весне туда же подойдёт и Шестаков со своим отрядом и собранным ясаком.

Стремительным и уверенным было движение отрядов Шестакова. Растекались по долинам казаки, переваливались через горные хребты. Зима пришла рано, уже в сентябре начала подмерзать земля и пошёл снег. К началу октября он засыпал всё и не держался только на серых верхушках гор. А в ноябре ударили морозы.

Но и зима не задержала казаков. Поднимая облака ледяной пыли, мчались от стойбища к стойбищу собачьи упряжки. Ледяные иглы впивались в лица, забивались под одежду, белесоватый сумрак висел вокруг, и только изредка, мутновато, проблескивало солнце.

К концу декабря ясак был собран, местные тунгусы и чукчи приведены к порядку, и до весны отдыхали в небольшом острожке, а в марте, отслужив молебен, двинулись в сторону моря, где дожидался Шестакова верный Ганс на «Восточном Гаврииле». План был простой. Плыть на корабле к восточным землям, что пропадали пока в безвестности.

Весело бежали вперёд собачьи упряжки. Сверкал искорками белый снег. Чистое синее небо висело над серыми верхушками гор. И уже близка была Егача-река, когда остановилась передовая упряжка. Сбившиеся в кучу казаки смотрели, как вытекают из-за склона горы в долину бесчисленные упряжки чукчей.

   — Чего-то много их... — забеспокоились казаки, готовя к бою ружья.

   — Подождите... — остановил их Шестаков. — Кажись, я знаю, куды они идут... Ещё зимой по стойбищам слух прошёл, что весною на коряков войной пойдут.

И, подняв вверх руку, улыбаясь, шагнул вперёд, чтобы разъяснить недоумение, но тут просвистела пущенная нетерпеливым молодым охотником стрела, вонзилась прямо в горло Шестакова. Упал Афанасий Федотович на белый снег, заливая его своей кровью.

Загремели выстрелы. Паника охватила чукчей, когда поняли они ошибку, но было уже поздно. Плотен и безжалостен был казачий огонь. Падали настигнутые пулями чукчи, немногим удалось уйти к своим становищам.

Когда закончился бой, вся долина была усеяна трупами. И повсюду, то там, то здесь, полыхали на белом снегу пятна крови...

Шестаков тоже был мёртв. Он умер мгновенно. Даже улыбка не успела сбежать с губ, когда вонзилась в горло стрела. С этой вмерзшей в губы улыбкой и похоронили казаки своего атамана в ледяной чукотской земле.

Нелепая и страшная смерть... Но и раньше гибли землепроходцы, а движение отрядов не замедлялось. На место убитых вставали другие и вели отряды всё дальше на восток. Но это раньше, когда не Хабаровы, не Поярковы, не Стадухины, не Дежнёвы заставляли двигаться на восток казаков, а неудержимая, выплеснутая в это движение энергия народа... Ещё не взнуздана, не стреножена была эта энергия постановлениями и указами, регламентами и распоряжениями.

Теперь же упал сражённый стрелою Афанасий Федотович Шестаков, и никто не знал, что надобно делать дальше, куда идти. Через несколько дней, поспорив, разругавшиеся казаки небольшими отрядами разбрелись по Чукотке, грабя местные стойбища...

Так и не дождавшись Шестакова, повёл в Охотск «Восточного Гавриила» штурман Ганс. Сюда же вернулась и «Фортуна». Казаку Крупышеву, сменившему умершего племянника Шестакова, удалось, обойдя Камчатку, добраться до берегов Америки. Плававший на «Фортуне» геодезист Гвоздев составил подробные карты, но никто не знал, что теперь делать с ними...

Догнивали в Охотской гавани благополучно вернувшиеся из дальних странствий корабли. Штурман Ганс скоро спился и помер, отравившись камчатской водкой, которую научились гнать из сладкой травы, каттика, шестаковские казаки. Геодезист Гвоздев, вычертив карты своего — первого в России! — путешествия к берегам Америки, отослал их в Адмиралтейств-коллегию и ожидал ответа. Но Петербург молчал. Никто не требовал отчёта у Гвоздева, никто не ром пил, в какую экспедицию и с какой целью был снаряжен он.

«Шестаков со служивыми людьми от немирных чюкоч побит до смерти...» — доносил 26 апреля 1730 года капитан Дмитрий Павлуцкий.

Странно было читать эти донесения новому сибирскому губернатору Алексею Львовичу Плещееву.

Какой Шестаков? Кто такой драгунский капитан Дмитрий Павлуцкий? Чего он в Охотске делает?

Впрочем, не особенно и ломал себе голову Алексей Львович. Время такоенаступало, что дознаваться тоже опасно стало. Лучше и не знать лишнего, особенно, что касаемо того, кто и где находится и но какой такой причине...

Получено было недавно указание — сама императрица подписала! — освободить из берёзовской ссылки светлейшего князя Меншикова с семейством и возвратить в Москву. А как освободишь, как воротишь, коли и сам Александр Данилович, и княжна Марья давно уже в мёрзлой берёзовской землице на вечном покое лежат?.. Уцелевших Меншиковых погрузили на сани и увезли незамедлительно. Губернатор Плещеев сообразил, что для кого-то большого Березовский острог освобождают, кому-то великому квартиру готовят...

8

Под утро князю Ивану сон приснился.

Покойного императора, друга своего закадычного, князь Иван увидел. В охотничьем шатре дело происходило.

   — Ты чего кусаешься, дурак?! — схватившись за ухо, гневно спросил император.

   — Ваше величество! — ответил князь Иван. — Я хотел показать вам, как должно быть больно тому человеку, которому отрубают голову.

   — А ты откуль ведаешь, что это больно? — спросил император. — Нешто тебе голову отрубят, когда на колесо положат?!

И тут же исчез шатёр и император исчез, на сырой земле лежал князь Иван. Руки и ноги растянуты в стороны и привязаны к вбитым в землю кольям. И только палач вверху ходит. Вот берёт в руки тяжёлое деревянное колесо с железной полосой по ободу, и не знает князь Иван, что это, но уже знает, что сейчас будут ему ломать руки и ноги, чтобы потом, просунув между спицами, положить его на колесо, укреплённое на высоком колу над его головой...

В ужасе дёрнулся князь Иван, но кто-то сжал крепкой рукою плечо, не давая двигаться. Открыл глаза князь.

Не на сырой земле лежал, а в постели, в своём доме. И не палач схватил за плечо, а незнакомый гвардейский офицер.

   — Что такое? — гневно спросил князь Иван. — Как смеешь? Кто такой?!

   — Гвардии капитан Воейков! — ответил офицер.

   — Кто пустил?! Пошёл вой!

   — Вставай, князь... — ответил офицер. — Не вводи в грех, а то солдат кликну.

Только теперь и вспомнил князь Иван Долгоруков, что не в Москве он, а в ссылке, в пензенском селе Никольском.

Скинул с постели ноги, сел.

   — Какая ещё надобность во мне? — спросил хмуро.

   — Велено, Иван Алексеевич, у тебя кавалерию и камергерский ключ отобрать... — сказал Воейков.

   — Велено, так бери... — равнодушно ответил князь Иван. — Всё равно здесь перед касимовцами с орденами да ключом ходить не буду. В сундуке лежат...

   — Не будешь, конечно... — сказал Воейков. — Тем паче, что самому тебе, князь, с семейством велено в Сибирь ехать.

   — Куды это?

   — В Берёзов...

   — A-а... — сказал князь Иван. — Заместо Меншиковых, значит... Отца-то тоже повезут?

   — Всех велено везти... — роясь в сундуке, ответил Воейков. — Всё семейство с бабами.

Далека до Сибири дорога. Всё лето ехали на простых крестьянских телегах. Бабам особенно тряско было. И брюхатой княгине Наташке, жене князя Ивана, и сестре его, княжне Екатерине, невесте императора. Тяжело было ехать, а что поделаешь? Другого транспорта для императорских невест не положено. Везли, как заведено было, в далёкий, вставший посреди тундры острог...

9

Раздвигая руками мокрые кусты, обошли всё кладбище. Везде кресты, кресты, кресты. Каменные и деревянные... Заросшие зелёным лишайником, так что и не разобрать имени, и совсем новые... Могилу родителей Чириков так и не нашёл.

   — Может, и не здеся схоронены... — обессилев, сказал одноногий монах, сопровождавший Чирикова.

   — Где же, если не здесь?

   — А кто их ведает... — отвечал монах, усаживаясь на валун и вытаскивая из кармана рясы кисет и трубку.

   — Чего смотрите, ваше благородие? — спросил он, заметив удивлённый взгляд Чирикова. — С солдатчины курю, не могу отстать.

   — Мне-то что... — ответил Чириков. — Только всё равно дивно. Монах, и с трубкой...

   — Какой я монах... — вздохнул курильщик. — В монахи я, ваше благородие, так и не вступил. Когда оттяпали йогу под Нарвой, приблудился к монастырю тутошнему. У их богадельня была. А потом к церкви привык, все службы выстаивал... Втянулся в это дело. Настоятель и говорит мне, что ежели желание имеется, принимай постриг, брат. В монашеском-то звании, говорит, ловчее душу спасать. Только, говорит, курить бросить придётся. А мне чего ещё осталось? Всё едино калека. Послушником три года был. Уже постричь собирались, да тут указ вышел, монастырь наш закрыть. Так и остался в послушниках. Курю вот по-прежнему...

   — Бог с тобой, служивый... — сказал Чириков. — Ты мне могилы родительские пособи разыскать. Кто у вас тут из монахов остался?

   — Все перед тобою... — ответил солдат. — Остальных, которые грамоте разумели, в учителя определили. Которых — в солдаты.

   — Тебя-то пошто оставили?

   — Дак куда я годен? В солдаты — безногих не берут. А в учителя если, то надобно самого меня, ваше благородие, грамоте прежде обучить. Никуды уже не годный... Может, и пошёл бы куды, да тут попа-то нашего запороли за недоимки, дак он мне, когда отходил, при церкви велел жить, покуда нового батюшку не назначат. Вы бы сказали, ваше благородие, начальству, что совсем без попа пропадаем.

   — На вот... — Чириков вытащил из кармана рубель. — Возьми, служивый. А насчёт попа — другого кого попроси. Не по духовному я ведомству...

   — Жалко... — разглядывая рубель, сказал солдат. — А денег-то зачем даёшь? Чем я тебе отслужу, ваше благородие?

   — Ты уже отслужил своё... — сказал Чириков. — Помолись за родителей моих, и то ладно будет.

И, опустив голову, побрёл к кладбищенским воротам.

   — Звали-то как их? — крикнул ему в спину безногий солдат.

   — Илья... — ответил Чириков. — И Мария... И за меня, за раба Божия Алексея, помолись, солдат...

   — Не велика сила молитвы моей, ваше благородие, а помолюся. Храни тебя Бог!

Денщик Василий ожидал Чирикова возле телеги, стоящей у покосившейся избы. Совсем нищая — гниль да труха, мхом подоткнутая, — изба была, неотличимая от других изб деревни... Чёрный дым плыл из её отворенного оконца...

   — К старосте ночевать поедем? — спросил Василий, берясь за вожжи.

   — В Москву... — отвечал Чириков.

   — В Москву?!

   — Оглох, что ли?! — закричал Чириков и отвернулся, чтобы скрыть выступившие на глазах слёзы. Сжав кулак, ударил но борту телеги. Ещё утром, уезжая от старосты, чтобы больше не видеть его с рваными за недоимки ноздрями лицо, твёрдо решил Чириков не возвращаться назад. Не было сил ещё раз заглянуть в его глаза. Защитить молили они. Только от кого? От воинских команд, насылаемых Ея Императорским Величеством для сбора недоимок...

   — Н-но! — крикнул Василий, заворачивая лошадей на московскую дорогу.

Глотая слёзы, смотрел Чириков на убегающую дорогу. Разъяснило небо. Покачивались вдоль обочины цветы. Радуга вставала над полем...

Прощайте... Прощайте...

Вот и побывал Алексей Ильич в родовом поместье своём, поглядел на здешнее разорение и даже могил родителей не сумел отыскать.

Кусал губы двадцатисемилетний капитан, чтобы не разрыдаться, как ребёнку. Точно так же разрыдаться, как двадцать лет назад, когда увозил его в Москву дядя, Иван Родионович Чириков, чтобы определить в навигаторскую школу.

Ничего уже не помнил из своего детства Чириков, кроме этого. Только эту дорогу... Только такую же скрипучую телегу... Только слёзы, которые тогда не сумел сдержать...

Весь день ехали. На ночь думали остановиться в деревне, только и здесь правёж шёл. Секли мужиков возле церкви. Плач и вой стоял по деревне... Но ещё страшнее был похожий на Мартына Шпанберга офицер-ревизор. Жизнерадостно наблюдал он выпученными глазами за поркой, полагая должно быть, что именно плеть поможет выбить из мужиков столько денег, сколько было надобно...

   — Поедем, ваше благородие? — угадывая чувства Чирикова, спросил Василий. — Староста-то, я посмотрел, продуктов положил в телегу. Станем в поле где... Там и отдохнём. Нетто под этот вой заснёшь?

   — Поехали... — сказал Чириков.

На два дня остановился Алексей Ильич в Москве за Пречистенскими воротами в доме дяди, оставил ему бумаги на управление деревеньками, — «недоимками управлять тамошними... — проворчал постаревший Иван Родионович, — и уехал в Петербург. Попросил определить к дальнейшей службе.

В Адмиралтейств-коллегии предложили ему принять под команду прогулочную яхту императрицы. Чириков отказался от этого лестного предложения.

   — Я надеюсь, капитан, вы понимаете, от чего отказываетесь? — досадливо спросил адмирал Сиверс.

   — Так точно, ваше превосходительство! — отвечал Чириков. — Хотелось бы и далее служить Ея Императорскому Величеству в морской службе!

Просьбу Чирикова благоволившая к капитану Адмиралтейств-коллегия уважила. Командировала капитана в Казань отбирать лес для корабельного строительства...

Прибыл туда Алексей Ильич осенью. Плыли по Волге плоты с насаженным на крючья гулящим народом. Иные — уже трупы, расклёванные птицами, а иные — ещё голос подавали.

Навстречу этим илотам уплывал попавший под следствие бывший казанский губернатор Артемий Петрович Волынский. Бог миловал, не довелось Чирикову с ним столкнуться. Чиновники казанского адмиралтейства рассказывали про Артемия Петровича, что дюже строг был. Что не так, сразу, невзирая на звание, на расправу... Слава Богу, что господину капитану не довелось с ним встретиться.

Пожимал плечами Чириков, слушая эти страхи. Его дело маленькое — лес отбирать для корабельного строительства...

Но странно, странно начали течь русские реки при Анне Иоанновне. В Астрахань уплывал опальный губернатор, а выплыл почему-то в Москве. И не опальным чиновником, а членом суда, собранного разбирать дело князя Дмитрия Михайловича Голицына, вздумавшего ограничить русское самодержавие...

И в судьбе Алексея Ильича Чирикова, и командора Беринга Волынский — напрасно Чириков пожимал плечами, — ещё выплывет. Впрочем, это ещё будет не скоро.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

ривы и запутанны московские переулки. Вроде прямо идёшь, а выходишь ещё дальше от того места, куда шёл... Непрямо и государственные дела вершатся здесь. Что думано было, не вспоминает никто, потому что иначе не получается.

1

В бытность герцогиней Курляндской Анна Иоанновна добро по этим переулкам поездила. У кого только не бывала, чьего заступничества не искала, вспоможения себе выпрашивая. И сейчас, только вспомнишь об унизительных хлопотах, в глазах темно делается...

Перед зеркалом императрица стояла. Жарко горели в зеркальной полутьме на груди драгоценные камни. Красные пятна набухали на изрытом оспинами лице. Ноздри раздувались от гнева.

Всех! Всех покарать надобно!

На подобный звериному рыку голос тут же недавно пожалованный в графы Андрей Иванович Остерман явился. Вроде и двери в покой императрицы не отворялись, а он уже тут. Стоит, почтительно склонив голову.

И опять-таки, ещё и рта не успела раскрыть Анна Иоанновна, а он перо протягивает, чтобы подписать указ. Долгоруковых в Сибирь повелевалось сослать. Поморозить в Березове, каб спеси поубавилось.

А это что? Зачем ещё Василия Лукича Долгорукова губернатором в Сибирь назначать? На Соловки его! И не губернатором, а ссыльным!

   — Нихт! Нихт! — заволновался Андрей Иванович и залопотал, объясняя, что всех сразу ссылать не положено. Мало ли чего удумают... Ещё, не дай Бог, пакость какую учинят. По очереди надобно в сознание приводить. Пусть уж Василий Лукич губернаторствовать в Сибирь едет. Главное, чтобы поехал, а с дороги и на Соловки завернуть можно.

Подумавши, согласилась Анна Иоанновна. Знала, что в милосердии её обвинят недоброжелатели Долгоруковых, да что же поделаешь? Коли самодержавное правление вести думает, привыкать надобно к таким упрёкам... Много теперь забот у неё... Вот и Голицыных тоже нора в сознание приводить, сводя с недосягаемых высот в мрак безвестности. Это ж надо! Кондиции Дмитрий Михайлович Голицын выдумал! Её, самодержицы, власть ограничить вздумал! Без любезного сердцу Ягана Бирона хотел оставить! Без человека, который такую совершенную верность имеет!

Раздувались ноздри от гнева. Пятна полыхали на щеках. Сжимались кулачки от ярости.

Но не та расправа сладка, которая как гром с неба надаёт, а та, что медленно, жилу за жилочкой из злодея вытягивает...

Нет! Поначалу и трогать Голицыных Анна Иоанновна не стала. Напротив. Всех на важные посты назначила. Князь Дмитрий Михайлович в обновлённый Сенат вошёл, а брату его, фельдмаршалу, поведено было из украинской шляхты гвардейский Измайловский полк сформировать. Правда, когда дошло дело до назначения офицеров, объявили фельдмаршалу, что тут его помощи не требуется.

Командовать Измайловским полком назначили Карла Густава Левенвольде, а офицеров подобрали исключительно из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев. Михайло Михайлович Голицын помер тогда от огорчения...

И это голицынское огорчение, будто сладкая истома от близости с Яганом Бироном, приятно растеклось но телу Анны Иоанновны. Полуприкрыв глаза, расслабившись, сидела она и слушала доклад графа Остермана, что надобно военным министром взамен покойного Голицына другого фельдмаршала, Василия Владимировича Долгорукова, назначить.

Объяснял Андрей Иванович необходимость этого назначения тем, что смущение в обществе возникло из-за стремительного возвышения безвестных иностранцев... А что на самом деле барон думал, кому — не самому ли Ягану? — ковы строил, о том умалчивал Остерман.

Раздувались ноздри императрицы, жадно вдыхала она сладость отмщения.

   — Нехай посидит Василь Владимирович в министрах... — сказала. — Чем выше подымем, тем ему больней, небось, падать будет...

В почтительном поклоне склонился перед троном самодержицы барон Остерман. Мудра, бесконечно мудра матушка-императрица. Ему, убогому, и не помыслить такого было.

Больно, ох больно Василий Владимирович Долгоруков падал. Очень скоро обвинили его, что в домашнем разговоре оскорбил он само Её Императорское Величество.

«Бывший фельдмаршал князь Василий Долгоруков, который, презря Нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо Наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную Нашу Императорскую персону поносительными словами оскорблять, в чём по следствию дела изобличён».

Затем и очередь главного заводчика верховников пришла. Князю Дмитрию Михайловичу Голицыну предстояло умереть в каземате Шлиссельбургской крепости...

2

Кривы и запутанны московские переулки. Непрямо и дела вершатся в империи... О своих путях Беринг старался и не думать в Москве. Уже второй год жил здесь и всё не мог отчитаться за экспедицию.

   —  Похоже, Петруша, — жаловался он помощнику своему лейтенанту Петру Чаплину, — что ещё дольше, чем до Охоцка добирались, здесь отчитываться будем...

Сочувственно вздыхал унтер-лейтенант. Больно ему смотреть на командира было. Сошла бронза морского загара с лица Беринга. Побелела, желтовато-дряблой, как у бумажной крысы, сделалась кожа. Обвисли щёки, потускнели глаза. Совсем постарел командор.

   —  Что же ещё для отчёта надобно? — спрашивал Чаплин. — Столько ведь карт уже начертили... Всё видно, где плавали...

Что надобно, Беринг не знал. Чиновники, с которыми он общался, тоже, похоже, не ведали. Качали головами над картами.

   — Это верно... — говорили они. — До того места, где «Святой Гавриил» плавал, не сходится Сибирь с Америкой... А ежели дальше проплыть? Отчего туды господин капитан плавания учинить не захотел?

Про льды рассказывал Беринг, про опасности, что подстерегают в северных краях замешкавшихся мореплавателей... Кивали головами чиновники, слушая его. Рылись в бумагах.

   — Сколь же плавание длилось?

   — Два месяца, почитай...

Качали головами. Непостижимо было, чтобы ради двух месяцев плавания пять лёг жалованье и хлебом, и деньгами всей команде платить... Рылись в финансовых ведомостях... И там не всё сходилось... Опять же и о хлебе, который за казённый счёт Беринг для коммерции доставил, нудили. Сегодня одно упущение выискивали, завтра совсем другое... Главное же, что и сами понять не могли, чего теперь делать с отчётом и картами. Наградить Беринга или взыскание наложить? Жалованье ему, конечно, на всякий случай пока не платили. Но и окончательного решения не принимали. Для такового решения мнение высших лиц империи надобно было знать... А как его узнаешь, если высшим лицам недосуг мнение об экспедиции капитана Беринга составить. Поважнее дела имеются. Как начались после коронации Анны Иоанновны машкерады и фейерверки, так и не прерывались...

Пролетали дни, проходили месяцы. Жалованья не только командорского, но и капитанского не платили Берингу. На денщиков, по штату положенных, тоже хлебного довольствия не выдавали. Слава Богу, барон Зварт денег за карты не жалел. Теми деньгами и питали себя...

   — Что вы жалуетесь, господин шаут-бенахт? — удивлялся барон. — Сейчас господин обер-камергер Бирон и граф Левенвольде всецело императрицей управляют. А за их спинами граф Остерман стоит... Неужели вы, господин шаут-бенахт, общего языка с ними найти не можете? Ведь они тоже немцы...

   — Немцы, да не те... — отвечал Беринг. — Слишком высоко эти немцы летают, чтобы на их внимание рассчитывать. Вы, господин посланник, похлопотать обещали о зачислении меня на голландскую службу.

Рассеянным и холодным стало лицо барона.

Достал барон деньги из шкатулки, положил на стол.

   — Это комиссия, господин шаут-бенахт... — сказал он. — Что же касаемо второго пункта нашего договора, он остаётся в силе... Однако... Однако надобно вам, господин шаут-бенахт, ещё пока побыть в русской службе.

   — Пока? — спросил Беринг.

   — Пока... — ответил посланник. — Почему бы вам, господин шаут-бенахт, не обратить на себя внимания высоких особ?

   — Каким же образом сделать это?

   — Очень просто... Вам не надобно более отчитываться и давать объяснения. Вы можете подать предложение на высочайшее имя, и тогда вас непременно заметят.

   — Какое предложение? — настороженно спросил Беринг.

   — Какое угодно, господин шаут-бенахт! — засмеялся барон Зварт. — Главное, не что предложить, а просто предложить...

Подумавши, Беринг решил воспользоваться советом. В тот же день сел составлять «Предложение об улучшении положения народов Сибири». Он рассудил, что ничего зазорного для него в этом не будет. Тем более что за годы, проведённые в Сибири, у него действительно накопилось немало дельных предложений.

«Понеже около Якуцка живёт народ, называемый якуты, близко 50 000, и веру имеет от старины магометанскую, а ныне веруют во птиц, а иные идолопоклонствуют... — склонив тяжёлую голову, старательно выводил он на листе бумаги. — А оной народ не таков глуп, чтобы про вышняго Бога не знать...»

В своём «Предложении» Беринг указал, что надобно бы железоплавильное дело в Восточной Сибири завести, дабы в судовом строении довольствоваться без нужд. Опять же казаков, которые несут в тех краях службу, надо снабдить тёплой одеждой, оружием, лошадьми и собачьими упряжками. Тогда б они исправнее службу несли...

«А ежели б от Якуцка до Охоцка поведено было пригнать молодой скотины коров и свиней, и от Охоцка перевезти чрез моря на Камчатку или сухим путём чрез Колыму, и при всяком остроге определить но одной или две семьи из якутов, понеже камчатский народ к тому не обучен, то можно б там и землю пахать и всякий хлеб сеять...»

Унтер-лейтенант Пётр Чаплин «Предложение» это одобрил.

   — Умно, умно составлено... — сказал он. — Большая польза будет, коли осуществить сие. Только вот со свиньями я, господин капитан-командор, маленько не понял...

   — Чего тебе не ясно, унтер-лейтенант? — спросил Беринг.

   — Тут написано про молодую скотину... Но ведь ежели свиней из Якуцка везти, пока до Охоцка доберёмся, они, пожалуй, и постареют. Колоть надобно будет... Опять же и коровы... Пройдут ли через Юдомский крест они? Там места есть — только камень голый... А так хорошо, господин командор, составлено. Нашим матросам тоже в Сибири надобно бы кроме курток одёжу выдавать. Не столько бы поморозили тогда народу.

   — С матросами особая статья у меня, — сказал Беринг. — Хочу предложить в матросы казацких детей записывать. Тогда не надобно лишнее время команду кормить... Опять же добро и ремесленников разных на Камчатке да в Сходке поселить.

   — Это верно! — сказал Чаплин. — Куда уж добрее.

И когда отпустил его Беринг, снова сел чертить ландкарты. Ума не мог приложить молодой унтер-лейтенант — куда столько карт уходит. Второй год чертит, а Беринг всё новые и новые требует. Небось уже все столы в Сенате картами застлать можно...

Очень дельное предложение Беринг составил.

В Сенате вполне одобрили его. И насчёт матросов из казацких детей, и что касается хлебопашества тоже.

   — А про Америку-то, господин капитан, — сказал обер-секретарь Кириллов, — ничего не найду... Куды она подевалась?

   — В Америку плыть надо... — сказал Беринг. — Искать надобно. И Японию тоже. С Японией хорошо бы торг наладить... Большая выгода может выйти. С Кирилловым приятно было Берингу разговаривать. Иван Кириллович любую новую идею на лету ловил.

   — Хватит ли народа там? — забеспокоился он.

— Должно хватить... — важно рассуждал Беринг. — Около Якуцка живёт народ, называемый якуты, близко пятидесяти тысяч, и, по моим наблюдениям, оный народ не таков глуп, чтобы про вышняго Бога не знать. Небось, если казаков не хватит, из якутов тоже добрых землепашцев да матросов исделать можно.

Внимательно слушал Кириллов. Искорки вспыхивали в его глазах. Всю жизнь провёл Иван Кириллович над бумагами. Начинал службу подьячим в Ельце, потом возвысился, в большие чины вошёл, великими делами вершил, но по-прежнему бумажной работой занимался... А душа к другому лежала. В душе Иван Кириллович землепроходцем был, путешественником.

Ему бы с ватагой отважных спутников в неведомый край идти, сквозь леса бурелом истые, сквозь степи дикие. По горам пробираться, по морю плыть... Эх, судьба-судьба... Всё это только в мечтаниях видел Иван Кириллович, только с чужих слов тянуло на него тревожным сквознячком неведомых стран... Потому-то, чтобы утолить неизбывную тягу к странствиям, начал издавать Иван Кириллович, иждивения не жалея, Атлас Российской Империи. Потому-то, прочитав «Предложение» Беринга, и заинтересовался он. Подавшись вперёд, внимательно слушал капитан-командора, и Беринг, уже приготовившийся к насмешкам и равнодушию, вдруг оживился. На мгновение вдруг увидел свою экспедицию глазами этого любопытного обер-секретаря, и великим показалось совершенное дело...

Беринг рассказывал Кириллову, и снова вставали перед глазами засыпанные снегом сибирские леса, стремительные, могучие реки, серые каменистые кручи, то зелёная, то иссиня-синяя даль моря... И это — впервые измеренная вёрстами Сибирь, очерченные берега моря, выведенные из тумана неизвестности острова и полуострова, — всё это сделал он, Беринг!

Всё ярче разгорались огоньки в глазах Кириллова. Великий, грандиозный план выстраивался в его голове. Почему всё внимание сосредоточено на западной границе империи? А если построить корабли, поставить города, если наладить торговлю с Японией, с Бухарой, с Индией? Какие великие прибыли получит держава! С лихвой перекроют затраты...

Воодушевление Кириллова сообщилось и Берингу. Забывая о скучных ведомостях, о цифрах, от которых рябило в глазах, рассказывал, какую надобно организовать экспедицию, чтобы достигнуть того, о чём изволит говорить господин обер-секретарь. Скромное предложение о повторном плавании на поиск берегов Америки разрасталось в значительное, крупномасштабное предприятие. Часть отрядов будущей экспедиции, говорил Беринг, должна исследовать и нанести на карту северные берега континента. Другая часть — отправиться в Охотск, построить там корабли и идти в Японию. Третий отряд — тоже из Охотска — должен плыть к берегам Америки, на поиски новых земель.

Тут же, не уходя из Сената, написал Беринг «Предложение второе. О снаряжении второй экспедиции на Камчатку для поисков северо-западных берегов Америки и исследования северных земель и берегов Сибири от Оби до Тихого океана».

Энергией и неукротимой отвагой исследователя дышали строки его. Дерзостен был сам замысел — очертить весь северо-восток континента. Грандиозность пугала. Но вместе с тем Беринг отчётливо понимал, что теперь все издержки и промахи предыдущей экспедиции будут списаны на новую. Первая экспедиция превращалась в разведку, в пролог последующей...

Странное чувство владело им, когда отдавал исписанные листки Кириллову.

   — Дельно, очень дельно, господин капитан-командор! — приговаривал Кириллов, пробегая глазами листки. — Совсем другое дело.

Он пообещал, присовокупив к «Предложению» свои соображения насчёт развития торговли с Бухарой и Индией, передать записку на рассмотрение Кабинета Ея Императорского Величества.

Одобрил замысел Беринга и голландский посланник, барон Зварт, которому занёс капитан-командор требуемые карты.

   — Интересно... Очень интересно! — сказал он. — Наше правительство чрезвычайно заинтересовано в этих исследованиях.

   — Но экспедицию, если она будет организована, финансирует Россия... — осторожно возразил Беринг. — Наверняка результаты исследований будут засекречены.

   — О чём вы говорите, господин шаут-бенахт? — невесело засмеялся барон. — Зачем этой стране нужны географические открытия? И какая тут может быть секретность, если французский шпион Жозеф Делиль снимает сейчас в архивах Адмиралтейства для своего правительства копии секретных карт?! И между прочим, сами русские и платят ему за это двойное жалованье! Вам надобно будет, господин шаут-бенахт, соблюдать осторожность, чтобы французские пройдохи не разнюхали прежде нас об открытиях, которые вы совершите. Неплохо бы, в целях секретности, присылать отчёты вначале мне, а уже потом в Адмиралтейств-коллегию... Иначе всё может достаться французам... А наше правительство сумеет оценить ваши заслуги, господин шаут-бенахт...

   — Меня никто ещё не назначил начальником... — испугался Беринг. — Бог знает, может, и вообще такой экспедиции не будет.

   — Это будет очень плохо, господин шаут-бенахт! — поджав губы, проговорил барон. — Очень нехорошо. Голландия не есть такая большая страна, как Россия. Нам трудно организовать подобную экспедицию, а результаты чрезвычайно важны для нас. Я думаю, господин шаут-бенахт, наше правительство будет недовольно вами...

Опустил голову Беринг. Не знал, что и ответить. Не знал, что делать... Когда Зварт встретил его в Москве и предложил продать карты, не смог Беринг отказать. И шантажа — барону было известно о картах, отосланных в Хорсенс, — опасался, и жить не на что было — вспоможение от голландского правительства тогда очень кстати пришлось...

Но всё это тогда было... Когда замучили Беринга нужда и отчаяние, когда показалось, что его труды никому не нужны в России.

Сейчас — когда это случилось? после разговора с Кирилловым? — настроение изменилось. И хотя по-прежнему не платили жалованье, но Беринг вдруг ясно понял, что рано отчаиваться. Слишком велико совершенное им дело, всё равно не получится замурыжить его в канцеляриях, потопить в бесконечных отчётах.

Всё восставало в Беринге против предложения голландского посланника. Однако — холодно и надменно смотрел на него барон — и отказываться страшно. Что делать?

   — Начальника экспедиции Кабинет Ея Величества назначать будет... — сказал Беринг. — Сие не в моей воле есть.

Барон вынужден был согласиться с этим.

Хотя и нашёлся Беринг с ответом, тяжесть осталась на душе. Погасло охватившее его во время разговора с Кирилловым воодушевление. Снова захотелось уехать в родную Данию, жить там тихо и незаметно, не привлекая внимания. Или здесь, в России, остаться. Получить под команду какой-нибудь корабль или порт... Растить детей, радоваться небольшим радостям, которые дарует Господь исправному служаке...

Но уже не было хода назад.

Кириллов наконец-то составил свои «Предложения». Можно было подавать на рассмотрение Кабинета Ея Императорского Величества, только вот незадача — прежде надобно было перевести на немецкий язык, поскольку по-русски в Кабинете не все умели читать.

Сам Беринг за перевод не взялся. Не столько учен он, чтобы таким делом заниматься. Но человека подходящего порекомендовал. Двадцатишестилетнего академика Герарда Фридриха Миллера, редактора «Санкт-Петербургских ведомостей», который один раз уже помог Берингу...

Миллер перевод сделал...

3

Всем Анне Иоанновне должность самодержавной государыни нравилась. И денег для увеселений можно не жалеть, и властью себя потешить. Кого захочет — возвысит, кого захочет — казнит... Одно только утомляло — уж очень держава велика, дел нерешённых шибко много накопилось. Каждый день хоть и недосуг, а надо указы подписывать, предложения и прожекты разные выслушивать. Яган Бирон и Андрей Иванович Остерман пособляли, конечно, но в основном по пустякам... Что касается внешней политики, или войн, или реформ государственных... В главных же делах, когда надобно было свары между сановниками разбирать, никудышными они советчиками оказались. Потому как ничего того, о чём императрица думала, и близко не ведали... Конечно, если Долгоруковых или Голицыных дело касалось, тут проще. Давить надобно, чтоб побольнее, — и дело с концом. А ежели, к примеру, архиепископ Феофан Прокопович на Волынского Артемия жалуется? Дескать, тот архиепископа Сильвестра обижает? Как тут быть? Кого наказывать, а кого миловать? Попятно, что предан Феофан Прокопович всей душою... Опять же и пиит, вирши, прославляющие Анну Иоанновну, неустанно пишет... Но ведь и Артемий Волынский какая-никакая, а родня. Опять же и к делу уже налажен — под князя Голицына подкоп ведёт, чтобы пристроить того на вечное жительство в Шлиссельбургский каземат...

Но это с одной стороны... А с другой, чего же особенно-то Феофану радеть? Вирши у него не шибко складные получаются, да и с благодатью не всё ладно. Не зря ведь духовник Варлаам сказывал, что только гнев Божий Феофан на царственных особ навлекает. Был Феофан до коронации Екатерины Первой и Петра Второго допущен, и что же? Долго ли государи эти царствовали? Петра Второго Феофан с двумя невестами обручал... Где теперь невесты те? Одна в ледяной гроб уложена, другая тоже скоро рядышком пристроится... Цесаревну Анну Петровну Феофан с герцогом Голштинским обвенчал... Скончалась уже цесаревна.

Анна Иоанновна в этих бедах Феофана не винила, только он ведь, паршивец этакий, и в её коронации участвовал...

Нет, никак не могла Анна Иоанновна Волынского Феофану отдать. Пускай своих, духовных, строжит, как хочет, а Волынского побережёт Анна Иоанновна...

Так она рассудила. Мудро... Ни для Ягана, ни для Остермана, а тем более для Волынского и Феофана непостижимо. Утомилась вся Анна Иоанновна, пока правильное решение отыскала. Даже взмокла, так усердно рассуждала.

А это ещё что?

Какая экспедиция?! Какой такой Беринг?! И так денег в казне мало осталось, а они — ошалели совсем! — экспедицию затевают! Что?! Сибирские власти платить будут? Ну, тогда чего же? Тогда пускай едут... Земли пускай приискивают новые, торговлю налаживают, редкости разные и диковины ко двору везут... Против науки, против просвещения, коли на это денег не надо из казны, Анна Иоанновна ничего не имеет. Как и дядюшка венценосный, всячески наукам и просвещению содействовать будет.

В начале 1732 года капитан-командору Берингу разрешили наконец вернуться в Петербург.

4

«Выписка из журнала Адмиралтейств-коллегии. 3 января. Слушали из Правительствующего Сената указ об отпуске из Москвы в Санкт-Петербург капитан-командора Беринга, а у счету бытности его в сибирской экспедиции о бытии комиссару Дурасову да унтер-лейтенанту Петру Чаплину, и выслушав приказали: оный указ отдать в повытье и о получении того указа в Правительствующий Сенат рапортовать».

Постановила Адмиралтейств-коллегия выдать капитан-командору Берингу жалованье с 1 сентября 1730 года по 1 января 1732 года. На четырёх денщиков хлебное жалованье — по московским ценам тоже выдали. Когда Беринг сложил эти деньги с теми, которые барон Зварт дал, не только с долгами расплатиться хватило, а ещё и осталось...

Теперь и пожить бы, как всегда мечталось Берингу, спокойно и тихо, да куда там... Сдвинул в Москве Беринг шестерёнку какую-то, закрутились, завертелись сейчас все колёса.

Теперь уже мало что от Беринга зависело.

«Ея Императорское Величество указала капитан-командора Беринга отправить паки на Камчатку и по поданным от него пунктам и предложениям о строении тамо судов и прочих дел к государственной пользе и умножению Ея Императорского Величества интереса, и к тому делу надлежащих служителей и материалов, откуда что надлежит отправить, рассмотри определение учинить в Сенате, а для приведения тамошний народ в христианскую веру священников и прочее, что до духовенства принадлежит, учинить надлежащее определение, снесшись с Синодом...»

Снова беспокойным стал сон Беринга. Просыпаясь, он вспоминал прилепившийся к серым скалам Охотск, бесконечное пространство земли, сходящееся с бесконечным пространством океана... Зябким туманом растекалась по телу тревога, и Беринг долго ворочался в постели, пока не просыпалась Анна Матвеевна. Тревога сообщалась и ей. И она, снова и снова, начинала расспрашивать про Сибирь. Какие там города? Какие цены? Где лучше купить Йонасу мехов на шубку? Сильны ли морозы? Надо ли брать няньку или найдут там? Беринг отвечал неохотно, но постепенно увлекался... Анна Матвеевна слушала его внимательно, лишь изредка переспрашивала, уточняя цены. Она твёрдо решила ехать в Сибирь и сейчас примеряла на себя затерянные бесконечные сибирские пространства, как примеряют новое платье...

Тяжело вздыхал Беринг.

   — Витус... — прижимаясь к мужу, говорила Анна Матвеевна. — Отец сказывал, что когда Ивана Сенявина в Архангелогородский порт посылали, годовой оклад ему в воспомоществование выдали... А ты на Камчатке был и никакого подъёма не получил! Надобно бы попросить...

   — Да-да... — думая о своём, отвечал Беринг. — Непременно... Да...

   — И скажи там, что пути у тебя вдвое больше было, вдвое пусть и положат награды. Хорошо бы, если тебя двумя годовыми окладами пожаловали... Тогда бы мы коляску купили.

   — Да-да, конечно... — рассеянно отвечал Беринг, а сам думал, что, может быть, сославшись на болезнь, попроситься в отставку и уехать в Хорсенс... Запоздалыми и неисполнимыми были эти мысли, как у человека, которому захотелось сойти с корабля на берег. Только куда сходить, если уже покачивает корабль на волнах императорских и сенатских указов?

«19 мая 1732 года. Слушав из Правительствующего Сената именной Ея Императорского Величества указ об отправлении на Камчатку для строения судов и прочих дел к государственной пользе и умножении Ея Императорского Величества интереса капитан-командора Беринга с принадлежащими от флота офицерами и прочими служителями и мастеровыми людьми, и для того о отправлении с ним надлежащего к такелажу на два галиота или на два судна двухмачтовых одно в пятьдесять, другое в тридцать пять или в сорок ластов, а именно: снастей с блоками и шхивами, також на парусы парусины тюками, канатов стренгами и якорей.

Приказано: 1. В адмирал-контору послать указ и велеть о такелаже и о парусах взять от мастеров тех мастерств сметы, коликое число потребно на которое судно порознь какого такелажа с надлежащими блоками и шхивами, и те сметы подать в коллегию немедленно, дабы о заготовлении помянутого такелажа, а именно канатов стренгами в Казани, а парусины об отпуске с московской парусной фабрики, могла коллегия определения учинить заблаговременно.

2. Которые на эти суда требуются якори, тех о цене на сибирском дворянина Демидова заводе учинить договор с таким обязательством, чтоб сделав оное, поставить по способности в Тобольск, где будет следовать Беринг.

3. Коликое число из командированных во время первой с ним Берингом в сибирскую экспедицию посылки сделано, где за болезнями и за другими случаями по каким указам или определениям оставлено, також и после гой посылки по указу сколько когда и для чего от Адмиралтейства отправлено морских и адмиралтейских служителей и мастеровых людей порознь каких чипов и ныне с ним Берингом коликое число чинов послать велено, о том учиня экстракт предложить коллегии в самой скорости».

Поздно, поздно было сходить на берег, уже плыл корабль но бескрайнему, вздымающему свои могучие валы, бумажному морю. Ветер пока — слава Богу! — щедро наполнял паруса. Исполнялись все предложения, удовлетворялись все просьбы капитан-командора.

«Ея Императорского Величества в Сенат от флота капитан-командор Витус Беринг бил челом: Ея Императорского Величества предкам служил и ныне Ея Императорскому Величеству служит он 18 лёг, а в 725 году по именному блаженныя памяти Его Императорского Величества Петра I указу командирован в сибирскую экспедицию, в которой был по 730 год, а в том же 730 году по указу Ея Императорского Величества по возвращении его пожалован капитан-командором, а ныне де при флоте сверх комплекта имеется три человека, которые токмо получают старый их трактамент, в том числе и он Беринг, а которые посланы были хотя и не в дальние экспедиции оным давано денег на подъём по 500 рублей, а ему Берингу при отправлении ничего не дано и никакого награждения не учинено. И чтоб за многолетнюю его службу и от оной экспедиции имевшие труды и убытки, пожаловать его но пропорции против других подъёмными деньгами, також жалованьем и старшинством ранга против его братьи... наградить его вдвое и дать ему Берингу 1000 рублей...»

5

Трудны и опасны морские плавания. Выходит подгоняемый попутным ветерком корабль в открытое море, и кто знает, что ждёт отважных мореплавателей. Спокойным будет плавание, или свирепые ураганы порвут спасти, обломают мачты, проломят борта... Но какие бы опасности ни таил океан, опытный капитан заблаговременно успевает разглядеть их. В маленьком облачке, вставшем над чистым горизонтом, различает он приближение бури. Надёжный компас помогает отыскать путь в бескрайней водяной пустыне...

Другое дело — бумажные моря. Тут уже иной требуется опыт. И ни знания, ни отвага не помогают избежать приближающейся катастрофы. Невидимо подкрадывается опасность...

Давно уже не только в Кабинете Ея Императорского Величества, Сенате и Адмиралтейств-коллегии толковали об экспедиции, но и при иностранных представительствах, при всех дворах дружественных и недружественных Российской Империи стран...

У академика Жозефа Николя Делиля, сделавшегося придворным астрономом Ея Императорского Величества Анны Иоанновны, в эти дни радость случилась — сводный брат, Луи Делиль Делакроер, приехал в Москву навестить его.

Сводного брата Жозеф знал плохо. В детстве Луи готовили к духовному званию, и он редко бывал в семье. Однако сутану, вопреки воле родителей, Луи так и не надел. Неожиданно для всех вступил на военную службу и семнадцать лет провёл во французских колониальных войсках в Америке. А потом — ставший придворным астрономом Жозеф глазам не поверил! — объявился в России.

Приехал он тогда, назвавшись профессором астрономии.

   — Это где же ты астрономию изучил? — услышав об этом, захохотал Жозеф. — Через ствол мушкета, что ли, звёзды наблюдал?

   — Любезный братец! — отвечал Луи. — Если мы 6удем вспоминать университеты, в которых наукам обучались, не только со мною конфуз случиться может... Однако ведь я не удивляюсь, что ты академик уже... Отчего бы мне профессором не быть? В России, говорят, и небываемое бывает...

Не стал спорить Жозеф. Верно Луи сказал — бессмысленно выяснять, кто какой университет заканчивал, если и самому Жозефу недолго довелось в университете учиться. Тем более что, как выяснилось, не по своей воле приехал Луи в Россию, а послан был, как и сам Жозеф. Придворный астроном рекомендовал тогда сводного брата Академии паук как знатока астрономии, и Луи сразу был зачислен в штат и послан определять точные географические координаты Архангельска и Колы. Из этой экспедиции брат вернулся ещё в 1730 году, но результатов своих определений в Академию так и не представил, опасаясь разоблачения.

И вот теперь он пришёл к Жозефу и объявил, что ему необходимо устроиться в экспедицию капитан-командора Беринга.

   — Не пойму я, господин профессор, какая надобность тебя к экспедиции прикомандировывать... — досадливо сказал Жозеф. — Все секретные карты, что в Адмиралтейств-коллегии сохраняются, скопированы мною и представлены в Париж. Даст Бог, и новые скопировать удастся.

   — Не в том дело, братец... — вздохнул Луи. — Тобою в Париже довольны. Но сейчас другое надобно — помешать, чтобы русские к Америке плыли.

   — И как ты намереваешься осуществить это, профессор? Неужели ты полагаешь, что здешние морские офицеры хуже тебя в астрономии разбираются? Да тебя и слушать никто не будет, если ты попробуешь курс кораблей изменить!

   — Мы до того, как корабли поплывут, курс изменим, — не обращая внимания на насмешку, ответил Луи. — Задача у нас простая. Надо, чтобы русские не плавали в Америку, пока мы не укрепимся там на восточном берегу. И осуществить эту задачу можно. План такой...

И он развернул привезённую с собою карту.

   — Что это?! — указывая на изображённую посреди Тихого океана землю, спросил Жозеф.

   — Это земля Де Гамы, — ответил Луи.

   — Там нет никакого материка...

   — Если бы он был там, нам и не нужно было бы направлять туда русских, — улыбнулся Луи. — В этом и заключается план. Надобно, чтобы они искали то, чего нет.

Теперь Жозеф Делиль понял, что от него требуется, и покачал головой.

   — Это бессмысленно, — проговорил он. — Русские уже нашли Америку. Минувшим летом штурман Иван Фёдоров и подштурман Михаил Гвоздев на «Восточном Гаврииле» дошли до еёберегов. Вот... — Жозеф порылся в бумагах на столе. — Я снял копию с их донесения. «Августа-де 21 дня 1732 года пополудни в третьем часу стал быть ветр пособный, и пошли к Большой Земле и пришли ко оной земли и стали на якорь от земли вёрстах в четырёх...»

   — Проклятие! — воскликнул Луи. — Как это удалось им? Ведь Беринг уже давно прервал свою экспедицию!

   — Это другая экспедиция... Странно, но о ней никто ничего не знает... Я случайно увидел донесение... Как я понял, Гвоздев плавал на корабле, который построил Беринг, уже после того, как экспедиция была завершена. Но по чьему приказу он сделал это — неизвестно.

   — Странная страна... — покачал головой Луи. — Если так, то тем более нельзя допустить Беринга до Америки. Пусть он ищет землю Де Гамы.

   — Я не могу настаивать на достоверности твоей карты... — сказал Жозеф. — В конце концов, у меня сложилась здесь репутация серьёзного учёного. Я буду, как и прежде, добывать интересующие Париж материалы, но заставлять меня рисковать репутацией? Это неразумно...

   — Прежнего уже недостаточно, — жёстко сказал Луи, вставая. — Сейчас, когда под угрозу поставлены наши завоевания в Америке, требуется большее. А репутация? Что ж... Отправившись в экспедицию, я ведь тоже рискую репутацией профессора астрономии. Не так ли, братец?

Беринг ничего не знал об этом разговоре, но несколько дней спустя его уведомили о зачислении в экспедицию профессора Луи Делакроера. Назначался он консультантом Беринга по... географии, и Берингу велено было слушать его мнение!

Тяжело вздохнул капитан-командор, услыхав эту новость. Получалось, что не преувеличивал барон Зварт, рассказывая о шпионских кознях. Заскребли на душе кошки. Куда с такими консультантами уплывёт он?

А подштурману Михаилу Гвоздеву, томившемуся в Тобольске в ожидании ответа на донесение в Адмиралтейств-коллегию, разговор братьев Делилей аукнулся печально. Ночью разбудили его и повели в острог. Никто ни о чём не спрашивал Гвоздева, никто ни в чём не обвинял. По секретному предписанию из Петербурга приказано было держать Гвоздева в крепости, покуда не поступит дополнительного указания.

Почти десять годов просидел в тюрьме подштурман Гвоздев, первым из россиян доплывший до Америки. Только в 1743 году и поведает он о своих открытиях.

Плавая, не раз попадал Гвоздев в жестокие шторма. Коварные ветры дуют в северном углу океана... Но бури канцелярского моря ещё коварнее и опасней...

6

Алексей Ильич Чириков узнал о готовящейся экспедиции в феврале 1733 года, когда его срочно вызвали из Казани, где он отбирал лес для корабельного строительства. Чирикову объявили, что он назначается главным помощником капитан-командора Беринга.

Новое назначение застало Алексея Ильича врасплох. Он только что женился... Не слишком радовала Алексея Ильича и перспектива работы со старыми знакомыми. Трусливая осторожность Беринга и наглая самоуверенность Шпанберга вспоминались ему сейчас, как кошмарный сон. Чириков давно уже старался позабыть о коллегах.

Но приказ есть приказ. Приказы не обсуждают. Для Чирикова, двенадцатилетним мальчишкой поступившего в навигационную школу, повиноваться приказу было столь же естественно, как монаху пребывать в молитвенном бдении.

Короткое мгновение длилось его замешательство. Не замеченное никем, пролетело оно, и Чириков углубился в изучение вручённой инструкции.

На сей раз инструкция была составлена подробно и очень определённо. Задачи — даже дух захватывало! — ставились значительно обширнее прежних.

И вот оказалось, что хотя и старался все эти годы Чириков не вспоминать о Беринге, но о просчётах той первой экспедиции и думал, и размышлял он, и сейчас сразу же разглядел слабые стороны в инструкциях и, дождавшись, пока предложат ему высказать своё мнение, указал на них.

...Корабли надобно строить не на Камчатке, а в Охотске. Это сэкономит по меньшей мере год.

...Невозможно исследовать за одно лето берега Америки от Мексики до шестьдесят седьмого градуса. Надобно сузить границы пятидесятым и шестьдесят пятым градусами. Южнее не имеет смысла проводить исследования, поскольку европейские державы уже прочно обосновались там. Уведомлять их нет нужды. Сами уведомятся, когда дело будет совершено. Самую же северную часть американского побережья можно поручить исследовать отряду, который пойдёт из устья Лены, огибая Чукотский нос.

Этому отряду надобно плыть не на дубель-шлюпке, а на палубном боте...

...За одно лето северному отряду не управиться. Придётся зимовать... И скорее всего — в устье Колымы. Здесь заблаговременно надобно сделать магазин, завезти сюда продукты и снаряжение.

Столь же дельные и предельно конкретные замечания высказал Чириков об организации доставки грузов из Якутска в Охотск через Юдомский перевал.

Магическая сила исходила от слов Алексея Ильича. Расплывчатые, туманные прожекты наполнялись, когда говорил он, реальной конкретикой, обретали ясно различимые очертания.

Каким бы заманчивым ни представлялся прожект, он способен только на короткое мгновение увлечь человека. Когда же доходит дело до деталей — опускаются руки. Слишком зыбко, слишком туманно все... Можно перегнать на Камчатку стадо коров, можно устроить заводы... Но чем завершатся эти дела, кроме гигантских затрат, неведомо. И нет никакой уверенности, будет ли польза от этого...

А Чириков предлагал то, что сделать было хотя и труднее, чем это рисовалось в прожекте Беринга, но возможно. И главное, за каждым предложением виделся конечный результат. Предложения Чирикова были необходимы, дабы не исчезла без следа и без всякой пользы для Ея Императорского Величества снаряжаемая в Сибирь армия исследователей.

И вот — и небываемое бывает. Хотя и подписаны были «Высочайше утверждённые правила, данные капитан-командору Берингу», задачи экспедиции конкретизировались сейчас в соответствии с предложениями Чирикова.

У обер-секретаря Сената Ивана Кирилловича Кириллова возникло в эти дни ощущение, будто он совершает трагическую ошибку, поддерживая Беринга. Нет, саму экспедицию по-прежнему он считает необходимой, но, конечно, во главе её лучше было бы поставить не Беринга... Небось от Чирикова больше толку было бы... Но изменить ничего нельзя уже. Оставалось только надеяться, что к мнению Чирикова Беринг станет прислушиваться внимательней, чем в предыдущей экспедиции.

Свои соображения Иван Кириллович довёл до членов Кабинета Ея Императорского Величества.

Адмиралтейств-коллегия быстро откликнулась.

«31 января 1733 года. Адмиралтейств-коллегия приказали: от флота капитану Чирикову послать указ, велеть ему но прежнему указу в Санкт-Петербург не ехать, а быть в Москве и ожидать капитан-командора Беринга и когда он туда приедет, тогда и явиться ему к Берингу, с которым имеет быть от коллегии прислана ему Чирикову подлежащей означенной ему экспедиции инструкция».

Вопрос о повышении роли Чирикова в руководстве экспедицией был снят. Однако Адмиралтейств-коллегия тут же и подсластила горькую пилюлю...

«12 февраля 1733 года. Адмиралтейств-коллегия, слушав назначенного в камчатскую экспедицию капитана Чирикова доношение, имели рассуждение: понеже в бывшую сибирскую экспедицию под командою капитан-командора Беринга посылаем был он Чириков, о котором как через рекомендацию помянутого Беринга, так же и сама коллегия известна, что он, будучи во оной экспедиции також и в других где он употреблён был командах, в службе Ея Императорского Величества, показывал себя тщательным и исправным, как надлежит искусному морскому офицеру, и по возвращении из оной хотя он с прочими бывшими из той экспедиции обер-офицерами за трудность его без вознаграждения не оставлен и пожалован капитан-лейтенантом... чего ради Адмиралтейств-коллегия приказали: его Чирикова в старшинстве считать по-прежнему о произвождении его октября с 16 числа 732 года, и для того которые после сего числа произведены из капитан-лейтенантов в капитаны, пред теми дать старшинство».

Ну что ж? Добро, хоть так... Всё-таки не пропали труды Ивана Кирилловича, не бесцельными оказались хлопоты... Далее о Чирикове хлопотать бесполезно, да и других забот, кроме Чирикова, хватало у Кириллова. Едва успел Иван Кириллович проект Делили об учреждении географического бюро отбить — все секретные карты должны были поступать в это бюро, — как другой проект возник. Адмиралы Головин и Сандерс предложили не через Сибирь везти грузы Камчатской экспедиции, а на двух фрегатах мимо Африки через Индийский океан. Или через Атлантику вокруг Америки...

Далеко ли доставят грузы — адмиралы не сообщали, но уверяли, что для молодых офицеров такое плавание станет отличной школой. Что ж... Вполне возможно... Только Иван Кириллович одного уразуметь не мог, а зачем надобно грузы для строительства кораблей вокруг Америки везти и потом, построив корабли, плыть в Америку. Может, сразу и провести все необходимые исследования там? Чего-то тут не додумали адмиралы...

Много Иван Кириллович занимался экспедицией Беринга, ещё больше размышлял, как её можно бы устроить было, если бы не мешал ему сам Беринг. И как-то незаметно придумалась Ивану Кирилловичу другая экспедиция — в киргизские степи. Но её Кириллов и Чирикову не доверил бы. Сам встал во главе, распрощавшись с чиновничьей должностью...

Тщательно подбирал Кириллов свою команду. С людьми беседовал. А народу обращалось немало. Приходил, между прочим, и ученик Заиконоспасского училища Михайло Ломоносов, просился священником в экспедицию... Ломоносов Кириллову приглянулся. Написал Иван Кириллович в Синод, что тем школьником, по произведении его в священство, будет он, Кириллов, доволен...

И вот тут-то едва и не закатилась звезда Михаила Васильевича. При рассмотрении просьбы господина обер-секретаря Сената выяснилось, что упомянутый Михайло Ломоносов никакого отношения ни к дворянству, ни к духовенству не имеет, происходит из крестьянской семьи, а следовательно, и в ученики-то попал обманом, скрыв своё подлое сословие. В рукоположении Михаилы Ломоносова в священники по этой причине Кириллову отказали, но — в рубашке родился сын поморского крестьянина! — из школы не выгнали. Рассудили, что коли уж проник обманом в школу Ломоносов, коли уж потрачены деньги на обучение его, пускай и дальше учится...

Кириллов же экспедицию свою организовал. Ушёл подальше от опостылевших столиц в киргиз-кайсацкие степи. Там город выстроил — Оренбург. В Оренбурге и умер он...

7

А Алексей Ильич Чириков к решению Адмиралтейств-коллегии спокойно отнёсся. Приказ — это приказ. Приказы не обсуждают, а исполняют. И он, Чириков, исполнит приказ Адмиралтейств-коллегии, как понимает его.

Об этом рассказал Алексей Ильич, встретившись со своим товарищем по Академии — Харитоном Лаптевым.

Харитон Прокопьевич на три года старше Чирикова был. Ростом — выше на голову. В плечах — шире едва не вдвое. А вот в чинах — нет. В чипах Харитон сильно отстал, до сих пор ходил в мичманах.

   — Какие производства в чины у нас... — махнул он рукой. — Всего двенадцать кораблей и выходят в море. Время такое...

Лаптев говорил гак, отвечая на вопрос, который прочёл в глазах Чирикова. Самого, похоже, нисколько не огорчало, что засиделся в мичманах. Весёлым и беззаботным, как и во времена юности, остался Харитон Прокопьевич.

Чириков вздохнул. Не хуже Лаптева знал он о догнивающем в гаванях флоте. Только что же время? Другого всё равно нет... В этом времени служить надобно.

   — Это верно, Алексей Ильич! — беззаботно согласился Лаптев, но дрогнул его голос. Пытаясь скрыть прорвавшееся волнение, опустил он голову, побарабанил пальцами по столу. — А помнишь? — сказал он. — Какие раньше празднества были, когда спускали корабли на воду?

Улыбнулся Чириков — такое не забывается. Только закроешь глаза и сразу видишь себя, застывшего в строю учеников Морской академии. Гремят фанфары. Сияет солнце. Вот громыхнула пушка — это показался император, окружённый свитой. Всё ближе они. Впереди, в голубом кафтане с золотым шитьём, сам государь. Весело сияют его грозные очи. И снова палят пушки. Под бой барабанов и звон литавр сползает со стапелей новый фрегат...

Сколько таких дней было? Не упомнить... Солнечный свет этих дней различал Алексей Ильич и сквозь тьму полярных ночей, и сквозь липкие, затянувшие морскую даль туманы.

Празднично-ярким был свет тех дней молодой России. Резало этим — совсем из другой жизни! — светом и глаза Лаптева. Загородившись ладонью, сморгнул навернувшуюся слезу. Задышал шумно.

   — Чего, мичман, в Сибирскую экспедицию не просился? — сжимая кулаки, чтобы пересилить поднимающееся отчаяние, спросил Чириков. Уже не как однокурсник, а как старший по званию спросил.

   — А пошто проситься? — со злостью ответил Лаптев. — Немцев, и тех, говорят, не всех брали...

   — Дмитрия-то зачислили...

   — Дмитрия зачислили... — эхом откликнулся Лаптев. — Чего переживать теперь? И небываемое бывает... Я на «Митау» служу. Слава Богу, команда хорошая. В море, не в пример другим кораблям, выходим. А тебе, господин капитан, я успеха желаю!

   — И тебе, Харитон Прокопьевич! — обнял его Чириков. — И удачи!

Удача любому нужна, хоть капитан ты, хоть мичман. И кого выберет ветреная капризница — никому не ведомо. Харитону Лаптеву удача пока не благоволила...

Меньше года оставалось ему плавать на «Митау». Окружённый французским флотом, так внезапно превратившимся во врага, его фрегат будет захвачен на Гданьском рейде. Ни матросы, ни офицеры «Митау» так и не поняли, что же произошло. Слишком стремительным и нелепым было пленение.

Только после завершения войны пленных обменяли, но в России офицеров, и в их числе Харитона Лаптева, ждала ещё более страшная участь. Согласно Петровскому Морскому уставу, всех приговорили к казни...

8

О капризной, насмешливой фортуне думал и Беринг. Сколько бессонных ночей провёл, мучаясь сомнениями: не слишком ли тяжёлую ношу взваливает на плечи, по силам ли ему этот титанический труд? Уже на шестой ведь десяток перевалило... В его ли возрасте пускаться в столь дальний путь?

Но так уж — сколько раз Беринг убеждался в этом! — устроена была Россия, что как-то само собою улаживалось все. Искренне порадовался Беринг предложенным Чириковым поправкам... Только досадно было, что сам не додумался. Особенно насчёт магазинов понравилось. Нужно их не только в устье Колымы сделать, но и в других местах. И, конечно же, заранее послать людей всё подготовить, чтобы лишнее время не задерживалась экспедиция.

Молодец Алексей Ильич! Других помощников надобно подобрать таких же.

В дорожной шкатулке Беринга уже лежали пакеты, на которых было написано: «Афицеру, кто пошлётца от Якуцка до Енисейского устья», «Афицеру, кто пошлётца от Якуцка на Восток»... Беринг перебирал пакеты, обдумывая, какой и кому вручить. Это было его право, и тут нельзя ошибиться... Северные отряды начнут работать, когда основная экспедиция ещё будет пробираться к Охотску, и результаты работы северян определят поначалу оценку всей экспедиции.

Может, и хорошо, что так далека Сибирь. Есть ещё время в деле посмотреть на молодых лейтенантов, пока будут добираться до места. Первым, как прикидывал Беринг, надобно будет идти из Тобольска на дубель-шлюпке к устью Оби Дмитрию Овцыну... Офицерам, назначаемым в экспедицию, сразу присваивалось очередное звание. Для «куража», как писалось в представлениях Адмиралтейств-коллегии. Это сделанное авансом производство Овцын отрабатывал сполна. Не надобно было и понукать — так старался.

Всю Казань, куда его Беринг послал вышибать из тамошнего Адмиралтейства материалы, на ноги Овцын поднял.

   — От Волынского едва очухались, так теперь экспедиция донимает! — горевали казанцы.

   — Чего? Лютует шибко?

   — Хуже... Работу требует!

Кто знает, может, и устроится все. Когда Беринг думал так, когда стихали на время тревоги, он даже и во вкус входил своей новой должности — командира никогда прежде не бывалой экспедиции...

Долго не привыкнуть было, что ты теперь не просто капитан, не просто капитан-командор, а что-то вроде командующего армией или губернатора. Однажды приехала сестра и сказала, что Томас захворал и попросил Беринга об услуге. Надобно донести в коллегию, что он за болезнью своей не токмо в Нарву для подряда плиты ехать, но и писать не может...

   — А чего он меня просит? — удивился Беринг. — Мог бы подручного офицера снарядить.

   — Витус! — всплеснула руками госпожа Сандерс. — Томас просит тебя, как моего брата. У Томаса есть враги в коллегии! Туда надо обязательно пойти тебе, и тогда никто ничего не посмеет сказать против Томаса.

Удивлённо посмотрел на неё Беринг. Хотел сказать, что сам боится лишний раз заглянуть в Адмиралтейств-коллегию. Каких врагов Томаса Сандерса испугает его появление?

Но такое неподдельное восхищение светилось в глазах сестры, что не смог Беринг ничего сказать. Кивнул, соглашаясь исполнить просьбу Сандерса. В конце концов, тот знает, о чём просит.

Вот так и появился первый раз Беринг — без вызова! — в заседании Адмиралтейств-коллегии. Доложил о болезни Томаса Сандерса и, удивившись, что и в самом деле его выслушали весьма почтительно, хотел было уйти, но его попросили остаться в заседании. Беринг остался. Сидел теперь вместе с другими адмиралами и рассуждал, как лучше то или иное дело управить. И так это занятие Берингу понравилось, что редко теперь он пропускал день, чтобы не прийти в Адмиралтейств-коллегию.

Даже барон Зварт, который вместе с двором Анны Иоанновны в Санкт-Петербург перебрался, уже не смущал его. Встречи были, конечно. Но спокойно слушал барона Беринг. Да-да... Вероятно, если представится возможность, Беринг познакомит господина барона с картами. Возможно... Хотя меры для сохранения секретности приняты серьёзные. Сенатом указано, чтобы никто из отправляющихся в сию экспедицию ничего из учинённых изобретений ни приватно, ни публично, ни письменно, ни словесно чужестранцам не объявлял, пока оные изобретения здесь печатью не будут опубликованы...

Рассмеялся на это барон.

Так рассмеялся, что слёзы на глазах выступили.

   — Да у вас, господин шаут-бенахт, в экспедиции шпион на шпионе сидит. Один братец господина Делиля чего стоит! Знаете, где этот профессор астрономии ранее проживал? В Америке, во французских войсках службу проходил. Как раз там, куда вы экспедицию поведёте...

Омрачилось лицо Беринга.

Совсем не нравился ему господин Делакроер, назначенный в экспедицию консультантом но географии... Что же делать?

   — Может быть, надобно русскому правительству сообщить, коли такие сведения имеются? — спросил Беринг.

Ещё смешнее барону Зварту стало.

   — Кому вы, господин шаут-бенахт, сообщать будете? — отсмеявшись, сказал он. — Сообщите, если собираетесь сами под обвинение в измене попасть...

Не собирался Беринг попадать под обвинение в измене. Но ведь ежели столько в его команде шпионов, то ему и отвечать придётся. Часто-часто заморгал Беринг белесоватыми ресничками, а обрюзгшее лицо его сделалось обиженным, как у ребёнка.

   — Что же предпринять посоветуете, господин барон? — спросил он.

   — Ничего не надо предпринимать, господин Беринг! — ответил голландский посланник. — И пусть между нами всё останется так, как было. Разве я мало заплатил вам за карты? Кроме того, мы и дальше помогать будем вам...

Растревожил этот разговор Беринга. Снова не спал он ночью, ворочался в постели, тревожа сон Анны Матвеевны. К утру решение пришло само собою. Решил Беринг лейтенанта Чаплина в новую экспедицию не брать. Столько карт Чаплин для барона Зварта вычертил. Мало ли что... Может и заподозрить чего-нибудь лейтенант...

Решение мудрое было. Сразу и успокоился Беринг. Утром, как обычно, в Адмиралтейств-коллегию отправился. Тем более, что сегодня там рассуждали, как бы его, Беринга, в шаут-бенахты с жалованьем произвесть...

Очень хорошо и правильно рассуждали, и, может, вняла бы этим рассуждениям императрица, да тут уже пришло время выступать экспедиции.

9

Офицеры ехали в эту экспедицию с жёнами и детьми.

Бесконечный — шестьсот с лишним подвод! — обоз растянулся от ворот Адмиралтейства до кладбищ на окраинах, которые в прошлом году стали сдавать немцам под огороды. Скрипели полозья по мартовскому снегу. Сияло весеннее солнце. Позабыв закрыть рты, удивлённо смотрели на повозки петербуржцы. Куды собрались такие? Кого только не было на возах. Офицеры в треуголках морских, матросы в красных чулках, барыньки разодетые с детишками, и солдаты вокруг, солдаты...

   — Куды гонят-то бедных?

   — В Сибирь... — отвечали хмурые солдаты. — В экспедицию...

   — Ишь ты! — глядя вслед, сокрушались зеваки. — В Экспедицу каку-то везут всех... А много-то как!

   — И далеко ль Экспедица эта будет? — спрашивали другие.

   — Да уж не близко... Солдаты-то говорят, в Сибири где-то...

Под эти разговоры и выехали из Петербурга. Виват! Виват! Позади остался город, который всё ещё не мог превратиться в столицу. Потянулись вдоль дороги леса. Дорога лежала на Тверь. Из Твери, дождавшись, пока вскроется Волга, поплыли в Казань, где под присмотром лейтенанта Овцыпа казанский губернатор Кудрявцев собирал припасы, готовил в адмиралтействе снаряжение.

С Волги повернули на Каму, потом на Осу, и здесь, дождавшись, пока выпадет снег, на санях двинулись в Тобольск...

На несколько вёрст растянулись возы, возле которых брели по снегу озябшие красноногие матросы.

Кончался 1733 год...

Страшный голод после двух засушливых, неурожайных лет бушевал в России. Кое-где власти пытались даже раздавать хлеб голодающим, но чаще всего — с большим опозданием, когда часть крестьян успевала умереть с голоду, а часть — убежать в Польшу. То и дело попадались по пути опустевшие деревни. Повсюду рыскали воинские команды, собирая беглецов и производя экзекуции.

Уже и не верилось сейчас, что ещё совсем недавно были в Петербурге, где ничто не напоминало о бедствии, охватившем всю страну...

Кроме ужасающего голода, памятен этот год в истории России и тем, что перешла в православие племянница Анны Иоанновны — Анна Леопольдовна. Было объявлено, что после кончины её русский престол перейдёт в мужское потомство Анны Леопольдовны... Никакого возмущения не вызвало это известие. Только беглый драгун Нарвского полка Ларион Стародубцев попробовал объявить себя сыном Петра Первого — Петром Петровичем, но Лариона схватили, замучили в Тайной канцелярии и труп сожгли.

Столь же безразлично отнеслись все и к началу войны с Польшей. Чтобы поддержать австрийского кандидата курфюрста Саксонского, русский корпус П. П. Ласси переправился на левый берег Вислы и взял Варшаву.

Ещё... Ещё достроили наконец-то в этом году и освятили Петропавловский собор в Санкт-Петербурге и предали земле гроб с телом Петра Первого. Через восемь лет после кончины упокоился он в земле...

И так получилось, что к этому сроку всё устроилось по его воле. Вот даже и капитан-командора Беринга снова снарядили в экспедицию, чтобы исполнил он наконец не исполненную в первой экспедиции петровскую волю...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

ная экспедиция самая дальняя и трудная и никогда прежде не бывалая, что в такие дальние места отправляются», — прочитал Беринг и, подняв от бумаги глаза, оглянул заполненный офицерами зал городского магистрата. Сегодня, 20 января 1734 года, здесь собрались все руководители будущей экспедиции.

Вот стоит у стрельчатого окна ближайший помощник Беринга, капитан Чириков. Его коллеги, капитана Шпанберга, к сожалению, нет... Мартын уже отбыл в Якутск. В этой экспедиции на него трудно рассчитывать. Шпанберг считает плавание к берегам Японии самостоятельной экспедицией и соответственно ведёт себя.

Беринг вздохнул. Он, конечно, поспешил с аттестацией Шпанберга четыре года назад. Это досадно ещё и потому, что из-за этого разладились отношения с Чириковым. Самолюбивый офицер, конечно же, не забыл, что четыре года назад его обошли в чине по сравнению со Шпанбергом. Теперь несправедливость ликвидирована, Чириков тоже произведён в капитаны, но с Берингом отношения у него не наладились.

Очень, очень это прискорбно.

Грустно помаргивая ресничками, смотрел Беринг на офицеров, молодых и решительных лейтенантов, которые, кажется, и не задумываются о предстоящих трудах. Вот Василий Прончищев — он поехал в экспедицию вместе со своей молодой женой Татьяной. Вот Дмитрий Лаптев. Вот Дмитрий Овцын.

Двадцатисемилетний Дмитрий Леонтьевич Овцын выглядит моложе своих лет. Округлое лицо с баками, задумчивый мечтательный взгляд из-под густых, разлётистых бровей... Но внешность обманчива. Пока у Беринга нет оснований сожалеть о своём выборе. Лейтенант Овцын блестяще проявил себя в Казани... И слава Богу! Дай Господи, чтобы и дальше он оставался исправным офицером. Тем более что Овцыну первому предстоит начать исследования. Прямо из Тобольска поплывёт он на дубель-шлюпке к устью Оби и, выйдя в море, пойдёт к устью Енисея...

После Овцына, только уже по Лене, двинутся к морю отряды Прончищева и Лассиниуса... Где, кстати, Питер? Беринг оглянул заполненный людьми зал городского магистрата. У камина с лепным гербом Тобольска, на котором два соболя держали корону, стояли недавно принятые на русскую службу шведы — лейтенанты Свен Ваксель и Пётр Лассиниус...

Собрались в зале и прикомандированные к экспедиции учёные — и среди них академик Герард Миллер, который так много уже помогал Берингу.

Да, пока они вместе. Но скоро каждому предстоит заняться своим делом. И его, Беринга, роль будет заключаться в том, чтобы направить отряды, а всё остальное зависит от этих лейтенантов, да и от Бога.

— С Богом, господа! — вздохнув, проговорил Беринг, засовывая за обшлаг мундира сенатский указ. — Завтра прошу всех прибыть на освящение дубель-шлюпки «Тобол».

И, грузно ступая, вышел из зала.

2

Отправляли отряд Дмитрия Леонтьевича Овцына уже без Беринга. Ещё зимой Беринг покинул Тобольск, спеша добраться до Якутска, который и должен был сделаться центром, откуда будет осуществляться управление отрядами экспедиции.

В опустевшем Тобольске остался лишь отряд Овцына да команда Чирикова. Чириков ждал, когда вскроются реки, чтобы переправить наиболее тяжёлые грузы.

Но ещё до этого проводили в плавание дубель-шлюпку «Тобол». Случилось это 14 мая 1734 года. В недосягаемой высоте над речным половодьем плыли гусиные стаи. Топорщась вёслами, пыталась удержаться на стремительном течении дубель-шлюпка. Весь отряд — пятьдесят шесть человек — поднялся на палубу, разглядывая пришедших проводить их. Там, на высоком берегу, стояли и губернатор Тобольска Алексей Львович Плещеев, и капитан Алексей Ильич Чириков, и академики Миллер и Гмелин.

Наконец пальнули из фальконетов. Сорвалась с места подхваченная стремительным течением дубель-шлюпка. Увлекая за собою неповоротливые дощаники, понеслась вниз по реке. Скоро пропали из глаз маковки Тобольска, только лес потянулся по берегам, да ещё ликующе трубили над головой спешащие на север гусиные стаи. Туда, на север, вслед птичьим караванам, и лежал путь лейтенанта Овцына...

Обманчива внешность людей, воспитанных Петровской эпохой. Затверженное ещё в Морской академии правило: «Если случится дело и речь печальна, то подлежит при таких быть печальну и иметь сожаление. В радостном случае быть радостну и являть себя весела с весёлыми...» — подобно доспехам, помогало Овцыну скрывать подлинные чувства. Как и все установления петровского времени, это правило людей слабых превращало в двуличных, а таких, как Овцын, подтягивало, делало сильнее, приучало к тому, чтобы личные чувства и эмоции не вредили делу.

Кто знает, если бы родился Дмитрий Леонтьевич столетие спустя, глядишь, и стал бы он поэтом-романтиком. Рассыпав кудри по плечам, слагал бы волнующие девичьи сердца поэмы. Но Овцын — сын своей, Петровской эпохи, и единственная сложенная им поэма — сама его жизнь...

Холодны и темны в Березове зимы... Бывает, неделями воет пурга, сотрясая крыши изб, и не высунешься в такую погоду на улицу. Ослепит, закрутит человека студёный ветер, забросает снегом со всех сторон — не найдёшь и пути назад... И ждёшь, ждёшь, пока стихнет непогода, и когда проснёшься от наступившей тишины, замирает сердце — неужели случилось-таки это — такая глубокая, слышно шорох каждой снежинки, тишина кругом. И выбирается из духоты жилища, и не верит глазам человек... Мёртвая неподвижность вокруг... Искрится снег в алмазном сиянии звёзд... Серебряный свет лупы заливает бескрайние пространства... Перехватывает дыхание от этой красоты. Но проходит ещё мгновение, и снова становится трудно дышать. Уже не от стылого морозного воздуха, а от отчаяния... Такая красота вокруг, и нет в ней места живому человеку! И так тоскливо, так отчаянно холодно в груди, что дрожат, замерзая на густых ресницах, слезинки... О, как долга, как отчаянно бесконечна берёзовская зима, когда тебе всего девятнадцать лет...

И торопливо возвращалась княжна Екатерина в острожную избу, пряча лицо с замерзшими на глазах слезами, падала на постель. Куталась в наброшенную на плечи шубу, пытаясь укрыться от холода, но холод изнутри жёг, из самого сердца. Неровными толчками разносило сердце вместе с кровью холод по всему телу.

Подходила неслышно и садилась рядом княгиня Наталья Борисовна. Ласково поглаживала холодную руку княжны. Удивительное дело! Моложе княжны была княгиня, а словно к дочери относилась. Откуда любви столько в восемнадцатилетней Наталье Борисовне было? Отчего так щедро любовь на всех разливала, не жалея ни сил, ни самого сердца? Неужто своих забот и печалей меньше было? Из-за недостатка места жила она с князем Иваном в амбарной избе, где замерзала в кадушках вода. Там и детей рожала молодая княгиня. Троих уже родила — в живых один младенчик остался...

Обхватив руками шею княгини, прижалась Екатерина Алексеевна горячим лицом к бархату её пропахшего амбарными запахами платья, заплакала.

   — Правда ли, княгиня? — спросила сквозь слёзы. — Мне Аннушка рассказывала, что, когда для младенчика могилу рубили, княжну Меншикову задели... Аннушка говорила, что лежит княжна во льду, будто живая, и только иней от слёз — на ресницах...

   — Слушай больше Аннушку... — поглаживая вздрагивающие плечи княжны, ответила Наталья Борисовна. — Нешто ты поверить могла, что Долгорукова рядом с Меншиковыми похоронят?

Но не слушала её Екатерина Алексеевна.

   — Я боюсь... Я боюсь... — рыдала она. — Боюся, что и меня, как Марию Александровну, во льду зароют... Буду лежать там и плакать.

   — Господь с тобою! Что ты говоришь такое, княжна! Бог милостив... Смилуется и государыня императрица... Вернёмся все восвояси... Будешь ты ещё на маскарадах плясать... Сыщутся и женихи на такую красавицу...

Слушая ласковый голос княгини, затихала императорская невеста, прижимаясь лицом к отсыревшему от слёз бархату её пахнущего амбаром платья...

Бесконечны, холодны и темны зимы в Берёзове. Только когда наступает весна, когда понесутся с небес нескончаемые птичьи клики, ещё тяжелей, ещё муторней становится на сердце. Кабы можно было подняться в чистое поднебесье подобно птицам, улететь куда глаза глядят! Так ведь нет... Залюбуешься, бывает, цветком, раскрывающимся под ледяной коркой, а оглянешься и — как плетью по глазам, чернеющий острог... И тогда сразу сжимается всё, что смутно и неясно растекается по телу горячим током крови, и хоть волком вой — ещё пуще, чем зимою, тоска... Тяжело зимою в Берёзове. Но весною ещё тяжелее. Ноет сердце от стремительной мимолётности этой поры. Птичьими ли караванами любуешься, или цветами, торопливо распускающимися на едва оттаявшей земле, или речным разливом — а в сердце одно: пролетит стремительное время короткой жизни, снова встанут над тундрой густые осенние туманы, затянутся ледяной коркой болота, полярным холодом задышит океан и заиграют на небе всполохи северного сияния... И снова жди весны, которая опять пролетит так, что и заметить её не успеешь...

Нынешней весной что-то необычное в Берёзове творилось...

Следом за птичьими караванами объявились на реке спешащие на север суда.

Всего на три дня остановились в Берёзове, но переполошили, перевернули весь городок. Одну партию берёзовских казаков мечтательно-задумчивый лейтенант отправил на лодке вниз по Оби. Наказал строить в устье реки маяки. Другую партию, на оленьих упряжках, направил «натуральной землёю».

К себе на «Тобол» лейтенант тоже взял проводниками местных казаков и, отслуживши молебен в берёзовской церкви, поплыл вниз по Оби.

Когда ушла дубель-шлюпка, топорщась на быстрине выставленными с бортов вёслами, совсем пусто стало в Берёзове. Почитай, половину здешних казаков мобилизовал в свой отряд Дмитрий Леонтьевич.

Но вот странно, княжна Екатерина Алексеевна и не замечала, как сильно опустел Берёзов. Неужто меньше народу стало? С чего бы это? Куда ни пойдёт княжна, везде мечтательно-задумчивого лейтенанта видит. Здесь, у тесовых ворот острога, она первый раз повстречала его... Здесь, на берегу, стоял лейтенант, провожая лодку с казаками. Здесь, в церкви, на молебне был... Из каждого берёзовского угла на княжну глаза Овцына глядели. И сама не знала Екатерина Алексеевна, что это такое, но перестала томить её мимолётность берёзовского лета. Уже не щемило сердце. С каким-то непонятным волнением торопила княжна Екатерина дни, ожидая, когда наконец-то закончится лето и снова спустится на землю ледяная беспроглядная ночь...

И часто теперь можно было увидеть царскую невесту на реке. Часами сидела на высоком берегу, слушая крики чаек...

Ожили потухшие было глаза. Снова засияли чарующим светом...

Заметил перемену в сестре и князь Иван.

   — Ты чего это? — спросил.

   — А что «чего»? — засмеялась в ответ княжна.

   — Ничего! — рассердился князь Иван. — Задавлю, если дурить будешь.

И снова ещё звонче рассмеялась в ответ княжна. Никогда не боялась она брата, а теперь и подавно не собиралась бояться.

Опустил голову князь Иван и побрёл прочь.

К себе в амбар, где всё время плакал захворавший ребёнок, идти не хотелось. Пошёл князь Иван к воеводе Бобровскому. Допоздна засиделся. Пили водку. Разговаривали. Воевода экспедицию почём свет ругал. Всех казаков забрал Овцын, к самоедам послать некого... Все дела встали...

Кивал, слушая воеводу, князь Иван.

Пил водку.

Муторно на душе было... Сегодня ночью снова покойный император снился, снова спрашивал, откуда знает князь Иван, что, когда голову отрубают, больно?

К чему этот сон снова приснился? К какой новой напасти?

3

Снаряжая сибирскую экспедицию Беринга, всё подсчитала, всё предусмотрела Адмиралтейств-коллегия.

На назначенные в плавание к Америке корабли определили следующие комплекты. На первое судно капитан-командора: лейтенант — 1, штурман — 1, подштурманов — 2, поп из учёных — 1, лекарь — 1, подлекарь — 1, учеников — 2, боцман — 1, боцманмат — 1, квартирмейстеров — 2, комиссар — 1, трубачей — 2, подконстапель — 1, канониров — 6, писарь — 1, подшкипер — 1, матросов — 12, сержант — 1, капрал — 1, солдат — 24, барабанщик — 1.

На второе судно капитан-лейтенанта Чирикова «всех вышеписанных чинов тож число, сколько положено капитан-командору Берингу...»

В вояж к японским берегам в команду капитану Шпанбергу: на бот: штурманов — 2, штурманских учеников, знающих геодезическое дело — 2, боцманмат — 1, квартирмейстер — 1, подконстапель — 1, лекарь — 1, канониров — 2, комиссар — 1, писарей — 2, конопатчиков — 2, плотник — 1, матросов — 12, солдат — 26, трубачей — 2, пои — 1, барабанщик — 1. Да ещё на дубель-шлюпки, которые пойдут вместе с ботом: подштурман — 1, боцманмат — 1, квартирмейстер — 1, подконстапель — 1, лекарь — 1, поп — 1, канониров — 2, писарь — 1, конопатчик — 1, парусник — 1, плотник — 1, матросов — 2, солдат — 26 на каждую дубель-шлюпку.

Точно так же расписали, сколько народу потребуется в северные отряды, и те, что пойдут из Архангельска к Оби, и те, что двинутся из устья Оби к Енисею, и те, что из устья Лены направятся к Енисею и в сторону Чукотского мыса...

Сказано было в инструкции, где запасы брать, кому, сколько и в какие сроки платить.

«По всемилостивейшему Ея Императорского Величества указу назначенных в ту экспедицию служителей всех, кои во оной будут, жалованьем наградить и пока в той экспедиции пребудут давать против окладов их вдвое... А унтер офицерам и рядовым для той же посылки, дать здесь впредь на половину года, а на другую половину года сколько им в дачу надлежит то число суммою на них отпустить помянутому г. капитан-командору, понеже коллегия сумнительна, ежели им сполна единым разом то жалованье на целый год дать, то из них могут найтись иные в невоздержанности, отчего прийти они могут в бедность. Чего ради ему г. капитан-командору велеть из той суммы, которая отпустится ему, производить оным служителям, усматривая ежели которые находятся в добром состоянии и в воздержанности и на исправление требовать будут, таким по силе вышеписанного Ея Императорского Величества указа производить по окладам их сполна против других, а которые по усмотрению его не в таком же состоянии и в невоздержанности, тем давать по рассуждению его Беринга, усматривая чтоб от невоздержанности не могли придти они в бедность...»

Всё предусмотрела Адмиралтейств-коллегия... А чего позабыли указать, так то дополнительно указано будет. Чего и когда делать, куда и зачем ходить...

Обоз, казавшийся в Петербурге таким бесконечным, ещё сильнее прирос в Казани, в Екатеринбурге, в Тобольске... Но втянулся в Сибирь и где теперь? Растаял, разбившись на крохотные песчинки отрядов...

От Печоры до Камчатки растянулась Сибирская экспедиция. Сплавляли по сибирским рекам бесконечные дощаники с грузами, прокладывали дороги, исследовали перевалы, искали железо, медь, серебро, собирали гербарии, рылись в сибирских архивах... А вдоль северных берегов империи, по самому краешку Ледовитого океана, крохотные и неразличимые, бежали наперегонки с полярной зимой ощетинившиеся вёслами дубель-шлюпки с ободранными, изгрызенными льдами, бортами...

В своё первое полярное лето 1734 года лейтенант Овцын вёл топографическую съёмку Обской губы. Ночи были светлыми и прозрачными. Яркими и нарядными цветами полыхала раскинувшаяся по берегам тундра...

Нанесли на карту устье реки Таз, где стояла легендарная Мангазея, и тут, в самом начале августа, укрывая ещё не отцветшие цветы, густо повалил снег. 5 августа, когда снегопад прекратился, «взяли солнце» и выяснили, что плывут уже за семидесятым градусом северной широты. Через несколько дней поломался руль и пришлось возвращаться назад. В самое время повернули. Ещё несколько дней — и не вырваться бы из ледового плена...

Оставив команду ремонтировать судно в Обдорске, Овцын с подштурманом и геодезистами отправился в Берёзов. Надо было чертить карты, заготовить провиант для плавания на будущее лето.

Кроме того, сладко сжималось сердце лейтенанта при мысли, что он снова увидит в Берёзове красавицу княжну... И это, пожалуй, и было главной причиной, по которой спешил Овцын в Берёзов. Он не думал сейчас об опасностях, которые таил роман со ссыльной невестой императора. Не думал, ровня или не ровня ему Долгорукова. Он вообще не думал и даже не мечтал ни о чём. Просто всё это лето в белых полярных ночах неотступно стояли перед ним глаза Долгоруковой. Её вспоминал Овцын среди горящей цветами тундры. Её голос слышал, когда повалил густой, окутавший всё белёсой пеленой снег...

И теперь, приближаясь к Берёзову, всё чаще и нетерпеливей колотилось сердце Овцына. И когда завиднелся впереди шатёр церкви, показалось, что выскочит сейчас сердце из груди, и — кто знает? — может, и выскочило бы, и другого лейтенанта снарядила бы Адмиралтейств-коллегия пробиваться сквозь льды, наносить на карту берега океана, и не было бы доноса подьячего Осипа Тишина, не было бы розыска, не лишили бы, глядишь, капитан-командора Беринга двойного жалованья... Только не выскочило никуда сердце лейтенанта. Ещё не доехав до взгорка, с которого открывались берёзовские избы, увидел Овцын вставшую на крутом берегу княжну, и, позабыв про обычаи и условности, бросился к ней, и, если бы отшатнулась в испуге или удивлении княжна, с этой кручи и рухнул бы в ледяную воду... Но не отшатнулась, не испугалась княжна. Раскинула руки, ловя летящего над землёй чернобрового лейтенанта...

   — Митенька! — услышал Овцын и подхватил княжну на руки, закружился с нею на самом краю пропасти...

Завалило и Берёзов снегами глубокими, затрещали морозы лютые, засвистела на речном просторе нескончаемая пурга, тьма опустилась на землю... Но ни морозов, ни воя пурги, ни тьмы приполярной ночи не помнил Овцын и, как пролетела во льдах и любовном чаду бесконечно долгая зима, не заметил.

Очнулся, когда в марте воротились посланные им казаки под командой Петра Лапотникова. До самого океана дошли они полярной зимой по правому берегу Оби...

   — Точно ли дошли? Как вызнали? — допытывался Овцын.

   — Точно, ваше благородие... — отвечали казаки. — Не сумлевайся... И помылиться^[6] никак невозможно. Такие ледяные горы в океане стоят, что когда сам увидишь, сразу поймёшь, что такое...

Разорвал Овцын обхватившие его шею руки княжны.

— Жди по осени! — крикнул и помчался в Обдорск.

Там, слава Богу, всё исправно было. Из команды никто не захворал. Приобвыкли сырой оленьей кровью да топлёной елью цингу гнать. И корабль ладно изладили. Обшивку новую, взамен льдами изгрызенной, поставили. Вёсла новые вытесали. Якоря отковали.

Ну и ладно... Как только открылась река, сразу в путь двинулись...

И вот — но знакомому пути шли, лишнего времени нигде не тратили, а всё одно — к морю и на этот раз пробиться не успели. 10 июля преградили дорогу сплошные льды, и никакой щёлочки, никакого зазора в этой заставе не было.

Восемь дней ждали, пока подует ветер с берега и отодвинет прибрежные льды. Только так и не дождались. Незаметно подкралась цинга. Сонная тоска охватила команду. Желтели лица, распухали ноги, зубы шатались и выпадали. Перед тем как и его свалилаболезнь, Овцын успел собрать консилиум и отдать приказ возвращаться. Как добирались до Семиозерья, уже не помнил. Лежал, не вставая... Слава Богу, в Семиозерье продовольственные склады были... Собрали карликовые ели, варили пастой... Снова удалось отогнать болезнь, страхи цинготные...

4

Страшнее холодов полярных — цинга. Незаметно, неслышно подкрадывается она, глазами мёртвых товарищей смотрит из тьмы зимовья, выжидая, чтобы накинуться на тебя.

Ещё летом, когда на Оби упёрлась в стену льда дубель-шлюпка Дмитрия Овцына «Тобол», в Якутске провожали дубель-шлюпки «Якуцк» и «Иркуцк». На «Иркуцке» шёл лейтенант Пётр Лассиниус. С пятьюдесятью человеками команды ему предстояло пройти от устья Лены до Чукотского Носа и, если будет возможность, заглянуть и в Америку. На «Якуцке» плыли лейтенант Василий Прончищев, штурман Семён Челюскин и ещё сорок человек команды. Им назначено было идти из устья Лены на запад, до устья Енисея.

Настоящим праздником проводы стали. Весь Якутск высыпал на берег. Гремела музыка. Капитан-командор поднялся на борт «Якуцка», капитан Чириков — «Иркуцка». Замерли выстроившиеся на палубах команды. Силой и отвагой дышали молодые, красивые лица. Восторгом и нетерпением светились глаза. Не обожгло ещё стужей полярных морозов, не загрубела на морском ветру кожа. По-девичьи нежным было лицо барабанщика, стоящего рядом с лейтенантом Прончищевым. Алело стыдливым румянцем.

Где-то уже видел этого барабанщика Беринг, знакомым было лицо... Только — где? Не мог вспомнить капитан-командор.

— С Богом... — сказал он и махнул рукой.

Громыхнули пушки, выкаченные на берег Лены. Рассыпались в якутском небе огни фейерверка... Снова загремела музыка. Тяжело ступая по трапу, спустился командор с борта судна. Ощетинились вёслами дубель-шлюпки, выгребая на ленскую быстрину.

Третий год пошёл Второй Камчатской экспедиции. Заставив берега Лены виселицами, ушёл наконец-то в Охотск со своим отрядом Шпанберг. Второй год бился лейтенант Овцын на Оби, пытаясь прорваться к морю. Сегодня ещё двое лейтенантов ушли штурмовать заполярные льды. Скрылись, чтобы пропасть на долгие месяцы в мраке океана...

Всё было продумано, всё было рассчитано заранее... И средств вложили много. И офицеры не щадили себя и подначальных людей... А результат получался прежний... Третий год пошёл экспедиции, и не было достигнуто пока никакого результата.

И невозможно ничего изменить.

Грустно помаргивая короткими ресничками, сидел Беринг у стола, и не было в нём никакого ощущения праздника. Ссутулились плечи командора, и видно стало, как сильно постарел он в Сибири. Вместе с рыхловатой полнотой, поглотившей некогда крепкое тело, всё, что было в Беринге от уроженца датского городка, затерялось в тоскливой бесконечности пространства, и нужно было сделать усилие, чтобы вспомнить самого себя...

Сейчас уже совершенно было ясно Берингу, что все, с самого начала, делалось вопреки замыслу. В Сенате предложили считать экспедицию секретной, но первый же документ — «Предложение об устройстве экспедиции» пришлось переводить на немецкий язык, чтобы с ним сумел ознакомиться Бирон...

Приказано было комплектовать экспедицию офицерами только русской национальности, но в результате в Сибирь собрались подданные, кажется, всех европейских держав.

Увы... Вся страна сейчас сделалась подобной кораблю, потерявшему руль. Струится за бортом вода времени, но не прослеживается смысла в этом движении. Подходя к заветному берегу, слова поднимает паруса корабль, поворачивает в открытое море и снова кружится над морской пучиной, бессмысленно испытывая судьбу...

Тусклый свет лился в слюдяное окно. Не двигаясь, сидел Беринг за столом. Кончался и этот день. Позже — и бессонными ночами в Охотске, и в предсмертном бреду — будет казаться Берингу, что уже тогда знал он, угадывал печальную судьбу отрядов Петра Лассиниуса и Василия Прончищева... Тяжёлой была голова, тяжёлые мысли угнетали командора, тяжело вздыхал он.

Хлопнула дверь. Вошла в горницу Анна Матвеевна.

   — Витус... — сказала. — Там якуты меха принесли. Такие добрые соболя, и просят недорого. Надо Йонасу на шубку взять...

И открыла окованный железом сундук, где хранились в шкатулке деньги, выданные Берингу на экспедицию. Сколько уже брали оттуда? Беринг не помнил... Своего — двойного жалованья — не хватало в Сибири... Надо бы поаккуратней жить... Только как это объяснишь жене, которая только здесь, в Сибири, и почувствовала себя знатной дамой? В прежние-то годы всё больше у отца жила с детьми, а у того — не разгуляешься... Сам же Беринг так ничего и не выслужил за тридцать с лишком годов службы, кроме командорского жалованья...

   — Много-то не бери... — сказал устало.

   — Я только на соболей... — отсчитывая стопочками монеты, ответила Анна Матвеевна. — Тут ещё много останется...

Отвернулся Беринг, чтобы не видеть этого.

   — Барабанщик на «Якуцке»... — сказал он. — Лицо такое знакомое... Молоденький такой, а сколько уж годов, не ведаю. Но не намного старше нашего Томаса... И глаза девчоночьи. Синие-синие... И ресницы длинные... Где-то я видел барабанщика этого, а где? Не упомню...

Звякнула рассыпанная стопка монет. Охнув, опустилась Анна Матвеевна на лавку.

   — Это ведь Танька Прончищева, Витус... — сказала она. — Я её, дуру, уж как отговаривала, а всё равно убежала с Васькой своим...

Этого ещё не хватало! Набухли желваки, окаменело лицо капитан-командора. Рухнул тяжёлый кулак на стол. Повалились выложенные супругой столбики. Звеня и подпрыгивая, посыпались на пол монеты.

   — Прикажу казаков на перехват послать! — сказал Беринг. — Пусть её, дуру, сюда везут! А лейтенанту — выговор!

Потекли слёзы из глаз Анны Матвеевны. На колени перед мужем встала.

   — Не делай так, Витус... — попросила умоляюще. — Я ведь слово Василию дала, что гнева твоего на него не будет.

   — Так это ты и устроила?! — закричал Беринг.

   — Я... — повинилась Анна Матвеевна. — Только Танька мне и Морской устав показывала. Писано там, что жену на корабле только на путях против неприятеля иметь не можно, а если в гавани корабль стоит, или по рекам ходит, то не возбраняется...

Редко смеялся Беринг, но сейчас не выдержал. Трудно было не засмеяться, представив, как читает Анна Матвеевна с Танькой Прончищевой Морской устав.

   — Дуры вы, дуры... — отсмеявшись, сказал он. — Нешто для прогулки в ледяные моря они отправлены? Вот дуры-то...

   — Дуры, конечно... — виновато согласилась Анна Матвеевна. — А только любовь у них горячая, что любые льды растопит...

Не вставая с пола, начала Анна Матвеевна собирать рассыпавшиеся деньги.

5

Но ошиблась, ошиблась добрая сердцем Анна Матвеевна. Не растопила и жаркая любовь Василия и Татьяны Прончищевых северных льдов. Лишь 13 августа вышел «Якуцк» в море и медленно двинулся на запад, волоча за собою груженные провиантом ялботы. И ещё не дошли до устья реки Оленек, как открылась течь в «Якуцке». Ледяная вода хлынула в трюм...

Пришлось свернуть в реку Оленек, и тут — вот ведь счастливая находка! — в посёлке промысловиков встали на зимовку. Поразительно! На самой кромке ледяного моря стояло поселение, в котором жили русские люди. Не просто наезжали на промысел, а жили тут постоянно, семьями...

Более счастливого открытия и не мог сделать отряд Прончищева. Отряду Петра Лассиниуса, который застрял возле одного из рукавов Лены, повезло меньше...

Вместе с полярной ночью прокралась на их зимовье цинга.

Пожелтели лица моряков, зашатались зубы... Врываясь в человека, тоскливым страхом расползалась цинга по телу... Пятьдесят молодых и здоровых человек ушло с лейтенантом Лассиниусом из Якутска. К весне осталось всего восемь. Не пощадила цинга и самого командира...

Зато Дмитрий Леонтьевич Овцын быстро отпился от цинги топлёной елью, поставил на ноги команду и, не останавливаясь в Обдорске, прибежал на «Тоболе» в Берёзов.

Нет, не отступила так быстро болезнь. Хотя и сошла желтизна с лица, хотя и не одолевала уже сонливость, но болели ноги, кровь сочилась из дёсен, и тревога не отступала. Правда сейчас она у была уже не такой беспричинной, как ранее... Никаких вестей не пришло в Берёзов ни от Беринга, ни от командиров других отрядов. Где все они? Куда подевались? Между тем, согласно инструкции Адмиралтейств-коллегии, заканчивался в этом году срок работы Обско-Енисейской экспедиции. Надобно было давать отчёт... А чем отчитываться, если за две навигации так и не смогли пробиться к морю?

   — В Петербурх тебе надо ехать, Митенька... — посоветовала княжна Екатерина Долгорукова. — Там и объяснишь всё.

И брат её, князь Иван, поддерживал сестру.

   — Одна надёжа, если сам объяснишь чего... Здесь ждать, на сколько времени это затянется? Здесь в остроге и застрянешь ведь...

И хотя подозрительными показались Овцыну заботы князя Ивана, но трудно было не согласиться. Испытующе взглянул Овцын на Долгорукова.

   — Не смотри так! — сказал князь Иван. — Я тебе доброе советую. Всё-таки как-никак не чужие люди будем...

И криво изогнулись в злой усмешке губы.

Опустил голову Овцын.

Чего ещё ждать было? Небось, окажись на месте Долгорукова сам, тоже не слишком бы радовался, что сестра неведомо с кем амуры крутит... А совет дельный... Надобно в Петербург ехать.

До Тобольска, пока не встала Обь, решил Овцын на «Тоболе» плыть. Там и ремонт лучше сделают, и припасами можно загрузиться, если дадут разрешение экспедицию продолжать.

Перед отплытием прижалась княжна Екатерина к Овцыну. Никого не стесняясь, поцеловала в губы и всунула за обшлаг рукава пакет.

   — В Петербурге тётеньке передашь... — прошептала жарко.

   — А чего там писано? — спросил Овцын.

   — Ничего особенного... — ответила княжна. — Секреты разные наши, бабьи...

В начале октября были уже в Тобольске. Из Тобольска Овцын отправил с курьером в Якутск рапорт Берингу, а сам, захватив карты Обской губы, поспешил в Петербург.

Кончался 1735 год...

В этом году основал Иван Кириллович Кириллов город Оренбург. Его экспедиция успешнее продвигалась.

Уже подъезжая к Петербургу, встретил Овцын необычную команду. Двадцать молодых парней под охраной офицера. Вроде на арестантов не похожи, а такие же озябшие, такие же голодные. И не рекруты... Лица совсем не мужицкие, да и руки — сразу видать — к земле не привычные.

Стояли у печи, грелись и голодными глазами на стол поглядывали.

   — Кто такие будут? — спросил Овцын у офицера.

   — Школяры... — ответил тог. — В Петербургскую академию доставить велено. А с каких шишей довольствовать — позабыли указать... Видно, считают, что сытое брюхо — к учению глухо. Прямо хоть на разбой выпускай. Милостыни-то не подают таким лбам.

Велел Овцын за свой счёт накормить будущих академиков.

Смотрел, как жадно уминают они хлеб, одобрительно головой кивал. Коли так же науку двигать будут, далеко в науках Россия продвинется.

   — Как звать-то тебя? — спросил у самого высокого и плечистого школяра.

   — Михайлой... — с набитым ртом басисто ответил школяр. — Ломоносовым...

6

Петербург мало изменился после возвращения двора Анны Иоанновны. Хотя и возобновилось прерванное строительство, но в основном достраивали начатые здания, а новых никто не закладывал.

Зато больше стало иностранцев. Куда ни пойдёшь, везде услышишь немецкую речь. Такое ощущение, что в иноземном порту на стоянку Санкт-Петербург встал. Всё теперь здесь на иностранный лад было. Культура кругом... Просвещение. Очень просвещённо шуршали платья дам на бесчисленных балах, маскарадах и праздниках... Казалось, ничем более и не занимается Петербург, кроме увеселений...

Письмо Долгоруковой Овцын передал адресату.

В великой опале были Долгоруковы, но Катиной тётеньки невзгоды не коснулись. Пока шёл Овцын следом за лакеем по дворцу, столько зеркал миновал, сколько, пожалуй, за всю жизнь не видел. И в каждом — его посеревший от дорожной грязи парик отражался.

Тётенька ненамного старше княжны оказалась. Такие же глаза с поволокой. Сидела перед зеркалом и на грудь мушку, сердечко изображающую, приклеивала... Тяжёлыми атласными волнами сбегало на пол платье.

К Овцыну княгиня не повернулась. Рассматривала его в зеркало.

   — Ведомо ли тебе, лейтенант, — спросила, — что в письме?

И глаза её, с поволокою, в зеркале с глазами лейтенанта встретились. В светлом озере зеркала вспыхивали искорками, рядом с глазами этими, отражения бриллиантов и рубинов на тётушкиной груди. Переливались голубыми и багровыми огоньками, когда вздыхала княгиня.

Покраснел Овцын. От жаркого румянца в пот бросило.

   — Не ведомо... — чужим голосом выдавил из себя. — Княжна говорила, что там про разные дела женские... Глупости, сказала, бабьи...

   — Чего же ты, лейтенант, ради глупостей бабьих экспедицию бросил и сюда в Петербурх прилетел? — насмешливо спросила княгиня. Она уже приладила мушку, но не понравилось ей. Отодрала и на другом месте, чуть ниже, приложила.

Уже не алым румянцем, а гневом залило лицо лейтенанта. Багровей рубинов лицо стало.

   — Не обык я, ваше превосходительство, писем чужих читать! — с трудом выговорил лейтенант. — Что княжна говорила, то и передал. В Петербург я по служебной надобности прибыл!

Хотел Овцын повернуться и уйти, но тут снова в зеркале с глазами тётеньки встретился. Не было в них ни насмешки, ни недоверия. И невозможно оторваться было от этих глаз. Хорошо, что княгиня сама смутилась, прикрыла свои глаза ресницами тёмными, длинными...

С досадой сорвала с груди мушку-сердечко, отшвырнула в сторону, другую мушку из шкатулки схватила и, не глядя, на грудь прилепила. Потом встала. Повернулась к Овцыну. На высокой груди — кораблик под парусами бежит, покачивается от прерывистого дыхания.

Прилипли к нему глаза Овцына, не оторвать.

   — Присесть не угодно ли, Дмитрий Леонтьевич? — ласковым голосом осведомилась княгиня.

Присел лейтенант. Всё равно ноги не держали. Присела рядом и хозяйка. Совсем теперь близко к Овцыну отважный кораблик подплыл. Ещё ближе... Ближе уже некуда...

Когда уходил Овцын, натянув на голову серый от дорожной грязи паричок, велено ему было покамест в Адмиралтейств-коллегию не соваться.

   — Отчего же? — застёгивая мундир, спросил Овцын.

   — Оттого, дурачок, что недавно лейтенантов Муравьева и Павлова в матросы разжаловали за то, что на Обь сплыть не сумели...

Дрогнула рука Овцына. Долго пуговицей в петлю попасть не мог. Степана Муравьева и Михаила Павлова добро Овцын знал. Сколько переживал прошлым летом, что вперёд его своё плавание совершат...

С трудом совладал с пуговицей.

   — Что ж тянуть? — вздохнул. — Отчитываться всё едино придётся.

   — Отчитаешься, когда я скажу… А покамест больным скажись. Завтрева, лейтенант, я тебя к себе жду.

Не стал спорить Овцын.

О чём спорить тут? Ежели на роду написано, чтобы в матросах пропасть, чего же торопить судьбу этакую?

Ну и правильно, что спешить не стал. На этот раз удалось Дмитрию Леонтьевичу перехитрить судьбу. Когда с разрешения княгини выздоровел он и отправился докладывать в Адмиралтейств-коллегию, как сына родного, адмиралы встретили. Словно это не они Муравьева и Павлова в матросы разжаловали для острастки северным льдом. Кивали адмиралы, слушая отчёт Овцына о льдах, загородивших выход в море, хвалили составленные лейтенантом карты Обской губы, одобрили его сухопутные экспедиции. Решено было, что опыт, накопленный Дмитрием Леонтьевичем в походах, надобно обобщить и, воплотив в пункты инструкций, передать другим северным отрядам.

И уходило ощущение виноватости, крен голос Овцына. Смело вносил он — и в самом деле очень полезные! — предложения. Говорил, что надобно строить дружеские отношения с коренными жителями тундры, а для этого — платить им за выполненные для экспедиции работы. Надобно построить второе судно, поскольку во время короткого полярного лета нельзя терять времени на хождение от одного берега губы к другому... Всё это одобрила Адмиралтейств-коллегия и дала соответствующие указания.

И пополнение взамен умерших членов команды дали. Все просьбы Овцына исполнили, хотя напоследок и напомнили строго-настрого, что «без окончания и совершенства оной экспедиции возвращения не будет».

Да только Овцыну иное решение — хуже самого строгого наказания было бы. Нешто ему, которого так горячо бабы любят, перед какими-то льдами полярными, перед холодами арктическими пасовать? Нет и нет! Одолеет их! Какие б там, на море, стамухи ни стояли, прорубятся сквозь них к Енисею. Зубами прогрызут дорогу кораблю!

И опять сам себе удивился лейтенант. Ещё вчера казалось, жить не может, чтобы в глаза княгини не заглянуть, а сегодня сидел во дворце — как-то тоскливо и от того стыдно было.

   — Да поезжай, поезжай, негодяй, к медведям своим! — сказала княгиня. — Что вздыхать, как корове...

Начал было Овцын говорить о тоске своей сердечной, да ведь что же поделаешь? Служба... Надобно ехать...

— Езжай, Митенька! — сказала княгиня. — Дай тебе Бог удачи!

Как на крыльях, полетел Овцын подалее от просвещённого шуршания петербургских платьев.

Задержался только в Москве, да совсем ненадолго в Казани, чтобы получить там необходимое снаряжение для строительства второго корабля. В Тобольск поспел как раз к началу паводка. Оставил людей достраивать второй корабль, а сам поскорее поплыл вниз по Оби вслед за уходящими льдинами.

В Берёзове тоже только на денёк задержался, чтобы снарядить сухопутный отряд к берегу моря, и дальше на север поплыл...

И таким стремительным движение его было, что, казалось, никакая преграда его не остановит... Но и этим летом, хотя и прошли, лавируя между льдинами, почти до самого моря, в море так и не вырвались. 15 августа сплошные ледяные поля преградили путь... Льды стояли «зело твёрдостью застарелые», и пробиться сквозь них было невозможно.

Пришлось отступить. 25 сентября 1736 года «Тобол» встал на зимовку в Обдорске.

7

Такая любовь только в сказках бывает.

Отсвистела метелями, отгорела полярным сиянием таймырская зима. Пришла весна. Потянулись на север караваны птиц...

Расцветали, не ожидая, пока оттает земля, прямо под ледяной коркой цветы. И с каждым днём прибывал день, пока не встало солнце на незакатный постой. Не отличить стало ночи от дня. В любой час светло... И какой час был, день или ночь — кто знает? — когда остановились Василий и Татьяна Прончищевы над стелющейся под ногами берёзовой рощицей. Невелики деревья, до колена не достают, а словно настоящие берёзы... Трепещут на студёном сквознячке изумрудные листочки...

Посмотришь на рощу и сказочным великаном себя представишь, а поднимешь глаза, вглядываясь в затянутый сероватой дымкой простор тундры, и таким крохотным становишься! Меньше, чем эти карликовые берёзки, меньше, чем трепещущие на их ветвях листочки...

Только совсем и не страшно затеряться в бесконечном пространстве, потому что не один ты, а рядом с любимым человеком, потому что любовь в тебе, которая всё вокруг красотой наполняет, с которой и гиблое место раем покажется...

Шло лето. Прошли, гонимые гнусом, стада диких оленей. Непрерывным потоком несколько дней текли на север. Местные промысловики поджидали оленей на переправе. На лодках врезались в стада и острыми копьями кололи животных. Наиболее удачливые охотники за день добывали до ста оленей... Вместе с промысловиками охотились на оленей и моряки, запасаясь мясом на предстоящее плавание. Покраснела от оленьей крови ледяная вода, но и кровь не растопила вставших у выхода в море льдов.

Уже и грибы поднялись, прикрывая своими шляпками верхушки берёзок, а лёд на море не двигался...

И только когда совсем потеряли надежду, свершилось... 1 августа подул сильный ветер и заколебалась ледяная твердыня. Морские волны взломали ледяную крышу. Дыбом вставали гигантские льдины, сталкиваясь друг с другом, исчезали в морской пучине и снова поднимались на гребне волн — потемневшие от придонного песка и ила... Всю ночь работало море, и далеко по освещённой тусклым солнцем тундре разносился грохот. К утру льды разошлись... Подняв паруса, «Якуцк» вышел в море. Расталкивая вёслами кружащиеся льдины, весело побежали на запад. Почти триста миль пробежали за первые двое суток.

Едва успевали наносить на карту пустынные берега.

4 августа послали отряд под командой Чикина для осмотра Анабарской горы, а Василий Прончищев и Семей Челюскин занялись нанесением на карту речной губы.

Через неделю Чикин вернулся, и, ловя парусами не стихающий ветер, побежали дальше, пока у входа в Хатангский залив не встретили великие льды. Дальше уже не плыли, а лавировали между льдами. Здесь, в заливе, потеряли гружёный провиантом ялбот... И опять — откуда она взялась тут? — увидели избу посреди пустынного берега. Хозяина, правда, не застали, но запасы хлеба свидетельствовали, что обитаема изба. И собака кружилась вдалеке, злобно облаивая непрошеных гостей...

То и дело открывались острова, но подойти к ним из-за льда не удавалось. Огибая Таймырский полуостров, плыли теперь на северо-восток... Лёд у берегов сделался гладким, видно, что ни в какое лето не ломается он. Не обращая внимания на судно, бродили по льду белые медведи. В промоинах стадами резвились белухи. Моржи и тюлени лежали на ледяной кромке и тоже не обращали внимания на корабль. Зато чайки исчезли. И ветер стих. Наползали пронзительно-холодные туманы. Открытое море напоминало теперь расселину. По обе стороны дымящейся морозным паром полыньи высились ледяные стены...

Прончищев почти не покидал побелевшей от инея палубы. Он сильно ослаб. Когда Татьяна приносила горячую пищу, с трудом удерживал в руках миску.

20 августа командир не смог встать, и у постели его был собран консилиум. Семён Челюскин, «бравший» сегодня солнце, сказал, что плывут на широте семьдесят семь градусов двадцать девять минут. Потом выяснится, что плыли они гораздо севернее и уже вошли в пролив Вилькицкого, пройдя больше половины назначенного им пути, — но выяснится это потом. А пока консилиум решил — возвращаться, «понеже льды в море лежат далече к северу и от севера к востоку, и льды плотные и густые, и обойтить их и между ними пройтить невозможно».

Развернули в пятидесятиметровой промоине корабль и, выгребая на вёслах, поплыли назад. Мороз крепчал. Вёсла с трудом ломали ледок, стягивающий проход... Последние мили к чистой воде проползли, разбивая лёд баграми. Был объявлен аврал, и только чудом удалось вырваться из пасти полярной зимы.

24 августа, когда пробились в Хатангский залив, командование принял на себя Семён Челюскин. Он и принял решение возвращаться на зимовку в устье реки Оленек.

Через пять дней Василий Васильевич Прончищев умер.

Судно с мёртвым командиром на борту долго не могло зайти в устье реки: семь дней дул с берега штормовой ветер, выгнавший из рукавов воду. Только в начале октября провёл Семён Челюскин дубель-шлюпку к посёлку промысловиков.

6 октября Василия Васильевича Прончищева похоронили. Синеглазого барабанщика отряда цинга не тронула, но после смерти мужа Татьяне расхотелось жить, и через пять дней она ушла следом за любимым. Тихо угасла её жизнь... Было Татьяне Прончищевой всего восемнадцать лет. Не осталось от неё ни детей, ни имени... Бухту в память первой полярницы почему-то назвали именем Марии Прончищевой.

Печальная и горестная повесть о короткой жизни влюблённых... Чьё сердце не тронет она?

И не потому ли и в наше время суровым полярным морякам в завывании ветра, проносящегося над Берегом Василия Прончищева, чудится женский плач? Не потому ли такой нестерпимо синей кажется синева льдов в бухте Марии Прончищевой? Не потому ли так бережно хранит холодная северная земля могилу влюблённых, заполярных Ромео и Джульетты?

8

Сибирь становилась другой...

Все эти годы гнали и гнали сюда изуродованных пытками людей. Тяжко приходилось от экспедиции господина командора Беринга крестьянам, но ссыльным было ещё тяжелее.

«Так как наши люди, в особенности из числа ссыльных стали толпами убегать, то пришлось поставить крепкие караулы, а вдоль берегов Лены через каждые двадцать вёрст поставить виселицы, — отмечал в своём дневнике лейтенант Свен Ваксель. — Это произвело прекрасное впечатление... Подготовившись таким образом к путешествию, мы в начале июня двинулись из Усть-Кута».

Череда расставленных Шпанбергом вдоль Лены виселиц не закончилась в озарённом огнём фейерверков — это Анна Матвеевна Беринг просвещала местное общество! — Якутске. И дальше протянулась череда виселиц по пути к Охотску. С каким-то садистским упорством отмечал Шпанберг каждые двадцать вёрст пройденного пути очередной казнью.

Но и на этот раз не сумел Шпанберг довезти до Охотска экспедиционные грузы. Повесив последних ссыльных, он бросил груз и с небольшой командой, налегке, ушёл в Охотск, чтобы строить там бот для своего плавания в Японию.

Узнав об этом, Беринг немедленно послал рапорт в Адмиралтейств-коллегию.

«При Якуцком определено-де помянутым Шпанбергом строить дубель-шлюпку да бот, как и строятся, и то учинено Шпанбергом без совету его, Беринга, и без согласия с прочими офицерами, и ежели от того, что учинится, дабы на нём, Беринге, не взыскалось».

Проявив эту необходимую предусмотрительность, Беринг вызвал к себе капитана Чирикова.

   — Надо тебе, господин капитан, доставку грузов на себя взять! — распорядился он. — Капитан Шпанберг не справился с сиим поручением.

Приказы не обсуждаются. Эту истину Чириков давно постиг. Но сейчас и он не выдержал.

   — Ежели б господин капитан Шпанберг поменьше палачеством занимался, давно бы грузы в Охоцке были! — сказал он.

Обиженно помаргивая, смотрел на него Беринг.

И про шпанберговские виселицы он слышал, и сам огорчался необузданной жестокости Мартына. Но... Добрым и мягким человеком был Беринг, и без нужды не хотелось ему ни на кого сердиться.

   — Ссыльных и мужиков ещё дадут... — примиряюще сказал он. — Для нас ссыльные выгоднее. Не по шесть копеек в день придётся платить, а по полторы...

И уже позабыв о неприятном, начал рассказывать Чирикову о своих стараниях и смотрениях, которые решил посвятить заведению в Якутске железоделательного завода и канатной мастерской. Смолу для кораблей тоже в Якутске будем заготавливать.

Своим ушам не мог поверить Чириков. Смолу за тысячу вёрст от верфи заготавливать! И какая эта тысяча вёрст! Весь груз через перевалы надо на плечах перетаскивать. Сколько же времени будут эту смолу доставлять?!

Тяжело вздохнул Чириков, пытаясь унять раздражение. Начал объяснять капитан-командору, что за год экспедиция съедает больше пятидесяти тысяч пудов муки да ещё три тысячи пудов разных круп, не считая других продуктов. Чириков принял в Тобольске под команду двести солдат и более полутора тысяч ссыльных, которых потом почти всех Шпанберг перевешал. Невероятными усилиями доставлено было в Якутск летом 1735 года сорок тысяч пудов муки и круп. Около десяти тысяч человек работают сейчас на экспедицию, но ведь их кормить надо! Можно, конечно, наладить бесперебойную доставку грузов в Охотск. Он, Чириков, уже послал людей, чтобы через каждые пятнадцать вёрст были поставлены на этой дороге не виселицы, а тёплые избы, в которых могли бы отогреться замерзшие люди... Но ведь какие ни проводи улучшения, тысяча вёрст не станет меньше. И каждый день задержки со строительством кораблей для плавания к Японии и Америке оборачивается огромными затратами и бесчисленными жизнями людей... Экспедиция поедает саму себя, ничего не совершая...

Прямо и бесстрашно говорил это Чириков, а капитан-командор кивал его словам.

Он понимал Чирикова. Да-да... Многие недовольны его медлительностью. И Анна Матвеевна шибко широко живёт... Ежедневные увеселительные катания на санях, а летом — на барках, слишком частые фейерверки — всё это в соседстве со столь бесчисленными виселицами смущает людей... Поэтому и жалуются на него, Беринга. Жалуются все... Жалуются местные бедолаги-чиновники и жалуются подначальные Берингу люди. Чириков пока не жалуется, но и он тоже начнёт писать доносы... Только что же поделаешь? Даст Бог, в Петербурге не придадут значения этим жалобам...

А жене, жене надобно сказать, чтобы поаккуратнее лазала в ящик с казёнными деньгами. И капитану Чирикову тоже надо объяснить все. Так Берингу бытие здешнее мило, что легче бы он три или даже и более морских кампаний совершил... Но не стал ничего говорить Беринг ни Анне Матвеевне, ни Чирикову. Чего говорить? Авось обойдётся как-нибудь... Небось, устроится всё, и с Божией помощью удастся совершить назначенное.

Зимой 1736 года, когда Чирикову удалось наладить бесперебойную доставку грузов в Охотск, Беринг поручил ему строительство кораблей для плавания к берегам Америки...

Сам Беринг остался в Якутске. У него были ещё и северные отряды, и дожидаться известий от них в Якутске было ближе.

Терпеливо ждал Беринг рапортов от своих лейтенантов и коротал вечера в беседах с давним приятелем, академиком Миллером, работавшим сейчас в якутских архивах. Попыхивая трубочкой, слушал рассказы Миллера об истории Сибири и старался не замечать, как скупает неутомимая Анна Матвеевна на казённые деньги меха у якутов.

В Охотск Чириков добирался с казаками и приписанным к экспедиции иеромонахом верхом.

Звучно щёлкали по льду копыта. Снежная пыль обжигала лица. Не успев разгореться, кончался короткий день. Тускнело небо, только над сопками, за которые ушло солнце, ещё долго переливалось светлое пятно. Но вот погасло и оно. Выбравшись на берег, Чириков придержал лошадь, поджидая своего спутника.

Иеромонах устал. Лицо посипело от холода. С трудом взобрался он на лошадь.

   — Поторапливайся, отче! — сказал Чириков. — След заметает. Как бы с пути не сбиться...

   — С такого пути если и собьёшься, чего жалеть? — ответил иеромонах.

   — Может, и так... — вздохнул Чириков. — Только не положено нам с пути сбиваться, отче... Иеромонах ничего не ответил. Клубился у его заиндевевшей бороды белый пар. Снова погрузился в беззвучную молитву инок упразднённого монастыря...

9

Уже десятый год в Сибири Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев жил. Пять лёг в Жиганске провёл, пять лет — в Охотске, исправляя должность командира порта.

Задумано добро было. Как только решили вторую экспедицию снарядить, сразу о Григории Григорьевиче вспомнили. К чему же кандидатуру подыскивать, если там, на месте, человек подходящий имеется. Как-никак Писарев и каналы прокладывал, и фортификации разные строил, и Морскую академию налаживал... Нешто такой человек в Охотске не справится? Нешто верфь не сумеет устроить? Послан в Сибирь указ был, дескать, ступай ты, Скорняков-Писарев, и займись делом. Нечего бока в Жиганске на печи пролёживать. «Быть тебе, Писареву, в Охоцке и иметь тебе над оным местом команду, и чтоб то место людьми умножить, и хлеб завесть и пристань с малою судовою верфью».

И всё хорошо, всё ладно придумали, только генерал-лейтенантского чина не вернули, только и знаменем Писарева, кнутом обесчещенного, прикрыть позабыли, чтоб бесчестье то снять. Солдат под команду дали, да одними солдатами много ли сделаешь?

Как был для всех Скорняков-Писарев ссыльным, так и остался. А ссыльному свои права доказывать не полагается. Можешь, конечно, просить о воспомоществоваиии, но уж уважат твою просьбу или нет — и спрашивать не смей. Сиди и дожидайся, пока ответ дадут. Или не дадут... Кто ты такой, чтобы перед тобой отчитывались?

Опять же и то понимать надо, что хоть и разжалован был Григорий Григорьевич, хоть и отняли у него звания, ордена и имения, хоть и кнутом его били, а только гордости и гонору лишения эти в Скорнякове-Писареве не убавили. Не переломали ему кнутами хребет, чтобы он, генерал, в лицо смерти смотревший бестрепетно, перед воеводами да подьячими гнуться стал.

Уехал Григорий Григорьевич в Охотск, как и было указано, оттуда рапорты в Адмиралтейств-коллегию посылал, что и того не дают, и этого тоже. Пущай Адмиралтейств-коллегия думает, как воздействовать на ослушников.

Слава Богу, жалованье исправно выплачивали. Положено было Скорнякову-Писареву «триста рублей в год, да ещё хлеба сто четвертей, да вина простого сто вёдер». Тем и жил. И так было, пока Мартын Шпанберг в Охотск не прибыл.

Ждал его Григорий Григорьевич с нетерпением. Всё-таки хоть и никудышный, а помощник. Глядишь, общими усилиями и сдвинется дело.

Однако Шпанберг не помогать прибыл.

   — Вор! — закричал он на Скорнякова-Писарева. — Кто ты есть таков и чего о себе думаешь? Давно кнута, шельма, не пробовал?! Так я тебя попотчую сейчас...

И он действительно схватил кнут, чтобы ударить опального генерала. Побагровел Григорий Григорьевич.

   — Взять этого негодяя! — закричал солдатам. — В железы одеть!

Опасливо косясь на огромную чёрную собаку, которая всегда сопровождала «батюшку Козыря» — так звали Мартына Шпанберга матросы, — писаревские солдаты начали окружать его. Зарычала собака.

   — Бунтовать?! — выпучил бесцветные глаза Шпанберг. — Всех перевешу!

Подоспевшие матросы с трудом отбили своего командира, и с этого дня настоящая война разгорелась в крохотном Охотске.

Бои с переменным успехом шли вокруг заложенных на верфи остовов кораблей, вокруг обозов с припасами, доставку которых в Охотск наладил Чириков.

Но не только в Охотске велись боевые действия. Один за другим летели в Петербург доносы. Скорняков-Писарев жаловался не только на Шпанберга, но и на Беринга, взявшего под защиту Мартына. Доносы и жалобы писали на Беринга и раньше, но Григорий Григорьевич действительно был крупным организатором и знал, кому и что нужно писать. По его жалобам получалось, что Беринг совсем не радеет в Якутске о государевой пользе, а Шпанберг, вместо того чтобы строить суда, воздвигает особняки для своих офицеров.

Прибывший в Охотск Алексей Ильич Чириков прямо на эту войну, в самое её горнило попал. В острог, где обосновался Скорняков-Писарев, его не пустили. Но и в большом доме, поставленном Шпанбергом в самом устье реки, тоже не нашлось места.

   — Я тебе уши и нос отрежу! — пообещал Шпанберг. — Только попробуй сюда сунуться... Делать было нечего. Пришлось Чирикову воздвигать свой лагерь. Ещё — строить суда, которыми из-за войны ни Скорнякову-Писареву, ни Шпанбергу недосуг было заняться...

Порою отчаяние охватывало. Тогда, обхватив руками голову, часами сидел Алексей Ильич в своей избе, пытаясь уразуметь неуразумеваемое.

Нет... Всё понимал Чириков. Даже Шпанберга... Такой уж уродился Мартын. Сколько лет живёт в России, а только ругательствам обучился. Волю ему дай, и всю Россию перевешал бы. И не со зла, а так — для порядка...

И Скорнякова-Писарева понять можно... Каким человеком надобно быть, чтобы такие лишения и бесчестие выдержать? Только вид Григорий Григорьевич показывает, что ничто не сломило его... Ни на что другое, небось, и не остаётся сил...

Не раз и не два пытался Алексей Ильич объясниться со своим прежним учителем и наставником. Пересиливая себя, ходил в острог, чтобы мир установить. Объяснял, что без согласия не будет проку от их стараний, что надобно сообща работу вести.

Угрюмо слушал его Скорняков-Писарев. Пытался отгадать, какую пакость Алексей Ильич задумал... Как сказать, как объяснить, что никакого зла нет в душе Чирикова, что с благодарностью вспоминает годы, проведённые в Морской академии под началом Григория Григорьевича, что и сейчас готов работать вместе с ним, полное своё уважение выказывая.

Не мастер Чириков такие слова говорить, да и бесполезно говорить было. Всё равно в ледяную пустыню одиночества не докричаться. Не стал и слов терять Чириков.

   — Вчера с нашим попом разговаривал... — сказал. — Чего, батюшка, спрашиваю, каждый в одиночку живёт и кроме злобы к другому ничего не чувствует? А поп и отвечает мне, что сами, дескать, виноваты, души изломали свои, чего теперь на одиночество жаловаться... Правильно поп сказал или нет, Григорий Григорьевич?

Настороженно взглянул на него Скорняков-Писарев. Тут же и опустил глаза, чтобы злобы своей не выдать.

   — Откуда я знаю, господин капитан? — ответил. — Сие по духовному ведомству, а я в оном николи не служил.

   — Я тоже не служил... — вздохнул Чириков. — Однако полагаю, что не ошибается поп. Как же это с нами, Григорий Григорьевич, случилось такое?

   — Хрен его знает, Алексей Ильич... — ответил Писарев, вставая. — Не ходите больше ко мне. Я и про Беринга, и про Шпанберга, и про вас всё отписал. Пусть наши дела Петербурх рассудит...

Сжал зубы Чириков и ушёл. Ни слова больше не сказал. А теперь сидел вот в своей избе и, сжав руками голову, пытался попять, что ему делать... Отчего разваливается такими трудами немыслимыми начатое дело, отчего грызня — не на жизнь, а на смерть! — идёт лютая. Шут с ней, с любовью! Тут уже о другом разговор. Ясно ведь объявлено, что без исполнения всех пунктов инструкции возвращения не будет. Чего же тянуть тогда? Чего же самих себя мучить?

Не мог этого постигнуть Чириков. Придвинув бумагу, взял перо. Срамно было о неладах в экспедиции доносить, а только другого выхода не было...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

дмиралтейств-коллегия, слушав капитан-командора Беринга рапорта... при том же он доносит, что от якуцкой канцелярии в касающемся до опой экспедиции удовольствия во многом не учинено...»

«Доношение капитан-поручика Казанцева. Беринг и Скорняков-Писарев своим нерассудительным поведением и непорядочным отправлением сделают вскорости государству напрасно не малый вечный убыток и разорение».

«Занесло песком устье реки Охты, в рыбной ловле умаление, и для того надобно чинить удовольствие провиантом... На якутов надёжи иметь неможно. Бегают они и к тому же в них появилась оспенная болезнь...»

«Берингом, по отбытию из Иркуцка увезены тайно от тамошнего жителя баба да девка...»

«Давал Беринг лейтенанту Вальтону казённую муку и из неё сижено вино...»

«Капитан-командор Беринг не об экспедиции имеет старание, но о своём интересе и покое семьи, чтобы от них не отлучаться...»

1

Жаловались на всех и, кажется, все жаловались.

Даже на брата придворного астронома, профессора Делиля Делакроера, шли в Петербург жалобы. Иркутская канцелярия донесла в Академию наук, что профессор окружил себя пронырливыми помощниками, которые «переезжая с города на город, торгуют заповедною мягкою рухлядью: соболями, лисицами, песцами, горностаями, белкою и всякими товарами беспошлинно тайно, обще с ним, профессором».

Насчёт мехов иркутская канцелярия правду писала, а вот но поводу научных открытий ошибалась. Делиль Делакроер напряжённо в эти годы наукой занимался... Поскольку Беринг ни в какую Америку из Якутска плыть пока не собирался, Делакроер своё внимание обратил на Дмитрия Лаптева, возглавлявшего после смерти Петра Лассиниуса тот северный отряд, которому предписано было пройти из устья Лены на восток и, обогнув Чукотский Нос, добраться до Камчатки. По пути, как это предложил Алексей Ильич Чириков, отряд должен был осмотреть северное побережье Америки.

Делакроер на основании неудач, преследовавших этот отряд, сделал выдающееся научное открытие, дескать, «Ледовитого моря перед прежними годами много убыло и подле берега стало мелко».

   — А потому, — заявил профессор французских колониальных войск, — надобно оставить определённый боту путь по указу, ибо весьма опасен он и может быть непроходим. Беринг внимательно выслушал своего консультанта но географии.

   — Можно ли понимать вас, господин профессор, что не существует прохода вдоль северного берега к проливу, коий отделяет Азию от Америки?

   — Господин капитан-командор правильно понял то, что гласит наука! — ответил Делакроер.

Припомнив слова барона Зварта, сказанные по поводу профессора-шпиона, Беринг подумал, что столь категоричное утверждение Делакроера может строиться не только на данных науки. Вполне возможно, что консультант по географии руководствуется и какими-то другими соображениями... Однако высказывать вслух свои сомнения Беринг не стал. Во-первых, наблюдая все эти годы за профессором, Беринг сильно стал сомневаться в аттестации барона Зварта. В конце концов, барон мог и ошибаться. Все эти годы Делакроер не проявлял интереса к открытиям, сделанным экспедицией. Пусть таковых и не много, но ведь профессор и ими не интересуется. Вовсю занимается он незаконной скупкой мехов, и только... Во-вторых, Берингу очень хотелось поверить своему консультанту по географии. Деятельность восточного отряда экспедиции была особенно неудачной. За все минувшие годы этому отряду не удалось продвинуться на восток даже на несколько миль...

   — Что ж... — сказал наконец Беринг. — Эти данные пауки сходятся с тем, что докладывает лейтенант Лаптев. Сообщает он, что тамошние якуты показали, дескать, двадцать лет знают они — всякое лето у той земли на море лёд стоит, и море его не ломает. Видимо, надобно будет донести в Адмиралтейств-коллегию, что морского пути на восток нет... Надобно также в рассуждении находящихся препятствий во оный вояж Лаптеву и Челюскину не ходить, покамест от коллегии не будет указа — отправлять ли их...

   — Мудры решения, господин капитан-командор, которые основываются на данных науки! — напыщенно сказал Делакроер. Он даже и не пытался скрыть удовольствия, что так легко удалось убедить Беринга.

И вот тут-то и встал присутствующий при разговоре академик Миллер.

   — Это не есть наука! — с трудом подбирая русские слова, сказал он. — Это не есть профессор, а есть дурная голова. Мной есть отыскан архивный документ, и там писано, что у профессора Делакроера есть дурная голова...

И он зачитал разысканные в архиве якутской приказной избы скаски и отписки Семёна Дежнёва и Федота Алексеева об их плавании из Колымы в Тихий океан.

   — Сие известие об обходе Чукоцкого Носу такой важности есть, — сказал академик Миллер, что оно должно почитаться величайшим открытием, ибо известно есть, что прежде того никогда подлинно не знали, не соединяется ли в сём месте Азия с Америкой... Которое сомнение и к первомувашему плаванию, господин капитан-командор, причину подало. А ныне в том уже никакого сомнения больше не имеется...

   — Не весьма известие сие основательно... — сказал Беринг, уже знавший об открытии Миллера. А профессор Делакроер заявил, что и спорить не будет с человеком, который воззрениям европейской науки предпочитает басни, сочинённые полуграмотными русскими казаками. Не шибко смышлён горе-академик в науках... Да и разумом, видно, не силён. Ежели казаки плавали, отчего же лейтенант Лаптев на месте стоит?

Не с руки было академику Миллеру ссориться с Берингом, но как можно допустить, чтобы кто-то преуменьшал важность сделанного им открытия... Миллер сказал, что если бы у Лаптева снасти из ремней были, как у Дежнёва, если бы доски судов ремнями были шиты, небось давно бы уже Лаптев на Камчатке был... Ещё академик Миллер поведал, что и якоря у казаков были деревянные с навязанными на них каменьями. Но Лаптеву камней не надобно. Он может заменить их дурной головой некоего профессора географии. Хоть тогда от этого профессора будет польза для экспедиции.

— Каждой вещи есть своё назначение! — сказал академик Миллер и, повернувшись к Берингу, потребовал, чтобы сообщение о сделанном им величайшем открытии было представлено в Адмиралтейств-коллегию. Академия наук уже осведомлена о нём.

Беринг участия в учёном споре не принимал. Он уже всё решил. Через два дня в Петербург помчался курьер. Пусть Адмиралтейств-коллегия решает, кто из учёных прав и что надобно делать Берингу.

Пока же он послал приказ Лаптеву и Челюскину возвращаться в Якутск. Два года, отведённых инструкцией для исследования, кончились.

«Будут пытаться пройти в это лето... — рассуждал он. — Хорошо, коли пройдут. А если не пройдут? А ежели погибнут во льдах? С кого тогда взыщется? С нас и взыщется, что без указа разрешили плавать...»

Отряды вернулись в Якутск. Беринг послал Дмитрия Лаптева в Петербург, чтобы он лично убедил Адмиралтейств-коллегию в невозможности исполнения инструкции.

Случилось всё это летом 1737 года, когда впервые за последние двадцать лет льды отошли от берега...

Но ни Беринг, ни Дмитрий Яковлевич Лаптев не знали этого.

2

Лейтенант Дмитрий Лаптев ехал в Петербург, чтобы свидетельствами собственного опыта опровергнуть свидетельства казака Семёна Дежнёва, сто лет назад совершившего то, что не мог совершить он сам.

Кроме того, призывали Дмитрия в Петербург и семейные дела. Ещё когда пытался он пробиться сквозь непроходимые льды на восток, дошли из Петербурга смутные слухи, что сидит в тюрьме, дожидаясь казни за измену Отечеству и государыне императрице, его двоюродный браг Харитон.

Этого не могло быть! Не мог весёлый и отчаянный Харитон совершить измены! Дмитрий готов был кричать об этом во весь голос, но среди холодных ледяных торосов застревали слова, замерзали над бескрайней тундрой... Надобно было ехать в Петербург, чтобы там хлопотать, вытаскивая из тюрьмы брата. Об этом Дмитрий Лаптев не говорил никому, но и об этом он думал, записывая решение консилиума офицеров дубель-шлюпки «Иркуцк»: «И на предбудущий 1737 год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь нет никакой надежды...»

И вот теперь Дмитрий прибыл в Петербург...

Однако Харитона он нашёл не в тюрьме... Живым и здоровым был брат и командовал сейчас придворной яхтой «Декроне». И семьёй обзавёлся Харитон. Красавица супруга вынесла показать своего первенца.

Улыбался, глядя на пускающего пузыри племянника, Дмитрий. Дал ребёнку поиграть своим пальцем. И сам не мог понять, отчего так грустно, почему кошки скребут на душе...

Потом, когда унесла невестка ребёнка, разговаривал с братом о его злоключениях.

История была невероятной... Три года назад объявили войну претенденту на польский престол Станиславу Лещинскому. Русский флот вышел тогда в море для осады Гданьска... Фрегату «Митау», на котором служил мичманом Харитон, поручили осмотреть рейд. Задача была не слишком сложная, и «Митау» справился бы с ней, но адмирал Гордон запамятовал указать в ордере, что французские корабли — Франция поддерживала Лещинского — являются неприятельскими, и командир «Митау», француз по национальности, не только не ретировался от французской эскадры, но и обрадовался встрече с земляками...

«Митау» был взят в плен без боя, и все офицеры и матросы увезены во Францию. Потом, когда война закончилась, их вернули в Россию. Здесь все они предстали перед следствием но обвинению в измене...

   — Наверное, казнили бы... — сказал Харитон. — Слава Богу, тот ордер, который Гордой «Митау» дал, отыскался... Ну а когда увидели, что нашей вины в сдаче фрегата нет, отпустили всех, кто выжил... Два года и просидел всего в тюрьме...

   — Не так уж и мало... — посочувствовал брату Дмитрий. — Тем более что без вины...

   — Бывает, что и дольше сидят... — сказал Харитон. — И иногда тоже без вины... У тебя-то как дела? Как экспедиция?

Хвастать Дмитрию было нечем.

Первые годы он провёл офицером для особых поручений при Беринге. Помогал Анне Матвеевне фейерверки устраивать в Якутске... И так до смерти надоело это, что, когда пришло известие о гибели Лассиниуса, вытребовал у Беринга назначения в северный отряд.

   — Дела хотелось, Харитоша... Де-ла... А там льды стоячие, который уже год ни ветром, ни морем не ломаны...

   — В Петербург-то чего приехадчи? — равнодушно спросил Харитон, и равнодушие это сильно огорчило Дмитрия. Хотел он сказать, что ради Харитона и приехал, но промолчал. Чего говорить, если его помощь не потребовалась...

   — Адмиралтейств-коллегию надо как-то убедить, что невозможное дело — в тех льдах плавать... — с досадой сказал он.

   — Объяснишь... — не совсем уверенно проговорил Харитон. — Если никто там не может плавать, чего же не объяснить? Сам же говоришь, что покойный Лассиниус тоже не шибко далеко продвинулся... Должны понять это адмиралы наши...

   — Может, и поймут... — сказал Дмитрий. — А может, Харитон, и иначе выйти. Такое дело тут, что среди приписанных к экспедиции профессоров согласия пет. Академик Миллер, к примеру, разыскал дежнёвские скаски в архиве, по которым получается, что сто лет назад уже плавали там казаки...

   — Как же это удавалось им?

   — Откуда я знаю... Капитан-командор Беринг вообще сумлевается, что они плавали...

Внимательно посмотрел Харитон на брата. Потом положил свою руку поверх его руки.

   — Не вешай носа, Митя... — сказал, ободряюще улыбаясь. — Чего прежде времени огорчаться? В жизни всяко бывает... А на меня, Митя, ты всегда в надежде будь! Я пособлю тебе, чем сумею.

Отдёрнул свою руку Дмитрий.

   — Ты чего? — удивился Харитон.

   — Ничего... — ответил Дмитрий.

Трудно было объяснить, что помогать приехал, Харитона вытаскивать из беды... Ещё труднее было привыкнуть к мысли, что Харитон вместо этого сам предлагает помощь. И не в насмешку, а от чистого сердца. Это хорошо, конечно, только очень досадно. С трудом переборол раздражение Дмитрий.

   — Ты не понял ничего, Харитон... — сказал он. — Это капитан-командор сумлевается... А у меня сумлений нет. Я там сам был и знаю твёрдо, что не можно там плавать. Дежнёвские скаски — выдумка... Перепутали что-то казаки...

   — Кто знает, Митя... — усмехнулся Харитон. — Может, и перепутали, а может, и нет... Казаки такой народ, что у них и небываемое бывает. Алексей Ильич Чириков рассказывал мне, что Беринг пять годов к плаванию готовился, а потом и двух месяцев не плавал... А казачий голова, Шестаков, кажется, враз в экспедицию с ватагой своей собрался...

   — Слышал я про Шестакова этого... — недовольно проговорил Дмитрий и встал. — Быстро собрался, да быстро и голову сложил. И ничего, кроме вреда, от его экспедиции не произошло. Только водку из камчатской травы гнать научились! Ну, все! Рад был тебя, Харитон, в добром здравии видеть. А теперь пойду я...

   — Никуда ты не пойдёшь! — решительно объявил Харитон. — Ты у меня, Митя, жить будешь, и не выдумывай. Здесь Петербурх небось... Куды на постой встанешь?

Так и не отпустил никуда. Ничего не оставалось Дмитрию, пришлось покориться. Всего на год старше Харитон был, а всё равно — брат. Старший...

И хорошо, конечно, вместе жить, только получалось, что Дмитрию теперь на два фронта биться приходилось. Днём убеждал чиновников Адмиралтейств-коллегии, что невозможно в тех льдах плавать, а вечером это же втолковывал Харитону.

В Адмиралтейств-коллегии Дмитрий решительное поражение потерпел. Взыскания на него сделано не было, но поверили в коллегии не ему, а казаку Дежнёву. Дмитрию Лаптеву было приказано решительно: всякие вредные мечтания и разговоры, дескать, невозможно исполнить, порученное задание, позабыть. Все отряды экспедиции будут продолжать работу, пока не исполнят полностью то, что им указано.

Не поверили адмиралы и в открытие, сделанное профессором Делакроером.

   — С чего бы это море мелеть стало? — удивлялись они. — Вроде как с другими морями сообщается... Океан всё-таки...

А президент Адмиралтейств-коллегии, граф Головин даже речь произнёс.

   — Нетто вы завет русских моряков забыли? — вопрошал он у Лаптева. — Петром Великим всем нам заповедано, что начатое свершиться должно! И то ведь помнить надобно, что уже плавали там, как профессорами доказано! Люди, навигации не знающие, на судах погибельных плаванье то проходили! А вы что? Корабли ваши безопасны суть и удовольствованы такелажем, парусами и прочими припасами надёжными! Надлежит вам вящую ревность к службе Ея Императорского Величества оказать!

С этим и велено было лейтенанту Лаптеву в Якутск возвращаться. Так и не сумел он казака Семёна Дежнёва одолеть. Очень досадовал Дмитрий Яковлевич. На Головина, на Дежнёва, а ещё больше — на брата Харитона.

   — Правильно решили! — говорил тот. — Смешное дело — деды плавали, а у вас что? Жила тонка? Надо, Митя... Нельзя посрамиться...

   — Ты бы сам на те льды посмотрел, Харитон! — раздражённо сказал Дмитрий. — Это тебе не на дворцовой яхте прогуливаться.

Зло сказал, с насмешкой.

Но не рассердился Харитон.

   — Я тебя попросить, брат, хотел... — сказал. — Пособил бы ты мне.

Ну вот... Пособлять ехал Дмитрий и, как оказывается, не напрасно. Действительно, брату помощь требовалась. Правда, немножко другая, не та, которую Дмитрий собирался оказать. Просил Харитон протекцию устроить. Оказывается, уже подал он прошение на Высочайшее имя: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакации... прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышереченную экспедицию».

Не велик человек Дмитрий Лаптев в экспедиции был, но и его влияния достало, чтобы определили Харитона взамен умершего Прончищева. Очень эта идея адмиралам поправилась: один брат на восток от Лены пойдёт, другой на запад... Глядишь, этак-то, по-братски, и пройдут то, что для других неодолимым препятствием оказалось...

13 декабря мичман Харитон Лаптев был произведён в чип лейтенанта флота и утверждён командиром дубель-шлюпки «Якуцк».

В конце декабря и выехали братья из Петербурга. Путь их лежал в Москву, оттуда — в Казань. По пути братья заехали в свои имения под Великими Луками.

Великое сельцо Пекарево в наследство Харитон Прокопьевич получил. Целых шесть изб. В пяти из них семнадцать лаптевских крестьян проживало, в шестой — господской — избе Харитон красавицу жену с сынишкой оставил. Страшно было семью среди замученных правежами крестьян оставлять, но только и в Сибирь везти — средствов не имелось.

А Дмитрий Яковлевич — в своём имении — отца, находившегося в «древней старости», навестил... Совсем стар отец стал. Видел уже не глазами больше, а сердцем...

   — Ишь, какой стал! — горделиво хвалился сыном. — Адмирал самый настоящий.

   — Какой, батя, я адмирал... — смущался Дмитрий. — В лейтенантах пока хожу.

Но отец и слышал плохо.

   — Форменный адмирал! — кивал он.

И ведь на самом деле увидел он из своей древней старости то, что другие не видели. Единственный из всех участников экспедиции Северной, дорастёт Дмитрий Яковлевич до адмиральского чина...

Дмитрий Лаптев вырос вместе с Харитоном. Брата он знал, кажется, наизусть, а тут, в Казани, выяснилось, что совсем другой это человек. Не осталось в Харитоне и следа легкомысленности. Очень серьёзно к отбору снаряжения отнёсся, вникал во все мелочи, не успокаивался, пока требуемое не получал... Когда удалось ему два новых морских цель-компаса получить, не смог скрыть Дмитрий своего удивления.

   — Погоди, братец! — весело ответил ему Харитон. — Я ещё и на Ледовитом море, небось, тебя обскачу.

   — Там и посмотрим, на Ледовитом море! — засмеялся в ответ Дмитрий. И вздохнул: — Льды бы обскакать, Харитоша... То бы дело было...

Как только вскрылась Волга, они сразу двинулись в путь...

3

За год до этого умер в Петербурге первый человек в тогдашней Русской Церкви — иезуит Феофан Прокопович.

Отлоснилась, завиваясь кольцами, его борода...

Кроме бороды, ещё один дар у Феофана был — умел он беззастенчиво, не смущаясь никакими преувеличениями, льстить сильным мира сего.

   — Аще бы всех князей наших и царей целая к нам пришла история! — говорил Феофан Петру Первому. — Была бы то малая книжица противо повести о тебе едином!

Льстить многие умеют. Как Феофан льстить — никто не умел. Троих монархов миропомазывал на царство — Екатерину Первую, Петра Второго и Анну Иоанновну. Двое недолго царствовали, а Анна Иоанновна держалась. Царствовала и своего пиита-архиепископа в обиду никому не давала.

Всех своих врагов Феофан в прах обратил. Добился, чтобы с Феодосия, архиепископа Новгородского, сняли архиерейский сан, а потом уже сам, в своей тюрьме собственной, заморил его лютой смертью голодною...

Любил Феофан ужинать в камере, где прикованный к стене Феодосий стоял. И так в чревоугодии грешен Феофан был, а однако приправленные созерцанием умирающего от голода Феодосия яства ещё вкуснее казались.

Сладко было Феофану мучить православных священников и архиереев. О застенках его даже палачи Тайной канцелярии с уважением отзывались. Частенько в застенок, после заседаний в Синоде, Феофан наведывался...

На дыбу иереев поднимал, огнём жёг, кнутом разминал... Редко кто живым из застенка его выходил.

Последнее время Феофан ионов, которые тайну исповеди не желали раскрывать, перебирал.

   — Как же так? — ласково вопрошал он у поднятого на дыбу священника. — Столько годов прошло, как указ вышел, а ты ни на одного злоумышленника не донёс. Неладно, отче...

   — Так ведь не было таковых, владыко... — стеная, отвечал иерей. — Нетто народ наш на царя умыслить что может?

   — А тут самому думать надобно, — беря накалённую на огне железную полосу, говорил Феофан. — Бывает, человек и сам не догадывается, что злоумышляет он. Или, к примеру, недоволен чем... Кажется, на чиновника ругается, а если подумать, так Ея Императорское Величество поносит. О таких тоже надобно сообщать. А от тебя, отче, сообщений не было.

   — Владыко! — глядя на переливающуюся малиновым жаром в руках Феофана железную полосу, закричал иерей. — Так ведь и к исповеди тогда приходить fie будут! Покаяния на Руси не станет!

   — А сие, отче, не твоего ума дело! — сказал Феофан и прижал раскалённую полосу к голой спине священника.

   — Господи, помилуй! — только и успел прошептать несчастный. Сорвался шёпот на крик, разрывающий горло. Палёным мясом запахло в застенке. Затрепетали ноздри Феофана. Позабывшись, прижимал он раскалённую полосу к телу священника, пока не затих тот.

Только тогда уронил на пол орудие пытки и, пошатываясь, побрёл из застенка.

Не было в нём зла на людей, которых он мучил.

   — Есть человеки, — воротившись из застенка в свои покои, попытался объяснить это Феофан своему лекарю, немцу Стеллеру, — которым кажется всё грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно... Эти люди самого счастья не любят... Кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят...

   — Что есть свят, герр пастор? — спросил разбиравший свой гербарий молодой лекарь.

   — Какой я тебе пастор? — проворчал Феофан, укладываясь на кушетку. — А эти люди, о коих я говорю, хотели бы, чтоб все злообразны были, горбаты, темны, неблагополучны... Посмотри, дурак, бок чего-то сегодня тянет...

Неохотно оторвался от гербария Георг Стеллер. Ткнул пальцами в бок архиепископа, на пальцы свои посмотрел, подумал и сказал:

   — Здоровы, герр пастор.

И вернулся к гербарию.

   — Экий дурак! — вздохнул архиепископ. — А ещё академик. Прогоню я тебя. Чего отлучался без спросу? Цветочки свои собирал? А мне лекарство надобно было, доискаться тебя не могли!

   — Все болезни человека суть выдумка! — хладнокровно отвечал Стеллер. — Выбросьте из головы и тотчас здоровы будете.

   — О, главо, главо! — поднеся указательный палец к своему лбу, сказал Феофан. — Разуму упившись, куда ся преклонишь?

И, вздохнув, закрыл глаза.

Стеллер внимательно взглянул на него и снова подошёл к кушетке.

   — Покажите язык, герр пастор! — сказал он.

Когда Феофан высунул язык, Стеллер пощупал лоб архиепископа.

   — Трёх монархов я на царствие помазывал, — не открывая глаз, сказал Феофан, — и троих хоронил. Блаженный памяти император Пётр Алексеевич тяжко умирал. Злодей Феодосий, бывший Новгородский архиепископ, сказывал, будто болезнь Петру пришла от безмерного женонеистовства. И за посяжку на духовный и монашеский чин... Ещё глупее тебя, немец, архиепископ был. Так я его голодом заморил. Но вначале через пытку провёл. Как же без этого?

Открыл глаза Феофан. Встревоженно смотрел на него Стеллер.

   — Что? — спросил. — Испугался, немец?

   — О, силы небесные! — воскликнул Стеллер. — Вы и впрямь помираете, герр пастор!

   — Ну, коли и ты это понял, кликни келейника тогда... Скажи, что причаститься хочу...

   — Герр...

   — Ступай же! — рассердился Феофан. — Сделай, что говорю! Да гербарий забери свой! Не до травок твоих! Помирать буду...

И усмехнулся, глядя, как пятится к двери Георг Стеллер, никудышный, сопливый лекарь. Впрочем, не гневался на него Феофан. Немец и есть немец, чего с немца спросишь? Непонятно только, отчего он привязался к нему, как ни к кому и никогда не привязывался. Впрочем, додумать своей мысли архиепископ не успел. Помер, едва успев причаститься...

Завершилась жизнь ещё одного петровского птенца... Помер и этот, крещённый именем Елеазара, постриженный в католическом монастыре именем Елисея, отправленный иезуитами в Россию под именем Феофана... Помер человек, составивший Духовный регламент, по которому отменена была тайна исповеди... Регламент, по которому и после смерти Феофана, пока не возобновилось патриаршество, должна была жить — триста лет — Православная Церковь.

Велика была чёрная сила в Феофане. Всё, на что только не обращался взгляд иезуита, превращалось в свою противоположность, а если не превращалось — гибло, а если не гибло — изводилось безжалостно в страшных застенках Феофана... Видно, за великие грехи попущением Божиим наслан был Феофан на Русскую землю...

А неудачливый лекарь Феофана, немец Георг Стеллер, которого зачем-то пригрел архиепископ на склоне своих лет, после смерти благодетеля, собрав гербарии, удалился из резиденции на Каменном острове. Более он уже не подвизался в медицине, и Академия наук отправила его в Камчатскую экспедицию к господину Берингу.

Между прочим, в Казани встретился двадцатидевятилетний Георг Стеллер с лейтенантами Харитоном и Дмитрием Лаптевыми, которые были ненамного старше него, и пристроился, чтобы с ними добираться до Якутска. Однако вместе недолго они путешествовали. И от рождения не шибко-то покладистый характер у Стеллера было, а за время жизни у Феофана он и совсем испортился. В редком городе удавалось Стеллеру не учинить скандала. На пять лет из-за такого «покладистого» характера затянулся его путь до Охотска. Лаптевым же недосуг было. Спешили Харитон Прокопьевич и Дмитрий Яковлевич к студёному, покрытому льдами морю, которое назовут потом их именами...

4

В Тобольске ещё одна встреча ждала братьев Лаптевых. Встретились они в сибирской столице с Митенькой Овцыным — этим любимцем женщин и удачи.

Как начищенная медаль сиял Митенька. Виват! Виват! Прошлое лето 1737 года, которое провёл Дмитрий Лаптев в Петербурге, споря с казаком Семёном Дежнёвым, Митенька Овцын не пропустил. Всё-таки прорвался из устья Оби к устью Енисея — первым из командиров исполнил приказ... Полностью исполнил, без всяких оговорок! Сейчас он вёз в Петербург точные карты берегов Обско-Енисейского междуречья.

Победно сияли глаза Митеньки. Награды, слава и ласки ждали его в Петербурге. Некогда было Митеньке...

Случайно столкнулся с друзьями у тобольской губернской канцелярии. Обрадовался. Посочувствовал Дмитрию Лаптеву, что пропустил тот такое благоприятное для плавания лето. Победоносно улыбаясь, подбодрил Харитона, дескать, уже отправлен им штурман Фёдор Минин с помощником Стерлиговым на «Оби-Почтальоне», должны они пройти вокруг Таймырского полуострова навстречу Ленско-Енисейскому отряду, которым предстоит командовать Харитону Лаптеву.

   — Поспешай, Харитоша... — поддел Митенька товарища. — Фёдор — мужик решительный... Как бы наперёд тебя в Якутск не прибыл...

Обидно было Лаптевым эту похвальбу слушать, но, хотя и натянуто, улыбались они. Понимали, что удача распирает Митеньку. И не интригами столичными удача добыта, а в равнодушном безмолвии льдов, в смертельно опасных походах... Как же не порадоваться за товарища? Может, и им когда-нибудь тоже улыбнётся фортуна?

   — Друзья! — сказал Овцын. — Я на минуту только... Доложусь начальству да подорожную отмечу... Подождите меня. Поговорить хочется!

Не стали возражать братья. Зависть, конечно, была, но радости за товарища — всё-таки больше.

   — Давай, Митенька... — улыбаясь, сказал Харитон. — Докладывайся. А мы тебя здесь подождём. Посидим потом, поговорим...

Захлопнулась дверь за счастливчиком.

Тёплый сентябрьский день был. Деревья в золотом убранстве стояли, и оттого особенно солнечным день казался. Всё золотистым светом залито. Только дверь в губернскую канцелярию, захлопнувшаяся за Митенькой, чернела в солнечном празднике.

Поговорили братья об Овцыне, вспоминая его проделки в Морской академии. Вот уж о ком бы не подумал никто, что он первым будет. Но это он стал первым. Всех сумел обойти! Значит, за мечтательностью и легкомысленностью Митеньки самого главного в нём они не разглядели. Улыбались братья этой своей мысли, радуясь за Овцына.

Час прошёл. Не выходил из канцелярии Митенька.

Не нервничали братья. Понимали, что всякому, небось, с героем поговорить хочется. Начальству тоже.

Ещё полчаса прошло.

   — Я схожу, узнаю, скоро ли он... — решительно сказал Харитон и шагнул к чёрной двери.

В канцелярии непонятное происходило.

Испуганно жались друг к другу писаря. Настороженно смотрели они на вошедшего Лаптева. Овцына не видно было.

У дверей одной из комнат с примкнутыми штыками застыли солдаты. Дверь открылась, и из неё знакомый Харитону пожилой офицер вышел. В руках пакет. Глаза отчуждённые. Строго взглянул на Лаптева.

   — Что вам здесь, господин лейтенант, надобно? — спросил.

Всё понял Харитон. Уже смотрели так на него, когда привезли их из Франции в Россию... Тоже вошёл тогда офицер, что-то сказал весёлому сержанту, встречавшему пленников, и сразу чужим стало лицо сержанта.

   — Бумагу надо выправить... — осторожно сказал Харитон.

Чуть помягчели глаза офицера, узнавая Лаптева.

   — Прошу вас, господин лейтенант, — сказал он, — зайдите завтра. Очень прошу...

И чуть сжал локоть Харитона, как бы извиняясь. Взглянув на конверт, прочитал Лаптев надпись: «Его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии».

Чуть заметно кивнул пожилой офицер, перехватив взгляд Харитона.

   — Прошу вас, лейтенант... — повторил он.

   — Скоро Митенька освободится? — вопросом встретил брата на улице Дмитрий.

   — Пошли! — не объясняя ничего, сказал Харитон. — Не надо никого ждать.

Ничего не понял Дмитрий, но пошёл следом за братом. Только раз и оглянулся назад...

А к вечеру поползли по Тобольску слухи, что схвачен опасный злоумышленник. Всё лето шло в Тобольске следствие о заговоре Долгоруковых, но главного злоумышленника задержать не удавалось. Скрывался где-то на северах. Прятался от агентов Тайной канцелярии среди тамошних льдов... А теперь решил пробраться в Россию и объявился в Тобольске. Слава Богу, не растерялся канцелярист, когда подорожную его увидел. Задержал злодея. Сейчас он в Тайной канцелярии, не уйдёт теперь, не спрячется...

   — Харитон! — кинулся к брату услышавший эту новость Дмитрий Лаптев. — Надобно пойти... Рассказать... Выручать Митеньку надобно.

   — Сядь! — не глядя на брата, ответил Харитон. — Никуда ходить не надобно. — И добавил не очень уверенно: — Небось сами разберутся в Тайной канцелярии...

С Овцыным собирались отпраздновать братья встречу... Вот и отпраздновали. Сидели на крутом берегу Тобола и пили водку. Вместо Овцына пожилой офицер, который арестовывал Митеньку, с братьями сидел.

Когда уже порядочно выпито было, рассказал, что просил лейтенант по назначению пакет в Адмиралтейств-коллегию переправить... Там — отчёты экспедиционные, карты... Что теперь делать? Как быть? То ли в Тайную канцелярию сдать, то ли в Адмиралтейств-коллегию, как Овцын просил. Такое горе, как же не уважить?

   — Великий подвиг лейтенант Овцын совершил... — сказал Дмитрий Лаптев. — Через такие льды непроходимые из Оби в Енисей прорвался... Как можно, господин офицер, подвиг сей в Тайной канцелярии схоронить? Этот отчёт не Овцыну надобен, всей России.

   — Кто знает, чего ей, России, надобно... — вздохнул офицер. — Годов восемь назад, я ещё только начинал службу здесь, сидели мы, как с вами, на берегу с казачьим головой Афанасием Федотовичем Ч1естаковым... Тоже говорили, чего России надобно... Где он сейчас, Афанасий Федотович... Слух такой был, что от чукоч немирных погиб...

   — Погиб... — сказал Дмитрий. — Верный слух то.

   — Я тоже так и думал... Коли не погиб, обязательно объявился бы. Жалко... Крепкий человек был. До ста лет такие живут...

Он выпил водки и повернулся к Дмитрию.

   — России, говоришь, надобно... — слезливо сказал он. — А я тут, пока служу, за эти десять годов такого насмотрелся, что уже и не знаю, чего надо... Везут и везут народ. И генералов в Сибирь везут, и князьёв, и графов... Простого народа тоже добро бывает. А то дак назад начинают везти... И ничего не знаешь, кого и куда завтра повезут... А то бывает, что у человека и имя переменят, чтобы никогда уже не сыскать...

   — Нам это ни к чему знать... — прервал его Харитон. — У нас дело простое — корабли водить.

   — Оно верно... — опомнился офицер. — Меньше знаешь, и душа меньше болит. Это уж у меня участь такая...

   — Вы об Афанасии Федотыче Шестакове вспомнили... — стараясь перевести разговор в безопасное русло, сказал Дмитрий. — Смелый, видать, человек был?

   — Смелый... — ответил офицер. — А тоже до того в Тобольске досидел, что выть по ночам стал.

   — Как это?!

   — А так... Выйдет сюда, на берег, со штурманом своим... Гансом его, кажись, звали... И воют вдвоём...

   — Я бы тоже сейчас повыл маленько... — сказал, криво усмехаясь, Харитон.

В шутку хотел сказать, только не получилась шутка. Уже стемнело совсем. С высокого берега всё небо, изукрашенное яркими звёздами, видать. Поблескивала внизу тёмная гладь воды... И рядом с широтой речною, с небесною бесконечностью совсем муторно на душе становилось. Впрямь — завыть хотелось...

5

Когда канцелярист взглянул на подорожную, протянутую Овцыным, глаза его выпучились, а рот раскрылся. Так, с раскрытым ртом, и поднялся канцелярист из-за стола...

   — В чём дело? — обеспокоенно спросил Овцын.

   — Од-дну минуточку... — выдавил из себя канцелярист и, пятясь, исчез в соседней комнате.

Овцын пожал плечами. Задумчиво прошёл к окну... Задержался тут... Под деревьями у входа в канцелярию, в новых зелёных кафтанах с алыми обшлагами, стояли лейтенанты Лаптевы... Овцын побарабанил пальцами по стеклу, чтобы привлечь их внимание, но с шумом распахнулась сзади дверь и раздались тяжёлые шаги. Овцын обернулся. С направленными на Овцына штыками стояли солдаты.

   — Вашу шпагу, лейтенант! — потребовал у Овцына пожилой офицер.

   — В чём дело?!

   — Вы арестованы!

   — За что?!

   — Вам всё объяснят! — сказал офицер.

Ничего не понимая, Овцын оглянул настороженные лица солдат, успел заметить мелькнувшего в проёме двери канцеляриста, который всё ещё не закрыл рот, потом непослушными пальцами начал отстёгивать шпагу.

Происходящее было настолько нелепо, что Овцын даже не испугался. Только досадовал, что, похоже, срывается вечеринка с друзьями.

До позднего вечера Овцына продержали под караулом в комнатушке без окон. Был сделан досмотр его вещам.

   — Что это? — вытаскивая пакет с отчётами и картами, спросил пожилой офицер. Овцын объяснил.

Потом снова спросил, за что его арестовали.

   — Скоро вы всё узнаете... — ответил офицер и отложил пакет в сторону.

   — Это отчёт об экспедиции, посланной по высочайшему повелению... — глядя на пакет, проговорил Овцын. — Он должен быть доставлен его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии.

   — Я доложу о вашей просьбе, — сказал офицер.

Вечером Овцына отвели в острог. И только через два дня вызвали на допрос... Допрашивал Овцына капитан Ушаков.

   — Расскажи о письме, Дмитрий Леонтьевич... — попросил он.

   — Какое же это письмо?! — удивился Овцын. — Это отчёт в Адмиралтейств-коллегию... Точно такой же господину капитан-командору Берингу в Якуцк послан.

   — Беринг уже получил его... — сказал Ушаков и вытащил из лежащей перед ним папки листок бумаги. — Вот ответ капитан-командора... Курьер следом за тобой приехал... Никак догнать тебя не мог. Если любопытствуешь, можешь посмотреть...

И он подвинул к Овцыну письмо.

«Государь мой Дмитрий Леонтьевич! — писал Беринг. — Желаю Вам здравия и благополучия на множество лет. А мы с командою обретаемся в Охоцку, за помощию Божиего в добром здравье. За писание ваше, отпущенное от 14 декабря прошедшего 1737 году, а в Охоцку полученное июля 31 чисел сего 1738 году, в котором (кроме полученного от Вас того же числа рапорту) объявляете о счастливом на судне от Обского устья через Северное море в Енисей-реку Вашем прибытии, благодарствую и весьма радуюся о таком благополучном и ещё до сего необретённом, ныне же счастливо Вами сыскан ном новом пути, причём и Вас о таком Вашем благополучии поздравляю. И прошу, дабы я и впредь приятным вашим уведомлением оставлен не был, чего охотно слышать желаю.

Я иного к Вам писать не имею, токмо объявляю о господине капитане Шпанберхе, что он из Охоцка в надлежащий ему вояж з Божею помощью уже отправился в минувшем июне 18 числе сего года благополучно.

В протчем остаюсь ваш охотный слуга. W. Bering».

Даже слеза навернулась на глаза лейтенанта, когда читал это письмо. Всякому лестно такую похвалу услышать, а в том месте, где оказался Овцын, похвала в десятки раз дороже была.

   — Дурак ты дурак, лейтенант... — сказал Ушаков, забирая бумагу. — Через месяц уже в Петербурх приехал. Глядишь, и в капитаны бы тебя произвели... А теперь кто ты есть?

   — Я — лейтенант Русского флота! — ответил Овцын. Звонко и решительно прозвучал его голос.

   — Уже не лейтенант... — сказал Ушаков. — Теперь ты просто государственный преступник. И все. Итак! Я тебя ещё раз спрашиваю о письме, которое княжна Долгорукова в Петербурх передавала... Что будешь ответствовать?

За два проведённых в остроге дня многое было передумано Овцыным. Всю свою жизнь перебрал. О письме княжны Кати тоже вспоминал. И всё равно, хотя и догадывался, оставалось сомнение, теплилась надежда... Теперь ни сомнений, ни надежд уже не могло быть.

   — Не возил от Долгоруковых никаких писем... — сглотнув вставший в горле комок, ответил Овцын.

   — Не возил так не возил... — сказал Ушаков. — О письме я ещё спрошу тебя, когда на виске будешь... А с князем Иваном злоумышлял чего?

   — Чего я злоумышлять с князем мог? — ответил Овцын. — Не такое моё происхождение, чтобы князья со мной компанию водили. Достоинство не то.

   — Зато теперь ты в достоинстве с князем сравнялся... Оба — государственные преступники... Может, скажешь, что и с подьячим Тишиным не дрался?

   — Не дрался... — опустил голову Овцын. — Морду ему набил, и всё.

   — За что же, разреши полюбопытствовать? Не княжна ли чего про него рассказала?

   — Не княжна...

   — Какова же тогда причина была?

   — Я экспедиции на упряжках, каб берег моря проведать, снаряжал... К Енисею також упряжки посылал... А он предлагал, чтобы кроме составления карт ещё и покупкой мехов заняться. Обидным такое предложение мне показалось. Не стерпел...

   — Ишь ты... — покачал головой Ушаков. — Тишин по просьбе профессора Делакроера меха скупал, а ты не стерпел... Ну, коли так, поглядим, чего ты с виски покажешь...

Так и не понял Овцын, то ли посочувствовал ему капитан, то ли просто следствие по делу Долгоруковых уже закопчено было, и не хотелось Ушакову завершённое дело ворошить... Только и здесь, в пытошном застенке, опять улыбнулась ему фортуна.

Когда подняли на дыбу Овцына, палач начал просовывать между связанных ног бревно, собираясь встать на него, «дабы, — как писано было в пытошном регламенте, — более истязание чувствовалось». Но остановил палача Ушаков.

   — Не порти, брат, господина матроза... — сказал он. — Может, он из матрозов опять в лейтенанты произойдёт...

И, обмакнув перо в чернильницу, снова принялся повторять свои вопросы.

Нестерпимою боль в вывернутых руках была. Но стерпел боль эту Овцын. Повторил один к одному ответы.

Сняли с дыбы героя-лейтенанта. Вправили руки. Отвели назад в камеру.

Лежал на охапке соломы, радовался, что легко отделался. Про Петербург, где ждали ласки и награды, уже не вспоминал лейтенант. Впрочем, теперь уже бывшим лейтенантом был он, ибо очень скоро произведут его в матросы и отправят в Охотск, куда уже отправили незадолго до этого матросом младшего брата князя Ивана Долгорукова...

А князя Ивана — сбылся-таки преследовавший последние годы сон! — лютою смертью казнили. Перебили руки и ноги и, просунув их между спицами колеса, подняли князя на высокий кол в Новгороде...

Но перед казнью люто пытали его. И во всём признался князь Иван. И в подделке подписи покойного государя Петра Второго тоже признался. Только фамилий князь Иван никаких не назвал. Никого не потянул за собою, хоть и кричал от боли под пытками... Княжеское достоинство и честь обыкновенно на поле брани проверяется, и какую уж брань судил Господь, разбирать не будешь. Всё едино — князю стоять надобно!

Овцын не знал и так и не узнал никогда о благодеянии князя Ивана. Зато узнал Овцын, что в камере Тобольского острога, где томился он, квартировал до этого геодезист Михаил Гвоздев, первым из русских исследователей ступивший на Американский континент. Только в июле 1738 года и освободили Гвоздева... И почти два месяца пустовала камера, пока не занял её прибывший в Тобольск Овцын. Может быть, порядок такой был тогда, чтобы самых удачливых исследователей и первопроходцев в Тобольском остроге содержать? Кто знает... Много странного и непонятного в эти годы в России творилось...

6

Высоко взлетел Артемий Петрович Волынский! Так высоко, что выше уже некуда... Чтобы ещё выше подняться, Иваном Ивановичем^[7] надо было родиться, поскольку выше только Миних, Остерман да Бирон... Кабинет-министром стал Артемий Петрович. Все дела российские в свою руку взял, которые немцы ему взять дозволили.

Но так уж устроена власть, что своего предела во власти никакой человек знать не хочет. И не может знать, потому что даже большой и сильный ум человеку тут не помощник. Иное требуется духовное вспоможение. Молиться надо, гордыню свою смирять... Тогда, может быть, и просветит Господь зрение, тогда и увидит человек путь, коим надобно далее следовать.

Но с духовным у Артемия Петровича никогда отношения не складывались. Священников и архиереев, подобно всем другим птенцам Петровым, не жаловал Волынский. И никакого различия не делал, будь то иезуит приезжий или свой, православный батюшка... В церковь только приличия ради ходил, смирение почитал выдумкой поповской и во всём на ум полагался, на ловкость да на удачу.

С умом всё хорошо у него было. И ловкости тоже не занимать. Такие интриги плёл, такие конъюнктуры составлял Артемий Петрович, что даже Остерман языком от восхищения пощёлкивал.

Но и Остерман тоже не лыком шит. В ловкости, в умении конъюнктуры выстраивать и интриги плести Волынскому ещё далеко до Остермана было... Тут за себя Андрей Иванович Остерман не опасался... Другое беспокоило его. Была в нём, Остермане, червоточина... Никакой подлостью не гнушался он, но одного не мог сделать. Ни при каких обстоятельствах и конъюнктурах австрийскими интересами не поступался. Сам понимал, что невыгодно может на карьере сказаться, а не мог уступить.

И тут Артемий Петрович намного сильнее его оказывался. Никакой такой червоточины в нём не имелось. Не было для Волынского ни польских, ни австрийских, ни французских интересов. Русских интересов тоже не существовало. То есть были, конечно, но только до тех пор, пока интересам самого Артемия Петровича не противоречили. Если же возникало расхождение, то тем хуже для русских интересов. Очень легко они у Артемия Петровича в разменную монету превращались. Пока пыхтит Андрей Иванович, кропотливо интересы фатерлянда отстаивая, глядишь, у Волынского опять полно на руках карт, и все — козыри. Даже если дело полезно для всех было: и для тех, кто у власти, и для тех, которые к этой власти пробираются только, Волынский не задумывался. Коли можно было опорочить противника, любым делом Артемий Петрович готов был пожертвовать. Не существовало для него ничего неприкасаемого, заповедного. Если ему выгодно, смело жертвовал общим и вечным...

Это свойство Волынского очень Остермана заботило. Страшный человек... Очень опасный противник... И императрица с Бироном на его игру благосклонно взирают... А это уже совсем нехорошо, потому что в десятки раз от этого опасность Волынского увеличивается.

Нынче Артемий Петрович конъюнктуру против Остермана в Адмиралтейств-коллегии раскладывать начал.

29 мая 1738 года появился именной указ Анны Иоанновны, в котором бичевался за казнокрадство верный сторонник Андрея Ивановича, президент Адмиралтейств-коллегии граф Н. Ф. Головин. Образована была — из сторонников Волынского! — комиссия для проверки расходов коллегии, начиная с 1734 года, а 25 июля принял кабинет-министр к рассмотрению жалобу Г. Г. Скорнякова-Писарева на Беринга, и велено было Сенату требовать от Адмиралтейств-коллегии отчёта об экспедиции и расходах, с нею связанных.

Уверенно, точно наносились удары. Опытная рука направляла их. Уже 18 октября назначили вице-президентом коллегии ставленника Волынского — генерал-майора Фёдора Соймонова.

Велено было сыскать следы экспедиции Шестакова — Ганса — Фёдорова — Гвоздева...

И хотя докладывали, что Шестаков убит от немирных чукоч, Ганс помер, опившись камчатской водкой, а отчётов никаких не сохранилось, разыскали в Тобольском остроге геодезиста Гвоздева и заставили его составить новый отчёт, из которого выяснилось, что уже давно проложен путь в Америку.

И встал, неизбежно встал вопрос, для чего вообще нужна экспедиция капитан-командора Беринга?

Защищаясь от обвинений, Головин толковал о научном значении экспедиции, но Сенат, послушный кабинет-министру, интересовало только, сколько стоят эти чисто научные открытия и как можно избежать ненужных затрат...

Заодно решили проверить и жалобы, которых изрядно накопилось за эти годы. Адмиралтейств-коллегия положила рассмотреть их уже по возвращении капитан-командора Беринга, но коли надобно, то можно и не тянуть.

И повезли, повезли из Охотска и Якутска в Тобольск народ для допросов. Расспросят там и назад отправят... 14 589 рублей 75,5 копеек на перевозку потратили. Почти столько же, во сколько строительство кораблей для плавания в Америку обойдётся...

7

Оживлённо стало на сибирских дорогах. Сбывалось мечтаемое. Проникала цивилизация и в эти дикие места. Да так стремительно, что пока ехали братья Лаптевы до Якутска, то и дело обгоняли их резвые тройки.

И хотя очень спешили Лаптевы к морю, которое назовут потом их именами, но понимали, что государственные дела, небось, поважнее лейтенантских мечтаний будут. До Якутска братья только в начале 1739 года добрались.

Капитан-командор давно уже отбыл в Охотск, одна только Анна Матвеевна Беринг и приветила своими слезами Лаптевых.

   — Ах, как нехорошо все, — жаловалась она. — Так плохо, так плохо...

Выжили-таки недобрые люди Витуса из Якутска, где маленько обжились они. Ввели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию... Написали из Петербурга, что Витус нерадетельно о делах экспедиции заботится... Пригрозили, что без взыскания это на нём оставлено не будет... Витус доказывал! Объяснить хотел, что в Якутске нужнее быть, так ведь всё равно велели в Охотск ехать под опасением тягчайшего за пренебрежение указов и нерадение о пользе государственной ответа и истязаний... А ему, Витусику, пятьдесят восемь годов уже! Куда ему снова в морской вояж? Так горевал, так горевал, бедный...

Не успевала служанка сухие платочки подавать Анне Матвеевне, ручьями лились слёзы из глаз молодой командорши.

   — Выжили, выжили Витуса из Якуцка, а тут ещё Митенька Овцын, которого так любил командор, свинью подложил... В тюрьму попал, злодей этакий... Витусу за него вдвое жалованье уменьшили... Теперь и из Якуцка выехать не можно. Такая беда... Хотела у Чириковой денег занять, так не даёт Чирикова, говорит, что сама в долг живёт...

Сочувственно вздыхали Лаптевы, прикидывая, как можно несчастной женщине помочь.

   — Может, из экспедиции кто поедет, так попутно и её с сыновьями захватят? Что же делать,если беда такая? Каждый пособить постарается...

Мотала головой Анна Матвеевна:

   — Никак нельзя...

   — Отчего же?

   — Да оттого, что не меньше десяти возов потребуется, чтобы имущество нажитое вывезти. В попутчики, небось, и не возьмут столько. Опять же из-за доносов этих, из-за злых людей наветов, велено сейчас Сенатом досматривать едущих из Сибири по экспедиции людей. Если казённым образом поедешь, враз ведь словят и всё нажитое за эти годы — меха и материи — отберут...

   — Нетто так много нажито? — простодушно удивился Дмитрий.

   — Так ведь накопилось маленько... — призналась Анна Матвеевна. — Экономили на всём... Матрозы и те, бывало, жалованье своё капитан-командору жертвовали. К чему им в Сибири это жалованье?

Смущённо переглянулись братья. Потом вздохнули облегчённо, вспоминая, что выведены нынче их отряды из подчинения капитан-командору Берингу.

Видно было, что обиделась Анна Матвеевна, когда заторопились братья покинуть её.

Неблагодарные... И эти оказались такими же, как остальные... Покидали её, несчастную, в трудную минуту...

Собственным иждивением пришлось Анне Матвеевне в обратный путь сниматься. Но собралась и, слава Богу, благополучно до дому добралась...

Правда, таможенников миновать не удалось. Досмотрели в Тобольске её багаж. Обилие мехов даже видавших виды сибирских чиновников в изумление привело. Вынуждены были они опечатать багаж Анны Матвеевны.

Впрочем, и тут Анна Матвеевна не растерялась. Сделала в Москве кому следует подарки и самовольно распечатала багаж.

   — Я не сибирского ведомства буду! — заявила она. — Я житель петербургский!

Оторопел явившийся принимать багаж чиновник, да только Анна Матвеевна уже в Петербург укатила...

Более ничего не известно нам о супруге капитан-командора, кроме того, что в 1744 году требовала она единовременное, вдовье мужнее жалованье, а в 1750 году ходатайствовала о пансионе.

В первый раз указала, что уже 39 лет ей, а во второй раз, через шесть годов, кокетливо написала, что ей «больше сорока»...

Впрочем, эти хлопоты уже после гибели командора Витуса Беринга Анна Матвеевна вела...

8

И вот снова Охотск.

Ровно десять лет миновало, когда уходил отсюда Беринг. Тогда думалось, что навсегда. Теперь тоже такое ощущение было, что навсегда пришёл и уже никогда не выбраться из Охотска будет.

Творилось тут нечто невообразимое.

Читал жалобы и доносы Беринг в Якутске, но думалось, что преувеличивают маленько.

Дело уже до того дошло, что солдаты от Скорнякова-Писарева, аки от помещиков на Дон, бежали к Чирикову. Скорняков-Писарев тоже не зевал. Ловил матросов беринговских, силой приходилось отбивать.

Шпанберг и с Чириковым, и со Скорняковым-Писаревым воевал. И все они на Беринга так смотрели, будто ждали, что скажет сейчас командор слово, и враз порядок установится. Сами устали от войны.

Чуда ждали от Беринга. Но чуда не мог сотворить командор.

Мягок и сговорчив был, и очень усталый... Нелегко далось ему расставание с семьёй. Совсем одряхлел Беринг...

Докладывавший Берингу Чириков замечал и дряхлость командора, и усталость. Рассеянно слушал Беринг отчёт, кивал, слушая жалобы на Шпанберга.

А пожаловаться Чириков не утерпел. Мало того, что приходилось исправлять и доделывать то, что не сумел сделать Шпанберг, так как теперь Мартын без всякого стыда приписывал себе, что было сделано Чириковым.

— Он в Государственную Адмиралтейскую Коллегию представлять не устыдился, выхваляя себя так, будто бы его прилежным старанием многое в экспедиции исправлено больше всех! — возмущённо сказал Чириков. — А как поистине сказать, что ево Шпанберговых больших трудов и на сухом пути не видно. Да и быть не может, потому что он и самых нужных тогда потребностей не исправил. Ни магазин, ни покоев работным людям в надлежащих местах от Якуцка до Охоцка не построил, ни перевозки водным путём не учредил! А которые суда мелкоходные немного и построил, и те неудобны оказались и затем брошены! Да и здесь, подлинно сказать можно, что он жил в покое против нас!

Спокойно выслушал Беринг эту горячую речь. Потом примиряюще улыбнулся и сказал, что хотя это и так, однако не надо заслуги Мартына зачёркивать, всё-таки он первым в Охотск прибыл и всё тут наладил...

Изумлённо посмотрел на него Чириков. Да слышал ли командор его доклад? Так и ушёл в сильном сумлений.

А Беринг, оставшись один, сжал руками голову, пытаясь укрыться от безрадостной, нарисованной Чириковым перспективы. Он, Беринг, всё слышал. Более того... Добросовестный, честный Алексей Ильич хотя и не скрывал ничего, но он просто не мог знать, что положение экспедиции ещё более тяжёлое, нежели это представляется в Охотске. С грехом пополам, но здесь достраивал корабли для своего плавания в Японию Мартын Шпанберг. Скоро освободится верфь, и можно заложить корабли для плавания в Америку. Только ведь и Мартыну не уплыть, потому что так и не завезены в Охотск припасы для плавания, и неведомо, когда привезут их. Помнится, Чириков толковал, дескать, экспедиция съедает саму себя... Верно говорил... В самую точку получалось... Пока сидел Беринг в Якутске и, как казалось всем, ничего не делал, перебоев всё же не было — боялись чиновники. Теперь, когда уехал Беринг в Охотск, некому стало вразумлять их, некого им бояться стало.

Придвинув чистый лист бумаги, Беринг взял перо.

«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, — написал он, — то всемерно и на море будет выпить не с кем».

Правильно написал... Только когда дойдёт это письмо до Адмиралтейств-коллегии? Когда ответ дадут? Когда, спохватившись, снова наладят якутские чиновники снабжение? Задрожало перо в руке. Стекла но морщинистой щеке слеза.

Беринг всё понимал... Ему легче было бы сейчас, если бы мог он обмануться надеждой... Но он понимал всё... Ясно и отчётливо осознавал Беринг, что ему уже не вернуться назад. Он уже вычеркнут из списков будущей жизни... Может, это и к лучшему. Адмиралтейств-коллегия сообщала, что рассмотрение жалоб оставлено до возвращения экспедиции... После первой экспедиции жалобы рассматривали два года, два года не платили жалования... Только тогда, по сравнению с нынешней экспедицией, и жалоб-то, считай, не было... Сколько же времени, если доведётся вернуться назад, будут теперь жалобы рассматривать? Ежели и сто лет судил бы Господь прожить, не рассмотрят ведь и тогда, не поспеют... Нет... Не будет Берингу пути назад. Не вернуться ему, да и ни к чему возвращаться...

Ещё в Якутске понял это Беринг и тянул, малодушно тянул с отъездом, потому что навсегда предстояло ему проститься с женой, с сыновьями... И простился с ними, как прощается со своими близкими умирающий человек.

Скатилась на лист бумаги слеза.

Расплылись чернила...

«Я же за своею дряхлостью, — написал Беринг, с трудом выводя буквы, — и, почитай, непрестанной болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу...»

Иногда, отрываясь от письма, поднимал Беринг тяжёлую голову. В тёмном стекле отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые глаза...

Беринг подумал, что его письмо дойдёт до Адмиралтейств-коллегии не скоро. Вздохнул тяжело... Но тут же подумал, что не коллегии и жалуется он... Что коллегии его жалобы?

Наверное, если бы Чириков прочитал письмо Беринга, он изменил бы своё отношение к командору. А может, и не изменил бы... Чириков и к себе самому, и к другим очень требовательным был. Не понимал и не хотел понимать, как может взяться человек за какое-либо дело, не соразмерив с ним собственных сил. Бывает, конечно, что ошибётся человек... Переоценит свои силы. Но тогда — Господь ему в помощь! Напрягись, пожелай по-настоящему этого, глядишь, и откроются силы, самому тебе неведомые...

Таковы были убеждения Алексея Ильича Чирикова. С этими убеждениями он и раньше жил, и сейчас они не изменились. И невозможно было человеку с такими убеждениями понять раздавленного Беринга. Только посочувствовать мог Чириков, но и сочувствия не было.

Случилось в эти дни Чирикову при разговоре командора с лейтенантом Плаутиным присутствовать.

Пришёл лейтенант на Скорнякова-Писарева жаловаться. Тот захватил Плаутина и держал в кутузке, пока Чириков с матросами не освободил его.

   — Ты сам ведь больше моего знаешь, каков Писарев... — выслушав негодующий рассказ лейтенанта, сказал Беринг. — Лучше, кажется, бешеная собака. Увидишь её, то отойди, не тронь!

   — Да разве я трогал Григория Григорьевича?! — изумлённо спросил Плаутин. — Я его ещё с Академии боюсь!

   — Ты упрямишься... — сердито сказал Беринг. — Небось сам кругом виноват и спесивишься, надеясь, что ты офицер и нельзя тебя штрафовать... Не знаю уж, в каких ты слабых командах служил, что столько упрям...

Потемнели от обиды глаза Плаутина.

   — В чём же моя вина, господин капитан-командор? — дрогнувшим голосом спросил он.

   — Опомнись! — совсем уже рассердился Беринг. — И побереги себя, если жаль голову. Никто своего счастья не знает... Может быть, ты будешь адмирал, как ныне произошёл Николай Фёдорович Головин, а ведь прежде сего его сиятельство, между прочим, был у меня в команде поручиком!

Беринг замолчал.

Чирикову показалось, что Беринг задремал. Закрыты были глаза командора.

Вопросительно взглянул на Чирикова Плаутин. Обидой горели глаза лейтенанта. Праведного возмездия жаждал он. Чириков пожал плечами. Тягостное чувство осталось от этого разговора. Впрочем, от других разговоров с Берингом тоже только тягость была. Не понимал Чириков, как завершат они приготовления к плаванию, не мог понять, как поплывут под началом Беринга в неведомые моря...

А лейтенант Плаутин от обиды даже о Скорнякове-Писареве позабыл. Весь свой гнев выплеснул на Беринга. Со свойственной ему горячностью тут же написал Плаутин жалобу на капитан-командора. Потом вторую, третью... Узнав об этом, Беринг пытался вразумить его, но лейтенант уже в раж вошёл.

Плаутину казалось, что теперь, когда сам он раскусил наконец Беринга, необходимо и начальству открыть глаза на командора.

Поток плаутинских доносов прекратился, только когда Беринг разжаловал лейтенанта в матросы и отправил его в северный отряд Дмитрия Лаптева. Случилось это в 1739 году, когда, гремя кандалами, прибрёл в Охотск и другой разжалованный в матросы лейтенант...

Всегда везло в жизни Дмитрию Леонтьевичу Овцыну. И теперь, в несчастье, тоже не изменила ему фортуна. Ведь мог бы попасть матрос Овцын в команду на корабли Шпанберга. Большой недобор там был. Матросом у Шпанберга — дабы праздно не жил — даже младший князь Алексей Долгоруков плыл... Не сладко, ох как не сладко матросам у Шпанберга приходилось. И лучшего матроса от худости да наготы трудно было отличить от арестанта...

Но миновала Овцына сия чаша. После первого неудачного плавания не стал Мартын Шпанберг в Охотск возвращаться, зазимовал на Камчатке.

Повезло матросу Овцыну. Беринг взял его вестовым к себе. Выть хотелось Дмитрию Леонтьевичу от такого фарта...

9

В 1739 году намечено было завершить Великую Северную экспедицию... К этому году и другие судьбоносные для России события приурочивались. 17 августа русская армия под командованием фельдмаршала Миниха одержала блистательную победу над турками при Ставучанах и взяла Хотин.

Увы... И эта победа не принесла России никакого проку, потому что ровно через месяц её союзница, Австрия, заключила с Турцией мир, сводя на нет все победы, за которые Россия заплатила ста тысячами солдатских жизней... Пришлось заключать Белградский мир.

«Россия не раз заключала тяжёлые мирные договоры, — напишет потом историк В. С. Ключевский, — но такого постыдного смешного договора, как Белградский, ей заключать ещё не доводилось и авось не доведётся...»

В том же месяце, когда разгромил Миних турок при Ставучанах, вернулся из плавания в Японию Мартын Шпанберг. Большое впечатление произвёл в Петербурге его рапорт. Наконец-то хоть что-то реальное достигнуто было. Наконец-то забрезжила возможность давно лелеемый Сенатом план «с Америкой и Японией дружбу и на обе стороны коммерцию завести» осуществить. И неважно, что ни в какие контакты со Шпанбергом не пожелали вступать японцы. Шпанберг умел говорить то, что хотели наверху слышать. Самое благоприятное впечатление его рапорт произвёл.

А для Артемия Петровича Волынского и Фёдора Соймонова рапорт Шпанберга настоящей находкой стал. Тут же, подготавливая удар по Остерману — Головину, был составлен Соймоновский проект замены Беринга во главе Северной экспедиции Шпанбергом. Срочно вызвали Мартына Шпанберга в Петербург для получения дополнительных инструкций... В Якутске этот указ 10 апреля 1740 года получили. Вот и дождался своей звёздной минуты Мартын Шпанберг! Теперь он быстро всех, и Беринга, и Чирикова в сознание приведёт. Не медля ни дня, помчался Мартын в столицу. Как на крыльях летел... Но велика Сибирь-матушка, бескрайни просторы её. Коли и произойдёт сбой в истории, на сибирских бесконечных дорогах живо выправится все... Только в пути до Киренска и был Мартын Шпанберг всесильным главою Великой экспедиции. Потому что 8 июля встретил Мартына в Киренске на берегу Лены другой гонец. Лейб-гвардии каптенармус Друкорт вручил Мартыну другое предписание. Не надобно было Шпанбергу Беринговы тяготы на себя принимать. Не надобно было и в Петербург дорогу ломать. Ведено было Мартыну назад в Охотск возвращаться и снова в Японию плыть.

   — Что есть означать это происшествие? — спросил Шпанберг, когда вернулся к нему дар речи.

   — Плыви знай, куда указано! — ответил Друкорт.

Не стал рассказывать этому Ивану Ивановичу, что снова закрутилось всё в петербургских верхах. Впрочем, Друкорт и сам не ведал, кого он, воротившись в Петербург, застанет там, кто в силе будет, а кто в бесславии...

А вот Алексею Ильичу Чирикову в тридцать девятом году опять не повезло.

Назначен он был Адмиралтейств-коллегией на месте разбирать свары. Подсчитали, что больно дорого в Тобольск возить народ из Охотска. Может, для кого другого и лестно было такое поручение исполнять. Озолотиться на этом деле человек мог. Только для этого ведь и человеком другим стать надобно было. По правде разбирал Чириков жалобы, по справедливости, и за оное, как он сам жаловался, господин командор на него сильно злобствовал.

Пока Шпанберг ещё не возвратился в Охотск, Чириков блестящий выход нашёл. Чтобы не создавать лишних трудностей Берингу, попросил он отправить его на одном из кораблей Шпанберга осмотреть район, где они в первой экспедиции плавали. Поискать там американский берег. Карты составить, которые ой как пригодятся в предстоящем вояже самого господина командора в Америку.

— А что мне здесь делать? — сказан Чириков. — Не могу я больше при живом командире жалобы на него разбирать! Ежели и далее так продолжаться будет, что от нашей экспедиции останется? Скоро и матросы командиров слушать не будут!

Опустил голову Беринг.

Всё правильно Алексей Ильич Чириков говорил. Может, для экономии денег и хорошо придумали, чтобы жалобы здесь же, в Охотске, разбирать, но насчёт дисциплины промашка вышла.

И насчёт плавания тоже не худо задумано. Не мешало бы тамошние берега Америки осмотреть. И карты бы пригодились. И корабли без дела стоят... Если бы кто другой, а не Чириков, попросился, не колебался бы Беринг... Но Чириков...

С трудом поднял голову Беринг, чтобы в глаза заглянуть своему первому помощнику. Чириков на него смотрел, ждал ответа.

Снова опустил голову Беринг.

Чириков... Кругом виноват капитан-командор перед Чириковым. И напрасно думает капитан, что это от злобы... Никакой злобы нет. Почти всем, что в обеих экспедициях сделано, Чирикову он обязан. И если не всегда это в рапортах указывал, то потому только, что Чирикова потерять боялся. Понимал, понимал, конечно, что обижает Алексея Ильича, только ведь, с другой стороны, надо было позаботиться Берингу и о всей экспедиции. Самое трудное дело можно было Чирикову поручить... С любым поручением справлялся... Если бы забрали его, кому бы Беринг доверил эти дела? Мартыну? Нет... Мартын только рапорты о своих достижениях горазд составлять... Конечно, Алексею Ильичу обидно... И ведь сейчас, если отпустить его, наверняка справится с этим делом... Может быть, отпустить всё-таки? Корабли тут и без Чирикова достроят... Может быть...

   — Нет... — глухо сказал Беринг. — Я не могу одобрить ваше предложение, господин капитан. Инструкцией, данной мне, не предусмотрено такое плаванье.

Он хотел добавить, что когда построят всё-таки новые корабли, то поплывут они вместе. На одном корабле — Чириков, на другом — Беринг... Но бесполезно было Чирикову эти пустые, жалкие слова говорить.

   — Вы свободны, господин капитан... — не поднимая головы, сказал Беринг.

Пятнадцать лет они вместе с Чириковым были. И о главной причине своего отказа Беринг не только говорить, но и сам думать боялся. Не было Беринга без Чирикова. И тут не то считать надобно, что и кем сделано, а просто знать наверняка, что как только потеряет он, Беринг, Чирикова, так и его не будет, и ничего не будет сделано, ради чего и он, Беринг, и сам Алексей Ильич жили все эти годы...

Подобных минут, кажется, и не бывало ещё в жизни Алексея Ильича. Наверное, в такие минуты и захлёстывает отчаяние самоубийц. Одна чернота кругом и никакого просвета...

Какая инструкция?! По инструкции давно уже должны были вернуться они из Америки! Вопреки всякому здравому смыслу отказал командор Чирикову...

Ну как, как объяснить Берингу, что это плавание было для Чирикова больше, чем просто плавание! Что без него бессмысленной становилась вся его жизнь! Господи! Никто не понимает, не задумывается даже, что удачливый, успешно делающий карьеру капитан, которого безоговорочно ценят все большие и малые начальники, никогда ещё не командовал самостоятельно кораблём! Всю жизнь провёл в помощниках!

И вот теперь наконец-то представился случай! Кому могло помешать это плавание?! Никаких затрат не требовалось! А сколько было бы сделано для экспедиции?! Как это важно было бы для Чирикова!

И вот... Безжалостно и равнодушно растоптано Берингом и это мечтание... Если раньше не любил Чириков Беринга, если презирал его за нерешительность и мягкотелость, то сейчас ничего не осталось в душе. Всё выжгла смертельная ненависть...

Увы... Чириков не знал ещё, что Беринг лишил его не только славы первооткрывателя. Не отпустив Чирикова в плавание, Беринг поставил его в крайне щекотливое положение.

В апреле 1739 года начальником Охотского порта взамен Скорнякова-Писарева назначили подельника Скорнякова, бывшего генерал-полицмейстера Петербурга графа Дивиера.

Прибыв в Охотск, Дивиер провёл ревизию дел и, обнаружив, что солдатам не уплачено жалованье, продал с торгов имущество Скорнякова-Писарева.

Так получилось, что сам Дивиер и приобрёл это имущество, но формально всё было сделано правильно. Жалованье солдатам немедленно выплатили.

Пересилив себя, Григорий Григорьевич обратился за помощью к Чирикову.

   — Защити, Алексей Ильич! Ограбил ведь еврей поганый.

Чириков и сам видел, что это был самый наглый и беззастенчивый грабёж, который когда-либо приходилось видеть ему.

   — Ничего не могу сделать, Григорий Григорьевич... — скрипнув зубами, ответил он.

Он действительно, при всех полномочиях, которые даны были ему в разборе жалоб, не мог ничего сделать.

На всю жизнь запомнил Алексей Ильич взгляд, которым ответил на эти слова Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев.

А через несколько лет, когда возвращён будет Григорий Григорьевич из ссылки, когда снова войдёт во власть, сумеет он и не только взглядом отблагодарить Чирикова. При всех своих талантах, смирением и отходчивостью никогда не страдал Григорий Григорьевич... Никому не прощал он обид. Впрочем, в этом он был точно таким же, как и остальные птенцы Петровы...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 июня 1739 года не было в Якутске ни фейерверков, ни стрельбы из пушек. Тихо снялись с якорей подремонтированные дубель-шлюпки «Якуцк» и «Иркуцк» и поплыли вниз по Лене. «Якуцк» вёл Харитон Прокопьевич Лаптев, а «Иркуцк» — Дмитрий Яковлевич Лаптев. Старшему брату от устья Лены предстояло плыть на запад, огибая Таймырский полуостров, младшему — на восток, куда он не мог пробиться в прежнее плавание...

1

Вот и исполнилась мечта Харитона Прокопьевича о большом деле, вот и добрался до моря, которое будет названо его именем. Впустило «Якуцк» это море в себя. Беспрепятственно вышли из дельты Лены.

Холодным и синим было Северное море. То здесь, то там белели льдины. Дубель-шлюпка быстро продвигалась к Оленёкскому заливу... Однако скоро, ещё не дошли до Оленека, «носячие» льды стали гуще. На баке теперь всё время несли вахту вперёдсмотрящие, предупреждая криком о приближении больших льдин.

На четвёртый день плавания завыли собаки — вдалеке, на горизонте показался какой-то корабль. Кораблей не могло быть в этих широтах, и пришельца долго рассматривали в подзорную трубу... Лаптев приказал выстрелить из пушки. Корабль-призрак проплыл мимо, не отреагировав на сигнал. А подойти к пришельцу мешали льды, и Лаптев приказал плыть дальше. Что это было? Причудливо раскрашенная придонной грязью стамуха или мираж — так и не узнали. Нельзя было терять времени, а кораблей — это знали все! — кроме «Якуцка», здесь не могло быть...

Но не случайным было появление корабля-призрака. Вставший на горизонте пришелец оказался недобрым знамением. Он привёл за собою лёд, коварно окруживший дубель-шлюпку. Из ледяной ловушки пришлось вырываться, прорубая проход топорами и пешнями.

В устье Оленека навестили могилу Прончищевых. Постоял Харитон Прокопьевич, слушая, как шумит листвою возле его ног рощица карликовых берёз, на краю которой в ледяной земле и нашёл вечный покой лейтенант Прончищев со своей супругой. Десять лёг назад гулял Харитон на их свадьбе. Разве мог тогда догадаться кто, что снова доведётся встретиться уже в продутой ледяным сквозняком тундре?

Никаких речей не говорил Харитон Прокопьевич на могиле друга. Но только здесь, на опушке рощицы карликовых берёз, и ощутил по-настоящему, куда сам же и напросился. Понял, что предстоит пройти путь, на котором уже погиб его друг.

— Упокой, Господи, души усопших рабов Твоих Василия и Татианы, и прости им прегрешения вольныя и невольныя, даруй им Царствие Твоё небесное... — прошептал Харитон Прокопьевич, и зашумела в ответ под порывом холодного ветра рощица. Перекрестился Лаптев и зашагал к речному берегу. Надо было двигаться дальше по тому пути, по которому не смог пройти Василий Прончищев. Но недалеко и Лаптеву удалось уйти. Уже в Хатангском заливе льдиной пробило борт дубель-шлюпки, и пришлось разгружать корабль и заделывать пробоину.

И снова плыли, теперь уже налегке, мимо накрахмаленных снегом островов, открытых Василием Прончищевым. Нашли ещё несколько новых островов, но пути, проделанного Василием, так и не сумели совершить. Густые льды преградили дорогу.

Хорошо, что собачью упряжку захватил Харитон на судно. Геодезист Пекин с опытным каюром отправился в разведку и принёс печальное известие — дальше море сковано глухими льдами...

На зимовку встали в Хатангском заливе. 11 сентября перешли на береговой счёт суток и начали строить избы.

15 сентября Лаптев приказал:

«По полудни в третьем часу служителям с дубель-шлюпки переходить в квартеры в ниже показанные, где кому жить...

В новопостроенном зимовье жить штурману Челюскину, геодезисту Чекину и подлекарю.

В новом же построенном малом зимовье — солдатам Прахову, Бархатову, Лиханову.

В одном зимовье солдатам Годову, Головину, Зыкову и старшему командиру Вахрушеву.

В большом зимовье — боцманмату, писарю, квартирмейстеру Еремееву, матросам Сутормину, Сосновскому, двум конопатчикам, паруснику, трём плотникам, лоцману и семнадцати солдатам.

У здешнего жителя Дениса в зимовье жить подконстапелю.

Канонеру Локшину быть у лейтенанта на вестях и жить при нём.

На дубель-шлюпке караул иметь переменной, посуточно трёхсменный...»

Слава Богу, успели разместиться до больших морозов. А они не заставили себя ждать.

18 сентября Харитон Лаптев записал в судовом журнале:

«Ветер был меж О и No средней, небо чисто, сияние солнца и мороз великий. Река Хатанга почти вся стала, токмо во многих местах есть великие полыньи и ходить нельзя. От No стороны было на небе кометы или северное сияние».

Но зима зимой, морозы морозами, а работу продолжать надо. Надобно перевезти ещё во время первого ремонта сгруженные на берег припасы, надо доставить провиант из Якутска, надо, чтобы не помереть от цинги, заготавливать оленину и рыбу. Ещё один отряд Харитон отправил к брату. Попросил Дмитрия поделиться якорями, поскольку на «Якуцке» они оказались слишком лёгкими. Заодно хотелось Харитону проведать, далеко ли продвинулся Дмитрий.

А начиная с весны, снаряжает Харитон Прокопьевич экспедиции для описания Таймырского полуострова. В первую зиму немного удалось. Всего сто вёрст одолел Никифор Пекин, вернулся, потеряв от бескормицы всех собак. Зато появился опыт, который очень пригодился в дальнейшем...

Строг был с командою Харитон Прокопьевич. По сравнению с Василием Прончищевым, пожалуй, и жесток порою. Но с другой стороны, словно бы испугавшись строгой дисциплины, так и не появилась на зимовьях цинга. Всю команду сберёг Харитон Прокопьевич...

В конце мая воротились и солдаты, посланные к Дмитрию Яковлевичу. Младший брат всё-таки дальше ушёл. На зимовку остановился в устье Индигирки... В утешение прислал брату якорь — в пять с половиной пудов. Как такой якорь почти тысячу вёрст на нартах везли, и сами солдаты не могли рассказать.

С этим якорем и двинулся «Якуцк» на новый штурм льдов. И почти дошли теперь до того места, где повернул назад Василий Прончищев...

Только на свою беду сделали это. Не принёс счастья Харитону якорь брата. Внезапно переменился ветер и наглухо закрыл все полыньи. «Якуцк» попал в ловушку, из которой на этот раз выскользнуть не удалось...

2

Тяжёлая жизнь у ездовых собак в отряде Харитона Лаптева была, а только живший в Петербурге кабинет-министр Артемий Петрович Волынский считал, что у него жизнь хуже, чем у последней собаки. Нужда совсем замучила. С разорённых мачехой имений дохода не поступало, жалованье маленькое платили, взяток, и тех не хватало на житьё...

И Остермана никак не удавалось свалить. Тихий был Андрей Иванович. То у него меланхолия в кишках заведётся, то зрение пропадёт... Затаится у себя и не показывается, пока снова к обстоятельствам приладиться не удастся.

Артемий Петрович выжидать не любил. Сгоряча составил письмо государыне-императрице, дескать, не теми людьми себя окружила... И Хрущов, и Соймонов, которым читал письмо, хвалили его, говорили, что правильно писано, обязательно надо подать. Глядишь, и удастся Остермана свалить... Но это они говорили, а Анне Иоанновне письмо не понравилось.

— Ты чего? — осердилась императрица. — Чего с советами лезешь, будто я молодых лет государь, и сама не знаю, кого мне к государственным делам приставить! Ты, Артамоша, не забывайся у меня.

И хотя и оставила дерзкий поступок Артемия Петровича без последствий, но закачалась земля под ногами Волынского, совсем голову потерял. Прямо из покоев герцога Бирона вытащил пиита Тредиаковского и избил за стишки пасквилянтские.

Горяч был Артемий Петрович, не хотел конъюнктур выжидать. В кругу своих сторонников всё горячей говорил. И как-то так получалось, что теперь Артемий Петрович Волынский не просто против Остермана выступал, а против немецкой партии, русских людей притеснявшей... В запальчивости и против императрицы, которая своим умом не думает, слова дерзнул говорить и даже — подумать страшно! — против самого герцога.

А патриотизм штука такая... Опасно, очень опасно в России патриотом быть, и умные люди хорошо это понимают. И Артемий Петрович тоже понимал, конечно... Да ведь сказано уже, что патриотизм — очень опасная штука... Одно слово скажешь, другое, потом о Родине задумаешься, о судьбе её — и готово... Словно огонь вспыхнул в тебе, и уже ничего не страшно, и только одного хочется — ещё жарче гореть от любви к России. Уже не заботится тогда человек ни о своей карьере, ни о своём будущем, ни о самой жизни. Так и с Артемием Петровичем получилось. Совсем потерял голову...

Уже не только в кругу друзей-единомышленников высказывался, а и там, где только и ждали, чтобы на слове горячем его поймать.

На заседании Кабинета министров когда обсуждался вопрос о вознаграждении поляков за проход русской армии к Ставучанам, Волынский так высказался:

— К чему удабривать народ, к России всегда враждебный?

И хорошо ведь, точно и сильно сказал, как всегда у патриотов слово горячее говорится. Без всякой оглядки! Не задумываясь даже, что этого-то слова и ждут от них враги. Сразу в это слово Артемия Петровича они вцепились... С этого слова и начал Андрей Иванович Остерман с необыкновенной ловкостью новую конъюнктуру выстраивать.

Тут сказать надобно, что Волынский кабинет-министром не сам по себе стал, а при активном содействии герцога Бирона. И поднял его Бирон на недосягаемую высоту не только за любовь к лошадям, но и для того, чтобы Андрею Ивановичу Остерману противодействовать... В последнее время герцог разочаровываться в своём протеже стал. Однако терпел.

Теперь же, когда поймали Артемия Петровича на слове горячем, кончилось терпение герцога. Это ведь его, Бирона, и был план — побольше полякам заплатить. Бирон хотя и жил в Петербурге безотлучно, но был-то герцогом Курляндским. И с тех пор, как провалилась попытка выдать сына Петра за племянницу императрицы Анну Леопольдовну, всё чаще вспоминал Бирон, что он — герцог Курляндский, а значит — вассал польский. Лишний раз задобрить польский сейм за счёт России было для Бирона совсем не лишним делом.

И вот, против этого безусловно важного и нужного дела восстал его же, Бирона, человек. После заседания Бирону немедленно передали, что Волынский кричал там, дескать, он, не будучи, в отличие от некоторых, ни владельцем в Польше, ни вассалом республики, не имеет побуждений удабривать исстари враждебный России народ.

Ещё добавлено было, что все поняли, о ком говорит Волынский, критикуя герцога за недостаток патриотизма.

Потемнело в глазах Бирона от гнева.

О, человеческая неблагодарность! О, как он мог ошибиться?! Герцог думал, что человек, так хорошо разбирающийся в лошадях, никогда не предаст его. И ошибся! О, горе! Разве сможет Бирон, после этого низкого предательства, поверить ещё кому?! Самое святое затоптал Волынский в душе Бирона!

В великой печали отправился герцог к своей любовнице просить голову Артемия Петровича.

Но здесь его ждало разочарование. Анна Иоанновна и слушать не захотела его.

— Полно врать-то, Яган! — сказала. — И ни к чему полякам денег давать. Я уже решила, куды эти деньги истратить. Велела Артемию Петровичу ледяной дворец на Неве выстроить. Князя Голицына хочу на своей дуре калмыцкой женить. Чего одних только Долгоруковых по льдам морозить? Пускай и Голицыны ко льду пристраиваются...

О, легкомысленность! О, непостоянство женское!

Скорбным стало лицо герцога.

Но взял себя в руки. Как опытный наездник норовистую кобылу, обуздал свой гнев.

   — О всемилостивейшая и премудрая! — сказал. — Ты ведь знаешь, ваше императорское величество, что моё вмешательство в русские дела всегда было чуждо пристрастных и партикулярных целей. Я вмешиваюсь в дела русские единственно для того, чтобы охранять интересы вашего императорского величества, твоё спокойствие и дражайшее здоровье! Но есть люди, которые стараются очернить самые беспорочные поступки. Мне известно, что прошлым летом в Петергофе кабинет-министр Волынский подал письмо, в котором хотел привести в подозрение людей, при высочайшей твоей персоне употреблёнными быть счастье имеющими! Спокойствие вашего императорского величества требует, чтобы написанное тёмными и скрытными изображениями было изъяснено явственнее. Если же автор не может указать на те лица, то он виновен в страшно непристойном и предерзостном поступке. Такие наставления годны только для малолетних государей, а не для такой великой и мудрой императрицы, которой великие качества и добродетели весь свет с удивлением превозносит!

   — Да ведь и я ему то же самое сказала! — хладнокровно ответила Анна Иоанновна. — Хватит уже, Яган, о том говорить. Волынский дурак и невежа есть, но тебе ли, Яган, с твоим умом, по нуги его невежества идти? Нешто и ты меня учить вздумал?!

Мудр герцог Бирон был. Не зря на конюшнях большую часть жизни своей провёл. Знал герцог, что одной уздой да шенкелями не всегда можно с кобылой справиться. Иногда и припустить поводья надобно.

Как будто сражённый громом, рухнул герцог к ногам императрицы, пропал, затерялся в складках тяжёлого платья, словно и не было его. Потом выполз откуда-то снизу с глазами, сияющими собачьей преданностью и восторгом. Все слова, которые лошадям любимым говорил, вспомнил и вслух повторил.

Словно лёгкое ржание вверху пронеслось. То засмеялась императрица счастливо и самодовольно, как смеются возбуждённые ласками женщины.

   — О всемилостивейшая, ваше императорское величество! — не теряя времени, проговорил Бирон. — Любой великий ум перед твоей мудростью ничтожество есть. Так правильно ты меня, пса своего верного, словами побила, что одно только и хочу сказать в защиту! Стеснялся я, по глупости своей, сказать, какое великое бесчестие мне Волынский сотворил! Пиита Тредиаковского из моего дворца самочинно вытащил и батогами избил!

Хотела было нахмуриться императрица. Но расслабленность, томность в теле была от ползающего у ног Ягана. Не хотелось хмуриться.

   — Ваську, што ль, побил? — томно спросила она, а пальцы её бездумно заползли под съехавший с головы герцога парик, перебирая его жёсткие волосы...

   — Не в том беда, что Ваську... — раздался глуховатый голос Бирона. — То бесчестье, что из моего дому вытащил. Если простится Волынскому такой проступок, то это будет первый пример безнаказательного оскорбления, нанесённого владетельному герцогу приватной особой. Это навлечёт на верного вашему императорскому величеству Ягана вечное бесчестье во всём свете. При всех иностранных дворах уже известно, как Волынский распорядился в моих покоях!

Задрожали плечи Бирона. Мокрым, то ли от слёз, то ли от слюны, стало платье императрицы.

   — Полно... Ну, полно, Яган... — перебирая жёсткие волосы герцога, сказала императрица. — Ну, полно же, говорю тебе! Пусть с ледяным машкерадом управится Артемий Петрович, и наладим следствие... Нешто можно так вольничать? Батогами пиитов бить? Нельзя такое... В морду бы кулаком сунул, если рифма худо поставлена, и будет... А батогами? Нет... Не позволю пиита своего батогами бить... Разве уж совсем осердит.

3

И небываемое бывает...

Чтобы убедиться в этом, в феврале 1740 года достаточно было прогуляться по Невской першиективе и спуститься к реке. Сразу за Морской академией посреди Невы вырос сказочный дом, на кровле которого размещалась украшенная статуями галерея. Перед домом выстроилась целая батарея пушек, за домом стоял слон, из поднятого вверх хобота которого бил фонтан.

И сам дом, и слои, и пушки — всё было ледяным и при этом как бы и настоящим. Пушки палили ядрами, которые на расстоянии шестидесяти шагов пробивали двухдюймовые доски. Внутри дворца, в ледяных комнатах, стояла ледяная мебель. В ледяных часах двигались ледяные колёса...

Когда же сгустились ночные сумерки, в доме, за окнами, сделанными из тончайшего льда, вспыхнуло множество огней, и ледяные стены наполнились изнутри светом, заполыхали, заиграли огнём, будто сложенные из драгоценных камней. Иссяк бивший из слоновьего хобота фонтан. Ледяной слон вскрикнул, и из хобота струёю ударила горящая нефть...

Видевшие сие чудо петербуржцы не верили своим глазам. Столь искусно всё было сделано, что, казалось, не могло быть произведено человеческими руками... Казалось, что дивным волшебством изменились все свойства замерзшей воды. С удивлением пересказывали друг другу зеваки, что позади ледяного дворца выстроена ледяная баня, и — это доподлинно известно! — баню топили и парились там на ледяных полках!

Трудно было поверить в такое, но горящая нефть изрыгалась из слоновьего хобота и из ледяных дельфинов у ворот, причудливым огнём озаряя и сам дом, и ледяные деревья, на которых сидели ледяные птицы...

Чтобы дополнить это чудо диковинной пестротой, свезли в Петербург со всех концов России татар и черемисов, чувашей и мордвинов, тунгусов и якутов, малороссийских и великороссийских крестьян... В праздничных народных одеждах пели они песни и водили хороводы возле ледяного дворца.

Что и говорить — на славу постарался устроитель славного машкерада Артемий Петрович Волынский. Всю Россию с её бесчисленными народами собрал вокруг ледяного дома, который «гораздо великолепнее казался, нежели когда бы из самого лучшего мрамора был построен», который «для ледяной прозрачности и синего его цвету на гораздо дражайший камень нежели на мрамор походил».

Зачаровало дивное строение и саму Анну Иоанновну. Сопровождаемая племянницей, поднялась в дом по ледяному крыльцу императрица. Вначале спальные покои осмотрела. Здесь, в передней комнате, туалетный столик с ледяным зеркалом стоял. Перед зеркалом шандалы горели. Больно глазам было от их ледяного сияния... В другой комнате находилась огромная, прикрытая ледяным одеялом кровать. В вырезанном из льда камине настоящим огнём горели намазанные нефтью ледяные поленья...

Все постельные принадлежности были так искусно изготовлены из подкрашенного льда, что не удержалась Анна Леопольдовна, потрогала подушку и тут же отдёрнула руку — ледяной подушка была, как и все в доме.

   — Понравилась постеля? — спросила императрица, заметившая движение племянницы.

   — Н-не знаю... — запнувшись, ответила Анна Леопольдовна. — Холодно очень.

   — Эка беда, что не жарко... — сказала Анна Иоанновна и пошутить изволила: — Может, отобрать у шутов хоромину да тебя с прынцем сюды поселить? Глядишь, и зачнёте скорее наследника...

Вздрогнула испуганно Анна Леопольдовна.

Залепетала, дескать, уже докладывала она дражайшей тётушке, что тяжела есть. Слава Богу... Не надобно посему в этый дом поселять... Холодно тута...

   — Экая ты дура, однако... — сказала Анна Иоанновна. — Шуток, и тех понять не можешь.

И, повернувшись, зашагала в другую половину дома, где разместилась гостиная. Здесь, в углах покоя, стояли ледяные статуи, у стены — поставец, заполненный выточенной изо льда посудой. Посреди комнаты — стол и два стула с резными спинками.

   — Крепки ли будут? — спросила Анна Иоанновна.

   — Извольте апробацию учинить... — ответил Артемий Петрович Волынский, выдвигая стул.

   — Садись, дура... — велела Анна Иоанновна племяннице.

Айна Леопольдовна не осмелилась ослушаться. Боязливо опустилась на придвинутый ледяной стул. Стул крепким оказался, только скользким очень.

По такому случаю на улице сразу из шести ледяных пушек залпом выпалили. Заложило уши от грома. В ледяном поставце зазвенела ледяная посуда. Одна рюмка с ледяной полки соскользнула, брызнули по полу ледяные осколки.

Вскрикнула испуганно Анна Леопольдовна.

Но тут же зажала ладошкой крик, увидев мрачно возвышающегося за спиной тётушки герцога. Сегодня герцог особенно угрюм и мрачен был...

Уходя из ледяного дома, ещё раз пожелала Анна Иоанновна в ледяную спальню заглянуть. Постояла там, протянув к огню в ледяном камине озябшие руки. Ещё раз изволила заметить, что и не знала, сколь много прочного материала в державе её пропадает, и никто до сих пор в дело употребить не додумался... Теперь первой засмеялась Анна Леопольдовна.

И опять невпопад. Оказывается, не шутила императрица.

А Анна Иоанновна сделалась вдруг задумчива. Видно было, что не хочется ей уходить из ледяного, построенного для калмыцкой дуры Бужениновой и шута князя Голицына дома.

Когда всё же покинули ледяные хоромы, Анну Леопольдовну то ли от холода, то ли от страха трясло. Всё по воле своей дражайшей тётушки Анна Леопольдовна делала. Замуж за сморчка принца Брауншвейг-Беверн-Люнебургского Антона Ульриха вышла... Ребёнка от него зачала... Коли тётушка приказала бы, легла безропотно на ледяную постель и прямо тут, среди льдов, и родила бы, хоть и не пришёл ещё срок рожать... А всё равно страшно было. За Антона Ульриха вышла замуж, а угодила ли тётушке — неведомо... Герцог Бирон шибко недоволен. Зачем за его сына Петрушу не пошла... Коли б тётушка велела, и за Петра Бирона вышла бы...

Мысли скакали в головке Анны Леопольдовны. Ни на какой остановиться не могла. Трясло её. То ли от холода ледяного дома, то ли от страха... Анна Леопольдовна и сама этого разобрать не могла.

А Анна Иоанновна тоже задумчива была.

Вспомнились ей — и небываемое бывает! — слова дядюшки, императора Петра Великого.

Воистину так!

И кому, как не ей, продолжившей дела Петра Великого, знать это? Но, усаживаясь в карету, подумала Анна Иоанновна, что, кто знает, может, останутся в памяти потомков не блистательные победы, одержанные ею над турками, не грандиозные политические успехи, не заводы, выстроенные на Урале, не города, основанные повсюду, не экспедиция этого, как его, дай Бог памяти, капитан-командора, а этот для потехи выстроенный ледяной дом.

Этой придумкой она не только Петербург, не только всю Россию, не только всю Европу, но и грядущие времена удивила. Не бывало такого и вряд ли когда снова будет...

Вот уж воистину диво дивное, коли долговечней самых мощных крепостей этот дом, из замерзшей воды выстроенный, окажется... Как-то даже холодно, зябко внутри от этой мысли стало.

   — Ваше величество во всех свершениях своего венценосного дяди, Петра Великого, достигли... — словно услышал мысли императрицы, проговорил князь Куракин, подсаживавший её в карету. — Только одного намерения ПетраВеликого ваше величество не исполнили...

   — Какого же? — рассеянно спросила императрица.

   — Пётр Великий, — прикрывая медвежьей полостью ноги императрицы, ответил Куракин, — на такой дурной дороге нашёл Волынского, что накинул ему верёвку на шею, дабы он нелицемерно исправился. Но поскольку Волынский и не думает исправляться, то если ваше величество не затянете узел, намерение Петра Великого так и не исполнится!

Нет... Не Куракин это говорил. Голосом князя требовал расправы над Волынским герцог, мрачно вжавшийся в угол кареты. Ждал ответа императрицы, ибо непристойно словами бросаться самодержице. Надобно племяннице Петра Великого завершать начатые дядей дела...

   — Полно пустое-то болтать... — с неудовольствием проговорила Анна Иоанновна. — Навошто этот Волынский теперь нам нужен?

4

Вначале Артемию Петровичу Волынскому ко двору являться запретили, потом объявили домашний арест, а тем временем и комиссию собрали, чтобы рассмотреть его дело.

Предложено было Волынскому на тринадцать пунктов ответить и поимённо назвать лиц, на которых намекал он в записке, поданной императрице.

Оглянул Артемий Петрович собравшихся. Все знакомые люди... Григорий Чернышев, Андрей Ушаков, Александр Румянцев, Иван Трубецкой, Михайло Хрущов, Василий Новосильцев, Иван Неплюев, Пётр Шипов... Иностранцев не было, свои русские вельможи собрались судить Волынского. Перед ними бы и сказать слово горячее, да куды там? Любил Артемий Петрович говорить, дескать, нам, русским, хлеба не надобно, друг друга едим и тем сыты бываем. Сам он тоже немало народу русского съел, выходит, пришла его очередь быть съеденным. Кому же тут слово горячее говорить?

Отвечая на пункт о лицах, назвал Волынский Остермана, Головина, Куракина. Потом прибавил к ним Долгоруковых и Голицыных... С умыслом прибавил. Кто знает, может, ненависть императрицы к последним фамилиям и на врагов его прольётся.

И так его собственная хитрость восхитила, что Артемий Петрович и повиниться решил. Сокрушённо признался, что, получив место кабинет-министра, возомнил о себе, будто стал очень умён, а ныне понял, что от глупости своей да от злобы врал лишнее...

   — Ну-ну... — покачал головой председательствующий генерал Григорий Чернышов. — Как тебя в плутовстве обличили, так ты и повинную принёс... А пошто людей из покоев его светлости герцога вытаскивал силком, не скажешь?

Тут Волынский без всяких оговорок признал себя виновным. Признался заодно и в том, что в помрачении ума позволял себе дерзкие отзывы об императрице...

Так всегда бывает с русскими людьми.

И когда слова горячие начнут говорить — удержу не знают, и когда каются, забывают, в чём и перед кем каяться можно.

Ведь пока только расследовали, виноват Артемий Петрович или нет. Признавшись в дерзких отзывах об императрице, Волынский сам себя преступником перед законом назвал.

Когда опомнился, на колени повалился перед высокой комиссией.

   — Не поступай со мной сурово! — молил генерала Чернышева. — Ты ведь так же горяч, как и я! Но у тебя дети есть. Воздаст Бог твоим деткам!

   — Эк ты про детей вспомнил... — мрачно ответил Чернышов. — Вспомни лучше, как ты смертным боем полицейских, которые, идучи мимо твоего двора, шапки сиять забывали, бил! Как же нам тебя, за твои злодейские слова про Ея Императорское Величество, без жесточайшего наказания оставить можно?

18 апреля дело Волынского передали в Тайную канцелярию, из которой живыми выпускать людей не положено было. Обвинялся он в преступлениях против личности императрицы... 22 мая Артемия Петровича подняли на дыбу, и он назвал всех соучастников своего злодейства.

Суд приговорил Артемия Петровича Волынского к смертной казни через посажение на кол. Президент коммерц-коллегии Мусин-Пушкин был приговорён к урезанию языка и ссылке на Соловки. Архитектор Еропкин и Хрущов — к отсечению голов. Вице-президент Адмиралтейств-коллегии Ф. Соймонов и секретарь Кабинета Эйхлер и де ля Суда — к наказанию кнутом и ссылке на каторгу.

27 июня состоялась и казнь.

Ещё в тюрьме вырезали языки Волынскому и Мусину-Пушкину. Мусина-Пушкина отправили в больницу, а Волынского повели на эшафот.

При виде приготовленного кола Волынский, который и так захлёбывался от льющейся из раны крови, едва совсем не лишился чувств, но всемилостивейшая императрица Анна Иоанновна, в память о давно уже растаявшем ледяном доме, утешила своего кабинет-министра. Волынскому был зачитан указ императрицы о смягчении казни. Кол ему заменили огрублением руки и головы. Как пишут историки, это приободрило Артемия Петровича в последние минуты его жизни.

Сложив после казни куски тел А. П. Волынского, А. Ф. Хрущёва и П. М. Еропкина на телегу, отвезли их в церковь Сампсона Странноприимца и там погребли в одной могиле...

Между прочим, ещё накануне заседаний комиссии Чернышева был издан указ, по которому вызов капитана Шпанберга в Петербург и назначение его начальником Северной экспедиции признавались излишними.

Тогда и полетел в Сибирь лейб-гвардии каптенармус А. Друкорт. Встретив Шпанберга в Киренском остроге на Лене, Друкорт указал ему прекратить движение к Петербургу и велел возвращаться назад. Сам каптенармус, не дожидаясь, пока опомнится Мартын, помчался дальше в Охотск...

Хотя и счастливо переменилась для Остермана и Головина конъюнктура, хотя и одержали они блистательную победу, свалив руками герцога Артемия Петровича Волынского, но к капитан-командору Берингу эта конъюнктура никакого отношения не имела и иметь не могла. Берингу строго-настрого приказали немедленно представить отчёт о деятельности всей экспедиции.

24 августа А. Друкорт был уже в Охотске.

Под его присмотром и написал Беринг краткий отчёт, а полный — пообещал прислать с Камчатки. Он объяснил Друкорту, что нельзя откладывать отплытие. Если задержаться ещё на месяц, целый год пропадёт... Возьмёт ли на себя господин лейб-гвардии каптенармус ответственность за такую задержку? Не взял на себя ответственности лейб-гвардии каптенармус Друкорт. 8 сентября Беринг уплыл на Камчатку, и 6 октября его корабли вошли в Авачинскую бухту.

Всю зиму писал капитан-командор отчёт.

В Адмиралтейств-коллегии получат этот отчёт в январе 1742 года, когда Беринга уже не будет в живых. Мёртвый Беринг отчитается перед Адмиралтейств-коллегией за все свои промахи и свершения...

5

Изнеможа продолжать плавание, застряла во льдах дубель-шлюпка «Якуцк»... Бессмысленно было вырываться из ловушки — ледяные горы росли вокруг, и всё сильнее сжимало льдами судно. Трещали борта... Надломило форштевень... Весь корпус помяло, и учинилась великая течь. До последнего боролась команда за живучесть судна. Три помпы выкачивали ледяную воду. Подняли на заснеженную палубу провиант и дрова из трюма. Мукою и пеплом засыпали щели, «токмо воды не убывало». Тогда «подвели под нас грот и штаксель» и насыпали меж парусами и бортами муки и грунта, чтобы не растирало в щепу борта, токмо и тем «пособу не получили, чтоб унять течь». Дубель-шлюпка начала заваливаться на правый борт.

Выгрузили на лёд всё, что могли, привезённый за тысячу вёрст из устья Индигирки якорь, пушки, провиант. Люди тоже покинули корабль.

По расчётам штурмана Семёна Челюскина выходило до берега пятнадцать миль. Как только рассвело, Харитон Лаптев отдал приказ идти к берегу...

Нагрузили продуктами нарты, впрягли собак и двинулись вперёд, навстречу ветру. Два дня шли, с трудом перебираясь через торосы. На второй день — ветер отжал лёд от берега! — вышли к широкой полынье.

Материалов, чтобы хотя бы плоты построить, не было, и поплыли на... льдинах, толкая их к берегу шестами.

Так, на льдинах, и доплыли до материковой земли...

Потом — ещё две недели — перетаскивали на берег грузы с «Якуцка». Льды так плотно зажали судно, что не давали ему и затонуть... Когда были перевезены все грузы, начали было разбирать на дрова и корабль, но не успели. Море не пожелало делиться добычей. Льды чуть раздвинулись, и «Якуцк» скрылся в ледяной пучине.

Простившись с судном, двинулись к русскому посёлку промысловиков, названному Конечным. «И в том пути от великих стуж и метелиц и от пустоты претерпевали великую трудность». Обессилевшие солдаты и матросы ложились на снег и отказывались идти дальше.

— Всё равно помёрзнем, ваше благородие, и не доберёмся до зимовья... — сказал Лаптеву матрос Сутормин.

Как отмечено в путевом журнале, и Сутормин, и поддержавший матроса солдат Годов тут же были «штрафованы кошками».

После экзекуции двинулись дальше.

Впереди, в зелёном кафтане, сжав зубы, шагал навстречу пурге лейтенант Харитон Прокопьевич Лаптев. Благодаря его железной воле и удалось спасти отряд. Всего четырёх человек потеряла команда «Якуцка» после кораблекрушения. Остальные дошли до Конечного и благополучно перезимовали здесь.

Из посёлка Конечный Харитон Лаптев отправил в Адмиралтейств-коллегию рапорт — «не допустил лёд, судно истёрло» — о гибели «Якуцка». В этом же рапорте он указал, что не видит оснований для прекращения деятельности отряда, и предложил продолжать работы по составлению карты. Только теперь уже описывать берега «сухим путём на собаках, но здешнему состоянию в нартах запрягши».

Ответ на рапорт мог прийти в лучшем случае через полтора года. Поэтому, «дабы всуе время не прошло», Харитон Лаптев тут же, едва устроившись на зимовье, принялся готовиться к осуществлению своего плана. Заранее начали откармливать собак. Сформировали три небольших отряда, а остальных людей, чтобы не тратить зря провиант, отправили в Туруханск.

17 марта 1741 года к устью реки Пясины ушёл в маршрут Семён Челюскин. На восточный берег Таймыра Харитон Лаптев направил отряд геодезиста Никифора Пекина. Сам двинулся прямо на север, к озеру Таймыр...

6

Метр за метром, забрасывая на льдины верповочный якорь и затем подтягиваясь на канате, продвигался на восток «Иркуцк».

И удалось, удалось-таки обогнуть Святой Нос и пройти к устью Индигирки. Не столь и большим оказался полуостров, как принято было изображать на картах...

Зимой составили карту обследованного побережья и повезли в Петербург. Отчитываться перед Адмиралтейств-коллегией отправил Дмитрий Яковлевич Лаптев ставшего умелым геодезистом матроса Алексея Лошкина.

В Петербурге отважный геодезист как раз к казни Артемия Петровича Волынского поспел. Самого кабинет-министра Лошкин не знал, а вот Фёдора Ивановича Соймонова хорошо помнил, потому как служил Лошкин под его командою на Каспии. И так велик, так славен Фёдор Иванович Лошкину казался, что когда увидел, как рвут ему ноздри, не выдержал матрос. Ни льды глухие, ни озарённые лишь полярным сиянием заполярные ночи, ни вползающая в тело цинга не страшили отважного матроса. Тяжеленную мерную цепь протащил он на себе вдоль всего побережья Ледовитого океана до реки Алзеи, и ничего, жив и здоров остался, а тут сплоховал. Запел жалобно:

Удивлённо оглядывались на поющего матроса ротозеи, качали головами, где это служивый наклюкаться поспел?

Народу много и казённого было на площади. Живо взяли матроса под руки, повели куда следует. Только Лошкин и не заметил, куда волокут его. Серьёзно пел он, весь в песню ушедчи:

С этими песнями и добрались до места. Там растелешили Лошкина, а он и под кошками песни поёт. И все про жену молодую, про забор разобранный, про коней, сведённых со двора... Смекнули тогда, что неладное что-то с матросом случилось — от переизбытка впечатлений столичных немножко головой повредился матрос.

Так и не довелось Лошкину отчёт дать Адмиралтейств-коллегии. В награду за все подвиги определили его в приют для умалишённых. Там теперь песни пел матрос Лошкин, мерной цепью берег Ледовитого океана измеривший...

А приказ Адмиралтейств-коллегии — «поступать, усматривая по тамошнему состоянию, по наилучшему его рассуждению» — повёз лейтенанту Дмитрию Лаптеву другой гонец.

Впрочем, и без этого приказа Дмитрий Яковлевич поступал, «усматривая по тамошнему состоянию». В то лето, когда раздавило возле Таймыра корабль его брата, он тоже едва не попался в ледяную ловушку. Пришлось даже затаскивать на льдину «Иркуцк», и ведь затащили, спасли корабль от неминуемой гибели. А всё равно так и не сумели пробиться к Чукотскому Носу, встали на зимовку на Колыме, возле Нижне-Колымского острога.

Здесь, из разговоров старожилов, снова явился к лейтенанту Лаптеву призрак казака Семёна Дежнёва. Порою почти уже различал Дмитрий Яковлевич лицо его сквозь летучую дымку позёмки в сполохах полярного сияния. Смотрел на Лаптева Дежнёв из морозной тьмы и словно бы усмехался.

Тряс головой лейтенант: «Мираж! Выдумка! Всё перепробовали, Семён! Невозможно обойти Чукоцкий угол...»

   — Мечтание... — объяснял своим товарищам Лаптев. — Какой-то казак соврал по пьянке, а теперь повторяют эту байку уже больше ста лет! Никак позабыть не могут лжу эту! Не можно в таких глухих льдах кораблям плавать...

Соглашались штурмана и канониры, конопатчики и матросы. Удивлялись только, зачем это им командир доказывает? Они и сами видят, что зряшное дело задумано. Не проплыть на корабле в тех местах.

Один лишь монах, к отряду приписанный, качал головой.

   — Может, и нельзя... — говорил. — А если казаки и плавали, то чего же дивного? С Божией помощью и не такое совершалось.

Стискивал зубы Лаптев. Сжимал кулаки, потемневшие от морозов и железа.

   — Это по твоей части, святой отец... — говорил. — Коли так, то на тебе и надобно взыскание сделать.

   — На всех будет взыскание... — спокойно отвечал монах. — Ежели не от Адмиралтейств-коллегии, то в другом месте — неминуемо. Никто не уйдёт от взыскания этого.

Безбоязненно отвечал. Так же безбоязненно, как в ледяную воду сходил, когда сообща «Иркуцк» на льдину вытаскивали. Давно уже зарёкся Дмитрий Яковлевич с монахом спорить.

Отошёл, тяжело дыша. Только ноздри раздувались от гнева. Поправил лучину. Сел к столу, продолжая прерванный рапорт.

«Пусть не сумлевается коллегия, — писал он. — Ежели кто из его людей останется жив, выполнят они приказ, точно узнают, есть ли отсюда морской проход к Камчатке или, конечно, нет...»

Тяжело ложились слова на бумагу. Не много и написал, а уже прогорела лучина, и вестовой опять прокараулил. Сгустились потёмки в углах зимовья, снова мерещится оттуда, из сумерек, бородатая рожа казака, усмешка чудится в разбойных лезвиях глаз...

Обругал вестового лейтенант.

Потом в свете новой лучины перечёл фразу написанную.

Сбился маленько, торопясь за иссякающим светом... Как-то нескладно слова «к Камчатке проход или, конечно, нет» встали... Но не стал поправлять их Дмитрий Яковлевич. Конечно, нет никакого морского прохода к Камчатке... Это он точно знал...

7

Великие подвиги совершали штурмующие глухие льды братья Лаптевы...

Добрался до Японских островов Мартын Шпанберг...

Наконец-то началось строительство «Святого Петра» и «Святого Павла», предназначенных для плавания в Америку...

Однако главные события экспедиции в 1740 году происходили не в Охотске, не на берегах Ледовитого океана, а в Петербурге, где начавшиеся возведением ледяного дома перемены одной только казнью Волынского и его сотоварищей не ограничились.

18 августа у Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха родился сын — долгожданный наследник престола Иван Антонович. В честь этого события устроили грандиозный фейерверк. Огни тех салютов — увы! — самое яркое, что видел в своей жизни человек, ещё в колыбели нареченный русским императором.

Много на свете несчастных детей. Но едва ли сыщется среди них несчастнее императора Ивана Антоновича.

Ему было два месяца, когда умирающая Анна Иоанновна назначила его своим преемником на императорском престоле. Чуть больше года — когда провозглашённая новой императрицей Елизавета Петровна взяла его на руки и, поцеловав, сказала:

— Бедное дитя! Ты ни в чём не виновато, родители твои виноваты...

Заливаясь слезами, отправила Елизавета Петровна несчастного ребёнка в Ригу, чтобы спрятать в замке, прежде принадлежавшем Бирону. И начались странствия двухлетнего ребёнка по тюрьмам. Последние девять лёг жизни Иван Антонович проведёт в каземате Шлиссельбургской крепости... Запрещено было говорит!) ему, кто он такой, запрещено было учить грамоте.

Во мраке безумия, терзаемый насмешками тюремщиков, будет влачить своё существование законный и совершенно безвинный русский император, пока во время безумной попытки поручика В. Я. Мировича освободить государя не вонзится в сердце императора — согласно инструкции, составленной Екатериной Великой! — штык охранника.

Печальная судьба...

Не слишком завидно складывались жизни законных, наследников российского престола в послепетровские десятилетия... Император Пётр Второй прожил всего четырнадцать лет. Император Иван Антонович — двадцать пять, но двадцать три из них провёл в тюрьме. Следующего императора, Петра Третьего, убил любовник жены, а императора Павла задушил посланный сыном убийца...

Впрочем, в 1740 году ничего не предвещало печальной участи Ивана Антоновича... Торжества по поводу его рождения затянулись и оборвались только 5 октября, когда, потеряв сознание за обедом, слегла императрица Анна Иоанновна.

16 октября она назначила своего верного Ягана регентом при младенце-императоре и на следующий день, шепнув Бирону: «Не боись!» — померла.

Бирон и не собирался никого бояться. Десять лет он правил Россией из-за спины Анны Иоанновны. Теперь собирался править уже вполне открыто.

Конечно, он догадывался, что не все были довольны решением императрицы...

Вот и сегодня кабинет-министр Бестужев доложил, что шёл по Васильевскому острову, а впереди гвардейский капитан Бровицын — кафтан зелёный, шпага снег царапает — с солдатами...

   — И смутьян этот, ваша светлость, жалуется солдатам, отчего это регентом ваша светлость, а не родной отец императора! Сейчас в Тайную канцелярию Бровицын доставлен, и с дыбы показал он, ваша светлость, что с ведома принца Антона-Ульриха столь возмутительные речи вёл...

Спокойно выслушал Бирон своего верного кабинет-министра. Семнадцать лет верховная власть в руках его, Бирона, по закону находиться будет. За семнадцать лет многое можно успеть. Только надо ли ждать? Задумался герцог...

7 ноября обедал у Бирона фельдмаршал Миних с семейством. За обедом Бирон задумчив был. Рассеянно ковырялся в еде, слушал Миниха, а сам думал, надо ли ждать семнадцати лет или арестовать Анну Леопольдовну с мужем сразу после похорон Анны Иоанновны. До похорон нехорошо это делать... К чему лишние разговоры? А после похорон кому и зачем нужна будет Анна Леопольдовна? Дура она редкостная. Это ведь только дура и могла его сына, Петрушу, отвергнуть. Жила бы сейчас спокойно. А так... Петрушу надобно теперь на великой княжне Елизавете Петровне женить... Тогда можно и младенца-императора придушить... Только надобно ночью сделать все...

   — Скажите, фельдмаршал, — спросил Бирон, отложив вилку. — Случалось вам во время ваших походов что-нибудь важное предпринимать ночью? Удивлён был вопросом Миних.

   — Ночью? — в чрезвычайном смущении переспросил он. — Я, ваша светлость, сразу и не припомню, но у меня такое правило: пользоваться всеми обстоятельствами, которые кажутся мне благоприятными.

И верно. Так и поступил, обеспокоившись неожиданным вопросом правителя, фельдмаршал.

Покидая дворец, он выяснил, что нынче ночью регента будет охранять караул преображенцев. Фельдмаршал был подполковником в Преображенском полку. Сию конъюнктуру нельзя было упускать...

Захватив несколько гренадеров и адъютанта Манштейна, ночью фельдмаршал вернулся во дворец. Верные преображенцы без спора пропустили гренадеров. Когда Манштейн взломал дверь в спальню герцога, тот успел только спрятаться под кровать и то — не полностью. Босая нога герцога высовывалась из-под кровати.

Когда Бирон, понукаемый штыками, был извлечён из своего убежища, Манштейн первым делом заткнул ему ночным колпаком рот, а потом объявил, что его светлость арестована.

Для вразумления гренадеры маленько побили прикладами герцога и, связав ему руки, повели мимо верных присяге преображенцев к карете Миниха.

В эту же ночь был арестован брат герцога — генерал Густав Бирон. Густава охраняли измайловцы, по и они достаточно тонко разбирались в сущности данной ими присяги и защищать генерала Бирона не стали.

Переворот, как и все гвардейские перевороты, был осуществлён спокойно, и уже утром Анна Леопольдовна осматривала имущество Биронов и одаривала им отважных победителей. Фрейлине Юлиане Менгден были подарены расшитые золотом кафтаны герцога и его сына. Фрейлина велела сорвать золотые позументы и наделать из них золотой посуды... Миних получил звание первого министра, а супруг Анны Леопольдовны — звание генералиссимуса. Сама Анна Леопольдовна удовольствовалась званием регентши.

А Биронов, собрав всех вместе, повезли в Шлиссельбургскую крепость. Улюлюкал народ, провожая ещё вчера всесильного временщика. И это очень огорчило наблюдавшую за вывозом Биронов Анну Леопольдовну.

   — Нет, не то я готовила ему... — с грустью сказала она. — Если бы Бирон сам предложил мне правление, я бы с миром отпустила его в Курляндию.

   — Безумный человек... — кивал словам правительницы Андрей Иванович Остерман. — Не знал он предела в своей дерзостности...

По распоряжению Липы Леопольдовны Бироны были увезены в Пелым, где велено было выстроить для них дом. План этого, предназначенного для своего друга, дома Миних начертил собственноручно.

И теперь и пожить бы Анне Леопольдовне в своё удовольствие в отвоёванной у Бирона стране, но не было мира между победителями. Осложнились отношения между Австрией и Пруссией, и раскол прошёл в стане победителей Бирона. Миних за Пруссию стоял. Говорил, что туда надобно русских солдат послать, чтобы за Пруссию они воевали. Остерман же Австрию, как всегда, поддерживал. И Анна Леопольдовна Остермана поддерживала... Миниху пришлось в отставку подать.

Анна Леопольдовна пыталась задобрить фельдмаршала, снова и снова одаривая его бироновским имуществом. Назначила 15 000 рублей годового пенсиона, подарила бироновское имение Вартемберг в Силезии, однако фельдмаршал продолжал хмуриться. Редко теперь Анна Леопольдовна ложилась спать в том же покое, что и накануне.

Слишком хорошо было известно честолюбие Миниха, чтобы надеяться, будто он уедет в свой фатерлянд. Хорошо помнила Анна Леопольдовна сказанные про Миниха тётушкой Анной Иоанновной слова...

Тогда, после заключения Белградского мира, Миних попросил титул князя Украинского...

   — Очень скромен Миних! — сказала Анна Иоанновна. — Я всегда думала, что он будет просить у меня титул Великого князя Московского...

Целый год правила Анна Леопольдовна и целый год боялась Миниха, освободившего её от Бирона, пока 25 ноября 1741 года не вошла посреди ночи в спальню Анны Леопольдовны цесаревна Елизавета Петровна и не разбудила её.

   — Сестричка! — ласково сказала она проснувшейся Анне Леопольдовне. — Пора вставать!

В ту ночь Брауншвейгская фамилия была арестована....

Младенца Иоанна Антоновича Елизавета Петровна увезла в свой дворец.

Никто не спал в ту ночь в Петербурге.

Народ толпами бежал за санями Елизаветы Петровны и кричал «ура!». Проснувшийся от криков ребёнок развеселился. Он подпрыгивал на коленях будущей императрицы и махал ручонками.

— Бедняжка... — погладив его но головке, сказала дщерь Петрова. — Ты не знаешь, глупенький, отчего кричит народ. Народ радуется, что ты лишился короны.

И поцеловала ребёнка в лобик. Как покойника...

8

Что за странная участь выпала уроженцу датского города Хорсенса, капитан-командору русской службы Витусу Берингу! В первую экспедицию отправлялся он, когда умирал Пётр Великий, задумавший эту экспедицию. Во вторую экспедицию Беринга отправила императрица Анна Иоанновна. Десять лет прошло, пока, наконец, собрались в плавание. И надо же, что именно сейчас, когда готовы были корабли выйти из Авачинской бухты на поиски Америки, Анна Иоанновна умерла.

Весть о кончине императрицы привезли прибывшие на Камчатку весной 1741 года солдаты.

Помрачнел Беринг, услышав это известие. Это был какой-то рок... Неужто и нынешняя экспедиция завершится, как и первая?

Всю зиму, которую провели на Камчатке, вестовой Беринга матрос Овцын составлял отчёт о деятельности экспедиции. Сам Беринг всю зиму раскладывал пасьянсы. Весь стол в его кабинете был завален колодами карт. Но сейчас и карты раскладывать не хотелось. Смел Беринг колоды в ящик, разложил на столе чертежи, которые собирался приложить к отчёту.

Ночь Беринг нехорошо провёл. Сквозь полусон мерещилось ему, будто проверяет карты, составленные экспедицией. Но, как и бывает во сне, пеленги береговых ориентиров, взятые с кораблей, мешались с другими цифрами, и Беринг наносил их на карту, с опозданием понимая, что не морские мили и углы счисляет, а годы собственной жизни... И опять же, как это бывает во сне, странно менялось очертание берега. Невозможно было понять, в чём именно заключается эта странность, но она была, и жутковато было спящему капитан-командору, и невозможно было ничего исправить... Невозможно было и снова взглянуть на очертание вычерченного берега судьбы.

   — Засекречено... — объяснял Берингу чиновничий голос.

   — Мне необходимо снова взглянуть! — настаивал Беринг.

   — Никак нельзя. Невозможно... — отвечали ему.

И такое отчаяние охватило капитан-командора, что от этого отчаяния и проснулся он.

9

4 мая 1741 года Беринг созвал последний в этой экспедиции консилиум. Вместе с офицерами и штурманами обсуждался маршрут предстоящего плавания. На консилиум, согласно инструкции, был приглашён и прикомандированный к экспедиции профессор астрономии Делакроер.

Десять лет, выполняя поручение французской разведки, провёл Делакроер в Сибири. Поработал он здесь на славу. Помимо жалованья, которое шло во Франции, помимо жалованья, которое платила Российская Академия наук, профессор астрономии вполне удачно торговал мехами и китайскими товарами, и ему грех было жаловаться на свою судьбу. Он уже обеспечил себе безбедную старость. Но — увы! — всему приходит конец. И хорошему тоже. Пришёл тот момент, ради которого и был направлен в Россию офицер французских колониальных войск в Америке.

   — В инструкции, составленной вечнодостойныя памяти Ея Императорским Величеством Анной Иоанновной, — начал Делакроер, когда Беринг предложил ему высказаться, — сказано, чтоб в вояж идти по моему предложению и мнению...

И он повернулся к Берингу, призывая его подтвердить это. Беринг кивнул.

   — Так вот! — сказал Делакроер. — Наступил момент, когда я могу изложить суть поставленной перед вами задачи. Мой брат, академик, господин Жозеф Делиль, составил сию карту, содержащую самые секретнейшие сведения в поучение и руководство вам!

После этих слов он не спеша развернул лежащую перед ним карту. Посреди океана была нарисована не ведомая никому из офицеров огромная земля — целый континент.

   — Это и есть та Большая Земля, которая была устроена португальским мореплавателем Дон-Жуаном де Гама! — наслаждаясь общей растерянностью, сказал Делакроер. — Де Гама открыл её но пути из Китая в Мексику. Для пользы Его Императорского Величества Иоанна Антоновича вам надлежит плыть к сей земле и, сыскав её, произвести необходимые исследования.

Ничего не понимая, Чириков взглянул на Беринга. Снова бросилось в глаза, как сильно сдал командор. Он, кажется, и не слушал «профессора», дремал с полуприкрытыми глазами.

   — Господа! — Чириков встал. — Капитан Шпанберг, совершая в прошлом лете вояж в поисках Ягана, проплыл на своих кораблях прямо по этой земле... Всей Сибири ведомо, что нашей экспедиции сухопутные плавания, не в пример морским, в обычай, но едва ли Шпанберг сумел бы не заметить земли, по которой он плыл!

Офицеры заулыбались.

   — По инструкции, данной Правительствующим Сенатом и прошедшей высочайшую апробацию, — едва не срываясь на крик, торопливо произнёс Делакроер, — надлежит вам в вояж идти по моему предложению, а следовательно, и руководствоваться сей картой, над которой. — Делакроер поднял вверх палец, — трудились лучшие умы Европы во главе с моим братом!

   — Инструкция дана в тысяча семьсот тридцать третьем году! — сказал Чириков. — А Шпанберг в прошлом лете по вашей дегамовской земле проплыл!

И он оглянулся на сидящих в стороне лейтенантов, призывая их поддержать его.

   — Шпанберг и ошибиться мог... — уклончиво проговорил лейтенант Плаутин. — Кто его, Шпанберга, знает, где он плавал два лета...

Шпанберга не любили все и сейчас дружно закивали, соглашаясь со словами Плаутина.

   — Именно так! — торжествующе проговорил Делакроер. — Шпанберг ещё ответит за свой бессовестный обман, когда вы откроете Большую Землю.

Все ждали, что скажет Беринг.

Беринг молчал.

С гой ночи, когда приснилась карта, на которую вместо пеленгов наносил Беринг даты своей судьбы, так и не мог очнуться командор. Он бодрствовал, отдавал приказы и распоряжения, но при этом отчётливо слышал скрежет льдов, треск корабельных обшивок, крики людей, испуганное ржание срывающихся в пропасть якутских лошадей. И сквозь сумятицу звуков с трудом различал сейчас Беринг голоса офицеров, дружно ругавших Шпанберга.

Но вот офицеры смолкли, и шум в голове сделался совсем нестерпимым. А офицеры молчали, ожидая его слова. И что Беринг мог сказать им? То, что он, человек, облечённый здесь высшей властью, бессилен перед утверждённой Сенатом инструкцией? Что он, знающий, кто таков Делакроер, вынужден принять его совет?

Нет... Не было таких слов, которыми можно было высказать и объяснить это. Не было ни в датском, ни в русском языке.

   — Предлагаю, — медленно проговорил Беринг, — одобрить предложенный консультантом экспедиции господином Делакроером курс на юго-восток-восток в поисках земли Де Гама...

Он встретился взглядом с торжествующими глазами «профессора» и добавил:

   — Профессор Делакроер должен плыть с нами, чтобы на месте уточнить местоположение земли, указанной на его карте.

Погасло торжество в глазах Делакроера. Растерянными стали глаза «профессора». Он собирался отправить экспедицию Беринга на поиски несуществующей земли, но плыть самому, почти на верную гибель, не входило в его планы.

И он уже хотел было сказать, что астрономические наблюдения, которые он проводит сейчас, требуют его присутствия на Камчатке, но, взглянув снова на Беринга, Делакроер понял, что этого ответа и ждёт от него капитан-командор, чтобы иметь формальный повод усомниться в достоверности карты, и промолчал. В молодости не раз приходилось офицеру Делакроеру, выполняя щекотливые поручения, попадать в трудные обстоятельства, и до сих пор всё обходилось. Может, пронесёт и на этот раз?

Разочарованно вздохнул Беринг.

   — Так и решим... — сказал он. — Коли земли Де Гама в указанном месте обнаружить нам не удастся, изменим курс и поплывём на северо-восток, туда, где чаема быть американская земля.

Это решение и было принято.

Чириков сидел, опустив голову и стиснув зубы. Он мог бы сказать сейчас, что, теряя драгоценное время на поиски земли Де Гама, они сильно рискуют, но зачем говорить то, что знает каждый?

Решение консилиума было заверено подписями всех участников...

«Подлинная подписана руками тако: Беринг, капитан Алексей Чириков, лейтенант Иван Чихачёв, лейтенант Ваксель, лейтенант Плаутин, Людвиг Делиль де ла Кроер, флота мастер Софрон Хитрово, за флотского мастера Авраам Дементьев, штюрман Андрис Эзельберг, штюрман Иван Елагин».

И никто из подходивших к столу, чтобы поставить свою подпись, офицеров не догадывался, что многие из них подписывают сейчас смертный приговор себе...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

омощию Божию начинаю сей диурнал на пакетботе «Св. Петре» под командою г-на капитана-командора Беринга, при гавани Петропавловской. Начинается 1741 году майя 24 дня, а сщисление начинается от Вауа^[8], которое лежит к югу, полагаю в ширине 52° 52'», — записал в корабельном журнале Софрон Хитрово.

«22 майя 1741 года в гавани Св. апостол Петра и Павла. Пакетбот Святого Апостола Павла вооружён и к походу в кампанию ныне обстоит во всякой готовности, в которой погружено: балласт Шестьсот пуд, воды сто бочек, дров шестнадцать сажен, провианта всякого на полшеста месяца^[9]. Всего грузу во оной положено с артиллерными и шхинорскими припасами пять тысяч девятьсот пуд...

Сего числа рапортовано от меня господину капитану-командору Берингу, что пакетбот«Св. Павел» к походу в готовности», — записал двумя днями раньше в судовом журнале на своём корабле Алексей Ильич Чириков.

1

Наконец-то сборы были завершены. 29 мая 1741 года «Святой Павел», подняв паруса, вышел из гавани и встал на рейде бухты на якорь.

Беринг на своём пакетботе «Святой Пётр» парусов поднимать не решился и долго выбирался из гавани, подтягиваясь на верповочном якоре.

На «Святом Петре» находились:

капитан-командор Витус Ионассен Беринг,

лейтенант Свен Ваксель,

флота мастер Софрон Фёдорович Хитров,

штурман Андреас Эзельберг,

подштурман Харлампий Юшин,

подлекарь Матиас Бетге,

подконстапель Беренг Роселиус,

гардемарин Иоган Синт,

боцман Нильс Янсен,

подшкипер Никита Хотяинцов,

комиссар Иван Лагунов,

трубач,

топограф Фридрих Пленисиер.

Ещё — матросы, солдаты, пять сыновей камчатских казаков в качестве учеников матросов, переводчик и люди, которые считались знающими все места вдоль побережья Камчатки. Всего, включая сына лейтенанта Свена Вакселя, —76 человек.

В общий список безымянных членов команды Георг Вильгельм Стеллер включил и себя, и вестового Беринга матроса Овцына.

На другом пакетботе «Св. Павел», но сведениям Стеллера, находились:

капитан Алексей Чириков,

лейтенант Чихачёв,

лейтенант Плаутин,

профессор астрономии Делиль де ла Кроер,

флота мастер Дементьев,

штурман Елагин,

один гардемарин,

комиссар, подлекарь Лау,

и всего, с матросами, солдатами и сыновьями камчатских казаков, — 76 человек...

Георг Стеллер аккуратно записал в путевой дневник списки команд. Зачем ему это, он и сам не знал. На борту «Святого Петра» он находился в качестве представителя Академии паук, ему предстояло изучать земли, которые откроют моряки. Но пока изучать было нечего, и, чтобы не терять времени, Стеллер решил изучать команду. И — вот оно, торжество методологии! — уже сразу удалось обнаружить Стеллеру принципиальное отличие между экипажами двух кораблей. Команда на «Святом Павле» была преимущественно русская, а на «Святом Петре» — разнонациональная по своему составу.

Плохо это или хорошо, Стеллер не думал. Его не интересовали оценки. Он был учёным, а учёный должен исследовать объект независимо от того, каков он. Стеллер ехал в экспедицию делать открытия, а не пьянствовать, подобно профессору астрономии Делакроеру, потребовавшему от Чирикова погрузить на пакетбот — для научных целей! — несколько бочонков с камчатской водкой. Проведение исследований было стилем жизни Стеллера, без исследований он не мог жить, и сейчас изучал команду «Святого Петра», как изучал бы повое растение или букашку, если бы они попались ему.

Стеллер сразу увлёкся исследованием. Открытия сыпались одно за другим. Во-первых, Стеллер обнаружил, что на корабле установился весьма странный порядок. Беринг почти всё время проводил в каюте, а офицеры докладывали ему не более того, что считали необходимым.

Они не доложили, например, что Стеллер обнаружил в воде множество различных морских растений, таких, как Quercus marina glandifera Bauhini, плавающих возле судна, а также заметил крачек и уток-каменушек. А ведь это свидетельствовало о близости земли...

Похоже было, что офицеры потому и не докладывают о наблюдениях Стеллера, что сами не могут постихнуть их значения. Когда Стеллер, со свойственной ему вежливостью, обратил их внимание на это обстоятельство, офицеры обиделись. Возникло впечатление, что офицеры полагают, будто правила навигации заключают в себе не только все пауки, но также и природный ум человека, и здравый смысл. Увы. Многочисленные факты свидетельствовали, что Стеллер не ошибся в своём предположении.

Как и подобает настоящему исследователю, Георг Вильгельм Стеллер сохранил невозмутимость и продолжил начатое исследование, хотя предварительные результаты и позволяли сделать неутешительные выводы. Увы… Офицеры «Святого Петра» не имели никакого представления о подлинных задачах экспедиции — открытии новых земель. Эти тупицы почитали делом чести идти и идти вперёд, чтобы потом трубить о том, как далеко они были и как много — без всякой нужды! — выстрадали.

Стеллер неоднократно проверял этот вывод. Иногда он выходил на палубу и, остановившись возле вахтенного офицера, долго смотрел куда-нибудь вбок, а потом неожиданно произносил: «Земля! Я вижу землю, господин офицер!»

Вахтенный офицер долго вглядывался в указанное Стеллером место, иногда брал подзорную трубу и внимательно осматривал пустой океан, а потом объявлял, что Стеллеру просто почудилась земля.

И тут не важно, что земли в указанном Стеллером направлении действительно не было. Стеллер это знал и сам. Он просто проверял, как поступит офицер. И не ошибался в своих предположениях. Вместо того, чтобы, изменив курс, подойти ближе и уже там убедиться в ложности или истинности полученной информации, офицер ограничивался лишь поверхностным визуальным наблюдением и принимал вывод об отсутствии земли, не собрав даже консилиума.

Это было возмутительно! Спрашивается, какую землю могли они найти, если информация обрабатывается таким недобросовестным образом? А если бы он, Георг Вильгельм Стеллер, действительно видел землю? Что тогда, спрашивается? Ведь проплыли бы и мимо неё!

Движимый естественными опасениями за судьбу экспедиции, Стеллер решил на всякий случай проверить познания офицеров в той самой навигации, в которой они считали себя такими знатоками. И хотя от публичного экзамена офицеры уклонились, Стеллер нашёл способ сделать это.

Как бы невзначай он подошёл с картой к лейтенанту Свену Вакселю и попросил его указать местоположение судна.

Свен Ваксель — о, ужас! — ткнул пальцем, указывая место в... Атлантическом океане! Стеллер никогда не преувеличивал умственных возможностей первого помощника капитан-командора, но то, что Ваксель, оказывается, не знает даже, в каком океане они плывут, ошеломило его! Стеллер хотел немедленно доложить об этом Берингу, но капитан-командор, заранее настроенный против Стеллера лейтенантом Вакселем, не пожелал принять его. Под большим секретом Стеллер поделился своими сомнениями в профессиональной пригодности лейтенанта с командою, и что же? Вместо того, чтобы заняться пополнением своих знаний, Ваксель начал кричать на академика, грозя вышвырнуть его за борт, если тот не прекратит разлагать команду! Как будто этими криками Ваксель мог запугать бесстрашного исследователя! Как будто этот тлев способен был компенсировать ему недостающие знания?!

Напугал Стеллера не гнев лейтенанта Вакселя. Страшно стало учёному, когда он обнаружил, что знание навигации и другими офицерами тоже весьма нетвёрдо и неполно. Эзельберг, к примеру, не смог указать, где находятся Мальдивские острова, и весьма существенно ошибся в координатах Кантона... И опять-таки указание на ошибки не вызвало в Эзельберге, как и в лейтенанте Вакселе, ничего, кроме вспышки ярости. Эта реакция офицеров на справедливую критику огорчила Стеллера. Любой человек на его месте мог предположить, что при таком знании навигации офицеры не только не приведут корабль к искомой неведомой земле, но и назад-то едва ли сумеют воротиться. Слава Богу, что и Ваксель, и Эзельберг, видимо, и сами сомневались в своих навигационных способностях и вели корабль следом за «Святым Павлом». Капитана Чирикова Стеллер в навигации не экзаменовал, но всё равно надеялся, что он более образован и опытен. Не могут же все офицеры на русском флоте быть такими, как Свен Ваксель или Андреас Эзельберг. В конце концов, это противоречило бы самой логике...

— Так что не бойтесь! — утешал он матросов. — Главное, чтобы «Святого Павла» не потерять... Глядишь, если будем следовать курсом за ним, и воротимся назад...

Но и с матросами не получалось разговора. Матросы явно опасались взысканий со стороны офицеров и только угрюмо переминались с ноги на ногу, когда Стеллер останавливал их. Стеллеру было жалко их...

2

Уже третий день плыли прямо но земле Де Гама...

Вокруг простирался безжизненный океан. Стосаженевый лот не доставал дна.

12 июня в четыре часа дня со «Святого Петра» передали сигнал — лечь в дрейф. Капитан-командор желал иметь с Чириковым консилиум.

— Капитан-командор Беринг, — кричал в разговорную трубу Свен Ваксель, — считает необходимым изменить курш! Он желает знать мнение господина капитана!

   — Считаю, что курс давно пора было изменить! — ответил Чириков.

   — Приказ капитана-командора! — багровея от натуги, кричал Свен Ваксель. — Держать по правому компасу норд-ост!

Развернувшись, корабли пошли на северо-восток, прочь из пределов так и не показавшейся им земли Де Гама...

И хотя Чириков и уверен был, что никакой земли здесь нет, настроение у него было самоепрескверное. Они бессмысленно потеряли самые лучшие для плавания дни... Боясь попасться на глаза капитану, Делакроер не выходил из каюты.

Подобно своему коллеге со «Святого Петра», профессор с головою ушёл в научные изыскания. Он изучал свойства камчатской, открытой ещё казаками Афанасия Шестакова водки...

Впрочем, Алексею Ильичу было сейчас не до экспериментов «главного консультанта по географии». Гораздо больше волновало его то, что творилось на командорском корабле.

То и дело сигналили со «Святого Петра» — лечь в дрейф. Беринг опять собирал консилиум.

Хрипло кричал Свен Ваксель в рупор, что господин командор предлагает поворотить на другой галс к югу. Каково мнение господина капитана?

Капитан Чириков считал, что при юго-восточном ветре глупо менять курс. Надо и далее продвигаться на северо-восток.

Лежащие в дрейфе корабли крутило ветром, и приходилось переходить от одного борта к другому… Наконец Свен Ваксель прокричал ответ, что господин капитан-командор согласен с мнением господина капитана и приказывает двигаться прежним курсом.

Снова дул в рожок боцман. Снова, вскарабкавшись по вантам, расползались по реям матросы. Корабли одевались парусами, ложась на прежний курс.

Проходил день, иногда меньше, и снова сигналили со «Святого Петра» — лечь в дрейф. Снова Беринг собирал консилиум.

Бессмысленные остановки выматывали команду. Публичные, на глазах у всей команды, перепалки не способствовали укреплению морального духа и веры матросов в своих командиров.

А вера эта сейчас, когда на исходе было благоприятное для плавания в здешних широтах время, могла оказаться совсем не лишней. Чирикова, с детских лет свыкшегося с морской дисциплиной, консилиумы приводили в отчаяние. О чём думал Беринг, снова и снова останавливая корабли? Ведь их плавание, по существу, ещё только начиналось, и все настоящие трудности были впереди!

20 июня подул крепкий ветер, нанося клочья тумана. К одиннадцати часам море затянулось густой молочно-белой нелепой, в которой невозможно было ничего разглядеть.

Опасаясь столкновения, Чириков приказал бить в колокол. Чуть погодя ударили в колокол и на «Святом Петре». Слабые звуки колоколов путались в тумане, ветер играл с ними, путая моряков. Колокольный звон слышался то с одной, то с другой стороны...

Потом звон пропал совсем.

Чириков приказал налить из пушки — ответа не было.

В ту ночь Алексей Ильич не уходил с палубы.

Он стоял рядом с лейтенантом Плаутиным и вглядывался в сероватую пелену тумана. Больше всего он боялся, что сейчас из тумана вынырнет «Святой Пётр» и корабли не успеют разойтись. Вероятность подобного столкновения была ничтожной, но с Берингом, который и при таком тумане менял курсы, могло произойти всё, что угодно.

Всё время, не затихая, бил колокол. Ветер неровно гудел в снастях. Чернее тучи было лицо Чирикова.

Пятнадцать лет провёл Алексей Ильич под командой Беринга, и все эти пятнадцать лет Беринг делал всё не так, как это было нужно для пользы дела. Нерешительность, а порою и откровенная трусость Беринга, сводила на нет все гигантские усилия, затраченные на подготовку к плаваниям. Так уже было в прошлой экспедиции, так получалось и на этот раз.

Наверняка, когда они наконец выберутся из тумана, Беринг найдёт повод, чтобы прекратить плавание... А если бы три года назад он отпустил Чирикова, давно бы уже составлена была карта американского берега, и сейчас плыли бы, твёрдо зная, что их ждёт впереди...

Склянка оставалась до конца вахты лейтенанта Плаутина, когда справа по борту раздался отчётливый хлопок. Должно быть, это выстрелили из пушки на «Святом Петре». Плаутин взглянул на мрачного Чирикова, ожидая приказа.

Чириков стоял не двигаясь. Побелевшие пальцы с силой сжимали ненужную в этом тумане подзорную трубу.

   — Кажись, пушка, господин капитан! — сказал вахтенный матрос, вглядываясь в ту сторону, откуда донёсся хлопок.

   — Вы слышали что-нибудь, господин лейтенант? — медленно, словно с трудом, спросил Чириков.

Плаутин попытался поймать его взгляд, но это не удалось. Чириков отвернулся, вглядываясь в туман.

   — Я, господин капитан, ничего не слышал... — сказал Плаутин.

   — Я тоже не слышал... — с облегчением, которого всё-таки не удалось скрыть, проговорил Чириков. — Продолжайте следовать, лейтенант, прежним курсом.

3

«20 июня. Ветер крепкий. 12—1. Под ветром на NW, в 11-м часу пакет-бот «С. Павел» невидим... — записывал вахтенный офицер в судовом журнале. — Легли на дрейф...»

Наверное, это было ошибкой.

В тумане окончательно смешались мысли Беринга, его охватила паника. Он то приказывал ложиться в дрейф, то снова — ставить паруса, и снова — ложиться в дрейф...

«3 часа. Сего часа поставили фок и пошли на указанной курш для искания пакет-бота «С. Павла», понеже он невидим стал на том курше. В 5 часу закрепили фок и легли на дрейф».

К утру туман разошёлся. Вокруг расстилался пустынный океан. «Святого Павла» нигде не было.

Три дня, меняя галсы, бороздили океан в поисках, но всё было бесполезно.

Утром Берингу не захотелось подниматься с постели.

Слабость и безразличие растекались по телу, и пришлось сделать усилие, чтобы встать. Это был первый симптом цинги, но Беринг пока ещё не догадывался об этом.

Ом провёл консилиум, на который, кроме офицеров, пригласил и своего вестового Овцына.

Надобно было решать, что делать дальше.

Офицеры дружно высказались за продолжение плавания к берегам Америки. Беринг, который полагал, что разумнее было бы вернуться на Камчатку, спорить не стал. При таком единодушии офицеров прерывать плавание было равносильно самоубийству. Немного утешала Беринга мысль, что если они поплывут к Америке, может, там, у её берегов, отыщут «Святого Павла» и назад будут возвращаться вместе.

Решено было продолжать поиски Америки до 20 июля, а после этого ложиться на обратный курс.

Беринг с трудом дождался, пока уйдут офицеры. Силы покидали его. Слабость и безразличие вновь растекались по телу...

Матрос Овцын слишком хорошо был знаком с цингой, чтобы не узнать её. Однако подлекарь Матиас Бетге лишь презрительно выслушал его и ничего не сказал. Для Бетге, как и для других офицеров-иностранцев, Овцын был разжалованным в матросы государственным преступником, и их глубоко оскорбляло, когда он обнаруживал познания, не положенные вестовому. Думать отлично от других матросов Овцын не имел права, ибо это был бунт против высочайшей воли, определившей, кем ему быть...

Тогда Овцын рассказал о своих опасениях Георгу Стеллеру, который, как это знали все, был лекарем у архиепископа Феофана Прокоповича.

Стеллер охотно согласился посмотреть Беринга, хотя и продолжал считать, что все болезни человек придумывает сам, и болеют люди только из-за собственной мнительности. Так и оказалось. Когда Овцын тайком провёл Стеллера в каюту капитан-командора, Стеллер не обнаружил в Беринге никаких отклонений от нормы. Руки и ноги капитан-командора двигались, глаза видели, уши слышали. Слабость была, но вызвана была она, но мнению Стеллера, дурными результатами плавания.

Результаты же, при столь неграмотных офицерах, и не могли быть иными. Уже неоднократно отмечал Стеллер появление возле корабля таких водорослей, как Quercus marina glandifera Bauhini, Alga dentata Raji, Fuci membrana del calyciformes... Эти водоросли росли на глубине двух-трёх футов под водой на скалах. Истрёпанный вид водорослей указывал, что они некоторое время пробыли на берегу, а затем были смыты отливом.

   — Ну и что? — хмуро спросил Свен Ваксель, когда Стеллер познакомил его со своими наблюдениями. — Эти водоросли, наверное, принесло с Камчатки.

Язвительно улыбнулся Стеллер, а потом, снисходя к необразованности лейтенанта, пояснил:

   — Fucus clafae effigie, господин лейтенант, не растёт возле Камчатки!

   — Мало ли откуда их могло принести! — теряя терпение, сказал Ваксель.

   — Господин лейтенант снова ошибается... — мягко возразил Стеллер. — Только абсолютное незнание ботаники, господин лейтенант, не даёт вам возможности увидеть того, что видно сейчас любому образованному человеку. Среди выловленных водорослей мною обнаружена Fucus lapathi sanguinei follis Journ. Хочу обратить внимание господина лейтенанта, что из-за хрупкости своей Fucus lapathi sanguinei follis Journ давно бы уже была порвана волнами, если бы находилась в воде длительное время. Что же это, спрашивается, значит, господин лейтенант?

   — Что? — спросил Ваксель.

   — То, что земля, возле которой выросли эти водоросли, рядом, господин лейтенант!

Вот так обоснованно, с величайшей, как он потом напишет в своей книге, скромностью представлял Стеллер безошибочные признаки близкой земли Свену Вакселю, но каждый раз встречал в ответ только грубость и насмешки.

   — Где же эта земля, господин профессор? — опомнившись, язвительно спросил лейтенант. — Почему я не вижу её, хотя и держу в руках подзорную трубу?!

   — Как я полагаю, — учтиво отвечал Стеллер, — надобно изменить курс корабля и плыть к северу, откуда, по моим наблюдениям, и движется течение, приносящее упомянутые водоросли. Извините, господин лейтенант, но только полный дурак может не сообразить этого.

Увы... Разговор со Свеном Вакселем дал Стеллеру лишний раз возможность убедиться, что в России все потенциально величайшие и выгодные предприятия не могут оправдать своих начинаний. Лишь при взаимной и истинной гармонии интересов и действий людей и при отсутствии — как у него, Стеллера, — особых умыслов и корысти, малое начало может перерасти в великое предприятие, а скромный аванс быть вознаграждён тысячекратно.

Большинство офицеров «Святого Петра» беззаветностью Стеллера — он ясно видел это! — не обладали. За десять проведённых в Сибири лет, когда каждый из них жил, как хотел, они переняли манеры и спесь безграмотной черни... Они совершенно забылись, и считали себя глубоко оскорблёнными, когда Стеллер говорил им то, чего они не знали и не могли но своей необразованности знать.

Однако Стеллер не оставлял надежды довести своё мнение до господина Беринга и, когда вестовой Овцын поделился с ним своими опасениями насчёт болезни капитан-командора, воспользовался предоставившимся случаем. Убедившись, что болезнь Беринга выдуманная, Стеллер немедленно приступил к осуществлению своего плана.

Беринг внимательно выслушал рассказ Стеллера о наблюдении за водорослями, а потом — увы, как и другим офицерам, Берингу казалось постыдным принять совет Стеллера, поскольку тот не был моряком! — сказал, что в море во многих местах имеются растения, и господин Стеллер не умеет делать достоверных выводов об этих вещах.

Этот ответ возмутил Стеллера.

— Известно ли господину капитан-командору, — осведомился он, — что я очень хорошо знаком с жизнью моря? И особенно с местами вокруг Зелёного Мыса и Бермудов. Я знаю названия растений и знаю, почему они могут там расти. Однако здесь, на севере, условия существенно отличаются. Морская вода здесь не так прогревается солнцем и потому имеет совершенно другой состав.

Стеллер подробно рассказал Берингу о водорослях, которые растут в этом районе. Латинские термины скоро вытеснили из его рассказа все прочие слова, и безусловно, это был бы замечательный и выдающийся доклад, если бы Стеллер не обнаружил вдруг, что капитан-командор, прикрывший глаза в самом начале доклада, заснул совсем...

Между тем признаки приближающейся земли становились всё очевиднее. Появились каланы...

Стеллер объяснял матросам, что строение сердец этих животных не позволяет им находиться под водой слишком долго, они могут жить лишь в прибрежной зоне, не превышающей двадцати миль но прямой...

Стаи сидевших на воде чаек также свидетельствовали о близости берега...

Наконец 16 июля увидели и саму землю.

«На самом деле, — записал в своём дневнике Стеллер, — мы увидели её 15 июля, но, поскольку об этом объявил я, а она не была ещё столь чётко видна, чтобы определить её очертания, от этого отмахнулись, как от моей обычной причуды...»

«Я умалчиваю о некоторых обстоятельствах... — продолжил он запись в дневнике. — Хотя другие мореплаватели в подобных путешествиях стремятся обращать внимание на все подробности и извлекать из них пользу, здесь же самые явные и простые признаки и явные резоны игнорировались и отвергались. При таких условиях мы достигли земли через шесть недель после отплытия из Авачи, хотя легко могли бы достичь её за три-четыре дня, идя северо-восточным курсом, о котором договорились, если бы офицеры соблаговолили воспользоваться вышеупомянутыми правильными приметами и признаками земли...»

Офицеры «Святого Негра» не знали о суровом приговоре, вынесенном им Георгом Вильгельмом Стеллером. Они знали только одно — они нашли землю. Всеобщее ликование охватило команду. Стеллеру обидно было слушать похвальбу офицеров, разговоры о наградах, которые ожидают их за это открытие. Ведь каждому должно было быть ясно, что земля открыта им, Стеллером, ибо он первым обратил внимание на признаки приближения и первым увидел её.

Не ради похвалы, но ради истины, которой беззаветно служил он, Стеллер попытался обратить внимание капитан-командора Беринга на это обстоятельство.

Происходило это в кают-компании, в присутствии битого кнутом и взятого на «Святого Петра» в качестве живописца курляндца Фридриха Плениснера.

Фридрих, по своему обычаю, ничего не сказал на жалобу Стеллера, а вот ответ капитан-командора, признаться, удивил учёного.

— Сейчас мы все воображаем, — устало сказал он, — что всё открыли, и многие полны ожиданий, строят воздушные замки! Но они не задумываются, где мы достигли земли, как далеки мы от дома и что ещё может приключиться... Кто знает, не задуют ли пассаты и не помешают ли нашему возвращению? Мы не знаем этой земли. У нас недостаточно провианта, чтобы продержаться здесь зиму.

Что-то очень знакомое почудилось Стеллеру в голосе капитан-командора... Он не мог ошибиться — такие же интонации звучала в голосе пастора Феофана Прокоповича, у которого служил Стеллер лекарем... И появились они как раз незадолго до смерти... Неужели и капитан-командор болен? Странно... Это подрывало убеждение Стеллера, что все болезни суть выдумка. Как-то не по себе стало Георгу Вильгельму Стеллеру.

Как и тогда, у архиепископа Феофана, прервал он разбор гербария, так сейчас Стеллер перестал выяснять, кто же должен считаться первооткрывателем найденной земли, и поспешил покинуть кают-компанию.

4

Споры о том, кто первым увидел Америку на «Святом Петре», были бессмысленными, потому что на борту корабля находился Кондратий Мошков, который ещё девять лет назад вместе с Гвоздевым побывал здесь, на американском берегу. Ну а кроме того, и сейчас первым добрался до Америки не «Святой Пётр», а «Святой Павел» Чирикова...

Потеряв Беринга, Чириков испытал облегчение. Кончились бесконечные консилиумы. Чириков повёл «Святого Павла» прямо на восток.

6 июля обнаружили первые признаки приближающейся земли.

«Явилось в море много цветов плавающих, видом в воде зелёные и желтоватые... Цветы осмотрели, что оные не травяные, токмо сгустившаяся вода наподобие киселя, каких обычно много выбрасывает на морские берега...»

13 июля записали в судовом журнале уже не про медуз, а про береговую утку. 14 — увидели плавающие в воде деревья.

В ночь на 15 июля 1741 года появился и берег.

«В два часа пополуночи, — записал в судовом журнале А. И. Чириков, — впереди себя увидели землю, на которой горы высокие, а тогда ещё не очень было светло, того ради легли на дрейф. В третьем часу стало быть землю свободнее видеть, и оную признаем мы подлинною Америкою».

День выдался, как на праздник, солнечным. Чириков послал боцманмата Трубицына на лангботе осмотреть бухту.

Трубицын вернулся только к вечеру и сообщил, что бухта малопригодна для стоянки. Решили на ночь отойти в море и, как выяснилось, правильно сделали. Ночью разыгрался шторм, и корабль спасло только то, что он был вдалеке от берега.

Пошли на всех парусах курсом на север. Берега тянулись скалистые, поросшие еловым лесом...

17 июля, когда стих ветер, снова послали лангбот на разведку. На этот раз его повёл штурман Авраам Дементьев. С ним отправилось десять вооружённых солдат и матросов. Было три с половиной часа пополудни.

К вечеру ветер посвежел. Шлюпка не возвращалась, и Чириков приказал отойти от берега. К утру лёг туман — шлюпка не появлялась. Потом начался дождь, зарядивший на три дня.

«Во все сутки ветр со шквалами непостоянно и дождь велик, лавировали близ того места, куды послан наш бот».

22 июля заметили на берегу дым и, приняв его за сигнал, подаваемый посланными за водой матросами, решили послать вторую шлюпку. Повёл её Сидор Савельев. Ему было велено не приставать к берегу, пока не увидит бот.

Ныряя в волнах, уплыла к берегу последняя шлюпка с четырьмя добровольцами и... не вернулась.

Три дня ходили галсами возле берега.

Сколько раз за эти дни вспоминал Алексей Ильич Чириков ту памятную ночь, когда потерялся в тумане «Святой Пётр». Снова и снова вспоминал, как стоял в зябком тумане на палубе, когда вахтенный матрос доложил, что слышал пушечный выстрел... Слышал этот похожий на хлопок выстрел сам Чириков или не слышал? Тогда кровь стучала в висках от ярости на Беринга. Заглушала все. Сейчас кровь тоже стучала в висках. Только уже от ярости на себя.

Вот она, Америка... Совсем рядом... Где-то там пятнадцать человек его команды... И он ничего не может сделать, чтобы спасти их или хотя бы узнать, что с ними...

Утро 24 июля пришло ясное, тихое. И вот — радостно дрогнуло сердце! — из бухты показались две лодки. Одна побольше, другая поменьше.

Быстро развернулись и пошли навстречу. Но нет... Это были чужие лодки...

«Рассмотрели мы, что лотка гребущая — не наша, понеже оная корпусом остра и гребля не распашная, а гребут вёслами просто у бортов, которая к пакетботу так не приближалась, чтоб в лицо человека можно видеть, токмо видели, что сидело в ней четыре человека: один на корме, а нротчие гребли, и платья было видно на одном красное, которое, будучи в таком разстоянии, встали на ноги прокричали дважды: агай, агай и махали руками и тотчас поворотились и погребли к берегу. А я тогда приказал махать белыми платками и кланяться, чтоб они к нашему судну подъехали, что и чинено от многих служителей, токмо, несмотря на то, скоро погребли к берегу, а гнаться за ними было неможно, понеже ветр был тих, а лотка оная гораздо скороходца, а другая большая лотка, далече не подгрёбши к пакетботу, возратилась, и вошли обе опять в ту заливу, ис которой выгребли. Тогда мы утвердились, что посланные от нас служители всеконечно в несчастьи, понеже штюрману Дементьеву, как отправлен, уже настали восьмые сутки и было довольно время, способного к возврату, и мы к тому месту ходили в самой близости, токмо он не возвратился. А по отправлении боцмана мы от того места не отлучались, а погода была всё тихая, и ежели б несчасгия им какова не случилось, то б по настоящее время уже к нам возвратились. И можно чаять по тому, понеже американцы к нашему пакетботу не смели подъехать, что с посланными от нас людьми от них на берегу поступлено неприятельски: или их побили, или задержали. Однако ж мы ещё до вечера близ того места ходили, поджидая своих судов, токмо ночью для опасения от берегу поудалились, да и ночью имели на кормовом флакштоке фонарь с огнём, дабы, ежели, паче чаяния, выдут, то чтоб могли к нам и ночью притить».

Ждали ещё два дня.

Стучала, стучала в висках Чирикова кровь. Ясно вспомнил капитан, что слышал тогда в тумане похожий на хлопок выстрел со «Святого Петра»...

Бессильно сжимались кулаки. Всё в полном порядке — и сам корабль, и команда, и пушки готовы к бою... А нет... Ничего нельзя сделать, поскольку не осталось никакой шлюпки.

Если бы «Святой Пётр» был сейчас рядом!

А «Святой Пётр» и был рядом в те дни... 20 июля встали на якорь вблизи острова Каяк, чтобы пополнить запасы питьевой воды. Беринг решил не задерживаться у американских берегов.

Когда Стеллер узнал, что ни на малый ялбот, который отправляется за водой, ни на лангбот, идущий под командой Хитрова для обследования острова, его не берут, он взорвался.

   — Я понимаю, что мы плаваем в Америку только для того, чтобы привезти в Сибирь немножко американской воды! — закричал он, врываясь в кают-компанию. — Но у меня тоже есть предписание Академии наук!

   — Полно вам шуметь, господин профессор... — попытался успокоить его Беринг. — Если вы всё понимаете, то должны понимать, что на берегу пас могут встретить местные жители. По слухам, многие из здешних племён чрезвычайно кровожадны. Вам очень хочется попасть на обед к здешним жителям в качестве кушанья? Лучше садитесь, господин профессор, с нами... Сейчас приготовят горячий шоколад.

   — Я никогда не вёл себя, как женщина, господин капитан-командор! — сказал Стеллер. — Попасть на берег — мой долг! До сих пор я преданно служил Её Величеству в соответствии со своими способностями и хотел бы сохранить за собой честь такой службы ещё на много лет. Если я не смогу, господин капитан-командор, высадиться на берег, я непременно сообщу о чинимых мне препятствиях в выражениях, каковых устроители сих препятствий заслуживают!

   — Вы просто дикий человек, господин профессор... — улыбаясь, сказал Эзельберг. — Вас невозможно удержать от работы даже перспективой попить горячего шоколада...

Все заулыбались, но Стеллеру было не до шуток.

   — Господин капитан-командор! — снова обратился он к Берингу, и голос его задрожал от обиды. — Зачем вы меня принуждаете к непростительному пренебрежению своим долгом?

— Да полно, полно, господин профессор! — опасаясь, что Стеллер сейчас расплачется, сказал Беринг. — Поезжайте на малой шлюпке, коли вам так хочется побывать на берегу... Только не увлекайтесь... И постарайтесь не втянуть Российскую Империю в войну с местными народами...

Теперь офицеры уже откровенно расхохотались.

Шутки, однако, на этом не закончились. Когда Стеллер с казаком Фомой Лепёхиным устроились между пустыми бочками, Свен Ваксель приказал трубачу сыграть вслед уходящей шлюпке.

Трубили, конечно, в насмешку, но Стеллер, стиснув зубы, стерпел и это. Главное, что он попал на неведомый остров.

И, оказавшись на берегу, Стеллер не стал терять времени. Около версты прошёл по побережью, пока не натолкнулся на выдолбленное из дерева корыто. Точно в таких же корытах готовили пищу камчадалы, опуская в них раскалённые на огне камни. Похоже было, что появление моряков прервало трапезу. Остатки её нашлись, разбросанные по траве. Кости, остатки юколы, крупные мидии Якоба, синие мидии — musculi. В пустых раковинах, которые использовались, как чашки, сладкая трава — каттик. Похоже было, что здешние жители — ещё не явился сюда свой Шестаков! — не научились пока изготавливать из каттика водку и использовали траву, подслащивая питьё.

Бегло осмотрев остатки трапезы, Стеллер продолжил путь. Через три версты он обнаружил тропу, ведущую в густой лес, и бесстрашно свернул на неё. Смелость вскоре была вознаграждена. На развилке троп Стеллер наткнулся на скошенную траву. Она явно что-то прикрывала. Стеллер сгрёб траву в сторону и обнаружил под нею каменную вымостку, ещё ниже — деревесную кору, уложенную на жерди. Когда кора была поднята, увидели, что внизу находится погреб.

Здесь стояли лукошки с копчёной неркой, свёрнутая в рулоны еловая заболонь, связки верёвок, изготовленных из морской травы, пучки чёрных гладко выскобленных стрел.

Приказав Фоме Лепёхину отнести в лодку образцы местных «товаров», Стеллер продолжал собирать растения и минералы.

Ему поразительно везло в этот день.

Поднявшись на холм, он увидел в версте от себя дым костра.

Поспешно отправился Стеллер назад к лодке, чтобы оставить там собранные образцы минералов и растений и передать на корабль, что им обнаружены аборигены. Стеллер просил Беринга предоставить в его распоряжение малый ялбот и несколько человек, чтобы попытаться вступить в переговоры с местными жителями.

Примерно через час матросы привезли ответ. Беринг приказывал Стеллеру немедленно вернуться на корабль, иначе его не станут дожидаться и оставят жить в Америке.

Хотя Стеллер, как он сам напишет, и старался изо всех сил не говорить ничего и никому, по возмущение переполняло его, и не утешил Стеллера даже оставленный на его долю горячий шоколад.

«Единственной причиной, по которой не была сделана попытка высадиться на большую землю, были ленивое упрямство и трусливый страх перед горсткой безоружных и ещё более напуганных дикарей, а также малодушная тоска по дому, которая этим господам, очевидно, казалась извинительной... — с возмущением запишет он в дневнике. — Время, затраченное на исследования, можно было выразить арифметическим отношением: подготовка к достижению цели длилась десять лет, самому же делу было уделено десять часов».

Но как ни протестовал Стеллер, Беринг уже принял решение. Утром 21 июля он, против своего обыкновения, поднялся за два часа до рассвета, вышел на палубу и отдал приказ поднимать якорь.

«Святой Пётр» лёг на обратный курс.

5

Стоять у берегов с таким трудом отысканного континента и не иметь возможности сойти на него... Что это? Божья кара за предательство, совершенное в туманную ночь 20 июня, или просто дьявольская насмешка?

Подавленное настроение царило на борту «Святого Павла», когда отвернули от земли и поплыли в океан. Все понимали, что обратное плавание не будет лёгким. Потеряли почти половину команды... Не пополнили запасы воды...

И тут, словно в насмешку, снова возникла американская земля, снова встали справа по борту скалистые берега. Плыли вдоль уходящего на запад полуострова Аляска.

И совсем, совсем мало оставалось пресной воды... Кашу теперь варили раз в день. Питались сухарями. Когда шёл дождь, собирали стекающую с парусов воду. У этой воды был горький смоляной привкус, но другой воды оставалось совсем мало.

Всё равно наносили на карту берег Аляски, наносили бесчисленные острова, что встречались на пути.

9 сентября снова встретили местных жителей, алеутов, когда остановились у небольшого острова. На семи остроносых байдарках подплыли алеуты к кораблю, но, как ни заманивали их подняться на борт, не покинули своих, сросшихся с ними байдарок. И воды не удалось выторговать. Выменяли только несколько стрел и головной убор, сделанный из топких берёзовых дощечек, украшенных перьями.

Надо было что-то решать... И снова досадовал Чириков, что из-за Беринга за пятнадцать лет беспорочной службы он всего лишь три месяца самостоятельно командует кораблём. За эти пятнадцать лет он научился организовывать доставку грузов, строительство кораблей, но этих организаторских талантов не хватало сейчас, чтобы принять единственно правильное решение. Нет-нет... Он всё делал, как положено. Вёл корабль через океан, точно исчислял маршрут... Но сейчас для решения требовалась та особая дерзость, которая даётся годами командирской службы. Нужно было соотнести все возможные последствия и опасности и выбрать наиболее оптимальный вариант. Может быть, надо было стрелять из пушек, может быть, просто зайти в бухту, пусть и рискуя напороться на подводную скалу... Но рисковать как раз и не научился Чириков...

Пока он размышлял, на что же решиться, — время истекло. Быстро начала портиться погода. Узкое горло бухты затянуло туманом. И тут — внезапно налетел шквал. Даже не успели поднять якорь. Корабль потащило на ревущие прибрежные буруны... Чириков приказал рубить канат и поднять паруса.

Слава Богу, удалось выбраться. Едва не задев бортом прибрежные скалы, «Святой Павел» вырвался в океан.

И сразу навалилась усталость. Силы людей таяли на глазах. Многие матросы не могли стоять у руля. Падали прямо посреди вахты... И тут же, отыскав корабль посреди океана, пожаловала и цинга. 16 сентября умер парусник Михайла Усачев, и его сбросили в море...

Редела команда. Теперь, даже когда требовалось подобрать паруса, приходилось свистать наверх всех...

Перестали варить кашу. Выдавали сухари и по пять чарок воды на день. Пресной воды оставалось всего семь бочек.

В конце сентября слёг и сам Чириков. Лейтенанта Плаутина цинга свалила ещё раньше.

«Господин капитан Чириков, лейтенанты Чихачёв и Плаутин очень больны... — записывал в судовом журнале штурман Елагин. — И рядовых шесть человек, а всё цинготною болезнью, тако ж и все служители от долговременной кампании утрудились и водою недовольны, насилу могут ходить наверх исправлять все верховые работы...»

Сам Елагин ещё держался... Спать ему удавалось только урывками. Он шатался от усталости, но вёл корабль. Больше некому было.

Шумел в снастях ветер. Стонал, заглушая и шум океана, в своей каюте профессор Делакроер. Его тоже свалила цинга, и обидно было профессору, что так и не удастся допить захваченную на корабль камчатскую водку. Целый бочонок ещё не тронутый стоял. На простую воду сменял бы его профессор, но не находилось желающих менять.

Шатало от усталости Ивана Елагина, когда позвали его к командиру. Алексей Ильич Чириков, и так-то не очень крепкий от природы, лежал в своей каюте и казался совсем худеньким, как подросток. С трудом поднялся с постели, когда вошёл Елагин.

   — Лежали бы, Алексей Ильич... — попробовал его остановить Елагин. — Пошто вставать такому слабому?

Помотал головою Чириков. Пошатнулся. Схватился рукою за прикрученный к полу столик, утверждаясь на ногах.

В крохотной каюте двоим было тесно. Стояли Чириков и Елагин друг напротив друга, почти лицом в лицо. Когда покачивалось на волнах судно, руки их касались.

   — Представленной мне, как командиру корабля властью... — говорил Чириков. — За ревность к службе похвальную произвожу, не откладывая до возвращения из плавания, тебя, Елагин Иван, в Российского флота лейтенанты... О чём запись сделана мною в судовом журнале...

Малоподходящей для торжественного момента была обстановка. Крохотная, душная каюта... Два моряка, вставших друг против друга. Одного от болезни качает, другого от усталости... Только ежели и флаги поднять, и звона фанфар добавить — прибавится ли торжественности?

Снова качнуло на волне «Святого Павла».

Обнял капитан Чириков лейтенанта Елагина.

Из запавших от усталости глаз лейтенанта слезинка выкатилась. Проползла по почерневшей щеке...

   — С Богом, лейтенант... — сказал Чириков. — Ступай на вахту, Иван... Священника пошли ко мне, если ходить может.

Понял лейтенант, что прощается с ним командир. Навсегда прощается. Вздохнул лейтенант. Но ничего не сказал. Вышел из каюты. Здесь, в коридорчике тесном, ещё одна слеза из его глаз выкатилась. Но темно в коридорчике. Слёзы этой никто увидеть не мог. В каютах офицерских тихо. Только слышны из-за двери Делакроера странные звуки. То ли стонал, то ли вздыхал печально профессор. Он тоже умирал, доподлинно изведав, что не пособляет от цинги изобретённая казаками Шестакова камчатская водка.

Иеромонах, которому передал Елагин просьбу командира, застал Чирикова уже совсем ослабевшим. Лежал тот, погрузившись в беспамятство.

Долго сидел, шепча молитвы, иеромонах у постели. Наконец открыл глаза Чириков.

   — Исповедаться хочу, отче...

Не договорил — «...перед смертью», — и так понятно было.

Нахмурился иеромонах.

   — Давно пора... — сказал, словно и не болен Чириков был, а просто подошёл исповедаться перед Литургией в Охотской церкви. — Сколько годов уже на исповеди не был?

   — Много... — облизнув языком губы, ответил Чириков. — Годов десять, а может, и больше...

   — Что же так? Недосуг было?..

   — Боялся...

   — Боялся?!

   — Боялся, отче... Ещё когда из Академии только вышел, случай у нас на корабле был... Один мичман в Тайную канцелярию попал... Наболтал чего-то по пьянке... А на пытке сказал, что раскаивается в словах своих непотребных, даже на исповеди, дескать, покаялся в этом... Тогда и нашего попа с корабля забрали, чего, дескать, не донёс... По указу-то обязан был донести... Потом слышал я, что замучили совсем священника. А зря... Потому как не у него офицер исповедовался, а у другого священника, который и донёс на него. С тех пор я и не бывал, отче, на исповеди...

Вздохнул иеромонах, перебирая чётки.

   — Осуждаешь, значит, священство всё...

   — Не осуждаю, отче... — вздохнул и Чириков. — Чего осуждать, если вы люди подневольные? Чего приказано, то и делаете.

   — Хорошо, хоть так думаешь... — сказал иеромонах. — Хорошо и то, что хоть сейчас решил исповедаться... Открывай, коли решил, все злоумышления свои против трона...

   — Нет у меня, отче, никаких злоумышлений против трона и не было... Зато других грехов добро есть.

   — А чего же тогда исповедоваться боялся? Ведь мы по Регламенту духовному только злоумышления против трона, открытые на исповеди, докладывать обязаны! Что других грехов касаемо, тут тайна исповеди в полной силе остаётся.

   — Не знаю, отче, чего я боялся... — сказал Чириков. — Да и то ведь верно — что трона-то не касаемо? Любой грех, если подумать, — злоумышление против трона. И так и этак повернуть можно. И этого и страшно было... И священника лишний раз в грех вводить тоже не хотелось... Или это тоже грех?

   — Не знаю... — сказал иеромонах. — Одно только мне точно ведомо, что не Тайной канцелярии бояться надобно, а Бога. От Его суда никто не уйдёт, и Ему все согрешения наши, и тайные, и явные видны...

Надолго затянулась исповедь Чирикова. Десять лет человек не исповедовался, как многие теперь на Руси. Что с того, что Пётр Великий Указом своим тайну исповеди отменил, что с того, что иезуит Феофан Прокопович «Духовный регламент» составил? Бог как был, так и остался, и таким и пребудет вовеки, Единым и Истинным...

И легче, легче Алексею Ильичу после исповеди. Тяжесть с души ушла. Причастившись Святых Даров, заснул он, очищенный и раскаянный...

А иеромонах, вернувшись в свою каюту, помолился и переоблачился в матросскую форму. Надобно было на вахту идти. Хоть и священником он на корабле был, а столь мало народу здорового осталось, что и ему за штурвал становиться приходилось.

Он и стоял за штурвалом «Святого Павла», когда сквозь дождливую пелену проступили на горизонте туманные очертания камчатского берега...

«В 7 часов пополуночи увидели землю: горы высокие, покрыты все снегами и по мнению места оных гор надлежит быть берегу от из Сопа до Вауа на N, но током ещё за туманом подлинно познать невозможно», — торопливо записал Иван Елагин в шканечном журнале.

Это была действительно Камчатка. 9 октября вошли в Авачинскую бухту...

Всего два дня не дожил до возвращения домой лейтенант Михаил Плаутин. Четыре дня — лейтенант Иван Чихачёв. А профессор Делакроер умер, уже когда корабль в гавани стоял, — в десять часов утра, 10 октября. Отсюда направлял Делакроер корабли на верную гибель, сюда и вернулся, только уже мёртвым...

Впрочем, и сейчас на корабле было не до размышлений о горестной судьбе профессора-шпиона. Надо было переправить на берег больных, и прежде всего капитана Чирикова.

«А господина капитана Чирикова привезли с пакетбота на берег в квартиру едва жива, который с прибытия своего лежал гораздо долго на смертной постели... — писал академику Миллеру студент Горлованов. — И ежели бы через педелю времени он, господин капитан Чириков, в гавань судном не вошёл, то б, конечно, судно пропало, а люди бы померли, ибо воды уже была токмо одна бочка, и служителям давалось токмо по одной чашечке, чтоб токмо от великой жажды горло промочить могли...»

Вернулись... Многих товарищей потеряли они в плавании, но вернулись. И — увы! — вернулись одни. «Святой Пётр» Беринга так и не пришёл в Авачинскую гавань.

Эту недобрую весть принёс прапорщик Левашёв, прибывший утром 10 октября на корабль.

— Капитан-командор на пакетботе «Святой Пётр» с моря в гавань ещё не бывал... — сообщил он.

6

В этот день, 10 октября, не стихающий уже вторые сутки шторм особенно сильно трепал «Святого Петра».

Утром был собран совет. Лейтенант Свен Ваксель доложил, что корабль, вопреки всем усилиям, сносит на северо-восток. Что цинга уже появилась на корабле, и двадцать четыре человека больны. Что снасти обветшали, и управляться ими из-за больных скоро будет некому. Что на корабле кончилась водка.

Ввиду всего этого Свен Ваксель предложил вернуться на Американский континент и, отыскав там удобную гавань, встать на зимовку.

Стеллеру, столь много времени затратившему на изучение команды «Святого Петра», любопытно было наблюдать за реакцией офицеров на эти слова. С одной стороны, они действительно не верили уже, что доберутся до Камчатки, а с другой — на Камчатке осталось всё их имущество и приказчики, и вернуться туда очень хотелось.

Беринг тоже занимал Стеллера. Из-за длительного бездействия — так теперь Стеллер объяснял первопричину болезней — он снова свалился с цингой и чувствовал себя очень плохо.

Он объявил, что надобно плыть всё-таки на Камчатку, потому что в Америке они могут и не подыскать подходящую гавань, да и ремонт судна там произвести будет нельзя. Ещё, подумав, он велел произвести складчину. Половину собранных денег передать на строительство русской церкви в Аваче, а половину — на строительство лютеранской кирхи в Выборге.

К великому удивлению Стеллера, подобное решение результаты дало немедленно. Шторм стих, и 11 октября установилась ясная, солнечная погода. Подхватив парусами ветер, — «Святой Пётр» ходко поплыл на запад...

Не было никаких оснований связывать перемену погоды с обетом, данным моряками, но Стеллер всё равно напряжённо продолжал размышлять об этом примечательном факте и успокоился, только когда к вечеру 12 октября снова заплыли в жестокий шторм...

Вообще, очень не нравилось Георгу Стеллеру возвращение. Плохо плыли в Америку, а назад возвращались ещё хуже. Хотя и запаслись водой, но возвращение более походило на бегство. Встречающиеся на пути неизвестные острова вызывали у офицеров только досаду. Эти острова надобно было обходить...

Ну, ладно... Сколь мало офицеры заинтересованы в совершении научных открытий, Стеллер уже знал и привык к этому. Но они не умели толком проложить и маршрут для возвращения назад. Всё время меняли курсы...

Не шибко велики были познания Стеллера в навигации, но, право же, он повёл бы корабль лучше них.

Стеллер выяснил, что Свен Ваксель продолжает руководствоваться картой, составленной братом Делакроера. Той самой картой, лживость которой была установлена ещё на пути в Америку. На что могли рассчитывать члены команды, находящейся под таким управлением? Офицеры «Святого Петра», как считал Стеллер, вообще не способны к размышлениям. Они думали, делали и говорили только то, что подсказывали им глаза.

На всякий случай Стеллер начал вести в своём дневнике второй судовой журнал. Офицерам он уже не верил.

«15 октября, — записывал он, — весь день светило солнце, дули умеренные северо-западные ветры и море было спокойным.

16 октября погода была очень приятная и тёплая, море — очень спокойное. К вечеру, в шесть часов, Бог послан нам сильный южный ветер, с которым мы поплыли со скоростью сначала три, а потом четыре узла. Ночью ветер переменился на восточный, поэтому мы продолжали плыть на пяти, шести и шести с половиной узла. Как только рассвело, задул северо-восточный ветер и стал так силён, что мы осмелились продолжать путь только под нижними парусами...

18 октября была переменная облачность, по очень холодно, море было сравнительно спокойным, ветер — NWtW. Весь день мы шли со скоростью более двух и двух с половиной узлов курсом ZWtW. Теперь у нас уже 32 человека больных. Но все, и больные и здоровые, поневоле чрезвычайно удручены постоянно меняющимся ветром.

19 октября ветер, курс и погода были такими же, как и накануне. В этот день умер морской солдат Киселёв.

20 октября ветер, курс и погода были такими же, как и прежде, но ночью штормило. В этот день умер служилый Харитонов.

21 октября ветры, курс и погода были всё те же. Но к вечеру мы попали в шторм, и умер морской солдат Лука Завьялов.

22 октября была ясная погода, солнце, сильный мороз, западный ветер, и мы проложили курс NtO прямо к материку, каковое решение внезапно было твёрдо принято, поскольку лейтенанту Вакселю сказали, что осталось только пятнадцать бочек воды, из которых две испортилось и большая часть воды вытекла, когда экипаж запоздало попытался приладить на них обручи. Перед плаванием деревянные обручи на водяных бочках должны были заменить железными, так как деревянные обручи портятся, если судно находится в длительном плавании. Но, поспешая с отправлением, офицеры объявили их вполне пригодными, не предвидя теперешних обстоятельств.

23 октября ветер переменился, а с ним и готовность офицеров идти в Америку. Поэтому до полудня мы плыли на север с юго-восточным ветром, так что, несмотря на плохую погоду и сплошную пелену града, мы прошли за сутки 31 милю, то есть тем самым стали уходить от берегов Америки с тринадцатью бочками воды, чтобы либо достигнуть Камчатки, либо высадиться при первой возможности на первом попавшемся подходящем острове. Мы открыто обсуждали эти варианты, чтобы поднять дух матросов и больных.

27 октября к часу ночи задул юго-западный ветер, ночью и днём мы плыли с ним на северо-запад, чтобы достигнуть установленного 52-го градуса широты; в полдень мы вычислили, что всё ещё находимся в 90 милях от Авачи. Днём ветер стал столь сильным, что сменился штормом. Но, поскольку мы стали увереннее в себе и лучше узнали надёжность своего судна и мачт, мы тем не менее весь день шли под марселем.

Совершенно очевидно, что мы находимся в проливе, потому что волны не были так высоки, даже когда поднимался шторм, а ветра уже не менялись столь быстро. Я заметил, что шторма были не так свирепы, как в сентябре, при столь же сильных ветрах. Причина этого заключается в том, что воздух, более холодный и тяжёлый, оказывает большее давление на воду.

28 октября мы снова удивились, увидев на рассвете, как сильно изменилась вода, из чего ясно заключили, что должны находиться вблизи суши... Вскоре после этого воздух очистился, и мы увидели остров, лежащий перед нами прямо но курсу на расстоянии одной мили... Было ясно, что милосердная помощь Божья была нам оказана во второй раз, потому что мы погибли бы,если бы пришли сюда несколькими часами ранее во мраке ночи или если бы Господь сейчас не развеял туман. Можно было заключить, что кроме этого острова во многих местах вдоль нашего пути имелись и другие, которые мы прошли ночью, не сознавая этого, хотя это ясно показывали водоросли, постоянно плывущие к нам по направлению от берега...

Здесь нам сопутствовала удача, заключённая в том, что разрушительный план мастера Хитрова не был принят. Он хотел встать на якорь в открытом море, спустить бот и набрать воды на берегу, невзирая на то, что мы все вместе насчитывали десяток слабых людей, которые не смогли бы поднять якорь со дна. И во время шторма, разразившегося тремя часами позднее, мы нашли бы здесь в волнах общую могилу...

30 октября. Итак, вопреки всем резонам мы пошли на север, потому что, как сказал мастер Хитров лейтенанту Вакселю, иначе счисление нашей долготы не будет правильным, так как всё ещё насчитывалось более 60 миль до Авачи...

По многим обстоятельствам представляется, что за этим решением скрывалась некая тайная причина, происходящая из личных намерений. Они хотели идти на север, чтобы необходимо стало плыть к устью Камчатки, а не в Авачу. Эти намерения достаточно ясно можно было вывести из неправильных сообщений капитан-командору, а также из соперничества лейтенанта Вакселя и мастера Хитрова...

31 октября, 1, 2 и 3 ноября не случилось ничего, достойного упоминания, за исключением того, что наши больные стали вдруг умирать очень быстро и буквально один за другим, и нам с трудом удавалось управлять судном или менять паруса. Однако мы шли к северу, до 51-го, 52-го, 53-го, 54-го, 55-го, до 56-го градуса — полностью преданные двумя людьми.

Утром 5 ноября было приказано убрать паруса во избежание посадки на мель. Все стояли на палубе и смотрели вокруг в поисках земли, потому что её наличие здесь было предсказано с математической точностью. К нашему общему удивлению случилось так, что в девять часов утра мы увидели землю...»

7

Уже давно Беринг не выходил из каюты, но туман, подлый, преследующий его туман заползал и сюда, заволакивая капитан-командора беспамятством.

Ещё со времён первого американского плавания возник в Беринге страх перед туманом. Туман всегда вызывал в нём мучительное ощущение собственного бессилия. Туман заволакивал очертания берегов, в тумане проходило судно мимо островов и земель. Потерялся в тумане со своим кораблём Чириков. Медленно заглохли в тумане звуки колокола на «Святом Павле»... Лишь шумела вода за бортом да скрипели мачты... Сейчас туманом заволакивало сознание. Размывались очертания датского города, в смертном тумане скрывались дома, ратуша, кирпичная кирка. Порою в бреду Берингу начинало казаться, что и сам он — корабль, заблудившийся в тумане среди бесконечного моря чужой страны, моря, из которого уже не вернуться к родному берегу.

Из вязкого, всё плотнее облегающего тумана Беринга вырвали 4 ноября радостные голоса офицеров.

   — Мы дошли! Мы дошли, господин капитан-командор! — радостно повторял Свен Ваксель. — Камчатка!

   — Ежели бы у нас была даже тысяча штурманов, и то бы им не удалось точнее проложить курс! — улыбался Софрон Хитров. — До берега нет и полумили!

Слова офицеров с трудом пробивались сквозь туман, а лиц офицеров Беринг и вообще не мог разглядеть.

Кое-как, с трудом, Свену Вакселю и Софрону Хитрову удалось растолковать командиру, что они пришли к Камчатке. Потом, немножко огорчённые тяжёлым положением Беринга, они поднялись на палубу.

Все, кто только мог ходить, были здесь. Достали план Авачи и сейчас сверяли его с очертаниями берега. Узнавали Исопу, мыс Шипунский, вход в гавань и маяк.

Но к полудню, когда рассеялся туман и была произведена обсервация по солнцу, выяснилось, что «Святой Пётр» находится между пятьдесят пятым и пятьдесят шестым градусом северной широты. Это было на несколько градусов севернее заветной бухты.

Радость сменилась унынием. И так сильно было уныние от несбывшихся надежд, что совсем обессилели ещё вчера державшиеся на ногах матросы. Ночью, когда разразился шторм, некому было залезть на мачты, чтобы подобрать паруса.

В клочья разодрал шторм паруса, разрывая сгнившие снасти...

И снова собрались офицеры в каюте у Беринга.

Софрон Хитров, ссылаясь на разрушения, которые доставил шторм корабельным снастям, а также на малое число способных работать матросов, предлагал войти в ближайшую гавань и высадиться на берег.

Хитрова поддержали Свен Ваксель и другие офицеры.

Беринг настаивал, чтобы корабль шёл в порт. Ещё оставалось шесть бочек с водой. Ещё можно было использовать фок-мачту, ставя на неё только нижний парус.

Свен Ваксель сказал, что большая часть команды считает необходимым высадиться на берег.

Беринг попросил высказаться присутствующего здесь вестового Овцына.

Свен Ваксель никогда не понимал Беринга, позволяющего своему вестовому высказывать собственное мнение. Что с того, что он бывший офицер? Волею Ея Императорского Величества он превращён в матроса и должен забыть о том, кем был когда-то. Если все бунтовщики вспомнят, кем они были, получится бунт. Как от зубной боли, сморщился Ваксель, когда начал говорить Овцын. Непочтительно говорил он, дерзко. Он считал, что надобно добираться до порта.

   — Я не уверен, — сказал Овцын, — что земля, к которой подошли мы, является Камчаткой.

Это было уже слишком. Овцын не смел и вообще подавать голос в присутствии офицеров, а сомневаться в их утверждениях — это было уже наглостью!

   — Вон! — наливаясь краской, закричал Свен Ваксель. — Ма-алчать, Hundsfott^[10]! Каналья! Вон!!!

Овцын взглянул на капитан-командора, но тот сидел, опустив голову, и, казалось, не слышал криков Вакселя. Круто повернувшись, Овцын вышел из каюты.

Свен Ваксель, тоже покосившись на впавшего в беспамятство капитан-командора, сказал, что предлагает принять решение о высадке и всем подписаться под ним. Так и было сделано.

К ночи встали на якорь в версте от берега.

Ярко светила луна.

Около полуночи начался шторм. «Святого Петра» подкидывало волнами, трещала обшивка. Наконец показалось, что выстрелили из пушки, — это лопнул якорный канат, и судно понесло на прибрежные рифы.

На корабле началась паника.

Команды отдавали все сразу, но, к счастью, не было никого, кто бы выполнял их.

   — О Господи, наше судно! — кричали вокруг. — Нам всем конец!

Один пробегавший мимо Стеллера офицер начал расспрашивать его, очень ли солёная вода в море?

   — Вы думаете, в пресной воде тонуть приятнее? — спросил у него Стеллер. — Могу вас заверить, что разницы нет.

Кто-то вспомнил, что на борту лежат трое покойников — два солдата и трубач, которых собирались похоронить на берегу... Приказа никто не отдавал, но покойников немедленно вытащили на палубу и сбросили в море без всяких церемоний.

Снова попытались бросить якорь, и снова его оборвало.

Последний якорь не дал бросать Овцын, сумевший сохранить в этой кутерьме полнейшее хладнокровие.

Когда волнами перебросило «Святого Петра» через рифы, он приказал отдать последний якорь... Беда миновала... Корабль стоял в тихой лагуне между берегом и бурунами рифов.

Обессиленные матросы засыпали прямо на палубе.

А утром, 7 ноября, наступил спокойный и ясный день, словно и не было ночью никакого шторма.

Позавтракав, начали высаживаться на берег...

В первой партии пошли: курляндец Фридрих Плениснер, Георг Стеллер, его помощник — казак Фома Лепёхин. В шлюпку погрузили также несколько больных матросов.

Странно было наблюдать, что лежавшие на камнях морские выдры не разбегались при виде людей, а плыли навстречу шлюпке.

Голубые песцы, волоча хвосты, бегали по берегу и безбоязненно лаяли на моряков. Не но себе стало Стеллеру от их сипловатого лая. Помрачнел и казак Фома Лепёхин.

Судя по повадкам зверей, они никогда ещё не видели человека.

8

На руках перенесли больного Беринга в вырытую для него землянку. Это была обыкновенная яма, которую сверху затянули парусом.

Стены ямы не укрепили, и песок стекал на грузное тело командора. К вечеру, когда в землянку заполз Матиас Бетге, он увидел полузасыпанного песком Беринга.

   — Я позову людей, чтобы отрыли вас... — сказал Матиас.

   — Не надо... — остановил его Беринг. — Так теплее...

И закрыл глаза.

   — Земля... — прошептал почерневшими от цинги губами. — Всюду земля...

Бетге нагнулся над командором, пытаясь разобрать, о чём он говорит, но попять ничего было нельзя. Путая русские и датские слова, Беринг бормотал в беспамятстве что-то про родину, про землю, а сам всё подгребал и подгребал к себе песок, словно хотел целиком зарыться... Жутковатым было стремление ещё живого человека уйти в землю. Бетге немало видел смертей, но такой наблюдать ему ещё не приходилось. Зажимая рукою рот, чтобы не вскрикнуть, он выбрался наружу.

Ещё не стемнело.

Отвесные скалы нависали над кипящим бурунами морем. На рифах, обдаваемых брызгами волн, мешковато серели сивучи. Море было хмурым. Дика была и простирающаяся вокруг земля. Вверху, на скалах, шумели птичьи базары. Берег просто кишел всякой живностью, и уже от этого поднималась тоска — никогда не ступала ещё на этом берегу нога человека.

Бетге потрогал языком шатающиеся в дёснах зубы, потом сплюнул на ладонь. Посмотрел на сгусток крови. Похоже было, что он тоже начинает болеть... Десны кровоточили.

С трудом переставляя ноги, Бетге побрёл к матросам, копошившимся возле сгруженного с корабля снаряжения. Но, не доходя до них, остановился. Здесь положили, прикрыв их парусиной, трупы матросов, умерших, когда их перевозили на берег. Сейчас — Бетге тряхнул головой, не желая верить глазам, — парусина шевелилась.

Сдавливая страх, Бетге нагнулся и стащил парусину. Возле трупов, отгрызая носы и уши покойников, копошились песцы...

Ещё целый, стоял «Святой Пётр» в тихой лагуне у берега, но все жили так, как будто кораблекрушение уже произошло. Многие из больных, которых погрузили в шлюпку, не успевали добраться до берега. Умирали, пока их везли. Лейтенант Свен Ваксель, сам уже тяжелобольной, сделал открытие, которое, как он считал потом, спасло ему жизнь. Он решил, что больных, после длительного пребывания в душных каютах, убивает свежий воздух, и поэтому сам съезжать с корабля не спешил. Когда же пришёл и его черёд покинуть корабль, Ваксель закрыл своё лицо плотной шапкой, а другую шапку натянул на голову и так, поддерживаемый под руки матросами, спустился в шлюпку...

Никто ещё не объявлял, что они находятся на острове, но все уже знали это, и постепенно налаживался здесь свой островной порядок. Установили дежурства и, словно на корабле, били в судовой колокол. Гулко разносился над морем бой, многократным эхом отражался от отвесных скал, поднимая в воздух тучи птиц.

Разбившись на компании, строили сообща землянки.

И как-то враз помягчели характеры. Чины и звания оказались позабытыми на острове, и офицеры и матросы трудились вместе, плечом к плечу. Все решения принимались теперь сообща, и матросов офицеры уважительно называли по имени и отчеству.

Да и между собой офицеры тоже словно бы позабыли прежнюю вражду. Помягчел характер даже у сварливого Георга Стеллера. Он навестил Вакселя, когда его перевезли на берег. Посидел, рассказывая, что они, немцы, объединились в одну компанию. Потом ушёл.

— Когда встанете, заходите к нам... — сказал. — В нашу могилу...

Могилами называли на острове вырытые в песке землянки.

Скоро Свен Ваксель встал на ноги.

К этому времени уже совершенно определённо выяснилось, что они не на Камчатке, а на острове, и Софрон Хитров предлагал вернуться на корабль и попробовать продолжить плавание. С этим, может быть, и согласились бы, но непонятно было, как вывести «Святого Петра» из лагуны, куда его забросило штормом. Думали до 28 ноября, пока штормом не порвало якорный канат и не выбросило корабль на песчаную отмель.

Впрочем, это не особенно огорчило и самого Софрона Хитрова. Как-то сразу спокойнее стало на острове. Строили казарму, укрепляли землянки.

Каждые полчаса били склянки.

Под этот бой корабельных склянок и записывал Софрон Хитров, с трудом удерживая перо в негнущихся пальцах, свою скорбную повесть:

«4 дня декабря умер конопатчик Алексей Клементьев.

8 декабря 741 году пополудни в пятом часу преставился капитан-командор Беринг, команду принял лейтенант Ваксель...»

На следующий день Беринга осторожно отрыли из песка и, привязав к доске, похоронили в сопках, заросших карликовыми рябинами.

Ещё через день матросы заметили, что земля на могиле командора шевелится. Пошли туда и с трудом отогнали песцов. Могилу решили засыпать камнями, но песцы снова отрыли тело командора.

Суеверному Свену Вакселю начало казаться, что это сама земля не впускает в себя Беринга. Он приказал заложить могилу обломками скал.

Так и завершился земной путь уроженца датского города Хорсенса, капитан-командора Витуса Ионассена Беринга. Шести государям служил он на русской службе. Трём императорам — Петру Первому, Петру Второму, Ивану Антоновичу, и трём императрицам — Екатерине Первой, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне. Впрочем, о том, что он служит Елизавете Петровне, Беринг так и не узнал. Она взошла на престол, когда Беринг уже умирал...

Окинем же ещё раз мысленным взором всю нелёгкую жизнь Беринга вплоть до горестной смерти. Волею Петра Великого поставлен был Беринг во главе экспедиции, подлинного назначения которой он, из-за смерти, так и не узнал. Но хотя и умер Пётр, воля умершего монарха гнала Беринга вглубь не понятой ещё ни умом, ни сердцем гигантской державы.

И как бы ни было трудно, какие бы сомнения ни мучили его, по он совершил первое плавание, нанося на карту бесчисленные мысы, заливы и острова вдоль восточной границы державы.

Потом он вернулся в Петербург, надеясь спокойно завершить свою жизнь, но не получилось. В силу бесчисленных обстоятельств и обязательств Берингу самому же и пришлось хлопотать об организации второй экспедиции и снова отправляться в путь.

Десять лет заняла вторая ревизия русской земли. Легли на карту и северные границы державы. И теперь, после того как была завершена эта работа, Беринг умер, но добросовестно измеренная и описанная земля всё ещё не впускала его в себя, словно бы желая продлить земную жизнь командора.

И пусть ни в первой, ни во второй экспедиции не был Беринг тем героем, которого хочется видеть потомкам во главе такого великого дела, но так уж, видно, устроена наша земля, служению которой отдал Беринг свою жизнь, что способна она и скромного человека превратить в великого героя, если это нужно нашей земле...

Плещется о берег, очерченный командором, Берингово море.

Караваны судов идут по Северному морскому пути через Берингов пролив...

И возвышается на склоне сопки видимый издалека крест на острове Беринга...

Берингово море...

Берингов пролив...

Остров Беринга...

Враждебная, но пройденная даль морей, и эта не постигнутая, но добросовестно измеренная земля на века сохранили его имя...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

аверное, самое загадочное в экспедициях Витуса Беринга — это совпадения её дат с переломными событиями тогдашней российской истории. И в этом не было бы ничего удивительного, если бы Беринг находился где-нибудь в Кронштадте. Умирает государь, и возвращается Беринг из плавания... Но ведь Беринг был отдалён пространствами Сибири и, конечно же, никаких известий о переменах, произошедших в Петербурге, когда принимал свои решения, получить не мог. И тем не менее непостижимо точно совпадают основные события экспедиции с датами петербургских казней и переворотов.

1

Вот и теперь... 25 ноября 1741 года, когда со «Святого Петра» перевезли на берег последних больных матросов и опустел брошенный корабль, в Петербурге была ещё ночь...

Скрипя полозьями, мчалась в сторону Преображенского полка вереница троек. Здесь, у съезжей, тройки остановились.

Караульный солдат, увидев незнакомых людей, начал было бить тревогу, но из саней выскочил лейб-хирург Лесток и ударом кинжала распорол кожу на барабане.

Гренадеры, что стояли на запятках саней, бросились в казармы поднимать товарищей. Скоро все преображенцы собрались у съезжей. И тут поднялась из саней цесаревна Елизавета Петровна.

   — Знаете ли, чья дочь я?! — громогласно спросила она.

   — Знаем, матушка! — завопили, предчувствуя радостную потеху, гвардейцы.

   — Меня хотят насильно постричь в монастырь! — крикнула цесаревна. — Защитите ли меня, храбрецы?! Пойдёте ли со мной?!

   — Пойдём, матушка! — ещё громче завопили гвардейцы. — Всех перебьём! Елизавета подняла крест и обвела очами толпу.

   — Клянусь умирать за вас! — сказала она. — Присягните и вы за меня умирать!

Она хотела добавить, что при этом не надо напрасно проливать крови, но её слова заглушил единоголосый рёв:

   — При-исягаем! Веди нас, матушка! Всех перебьём!

Тройки развернулись и, окружённые преображенцами, двинулись к Зимнему дворцу.

Распоряжавшийся походом гвардейцев лейб-хирург отделил по дороге четыре отряда. Надо было арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.

Возле Адмиралтейской площади гвардейцы вынули Елизавету Петровну из саней и на руках донесли до Зимнего дворца.

   — Ребятушки! — слезая с рук гвардейцев и входя в караульню, сказала Елизавета Петровна. — Как и вы, много натерпелась я от немцев! И народ наш много от немцев терпит! Никакой мочи терпеть нет! Освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!

   — Матушка! — закричали верные присяге караульщики. — Что велишь, всё сделаем! Всех передавим!

Так — стремительно и бескровно — совершился переворот.

После беседы с караульщиками Елизавете Петровне оставалось только подняться в спальню правительницы и разбудить свою сестричку, Анну Леопольдовну. К утру все главные немцы были заключены в крепости. Брауншвейгская династия была свергнута...

2

А 18 января 1742 года напротив здания Двенадцати Коллегий возвели эшафот. Сюда привезли на телеге одетого в халат Андреи Ивановича Остермана. Остальные осуждённые — Миних, Головкин, Левенвольд, Менгден — шли к эшафоту пешком.

Андрея Ивановича на носилках внесли на эшафот и объявили, что он приговорён к смертной казни через колесование.

Остерман слушал приговор с непокрытой головой, едва держась на ногах, которые уже не очень-то и нужны были ему.

Но, закончив чтение приговора, секретарь тут же объявил, что колесование государыня императрица изволила заменить Андрею Ивановичу простым отсечением головы.

Внимательно наблюдал секретарь, как подводят Остермана к плахе, как отстёгивает заботливый палач ворот шлафрока, как устраивает Остермана поудобнее на плаху, как берег топор... И только после этого сделал знак и сообщил, что государыня императрица по природному матернему милосердию и но дарованному ей от Бога великодушию заменяет всем осуждённым смертную казнь ссылкой и заточением.

Даже крякнул от досады палач. Ногою спихнул Остермана с плахи. Впрочем, тот не обиделся. Живо вскочил и, усевшись на носилки, потребовал, чтобы ему подали сорванные с него парик и колпак. Доволен был и Миних, которого собирались четвертовать.

19 января всех осуждённых повезли к местам нового жительства. Остермана — в Берёзов, Миниха — в Пелым, Головкина — в Среднеколымск, Менгдена в Нижнеколымск, Левенвольда — в Соликамск...

В известные, хорошо обжитые петербургскими сановниками за последние десятилетия места везли их... Ну а тех, кто обживал эти места в прежние царствия, приказано было вернуть назад.

Прежние ордена и почести возвратили фельдмаршалам Василию и Михайле Владимировичам Долгоруковым... Восстановили в правах молодых князей Долгоруковых... Николая, с отрезанным языком, и сосланного матросом на Камчатку Алексея вернули в Петербург... Невесту императора Екатерину Долгорукову и вдову казнённого князя Ивана, княгиню Наталью Борисовну тоже вернули в Петербург... Освободили Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева и Антона Мануиловича Девиера... Бывшего вице-президента Адмиралтейств-коллегии Фёдора Соймонова тоже восстановили в чинах... А Бирона, каб не занимал он построенного по проекту Миниха дома в Пелыме, перевели на жительство в Ярославль, заодно возвратили ему назад отобранные для Миниха имения в Силезии.

Среди прочих, осуждённых в прежние царствия, возвращён был в лейтенантское звание и разжалованный в матросы Митенька Овцын...

Только он — увы! — узнает об этом ещё не скоро. Для этого ему ещё надо вернуться на Камчатку с острова Беринга...

Но повернулось, уже повернулось колесо русской истории.

Пока же только сны о прежней жизни снились матросу Овцыну на занесённом снегами острове... И почему-то все про те места, куда и отправляют в ссылку и заточение. Княжну Катеньку часто видел во сне Овцын. Стояла княжна на крутом берегу в Берёзове и, распахнув руки, ловила бегущего к обрыву Митеньку... Счастливая улыбка появлялась тогда во сне на заросшем бородою лице матроса, ещё не знающего, что он снова стал офицером...

3

Братьям Лаптевым тоже неведомо было, что в эту зиму повернулось-таки застрявшее колесо российской истории...

Недосуг и думать было об этом Харитону, взявшемуся на свой страх и риск за исследование Таймырского полуострова, в глубину которого продвигались на собачьих упряжках его отряды.

Историки считают, что картографирование гигантского, размерами в полторы Франции, полуострова — одно из главнейших достижений экспедиции. К концу 1741 года Харитоном Лаптевым и его помощниками Семёном Челюскиным и Никифором Чекиным были нанесены на карту не только берега полуострова, но и реки, и озёра, и горные хребты этой уходящей в полярные моря ледяной страны...

А весною 1742 года Семёну Челюскину предстояло совершить путешествие, сходное с плаванием Семёна Дежнёва, но крайней мере, тем, что и столетие спустя будут спорить географы, было ли оно совершено... Ибо невозможно было поверить в такое.

В этот поход к самому северному мысу Семён Челюскин отправился из Туруханска в самый разгар полярной ночи — 5 декабря 1741 года. 15 февраля, пройдя полторы тысячи вёрст, Челюскин добрался до Хатангского зимовья, где зимовали солдаты Фофанов, Сотников и Горохов. С ними и двинулся Семён Челюскин на четырёх нартах дальше на север. В путь они выступили 3 апреля 1742 года.

Скоро пришлось отправить назад с ослабевшими собаками Сотникова. Потом эвенки отстали от отряда. Теперь шли втроём — Челюскин, Фофанов, Горохов. И не просто шли, а проводили топографическую съёмку. Для этого везли с собой бревно-репер, тяжёлые мерные цепи, цель-компас, астролябию... Не каждый день удавалось разжиться дровами. Спали в нетопленом чуме, ели всухомятку. По следу стаями шли голодные волки. Время от времени палили в них из фузей...

1 мая, как записано в путевом журнале Челюскина, «приехали к мысу Святого Фаддея и нашли малое количество дров и то гнильё, и стали для отдыху собак, понеже собаки стали весьма худы; стала великая метель, где стояли во всю ночь».

Пальцы Челюскина сводило, и запись давалась с трудом. Мысли путались. Уже кончались продукты и надо было поворачивать назад, так опять — уже в который раз! — и не добравшись до заветного мыса.

И тут Челюскину улыбнулась удача. Заметили следы белого медведя. Восемнадцать вёрст гнались за ним и всё-таки добыли зверя. Можно было продолжать путь...

И достигли, достигли своего! 8 мая в кромешной метели выехали на мыс, далеко вдающийся в море. Остановились. Когда пурга немного утихла, увидели, что дальше — только покрытое ледяными торосами море...

Для проверки прошли на следующий день почти двадцать вёрст по льдам на север, пока не увидели впереди полынью. Земли ни с какой стороны больше не приметили. Сомнений не могло быть. Они достигли самой северной точки Евразии!

Экспедиция Семёна Челюскина на мыс, носящий сейчас его имя, казалась настолько невероятной, что знаменитый полярный исследователь Ф. П. Врангель через сто лет сомневался в добросовестности своего далёкого предшественника, как в семнадцатом веке сомневались Беринг и Дмитрий Лаптев в достоверности «скаски» Семёна Ивановича Дежнёва. И только академику А. Ф. Миддендорфу, прошедшему точный маршрут Челюскина, удалось неопровержимо доказать, что Челюскин ничего не придумал, ни в чём не ошибся, а действительно достиг самой северной точки континента.

Миддендорф, использовавший в своём путешествии карты и описания Семёна Ивановича Челюскина, очень удивлял сопровождавших его эвенков, точно предсказывая им, что они завтра увидят, и прослыл у них великим шаманом...

К сожалению, не только величие несоразмерных с силами человека походов роднит штурмана Семёна Ивановича Челюскина с казаком Семёном Ивановичем Дежнёвым. Судьба тоже не слишком-то удачно сложилась у Челюскина. За свой великий подвиг он был произведён, как некогда Семён Иванович Дежнёв в дети боярские, всего лишь в мичманы.

И, как и Семей Иванович Дежнёв, служил потом до самой старости. Уволился он в отставку в 1760 году — «за болезнью и старостью» — в чине всего лишь капитана 3-го ранга...

В 1764 году Семён Иванович Челюскин умрёт. Где находится могила его — неведомо...

Но ненадолго переживёт Челюскина и его непосредственный командир, Харитон Прокопьевич Лаптев, которому — что за странная судьба! — на старости лет предстоит снова оказаться в тюрьме, как и в молодые годы. В 1758 году Харитон Прокопьевич перегонял из Архангельска в Кронштадт большой 66-пушечный корабль и у берегов Дании попал в сильный шторм. Корабль выбросило на мель и разбило. Лаптева отдали под суд. Но, как и в молодости, счастье всё-таки не до конца отвернулось от капитана. Суд разобрался, что вины Лаптева в гибели корабля нет, и оправдал его. Последние годы Харитон Прокопьевич занимал на флоте высшую интендантскую должность и 21 декабря 1763 года умер в Петербурге. Похоронили его в имении Лаптевых под Великими Луками, но и его могила затеряна...

4

В последние дни плавания Чириков совсем ослабел и уже прощался с жизнью. Но довёл, довёл «Святого Павла» произведённый Чириковым в лейтенанты штурман Иван Елагин до цели. На Камчатке, на берегу, отлежался Алексей Ильич и к Рождеству уже снова был на ногах.

«По милости Божьей, от болезни имею некоторую свободу, — сообщил он в письме Дмитрию Яковлевичу Лаптеву, — однако ж ноги ещё весьма болят и все в цинготных пятнах, и зубы коренные ещё трясутся, как прежде почти все тряслись...»

Но не последствия болезни, не собственное выздоровление более всего заботили лейтенанта...

«Нынче, — писал он, — нахожусь я в недоумении. Хотя и подаст Бог мне совершенное здоровье от болезни, то на море иттить не с кем и снасти на судне худы. А жить здесь в праздности из того будет не без траты интересу, понеже казённый провиант, который доходит сюды с великим трудом и дорогим коштом, принуждён буду издерживать напрасно».

Письмо Чириков послал в Анадырский острог, где, по рассказам казаков, зимовал в этом году Дмитрий Лаптев. Отряд Лаптева теперь находился недалеко от Авачи, и только оттуда и мог получить Чириков помощь — корабельные снасти, пополнение людьми...

Приказать Лаптеву направить часть матросов к нему Чириков не мог. Даже просить не стал, чтобы не ставить товарища в неловкое положение. Но безвыходность своей ситуации обрисовал в письме достаточно выразительно.

Дмитрий Яковлевич Лаптев письмо получил. И ему понятно было, зачем Чириков написал его. Помощи просил Алексей Ильич, потому что больше ему рассчитывать было не на что...

И конечно же, можно было послать часть матросов. Можно было перевезти и часть снастей с безнадёжно искалеченного льдами «Иркуцка».

Весной Лаптев собирался плыть из Анадырского острога вниз по реке на лодках, чтобы ещё раз попробовать, теперь уже с востока, обогнуть Чукотский угол. Для похода на лодках всё равно не потребуется столько народу, сколько было на «Иркуцке». Да... Часть команды можно отослать Чирикову.

И всё-таки Дмитрий Яковлевич не сделал этого. И хотелось ему помочь Алексею Ильичу, но нельзя было помогать. Тяжело вздохнул, отодвигая письмо.

Так получалось, что Дмитрий Яковлевич Лаптев был сейчас в экспедиции единственным командиром, чей отряд не смог выполнить поставленной задачи. Давным-давно прошёл свой маршрут из Оби в Енисей Митенька Овцын. Брат, Харитон, хотя и потерял во льдах корабль, но тоже прошёл на собачьих упряжках положенный маршрут и нанёс на карту берег от Лены до Енисея. Худо ли, бедно ли, но справился со своей задачей — плаванием в Японию — и Мартын Шпанберг. И сам Чириков тоже полностью выполнил задачу, доплыл до Америки, нанёс на карту американский берег. Только он, Лаптев, так и не продвинулся дальше Индигирки...

И как, спрашивается, он будет объяснять начальству, почему, не исполнив ещё порученного именно ему дела, передал он часть своего отряда Чирикову?

Нет... Ни одного матроса не мог отдать Лаптев Чирикову. И не потому, что не мог, а потому, что начальство могло не понять этого.

Увы... Не удался расчёт Чирикова. Не получил он помощи, попросить которой не мог по деликатности своей и на которую всё-таки в глубине души рассчитывал.

И всё же, вопреки всему, 28 мая 1742 года поднял потрёпанные паруса «Святой Павел» и снова вышел в океан.

И так хорошо, так уверенно, благодаря составленной в прошлое плавание карте, шли, «улуча способные ветра», что уже начало казаться, что смогут и на этот раз благополучно пересечь океан... Но начались шторма, непогода. Ясно стало, что возможности свои они переоценили. Нужно было в два раза больше матросов, чтобы работать с парусами при таких ветрах. Уже через неделю плавания команда валилась с ног. Не хватало и офицеров. Вдвоём, Елагин и не окрепший ещё после болезни Чириков, повели корабль назад.

На обратном пути, 22 июня, увидели неизвестный остров. Берега были безлюдные, необжитые... Нанесли остров на карту и проплыли мимо...

На Камчатку вернулись благополучно. Плавание обошлось без происшествий...

А Дмитрию Яковлевичу Лаптеву — увы! — и в это лето не удалось обогнуть Чукотский угол, полуостров, который носит теперь имя его соперника, Семёна Ивановича Дежнёва...

Построив две лодки, спустились по Анадырю к морю, нанесли на карту и сам Анадырь-реку, и часть берега. И все... Когда свёрнута была работа отрядов экспедиции, только одно белое пятно осталось на границе Российской Империи — Чукотский угол.

И так и не выяснили наверняка, соединяется ли Америка с Азией. И ещё в следующем веке многие полагали, что некий перешеек там всё-таки существует. Знаменитый либерал-преобразователь М. М. Сперанский, сосланный губернаторствовать в Сибирь, любил порассуждать: можно ли пройти пешком из Иркутска до Бостона или, скажем, Филадельфии... Очень его тогда занимала мысль о такой прогулке...

Тем не менее на судьбе самого Дмитрия Яковлевича Лаптева неудача с завершением исследований, порученных его отряду, никак не отразилась. Даже напротив... Дмитрий Яковлевич — единственный из участников Великой северной экспедиции, дослужившийся до вице-адмиральского чипа. Прав оказался подслеповатый батюшка Дмитрия Яковлевича, упорно твердивший, что его сын, лейтенант, настоящим адмиралом сделался...

Однако и став адмиралом, Дмитрий Яковлевич не загордился, не позабыл товарищей по экспедиции и всегда, чем мог, помогал им. Хлопотал в Сенате о денежном вспоможении неимущим, а когда хлопоты заканчивались безрезультатно, давал и свои собственные деньги...

5

Безлюдный остров, мимо которого летом 1742 года прошёл корабль Чирикова, называется сейчас островом Беринга, и в то лето не был необитаемым. Там всё ещё находились остатки экипажа «Святого Петра»...

После Беринга никто уже не умирал здесь. Смерть, словно бы только и дожидалась кончины Беринга, отошла от острова, забрав командора. Кое-как начало налаживаться на острове житьё. Разместились в пяти ямах, вырытых вблизи друг от друга. Благодаря хорошей воде, свежему мясу и отдыху постепенно больные выздоравливали, и к Рождеству уже все были на ногах. Хотя запасы муки и были на исходе, но голодная смерть никому не грозила. Остров изобиловал морскими животными, и охотиться на них поначалу не представляло никакого труда.

Сразу после высадки с корабля, с общего согласия, было отменено различие между чинами, между слугами и господами — сообща заготавливали топливо, сообща ходили на охоту, сообща готовили пищу.

При этом каждый был волен жить так, как он хотел. Сотоварищей по общей землянке-«могиле» каждый тоже подбирал себе сам.

Переход от строгой морской дисциплины к подобной демократии, возможно, был необходим на необитаемом острове, но он же вызвал и последствия, которые для многих оказались неожиданными, и опасность, которая открылась слишком поздно, когда поправить что-либо было уже нельзя...

Возникновению этих крайне нежелательных последствий в немалой степени способствовало наследство, оставшееся от капитан-командора. Среди его вещей: трости со зрительной трубой, пары пистолетов, золотых карманных часов, книг, картин и семи связок писем — осталось множество колод игральных карт.

Как-то получилось, что игральные карты оказались разобранными, и скоро землянки-«могилы» превратились в игорные притопы.

На утренней перекличке не было теперь иных разговоров, кроме как о карточной игре. Рассказывали, что ночью Свен Ваксель выиграл несколько сотен рублей, а Софрон Хитров столько-то проиграл. Но играли не только офицеры, играли и матросы. Различия чинов в картёжной игре тоже не соблюдалось. У кого были деньги, тот и брался за игру. Когда деньги кончались, играли на шкуры морских выдр.

Когда кончались и шкуры, неудачник не унывал. Дождавшись лунной ночи, брал палку и шёл на промысел. Выползших на ночёвки животных забивали палками, потом сдирали шкуры, и можно было возвращаться назад, продолжать игру.

В ноябре и декабре морских выдр убивали на Бобровом поле и у Козловой речки в трёх вёрстах от жилища. В январе — у Китовой речки, уже в шести вёрстах. В феврале на охоту пришлось ходить на Большую Лайду за тридцать вёрст от жилья.

Мясо животных, как правило, оставляли на съедение песцам. Охотников интересовали только шкуры, да и то не все. Многие из них они выбрасывали, так как они были недостаточно черны...

Истребление животных велось столь хищнически, что последствия этого проявились в самое близкое время. Когда весною началось строительство нового судна и когда на счету была каждая пара рабочих рук, приходилось терять драгоценное время на выслеживание животных и охоту на них, которая теперь уже не всегда завершалась удачей.

Увы... В восемнадцатом веке не шибко-то ценилась и человеческая жизнь, а о разумном использовании животного мира не задумывались даже и учёные.

Стеллер записал в своём дневнике о том, как боролись на острове с песцами...

«Казалось, что чем больше мы их убивали и мучили самым жестоким образом на глазах у других, наполовину сдирая с них шкуру, выкалывая глаза, отрезая хвосты и поджаривая лапы, тем решительнее и злее становились остальные...»

Строительство нового судна затягивалось, и только в августе его спустили на воду.

Утром 14 числа помолились Богу и подняли якорь. Судно двинулось на запад. Сорок шесть человек стояли на палубе и смотрели на удаляющийся от них крест над могилой командора... На остров, который едва не стал их братской могилой...

26 августа корабль благополучно вошёл в Авачинскую бухту...

Здесь претерпевшие столько бедствий моряки узнали, что все считают их давно погибшими, и потому оставленные ими вещи расхищены...

«Все считали нас погибшими... — записал в своём дневнике Стеллер. — И скорбели таким образом...»

6

Алексей Ильич Чириков покинул Камчатку, не зная, что части экипажа «Святого Петра» удалось спастись. Сразу после возвращения из второго плавания он уехал в Охотск и зиму 1742—1743 года провёл в Якутске, занимаясь подготовкой отчёта и составлением карт.

В Якутске Чирикова ждала семья... За эти четыре года осунулась, постарела жена. Подросли дети... Ещё сильнее выросли долги. Как расплачиваться с долгами, Чириков не знал. Слишком дорога была жизнь в Якутске...

Жена тоже испугалась, увидев Алексея Ильича. Ещё в начале года он прислал письмо, что благополучно вернулся из плавания, что был болен, но сейчас — милостью Божией — снова здоров и снова собирается идти в морской вояж. Какое там поправился! Десны всё ещё чёрные и распухшие от цинги, зубы шатаются... Из-за нестерпимой боли в спине и ногах вынужден иногда проводить целые дни в постели...

С трудом сдерживала Чирикова слёзы — так плох был Алексей Ильич. Жалко, нестерпимо жалко было его...

Но это один Чириков был. А другой Чириков, превозмогая болезнь и великий шум в голове, продолжал работать, составляя карты и отчёты, и главное — составляя план новой экспедиции к берегам Америки, задача которой теперь виделась в том, чтобы найти удобные торговые пути. В экспедицию, по мнению Чирикова, следовало послать не менее двух кораблей. К проекту он приложил и примерный список материалов, которые понадобятся для будущего плавания.

Чирикова слушала рассказы мужа и незаметно вздыхала. Алексей Ильич уже не с нею, в Якутске, находился, а снова в далёком и опасном океане... Как тут было напоминать о долгах, с которыми так и не сумели расплатиться по возвращении мужа? Молчала... Так и повиснут эти долги тяжким бременем на семье. Не удастся расплатиться с ними при жизни Алексея Ильича, перейдут они после его смерти к жене, к сыновьям Чирикова.

Отчёты и новые предложения были составлены, и их повёз в Петербург всё ещё пока не утверждённый Адмиралтейств-коллегией в лейтенантах штурман Иван Елагин. 12 января 1743 года он вручил документы президенту коллегии Головину.

Отчёт был принят. И представление Елагина в лейтенанты утверждено. А вот насчёт предложений Чирикова дело обстояло сложнее...

Вошёл в силу вернувшийся в Петербург генерал Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев. Как человек, непосредственно знакомый с делами в Охотске, он становится сейчас главным консультантом по Северной экспедиции. И к выводам его приходилось прислушиваться. А выводы весьма прискорбные делались. Скорняков прямо говорит, что, дескать, «Беринг с товарищи — разоритель Сибири, он — истратил понапрасну около 1 500 000 рублей и вызвал разорение местных крестьян».

Цифра, указанная Григорием Григорьевичем, не сходилась с данными Адмиралтейств-коллегии, по которым на экспедицию затрачено 360 659 рублей и 14 копеек без одной полушки. Но и свою цифру боялся Головин показывать, а тут — в пять раз больше! Не знал, что и делать теперь с экспедицией... На всякий случай Головин послал Чирикову указ...

Указ этот Чириков получил уже в 1743 году и не поверил глазам, когда прочитал его.

«Для крайняго в Ыркуцкой и Енисейской провинциях хлебного недостатку до будущего указу в морские вояжи более не ездить... по получении указов, не мешкав ни малого времени, из тех мест со всею командою возвратиться и быть вам всем до указу в сибирских городах, кроме Иркуцкой провинции, по рассмотрению Сибирской губернской канцелярии и вашему, где б команды ваши провиантом способнее довольствованы быть могли».

Шумело в голове Чирикова. Шум теперь из-за болезни всё время в голове стоял, но сейчас особенно сильно шумело.

Закрыл глаза Чириков, пытаясь справиться со слабостью.

Кажется, помогло... Кажется, начал стихать шум в голове. Слышно было, как разговаривает в соседней комнате жена с сыном. Сынишка смотрел сегодня, как чистят погреб хозяева, и сейчас расспрашивал мать про русские погреба. Жена рассказывала, что весной лёд для погребов заготавливают, чтобы всё лето стоял. А сынишка не понимал, зачем это делают. Ведь и так в погребе под землёй лёд. Сплошной лёд и никогда не тает. Он сам сегодня видел.

   — Нет у нас льда там... — объясняла жена. — Мужики его с реки возят и накладывают...

   — Как же нет? — удивился сын. — Якут-хозяин говорил мне, что везде лёд есть... Только в некоторых местах глубже копать надо...

   — Нет у нас в России такого льда... — терпеливо возражала жена, но сынишка не верил.

   — Есть, мама, лёд... — говорил он. — Просто глубже копать надо. Когда мы вернёмся, я покажу, как погреб строить. Я теперь знаю.

Вздохнув, нагнулся Чириков над лежащим на столе указом Адмиралтейств-коллегии и чуть не застонал от боли, возникшей в спине и мгновенно охватившей всё тело.

Перечитал Чириков сразу бросившиеся в глаза слова: «в морские вояжи более не ездить» — и уже не смог сдержать стона...

Вбежала в комнату испуганная жена. Кликнула вестового и вместе с ним уложила капитана в постель. Чириков не слышал этого, провалился в беспамятство. Не слышал, как приходил лекарь... Очнулся только ночью. Слабым светом свечи была озарена комната. Жена с бледным, усталым лицом сидела у постели.

Она не заметила, что муж очнулся, и Чириков не выдавал себя. С полуприкрытыми глазами долго смотрел на жену. Но думал сейчас не про неё, а снова про экспедицию, про то, что и сейчас, когда не стало Беринга, ничего не изменилось. Он мечтал делать открытия, совершать плавания к неведомым землям, и каждый раз возможность этого отнималась у него. Вначале — Берингом. Теперь Беринга не стало, но возможность совершить своё самое главное плавание по-прежнему отнимают от него...

   — Ты проснулся? — тихо спросила жена.

   — Проснулся... — ответил Чириков грустно.

Через несколько дней, всё ещё лёжа в постели — доктора запретили вставать! — продиктовал Алексей Ильич Чириков писарю Ивану Редину прошение на имя императрицы:

«И от природы я был некрепок, а от болезни ещё и ныне совершенно не освободился и с ног знаки цинготный не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо как был в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись, и чудь держались от чего ныне наибольшую в себе чювствую слабость и за тем впредь в экспедиции быть весьма неспособен.

За долговременную бытность мою в экспедиции дом и деревни, которые имею,хотя небольшие, без призрения разоряют и ежели ещё удержан буду в экспедиции, то в конец разоряться и впредь уже не приехать будет не к чему и жить мне и жене моей и детям будет негде и пропитаться не от чего.

И дабы высочайшим Вашего Императорского Величества указом поведено было меня, нижайшего, за долговременную мою в Камчацкой экспедиции бытность и за слабостью здоровья и для исправления разоряемого за непризрением домишка моего, а наипаче для многолетнего Вашего Императорского Величества здравия вседражайшего из экспедиции уволить.

Всемилостивейшая государыня прошу Вашего Императорского Величества о сём моём челобитье решение учинить».

Ответ на своё прошение Чириков получит только полтора года спустя.

«Обретающегося в Камчацкой экспедиции от флота капитана Чирикова, ежели до него таких тамо дел не иметца, быть в Санкт-Петербург к команде, а тамо оставшую ево команду велеть другому».

В марте 1746 года Чириков приедет в Петербург. Здесь его произвели в капитан-командоры и определили «к смотрению над школами». Начал Чириков свою службу преподавателем в Морской академии, и закончить её тоже предстояло ему, надзирая за подготовкой будущих офицеров.

Впрочем, вначале предстояло завершить главную работу — составить итоговую карту Великой Северной экспедиции.

7

Тяжело, со скрипом, сдвинулось колесо русской истории... Возвратились в Петербург уцелевшие птенцы гнезда Петрова. Мало их уцелело. А тех, что уцелели, шибко ощипало в Сибири. Ничему не научились они за эти годы, ничего не поняли. Продолжали жить прежними обидами и страстями, которые уже не имели никакого отношения к новому времени... Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев, Фёдор Соймонов ещё немало будут вредить Северной экспедиции, но всё это уже не столько сказывалось на прекращённой экспедиции, сколько на характеристике самих «птенцов».

В 1746 году в Петербурге собрались все уцелевшие офицеры Великой Северной экспедиции.

Алексей Чириков...

Дмитрий Лаптев...

Харитон Лаптев...

Дмитрий Овцын...

Иван Елагин...

Софрон Хитров...

Степан Малыгин...

Один за другим подписали они сводную карту, названную «Картой Генеральной Российской империи, северных и восточных берегов, прилежащих к Северному Ледовитому и Восточному океанам с частью вновь найденных через морское плавание западных американских берегов и острова Лиона».

Офицеры-иностранцы к составлению карты не привлекались, но бдительность Алексея Ильича Чирикова не помогла сохранить секрет. Он преподнёс в 1747 году эту карту императрице Елизавете Петровне. Императрица выразила своё милостивое одобрение, а в апреле 1750 года эту карту, как будто свою, представил Парижской Академии наук брат сгоревшего от камчатской водки профессора Делакроера, Жозеф Делиль...

И тут самое время и нам задуматься о том невиданном и весьма странном предприятии, которое названо сейчас Великой Северной экспедицией. Не так уж и важно, сколько — триста шестьдесят тысяч или полтора миллиона рублей — стоили её расходы. Всё равно сумма получалась гигантская... И несмотря на столь огромные затраты, до сих пор неясны подлинные задачи экспедиции. До сих пор спорят исследователи, пытаясь дать оценку деятельности отдельных её участников.

Вторая Камчатская экспедиция — детище своего времени. Халатность, откровенный шпионаж, глупость, которую так легко принять за преступление, — всё это легко найти в экспедиции капитан-командора Беринга. Но удивительно не это. Удивительно, что экспедиция, вопреки всему, оправдала себя. Впервые были нанесены на карту северо-восточные границы Империи, и Сибирь проступила в привычных нам очертаниях из белых, как снега, пятен.

Это, конечно же, чудо... И случилось это чудо потому, что в экспедиции Беринга соединилось несоединимое. Своеволие и легкомысленность соседствовали здесь с каторжной дисциплиной; косная тупость — с гениальными озарениями; мелкая расчётливость и хитрость — с высочайшей самоотверженностью. Рядом работали честные моряки и откровенные проходимцы, крупные учёные и столь же крупные авантюристы, отчаянные искатели приключений и трезвые, здравомыслящие люди. И конечно же, ничего бы не было достигнуто экспедицией, если бы не её главные участники — русские люди. Матросы и солдаты, которые замерзали во льдах с Василием Прончищевым и Петром Лассиниусом, нижние чины, что, шатаясь от усталости, поднимались на мачты на кораблях Беринга и Чирикова; крестьяне и казаки, которых безжалостно вешал Шпанберг через каждые двадцать вёрст вдоль ленских берегов. Жизнями тысяч этих безвестных героев, страдальцев и тружеников были оплачены свершения экспедиции, которую мы с полным правом называем сейчас Великою. Труды и подвиги этих героев и сделали скромного уроженца датского городка Хорсенса тем Берингом, которого мы знаем. Наполнили звенящей бронзой его имя...

Алексей Ильич Чириков, к счастью, так и не узнал, что случится с картой, на которую сводил он не только координаты берегов, но и сами жизни участников Великой Северной экспедиции... В 1748 году, так и не перевалив через пятидесятилетний рубеж, Чириков умер...

Семья его унаследовала — увы! — только долги. Два сына и три дочери Чирикова так и не смогли выбраться из отчаянной нужды и ещё через пятнадцать лет после смерти отца оставались должны четыре тысячи рублей...

8

Дольше всех задержался в экспедиции Георг Вильгельм Стеллер.

Завершив начатые на Камчатке исследования, он перебрался в Охотск и двинулся в Петербург... Однако в Иркутске его остановили. В Сенат поступил донос на Стеллера, и в Иркутске был произведён допрос. После допроса ему разрешили следовать далее. Однако Стеллер напрасно радовался. Приказы из Сената были разосланы и в другие города, и в Соликамске Стеллера снова задержали, собираясь препроводить, как и было указано, назад в Иркутск.

Возвращаться Стеллеру не хотелось, и он попытался сбежать. Его поймали. Однако Стеллер и тут не унялся. Несколько раз повторял он свою попытку, и каждый раз его ловили и, конечно же, били. Стеллер отличался удивительным научным трудолюбием и столь же удивительно скверным характером. Упорства ему хватило только до Тюмени. Здесь 12 ноября 1746 года он умер, как записано в медицинском заключении, от горячки.

Помимо замечательных описаний растительного мира Камчатки, Америки и острова Беринга, Стеллер вошёл в историю науки и первым научным описанием морской коровы, получившей название Стеллеровой.

Увы... Стеллерова корова ненадолго пережила своего первооткрывателя. Считается, что к 1770 году она была уже полностью истреблена охотниками-промысловиками...

9

А для матроса Овцына возвращение в Охотск обернулось началом новой жизни. Только здесь и узнал Овцын, что восстановили его в офицерском звании...

Восточные учения утверждают, что каждый человек проходит череду реинкарнаций, перевоплощается после смерти в зверей, в деревья, в других людей...

Ну а в России многие проходили все эти реинкарнации ещё при своей земной жизни. Овцыну казалось, что он живёт уже третью жизнь.

Снова был он прежним мечтательным красавцем, и когда вернулся в Петербург, принял под команду придворную яхту «Транспорт Анна»...

Когда Чириков пригласил его поставить свою подпись под «Генеральной картой», Дмитрий Леонтьевич снова встретился с товарищами, многих из которых видел последний раз ещё две жизни назад...

Когда поставлены были подписи, Чириков приказал принести вина, и наконец-то удалось выпить Митеньке с братьями Лаптевыми, как это собирались они сделать в Тобольске, почти десятилетие назад...

И радостная, и невыразимо грустная получилась встреча.

Расставшись с товарищами, шёл потом Митенька Овцын но заснеженному утреннему Петербургу. Боже! Как чудно расстроился и похорошел за эти годы Петербург. Где они, прежние дома-мазанки, которыми тогда гордился город? Кругом высились величественные дворцы...

Шёл редкий снежок...

Хмель уже выветрился из головы Овцына, но он не задумывался, куда идёт. Просто гулял по городу, с удивлением, как будто впервые, рассматривая его улицы и проспекты...

И уже совсем рассвело, когда остановился Овцын возле богатого дворца. Здесь, на обочинах выложенной свежим еловым лапником дороги, толпились нищие и просто ротозеи.

   — Кого хоронят-то, православные? — спросил Овцын.

   — Графиню Брюс, ваше благородие... — ответил мужик в армяке. И, оглянувшись по сторонам, добавил шёпотом: — Урождённую княжну Долгорукову, ваше благородие... Тую самую... Царска невеста которая...

Непослушною рукою стащил Митенька Овцын треуголку с головы.

Медленно покачиваясь, падали на его лицо снежинки и таяли. Скоро щёки стали мокрыми, словно лейтенант плакал...

Примечания

1

Старинное название Мойки.

(обратно)

2

Звание, предшествующее производству в адмиралы.

(обратно)

3

Предсмертные подарки.

(обратно)

4

Лютеранская церковь.

(обратно)

5

Чудить.

(обратно)

6

Ошибиться.

(обратно)

7

Так звали тогда в России, в насмешку, всех немцев.

(обратно)

8

Мыс у входа в Авачинскую бухту.

(обратно)

9

Пять с половиной месяцев.

(обратно)

10

Сукин сын (нем.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ПЯТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ШЕСТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

*** Примечания ***