Полуночное солнце [Иван Николаевич Меньшиков] (fb2) читать онлайн

Полуночное солнце

ОН СВЕТИЛСЯ ЛЮБОВЬЮ К ЛЮДЯМ

Всего двадцать девять лет прожил Иван Меньшиков. Но как прожил! Его до сих пор помнят жители села Айлино Саткинского района Челябинской области, где он родился 15 июня 1914 года. Помнят Ивана Меньшикова и жители города Нарьян-Мара, куда по комсомольской путевке в 1934 году приехал он из Москвы и где два года проработал журналистом в окружной газете «Нарьяна вындер»; помнят его и старожилы многих ненецких стойбищ, куда он часто выезжал в командировки, чтобы написать статьи и очерки о людях Севера или разобраться в жалобах, выступить на собрании оленеводов, рыбаков, охотников, послушать и записать ненецкие сказки, легенды, былины, предания о многострадальной кочевнической дореволюционной жизни, а потом использовать их в своих будущих книгах.

Тысячи километров проделал Иван Меньшиков на легких нартах по снегам и мхам тундры. Голодал и мерз, болел цингой, ел оленье сырое мясо, не раз подвергался опасности со стороны кулаков и шаманов, которых в те годы было немало на ненецкой земле. В начале 30-х годов на Крайнем Севере еще господствовал старый уклад жизни. Богатеи и кулаки имели по 3000—5000 оленей и десятилетиями держали в кабале пастухов, эксплуатируя их нещадно. И конечно же приезд в тундру журналиста для кулаков-многооленщиков был в высшей степени нежелателен. Тем не менее Иван Меньшиков оставался там до тех пор, пока не собрал богатый материал, необходимый для писательского труда. А потом — встречи его книг с читателями.

В 1939 году в Архангельском книжном издательстве выходит книга Ивана Меньшикова «Полуночное солнце», а издательство «Советский писатель» в том же году издает его вторую книгу — «Человек не хочет умирать».

Затем следуют сборники повестей и рассказов «Друзья из далекого стойбища» (1940), «Легенда о Таули из рода Пырерко» (1941). В издательстве «Советский писатель» должна была выйти его пятая по счету книга «Человек ищет счастья», но Великая Отечественная война отсрочила ее выход на несколько лет, и книга вышла в 1946 году, после трагической гибели Ивана Меньшикова. Таков творческий итог пребывания писателя на Крайнем Севере.

У книг Ивана Меньшикова завидная судьба. Они не залеживаются на полках библиотек. А после прочтения так и тянет к перу — хочется написать отклик. Так было и тогда, после выхода первых книг Ивана Меньшикова, так было и в послевоенные годы.

Читателям 80-х годов будет небезынтересно познакомиться с отрывками из рецензий, статей, корреспонденции, опубликованных более сорока лет назад в центральной печати как отклики на первые книги Ивана Меньшикова о людях Севера. Читатель В. Сидорин писал:

«Исключительно интересен материал книжки Ивана Меньшикова «Человек не хочет умирать». Молодой даровитый художник любовно рассказал о жизни Советского Севера, о мыслях, делах и чувствах трудящихся наших окраин.

Агитатор Тэнэко говорит пастухам о колхозе, о том, что колхозная жизнь — это счастливая жизнь. Враги — богатеи — хотят убить Тэнэко, но пастухи защищают его, а у богатого многооленщика Выль Паша отбирают стада и организуют колхоз («Тэнэко»)…

Автор рассказывает о женщине и страшном порабощении, в котором ее держал богатый властитель тундры. Потрясает история женщины, рассказанная в повести «Первая жена тадибея».

Наступила новая жизнь, радостная, нужная, большая. Теперь только и пожить. Идет весна, летят птицы, радуясь солнцу, весне в тундре. И не хочется умирать старому Илько. Вокруг идет стройка колхозных домов, бань. Объехал он на прощанье все стада и вдруг получает поручение: с прилетевшим в тундру летчиком отправиться на самолете в город, передать важную бумагу, а в ней, оказалось, была просьба, чтобы «быстро и хорошо вылечили тов. Лаптандера». Илько принимают в больницу («Человек не хочет умирать»)»^[1].

В 1939 году в «Литературной газете» была напечатана рецензия писателя С. Нагорного «Значение героического» и «Повесть о суровом друге» Леонида Жарикова. Приводим отрывок из рецензии С. Нагорного:

«…Название книги Меньшикова «Человек не хочет умирать» — только название одной из восьми новелл — это звучит как декларация, как лозунг искусства…

Надо сказать, что в книге Меньшикова рассказывается о ненцах, жизнь которых так была тяжела и безрадостна, что смерть приходила к ним едва ли не как освобождение. Народ этот вымирал. Загляните в энциклопедию: к моменту революции ненцев осталось 12,5 тысячи. Таким образом, фраза: «Человек не хочет умирать» — приобретает значение не только литературного лозунга, но также исторического обобщения — в ней смысл судьбы народа.

Иван Меньшиков — молодой человек и молодой писатель. Он торопится рассказать сразу о многом, не экономит порой своих знаний и средств. Но все же ему удается изобразить этот сказочный поворот судьбы ненцев, для которых внезапно, у порога смерти, открылся путь к жизни и к счастью. Меньшиков запечатлел решающую минуту в истории маленького народа, ту минуту, когда этот народ шагнул к своему возрождению.

Жизнелюбие и готовность к совершению подвига — вот свойства, которые, соединившись, дают естественный для нашего времени образ героя…»^[2]

А вот как охарактеризовал книгу Ивана Меньшикова «Друзья из далекого стойбища» критик И. Гринберг:

«…Нет сомнений, Меньшиков отлично знает своих героев. Можно предполагать, что он не только добросовестно изучал все перипетии упорной борьбы за советизацию великих северных пространств, но и был непосредственным участником этой борьбы. Таким образом, молодой писатель обладает первейшим и необходимейшим условием плодотворной литературной работы — отличным знанием своего материала…

Таков герой рассказа «Основатель города — Иннокентий Иванович» — старый кузнец, поставивший свой дом там, где много лет спустя возник первый арктический город. Иннокентий Иванович ощущает весь этот город своим достоянием — он ходит по улицам, сердитый и ворчливый, остро подмечая все изъяны и недочеты, требуя их устранения, гордый своей славой основателя города.

Таков Яптэко Манзадей, хвастун, фантазер, выдумщик. Он считает себя ловкачом и хитрецом, но все его хитрости удивительно легко разгадываемы и наивны…

Таков и Егор Иванович Пырерко, бывший батрачонок, нынешний депутат Верховного Совета, великий зверолов, слава которого дошла до самой Москвы. Меньшиков очень тонко и искусно нарисовал этот образ, передав во всей его сложности столкновение старых навыков и новых мыслей и впечатлений, происходящее в душе старого охотника…

Некоторые рассказы основаны на раскрытии конфликта, напряженного и драматического. В рассказе «Спасите наши души!» речь идет о Ефиме Пырерко, радисте, предупредившем о кулацком восстании и заплатившем за это жизнью. Илько Лаптандер — это старый пастух, жертвующий собственными оленями ради целости и сохранности колхозного стада. «Женщина шьет саван» рассказывает о смерти кулака и шамана Халиманко. Герой рассказа «Наш собственный корреспондент» молодой ненец Тэбко отказывается от любимой и любящей его девушки ради выполнения своего долга…»^[3]

С рецензиями на книги Ивана Меньшикова «Человек не хочет умирать» и «Друзья из далекого стойбища» выступила в «Литературном обозрении» в 1940 и 1941 годах критик, очеркист и литературовед Н. И. Четунова; со статьями о творчестве Ивана Меньшикова — известные литературные критики Е. Ф. Усиевич («Редактор и писатель»)^[4] и А. А. Луначарский («Большая тема»)^[5].

В 1946 году издательство «Советский писатель» выпустило книгу Ивана Меньшикова «Человек ищет счастья». На эту книгу также публиковались рецензии в центральной периодике.

Открывающая книгу «Легенда о Таули из рода Пырерко» рассказывает о трагическом прошлом ненецкого народа, когда его нещадно угнетали царские воеводы и обирали русские купцы, не говоря уже о своих собственных грабителях — тундровых князьках и хитрых шаманах. В основу повести положена легенда о восстании ненцев под предводительством Таули. Трагична его судьба — он погибает, дело его жизни рушится. Но образ неустрашимого героя веками живет в народе. Народ выдвигает все новых и новых борцов за свободу и счастье. В последующих рассказах речь идет о нашей эпохе, когда в тундре появились советские люди, которые принесли с собой светлую и счастливую жизнь.

В предисловии к книге Ивана Меньшикова «Уста, говорящие правду» писатель И. Арамилев указывал:

«…Иван Меньшиков чувствует и видит природу, как художник, взволнованный ее красотою. Пейзаж Заполярья у него очень живой и непосредственный, без эстетских завитушек и слащавых красок. Когда читаешь его книги, тундра кажется обжитой, уютной, манящей, и едва удерживаешься от соблазна двинуться в далекий путь по следам героев И. Меньшикова.

Дореволюционная литература о Севере пронизана экзотикой. Все творчество И. Меньшикова — образец преодоления экзотики во имя показа нового, нарождающегося.

В образах шамана Васьки Харьяга, кулаков-оленеводов Яли, Делюк Ваня, Халиманко, Выль Паша и других отражены типические черты «тундровой знати», сметенной революцией и окончательно ликвидированной в годы коллективизации.

С лирической теплотой обрисованы новые люди тундры, воспитанные большевиками: Явтысый, Ефим Пырерко, Тэнэко, Нярвей, Илько Лаптандер, ненец-селькор Тэбко, основатель города Иннокентий Иванович, депутат Егор Пырерко и другие. Характеры этих людей даны в движении. Мы видим их культурно-политический рост, духовное богатство.

Джек Лондон показал горькую судьбу народов Севера. Новеллы Дж. Лондона из сборников «Северная Одиссея», «Дети мороза», «Бог его отцов» трагедийны и мрачны по тону. Джек Лондон, подобно многим буржуазным художникам, был убежден, что у отсталых народов Севера нет будущего: их удел — гибель в столкновении с «просвещенными» авантюристами-конкистадорами, хлынувшими на Юкон и Аляску делать бизнес.

Произведения Ивана Меньшикова, как и других советских писателей, описывающих жизнь малых народов нашей страны, оптимистичны, ибо он рисует картины возрождения ненецкого народа, освобожденного революцией от гнета туземных кулаков и царских чиновников, видит прекрасное сегодня и еще более радостное завтра обитателей тундры.

Свет подлинной цивилизации принесли в тундру советские люди: партийные и непартийные большевики, комсомольцы, проводники ленинской национальной политики дружбы народов.

Иван Меньшиков создал живые образы этих людей, перестраивающих жизнь на новый лад…»^[6]

В Гомельском областном краеведческом музее, где создан литературный фонд Ивана Меньшикова, есть один экспонат. Это книга литературного критика, доктора филологических наук, профессора Литературного института А. А. Михайлова «Север в литературе», которая вышла в Архангельском книжном издательстве в 1961 году. Есть в этой книге раздел «Под холодным сиянием Нгер Нумгы», посвященный жизни и творчеству Ивана Меньшикова. Автор в 30-е годы жил и учился в Нарьян-Маре и лично знал писателя. Он раскрывает еще одну страницу в творчестве своего старшего коллеги и товарища по перу:

«…Ваня Меньшиков, как тогда все его звали, кажется, самый молодой из работников редакции, был душой литературной группы. Он подолгу возился с рукописями начинающих ненецких литераторов Ефима Соболева, С. Ноготысого, Егора Талеева, Стеши Ардеевой и других. Вместе с ныне здравствующими писателями Николаем Леонтьевым и Георгием Суфтиным принимал живейшее участие в подготовке к изданию первого литературного сборника молодых ненцев «Заполярье».

Любознательный, живой и общительный, Иван Меньшиков никогда не довольствовался свидетельствами очевидцев — он сам хотел быть в гуще событий, среди героев своих будущих книг, он стремился в тундру и, вернувшись из очередной поездки, взволнованно рассказывая обо всем виденном, делился творческими планами. Он затем и поехал в Заполярье, чтобы написать книгу… Работа в газете оказала Меньшикову неоценимую помощь в накоплении материала, в осмыслении тех исторических сдвигов, которые произошли в сознании ненецкого народа в эти переломные годы…

Ненцы, как и все северяне, любят помногу и подолгу пить чай, становятся разговорчивее за чаем. И Меньшиков радушно принимал ненецких друзей в своей холостяцкой комнате, одалживая на этот случай у соседей самовар и чайную посуду. Беседы тогда затягивались допоздна, так что опустошался не один самовар.

Я по опыту знаю, сколь трудно заставить ненца рассказать сказку на русском языке. Меньшиков за короткое время узнал множество ненецких сказок, легенд, преданий, они питали его творческую фантазию, их органическое использование сообщило рассказам и повестям, вдохнуло в них поэзию белых ночей и северного сияния»^[7].

Северная тематика — это первая страница в творчестве Ивана Меньшикова. Вторую перевернула Великая Отечественная война. С первого месяца войны он снова становится журналистом — работает корреспондентом газеты «Комсомольская правда». Работать в центральной газете, да еще в такое тревожное время, было нелегко. Иван Меньшиков уже имел за плечами определенный опыт газетчика, а Крайний Север закалил его характер, но в военные годы возникли новые трудности. Надо было с полной отдачей мобилизовать молодежь страны на выполнение и перевыполнение государственных планов в критический период.

Иван Меньшиков выдержал военный экзамен и как журналист, и как писатель. За годы войны только в «Комсомольской правде» было опубликовано более двадцати его очерков и корреспонденций о молодежи страны, которая с энтузиазмом работала на различных участках, показывая образцы ратных и трудовых подвигов под девизом «Все для фронта, во имя разгрома врага».

Наряду с очерками Иван Меньшиков в годы войны написал много рассказов о людях фронта и тыла, которые вначале печатались в журналах «Крестьянка», «Магадан», «Дружные ребята», в газете «Гудок», передавались по Всесоюзному радио, а затем вышли отдельными книгами («Переправа», Военмориздат, 1942, и «Смертная переправа», издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1943). Последняя вышла уже после гибели Ивана Меньшикова, но продолжала оставаться на линии огня, поднимая боевой дух тех, кто беспощадно громил врага, и тех, кто по десять — двенадцать часов ежедневно трудился и своим самоотверженным трудом приближал День Победы.

Предисловие к книге «Смертная переправа» написал Константин Симонов. Хочется познакомить читателей с этим предисловием:

«Герой одного из последних рассказов Меньшикова — моряк, чуть не утонувший во время эвакуации Севастополя, — говорит спасшим его товарищам: «Спасибо, ребята. Было бы очень обидно, если бы я утонул. Мне так много еще надо сделать…»

Когда судьба писателя трагически обрывается, нам часто на память приходят слова его героев, и в свете судьбы автора они вдруг приобретают новое, неожиданное, подчас трагическое звучание. Слова моряка, о котором писал Меньшиков, с полным правом можно отнести к нему самому. Смерть застигла его на фронте в тот момент, когда он был полон больших сил, надежд и замыслов. За свою жизнь Иван Меньшиков выпустил несколько хороших книг, но его умение страстно работать, его настоящее подвижническое отношение к труду писателя, наконец, вся его личность, характер, человеческие повадки говорили о том, что ему, несомненно, предстоит еще сделать очень много.

Я знал Меньшикова больше десяти лет. Мы вместе начинали писать и вместе с первыми своими вещами приходили в литературную консультацию Гослитиздата. Уже тогда, будучи совсем молодым парнем, Меньшиков выделялся своей серьезностью, хорошей привычкой много и тщательно думать над каждым произносимым словом, твердым жизненным правилом писать только о том, что он хорошо и глубоко знал.

Однажды он пришел ко мне и сказал, что ему непременно хочется писать об Арктике.

— Ну что же, съезди в командировку, — сказал я ему.

— Я, собственно, и пришел проститься.

— Очевидно, до осени? (Разговор был весной.)

— Нет, — улыбнулся он, — на два года.

— Уезжаешь на два года?

— Да, подписал договор. Буду там два года работать. Все же новое, тут тремя месяцами не отделаешься. Столько узнать нужно! Я боюсь, что еще и двух лет-то не хватит.

Слова у него никогда не расходились с делом, и через два дня он уехал. Меньшиков поехал на Север не смотреть — он поехал жить и работать, принципиально считая, что людей по-настоящему можно узнать только тогда, когда работаешь с ними, а не тогда, когда смотришь на них. Результаты этой поездки известны. В трех книгах, написанных Меньшиковым о Севере, есть ряд отличных рассказов, в которых чувствуется не только знание предмета, но и — что главное — большое, истинное понимание психологии людей, живущих в тяжелой обстановке Крайнего Севера.

В дни Отечественной войны Меньшиков работал увлеченно и самоотверженно. Он написал большое количество рассказов, многие из которых собраны в этой посмертной книге. Чувствуется, что у человека, который их писал, было хорошее, доброе, мужественное сердце, и теплотой этого сердца согреты все люди, о которых он повествует.

Выполняя боевое задание «Комсомольской правды», Иван Меньшиков погиб в тылу у немцев. Пусть эта посмертная книга будет венком на могиле талантливого молодого писателя и верного друга»^[8].

Книга открывается небольшим рассказом «Бессмертие». Веснушчатая маленькая русская девушка Аня Леонова, оставшаяся одна в занятом немецкими фашистами городе, совершает подвиг — взрывает цистерны с бензином у них на глазах. Раненый моряк с потопленного госпитального судна мечтает выжить, чтобы отомстить за погибших товарищей, повешенных девушек, расстрелянного ребенка («Белый коршун»). В последний рейс ведет состав старый заслуженный машинист Степан Кузьмич, зная, что мост должен быть взорван партизанами («Последний рейс»). И даже как будто не совершает подвига председатель Марина, возвращаясь в оставленное село за «мужицким чудом» — знаменитой пшеницей («Полынь»).

Твердая вера в правоту своего дела движет всеми героями рассказов Меньшикова. Все они любят жизнь, борются за нее, но только не ценой предательства. Нечеловеческие усилия, подвиги, даже смерть — все подчинено благу народа, Родины.

Читателю, видимо, будет интересно узнать и о жизненном пути писателя, его биографию. А она у него короткая, непримечательная, похожая на сотни других биографий его сверстников. Детство и юность Вани Меньшикова прошли на Урале и в Башкирии. Рос он в большой многодетной семье. У его матери Ирины Андриановны и отца Николая Петровича было восемь сыновей и дочерей, поэтому жилось им несладко. Зато когда в родной деревне Айлино организовалась в 1928 году коммуна «Заветы Ильича», семья Меньшиковых вступила в нее одна из первых. Ваня Меньшиков выполнял различные работы: пас овец, свиней, был юнкором, за что редакция газеты «Пионерская правда» премировала его детекторным приемником. В детстве читал много книг, был душой своих сверстников. В начале 30-х годов семья Меньшиковых переехала в Москву.

В конце 50-х — начале 60-х годов мне посчастливилось вести переписку с родителями Ивана Меньшикова, которые проживали в то время в Челябинской области. Потом по старости они переехали в Горький, к своим детям, где и застала их смерть. Оба похоронены на одном из горьковских кладбищ. Они прожили долгую и трудную жизнь, вырастили и воспитали пятерых сыновей и трех дочерей, которые получили профессии летчика, педагога, инженера, врача, писателя, электрика и техника. На счету у отца будущего писателя, инженера, десятки изобретений.

Вместе с семейными воспоминаниями о сыне-писателе Николай Петрович прислал три последних письма Ивана Меньшикова, написанных на имя отца в марте — апреле 1943 года.

29 марта 1943 года Иван Меньшиков писал:

«Папа! Пропуск на вас троих получен. Срок его до 20 мая. Достал с невероятными трудностями, и это последняя возможность вас вызволить сюда. Если у вас осталась хоть капля здравого смысла, надо немедленно же сюда выезжать. Здесь все стабилизировалось — питание намного лучше верхнеайского, и возможностей помочь вам в любую минуту тоже несравненно больше. Все ребята и девчата засыпали меня телеграммами — вывезти вас в Москву. Ты отсюда, если захочешь, можешь взять командировку в Челябинск, а мама с Наткой не будут, по крайней мере, голодать…

Торопись, папа, а то ты со своей медлительностью наделаешь много непоправимых бед! Мне уже надоело все время страдать за вас, только и думаешь — живы они или нет.

Иван».

В последнем письме от 22 апреля 1943 года Иван Меньшиков сообщал:

«Папа! Я уезжаю значительно западнее тех мест, где ты бывал в командировках по ВИСХОМу. Человек ты догадливый, и пояснять, мне кажется, нет необходимости. Связь оттуда будет радио, и обо всем, что можно будет сообщать в письмах, тебе сообщит Полина… Пробуду там месяца три… Хорошо, что ты написал Лысенко, с книгой твоей тормоз — ждут эталона машины, бюрократов-то ведь везде много… Маме я выслал 1 апреля 500 рублей, 9 апреля 1000 рублей и на днях, перед отлетом в командировку, вышлю еще 1000 рублей.

Работа предстоит интересная. Буду выпускать маленькую газетку^[9].

Ну, крепко обнимаю тебя.

Иван».

Последняя запись в своем дневнике была сделана Иваном Меньшиковым 21 апреля 1943 года:

«…19 апреля был принят в кандидаты партии, и это как-то изменило во мне что-то. Точно прошло мое детство, юность и наступило мужество. Как много надо и можно сделать. Удивительно, что, уходя в неизвестность, я как-то ни мгновения не чувствую своей обреченности, страха за себя. А ведь возможно все. Пожалуй, юмора ради надо о себе некролог написать. Все-таки, несмотря ни на что, я парень, должно быть, неплохой».

28 апреля 1943 года самолет, на котором летел Иван Меньшиков, разбился при посадке в районе города Мозыря.

В городском поселке Лельчицы на Гомельщине в Белоруссии, в центре парка культуры и отдыха, возвышается над могилой Ивана Меньшикова и его боевых друзей памятник: двухфигурная композиция — партизан и партизанка. У подножия памятника — мемориальная доска с фамилиями погибших. Ежегодно в День Победы пионеры, учителя и жители Лельчиц проводят здесь митинг. Первым среди одиннадцати имен школьники называют имя корреспондента газеты «Комсомольская правда» писателя Ивана Николаевича Меньшикова.

Осенью 1960 года по приглашению сестры писателя Надежды Николаевны и братьев Геннадия и Олега Меньшиковых я был гостем у них. Несколько дней, проведенных в Горьком вместе, сблизили нас, и между нами завязалась дружеская переписка. Тогда и родилась у меня идея собрать воспоминания об их брате-писателе.

На протяжении нескольких десятилетий составитель этого сборника был тесно связан с Центральным государственным архивом литературы и искусства СССР, где в послевоенные годы по инициативе вдовы писателя Полины Михайловны Меньшиковой был создан личный фонд Ивана Меньшикова. В фонде около двух тысяч страниц рукописей писателя.

До поездки на Крайний Север Иван Меньшиков писал стихи и печатал их в многотиражных газетах при фабрике имени Петра Алексеева и в газете «Семафор» — органе Московской окружной железной дороги. Некоторые стихотворения напечатаны под псевдонимом А. Уралец.

В ЦГАЛИ СССР хранятся две ученические тетради со стихами Ивана Меньшикова, написанными в 1932—1933 годах, когда он учился в Московском авиатехникуме ЦАГИ. Это поэмы «Алексею Максимовичу Горькому», «Сысой коммунар», «Прорыв», «Сухаревка», стихотворения «Техника нужна, как сталь», «Новому Уралу», «Стройке», «Врагу прекраснейший ответ, что строим мы в пятнадцать лет», «Жилище кролику», «Я будущее», «Десятый год готов», «Родина», «Подруге», «Вечер» и другие. Их нельзя читать без волнения. И хотя по мастерству не все стихотворения совершенны, они читаются с интересом. По ним можно видеть, какой напряженной жизнью жила молодая республика Советов. Они идейны по замыслу, оптимистичны и глубоки по содержанию, проникнуты верой в лучший завтрашний день, в романтику трудовых будней 30-х годов. И если бы не поездка на Север, может быть, Иван Меньшиков вырос в незаурядного поэта.

Понимая значение литературного наследия Ивана Меньшикова, составитель этой книги передал в ЦГАЛИ СССР на хранение в разные годы неопубликованные произведения писателя: рукопись повести «Ночь перед войной», ксерокопии рассказов писателя о людях Урала («Рождение Никиты», «Волки за рекой», «Отверженная птица кукушка», «У каждого свое счастье», «Нищий поет Лазаря», «Одна из созвездия Ориона», «Великое братство»), а также опубликованные в 1942—1943 годах в журнале «Крестьянка» рассказы писателя, не входившие в его отдельные издания: «Однажды ночью», «Девушка, которую полюбят», «Хлеб наш насущный», «Девушек уводят в рабство», «Девушка с бронепоезда» и другие.

Для литературоведов, занимающихся изучением творчества Ивана Меньшикова, представит интерес и библиографическая справка, которая также передана в ЦГАЛИ СССР; фотография Ивана Меньшикова и его родных, дневник писателя, его последние письма отцу, отправленные незадолго перед отлетом из Москвы в тыл врага; воспоминания родственников, письма писателей Валерия Кирпотина и Юрия Нагибина и другие материалы.

Автор этого очерка передал в Гомельский областной краеведческий музей медаль «За оборону Москвы», которой Иван Меньшиков был награжден посмертно, его книги «Человек ищет счастья» («Советский писатель», 1946), «Повести и рассказы» (ГИХЛ, 1958), «Когда прилетят скворцы», вышедшая на белорусском языке («Мастацкая літаратура», Минск, 1980), книгу А. А. Михайлова «Север в литературе», «Информационный бюллетень» Союза писателей СССР с очерками, статьями, воспоминаниями о жизни и творчестве Ивана Николаевича Меньшикова и другие материалы.

В фонде писателя в Гомельском музее большое место занимает периодика, в которой в 30—40-е годы часто печатались рассказы, очерки, статьи и рецензии Ивана Меньшикова. Это журналы «Литература и искусство Казахстана», «Красная новь», «30 дней», «Крестьянка», «Смена», «Магадан», «Новый мир», «Октябрь», «Молодая гвардия», «Колхозник», «Звезда Севера», «Советская Арктика», «Дружные ребята», «Север»; сборники «Флот в боях за Родину», «Звено», «Молодость», «Литературно-эстрадный сборник» и другие; газеты «Правда», «Правда Севера», «Литературная газета» и другие.

Вот некоторые названия произведений Ивана Меньшикова: северные рассказы «Шаман», «Не плачь, Наточка!», «Чужая тропа», «Аргонавт покидает дом», «Девушка не требует жалости», «Сердце земли», «Ненецкая легенда»; северные новеллы «Тобоки, подаренные любимой», «Мы с тобой отработали, старина», «Человек, бегущий от смерти»; очерки и статьи о Севере «В тундре», «Театр за Полярным кругом», «Поговорим о мастерстве», «Литература ненцев».

Есть в Гомельском музее и фронтовые рассказы Ивана Меньшикова и его рассказы о людях тыла в годы войны. Это «Бессмертие», «Аринка», «Глава семьи», «Обвал», «Ленька», «Оленка», «Последний рейс», «Сын великого Новгорода», «Гвардии барабанщик» и другие. Многие из них не входили в отдельные издания писателя.

Переданы музею также ксерокопии неопубликованных произведений Ивана Меньшикова, а также фотокопии первых страниц его романов «Отчизна» и «Ночь перед войной», пьесы «Лиза Чайкина».

В годы Великой Отечественной войны на страницах газет «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Гудок» были опубликованы очерки Ивана Меньшикова о сельской молодежи, такие, как «Есть поддержка фронту!», «Испытание», «В кубанских степях», «В приокских поймах», «В едином порыве», «Девушки с элеватора», «Нашу силу никакой враг не поборет», «Возрождение ОД-3113», «Ночь накануне сева», «Свинарка Нина Морозова», «Комсомольский секретарь Валя Акименко», «Кузнец и его друзья» и другие, которые также являются собственностью Гомельского музея.

В Айлинской средней школе, где в 20-х годах учился Иван Меньшиков, создана комната-музей писателя. В Саткинском районном, в Челябинском областном, в Нарьян-Марском окружном краеведческих музеях существуют литературные фонды Ивана Меньшикова.

В нелегком деле собирания материалов мне помогает Союз писателей Белоруссии, оказывая моральную и материальную поддержку. В этой связи хочется поблагодарить руководство союза, а также писателей, журналистов, литературоведов, историков, работников музеев, архивов и библиотек, родственников Ивана Меньшикова, редакции газет «Комсомольская правда» и «Нарьяна вындер», земляков писателя.

Дмитрий Маслов

О ЛЮДЯХ СЕВЕРА

ПОВЕСТИ

ЛЕГЕНДА О ТАУЛИ ИЗ РОДА ПЫРЕРКО

Моей дочурке Наташе посвящаю

1

В большую ночь Орлиного месяца^[10], когда скрип нарт слышен от края до края земли — так крепок мороз, — на берегу студеного моря родился Таули, сын Пырерко.

Он родился в маленьком чуме, поставленном вдали от жилья для того, чтобы роженица не осквернила стойбища. В чум никто не смел войти, кроме женщины, родившей десять раз, и старого шамана.

Но и шаман, прежде чем войти к роженице, должен был семь раз проползти на животе вокруг чума, повторяя шепотом свои заклинания. Шаман должен был снять с себя священный пояс, украшенный зубами медведя, убитого в лунную ночь, чтобы злые духи не вошли в новорожденного и не задушили его.

Слепая собака тихо скулила у входа в чум. Она подняла свою голову высоко к лунному небу и, поджав хвост, выла от тоски на оранжевый диск луны. Шаман торопился.

Стиснув левой рукой овальный бубен, похожий на детский гробик, он раненым тюленем ползал вокруг чума и, задыхаясь, шептал свои заклинания против злых тадебциев — духов. Он подполз к собаке, встал, пнул ее в тощий живот, и она замолкла.

Резкий крик ребенка вызвал улыбку на лице шамана. Он вошел в чум, и тяжелый воздух стеснил его легкие. Ощупью, в темноте, он нашел ребенка, перевязал пуповину клочком материнских волос и вынес малыша из чума.

Охваченный холодом, ребенок помертвел. Шаман положил его наземь и посыпал снегом, чтобы он никогда не боялся мороза. Слепая собака подползла к малышу и лизнула его в живот.

Завернув ребенка в полу малицы^[11], шаман отнес его матери и сказал:

— Зови его Таули. На языке тадебциев это — неустрашимый.

И шаман вышел из родильного чума.

Старый Пырерко заколол важенку с белой звездой на лбу и поднес шаману деревянную чашу, полную тепловатой крови.

— Все, что хочешь, проси, — сказал он.

Но шаман выпил оленью кровь и ответил:

— Двух олешков ты отдаришь мне через год.

Так полагалось отвечать великому шаману.

Поблагодарив стойбище за гостеприимство, он надел священный пояс, украшенный зубами волка и медведя, и скрылся на своих нартах в лунной бесконечной ночи.

2

В эту же ночь в соседнем стойбище родились: у пастуха Лаптандера сын, а у князя Тэйрэко дочь. Шаман назвал мальчика Пани, а девочку Нанук.

Про Пани он сказал:

— Если вырастет охотником — хорошо, если пастухом вырастет — тоже не худо…

А про Нанук, дочь князя, желая польстить отцу, спел хынос — былину:

— Среди гор Пай-Хоя в чуме богатого князя родилась дочь, синеглазая Певалэ. Она была так прекрасна, что князь не огорчился, что у него родилась дочь, а не сын.

И вот, когда над головой Певалэ пролетели гуси-годы и ей наступило пятнадцать лет, юноши со всех земель стали посылать к ней сватов. Женихи были богаты, красивы, сильны. Старый князь готов был выдать Певалэ за любого из них, но дочь у него была одна. Он любил ее и предоставил ей свободу в выборе жениха.

«Пусть сами женихи придут сюда», — сказала Певалэ сватам.

И пришли женихи. Их было так много, что от дыма их костров почернело небо.

Тут были князья, воеводы, богатыри и купцы.

И все они, увидев Певалэ, были поражены ее красотой. И когда Певалэ взошла на холм, чтобы ей лучше было видеть всех своих женихов, они закричали:

«Проси все, что хочешь, солнце наших тундр! Все для тебя сделаем».

Певалэ насмешливо обвела взглядом юношей и сказала:

«Вы не остяки, не тунгусы, не русские, но среди вас я не вижу Ялико. Посмотрим же, храбрее ли вы его».

«Мы все сделаем для тебя!» — закричали юноши.

«Мне немного надо, — засмеялась Певалэ, и глаза ее, напрасно ищущие в толпе Ялико, стали печальны. — Мне немного надо».

И, помолчав, Певалэ указала на солнце.

«Видите, — сказала она, — солнце прекраснее меня. Так пусть тот, кто хочет стать моим мужем, семь больших дней смотрит на него, не смыкая век.

Потрясенными стояли юноши, когда поняли, что́ хочет от них Певалэ. Потом они зароптали.

А Певалэ гордо рассмеялась им в лицо и ушла в свой чум.

Проводив ее взглядом, юноши с ненавистью погрозили ей кулаками и побежали к своим чумам. Они торопливо ломали их, и не успела Певалэ покормить отца, как все юноши до одного скрылись на горизонте, увозя непринятые подарки.

И вновь летели гуси-годы над чумом Певалэ. А она хорошела и становилась все прекраснее. Приезжали юноши свататься к ней и вновь уезжали. И когда не осталось на земле ни одного богатого жениха, который бы не попробовал свататься к Певалэ, к ней пришел Ялико — пастух ее отца.

«Я так долго ждала тебя, Ялико, — сказала Певалэ. — Я думала, что ты придешь раньше, но ты не приходил».

«Я бедный человек, — сказал Ялико, — а они богатые, и поэтому я не приходил раньше».

«Ты пришел свататься ко мне?»

«Да, — сказал Ялико, — я не могу жить без тебя. В ночь превратится день, если ты не будешь моей женой. Днем станет ночь, если ты будешь моей женой».

И они вышли из чума. Певалэ гордо указала на солнце и спросила юношу:

«Скажи, Ялико, сколько месяцев в большой день ходит солнце над тундрой не закатываясь?»

«В месяц Большого Обмана^[12] солнце выползает из своей берлоги, которая спрятана в море; в месяц Отела^[13] наступают длинные дни. Но в середине лета — Комариный месяц^[14] и Мошкариный месяц^[15] — солнце ходит вокруг твоего чума не закатываясь. Три месяца длится великий день», — сказал юноша.

«Правда, — прошептала Певалэ. — Теперь посмотри на меня и скажи, так ли уж я хороша, как тебе кажется».

И юноша посмотрел на девушку. Солнце три раза обошло вокруг стойбища, а он смотрел на нее и никак не мог насмотреться.

Лицо девушки стало печальным.

«Поцелуй меня, — сказала она, — мне жалко тебя, но так надо… — И когда юноша поцеловал ее, она указала на солнце: — Если ты любишь меня, то пять больших дней смотри на солнце, не смыкая век». — И, заплакав, девушка убежала в свой чум.

Юноша с грустью окинул взглядом родную землю, стада, низкое небо, чумы и тонкие, как волосы Певалэ, дымки над ними. Он горько улыбнулся и поднял голову.

Он поднял голову и стал смотреть на солнце.

Он смотрел три больших дня, не смыкая век, и солнце осердилось. Оно не терпело гордых и стало светить еще сильнее. Оно послало самые горячие лучи в глаза Ялико и сожгло их…

И через семь больших дней, спотыкаясь о рытвины и кусты тальника, вытянув вперед руки, пришел слепой юноша в чум Певалэ.

Он упал у костра и сказал:

«Что ты сделала со мной, моя любовь?»

И сказала девушка:

«Помнишь ли ты, какой я была, прежде чем солнце выжгло твои глаза?»

И сказал Ялико:

«Ты была прекраснее солнца. Оно тусклой звездой светит в моей душе, а ты как семьдесят семь солнц освещаешь ее. Твои глаза ярче звезды звезд Нгер Нумгы^[16]. Твое лицо нежнее первого снега. Твои руки — два лебединых крыла, освещенных восходящим солнцем. Твои щеки — Стожары. Твои волосы нежнее тонких дымков над стойбищем. Твое лицо чудеснее северного сияния в месяц Большой Темноты»^[17].

«Так вот, — сказала девушка, — пройдут годы, лицо мое покроется морщинами, руки будут дрожать, поседеют мои волосы и погаснут глаза. Я сгорблюсь, и голос мой будет хриплым, потому что время весны моей пролетит быстрее чайки над лодкой рыбака. Мимо тебя будут проходить сотни девушек и женщин прекраснее меня, но ты не узнаешь об этом, ибо глаза твои потухли. И по-прежнему в твоем сердце я останусь такой же, какой ты запомнил меня…»

И Певалэ стала женой Ялико, и до самой смерти она любила его, как никто никогда не любил своих мужей.

Вот какой хотел бы я видеть твою дочь, князь Тэйрэко, — сказал шаман и молча стал есть жирную оленину из котла.

Уже пот ручьями струился по его темно-желтому лицу, но он продолжал есть до тех пор, пока не уснул, так и не увидев дна котла…

3

Этот год был самым счастливым годом для старого Пырерко. В стойбище было пять чумов. Чумы стояли в горах, защищенные от ветра со всех сторон. В каждом чуме горел костер, и, когда поднимался буран, старухи сказочницы пели свои сказки тихими и немного печальными голосами, а мужчины и дети лежали на шкурах и слушали их.

Из тугих прутьев тальника мужчины делали стрелы. Они снимали с прутьев нежную кожицу, а затем держали их над огнем, чтобы они закалялись.

Старый Пырерко был охотник. Он умел выслеживать зверя так хорошо, что люди думали, не заговорены ли его лук и стрелы. Но старик смеялся, когда его спрашивали об этом.

Он сидел у костра, на почетном месте, а жена его качала люльку. Люлька была сшита из тюленьих шкур оленьими жилами и походила на маленькое корытце с навесом над изголовьем. Дно люльки было устлано гусиным пухом, верх зашнуровывался.

В этой люльке в детстве качала Пырерко мать.

А сейчас старик делает стрелы, а жена его качает маленького Таули. Она качает малыша и поет песенку, которую ей пела когда-то мать. Только слова «дочурка» она меняет на «сыночек».

Пырерко делает стрелы, и на рябоватом лице его много стариковской важности. У костра сидят молодые охотники стойбища и с почтением смотрят на старика. Взглянув на молодых охотников, он говорит:

— Помните, дети мои, что лучшая тетива — кишка морского зайца, высушенная на первом весеннем солнце охотником, убившим сто песцов, пятьдесят лисиц, двадцать волков и пять медведей! Тетива должна звенеть, как песня в устах сказочника в дни празднеств!

— Нам никогда не научиться делать такие тетивы, — говорят почтительно юноши.

Но Пырерко не слушает их. Он продолжает:

— Лук клеится из трех полос, высушенных на вольном ветру в три больших ночи и в три больших дня. Когда он готов, он должен гудеть, как декабрьский наст под полозьями легких нарт.

Старик замолкает. Он долго молчит. Он слушает песенку над люлькой сына и улыбается тихой, счастливой улыбкой, потом говорит:

— Хороший лук перед боем должен быть легко смазан салом, снятым с печени и сердца медведя. Но слушайте, что поет Нябинэ:

Проходят годы, растет Таули, но, пока на нем нет штанов, он засыпает с этой ласковой материнской песенкой.

4

До пяти лет Таули жил, как нравилось жить.

Лизал у собаки нос.

Делал мокрыми шкуры под собой.

Поджаривал отцовские пимы на углях.

Плевал в костер от скуки.

Натирал свой живот теплой золой и находил это приятным.

Портил ножом новую деревянную посуду, пытаясь сделать лодку.

Привяжет Нябинэ его за ногу поясом к шесту, чтобы малыш не скатился в костер, он ножом перережет пояс и убежит к морю, всех нерп перепугает, и охотники без добычи уходят домой.

Они уходят домой и говорят Таули:

— Тебя надо побить за твои проделки.

А он отвечает:

— Я маленький, и меня бить нельзя.

Вернется в чум Таули и скажет Нябинэ:

— Зачем нож оставила? Я маленький, я могу порезаться им и упасть в костер.

— Вот лешак-то! И в кого такой уродился? — скажет мать и снова привяжет Таули за ногу коротким кожаным ремнем.

— Сшей штаны ему, мать, — сказал как-то старый Пырерко, — он уже большой, и пора его приучать к охоте.

— Правда, — подтвердил Таули. — Это правда.

Ему исполнилось семь лет, и мать сшила ему непромокаемые штаны из жесткой нерпичьей кожи, а вечером, укладывая его спать, запела свою песенку о солнце, вышедшем из-за гор.

Но Таули сказал:

— Мне уже семь лет, и я не хочу слушать такие песни.

А наутро надел штаны и пошел по стойбищу. Он заходил в каждый чум и хвалился своими штанами. В последнем чуме, стоявшем у самого побережья, он встретился со сверстником. У сверстника был лохматый щенок, а у Таули штаны. Сверстник сказал, что собака для мужчины все одно что штаны для мальчишки.

Таули побил за это сверстника, потом помирился и обменял свои штаны на щенка.

Гордый выгодной сделкой, Таули положил щенка за пазуху и принес его домой.

— А где штаны? — спросила мать.

— Они очень жесткие, и я их выбросил в море, — ответил Таули. — Они помокнут и станут мягкими.

Мать с печалью глядела на Таули, но ему было уже семь лет, и он сказал:

— Охотники должны привыкать к холоду. Я буду теперь ходить без штанов, чтобы стать храбрым.

— Посмотрим, долго ли ты продержишься храбрецом, — сказала мать и сшила ему новые штаны.

В новых штанах, мягких и теплых, ходил Таули по стойбищу и выдумывал новые проделки.

Однажды к Пырерко приехал князь Тэйрэко.

Мужчины говорили, что он приехал сватать свою восьмилетнюю дочь Нанук за Таули.Тэйрэко долго наедине говорил с Пырерко и получил в залог от него белых важенок, трех соболей и пять песцов. Пырерко был доволен, и князь Тэйрэко был доволен.

Князь Тэйрэко был толстый и маленький человек с одним глазом. Пастухи говорили про него:

— Он так жаден, этот Тэйрэко, что даже пьяным помнит о чужих богатствах…

— Худо тебе? — спросил Таули. — Ты кривой.

— Кривой, — согласился князь Тэйрэко, — этим глазом я совсем не вижу.

Таули решил проверить, правда ли это.

Ночью он привязал к саням Тэйрэко семь пустых нарт, и пьяный гость отца увез их в свое стойбище, ругая оленей, которые, как ему казалось, бежали очень лениво даже по твердому насту. Проснувшись утром, он увидел чьи-то нарты, привязанные к своим. Он испугался и послал за шаманом.

Шаман сказал, что это проделка тадебциев. Он пошаманил, и князь Тэйрэко подарил ему за это пять самых жирных олешков из своего стада, а нарты возвратил хозяевам.

5

В девять лет Таули уже был настоящим охотником. За двадцать шагов он мог попасть из лука в голову куропатки. Он так много приносил их домой, что их не съедали даже собаки.

— Сын мой, — сказал Пырерко, — убивай только нужное тебе. И зверь, и птица, и рыба хотят жить. Одна рыба, зря умерщвленная тобою, через год принесла бы сто три рыбы. Одна куропатка — пять куропаток. Никогда не убивай зря. Жизнь — самое дорогое из богатств на земле.

— Я понял, отец, — сказал Таули и с тех пор приносил домой только самое необходимое.

Но Пырерко увидел однажды, что птицы убиты небрежно: у них переломаны ноги и крылья. И он сказал:

— Сын мой! Медленной смерти предаются злые существа и то лишь в царстве тадебциев. Что худого сделали эти птицы? Мне стыдно за тебя. Хороший охотник никогда не мучит своих жертв. Если у него есть ружье, сделанное русскими, он пронзает пулей только сердце зверя, чтобы тот не мучился. Если у него лук и он стреляет в птицу, он метит всегда в голову. Если он промахнется и птица улетит, то этим самым он наказан за свое неумение владеть луком и стрелой. Не мучь свои жертвы, Таули.

— Я понял тебя, отец, — сказал Таули и с тех пор приносил с охоты птиц, умерших мгновенно от стрелы, вонзившейся в голову.

Даже взрослые охотники стали завидовать меткости глаза ребенка, но он был скромен и не хвастался своими успехами. Он внимательно выслушивал все советы хороших охотников и запоминал их.

Тринадцати лет он узнал о том, что нерпа и тюлень глупы. Если играть на трубочке, нерпа вылезет из полыньи и будет долго прислушиваться к звукам. Однако малейшее движение — и она скатится вновь в полынью, спасая себя от стрелы охотника.

Таули узнал много охотничьих тайн. Он научился делать заговоры для хорошей охоты, умел скрывать от зверя запах своих следов, ставить капканы и пасти.

Таули решил стать зверобоем.

Нерпа была осторожный зверь. Охотники много суток сидели у полыней, возвращаясь без добычи, но Таули решил охотиться на нерп.

Из широких костей медведя он сделал семь дудочек, которые на ветру пели протяжно и звонко. Каждую дудочку он привязал к вершине палки и, выбрав солнечный день, пошел по льду, что стоял у побережья. В полынье ныряли нерпы, и черные головы их лоснились от солнечных лучей.

Таули воткнул палки в снег против ветра и надел совик^[18].

Нерпы, скрывающиеся в воде, заслышав свист дудочек, вынырнули и боязливо огляделись. Человека не было. Белый холмик не встревожил их. Нерпы имели плохую память: Таули это знал.

Послушав странные звуки, нерпы скрылись.

Через мгновенье вожак с седой шерстью выполз на лед и задрал голову, посматривая маленькими глазками на палки. Шлепая ластами, выползли вслед за ним еще три нерпы. Они понюхали воздух и, зажмурив глаза, стали греться на солнце.

Таули резко рванулся к краю льдины. Ударом копья он пронзил голову вожака. Вожак шлепнул хвостом о лед и замер.

Таули с размаху, как дубинкой, ударил соседей вожака, и те, дрогнув скользкими, лоснящимися телами, затихли на поалевшем снегу.

Освежевав зверей, Таули возвратился домой, волоча за собой четыре шкуры.

Все мужчины и женщины стойбища с почетом встретили его.

— Он будет великим охотником, — сказал один из стариков и тотчас же принес из чума новый лук, не имеющий еще ни одной зарубки. — Вот, — сказал он, — когда ты убьешь медведя, то вырежешь на нем крестик, а поменьше зверя убьешь — зарубку. Смотри… — И он отметил лук четырьмя зарубками. — Вот, — сказал он, — теперь ты мужчина. У тебя есть свой лук, имеющий уже четыре зарубки. Когда у тебя будут помечены пять луков со всех сторон крестиками и палочками, ты будешь считаться великим охотником. Старейшины всех племен будут просить у тебя совета и освободят тебе переднее место у костра как самому почетному гостю.

6

А в это время в чуме князя Тэйрэко его тринадцатилетняя дочь Нанук шила себе приданое. У нее были глаза чернее черного и такие же брови. Через четыре года к ней должен был приехать муж, высватанный еще в детстве, и она торопилась. Она была дочерью князя, и ей нужно было много приданого.

Она шила мужу тобоки^[19], украшая их алыми, синими и зелеными сукнами.

Юноша с круглым лицом, тронутым оспой, сидел по другую сторону костра и следил за ее работой. У него были широкие плечи силача, подбородок упрямца и серые глаза мечтателя. Он внимательно вглядывался в чуть-чуть раскосые глаза девушки, в которых отражалось пламя костра, и она смущалась от этого взгляда.

Это был сирота Пани, друг ее детства и пастух ее отца.

Он сидел у костра и следил за ее работой. Поправляя обгоревшие ветки в костре, он рассказывал о том, как его дед искал край земли.

— На краю земли, — тихо говорил юноша, — есть теплое море и много диковинной рыбы. Когда ей скучно плавать в воде, она выходит на берег и ест ягель. У этой рыбы острый хвост, как хорей^[20]. И она боится солнца. Как только оно выплывает из моря, рыба ныряет в воду.

— И откуда ты все знаешь, Пани? — спрашивает девушка. — Твой дед умер задолго до того, как ты родился, а ты все знаешь.

— А вот еще, — говорит юноша, — когда я пас ночью оленей, ко мне подполз волк, и у него было шесть ног. Я достал лук, убил его в самое сердце и пошел спать. Утром вернулся, а у него только четыре ноги.

— И волка ты не убивал, — сказала девушка, — тебе просто сны хорошие снятся.

— Когда я вырасту большой, — говорит юноша, — я буду бить свою жену, чтобы она мне верила. Я буду ее бить каждый день.

— Я тебе во всем верю, только не бей жену, — сказала девушка. — Ладно?

— Не буду, — соглашается Пани и снова рассказывает много удивительных историй о том, какие люди, реки и моря есть на краю земли и как туда попасть. — Через две больших ночи и два больших дня я пойду искать край земли, — говорит юноша. — Сначала я зайду в стойбище русских Обдорск, посмотрю его и пойду дальше.

— Возьми меня с собой, Пани, — просит девушка, и Пани долго думает об этом.

Потом он говорит:

— Пойдем вместе. Ты хотя и баба, но пойдем вместе.

И за это Нанук дает Пани жирную кость из широкого, как озеро, котла.

7

Стрелец Микола уже вкапывал последний столб в крепостную стену Обдорского острога.

Толстый конец столба был просмолен, тонкий — заострен. Высокая стена окружила острог, и посреди его сверкал обтянутый фольгой крест на церкви Сергия Радонежского. Рядом с церковью, перед торговыми рядами, стояла приказная изба, и длинная широкая лестница вела в черную пасть дверей, как в преисподнюю.

Стрелец Микола воткнул топор в середину столба и посмотрел на юношу самоеда, следившего за его работой.

— Много же мы острогов настроили во всех холодных землях, — сказал он, — а сколько моих братьев-сотоварищей полегли костьми на чужбине!

Микола вздохнул и медленным взглядом обвел Обь.

— Вот и в этой реке ныне немало наших утопло. Пойдут на ладьях ясак собирать с вас, самоедов, и не воротятся. А кто их знает, может, и на Русь сбегли или ушкуйным промыслом^[21] занялись. Всяко бывает… Скучно небось по батьке с маткой-то… А?

Юноша не ответил. Он тоскливым взглядом следил за тем, как плывут по Оби могучие кедры, вырванные с корнями. На одном из кедров, отнесенном течением близко к берегу, с ветки на ветку беспокойно прыгала белка. Ее рыжий пушистый хвост неустанно мелькал над ветками.

— Дурочка, — сказал Микола, — унесет тебя в море-океан…

И, вздохнув, он следил за кедром до тех пор, пока тот не скрылся в одной из проток.

— Ты молчаливый какой-то, — продолжал Микола, — вроде нашего воеводы Тайшина. Бывает, молчит он, молчит, а потом рявкнет, аж мороз до печенки пронимает. Не люблю таких. Ей-бо, убегу от него. На Русь уйду… А потом… — Микола боязливо огляделся и, перекрестившись, прошептал: — На Волгу, на Дон подамся. К Степану Тимофеевичу…

Юноша удивленно поднял голову и посмотрел на стрельца.

— А кто он?

— Стенька Разин-то?.. Великий атаман…

Синие глаза Миколы округлились. На худом конопатом лице появилась восхищенная улыбка, но она тотчас же потухла: он увидел идущего от торговых рядов воеводу Тайшина.

— А ну, споем, толмач^[22], — сказал он беспечно и, углубляя лопатой и без того глубокую яму, запел тоскливым голосом:

— Поёшь? — хмуро сказал воевода и сел на пригорок, опираясь спиною на стену острога и зорко всматриваясь в туман за Обью.

— Пою, — неуверенно ответил Микола, но петь уже не мог. Тонкий и высокий, он походил на березу из густого бора. Рыжие волосы на непомерно большой голове скатались в войлок, редкая бороденка была всклокочена, и весь он казался каким-то несуразным рядом с широкоплечим воеводой, угрюмо вглядывавшимся в туман за рекой.

Воевода вздрогнул от необычного шороха.

— Карачей, — прошептал Микола и быстро отскочил в сторону.

Но не успел подняться: тяжелая стрела с медным наконечником просвистела над его головой и вонзилась, звеня, в стену, гневно трепещущая и красная.

Микола подошел к стене и снял стрелу.

— Поход объявляют, — сказал он спокойно, — кровью вымазана.

Недобрым взглядом обвел воевода берег Оби, туман за рекой и сказал, уходя:

— Копай.

— Помоги, толмач, — сказал Микола и с помощью юноши утвердил бревно в яме и быстро стал забрасывать ее землей. — Как ясачного закапываю, — мрачно пошутил он, — воевода новую кару для твоего народа придумал. — И пояснил: — В землю по шею закапывать наибольших воров-самоедов велено. Живыми…

Микола сбросил в последний раз серовато-глинистую землю у столба, обтер рукавом посконной рубахи лоб и, присев на пригорок, с угрюмой злобой прошептал:

— Сколько горя-то на Руси!

Солнце в венчике спускалось за Обью, и туман над рекой стал розовым.

— На виселичном наволоке снова вашего за ноги вздернули. Дерзкое слово Тайшину сказал…

— Пусть, — тихо сказал толмач, — пусть.

Но желваки дрогнули на его скулах, а губы тесно сжались.

И, не подав руки на прощание, юноша встал, поглядел на закат и пошел вдоль стены острога. Через главные ворота он вошел в город, еще полный жизни, и на крыльце приказной избы задумчиво остановился.

Подошел приказный дьяк Фома, уже успевший охмелеть, поднялся на лестницу и, дружески обняв толмача, прошел с ним в приказную избу. Там, у темного оконца, затянутого бычьим пузырем, стояли выщербленная скамья и большой дубовый стол.

Фома зажег три свечи и, вытащив из-за уха гусиное перо, стал очинять его.

Приказный дьяк Фома походил на ушкуйника: широк в плечах, статен ростом. Косой шрам рассек его левую щеку. Это память о кулачном бое, когда приходили ремесленные люди из Тобольска и Березова. Они знатно бились на гладком льду великой реки сибирской Оби, и немало буйных голов полегло от жилистых кулаков дьяка. Нос и лоб Фомы были всегда в чернилах. Не расставался он и с гусиным пером, хотя в приказе бывал редко, проводя время в кабаках, драках да прелюбодеянии.

Самоедский толмач был прилежным другом Фомы. Вместе с ним он ходил по кабакам, дрался, пел песни и голодал, ночуя в приказе и присматриваясь к тому, какими титлами пишется кляуза, ябеда или челобитная к тобольскому воеводе или же к самому государю.

— Великая сила в моей науке, толмач, — хвалился Фома. — Захочу царским титлом бумагу писать — напишу. Захочу Тайшина на костре сжечь — сожгу. Мои кляузы суесловны, а батогам все-таки не плясать на моей спине. Зырянской тайболой, муромским лесом да двинскими староверскими скитами силен я. Куда захочу, туда и пойду, толмач. И тебя с собой возьму, потому скучно мне жить здесь среди болотных кочек. Дай мне только бог весны-солнышка, так я и был таков…

Из окованного железом сундука Фома вытащил бумажный свиток.

— Челобитную тобольскому воеводе писать приказано, — сказал он, значительно подняв правую бровь, — остяки да самоеды не унимаются… Стрелу прислали. Воевода сказал — ехать тебе со мной ясак в тундре собирать, напугать их заранее. Собирайся, коли… Завтра поедем…

Толмач равнодушно смотрел на дьяка. Лишь еле заметно дрогнули уголки губ да глаза стали темными.

— Едем, — сказал он так тихо, что дьяк поежился от неприятной дрожи, пробежавшей по спине.

— Ты что? — спросил он, внимательно разглядывая толмача.

— Едем. Мне все равно, — сказал толмач и покинул приказную избу.

На крыльце он постоял несколько минут. Солнце уже закатилось. Темно-синие сумерки наползали на тундру.

— Нибяв… — сказал тихо толмач. — Мать…

И лицо его побелело.

8

В месяц Отела подули с солнечной стороны легкие ветерки, снимая ледяную корочку с ветвей тундрового тальника. Медленно и глухо оседал в оврагах снег, и на побережье появились первые ясовеи^[23] весны, пунухи — тундровые воробьи. Где-то за горизонтом глухо роптало море. Шум его становился все настойчивее и грознее.

Таули сидел у костра, растирал краску и думал об отце. Отец уже трое суток не возвращался с охоты. Где мог запропаститься отец? Не попал ли в полынью? Не оступился ли на горной тропинке?

Таули уже хотел надеть лыжи, чтобы найти его, но весело завизжали собаки в стойбище, и на ближайшей сопке показался Пырерко. Нарты его, запряженные собаками, едва ползли по вязкому снегу.

Охота была удачной, но лицо Пырерко было тревожным.

— Мужчины! — крикнул он. — Выйдите из чумов, мужчины!

И мужчины вышли из своих чумов. И в руках каждого из них сверкал обнаженный нож.

— Мужчины, — сказал Пырерко, — за горами уже русские. Они идут получать с нас ясак.

— Ясак? — испуганно повторили мужчины.

— Подумайте об этом, — сказал Пырерко, — и приносите хорошие мысли в мой чум… Русские хитры, но мы не глупее их…

И, торопливо поев, Пырерко сказал жене, чтобы она ушла в гости, ибо он хочет говорить с мужчиной.

Женщина ушла, захватив свое шитье.

— Таули, — сказал Пырерко, — тебе уже идет семнадцатая весна. Твой лук отмечен и крестиками, и зарубками от одного конца до другого.

— Я слушаю тебя, отец, — сказал почтительно Таули.

— Много зим и весен тому назад, — продолжал старик, — я повел стойбище в страну счастья. Об этой стране пелось в сказках. Там много зверей для охотников, ягеля для олешков, рыбы для рыбаков — и нет русских, нет царя и его слуг, которые бы собирали с нас ясак. Я думал, что здесь, в горах, и находится эта страна счастья, но ты слышал, что русские идут сюда? — Старик помолчал и продолжал устало: — Рыбаки мне сказали, что в большой тундре есть люди, знающие дорогу в эту страну, но я уже стар, а ты молод и силен. Никто и не догадается, что ты ищешь счастья для своего племени.

— Я готов, отец, — сказал Таули.

— Не торопись. Живи в стойбищах. Паси олешков. Охоться. Но помни о своей большой дороге.

— Будет так, отец, — сказал Таули и, положив в мешок мяса, обнял отца, перекинув через плечо лук и колчан, наполненный стрелами.

Свистнув своей белой собаке, он запел веселую песню и на широких лыжах, подбитых шкурой, пошел по тундре.

9

Утром следующего дня юноша подошел к неизвестному стойбищу и увидел мужчину, лежащего навзничь на запряженных нартах. Мужчина глядел на утреннее солнце и плевал в небо.

— Что делаешь? — спросил Таули.

— В небо плюю.

— И хорошо получается?

— Неплохо.

— Зачем плюешь?

— К жене моей меньше родных будет ездить, и мясо будет цело.

— Дурак, — сказал Таули, — твое стадо наполовину волки съели, а ты в небо плюешь.

Пастух испугался и перестал плевать в небо. Он поблагодарил Таули и уехал к стаду. А Таули вошел в чум и сказал молодой хозяйке:

— Мясо-то готово?

— Готово, — сказала женщина.

— Положи мне его на нарты. Я твоего мужа от жадности отучил. Он сказал мне спасибо и мясо велел взять.

— И от меня спасибо, — сказала женщина. — Он так жаден, что никого в гости не зовет.

И, нагрузив маленькие нарты гостя всем мясом, какое находилось в чуме, она проводила Таули до третьей сопки.

10

А Таули шел все дальше и дальше.

Повстречается ему на пути виска^[24], он помоет в ней лицо, попьет воды и, напевая озорную песню, идет дальше.

— Кто ты? — спросят его встречные.

И он ответит:

— Человек-молва.

— А куда идешь?

— Туда, где ветер рождается, где умные не глупеют, а глупые не живут больше положенного срока.

Посмеются люди и идут своей дорогой. А над ними, над Таули летит время, как легкий ветерок.

Проходит месяц Большого Обмана, проходит месяц Отела, середина лета, Комариный месяц, и наступает сентябрь.

— Здравствуй, Мошкариный месяц! — говорит Таули и входит на седую сопку, уставленную со всех сторон сядэями^[25].

И видит Таули: подъезжает к сопке маленький старик. На трех нартах он везет оленье мясо в жертву богам.

Он останавливает упряжку у подножья сопки, а мясо втаскивает в городище. Он режет мясо на куски и каждому богу мажет губы оленьей кровью и дарит по куску.

Таули подходит к старику и помогает ему.

Когда все боги получили свою долю, Таули спросил:

— Несчастье какое, отец?

Старик печально ответил:

— Болотные крысы бегут к морю. За ними спешат песцы, куропатки, зайцы. Черная сила хочет нагнать их, и шаман мне сказал: «Отдай тадебциям мясо пяти жирных олешков. Почуяв запах крови, сядэи спасут твое стойбище от ясачных начальников».

Таули оглянулся вокруг. Далеко на юге маячила чья-то упряжка. За кустами яры^[26] она остановилась. Таули посмотрел на нее и сказал:

— Плохо, ой как плохо ты сделал.

— Чем худо? — испуганно спросил старик.

— Ты плохо выслушал своего тадибея^[27]. Он велел угостить сядэев только запахом крови, а ты им и мясо отдал. Объедятся они и спать лягут. Они будут спать, и ясачные начальники твое стойбище разыщут.

Старик посмотрел на сядэев. Он долго со страхом глядел на них, потом собрал мясо и отнес его на свои нарты.

— Спасибо тебе, парень! — сказал он.

Крикнув на упряжку, он скрылся на севере. Таули пожелал ему доброго пути и пошел к югу. За сопкой он встретил шамана.

— Много лет тебе жизни! — сказал он.

— И тебе, — ответил шаман.

Таули сел к нему на нарты и спросил:

— А сколько может съесть сядэй оленины за день?

— Одну тушу, — ответил шаман.

— Это правда, — сказал Таули, — я видел сейчас, как один пастух привез им пять олешков. Не успел он разложить мясо, как они все поели, даже ни куска тебе не оставили.

Таули удивленно развел руками и, кивнув головой на мешок шамана, полный еды, попросил:

— Покорми меня.

Шаман мрачно посмотрел на Таули и дал ему вареного мяса. Юноша неторопливо съел половину запаса и принялся за вторую.

— А правда, что ты черный шаман? — спросил он, лукаво улыбаясь.

— Правда, — сказал шаман.

— А правда, что черный шаман так силен, что семь дней голодом может жить, а от этого, однако, сильнее становится?

— Правда, — сказал шаман.

— Раз так, — усмехнулся Таули, — то я как следует поем…

И он съел все мясо шамана, накормив им даже свою собаку. Икая от сытости, он сказал:

— Теперь ты еще сильнее станешь. Я очень рад, что сослужил тебе службу.

Шаман сжал кулаки. Он вскочил, чтобы побить Таули, но тот держал в правой руке нож и, улыбаясь, кланялся:

— Будем друзьями, тадибей. Мое имя — Таули.

Еле сдерживая ярость, шаман сказал:

— Тебя следовало прозвать ненягом^[28]. Ты нагл, как комар, и хитер, как комар. Мы еще встретимся с тобой. Это говорю я — Вэлоко!

Шаман выхватил свой нож и кинулся на Таули.

— Зачем спорить из-за имени, — сказал Таули и рукояткой своего ножа выбил нож шамана Вэлоко, — пусть я буду ненягом. Пусть у меня будет столько друзей в тундре, как много комаров в Комариный месяц. Пусть я буду храбр, как комар. — И, низко поклонившись шаману, он позвал свою белую собаку: — Вперед, Нябик! Еще много шаманов нам встретится в пути, не будем терять времени.

Но собака не торопилась. Она подошла к нартам и залаяла на Вэлоко.

— Это она тебя благодарит, — сказал Таули и зашагал под ругань шамана Вэлоко.

11

Мягкие зори вставали по левую руку Таули. А ночью прямо перед ним в низком небе тлела ровным немеркнувшим светом Полярная звезда — Нгер Нумгы. Стойбище за стойбищем оставались позади Таули, но ни в одном из них не было человека, который бы знал дорогу в счастливую страну, где нет ясачных начальников, где много зверя и ягельников для оленьих стад.

Зато все знали, откуда дуют черные ветры, откуда приедут ясачные начальники.

— Лебеди приносят на своих крыльях в тундру счастье от солнечной стороны, а вы говорите, что там худо, — говорил Таули старикам.

— Крысы бегут от солнечной стороны. Они знают, где худо, — отвечали старики.

И, шагая по розовым зыбким мхам вдоль речек и озер, увидел однажды Таули крыс. Серой полосой, попискивая и визжа, они катились по сопке, и над ними с клекотом кружились горные орлы.

Белая собака Таули, поджав хвост, заскулила. Юноша взбежал на высокий камень у подножья сопки и позвал собаку. Она не решилась вскочить на камень.

Таули посмотрел на лавину крысиных тел. Она сползла к речке, и впереди ее, поддерживаемая с боков двумя черными молодыми крысами, шла седая крыса. Она спотыкалась и падала.

— Бедняга, — прошептал Таули.

Вожак был слепой, но, окруженный заботливостью сородичей, он продолжал вести вперед миллионы крыс.

Нябик рванулся и сшиб животное лапами. Через мгновенье он зарычал от боли и ужаса. Лавина накатилась на него и, мстя за своего вожака, пропорола его шкуру со всех сторон. Нябик заскулил от страха и боли и, вскочив на ноги, прорвался сквозь лавину к камню, на котором стоял хозяин.

Крысы подняли раненого седого вожака и, ласково трогая мордочками, пошли по бокам его, стараясь не обгонять. А Таули похлопал по морде свою собаку.

— Так тебе и надо, глупый, — сказал он, — ты хотел отнять у них старейшину. Разве не видишь, что он, ослепший и дряхлый, все-таки выполняет свой долг. Он уводит их от беды. У них единственная надежда на него, и дорого тебе обошлась твоя дерзость.

Таули потрепал своего пса за окровавленные уши, а Нябик, поджав хвост и жалобно скуля, боязливо всматривался в легионы крыс, переплывавших маленькую речку.

12

Вскоре ветер, пахнущий морскими водорослями, ударил в лицо Таули. Ветер нес за собой длинные аргиши^[29] туч и проносился над тундрой с тихим свистом.

— Видишь, Нябик, — сказал Таули, — там, за сопкой, дым. Мы немало пошатались. Отдохнем там зиму, а весной снова в дорогу.

Собака замахала хвостом и бодро побежала вперед.

К вечеру Таули вошел в самый дряхлый чум стойбища и увидел старуху, осторожно подкладывавшую ветку за веткой в огонь.

— Кто ты? — спросила она. — Твое лицо я встречаю впервые. Судя по нему, ты добрый и веселый человек. Скажи, кто ты? Ветры со всех сторон дуют — каким ты принесен?

— Сначала нес меня южный ветер, — сказал Таули, — но я с ним повздорил. Восточный ветер сжалился надо мною, и я спокойно прошел семь раз по семь стойбищ, но стоило посмеяться над ним, как он сбросил меня в озеро, а северный ветер подморозил мои ноги.

— Куда же ты идешь? И как тебя звать?

— Меня звать Таули — Комар, а иду я туда, откуда люди не возвращаются, и ищу то, что люди не умеют ценить.

— Что же это такое?

— Я ищу счастливую страну, откуда люди не возвращаются, потому что им хорошо. И я ищу счастье, а каким бы оно ни было большим, людям всегда будет казаться оно меньшим, чем им бы хотелось. Накорми меня мясом и теплой оленьей кровью напои.

— Я бедна, — сказала старуха, — видишь, мой чум покрывают не шкуры, а береста.

Но она все-таки нашла мяса, накормила Таули и сказала:

— Все ищут счастья. А скоро ли его найдут? Только один человек знает, где находится эта земля, называемая счастливой.

— Скажи, кто этот человек и как его найти, — попросил Таули.

Старуха тихо засмеялась.

— Если тебе скажет безумная, что она богиня, ты не поверишь ей, правда?

— Правда, — сказал Таули.

— Если я тебе скажу, что я знаю, где эта земля, так ты мне поверишь? Уходи! — закричала старуха. — Уходи! Разве ты не видишь, что я безумная!

И она схватила нож.

— Нет, — сказал Таули. — Ты схватила нож, и на устах твоих пена безумия. Но я-то ведь тоже безумный: я ищу счастье.

Старуха кинула нож в Таули, но он быстро отпрянул в сторону, и нож со звоном воткнулся в сундук, на котором он до этого сидел.

— Где мои дети? Где мой сын? — корчась, кричала старуха.

Таули смотрел, как страдает женщина, заламывая руки и разбрасывая деревянную посуду. Он вспомнил свою мать, и ему стало грустно. Он вспомнил и песенку, какую пела ему мать в детстве, и тихо запел:

Старуха прислушалась к песенке и заплакала. Тихие слезы покатились из ее глаз, и ей стало лучше.

— Почему ты не ушел от меня? — спросила она, слабо улыбаясь.

— Ты мне должна рассказать, как пройти к далекой земле счастья.

Старуха испуганно замолчала. Она потрясла седой головой и указала на выход:

— Уходи. Я не могу тебе сказать это. У меня нет сына, которому я бы могла рассказать про счастье. Его взяли русские и назвали Исаем. На его шею надели русский крест. Только ему, если он вернется, я скажу про тундру счастья.

— Солнце — мой отец, земля — моя мачеха, — сказал Таули. — Будь ты моей матерью.

И он, как подобает сыну, подошел к старухе и поцеловал ее в пепельный морщинистый лоб.

— Ты мне расскажешь сказку про эту землю, и я на своих плечах унесу тебя туда.

— Сын мой, — сказала печально женщина, — ты думаешь только о себе и своей матери.

— Нет, — сказал Таули, — я ищу счастья для всего племени.

И, опустившись на шкуры, он закрыл глаза, чтобы яснее видеть землю счастливого племени.

Тихо потрескивал хворост в костре. Старуха неторопливо перебирала пальцами шитье и неожиданно спросила Таули как о чем-то сокровенном и затаенном:

— Скажи, будешь ли ты счастлив, сын мой, если узнаешь, что такое счастье?

— Я буду счастлив до самого начала моей смерти, — ответил Таули.

— Что ж, — удовлетворенно-покорно сказала старуха, — выслушай тогда мудрую правду из всех наших сказок. Она велика, эта правда, только ее трудно понять людям, так проста она.

Старуха помолчала, и лицо ее озарилось грустной улыбкой.

— Как найти счастье для своего племени? — сказала она неожиданно. — Это же очень нетрудно, — засмеялась она, но глаза ее неожиданно померкли. — Пройди семьсот рек и еще семьсот рек и вновь возвратись обратно. И только тогда ты увидишь, что счастье лежало на берегу родной реки, а ты его и не замечал.

— Спасибо тебе, мать, я не забуду твои слова, — сказал Таули. — А твоего сына, отныне моего брата, с русским именем Исай, я верну на родину.

И он еще раз поцеловал старуху в седую голову и, позвав собаку, пошел в ту сторону, где прощается с землей солнце.

13

Усталый и голодный возвращался Таули в родное стойбище, и даже лук, перекинутый через плечо, в эти дни казался ему более тяжелым. По Нгер Нумгы ночью, по руслам рек днем он выбирал дорогу к родине, но до нее было так много оленьих передышек, как звезд на небе.

Дымок на горизонте обрадовал его. Он взошел на сопку и на дне долины увидел пасущееся стадо. Таули спустился в долину и сказал молодому пастуху:

— Здравствуй.

— Я сегодня буду молчать, — сказал пастух. Глаза его были печальны.

— А завтра? — спросил Таули.

— И завтра буду молчать.

— А послезавтра?

— Послезавтра я пойду на край земли, — сказал пастух и испуганно посмотрел на чумы. — Она идет, — прошептал он, — ты с ней можешь говорить, а я буду молчать, — добавил он.

Таули понимающе покачал головой.

— Без меня ты бы пропал. Дай только поесть мне.

И он не торопясь стал есть мясо. Он ел мясо, а девушка подходила к стаду все ближе и ближе. Таули успел уже рассмотреть ее длинные черные косы и темные глаза.

Она подошла к юношам и сказала пастуху:

— Здравствуй, Пани.

Пани не ответил. Девушка усмехнулась и сказала тихо:

— Здравствуй, Пани.

— Здравствуй, — ответил Таули, — он с тобой не будет говорить. Я, великий шаман от семи морей, семнадцати озер и двадцати семи рек, наложил на него запрет разговаривать с тобой.

— Где же твой бубен? — засмеялась девушка.

— Я его сейчас начиняю мясом, — сказал Таули и похлопал себя по животу.

— А от чего ты лечишь?

— От глупости. Если девушка любит юношу, я помогаю им обменяться первым, самым дорогим поцелуем. Если они поссорились, я помогаю им помириться.

— Помири нас, — сказала девушка.

— Это трудно сделать, — покачал головой Таули, — это очень трудно сделать.

— Я тебе сошью тобоки из нерпичьей шкуры.

— Этого мало.

— Я тебе подарю новую малицу.

— Это уже больше.

— Я позову тебя на свадьбу!

— Если мужем буду я, это будет не так уж плохо, — сказал Таули.

— Я не знаю, кто будет моим мужем и какой он, — сказала девушка. — Еще в детстве меня посватали, когда ему было только семь лет.

— Твой муж будет хороший человек, — лукаво посмотрел Таули на пастуха, — если его звать Пани.

— Когда я родилась, шаман спросил у тадебциев, каким у меня будет муж. Тадебции сказали ему, что он будет пастухом и слепым к тому же.

Девушка печально засмеялась. Пани хмуро посмотрел на Таули и отвернулся от нее.

— Я снимаю с тебя запрет, — важно сказал Таули.

Но Пани продолжал молчать.

— Видишь, как силен мой запрет, — засмеялся юноша и сел на нарты. — Раз так, то я расскажу тебе, черноглазая, сказку.

— Помири нас, — сказала девушка, — отец уехал к моему будущему мужу. Скоро приедут сваты, а я не хочу, чтобы он сердился на меня.

— Тогда слушай хынос. — И Таули лукаво подмигнул девушке, посмотрел на Пани и неожиданно сказал: — Очень трудно понять мою сказку сердитым людям. Помиритесь вначале, а в стойбище я расскажу вам ее.

И, крикнув собаку, Таули пошел к чумам.

Оглянувшись, он увидел: девушка опустила на плечи пастуху свои руки, а он, нарушив обет молчания, взволнованно говорил ей что-то…

— Вперед, мой друг! — сказал Таули собаке. — Вперед! Твой хвост слишком грустно опущен, в то время как бубен твой поджат. Наполним его свежей рыбой и жирным мясом, чтобы он имел более почтенный вид.

14

Всю зиму Таули пас стада князя Тэйрэко. Он кочевал с ними до теплых лесов, что синели между великими реками Печорой и Обью.

Еще в Комариный месяц Тэйрэко увел в стойбище Пырерко богатый няпой^[30] пушнины и не возвращался.

Черноглазая Нанук одна хозяйничала в чуме. И хотя уже на трех нартах лежало готовое приданое, она продолжала шить, ожидая сватов. Однако ни отец, ни сваты не приезжали. Лишь иногда на быстрых оленях проносилась молва:

«Русские с железными палками, извергающими огонь и свинец, идут собирать луковую дань. Не платящих ее забирают аманатами^[31] в деревянные стойбища Пустозерск и Обдорск».

Так говорила молва с полуденной стороны.

«Далеко в море, если идти по льдам, есть счастливая страна — Новая Земля. Там нет русских, там нет ясачных начальников, много пушного зверя и ягеля для олешков».

Так говорила молва с полуночной стороны.

Пастухи слушали молву и с тревогой всматривались в полуденную сторону. И казалось в ночи — это не кусты тальника на горизонте, а стрелецкие сотни, вооруженные страшными луками-самопалами.

В чумах старейшин всех стойбищ под глухой рокот бубнов кружились сильные и слабые шаманы, что лечили от болезней; от худых ветров — тадибеи; предсказывающие смерть — черные шаманы.

Тревожно рокотали бубны. Желтый свет падал на сумрачные лица пастухов. И в разверстую тишину тяжело падали полные значения слова шаманов:

— Духи лесов говорят: «Русские! Они идут сюда, ненця — люди больших и малых тундр!»

— Что нам делать, Таули? — все чаще и чаще спрашивала Нанук.

— Я пойду искать край света, — говорил Пани.

— А я сватов пошлю к любимой девушке, — говорил Таули и пристально глядел на Нанук.

Он так внимательно глядел на нее, что она неожиданно уходила за хворостом, хотя в чуме его было больше, чем требовалось.

Все чаще и чаще Таули говорил о любимой. Нанук смеялась над ним и спрашивала:

— Чем же ты заплатишь за нее? Где найдешь выкуп? Где взять его такому пастуху, как ты?

— Тундра полна зверя, — отвечал Таули. — Медведя, соболя, песца, лисицу и зайца я отдам за свою девушку. Видишь мой лук?

И он показывал свой лук, изрубцованный отметками.

Однажды утром он простился с Пани и, надев широкие лыжи, ушел из стойбища. Через месяц он положил перед костром Нанук по шкуре медведя, соболя, песца и лисицы.

— Зайца я не стал убивать, — сказал он.

Черноглазая девушка уже с печалью глядела на него. Она положила шкуры ему на колени и заплакала. Она плакала так долго, что Таули все понял.

15

Ранним утром, когда на озерах, подобно голубым лебедям, отдыхают усталые туманы, он покинул стойбище Нанук. Белая собака с длинной мордой, обнюхивая кочки, бежала впереди него, и лемминги с пронзительным свистом скрывались перед ней в своих норах.

И чтобы ноги веселее шли по сопкам, пересекая речки и болота, Таули помогал им песенками, выдуманными на ходу:

И, тряхнув сердито головой, он смотрел на солнце, такое большое, что каждому озерку доставалось по маленькому солнцу. Он пел песню, а за ней другую, пока не набредал на что-нибудь интересное.

Так, дойдя до стойбища у Мертвого озера, он увидел толпу и посреди нее человека в русской одежде. Женщины, обступив, плевали ему в лицо, дети бросали в него палки, а мужчины кричали ему:

— Двуязыкий! Ты подохнешь на наших глазах, чтобы этим искупить свою вину.

Таули подошел ближе и вгляделся в лицо юноши. Рассеченные чем-то тяжелым, губы его подрагивали. Острые скулы бледно-землистого цвета делали его лицо широким и похожим на полярную сову. Оттопыренные уши и широкий нос еще более подчеркивали это сходство.

— Кто ты? — тихо спросил Таули.

Но не успел пленник ответить, как женщины подбежали к нему и кусками прокисшего мяса, каким они приготовились кормить собак, стали хлестать его по лицу, радуясь необычному зрелищу.

Гнев наполнил сердце Таули. Он выхватил нож и, оттолкнув женщин, освободил пленника от ремней. Мужчины с ножами и хореями обступили Таули. Но Таули спокойно спросил юношу:

— Кто ты?

— Самоедский толмач Исай. Меня украли русские, крестили, потом сделали двуязыким, — сказал юноша и глухо, с надрывом закашлял. Выплюнув сгусток крови и облизав рассеченную губу, он прижался к Таули и, как лисенок, пойманный в западню, острыми черными глазами следил за гневно-молчаливой толпой.

— Кто твой бог? — сердито спросил Таули.

— Великий Нум — главный бог моих родителей-безоленщиков, — сказал юноша, дрожа всем телом, точно в предсмертный час.

Таули быстро скинул со своей шеи деревянного болванчика и повесил его на шею «двуязыкого». Пастухи с недоумением следили за ним. А Таули уже снял с себя малицу и, отдав ее пленнику, взял себе его одежду.

— Ха! — сказал он весело. — Теперь я русский и уже говорю на их змеином языке…

Пастухи улыбнулись. Лица их потеряли напряженность гнева. Но Таули нахмурился и сердито крикнул юноше:

— А ну, покажи свой язык!

Юноша покорно открыл рот и показал язык.

— Всем покажи, всем…

Пастухи удивленно рассматривали красный язык толмача.

— Ну, видите! — торжественно сказал Таули. — У него самый обыкновенный язык.

— А какой же у русских? — растерянно спросили пастухи.

— А у русских необыкновенный, — сказал Таули.

— Вот беда-то! — закричали в толпе. — А мы его хотели убить.

— В языке все и дело-то, — убежденно сказал Таули и повел толмача в самый широкий чум, где его накормили и перевязали ему раны.

Утром Таули вместе со спасенным толмачом спокойно покинул стойбище.

16

— Черная, страшная ночь опускается над нашей землей, — первым нарушил молчание толмач. — Русских много, друг, и я ехал с ясачным начальником Фомой на передовых нартах. Всю дорогу стрельцы пили водку и искали одно стойбище. Я долго водил их по тундре, но они догадались, в чем дело, и поймали в тундре старика, чтобы он был ясовеем вместо меня. Старика привязали к нартам, и от боли он кричал всю дорогу. Жаль мне его стало. Дал ему веселящей воды, водкой называемой по-русски, и он перестал плакать… Когда его развязали, он сам повел русских в одно стойбище. Там наши убили половину русских, но мой начальник рассердился и убил старейшину, и тогда все ясачные сдались. Их увезли в Обдорск.

Таули, затаив дыхание, слушал толмача. Лицо его побурело от гнева, а руки дрожали и сжимали нож.

— Что ж мне было делать? Умирая, старик старейшина мне сказал: «Если ты еще помнишь мать, родившую тебя, жалеешь родину, то выполни мое слово. Найди князя Тэйрэко и отдай одному из его пастухов вот это». И он подал мне поломанный лук с порванной тетивой. И еще сказал: «Ты предал свой народ. Ты стал двуязыким, и кровь людей моего рода будет вечно висеть над твоей душой. Она войдет местью в твои сны. Ты поседеешь и состаришься, но ничто не спасет тебя от ненависти людей, рожденных в тундре. И если я унижаюсь перед тобой, так только потому, что мой сын может узнать о моей смерти только через тебя. Я знаю, что он рос честным человеком, смелым охотником и любящим сыном. Он никогда не будет походить на тебя». И я дал слово выполнить его предсмертную просьбу. Я сказал ясачному начальнику, что князь Тэйрэко давно в дружбе с русскими и что, побывав у него, мы вернемся с большой добычей в стойбище Обдорск. И ясачный начальник согласился ехать. Он был очень сильный человек, и я долго думал, как его убить. В стойбище, где ты спас меня, его убили, и я не мог довезти его до князя Тэйрэко, чтоб там с ним расплатился за отца один из его пастухов…

— У князя много пастухов, — со стесненным дыханием ответил Таули. — Если убит отец Пани, я первым подожгу чумы русских.

И, крикнув на оленей, Таули вместе с юношей поехал в стойбище князя Тэйрэко.

В стойбище было тихо. Даже дети не кричали в этот жаркий июльский полдень. Долго никто не выходил из чумов, точно в стойбище кто-то умер. Но Таули зашел в ближайший чум и понял все.

Стойбище решило перекочевать подальше от ясачных начальников. Посреди чума догорал костер, а котлы, постели, посуда были сложены в кучу. В спешке люди не заметили даже русской одежды на Таули. Лишь потом они удивились, почему он так одет.

И Таули прошел к чуму Пани. Отдернув шкуру у входа, он нерешительно занес ногу в чум, но тотчас же поставил ее на прежнее место. В чуме сидела Нанук.

— Выйди, Пани, ко мне, — сказал Таули.

И Пани вышел. Он посмотрел на толмача, и лицо его стало чужим.

— Двуязыкий! Вся тундра знает, что он двуязыкий.

— Нет. Я не двуязыкий, — заикаясь от торопливости, сказал толмач.

Но Пани уже по лицу Таули понял свою ошибку.

— Спрятать его надо, — сказал Таули, — от русских. Это мой брат.

Пани показал на высокий чум, и толмач исчез в нем.

— А я уже не пастух Тэйрэко, — неожиданно грустно сказал Пани. — Теперь я возьму своих олешков и пойду искать край земли. Мне тяжело здесь одному, — вздохнул он.

— Она? — кивнул головой Таули на чум Пани.

— Она… — сказал Пани.

— И что ей надо здесь! — сердито сказал Таули, и уши его от волнения порозовели, а на бровях появились росинки пота.

— Она сказала, что любит нас двоих и не знает, кто лучше. Она сказала, что если приедет отец, то ее отдадут за какого-нибудь старика, и что лучше к смерти сватов послать, чем идти за нелюбимого.

— Ха! — насмешливо ответил Таули и резко отдернул занавеску.

В чуме, у маленького костра, положив голову на колени, плакала девушка, и Таули не посмел ей, по-детски сгорбившейся, сказать злое слово. Две длинные косы спустились вдоль ее стана. Кончики их, украшенныезолотыми монетками, лежали на латах^[32] у самого костра.

— Нанук… — тихо сказал Таули, отводя взгляд от глаз девушки.

Нанук подняла глаза и, улыбаясь сквозь слезы, сказала:

— Там… на краю земли, Пани, есть народ такой… смелый… Там женихи воруют невест… Правда это?

— Правда, — сказал Пани, старательно глядя в костер.

— Я хотела бы жить там… Меня бы, может, кто-нибудь украл тогда… Кто-нибудь из вас… — тихо сказала девушка.

Таули хотел подойти к ней, но, подобно дикой важенке, она вскочила и уже у выхода, гневно трепещущая, гибкая, тронула указательным пальцем свои губы и с тихим отчаянием прошептала:

— Эх вы!.. — И выскочила из чума.

Пани вышел вслед за ней. Таули устало опустился на шкуры, закрыл глаза и вспомнил песенку, с которой бродил от стойбища к стойбищу, тщетно пытаясь забыть девушку с черными глазами:

Меркло небо в мокодане^[33], летели ветры над чумом, наступала солнечная ночь. Солнце не закатывалось. Оно стояло в северной стороне, и Таули думал о солнце, о Нанук и никак не мог заснуть.

Уже утром в чум вошли Пани и толмач. Лица их были сумрачны.

— Не надо об этом думать, Пани, — сказал Таули, посмотрев на толмача. Приподнимаясь, он побледнел от предчувствия беды. — Это же неправда? — спросил он дрожащим голосом, еще на что-то надеясь.

Толмач отрицательно покачал головой.

— Это правда, — еле слышно произнес он и осторожно положил на доски перед костром обломанный лук с оборванной тетивой. Весть о смерти отца и тяжелой болезни матери…

— Отец… Мать… — тихо сказал Таули и прижал к груди обломок лука.

Немного спустя он заплакал и покинул чум.

…Вернулся он уже ночью следующих суток, голодный и почерневший от горя. Не успел он, однако, поесть, как в стойбище влетела упряжка князя Тэйрэко.

Тэйрэко остановил ее посреди стойбища, и загнанные олени, хрипя, повалились наземь. Никто никогда не видел почтенного князя в таком виде. Малица его была разорвана. Косой шрам пересек левую щеку, а единственный глаз был наполнен ненавистью и страхом.

Пастухи и охотники окружили его, но, увидев среди них Таули, Тэйрэко закричал:

— Вон! Сейчас же уходи из моего стойбища! Твой отец погубил меня. Он не захотел платить русским ясак, и они отобрали у меня все аргиши! Все мое богатство. Вон! Твой отец нарушил обычай предков. Он сказал тебе, что твоя будущая жена — моя дочь Нанук!

И мужчины зароптали. Они выхватили ножи и окружили Таули. А Тэйрэко кричал, точно его резали:

— Пусть придет смерть! Пусть придет смерть!

Но тихий, удивленный голос Пани устыдил разгневанных пастухов и охотников:

— Над твоим стойбищем всю весну летели лебеди, князь Тэйрэко. Многие из них обронили перья над твоим чумом. Лебеди принесли тебе счастье на своих крыльях. Неужели ты хочешь потерять его, позвав смерть?

И пока пастухи думали, что им делать, он увел Таули к себе.

— Бежим, — прошептал он, — нарты мои полны мяса, упряжка резва. Теперь-то мы найдем край земли. И толмача с собой возьмем.

Он помолчал, с гордостью всматриваясь в лицо друга, и выскочил из чума. Обратно он вернулся с Нанук. Лицо ее было печально.

— До долгой встречи, Таули, — сказала она тихо. — Завтра приедут сваты от шамана. Так сказал отец…

— Что ж, — сказал Таули, — и у шамана есть шкура, которую нужно сделать мягкой.

Девушка заплакала.

— Не плачь, — сказал Таули. — Когда мы узнаем, кого ты любишь всего сильнее на свете, то украдем тебя раньше, чем шаман поднесет свои жирные губы к твоим щекам… Запомнишь ли это ты в своем сердце?

— Запомню, — сказала девушка.

17

Черные пятна огневищ да поломанные шесты чумов увидел на месте родного стойбища Таули. Палки от таганов указывали на восход. Туда увели русские людей…

Таули, сжав кулаки, ходил по чумовищу и молчал.

— Не надо так, — говорил Пани. — Ты ругайся, и будет легче.

Таули молчал, но по щекам его катились слезы.

И любимая собака его ходила за ним и обнюхивала огневища. У одного из них она присела и, высоко задрав голову, завыла в звонкое морозное небо.

Луна казалась матовой, заиндевевшей. Пани погладил собаку по голове и сказал сочувственно:

— Свой чум узнала. Беду чует. Едем на восход.

Таули подошел к собаке и увидел между ее лап старую отцовскую ступочку для растирания краски. Край ступочки был отбит, а дно потерялось.

— Отец, — прошептал Таули, — отец…

18

В низком сосняке на берегу Оби они нашли чум старого Окатетто.

— Поживи у меня, — сказал старик толмачу, выслушав Таули.

— Я им отомщу за все, — сказал Таули и, простившись с толмачом и Окатетто, напомнил: — Будет пожар, не забудьте взять поострее ножи и пики…

Ночью Таули и Пани уже были у ворот Обдорска. Пани сунул в руки стрельцу шкуру зайца, и тот, подумав, что это песец, пропустил ясачных самоедов в город.

На площади Таули увидел костер. У костра сидели стрельцы, охраняя пленных бунтовщиков, отказавшихся платить луковую дань в цареву казну. Ежечасно на крыльцо приказа выбегал дьяк и торопливо кричал:

— Сядэев!

Стрельцы выхватывали из толпы ясачного и волокли его в приказ. Через минуту-две оттуда доносился звук батогов и человеческий вопль.

Полумертвого карачея выталкивали с крыльца, и он отползал в сторону, оставляя на снегу кровавые лохмотья своих одежд. Вновь выбегал дьяк и вновь кричал:

— Лагеев!

И стрельцы, подобно ястребам, кидались в угрюмую толпу, отвечавшую визгом и плачем женщин.

19

Крадучись, узкими улицами Таули и Пани обошли приказ. В маленькое оконце, забитое решеткой, они увидели обдорского воеводу Тайшина. В углу на камнях горел костер.

Отсвет пламени падал на белое лицо человека, сидевшего на скамье. Длинная прямая борода ниспадала на его широкую грудь. Лохматые брови были нахмурены, а красноватые веки вздрагивали, точно от холода.

Приподняв лицо с едва заметной горбинкой на тонком носу, воевода Тайшин провел тяжелым взглядом по оконцу, и старческие губы его пошевелились. Пани поежился от этого взгляда.

— Подвесить! — неожиданно взвизгнул Тайшин, и дьяк, что-то писавший гусиным пером в своей книге, вздрогнул и торопливо перекрестился.

Палач в красной рубахе через крюк в потолке продернул пеньковую веревку. Один конец ее змейкой упал у коротких ног воеводы, другим концом палач связал за спиной руки ясачного. Это был старик с редкими седыми волосами. Спокойно дав связать себя, он вдруг упал наземь и что-то залепетал. Он подкатился к ногам воеводы и стал целовать носки его сапог.

Воевода, не глядя, пнул его в лицо и вновь взвизгнул:

— Подвесить!

Быстро рванув веревку, палач поставил старика на ноги и медленно стал свертывать свободный конец ее в кольцо.

Хрустя, выворачивались суставы рук, и сразу обмякшее тело старика оторвалось от земли и, поворачиваясь, поползло к потолку, точно палач хотел показать ясачному все, чем богат застенок: щипцы, иглы, батоги, кошки, колодки, железные прутья, от десяти ударов коих человек уходил в небытие…

— Говори! — сказал воевода на языке ненця.

Палач опустил веревку. Старик, поддерживаемый ею, стал на колени перед воеводой, но ни слова не слетело с его губ. Веки были опущены. Две скупые слезы висели на ресницах.

— Говори! — приглушенно повторил воевода, и лицо его передернула судорога.

Старик открыл глаза и, шатаясь, приподнялся на ноги. Покачиваясь, он стал лицом к лицу воеводы и посмотрел ему в глаза. Воевода медленно привстал и, оттолкнув ногой скамейку, сжал кулак. Старик улыбнулся и, откачнувшись немного, точно набирая силы для удара, тяжело плюнул в ястребиные глаза воеводы. Палач резко рванул веревку, вновь захрустели суставы старика, но он только мычал и извивался на веревке.

Когда тело его обмякло и вытянулось, палач опустил старика наземь и вытащил из огня раскаленное тавро. Он приложил тавро ко лбу старика, и друзьям показалось, что они чувствуют запах горелого мяса. Лицо Таули почернело от страданий, но он сказал спокойно, как подобает мужчине:

— У тебя есть трут, Пани. Позови людей тундр, и я буду ждать вашего огня. Дерево горит хорошо…

Пани исчез в темноте, а Таули не отрываясь смотрел в оконце, казалось, желая познать всю глубину рождающейся в нем ненависти.

А русские вводили все новых и новых пастухов. Они чинили правеж, и приказный дьяк у огня что-то писал гусиным пером в своей толстой книге.

Неожиданный крик донесся до слуха Таули и замолк. Юноша оглянулся в темноту. Из кривых улиц с факелами в руках бежали люди, а у городской стены метнулся в ночное небо язык пламени, тонкий и длинный.

На колоколенку Сергия Радонежского вбежал человек.

— Ратуйте, люди честные! — закричал он диким голосом и ударил в набат.

Таули метнулся к крыльцу. Он вбежал в приказ и закричал:

— Слушай меня, ненця! Стойбище русских горит!..

Воевода, выскочивший на крыльцо, схватил его за горло:

— Кто поджег?

Но стрельцы смяли их, кидаясь к выходу. Бросив Таули, воевода последовал за стрельцами. В приказе наступила тишина.

Таули, ощупывая двери, отыскал застенок. У костра остывали добела накаленные щипцы. На скамье лежал старик, потерявший сознание. Таули поднял его и посмотрел в угол. Там, скорчившись, сидел дьяк, прикрывая лицо книгой.

Таули положил старика на солому у стены и подошел к дьяку. Дьяк поднял над собой книгу, точно защищаясь ею, и затрясся от страха.

— Не я! Не я! Не я! — завопил он и закрыл глаза.

«Русский, а трус», — удивился Таули.

— Не бойся, — сказал он и взял из рук дьяка книгу. Книга была с деревянными корочками и медными застежками. — Что это такое? — спросил он удивленно.

— Это запись правежа, — по-ненецки ответил дьяк, — все грехи ясачных самоедов в ней записаны.

— У пастухов и так много горя, а тут еще и грехи их записывают, — сказал Таули и, разорвав книгу надвое, кинул ее в огонь.

Она вначале зачадила; он ткнул ее щипцами, и она вспыхнула.

Таули посмотрел на костер. Он выбрал из него самые крупные головни и разнес их по комнатам приказа. В дыму и чаду запылавшего приказа он вытащил трупы пастухов на крыльцо и осмотрелся.

Черным плащом распластался позади него дым. Потрясенные призраком смерти, видели ясачные бледное лицо Таули, освещенное пламенем костров.

— Таули! — закричали они. — Таули!

Ибо кто в тундре уже не знал Таули.

— Таули! — крикнули они, и толпа стрельцов ринулась к приказу.

И Таули крикнул:

— За мной, ненця! За мной, хасово!

И, выхватив из рук старика боевой лук, изрубцованный крестиками от конца до конца, он выскочил на площадь.

Костры померкли от зарева пожарищ. Над ними, над городом, обезумевшим от страха, неслись звуки набата, и женский отчаянный крик повис над толпой:

— А… а… а…

Сердце Таули дрогнуло, когда он увидел тесные ряды русских, прижавшихся к лавкам купцов. Хмурые, бородатые, высокого роста, они зорко вглядывались в Таули, в ясачных, клином надвигающихся на них. Они ставили на рогатки пищали и подкатывали аркебузу. Воевода Тайшин ходил меж ними, и его краткие окрики холодком пробегали по толпе ясачных.

Воевода с удивлением рассматривал тонкого и черноволосого юношу, что шел впереди толпы, высоко держа над собой лук и страстно крича что-то на своем гортанном языке. «Дикари», — спокойно думал воевода.

Но в распахнутых воротах крепости засверкали в руках самоедов пики-хореи, и воевода нахмурился. В вечернем сумраке их казалось много. Таули оторвался от своих на длину тынзея^[34] и, опустившись на колени, вложил стрелу в лук.

— Вперед! — задыхаясь от страсти и ненависти, крикнул он, в упор выпуская стрелу в воеводу Тайшина.

Стрела, звеня, рванула опаленный пожаром полушубок воеводы, и толпа, вздрогнув, точно от боли, с криком кинулась к русским. Тесный клин распался, и воевода махнул рукой.

— С богом! — сказал он спокойно, отошел в сторону, и только бледные губы его слегка подрагивали, а широкие ноздри раздувались. Стряхнув с подола полушубка стрелу, он подошел к аркебузе и, направив ее в грудь толпы, вырвал у пушкаря факел и сам поджег фитиль.

Аркебуза тяжело вздохнула и выплюнула чугунное ядро на крепостные ворота. Они качнулись и рухнули. Полсотни ясачных поникли в жидкой грязи.

Но, поднимая их криком «бей!», Таули вырвался еще на двадцать сажен, и стрелы, тонко звеня, как тучи комаров, затмили сумерки.

Русские дрогнули. Прижимаясь спинами к торговому ряду, они побросали пищали, метнулись в узкую улочку за церковью Сергия Радонежского, и лишь несколько стрельцов, окружив воеводу Тайшина, продолжали отстреливаться.

Воевода вновь навел аркебузу на передние ряды восставших и перекрестился. Вновь рявкнула аркебуза. Ядро проложило кровавый след в толпе самоедов и оторвало угол дома.

— Вперед, ненця! — кричал Таули, раненный в плечо. — Бей русских!

Но, ошеломленная вторым огненным плевком аркебузы, толпа откатилась к городским воротам, слабо отстреливаясь.

Таули с тоской посмотрел на площадь. Впереди него, окруженный тремя стрельцами, тщетно боролся Пани. Таули рванулся к нему, но тот уже сдался и кричал:

— Обратно, Таули! Обратно! Тебя окружают!

Таули, неторопливо прицелившись, выпустил последнюю стрелу, и русский, вывертывавший руки Пани, нелепо согнулся и рухнул наземь, пораженный ею в висок.

Топот справа заставил Таули оглянуться. Он увидел воеводу.

— Вонючий! — крикнул ему Таули и бросился в правую улочку, что вела к городским воротам.

Выбегая из них, он увидел следы поспешного бегства: наполовину собранные чумы, тлеющие костры и брошенные котлы, наполненные еще дымящимся мясом…

Таули оглянулся. Острог пылал, точно облитый тюленьим жиром, чадя сизым дымом. Горели церкви, но по-прежнему с колоколенок бушевали звуки набата. Таули погрозил русскому стойбищу луком и сказал:

— Я еще вернусь к тебе! Запомни это!

20

Денно и нощно мчался гонец по рекам Оби и Тоболу.

На двадцатые сутки гонец увидел крепостные стены тобольского острога. В город он уже войти не смог — не хватило мочи; он сел у городских ворот, и только хрипение услышал ключарь из его уст.

— Чтой ты, батя? — тормошил его стрелец. — С какой чужеземной стороны бег?

— Воеводу… — хрипел гонец. — Воеводу…

Стрелец открыл ворота, и гонца увели к воеводе.

— Ноги отморозил, князь. Повели льдистой воды принести в ушате.

Воевода приказал. Гонца разули и опустили его ноги в холодную воду.

— Толкуй, — сказал воевода.

Гонец снял шапку-треух и, оторвав подкладку, вытащил бумагу. Посмотрев на нее со всех сторон, воевода послал за дьяком.

— Читай, — сказал он дьяку.

Дьяк по складам прочел послание.

Обдорский воевода Тайшин просил подмоги — стрелецкую сотню… Он писал о том, что набеги ясачных на Обдорск участились и что город наполовину сгорел. Он писал и о том, что его стрельцы сумели взять аманата-заложника — самоеда Пани, но де это плохой залог против воровских набегов.

— Быть по сему, — сказал воевода, — выслать в Обдорск сотню. — Он посмотрел на дьяка и нахмурился. — Пиши обдорскому воеводе: аманата-заложника батогами да железом пытать надо. Так и пиши.

— Быть по сему, — сказал дьяк и, низко поклонившись, вышел.

21

Не успел еще Таули отступить к городским воротам, как гонцы на легких нартах уже покинули Обдорск, чтобы отвезти молву во все великие и малые тундры — на Таз и Ямал, на Кару и Гыдан.

Вдоль Оби, поперек Оби ехали они. Влетев в стойбище, выкрикивали новости хриплыми голосами и мчались дальше.

Их сменяли новые гонцы, и, как легкий ветерок вырастает в снежный буран, ураган молвы пролетел над тундрами и потушил костры в чумах, где получали весть о гибели сына, мужа или отца.

Женщины рвали на себе волосы, посыпали их золой тундровых берез, в кровь расцарапывали себе груди и лица, справляя печаль. И черные шаманы кружились с глухо рокочущими бубнами вокруг потухающих костров, призывая злых духов всех семи небес загробного ненецкого неба.

И летела молва:

«Плачьте, женщины — матери, жены, сестры; плачьте, девушки. Не там ли, на дальней сопке, тихо ползут нарты? Не на них ли везут вашу радость, вашу потухшую радость: убитого сына, мужа, брата, любимого?»

Ее догоняла другая молва:

«Стойбище русских горит. Таули — сын Пырерко — и его друг Пани повели народ своего наречья на обдорского воеводу Тайшина, и его слуги от страха побросали ружья. Куйте копья и наконечники для стрел, точите ножи и ждите стрелы восстания. Кровь искупим кровью и прогоним навсегда с нашей земли русского царя, взявшего нас в неволю».

И безвестный певец вложил в сердце народа песню, которую распевали даже маленькие дети:

Когда молва докатилась до стойбища Тэйрэко, князь помрачнел и собрал свои стада.

— Гоните на остров Вайгач, — сказал он пастухам, а шаману — жениху Нанук — посоветовал выбрать другую жену, ибо его дочь будет женой воеводы Тайшина.

— А твоя шкура будет натянута на мой бубен, — сказал шаман и всю ночь призывал смерть на голову Тэйрэко.

Тэйрэко, напуганный этим, взял свое слово обратно и, помирившись с шаманом, угостил его веселящей водой. В воду он насыпал какой-то соли, и шаман уснул так крепко, что больше уже не просыпался.

Пастухи удивились этому и, разглядывая желтую пену, ползущую сквозь стиснутый рот шамана, говорили:

— Худой шаман. Сам себя от смерти не мог спасти. Слабый, верно, а мы верили ему, думали, что его бубен сильнее бубнов всех тадибеев нашей тундры.

22

Нагрузив нарты шкурами песцов и лисиц, Тэйрэко вместе с Нанук уехал в Обдорск. За две недели пути он ни разу не останавливался в стойбищах. Он далеко объезжал их и ночевал в «куропачьем чуме», зарывшись в снег спиной к дочери.

Нанук давно уже потеряла веселый блеск своих черных глаз, и чем ближе подъезжал отец к стойбищу русских, тем чаще она плакала.

— За воеводой будешь жить как царица, — убеждал ее Тэйрэко.

Задолго до поездки Тэйрэко узнал, что воевода вдовец, и теперь был уверен, что его дочь будет достойной девушкой ему в жены. Но Нанук плакала. Она боязливо вглядывалась в горизонт, а за два дня пути до Обдорска даже попыталась бежать.

— Глупая, — сказал Тэйрэко, постегав ее тынзеем, — поедет воевода к своему царю, и тот возьмет тебя от воеводы. Будешь над всеми землями главная баба — царица. Все тебя будут бояться, а я стану обдорским воеводой.

— Не хочу я быть царицей, — сказала Нанук.

Но Тэйрэко погрозил ей тынзеем, и она замолчала.

Прижимаясь к спине отца, она со страхом следила за тем, как ключарь открывает ворота крепостцы, как стрельцы с любопытством рассматривают ее.

— Мне наибольшего князя здешнего надо, — говорит Тэйрэко и, отвязав пушнину, идет за дьяком в маленький домик, выстроенный на месте сгоревшего старого приказа.

— Подождите-ка тут, — говорит стрелец и входит в приказ. Вскоре он возвращается: — Нетутки. В застенке вора пытает. Идем туда.

Тэйрэко, зябко ежась, хватает руку Нанук и идет за стрельцом. Рядом с полуобгоревшей церквушкой Сергия Радонежского он видит каменный дом с чугунными решетками на окнах.

— Туточка подожди, — говорит стрелец.

Дикий крик, слышный оттуда, передергивает лицо Тэйрэко. Он бледнеет и озирается.

— А ты не бойся, — говорит стрелец, — приобвыкнешь.

И, оставив Тэйрэко и Нанук, входит в застенок.

— Ты будешь женой самого грозного воеводы на земле, — уже неуверенно произнес Тэйрэко и на цыпочках подошел к решетчатому окну застенка.

Он долго смотрел в окно, но подошла Нанук, и он быстро обернулся; ноги его дрожали, а губы кривились в страхе. Блуждающим взглядом окинул дочь.

— Ты не будешь женой воеводы, — сказал он тихо и, резко схватив за руку дочь, потащил ее от застенка.

Нанук вырвалась и подбежала к окну.

— Пани! — крикнула она. — Пани…

Схватившись руками за решетку, она постояла несколько мгновений и, точно обессилев, сползла наземь.

23

Исай и Таули стали жить на берегу озера, среди густого низкого сосняка, у старика Окатетто.

В ясные дни они втроем выходили на опушку леса и долго смотрели на юго-запад. В жемчужной дымке мороза темно-синим пятном чернело стойбище русских — Обдорск. Сожженный наполовину, он отстраивался вновь. С колоколенок, полгода молчавших, сначала робко, а потом все увереннее и грознее неслись по ветру медно-серебряные звуки. У новых стен острога появились стрельцы, они еще боялись далеко отойти от ворот.

Ночами Таули обходил город, и угрюмая тоска отягощала его сердце. Он возвращался к старику, помогал ему собирать сушняк и вместе с Исаем чинил его рыболовные снасти.

Чум старика был тесен и убог. Исай забросал его хвойными ветками и снегом. В чуме стало тепло и уютно, но старого Окатетто это не радовало и не веселило. Неулыбчивый и молчаливый, уходил он на рыбную ловлю, приносил в лукошке пелядь, чиру, нельму и по-прежнему молчаливо варил ее, чинил снасти и не улыбался.

Ненависть и горе сдружили его с Таули. Вместе с ним одним из последних покидал Окатетто стойбище русских, но там осталась его старуха, и он, всю жизнь бивший ее, теперь тосковал по ней.

При первом звуке колоколов старик гневно выскочил из чума и побежал к лесной опушке. Он поднял кулаки и погрозил русскому стойбищу, точно и впрямь это могло уменьшить его страдания.

Ночью он, взяв лук и колчан, наполненный стрелами, ушел к городу. Вернулся рано утром. Таули и толмач проснулись. Они увидели, что старик вырезывает на своем луке три крестика.

— Что ты делаешь, Окатетто? — спросил Исай.

Старик не ответил.

— Ты убил трех медведей, отец? — спросил Таули.

Старик отрицательно покачал головой. Юноши не стали настаивать. Они легли спать. Перед рассветом старик разбудил Таули.

— Слышишь? — сказал он. — Звонят.

Таули слышал звуки колокола. Руки старика тряслись от гнева:

— Я боюсь этих звуков.

Он замолчал неожиданно, точно раскаиваясь в своей болтливости.

— Их не надо бояться, — сказал Таули.

Старик не ответил.

Следующей ночью он вновь пошел к русскому городу. Вернувшись, он вырезал на своем луке пять крестиков. И впервые за много дней глаза старика радостно поблескивали.

— Чьи сердца ты отметил смертью? — спросил Таули.

— Сердца пяти русских, — ответил старик.

24

Горит маленький костер. «Если в него подбросить веток, — думает Таули, — он будет большим костром; если не подбросить, он потухнет, как потухло восстание».

— До самой смерти ночами я буду ходить к стойбищу русских, — внезапно нарушает тишину старый Окатетто, — и когда крестиков на моем луке будет втрое больше, чем лет моей старухе, я спокойно умру:

— Они поймают тебя, — говорит Таули, — они повесят тебя на лиственнице у стойбища.

— Что делать? — отвечает старик. — Мы скоро теряли то, чего добивались. Мы уходили к своим озерам, в свои леса и тундры. Приходили новые русские, и вновь мы платили ясак или кончали виселицей, умирали под батогами. Где же правда, Таули? — Старик замолкает, хмуро глядя на луну, что золотой монетой висит над мокоданом. — В надымской тундре, — задумчиво продолжает он, — четыреста наших людей собрались много лет тому назад сжечь Обдорск. Они окружили его со всех сторон и обстреливали, но пришли русские со своими самопалами, и наши отступили в Надым. В том же году хатангские ненцы напали на мангазейский острог, но их перебили почти всех до одного. А сколько раз наши сжигали деревянное стойбище русских — Пустозерск! Они сжигали его пять раз, а царь присылал все новые войска, и кровью истекал наш народ. Мы платили и платим луковую дань своей кровью. Скоро истечем ею. Мы уже привыкли к веселой воде, которая на мгновенье делает легкой жизнь, мягким сердце, слабым ум и непослушным тело. Где же счастье? — спрашивает старик.

— За далекими горами оно, — отвечает Таули, — во всех сказках о нем поется.

— Где моя жена? — спрашивает старик. — Где повесили ее русские? Они уже давно сожгли ей волосы и отрезали язык. Я знаю это. Они так делают.

Он замолкает и, закрыв глаза, откидывается на шкуры.

…В легком челноке она едет по озеру, черные косы ее отражаются в воде. Ловкие руки ее временами отливают серебром — это трепещет рыба, вынутая из сети. Как чист ее голос! Алые ленты на панице^[35] вместе с синими лентами говорят о ее молодости и здоровье. Когда наступает болезнь, паницу не следует украшать — так ее учил обычай предков.

Тайконэ ловила рыбу и пела песни. Солнце, звезды, которые водили в далекие странствия Окатетто, серебристые рыбы — все это было в ее песнях, веселых и легких, как полет чайки над морскими волнами.

«Спой еще песню!» — кричал с берега Окатетто, чиня нарты.

Тайконэ смеялась в ответ и запевала новую песню.

Как весело потрескивал костер в чуме Окатетто много лет подряд! Но пришли голодные годы, и он заболел. Тайконэ одна ходила на охоту и ловила рыбу. Возвращалась она с такой маленькой добычей, что не хватало даже больному Окатетто. Но, чтобы он не страдал вдвойне, за себя и за нее, она пела песни и ободряла его. Вскоре смерть совсем близко подползла к чуму Окатетто. Она умертвила его собачью упряжку, унесла весенней водой его снасти и наконец потушила костер.

Мимо ехавшие охотники отогнали смерть. Они спасли Окатетто. Но заболела Тайконэ. Она так долго болела, что шаман сказал Окатетто, что Тайконэ просто ленива.

И Окатетто стал бить жену. Озлобленный нуждой и неудачами, он так часто бил ее, что она даже перестала защищаться и говорить что-нибудь в свое оправдание. У нее стала гнить спина, и с тех пор, выползая из чума, чтобы посмотреть на солнце, она не пела песен и говорила только о смерти.

Окатетто позвал шамана. Тот покружился с пензером^[36] вокруг больной, обтер ей спину речным илом и обмыл ручьевой водой. Он велел до осени кормить Тайконэ жирной рыбой и поить оленьей кровью.

Окатетто выполнил совет шамана, и Тайконэ выздоровела. Только прежнего ума у нее уже не было. В чуме Окатетто наступил вечер, и сам он стал хмурым и неразговорчивым.

А теперь Тайконэ взята русскими. Она не успела бежать вместе с восставшими, и ее, наверное, повесили на городской стене или сожгли на костре.

…В чум Окатетто медленно, вместе со старостью вползала ночь, от которой никто не мог спасти его одинокое сердце.

И старик с надеждой всматривался в ясные лица Исая и Таули, прислушивался к их дерзким речам, но мрак давил его душу, и, ожесточенный, он ходил к стенам русского стойбища и мстил за свою жену каждую ночь…

Исай смотрит на Таули, перебирающего стрелы в своем колчане.

Таули резко встает. Лицо его сереет, губы дергаются. Он трогает плечо старика Окатетто.

— Я пойду умирать за Пани, — говорит он.

Исай торопливо хватает свой лук и перекидывает через плечо колчан. Но Таули отрицательно качает головой.

— Нет, я пойду один, ты еще должен увидеть родное стойбище. Я пришлю тебе мое слово из Обдорска. Клянешься ли ты быть моим братом и слушаться меня во всем?

— Клянусь, — говорит Исай и остается в чуме Окатетто.

— Прощай, Окатетто, — говорит Таули и твердым шагом выходит из чума.

25

В этот день обдорский воевода Тайшин впервые не чинил правеж над самоедским аманатом Пани.

Закованный в колодки Пани лежал на слежавшейся соломе, устилавшей пол застенка, и смотрел в узкое оконце. На скамье рядом с куском черствого хлеба стояла вода, принесенная стрельцом Миколой.

— Следить за тобой буду, — сказал он добродушно. — Воевода говорит, что за толмача, которого вы убили, он сто самоедов на виселичном наволоке развесит. Суровый он, воевода-то…

Пани с ненавистью смотрел в лицо русского. Микола улыбнулся растерянно и жалко и вышел из застенка.

Ночью по телу Пани прыгали крысы. У них были серые шелушащиеся хвосты. И всю ночь, прислонясь к стене и полусогнувшись, он отгонял крыс звоном цепи, коей был прикован к крюку в стене.

Только утром он заснул.

Проснулся он с ощущением надежды и счастья. Может, это солнце напомнило ему о чем-то. Оно уже стояло на полуденной стороне, и мягкие тени решетки медленно двигались по стене слева направо.

Пани захотелось посмотреть на солнце и проститься с ним. Преодолевая боль, он уцепился за решетку в узком оконце и зашатался. На лице его появилось выражение необычайного счастья. У окна стояла Нанук… Слезы медленно застилали ей глаза, и Пани улыбнулся совсем просветленной улыбкой. Он попытался сквозь прутья решетки протиснуть руку, но они оказались тесны, и он зарычал от бессилия.

— Пани, — шептала она еле слышно, касаясь губами его искалеченных пальцев, — я пришла, Пани… я навсегда пришла к тебе, Пани.

Пани рванул решетку, домик задрожал, но решетка была по-прежнему крепка.

И девушка плакала. Она торопливо шептала о том, как искала его, засыпая и просыпаясь с его именем на устах, но он молчал. Он смотрел на Нанук и плакал.

— Что ж ты молчишь? — неожиданно тихо спросила она. — Почему ты молчишь?..

Пани отшатнулся от окна, и странное мычание его было ответом Нанук. Через мгновение он до боли прижался мертвенно-бледным лицом к решетке и открыл рот.

Только сейчас Нанук поняла причину молчания. У Пани был отрезан язык…

26

Черным вороном распласталось на краю тундр, у ледяного моря, деревянное стойбище русских. В ночь в низкое небо плывут от острога медные звуки опаленных пожарами колоколов.

У дубовых ворот, окованных крест-накрест железом, Таули остановился. Он постучал рукояткой ножа, и к оконцу в воротах осторожно подошел стрелец.

— Карачей, братцы! — приглушенно закричал он.

Подбежали стрельцы. Свесив головы со стен, они увидели юношу.

— Князя надо! — дерзко крикнул Таули. — Мне нужна вонючая нерпа по имени князь.

Стрельцы, не понимая чужеземного говора, послали за толмачом. Пришел дьяк, боязливо всматриваясь в лица стрельцов.

— Что надо? — спросил он.

— Князя, — смиренно ответил Таули, — храброго князя.

Тяжело растворились городские ворота. Таули провели в терем князя Тайшина — обдорского воеводы.

Воевода только что пришел из бани. Пахнущий веником и квасом, он вошел в горницу и покосился на Таули.

— Кто таков? — спросил он у дьяка.

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Неняг, — сказал Таули. — Комар, по-вашему, — пояснил он.

— Таули? — как бы в раздумье повторил воевода и тяжелым взглядом обвел юношу.

Таули заметил, как медленно сжимались пальцы воеводы в кулак. Но воевода был удивлен. Он не верил, что главный виновник восстания сам пришел к нему. Он растерялся от неожиданности.

— Что хочет от меня этот тощий комар? — спросил воевода, уже потеряв хладнокровие.

— Немногое, — сказал Таули, — обменять аманата Пани на самоедского толмача.

Волнение отразилось на лице воеводы. Он много лет воспитывал из Исая толмача и соглядатая. В последнее время он уже начал подозревать его в предательстве, ибо весь отряд был перебит, и воевода решил, что это дело рук толмача, но известие, привезенное Таули, поколебало его прежнюю уверенность.

— Почему же вы его не убили? — недоверчиво спросил воевода.

— Я его спас от смерти, — сказал сердито Таули, — я бы сам выколол его глаза, лживые, как речи русских, но мой друг попал в аманаты, и мне пришлось оставить двуязыкого живым.

Воевода задумался.

— Хорошо, — сказал он, — мы отпустим вора, но ты останешься здесь до тех пор, пока не вернется сюда толмач.

Таули кивком головы выразил свое согласие. Он посмотрел в упор на воеводу, в его бесцветные глаза и улыбнулся.

— А князь не обманет, отпустит меня?

— Я верен своему слову… — сказал воевода, и от этого ответа Таули стало не по себе.

— Это хорошо, — сказал Таули, — а то гореть стойбищу воеводы…

— Как? — торопливо спросил дьяк и боязливо посмотрел на воеводу.

— Да так, — значительно улыбнулся Таули, — перебили мы кое-кого из ваших… Железные палки, извергающие огонь и пули, в каждом чуме есть, и люди ждут сигнала…

Скулы воеводы побагровели.

— Пугаешь, щенок! — тихо произнес он и отшвырнул ногой скамью, стоявшую рядом.

— Что ты! — простодушно засмеялся Таули, следя острым взглядом за лицом воеводы. — Что ты! — повторил он спокойно.

— Тобольскую сотню перебили? — со стесненным дыханием спросил воевода.

Таули помедлил и, поняв надежды русских, озорно махнул рукой:

— Давно твоя дружина на дне большой реки рыбу мертвыми пальцами ловит…

— В застенок! — сказал воевода, и правая бровь его вздрогнула. Он сказал стрельцу: — Выпустите аманата, и пусть он пришлет нам толмача в обмен.

Стрелец вывел Таули и крикнул проходившему торговыми рядами Миколе, чтобы тот выпустил аманата Пани из города.

Через полчаса с городской стены Таули увидел Пани.

— Пани! — крикнул Таули. — В чуме Окатетто найдешь двуязыкого. Скажи, пусть найдет меня прежде воеводы, любящего его. В тундры пойди со словами: «Счастье лежит на берегу родной реки, только надо достать его стрелами, начиненными местью».

Пани поднял к Таули скуластое лицо, осунувшееся от голода и страданий. Он выкинул вверх руку и что-то промычал, тщетно пытаясь ответить Таули.

— Язык ему отрезали, — сказал Микола.

Но Таули не понимал речи русских. Он немного удивился молчанию Пани, но по лицу друга заметил, что его слова поняты.

— Прощай, Пани! — крикнул он. — Не забывай меня…

Пани погрозил русскому стойбищу кулаком и, ссутулясь, неуверенной походкой скрылся среди кустов тундрового тальника.

Не успел Таули покинуть городскую стену, как стрельцы вновь открыли ворота и выпустили девушку. Маленькая, проворная, как лисичка, она сунула в руки ключаря две песцовых шкурки и побежала к Оби.

Что-то знакомое, сильно знакомое припомнилось Таули в ее движениях. И все-таки он не мог догадаться, что это была Нанук, дочь тундрового князька Тэйрэко…

27

Твердо решив жить с русскими в дружбе, Тэйрэко сдал ясак и послал в подарок воеводе Тайшину черно-бурую лисицу и голубого песца. Воевода, удивленный этим, велел привести Тэйрэко к себе.

— Нам века в дружбе жить, — сказал он Тэйрэко, — и тебе и нам от голи житья нет. Прими подарок царев и помни о дружбе. Коль худо будет, весть посылай. За мной хорошее не пропадет. Помни сие.

Он учтиво разговаривал с Тэйрэко и подарил ему кремневое ружье и три заряда к нему. Он подарил ему фунт стеклянных бус, разноцветные ленты и угостил его водкой.

Польщенный ласковыми словами воеводы, князь Тэйрэко на оставшиеся шкуры купил у обдорского купца Николки Нечаевского еще фунт бус, бочонок водки, сукон разных и даже кусок парчи.

Погрузив товары на нарты, Тэйрэко удивился отсутствию дочери. Он целые сутки искал ее, с горя попробовал веселящей воды и, пьяненький, покинул город, решив, что дочь убежала в родное стойбище, испугавшись русских.

Заря встречалась с зарей, так коротка была ночь. Тэйрэко ехал по тундре, и ярепс^[37] слетал с его толстых губ:

Но Тэйрэко вспомнил о Нанук, и конец песни уже был такой:

Так ехал счастливый князек Тэйрэко, сочиняя ярепс о своей жизни.

28

В те дни слагалось много сказок и песен о счастье. Ветер нес их от стойбища к стойбищу, но люди не улыбались.

И думал народ, как найти счастье. Он ковал наконечники для копий и стрел, а женщины с волосами, белыми от старости, пели:

«Ихоэй-е! Счастье ищущий, не спи. Крепче натяни свой лук. Смажь его жиром с печени медведя. Простись с женой и детьми и спеши за третью сопку. Там, где хрустят белые ягельники под копытами диких оленей, там твое счастье.

Но, может быть, ты не найдешь его за третьей сопкой? Может быть, ты опоздаешь поймать красно-бурую лисицу счастья? Тогда иди еще за три сопки и дальше, до тех пор, пока оно не упадет перед твоими ногами красно-бурой лисицей. Торопись, пастух!»

И мчались нарты.

И солнце стояло в небе, жаркое, веселое и немного сонное. Сопки от моря до лесов покрылись зеленью трав, и от синих озер по низинам и щелям оврагов ранними утрами ползли, курясь, дымчатые туманы.

В полдень вставало марево над горизонтом, и путники видели обманчивые миражи — стойбища, стада оленей, льды, моря, реки и леса.

Путников было двое — Нанук и Пани.

Девушка просила остановиться. Вытащив из-за пазухи деревянного божка, девушка мазала ему губы гусиным жиром и просила у тадебциев хорошей дороги. Вскоре мираж пропадал, и веснушчатое лицо девушки теряло напряженность. И Пани, ее спутник, не отрываясь любовался ею.

Но, посадив ее на нарты и продолжая путь, он вновь сутулился и мрачнел. И чтобы ему легче было переносить страдания, она без умолку рассказывала ему, прижимаясь плечом к его спине. И на каждую фразу ее легко было ответить кивком головы — «да» или «нет».

И девушка говорила:

— Если бы сова полетела над нашей землей вокруг, она много больших дней и ночей летала бы, пока не состарилась. Так велика земля! Правда, Пани?

И Пани утвердительно кивал головой и был счастлив тем, что мог говорить без языка.

И еще говорила девушка:

— Скорее меня камнем великий Нум сделает, чем я вернусь в стойбище отца. Я никогда не устану ездить с тобой и помогать тебе во всем.

Пани обнимал девушку и так ехал с ней.

А солнце все сильнее и сильнее припекало землю, и копыта оленей уже давно были сухи.

Олени запыхались, и тяжелые языки вывалились у них изо ртов, но, почуяв запах дыма и собачьего пота, они рванулись вперед, перепрыгнули речушку с зелеными и красными камешками на дне и влетели в стойбище.

И, точно по священному слову, сразу изо всех чумов выбежали дети, женщины, мужчины. И старейшина ввел Пани в свой чум. Посадив его на почетное место, он дал ему свежей оленины.

— Ешь, — сказал он встревоженно, — олени твои устали. Издалека, верно?

Пани указал рукой на Нанук, и она, садясь рядом с ним, сказала:

— Я говорю его устами. Женщины, принесите мне красной глины, которой вы красите ваши одежды и замшу.

И когда все женщины вышли, Нанук гневно сжала кулаки. Она подняла их над собой и крикнула:

— Видите?

И Пани открыл рот, и пастухи увидели отрезанный язык.

— Люди, — с грустью сказала Нанук, — с начала времен ненця и хасово умирали на свободе. Но пришли русские, и вы забыли этот завет старины. В чумах с решетками мучают наших людей русские. Где же месть? Кто посмел забыть о мести?

— Во всех стойбищах думают об этом, — сказал старейшина, — но кто поведет нас на русских?

— Таули, сын Пырерко, по прозванию Комар, — сказала Нанук.

— Таули жив?! — в один голос переспросили мужчины, и лица их посветлели.

— Мы готовы мстить, — сказал старейшина и замолчал, увидев женщину, принесшую красную глину.

Пани развел ее в горячей воде и, поставив чашу на колени, посмотрел на мужчин. Каждый из них подал по новой стреле.

Пани окрасил в цвет крови только оперения стрел. Это означало, что люди должны ждать последнего слова вождя — стрелы, уже окрашенной от оперения до наконечника, стрелы восстания.

— Отвезите их во все стороны, — сказала Нанук и вышла из чума.

Там уже пастухи сменили усталую упряжку.

Вышедшие вслед за Нанук юноши, пряча на груди стрелы мятежа, торопливо собирались в дальний путь.

Из чума вышел Пани. Так и не поев, он вскочил на нарты и вместе с Нанук покинул стойбище. Девушка взяла из его рук хорей и запела песню. Пани с удивлением слушал ее. Глаза его заблестели от гордости и благородного гнева. Он впервые слышал эту песню, ставшую родной во всех чумах безоленщиков и бедняков.

А Нанук пела песню, и ветер подхватывал ее и нес над озерами, над сопками, реками и болотами ее родины:

29

А в это время обдорский воевода пытал Таули.

Он подвешивал Таули на дыбе, и тяжелая плеть со свистом вырезала на его спине огненные рубцы, похожие на змеиный след. Хрустели вывороченные суставы, но Таули молчал.

Воевода сидел на скамье, и на тонких губах его трепетали отблески костра. На носу с горбинкой скопился пот, а черные глаза его выражали давнюю усталость. Всю жизнь воевода мечтал о славе Ермака, но царь не жаловал его, и воевода решил, что виною этому коварный нрав дикого народа самоедского, тунгусского, остяцкого.

Они никак не хотели платить ясак, наложенный на них воеводой. Они поджигали крепостцы, чинили воровские набеги, и он, прикованный государевой властью к Обдорску, только и знал напряженное ожидание новых поджогов, новых бед. Зато в застенке он чинил правеж с пристрастием и усердием.

— Где твоя воровская дружина кочует? — спрашивал воевода, посыпая солью кровавые рубцы на спине Таули.

— Свет велик, — отвечал Таули. — Спроси у своих шаманов.

— Скоро ли будет она здесь? — бесстрастно спрашивал воевода.

— Смерть твоя стоит на пороге твоего дома. Она придет для всех русских, прежде чем они успеют помолиться своему богу.

— Прижечь! — говорил воевода и выходил из застенка почивать.

И палач привязывал Таули к дубовой скамье. Он прижимал раскаленный прут к его пяткам и, почуяв запах горящего мяса, оставлял пытку до завтра.

Но и назавтра дьяку, писавшему допрос в своей толстой книге, ничего не удавалось записать.

Таули смеялся над воеводой.

— Мое прозвище — Комар, — говорил он воеводе. — Кто же их всех переловит? Даже закопав меня в землю, ты ничего не сможешь сделать мне. Земля родила меня, солнце играло со мной в детстве, родина наполнила меня силой и ненавистью. Умру ли я от твоей бессильной злобы!

И верно. Освобожденный от веревок и брошенный в угол застенка на сырую землю, Таули вновь наполнялся силой и мужеством, зарастали раны его, и смерть бежала прочь. И утром, шатаясь на усталых ногах, он с улыбкой подходил к палачу и говорил:

— Солнце уже встало, русский. Принимайся за работу…

Палач, потрясенный его мужеством, стал бояться Таули и накануне последней пытки неняга совсем покинул Обдорск.

30

Туманной ночью самоедский толмач Исай Пырерко постучал в городские ворота.

— Ай, жив! — сказал Микола, с удивлением рассматривая толмача и снимая с шеи сыромятный ремешок, на котором был подвешен огромный ключ от ворот крепости.

С визгом и скрежетом распахнулись наполовину опаленные пожаром ворота, и толмач пожал руку Миколы.

— Где аманат сидит, Микола? — спросил он, подозрительно вглядываясь в стрельца.

Микола указал на маленький домик в стороне от приказа. Толмач, прижимаясь к курным избам, подошел к застенку. Он заглянул во мрак, сгустившийся за решетками, и тихо сказал:

— Таули! Друг!

Таули прошуршал до полу в своих колодках, подползая к окну.

— Таули, — робко сказал толмач, — тебя пытали…

— Ничего, — ответил Таули и схватился дрожащими руками за толстые прутья решетки.

Стиснув зубы, он подтянулся на руках, и толмач увидел совсем другого человека: в черных волосах седину, зеленовато-серое лицо с глубокими глазницами, острые скулы. Но глаза друга еще сильнее, чем обычно, светились неугасаемым внутренним огнем.

— Воевода верит тебе, друг, — сказал Таули. — Служи ему так, чтобы наш народ знал, какие беды готовят нам русские. Ты все должен знать о наших предателях-многооленщиках.

— Тяжело мне, — прошептал Исай, — мне уже не вернуться в тундру. Все будут думать, что я двуязыкий. А мать?..

— Мы выгоним русских из тундры. Мы с пеплом смешаем их стойбища. Тогда мы не забудем и тебя, друг. Я сам тебе привезу мать. Ведь и я ее сын. Я целовал ее лоб и дал слово вернуть ей тебя. Это большое слово лежит у меня в сердце, и я никогда не забуду его. Пусть пока тебя ненавидят наши, потом они полюбят тебя.

Таули помолчал. Посмотрел на светлеющие улицы. Первые солнечные лучи задели крест на Сергии Радонежском. Крест засверкал, как золото, и стал лучиться сам, как маленькое солнце.

— Торопись, брат, — с грустью сказал Таули, — и если меня убьют, не забывай мои слова.

— Прощай, Таули, — тихо ответил Исай. — Ты будешь жить, если воевода мне еще верит…

Ночью пьяный воевода вместе с толмачом пришел пытать Таули.

Вначале воевода разжег огонь в камельке и, свинцовым взглядом, полным угрюмой усталости, следя за Таули, стал пить. Когда воевода, опьянев, попытался подняться, толмач нечаянно погасил ногой слабо тлеющий огонек.

Тупой удар по голове воеводы лишил его сознания.

Освобожденный от веревок Таули выскочил из застенка. Таули крепко обнял толмача, пожал ему руку и, вытащив из рукава своей малицы тщательно спрятанный нож с костяной рукояткой, подал его спасителю.

— Возьми, — сказал он, — в тундре кому покажешь — везде другом станешь. Никто не обидит. Бери, друг.

Он еще раз обнял толмача и вместе с ним скрылся в кривом переулке.

Стрелец Микола, озираясь, тихо открыл ворота и пропустил Таули.

— Подожди меня, самоед, — неожиданно прошептал он и, сбегав в домик, принес маленькое лукошко.

— Богатство… — сказал он. И, наклонившись к Таули, добавил: — А ну, теперь бежим…

И долго берегом реки они шли вместе. Утром Микола простился с Таули:

— На Русь пойду… матку и батьку искать. А там на Дон подамся, к Степану Тимофеевичу.

31

И вновь над Таули кружится полуночное солнце.

От солнца и ветра, от воздуха, пьянящего, как первый поцелуй девушки, блестят глаза Таули, и длинный путь ему кажется легким. И приветливым словом и мясом, еще теплым от клокочущей в жилах крови только что убитого оленя, встречали Таули в стойбищах пастухи, не спрашивая имени гостя и не требуя благодарности.

Уже давно зарубцевались раны его, и он шел легкой походкой, ночуя под открытым небом на берегах медлительных речек, где среди камней росли трехсотлетние березы толщиною в палец и высотою по колено. И, разжигая костер из многовековых деревьев, Таули удивлялся скромному могуществу их.

— Ишь ты, — говорил он изумленно, — растут…

Когда солнце устало опустилось на плечи высокой сопки в полуночной стране, на берегу одной из речушек почти к самому костру подошел дикий олень. При свете заходящего солнца увидел Таули его потрескавшиеся копыта, из которых сочилась кровь. В седых рогах оленя запуталась кожаная петля. Она врезалась ему в мясо между рогов, и тучи комаров разъедали голову дикарю. Конец петли волочился по земле. Олень бежал по тундре и, наступив на свободный конец, падал наземь.

Сколько дней и ночей он носил петлю на своих рогах, каждый час подвергаясь опасности, в единоборстве с волком, с человеком, с буранами отстаивая свою свободу!

Попив воды, олень, фыркая, подошел к костру, и тонкие розовые ноздри его затрепетали.

Таули протянул ему кусок хлеба. Олень гордо поднял голову и топнул ногой. Свободный конец петли попал в раздвоение копыта. Олень отпрянул в сторону, и свободный конец аркана захлестнул ему ногу. Олень рухнул наземь, и Таули, выхватив нож, прижал его шею к земле.

Олень вздрогнул и тяжело захрипел. Таули пересек петлю на рогах и осторожно освободил рану от ремня.

Собрав последние усилия, олень сбросил человека и, вскочив, отпрянул в сторону. На вершине сопки он испуганно посмотрел на смеющегося Таули и, сделав прыжок над узким оврагом, скрылся среди холмов.

— Эх ты, — сказал Таули, — петля шею режет, а сбросить ее не догадаешься. Совсем как человек.

Встречая новое утро, Таули вынимал из-за пазухи родового божка и, помазав его губы кусочком мяса, просил у тадебциев счастливого пути.

А путь был далек. И так много птиц Таули увидел на своем пути, что если бы ими накормить всех людей на земле, то они полгода были бы сыты.

Но в стойбищах, которые манили Таули тонкими дымками костров, дети плакали от голода, ибо все забирали себе ясачные начальники, тундровые князьки-многооленщики и шаманы.

И Таули говорил:

— Когда же вы сбросите тынзей, душащий роды и племена?

И отвечали мужчины:

— Мы ждем стрелы мятежа. Мы ждем, когда Таули, сын Пырерко, по прозванию Комар, позовет нас. Он бежал из стойбища русских, так говорит молва, и мы ждем его слова.

— Таули неняг… такой же, как вы, — отвечал, лукаво улыбаясь, Таули, — он не храбрее вас. Он, может быть, ждет, когда вы сами подниметесь, не в силах терпеть нищету и обиды. Ведь Таули такой, как вы.

— Ты мальчишка, — отвечали мужчины. — Он первый пошел на русских. Он ничего на свете не боится.

— Может быть, это и правда, — отвечал Таули и шел дальше.

И плач голодных детей, и горе матери, потерявшей сына, повешенного русскими, и тоску девушек по любимым, покинувшим стойбища в поисках счастья вдали от русских, — все запоминал Таули. И песня о мести и ненависти звучала в его сердце не угасая.

пел он и в каждом стойбище говорил о близком часе расплаты.

32

Окрепший от долгих дум, по свету звезды звезд, немеркнущей Нгер Нумгы, нашел Таули свою родину. Оставалось всего несколько оленьих передышек до излучины реки, на берегах которой провел он свою молодость.

Решив отдохнуть, Таули сделал шалаш, развел костер и стал свежевать только что убитого зайца.

Тоскливые крики ясовеев озадачили его. Он взбежал на сопку и увидел с вершины ее аргиш, ползущий из-за гор Пай-Хоя от обской стороны. «От русских бегут», — подумал Таули и вернулся к своему костру.

Не успел он зажарить заячью ногу на огне, как аргиш уже спустился в долину и высокий пастух на белой упряжке подъехал к Таули. Он приветствовал Таули на остяцком языке и присел к очагу.

Таули недолюбливал остяков. Из века в век остяки враждовали с его народом, но по долгу гостеприимства Таули предложил остяку только что поджаренную заячью ногу, и тот поблагодарил его на языке ненця.

Таули помолчал столько, сколько полагалось хозяину, ждущему новостей, а потом посмотрел на остановившийся аргиш и сказал:

— Олешки устали, однако. Похудели…

— Теперь уже близко, — сказал остяк.

— А далеко ваши думы лежат?

Остяк подумал. Он искоса посмотрел на Таули, но лицо его не вызывало недоверия.

— В горы идем, — сказал остяк, — силы нет дальше терпеть от русских острогов.

— Это так, — сказал Таули, — давно бы пора.

Остяк нахмурился и замолчал. Кинув обглоданную кость собаке, он сказал значительно:

— К самоеду Таули идем. Может, возьмет нас к себе. Мы малооленщики, мы не князья. Нам незачем ссориться с малооленными ненця. У нас один враг — русские, пришедшие с ружьями отбирать наше счастье.

— Но ведь вы остяки! Как же примет вас Таули?

Остяк снисходительно улыбнулся:

— Таули умнее всех нас. Он тоже не любит многооленщиков и русского царя. И если кто думает так же, как и он, того он примет в свои товарищи.

— Я думаю об этом, — сказал Таули.

Остяк, отвечая гостеприимством на гостеприимство, пригласил Таули в свой чум, который уже успели поставить женщины. Он угостил Таули веселящей водой и уложил его в постель. Он долго расспрашивал его о Таули, по прозвищу Неняг, и, засыпая, сказал:

— За такого человека, как Таули, я бы отдал свою жизнь. Я издалека видел его. Он первый поднял восстание тогда, в Обдорске. Говорят, его поймали, но он обманул русского князя и убежал в тундру. Молва говорит, что он здесь где-то. Все ждут его слова, а его нет и нет…

— Он совсем недалеко отсюда, — сказал Таули, и остяк заснул, убежденный в том, что скоро найдет то, что ищет.

Откинув шкуры, которыми он был прикрыт, Таули подсел к костру и задумчивым взглядом уставился в огонь. Он сидел неподвижно, думая о пути, начертанном ему судьбой. Он думал об остяках. И странно — никакой ненависти к ним он сейчас не почувствовал.

Разбудив хозяина чума, Таули спросил:

— Кто ты такой?

И остяк ответил:

— Янко Муржан.

— Что же ты мог сделать худого русским? Ты же остяк.

Остяк нахмурился.

— Я убил двух ясачных начальников.

— За что ты убил их?

— Они привезли в наше стойбище веселой воды. Они напоили мужчин, женщин и детей. Потом они угнали стада в свое стойбище, и наш род стал умирать с голоду. Я пошел в стойбище русских и тихонько убил их.

— Остяки хитрый народ. Они всегда обижали ненця, — сказал Таули. — Так поется во всех сказах.

— А тебе что они сделали худого? — спросил Янко Муржан.

— Не знаю, — ответил Таули, — я подумаю об этом.

И Таули долго думал, так ли уж худы остяки, как о них говорят.

Утром, заявив, что знает, где собираются неняги, он повел остяцкий аргиш в горы Пай-Хоя. По пути им встретилось большое стойбище. Таули зашел в крайний чум.

— Много лет жизни вам и вашим олешкам, — сказал Таули, — пусть счастье никогда не покидает ваше стойбище. Пусть дети будут веселы и здоровы, а женщины беременеют каждый год.

— Да, — невесело покачал головой старик, — женщины наполнили наши чумы детьми, но чем кормить их? У нас все отняли ясачные начальники. А кто сосчитает все беды пастухов? Их больше, чем оленьих копыт на Ямале.

Старик пытливо посмотрел в лица гостей, испуганно замолчал и молча принес мороженой рыбы.

— Ешьте, — сказал он, — я ничего не знаю.

Янко Муржан весело посмотрел на старика и торопливо стал есть мясо, отсекая кусочки его острым ножом у самых губ. Таули ел медленно. Он смотрел в огонь костра и вспоминал отца.

— А что русские? — спросил он старика.

— Они ищут Таули. Русские долго пытали его в своем стойбище.

— Он им сделал худое? — неторопливо спросил Таули.

— Худое, — сказал старик. — Он созвал всех ненця и хотел сжечь Обдорск.

— Говори дальше.

— Нас… их… разбили русские… Только меня там не было, и я ничего не знаю, — торопливо добавил старик.

Таули отложил в сторону желтую кость и сказал:

— Мы слушаем, старик.

Старик посмотрел на испитое черное лицо Янко Муржана:

— Кто вы?

— Я тот, о ком тоскует виселица, — ответил Янко Муржан, — пастух, стерегущий ночью чумы русских для того, чтобы их поджечь.

— Это правда? — тихо спросил старик.

— Правда, это такая же правда, как то, что и ты не любишь русских, — сказал Таули. — Принеси же стрел и краски цвета крови.

Старик выбежал из чума. Он вернулся в сопровождении молодого охотника, который положил перед Таули колчан, сшитый из шкуры тюленя, украшенный зеленым и красным сукном, а старик разбавил краску в деревянном корытце и сказал:

— Все ждут знака восстания. Люди большой тундры из-за Камня идут на Пустозерск. Они хотят убить ясачных начальников, но кто поведет их на русских? У них нет храброго старейшины. Они искали Таули, но где он? Русские ищут его и не могут найти.

— Легче золото найти на дне моря, чем его в тундре, — ответил Таули и, окрасив древки стрел от оперений до наконечников, подержал их над огнем. — Здесь семь стрел, — сказал он молодому охотнику, — умеешь ли ты хранить тайну, более дорогую, чем жизнь твоего рода?

— Умею, — сказал охотник.

— Поклянись.

Янко Муржан выскочил из чума. Он вернулся с пригоршней снега и положил его на доски у костра. Охотник сделал из снега конус и, выхватив нож, ссек у него верхушку.

— Пусть моя голова распадется так же, как распалась эта гора, если я не сдержу клятвы, — сказал он.

— Иди, — сказал Таули, — пусть твои уста пошлют молву: «В горах Пай-Хоя вас ждет ненця Таули, сын Пырерко. Он будет сжигать стойбища ясачных начальников. Он будет бедняков делать богатыми. Он велит князьям отдавать своим пастухам по триста олешков». Передай эти стрелы на Таз и Ямал, на Кару и Надым. Пусть всюду встают ненця и хасово, остяки и тунгусы.

Охотник обнажил свою голову перед Таули и, обернув стрелы мягкой шкуркой мертворожденного нерпеныша, вышел из чума.

Таули встал:

— Мы едем в стойбище Хазовако, старик. Он богатый князь, и мы возьмем у него что надо. Дашь ли ты нам упряжку?

— Она готова, — сказал старик, — и люди готовы ехать с тобой на Камень, к Таули. Увидишь его, скажи: пусть он помнит о нас, бережет себя, — тихо промолвил старик.

— Он все время думает о вас. И, пока жив, он не забудет слова твоего сердца. Приезжай к нему в стойбище, если кто обидит тебя.

И Таули вышел из чума.

Старик подвел его к нартам и, чтобы беда не повстречалась гостям на пути, привязал к копыльям своего родового божка. Он привязал его за ноги, и болванчик ткнулся сначала квадратной головой в снег, а потом запрыгал позади полозьев, чертя своим телом легкую кривую линию.

— Ох-хэй! — крикнул Таули, и гордость наполнила его сердце, когда он оглянулся. Позади мчались семь оленьих упряжек с первыми воинами его будущего войска.

Когда же стойбище скрылось за холмами, он наклонился к уху Янко Муржана:

— Я все узнал о тебе, Янко, и теперь мы можем побрататься. — И, сняв со своей шеи костяное изображение доброго духа, он передал его остяку. — Мое имя, — взволнованно сказал он, принимая от Янко его божка, вырезанного из дерева, — мое имя Таули Пырерко.

— Таули… — растерянно, не веря себе, сказал Янко Муржан. — Так вот какой ты…

33

Старейшина рода Худи князь Хазовако был угрюм и немощен. Он много суток подряд не выходил из своего широкого чума. Он пил водку и ругал пастухов. И только с приездом ясачного сборщика Хазовако изменился. Он стал болтлив и весел. Он угостил русского водкой, сдал ему луковую дань, продал по сходной цене связку пушнины и, боязливо всматриваясь в лицо приезжего, начал выпытывать, знает ли тот молву, что быстрее тундрового бурана промчалась над стойбищем.

— Наше войско ныне изрядное, — испуганно ответил сборщик ясака, — воров перевешали зимой.

— А Таули?

— Ушел воровской атаман, — сказал русский и, торопливо простившись с Хазовако, уехал в Обдорск.

Хазовако с горя напился и лег спать. Сквозь сон он слышал чьи-то гневные крики, но проснуться не мог. Кто-то вспоминал имя его бывшего батрака, убежавшего к Таули, — имя Янко Муржана. Хазовако пытался поднять отяжелевшую голову, открыл веки, но силы, казалось, оставили его. Кто-то тяжелый придавил его тело к шкурам и залил глаза тьмой.

Потом в чум ворвались люди, и высокий черноглазый человек схватил Хазовако за грудь.

— Вставай, князь! — крикнул человек, и Хазовако обмер.

Рядом с человеком стояли его пастухи, и ножи их были обнажены. Пламя костра отражалось на лезвиях ножей, и Хазовако закрыл глаза.

— С тобой говорит Таули Пырерко, — сказал человек и тряхнул Хазовако за грудь.

— Я старый и больной человек, — хрипел Хазовако.

— Его надо убить! — закричал седой пастух с кривым носом. — Я знаю, его надо убить!

— Мы его утопим в озере, — сказал другой.

— Помнишь ли ты, как по твоему указанию меня били плетями русские? — спросил Янко Муржан.

— Я не знаю тебя. Ничего не помню, не помню, — прошептал впалыми губами старик.

— Ты все помнишь, однако, — сказал Янко Муржан. — В твоем стаде пять раз по тысяче оленей. Их пасут четыре пастуха. У каждого пастуха есть голодные дети и больная жена. Помнил ли ты о них?

Старик вырвался из рук Таули и откатился к своим сундукам.

— Мое! — закричал он, закрывая сундуки спиною. — Мое! Я скорее ноги протяну к очагу, но свое не отдам.

— Убей его, Таули, — сказал Янко Муржан и кивнул головой пастухам.

Те подошли к Хазовако, поблескивая ножами.

— Убей его, Таули, — сказали они.

— Не мы давали ему жизнь, — ответил Таули и вышел из чума.

Половина стад Хазовако поползла к горам Пай-Хоя, а женщины и дети ломали чумы, оставляя в одиночестве чум Хазовако.

— Какой нам ветер будет попутным? — спросил Янко Муржан. — У нас уже пятьдесят луков, а тундр много и острогов много.

— Ветер с восхода нам будет другом, — сказал Таули, — а другие ветры принесут нам тучи пастухов-ненягов, добрые вести, смерть ясачным начальникам, приехавшим воровать наше счастье. — А немного помолчав, добавил: — Оружия у нас мало. Русские сильнее нас.

— Будут ружья, — сказал Янко Муржан и задумчиво стал насвистывать песню.

34

Окутанные зимней поземкой, запели грозную песенку нарты во всех великих и малых тундрах. С Таза, с Ямала, от Енисея неслись нарты к горам, где собирал свое войско Таули Пырерко, по прозванию Неняг. К нартам было приторочено боевое оружие: луки и стрелы.

Мимо стойбищ, покоренных русскими, мимо стойбищ, разоренных русскими, ехали пастухи и охотники многих племен и родов.

— Кто вы такие? — спрашивали их ясачные.

— Неняги. Комары. Наш старейшина — неняг — кличет всех своих комаров идти на русского царя. Он послал нам стрелу. — И они показывали стрелу восстания.

И светлели лица ясачных. И, поломав свои чумы, собрав немудрый скарб свой, они присоединялись к ненягам и гнали стада к горам.

Путь был далек, но днем светило солнце, ночью — звезды. И песня — веселый спутник больших походов — сопровождала их.

35

На берегу одной из проток Оби, среди высоких лиственниц, остановил свой аргиш Таули. За семь суток пути аргиш вырос до ста упряжек. Он вырос на двести ненягов, приехавших от Березова, Тобольска, Гыдана.

Меж кустов яры неняги поставили для Таули чум, широкий и богатый. Женщины развели посреди него такой костер, что неиссякаемое тепло растекалось по всему чуму до самых дальних углов. А вокруг него неняги ставили еще десять чумов, и Таули помогал им в работе. Он ставил жерди, накрывая их нюками^[38], шутил и пел песни.

И только тьма заставила его оставить работу. Вместе с Янко Муржаном он прошел на берег Оби и внимательно стал вглядываться в черную стежку дороги.

— Оружия у нас мало, Янко, — глухо сказал он, — луками русских не напугаешь…

Янко прислонился плечом к стволу сосны. Он посмотрел на дорогу, убегающую в туман, и задумался.

— А если… — сказал он, и дерзкая мысль пришла ему на ум. Резко изменилось скуластое лицо, глаза хитро сузились. — Мы пошлем слово в тундру: «Найти русское оружие». Я сам поеду за ним. Мы… Клянусь, что это выйдет, Таули…

— Пойдем думать, — сказал Таули и, вернувшись в стойбище, крикнул: — Охэй! Ко мне!

Неняги вошли в его чум. Они сели на белые медвежьи шкуры у самого костра.

— Много лет жизни тэта^[39] Таули, — шутили неняги.

И Таули отвечал:

— Много лет жизни тэта-ненягам.

А когда чум был заполнен до отказа, Таули усадил старейших охотников вокруг костра и, почтительно обращаясь к ним, спросил:

— Что нам делать, отцы? Я говорю о ружьях русских.

Старики задумались.

И в глубокой тишине Таули заговорил:

— Там, за лесами, на краю земли живут русские. Они очень умные люди. Они делают хлеб, табак, железо и медь. Они делают порох и ружья. Наши праздничные одежды украшены сукнами, сделанными руками русских… — Таули помолчал немного, и вновь голос его зазвенел: — Шли годы в моих думах. И если ребенком я верил, что все это само растет на берегах русских рек, то теперь знаю, что это неправда. Железо надо делать. Порох надо делать, и русские все это умеют. Они даже свои слова могут нарисовать на бумаге, чтобы их не забыть.

Неняги уже растерянно смотрели на Таули. Он говорил правду, но почему с такой завистью он отзывался о русских?

И самый старейший охотник встал у костра и протянул к Таули дрожащие руки:

— Но русские хитры! Но русские обижают нас!

— Ты прав, отец, — почтительно выслушав, сказал Таули, — но глупее ли мы русских?

— Мы не глупее их, — сказал старик, сидящий по правую руку Таули, — и мы бы хотели все делать сами, но мы — пастухи, мы — охотники или рыбаки. Каждый делает свое дело, как умеет. Мы готовы дружить с русскими, мы не трогаем их купцов, но русские хотят иметь все, не оставляя нам ничего. Что же нам остается делать?

— Победить или покориться — вот что нам остается делать, — сказал Таули, и резкая морщина пересекла наискось его лоб. И уже тихо, спокойно: — Нам нужно оружие русских. Пусть самые смелые и ловкие из вас разъедутся по тундре и скажут, что мне нужно оружие. Русский царь посылает много оружия и пороха своим людям. Пусть неняги охраняют все пути к стойбищам русских и умрут, но достанут оружие. Я буду караулить здесь. Обдорский воевода ждет, однако, что-нибудь от царя.

— Правда, Таули, — сказали неняги и в знак согласия наклонили головы, — пусть будет так.

И, твердо уверенные в победе над русскими, они покинули чум Таули.

36

В тихий ночной час Таули откидывает в сторону шкуры, покрывающие его, и долго сидит у догорающего костра.

— Спи, друг, — говорит Янко Муржан.

— Спи, Янко, — отвечает Таули, и лицо его, усталое и грустное, по-прежнему освещается вспышками веточек.

— О чем думаешь, друг? — спрашивает Янко Муржан.

— Спи, Янко, — говорит Таули и подкидывает веточек в костер.

Трещат, изгибаясь, веточки. Легкий пепел кружится над огнем, улетает в мокодан, падает на шкуры у костра. И Янко слышит печальную песенку, какой не пришлось повстречать ему на далеком пути от своего рождения:

— Друг у меня есть, Янко, — говорит Таули, — он о крае земли все думал. Когда мы подожгли Обдорск, русские его поймали. Они поймали его и отрезали ему язык. Как он теперь будет спрашивать про край земли? Как он найдет дорогу к нему?

Янко молчит. Он медленно стаскивает с себя шкуры и тоже подходит к костру.

— А мы найдем его, — неожиданно говорит он. — Вот напугаем русских и поедем вместе с ним искать край земли.

Таули задумчиво смотрит на огонь и опускает веки.

— Спи, Янко, — говорит он, — скоро будет не до сна.

И сам ложится спать.

…Неспокойный сон овладевает Таули, и ветерок, трогающий нюки, кажется ему легким шелестом нарт, мчащихся по бескрайней холмистой тундре. Только нарты везут не олени, а гуси. У них широкие, розовеющие на солнце крылья, и летят они высоко над землей.

И кажется Таули, что это уже не тундры под полозьями нарт, а облака, покрытые бледно-зеленым ягелем. И упряжку ведет Пани. Изредка он оборачивается к Таули и говорит:

«Скоро и край земли».

«Ты же был безъязыкий, — спрашивает Таули, — как ты его достал снова?»

«Мы все были безъязыкие, — отвечает Пани, — мы все долго молчали, а когда пошли за тобой против царя и ясачных начальников, мы заговорили. Видишь, я говорю — скоро и край земли».

И долго летят гуси. Год, два, три. Ветры сбивают их с пути. Злой тадебций из болота коршуном налетает на гусей. У него черные крылья и голова обдорского воеводы Тайшина.

Но Таули вынимает свой лук и метится в коршуна, а Пани говорит:

«Бей ему в сердце. Ведь это Тэйрэко».

И верно: голова коршуна уже похожа на голову Тэйрэко.

И Таули, натянув до отказа тетиву лука, выпускает смерть в сердце коршуна. Коршун падает наземь, и луна, выплывшая из-за леса, улыбается Таули и Пани. У луны раскосые глаза и лицо Нанук.

«Украдите меня! — говорит она. — Украдите меня!»

«Подожди, мы украдем тебя», — говорит Таули.

Но луна отвечает по-русски:

«Не бейте меня! Я вам ничего худого не сделала! Не бейте меня!»

И плачет. Золотистые слезы текут по ее щекам.

Таули просыпается в поту. Он дикими глазами смотрит на огонь и ничего не понимает.

У костра лежит с окровавленным лицом беглый стрелец Микола. Руки его связаны за спиной. Губы рассечены ударом кулака, левое веко опущено. Пытаясь разорвать веревки, Микола катался по шкурам и кричал ненягам: «Не бейте меня! Я вам ничего худого не сделал! Не бейте меня!» — хотя его уже не били.

Таули резко отшвырнул шкуру, прикрывавшую его. Одним прыжком он перемахнул через костер и наклонился над Миколой.

— Не бейте меня! — в исступлении закричал Микола и зажмурил свой единственный глаз. — Господи, пресвятой Микола-угодник, спаси мя, — зашептал он и не поверил тому, что потом произошло.

Ударом ножа самоед освободил его от веревок и, подняв, обнял:

— Здравствуй, русский…

— Таули, — сказал стрелец, плача от счастья.

— Микола, — сказал Таули, — не сердись на наших, однако… Они худа тебе не хотели. Не сердись, друг!

А неняги в изумлении наблюдали эту сцену, и один из стариков сказал:

— Таули дружит с русскими?

— С хорошими русскими, — ответил Таули. — Он меня от смерти спас. Когда меня жгли железом, он первый пожалел меня там, в деревянном чуме русских. Это он открыл мне ворота русского стойбища, чтобы я убежал на родину.

— А сколько у русского олешков? — спросил все еще недоверчиво старик.

— Он совсем безоленный, — сказал Таули, — у него никого нет на свете, кроме его родины.

— Пусть остается с нами! — закричали неняги.

— Если он безоленщик, то пусть остается с нами, — закивал головой и старик.

Кто-то, выбежав из чума, принес разукрашенную малицу и надел ее на Миколу взамен ледащей шубейки. Микола был так высок, что малица не закрыла даже его колен.

А старая женщина достала из лукошка своего родового божка с бисеринками вместо глаз и повесила его на шею Миколы.

И Микола, утирая еще не запекшуюся кровь со своих губ, растерянно улыбался и, точно оправдываясь, говорил ненягам:

— Я на Русь пошел, а в Березове меня поймали. Вместе с оружейным обозом в Обдорск к Тайшину на расправу отправили… А тут захватили этот обоз ваши… Думал, убьют… А вы хорошие, стало быть…

Янко Муржан перевел слова Миколы, и неняги, тронутые теплотою их, окружили беглого стрельца, тормошили его, дарили ножи, звали в гости, называли другом, а он растерянно улыбался и говорил единственное слово, знакомое ему на их наречии:

— Тарем! — что означало «ладно», «пусть будет так».

37

С рассветом войско Таули двинулось в дальний путь. Нарты, груженные оружием, порохом и товарами, перехваченными у русских, медленно поползли к горам Пай-Хоя. Олени выбивались из сил, и неняги сами запрягались в нарты и помогали упряжкам. Семнадцать пленных стрельцов, связанных в цепочки, шли позади няпоя, и в лицах их было тупое безразличие.

Дорога шла вверх по течению Оби. Не успевая за няпоем, русские падали. Их поднимали ударами бичей обозленные неняги.

Таули на семи белых ездовых быках объезжал няпой. Он подбодрял ненягов шуткой, поговоркой, веселым смехом. Но, подъехав к хвосту няпоя, Янко Муржан указал на пленных. Высокий неняг, с квадратным лицом и большим ртом, ударом бича рассек русскому щеку.

— Дохлая крыса! — кричал он.

Русский падал. Он был слаб. Он падал и, плача, поднимался. Сквозь заплатанную ряднину штанов желтели его голые колени. Таули подъехал к ненягу, спокойно взял из его рук бич и, остановив русских, сказал:

— Слушаются они тебя?

— Худо слушаются, — сказал неняг и побледнел.

Губы Таули дрогнули. Он узнал в неняге Хэсако, доверенного пастуха князя Тэйрэко. Таули криво улыбнулся, но сделал вид, что Хэсако он не помнит.

— А больно им от твоих ударов? — спросил Таули.

— Их надо перерезать всех до одного, — сказал Хэсако. — Они князю служат.

— Ха! — сказал Таули и, изо всей силы взмахнув бичом, ожег спину Хэсако.

Неняг пошатнулся и схватился за нож. Янко Муржан, подойдя сбоку, ударом кулака обезоружил его. Окровавленная кисть Хэсако беспомощно повисла вдоль тела, и он, свалившись, упал лицом в снег.

Таули освободил пленных от веревки и сказал Янко Муржану:

— Скажи русским, что они свободны. Пусть возьмут у нас пять олешков и знают, что Таули не палач и не обдорский воевода. Пусть они возьмут и этого неняга, поднявшего руку на пленных. Обдорск, луце, тара! (В Обдорск, русские, надо!) — крикнул он ошеломленным пленникам.

И, гикнув на свою упряжку, Таули вместе с Янко Муржаном поехал вперед.

Догнав свой няпой на сопке, Таули оглянулся. Русские, вскочив на нарты, гикая и свистя, неслись на юг, в страхе оглядываясь на Таули.

— Ишь ты, — сказал Таули, довольно улыбаясь, — нас испугались.

И потом, на больших беседах у широких костров, он охотно рассказывал историю о том, как его испугались русские.

— Вот так, — говорил он, — нас испугались.

38

Грозная песня ненягов летела по тундрам, как ветер, рожденный в месяц Большой Темноты.

А молва летела во все концы, озаряя надеждой угрюмые лица пастухов, охотников и рыбаков:

«Это я, Таули, сын Пырерко, по прозванию Неняг, говорю устами молвы! Нам нечего терять, хасово и неняги! Среди гор Пай-Хоя жду я вас на последний бой с князьями, многооленщиками и русским царем. Мы сбросим с плеч тяжелый ясак. Мы вернем обратно наши земли, наши пастбища, реки и озера. Пусть сдохнет от черной хвори русский царь! Пусть смерть почует в постели каждого ясачного начальника! Торопись к горам, народ ненця, если нищета и горе надоели тебе».

И стрела мятежа летела от стойбища к стойбищу алой птицей свободы и мести, и люди прощались со своим очагом и шли к Таули, принимая на себя гордое имя «неняг».

39

Никогда над тундрой не стояло такое веселое солнце, как в эту весну. Недаром девушки так много пели о нем, готовя у ночных костров подарки любимым. Только песни их были грустные. Таули любил слушать их песни и понимал, почему девушки всех племен поют весной печальные песни.

А девушки пели:

Прислонясь к нартам, Таули слушал песню девушек и сам подпевал ей. Он смотрел на горы, сторожащие стойбище с четырех сторон, и сердце его билось учащенно. Солнце обнажило от снега подножья гор, и утренние туманы поднимались к небу бледно-голубыми дымками.

Пятьдесят семь чумов стоят на берегу озера, и каждый из них тоже посылает к солнцу свой дымок, еле колеблющийся и прозрачный, как вода в озере. Собаки, поджав лапы, сторожат чумы, жмурясь на солнце.

Таули смотрит в горы, и на черном лице его, обожженном сверканием горных снегов, уже первые морщины, отмеченные временем.

В черных глазах его отражаются стойбище, озеро. Солнце, появившись на вершине горы, смотрит ему в лицо, и Таули опускает веки. Он долго стоит так, прислонясь к нартам и слушая картавое наречие ручьев, бегущих к озеру.

Неожиданно слышится лай собак и выстрелы в седловине между гор. Таули резким движением выхватывает свой нож, и лицо его мрачнеет.

Из чума с турецкими пистолетами в руках выскакивают Микола и Янко Муржан. Они смотрят на гору напряженно, точно во тьму. С горы медленно спускается аргиш.

Неняги, выскочив из своих чумов, окружают Таули. Все смотрят на гору.

Аргиш приближается. Впереди его идут Окатетто и несколько пастухов.

Когда аргиш въезжает в стойбище, мужчины расступаются перед ним и обнажают головы. Семь убитых ненягов лежат на нартах, ничем не покрытые лица их в крови и ранах.

— Окатетто, — тихо говорит Таули, подходя к ясовею, — говори, Окатетто.

— Слушай меня, ненця! — говорит старый Окатетто, задыхаясь от гнева. — Слушай меня, неняги! Смотрите!

Молчаливо-суровые стоят неняги. Они смотрят на убитых, и руки их судорожно сжимают ножи.

— Мы пришли к тебе, Таули, — взволнованно, точно боясь не успеть высказать все, что заполняет его душу, говорит Окатетто. — Мы пришли, чтобы ты вел нас мстить. Мы решили бросить стада князей-многооленщиков, но князья узнали об этом и поехали к русским в Березов. С ними поехал и князь Тэйрэко. Они привели русских в наше стойбище, и те как дикие волки напали на нас. От горя сердце мое горит, неняги. Сколько же нам терпеть неволю, ненця?

И неняги закричали:

— Правда твоя, старик!

— Пришел конец терпению!

— Веди нас в Березов, Таули!

А Таули всматривался в трупы ненягов, и на лице его рождалась решимость. Он подошел к первой нарте и поправил висящую над землей руку одного из убитых, положив ее к нему на грудь.

Резко повернувшись к ненягам, он крикнул:

— Запомните лица убитых, неняги! Запомните все! — И, приказав с почестями похоронить товарищей, Таули вернулся в свой чум и сказал Миколе: — Обучи, друг, ненягов стрелять не хуже русских и позови Окатетто.

Микола вышел из чума. Он нашел Окатетто, отвязывавшего мешок с мясом от передка нарт.

— Иди к Таули, — сказал Микола и поразился ненависти, появившейся на лице Окатетто.

— Русский…

— Иди, иди, — добродушно сказал Микола и стал снимать оружие с нарт, стоявших посреди стойбища.

Окатетто в замешательстве вошел в чум Таули.

— Русский… неняги… — проворчал он и растерянно замолчал.

Таули пристально следил за ним. Из мешка его высовывался конец лука. Окатетто сел у костра и, не глядя на Таули, произнес:

— Пани послал… — И передал Таули лук Пани, лишенный тетивы.

Зрачки Таули стали глубокими и большими. Он стиснул челюсти и потер виски.

— Янко, — сказал он спокойно, — мой друг Пани в тяжелой опасности. Ты возьмешь сколько хочешь ненягов и вернешь мне его живым.

— Будет так, — сказал Янко Муржан.

— Ты отомстишь обидчикам.

— Будет так, — сказал Янко Муржан и кивнул головой Окатетто. — Идем, старик.

— Ой, беда! — покачал головой Окатетто. — Таули даже остяков ненягами сделал.

Но Таули, казалось, оцепенел от горя. Он упал лицом на шкуру и молчал.

40

Как только великая ночь опустилась над тундрой, Таули послал к стойбищам русских, к Обдорску и Березову, к Пустозерску и Тобольску, самых верных и смелых юношей — хитрых, как песцы, смелых, как комары, и увертливых, как нерпы в воде.

Они вернулись вместе с Пани и Нанук, вырученными из беды, успокоив Таули вестью о том, что русские боятся идти в горы. И только березовский князь, безумный и смелый воевода, друг царя, решил во что бы то ни стало поймать Таули. Он готовил сотню для усмирения ненягов.

Таули под видом ясачного сам съездил в Березов и убедился, что это правда. Он позвал Миколу, Янко Муржана и Пани. Он долго думал о том, как лучше победить русских. Но Микола сказал:

— Надо их сюда привести. В тундре наши робеют.

— Хорошее слово, — сказал Таули. — Я поеду в Березов и приведу сюда русских.

— Господи, — засмеялся Микола, — да кто тебе поверит? Вот если бы я пошел к воеводе…

Таули недоверчиво посмотрел на русского.

— Ну, если ты не друг мне, то я не пойду, — обиделся Микола.

— Что ты, друг?! — смутился Таули. — Я-то верю, да жирный ты, однако. Скажут: у ненягов отъелся.

Микола рассмеялся. Он и впрямь не походил на мученика.

— Я пешком пойду, — сказал он, — может, и поисхудаю.

И, не долго думая, он разыскал свою рваную шубейку и на нартах уехал в Березов.

Ложась спать, Таули наказал Янко Муржану послать ненягов за князем Тэйрэко.

— Он русским продался, — сказал Таули.

Янко Муржан вышел из чума. Он передал слова Таули ненягам и пошел в гости на край стойбища. Он и не догадывался, что князь Тэйрэко, боясь мести, сам приехал в стойбище в рваной малице и на полумертвой упряжке.

Полный мрачных предчувствий, ходил князь Тэйрэко по шумному стойбищу ненягов. Войдя в чум старика Окатетто, он долго сидел на шкурах и рассказывал о том, как пытают ненягов русские на дыбе, на крючьях, как ставят печати смерти на лбах самых непослушных ненця.

— Мою бабу они убили, — сказал Окатетто, — но я не боюсь русских. Видишь, сколько на моем луке крестиков?

Тэйрэко посмотрел на лук и закрыл глаза.

— И я не боюсь русских, но когда тебя, Окатетто, называет остяк вонючим самоедом, стерпишь ли ты это?

Старик растерянно посмотрел на князя. Подумав, вскочил со своей постели и вырвал из ножен узкий, как шило, нож.

— Кто назвал меня вонючим? Остяк? Где он?

— Остяков немного среди ненягов. Таули верит Янко Муржану, и они погубят его, — сдержанно ответил князь Тэйрэко, — всех нас погубят остяки и тунгусы. Они предадут нас русским.

Окатетто сурово поглядел в лицо Тэйрэко, но князь не опустил взгляда. Он еще тише и спокойнее сказал:

— Ночью и тунгусы, и остяки спят…

Но Окатетто не стал ждать ночи. Обида была столь велика, что требовала немедленной мести. Окатетто выскочил из чума и у первого же широкого костра закричал:

— Слушай, ненця! Тунгусы и остяки называют нас вонючими… Стерпим ли мы обиду? Янко Муржан называет нас вонючими…

Позабыв под красной стрелой восстания давнюю междоусобную вражду, неняги вновь вспомнили о ней. Они рванулись с обнаженными ножами в чумы и под безумный визг детей и женщин вытащили трех остяков и Янко Муржана к широкому костру посреди стойбища. Янко Муржан был широк в плечах, статен ростом и силен, но кричал он, как растерянный, недоумевающий ребенок:

— Что мы сделали худого? За что? Мы ни словом не обидели вас, ненця…

Он кричал, он спрашивал, продолжая с недоумением стряхивать со своего могучего тела охваченных слепой ненавистью ненягов:

— За что? Мы ни словом…

Он не получил ответа. Чья-то гневная стрела прорвала ему щеку и заткнула рот. Чей-то нож вспорол малицу от живота до груди. Янко Муржан упал на взбитый снег, но окровавленные губы его, казалось, продолжали безмолвно спрашивать: «За что?»

Потрясенные его неожиданной смертью, неняги оторопели. Они оставили в покое остяков, и гнев их, вспыхнувший так неожиданно, погас.

А в это время к костру уже подъехали Таули, и Пани, и Нанук. Они подошли к Янко Муржану, и Таули посмотрел в глаза ненягов. Те опустили глаза.

Таули встал на колени перед убитым и поцеловал его в лоб, наполовину прикрытый иссиня-черными волосами.

— Прости, друг, прости, Янко, — сказал он и впервые за всю свою жизнь заплакал. Потом встал и, окинув взглядом ненягов, с тихой яростью спросил: — Кто посмел внести раздор в наше великое племя безоленщиков и бедняков? Кто окупит нам смерть нашего товарища неняга? Кто? Я спрашиваю вас…

Неняги молчали. Теперь они исами не могли вспомнить, кто их призвал к мести. Но старик Окатетто выбежал из толпы и упал у тела убитого по его вине остяка Янко Муржана.

— Пусть и меня поразит смерть, — сказал Окатетто, глядя в лицо убитого остяка. — Я убил его, но слепую смерть в мои руки вложил какой-то одноглазый неняг.

А князь Тэйрэко в это время был уже за седьмой сопкой от стойбища ненягов, и упряжка его мчалась по пути к Березову.

Таули собрал всех самых мудрых стариков своего великого войска, и они два дня и две ночи судили Окатетто.

И старейшины родов решили: наказывать впредь смертью всякого, кто обидит черным словом междоусобной вражды самоеда, тунгуса или остяка, если он неняг.

Окатетто должен был просить прощения у каждого остяка, а если кто-либо из них решит наказать его, Окатетто, как и подобает ненягу, должен принять наказание. После всего этого Окатетто должен был покинуть стойбище ненягов навсегда.

За исполнением слова старейшин следил сам Таули. Он шел с Окатетто по чумам, и старик падал на колени перед каждым тунгусом и остяком, хотя тот был подчас только грудным ребенком.

— Он примет от кого-нибудь смерть, — говорили неняги.

Но Окатетто простили все.

Глухой буранной ночью, положив на старые нарты все свое богатство — порванный невод и боевой лук, иссеченный крестиками, — Окатетто навсегда покинул стойбище ненягов, стойбище, с которым надеялся обрести счастье.

41

Эта ночь была так холодна, что даже луна оделась в серебряную малицу мороза. Оранжево-лиловый свет пролился на снега, и синие тени поползли от гор, острые, как пики ненягов. Тени ползли по холмам, точно щупая в призрачной тьме стрелецкую сотню.

Щелкали оленьи копыта о наст.

Тридцать упряжек, пятьдесят стрельцов вел за собой из Березова сотник Микита Коргуев. Позади него сидел голодный и озябший поп, впереди — проводник, самоед Тэйрэко.

Косматая доха закрывала колени сотника. Она так затвердела от мороза, что, поворачиваясь к попу, Микита Коргуев слышал ее похрустывание.

— Замерзнешь ты в своей шубейке, — сказал он сочувственно попу, — стрельцам-то не привыкать стать…

И он посмотрел на стрельцов. Они бежали рядом со своими упряжками, чтобы не застыть на нартах в предсмертном сне.

— Скоро, самоед? — спросил сотник Тэйрэко.

— Неняги еще далеко, ночевать будем. — И, свернув упряжку в котловину между трех сопок, Тэйрэко сказал: — Здесь отдохнем пока.

Проводники с помощью стрельцов поставили чумы и, обступив широкие костры, повеселели.

В маленьком чуме Тэйрэко поп пытался спасти отмороженный нос.

Микита Коргуев вешал на огонь котел с мясом и думал о ненягах. Он подбрасывал хворосту в костер, исподтишка наблюдая за самоедом. Чем ближе подъезжали к горам стрельцы, тем беспокойнее и мрачнее становился Тэйрэко. «Это очень странно», — думал сотник, и подозрительность крепла в нем с каждой минутой.

Чтобы испытать самоеда, сотник сказал:

— В чумы бы съездить надо. Узнать…

Князь Тэйрэко торопливо ответил:

— Как не надо? Надо. Поем и съезжу, чего ли…

И лицо его сразу потеряло сосредоточенность и угрюмость. «Самоедский соглядатай», — уже твердо решил сотник, и желваки дрогнули на его скулах.

Чтобы лучше подумать обо всем этом, Микита Коргуев вышел из чума. Щелканье оленьих копыт донес ветер до его слуха. Сотник посмотрел на горы и увидел одинокую оленью упряжку. Сам не замечая того, Микита Коргуев нащупал рукою пистолет, заткнутый за кушак, и пошел по насту навстречу упряжке.

Приминая низкие кустарники, она спустилась с сопки и, не доезжая до сотника, испуганно шарахнулась в сторону. Человек, сидевший на нартах, от неожиданности упал почти У самых ног Микиты Коргуева.

— Миколка, беглый стрелец! — изумленно сказал сотник, отступая на два шага от Миколы. — Да ты откуда бежишь-то?

— От самоедов бегу, — сказал Микола, сделав скорбное лицо. — Будь они прокляты! — добавил он для убедительности.

Сотник засмеялся. У Миколы было истощенное лицо и подбитый глаз. Следы от самоедских кулаков синели на его скулах.

— К тебе бежал, сотник. Упредить.

Микола вспомнил разговор в одном из стойбищ о предательстве Тэйрэко, о сотне, которую тот вел, чтобы разбить ненягов. Он догадался, что это она и есть. Микола сделал таинственное лицо и сказал:

— Тэйрэко не знаешь ли? От Таули Пырерко к вам послан. Предаст всех.

— Тэйрэко? — сказал еле слышно сотник, искоса посмотрев на чум, отвернул полу медвежьей дохи и медленно вытащил пистолет. — Я сразу догадался, что он…

Но из чума вышел Тэйрэко, и сотник спрятал пистолет.

— Я поеду, чего ли, — сказал Тэйрэко и подошел к нартам, что были приставлены полозьями к чуму.

Сотник подмигнул Миколе. Тот встал рядом с многооленщиком. И когда Тэйрэко повернулся, чтобы опустить нарты наземь, он увидел пистолет, глядевший ему в лицо.

— На, друг, — сказал Микола, и когда Тэйрэко повернулся к нему, он выбросил в его лицо со всей силой своей ненависти огромный кулак, надолго затмивший сознание Тэйрэко.

Полумертвого Тэйрэко связали, а наутро Микола повел сотника к стойбищу ненягов. Он сидел впереди сотника и добродушно говорил попу:

— Замерз, батя?

— Зело замерз, — отвечал поп, тоскливо вглядываясь в безотрадный синий горизонт.

42

Глазами, красными от бессонницы, смотрел Таули на догорающий хворост. Шорох шагов заставил Таули обернуться.

Вошла Нанук. Она опустила взгляд и села по другую сторону костра. Таули видел ресницы ее, черные и длинные.

— В чумах худо костры горят, — сказала девушка, — неняги невеселые, дети плачут. Мужчины говорят, что русский предаст тебя. Скажи им, Таули, что-нибудь.

Таули не ответил. Он долго сидел у костра, и сон неудержимо смыкал его веки. Наконец Таули поднялся и вышел из чума. Нанук догадалась, что Таули разговаривает с кем-то.

— Скажи всем, что за веселую сказку я подарю сказочнику свой самый крепкий нож, а женщине — новую паницу.

— Будет так, — ответил кто-то, и Таули вернулся к своему костру.

Он сел против Нанук, и веки его стал смежать сон.

Липкая дрема охватывала его тело. Отсвет пламени падал на его усталое лицо. Он покачивался перед костром, вздрагивал, виновато улыбался Нанук.

— Хороший у тебя мужик, — почему-то сказал он.

— Хороший, — сказала Нанук, и нежное участие отразилось на се лице. — Он такой же, как ты, хороший, — задумчиво добавила она.

— Спать хочется, — стараясь заговорить о другом, сказал Таули.

— Девушку тебе надо хорошую, ненями, — с дружеской доверчивостью сказала Нанук, — самую лучшую из всех тундр. Такую, как в сказке поется: «Глаза — две звезды Нгер Нумгы, руки — крылья лебедей, лицо — нежнее первого снега и круглое как луна».

— Где такую найдешь? — ответил Таули, и лицо его стало серьезным. — Только ты похожа на такую.

— А если найдется?

— Вот напугаю русского царя, тогда и ненями такую искать поеду. Вместе с тобой. Вместе с Пани. Хоть на край земли поеду, а найду. Правда?

— Правда, — тихо сказала Нанук и подбросила веточек в костер.

Не успели веточки вспыхнуть, как Таули уже задремал, покачиваясь перед огнем. Нанук подтянула постель к нему и осторожно положила его на шкуры.

Таули даже не заметил этого. Положив руку под щеку, он заснул крепким сном.

Нанук с пристальной нежностью рассматривала его усталое лицо, сном расправленное от морщин. Ненадолго она вышла из чума, послушала состязание сказочников и вновь вернулась к Таули. Потом пришел Пани. Прижавшись плечом к Нанук, он смотрел на огонь, на Таули, и Нанук вспомнила такие же ночи в стойбище отца, и от этих воспоминаний было так хорошо на душе, что хотелось заплакать от счастья.

Сизый дымок, пахнувший июльской тундрой, кружась, уходил в мокодан, и старый листочек, превратившийся в пепел, дрожал на догоравшей веточке. Похрапывал Таули. Стонал и посвистывал ветер за чумом. На лицо Пани легла легкая печаль воспоминаний. Он опустился на шкуры и тоже задремал.

Уже давно старейшины назвали имена лучших сказочников, но, приоткрыв шкуры у входа в чум, они увидели, что Таули спит. Они тихо опустили шкуры и ушли.

А Таули все спал. Семь охапок хвороста сгорело в костре, три котла оленины успела сварить Нанук, а Таули все спал.

И только резкий крик человека, въехавшего в стойбище, заставил его проснуться. Таули быстро поднял голову и протер глаза.

В чум вбежал один из молодых охотников, посланных выслеживать русских.

— Русские! — выдохнул он и перевел дыхание.

Таули не торопясь надел кольчугу и сказал:

— Пора. Пусть явятся ко мне старейшины, а женщины, старики и дети ломают чумы. Пани поведет няпой обратно, дальше от русских. Пусть останется в стойбище лишь пять чумов, а неняги приготовят луки и стрелы.

Старейшины тотчас же заполнили чум Таули. Они согласились принять бой, пойдя на хитрость, задуманную Таули.

Выходя из чума, они уже видели, как женщины и старики ломают стойбище и грузят все богатства на нарты.

Не успел опуститься сумрак на снега, как длинный няпой уполз в полуночную сторону, а неняги, одетые в совики и малицы, вооруженные луками, ждали слова Таули. Ежечасно, окутанные поземкой, пролетали нарты молодых охотников, посланных еще вчера ночью.

— За шестой сопкой! — кричал один.

— За пятой сопкой! — кричал другой, на всем скаку подъезжая к ненягам.

— Пора! — сказал Таули, и резкая морщина перерезала его открытый лоб.

Неняги отошли за чумы и досками стали рыть глубокий ров в снегу. Они залезли в этот ров, и Таули закрыл их снегом. Поземка почти сровняла полукруглую снежную стежку, схоронившую ненягов.

Таули вернулся в свой чум и, сидя на шкурах у костра, стал есть сырую оленину, оттаявшую на огне. Он подбросил в костер половину хвороста, лежавшего на латах, и не торопясь продолжал есть. Приезжали все новые и новые охотники. Он и их угощал мясом, а когда узнал, что с русскими едет поп, сказал:

— Хо! Его не надо убивать. — И вышел из чума.

С пологой сопки уже спускались русские. Они ругали нехорошими словами усталые упряжки. Русские были одеты в короткие шубейки, и Таули сказал:

— Холодно им, однако.

Подобно змее с толстой головой и топким хвостом, ползло, извиваясь, русское войско, и зоркие глаза Таули заметили на первых нартах связанного человека.

С гиком и руганью ворвалась первая упряжка со связанным, пытаясь смять Таули, но олени, испуганные, шарахнулись в сторону. Человек в тулупе свалился в снег. Он встал и, подбежав к Таули, со всей силой ударил его кулаком по лицу. Таули зашатался, но, сдержав себя, отошел в сторону.

— Стоишь на дороге, самоедская морда! — сиплым, простуженным голосом закричал человек в тулупе.

Уже середина змеи вкатилась в стойбище, точно пытаясь задушить Таули своим хвостом.

— Я ясачный начальник! — кричал человек. И, размахивая пистолетом, подбежал к связанному: — Развязать!

Лицо Таули отвердело от нахлынувшей ярости. Перед ним стоял молодой неняг…

— Узнаешь? Он? — спросил, нехорошо улыбаясь, сотник.

Таули сурово посмотрел в глаза юноши. Юноша выдержал взгляд и засмеялся в лицо русскому:

— Это же не Таули, русский. Это совсем другой человек. Это ясачный человек.

— Что он говорит?

— Он говорит, что это не воровской атаман, — перевел поп, с удивлением рассматривая Таули.

— Таули совсем не такой, — сказал Микола и подмигнул.

— Где же он? Где же ваш неняг?

Таули насмешливо посмотрел на ясачного начальника:

— Неняги в тундре летом живут. Зимой они под снегом ночуют. — И, заметив, как русские, ворвавшись в чумы, тащат из них шкуры и утварь, Таули покачал головой. — Неняги не грабят чужое…

— Ах, вот оно что! — удивленно произнес ясачный начальник.

И молниеносным взмахом кулака он хотел было свернуть челюсти Таули, но тот наклонил голову и, ударив в живот русского, выхватил из левого рукава пистолет и рванулся сквозь толпу. Русские были так растеряны, что пропустили его, и выстрел прозвучал в тишине отчетливо и грозно.

И враз распался снежный ошейник вокруг стойбища. С хореями наперевес, с луками и железным оружием окружили русских неняги. Стрельцы рванулись в узкий проход и отшатнулись, охваченные ужасом. Им негде было развернуться.

И все-таки они не сдавались.

Микита Коргуев честно служил царю. Маленький и увертливый, он орудовал палашом, как мясник. Он положил четырех ненягов и пробирался к Миколе. Неняги смяли его. Микита Коргуев пал со стрелою в сердце одним из последних.

…В ту же ночь убитых русских похоронили. Попа Таули взял в свой чум. Князя Тэйрэко Таули отдал на суд старейшин.

43

Таули понравился пленный поп. Он угощал его оленьей кровью, и тот пил ее.

— Хэ, — удивился Таули, — русский шаман пьет.

Охотно ел поп и свежую оленину.

— Все ест, — сказал Таули ненягам, — может быть, он не русский?

Но поп, боясь за свою жизнь, ел все, чем его кормили. Он даже снял с себя рясу и крест.

— Это делать не надо, — хмуро сказал Таули. — У тебя есть бог, у меня есть бог. Пусть они сердятся, а мы будем друзьями.

Так в поповском одеянии и ходил поп по стойбищам. Вечерами он рассказывал о Христе, патриаршей власти, о святой вере греко-российской.

— Хорошие сказки знает русский шаман, — говорили неняги, с удивлением рассматривая попа.

— А бумагу царю ты можешь написать, русский? Такую бумагу, чтобы у царя живот заболел? — спросил как-то Таули.

— Могу, — охотно ответил поп и со дна своего сундучка достал гусиное перо и бумагу.

— Так напиши ему такое слово, чтобы он боялся нас всю жизнь, — сказал Таули.

— Это очень трудно сделать, — ответил поп, — но я попробую.

И, выслушав обиды ненягов на царя, поп написал краткое, но выразительное послание о том, что отныне, по слову Таули, все люди тундр отказываются платить большой ясак. А если царь этим недоволен, то пусть не сердится: все его стойбища в тундрах неняги обратят в золу.

— Еще напиши, чтобы нас русские не обманывали, что мы готовы жить с ними в мире и торговать с ними, если они с добрыми мыслями к нам приедут, — сказал Таули, прислушиваясь к визгу нарт за чумом. — И еще напиши, что с начала времен земля была наша и мы хотим по-своему жить на ней. Пусть не сердится, что многих людей его перебили. Мы теперь не боимся его, и на нас нельзя сердиться.

Поп закончил послание, а Таули нарисовал под ним свое родовое клеймо — оленью кочку с тремя волосками на макушке.

— Теперь отдай это царю, пусть он пришлет ответ, — сказал Таули. — Шкур мы тебе дадим. Русские с тобой уедут.

И в ту же ночь Таули отправил пленных на Русь. По долгу гостеприимства он дал мяса русским на дорогу, много оленьих упряжек, и недалеко от лесов, на большом купеческом пути, неняги оставили их.

— Усть-Цильма — стойбище недалеко, — сказали неняги и возвратились обратно.

44

А в это время семь старейшин судили князя Тэйрэко. Они сидели вокруг широкого костра, и лица их, иссеченные нищетой, горем и старостью, были бесстрастны. Тронутые временем белые волосы их имели зеленоватый оттенок. Прежде чем сказать что-нибудь, они думали, беззвучно шевеля губами, точно пробуя слово до того, как произнести его. Князь Тэйрэко сидел напротив выхода из чума, и связанные руки его лежали на коленях. Черные вены набухли пониже запястий. Ежась от предсмертной стужи, Тэйрэко не смел смотреть на старейшин, на самого древнего из них. И когда кто-либо из них обращался к нему, Тэйрэко вздрагивал.

— Зачем ты обманул старого Пырерко, не выполнив своего обещания отдать в жены Нанук его сыну? — спрашивал старейший из судей и протягивал к костру дрожащие руки, точно хотел погреть их у огня.

Тэйрэко молчал.

— Зачем ты предал русским людей, говорящих на языке ненця? — спрашивал после долгого молчания старик.

Тэйрэко вздрагивал и молчал.

— Зачем ты дружбу завел с обдорским воеводой, с березовским воеводой?

Тэйрэко вновь вздрагивал и молчал.

— Ты убил друга ненягов Янко Муржана, — сказал старейшина и поправил ногой веточку в костре. — Хороших остяков мало на свете, а ты отнял у нас хорошего остяка. Кто нам вернет его?

Тэйрэко опустил на колени седеющую голову и заплакал.

— Слезы твои лживы. Они мертвая вода из гнилого озера, — сказал старик. — Горе тому, кто тебе поверит.

Старик замолчал, посмотрел на старейшин, и каждый из них произнес одно и то же слово:

— Смерть!

— Смерть!

— Смерть!

И Тэйрэко вздрагивал при каждом слове. Наступила тишина. Тэйрэко обвел взглядом судей. Тщетно старался он увидеть на лице хотя бы одного из них выражение сочувствия! Все было напрасно. Он оглянулся.

— Прощай, дочь, — сказал Тэйрэко и опустил поседевшую голову.

Судья посмотрел на Таули.

— Мы ждем твоего слова, Таули, — сказал один из них.

И Таули сказал:

— Если у могилы невинно убитого человека большую ночь и большой день будет жить убийца, человек с черной совестью и темной душой, то все благородство и честность перейдут в душу живого. И если невинно убитый простит убийцу, то счастье никогда не покинет племена, живущие в этой тундре.

— Это правда, Таули, — сказали старейшины, — твои слова мудры, как свет солнца.

— Пусть неняги привезут тело Янко Муржана, — продолжал Таули, — пусть они поставят его гроб на тягловые нарты, и пусть князь Тэйрэко большую ночь и большой день возит их за собой вместо оленей. Пусть он стоит рядом с ними, не отходя от них ни на шаг, чтобы все знали, как мудры обычаи старины и как тяжело наказывают за убийство у нас, говорящих на языке ненця.

Это было страшное наказание.

Презрение падало на человека до самой смерти его. Даже дети имели право плевать ему в глаза, а женщины — бесчестить его.

И старейшины сказали:

— Прости его, Таули. Подари ему смерть…

Но Тэйрэко перебил их речь. Он сказал:

— Я принимаю это наказание.

И неняги привезли мертвого Янко Муржана, и освобожденный от веревок Тэйрэко втащил гроб в свой чум и уснул рядом с ним, состарившись за ночь на десять лет и побелев окончательно.

Утром большое кочевье ненягов двинулось на Березов.

— Запомните, люди, — сказал Таули. — Мы покорились русским. Мы пришли сдавать ясак. Когда русские заберут ясак, мы выходим из деревянного стойбища и поджигаем его со всех сторон… Запомнили ли вы это, неняги?

— Запомнили! — ответили неняги.

И они тронули свои упряжки. Последним в этом большом няпое шел Тэйрэко. Выбиваясь из сил, он тянул за собой тяжелый гроб с мертвым Янко Муржаном.

45

Со скрипом и скрежетом затворились на ночь городские ворота Березова. Колокола на звонницах постепенно утихали. Последние звуки замерли, отнесенные ветерком.

Воткнув бердыши в притоптанный снег, у сторожевых костров сидели стрельцы, укутанные в овчинные тулупы. В узких бойницах городской стены маячили белые квадраты снега. Дыхание застывало на бородах стрельцов, и они, сидя на корточках, поругивали мороз и пели негромко песню.

— Тише, братцы, — неожиданно донеслось до бойницы, — ясачные приехали.

Стрельцы прислушались, и под желтым отсветом огня их лица стали напряженными. Издалека донеслось сухое цоканье оленьих копыт и краткие окрики проводников. Вскоре широкоскулое лицо показалось в оконце, прорубленном в воротах.

— Ясак, — прохрипел человек, — пропустите.

— Не велено пущать, — сказал стрелец, взяв бердыш. — Ночуйте там.

Человек скрылся. Стрельцы, взяв бердыши и пищали, припали к бойницам, наблюдая за тем, как самоеды ставят чумы, разжигают костры и режут оленей на еду, гортанно крича на своем диком языке.

Утром семь старейшин ненягов с обнаженными головами вошли в город. В приказной избе они упали на колени перед воеводой, и каждый из них держал в руках по шкуре лисицы или песца.

— Прости нас, — сказали они, — прими подарки от нас…

— Верно, знатно вас Митька проучил, — засмеялся воевода и погладил свою раздвоенную бороду, такую большую, что она закрывала всю грудь. — Знатно? А? — грозно спросил воевода.

— Знатно, знатно, — торопливо согласились старики.

— А где Таули ваш? — спросил воевода.

— Убили… — сумрачно уставясь на кривые ноги воеводы, ответили посланники ясачных.

— Собаке собачья смерть, — осклабился воевода и добродушно прикрикнул: — Вставайте, вставайте! Знаю вашу покорность. До поры до времени.

И хитрым купеческим взглядом оценив богатые подарки, брезгливо отшвырнул их ногой.

— Прими, воевода, — тихо сказали старики. — Зачем сердишься?

Воевода ухмыльнулся.

— Ладно уж, — сказал он, — беру. Последний раз вам верю. Больше не будет моей милости. Всех перевешаю, а к покорности приведу. Так-то…

Старики, пятясь, вышли из приказной избы.

А во дворе приказа дотошные приказные дьяки уже принимали ясак. Они прищуривали опухшие глаза, по сто раз осматривали песцовые шкуры на свет, проводили жадными пальцами по меху, кричали без толку и клялись именем государя, что их обманывают карачейские морды на каждом шагу. Воевода сидел в приказе и принимал недоимщиков. Они падали перед ним на колени, кланялись черными головами, и он крепким своим кулаком учинял над ними расправу, если они били ему челом, не подарив по песцовой или лисьей шкуре. Он ставил в книге сумму долга и заставлял карачея макать указательный палец в чернила и делать отпечаток в толстой книге.

К обеду государевы амбары до отказа были заполнены серебристыми кипами песцовых шкур, черно-бурые лисицы и голубые песцы лежали в другом амбаре. Горы оленьих туш и шкур чернели во дворе.

Дьяки, считая, охрипли от жадности. И только к сумеркам утихли их голоса.

Воевода на радостях приказал выкатить две бочки водки. Ясачные выпили их и пошли смотреть диковинные ружья русских, извергающие каменные ядра, огонь и дым. Стрельцы заряжали аркебузы мокрыми пыжами, чтобы напугать самоедов на будущее. Пощупав руками аркебузы, неняги осматривали их со всех сторон и при каждом выстреле падали наземь от восхищения и испуга.

Таули в рваной малице, с лицом, испачканным сажей, шатаясь, ходил с Пани по городу. Он нашел застенок, но в нем никого не было. Подойдя к ненягам, веселым от огненной воды, он тихо произнес какое-то слово, и враз пьяные отрезвели. Поодиночке они покидали площадь перед приказом, торговые ряды и скрывались в узких улицах.

А когда наступила ночь, полная тоскливой тишины, Таули подошел к городским воротам и кивнул ожидавшим его ненягам. Неняги связали ключаря, заткнув ему рот куском оленьей шкуры. Таули трижды выстрелил в узкие оконца приказной избы.

Испуганные стрельцы со всех концов сбежались к площади, но было уже поздно. Неняги покинули город, подожженный с десяти сторон. Толстым бревном они подперли ворота, и стрелы, гневно звеня, снимали со стен обезумевших русских.

— Худо им так, — в мрачном раздумье сказал Таули, — детей и баб жалко.

И он приказал Миколе открыть ворота. Микола с помощью ненягов откинул бревно и вбежал в горящий город.

— Бегите ко мне! — закричал он. — Бросайте ружья, и вас не тронут.

И многие, захватив детей и женщин, сдались на милость победителя.

Когда взорвались пороховые склады, Таули оставил спасшимся от смерти русским половину стада князя Тэйрэко и повел аргиш прочь от Березова. В долине, за городом, он крикнул окружавшим его ненягам:

— Слушай меня, ненця! Кто не боится смерти, тот получит свободу. Мы еще не рассчитались с обдорским воеводой. Мы заменим палача Тайшина нашим другом Миколой. Мы отомстим царю за все обиды.

И неняги кричали:

— Веди нас к Обдорску, Таули!

— Долой вонючего князя Тайшина! Пусть он подохнет от страха, заболев животом!

…А Березов горел. Подхваченный ветром, огонь уничтожил город дотла. Впервые плач и горе оставлял после себя Таули, и мягкое сердце его не могло успокоиться при мысли о детях, сгоревших в огне.

И все-таки, верный своей цели, Таули вел свое войско на новые стойбища русских. В дорогой малице на семи белых оленях он ехал впереди ненягов, и молчаливый Пани и веселый Микола сидели на его нартах как два самых дорогих друга.

Иногда Таули возвращался к хвосту няпоя. Угрюмо озирая тундру, он видел, как Тэйрэко тащит нарты с мертвым Янко Муржаном.

— Нет тебя со мной, Янко, — говорил тогда Таули, и Тэйрэко, шатаясь, с бьющимся сердцем бежал по аргишнице, догоняя няпой.

С каждым днем Тэйрэко становился дряхлее и дряхлее. Единственный глаз его, вечно затянутый слезами, казалось, совсем ввалился. Тонкие губы кривились беспомощно и жалко.

— Умрет он, — говорили неняги.

Но Тэйрэко не умирал. Он покорно вез свои тяжелые нарты и лишь в горах, на одном из привалов, позвал Пани.

— Ты муж моей дочери, — сказал он, — сделай мне добро: убей меня.

Но Пани отказался убивать. Тогда Тэйрэко позвал Нанук.

— Дочь моя, доченька, — сказал он и заплакал.

И Нанук тоже заплакала. Она долго утешала старика, но избавить его от жизни отказалась.

Хмурой ночью, когда стойбище ненягов заснуло мертвым сном, Тэйрэко прикрутил веревку к мокодану, там, где сходятся шесты, и, сделав петлю, накинул ее себе на шею. Веревка оказалась длинна. Тогда Тэйрэко стал на колени посреди потухающего костра. Желтый мотылек пламени, пробежавший по его малице, был последним видением его потухающего разума.

46

С гиком и посвистом мчались нарты победителей к горам Пай-Хоя. От топота оленьих копыт звенел наст. Луна, широколицая и хмурая, устилала их путь лилово-серебристой дорожкой, и песни ясовеев были бездумны и легки.

Мимо вымерших стойбищ, мимо разрушенных стойбищ мчались победители во главе с Таули Пырерко.

Они останавливались лишь для того, чтобы покормить усталых оленей, поправить упряжь, послушать молву, что, ветру подобна, за день прилетала со всех сторон.

И прошел Таули со своими друзьями по родной земле, и много русских острогов пало под натиском ненягов.

Царь посылал новые войска. Они вновь возводили крепости на месте сожженных и укрепляли Обдорск, готовясь к решительной схватке с самоядью. «Не хочет царь жить с нами в мире», — решил Таули, и еще больше ожесточилось его сердце.

С тех пор он казнил тундровых князьков, если они пытались сблизиться с русскими властями. Он отбирал у них стада и дарил их ненягам. Он стирал с лица земли их стойбища и рыскал по тундрам за стрелецкими сотнями и ясачными сборщиками.

47

Не доезжая до Обдорска двадцати оленьих передышек, среди хмурых ущелий Пай-Хоя Таули остановился.

Проходя по широкому стойбищу ненягов, он повелел развести такие костры, чтобы на них трое суток подряд варилось жирное праздничное кушанье.

Он одарил всех сказочников стойбища и попросил их перед новой битвой с русскими петь ненягам старинные сказки, прославляющие богатырей.

— Пусть это будут самые хорошие сказки, какие есть у нашего народа. Пусть после ваших сказок даже ребенок попросит лук, чтобы идти в сражение. Самый лучший из вас получит звание князя песни, — сказал он.

— Будет так, — ответили сказочники, и у широких костров началось состязание певцов и сказочников.

И много было сказок и песен в эти дни. Только все они были о битвах, войнах и победах. И Нанук сказала:

— Спойте нам о любви.

— Спой сама, — ответили певцы, — мы поем что умеем.

И Нанук сама спела песню:

Впервые за всю жизнь слышали такую песню неняги. Самый старейший и лучший сказочник и певец освободил для Нанук почетное место у костра, но она, смущенная этим, убежала в чум Таули.

Трое ненягов сидели в чуме Таули и тихо говорили ему:

— Отпусти нас, Таули. Нам надоело убивать людей. Теперь мы проучили русских и хотим жить спокойно. Мы хотим пасти наших олешков и никогда не забудем, как много добра ты сделал нам.

— И все так думают? — с грустью спросил Таули. — Всем надоело воевать?

— Многим, — ответили неняги. — Мы рождены не для убийств и грабежей.

Лицо Таули почернело. Он вскочил со шкур и, указав рукой на выход из чума, крикнул гневно:

— Вон! Передайте всем, у кого душа ожиревших куропаток, чтобы они сейчас же покинули мое стойбище.

Неняги, пятясь, вышли. А ночью они со своими стадами покинули великое стойбище ненягов.

И впервые сомнение вкралось в душу Таули.

Обремененное многотысячными стадами, войско ненягов уже неохотно принимало сражение с русскими стрельцами. Оно тяготилось войной и охотнее занималось рыбной ловлей и выпасом стад, чем битвами.

Таули сидел у костров, мрачный, постаревший, глядел на огонь и вспоминал слова старика Окатетто: «Наши быстро забывали свои победы, и вновь приходили русские и отбирали завоеванное».

— Что нам делать, друг? — спросил он Миколу.

— Как что? — удивился Микола. — Идти на Обдорск, пока он не окреп как следует. Весной на ушкуях и стругах из Тобольска приплывут стрельцы. Надобно торопиться. Пленные сказывали мне, что в Обдорске все ждут тебя. Боятся нас.

Таули собрал старейшин, и они подтвердили слова Миколы.

Неняги двинулись на Обдорск. Вслед за ними шли многотысячные стада, и казалось, от горизонта до горизонта движутся тундровые кустарники, а не ветвистые рога оленей.

И вновь видит стены Обдорска Таули.

На высоком холме он останавливает нарты, полозья которых за время битв и походов стерлись и стали тонкими, как ладонь ребенка.

На высоком холме стоит Таули лицом к лицу с врагом, и глаза его темнеют, как небо над тундрой.

И скидывает с себя Таули белую малицу с бобровой сюмой^[40] и ждет подъезжающих ненягов. Они молчаливо окружают его и тоже смотрят на город с обожженными крепостными стенами.

И встает на нарты Таули и обводит взглядом свое войско.

— Люди тундр! Оленные люди! — обращается он к ним. — Сердце мое кровью горит от злобы на это стойбище русских. Но мы много сожгли острогов, а своего не имели. — Таули помолчал и указал на крепость. — Пусть же и у нас будет свой острог с пушками и ружьями. Мы его не будем жечь, а займем его таким, какой он есть. Так ли мой разум ходит?

— Так, так! — закричали неняги.

И Таули приказал им окружить город и развести костры, а сам нарядил послов к обдорскому воеводе Тайшину. Воевода с почестями принял послов. Он угощал их водкой и не отпускал обратно.

Прошли первые сутки.

Прошли вторые сутки.

Прошли третьи.

Таули приготовился к взятию крепости. Он послал стрелу мятежа через городские стены и уже приказал разложить костры у ворот, но тут вернулись посланцы ненягов. Они передали Таули, что воевода согласен отдать ему оружие стрельцов и сдать город, если он сам пообещает не чинить смерти служивым людям, их семьям и самому воеводе.

— Пусть сначала отдаст оружие, — сказал Таули посланцу воеводы.

Посланец торопливо выполнил поручение. Вскоре из крепости русские вытащили пять саней, наполненных оружием и порохом. Вновь пришел посланец воеводы.

— Тайшин говорит тебе, — сказал он Таули, — владей городом, только не жги его.

— Смирный же стал твой воевода. С чего бы это, а?

Посланец потупился и ничего не ответил.

— Что ж, веди! — сказал Таули. — Веди в гости к своему князю! А ты останься здесь, — сказал он Миколе. — Выручай, если что…

И, отобрав двадцать самых крепких ненягов, он вместе с Пани подошел к городским воротам.

Он подходит к воротам, и они широко распахиваются перед ним, как перед именитым князем. И то, что видит Таули, наполняет его сердце гордостью победителя.

От ворот до приказа, через площадь, мимо торговых рядов постланы богатые ковры: голубые, зеленые, красные и оранжевые. Русские стрельцы, торговые люди, женщины и дети, низко склонив головы, стоят по обе стороны этой богатой тропы из ковров.

А посреди ее идет обдорский князь Тайшин. Заметив Таули, он бежит по коврам и падает у самых его ног. Он целует подол маличной рубахи Таули, его руки, огрубевшие от сражений и походов. Он заглядывает в лица Таули и Пани и торопливо говорит что-то. Он так торопливо говорит, что начинает заикаться.

— Ишь ты, — говорит Таули, — сколько сукна-то испортил!

— Все твое теперь, — говорит воевода, — только русских не трогай.

Таули молча шагает по коврам. Выражение спокойного счастья не сходит с его лица.

И гордые мысли наполняют его. Жаль, что не все неняги видят, как встречает его самый смелый и самый жестокий слуга царя, воевода Тайшин. Как жаль, что солнце скрыто тучами и над стойбищем русских стоит угнетающая тишина.

И Таули вспоминает попа. Поп говорил ему, что важных людей русские города встречают колокольным звоном и церковным пением.

И Таули говорит:

— А почему колокола не звонят?

И враз трое русских бросаются к колоколам, и мрачные звуки опускаются на город.

Тонкая усмешка мелькает на губах воеводы, но Таули не замечает ее. Он идет с поднятой головой по коврам и не догадывается, что встречают его не веселой песней колоколов, а погребальным звоном.

Черные тучи, похожие на могильные холмы, тяжело ползут по небу. Они заволокли его, и Таули вновь жалеет, что нет солнца. Печально-грозная песня колоколов тревожит его душу, и он говорит воеводе:

— Худо как-то играют. Пусть веселую песню сделают.

Вновь стрелец бежит к колоколенкам, и, когда Таули подходит к лестнице, ведущей в приказную избу, колокола уже звенят пасхальным звоном.

— Вот это хорошая песня, — говорит Таули и вместе с Пани поднимается по ковру, устилающему лестницу.

Выбежав вперед, воевода распахивает двери приказа и пятится в темноту.

— Ишь ты, — насмешливо улыбается Таули, — русский воевода перед нами даже двери сам открывает.

И он первым входит в темный коридор…

Не успевает он сделать и пяти шагов, как слышит шорох позади себя. Он резко оборачивается и видит: двери закрыты. Тупой, сокрушающий удар обрушивается на его голову…

Потеряв вождя, неняги решили сжечь Обдорск, но из Тобольска пришло подкрепление из двух сотен стрельцов, которых и ожидал Тайшин, на три дня растянув переговоры с Таули. Неняги приготовились к бою, но оружие, полученное из острога, оказалось испорченным, а порох смоченным водой.

Уже окончательно пав духом, неняги отступили от города и разбежались по тундрам, разъединенные гибелью Таули.

А в черный день месяца Большой Темноты, когда скрип нарт слышен от края до края земли — так крепок мороз, — на высоком холме за стойбищем русских были казнены два неняга — Таули и Пани. Их зарыли живыми в твердую, как кремень, землю, оставив свободными только головы.

Леденящий ветер дул в лица Пани и Таули. Он шевелил их черные волосы и стонал от тоски в ветвях тундрового тальника. Снежная туча пронеслась над их головами и сбросила на их застывающие лица горсть легких и ласковых, как летящий пух, снежинок.

А когда наступила ночь, крадучись в темноте, к холму приблизилась девушка. Это была Нанук. Она обняла голову Пани, поцеловала его застывшие губы и тихо стала звать его:

— Пани! Ты не умер, Пани… Ты должен жить, Пани… Мне холодно одной на земле, Пани…

Пани смотрел на нее широко открытыми глазами, и уста его, отогретые от холода смерти горячей любовью девушки, разомкнулись. И вернулись к нему силы и дар речи.

И сказал Пани:

— Нанук…

Вслед за Пани вернулась жизнь к Таули. Он сам поднялся из могилы на своих могучих руках.

И вновь пошел Таули с Пани и Нанук по своей земле, неся стрелу восстания, окрашенную в рубиновый цвет мести, — поднимать товарищей-ненягов на новые битвы за свободу и счастье своего народа.

Так говорит народная молва.

ПЕРВАЯ ЖЕНА ТАДИБЕЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Печальная Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.

— Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, — сказал сердито Халиманко.

Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.

Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниде. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.

Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.

В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.

— Савонэ, — тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.

Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.

— Отныне ты будешь ходить в стадо: пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.

— Я совсем плохо вижу, — сказала Савонэ, — я, старая, и без этого подохну…

Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.

Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.

— Выходите из чума! — крикнул Халиманко. — Она изменила мне. Она проклята! На нее упал уголь!

…После часового забытья Савонэ открыла глаза. Смутный рассвет мерещился в мокодане. В чуме не осталось ни шкур, ни скарба. Только на тагане висел медный чайник да тлели угольки в костре.

— Выйди из чума! — крикнул Халиманко.

Женщина натянула старую малицу, выползла на свет. Потом упала и заплакала. Свернутый чум батраки Халиманко уложили на сани и, не оглядываясь, повели длинный аргиш прочь от проклятого места.

Тихая снежная поземка закрутилась над чумовищем.

Савонэ подползла к костру и, полуслепая, слезящимися глазами смотрела, как умирает старое пламя…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Нарты легко неслись на север, к фактории. Солнце било в спину. Изредка покрикивая на упряжку, мужчина оборачивался и смотрел на горизонт.

На вторых нартах, в крепко стянутом брезентовом чехле, лежали шкуры песцов, лисиц. Снаружи чехла были видны только их хвосты.

— Скоро, Саша?

— Скоро. Смотри, нет ли дыма.

Лена посмотрела на горизонт. Лицо ее оживилось. У нее было отличное зрение. Потрогав рукой щеки (привычка), она свистнула задумчиво:

— Чумы кто-то ставит.

— Где?.. Тебе все мерещится.

— Верно! — сказала Лена, и Саша увидел, что она права.

— Тем лучше, — сказал он, передал жене хорей и закурил папиросу.

Потом они ехали с сопки на сопку, из низины в низину, но дым из мокоданов был так же далек и заманчив.

— Проклятые, — сказала Лена, — я очень хочу есть. Сейчас Ислантий на фактории уже чай пьет.

Они долго еще ехали. Чумы были все еще далеко. И только когда солнце покатилось по ниточке горизонта и снова поплыло к зениту, они подъехали к чуму Халиманко.

Хозяин вышел навстречу им. Он разводил руками от удовольствия и лепетал торопливо:

— Давно ждал тебя, Александр Степанович. В чум давай проходи. Кому-кому, а русским я всегда рад. Справедливый народ. Чарку выпей с холоду.

Халиманко улыбался. Лена, сердито посмотрев на Сашу, вошла в чум.

Две молодые жены приветливо кивнули гостье и еще быстрее засуетились вокруг костра. Забурлила вода в чайниках. Запахло свежим мясом и кислым ржаным хлебом.

Потом гости и хозяин сели на латы, откинув капюшоны малиц. Женщины молча подавали кушанья. Хозяин достал вина, но гости отказались выпить.

Халиманко нахмурился и замолчал.

— Пушнина есть? — спросил Саша.

— Как не быть! Есть.

— Сдаешь?

— Да надо сдать, чего ли… Сэрня!

Женщина проворно выскочила из чума. Через полчаса она вернулась, дрожа от холода, и в руках ее была связка песцовых шкур.

— Гляди маленько.

Саша тщательно осмотрел песцов и сказал цену.

— Бери. Товара брать не буду.

Саша отсчитал деньги. Вежливый хозяин не стал их пересчитывать. Он вышел из чума и на морозе тщательно проверил хрустящие червонцы. Потом он вернулся обратно и приказал постелить гостям шкуры, а сам уехал в стада проверить работу пастухов.

Вернулся он уже поздно, но гости все еще не спали. Тая тревогу в голосе, он спросил:

— Слухи ходят — пароходы к фактории приедут. Город строить…

— Будет город, — сказал Саша. — Через год ты не узнаешь факторию, флюорит нашли там. Хорошо тогда в тундре будет.

— В тундре всегда было хорошо.

— Как для кого, — сдержанно улыбнулась Лена.

Саша строго посмотрел на нее.

— Было и плохо кой-кому, — сказал Саша, — но будет хорошо. Не скоро, а будет.

Халиманко ушел за занавеску к своим женам и скоро захрапел басовито. Слабо тлели уголья в костре. Курил Саша. Лена закрыла глаза и крепко заснула.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Савонэ шла, утопая в сугробах, отводя от лица пряди заиндевевших волос. В руках ее была кривая палка от тагана. На целый мир лежали впереди гряды сопоки запорошенные снегом овраги. И оттого, что мир перед ней был так необъятен, ноги ее подкашивались и первобытный страх сжимал сердце.

Она шла, и знакомые очертания речки напомнили ей о юности. Семнадцати лет она была гибка, как тундровая лозинка. Савонэ стояла на берегу вот этой речки и мыла в реке волосы, длинные и черные, как крыло ворона. Каждое утро она заплетала их в тугие косы и не думала о будущем. Но однажды батрак Вань Вась ехал на оленях к стаду и, переезжая речушку, посмотрел ей в лицо. Она ответила ему таким же взглядом смятения и нежности.

После этого Вань Вась три луны и три солнца работал на хозяина и собрал стадо на выкуп. Отец Савонэ пнул ногой подарок свата — песцовую шкуру — и сказал неторопливо:

— За бедняка отдам, за лентяя отдам, за вора отдам. За зырянина или тунгуса — нет.

— Мы поганые, мы потеряли счастье, и нас не отдают за того, кого мы любим, — говорила тогда мать Савонэ, — даже в песне про это поется.

И она спела Савонэ эту хынос — былину:

«…Жил на Большой земле у грозного моря пастух Тэт Кок Яран — Лебединой Ноги Сын. В чуме его никогда не утихал холодный ветер, в животе — голод, и даже костер ни одного дня не горел у него непрерывно.

Но Тэт Кок Яран был веселый человек. Он пел песни и смеялся над хмурым небом.

Но в год, когда потеряли ненцы счастье, он перестал петь свои песни. Любимую девушку он уже не называл нежным именем, и от тоски в его чуме стало еще беднее.

Он созвал пастухов и сказал им, что пойдет искать правду для ненцев.

— Дайте моей девушке рыбы, мяса и шкур. Если же я умру, пусть ее возьмет в жены любой из сородичей, только не тунгус, зырянин или остяк.

— Пусть твое слово будет крепко, как стрела охотника в сердце недруга, — сказали ненцы.

Тэт Кок Яран простился со всеми, съел в виде клятвы семь горячих угольков и пошел по тундре искать счастье.

Шел он луну, потом три луны да еще три луны. Нет нигде счастья. Только снег за нартами ветром крутит. Посмотрел Тэт Кок Яран на небо и погнал дальше маленькую упряжку. Видит — за седьмой сопкой деревянный чум стоит.

Вошел Тэт Кок Яран в чум, сказал:

— Здравствуйте.

— Проходи, богатырь, — сказал пузатый мужик, — гостем будешь.

— Мне некогда гостить, я счастье ищу, — сказал Тэт Кок Яран.

— Вот оно счастье, — ответил мужик и поставил рядом с самоваром бутылку с водой. — Садись.

Тэт Кок Яран сел. Выпил семь чашек чаю, три чашки горькой воды из бутылки, и ему стало хорошо, как на седьмом небе у великого Нума.

— Я по глазам твоим вижу, что теперь ты счастлив, — сказал мужик.

— Правда твоя, — сказал, качая тяжелой головой, Тэт Кок Яран. — Я счастлив, но почему же болит мое сердце? Почему народ мой в горе?

— Народ твой тоже будет счастлив. Сходи за двенадцатую сопку, где чум русского шамана стоит. Найдешь там моего друга, он научит твой народ счастью.

Тэт Кок Яран так и сделал. Он заплатил мужику семь олешек за счастье в бутылке и поехал дальше. За двенадцатой сопкой стояло много деревянных чумов. Друг мужика накормил Тэт Кок Ярана и сказал:

— Сначала тебя православным сделать надо.

— Делай, — сказал Тэт Кок Яран.

Русские мужики схватили его, раздели, сунули в кадку, надели крест, и Тэт Кок Яран стал православным.

— Если все будут православными, то счастье снизойдет на твоих сородичей, — сказал русский шаман — поп.

— Это не то счастье, — сказал Тэт Кок Яран, заплатил попу семь олешек и поехал дальше.

Навстречу ему попался грозный русский богатырь — урядник. Он отобрал последние семь оленей Тэт Кок Ярана, отстегал его нагайкой и сказал:

— Считай за счастье встречу со мной. В городе я с тебя бы всю шкуру спустил.

Тэт Кок Яран посмотрел на небо, сорвал крест, затоптал его в снег и пошел дальше.

Он шел семь лун и семь солнц, пока не увидел золотой чум русского Нума. Бог ел картошку с сахаром и прикусывал белым хлебом.

— Здравствуй, Тэт Кок Яран, — сказал бог. — Ваше счастье я царю отдал. Иди к нему — может, он и отдаст.

А царь тут как тут:

— Отдал я счастье другим народам, а если Тэт Кок Яран хочет получить его, пусть он идет воевать за меня.

Тэт Кок Яран взял ружье и ради счастья народа пошел на войну.

…Вскоре его девушка увидела, как алеют снега и олени в страхе мечутся по тундре. Семь лун она посыпала свою голову золой и не разговаривала с юношами. Потом она пошла искать по тундре мертвое тело Тэт Кок Ярана. Голод бежал за нею вслед. Он уже стал душить ее, когда среди снегов на сустуйных^[41] олешках показался тунгус, похожий на Тэт Кок Ярана. Он ехал по тундре искать счастье своему тунгусскому народу, и девушка стала ему женой.

А Тэт Кок Яран умер не шибко. Прилетела стрела к нему на войну, он приложил ее пером к уху, и она рассказала ему обо всем. Тогда Тэт Кок Яран совсем умер. Снега покраснели на одну луну, а дух Тэт Кок Ярана стал тоскливым ветром и подул над тундрой. То плакал Тэт Кок Яран.

С той поры, когда одна из ненецких женщин породнилась с тунгусом, они стали трижды несчастливы: их били, как животных, и для родов ставили поганый чум. Женщины потеряли красоту. От непосильной работы у них согнулись ноги, как корни тундровой березы, глаза их покраснели от дыма и болезней».

…Вот и она, Савонэ, проклята за любовь к тунгусскому юноше. Ее отдали замуж за Халиманко потому, что он был знатен и богат, а она красива своей силой и любовью к хозяйству.

В сорок пять лет она стала совсем седой.

Тихо плыли низкие тучи, приближаясь к горизонту. Седые космы волос Савонэ, вылезшие из-под мехового капюшона, заиндевели и жгли лицо. Малицу продувало.

Женщина остановилась достать иголку с ниткой и, тяжело дыша, починила подол старой малицы. Взгляд ее скользил по пустынным снегам, ни на чем не останавливаясь. Она пошла дальше, шатаясь, как подбитая куропатка, шла все медленнее, ей хотелось спать. Предсмертная обманчивая теплота разливалась по ее телу, когда она упала у подножья сопки…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Спросонья Халиманко забыл о присутствии гостей. Откинув меховое одеяло, он пнул одну из жен, и она метнулась к костру. Через колено ломала хворост. Вешала на крюки чайники со снегом, дула на угли.

Саша проснулся и вышел покормить собак. Молодая жена Халиманко достала сахару, наколотого мелкими кусочками, и положила его в тяжелую стеклянную сахарницу. Лена хмуро одевалась. Ей хотелось поскорее уехать из этого чума.

Халиманко, как и накануне, достал вина, предложил гостям и, услышав отказ, с удовольствием выпил сам. Саша посмотрел на женщин.

— Где же твоя старая жена?

Женщины переглянулись. Халиманко сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро вышел из чума. Там он постоял немного на морозе и, воротясь, торопливо начал пить чай.

— Где же Савонэ? — вежливо спросил Саша.

Халиманко побагровел.

— Молчи про нее! Она поганая! На нее упал уголь!

Саша отставил чашку. Он растерянно посмотрел на хозяев.

— Я на чумовище ее бросил. Может, подберет кто. Она живучая.

Лена побледнела. Вставая, она пролила чай и никак не могла найти свою малицу.

Саша тоже поднялся и сказал медленно:

— Тебя будут судить за это.

— Я тебе говорила! — крикнула Саше, передергиваясь от омерзения, Лена.

— Тебе здорово попадет за это, — сказал Саша хозяину и вслед за Леной вышел из чума.

Халиманко услышал свист бича. Он спрятался за занавеску к притихшим женщинам.

Щелкая бичом, Саша гнал упряжку по следу нарт Халиманко. На каждой сопке он вынимал бинокль, но только к вечеру измученные собаки подтащили их к чумовищу. Снег уже засыпал костер, и только косо воткнутая саженная жердь указывала, куда увел свои стада Халиманко.

Лена кормила вспотевших собак и глядела на север.

Саша молча курил, покусывая папиросу.

Поземка закружилась и заплясала на вершинах сопок, спускаясь в долины. Она затуманила горизонт и мешала собакам бежать. Вожак почему-то мчался боком, а потом резко поворотил упряжку и остановился по другую сторону речки, у запорошенных кустов.

Лена спрыгнула с саней и вскрикнула. У куста, распластав руки, ничком лежала женщина. Саша достал из своей сумки спирт, отнес женщину на нарты и оттер ее помороженное лицо.

— Это Савонэ, — сказал он, когда женщина застонала, — разожги костер.

Лена вырыла у куста небольшую ямку, достала с нарт смолевых щепок и дров, и Саша подвел Савонэ к огню. Та испуганно осмотрелась вокруг, сняла тобоки и обтерла ноги…

Тем временем Саша помог Лене натянуть брезентовую палатку. В ней установили керосинку, и хотя в палатке сильно пахло керосином, зато было тепло, как в комнате.

Савонэ с безразличием подчинилась Лене — перешла в палатку, но от еды и чая отказалась.

— Что она говорит?

— Зачем кормить поганую, — перевел Саша, — поганая должна умереть, чтоб не разгневать добрых духов.

— Дудки, — сказала Лена.

— Ты спи давай, — сказал Саша, — а я посмотрю за ней. Мало ли что ей вздумается.

— Тогда почему бы не мне дежурить?

— Ты слабее меня, Лена.

Это обидело девушку. Она сжала губы и, отвернувшись, села у выхода.

— Ну что ж, — сказал Саша, — хочешь сама, изволь, — и с удовольствием захрапел.

И Лена пожалела, что ей нельзя так спать. Мало ли что может случиться! Она прикрутила фитиль в керосинке и слушала, как скулят во сне собаки, прижимаясь к стенкам палатки, как визжит по-песцовьи ветер в кустах. Сквозь слюдяную пластинку керосинки был виден двойной гребешок огня, и Лена настроилась на задумчивый лад.

Свист ветра убаюкивал ее — незаметно она уснула.

Савонэ подняла голову, посмотрела на простое и мужественное лицо девушки и, сгорбившись, выползла в тоскливую ночь…

— Где же Савонэ? — спросил, проснувшись, Саша. Подбавив огня в керосинке, он выругался: — Дьявола кусок!

Лена виновато смотрела в угол палатки.

— Она…

— Молчи, женщина! — закричал Саша и выскочил из палатки. Он был зверски зол на себя.

Лена перевела смущенный взгляд на керосинку. Свернув палатку, они поехали наугад. Косматые собаки рвали постромки от избытка сил, не разбирая пути.

— Она недалеко, — сказал Саша, — вожак мордой крутит.

Вожак действительно беспокойно водил носом.

Около большого куста яры вожак взвизгнул и промчался вместе с упряжкой мимо холма.

— Что-то черное впереди, Саня!

— Она, кто ж больше!

Женщина заметила упряжку и силилась уйти за сопку, но собаки пересекли ей дорогу. Она села на снег и закрыла лицо.

Лена подошла к ней, но Савонэ вскочила и замахала в ужасе рукой:

— Уйди, русская девка! Уйди. Я поганая.

— Ну что за ерунда! — сказала Лена.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В свободное время сторож фактории Ислантий любил размышлять о хорошей охоте на голубых песцов и о смысле жизни.

Особенно хорошо ему размышлялось утром. Он вставал рано и начинал разжигать большой самовар, полученный в премию от Союзпушнины. Самовар был капризен. Он ни за что не хотел закипать. Тогда Ислантий вытаскивал из-под кровати огромный, точно сшитый на мамонта, сапог и, наставив его в виде меха, начинал усиленно раздувать огонь.

Самовар издавал комариный писк. Писк становился все сильнее и сильнее, и вскоре самовар пыхтел как паровоз.

Нарезав хлеба, Ислантий готовил себе завтрак: мороженую семгу, чугунок розовой картошки в мундире, рассыпчатой и вкусной, две ноги зайца и куропатку, сваренную неделю тому назад.

Когда самовар поднимал в комнате невероятный свист, Ислантий накрывал его голову золотой камилавкой — заглушкой.

И в торжественной тишине Ислантий приступал к завтраку.

Опоражнивая чашку за чашкой, он глядел на север. Синеватые снега были спокойны и пустынны. Но если на горизонте показывалась черная точка, Ислантий начинал размышлять о том, кто это едет, сколько сдаст пушнины и какими новостями богат.

Когда охотник подъезжал близко, Ислантий трижды топал ногой, и Саша просыпался и тоже смотрел в окно, а Лена готовила гостю чай.

Сегодня утром Ислантий, как обычно, посматривая в окно, пил чай. Заметив на горизонте точку, он не торопясь съел тарелку семги, чугунок картошки, половину зайца и куропатку. Когда он кончал завтрак, хозяева уже подъезжали к фактории. Заведующий освобождал от упряжи собак, а Лена повела женщину в комнату.

Ислантий не успел ее разглядеть, выходя во двор покормить собак. Савонэ осмотрела комнату и села на пол у порога.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Двое суток Савонэ не выходила из комнаты и не разговаривала ни с кем. Ислантию наконец это надоело. На четвертый день он повел ее на склад.

Дымчатые шкуры голубых песцов, пушистые хвосты бурых лисиц висели посреди склада. Отсвечивали серебром меха зайцев и нерп.

— Много, — удивилась Савонэ.

— Это ли много! — сказал Ислантий и подвел ее к синей занавеси. — Вот посмотри.

У Савонэ заблестели глаза. На стеллажах сверкали солнцем медные котелки, зеленые эмалированные кружки, сизым морозом отливающие винчестеры, темные пачки табака. Отрезы сукон — синих, алых и желтых, кипы добротных палаток, полозья для нарт, ящики мыла, белоснежных галет, сахара и плиточного чая. А за стеклянными витринами переливались яркие шелковые ленты.

Савонэ смотрела счастливыми глазами на все эти сокровища и шептала:

— Какой ты богатый, русский поп!

— Ну вот и работа тебе. Стекло почисти, шкуры потряси.

Он подал ей тряпку и ведро. Она принесла снегу и стала протирать витрины. Ислантий, сидя за книгой записей сданной пушнины, искоса наблюдал за ней.

— Когда ты, поп, разбогател-то? Знаю — бедно жил.

— Ну вот еще, — сказал Ислантий, — это советской власти товар. Я только сторожу от худых людей.

— Правда. От хороших людей зачем сторожить!

Они продолжали работу, думая каждый о своем.

Потом приехали охотники, наполнили склад новостями.

— Что слышали ваши уши? — спрашивал Ислантий, замечая, как Савонэ спряталась за тюки пушнины в углу склада.

— Много новостей, хозяин. Товарищ Кузнецов где?

— Спит товарищ Кузнецов.

— Скажи ему: Халиманко за Камень побежал, батраки сказывали.

— Пусть бежит.

— Он Савонэ убил. Боится.

— Пусть боится. За Камнем тоже тунсоветы.

— Еще слух слышали. Выучей Семка батраку голову попортил.

— Веселое дело. Судье работа есть. Ну, выбирайте товар.

Охотники забрали муку, охотничьи припасы, по дюжине пачек нюхательного табаку и уехали.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Чудесная жизнь развернулась перед старой Савонэ.

В одну из длинных полярных ночей подъехали к фактории несколько няпоев — поездов оленьих упряжек. На нартах лежали бревна, кирпичи, железные трубы, доски.

Сто строителей сопровождали этот груз, весело ругая сорокаградусный мороз и тундру. Это не мешало им хвастаться, что они здесь построят тундровую столицу.

— Назло надменному соседу здесь будет город заложен, — продекламировал курносый парнишка.

— Здесь соседи хорошие, — сказала Савонэ. — Раньше тунгусы были сердиты на наших пастухов, а теперь ничего. Тунгусы тоже олешек пасут.

— Я это Пушкина читаю, — сказал паренек.

— Пушкина? Может, и правда у него худые соседи были, — сказала Савонэ и пошла на склад перебирать товар. Она считала теперь это своей обязанностью. Во время работы ее не мучили воспоминания. К тому же она не осуждала Халиманко, потому что закон тундры древен и мудр. Если бы она не любила когда-то тунгуса, на нее не упал бы уголь.

Кончив работу на складе, Савонэ обходила чумы строителей. Днем они взрывали аммоналом вечную мерзлоту, клали фундамент, а ночью ставили срубы. Тут были женщины: татарки, ненки, русские и даже одна калмычка, — и, несмотря на то, что они были замужем за мужчинами чужой национальности, они от этого не были менее счастливы.

Савонэ приходила в домик фактории и спрашивала Ислантия:

— Скажи, поп, почему я худо жила?

— Так надо было царю и церкви. Однако клянусь, старуха, что ты скоро поймешь советскую власть. Поняла меня?

— Нет, — чистосердечно признавалась Савонэ.

— Пойми главное, что Халиманко трусливый заяц, а остальное потом поймешь.

— Ладно, — сказала Савонэ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Новый, пахнущий сосновым бором двухэтажный дом стоял в лесах. Поодаль подводили фундамент под баню. С фонарями «летучая мышь», не обращая внимания на мороз, плотники заканчивали установку стропил. В одной из начерно отделанных комнат спешили столяры. Никто не оставался бездеятельным. Даже ребятишки нашли работу. Они показывали Савонэ самые лучшие в мире щепки.

Савонэ запасала дрова, чувствуя себя ответственной за хозяйство фактории. Руки ее, не привыкшие к безделью, энергично наводили порядок на складе, и даже самовар Ислантия в ее руках закипал быстрее.

Время торопилось, как торопятся птицы, летящие на юг.

С наступлением полярной ночи красавец дом стоял под звездным небом. Над ним качался изменчивый оранжево-алый полукруг северного сияния, постепенно удаляющегося в ночь, к Полярной звезде.

Савонэ стояла на крыльце фактории с открытой головой, позабыв о морозе. И впервые в ее душе родилось что-то похожее на обиду. Она ведь могла жить так же хорошо, как товарищ Кузнецов и Лена, если б ее не отдали за Халиманко.

Ислантий колол дрова. Савонэ подошла к нему.

— Скажи, поп, чем тунгус хуже ненца?

— Ничем, старуха. Все это придумали урядники да попы. Иди чаю приготовь. Судья приедет сей день. Веселые дела пойдут.

Савонэ удивило, что на факторию приезжает много охотников. Они сдают по шкурке песца и ставят чумы в ожидании чего-то.

— Охотиться надо, — не вытерпела Савонэ.

— Судья приехал? — спрашивали те в свою очередь. — Выучея Семку судить будут. Милиция уже едет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И верно, привез Семку Выучея милиционер — закутанный в собачий тулуп толстяк. Его упряжку вел Ваня Лаптандер — батрак Выучея — с туго забинтованной головой. Искалеченный хозяином, он потерял дар речи.

У милиционера было обмороженное лицо и редкие рыжеватые усы. От толчков нарт он пыхтел и ругался, потому что у него болел живот. В пути для острастки он говорил ехавшему впереди ясовеем Семке Выучею:

— Правильно, хозяин, веди. Я, смотри, нюхом дорогу чувствую.

Подсудимый угрюмо смотрел на небо и говорил, что будет плохо, если начальник долго проболеет животом.

— Ну, знаешь, — говорил милиционер, — я не впервые в таких переплетах бываю. Иной раз такого гада везешь, что дух занимает. Меня трудно провести. На юридическом фронте я собаку съел.

— Собаку съел — чего хорошего! Ни мяса, ни жиру нет, — сказал подсудимый, и они поехали дальше.

Ваня Лаптандер пытался говорить жестами, но у него ничего не получалось, и он, сжав кулак, погрозил в спину хозяина.

— Факт, — сказал милиционер, — мы отобьем у него охоту драться. Много еще ехать?

Батрак отрицательно покачал головой и ткнул хореем на север. Милиционер долго смотрел в указанном направлении, но ничего не видел. Глаза его заслезились, а он все смотрел, пока ему не показалось, что вдали действительно мерцают алые и голубые огни. Олени, раздувая ноздри и сильно выгадывая ноги в стороны, мчались еще час-два и наконец остановились у фактории, полной народа.

Милиционер снял тулуп и повел подсудимого. Семка Выучей, держа в руках мешок с мясом, хлебом, сахаром и табаком, оглядел камеру, удовлетворенно послушал, как мучается с плохим замком, запирая его, милиционер. Потом посмотрел на синюю ночь и стал с аппетитом есть мороженую оленину.

— Здравствуйте! — сказал милиционер, входя в факторию. — Кулак Семен Выучей к месту суда доставлен.

— Хорошо, садись чай пить, — ответил высокий и плешивый человек.

И милиционер только сейчас увидел судью.

— С удовольствием опорожню самоварчик, — сказал милиционер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Маленькая комната судебного заседания не вместила всех пришедших на суд.

Когда вошел судья, все почему-то встали. Савонэ подумала, что он большой начальник, и тоже встала. «Стало быть, надо так, коли все встают», — подумала она, а тем временем судья читал обвинительное заключение. Оно было длинно и непонятно Савонэ.

— Семка Выучей плохо сделал что?

— Батраков бил, — ответил сосед.

— Зачем бить батраков? — сказала Савонэ. — Батракам тоже не сладко живется.

— Убьют теперь Семку. Судья худой да плешивый. Убьют, — сказал сосед.

— Зачем убивать? — сказала Савонэ. — Заставить Семку батрачить, так узнает, как батракам живется.

Судья приступил к допросу. Теперь все сидели, а стоял только Семка.

— Скажите, подсудимый, чем вы били батраков? — спросил судья.

У Семки дрожали ноги. За судьей он видел на портрете строгое лицо Михаила Ивановича Калинина и подумал, что пощады ждать нечего.

— Что, подсудимый, вы молчите? Чем вы били батраков?

— Вануйту бил всем, сына его тынзеем, Япте бил, Пырерку бил, Явтысого бил, Талея не бил. Жену бил, она плохая для гостей, скупится для гостей. Двух других жен бил помаленьку, раза четыре чем попало. Если не забыл, только этих и бил… Лаптандера бил раньше: летом он убежал из табуна. Атувьи и Кергувьи тоже убегали из дальних табунов, бил их… Работники сердились из-за этого…

— А как пострадавшего?

— Ваньку я не бил. Он сам виноват.

— Да? — удивился судья.

Савонэ протиснулась к Семке. Она его знала хорошо. Недаром он был лучшим другом Халиманко.

— Ванька Лаптандер пьяный был и на хорей наткнулся. Ваньку я никогда не бил.

— Это правда? — спросил судья у зала.

Охотники и пастухи опустили глаза. Все они были в неоплатном долгу перед Семкой Выучеем.

Савонэ осмотрела зал, увидела страх в глазах сородичей. И она удивилась, что Семка вначале говорил правду, а потом стал врать.

— Так что же, это правда, пастухи и охотники? — снова спросил судья.

Семка обернулся и тяжелым волчьим взглядом осмотрел зал.

— Правда, начальник, — сказал он твердо, — все знают, что это правда.

— Нет, — сказала, изумляясь вранью Семки, Савонэ, — Семка, верно, забыл, как в гостях у Халиманко тыкал Ваню головой в снег за то, что он в колхоз хотел уйти. Зачем, Семка, ты забыл это?

И случилось то, чего хотел судья. Перебивая друг друга, пастухи и охотники рассказывали про злой характер Семки Выучея, про его хитрость и ненависть к советской власти.

Судья расспрашивал так тщательно, что Савонэ и ее сосед решили, что он справедливый человек. Ваня Лаптандер отвечал на вопросы, кивая головой: «да» или «нет».

Потом все встали. Семку повели на улицу и сказали, что он два года будет сидеть в тюрьме.

— Скучно там, — посочувствовала Савонэ, — олешек нет, баб нет.

А Семка кричал, что Ваньке Лаптандеру теперь все равно не жить, что пусть подохнут Ванькины олешки, потому что Халиманко отомстит за своего друга.

Когда Савонэ возвратилась на факторию, то у склада увидела прислонившегося к углу Ваню Лаптандера. По его лицу текла кровь. Он думал, что голова его зажила, и сорвал повязку.

— Зачем голову портишь? — с жалостью спросила она.

Она взяла его под руку и бережно повела в комнату Ислантия. Ислантий мучился с самоваром, потому что нигде не мог разыскать сапог. Увидя больного, он бросил хлопоты и побежал за аптечкой. Ловко орудуя бритвой, он снял волосы около раны, промыл ее и забинтовал розовой марлей.

— Молодец, старуха, — говорил он, брея заодно бороду и усы пастуху, — сегодня ты начинаешь краешком глаза видеть правду.

У пастуха кружилась голова. Он пошевелил губами, еле держась на стуле.

— Плохо парню, спать положи, поп, — сказала Савонэ и помогла Ислантию перетащить пастуха на кровать.

— У меня сегодня сильно болят глаза, — сказала Савонэ. И вытерла рукавом слезы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром к Савонэ пришли пастухи. Они глядели на нее с уважением. Охотник с больными глазами сказал, что у него не ловится песец, а у соседа ловится хорошо, потому что он шаманит. Нельзя ли будет отобрать у соседа песцов и разделить их между больными охотниками, ведь советская власть не любит шаманов…

Савонэ выслушала охотника и сказала, что подумает над этим вопросом.

Второй охотник, маленький и щуплый подросток, спросил, можно ли ему бить жену.

Савонэ подумала и сказала:

— Нельзя: бабе, думаю, больно, и она худых мужиков рожать будет. А кому худые мужики нужны?

— Правда, правда, — согласился охотник и, бесконечно благодарный, ушел из комнаты.

Третьей пришла девушка. Осмотревшись вокруг, она попросила совета, стоит ли ей жениться на русском плотнике. Она его очень любит, и они уедут из тундры куда-нибудь далеко.

— Женись, девка. Что русский, что тунгус — все едино хорошо. Только дальше уезжайте, а то отец побьет.

— Его Саней звать. Он такой хороший — красный-красный, как тундра в августе.

— Ну вот и живите, — сказала Савонэ, — Он безоленщик?

— Да, — вздохнула с сожалением девушка, — он плотник, но у него есть кот. Он в ящике его возит.

— Знаю, — сказала Савонэ, — плотники хорошие люди. Они всегда мне щепки давали. Хороших щепок давали. Женись, девка.

С этого дня неожиданная слава легла на плечи Савонэ. Пастухи и охотники, рыболовы и почтовые ясовеи-проводники — все приходили к ней советоваться о жизни. Она с сердечной заинтересованностью выслушивала их и говорила, что подумает. Вечером Ислантий и судья разрешали ее сомнения. Утром клиенты Савонэ получали мудрые советы.

Так росла ее слава.

Начальник фактории товарищ Кузнецов вместе с Леной разъезжал по тундрам, и Ислантий, заметно скучая, поговаривал о них чаще и чаще.

— Хороший хозяин у тебя, поп, — говорила Савонэ с уважением.

— У хорошего хозяина неплохой и помощник, — отвечал, улыбаясь хитро, Ислантий. — Пушнины сей год большой урожай, хвалить товарища Кузнецова сильно будут. Может, премию дадут. Прошлую зиму из самой Москвы мне самовар прислали, сейчас еще, знать, дадут.

— Бедно ты жил раньше, поп.

— Плохо… Когда от цинги помер дьякон, я написал в епархию о церковушке. Ветер в ней свистит, тундровые мыши резвятся, а есть нечего. Из епархии прислали мне только «Церковные ведомости», а потом за хулу на бога остригли власа, и я стал охотником.

— Оленщиком лучше быть.

— Нет, я просто плохой поп был. Настоящий поп всегда сыт.

— Зачем ругать себя? Ты хороший человек. Ненцам ты не мешал жить. Пастухи тебя уважают и не боятся, как шамана.

— Какой из меня поп? — сказал Ислантий. — Мой отец, сапожник, любил вино и церковную музыку и вот с большим трудом выучил меня на попа, а из меня охотник вышел. А долгогривых я сам не терплю.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Страх гнал Халиманко к гулким отрогам Пай-Хоя. Ни тундровые бураны, поднимающие снежные смерчи, ни ледяной ветер — ничто не могло задержать его панического бега. Он боялся каторги. В одну из передышек нагнала Халиманко молва. Привез ее невзрачный охотник с бесцветными глазами на скуластом туберкулезном лице. Разрешив угостить себя разбавленной водкой, он с восторгом сообщил Халиманко, что Семку Выучея засадили, потому что Савонэ рассказала про все его дела. Савонэ, кроме того, рассказала русским начальникам про то, как Халиманко бил ее и бросил в тундре.

— …Самый страшный начальник, милиционер, сказал всем, что теперь Халиманко никуда не убежит, все равно его поймают. Там деревянный чум выстроили — тебя да Семку судить, — сказал охотник с удовольствием и захрапел на шкурах у костра.

Халиманко с ненавистью посмотрел на охотника-молву и в бессильной злобе прибил Сэрню. Он схватил ее за косы, та упала на латы, и клок волос остался в руках Халиманко. Она долго кричала и билась головой о латы, пока не разбила лицо в кровь.

Халиманко испугался этого. Он схватил нож и пообещал прирезать ее. Сэрня забилась в припадке, и вторая жена, недавно ослепшая Степанида, терла ей лицо снегом, пока та не пришла в себя и не уснула.

Халиманко метался на своих нартах от стада к стаду, а в ночь, когда луна стояла над северными сопками, приказал повернуть стадо обратно на запад. Пастухи насторожились. Они видели, как покидает покорность молодую жену Халиманко. Когда хозяин был в стаде или шаманил в пармах соседей, отгоняя болезни от зырянских стад (шаманья сила Халиманко не знала национальных границ), Сэрня приходила в чумы батраков и говорила, что Халиманко сам бросил Савонэ на голову уголья.

— Разве он шаман? — все чаще и громче говорила Сэрня. И в доказательство своей правоты спрашивала: — Почему все время пусты животы Халиманкиных жен? Какой он шаман после этого? Обманщик он, а не шаман!

Когда об этих разговорах узнал Халиманко, он старательно похлестал Сэрню тынзеем. Она каталась по чуму, окровавленная и страшная в своей ненависти, но он снова пообещал зарезать ее, и она затихла.

На пятнадцатую луну показались дымки фактории. Мимо Халиманкиных стад проехал рыжий плотник с тундровой девкой. Она со страхом поглядела на Халиманко и свернула оленью упряжку совсем в другую сторону.

— Дай мне веселую одежду, — сказал Сэрне Халиманко, — я поеду к русскому начальнику судиться с тобой. Ты мне сына рожать не хочешь. Пусть русские начальники засудят тебя за твои худые слова.

Сэрня засмеялась в ответ глухим, надломленным смехом.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Баня была выстроена на славу. Ее протапливали, но мыться в нее никто, кроме русских, не шел.

Лена попросила Ислантия помочь ей приучить ненцев к бане. Ислантий подумал час и сказал, в сомнении качая головой:

— Не пойдут.

— А ты еще подумай.

Он подумал сутки и сказал:

— Пойдут. Только чаю с печеньем дай малость.

Лена удивилась, но печенья и чаю дала. Ей потом пришлось удивиться еще сильнее. Семь охотников, дрожащих при слове «баня», пошли в нее. Там они сняли малицы, говоря:

— Жарко ведь, поп. Снимем?

— Снимайте, — сказал Ислантий и выбросил малицы в предбанник.

Но в меховых штанах им тоже показалось жарко. Они сняли и штаны.

— Ну, теперь выпьем для веселья, — сказал Ислантий, отворачивая кран своего самовара и наливая кружки.

Угостив всех досыта, он посоветовал всем побрызгать друг друга водой, потом вытереться заранее приготовленными полотенцами.

Охотники так и сделали, удивляясь, что все это называется баней.

Приехав в следующий раз с семьями, они сами попросили помыться. Все помылись с нескрываемым удовольствием, и это был праздник для Лены. Она угостила охотников густым чаем и белыми булками, а старушкам сказочницам подарила по кумачовому платку.

Старушки вскоре отблагодарили Лену. Они рассказывали такие сказки про баню, что баня едва успевала всех обслуживать.

А утром судья пришел на факторию и спросил у Ислантия, где тундровичка, помогающая ему. Вскоре пришла Савонэ.

— В суде будешь работать? — спросил он.

Савонэ кивнула головой. Она прибрала шкуры на складе, а на следующее утро уже мыла полы в суде. Когда начался суд, судья посадил ее рядом и попросил переводить, что говорит шаман-подсудимый с Неруты, воровавший чужие капканы. Он оправдывался и клялся.

Судья спросил Савонэ:

— Правда это?

— Неправда, — ответила Савонэ. — Мой Халиманко богаче, и то ворует — пастухи вчера на складе говорили. Это злой шаман, начальник.

— Злой?

— Сильно злой, — сказала Савонэ.

— Ну, будет ласковее, — сказал судья.

— Суд удаляется на совещание, — объявил секретарь суда.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Подъезжая к фактории, Халиманко подумал, что удобнее будет не показывать своего присутствия никому, кроме Савонэ. Она колола дрова. Остановив упряжку, Халиманко подождал за сараем, когда Ислантий удалится с охапкой поленьев, и с веселым видом подошел к первой жене:

— Здорово, старуха.

Савонэ вздрогнула и отскочила в сторону, подняв топор.

— Уйди, Халиманко!

— Зачем ругаться?

— Уйди!

— Глупая баба. Я мириться приехал, а она топор поднимает. Хорошо это?

Савонэ опустила топор и молча выслушала Халиманко.

— Виноват я перед тобой, — сказал он, — сильно виноват. Уголь упал — думаю, ты поганая. Мне изменила, потому бог сына или дочь не дал. Поехал горами, думаю опять — не виновата ты, зачем тебе изменять, когда три раза по десять лет прошло.

— Правда, я старуха, куда мне изменять, а детки сами не рожались. Я беда как хотела их.

— Мой шаманский род закончится мною, так великий Нум говорит. Потому не дано мне мужиков иметь.

— И то, может, правда, — сказала Савонэ.

— Тяжело мне без тебя, — продолжал Халиманко. — Сэрня меня всячески хулит, а Степанида ослепла, ничего не видит, ленива стала. Едем со мной.

— Нет, — отрицательно покачала головой Савонэ, — ты не бьешь собак, не бьешь олешек, и потому все побои падают на жен. Худо с тобой жить.

— Века так жили, — заискивающе, сердечным топом уговаривал Халиманко, — и мой отец, и мой дед всех жен и батраков били, иначе как жить?.. Олень да собака — звери, они что понимают? Зачем же их бить? А жены да батраки — люди, зачем же сердят хозяина? Мы жили с тобой тридцать лет вместе, старуха… Наши стада стали самыми богатыми на Большой земле, и на Малой земле, и на острове Колгуев, и на острове Новая Земля. Кто богаче нас? Нет никого богаче нас. И если я тебя бил, так от чистого сердца, чтоб умнее была. Русские правду говорят, что за битого трех небитых дают. Ты у меня хорошая жена. Помнишь, как мы жили первый год? Стадо было маленькое — пятьсот олешек всего, а я еще не был шаманом. Помнишь, как мы вместе пасли стадо у Ядыр Су Виски и ты рассказывала про своего тунгуса и я все-таки не бил тебя? Помнишь?

— Помню, — сказала Савонэ, — я все хорошее помню.

— Поедем, будем жить, как тогда. Я не буду тебя бить — запомни мое слово. А то живешь ты сейчас — вдова не вдова, а худая, поганая баба. Думай.

Савонэ закрыла лицо руками и села на дрова. Потом встала и ушла на факторию. Надев малицу, она объяснила Ислантию, что уезжает в гости. Садясь на нарты, она сказала:

— Я уже старуха и привыкла к старой жизни, но бить будешь — уйду.

— Вот-вот, — обрадовался Халиманко, — тогда уйдешь.

И, свистнув на оленей, поехал от фактории.

— Праздник для тебя сделаю, старуха… Ха-ароший праздник…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Сэрня испугалась приезда Савонэ. За нюками слышна была ругань и крик Халиманко, отстегивавшего упряжку.

— Савонэ! Зачем ты приехала сюда? — Сэрня обняла старуху и заплакала. — Я знала, что ты на фактории хорошо живешь, зачем же приехала? Зря приехала. Халиманко теперь нас будет еще сильнее бить.

— Он трус, — сказала Савонэ, сжимая губы и прислушиваясь к стону за занавеской.

— Ослепла Степанида, разум у нее как вода стал, — глухо сказала Сэрня.

Желтая и костлявая женщина показалась из-за занавески. Она подползла к ногам Савонэ и, ощупывая нервически подрагивающими пальцами платье, встала.

— Это Савонэ? — задумчиво спросила она. Пальцы ее лихорадочно пробежали по лицу первой жены. Тот же прямой нос с маленькой горбинкой, слезящиеся глаза, шрам на щеке. — Это ты, Савонэ?

— Я, Стеша.

Женщины обняли друг друга и заплакали.

— Что это за вой? — пошутил, входя в чум, Халиманко. — Звери воют, Савонэ, голодны, знать.

Женщины вздрогнули от этой шутки и смахнули слезы.

— Мужики олешек режут, — продолжал Халиманко. — Три ночи пить будем. Буран переждем, и к лесам ехать надо.

Женщины переглянулись и принялись за привычную работу. Батраки принесли сухого хворосту, Халиманко вытащил берестяное лукошко, похожее на объемистый сундук. В лукошке, обложенные обрезками оленьих шкурок, лежали бутылки со спиртом. У бутылок были черные сургучные головки. Халиманко, доставая бутылку, любовно обтирал с нее пот шершавой ладонью и клал на место, перекладывая мхом. Обложив все двадцать бутылок, он достал одну и посмотрел сквозь нее на огонь. Спирт был чист, как первый весенний дождь. Даже сквозь пробку слышен был его волнующий запах.

Он попросил Сэрню притащить четверть, после чего вылил спирт в наполненную водой бутыль.

…Этот пир напомнил Савонэ свадьбу. Пастухи, празднично разодетые и веселые, сидели вокруг костра. Медные чаши, похожие на бубны шаманов, были полны дымящейся рыбы всех сортов. Желтели истекающие жиром мослы в котле. Пастухи брали их пальцами и, обмакнув в соль, звучно чавкали.

Над всем этим возвышалась четверть, полная чудесной влаги, делающей жизнь не страшной.

— Пейте, пастухи! Пейте, жены! Пей, Савонэ! — широко разводя руками, говорил Халиманко. — Забудем старые обиды. Будем жить дружно, не ругаясь.

Пастухи охотно ели и пили. Женщины не отставали от них. Сэрня старалась огнем спирта прижечь неутихающую душевную боль. Она пила спирт, почти не прикасаясь к еде. Однако опьянение приходило медленно.

Халиманко пил мало, и Сэрня это заметила по тому, как он пил свою четвертую чашку.

Сэрня тревожно подумала о причинах этого, но, опьянев наконец, запела какую-то тоскливую песню и уползла за занавеску.

Прислушиваясь к вою пурги, Халиманко ждал, когда все опьянеют. Наконец момент наступил. Женщины, мертвецки пьяные, лежали у занавески, обняв друг друга. Одна бормотала что-то, плача и улыбаясь. Мужчины, покачивая головами, смотрели на огонь. Чаши были пусты. Насупленным взглядом Халиманко обвел пастухов. Они еще могли стоять на ногах.

— Поели?

— Хорошо поели, хозяин.

Халиманко встал, и желваки вздулись на его щеках.

— Сейчас же сверните чумы. Будем ямдать за Камень.

— Злая погода, хозяин.

— Что? — спросил Халиманко и шагнул к костру.

Пастухи испуганно вскочили и один за другим выползли из чума.

Раздался детский плач. В хаосе ночи на ощупь люди собирали и увязывали скарб, ломали чумы. Из стада пригнали ездовых оленей.

Последним ломали чум Халиманко. Уложили на семь нарт имущество тадибея и на самую последнюю упряжку двух жен его — пьяных Степаниду и Сэрню.

— А Савонэ куда, хозяин?

— Со мной. Двигай аргиш.

Под печальную песню колокольчиков и свист ветра аргиш двинулся в неизвестность. Последним на собачьей упряжке ехал Халиманко. Нарты его были пусты…

Когда няпой скрылся в темноте, Халиманко ощупью нашел место своего чума и спящую Савонэ. Он трижды пнул ей в лицо нерпичьим тобоком и, не услышав стона, погнал свою упряжку по аргишнице.

Он ехал в твердой уверенности больше не встретиться на земле со своей первой женой. Наконец-то он с ней рассчитался навсегда. Он пожалел только бутылку спирта, потому что в Архангельске она стоила тридцать четыре рубля, а здесь, в тундре, в пять раз дороже.

А пурга не стихала. Резкий морозный ветер и спирт делали смерть Савонэ легкой. Она уже чувствовала удушливое дыхание тундрового июля, крикливое великолепие озер, полных лебедей, гусей и уток. По оранжевой шкуре тундры прыгали с кочки на кочку белые куропатки и кричали странными, отрывистыми голосами.

Савонэ казалось, что она лежит на вершине горы и ей видны голубое безоблачное небо и далекое зеленоватое мере. Ей только неудобно лежать на боку, и она попыталась повернуться на спину. Это движение спасло ее.

Открывая глаза, она на мгновенье почувствовала боль. Опьяневшую голову тянуло к земле. Минуту Савонэ прислушивалась к ветру. Снег бил ее по лицу, попадал за пазуху, и это отрезвляло ее быстрее. Не чувствуя боли в ногах, она подумала, что они отморожены.

Невероятным усилием она повернулась на живот и поползла навстречу пурге.

Прошло много мучительных минут, прежде чем пальцам вернулась гибкость. И тогда страх овладел Савонэ.

Она никак не могла понять, каким образом очутилась здесь, среди ветра и ночи. Ее воображение сейчас было занято неосознанным и тем острее чувствуемым страхом.

Она закричала о помощи, хотя и знала, что помощи ждать неоткуда.

Так последние усилия довели ее до речки, по которой шла почтовая оленья дорога к фактории.

Она узнала дорогу по запаху навоза и клочкам сена. Предсмертная теплота вновь овладела ею, но Савонэ ни за что не хотела поддаваться ее обманчивым видениям.

И она ползла вдоль дороги на животе, на корточках, падая и задыхаясь…

В просторах ночи шатались широкие ветры всех тундр, пахло оленьими следами и далеким жильем. Савонэ отрезвела. Она сняла тобоки и липты и босиком пошла по мягкому снегу. Ноги обжигало морозом. Горячая кровь спустилась к пальцам. Савонэ вновь надела обувь и бодро зашагала дальше.

— Не уйдешь от меня, Халиманко, не уйдешь, — шептала она и с ненавистью смотрела вперед.

С горячей головой и разбитым в кровь лицом она вползла в чум какого-то охотника и в бреду кричала о Халиманко несколько суток подряд.

— Молчи, старуха, — говорил ей молодой хозяин с расцарапанной медведем щекой, — Халиманко побежал в Сибирь, но от нас он не убежит. У меня хорошие собаки.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

А из чума Халиманко все чаще и чаще стала выбегать окровавленная Сэрня. Она все еще не сдавалась, но начала уже заикаться и терять память. На ум приходили нехорошие мысли, но пастухи ее отговаривали:

— Уйди лучше от него, сразу пропадет его шаманская сила, и никто не освободит ему место у костра, и мы бросим стадо, потому что тадебции не будут слушаться его, и он будет простым человеком.

— Он убьет меня.

— Тогда его засудят, и мы пойдем в свидетели.

Халиманко пристрастился к спирту. Лихие разговоры догнали его стада: Савонэ жива и едет с милиционерами его арестовать. Он даже сон видел: тридцать милиционеров, сверкая саблями и винтовками, подъехали к его чуму и тяжелыми железными цепями опутали его руки, ноги и шею. Он матерился и просил везти его так, но подошла Савонэ и приказала заткнуть его рот вонючей шерстью и еще крепче связать.

Перегнав стада за Урал, Халиманко радостно вздохнул. Он даже не прибил Сэрню за то, что она намекнула ему об убийстве Савонэ. Он взял с собой спирта, старательно разбавив его, и уехал в гости к тунгусскому шаману Яртэко — своему старому другу. Садясь на нарты, он крикнул на прощанье:

— Тадебции сказали мне ночесь, что ты хочешь уйти из моего чума. Я им приказал задушить тебя на второй же сопке от пармы^[42].

Сэрня засмеялась в ответ, и от этого смеха Халиманко на мгновение стало жутко. Он не слез с нарт, чтобы проучить наглую жену.

«Завтра успею», — решил он.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В ночь после отъезда Халиманко в гости Сэрня не спала. Ею вновь овладели нехорошие мысли. Из деревянного лукошка, в котором лежали порох, патроны, свинец,она достала фунтовый мешочек стрихнина. Развязав его, она долго выбирала подходящий по размеру грязновато-дымчатый кристалл. Поднесла его к костру. Из бутыли налила в стакан неразбавленного спирта и опустила кристалл. Он оказался настолько большим, что треть спирта из стакана пролилась и сбежала тоненькой струйкой по латам в костер. Спирт вспыхнул голубым огоньком. Огонек синей бечевочкой побежал на доски вокруг костра. Женщина потушила его и палочкой стала размешивать жидкость.

Почуяв запах спирта, к костру подползла Степанида.

— Дай мне, — попросила она жадно, протягивая руки над костром.

— Нельзя, — сказала Сэрня, — не надо, Стеша.

— Дай мне, — настойчиво повторила женщина, отдергивая обожженные огнем руки.

Сэрня долгим взглядом посмотрела на слепую и вновь ответила:

— Нет. Ты можешь еще жить, ведь ты слепая. Он тебя хоть маленько, да жалеет.

Степанида нехорошо выругалась и уползла за занавеску.

Еще раз помешав палочкой в стакане, Сэрня посмотрела на огонь и поднесла стакан к губам…

Резкий крик за чумом удивил ее. Поставив невыпитый стакан на латы, женщина стала прислушиваться. В чум вползли двое: молодой охотник, в чуме которого когда-то останавливался Халиманко, а за ним Савонэ.

— Савонэ!

— Я, Сэрня, — сказала женщина и посмотрела на стакан и мешочек стрихнина.

Стрихнинная пыль белым налетом покрыла латы вокруг стакана.

— Собирайтесь, — сказал охотник, с удивлением глядя, как Савонэ сдувает в огонь пыль с лат, прячет мешочек и ставит стакан на разостланную скатерть.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В течение получаса женщины увязали свою одежду на хозяйских нартах. Пастухи охотно помогли им в этом. Сэрня хотела забрать все домашнее имущество Халиманко, но Савонэ сказала, что не надо пачкать хозяйским дерьмом свои руки. Пусть Сэрня и Степанида возьмут только то, что у них было раньше. Они настолько богаты будущим, что не надо плакать о прошлом.

Увязав все, женщины сели, и маленький аргиш весело помчался на юг, к фактории, к новой жизни.

— Мы скоро увидим вас, — сказали пастухи, — нам нечего теперь делать с Халиманкой.

— Ничего не трогайте в чуме, пока он не вернется сам, — сказала Савонэ, сидя на передовой нарте. — Мы с ним тоже, верно, встретимся на фактории…

Пастухи боязливо посмотрели на чум тадибея и отошли в сторону.

А в чуме весело горел костер, и блики огня сверкали алым и оранжевым светом на стакане, полном спирта, ожидающем своего могущественного хозяина…

РАССКАЗЫ

ЧЕЛОВЕК НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ

Илько Лаптандер лежит на нартах, корчась от неимоверной боли. Он обоими кулаками давит живот и скрипит зубами. Потом он думает о том, что живот все равно будет болеть и бесполезно его давить. Он поворачивается на спину и широко раскрытыми глазами смотрит на нежно-сиреневые облака, плывущие с юга. Над Илько пролетают лебеди и кричат гортанно, по-весеннему. Вот уже шестьдесят лет подряд встречает их прилет Илько, но никогда не замечал он, что лебеди тоже могут радоваться весне в тундре. За лебедями летят длинной чередой гуси. У переднего широкие крылья, и, хотя много дней и ночей он летел, видно, что силы у него еще хватит.

Старому Илько становится обидно. Каждый год прилетают и улетают птицы, и все-таки они сильны, а он должен думать о смерти, потому что пяти дней ему никак не прожить.

Илько закрывает глаза и, стиснув зубы, старается ни о чем не думать, но это ему не удается. До него доносится веселый перестук топоров. Это плотники вставляют косяки в новый дом, выстроенный для колхоза. Дом поставлен между двух высоких сопок, на берегу озера. Это будет замечательный дом, и если б Илько не заболел так сильно да не надсадился вчера, подтаскивая бревна, то сегодня он работал бы с плотниками. Но теперь его даже не подпускают к озеру — чего доброго, еще полезет помогать.

Старик открывает глаза и садится на нарты. Боль прошла. На крыше дома кровельщики стучат молотками. Они еще не закончили работу, а с другой стороны, перевязав веревками поясницы, маляры уже покрывают кровлю удивительно зеленой краской. Сколько железа ушло на этот дом! В чуме на «печку» надо лист шириной в оленью шкуру, а тут десять нарт везли только одно железо. Но это тоже надо, это тоже хорошо, потому что у богатого колхоза все должно быть богатым. Илько думает об этом и довольно улыбается.

Илько идет к новому дому, но его оттуда гонят, чтоб не мешал своими стариковскими услугами.

— Без тебя обойдемся, хозяин, — говорят ему плотники.

Он смущенно смотрит на них и оправдывается:

— Я баню хотел посмотреть. Строить ныне не придется, думаю.

— Будет баня, старик, будет, ты не беспокойся. Иди отдыхай.

Но он не уходит. Он долго стоит в отдалении. Ему хочется посоветовать молодому плотнику, как лучше держать топор, но он боится обидеть его.

Солнце стоит в зените. Вновь начинает болеть живот. Это к плохой погоде. Если бы можно было держать при колхозе шамана, то он, наверное, вылечил бы Илько. Конечно, хорошего шамана, а не жулика. Врачи тоже, говорят, есть хорошие, да далеко, в Москве или Архангельске. Пока до них доедешь, по олешкам так скучать будешь, что еще скорее помрешь и в тундре похоронить не смогут.

Старик идет в правление колхоза. Достает из-за пазухи истертое и измятое письмо, пропитанное по́том, и сует счетоводу. Счетовод надевает роговые очки и внимательно изучает письмо. Он привык к причудам старика и, чтоб сделать ему приятное, медлит, а потом, не глядя в письмо, почти декламирует:

— «Дорогой отец, Илья Семенович Лаптандер! Это письмо пишу я, Семка. Живу я хорошо, только худо, что меня в летчики не берут, потому нервный я, боюсь машины, даже шаманы ночью снятся. А дали нам в техникуме синие штаны, и я купил себе большую шляпу и сумку, куда деньги прятать, ридикюлем называется. У нас все девки купили, и я купил; если хочешь, то тебе куплю, красную или черную, деньги носить. В газете про тебя написали, что ты среди колхозников самый богатый бригадир, — куда же деньги прятать? А в колхозе сберкассы нет».

— Вот, вот шельмец! Году не прошло, а пишет. С испокон веков не было в нашем роду грамотных. Так ли хоть буквы-то ставит?

— Все так.

— Вот болесь-то!

Счетовод наслаждается восторженным выражением стариковского лица. Он тоже горделиво снимает очки и говорит с почтением:

— Лечиться надо вам, Илья Семенович, а то защемление будет, помрете.

— Помру! — мрачнея, говорит старик. — Верно, скоро помру. Мне все хуже и хуже. — Он молчит, машинально тянется к папиросам, что лежат на столе счетовода, закуривает, и глаза его наполняются тоской. — Дай мне упряжку. Я тундру погляжу, с олешками попрощаюсь.

— Ты никак всерьез умирать вздумал, — неискренне удивляется счетовод, — силой к врачу отвезем. Свяжем — да поедешь. Так председатель сказал.

— Он мальчишка — твой председатель. Он готов подохшего олешка в больницу везти. Надо помирать. Подумать надо, какое дорогое дело задумали!

Счетовод мгновенно морщит лоб, потом улыбается в усы и говорит:

— Не будем же мы олешек зря гонять! Отчет в город повезешь, может, на самолете даже. Там посмотрим. Прощайся с тундрой пока.

— Ну то-то, спасибо, парень.

Илько выходит из палатки. Ловит оленей и едет по тундре. Олени резво мчатся между кустов, вспугивая куропаток и мелких пичужек. Старик всей грудью дышит мягким воздухом озер и приятной прелью тундры; темно-смуглое лицо его разгладилось от морщинок. У берега горной речушки он остановил упряжку, помыл руки в воде и, когда по пальцам забегали мурашки, подул на кончики пальцев. Прощальным взглядом он окинул реку, кусты, небо, спокойно плавающие стайки гусей и уток. Река напоминала ему о детстве, пятидесяти олешках, горбатом отце, который так и не стал богатым, сколько ни спасал стадо от старухи хад — тундрового бурана, сибирской язвы, сколько ни заклинал добрых и злых тадебциев — духов.

Илько оказался счастливее отца. В добрые годы он доводил стадо до ста пяти олешек, но все же нужда оставляла с каждым годом все больше и больше глубоких морщин на его открытом лбу.

А потом пошли по тундре колхозы. Илько был умнее других. Он два года обдумывал жизнь и заклеймил колхозным клеймом свое стадо. И он не ошибся. Олени паслись на сочных и проверенных тропах, и каждый год десять стад вырастали на семьсот телят. У колхоза стало столько денег, что посредине троп колхозники решили выстроить пять домов с банями. Зачем ребятам и бабам теперь таскаться по тундре, мерзнуть и слепнуть в чумах? Пора и им пожить хорошо. Выучится Семка на учителя, будет грамоте их учить.

Через три года не узнать родные тропы, ненцы самыми грамотными людьми на свете станут, а он этого не увидит. Унесут его тадебции на седьмое небо к великому Нуму, вот и сиди там, скучай по земле, хотя и олешек там, поди, дадут, но чем их кормить? В раю ведь тундры не устроят. На то он и рай.

Старик вздыхает и поворачивает упряжку на север; оранжевая тундра, седые головы сопок, небесная девственность озер — все это он скоро не увидит. А сколько рыбы в озерах! В этом году колхоз купил два моторных бота и одну моторную лодку. Семнадцать охотников на нерп и моржей и столько же рыбаков! Сразу колхоз не на шутку разбогатеет, и зимой будут подсчитывать доходы. Обидно, что его уже не будет при этом. Скажут колхозники: «Вот Илько не дожил до такого богатства — жалко».

Старик видит у сопки третье стадо. Он расспрашивает бригадира утомительно подробно. Потом он дает советы горячо и в то же время снисходительно, с достоинством.

Так он объехал все стада и вернулся только к вечеру. Около озера плотники суетились, зажигая костры. Колхозный счетовод почему-то надел желтые краги и торопливо бегал от одного костра к другому, тщетно разыскивая очки, которые были заткнуты в нагрудный карман френча. Не найдя очков, счетовод в бинокль стал смотреть на юг.

Илько подошел к нему и спросил удивленно:

— Кого потерял в небе?

Счетовод отставил бинокль и торопливо сказал:

— Одевайся! Важную бумагу от колхоза повезешь. На самолете.

— Ой, что ты, — удивился старик, — на олешках бы скорее как-то.

— Одевайся, одевайся.

Вскоре над озером закружился гидросамолет окрисполкомовской связи. Водяная дорожка побежала к берегу от подлавков самолета.

— Быстрее, товарищи, — сказал летчик, — солнце садится.

Из самолета вышел председатель колхоза. Он достал письмо и незаметно передал его счетоводу, а тот подчеркнуто громко сказал, передавая Илько:

— Это очень важная бумага, отец. Простился с тундрой?

— Попрощался, — сказал тихо старик, — со всеми попрощался.

— Ну и вот. Отдашь председателю окрисполкома письмо, тогда и умирай.

— Ладно. Поедем уж скорее.

Летчик помог старику залезть в кабину и затянул ремень вокруг туловища. Заревел пропеллер, мелкие брызги заморосили вокруг лица Илько, и он закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел далеко под самолетом озеро с копейку, точки людей, домики и вогнутую желто-коричневую чашу тундры. Зачарованный, он смотрел на пунктиры рек, синие точки озер, местами попадающийся хвойный лес. Он так был потрясен всем увиденным, что не обращал вначале внимание на боль в животе. И только когда самолет сильно кинуло в воздушную яму, он закричал, сколько ни старался сдержаться. Летчик сквозь рев пропеллера почувствовал что-то неладное позади и обернулся. Из глаз старика бежали слезы, лицо почернело и исказилось от боли.

— Ты потерпи маленько, скоро прилетим, — сказал он, потом подумал, что старик все равно его не услышит.

Он снизил самолет. Впереди в тумане показался дым, а затем и город. У гидроаэродрома стояла машина «скорой помощи».

— Кто главный? — спросил Илько, нажимая кулаком живот.

— Я, — сказал высокий мужчина в белом халате, — мы давно уже вас ждем. Где письмо?

Старик подал письмо. Врач вскрыл:

«…Наш колхоз вам будет бесконечно благодарен, если вы быстро и хорошо вылечите тов. Лаптандера».

— Садитесь, товарищ! — сказал врач и распахнул створку машины.

— Дело, видать, важное, — произнес старик, — с машины на машину сажают.

И пока его везли до больницы, он думал о том, как не хочется теперь умирать, а до завтра ведь никак не проживешь.

— Хоть бы до зимы прожить, — шепчет старик и с тоской смотрит на улицу.

ИЛЬКО ЛАПТАНДЕР

Илько Лаптандер угрюмо всматривается в горизонт, и голова его кружится от усталости. Лесная поземка снежным туманом окутала кусты тундрового тальника. Звезды стали бледнеть. Собаки, боязливо поджав хвосты, обегают стадо и катаются в снегу, тревожно повизгивая.

«Погода будет», — устало думает Илько Лаптандер и проводит рукавом малицы по редкой заиндевевшей бородке.

Вчера уехал из стада второй пастух, заболевший ангиной, и ему — старшему бригадиру — приходится несколько суток без сна оберегать большое стадо от волков, бурана, гололедицы. Силы его уже иссякли.

А ведь на слете стахановцев оленеводства он от имени своей бригады дал обещание всем пастухам Большой и Малой земли не иметь ни одной потери в своем стаде. Если он не сдержит своего слова, над ним будут смеяться самые последние лодыри. Но всего больше худой молвы пустит Выль Паш — его бывший хозяин. «Ха! — скажет он. — Хорошо олешек пасти начали. Быстро-быстро начал колхоз богатеть, а все потому, что в нем состоят хорошие пастухи — такие, как Илько Лаптандер. Осталось ли хоть что-нибудь от колхозных богатств Илько Лаптандеру?»

Думая об этом, Илько обливается холодным потом. С усилием он поднимает скованные дремотой веки и шарит винтовку, вглядываясь в кусты.

— Нябик! — хрипит он, но собака лежит у его нарт, и Илько успокаивается.

Веки старого пастуха снова тяжелеют. От горизонта поднимается тундровый буран. Ветер отворачивает полы Илькиной малицы, порошит снегом в лицо, ерошит шерсть на загривках собак. Олени сбиваются кучей, пропуская в середину телят.

«Засну», — тревожно думает Илько. Его охватывает страх. Он трет лицо снегом и достает табакерку, чтобы понюхать табаку, но собаки начинают скулить. Они скулят все сильнее и сильнее, и Илько вглядывается в кусты. Луна, выглянувшая на мгновение, освещает три тени, стелющиеся на снежной прогалине.

Илько прикладывает ложе винтовки к плечу и, целясь наугад, стреляет. Собаки со злобным воем мчатся к кустам, олени опускают головы, разрывают ягель.

«Хорошо бы лечь в сугроб и заснуть», — думает Илько. Снег пахнет оленьими следами и мхом.

Но снова лают собаки, Илько хватается за винтовку и подъезжает к стаду.

Олени спокойны, собаки с четырех сторон сторожат их.

Голова Илько кружится, точно ее подхватило ледяным водоворотом, туго сжимающим со всех сторон. Илько закрывает глаза, и соблазнительная мысль прокрадывается в его сознание: никто ведь не будет ругаться за то, что он сильно заболел. Охранять стадо ему помогают четыре хороших собаки. Если он крепко заснет, то они разбудят его своим лаем.

— Нет, нельзя! — говорит убежденно Илько. — Ни одного олешка зверю!

Чтобы отогнать сон, Илько нюхает табак и сердито ругается.

«Скоро утро, — думает он уже спокойнее, — тогда можно будет немного поспать».

Он ложится навзничь на нарты и долго размышляет, как будут хвалить его бригаду за то, что ни одного олешка не прокараулила за целый год.

Сам того не замечая, старый пастух засыпает, и хорей вываливается из его рук.

Но и во сне Илько продолжает бороться с непреодолимой усталостью. Много раз, как ему кажется, он стряхивает с себя дремоту. И внезапно стая громадных волков бесшумно появляется возле оленьего стада; Илько холодеет от ужаса, заметив вожака волчьей стаи. У вожака туловище волка, а голова Выль Паша.

«Съедим Илькино стадо», — говорит Выль Паш волкам.

«Съедим», — хором отвечают волки.

«Подождите, — говорит Выль Паш и подходит к Илько. — Пойдешь ко мне в батраки, Лаптандер, тогда я стадо не буду есть и ты будешь каждый год получать у меня за работу по три важенки».

«Нет, — отвечает Илько, — в прошлом году мне колхоз дал премию — двадцать олешков. В колхозе я заработал пять раз по тысяче рублей да бинокль в придачу. Не пойду к тебе, Выль Паш, потому что ты кулак, а я — большой начальник, старший бригадир».

«Вы слышали?» — говорит Выль Паш волкам.

«Слышали, — отвечают волки человеческими голосами. — Мы сейчас убьем его».

Илько хватает винтовку, стреляет в Выль Паша и волков, но пули не приносят им вреда. Волки смеются над Илько и перегрызают горла оленям — одному за другим.

«Тебя будут судить страшным судом!» — кричит пастух Выль Пашу.

Но тот, подбежав к нартам, сбивает Илько на снег. Он кладет передние лапы на грудь Илько и скалит свои желтые волчьи зубы:

«Ха, колхозный ударник! Где ж твоя сила, олений начальник? Покажи мне свое горло…»

Выль Паш стискивает до удушья горло Илько. Илько хрипит, поднимается и открывает глаза: он один в пустоте большой снежной низины. Пес Нябик, скуля, дергает его за полу малицы. Ни нарт, ни винтовки нет.

Поземка замела следы стада…

Задыхаясь, старый пастух спешит за собакой. Он хватается за грудь, падает, вновь поднимается и бежит.

Стада нет…

Но Нябик визжит и рвется вперед, на крутую сопку. Собрав последние остатки сил, Илько взбирается наверх и видит в долине стадо и свою упряжку. Он сходит вниз и останавливается, вновь охваченный ужасом: у кустов тальника лежат две важенки, растерзанные волками.

Илько долго сидит на нартах, руки его дрожат, и медленные слезы обиды застилают его глаза.

Через полчаса он подгоняет колхозное стадо к своему чуму. Вот его собственные олени. С каким трудом он растил их! И как он радовался в тот день, когда колхоз премировал его!

Сейчас Илько молча и сосредоточенно выбирает в своем маленьком стаде двух лучших важенок. Прислонив одну из них к нартам, он вырезает на ее ухе колхозное клеймо.

— Сам виноват, — шепчет он и нежно гладит по лбу важенку, которая по его воле стала теперь колхозной.

Едва успев заклеймить вторую, он слышит скрип саней и знакомый голос председателя колхоза:

— Как дела, Илья Семенович?

— Хорошо, — говорит Илько. — Очень хорошо, только я сильно заболел. — И добавляет: — Устал я. Переведи меня просто в пастухи. У меня голова худая. Кружится.

— Ничего, — говорит председатель и тепло улыбается, заметив, как клонится к нартам охваченная непреодолимым сном седая голова Илько Лаптандера.

ТЭНЭКО

Оленья упряжка уносила Тэнэко по синим и звонким снегам на север, к родным стойбищам.

Покачивая тонким шестом над рогами передового, Тэнэко счастливыми глазами обводил горизонт и вспоминал все, что он пережил за эти три года…

Он многое теперь узнал.

Он научился в совпартшколе грамоте, был принят в комсомол и судился с Выль Пашем — своим бывшим хозяином.

Теперь Тэнэко едет в родное стойбище агитатором.

В окружном комитете комсомола сказали, что ему поручена трудная работа. Многооленщики ненавидят советскую власть, и следует быть осторожным.

Но Тэнэко сказал:

— Я возьму оружие, и они побоятся одного моего взгляда. А если я буду убит, вы похороните меня на берегу моря, поставьте над могилой большой красный флаг и в руки положите книгу, которой я был премирован в школе…

Окружкомовцы сердечно простились с Тэнэко и пожелали ему удачи. В милиции он получил для личной охраны старый «смит-вессон» с тремя патронами в барабане.

Тэнэко сразу же надел оружие через плечо и так прошелся по городу. Странно, что никого не удивило это. Тогда он простился с друзьями.

— До свидания, ребята, — говорил он, — может, никогда больше не увидимся, ведь я еду организовывать колхозы.

Товарищи сердечно жали ему руку, дарили на память красочные плакаты, лубочные картинки, а директор окружного музея достал из груды папок портрет Григория Хатанзейского и сказал:

— Будь таким же смелым агитатором, каким был этот человек!

И теперь вот едет Тэнэко, покачивая хореем, покрикивает на оленей и мечтает о том, сколько богатых колхозов он организует в эту зиму. Сначала он поедет в стойбище Выль Паша и скажет всем его батракам: «Идите в колхозы! Там вы будете носить хорошую одежду и обувь. Вы будете есть белый хлеб каждый день». Батраки подумают дня три, а потом сразу запишутся в колхоз. Тэнэко поедет по другим стойбищам, покажет всем плакаты о том, как живут в хороших колхозах русские, и за зиму на всей Большой земле ненцы станут колхозниками, а кулаки, вроде Выль Паша, помрут с голоду.

Между тем молва неслась от чума к чуму, как на бешеных собаках. Ее перехватывали друг у друга степенные пастухи, веселые, хвастливые охотники, напуганные коллективизацией кулаки.

Молва говорила о том, что Тэнэко, батрак Выль Паша, после того как нашел в тундре много денег, отвез их в Красный город и выучился на очень большого начальника, теперь едет сделать всю тундру колхозной и что в каждом колхозе будет баня и всех ненцев заставят мыться в ней, точно они маленькие дети.

Солнце, как ожиревший белый медведь, выползает из-за гор. По вершинам сопок бегут лиловые тени, а в оврагах уже отстаивается мрак, неуверенный и рваный. За далекими холмами, как раз против того места, откуда поднялось сонное ноябрьское солнце, раздвинув кусты, поднимается к небу тонкий дымок. Парма Выль Паша близка.

Тэнэко остановил упряжку, прикрутил вожжу к нартам и отвязал чемодан. Он вытащил из него кожаные брюки и хромовые сапоги с галошами, а потом снял малицу и на обжигающем морозе вместо теплых тобоков натянул на ноги городскую обувь и, как у настоящего начальника, кожаные брюки. Мороз точно жестью стянул его ноги. В кожаных брюках было чертовски холодно, но Тэнэко улыбался, думая о том, с каким удивлением и завистью посмотрят на него сверстники.

Северный ветер прогнал с его лица улыбку. Он пробовал бежать рядом с нартами, потел в жаркой малице, но ноги, точно чужие, перестали его слушаться. Тэнэко пожалел, что надел городское, но в долине показалось несколько чумов, и он подъехал к среднему.

Стиснув зубы, он вошел в чум.

Весело поздоровался с хозяином чума. Тот быстро говорил:

— Проходите, проходите, гостем будете, — и посмотрел на белобрысую дочь.

Девушка тотчас же притащила охапку хвороста, повесила чайник на крюк, и когда палевое пламя стало облизывать потные бока чайника, хозяин успокоился. Он долго восклицал: «Вот беда, вот беда!» — когда узнал, что это Тэнэко, а потом побежал в соседние чумы. Он вернулся в сопровождении семи пастухов и Выль Паша.

— Здравствуй, Тэнэко, — сказал тот почтительно и первый протянул руку.

Тэнэко подумал немного и сказал с достоинством:

— Здравствуй.

И пока пастухи разглядывали его кожаные брюки, хромовые сапоги и галоши — все, что пришлось снять, дрожа от озноба, — он достал со дна чемодана портрет Григория Хатанзейского.

Хозяин чума поднес ему кружку обжигающего чая и толстый хвост очищенной от чешуи пеляди.

— Поешь маленько, — сказал он, — мы давно ждем тебя, ты теперь большой начальник стал, Тэнэко. Так мой ум ходит.

— Какой я большой начальник?! — смеется Тэнэко, а рябое лицо его расплывается в довольной улыбке. Потом он снимает с малицы «смит-вессон» и небрежно бросает его в чемодан, затем перекладывает на доски у костра.

— Коммунистом стал! — поднимает многозначительно палец Выль Паш. — Во!

— Какой я коммунист! Мне еще рано, — отвечает Тэнэко и долго роется за пазухой.

Из нагрудного кармана пиджака он вынимает комсомольский билет, с нежностью смотрит на маленький силуэт Ильича и сдержанно говорит:

— Я только комсомолец.

— Он комсомолец! — с еще бо́льшим восторгом восклицает Выль Паш, и глаза его наполняются тревогой. — Все мои батраки хорошими людьми стали, но Тэнэко выше их всех!

В чум входит, прихрамывая на одну ногу, старый Вылко. Широкоскулое морщинистое лицо его подергивается нервическим тиком. Глаза слезятся, точно он хочет заплакать, но боится показать это. Он долго смотрит на Тэнэко, а потом молча садится у самого костра. Все отводят взгляд от его наполненных горем и слезами глаз.

— Зачем ты приехал, Тэнэко? — спрашивает дрожащими губами старик.

Тэнэко выпивает кружку чая, закусывает рыбой и показывает всем портрет Григория Хатанзейского. На пастухов смотрит русский рабочий в косоворотке и шляпе, и только узкие раскосые глаза да широкие скулы говорят о том, что этот человек не чужой ненцам.

— Знаете ли вы, кто это? — спрашивает Тэнэко, и в голосе его звучит уважение к человеку на фотографии. — Это Григорий Хатанзейский, первый ненец-коммунист. Его зарубили белогвардейцы за то, что он хотел, чтобы все пастухи были сыты, богаты и счастливы со дня рождения до начала смерти.

— Я знаю его, — говорит старый Вылко и утирает рукавом глаза, — я хорошо знаю его. Русский урядник искал его по всей тундре, но он спрятался у меня и рассказывал мне про то, как хорошо будет жить без царя и урядника. Он носил шляпу, но имел сердце пастуха.

— Говорил ли он о колхозе? — забеспокоился Выль Паш. — Хатанзей Гриша был хороший человек, но говорил ли он о колхозе?

Вылко не ответил. Он не слышал от Гриши ничего о колхозе.

— Он говорил о колхозе, раз он говорил о счастье, — сказал в тишине Тэнэко и посмотрел внимательно в беспокойно поблескивающие глаза Выль Паша.

Тот опустил взгляд и отодвинулся от костра.

— В первом ненецком колхозе «Пнок», где председатель Степанида Апицина, колхозники заработали за год по пять тысяч рублей, по многу пудов рыбы и мяса. В колхозе «Пнок» есть свой моторный бот, больница, школа и баня.

— Я вам говорил! — зловеще крикнул Выль Паш, и глаза его радостно блеснули. — Баня…

Тэнэко быстро повернул лицо к бывшему хозяину. Он закрыл чемодан и внимательно посмотрел на Выль Паша:

— Что ты говорил?

Выль Паш улыбнулся примиряюще и торопливо ответил:

— Баня — это очень хорошо.

Вылко протянул к костру подрагивающие руки, точно грел их у огня, посмотрел на ярко вспыхнувшую веточку, на пастухов и понюхал табаку.

— Я пойду в такой колхоз, где нет бани и есть хороший шаман.

— Зачем тебе шаман? — удивился Тэнэко.

— Скоро моя Нярконэ умрет. У нее болит живот из-за худых ветров. Кто мне поможет?

— Да, кто ему поможет? — спросил Выль Паш. — Шаманы теперь боятся лечить. Кто злых тадебциев отгонит? Русских тадебции не боятся, правду я говорю?

Хмурые пастухи утвердительно закивали головами.

— Колхозный врач вылечит твою семью, Вылко. Я прикажу ему вылечить твою жену.

И Тэнэко вновь открывает чемодан, достает блокнот и, подержав острие химического карандаша на языке, долго думает о том, какую записку следует писать в подобных случаях. Пастухи пододвигаются к Тэнэко и, значительно хмурясь, смотрят на него.

Тэнэко шевелит губами, он вспоминает совпартшколу, окружной комитет комсомола, народного судью и не может придумать, как следует писать записку в правление колхоза, если ему, Тэнэко, нужен врач.

Он опускает ресницы; пальцы, которыми он стискивает карандаш, белеют, он нажимает на блокнот, и острие карандаша ломается. Посмотрев на Выль Паша, Тэнэко просит чаю, не торопясь нюхает табак и старательно пишет записку печатными буквами:

«Степанида, здесь кулаки, врача надо, потому что у Нярконэ живот нехороший. Тэнэко».

Смахнув со лба капельки пота, Тэнэко с гордостью смотрит на написанное им и добавляет:

«А у меня пальцы, и мне очень тяжело из-за Выль Паша. Тэнэко».

— Вот и все, — говорит он, обращаясь к Вылко. — По этой бумаге врач бросит все свои дела и приедет сюда, потому что он мой большой друг.

Старый Вылко долго смотрит на записку. Он берет ее дрожащими пальцами, складывает вдвое так осторожно, точно это не бумага, а тонкое стекло, готовое вот-вот хрустнуть. Потом выходит из чума, и через полчаса слышно, как он уезжает на восток.

Пастухи тоже выходят из чума, приглашают Тэнэко в гости, просят не обижаться на них, если они не вступят в колхоз. Тэнэко говорит «ладно», при свете костра хмуро вынимает из чемодана плакат, долго рассматривает его. Обмороженные пальцы ноют, а голова начинает кружиться.

— Надо спать, надо спать, — шепчет Тэнэко и стискивает зубы.

Он точно заклинание повторяет эти слова, но чем больше темнеет небо в мокодане, куда сизой спиралью уходит дым костра, тем тяжелее становятся веки и сильнее кружится голова.

Чтобы заглушить боль, Тэнэко прислушивается к треску догорающего хвороста. Сквозь шкуры, покрывающие чум, слышен заглушенный крик больной женщины, и Тэнэко на время забывает о своей болезни.

«Ей, верно, очень тяжело», — с участием думает Тэнэко и, откинув с колен одеяло, в одной рубашке выходит на мороз. В синеве наступающей ночи он видит, как у соседнего чума испуганно-торопливо разговаривают пастухи. Они смотрят на сопку и на крайний высокий чум. Они почтительно уступают дорогу Выль Пашу, когда тот выходит из этого чума, размахивая длинным, сверкающим при луне ножом.

Тэнэко с удивлением наблюдает, как многооленщик прикладывается правой щекой к чуму Вылко, обходит его дважды, а потом резким взмахом руки протыкает ножом нюк. Снежная пыль серебром осыпает рукава его малицы. Выль Паш вырезает ножом треугольное отверстие и отшатывается от истерического вскрика больной женщины.

— Она сейчас умрет, — ворчит старик, — помогите мне.

И, не дожидаясь помощи, схватив за цепенеющие в страхе черные худые руки Нярконэ, выдергивает ее из чума. Пастухи испуганно подходят к нему и неуклюже берут женщину за ноги. Она бьет ими по снегу и кричит, объятая страхом смерти.

Тэнэко вздрагивает от ужаса. Он подбегает к Выль Пашу, и тот сразу отпускает руки больной.

— Она опоганит стойбище смертью, — говорит Выль Паш и пятится, не отводя взгляда от правой руки Тэнэко.

— Отнесите ее ко мне. Скоро приедет врач, — сердито приказывает Тэнэко и с удивлением замечает «смит-вессон» в своей руке. — В колхозе никогда так с женщинами не обращаются.

Больную уносят обратно в чум, заткнув шкурой вырезанное отверстие. Она бредит и корчится, освещаемая слабым огнем костра.

— Потерпи маленько, — говорит Тэнэко и проводит ладонью по ее жаркому морщинистому лбу.

Через полчаса женщина успокаивается, и его вновь начинает лихорадить. Тэнэко идет обратно, достает из чемодана плакаты и входит в чум, полный пастухов и охотников, сердито спорящих о чем-то.

Увидев Тэнэко, они замолкают. Они со страхом глядят на Тэнэко, а тот болезненно улыбается и вынимает из-под мышки плакат, на котором нарисован тощий мужик в лаптях, стоящий на одной ноге.

— Смотрите, — говорит Тэнэко.

Белобрысый сгорбившийся пастух с черными глазами и кривым носом смотрит на картину и сочувствует старику:

— Вот беда! Зачем он на одной ноге-то стоит? Устанет ведь.

Другие пастухи тоже жалеют мужика, лапти которого окружены изгородью.

— Пошто это, парень?

— Это русский мужик, — говорит Тэнэко. — Он стоит на одной ноге, потому что вторую ногу ему негде поставить: вся земля у кулаков, помещиков и русских шаманов — попов. Вот как жили при царе русские мужики, которые делают хлеб.

— Им тяжело было, — вздохнул белобрысый пастух. — Олешек там нет, а земли мало — вот и стой на одной ноге. Худо так!

— Беда худо, — покачали головами пастухи, — без олешек как проживешь?

Тэнэко вынимает новый плакат, и лица пастухов разглаживаются от морщин. По широкой зеленой улице идут малыши в красных галстуках. Налево стоят большие красивые здания школы, яслей, клуба, кооператива, электростанции.

— А вот как живут теперь эти мужики.

И пастухи восхищаются тем, что колхозники одеты, как Тэнэко, в городские пиджаки, обуты, как Тэнэко, в сапоги, и лица их веселы и приветливы.

— Хорошо живут, — говорит белобрысый пастух. — Ты колхозник, Тэнэко?

— Нет, — говорит Тэнэко, — но я буду колхозником, если вы пойдете вместе со мной в колхоз.

— Я бы пошел в колхоз, если бы там давали всем кожаные штаны, такие, как у тебя. Потом я люблю ездить в гости, а колхозу, поди, не понравится это.

— Колхозники такие же люди, как все, — говорит Тэнэко, — они тоже могут носить кожаные штаны и ездить в гости, когда им захочется.

— Что такое колхоз? — хмуро спрашивает пастух с черным обмороженным лицом, пододвигаясь к костру. — Что такое колхоз? Молва говорит: колхоз — это большие стада, богатые пастбища и вместо оленей и пушнины у пастухов и охотников пустые, никому не нужные бумажки, что они колхозники. На что же я куплю себе нюхательного табаку, Тэнэко? В колхозе всем олешкам олений врач впустит под кожу белую воду, которая называется «прививка», мясо их нельзя будет есть по пять лет. Кто же нас прокормит столь долго?

— Кто это вам сказал? — спрашивает Тэнэко и трет жесткими ладонями виски, где глухо толчется кровь, молоточками отдаваясь в ушах. — Почему ты, Егор Иванович, только худую молву слышишь? Правда, ты живешь в чуме Выль Паша, но почему ты веришь только молве из его уст? Он твой хозяин. Он не хочет отпустить тебя в колхоз, и он лает на нашу будущую жизнь, как хитрая лисица.

— Выль Паш сегодня сказал мне, что в колхозе хорошо русским, у них нет олешек, а нам лучше жить без колхозов, — говорит белобрысый пастух.

— Это неправда. Какое богатство у тебя, Семен Ного? — спрашивает Тэнэко. — Пятнадцать олешек да патроны без пороха! Как ты проживешь зиму? А?

Пастух смущенно смотрит на товарищей. Те улыбаются. В самом деле, каким богатством хвастается Семка Ного…

И Тэнэко впервые замечает в глазах слушателей огонек доверчивости. Пастухи и охотники все больше и больше соглашаются с Тэнэко, потому что молва говорила и хорошее о новой жизни.

— В колхозе вы будете носить по праздникам городскую одежду, слушать музыку и глядеть кинокартины. Когда же заболеете, вас будет лечить не грязный и хитрый шаман Яли, а врач из Москвы. Горе покинет ваши чумы, потому что вы будете богаче и счастливее Выль Паша. Давайте организуем колхоз и будем жить богато.

Тэнэко смотрит на пастухов, и те уже доверчиво кивают головами и говорят, что подумают об этом, но входит пьяный Выль Паш. Маленькие, как у нерпы, глаза его красны, и рот искривлен. Не торопясь он проходит к костру и говорит:

— Нет врача, Тэнэко… Нярконэ умирает. Шаман давно бы помог.

И пастухи мрачнеют под тяжелым взглядом Выль Паша. Они не смотрят на Тэнэко и поодиночке торопливо выходят из чума.

— Прими меня в колхоз, — говорит сочувственно Выль Паш, — они не понимают своего счастья.

Тэнэко подкидывает дров в потухающий костер, сжимает подрагивающие губы и, не ответив, выходит из чума.

Он идет в следующий чум, там его охотно слушают, спрашивают о жизни в городе, хвалят хромовые сапоги, просят показать картинку про мужика, стоящего на одной ноге, но в колхоз идти не хотят. Они говорят, что и раньше можно было стать богатым, как Выль Паш, и теперь можно быть бедным, как Вылко, если много болеть. Они смотрят на «смит-вессон», лежащий на коленях Тэнэко, и спрашивают Выль Паша:

— Кто лучше, хозяин: врач или шаман?

И Выль Паш отвечает:

— Тэнэко, думаю, правду говорит — врач лучше, но пока он приедет, Нярконэ уже умрет, опоганит нашу парму, и нам придется бросить свои чумы, чтоб смерть не заглянула нам в глаза, не сделала нас навсегда несчастными.

— Врач приедет скоро, — говорит Тэнэко, и губы его дрожат, как у ребенка.

И, простясь с пастухами, он уходит в свой чум и падает на шкуры, скрученный болезнью.

Ночью он начинает бредить. Тогда жаркими руками он разбрасывает шкуры и садится, ища огонек костра. Но костер потух, и Тэнэко с теплой грустью вспоминает совпартшколу, товарищей из окружного комитета комсомола, директора музея, ночные улицы города, и обида заполняет его сердце. Ему хочется заплакать, но, подумав о том, что он агитатор, Тэнэко вытирает глаза рукавом и с горечью думает о том, что ему не организовать колхоза, потому что он плохой комсомолец и Выль Паш сильнее его.

И только когда в мокодан начинает пробиваться рассвет, Тэнэко забывается тяжелым сном.

Но тут приходит старый Вылко. Он жестикулирует и смеется. Он долго благодарит Тэнэко, потому что приехал врач и у Нярконэ живот стал хорошим. Вылко согласен идти в колхоз, если Тэнэко даст расписку, что в колхозе его не заставят мыться каждый день. Тэнэко долго обдумывает это предложение и считает возможным разрешить старому Вылко мыться только по одному разу в месяц, но обязательно париться веником, а его сыну Тыко — три раза в месяц, о чем и пишет расписку печатными вершковыми буквами.

Он дает такие же расписки еще двум пастухам и вновь ложится спать, но приходит белобрысый сгорбившийся пастух и говорит Тэнэко:

— Я не пойду в колхоз, потому что ты боишься нас. Ты носишь оружие, чтобы пастухи сразу вошли в колхоз. Я бы взял бумажку насчет бани, но я не боюсь тебя. Я только боюсь Выль Паша, потому что он злой человек.

— А ты не бойся, — говорит Тэнэко. — Выль Паш — хромой заяц, а я — старый волк. Я сто кулаков могу убить одним взглядом, если рассержусь. Собери пастухов, и ты увидишь это.

Через полчаса Тэнэко выходит в кожаных брюках и начищенных ваксой хромовых сапогах. Он осматривает собравшихся оленеводов, вскакивает на нарты и начинает речь.

Он говорит:

— Подойди сюда, Выль Паш.

Испуганный многооленщик подходит. Тэнэко, заметив врача, улыбается ему и машет приветливо рукой, а потом сердито смотрит на Выль Паша:

— Выль Паш, ты не хочешь колхоза?

Многооленщик хмуро глядит на «смит-вессон» в руках Тэнэко и, пятясь, падает, запнувшись за чью-то ногу, но пастухи не смеются над этим.

— Когда я буду в Москве, я расскажу всем, какие злые дела ты делаешь, Выль Паш. Я все расскажу. А что я тебя не боюсь, пусть видят все.

И Тэнэко с размаху кидает «смит-вессон» в сугроб за чум.

И враз пропадает недоверчивость в глазах пастухов. Они подходят к Тэнэко и просят бумагу. На серой тетрадочной бумаге они ставят свои родовые клейма — рисунок оленьих рогов, чума, рыбы, тундровой кочки — и говорят, сколько оленей они имеют.

Потом они долго думают, кого выбрать председателем колхоза, и белобрысый пастух предлагает Тэнэко, но Выль Паш с искаженным ненавистью лицом выбегает из-за чума и кричит:

— Всех олешек отдали колхозу? Всех? А Тэнэко ни одного не отдал. Он только у других выманивает.

Но Тэнэко смеется над ним. Он вынимает из кармана лиловую бумагу и просит хмурого врача прочесть ее всем вслух. Врач надевает очки, осматривает бумагу и читает приговор суда, по которому Тэнэко становится хозяином двухсот оленей, нарт и хорея — длинного шеста для управления упряжкой, — всего, что он заработал, будучи батраком Выль Паша.

Пастухи подходят к нартам, и Выль Паш растерянно садится у чума на желтый снег и закрывает глаза. Голова его кружится. Точно копыта по насту, звонко и тяжело отдаются слова Тэнэко в его ушах: «Я тоже хочу быть колхозником вместе с вами».

Пастухи доверчивыми глазами смотрят на Тэнэко и так долго кричат его имя, что он говорит:

— Ладно. Пусть я буду первый председатель первого колхоза на Большой земле.

А из-за чума появляется Вылко, и в руках его «смит-вессон». Он передает его Тэнэко и говорит:

— Возьми. А мы тебя не боимся. Возьми, мало ли худых людей на свете, пригодится.

И пастухи утвердительно кивают Тэнэко.

Ночью пастухи выполнили приговор суда. Длинными тынзеями они выловили из стада Выль Паша двести лучших оленей и согнали их в большое колхозное стадо. Выль Паш не мешал им. Чтоб легче перенести горе, он вернулся в свой чум и выпил три кружки спирта, достав его из своего заветного сундучка. Когда на душе стало хорошо, он занялся поисками ножа. Найдя его, он долго обдумывал план мести, но, вспомнив, что Тэнэко больной и с ним справиться легко, тихо вышел из чума, посмотрел на стоящих у озера пастухов и вполз в чум Тэнэко.

Тэнэко приподнялся со шкур, подбросил хворосту в костер и, посмотрев на Выль Паша, сказал тихо:

— Брось нож!

Выль Паш невинно улыбнулся, обнажив прокуренные зубы.

Тэнэко сел и уже сердито сказал:

— Брось нож! Нечего прятать за спиной. — Потом мечтательно проговорил, точно не замечая многооленщика: — Мы назовем наш колхоз «Нгер Нумгы». Это она указывает дорогу пастухам и охотникам в тундре. Это счастливая звезда. Пусть наш колхоз будет новой звездой, которая указывает всем дорогу к хорошей жизни.

Выль Паш, равнодушно разглядывая костер, пододвинулся к Тэнэко на полшага.

— Когда у меня перестанет кружиться голова, я поеду дальше по всей тундре и организую много таких колхозов, и тогда ты задохнешься от злобы, Выль Паш. Брось сейчас же нож! — говорит Тэнэко, и щеки его багровеют.

Выль Паш стремительно вскакивает, пламя костра вспыхивает на лезвии длинного узкого ножа и гаснет. В лицо многооленщика смотрит холодным глазом дуло «смит-вессона».

Выль Паш роняет нож и торопливо выползает из чума.

— Ну и вот, — говорит Тэнэко и довольно смеется мальчишеским смехом.

ЯПТЭКО ПОДАЕТ ЗАЯВЛЕНИЕ В КОЛХОЗ

Всю жизнь Яптэко Манзадей ходил кривой дорожкой своего разума. Такой уж он был человек. Прежде чем сказать «да», Яптэко выпьет семь стаканов чаю, поспит двое суток, а скажет, однако, «нет». Потом он будет много раз каяться, но подумает: «А все-таки у меня свой ум: никто так не делает, а я делаю» — и на этом успокоится.

Вот каким был Яптэко Манзадей!

И он всегда был таким. И в колхоз он не хотел идти.

Много раз прилетали лебеди из теплых стран, принося на своих крыльях счастье, как поется в сказках, и вновь улетали к солнцу, стоящему в полдень. Лебеди летели над стойбищами и не узнавали их. Рядом с чумами, у медленных тундровых висок — речек, вырастали деревянные дома. Это оленеводы переходили на оседлость.

И только вокруг чума Яптэко не стояло никаких строений. Чум был вдвое старше хозяина. Дряхлый, покосившийся, он обнажал всем ветрам тощие бока, и лысые шкуры, покрывавшие его, уже превратились в рубища.

— Как живешь, Яптэко? — спрашивали его колхозники.

— Хорошо живу, — отвечал Яптэко. — Над вами много начальников, а надо мной только живот. Он захочет поесть, я на охоту иду. Не хочет — я сплю. Что мне?! Вот женюсь, и тогда лучше моей жизни на свете не сыщешь.

— Да кто к тебе в жены-топойдет? — смеялись колхозники.

— Пойдут, — говорил Яптэко. — Любая пойдет.

И впрямь вскоре по всей тундре прокатилась неожиданная весть: «Яптэко поехал по стойбищам искать себе жену».

Это была правда.

Надев праздничную малицу, Яптэко трое суток чинил свои нарты, поправлял упряжь и тихим весенним утром поехал в колхоз «Тэт-яга-мал», что по-русски означает — «Вершина четырех рек». Он ехал по росистому мху и пел ярепс — веселую песню, сочиненную на ходу:

Весело мчатся олени, выбрасывая копытами гроздья оранжевых брызг. Запрокинув на спину бархатистые рога, передовой смотрит на гусей, плывущих в низком голубоватом небе. Гуси отражаются в тихих озерах. Спускаясь к заводям, они гортанно перекликаются, радуясь концу длинного пути.

А Яптэко поет:

С песней влетает Яптэко в стойбище. Женщины окружают его. Детишки засматриваются на его праздничную малицу.

Яптэко спрашивает, где председатель, и проходит в его чум. Он приветствует хозяина и садится пить чай.

— Правду говорит молва, что ты жениться поехал? — спросил председатель.

Яптэко ответил не сразу. Как человек, уважающий себя, он помедлил немного и сказал:

— В колхозах теперь, говорят, хорошая жизнь наступила. Правда это?

— Правда, — сказал председатель колхоза.

— И сколько может такой человек, как я, заработать в колхозе?

— Не знаю, — сказал председатель, — как работать будешь.

Яптэко смутился. Яптэко не любил много работать и, наверное, мало бы в колхозе заработал.

— Я умею и хорошо работать, — сказал он.

— Тогда тысяч пять можешь получить, — сказал председатель. — Что, в колхоз решил вступить?

— Нет-нет, — торопливо ответил Яптэко, — я просто так. Меня часто спрашивают, хорошо ли живут в колхозе, а я не знаю.

И чтобы, чего доброго, председатель не уговорил подать заявление в колхоз, Яптэко вышел из чума. Посредине стойбища молодой бригадир чинил нарты. Через плечо у него был перекинут ремешок сумки от бинокля.

— Что это такое? — спросил Яптэко.

— Бинокль, — сказал бригадир, — олешки далеко иной раз уйдут, а я посмотрю в него и вижу их.

— Ишь ты какой богатый, — позавидовал Яптэко. — Продай мне его, зверя высматривать.

— Это премия, и ее нельзя продавать.

— Тогда подари.

— Нельзя. Я бригадир, и мне он нужен. Вступай к нам в колхоз, и тебе такой же дадут.

— У меня слабое здоровье, — сказал Яптэко и подошел к женщинам, выделывающим шкуры.

— Легкой работы! — сказал он. — Сколько вы, бабы, получаете?

— Больше, чем ты, в пять раз, — отшутилась курносая девушка, видать главная среди женщин.

Она ловко повертывала шкуры и скребком сдирала мездру. Руки ее проворно летали вниз-вверх, вниз-вверх. И Яптэко внимательно стал всматриваться в нее.

Она перевернула шкуры, подмигнула Яптэко, и тот смутился.

— Жену ищешь? — засмеялась она. — Не пойду я к тебе в жены, ты спишь много.

Женщины сдержанно улыбнулись, а Яптэко сердито ответил:

— Нужна мне такая жена! Плакать с ней. Живо к другому убежит.

И, простившись с председателем колхоза, Яптэко поехал в соседний колхоз.

— Жену приехал искать, — объяснил он колхозникам, но весь вечер просидел среди мужчин и беседовал о колхозной жизни. Выходило так, что в этом колхозе жизнь еще лучше, чем в «Тэт-яга-мале».

— Я подумаю об этом, — сказал Яптэко и погнал упряжку дальше.

— Что ж ты наших девушек не посмотрел? — крикнули ему вслед женщины.

— Мне только двадцать пять лет, — ответил Яптэко и скрылся за сопкой.

Так объехал Яптэко одиннадцать колхозов, и в каждом он расспрашивал о том, кто сколько зарабатывает, осматривал одежду колхозников, ругал лодырей за худую работу, а под конец сказал:

— Поеду в «Полярную звезду».

Колхоз «Нгер Нумгы», председателем которого был старый Явтысый, организовался недавно. Колхозники еще не носили биноклей и не играли в шахматы, но там жила русская учителка Тоня Ковылева, член правления колхоза и заведующая Красным чумом. Она обучила Яптэко грамоте, и он часто вспоминал о ней.

Он приехал в колхоз «Нгер Нумгы» и зашел к учителке.

— Пиши, — сказал он, — скорее пиши, а то раздумаю.

И она написала ему заявление. Яптэко подписался в спрятал бумажку на груди.

— Спасибо, — сказал он, — большое спасибо. — И, не попив чаю, уехал в свой чум.

Там он проспал трое суток, выпил тридцать стаканов чаю, полбутылки вина и сказал:

— Теперь можно и в колхоз идти.

…Вот каким был Яптэко Манзадей.

Когда же его принимали в члены колхоза, он дал всем слово, что будет работать хорошо, а к тому же обучит всех ребят игре в шахматы.

— А когда же женишься? — спросили колхозники.

— Женщины — коварный народ, — сказал Яптэко, — я их боюсь.

Он посмотрел на Тоню Ковылеву и смутился.

ОЛЕНИ ГОСПОДА БОГА

Работая почтальоном, Яптэко Манзадей пришел к обидному выводу, что его колхоз «Нгер Нумгы» является самым бедным колхозом на всем земном шаре.

Даже писем в колхоз приходило мало, и то лишь председателю Явтысому да русской учителке Тоне Ковылевой.

В каждом номере окружной газеты про колхоз писали, что он «тянется в хвосте», что там «оппортунистические весенние настроения» и что «надо в корне ликвидировать все это, для того чтобы колхоз стал богатым».

— Не хочу я жить в таком худом колхозе! — сказал как-то на собрании Яптэко Манзадей.

— Ха! — сказали колхозники.

— Э! — сказал Явтысый.

— А ты возьми да сделай его богатым, — сказала Тоня Ковылева. — Ты все можешь сделать, если захочешь.

Яптэко задумался.

— Правда, — сказал он.

Колхозники улыбнулись.

— Ишь ты!

Но Яптэко добавил:

— Если меня просит колхоз, то я это сделаю. Мы будем самыми богатыми на всем земном шаре.

После этого собрания прошло много месяцев. Все уже давно забыли о словах Яптэко и только изредка над ним шутили:

— Когда же ты нас богатыми-то, Яптэко, сделаешь? А?

Яптэко молчал, а подумав, серьезно говорил:

— У нас в стаде два раза по тысяче олешков. Их будет еще столько же, если я захочу.

И, объезжая со своей почтовой сумкой стойбище за стойбищем, Яптэко все время думал о том, как выполнить свое обещание.

Наконец долгожданный миг наступил.

Стоял веселый, весь пронизанный солнцем июль. Легкий ветерок нес над тундрой бледно-голубые паутинки, окутывая ими кусты и опуская их в озера. Ожиревшие куропатки лениво кричали на Яптэко, вспугнутые его нартами. И даже лемминги — тундровые мыши — свистели не так резко, разморенные солнцем.

Но Яптэко не замечал ничего этого. Лоб его, покрытый непривычными морщинами, сосредоточенное выражение лица и нетерпеливое подергивание вожжей — все говорило о том, что Яптэко занят какой-то необычайной мыслью.

Дело в том, что сегодня в одном из стойбищ Яптэко узнал о Тёпке Ханзерове.

— Э, — сказал Яптэко пастухам, когда узнал о Тёпке Ханзерове, о смерти его хозяина и об Усть-Куломском монастыре. — Э, — сказал Яптэко и, быстро раздав почту, поехал совсем в другом направлении, чем ему полагалось ехать.

Накануне революции монахи Усть-Куломского монастыря обратили свои капиталы в оленьи стада. Они и мзду с самоедов брали оленями. Стада свои они отдавали на выпас многооленщикам, говоря:

— Это олени господа нашего Исуса Христа. Смертный грех падет на того, кто украдет хотя бы одного олешка, ибо заповедь божья гласит: «Не пожелай жены ближнего твоего, ни раба его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елико суть ближнего своего».

Тёпка Ханзеров был честным батраком обедневшего князя Солиндера.

И хотя Солиндер ни разу не говорил батраку о том, что «воровать оленей господа нашего Исуса Христа грешно», Тёпка Ханзеров не пожелал ни горбатой жены Солиндера, ни раба его — своего товарища-батрака, а волов и ослов князь Солиндер почему-то не держал.

— Они хлеба много жрут и походят на медведей. Олешек еще перепугают, — как-то, объясняя заповедь бога, сказал Солиндер Тёпке.

Как бы то ни было, за двадцать лет оленье стадо Усть-Куломского монастыря выросло в четыре раза. Солиндер успешно скрывал его от советской власти. И только однажды ему пришлось отдать тысячу оленей по суду своим батракам. С тех пор он стал еще осторожнее и там, где не помогала резвость ног, применял хитрость.

Так, например, он погнал свои стада подальше от колхозов, на восточную сторону Ямала. Он говорил Тёпке:

— За Камнем, за Пай-Хоем олени господа нашего Исуса Христа будут целы.

Но недалеко от гор, на берегу Оби, он опился спиртом и «протянул ноги к очагу», что по-русски означает «умер». «Бог позвал его к себе. О своих олешках хочет узнать, однако», — подумал тогда Тёпка Ханзеров и на этом успокоился.

Он похоронил Солиндера на берегу Оби и погнал стада прежним путем.

Три тысячи оленей целиком легли на его плечи, и Тёпка Ханзеров возненавидел господа бога. Раньше хоть помогал хозяин, но теперь было очень трудно. И, встречая колхозников, Тёпка Ханзеров сетовал на Христа. Тёпке и в голову не приходило отдать кому-нибудь оленей. Он знал, что олешки принадлежат богу, и добросовестно выполнял свои обязанности перед ним, своим вечным хозяином.

Между пологих сопок, поросших редкой полярной ивой, гнал стадо Тёпка Ханзеров. Усталые собаки помогали ему и, поджав под себя задние лапы, сидели на скалах, обнаженных ветрами.

Солнце стояло над головой Тёпки Ханзерова. Оно одуряло, клонило ко сну. Оно подняло зыбкие марева над волнистым горизонтом.

В небогатом чуме Тёпки сидела у потухшего костра больная жена. Она стонала уже покорно, примирившаяся со своими страданиями.

Тёпка лежал на нартах, смотрел, щурясь, на горизонт, на стадо, и ему хотелось заплакать.

Далекая точка на одной из сопок привлекла его внимание.

— Вот болесь-то! — удивился Тёпка и понюхал табаку.

Смахнув слезы, накатившиеся на глаза, Тёпка вновь посмотрел на точку.

— Вот лешак-то! — сказал Тёпка обрадованно и вошел в чум.

— Увези меня на факторию, — сказала женщина. Глаза ее были закрыты. Ресницы дрожали, и солнце, заглянув в чум, зажгло росинки на них.

Тёпка задумался.

— Как же олешки? — спросил он уже в который раз.

— Олешки… — сказала женщина покорно и открыла глава. — Едет кто-то…

Возле чума уже шуршали полозья нарт о голую землю.

— Входи, чего ли! — крикнул Тёпка и зажег костер.

В чум вошел Яптэко Манзадей. Он весело поздоровался с хозяином, узнал у женщины, чем она больна, и, по-домашнему расположившись на шкурах, достал из своей почтовой сумки полбутылки вина.

— В гости к тебе, Тепан, приехал, — сказал он важно. — Узнал, что тебе скучно одному, вот и приехал.

— У меня баба хворая, — сказал почему-то Тёпка, — ее бы на факторию отправить. К доктору…

— Так, так, — одобрительно покачал головой Яптэко. — Когда я был единоличником, у меня часто же брюхо болело.

— А теперь? — с надеждой спросила женщина.

— Теперь я колхозник, — сказал Яптэко, — у меня есть такое стекло цвета белее белого, и оно называется градусник. Это очень важная и дорогая штука, и как только у меня начинает что-нибудь болеть, я кладу эту штуку под мышку, и вмиг всю болезнь снимает.

— Ишь ты, — с уважением сказал Тёпка, — богатые же теперь колхозники пошли.

Яптэко нахмурился. Он подозрительно посмотрел на Тёпку и сердито сказал:

— Не веришь! Думаешь, только Солиндер и богач на свете!

— Что ты, что ты! — примиряюще сказал Тёпка. — У него олешки русского бога. Чужие…

— Вот видишь, — спокойно улыбнулся Яптэко и достал из сумки латунную трубочку.

Пламя костра отразилось на градуснике. Осторожно держа его двумя пальцами, Яптэко подал градусник больной женщине.

— Под руку его положи и не шевелись, — важно сказал Яптэко. — Если не поможет, то самую сильную науку придется применить. На факторию, к примеру, ехать.

— Спасибо тебе, — сказал Тёпка.

Яптэко налил в поставленную на латы чашку спирту и принес мяса с нарт.

— Пей, Тепан, — сказал он, — у нас в колхозе все есть. Что нам градусник! У нас каждый пастух имеет по биноклю, чтобы глаза далеко видели, сапоги, шляпы, а один бригадир — даже граммофон и фотоаппарат.

— Что такое фотоаппарат? — почтительно спросил Тёпка.

— Не знаю, — смущенно признался Яптэко, — думаю, олешков им лечат, прививку делают. А может, что и другое.

— Ишь ты! — сказал Тёпка задумчиво. — А я батрачу.

«Ну и хитрый же человек! — подумал Яптэко. — Стал хозяином, а называет себя батраком». И чтобы Тёпка вел себя простодушно, Яптэко налил ему еще чашку спирту.

Тёпка выпил ее и забыл о стаде. Лицо его, покрывшееся потом, покраснело. Но, даже опьянев, он не забывал о своей жене. Он посматривал на нее, лежащую в полутьме на шкурах, и шептал:

— Ой, баба, баба!

— Вылечится твоя баба, — сказал Яптэко, — я это очень хорошо знаю. У нас в колхозе…

И Яптэко начал рассказывать о своем колхозе. Все богатства великого Нума, все богатства русского бога были, по мнению Яптэко, лишь жалким подобием колхозных богатств.

— Что такое есть жизнь? — спрашивал Яптэко, поднимая палец. — Жизнь — это наш колхоз «Нгер Нумгы». Понял?

— Худо же, однако, понял, — сказал Тёпка Ханзеров. — Хорошо, говоришь, у вас живут все, а колхоз маленький…

Яптэко обиженно замолчал. Он выпил вина, основательно закусил свежим мясом и хмуро сказал:

— Ты несговорчивый, товарищ! Мне надо уезжать. Ты теперь богатей, и мне с тобой не по пути, как говорят на больших соборках кулакам.

Тёпка испуганно посмотрел на Яптэко, на жену и примиряюще сказал:

— Я все понял! — хотя по лицу его было видно, что он ровно ничего не понял.

— Вот это хорошо, дорогой товарищ. Я с тобой сейчас проведу агитационную работу.

И Яптэко до глубокой ночи говорил Тёпке, что такое колхоз и почему в нем должны состоять все настоящие люди. Тёпка вначале внимательно слушал Яптэко, но спирт был выпит, чай тоже, и Тёпка стал дремать. Увлеченный своей беседой, Яптэко и не заметил, как Тёпка уснул.

— Вот лешак-то! Уснул, однако! — удивился Яптэко и разбудил пастуха. — Ну, все понял?

Тёпка виновато улыбнулся, стряхивая дремоту, и сказал:

— А что такое мне понимать надо?

— Вот беда! — уже с негодованием сказал Яптэко. — Да в колхоз-то пойдешь или нет? В мой колхоз… Понимаешь?..

Тёпка сердито посмотрел на Яптэко и неожиданно рассмеялся:

— Так бы и сказал: пойдешь или не пойдешь.

— Так и говорю.

— Как не пойти, пойду, — сказал Тёпка, — а то говорил ты мне, говорил, а я и так давно уже не спал.

— Это агитация, — смущенно ответил Яптэко и вытащил из сумки уже исписанный листочек. — Слушай. Если правда, то свою тамгу поставь…

«В колхоз «Нгер Нумгы», — было написано в заявлении от Тепана Ханзерова. — Прошу меня принять в колхоз, потому что товарищ Яптэко Манзадей доказал мне, что без колхоза на белом свете жить очень трудно. Прошу от меня принять три тысячи оленей, которые нажиты батрацкой кровью у кулака Солиндера».

— Так написано? — спросил Яптэко.

— Все так, хорошо написано, — Тёпка вздохнул. — Только допиши, однако, — смущенно добавил он, — не «у кулака Солиндера», а «у господа нашего Исуса Христа»: олешки-то монастырские.

Яптэко сделал исправление.

Тёпка поставил под заявлением свое родовое клеймо — рисунок оленьих рогов — и посмотрел на жену.

— Лучше ли бабе-то?

— Болит, все равно болит, — печально улыбаясь, сказала женщина, возвращая градусник Яптэко.

— Придется за большой наукой ехать, — озабоченно сказал Яптэко. — Ты теперь колхозница, и я о тебе обязан заботиться. Ведь у меня должность такая — почтальон.

САМОЕ ДОРОГОЕ НА СВЕТЕ

Яптэко Манзадей был убежден, что придет время, когда самые знаменитые ученые напишут о нем такую книгу, что если ребенок начнет ее читать с пяти лет, то последнюю страницу он перелистает уже в глубокой старости: так будет толста эта книга…

Пока же Яптэко скорбел. Причиной скорби был его возраст. Яптэко Манзадею шел двадцать первый год, а человечество, наверное, еще не догадывалось о его существовании.

Придя к этому горькому выводу, Яптэко две недели ездил по стойбищам мрачный. Не придумав ничего исключительного, Яптэко Манзадей поехал в Красный чум к русской учителке Тоне Ковылевой.

Она была, по мнению Яптэко, так учена, что перед ее мудростью меркли не только все научные светила, но даже бухгалтер колхоза «Полярная звезда», который умел очень красиво, с сотнями тонких завитушек, писать разные деловые бумаги.

Он писал так красиво, что бумаги, заполненные его завитушками и виньетками, не мог прочесть даже сам секретарь тундрового Совета Миша Якимов.

Яптэко очень уважал русскую учителку. Ведь это она обучила его грамоте.

Он подъехал к Красному чуму уже в сумерках.

— Здравствуй, товарищ Тоня, — сказал он, опустив глаза.

С недавних пор он со стыдом в душе признался, что в серые, как у котенка, глаза учителки он прямо смотреть не может.

— Здравствуй, Яптэко, — сказала учителка. — За новыми книгами приехал?

— Нет, — сказал Яптэко.

Учителка угостила его чаем.

— Ты какой-то странный стал, — задумчиво произнесла она. — Может быть, влюбился в кого-нибудь?

— Нет, — сказал Яптэко смущенно. — Я ненавижу баб: они хитрые и много кричат, — объяснил он и уже спокойно посмотрел в глаза учителки. — Скажи, — спросил он, — кого на свете больше всего любят люди? А?

Учителка с изумлением посмотрела на Яптэко. Яптэко объяснил подробно, что его интересует.

— Зачем тебе это? — еще более удивилась учителка.

— Надо, — нахмурился Яптэко Манзадей.

— Великих людей на земле было очень много, — сказала учителка. — Фарадей, Шекспир, Толстой, Ньютон, Бруно, Ломоносов, Рафаэль, Микеланджело, да мало ли их…

— А я мог бы сделаться таким же великим? — тихо спросил Яптэко Манзадей.

Учителка отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она, — великие люди родятся редко. И хотя они родятся талантливыми, они много учатся, прежде чем стать великими. А ты еще только едва грамотой овладел.

— Обидно, — сказал Яптэко. — А есть такие, кто без большой грамоты великим стал? Неужели нет таких?

— Таких нет, — улыбнулась учителка. — Одни самоучками приходили к знаниям, другие учились в университетах. Вот, например, Циолковский или Мичурин сами до великих открытий дошли, но они много читали и изучали.

— Мичурин… — с уважением повторил Яптэко. — Дай мне про него почитать.

Получив книгу, Яптэко бережно спрятал ее на груди и, поблагодарив учителку, покинул Красный чум.

Так началась полоса творческих страданий и великих открытий ненецкого естествоиспытателя Яптэко Манзадея.

Прочитав книгу, Яптэко немедленно забросил все свои дела и поехал в Красный город, столицу своего округа. Там в продуктовом магазине он купил ведро картошки и, тщательно укутав ее в оленьи шкуры, отвез на побережье Ледовитого океана.

На сопке перед своим чумом он тщательно приготовил две гряды и посадил в них картошку. Русская уборщица на фактории объяснила ему, как это делается.

— Не вырастет только здесь, замерзнет она, — усомнилась женщина.

— Вырастет! — убежденно сказал Яптэко. — Великий ученый Мичурин даже северный виноград вырастил, а я ведь только картошку.

— Ничего, ничего, дерзай, Яптэко, — поддержал заведующий факторией товарищ Кузнецов. — Только нос не вешай, если вначале будет неудача.

— Я не из таких! — сказал Яптэко и с наступлением великого полярного дня посадил картошку по всем правилам искусства.

День, когда первые робкие ростки картофеля показались из земли, стал для Яптэко Манзадея днем неописуемого счастья. Он забросил все свои дела и поехал по стойбищам. И в каждом стойбище он подробно рассказывал о своей научной работе и, подняв палец, говорил:

— Растет!

И все радовались успехам Яптэко Манзадея.

— Ты очень умный человек, Яптэко! — говорили пастухи. — О тебе надо в газетах писать.

Но пришла осень, и первый же мороз лишил Яптэко его радости. Ботва повяла, и только на одной из гряд единственный зеленый стебель мужественно отстаивал свое право на жизнь. Это было таким ударом по мечтам Яптэко Манзадея, что он не выдержал, решив навсегда покинуть горькую стезю великих открытий.

Чтобы полностью испытать всю горечь неудачи, Яптэко подошел к грядке и… застыл от изумления.

— Растет? — не веря своим глазам, растерянно произнес он. — Ишь ты, лешак!

Единственный клубень посредине гряды зеленел коренастой ботвой, и на одном из стеблей ее синел цветок.

— Вот беда! — почтительно сказал Яптэко, удивляясь мужеству растения.

И волна огромной нежности к скромному синему цветку заполнила душу Яптэко. Он опустился на колени и бережно провел шершавой ладонью по листьям, точно это были щеки любимой девушки.

— Ишь ты, — шептал он боязливо, словно во сне, — выжил!

Вечером он уже был на фактории. Товарищ Кузнецов дал ему крепкий деревянный ящик и несколько кусков стекла.

Как драгоценность вез это к себе Яптэко. Укутав на ночь картофельное гнездо сухим мхом, Яптэко сделал из ящика передвижной парник и стал ревниво следить за солнцем.

Уже наступали длинные ночи. Они делались все длиннее и длиннее, а солнце все ниже и ниже опускалось над Баренцевом морем. Оно горело уже слабо и то лишь в полдень.

Яптэко ни на шаг не отлучался от своего чума. Он тщательно полол грядку и с привычной тревогой всматривался в небо. Больше всего он боялся ветров, особенно северных, несущих с собой холод, осень, снежные тучи.

И когда ему не понравился юго-западный ветер, дохнувший на грядку, он старательно пересадил картофель в ящик. Пересаживая его вместе с землею, он так боялся повредить у него хотя бы один корешок, что даже затаил дыхание, перенося ящик в свой чум. Слегка полив растение озерной водой, Яптэко лег спать. Утром он вынес ящик на солнце, радуясь с каждым днем все более и более.

Определенно, картофель рос! На берегу Ледовитого океана, на неприветливой, промерзшей за миллионы лет родине Яптэко, рос картофель. Это Яптэко, ученик великого преобразователя природы, вырастил его.

А солнце все меньше, все слабее светило над тундрой.

Еще никогда так не сожалел Яптэко об уходящем солнце, как в эту осень. «Поздно я задумал это дело, — огорчался он, — раньше бы надо».

И, сидя у ярко полыхавшего костра, он трогал каждый листик картофеля негнущимися пальцами и мягко улыбался растению, точно оно могло понять всю его нежность и несказанную гордость.

Когда выпал первый снег, Яптэко позвал своих друзей и, угостив их вином, в торжественной тишине вырыл картофель.

Каждому клубню он решил дать имя, и поэтому первый, самый крупный, величиной с гусиное яйцо, получил имя Опой, что означало «первый»; второй, более мелкий — Сидя; третий — Няхар, а четыре остальных остались безымянными, ибо они были меньше ногтя безымянного пальца.

— Вот ушкан-то! — в восхищении говорили друзья Яптэко.

Тщательно завернув клубни в мягкую шкурку пыжика, Яптэко спрятал сверточек в кожаную сумку и с тех пор никогда не расставался с ней.

Разъезжая по стойбищам, гостя у товарищей, он при всяком удобном случае вынимал заветный сверток и показывал людям свою гордость — семь клубней, выращенных им, Яптэко, на берегу Баренцева моря.

— Что есть самое дорогое на свете? — спрашивал он, гордо улыбаясь. И, уже нахмурясь от важности, отвечал: — Самое дорогое на свете — это наука!

— Правда, — говорили пастухи, — тебе лучше видно. Ты картошку своими руками вырастил.

— Это научная картошка, — говорил Яптэко и ехал в другое стойбище, ибо все должны были проникнуться такой любовью к науке, какой проникся к ней Яптэко Манзадей — ученик великого Мичурина.

Шли дни за днями. Томительно тянулась полярная ночь. Чтобы скоротать время до наступления весны, Яптэко приезжал в Красный чум и подолгу беседовал с русской учителкой.

— Ты много сделала для меня, товарищ Тоня, — говорил он. — Ты меня сделала грамотным. Ты меня сделала ученым.

— Ну, до ученого тебе еще далеко, — улыбаясь, говорила учителка, — ты даже алгебры-то не знаешь.

— У меня голова от нее болит, — говорил Яптэко.

— А картошку сажать математика не нужна? Химия не нужна? — смеялась учителка.

— Я и без них ее вырастил столько, что тебе на три дня хватит, а то и на четыре, — хвалился Яптэко и уезжал в свой чум.

С наступлением первых весенних дней он стал все реже и реже посещать ее. Ему казалось, что он надоел учителке. Она стала какой-то мрачной и на все вопросы Яптэко отвечала коротко: «да» или «нет». Изменился и облик ее. Щеки покрылись зеленоватой бледностью, и десны распухли.

— Ты болеешь, учителка? — спросил ее как-то Яптэко.

Она отрицательно покачала головой и сказала:

— Оленьи жилы надо есть, помогает, а я не могу, противно.

— Тебе к доктору надо, — посоветовал Яптэко.

— Это пустяк, — сказала учителка, — не будем об этом говорить.

Яптэко подумал, что учителка сердится на него из-за чего-то. Он по-дружески распростился с ней и больше уже не появлялся в Красном чуме.

Все его внимание привлекли первые проталины, появившиеся у подножий сопок. «Не пора ли?» — думал Яптэко, но, чуя еще холодный ветер и предчувствуя морозы, он медлил.

Он ждал, когда солнце наполовину оголит сопки. Он так увлекся своей мечтой, что совсем забыл об учителке. Она осталась где-то далеко-далеко в его сознании.

Сейчас ему нужно было солнце. Веселое июньское солнце, которое даст жизнь его детищу.

И долгожданный момент наступил…

Яптэко заполнил деревянный ящик унавоженной землей. Он тщательно подготовлял ее, очистив от мха, крупных песчинок и травы.

Когда было все готово, он посмотрел на солнце и открыл заветную сумку. Далекий свист задержал его внимание. Кто-то подъезжал к чуму Яптэко. Яптэко улыбнулся при мысли, что гость позавидует, увидев, как сажается картофель, выросший в тундре.

Острым ножом Яптэко проделал в земле семь ямочек и бережно положил в них клубеньки. Три первых он загребал землей с особым старанием. Он нарочно медлил закапывать их, но гость все еще ехал где-то на соседней сопке, и, боясь, как бы клубни не озябли, Яптэко зарыл их.

Поставив ящик на солнце, Яптэко сел рядом с ним и улыбнулся. В эти мгновения он был самым счастливым человеком на свете.

Необъятное будущее простиралось за этими крохотными клубнями для Яптэко. Он уже видел себя в кругу великих ученых, которые, сидя на траве посреди Кремля, почтительно расспрашивают его, Яптэко, о том, как же это он умудрился на льду, в холодной тундре, на берегу Баренцева моря вырастить замечательный картофель. Огромный картофель, по полпуда каждый клубень.

И Яптэко уже объяснял им: «Что самое дорогое на свете? Наука. Вот я и сделал это ради науки, вроде великого русского человека Мичурина или Ломоносова».

…Тяжелая ладонь опустилась на плечо Яптэко. Позади него стоял один из колхозников, живший по соседству с Красным чумом.

— Письмо тебе, Яптэко, — сказал он.

Яптэко развернул записку и стал читать ее. Свет померк в его душе, когда он прочитал записку.

Это писала учителка.

«Милый Яптэко, — писала она, — ты мне говорил, что у тебя есть картофель. Пошли мне хоть немного. Мне очень тяжело. Меня всю скрючило, вываливаются зубы, и кровоточат десны. Цинга. Наверное, для тебя это большая жертва, но у меня нет больше никакого выхода. Врач сказал, что завтра-послезавтра будет уже поздно… Спаси меня, милый Яптэко.

Тоня».

— Она до завтра никак не доживет, — хмуро сказал колхозник. — Ее всю скорчило, а самолеты уже не летают. Изо рта кровь течет. И гной. Ребятишки плачут. «Кто, говорят, нас учить теперь будет?»

Яптэко молчал. Он тупо смотрел на ящик, отсвечивающий стеклянной рамой, и безвольно опущенные руки его ощущали холодок земли.

— Ей очень тяжело, — продолжал колхозник, — ее всю скорчило, и изо рта кровь течет. Все ребятишки плачут.

Яптэко поднял невидящий взгляд, и лицо его передернула судорога.

— До завтра она никак не доживет, — почти хрипел колхозник, и губы его дрожали, — ее всю скорчило.

— Да замолчи ты! — крикнул в ярости Яптэко.

— Ты не сердись на нас, Яптэко, — сказал колхозник. — Мы думали о том, как тебе это больно, но ей очень тяжело. До завтра она никак не доживет.

— Возьми, — тихо сказал Яптэко, — возьми, только уходи скорее. Ну! — крикнул он. — Ну!

И, сгорбившись, точно придавленный старостью, он ушел в свой чум.

Колхозник бережно поднял ящик и прикрутил его к своим нартам. Потом он на цыпочках вошел в чум и увидел: Яптэко лежал на шкурах, лицом зарывшись в подушку, и плакал.

Человек положил на латы свой подарок для Яптэко и тихо вышел из чума.

Когда Яптэко обдумал все и ему стало легче, он поднял голову. Он поднял голову и с удивлением посмотрел на латы. На досках у костра, освещаемая пламенем догорающего хвороста, стояла четвертинка водки…

Впервые чувство удивительной любви к миру, к людям переполняло его.

«Что самое дорогое на свете? Наука! А еще что? Все! Но самое дорогое — это учителка и ребята из колхоза… Правду ли я говорю? Правду!»

И он поднимал стакан за долгую жизнь всех хороших людей на свете, за Тоню Ковылеву — русскую учителку, за колхозников, за великую силу человечьей нежности и сочувствия, за науку.

ОСНОВАТЕЛЬ ГОРОДА — ИННОКЕНТИЙ ИВАНОВИЧ

Прожив семьдесят лет, Иннокентий Иванович решил, что город, основанный им десять лет назад, построен неправильно.

В один из солнечных дней он надел длинную холщовую рубаху, штаны, сшитые из «чертовой кожи», помазал сапоги дегтем и, наказав старухе натопить как следует баню, вышел на улицу. Черная кошка, в ужасе оглядываясь на кобеля, зевавшего у крыльца, перебежала дорогу у ног Иннокентия Ивановича.

— Фу-ты, погань, — выругался старик, — не быть дороге!

Он сердито плюнул на пса. Тот зажмурил глаза, трижды ударил обрубленным хвостом по доскам и показал Иннокентию Ивановичу длинный розовый язык.

— Разлегся! Только жрешь да спишь, больше и работы у тебя нет, — проворчал старик и возвратился в дом.

Там он надел картуз загадочного цвета с потускневшим от времени лаковым козырьком, расчесал бороду деревянным гребнем и, захватив с собою сучковатый кленовый батожок, пошел по центральной улице.

Улица Григория Хатанзейского была самой нарядной в городе. Двухэтажные дома выстроены вроде коттеджей, с резными наличниками и беседками. Тут находились все важные учреждения и даже строился театр.

Иннокентий Иванович прошел улицу и в раздумье остановился на краю города. Широкая река распласталась перед его взором.

— Печора-матушка, — прошептал он, опускаясь на толстое бревно у пристани. Из кармана штанов достал тавлинку, понюхал табак. Увидев идущего по берегу в город прораба, крикнул: «Эй!» — и беспокойно заерзал на бревне.

Подошел широколицый парень в кожаной фуражке. Дед уступил ему кончик бревна и сердито насупил брови.

— Что ж это, между прочим, прораб шляется, а бревно, на котором сидит, не замечает. А бревно, между прочим, гниет с прошлого года!

Прораб вынимает папиросы «Дели» в жесткой коробке и торопливо закуривает.

— Иннокентий Иваныч, — говорит он певуче, разводя руками, — ну за что вы мне кровь пущаете? Ну? То в газете, то в райкоме, то на собраниях. Да разве ж я один на свете могу за всем усмотреть? Вот ведь вы какой, Иннокентий Иваныч.

— И театру строишь третий год, а плотники пьянствуют. А?

— Да что вы, Иннокентий Иваныч! — говорит паренек и пытается встать с бревна. Но старик кладет ему на колено руку, и тот не решается приподняться. — Ну хоть бы в санаторию уехали на годик, — с тоскою заканчивает прораб.

— Вам бы только планы раскидывать, — сердито говорит Иннокентий Иванович, нюхая табак. — Какие дома ты на улице Восьмого марта выстроил? В таких домах честным людям жить совестно. Я тебе еще припомню это.

Старик неожиданно замолкает и отводит взгляд на реку, задумавшись о своем твердом решении написать о прорабе большую заметку в газету, чтоб ему было стыдно на весь город.

Потом говорит «пока» и, ссутулившись, идет по крайней улице неторопливой стариковской походкой. В конце улицы он видит тундровый тальник, покрытый бурой листвой, небольшой залив и плещущихся в нем гусей и уток, лодку, на носу которой, старательно вглядываясь в воду, сидит дед Аксен, балагур, пьяница и отчаянный рыбак.

Иннокентий Иванович подходит к пологому илистому берегу залива и кричит, сложив руки лодочкой:

— Аксен! А Аксен!

Дед Аксен отвечает:

— Угу! Сей минут.

Но проходит и пять, и десять, и пятнадцать минут, а он по-прежнему сидит на носу лодки, вытянув шею и глядя в воду. Губы его быстро-быстро шевелятся, точно он заклинает водную стихию.

Иннокентий Иванович садится на зеленую траву бережка, подальше от воды, и вынимает тавлинку, посматривая на солнце, большое, рыжее, нездешнее. «День долог, город большой. Торопиться некуда», — думает Иннокентий Иванович, жмурясь от зеркальных блестков ряби.

…Пятьдесят лет тому назад он сидел вот на этом же берегу и думал о своей жизни. Немереные водные просторы лежали перед его глазами. Пойдут по ним пароходы, рыбацкие баркасы, норвежские лесовозы. «А что, если из голодной Усть-Цильмы перебраться сюда, — подумал Иннокентий Иванович, — поставить кузню, проезжий двор, а зимой торговать с самоедами? Глядишь, и минет нужда мою семью, в которой мал мала меньше».

Через год перевез Иннокентий Иванович кузню и поставил ее на крутом яру, чтобы дым был виден издалека. Еще через год поставил дом и назвал свое урочище Белая Щель, или Белощелье.

Проходил год за годом, оброс Иннокентий Иванович диким волосом, стал угрюмым, как и небо, висевшее над ним, разучился говорить и только ночами мечтал со старухой о богатом подряде по кузнечному делу.

Поплывет по Печоре финский траулер, вдруг — стоп. Испортился важный механизм. Что делать? Капитан и штурман бегают по палубе, размахивая руками и матерясь. Заметив дымок кузни, они спускают шлюпку и просят Иннокентия Ивановича исправить механизм. Иннокентий Иванович сначала не соглашается, говорит, что у него и без того работы хватает, но его берут почти силой. Осмотрев механизм, Иннокентий Иванович говорит, что поломался гребной винт. Капитан бледнеет. Штурман тоже бледнеет. Матросы уныло опускают головы.

Тогда Иннокентий Иванович говорит: «Ладно» — и берет подряд.

Вместе с матросами он неделю кует гребной винт. Они куют его без устали, как черти, дни и ночи, и наконец заказ готов.

Капитан благодарит Иннокентия Ивановича и насыпает ему полную шапку золота…

Но ни один пароход с поломанным винтом не останавливался на реке, ни одно судно, карбас или шхуна не нуждались в кузне Иннокентия Ивановича, и только в гражданскую войну белогвардейская карательная экспедиция заставила кузнеца чинить пулеметные замки и моторные лодки, не заплатив даже за работу.

— Ничего, старуха, наступят и для нас золотые деньки — выстроят люди вокруг моей кузни город, и мне работа найдется.

И эта последняя мечта настолько овладела Иннокентием Ивановичем, что он все чаще и чаще стал выходить на бугор и всматриваться в туманные берега Печоры, ожидая плывущих на поселение людей.

Даже ночами снились ему караваны судов, нагруженные богатыми домами поселенцев.

Пароходы бросали якоря против его кузни. Люди в инженерских фуражках выходили на берег и спрашивали Иннокентия Ивановича:

«Можно нам здесь город построить?»

Иннокентий Иванович отвечал нехотя и не сразу, чтобы поселенцы не загордились особенно:

«Что ж, стройте. Земли всем хватит, а место здесь дюже хорошее. И рыбы в Печоре-матушке много, и пароходам легко плавать, глубина дюже великая в русле. Опять же самоеды торговать любят, а они народ уважительный, хороший, много пушнины продать смогут. А если ковать что надо, так я ведь могу и помочь. Работы у меня и своей немало, да для обчества я всегда пострадать могу».

«Ты хороший человек, — говорили инженеры. — Выстроим город, правителем станешь, а пока прими заказ на пятьсот тысяч рублей — ручки резные да створки к домам ковать».

«Ну и ладно», — отвечал Иннокентий Иванович и просыпался от ругани жены:

— Спит и смеется, как ребенок малый. Велика радость от голода пухнуть! Головушка ты моя разнесчастная!

Она начинала плакать, а Иннокентий Иванович мрачнел. Он торопливо одевался, брал ведерко и шел заливать смолой лодку. На берегу, среди гальки и леса плавника, он разжигал костер и, вглядываясь в голубую рябь, продолжал мечтать.

Инженер разметит улицы нового города и спросит:

«Мы думаем построить здесь двадцать церквей, две бани, приходскую школу, пять питейных домов и одну тюрьму. Как ты думаешь, Иннокентий Иванович, хватит этого?»

Иннокентий Иванович, подумав немного, ответит:

«Без тюрьмы-то можно бы обойтись, потому воровать кто будет, раз жизнь хорошая наступит? А вот школу — хорошо. Грамотному везде дорога. Грамотный всегда семью прокормить может».

И выстроят инженеры такой великий город, что объехать его на извозчике в неделю будет трудно, чуть ли не с Архангельск. Высокие церквушки с зеркальными крестами и серебряными да зелеными маковками будут в праздники так наполнять город звоном, что на душе и в самом деле будет весело и светло.

Иннокентий Иванович будет тогда так богат, что придет в какой-нибудь питейный дом, бросит целый полтинник на прилавок и будет пить круглые сутки, и не будет ему в этой никакого запрета, а даже наоборот.

Подойдет какой-нибудь горожанин к его столику и скажет:

«Большое вам спасибо, Иннокентий Иванович, за нашу хорошую жизнь. Если б не вы, никогда бы не жить нам в таком богатом городе».

Иннокентий Иванович бросит полтинник на прилавок и вновь будет пить с горожанином, и никто ему не скажет ничего за то, что он целый рубль пропил.

А погуляв хорошо, Иннокентий Иванович пойдет по праздничным улицам, и с точеных балконов, из окон с резными наличниками будут кричать ему краснощекие молодки:

«Уважьте, Иннокентий Иванович! Хоть на чашечку чая».

Весь город будет выстроен из добротных бревен, с петухами на крышах, а посреди города на площади расположится ярмарка с балаганами и каруселью.

И все это благодаря ему, Иннокентию Ивановичу…

Ветерок затягивает горизонт тучами, смола кипит, и Иннокентий Иванович льет ее на проконопаченные швы. На душе его становится легко и спокойно, как перед престольным праздником.

Но идут дни за днями, беднеет семейство Иннокентия Ивановича, и один за другим умирают дети то от гнилых тундровых ветров, то от простуды, то просто от голода. А пароходов с переселенцами нет как нет. Осталась одна мечта о чудесном городе, да и та стала меркнуть все больше и больше.

И только в 1930 году дождался Иннокентий Иванович того, о чем мечтал почти всю свою жизнь.

Из моторного бота вышли люди с теодолитами, землемерными лентами и лопатами. Впереди них, широко расставляя ноги, шагал близорукий и костлявый человек.

Задыхаясь от волнения, Иннокентий Иванович обулся и, позабыв о шапке, выбежал встречать их. Ни о чем не расспрашивая, он пожал каждому руку, провел в горницу, достал бутылку вина, которую терпеливо берег к пасхе, и, наварив ухи, стал угощать веселых и странных гостей.

— Ешьте, пейте, дело разумейте, — шутил он, щуря глаза. — С большой работой-то приехали?

— Место для города изыскивать, — ответил близорукий, — тундровую столицу необходимо выстроить здесь. Вы, так сказать, и явитесь основателем города, если место будет подходящим.

— Подходящее, сильно подходящее, — торопливо ответил Иннокентий Иванович и засуетился по горнице, — и семужка есть, и зверя много, и Печора-матушка здесь глубину дает.

…Прошло совсем немного лет, и в Белой Щели вырос город, создавший Иннокентию Ивановичу славу основателя и первого строителя его.

И потому-то теперь на всех митингах, собраниях, слетах вы увидите в президиуме Иннокентия Ивановича, торжественно и почетно несущего на своих плечах славу основателя первого арктического города.

Слава ничуть не отягощала Иннокентия Ивановича. Но странно: чем больше строилось домов, тем сильнее тоска овладевала сердцем Иннокентия Ивановича.

Он видел, что строящийся город совсем не походил на тот, который он носил в своей душе. Правда, церквей инженеры строить не стали, вместо них были выстроены пять школ, три клуба, кинотеатр и десятки рабочих домов, но ни резных наличников, ни петухов на крышах не было. Все строилось обыкновенно и просто.

— Нам не до петушков, — как-то сказал прораб Иннокентию Ивановичу. — Пусть буржуазия ими занимается, а нам надо план выполнять и не вылезать из графика.

— Ты сам график, — обиделся тогда Иннокентий Иванович и пошел в горсовет.

Там сидел секретарь горкома партии. Он почтительно пожал руку Иннокентия Ивановича и сказал:

— Что-нибудь плохо строят, дед? Тормоши, тормоши их. Ты у меня боевой помощник. Не давай им спать.

— Он хороший старик, — подтвердил предгорсовета.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, — осердился Иннокентий Иванович. — Ребятишки у колодцев играют, того и гляди в них попа́дают, а ты только планы да графики чертишь. А заборы? Даже свиньям скучно мимо нихпроходить.

И он так часто посещал горсовет, что и ясли построили, и все заборы покрасили зеленой краской.

За зданием педагогического техникума закончилось строительство центральной бани. Бань было выстроено три, но все они показались Иннокентию Ивановичу чересчур большими и совсем не похожими на настоящие.

— Головотяпов развелось — уму непостижимо! — ворчал он, с неудовольствием оглядывая не виданное им до сих пор банное оборудование. — Натыкали везде кранов и думают, все дело в этом. Разве настоящая баня бывает без пару! А откуда ему быть, когда здесь каменки нет!

— Несносный вы старик, — сердился прораб, — хоть масло вам на голову лей, все равно говорите — вода. Пойдете попариться, вот тогда я вас и послушаю, а то бузите, бузите, постыдились бы хоть на старости лет. Чисто бабья у вас нация: «гыр» да «гыр».

И он повел Иннокентия Ивановича в новую баню. Он сам наподдал жару в парильном отделении и так нахлестал Иннокентия Ивановича березовым веником, что основатель города еле слез с полка, чтобы окатиться прохладным дождичком из-под душа. Обтершись холстинным полотенцем и надев чистое белье, Иннокентий Иванович сказал:

— Всякие там кино строят, а вот чтобы побольше таких бань поставить, об этом не догадаются.

— Невыносимый вы человек, — ответил прораб, и на свои деньги он целую неделю водил Иннокентия Ивановича из одного клуба в другой, пока тот не согласился, что кино трудовому человеку тоже необходимо.

— Теперь бы церквушку какую-нибудь поставить, оно бы и ничего, — рассуждал на досуге старик, но в горсовете об этом говорить не решался. Не любила новая власть попов. Впрочем, и сам Иннокентий Иванович позабыл все молитвы, но, как говорится, церковь украшала город. Что за жизнь, коли нет церковного звона по праздникам? Ведь испокон веку так было заведено…

Старик уже в третий раз вытаскивает свою тавлинку и степенно нюхает табак. Солнце перешло за полдень. Первый комар, тонко пискнув, сел на желтый ноготь Иннокентия Ивановича, почистил хоботок и ножки. Пробежав по синей вене, он воткнул в нее хоботок. Старик с удивлением наблюдает за смелостью комара, за тем, как увеличивается у того живот, становясь пунцовым.

— Целую каплю уже выпил… — сердится Иннокентий Иванович, но комара не сгоняет и вновь кричит на середину залива: — Аксен! Аксен!

— Счас, — отвечает дед Аксен и наконец-то поднимает голову от воды, быстро сматывает какую-то катушку, и странно: лодка медленно плывет к середине залива, хотя ее никто не гонит веслами. — Счас, счас, — шепчет дед Аксен, и Иннокентий Иванович с завистью вздыхает.

Рядом с бортом бьет по воде розовым хвостом метровая семга. Деревянной колотушкой дед Аксен ударяет ее по плоской голове, затем привычным движением поднимает рыбу в лодку, и она покорно шевелит ослабевшим телом, сверкая на солнце зеркальной чешуей.

Дед Аксен подъезжает к берегу, довольно ухмыляется и садится рядом с Иннокентием Ивановичем. Они долго сидят рядом, посматривая на темнеющую воду, на туман, поднимающийся от болот, на водяную рябь. Они молча угощают друг друга табаком, и лица их сосредоточенны, как перед большой и важной беседой.

Белесые брови деда Аксена от солнца совсем порыжели, выцвели, широкое лицо загорело неровным загаром, нос облупился, но губы розовы, как у женщины.

Лицо Иннокентия Ивановича, наоборот, сурово, бледно и даже испито, хотя он моложе деда Аксена.

— Солнце-то парит как! — говорит Иннокентий Иванович, приподнимаясь. — Работа у меня стоит, а я шляюсь.

— Какая же у тебя работа? — удивляется дед Аксен. — Пенсию получаешь, всякий тебе кланяется. Сиди себе на печке да ожидай смерти.

Иннокентий Иванович супит брови, пинает ногой палку и смотрит на руку. Вместо комара, пощаженного им несколько минут назад, пытается пристроиться другой. Иннокентий Иванович с размаху хлопает по нему ладонью и снова отводит взгляд на реку.

— Что ж, и помру, когда время придет. Пойдем, что ли?

— Пойдем.

Дед Аксен приподнимается, берет из лодки семгу и, перекинув ее через плечо, неторопливо шагает. Качается марево в конце улицы. Косые тени легли от столбов и заборов. Куры уже спокойно роются в пыли у завалинок, не боясь солнца.

— Умирать мне скоро, — говорит Иннокентий Иванович, — пожил, хватит. Каждая улица в городе знает мои руки, своими руками строил, только нет успокоения моей душе. С чего бы это, а?

— От крови все. Загустела, верно, она у тебя. А ты бы рыбку поудил, а вечерком чекушечку раздавил, оно бы и полегчало.

— Мелкий ты человек, Аксен, — сердито вглядываясь в покосившееся крыльцо, говорит Иннокентий Иванович. — Тебе бы пить да на заливе пропадать, а о народе ты и не думаешь. А тут, бестия, забрал деньги, а какое крыльцо выстроил!

Иннокентий Иванович подходит к крыльцу, пинает ногой стойки. Они скрипят, источая густой сосновый запах. Он проводит ладонью по плохо выструганному настилу, и брови его хмурятся.

— Эх, люди, людишки! Взять бы вас да постегать кнутом, — ворчит он и вновь шагает позади деда Аксена, на спине которого сверкает от солнечных лучей серебряная рыбина.

Так они идут из улицы в улицу, и везде Иннокентий Иванович находит что-нибудь не так: то забор криво поставлен, то рамы у школы жидки, то дом покрашен в невеселую краску. И все это он запоминает как самое обидное для себя, для своей чести.

И только к вечеру, когда солнце стало по пологой горе спускаться к северному горизонту, лицо Иннокентия Ивановича начало расправляться от морщин.

— Так и есть, закрыто сегодня, — говорит он, подходя к двухэтажному зданию. — Хорошо, старухе велел свою истопить. — Он по-хозяйски окинул глазами здание от фундамента до крыши и искоса взглянул на деда Аксена. — А банька что надо! Как, по-твоему? Теперь бы театру да чайную, тогда живи триста лет — и помирать не захочется.

— Да что ты, Иннокентий, все о смерти да о смерти, — осердился дед Аксен и, подойдя к магазину Рыбаксоюза, сказал: — Подожди меня. Семужку продам.

Через несколько минут он вернулся, хвастливо подмигивая:

— Три красненьких и бутылочка в придачу, а ты говоришь — жизнь плохая…

Иннокентий Иванович смеется, потом хмурится вновь:

— Я не к тому речи вел. Только на сердце тревога: вдруг да умру. А?

— Ну и умрешь.

— Может, и умру, — соглашается Иннокентий Иванович, — у меня сердце останавливается, потом дышится трудно.

Он садится на крыльцо одного из почерневших домов, с грустью смотрит в желтое безоблачное небо.

— Я отдохну, а ты в гости приходи утром. Разопьем чекушку. Сейчас, если мимо редакции пойдешь, передай, чтобы ко мне товарищ Кузнецов явился.

— Ладно, — с почтением отвечает дед Аксен и не торопясь уходит по улице.

Когда фигура деда Аксена скрывается за поворотом, Иннокентий Иванович идет домой, берет чистое белье и парится в бане. Обратно он возвращается благообразно строгий. Он сам идет к колодцу и наливает тонкий стакан холодной родниковой воды. Он несет его на вытянутых руках, боясь расплескать, точно это драгоценность. Дома он ставит стакан на окно у изголовья своей кровати, чтобы душа после смерти опустилась в стакан и обмылась в чистой и холодной воде. Так делали все умные старики на Печоре, собираясь помирать. Так делает и он, потому что смерть могла прийти нежданно-негаданно. Иннокентий Иванович ее не боялся, но готовился к ней заранее. Все-таки смерть!

Закончив приготовления, Иннокентий Иванович ложится на кровать и закрывает глаза. Из большой подушки торчит только его борода, глаза прикрыты, губы шевелятся, руки, вытянутые вдоль тела, неподвижны и черны.

— Тебе плохо, старик? — спрашивает жена.

— Позови из редакции кого-нибудь. Скажи, что хочу поговорить о секретных делах.

И когда перепуганная старуха выходит на крыльцо, Иннокентий Иванович засыпает, довольный своей усталостью.

Стук в дверь прерывает его сон. Входит товарищ Кузнецов. В руках его газета. Он садится рядом с кроватью и, зная, что старик любит деловитость, вынимает блокнот и приготовляется писать.

— Прораба надо прокатить, — говорит Иннокентий Иванович и вспоминает покосившееся крыльцо, кривые заборы, плохо покрашенный дом. Захлебываясь от торопливости, он припоминает все, что заметил в своем городе плохо сделанное, и диктует журналисту. Он вспоминает недостроенный театр, чайную, которую давно бы следовало выстроить.

После каждой фразы он заглядывает в блокнот и просит прочитать.

— Хорошо, — говорит он. Все недостатки записаны. — Еще вот что пропиши…

Журналист торопится записать все, но карандаш ломается. Старик насмешливо качает головой и просит у старухи нож. Та, сложив руки на груди, скорбно посматривает и на старого, и на молодого.

— Ну вот и все, — тихо говорит Иннокентий Иванович и закрывает глаза. — Прочти еще раз.

Товарищ Кузнецов читает заметку от начала до конца, и лицо Иннокентия Ивановича грустнеет.

В заметке перечислено только одно плохое про новый город. А ведь только город сделал почетным имя Иннокентия Ивановича. Это в новом городе построено столько школ, клубов, больниц и бань. Нет церквей, но зато люди не пропивают последние деньги в кабаке, нет нищих и калек. А он все это не описал в заметке. И получается так, что ему, Иннокентию Ивановичу, милее была бы старая жизнь со становым да урядником, с попами да нищетой.

— Отдай мне заметку, — говорит Иннокентий Иванович, — плохо ты ее написал.

Журналист растерянно смотрит на старика и в волнении выпивает стакан воды, что стоял на подоконнике, приготовленный для принятия души Иннокентия Ивановича.

Старик не замечает этого. Он шарит руками по своей груди, смотрит на старуху и просит рубашку.

— Я сам тебе напишу. Я к товарищу секретарю горкома пойду, и мы вместе с ним напишем, — говорит Иннокентий Иванович, сурово сжимая губы. — А ты не сердись! Я целую статью тебе принесу, — добавляет он мягко. — В ней я напишу про всю свою жизнь, чтобы люди радовались, что они живут в городе, где я основатель. Не сердишься? Ну и ладно!

НАШ СОБСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ

Он пришел в нашу типографию из далекого стойбища, где родился, вырос, полюбил девушку и батрачил до семнадцати лет.

Это был широкоскулый коренастый юноша на толстых кривых ногах.

Прежде чем бросить хозяйские стада, он пришел к своей девушке и сказал ей:

— Прощай навсегда, ты не сядешь на мои нарты как жена, ведь я батрак.

Девушка была дочерью хозяина. Она привыкла к теплым шкурам, большому костру, к расшитым малицам и хорошей пище.

— Прощай, Тэбко, — сказала она тихо, — будешь получше жить, приезжай за мной. Я еще три года подожду тебя.

И она закрыла глаза и ушла за занавеску, прижимая к груди алый венчальный платок — подарок Тэбко.

Тэбко ненавидел хозяина сильнее, чем тот газету «Красный тундровик». И Тэбко пришел к редактору.

— И Выль Паш, и Делюк Вань, и Халиманко боятся людей, делающих газету. Я хочу, чтобы меня боялся Делюк Вань, потому что мне тяжело жить на свете без его дочери.

Редактор провел Тэбко в типографию и показал печатную машину.

— Пока вертельщиком будешь. Грамоте научишься, в редакцию возьмем.

Так стал Тэбко вертельщиком.

В час ночи он становился у высокого колеса печатной машины и старательно крутил маховик. В типографии в эти часы было как-то по-особенному уютно и светло. Изредка в машине что-нибудь стопорилось, Тэбко садился к печке-каленке, что стояла в песочном ящике, и, глядя на горящие дрова, вспоминал огонь своего костра и Певалэ — черноглазую девушку. И глаза Тэбко светились теплым и грустным огнем. Но, подходя к машине, он стискивал зубы, и взгляд его становился суровым.

— Вертеть? — спрашивал он.

— Верти, — говорил печатник.

И Тэбко вновь качался у колеса — вперед-назад, вперед-назад, и шуршал набор по бумаге, и щелкали планки, складывающие отпечатанную газету в стопу, пока печатник не говорил: «Хватит».

Тэбко шел к умывальнику и спрашивал, намыливая руки:

— В этой газете что написано?

— Этот номер скучный, все про магазины пишут, — говорил печатник.

— А про тундру?

— Есть одна заметка.

Тэбко торопливо смывал грязь с рук и брал за уголок свежий номер.

— Прочти.

— А ну тебя, — говорил печатник, — и так три раза читал, нет ли ошибок. Надоело. Сам читай.

— Я не умею читать, — тихо отвечал Тэбко, — ведь я совсем неграмотный.

Печатнику хотелось спать, но, взглянув на Тэбко, он брал газету и читал заметку об организации нового колхоза.

— Там нет Делюк Ваня. Это на Вангурее, а Делюк Вань в горах Пай-Хоя.

— При чем тут Делюк Вань? — удивлялся печатник.

— У него есть дочь Певалэ.

Печатник подмигивал и, заметив смущение Тэбко, говорил:

— А-а. Понимаю.

Но с тех пор читать заметки о тундре наотрез отказался.

Тэбко помрачнел. И когда журналисты, дежурившие в типографии, спрашивали его о чем-нибудь, он отвечал:

— Я неграмотный, что со мной говорить!

И только девушке, недавно приехавшей из Москвы и писавшей очерки о тундре, он решил поведать все, о чем он передумал во время работы в типографии.

Она, как и все журналисты, пришла на ночное дежурство, угостила Тэбко папиросой и попросила принести ей оттиск тундровой полосы. Тэбко принес все четыре полосы и пояснил:

— Я неграмотный, товарищ Маруся, и не знаю, какую тебе полосу.

Девушка удивленно приподняла правую бровь и засмеялась:

— Что ж ты не сказал? Вот чудак-то! Приходи вечерами, и я из тебя сделаю грамотея.

Так Тэбко нашел себе учителя, а еще через два месяца он принес первую заметку в редакцию. В заметке говорилось о том, что в тундре много неграмотных, а в магазине ОГИЗа не найдешь ни одного букваря.

Фамилию Тэбко под заметкой заменял псевдоним — Жало. Тэбко прочел это слово в стенной газете типографии, и оно понравилось ему своей непонятностью. Он вовсе не боялся заведующего магазином, и, когда Маруся упрекнула его в этом, он пришел в книжный магазин, вызвал заведующего и сказал ему при покупателях:

— Я не боюсь тебя, и если ты не знаешь, кто такой Жало, так это я. Только звать меня Тэбко.

— Будут буквари. Заметка правильная, — сказал смущенно заведующий, уходя в свой кабинет.

С тех пор Тэбко каждое утро приносил в редакцию заметку, только уже подписывал под ней свою настоящую фамилию.

Понадобилось много месяцев, прежде чем он понял, что́ требуется хорошему журналисту. Он мало спал по утрам. Перебрал все книги в редакционной библиотеке. А когда пришло время отпуска, Тэбко зашел к редактору и показал ему только что вышедший номер.

— В чем дело, Тэбко? — удивился редактор.

— Про Делюк Ваня в газете написано.

— Ну и что же?

— Пошлите меня туда.

— А справишься?

— Да, — сказал Тэбко.

Рано утром он выехал на северо-восток к родному стойбищу.

После пяти оленьих передышек заскулила поземка, путаясь в тундровом кустарнике. Ветви полярной ивы, покрытые до этого куржаком, вновь почернели и, тихо похрустывая, гнулись от ветра. Вершины сопок обнажили оранжевые макушки с проседью ягельника. В овраге между двух сопок Тэбко остановился. На хорей он повесил широкий клетчатый шарф и поставил хорей как мачту, чтоб олени издали могли видеть, где спит их хозяин.

Освободив оленей от упряжи, Тэбко вырыл в снегу яму и, быстро заметенный поземкой, уснул.

Так ему пришлось спать до пармы Делюк Ваня пять раз.

Тихим синим утром он въехал в стойбище. Он ожидал, что его встретят с почетом. Выбегут ребятишки, откинут пологи у входов в чумы женщины, залают собаки, и мужчины сдержанно поздороваются с ним, с нетерпением ожидая момента, чтоб расспросить его о новой и важной работе.

Но все вышло обыденно, точно он и не уходил из стойбища Делюк Ваня. И даже собаки, лениво тявкнув, дружески помахали хвостами и свернулись у нарт, томительно позевывая.

Вышла женщина с ведром. Она сказала:

— Здравствуй, Тэбко, — и, не пригласив его даже к чаю, вернулась обратно в чум.

И только когда Тэбко отвязал свой чемодан, отпустил оленей и осторожно воткнул хорей в снег, из крайнего низкого чума выбежал один из батраков Делюк Ваня и пригласил Тэбко к себе в гости.

Он молча усадил Тэбко у костра, повесил чугунный котелок, наполненный плитками снега, и, когда Тэбко достал из чемодана печенье и чай, вытащил из берестяного лукошка пару пивных кружек.

— У хозяина купил, — пояснил он. — Осенью в Архангельск Делюк Вань ездил, привез спирта и вот таких чашек. За шкурку песца продал мне их. Дорого?

Тэбко не ответил. Он улыбнулся, и лицо его начало покрываться мелким потом. Хозяин чума сказал понимающе:

— Это ее голос. Она часто вспоминала о тебе. Сейчас она идет сюда, я слышу — это ее походка.

Тэбко осмотрелся и быстро шагнул к занавеске. Он спрятался за нею в тот самый момент, когда вошла девушка. Лицо ее было бесстрастно спокойным.

— Приехал Тэбко?

— Да, — сказал хозяин, — он только что вышел, но скоро придет.

— Я хочу его увидеть, — сказала девушка, и взгляд ее упал на плохо скрытые занавеской тобоки. — Передай ему это.

— Да.

Девушка вышла из чума, и Тэбко сел к костру, задумчивый и молчаливый. Вода в котелке вскипела. Тэбко насыпал чая и, подождав несколько минут, наполнил кружки.

— Говори, — сказал он.

Хозяин молчал. Он отпил половину кружки, осторожно поставил ее на латы и снял котелок. Пододвинувшись к огню, он показал на грудь.

Тэбко растерянно отодвинул чай. Грудь батрака Делюк Ваня была в синяках и кровоподтеках, а ниже левого соска еще не зажила рваная ножевая рана. Она гнойным рубцом перерезала левую грудь. Шерстинки от малицы запеклись в ней войлочной стежкой.

— Говори, — тихо произнес Тэбко.

— «За горами Пай-Хоя нет колхозов», — сказал нам Делюк Вань; он сговорился с многооленщиками откочевать туда. Много было и бедняков. Делюк Вань поставил спирт, и мы пили. Вместе с нами пил и председатель тундрового совета, хотя он и не любил Делюк Ваня. Когда все напились, кто-то потушил костер и воткнул нож в спину предтунсовета. Я вытащил нож и сказал: «Хозяин, покажи свои руки!» Руки Делюк Ваня дрожали, и он казался сильно пьяным. И все притихли и отодвинулись от Делюк Ваня, и я бросил ему окровавленный нож. «Никогда не следует убийце давать свой нож», — сказал я. И тут вновь потух костер, и я потерял сознание, а когда очнулся, то увидел у головы нож и клеймо хозяина на нем. Я спрятал его, чтобы уже никогда не бояться Делюк Ваня.

Хозяин чума отвернул одну из шкур и вытащил нож. Черные пятнышки ржавчины покрыли его плоскости.

— Напиши, Тэбко, об этом в газету, и пусть приедет милиция.

— Я подумаю об этом, — сказал Тэбко и лег спать.

На следующее утро он вновь попил чаю и спросил, что делает сейчас Делюк Вань и не приходил ли кто к Тэбко.

И хозяин ответил, что Делюк Вань пьет день и ночь и Певалэ к Тэбко не приходила.

— Я не про нее спрашиваю, — сердито ответил Тэбко и торопливо стал перебирать что-то в чемодане.

Он положил чемодан на колени и стал писать в блокноте. Исписав листочек, он прислушивался к звукам шагов за чумом, прятал блокнот, но шаги удалялись или же оказывалось, что это не шаги, а ветер, шуршащий по нюкам. К вечеру, устало откинув голову, он закрыл блокнот и подбросил хворосту в огонь.

— Позови мне всех, кто любил председателя тунсовета и кто видел его убитым.

Через полчаса чум наполнили пастухи, охотники и дети. Тэбко внимательно всматривался в каждого, ж лицо его мрачнело все больше и больше.

— Все, — сказал хозяин. — Певалэ не может прийти: Делюк Вань опился спиртом, и ему худо.

— Мы и без дочери кулака обойдемся, — сказал Тэбко, и женщины сочувственно посмотрели на него. — Садитесь, — попросил Тэбко, хотя все уже и так сидели на шкурах, поджав под себя ноги. — Пусть мне все, и даже дети, расскажут о председателе тунсовета и о том, как его убили и как он умирал.

И сразу в чуме наступила тишина, нарушаемая только похрустыванием хвороста в костре да свистом ветра за чумом.

Пастухи и женщины опустили глаза, и у выхода заплакала слепая старуха.

— Говори, Степанида, — сказал Тэбко, — ты его мать, и ты больше всех на свете любила его.

Старуха беззвучно плакала, и хозяин чума заговорил первым. Он рассказал все, что знал, и вслед за ним стали говорить другие. И последней сказала слепая Степанида:

— Он выучил Певалэ грамоте и организовал колхоз «Нгер Нумгы». Теперь мне ночами снится его могила, и его лицо, и речь, которой так боялись многооленщики. Если я не умру до весны, то умрет убийца. Я слепая, но хорошо знаю, когда наступает ночь и где находится у человека горло.

— Это делать не полагается, — сказал Тэбко, — но на твоем месте я сделал бы то же самое, если бы хватило сил.

И, простившись со всеми, Тэбко вновь достал блокнот и записал в нем все, что считал правдой. И когда ночные звезды отразились через мокодан в воде только что повешенного котелка, он лег спать. Он уснул быстро, но мягкое прикосновение девичьей руки разбудило его. Он испуганно отшатнулся, но девушка даже не улыбнулась. В черных глазах ее было горе, руки безвольно опущены на колени.

— Здравствуй, Тэбко, — сказала она.

И Тэбко почувствовал, как у него начинает кружиться голова и хочется подойти и обнять девушку. Но взгляд его падает на правую руку, в которой она держит блокнот. Тэбко до боли стискивает челюсти.

— Здравствуй, Певалэ, — говорит он срывающимся голосом, печально улыбаясь, — я уже думал, что ты замужем. Теперь я стал счастлив и знаменит.

— Я знаю это, — сказала девушка, — я ведь прочла эту бумагу. Ты уснул с нею в руках. — Долгим влюбленным взглядом она рассматривает его скуластое лицо, машинально перебирая в руках кончик косы. — Ты меня любишь теперь?

— Да, — говорит он.

— Все можешь сделать для меня?

— Все, только месяц солнцем не смогу сделать.

— Мне не много надо, — говорит девушка. — У тебя на свете есть все, не считая твоих друзей. У меня же только один спившийся старый отец. Оставь мне его и сожги эту бумагу. Мой отец все равно умрет на днях, но его не повезут на суд как разбойника, если ты бросишь бумагу в огонь.

Тэбко протягивает руку, и девушка отдает ему блокнот. Он долго читает статью от начала до конца, опускает голову, вспоминает слепую мать председателя тунсовета, угрюмые лица батраков, побои Делюк Ваня, тундровые весны и зимы. Он глядит в лицо Певалэ, прижимает голову девушки к своей груди и спрашивает:

— Слышишь? Стучит.

— Да, — шепчет девушка.

Он целует Певалэ в губы. Она откидывает голову и смотрит на него черными блестящими глазами.

— Он скоро умрет, — шепчет она, — он совсем скоро умрет и не будет мешать нам.

Но Тэбко опускается на шкуры, и руки его до боли стискивают блокнот.

— Да, — говорит он, — твой отец умрет. Мне нельзя сжечь эту бумагу.

Девушка испуганно отшатывается, и зрачки ее становятся глубокими и большими. Слезы брызжут из ее глаз, но она смахивает их тылком ладони и говорит тихо:

— Прощай, Тэбко. Я постараюсь, чтобы отец мой умер до приезда милиции, и выйду замуж за первого, кто посватается за меня.

И она бережно кладет на колени Тэбко алый венчальный платок, возвращая ему свободу в выборе невесты.

ДЕВУШКА С КОМПАСОМ

Разгребая обгорелой палочкой угли чадящего костра, Нярвей с тревогой смотрит на маленького Тагана. Тот, поеживаясь от холода, уже в который раз гордо повторяет:

— Я буду сапожником! Я не боюсь моржей и могу голым животом спать на снегу, если хорошо поем. Я умею приманивать нерп, если захочу.

И Тагана показывает, как он может приманивать нерп. Он слезает с нарт, садится на корточки, точно лягушка, приготовившаяся к прыжку, делает свирепое лицо и тонко вопит:

— Во-ой! Ое-ое… Ей-а… Хойе!.. Это я сам придумал. Зверь всем стадом на берег выходит…

— Я верю тебе, Тагана, — улыбается Нярвей и вновь смотрит на компас. Стрелка мечется с одного градуса на другой, задетая магнитной бурей. Белый конец ее указывает на малиновые, оранжевые, сиреневые огни сполохов, что плывут от севера к югу, затмевая свет Полярной звезды.

«Куда же ехать?» — думает Нярвей, кусая губы. Вынув из сумки карту, она кладет на нее компас, пытаясь понять, где же находится чум Яли — ее бывшего хозяина. Тагана приносит пылающую головню. Он с уважением рассматривает карту, осторожно тычет в нее пальцем:

— Хорошо! Когда я буду сапожником, я тоже буду иметь такую бумагу и такие часы.

— Это компас, — говорит Нярвей. — Он нужен морякам и летчикам.

— Зачем им компас? — говорит Тагана. — Они по звездам могут узнать, куда им надо ехать. Я по звездам оленей в Москву могу угнать. В Москву или Архангельск, если захочу.

Нярвей угрюмо свертывает карту, осматривает далекий туманный горизонт и жалеет, что нельзя плакать при Тагана. Она окончательно заплуталась в этих снежных просторах и уже никогда не вырвется из них. Она садится на нарты и закрывает глаза, чтобы успокоиться. Обида сжимает ее горло.

И зачем только она стала учительницей?!

…Две недели назад она навсегда покинула голубую комнатку интерната, и все завидовали тому, что она теперь настоящая учительница. Староста группы снял со своего пиджака маленький кимовский значок, ввинтил ей в отворот курточки и сказал с завистью и теплотой:

— Вот и уезжаешь, невеста! Возвращайся со сменой, с новыми беленькими девушками, ведь Нярвей — это по-русски «снежная девушка».

На следующий день с маленькой стопкой книг и патефоном она уже входила в чум Семена Ногатысого. Она попила чаю, помогла хозяйке помыть посуду, а когда вернулся с охоты добродушный хозяин, она сказала ему, кивнув головой на маленького Тагана:

— Хороший у тебя сын, папаша!

Ногатысый крякнул самодовольно, понюхал табак.

— Весь в отца, как же, как же!

Хозяйка посмотрела на него.

— Не дай бог, если бы в него пошел! Хвастуны кому нужны?

Ногатысый нахмурился, выпил чашку и вновь улыбнулся.

— Яли тоже говорит, что Тагана хороший мужик. Яли сегодня приедет за ним и возьмет его в батраки. Плата добрая — три олешка в год.

Нярвей растерянно посмотрела на Тагана. Он был тощим, курносым, широкоскулым мальчиком лет восьми. Сквозь рваные полы малицы желтели худые коленки.

— Зачем батрачить Тагана? Из него хороший инженер выйдет. Отпусти его в школу со мной…

Ногатысый хотел что-то ответить, но тут вошел Яли. Это был черный сгорбленный старик. Волосы его были подстрижены в кружок, а левая щека подергивалась. Он улыбнулся Нярвей и таким улыбающимся остался весь вечер.

Ногатысый в смятении сказал:

— Тагана не пойдет в школу. Тагана, скажи, ты пойдешь в школу?

— Я хочу быть сапожником, — сказал Тагана, не отводя взгляда от сапог учительницы.

— Ты будешь больше, чем сапожник, — ответила Нярвей, — ты будешь оленьим доктором, пилотом, капитаном, учителем. Ты будешь всем, кем захочешь быть.

— Тагана поедет в школу, — сказал Ногатысый и отвел глаза от лица Яли, — олений доктор — это хорошо.

— Я хочу быть сапожником, — настойчиво повторил Тагана.

Ногатысый улыбнулся, победно осмотрел Нярвей и Яли, выпил чашку, вновь налил ее и неторопливо продолжал:

— У меня Тагана самый лучший мужик в тундре, его надо беречь! Скажи, Нярвей, чем его будут кормить в школе?

— Что же он ест здесь?

Из-за занавески выглянула хозяйка. Она сердито загремела чашками и проворчала:

— У такого отца, как Семен, кроме ушканьего мяса найдешь что? Тагана как худой олешек стал, а он его уже из чума гонит к Яли.

Хозяин сделал вид, что это говорят не про него. Он продолжал говорить размеренно и важно, точно у него были тысячные стада оленей и сотни пастухов.

— Мой сын Тагана должен есть только хорошую еду. Он должен есть свежую семгу, жирную пелядь, сколько хочет белого хлеба, сахара и обязательно картошку. Учиться не легко, по олешкам-то скучно будет. Как без картошки жить? Я ее очень люблю.

— Будет картошка, — сказала Нярвей, — и даже кофе будет.

Яли улыбался уже недоверчиво. Он принес мутного, настоянного на табаке спирта.

— Пейте, кто хочет.

И первый выпил сам.

— Школа плохо? — спросил он. — Школа очень хорошо в Москве или Архангельске. Там ребят делу учат. А здесь, в Нарьян-Маре, чему научат? Вот Нярвей батрачила у меня, теперь стала ученой, а как проехать по тундре без ясовея, небось и не знает. Только хороший охотник может научить малыша приметам в тундре, разговору зверей, жизни. Куда же ясовей повезет, когда он дороги не знает? У нас вовек учительниц не было, ты первая и последняя, никого ты не привезешь в Красный город.

Ногатысый выпил залпом чашку спирта до дна и смущенно посмотрел на девушку.

— Это неправда, — сказала Нярвей и принесла из тьмы за чумом фанерный чемодан, достала из него компас и показала на светящуюся стрелку. Стрелка покачалась, и светлый кончик ее показал на юг. — Там, — девушка показала на черный конец стрелочки, — живешь ты, Яли. Там ночь, а там, куда светлая указывает, — день, наш техникум и счастье Тагана.

Яли ничего не ответил. Он трижды наполнил свою чашку из бутылки и трижды опрокинул ее в свой рот.

— Хорошо, пусть будет по твоим словам, — сказал он. — Бери Тагана, если по этим часам найдешь мой чум. Тогда я и свою дочь отдам в школу.

Нярвей, улыбнувшись уголками губ, вышла из чума, тепло укуталась в совик и, потому что была еще осень, решила спать под открытым небом. Яли остался в чуме. Он так сильно напился, что даже кричал что-то и грозил хозяину, а тот его уговаривал не затевать худых дел.

…А теперь вот сидит Нярвей на старом чумовище, перебирает подол малицы и думает о том, что зря она в техникуме не любила географии.

Тагана мерзнет в своей худой малице и садится у костра. Он складывает сучья тальника горкой, и пламя пожирает их, освещая его скуластое задумчивое лицо.

— Там, в школе, наверное, очень холодно, — говорит он, — там ведь нет костра.

Нярвей снимает с себя малицу и одевает ею мальчика. Она гладит его по плечу.

— Тебе очень холодно?

— Поедем, Нярвей, дальше, — говорит Тагана, — компасу холодно, он маленький, не туда показывает. Я много раз здесь ездил и знаю, где чум Яли.

Нярвей смущенно отвечает:

— Я знаю, где чум Яли, но мне хочется посмотреть, как ты управляешь упряжкой. Поедем.

Тагана, польщенный, садится на левую сторону нарт, поднимает хорей, и упряжка едет прямо к Нгер Нумгы — великой Полярной звезде. Тагана насвистывает песенку, а потом вспоминает Яли:

— Вчера он сказал отцу, что ты не доедешь до его чума, потому что тадебции за неправду могут послать тебе пулю в лесу.

Нярвей смеется, но ей вовсе не весело. Она жалеет, что не взяла оружия.

Много лет тому назад она пасла богатое стадо Яли со своим другом Харпиком, широкогрудой и храброй собакой, но потом приехала русская учительница Наташа, она звала Нярвей в школу, но Яли не отдавал Харпика, и она осталась батрачонком.

На следующий год Наташа вновь приехала за Нярвей, и та решилась уехать в Красный город вместе с Харпиком. Ложась спать, она обняла шею друга. Сквозь сон она слышала, как позвал собаку пьяный Яли. Он увел Харпика на синий лед молодого озера и обухом топора размозжил ему голову…

Нярвей никогда не забудет этого. Она отомстит Яли за свое детство. Она научит всех своих учеников ненависти к шаманам и кулакам.

Нарты, тонко поскрипывая о свежий ледок, несут ее с Тагана все дальше и дальше, в глубь тундры, на край земли, к морю. Холод пробирается под пальто. Нярвей поджимает ноги и, позабыв тревожное предчувствие, начинает мечтать. Вот она приедет в чум Яли, сманит в школу всех его батрачат, за ними поедут еще ребятишки, курносые, скуластые, с умными серыми глазами. Привезет она их в школу и будет учить. Через пятнадцать лет они станут инженерами, пилотами, моряками, учеными. Они разъедутся по всей стране и будут писать Нярвей длинные сердечные письма. Они будут приглашать ее в гости, и когда она поедет в отпуск, то на каждой станции встретит Нярвей один из ее учеников. Они будут показывать ей своих детей, рассказывать о том, что они изобрели, открыли, выстроили. Про них напишут большие статьи в «Правде», и Калинин прочтет эти статьи и будет думать о том, какой чудесный учитель их выучил. А ему кто-нибудь и скажет, что всех их учила комсомолка Нярвей, что по-русски значит «снежная девушка», — бывший батрачонок Яли.

Нарты плавно влетают в карликовый лес.

— Охэй! — кричит неестественно громко Тагана, и Нярвей улыбается его страху, но потом сама волнуется: ей становится не по себе в тревожном шуме леса, среди мертвенно-лунных пятен снега. Она крепко держится за нарты и видит, как олени испуганно поворачивают головы то налево, то направо.

— Скоро чум Яли, — тихо говорит Тагана и всматривается в край поляны.

Нярвей видит у леса серую, еле заметную тень, и мурашки холодком пробегают по ее телу: «Волки».

— Ох-хэй! — кричит странным голосом Тагана и резко поворачивает оленей.

Пуля, тонко пропев, отбивает щепочку от копыльев нарт. В лесу мелькает огонек выстрела.

Олени испуганно врываются в кусты и, дрожа, озираются. Нярвей слезает с нарт и говорит спокойно:

— Давай лучше уедем отсюда. Мне здесь что-то не нравится.

Вторая пуля пробивает чемодан и подол малицы Нярвей.

Она падает в снег и, полежав немного, ползет за пригорок. Серая тень исчезает в лесу.

Через полчаса они подъезжают к чуму оленевода. Их встречает хмурый пастух, прихрамывающий на одну ногу. Он угощает их чаем и внимательно рассматривает странные часы на руке Нярвей. Ему хочется потрогать компас, но он боится показаться невежливым.

— Многих денег стоит, думаю? — спрашивает он виновато. — Пять песцов дам, продашь? И брата учиться пошлю.

— Где брат? — оживляется Нярвей.

— Сармик!

Толстый малыш вылезает из-под шкур. Черными кулаками он усердно протирает глаза и хмурится на гостей.

— Он у меня песни любит, сказки любит. Только не бейте его шибко. Железом не надо бить. Яли говорит, что из-за этого он сердитый будет.

Нярвей смеется. Она тоже когда-то боялась, что ее будут бить в школе, а на нее ни разу даже не крикнули.

— Мы никого не бьем, — говорит Нярвей, — мы учим грамоте.

— А песни у вас поют?

— И песни поют, — кивает головой девушка. — Я сейчас покажу, какие у нас песни поют.

Она приносит патефон, стенка которого прорвана пулей. Пуля лежит в раструбе патефона, но пружина оказывается целой, и Нярвей ставит пластинку.

Хозяин забывает даже растирать больную ногу. Он подползает к музыке, зачарованными глазами смотрит на черный крутящийся диск и смеется от восторга.

— Вот-вот. Хорошая песня.

Малыш доверчиво подходит к Нярвей. Девушка снимает компас и подает его хозяину:

— Дарю. Ты умный человек. А из Сармика мы хорошего человека сделаем.

— Он сильно песни любит, — с гордостью отвечает брат, — Он ведь сирота.

Утром Нярвей едет дальше. За нею на соседних нартах едет со старшим братом Сармик. Пастух озабоченно оглядывается, советует Нярвей пересесть к нему, и Сармик прыгает на нарты к Тагана.

Так они подъезжают к чуму Яли. Нярвей входит в чум и сухо здоровается с хозяином. Тот тщательно чистит мелкокалиберную винтовку.

— Хорошая винтовка! — говорит Нярвей.

— Правда, правда. Только у меня такая на всю тундру и есть. Я дорого заплатил за нее, — испуганно соглашается Яли и с недоумением смотрит за тем, как Нярвей приносит патефон, вынимает из раструба расплющенную пулю, примеривает к отливающей золотом гильзе.

— Дорого, говоришь, заплатил?

Рука Яли инстинктивно тянется к ножу. Нярвей холодно смотрит в его глаза.

— А ну-ка дай сюда!

Хозяин растерянно подает тяжелый нож. Нярвей снимает пальто и, показывая на маленький кимовскии значок на груди, говорит спокойно и сурово:

— Видишь, это КИМ. Никакая пуля кулака не пробьет этого талисмана. Меня — убитую — заменят десять моих товарищей.

Она бросает нож Яли, осторожно закрывает чемодан, выходит из чума, и маленький аргиш весело мчится с Тагана и Сармиком туда, где солнце светит всего сильнее, — к Москве, к Нарьян-Мару — Красному городу, куда показывает светящаяся стрелка чудесного компаса на руке хмурого оленевода.

Они останавливаются в чумах охотников, пастухов, рыбаков, и Тагана хвастается тем, что Яли хотел убить Нярвей, но испугался и что он, Тагана, теперь будет самым лучшим сапожником на земле.

Черноглазые сверстники с завистью и обожанием смотрят на него и ревут до тех пор, пока родители не соглашаются отпустить их вместе с Нярвей.

А когда наступает первое сентября, Нярвей, окруженная маленькими Стешами, Нярконэ, Тагана и Сармиками, входит в класс сдержанно-счастливая. Она рассаживает своих питомцев по партам и говорит самые значительные слова в их жизни.

Она им говорит:

— Тише, ребята! Ученики всегда должны сидеть тихо.

И все шумно соглашаются, что следует сидеть тихо. От восторга они стучат крышками парт и говорят «тарем», что значит «ладно, согласны», и, полураскрыв рты, слушают первый урок о том, как пишется на их родном языке слово «мама».

УСТА, ГОВОРЯЩИЕ ПРАВДУ

Елене Феликсовне Усиевич

Прошла уже целая неделя с тех пор, как Нярвей вернулась из Ленинграда, но по-прежнему она ходила по стойбищу словно зачарованная. Все ей казалось теперь таким дорогим и милым, что хотелось заплакать от счастья.

Тэлико оправился быстрей. Но ведь он был парень. У него были и отец, и мать, и братишки, и сестренки. Ему было намного легче. Парню всегда легче в таких случаях.

В первый же вечер, приехав в стойбище, он устроил праздник для всех пастухов, охотников и рыбаков. Когда стаканы и чашки были наполнены вином, Тэлико попросил Нярвей пересесть к нему ближе. Она села рядом с ним, и он, лукаво посмотрев на Нярвей, поднял свой стакан.

В чуме все стихло.

И в праздничной тишине Тэлико сказал свой первый и самый главный тост.

Он сказал:

— Мы выпьем сейчас, ребята, за народных артистов. Пусть они живут счастливо, никогда не хворают и так играют, чтобы люди плакали над худой жизнью и радовались хорошей. Пусть никогда смерть не застудит их уста, поющие правду.

— Что ж, давайте выпьем за счастье этих людей, — сказал седой Окатетто, отец Тэлико, — давайте выпьем и за вас. За Нярвей, за тебя, Тэлико.

И он первым осушил свой стакан.

Утром же следующего дня Тэлико запряг нарты и пригласил с собой Нярвей.

— Поедем, — сказал он, — в стойбищах мы увидим разных людей и кое-что запомним. Все-таки мы очень долго не были в тундре и многое забыли, а жизнь есть жизнь, и мне хочется доказать отцу, что наша профессия так же важна, как и работа учителя.

— А он что, ругается?

— Ругается, — сказал Тэлико, — я просто не могу с ним говорить. Все время ворчит… — Тэлико нахмурился, посмотрел на озеро, покрытое рябью, и вздохнул. — А то, может, поедешь со мной? — спросил он с надеждой.

— Нет, — сказала Нярвей, — я так соскучилась по всему этому, что мне не стоит ехать. Я буду ждать тебя. Скорее возвращайся, Тэлико. Сегодня же.

— Ладно, — сказал Тэлико и крикнул на свою упряжку.

Нярвей проводила его взглядом до горизонта, покрытого бархатисто-синей дымкой, и пошла в чум Окатетто. Старик сидел у выхода и чинил упряжь. Разрезая бледно-красную кожу на деревянной доске, он по-старушечьи шевелил губами. Руки его дрожали от старости, но, отсекая от кожи узкие полоски, он делал своим ножом безукоризненно прямую и точную линию. Смочив ремешок слюной, он шарил левой рукой по шкурам, с трудом отыскивая шило.

Позади него сидела мать Тэлико, Нябинэ. На ее маленьком лице было так много морщинок, что казалось — жила она на земле не меньше двухсот лет. У нее были сухие и смуглые руки. Ревматизм вздул синие вены на ее кривых ногах, и Нярвей вспомнила многих женщин в стойбищах с такими же изуродованными ногами.

«Сколько тысяч верст исходила за свою жизнь Нябинэ? Она исходила, наверное, так много, что успела бы за это время два раза сходить на луну и два раза вернуться обратно, — думала Нярвей, сидя на шкуре и наблюдая за работой стариков. — И кто это сказал так хорошо и мудро, — вспомнила она, — «Девушки красивы, но старые женщины красивее их»? Сколько горя пережила Нябинэ, — думала Нярвей. — В каждой черте лица можно увидеть невеселую долю этой женщины. И в печальных глазах ее, когда-то задорных и смелых, теперь одна покорность и какое-то тупое равнодушие».

Сгорбись над шкурами, женщина чинит пимы для Тэлико. Привычно мелькает игла в ее руках. Солнечный лучик на мгновенье освещает впалые губы ее, запекшиеся и бледные. Женщина шьет, слегка подрагивая от старости.

О чем думает она? Не юность ли вспоминает?

И Нярвей пробует перевоплотиться в старую женщину. Сгорбившись, она садится против Нябинэ, и серые глаза ее темнеют от печали. Две линии, резкие и глубокие, собираются над бровями. Губы сурово, по-старушечьи, сжимаются. Нярвей берет из рук женщины шитье и голосом Нябинэ говорит:

— Отдохни, мать, я пошью. Я еще не забыла, как надо шить такие вещи.

И старик Окатетто смотрит на Нярвей. Он смотрит на Нярвей с таким изумлением, что ей очень трудно удержать создаваемый образ. Ей хочется рассмеяться вместе с Окатетто, но она мужественно сдерживает себя, и старик Окатетто говорит:

— Если бы тебе седые и редкие волосы да морщины, тебя бы не отличить от Нябинэ. Шутница!

И он продолжает работу. Хмурое настроение после ссоры с Тэлико у него уже прошло. Он откладывает починенную упряжь и долго смотрит на тундру, покрытую солнцем и легкими пятнами медленно ползущих по сопкам теней. Он смотрит на тундру и задумчиво говорит:

— Что ему еще надо было? Советская власть его сделала учителем. Мы думали, что он вернется в стойбище и станет всех учить грамоте. Глупый наш разум! Он не поехал в тундру. Ему стало тесно и скучно в ней. Он поехал в Ленинград и вернулся оттуда никчемным человеком. «Может, ты денег будешь много получать?» — спросил я. «Нет, — сказал он, — надо еще много работать для этого». — Старик вздыхает, рассеянно перебирая в руках обрезки кожи. — Еще мальчишкой он любил передразнивать всех. Теперь он, думаю, сможет передразнить даже песца, даже нерпу.

— Но я такая же, — возражает Нярвей, — я тоже была учительницей, а все-таки уехала в Ленинград.

— Ты круглая сирота, — говорит старик, — тебе никто доброго слова до самой школы не сказал. Тебя некому былонадоумить. Ты — совсем другое дело. Тебя только жаль, а за Тэлико обидно. Очень обидно. Что я теперь скажу людям? Чем перед ними похвалюсь?

Нярвей делает последнюю стежку. Жильная нитка кончилась. Она откладывает в сторону шитье и думает, как помирить отца с сыном. Чтобы отвлечь старика от грустных мыслей, она спрашивает:

— А что стало с Васькой Харьягом? Говорят, что он обморозил ноги русской учительнице, это правда?

— Правда, — утвердительно качает головой старик, садясь к самому выходу из чума, чтобы лучше видеть солнце и тундру. — Правда, — повторяет он. — Его судили и увезли куда-то, а Степанида осталась горевать.

— Что ж ей горевать-то? — возражает Нябинэ. — Она рада этому, только обидно, что Тэнэко женился на другой и Тэбко женился на другой.

— Бедная Стеша, — говорит Нярвей, — мне ее очень жаль.

И она вспоминает свою подружку. Стеша очень любила председателя колхоза Тэнэко. Она тосковала о нем дни и ночи, она даже вышила ему тобоки в подарок, но они оказались малы. Она взяла их перешить, чтобы сделать впору Тэнэко, но в Красном городе встретила Тэбко. Тэбко уже был знаменитым человеком. Его статьи печатались в каждом номере газеты «Красный тундровик»), и он считался большим журналистом.

Стеша встречалась с Тэбко. Он очень нравился ей, и она никак не находила времени, чтобы сделать тобоки по ноге Тэнэко. Осенью все выяснилось. Тэбко любил другую девушку, и Стеша вернулась в родное стойбище. Она пришла в правление колхоза и положила на маленький стол перед Тэнэко расшитые семью сукнами тобоки.

«Теперь они по ноге тебе, Тэнэко», — сказала она, и на глазах ее показались слезы.

Тэнэко посмотрел на тобоки и, не меряя их, сказал:

«Теперь они слишком велики для меня. Немного раньше они были бы мне как раз».

И ему было очень тяжело. У нею была теперь хорошая жена, но Стешу он сильно любил. Очень сильно.

И Стеша от гордости вышла замуж за старого шамана Ваську Харьяга. Она стала второй женой человека с кривой душой, ибо Харьяг по-русски означает «извилистая река».

Она старалась забыть о Тэнэко, но это было невозможно. И лишь после того как мужа арестовали за контрреволюцию, она стала приезжать в колхозные стойбища, однако по-прежнему избегая Тэнэко…

— Бедная девочка, — сказала Нярвей, — ей, наверное, очень тяжело сейчас…

— Он убьет ее, — сказал Окатетто, — Люди говорят, что он бежал из тюрьмы. Если это правда, то он обязательно убьет ее, — добавил он убежденно. — Ведь на суде она столько рассказала про Ваську Харьяга, что все испугались. Никто ведь не думал, что он такой хитрый и страшный человек.

— А она далеко отсюда?

— За три оленьих передышки как не доедешь? Доедешь, — ответил старик.

Нярвей задумалась.

— Дай мне упряжку, — сказала она. — У меня хорошие мысли есть, — улыбнулась она своему решению. — Вечером пусть соберутся все люди, и ты увидишь, какой хороший у тебя сын. Все будут завидовать твоему счастью.

Старик недоверчиво покачал головой.

— Нет, — сказал он, — я ведь не глупый, я знаю, что говорю.

И, поднявшись, он снял тынзей с передков нарт. Через полчаса Нярвей покинула стойбище.

— Всем хорошая девка, — сказал про нее старик. — Только работа глупая у нее, как и у нашего Тэлико.

— А может, и не глупая, — возразила Нябинэ. — Они, ученые люди, знают, что делают.

— Молчи, — сказал Окатетто и, взяв топор, пошел к озеру приготовить хворосту для костра.

Медлительное солнце, утром рожденное в море, теперь опускалось в озеро на западе. От блеска его лучей озеро искрилось и принимало цвет солнца. Марево, бледно-желтое, как цветочная пыльца, качалось на горизонте, и от этого солнце казалось бо́льшим, чем обычно. Кончиками лучей оно окрашивало легкие облака рубиновым и палевым цветом, более ярким у краев и густым посредине.

Нарубив вязанку, старик сел на хворост и, понюхивая табак, посмотрел на солнце. Он решил дождаться заката. С недавних пор он полюбил одиночество и тихую грусть наступающей старости. Положив на колени узловатые руки с пальцами, до того скрюченными работой, что они уже едва разгибались, он часами сидел у своего чума и смотрел на тундру. И много странных мыслей приходило в это время. Длинной цепью холмов, речек и озер расстилалась перед ним его жизнь. И многое ему теперь было понятно, многое: и смешная самоуверенность юности, и ненужные огорчения молодости, и наивные мечты о каком-то большом счастье, которое он напрасно искал всю свою жизнь.

Особенно большие надежды он возлагал на Тэлико. Ему казалось, что сын достанет для него это счастье, о котором поется так много сказок, но сын вышел неудачником.

Старик сидит на вязанке хвороста, и глаза его залиты привычной грустью одиночества и старости. Широкие руки его лежат на острых коленях — могучие руки со вздутыми синими венами, в которых уже недолго будет биться дряхлеющая кровь.

Старик смотрит на солнце из-под полуоткрытых век и неторопливо вспоминает свою жизнь. И хотя ничто уже нельзя изменить в ней, он все-таки с удовольствием решает давно решенное и исправляет то, что уже поздно исправлять.

«Вот еще один день прошел», — думает он, провожая солнце, погружающееся в озеро, золотистое и рубиновое от лучей.

Взвалив вязанку на плечи и утопая в зыбких мхах, старик возвращается в стойбище.

Веселый гомон в его чуме не удивляет его. Это Нярвей и Тэлико, должно быть, пригласили столько гостей.

Он видит много упряжек у своего чума. Он видит председателя колхоза Тэнэко, въезжающего в стойбище.

— Здравствуй, отец! — кричит Тэнэко и, уже спрыгнув с нарт, говорит озабоченно: — А люди не врали…

— Что? — хмурится Окатетто, думая о Тэлико.

— …что Васька Харьяг из тюрьмы удрал…

Старик тревожно всматривается в Тэнэко, Он все еще не верит.

— А милиция?

— А что милиция? — смеется Тэнэко.

И старик уже сердито говорит:

— Чему же тут радоваться?

Но Тэнэко по-прежнему улыбается.

— Ты не думай, я другому смеюсь, — спохватывается он и помогает старику внести хворост в чум. — Здравствуйте, — говорит он, осторожно ступая между сидящими мужчинами. — Слышали? — спрашивает он и по враз наступившей тишине решает: «Слышали».

— Надо бы за милицией послать, Тэнэко, — говорит Окатетто и садится у костра.

— Нет, — говорит Тэнэко, — пока еще рано. Сюда приедет Степанида, и мы сами можем его поймать. Только надо спрятаться. Надо, чтобы он не боялся нас пока.

Мужчины тотчас же отодвинулись в темноту. Лишь женщины остались у костра. Но и они, приготовив чай, тоже последовали примеру мужчин, и только старика Окатетто и Нябинэ с шитьем освещало невысокое пламя догорающего хвороста.

Ветерок с западной стороны, от Хайпудырской губы, донес крик ясовея и щелканье оленьих копыт о каменистую почву сопки.

— Это Нярвей и Тэлико, — сказал старик, — я это по голосам чувствую.

— Нет, — смущенно сказал Тэнэко, — это Степанида. Нярвей и Тэлико приедут утром.

— Я знаю, что говорю, — сказал Окатетто, — я ведь охотник.

Но когда в чум вошла Степанида, он смутился. Впервые Окатетто ошибся.

«Стар уже стал», — с грустью подумал он и удивился, что Степанида какими-то едва уловимыми чертами походила теперь на Нярвей. Очевидно, ее изменило горе. Многое можно было понять по ее состарившемуся лицу, но решительность и уверенность ее походки и твердой речи говорили о том, что Степанида еще не сдалась. Она отчаянно цеплялась за свое ускользающее счастье.

— Здравствуй, отец, — тихо сказала она. — Васька Харьяг убежал из тюрьмы, и мне надо спастись от него. Он может убить меня. Он обязательно убьет меня.

— Не бойся, — сказал старик, — здесь тебя никто не тронет.

Степанида боязливо посмотрела в темноту и равнодушно разделась.

— Что мне делать? — голосом, полным отчаяния и тоски, спросила она.

— Все будет хорошо, — сказала Нябинэ.

— Не бойся, — сказал старик.

Степанида поджала ноги и, упираясь подбородком в колени, стала смотреть в костер. На глаза медленно накатывались слезы. Наконец они брызнули, точно огромная боль так сильно сдавила душу человека, что он уже не мог выдержать боли. Плечи Степаниды мелко задрожали.

— Бедная, — сказала Нябинэ, и слезы сами собой навернулись у нее на глаза.

— Не бойся, — сказал Окатетто и беспомощно посмотрел в темноту.

В этот момент впервые за всю жизнь ему захотелось сказать что-то очень важное и дорогое этой маленькой и несчастной женщине, так недавно познавшей, что такое жизнь.

Но сколько Окатетто ни подыскивал в своей памяти это слово утешения, оно не находилось. Оно потерялось. Возможно, его и не было. Может быть, оно никогда и не существовало.

И старик бессмысленно повторял ненужные слова, холодные слова, какими никак нельзя было передать великую нежность к этой женщине, надломленной горем.

Она плакала. Она вспоминала всю свою жизнь и плакала, а он говорил ей одно и то же:

— Не бойся.

Проклятые, мертвые слова! Разве она кого-нибудь боялась? Ей было только очень тяжело, ибо человек живет на земле только раз, и ему обидно, если одно горе оставила ему в наследство судьба или бог, если он есть на самом деле.

Степанида уже не плакала. Она рассеянно перебирала в своих руках шитье Нябинэ и по-прежнему смотрела в огонь.

— Тэнэко здесь? — неожиданно спросила она. — Я видела его нарты.

— Здесь, но он спит, — торопливо ответил Окатетто. — Я забыл тебе об этом сказать, — смутился он.

— Я его очень люблю, — тихо сказала Степанида. — Я бы все отдала за него и была бы только счастлива от этого. Я даже помню песню, какую ему спела однажды.

— А ты спой ее, и тебе будет легче, — посоветовала Нябинэ.

— Не бойся, — сказал Окатетто, — не бойся.

— Мне уже поздно бояться, — грустно улыбнулась Степанида. — Только вы можете понять меня и не засмеетесь над тем, что я вспоминаю все это. Ведь мне все дорого, чего касались его руки и что слушали его уши.

И, точно боясь раздумать, она неуверенно запела песню. И вновь сосущая душу тоска охватила старого Окатетто. И хотя в песне пелось совсем не о жизни Окатетто, ему казалось, что Стеша поет о нем, только о нем. И вставала в песне бесприютная и безрадостная жизнь многих Окатетто, и не было солнца в ней, а была великая и глухая ночь, удушливая ночь и тоска.

А Степанида пела о безысходной любви к парню, лучше которого не было, наверное, ни в одном стойбище на земле:

Последние слова песни Степанида не пропела, а прошептала с такой силой своей неутешимой тоски, что женщины, спрятавшиеся в полусумраке чума, заплакали.

«Ведь у каждого человека когда-нибудь да было горе», — думал Окатетто, понимая их чувства.

Но больше всего был потрясен Тэнэко. Он поднялся со шкур и с нескрываемым удивлением посмотрел на женщину. Он теперь верил тому, как его любит Стеша. Он робко посмотрел в темноту и почувствовал, как ему трудно сейчас сказать ей хоть одно слово.

— Не надо об этом говорить при всех, — сказал он смущенно и тотчас же спрятался в темноту.

— Тэнэко, — еле слышно произнесла Степанида. — Тэнэко, — сказала она, протягивая к нему руки.

Они помедлили в пространстве и упали на колени.

— Не сердись на меня, Тэнэко. Прости меня. Я так тебя люблю, что готова об этом кричать перед всеми людьми, пусть их будет даже так много, как на празднике оленя. Ты обиделся на меня, Тэнэко?

— Не бойся, — сказал Окатетто и прислушался к шороху чьих-то крадущихся шагов. — Не бойся, — повторил он, и рот его от изумления и страха остался открытым. — А!.. А!.. — вырвался у него крик ужаса.

В чум на цыпочках вошел бежавший из тюрьмы черный шаман Васька Харьяг, бывший хозяин Окатетто.

Человек вошел, легко ступая по земле крадущейся кошачьей поступью. Он острым взглядом окинул чум и, успокоившись, протянул руку старику.

— Много лет жизни, Окатетто! — прохрипел он. И, кивнув на съежившуюся Степаниду, невесело засмеялся: — И ты здравствуй! Ждала моей смерти, думаю, однако? А?

— Она хорошо себя вела, — сказал Окатетто, — зряшное-то зачем говорить, Василий.

Шаман сел у костра и вытащил из-под дырявой малицы полбутылки водки. Губы его дернулись, когда он угрюмо бросил в тишину фразу осипшим голосом:

— Пей, старик. Что нам с тобой делить! — И сам наполнил чашку, лежавшую на досках у костра. — Пей!

— Не надо! — крикнула Степанида. — Не надо!

— Молчи! — сквозь зубы процедил Васька Харьяг. — Молчи, дохлая нерпа!

Былая покорность возвратилась к Степаниде. Она отползла к Нябинэ.

Окатетто, не отрывая глаз от своего бывшего хозяина, опорожнил чашку.

— Ты бежал? — спросил он.

Васька Харьяг не ответил. Его черные шаманьи глаза смотрели в глаза Окатетто, и старик суеверно опустил свой взгляд. Шаман выпил чашку, исподлобья следя за женой. Истощенное лицо его с резко торчащими скулами покрылось потом. Голова качнулась, и вскоре он тупо смотрел на огонь, как сильно опьяневший человек.

— Окатетто, — наконец сказал он, — я пришел рассчитаться за мою жизнь. — И, неуверенной рукой отвернув полу малицы, он вытащил из брюк револьвер в кожаной кобуре. — Вот, — продолжал он, — я убил милиционера и взял у него это.

Старик в страхе отодвинулся в темноту, а Степанида прижалась к Нябинэ.

— А! Боишься? — тихо спросил Васька Харьяг, и от его улыбки холодок пробежал по телу Окатетто. — Не бойся. У меня мало патронов. Я их не буду тратить попусту.

— Ты хочешь стать убийцей? — еле слышно спросил старик.

— Я хочу расплатиться за обиды, за все обиды, — сказал Васька Харьяг, поглаживая револьвер. — Я хочу расплатиться с Тэнэко за то, что он организовал колхоз; с русской учительницей Тоней Ковылевой за то, что она привезла Красный чум и стала в нем обучать грамоте ребятишек и непокорности женщин. Мне надо расплатиться с судьей, с председателем тундрового Совета. Мне надо расплатиться со всеми, кто сделал меня несчастным человеком.

— Но у тебя же мало патронов, — сказал старик, — со всеми-то не расплатишься!

— Мало, — сказал Васька Харьяг, — у меня только семь патронов. Это очень мало. — И, допив вино, он аккуратно спрятал оружие. — Я скоро уйду от тебя, — уже устало сказал он, — меня ищут.

— Полежи, — ответил Окатетто, все сильнее отодвигаясь в темноту.

Васька Харьяг посмотрел на Степаниду. Она съежилась под его взглядом; цепляясь за Нябинэ, отползла к занавеске.

— Жалко на тебя патрон тратить, — задумчиво сказал Васька Харьяг и тяжело опустился на доски у костра. — Я тебя просто удушу, — добавил он, опуская веки.

Медлительно тянулось время. Вскоре легкий шорох донесся до слуха Нябинэ. От выхода из чума повеяло холодком. Кто-то покинул чум.

Васька Харьяг приподнял голову и внимательно посмотрел на Окатетто:

— Ты кого-то послал за милицией? Да?

— Не бойся, — сказал Окатетто, и рука его невольно потянулась к ножу.

Васька Харьяг вскочил. Он быстро отвернул полу малицы и вырвал револьвер из кобуры.

— Дохлая мышь! — крикнул он приглушенно и, целясь в грудь Окатетто, перешагнул через костер.

И тут случилось странное. Огромный пастух, почти бесшумно вскочив позади Васьки Харьяга, ударил его по руке. Револьвер с деревянным стуком упал на доски. Великан обхватил Ваську Харьяга, и пастухи рванулись на помощь. Они так закрутили ему руки, что он закричал.

Все обомлели от этого крика. Никто не поверил этому, так все походило на правду.

…Перед ними был не Васька Харьяг, а Тэлико. Снимая с себя парики и стирая грим, Тэлико и Нярвей торжествующе смотрели на пораженных пастухов. Они были горды и счастливы: они с честью выдержали экзамен на звание артистов своего народа. Это видно было по изумлению на лицах зрителей, по изумлению, которое переходило в восхищение.

И только старый Окатетто никак не мог понять, в чем дело.

— Но ведь их уста говорили правду? — спрашивал он. — Откуда Тэлико знать ум Васьки Харьяга? А ведь он знает его как свой.

И лишь потом, когда старика стали благодарить за сына, он стал задавать вопросы.

Наконец-то он понял, что такое искусство, но на всякий случай сказал:

— А револьвер-то был у тебя не настоящий, я это сразу увидел. Надо было лучше играть.

— Это бутафорский, — сказал Тэлико и поднял с досок револьвер с дулом, обгоревшим за время свалки.

— А я думал, что ты и вправду меня любишь, — смущенно сказал Тэнэко.

— Кто его знает! — лукаво ответила Нярвей.

ПОЛУНОЧНОЕ СОЛНЦЕ

Старуха сидела у самого костра и, перебирая пьяными пальцами обгоревший подол малицы, смотрела на Сероко.

— Спой что-нибудь, Степанида, — сказал хозяин Выль Паш и вновь выпил чарку. Блаженное лицо его покрылось мелким потом. Он сегодня праздновал свое пятидесятилетие. Ради такого случая он купил у спиртоноса три бутылки спирта и пригласил самую старую сказочницу, самую знаменитую сказочницу от Колгуева до Обдорска. Он приготовил ей в подарок за песни новую малицу, расшитую синими и алыми сукнами.

— Дай, — сказала старуха и не торопясь выпила стакан. Потом из-под подола малицы достала медную табакерку и втянула с ногтя коричневый порошок. Брызнули слезы, и безумными глазами она вновь посмотрела на Сероко. — О чем спеть? — спросила она, не обращаясь ни к кому.

— Спой что-нибудь, — сказал хозяин, — мне все равно о чем. О богатстве спой, об олешках упомяни. Я давно не слышал хороших сказок.

Старуха отодвинулась от огня и закрыла глаза. Сероко исподлобья злым взглядом следил за ней.

— Когда дует ветер с юга, не зови, пастух, пурги от моря, — хрипло запела старуха. — Все, что дано тебе при рождении, то будет дано и твоим сыновьям, внукам и правнукам.

…Жил на Большой земле гордец пастух. Он имел всего семнадцать олешек, но никогда не просил у Нума счастья.

«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил он таким же, как он, безоленщикам.

Нум не сердился на глупца. Он трижды увеличил стадо самому богатому оленщику Выль Пашу, потому что тот каждую луну приносил в жертву богу по три белоногих хапторки^[43].

«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил гордец пастух и гнал свое чахоточное стадо против всех троп.

Волки по приказу Нума ели олешек одного за другим. Вот их уже осталось пятнадцать, но безумный продолжал грозить тому, кто видит жизнь ненцев на тысячи лун вперед.

И Нум его наказал слепотой, нищетой и злобой.

…Заметает пурга седой мох-ягель у всех гордых и отвернувших свое лицо от Нума. Где начало дня, где конец ночи — никто не знает. И кто меньше всех злится против хозяина седьмого неба великого Нума, у того стадо всех богаче в тундрах, от начала их до конца. Ведь никогда не станет луна на место северных звезд. Никогда ненцу не быть хозяином своей судьбы. Не станет черным снег, и никогда не засветит солнце в полуночи.

Так начинается старая песня…

Сероко смотрит на огонь, и сердце его щемит тоска. Он знает, чем кончится эта песня. И однажды он подумал, что песня врет. Когда-то — он уже плохо помнит, когда это было, — он зарыл на вершине каменной сопки жену, умершую от родов. Приехал поп, отпел ее и заставил Сероко поставить над рыжим холмиком связанный ремнями крест. Этим крестом были зачеркнуты все его мечты о тридцати олешках и богатстве. Он по-прежнему пас с каждым годом растущее стадо Выль Паша. А потом, когда хозяин стал труслив и ласков, как вырвавшаяся из капкана лисица, к нему приехал Егорко Талей. Он спросил, сверкая кожаным портфелем, сколько работает Сероко и сколько он получит.

— Мы не ругаемся, — сказал хозяин, — десять лет работал, пятнадцать олешек дам. Зачем скупиться?

— Так! — сказал председатель тундрового Совета. — Ты не скупой. Мы подумаем об этом и решим.

Через месяц Егорко Талей вместе с товарищами решили. Сероко изумленно слушал о том, что ему принадлежат теперь двести оленей, волосяной тынзей, купленный хозяином у чердынских купцов, и чум с нартами. Выль Паш, потемнев лицом, уехал в стадо, зарезал трех лучших оленей и накормил мясом гостей.

Утром тынзей вырвал сердце стада, гордость и славу хозяина, сильных, как лоси, упитанных и крепких важенок и быков. В это время Выль Паш мрачно пил неразбавленный спирт, а потом вскакивал и, катаясь по чуму, безутешно плакал и бил чашки.

Сероко валил пойманного оленя на колени и ножом клеймил косым крестом ухо. Сколько ночей и дней он обдумывал, каким клеймом отметить своих оленей, так и не придумал и решил, что пусть над его прошлой жизнью будет стоять крест на ухе каждой важенки и быка.

Сосчитав свое богатство, он вместе с Егорко Талеем угнал свое стадо за семь дней и ночей от чума Выль Паша.

— Иди, Сероко, в колхоз, — сказал ему тогда Егорко, — женишься. Тебе ведь много лет, стареешь. Кто тебя будет сменять в таком богатом стаде?

Сероко не послушался тогда. Он был слишком счастлив, чтобы послушаться мудрого совета. Он хотел быть единственным хозяином над своим богатством. И он клянет теперь свой худой разум.

Хозяин обошелся без него. Он стал больше платить батракам, хоть и плохо батраки его слушались. И вот он посылает к Сероко охотника и говорит, что приедет в гости.

— Пусть приезжает, — сказал вестнику Сероко, — он хозяин, я хозяин. О чем нам ругаться?

И Выль Паш приехал. За ним гнали пастухи тысячное Стадо, и тогда Сероко испугался. Он понял, в чем дело, но было уже поздно. Его олени стремительно смешались со стадом бывшего хозяина. Сероко отгонял по три, по четыре олешка, но они снова возвращались в большое стадо Выль Паша и обнюхивали своих матерей, братьев и сестер.

Выль Паш помогал ему, материл своих пастухов.

— Дохлые зайцы! — ругал их хозяин и, чтобы Сероко не огорчился, устроил в честь его пир.

— О чем нам спорить с тобой, Сероко? Ты ненец, я ненец. Будем вместе пасти стадо. Твои олешки родят — свое клеймо ставь. Мои родятся — я ухо срежу. А дежурить по очереди. Один раз ты, другой раз мой батрак. Я на Егорку сержусь? Нет. Ты был в Хоседе — выбирать Егорку в самый главный совет? И я был. Я тоже хотел голосовать за Егорку и Семку Лаптандера, да времени не было. Я власть уважаю. И ты уважаешь. Ну вот и давай жить вместе!

Сероко исподлобья посмотрел на гостя и ничего не сказал.

— Ну и вот, завтра на мои тропы погоним.

…Так прошло три недели. Сероко пас огромное стадо хозяина. Иногда мимо него проезжали колхозники и жалели его.

— Молчите! — кричал на них Сероко и, возвратись в чум, запивал горе разбавленной водкой. Только от этого не становилось светлее на душе. Объезжая стадо, он с болью в сердце видел, как едят ягель то там, то здесь олешки с косым крестом на ушах. Он пересчитывал их и ночами не спал, думая о своем стаде, а когда засыпал, то видел страшные сны: волки перегрызли горла всем его оленям и не тронули стадо Выль Паша. Он просыпался, хватал ружье и сменял удивленного пастуха. Он снова сгорбился и смотрел на все черными глазами, недоверчиво и хмуро.

Когда же кончилась ночь и над снегами повеяли мягкие ветры весны, он, сжимая кулаки, сказал Выль Пашу:

— Буду пасти один.

Выль Паш засмеялся:

— Отделяй, мне не жалко. Зачем нам ругаться?

Но помогать в ловле оленей отказался.

— Старик я стал, куда мне?

Сероко принес из чума тщательно сложенный тынзей. По отметине на ухе он заметил свою белоногую важенку. Щелкнув, тынзей упал на ее рога. Она мелко затрепетала и свалилась на бок. Веревкой Сероко прикрутил ее к кусту тальника. Пока он ловил следующего оленя, важенка поломала себе рога, и веревка мертвой петлей скрутила ее шею. Сероко распутал тынзей у пойманного оленя и освободил важенку. Олени шарахнулись от Сероко, заметив в его жилистых руках черную змею тынзея — свернутое кольцо.

В отдалении стоял Выль Паш. Когда Сероко удавалось поймать оленя, он сжимал кулаки и, пнув ногой свою любимую собаку, уходил в чум.

Но Сероко не уступал. Каждое утро он ловил своих оленей. Когда же напуганное стадо изнемогало от беготни, Выль Паш подходил к Сероко и отнимал тынзей. Пастух вырывал аркан обратно. Темнея лицом, он брал Выль Паша за грудь и сквозь зубы цедил:

— Не вернется прошлое, хозяин. Прежде чем я окончательно стану твоим батраком, ты будешь с перебитыми ногами, хозяин. Ну?

Выль Паш криво улыбался побелевшими губами и, задыхаясь, кричал:

— Гоняй, гоняй олешек! Ты никогда не любил их, потому и гоняешь с сопки на сопку, как голодный зверь. Я добрый человек, но видят пастухи, до чего ты глуп и злобен. Ведь все равно у тебя ничего не выйдет, вонючий кусок яры!

А ночью хозяин тщательно изрубил топором добротный волосяной тынзей Сероко. И хотя обрубки были настолько малы, что их все равно Сероко не смог бы связать, Выль Паш собрал их и терпеливо сжег тынзей на костре, и от запаха роговицы у него заболела голова.

На следующий день Сероко встретил охотника и попросил его передать в тундровый Совет, чтобы к нему приехал Егорко Талей.

— Он в Москву уехал, — сказал охотник.

— Он приедет, парень?

— Приедет, и я ему скажу о твоей худой жизни.

Но Егорко Талей не ехал. И вот наступила настоящая весна, потому что прилетели лебеди. Выль Пашу исполнилось пятьдесят лет, и он пригласил сказочницу рассказать ему сказки, а Егорко Талея все нет.

…А старуха все пела о том, как была богата ненецкая земля до тех пор, пока бедные ненцы не стали ругаться с богатыми и жили как братья. Она еще долго могла бы петь, но озябла и снова пододвинулась к костру и попросила чарку, а потом томительно медленно нюхала из табакерки, и с конца ее носа падали желтые капли.

— Хорошая песня, — вежливо сказал хозяин. — Правда, чем недружнее живут ненцы, тем беднее они.

— Всякие ненцы есть, — хмуро произнес Сероко. — Ты сама эту песню выдумала?

— Нет, — ответила неуверенно старуха и вновь понюхала табаку, — старики мне говорили.

— Старики врать не будут, — сказал хозяин.

— Всякие старики есть, — сказал Сероко и вышел из чума.

Давно кончилась великая полярная ночь. Весеннее солнце по утрам выплывало из темно-зеленого моря, и гребешки волн рубиновыми змейками мчались от востока на запад. Оранжевая тундра пела. Птичьи базары на гранитных скалах были так шумны, что заглушали прибой. В бесчисленных озерах гортанно перекликались лебеди со своими белошеими подругами. Сыто и добродушно крякали утки, и селезни, ярые от любви, ревниво охаживали их и звали в камыш.

А дальше от моря расходились во все стороны гряды сопок. Вершины их были зелены. Это беспокоило Сероко. Он глядел на высокое солнце и, приложив ладонь к бровям, видел там, далеко у лесов, где начинаются колхозные тропы, пастбища, точно снегом покрытые холмы. Там много ягеля, и колхозные стада будут сыты. Он много думал об этом, и птичий гомон, раньше успокаивавший его, теперь раздражал, напоминая о том, что он теперь опять не хозяин этих богатых просторов.

Он сидел на нартах, и голова его болела. Вытянув худые черные руки и точно изучая ими пространство, из чума вышла старуха. У чума лежали хорей — длинный шест для управления упряжкой — и хозяйский тынзей.

Сероко вскочил. Он испугался, что старуха перешагнет тынзей и этим опоганит его, но женщина, чувствуя запах оленьей шерсти, отошла в сторону.

Сероко успокоился. Тынзей и шест дороги, а если баба перешагнет их, то стаду не будет удачи и придется покупать новый тынзей и новый шест или окуривать эти вереском.

Из чума вышел все еще пьяный хозяин. Приглашая продолжать праздник, он сказал мимоходом:

— Плохой у нас ягель. Погоним на их тропу, там никого нет сей год. Там одни изгороди.

Сероко, не отвечая, уехал в стадо.. Там он встретил разговаривающего с батраком колхозника. На колхознике была новая, затейливо разукрашенная малица, а через плечо перекинут футляр с биноклем. Приветливо улыбаясь, он сказал Сероко с сочувствием:

— У нас в колхозе лучше. Мне даже бинокль дали, чтоб все видно было.

— У тебя хорошие глаза и так.

— И малицу новую купил. Колхозник должен быть красивым и сытым. — Колхозник улыбнулся и неторопливо продолжал: — Мой сын уехал учиться на оленьего доктора. Он будет самый умный олений доктор на земле. А я заработал в колхозе столько денег, что могу купить половину твоего стада. И патефон в придачу. Не веришь?

Старик вынул из кармана серую книжечку, и, хотя был неграмотным, память его не подвела, и он прочел правильно:

— «Колхозник Илья Семенович Лаптандер заработал в колхозе «Ядей Илебц» семь тысяч рублей, двенадцать оленей в личное пользование, пять бочек семги и много мяса и шкур».

Сероко взял книжечку. Он долго вертел ее в руках, пошевелил губами, чтобы не показать виду, что он неграмотный, и сказал:

— Правду прочел! Правда ведь! Вот беда! А ведь батраком тоже был.

— Батраком худо быть, — сказал Илья Семенович, — батрак сейчас все равно что подкулачник.

— Правда твоя, — угрюмо согласился Сероко.

Потом он закурил махорку и оглянулся.

— Выль Паш погонит стадо на вашу тропу.

Колхозник подумал. Он улыбнулся хитро и сказал:

— Хорошо.

Сероко удивился.

— Иди к нам, Сероко. Хозяином будешь. Ты хороший пастух, мы знаем, и мы примем тебя.

— Не возьмете, — сказал Сероко и посмотрел хмуро на скуластое лицо приезжего.

— Ну вот еще, гоните стадо, — сказал Илья Семенович, — а там увидишь. Егор Иванович Талей из Москвы телеграмму прислал, чтоб поговорить с тобой.

Колхозник повернул упряжку и поехал.

Возвращаясь из стада, Сероко впервые за много дней чувствовал себя хорошо. Ало-оранжевая заря полыхала на севере против слабо тлеющей в ночном небе Нгер Нумгы — Полярной звезды. Горизонт был смутен и далек. Выль Паш увязывал шкуры на одну из своих нарт.

— Погоним? — спросил он.

— Надо гнать, — ответил Сероко.

И они погнали стадо, не дожидаясь утра. Они запрягли в нарты по пять быков вместо двух, потому что по траве и земле ехать было тяжелее, чем по снегу. К ночи они уже были на богатой тропе. Впереди бежали молодые бычки, спугивая полярных куропаток, еще не сбросивших белое оперение. Куропатки недовольно кричали. За быками шли, осторожно выбирая тропу, беременные важенки. Тонкими ноздрями они нюхали южные ветры, и глаза их были влажны.

Среди высоких гор, в долине, стоял колхозный корраль — загон с узенькими переулочками для просчета стад.

Выль Паш помахал рукой пастухам, и те поставили чумы у чистого и голубого озера. Ночью старуха рассказывала счастливому хозяину сказки, а потом приехал пастух-колхозник. Он вошел в чум хозяина, выпил даже, послушал сказки и, не глядя на Сероко, приветствовал:

— Хорошо живете!

Выль Паш торопливо согласился:

— И вам хорошей жизни желаем.

— Сероко отделяться думает?

— Одному ему трудно, — еле улыбнувшись уголком рта и вновь помрачнев, сказал Выль Паш. — Помоги.

— Двоим не управиться весной, — сказал гость, — скидыши будут.

Сероко с надеждой посмотрел на пастуха. Тот незаметно кивнул головой и простился с хозяином.

— Проводи его, — трезвея, сказал Выль Паш. — Обидится, попадет мне — засудит Егорка.

Сероко вышел. Он вскоре вернулся, и глаза его блестели, как у пьяного, так что Выль Паш насторожился, угощая его вином.

А ночью, когда хозяин спал мертвым сном, к чумам подъехали семь человек. Они загнали хозяйское стадо в корраль и за полчаса отделили Сероковых оленей. Они отогнали их с помощью трех собак за две сопки, и председатель сказал Сероко:

— Теперь ты снова хозяин, гони стадо куда хочешь. Можешь жить, как хотел, — один. Надоест так жить, к нам приходи.

Сероко счастливым взглядом осмотрел свое стадо. Пожал всем руки и сказал, что подумает о своей жизни. Потом он вернулся в чум хозяина. Пьяная старуха, задремавшая было, подняла от лат голову и, бессмысленным взглядом уставясь на огонь, начала сказку, думая, что хозяин вновь проснулся. Она боялась хозяйского гнева и, глотая слова, торопливо пела:

— Не заменит луна место Нгер Нумгы. Не быть ненцу хозяином своей судьбы. Не почернеет снег в тундре, никогда не засветит солнце в полуночи.

Сероко тронул старуху за плечо, и она затихла. Он поднял ее вместе с малицей и вынес из чума.

— Смотри, — сказал он.

На севере в полуночи ярко горело солнце.

— Я слепая, — сказала старуха, — я пять лет уже ничего не вижу.

Сероко вернулся в чум, растолкал хозяина и, глядя в его расплывшееся багровое лицо, проговорил:

— Я погоню своих олешек в колхоз, а ты угоняй свое ушканье стадо с наших пастбищ.

Хозяин пьяно улыбнулся:

— Ты орешь, точно твои олени уже не в моем стаде! Пусть смеются мои пастухи над твоей дурной хвастливостью.

Выль Паш поправил ногою головню у костра и плюнул вслед выходящему из чума Сероко.

ДЕВУШКА С РЕКИ СЮРРЕМБОЙ-ЯГА

Когда от теплых лесов, далеких лесов поднимаются легкие ветерки, чтобы нести на своих широких плечах длиннокрылых лебедей, река Сюррембой-Яга уже сбрасывает в океан свою ледяную малицу.

Из тысячи озер бегут к ней ручейки, и гусиный пух и лебединые перья плывут по воде, кружась как пена.

На полпути Сюррембой-Яга замедляет бег, и олени из большого стойбища приходят к ней на водопой. Еще не у всех сброшенные рога, белые, позеленевшие, отражаются в спокойной воде.

А немного ниже стойбища стоят высокие гранитные скалы. И Сюррембой-Яга никак не хочет примириться с этим. Она ворчит, злится, встает на дыбы у переката и, обессиленная, падает по другую сторону его.

Вот на этом перекате и суждено было мне познакомиться с Тоней Вылко.

Я ехал в стойбище собирать сказки и песни. Река Сюррембой-Яга легла на моем пути сказочным полотенцем, будто его бросил Иванушка-дурачок, спасаясь от меня, точно от Кощея Бессмертного.

Я остановил упряжку и увидел на другом берегу девушку. Я приветливо помахал ей рукой и спросил, как проехать в стойбище. Грохот водопада смял ее ответ, но я увидел, что она показывает рукой влево.

Олени неохотно вошли в реку. Полозья нарт, дробно скользя, ползли по дну реки. Вода уже залила бока оленям, когда я увидел бегущих к реке колхозников. Они бежали, неистово жестикулируя, и я почувствовал, как начинает стучать кровь в висках. Вода уже дошла мне до колен, и ветворогие оленьи головы плыли над ней. Гусиный пух крутился вокруг них, и олени фыркали, прилагая неимоверные усилия, чтобы не утонуть…

Не будь солнца, я бросил бы, очевидно, упряжку и попытался доплыть до берега один. Но светило солнце, веселое июньское солнце, и трудно было поверить, что мы утонем.

Я смотрел на берег и что-то кричал. Течение резко повернуло упряжку и понесло на камни, к водопаду. Я воткнул хорей между копыльев нарт, и он туго зазвенел, как натянутый канат. Упряжка вновь поплыла к берегу.

И тут на мгновение я опять увидел девушку. Она выхватила тынзей из рук пастуха и подбежала к водопаду.

Она встала на высоком камне, изрезанном водой, и рядом с ней встали пастухи.

Шум водопада оглушил меня. Я забыл обо всем на свете, кроме его грохота.

Но щелкнул тынзей в руках девушки. Он развернулся и туго стянул меня поперек туловища. В это мгновение я увидел солнце, белые барашки над камнями, пух, кружащийся на реке.

…Очнулся я уже на берегу. Вокруг меня сидели пастухи и спокойно курили. Девушка перевязывала мне голову марлей.

Пастухи улыбнулись мне и заговорили добродушно по-ненецки.

— Ученый человек, верно, а глупый, — говорили они.

— Ничего вы не понимаете, — отвечала девушка, — он смелый, вот и поехал через реку.

— А кто его знает, может, он и вправду смелый, — охотно согласились они. — Спроси-ка на его языке, кто он такой.

Девушка окончила перевязку и села рядом со мной. Она посмотрела на реку и спросила:

— Ты откуда, товарис?

Как все ненцы, она не выговаривала «щ», и от этого речь ее была похожа на детскую.

— Из Москвы, — ответил я и вспомнил о своих тетрадях.

Но тетради были уже аккуратно разложены на берегу и придавлены камнями.

— Из Москвы? — удивленно переспросили пастухи. — Ишь ты! Из Москвы… — почтительно посмотрели она на меня.

— А кто ты такой, товарис? — вновь спросила девушка и смущенно опустила глаза: девушке не полагалось спрашивать первой неизвестного мужчину.

— Писатель, — сказал я, стараясь не смущать девушку.

— Пи-исарь? — удивились пастухи. — Спроси-ка: а большой писарь?

Я попытался объяснить им это слово, и они вполне удовлетворенно закачали головами.

— Большой, однако, писарь, вроде волостного, — сказали они, продолжая со скрытым любопытством рассматривать меня.

— А я комсорг, товарис, — сказала девушка, — звать меня Тоня Вылко. — И застенчиво добавила: — Меня сегодня прорабатывать будут. Приходи, ты ведь, однако, комсомолец, думаю. Ты же из Москвы.

— Комсомолец, — сказал я.

Тоня вздохнула. Она с грустью смотрела на реку, а когда пастухи ушли в стойбище, оставив нас вдвоем, она спросила:

— Скажи, товарис, можно ли комсоргу приданым заниматься?

— Почему же нет?

— Видишь, я парня одного полюбила… — Тоня смутилась, темно-смуглые щеки ее тронул легкий румянец. — Я сейчас шью приданое, замуж выйти, а ребята меня хотят прорабатывать. Что бы главный секретарь обкома комсомола на моем месте сделал?

— Секретарь-то парень, — сказал я, — и он женатый, а ты шей себе, на собрании я поговорю…

— Жалко, что он женатый, — сказала девушка, — а то я им ввернула бы факт, и они бы замолчали. Правда?

— Правда, — сказал я серьезно.

Мы с полчаса сидели на берегу и молча смотрели на Сюррембой-Яга.

— Олешек-то твоих мы тынзеем выловили. А мужики надо мной смеются — жениха, говорят, поймала… тебя-то… — Девушка мягко улыбнулась и встала. — Поспи, однако, устал ведь. А потом на проработку приходи.

Так я стал жить в стойбище у реки Сюррембой-Яга. Вечерами у веселого костра я записывал сказки и былины, читал пастухам окружную газету «Красный тундровик», ездил караулить олешков, как ласково называли их колхозники. И Тоня Вылко, комсорг колхоза «Вершина четырех рек», была мною вполне довольна.

— Ты активный, товарис, — говорила она, — давай я тебя на учет в свою организацию поставлю. А? Ты комсоргом будешь, а я учиться в Архангельск поеду. Ты вон какой ученый! Пишешь и на бумагу не смотришь, как олешек копытами бежит и не смотрит на них. Мы невесту тебе найдем, — лукаво говорила она. — У нас богатые девушки есть.

Пастухи смеялись.

По утрам Тоня будила меня:

— Просыпайся, писарь, солнце уже встало.

Наскоро попив чаю, я выходил из чума и садился на нарты. Сидя на нартах, я наблюдал за Тоней Вылко и поражался ее неутомимости. Она много работала и пела песни. Смешные, трогательные, веселые и грустные песни.

Натянув на доску оленью шкуру, влажную от густой и кислой муки, в которой она лежала, девушка брала железный скребок и сдирала им со шкуры мездру, помогая работе песенкой:

— Тяжко ведь? — говорил я и пытался помочь ей. Через несколько минут рубаха моя увлажнялась от пота. Сердце колотилось, набухали вены на висках, но мне стыдно было сознаться, что я устал, и я продолжал работать. А Тоня уже разделывала оленью тушу, что привезли на обед пастухи, и пела, пела:

— Устал, однако? — сочувственно спрашивала она, взглянув на меня. — Тебе непривычно, верно.

И, отложив в сторону шкуры, разделав мясо, она брала топор. Ловко разрубая узловатые корни яры, она улыбалась мне. Солнце серебряным полумесяцем сверкало на гранях ее топора, а она пела песню, не замечая тяжести работы:

А до вечера было еще далеко, и, прежде чем он наступал, девушка успевала так много сделать, что казалось, заставь ее полотенце до луны выткать, она выткет да еще узоры на нем вышьет.

Закатывалось солнце за горы Пай-Хоя, она возвращалась в чум и шила себе приданое.

Пимы жениху она украшала рисунком оленьих рогов из алого, синего и желтого сукна. Из тонкой шкуры мертворожденного нерпеныша она шила непромокаемый кисет для табака. Она шила себе паницу — подобие шубы из мягких белых оленьих шкур, и чудеснее ее паницы я не видел ни одной на свете.

Мягкий отблеск костра падал на широкое лицо девушки, на ее черные глаза, светившиеся тихим огоньком счастья.

Она шила приданое, изредка наблюдая за тем, как я записываю в тетрадь легенду о Таули Пиэтомине, которую спела мне вчера слепая сказочница Нярконэ.

Отложив на минуту шитье, девушка сказала с сочувствием:

— Тяжелая у тебя работа, товарис. — Она вздохнула и, помедлив немного, добавила: — Парень у меня есть. Там, далеко… — Она неопределенно махнула рукой. — Вверху Сюррембой-Яга живет пастух, Яптэко ему имя. Он еще в шахматы хорошо играет. Лучше всех в тундре. — Девушка помолчала и вновь вздохнула. — Я ему две недели письмо сочиняла. Голова у меня шибко же разболелась. Я заплакала и бросила письмо в огонь. Не выходит. Тяжелая у тебя работа, товарис…

Я посмотрел на девушку, и неожиданная мысль пришла мне на ум. Я предложил ей продиктовать мне письмо к Яптэко. Девушка смущенно сказала:

— Я хотела попросить тебя, да боялась… Напиши, а я сама переведу на бумагу…

Не откладывая дела в долгий ящик, я принялся за письмо. Я объяснился в любви Яптэко, и девушка с гордостью посмотрела на меня.

— Ишь ты какой! — сказала она. — От твоих писем много девушек, верно, плачут. Влюбятся и плачут…

И всю ночь она переписывалакарандашом письмо.

— Я его и второй раз пошлю, больно уж оно хорошее, — сказала она.

Я объяснил ей, что так не надо делать, и написал еще три письма к Яптэко Манзадею. Каждое письмо я пронумеровал, чтоб она не спутала и не послала более нежное письмо раньше, чем это полагалось.

(Позже я узнал, что, посылая письма, девушка старательно ставила на них и номер, поставленный мною.)

Утром я простился с Тоней Вылко. Я захватил ее письмо к Яптэко. Она, смущенная и взволнованная, проводила меня до третьей сопки.

— Жалко, — сказала она, — встал бы на учет в нашу организацию, и тебя бы даже секретарем райкома мы выбрали. Ты чуткий товарис, правда?

— Правда, — сказал я, — мне полагается быть таким.

Но девушка не поняла моей иронии. Она грустно посмотрела на горизонт, на реку Сюррембой-Яга, которая несла свои воды мимо стойбища ее любимого парня.

— Вот видишь, — сказала она, — ты и сам понимаешь это. — И замолчала.

— Ну, прощай, — сказал я, чтоб замять неловкое молчание, — прощай…

— Ты, может, еще приедешь к нам из Москвы? А? Я уже тогда замужем буду… — Девушка вновь замолчала и, присев на нарты, задумчиво и торопливо прошептала: — Пусть Яптэко щепочек в реку накидает. Через день они доплывут до меня. Я буду смотреть, получил ли он мое письмо… Если он меня еще любит, то пусть набросает щепочек в реку… Ладно?

— Ладно, — сказал я и, пожав руку девушке, тронул упряжку.

Спустившись в долину, я обернулся. Девушка стояла на вершине сопки, махала мне рукой. Солнце стояло позади нее, хорошее июньское солнце, и ветерок доносил до меня ее прощальные слова:

— До сви-данья, то-ва-рис!..

Вечером я увидел Яптэко. Он сидел в чуме у костра и строгал деревянные планочки.

— Игрушку сыну делаю, — сказал он, — побрякушку.

Из маленьких планочек Яптэко без единого гвоздя, одним ножом, делал побрякушку. Это была хитроумная работа. Дробинка лежала рядом с ним на досках. Сколько терпения нужно было для того, чтобы сделать ее!

— Уже полгода делаю, — сказал Яптэко, — сыну.

— А где сын? — удивленно спросил я.

— Сын-то будет, — убежденно ответил Яптэко. — Женюсь, вот и будет. — Он задумался и сказал: — Девушка меня любит. Тоней Вылко ее звать. Хорошая девушка. Только… — Яптэко замялся. — Я, понимаешь, товарищ, люблю другую… Учителку нашу, Тоню Ковылеву… Я шибко ее люблю, и мне тяжело от этого… А ты любишь кого-нибудь?

— Нет, — сказал я.

— Вот видишь, — сказал, вздохнув, Яптэко, — а я люблю…

И он уже больше не разговаривал со мною.

Перед сном я передал ему письмо и просьбу девушки с реки Сюррембой-Яга.

Я не спал всю ночь, пытаясь догадаться о настроении Яптэко, но он прочел письмо, лицо его стало печальным, и он лег спать.

Но и утром он не бросил в реку щепочек.

Грусть заполнила мою душу. Я сгреб от костра целый ворох щепочек и вышел из чума.

Я долго стоял на берегу реки, и мне было тяжело. Мне было очень тяжело, и я бросил в реку щепочки.

Ведь к ним прикасались руки Яптэко, любимого парня Тони Вылко, девушки с реки Сюррембой-Яга.

ОЖИДАНИЕ

В изумрудных травах, полных медвяной тишины и цветения, среди крутогорбых сопок затерялась наша упряжка. Солнце, утонувшее в море, оставило над собой бледно-палевую зарю, и тихий ветер прохладными пальцами трогал наши щеки. Он поднимал легкие, почти прозрачные туманы над болотами, и лемминги, сидя на высоких кочках, сонными глазами смотрели на нас и предупреждающе посвистывали, бережно охраняя свое маленькое счастье.

— Скоро и стойбище, товарищ, — сказал проводник.

Я посмотрел на зарю, на море и с сомнением покачал головой.

Не прошло, однако, и получаса, как мы въехали в стойбище. Мы отпустили оленей в стадо и легли спать. Горбатая старуха пошла за водою для чая. Не успела она вернуться, как сон охватил меня убаюкивающими руками, и я заснул рядом с костром с недокуренной папиросой в зубах.

Проснулся я вечером следующего дня от грустной песенки, которую пела девушка. В полусумраке чума трудно различимым было ее лицо, но голос показался мне странно знакомым.

Были видны только руки, слегка освещенные пламенем костра. Девушка украшала стеклянным бисером кисет для табака, сшитый из белоснежной шкурки мертворожденного нерпеныша. Она с терпеливой любовью нанизывала бисеринку за бисеринкой на жильную нитку и, вышивая незатейливый рисунок, пела песенки:

Боясь смутить ее, я опустил веки, и печальный голос девушки, легкое похрустывание догорающих веток нарушали глуховатую тишину, от которой хорошо на душе в редкие минуты полного одиночества.

Закипевший чайник прерывает пение девушки. Она бережно кладет кисет на шкуры и снимает чайник. И только сейчас, при пламени костра, я вижу лицо девушки, ее раскосые с добродушной хитринкой глаза и маленькие руки.

«Девушка с реки Сюррембой-Яга, — вспоминаю я, — комсорг колхоза «Вершина четырех рек» Тоня Вылко».

Девушка тоже смотрит на меня.

— Здравствуй, товарис, — говорит она. — Вот ты и снова приехал к нам. А говорил — не приедешь.

Она садится рядом со мной и протягивает маленькую жесткую ладонь. Она по-мужски отвечает на рукопожатие и с дружеской сердечностью рассматривает меня.

Она похорошела за год разлуки, но по-прежнему ее речь похожа на детскую. Она долго всматривается в мое лицо и говорит певуче:

— Ты такой же остался, товарис, только глаза постарели. Правда?

— Правда, — сказал я и посмотрел на кисет, расшитый ею.

Девушка смущенно спрятала кисет.

— А у меня много хорошего, — доверчиво продолжала она, — я теперь кандидат партии… — Девушка задумалась и замолчала. И тихо, точно не веря себе, добавила: — Это очень большая радость, если он любит меня.

— Он, наверное, любит тебя, — сказал я нерешительно.

Девушка улыбнулась, но глаза ее стали печальными.

— У него теперь отморожены ноги… там, на фронте… Мне сказала об этом русская учителка… Он часто ей писал…

— А тебе?

— Я худо письма сочиняю, верно, поэтому он мне и не писал, — ответила девушка. — Сегодня его привезут сюда на праздник Оленя, и я спрошу, почему он не писал мне писем. Чаю-то попьешь?

Я утвердительно кивнул головой. Пока я пил крепкий черный чай, девушка вынимала из своего плоского и широкого сундучка ситцевые и сатиновые платья. Она бережно расправляла их и спрашивала совета, в каком платье ей лучше всего встретить Яптэко Манзадея.

— Надень голубое, — сказал я, — оно самое простое и красивое.

— Оно не по моде сшито, — сказала девушка. — В Москве носят такие платья?

— В Москве всякие носят, — ответил я и, попив чаю, вышел из чума.

Необычная тишина стойбища удивила меня. Казалось, все вымерло в этот полуденный час. Недвижимо висел над Красным чумом флажок, похожий на пионерскую косынку. Прямая трава, жесткая, как наконечники стрел, пролегла от чума к чуму, уже тронутая дыханием осени. Трава была жестка, и бледно-золотые линии умирания окаймляли листья.

«Скоро здесь станет грустно», — невольно подумал я и посмотрел на горизонт.

Казалось, плоское и широкое облако, приземлившееся к сопкам, ползло от ложного горизонта. Немного левее катились два других облачка. Это пастухи гнали стада, торопясь на праздник Оленя.

Я вернулся в чум, чтобы предупредить об этом Тоню Вылко.

Девушка сидела у костра. Синее платье лежало на шкурах. Приподняв крышку сундука, девушка вытащила тобоки, вышитые сукнами всех цветов радуги, — тобоки для любимого парня. Она достала из сундучка кисет, разукрашенный бисером, с инициалами Яптэко, и, уже не смущаясь меня, пела песни, каких немало сложил ее народ.

— Как ты думаешь, в какой чум сначала он войдет? — неожиданно спросила девушка.

Я не успел ответить. Щелканье оленьих копыт и свист ясовея за чумом задержали мое внимание.

— Торопись, — сказал я, — стадо уже в долине. Это, наверное, он.

Девушка побледнела. Она торопливо схватила синее платье, и я отвернулся, чтоб не смущать ее во время одевания.

— Не надо, — сказала она упавшим голосом, — я не буду одеваться.

Смятение и мертвенную бледность я увидел на лице девушки.

— Это он? — спросил я.

— Да, — тихо ответила она, судорожно тиская в руках платье, и, точно боясь чего-то, попросила: — Мне сейчас очень тяжело. Оставь меня одну. Я буду реветь.

Я покинул чум в смутном ощущении какой-то большой правды, еще не понятой мной. Я вышел из чума и увидел посреди стойбища упряжку. Подбежав к ней, я нерешительно произнес имя человека, сидящего на нартах.

— Яптэко! — сказал я. — Здравствуй, Яптэко!

Человек быстро повернул ко мне бледное лицо, искаженное многими месяцами страданий.

— Здравствуй, — сказал он равнодушно и, заметив мой взгляд, устремленный на его забинтованную повыше колена правую ногу, на костыли, пояснил извиняющимся тоном: — Это на фронте… Отрезали доктора… Пулей разорвало… Морозом худо сделало… — И, пытаясь стать на костыли, он закачался и хрипло попросил: — Помоги мне, товарищ.

Я выполнил его просьбу. Опираясь на костыли, он посмотрел на меня невидящим взглядом и спросил как о чем-то затаенном:

— А она здесь?

— Здесь, — сказал я.

— Я все время думал о ней, — сказал он с усилием. — Помнишь, прошлой весной я говорил тебе об этом.

— Помню, — сказал я, и вновь большая жалость к Тоне Вылко опалила мою душу. Я увидел, как, неуверенно переставляя костыли, он проковылял в Красный чум к русской учителке.

Я вернулся в свой чум и посмотрел на девушку. Она все видела и все поняла, но странно — ни одна жилка не дрогнула на ее побледневшем лице, когда я сказал, что Яптэко первым посетил чум учителки.

Она утвердительно кивнула головой и сказала спокойно:

— Я подожду до утра…

И она стала ждать утра.

Она подбрасывала в костер веточку за веточкой и глазами, в которых дрожали слезы, смотрела на огонь, и губы ее подрагивали, точно она подбирала все мысли о том, что она передумала в бессонные ночи об Яптэко.

Но и утром Яптэко не пришел.

Шли минуты за минутами. Уже солнце выползло из-за гор Пай-Хоя и согнало туманы с болот. Уже подняли крик птицы на скалах у побережья, уже пастухи готовили упряжки для состязаний на празднике Оленя, а Яптэко все не приходил.

— Он придет еще, — сказал я, но девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она сурово, — нет, он никогда не придет в мой чум таким, как я хочу.

И она положила на костер большую охапку хвороста.

Когда он разгорелся и мне пришлось отодвинуться от жары в самый дальний угол чума, девушка долгим взглядом посмотрела на меня, на тобоки, расшитые всеми цветами радуги, на кисет, разукрашенный бисером, и вздохнула.

— Мне очень тяжело, товарис, — сказала она и быстро кинула в костер свои подарки любимому парню.

— Что ты сделала? — сказал я, кидаясь к огню.

Девушка грустно покачала головой.

— Мне очень тяжело, но так надо, — сказала она и показала на свою грудь: — У меня уже все сгорело здесь… Сегодня ночью.

— Но ведь еще не все потеряно, — возразил я.

Девушка закрыла глаза и опустилась на шкуры. Плечи ее мелко вздрагивали. Шорох шагов заставил меня обернуться — я увидел у входа русскую учителку Тоню Ковылеву. Она смотрела в огонь, который уже превратил чудесную красоту тобоков в черные, нелепо скорчившиеся угли.

— Не надо, — сказала она, — я знаю, он полюбит тебя. — Она посмотрела на девушку и опустилась рядом с ней. — Я сделаю это. Я обязательно сделаю это, ты ведь знаешь, он совсем не нужен мне. Ему нужна такая, как ты, достойная его любви.

Тоня Вылко подняла голову. Она гордо посмотрела на учителку и сказала так тихо, что я понял, как ей было больно в эти минуты:

— Ты пришла утешить меня? Ты думаешь, что я слабая? — Девушка в смятении посмотрела на учителку и покачала головой. — Я вовсе не слабая, — выдохнула она дрожащими губами, — не надо меня жалеть…

И только лишь когда учителка покинула чум, она упала на шкуры и заплакала.

— Кто я теперь, товарис? — спросила она сквозь слезы. — Кто я теперь? Нищенка.

Я вспомнил невеселую песенку, пропетую ею в прошлом году:

Что я мог ответить девушке? Какими словами я мог утешить ее? Ведь чум Яптэко был так близок от нее и так далек — дальше края земли…

СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!

Вот уже третью ночь не спит начальник рации Главсевморпути Вася Подольский. Включив репродуктор, он слышит в морозном эфире из Финляндии речь патера, с острова Врангеля передают очередную метеосводку, мыс Стерлигова перекликается с мысом Шмидта, проверяя выполнение соцдоговоров полярными станциями, но радиостанция в горах Пай-Хоя молчит.

Внезапно все затихает, в репродукторе остается шелест, похожий на шелест бархатного занавеса, и Вася Подольский смотрит с досадой в окно.

— Началось, — говорит он и почти с ненавистью наблюдает за тем, как с севера, подобно хвосту кометы, летит нежно-малиновый конус, медленно превращаясь в арку, покачивающуюся над Полярной звездой. Потом все гаснет, и репродуктор наполняет радиостанцию густым дыханием эфира, сухим речитативом азбуки Морзе, грустной песенкой из-за океана и лихим канканом откуда-то с востока.

И только в два часа ночи, когда прекращает работу большинство советских радиостанций, приемник переводится на короткую волну в поисках острова Колгуева. Переключаясь на передачу, Вася Подольский выстукивает ключом:

«Колгуев. Слушаю. Передавайте материал в газету. Перехожу на прием. Перехожу на прием».

«Здравствуйте, Василий Николаевич, — отвечает Колгуев, — у меня все в порядке, сегодня охотился неудачно, поломал лыжи. Передаю материал. Абзац. Новое товарищество по совместному выпасу оленей… Абзац. На острове Колгуеве по инициативе…»

Вася Подольский записывает текст телеграммы. Пальцы устали. Их сводит судорога, но он продолжает писать, тепло улыбаясь радисту с острова Колгуева.

«Спасибо, Ваня. Спокойной ночи», — передает он наконец и вспоминает широкое лицо Вани Явтысого, его приплюснутый нос, смущенно-торопливую речь и сдержанную любознательность. Впрочем, самый способный и любимый ученик Васи Подольского — Ефим Пырерко. Ваня и Ефим учились в педагогическом техникуме, а в свободное время приходили на рацию и так полюбили радио, что за три года стали смышлеными радистами. И осенью прошлого года, когда ребят назначили заведующими красными чумами, Вася Подольский пригласил к себе в гости журналистов окружной газеты, рассадил учеников вокруг себя и велел всем внимательно наблюдать за ним.

Притащив из шкафа десять мензурок, он налил в каждую из них по сто пятьдесят граммов вина и произнес тост при дружном хохоте гостей:

— Пусть радиостанции на острове Колгуеве и в горах Пай-Хоя будут так же точно работать, как точно налиты эти бокалы.

Начальник рации хитровато подмигнул и выпил первым. После третьей рюмки он улыбнулся своим ученикам и сказал смущенно:

— Не забывайте своего учителя, берегите себя, вы у меня хорошие ребята.

Ученики, забыв о сдержанности, чуть не опрокинули стол, намереваясь качать Васю Подольского, но тот стал хмурым. У него заболели голова и сердце. Врач категорически запретил ему пить, если он хочет прожить еще несколько лет.

Гости пытались его развеселить, но ничего не выходило. Тогда Ефим Пырерко, всегда хмурый крепыш, почти ровесник своего учителя, принес из соседней комнаты походную кровать и, чтоб не было скучно хозяину, поставил ее рядом со столом. Он заботливо расстелил постель, раздел Васю Подольского и уложил спать.

— Так веселее будет.

Вася Подольский быстро уснул. Он проспал до обеда, не успев даже проводить своих учеников.

Теперь они работают за тысячу километров друг от друга, но маленькие антенны скрепляют их дружбу так, что они почти совсем не чувствуют расстояния, точно живут в каком-то большом городе и беседуют за одним столом. Они шутят друг с другом — «разыгрывают», как говорит уборщица на рации. Когда у Ефима Пырерко родился сын, а дочери исполнилось тринадцать лет, друзья горячо поздравляли его, чуть не сорвав передачу метеосводки с острова Рудольфа на материк. А через месяц Ефим Пырерко благодарил товарищей за посылки, за книги дочери и соски сыну. Он писал, что его дочь уже научилась выбивать две буквы по азбуке Морзе.

Вот из-за него-то, Ефима Пырерко, своего любимого ученика, и беспокоился начальник радиостанции. В течение трех суток рация в горах Пай-Хоя молчала, сколько ее ни вызывали.

Медленно течет время.

Вася Подольский подходит к щитам передатчика и приемника. Он задумчиво смотрит на золотые, синие и голубые волоски микроламп. На душе его тяжелая тоска.

Усевшись за ключ, он вызывает культбазу за Хоседа-Хардом. Ему отвечают не торопясь. Радист передает в газету статью о развале колхоза.

«Все ли так?» — спрашивает начальник рации.

«Все так», — уверенным речитативом тире и точек отвечает радист.

«До свиданья», — передает Вася Подольский и выключает передатчик.

«С Ефимом была точно такая же история, — вспоминает он. — Только Ефим не подписал под статьей своей фамилии. Статью напечатали, а счетовода колхоза арестовали. Милиция поехала за остальными. Если бы Ефим подписал свое имя, ему бы несдобровать».

Вася Подольский смотрит на часы. Половина третьего. За окном поднимается ветер.

«Антенну бы не сорвало».

И вновь включаются рубильники. Начальник радиостанции надевает наушники и ловит рацию на Пай-Хое. «В наушниках удобнее ловить», — думает он, и внезапно лоб его покрывается потом, а лицо бледнеет.

Неуверенно, тревожно несется по эфиру: точка, точка, точка, тире, тире, тире, точка, точка, точка. Сигнал бедствия: «SOS!» — «Спасите наши души!»

И враз все станции мира замолкают, прислушиваясь к этому сигналу, и только речь патера нудно и тягуче несется в эфире.

Вася Подольский подбегает к передатчику и выстукивает дрожащими пальцами: «Пай-Хой, Пай-Хой. В чем дело? Я вас слушаю. Перехожу на прием».

Но от станции Пай-Хой, врываясь в гнусавую и скучную речь патера, по-прежнему несется сигнал бедствия, выстукиваемый неуверенной рукой: «SOS! SOS! SOS!»

Вася Подольский бежит в соседнюю комнату и смотрит на карту округа. Ближайшие населенные пункты — Амдерма и Югорский Шар. Там есть радиостанции, но людей мало, и они не смогут прийти на помощь.

Он вновь садится за ключ и передает всем ближайшим станциям просьбу узнать, что случилось с его учеником. Через полчаса ему молнируют, что, кроме сигнала бедствия, рация Пай-Хоя ничего не отвечает. Радист с Югорского Шара даже усомнился в истинности сигналов: «Перепился, верно, твой ученик, ну и дурит».

«Ты сам перепился», — отвечает Вася Подольский и звонит председателю окрисполкома.

— В Амдерме есть аэросани. Пусть немедленно выедут, — говорит тот.

Вася Подольский телеграфирует в Амдерму, но аэросани, оказывается, вышли из строя, да и бензина нет.

— На собачьих упряжках выедем.

«Сейчас же», — выстукивает Вася Подольский, и голова его начинает кружиться от наступающего сердечного припадка.

Он встает и, шатаясь, выходит в соседнюю комнату. Там берет с подоконника вино в тяжелом графине; наполнив до краев мензурку, выпивает ее и стучит в стенку.

Входит хмурая девушка, оправляя на ходу расплетенную косу.

— Аня, — говорит он, — подежурьте. Пай-Хой передает сигнал бедствия, следите за ним. Будет что важное, разбудите.

— Хорошо, — говорит девушка, подходит к начальнику, укоризненно качает головой и берет со стола графин. — У вас же сердце плохое!

— Да, — говорит Вася Подольский, и голова его клонится на подушку, — мне не дожить до весны.

И припухшие красноватые веки его опускаются.

…К утру собачьи упряжки подвезли вооруженных людей на стойбище за культбазой. Вместо чумов зимовщики увидели только потухающие костры да палатку — рацию с полощущимся над нею красным флажком.

Люди вошли в палатку и тихо обнажили головы. У черного передатчика сидела маленькая девочка с заплаканным лицом. Придерживая одной рукой братишку, она выстукивала онемевшими пальцами сигнал бедствия: «SOS! SOS! SOS!»

А поодаль, у керосинки, лежал с раздробленной челюстью Ефим Пырерко, и возле него валялась изорванная в клочки статья о друзьях счетовода, готовивших кулацкое восстание.

БЕГСТВО

Этот год сделал несчастным и трусливым гордого Яли.

С Руси пришли неспокойные люди. Они собирали бедняков ненцев и говорили:

— В царское время богачам, кулакам и шаманам хорошо в тундре жилось, а батракам, беднякам и середнякам худо жилось. Советская власть по-другому сделала. Она батракам, беднякам и середнякам хорошую жизнь делать помогает. Она их хозяевами в тундре сделала. У кулаков и шаманов батрачить не надо. В парму с ними не надо становиться.

Яли посмеялся над этими словами. Но на третий день от него ушел самый крепкий батрак. На пятый день ушли еще двое. Осталось три батрака на пять тысяч оленей…

Сердито падал хорей на рога передового.

Тяжелое ружье лежало под шкурой на нартах. Зарядив его, Яли объехал тысячное стадо, всматриваясь в кусты карликового ивняка.

Ночью к Яли неожиданно приехал человек. Он был так напуган, что вожжи выпадали из его трясущихся рук и он заикался.

Это был старый друг Делюк Вань.

— Смерть нам, Яли! У меня тоже сбежали пастухи.

— Уходить надо…

— Уходить надо, — подтвердил Делюк Вань, — пастухов я обратно сманю, в два раза олешков больше буду давать. Только куда уходить?

— За Пай-Хой. В Обдорск. А там в Сибирь.

— Будет так, — махнул рукой Делюк Вань, заворотил упряжку и, выругавшись крепким русским словом, скрылся в белесой бесконечности снегов.

На следующий вечер оленьи стада двинулись на Урал. Издали казалось, что громадные площади кустарников медленно ползут по болотистым низинам. Кончилась полярная ночь. Солнце ослепительно голубым пламенем зажгло снега. От него болели глаза. Яли позвал пастухов, выдал им дымчатые очки и сказал:

— Теперь в год будете получать не десять, а двадцать олешков. Только хорошо проведите стада за Камень.

— Зачем, хозяин, к Обдорску идем? — спросил горбатый старик Ванюта.

— Здесь плохой ягель, — сердито ответил Яли.

Батраки переглянулись.

Шли стада.

Чем ближе к Камню, тем холоднее дул ветер. Через две недели на горизонте показались сопки и крутые горы.

Делюк Вань с Яли решили отблагодарить тадебциев — добрых ветров, сопутствующих их бегству. Они приказали заколоть пять жирных оленей, поставили несколько бутылок мутной водки, и началось пиршество. Крепко выпив, они обнимали своих пастухов и мычали о будущем счастье. Они представляли его таким: по огромной тундре из края в край качаются рога оленьих стад, всего сто тысяч оленей, — это олени Яли; сто тысяч и у Делюк Ваня. И выпасают эти стада сто батраков.

Не побоялись бы тогда и советской власти. Подарили бы русским начальникам по десять голубых песцов и стали бы почетными князьями, самыми богатыми князьями во всех тундрах.

Долго пировали хозяева и батраки. Недели две. Когда же протрезвились, увидели: быстро тают снега.

— Камень переходить надо, — сказал Яли.

— Теперь никакая власть нас не догонит, — засмеялся в ответ Делюк Вань.

Пастухи быстро и осторожно погнали стада по берегу горной речки. Вслед за ушедшими стадами вел аргиш с женщинами, детьми, чумами и продовольствием старик Ванюта. Он улыбался своим мыслям, часто нюхал табак и громко, так, что отвечало эхо, чихал. Яли не понравилось веселое настроение пастуха.

— Чему радуешься, глупая голова?

— Радуюсь, хозяин, что хорошо Камень проходим, а ты мне десять олешков за работу прибавил.

— Так, так, — успокоился хозяин и даже попросил табаку.

На обдорскую тундру перешли к ночи. Когда же рассвело, Делюк Вань ворвался в чум друга:

— Беда, Яли! От Сибири люди идут.

Дрожащими руками Яли натянул на себя малицу, вышел из чума и, упав на запряженные нарты, вместе с Делюк Ванем поехал к югу. Там, охватив весь горизонт, точно кусты, качались оленьи рога.

Впереди мчался толстый седой старик с багровым лицом. Он подъехал к запыхавшимся друзьям и испуганно выдохнул:

— Много лет жизни!

— И тебе богато жить. Куда едешь?

— От худой власти ухожу. За Урал. Здесь везде колхозы. Вся Сибирь в колхозах. За Камнем лучше, говорят.

Яли посмотрел на Делюк Ваня и вдруг заорал:

— Дохлый ушкан! Кто мне советовал ехать за Урал? К Обдорску? Кто сказал, что здесь нет советской власти?

— Я не говорил. Это у тебя поганые мысли ходили.

Толстяк понял все. Он безнадежно махнул рукой и повернул обратно.

Понял и Яли, что не вырваться из тугого кольца приближающейся беды. Ночью он собрал аргиш, с тоскою посмотрел на широкие просторы обдорской тундры, сжал плечи…

И двинул аргиш со стадом за горы, на старые тропы.

ДЕРЕВЯННЫЙ ПРОФЕССОР

Старый Хосей любил свою родину. Она была велика и обильна. Она простиралась, по его мнению, до края земли, и на самом краю ее находились Архангельск и Москва — города, сделанные из дерева и серебра. В одном из серебряных чумов, наверное, и жил старик с голубыми глазами, носивший странное имя — профессор. Профессор со своими помощниками — рыжей девушкой и длинноногим студентом, — проезжая стойбище, взял к себе в проводники Хосея и ездил со своей экспедицией по тундре, копал ямы в земле и собирал камни и растения.

— Зачем это, товарищ, — с почтением спрашивал Хосей, — или дела в Москве мало?

— Здесь, милейший, есть каменный уголь и свинцовая руда, — отвечал профессор и, довольный находкой, поглаживал гребешком свою бороду.

— Я побольше таких камней видел, — удивлялся Хосей, — а какая от них польза! Ягель не растет, за деньги не продашь.

— Здесь можно проложить шахту, — говорил профессор, — и тогда все вы будете богаты.

И он так настойчиво расспрашивал Хосея о каменном угле, что тот повел экспедицию в горы Пай-Хоя, и профессор, отбив молотком камешек от скалы, сказал, что это горючий сланец.

— Ты ценный помощник науке, — сказал он Хосею, — и я тебя премирую за это.

Так они ездили по тундре, изучали почву, слой вечной мерзлоты, ископаемых. Вечерами девушка ловила по радио Москву, а длинноногий студент, любивший фотографию, из корня тундровой березы вырезал фигурку человека. Хосей внимательно следил за его работой и удивлялся его умению. С каждым днем корень принимал все новые и новые очертания, пока не превратился в изображение профессора.

— Надо только голубые глаза сделать, — говорил студент, масляной краской подкрашивая белки.

Профессор посмотрел на свое изображение и сказал:

— Хорошо.

А когда экспедиция уехала обратно в Москву, студент подарил деревянного профессора Хосею на память, а сам профессор вдвойне заплатил проводнику за работу.

— Это от науки, — сказал он на прощание. — Уважай науку, она делает человека счастливым.

Хосей долго не мог забыть старика с голубыми глазами. Когда у него болела жена и на душе становилось тяжело, он вынимал деревянного профессора и, рассматривая его, вспоминал весь путь экспедиции.

Уходя на охоту за песцами или морским зверем, он заботливо укутывал шкурами больную жену и клал за пазуху деревянного профессора.

— Ты не бойся. Я скоро приду, и мы не умрем с голоду.

Судьба не обманула его. «Кто знает, — подумал Хосей, — может быть, деревянный профессор превратился в доброго духа». С тех пор после каждой охоты Хосей мазал ему губы тюленьим жиром.

— Это потому, что я уважаю науку, — объяснял он печально глядящей на него жене. — Я отдал Сэвсю в школу, и когда он вернется сюда, я ему дам другое имя — профессор, и мы будем с ним ездить по тундре и собирать камни.

— Я не доживу до этого времени, — тихо отвечала женщина. — Сэвся еще очень маленький. Ему только девять лет. Мне не дожить никак.

Хосей мрачнел. Он и сам не верил, что жена доживет до этого времени. Но чтобы утешить ее, он ставил чайник на огонь, заваривал густого чаю, поил женщину, поддерживал ее голову левой рукой и ободряюще улыбался:

— А ты не думай об этом, вот и доживешь. Ты ведь сильная у меня. Самая сильная в парме и на всей Большой земле.

— Я бы еще сильнее была, но ты меня бил, когда напивался пьяным. Тебя бил хозяин, а-ты меня, и я стала больной.

Хосей смущенно глядел на свои руки, на потухающий костер, и сердце его болело от жалости и стыда.

— Я неумный был. Все били своих жен, когда и не пили. Я же трезвый никогда тебя не трогал.

— Это правда, — отвечала женщина, закрывала глаза, и между опущенных век ее показывалось несколько скудных слезинок.

— Я больше никогда не буду тебя бить, — говорил Хосей. — Ученые люди никогда не бьют своих жен, и потому они так часто получают от них письма.

Утром, уходя на охоту, он положил деревянного профессора на грудь жене и сварил ей мяса, чтобы она скорее выздоровела.

Уже возвращаясь обратно с двумя песцами за поясом, он заметил на горизонте упряжку. «Письмо от Сэвси», — подумал Хосей, потому что аккуратно раз в месяц почтовый проводник привозил ему хорошие вести о сыне.

Войдя в чум, Хосей подбросил хворосту в потухающий костер, повесил котелок с водой и нарезал мяса. Когда закипела вода, в чум вошел почтальон.

— Здравствуй, — сказал он, положив кожаную сумку у костра.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил Хосей, пряча деревянного профессора от глаз чужого человека и поправляя голову заснувшей жены.

— Письмо привез.

— Спасибо, парень.

— Читать?

— Поешь, чего ли…

Почтальон охотно отложил сумку, неторопливо поел и достал письмо.

— Подожди, бабу разбужу.

— Она спит. Не надо. Сам потом расскажешь ей, — сказал почтальон.

Но женщина открыла глаза. Высвободив исхудалые руки из-под шкур, она положила их вдоль тела.

— Читай, — разрешил Хосей.

Почтальон начал читать, и лицо Хосея мрачнело с каждой минутой. Сэвся тосковал о тундре и поэтому плохо учился. Он просил взять его домой, иначе он сам убежит из школы и пешком пойдет к себе на родину.

— Тоскует мальчишка, — задумался Хосей.

— Пусть домой едет, — сказала женщина, — перед смертью на него посмотрю.

Хосей взглянул на жену. Она вновь готова была заплакать. Раньше не трогали ее слезы, но теперь жалость крепко захватывала его сердце, и он не знал, что делать.

— Мне веселее будет, и я поправлюсь. Ты старик, тебе тяжело одному, — продолжала женщина.

Хосей вспомнил профессора с голубыми глазами, его учеников, которые много лет учились в разных школах, чтобы научиться всем мудростям на земле, и ему стало обидно, что его сын никогда не станет профессором. Он все время будет тосковать о тундре и забудет книги о том, как найти богатства в земле и счастье в сердце.

— Напиши, парень, Сэвсе, что он лентяй и что я его выпорю, если он вернется домой. — Хосей помолчал и, не глядя на жену, продолжал: — Только не шибко обидно пиши. Скажи, что я скоро приеду за ним, пусть только учится хорошо, потому что он должен выучиться на профессора. Ну вот. А чтобы ему было веселее, передай ему это.

И Хосей передал в руки почтальона деревянного профессора с голубыми глазами.

— Обязательно передай, сын у меня хороший мужик, только по тундре скучает.

— Передай, передай ему это, — весело кивает головой женщина, — пусть не плачет.

— Теперь у него хорошо наука пойдет, — сказал Хосей и гордо улыбнулся.

ЗМЕЯ С ЗОЛОТОЙ РЕКИ

Сизый дым слепил глаза. Потрескивали дрова в потухающем костре. Медный свет пламени падал на обезображенное струпьями лицо Егорки — сына батрака Сяско. Над больным наклонилась старая Нэвля. Дым от дров из плавника, выброшенного морем, сжег ей глаза. Желтыми старческими пальцами она провела по Егорову лицу, остановив движение на обветренных губах, пылавших больным жаром.

Старуха вспомнила болезнь своего сына. Он так же вот, недвижимый, пролежал неделю в чуме. У него испортилось лицо. Он бредил и метался. А когда умер, то его не пришлось даже похоронить, так и съели его труп волки в оставленном чуме.

— Плохо, Сяско, — промолвила старуха. — Нанук едет сюда, она, говорят, хорошо шаманит. К Хэди заедет, верно: Некучи у него заболела.

Отец сидел у ног больного. Он сгорбился и молчал.

Больной зашевелил губами. Он опустил горячую руку на плечо подползшего Сяско.

— Плохо, отец. Помни мое слово: иди к русским. Помрешь и ты здесь. Уходи со своими олешками.

Сяско не ответил. Он тихо отвел руку сына и подвинулся к костру. В раскосых глазах его дрожали расплывчатые огненные точки.

Старуха поняла тоску Сяско. Она, как побои мужа, знала жизнь Сяско. Давно это было.

Он был еще юношей, смелее орла, нежнее лебедя, сильнее зверя. Он любил ее, семнадцатилетнюю Нэвлю, красивую, как заря, рожденная в море.

Только где было батраку достать на выкуп пятьсот оленей? Потому Яли и стал мужем Нэвли. Злой и тщеславный, он решил посмеяться над Сяско. Он пригласил его в пастухи, пообещав хорошую плату, зная, как мучительно ему видеть Нэвлю женой другого.

Но Сяско согласился. Он затаил любовь глубоко в сердце, он видел, что с каждым днем все печальнее и печальнее становятся глаза Нэвли, тускнеют щеки. Появляются морщины. Горбится стан. В глазницы проваливаются серые, когда-то по-девичьи дерзкие глаза, пока наконец не гаснут совсем. И тогда Яли гонит Нэвлю из своего чума. Он говорит ей, что отныне она будет в чуме своего возлюбленного готовить ему пищу и принимать его ласки, тем более что на смену ей он взял еще двух жен.

И вот она в чуме Сяско. Он тоже стар теперь, как морской валун. Сколько лет он провел в стаде! Сколько горя он перенес близ любимой! Он взял у бедняка двухлетнего сына, вырастил его. И вот Егорка помирает. Егорке он отдал всю свою жизнь и помыслы.

Да. Все было.

Нэвля подходит к Сяско. Мягкими движениями руки она проводит по голове старика…

Сяско заговорил глухо о том, что нужно бежать из стойбища Яли. Только куда бежать? Много бедняков в тундре. Они делают колхозы. Но счастливы ли они?

В колхозах, говорят, учат всех колхозников есть из одного котла, брать жизнь из одной чаши бедняцкой нужды.

Так говорил Яли.

— Скажи, Егорка, правду говорит хозяин?

Сын уже не отвечал. Он лежал вытянувшийся, и малица стала ему коротка. Из глаз старухи, закрытых белой пленкой, скупо текли слезы.

— Скажи, что делать, сын? — спросил Сяско и, подбросив дров в костер, понял, что ответа он не получит…

В эту ночь Сяско решил все.

Утром он заявит хозяину, что больше не будет батрачить, а поэтому желает получить олешков. Затем похоронит сына и поедет в город. Там он продаст стадо, а сам поступит в батраки к попу или уряднику.

Яли разбил все мечты. Он заявил, что пока не может отпустить Сяско, а попа и урядника давно в городе нет. Там живут русские начальники, они не пьют спирта, а силой отбирают у ненцев их оленей. Егорку же он разрешает похоронить, пока он ездит в чум Хэди лечить Некучи. Если же Сяско в этом году еще раз попросит увольнения, то он, Яли, выбьет ему зубы. Сяско угрюмо заметил, что его зубы хозяин давно уже выбил.

В обед Сяско похоронил сына в глубоко вырытой могиле на вершине сопки. Батрак завернул сына в оленьи шкуры, обвязал веревками, а в закоченевшие руки вложил деревянного божка, чтобы легче было Егорке плыть на небо к великому Нуму.

Когда над могилой насыпал Сяско холм, подъехал Яли, Нэвля сжала губы и отошла в сторону. Она ожидала побоев, но Яли сказал:

— Хэди приехал за мной. За каждого олешка из трех тысяч ты отвечаешь собой, Сяско.

— Так будет, — ответил батрак.

Яли ударил вожжой головного и помчался прочь от холма. Старуха повернулась вслед уехавшему. Губы ее кривились в жалкой, бессильной злобе.

В чуме Хэди медленно потухал огонек.

Давно спряталось солнце за отроги Пай-Хоя.

Хэди, покачиваясь перед костром, обветренными губами тихо шепчет:

— Ой, беда… неладно, неладно…

В соседнем «поганом» чуме вот уже третьи сутки мучается в тяжелых родах Некучи — жена Хэди.

Хэди думает о том, что скоро приедет Нанук, его приемная дочь, а мать будет больна. Охотник закрывает глаза и вспоминает, какой была дочь пять лет назад: «Хорошая девка была».

В чуме становится холодно, и Хэди, натянув малицу, выходит из чума. Дует теплый, пропитанный морской солью ветер. Собака мчится к ездовым быкам. Пастух ловит оленей и запрягает их в нарты. Под оленью шкуру на санях охотник кладет белую шкуру песца и, гикнув на оленей, поворачивает упряжку вдоль морского берега.

Серебряный свет заполнил тундру. «Холод будет. Погода будет».

Костяным наконечником хорей опускается на рога оленей. Они неистово мчатся, выбрасывая в стороны ноги. Морозный воздух врывается в легкие охотника. Успокаивает.

В следующую луну Хэди подъехал к чуму в устье Золотой реки. Седой старик с трясущимися руками вышел ему навстречу. Пригласил в чум и усадил гостя на мягкие шкуры. Налил крепкого чаю. Принес жирной мороженой нельмы и, настрогав ее, подал Хэди. Гость ел и медленно рассказывал: дочь должна приехать из города — будет много хлопот; олешки сейчас тощие; охота идет беда худо.

Яли сочувственно кивал гостю, в маленьких глазах его изредка появлялся и потухал огонек хитрости.

— В гости ко мне поедем, — притворно равнодушно предложил Хэди. — Ты давно у меня в гостях не был…

Яли наклонил голову.

— Не могу… Старик стал. Жить плохо теперь, а зверь в капканы не идет… Все обо мне позабыли… Да и пастухи не слушаются. Сяско уйти на стада хочет.

Хэди вышел из чума и вернулся с песцовой шкурой.

— Дарю тебе… Совет дай… В гости ко мне едем.

…Подъезжая к своему чуму, Хэди заметил свежий след саней. Вошел в чум и удивился. У костра сидела незнакомая девушка в городском костюме.

— Отец! — вскрикнула она и крепко стиснула его руку.

— Здорово, девка! Ждал тебя, да в худое время приехала. Мать болеет.

И стал разговаривать с вошедшим стариком об охоте. Весело забурлил чай в медном котелке. Хэди достал из берестяного лукошка дымчато-зеленоватую, как морской лед, бутылку вина. Подал шаману.

— Угощаю… Веселым будь. От беды помоги… Хороший подарок дам…

Когда бутылка была опорожнена, гость облачился в принесенную с нарт священную одежду. Хэди, пьяный от вина и горя, катался по латам, грыз затухшие угли, плакал и проклинал злых духов рек, вселившихся в тело жены. Девушка, пользуясь темнотой, выбралась из чума.

Шатаясь, старик поднял Хэди на ноги и натянул на него малицу. Вышли.

Гремя одеждой, шаман упал у «поганого» чума и на четвереньках семь раз ополз вокруг него, бормоча заклинания. Затем встал и закрутился в пьяной пляске. В лад его движениям глухо рокотал барабан, и неприятное чувство страха охватило Хэди. Он понемногу трезвел и отползал от «поганого» чума. Устало тадибей приник головой к пензеру и тихо проговорил:

— Два дня еще ждать надо…

Охотник испугался:

— Худо будет… Не выдержит баба… Посмотри сам. Тебе можно…

— Мне можно, — согласился старик, — только три луны нельзя будет видеть людей, а у меня нечего будет есть.

— Накормлю… Только бабу спаси…

Яли снова закружился вокруг чума, бил колотушкой в чумовые нюки, выкрикивая самые грозные заклинания; но вошел в чум роженицы и застыл в страхе…

На латах посреди чума лежала окровавленная женщина, над которой склонилась Нанук.

Оторопевший шаман тонка взвизгнул:

— Поганая! Ты нарушила закон предков!

Девушка марлей вытерла руки и насмешливо покачала головой:

— Нарушила? Вот какое горе! — И уже сердито: — «А ну-ка уматывай отсюда!» — как говорят ребята в нашем техникуме. — И вытолкала оторопелого тадибея из чума.

Тихо застонала мать, прижимая к груди пахнущее кровью тельце новорожденного.

— Молодец, мама! Ты не волнуйся. Я отцу пойду сказать.

Хэди лежал на шкурах, дрожа от страха за судьбу дочери.

Девушка стояла у «поганого» чума и смотрела на торосы моря. Нежный оранжевый свет загорелся на горизонте. Он рос и зажигал голубые льды чудными цветами радуги. Всходило солнце. Острые лучи его били в спину оскорбленного тадибея. Так кончилась ночь.

— Нам придется с тобой встретиться, — сказала Нанук сердито, — посмотрим, кто сильнее…

После возвращения Сяско спросил у хозяина, хорошо ли шаманилось ему у Хэди. Яли, сверкая красными глазами, прохрипел:

— Твоего ли ума дело? Песца-то я все-таки получил, а умрет Некучи, Нанук будет виновата, взаправду своими руками ее задушу.

— Зачем душить? — торопливо проговорил Сяско и вышел из чума.

Через трое суток Нанук приехала в парму Яли.

Она вошла в чум и первым делом спросила, давно ли вытряхивали шкуры от насекомых.

— Ты теперь плохая ненка, — сказал убежденно Сяско, — ты боишься вшей, как хабеня^[44]…

Несмелое пламя костра освещало зеленовато-седые космы и пепельное лицо Нэвли. В огромном котле пенилась уха. Жир выплескивался и шипел на огне.

Нанук села на чемодан по другую сторону костра. На ногах ее вызывающе блестелихромовые сапожки и калоши. Нанук была одета в кожаный френч, а на коленях ее лежала каракулевая шапочка с красными полосками.

Пастухи пришли посмотреть на Нанук. Они тихо переговаривались, угощая друг друга крепким табаком. Они смотрели на Нанук и ожидали рассказа о городе.

Больше всех волновался Сяско. Он многое хотел узнать от нее.

— Я ничуть не стала хуже, чем была прежде, — сказала Нанук. — Я училась в городе и приехала вас лечить. Завтра пора приниматься за работу, а сейчас давайте пить чай и есть рыбу. Я очень хочу есть.

Нэвля сняла с огня котел, поставила перед мужчинами продолговатые, как корыта, деревянные чашки и разлила уху. Уха пахла дымом и ворванью. Рыба была кислой, протухшей.

Пять лет назад Нанук тоже любила немного затхлую рыбу, но теперь она спросила:

— Разве нет свежей рыбы?

— Это хорошая рыба, ненцы всегда ели такую рыбу. Свежая рыба хуже.

— Неправда, — сказала девушка, — гнилая рыба вредна.

Мужчины промолчали. Они облизали ложки и поставили их на борта чашек. Нэвля вышла из чума и вернулась в сопровождении двух лохматых собак.

— Нягой! Нябик!

И поставила чашки перед животными. Собаки дочиста облизали ложки и принялись лакать оставшуюся на дне уху.

Нанук вновь брезгливо поморщилась. В этот момент она вспомнила свое прошлое. И пока мужчины бурыми от табака пальцами брали из котла куски рыбы с неочищенной чешуей, она оглядела чум.

Едкий дым слепил глаза. Он поднимался к мокодану, оставляя копоть на стенах. Нанук знала, что вещи в чуме тоже покрыты копотью; что вши неизбежны; что долго будут слепнуть женщины в чумах, пока ненцы не станут оседлыми.

Нанук отказалась от чая. Нэвля возилась с глиняными чашками, а девушка видела, что Нэвля плешива, что руки ее покрыты синими ревматическими узлами, а слепые глаза пусты.

Собаки вылизали деревянные чашки и выползли из чума.

— Твой отец, Нанук, был хороший человек, — сказал Сяско, проведя рукой по своим волосам, седым как ягель. — Его сильно обижали, и он от этого помер. Ты приехала нас лечить, но Яли лучше лечит.

— Неправда, — сказала Нанук.

В этот миг в чум вошел Яли. Чахлая рыжая бородка, широко расставленные кривые ноги и маленькие бегающие глаза.

Мужчины затихли и освободили место у костра.

— Неправда, — сказала Нанук, — я умею лечить людей от многих болезней.

— Ты шаман? — испуганно спросил Сяско.

Он боялся шаманов. Кроме того, есть добрые и злые шаманы. Девка не могла быть добрым шаманом.

— Нет, я фельдшер. Это лучше шамана.

Мужчины отодвинулись от Нанук.

— Так ты лучше шамана? — угрюмо спросил Яли.

Нанук не ответила.

— За три ночи отсюда, — продолжал Яли, — стоит парма колхоза «Кара-Харбей». Там умирают пастухи. Скажи, ты можешь спасти себя от этой болезни? Ведь шаман не нуждается в лекарях.

— Шаманы не болеют?

— Они сами и вылечиваются.

— Говори, какая болезнь.

Тонкая, язвительная улыбка промелькнула на губах девушки. Она знала, о какой болезни поведет речь Яли.

— Русские охотники сказывали, что это черная оспа.

— Я могу сделать, чтоб никто не заболел этой худой болезнью… сделаю. Меня для этого сюда и послали.

…Утром Нанук достала из своего чемодана стеклянные ампулы с противооспенной вакциной и пошла по чумам.

В первом чуме ей сказали, что род Ного никогда не лечился у фельдшеров и, однако же, не вымер до сих пор.

Во втором чуме сказали, что женщина никогда не сможет вылечить мужчину, потому что она умеет только варить рыбу, шить одежду из оленьих шкур да рожать детей.

В третий чум ее не пустили. Ей сказали, что семья Лаптандеров испокон веков не боялась вшей и потому русские лекарства на нее не подействуют. Тогда Нанук пошла к Яли. Он сидел в своем чуме у костра и стонал, закутавшись в шкуры. Он стонал и матерился, как пьяный. А когда лихорадка становилась невыносимой, он доставал из-под подушки бутылку разбавленного спирта и пил прямо из горлышка.

— Зачем пришла? — сердито спросил он.

— Лечить тебя.

— Уйди. Русских лечи. Я сам вылечусь.

— Что ж, не хочешь — не надо. Других лечить буду.

— Никто к тебе не пойдет.

— Тогда я сама пойду по чумам.

— Никто не будет лечиться.

— Будут.

И она вышла.

В парме было тридцать чумов. Она заходила в каждый. В некоторых ее радушно принимали, но лечиться отказывались. В других ей просто говорили, что все чувствуют себя здоровыми; и даже старухи с вывороченными трахомой кровавыми веками пробовали улыбаться, что должно было, очевидно, означать высшую степень здоровья и молодости.

Вернувшись обратно в чум Нэвли, Нанук приготовила чай, достала колбасу, печенье и конфеты. Старуха подбросила в костер охапку дров.

По невеселому голосу она догадалась о неудаче Нанук. Налив девушке чаю, она села на латы у костра, глядя в огонь.

Лицо Нэвли было сосредоточенно; казалось, она видела то, чего никогда не сможет увидеть Нанук.

— Пей, бабушка!

— Ладно, пей сама-то. Лечила народ?

— Нет. Боятся.

И ей вдруг захотелось задушевно простыми словами объяснить старой Нэвле, отчего пастухи боятся лечиться у нее.

— Знаешь, бабушка, не верят мне. Думают, что я не умею лечить. Старому верят. Вот у тебя потухли глаза, но когда ты ими видела, лучше тебе было? Ты немногим больше видела тогда, бабушка. Скажи мне, что ты видела в тот день, когда потухли твои глаза?

Нэвля задумалась.

Она хорошо помнила этот день.

…Она собирала плавник — лес — и колола его на дрова. Крупинки морской соли хрустели у нее на топоре. Когда такими дровами отапливали чумы, у женщин к тридцати годам сгорали глаза. Они старели быстрее, чем полярные травы в короткое время лета.

Что видела она тогда?

В тот день Яли привез себе четвертую молодую жену. Он был пьян и сердит. В ту ночь у Нэвли болели глаза, точно их царапали иглой, а он кричал, чтоб она ухаживала за ним: развела костер, вымыла ему ноги и приготовила мягкую постель для него и молодой жены.

Она тогда осмелилась сказать ему о том, что у нее болят глаза.

И вот в ту ночь он бил ее в грудь рыжими кулаками. Он плевал ей в глаза и пинал кривыми ногами в живот. Он рвал ей волосы и выбросил ее из чума.

Утром она очнулась слепой. Она долго болела и скоро из молодой женщины превратилась в сгорбленную старуху.

Что ж она помнит?..

Волосатые кулаки Яли, его багровое лицо, сизый ядовитый дым да робкую пляску пламени чумового костра. Немногое она видела…

— Ничего я не видела, Нанук, ничего. Женщине лучше быть слепой. За это ее иногда жалеют.

— Теперь лучше жить, бабушка. Меня никто не посмеет ударить.

— Ты умная, — сказала Нэвля, — мне жалко тебя. Ты мучаешься, а они радуются твоим мукам. Они думают, что девушка не человек. — Она задумалась, и лицо ее неожиданно отразило нежную улыбку и участие. — Я уже старая. Мне все равно умирать скоро. Лечи меня.

— Ты не бойся. Созови пастухов. Мы им сейчас докажем.

Нэвля была первым пациентом. Пастухи, затаив дыхание, следили за «камланием» Нанук.

Оголив руку Нэвли, она протерла ее спиртом, и ватка почернела: Нэвля с детства не признавала купанья.

Достав блестящий ножичек, Нанук щелчком отбила кончик ампулы и, обмакнув лезвие ножичка, сделала надрез на руке старухи.

Нэвля дрожала.

— Ну вот и хорошо. Теперь ты не заболеешь оспой.

И она посмотрела на мужчин.

Те стали выходить из чума. Они не хотели подвергать себя опасности. Они вышли все до одного.

Скоро им пришлось вернуться.

В чум вбежала одна из трех жен Яли. Она была толстая и сердитая. Голос ее был настолько тонок и визглив, что, услышав ее крик, мужчины заткнули уши.

Не объяснив, в чем дело, она схватила чемодан Нанук и потащила его в свой чум.

Яли катался у костра. По черному лицу и судорогам Нанук догадалась, что он опился спиртом. Он корчился, и бурая пена ползла у него изо рта.

Мужчины связали тадибея, и Нанук влила ему в рот касторки.

— Теперь сделаем ему прививку.

Пастухи оголили его руку. Нанук, посмотрев на изрытое оспой лицо шамана, сделала ему надрез.

Яли вырвало, и он уснул.

Так спасение шамана стало его гибелью.

На следующий день Нанук делала прививки всем пастухам и охотникам.

В чум вошел Яли, но никто не уступил ему места у костра. Он был теперь для всех обыкновенным смертным, потому что не мог вылечить сам себя.

Последним подошел к Нанук Сяско. Он заворотил рукав рубахи и терпеливо ждал, когда ему поцарапают руку ножичком.

Яли не выдержал. Надменно и злобно он усмехнулся:

— Против оспы-то привила, а оспы нет. Никто ею не болеет.

Нанук засмеялась.

— Я же знала, что ты лгун. В колхозе «Кара-Харбей» я была вчера — там никто не болел.

— Дохлая рыба! — давясь злобой, выругался Яли.

Вечером он тщательно готовился в дальнюю дорогу. Он долго совещался с женами, потом ходил пугать Сяско, чтоб он, чего доброго, не бросил стадо. Сяско отмалчивался.

А когда настало новое утро и Яли уехал куда-то, Сяско пришел в чум трех жен хозяина. Он заявил угрюмым от побоев женщинам, чтобы отныне до приезда мужа они сами ходили стеречь стадо от волков.

Выловив принадлежавших ему оленей, он свое маленькое стадо пригнал к свернутому старой Нэвлей чуму и, запрягши нарты, нагрузил их немудреным скарбом.

Уехал он на север, чтобы никогда не встречаться с хозяином.

Короткий день постепенно меркнул. Предвесенняя ночь была звонка морозом, сияла холодным великолепием сполохов. Сани с поклажей медленно ползли к полярной земле. Там должны быть хорошие пастбища и воля Сяско. Сколько лет он мечтал о стаде в тысячу оленей! Мечты, как полярное марево, возникали в памяти Сяско. Он видел себя окруженным почетом, молодым и счастливым, как много лет назад, когда ему было двадцать лет, а Нэвле восемнадцать.

Мчались олени. Бешено свистел ветер навстречу саням, да небо, как шкура голубого песца весной, меняло свою окраску. Марево.

Старость. Холод. Нужда.

На вторую неделю Сяско подъехал к парме на горном перевале. Поставив чум у подножья сопки, в заветрии, он оставил маленькое стадо на попечение трех собак, которым не впервые было заменять пастуха, и пошел в гости. Над крайним чумом-палаткой плескалось красное полотнище. Пастух вошел в чум и удивился. Там сидело много оленеводов. Сяско скромно сел в угол и стал слушать речь ненца в противоположном углу палатки, у лампы-«молнии».

Это был, очевидно, охотник. Он говорил о том, что его бригада наловила колхозу пушнины стоимостью в тысячу оленей.

«В тысячу оленей, — беззвучно прошептал Сяско, — в тысячу оленей!»

Да! Он был бы самым счастливым оленщиком на Большой земле. Стало быть, не так плохо в колхозе, как говорил Яли.

И Сяско улыбнулся. Он с восхищением шептал слова рыбаков, выловивших много рыбы для колхоза в тундровых озерах; он слушал отчет пастухов, которые вырастили на каждую сотню оленей по двадцати пяти телят.

Только сами колхозники слушали без особого волнения слова о богатстве колхоза. Они даже ругали бригадиров за какие-то недостатки.

И вновь сердце Сяско наполнилось тревогой. Не потому ли они так равнодушны, что все заработанное отберут русские?

Пастух оглядел присутствующих. Русских не было. Он решил хорошенько расспросить пастухов после собрания.

Скоро он все понял сам. Председатель предложил всем поднять руки, и Сяско поднял свою. Следующим вопросом был прием в члены колхоза. Так догадался Сяско по нерешительности тощего старика, подошедшего к столу.

— Вот, — заявил председатель, — просится к нам в колхоз. Говори свое слово, старик.

Человек еще более сгорбился и тихо заговорил о том, что он пастух с Золотой реки, с Малой земли, и просит принять его в колхоз.

— Кулаки говорили, что мы подохнем. Верил этому? — смеялся веселый паренек.

Старик тоже заулыбался, но ответил сурово:

— Нет. Много врали. Я знал правду.

— Батраков имел?

— Нет.

— Сколько жен?

— Одна.

— Где стадо?

— В Малой земле.

— Зачем ближе колхоз не выбрал?

— Там хуже пастбища.

Ощущение большой радости охватило Сяско. Он торопливо нюхал табак, затем снял малицу.

— Кто будет говорить о товарище? — спросил председатель.

Все удивились, когда подошел Сяско.

— Так, — проговорил он и испугался.

Колхозники одобрительно засмеялись неожиданному появлению постороннего человека.

— Я скажу только так. Был у меня хозяин Яли. Он говорил, что вы подохнете с голоду, как ушканы, что у вас русские берут, когда хотят, жен, что олени ваши — не ваши. Так говорил мой хозяин Яли, у которого было пять жен, а теперь три. Возьмите меня к себе. Я еще вижу хорошо, я еще умею ходить, хотя и болят ноги. Только я батрак. Возьмите меня, и я плюну в глаза моему хозяину.

— Мы примем тебя, — ответил председатель, — скажи только, знаешь ли ты этого человека…

Сяско повернулся к пастуху, сидевшему у стола, и остолбенел от страха.

— Я рад, хозяин, что ты, как змея, снял свою старую шкуру. Только Яли всегда останется Яли. Смотрите на него, пастухи. Я плюнул бы сейчас ему в лицо, но я благороден.

— Дохлый ушкан! — давясь злобой, крикнул Яли, выскакивая из чума.

Его проводил дружный уничтожающий хохот.

ЖЕНЩИНА ШЬЕТ САВАН

Запоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.

Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.

Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.

Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.

И теперь вот она сидит против него и, сурово всматриваясь в Халиманко слезящимися глазами, скручивает нитку из оленьей жилы и шьет ему белую рубаху для последнего пути…

Она шьет медленно, точно обдумывая каждую стежку, смачивая жильную нитку слюной, чтобы шов был крепким, и все время смотрит на мужа.

Халиманко впервые за всю жизнь боится ее взгляда. Он лежит с закрытыми глазами. Тощая бороденка торчит над его запрокинутой головой. Падает снег на его веки и медленно тает. Дует ветер от моря, и свист его в лозняке по-осеннему тосклив и безутешен.

И тогда, чтобы утешить себя, Халиманко вспоминает сказку:

«Летела с лебеденком в страну солнца лебедка, и теплый ветер поднимал крылья птиц. Но на берегу большой реки стоял охотник. Он поднял лук и натянул тетиву. Свистнула, подобно змейке, голубая стрела с медным наконечником, и упал лебеденок, пронзенный в сердце, на каменистый берег реки с подмятыми крыльями.

С криком закружилась над сыном мать. Она сделала три круга, и не успел охотник поднять раненую птицу, как розовой звездой она рухнула с высоты и разбилась рядом с лебеденком…»

Но Халиманко вспомнил, что нет у него сына, и сказка не утешила его.

Юношей в горах Пай-Хоя он видел беркута. Еле волоча отяжелевшие крылья, беркут подковылял к краю пропасти и, минуту помедлив, сорвался вниз, на кроваво-оранжевые скалы. Тундровые крысы, вспугнутые его предсмертным криком, подбежали к его разбитому телу и, радостно попискивая, окружили его, поджав хвосты и шевеля длинными седыми усами.

Неужели и его, Халиманко, смерти ждут вот такие же крысы?

Холодок омерзения передергивает его тело, и он открывает глаза.

Сэрня шьет саван. Она не торопится. Она видит открытые глаза Халиманко, и впалые губы ее становятся жесткими, тесно стиснутыми.

— Крыса… — с ненавистью выдыхает Халиманко. — Ты крыса…

Женщина медленно шьет, не отводя взгляда от лица Халиманко. Она медленно шьет.

— Помнишь, — говорит она, — я не хотела выходить за тебя замуж, потому что ты был богат? Но ты опоил моего отца, и я стала твоей женой. Ты полгода не бил меня. Потом ты стал бить меня… Ты бил меня тынзеем, рукояткой ножа, таскал за волосы и под конец взял другую жену… Помнишь, — говорит женщина, — как ты бил меня по животу, когда я увидела хорошего человека, пожалевшего меня? Я думала — пришла новая власть, она сделает тебя бедным, и ты будешь от этого лучше. Но ты не стал лучше. Ты убил Егорку Лаптандера и отравил колхозные тропы. Только все это тебе сходило с рук. Но даже во сне ты все время думаешь о мести. Где твой пензер? Ведь ты бы мог позвать тадебциев, и колхозы бы погибли. Но ты не зовешь тадебциев. Ты уже не веришь в их силу.

— Крыса… — шепчет Халиманко, и в уголках его губ появляется мутная пена исступления.

Женщина вздрагивает.

— Зачем ругаться? Позовем тадебциев, и они убьют меня. Ты черный шаман. Сильный шаман. Позови их.

И, резко вскочив с места, женщина подбегает к сундукам и вытаскивает из самого большого бубен тадибея — пензер в виде детского гробика и лагуребц — колотушку из лапы зайца. Вновь опустившись на другую сторону костра, женщина кладет пензер к себе на колени и тихо проводит по нему пальцами. Пензер не гудит. Женщина сушит его перед костром, и тонкий далекий гул наполняет чум.

Закрыв глаза, женщина бьет колотушкой по туго натянутой коже и, опустив голову, шепчет над своими коленями заклинание черного шамана.

Она говорит:

— Помнишь, как ты вызывал смерть для всех, кто не хотел батрачить у тебя? Ты помнишь это? «Господин отец червей, госпожа мать червей, бабушка ящерица, дядюшка смерть, тетушка смерть, милости просим ко мне, вам привет, к вам дочка идет, к вам Сэрня идет. Берите, не пускайте ее больше за нами. В яме между голодных пауков держите…»

Неожиданный порыв ветра тронул чум, заглушив последние слова заклинания. Чум наполнился дымом, и женщина подбросила веточек в костер. Они долго чадили, с хрустом изгибаясь над углями, и вспыхнули неожиданно ярко. В чум вползла старая собака. Она подползла к костру и, положив голову на лапы, мелко подрагивала от холода, прислушиваясь к ветру.

— Она тоже скоро подохнет, но мне жаль ее, — сказала женщина, — ей очень немного осталось жить. Мне тоже немного жить остается, но я поживу хорошо.

И, откинув пензер на шкуры, женщина бросает собаке кусок мяса, кладет на колени саван и продолжает шить.

— Мужчины уже вырыли могилу. Она должна быть широкой, чтобы в нее ушли все богатства, какие имел человек при жизни, и умерший будет положен головою на закат — там, где начинается ночь… Кто хорошо прожил свою жизнь, тому легко умирать…

Женщина смолкла и прислушалась. Кто-то подходил к чуму.

— Это русская учителка Тоня Ковылева. Помнишь, ты ей прострелил руку? Она пришла тебя проведать.

Человек откинул шкуры у входа и, немного согнувшись, вошел. Это действительно была Тоня Ковылева. Лицо ее было покрыто веснушками. Под глазами залегли синеватые пятна.

— Садись, девушка, — ласково сказала женщина и отодвинулась в темноту.

— Как больной? — спросила Тоня, и женщина только сейчас заметила в ее руках домашнюю аптечку. — Все еще не хочет ехать в больницу?

— Полечи его, он ведь так много сделал хорошего и тебе, и колхозникам…

Девушка с удивлением смотрит на женщину и подходит к больному.

И неожиданная сила наполняет тело Халиманко. Он открывает глаза и, когда девушка пытается перешагнуть его ноги, пинает ее в пах. Охнув, девушка откатывается к женщине, сжав руками живот.

Женщина гневно вскакивает. Она наклоняется над девушкой, и ласковые слова слетают с ее губ. Она целует девушку, и боль у той постепенно исчезает.

— Пусть у тебя каждую ночь ночует новый колхозник, кусок вонючей яры, — хрипит Халиманко и, ослабев от бессильной злобы, плачет. — Пусть у тебя…

— Могила уже вырыта, — говорит женщина, — торопись, Халиманко.

Мужчина порывается встать, но сил нет, и только одно слово: «Пусть… пусть… пусть» — вырывается из его рта.

Входят мужчины и уносят девушку. Они говорят, что могила вырыта. Земля была камениста, но они вырыли глубокую могилу.

— Спасибо, — говорит женщина, и лицо ее становится суровым.

— Крыса! — кричит Халиманко. — Крыса!

И сознание надолго покидает его.

…Ночью он вновь открывает глаза.

Женщина греет воду для обмывания. Она втаскивает в чум гроб и медленно устилает его лишайником-ягелем. Шьет подушку, наполняя ее тускло-розовым, прелью тронутым мхом. Закончив все приготовления, она вновь садится за саван. Тело Халиманко подрагивает от предсмертной стужи. Он видит, что осталось сделать всего несколько стежек. Он вспоминает все дорогое, что сделал своей жене, но это не припоминается, этого так мало — меньше, чем остающихся стежек, и он начинает умолять. Он просит ее подождать до утра. Он будет теперь совсем другой. Он изменится. Он будет лучший человек на свете, если она подождет до утра. Пусть его сошлют в Сибирь на много лет. Пусть он будет в нищете и голоде, он нисколько не укорит никого в этом, если она подождет до утра…

Но женщина неумолима. Она медленно шьет саван и под свист весеннего ветра вспоминает свою жизнь с Халиманко, черным шаманом с реки Неруты.

К утру она делает последнюю стежку. Она хочет сказать, что все готово, но говорить это уже некому…

В СИНЕВУ УХОДЯЩИЕ РЕЛЬСЫ

Егор Иванович Пырерко трое суток готовился к торжественной встрече почтальона. Он почистил мягким речным песком ствол своего двадцатифунтового кремневого ружья. Съездил к соседям в гости и, прощаясь с ними, говорил:

— Слышали молву?

— Слышали, Егор Иванович, — почтительно отвечали охотники, складывая в мешок, лежащий на его нартах, по шкуре лисицы или песца, — подари и от нас. Там народ не гордый будто, раз и тебя в гости зовут.

— Там народ очень хороший, — отвечал Егор Иванович. — Я наркома в гости звал, а ему разве есть когда, он о всей земле думает. Ну я и не обижаюсь, может, когда и приедет на праздники. Вина и мяса у меня до конца жизни хватит. Охотиться захочет, свое ружье подарю. Павел Иванович сказал мне, что такого ружья даже ни в одном музее не найдешь… Вот что…

Егор Иванович задумался. Он сел на нарты, и ему стало жаль расставаться с друзьями. Он закурил трубочку и вспомнил молву.

Она говорила о том, что Егор Иванович Пырерко, охотник, приглашается на Всесоюзное совещание стахановцев в Москву, в Кремль.

— В молве не все говорится, — сказал равнодушно Егор Иванович. — Почтальон везет мне еще письмо от народного комиссара, и он просит зайти к нему в гости. Я хотел Нанук с собой взять, но ей некогда. Она сдает экзамены и вступает в комсомол. Это очень важно — быть комсомольцем? — с тайной гордостью спрашивает Егор Иванович.

— Еще бы! — говорили охотники с завистью. — И у тебя дружба с наркомом, да еще дочь на доктора учится. Хорошо тебе!

— Стахановцем быть тоже не легко, — не торопясь рассуждал Егор Иванович. — Стахановец — это все одно что учитель. Учитель все буквы знает, а я все приметы да хитрости зверя выучил. Потом и заклинания надо знать против злых шаманов, сердитых тадебциев из болот. Худой ветер кто умеет отогнать лучше меня? Нет такого человека. Меня отец научил этому, а то я не стал бы стахановцем. Правда?

— Правда, — отвечали охотники и после этого до седьмой сопки проводили своего товарища.

Ожидая вечером почтальона, Егор Иванович осмотрел нарты. Поправил копылья. Починил мешок из нерпичьей кожи и пожалел, что в него не входит патефон с пластинками — премия от наркома.

«В Красный чум отдам, пусть там играет», — решил Егор Иванович, ложась спать.

Но спать не хотелось. Тревожили сомнения. То казалось, что почтальон запил и потерял по дороге сумку с письмом из Красного города, а может быть, по ошибке передал письмо другому человеку, который теперь поедет в Москву и выдаст себя за Егора Ивановича Пырерко.

Только к утру пришла дремота, но завозилась во сне собака у входа в чум. Егор Иванович увидел в мокодане ясное бледно-голубое небо и надел малицу.

С медным чайником в руке он сходил к ручью и, зорко всматриваясь вдаль, улыбнулся солнцу как старому знакомому. Сомнения его рассеялись, и он уверенно начал укладываться в далекий путь. Аккуратно связав шкуры, он долго осматривал свое ружье, старательно прикрутил его к нартам, но, попив чаю, со вздохом отвязал и спрятал в чуме.

«Зачем оно в Москве? Там охотиться, поди, не полагается», — подумал он и решил расспросить об этом почтальона. Но почтальон, как назло, не ехал. И когда Егор Иванович уже решил ехать, не дожидаясь бумаги, почтальон показался на горизонте. Вскоре усталая упряжка остановилась у чума. Вошел почтальон и поздоровался с хозяином.

— Издалека, знать, едешь, — сказал Егор Иванович, старательно хмурясь, — олешки-то сустуйны стали.

И когда почтальон сказал, что едет специально к нему, Егор Иванович сделал испуганно-недоумевающее лицо:

— Ко мне? Что у меня делать? Я простой охотник. Мои ученики меня давно обогнали.

— В том-то и дело, — сказал почтальон, вынимая из сумки письмо, — таких, как ты, охотников немало в тундре, а вот на тебе! В Москву едешь, со всем правительством сидеть будешь за одним столом.

Егор Иванович обиделся. Он взял письмо из рук почтальона, надорвал конверт и сказал:

— А кто первый-то начал? Глупого человека в Москву тоже не пошлют. Надо сознательным быть. Понял?

— Понял, — сказал почтальон. — Собирайся, что ли. Из Красного города на самолете полетишь до Архангельска, как архиерей какой-нибудь.

— Я стахановец, а не архиерей, — окончательно обиделся Егор Иванович. — Несознательные теперь почтальоны пошли. Везет важную бумагу, а в каждом чуме о ней болтает…

Почтальон нахмурился и, чтобы скрыть смущение, осмотрел внутренность чума. На шкурах у постели лежало кремневое ружье Егора Ивановича.

— Где ты такое откопал? — спросил почтальон, поднимая ружье. — Таким и стрелять не надо. Стукнул медведя по черепу — и снимай шкуру. Это не ружье, а зенитная батарея.

— Эту винтовку я на сто почтальонов не сменяю, — ответил Егор Иванович. — Из такого стрельнешь, так сутки плечо болит, потому что дробь может лететь до самого Нарьян-Мара, а то и дальше. Если бы не это ружье, не быть бы мне самым хорошим охотником в тундре. Ну, сколько ты заработал в год?

— Четыре тысячи.

— А я шесть раз по десять тысяч рублей, да еще нарком мне из Москвы музыку в подарок прислал. Не веришь? — Егор Иванович торопливо порылся за пазухой и достал шкурку пыжика, в которую была завернута синяя книжечка. — Читай.

Почтальон недоверчиво посмотрел в книжечку и смущенно ответил:

— Правда. — И, помолчав немного, добавил: — Только ты на меня не сердись. Мне в окружкоме сказывали, чтоб я тебя доставил в город потому, что ты едешь в Москву, а письма-то я не читал. Я только люблю авторитет создавать.

И он прочел вслух письмо.

Председатель окружного исполнительного комитета просил Егора Ивановича скорее ехать в Красный город.

— Так и пишет — «прошу»? — спросил Егор Иванович.

— Так и пишет.

— Хороший человек. Уважает меня. Правда?

— Это в бумагах полагается так писать. Для вежливости.

— Вот я и думаю: нельзя ему со мной или с другими охотниками худо разговаривать, потому что мы тогда другого человека в председатели выберем. Так мне в Красном чуме сказали. Поедем?

И, поймав оленей, Егор Иванович свернул свой чум, нагрузил нарты, и маленький аргиш двинулся вслед за ясовеем. К нартам Егора Ивановича были привязаны патефон, ящик с пластинками и кремневое ружье с поблескивающим курком, похожим на петушиную голову.

Первый вопрос, который задал Егор Иванович председателю окрисполкома, это — сколько в городе магазинов.

— Пять, — сказал председатель, — только ты не забывай, что завтра утром на аэродром.

— А что носит на себе товарищ Стаханов?

Председатель в недоумении посмотрел на Егора Ивановича.

— Шляпу такую, шахтерскую, костюм, галстук.

— Понимаю, — сказал Егор Иванович, — шляпу.

И, выйдя на улицу, пошел искать магазин. Все свое имущество он оставил на хранение в Доме колхозника, и теперь следовало запастись необходимым для поездки в такой славный город, как Москва.

В первом магазине, попавшемся ему на пути, он купил шесть буханок белого хлеба и попросил продать ему шляпу.

— Это в другом магазине, — ответил ему продавец.

Понадобилось полчаса, прежде чем Егор Иванович нашел магазин, в котором продавали галстуки и шляпы. Он долго выбирал шляпу и трижды спросил, сколько стоит она.

— Сорок рублей.

Егор Иванович посмотрел на себя в зеркало.

— А нельзя ли, товарищ, подешевле?

— Нельзя, — сказал продавец.

Егору Ивановичу так понравилась фетровая шляпа, что он полчаса примеривал ее, ожидая, когда продавец снизит на нее цену. Не дождавшись скидки, он заплатил в кассу и сказал:

— Худые теперь продавцы пошли. Даже поторговаться не хотят. Раньше купец трое суток спорил, а все-таки цену сбавлял.

Но, выйдя на улицу, Егор Иванович успокоился, подумав: «Шляпа, верно, очень хорошая, раз цену не сбавляет. Так оно и надо».

Рано утром Егор Иванович, откинув капюшон малицы, надел шляпу и пришел на аэродром. Пилот заправлял машину.

— Поедем?

— Прогноз жду, погода что-то неважная. Может, и не полетим.

Егор Иванович задумался. Он вспомнил, как обмороженные пастухи оленесовхоза по трое суток спасали исхлестанное тундровыми вьюгами стадо и шли вновь на работу, не боясь смерти, а тут человек с такой умной машиной боится ехать. Видно, что не стахановец.

Однако через час принесли прогноз.

Заревел пропеллер, летчик подсадил Егора Ивановича в машину, накинул вокруг его поясницы ремень и снял с него шляпу.

— Замерзнешь ведь, — сказал он.

«Не полагается, верно, в машине», — покорно кивнул головой Егор Иванович и положил шляпу на колени.

Когда на горизонте показалось солнце, самолет принял на борт почту и, мягко попрыгивая по аэродрому, поднялся в воздух.

Егор Иванович посмотрел на землю. Город с высоты казался очень маленьким и смешным. Даже магазины трудно было узнать. Белой лентой тянулась под самолетом Печора с коричневой ниткой дороги.

«Хорошо, — подумал Егор Иванович, — как на олешках, даже спать можно».

Он поглубже надвинул на голову капюшон малицы и задремал.

До Архангельска Егор Иванович долетел без особых приключений. Выходя из самолета, он сказал летчику:

— Спасибо, товарищ! — И спросил: — А сколько стоит такой самолет?

— Тысяч сорок, — ответил пилот.

— Ладно, — сказал Егор Иванович, — это подходящая цена. Я подумаю об этом.

На аэродром приехали разные люди встречать стахановца Егора Пырерко. Журналисты с блокнотами в руках обступили его со всех сторон.

— Как доехали, товарищ Пырерко? — спрашивали они. — Что вам понравилось в пути?

— Самолет, — ответил Егор Иванович, — и все понравилось, только я спал.

— Разрешите вас сфотографировать, — подскочил какой-то человек в шляпе и навел аппарат.

— Подожди, товарищ, — сказал Егор Иванович и вернулся к самолету.

Со дна кабины он достал мешок с пушниной и шляпу. Откинув капюшон малицы, он натянул шляпу до ушей, торжественно улыбнулся и разрешил:

— Снимай.

Фоторепортер щелкнул аппаратом и сел на велосипед.

— Подожди, товарищ, — сказал Егор Иванович. — Сделай мне сто карточек, у меня ведь много знакомых, всем подарить надо.

— Хорошо, — ответил фоторепортер, — на обратном пути заходите в гости, и я вам сделаю.

— Вот и ладно, — согласился Егор Иванович и решил уже было идти в город, но подъехала автомашина, и человек, сидевший позади шофера, повез Егора Ивановича на вокзал. Там он его накормил жареной рыбой, сладким хлебом — тортом, напоил чаем, и Егор Иванович сказал: «Хорошо!..»

Потом он посмотрел на буфет и увидел бутылку с вином. Ему захотелось попробовать вина, но человек из крайкома стал расспрашивать его о стахановской работе, и Егор Иванович сказал:

— Зачем здесь спирт продают? Несознательный человек выпьет и побьет буфетчика.

— Ничего, — сказал человек из крайкома, — здесь есть милиция.

Егор Иванович помолчал, выпил два стакана чаю и вновь спросил:

— А паровоз… это страшно, если далеко ехать?

— Нет, — сказал человек из крайкома, — в Москве вас встретят, покажут музеи, театры, зоопарк, потом будете участвовать в совещании. Второй делегат от вашего округа выедет завтра. Вы посидите, а я билет достану.

Егор Иванович кивнул головой. Он посидел немного, потом взял мешок и вышел на перрон. У милиционера с длинными седыми усами он спросил:

— А где Москва, товарищ?

— Вон в той стороне, — сказал милиционер и показал рукой на восток.

В синеву уходящие рельсы терялись, запорошенные снегом. Из депо гукнул паровоз, и послышалось шипение пара.

— А паровоз — это страшно? — спросил Егор Иванович.

— Как для кого, — медлительно ответил милиционер. — Позавчера одного колхозника зарезало. Всяко бывает.

Егор Иванович с опаской посмотрел на депо.

— А далеко до Москвы, товарищ? Я тоже стахановец, и мне некогда.

— К обеду там будете. Завтра, значит, — сказал милиционер.

— Спасибо, товарищ, — сказал Егор Иванович и взвалил котомку на плечи. — Я тороплюсь на совещание, — добавил он.

И, оглянувшись еще раз на депо, он бодро зашагал с мешком за плечами по шпалам в Москву, туда, где терялись в синеву уходящие рельсы…

Километр за километром оставались позади Егора Ивановича, мимо него проползали товарные поезда, мчались скорые и экспрессы, но ни одного зарезанного человека на пути не валялось.

«Напугал меня милиционер будто», — смеялся Егор Иванович и еще веселее шагал по шпалам, еле занесенным снегом.

Наступили сумерки. Егор Иванович прислонился к столбику, на котором были написаны какие-то цифры, поел мяса.

Все темнее становилось небо. По-прежнему мчались мимо поезда, и Егор Иванович пожалел, что не спросил у летчика, можно ли было купить самолет, чтобы улететь на нем в Москву. Светлый огонек привлек его внимание — это не был паровоз, потому что огонек был маленький. Одинокий вагончик неожиданно стал замедлять ход и остановился, не доезжая до Егора Ивановича.

Из вагончика вышел человек и развел руками:

— Товарищ Пырерко! Что ж это вы? Зачем же вы пешком-то пошли? Меня телеграммами Архангельск из-за вас забил.

«И здесь меня знают!» — удивился Егор Иванович и пожал руку нового знакомого.

— Устал я, товарищ, — сказал он, — только никому не говори об этом, товарищ. Это милиционер меня напугал. Сказал, что поезд людей режет. Он в шутку сказал, а я и поверил. Сколько я прошел, ни одного зарезанного не видно. Поедем, товарищ. Я очень тороплюсь. — Егор Иванович потрогал покрасневшие уши и поглубже надвинул шляпу. — Уши замерзли, — добавил он виновато. — Первый раз надел. Привыкну, верно. Как ты думаешь, товарищ?

ДЕПУТАТ

В детстве, будучи батрачонком, видел Егор Иванович Пырерко губернатора. В ожидании его ижемские купцы постлали через всю улицу Пустозерска цветочный ситец, и губернатор вместе со своей свитой от берега реки до церкви шел по этому ситцу.

Посреди села его встретил старик с серебряным подносом в руках, На подносе лежал большой каравай хлеба и солонка с солью.

Все это называлось «хлеб-соль», и с тех пор маленький Егорка стал завидовать губернатору. Он видел его даже во сне и спрашивал, обливаясь от страха холодным потом:

— Ты батрак царя?

— Да, я помогаю царю, — отвечал губернатор, шагая по малиновому ситцу.

— А тебя бьет царь? — еле поспевая за ним, спрашивал Егорка.

— Нет, — отвечал губернатор, — мне выносят хлеб-соль и боятся меня, а я никого не боюсь. Видишь — топчу ситец, а мне за это даже кланяются.

— Тебе хорошо, — говорил Егорка, — тебя никто не порет ремнем, и тебе всегда дают хлеб-соль, а мне худо жить. Яли бьет меня днем и ночью, и некому заступиться за меня.

— У тебя нет хорошей бороды, — сказал губернатор, — и потому ты худо живешь.

С годами Егор Иванович Пырерко забыл об этом сне. Но сколь худо ему ни жилось, он все-таки верил, что хорошая жизнь придет к нему нежданно-негаданно. Так в мечтах и ожидании он прожил революцию, стал колхозником и научился хорошо ловить зверя. Какой-то журналист написал о нем в окружной газете, и Егор Иванович с тех пор лишился покоя.

Он вырезал заметку и спрятал ее на груди, изредка показывая друзьям и наизусть выучив все, что о нем писалось. Потом народный комиссар прислал ему патефон в подарок. Егор Иванович крепко полюбил свой колхоз. Его премировали десятью оленями в личное пользование и небольшой библиотечкой художественной литературы. Вечерами Егор Иванович приглашал к себе в гости колхозного счетовода, осторожно доставал из сундука книги и, разложив их на латах у костра, обтирал рукавом малицы от пыли, видимой только ему, затем брал какую-нибудь и, бережно раскрыв ее на половине, просил счетовода:

— Почитай, что умные люди пишут.

Счетовод, еле сдерживая улыбку, читал с полуоборванной фразы, и Егор Иванович многозначительно хмурился.

— Понятно, про что читаю? — спрашивал, счетовод.

— Все, все понятно, — смущенно говорил Егор Иванович. — Только ты сам мне расскажи, чтобы я сильнее запомнил.

Счетовод объяснял и вновь пытался продолжать чтение, но Егор Иванович подавал ему новую книгу и просил читать и ее с раскрытой страницы.

— Эта книга про другое, — говорил он, — я хочу знать про все…

Счетовод, утомленный работой, читал и эту книгу и проклинал себя за то, что посоветовал предколхоза премировать Егора Ивановича библиотечкой. Он тоскливо посматривал на высокую стопку книг, начинал зевать, а Егор Иванович сердился.

— А ты сам научись читать, — посоветовал счетовод, — это же очень легко.

И чтобы избавиться от утомительных читок, он обучил Егора Ивановича грамоте.

Так стал Егор Иванович грамотным человеком. Его пригласили на совещание стахановцев в Кремле…

Совсем хорошая жизнь, о которой он мечтал долгие годы, пришла к нему в один из зимних вечеров в Красном городе.

Его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета. Он выступал на собраниях, говорил, что он готов выполнить волю своих избирателей, и его избрали депутатом. Для того чтобы ему было легче выполнять долг депутата, ему выстроили в Красном городе домик. На домике висел большой портрет, а под ним плакат: «Голосуйте за блок коммунистов и беспартийных».

— Хорошо нарисовали, — с удовлетворением сказал Егор Иванович и вошел за председателем в домик.

— Это теперь твой дом, товарищ депутат, — улыбнулся председатель и показал Егору Ивановичу, как следует пользоваться городскими удобствами: электрическими выключателями и репродуктором.

…И сидит вот теперь Егор Иванович у горящего камина, подбрасывая в него дрова, и думает о судьбе. Он молча нюхает табак, ходит по комнатам и пробует выключатели.

— Горит, — удивляется он электрическому свету и, заметив стулья, открывает дверь. Он выносит стулья и столы в сени и садится на пол перед камином, поджав под себя ноги.

— Депутат… — говорит он, задумчиво улыбаясь. — Депутат…

Он вновь подкладывает дрова в камин и смотрит на пустынную улицу. Ему хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями, но, как назло, никто сегодня ему не мешает отдыхать. Тогда он берет телефонную трубку и просит председателя.

— Сейчас, товарищ Пырерко, — взволнованно-тепло отвечает телефонистка и соединяет его с председателем.

— В чем дело, депутат? — спрашивает тот.

— В тундру поеду, — говорит Егор Иванович, — женщину свою привезу и ребят.

Егор Иванович боится назвать свою жену бабой и еще более смущается назвать ее женщиной.

— Ты же ведь был неженатым.

— Да, первая-то жена давно умерла у меня. Я съездил в Москву-то и женился. Она у меня хорошая женщина. Любит меня.

Егор Иванович осторожно вешает трубку и садится у камина, задумчиво шепча:

— Депутат…

И, подложив под голову малицу, засыпает на полу рядом со своей койкой.

Утром оленья упряжка остановилась у окон домика. Проводник тихо постучал по раме и почтительно спросил:

— Товарищ Пырерко! Вы готовы?

Депутат просыпается. Он приглашает проводника в комнату, и, пока тот раздевается, Егор Иванович наполняет электрический чайник водой из крана и ставит его на угли в камин.

— Это не так делается, — вежливо поясняет проводник, ставит чайник на стол, втыкает штепсель в розетку на стене.

— Так-то долго, — смущается Егор Иванович, — я ведь знаю это.

А паренек уже хозяйничает в буфете, он вносит стулья и столы в комнату и ворчит:

— Вот идиоты-то, депутату не могут хорошо квартиру обставить.

— Ничего, ничего, — говорит Егор Иванович, — это недолго сделать. Дай я тебе помогу.

И, роняя стулья, помогает, смущенный своей славой. Потом они пьют чай с конфетами, которые предусмотрительно захватил паренек.

— Много нам ехать? — спрашивает он.

— Нет, совсем немного, — отвечает Егор Иванович, — до Камня.

— Ну, это хорошо, — говорит паренек, — а то я себе здесь бабу подыскал, жениться думаю.

— Не надо говорить «баба», женщиной лучше зови.

— Она совсем молодая, — говорит паренек, — ей всего девятнадцать лет, и ее нельзя назвать женщиной, нос не дорос.

— Нос-то при чем? Ты не смотри на это. Лишь бы она тебя любила, — добавил Егор Иванович, вставая из-за стола и одеваясь.

Выйдя к нартам, он отвязывает упряжку, берет в руки хорей и говорит пареньку: «Держись». Как только упряжка выезжает на широкую дорогу, проложенную по льду реки, лицо его расправляется от морщин и светлеет.

— Зачем столько домов в городе? — спрашивает он и, подумав, отвечает: — Так, должно быть, надо.

Паренек нерешительно запевает русскую песню.

— Пой веселее, — говорит Егор Иванович, — я люблю русские песни… — И через минуту спрашивает: — А русские за меня голосовали?

— Все за вас голосовали. Я тоже. Только трое избирателей не голосовали.

— Это несознательные люди, — говорит задумчиво Егор Иванович. — Я ведь хорошим людям никогда плохого не сделаю.

И в молчании гонит упряжку, изредка посматривая наПолярную звезду, сверкающую в темном небе.

Тянутся длинные звездные сутки. Упряжка все дальше и дальше продвигается в глубь тундровой страны. Изредка Егор Иванович задаст проводнику один-два вопроса — о величине земли, о том, полагается ли депутату жить в своем чуме, — и вновь замолчит, вспоминая год за годом свою жизнь. Тем временем проводник поет песни и ругает мороз. Так незаметно пролетают под полозьями нарт сопка за сопкой, и они въезжают в первое большое стойбище. Их встречают собаки сдержанным лаем, выходят мужчины и подают Егору Ивановичу руки и приглашают в гости. У костра собираются даже женщины и дети. Они глазеют на Егора Ивановича и галдят. Только на лицах мужчин Егор Иванович видит какую-то отчужденность и холодное почтение.

«Они думают, что я стал теперь совсем другим», — думает Егор Иванович. Вынимает табакерку и угощает всех мужчин по очереди. Он приносит хорошего чая и отдает его женщинам, чтоб те заварили.

— Теперь я ваш депутат, — говорит Егор Иванович, — вы меня выбрали в самый главный совет, и я должен заботиться о вас.

Мужчины серьезно, с достоинством кивают головами. Они говорят: «Тарем!» — «Пусть будет так!» — и ведут его в самый низкий чум в стойбище. У костра лежит больная женщина.

— Ты наш человек, — говорит ее муж, — разреши нам позвать шамана, и он вылечит ее.

— У меня есть свой шаман, — говорит Егор Иванович, — я прикажу ему, и он вылечит ее лучше и скорее.

Он пишет записку и передает ее проводнику. Через час женщина уезжает на юг, а депутата увозят в родное стойбище. В тихий ночной час ему навстречу выбегают собаки и, услышав звук голоса, приветливо помахивают хвостами. От стада, что пасется в долине, приезжает пастух, обнимает Егора Ивановича и поднимает на ноги всех мужчин в стойбище. Депутат входит в свой чум, подбрасывает веток в костер и с нежностью глядит на спящих детишек и жену. Он наклоняется над семнадцатилетней дочерью и поправляет прядку волос на ее лбу. Девушка открывает глаза.

— Отец! — говорит она, сонно улыбаясь. — А мы думали, что ты долго не приедешь. Я чай сейчас поставлю.

Она встает, ставит чайник, наполненный снегом, на огонь и подходит к матери.

— Не надо, Нярконэ, — говорит Егор Иванович, — пусть спит, завтра обратно поедем. В школу тебя отдам, на музыканта учиться. А Нанук пусть доктором будет.

Девушка заплетает косы и гордо улыбается. Она знает, что отец ее теперь самый почетный человек не только в родном стойбище. Она с пристальной неясностью рассматривает его морщинистое лицо, раскосые глаза, подрагивающие руки.

Входят соседи и шумно приветствуют хозяина. Они держатся с ним как с равным, и это нравится Егору Ивановичу.

Он расспрашивает их о новостях в колхозе и просит позвать Семена Ного.

Семен Ного входит и сдержанно кланяется депутату.

— Здравствуй, — говорит он, — только не уговаривай меня. Не надо. Ты теперь большой человек, и я уважаю твои советы. Не уговаривай.

— Я и не уговариваю, — отвечает Егор Иванович, подавая гостю чашку, — я только решил сделать тебя оленьим доктором, а в колхоз ты можешь и не идти. Захочешь — сам запишешься.

Семен Ного недоверчиво смотрит на лица колхозников, но те серьезны, и Семен Ного говорит:

— Спасибо.

А Егор Иванович продолжает беседу о том, как сделать колхозы богатыми, и колхозники одобрительно кивают головами.

— Наш колхоз должен иметь баню и школу.

— Правда, правда, — подтверждает неожиданно для всех Семен Ного, — все же колхозы имеют их. Надо и нам. — И, смущенно оглянувшись, нюхает табак и старательно чихает.

— Будь здоров! — говорит Егор Иванович, и все колхозники долго и весело смеются.

…Пообещав колхозникам достать котлы и сруб для бани, Егор Иванович вернулся в Красный город, поставил свой чум рядом с домиком и стал жить в нем. Он только днем приходил в домик, садился за письменный стол и принимал посетителей, выполняя свои депутатские обязанности.

Впрочем, посетителей он принимал и ночью — в своем чуме, у непрерывно горящего костра. Он угощал избирателя чаем и, выслушав его, давал ему совет или обещал помочь.

На душе Егора Ивановича было спокойно и радостно. Только один раз он был огорчен своей славой. К нему пришел секретарь окружного комитета партии и упрекнул:

— Нехорошо, товарищ Пырерко, ты делаешь. Нехорошо. Мы тебе домик выстроили, а ты в чуме живешь.

— Здесь как-то теплее, — смущенно ответил Егор Иванович, — нюки от ветра шевелятся, костер горит, и я о всем народе больше думаю — ведь он так же живет. Я не царь и не губернатор. Мне и здесь хорошо.

В чуме было «хорошо», нечего сказать… В мокодан падали хлопья снега, дул пронизывающий ветер, и Нярконэ готовила свои первые уроки, щурясь при бледном свете костра. Ежились от холода ребятишки…

— Если полагается жить в доме, так я уж перейду, — с сожалением сказал Егор Иванович и утешился только тем, что через несколько дней полетел на самолете сначала в Архангельск, а потом в Москву на Первую сессию Верховного Совета.

БОГИ

Все беды враз навалились на слабые плечи старого Хасовако. В ночь ударила гололедица, и восемь олешков разбили о наст ноги. Потом ушла в родильный чум Савония…

К утру мороз спал, но олешков пришлось прирезать. Хасовако сложил шкуры и мясо в лари и пришел поесть. Пока он разжигал костер, вновь наступила ночь. Хасовако стал пить чай, прислушиваясь к свисту ветра за чумом. Заглушенный стон испугал его. Он заметался по чуму, потом разрезал руку ножом и своею кровью помазал живот болванчика, чтобы он послал добрых богов на помощь роженице.

Болванчик не помогал.

Хасовако снял тогда с себя толстый нерпичий ремень и отстегал по заду и животу болвана.

Савонии не стало лучше. Она кричала о помощи, но никто, кроме женщины, родившей десять раз, и старого шамана, не имел права войти к ней в чум. Савония кричала о помощи так сильно, что дрожали чумовые нюки и олени отбегали от чума.

— Худой бог! — не выдержав, закричал Хасовако на деревянного болванчика. — Н-на, грей свои ноги! Ты убиваешь человека, худой ненецкий бог! Тебе даже крови мало, поганый кусок яры!

И он сунул болванчика ногами в огонь. В этот момент вошел сосед. Он подскочил к костру и вырвал у Хасовако обгоревшего бога.

— Худой ушкан! — задыхаясь, прохрипел он. — Ты хочешь, чтоб беда свалилась и на мое стадо! Чтоб олени подохли от сибирки! Глупый! Сюда едет доктор, попроси его. А то богов портишь!

Сосед вышел, а Хасовако, заглушая боль в сердце, дополз до занавески. Около нее, приколотая к чумовому нюку, висела деревянная икона. На ней был нарисован тощий святой с коровьими глазами, желтыми от скуки.

— Микола-угодник, помоги! Худо моей бабе поди. Помоги, Микола, ты самый верный бог.

Микола глядел на Хасовако, сложив пальцы для благословения. И Хасовако подумал, что русский бог Миколка тоже платы просит. Он достал свечку из лукошка и затеплил ее перед святым.

Савония сразу затихла. Хасовако улыбнулся. Оленья кровь запеклась на скулах пастуха. Он был счастлив тем, что сумел отмолить у русского бога Миколки страдания Савонии.

Он уснул, возбужденный и измученный.

Неистовый визг разбудил его. Хасовако возмутился. Он потушил свечку перед образом и снял ремень, чтоб выпороть русского бога, но, подумав, бить испугался. Миколка поднял правую руку и сердито окрестил его двуперстным знамением.

Утром страдания Савонии прекратились. Она выползла из «поганого» чума, и в руках ее был пищащий сверток — он пахнул материнским молоком и женским потом. Ребенок визжал на всю тундру. Ветер разносил его визг и бросал ему в лицо хлопья снега, крупные как лебяжий пух.

И тогда приехала Тоня, синеглазая веселая девушка. Она вошла в чум Хасовако и простецки улыбнулась:

— Здравствуйте.

— Поздно приехала, — сказал Хасовако.

— Почему? — удивилась Тоня.

— Савония уже родила. Мужика…

Хасовако горделиво улыбнулся и кивнул головой за занавеску. Там тонко попискивал «мужик».

— Ну и ладно… Еще родится на мою долю. Потом из меня акушерка плохая…

— Пошто? Ты доктор, говорят?

— Я касторку только умею прописывать — вот и все.

— Вот видишь, ты какая умная! — сказал Хасовако и с уважением посмотрел на девушку, — Садись! Пей чай-то. Добро устала.

Тоня попила чаю и на вежливые вопросы хозяина охотно ответила, что она работает в Нарьян-Маре, про старую жизнь сказки собирает, как раньше ненцы жили, записывает. Потом все это в городе в большой дом сложат, и все будут приходить и плакать о плохой жизни ненцев. А будет называться этот дом «музей».

— Музей, знаю, — сказал Хасовако, — это вроде церкви, только без попа.

— Нет, это совсем другое дело.

— Вот и я говорю — совсем другое дело, — сказал Хасовако, все больше и больше проникаясь уважением к девушке.

…На другой день Тоня проснулась поздновато. Хасовако пил чай. Это не мешало ему заниматься не менее важным делом. Отпив из чашки, он медными щипчиками выщипывал бороду и усы. Когда он дергал за волосок, губа его оттопыривалась, и он крякал. Хасовако не забывал и о гостеприимстве:

— Ешь, Тоня. В тундре надо много есть, чтоб силы прибавлялись.

— Я не хочу много. Живот большой будет, худо.

Хасовако, положив щипчики на латы, продолжал пить. Выпив семь чашек, он сказал задумчиво, точно советуясь:

— Помазать болванов надо…

И только сейчас Тоня заметила богов. Они качались над Хасовако, подвешенные за шеи крепкими ремешками. Самый маленький бог был привязан за ноги.

Отвязав трех болванов, Хасовако достал вина, пробкой помазал те места, где у них, должно быть, находились пупы. Потом положил болванов на латы, спинами вверх, и посыпал солью.

— Что ты делаешь, Хасовако? Ведь осердятся духи.

— Они уже осердились — восемь олешков у меня отняли.

— А правда, что они сильные? Говорят, что раньше они сильнее были.

— Как не были! Были. И еще не это бывало. Вот раньше змею подать носили — ребят живых. Один ребенок и убил змея. Все в миру было.

Хасовако посмотрел на богов в раздумье, привязал их вниз башками на одном ремешке и выпил вино. Было видно, что он не особенно их ценил.

— Продай мне пару твоих богов, — сказала Тоня.

— Куда тебе?

— В городе народу много, а богов мало. В городе хотят посмотреть на тундровых богов.

Хасовако в раздумье выщипывал бороду. Он был не прочь продать болванов, но боялся возмездия. Впрочем, почему бы их и не продать? Он сам ведь их делал: лицо из латуни, нос из белой жести да две медные бляхи, чтобы прикрыть неприличные места, вырезанные с особой тщательностью. Хасовако может продать этих болванов и наделать в два раза лучше новых. Тем более эти болваны уже, наверное, потеряли свою чудодейственную силу, если не могли спасти его олешков от гололедицы.

— Продай, Хасовако, — сказала Тоня.

— Он беда грязный у меня, — сказал Хасовако.

Вид у болвана был действительно жалкий.

— Ничего, мы вымоем…

— Тогда он потеряет свою силу.

— Почему?

— Ненецкий бог с испокон веку не мылся. На то он и ненецкий бог.

— Ну, пусть грязным и остается, — согласилась Тоня и вытащила деньги. — Сколько?

Глаза Хасовако оживились. Ему не хотелось продешевить.

— Это самые сильные болваны во всех тундрах, — сказал он значительно, — мне они дорого обошлись.

— Ничего, говори цену.

Хасовако подумал: сколько запросить? Ведь он впервые продавал своих богов.

— Десять рублей, — сказал он равнодушно.

— Я могу и пятнадцать дать, — сказала Тоня.

— Ну, бери тогда двух, — сказал Хасовако, — а третий в придачу — в городе мало богов.

Он умилился своим великодушием. Снял своих болванов. Крепко перекрутил их ремешком и завернул в плешивую оленью шкуру.

— Не показывай только никому в тундре — они силу потеряют…

Топя улыбнулась и передала пастуху деньги. Хасовако спрятал их за пазуху и, продолжая чаепитие, осведомился:

— А много городу болванов надо?

— Много.

— И дорого платить будут?

— Всяко. Какой бог. За хорошего — пятнадцать рублей, думаю, за плохого — три рубля.

— Вот-вот. Ну…

Хасовако пожалел, что у него нет больше болванов; впрочем, он сможет приготовить их целую партию к следующему приезду Тони.

— Есть еще длинные на Кровяных горах.

— А как туда попасть? — спросила Тоня.

— Я сейчас поеду туда. Оленьи копыта и спирта повезу маленько. Вот спирта надо найти. Нет спирта.

— Я дам спирта. За всех пастухов я угощу богов спиртом. Возьмешь меня?

— Баб-то болваны не любят.

— Я же спирт повезу.

— Ну, со спиртом-то, думаю, ничего.

Он натянул малицу и вышел из чума. Вернулся он довольный.

— Собирайся. Сосед уже нарты запряг. Торопиться надо. Потом аргиш собирать надо, на новые места чумы везти.

Тоня быстро оделась и захватила с собой кожаный баул. Хасовако привязал чемодан к передку нарт. Упряжка вздрогнула от прикосновения хорея и, приминая мелкие ветви кустарника, вынесла нарты к озеру.

Долгое время они ехали молча. Полная луна источала оранжевый свет. Луна была огромна, и около нее от земли до зенита стояли два серебряных столба.

— Скучно тебе в тундре, девка? — сказал Хасовако.

— Нет. Мне некогда скучать. Работы много.

— Мне тоже не скучно. А когда мне скучно, я пою русские песни.

И Хасовако, покурив трубку, запел русские частушки про попов и веселых пьяниц.

Все выше и круче поднимались холмы. Нгер Нумгы — звезда ясовеев — сверкала ярко в синевато-черном небе ночи.

— Вот Кровяные сопки, — ткнул в пространство хореем старик, — через одну передышку доедем.

Олени бежали тихо. Они уже выбирали дорогу, где не было кустов и крутых сопок.

— Устали, — сказала Тоня.

— Устали, знать, — согласился Хасовако и остановил упряжку.

Прежде чем подняться на священный холм, Хасовако решил подкрепиться. Он разжег огонь, плотно закусил вместе с Тоней и попросил спирта. Тоня достала бутылку. Он нацедил половину чашки и разбавил водой из медного чайника.

— Выпьем?

— А что же богам?

— Болванам совсем мало надо. Болваны не пастухи.

— Пей тогда сам.

— Хорошая ты девка! — сказал Хасовако и опорожнил чашку.

У него сладко закружилась голова, разгладились морщины лица, помолодели глаза. Улыбнувшись, он достал мясо из ларя и, посыпав солью, повесил на железном прутике в огонь.

— Для тебя это. Русские жареное любят.

— Русские всё любят, — сказала Тоня. — Русские такие же люди, как и ненцы.

— Правда? Это хорошо.

Старик помолчал.

— Я лишь одно худо понимаю: чем тебе тундра люба? Денег много платят или в наказание послали к нам?

Тоня разъяснила, почему ей нравится тундра и зачем надо работать в ней, но ответ старика не удовлетворил.

— Если б меня послали в город без олешков, я жить не стал бы. Зачем мучиться в городе бесплатно? Город не тундра, там живо пропадешь. Ешь мясо, — сказал старик, снимая прутик с огня.

Тоня помахала прутиком в воздухе, и мясо остыло.

— Пойдем, отец, — сказала Тоня.

Старик тяжело поднялся и сложил в подол малицы оленьи ноги, привезенные в жертву богам. Потом они поднялись на холм. Ветер выдул в ребрах холма снег. Ребра были оранжево-красные. На вершине сопки Тоня увидела жертвенник — нагромождение камней, кусты рогов, черепа зверей, насаженные на палки. На площадке вокруг жертвенного костра лежала наполовину оскальпированная голова медведя, две свинцовые пули, поломанные топоры, черепки чугунных котелков, старые ножи. А вокруг жертвенника стояли сотни деревянных палочек с грубо вырезанными человеческими лицами.

Хасовако сбросил оленьи ноги у костра и, обмакнув палец в разбавленный спирт, стал мазать у идолов рты. Вскоре он, не разбирая, тыкал пальцем в головы и животы болванов.

Потом он достал позеленевший пятак с двуглавым орлом и торжественно положил на огнище.

Тоня тоже положила в костер серебряный полтинник.

— Пошто так много? — удивился старик. — Пятака бы хватило. — Подумав, он успокоился. — Ты хотя баба, у тебя больше грехов…

И они возвратились с холма. Тоня хотела вытащить несколько болванов, но старик предупредил ее:

— Не трогай их, тебе нельзя… Я сам…

Он поднялся на холм и принес четырех сядэев. Тоня прикрутила их к нартам и запрягла оленей. По незапорошенному следу она погнала упряжку обратно. Старик спешил за нею.

Приехав к чуму, он сказал:

— Видишь, какие слабые у нас боги: их продают, а они ничего мне худого не могли сделать. А я всю жизнь верил им… Обидно. Приезжай-ка, девка, еще за ними.

Утром Тоня поехала дальше, в глубь тундры, собирать сказки и песни.

ФРОНТОВЫЕ РАССКАЗЫ

КОГДА ПРИЛЕТЯТ СКВОРЦЫ

Последняя авиабомба рухнула с холодного поднебесья. Последний самолет покрутился над селом и, сбитый тремя пулеметными очередями, вспыхнул в смертельном пике.

Дед Архип натянул лямки саней и перекрестился:

— Все так подохнете. Все!

Село лежало за березняком. Родное село. Разбитое село.

— Не плачь, старуха… Всё наживем! Всё!

Тоскует женщина. Она знает, что нет ее дома, нет бани, нет колодца. И все-таки идет. Об огороде мечтает. О новой жизни — такой же хорошей, как до войны. Великая тоска по родимой сторонушке гонит ее печальными дорогами войны обратно в свою Сосновку.

— Не горюй, старуха, — шепчет Архип.

Легкий ветерок доносит едкий запах тротила. Воронка еще дымится. Тонко гудит оцепеневшая земля.

Но лес стоит прежний, заиндевевший, и цепочка следов вьется меж стволов берез.

— Даже зайцы к войне привыкли, не вакуировались, — говорит бабка. И морщины на ее лице начинают постепенно разглаживаться.

Она с надеждой всматривается в февральское небо, белесое, студеное, родное. Вот минет лесок, и село будет видно.

— Картошку-то я хорошо упрятала… Может, не нашли ее, не разворовали. Топор-то ты не забыл?

— Нет, — говорит Архип, — и пилу не забыл, и молоток есть, и гвоздочков фунта три. Хватит пока.

Построит дед Архип пока хибару. А потом вернется колхоз из Рязанской области. Пригонит председатель Марина коров-холмогорок, лошадей. Новые дома выстроят мужики, а когда весеннее солнышко поднимется над лесами, кузня заработает. Будет кузнец ковать лемеха, направлять машины — и душе сразу потепление придет.

— Устала, старуха?

— Оброс ты, отец, — тихо говорит женщина. — Вон сколько седых волос-то появилось!

Скрипят тяжело груженные сани. Двести верст они проскрипели вслед за наступающей армией. Натерли лямки плечи. Лошадь бы… Но Архип отказался от лошади. Она колхозу сейчас нужна, а ждать, когда двинут мужики в обратный путь, он не мог. Сон потерял. Ворочаясь на печи всю ночь, вспоминал родимую сторонушку.

— И хлевушок небось разбомбили, — говорил он. — Теплый хлевушок был! Проконопаченный, с полом!

— Да спи ты! — просила женщина.

Архип ненадолго замолкал, а потом опять:

— Избу-то мы вместе с отцом еще строили. А дед сидит поодаль на сосновом обрубке и советы отцу дает: «Паз-то проконопать получше. Паз-то…»

Бледные звезды проступают в вечереющем небе. Метет поземка. Шумит лес…

— Так им и надо! — говорит старик и показывает глазами влево.

Заметает снег на взгорочке аккуратные ряды крестов со стальными касками наверху, с надписями на немецком языке.

Глухо шумит лес. Багровая луна взошла над горизонтом.

— Как тихо здесь стало! — говорит женщина. — Надо бы подождать наших. Все-таки повеселее было бы.

— Это вечером так. По утрам будет лучше, — почему-то говорит Архип, и лицо его сереет от горя.

За последним леском он видит разрушенную, догорающую Сосновку. Сизый дым стелется по снегу, и только печи, только черные трубы маячат на месте изб.

Архип выпутывается из лямки. Долгим немигающим взглядом смотрит на родное село, и слезы застилают глаза…

— Не надо! — обнимает его женщина настойчиво и ласково. — Бог с ней, с избой. Наживем!

Молчит старик. Это вовсе не бессилие. Сжимает Архип кулаки и, забыв о санях, один идет по селу, превратившемуся в кладбище. Женщина тащит сани вслед за ним. Плачет.

Молчит старик.

Нет школы, нет клуба, нет домов, в которых жили люди… Только ветер несет снежные космы меж обугленных печей.

Вот и родная ветла. И кирпичи, и чугунный котел с выщербленным краем у крыльца валяются. Сгорел дом.

Только старая покосившаяся баня стоит позади, в огороде. Кому она нужна?

— Батюшки мои, баня! — изумленно шепчет старуха. — Баня!

Старик падает наземь и целует свою землю, на которой родился, на которой мечтал помереть.

Встает он уже спокойный и деловитый. Утирает лицо рукавицей, широко раскрывает двери:

— Иди, старуха!

По нетронутому снегу утопают сани. Прядь волос прилипла к потному лицу женщины.

— Хоть старая, да теплая конура, — говорит она, и ловкие руки ее начинают разматывать поклажу, горшки, постель, ухваты.

Архип берет топор. Он рубит остатки изгороди, собирает головни, складывает их у порога.

— Протопи-ка. Чайку согрей.

И пока женщина растапливает печку, дед раскапывает старыми вилами навозную кучу на огороде. Улыбается, когда под мерзлым навозом начинают отливать желтые пласты овсяной соломы. Под соломой — толстые половые доски над погребушкой. Не догадались немцы. Не сожрали.

Стучит сердце от напряжения. Скрипят доски. Открывает погребушка свой теплый зев.

— Помогай, старуха! Чуть плесенью покрылось твое немудрое хозяйство — почистишь. А сало цело, и картошка цела. И муки хватит до нового урожая.

Тихо улыбается женщина: «Не нашли!»

— А я для тебя и водочку там прятала. Давай-ка сама найду.

И женщина вынимает из-под кучи тряпья бутылку «московской» водки.

— Думала, приедем — выпьешь на радостях… Вроде чуяла, что вернемся.

Ахает старик от изумления. Важничает. Рассматривает на свет:

— Довоенная!..

А в бане уже тепло. Семилинейная лампа горит перед плотно занавешенным окном.

И на сундуке скатерть. Много лет она лежала в сундуке, появляясь только на свадьбах сыновей и дочерей, и теперь вот опять появилась — белая с голубыми разводами. Чем не стол!

Забытым уютом и листвой березы пахнет баня. Аккуратную печку выложил когда-то дед.

— Умел строить, любил попариться, — задумчиво улыбается Архип и неотрывным взглядом следит за бойкими руками жены, орудующими сковородкой.

— Ты бы хоть платье-то новое надела. Хоть худой дом, да свой. Без немца.

И старуха не перечит. Она уставляет стол картошкой, поджаренной на сале, капустой, щами, режет зачерствевший в пути хлеб.

— Ешь, старый! Хватит. Отгоревались.

И Архипу действительно кажется, что он отгоревался. Он пьет лафитничек, другой и мечтает. Скорее бы утро наступало. Остер топор. Какую хату строить — прикидывает. Маленькую надо, но светлую, с большими окнами и тесовой крышей. А чтоб крыша не гнила, он просмолит пазы. Вернутся сыновья с войны — помогут, а пока можно бревна готовить.

Сладкая истома овладевает телом. Старик ложится на полок и засыпает.

Просыпается он на заре. Утреннее солнце играет на боках чайника. Тишина.

— Что же ты меня не разбудила? — ворчит он добродушно на старуху и, накинув полушубок и прихватив топор, выходит на улицу.

Тишина очаровывает его. И хотя, как и вечером, чернеют В глубоких снегах печальные остовы труб, Архипу уже не грустно. Он видит ветлу перед сгоревшим домом, видит скворечню, повешенную еще его старшим сыном, и, выругавшись крепким словом по адресу немцев, весело подмигивает себе:

— А ну, с богом!

И подходит к трем бревнам у бани, запорошенным снегом. «На нижнее венцо пригодятся», — думает он, пробует обухом звенящее дерево, и кажется ему, что до весны совсем недалеко и что скоро, совсем скоро прилетят скворцы — самые радостные птицы на свете.

ПОЛЫНЬ

За пологими курганами, за редким березняком начинались солончаки.

Марина шла позади стада. Она посмотрела на звездное небо, прислушалась к ветру, пахнущему полынью, к скрипу колес и крикнула:

— Правее, девушки! Правее!

Доярки повернули стадо вправо, к балке, к молодому березняку, и вновь истошно, с надрывом запричитали старухи на скрипящих телегах. Они оплакивали родимые места. Они сидели лицом к западу, и косматые вихри пламени горящих сел отражались в их глазах.

— Будь ты, Гитлер, проклят навеки! — задыхаясь от горя, шептали они. — Будь проклята мать, которая тебя родила!.. Пусть тебя так же гонят по свету, как ты нас гонишь!

И Марина переходила от телеги к телеге и утешала женщин.

Женщины умолкали; застывшим, невидящим взглядом они прощались с западом.

Марина понимала их горе. Каждый двор, каждая хата цеплялись за них. Не отпускали. Жалобно скрипели ставни и плакали окна, прощаясь с руками, заботливо мывшими их. Присядешь на завалинку — не отпускает завалинка. Точно живая. Наливает тяжелой тоской руки и ноги — и не встанешь. Не отпускает горница, держит хлевушок для скота. Точно упрекает: «Уходишь…»

А за селом уже бьют зенитки и летают в черном небе самолеты, задыхающиеся от ярости своих моторов. Не наши самолеты. Немецкие.

— Нет, кары не придумаешь! Земли такой поганой не найдешь, чтоб приняла тебя, изверга!

И необычные, глубокие складки скорби появляются в уголках женских губ.

Чем утешишь этих женщин? Старики не нуждаются в утешении. Молчаливые и злые, они возле телег курят цигарки. Одну за другой. И думают. Их дума тяжела и медлительна. Но когда они решают, ничто не сможет помешать им в том, что они задумали.

— Хватит, бабы, — говорят они хмуро. — Чего уж тут!

Их горе немногословно и скупо.

И только с Мариной они беседуют о том, как томится мужицкая душа.

— Полынь, — говорят они. — Молоко бы у коров не испортилось.

И Марина понимает, что не в молоке дело.

— Все полынью да малинником порастет, — добавляют они. — Что ж ты молчишь, председатель?

— Нет, — говорит Марина, — нет! Полынь не успеет вырасти: мы вернемся.

Скрипят телеги на степных шляхах. От горящих сел, от осиротевших станиц ползут на восток длинные обозы.

«Нет, это не беженцы, — думает Марина. — Это отступление, и, кроме голой земли, ничего не получит враг».

И коровы, триста холмогорских коров, которых гонит на восток Марина, будут по-прежнему давать густое, как сливки, молоко. На высоких мажарах позади стада везут доярки и сепараторы, и маслобойки, и бидоны для молока.

И, оставив мужиков додумывать свои думы, Марина садится на орловца и догоняет стадо. Телята отбились и поползли по солончакам.

— Что же это вы, девушки? — сердится Марина на доярок.

— Они дюже прыткие, — оправдываются девчата. — И, леший знает, что это они так лезут в степу?!

Марина подгоняет телят. Стадо ползет по балке, туман покрывает его до голов. Звонко кричат мальчишки-пастухи. Они поют озорные песни, и девчата ругают их за это. Девчата недавно простились со своими парнями и все время думают о них. Печалятся.

У Марины тоже остался там, в тылу у немцев, ее Алеша.

Марина грустно улыбается. Когда окончится война и она вернется в свою Михайловку, Алеша посадит у дома яблони и вишни. И когда у них родится дочь, они обязательно назовут ее Наташей.

Только бы вернулся Алеша живым, и тогда все пойдет хорошо.

Девушка поворачивает коня и возвращается к обозу. Женщины уже не плачут. Они устали от горя и, прислонясь друг к другу и прижимая к груди ребят, дремлют и качаются, и губы их тесно сжаты.

На последней телеге едет старый Анисим. У него омертвели ноги. Как началась война, их разбило параличом. Старуха заботливо ухаживает за ним. Она подложила под него соломы и шубу. И к спине его тоже подложила соломы. Старик сидит как в кресле, запахнувшись в тулуп, и видит скрывающееся за горизонтом село.

Марина с тревогой всматривается в лицо Анисима. Анисим плачет, не утирая слез. Он безмолвно тоскует.

— Что с тобой, дед? — тихо говорит Марина.

— Так, — отвечает Анисим.

— Не надо, — говорит Марина. — Им ничего не осталось. Хлеб, скот и машины мы вывезли. А если избы сгорят, мы новые построим.

— Я так, — шепчет Анисим. — Проклятые ноги… — И тихо, совсем тихо просит: — Довези меня, Маринка, обратно. Невмоготу мне так. Я на руках доползу до своей хаты. Семь лет я дожидался осени. Все мечтал…

— Совсем одурел старик, — запричитала женщина. — Как выехали, так и затосковал.

— Да о чем же ты мечтал? — пожала плечами Марина.

— Пшеница… Хлебушко… Моя пшеница… — страстно зашептал старик. — Отвези меня, Мариночка, обратно. Жизни нет моей теперь. Все опостылело. Весь свет стал не мил. Я семь лет дышал над нею, как над малым дитем. Землей испытывал, холодом испытывал, жарой испытывал. Я вовек не забуду твоей милости, Мариночка. Мне бы хоть пять колосков собрать. Мне бы только до клуни доползти и сохранить хотя бы десять зернышков.

Марина соскочила с седла.

— Остановись, бабусь, — сказала она старухе и сама потянула вожжи. — Что же ты раньше-то мне не сказал, дед Анисим? Что же ты раньше молчал? — осердилась она. — Да ведь они истопчут ее, гады!

— Это я его попутала, — в страхе призналась старуха, — Надо уезжать, а он ползет к бане. Я и сказала ему, что, мол, пшеницу твою убрали. А потом призналась ему в степи, что обманула, — он и затосковал. Хоть бы побил меня, что ли, только бы успокоился.

И старуха заплакала.

— Эх ты, бабуся! — сказала Марина и, остановив обоз, сообщила мужчинам, что ненадолго возвращается в село и скоро вернется.

И, вскочив на рысака, Марина свистнула нагайкой над его крупом.

Через минуту орловец скрылся во тьме.

— Дай ей бог счастья, — перекрестилась старуха.

— А тебе плетку, — сказал Анисим, и глаза его повеселели.

В опустевшее село уже входили немцы.

Марина спрятала коня в ольшанике у речки и ползком добралась до хаты деда Анисима. Дверь хаты была раскрыта настежь, и на пороге сидел белолобый котенок. Он жалобно мяукал и звал мать. Матери не было, и котенок умывал мордочку правой лапой и косился на ночные звезды.

Там летели самолеты. Они летели так низко, что застилали своими крыльями звезды.

Над деревней они сбросили осветительную ракету, и, когда она стала медленно снижаться, Марина увидела в огороде, у бани, высокую грядку пшеницы деда Анисима. Дед, заведующий хатой-лабораторией, прославил этой пшеницей колхоз на всю республику. Он семь лет выращивал ее, и о нем писали все газеты, и седые академики приезжали к деду Анисиму, и называли его пшеницу «мужицким чудом», и говорили, что дед Анисим — это Мичурин в хлеборобстве и что человечество будет благодарно ему за его пшеницу.

И девушка с трепетом притронулась к тяжелым колосьям полегшей пшеницы. Она сорвала несколько колосьев и растерялась. Она позабыла взять мешок. «Ничего. В карманы наберу», — подумала она и лихорадочно стала набивать карманы полушубка тугими колосьями.

Почуяв запах человека, котенок покинул порог избы. Он подбежал к девушке и стал тереться мордой об ее руки.

— Уйди ты! — невольно улыбнулась Марина и озабоченно поглядела на запад.

Оттуда ветер доносил тяжелую поступь танков и стрекот пулеметов. По улице бежали солдаты. Вот один из них бросился к хате деда Анисима. Девушка упала в борозду между грядами и отползла к бане. Солдат через минуту вышел из хаты и побежал дальше.

Девушка продолжала работу. Она очистила от колосьев уже полгряды, когда по селу стали бить пушки отступающих наших частей.

Немецкие мотоциклисты повернули к околице и дали дорогу своим танкам.

Карманы были туго набиты.

Девушка отвязала от двери у бани тонкую бечевку и опоясалась. Она не хотела оставлять на грядке ни одного колоска. Перевязала платье бечевкой и стала складывать колосья за пазуху. Они были чуть холодноватые и колючие. Но, стиснув зубы и прерывисто дыша, девушка ползла по гряде, отрывала от жестких и упругих стеблей колосок за колоском.

— Ничего вам не оставим, ничего… — шептала она, вкладывая в эти слова всю свою ненависть и все свои надежды.

Оставалось снять еще с четверть гряды, когда заработали бомбардировщики и село вспыхнуло с обоих концов.

Пламя с шелестом и свистом рванулось к ометам соломы, к избам и амбарам. Пламя прыгнуло на хату деда Анисима, и, точно облитая бензином, запылала крыша сарая.

Горячий воздух пахнул в лицо девушки, и котенок в страхе прижался к ее ногам.

«Что же, придется уходить, — подумала Марина и прощальным взглядом окинула клочок неубранной пшеницы. — Пусть и она горит», — решила девушка и, выхватив из сарая пук горящей соломы, положила ее на гряду.

Пламя оранжевым зверьком побежало по гряде и донесло до Марины горький запах горелого хлеба.

— Вот и все, — сказала Марина и, схватив котенка, прикрываясь полой полушубка от жара, проскочила сквозь горящие ворота к речке, к ольшанику…

Рысака она уже не нашла. Он испугался взрывов и, оборвав повод, ускакал в степь, к своим.

Но девушка не огорчилась этим. Радостная и возбужденная, она пробиралась меж зарослей ольшаника и малинника к степи и улыбалась, вспоминая солончаки и полынь — горькую траву.

«Ничего, дед Анисим! Получишь ты золотую медаль, а полынь не успеет вырасти. Не успеет!» — и улыбалась в темноте, наполненная каким-то особым, ранее не изведанным ею счастьем.

ОБВАЛ

Точно маленькое солнце вошло в домик путевого обходчика. Наташка восхищенно рассматривала все, чем жил Архип, прибирала, очищала, советовала, мечтая здесь все устроить по-своему, даже печку побелить голубой известью, и давно забытая теплота жизни вновь возвращалась к Архипу. Точно встала из своей домовины жена и наполнила дом радостной и дорогой сердцу суматохой.

Запел самовар свою берестяную песенку, вначале тонкую, как у родничка, а потом шумную, точно товарный поезд издалека одолевал трудный подъем, и Наташка сказала?

— А ты, дедушка, вовсе и не злой.

— Не злой, да сердитый, — улыбнулся в усы Архип. — Давай-ка лучше чай пить.

И, наломав из липовой кадочки засахарившегося меда, принес его и яиц:

— Свари-ка себе. Я-то не охотник до них, а тебе полезно.

С тех пор как он взял ее из интерната в свою семью, прошло уже много времени, и, когда она сказала: «Сироты мы с тобой, дедушка», — он сердито поправил ее:

— Какие же мы сироты? Нас ведь двое.

И Наташка охотно согласилась:

— Теперь-то, пожалуй, не сироты.

И до глубокой темноты рассказывала Архипу про войну, про то, как жили, несмотря ни на что, люди в Ленинграде.

Наступало самое трудное время для путейцев в горах — февраль. Неустанные вьюги и снега́ мели и завывали меж сопок. Сугробы свисали с утесов и скатывались вниз, загромождая путь на ночь, на сутки, до тех пор, пока из города не приходил снегоочиститель или же не приезжали люди с лопатами. Редкий год обходился по-хорошему, и, чтобы не тревожилось путейское начальство за участок Архипа, он дни и ночи проводил на линии, угрюмо всматриваясь в утес за мостом. Этот утес много сил отнял у Архипа. Он навис над путями бурым зверем, и голова его, отягощенная снежной глыбой, то и дело могла обрушиться на состав, идущий мимо.

— Слава те, господи, — облегченно вздыхал путевой сторож, когда товарный поезд благополучно проходил утес. — Взорвать бы его, что ли?

Но шла война, и Архип не решался просить об этом начальство.

Возвратись домой, он любил слушать Наташку, как она жила в Ленинграде, как немцы разбомбили их эшелон и как голодали из-за блокады.

— Разве ж немцы люди? — говорил Архип. — Нет, таких людей не бывает!

— Так ведь это же фашисты, — отвечала Наташка. И голос ее становился задумчивым и печальным.

Прижавшись к печи, она слушала, как воет ветер в трубе, как он плачется, точно потерял кого-то в горах, и как дед Архип рассказывает сказки про хозяйку Медной горы, про золото и про драгоценный турмалин-камень. Дед Архип когда-то давно-давно был золотоискателем, но вспоминать об этом не любил.

— Не мужицкое это дело — золото, — неохотно пояснял он. — К жадности приучает.

В этот вечер он чуть занедужил. Растирая скипидаром синие вены на ногах, охал и печалился.

— Эх, ревматизные мои… — говорил он про ноги.

Позвонил диспетчер. Он просил быть особо начеку в эту ночь.

— Да не тревожьтесь, Степан Лексеевич, — сказал Архип и лег.

Ныли ноги, думалось о разном, что приходит на сердце человеку в зимнюю ночь, и старик курил трубку за трубкой и слушал ветер в трубе, как он ходит во тьме, заплутавшись в горах.

— А я вот здесь и родился, — почему-то вспомнил Архип. — Совсем маленький был, березовку доставал да на волка и натакался.

— А как это натакался? — спросила Наташка.

— Ну, это все одно что набрел на него, — сказал Архип, — встрелся с ним. Только рубашка-то на мне была красная, он и спужался меня. Убег.

— А ты, дедушка?

— И я убег, — задумчиво ответил Архип. — Глупый ведь был.

Они помолчали, а потом Наташка убежденно прошептала:

— Только немцы страшнее. Я знаю. Они хуже всякого волка. Правда ведь, дедушка?

— Страшнее, — ответил Архип. — Только и мы-то уж не маленькие.

Он еще что-то хотел сказать, но слово замерло на его губах. В свист ветра ворвался настойчивый и нарастающий гул. Он ширился и рос, заглушая шум кедров. Руки старика машинально потянулись к валенкам, а голос задрожал и осекся:

— Беда, Натальюшка! Обвал, кажись…

Что-то рухнуло в горах, и они застонали, повторяя грохот обвала.

Трясущимися руками старик взял телефонную трубку и, точно обессилев, опустился на скамью.

— Связь порвана, внученька, — хрипло сказал он, — связь…

И, преодолевая боль, подошел к порогу. Накинув полушубок, толкнул дверь и исчез во тьме.

В мерцающем лунном свете за железнодорожным мостом он увидел следы страшного разрушения. Скала не выдержала груза. Освобожденная от снега, она чернела в ночном небе, поблескивая кварцевыми гранями, и узкое ущелье было завалено лавиной. Лавина смяла телеграфные столбы и тоненькие сосны у подножья. Голубеющим айсбергом она встала на пути востока и запада, отделив тыл от фронта.

— Господи, — прошептал Архип, чувствуя страшную тоску бессилия.

Что мог он сделать здесь один? Что?

Тут нужны были сотни людей, чтобы прорыть хотя бы узкий коридор.

Позвонить? Но повергнутые наземь столбы торчат сквозь снег фарфоровыми пальцами, точно просят помощи.

А состав идет. Он пролетает мимо станций по зеленым огням светофоров, и люди за Волгой ждут его как начала победы. Они надеются, что никакая сила не задержит его в пути.

Никакая сила!

И Архип механически, сам не догадываясь, к чему его мизерные усилия, начинает разгребать путь. Все равно! Пусть он потеряет сознание от усталости, но состав задержится хоть на полчаса меньше из-за его усилий…

До сердцебиения, до зеленого света в глазах работает Архип, и пот прошибает его насквозь, горячий пот лихорадки и ожесточения. Он работает, ничего не замечая вокруг, как в бреду, как в полусне, и только голос ребенка отрезвляет его.

— Ты не сердись на меня, дедушка, — говорит Наташка. — Я очень люблю снег разгребать, в Ленинграде я всегда…

— Доченька, — горько улыбается Архип, — да тут на месяц работы. Глупенькая…

Наташка хмурится. Она смотрит на снежную баррикаду и неожиданно говорит:

— Тогда знаешь что… — И, не досказав, улыбнулась какой-то своей мысли, воткнула лопату в снег и стремительно побежала вдоль линии.

«Озябла, — подумал Архип. — Погреться ушла. Или же о щах вспомнила. Поставить небось забыла».

Но не прошло и получаса, как на тропинке от хутора замелькали огоньки фонарей, послышалась какая-то странная городская песня, и полтораста детей заполнили всю линию позади Архипа. Они были вооружены лопатами, санками, досками, ведрами, метлами, и заведующая интернатом, еле пробившись к Архипу вместе с Наташкой, уже спрашивала его озабоченно и тревожно:

— А до поезда еще долго? Успеем?

Но Архип не мог ей ничего ответить. Какой-то комок подкатился к горлу, и он говорил что-то странное, несуразное:

— Миленькие вы мои… Да как же это? Ночью, в холод… Сами… И Наташенька, и вы… — И крикнул неожиданно: — Да мы теперь горы своротим, товарищ заведующая! Не будет стоять поезд! Не будет!

А Наташка уже карабкалась с мальчишками на вершину обвала, осматривала, распоряжалась. Она была счастлива своей ролью бригадира, и ее приказы ловились на лету, потому что в далеком и милом Ленинграде было так же трудно, как здесь сейчас, и ребятам было приятно нести на своих плечах суровую славу их города.

— Пусть васильеостровцы с другой стороны копают, — кричала Наташка, — а кировцы отсюда!

И васильеостровцы перекатывались через лавину и с гиком кидались на скованные морозом глыбы. Они тащили их вдвоем, втроем к мосту, кидали под откос, работали кирками и лопатами, корзинками и досками. Широкой траншеей уходила на запад освобожденная от снега двухпутка.

Дети не щадили себя. Они задыхались от напряжения, и Архип встревожился:

— Спокойнее, ребятки, спокойнее. Не надо торопиться…

Но он не знал детей Ленинграда. Их ожесточили страстные слова, сказанные Наташкой, когда она прибежала в интернат:

— Ребята! Наши войска под Харьковом ждут эшелон танков! Он три часа назад вышел из Челябинска, а путь завалила лавина. Если мы…

Остальное было понятно, и восторженный рев был ответом Наташке. На аврал хотели идти все. И первоклассники предусмотрительно заплакали, потому что знали свой горький удел — лежать в кроватях, когда в мире делаются самые важные и интересные вещи.

Чтобы утешить их, воспитатели пообещали отпустить всех утром — во вторую очередь.

А мороз все крепчал, и девочки должны были уже заплакать, но они не плакали. Как много ненависти было в их сердцах, если они так работали! Старик понял это по жесткому выражению их недетских лиц. Да, они могли ненавидеть еще сильнее, чем он, и от восхищения и нежности к ним Архип не знал, что сделать, чтобы отблагодарить их.

— Внученька, — попросил он Наташку, — надо костер разжечь. Пойдем-ка!

И, натаскав сухих веток и разрубив сухостойную ель, он развел костер на снегу. Пусть греются.

А полоса завала все уменьшалась и уменьшалась, и старшеклассники, освободив телеграфные столбы, оживленно обсуждали, как восстановить связь. Они говорили о каких-то полюсах, кто-то сбегал за щипцами, проводом, примусом, и деловитые электромонтеры ужепринялись за свое дело, а Наташка сказала:

— Ты не беспокойся, дедушка. Они наладят. Павлик Усов у нас даже к немецкому телефону связь пристраивал. Подделал проводку и слушал, а потом все в штаб передавал.

Павлик Усов и в самом деле был очевидным мастером на все руки. Маленький, с оттопыренными ушами, он, сосредоточенно нахмурившись, скручивал провод и, убедившись, что столб, отягощенный десятком проводов, не поставить стоймя, полез на сопку и стал приспосабливать изоляторы к полусломанной сосне. Трое старшеклассников ревностно помогали ему, сверлили дыры коловоротом, натягивали провод и тоже хмурились от важности своей работы.

Закончив ее, они вновь схватились за лопаты, сменив девочек.

Но тут в притихшую ночь просочился далекий гул состава. Руки девочек были сбиты до крови, но они не хотели греться у костра в такие торжественные минуты. Они переглянулись и поняли друг друга. Голыми руками стали отгребать обжигающий снег.

— А вот это уже не годится, — сказал Архип и попросил Наташку отвести их к себе в домик.

— Никуда мы не пойдем, — угрюмо ответили девочки, — никуда!

— Так ведь он не греться посылает, а позвонить на станцию диспетчеру, — догадалась Наташка. — А то профиль здесь неважный, и диспетчер будет беспокоиться.

— Ну конечно, — сказал Архип, довольный находчивостью своего маленького друга.

А горы четче и слышнее передавали стук колес подходящего состава, и, когда наконец рухнула снежная переборка и кировцы сомкнулись с васильеостровцами, из-за поворота неожиданно загудел басом утомленный «ФД».

По-человечески душевно он жаловался Архипу на уральские горы, на снега и все-таки шел вперед, трудолюбивый, незаметный герой. Такой же герой, как эти дети, соскучившиеся, подобно Наташке, по ласке, по тихому, понимающему слову, по жизни, в которой было много солнца, счастья, будущего.

— Иди, иди, родной, — говорил Архип, — все в порядке!

И дети кричали что-то паровозу и махали танкистам окровавленными и озябшими руками, и танки с пушками, направленными на запад, шли длинной нескончаемой чередой, неся на своей броне имена «Челябинский колхозник», «Омский колхозник», «Новосибирский колхозник».

И лица детей становились суровыми, а глаза блестели.

И хмурый старый путевой сторож Архип обнимал детишек, целовал их в холодные щеки и, проводив до самого интерната, обещал каждое воскресенье приходить к ним в гости.

Возвратясь домой, он почувствовал усталость в ногах и пояснице. Поддаваясь ей, он не торопясь разделся, лег на печь. Наташка спала на полатях, обняв своих подруг. Потом зазвонил телефон, и она проснулась. Спустилась вниз и взяла трубку. Как в далеком радужном тумане звучал ее голос:

— Дедушка! Без тебя тут звонили из города, и девочки рассказали, где ты был. А теперь говорят из управления дороги. Товарищ нарком благодарит тебя…

— Пусть мне газетку пришлют какую-нибудь, а то обидно. Живешь в тылу и войны не чувствуешь, — сквозь дрему ответил старик.

И заснул крепким, освобожденным, счастливым сном.

НЕНАВИСТЬ

Он добился, чего желал: голод уже не томил его. В разбитое окно влетали снежинки, падали на его распухшее лицо и медленно таяли. Дул тихий и злой ветер, и стояла тишина на улице, опустошенной пожаром. Только мыши нарушали эту тишину, и старик прислушивался к их писку и медленно шевелил усталыми губами. Точно просил их о чем-то.

Открыв глаза, он увидел в зеркале с потухшей амальгамой свое неумирающее упорство и вновь вспомнил свою жизнь, не торопясь, как на исповеди.

Виделось ему, как дед садит перед домом молодую тополинку и, нюхая табак, подолгу смотрит на лес за рекой и говорит:

— Помни, Василий, вон там начинается наша земля. Русская.

— А за огородом? — спрашивает Васек.

— И за огородом русская, — говорит дед и вновь принимается за топор. Работал он не быстро, но крепко, навеки. И слова его были скупые, а помнились долго.

Так и прожил человек в вере, что вокруг него русская земля, и он жил на ней, строился, растил сынов, и никогда его не покидала эта крепкая вера в то, что его творения останутся навсегда за ним, как слава трудолюбивого человека, как его простое русское имя.

— Хоть бы конец скорее, — прошептал старик.

Многие месяцы он ждал своих сынов. Они не приходили. Они уходили все дальше и дальше на восток, а деревню наполнял чужой, враждебный говор иноземных людей…

Все они заходили в дом старика, шарили по клетям, в печи, в подполье. Просили, что-то требовали. Унесли все, что смогли унести. Только старое зеркало и оставили. Кому оно нужно?

А он лежал на лавке, разбитый параличом, и ждал своих сынов. Ждал, что они придут и спасут его, отомстят за старуху, избитую за то, что отказалась дать хлеба. И старуха, отхаркиваясь от крови, трое суток готовилась к смерти, шила себе саван и сушила сухари старику, чтобы он совсем не оголодал, когда она умрет. Положив мешок под подушку, она поцеловала старика мягкими холодеющими губами, благословила его и ушла умирать на улицу, чтобы ему не заботиться о ней с его неподвижными от паралича ногами.

Неужели это простят сыны?

Гул далеких орудий проступает в зябкой тишине. Он нарастает и крепнет, а спустя несколько минут над улицей пролетает самолет с белым крестом на крыле. Старик смотрит на него и вспоминает, сколько раз приходили немцы в его дом и просили хлеба. Они все истыкали своими штыками и удивлялись тому, что он все еще живет.

— А я же русский, — отвечал старик, — я живучий.

— Почему же ты живешь? — подозрительно спрашивал староста.

— Жду, — отвечал старик.

— Все равно подохнешь, — степенно говорил староста, — и не такие подыхали…

— Все там будем… — загадочно отвечал старик, и староста, съежившись, покидал избушку, так и не узнав, как и чем живет этот человек, выдержавший так много трудной жизни.

Теперь уже староста давно не проведывал его. Деревня была сожжена, и бабы со стариками жили в лесу, староста был повешен, а нового немцы не назначили. Зачем он нужен, когда дети мерли, как мухи, и в земляных норах, кроме сырости и нищеты, все равно ничего не найдешь!

И только один долговязый ефрейтор с длинными красными руками иногда приходил к старику варить картошку или суп из подстреленной случайно курицы. Он долго возился у лечи, смотрел на старика, ругал его беззлобными словами и лил ему на лицо воду, забавляясь, как потешно моргал старик опухшими веками.

Теперь всему этому наступал конец, и, хотя глаза старика светились надеждой, он уже спокойно, даже с радостью ждал конца.

Он не повернул головы и не открыл даже век, когда услышал грузные шаги человека. Он лежал и думал о своем сокровенном и важном, что вот жил на родной земле и здесь же помрет и никто не отнимет у него права хотя бы лежать среди милых его сердцу русских просторов.

— Хлеба, матка! — сказал вошедший.

Судя по голосу, это был не ефрейтор. Это был кто-то другой, незнакомый. Он тяжело опустился на деревянную кровать, покрытую рухлядью, и стал снимать сапоги. Босиком он подошел к старику, и тот чутьем ощутил, что пришедший болен. Его дыхание было жарким и прерывистым.

Но старик и на этот раз не открыл глаза. Человек постоял над ним, вернулся к койке и вскоре заснул.

Он разметал руки, и когда старик открыл глаза, он увидел два мешка, которые принес с собой немец. Из мешков торчали одеяло и грязные детские платьица. Это было белье умерших от голода детей там, в лесу, в землянках.

Лихорадочные пятна рдели на щеках солдата, и в начинающемся бреду он звал свою мать из немецкого города Дрездена, звал своих братьев, и жену, и детишек. Он плакал. С каждым часом ему становилось все хуже и хуже, и голова его скатилась с мешка и свисла над полом, а потом он и сам упал, и старик понял, что солдат болен тифом — так много разной дряни ползало по его одежде.

И старик сказал:

— Так тебе и надо. — И удовлетворенно заснул до утра.

Но и к утру солдату не стало лучше.

Он метался и звал свою родную Германию. Сам не понимая для чего, он прижимал к груди мешок с детским бельем, и руки его тряслись, как у припадочного, и перебирали грязные вещи.

Но и в бреду он вел себя как солдат. Он кричал слова какой-то команды, в чем-то оправдывался и с кем-то спорил. Он просил по-русски хлеба, сала, яиц и молока. Он очень хотел есть, и эти слова все чаще слетали с его губ.

— Ты хлеба хочешь? — тихо спросил старик и открыл веки, чтобы увидеть в зеркале отражение умирающего солдата. — Ты хлеба хочешь? — с угрозой повторил он. И враз огромная, последняя сила наполнила его тело. Он поднялся на локтях и сполз на пол. — Хлебца захотел?..

Солдат бредил и звал кого-то. Он читал какую-то странную молитву, но лицо его в эту минуту было полно презрения и брезгливости.

— Руссише швайн, — говорил он, и в налитых кровью глазах его была одна непримиримая злоба. — Руссише швайн…

Старик наклонился над ним. Ни грохот артиллерийских орудий, ни звон стекла, ни гул самолетов в небе, растущий и грозный, — ничто не могло отвлечь его от созерцания смерти немецкого солдата. Он вырвал мешок из его рук, вытащил распашонку и тихо спросил:

— С дите сорвал? Дите ограбил?

И день за днем, месяц за месяцем он стал вспоминать все обиды, свидетелем которых он был.

— Мы вас просили сюда? Мы грабили вашу землю? Мы мирный народ, а вы…

Но бредил солдат. Он звал свою Германию, своих близких и, чуя смерть у печи, торопливо пополз к выходу, не выпуская второй мешок.

И впервые огромное опасение опалило сознание старика. Немец пришел забрать то, что он берег для своих сынов, для колхоза, в чем отказывал себе, распухая от голода и изнемогая от паралича.

И старик подполз к печи. Он не стал убивать немца. С трудом одолев порог, он выполз к погребушке, обрушившейся от взрыва авиабомбы еще в начале войны. Он вполз на погребушку, на гнилую солому, покрытую мягким снегом, и увидел свою старуху. Она лежала, обняв прелые стропила, точно не хотела отдать их этим людям, перешедшим грань зла, и старик лег рядом с ней.

— Мое! Не отдам! Не отдам вам, сволочи! — крикнул он, но это был шепот, а не крик, и солдат опустил голову на порог, как на подушку, и больше уж не поднимал ее.

А старик, как заклинание, как молитву, шептал о том, что он обдумал за многие месяцы своей черной судьбы, обнимал стропила и солому, и губы его, суровые и черные, выдыхали:

— Не получите!

Вечером наши части вступили в село. Комиссар увидел старика, опухшего от голода, с ногами, разбитыми параличом, и удивился силе человеческой ненависти.

— Возьмите. Подо мной, — сказал старик, плача от счастья. — Вам берег. Год берег. Сынов ждал.

И когда расчистили солому, бойцы были поражены. В огромном подвале лежало пятьдесят центнеров первосортной пшеницы «сорубра» и «мелинопус» — богатства колхозного пасечника, хлеб, который, даже умирая, он не хотел отдать людям, пришедшим покорять Россию.

ЛЕНЬКА

Вода плещется о борта парома, шелестит по песку, и апрельские звезды отражаются посредине реки. Дед Афанасий потягивает свою трубку и смотрит на Леньку отцовским, жалеющим взглядом.

— Учиться бы тебе надо! А тут война!.. Ну и чего ты ко мне пристал? Ну? Сказано: нет накладной, ну и нет тебе твоего керосина.

Ленька уже устал спорить. Бочки с лигроином лежали на пароме, в степи уже неделю без роздыха работали тракторы, а дед никак не хотел отдать горючее, потому что ему никто не сказал, чей это «керосин» и кто его должен забрать. Ленька грозил деду всем, чем мог: и судом, и трибуналом, и исключением из колхоза, но на того ничто не действовало. Теперь Леньке хотелось спать, укрывшись чапаном и отпустив лошадей на свежую траву, а потом пусть сам бригадир вздрючит деда, если тракторы будут стоять полтора-два часа, пока все не выяснится.

— Дедушка, — сказал Ленька упавшим голосом, — а Настенька думает, что Васю убили. Сейчас она третью смену с трактора не слезает. Хочет забыть про это. А как только остановится трактор, чтобы воды в радиатор подбавить, удержу нет слезам.

— Ишь ты! — растерянно произнес дед Афанасий. — Да ведь только вчера я письмо от него получил. Жив. Здоров. Пусть Настенька не плачет.

— А она плачет, — сказал Ленька, — и у меня даже сердце кровью обливается.

Дед испуганно заерзал на обрубке бревна, который заменял ему на пароме стул, и торопливо стал шарить за пазухой. Ленька увидел в его руках толстый потертый пакет.

— Вот передай ей. От Василия… Она ведь без ума от него. Оно и понятно: мои сыновья на всю округу славятся!.. Одним словом…

— А завтра будет праздник, Первое мая, — сказал Ленька грустным-грустным голосом, чтобы до конца расстроить деда. — Всем будет праздник, и только у твоей Настеньки будет черная тьма в душе.

— Это почему же? — не понял дед.

— Потому что тебе нельзя уйти с парома, а я тебе не почтальон. Незачем мне твое горе понимать, раз ты таким бюрократом стал.

— Да ведь керосин-то казенный, а вдруг да ты его не довезешь! — сказал дед, заискивая и волнуясь. — Ну, я знаю, что это в твою тракторную бригаду. Ну, знаю, что мне не сильно попадет, если отпущу и без накладной: не стоять же машинам, а все-таки что мне скажет директор мэтееса? Он скажет: «А где же формальные основания на данную выдачу? Почему не сам бригадир получил?»

— И директор твой тоже тогда бюрократ, и я с ним делов не желаю иметь! — сказал в сердцах Ленька. — Сидишь тут, как старый куран на яйцах: и сам не высиживаешь, и гусыню не пускаешь. Не внук я тебе после всего этого!

Ленька сошел на берег и решительно стал поворачивать телегу вправо, к дороге.

— Ишь ты, какой упрямый! — проворчал дед, втайне гордясь такой чертой у внука. — Да ведь пойми ты, что она работать не сможет, если плакать начнет, — сказал он увещевающе. — Ведь силы той нет у человека, когда он слезой истекает, а тут еще праздник!

— Нет, она на твоих вестях без горючего будет пахать, — сказал насмешливо Ленька. — Говори уж лучше: дашь лигроин или не дашь?

Дед подумал, плюнул в воду и сердито махнул рукой:

— Ну ладно, бери… Только к ней в первую, значит, очередь… Пусть ей радостно будет завтра!

Через час Ленька был уже в степи. Бойко бежала пара лошадей по укатанному большаку, и видел Ленька Млечный Путь и бескрайние, далекие курганы на горизонте, и слышал Ленька, как гудит земля, точно в ней глубоко зарыт тракторный мотор и он работает всю ночь, а по балкам ползут светлячки тракторов. Много светлячков. На заре они потухнут, а пока надо успеть развезти горючее во все четыре бригады.

И, понимая это, Ленька торопливо причмокивает губами и кричит на лошадей бодрым голосом.

У первой бригады он кричит Фекле Волжиной:

— Хватит бочонка или еще дать? Сколько спахала?

Фекла на секунду приглушает мотор и устало разгибает спину.

— На семь гектаров больше. Бочонка хватит.

И тянет на себя левую рукоятку. Трактор, сдержанно ворча, поворачивается — и пять глянцевитых пластов, пахнущих полынью, остаются позади него.

У Таволжанки Ленька сбрасывает второй бочонок и подбирает пустой, на котором написано:

«Леня, передай бригадиру, что барахлит мотор. Еле выполнила норму».

— Поменьше бы рвала спросонья, — говорит Ленька. — И чего только они нервничают?

За мостом он сталкивает третий бочонок, и тракторист Тарас предлагает ему сделать перекур.

— Некогда мне этим заниматься, — говорит Ленька. — Лучше скажи: скоро ты клеточку-то запашешь?

— Ишь ты, какой деловой стал! — улыбается Тарас. — С полгектара всего и осталось-то. Если бы вот полчаса назад привез бы мне питания, было бы давно запахано.

— Это дед задержал, — смущенно говорит Ленька. — И ведь родня, а не доверяет! — хмуро добавляет он. — Бумагу, говорит, подавай.

И, передав Тарасу просьбу соседней трактористки, чтобы к ней подъехал бригадир, Ленька трогает вожжи.

— Ты торопись, — уже без улыбки говорит Тарас, — у Насти горючее тоже на исходе. Она сильно устала, и если ей вовремя не подвезти, она не закончит до утра свою клетку. Спать ляжет.

— Ну вы, кургузые! — кричит Ленька на свою пару. — Двигай!

Лошади выносят телегу на пригорок, а потом дорога сворачивает в лощину, и от быстрой тряски зубы Леньки стучат, как от стужи.

— Эй вы! — размахивает вожжами Ленька и всматривается в предутренние сумерки, пытаясь найти на горизонте свет от фонаря «летучая мышь» на тракторе Насти.

Но фонаря не видно, и холодок пробегает по спине Леньки: по его вине стоит теперь трактор, и двадцать гектаров будут засеяны на сутки позже.

— Старый ворчун! — сердится Ленька и вновь кричит на лошадей.

Летят мимо маленькие мосты. Катаются бочки в телеге, плачет выпь в болоте, и Леньке тоже хочется заплакать от обиды. Ох уж и распишет он во фронтовом листке деда за его бюрократизм!

Вновь горка, вновь лощина, вот и последний мосток. В сумраке ничего не видно.

— Тпру, тпру!.. — испуганно кричит Ленька, натягивая вожжи.

Но лошади, закусив удила, врываются на мосток, и перила с гнилым хрустом падают в ручей, а бочки перекатываются через свалившегося Леньку и шлепаются в грязь по другую сторону мостка.

Испуганная упряжка резко останавливается на горке. Лошади дрожат, и испуганно косит карим глазом на Леньку толстозадый мерин Гнедко.

— У, изверг! — плача, говорит Ленька. — Дубина стоеросовая!

Присмиревший Гнедко покорно поворачивает обратно. Телега цела, и горючее не разлилось. Только гнилые перила лежат в воде.

Ленька входит в лужу и пытается поднять бочонок. Тяжело. Двести литров в бочонке. Ни за что не поднять! И Леньке хочется заплакать от большой обиды на себя и на лошадей. Стоит, наверно, трактор Насти, и сегодня утром все будут показывать на Леньку пальцами и говорить: «Гнать его надо из бригады! Только за воробьями гоняться и может! Весь сев сорвал!»

— Проклятая корова! — кричит Ленька на Гнедка и, не смахнув слезы, пытается подкатить бочонок к телеге.

— Кто-то там в грязи валяется, — слышит Ленька мужской голос.

Это люди идут в город по своим делам.

— Дяденьки! — кричит Ленька. — Помогите, дяденьки!

Но у «дяденек» чистые поддевки и сапоги с галошами — им вовсе не хочется пачкаться в грязи, и они идут мимо.

Липкий холодок пробегает по телу Леньки. Он выбегает на дорогу и, широко расставив руки, плачет:

— Помогите, дяденьки! Там ведь трактор стоит! Сев срывается! Ну что вам стоит? Я сам сапоги вам почищу!

Прохожих трое. Тот, что с тяжелым мешком на плече, грубо отталкивает Леньку левой рукой и говорит:

— Из-за тебя, раззява, еще на базар опоздаю.

И проходит мимо.

Но человек в красноармейской шинели хлопает Леньку по плечу и кивает спутнику, тоже чуть-чуть прихрамывающему на одну ногу:

— Давай поможем. Сердце, видать, у него болит за хлеб. Настоящий мужик!

— Спасибо вам, дяденьки, — говорит Ленька, когда бойцы, водрузив бочки на телегу, уходят своим путем.

На клетке Настеньки трактор делает последний заход.

Земля пахнет росой и клевером. Глянцевая и молодая, она четко отрезанными пластами тянется позади трактора и через месяц-два покроется высокой пшеницей. «Только бы горючего хватило», — думает Настенька и переезжает на соседнюю клетку.

Где-то теперь Вася? По ночам Настенька часто выходит в степь и смотрит на горы, на запад. Точно Вася может прийти в ночи, широкоплечий и шумный. Точно может сесть на трактор, подмигнуть ей и сказать: «Ну, ягодиночка! Еще, что ли, пару гектарчиков поднимем?»

Четок и добродушен ритм мотора. Как доброе, крепкое сердце, бьется пульс машины. Кажется, всю землю перепахать можно — не устанет. Настенька думает о Васе. А вдруг да не вернется?!

Лучше уж не думать об этом. Она постарается, чем сможет, ускорить возвращение Васи. Она будет пахать и за себя, и за него. Он тоже, наверное, будет воевать и за себя, и за нее.

Только хватило бы горючего!

Девушка трет виски. В моторе перебои. Она прислушивается. Нет. Ей это только показалось. По-прежнему четок ритм мотора. По-прежнему земля пахнет росой и клевером. Только бы отогнать дремоту, чтобы она не мешала видеть поворот, чтобы как можно меньше шло горючего и земля была бы вспахана вовремя.

Настенька вновь трет виски, и утренняя свежесть заполняет ее мускулы. Она может гордиться собой. В эту ночь она хорошо поработала: она вспахала не только за себя и Васю, но и за Колю, своего брата, который каждый месяц присылает своей милой по три письма, а ей, Настеньке, несколько скупых слов: «Жив. Здоров. Чего и вам желаю».

Девушка улыбается. Хороший у нее братик. Тоже тракторист. В общем, не семья, а тракторная бригада.

За взгорком слышен стук телеги. Точно почуяв приближение горючего, трактор начинает жаловаться: он кашляет и дымит своим глушителем.

Настенька поворачивает трактор к горючему.

— Где ж ты был, миленочек мой? — певуче говорит она. — А я уж на другую клетку переехала. Ее уж нашу. Подкатывай скорее!

— А спать ты когда? — спрашивает Ленька. — Спать-то за тебя ведь никто не будет.

— А ты?

Девушка смеется сонно и устало.

Выплывает солнце из-за курганов, и взмывает жаворонок над утренней землей.

— Вот засеем с тобой, Леня, мы всю эту степь, тогда и поспим. Двое суток подряд спать будем. А пока бы как-то себя заглушить. Нет писем?

Подросток вынимает письмо, и лицо трактористки бледнеет.

— Да оно же хорошее, — говорит, улыбаясь, Ленька, — оно расчудесное. Это тебе за хорошую работу. Вроде первомайского подарка.

Настенька торопливо читает письмо. Глаза ее блестят при утреннем солнце, точно она вышла из темноты на яркий свет. Губы ее повторяют слова, написанные веселым и широким почерком.

— Ну, я же говорил тебе, что оно хорошее, — говорит Ленька, — а дед мне еще горючее не давал. И когда это только старики сознательными станут!

Ленька наполняет бак горючим, а радиатор водой и обтирает концами мотор.

— Настенька! Дай я проедусь разок. Ну только один разочек!

Но Настенька не слышит его; она перечитывает письмо и, только когда Ленька дает газ, смотрит на него смеющимися, счастливыми глазами.

— Хочешь поучиться? Вали. Ну, включай скорость! — и, вскочив на крыло трактора, помогает Леньке повернуть трактор в степь, уже полную пения жаворонка и крика грачей. — Вот, миленочек, мы сегодня и посевную закончим! — говорит она, улыбаясь одними губами и думая о чем-то своем, «расчудесном», как сказал Ленька.

ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

Неяркий свет коптилки падал на маленькую икону в углу подвала, над головой святого, на лицо старухи, опухшее от голода.

Покачиваясь перед иконой, старуха прислушивалась к грохоту орудий, к страшной жизни на земле и шептала одними губами, почти беззвучно:

— Хлеб наш насущный…

Она уже теряла память и повторяла как заклинание одну и ту же фразу. Длинная тень, похожая на монаха, качалась за ее спиной, и пахло влажным камнем, плесенью и тленом.

Оксана подняла голову и попросила устало:

— Отдохните, мамо. Отдохните.

Она хотела сказать еще что-то, но осеклась. Выстрел орудия потряс здание. Запахло дымом.

Когда же это кончится? Когда?

Уже не плача лежала на коленях Оксаны дочурка, и темно-синие глаза ее смотрели куда-то далеко-далеко, мимо матери, полные молчаливого страдания и покорности судьбе.

Она уже не вздрагивала от рева орудий. Казалось, она прислушивалась к чему-то далекому и важному, и ее тонкие губы шевелились, точно она хотела рассказать что-то, но не могла.

— Ганнуся моя, — медленно выговаривала Оксана. — Ганнуся моя…

А бабка по-прежнему твердила свое.

Шли недели и месяцы, с каждым днем печальнее становились глаза дочурки. Бабка просила у бога хлеба. Хоть немного хлеба. Пусть он будет твердым, как камень, и затхлым, как воздух подвала, лишь бы хлеб. Но хлеб уходил. Его отбирали немцы, его поедали мыши, он гнил в ямах, спрятанный от ворога.

И бабка ночами собирала шелуху от картофеля в помойке позади солдатской кухни и сосала ее, сырую, мороженую, хрустящую, своими опухшими деснами, а хлебные корки приносила Оксане, чтобы поддержать ее и внучку — дите, которое ведь ничем не провинилось перед богом.

Однажды утром по улице промчались танки. Они передвинули, как картонные коробки, хаты и мазанки. Они пролетели над подвалом, где сидели Оксана с бабкой, и враз заработали орудия, и немцы забегали по станице, точно готовясь к штурму. К ним подходили новые подкрепления, не не с запада, а с востока, и Оксана вылезла вечером из подвала.

— Что это? — спросила она растерянно. — Что это?

Старик водовоз ответил ей хмуро:

— Наши, говорят, хотели пробиться, да их окружили и теперь вот уничтожают.

Свет померк в глазах Оксаны.

— Диду, — сказал она, — я бильше не можу жить.

Старик посмотрел на нее понимающими глазами и вытащил из-за пазухи краюху хлеба.

— На, — тихо сказал он, — и живи. Во что бы то ни стало живи, раз такая планида выпала. Что-то уж хмурые ходят, — добавил он, — и думка моя такая: не наши в окружении… Не наши…

И, медленно оглянувшись, старик тронул свою водовозную клячу, а Оксана вернулась в подвал. Она разделила хлеб на три части, но бабка покачала головой, и глаза ее, засветившиеся было огоньком жадности, тотчас же потухли. Она проглотила слюну и опустила взгляд.

— Не надо мне! Не надо мне! — почему-то крикнула она и, забившись в угол, заплакала, не в силах подавить желание, судорогой прошедшее по ее телу.

Потом она успокоилась, смотрела на своего бога и шептала что-то. Она жаловалась почему-то на свои грехи, на то, что ее когда-то, давным-давно, обижал старик, а она не смогла ему простить, и он страдал, умирая непрощенным. Над подвалом, злобно воя, летели снаряды, захлебывался от ярости пулемет на околице и гудели самолеты то устало, то гневно, а женщина не слышала ничего этого.

И только на третий день после того, как она отказалась от куска хлеба, бой внезапно стих. Случилось что-то необычное, и старуха подошла к форточке. Она вытащила тряпку дрожащими руками, и багровый свет квадратом упал на лицо дочери, на тельце внучки. Кровь запеклась в уголках Оксаниных губ. Она спала сидя, и ребенок на ее коленях лежал комочком ветоши, скорчившийся и притихший.

— Доченька, — позвала женщина. — Доченька!

Оксана открыла глаза и посмотрела на дочь. Ей показалось, что та уже мертва — так безмятежно спокойно было ее лицо, ее длинные ресницы.

— Ганнусенька моя, — произнесла она. — Ганночка!

Ребенок вздрогнул и заплакал. Он открыл глаза, и слезы залили их, но губы не издали звука. «Еще день — и все», — равнодушно подумала Оксана и поднялась с постели.

— Подержи ее, — сказала она, передавая дочурку старухе, и подошла к форточке.

Безвольно прижавшись плечом к стене, она смотрела на пустынную улицу и ничего не видела. Точно густой туман заволок ее глаза, стоял шум в ушах, и кружилась голова.

— Как тихо, — сказала она и опустила веки.

Тонкий запах горящего хлеба просочился в подвал вместе с ветром. Она облизала губы и вновь посмотрела на улицу.

Теперь она видела солдат, поджигающих дома. Они обливали стены керосином, поджигали их бутылками с горючей смесью и бежали дальше. У колхозных амбаров они задерживались. Немцы грузили на трехтонки мешки с зерном лихорадочно, как на пожаре, и кричали что-то факельщикам, поджигающим соломенную крышу.

— Мамо! — крикнула Оксана. — Мамо!..

И, не досказав, шатаясь, подошла к выходу. Дверка с трудом поддалась ей, и, когда весенний воздух ударил ей в легкие, сознание ее помутилось. Очнувшись, она увидела, как на дальнем краю села бегут чьи-то тени, зарево пожара озаряет их, и они бегут, бросая незаведенные автомашины, дико вопя и отстреливаясь.

Отуманенный взгляд Оксаны останавливается на амбаре. Она видит, как женщины и дети ползут по земле со всех сторон к амбару и пьяный автоматчик, хохоча, расстреливает их. Он поворачивает автомат слева направо и косит голодных людей.

— Русс матка! Русс матка! — кричит он, меняя обойму за обоймой.

«Почему же он не убежал, почему он сидит здесь, этот пьяный солдат?» — тяжело думает Оксана и, сама не зная зачем, тоже опускается наземь и ползет через дорогу к солдату, к автомашине, на которой он сидит.

Она ползет все быстрее и быстрее и у передних колес автомашины замечает железный стержень. Потом происходит то, о чем она даже и не мыслила. Шатаясь от слабости, она встает к радиатору и, когда автоматчик оборачивается, вкладывает все свои силы в этот единственный и страшный удар по его бессмысленному лицу.

Солдат падает наземь, и нижняя челюсть у него отвисает.

— Вот, — говорит Оксана и, обтерев руки о кофту, кидается к амбару. Какая-то небывалая сила владеет ею. — Сюда! — кричит она. — Сюда!

И хватает тугой и длинный мешок. Задыхаясь от дыма, она тащит его к выходу, и его подхватывает кто-то. Она кидается обратно. Дым слезит ей глаза. Рухнувшая переборка опаляет ее, она слышит запах горящих волос и одежды, но ничто не останавливает ее. В пламени, охватившем стены амбара, она видит багры и кидается к ним. Она поднимает сразу три багра, и клочки тусклого неба, качнувшись, падают на нее, обугленные в одно мгновенье.

— Теперь все, — говорит кто-то в глухом тумане. — Надо дать ей хлеба.

Она открывает веки и видит небо и женщин, что подхватили багры.

— Хлеб, — шепчет она, — хлеб…

Недалеко от нее в утреннем синем свете чернеют бревна, а посреди них белеют штабеля мешков с зерном, и тусклым золотом отливают груды зерна меж штабелей.

«Спасли!» — говорят счастливые глаза женщин.

— Спасли! — повторяет Оксана.

АРИНКА

Аринка, согнувшись, шла полем, а голубые паутинки бабьего лета летели по ветру вслед за нею. Они обвивались вокруг ее загорелой шеи, цеплялись за ситцевое платье и вновь срывались и летели дальше.

Быстро наклоняясь над жнивьем, Аринка забирала в горсть колоски, складывала их в пучок и крепко прижимала локтем.

Аринка торопится. Ноги ее исцарапаны о жнивье, ноет спина от усталости, но она все-таки идет впереди всего отряда и, увлекшись, забирается на участок Саньки.

— Ну ты, нечего мои колоски забирать, а то наподдам! — крикнул Санька и легонько толкнул ее.

Девочка съежилась от этого окрика и уронила сноп. Потом она медленно подняла голову, и в простодушных серых глазах ее Санька увидел большое, незнакомое ему горе. Губы девочки дрогнули, и лицо покрылось румянцем.

— Я нечаянно… — тихо сказала она.

Саньке стало неловко от ее сдавленного голоса, оттого, что ребята положили свои снопы и в упор смотрели на него.

— В первый раз на работу пришел, а уже задается, — сказал Мишка Афанасьев.

— А чего она… — хотел оправдаться Санька, но в этот момент мать, учительница, тоже подняла голову и с укором посмотрела на Саньку.

— И тебе не стыдно?

— Без него как хорошо было, — сказал Мишка Афанасьев. — А он пришел и всех задирать начал. Сам Аринке в подметки не годится.

— Пусть это будет в последний раз. Если же это повторится, мы попросим перевести его в другой отряд, — сказала учительница.

Санька вдруг обиделся и на ребят, и на мать и мстительно подумал: «Уйду на рыбалку, и все. Или… убегу на фронт к отцу. Пусть тогда ребята завидуют, а мать плачет…»

Солнце уже закатывалось за горы, и легкие тени поползли от леса к долине. Когда же они покрыли все жнивье, на востоке проступили зеленые звезды. Санька устал. Ему хотелось лечь в траву прямо под открытым небом, чтобы видеть звезды и думать об отце.

Вот уже полгода отец на фронте. Он тоже учительствовал в школе и любил вместе с Санькой делать модели разных машин, изобретать. А потом добровольцем ушел на войну.

С фронта он писал редко, но его письма очень нравились Саньке. В них отец подробно описывал Ленинград, и море, и немецкие самолеты: как они огненными вихрями падали в море, подбитые нашими зенитками, — и то, как отец научился стрелять из противотанкового ружья, и прочие интересные вещи.

В конце последнего письма отец просил Саньку помогать матери и стараться дружить с ребятами по работе.

«Теперь все должны работать, — писал он, — работай и ты. Помогай мне воевать. Договоримся так: я за себя немца убью и за тебя, а ты тоже старайся работать за себя и за меня. Ладно?»

— Что же ты напишешь отцу? — спрашивала мать, кончив читать письмо отца. — Все пескарями занимаешься… Ребята в поле работают, один ты ничего не делаешь.

— Не знаю я этого сельского хозяйства. Вот если бы на заводе… — оправдывался Санька, но все же после этого письма пошел вместе с ребятами собирать колоски. За день он собрал семнадцать снопов — вдвое меньше, чем Аринка, — и это обижало его. Было удивительно, почему Аринка с таким горем посмотрела на него и вообще почему за последние три дня стала какой-то тихой, пугливой.

— Что это с ней? — спросил он у Мишки.

Мишка сел на сноп и сказал просто:

— А разве ты поймешь?

— Не глупее тебя, — вспылил Санька. — Не хочешь — не говори.

— Глупость тут ни при чем, а ты ведь какой-то не такой, как мы, — сказал Мишка. — Вот у меня тятька на войне, а меньше меня еще Манюшка да Васька растут. Кто их кормить будет? Мать? Да она разве прокормит такую ораву?

— Сам помогай!

— А то как же! — с гордостью ответил Мишка. — У меня уже сто два трудодня заработано.

— А при чем тут Аринка? — удивился Санька. — У нее ведь только одна сестренка.

— Одна, да совсем маленькая. Еще грудная. Много ли с нею мать наработает! Вот Аринка и старается. И за себя, и за мать, и за… отца. Убит он. Сиротинка она теперь.

— Если б я знал… — сказал Санька, и ему впервые стало жаль Аринку. — А то ведь я не знал…

— Ничего-то ты не знаешь! Ничего. Ты у мамки как у Христа за пазухой живешь, а вот ей-то каково! Мы все ей помогаем, жалеем ее, а ты взял да обидел.

— Если б я знал… — сдавленным голосом повторил Санька.

Ему стало так горько оттого, что он обидел Аринку, что захотелось уйти в лес и заплакать там, чтобы никто не видел, как ему стыдно.

— Теперь нам дружно надо жить. Поди попроси прощенья или снопы помоги поставить в бабки, — посоветовал Мишка.

Санька с благодарностью посмотрел на Мишку.

— Я сейчас обязательно извинюсь, — сказал он решительно и поднялся со снопа.

Но Аринка сама подошла.

— Сегодня опять ночью веять будем, — обратилась она к Мишке. — Не опаздывай! Может, ты с нами пойдешь помогать? — посмотрела она на Саньку.

К вечеру ребята собрались на полевом стане, и повариха Авдотья накормила их до отказа ухой и гречневой кашей. Потом пришел председатель колхоза.

— Молотить явились, воробьи? — смеясь, обратился он к ребятам. — Слушайте мою команду. Перво-наперво, — сказал он, загибая палец, — сейчас заваливайтесь спать в омет, пока сшивается ремень. А кто после того проработает ночь, получит по два трудодня да еще мою благодарность. Сами понимаете, что это такое…

Ребята засмеялись. Они знали, что председатель имел большую слабость к яблокам. Утром он приходил в сад, и садовник Никита, срывая для него самые лучшие яблоки, спрашивал:

— На премии?

— Точно, — отвечал председатель. — Сегодня трактористка Маша Кострикина перевыполнила норму на своем «СТЗ». Имею я право ее отметить?

— Знамо, имеешь, — говорил Никита.

И председатель, нагружая яблоками карманы, шел раздавать премии.

Побеседовав с председателем, ребята разбрелись по ометам, и скоро со всех сторон послышалось многоголосое похрапывание.

— Завидую им! Детство, — сказал председатель учительнице. — Придется побольше яблок принести.

— Конечно, — с дремотой в голосе ответила учительница. — А Аринке подберите самое лучшее, антоновское. И грушу, если есть. Она очень любит груши.

— Да уж постараюсь.

Ребята проснулись от шума молотилки. Прямо в лицо им светили спелые звезды, переливаясь всеми цветами радуги.

— Сколько звезд-то! — сказала Аринка и подбежала к веялке. Она крутанула ручку и засмеялась: — Вертится! Легко.

— И я крутить буду, помогать тебе, — сказал Санька.

— Хорошо, — сказала Аринка. — Только не торопись: устанешь. Раньше-то небось тебе не приходилось веять. — И она показала, как надо стоять у веялки, как держать ручку и, чуть наклонившись корпусом, работать ровно, не уставая.

А Мишка уже взобрался на помост и стал сыпать зерно с мякиной на решета.

— Крути! — крикнул он. — Эй вы там!

С деревянным стрекотом заработала веялка. Ребята по конвейеру подносили ведра, подавали их Мишке, и, когда ветерок относил в сторону мякину, в свете фонаря «летучая мышь» было видно, как растет на пологе гора чистой золотистой пшеницы, душистой и теплой от дневного солнца.

«Хорошо!» — подумал Санька.

Он раньше и не подозревал, как все это интересно. Ночь. Фонарь «летучая мышь». Стрекот молотилки и веялок. Крики ребят. И над всем этим яркие уральские звезды. И Санька поймал себя на мысли, что ему теперь вовсе не хочется на войну.

— А ты бы хотела на войну? — спросил он Аринку.

— Нет, — сказала она. — Я, если бы могла, навсегда запретила войны…

— Я тоже так думаю, — сказал Санька. — Я теперь, знаешь, и за себя… и за… — Он перевел дух и смутился. Он не хотел напоминать девочке об отце. — …И за мамку буду работать. За двоих.

— Эй, вертельщики! Крути, крути! После наговоритесь! — крикнул на них Мишка и засыпал такую порцию, что они с трудом повернули ручку веялки.

И было понятно по его важному голосу, как он гордится тем, что стоит на помосте у веялки, выше всех ребят, вроде заправского машиниста.

И Санька продолжал работать. Он старательно крутил ручку. Уже пот выступил на его лице, уже усталость сделала тяжелыми руки, сердце начинало колотиться все сильнее и сильнее, но Санька не сдавался.

И мнилось ему в ночи, как тяжело груженные составы длинной вереницей идут на фронт и в одном из вагонов лежит пшеница, отвеянная его, Санькиными, руками и руками Аринки. А потом на позиции, в окопы, бойцам приносят теплый пшеничный хлеб. И ест этот хлеб отец…

Дрема приходит вместе с рассветом, с утренними тенями и шелестом обсыхающей листвы. Уже нет скирд вокруг молотилки. Высятся теперь одни ометы соломы да груды зерна.

И Санька по локоть запускает руку в сыпучую гору пшеницы. Зерна щекочут ему руку, и он в восторге смеется. И, сдружившись за эту напряженную ночь с Аринкой, протягивает ей руку.

— Хочешь, давай с тобой дружить?

— Да ведь мы и так дружим, — смеется Аринка.

Но Саньке хочется сделать что-то большое, взять на себя какое-то очень важное обязательство.

— Конечно. Но вот если тебя обидят, то ты мне скажи. Я, знаешь…

— А я и сама спуску не дам, — говорит Аринка, и в глазах ее вновь мелькает прежнее озорство.

Вдруг из предрассветного тумана появляется председатель. Его карманы оттопыриваются от тяжести спелых ароматных яблок. Ребята окружают его, смеются и с каким-то особым аппетитным хрустом начинают уничтожать заработанную премию — сочные антоновские яблоки.

Наконец председатель откуда-то из самой глубины кармана достает большую толстую грушу и дает ее Аринке.

— Твоя любимая, — говорит он и ласково обнимает Аринку.

Аринка счастливо улыбается, и глаза ее блестят так же озорно, как и прежде.

ГЛАВА СЕМЬИ

За окном и в избе стояла тишина. Пахло свежей известью, которой бабка побелила стены, встречая весну..

Сестренка Варька спала, разметав руки, и изредка что-то шептала во сне. На губах Варьки бродила улыбка. А Васе было жаль ее, и себя, и маленького Борьку. Вася думал о том, что он теперь глава семьи, и ему стало жаль и бабку, которая поселилась у них с тех пор, как умерла мама, а отец ушел на фронт.

Вася достал свою холщовую сумку с фиолетовыми кляксами на боках и пузырек с чернилами.

Прикрутив фитиль лампы, чтобы меньше сгорало керосина, он придвинул к себе четвертушку бумаги и начал писать отцу:

«Милый тятя! С тех пор как ты ушел на войну, мы от тебя получили только одно письмо, в котором ты пишешь, чтобы корову не продавать, а молоко нам есть самим и не беспокоиться за тебя. Как же нам за тебя не беспокоиться? Варька придет из школы, посмотрит на твою карточку и плачет вместе с бабкой: «Убили небось проклятые немцы нашего папаньку». Ну что с нею сделаешь? У меня хоть кошки на душе скребутся, но я креплюсь, а она ревет. И только Борька один шалберничает.

А я, тятя, теперь научился работать на тракторе. Только пахать мне приходится пока на лошадях, потому что все тракторы заняты старшими ребятами из десятого класса, а я еще в седьмом, и мне это очень обидно. Но ничего. Может, сегодня придут еще два трактора из МТС, и я тогда уж обязательно своего добьюсь…»

Лицо Васи озабоченно и сурово. Вздохнув почему-то, он сушит влажные строчки над лампой и бережно складывает письмо вдвое. Он допишет завтра. Пора спать, чтобы утром на пахоте у него не подкашивались ноги от усталости, как в первый день сева.

— Подвинься, — тихо говорит Васька, залезая на печь.

Но Варя крепко спит. Чтобы не беспокоить ее, он ложится к стенке и закрывает глаза. Отец будто стоит перед его взором и не дает заснуть спокойно. Плачет во сне о нем Варя.

— Тятенька… Милый тятенька… — несвязно шепчет она.

— Вставай, родименький! — слышится голос бабки, и Вася медленно просыпается, стараясь запомнить сон.

Бабушка уже орудует у печки. Горит коптилка-ночник. У двери стоит мальчишка — посыльный из правления колхоза.

— Одевайся скорей, Вася, — говорит посыльный. — Вершинину и Михляеву повестки из военкомата. Трактор стоит уже целый час. Хлебца прихвати.

Сдерживая великую радость, Васька быстро одевается и хватает узелок, приготовленный бабкой. Над рекой еще стоит туман. Пахнет водой и хвойным лесом. Васька бежит к стану, перепрыгивая весенние лужи, и улыбается своему неожиданному счастью.

Вот наконец полевой стан. Дремлет у прицепа сторож, дядя Силантий, а вот и «Сталинец»…

Васька включает фары и дает скорость. Пятилемешный плуг, шурша, поднимает целину.

— Ух ты, как хорошо! — шепчет Вася, широко улыбаясь. Он счастлив. Он сегодня запашет все это поле!

Солнце поднимается все выше и выше. Все короче и меньше становится зеленый квадрат невспаханной земли. Ваське хочется есть, но он не останавливает машину, упрямо ведет ее вперед…

Потом становится легче. За курган опускается солнце.

Васька останавливает трактор и заправляет его горючим. Спина его ноет от напряжения. Но упрямая гордость овладела им. Он запашет все поле, хотя бы пришлось просидеть забаранкой всю ночь!

…Когда багровая и сонная луна выплыла среди утренних звезд, трактор сделал последний заворот вокруг загона.

— Ну, вот и все! — гордо сказал Василий.

Он доел краюшку хлеба, допил молоко из бутылки. Кто-то окликнул его. Это был председатель колхоза. Он подошел к Ваське, посмотрел на его перемазанное усталое лицо и тихо сказал:

— Устал? А я вот тебе тут поесть привез. Молочка, щей горячих, котлеток старуху заставил поджарить. — Голос его звучал грубовато-ласково, по-отцовски. — Спасибо тебе. Выручил колхоз! Иди поспи. А я трактор на полевой стан сам отведу. Да! — вспомнил он. — Телеграмму тебе принес! Чуть не запамятовал.

В телеграмме было написано:

«Жив здоров скоро приеду отпуск».

— Жив тятька! Тятька жив! — радостно закричал Вася.

Вернувшись домой на лошади председателя, он бросился к столу и быстро дописал:

«Милый тятя! Я сегодня на тракторе норму выполнил. Меня похвалил председатель и сказал, чтобы ты за нас не беспокоился!»

Закончив письмо, он снял со стенки фотокарточку. Он стоял посредине, высокий, гололобый, в красноармейском шлеме, и юношеские руки его лежали на плечах сестренки и брата покровительственно, как у настоящего главы семьи…

«Тяте от кормильца-сына Васи», — написал он на обороте карточки и вложил ее в конверт.

ОЛЕНКА

День угасал медленно, и, хотя глаза девушки были закрыты, она ощущала это и знала, что солнце давно уже плывет далеко за башкирскими степями, за курганами и аулами.

И притихшую листву тополей, и ленивое мычание коров, возвращающихся с пастбища, — все это ощущала Оленка сквозь полуоткрытое окно.

Она могла бы поднять веки и увидеть все своими глазами, но веки не хотелось поднимать. Не хотелось видеть ни мокрых и пахучих листьев тополя, ни лесов, покрытых сизой дымкой, ни угасания дня, ибо все это так дорого было сейчас Оленке, напоминая о родном селе под Киевом.

Оленка вовсе не покорилась неизбежности: она верила, что вернется на родимую сторонушку, которая манила ее сквозь всю суровость и неулыбчивость непривычной зимы, с волками, буранами, снегами в этих высоких и гулких горах.

Она вернется домой и поплачет над потерянными, расстрелянными, изувеченными подружками, а потом вместе со всеми будет строить новую жизнь.

Оленка представила себе, как все это получится, и жаворонок высокими нотами, картавый, как родничок, запел в ее душе утешающую песенку.

Девушка стала слушать внимательно и самозабвенно. Бледно-синие руки ее были вытянуты поверх одеяла и зябко подрагивали. Одутловатое лицо с болезненным румянцем на щеках было сосредоточенно, словно больная напрягала слух, чтобы не потерять песенку.

Когда жаворонок смолк и со щек Оленки сошел румянец, она открыла глаза и посмотрела в окно. По веточке липы, в белом цветении, полз шмель, деловито обнюхивая каждую тычинку. Задетые створкой лепестки, кружась, падали на подоконник, и то ли от запаха лесов, то ли от сумерек, мягких и теплых, в душу Оленки пролилась легкая печаль.

Она протянула руку и отвела створку, чтобы та не ранила веточку. Шмель, поджав лапки и притаившись, приготовился было лететь, но потом раздумал и продолжал свою работу.

Оленка перевела взгляд на косяк и посмотрела на картину, где был нарисован караван верблюдов, мерно плывущих по желтой пустыне в оранжевую мглу.

Куда идет этот караван? Только звенят колокольцы на шеях верблюдов и стоит каторжная тоска над унылыми барханами. Куда идут верблюды? В Индию? В Китай? Что они везут на себе? Восточные пряности и ковры, китайский чай или снадобья тибетской медицины? Только видно одно — извечная тоска гонит их сквозь желтые пустыни, от оазиса к оазису.

Не такая ли тоска гнала Оленку по горящей, стонущей, окровавленной Украине?

Милая, родимая сторонка! Высохла теперь мать от горя, и сидит у порога опухший от голода отец и слезящимися глазами смотрит на восток.

«Там, на востоке, всходит солнце, — говорил он маленькой Оленке. — Подрастешь — сама это узнаешь».

И она подросла. Оленка вспоминает; как она окончила школу, потом работала в колхозе. Она любила своих подруг, любила свою работу, веселый отдых, песни в сумерках. Вот Оленка и звеньевая. Свекла прославила ее на всю страну, и ее посылали на выставку и дали за это Большую золотую медаль.

А потом началась война, и она не успела вовремя вернуться с курсов из Харькова, и немцы вошли в родное село и оторвали от нее подруг, мать, отца — все, что она любила больше всего на свете.

Она все время думала о родине. И зимой, прислушиваясь к буранам, мечтала и здесь, в горах, вырастить замечательную свеклу. Забывая о себе, она день и ночь проводила в весенней башкирской степи. Она вспахивала землю, сажала семена свеклы; не разгибая спины, мотыжила ее, и ей казалось порой, что она в своем родном селе, что никогда не покидала его. Оленка выдерживала трудную борьбу: выпадали заморозки, уничтожая всходы, жгло солнце, залуделая земля мешала жизни ее питомцев, полз долгоносик, и какие-то незнакомые черви лезли на поля сахарной свеклы.

Упорно, стиснув зубы, Оленка воевала с непогодой, с недоверием подружек, с землей, с собственной тоской и, когда совсем было трудно, думала о матери, о залитой кровью Украине. И лишь болезнь свалила ее с ног.

Ее помощница, русская девушка Анка, песенница и хохотунья, теперь пропадала в поле по целым неделям. Иногда Анка приходила со всем звеном проведать ее, девушки пели песни, но в их разговорах не было ни слова о свекле.

— Замучила она нас, проклятая! — говорила, смеясь, Анка. — Но рано или поздно мы добьемся, чтоб она покорилась!

И переводила разговор на другое: жалела Оленку. А хорошо было бы прийти сейчас к девчатам, есть вместе с ними уху и слушать бесконечные сказки поварихи Секлетеи, а потом заснуть прямо под звездами.

Оленка улыбается нерешительно, одними губами: «Вот бы все удивились-то!..»

Осторожно закрыв окно, она боязливо оглядывается. Ей запретили много ходить. Ее укутали ватным одеялом и не велели есть острое, но болезни не было конца. Проклятые ночки! Они замучили ее!

Фельдшер все равно до утра не придет. Оленка успеет до его прихода пройтись по улице и вернуться обратно.

Осторожно ступая по шатким половицам, девушка подходит к печи и ищет валенки.

Натянув на плечи полушубок, Оленка окидывает взглядом избу и открывает дверь.

Голова ее кружится в первое мгновение, точно она всю ночь проспала среди сладкого и дурманящего запаха черемухи. Сосновка уже спит. Пыль путается под ногами. Она темна по краям дороги и светла посредине, там, где недавно прошли коровы к скотному двору.

Только что рожденная луна выплывает из-за синих гор, далеких, как в сказке. Над яблоневым садом отстаивается дымок: это сжигает выкорчеванные пни садовник Никита.

«Как хорошо!» — благодарно думает Оленка.

В этот ночной час можно крепко полюбить и эту родину.

«Надо Никиту проведать», — думает Оленка и осторожно переходит улицу.

Стежкой, заросшей могучими лопухами, она проходит и околице, к березняку и радуется тому, что валенки уже покрылись влагой и что, против ожидания, она уже может ходить.

У избушки посреди сада горит костер. Садовник Никита сидит перед ним на корточках и, покуривая трубку, задумчивыми глазами следит за огнем.

— Здравствуй, дядя Никита! — тихо говорит Оленка.

Никита подымает взгляд, и лицо его от удивления так меняется, что Оленка не может не улыбнуться.

— Ты? — спрашивает он. — Тебе же нельзя ходить?!

— Мало ли что! — говорит Оленка. — Я соскучилась…

Наступает длительное молчание, и девушка вздыхает.

— А мне все время жаворонок мерещился, — почему-то вспомнила Оленка.

Никита затянулся из своей трубочки и утвердительно кивнул головой.

— Жаворонок — это к здоровью, — решил он, — верная примета.

— А верблюды? — спросила Оленка. — Верблюды мне тоже снятся.

— Какие верблюды? — не понял Никита.

— Двугорбые, как на картине…

— А-а… — понимающе кивнул головой Никита. — И верблюды к тому же. Конкретная примета!

Девушка успокоилась. Медлительным взглядом она обвела сад.

— А как моя свеколка? Не погибла? — спрашивает она.

— С чего ей погибнуть-то? — говорит Никита. — Ты в нее, можно сказать, весь талант положила, а лето, видишь, золотое! На славу свеколка растет. Будет сахар на позициях. Помянут тебя добрым словом бойцы! — Он долгим отцовским взглядом обводит фигурку девушки в желтом полушубке, ее лицо, опухшее и желтое от изнурительной болезни, и с грубоватой нежностью говорит: — А ты не простынешь?

— Нет, — говорит Оленка, — у меня ведь от тоски все это. Туда тянет, а там немцы… И мама там, и батько…

— Бог даст, живыми останутся, — бережно утешает Никита.

— Мне легче теперь, — говорит девушка. — Вот поговорила с тобой, и мне легче стало.

И, крепко пожав руку Никите, девушка неуверенной походкой вышла из сада и, боязливо оглянувшись, сняла с себя валенки: ей захотелось пройтись босиком по пыльной дороге.

Оленка пошла по дороге, и удивительное чувство наполнило ее. Прохладная пыль омывала ей ноги, она вспоминала село, хату и вот такую же ласковую землю под ногами.

За опушкой леса она услышала Анкины песни. Грустным и деловым голосом Анка старательно выводила каждую ноту, и девушки у шалаша подпевали ей дремотными голосами:

«А мне жаворонки мерещатся», — вспомнила Оленка, а невидимый и чистый голос пел и пел в ночном тумане о какой-то грустной и хорошей любви:

Вот и поле сахарной свеклы, и от того, что увидела Оленка, сердце ее забилось. Ровными и могучими рядами стояла свекла, выхоженная ее звеном на уральской суровой земле.

— Миленькая моя! Золотушенькая! — засмеялась Оленка и опустилась на колени перед рядком.

Золотистым янтарем блестела роса на широких глянцевых листьях.

— Вот какая ты! — с уважением сказала Оленка и впервые за год засмеялась счастливым смехом. — Как у нас на Украине!

И, погладив листья свеклы, она легкой походкой пошла к девушкам. Она торопливо шла по рядку и кричала, опьянев от радости:

— Девчата! Девчата! Я пришла!

И девушки сначала испугались, что она не послушалась фельдшера, а потом успокоились и уложили ее спать. И Оленка сказала: «Скоро пора убирать свеклу и на завод везти», — а потом закрыла глаза и улыбнулась. И вновь высоко в небе запел свою песню жаворонок. А по зеленой степи шли верблюжьи караваны, но не было впереди тьмы, а был сиреневый туман, пахнущий антоновскими яблоками, липой и легкой прохладой земли, на которой росла могучая сахарная свекла, совсем такая, как на родине Оленки… Верблюды вплывали в этот сиреневый туман, и кто-то голосом Никиты повторял одни и те же смешные слова: «Конкретная примета!»

ВОЗРОЖДЕНИЕ «ОД-3113»

Танкист-лейтенант был романтик. Он рассказывал ребятам о танковых боях за Родину, и глаза его блестели, точно он все еще видел перед собой опаленные фронтовым солнцем окраины Сталинграда, и улицы, пахнущие тротилом, и взорванный авиабомбой асфальт, и глаза бойцов, налитые кровью усталости.

А здесь, на путях станции Оренбург, закопченных нефтью, мирно выпевали свои песни рожки стрелочников, и шли поезда на восток, и пассажиры почтового Москва — Ташкент медленно наполняли свои чайники кипятком.

— Тыл, — задумчиво сказал Ваня Коваженков, — одним словом, не то… — Он шел по путям, ступая по-мужски, медленно и твердо. — Правда ведь, Михалыч?

Мастер не ответил. Рассказ лейтенанта взволновал его не меньше, чем учеников железнодорожного училища.

— Хорошо, — сказал он, — тыл. А ты вот возьми работай здесь так, чтобы на фронте о тебе заговорили.

— Здесь тоже, знаешь, — присоединился к нему молчаливый Саша Скорохватов, — тут тоже, знаешь…

Саша не договорил. Он покосился на депо, на паровозы, идущие в промывку, и взгляд его задержался на черной громаде старого локомотива серии «ОД». Лишенный тендера, крейцкопфа, арматуры, он даже стоял на колесах паровоза совсем другой серии — «ОВ». Многое, видно, пришлось перенести ему, и, обобранный до ниточки, он стоял теперь «под забором». Судьба его была решена: на слом, в переплавку.

— А что, — сказал Саша Скорохватов, — если попробовать, Михалыч? — И он кивнул головой в сторону паровоза.

Мастер покосился на старый «ОД-3113».

— Разбитое корыто, — сказал он, — загробное рыдание, но…

И он полез на паровоз.

Толстый слой вязкой пыли покрывал зияющие отверстия там, где раньше находились инжекторы. Котел и рама — этого было очень мало для серьезных размышлений о восстановлении паровоза. Но Коваженков сказал:

— А инжектор я на свалке видел. Плохой, правда, но можно отремонтировать.

— И колеса сменить не так уж трудно, — поддержал Скорохватов, — правда ведь, Михалыч?

— Рыдван один! А все же, между прочим, котел цел, рама… И рыдваны на дороге не валяются. Попробуем.

На общем собрании учеников железнодорожного училища № 4 станции Оренбург была горячо поддержана идея Коваженкова и Скорохватова. Решили отремонтировать паровоз сверх всяких производственных планов. Пусть будет как на фронте. И трудности, и лишения, и победы. Срок предельный — двадцать пять дней. Примечание: полное отсутствие запасных частей и деталей.

Тяжело поскрипывая на рельсах, «ОД-3113» вполз в ворота депо, и, пока ученики меняли колеса, подняв корпус паровоза домкратами, Скорохватов рылся на деповской свалке. Среди искалеченных золотников, парораспределительных коробок и сработанных крейцкопфов он отыскал малый золотник. Потом обнаружил краники водомерного и водопробного стекла и крейцкопф. Этого было мало. Но ученик-слесарь по ремонту паровозов упрямо сказал:

— Не тужи, старик. Все равно отремонтируем.

И похлопал паровоз по искалеченному буферу.

В эти сутки учащиеся шестой группы во главе с мастером Владимиром Михайловичем Макаровым проработали двенадцать часов. Скорохватов пришабривал малый золотник, найденный им в утиле. Ладони его, жесткие от постоянного соприкосновения с металлом, к полуночи горели огнем. Ему мучительно хотелось спать, но в самый трудный момент, когда казалось, что он не сможет сделать больше ни одного движения шабром, к паровозу подошел заместитель директора по политчасти Иван Герасимович Белозеров, и в цехе стало сразу как-то веселее от его советов, то серьезных, то шутливых.

— Ну, как дела? — спросил он Скорохватова. — Здорово спать хочется?

— Да нет, — изо всех сил нажимая на шабер, ответил ученик.

— Ну, вот это ты уже зря, — покачал головой заместитель директора, — я же вижу, что ты здорово устал.

— Да ведь и другие устали.

— Правда, всем трудно, — сказал Белозеров, — это и есть война. — Он как бы невзначай посмотрел на ботинки подростка. — А вот ботинки твои того… Каши просят. — Он подумал и добавил решительно: — Ну, ничего, Саша, завтра тебе новые достану. Потерпи пока.

На следующий день, как и всегда, обещание было выполнено.

Белозеров был душой училища. Мастера любили его за то, что он умел ладить с каждым из учеников, а ученики — за открытый нрав и общительный характер. Он имел редкое дарование быстро сближаться со своими питомцами и проникать в их души.

Всем была известна история перевоспитания Пети Карюкина, теперь пятисотника и комсомольца. Поступив в железнодорожное училище, Карюкин принес с собой привычки блатного мира. Он не хотел быть ни слесарем, ни токарем, ни котельщиком. Белозеров пришел на помощь мастеру.

— Ну, как дела, дорогой? — спросил он у подростка.

Тот исподлобья посмотрел на Белозерова и хмуро ответил:

— Ничего.

— А почему же ты не работаешь?

— Не наелся, — кратко ответил Карюкин, — и лучше меня не уговаривай, я не хочу быть котельщиком. Все котельщики глухие.

— Ты трусишь, дорогой, — ответил Белозеров и добавил насмешливо: — И насчет обеда тоже выдумываешь — обеды у нас дай бог на пасху. Другое дело — глухота.

— Обеды — это я так, — согласился Карюкин. — А глухоты боюсь. Как ты думаешь, какую лучше специальность выбрать?

Белозеров задумался.

— Знаешь что? Если это правда, то ты уж лучше в слесаря иди. Посоветуйся. Я тоже по секрету расспрошу у котельщиков, работа это или слезы богоматери.

Так и было решено, а на следующий день старый котельщик Грилев рассказывал ученикам о своей профессии. Он был влюблен в нее, и Карюкин окончательно убедился, что и в самом деле котельщиком быть неплохо. Но вот эта глухота…

— А вы не глухой? — спросил он старого рабочего.

— Ого, — ответил тот, — как жует комар, я, конечно, не услышу, а в остальном слух у меня нормальный.

Ученики засмеялись, и Карюкин сразу же после беседы подошел к Белозерову и сказал:

— Знаете, я решил! Буду котельщиком.

Так начиналось перерождение человека. Карюкиным теперь гордится все училище.

Авторитет, завоеванный Белозеровым, помогал ему сцементировать большой и разнородный коллектив учащихся.

…Паровоз стоял на канаве, обрастая с каждым часом новыми деталями. Вот ученики заменяют погнутый буфер новым. Коваженков, смахивая ладонью пот со лба, пригоняет в рамку парораспределителя левый цилиндр золотника. И в самый напряженный момент выяснилось, что одной части — левого инжектора — на свалке нет.

Паровоз был старой системы, и на складах тоже ничего подходящего не нашлось. Ребята пошли к Белозерову. Они требовали как можно скорее достать левый инжектор, и Белозеров вместе с директором училища Скобелевым потеряли сон. Они созванивались со всеми депо Оренбургской дороги, просили порыться на свалках. И все-таки добились своего: левый инжектор был найден.

Группа номер шесть приступила к монтажу.

Притирая наждачной пылью клапаны, Скорохватов с гордостью смотрел на старый «ОД».

— Вань, а Вань, — говорил он мечтательно своему дружку, — а вдруг да он в Сталинград пойдет? А?

— А что ж, может, и в Сталинград.

— Или в Сибирь? За углем? — не унимался Скорохватов.

— И в Сибирь может, — спокойно соглашался дружок, заканчивая монтаж инжектора.

Шел двенадцатый час от начала смены. Глаза подростка покраснели от усталости и слипались. Можно было идти домой, но завтра кончался срок обязательства, и Коваженков прислонялся лбом к холодному цилиндру паровоза, сон проходил, и он вновь продолжал работать.

Так же сосредоточенно и напряженно работала вся группа Михалыча. Облепив паровоз, ребята подтягивали тендер, зачищали арматуру, что-то все время подвинчивали и подгоняли в этом огромном организме молчаливого «ОД». Судьба паровоза волновала теперь все училище.

Намного перевыполняли норму семнадцатилетний токарь Алеша Кривцов и его сверстник Глеб Глебов. И все это потому, что за обычным обликом паровоза, за этим неустанным напряжением подростки видели раны Сталинграда и славу, которая сопутствует им. Ребята здесь вступили в комсомол. Здесь из месяца в месяц они отвоевывали для училища одно из первых мест во Всесоюзном социалистическом соревновании железнодорожных училищ страны.

В снежную ноябрьскую ночь из широко распахнутых ворот депо вышел «ОД-3113». Машинист дал длинный гудок, и Ваня Коваженков, подбросив угля в клокочущую от огня топку, сказал гордо, как о самом главном, что передумал он в эти двадцать пять напряженных дней:

— Вот мирово-то! Старое корыто поплыло в океан. Пусть попробуют сказать, что оно плохо сделано! Если бы его еще броней одеть и послать к Сталинграду!..

— Ничего, Ваня, — сказал Белозеров. — Он и без брони хорош.

Это была правда. Это можно было видеть по тому, какими счастливыми и удовлетворенными взглядами провожали в новую жизнь учащиеся железнодорожного училища возрожденный «ОД-3113».

ГВАРДИИ БАРАБАНЩИК

В один из буранных зимних дней, когда ветер метет и завывает в степи, как стая голодных волков, красноармеец Остап Вернигора, находившийся в сторожевом охранении своей роты, заметил вдруг в стороне противника маленькую черную точку, показавшуюся ему подозрительной. Точка эта не стояла на месте, а двигалась, то пропадая, то вновь появляясь на снежном поле.

«Разведчик, гад. Ох уж я тебя и встречу!» — подумал Остап, сжимая в руках винтовку.

Руки его застыли от холода, глаза от напряжения слезились. Теперь уже ясно было, что из расположения противника к нашим позициям ползет человек.

Точка все росла и росла, и, когда фигура ползущего человека с каким-то грузом на плечах стала отчетливо видна, руки Остапа не выдержали. Он вскинул винтовку и щелкнул затвором.

Вдруг вдалеке раздался детский плач, и поземка донесла до Остапа тихий жалобный голос:

— Дяденька, не стреляй… Дяденька…

Остап опустил винтовку, вскочил и побежал в ту сторону, откуда шел этот плачущий жалкий голосок. Он увидел на снегу тринадцатилетнего мальчика с обмороженным, белым как снег лицом и маленькую девочку на его спине.

— Ты чего здесь? Кто ты такой? Чего под пули лезешь? — сердито спросил у мальчика Остап.

— Я Мишка, дяденька, — ответил мальчик.

— Какой Мишка?

— Мишка… Сосенкин.

— А это чего?

— А это Варенька, сестренка моя. Я уж который день ее на себе несу. Не гоните нас, пожалуйста, дяденька. Варька небось все ножки себе обморозила.

Мишка бережно опустил девочку на землю и с надеждой посмотрел на Остапа.

Остап растерялся от этой неожиданной встречи и не знал, что делать. На счастье, в это время пришла смена караула. Остап сдал пост, сгреб обоих ребят в охапку и побежал к блиндажу.

У входа в землянку Остап крикнул часовому:

— Сестру скорее! Обмороженные дети…

Прибежала сестра. С помощью Остапа она раздела в теплой санитарной землянке ребят, принесла спирт, и Остап, едва дыша от волнения, стал оттирать помороженные ступни девочки, ее личико, руки. Сестра тем временем растирала Мишку.

— Ой, больно, дяденька! — заплакала вдруг девочка.

— Больно? Это хорошо, если больно, — радостно рассмеялся Остап. — И ножкам больно?

— И ножкам больно, — сказала девочка.

Когда сестра убедилась, что девочка окончательно спасена, Остап унес ее к себе в землянку, где товарищи его уже приготовили мягкую постель на широких солдатских нарах.

Жарко дыша, бойцы обступили Остапа с девочкой на руках. Они улыбались ей, угощали чем могли: кто кусочек сахару принес, кто печеньице. Игрушки у них тоже нашлись: карманное зеркальце, две звездочки с офицерского погона, пулеметные гильзы. Бойцы смеялись, и девочка отвечала им широкой признательной улыбкой.

— А как тебя звать? — спросил кто-то.

— Варя Сосенка, — тихо, но отчетливо сказала девочка.

— Сосенкина, — поправил ее Мишка. — Фамилия такая.

— Сосенка, — повторила Варя и вдруг крепко обняла Остапа и поцеловала его в лоб.

Густой румянец залил щеки Остапа.

Бойцы притихли и разошлись по своим местам, издали наблюдая, как Остап кормил ребенка с ложечки, как поил чаем, а укладывая спать, рассказывал сказку о Волке и Красной Шапочке.

Мишка тем временем перезнакомился со всеми бойцами. Он рассказал о том, как тяжело было пронести Вареньку мимо немецких постов, как она боялась в лесу волков, как просила все время есть и как он кормил ее промерзшей картофелиной, которую нашел на дороге и которую она так и не смогла съесть.

Девочка заснула, и к беседующим подошел Остап. Он положил тяжелую ладонь Мишке на плечо и сказал:

— А теперь пойдем к капитану — ему тоже интересно послушать.

Мишка думал, что капитан — это очень важный и строгий начальник, потому что о нем все говорили с уважением, а оказалось, что это маленький, чуть близорукий веселый человек.

— Чуть ошибки не вышло, товарищ капитан, — сказал Остап, показывая на Мишку. — Вижу, несет что-то на спине. Ну, думаю, диверсант с динамитом ползет. Чуть не подстрелил их, товарищ капитан.

— Это ты умеешь, — усмехнулся капитан. — Ну, как дела, орел? — обратился он к Мишке.

— Теперь-то, спасибо, все хорошо. Варенька спит, умытая, одетая, под одеялом. А вот что было…

И он уже начал было рассказывать о своем горе, о том, как пришли в Боровинку немецкие бронемашины и танки, но капитан перебил его:

— А между прочим, ты кофею с сахаром хочешь?

Мишка растерялся.

— Кофею? С сахаром? Да я ведь не маленький. Мне и хлеба хватит. Вот если Вареньке на утро оставить…

— И Вареньке оставим, — сказал капитан и велел Остапу принести с кухни котелок кофе, а сам стал расспрашивать Мишку о том, что он думает дальше делать.

— А я и не знаю, — сказал Мишка. — Если не прогоните, поживем немного у вас, а потом пойдем дальше. Я на работу поступлю, а Вареньку пристрою к какой-нибудь тетеньке. А прогоните вы немцев — домой пойду, землю буду пахать в колхозе, огород засажу. Мамка семена хорошо упрятала, их не найдут немцы. А потом тятька с войны вернется, и все будет хорошо.

— Да ты мужик с умом, — сказал капитан, — с тобой не пропадешь.

Мишка замолчал и задумчиво посмотрел на капитана.

— А может, и вы мне работенку какую дадите? Я ведь все, что хочешь, могу сделать, если меня подучить. Когда у нас в деревне часть стояла, я даже на барабане играть обучался.

Капитан улыбнулся.

— Вон оно как! Ну что ж, барабан — это дело. Вот Остап Вернигора тоже когда-то барабанщиком был, а потом снайпером стал.

Капитан вытащил из чемодана банку сгущенного молока, баранки, кулек с конфетами и стал угощать Мишку.

— Пей! А потом поговорим.

Мишка допил последнюю кружку кофе, перевернул ее кверху донышком и погладил себя по животу.

— Вот это ладно, — сказал он, — теперь я хоть сто верст пройду.

— Сто не сто, а двадцать придется пройти, — улыбнулся капитан. — Ну, а теперь рассказывай.

Мишка обтер ладонью губы и начал рассказ, а капитан стал отмечать синим карандашом что-то на карте.

— В Осиповке, говоришь, батарея и госпиталь? Так, так. А в Воскресенском склад? А ты не помнишь, с чем он? Снаряды? Точно снаряды? Сам видел? Ну, так и запишем… — Капитан помедлил немного и закурил папиросу. — А ты, Мишка, храбрый?

— Храбрый, — сказал Мишка.

— А ночью?

— Ночью хуже, — сказал Мишка. — Да только я и ночью немцев не боялся: около самых ихних землянок мы с Варенькой шли.

— Так и запишем, — сказал капитан и вновь склонился над картой. — Расскажи мне теперь про свою деревню.

…До поздней ночи засиделся Мишка у капитана, а когда вернулся в блиндаж, то увидел на своей койке красноармейскую шинель, подрезанную с подола, сапоги и белье.

— По приказу начальства тебе, — сказал Остап. — А Варюську мы утречком в глубокий тыл эвакуируем: сам майор распоряжение отдал. Спи пока.

— Не хочется, — сказал Мишка.

— Что? Не уморился разве? — удивился Остап.

— Умориться-то уморился, — вздохнул Мишка, — да я все думаю, а вдруг немцы хату спалят, а вдруг мамку убьют…

Он помолчал, лег и натянул одеяло до подбородка. Остап тоже лег по соседству и готов был уже захрапеть, когда Мишка приподнял голову и сказал:

— А вы знаете, дяденька Остап, барабанщиком интересно быть, да только, я думаю, у меня не выйдет.

— Это почему же? — удивился Остап. — Ты же учился, говоришь?

— Учиться-то учился… Да ведь я на простом барабане учился. А ведь у вас гвардия. У вас, наверно, и барабан не такой.

— Нет, — зевая, ответил Остап, — барабан у нас обыкновенный. Вот погоди, война кончится, тогда мы снова оркестр из цейхгауза вытащим. А тебя в барабанщики зачислим. Я к тому времени буду гвардии лейтенантом, а ты гвардии барабанщиком. Идет?

— Ладно, идет, — сказал Мишка.

И оба они захрапели.

Так стал жить в гвардейском полку Мишка Сосенкин, гвардии вольноопределяющийся тринадцати лет от роду.

Однажды Остап пришел от капитана веселый. Он получил приказ пойти в глубокий тыл врага и взять Мишку в проводники. Друзья ушли и пропадали целую неделю. И всю неделю волновались товарищи за Остапа и Мишку. Без них как-то тише и скучнее стало в блиндаже. Только на восьмые сутки разведчики вернулись.

— Ну как? — обступили их бойцы.

Остап улыбнулся таинственно и пошел к капитану.

А еще через час над гвардейскими укреплениями взмыла к небу зеленая ракета, и армия по всему фронту перешла в наступление. Землянка вздрогнула от гула орудий, и Мишка засмеялся:

— Ох и весело сейчас у гадов! Они в машины, а моторы не заводятся. Они в склад, а там мины рвутся…

В эту ночь, ломая оборону врага, давя гусеницами артиллерийские расчеты, часть прорвалась на тридцать километров вперед. Только к утру наступило затишье.

— Вот и твою деревню прошли, Михайло, — сказал капитан, усаживая Мишку в свою автомашину, — а завтра дальше пойдем. Так, что ли?

— А можно мне домой сбегать, мамку повидать? — сказал Мишка.

— Соскучился? — усмехнулся капитан.

— Мамка соскучилась, — ответил неопределенно Мишка, — Плачет небось все время…

— Нет, твоя мамка не из таких. Она одного немца в подвале приперла, чтобы больше воровать не зарился. А вот насчет тебя просила — откомандировать в ее распоряжение.

— Как? — испугался Мишка. — А как же война? Значит, без меня?

Капитан сделал виноватое лицо.

— Я уж говорил ей. Уговаривал. Нельзя нам, говорю, без Мишки, некому будет в разведку ходить, некому кашу сварить, да и снайперу Вернигоре будет скучно, а она все на своем: «Пусть домой идет, и в колхозе дело найдется».

— Это конечно, — вздохнул Мишка. — Без мужчин в колхозе трудно.

Капитан молчал. Молчал и Мишка.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — я поеду домой, а только жалко мне моей должности: я ведь на барабане хотел играть. Думал в Берлин впереди строя войти.

Капитан улыбнулся и подал Мишке руку.

— Ты не думай, я ведь тебя не совсем увольняю. Я тебе только отпуск даю. Когда надо будет, позовем.

…Есть на донецкой земле маленькое село Боровинка, в котором живет школьник Миша Сосенкин, и славится это село тем, что ребята в нем здорово работают. И пашут, и боронуют, и сеют хорошо, а бригадиром у них Мишка. С утра до позднего вечера он в поле, а когда наступает вечер, Мишка вынимает из-за пазухи письмо в истертом конверте и долго разглядывает его.

Это письмо начинается словами: «Гвардии барабанщику Михаилу Сосенкину». И написано оно Остапом Вернигорой, который рассказывает другу о том, как гонит он немцев на запад, к Берлину, а Мишку просит лучше работать в поле, чтоб хлеба было вдосталь, чтобы Варенька, которая теперь снова живет дома, ни в чем не нуждалась, а росла и толстела.

«ПРОМЕЖУТОЧНАЯ»

В этот час маленький блиндаж кажется Машеньке особенно неуютным. Остыла печурка в углу, мигает огонек лампы-пятилинейки, и капает вода на доски койки.

Машенька еще сильнее закутывается в шинель и, прижав к уху телефонную трубку, вслушивается в тихий гул проводов, в смутный поток позывных. Она косится на книгу, развернутую посредине, но читать не полагается, а дежурить еще долго, и девушка с горечью думает о своей судьбе. Занесла она ее в эту «Промежуточную», где не только почитать, даже поговорить не с кем. Старый связист Тихоныч в счет не шел. Он был угрюмый и молчаливый человек. С утра до вечера он пропадал на линии, соединяющей два участка фронта, а возвращаясь, спрашивал Машеньку с удивлением, точно впервые над этим задумывался:

— И чего в вас толку на войне? Ну?

— Вот еще, — говорила Машенька, — а Людмила Павличенко, а Вера Крылова, а Зиба Ганиева?

— То они! То герои… — не сдавался связист. — А ты-то ведь что? Воробышек. У тебя даже нос какой-то ненастоящий. Курносый.

Машенька обижалась. И в самом деле, она не походила нисколько на настоящего героя. Маленькая и худенькая, с угловатыми чертами лица и порывистыми мальчишескими жестами, она казалась подростком. Ее мечтательная душа протестовала. Машенька хотела доказать всем, на что она способна, но, посмотрев на ее фигуру, командир отправлял ее в самое безопасное и неинтересное место, и не было случая показать себя такой, как Людмила Павличенко, как любой настоящий герой. Только и знай сиди в блиндаже, прижав мембрану к уху, и слушай, как кто-то сердито ворчит на тебя: «Промежуточная»! «Промежуточная»! Какого черта ты заснула?»

А Тихоныч по-прежнему пропадает где-то на линии. Он давно уже исправил прорыв, но все сидит там и думает небось о чем-нибудь своем, таком же угрюмом, как этот ветер над головой.

— «Промежуточная»! — слышит девушка далекий писк и, очнувшись от дремы, усиленно моргает и отвечает спокойно, даже равнодушно:

— «Промежуточная» слушает.

— Звони на «Амур»: что-то дозвониться не могу.

— «Амур»… «Амур»… — просит Машенька и со злостью крутит ручку аппарата. — «Амур»…

«Амур» не отвечает. Девушка проверяет контакты. Вновь крутит ручку, вызывает соседние станции, но «Амур» молчит. Связь прервана.

— Устраните немедленно, — просит сиплым и далеким голосом телефонист. — Настряпаете нам делов!

Девушка с досадой кидает трубку на рогатку аппарата. Сердце ее начинает колотиться. Что-то слишком часто сегодня рвется линия. Еще раз осмотрев клеммы аппарата, Машенька убедилась, что вся причина в обрыве. Она закрыла глаза и мысленно пробежала по всей линии. Провод не пересекал шоссе или поля, и танки не могли его порвать. Кто же оборвал этот провод? Немцы? Но здесь хоть близкий, но тыл.

Машенька закусила губу, и ей стало жаль покидать блиндаж. Теперь он казался уютным и теплым.

Перекинув через плечо ремень аппарата, Машенька заложила в свой ППШ свежий диск. Она была влюблена в свой автомат и даже фотографировалась для фронтовой газеты с ним на груди. Зажав ППШ под мышкой и нахлобучив шапку, она покинула блиндаж. Дул все тот же колючий декабрьский ветер, сгоняя с неба последние тучи. Ярко светила луна, лимонные дорожки пролегли между берез, и подковки сапог Тихоныча были отчетливо впечатаны в узкую тропинку… Машенька наклонилась к проводу и потянула его. Провод не поддавался.

«Дальше», — подумала Машенька и, не выпуская провода, быстро зашагала по тропинке. Провод, чуть слышно шурша, бежал меж ее пальцев, соскальзывал наземь, но девушка вновь поднимала его и только у бугра бережно опустила на снег. Обрыв был найден.

Положив автомат рядом, Машенька наклонилась над проводом и стала зачищать концы озябшими пальцами. Она торопилась, аппарат мешал ей. Машенька услышала шорох позади, но сдержала себя. Она медленно, как бы невзначай, покосилась влево и левой рукой взялась за холодный автомат. В трех шагах от нее сидела тень человека с поднятой, как дубина, оглоблей. Сердце ее остановилось, и она ощутила страшный шум в ушах и бег своей крови… Остальное произошло как-то само собой. Она упала на землю, перевернулась, и ее автомат прошил огненной и косой очередью тишину леса, и грудь человека, и его покачнувшееся искаженное лицо.

Облизав пересохшие губы, девушка встала, оглянулась и поползла по кустам. Колено ее задело за провод. Вспомнив о порванном проводе, Машенька вновь схватила концы и, оглядываясь кругом, соединила их.

Она хотела еще закрутить концы плоскогубцами, но слева, из-за куста, блеснул огонек, и пули просвистели над ее головой. Машенька вновь упала на провод и, прицелившись, ответила из своего автомата. Длинная очередь вздыбила снег под ее ногами. Машенька откатилась влево, к старой березе, не спуская взгляда с куста. Короткими очередями она отвечала невидимому противнику, но тот не умолкал, и пули его все точнее и точнее ложились вокруг Машеньки.

— Неправда! — шептала Машенька. — Неправда!

И вдруг губы ее дрогнули. Диск был пуст, а в спину ей бил автоматчик.

Звук карабина пресек перестрелку. Машенька вздрогнула и, не успев повернуться, услышала тяжелое падение человека позади себя и почувствовала горький привкус во рту. Белый куст закачался в глазах, куда-то глубоко-глубоко упала луна, и сразу стало темно, как в колодце, закрытом сверху.

Очнулась она уже в блиндаже. Тихоныч сидел на корточках у печки-каленки, подкидывал в нее смолистые ветки и медлительно курил крепкую махорку, поглядывая на огонь. Машенька улыбнулась какой-то странной и веселой своей мысли и чуть пошевелилась, чтобы поправить доску под собой.

Старый связист оглянулся и пристально посмотрел на нее.

— Ну чего ты? — сказал он. — Лежи знай. Вояка!

— Это ты его из карабина? Да? — спросила Машенька. — Какой ты все-таки молодец! Я думала…

Тихоныч нахмурился:

— Что ты думала?

Машенька засмеялась. Ей стало впервые уютно и хорошо в этом маленьком и тесном блиндаже.

— А я думала, что ты злой, — сказала Машенька.

Старый связист крякнул и сделал вид, что поперхнулся дымом. Он подошел к кровати, снял с себя шинель и бережно укутал ею девушку.

— Ну вот что, — сказал он, пытаясь говорить сурово, — ты, знаешь, не очень… Лежи — и все. Твоя смена окончена.

И, скрывая улыбку, он повернулся к Машеньке спиной и взял трубку.

— Алло! Да… да… «Промежуточная» слушает. Что с Машенькой? Да ничего. Это не девка, а ястребок. Врача? Не надо. Маленькая царапина. Я сам забинтовал. Что? Хотите ее от меня забрать? Ну, это дудки. Да. Какие дудки? Да те, что в лесу растут. «Промежуточная» — это вам не старый сарай, а штаб связи. Да.

Бушует огонь в печке. Изредка звонит телефон, и, хотя «Амур» давно уже отозвался и сделал что надо, старый связист все-таки вызывает его:

— «Амур»… «Амур»… Как слышите? Хорошо? Проверка линии.

БЕЛЫЙ КОРШУН

Белый коршун кружился над ним. Он рождался в утренних звездах маленькой пушинкой на горизонте. Человек лежал на плоту из трех бревен, и это было последней его связью с землей и с кораблем. Он еще мог понимать это, когда звезды зелены в предрассветном тумане и когда жажда не пепелит растрескавшиеся губы.

Но потом появлялся коршун. Он поднимался все выше и выше к зениту и концентрическими кругами опускался над морем. И крылья его, ослепительные, как у «юнкерса» в свете прожектора, того «юнкерса», который потопил их госпитальное судно, вырастали и застили звезды.

Белый коршун кружится все ниже и ниже. Моряк слышит свист его крыльев, точно легкий бриз запутался в снастях парусника. Уже можно различить его сизый и лаковый клюв, загнутый, как у кондора. Еще мгновение — и коршун задушит его… Человек закрывает глаза, сжимает кулаки. Приходит забвение… Но вот снова появляются проблески сознания, возникают воспоминания.

…Этого можно было ожидать. Немцы сосредоточили вокруг города много дивизий, и никто бы не поверил, что так долго можно держаться. Наши корабли спешно уходили на восток.

И госпитальное судно вышло в числе первых; легкораненые лежали в трюме, а тяжелораненые были наверху. Многие бредили и не хотели жить, и тогда санитарки успокаивали их тихо и настойчиво. Имя покинутого города не сходило с уст раненых.

Он тоже любил этот город, и ему тоже тяжело было покидать его. Но тогда не было времени об этом думать. Немецкие самолеты стаей коршунов кружились над ними и строчили из пулеметов по палубе, и санитарки взвизгивали от страха, хотя уже давно привыкли к войне. Все шло нормально, и зенитчикам пришлось здорово поработать. Они сбили три самолета из одиннадцати. Если бы не этот проклятый «юнкерс»…

Моряк открывает глаза, и крылья коршуна ослепляют его. Коршун снова кружится в полуденном небе, и его когти, готовые для удара, судорожно сжаты, и повыше их топорщатся перья. Раненый облизывает губы и просит пить. Потом он думает, что теперь все равно, и опускает веки.

Он многое еще не успел сделать. Он думал до войны, что немцы тоже люди; теперь он узнал, кто они.

— Посмотри! — сказала девушка-санитарка, показывая глазами на старика еврея, которому немцы отрубили уши и высекли один глаз ударом хлыста.

Старик лежал на крайней койке, у самого борта, и семилетняя девочка подолгу сидела у его изголовья. Наверно, думала, что это ее дедушка. И старик плакал одним глазом и понимал, что для ребенка очень важно иметь своего дедушку, и он просил санитарку найти где-нибудь конфетку, и санитарка долго не могла найти ее, растерялась, и тогда старик попросил об этом капитана. Тот принес плитку шоколада и печенье, и голодный ребенок сначала съел печенье, а потом шоколад. И в эти минуты все больные забыли о войне и улыбались ребенку, точно радость старика была их радостью…

На мягких волнах качается плот, и левая рука человека ощущает упругость морской воды, но руку не поднимешь. Белый коршун давит ослепительным светом распростертое тело матроса.

…А потом налетел этот «юнкерс». Летчик видел, что это госпитальное судно, но летчик не был человеком. Это был немец. Он сделал три захода и стал расстреливать из пулемета тяжелораненых, и старик прижал к груди ребенка. Санитарка в желтой майке, с прозрачными голубыми глазами, упала меж коек и уже не смогла подняться. Ей перебило позвоночник, и она шевелила посиневшими губами, но нельзя было понять, что она говорит, и он отнес ее к врачу. Но в этот момент налетели еще три стервятника, и один из них спикировал, от взрыва авиабомбы рухнули переборки, и пароход начал медленно тонуть.

Тот, кто вырос на море, над чьей колыбелью склонялись и дед, и отец, и старшие братья, видевшие все порты мира, тот любит море неувядаемой любовью. Только горький привкус морской воды, только ветер — то палящий, как в море, что лежит между Аравией и Египтом, то леденящий, как в море Баренца, — пропитал кровь навсегда, и нигде не скроешься от этой манящей тоски по дальним рейсам со всеми их опасностями и тяготами. И человек, может быть, не выжил бы даже суток, будь он на суше, но кругом было море, суровое и милое, беспощадное и милостивое.

Ветра не было, и высоко в небе кружился белый коршун безумия и забытья, застилая своими крыльями Млечный Путь. Человек застонал и потянул ногу. Плот качнулся, и левая рука погрузилась в воду.

— Пить… — шепчет моряк.

И вновь тишина. От такой тишины люди седеют за ночь.

…Он не успел отомстить за все. Он должен жить во что бы то ни стало, чтобы отомстить и за эту девушку-санитарку, которой прострелили позвоночник, и за старика, и за девочку, которой капитан дал шоколадку. Старика он никогда не забудет. Когда моряк очутился в воде, он видел старика, державшего в руках ребенка. Уцепившись за спасательный круг,он держал правой рукой ребенка и шептал ему что-то ласковое и успокаивающее. А ребенок обезумевшими глазами глядел на тонувших людей, лицо его было искажено непередаваемым ужасом. И старик не знал, что делать, и легкораненые пытались ему помочь, но немецкий летчик стал расстреливать их из пулемета, и старик выпустил спасательный круг. Захлебываясь, он все-таки не выпускал ребенка, и тот держался за спасательный круг до тех пор, пока старик не утонул. С третьего захода летчик расстрелял и ребенка, и тот, легко подхваченный водой, был вынесен в горящую нефть…

Он может вытерпеть еще одну ночь и еще одну, только бы вновь встретиться с врагом и отомстить за все: и за раненых, и за девушку, и за этого старика еврея с ребенком на руках.

Ночная синева прохладна и чиста, и человек на плоту открывает глаза. Белый коршун безумия исчез, слившись со звездой мореплавателей — Полярной звездой. Тупая, ноющая боль в ногах. Вновь возвращается ощущение жажды. Он понял, что теперь наступает самое страшное: надо забыть о жажде. Это ему удавалось вначале, но теперь становилось все труднее и труднее. Если он протянет до утра, то его может прибить к берегу.

Но звезды покрываются дымкой, и ветер возникает из глубины пространств. Он пресен, этот ветер, но он несет влагу…

Проходит вечность, прежде чем скупые капли дождя падают на воспаленные губы человека. Он жадно слизывает их. Дождь проходит так же быстро, как и пришел.

…Если он выживет, то попросится в морскую пехоту, чтобы с глазу на глаз встретиться с врагом; он будет беспощаден, они содрогнутся от его ярости. Он будет стараться прожить как можно больше, чтобы как можно больше уничтожить их. За глаза ребенка, что с такой мольбой смотрели на него. За товарищей, покрывших своими телами землю вокруг Одессы, Керчи, Севастополя. За девушек, повешенных в Феодосии на проволоке, проткнутой в горло, — за все он отомстит…

Человек, качаясь, плывет на плоту, и в его теле тлеют последние желания. В глазах его, серых и глубоких, одно неумирающее желание: жить… Вновь в утренних звездах рождается белый коршун. Он растет стремительно, как в кинокартине, но человек поглощен только одной мыслью: жить!

«Жить…» — просят его черные, запекшиеся губы.

И когда катер подбирает его у берега, моряка беспокоит только этот призрак, что кружится над ним, — белый призрак смерти.

Краснофлотцы бережно переносят его в рубку.

— Крепок, братишка… — говорят они почтительно. — С какого корабля, товарищ?

Вперив взгляд в голубой потолок каюты, он закрывает глаза и тихо говорит:

— Коршун проклятый кружится…

Моряки понимающе переглядываются.

— Не выдержал, — говорит один из них.

— Я теперь все выдержу… — тихо говорит раненый, и в голосе его звучит такая убежденность, что в каюте на мгновение становится тихо. — Дайте мне пить, — добавляет он уже спокойным и деловым голосом. Вздохнув, он обводит каюту счастливым взглядом. — Спасибо, ребята. Было бы очень обидно, если бы я утонул. А мне так много еще надо сделать, что даже слов не найдется столько.

И с жадностью хватает стакан прохладной и прозрачной воды.

ПЕРЕПРАВА

Сержант посмотрел на правый берег, потом на часы, обтер лицо полой шинели и сказал хрипло:

— Держаться. Наши подойдут…

Кровь загустела на его висках.

Тарас отполз от своего пулемета и ощутил за спиной мертвых товарищей, мутные воды Кубани и шелест ветра в плавнях. Товарищи лежали на мокрой земле, и лица их все еще были искажены яростью недавней контратаки.

— Давай их похороним, — сказал Тарас и дрожащими руками вытащил из бескозырки смятую цигарку. — Ты хочешь курить?

Сержант вытащил коробочку с махоркой и кивнул головой. Они закурили, не сводя взгляда с правого берега. Обрушив на Тараса и его товарищей сотни снарядов и мин, враги теперь были уверены, что переправа на этот раз не сорвется.

— Восемь раз за сутки, — сказал сержант. — Это не всякий выдержит.

— Но мы-то выдержали, — сказал Тарас.

— Лишь бы наши подошли вовремя. — И сержант вновь посмотрел на часы. Они показывали половину одиннадцатого. — Еще полтора часа, — сказал он устало, взял саперную лопаточку и ушел в плавни.

Тарас свернул вторую цигарку, жадно затянулся и на кусочке фанерки стал выписывать химическим карандашом имена убитых. «Ваня Макаров, — писал он, — лейтенант Стрельченко, гвардейского экипажа старшина первой статьи Александр Остапчук». Глаза его застили слезы. Едва он успел закончить надпись, как вернулся сержант. На лопатке остались следы ила, и сержант, перехватив взгляд Тараса, виновато сказал:

— Им не будет обидно, если похоронить в плавнях? Вы ведь все-таки моряки. У вас по-своему это.

— Не все ли равно, — сказал Тарас, передал фанерку и подошел к убитым.

Не торопясь он каждого поцеловал в лоб, каждому сказал какое-то свое слово.

И оттого, что он разговаривал с мертвыми, как с живыми, сержанту стало тяжело. Он отвернулся и торопливо свернул цигарку.

У трупа Остапчука Тарас опустился на колени и прошептал горько:

— Прощай, дорогой…

И они похоронили товарищей в вязкой и широкой могиле.

Впервые за эти сутки над рекой стояла тишина. Тарас подошел к своему пулемету и заложил в него ленту. В прицельную рамку он отчетливо видел понтоны, наводимые немцами.

— Отставить, — сказал сержант, — пока мы живы, приказ есть приказ.

— Я и не думаю стрелять, — сказал Тарас, — я только прицеливаюсь.

И, бережно очистив пулемет от грязи, он сменил в кожухе воду и подтащил ящики с пулеметными лентами.

— Если меня убьют, похорони рядом с ними, — попросил он, — и фамилию припиши: Тарас Опанасенко.

И чтобы сержант не забыл его наказа, он передал ему огрызок химического карандаша.

— Не забуду, — сказал сержант, — только ты об этом не думай. Сейчас некогда об этом думать.

— Я привык думать всегда, — сказал Тарас. — И почище дела бывали. Вон Остапчук знает… — И Тарас кивнул в сторону могилы.

Они помолчали, пока немцы на правом берегу не надули первый понтон и не спустили его на воду. И, точно ободренные этим, еще резче закричали офицеры, и тишина сразу рухнула с двух сторон — справа и слева.

— Снова перешли в атаку, — сказал Тарас.

— Пусть, — сказал сержант, — они оптики, очки втирают. Думают, что с нами покончено.

— Ну, с нами нелегко покончить, — медлительно ответил Тарас и опустился в окоп. Украдкой он закурил цигарку, чтобы сдержать ярость. — Ты мне скажешь, когда время придет.

Сержант не ответил. В воздухе появились самолеты, и земля задрожала от артиллерийской музыки. Через минуту справа показались остатки разбитой переправы и на ней трупы гитлеровцев. Потом поплыли раненые. Они медленно тонули. Их прибивало к плавням и вновь уносило дальше, вниз по течению.

— Может быть, пора? — спросил Тарас.

— Три понтона, — сказал сержант, — посиди еще.

Но Тарас уже успокоился. Он вылез из окопа и посмотрел на переправу. Немцы надували четвертый и пятый понтоны. Позади, в степи, тарахтели тракторы. В свете электрических фонарей было видно, как тракторы и трехтонки разгружались от теса и досок. Быстро вытащив понтоны к середине реки, немцы укрепили их на якорях и стали наводить настил.

Сержант посмотрел на часы.

— Тридцать минут мы продержимся вдвоем, а там подойдут наши.

Тарас подполз к нему, не отводя взгляда от реки.

— Ты будто кого-то утешаешь, — сказал он сердито и упрямо. — Я никак не пойму, кого ты ободряешь?

— Я никого не ободряю, — сказал сержант. — Я просто говорю, что отступать не намерен. Некуда отступать.

— Так и я говорю, — сказал Тарас, — и ты меня лучше не ободряй. Я видел виды похлеще тебя. Понял?

— Я же не знал, — мягко ответил сержант, — я ведь только неделю как в вашей части.

— В этом все и дело, — миролюбиво сказал Тарас и вернулся к своему пулемету. — Может, пора, дорогой?

Было еще рано. Немцы навели только половину переправы. Часть переправы была уже вполне готова, по ней могли идти легкие танки и автомашины. Но в эти минуты лезвия прожекторов полоснули небо и ощерилась зенитная артиллерия. Пунктир трассирующих пуль прошил темноту. Потом с угрюмым воем ахнула бомба, переправа качнулась от взрывной волны, и два грузовика взлетели на воздух, а третий загорелся.

— Молодец, — сказал сержант, — отчаянный…

— Может, начнем, дорогой? — сказал Тарас, и голос его внезапно сник. Он прислушался, а спустя секунду пополз к камышам. — Идем за мной…

Они проползли до песчаной косы, вдавшейся в реку. В свете луны, прожекторов, вспышек орудий и ракет над переправой они увидели человека. Он полз, утопая по локти в песке, и звал своего командира:

— Отделенный… товарищ отделенный…

Тарас подождал, когда он доползет до камышей, а потом взял за руки и сказал властно:

— Быстро к пулемету… Понял?

— Есть к пулемету, товарищ отделенный, — сказал раненый, точно очнувшись.

Тарас перевязал ему ногу, достал из фляжки спирту и налил в кружку.

— Выпей за Остапчука, моего кореша.

Щеки бойца передернула судорога. Его, видать, здорово контузило, он приходил в себя.

— За Остапчука, — сказал он трудным голосом и выпил не морщась, по-моряцки.

— Еще? — спросил Тарас.

— Дай фляжку, — попросил раненый, — я прямо из нее. Мне стало легче с вами. — И он опорожнил фляжку, потом пожевал сухарь и выругался. — Я уже был почти на том берегу, как саданули по нас, и я потерял сознание.

— А наши?.. — спросил сержант.

— А куда же отступать? — ответил раненый. — Они же из морской пехоты.

— Слышал?! — торжествующе сказал Тарас и крепко пожал руку раненому, точно тот похвалил его.

— Чертова переправа, — пробормотал раненый.

Глаза его зажглись былой яростью, когда он посмотрел на реку: под пулеметным обстрелом сверху, под разрывами снарядов немцы наводили понтоны. Убитые падали в воду. Переправа рушилась от взрыва авиабомб по бокам, но немцы упрямо шли к своей цели.

До левого берега оставалось совсем немного, не более ста метров, и Тарас выкатил второй пулемет. Сержант помог ему подтащить патроны, а потом обернулся к раненому:

— Давайте простимся, ребята.

И обнялся с Тарасом, а потом с бойцом у пулемета.

Немцы подводили последний понтон, когда Тарас заложил ленту.

— Можно, товарищ сержант? — спросил он и увидел в прицельной раме щупленького офицера и четырех гитлеровцев. Чуть вправо уже стояло отделение автоматчиков, и в ожидании приказа на переправу подтянулась рота мотоциклистов.

— А я садану по тому краю, — посоветовался раненый, — чтоб им в пекло к батьке легче было лезть.

— Ну что ж, — согласился сержант и сказал: — Можно.

И враз переправа замерла на какое-то мгновение. Частый огонь пулемета обрушился на правый берег, и заржали немецкие кони, и автоматчики попа́дали на настил, но пулемет сержанта накрывал их, и раненые сползали в воду. И те, что были ближе к левому берегу, тоже кинулись в воду, но Тарас, точно припаянный к пулемету, прошил их длинной очередью, и они поплыли вниз, относимые быстрым течением.

— Дай по берегу, — попросил сержант раненого. — Дай по тому берегу.

И раненый перенес огонь на тот берег, но немцы не дрогнули. Под крики офицеров они заполняли переправу, и те, что оставались живыми, бежали дальше, перепрыгивая по телам, конвульсирующим или недвижимым. Перед левым берегом они мгновение медлили, не решаясь кинуться с оружием в воду, и это помогало Тарасу бить их густой очередью.

Голова Тараса кружилась от напряжения и ярости. Какая-то странная лихорадка трясла тело, но, закладывая ленту за лентой, он успевал кричать раненому:

— Держись, дорогой!

И тот кратко отвечал:

— Держусь, братишка.

И каждый из них в эти мгновения чувствовал кубанскую степь за собой, и станицы, полные прифронтовой тревоги, и Кавказ, который должен стать смертным рубежом для врага.

Но немцы шли и шли. В отчаянном марше они шли по этой смертной переправе, падали в воду с глухим криком и тонули — то быстро, то медленно — и, только потеряв надежду навести последний понтон, обрушили на плавни весь огонь своих пулеметов, минометов, артиллерии.

— Надо переменить огневую точку, — сказал сержант. — Отступать нельзя, но надо обмануть их.

Тарас выругался и помог оттащить пулемет и патроны на новое место.

Сержант заправил ленту, смахнул пот со лба и прижался к земле. Снаряд тяжко ухнул вправо от него.

Солдаты вновь заполнили всю переправу. Сержант со всей яростью нажал гашетку пулемета. Вокруг рвались мины, взлетали в небо песок и тина с клочьями камыша, но, кипя от ненависти, он видел только одно — эту смертную переправу и солдат, бегущих ему навстречу, и падающих в воду, и поднимающихся под его пули.

Какая-то радость вдруг запела в его душе, и он на мгновение закрыл глаза. Над переправой взвились фонтаны воды, и она рухнула от взрыва авиабомб, свалившихся с неба, полного звезд.

К берегу подошло подкрепление.

Сержант увидел на краю окопа Тараса, склонившегося над своим товарищем, застывшим у пулемета. Тарас, видимо, был ранен. Прижав левую руку к груди, он шептал сердечно:

— Держись, дорогой… Нам некуда отступать, дорогой…

СЕСТРЕНКА

Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.

— Я тебе покажу, гадина! — шептал он обветрившимися черными губами. — Не уйдешь!

Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его к кустам, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.

— Потерпи, товарищ, не надо кричать, — настойчиво и мягко попросила она.

— Гадина! — все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.

Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.

Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.

Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшуюся к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.

Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.

Теперь оставалось закрыть рану. Но когда она стала это делать, руки отказались ее слушаться. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.

— Боишься?

Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.

— А ты не бойся… — тихо сказал он. — Я уже теперь ничего не чувствую. — И, опустив веки, раненый спросил: — Ее отнимут? Да?

Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.

— Значит, правда? — настойчиво повторил боец.

— Лежи, — сказала девушка. — Я посмотрю, можно ли сейчас нам пробраться к своим.

Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.

Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.

— Ну вот… — растерянно прошептала девушка. — Ну вот…

За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.

Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, и сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.

У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.

«Война, — подумала девушка. — И такие руки!»

Ей не понравились свои руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не дано быть такой, как он.

— Товарищ! — сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. — Товарищ!

Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.

— Наши отступили.

— Уходи, сестра, — тихо, но настойчиво прошептал боец. — Моя песня спета. Ты еще успеешь.

— Не говори глупостей! — сердясь, сказала девушка.

— Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.

— Никуда я не пойду.

— Девчонка!.. — сказал боец. — И на кой черт вас сюда только посылают?

Они помолчали. На его висках, на лбу проступил пот.

— Ну, — сказал он, преодолевая судорогу лица, — ты все еще здесь?

— Я и не думаю уходить, — плаксиво сказала девушка. — Как же я тебя брошу?

— Дура! — сказал боец и заскрипел зубами.

Через несколько минут он открыл глаза, взгляд их был глубок и странен.

— Какая ты маленькая… — улыбнулся он одними губами. — Куда мне с тобой?..

От этого можно было заплакать.

— Эх ты! — сказала девушка. — А еще командир!

И, сделав суровое лицо, она встала на колени.

— Оставь меня в покое, — уже равнодушно сказал раненый. — Все равно тебе меня не утащить.

— Неправда! — чуть не плача, выдохнула девушка. — Сам ты баба!

И, шатаясь от тяжести, она понесла раненого в глубь леса.

Это стоило ей дорого: она чувствовала, как что-то обрывается внутри, как мутная истома охватывает все ее тело, как начинает кружиться голова и холодное утреннее солнце становится обжигающим и пыльным солнцем войны.

Бережно опустив бойца на мох, она прикрывает его ветками и, запоминая дорогу, по следу на траве возвращается за оружием.

К поясу она привешивает гранату и долго всматривается в пустынное шоссе.

Голова у нее кружится. Она прислоняется щекой к шершавой коре березы и закрывает глаза. Она чувствует, как земля медленно уходит из-под ног…

Она опускается на траву, и холодок земли радует ее. Девушка плачет, сама не замечая этого. Плечи ее вздрагивают, и винтовка с оптическим прицелом выскальзывает из рук. Потом это странное состояние проходит. И хотя мир, небо, трава, солнце по-прежнему качаются перед ее взглядом, она встает.

…Боец спит. Над лесом летят «мессершмитты». Они глухо урчат от боевого напряжения. Этот астматический гул будит раненого.

— Дай мне винтовку, — просит он.

— Отдыхай, — говорит девушка. — Там идут по шоссе.

— У меня хватит силы, — говорит боец.

— Они все равно высоко, — отвечает девушка.

Голова ее кружится. Проклятое состояние!

Но самолеты летят все-таки низко. Она поднимает винтовку.

— Не надо, — говорит боец. — Мне показалось, что я смогу стрелять.

Раненый долго молчит и шевелит губами. Он дрожит в мелком ознобе.

— Какой холодище! — говорит он. — А ведь еще не осень.

— Это от ноги.

— Мне же совсем не больно!

— Это ничего не значит. Скоро опять будет больно.

— Ну и черт с ней! — говорит боец. — Теперь мне все равно. Все равно ее придется отрезать, — поясняет он.

— Ты верь, не будет этого.

Боец пристально смотрит на девушку, улыбается устало.

— А ты настоящий врач: ты боишься сказать правду.

Девушка снимает шинель и укутывает бойца.

Вечер не приносит им утешения.

Она вынимает галеты и банку с консервами, вскрывает ее штыком и подвигает бойцу:

— Подкрепись, товарищ! — И, повернув его на бок, чтобы было удобно, она поддерживает его левой рукой и кормит с ложки. — Завтра ты будешь в госпитале, и все будет хорошо.

— А ночь?

— Ты поспишь эту ночь. Мы подождем наступления наших.

Раненый медленно ест. На серых скулах его появляется румянец.

— У меня есть сестренка, — почему-то говорит он. — Насупленная такая, сердитая. Я часто думаю о ней. Мечтаю. — Боец улыбается медленной и сдержанной улыбкой. — Такая уж не заплачет! — смеется боец. — Нет! Она даже не поверит, что меня ранили. Так, скажет, царапина какая-нибудь…

— Не надо об этом думать, — говорит девушка.

— А я и не думаю: я просто знаю. Только мне обидно, что эта гадина все-таки удрала.

Боец молчит. Он видит вечернее небо, и в его глазах отражаются редкие облака и ветки осины.

— Скоро уже осень, — со странной грустью говорит он. — Наши сейчас уже молотят рожь, а Никита, наверное, по саду расхаживает. Мечтает.

— А кто этот Никита? — не понимает девушка.

— Садовод наш. На Урале. Он горбатый у нас. С детства.

— О чем же он мечтает?

Боец вынимает дрожащей рукой папиросу и закуривает. Он отвечает медленно и тихо:

— О чем мечтает? О своих антоновских яблоках, о жизни, о себе. И больше всего о яблоках. Такой уж он странный.

— Ты тоже странный.

Девушка смотрит внимательно и нежно. Этот пристальный взгляд смущает бойца. Он видит сейчас перед собой не товарища по войне, а девушку. Как сердечно она глядит на него!

— Я вовсе не странный, — говорит он, стараясь снисходительно улыбнуться. — Только война кончилась для меня. Теперь остались госпиталь, санитарный поезд… Ничего уж я больше такого не увижу.

— Если бы ты нашел в себе силы не верить этому! — говорит девушка. — Ведь пока ничто не потеряно.

— Не будем об этом говорить, — сказал раненый и закрыл глаза.

«Заснуть бы. Крепко. Надолго. И проснуться в госпитале», — подумал он и постарался заснуть.

Нога жила. Он чувствовал, как зудит подошва, как ее хочется почесать.

Почему она зудит? Ведь одни сухожилия соединяют голень со ступней.

— Посмотри на шоссе: может, что-нибудь там есть.

Девушка поднялась и какой-то странной, разбитой походкой пошла к шоссе.

Роса уже вновь лежала на листве осинника. Капельки ее покрыли ворсинки на шинели. Запахло болотом и чащобой. Сладкий, чуть дурманящий запах осени.

Потом показалась луна, смутная в вечернем тумане.

— Никого там нет, — сказала девушка.

Он вновь закрыл глаза и ничего не ответил.

Девушка прикрыла его своей шинелью и села рядом. Она посмотрела на луну и вздохнула. Тяжело ей достанется эта ночь.

Противный озноб начинает наполнять ее тело. Гимнастерка не греет. Спит боец тяжелым и больным сном. Губы его шевелятся, лицо сереет, и лихорадочные пятна болезни проступают на щеках.

«Скоро он будет бредить», — думает девушка.

— Ушел, ушел! — шепчет раненый.

В удушливом кошмаре ползут на него немецкие танки. Они грохочут, и гусеницы их рвут землю, и стреляют пушки вдоль шоссе прямой наводкой.

— Пить, — просит он, открывая глаза.

Но испуганно замолкает: девушка спит рядом с ним на траве, и лицо ее объято жаром, а руки вздрагивают. Боец тылом ладони прикасается к ее лбу. Сомнений нет: девушка заболела.

В эти дни санитаркам некогда было уснуть: они подбирали раненых и убитых, уносили винтовки и гранаты…

Это были не просто санитарки. Их ласковые руки умели делать тысячи дел.

И, боясь выдать свою нежность, боясь вскрикнуть от боли, раненый закрыл глаза и откатился в сторону, чтобы освободить шинель из-под себя.

Он сразу же потерял сознание.

Потом, когда он поднял веки, ему стало удивительно хорошо. Он уже лежал на шинели, и девушка, бинтуя ему ногу, смотрела на него виновато и смущенно:

— Я, понимаешь, уснула, а ты и откатился.

— Мне хорошо, — сказал он, — мне очень хорошо. Только я зябну, — схитрил он. — Вот спирту бы.

Она постаралась улыбнуться.

— Я лягу рядом с тобой, — просто сказала она, — все-таки будет теплее.

И, укрыв его шинелью, она легла рядом и укутала полой шинели его ногу.

— Постарайся уснуть, товарищ. Скоро будет утро.

Но до утра было еще очень далеко, и он успел за это время пережить две атаки, а она — вспомнить родину.

— Ты спишь, сестренка? — спросил раненый.

— Я думаю, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Антоном, — ответил раненый. — Антон Вершинин.

— Спи, Антоша, — сказала девушка.

— А как тебя звать?

— Анастасия. Настя.

— Теперь я засну, — удовлетворенно сказал раненый, — а то я все время думал об этом и никак не мог заснуть.

Он попросил пить. Она дала ему воды. Что было дальше, он уже не чувствовал. Он не слышал ни боя на шоссе, ни взрывов вокруг. Он не почувствовал и того, как девушка, сгибаясь под тяжестью и облизывая потрескавшиеся губы, несла его через лес, через речку, через болото к своим, к госпиталю.

Очнулся он уже через сутки. Нога его была в гипсе, и, может быть, самой счастливой из всех на войне была маленькая санитарка, наклонившаяся над ним. И когда он открыл глаза, первое слово, произнесенное им, было «сестренка».

— Я здесь, Антоша, — сказала девушка.

ЖИТЬ ХОЧЕТСЯ

Они стояли плечом к плечу и видели перед собой поверхность реки, еще покрытой утренним туманом.

— Теперь уж немного осталось ждать, — сказал Никита. — Он только поговорит по телефону и вернется.

Они посмотрели и вправо и влево. По концам моста стояли немецкие часовые. Чуть подальше готовились к бою расчеты зенитных батарей. Никита и Вася знали, что позади стоит с автоматом через плечо немец с ефрейторскими нашивками и сплющенным носом, очевидно боксер. Им хотелось обернуться. Но оборачиваться было опасно: у ефрейтора могли возникнуть подозрения, а это не входило в их планы.

Они привыкли выпутываться из самых сложных положений, и было глупо и на этот раз не попробовать остаться в живых. Но офицер не шел, а это уже было хуже.

С каждой минутой в их распоряжении оставалось все меньше и меньше времени. Они знали, что мост взлетит на воздух самое большее через пятнадцать — двадцать минут.

— Ни черта он не придет! — сказал Вася и облизал губы, рассеченные рукояткой офицерского пистолета. — Давай лучше подначим фрицев.

— Эй ты, сволочь! — сказал Никита. — Знаешь, как называется река?

— Молшать! — крикнул ефрейтор.

— Ну его к черту! — сказал Вася. — Не связывайся с ним!

Они молча продолжали смотреть на реку и на мост. Мост был деревянный. И когда по нему шли автомашины, он поскрипывал и качался.

Было так тихо, что всплеск щуки был звонок, как пощечина.

— Осталось не больше десяти минут, — сказал Никита и инстинктивно повернул голову влево.

Офицер торопливо приближался к центру моста. Он подошел к ефрейтору и сказал ему что-то отрывисто. Ефрейтор отошел на противоположную сторону.

Офицер взвел автомат и прижал приклад к животу.

— Скоро, что ли? — спросил Никита.

Офицер развязал им по очереди руки.

— Вы были здесь не зря, — сказал он по-русски. — Будем откровенны, как солдаты. Вы хотите жить?

Вася провел языком по нижней губе и посмотрел на Никиту и на восход, левее его.

— Мы не солдаты, — сказал он. — Мы матросы. Морская пехота.

— А-а… — снисходительно улыбнулся офицер. — И вы выполняли какое-то задание, а потом вышли на шоссе, и тут вас поймали?

— Конечно, — сказал Никита, — у нас было задание. Мы шли из окружения и пробирались к своим.

Это было ясно и так. Офицер ждал, что скажет этот мальчишка, так упорно молчавший до сих пор вместе со своим товарищем.

— Зачем ты разговариваешь с ним? — сказал Вася. — Все равно это не спасет нас.

— Я не буду лгать, — сказал офицер. — Это может отсрочить расстрел, и только. Дней на пять.

— Мне бы этого хватило, — сказал Никита. — Хочется в последний раз посмотреть на солнце. А тебе?

Вася улыбнулся. Он понял, что это говорится для того, чтобы оттянуть время и приступить к каким-то действиям.

С Никитой всегда было так. В опасный момент он говорил, что страшно хочется жить, и неожиданный маневр не раз спасал безнадежное дело. Вася ждал этой фразы.

— Мне страшно хочется жить, — сказал Никита как можно безнадежнее и сделал два шага к офицеру. — Вы ведь тоже, наверное, не хотели бы умереть?

Офицер заложил автомат за спину, и в уголках его губ дрогнула снисходительная улыбка. Никита сделал еще шаг.

— Неужели ты струсил? — сказал Вася.

— Жить-то хочется, — сказал Никита. — И травка хочет жить. И птичка.

По лицу офицера пробежала тень. Улыбка в уголках губ мгновенно потухла. Он отвел автомат из-за спины, но уже было поздно.

Резкий удар в скулу снизу вверх, падение, очередь из автомата и всплеск воды — все это произошло в одно мгновение.

По мосту бегал ефрейтор. Он кричал что-то, и часовые, взводя автоматы, целились в воду, в широкую спину Никиты, топившего офицера.

Пули чертили пунктир впереди и позади него, и он нырнул, не выпуская офицера. Немец плавал лучше Никиты и вырвался из его рук. Легко выкидывая руки, немец плыл брассом. Фашисты вытащили пулемет. Теперь они охотились за Васей. Они ни на секунду не выпускали его из-под пуль, и Никита во что бы то ни стало решил догнать офицера.

Никите мешали широкие немецкие сапоги, снятые с убитого солдата, и он нырнул. Он легко освободился от них и стал настигать офицера, уносимого течением к левому берегу, к плавням. Плавни были уже близко. В этот момент Никита нырнул и ухватил немца за ногу.

Немец отбивался. Он уже ослабел в своем туго подтянутом обмундировании. Все это отвлекло внимание солдат от Васи. Они перенесли огонь на Никиту. Боли он не почувствовал. Пулеметная очередь прошила его ноги, и в это мгновение в глазах его вспыхнул алый отсвет и к горлу подступила тошнота.

Никита нырнул, увлекая за собой офицера. Уже задыхаясь, он открыл глаза и услышал густую очередь, от которой дрогнуло все тело офицера. Сделав последнее конвульсивное движение ногами, офицер поддался усилиям Никиты.

«Неужели и теперь повезло?» — подумал Никита и вновь вынырнул на поверхность, не выпуская офицера.

На мосту толпилось много солдат. Они смотрели почему-то вправо.

— Моторка, — прошептал Никита.

Страшное сомнение ожгло его сознание: как мост? Неужели не взорвется мост? Он должен был уже взорваться. Десять минут прошло.

Всплеск слева отвлек его.

— Васенька, — сказал Никита, — корешок мой!

Вася плыл как-то странно, боком. Левая рука его кровоточила.

— Ты не ушибся, Вася?

Вася не отвечал. Он плыл спиной к Никите, оставляя за собой кровавый след.

Никита закрыл глаза и услышал звук мотора.

«Завели уже», — подумал он, и ему стало безразлично, задохнулся офицер или нет.

Он выпустил его, но офицер уже не всплыл.

В моторку вскочили двое автоматчиков. Они оттолкнули лодку и посмотрели на мост.

— Теперь уже все кончено, — сказал Никита и удивился своему голосу. Он звучал как голос другого человека.

Моторку уже подхватило течение, когда на мосту закричал офицер. Он показывал на Никиту, на Васю, который, шатаясь, уходил в плавни. Моторка повернула к мосту, и солдаты кинулись к левому берегу.

— Кончено, — сказал Никита, и ему показалось, что он различил злорадную гримасу на лице офицера.

Но солдаты не добежали до конца моста. Резкий взрыв расколол небо, и мост, как рыжая кошка, выгнул спину и в дыму, в водяных брызгах рухнул в реку. Взрывная волна на мгновение обнажила русло и выбросила Никиту в плавни.

Он упал, оглушенный. И только когда все затихло, он почувствовал боль в ноге. Он не мог встать.

— Васенька! Корешок! — крикнул он и потерял сознание.

Очнулся он уже далеко от моста. Девушка-санитарка из партизанского отряда бинтовала ему ногу.

ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

За эту ночь запах хвои сменился запахом машинного масла и бензина.

Бабушка сидела у оконца и видела, как постепенно чернеет дорога под гусеницами немецких танков, как звезды застилаются дымом лесного пожара и глухие взрывы орудий потрясают туманный горизонт.

— Вот так и сидит, — задумчиво сказал Ленька, — а у самой слезы на глазах. За тебя боится.

— А что за меня бояться, — сказал Санька, — кто знает, откуда я? Подумают, что я тоже деревенский.

Тепло на печи. Тараканы обнюхивают тьму длинными усами. Лунный квадратик лежит на полу, и в середине его дремлет белая кошка Маруська. Ленька задумчиво смотрит на бабушку. Жалеет ее. Его рябое лицо сосредоточенно. Он трет широко оттопыренные уши, шмыгает носом и прислушивается.

— Теперь наши бьют. Ух ты!

— И никто не узнает, что мой папа генерал, — говорит Санька, — мало ли у нас генералов.

— Он у тебя знаменитый, — вздыхает с завистью Ленька, — о нем даже в «Пионерской правде» писали.

Друзья задумываются. Прислушиваются к ночи.

Санек прижался к трубе. Бледное лицо его ожило от волнения.

— Жалко, что я здесь один. Вот если бы мне крепкого дружка! Я бы показал тогда этим немцам!

— В деревне тоже крепко дружат, — сказал Ленька. — Вот, например, партизаны.

— То партизаны…

— И я умею дружить, — обиделся Ленька, — я даже немца не побоюсь, если друг хороший попадется. Пусть меня на самые мелкие кусочки порежут, пусть в меня разрывной пулей стреляют!.. Не веришь? Да?

— Ты хлипкий какой-то, — вздохнул Санек, — несмелый. А вот были люди такие — карбонарии. Так они друг за друга жизнь могли отдать. Они мечтали освободить народ. И когда одного мальчика-связиста поймали жандармы и начали пытать, он только молчал, а умирая, крикнул: «Да здравствует свобода!» Вот мне бы такого друга.

— Возьми меня в друзья, — попросил Ленька, — я что хочешь подарю тебе за это. У меня даже граната есть. Взаправдашняя. И потом кинжал. Немцы в нашей избе позабыли.

Санек задумался. Бабушка по-прежнему смотрела в окно на лиловую тьму и плакала.

— Знаешь что, — прошептал Санек, — а шило у тебя есть?

Ленька рассмеялся. Шило! Да он дюжину их найдет!

— Конечно, есть. От дедушки осталось. В наследство. И даже стрихнин есть — волков травить. Яд такой. У меня дедушка любил охотничать. Всем нам шубы из волчьих шкур понашивал.

— Ну, стрихнин-то не нужен, — сказал Санек, — а шило возьми. Оденемся. Будто на двор пошли.

— Бабушка, мы до ветру, — сказал Ленька и торопливо вышмыгнул в дверь.

В амбарчике, за столярным верстаком, он отыскал два больших шила, а в стружках — гранату.

— Подарить тебе? Бери. Мне вовсе не жалко.

Санек спрятал гранату и взял шило. Он посмотрел на небо и нахмурился. Светло очень.

— Ничего, вон тучи плывут, — сказал Ленька. — Как только они закроют луну, мы и пойдем.

— Скоро наши наступать будут, — убежденно произнес Санек. — Немцам плохо здесь. Они мерзнут.

— Я тоже немного озяб, — сказал Ленька, — только я умею греться. Потру лицо варежкой — и все пройдет.

Они помолчали, пока снежная туча не закрыла луну. Ветер донес до них горький запах сожженного леса. По снегам ползли тени, и в светлых пятнах на востоке передвигались маленькие точки.

— Дорогу и поле минируют, — сказал Санек. — До весны отсидеться думают. Пойдем, что ли.

Хоронясь в тени изб, они прошли здание правления колхоза. Там стоял немецкий штаб. За кузницей стояли мотоциклы, а еще дальше — танки. В кузнице грелись солдаты, они раздували горн и украдкой от своих офицеров пили водку.

— Смотри, как надо — прошептал Санек и проткнул шилом камеру мотоцикла, прислоненного к кузнице.

Тонкий свист освобожденного воздуха напугал его. Руки тряслись. Сердце стучало, но он все-таки не отошел от мотоцикла до тех пор, пока не проткнул и вторую шину, и запасную камеру на коляске.

Можно было ползти к следующему мотоциклу, но дверь кузницы скрипнула и на пороге показался солдат. Он внимательным взглядом окинул машины, и в эти секунды Санек перестал дышать. Он прижался к углу кузницы и почувствовал, как громко стучит его сердце: тик-так, тик-так.

Солдат что-то проворчал и вернулся к товарищам. А Ленька тем временем успел испортить два мотоцикла. Ему понравилась эта работа. Сначала резина пружинится под острием шила, но чуть только острие заденет камеру, как она оседает и, по-комариному напевая, воздух выходит из нее. Солдаты все реже и неохотнее покидают кузницу. Они все сильнее и сильнее раздувают горн, и, когда последний исправный мотоцикл остается с проткнутой камерой, Ленька уже совсем спокойно говорит:

— Давай бомбу бросим! Вот они перепугаются-то! А? Давай бросим!

— Нет, — говорит Санек, — давай сначала испортим автомашины.

Красивая продолговатая штабная машина стоит невдалеке. Шофер спит в кабине, и руки в меховых перчатках лежат у него на руле.

Резина туго поддается под шилом. Ленька пыхтит. Он нажимает грудью на ручку шила — и воздух резко щелкает сквозь пробитую камеру. Машина оседает на один бок, и шофер просыпается. Вскоре оседает и второе заднее колесо.

«Молодец Санек», — думает Ленька и от ужаса закрывает глаза.

Шофер открывает дверцу и медленно вынимает пистолет. Он неторопливо целится в мальчика.

— Санек! Санек! — дрожат губы Леньки. — Санек! — кричит он.

Немец спускает пистолет с предохранителя и прищуривает левый глаз. Потом происходит что-то странное: немец выпускает пистолет и хватается за щеку — кровь течет по его руке.

— Бежим! — кричит Санек и хватает друга за руку. — Это я его шилом саданул!

Они скатываются к реке. Из кузницы выскакивают солдаты и отвечают на выстрелы из штабной машины. Шофер вываливается из кабины, подстреленный своими же. Он ползет по снегу и левой рукой показывает на реку за кузницей.

— Партизаны! — вздыхает он.

В лиловой мгле ничего не видно. Солдаты стреляют наугад. Они возвращаются к шоферу, но тот уже молчит. Нижняя челюсть его отвисла, как у пьяного, и при скудном свете луны поблескивают золотые зубы. Снег падает на его чисто выбритое лицо и медленно тает. Капает кровь со щеки, и снег, пропитанный ею, становится черного цвета.

— Отвоевался Ганс, — говорят солдаты и подтягиваются, завидя офицера.

Ефрейтор докладывает о происшествии. Офицер приказывает просмотреть берег реки и возвращается в штаб.

Там, где Таволга круто сворачивает к лесам, солдаты переглядываются.

— Пожалуй, там никого нет, — говорит один.

— Черт с ними! — отвечает другой. — Холодно. Погреемся вот в этой, крайней.

И они сворачивают к селу.

— К бабушке не придется идти, — говорит Санек, — видишь, там немцы нас ищут.

— Пойдем прямо в армию, — говорит Ленька, — я тебя лесом проведу. А когда придем туда, расскажем про все. И про мины, и про все. Тут совсем недалеко. Пойдем.

И они пошли прямо в армию.

Одинокая седая старуха ходила по селу. Она искала внучат. Робкая, сгорбившись, она стояла у штаба, пока солдат не толкнул ее прикладом. Отряхнув снег, она пошла дальше. Выстрелы привлекли ее внимание, но у штабной машины лежал убитый немец, а внучат не было.

Вернувшись домой, она увидела сбитый с двери замок и солдат, греющихся у печи.

— Внучат моих не видали? — спросила она, чувствуя удушье. — Вот такие. — Она показала, какого роста были внучата.

Рыжий ефрейтор рассмеялся. Ему захотелось попугать старуху. Он сделал дикие глаза, направил пистолет в грудь женщины и сказал:

— Твой мальшик мы пиф-паф!

Бабушка закрыла глаза. Она прислонилась к простенку и широко открыла рот. Ефрейтор засмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.

— Яик дай, молока, — попросил он снисходительно.

— Молока?

Женщина вдумалась в это слово. Молоко. Она выкормила трех сыновей. Один из них стал в этой войне генералом. Он оставил ей на сохранение своего сына, ее внучонка, а пришли эти люди и убили его. Убили и Леню. Сына председателя колхоза, тоже ее внука. Так неужели она будет кормить их, убийц!

— Молока? — переспросила женщина, и злая радость мщения озарила ее. — Я не дам молока…

— Ну! — сказал ефрейтор, беря оружие.

Женщина пятясь вышла из комнаты. Она долго не возвращалась. Потом вернулась с крынкой молока. Оно было холодновато и после водки казалось прекрасным, хотя и имело странный привкус. Накинув шубу, старуха покинула гостей. Лес манил ее к себе запахами и тишиной.

Возвратилась она, когда село уже было занято нашими танками. Она посмотрела в оконце своей избы.

— Бабушка! Бабушка! — закричал Ленька.

Бабушка неуверенно вошла внутрь. На печи сидели внучата и со страхом смотрели на двух гитлеровцев, застывших в неестественных позах, с желтой пеной у рта.

— Их бабушка стрихнином угостила, — сказал Ленька. — Бр-р-р!

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

Степан Кузьмич прикрутил фитиль сигнального фонаря и наклонился над письмом.

«Федя! Сыночек мой! Теперь я остался совсем один. Мать похоронили после первого налета. Она посылку тебе сготовила, носки теплые да варежки, так что теперь не замерзнешь там, на позициях. Жалко мне мать, а может, и лучше, что она умерла, мучений не увидит. Коля наш ушел в партизаны, а я отказался…»

Ложатся неровные строчки на листок бумаги. И думает старик о том, как удастся ребяткам переправить письмо через линию фронта.

«Теперь Петру надо, — подумал Степан Кузьмич. — Пусть не беспокоится».

Петр тоже работал когда-то на станции. Это он был десятником, когда через реку начали строить железнодорожный мост. Он хорошо строил этот мост, а потом, шесть лет спустя, стал инженером.

Степан Кузьмич разглаживает помятую бумагу и вздыхает. Потом поднимает голову и смотрит на печь, где спит кочегар Ильюшка.

Ильюшка пришел из деревни навестить Степана Кузьмича и, если можно, сманить его со станции. Теперь Ильюшка спит и видит, наверное, сны.

«Разбудить его, что ли? — подумал Степан Кузьмич. — Может, это он просто сам надумал?»

— Ильюшка, — тихо и смущенно позвал он кочегара. — Скажи, Ильюшка, может, это неправда?

Парень завозился, поднял над подушкой свою кудлатую голову и сердито ответил:

— Надоел ты, дядь Степан, сказано — и баста!

— Сказано, сказано, — проворчал старик. — Только что́ сказано — неизвестно.

А парнишка повернулся на другой бок и тут же заснул.

— Даже поговорить лень, — обиделся Степан Кузьмич.

Подержав на кончике языка огрызок карандаша, он старательно вывел на бумаге первое слово: «Петя!»

— И какой-то ты сонный, — сказал он кочегару. — В мирное время спал-спал — не выспался. Теперь спишь.

Но Ильюшка не ответил.

Степан Кузьмич вздохнул и продолжал письмо.

«…А мост твой, Петя, Колька хочет взорвать. Говорит, что так надо, чтобы немцам дорогу нарушить. Я и сам знаю, что надо, а только обидно, что ты строил-строил, тебе награду за него дали, а он подложитдинамиту — и нет моста. Я все время думаю об этом, и мне не спится. И если бы мать была жива, она тоже не спала бы. И обижалась бы на Кольку…»

Листок кончается, и старик думает о том, как умирала мать, как будут плакать ребята, когда узнают про это.

Косые тени падают от веревки, на которой висят Ильюшкины портянки. И когда старик вздыхает, пламя у лампочки в фонаре удлиняется, и тень на стене тоже становится длинной и кривой. Шуршат тараканы в углах, попискивают мыши в подпечье, и все это расплывается в сознании Степана Кузьмича, когда он вспоминает старуху. Тихие слезы заливают ему глаза.

«Ребятки мои милые», — думает старик и отодвигает от себя письмо, чтобы на нем не остались слезы.

Далекий голос паровоза отвлекает его внимание. Паровоз, как малое дитя, на что-то жалуется. Голос его слабеет и слабеет, становясь все беспомощней и тоскливей.

— Замучили машину, затаскали, гадюки, — шепчет старик и, навалясь грудью на стол, торопливо заканчивает письмо.

Потом берет конверт и медленно выводит на нем адрес сына. Обратный адрес он не указывает. Все равно никто не сможет ответить ему до тех пор, пока не прогонят немцев.

Старик отодвигает краешек занавески и смотрит на улицу. За водокачкой встает чистое и медлительное утро.

— Вставай, Ильюша, — говорит старик, — торопись.

Кочегар минуту сопит. Потом он спускает босые ноги и левой рукой снимает портянки со шнурка.

— Так как же? — спрашивает он.

— Никак, — говорит старик, — все равно никуда не пойду.

— Значит, остаешься?

— Нечего меня уговаривать, — хмурится старик. И, прикрутив фитиль лампочки, дует на огонек.

— Ну прощай, — сердится кочегар, пряча письма в подкладку фуражки. — Только я-то уж знаю, что мне теперь попадет за тебя. Скажут, уговорить не сумел… А насчет моста ты уж не сомневайся, — добавляет он, — придется взорвать. Дело такое.

— Я и не сомневаюсь, — говорит Степан Кузьмич. — Только я никуда не пойду.

— А если тебя убьют?

— Им нет выгоды меня убивать, — убежденно отвечает старик. И угрюмо смотрит в окно.

Кочегар уходит.

Степан Кузьмич взбирается на полати. Он долго ворочается там и никак не может уснуть. Вспомнился вдруг Остап, его напарник.

Остапа вызвал комендант станции и предложил вести состав до следующего перегона. Машинист наотрез отказался.

— Что скажут люди про меня? — сказал он коменданту с тоненькими усиками и бледным одутловатым лицом.

Остапа повесили у водокачки.

Ночью кто-то снял его труп, а поезд по-прежнему не ушел со станции.

Комендант угрожал пистолетом, бегал по железнодорожному поселку, искал машиниста. Люди молчали. Никто не выдал Степана Кузьмича. Никто не сказал, что он был когда-то машинистом и ему жал руку в Кремле Михаил Иванович…

Забылся наконец старик. Но в забытьи тоже продолжалась жизнь. Он видел мост, построенный Петей, и осоку, в которой прячется его сын Николай. В руках Николая длинный провод, и он напряженно смотрит во тьму.

«Все-таки придется взорвать, отец».

«Может, как-нибудь по-другому можно? — говорит ему Степан Кузьмич. — Ты все взрываешь. И паровоз мой взорвал, и водокачку».

«Что ты понимаешь? — говорит Колька. — А Остапа-то они повесили?» — вдруг спрашивает он.

И старику делается горько.

«Ну тогда скорее взрывай».

И сын соединяет провода. Он соединяет провода, а по мосту идет немецкий комендант с бледным лицом и целится из пистолета в Николая.

«Ты что же, скрываешься?» — кричит он, и усы его становятся длинными-длинными, а дуло пистолета тоже растет и превращается в пушку.

«Взрывай же! — кричит сыну Степан Кузьмич. — Что же ты ждешь?»

И, вскинув винтовку, стреляет в усталые и бесцветные глаза офицера.

А офицер все идет на Кольку и продолжает кричать:

«Ты что ж, скрываться вздумал? »

Старик просыпается. В дверь барабанят приклады винтовок.

«За мной пришли», — екает у него сердце. И он идет открывать дверь.

Солдаты входят боком, тыча в стороны дула своих автоматов.

— Пошли, — говорит комендант.

Степан Кузьмич надевает свою железнодорожную шинель и свертывает цигарку.

— Ну! — нетерпеливо говорит комендант.

— Нечего понукать, — отвечает старик, — не запряг.

И, только закурив, выходит впереди конвоя.

— Ты поведешь паровоз, — говорит комендант. — И мы тебе за это заплатим.

— Зачем мне плата? — спрашивает Степан Кузьмич. — Я довезу вас бесплатно. — И он сворачивает к путям. — Здесь ближе.

На первом пути стоит длинный состав с паровозом во главе. На платформах тяжелые танки с крестами на броне, автомашины, прожекторные установки и разобранные самолеты. Их охраняют солдаты в стальных касках.

— Ну, поторапливайся! — кричит комендант. — Ползешь как курица.

— Я старик, — говорит Степан Кузьмич. — Я уже отвык торопиться.

Комендант стискивает рукоятку пистолета так, что пальцы его становятся белыми, но пересиливает себя.

«Я знаю, что тебе невыгодно в меня стрелять», — улыбаясь, думает Степан Кузьмич и идет еще медленнее, сворачивая на ходу новую цигарку. Закурив, он всматривается в товарные вагоны.

«Семь, восемь, девять… — считает Степан Кузьмич. — Тридцать вагонов по пятьдесят человек, полторы тысячи солдат. Большая могила выйдет».

И, выплюнув окурок, старик торопливо подходит к паровозу.

— Вот мы и поедем с тобой, — с грустью, как живому, говорит он, взбираясь по ступенькам.

Комендант что-то приказывает солдатам по-немецки, и трое из них взбираются на паровоз.

— Почетная охрана… — с улыбкой произносит Степан Кузьмич. — Кидай уголь! — вдруг сердито говорит он одному из конвоиров и показывает глазами на лопату.

Конвоир нерешительно смотрит на остальных. Те кивают головами, и он, спрятав пистолет, начинает кидать уголь с тендера в лоток.

Состав медленно набирает скорость.

Степан Кузьмич отходит от реверса и прощальным взглядом окидывает станцию. Мимо паровоза проплывает взорванная водокачка, которую так и не успели исправить немцы, озябший палисадник и ветки голой рябины, в которой суетятся синицы.

— Вот и осень, — шепчет старик, молчаливо прощаясь со станцией, на которой родился, провел юность и молодость, чтобы потом, став машинистом, прославить ее своим трудом на всю страну.

Преодолев некрутой подъем, поезд идет по оголенной равнине, изрытой снарядами и окопами.

— А вы тоже фашисты? — хмуро спрашивает старик конвоиров. — Вы тоже «хайль Гитлер»?

Солдаты в недоумении переглядываются. Потом их лица становятся высокомерными.

— Молчать! — говорит один из них.

Стариком вдруг овладевает ярость. Он отталкивает немца от топки и схватывает лопату. И, чуть откинувшись корпусом, расставив ноги, делает первый бросок угля в топку.

Сердце его колотится. Покрываются по́том ресницы. Стиснув зубы и напрягая мускулы, Степан Кузьмич кидает лопату за лопатой в гудящую пасть топки.

— Вот так надо работать, — говорит он и отходит к реверсу.

До моста оставалось семь километров.

Из вагонов неслись дикие солдатские песни. Они не пелись, а как-то выкрикивались.

«Скоро вы другую песню запоете, — подумал Степан Кузьмич. — Семь километров — семь минут. Вы еще успеете допеть свою песню». И, чтобы чем-то еще досадить этим людям, принесшим такое горе, старик потянул за рычаг свистка. Продолжительный и яростный гудок заглушил песни.

Все меньше и меньше оставалось километров до моста.

— Пять… — считал Степан Кузьмич. — Четыре… Три…

И он вновь дал продолжительный и настойчивый гудок. Он давал знать Николаю, что поезд совсем рядом и что пора приготовиться всем кочегарам, кондукторам и машинистам, таящимся там, в речных камышах.

Вот и легкий поворот. Старик чувствует его по наклону паровоза. Показались переплеты моста, освещенные осенним солнцем, и фигуры немецких часовых.

— Два… Один… — шепчет он побелевшими губами и снова берется за лопату, отходя от топки к лотку с углем. Потом смотрит через плечи конвоиров в окошко и кричит: — Партизаны!

Немцы кидаются к окошку.

Степан Кузьмич распахивает дверку будки и мгновение медлит. Потом бросается под откос.

«Колька! Петя!» — мелькает в его сознании. И тут раздается страшный грохот.

Когда он открывает глаза, видит рухнувший мост, гору вагонов и искалеченный паровоз. Над рекой стоит крик обезумевших людей и стрекот пулеметов.

— Вот вам, сволочи! — шепчет Степан Кузьмич и уползает в кусты, волоча искалеченную ногу.

БЕССМЕРТИЕ

Этого маленького города больше не существует. Только плачет в ночи одичавший котенок да протянула к небу опаленные руки яблоня, посаженная десятилетней девочкой.

И когда в эти развалины вновь войдут наши люди, закончив трудную работу войны, я хочу, чтоб посреди будущего города, в сердце самого красивого парка, они поставили памятник.

Пусть из белого каррарского мрамора скульптор высечет стремительную фигуру девушки с гранатою в тонкой руке.

Вот и все. Проходя мимо памятника, старики обнажат головы, а юноши и девушки посмотрят друг другу в глаза, и лица их станут серьезными.

«Аня Леонова», — еле слышно произнесут их губы.

…В ту ночь городок покидали последние беженцы. Аня тоже могла бы уйти. Ведь ее никто не удерживал. Но, прислушиваясь к завыванию фугасных бомб, вглядываясь в пожары на горизонте, Аня чувствовала, что ей не покинуть города. Огни прожекторов качались в небе, сплетаясь и вновь отдаляясь. И небо, сожженное небо, походило на глубь океана, в котором плавали медузами огоньки взрывов.

Едкий запах тротила наполнял обманчивую тишину, и там, на востоке, где плакали дети, шли обозы, тарахтели орудия, поглощенные мглой, качалась алой ракетой одинокая звезда.

— Что же? — прошептала девушка. — Что же теперь?

И, покинув бомбоубежище, она побежала по искромсанным тротуарам, сама не понимая, куда и зачем.

Невзорвавшаяся мина напугала ее. Она отшатнулась и перепрыгнула выкорчеванную взрывом землю. Впереди лежала улица, изъеденная снарядами, влево тянулся сад.

Девушка свернула влево. Удивительное спокойствие вернулось к ней, когда босые ноги ее ожгла крапива, затерявшаяся меж рядов смородины и крыжовника.

— Крапива! — почему-то обрадовалась она. — Жалится, проклятая!

И оттого, что здесь она встретила крапиву, и смородину, и яблони, которые сажала когда-то, девушка рассмеялась.

Она легкой походкой прошла меж рядов смородины и присела на корточки. Бережно притронулась кончиками пальцев к гроздьям смородины и ощутила холодок, идущий от земли.

— Что же теперь? Что?

И, торопливо срывая ягоды, девушка стала есть. Теперь она слышала шум листвы, стрекот кузнечиков и дыхание земли. Она радовалась тому, что замечает все это.

— Как же быть-то? — шептала она.

Можно было теперь лечь на траву, под яблони, и думать о своей судьбе. На весь город она осталась одна.

Стоит тишина. Скоро будет рассвет, и, пока сюда не ворвались танки с крестами на орудийных башнях, можно еще раз пройти по родному городу.

Город был пуст…

Фугасная бомба разрушила домик с палисадником. От домика осталась одна стена. Девушка подошла поближе и прислушалась. Она пошарила по стене рукой и вздрогнула. На стене висели часы. Их не разбило взрывной волной. Они пробили пять раз. Ладонью она нащупала градусник, висящий рядом, и близоруко всмотрелась в него.

— Двенадцать градусов, — сказала она.

Это было забавно. В развалинах дома время шло по-прежнему. Градусник Реомюра показывал двенадцать градусов.

Город был пуст.

Странные улицы, милые улицы. Вот на этой тихонькой — имени партизана Железняка — прошло ее детство.

По шатким ступеням вошла она в маленький домик.

Вот и диван, на котором она спала. Вот стол, за которым обедала.

Девушка бережно прикрыла дверь, обошла двор и через широко раскрытые ворота вышла на улицу Индустрии.

Здесь, у проходной завода, она встречалась с Васей Щитковым. Совсем недавно они поклялись не разлучаться до гроба.

Где теперь ты, Вася Щитков?

Может, лежишь ты в степях Западной Украины под старым курганом, и шумит ковыль над тобой, и не нужна тебе никакая Анка? Тебе все равно. Но ведь ты не верил в смерть!

А может, там, далеко, ходит в ночные атаки твоя танковая часть?

Только одно правда: если ты будешь жить, ты никогда не забудешь девушку с улицы имени партизана Железняка.

Задумчивая, чуть грустная улыбка пробегает по губам девушки.

Много улиц в маленьком городке, кривых, тихих, заполненных садами. Дозревают персики, и бархатистая оранжевая кожица их густо пропитана солнцем.

Девушка срывает три персика. Прислушивается. Пальцы ее застывают с персиками у губ.

Со стороны Вокзальной улицы слышен крик. Он еле различим, этот задыхающийся крик:

— Товарищи!

Девушка бежит в переулок, осторожно выглядывает из-за угла. Лицо ее каменеет. Она закрывает глаза и чувствует, как бьется ее сердце.

Посреди улицы по булыжнику ползет красноармеец, волоча за собой мертвеющие ноги.

Лицо его серо и безжизненно. Он приподнимается на локтях и, закрыв глаза, выдыхает:

— Сюда, товарищи!..

И голова его никнет на камни.

Девушка опускается на колени перед бойцом и бережно поднимает его голову.

— Что, товарищ?

Проходит одна, две, три минуты, прежде чем боец открывает глаза.

— Ты кто? — с трудом выдыхает он. Взгляд его туманен и далек. — Ты наша?

— Ну конечно, — старается улыбнуться Аня. — Я не успела уехать.

Веки бойца дрожат и медленно опускаются.

— Подожди, — слабеющими губами шепчет он, — я сейчас…

И теряет сознание.

Девушка голубой косынкой обтирает его лицо.

— Они должны были вернуться, — точно в бреду шепчет боец. — Мы не имели права покинуть свой пост, пока они все не вывезут. Но мост был взорван, и нашу охрану обстреляли. Они так и не вывезли все. Остался один я. Теперь там немцы.

Раненый вновь поднимается на локтях. Из его груди вырывается какой-то горячечный крик.

— Бензин! — кричит он. — Бензин!

Девушка поддерживает его голову.

— Слышишь, как гудят их самолеты? — тихо спрашивает он.

Но это только кажется. Прозрачна утренняя тишина. В городе двое, и один из них умирает.

— Так что же с бензином? — спрашивает девушка. — Что с бензином? — кричит она, с надеждой всматриваясь в лицо раненого. — Ну?

— Возьми гранаты. Умеешь?

Она кивает головой.

— Взорви все, товарищ! Там… у станции… бензосклад…

Руки бойца слабеют. Он падает щекой на камни, и вспотевшее лицо его принимает цвет мостовой.

— Я не могу бросить тебя, — говорит девушка. — Как же я брошу тебя? Ты умираешь. Тебя надо перевязать.

Боец молчит.

— Я никуда не пойду! — кричит, задыхаясь, девушка. — Я не могу бросить тебя!

Боец делает последнее усилие. Он открывает глаза и долгим-долгим взглядом смотрит на девушку. Он находит в себе силы даже улыбнуться ей.

— Ты думаешь, я помру? — улыбается он своими серыми глазами. — Нет!

— Я не могу оставить тебя. Мне жалко тебя, — шепчет девушка, и слезы застилают ей глаза. — Как же я могу оставить тебя?

Боец хмурится.

— Можешь, — отчужденно говорит он. — Надо. Иди!

И, проводив ее взглядом, он вынимает левой рукой пистолет и не торопясь спускает его с предохранителя.

— Теперь она уже далеко, — шепчет он и, закусив дуло, нажимает гашетку…

Она слышала выстрел и поняла, что теперь уже незачем идти обратно. Пять высоких колонн зеленело за насыпью. Они были замаскированы. Высокие ели были нарисованы на колоннах с бензином.

Немецкие часовые охраняли их.

Аня поняла, как тяжело ей выполнить последнее напутствие погибшего товарища. Она не сможет подойти близко: ее пристрелят.

Железнодорожная насыпь пахнет мазутом и полынью.

Поднимается солнце в багровом ореоле. В желтом небе кружат «мессершмитты» и «хейнкели».

Она обманет часовых, она сделает свое дело. Только бы перелезть через канаву!

Девушка выходит на насыпь. Часовой поднимает винтовку и стоит, прислонясь спиной к колонне.

— Эй! — кричит девушка, улыбаясь. — Эй!

— Стой! — кричит по-немецки часовой. — Буду стрелять!

Он с недоумением всматривается в веснушчатую маленькую русскую девушку.

Девушка смеется. Простая и веселая улыбка.

Часовой ухмыляется.

— Альфред! — кричит он.

Его товарищи отходят от соседних колонн. Они, осклабясь, смотрят на русскую девушку.

— Очень хорошая девушка, — говорит один из немцев и прицеливается из пистолета в грудь девушки.

«Я же не умру», — почему-то вспомнила она. И крикнула изо всех сил:

— Вам нужен бензин? Получайте!

Девушка бросила гранату, за ней другую…

Взрыва она не услышала. Только небо полыхнуло синим пламенем, только запах войны заполнил все ее существо.

Я хочу, чтобы время вовеки не стерло бессмертное имя этой маленькой веснушчатой девушки.

Примечания

1

«Что читать». М., 1941, № 1, с. 25.

(обратно)

2

«Литературная газета», 1939, № 49, с. 6.

(обратно)

3

«Звезда», 1941, № 5, с. 170—171.

(обратно)

4

«Литературный критик», 1938, № 6, с. 169—177.

(обратно)

5

«Молодая гвардия», 1941, № 2, с. 139—145.

(обратно)

6

Меньшиков И. Уста, говорящие правду. М., «Правда», биб-ка «Огонек», 1950, № 43, с. 3—4.

(обратно)

7

Михайлов А. А. Север в литературе. Архангельск, 1961, с. 25.

(обратно)

8

Меньшиков И. Смертная переправа. М., изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1943, с. 3—5.

(обратно)

9

«Маленькая газетка» — подпольная «Комсомольская правда», которая должна была выходить в партизанских отрядах и соединениях оккупированных немцами Белоруссии и Украины.

(обратно)

10

Орлиный месяц — январь.

(обратно)

11

Малица — род шубы из оленьей шкуры.

(обратно)

12

Месяц Большого Обмана — апрель.

(обратно)

13

Месяц Отела — май.

(обратно)

14

Комариный месяц — август.

(обратно)

15

Мошкариный месяц — сентябрь.

(обратно)

16

Нгер Нумгы — Полярная звезда.

(обратно)

17

Месяц Большой Темноты — декабрь.

(обратно)

18

Совик — одежда, надетая на малицу шерстью наружу.

(обратно)

19

Тобоки — обувь из оленьих шкур.

(обратно)

20

Хорей — шест для управления оленьей упряжкой.

(обратно)

21

Ушкуйный промысел — промысел на лодках.

(обратно)

22

Толмач — переводчик.

(обратно)

23

Ясовей — проводник, погонщик упряжки.

(обратно)

24

Виска — маленькая речка.

(обратно)

25

Сядэи — боги.

(обратно)

26

Яра — кустарник, тундровый тальник.

(обратно)

27

Тадибей — шаман, заклинатель, знахарь.

(обратно)

28

Неняг — комар.

(обратно)

29

Аргиш — несколько оленьих упряжек.

(обратно)

30

Няпой — поезд оленьих упряжек.

(обратно)

31

Аманаты — заложники.

(обратно)

32

Латы — доски в чуме вокруг костра.

(обратно)

33

Мокодан — дымовое отверстие в чуме.

(обратно)

34

Тынзей — аркан для ловли оленей.

(обратно)

35

Паница — женская оленья шуба.

(обратно)

36

Пензер — бубен шамана.

(обратно)

37

Ярепс — веселая песня.

(обратно)

38

Нюки — оленьи шкуры, покрывающие чум.

(обратно)

39

Тэта — многооленщик, князь.

(обратно)

40

Сюма — меховая шапка, пришитая к малице.

(обратно)

41

Сустуйный — тощий, худой.

(обратно)

42

Парма — стойбище.

(обратно)

43

Хапторка — оленья самка.

(обратно)

44

Хабеня — русская женщина.

(обратно)

Оглавление

ОН СВЕТИЛСЯ ЛЮБОВЬЮ К ЛЮДЯМ

О ЛЮДЯХ СЕВЕРА

  ПОВЕСТИ

    ЛЕГЕНДА О ТАУЛИ ИЗ РОДА ПЫРЕРКО

    ПЕРВАЯ ЖЕНА ТАДИБЕЯ

  РАССКАЗЫ

    ЧЕЛОВЕК НЕ ХОЧЕТ УМИРАТЬ

    ИЛЬКО ЛАПТАНДЕР

    ТЭНЭКО

    ЯПТЭКО ПОДАЕТ ЗАЯВЛЕНИЕ В КОЛХОЗ

    ОЛЕНИ ГОСПОДА БОГА

    САМОЕ ДОРОГОЕ НА СВЕТЕ

    ОСНОВАТЕЛЬ ГОРОДА — ИННОКЕНТИЙ ИВАНОВИЧ

    НАШ СОБСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ

    ДЕВУШКА С КОМПАСОМ

    УСТА, ГОВОРЯЩИЕ ПРАВДУ

    ПОЛУНОЧНОЕ СОЛНЦЕ

    ДЕВУШКА С РЕКИ СЮРРЕМБОЙ-ЯГА

    ОЖИДАНИЕ

    СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!

    БЕГСТВО

    ДЕРЕВЯННЫЙ ПРОФЕССОР

    ЗМЕЯ С ЗОЛОТОЙ РЕКИ

    ЖЕНЩИНА ШЬЕТ САВАН

    В СИНЕВУ УХОДЯЩИЕ РЕЛЬСЫ

    ДЕПУТАТ

    БОГИ

ФРОНТОВЫЕ РАССКАЗЫ

  КОГДА ПРИЛЕТЯТ СКВОРЦЫ

  ПОЛЫНЬ

  ОБВАЛ

  НЕНАВИСТЬ

  ЛЕНЬКА

  ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ

  АРИНКА

  ГЛАВА СЕМЬИ

  ОЛЕНКА

  ВОЗРОЖДЕНИЕ «ОД-3113»

  ГВАРДИИ БАРАБАНЩИК

  «ПРОМЕЖУТОЧНАЯ»

  БЕЛЫЙ КОРШУН

  ПЕРЕПРАВА

  СЕСТРЕНКА

  ЖИТЬ ХОЧЕТСЯ

  ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

  ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

  БЕССМЕРТИЕ

*** Примечания ***