По телефону сообщают: «Нам нужно поговорить с вами, мистер Сомс», — и я понимаю, что надо бы немного прибраться. Придут из Компании. Мне не нравится идея принимать людей Компании в свинарнике, но одна из причин, почему у меня вечно такой бардак — здесь настолько тесно, что просто некуда прибрать всё моё дерьмо. Я запихнул грязное белье и немытую посуду в духовку — мой матрас лежит прямо на полу, и сунуть вещи под кровать не получится — а что не влезло в духовку, сгрузил в ванну и задёрнул занавеску. Подумал, что надо было просто сложить всё в ванну, залить водой и отмыть всё скопом. Или хотя бы только тарелки, потому что отнести одежду в автоматическую прачечную проще, чем отстирывать её вручную.
Но, черт побери, я просто задёрнул занавеску для душа и сложил стопочкой журналы и газеты — газеты сверху, потому что большинство людей не одобряют мои предпочтения в выборе журналов. Газеты мои тоже многим не по вкусу, но я пристроил на самый верх воскресную газету, так что всё норм. В Компании чертовски хорошо знают, что скрывается под колонкой юмора, потому что они чертовски хорошо знают меня, но пока я не тычу им это в лицо, они могут притворяться, что ничего не замечают.
Я всё ещё возился с уборкой, когда раздался стук в дверь. Я пересек комнату (единственную, если не считать ванной — а я считаю, особенно когда нахожусь внутри), и тут до меня дошло, что я не одет. Я до сих пор в майке и труселях, ради всего святого.
— Погодите, — заорал я, выдергивая из шкафа штаны, — Я не одетый.
Все мои рубашки лежали либо в духовке, либо в ванне, а люди Компании нервно переминались в коридоре, будто тут как бишь его… место, где Леннон купил квартиру… а, «Дакота», ага. Ладно, пришлось открывать дверь в пижамной хлопчатобумажной майке, зато хотя бы в застегнутых на молнию штанах.
На сей раз они пришли новым составом. Двое обычных парней и женщина. Не баба, не сучка, не феечка. Она отгородилась от меня мужчинами и смотрит так, как всегда смотрят женщины, доведись им со мной пересечься — подбородок приподнят, рука сжимает пальто у горла, в глазах леденящий холод и безмолвное послание: «Посмеешь прикоснуться ко мне и умрёшь в муках», тело вытянуто по грёбаной струночке, словно у Супермена, а ужасом так и пышет, словно жаром из открытой печи.
Вошли они, обступили меня, а я думаю только о том, надо бы расправить простыни на матрасе, чтобы постель не выглядела так неряшливо, но тогда они заметят, что и простыни у меня далеко не чистые, так что одно к одному, знаете ли. И мне некуда предложить им присесть, кроме матраса, так что они просто остались стоять.
— Как себя чувствуешь, Сомс? — спрашивает один из парней, Штинер, оглядываясь по сторонам с таким видом, словно тут блевотина и сопли по всему полу.
Штинер меня не беспокоит. Он красивый мужик, который наверняка был красивым подростком, а ещё раньше — красивым младенцем, и который считает, что мир должен быть красивым местом. Или он хочет доказать, что красивые парни жестче, круче и лучше таких парней, как я, потому что на самом деле боится, что всё строго наоборот, знаете ли. А может и то и другое — зависит от того, с какой ноги он встал сегодня утром.
Второго парня звать Вильянуэва, и его я почти уважаю. Он не корчит непроницаемую морду в моем присутствии и не питает иллюзий на счёт того, кем мы являемся друг для друга. Думаю, Вильянуэва знает меня лучше кого-либо в мире. Он был единственным, кто принял мое заявление, когда меня поймали. Он был тогда полицейским. Останься он полицейским сейчас, и я бы точно его уважал.
Я пялюсь на женщину, и спрашиваю:
— Вы что, решили организовать мне свидание?
Я знаю, что это их выбесит, потому что они в курсе, чем я занимаюсь во время свиданий.
— Открывай рот только когда с тобой разговаривают, Сомс, — вякнул Штинер.
Прямо как мелкая шавка, мечтающая стать покрупнее.
— Ты со мной заговорил, — напоминаю я.
Вильянуэва делает несколько шагов в сторону ванной — он знает, что у меня там, и как я не хочу показывать это посторонним, так что это должно меня отвлечь, и действительно немного отвлекает. Женщина отшатывается назад, стискивая пальто у горла. Не знает, кем бы прикрыться. Вильянуэва кажется надёжней, но ей не хочется углубляться в мою тесную вонючую берлогу, и она жмётся к Штинеру.
В голове вспыхивает двухсекундный ролик о том, как я мог бы это сделать. Штинера легко вырубить. Он нихера не понимает в драках. Просто пойдёт на меня, а я хлестну рукой и раздавлю ему трахею. Вильянуэва доставит некоторых проблем, но в конечном итоге я сделаю и его. Вильянуэва достаточно умен, чтобы понимать это. Сначала я стукну женщину, просто оттолкну, чтобы оставалась на месте — удар в живот одинаково эффективен и для мужчин и для женщин — а потом сломаю Вильянуэве шею.
Затем женщина. Я засажу ей сначала в одну дырку, а затем в другую, меняя их прежде, чем любой из нас начнет привыкать. Большинство людей, неважно, мужчины или женщины, от такого теряются. Просто не могут осознать, что это с ними происходит, знаете ли. После такого с ними можно творить любую хуйню. С людьми в шоке можно делать всё что хочешь, они просто не могут поверить, что это происходит. Я порву ее в клочья, я сброшу ее в ад, а затем убью. Я почти вижу, как дергается ее тело, как содрогается ее плоть, как…
Я не стану. Не могу смотреть на женщин без вспыхивающих в голове кадров, но это просто кино, знаете ли. Это Компания, они принесли мне кое-что получше.
— Готов к работе? — спрашивает Вильянуэва.
Он ловит мою мысль на лету, он знает, о чём я подумал, потому что я рассказывал ему после ареста, как оно бывает.
— Конечно, — отвечаю, — чем мне ещё заниматься?
Он кивает Штинеру и тот дает мне клочок бумаги. Имя и адрес.
— Ничего такого что бы ты не делал прежде. Их двое. Делай что хочешь, но обязательно строго следуй процедуре, как ее описывали…
Размашисто киваю:
— Я знаю, как это делается. Все изучил и записал прямо сюда, — постукиваю пальцем по виску, — это стало моей второй натурой.
— Не смей произносить это слово, — усмехается Штинер, — В тебе нет ничего натурального.
— Точно, — соглашаюсь я.
Я кроток, потому что до меня только что дошло, в чем проблема Штинера. Он такой же, как я. Он наслаждается тем, что делает со мной так же, как я наслаждаюсь своими делишками, и тот факт, что он носит белую шляпу, а я нет — просто… как бишь его, формальность. В глубине его сердца бьется то же самое ебучее чувство, и он колеблется между любовью и отказом признать, что ничем не лучше меня. Тыдык-тыдык, тыдык-тыдык. И если он когда-нибудь остановится на любящей стороне… что ж, тогда сукин сын станет проблемой.
Я смотрю на Вильянуэва и показываю взглядом на женщину, приподнимая брови. Не могу подобрать слов, чтоб спросить о ней, никого не разозлив.
— Она с нами в качестве наблюдателя.
Вильянуэва спокоен, а это значит, что мне полагается заткнуться и заниматься своими гребаными делами, и вопросы задавать только о работе. Я оглядываюсь на женщину. Она смотрит мне прямо в лицо. Пальцы, стиснувшие воротник пальто, слегка ослабли и я успеваю заметить пурпурно-черные кровоподтеки на шее, прежде чем она поспешно стискивает их снова. Держится она по-прежнему, но как будто заговорила со мной. Коммуникация установлена, как говорят психиатры, а это небезопасно с кем-то вроде меня… Она должно быть медсестра, или учительница, или социальный работник, потому что они не могут не раскрываться людям. Их обучают этому — протягивать руку. Или, черт побери, она чья-то мать. Она не выглядит особенно по-матерински, но в наше время это нихрена не значит.
— Когда? — спрашиваю Штинера.
— Как только упакуешь вещи и доберешься до аэропорта. Такси ждет внизу, а на стойке авиакомпании лежит билет на твое имя.
— В смысле, на имя Сомс, — уточняю я, потому что Сомс не настоящее мое имя.
— Просто собирайся, вали туда, сделай дело, и тащи свою жопу обратно. Никаких отклонений от маршрута, или все кончено. Только попытайся вильнуть в сторону, и тебе хана, — Штинер начинает было поворачиваться к двери, но спохватывается, — и помни: если попадешься во время или после акта…
— Да, да, я сам по себе, вы ни хуя не знаете, и никто никогда про меня даже не слышал, дело закрыто.
Я прячу улыбку; он явно пересмотрел «Миссия невыполнима» в детстве. Как и все остальные парни в похожей одежде. Думаю, именно оттуда они черпают идеи, типа того.
Выходя следом за Штинером и женщиной, Вильянуэва кидает мне перетянутый резинкой толстый рулон наличных.
— На расходы, — поясняет он, — Тебе понадобится автомобиль. Бери напрокат. Покупай все, что понадобится, не дай себя обокрасть или ограбить. Ты в этом рубишь.
— Рубить? — встрепенулся я. Вау, отличная идея.
Вильянуэва не позеленел, но дверь захлопнул сильнее необходимого.
Не теряя времени, я достал из шкафа дорожную сумку. Я всегда беру немного инвентаря на всякий случай, просто ради безопасности. Хуже быть не может, чем оказаться с пустыми руками в неподходящий момент. Хотя на самом деле, мне просто нравится перебирать все это: ножовка, молоток, разделочный нож, йодированная соль, жидкость для зажигалок, спички, распылитель со святой водой, четыре заостренных куска дерева, полдюжины освященных четок и два полных комплекта столового серебра, из настоящего серебра, заметьте, а не из нержавейки. И рубашки, которые я никогда не бросал в ванну. Что об этом подумает охрана аэропорта? Да нихера. Это же не пистолет. Все это не считается оружием, во всяком случае, эта сумка всегда проходит проверку.
Полет прошел превосходно. Так всегда бывает, потому что они обычно садят меня в первый класс, и по возможности, без соседей. В ночные рейсы, как например, сегодня, в моем распоряжении весь салон первого класса с красотками-стюардессами, которым (точно говорю), приходится заставлять себя быть со мной милыми. Я не знаю почему, да и не парюсь особо, но порой задумываюсь: дело в запахе или просто у меня глаза такие? Вильянуэва как-то обмолвился, что от меня у людей мурашки по коже. Я откинул спинку кресла назад, смотрел свои флэш-ролики, никого не беспокоил, и все облегченно вздохнули, когда самолет наконец приземлился.
После не особо утомительных телефонных переговоров я получил автомобиль и направился прямо в город. Я отлично здесь ориентируюсь: и прежде выполнял поручения в этом городе, и Компания не была единственной, кто обращался ко мне, когда был нужен специалист моего профиля.
Тащусь на пятидесяти пяти по адресу, указанному на бумажке. Мидтаун, в двух кварталах к востоку от центра, дома в викторианском стиле. Прямь вижу, как по всему району идет, как бишь ее, типа подтяжки лица: богатеи покупают и ремонтируют старые дома, потому что журналы и телевидение сказали им, что пришла пора полюбить старину и восстанавливать старые здания.
Я думаю о других домах на той же улице, о том, что находится внутри них, о том, что я мог бы там сделать. Уверен, что мне бы понравилось и не причинило бы особых проблем, но я заключил сделку по доброй воле, и буду придерживаться ее до тех пор, пока Штинер с Вильянуэвой и люди, стоящие за ними, выполняют свою часть. Вот если они облажаются, если они захотят меня наебать, тогда дело другое — тогда они сильно пожалеют.
Звоню в дверь; дома никого. Правильно. Мне нужно, чтобы никто не беспокоил меня во время просмотра флэш-роликов. Возможность подумать о том, что я хочу сделать, и о том, что я сделать обязан, и эти вещи не так уж сильно отличаются друг от друга. То, что Штинер называет «процедурой», а я — новым способом игры. Не таким уж и новым, если честно — я подумывал о чем-то подобном еще когда был… как бишь его… фрилансером, да и вытворял кое-что такого рода на практике. Полагаю, именно это заставило их нанять меня вместо того, чтобы пристрелить по-тихому, а затем прикопать.
Итак, четыре утра, и я на месте. Я сразу понимаю, что прохожий, пересекающий улицу — из этого дома. Я всегда узнаю их, хотя и не понимаю, почему: разве что монстр-человек признаёт монстра-нелюдя. Я не чувствую ничего, кроме легкой нервозности по поводу проникновения в дом. Проходит всегда легче, чем ожидаешь, но я всё равно каждый раз нервничаю.
Прохожий выходит на свет, я вижу, что это мужчина, вижу, что он не один, и прихожу в ярость, потому что ни чертов Штинер ни гребаный Вильянуэва ничего не сказали о ребенке. А потом я слегка остываю, потому что ребенок тоже один из них. Десять, может двенадцать лет с тех пор, как он встал. Я беру бритву, режу кожу головы под волосами, выдавливаю кровь так, чтобы она сбежала на моё лицо, а затем выхожу из машины, в тот момент, когда они шагнули на первую ступеньку своего дома.
— Пожалуйста, помогите, — прошу я не очень громко, ровно настолько, чтобы они меня услышали, — меня ограбили, они забрали всё кроме одежды, документы, кредитки, наличные…
Они останавливаются и смотрят, как я бегу к ним по улице, и первое, что они замечают — конечно же, кровь. Кого-то кроме них (или меня, естественно) это могло бы напугать. Я добегаю до тротуара и оседаю наземь практически около их ног.
— Можно мне позвонить по вашему телефону? Пожалуйста? Я боюсь оставаться здесь, машина не заводится, а они еще могут бродить вокруг…
Мужчина наклоняется и поднимает меня за подмышки.
— Конечно. Заходите, мы вызовем полицию. Я врач.
Мне приходится прикусить губу, чтобы не заржать. Он может быть администратором, но никак не ебучим врачом. Я чувствую вкус крови и позволяю ей просочиться изо рта, и эти двое, мужчина и ребенок, нетерпеливо тянут меня в дом.
Милый дом. Все это викторианское говно любовно восстановлено, даже эти причудливые штуки на стенах, как их там, текстурированные обои. Я окидываю взглядом гостиную прежде чем мужик прёт меня наверх, говоря, что там у него сумка с лекарствами. Наверняка так и есть, и готов дать руку на отсечение, что их совершенно не беспокоит, что подошедший к дому в четыре утра окровавленный парень без документов может оказаться преступником. Я как-то раз спрашивал Вильянуэву, переполняются ли они когда-нибудь до краев, так чтоб не влезло ни капли, но Вильянуэва ответил что нет, у них всегда находится место для еще одного, особенно когда они ограничены во времени. Рассвет. Я закончу намного раньше, но даже если не успею, солнце доделает работу за меня.
Они так завелись, что завели и меня. Будь на моём месте кто другой, он бы рванул оттуда с воплями. Всё исчезло. В смысле, исчезла человечная, детская часть, оставив лишь адски голодную тварь. Теперь я перестал заморачиваться насчет ребенка, потому что, как я уже сказал, никакого ребенка там не осталось — просто коротышка рядом с верзилой.
И черт побери, если он не засёк опасность. Наверное, я как-то выдал себя.
— Мы спалились! Мы спалились! — орёт он и пытается вмазать мне по лицу. Я приседаю и он пролетает на хрен у меня над головой и катится вниз по ступенькам: бум-бум, ка-бум. Знаете что? Летать они не умеют. А еще они чувствуют боль, и если переломать им ноги, не смогут ходить до тех пор, пока не получат крови, чтобы залечить повреждения. Шея пацана сломана, как пить дать.
Но мне некогда удостовериться, потому что мужик рычит по-собачьи и хватает меня сзади за талию. Они действительно сильнее людей, и можете поверить — больно что пиздец. Он усиливает хватку, ломает мне два ребра; выпитые в самолете напитки вылетают из моего рта грёбаным фонтаном.
— Я буду делать это медленно, — обещает он, — ты будешь страдать сутками и просить о смерти.
Очевидно, что он меня не знает. Больно, конечно, но что бы на меня повлиять требуется гораздо больше пары сломанных ребер, и я никогда никого ни о чем не просил. Эти ребята берут свои реплики из ночных телесериалов и думать способны лишь о том, как бы присосаться к тебе и выпить досуха. У блядских мертвяков, как бишь ее… сужено поле зрения. Они верят в то, что их все боятся.
Вот почему посылают меня: я не вижу нежити, я не вижу людей — я вижу нечто, с чем можно поиграть. Наверное, моё поле зрения не сильно шире.
Затем все идёт уже не так хорошо, потому что он выдирает сумку из моих рук и отшвыривает ее подальше. Затем он тащит меня до конца лестницы, бросает в темную комнату в конце коридора и запирает дверь.
Я замираю, пока я не чувствую, что могу двигаться относительно безболезненно, а затем начинаю раздеваться. На мне рубашка из вельвета с подкладкой из нашитых полосок чистой льняной ткани и две плотных хлопчатых футболки. Я порвал ворот одной из футболок зубами, прокусил ворот второй, но выплюнул (думая о парне, прокусывающем шеи одновременно со мной), содрал футболки и накинул рубашку обратно, не застёгивая. Я готов.
Парень спустился вниз. Я слышу крик пацана, вскоре затихший, и снова шаги обратно вверх по ступенькам. Его ноги заслоняют полоску света под дверью и он открывает дверь.
— Кем бы ты себя не воображал, — говорит он, — скоро ты поймешь, кто ты есть на самом деле.
Я немного похныкал, что успокаивает его достаточно для того, чтобы схватить меня за ногу и потащить к лежащему на спине мальчишке. Вытянув на освещенное место, он встает надо мной так, чтобы я оказался между его ног, и смотрит на мою промежность. Я знаю, о чем он думает, потому что тоже смерил взглядом его, и подумал, что размеры у нас не особо отличаются.
Он садится на меня верхом, и я распахиваю полы рубашки.
Словно невидимый великан врезал ему по морде. Он с воплем отшатывается, даже не разгибая согнутых коленей. Я поспешно сбрасываю его с себя. Он настолько ошарашен, что я успеваю перекатить его на спину, оседлать и выдать полновесных люлей.
Это настоящая защитная татуировка. Я не бахвалюсь, никогда этого не делаю, но я дал ей имя: «Власть и страсть». Одна безумная кольщица из Кони-Айленда набивала её мне, перебирая свободной рукой чётки, и когда я увидел рисунок и подпись — имя, что я дал ему — то понял, что она лучшая татуировщица в мире и поэтому не тронул. Какой-то другой невежа-мудозвон пришёл после меня, вскрыл ей живот и прибил к стенке строительным пистолетом. Но попался на этом я, и татушка, которая спасла её от меня, спасла меня от пули в башку и привела к людям Штинера и любезному Вильянуэве, который, следует упомянуть, тоже католик.
Как видите, эта татуировка очень многое для меня значит во многих отношениях, но в основном я люблю её за её совершенство. Он начинается чуть ниже выреза на футболке, растягивается по груди и спускается до пупка, и если бы вы её увидели, то могли бы поклясться, что мастер, сотворивший её, был там и всё видел.
Крест не просто две доски, а ствол дерева с перекладиной. Гвозди вбиты в предплечья, две кости которых создают естественный упор: на само деле невозможно распять человека на кресте за ладони, они бы разорвались. Терновый венец пронзает плоть до кости, на спутанной бороде отчетливо видны капли крови — чокнутая баба была аккуратной и опытной, так что всевозможные оттенки красного не делают картину грязной. Её не портит ничто; отчетливо видны и черты лица, и следы от бича, и рана в боку (лучшая, как бишь её, визуализация колотой раны, какую я видел за пределами реальной жизни), и выбитые суставы рук, и переломанные ноги.
Нигде вы не найдёте лучшего изображения медленного убийства. Я знаю; я видел немало фотографий и реалистичной живописи, был внутри множества церквей, и нигде не встречал настолько поразительной сцены казни, включая распятия. Особенно распятия, как мне кажется.
Потому что если вы не можете одолеть вампира крестом, то это не значит что ну и хуй с ним, это всего лишь долбанный математический символ и все. Для того, чтобы заставить их биться в агонии, нужно правильное, благословленное распятие в той или иной форме. Моё благословила та сумасшедшая, когда перебирала четки от начала до конца работы. Была ли она в прошлом монахиней? Не думаю, что это имеет значение, но полагаю, что приняв обет, вернуть его обратно не выйдет. Типа как с татуировкой.
Ну, во что бы та женщина не верила, я разделяю ее веру, потому что мне нравится верить в реальность её изображения, и неважно, верит ли вампир подо мной, потому что я его оседлал, а он даже не понимает, как я смог к нему подобраться. Так что пока я иду за своей сумкой (по пути сверкнув татухой перед пацаном и отправив его аут), я рассказываю про ткань из натурального льна, в которую был обернут человек на кресте (чушь собачья, как по мне, но то время всё было натуральным, так что без разницы), и как она сдерживает силу до тех пор, пока та мне не понадобится.
А затем — время веселья.
Некоторое время я играю с серебром, прикладывая его к вампирской шкуре, и мне в очередной раз приходит на ум, что врач мог бы узнать много нового и интересного об ожогах, прежде чем я разыграюсь на полную. Оно входит в них словно горячий нож в масло.
Знаете, что у них внутри? Я тоже без понятия, но там не более гадко, чем у людей. Я не назвал бы это сердцем, но если вбить туда деревянный кол, оно перестанет трепыхаться.
Это длится вечность для него, но даже не вполовину достаточно долго для меня. Приближается рассвет, пора заканчивать. Этот, как бишь его, ультрафиолет повсюду. Рак кожи на быстрой перемотке, вот так это смотрится. Я оставил себе полчаса на мальчишку, который на самом деле никакой не мальчишка, потому что иначе он был бы первым убитым мной ребенком, а я не гребаный детоубийца. Я видел, они попадают в тюрьму и говорю вам: «нет уж, в жопу такое счастье».
Втыкаю колья одновременно в оба сердца, посылая их в ад вместе. Зовите меня сентиментальным. Оставляю обе головы гореть в подвале и зависаю там достаточно долго, чтобы убедиться, что огонь хорошо разгорелся. Дом заперт: пройдет немало времени, прежде чем кто-то вызовет пожарных.
На полпути к аэропорту замечаю, что сломанные ребра меня давненько не беспокоят. Исцелились сами собой.
Аллилуйя стародавней религии.
— Как обычно, — высокомерно роняет Штинер, — большая часть оплаты была распределена между родственниками твоих жертв. Тебе остается триста.
Он мерзко ухмыляется:
— Чек выслали по почте.
— Ухууу, — протягиваю я, — ты из правительства, и ты здесь, чтобы помогать мне. Ну, не бойся, Штини, я не стану кончать тебе в рот.
Он замахивается и Вильянуэва быстро встает между нами. Женщина недобро косится на Штинера. Вильянуэва собирается задать мне трёпку за то, что я выбесил его напарника, но я чувствую себя достаточно важным, чтобы отмахнуться.
— Нахер, — говорю я, — пора рассказать мне, кто она такая.
Вильянуэва вопросительно смотрит на женщину. Она делает шаг вперед, отпускает воротник пальто, и я вижу, что синяки с её шеи исчезли.
— Я мать. И жена. Они пытались… — она прикусывает губу и с усилием сглатывает, — Я сбежала. Пыталась войти в церковь, но я была… осквернена, — переводит дыхание, — Священник рассказал мне о… — она кивает на Вильянуэву и Штинера, который до сих пор хочет кусок меня. — Вы на самом деле… убрали их?
Она так это произносит, словно речь о бешеных псах.
— Да, — отвечаю с улыбкой, — Их больше нет.
— Я хочу увидеть, — продолжает она, и в первое мгновение я не понимаю о чем речь.
Потом до меня доходит:
— Конечно, — отвечаю я и начинаю поднимать майку.
— Не думаю, что вы на самом деле хо… — начинает Вильянуэва.
— Она хочет, — говорю я. — Это единственный способ убедиться, что с ней всё в порядке.
— Следы исчезли, — возражает Вильянуэва, — Она в порядке. Вы в порядке, — куда вежливее добавляет он в ее сторону.
Она ощупывает шею:
— Нет, он прав. Это единственный способ узнать наверняка.
Я качаю головой и медленно приподнимаю край рубашки.
— Ребята, а вы не думали побрызгать её святой водой или типа того?
— Я предпочла бы не испытывать судьбу. Это могло бы…
Она замолкает на полуслове и смотрит на мою грудь и на её лице… о, боже, кажется, я начинаю влюбляться, потому что выражение её лица — то самое, которое возникает при виде Власти и Страсти. Я знаю, потому что видел его на своём лице, когда стоял перед зеркалом, смотрел, смотрел, смотрел и не мог оторваться. Оно, бля, затягивает. Вильянуэва со Штинером отвернулись в сторону. Я даю ей целых две минуты, прежде чем опустить рубашку. Её лицо становится обычным, и она снова становится всего лишь персонажем для флэш-роликов. Легко пришло, легко ушло. Но теперь я знаю, почему она была так напугана, когда приходила раньше. Они наверняка не додумались рассказать ей о силе натуральных волокон.
— Ты идеален, — выдыхает она, поворачиваясь к Штинеру и Вильянуэве. — Он идеален, правда? Они не могут соблазнить его присоединиться, потому что он не может. Он не смог бы, даже если бы захотел.
— Гребаные пять с плюсом, — отвечаю я.
— Заткнись, — рявкает Вильянуэва и смотрит на нее больным взглядом, — Вы понятия не имеете, о чем говорите. Вы не знаете, что стоит в этой комнате с нами. Я не смог бы заставить себя рассказать вам, а я шестнадцать лет проработал в полиции…
— Вы рассказали, что он сделает с моими мужем и сыном, — она смотрит ему прямо в глаза, и я начинаю думать, что окончательно влюбился, — и далось вам это достаточно легко. Агония от распятия, ожоги, расчленение серебряными ножами, кол в сердце, обезглавливание, сжигание. Вам не трудно было объяснить мне, что должно быть сделано с моей семьёй.
— Это потому, что они «белые шляпы», — я не могу удержаться от широкой ухмылки, — Если они должны что-то сделать, то делают это потому, что находятся на стороне Добра и Справедливости.
Штинер и Вильянуэва в дружном порыве выпихивают её прочь из квартиры. Она не сопротивляется, но и не помогает им. Последнее, что я вижу перед тем, как закрывается дверь — нечто необъяснимое в выражении её лица. Она не могла бы зайти настолько далеко без принятия и это охрененно больше, чем я когда-либо мог получить от Штинера, Вильянуэвы, или кто-на-хрен-угодно ещё.
Штинер и Вильянуэва — до них ведь даже не доходит. Они занимаются этим потому, что находятся на стороне Добра и Справедливости.
Я — потому, что мне нравится.
Я не претендую на звание хорошего человека. Я знаю, что я такое, и чокнутая, набившая Власть и Страсть на моей груди, тоже это знала, и теперь мне кажется, что она сделала это, чтобы вампиры никогда не смогли меня заполучить меня, потому что Боже храни вас всех, если бы им удалось.
Просто совпадение, что я и сам так считаю.
