топталась возле печи, а вдова ходила в колхоз на разные работы и вместе с детьми обрабатывала огород. Один клин засевали рожыо, ее потом жали серпами, обмолачивали цепом, провеивали на ветру, несли молоть на мельницу. Хлеб выпекали дома, для чего печь надо было натопить дровами, желательно дубовыми. А дубовые дрова могли привезти только ловкие люди за деньги или за добрый магарыч. Ради самогонки часть огорода засевали сахарной свеклой. Сеяли просо, чтобы кур кормить и пшенную кашу есть. Подсолнухи, посаженные по периметру огорода, давали всегда хороший урожай: хватало всю зиму щелкать семечки и получить несколько литров растительного масла — единственных жиров, употребляемых во вдовьей хате. Клип, расположенный поближе к речке, отводили под коноплю. Сначала стебли сушили, потом трепали, готовили на зиму мотки кудели. Во многих хатах в долгие зимние вечера жужжали колеса ручных прялок, глухо стучали ткацкие верстаки: из грубой нитки делали рядна, дорожки; из тонкой — полотно для сорочек. Чтобы заиметь копейку, вдова вставала в воскресенье ни свет ни заря и несла в город, за пятнадцать километров, что-нибудь для продажи: два десятка яиц, курицу, полмешка ржи или проса, фасоли или сушеного чернослива.
Нужно было не только купить обувь детям, мыла и ниток, но и выплатить казне госпоставки. Каждый двор облагался сорока килограммами мяса в год и одиннадцатью десятками яиц, независимо от наличия кур и поросенка. Не было возможности уплатить налог натурой — плати деньгами. А еще обязательными были страховые платежи за собственную хату.
Конечно, не все так жили. Двор, куда вернулся хозяин с войны, был богаче. Даже если у него покалечена была рука или йога, то выручали голова да седалище; поладил он с бригадиром и устроился рядовым возчиком, получив в свое распоряжение пару соловых кляч с обшорканными боками. Глядишь, через годик-другой и кобылки под его приглядом поправились, и подворье наполнилось гогочущей и кудахтающей живностью, в сарае замычало и захрюкало. Самое малое один раз в день приезжал он домой на обед и привозил под задницей то мешанки, то пол мешка сметок с тока, то немного проса, овса, половы, отрубей, а то хотя бы охапку соломы. Случалось, скажет ему бригадир: «Подкинь мне, Степан, мешок зерна, я выписал». Степан прекрасно знает, что ничего бригадир не выписывал, но мешок зерна ему подкинет, да и себя не обделит. Зато пригласит при удобном случае бригадира, угостит чаркой и шкваркой. А там и семьями подружатся, и детей поженят. Хотя, если правду сказать, детям крестьянской доли они не желали, снаряжали их в город на учебу, в любой техникум или институт, пед или мед, все равно, лишь бы не в селе, не быкам хвосты крутить. Любой парень, если он не был последний пентюх, демобилизовавшись из армии, имел право получить паспорт. И его манило в город, где давали аванс и получку, где был иной уровень жизни, иной мир.
Не я один, все мои сверстники полагали, что и детство наше, и война, и страшные годы оккупации, разруха, послевоенный голод, бедное школярство — все это пока не настоящая жизнь, а лишь ее преддверие, вроде как вступление к ненаписанной книге с интересным развитием и благополучным концом. Настоящая жизнь, полнокровная, наполненная подвигами, трудовой славой, сверкала в написанных книгах и снятых кинофильмах. Там процветали колхозы с ухоженными полями, образцовыми агролабораториями, высокими урожаями, тучными стадами на пастбищах. Там трудились умелые руководители, самоотверженные трактористы, женщины с добрыми лицами и ласковыми руками. Люди вдохновенно строили электростанции, участвовали в кружках художественной самодеятельности, а в часы золотого досуга писали письмо товарищу Сталину: «Дорогой Иосиф Виссарионович! С радостью докладываем Вам, что труженики нашего села…». Далее перечислялись достижения, каких у нас не было. Такие письма республиканская газета публиковала раз, а то и два в месяц. Верилось и не верилось в них. Казалось, стоит лишь райкому заменить пьянствующего бригадира, и у нас станет по-другому. Но перемен не происходило, а если что-то и меняли по форме, то ничего не менялось по существу.
Брат, вернувшись из Донбасса, куда вербовался после армейской службы, оценил обстановку и сказал определенно:
— В селе не останусь. Я рабочий человек.
Мать согласилась:
— Ищите, дети, свою долю в другом месте. В колхозе порядка нет. Того, кто не умеет заглядывать начальству в рот, кто не пьет с ними, того тут куры загребут.
II
Пассажиры поезда номер «пятьсот веселый», как именовали наш эшелон в насмешку, засыпали и вставали под стук вагонных колес, хотя тащились мы медленно, застревали на сутки в крупном городе, на узловой станции, а то и на каком-нибудь разъезде, где имелось три-четыре домика, затененных березами.
Я подолгу стоял у дверного проема или удобно устраивался на ступеньке тамбура, а то занимал там же одноместное сиденье и обозревал окрестности с
