КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Благодать (СИ) [Алексей Титов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Пролог

1

Коротко взрыкнув, проклятущая псина вновь завела свою полную тягучей тоски песнь. И не стоило щуриться на подсвеченный желтоватым огоньком масляной коптилки циферблат настенных часов «Молния» и глядеть в оконце с тем, чтобы удостовериться в очевидности двух обыденных фактов: во-первых, собака взвыла ровно в двадцать два ноль-ноль, ну, а во-вторых, над центром погрузившегося в ночь села разлилось едва уловимо подрагивающее голубовато-фиолетовое свечение.

И всё же Марина Фёдоровна, в душе костеря себя за слабоволие, скосила взгляд на часы, затем перевела его на окошко. Всё, как всегда: минутная стрелка «Молнии» замерла в вертикальном положении, рассекши вдоль тучный торс Олимпийского Миши, а часовая пересекла дружелюбную мордаху на манер пиратской повязки и упёрлась в римскую Х. Свечение тоже не подвело, и отчётливо на его фоне выделявшиеся контуры заброшенных домов казались тенями спящего стада. Марина Фёдоровна смежила веки, поросшие гроздями мелких папиллом, и задремала.

Тональность воя изменилась, вдруг животное вроде как поперхнулось, и затявкало униженно. Марина Фёдоровна с кряхтением перевернулась на другой бок – правое ухо слышало получше. Псина, истошно взвизгнув, заткнулась. И взвыла, с куда горшим отчаянием, чем прежде.

Собака давала еженощные концерты года, пожалуй, четыре, оглашая безмолвие окрестностей сразу, как только огромные стёкла витрин давно закрытого и опечатанного магазина озарялись изнутри светом люминесцентных ламп, а над бетонным козырьком входа вспыхивали и принимались непоследовательно перемигиваться полуметровые буквы, набранные гнутыми фиолетовыми неоновыми трубками:

СЕЛЬМАГ 7.

Поначалу собачьи стенания казались столь же зловещими, как сам факт самостоятельного включения освещения магазина, но если причину воя животного селяне усматривали в бесхозности оного, то над загадкой сельмага бился, но так и не мог разрешить даже общепризнанный эксперт по части паранормального – Александр Иванович Копыльченко, бывший завхоз в местной восьмилетке, развалины которой ныне стали пристанищем прайду одичавших кошек. Версии Копыльченко в основной своей массе базировались на обвинении в безалаберности стройбатовцев, наверняка что-то там напортачивших в электропроводке. Доводы бывшего завхоза внимательно выслушивались на малолюдных сельских сходах, и жестоко разрушались приведением одного единственного, каковой Копыльченко при построении своих теорий обычно не учитывал: нелепо обвинять военных строителей в халатности, коль здание магазина - единственное в селе строение, не обесточенное в ту предновогоднюю ночь, когда провода ЛЭП, не выдержав массы налипшего мокрого снега, оборвались в пяти сотнях метров от околицы. Александр Иванович скисал, сникал, и, обиженно дуя обезображенные в малолетстве ещё губы, теперь похожие на гнездо упитанных пиявок, отправлялся в свою холостяцкую берлогу на отшибе.

Особо настырные благодатненцы порывались взломать железные двупольные двери магазина, да не вышло из затеи ничего; та же история с витринами – не бьются, и всё тут. Копыльченко высказывал мнение, что сельмаг, мол, и не магазин никакой вовсе, а так, прикрытие, камуфляж секретного объекта, вот и освещается по ночам с умыслом. Чтоб враги не подобрались, а свои не растащили ничего. Версия селянам приглянулась – приятно было осознавать себя хоть чуточку причастными к делам военных, не появлявшихся в селе уж сколько лет. Что до собачьего воя – к нему довольно скоро привыкли, и он стал столь же естественным элементом звукового фона ночи, как стрекот кузнечиков, всплески воды в Выше, шорох листвы да скрежет ветвей леса, окружавшего Благодать с обширным лугом широкой подковой, концы которой упирались в бечевник реки.


2

Марина Фёдоровна закашлялась – в живот словно шомпол вонзили. Из глаз старухи брызнули слёзы.

Коза наверняка подохла – Марина Фёдоровна не выходила из дому несколько дней, а в сарае, в котором она заперла тупое животное, в поисках которого полдня мокла под ледяным дождём, не было никакого корма. Ну, разве что Белянка в отсутствие старухи набивала ненасытное брюхо щепками гнилого сруба своего изолятора временного содержания. За полгода узнав капризный нрав козы и её щепетильность в вопросе выбора еды, Марина Фёдоровна сильно сомневалась в верности последнего предположения. Старуха заплакала, и не столько из жалости, сколько из чувства стыда – животное-то она взяла на временное содержание в ожидании приезда родственников Петеньки Космина, Царствие ему небесное, которые захотят вступить во владение имуществом покойного. По крайней мере, она думала, что захотят – кому ж лишнее добро помешает-то. Письмо она ещё в начале зимы отправила – а вон уж лето на дворе. Почтальонша Нинка сказала ещё тогда: всё, мол, наездилась к вам, теперь уж только раз в месяц и ждите, с пенсиями; только куда, мол, тратить будете – ума не приложу… Может, и не приедет никто. Внезапно Марина Фёдоровна испытала жуткую обиду – уж лучше б заколола тварь да мяса навялила, как поступили остальные, кому выпало доглядывать Петькин скот: седую корову Белуху, козла Беломора да пару безымянных овец. Была кошка ещё, да запропастилась куда-то – то ли в лес подалась, то ли в развалины школы, к одичавшим сородичам.

Вновь навалился кашель. Старуха свесилась с кровати и сплюнула мокроту в тёмный медный таз, раньше предназначавшийся для варки варенья, а теперь вот на то только и оказавшийся пригодным, чтобы принимать в себя исторгаемую хозяйкой слизь. Старуха с трудом всползла обратно, на смятую, влажную постель, и опять зашлась в клокочущем, гулком кашле. Судорога резанула живот, и больная заметалась по пахнущей прелью простыни, повизгивая от боли. Вскоре она затихла, провалившись в забытье. Сухонькое, тёмное, словно мумия, тельце то и дело вздрагивало, из уголков рта толчками выплёскивались хлопья желтоватой пены, и застывали в складках морщин, как апрельский снег в бороздах оврагов.

Скатанный из тряпицы фитилёк коптилки догорел и, прощально моргнув, потух, испустив тоненькую струйку черной копоти – словно душа его отлетела. Струйка эволюционировала до бесформенного облачка, да и то вскоре растворилось в мертвенном свечении, проникавшем в комнату сквозь окошко, стекло форточки которого заменял кусок расслоившейся фанеры.

Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся раскатистым отдалённым грохотом, перешедшим в сонными волнами затухающий треск, озарила старушечье тельце и убогую обстановку спаленки, и сгинула во мраке и тиши. С отчётливым дзеннннь пружина настенных часов «Молния» выскочила из гнезда и, мгновенно распрямившись, ударилась в защитный кожух механизма.

3

Однако, - первое, что пришло на ум при взгляде на часы. Она и в молодости не засыпалась чуть не до обеда, что уж говорить о теперешних временах, когда потребность во сне пугающе регрессирует. Что ж, пора приниматься за хозяйство. Вслед за этой мыслью пришло изумление - вчера она и думать не хотела ни о чём подобном. Она помнила, что ей было плохо и больно, потом пришёл сон – или что это было, неважно, важно то, что она ощущала свое состояние именно как сон, и ей виделось что-то, и тоже неважно что, главное – именно видения, поскольку последние лет десять она видела снов не больше, чем полено.

Старуха оглядела комнату: протереть пыль да заменить салфетки под иконами на те, что посвежее? Да и таз…

Она свесила с кровати ноги и, шевеля пальцами, попыталась нащупать дырявые вязаные тапочки. В пределах досягаемости таковых не оказалось. Старуха широко зевнула, слезла с кровати и прошлёпала до коврика с оленями босиком, ступнями ощущая прохладу половиц и предвкушая удовольствие от ежеутреннего ритуала. И замерла: не тикают! Она недоверчиво глядела на «Молнию», висящую на хромированной цепочке, будто часы были одушевлённым существом, жестоко разыгрывавшим несчастную старую женщину. Марина Фёдоровна прислушалась. Ну да, она глуховата, но ведь это не мешает ей внимать жужжанию мух и хрипам в собственной груди. Стоят часы. Странно, учитывая, что завод-то недельный, а крутит она неудобный «барашек» каждый день. Не могла же она неделю проваляться…

Она вцепилась пальцами в ручку завода. И принялась вращать её, всё быстрее и быстрее, будто пугающая лёгкость могла смениться сопротивлением усилию. Крики, доносившиеся с улицы, заставили старуху прекратить бестолковое терзание механизма – часы ткнулись в коврик и качнулись пару раз на цепочке. Внутри позвякивала, перекатываясь, пружина.

Зрелище было кошмарным. Галка Феклистова и в былые времена настолько не блистала красотой, что не очень-то и разборчивые местные парни при виде её шарахались в стороны с ничуть не наигранным свят-свят-свят, с годами же лицо её и тело стали ещё безобразнее. Она походила на скрюченную, изломанную, жуткими узлами завязанную корягу. Коряга бежала.

Она стелилась над улицей, поросшей хилыми бодыльями бурьяна. Её космы болтались грязными жгутами, которые, казалось, способны перебить, повыворачивать кости, выпирающие из-под нелепых бугристых нагромождений рыхлой плоти. Чудовище мчалось, как показалось Марине Фёдоровне, прямо на неё – старуха попятилась, едва не упав, запнувшись о ступень крыльца. За Галкой, прихрамывая, бежал Копыльченко, одной рукой придерживающий оправу очков с перемотанной черной изолентой перемычкой другой же размахивающий так, словно от комаров отбивался.

- Начинается! – заорал бывший завхоз, и Марина Фёдоровна медленно сползла спиной по срубу своего дома, крестясь и ощущая сердце прыгающим вверх-вниз по пищеводу зверьком. Губы Копыльченко расплылись, разметались отвратительной бахромой и запунцовели. Он что-то возбужденно бубнил, и лохмотья губ взлетали и опадали, и слюна вылетала изо рта взвесью мелких капелек. Старуха закрыла глаза и сглотнула, подавляя тошноту.

Грибы. Её глаза широко распахнулись, и тут же сузились в подозревающие щелочки. Она с невероятным для её возраста проворством поднялась. В коленках хрустнуло, и боль заставила её вскрикнуть. В другой день она пошла бы в дом и, прилегши на кровать, попыталась поменьше двигаться, дабы боль, повертевшись в теле, убралась восвояси, решив, что поживиться тут особо нечем. В другой – да, но не сегодня. В груди заклокотало, и старуха прокашлялась, сплёвывая на растрескавшиеся ступеньки крыльца.

Оглядев обозримые окрестности и прикинув, где вероятнее всего найти грибницу, отправилась на заброшенную пасеку. Далековато, конечно, да и страшно, однако там наверняка не встретит конкурентов. Каждый следующий шаг давался легче предыдущего, и Марина Фёдоровна ухмыльнулась мысли, что торопится, как на свидание. В некотором смысле так оно и было. Она быстро зашагала вдоль пустых домов – из-под босых ног разлетались брызги пыли, на лету развеивающиеся и, клубясь, опускающиеся на покрытую трещинами землю.

Холодало и сумрачнело. Она вскинула голову к небу. Будет дождь. Она чувствовала себя лучше и лучше, и поднявшийся ветерок не досаждал старым костям. Марина Фёдоровна заприметила россыпь пупырчатых шляпок, и опрометью бросилась к ним, воровато озираясь по сторонам и недоверчиво улыбаясь удаче. Мелькнула, было, мысль поделиться с соседями, но старуха не дала ей развиться. Она хихикнула и рухнула на колени, глядя на грибы с вожделением. Не опоздала – грибы не успели сморщиться, выплеснув перед этим свою жижицу. Голова закружилась от ощущения удачи, и Марина Фёдоровна улеглась на траву, раскинув руки в стороны и глядя на небо с вызовом распутницы.


Глава I

Глава I

1

Катя. Екатерина Тимофеевна. Екатерина Тимофеевна Горбунова. Кошмар. Имя ещё ничего – надменное такое, монархически-величавое, имперски-гордое. Отчество неплохое – народное, кондовое, тёплое, домашнее, уютное. Фамилия вот подкачала, но тоже не худший вариант, и имей она какого известного однофамильца, биографы оного обязательно сочинили бы на этот счёт романтическую историю: допустим, о несчастном горбуне и втрескавшейся в него боярской дочке, каковая супротив воли отца взяла да и поселилась в доме у калеки, и наплодила странная парочка потомков, кои и продолжили род убогого. Так что составляющие ФИО компоненты по раздельности были не лишены приятности, а то и благозвучия, будучи же собранными вместе составляли сочетание какофоническое. Это нагромождение звуков резало слух, как Катина внешность – взгляд. Ей мнилось, что все только тем и занимаются, что таращатся на прыщавую толстуху, а смех прохожих или обрывок разговора их же так и вовсе ввергал в отчаяние. И она торопилась домой, чтобы, запершись на оба замка в своей однушке, тотчас набрать номер родителей и осыпать поднявшую трубку маму упреками в том духе, что уж лучше бы родительница аборт сделала, чем самим рождением уродины обрекла ту на существование парии.

Она швырнула на тумбочку батон, сбросила на пол парус плаща, кинула поверх блузку, пошитую будто по лекалам туристической палатки, и джинсы такого размера, что стандартные накладные карманы казались на них мелкими декоративными элементами. Взяла телефон и отправилась в ванную, соображая, сейчас поговорить с мамой или заскочить после работы – вид перепуганной и виноватой родительницы доставлял ей одно из немногих удовольствий. Она включила воду, не без опаски присела на краешек ванны, набрала номер. А после пяти долгих гудков нажала кнопку отбоя – пусть мама помучится, гадая, что дочь припасла на этот раз.

Девушка влезла в ванну, с трудом перебравшись через бортик и проклиная сантехников, водрузивших корыто на высоту столь же труднодостижимую, сколь издевательскую. Она их выгнала за перемигивания, которыми они явно старались дать друг другу понять, что толстозадая хозяйка здорово намучится. Обматерили её и ушли, так что раковину и унитаз ставили другие, и хоть растянулось у новых сантехников это на неделю, в течение которой они выжрали с ящик водки, и хоть раковина в результате их стараний оказалась перекошенной, а унитаз подтекал, девушка всё ж заплатила им вдвойне. За то, что не подсмеивались. Или не в состоянии были.

Обмакнувшись махровым полотенцем, которое запросто могло накрыть малолитражку, Катя поспешила к зеркалу в прихожей. Хоть после проведения ремонта старое трюмо следовало бы выбросить на помойку, девушка не стала расставаться с рухлядью, непрестанно убеждая себя в том, что хочет сохранить семейную реликвию, а не потому, что не нашла другого, способного целиком отразить её тушу. Багровое после растирания мочалкой, тело выглядело безобразнее, чем накануне, и Катя безо всякого веселья подумала, что недалёк тот час, когда при виде своей зазеркальной сестрицы она рухнет без чувств. Собственно, этим утром она была, как говорится, на подходе. Она швырнула первую попавшуюся под руку баночку с кремом в зеркало, если в чем и виноватое, так разве что в неумении льстить.


2

На работу явилась запыхавшейся и зареванной, и Серж не преминул удивиться в своей издевательской манере:

- Ну откуда в тебе, такой субтильной, столько жидкости? – и откинулся на крякнувшую спинку кресла в полном бессилии перед разрешением сей загадки природы.

- Без тебя тошно, - сказала она и хлопнула его по затылку ладошкой.

- Руки-то не особо распускай. – Серж посмотрел на неё с выражением барской снисходительности на роже, что бесило не меньше его однотипных реплик.

Она направилась в хранилище. Ну вот, с утра пораньше – настоящий дископад. Мебельщики сварганили полки так, что не свалить с них десяток-другой компактов не представлялось возможным. По крайней мере, для неё.

- Я б помог, да сама понимаешь, не пролезу, - возник в дверном проёме за её спиной Серж, и поспешно ретировался, стоило ей бросить на него взгляд. Выглянув из-за угла, недовольно проговорил: - Надо шефу сказать, пусть этот твой хлам выбросят. Я тебе сам внешний жесткий подарю, если тебя общие не устраивают.

Набрав стопку дисков, Катя поспешила в студию – до эфира оставалась пара минут, а ещё следовало посмотреть, нет ли заказов на озвучку


3

Попала она на радио благодаря подруге.

Сидела как-то дома, тоскуя над очередным томом романа о похождениях куртизанки и размышляя, что испытывает автор, в начале каждого романа ожидаемо обласкивающий героиню, а в конце окунающий её в грязь по самые уши. После первого тома Луизу было жалко, что говорить об этом, восьмом, когда Катя с куртизанкой почти породнились… Вот она и плакала потихоньку, читая и поглядывая на экран телевизора, где кипели страсти латиноамериканские. Плакала, читала, смотрела и жевала булочку.

Она не придала значения трели звонка – к ней давно никто не приходил, а родители своим приятелям сами были в состоянии открыть. Катя вновь окунулась в чтение, и тут в комнату входит мама и, теребя уголок промасленного передника, говорит так смущенно-удивленно:

— Гости к тебе, Катенька.

— А? – Кате не сразу удалось вынырнуть в реальность, посему гостей она встретила взглядом скорее осовелым, нежели заинтересованным.

— Ясно, - Люба понимающе кивнула, высвобождая из Катиных пальцев книжку в мягкой обложке. — Это она любит… — т погладила Катины влажные кудряшки с ласковой заботой кинолога.

— Люб, ты чего? — Катины чувства разрывались между радостью по поводу прихода подруги и озабоченностью причинами собственно прихода. На мужика она и внимания не обратила – очередной хахаль, и не стоит загружать мозг его портретом.

— Вот, в гости решили заскочить. Но можем уйти, — Люба замялась и посмотрела на мужика, как бы спрашивая: может, и впрямь пойдём.

— Нет, что вы, - озаботилась Катя. — Присаживайтесь вот в кресла, а я пробью пока чего перекусить, там тортик был, в холодильнике, ты же помнишь, как моя мама печет, сколько мы их в школу перетаскали на домоводство, выдавая за свои, слушай, так давно всё это было, аж не верится, а где ты сейчас, нет, можешь не отвечать, просто интересно, а что за молодой человек, уж не муж ли, а то…

— Ка-а-а-ать, - взмолилась Люба.

Катя вскочила и заметалась по комнате, будто позабыв, где находится холодильник и ищет теперь исключительно по запаху, распространяемому ветром, который сама же и подняла – парусность её тела позволяла это сделать с лёгкостью.

— Да успокойся ты, - сказала Люба, уголок её рта дернулся брезгливо. Она уютно раскинулась в объятьях развалившегося в кресле кавалера. — Мы на минутку. Филя работу хочет предложить. Ведь хочешь? — пхнула мужика локотком, и тот что-то промычал.

Катя оцепенела. Вопрос о поиске работы возникал с регулярностью повышения цен, семья существовала лишь пенсией матери да невеликими доходами отца, остающимися от выплат по кредиту за тачку, на которой таксовал. Глядя на катастрофически быстро стареющего – и спивающегося – мужа, мама вздыхала горестно и констатировала: пора тебе, Катенька, искать работу, пока отца в могилу не загнали. Вообще Катя полагала, что дочь имеет полное право находиться на иждивении родителей, по крайней мере, до тех пор, пока замуж не выйдет. Однако мама придерживалась на сей счёт иного мнения, ну, или просто сомневалась, что свадебные хлопоты озаботят её в обозримом будущем.

— Очень хочу, — вывел Катю из ступора голос Филиппа. Он хлопнул Любу по попке: — Ну ка… — Люба хмыкнула и встала, потянувшись с грацией разорительницы семейных гнёзд.

— А что за работа?

— Уж по крайней мере не в пивной палатке торговать, — ответил Филипп с обидой в голосе, хоть Катя считала свой вопрос вполне правомерным. Она смутилась, опустила глаза и принялась изучать большой палец ноги, некстати высунувшийся из дырки в вязаном носке, как любопытный крысенок. Попыталась заставить крысенка скрыться – тот застрял прочно, ей даже показалось, синеть начал…

— Ну, где ты витаешь? — Люба щелкнула пальцами перед ее лицом.

— Я согласна, - сказала Катя, и ей показалось, что она уже это говорила, и она теперь тщилась припомнить, было ли это в действительности или мысль закралась благодаря сомнению и неуверенности.

— Обмоем? — Филя выудил из внутреннего кармана полупальто три малюсенькие бутылочки с водкой. — Из горла и без тостов. Чтоб не сглазить.

— Да она и на выпускном-то ни капли в рот не взяла, - проговорила Люба с сомнением и посмотрела на Катю в упор: или, мол, ошибаюсь?

— По такому случаю я, кажется, и от самогона бы не отказалась, - сказала Катя и осеклась под сочувствующим взглядом Филиппа.

— Кать, всё получится, — бросила Люба на прощание. Кивнул Филипп. И они ушли, влюбленная парочка – ей двадцать пять, ему под сороковник. И до Кати постепенно стало доходить, что поле предстоящей деятельности для нее – полнейшая загадка. Она то и дело хватала трубку, и не решалась позвонить, опасаясь узнать, что стала объектом очередного глумливого розыгрыша. Разболелась голова, и она прилегла на диван.

Она извивалась вокруг хромированного шеста под счастливое, похотливое, восторженное улюлюканье разгоряченных спиртным и зрелищем, и сама чувствовала невероятное возбуждение, такое мощное, что начала опасаться позора, однако решила, что вид стриптизерши, корчащейся в совершенно натуральном, не наигранном экстазе оргазма, добавит пару лишних мегаватт общей наэлектризованности её сексуальностью, а это совсем неплохо в свете предстоящего продления контракта, поскольку можно будет оговаривать совсем другую сумму, и она уже сползала вниз, содрогаясь, захлёбываясь стонами, когда такой великолепный финал свёлся к обыкновенному дешевому кривлянию стараниями идиота с будильником, идиота, всеми манерами и даже голосом подражавшего Катиной маме в минуты нетерпения; он размахивал железным механическим чудовищем и тыкал пальцем с педерастически накрашенным ногтем в циферблат, верхнее полукружие которого вместо цифр было украшено словом ФИЛИПП; потом недоумок с будильником, всё ещё трезвонящим, пробрался сквозь толпу к ней, и заорал прямо в ухо: — Да просыпайся…

…же ты, наконец. И чего это ты так стонала? Что ли заболела? - спросила мама и вышла, не удосужившись выслушать ответ.

Не каждая красавица соберется за полчаса, хоть ей и не приходится прилагать сколь-либо серьезных усилий к тому, чтобы выглядеть достойно. Чего уж говорить о Кате, которая каждое утро совершала невозможное, придавая своей внешности какое-то подобие среднестатистической усредненности. Тем не менее, она успела как раз вовремя – выскочила на улицу как раз в тот момент, когда у подъезда, чиркнув дисками по бордюру, остановился красный «гольф». С тихим скребущим звуком опустилось тонированное стекло, и перегнувшийся через пассажирское сиденье Филипп, широко зевнув, поинтересовался, не передумала ли она. Конечно, нет, ответила она и открыла дверцу, отметив, что Филипп и не пытался ей в этом помочь.

Здание этого проектного института получило прозвище Обелиск, как казалось Кате, не столько благодаря острословию народа, сколько стараниями самих сотрудников института, решивших поименовать подобным образом место работы для краткости, ну, и чтобы всякие любопытствующие не задавали дурацкий вопрос: а как эта мутотень расшифровывается? – табличка под козырьком главного входа была украшена аббревиатурой настолько же незапоминабельной, насколько нечитаемой. И Катя застыла, шевеля губами и хмуря брови, и торчала бы так битый час, если бы не угадавший причину её замешательства Филипп, увлекший девушку за собой, в кондиционированную прохладу вестибюля, со словами: И не пытайся. Сам сколько раз пробовал – без толку.

Они шли все дальше и выше, кружили по переплетениям серых коридоров, проходили сквозь холлы, полные табачного дыма и выпускавших его сотрудников, заглядывали в кабинеты, где Филипп кого-то приветствовал, останавливались перед охранниками, непонятно что стерегущими, пили пару раз кофе, сварганенный автоматами.

Это было нудное путешествие, и Катя здорово пожалела, что не надела растоптанные кроссовки – в туфлях противно чавкало, ступни елозили по влажным стелькам, и резь в ногах буквально вопила, что Катя натерла не одну мозоль. Безусловно, большинство лопнуло, но осознание этого как-то не успокаивало и боль в ногах не притупляло. А просить пощады она всё не решалась. Она просто стала подыскивать местечко, наиболее перспективное с точки зрения беглянки: уголок какой тёмный, лестница запасная, или, там, пространственно-временной портал, на худой конец…

И чуть нос не расквасила о черную металлическую дверь под плавным изгибом лестницы. Такая дверь может вести только в кладовку, решила Катя, и разрыдалась: пройти столько мучений для того только, чтобы узнать, что при всех твоих умениях, заслугах и желаниях кабинетом отныне будет кладовка, а орудиями труда – ведро со шваброй.

На двери синела криво наклеенная полоска бумаги с выведенным маркером словом ШАНС. И впрямь он. Только её ли? Филипп, не обративший никакого внимания на эмоциональное состояние девушки, набрал несколько цифр на панели замка, дёрнул вниз рычажок с проушиной…

…и в Катин нос ударила смесь ароматов раскаленного метала и пластика, цветочного освежителя воздуха, косметики и сигаретного дыма; уши заложило от чудовищно низких басов – впрочем, музыка сразу стихла до уровня вполне терпимого. Ярко накрашенная девушка выронила сигарету, так, как это делают школьники при виде директора – не то чтобы из уважения, скорее чисто рефлекторно.

— Курим, Светик? — Филипп подтолкнул Катю вперёд. — Это Света, наша реклама, в смысле – рекламный отдел, в студии Серый. Слыхала, наверное. Небось, полгорода усаживает деток во время его эфиров: послушай, мол, папу. Кобелина. Ладно, познакомитесь ещё. А Это, Светик, наш новый голос. Катя. Хотя имя бы… — Филипп покрутил в воздухе пальцами. — Имя придётся изменить. Ну, псевдоним подберём… Кать, ты подумай. Так, вы тут её не обижайте

— Да-а-а, это будет затруднительно, - Светик рассматривала её с ног до головы всё время монолога Филиппа.

— Так, ты это прекращай, — Филипп повысил голос. — Возомнила себя черт-те кем. Да сейчас таких рекламных менеджеров – только свистни. Кстати, что там с роликом Пентюхова?

Светик растерянно захлопала глазами, руки затеребили штаны широкого кроя. И бросилась к Кате, почувствовавшей головокружение и начавшей медленно оседать, заваливаясь на бок и хватаясь за хлипкую прозрачную пластиковую дверцу на несерьезных петельках. За дверцей гудели и помигивали огоньками три здоровенных агрегата, назначение которых представлялось туманным.


4

Теперь она вспоминала этапы преображения Катьки Баклажана в загадочную Лизу Блестящую, принимая произошедшее то за дивный сон, который не желает покидать никогда, то за удушливый кошмар, вырваться из которого тщится уж много лет.

Микрофон совершил чудо – десятки поклонников трогали, умиляли, изводили, оскорбляли то романтически-красивыми, то прямолинейно-безыскусными признаниями и предложениями. В самом деле, рассуждали некоторые, чего распитюкивать, когда, по крайней мере, одной из сторон всё ясно. Ну, ты это… может, типа… посидим где, поговорим про всё, а то, прикинь, шняга какая: я-то пацан путёвый, а эти овцы дурры какие-то, не врубаются, что и мне надо, чтоб всё путём было, ну, как у людей, по уму чтоб…

Вот уж никогда не могла подумать, что сможет зарабатывать голосом – как деньги, так и неуёмный восторг слушателей.

В голосе её подкупала искренность. В его интонациях так и слышалось: хочу тебя. Каждый мог почувствовать себя желанным. Да большинство ими и являлось.


Она поплакала немного, и получила несколько гневно красных сообщений на монитор, смысл которых сводился к тому, что пора, мол, перестать халявить и начать, наконец, отрабатывать зарплату. И она начала.

Катя уже несколько раз брызгала водой на обшитые шумопоглощающими панелями стены, но вонь становилась ещё более тошнотворной. И всё из-за Серого, единственного, кому дозволялось курить в студии. Филипп попытался было приструнить разнузданного курильщика, да тот пригрозил – то ли в шутку, то ли на полном серьезе, - провести пару эфиров в компании друзей и пива, и шеф сдался. Не связывай их деловые отношения вне радио – Серый подрабатывал на корпоративах и какие-то проценты отдавал Филиппу, - выгнал бы его взашей. И вот теперь Катя вынуждена страдать и обнаруживать всё новые признаки вырабатывающейся аллергии на застарелую табачную вонь. Вот интересно, подумала она, случись ей набраться наглости и поставить ультиматум: я или Серый с его вонючим «кэмелом» - кому шеф отдаст предпочтение: корпоративов она хоть и не проводит, но озвученные ею ролики – самые дорогие в прейскуранте услуг рекламного отдела.

— Фу, вонища же! — сморщила еврейский носик вошедшая Светик. — Вот, первый и четвёртый каждые полчаса. – И протянула флешку.

— Не поняла, — сказала Катя, ничуть не покривив душой. — А, реклама, — догадалась. — Так это ж Пашка должен…

— О, …сссподиии… — закатила Светик глаза. — Задерживается он, так что пока сама давай. — Она стала раскачиваться с носков на пятки. Специально, что ли, зная, как это угнетает и раздражает?

— Иди, ЗСД. — И демонстративно притянула к себе микрофон на гибком штативе, похожем на шланг от смесителя так, что вид его каждый раз заставлял напрячь память: краны-то позаворачивала? Нехуденькая Света грациозно выскользнула из эфирной – Катя проводила её завистливым взглядом и горестно вздохнула.

Чем больше задумываешься над тем, чем развлечь слушателя, тем хуже, натянутее выходит – они сами темы подкидывают, остается только развивать, подыгрывая. Такая легкая трепотня, ну, как с подружкой по телефону болтать, моя в это время посуду или листая журнальчик. Раковины с посудой в студии не полагалось, журнальчики после Серого вид имели истрепанный и совершенно нечитабельный… Она тут книжку в столе как-то оставила…

Катя выдвинула ящик. Мониторы на столе покачнулись. Она шарила в ящике, перемешивая, словно листву, странички из молодежных и эротических журналов, пересыпанные поломанными карандашами, затертыми игральными картами, пластиковыми крышками от минералки, ластиками и раскрашенными накладными ногтями, подранными компакт-дисками. Девушка шевелила пальцами, будто прачка, после трудового дня окунавшая руки в прохладную воду в странном желании снять усталость таким способом.

Пальцы сами впились в эту газетенку, и впоследствии Катя не единожды размышляла, отчего ей взбрело в голову искать никчемную, в общем-то, книжку в ящике именно в тот день, а не на следующий – к тому времени газету мог вытащить на свет некто менее восприимчивый и более разумный.


Любимейшая рубрика большинства читающих бесплатные газеты - знакомства. Прочитывают женатые и не то чтобы, замужние и не совсем, разведённые и намеревающиеся, счастливые и нет, влюбленные и свыкшиеся, моно- и полигамные, гетеро- и совсем-даже-наоборот-сексуальные, извращенцы и ханжи, белые и черные, вегетарианцы и мясоеды, сибариты и аскеты, халявщики и меценаты, мэры и разнорабочие. Да и Катя тоже. Она не строила иллюзий – в большинстве своём мужики, заполняющие купоны и отсылающие их потом в редакцию, являют полную противоположность образу, под которым себя подразумевают. Да и вообще… тряпки. Да разве станет нормальный мужик тратить время на переписку, когда вон в городе сколько женщин, ждущих внимания и нежности в реале?.. Да, и если ты такой весь из себя классный, отчего в свои тридцать пять «женат не был, в.п. не имею»? Настораживает, на мысли наводит, нехорошие, по большей части. И что это за мужик без «в.п.»? Не, ну без крайностей, конечно. Что плохого в том, чтобы выкурить хорошую сигарету, прополоскать горло коньячком? Другое дело – что пить и курить. Хоть ей и не приходилось выбирать, Катя не поручилась бы, что выйдет замуж за какого-нибудь любителя «палёнки» и «сигарет овальных»… Зато она позволила бы всё, ну прямо всё-всё, тому парню из рекламы «мартини». Ах, если бы она была еще и похожа на ту девушку в очках а-ля шестидесятые…

Она плохо представляла процесс собственно знакомства, руководствуясь в предположениях лишь кадрами из красивых мелодрам и пропуская мимо ушей болтовню девчонок, в циничности описаний своих приключений вряд ли уступавших тому же Серому. В своих мечтах она порою настолько отрывалась от простоты нынешних нравов, что предложи ей запросто покопулировать достаточно безрассудный для сего поступка паренек – свихнулась бы от омерзения.

Она продолжала изучать объявления, умудряясь поддерживать разговор с дозвонившейся в эфир явно поддатой Вероникой, передающей пусечке и всем, кто её знает, привет и омерзительный, набивший оскомину «респект».

Мужские объявления сменились женскими – уж если грусть-тоска по любви, слёзы так и наворачиваются. Далее следовали скользкие призывы нетрадиционалов, и Катя пробежала эти несколько десятков строчек с панической поспешностью, будто буквы неведомо как могли прилипнуть к ее взгляду и выжечь на сетчатке глаз постыдные слова. И будто споткнулась:

АЛЁНУШКА

И, ниже – телефонный номер.

Катя подумала, что объявление попало не туда, поскольку место ему было явно в «досуге», но никак не в «прочих услугах», под шапкой каковой рубрики оно оказалось. Наверное, АЛЁНУШКА – так называемая служба эскорта, местечко с разбитными модельками, по причине временной нетрудоустроеенности являющимися сотрудницами не совсем профильного предприятия. Неожиданно Кате пришло в голову, что это может быть вообще – призыв к потерянному Аленушкой любимому. И вот теперь, благодаря невнимательности сотрудников редакции – два любящих сердца не встретятся и не забьются в учащенном…

—…ты вообще думаешь работать или так и будешь ахинею нести? — спросил Филипп, стаскивая с ее головы – похоже, вместе со скальпом, - наушники. Он вытер пот со лба идиотским сиреневеньким платочком, похожим на скомканные трусики.

— Извини… те, отвлеклась, — пролепетала Катя сквозь слёзы боли и предприняла попытку водрузить наушники на место.

— Через полчаса Серый придёт. Сегодня за тебя оттарабанит. Не знаю, что – отбрешется, не впервой. Иди, проспись.

— Вам виднее. — Катя осторожно выдохнула. И дернула головой, когда Филипп попытался промокнуть её глаза чьими-то сиреневыми трусами.

— Вот и договорились. Нервная какая… — Филипп подвинул к ней наушники, и на глаза Кати вновь навернулись слёзы – волос и так, что называется, три пера в два ряда, а этот мудак вон какой клок выдрал… Она водрузила наушники на голову, выпустила в эфир очередную композицию, внахлест на концовку следующей, и выудила из висящего на ручке кресла пакета сосиску в булочке. Краем взгляда уловила удаляющиеся шефовы ноги в растоптанных коричневых мокасинах, и скромно откусила. Продукт кулинарии был холоден и безвкусен, однако это нисколько не повлияло на аппетит, разыгравшийся на нервной почве.


5

— Алёнушка, — представился красивый баритон усталым тоном человека, страдающего от постоянных насмешек.

— Да ну! — Катя едва не поперхнулась, однако сумела-таки проглотить остатки булочки. И растерялась: дальше-то что? С чего начать?

— Ни с чего, — будто мысли прочитал обладатель баритона. Или она произнесла это вслух? — Просто приезжайте, на месте и потолкуем. Напротив «Плазы» через час, у аптеки. Устраивает?

— Да, вполне. А как я вас узнаю? — она никуда не собиралась ехать. Наверное. Да просто так спросила. Вырвалось. Невольно.

— Узнаете, узнаете, — заверил ее незнакомец. Нотки усталости в его голосе сменились печальными – такой изможденный Пьеро. — Ну, так вы придёте? — промельк надежды.

— Не то слово. Прилечу.

Она уж решила флиртануть по телефону – ну, хоть так, - позаигрывать, чтоб хоть как-то компенсировать время, которое он потратит, впустую дожидаючись её напротив «Плазы». А он взял да и положил трубку – реально, ей показалось, что в ухе клацнуло. Педик, что ли, сморщилась она, отдернув руку с телефоном. Обычно мужчины, услышав её, пытаются удержать незнакомку с таким сексуальным голосом и продолжить общение уже вне сети. Ну, она решила съездить. Хотя бы только для того, чтоб поглядеть, что за тип такой. Она и подходить не будет. Посмотрит через дорогу – и всё. Ну, или пройдёт мимо, взглянет так вскользь. Да, в конце концов, даже если рядом с ним станет – все равно он не догадается, что это именно она. Может, любит девушка дышать аптечным воздухом – мало ли нынче ненормальных. Правда, придется торчать на Садовой, под ненавистными насмешливыми взглядами… ну да не впервой. Уж как-нибудь переможется. Или завести-таки с ним разговор? Чай, не сбежит сразу. Может, Алёнушкино объявление попало как раз именно в ту рубрику – в таком случае, познавательно было бы познакомиться с менеджером борделя. Впрочем, с равной долей вероятности Аленушка могла быть и какой ворожеей – с недавнего времени, вроде, реклама их деятельности в открытую запрещалась. Получалось, законодатели невольно уравняли в правах профессионалок как самой древней, так и одной из самых доходных профессий. Ну, коль скоро Аленушка окажется из вторых, пущай раскинет ей на картах или разглядит в кофейной гуще, долго ли Кате существовать в неловком и болезненном душевно положении ничьей зазнобы.

Катя едва дотерпела до момента, когда в студию на цыпочках прокрался Серый. Напугать, должно быть, замышлял, да вышло наоборот: когда Катя выпрыгнула ему навстречу из кресла, коллега шарахнулся назад и приложился спиной о стену – пористые панели зафиксировали отпечаток. Отлипнув, парень скривился:

— Понимаю твою радость и в какой-то степени даже разделяю, однако поражаюсь, насколько глубоко, нет – густо, - тебе наплевать на закон всемирного тяготения. — Он опасливо приблизился к креслу, пощупал спинку, потрогал сиденье: — Катапульта там какая, что ли? Опять Филипповы штучки?

— Глазюки красные… Накурился опять…

— Ма, ну чё ты, — Серый надул губы. — Сказал же: ни-ни.

Катя собрала диски в стопку и вышла. Остальные ведущие давно уж ставили треки с жестких дисков студийных компов, Катя же всё таскалась с коробками. К такой блажи коллеги относились скорее с сочувствием, чем с пониманием. Она прикрыла дверь и шмыгнула – по крайней мере, ей льстила мысль, что движение было именно таким, - в узкий коридор, по ходу толкнув плечом дверь в закуток Светы, сообщающийся с просторным кабинетом шефа. Меньше всего ей хотелось, чтобы кто-то прервал её движение к выходу. Она не стала даже расставлять диски по полочкам в одном только ей ведомом порядке, ограничившись тем, что просто свалила их в кучу в потертое кресло в комнате, предназначавшейся как для отдыха, так и для приема гостей, в том числе – бригады грустных техников, пару раз в месяц являвшихся для перенастройки дряхлой аппаратуры.

Вырвавшись в институтские коридоры, Катя понеслась вскачь, и в беге своем поразительно походила на грациозную гиппопотамиху.


Таксист был добродушным на вид очкастым пенсионером, и его словоохотливость могла бы надоесть, если бы не прелюбопытная история про летчика-истребителя, молящего о разрешении на вынужденную, но так и не получившего «добро», и посему решившегося посадить самолет на лед в районе Зеленого острова, и пролетевшего аккурат между центральными опорами Ворошиловского моста, идя на снижение. Что-то там не заладилось у летчика, и он зацепил-таки крылом одну из опор. «И сейчас ещё, - былинно повествовал старикан, - свесившийся с моста путник может наблюдать длинную выбоину на левой опоре, а загорелый матрос-речник – видеть сквозь мутноватую толщу донских вод неясный силуэт самолета, случись этому самому матросу, отвлекшись от вахты, сплюнуть в рябь волн, поднятых неуклюжей баржей». Катя таращилась на сказителя и всё плотнее вдавливалась в скрипящую надсадно дверь «акцента», лихорадочно нашаривая спасительную ручку. Ручка никак не нащупывалась, и линзы очков таксёра сверкали уже коварно-зловеще. Катя открыла рот и, набрав полную грудь воздуха…

— Кажись, прибыли. Сто тридцать, красавица, — сказал старик, пальцем указав в дисплей смартфона в держателе, и Катя ужаснулась: воздух застрял в легких и не желал покидать их. Она стукнула себя кулаком в грудь и подумала, что теперь знает, что чувствует сдуваемый шарик.

Старикан предупредительно обежал передок машины и галантно открыл дверцу. Катя благодарно улыбнулась, хотя, может, и зря — ввиду того, что на месте ручки с внутренней стороны двери торчал лишь металлический шпенек, галантность старпера была вынужденной. Расплатившись, Катя удержалась от неуклюжего – а какой ещё ей был по силам? – книксена. Старик обдал её клубами дыма из ходуном заходившей выхлопной трубы. И выпускают же на дороги подобную рухлядь,— подумала Катя,— хоть двуногую, хоть четырёхколесную.

Она стала перед витриной аптеки так, чтобы разглядеть собственное отражение, и попыталась привести в порядок всколоченные кудряшки.

Рядом с её отражением ужом завилось другое, габаритами скромнее и ростом пониже. Карманник, решивший «отработать» висевшую на плече толстухи сумочку? Отчаянно смелый – рядом с «Плазой» завсегда можно обнаружить если не ментовский уазик, то наряд ППСников – точно.


6

Она обернулась, и едва не расхохоталась – такой киношный вампирчик. Чёрная «тройка», белоснежная сорочка с воротником-стойкой, уголки которого отглажены с аккуратными треугольными загибами наружу, темно-синяя «бабочка», лакированные туфли с острыми носами. Бледное длинное, «лошадиное» лицо с пухлыми обветренными, воспаленными губами. И темные глаза безо всякого выражения под густыми, сросшимися на переносице, бровями.

— Надо полагать, вы Аленушка и есть? — дурашливо поинтересовалась Катя.

— Я, с Вашего позволения, Бенедикт Иванович Червоненко.

Надо же, - подумала Катя, - а я из-за своего ФИО исстрадалась…

— Катя, — сказала она. — А кто такая Аленушка?

— Это вы довольно скоро узнаете, если захотите прогуляться – наш офис неподалеку.

Ну вот, расстроилась девушка, опять, небось, акция рекламная. Сейчас лицо предложат почистить бесплатно или, там, ногти пошлифовать.

— Ну, и чем же ваша контора занимается? Я девушка занятая, и… О, — она оглядела его с ног до головы, словно прикидывая по внешности, — не гробами, часом?

Бенедикт округлил глаза и принялся жевать губы. Не, ну натуральный конь.

— Неужели, — наконец, оторвавшись от поедания себя, смог произнести он, — вам не интересно, чем можетзаниматься человек вроде меня, исключая ваше последнее предположение? — Дрожащей рукой он выудил из кармана пиджака платок и промокнул взопревший лоб. — Вы, Катенька, не опасайтесь. Никакой я не маньяк. Это ж всё, — он провел рукой вдоль своего тела, — для антуража. Аленушка настояла – ей видней. Работа такая, изрядной доли театрализованности предполагает. Народ охотнее привлекается.

— К чему же?

— К действу. К таинству, если хотите.

— Ну, пошли, — сказала Катя, ощущая наплыв решительности, и взяла Бенедикта под руку, не как супруга, но как участковый — настохорошевшего местного дебошира.

— Нам на Красных Зорь. — Бенедикт выдохнул явственно облегченно, и засеменил рядом, то и дело скашивая взгляд на широко шагающую Катю. А та думала, что, несмотря на название, обитатели улицы, к которой они спускались, вряд ли из окон своих видят пейзажи красочнее соседских дворов.

Ей захотелось мороженого, и она спустилась в подвальчик, приютивший в своем чреве частный магазин. Она надкусила «фруктовый лёд», и вместе с уколом боли в середине лба к ней пришла мысль, что неплохо бы растянуть удовольствие и съесть лакомство прямо здесь, а по выходе на поверхность Бенедикта там не обнаружить.

Но он терпеливо ждал, и на его воспаленных губах подергивалась улыбка. Катя швырнула обертку с палочкой в переполненную урну – обертка благополучно соскользнула на землю рядом, - и вновь взяла Бенедикта под руку. Они прошли мимо строительного института, и девушка спиной ощущала насмешливые взгляды перекуривавших на крыльце студентов. Она попыталась приосаниться, но попробуйте-ка это сделать, спускаясь вниз на каблуках, да еще и под ручку с неуклюжим кавалером. Насупившись, она лишь ускорила шаг, с мрачным удовлетворением отмечая, что дыхание Бенедикта участилось. Терпи, голубчик…


7

Хотя забор и был от силы пару метров в высоту, крыша дома за ним не виднелась. Пока Бенедикт упражнялся с кнопкой звонка под табличкой с проступающей сквозь ржавчину злой собакой, Катя путём несложных размышлений догадалась: ну да, дом-то здорово ниже улицы, вот она и не видит ни трубы, ни антенны.

С громким клацаньем открылся замок.

— Дистанционка, — пояснил Бенедикт со странной и немного даже оскорбительной гордостью – Кате вспомнилось, как точно таким же тоном пояснял устройство запоров на «Шансе» Филипп.

Дом был длинным, приземистым и, судя по двум обитым разного цвета дерматином дверям – на два хозяина. Девушка уловила промельк движения за задернутым гардиной окном дальней половины. Катя приветливо улыбнулась и помахала ладошкой невидимому соглядатаю. Узкий дворик был сумрачным из-за разросшегося винограда, и девушка разглядела в переплетении узловатых, каких-то разлохмаченных стволов и ветвей, меж темно-зеленых, погрызенных паразитом листьев, несколько кистей изюма – иначе явно прошлогодние кисти, облепленные муравьями наподобие коричневой ваты, было и не назвать.

Бенедикт потянул на себя ручку. В нос ударило запахами вывариваемого с «белизной» белья, цветочным освежителем воздуха, сдобой и затхлостью застоявшейся в колене под мойкой воды.

Было темно и неуютно, и с антуражем – перебор: завешенные темными пыльными коврами стены, свешивающаяся с потолка самодельная люстра, сплетенная из каких-то тряпиц и видом напоминающая странное членистоногое, бугрящийся на неровном полу – или что-то под ним было? – потертый палас, стол на трёх ножках с круглой столешницей, на которой высилась кривая груда оплывших разнокалиберных свечных огарков.

— Здесь вы должны решить, пойдёте дальше или развернётесь прямо сейчас, — голос Бенедикта звучал глухо. Он подошел к простой сосновой двери с блестящим кругляшом «глазка» в верхней филенке и замер, полуобернувшись к Кате. Девушка приметила старый телефонный аппарат на полочке под мрачно-пятнистой тряпицей, которую для себя определила как гобелен, и проследила взглядом телефонный шнур до самой розетки. Не то чтобы ей от этого стало спокойно – аппарат был покрыт слоем пыли.

— Пошли, — сказала она, решившись, и в изумлении уставилась на свою хватающую пустоту руку – никакой ручки. Не в пример галантному таксисту, Бенедикт не поспешил на выручку. Лишь горло напряг:

— Алёнушка-а-а! — проблеял, и Катю передернуло от омерзения.

Дверь приоткрылась – с ковров вкруг неё заструилась пыль. Катя чихнула.

Аленушка оказалась высокой, под метр восемьдесят, женщиной под полтинник, и размалевана была с отчаянием молодящейся потасканной проститутки. Она отошла в сторону, обдав девушку тяжелым ароматом мужского одеколона.

— Ли… то есть, Катя, — сказала девушка и, проходя вперед, едва не споткнулась о расшитые бисером женские тапочки. В комнате не было видно ни клочка обоев или покраски – всюду те же ковры, внахлест друг на друга, даже на потолке. Она не сразу разглядела стол посреди комнаты. Угадайте, чем покрытый. До самого пола… или потолка… Катя почувствовала, как подкатывает тошнота. На бугре стола – обычные шарлатанские атрибуты: стеклянный шар в подставке в виде обнимающей его ладони, черные свечки в гадкого вида канделябре, треснутый белесый череп неведомой зверушки, какие-то склянки, замусоленные карты, брошенные вверх черными рубашками.

— Переться теперь в гору, — с досадой заметила Катя.

— А что вас лично не устраивает? — спросила Аленушка заинтересованно и положила костлявую ладошку ей на плечо. — Не хуже, чем у других.

— И это вы называете офисом? — повернулась Катя к пыхтевшему за плечом Бенедикту. — Тоже мне, работники магической отрасли.

— Интересно, — сказал Бенедикт, — а языком на радио чесать – работа? Польза-то какая от вас?

— А вы? Не, ну это просто смехотворно. Я немедленно ухожу. Да, мысль забавная пришла: налоговиков на вас, что ль, натравить?

— Надо же, — Аленушка захлопала ресницами – на щёки брызнули частички туши. — Ей же добра желаешь.

— А чего ты от этой вертихвостки ожидала? — Бенедикт вскинул руки и развел ими: ничего, мол, не могу поделать – я предупреждал.

— Верти… как… вы меня назвали? — обалдела Катя. Обидеться бы, а ей смешно и одновременно немного грустно: ни один человек за всю ее сознательную жизнь не называл ее этим словом, подразумевающим какую-никакую красоту, дающую полное право вертеть этим самым хвостом без зазрения совести. Но не расцеловать же теперь Бенедикта за этот явно извращенный Катиным воображением комплимент?

— В общем, так, милочка, — О, да меня прям заласкали, — садись в кресло и слушай внимательно.

Катя, каменея, наблюдала за эволюциями пластов ковров на стене, вспучившихся и опавших, и в облаке пыли явивших скомканную груду, осевшую в каком-то подобии кресла с широкой пологой спинкой. Катя брезгливо дотронулась до ворсистой поверхности, готовая мгновенно одернуть руку. Не обнаружив подвоха, уселась – будто в пыльное облако. Она обернулась к парочке, и Аленушка упредила её вопрос:

— Ничего такого. Бенедикт смастерил. Золотые руки у мужика, да и башка соображает. Временами. А со стороны – идиот идиотом. Ладно. К делу.

— Да нет у меня к вам никакого дела, — сказала Катя, однако с места не сдвинулась – надо же повыкобениваться. Покуражиться над шарлатанами – чем не развлечение.

— Беня, выйди, — приказала Аленушка, и тот подчинился, побледнев и как-то словно вытянувшись. Катя вроде старалась устроиться в кресле поудобнее, а получалось, что вжималась в него всё сильнее.

Аленушка вдруг низко склонилась и так вперилась своими в глаза Кати, что девушка вдруг ощутила себя такой беспомощной и глупой, что оставалось только взмолиться, и она, не в силах произнести вслух, мысленно попыталась соединить обрывки услышанного и прочитанного, и получался какой-то нелепый вздор, тот бессмысленный набор слов и звуков, что только отчаявшемуся может показаться вразумительным. Она запаниковала, поняв, что не может отвести взгляда от этих синих глазищ, глядящих словно сквозь неё, внутрь головы, будто разыскивающих там то, о чем сама Катя не ведает. Она никогда не считала себя особой гипнабельной, да и случая опровергнуть предположение, признаться, не представлялось, а тут вдруг ощутила, как конечности словно ртутью наливаются, язык распухает до невозможности им пошевелить, зубы вот-вот вывалятся из раздувшихся дёсен, мысли путаются, смешиваются, налезают друг на друга, и она цепляется за собственное имя – Лиза? Катя? – повторяя и повторяя то одно, то другое, пока ею не овладевает неуверенность, каково же то, что дано при рождении, и было ли рождение, и не сама ли она есть только имя, оболочка, кружащаяся около другого, такого же пустого звука, и вот она уже видит тучное тело, раскинувшееся бесстыдно в кресле, и над ним склонилась рыжеволосая женская фигура в бирюзовом халате, облепившем напряженную спину так, что видны позвонки и лямки бюстгальтера. Аленушка, догадывается Катя с облегчением, и падает в эту тучную массу в кресле, и она закричала.

— Тихо, маленькая, тихо, хорошенькая, — прошептала Аленушка, обняв прильнувшую к ней, дрожащую, Катю и покачиваясь, будто баюкая дитя, разбуженное кошмаром.

— Что вы со мной сделали? — прошелестели Катины губы. Оцепенение потихоньку сходило с тела, и забившееся учащенно сердце гнало по нему горячие волны крови. Внутренний зуд сводил с ума – казалось, тело – сплошной отёк.

— Да сама ты это сделала, — сказала Аленушка немного распевно, и Катины веки стали наливаться тяжестью. С трудом разлепив их, она вскинула голову – перед глазами замельтешили белесые точки. — Тебя ж так любой может…

— Где ж найти того любого? — сонно спросила Катя.

— Не суждено тебе. Хоть сама и полюбишь. — Словно хлыстом, ожгла словами Аленушка, и Катя вскинулась – Аленушка отпрянула. Перед глазами поплыло, и Катя, качнувшись, вцепилась руками в ковер на стене:

— Это что за предсказюшничество? — попыталась придать голосу гадливость. И, наверное, получилось – на глаза Аленушки навернулись слезы.

— Да пойми ты, помочь хочу, — сказала женщина и перегородила дорогу. Потом схватила Катины руки в свои и быстро, пока девушка не вырвалась, проговорила: — От грибов можешь погибнуть. У тебя ж аллергия. Как там окажешься, даже не прикасайся. Слушай меня, и как бы бредово это ни звучало…

— А почему «как»? — спросила Катя, и вмиг ощутила прилив сил, словно кокон слабости, в котором она находилась, лопнул.


8

Стуча каблучками и остервенело размахивая сумочкой, Катя бежала вверх по Журавлева, стараясь не обращать внимания на резь в боку и жжение в легких. На Садовой остановилась и согнулась, упершись ладонями в дрожащие колени и пытаясь отдышаться. И боялась оглянуться. Она свихнется, если увидит поблизости кого из безумной парочки. Угораздило же. В милицию-полицию не пожалуешься – засмеют, а то и снимут втихую на мобилу да выложат в сеть прикола ради.

Катя побрела к автобусной остановке, подволакивая ноги, шаркая по тротуарной плитке и орошая её слезами. Определенно, следует хорошенько проветриться, решила девушка. Она редко гуляла в центре города – стеснялась, в какой-то причудливо-бредовой фантазии вообразив, что эти улицы были территорией красоты, и носители оной наложили негласное, но, в общем-то, поддерживаемое вето на посещение их резервации гражданами, внешность которых не тянет на усредненные стандарты симпатичности или благополучности.

Она сняла туфли, шла по горячей тротуарной плитке босиком, пока не обозначились десятка два наблюдателей. Они вертели головами по сторонам, выискивая остальных действующих лиц флеш-моба. Но Катя была одна, и зрители терпеливо ждали. Остановившись у урны и медленно, как депутат перед телекамерами опускает в прорезь избирательный бюллетень, сунула туфли в мусоросборник. Зрители зааплодировали. Катя раскланялась и села в такси – водитель сложил пополам газету, швырнул на заднее сиденье и воззрился на неё.

— За грибами, — сказала она, натягивая ремень безопасности.

Таксист хмыкнул и завел двигатель.



Глава II

Глава II

1

Его разбудило дикое желание, и, вырванный им из сна, странного этаким замесом романтики и порнографии, он покосился на взбугрившийся пониже живота плед. Вот ведь занятость до чего доводит — чуть не утонул в этом самом, животворящем. Прыжком покинув постель — плед взвился и упал рядом с кроватью пестрым шерстяным листом, — Вадим поспешил в душ.

На ходу обтираясь полотенцем, прошлепал в кухню, сыпанул в чашку пару ложек кофе, залил водой и сунул в микроволновку. Та ещё дрянь получится, ну да не было у него времени — душ только тело охладил, желание же только окрепло, и он ухмыльнулся, подумав, что ощущает себя в данный момент продолжением члена. Задержавшись у шкафа, махнул рукой и напялил вчерашние шмотки, сваленные кучей в кресле. На ходу застегивая ширинку, чертыхнулся, когда трусы попали под болт пуговицы. Выхлебав кофе, поставил кружку в раковину, на верхушку шаткой пирамиды грязных тарелок. Конструкция качнулась, но устояла. Что к лучшему — не верил он в битье тарелок «на счастье».

Не став даже прогревать двигатель — да на фиг надо! — помчал к своей девушке в целях сугубо практических. Она и на это тоже обидится: приезжаешь, мол, только когда тебе невтерпёж. Сколько ни говори, что чувства испытывает совсем другого рода – не верит. И плачет. Ну что поделать с этим сопливым созданием.

Он заскочил в магазин, купил упаковку безалкогольной «баварии», чипсов, орешков – ему пришло в голову, что такой набор скорее подошел бы к просмотру с друзьями футбола, чем к романтическому свиданию, ну да оголтелым болельщиком он не был, а романтическое… да какая романтика, пятый год отношений…

— Белочек кормить едете? — прервала его размышления девушка-кассир, кивая на упаковки пивозагрызочных средств.

— Стрелочек, — бросил он, нахмурившись. Расплатился, оставив на лотке пару купюр сдачи, и покатил. Сначала тележку, потом – в машине.

Он подрулил к подъезду бетоноблочной девятиэтажки с треугольниками балконов, лохматившимися остатками зеленой краски, не освежавшейся, наверное, с момента сдачи дома в эксплуатацию. У подъезда посигналил, что с его стороны было глупостью – окна Любиной квартиры выходили на другую сторону, и даже если предположить, что девушка ждала его, напрягши слух – всё равно без толку: ничего бы не расслышала за шумом запруженного тачками проспекта, вдоль которого стоял дом. И посигналил ещё раз, подумав, что это что-то вроде рыка льва, уведомляющего, что он на своей территории, и возможные соперники, поджав хвосты, должны ретироваться. Судя по потекам на двери подъезда, хищники помельче пометили-таки его территорию. Он скрипнул зубами: свиньи, бля.

Он вышел из машины, неся в одной руке брелок с ключами, в другой – большой пакет с логотипом неведомых сигарет «rottmanns».


2

— Привет, — сказала она вяло, и чмокнула в щеку. Приняла пакет и, охнув, согнулась под тяжестью. — Пиваса набрал. Что, продолжаешь?

— А то! — Вадим ухмыльнулся и облапил, сграбастал ее в охапку, как сноп. Сноп звякнул бутылками в пакете.

— Пусти, — сдавленно сказала она, пытаясь вырваться. Выронила пакет — там хрустнуло и зашипело.

— Ты чего? — опешил он. — Пиво раскокала.

— А чего навалился сразу? Не терпится? Приперло? Время поджимает? — казалось, она вот-вот зарыдает. Что с ней опять такое? Она наклонилась, подняла пакет за одну ручку, глянула внутрь. — Радуйся – одна только разбилась. Придурок.

— Ладно. Проехали, — сказал он, с трудом сдерживая злость. — Давай пожрём, что ли. Ну, яичницу, там, с колбасой.

— Да уж придётся. Тебе бы только жрать и трахать меня. Не любить - трахать.

— Что с тобой творится? — спросил он заученно, и пресловутое дежа-вю охватило его: было, было, всё это было, и повторяется вновь.

— А то не понимаешь! — она всхлипнула, в уголках ее серо-зеленых глаз появились слезы, набрякли и, словно прорвалась плотина, заструились к подбородку. Хоть тушь не потечет, заметил он безэмоционально. Люба предпочитала обходиться без косметики, да вся эта химия сейчас была бы совершенно некстати – зрелище женщины плачущей само по себе неприятно, с разводами же вокруг глаз и вовсе отвращение вызывает.

Глядя, как она плачет - включая в это время газ, открывая холодильник и елозя по плите сковородой, - он думал, что их отношения замкнулись в петлю, и он мог предугадать, что последует дальше. Собственно, это не предугадывание даже было, а просто совершение действий, заданных программой застоявшихся чувств. Он стянул с себя водолазку.

Люба стояла у плиты, всхлипывая, и кончиком ножа двигала по сковороде топящийся кусок масла. Вадим, затаив дыхание, на цыпочках подошел к ней, и проворно стянул розовый халатик – тот повис на сгибах локтей. Бросив нож в сковороду, она обеими руками рванула халат вверх, и вцепилась в запахнутый ворот так, что Вадим явственно услышал, как хрустнули суставы ее пальцев.

— Да ладно ломаться! — брызжа слюной, взбеленился он. Это было не по правилам, не соответствовало программе. Он едва удержался от того, чтобы ее ударить.

Люба мотнула головой, светло-русые волосы хлестнули его по щеке. Он рыкнул и, схватив Любу за плечо и разворачивая лицом к себе, уловил розовый промельк. В следующее мгновение по щеке оглушительно бабахнуло, в голове раздался грохот, как в бочке, по которой шарахнули кирпичом.

— Сука, — сказал он. Во рту мгновенно пересохло. Попытался сглотнуть – закашлялся.

— Кобель! — завизжала она. И расхохоталась, запрокинув голову и не сопротивляясь дерганым, нетерпеливым движениям его рук.

Порядок. — Он хватал ртом воздух, дергая головой, будто дозы спасительного кислорода находились в одному ему видимых капсулах, хаотично пляшущих во враждебной атмосфере. Он то отступал на шаг, то отклонялся в сторону, то шарахался в другую, будто на ринге находился, а не перед красивой девушкой в кружевных черных трусиках. Ну, с этим-то мы разберемся, думал он, матерясь сквозь зубы и трясущимися пальцами расстегивая «болты» джинсов. Справившись с ними, едва не упал, запутавшись в штанине одной ногой и скача на другой, как хромой кенгуру.

— Мебель переломаешь, — сказала она тем низким, чуть задыхающимся тоном, что сводил его с ума. Нащупав на плите кругляш, выключила.

— Новую купим. Потом. Помогла бы лучше, — он рухнул на табуретку и, схватившись за штанину, с силой потянул вниз, скривившись от боли.

— Ну уж нет. Я – пас.

— Готова? — спросил Вадим, глянув на свою ободранную ногу, потом – на Любу.

— В спальне не удобнее будет? – дразнила она его. — Стесняюсь при кастрюлях. Они ж для меня – что дети малые.

— Да нам и тут нормально бывало, — сказал он, вставая и приглашающим жестом указывая на стол. — Щас крошки вот сгребу…

— Ты жениться на мне думаешь?

— Бля, началось.

Желание отпало начисто. Он опять уселся на табурет, чувствуя себя глупо и не зная, куда девать руки. Дежа-вю. Не пора ли, как говорит ловелас Жора, сменить модель?


3

Он ехал на работу, прокручивая в памяти кадры свидания. Себя виновным не считал, и если и испытывал некоторую неловкость, то только от недоговоренности: так простила она его или нет. Хотя, собственно, за что? Вот чего им всем окольцеваться-то хочется? Птицы. Куры. По большей части.

Он остановился в крайнем правом ряду, пятым, вроде, от светофора, и включил радио.

Здравствуй, дорогой. Не послушать ли нам нечто романтическое, навроде… А вот это будет сюрпризом. Надеюсь, тебе это поможет настроиться. Ну, ты меня понимаешь, — полыхнули динамики страстью, и Вадим судорожно сглотнул. Этой Лизе следовало бы вести сугубо ночные программы, подумал он. И не удивился, обнаружив, что джинсы вдруг стали тесными, а сиденье захотелось отодвинуть немного назад. Лиза говорила не с бесстыжей откровенностью порноактрис, но таким тоном, с такими модуляциями, что только глухой не возбудился бы. В её исполнении и руководство пользования соковыжималкой звучало бы как призыв нимфоманки.

Светофор явно барахлил. Ему никак не удавалось разродиться красным, и продолжающаяся агония промельков желтого начинала раздражать. Вадим отвернулся – вид электрического регулировщика вгонял в тоскливую бессильную ярость. Развернуться не было никакой возможности – приперли со всех сторон, даже дверь не приоткроешь: справа толстенный ободранный ствол старого тополя мешает, слева какая-то бурая «копейка» притулилась, сзади же и впереди нервно сигналят и мигают фарами другие тачки, словно перенявшие у психованных хозяев способность чувствовать.

Откинув кресло на щелчок назад, он вытряхнул из пачки сигарету и прикурил. Глубоко затянувшись, швырнул пачку с зажигалкой в пустующее сиденье рядом. На котором сейчас могла бы сидеть Люба…

Бешено крутанув ручку, опустил стекло и, сипло кашлянув, сплюнул. Плевок распластался по замызганному борту «копейки» и потек вниз, оставляя блестящий след слизня, под которым краска казалась новой. Водила «копейки» орал что-то, аж глаза закатил. Вадим ухмыльнулся, и в это мгновение водитель поруганного транспортного средства посмотрел на него осмысленно. И отвернулся так резко, будто невидимую оплеуху отхватил. Вадим упорно сверлил взглядом затылок мужичонки – тот казался вполне подходящим объектом для выплескивания злости. Он даже занес руку с тем, чтобы постучать в стекло «копейки», когда оплеванная тачка вдруг поехала вправо. До него не сразу дошло, что соседняя машина двинулась вперед, а он торчит из окна своей «десятки», и его поливают матом и глушат ревом клаксонов и глоток остальные пробкостояльцы. Он резво тронулся с места – зубы неприятно лязгнули, с полочки над бардачком свалилась папка с документами. Вадим скосил на неё взгляд на мгновение.

В стекло ударилась обезумевшая от рева птица, и Вадим инстинктивно рванул руль вправо. Грохотнув защитой движка, машина выскочила на тротуар, и он ударил по педали тормоза, спиной упершись в тяжко скрипнувшую спинку сиденья. «Десятка» ткнулась бампером в пивной ларек, легонько так, и в голове промелькнули кадры какого-то фильма: упавший самолет, на последних сантиметрах своего сокрушительного скольжения сквозь игровые заведения ткнувшийся носом в игральный автомат. Из автомата в фильме посыпались монеты, из ларька в реальности – хозяин (продавец?), с пузом, позволяющим предположить пристрастие к напитку, которым торгует.

Бедро защекотал вибросигнал. Очень вовремя. Пялясь на мужика, который направлялся в его сторону – пузо колыхалось, как у того водяного из мультика, - Вадим, изогнувшись, вытащил телефон. Ну, кому там ещё хреново?

Привет, это я. Не желаешь проветриться? В деревню съездить? Серьёзно. Надобность возникла. Не морЯ, конечно, зато экзотика. Звякни по тому же номеру. Маша.

— Да уезжаю, уезжаю уже, — сказал Вадим мужику через окно, глядя на его заросшие пучками черных волос руки и соображая, что ему за Маша такая накатала целую телегу.

— А за покраску кто платить будет? — пробасил мужик, сунув мохнатые руки в карманы замызганного светлого халата и выпятив живот так, словно собирался им атаковать «десятку», вздумай её хозяин начать ерепениться.

— Ага, — кивнул Вадим, — и за рихтовку тоже. Только вякни – отрихтую по самое мама-не-горюй. Понял?

Вадим отъехал от ларька, и пивщик попытался изогнуться, исследуя покрашенную облупившейся, выгоревшей на солнце синей эмалью стенку ларька. Потом зашагал враскорячку – пузо впереди – к двери, открыл и вошел, не оглянувшись. В здравомыслии ему не откажешь, заметил Вадим.

Взглянул на часы – оставалось только уповать на терпение клиента. Может, кто из этих скотов-сотрудников кофе тому предложит, хотя от них реальнее дождаться какой подставы, чем отмазки для задерживающегося коллеги.

Обнаруживая малейший просвет, Вадим втискивался в него и, сигналя, требовал уступить дорогу или хоть перестроиться в другой ряд – все словно сговорились сегодня тупить. Наверное, потому никто освобождать дорогу не торопился. Да и спешил куда-то не «мерин» с мигалкой, а не первой свежести «десятка».

С горем пополам добрался, припоздав на каких-то пятьдесят минут.

— Долматов, не много ли ты о себе возомнил? — спросил шеф, и Вадим поразился: его фамилию шеф произнёс так, что самому стало гадко. Само по себе обращение такого рода напрягало, а уж вид пляшущей в пальцах шефа сигареты вовсе ввергал в уныние. Наверное, не дождался клиент. — Хоть понимаешь, какого человека заставляешь ждать свою убогую персону? Короче, потеряешь - можешь уматывать. Пшел, — ткнул пальцем в комнату переговоров. Шеф прикурил новую сигарету и закашлялся, сложившись чуть не пополам, так, что мордой едва пепельницу не разбил. Вадим, испытывая желание раскроить ему башку, внешне изобразил на лице внимательность и лишь слегка хлопнул шефа по спине.

И пошел в переговорную.


4

В кресле развалился жирный тип, при встречах с которым Вадим ощущал неловкость – тот смотрел на него глазами тоскливой коровы. Пару раз Вадим задумывался, может, отослать жирдяя к другому менеджеру, ну, хоть к той же Наташке – та уж копыта, бедолага, сбила, а дела у нее все не идут. Когда боров говорил, издавал вполне приличное хрюканье, сквозь немелодичные переливы которого Вадим иной раз умудрялся уловить звуки человеческой речи, хоть и здорово искаженные заплывшими жиром голосовыми связками. Странное, гнетущее зрелище – свин с коровьими глазами. Нос клиента распластался на пол-лица, из ноздрей торчали пучки слипшихся волосенок. Тонкие губы, растянутые вокруг маленького рта, маячили на дне образованной складками жира впадины. Надо всем этим безобразием топорщились смолянисто-черные волосы оттенка… скорее паровозного котла, чем воронова крыла. Облачен клиент был во что-то такое серого цвета в мелкую клетку – когда дышал, по ткани бежала рябь. Грудь колыхалась под бирюзовой рубашкой, а багровый галстук при каждом вздохе трепетал вялой змейкой.

— Хрюхрюхрю хрю хрюхрюаю скохрю, так хрю препохрюхрю покухрю хрюма хрюбе, — сказал клиент, и его глазки пропали в рыхлых складках век. Вадим напряг воображение, и пока клиент переводил дух перед новой фразой, попытался перевести на человеческий предыдущую. Выходило, боров отчаливает куда-то, и покупку дома возлагает на агентство, полагаясь именно на его, Вадимову, хватку и порядочность. Ну, или что-то в этом роде. А, дом таки понравился. Не, лупанули цену за него, конечно, дурную, и сарай уж с полгода числился среди агентов как объект категории «геморрой», и что-то там с документами намудрили.

Клиент уронил на стоящий у кресла кейс ладошку, похожую на находящегося при смерти от ожирения осьминога, ухватился за ручку, и кейс по кривой дуге взлетел и благополучно припузился – брюхо колыхнулось и пошло волнами. крышка кейса откинулась, жирный осьминожек вполз внутрь, и вскорости появился с грузом, состоящим из нескольких пачек купюр. Освободившись от поклажи, осьминожек повторил маршрут и вернулся уже окончательно, свалив к остальным ещё кучку. Вадька едва сдержал идиотский порыв погладить ладошку-осьминожку. Та, словно уловив его мысли, проворно скрылась где-то в складках ткани и переливчатого пиджака.

— Сейчас посмотрю, нотариус наш на месте, — предложил Вадим.

— На хера? Это ж задаток только. Делайте там бумажки, какие надо. Если чё – скажете, от меня. — Глаза клиента вынырнули и зыркнули впервые с хоть каким-то выражением. От него по спине Вадима дрожь пошла, и он подумал, что все эти россказни о том, чем занимался толстяк еще пару десятков лет назад, могут быть и не лишены правдивой основы.

— Ну, тогда шефа кликну, — сказал Вадим. Да хоть кого-нибудь – он же псих!

— На хер он нужен. Да и тебе тоже. — Странное дело, но с каждым новым словом речь клиента становилась все более связной – то ли Вадим почувствовал собственную заинтересованность, то ли клиент говорил то, что задевало его самого за живое. — Он же натягивает вас по полной программе, а вам, баранам, ничего другого не остается, чем объедки подбирать. Надо о будущем думать, дружочек. Тылы себе обеспечивать, жопу прикрывать – если так понятнее. Живешь, небось, как в хлеву. На девок да на шмотки со жрачкой хватает, на остальное – нет. Да ты губендри-то свои не надувай. Прав я, по-любому, прав. А ты кинь шефа. Кинь, а? Чё, очко жим-жим? А как ты думал? Думаешь, я поднялся на трех мешках картошки, что со своего огорода накопал?

Вадим слушал, кивая и пряча взгляд – да нет, клиент если и копал что в лихие годы молодости, то разве что неглубокие могилки в окрестных лесополосах.

— Как тебе перспектива? — оторвал его от невеселых мыслей жирдяй.

— Нормально, — сказал Вадим.

— Ну, так и занимайся. Документы на хату через контору вашу оформляй, а потом скажешь: всё, отказался, мол. Да, хату надо на эту вот ксиву оформить, — и швырнул на стол паспорт в клеенчатой обложке, немного завернутой на углах.

— Хорошо, я вам тогда расписку…

— Мля-я-я. Ну что ты всё телишься. Какая расписка? Я все равно подписывать ничего не буду. — Он развел руками, и более несдерживаемый кейс стал съезжать с волны пуза, как странного вида серф. Он шлепнулся на покрытый ковролином пол, но хозяин даже не пошевелился, чтоб поднять чемоданчик. Это проделал невесть откуда взявшийся детина с бритым затылком и спиной настолько широкой, что вполне мог бы при случае и загородить ею кейсоронятеля. Вадим с запоздалым испугом осознал, что охранник, этот покемон-переросток, всё время стоял сзади, у двери.

— Димон, слиняй, — приказал хозяин, и детина вышел, осторожно прикрыв дверь – скорее из опасения сломать, чем из вежливости. Вадим проводил его взглядом и знобко поежился.

— Да ты не бзди, — сказал клиент. — Они смирные, пока «фас» не скажешь.

— Да не боюсь я. Пока, — вырвалось у него как-то само собой, и он закусил губу.

— Глупостей хоть не наделаешь? — спросил толстяк. Кашлянул – океан пуза заштормило – и продолжил: — Я ж к тебе именно обратился, потому что ты мне показался и порядочным и решительным. Не – скорее, авантюристом. Думающим о последствиях. Если ошибаюсь, ты уж лучше сразу бойся. Хочется, иногда, понимаешь, молодость вспомнить… — он зажмурился, как сытый кот на солнышке, а Вадима аж пот прошиб.

— Нет. Не наделаю.

— Ладно, давай, занимайся.

Клиент стал невыносимо медленно выпрастываться из кресла, и казалось, это не тело человеческое, а туча всплывает, всё ширясь и набирая в объеме. Из тучи выдвинулся отросток со знакомым осьминожкой на конце, и Вадим протянул свою руку. Пожатие было теплым и липким. У Вадима хватило ума вытереть ладонь о штанину только после того, как туча скрылась за дверью и глухо сказала бритоголовому Димону: «Ну чё, погнали.»

Парень рухнул в раздавленное кресло, закинул ноги на стол и закурил. Пепел стряхивал на пол, будучи практически уверен в том, что ему не придется внимать ворчанию уборщицы, тихой алкашки Маруси, и свирепо краснеть, получая нагоняй от шефа. От созерцания вороха денег его отвлекла вонь паленой синтетики – покрытие пола курилось черным, смрадным, каким-то жирным на вид дымом, и хлопья копоти медленно кружили в спертом воздухе, напоминая оброненные неведомой птицей перья. Он подскочил, как ужаленный, грохнулся на пол и принялся лупить ладонями по расползающемуся тлеющему пятну. расплавленные волокна впивались в кожу с упертостью трудолюбивых мурашей, но парень не ощущал боли – было только опасение, что смрад и дым привлекут внимание сотрудников агентства. Наконец, вроде, потушил. Поднялся с коленей и закурил, ища взглядом пепельницу и держа под тлеющим кончиком обожженную ладонь. Пепельница обнаружилась на тумбе под телеком. Поставив её на стол, Вадим присел на край столешницы, рассовал по карманам пачки банкнот, и зажмурился, блаженно внимая ощущениям человека, отягощенного суммой, которой ему обзавестись не светит никогда. Это «никогда» с каждой секундой удручало всё больше.

С такими бы бабками да с машкой подходящей… Застенчиво улыбнулся своей стыдливости – Люба в мечтах, всколыхнувших воображение, только промельком разве что обозначилась.

Зато там была Маша. Он выхватил из кармана телефон, почти уверенный, что удалил сообщение и лихорадочно вспоминая, кто ему говорил, что удаленное можно как-то восстановить, но для этого надо… блин, блин, блин, да где ж оно… так… о!

Он пробежал взглядом сообщение. Да брось, это наверняка не она - времени-то сколько прошло, да ты и номеров-то сменил – что девок. После Маши. А если она? А как номер узнала? Издевается? А мне-то куда звонить? По какому это «тому же номеру» «звякать»? На домашний, может? Ага, а там муж, небось. Ну да, не один ты такой на свете единственный сладкий перец.


5

— Алло? – ну да, это была она, с этим её неправильным «л», так что получилось что-то вроде ауо. — Вадик, ты? Я ждала (ждауа)…

— Сердце подсказало или какой другой орган? — вырвалось у него совершенно по-хамски, как у кичащегося своей нарочитой грубостью подростка.

— Не говори глупости. Всё проще: из всех моих знакомых ты единственный, кто позволял себе перезвонить, когда ему вздумается, а не когда его об этом просят. Так, наверное, и осталось. Так ты едешь? — спросила безо всякого перехода. От этой её манеры Вадим успел поотвыкнуть. Теперь почувствовал в груди приятное тепло узнавания – она всё та же. По крайней мере, очень хотелось надеяться.

— Мне помощь твоя нужна. Когда едем? — спросил в её манере, не развивая начатую тему и швыряя новую.

— Послезавтра.

— Мне надо завтра с утреца, в идеале – ночью сегодня. Тему тут одну поднял. Так что ты кстати – ну прям будто чувствовала. Ну так что?

— Ты где сейчас? — спросила, вздохнув.

— На Западном, возле двадцатой поликлиники.

— Давай там, в кафешке – видела, что-то в этом роде есть в торце здания. Только дождись, хорошо?

— Тебе что, неинтересно? — спросил он её, задавая одновременно вопрос сам себе а на хрена ты вообще это затеваешь, жить опостылело?

— Неинтересно. Опять влип куда-то. Раньше было забавно, наверно, потому и позволяла себе голову морочить. — Сказала и положила трубку. Или кнопку нажала – не суть. Гнусные гудки напомнили, что ему тоже неплохо оторвать «трубу» от уха.


6

— Ну как? — спросил шеф этак невзначай, будто его это не особо и интересует. — Что сказал? Он там что-то насчёт задатка мычал.

— Не знаю, что он там мычал вам, — Вадим пытался скорчить сосредоточенную мину, — только мне он сказал, что не будет никакого задатка, пока с документами не будет полной ясности.

— Да где ж я тех родственников искать буду? — шеф расстроился, и стал похож на готового разныться из-за отобранного чупа-чупса малыша.

— Ну, тогда он будет искать агентство с более расторопными сотрудниками. И нормальным директором. — И кто меня за язык тянул? – задался вопросом, наблюдая за стремительными эволюциями на роже шефа.

— Пшшшшшшел вон, — испустил тот губами облачко слюнной взвеси.

— И – чуть не забыл, - сказал, будет иметь дело только со мной. Так что проявите уважение.

Побагровевшая рожа шефа, с этими вытаращенными глазами, над бледной тощей шеей с трясущимся кадыком, стала похожа на ракетку для пинг-понга с приклеенными к ней шариками.


7

С облегчением на сердце и потяжелевшими карманами Вадим покинул офис, хваля себя за то, что довёл руководителя до истерики – будь тот вменяем, заподозрил бы неладное – карманы подчиненного оттопыривались отнюдь не семечками. Охранник Гена схватил Вадима за рукав:

— Стоять!

Да, бля, недалеко же я уплыл, решил Вадим, ощущая дрожь в коленях.

— Дай закурить, — сказал Гена, ухмыляясь.

— Подавись, — сказал Вадим, трясущейся рукой сунув в нагрудный карман форменной рубашки охранника пачку. — Приз за шутку.

— Что, Михалыч вздрючил?

— Что-то вроде того.

У машины задержался. Ну, и куда прикажете это горе девать? Не, можно, конечно, с Машкой, куда там она собралась, и на ней поехать. Только в той деревне бросить придется. Кирюша, как узнает, что его кинули, по тачке вмиг вычислит. Хотя какая тачка – агентство на уши поставит. Михалыч не то что адрес скажет – еще и Гену охранника в помощь даст. И сам пару пинков отвесит. Нет, не так – дал бы, отвесил бы. Пусть найдут сначала.

Домчал быстро. Выйдя из машины, обвел салон прощальным взглядом. Задержался на магнитоле. Ага, может, с собой возьмешь? Да плюнь ты уже. Вздохнул, качнул брелок сигнализации на торчащем из замка зажигания ключе. Аккуратно хлопнул дверью.

Что ж, больше в городе его ничего не держало. Вот только Люба. Взять её с собой – как это будет выглядеть? Оставить, бросить, разорвав отношения, становящиеся тягостными и без вот этих, вновь нажитых, проблем? Если Машка будет с мужем – или кто там у неё может оказаться, - чё тогда мне обломится? Любка наверняка не согласится уехать из города надолго, а то и навсегда, но какое-то время, если хорошенько уломать, может и согласиться пожить со мной, разделить, так сказать, превратности и всё такое. А как объяснить, с чего я вдруг решил кинуть Кирюшу? Машка бы поняла. Ну, по крайней мере, прежняя Машка. А эта будет нытьем изводить: есть другие способы заработка. Ладно, чё-нить придумаем. Сейчас главное – с Машкой перетереть. Можно, интересно, там, куда она приглашает, пожить, оттянуться, так сказать, с годик, ну, пока всё не утрясется. Не великие деньги, в принципе. Ну да, «невеликие». Мне таких не заработать никогда. За тридцатник, волосы вон, седые выдергивать приходится, а своего – только «тачка». И та – была.

В скверике у поликлиники он облюбовал скамейку, почти скрытую от посторонних взглядов – судя по использованным презервативам у кустов, неприхотливые влюбленные, выбирая её, руководствовались теми же соображениями, что и он. Чиркнув зажигалкой, поднес огонь к углу захваченной из машины папки. И чего ты её там не бросил? Пластик потемнел, угол потерял форму и потек, потом огонек перескочил с фитиля зажигалки на папку и затрепетал, попыхивая копотью. Вадим раскрыл папку, чтобы огонь попробовал бумагу – тому угощение понравилось, и в следующую секунду парень швырнул папку на землю. И смотрел на пламя, шурудя в бумажно-пластиковом костерке отломленной от куста веткой так, будто запекающуюся картошку в нем перекатывал. Когда остался один лишь тлеющий пепел, Вадим потоптался по нему, щурясь от поднимающегося из-под ног смрадного дыма. Потом сел и закурил, глядя, как ветерок развевает остатки костра.

— Нос облупится, на солнцепеке-то, — сказала Маша, и Вадим, подпрыгнув, чуть не подавился сигаретой. Он вскинул голову и с удивлением обнаружил, что кусты уже не создают над скамейкой теневой балдахин. И сколько ж я здесь проторчал? Час? Полтора? Маша присела рядом, натягивая на колени трикотажное платье, белое, с огромными розовыми орхидеями, на груди девушки обретшими чудесную выпуклость. Лицо её ничуть не изменилось – ну, разве что морщинки-штришки у глаз и на лбу. Она улыбнулась – что-то нестерпимо сверкнуло.

— Брюлик в клыке, — пояснила она. По дурости вмонтировала. По молодости, — добавила немного печально. — Хочешь, подарю? Жарко. Пошли?

— Пошли, — сказал он, поднимаясь и подавая руку. — А когда в деревню твою мотнём? Хочется вырваться из этой срани… Да вы проходите, проходите, — обратился к пенсионерке с палочкой, воззрившейся на парочку с брезгливым осуждением. Бабка рванула с места, чуть искры не высекая лишенной резинового наконечника палкой.

У кафе не было ни машины. Закрыто? Да нет – пологи подняты, и две девицы-официантки устремились навстречу с почти искренней радостью на симпатичных мордашках. Наверное, новенькие, решил Вадим, заметив такую ретивость.

Парочка расположилась за красным пластиковым столиком, на того же колера и материала стульях с подгибающимися ножками и спинками, вид которых заставлял воздержаться от того, чтобы усесться с полным комфортом. Не располагает подобная мебель к расслаблению – волей-неволей напрягаешься, опасаясь поломать. Вадим глянул на Машу.

— Да помню, помню, — отмахнулась она на безмолвный вопрос. — Надо же, столько лет прошло. Ты тогда еще говорил, что пластиковая мебель – это на время, только из-за бедности, и через год-другой ни одно уважающее себя заведение не усадит за неё своих клиентов.

— Ошибался. Хотя, может, эти себя и не уважают, — Вадим глянул на официанток. Оставив на их столике два бокала с холодным чаем и пепельницу, девушки уселись за свой, у стойки, и, потеряв к парочке всякий интерес, пили кофе и дымили длинными коричневыми сигаретами.

— Ну, так что с тобой произошло? — Маша взяла свой бокал и поднесла ко рту – от кисти к локтю скользнули несколько спутанных между собой тонких золотых браслетов с висюльками вроде маленьких монеток.

— Неудобно как-то. Вроде как выгоды ищу в нашем знакомстве. Лучше б не звонил. Хотя – раз уж случилось, - почему не обратиться к старому другу? Подруге, то есть. Нет, не старой. Давней. Нет, просто – к подруге.

— Как знать, — сказала она непонятно применительно к чему, и потянулась за сигаретами – браслеты захрустели по рифленой поверхности стола, накрытого только картонными кружками под их бокалами и пепельницей.

Вадим, обливаясь потом, то и дело закуривая и ломая сигарету, когда пытался сбить тлеющий кончик о край пепельницы, постарался внятно изложить ситуацию, в которую загнал себя скорее осознанно, чем загнанный обстоятельствами. Маша слушала, рассеянно кивая только, когда делала глоток чая, так что было непонятно, то ли напиток одобряет, то ли дает понять, что всё еще внимает. Выговорившись, парень обмяк, откинувшись на спинку стула – ножки того заелозили по полу.

— Это всё? — спросила по-деловому, и Вадим, поняв, что она вполне может отказать, ощутил озноб от мысли, что коль скоро так и окажется, ему просто не к кому больше обратиться – исходя из личного опыта знал, что стоит тебе влететь в горло жизненной мясорубки, выдернуть тебя оттуда, как правило, бывает решительно некому. — Вадь, да успокойся, всё нормально – ну, по крайней мере, ситуация не нова. Аферистом ты был, им и остался. Жизнь – твоя, распоряжайся по собственному усмотрению. Плохо только, что окружающих при этом напрягаешь. А хорошо – то, что к окружающим я себя не причисляю. Хотела сказать, надеюсь, что ты меня хоть как-то выделяешь. Если ты не против. Ну, давай соображать, как тебе потеряться целиком. — Она хохотнула. — В пакетах любой сможет.

— Да он всё равно сказал,что сваливает куда-то. Пока всё выяснится…

— А если шеф твой поймёт, что ты замутил? Если свяжется с этим твоим Кирюшей? Ну так, на всякий, извиниться, там, а заодно и разузнать лично, что к чему? Они ж тебя из-под земли достанут. Шеф – свою шкуру отводя от подозрений, клиент, — опять усмехнулась, — потому что всегда прав.

— Так что ты предлагаешь? — спросил он. — Дурака включить? Вернуться в офис: пошутил мой, извините – неудачно? — На самом деле – вполне себе решение. Уволит? Зная жадность Михалыча, сильно сомневаюсь. Да и бумажки проще всё ж через фирму попустить. Бля, папку спалил, придурок.

— Ну, это ты предложил, — Маша вертела между ладоней пустой бокал, будто хотела раскатать его в такую стеклянную колбаску. — Кстати, деньги с собой притащил?

— А что? — Денег за молчание и всё такое? Да не, она не такая? Какая это «не такая»? Да она уж не девчонка – приоритеты могли здорово измениться. Хотя, судя по всему, явно не нуждается. Хотя тоже… всё от суммы зависит. И что теперь? Грохнуть её?

— Да просто. — Она оставила бокал в покое, и принялась теребить подвески на цепочках. — Я б сдурела, с таким наликом по городу шлясь. Да ладно, ближе к теме. Сейчас поднимемся на Коммунистический – его что, переименовывать не собираются? – и ты сядешь в такси. Доедешь до Дома быта на Буденновском. Та меня подождешь немного. Ну, по магазинам, там, пошляйся – крутись поблизости, короче. Потом познакомлю с человечком, за небольшую плату тот тебя на Луну может доставить, не то что незаметно из города вывезти. Ну, там, с ним, решим, где ты переночуешь.

— А на фига такая конспирация?

— Смотри сам. Деньги – то весомые. Может, тебя уже обыскались. Кстати, телефон-то твой где?

— Да выключил, чтоб не мешал. А что? — О, да мы повторяемся…

— Ну, я ж должна быть на связи. Симку выкини. Там киоск видела – новую купишь. Заплати, Буратино, — сказала она, вскинув руку и подзывая официантку.

— Хорошо. Давай попробуем. Знаешь, я чё тут подумал: может, заднюю включить? Ну, Михалыч перебесится… — он замолчал, пока подошедшая официантка ставила на поднос их бокалы и пепельницу и рылась в кармашке передника с той медлительностью, что побуждает клиента отказаться от сдачи. — Сдачи не надо, — сказал Вадим.

Они вышли из кафешки.

— Ты это брось насчет задней! – сказала Маша. — И что это за «попробуем»? мне, знаешь сам, тряпки никогда не нравились, — она провела ладонью по его заднице. — Хоть жить приходится с одним из таких тряпок.

— А я? Прошу помощи у женщины.

Она промолчала, лишь пожала неопределенно плечами и глянула на него своими фиалковыми так, что он вдруг испытал уверенность, что всё и впрямь должно прокатить.

— На Буденновский, — сказал Вадим, склонившись к окошку такси.

— Чё платишь? — водила зевнул.

— Как всегда, — сказал Вадим и, пока водила соображал, хорошо это или мало, потянул за ручку. И, неожиданно для самого себя, резко обернувшись, поцеловал Машу. Поцелуй вышел какой-то торопливо-размазанный, но глаза девушки расширились от, как ему показалось, радостного изумления.

До места добрались за полчаса. Взвизгнув покрышками, такси остановилось у широких ступеней Дома быта, едва не зацепив белоснежный борт «брабуса».

— И чем бы ты за него расплатился? — поинтересовался у таксиста. — Теми двумя сотками, что я тебе дам?

— Да уж не ворованными, — ответил мужик, и Вадька чертиком вылетел из машины.

В ожидании Маши прочитал все объявления, вкривь и вкось наклеенные понизу здоровенного рекламного щита, облегчил мочевой пузырь в подворотне за углом, накурился до тошноты и саднения в горле. Маши всё не было. Прохаживаясь от табачного киоска до Дома быта и обратно, он всё увеличивал темп, и вскоре едва не бегал, не осознавая, что со стороны это выглядит если не подозрительно, то комично. Он уже нарезал четырнадцатый – ну да, считал, - круг. И уже пришел к заключению, что совершил и впрямь самый поганый поступок за всю свою жизнь. И уже собирался ехать на работу, виниться перед шефом. И уже принялся выглядывать в потоке машины с оранжевыми колпаками на крыше – ехать на Западный, может, «десятку» ещё не угнали. А документы спаленные – ну, всегда можно восстановить. Так что их сожжение было актом чисто символическим…

…и увидел всплеск рыжего с пассажирской стороны зарулившей на парковку у Дома быта тачки. Маша. Она помахала рукой. Рыжие волосы трепал ветер.


8

— Побежали, — сказала она. И устремилась вперед, на другую сторону проспекта, лавируя меж машин. Вадим рванул следом, однако поотстал изрядно – погибать под колесами в его планы не входило.

— Осторожничаешь, — сказала Маша на той стороне. — Ты почему меня поцеловал?

— Нашла время! — рявкнул. И добавил вспомнившееся из фильма: — В тот момент мне показалось это забавным.

Она взяла его под руку, и они двинулись дальше, по раздолбанному асфальту непрестижной улицы Черепахина, мимо невесть когда крашеных трехэтажек эпохи раннего хрущевизма, вдоль огороженного сеткой школьного двора, обходя кучи мусора и копошащихся в них бомжей. Маша начала хромать, и Вадим подумал, что она может сейчас психануть и поковылятьдомой залечивать мозоли, и оставит его здесь. Это было бы в ее стиле. Затеяв что-либо, она довольно быстро к этому охладевала. Остается надеяться, что со мной она так не поступит. Надо же – доверился сумасбродке, которую даже подруги за глаза характеризовали как носительницу пули в голове. Может, переросла, как говорится? Сколько ей – двадцать семь-восемь? Как раз через неделю, восемнадцатого…

— Всё хорошо будет. — Маша улыбнулась, перехватив его полный смятения взгляд. — Уже пришли. Дверь видишь? Оранжевая такая – нам туда.

Ведущие вниз избитые ступени были завалены обрывками стекловаты, битыми бутылками, смятыми пивными жестянками, ворохом раздербаненных папиросных пачек. Ясно – подвал эксплуатируется малолетками, изредка выгребающими из него мусор, но ленящимися дотащить до контейнера. Это что, один из них будет проводником, такой долговязый, заторможенный, с красными глазами-щелками, подросток в линялых джинсах и сланцах? Нарисовавшийся в воображении образ был настолько ярок, что Вадим тряхнул головой, сбрасывая наваждение. Он протянул Маше руку – на ее шпильках самостоятельный спуск в подвал представлялся затеей извращенно самоубийственной. На облупившейся поверхности двери было выцарапано банальное здесь был Вася. Маша провела пальцами по буквам и, вздохнув, склонила голову немного набок, и на лице ее появилось такое выражение, словно она предалась внезапно нахлынувшим романтическим воспоминаниям.

— Это точно здесь? — спросил просто для того, чтобы вывести ее из самогипноза. Подействовало – она встрепенулась, кивнула и принялась согнутым пальцем выстукивать нечто. Надо же, код, - поразился Вадим. Маша прекратила стучать и, откинув волосы набок и приложив ухо к двери, прислушалась. Отодвинулась, пожала плечами. Вадим собирался попинать дверь – кто бы за ней ни находился, не собирался открывать.

А она отворилась. На пороге, щурясь от солнечного света, застыла долговязая фигура.

— Глаза, сучьи принадлежности, болят. Да вы проходите, проходите. Машк, ты, что ли? — их обдало перегаром. Троица вошла в подвал, дверь захлопнулась.

Житель подземелья включил здоровенный аккумуляторный фонарь, и Вадим, мельком оглядевшись, вздохнул расслабленно: наверное, бывает и хуже. Помещение было чисто прибрано и меблировано несколькими ободранными стульями и диваном, накрытым полосатым одеялом со здоровенной прожженной дыркой посередине.

— А как же, убираемся тут, — прокомментировал обитатель подвала с гордостью и протянул руку. — Вася. Диггер.

Вадим заржал.

Голова будто взорвалась – по подбородку потек теплый ручеек. Луч фонаря уперся в лицо, и Вадим отскочил от него, отвернувшись, размахивая вслепую кулаками и качаясь на ставших ватными ногах. Перед зажмуренными веками плыли мерцающие пурпурные круги.

— Вась, он же прибьет тебя, — сквозь гул в голове донеслись Машины слова. — Вот только в себя придет.

— Не-а, я ему опять всеку, — сказал Вася самоуверенно, и Вадим расслышал скребущий звук – должно быть, диггер пошурудил в нечесаных лохмах. — Ну чё, побежали?

— Вась, ты не торопись только – заблудимся, — попросила Маша, и Вадим, мало-помалу оклемывавшийся и собиравшийся устроить взбучку этому вонючему козлу, ошалел, когда, повернувшись на голоса, увидел, что девушка прильнула к Васе. На то, видимо, есть причины, подумал Вадим, ощущая гадливость. И думать было тошно, каковы эти причины.

— Ага, — заверил ее Вася и, разомкнув ее руки, сгинул, растворился во мраке. Где-то далеко по трубам, укутанным стекловатой, мелькнуло пятно света, и исчезло.

— Э-э-э, куда это он? — спросил Вадим, ощущая странное смешение страха и воодушевления. Не успел толком разобраться в ощущениях, как в предплечье мертвой хваткой вцепилась Маша, заставляя сопереживать ее смятению. И заорала:

— Вася-а-а!!!

Вадим был просто вынужден залепить ее рот ладонью — иначе ее испуг передался бы ему самому.

— Отпусти, ненормальная. Вернется, куда денется, — пытался ее успокоить, сам не испытывая уверенности, что диггер вернется. Наверное, до него дошло, что всёк он здоровому парню явно опрометчиво. — А пока расскажи, отчего у тебя к нему столь нежные чувства и откуда вообще такое странное знакомство.

— Нашел время! – вскрикнула она, и, отпустив его руку, отошла в сторону.

— Идет, вроде, — Вадим разглядел немощное пятнышко света. Маша вздохнула облегченно.

— На разведку мотался, — доложил Вася. Можем идти. Он повернулся и зашагал, освещая дорогу уже не таким ярким светом фонаря — аккумуляторы, наверное. Дай Бог, подумал Вадим, чтоб их хватило на дорогу в одну сторону — обратно диггер уж как-нибудь доберется.

Маше то и дело приходилось подталкивать Вадима, поскольку он чуть не каждые пять минут останавливался в раздумии, не повернуть ли обратно, пока они не углубились в лабиринты подземных коммуникаций настолько, что выбраться без посторонней помощи будет нереально. Вот не было доверия к диггеру Васе. Вадим опасался, что тот заведет их подальше, да и бросит. Ну, по крайней мере, его одного. И куда он бегал, спрашивается? Не к корешам ли, поделиться радостной вестью, что ведет лоха? Вадим бы, конечно, как-нибудь отбился… Хотя… - голова всё еще кружилась.

Они продвигались вперед, пригибаясь под нависшими над проходами, покрытыми коростой трубами, уворачивались от огромных вентилей, сочащихся коричневой жижей, отпихивали снующих под ногами крыс, отбрасывали в стороны паутину, забитую пылью настолько, что походила на лохматый пуховый платок, перешагивали через лужи чего-то заплесневелого. В горизонтальных ходах - своды которых состояли то из бетонных перекрытий, то из осыпающихся кирпичных арок, то из бревен или шпал, - под ногами тяжко всхлипывала тягучая грязь, испускавшая зловоние, от которого перехватывало дыхание, желудок словно наизнанку выворачивался, а глаза слезились. Они шли дальше и дальше, спускаясь и поднимаясь, поднимаясь и спускаясь по скобам, вбитым в стенки колодцев, покрытых белесым мхом. По скобам дефилировали крупные слизни и шустрые сороконожки, лопавшиеся под ладонями с гадким хрустом. Сливающиеся в одно гнилое болото, многочисленные лужицы, трепещущие копошащимися в них личинками, вместе с омерзением вызывали чувство уверенности в том, что стоит отойти от них на десяток-другой шагов – выпустят какие-нибудь ложноножки и припустят вслед за людьми, как обретшие хозяев паршивые щенки.

— Скоро придем? — спросил Вадим, когда они остановились в помещении, заставленном громоздкими предметами, укутанными брезентом, покрытым лохматым слоем пыли. Выхватив у Васи фонарь, парень подошел к одной из громадин. Попытался приподнять край брезента, но не преуспел. Когда осыпались пласты пыли, Вадим увидел, что грубая ткань надежно закреплена толстым стальным канатом. Канат был пропущен сквозь усиленные металлическими кольцами отверстия в брезенте. Концы каната приварены к металлическим крюкам.

— Это что? — спросила Маша. Ей было наплевать на тайны подземелий – подвернулась возможность передохнуть, так почему бы не сыграть заинтересованность.

О своем присутствии Вася напомнил клокочущим кашлем.

— Кгм… А, ничего интересного. Эти, там, наверху, — диггер ткнул пальцем в паутину, свисавшую со сводчатого кирпичного потолка навроде дырявой шали, — забыли, небось, давно, что тут понатарили на случай войны или еще чего похуже. Да тут, в центре, то есть под центром, много всякого барахла. Только толку – ноль. На металлолом не сдашь – попробуй эту хрень распили, так что наши, подземные, и упаковку-то не содрали – пусть себе стоит. Ладно, пошли уж. Вон, дергается, — кивнул на колеблющееся пятно света, — аккумулятор сдыхает. Если темноты боитесь и распсихуетесь – брошу тут и уйду, нам тут придурков не надо.

Вадим подавил желание хрястнуть вонючего диггера фонарем по башке. И передал ему издыхающий светоч.

И они двинулись дальше. Вспомнив слова Васи, что они где-то под центром города, Вадим строил предположения, куда неароматный проводник их выведет в конце концов. Он скрипнул зубами.

— Ты что? — спросила Маша, положив ладонь ему на предплечье.

— Да так, жрать хочется, а никаких забегаловок по пути всё не попадается. — Вадим чиркнул зажигалкой, посмотрел на часы, присвистнул: — Половина шестого.

— С едой придется подождать, — сказала Маша с неприязнью, то ли пораженная, как он может думать о еде в этой клоаке, то ли сама испытывая голод и злость от того, что ей об этом напомнили.

— Это связь, что ли, правительственная? — Вадим резко остановился, указательным пальцем тыча в направлении толстенных кабелей, закрепленных гнутыми штырями на стене справа.

— Ага, как же. Электричество. Вон вишь – лоскутья валяются. Всё, что от Жереха осталось. Отпилить кусок кабеля хотел. На пробу.

— А чего ж тогда темень у вас тут?

— А нам, настоящим диггерам, а не тем, что по телеку, свет ни к чему. Баловство одно, — сказал Вася. Вадим хмыкнул.

Какое-то время они шли молча. Вдруг Вася остановился, потушив зачем-то фонарь, и шумно потянул воздух забитым носом.

— Всё, корешочек. Прибыли. Гони два косаря, — и нажал на кнопку. Вадим зажмурился – слабый свет на миг ослепил его. Круглое пятно света заплясало по стенам.

Помещение было кубом с гранями метра по три. Посредине – винтовая уродливая лестница, подниматься по которой представлялось упражнением не для слабонервных. Уж лучше пытаться допрыгнуть до того квадратного люка в потолке. Напрягши зрение, Вадим разглядел, что петли, равно как и огромная задвижка, не так давно смазаны. Ну, значит, кому-то всё ж удалось по ржавым ступеням вскарабкаться наверх.

— Вадь, ты давай, двигай, — Маша подтолкнула его кулачком. — Там гараж бесхозный. Утром я за тобой заеду. С пяти до шести.

— А где мы вообще находимся? — спросил Вадим, разглядывая лестницу.

— За «Плазой» мы. Гараж тут был какой-то ведомственный. Там есть сторож на территории, но он нос сюда не сует – имущество давно растащили, а новые хозяева никак не определятся, что с участком делать. Пока не сносят. За ночь вряд ли что изменится.

— В центре города меня упрятали. Кабздец какой-то. И чё, за это я тебе еще и две штуки должен отслюнявить? — Вадим навис над Васей.

Ударом кулака свалил его на пол, усеянный осколками кирпича и стекла. И принялся крушить его ребра, не обращая внимания на резкие удары Машиных кулачков по своей спине. Девушка пыталась схватить его за волосы, но пальцы скользили по влажному «ежику» стрижки. Зато ногти бороздили Вадимову голову с производительностью миниплугов. Вася не сопротивлялся избиению, и остановило Вадима именно это, а не Машины неумелые попытки снять с него скальп. Вадим приподнялся и, ткнув рассеивателем фонаря в лицо диггера, вгляделся: неужто помер? А Вася, скорчив болезненную гримасу, разлепил веки.

— Утихомирился? — спросил избитый тоном совершенно спокойным, и Вадим поразился – Вася не казался не то что избитым, даже обиженным. Очевидно, привык, решил он. Или несколько курток, напяленных на немытое тело, послужили таким коконом безопасности. А потом произошло нечто.

Вася медленно, очень медленно сунул руку за пазуху, и Вадим уж решил было, что тот сейчас достанет сигареты и предложит закурить. А в следующую секунду уже смотрел в зев направленного ему в переносицу пистолетного ствола, и не нашел во вмиг опустевшей голове фразы умнее, чем:

— Ты стрелять-то хоть умеешь, вошь траншейная?

— Этому обучены, — сказал Вася, и Вадим ему поверил.

По спине побежали мурашки. Волна хлынув в тело, захлестнула и сознание, и Вадим уже

…падал в подрагивающую, пульсирующую бездну, где, в самой ее глубине, клубился, мерцая, слепя вспышками, огромный глаз воронки, уставившийся на несущуюся прямо к нему жертву мглистым, бесформенным, лениво вращающимся зрачком. Глаз вспучился, вздулся, взорвался ослепительным сиянием, в мгновение свернувшимся в рваный комок, а тот, запульсировав, разделился на несколько вьющихся струй, которые, переплетаясь между собой и вновь разъединяясь, рыскали вокруг, словно нащупывая Вадима, не находящего в себе сил сопротивляться своему вращающемуся падению в их объятия. Струи, скрутившись во что-то вроде теряющего очертания кулака, ударили в его грудь. И он очутился на берегу. Он ощутил на губах вкус речной воды, и хоть тело болело, куда ни ткни, ему удалось таки отползти от вяло накатывающих волн. Он перевернулся на спину и посмотрел в жемчужное предзакатное небо. Через какое-то время, подвывая от боли, приподнялся на локтях и осмотрел себя – знакомая «камуфля», заляпанная грязью, местами починенная неровными стежками толстых красных ниток. Вспомнилось, как мама умоляла взять катушку и пользоваться только ими, поскольку и глаз дурной отводит, и не украдет никто. Перед отправкой сам ржал и новым корешам показывал катушку – те укатывались. А вот здесь нитки пригодились. Эх, где сейчас те кореша – и где он. Не сказать, что в жопе, но очень, очень близко… Откинувшись на песок, Вадим застонал, стиснув лицо ладонями. Его снова швырнуло в гудящий водоворот, и он повиновался силе, кружащей и швыряющей его, словно трухлявую соломинку. Он скрючился, просунув руки меж подогнутых к животу ног и упершись головой в колени. Его подбрасывало и топило, вертело и било. И когда уже вращающийся мглистый зрачок был совсем близко… Всплыло грязное, желтое, щербатое солнце…

перепуганной рожи диггера Васи.

— Братка, ты прости, — об искренности сожалений говорили слезы на его мордахе. — Ну что я, знал, что пушка тебя так застремает!.. Машк, ну, скажи ему.

— Вадичка, что с тобой, хороший ты мой? — Маша гладила его по изодранной голове и плакала. Нос покраснел, лицо припухло, тушь эта… Вадим отвёл взгляд.

— Да норм всё. Не знаю. Вымотался, наверное. Или от недостатка кислорода. Или нервное. Не знаю, честно. Впервые такое.

— Ты до утра-то не загнешься, нет? — спросил Вася с заботой в голосе.

— Не должен. — Вадим усмехнулся. — Я вот подумал, может это от контузии. Врач в части говорил, что такое может случаться.

— Вот еще новости. И когда это ты успел в армии побывать? — глаза Маши округлились. — Ты уверен, что все нормально? Ах, ну да. Я о здоровье – с остальным потом разберешься. Может, пусть Вася тут с тобой покемарит?

— Васи мне только и не хватало. Пристрелит еще, недоделок. — Вадим, отстранив Машу, встал и уверенно двинулся к лестнице, хоть прилагал титанические усилия к тому, чтоб не свалиться – ноги не желали подчиняться. Он положил руку на ржавье перил и, сплюнув через левое плечо, заставил себя взбежать вверх по ступенькам. Остановившись на верхней площадке, отодвинул засов и поднял тяжелый люк.

Здесь было посветлее. Вадим толкнул ногой крышку люка. Взвившееся облако пыли заставило его расчихаться. Прочистив носоглотку, Вадим утер рукавом выступившие слезы и прислушался. Снизу донеслось топанье поднимающихся по ступеням ног. Поддавшись внезапному порыву, Вадим ступил на квадрат люка и, подпрыгнув, обрушил на него все свои девяносто кило. Васе, наверное, показалось, что звуковая бомба прямо в его башке взорвалась – до Вадима донеслось болезненное «ох», а потом – постукивающие шлепки, словно Вася не спустился по ступенькам, а скатился с них.


9

Вадим огляделся. Покрашенная в пожухло-зеленый дверь повисла на одной петле – втора торчала из колоды ржавым закрученным штопором, - и парень подивился: и чего тут искали? Он осторожно раскрыл – нет, скорее сдвинул – дверь, и пробежал взглядом по полной антисанитарного величия панораме. Чувство гадливости можно было притупить осознанием того, что это ж только на одну ночь.

Под потолком висела здоровенная лампочка подо ржавым рассеивателем диаметром с купол мужского зонта. Лампочка была загажена голубиным пометом. И как же, спрашивается, птичкам это удалось? – задался он вопросом. Голуби расхаживали по покрытым слоем гуано швеллерам, концами вмурованным в стены. Наверное, по ним перемещались подъемники. На полу гаража громоздились друг на друга пара ржавых рам грузовиков, развалы лысых – из некоторых зачем-то были вырезаны куски – покрышек, несколько помятых бочек, расколотые корпуса аккумуляторов, прогоревшие глушители, какие-то кронштейны, пластины рессор, груда рваных подушек сидений.

Он выбрал несколько подушек, протер их, смачивая платок под струйкой воды, сочащейся прямо на пол сквозь проржавевшее корытце мойки, и разложил у стены наподобие широкой и стрёмной на вид тахты. И улегся, рассудив, сто иначе просто уснет стоя. В одной из створок дощатых ворот была прорезана дверь, сквозь щели проникал неяркий свет, дополняя немного люменов в слабый поток из местами битой оконной рамы над воротами.

Он провалился в сон, и заворочался на импровизированной тахте. Окажись некто в боксе и напряги слух и толику воображения, сумел бы разобрать бормотание парня. Но слушателя не было, так что сбивчивому сонному монологу внимали лишь голуби. Птицы вели себя спокойно до самого заката, знай себе расхаживали по швеллерам, курлыкая да роняя на пол светлые капли помета. Потом, вдруг, разом, замерли, повернув головы в одну сторону. И ринулись в окно над воротами. Птицы бились о местами уцелевшие в переплетах стекла и падали на пол истерзанными тряпицами.


Глава III

Глава III

1

— Чем? — не понял Вася, выгнув брови, прерывистые рассекающими их шрамами, в удивленные дуги.

— Так он же не дал ни хрена, — он стал торопливо ощупывать карманы, будто там и впрямь могли появиться деньги.

— На вот, возьми, — Маша протянула ему пару купюр. — Вытащила, пока он в отключке был. Ну да, промелькнула было мысль дернуть из пачки, что вытащила из кармана Вадима, еще и себе на булавки, так сказать, но испытала что-то вроде стыда.

— Это, Машк, ну ты это… Если еще кого надо проводить, ко мне сразу, ага?

— Тебя что, отпустило уже? Думала, всё вот это – обвела взглядом подземелье, — вбило-таки тебе в башку, что бизнес – не твоя стихия. Ладно, пошли уж, а то Шурик волноваться начнет

— Подождет, — Вася ухмыльнулся и взял девушку под руку. — Какая ты всё-таки у меня. Мамка прям.

Ага, мамка. Мама, Лариса Андреевна, просто пришибла бы ее, узнай, с кем дочь дружбу водит, подумала Маша. Пришибла бы из материнского сострадания и обиды за напрасно потраченные силы, загубленные на воспитание дочурки. Как принцессу, ну, что ты, не помнишь, ты же всегда у нас была принцессой. Обычно мама устраивалась в кресле глубоком и мягком настолько, что во время своего монолога, казалось, погружалась в него, как одушевленная подлодка в уютную пучину – лишь сигарета дымилась над ним, как шноркель, да тапочки, как странного вида якоря. Воспоминания мамы вгоняли в тоску и воспринимались упреком, звучавшим все горше с годами — выскочив замуж на первом курсе универа, Маша побыла в счастливой должности богатой женушки что-то с полгода, после чего – стараниями всё той же мамы – благополучно (во всех смыслах) развелась, и больше матримониальные эксперименты не проводила, вполне довольствуясь связями непродолжительными и порой неожиданными.

Ну, в первый раз обожглась – Кирюша ведь тоже у меня второй муж, - так что всё еще впереди, говорила мама, так что только выбирай. И Маша выбирала. Иногда становилось страшно – Маша не знала, что делать со все возрастающим желанием и копящейся неудовлетворенностью. То ли мужики пошли хилые, то ли что-то неладное происходило с ней самой. Перед нею проносились десятки портретов, и задерживаться ни на одном не хотелось – так, промельки, накладывающиеся друг на друга в клипе, что-то такое обмылочно-усредненное.

— Просни-ись, Машунчи-и-ик, — кисло дохнул Вася, и Маша отвлеклась. Дальше-то будет по-любому лучше, чем вспоминать всех этих доходяг.

— Давай только побыстрее, — произнесла она вяло, и прошла в комнатенку. Вася включил свет и повесил фонарь на загнутый гвоздь, вбитый в лист мебельного ДСП, рядышком с гардеробом: парой засаленных пуховиков, нескольких джинсов и разноцветьи тряпиц, вычленить из груды которых отдельные предметы затруднилась. Вася накинул сверху линялую простынь в цветочек и замялся, демонстрируя неловкость. Он старался поддерживать в облюбованном помещении порядок – как-никак к нему заходила дама. Походило Васино обиталище на конуру алкоголика, наведшего марафет в ожидании участкового.

— Откуда такое чудо? — спросила Маша, глядя на шикарную багровую розу, лежавшую на местами пропаленном шерстяном одеяле поверх топчанчика, сработанного из обрезков фанеры и труб.

— Это вам, доктор! — Вася улыбнулся, и его бывший стоматолог сейчас здорово бы подивился переменам во рту клиента, лет пять назад еще посещавшего его раз в месяц в целях сугубо профилактических. — Скоро ты? Сама же поторапливала.

— Приступай, мой герой, — сказала Маша с грустью в голосе – Вася хоть как-то справлялся с её потребностями, и даже иногда вполне удовлетворял. Жаль, что деньги, которые подкидывала ему, тратил не на приведение себя в божеский вид, а на тот левый коньяк в пластиковых канистрах. Человеческого в нем оставалось все меньше, и это вызывало омерзение и одновременно заводило, но ей казалось, что время, когда первое чувство всё же победит – не за горами. Она торопливо стянула через голову платьице, скинула туфли, сняла трусики, переступила ногами, разводя их пошире, наклонилась вперед, опершись скрещенными руками в топчанчик, уткнулась носом в розу, чей аромат, впрочем, был не настолько сильным, чтоб заглушить кислую вонь одеяла. Глубоко вдохнув, Маша нетерпеливо вильнула бедрами: ну же!

— Шалава ты, Машка, — сказал Вася с восхищением, и безо всяких прелюдий вошел в нее. Стремительно и глубоко, болезненно и нежно. Она стиснула зубы и застонала, подстраиваясь под выбранный партнером ритм. Невольно засмеялась. Вася чертыхнулся и звонко шлепнул ее по заднице. Маша взвизгнула, и завыла, кусая одеяло, сотрясаясь в почти болезненных конвульсиях и заваливаясь на благоухающую шипастость розы.

— Машк, ты ж знаешь, как я к насмешкам отношусь… — Вася обиженно надул потрескавшиеся губы и, одной рукой обняв Машу за живот, не отпуская, другой почесал рыжую поросль на своей груди.

— К тебе это отношения не имеет, — сказала девушка, обернувшись через плечо и сдув со лба влажную прядь. Положила свою руку поверх Васиной и, взяв за ладонь, отвела в сторону. И выскользнула из объятия. Холодок в опустевшей промежности опять рассмешил – Вася, как и его поникший дружок, выглядел обиженным. — Тапочками для гостей не обзавелся? — спросила она, шлепая по выметенному, но оттого не ставшего теплым, бетонному полу к рукомойнику под приклеенным к стене ромбовидным зеркальцем. Васино присутствие при незатейливых гигиенических процедурах ее нисколько не смущало.

Натянув платьице и надев туфли, Маша сунула трусики в сумочку и, проведя несколько раз щеткой по волосам, глянув в покрытое белесыми пятнами зеркальце и решив, что сойдет, обратилась к Васе:

— Всё. Пошла. Отсюда-то дорогу помню. О Вадике – никому ни слова. Прошу и – на всякий – предупреждаю.

Вася понимающе кивнул и приложил руку к сердцу – что-то там кольнуло. Его мало занимало, чем тот хрен наверху так уж дорог Маше, больше волновало то, что он ее больше не увидит – дурное предчувствие за время, пока та собиралась, переросло в уверенность. В связи с этим – да и вообще, пошло оно всё – Вася решил напиться. Маша ушла – он махнул рукой. Теперь и на неё тоже.

Может, для изнеженных желудков большинства коньяк этот суррогатный и был сущей отравой, для Васи же являлся бальзамом, способным хоть на время затянуть кровоточащие язвы воспоминаний о временах, когда он спускался под землю разве что только в переходах да паркингах. Вася свинтил с канистры крышку, вставил в горлышко пластиковую трубку от капельницы, другой конец сунул в рот, и повалился на топчан.


2

Она шла торопливым шагом, не задумываясь, куда свернуть или где пригнуться и стараясь не думать о том, почему, при отсутствии освещения, она, хоть неясно, но все же различает знакомые ориентиры. Перед выходом на поверхность девушка вытащила из сумочки баллончик дезодоранта и, нажав на головку клапана, распылила, казалось, половину содержимого, направляя струю то на подмышки, то на шею, то на пах. По ее разумению, лучше было вульгарно пахнуть, чем тошнотворно вонять.

Она поймала такси и поехала домой, к Саше – Шурочке, подружке с членом. Фары высвечивали пыльные кусты вдоль дороги. Водила курил.

— Сигаретку можно? — спросила Маша.

— Травись, — кивнул таксист и протянул пачку, другой рукой небрежно вращая руль. Маша вытянула из сумочки вместе с зажигалкой и зацепившиеся за неё трусики. Водила скосил взгляд, отвернулся и сплюнул в окно.

Как там Вадик? Решила помочь ему не по доброте душевной – отгорело всё давно. Хотя он был хорош, что да, то да. Просто обстоятельства сложились удачно для неё. Его присутствие в селе было необходимым, на нем настаивала Алёна. Маша не раз сегодня задумывалась, не Алёныниными стараниями Вадик оказался в той ситуации, что привела его к ней. Его и уговаривать не пришлось – ему просто деваться некуда. Да, иной раз люди отмачивают номера и похлеще, и Вадим был как раз из таких, но уж что-то больно подозрительно гладко всё.

Вспомнила то письмецо, нацарапанное стариковскими каракулями, из которого она узнала, что её родной папаша

«…помер вот уж полгодочка как, вот мы и решили написать, потому как не знаем, приедет кто или нет, и если нет, то куда девать скотину, а то мы разобрали в зиму по дворам и кормили, а теперь уж и весна кончается, и не знаем, куда животину девать, потому что старые мы тут одни остались, а сил-то уж нету, а кому мы, старики нужны, вот и забили некоторые скотину, и даже Милка, а я ее отговаривала, потому что и молочко то же можно будет надаивать, если Венькин бык сможет на Белуху залезть, хоть и старый, а Петенькин дом мы закрыли, а ключ у меня, так что как только приедешь, так и отдам. А ты, Машенька, приезжай, потому что папка тебя любил очень и только о тебе и говорил, вот и дом тебе отписал. А мы и не заходим в дом-то, потому что как же это так, зайти без хозяев-то, хоть и ключ у меня есть? Только ты не ругайся, я Копыльченко стопку журналов дала почитать. Сказал, вернет сразу, как приедешь. Он вернет, ты не думай. А Тля, наверное, сдохла, а такая кошка ладная была, при Петеньке-то. Царствие ему небесное. А ты приезжай, и с мужем, который…»

ну, и всё в таком духе еще на страницу. Прочитав тогда письмо, Маша свершено бессознательно набрала номер Алёны. Указательный палец, словно отдельно мыслящей тварью став, торопливо проскакал по телефонным кнопкам.

— Алёнушка, — взял трубку придурковатый Бенедикт. Алёна говорила, что он то ли ученым каким был, то ли что-то в этом роде. Ученым – нет, но при виде Маши он никогда не мог совладать с собой и нюхая воздух, как кобель поблизости от течной суки, разве что слюну на пол не ронял.



3

Лифт, как обычно, не работал, о чем говорила табличка, изученная уже настолько, что, казалось, разбуди Машу среди ночи, она без запинки ответит, с какой стороны жестянка поцарапана и сколько узелков на проволоке, на которой она висит. Обещания управляющей компании починить лифт оставались обещаниями и, поняв, что без добровольных пожертвований не обойтись, Маша с Сашкой прошлись по квартирам подъезда с предложением скинуться, чтоб заинтересовать ремонтников материально. Но не все оказались готовыми облегчить семейный бюджет; жильцы же, от затрат нисколько бы не пострадавшие, предпочитали подниматься пешком, чем испытывать моральные мучения от того, что эти-бюджетники-задолбали-выселить-их-на-окраину катаются в лифте за их счет.

Маша поднялась на свой восьмой, отдышалась, и, открыв дверь, в который раз подумала, что стоит сказать отчиму, чтоб прислал кого электромотор на дверь поставить, до того она была тяжеленная. Сколько ни противилась, Кирилл – для друзей и чтоб другие боялись – Кирюша, настоял на своем, и вот теперь она вынуждена чуть ногами в стену не упираться, чтоб открыть эту бронеплиту. А что, спрашивала она, если замок заклинит или, там, ключ потеряется? – А ты не теряй, отвечал отчим с улыбкой, совершенно теряющейся в складках жира, у нормальных людей называющихся щеками. К нам, мол, тогда вернешься. Сия перспектива пугала Машу гораздо сильнее возможности заработать геморрой или застудить попу в ожидании саперов с парой кило взрывчатки – потому носила электронный ключ на запястье, вплетенным в цепочки и среди свисавших с них подвесок казавшийся вполне уместным – такая золотая блямба с гравировкой в виде короны.

С трудом закрыв дверь – та не сильно помогла хилым доводчиком, - Маша вошла в квартиру. Сбросив туфли поверх груды Шуриковых кроссовок, спортсмен херов, прошлепала босиком в гостиную.

Он развалился в кресле, а напротив него расположилась Алена собственной персоной, а между ними, на сервировочном столике, поблескивает наполовину опорожненная бутылка «Тичерс» в компании двух тамблеров и вазочки с бананами. Несмотря на кажущееся фальшивым выражение радости на лицах, Маша обескуражено поняла, что рада этим двум людям. Зная об их взаимоотношениях, Маша удивилась, почему Шурик не вышел ее встретить – Алена постоянно шутливо домогалась его, и он старался избегать напрягающего внимания. Между тем, судя по выпитому, Алена была у них в гостях довольно давно. Шурик похлопал приглашающе по мягкому валику подлокотника кресла. Ага, ну прям кинулась, подумала Маша, прошла к дивану и плюхнулась в него, откинувшись на спинку и с наслаждением вытянув гудящие от усталости ноги. Напустила на лицо доброту и внимание.

— А я тебя уже почти час жду. Но мы тут времени даром не теряли, правда, Саш? — Алена игриво подмигнула, почему-то – Маше, и, наверное, не заметила, как дернулся уголок рта парня и как сморщилась кожа на его переносице чуть повыше перемычки оправы очков.

— Маш, налить? — Шурик склонил горлышко бутылки над стаканом.

— Давай, — махнула рукой. — С водяры на вискарь перешёл, смотрю? Ты мне всё дороже обходишься, драгоценный мой.

— Машунь, ну не ревнуй ты так, — сказала Алена, делано засмущавшись и, может быть, даже покраснев – убедиться в этом, правда, можно было, лишь заставив смыть толстый слой косметики. Маниакальное пристрастие Алены к оштукатуриванию собственного лица некоторых пугало и заставляло крутить пальцем у виска, Машу же скорее забавляло, потому что никогда было не предугадать, какому колеру в раскрасе отдаст Алена предпочтение в тот или иной день. — Ну, как тебе? — Алена, уловив направление Машиных мыслей, рукой очертила овал в воздухе вокруг лица.

Маша, поджав губы и ощущая, как щеки надуваются подавляемым смехом, оттопырила вверх большой палец. Не в ее правилах было разочаровывать подруг.

— Я тоже так считаю. — Алена пятерней взбила и без того пугающий рыжий начес и спросила: — У тебя осталось ещё? А то я принесла.

— Да почти полфлакона ещё, и, знаешь, по-моему, больше и не понадобится. Я и этот-то от случая к случаю принимаю.

— Странно, — произнесла Алена оторопело, и вновь машинальным движением взбила волосы – казалось, взлететь этому рыжему облаку над ее лбом мешает только вес лака. — И что, никаких…

— Ничего такого, — перебила ее Маша. — Никаких ломок. Я даже…

— Не вздумай! — рявкнула Алена. — Всё прими, до капли. Не я придумала.

Шурик смотрел на них, как на ненормальных, но Маша хорошо знала это его выражение лица, и не раз наблюдала в случаях, когда Сашка оказывался несведущим в вопросах, затрагиваемых разговором. По его убеждению, чтоб самому не выглядеть идиотом, достаточно скорчить такую рожу, чтоб таковыми себя посчитали остальные.

— Сашенька, да мы тут о лекарстве, — пояснила Алена и улыбнулась, обнажив крепкие зубы. Испачканные помадой. При виде этого Машу едва не стошнило.

— О каком? – спросил без заинтересованности, так, для поддержки разговора.

— А вот этого тебе знать не надо. Женские секреты, сам понимаешь.

— А-а-а. Что ж за женские секреты такие, от которых ломка. Уголовным кодексом пованивает. — Вот те новости. Машка – наркоша. И эта ещё, клоунесса размалёванная. Он почувствовал что-то вроде скользнувшего по его телу порыва холодного ветра, а потом неприятный зуд в голове, словно среди извилин муравьи копошились.

— Не могу точно… Что-то из цирка, — глаза Алены остекленели, потом вдруг прояснились. — Не смей меня так называть! Кофе приготовь лучше.

Ошалевший от такой прозорливости, Шурик противиться не стал – за кофеваркой можно будет собрать мысли в кучу и попытаться вспомнить, вслух он про клоунессу или просто подумал.


4

— Так скоро вы едете? — Алена плеснула виски в стакан с почти растаявшими кубиками льда, шумно хлебнула – льдинки клацнули о зубы.

— Завтра. Нет, то есть завтра просто Вадика вывезем и города. Как обычно, нашел на жопу приключений. Но нам оно и кстати. Так что до вечера, наверное, обернемся.

— Всё-таки нашла его, да? — Алена взяла ее за руку, посмотрела в глаза. — Ты про травку-то не забудь. Красный такой стебелек, на ощупь как будто жирный и тёплый. И только с корнем чтоб, хорошо? И землицу с него не стряхивай, так и привези. В тряпочку какую заверни, чтоб не засох-то.

— Попробуй тут забыть. Сплю и вижу. Только вот почему ты так уверена, что я ее там найду? Может, это миф какой, как эта ваша мандрагора.

— Знаю, и всё. — Алена насупилась. — Знаю ж вот, что ты про меня думаешь. Хотя и без телепатии можно догадаться. Достала, да?

— Ну, что-то вроде того.

— Бывает, — Алена была само сочувствие. Она опять плеснула в стакан, и Маша изумилась: ей кажется или действительно из бутылки ничуть не убыло? Алена осушила стакан, очистила банан и, не прекращая жевать, проговорила, то и дело сглатывая: — Там толстуха одна заявится. Твоего, вроде, возраста. Мордой прыщеватая. Ко мне приходила.

— И что с ней делать?

— Да на твое усмотрение. Да не пялься ты так. Она к вам напрашиваться не будет, но и вы не приглашайте. Машенька, так ты ж про травку-то не забудь. На тебя, между прочим, запас извела.

— Ага, и заплатила я за это, помнится, недурственно. — Маша чувствовала, что вот-вот, и она уже не сможет сдерживать раздражение.

— Да что деньги – тьфу. А так бы – наркоманкой осталась. Каковой стала, замечу, стараниями мамаши.

— Да как вы смеете! — воскликнула Маша, переходя на «вы» и испугавшись вдруг вспыхнувшей в себе злобе: как ни крути, слова Алены были чистой правдой.

— Смею, Машенька, смею. Ладно, пошла я, а то Бенька натворит чего. — Алена, плеснув на посошок, отхлебнула, поднялась и неторопливо двинулась к выходу, ссутулив плечи и склонив голову в скорби уязвленного чувства справедливости. Маше это было знакомо – мама точно так же давала понять, насколько дочка разочаровала ее в очередной раз. Только вот хотелось не извиниться, а дать пинка под зад.

— А кофе? — спросил из кухни Шурик с сомнением. Потом глухо бахнула входная дверь.


5

Девушка поспешила в ванную – поскорее смыть с себя липкую подвальную вонь и хоть на какое-то время скрыться с глаз сожителя. Она подумала, что слово не вполне подходит ввиду полного со стороны Шурика неприятия Маши как объекта сексуальных домогательств. Слово сожитель вроде как подразумевает сосуществование и в эротическом смысле тоже. Друг? – отчасти, поскольку и это слово, как ни крути, мужского пола, потому означает индивида, испытывающее к тебе влечение в том числе и физиологическое, хоть и сдерживает его проявления то ли по соображениям этическим, то ли из боязни получить отлуп, а если нет – то проявить слабость половую, вот и выбирает общение другого рода. Хоть ночами, может статься, и мастурбирует, воображая, что удовлетворяется отнюдь не своей рукою. Да, что касается Шурика и его стебелька – Маша видела его эрегированным лишь единожды, прошлым летом. Они лежали в гостиной, на разложенном диване, совершенно обнаженные, извивающимися телами ловя прохладу из медленно покачивающихся жалюзи кондиционера. В попытках поймать дуновение, Маша то и дело просто вынуждена была прикасаться к распластавшемуся Шурику. Так ее помимо жары толкало еще и желание, и она уже даже не касалась, а ласкалась, возбуждаясь и желая распалить Сашку, надеясь на чудо. Оно произошло – при очередном прикосновении, уже нетерпеливом, ощутила ладошкой здоровенную горячую штуковину, сводящую с ума таким близким осуществлением желания. Она вспрыгнула Сашке на грудь и, приподнимаясь и опускаясь, подаваясь вперед и назад, вращая бедрами, стала тереться о него, опускаясь все ниже и ниже, и движения ее становились всё резче. Её уже била дрожь нетерпения и, нависая над ним, готовая нанизаться на него и ощущающая свою влагу на бедрах, она склонилась к его лицу, откидывая свои волосы назад и приоткрывая губы, и посмотрела в его глаза… Его взгляд горел, но причиной тому было не её очевидное возбуждение, от которого она едва сознание не теряла, а те парни на экране, жилистые, потные, окровавленные. Ноздри его трепетали – и это была не фигура речи, - на лбу пульсировала пара крупных вен в виде буквы V. Маша, зарычав, сползла с него и, свернувшись калачиком, просунув руки между ног, долго лежала рядом, вздрагивая всем телом и ощущая себя чем-то вроде остывающего мотора. Потом на подкашивающихся ногам пошла вванную, закрылась и, сев на пол, привалившись спиной к душевой кабине, поплакала. Не полегчало. Перебралась в ванную, пустила воду, а когда вода достигла ее подбородка, включила гидромассаж и сняла остатки возбуждения собственными руками.

Вот и теперь ее пальцы скользнули туда, куда не решался проникнуть Шурик. Это было здорово. Не так как с нормальным мужиком – да хоть с тем же Васей, - но лучше, чем никак. Почувствовав, что вот-вот разревется, добавила холодной. Вроде как полегчало. Накинула махровый голубой халатик. Будучи девушкой избалованной и взбалмошной, всегда испытывала странные смешения чувств. Теперь они образовали гремучую смесь неудовлетворенности и желания разобраться с этим уродом раз и навсегда, и этой смесью она собиралась подорвать Шурика.

Фиксатор замка выскальзывал из влажных пальцев, и Маша сломала размягченный водой ноготь, пока пыталась с ним совладать. Глянув на него мельком, цокнула, недовольно качнув головой, откинула назад влажные волосы и оглядела ванную в поисках предмета, должного помочь освободиться из нелепого заточения. Она уставилась на неплотно прикрытый шкафчик, притулившийся между корытом ванны и душевой кабиной. Не закрытые до щелчка магнита дверцы бесили ее едва ли не больше скомканных грязных Сашкиных трусов наверху груды шмоток в корзине для белья. Сейчас в хромированной корзине ничего такого не было – так, пара простыней да наволочек, - зато за приоткрытой дверцей шкафчика нагло розовели тюбики увлажняющего крема, вызывающе поблескивал жиллеттовский станок и хамски топорщился щетиной помазок. Где-то на задворках погружающегося в туман злобы сознания Маша понимала, что эти в общем-то невинные предметы – не совсем то же, что те же треклятые трусы с желтыми разводами, да ведь и она порой выкладывает свои прокладки чуть не на обеденный стол, а колготки бросает куда ни попадя. Ну, во-первых, она-то здесь хозяйка, а во-вторых… ну, скажите, прячут ли стыдливо свои причиндалы подружки, прожившие несколько лет в одной общежитской комнате?

Маша присела на краешек ванны. В дверь поскребся Шурик, и она, привстав, потянулась к двери и, с некоторой оторопью, открыла неожиданно легко. Недоверчиво посмотрела на замок, потом перевела взгляд на Сашку.

— Там кофе давно остыл, — сказал он, глядя на неё сквозь стекла очков виновато. — Новый сварить?

— Зачем? – спросила она едва слышно и вдруг, вместе с ощущением, что злость на Сашку схлынула, осознала, как же сегодня безмерно устала. Следовало бы хорошенько выспаться, да вряд ли это удастся, учитывая, что вставать-то спозаранку придется. Придется парочку тех оранжевых заглотить, чтоб не уснуть за рулем. Ах, да, еще машина…

Она прошла мимо Шурика, задев его плечом и не сочтя нужным извиниться. Рухнула в кресло, протянула руку к трубке телефона, лежавшей под долькой банановой кожуры. Послюнила палец и оттерла липкие пятна, потом набрала номер, зажала трубку между плечом и ухом и, закурив, приготовилась внимать маминой нудьге. Шурик поставил перед ней большую кружку, придвинул пепельницу и распечатал новую пачку сигарет. Знал, что понадобятся. И скрылся с глаз, когда Маша нетерпеливым жестом дала понять, что это необходимо.

— Ал-л-ло? — старался перекричать отчим шум веселья. — Да сделайте вы там потише – доча звонит.

— Па, это я, — зачем-то сказала она, с неохотой произнесши это па. Нет, против отчима она ничего не имела, он классный мужик. Заочно. При виде же его жирной туши Машу едва не выворачивало и никак не укладывалось в голове, что был он когда-то достаточно известным спортсменом. Теперь в его внешности о спортивных достижениях говорили разве что изуродованные уши.

— Машунь, у нас тут гости – компаньон с шоблой…

— Да я по-быстрому. Машина нужна на завтра.

— Да без проблем. Во сколько? А чё – шофером побуду. Поболтаем заодно. Или ваш с Ларкой конфликт и меня затронул?

— Да не говори ты глупостей. И – да, пап, ты не понял. Я сама поведу. А то нашу всё никак не покрасят – что-то там с камерой у них, а на левый сервис не хочется.

— До сих пор? — спросил Кирюша раздумчиво, и Маша предприняла попытку отвратить беду от сервисменов:

— Па, да на пару дней только задержат.

— Да ну?

— Так дашь?

— Сказал же, — по голосу чувствовалось, обиделся. — Во сколько?

— Ну, не знаю. Может, сейчас?

— На ночь глядя. Ты ж сказала, завтра.

— Да мне еще затемно выехать надо.

— На море? И чё отказалась с нами в Испанию?

— Нет, просто в Таганрог надо смотаться. Там Сашкин брат служит. В санчасти лежит, узнать хотела, может в Ростов в госпиталь перевести надо. Сашка же сам не почешется.

— Это да. И чего ты его держишь? Ладно, это твои дела. Я сам уже поддал не хило, так что бойца какого пришлю, из своих некромонгеров. Маш, и ты заедь как-нибудь – мать извелась совсем. Прости ты ее, дуру.

— Ладно, заскочу как-нибудь.

И нажала на кнопку отбоя, не дожидаясь, пока мать перехватит у отчима трубку.


6

— Куда это мы собрались? – спросил Шурик, присев на краешек кресла и сложив руки на бедра сведенных в коленях ног, как усталая пенсионерка.

— Куда надо, — отозвалась Маша резко, и выпустила в его сторону струйку дыма. И испытала потребность швырнуть пепельницу в эту рожу. Он просто не успеет увернуться.

— Тебе виднее, — он пожал плечами и встал, потягиваясь и зевая, демонстративно изображая полное безразличие к тому, будет ли продолжен разговор.

Слизняк, подумала Маша, сверля его спину взглядом. Он стал тыкать в пульт, перескакивая с канала на канал и не задерживаясь ни на одном дольше, чем на пару секунд. Он знал, как её это раздражает, но продолжал измываться. Не выдержав насилия над собственной психикой, взлетела с кресла и, сжимая в руке пепельницу – на ковролин посыпались окурки, - устремилась в кухню, пока дело не кончилось смертоубийством этого куска дерьма у телека.

Она открыла дверцу навесного шкафа, пошарила рукой на верхней полке, вытащила блок сигарет, ногтем вскрыла и вынула пачку. Мама так вообще чуть не ела сигареты, при том не уставая повторять, что не хотела бы, чтоб ее принцесса переняла дурную привычку. Здоровье, говорила, смолоду надо беречь. Оно-то верно, только мама с детства дочку на те таблетки подсадила – то фиолетовые, то оранжевые, с валидольные размером. Витаминками называла. Хороши витаминки – еле соскочила с этого дерьма. Если бы не Алена, так бы у мамы на привязи и была.

Из другого шкафчика, из-за жестяных и пластиковых банок с крупами да специями, извлекла кривобокую бутылку с узким длинным горлышком. Встряхнула – буро-коричневая субстанция внутри заколыхалась, покрывшись мелкими пузырями. Жидкость была столь же чудовищной на вкус, сколь отвратной на вид.

Она сняла с полки пузатый стаканчик, зубами вытащила из горлышка бутылки деревянную пробку, сплюнула горькие крошки, и вылила тягучее содержимое в сияющую в свете люстры посудину. В бутылке ещё оставалось, на самом донышке, и Маше показалось, что в этой слизи увязло что-то вроде тараканьей лапки. Ну, подруга, это уже перебор. Алена, конечно, умеет кое-что, и она странная, но не настолько же, чтоб уподобляться всяким ведьмам, бросающим в зелья черт-те что. Так что не забивай себе голову чушью. Да не лапка то – что-то вроде петрушки или еще какой травы. По ботанике в школе у тебя что было? – трояк? В конце концов, на что бы та гадость ни была похожа и из чего бы пойло не состояло, оно ведь помогло, так? Ну и не парься. Маша посмотрела на готовые лопнуть мозоли, натертые сегодня новыми туфлями. Окунула пальцы в стакан, наклонилась, осторожно смочила волдыри. Запекло. Жжение сменилось зудящим, подкожным покалыванием. Минут через десять можно будет смыть. Маша присела на табурет, закурила и включила магнитолу.

Ну, конечно, «Шанс». Дурацкое название, конечно, но Шурик тащился по этой волне, что было, с точки зрения Маши, довольно странно, поскольку радиошлюха Лиза голосом своим изымала души у мужиков, а не у тряпок, как этот говнюк. Как её там – Блестящая? Хотя, может статься, Шурика больше Серый привлекает? Радио вечерами гнало в основном инструменталку, так что Маша в принципе была и не против расслабиться. Она вытянула зудящие ноги и привалилась спиной к нарочито грубо оштукатуренной стене. Из динамиков плыло обволакивающе электронное.

«Загадочно, а, не находите?»— долгая пауза, напряженное сипение, долженствовавшее выдавать душевное топление, а Маше показавшееся одышкой астматика. И что они в этой Лизе нашли? А потом вдруг Серый, словно рот радиошлюхе заткнув и перехватив микрофон: «Развел я вас? Извините мне маленькую проказу, но наша Лиза настолько популярна, что не прибегай я к подобного рода шуткам, мог бы остаться в сей час без доброй части аудитории. Но вы не переключайтесь – впереди масса интересного. Буду перемежать свои словоизлияния фразами Лизы – до чего техника дошла, как говорится. Так что не обессудьте, если вставлю чего невпопад. Кстати, замещаю нашу дорогую, потому как поплохело ей после визита к некоей Алёнушке. Гм, я в затруднении: передавать Алёнушке привет или пожурить? – пашу-то за двоих…»

Маша поперхнулась пойлом, и посмотрела на магнитолу так, словно это сам Серый был, ошарашивший её такими новостями. Стакан выпал из пальцев и расплескал содержимое по стеклянной столешнице. Жидкость собиралась вокруг перевернутого стакана, словно собиралась обратно в него вползти. Цвет жидкости менялся от бурого к багровому, потом будто всколыхивался алым и угасал. Впрочем, эволюции вскоре прекратились, жидкость, загущаясь, образовала пятно в виде торопливо обрисованного профиля женской головы.

— Ты спать идешь? — возник в дверном проеме Шурик. Маша вздрогнула и оторвала взгляд от пятна.

— Странно, что тебя это волнует.

— Маш, мне кажется, ты меня старательно выживаешь. Если б не знал тебя так хорошо, объяснил себе нежелание говорить напрямую застенчивостью. — Сашка медленно выдавливал из себя слова, с расчетом на то, что Маша его оборвет. Ну, ей так показалось. — Маш, что происходит-то?

— Что бы ты ни думал, ты заблуждаешься, — сказала Маша, вставая и выключая магнитолу. Нашел время ныть, подумала она с неприязнью, но улыбнулась. — Пошли, телек посмотрим, пока тачку не подгонят.

— Маш, ну так куда мы всё-таки едем? И почему натрепала Кириллу Петровичу, что машину еще не покрасили? — спросил он, пропуская Машу, а сам пошел в прихожую, проверить замок. Ему, в принципе, было плевать, куда и зачем они отправятся. Сейчас надо было отвлечь Машку. Перспектива оказаться где-нибудь на окраине – в центре ему было не по средствам – в съемной квартире пугала его ещё больше, чем возможность расправы над ним Кирюшиных бойцов – Машке стоило только заикнуться, и Шурика искали бы с фонарем и не факт, что нашли бы. Он вообще избегал встреч с её отчимом, предпочитая общаться по телефону. Впрочем, общением это можно было назвать весьма условно: Слышь, ебундей, Машеньку позови. Тёлку бы найти нормальную да при бабках – Сашка сам бы свалил с превеликим удовольствием, а с этой психопаткой гомика из себя приходится изображать. Нет, он бы оприходовал ее с превеликой радостью, но… боялся, ну да, боялся. Желание пропадало, казалось, навсегда, стоило только представить жирную рожу с переломанными борцовскими ушами. Машка не особо заморачивалась – ей хватало любовных развлечений, и Шурик, поначалу здорово уязвленный осознанием того, что Маша им пользуется как буфером, отгораживающим мамино любопытство от реального положения вещей, мало-помалу попривык. Это ведь не мешало ему окучивать, фигурально выражаясь, чужие огороды. Машка не догадывалась, или виду не подавала. Всех все устраивало. А в последнее время она все чаще затевает не то чтобы скандалы – так, словесные перепалки, а потом, словно спохватываясь, сменяет тон, а то и вовсе извиняется. Шурик тяготился тем, что вынужден все это терпеть, но вынужден был признать, что иногда это даже доставляет ему некоторое удовольствие. Глядя иногда в зеркало на выражение своего лица, ставшее перманентно обиженным, гадал, отчего его воспринимают как брезгливое утешал себя самообманом: примерно так должен выглядеть непонятый поэт. От поэзии он был далек, как от Альдебарана, но, не преуспев ни на одном профессиональном поприще и помня школьные достижения, всё тешил себя мыслью, что вот-вот и явит Поэму. Или Художественное Полотно – а чего, по черчению четверка-то была. Словом, что-то, да будет. А пока пусть всё остается, как есть.

Звонок. Шурик открыл дверь и отступил назад, едва не сшибив девушку.

Парнище был огромен, квадратен и хмур. С короткого ежика волос на широкое лицо стекали капли не то пота, не то дождя, и Маша, взяв Шурика под руку, выглядывая из-за его плеча, заворожено уставилась на кривой ручеек, торопливо огибающий свернутую набок переносицу. Левая бровь, рассеченная шрамом, вздернулась вверх.

— Маша? — он резко повел плечом, словно забрасывал за спину съехавшее с плеча невидимое ружье. Спортивная куртка протестующее хрястнула.

— А кто ж ещё?

— Кирилл Петрович велел ключи передать. — Горилла сунула ладонь размером с разделочную доску в карман пестрых тренировочных штанов, и Маша едва не обмочилась, почти видя, как вот сейчас, сейчас он вытащит вместо ключей здоровенный ствол. А что? – мало у кого к Кирюше претензии? Идиотка. Стал бы он уточнять, Маша – не Маша. Дал бы по лбу кулачищем – у тебя бы и башка в трусы провалилась. Да от одного его вида сердечники, наверное, замертво падают. Он выудил кожаный чехольчик с вышитой золотом «К».

— Раскололся папашка? — Маша попыталась улыбнуться.

— «Мерин» внизу, — ухмыльнулся бугай, и Шурик со вцепившейся в его предплечье Машей отшатнулись при виде оскала добродушия.

— Может, чаю? — проблеял Шурик. Маша ущипнула – он и не заметил.

Бугай ушел. Шурик несколько раз проверил, закрыта ли дверь. Он очень надеялся, что когда придет в спальню, Маша уже будет спать.

Она и впрямь спала. Такая маленькая на огромной постели, но раскинувшаяся так, что прилечь рядом в позе более-менее пригодной для сна казалось нереальным. Он попробовал ее подвинуть – она отбивалась и стонала. Психопатка чертова. Еще придушит спросонья. Не крякнет хоть? Ладно, пошел в гостиную. Надеюсь, сама за руль сядет – хоть в тачке выспаться.


Глава IV

Глава IV

1

Чтобы успеть подготовиться, Катя прибыла на работу спозаранку, что-то около половины шестого, сонная и раздраженная, злая на саму себя. Она широко зевала, не утруждаясь прикрывать рот ладошкой – кого стесняться-то? – и пыталась внутренне собраться. Пока лифт тащился наверх, едва не уснула, и из дремы, уже перевалившей порог, отделяющий ото сна, ее вырвал скрежет раздвигающихся дверей и толчок, будто лифт уперся во что-то сверху.

Баба Даша ожесточенно терла тряпкой чернильное пятно на светлом линолеуме коридорчика офиса радиостанции. Уборщица стояла на четвереньках и устало материлась себе под нос, и с каждым движением сжимающей тряпку руки её зад сотрясался, а свисавший между ног хлястик синего халата мотался из стороны в сторону, словно хвост хлещущей слепней коровы. Баба Даша услышала клацанье каблучков, еще когда девушка только подходила к двери и вытаскивала из сумочки ключи, но обернулась лишь на выразительное покашливание. По лицу уборщицы начала растекаться улыбка распознавания, и Катя сказала с поспешностью, отчего слова выкатились таким комом:

— Привет-баб-Даш-не-пропустите? — Ой, надеюсь, она это «баб-Даш» не заметила.

— Привет. Проходи, Катенька, — уборщица тяжко вздохнула, швырнула тряпку в пластиковое ведро и, упершись в пол обеими руками - так, что Катя подумала, что это выглядит, будто баба Даша отжиматься собралась, - переместилась немного в сторону, и улыбка на ее лице сменилась выражением безмолвного страдания.

— Могли бы и вечером это сделать, — сказала Катя, перешагивая ведро и оскользнувшись на влажном пятне, — путаетесь теперь под ногами. Тимон тут?

— Куда он денется, придурок ваш, — угрюмо ответила баба Даша. Она вытащила из ведра тряпку, повертела в руке, расплескивая воду вокруг и словно прикидывая, с какой стороны сподручнее, схватилась другой рукой за свисающий конец и крутнула так, что ткань затрещала. Должно быть, представила, что это Тимонова шея: война между уборщицей и парнем длилась уже с полгода – он говорил, что не нарочно опрокинул стакан с колой в новую сумку бабы Даши, та не верила и безрезультатно требовала компенсации.

— О, а я ему пепси как раз принесла, — вырвалось у Кати злорадное, и она, услышав, как скрежетнули зубы бабы Даши, телепортировалась к двери эфирной. За ней приглушенно ржал Тимон – опять хренотень из тырнета смотрит. Оранжевый плафон «onair» не горел, так что можно было заходить.

— Привет, — сказала она, расправляя снятый плащ на «плечиках» и цепляя оные на вешалку. Пакет с бутербродами и газировкой поставила на стол, прямо рядом с пультом. Тимон не обратил внимания ни на это, ни на то, что Катя вообще вошла – слезящиеся глаза перебегали с одного монитора на другой, огромные наушники делали его похожим на здорово мутировавшего чебурашку. Пальцы чебурашки барабанили по клавиатуре. Катя помахала рукой перед его лицом, и оно сначала немного вытянулось в недоумении – наверное, решил, что просто в глазах рябит, и только через пару секунд повернулось к ней. Подняв палец в жесте «одну минутку!», свернул окно на одном мониторе, выделил несколько треков из списка в окне второго, пробежал пальцами по клавиатуре, стянул наушники – волосы вокруг ушей были мокрыми.

— Здорово, Лизок, — Тимон потянулся за своей электронной соской.

— На фига тебе это? Совсем бы уж бросил.

— Слушай, мать, а ты Серому это говоришь? Он-то обычные курит.

— Толку-то. Вот ты и поговори. Сплошные, мол, плюсы

— Ага. При его скупердяйстве-то. Удушится. В натуральном смысле. — Тимон пустил струйку пара. — Там тебе конвертище такой пухлый принесли. За тебя расписаться пришлось. Этот хрен из почты полчаса мозг сушил: не положено, не положено. А сам, небось, на тебя посмотреть хотел. Так что, хоть Фильку и пришлось попросить вмешаться, всё ж таки спас-то я парнишку от морального потрясения.

— За медалью – к Шойгу, — сказала Катя. — Давай, выметайся.

— Ты чего, обиделась? Да, кстати, займи пару штук. — Тимон замялся, испытывая неудобство.

— Да, мелкий мужик у нас на радио, — решила отыграться Катя. Хотя, решила она, Тимон-то прав: она столько раз видела в чужих глазах разочарование при первой встрече. — Держи, — она вытащила из бумажника пару купюр, свернутых между визитками на крайний случай. — Где конверт-то?

— В столе. Сейчас я…

Он потянул ящик на себя, и Катя скисла – хлама там добавилось, и разгребать эту помойку придется опять ей. Тимон запустил в ящик обе руки – на пол посыпались скомканные салфетки, сигаретная пачка, несколько оберток от шоколадных батончиков. К большому пухлому конверту прилип розовый расплющенный шарик жвачки. Тимон отодрал его и швырнул обратно в ящик. Катя вспомнила, с каким выражением на лице баба Даша выжимала тряпку.

Конверт был странный. Никаких типографских надписей, только несколько криво наклеенных марок и черт-те как расположенных данных что получателя, что отправителя, так что попало оно по назначению не иначе, как только благодаря тому, что радио «Шанс» было на слуху. Ну, и личной заинтересованности почтальона поглядеть на ту самую Лизу. Судя по количеству штемпелей и прямоугольных штампов адрес не значится и адресат выбыл, письмо добиралось долго. Так что хвала настырным поклонникам, решила Катя, поддевая ногтем клапан конверта. Внутри, она чувствовала на ощупь, было что-то вроде тетрадки или блокнота.

Ростов-на-Дону, ул. Портовая, …, Маше, отправить,

пр. Стачки, Шанс, КГБ, Лизе.

Буквы были нарисованы через трафарет, разрывы в буквах заштрихованы сначала так же старательно, как они сами, потом все торопливее и небрежнее, запятые и вовсе представляли собой такие лихие закорюки, что казалось, автор художества вошел во вкус – иначе почему этих запятых так много? Трафарет-не трафарет, а сортировочная машина уж точно задымилась, подумала Катя. Электронным мозгом не понять. И представила вид женщины-сортировщицы, пришедшей на помощь машине. Выражение лица у сортировщицы было, как у бабы Даши.

Это «Шанс»? – да. КГБы – твоя передача? – да. Может, писака просто не курсе, что именно с «ы», а может, просто поленился – ишь как старался, полручки изрисовал. Ты – Лиза? – ну, вроде как. Профессия у меня такая – Лиза. Так распечатай – и все дела. Ой…

Часы на мониторе показывали без двух шесть. Катя сунула конверт в сумку, пакет с провизией повесила на ручку кресла, и, усаживаясь, повернулась к томящемуся Тимону:

— Или топай или помогай. Блин, диски забыла. Придется по-вашему. Щас, поздороваюсь, подожди полминуты, - поднесла к губам палец. Тимон кивнул, и включил микрофон. На пульте загорелся красный прямоугольник. Катя придвинула к себе микрофон на гибкой штанге. Красный огонек пульта отразился в ее глазах, и Тимон, заметив это, вздрогнул.


2

Перед восьмичасовыми новостями Катя прокрутила рекламный блок, нашла файл с наговоренной Тимоном пятиминуткой новостей, и, когда часы на мониторе показали, что пора, отправила новости в эфир. Достала конверт. Как Тимон ни уговаривал распечатать при нем, ушел не солоно хлебавши. Встряхнув послание, смещая тетрадку внутри к краю, оторвала с другой стороны полоску бумаги.

Вытянув из конверта толстую тетрадь в клеенчатой, шероховатой на ощупь, обложке, раскрыла. Буквы, разнокалиберные и разномастные, чуть расплывались; не удержавшись и понюхав титульный лист, Катя чихнула: пахло одеколоном. От ярких красок в глазах рябило, потому заглавие Катя восприняла как галлюцинацию. Несколько раз с силой сомкнула и разлепила веки. Не помогло:

Машрумы и как их пользовать применит-

ельно странного человечества !?.

Однако, для прикола слишком уж тщательная подготовка, решила Катя, глядя на это и предполагая, что название не несет никакой смысловой нагрузки – наверное, автору художества просто сочетание цветных буковок понравилось, дети ведь иногда просто срисовывают слова, не представляя, что значат все эти загогулины. И это еще дикое сочетание знаков в конце.

Машрумы. Что-то такое… Блин, да грибы же, сообразила она, и, свернув тетрадку, приотпустив, но придерживая пальцем косую стопочку листов, смотрела на мельтешение страничек. Что-то такое о грибах Аленушка вчера толковала. Помрёшь, мол, от грибов или что-то в этом роде. Так это что, она, получается, прикалывается? Ну, судя по ней, вряд ли способна накатать такую телегу. Да нет, не успела бы просто. Заранее? – бред, изощренно чересчур. Хотя кто этих психов поймёт. Рисунки эти ещё. Гадость. Ладно, хоть чтивом обеспечена, да и занятно. И не дрожи, прекрати, слышишь. Так, не реветь, не реветь, сказала. И всё же заплакала. Как ни желала она рассматривать тетрадь как розыгрыш, не срасталось. Ей стало страшно – тетрадь возникла перед ней в день, который и без того не задался, и нелепо предполагать, что осветится содержимым послания хоть чуть. И сон тот жуткий… она думала, что умирает, и последним, что она ещё видела, было нечто влажное, матово лоснящееся, со сморщенной шляпкой уродливого фасона, нелепо кокетливо свернутой набекрень, шляпкой, покрытой сочащимися кремовой слизью рваными порами и белесыми бородавками, пульсирующими, будто готовыми лопнуть. Вдруг это напряглось, дрогнуло, и через мгновение опало, выплеснув из рваных трещин в разорванной шляпке мутную жидкость с черными вкраплениями, похожими на маковые зерна.

Выдвинутый ящик стола пришелся кстати – когда желудок опустел, а горло в последний раз судорожно дернулось вслед за спазмами в животе, Катя откинулась на спинку кресла, ощущая во рту зловоние с металлическим привкусом, а в животе – что-то вроде кривого шампура. Сквозь слезы она посмотрела на расплывающийся циферблат на мониторе. Стрелки разглядела, но не могла сообразить, который час, отметив лишь, что секундная отмерила целый круг, пока она пыталась сосредоточиться.

Вытащив из пакета бутылку пепси, долго остервенело елозила ею о край стола, пытаясь сорвать пластиковую крышку, потом свинтила ее дрожащей рукой и, не соображая, что делает, смочила газировкой платок и протерла лицо. Она посмотрела на монитор, потом на пляшущие полоски на пульте – вроде, все работает.

Она затолкнула ящик в стол, почти услышав, как хлам в нем покачивается в содержимом ее желудка. То-то подивились бы слушатели, знай, что вытворяет сейчас Лиза Блестящая. Катя ухмыльнулась – кожу лица стягивала высохшая газировка, и ощущение было странно приятным.

После рекламного блока Катя решила, что готова говорить спокойно. Было опасение, что саднящее горло могло подвести, но ведь это можно объяснить легкой простудой, так? Тетрадь она скинула на пол, а для того, чтобы не видеть ее даже периферийным зрением, развернула один из мониторов, так что, сидящая в образованном экранами клине, со стороны была похожа на спрятавшегося за укреплением солдата.


3

— Здравствуй, дорогой, — сказала она в микрофон, опять испытывая неловкость от ощущения, что обращается к нему. — Планировала поговорить на предмет… Прости. Сегодня, как видишь, я слегка не в себе. Да, ночь была та еще, но не в том смысле, что подумал, наверное, ты. А причиной моего неадеквата другое. Получила сегодня странную бандерольку. Нахожусь под впечатлением. Не смогла пока составить мнения о литературных способностях автора, но усердия ему не занимать. Рукопись с рисунками, довольно своеобразными. Такой новый вариант манускрипта Войнича, только текст толмачить не надо, разве что в психопатическом плане. Ну так давай поговорим о творчестве. Да, и, если меня слышит автор, отзовись, нам есть о чем поговорить. Ну, ты понимаешь… — так, ну, думаю, получилось достаточно трепетно. Вот же ж словечко. Ну, давай, любезный, проявляйся.

Этот начал совершенно не по теме:

— Сегодня для меня день грустный и торжественный. — Вот, пожал-те, с утра к нам нытики. — Мне нужно выговориться, иначе к завтрашнему утру превращусь в ходячую болячку и, боюсь, заражу многих…

— Ну, это тебе к доктору. — Катя с ужасом поняла, что прервала его с тем раздраженным тоном, что обрывала порой навязчивых раздавал рекламных буклетов. Что он знает, в конце концов, о боли, этот напыщенный – говорит-то как! – брюзга.

— Извините. Я понял. Поищу сухую жилетку на груди более гостеприимной,— он хохотнул. — То есть сострадательной.

Ага, давай. Добить тебя скорее хочется, чем сопливым излияниям внимать. Ну, разлюбила она тебя, и пошел вон, меланхолик чертов.

— Почему бы тебе не позвонить завтра, — сказала Катя тоном участливого доктора. — У нас есть замечательная программа, в течение которой тебе могут помочь профессиональные психологи. — И эфир, слава Богу, не мой.

— Так и сделаю. Но разрешите хотя бы поздравить ее с днем рождения.

А, вона чего. Проштрафился, голубчик. Поздравляй, чего уж, тем более, что от тебя иначе не отделаешься.

— Поздравь, коли надо, — смилостивилась она и убавила фоновый звук.


4

По идее, ему полагалось не смыкать глаз до рассвета, мучаясь сомнениями, раскаиваясь в совершенном и страдая угрызениями совести. Однако спал он крепко, и просыпался пару раз не от дурных снов, а чтоб справить нужду. Разлепив глаза, вывел закономерность: если спишь в гараже, поутру обнаружишь, что нос забит, а в паху присутствует некое неудобство, вселяющее беспокойство, не застудил ли причиндалы. Собственное здоровье заботило его какими-то наплывами: то вдруг при прощупывании обнаруживал бугорок на животе и решал, что это не иначе как рак, и изводил врачей нескольких больниц, пока не убеждался в беспочвенности подозрений или просто уставал сдавать анализы; то боль в потревоженной жесткой щеткой десне ввергала в ужас, поскольку где-то читал, что какой-то мужик помер от сепсиса после чистки зубов, что с одной стороны казалось чистым бредом, с другой заставляло мазать расцарапанную десну зеленкой, а потом пугать окружающих бирюзовым оскалом; то обычный вывих мнился сложным переломом, грозящим чуть не инвалидностью. А теперь еще вот это саднящее, сдавливающее ощущение в паху.

Он глянул на часы – Машка задерживается. Если вообще приедет. Да нет, не должна подвести, а запаздывание можно объяснить хоть пробками на дорогах (это вряд ли – рановато), хоть необходимостью заправиться (могла бы вчера об этом подумать). Или муженек ерепенится. Вадим возненавидел его заочно.

Закурив последнюю сигарету, швырнул пачку в сторону ворот, проследил взглядом ее недолгий неуклюжий полет. И увидел багрово-серые, топорщащиеся слипшимися перьями, птичьи трупики на покрытом пылью полу. Выпавшая из его губ сигарета прожгла рубашку и подпалила кожу на груди, но ожог парень ощутил скорее благодаря запаху паленого, чем боли. Он вскочил и принялся тушить тлеющее пятно, шлепая по груди ладонями. Может, со стороны это и походило на дикий танец, но от его исполнения танцор удовольствия не получал.

В рубашке выгорела дыра размером чуть не с блюдце. На груди багровело пятнышко ожога. Вадька уселся на свое убогое ложе и заплакал от жалости к самому себе. Падающие на пол слезы выбивали в пыли маленькие кратеры. Когда участок пола у его ног стал похож на макет лунной поверхности, Вадим вытер глаза рукавом пиджака и, скомкав, швырнул его к воротам, хоть часть голубиных трупиков прикрыть. Вновь глянул на часы – почти семь. Вот сука. Придётся выбираться самостоятельно. Так, я где-то за «Плазой», если не соврали. И где же там, то есть здесь, то есть… Короче, вроде, в районе гостиницы никаких гаражей нет. Хотя, конечно, в понимании пропившего мозг диггера район может иметь границы вполне вольные. Центр. Да плевать – Кирюша вряд ли ещё хватился. Да, кстати. Он метнулся к воротам, подавив брезгливость, — брось, после ночлежки вполне бомжеской просто глупо, — схватил пиджак, выгреб из карманов деньги, расческу и «моторолу» с разбитым дисплеем. Швырнул телефон через плечо – клацнуло о кирпичную стену, и звук отдался странным эхом, похожим на гул мотора.

Вадим прильнул к щели между створками. Единственным, что удалось разглядеть, был участок ржаво-рыжей кирпичной стены, заросшей одичавшим виноградом, оплетшим там и сям забитые костыли. Обзор перекрыл лоснящийся перламутром борт автомобиля. А Машка ли это вообще? Сколько лет ее не видел и решил, что вот так вот просто, поможет тебе? Ей же ничего не стоило отдать тебя паре бугаев, а потом просто поделиться с ними. Сейчас и за штуку мочат, а уж за такие бабки…

Он бросился в глубину гаража, обливаясь холодным потом и рыща взглядом по грудам хлама в поисках убежища. Мелькнула мысль о подвале, и он, содрогнувшись, вспомнил тот отчетливый щелчок щеколды изнутри. Этот урод закрыл обратный путь. Вадим заставил себя выбросить Васю из головы – вспыхнувшая к диггеру ненависть мешала сосредоточиться. На спасении? На обороне? На превентивном ударе? А почему нет? Он заметался между рессорами и обломком кардана, не зная, чему отдать предпочтения. Сложно изогнутая ржавая труба так и просилась в руки. Он схватил ее, как странную биту, и спрятался за грудой лысых покрышек и мятых бочек, вслушиваясь в звуки открывания дверей машины и протестующее, ржавое дребезжащее скрипение замка, навешенного на ворота снаружи.

Полоска света между створками расширялась, а перед глазами Вадима перспектива вдруг свернулась в неяркую точку, потом и та погасла.


5

— Может, он свалил уже, — предположил Шурик с надеждой.

— Не думаю.

— Давай тогда быстрее, торчим тут. Ты другую тачку не могла взять?

— Кому ты нужен, параноик!

— Конечно, стоит мне только…

— Заткнись! — рявкнула Маша, и вышла из машины. Шурик тоже, с побитым видом.

Ключ провернулся, хоть и хрустело в замке, словно там все песком забито. Значит, дужка не откроется, решила Маша. Но и та разомкнулась, хоть и с неохотой. Значит, ворота так разбухли, сто только ломать. Она повертела в руках замок, щелкая дужкой и ловя себя на том, что попросту тянет время, поскольку идея тащить Вадьку в Благодать кажется ей всё менее разумной и благодетельной.

Шурик пытался прикурить от разовой зажигалки – та издавала сочные звуки и мигала светодиодами в прозрачном корпусе, и только.

Скрипнув зубами, Маша рванула здоровенную ручку ворот на себя. Створки медленно распахнулись, правая едва не ударила Шурика, уловившего надвигающуюся тень и успевшего отскочить в сторону.

Сощурившись, Маша вгляделась в темное нутро гаража. Швырнула внутрь моток кабеля удлинителя, подключенного в будке сторожа. Вадим не поспешил ей навстречу. Слава тебе… — Маша вперила взгляд в потолок гаража, — но ты уж не обижайся – я проверю. Тебе же оттуда, сверху всего не разглядеть. Маша вошла и остановилась в ожидании, когда глаза привыкнут ко мраку. Переступив ногами, запнулась обо что-то мягкое, и, глянув вниз, вскрикнула. Сглотнула, подавляя приступ тошноты.

— Вадь, ты здесь? — спросила она едва слышно. — Ва-а-адь! — уже громче, и прислушалась. — Да перестань ты щелкать! Задолбал! — прикрикнула на Сашку. Тот, все еще на улице, опустил руку с зажигалкой и выплюнул сигарету. Маша напрягла слух, и ей показалось, она слышит прерывистое, рваное дыхание.

Она нашла Вадима довольно быстро. Сначала заметила кисть руки, торчащую из-за завала покрышек и каких-то сплющенных железяк, напоминавших бочки. И подумала, что наличие руки еще не говорит в пользу того, что в груде обнаружится собственно тело.

На ее плечо легла ладонь. И Маша заорала. Прикосновение человека не вызвало бы такого омерзения и ужаса одновременно. Если это только не Шурик, подумала она и заткнулась. Молниеносно крутнувшись на каблуке, бабахнула его по щеке ладошкой – Сашка взвизгнул и схватился за полыхнувшую огнем щеку.

— Будешь знать! — крикнула она по-детски. Для симметрии повторила процедуру на другой щеке. Глаза парня наполнились слезами. Пусть спасибо скажет, что получил только по роже, а не по заднице, что в его положении и мироощущении – катастрофа полная.

Маша пристально смотрела на него, стараясь не пропустить ни одной из парада прошествовавших по Сашкиному лицу гримас. Багровые отпечатки ее ладоней на его щеках блекли. Стихия угомонилась. Руины стали оживать.

— Ну, кто первый, — Маша тронула Шурика за плечо. Истукан. Истукан, да и только. И, как и положено идолу, не снисходит до общения. Проблеял, правда, нечто маловразумительное и так тихо, что Маша склонна была полагать, что это лишь сквозняк.

Она подошла ко груде и, внутренне собравшись, склонилась к руке. Она ухватилась за кисть, холодную и грязную, и ее охватил страх: Вадим скрючился в немыслимой позе, словно выброшенный манекен, и воняет от него, как от бомжа.

Маша потянула изо всех сил, и тело Вадима выкатилось к ее ногам, едва не сшибив. Парень был в отключке. Аптечка в тачке-то хоть есть? И что ему дать? Нашатырь? А он там вообще должен быть? Не мужик, а прям анемичная барышня. Тьфу. Да-а-а, такого скорее от Шурика можно было ожидать. Маша обернулась – Сашка все стоял столбом. Что ж, и в такой малости приходится полагаться только на себя, решила она, подходя к машине и глядя сквозь заднее стекло на полку за сиденьями. Аптечки не было. Она открыла багажник – только запаска да треугольник аварийного знака, притороченный к крышке изнутри.

Вернувшись в гараж, пошлепала Вадима по щекам. Безрезультатно. Что же, будем грузить. Ничего, паренек, я тебе это припомню. И этот еще пиндос – хоть помог бы. Она принялась за дело со рвением ВССОшника времен строения БАМа, с той только разницей, что не пропитанную креозотом шпалу пыталась тянуть, а провонявшее мочой и – немного – табаком да одеколоном тело.

Шурик наблюдал за ее действиями отрешенным взглядом. Меж тем лицо его стало принимать брезгливое выражение и стало окрашиваться обычным смугловатым оттенком. Бля-а-а, и она положит это на сиденье. Меня б, небось, в таком виде бросила, еще б и плюнула сверху.

Погрузка произошла без осложнений, и если усилий девушки не вполне хватало, их заменил энтузиазм. Правда, хрустнуло что-то в спине, и устала она дико, но это все мелочи, так? Оставалось только прикрыть смердящий груз на заднем сиденье и заставить думать себя, что там просто ворох фиалок. Фиалки. Одно из его любимых словечек. Эвфемизм, замещающий матюги. Вот ведь, помню.

Сашка плюхнулся на сиденье рядом, поморщился, хлопнул ладонью по головке распылителя на решетке системы вентиляции – салон наполнился сладким мыльным ароматом.

— Ну и дрянь же, — посетовала Маша.

— Это ты о чем? — спросил Шурик наиграно заинтересованно, помахивая перед носом незажженной сигаретой.

— Дай мне, — протянула Маша руку.

— Да легко. Окно только не открывай. Ароматизируй. Потом проветрим. Да что ты косишься? Попросила бы – помог. Поехали уже.

Поелозив на сиденье, Маша сняла кофточку, швырнула назад. «Расправь», — сказала Сашке, поворачивая ключ. Она развернула машину, и тачка, покачиваясь на колдобинах, медленно двинулась к воротам заброшенного предприятия.

Сторож, седой мужик со свернутым в нетрезвой юности носом, отсалютовал, взбодренный бутылкой водки и парой тысячерублевок. Покачиваясь, он спустился по железным ступенькам сторожки, возвышавшейся над двором, как мостик авианосца – над палубой; и нажал на красную кнопку под самодельным резиновым козырьком. Мотор загудел, ворота поехали в сторону, скрипя металлическими колесами по направляющей двутавровой балке. Машина выскользнула на улицу, и сторож, отсалютовав повторно, закрыл въезд на вверенную ему территорию.

Занятый манипулированием собственными конечностями, сторож не заметил темного тумана, струящегося по-над низом ворот бокса, покинутого парочкой на шикарной тачке. Мгла сгущалась, становилась похожей на жирный дизельный выхлоп допотопного движка. Ее распространение прекратилось метрах в пяти от ворот, уже почти скрытых клубящимся мраком. Потом тьма начала втягиваться в щели, так, словно внутри включили мощную промышленную вентиляционную установку. Оставался только розовый провод удлинителя – девка из машины попросила зачем-то подключить, и, видимо, решила, что раз уж сторож получил свой приз, то сам в силах будет удлинитель смотать. Да ему и не в тягость было. Вот только еще полстаканчика пропустит. А что – начальству дела нет, пьян он на работе или нет – на такую зарплату сторожа пенсионера – и то поискать.

Розовый кабель сгорел в пару секунд, и полыхнувшая в розетке вспышка подпалила вилку удлинителя. Расплавленный пластик закапал на застеленный резаной-перерезанной линялой клеенкой стол, образуя чадящую лужицу с пляшущими язычками коптящего пламени. Огонек окреп и стал пожирать клеенку и облупившийся лак столешницы под нею. Смрад мог удушить кого угодно, тем более – упавшего на топчанчик поддатого сторожа. Что и сделал. А потом тело бедняги кремировал разбушевавшийся огонь.


— Смотри-ка, «Плаза», что ли, горит, — сказала Маша, кивнув в окно, когда они остановились на светофоре.

— Да не, где-то рядом, — сомневался Шурик.

— Потушат. Наверное.

Девушка обернулась назад – Вадька казался трупом. Этого мне еще не хватало.

Она утопила педаль газа.


6

Алёнушка потерла даже летом зябнущие ладошки одна о другую. Она положила в задрапированный коврами холодильник яблоки, и захлопнула его уже пару минут назад, а руки всё мерзнут, будто кремом с ментолом намазаны. Она слышала, такой существует, и сейчас даже радовалась, что он ей без надобности – она и без того едва не половину дохода тратила на косметику. Не имея её в изобилии раньше, теперь стремилась наверстать упущенное и перепробовать всё, и иногда доходило даже до того, что с изумлением обнаруживала, что наносит новый макияж поверх старого. Впрочем, казусы навроде этого происходили нечасто, да и то по вине Бенедикта: живя с придурком, знаете ли, сама понемногу дуреешь. Иногда она с радостью соглашалась с Бенедиктом, нудившим, что усердие, с которым она наводит марафет на лице, природный цвет и фактуру какового он уж и не помнит, куда более продуктивно, чем жалкие потуги, направленные на стирку, приготовление еды да и просто - ну да, чего уж там, было, - купание.

Она подошла к зеркалу и сбросила с него расписанное дикарскими пиктограммами покрывало. Она проторчала в ванной всю ночь, изображая на лице нечто, и теперь хотела посмотреть на результат в большом отражении. На лице яркой бабочкой сидел макияж «махаон», сотворенный по рекомендациям визажиста из отрывного календаря. Казалось, глаза – сейчас, благодаря линзам, бирюзовые, - блестели на крыльях бабочки драгоценными каменьями. Да, сегодня она в ударе, и пусть Беня морщит нос и вздыхает, глядя на оставшиеся необорванными листки. И пусть она не спала всю ночь, нанося на лицо краски и переваривая разговор с Машей, и гадая, выполнит ли та поручение – результат того стоил. Аленушка хихикнула и надула щеки – бабочка словно расправила крылья. Втянула – крылья приопустились. Здорово. Ну, надо собираться. Она провела пальцем под нижней губой, убирая неровность помады.

Подошла к двери кладовки:

— Ну, чего ты там телишься? Настроил?

Тишина была ей ответом, пришло в голову из зачитанной книжки.

Алёнушка, Алёна Павловна, с настороженностью относилась к любой технике сложнее подольской швейной машины с ножным приводом, а ящик, который она просила настроить Беньку, так и кричал о наличии в себе высокотехнологичных потрохов, как бы ни отрицал этого сам Бенедикт, утверждавший, что внутри ничего такого нет, а рычажки да переключатели – так, для отвода глаз. Ага, как же, так она ему и поверила. Стали бы вояки так изощряться…

— А чем я, по-твоему, занимаюсь? — донеслось из кладовки приглушенно.

— Спишь, небось, — сказала она.

— Давай быстрее. Мне к Машке надо. Ну, ещё раз напомнить…

— Отстань от девчонки. И так натворила дел. Да и телефон на что?

— Не твоё собачье дело.

Как ни велико было желание применить воспитательные меры, Алена подавила его. Всё ж Бенька имеет представление о том, как управлять прибором, не в пример ей, которая в силу своего неприятия техники вообще даже интуитивно не может сообразить, что к чему.

Бенедикт как-топроговорился, что не был инженером, а должность занимал вроде как скотника. После взбучки, полученной за откровенность, Бенька взялся за ум. Или водил ее за нос, в чем она его подозревала, но уличить никак не могла. Скотником он там был или еще кем – не суть, главное, разобраться с прибором смог. Может, видел, как другие со штуковиной обращались.

Аленушка сама порывалась поэкспериментировать, но всей решимости ее хватало только на то, чтобы сунуть вилку на конце шнура в тканевой красной обмотке в розетку и наблюдать, как на передней панели разрисованного камуфляжными пятнами ящика медленно загоралась зеленым светом продолговатая лампа. Прям как на бабушкиной радиоле, умилялась Алена Павловна. Вчера вот включила и заворожено провела рукой по нестройному ряду разнокалиберных эбонитовых верньеров, а потом пришла эта толстозадая Катя, и пришлось оторваться. Прибор Алена не выключила, и, наверное, не зря – толстуха впала в транс мгновенно, и рыться в ее голове было столь же легко, как в собственной. Выходило, прибор каким-то образом усиливает ее, Аленины, способности, хотя, может быть, причину следовало усматривать в другом – оторванная от загадочного пятнистого ящика, Алена испытывала жуткое раздражение.

Практиковала Алёна Павловна, сколько себя помнила. Но лишь лет пять назад, воодушевленная напористостью конкурентов и затребованностью услуг, решила легализовать свой колдовской промысел и поместить объявление в газету. Не то чтобы толпами, но клиенты пошли, и их нетарифицированная и не облагаемая налогами благодарность была хорошим подспорьем зарплате лифтера. Настолько хорошим, что вскоре подспорьем стал собственно оклад, а потом Алена решила, что вполне обойдется без этих крох, и уволилась, испытывая облегчение и уж точно не сожалея. О чём? О служебной комнатушке, которую использовала иногда для приема посетителей и в которой столь часто заговаривала зубную боль и привораживала суженых, что немало пришлось поднапрячься, чтоб извлечь из памяти другие рецепты? Да приворожить-то приглянувшегося мужичонку довольно легко, и желающие это проделать страдалицы оскорбились бы даже, узнай, что это существенно проще, чем успокоить всё тот же, к примеру, с ума сводящий болью зуб. И Аленушка старательно выпендривалась, выпуская пот литрами и закатывая глаза под лоб, что повергало страждущих большой любви в почтительный трепет. И истекала горючими слезами, всхлипывая и подвывая, с первыми пришедшими в голову вариациями, что-то вроде Принимая на себя боль взывающего к любви сердца, отдаю часть своего. А дальше можно было нести всякую околесицу, ну, или про кровь чего приплести.

Мужики и в самом деле вдруг понимали, что не видят смысла в жизни без подруги жены, очкастой курносой студентки с другого курса, краснолицей торговки овощами, преподавательницы физики из школы сына. Что с осчастливленными парочками происходило дальше, она старалась не думать. И наказывала клиенткам: чтоб ко мне, мол, больше ни ногой, а то чары рушатся, связь с космосом прерывается, ну, или что-то в этом духе. Боязнь потерять любимого была велика, и ее не беспокоили. Нет, были ненормальные, требовавшие вернуть все как было или угрожавшие расправами столь же жестокими, сколь и противозаконными, ну да за годы Алена обрела нескольких достаточно влиятельных покровителей, и стоило только набрать номер – происходило волшебство: не будучи никакими магами, покровители вправляли мозги методами банальными и эффективными.


Приобретя часть дома, в которой сейчас жила, Алена обрела свободное время, до того в перерывах между приемами занятое беготней по этажам да надраиванием лифтовых кабинок. Мало-помалу начала вспоминать вдолбленные бабкой премудрости, и пробовала применить на практике, если представлялся случай. Иногда получалось. Она не могла понять, почему набор слов или обычный травяной сбор, какой можно купить в любой фитоаптеке, заговоренный только кажущимся замысловатым предложением, настолько действенны. На ее памяти бабка знахарством не занималась, равно как и не приколдовывала, не исчезала с хлопком в ладоши и не материализовывалась из воздуха. Алена продемонстрировала как-то это Бенедикту, и хоть глаза его чуть из орбит не выкатились, и побледнел он, что вываренная простынь, все же с пеной у рта доказывал, что никуда она не исчезала, а просто… просто бредит именно она, и именно ей это мнится, а сам он видит, что ничего не видит, только потому, что она убеждена, что невидима. Задурил головы, и Алена поддалась панике, решив, что и впрямь с ума сходит, в связи с чем решила повременить с применением на практике бабкиных методик. Нужно было разобраться в себе, понять, отчего ей доступно и дается то, что и не мнилось другим. Выискать в себе нечто, отличающее от других. И стала принимать галлюциногены.

Вещуны, называла их бабка, разворачивая перед внучкой тряпицы, пахнущие гниющей листвой, и высыпала на них несколькими кучками смятые высушенные растения, тыча корявым пальцем с длинным желтым ногтем в каждую, а ногтем согнутого указательного другой руки постукивая Аленушку по лбу, вдалбливая материал. Аленушка злилась, но боялась просить бабку не стучать ее по голове, как по барабану, и запоминала скорее ради того, чтоб бабка прекратила покрывать ее лоб шишками, чем из соображений значимости и практичности усваиваемых сведений: горчак, белладонна, кровохлебка, вербена, хлюст, пасечников горб, застрешник, горемычник. Она здорово сомневалась, что усвоенные уроки пригодятся в профессии лифтера, кем она хотела стать сызмальства, как только увидела на картинке в журнале высотку МГУ, и быть лифтером ей не представлялось желанием более странным, чем грезы деревенских девах о карьерах кинозвезд. В отличие от них, она добилась желаемого, и с полным основанием могла смотреть свысока – и, в силу должности, иногда даже и не фигурально выражаясь, - на бывших подружек, если не повыходивших замуж за механизаторов да скотников родного Новорубашкина и там же и застрявших, то повыскакивавших за комбайнеров и овчаров соседних хуторов.

Алена же поселилась в Ростове, довольно скоро переехав из общаги в ведомственную – конечно же, временно, думала, - квартирку, хоть для этого и пришлось лечь под кое-кого, презрев девичью честь и прочие сантименты, не приличествующие новоиспеченной горожанке. Она не расстраивалась по этому поводу, и уж коль являлись перед нею волосатые жирные сиськи на тонких лохматых ножках председателя профкома Гуськова, она представляла, что занимается любовью с комсомольским вожаком Пашей, а не тупо подмахивает бедрами навстречу хилым толчкам одышливого профсоюзного деятеля.

Она была счастлива, управляя лифтами и доверчивым Пашей, за которого таки вышла замуж. Счастлива до того самого дня, когда врачи определили, что бездетность ее объясняется недоброкачественностью спермы мужа – ну, чего-то там не хватало, - Алена особо и не вникала, потрясенная новостью и слышавшая после главных слов только невразумительный шум. Паша, вечером того дня поставивший Алену на кровати задом к себе, долго тыкал в нее своей здоровой, но стреляющей холостыми патронами, кожаной пушкой, и, похлопывая по заднице, называл своей кобылкой. Кобылке нужен был жеребеночек, вот только Паша, не смотря на всю свою прыть, всё ж оставался мерином, и сему способствовать не мог. Жеребец был нужен.

Она долго терзалась сомнениями, как потактичнее убедить Пашу, что ей просто необходимо наставить ему рога. Она боялась причинить Пашеньке боль, но не желала прожить всю жизнь с растущей собственной, под одной крышей со вдруг ставшим совершенно чужим человеком. Она потеряла покой и ходила с красными от недосыпу глазами – во сне её нечто подзуживало к убийству, и, просыпаясь от удушающего, рвущегося из груди крика, она боялась повернуться и обнаружить рядом холодный труп. Сны были настолько реалистичны, что пару раз, вырвавшись из кошмара, она вставала с постели и шла к телефону, вызывать милицию. И орала дурным голосом, когда Пашенька сонным голосом интересовался, что это она опять бродит, чертова лунатичка. Она осторожно ложила трубку и, задыхаясь одновременно от ужаса несовершенного и сожаления об этом, изображала на лице страх и жаловалась на плохой сон. Потом наступало самое страшное – он взлезал на неё с обреченной поспешностью и, торопливо полапав, втыкал член в ее сухое влагалище, и ухмыльнувшись, приняв её болезненный стон за возбужденный, дернувшись несколько раз, кончал. Скатываясь с неё, привычно спрашивал: Тебе было хорошо? - она привычно кивала, и, когда он уже через секунды засыпал, давала волю душившим ее слезам.

Аленушка решилась в ту ночь, когда Паша был особенно гадок. Он вылизывал ее тело своим шершавым языком, терся членом о ее живот, и длинными пальцами вытворял такое, что Алена и впрямь возбудилась, испытывая потребность в ласках все более изощренных, и казалось, что Паша улавливает ее посылы. А он кончил ей на живот. И, приподнявшись над нею на вытянутых руках, идиотски подмигнул. Алена почувствовала, как ее обволакивает липкий туман ненависти. Когда Паша уснул, положив ладонь под голову и с этой своей улыбочкой на заросшем щетиной лице большого ребенка, Аленушка встала, плеснула воды со стоящего на прикроватном столике стакана на поднятую с пола ночнушку, старательно вытерла живот, гадливо морщась. Ее замутило. Она метнулась в санузел и выплеснула содержимое желудка в маленькую ванну. Немного полегчало, но голову разламывало болью. Алена открыла кран, умылась ледяной водой, промокнула лицо полотенцем. Пошатываясь, прошлепала нагишом в кухоньку, включила свет и в задумчивости застыла у шкафчика, украшенного переводными картинками. Распахнула дверцы. Каких только приправ не сыщется на кухне опытной хозяйки, подумала она и принялась расставлять на столе жестяные баночки. Она делала это под гипнозом воспоминаний, беззвучно шевеля губами, про себя проговаривая извлекаемые из глубин памяти слова. Руки двигались словно сами по себе, и через пару минут Алена не без удивления воззрилась на пиалу, на дне которой оказалась большая щепоть спроворенного порошка землистого цвета. Она потыкала пальцем субстанцию и кивнула одобрительно. Пашенька по утрам пьет кофе. Ну, придется осуществить его мечту – кофе в постель. Она поставит на хохломской подносик турку и чашку, рядом разместит блюдце с разрезанной вдоль булочкой с кусочками масла и ложкой меда внутри.

Аленушка разбудила мужа поцелуем в отвратно вздымающуюся под простыней плоть, и поставила поднос ему на живот, улыбаясь с нежностью и думая, не слишком ли она выглядит наигранной. Пашенькины глаза вспыхнули любовью и благодарностью. И ни тени подозрительности. Он проглотил свой завтрак, быстренько трахнул супругу, принял душ и умчался на работу. Где и скончался от инфаркта, такой молодой, перспективный партийный работник, плохой любовник и неспособный к детопроизводству муж.

Алена не ощущала за собой никакой вины. На похоронах не смогла выдавить из себя ни единой слезинки и, близкая к истерике, тщилась подавить приступ смешливости. Видимо, следы внутренней борьбы проявились внешне, так как ее поведение насторожило соболезнующих сослуживцев покойного, равно как и родственников его же, но вскорости, как случается, скорбящие, напившись за поминальным столом, забыли о подозрениях, а еще через какое-то время распоясались до распевания песен и травли анекдотов. Вдова не пожелала потерпеть такое скотство в квартире, все еще наполненной воздухом, которым дышал усопший – она им прямо так и сказала, - и выпроводила. Поминальщики отправились по домам, оскорбленные и недовольные. Однако с заверениями в понимании глубины ее горя.


7

Аленушка сняла с комода фотографию в кособокой, смастеренной Бенькой, рамке. Машенька улыбалась с фотки, и волосы, застывшие в момент съемки огненным всполохом, казалось, едва заметно развеваются. У Аленушки были большие виды на эту рыжую сумасбродку. Жаль, Маша не вполне ей доверяет и потому не до конца откровенна, и любой предлог ищет, чтобы развить из него проблему, достаточную для прекращения отношений, так что приходится изощряться, стараясь не выходить из себя и сдерживать желание всыпать соплячке по первое число. Неразумная, не соображает, от чего отказывается. Или впрямь не понимает, чего от нее хотят. Не будешь же говорить в лоб: давай, мол, вместе работать. Хотя попробовать не мешало бы – девка-то хоть куда, и суть ее партнерских обязанностей должна понравиться.

Может, Благодать на нее повлияет благотворно. Была надежда на настойку, но по Машкиным словам выходит, не пьет она уже ее. Конечно, корешка тартула было маловато, и Алену глодали сомнения, и вот они неприятным образом разрешились. Проникнуть в Машино сознание было проблематично, как пытаться разглядеть содержимое комнаты через замочную скважину, но все же достаточно для того, чтобы, шагнув однажды вниз с крыши многоэтажки, девушка решила, что делает это исключительно ради собственного удовольствия. Ну, это только для примера, конечно.

Накануне Аленушка предупредила будущую – никто же не запрещал надеяться – компаньонку насчет появления в Благодати этой Кати. Алена явственно почувствовала Катино стремление попасть туда, а поскольку звезда эфира не могла до самого своего визита к Алене знать о существовании села, колдунья решила, что всему виною ящик, непостижимым образом внедривший в сознание толстухи собственное Аленино стремление побывать в селе, куда Маша направлялась по счастливой случайности. Узнает заодно, как там Паня поживает, да и поживает ли вообще, или, как её мать да бабка, легла в домовину и дремлет. Была бы радостной весть о кончине карги, но, как Алена помнила, у той одной из излюбленных фраз была не дождетесь.

Хлопнула дверь. Бенедикт умудрился выбраться из кладовки. Тот еще чистюля – парашу ему поставила, а он, стервец, таки вышел. Замок-то сам ставил, вот и сковырнул запросто. Стервец, подумала Алена беззлобно.

Войдя в кладовку, подошла к прибору, провела рукой по шероховатой крышке, потом размотала провод в красной тканевой изоляции, и вставила вилку в розетку. Ящик загудел едва слышно, и от этого низкого гула зазудели пломбы в зубах. Алена провела по ним языком. На передней панели ящика медленно загорелась продолговатая зеленая лампа и, как показалось Алене, уставилась на неё, как настороженный глаз циклопа. Аленушка, не удержавшись, пощелкала всеми тумблерами подряд, покрутила верньеры – те проворачивались с удивительной легкостью, будто ящик и впрямь был пуст. Алена улыбнулась почти счастливо. У нее сегодня праздник, и никуда она не пойдет. Сейчас она откроет бутылочку коньячку, нарежет сыру и яблок, а когда Бенька выйдет-таки из туалета, они посибаритствуют, смакуя дорогущее пойло и проникаясь ощущением собственной тайной значимости. Из прорезей в боковых стенках прибора показались вроде как струйки копоти, однако запаха горелого не ощущалось, зато разлился аромат затхлой воды и мха. Алена выдернула вилку из розетки и попятилась к двери, приложив ладонь к ширящемуся в немом крике рту и размазывая вокруг него морковного оттенка помаду.

— Что ж ты, блядь разрисованная, наделала, — сказал Бенедикт, в грудь которого Алена, пятясь, уперлась спиной, и все сучила ногами, не понимая, что только ковер зря протирает. — Тем лучше, — присовокупил Бенедикт. — Одной чокнутой меньше. Дура. С-с-споди-и-и, какая же ты тупоголовая дура.

Развернув Алену лицом к себе, шлепнул по щеке – женщина тупо отстранилась.

Щупальца темного тумана с неохотой втягивались сквозь щели обратно, внутрь прибора. Может, пронесет, подумал Бенедикт, обматывая прибор красным шнуром и одергивая руки, когда провод с шипением касался щелей ящика. Он оглянулся через плечо – Алена, в своем размазанном макияже похожая на бухого клоуна, все еще не пришла в себя. Глаза ее смотрели будто сквозь Бенедикта, но знакомого чувства копошения коготков в своей голове он не ощущал – она и вправду была в шоке. Пощелкав перед ее лицом пальцами, Бенедикт сплюнул: бесполезно. Задрав ковер, вытащил из комода допотопный – размером с книжку – диктофон, и молоток. Несколько раз взмахнув молотком, разбил эбонитовые верньеры, сгреб осколки на пол, потом склонился к отверстиям, из которых торчали стержни креплений, и остался доволен – ухватиться было не за что. Стержни внутри не крепились, а проворачивались в чем-то, чью природу мог объяснить разве что проф Жмыхов, вот только сам профессор давно уж взошел молоденькими липками в том месте, куда попал в качестве удобрения.

Бенедикт, не обращая внимания на присутствие Алены, уселся на пол, не обращая внимания на впившиеся в ноги и ягодицы осколки верньеров, глянул в прозрачное окошечко кассетоприемника диктофона – катушки с пленкой пришли в движение, как только он нажал кнопку записи. Кашлянув, прочищая горло, сплюнул и, поднеся диктофон ко рту, принялся ему наговаривать.


8

Из Шурика тот еще компаньон – молчит всю дорогу, дуется; так что приходилось развлекаться радио. Маша иногда даже подпевала, поглядывая на попутчика с немым приглашением присоединиться. Хмыкал лишь презрительно и, скривив рот, отворачивался. А Маша подпевала, и чем дальше, тем с большим остервенением, испытывая досаду и злость, наложившиеся на усталость, вполне объяснимую хотя бы тем, что: во-первых, не выспалась; во-вторых, волочила Вадьку и вся провонялась; в- третьих – еще и машину вынуждена вести. Сашка боялся управлять Кирюшиной тачкой не в меньшей степени, чем общаться с Машиной мамой. Дорога лилась под огромный капот «мерина» широкой серой рекойс грязными пятнами неровных асфальтовых заплаток и почти стертыми полосами разметки. Маша нажала кнопку сканирования, и так уж вышло, что палец соскользнул в тот момент, когда тюнер поймал частоту «Шанса». Против обыкновения, Лиза блестящая, реплики которой Маша пропускала мимо ушей, гнала в эфир довольно бодрый музончик, и водительница не стала переключаться на другую волну, предположив, что эта радиошалава вполне может быть в быту нормальной девчонкой, которую саму напрягает амплуа эфирной и оттого эфемерной обольстительницы.

Шел какой-то опрос слушателей, и очередной респондент Лизы, ну, то есть его голос, конечно, показался Маше странно - и даже немного пугающе - знакомым. И в то же время она сомневалась, как сомневалась, когда впервые услышала запись собственного голоса. Пытаясь припомнить, где, кто говорил с такими знакомыми меланхоличными модуляциями, с этими протяжными гласными, с этими «р», то рокочущими, то отрывистыми, разозлилась на себя. Она как бы со стороны наблюдала за своими потугами и испытывала отвращение. На лбу бисеринками выступил пот, а пальцы, обхватившие обод руля, впились ногтями в ладони. Она кожей чувствовала, что Шурик пялится на нее во все глаза. Ну же, постарайся. Вспомни и забудь. Ты ж не угомонишься. Что за натура. Да кто ж это такой…

— Поздравь, коль надо, — сказала Лиза Блестящая этак снисходительно, будто для того только, чтоб оборвать наскучивший диалог.

Здравствуй, Машенька. Вновь твой день рождения мы будем отмечать вдали друг ото друга…

«Мерседес» прянул в сторону, и трехлучевая звезда в кольце на капоте нацелилась на явно превосходящую мощью единицу техники – огромный, кошмарно огромный тягач несся навстречу, лениво виляя хвостом длиннющего трейлера. Прицеп не позволил бы этому дорожному мастодонту резко переместиться во избежание столкновения с камикадзе в «Мерсе», и водиле фуры только и оставалось что таращить глаза и орать что-то…

…но, не смотря на разделяющее нас расстояние, я всё так же…

— А-а-а!!! — Шурик обезумел. Он бился, силясь освободиться от ремня безопасности, чувствуя себя попавшей в силки пичугой и сдирая ногти об обивку двери в поисках то ли ручки, то ли рычага пиропатрона катапульты.

…люблю тебя и очень жду…

— Убьё-о-о-ошь! Угробишь, тварь поганая! — визжал Шурик, раздирая лицо ногтями растопыренных пальцев, меж которых вытаращенными в ужасе глазами видел, как нос тягача, всё увеличиваясь, уже заслоняет собой все и почти нависает над «мерсом» огромной хромированной – брызги солнечного света блистали на решетке – могильной плитой.

…момента нашей встречи, и уверен…

— Заткнись, мудак! — заверещал Шурик, оторвав руки от лица и колошматя по приборной панели, дергаясь в узде ремня.

…этот день настанет скоро, потому что…

Шурик схватился за руль и, упершись ногой в «бороду» под панелью, изо всех сил рванул, крутанул на себя, откидываясь назад и в сторону. Он хрястнулся головой о боковое стекло, и перед глазами замельтешили черные точки. Маша ударила по тормозам. Автомобиль резко швырнуло на «жигуленок», тащившийся вдоль обочины в попутном направлении, но скорость «мерса» была всё ещё высока, и он проскочил мимо, так что водила «жигуля» отделался испугом и пятном на ширинке. Остановившись, скатившись на обочину, водитель решил, что самым логичным он видит продолжить путь пешком, полями. С ревом тепловозного сигнала пролетела мимо фура – «жигуленок» качнуло ветром. Метрах в ста впереди съехал на обочину едва его не угробивший «мерседес». Чудом уцелевший мужик, покачиваясь на ватных ногах, привалился к машине.

…я люблю тебя.— признался «жигуленок».

— Я тебя тоже, — смущенно уверил его владелец, подумав, что стоит заглянуть к знакомому автоэлектрику: пусть посмотрит, с чего бы это радио стало само включаться.


9

Маша выключила зажигание и глянула на часы: десять минут первого.

Как раз в это время – ну, плюс-минус – она появилась на свет, без нескольких дней двадцать восемь лет назад. Иван всегда путал даты дней рождения её и её мамы.

— С воскрешением, — пролепетал Шурик, ощупывая свое тело с выражением недоверия и недоумения на лице. Коснувшись шишки на голове, шикнул болезненно.

— Спасибо, — ответила Маша равнодушно и оглянулась назад.

Вадим сидел и смотрел пустыми глазами в одну точку, выше ее головы, и багрянец стыда заливал его лицо.

— Не смущайся, — проговорила Маша сочувственно и отвернулась, чтобы не конфузить парня. — Ты ж будто в коме был. Вадь, да правда, всё нормально. Сейчас заедем куда-нибудь, шмоток купим, переоденешься… Ой, извини.

— Ладно, — ответил он едва слышно.

— Ещё бы, — сказал Шурик, и закурил. — Будешь? — протянул Вадиму пачку.

— Вадь, не обращай внимания, — Маша слегка хлопнула ладошкой по голове Шурика.

— Поехали уже, — Шурик насупился.

Авто плавно набрало скорость и помчалось к Кузьминкам, о близости поворота на каковые сообщил дорожный указатель, покосившийся, как поддатый колхозник, тормозящий попутку.


Глава V

Глава V1

Иван нажал кнопку отбоя, и присел на краешек стула. Это уже не любовь, — подумал он, — скорее – дань традиции.

Неизвестно, как бы всё сложилось, не брось его Маша тогда за месяц до свадьбы. Её поступок, непонятный и неожиданный от любой другой девушки, но вполне прогнозируемый от Маши, вверг его в тоскливую злость. Каковую топил в водке что-то с полгода, деградировав за время беспросветно угарного существования совершенно. Так, что вполне слился с пропитым сообществом нахаловских алкашей, поначалу настороженно и опасливо относящихся к попыткам нормального с виду парня влиться в спитое содружество, а после уже самих зазывно машущих руками, когда он с больной с перепою головой шатался по окрестностям в поисках опохмелиться. В таком виде и нашел его однажды Григорий Иванович, представительный мужик в хорошем костюме, который выделялся среди потрепанных одежонок алкашни у «наливайки», где они познакомились, так, что Григорий Иванович мог с равным успехом стоять за перекошенным столиком в скафандре. Дело было плевым, объяснял новый знакомый: надо было только прилепить к паре столов в одной конторе по пластиковой коробочке. Промышленный шпионаж, пояснил Григорий Иванович, смущаясь и отводя глаза так, что за дымчатыми стеклами очков в золотой оправе видны были лишь белки. И расплатился авансом, сунув в трясущиеся руки ошалевшего от такого счастья Ивана сумму, эквивалентную в его тогдашнем восприятии мира морю водки. А в довесок вручил пакет с парой желтоватых коробочек, навроде мыльниц, и схему расположения мебели в офисе, с парой крестиков, намалеванных несколькими штрихами шариковой ручки. Иван решил, что избавится от коробочек, как только благодетель скроется из поля видимости – ни в какой офис он проникать не собирался, гораздо более увлекательным представлялось конвертировать полученную сумму в жидкость, гасящую сомнения, но воспламеняющую надежды. А Григорий Иванович, кашлянув и встряхнув Ивана за ворот, сказал немного смущенно, что, дескать, извиняется за вторжение в личную жизнь и всё такое, но уже позаботился о том, чтобы узнать, где Иван обретается. Именно так и сказал, обретается, что на какой-то миг всколыхнуло в душе обиду, но пара глотков крепкого пива – и пришло спокойное, понурое понимание того, что очкарик прав – жизнью это было назвать сложно. И Иван, сделав еще глоток и с видимым сожалением разглядев за темным стеклом, что в бутылке осталась лишь пена, вдруг вспомнил, что с неделю назад какая-то синяя «калина» попадалась ему на глаза повсюду, куда ни приволакивали его ноги, и он хотел даже подойти и поинтересоваться, не надо ли помочь или, ну, там, хоть на пивас выпросить. Неужто это они его пасли? Он запрокинул бутылку над головой, вытряхнул в рот горькую пену, размазал языком по нёбу. На себя было наплевать – родителей всё ещё было жаль. Мысль отказаться просто не пришла тогда в голову.

Пришлось идти. Офис не охранялся, и обнаруженный приклеенный скотчем к оборотной стороне схемки ключ без проблем открыл замок. Иван вжал голову в плечи, ожидая треньканья сигнализации или хоть сонного «стоять!». Ничего - только сквозняк зашебуршал в пластиковых жалюзи и прошелестел в листах бумаги в лотках принтеров. Иван, чиркая зажигалкой и то и дело вполголоса матерясь, когда натыкался на стулья да корзины для бумаг, разыскал обозначенные столы и прилепил коробочки к низам столешниц. Коробочки были малы, но мощности их содержимого хватило на то, чтобы на следующий день вышибить в офисе все стекла и ранить троих сотрудников, включая директора. Иван узнал об этом из утреннего выпуска городских новостей. И решил, что с этого дня ни капли в рот не возьмет. Здоровье свое он губить не намеревался, а что до тех офисных бедолаг – ну, просто им не повезло. Потом к его дому подъехала белая «ауди», из которой вышли два толстолобика в спортивных костюмах. Пацаны явно не тренажерный зал искали. Вразвалочку подошли к дому, посмотрели на табличку номера и, одновременно кивнув, затарабанили в калитку. Почти синхронно.

Оказалось – заказчики. Иван ошалел и оробел от столь стремительного роста своей популярности. И стоило бы насторожиться, но – испугался реальных пацанов больше возможных последствий. Какие бы причины ни толкали людей на тропу преступного промысла, Иван, как не раз потом себе признавался, пошел по ней из трусости. И, трясясь от страха, поджег тогда, по наущению пацанов из белой «ауди», гараж, спалив ко всем чертям неведомо чью тачку. Заплатили копейки, но и от них Иван готов был откреститься, лишь бы отвязались. Не случилось. Наоборот, работенки прибавилось.


Теперь Иван уже сам не занимался мелочевкой – на него работали другие, он же неплохо себя чувствовал в кресле директора фирмы «Блажь», которая официально торговала газовым оборудованием, втихую же занималась доставлением мелких неприятностей конкурентам по бизнесу заказчиков. В неафишируемых услугах, оказываемых сотрудниками фирмы, значились поджоги, аварии, проблемы с таможней или налоговой, да хоть с той же СЭС – на выбор. Была и пехота – куда ж без них, родимых: бабки с должника отжать или просто зашугать, бойцам все было в охотку.

В силу разносторонности коммерческих интересов подпольной деятельности фирмы, Иван имел множество осведомителей, вольных и поднаемных, потому ему не составляло никакого труда отслеживать все Машины перемещения, будь на то его желание. А оно его посещало частенько. Он следил за девушкой, пытаясь объяснить самому себе это не нелепой мечтой возродить отношения, к коим возврата – по прошествии стольких лет – и быть не может, а желанием иметь возможность оказаться рядом с нею в трудную минуту. Эта самая минута представлялась слишком умозрительной, учитывая отеческое к падчерице отношение Кирюши. Кирюшины отморозки несколько раз сталкивались лбами с Ивановыми, и Иван ощущал себя словно на разделочной доске лежащим, когда Кирюша смотрел на него своими свиными глазками и интересовался, не пора ли пронырливому пацанчику укоротить нос в самом прямом смысле. Знай своё место, гундосил Кирюша, и Иван ощущал, как волосы шевелятся на затылке от одной только мысли, что будет, если жирный ублюдок догадается, что Иван если и пересек ему дорогу, то не коммерческим интересом влекомый, а лишь для того, чтоб к Машеньке поближе оказаться, хоть в информационном плане. Странно, но, будучи представлен Машей отчиму как жених, Иван ожидал, что Кирюша запомнит его на всю жизнь, а вот – стоило алкоголю немного поработать над Ивановым лицом да переживаниям – тронуть виски сединой, и Кирюша не узнал его, или старательно делал вид. Жир, покрывающий мимические мышцы Кирюши, делал выражение его рожи стабильно отекшим вниз в выражении брезгливости.

Услышав рассказ очередного Машиного соглядатая, Иван привычно расплачивался, скидывал фотки с телефона или фотоаппарата на жесткий диск компьютера, выпроваживал сексота и, закрывшись в кабинете, принимался составлять коллажи. Если раньше они представляли собою мозаику разновеликих, наслаивающихся друг на друга портретов в массе ракурсов, то теперь больше походили на попытки из обрывков, клочков, собрать образ, целостность которого ускользала. Это злило. Он чувствовал себя опоздавшим на поезд пассажиром – стоит на перроне с чемоданом, полным старыми шмотками воспоминаний и глядит в проносящиеся всполохи окон чужой жизни.

Маша не может просто так выкинуть его из памяти. Он не позволит. Вот и сегодня – позвонил на радио. Не веря в удачу, слушал какое-то время Лизу, потом спохватился, поняв, что зачарован ее голосом и будто плывет, мыслями отдаляясь от темы, ради которой позвонил. Его каждый год терзали сомнения насчет даты: Машин день рождения приходился на пятнадцатое, её матери – на восемнадцатое, или наоборот. Разумеется, наводил справки, а что толку-то: Маша с Ларисой Васильевной так долго говорили о путанице и несоответствиях истинного документальному, что заморочили его совершенно, и он бы, разумеется, разобрался со всем потом. Вот только «потом» ничего не было.

Эх, Машенька… Он вздохнул, покосился на трубку в руке. Чего-то Гарики не вызваниваются с докладом. В руке зазудело, и он поморщился: Гарик - вспыхнул дисплей телефона.

— Аллэ, Иван? — Гарик-младший, с этим своим акцентом.

— Ну, а кто ещё, по-твоему? Что там у вас?

— Аны нас чут нэ ухадокалы! – возбужденно и, как показалось, радостно, прокричал Гарик в трубу, и Иван сморщился, надавливая на кнопку уменьшения громкости динамика.

— В смысле? — Что, Машка со своим педрилой заметили этих дебилов? Да не – голос Гарика не был бы таким жизнерадостным.

— Машка твой в фуру чшут нэ заехала. Уф. Пронэсло. Я с сапрафкы сфону, с Кусмынок, понал?

— Нет. И хорош стебаться, нормально говори! — Иван вцепился рукой в собственное колено так, словно это была маленькая тупая башка Гарика. — Из Кузьминок? В машине есть еще кто, кроме неё и этого…

— Вроде есть, а вроде – нет, — сказал Гарик практически без акцента, но оттого не более понятно.

— Вы чего там, опять с братаном обкурились, твою мать?

— Мать не трожь, — сказал Гарик так, что Иван едва язык себе не откусил. — Ну, голова, вроде, еще одна видна, сзади, или подголовник – стекла темные, не видно. Понял?

— Да что ты заладил: «понял» да «понял»… Давайте, дуйте за ними до самого места, с меня причитается, Понял?.. Тьфу, ты…

— Понал! — включил акцент Гарик. — Только жип заправым.

— Не «жип», а джип, понал? — поправил Иван автоматически и нажал кнопку разрыва соединения.

Ага, значит, Машка поздравление услышала, решил Иван. Ну, пора бы о себе и лично напомнить. Нервишки потрепать, да самому встряхнуться – порка эмоциями здорово прочищает мозги.

Вещи собрал спозаранку, так что оставалось только забрать со стоянки тачку и – в путь. У входной двери он открыл шкафчик, скрывавший электрощиток и пару полок под ним, вытащил небольшую сумку с документами и ключами. Выудил те, что от замка зажигания и блокиратора, сунул в передний карман джинсов. Пересчитал деньги. Тридцать «штук» с мелочью, должно хватить. Не удержался, пересчитал еще раз. А потом еще. Стянул пачку резинкой и опустил во внутренний карман спортивной куртки. Ощупал кобуру с газовой «пукалкой» под мышкой, будто тяжесть, оттягивающая плечо, не достаточно явственно свидетельствовала, что пистолет он взял. Не Бог весть, что, однако ж не таскать за собой карабин. Иван прошел в спальню, расстегнул молнию «найковской» сумки, лежащей на неубранной постели, вытащил из-под пакетов с бельем две коробки патронов, переложил их наверх. Ну, вроде, все. Всё – так всё, прекрати, в таком случае, их пересчитывать, сказал он сам себе – пальцы ощупывали содержимое одной из коробок. Швырнув коробку обратно, он прикрыл патроны парой блоков сигарет. И едва удержался от того, чтобы сдвинуть блоки в сторону и убедиться, что коробки всё же положил. И рывком застегнул молнию.

Телефон всё не звонил. Он понимал, что Гарики сообщат новости еще нескоро, но, мучимый сомнениями, а вскоре уже почти уверенный, что может и не услышать звонок, настроил громкость мелодии на всю, проверил режим вибрации. Сдуру начал набирать свой номер, чтоб проверить. Плюнул. Походил по квартире, выпил пару чашек кофе, включил телек, выключил, перебрав все каналы; решил послушать музыку и тут же убавил громкость; съел остатки клубничного рулета, опять кофе; взял в руки книжку и, рухнув в кресло, прочитал страниц пятнадцать, пока не отложил чтиво в сторону, озадачившись вопросом, о чем там, собственно, шла речь. Телефон молчал.

Схватив сумочку с документами, выскочил из квартиры. Помялся с полминуты у соседской двери, потом нажал на оплавленную кнопку звонка, будучи абсолютно уверен, что дома никого не окажется – хоть был будний день, что в принципе безработным соседям было по барабану, всё ж у них могли быть дела. И изрядно удивился, когда дверь открылась и явила взору полуодетого, помятого Васю, вслед за которым на площадку выползла пропитавшая их с Надюхой жилище вонь дешевых сигарет и тел, вонючих, словно порами уже не пот, а сивуху выделявших. Судорожно сглотнув – в горле запершило, - Иван протянул Васе ключи:

— Васёк, я за машиной по-быстрому смотаюсь, ага? Посиди у меня пока – может, на домашний кто позвонит. Покарауль, лады?

— Слышь, сосед, у тебя это самое…

— В холодильнике возьмешь, пиво, ну, или водку, там… Только давай без фанатизма. И Надюху не тащи – заблюет опять всё.

— А то! — взгляд Васи немного прояснился. — Я ее, суку, видеть не могу. Уже и из подвала достала. Пришлось домой тащиться, чтоб там хоть кайф мне не ломала. Дам денег, а как нажрется – свалю опять к себе. У нас там, под землицей, спокойней.

— Ты, блин, как зомбак какой говоришь, — сказал Иван. — Совсем мозги пропил. Ладно, если что – скажешь, в аптеку спустился. Да, кстати, насчет «спустился». Извиняй, но запашок от тебя, как из коллектора

— А чё извиняться-то? Насчет коллекторов прав ты, завязывать надо. Наверху-то уж как-то не по себе. А там зато ко мне женщина приходит, — сказал Вася загадочно и потрогал назревающий под глазом синяк.

— Ну да, конечно, — сказал Иван. — А под глазом у тебя – засос. Ладно, ловелас, погнал я. Одна нога здесь, другая – там.

Прыгая через четыре ступеньки, спустился вниз и одушевленной ракетой вылетел на улицу, наперерез выруливающему из подворотни такси.

На стоянке его слегка огорошило сообщение о задолженности, каковую он, конечно, погасил, с одной стороны четко помня, что пару недель назад платил за месяц вперед, с другой – испытывая сомнение: может, денег тогда с собой не было, а потом просто вылетело из головы. Одолевавшее его с недавних пор ощущение странного раздвоения походило на то, как будто, оказавшись на развилке своего жизненного пути, он пошел одновременно двумя дорогами, причем ни одна не казалась миражом, обе были тверды и усеяны приметливыми знаками.

Он довольно быстро продвигался по направлению к дому, и старый «патрол» бодро прыгал по ухабам, пугающим увальнем пробираясь меж машин, водители которых не решались вспрыгивать на ремонтирующиеся трамвайные пути и нырять в кажущиеся бездонными озерами лужи. Подрулив к дому, выпрыгнул из машины и понесся вверх по ступенькам, прикидывая, успел ли Вася уже нажраться и не светит ли ему, Ивану, выбивать дверь в собственную квартиру.

Вася прихлебывал пиво и был почти трезв. Он сидел на полу у кресла, рядом с телевизором, и еще не успел приложиться к водке – запотевшая бутылка лежала рядом с ним, как пульт от прибора, отправляющего в страну дурмана. При появлении Ивана Вася вскочил и, тряхнув головой, пожал плечами и развел руками: ничего, мол.

— Выручил, Васёк. Бутылку забери. — И проводил до дверей, легонько подталкивая в спину. На Васе была майка без рукавов, и Иван только сейчас обратил внимание, что его шея, плечи и предплечья покрыты огромными, сливающимися в один, синяками. Надюха поколотила, решил Иван, открыв перед Васей дверь и слыша, как орет за соседской Васина супружница, потерявшая благоверного.

Он выехал спустя час, так и не дождавшись звонка и сам не дозвонившись – номера Гариков, что старшего, что младшего, отвечали короткими гудками. По трассе он ехал так, словно задался целью не отклонять стрелку спидометра от цифры 90, нимало не переживая по поводу того, что мимо пролетали даже груженые трейлеры. Тише едешь – дальше будешь, вынужден был признаться в справедливости пословицы касательно старенькой тачки – на бездорожье пролезающий там, где и танк, казалось, застрял бы, «патрол» на магистрали, подбираясь к «сотне», выл скорее не злобно, а жалобно.


2

Вадим чувствовал себя неловко в китайских шмотках, но вынужден был согласиться с мнением Маши, утверждавшей, что в таком прикиде он вполне сойдет за невыездного жителя Ёлкина, городка, похожего скорее на вольготно раскинувшуюся станицу. Складывалось впечатление, что ёлкинцы – или ёлогородцы? – только тем и занимаются, что торгуют на многочисленных базарах и базарчиках, организованных и стихийных, с крытых полосатыми пологами лотков или просто с ящиков из-под бананов. В глазах рябило от предлагаемо съестного и нет. Машкин «мерин» притягивал неодобрительные, а то и просто враждебные взгляды, так что ее желание скрыться в толпе выглядело вряд ли осуществимым. Хотя, возможно, торгаши выражали плохо скрываемое недовольство потому, что компания не столько покупала, сколько интересовалась, как проехать к гостинице.

С горем пополам они отыскали ее, обыкновенную хрущебу с парой этажей, отведенных под временное пристанище гостей городка. Вадим оглядел неаккуратно выкрашенный подъезд с выгоревшей вывеской ГОСТИНИЦА ОСЗ.

— Вадь, ты тут располагайся, а мы поедем, ага? — Маша легонько подтолкнула его ко входу и посмотрела на часы. — Нам бы до темноты вернуться…

— Куриная слепота? — спросил он с наигранным сочувствием.

— Что-то в этом роде, — Маша пожала плечами.

— Когда вернетесь? — спросил Вадим, взявшись за дверную ручку и обратив внимание на зеленый «чероки» метрах в двадцати. Из-за слабо тонированного бирюзового лобового стекла на него таращились двое.

— В среду, с утра. Ну, эт я, конечно загнула… В обед, не раньше. И сразу двинем дальше. Тут километров тридцать всего…

— А чего не сразу?

— Видел, грязь на обочинах не просохла? Увязнем там.

— А-а-а. Ну, давай. Слушай, а тебя никто не сопровождает – ну, охрана, там? — он скосил взгляд и едва заметно повел головой в сторону насторожившей его машины. Маша нахмурилась и медленно повернулась.

— На такой-то рухляди? Насколько знаю, у отчима на фирме тачки посвежее. Кроме того, он бы никого не послал, если бы я его об этом не попросила особо. Так что нечего напрягаться. Ты что, в самом деле боишься?

— Да чего-то да, — сказал он едва слышно, так, чтоб до Шурика не донеслось.

— Да всё пучком будет, — махнул рукой Шурик, и, повернувшись лицом к зеленому джипу, выставил вперед руки с оттопыренными средними пальцами. Джип мигнул фарами – Шурик побледнел, руки его упали.

— Садись в машину, мудила, — процедила Маша, и заверила Вадима: — если эти упыри и следят, то за мной, а уж коли так, по приезде в Ростов позвоню отчиму и скажу, чтоб пробили там, что за козлы. Не люблю, знаешь, когда вмешиваются в мои дела. Ладно, поехали. Жди.

С этими словами она обняла его, отстранилась, откинув назад волосы, внимательно посмотрела в его глаза, и поцеловала в губы:

— В расчёте.

— Маш…

— Всё, иди, я сказала. За себя переживай.

— Позвони девчонке моей. Расскажи, что да как. Может, приедет… Дай телефон. — Она протянула трубку. Вадим ввел Любин номер, сохранил. — Позвони, а? Да, еще. У тебя ж днюха, вроде.

— Спасибо, — она поморщилась. — Сговорились вы, что ли.

— В смысле?

— Да было дело, — сказала она непонятно и забрала телефон. — Позвоню.

Она плюхнулась в кожаное чрево машины, пристегнулась, заметила, что ее примеру последовал Шурик, еще больше побледневший. Она рванула с места, лихо развернулась, обдав зеленый джип крошевом асфальта и брызгами грязи.

Надо бы с этими что-то делать, подумала она, глянув в зеркало – джип отворачивал от обочины, выруливая на разбитую дорогу. Если они следили за Вадимом, давно заполучили бы его у гостиницы, площадь перед которой была совершенно безлюдной, или хоть на базаре, где компания покупала Вадьке шмотки и перекусывала в забегаловке, то ли по недоразумению, то ли из оптимизма названной рестораном. Однако оперативно работают, если смогли так быстро вычислить. Может, клиент приставил к парню соглядатаев – на всякий случай. Ну, так значит, они еще вчера должны были за ним следить. Только вот неувязка: никого подозрительного в подземном променаде Маша не припоминала. Вася слил? хотелось быверить, что нет. Он, конечно, продажен, как любой алкаш, но не настолько, чтоб подвести Машу. Ты для меня как солнышко, говаривал он иногда, имея ее, как она любила, сзади. Ну что же, солнышко для тебя, скотина, закатилось. Стоп. А если они в самом деле за мной приставлены? Или сами по себе? Приметили компашку на хорошей тачке, решили машину отработать? Она набрала номер отчима – короткие гудки.

Иван. Сволочь. Тряпка. Никак не угомонится. По радио слюни распускает. Романтик, бля. Существовала, конечно, вероятность, что джип у гостиницы ни к Маше, ни к Вадиму никакого отношения не имеет, а оказался у гостиницы совершенно случайно, в таком случае если и станет за ними ехать, то только для того, чтоб, подрезав, вытащить из салона Шурика и накостылять ему за «факи». Ну, оставалось только ждать, появится ли потрепанный «чероки» в зеркале заднего вида – выехав из городка, Маша резко увеличила скорость, и зеленый джип поотстал, теперь же она невольно ослабила давление ноги на педаль газа, и то и дело бросала взгляд в зеркало.

Он вынырнул на мгновение из-за борта нагонявшего «мерседес» грузовика, и вновь скрылся из поля зрения. Маша подумала, что ничего захватывающего на самом деле в погоне нет, разве что только некоторым может показаться забавным ощущать страх, перерастающий в панику. Преследователи были скорее азартны, чем опытны – или их машина и в самом деле не могла обогнать раскочегарившуюся фуру, - однако и Маша не имела опыта ухода от погони, а тупо добавить газу – лучше сразу в кювет: асфальт мелькал меж ям неровными клочками, и тягач позади болтало так, словно еще чуть – и он взлетит такой неаэродинамичной конструкцией. Да с дороги и не свернуть было, и еще была надежда, что благоразумие победит азарт преследователей, и они не станут обгонять фуру до самого шоссе. А до него оставалось совсем чуть.

Странный караван, не снижая скорости, вывалил на шоссе, и Маша поддала газу. «Мерседес» стал быстро удаляться от тягача, прицеп которого еще какое-то время мотыляло – легковушки выстроились за ним и зеленым «чероки» в недлинный ряд. Трейлер выровнялся – «чероки» буквально выпрыгнул из-за него и стал нагонять. Маша притопила педаль – преследователь за рулем сделал то же. Да он сейчас просто развалится, подумала она.

Словно невидимая рука решительно повернула руль – Маша выехала на встречную, медленно обходя несколько фур с одинаковыми логотипами на синих тентах прицепов. Навстречу мчался тягач с экскаватором на платформе – огромный нож чернильно поблескивающим фоном громоздился за кабиной. Сердце, подступив к горлу душащим комком, замерло. Шурик на своем сиденье спрятал лицо в ладонях, а Маша таращилась на этот нож экскаватора с такой на его фоне маленькой кабиной тягача и молилась, чтоб у нее хватило духу вырваться из-под гипноза надвигающейся смерти и вывернуть руль вправо. Не в силах оторвать взгляд от надвигающегося кошмара, Маша всё же просто знала, что «чероки» летит за ними, как приклеенный – сбавить скорость и пристроиться в хвост последней фуре у него просто не было времени, оставалось только прижиматься к «мерсу» плотнее.

«Мерседес» вильнул, вклиниваясь в пространство между первой в караване фур и тягачом на встречной полосе. Оба Гарика раскрыли рты, так и не успев завизжать. «Чероки» стал намазываться на капот тягача, повторяя его неэлегантные формы и изламываясь металлом, искореженная, разорванная рама отлетела на полсотни метров в сторону в сопровождении роя лохмотьев покрышек да осколков колесных дисков. Лохмотья кузова отлетели от капота тягача, вырывая куски оперения передка грузовика, и рухнули комками осколков, обрывков металла, ошметков плоти, лоскутов кожи. Комки прокатились по обочине к лесополосе и там, ломая кусты лещины, позастревали теплыми, потрескивающими, остывающими метеоритами.

От удара экскаватор на прицепе тягача, оборвав крепеж, сдвинулся вперед метра на полтора, прорезав гусеницами глубокие борозды в металле платформы и местами смяв его, как картон. Клюнув носом, экскаватор немного сплюснул кабину огромным ножом, и водитель, сломавший при столкновении челюсть о рулевое колесо, возблагодарил небеса за свой малый рост – не будь он тем самым пресловутым «метр с кепкой», каковое прозвище преследовало его всю жизнь, его голову раздавило бы, как яйцо. Мужик, в шоке, вывалился из кабины через проем ссыпавшегося на дорогу лобового стекла и, встав на четвереньки, пополз к клочьям джипа. Заторможено решив, что помогать тут некому, сосредоточился на собственных ощущениях. Превосходствовала боль. Водила, теряя сознание, завалился на бок.


3

Маша довольно улыбнулась и, похлопав Шурика по плечу, поинтересовалась:

— Тебе-то хоть штаны новые не понадобятся?

И рассмеялась вполне счастливо. Или истерично. Ну надо же, какая молодчага! Папа бы ею гордился. Произнося папа, она видела перед собою не жирнющую тушу отчима, воспитавшего ее пусть и с малолетства, а мужика с черно-белой фотки, которую как-то нашла в маминой сумке. Мама сильно смутилась и объяснила: брат, мол. Да никакого брата у нее не было, уж это Маша знала точно, сколько бы мама не упражнялась в фантазиях, описывая его трагическую кончину и не заморачиваясь на том, что последняя версия в корне отличается от предыдущих.

Маша обернулась, провожая взглядом синий «патрол» - из тех, старых, у которых геометрия кузова представляет из себя сплошные параллелепипеды. А ей нравилась эта незамысловатая рубленость форм – Иван, помнится, так вообще тащился от старых внедорожников. Ну, как тот «чероки»… Спину словно ледяной язык лизнул. Маша вздрогнула всем телом и глянула в зеркало – синий «патрол» скрылся за тем взгорком, вокруг которого по обочинам шоссе разбросаны останки зеленого «чероки».

Ее не мучили угрызения совести. Наверное, что-то такое начнется потом, пока же она пребывала в состоянии отстраненного наблюдения. Попыталась нарыть в душе хоть неловкость, не говоря уж об ужасе от содеянного или, там, раскаяния. Ничего. Посмотрела на Шурика – изломанная сигарета в его пальцах дрожала, глаза напоминали кусочки мутного грязного льда.

Маша включила указатель поворота и свернула на заправку. Чертов «мерс» жрал бензин в невероятных количествах. Надо Кирюше маякнуть – пусть на сервис отгонят.

Глава VI

Глава VI

1

Катя бросила работу. Наверное.

Самые тягостные часы муторного предчувствия остались позади, и теперь она медленно, но верно напивалась, отхлебывая вишневый ликер из рюмки на тонкой длинной ножке, то и дело подливая из литровой бутылки. Она ожидала трагедийного или скандального развития событий, а не было никакого. Никто не звонил, не эсэмэсил, не мылил, не тарабанил, наконец, в дверь с уговорами образумиться и остаться в коллективе. Коллеги не особо переживали по поводу её дезертирства. Да, признаться, забивалаона на работу и раньше: то в истерике по случаю невинной, казалось бы, фразы, оброненной кем-то из сотрудников; то из желания посмотреть, а как они без нее будут справляться; то просто так – не выспавшись и затянув время с утренним кофе, тупо смотрела на часы, пока не наступало время ее эфира, а услышав голос Серого или Верки, испытывала разочарование, будто и впрямь ожидала, торча в собственной кухоньке, услышать себя вторую, Лизу Блестящую, которую иногда, казалось, могла ухватить за рукав, стоило оглянуться на долю секунду раньше, или разглядеть в зеркале.

Ну да, она, может, грубовато повела себя в разговоре с тем парнем, что вместо разговора на заданную тему поздравлял какую-то Машку, и, наверное, всколыхнул его голос в Кате обиду, которую она несла в душе постоянно и выплескивала лишь тогда, когда не могла контролировать свою ответную реакцию на разглагольствования о чувстве, которое она порой испытывала, но здорово сомневалась, что сможет вызвать ответное. Да за что её любить? Мама – и та при виде Кати только пугается, и пусть не от ее наружности, а от незнания, чем дочь огорошит на этот раз, но всё же. А если и проявляет заботу и нежность, то явно переигрывает, и ее щебетание, захлебывающееся счастьем оттого, что не перебивают, становится невыносимым настолько, что хочется просто взять и заткнуть эту пасть на лице с бегающими от твоего взгляда глазами. Так же щебетал и Филипп, что-то про недопустимость такого поведения – да и вообще много лишнего стала говорить – а не пора ли отдохнуть, взять отгул, само собой, оплаченный – а мы скажем, на Бали тебя отправили. Со своими тёлками дальше Турции да Египта сроду не бывавший, шеф представлял Бали тем раем, где души и впрямь очищаются, а скверна коросты усталости смывается океанскими волнами напрочь. Благодать просто. Шеф, в отличие от мамы, глаз не прятал, но щурил их так, будто в самом деле смотрел на солнце. Катя себя светилом не ощущала.

Она развернула тетрадь на сороковой странице – обведенные кривым кружком цифры в верхнем правом углу вырисованы слишком тщательно, будто автор, заполняя шариком стержня пробелы между штрихами, то ли увлекся, то ли задумался. Или хотел придать странице законченность – на ней было изображение, выполненное не художником, конечно, но явно старательным натуралистом, с тщанием, непонятным при условии наличия фотоаппарата и вполне объяснимым – при его отсутствии. Глядя на рисунок, Катя в который раз подумала, что если и возможно вообразить, что тетрадка – чей-то розыгрыш, то она просто теряется в догадках, какова же ожидается реакция на него.

Тысячежильник, или лешегон – местное название, научное мне неведомо. Да и вообще не вижу оснований не предположить, что растение не сугубо эндемичное, а то и вовсе – эндогенное. Вообще, сама знаешь, мне несвойственно выражаться подобным образом, но здесь так и хочется ввернуть что-нибудь, напоминающее, что проживал в местах более цивилизованных, чем Благодать, хоть родина, а всё же нелюбимая, пугающая. Здешние крайне убоги в плане грамотности, да тут она и ни к чему – личности тупые менее предрасположены к проявлениям душевной слабости вроде меланхолии, что одолевает меня с периодичностью дождей, проливающих село и окрестности пару раз в неделю и отсекающих всякие мысли о желании прогуляться – давно не езженые дороги раскисают до болотной жути.

Она продолжила чтение, прихлебывая ликер и объясняя себе нежелание сходить в кухню и приготовить кофе – для прояснения мозгов, да и строчки рябило мелкими покатыми волнами – тем, что в ее полупьяном состоянии велика вероятность если не пожар устроить, то уж точно – обжечься кипятком. Она лучше еще рюмашку тяпнет – и бегать никуда не надо. Она отхлебнула, и колеблющиеся строки перед нею странным образом словно ее саму по волнам пустили. Она ощутила слабое подташнивание и сглотнула. Слюна была тягучей, как сироп. Умиротворение клонило в сон, но сознание всколыхивалось слабыми толчками, и девушка внутренне вскидываясь, внешне лишь дергала вверх то и дело склоняющимся к груди подбородком. Когда мысли окончательно спутались, а дальнейшее чтение стало похоже на сонное разглядывание вязи каракулей на неведомом языке, Катя выронила тетрадь. Скрестила на ней руки и положила на них голову. Во сне её одолевали оводы. Они были невидимы, но зудение сводило с ума. Она в бессильной злобе заскрипела зубами. Зуд заглушался всплесками тренькающих переливов, и от этого хотелось бежать, и она дернулась

и открыла глаза. Какие-то фиолетовые рваные кружева на клетчатом поле и что-то двигающееся, и этот зуд и треньканье. Телефон звонил и муравьиными шажками сползал к краю стола.

— Пошли они все в задницу, — сказала Катя угрюмо и попыталась встать. Она уперлась ладонями в столешницу и оторвала зад от стула – тот с грохотом опрокинулся, и девушка поморщилась. Она навалилась грудью на стол, краем рассудка понимая, что иначе просто упадёт. Какое-то время она попыталась целиком сконцентрироваться на том, чтобы удержать равновесие на этом зыбком плотике в море опьянения. Она схватилась за телефон так, словно он был заякоренным буем. Переместив тяжесть тела на другую руку, поднесла трубку к уху.

— Прости, что разбудила, - донеслось до неё, и Катя ощутила шевеление волос на затылке: бабушка давно лежала на Северном кладбище, под двухметровым слоем земли, и по этой простой причине способность говорить как по телефону, так и вообще потеряла восемь лет назад… Ой, бабуль, прости, что не наведываюсь…

— Э, ты чего, обалдела?

— Да кто это? — вскипела Катя, стремительно трезвея от ощущения, что за ней подглядывали. Или она извинялась перед покойницей вслух? Она сжала трубку так, что раздался хруст то ли костяшек пальцев, то ли пластика.

— Люба, — ответили ей.

— Ой, Любонька, — сказала Катя, стараясь придать голосу радость, а испытывая неприязнь: как всегда, не вовремя.

— Ты что, правда спала? — тоном человека, старающегося скорее неловкую паузу заполнить, чем впрямь заинтересованного.

— Да нет, просто тут книжонка одна странная попалась, ну, я и увлеклась немного.

— Опять про лубофф?

— Слушай, давай, приезжай. А тоя тут одна нахрюкиваюсь, обмываю свое увольнение.

— Ага. В который раз. Спиться можно. Позовут – куда денутся.

— Даже после того, что я чуть не матом в прямом эфире, даже после того, что в студии наблевала?

Люба захохотала, и Катя отстранила трубку от уха.

— Приехать, — сказала Люба, — не могу. Собираюсь тут в отпуск…

— От чего же ты это отдыхать собралась? Что-то не припоминаю, когда ты в последний раз работала-то? Ну, не считая маникюра на дому? Или я плохо информирована?

— Кать, насчет маникюра ты того, неправа: мне хватает.

— Извини, настроение дрянное. Ну, раз так резко собралась, спрашиваю: с кем на этот раз? — Вообще ее это интересовало слабо: учитывая Любину влюбчивость, не стоило забивать мозг именем очередного хахаля.

— С Вадиком, — ответила подруга с теплом в голосе, и лепетала еще что-то, уже не настолько важное, как сам факт упоминания этого имени раз, наверное, в шестой. Катя-то думала, что все эти Вадики – тёзки, слишком разные характерами и поступками для того, чтобы в ее представлении слиться в один образ.

— Это с тем риэлтором, что ли? — да, Любаню стоит поздравить. Угомонилась? Пора бы – тридцатник почти. Хоть она и сука сукой бывает, а всё же заслуживает того, чтобы быть не только желанной, но и любимой.

— Да, — ответила Люба.

— А куда собираетесь? — Какая тебе разница? Тебя-то не приглашали.

— Собираюсь-то, собственно, я. Он уже там.

— Да где же? — Кате вдруг показалось, что Люба не то что не хочет говорить, а и сама толком не знает.

— Да тут, в области. Дача, наверное, чья-то. Сначала девка какая-то звякнула, потом он сам.

— Вот не думала, что тебя на буколику потянет. Стареешь?

— Да сама не ожидала. А тут он позвонил, ну, я и расклеилась.

— Так он что, зайти не соизволил? По телефону тебя, как шлюху, вызывает? — Тпр-р-р, притормози, чё-т тебя не туда несёт. — Любань, извини.

— Я сегодня добрая, — сказала Люба так, что в ее словах стоило усомниться. — Мы немного поссорились, ну, я и подумала, что он решил таким образом загладить, так сказать, и искупить.

— Мог бы, в таком случае, хоть в Сочи пригласить на крайняк. Да, и что там, говоришь, за девка от него звонила?

— Да какая разница? Кать, ну ты же его совершенно не знаешь! — Да уж, и, признаться, уже почти жалею, что это так. — Он же даже унавоживание – так, кажется, называется? - полей может превратить в приятную прогулку. Он такой необычный, что со стороны может показаться странным, но как с ним интересно… Был бы нудным – сама знаешь, отправился в запас. Есть в нем сумасшедшинка, сумасбродинка такая, не знаю, как еще выразиться…

— Это, наверное, та самая лубофф, — озвучила диагноз Катя.

— Не знаю, что сделала бы, если б не позвонил. Я тут на стенку лезла с тоски.

— С тоски? — Любань, я и впрямь поражена.

— Ну да. Просто когда его нет рядом, я…

— Так значит, не приедешь? — Вали уже когда хочешь, дай отдохнуть. Катя поглядела на бутылку – там оставалось еще на пару рюмок.

— Нет, не могу. Ты точно не злишься?

— Да Бог с тобой! — Прости меня, Господи, за маленький обман. Я замолю, правда, замолю. Как там: иже еси…

— Ладно, скажу. Благодать.

— В смысле? — опешила Катя.

— Да село так называется. Ну, не чудо?

— Ага. Коровы, надо полагать, гадят гладиолусами, а свиньи благоухают живаншой какой-нибудь… — Катя осеклась. Благодать. Стоп-стоп-стоп. Что-то такое… Она, чувствуя, как по коже ползут мурашки, посмотрела на тетрадь. Нет. Быть того не может.

— Знаешь, мне иногда кажется, — заледеневшим тоном сказала Люба, — что некоторые люди смердят, как свиньи, только вонь эта у них в душе. Тебе такое никогда в голову не приходило?

— Прям кружок юннатов, — ответила Катя под аккомпанемент коротких гудков в трубке. Смотрите, какие мы недотроги.

Катя прошла к дивану, и рухнула на него ничком. Она мяла руками подушку и плакала, орошая ее слезами и терзая все сильнее, пока маленькие катышки свалявшегося поролона не стали высыпаться из швов. Это странным образом подействовало на нее успокоительно. И даже пробудило желание заняться уборкой – чем не способ привести нервы в порядок? Впрочем, дотащив пылесос из кладовки в комнату, Катя оставила его у стола. Да просто тетрадка эта на глаза попалась.

Она подняла стул, присела, развернула тетрадь. Голова кругом шла ото всех этих кровохлебок и тысячелистников, елдунов и сморников. Веки наливались тяжестью, и строки рукописи вновь колыхались спокойными волнами, и Катя снова отдалась их убаюкивающему покачиванию, и еще думала, что наверное что-то такое есть то ли в тексте, то ли в расположении самих букв, что действует на нее словно гипноз, напоминая то состояние, что… что ощутила, будто медленно проваливаясь под взглядом Аленушки, и был еще там странный такой мужик, и село, и какие-то лоснящиеся штуки, расположившиеся неправильной окружностью среди жухлой травы, вокруг грубого замшелого строеньица на отшибе, и переменчивые тени, и рвань облаков в низком небе.


2

Сны были скорее нелепыми, чем страшными.

Приятными отчасти. Катя заорала во весь голос, когда проснулась и обнаружила, что обмочилась. И объяснила себе сей неожиданный факт больше нежеланием покидать сон, чем благоприобретенным энурезом.

Вспомнила – вскользь – о ссоре с Любой, и пожалела – слегка, походя, - о случившемся. Будь в ее власти повернуть время вспять, она нашла бы способности более практичное применение, чем пытаться вести себя с подругой по-другому. Та ведь сама достаточно часто обижала – и унижала даже – Катю только оттого, что та попалась под руку. Так нечего забивать себе голову терзаниями угрызений совести. Забудется.

Катя торопливо обмылась под душем, нагишом прошлепала в комнату, влажным банным полотенцем протерла стул и пол под ним – в нос шибануло терпко. Потом накинула халат — С-с-споди.., ну чисто палатка…, — и двинулась в кухню. Вытащила из холодильника пакет молока, пластиковый контейнер с несколькими пирожными, поставила на поднос, добавила к натюрморту стакан и вернулась в комнату. Усевшись за стол, отодвинула монитор компа в сторону, придвинула ближе поднос, подумав, что это похоже на приготовление к бою: а что – припасы под рукой, достаточно их только нащупать.

Она развернула тетрадь и потянулась за первым пирожным, вскользь подумав, что мама наверняка выразила бы недовольство подобным способом поглощения пищи, скорее заполнявшей тяжестью желудок, чем возбуждавшей вкусовые рецепторы.


3

Прошло два дня, и Катя ощутила что-то вроде просветления. Наверное, со стороны это могло показаться прогрессирующей формой сумасшествия, кое выражалось на Катиной внешности блуждающей улыбкой идиотки и рассогласованными движениями конечностей, вскидывавшихся и опадавших, словно лучи дохлой морской звезды в водах прибоя. Однако ей не было дела до телесной оболочки, поскольку она отчетливо понимала, что дело вовсе не в этой жирной туше, и внешняя привлекательность не всегда благо. Она была счастлива и обнадежена. И удовлетворена отчасти.


4

Иван сбавил скорость, объезжая несколько ментовских тачек и «Газель» скорой помощи. Как водится, вокруг ошметков авто, ради которых тут собралась вся эта мигающая проблесковыми фонарями автоколонна, сгрудилось несколько группок зевак, никак не реагировавших на матюги ментов, тщившихся разогнать ротозеев. Подозрения Ивана, окрепшие в дороге, теперь подтвердились – из вороха раскуроченного металла, застрявшего между деревьями лесополосы, искореженным жестяным вымпелом торчал номерной знак машины Гарика – старшего. Иван испытал сожаление – от Гариков иногда была польза. Сами виноваты. Ну не могла же Машка, в конце концов, столкнуть их с дороги. Решив, что вряд ли сможет выразить родственникам соболезнования, он выбросил братьев из головы. Миновав место происшествия, он прибавил скорости. Он никогда не испытывал желания выжать из машины на трассе максимум ее возможностей, и теперь, после увиденного, решил, что впредь будет смотреть вослед обгоняющим его гонщикам скорее с предвосхищенным сочувствием, чем со сдерживаемой досадой. Пусть мчатся по шоссе стремящиеся преждевременно оказаться на небесах, ему же пока и здесь неплохо, и было бы вовсе здорово, если бы…

Он вздохнул и включил радио – за неимением лучшего собеседника и удаленности от ретрансляторов любимого «Шанса» оставалось слушать местные «вести с полей»: у какого-то комбайнера юбилей, у неведомой бухгалтерши аграрного предприятия дочка замуж выходит, ну и тому подобные новости, словно из параллельного мира.

Он довольно быстро отыскал гостиницу – просто ехал по улице с более-менее нормальным покрытием и магазинами, у которых болтали у тачек с раскрытыми дверями местные таксисты, - и запарковал машину на платной стоянке неподалеку. Настроение было сказочное, ну, слегка, может быть, истерично-смешливое, и по дороге со стоянки он перебросился несколькими фразами с парой девчонок, так умильно зардевшихся, что Иван испытал приступ благодушествования. Легкий укол стыда вызвала мысль, что Маша его невинное заигрывание могла бы осудить. И поморщился от старательно избегаемого понимания, что в самом-то деле Маше на это наплевать. Он свернул разговор. Раскрытые рты подружек перекосились: да пошел ты.

Зарегистрировавшись – администраторша пожирала его взглядом, и он поторопился покинуть стойку, - он поднялся на второй этаж, открыл дверь и вошел в номер, убогий, но, как и весь этот городишко, невеликими денежными вливаниями старательно приводимый в состояние, близкое к комфортному. В углу правом стоял на полированной тумбочке небольшой телек, в углу левом - торшер с пожелтевшим от времени абажуром, сплетенным из пластиковых волокон, долженствовавших имитировать соломку, а похожих на обернутую вокруг каркаса истрепанную мочалку. Вилка на конце провода от торшера, воткнутая в розетку, удерживала светильник от падения – одна ножка подставки отсутствовала. Две кровати, меж которыми распласталась вытертая ковровая дорожка с завитками по краям. На кроватях – покрывала со скромными орнаментами печатей инвентарных номеров. Ах, да, еще плоский стеклянный плафон на потолке и китайская магнитола с ручкой, прикрученной к стене болтами. И – вместо репродукции - рамочка с предупреждением:

ПОСТОЯЛЬЦЫ, ЗАСТАННЫЕ АДМИНИСТРАЦИЕЙ

ЗА НАГРЕВАНИЕМ ВОДЫ ПОСРЕДСТВОМ КИПЯТИЛЬНИКОВ, ПОДВЕРГАЮТСЯ ПРИНУДИТЕЛЬНОМУ ВЫСЕЛЕНИЮ.

— Ага, и общественной порке, — хохотнул Иван.

Он скинул кроссовки, включил телек, замялся на пару секунд, решая, на которую из двух прилечь, и с наслаждением повалился на кровать у левой от двери стены. Наверное, в соседнем номере мается бедолага, привезенный сюда Машей и ее педиком. Говорил же Гарик, Царствие ему небесное, о какой-то там башке, что торчала над задним сиденьем. И чем, интересно Машкин приятель занимается? Иван приложил ухо к линялым обоям – тишина. Спит? Он поудобнее устроился на подушке и пошарил рукой по покрывалу, по привычке ища пульт. Ага, как же. Телек-то работал, но слышно его было едва, вот и пришлось вставать и топать к нему. Понажимал на кнопки в торце – ничего, похлопал по корпусу – тот лишь закачался на ножке подставки, как подсолнух-мутант. Может, оно и к лучшему, решил Иван, выключил телевизор и вернулся на кровать. Веки будто свинцом наливались. Вот не думал, что так устану, — подумал он, засыпая, — или это от нервов…


Насколько вымотался, понял, только когда с изумлением уставился в число в окошке циферблата наручных часов: выходит, почти сутки проспал. Странно, что за это время никто не постучал в дверь: чай, там, предложить, или постельное белье сменить.

В желудке заурчало, потом выдал гнусное булькающее соло и кишечник. Иван покосился на живот, будучи почти уверен, что увидит, как под кожей извиваются противные твари – ну не может же так исполнять обыкновенный моток кишок, немного попорченных пивом. Все, что он обнаружил – муха, сонно ползавшая вокруг пупка, будто не решавшаяся заглянуть в поисках съестного в эту странную ямку. Иван согнал муху и сел, сморщившись от неприятно привкуса во рту и подумав, что правы таки те, что в любую поездку везут с собой щетку с пастой. А он не додумался. Он еще какое-то время внимал собственным ощущениям, потом свесил с кровати ноги.

И окаменел. Из-за стены доносились стенания. Такой низкий тональностью вой, переливистый, протяжный. Волосы на голове зашевелились, и мошонка скукожилась и рванула вверх, в тепло тела, по поверхности которого уже не зябкие мурашки пробегали, а волны ледяного озноба. Позвоночник превратился в изогнутый ледяной столб. Иван едва слышно заскулил, неосознанно вторя соло из-за стены, и вдруг, разом, страх схлынул, оставив настороженность. Иван недоверчиво крутанул головой, дивясь своей реакции на стоны соседа. Он навострил слух, пытаясь отсеивать посторонние шумы – за окном стоял приглушенный галдеж, будто на площадке перед гостиницей детвора гоняла мяч. Толком ничего не разобрал.

Иван с трудом поднялся двинулся к двери, цепляясь руками за воздух. Не сразу ухватившись за ручку, он открыл дверь и выглянул в коридор. Как он и предполагал, пустой. Хотел закричать «Врача!», но с удивлением услышал лишь собственный хриплый писк. Пришлось прокашляться и, набрав полные легкие спертого воздуха, заорать дурным голосом:

— Дежурная-а-а!!!

В ответ – как водится. Если в этом говенном отеле и есть дежурная, то явно вымуштрована не настолько, чтоб сломя голову бросаться на помощь постояльцам, едва только услышит крик.

Он на цыпочках прокрался к соседнему номеру, отмечая, что носки прилипают к натертому какой-то дрянью линолеуму и отстают от него с едва слышным шорохом. Будто бинт от раны отрывают, подумал он, и передернул плечами. На двери – клочок с распечатанным на принтере №214 под полоской прозрачного скотча. Стоны слышались отчетливее, и Иван подумал, что страдалец лежит у самой двери, головой к ней, в позе трупа, задохнувшегося в пожаре. Да что ж такое могло с ним случиться? Что заставило его так выть?

Он поскребся в дверь – раздался всхлип, будто человек за дверью тщился, но так и не смог вынырнуть из кошмара. Опять стоны.

Он постучал в дверь согнутым пальцем – ну, примерно то же.

Он побарабанил кулаком – что-то навроде он уже слышал.

Он шарахнул по полотну ногой – только пальцы расшиб, и попрыгал на правой ноге, рукой схватившись за поджатую левую.

Прихрамывая, он разогнался по диагонали коридора и ударил в дверь плечом – хрустнуло в районе замка, и Иван с мыслью бля, опять ключицу сломал! Влетел внутрь, едва успев увернуться от двери, ударом о стену отброшенной обратно.

Парень лежал под столом, скрючившись невероятным образом. Иван оторопело уставился на бледное крепкое тело, обнаженное, подергивающееся конвульсивной дрожью. Иван и хотел привести припадочного в чувство, и опасался до поры до времени показываться тому на глаза. Спустя пару секунд он уже пожалел, что вообще вышиб треклятую дверь, поскольку при виде этого корчившегося на полу человека ощутил на себе нелепую ответственность за его состояние, хотя и понимал, что угрызения совести его терзать не должны.

Он склонился над телом и попытался перевернуть его на спину. Это оказалось куда проблематичнее ожидаемого, поскольку бедняга находился все еще под столом и при попытках выкатить, вытащить его оттуда цеплялся за ножки неказистой мебели руками, будто, находясь в кошмаре, мог как-то контролировать оставленное вне него тело. Скрипя зубами и морщась от отвращения к самому себе, Иван улучил момент, когда руки парня ослабили хватку, и откинул стол в сторону. Схватив тело за руку, резко потянул – оно перевернулось и с деревянным стуком распластало по полу руки-ноги. Лицо казалось знакомым, и для полной уверенности оставалось только увидеть его глаза осмысленными, а не остекленевшими, в чем убедился, оттянув веко бедолаги и тут же отдернув руку: будто в глаз трупа заглянул.

Он обратил внимание на татуировку парня: радарная установка – А что? Похоже. Так себе татушка, - в венке странной растительности. Что ж, если припадочный и впрямь служил на установке, так похожей на радарную, то вполне мог облучиться, или что-то в этом роде, вот приступы и случаются. Бывает.

— Позвольте полюбопытствовать, — раздалось за его спиной медленно, старательно, будто все усилия говорившего были направлены на то, чтоб не сбиться, — что это вы тут делаете и по какому такому праву ломаете ведомственное имущество?

Он медленно обернулся. В дверях, подбоченясь, стояла маленькая такая, пухленькая тетка с крашеными чернильно волосами, уложенными в каре, похожее на солдатскую каску. Маленькие карие глаза-буравчики на бледном пухленьком личике метали молнии почти осязаемо жгучие.

— Ему плохо стало, — сказал Иван, испытывая раздражение от того, что услышал в своем голосе оправдательные нотки.

— Да ну, а ты врач, надо думать? — спросила она.

— Нет, — ответил Иван, и захотел раствориться в воздухе. Тетка шагнула в комнату, и Иван попытался ее обойти.

— Куда это мы собрались? — она положила ладошку ему на плечо, и хоть для этого едва не на цыпочки встала, Иван все же сел на разболтанный венский стул, ощущая раздражение в месте прикосновения ее ладошки, как от крапивного листа. Бог ее знает, что она подумала.

— Никуда, — перешел он в наступление. — А дверь вашу поганую и вышибать не пришлось бы, если бы вы иногда прислушивались, что творится вы этом клоповнике, а не точили лясы неизвестно с кем.

— Что? — ее бровки изумленными полукружьями поползли вверх, кроваво-красные пухлые губы задрожали оскорблено. — Да что ты себе позволяешь? Да я щас милицию… То есть, полицию, прости, Господи…

— Вызывай кого хочешь, лахудра, плевать. Только менты тебе не помогут.

— Это еще почему? — она нависла над ним своими грудями, будто собиралась придушить ими.

— Догадайся с трех раз, идиотка, — Иван откинулся назад, едва не свалившись вместе со стулом.

— Так кто за дверь заплатит? — ее глазки бегали, будто она пыталась сообразить, что еще разбито в номере и, не находя ничего, вновь шныряла взглядом по скудному убранству.

— Заплачу я, заплачу, только не ори, как полоумная.

— Она теперь тыщи три стоит, или четыре, — сказала она тоном едва не застенчивым, и улыбнулась робко, униженно.

Вставая, он отодвинул ее:

— За бабками схожу.

Вернувшись из своего номера он, поддавшись порыву, свернул пятитысячную купюру в трубочку и, оттянув пальцем платье на груди окоченевшей от такого хамства администраторши, сунул рулончик ей за пазуху. Женщина зарделась. Какие мы недотроги, подумал он.

Они перенесли-перетащили тело этажом ниже, и Валентина Дмитриевна – как она представилась позже, став еще через некоторое время и вовсе Валюшкой, - принялась тыкать наманикюренным пальчиком в кнопки телефонного аппарата на своем столе. Иван сидел в кресле напротив и цедил ледяное пиво, сосредоточенно размышляя, сколько Валентине Дмитриевне годков и, если не так много, как представлялось при первом взгляде, и уж коль сложится поразвлечься, не удастся ли вернуть хоть часть суммы, отданной за дверь. Ошарашенный направлением собственных мыслей, он с подозрением поглядел на запотевшую бутылку, потом перевел взгляд на администраторшу, ощущая, как дураковатая ухмылка растягивает его рот до ушей. Валентина Дмитриевна сказала что-то вроде того, что доктор, мол, едет. Иван сообщению не обрадовался и даже насупился, спьяну решив, что проявившая прозорливость администраторша таким образом его отшивает.

— Это понимать как «выметайся»? – спросил угрюмо.

— Ой, мамочки, да не то ж я имела в виду…

— Просвети, что ли.

— Ой, Боже ж мой! И смех и грех с этими городскими! – запричитала, затараторила. — Ну, и что теперь для тебя сделать? Сплясать, может?

— Минет могёшь? — с задором спросил он, с трудом отрывая взгляд от этикетки бутылки и пытаясь сконцентрировать его на все время пытающегося выпасть из фокуса лице женщины.

— Да я ж для тебя… — и застыла с раззявленным ртом.

— Ладно, проехали, — сказал он успокоительным тоном, обращаясь к бутылке и изумившись, когда та, как-то оплывая в его руках, ответила голосом администраторши:

— Как захочешь.

— Ну, так я пошел, а ты заходи, как соизволишь. Ох, правда, пошел, чего-то мне не того… А ты заходи.

— Ага, — уверила она его.


5

Это было, как в страшном сне, когда вроде, просыпаешься и обнаруживаешь, что реальность стократ хуже, а потом, вернувшись в действительность уже по-настоящему, расслабляешься, недоуменно хмыкая.

Он просыпался и просыпался, не вопя лишь оттого, что понимал: сон это, сон, просто очередной сон. И в каждом пробуждении обнаруживал на себе яростно, ожесточенно скачущую Валюшку – администраторшу. Он силился припомнить, чего такого наговорил ей, что она вот так вот без зазрения совести пользует его. И что за пивом она его угостила, что отрубился, едва добравшись до номера? Было не то чтобы неприятно – скорее неловко и дико. Неловко оттого, что окосел с одной бутылки и дико – ну, на нем всё-таки скакала всадница внешности, далекой от его романтических грез. Где-то во сне шестом-седьмом Валюшка скакала всё с тем же ожесточенным упорством, и её потное лицо было перекошено азартом кавалериста, настигающего врага. Ну всё, Валюшка, хорошего понемножку… Он поднял руку ко рту с тем, чтобы, укусив собственную плоть, вырваться из мира сновидений в страну, в которой ты еще не докатился до того, чтобы тебе затрахивали разжиревшие нимфоманки. Глаза Валюшки вдруг обрели осмысленное, перепуганное выражение, и Иван, злорадно ухмыльнувшись, вонзил зубы в мякоть между большим и указательным пальцами левой руки.

Жуткая боль жгутом хлестнула до самого плеча, но тяжесть внизу живота не исчезла. Скачки прекратились – что да, то да. Но Валюшка всё так же восседала на нем, и капельки пота катились по колобково тучному телу, как роса по поверхности тыквы. Иван с силой зажмурил глаза, уверяя себя, что ему просто померещилось, а тяжесть на нем – кусок обрушившегося потолка, ну, или что-то в этом роде. Надо же, подумал он, ещё чуть – и прям по голове. Встряхнув ею, он разлепил веки.

Она хлопала глазами, дыхание ее было частым, как у запыхавшейся борзой – невероятно тучной, - и, приглядевшись, Иван увидел, что пот в складках ее тела кое-где взбился в пену. Он потрясенно застонал, и истолковавшая значение испущенного им звука по-своему, Валюшка горделиво так выпятила подбородок: я, мол, еще и не такое могу. Потом склонилась над ним и принялась тереться об него огромными грудями с сосками в розовых кружках размером с чайные блюдца. Прикосновение оказалось болезненным, кожа на его груди саднила, и Иван подумал, что всё так плохо здесь, то что же осталось от… Он издал слабый, задохшийся всхлип, попытался выскользнуть из-под Валюшки, чувствуя себя попавшим под обвал спелеологом.

— Головонька болит, родненький? — пропела Валюшка и неграциозно вспорхнула – ее груди взметнулись и опали, как крылья тучной бабочки.

— Душа у меня болит, дура, — пропищал он банальное, но уместное. — И еще кое-что.

— Заладил, тоже мне: дура да дура, — незлобливо, но заигрывающее обиженно проворковала она. — И это после всего, что между нами произошло, — она закатила глазки и восхищенно цокнула. А Иван от этого звука вздрогнул.

— То ж по пьяни, — пролепетал он, ловя себя на том, что оправдывается вместо того, чтоб просто дать ей пендаля. — Клофелинщица херова.

— Рассказывай! — недоверчиво и снисходительно усомнилась она. — А пивко у нас забористое.

— Да пошла ты! — он уткнулся носом во влажную от пота подушку.

— И ты такой же подлец, как все, — сказала она заторможено, и медленно натянула халатик, так медленно, словно давала ему шанс одуматься. Шансом не воспользовался; тогда Валетина Дмитриевна склонилась к его уху и прошипела: — А твой дружок припадочный в шесть часов съехал.

— Что? — он вскочил, едва не опрокинув администраторшу, и заметался по комнате, подбирая шмотки и цедя сквозь стиснутые зубы ругательства.

— Тю-у-у, так чё, правда, что ль, дружок твой?

— А сказать не могла, нет? — взбеленился парень, проигнорировав вопрос. — Трудно было? Какие же вы все тут тупорылые! — проорал он от возмущения и от боли в паху, когда натягивал штаны на голое тело – трусы валялись порванные на полу у кровати. Валюшка попятилась к двери.

— Ты ж пьянючий был…

— Ага, конечно! Как трахать тебя, лахудру, так трезвый!..

— Это еще вопрос, кто – кого, — осадила она его.

— Ах, ты, — он подскочил к ней, схватил за ворот халата и принялся трясти так, словно яблонькой она была, а не сорокалетней грузной бабой. — Куда, куда он поехал, я тебя спрашиваю? Или с тобой по-другому поговорить? Так это ж запросто и даже с удовольствием. Развяжу язык, как не фиг делать. Доходчиво?

— Иванушка… — глаза ее округлились еще больше, руки легли на его предплечья. — Я не знала.

— Теперь вот узнала. Куда он направился? За ним приезжали? Девчонка такая, симпатичная, рыжая?

— Так, ага, уехал, ага, с нею, и с этими, ага, ехал, вместе. В Благодать, ага…

— Да не агакай ты. На чем уехали? Номера? Ну что ты таращишься?

— Ты меня не убьешь? — спросила с каким-то восхищением. — Не убьешь ведь, Иванушка?

— Нет, хотя мысль удачная. Да не трясись ты – шутка.

— На автобусе они. Маленький такой.

— «Газель», что ли?

— Какое там. На «ПАЗике» уехали, ага. Раньше-то маршрутный ходил, хоть иногда, а теперь вот…

— Что «теперь»?

— Не ходит. Кого возить-то, стариков? Так они ж бесплатно все, а бензин палить – сам знаешь, почем он нынче.

— Ничего не понял.

— Да Пашка их повез, Подрывалов. Он раньше…

— Короче.

— Так он теперь на том же автобусе тут ездит, частником, деньги какие-никакие зашибает. Ну вот, с ним они и договорились. Девка эта, рыжая, что ты говорил, браслетов на руках – по полкило, наверное, богатая, не иначе, а то - может, и бижутерия; а чего – раньше, вон, чешская какая была… ой. Ну, светленькая еще такая, повыше рыжей-то будет, лицо такое странное – широкое, а красивое, видная деваха. Два парня, твоего, наверно, возраста: один толстенький такой, но вертлявый, что твой колобок, другой – тощий, темноволосый, кожа желтоватая такая, как у жида. И дружок твой. Доктор, между прочим, приезжал, да толком ничего не сказал: аппаратуры, говорит, такой у нас нету, а везти его в Ростов не собираюсь. Это соврал он, небось, насчет аппаратуры, потому как сам ничего не знает – спасибо еще, приятеля твоего зеленкой не намазал, так, для профилактики. Двоечником, небось, в медицинском был – вот и лечит тут нас, когда трезвый… ой…

И так голова раскалывалась, а тут еще эта… Иван посмотрел ей в глаза, и послал мысленный приказ: сгинь, зараза.

— Пойду я, — сказала она с застенчивостью девчонки, которой хочется пожеманиться перед настойчивым кавалером.

— Стой. Как водилу найти?

— А зачем? — спросила она, сплетая и расплетая пальцы – за неимением косы приходилось занимать руки этим.

— О дороге расспросить хочу.

— Понимаешь, Иванушка…

— Ну что ещё?! И прекрати меня так называть.

— Пашка – он муж мой, — и залилась румянцем. Надо же, щас расчуйствуюсь от умиления.

— Не парься. Распространяться не стану – засмеет меня твой Пашка. — И вздохнул с ненаигранной горечью.

— Не знаю, вернулся ли уже.

— Конечно, вернулся, — сказал Иван убежденно. — Не на Полюс же отправился. Как там эту деревню – Благодать?

— Хи-хи-хи, — она решила его добить, не иначе. — Надо ж – на Полюс! Хи-хи-хи. Шутник ты, Иванушка.

— Только давай без смехерочков, ага ? Просил же.

— Извиняюся, — сказала она. — Километров двадцать пять – тридцать отсюдова, но по лесу.

— А точнее?

— А хрен его. Дорога жуткая – асфальт-то там так и не постелили, сначала вояки противились, а потом и сами чего-то мостили, да не вышло, а там - перестройка эта, в смысле – горбачевская, ну, и опять Благодать похерили. Ну не смешно? Так что если краем болота, то короче будет, а в объезд – подальше. Вот и живут там деды с бабками безвылазно - автобусов-то нету, да и кому они нужны, старики эти.

— Ты уже говорила.

— Да? — вскинула удивленно брови, и лоб ее сморщился. Господи, да ей же под полтинник, наверное, подумал он с каким-то боязливым восхищением.

— Ну, тогда поехали к твоему благоверному, — сказал Иван, закругляя диалог. — Ты так, в халате? — спросил, стараясь не смотреть на ее грудь, едва не вывалившуюся из халатика, когда Валюшка взялась за дверную ручку.

— А я и не собираюсь, — ответила она и, подмигнув, взглядом показала на кровать: продолжим, мол? – Иван ощутил приступ тошноты. — Ну ладно, — вздохнула разочарованно, и продолжила, зло запахнув халатик. — Ту десятка полтора дворов всего до нашего. По улице, прям направо и езжай, а домик наш в самом тупичке, и забор такой, зеленый, из прутков арматурных.

— Найду. Я тебе деньги-то за дверь отдал – не помню?

— Отдал, спасибо.

— На вот, еще держи, — сунул в карман халатика пару купюр. Ожидал возмущенных воплей или еще чего, означавшего бы оскорбленность, да ошибся. Валюшка не отреагировала вообще никак.

— Так ты что, со стоянки не вернешься, попрощаться?

— На обратном пути заскочу, — заверил он ее и улыбнулся так, что Валюшка отшатнулась и бессознательноперекрестилась.


6

Иван поехал на встречу с Валюшкиным мужем, не понимая, зачем ему это вообще нужно. Какой бы дырой ни был этот Елкин, дорожные указатели на выездах из него наверняка имеются, хоть, может статься, и самопальные, да и аборигены на то они и есть, чтоб направить заплутавшего путника, так что Иван нисколько не сомневался, что отыщет дорогу, не прибегая к помощи рогоносца Паши. Рогоносца? Хм, как ни прискорбно, Иван сам был таким, потому как полагал – ну да, он старательно уверял себя, что именно полагал, а не был уверен, - что Маша в его отсутствие, растянувшееся – увы – на годы, удовлетворяется кем попало.

По дороге к Валюшкиному дому ему попалось столько пьяных и стремящихся к тому мужиков и даже дам, что Иван решил – не иначе, праздник какой-то местный, вот народ и забавляется, посему не особо удивился, не застав Пашу дома, хоть автобус и стоял у ворот. Паша, должно быть, припарковал драндулет да и пошел, полный гордости добытчик денюжек, пропивать свои законные проценты от семейной прибыли. Отойдя от калитки, звонок у которой давил несколько минут, Иван приблизился к автобусу, провел по борту пальцем – за пальцем протянулся волнистый след. Автобус был покрыт белесой пылью. Иван полагал, что по приезде с жуткой – слова Валюшки – дороги машина была бы скорее по самую крышу грязью заляпана. Он обошел автобус – колеса правого борта отсутствовали, и стоял «ПАЗик» на деревянных толстых чурбаках. Причем, видимо, давно – пылью, вон, покрылся, и чурбаки здорово вдавились в землю, а вкруг одного даже щетинилась травка. Должно быть, денег на резину нет. Вот и приходится, - услужливо подсказал внутренний голос, - подрабатывать хозяину на другом рыдване.

Иван просиял: дедукция, блин.

Он летел по раздолбанным улицам, все увеличивая скорость. Он представлял сильно удивленное лицо Паши. Он торопился встретить его если не в лесу, то хотя бы на городской окраине, хоть и не представлял, как она должна выглядеть – по его личным ощущениям, весь этот Елкин походил на окраину цивилизации. Центр городка представлял собой сильно разросшуюся станицу, и логичным было предположить, что елкинскими окраинами окажутся бескрайние огороды с кой-где копошащимися земледельцами, увлеченными прополкой делянок настолько, что и внимания не обратят на пылящий по дороге джип.

Он не мог себе объяснить причин, по каким воспылал вдруг к неведомому Паше ненавистью. Может, заводила мысль, что раз уж поездка явно бессмысленна – ну что он может еще Машеньке сказать? – то хоть случай представляется косвенному виновнику того, что она временно от него, Ивана, скрылась, морду набить.

«Патрол» несся по проселку под семьдесят – воет, сука, на все сто двадцать, подумал Иван, - и с ходу рухнул, вляпался по самые пороги в здоровенную лужу, поверхность которой миг назад казалась вполне себе твердой из-за корки пыли, севшей на загустевшую зловонную воду и делавшей водоем практически неразличимым по колеру с дорогой. Джип выскочил из нее безо всяких повреждений, Иван же в кровь разбил губу о баранку, о нижнюю часть которой ещё и ребрами приложился так, что те хрустнули. Иван остановил машину, вышел, и оторопело уставился на две колеи, промятые в пыльной траве обочины колесами чего-то тяжелого. Следы аккуратно огибали лужу и возвращались на проселок.

На просторах кажущегося бескрайним огорода мелькнуло оранжево-коричневое лицо селянина под вылинявшей до белизны кепкой, и тут же исчезло, и наверняка не оторвалось бы от лицезрения грядок на больший промежуток времени, рухни в треклятую яму не машина, а самолет.

Иван выхватил взглядом выделяющееся желтоватым пятно на фоне темно-зеленого лесного массива, до которого оставалось с километр. Почему-то подумалось, что это сломавшийся автобус, хотя зрение, сопоставляя величину предмета с угадываемыми предметами – телеграфный столб с оборванными проводами, покосившаяся будка с полосатым шлагбаумом на съезде к огородам – говорило, что он слишком мал. Иван пожал плечами, облизнул, поморщившись, начавшую распухать губу, сел в машину и поехал дальше, внимательно вглядываясь в грунтовку, после происшествия казавшуюся столь же надежной, как апрельский лед.


ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В БЛАГОДАТЬ.

ВЕРУЮЩИМ – ПРОСЬБА, НЕ БЕСПОКОИТЬ.

ПРАВЛЕНИЕ


Он затормозил. Табличка была метра с полтора шириной, но казалась гораздо большей, чем даже идиотской. На другой стороне намалеванного, покрытого местами ржавчиной, указателя, ничего интересного, кроме потеков птичьего помета, не обнаружилось. Вставил в магнитолу диск с каким-то сборником – радио не принимало ничего, кроме шипения и хруста, - и продолжил путь. Джип въехал в лес, и сразу потемнело. С ветвей падали тяжелые капли, и растекались по лобовому стеклу густыми потеками. Время от времени он включал дворники, и они, казалось, прилипали к этим слезам леса. Дорога постепенно раскисала, и он активировал полный привод и включил фары.

Он просто ехал, не имея никакого плана дальнейших действий, ехал, поражаясь корявой, извращенной красоте обступившего дорогу леса и думал – ну, надеялся, - что непременно найдет, чем заняться, как только увидит Машу.

Огромные, разлапистые ветви цеплялись за дуги багажника на крыше и осыпали машину сучьями, прелой листвой, иголками, шишками, желудями да кусками черной травы, покрытыми клочьями мха. По бортам скребли, будто когтистыми пальцами, кусты, и устилали колею трухой вслед пробирающемуся вперед джипу.

Перекликались перепуганные, всполошенные, птицы, и их голоса искажались, заглушались гулким рокотом гниющих болот, с отвратительными утробными всхлипами изрыгивавшими газы разложения.

Пейзаж скоро наскучил, как и музыка, и Иван убавил громкость. Грязь под колесами бурчала почти одухотворенно, что раздражало и нервировало. Иван начал понимать крестьян, в былые времена в поездке на ярмарку предпочитавших сон возможности лицезреть красоты родного края, пока лошадка понуро вышагивает по направлению к городу. Да только вот джип, как ни холь его Иван, случись хозяину уснуть за рулем, вряд ли доставит его в село. Борясь с сонливостью, Иван много курил, стряхивая пепел на пол и не решаясь приспустить стекло, пребывая в уверенности, что вместе с ветками в салон с радостью поналетят изголодавшиеся по свежачку комары.

Несколько раз то на крышу, то на капот падали ветви, и Ивана начинала колотить дрожь и терзать желание поминутно оглядываться по сторонам, проходящие после очередной сигареты. Умом-то он понимал, что гнилые деревья попросту разваливаются из-за разливающейся вибрации двигателя, а то и задетые машиной, иррациональная же часть сознания подсказывала, что с точки зрения какой-нибудь твари попытки веткой пришибить нечто, движущееся через её лес, могут увенчаться успехом, коль очередная ветка окажется достаточно для того массивной.

Настроение его всё ниже склонялось к паническому, рожденному предчувствиями чего-то опасного, перерастающими в уверенность; и не повернул обратно он лишь потому, что, судя по одометру, до села оставалось всего ничего. Плюс-минус пяток километров, вспомнил Валюшкину неуверенность в длине пути. Рукой подать. Плевать, заблеял трус в его душе, трус, с которым, казалось, он давно распрощался, а тут вдруг возвернулся, здрасьте: давай, мотай отсюда, разворачивайся, пока не заблудился или в болото не встрял, или еще чего. Иван пожалел, что не прихватил пакетик анаши. Травка бы здорово помогла, по крайней мере, уж точно заткнула бы пасть этому верещащему в его голове.

Бля, опять! – вспыхнуло в его голове, когда вместе с этим свербящим в копчике ощущением полета пришло мгновенное понимание, что машина вновь проваливается. Он чуть язык себе не откусил – из глаз брызнули слезы, руль ударил по ладоням, как будто им выстрелили. По ушам вломил пронзительный мгновенный скрежет, сменившийся тишиной, едва шуршащей осыпающимися на машину иголками.

Иван нащупал ключ зажигания и вытащил его из замка. Спустя полчаса и десятка полтора сымпровизированных молитв, Иван попытался реанимировать авто. Вставил ключ и, повернув, замер, боясь вздохнуть. С тяжким скрежетом что-то провернулось, мотор кашлянул глухо, и затарахтел. С горем пополам, из ямищи удалось выкарабкаться, и Иван, утерев пот со лба, неосознанно перекрестился.

Куча, груда, мешанина переплетенных ветвей мертвых деревьев да кустарника перегородила дорогу, и парня это поначалу насторожило, пока не сообразил, что времена лесных разбойников канули в Лету еще раньше, чем мода на треуголки. Он сбросил скорость до минимума, и стрелка спидометра дрожала у самого нуля, а джип трясло не сдерживаемой прытью, а какими-то предсмертными конвульсиями. Иван направил нос издыхающего внедорожника в объезд кажущегося рукотворным препятствия. Судить о том, как миновал коварный участок автобус, увезший в Благодать Машу с компанией, не представлялось возможным ввиду полного отсутствия следов. Иван подумал, что это довольно странно, однако не мог же «ПАЗик» просто испариться, да и ответвления от дороги по пути не встречались, так что свернуть водила Паша никуда, вроде, не мог. Хотя Валюшка – Ивана при воспоминании о ней передернуло – говорила что-то о кружном маршруте.

Он оцепенел. Уставился на заляпанный грязью борт, к соприкосновению с которым медленно, но упорно приближался капот джипа. С мягким толчком и царапающим слух скрежетом это произошло, и Ивана качнуло вперед. Он убрал ногу с педали газа и выключил зажигание. Стало быть, компашка продолжила прогулку пёхом. Сдвинуть автобус с дороги мешали деревья.

Может, Маша подговорила водилу специально блокировать проезд ему, Ивану? – мелькнула мысль. Подговорила, и теперь наблюдает за ним вон, хотя бы из-за той коряги, похожей на застывшего замшелого жирафа, сидит там с водилой Пашей и сдерживает смех, кусая ребро ладошки… Иван внимательно вгляделся в корягу, готовый ринуться вперед, как только мелькнут линялая кепка. Не Машина, разумеется, Пашина, этого поганца. Иван отчего-то испытывал странную уверенность, что кепка просто должна быть, выгоревшая такая, хэбэшная, с пластиковым козырьком и почти не различимой надписью «Речфлот».

Тень мелькнула меж гниющих стволов, тень животного – человек просто не способен продираться через такие завалы. Режиссеры не представляют себе, что такое настоящие дебри, и в поисках колоритных кадров вводят доверчивых зрителей в заблуждение картинками пронизанного солнечными лучиками леса, вдоль и поперек исчерканного кривыми тропками. Иван оглянулся на машину. Стало неуютно и знобко. Он вслушался в звуки леса. Шум и шум, однородно монотонно гнетущий. Вычленить пение какой-нибудь пичуги или шорох осыпающейся хвои парень не мог. Он вытащил свою газовую «пукалку», пожалев, что не взял в дорогу карабин. Уж как-нибудь с ментами, случись попасть под взор бдительного ока, договорился бы.

Опять шевеление, теперь в кошмарных кустах, напоминавших растопыренные узловатые пальцы. Мягкое потрескивание, шуршащая дробь, будто орешки сыплются на мелкую гальку. Он с трудом заставил себя сдвинуться с места, и с оторопью обнаружил, что ноги сами его несут, но не к джипу, а к покинутому автобусу. Шорохи за спиной раздавались все отчетливей, будто некто отбросил в сторону нелепую конспирацию и прет напролом сквозь смердящие прелью темные завалы. Иван в два прыжка оказался у автобуса, и влетел в салон, оттолкнувшись от нижней ступеньки, как от гимнастического мостика. Словно в маршрутку за мгновение до захлопывания дверцы влетел. Иван рванул к водительскому сиденью, рухнув животом на покрытый накидкой из кожзама кожух моторного отсека и ударяя рукояткой пистолета по всем подряд кнопкам и тумблерам.

Естественно, двери не закрылись. Иван повернулся к ним, привстал и сел на кожухе, свесив ноги на сиденье поперек салона. Никакого преследователя за дверями не наблюдалось. Оглядев салон, испытал разочарование: он-то ожидал увидеть ворох брошенных как попало шмоток, недокуренные, но все еще тлеющие сигареты, ну, всякую бермудическую хрень. А автобус покидали явно без паники. Сиденья, кроме того, на котором сейчас располагались ноги Ивана, были закреплены вдоль бортов, а посредине, между ними, блестели металлические желобки – направляющие, через весь салон, до самой двери в хвосте. Ивану это показалось в некотором роде знаменательным: Маша отправилась в дорогу в катафалке. Под ложечкой неприятно засосало.

Он перебрался на место водителя, и плюхнулся в продавленное сиденье почти с удовольствием. И выглянул в отодвинутое окошко, свесив голову вниз, как бы для того, чтоб увериться, что колесо не спустило.

Вид тряпок, первоначальный - белый или светло серый - цвет которых можно было определить по мелким пятнам, заставил его вскрикнуть. Сердце подпрыгнуло и застучало в рваном ритме, отдаваясь болезненными пульсациями в висках и колышущейся рябью в глазах. Желудок выплеснул жижу, обжегшую гортань и потоком хлынувшую через разверстый в немом крике рот. Спазмы словно вспороли живот, и Иван скорчился за здоровенным рулем, подобрав ноги под сиденье и, отшвырнув пистолет, обхватил голову руками. Что такое? Крови не видел? Или Валечка подмешала в пивас еще и перетрусин какой?

Стук в окно, быстрая дробь нетерпеливых пальцев.

Снова стук, уже по крыше.

Оторвав руки от лица, Иван вскинул голову к открытому люку в крыше и задержал дыхание. Что? Что это было? Ты чего так перетрухнул-то? Не Маша же там, под теми тряпками. Кто б там не прятался, мы…

Легкий, суетливый шорох, вроде возни крысы в мусорном контейнере. Ветки, чертовы ветки. Перед глазами поплыли круги, сквозь которые просвечивали перемещающиеся тени длинных, странных конечностей.

Тут же, в салоне, в кузове то есть, как в бочке, - дошло до него, - резонирует. Не удержавшись, он вновь выглянул в окно и уставился на тряпье, бурое, изорванное, и оверложный шов напомнил ему что-то.

— В мои проблемные дни я всегда пользуюсь маечками производственного объединения «Ёлкинский трикотажник», - пискляво произнес он. Новыми спазмами тошнота дала знать, что торопится. Он попытался отвлечься, подумать о приятном. Легко воображаемое и совершенно невыполнимое желание, решил он после нескольких попыток. Представляемые перед внутренним взором образы завораживающе жутким образом трансформировались в это поганое окровавленное тряпье, похожее на майку.

Он заставил себя покинуть автобус, и чуть помедлил лишь для того, чтоб вытащить из-под бокового ряда сидений пистолет. К своей машине рванул, как какой-нибудь нигерийский спринтер. Он завел – вернее, заставил закашлять - мотор, и включил печку, заметив, что в лесу как-то враз стало довольно прохладно, и ощущение холода не только от страха – он уже поулегся, - изо рта вырывались облачка пара. Печка свистела и пылила, но стекла салона постепенно запотевали изнутри, и желания протереть их не возникало. Так вернуться или пешком уже дойти? – вновь задался он вопросом, наблюдая, как за запотевающими стеклами контуры автобуса и ближайших кривых деревьев становятся все менее различимыми.

Конечно, он сможет. Тем более, Маша наверняка в опасности, ведь легко допустить, что кем бы ни был хозяин майки, на него напали, и скорее всего не хищники, а кто-то из компании. Кто-то совершенно чокнутый.

Не тот ли утырок, которого она так заботливо поселила в гостинице, а потом забрала? Иван попытался в памяти восстановить облик типа из соседнего номера. Мало-помалу, портрет вырисовался, и Иван стал мысленно крутить его во все стороны, разглядывая со всевозможных ракурсов и гадая, почудился ли знакомым облик парня или тогда, в гостинице, просто сработала подозрительность, распространявшаяся на всех, кто хоть как-то связан с Машей. От чего – или кого - прятался тот ненормальный?

Иван вывернул наизнанку сумку, и вещи посыпались на пассажирское сиденье. Тащить за собой этот ворох? Если он и останется в селе, то разве что на ночь, скрутив перед этим урода, которого Маша, судя по всему, таковым не считала. Впрочем, существует вероятность, что сущность свою припадочный уже продемонстрировал – чья-то майка тому свидетельство, - и сидит сейчас Машка со всей честной компанией в каком-нибудь подвале. Да, «сайгу» и впрямь стоило прихватить. Он вздохнул.

Он бросил в сумку тренировочные штаны, полотенце, сигареты, туда же швырнул пистолет с коробкой патронов – другую сунул в ящичек под пассажирским креслом, куда отправил и мобильник, уверенный как в том, что вряд ли здесь есть покрытие, так и в том, что из машины ничего не пропадет – так называемая дорога к Благодати не производила впечатления наполненной транспортной артерии.

Он вышел из машины, с хрустом потянулся – резь в ушибленных ребрах заставила его тут же, охнув, согнуться. Когда боль немного притупилась, он закинул сумку на плечо, нажал на кнопку. Джип попытался мигнуть заляпанными грязью фарами, и бибикнул как-то тоскливо. Иван поежился и тронулся в путь, напевая достаточно громко для того, чтобы заглушить лесные шорохи. Он шел, одергивая себя всякий раз, когда хотел оглянуться, поскольку не испытывал уверенности, что сможет устоять перед заманчивой перспективой вернуться. Поначалу он широко расставлял ноги, старался шагать по кажущимся более-менее сухими кочкам, чтоб не заляпать штаны, потом плюнул и пошлепал быстрее, разбрызгивая подошвами кроссовок неаппетитный бульон бурой жижи с плавающими в нем фрикадельками грязи.

Желание обернуться возникало все чаще, и, стараясь этого не делать и забивая голову всякой чепухой, Иван решил, что объясняется это отсутствием ориентиров, за которые взгляду можно было уцепиться. Казалось бы, странно – в лесу-то, однако уродливость деревьев, корявость их стволов была мерзко однообразна, а вкраплений вроде каких-нибудь цветочков-ягодок попросту не было. Скоро ему стало казаться, что он идет по тропинке меж двух заборов, расписанных мрачными помыслами графитчиками.


7

Когда прямо перед ним рухнула еловая ветвь, ощетинившаяся редкими бурыми иглами, похожими на свалявшуюся шерсть побитой молью звериной шкуры, Иван ощутил, как понимание реальности ускользает от него. Дежа-вю, в его разумении – воспоминание о вещах, кои с тобой по ряду причин происходить не могли, ну, как бы послевкусие от крема торта, который ел во сне, так что падение ветки он не мог охарактеризовать этим красивым емким понятием. А как вообще можно назвать, к примеру, извлечение газеты из собственного почтового ящика спустя час после того, как ты как это сделал? Так вот, не далее, как минут двадцать назад такая же еловая лапа точно так же упала прямо ему под ноги, в точно такую же лужу, и точно такие же пучки бурых иголок точно так же напоминали ему волоски старой шкуры. Это та же самая ветка. Он был просто уверен, что она не просто идентична той, что была двадцать – или около того – минут назад, а просто, просто… она ею и является.

Он приложил ладонь ко лбу, пытаясь определить наличие жара. Ну а чем еще могут быть вызваны столь отчетливые галлюцинации? Он ясно помнил, что ту, первую, ветку едва не измочалил, топчась по ней ногами в диком исступлении, словно она и впрямь могла уяснить, что не следует вот так сваливаться чуть не на голову путникам, и без такой оказии чувствующим себя в этом лесу не вполне уютно. А эта была целехонькой, и это было так же верно, как и то, что имей он возможность и воспылай желанием сравнить первую и вторую, обнаружил бы полную идентичность оных, вплоть до количества иголок, не говоря уж о мелочах вроде аналогичных изгибов в тех местах, где веткивыпрастывались из ствола и характерного, похожего на безлапую лягушку, выступа засохшей смолы, еще не отвердевшей, но уже не пластичной.

А потом он испытал что-то вроде эмоционального паралича, разглядев на дороге почти затянувшиеся грязью следы. Его собственные. Он не мог поручиться, что один он носит походные кроссовки «катерпиллер», однако был уверен, что ни один из прочих обладателей этой модели не стал бы срезать часть протектора подошвы. Он-то просто застрявший в резине гвоздь не смог выковырять, всего делов. Глядя на отпечаток, он задался вопросом, а как вообще могло так получиться, что он, получается, сделал круг, хотя дорога была хоть и корявой, но видимо прямой, и если и заворачивала слегка вправо, то явно не настолько. И почему, коль так, ему не встретился, ни «патрол», ни автобус?

Как говорится, леший попутал, подумал он.

Глава VII

Глава VII

1

Зря мы так с ним обошлись, - подумала Люба. Сколько человек нервов потратил на эту дрянную дорогу, да и сумки помог дотащить, и всем своим видом показывал – ну, может, чуть переигрывая, - что чувствует за собой вину в поломке автобуса. Простой такой работяга, бесхитростный, оттого его рвение вызывало сочувственную жалость. Что ни говори, он бы справился с этим поганым замком, над которым вот уже полчаса бились Вадим с Сашкой под командованием Бориса, с деланным видом и советами профессионального взломщика комментирующего их действия.

— И долго мы мокнуть еще будем? — спросила Люба, не скрывая раздражения. Трудно сохранять безмятежность – хладнокровие как раз таки легко, - когда с неба каплет, а влажную курточку продувает прохладный ветерок.

— Не всё так просто… — пробормотал Борис.

— Ага, про «в этой жизни» можешь пропустить, — сказала Люба, — мог бы обойтись без банальностей.

— Чего ты к нему прицепилась? — Спросила Маша, не глядя на неё.

— Хоть с кем-то потрепаться. Я смотрю, молчуны тут все.

— Вот уж нет, — возразил Борис. — Просто, понимаешь, недостаточно еще пообтерлись. А так бы – успели друг другу уже надоесть до смерти.

— Что касается меня, так могу успокоить: настохорошел ты уже со своей метлой, — сказал Вадим, полуобернувшись.

— Это ты про язык, что ли, мой?

— Длинный очень и натренированный до омерзения.

— Вадь, он мне как-никак друг, — проговорила Маша. Она попыталась сдуть со лба мокрую челку, но, не преуспев в этом, убрала волосы рукой. Звякнули браслеты на запястье.

— И что теперь? — возмутился Вадим, вставая с корточек и потеряв всякий интерес к здоровенному замку, с которым все ещё продолжал возиться Шурик, ковыряя внутри замочной скважины уже четвертой шпилькой. Если он и её сломает, Люба может больше не выделить – вон, то и дело поправляет выбивающиеся намокшие пряди.

— Борь, угомонись, — упреждающе сказала Маша готовому съязвить толстяку с грушевидной фигурой, взмокшей кудрявой шевелюрой и бегающими карими глазками. Он обиженно насупился и отошел в сторону с видом незаслуженно отшлепанного малыша. Вадим ухмыльнулся брезгливо, но промолчал.

— Всё, дальше продолжать не имеет смысла, — сказал Шурик и отошел от калитки, вытирая руки о джинсы. — Надо искать аборигенов, поинтересоваться у старейшин, может, у кого из них ключ. На сохранении, там…

— С какой это стати? — Маша возмутилась так, для вида. Вспомнив письмо, она решила, что ключ, судя по всему, может находиться у той бабки, как её там, Марины Федоровны. Но признавать, что логичнее всего было идти искать эту бабку изначально, Маша не собиралась.

— А ты что предлагаешь? — спросил Шурик со злостью, бросив в сторону Маши дерзкий взгляд и тут же опустивший глаза.

— Через забор надо перелезть. Быстрее будет. Может, там, в сарае, лом найдется или что-то в этом роде.

— А мне кажется, тот, у кого ключ, уже успел прихватить все, что в хозяйстве может пригодиться, вплоть до лома. Так что вряд ли. И то, если допустить, что удастся через это перелезть, — Вадим оглядел забор скептически. Как бы ему ни хотелось поскорее очутиться под крышей, он бы предпочел другой домишко, благо пустующих в этом селе полно.

Забор состоял из огромных, метра под три, бревен, темных, замшелых, кое-где поросших мелкими грибками с бледными шляпками. Бревна заострены сверху, как в какой крепости. Прям чудо деревянной фортификации. Недоставало только рва по периметру да подъемного моста. Впрочем, может, строитель просто не успел довести работу до конца. Над забором виднелась лишь покосившаяся деревянная конструкция, находившаяся, казалось, где-то в середине двора. Голубятня?

— Ну, так кто пойдет на поиски старперов? — нарушил тишину Вадим. Он заметил, что ведет себя чересчур эмоционально, грубо, но ничего поделать с этим не мог, оно как-то само собой получалось, хотя осознавал, что Машка и Шурик могут это расценить как попытку реабилитироваться в их глазах, как старание заставить их забыть проявленную им слабость. Да и вообще он чувствовал себя неловко в этой компании. По возрасту-то он недалеко от них ушел, что до жизненного опыта… Да ты что? Благодаря твоему так называемому жизненному опыту ты и оказался здесь, так что давай не будем строить из себя такого умудренного типа. Но в его положении привередничать не приходилось, так что оставалось только «притираться», как выразился этот хряк Борька. Даже пришлось дружбу изображать с Машкиным педрилой. Тот оказался, впрочем, не таким уж и поганцем, и был бы вообще путевым пацаном, если б не ориентация… тьфу, ты, гадость какая… Вадим посмотрел на Шурика, и тот рассеянно улыбнулся. Как-то, как ему показалось, печально.

— Вот вы вдвоем и отправляйтесь, — сказала Маша не без издевки, или Вадиму это мнилось. Плевать, решил он. Недолго терпеть. Свалят они отсюда, как только дорога подсохнет. Или Паша и в самом деле приедет, как только свой катафалк починит, как обещал. Вряд ли это произойдет в ближайшие дни. Слишком уж громко лязгало в движке автобуса прежде, чем он заглох, и уж слишком бледен был водила Паша, когда услышал это. Вадим пожалел даже, что не накинул Паше еще пару штук сверх оговоренной суммы. Но тот сам ушел, торопливо, не желая выслушивать никаких доводов в пользу того, чтобы остаться ночевать в селе.

— Вадь, ты придремал или уже спишь? — толкнула его в плечо Маша, и он вздрогнул. — Идите, пока не стемнело совсем, — сказала она и ткнула пальчиком в небо. До сумерек было еще далеко, однако она ведь не знала, сколько потребуется времени на поиски селян, да и продрогла здорово, так что хотелось бы поскорее переодеться под крышей. Была мыслишка подсказать, чтоб сразу искали Марину Федоровну, но она промолчала: толку-то, всё равно на конверте обратного адреса не было, да и упрекнуть могут, что не сказала раньше. Да старушенция уже и загнуться могла.

— Пошли, корешок, — Вадим приблизился к Шурику, и тот уставился на него с недоверием, как будто ожидал подвоха. — Ну, двигаем, или с бабами остаешься?

При его словах Борис, готовый возмутиться, вскинул голову и открыл рот, однако испустил лишь раздраженный выдох. Ему вдруг стало до дурноты не по себе, и он в который раз пожалел, что согласился на поездку, пока что принесшую ему приятных моментов гораздо меньше, чем он, вынужденно будучи скептиком, мог даже предположить. Было глупо воображать, что в компании не окажется никого вроде Вадима, представителя той категории парней, которых вид толстяка бесит похлеще, чем быка – красная тряпка.

Вадим с Шуриком похлюпали по деревенской улице на разъезжающихся в грязи ногах, и Борис внутренне воззлорадствовал: не смотря на свое мнимое над ним превосходство, которое они демонстрировали своими натренированными телами, сейчас они прилагают огромные усилия к тому, чтобы не свалиться в грязь, и это настолько очевидно, насколько для Бориса вдруг стала понятна их уязвимость, скрытая за пацанячьей бравадой одного и нарочитой ранимостью другого. Внезапно подумалось, что возможностей в этом убедиться будет предостаточно.

— О чем это Бомбочка взгрустнул? — промурлыкала Маша и прижалась к нему всем своим невыносимо желанным телом, подрагивающим от холода. Почувствовав возбуждение, он попытался отстраниться, ощущая жар в щеках и соображая, предаст ли Маша, в своей издевательской манере, огласке его состояние. Маша прижалась к нему еще крепче, и у него закружилась голова от аромата ее кожи, запаха влажных волос. Машины губы приблизились к его шее, и ее горячее прерывистое дыхание странным образом подействовало на мышцы ног толстяка, ставшие вдруг будто ватными. Маша провела языком по его шее, и Борис подумал, что сейчас потеряет сознание.

— Хорошего понемножку, — сказала она деловым тоном, отлипая от него. Глаза ее, как показалось – нет, как верилось, — сверкнули обещанием.

— М-м-маша, — только и смог промычать он и потянул вниз свою джинсовую куртку, на пару размеров большую, но, с его точки зрения, удачно скрывавшую странности тучной фигуры.

— А? — девушка рассеянно оглянулась.

— Что ты делаешь… — проговорил он.

— Да ладно тебе, — бросила она снисходительно и потрепала его по волосам. По его спине стекла ледяная струйка, и Борис поежился.

— Слушайте, может, хоть от ветра за углом спрячемся, — предложила Люба. Ее смутила сценка, которую разыграла Маша. Девица-то с прибабахом, охарактеризовала она Машу в самом начале знакомства, и чем дальше, тем больше убеждалась в верности первоначального мнения. Должно быть, мужики ломают головы, тщась понять, что стоит за ее закидонами. Хотя с Машкиной внешностью можно и позволить себе быть стервозной дурой, подумала Люба, испытывая ревность. Это вроде живости придает ее кукольной красоте. И рыжеволосая стерва это понимала. Раздраконила вот увальня, а тот стоит, совершенно офонаревший, и все тянет свой балахон вниз, будто куртка и впрямь может скрыть торчащее свидетельство его возбуждения.

— Так и скажи: страшно стоять на виду у всей деревни, — сказала Маша безо всякой связи с предложением Любы.

А и впрямь ведь страшновато, мысленно был вынуждена согласиться Люба. Хоть из-за окон явно нежилых домов за ними никто не наблюдал, зато сами окна выглядели достаточно зловеще, казались пустыми глазницами гниющих черепов. Заброшенные жилища лохматились на ветру сорванными листами шифера и гонта, щетинились зарослями сорняков на прогнувшихся хребтах крыш, скрипели перекошенными ставнями, стенали дверьми, шелестели пожухлой листвой поеденных паразитами кустов у ввалившихся внутрь ворот. Люба всматривалась в окна в параноидальной уверенности, что увидит в них материализующиеся из ничего лица одичавших селян.

— Да, пейзаж не из тех, что хотелось бы повесить на стенку, — растягивая слова, произнес Борис, и Люба заметила, как при его словах Маша брезгливо сморщила носик.

— А что, Паша ничего насчет местных не говорил? — спросила Люба. Шофер болтал всю дорогу, перекрикивая надсадные стоны полудохлого мотора и вой раздолбанной трансмиссии, но Люба не слушала словоохотливого Пашу, слишком занятая попыткой осмысления положения, в которое попал Вадим и вовлек ее саму, размышлениями, в самом ли деле этот вдруг разом вроде как постаревший парень ей настолько дорог, что она готова простить ему самоубийственное сумасбродство. Она не знала, как они выпутаются, но думала, что вместе что-нибудь придумают. В конце концов, можно было бы вернуть те деньги; ну, добавить, там, потраченное. Тем более, что клиент его собирался уезжать. Да даже если и в самом деле его ищут – чай, не девяностые. Не убьют же его. Наверное. Вот это «наверное» она старалась задвинуть подальше. Может, удастся Вадьку уговорить явиться с повинной. Или он уже всё решил? Угу, и поделился бедой перво-наперво с этой сукой, подумала она.

— Говорил, десятка полтора пенсионеров, если не повымерли за год.

— Так что, не поняла, сюда целый год никто не ездил?

— Или около того. — Борис вздохнул. — Почтальонша, правда, вместе с автолавкой приезжала, пенсии развозила, а потом перестала.

— Странно. Я не про почту. Будет удивительно, если здесь электричество есть, — сказала Маша, рукой отжимая мокрые волосы. — Фен зря тащила.

— Да, попали. Я не про фен, — сказал Борис язвительно.

— А тебя никто не заставлял! – вспылила Маша, и толстяк покраснел.

— Маш, как думаешь, для чего отец забор-то такой отгрохал? — спросила Люба, уводя разговор в интересующее ее русло.

— Откуда я знаю? Крыша на старости лет поехала. — Маша посмотрела в небо. — Да, надолго зарядил. Это я о дожде, — и глянула на Бориса. Тот потупился.


2

— Ну, так как, корешок, действовать будем? — спросил Вадим, нахмурившись, будто это и впрямь могло утихомирить головную боль.

— Понятия не имею, — искренне признался Шурик.

— Давай тогда по моему. Я почапаю по этой стороне, а ты – по той.

— И что, во все избы по пути прикажешь заглядывать? — ужаснулся он, словно это и не деревенька была, а мегаполис.

— Придется, потому как, мне сдается, у старых нет сил на приведение своих халуп в божеский вид, так что населенные от брошенных и не отличишь.

— Наверное. Слушай, а тебе тут не стремно?

— Есть малехо. И звук еще этот.

— Какой? Я ничего такого не слышу.

— Ну, не знаю, как сказать. Звук медленного разрушения, разложения, словно копошение личинок-трупоедов, если понимаешь, о чем я.

— Как не понять. Да ты прям поэт. Ну что, начали.

— Давай, — Вадим махнул рукой.

Парни разошлись в стороны.

У Вадима волосы дыбом вставали по всему телу при виде мумифицированных крысиных трупиков, во множестве валявшихся в покинутых домах. Он выскакивал на улицу, подавляя приступы тошноты, гадая, насколько хватит самообладания, и видел по белому лицу Шурика на противоположной стороне улицы, что тот чувствует себя не лучше. Крыши почти всех домов текли, внутри стоял тошнотворный, густой запах тления и гнили, да еще эти крысиные мумии… Вадим долго соображал, чего это он на них так зациклился, пока до него не дошло: трупики лежали так, что – или чтобы? – протекающая сквозь кровлю и дыры в потолках вода на них не попадала. Мысль о том, что кто-то так заботливо разложил их, ввергала в уныние: ну вот, жить тут теперь с чокнутыми соседями.

Вадим помахал Шурику, и тот невесело ухмыльнулся, разводя руками: ничего, мол, заслуживающего внимания.

Вадька поднялся по прогибающимся, скользким ступенькам крыльца очередного дома, потоптался в нерешительности у обитой изодранным дерматином двери, и едва удержался от того, чтобы весело гаркнуть что-нибудь вроде «Не ждали?!». Он взялся за ржавую скобу дверной ручки. Дверь заскрипела и открылась наполовину, упершись провисшим углом в доску пола крыльца. С силой рванув, Вадим приоткрыл ее пошире. Он понял, что жилище обитаемо, раньше, чем из смердящего полумрака донеслось хриплое и подозрительное:

— Хто тама?

— Суши заказывали? — Вадим расплылся в улыбке: дом этот отстоял от Машкиного наследства за десяток дворов, и раз уж у хозяев не доставало силенок дверь отремонтировать, они вряд ли станут изводить своими визитами.

— Чего? — обиженно просипел голос, раздавшийся уже ближе, за второй дверью, такой же перекошенной, из сеней собственно в дом. Та распахнулась совершенно бесшумно и ударилась о стену, обшитую крашеной синим деревянной рейкой. Вадим вытаращился на хозяина.

Дед был почти лыс, но остатки растительности на затылке и за ушами были собраны и заплетены в жидкую косицу, конец которой болтался на стариковской груди, рядышком с простым металлическим крестиком на темном шнурке, видном сквозь разрез ворота засаленной светлой рубахи навыпуск. Из-под рубахи выглядывали короткие штаны с разлохмаченными, истрепанными обшлагами. Ноги были босы и грязны, с длинными желтыми ногтями, похожими на иззубренные копытца. Зябко шевеля пальцами, старикан скреб копытцами половицы.

— Так хто ты есть? — спросил старик и вперился в Вадима мутными глазами из-под насупленных лохматых бровей. С удивлением парень обнаружил, что старик побрит, хоть и здорово тут и там порезался, и от него пахнет каким-то цветочным одеколоном, аромат которого, впрочем, не перебивал вонь немытого тела и давно нуждавшихся в стирке шмоток.

— Решили отдохнуть тут, с друзьями, вот, ключ ищем.

— А ко мне чего приперси? — спросил старик, подбоченясь. На вид ему, подумал Вадим, лет сто, а поглядите, какой бойкий.

— Может, подскажешь… те, где председатель ваш, ну, или еще кто, ключ у кого спросить.

— В овражке они все, там и ищи.

— Не понял.

— Попово гумно, за пасекой, — разъяснил старик и плутовато ухмыльнулся, явив желтые пеньки зубов.

— Дед, будь человеком. Там люди под дождем мокнут, им не до вашего гумна. Да и что это вообще такое?

— Чего надо-то?

— Я ж говорю: ключ, и всё. От дома. Там забор еще такой, из бревен.

— Тикали б вы, откель приехали, — сказал старик.

— Дед, ты не врубаешься? — Вадим принялся тереть лоб – голова трещала от этого с ног сшибающего ароматами мухомора. — Ключ мне нужен, а не твои долбаные советы.

— А я говорю, тикайте, — старик поглядел на Вадима задумчиво, и этот взгляд мутных глазенок пронял парня отвращением. Дед продолжил неожиданно: — Пока милицию не вызвал.

Вадим заржал.

— Что же, — все еще похохатывая, сказал он, — взаимопонимания у нас не случилось. Будем искать.

Взгляд парня упал на пол. Крысы. Трупики, издающие примешивающийся к затхлой вони непроветриваемого помещения пряно-пыльный запах, разложенные двумя аккуратными рядками вдоль правой стены сеней, прямо под маленьким оконцем, небрежно замазанным краской.

— Без них никак, — пояснил старик.

— Конечно, — согласно кивнул Вадим и стал пятиться к выходу.

За его спиной раздалось шлепание торопливых шагов, и он испытал прилив облегчения.

— Вадь, там бабка… — Шурик замолк, увидев старика. Потом посмотрел на Вадима, перевел взгляд вниз и поморщился.

— Ну так пошли. С этого, — Вадим кивнул на старика, — толку никакого.

— Слышь, Вадь, там у нее такая же погань. Ну, крысы эти, и разложены так же, под окнами.

— Нам без них никак, — повторился старик. — А ключ у нее, у Маруськи.

— А она говорит, у мужа, — сказал Шурик, закатывая глаза.

— Погодь, я с вами пойду, — старик ступил в сени.

— Сдался ты нам, — сказали парни одновременно и переглянулись. — Не заблудимся, — добавил Вадим.

— Не скажи, не скажи, — проворил старик и почесал грудь. И закашлялся. Вадим обратил внимание, что указательный и средний пальцы его руки прокопчены.

— Бросай ты тютюн свой курить.

— Армия проклятая приучила, — просипел старик, отдышавшись. — Глебом меня звать.

— Чего ж ты так об армии-то? — спросил Вадим.

— А хорошего что она мне дала?

— Дед, да ты в своем уме? Нет, не то чтобы я вспоминал с восторгом свою службу, но ты ж, небось, воевал. Как же дружба фронтовая, плечо товарища, самокрутка на двоих и все такое?

— Сосунок, — прохрипел дед и сплюнул Вадиму под ноги. — Что ты знаешь…

— Дед Глеб, — предпринял попытку разрулить ситуацию Шурик, да и интересно было, — зачем крысы-то?

— От глазу.

— От сглаза? Не, ты серьезно?

— А то. Хорошего тут мало. Нам то всё одно.

— Про хорошее в этой Богом забытой дыре и не думается.

— Ага, и верно, Богом забытая. — Старик перекрестился, нет, какой-то жест рукой сделал, пошевелив пальцами у креста на груди, будто невидимую губку сминая и отпуская.

— Шурик, пошли, с этим всё ясно. А тебе, пенек, если за нами пошкандыбаешь, собственноручно башку откручу.

Вадим спрыгнул с крыльца, Сашка плюхнулся в грязь рядом и, оскользнувшись, едва не упал. Они двинулись через дорогу, по щиколотки проваливаясь в вязкую жижу раскисшей улицы.

— Эта такая же? – Вадим покрутил пальцем у виска, и Шурик кивнул.

Они вошли в дом, мрачный снаружи, но внутри опрятный, хоть и здорово нуждающийся в ремонте. Трупы грызунов наличествовали, подо всеми тремя окнами гостиной, или как там называют в деревнях самую большую комнату, с накрытым кружевной салфеткой допотопным телеком, старыми фоками в здоровенных рамах, круглым треногим столом с жидким стадцем забившихся под столешницу венских стульев, несколькими иконками в противоположном телеку углу, повернутыми так, словно чтоб святые не чувствовали себя ущемленными и смотрели передачи вместе с хозяевами дома. Был еще горбатый диван, пузатый шифоньер на кривых ножках, полосатые, плетеные из тряпиц, дорожки, выцветшие пластиковые цветы в вазочках, настенный коврик с оленем, меж рогов которого висели часы с украшенным Олимпийским Мишей циферблатом, стопка пожелтевших газет и журналов. И старуха, сидевшая в каменной неподвижности на табурете и казавшаяся живой не более, чем мужской костюм за ее спиной, на «плечиках», висящих на треногой вешалке.

— Она, часом, не откинулась? — Вадим глянул на Шурика.

— Да кто ее знает. Будет огорчительно, если придется весь дом перерыть. Слушай, а чего мы вообще в тот, Машкин, уперлись? – пустых-то полно.

— Сам видел, в каком они состоянии. — Вадим дотронулся до старухиного плеча: — Эй, бабка. — Склонившись перед ней, помахал перед сморщенным лицом растопыренной пятерней. Старуха медленно, так медленно, что движенре казалось примерещившимся, повернула немного голову и вскинула на Вадима взгляд.

— Баб Марусь, это я вернулся! — прокричал Шурик.

— Вижу, — прошелестела она в ответ.

— Ключ нам дайте! – проорал еще громче, и голос его на последнем слове дал петуха.

— У Васечки мово он, — старуха сникла.

— А Васечка, небось, в овражке, на поповом гумне, — предположил Вадим. — Что рот раскрыл? Пошли эксгумировать. Я так понял, что гумно это – кладбище местное. Пошли, пошли. Или не приходилось, выкапывать-то? Мне, чесслово, тоже. Ничего мы от нее не добьемся, пошли. Может, взломаем как-то.

— Думаешь, это реально?

— А что остается? Пытать эту перечницу?

— Васечка, — произнесла старуха еле слышно и дрожащими пальцами провела по рукаву пиджака на «плечиках».

— Фетишистка чертова, — довольно ухмыльнулся Вадим, сообразив, что к чему. Он смахнул в сторону старушечью руку, и та шлепнулась на бабкино колено. Вадим принялся выворачивать карманы пиджака, и издал радостный вопль, когда извлек из внутреннего пару ключей на красном шнурке, связанном в две петельки. На одной болтались ключи, другую, судя по размеру, следовало одевать на запястье.

— Вадь, неудобно как-то, — Сашка кивнул на старуху. — Вроде как воруем.

— Охренел? Свое берем. Машкино, в смысле.

— Ладно, пошли, пока она не очухалась и вой не подняла.

— Ну, так и я о том.

На выходе Шурик обернулся и обмер: старуха, неожиданно ожившая, сделала тот же жест, что ее сосед напротив, только простерла руку с хватающими, сжимающими невидимое пальцами в сторону парней.

Дождь набирал силу – если раньше в воздухе висела взвесь капелек, то теперь они, гонимые окрепшим холодным ветром, хлестали по спинам парнейпочти болезненно. Никто вчера и предположить не мог, что погода вдруг станет походить на ноябрьскую. У них и вещей-то теплых с собой не было. Кому в самый разгар лета при вылазке на природу придет в голову экипироваться в пуховик и сапоги.

Издали забор вокруг дома Машкиного папашки выглядел и впрямь как хорошо укрепленный форт, и казалось странным, что на шесте возвышающегося за ним сооружения, похожего на голубятню, не реет флаг, продырявленный осколками вражеских ядер.

— Я вот никак не отдуплю, на кой хрен он это отгрохал. От дедов обороняться? Хотя, познакомившись вот с парочкой, думаю, что начинаю его потихоньку понимать, — сказал Вадим.

— Ну, может, медведи. Хотя откуда им тут взяться.

— Это – да.

— У меня никак из головы этот Глеб не идет.

— Мухомор, что ли?

— Ну да.

— Что тебе сказать. Он ведь псих, да и сам прикинь, как тут не свихнуться, если все вокруг из ума выжили.

— Я слышал, кто-то сказал «Безумие – не быть безумным». — Шурик снял очки и принялся вытирать их подолом рубахи.

Дальше шли молча. Ноги ныли, пальцы если и шевелились в залитой ледяной жижей обуви, то их движение не поддавалось чувственному восприятию. Кости ломило. Вадим попытался припомнить, в самом деле прикупил несколько тюбиков согревающей мази или ему просто хочется так думать. А аспирин, банальный аспирин у него есть? А йод-зеленка-вата? Бинты, наконец? Машка вручила ему большой пакет, с которым вышла из аптеки, неподалеку от гостиницы, но кто их, баб, поймет, тем более Машку – с нее станется и леденцов от кашля набрать. И чем я только думал? И что прикажете теперь делать? Пешком через лес чесать? Ну нет, уж лучше, как та корова из мультика, наемся бузины и мухоморов да водой болотною запью. И Любку на хрена сюда притащил? Своих проблем мало, так теперь голову ломай, как ее отправить домой так, чтоб не нанести – не дай Бог! – вреда ее тонкой душевной организации. Тоже мне, цаца. хотя, может, она и упрашивать себя не заставит – уже отстраняется, а что дальше будет, когда до нее допрет насколько все серьезно и проблематично. Ну, напорол ты, Вадюкин, ну напорол.

— А другие старики как же? — ляпнул Шурик.

— Слушай, давай помолчим. Башка раскалывается.

— Погода, наверное, меняется.

Наверное? — Вадим хмыкнул, ткнул пальцем в небо, потом повел рукой вокруг. Шурик улыбнулся конфузливо. Вадим сплюнул – улыбочки очкарика начинали доставать.


3

Лес что-то нашептывал. Невнятно, но ведь это только оттого, что нужно глубже проникнуться духом этого чудного местечка, жутковатым и завораживающим, верно? Маша смотрела сквозь пелену дождя на мрачный, угрюмый массив с боязливым восторгом.

Он хоть и отстоял от села на полкилометра, всё же словно нависал над приземистыми строениями Благодати, а те почти видимо приникали все ниже к земле, подавленные его свирепой, скрытой мощью. Он будто напитывался дождем, вздыбливался, как готовая обрушиться на село волна цунами. Маша попыталась прикинуть размеры леса, восстанавливая в памяти карту из атласа автодорог – навигатор в машине воспринимал местность сразу за Елкиным как необследованные территории. Старый атлас, который разглядывала в катафалке Паши, говорил, что лес занимает что-то под триста квадратных километров. Клочок, даже на карте области. А жути нагоняет.

И он нашептывал. Маша помимо воли напрягала слух и тщилась понять, как-то осмыслить значение невразумительного – пока – гула. Он казался жутковато значимым. Маша твердила себе, что это все впечатлительность и нервное истощение – к Алениному снадобью-то давно не прикладывалась – вон, Любка с Борькой ничего такого не замечают и думают, судя по их окоченелому виду, только о стакане чаю, рюмке водки да тепле хорошо протопленного дома. И нервничают, то и дело поглядывая на дорогу, по которой должны вернуться куда-то запропастившиеся парни. Вообще, если принять во внимание видимую заброшенность села, долгое их отсутствие вполне объяснимо – что-то она нигде не видела указателей типа «Живые – сто метров вправо». Однако от осознания этого продрогшее тело не перестает бить дрожь, солнце и не думает высушивать тряпку туч, а дождь не намерен прекращать изливаться на изъязвленную лужами грудь земли, верно?

Маша первой их увидела, и вскрикнула, и засуетилась вокруг сумок с поспешной неловкостью, отчего так ни одну и не взяла, и стала у горы поклажи с видом растерянным. Как ни жаль, придется еще немного помокнуть. Под нашептывание леса, подумала она испуганно.

Через пару минут парни подошли достаточно близко для того, чтобы Маша сумела разглядеть ключи в руке Вадима, сжимавшей красный шнурок.

Хоть замок и заржавел изрядно, совладать с ним удалось. Шурик вынул дужку из петель и, широко размахнувшись, зашвырнул замок в грязь. Тот скрылся в пучине мгновенно, словно из-под поверхности жижи кто-то его на себя рванул, обрадовавшись нежданной поживе. Вадим, толкнув калитку, отошел в сторону. Калитка, подавшись во двор, уткнулась во что-то, оставив щель сантиметров в пятнадцать шириной.

— Вадь, попробуй еще раз, — сказала Люба хрипло. В горле саднило.

— Сам в курсе, — зло бросил он и толкнул калитку плечом. Что-то хрустнуло, подломившись. Оказалось, кусок сорванного с крыши замшелого шифера. Вадим помассировал плечо.

Маша видела, как перекосилось болью лицо Вадима, когда он мял свое плечо, но от комментариев удержалась – вид у парня был такой, что, казалось, он готов взорваться. Запалом она быть не собиралась.

— Давай, Машк, дуй вперед. Хозяйка как-никак, — проговорил Вадим посиневшими на холоде губами, и Маша задалась вопросом, соизволит ли Любка растереть парня или заблуждается на счет того, что мужик не может заболеть банальной ангиной.

— Не скажи, — ответила Маша. — Обретаться здесь тебе придется, вот сам и дуй. — Она демонстративно завела руки за спину, отказываясь принять ключи, которые он ей протягивал.

— Так. Мне плевать, кто здесь теперь хозяин, и не загораживайте проход. И я согласна войти первой, — Люба бросила на Вадима взгляд, от которого он отшатнулся.

— Да пожалуйста, — он шлепнул по протянутой ладошке девушки, и ключи оказались у нее.

Она оттолкнула Вадима левой рукой, Машу – правой, и устремилась к дому, по щиколотки проваливаясь в грязь и то ли не решаясь ступить на дощатый настил навроде тротуара, то ли попросту не заметив его.

— Э, а сумари? — крикнул ей вслед Вадим и поспешил к ней, сам, впрочем, не взяв ни одной, заметив, что девушка застыла у двери, уже на крыльце.

Остальные всё мялись, не решаясь войти во двор. Наконец, Вадим махнул рукой, и Маша с Шуриком, а за ними и Борис, присоединились к парочке на крыльце. Борису места под навесом не хватило, и ему пришлось разглядывать удивившее и напугавшее Любу существо со ступенек. Вода ледяной струйкой стекала ему за шиворот, но попросить остальных потесниться он не решался – в лучшем случае, засмеют.

— Мы вот думаем, живая она или дохлая, — сказал Вадим и ткнул пальцем в застывшее, похожее на поеденное молью чучело, животное, забившееся в угол крыльца.

Оно таращилось на пришельцев огромными, тоскливыми глазами лемура. Существо было мокрым и изможденным настолько, что строение скелета было вполне наглядным. Одно его ухо, надорванное, воспринималось не как уродство, а как особенность вида, дыра с другой, вытянутой, как у рыбы, головы, казалось, не свидетельствовала в пользу того, что на ее дне находится функционирующий слуховой аппарат. Ноздри животного были зарубцевавшимися ранами, а нижняя губа свисала драным лоскутом, обнажавшим мелкие зубы; один клык был немного вывернут и сломан на конце.

— Мурочка, — пропела Люба и протянула к животному руку.

— Да не трожь ты ее. Наверняка паршивая, — сказал Борис с омерзением в голосе, и Люба отдернула руку. Кошка с трудом оторвала от пола тощий зад и явила куцый обрывок хвоста, купированного скорее каким-нибудь псом, чем ветеринаром.

— Бр-р-рысь, — сказал Вадим, и кошка, вздрогнув, вспрыгнула на балку над их головами. Там животное уселось и принялось вылизываться, хрипло урча.

— Надо же, — проговорил Шурик. — Какая преданность. Чуть не подохла. — И внезапно выпалил, скорее, чем подумал: — Ну да, сушеные крысы – хреновая замена вискасам.

— Чего? — брови Бориса поползли вверх, с них на лицо покатились капли. Борис стер их быстрым движением руки и уставился на Шурика с подозрением.

— Так, вспомнилось некстати, — Шурик махнул рукой: не стоит заострять внимание.

Люба вставила второй ключ в замочную скважину, провернула пару раз. Вынув, передала Маше, и та, пожав плечами, сунула их в карман курточки. Маша ступила в кучу опилок и разноцветной шелухи нескольких слоев краски – не прибудь они, кошка, в тупом стремлении во что бы то ни стало пробраться в дом, процарапала, прогрызла бы нижнюю филенку насквозь, и да этого момента было совсем чуть.

В нос шибануло затхлостью, и Маша чихнула.

— У меня в сумке дезик есть, — придушенно прошептала Люба.

— Кто б сомневался! — Вадим хлопнул девушку по попке: — Маршируй, занимай для нас койку.

— Вадь, ну ты что… — Люба кивнула на Машу.

Она казалась здорово расстроенной, будто испытывает разочарование, не увидев ожидаемого. Она обвела компанию тоскливым взглядом и вновь уставилась в темный коридор, в конце которого виднелась еще одна дверь. По бокам она была скрыта занавесочками, тусклый свет проникал сквозь крохотное окошко, на подоконнике, растопырив засохшие, оплетенные пыльной паутиной корявые ветви, в кривобоком горшке стояло растение, декоративным которое назвать язык бы не повернулся.

Через Машино плечо Вадим пытался разглядеть на полу интересовавшие его предметы, но таковых не оказалось. Его совершенно сбило с толку отсутствие крысиных трупиков, и он подумал, что да, порядок в доме и впрямь вещь относительная.

Они прошли по коридору с настороженностью астронавтов, нашедших корабль чужан. Маша отворила дверь и резко шагнула в сторону. Проем оказался закрыт сдвинутыми занавесками, слабо колыхнувшимися. С них пластами слезала, струилась пыль. Маша не решалась развести их в стороны. Остальные, чувствовали то же самое, иначе, влекомый любопытством, кто-нибудь сделал бы это за нее, верно? Маша испытала прилив раздражения. Вечно они предоставляют ей возможность решать.

— Может, шмотки сначала перенесем, от дождя? — предложил Борис, уловив общее настроение и надеясь, что как только прислушаются к нему и сочтут идею удачной, выйдут на свежий воздух, а уж там ветерок выдует из голов мысль поселиться в этом доме. И будут лишь пожимать в недоумении плечами, не понимая, что их заставило, как ту кошку, рваться сюда. Не то чтобы он ощущал особый страх или дом давил осязаемым ужасом. Просто ощущения были неприятно трудноописуемыми, словно те, какими он проникся классе, что ли, в девятом, ночью оказавшись на спор на городском кладбище: умом-то он понимал, что никаких призраков нет, равно как и живых мертвецов, однако едва не терял сознание от ирреальности происходящего, кода косая полоска лунного света, падавшая сквозь брешь в пологе крон старых деревьев, начинала словно играть с пылинками, готовыми вот-вот стать стокеровским персонажем.

— Да, — Маша кивнула, — так, наверное, и поступим. Мы с Любой вас здесь подождем, если никто не против. Глупо и нерационально использовать наши хилые силенки для перетаскивания нескольких сумок. К тому же, мы свое отработали, помогая тащить это сюда аж от автобуса, верно? Обидно, что вам это объяснять надо. Обабливаются мужики, верно, Шурочка?

Парень, покраснев, первым рванул на выход, Борис, бросив недоумевающий взгляд на Машу, вышел следом, и через мгновение к ним присоединился матерящийся сквозь зубы Вадим.

Маше не доставляло удовольствия находиться рядом с Любой. В конце концов, ведь ее не придется терпеть долго, верно? Маша вздрогнула, словно морозом по коже дохнуло: неведомым чувством уловила, в это самое время где-то неподалеку происходит что-то недоброе. Страшная, ирреально жуткая картина мелькнула перед нею темным всполохом и исчезла, не оставив в сознании и следа – лишь сердце подпрыгнуло и кольнуло болезненно.

— Ты в порядке? — спросила Люба с наигранной, как показалось Маше, заботой.

— Нормально.

— Маш, отошла бы, что ли, — пропыхтел Борис.

Девушки прижались к дощатой стене и с заинтересованностью кладовщиков стали наблюдать за работой парней. Через несколько минут Вадим вяло отсалютовал:

— Разрешите перекур?

— Разрешаю, — дала отмашку девушка.

Коридор вдруг стал слишком тесен, но никто не решался просто взять да и войти в дом. Значительности, что ли, хотелось.

Ну же! – понукала Маша саму себя. Она не хотела опять разочаровываться. Нет, она не воображала дом родителя таким загадочным теремом. Но и не ожидала, что все окажется таким обычным. Ничего странного, кроме чудовищного забора, на возведении которого папашина чудаковатость и закончилась. Мама на его счет никогда особо не распространялась, однако и коню понятно, что человек, в расцвете жизненных сил покидающий город и устремляющийся на жительство в забытое Богом село просто обязан быть чудаком уж по крайней мере, верно? А оказалось… Она вздохнула. Теперь она была уже почти уверена, что обстановка дома окажется столь же безликой и малоговорящей о жизни хозяина, как интерьеры типовых девятиэтажек спальных районов. Конечно, с поправкой на деревенскую специфику.

Маша раздвинула занавески и отошла в сторону со смущенным видом хозяйки, застанной приходом гостей врасплох и которая надеется, что бардак в квартире не будет предметом обсуждения.

А воровать-то тут и нечего, подумал Вадим. Если только вас не интересуют предметы стандартной скромной меблировки дома, в котором не было мужика достаточно мастеровитого для того, чтобы самостоятельно изготовленными лавочками-полочками придать хоть какой-то уют. В чем другом – быть может, но в обстановке жилища Машкин папец оригиналом не был – почти все то же самое было в хате той старухи, у которой ключи забрали. Телек – вообще, может статься, в один день с бабкиной «Чайкой» покупался.

Люба умилялась порыжевшим кружевным салфеткам, разбросанным всюду в порядке, говорящем о полном отсутствии вкуса.

Борис с боязливым восхищением разглядывал уродливый диван, такой же поношенный, как дедушкины штиблеты. Диван был обит коричневым кожзаменителем. Это был здоровенный и жутко неудобный диванище, с выгнутой горбом лежанкой и цилиндрическими, откидывавшимися в стороны, валиками подлокотников. Спинка дивана была абсолютно прямой и плоской, так как, видимо, сварганивший его столяр был человеком суровых взглядов и полагал, что ощущение обладания самим диваном само по себе является столь весомым, что он и мысли не допускает о том, чтоб вольготно развалиться на сем предмете меблировки. Наверху деревянная спинка была украшена широкой резной доской с имплантированным в середину над нею зеркалом, отражающим несколько глиняных нераскрашенных фигурок, помещенных на полочку явно для красоты и столь же явно красоту не олицетворявших. Борис смотрел на диван неотрывно: он был практически уверен, что один толстяк проведет на этом кошмарном ложе не один тяжкий час в попытках уснуть, не скатившись с горбатого лежбища.

Шурик ковырял пальцем оконную раму, отшелушивая краску и не решаясь прикоснуться к слою пыли, покрывавшей стекло. Казалось, тронь его – отвалится куском тонкого войлока. Сквозь пыльную завесу Шурик мог разглядеть контуры забора и немного более светлые пятна то ли кустов, то ли деревьев на его фоне.

Вадим уселся на плетеную дорожку, открыл тумбочку под телеком, вывалил кипу старых журналов, и перелистывал их с видимым удовольствием, бессознательным жестом потирая переносицу, когда хотелось чихнуть. Это была приятная неожиданность, обнаружить старое чтиво. Что ни говори, современные журналы потеряли ту очаровательную романтическую привлекательность и доступность пониманию, каковые были присущи изданиям, которые теперь можно встретить теперь разве что в лавке букиниста. Или в таких вот старых домах.

Маша прошлась по дому и решила, что не станет по нему скучать и биться в истерике, глядя сквозь замызганное оконце автобуса на удаляющееся жилище покойного папаши и оставшегося в нем куковать Вадика. В том, что Люба откажется изображать Пятницу в его робинзонаде, Маша не сомневалась. Несколько дней до возвращения Паши на своем починенном катафалке представилась вдруг годом неимоверной скуки и постоянных склок. Ну, соберет она, положим, заказанную Аленой травку, а дальше-то что – только и останется, что собачиться со всеми. Она надеялась, от отца письма какие сохранились, записки – мама, помнится, говорила, что он вечно марал бумагу. А он, оказывается, ничем подобным не озабочен был. Ах ну да, был занят своей стройкой века. Да и вообще, складывалось впечатление, что он и не жил в доме вовсе.

В доме были две спаленки, дверь одной из которых выходила на застекленную веранду. Слишком доступную для того, чтобы Маша решилась поселиться в той комнате. Посему, Маша облюбовала для себя с Шуриком другую. Вадьке с его подругой наверняка понравится, когда лучи утреннего солнышка будут озарять их сонные лица и демонстрировать тем самым иллюзию единения с природой. Ну, а Борьке придется довольствоваться тем кошмарным диваном.

— Маш, ты чего? — спросил Вадим, не отрывая взгляда от рисунка на развороте журнала.

— Да так, впечатление, будто адресом ошиблась.

— То есть? — вскинула голову Люба, вклиниваясь в их разговор.

— Как это «ошиблась»? — встрял и Борис, тыча в несколько фотографий в рамках. Фотки были разрисованы, но со временем цвета поблекли, и лица запечатленных на снимках людей выглядели, мягко говоря, не естественными. Женщина с одной из фоток была вылитой Машей, какой она станет лет через пятнадцать, и фотка вовсе казалась бы снимком из будущего, если бы не Борькина уверенность в том, что Маша станет носить такую хитрую, скрученную из косы, прическу даже в свои девяносто.

— Понимаете… — попыталась было Маша растолковать…

— Ага, — оборвал ее Шурик. — Сердце подсказывает и все такое. Там, кстати, во дворе сарай. Может, там он и обретался? Нет, в самом деле?

— С какой стати? — Люба отбросила салфетку.

— А ты стала бы жить в квартире, в которой родители твои умерли? — спросила Маша и посмотрела на Любу с тем выражением, которым одаривают сморозившего глупость.

— Почему нет? — Люба всплеснула руками. — Нам, нищим, выбирать не приходится, нам родители поместий на раздаривают, так что… — Люба запнулась, не закончив, и нахмурилась. Вадим, чертыхнувшись, отшвырнул журнал, резко поднялся и, подойдя к девушке, положил руки ей на плечи, то ли успокаивая, то ли оберегая.

— А я вот не стала бы, — сказала Маша. — И насчет поместья? Это что, по-твоему, так и должно выглядеть? Да хочешь – подарю, впарить-то вряд ли кому удастся. Спроси хоть своего специалиста по недвижимости. Верно, Вадюш?

Вадим невольно стиснул пальцы на плечах Любы, и услышал, как она еле слышно охнула. Ослабив хватку, губами проартикулировал Маше: не обращай внимания.

— Было б на кого, — сказала Маша, скривив губы.

— Девчонки, харе, — Борис внутренне напрягся: опять ему в роли буфера выступать. — Только приехали, а уже скубемся.

— А ты вообще заткнись, — проговорил Вадим, и толстяк побледнел.

— Надо печку затопить, — сказала Маша неожиданно, и от этих слов лица компании словно растаяли. Она провела рукой по влажным волосам, втянув сквозь стиснутые зубы воздух, когда один из браслетов зацепился за несколько волосков. Кивнула на большой жестяной короб у печки, набитый небольшими расщепленными поленьями.


4

— Не угорим хоть? — спросила Маша.

— Будем надеяться, — Вадька швырнул в топку новое поленце. Печь не коптила, что было странно, так как Вадькины родственники, жившие где-то под Иваново, помнится, в письмах своих на пару страниц развозили рассказ о начале отопительного сезона и связанных с этим неудобствах — дым, мол, идет во всех направлениях, кроме дымохода.

Компания собралась за столом. Набросились на консервы и пресный, бледный елкинский хлеб; в течении получаса только ложки сгребли по жести банок да хрустела Вадькина, сломанная некогда, челюсть. Потом – икание и усталые вздохи. Спать пора.

Парочки разбрелись по спаленкам, оставив Борьку наедине с чудовищным диваном. Парень испытывал неловкость, осознавая – впрочем, и предвкушая тоже, - что станет невольным – да что там, заинтересованным, - слушателем эротических забав, поскольку полагал, что молодым-красивым попросту не уснуть без этого, а подобным ему толстякам и уродам только и остается, что созерцать под закрытыми веками киношных голых баб да считать слонов. Но никаких сопутствующих копуляциям звуков не доносилось ни из одной, ни из другой комнатки. И он испытал разочарование, навроде того, что испытывает пятиклассник, которого привел к щели в окне женского отделения приятель, и сам немало раздосадованный тем, что щель заделали. Борис перестал вслушиваться и постарался убедить себя, что диван вполне удобен а не кажется таковым просто оттого, что «не объезжен» - вспомните, переночевав в гостях, на каком бы ни уютном ложе, наутро чувствуешь себя избитым. Не помогло. В то время, как задница была наверху, поднимаемая набивкой и мощными пружинами, ноги и голова, казалось, опускаются всё ниже, наливаясь тяжестью приливающей крови. Подлокотники дивана не предназначались для того, чтобы на них клали голову – иначе чего бы они откидывались, стоило ею едва пошевелить. В конце концов диван представился Борьке злобным существом, строптивым и гордым, однако не настолько, чтобы в открытую напасть на человека. Борис обессилел в неравной схватке и, чуть не плача, сполз на пол.

Странно, что ему это не пришло в голову раньше, подумал он со смесью досады и облегчения, как только тело его распласталось на надежных досках пола, не выворачивающихся из-под него и даже не скрипящих. В темноте нечего было и думать разыскать белье в привезенной поклаже, не говоря уж о фонарике, так что придется до утра перекемарить на паре сумок, надеясь, что в них не окажется ничего хрупкого или способного выдавиться из тюбика.

Он сымпровизировал себе что-то вроде гнезда и, прилегши, довольно улыбнулся. Улыбка на мгновение омрачилась, и тут же расплылась еще шире, как только он смог себя убедить, что проснется гораздо раньше остальных, потому никто не выразит недовольства по поводу использования сумок в качестве перины да подушки. Они-то нашли и простыни, и прочие постельные принадлежности, в шкафу, закрытом достаточно плотно для того, чтобы в него не набилось пыли, но при дележе как-то так получилось, что Борьке ничего не досталось. Подразумевалось, что он пороется в привезенном, но ему стало лень. Он снял с вешалки в углу комнаты то ли полупальто, то ли пиджак – в лунном свете распяленная одежда выглядела затаившимся привидением, - и вздохнул облегченно: и укрыться будет чем, и темное пятно перестанет бередить воображение. Поворочавшись немного, он устроился поудобнее и закрыл глаза, предвкушая сон и усиленно массируя переносицу – пыли в пальто накопилось изрядно, а чихнуть Борис не то чтобы стеснялся, скорее опасался оскорбительных окриков в свой адрес.

В коридоре кто-то прохаживался.

Этот кто-то ходил довольно шумно, и, кем бы он ни был, ему и в голову не приходило красться, осторожничая. То, что он ничего не услышал раньше, Борька мог объяснить себе только шумом собственной возни. Кто-то шлепал будто бы босыми ногами, скреб чем-то по половицам – Борька и думать не хотел, что когтями, - шумно дышал, как человек со сломанной носовой перегородкой, срыгивал и всхрапывал. Борька вытаращил глаза и уставился на дверь, дрожа и не решаясь ни подняться, ни на помощь позвать.

Кошка, конечно. Ага, котяра весом эдак под центнер. А может, кто из ЭТИХ вышел, ну, по нужде, допустим, пока ты воевал то с диваном, то с сумарями? Кстати, а дверь-то ты не закрыл, ну да, не закрыл. Странно, учитывая твою параноидальную манию преследования. Ну, и что ты теперь собираешься делать?

Да ничего. Хотелось свернуться калачиком, накрыться с головой, вот только сомнение терзало, остановится ли тот, за дверью, после того, как снесет ее, перед искушением посмотреть, а что это такое дрожит в куче, под каким-то тряпьем, рядом с уродливым диваном, дрожит и распространяет щекочущий ноздри аромат страха. И еще – подмывало громогласно так рявкнуть: «Встать, по шее надавать?». Может, на крик Вадим выскочит – парень здоровый, авось, как-нибудь справится, а Шурик тот даже не способен будет руки – лапы? - скрутить ночному гости, удайся Вадиму оглушить его.

Деревья по дому стучат. Как же он сразу не врубился! Ветер их треплет, вот и долбят по бревенчатым стенам, словно на ночлег просятся. Ага, конечно, и принюхиваются при этом. Знаешь, хоть в ботанике ты и не силен, однако есть серьезные основания предполагать, что вряд ли существуют растения, способные дышать, как загнанный астматик.

Сопение послышалось так близко, словно еще полметра – и сопливый нос ткнется в Борькино ухо. Парень съежился. А из коридора донесся глухой кашель. Борька превратился в ледышку.

Домовой, решил он, проваливаясь в нечто вроде сна.




Глава VIII

Глава VIII

1

В далеком от Благодати – но благодатном – городе Ростове неприлично некрасивая девушка Катя сидела на лучшей из существующих диет, о чем совершенно не подозревала. Она не спала больше двух суток, однако дискомфорта не ощущала. Ну, немного побаливали глаза – так это оттого, что пялилась всё это время в мелко исписанные страницы. И еще немного в спине саднило - сквозняком протянуло: несмотря на раскрытое окно, вырывающиеся изо рта девушки почти видимые клубы ликерного перегара воздуха не озонировали.

Она перелистывала страницы, слюня палец и с сожалением замечая, что старательно обведенные циферки в углах медленно, но верно стираются, размазываясь чернильными пятнами по бумаге. Будто автор рукописи так ни разу и не перечитал свой труд. Или боялся перелистываниями затереть рисунки.

"Порей – не обычная травка, не лук, в смысле, и, знаешь, местное название тутошней травке подходит куда как больше. И в страшном сне не грезилось, что придется вернуться в Благодать, откуда рвался, по субъективным ощущениям, едва ли не с того момента, как повитуха перерезала связывающую меня с матерью пуповину. Да вот, прости за банальность, жизнь, как оказалось, не только на словах горазда на сюрпризы. Ну да ладно. Здесь вроде как пристрастился к ботанике. Не на научном, само собой, уровне, а так, на познавательно-бытовом. Виновницей тому баба Паня, соседка, и теперь выглядящая все такой же, какой я помню ее из детства. Вообще, мне кажется, достигая некой окончательной фазы старости, человек внешне перестает меняться – для морщин работы уже не остается – всё перепахано, - а до разложения дело еще не дошло, поскольку сердечко все забывает перестать работать. Так вот, баба Паня в этой фазе лет пятьдесят, наверное. Знаешь, её несколько раз на полном серьёзе собирались сжечь на костре, как в чумном средневековье, и уж не знаю, что её спасало раньше, что же касается времен моего детства, то на защиту её становился наш участковый Назар, дом которого примыкал к нашему с другой стороны. Да он и сейчас примыкает, и Назар всё тот же, словно Паня в награду за заступничества отблагодарила его даром управлять собственными биологическими часами, как ему вздумается. Я его как-то Мафусаилом назвал, так он оскорбился: тоже мне, мол, жида нашёл. Собственно, воспользоваться пореем он мне и посоветовал, и после того, как я внял, после того, как всё произошло, размышляю: лучше ли мне стало и на черта вообще на старости лет я это затеял. Нет, я рад, конечно, что поры на моем лице уменьшились до размеров микроскопических, и угри, как ты помнишь, досаждавшие всю жизнь, исчезли напрочь. Только лицо стало какое-то… не то чтобы неживое, просто будто не мое. Так что порей – название вполне точное. И справочников никаких не надо.

Тут еще кровохлебка есть, так меня вообще в дрожь бросает, стоит только вообразить, отчего так. А с виду – вполне безобидное растеньице с толстым, свекольно багровым стеблем и мясистыми – ну прям отбивные! – листьями. Говорят, раз в году ее собирают, в августе, хотя мне и непонятно, почему именно на исходе лета, когда зимой, стоит только копнуть снег – а там уже клубится, испаряясь с толстых теплых листьев, влага. Допытывался у Пани – та лишь хитро улыбается во все свои тридцать два. И, глядя на эти мелкие жемчужинки в ее рту, проникаюсь завистью: своих-то у меня штук десять осталось, разбросанных между мостами да коронками. Вода особая? Как же – вон, у остальных стариков лишь пеньки коричневые да пластмассовые вставные челюсти, обзавестись которыми успели еще в советские, наверное, времена. Такое вот безобразие – одним здравомыслие и белоснежные зубки, другим – маразм и полная во рту разруха.

Вот и сейчас Паню вижу. Идет довольно бодро, так, что сзади и не определишь, старуха или деваха на выданье, тем более, что Паня еще и задом вертит, и я с настороженностью к своей оценке замечаю, что это зрелище отнюдь не противное. Самый молодой в селе – я, ну а девки младше шестидесяти в Благодати такая же редкость, как появление Тоньки, бабы здоровой и веселой настолько, что закрадывается мысль, не дурит ли она стариков, прикарманивая часть пенсий; и хоть это представляется затруднитьным в плане отчетности, все же подозрительной кажется Тонькина веселость, да и эти перстни на руках, и цепь на груди, и уж чересчур она словоохотлива, когда торгует с автолавки, и уж так вожделенно глядит на шофера, словно хочет изнасиловать его прямо на грудах нехитрого товара в будке машины. А может, я просто истосковался по женщине? Как думаешь? Как вариант – Тонька? Это вряд ли – при ее-то занятости: и пенсии раздать, и товар распродать (вот интересно, как торгашке почту доверили – или почтальонше автолавку?), и шофера потрепать.

Баба Паня наверняка на луг торопится. Жуть как хочется понаблюдать за ее там действиями, но и жутко тоскливо смотреть, как она станет носиться по разнотравью с кажущейся бестолковостью – видел как-то. Рвет что попало, то там пучок, то здесь, и примется разбирать свои непрезентабельные веники лишь дома, как старьевщик, набивающий тележку всяким хламом и лишь за закрытой дверью разгребающий мусорные завалы с тем, чтобы сыскать в куче хлама некую ценную вещицу. Коровы бабу Паню боятся, и рассыпаются перед нею в стороны, скача в разных направлениях, будто встревоженные мустанги. Не сказать, чтоб селяне побаивались старуху в той же степени, однако она внушает подозрительность своей нормальностью. Именно своей. создается впечатление, что все странности в ее поведении объясняются тем, что она подходит к жизни в Благодати осмысленно, а не несется по течению, как все остальные, в том числе и я. Ну, а как, спрашивается, не нестись, коль в деревне не для чего и не для кого строить какие-то планы, не говоря уж об их осуществлении. У меня-то есть один, но к нему еще рано прибегать – не дозрел. Баба Паня совершает странные поступки, но на фоне здешних странностей они выглядят естественными, мои же – нет. Чувствую здесь себя как тот Лондоновский Нам Бок, пытающийся рассказать соплеменникам о чудесном мире за океаном, но встречающий лишь насмешки. Хоть обратно в покинутый мною мир не отправили – боюсь, через океан леса за Благодатью мне не перебраться. Впрочем, может быть, встретился бы с родителями.

Они просто ушли в лес и не вернулись. Тебе, наверное, странно такое слышать: прожить жизнь практически на опушке, а потом взять да и сгинуть в лесу, как какой-нибудь непутевый горожанин. Ничего ты не знаешь. Старики просто уходят, уподобляясь, как ни грубо это прозвучало бы, животным. Будто не хотят обременять своею старостью родственников. Просто уходят. И теперь так, и раньше так было. Старики всегда уходили. С небольшой котомкой, с маленькой красной подушечкой, с парой иголок. Уходили, не оборачиваясь, под звон доставаемой из шкафов посуды, под рев внуков и плач детей, под треньканье настраиваемых балалаек, под визг поросят, коим предстояло стать центральным блюдом поминального стола. Уходили и не возвращались, а сгрудившиеся у околицы родственники махали алыми платками и нестройно завывали что-то вроде « Ну тебя к переобутню-у-у»…

Всегда так было, уверяет баба Паня, и ей стоит верить – она будто испокон веков жила здесь. По крайней мере, помнит те времена, когда на берегу Пырхоти не было никакого села, а по реке таскали небольшие баржи.

Благодатненское кладбище – его тут, у нас, называют Попово гумно – напоминает погост из какого-то рассказа о быте рыбацкой деревни. Та же скученность скромных камней-надгробий и странный обычай захоронения пустых гробов в вертикальном положении. Для экономии места? Овраг, в который спускают гробы, присыпаемые потом слоем земли, и разросся неимоверно, и мне теперь и в голову не придет спускаться зимой по его склонам на санках, как проделывали мы это с пацанвой по малолетству, не внимая уговорам взрослых, твердивших, что веселье на могилах – грех. Да какой грех, возмущались мы – гробы-то все равно пустые.

Пырхоть тоже изменилась. Наша Пырхоть, которую я по возвращении переименовал в Перхоть, поскольку она во мне вызывала те же неприятные ощущения, что вид этих грязно-серых кристаллов на сальных волосах. Я запомнил ее стремительной, глубокой и опасной. Теперь же река напоминает вытянутый в длину пруд, затянутый ряской. Если и плывет по реке коряга, кажется, ветром скорее влекомая, чем течением. Наверное, где-то выше по течению образовался завал из топляка, впрочем, я не спец в отрасли мелиорации, так что мое мнение может быть ошибочным. Река словно обветшала. Все разваливается, даже природа родины. И никакие Панины снадобья тут не помогут, разве что начать их выпускать в промышленных масштабах. Старуха сокрушается по поводу речки, а я говорю, мол, человек во всем виноват. А она заявляет: человека извести – раз плюнуть, достаточно просто позволить ему делать все, что заблагорассудится. Так что, говорит, подожду. И я ей верю – глядя на неё, нетрудно вообразить старуху, с невозмутимым видом собирающую свои травки-лютики на посте человечества.

Дом старый, и рука моя теперь немного подрагивает, потому что издаваемые им звуки нелегко объяснить с той простотой, с какой это делают герои готических романов ближе к финалу повествования. Одно дело знать, что дерево может издавать скрип само по себе, то вбирая влагу из воздуха, то усыхая, и совсем другое – слышать скрип вместе с пошаркиваниями, кряхтением, и обонять тошнотворный аромат тления, и ощущать шевеление волос на затылке, и бояться взглянуть в сторону двери. Баба Паня со свойственной ей простотой советует: да ты, мол, водки ему в блюдце налей, да пару сухарей положи, а как приношение исчезнет, так, значит, он и угомонится. Да кто? – задал я вопрос, предугадывая ответ и ощущая, как сознание словно раздваивается, пытаясь соединить невозможное и явное и разводя их параллельными, равнозначно верными, путями. Дак Запечник же, - удивленно вскидывает брови старуха и пожимает плечами при виде моей бестолковости, и поясняет – а хошь – домовой. От ведь, с одной стороны вроде нормальная бабка, а при беседах с ней иногда ловишь себя на мысли, стоит ли доживать до благословенной полусумасшедшей, старости, и не проще ли, не дожидаясь наступления потери связи с реальностью, уйти в лес. Лес совершенно непроходим, и я думаю, кости большинства ушедших лежат себе в паре сотен метров от опушки. Я даже убедиться как-то в этом захотел, да меня остановили буквально осязаемые скорбные взгляды благодатненцев, вышедших проводить меня в последний путь. Я решил не доставлять им маленькой радости поминального праздника, и вернулся, не без омерзения констатируя, что взгляды селян выражают крайнюю степень разочарования.

Паня говорит, в лесу разводит пчел мой дед, Панкрат, и я размышляю, насколько изворотливым должен быть ум старухи, чтобы она, не решившись потревожить и без того угнетенное смертью родителей состояние моей души, на вопрос о деде ответила таким развесистым эвфемизмом. Дед, в бытность мою сопляком, в самом деле разводил пчел, это я вспомнил так же отчетливо, как вкус того меда со странным ароматом. Дед был, по словам Пани, первым и последним, кто занимался колхозной пасекой, в конце концов заброшенной ввиду нецелесообразности. Ну о какой пользе может идти речь, если зарплату пасечнику председатель выкладывает из колхозной кассы, а мед подчистую забирали солдатики на груженом молочными бидонами грузовике, а если что и перепадало сельской ребятне, так только по инициативе самого председателя, перед очередным приездом крашеного камуфляжными пятнами грузовика умудрявшегося выпросить литров двадцать у Панкрата. Пристрастие вояк к медку вполне объяснимо вкусовыми и лечебными свойствами оного, вот только невдомек мне, отчего забирали всё. Можно было предположить, что из-за странностей местной флоры вояки опасались, что медок может быть опасен, тогда почему никто из попробовавших его ребятишек не пострадал? Странно. Да всё здесь странно, начиная с травы и заканчивая людьми.

И я становлюсь все более странным. Нет, у меня не растет лишняя пара ушей и нос не намерен закручиваться в некий фантастический хобот. Просто я верю во всю эту чушь, которой меня щедро снабжает Паня во время приступов словоохотливости. Что-то быстро я ассимилируюсь. Пугающе быстро. Осознавая это, покрываюсь мурашками.

У меня есть дом, полный незримого присутствия родителей, есть пенсия по инвалидности, небольшая, но мне и её-то тратить не на что, есть вот эта тетрадь, которую я постараюсь заполнить до того, как настанет время и мне уйти в лес, с маленькой котомкой, красной подушечкой и парой иголок, предназначенных… Ну, пока об этом рано. Человеку и в самом деле нужно мало. Вот только не хватает любимых.

Надо быть полоумным, чтобы надеяться встретить новую любовь здесь, но я отчего-то пребываю в уверенности, что это произойдет. Ведь любовь – не обязательно чувство к человеку, не так ли? Чувство настолько эфемерное, понятие настолько расплывчатое, что объяснить - описать его толком никто не может. А я могу: зависимость. Так что, по-моему, наркоманы и алкоголики – просто напросто непонятые влюблённые. Предмет их любви – порочная привычка.

И вот я самого себя спрашиваю: Лариса, не порочной ли привычкой стала ты для меня за годы брака?"


2

Усталость мало-помалу одолевала, и Катя, с неохотой захлопнув тетрадь, на ватных ногах побрела к дивану. Девушка уснула, едва голова коснулась подушки в ситцевой наволочке, запятнанной помадой и тушью – Катя порой не умывалась на ночь, будто испытывая надежду, что макияж, делающий ее хоть немного привлекательнее, за время сна чудесным образом станет второй кожей.

Ей снилась Благодать, и Катя улыбалась.

А почему нет, коль Алена оказалась классной бабой, а вовсе не сволочью с замашками аферистки. С людьми почти всегда так, и сколько бы нам ни твердили об ошибочности оценки человека по первому впечатлению, мы все продолжаем терять потенциальных друзей только оттого, что те при знакомстве или слов путных произнести не могли, или хохмили невпопад, или наоборот, не врубались в смысл анекдота, или… бесконечное множество или. Искусством располагать к себе с первого пожатия руки, с разъединственной, вскользь брошенной, фразы, могут похвастаться отнюдь не миллионы, и Катя была рада тому обстоятельству, что Алена, какими бы она мотивами не руководствовалась, предприняла новую попытку к сближению. Бандерольку-то с рукописью принесли на радио после того, как она убежала от Алены, и хоть там предыдущим адресатом значилась какая-то Маша, это вполне могло быть попыткой Алены замести следы, ну, дать Кате возможность сначала прочитать тетрадь, ведь обозначь она Алена хоть как-то свою причастность к бандероли, Катя вполне могла выбросить ее, не вскрывая - нервов, что ни говори, клоунесса с Красных Зорь вытянула у неё изрядно.

Катя обнажена, хоть и дефилировали они, похоже, по центральной улице. Село было заброшенным, и если кто его и населял, так только разве что призраки, а им, в Катином разумении, настолько же наплевать, в каком виде разгуливают по их вотчине заезжие бабенки, насколько ей самой – на их поведенческие нормы. Если бы призраки принимали более деятельное участие в жизни живых, то проявляли бы свои эмоции не только в домах с шустрыми ребятишками, от безделья творящими «полтергейсты», пока полуслепая перепуганная бабуля веселит эмчеэсников по телефону.

Катя не обременяла себя размышлениями о целях своего нудистского променада, целиком положившись на Алену. Девушка не чувствовала леденящего обволакивания мороси, не смущало ее унылое запустение, равно как не испытывала отвращения от прогулки в грязи, которая казалась ей не более противной, чем сахарная вата, а какая девушка упустит возможность прогуляться по сладкому розовому чуду? Она купалась в умилении и была счастлива утонуть в нем. До чего милое сельцо.

Благодать, - подумала Катя, - и впрямь, Благодать.

Они с Аленой не разговаривали, ограничиваясь перемигиваниями, взаимно восторженными улыбками и жестами взаимного же благорасположения. Алена широко разводила руки и потрясала ими в угадываемом жесте «все вокруг колхозное – все вокруг мое». Катя чувствовала уколы ревнивой досады – она чувствовала себя здесь почти хозяйкой, но вынуждена была смириться с ролью гостьи. Алена напоминала ей археолога, сопровождающего на раскопках лучшего друга-коллегу и не перестающего того уверять в полном своем желании разделить славу первооткрывателя затерянного города с товарищем. Катя была тем самым коллегой, с тоской понимающим, что ему такого подарка судьба не преподнесет. Роль зама всегда вторая, но не убивать же друга только из желания занять его место. Алена уловила душевное смятение девушки, и погрозила пальчиком, улыбнувшись ласково и в то же время с укором.

И будто для того, чтобы отвлечь девушку от дурных помыслов, принялась ей что-то беззвучно втолковывать, всем своим видом выражаянедовольство Катиным тугодумием и неспособностью читать по губам. Она нервно жестикулировала, и взгляд Кати наполнился страхом. Алена пыталась что-то объяснить руками, и то и дело впивалась пальцами в Катины плечи, словно этим могла добиться понимания. Аленины движения были, как ужимки марионетки, пытающейся управлять кукольником. А могла бы просто применить силу глотки.

Алена чего-то опасается? Это казалось одновременно логичным и безумным. Но верным – Алена упала на четвереньки, подняв ладонями и коленями бурунчики грязи, издавшей какой-то изумленно-всхлипывающий звук. И, плевав на брезгливость, виляя задом, поползла под окнами покосившейся темной избенки. Миновав домишко и приблизившись к кошмарному, сделанному словно из гигантских кривоватых карандашей, забору, Алена поднялась, на мгновение сморщившись от хруста в суставах. Пошевелила пальцем – с него стекала грязь – в приглашающем жесте, ткнула тем же пальцем вниз, требуя от Кати повторения упражнения, потом медленно подняла руку ко рту и прислонила к губам все тот же палец – грязь легла на поджатые губы, образовав в пересечении с ними безобразный крест.

Катя помялась в нерешительности, потом, собравшись с духом, глубоко вдохнула, будто ей предстояло нырять, а не ползти, и опустилась на четвереньки. Она довольно резво одолела дистанцию, и наставница казалась вполне удовлетворенной.

— Здесь, — Алена кивнула в сторону избенки, — только ползком. И постарайся, чтоб тебя не заметила та, что внутри.

— А кто она? — шепотом спросила Катя.

— Ведьма. Я с ней в напрягах, и не хочу, чтоб это на тебе как-то сказалось, вот и приходится изгаляться. И заголяться, как видишь. Ладно, пора мне, а то Бенька там, небось, испереживался. В следующий раз продолжим. Вырубай! — гаркнула она в небо. И сгинула, будто и не было ее вовсе.

Катя прислонилась спиной к склизким бревнам забора и отдалась страху с пылом нимфоманки. Тот навалился всей своей чудовищной массой, обволок будто внутрь ее проникающими щупальцами, парализовал мозг. Сердце переместилось в глотку и тарахтело там велосипедной трещоткой. Казалось, перестань она то и дело сглатывать, рот наполнится плотью, раскусив которую, девушка убьет себя.

Отвращение вылилось спазмами, и она, скрючившись, сползла спиной по бревнам, и проснулась, распахнув остекленевшие от ужаса глаза. Она свесилась с дивана, содрогаясь в рвотных позывах, выворачивающих наизнанку. Желудок конвульсивно дергался, и каждый толчок сопровождала резкая боль, и мелькнула мысль, что это просто отравление, потом мгновенное понимание, что этого быть не может, потому что не помнит, когда вообще ела в последний раз. Новый приступ скрутил тело в узел, и она ощутила нечто вроде облегчения, решив, что умрет от перелома позвоночника.

И вдруг отпустило, сразу, мгновенно. Это было шокирующее, словно просвет в небе боли сдвинул её мир с оси. Истерзанный желудок всё еще посылал болезненные импульсы, но каждый последующий был слабее. Через несколько минут девушка чувствовала себя почти сносно.

Катя приподнялась на диване и, перемещая свое многопудье с одной ягодицы на другую, потянула ночную рубашку вверх. В конце концов она просто разорвала ее и бросила на пол, и ночнушка упала двумя огромными лоскутами. Девушка встала с дивана и принялась топтаться по обрывкам, будто собиралась истолочь их в разрозненные нитки. Обессилев, снова рухнула на диван, не вполне удовлетворенная результатами — плоский тряпичный блин, грязный к тому же.

Она встала, еще пару минут потопталась по лохмотьям, вытирая о них ноги – на ставших землистого цвета тряпках оставались лишь разводы посвежее. Не придав этому значения, она зевнула и отправилась в ванную. Не пристало читать чужой труд в таком непотребном виде. Она задержалась перед трюмо в коридоре. Да так и застыла с перекошенным в зевке ртом.

Грязь. На руках, ногах, даже в волосах – такие свеженькие дреды, еще не успевшие высохнуть. Вялым движением руки девушка сковырнула грязевой шлепок с левой груди – похожий на темный сосок. И пошла к столу.

Она опустилась на стул, отерла руки о тело, оставляя на нем разводы, как нелепый камуфляж, придвинула тетрадку, поместила подбородок в ладонь правой руки, и погрузилась в созерцание. Она уже и не читала, а просто жила рукописью, этим путеводителем по странному миру, и если чего в этот момент и желала, так встречи с автором – тот пребывал в трудноописуемом состоянии одновременно и мертвого, но каким-то образом и живого, и даже, на свой манер, деятельного. Душа его была пуста, но он был полон деятельной энергии. Он и не спал почти, если можно считать сном дремотные бдения у старой железяки размером с микроволновку. Иногда железяка подавала признаки жизни, подмигивая медленно загорающейся зеленой лампой.

Вчера нашел в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где? Под нижними ветвями корявой березы, метрах в тридцати от…


3

В то время, как Катя бродила по миру рукописи, Маша с Шуриком и Люба с Вадимом спали, а Борис пребывал в глубоком обмороке, Иван наматывал круги по почти прямой лесной дороге.

Его нелепые блуждания продолжались часами, и отчаяние в его душе уступило место враждующим решимости и смирению. За ночь он несколько раз разводил костер. Само собой, на том же месте, где и предыдущий, хоть оно и не было отмечено выгоревшим пятном с тлеющими в сером пепле угольками. Просто раз за разом это место казалось ему оптимальным – сухой бугорок, поросший мягким и тепловатым на ощупь мохом. Иван наламывал сухих веток с ближайших деревьев, освещая их колеблющимся пламенем зажигалки, складывал ветки в аккуратную кучку, подсовывал под них кусок картона от разодранного сигаретного блока, и поджигал. Спустя пару минут, когда огонь начинал входить во вкус, Иван вновь отправлялся к деревьям, за ветками покрупнее. Подбросив их в костер, сидел перед ним минут пятнадцать, глядя на пламя и смаля сигареты, и задаваясь одним и тем же вопросом, будто записанным на закольцованную пленку: а не сбрендил ли я? Иван поднимался и отправлялся в путь, нисколько не сожалея о прощании с теплом костерка. После неизвестно какого по счету круга самообладание покинуло его, он просто шел, потом вновь разводил костер, и снова покидал уютный бугорок. В движении – жизнь, подбадривал он себя и похохатывал истерично.

Вскоре произошли изменения, и Иван долго ломал голову, в чем они заключались, пока до него не дошло: костер он теперь разводит из желания не подпускать ближе - а то и спровадить – неведомую тварь, чье сопение и неосторожные шаги в дебрях не то чтобы пугали, скорее настораживали тем, что не укладывались в новое его представление о мире, сузившемся до этой закольцованной раздолбанной дороги. Рассвет все не наступал, и Иван подумал, что ночь длится уже часов тридцать, плюс-минус пару на усталость, которая могла скорректировать время на его биологических часах. Часы же на запястье показывали девять – пятнадцать, и уже довольно давно. Неутомимый японский механизм тикал, а стрелки, лишь подрагивая, стояли на месте.

Он споткнулся и, упав, захихикал: опять что-то новенькое. И тут перед ним упала до омерзения знакомая еловая лапа, издевательски взмахнув растопыренными ветвями-пальцами, поросшими бурыми иглами. Иван поднялся, потер ушибленное бедро и, чуть прихрамывая, направился к месту, на котором решил развести костерок.

Когда он, в очередной раз, добрался до приглянувшейся, поросшей мхом, кочки, знакомая мысль об отдыхе испарилась: не больно широкая, но хорошо утоптанная тропка вела в лес, а где-то среди сонно шевелящихся, будто мгновение назад кем-то потревоженных, ветвей мерцал тусклый огонек, словно прикрытое туманом пламя свечи.

Иван свернул на тропку, не раздумывая и не посчитав нужным обернуться, вдруг преисполнившись уверенности: кем бы ни был его таинственный попутчик, он сюда ступить не решится. Внутренний голос лепетал неуверенно: что-то здесь не так, ты просто не мог не заметить эту тропу раньше.

Походка его была подпрыгивающей и вихлявой, пошатывающейся. Его качало от усталости и предвкушения отдыха. Он переместил сумку на плече немного вперед, и, не снимая ее, порылся в вещах; нащупал шоколадный батончик. Не Бог весть, что, но наверняка притупит боль в пустом желудке. Закинув сумку за спину, парень сдернул обертку, откусил половину, и ускорил шаг. Было довольно темно, но за эту бесконечную ночь глаза приспособились.

Далекий огонек не становился ближе, и Иван с испугом вообразил перспективу блуждания теперь еще и по тропке. Как ни приглядывался к деревьям да кустам, все же не мог выделить никаких ориентиров – сплошная темная, неуловимо колышущаяся масса. Стали подавать голоса лесные птицы, и это придало ему бодрости на некоторое время, и когда она уже стала потихоньку улетучиваться, парень разглядел метрах в ста впереди низкую, вросшую в землю избенку, надо входом в которую покачивался керосиновый фонарь. Ветра, само собой, в дебрях не было, так что создавалось впечатление, хозяин убогого жилища светом фонаря указывал заплутавшему городскому олуху путь, и зашел внутрь, справедливо полагая, что скиталец войдет следом, потому нечего мошку подкармливать. Кто-кто в теремочке живет? Старообрядцы какие или семейство одичавших партизан? Он бы и лешему обрадовался, хоть тот и заставил его поплутать. Чем ближе он подходил к неказистому жилищу, тем сильнее ощущал ноющую боль в мышцах всего тела. Сначала спать, а уж потом удовлетворять любопытство хозяев, решил он.

Никакого заборчика, ограничивавшего бы владения лесных жителей от любопытства зверья, ни собачьей будки, ни самой псины. Да и двора-то как такового не было – так, перекрестье троп и провисшая веревка с грубо выстроганными самодельными прищепками. Ни колодца… хотя роют ли их в лесу? – подумал Иван, уставившись на россыпь белесых раздробленных костей вдоль замшелого сруба.

Избенка производила впечатление временного пристанища, так, переночевать разве что, непогоду переждать, или освежевать добытую тушу под тем навесом, выглядевшим так, словно составлявшие его кровлю ветки не падают лишь по причине аномального отсутствия силы тяжести. Ага, освежевать и сожрать тут же – вон, костей сколько. Возникло побуждение развернуться да и зашагать потихонечку в обратную сторону. Иван посмотрел на маленькое оконце, не освещенное изнутри и, сколь ни щурился, напрягая зрение, так и не разглядел ни расплющенного о стекло с той стороны носа, ни шевеления занавесок, каковых, впрочем, могло и не быть – и начал медленно отступать.

Пока не уперся во что-то спиной.

Не решаясь обернуться, завел руки за спину и ощупал бугристую, влажную, обомшелую кору. Волосы зашевелились на его затылке, когда он посмотрел вниз и обнаружил, что стоит посреди тропинки. Руки принялись торопливо шарить по поверхности, натыкаясь на бугорки и пеньки сломанных или отгнивших веток, проваливаясь в затянутые прохладной слизью пустоты. С хриплым вздохом Иван оторвался от этого и сделал шаг, пребывая в абсурдной, параноидальной уверенности, что будет остановлен.

Он боялся оглянуться. Не удержался.

На него смотрел огромный, бездушный, совершенно круглый глаз. Кто-то прятался в дупле, и этот кто-то таращился на него, Ивана. Зрачок был маленькой продолговатой точкой в кремово-желтоватой радужке, казавшейся растрескавшейся – её перечеркивали дуги темных, пульсирующих капилляров, симметричные, как сегменты диафрагмы фотозатвора.

— Триша, назад! — рявкнул прямо в ухо Ивана некто прокуренным, хрипящим басом, и ноги парня подломились, и он стал поразительно медленно падать, отстранено замечая, что напугавшее его дерево – скорее пень, огромный, причудливо корявый, - зашевелилось и, двигая выпрастывающимися из земли корнями, степенно удалилось, подмигнув на прощанье жутким глазом, веками которому служили наплывы верхнего и нижнего полукружий дупла.

Лежа на земле, Иван сонно удивлялся и заторможено внимал бессмысленному недовольному бормотанию, доносившемуся вроде издалека, но отдававшемуся дребезжащим, зудящим резонансом прямо в черепе:

— И чего тебя занесло сюда, дубина этакая… и что прикажешь теперь с тобою делать… Дмитриев в отпуске… Фролова дембельнули, да и как не дембельнуть – с такой-то рожей… Пугало, да и только, прости, Господи… Уж лучше б тут - какой-никакой, а всё уход… Ты идти-то сможешь?.. Понятно. А я вроде сторожа, пока… А Тришка добрый – его ж забраковали, хотя кто его разберет. Сезон на сезон не приходится – Фролов-то это усёк, только вот поздно, так что дембельнули, жене на горе, соседям на потеху… Да, откормили тебя, бугая. Не припомню, когда такие тяжести таскал. В Благодати, может… Да… Ну, до пасеки доберемся, а там видать будет. Знаешь, мед-то у меня какой – у-у-у, закачаешься. Да… А я ведь, поначалу-то, тоже струхнул, так что ты это, не думай… только не спи, слышь, не спи, да что же это делается-то, слышь, мужик, не спи, твою дивизию мать нехай!.. и чего вы все такие дохлые… тяни теперь тебя… мать… ворю… лоча… лезный… зёхонько… вушки…



Глава IX

Глава IX

1

— Ну, и как это понимать? — голос Алёны вибрировал, срываясь на крик, и Бенедикт внутренне напрягся, воображая, что барабанные перепонки неким неимоверным усилием преобразуют ор в безопасное для психического здоровья звучание.

Он и сам не мог понять, почему ящик засбоил и отчего Алёна так взъерепенилась. Наверняка работе прибора помешал непредвиденный фактор, хоть Бенедикт и старался сделать всё, с его стороны зависящее, для того, чтобы этого не произошло. Но, с другой стороны, он ведь не то что повлиять, даже предвидеть, как повернуться события в той долбанной Благодати, не мог.

— Но ведь получилось же, с девчонкой-то… — оправдываясь, выдавил он и сник, видя, что его тон не возымел ожидаемого результата. Бенедикт кашлянул и кивнул на черно-белый монитор: Катя сидела за рукописью изваянием.

— Получилось! — рявкнула Алена саркастично. — А Машенька… Откуда вообще взялся этот поганец с кашей в голове? Почему какой-то мудак преследует девочку по пятам, а я узнаю об этом только после того, как он практически до неё добрался?

— Но узнала же ведь. Да он, похоже, заплутает. Там это запросто.

— Ага, как же. — Алёна не понижала тона, но Бенедикт с облегчением уловил, что это уже был не истеричный рев, а скорее ор начинающей сознавать свою неправоту женщины, криком затыкающей рот собственной неуверенности.

— А упоминаемый тобой поганец – наверняка Машкин хахаль, вот и всё.

— Как-то не подумала об этом. Не удивительно – с тобой легко позабыть, что женщине нужны не только добрые советы и золотые руки. Хотя руки тоже могут…

— Опять ты за своё, — Бенедикт вздохнул.

— Да, за своё! Не я же тебя туда посылала!

— Прекрати. Ты мне причиняешь боль.

— Боль? — брови Алены взметнулись вверх.

— Да, я, к твоему сведению, всё же человек…

— Хоть и импотент, хотел сказать? — продолжила она за него вопросом. — Ладно, человек, чтоб до завтра ящик работал.

— Да он и так…

— Мне не надо «так», — она посмотрела на него, как хорошая хозяйка – на вылезшего из-за плиты таракана. — Тоже мне, инженер хренов.

— Если сомневаешься, почему заставила меня это сделать? — спросил он, вновь кивая на монитор.

— Во, разошелся, — сказала Алёна, словно для заполнения паузы. — Ты понял, что я тебе велела насчет ящика. Уяснил – выполняй.

— Сдалась тебе эта трава!

— Вам, инженерам, этого не понять. Мозги у вас не в ту сторону завернуты.

— Однако смог же понять, что Катя для тебя – только запасной вариант.

— И что? Ментов вызовешь?

— Давно пора бы…

И погрузился в боль, захлёбываясь в ней и не имея сил сопротивляться.

Через несколько минут ему позволено было вздохнуть. Алёна разжала кулак и очертила в воздухе что-то вроде контура лица в профиль. Запустила руку в шевелюру и вырвала седой волос. Завязала его узелком и бросила под ноги.

Бенедикт отправился в мастерскую, комнатушку, бывшую некогда ванной, а ныне ставшей местом его отдохновения от деспотизма супруги, ведьмы во всех смыслах. Его мастерскую жена считала так же и своей кладовой, посему забила комнатушку всевозможными склянками да коробками, от обилия которых свободного пространства хватало только на раскладной столик да место на полу, достаточное, чтобы поставить табурет. Бенедикт уселся на него и уставился на железный кожух прибора. Кто его знает, как это настраивать? Как вообще можно наладить то, суть работы чего не понимаешь? Должно быть, на точности результатов работы сказывался возраст железяки. На точности? Бенедикт задумался. точность на самом деле понятие расплывчатое, когда дело касается этого недохолодильника, протянувшего свои пять десятков лет и все еще подающего признаки своей электрической – хотя это тоже условно сомнительно – жизни. Его, прибор, и разобрать-то нельзя, и дело не столько в боязни мести Алёнушки, сколько в уверенности, что громыхнёт эта штука не хуже противотанковой мины – прибор собрали в годы, когда сапёры Второй мировой ещё не утратили боевых навыков и рады были помочь учёным в деле оберегания секретного прибора от любопытствующих. Бенедикт и думать не хотел, что произойдет, вздумай он выкрутить… ну, хотя бы вон тот винт, шляпка которого так демонстративно выдвинута. Но как же заменить – или склеить? – сбитые им верньеры, пока благоверная не заметила следов вандализма? Курочил-то он прибор при ней, но занята она была в то время брожением по каким-то не здешним берегам.

Он помнил, с каким напряжением, выливавшимся крупными каплями пота на одутловатом лице, занимался регулировкой капитан Абрамов, и ему вовсе не улыбалось попасть под гнев Алёны, как попал под трибунал капитан после неудачно проведенного эксперимента. И хоть Бенедикт был почти уверен, что вояки давно позабыли о Елани, все же убеждаться в неправильности предположения ох, как не хотелось. Включая прибор, он всякий раз ожидал, что дом вот-вот окружат, и выволокут его, Бенедикта, и забросят в кузов грузовика. Вот и сейчас он, сунув вилку в розетку и завороженно уставившись в прорезь, за которой разгоралась зеленая лампа, затаил дыхание, вслушиваясь и отдаваясь воспоминаниям.

Трибунал, перед которым робко пытался оправдываться Абрамов, состоял всего из двух человек, причём вторым был всего лишь отрядный расстрельщик, немой сержант Храпов, старожил подразделения, единственный, кто помнил небольшую полянку в дебрях Благодатненского леса ещё незастроенной. Храпов в довесок к своей немоте казался тупым. В зале трибунала он был охранником и единственным свидетелем происходящего. Слушание дела и вынесение приговора заняло минуты четыре, и по прошествии оных Бенедикт, значившийся в списке подразделения Виктором-шестым, и Заморохин, его коллега, присевшие перекурить под соплом вытяжки, услышали выстрел. Контрольного не последовало, и оба курильщика, спустя несколько секунд напряженного внимания, одновременно затянулись, выдохнули дым и посмотрели друг на друга. Они расслабили пальцы, и окурки улетели в трубу. Где-то метрах в трех под землей они будут впрессованы в брикет мусора, а дым будет отфильтрован до прозрачности и выдохнут наружу чистым воздухом, температура которого уравняется до температуры наружного. Виктор-шестой и Заморохин поднялись, отряхнули несуществующие крошки табака с широких штанов цвета грязи, прошитых белладоннитовыми шнурами, и отправились в виварий. Содержащиеся там хотели жрать, и Виктор-шестой в который раз задумался, куда деваются останки представителей личного состава, которым не повезло. Накатившую дурноту можно было подавить хорошей затяжкой, но прикури он сигарету в непредназначенном для того месте, он сам предстанет перед Первым.

Зверинец был почти полон, и если пара клеток и пустовала, так только по причине непогоды, не позволявшей совершить вылазку и тем делавшей Первого всё более мрачным. Ему не надо было отчитываться перед руководством, по крайней мере, не сейчас, ведь «опарыш» еще не прибыл, а выходить в эфир… а для чего? Требующих вмешательства со стороны – которого, впрочем, никогда и не было – случаев становилось всё меньше, и Первый объяснял себе это содержанием поговорки, что человек ко всему привыкает, хотя иногда и возникала мысль, что он не прочь был бы крепко вдарить по яйцам тому мудаку, который выпустил её в народ. Радист всерьез опасался потерять квалификацию и неоднократно обращался к Первому с просьбой разрешить хотя бы послушать эфир, но Первый был неумолим и лишь по-отцовски грозя пальцем, отвечал, что с потерявшими квалификацию разговор у него короткий. Радист картинно сокрушался и шел тихо «напиваться» в виварий. Вонь в зверинце стояла такая, что вводила персонал и посетителей в состояние, сравнимое с алкогольной интоксикацией. Радист был не единственным, обнаружившим единственную приятную особенность – в зверинец рвались кто ни попадя, всеми правдами и неправдами стремясь схлопотать наряд на уборку и не принимая во внимание опасность самого нахождения возле клеток.

Строго говоря, без противогаза находиться внутри вивария было запрещено, но тяга «набраться» была настолько сильна, что Первому пришлось бы расстрелять весь личный состав в воспитательно-карательных целях. Пополнение прибывало крайне редко во избежание рассекречивания расположения Елани, и тут не помогали доводы Викторов в количестве одиннадцати человек и дюжины Николаев, утверждавших, что военнослужащие после «проветривания» будут помнить годы службы на Урале, в одной из частей общего назначения. Разрабатывается, мол, еще и программа о службе в войсках ПВО, а там еще что-нибудь придумаем. И начинали лопотать что-то маловразумительно научное. Первому все эти слова представлялись бреднями, направленными на разбазаривание народных денег. В Викторах и Николаях он видел лишь дармоедов, просиживающих штаны почем зря. Он их терпел по приказанию, без них давно с задачей подразделения справился бы. Он не знал еще, как, но твердолобо полагал, что изворотливая народная смекалка его не подведет. Поступи вдруг сверху приказ отменить эксперименты, он бы с радостью отправил и Николаев, и Викторов пёхом до самой «железки», и поставил бы свои полковничьи погоны против куска медвежьего дерьма, что ни один из двадцати трех яйцеголовых не сможет счастливо улыбнуться при виде катящего по рельсам поезда.

Разве что допустить возможность абсурдной мысли о плохой охране гардероба и возможной в связи с этим кражи обмундирования, прошитого белладоннитовым шнуром. Виктор-шестой так и сяк подъезжал к амбалам у двери с единственной надписью «стоять», но те снисходили лишь до обещаний сообщить Первому, и дело было не в упертом жлобстве мордоворотов, а в элементарном желании дожить до дембеля, что внутри периметра сделать гораздо проще, чем снаружи, даже с учетом самодурства Первого и мастерства немого Храпова.

Он вместе с Заморохиным вошел в предбанничек, натянул прорезиненный комбинезон, напялил на руки резиновые перчатки до локтей, на ноги – подбитые металлическими шипами сапоги, сунул под мышку противогаз, маска которого бугрилась белладоннитовыми шнурами, как и комбинезон. Бенедикт часто завидовал ловчим, обмундирование которых отличалось как легкостью и прочностью, так и куда меньшим весом, и было не лишено даже в некотором роде изящества. Но и это, как в том анекдоте, иногда не помогало.

Виктор-шестой и Виктор-девятый, - Заморохин по паспорту, - одновременно вскинули вверх руки в жесте привлечения внимания. И усмехнулись неловко. Жесты трансформировались в выражающие взаимное уважение. Они приглашающе вытянули руки к обитой толстой жестью двери под номером «шесть». Цифра намалевана бурой краской, от вида которой Бенедикта нередко мутило.

Виктор-шестой первым прекратил скоморошничанье и, напялив противогаз, резко распахнул дверь. Он услышал испущенный Виктором-девятым, приглушенный противогазом, возглас благоговения, и испытал сходное чувство.

Такого ему еще видеть не приходилось – клетка, сделанная из толстенных, диаметром с предплечье, прутьев, была занята прутьями же, наваленными в кучу, шаткое равновесие которой мог нарушить, казалось, даже невольный чих. Виктор-шестой с немыслимой скоростью обернулся к товарищу и со вздохом облегчения удостоверился, что ему не показалось и тому достало ума, чтоб надеть маску противогаза. Девятый прогундосил:

— Поразительно…

— Ага, — согласился Бенедикт.

— Я думал, может, вони хватанул.

— И я тоже? — не согласился Бенедикт.

— Ну что, будем выволакивать?

— Да здесь, на месте, разберемся. Врубай.

— Лады. Журнал захватил?

Бенедикт красноречиво похлопал по нагрудному карману. Он всегда там находился, журнал регистрации. Они с «девятым» только наблюдали, являясь одновременно как бы лаборантами и скотниками. Наверняка теперь «девятый» здорово жалел, что покинул родной колхоз и устремился в город искать счастья в обретении профессии ветеринара. А что в итоге? Бросив учебу, попал в армию, и куда б вы думали? – на этот вот скотный двор, где большую часть времени занимался тем, что выгребал дерьмо. Хотя, предложи ему тот же Первый попрактиковать над пленниками вивария, он бы отказался от возможности безо всякого сожаления — клетки были населены существами, не упоминавшимися в его учебниках. Ну, во всяком случае, не во всех своих ипостасях.

Бенедикт думал, что их двадцать две, о том же свидетельствовали и записи в журнале, и чередовались они с унылым однообразием. А вот сегодняшнее проявление было новым. Скучно твари стало, что ли…

Виктор-девятый опустил рычаг рубильника, и помещение наполнилось вибрацией, отдавашейся болью в ушах и ощущением, что твоя кожа отшелушивается. В глазах щекотало, словно мельчайшие пузырьки воздуха скользили по поверхности глазных яблок. Ощущение было не из приятных и всякий раз заставляло с грустью предвкушать ухудшение зрения.

— Может, хватит? — проквакал «девятый», и Бенедикт сомневающимся тоном заметил:

— А вдруг очухается.

— Лады. Еще пару минут, — сказал «девятый».

— Рехнулся? Секунд сорок, не больше.

— Лады. Ох… — глаза «девятого» за стеклами противогаза округлились, и Бенедикт, холодея, перевел взгляд на прибор и нечто, заставившее Заморохина испуганно охнуть.

Изо всех щелей ящика валил черный дым. Щупальца тьмы, словно в раздумье, вяло клубились у ног «девятого».

— Нет, не пойду… — проблеял Заморохин.

— А куда денешься? Или прикажешь не отмечать этого? — поинтересовался Бенедикт ледяным тоном, держа «химический» карандаш над развернутым журналом.

— Ты ж мне вроде как друг, — промычал «девятый» неуверенно.

— Ну да. Друга, мол, выручай, а сам погибай, так, что ли?

— Наоборот…

— Да какая разница! — вскрикнул Бенедикт, захлопывая журнал. Он схватился за фильтр противогаза, хотелось сорвать его на секундочку и хоть разъединственный хмельной вдох сделать. — Чего ты боишься? С тобой же десяток ловчих будет. У них же на пару рук по артиллерийскому полку, не считая решеток да манков, да и не первый же ты, в конце концов…

— И не последний, ты хотел сказать? — гнусаво завопил Заморохин, и Бенедикту вдруг стало стыдно. Другом он «девятого» не считал – так, курили вместе да вместе же дежурили в шестом блоке. Или их сближало нечто большее, чем взаимоотношения курильщиков, волей-неволей вынужденных встречаться, кроме как по работе, под вытяжкой «курилки»? Бенедикт в этом сильно сомневался. Однако был уверен, что помещения вивария прослеживаются и прослушиваются. Это было настолько же очевидно, насколько искренним было нежелание получить пулю в голову из пистолета немого сержанта Храпова.

Неизвестно чем руководствуясь, прибор выбрал на это раз в качестве наживки Виктора-девятого. Редко, но такое случалось. Может, оттого, что Викторы составляли небольшую часть от числа личного состава Елани. Гибло немного, но достаточно для того, чтобы почетную должность Виктора-девятого занимали в свое время четыре человека. А вот, допустим, Виктор-второй ни разу не выходил за периметр. Но это никоим образом не свидетельствует о черном роке «девятых» - вон, Виктор-восьмой – уже третий на памяти Бенедикта, а сам он занимает должность «шестого» уже второй год.

Заморохин медленно вышел, опустив голову, отчего алый фильтр его противогаза лег ему на грудь. Бенедикт скрипнул зубами и, открыв засов клетки, вошел внутрь. По личному опыту знал, что лучше сразу попытаться забыть о человеке, странной волей прибора командированном за периметр. Лучше уж радоваться воскрешению бедолаги, коль тому удастся вернуться, чем предаваться скорби по безвременно ушедшему товарищу. В человеческой душе заложен определенный лимит сочувствия, и Бенедикт свой практически исчерпал.

Он развернул журнал и принялся писать. Почерк его был ровным и аккуратным, и Бенедикт мнил себе, что вполне мог служить писарем где-нибудь при штабе, а не загибаться в Елани, откуда выберется ли – еще вопрос.

В последнее время зародилась надежда: месяца четыре назад он невольно подслушал длинную речь Первого, надиктовывавшего на магнитофонную ленту монолог уставшего от ответственности человека.

Бенедикт встряхнул головой, отбрасывая мешающие сосредоточиться мысли, и принялся методично вписывать в клеточки цифры.

первыйпервыйпервыйперперпервыйпер…

Он в недоумении воззрился на страницу, а в мозгу билась, бухала о стенки черепа мысль: противогаз, противогаз не герметичен.

Прутья у его ног зашевелились, и Бенедикт, истошно заорав, отчего маска противогаза вздулась и едва, казалось не лопнула, пока выпускной клапан сбрасывал давление, пулей вылетел из клетки, захлопывая дверь и шарахая по засову, связанному с замком. Бессознательным движением стянул с головы противогаз и глубоко вдохнул почти видимо колышущийся смрад. Перед его глазами замерцали огромные световые пятна, хороводом покрутились и вдруг соединились в четкую картинку. Ага, значит, еще не поздно. Мгновением позже он натянул противогаз и глубоко вдохнул – смрад отшибло, но на нёбе оставался гадкий привкус, вызывавший желание отплевываться, пока слюна не кончится.

— Сука, — выдавил он из онемевшей глотки. — А для кого ящик фурычит? – повысил он голос и уставился сквозь решетку в двери на клетку.

«Прутья» перекатывались, гнулись, изменяли цвет и нагромождались друг на друга абсурдной мешаниной конечностей навроде человеческих, расплывающихся перемешивающимися цветами и словно текущими переменчивостью форм. То там, то здесь вспыхивали бирюзовые дуги разрядов, кружась вокруг неустойчивых образований и устремляясь в другое место, как только форма застывала в отвратительного вида стабильности. Образовавшаяся в мельтешении разрядов жуть распалась на два куска, тут же потекшие, словно плавившиеся. Потом лужи радужной грязи слились в одну и явили пень, поросший густым темным мхом, по которому ползали белесые то ли черви, то ли личинки размером с авторучку. Они сбились в стайку, похожую на порцию переваренной вермишели, и эта порция вдруг осела, будто мгновенно разложившись в коричневатую слизь с черными вкраплениями с маковое зерно. Слизь, свернувшись сухим лоскутом, пыхнула – в воздух взвилась взвесь пыльцы. Облачко осело в бороздах коры, и мгновение спустя оттуда полезли скользкие на вид, сморщенные шляпки грибов. С чавканьем выпрастывались из коры пористые, как мочалка, ножки. Всё. Ну, так и запишем: проявление номер один. Не хватало только глаза. Бенедикт разглядел залепленное матовой пленкой дупло и решил, что существо дремлет. Пленка с чавкающим звуком лопнула – глаз раскрылся.

Существо окрестили Лешим, и у Бенедикта не было оснований утверждать, что напрасно. Разительно отличавшийся от сказочного, но вполне способный заплутать путника, а то и вовсе сожрать с потрохами, коль тому не посчастливится и он окажется поблизости во время эволюции существа в что-нибудь покруче пня.

У благодатненцев, ну, жителей того сельца, откуда привозили мед и изредка – свиней да бычков, были свои методы предохранения от излишне пристального внимания лесных обитателей, но методы были настолько гнусны, что ни рядовые охранения, ни ловчие, ни Викторы, ни Николаи, ни сам Первый даже под страхом того же трибунала не согласились бы к ним прибегнуть. Наверное, это было и хорошо, поскольку Николаи довольно быстро изобрели белладоннитовые шнуры, названные так в честь травки, процентная доля которой в смеси, составлявшей материал шнуров, была ничтожна и являлась, скорее, таким оттенком вкуса, чем важной составляющей.

Бенедикт провел пальцем в резиновой перчатке по бугру шнура, выступающего на маске противогаза:

— Ну что, сука, слабо?

Леший мелко задрожал и застыл. Глаз помутнел, и Бенедикт добросовестно запротоколировал этот факт, поставив в клеточке под цифрой «2» галочку. задумавшись, он черкнул рядом восклицательный знак – существо впало в дрему как-то неожиданно, так что пусть с этим Николаи разберутся.


2

— …скоро ты там? — Алена распахнула дверь без церемоний вроде стука или хотя бы предваряющего её явление покашливания. Бенедикт, не смотря на десять лет брака с мегерой, всё еще вздрагивал, стоило ей вот так ворваться.

— Если забыла, — процедил он раздраженно, не поднимая головы, — сортир дверью дальше, так что милая, тебе не придется вставлять в задницу пробку – толчок свободен.

— Ты чем тут занимаешься? — спросила она, проигнорировав его реплику.

— Мастурбирую, как обычно. То есть – пытаюсь, — сказал, опустив глаза долу.

— Ох, договоришься ты у меня… — пропела почти ласково, и осеклась. — Это что такое? — завизжала, и Бенедикт здорово напрягся.

Никаких сомнений – она заметила, что он посбивал эбонитовые верньеры. Она-то тогда почти в отключке была, потрясенная видом черной мглы, а он и не стремился привести её в чувство, ошарашенный нежданным срабатыванием Манка и страхом потерять супругу, суку, конечно, но суку любимую. Пальцы тьмы почти коснулись ее, а она все же, хоть и ведьма во всех смыслах, сварганить белладоннит не в состоянии. Методы, понимаешь, устарели.

Алена протиснулась в комнатушку, зависнув над Бенедиктом в хищной позе, и заняла почти всё свободное пространство. Она опустила ладони на плечи супруга – тот содрогнулся и почувствовал слезы на щеках. Сейчас последует наказание, а он и сопротивляться не в силах, да и боль, превысив порог, казалось бы, физической терпимости, переходила в ослепительное чувство сплошной агонии, где-то уже за пределами чувственного восприятия, и становилась желанной. Поделом ему. Или на счастье, как ценителю мало кому доступных удовольствий. Он добивался Алёниного внимания два года почти, и за это время масса хорошеньких женщин пыталась закрутить с ним, а ему надо было, видите ли, любовь не тривиальную. Вот какая она, колдовская – сплошное мучение, вспыхивающее лишь изредка оргазмами истинного страдания. Оттого и импотентом стал, хоть жена и говорила, что не виновата. Ну да, его «агрегат» сбоил и раньше…

— Вот-вот, — подтвердила Алена правильность хода его мысли. — Был бы ты мужиком не только по причине наличия стручка, ничего б с тобой не сталось, а теперь терпи, я тебя замуж не зазывала. Сам напросился.

— Не замуж, а жениться, — поправил он робко.

Она с силой свела пальцы на его ключицах, и сознание Бенедикта захлестнула серая волна боли. Пот стекал по Алёниному лицу, смывая макияж и являя полоски обнажавшейся прыщавой кожи. Капля пота, разбухшая, набрякшая косметикой, повисла на кончике носа. Сорвавшись, капля упала на лоб Бенедикта, и он даже сквозь толщу боли смог ощутить, как череп словно пронзает струйка лавы.

Алёна резко оторвала руки от плечей супруга – ткань его рубашки на месте, где лежали её ладони, тлела. Алена поплевала на ладошки. Слюна заскворчала, как масло на раскаленной сковороде. Пожав плечами, Алёна притушила дымящиеся пятна полой халата. Чего не сделаешь ради любимого мужа.

Она выбралась из комнатушки и вздохнула полной грудью, как выкарабкавшийся из затхлого кубрика матрос – свежий соленый ветер. Она испытывала прилив сил и сумасшедшее воодушевление. Энергия так и хлестала из неё. Женщина бросила взгляд внутрь комнатушки — Бенька всё сидел на своей хромой табуретке. Из видимого Алене правого уха стекал ручеек крови. Кровь покидала ушную раковину толчками. Знать, живой, удовлетворенно заметила Алёнушка.

Она прикрыла дверь; и выражение заботы на лице, и осторожность, с которой она это сделала, всем бы напоминали поведение супруги, понимающей важность работы половинки и оставлявшей его наедине со своими размышлениями, если бы не то обстоятельство, что она закрыла дверь на щеколду. Алёнушка двинулась в кухню, напевая не про кочегаров и не плотников. Как бы не ерепенился Бенька, кто, как не она, лечит его отварчиками да примочками? Ей как-то не приходило в голову, что отварчики да примочки идут в дело только после очередного ее Бенедикту взыскания.

Пару минут спустя в кастрюльках весело булькало, и вытяжка над плитой уносила в трубу зеленоватый пар. Потушив через какое-то время конфорки, Алёна сцедила жидкость из одной кастрюльки, в другую всыпала щепоть белого порошка, тщательно размешала и, попробовав с ложки кончиком языка, гадливо сморщилась. Выбрав из первой кастрюльки разваренные листья, отжала их, мелко нашинковала на разделочной доске и сгребла «салат» ножом во вторую посудину. Поболтала деревянной ложкой, принюхалась, и улыбнулась самодовольно. Она укутала кастрюльку приспособленным для этих целей старым ватным одеялом, вытащила из микроволновки тарелку с остывшей куриной ногой, отрезала ломоть «бородинского» и направилась в спальню.

Она уселась на широкую кровать, включила телек и, сосредоточенно, тщательно пережевывая пищу, уставилась на экран. Кариозные монстры нападали на беззащитные зубы. Страсти какие показывают…



Глава X

Глава X

1

Все тело жутко чесалось. Не удивительно, - подумала Люба спросонья, расчесывая укусы, - ты ж не озаботилась фумигатор в розетку воткнуть. Хотя – вспомнилось, - толку-то: с электричеством напряг.

Она широко распахнула глаза. Хоть до темных шпунтованных реек потолка было метра три, а дощатые стены колорировал нежно розовый рассвет, создавалось четкое впечатление, что проснулась в гробу.

Вадим спал, широко раскинув руки и приоткрыв рот, и поза его показалась девушке чересчур вольготной для человека скрывающегося. Ему б калачиком свернуться, накрыв голову подушкой, и вздрагивать при каждом шорохе. Рука парня лежала чуть пониже Любиных грудей; девушка разглядывала эту руку и пыталась понять, что в этом Вадиме такого особенного, что заставило ее сломя голову броситься к нему, стоило только позвонить этой рыжей суке, которая оказалась первой в курсе его дел, не укладывавшихся в представление о поступках нормального человека.

Поначалу ее обуревало желание успокоить, обнадежить парня, но по приезде в Елкин она обнаружила, что Вадим ей особенно-то и не рад. Казалось, он куда больше нуждался во внимании – да самом присутствии, - этой Машки, обвешанной цепочками, как елка – гирляндами. Рыжая его радость при её появлении, как показалось Любе, восприняла как само собой разумеющееся. Вадька торопливо, неловко чмокнул Любу, словно стесняясь перед приятелями за некстати заявившуюся на вечеринки блеклую подружку.

Люба даже гордилась иногда, идя с ним под руку и замечая его заинтересованность какой-нибудь полуголой сисястой нимфеткой. Мужик на то и мужик, чтоб на баб пялиться, полагала она, а вот всё же идёт с нею. Но одно дело там, в Ростове, когда не знаешь и стараешься не заморачиваться на том, с кем он в этот миг, если не с тобой, и другое – вот так, с глазу на глаз с соперницей, быть может, уже сменившей статус с бывшей на действующую. В городе она урезонивала свою ревность тем, что как только они оформят отношения законным образом, забота о семье отобьет у Вадима желание волочиться за юбками. А узаконивание всё откладывалось, и она не раз плакала, втолковывая ему свое желание и плача еще горше после того, как он, в ответ на ее слова распсиховавшись, уходил, хлопнув дверью; а потом возвращался, как ни в чем не бывало, и она опасалась даже заикнуться, боясь, что на этот раз он уйдет уже навсегда. Вообще их взаимоотношения напоминали ей долгую ноту, пронзительную и долгую, вытягивающую нервы в струну.

Когда они ехали в Елкин, она сидела в соседнем с Машей кресле автобуса и разглядывала ту с неприязнью, хоть поводов к тому, казалось, не было. Все дрыхли, в проходах между сиденьями горели несколько синих лампочек, а плафончик автономного освещения зажжен был только над креслом Любы. Она смотрела на спящую Машу, стараясь это делать как бы глазами Вадика, и с удивлением поняла, что недостаточно хорошо его для этого знает. Он был весь открыт, душа, как говорится, нараспашку, и в то же время скрытен, что она воспринимала как элемент их отношений скорее романтический, чем настораживающий. Маша шевелила во сне губами, то говоря что-то беззвучно, то причмокивая, и Люба подумала, что не удивится, если рыжая соседка вдруг всхрапнет

Они выехали из Ростова в ночь, и должны были прибыть на место что-то около половины шестого утра. Едва выбрались из города, а все пассажиры, кроме нее, уже спали, откинувшись в креслах. Люба поражалась и недоумевала, как темноволосый худощавый очкарик Шурик и грушевидный увалень Борька могут спать в то время, как она сама сомкнуть глаз не может, терзаемая душевными противоречиями и представлениями череды кошмаров, в которую теперь превратится Вадимова жизнь. Он сам себя загнал в угол, она-то тут при чем? Трещала голова, боль накатывала приливами и отпускала, когда двигатель автобуса переставал свистеть и вдруг начинал работать без натуги, ровно, почти сонно. В салоне воняло соляркой и потом, полувыветрившимися ароматами парфюмерии, и - кисло – взопревшими носками.

Люба несколько раз наклонялась к Маше, пытаясь отделить от запаха ее духов оттенок Вадимового «Арамиса», и сердилась на рыжеволосую куклу. Любу в равной степени раздражало и то, что девушка спокойно так спит, и то, что во сне плямкает губами, как издыхающая рыба, и то, что может себе позволить духи за дурные деньги, и то, что аромат этихдухов, кружащий голову своей пряной сладостью, так шел этой куколке, будто она сама его источала. Такая вся славненькая, сладенькая, ладненькая… тьфу, аж противно.

Вот только слегка картавила, когда волновалась. Любе картавость эта представлялась наигранной, потому что… да потому что странным образом шла ей, шла, как те духи. И это бесило. Казалось, куклу эту не испортит даже сломанный нос или отсутствие одной ноги. Рядом с невысокой, хрупкой Машей Люба чувствовала себя верзилой-баскетболисткой, и чувство неполноценности было ей внове.

Так уж случилось, Маша с самого начала взяла на себя руководство экспедицией, хоть Люба и сама была не прочь, ну хоть из вредности, коль её собственная причина мало кого волнует, кроме разве что… ну да, всё той же Машки. Они были ровесницами, но при всей внешней Машкиной инфантильности, она действовала и говорила с напором, заставляющим если не подчиняться, то внутренне всё же соглашаться с ее правотой. В этом была какая-то магия, и если разгадку ее влияния на мужиков Люба видела достаточно наглядно на их лицах, то почему подчинялась сама, объяснить себе не могла. Только невольно опускала глаза, когда Маша, доказывая свою точку зрения, смотрела на неё. Машин рот артикулировал, а Люба всё меньше понимала из услышанного, лишь кивая головой и пытаясь увернуться от этого взгляда. Пугающая пустота появлялась в Машиных глазах, переменчивых в цветах от светло-голубого до темно-фиалкового, пустота навроде той, что страшит молодого отца, при взгляде в очи новорожденного не встречающего в них абсолютно ничего, и оттого сомневающегося, не идиота ли породил.

На подъезде к Елкину, как только Люба разглядела выплывший из тумана дорожный указатель, девушка бесцеремонно растолкала Машу. Та проснулась мгновенно, и улыбнулась обезоруживающе дружелюбно. Маша надавила на кнопку в подлокотнике, и кресло распрямило спинку. Маша поднялась, зевнула и, покачиваясь, пошла по проходу в конец салона, будить ребят. Люба крепилась, но не удержалась и посмотрела ей вслед – Машу покачивало, но иначе, как изящным, это покачивание было не охарактеризовать. Люба скрипнула зубами и откинулась на спинку кресла.

Они вышли в прохладу туманного знобкого утра, и тут же были окружены десятком бомбил, вертящих ключи от тачек в интернациональном жесте таксистов. Маша и тут взяла, как говорится, бразды в свои сияющие браслетами да колечками ручки и принялась отсеивать водителей по габаритам их транспортных средств, выразительно тыкая пальчиком с длинным коготком в сторону груды сумок и пакетов.

В конце концов остался один помятый жизнью субъект, представившийся Пашей. Он не отказался от ходки в Благодать при условии, что дорога будет оплачена в оба конца. «Оттуда теперь клиентов не сыскать», пояснил свое крохоборство с трогательным смущением. Маша быстро согласилась, чем удивила Любу, ожидавшую, что та будет торговаться. Потом Любе стало стыдно, поскольку она поняла, что всю дорогу только и думала, что о своих шансах противостоять буквально во всем проявлявшимся преимуществам Маши, а вовсе не о Вадькиных проблемах, если и напрягавших воображение, то потому, что могут оказаться и ее проблемами тоже.

Люба вдруг, неожиданно для себя, заплакала, и новые знакомые принялись успокаивать ее, и от этого она заплакала еще горше. И черт ее дернул повестись на эту затею. Всё плача, она помогала закидывать сумки в Пашин автобус. Они поехали в гостиницу.

…Вадим сидел на скособоченном гостиничном стуле, и вид парня был настолько жалок и несчастен, что она окаменела, ошарашенная ощущением брезгливого интереса. О да, он был уродлив в тот момент, и выражение его лица было выражением бомжа, выклянчивающего на ступеньках перехода копеечку «догнаться». Оцепенение прошло, и она бросилась к Вадиму. Она покрывала его лицо поцелуями, и просительно-идиотская мина стерлась с него. И еще Люба поймала себя на том, что обилие поцелуев выглядит так, словно она успокаивала его не в порыве нежного сострадания, а играя на публику, замершую в дверном проеме и наблюдавшую сцену со смущенным интересом.

Маша и тут принялась распоряжаться, потребовав от Вадима минутной готовности – еще по магазинам надо пробежаться, да и доехать до Благодати засветло не помешало бы. Произнеся это, Маша отвернулась, махнув рукой в подгоняющем жесте, и Люба застыла с открытым ртом, только сейчас заметив.Вадим был гол. Она переместилась немного в сторону, пряча наготу парня и едва снова не разревевшись от осознания глупости своего поступка: кому надо, тот успел разглядеть достаточно. Сощурившись, Люба прокрутила немного назад воспоминания: Машка окинула парня взглядом совершенно равнодушным, как… как если бы видела его в таком виде не впервые. Люба отпрянула от него. Вадим уложился в отведенное Машкой время, и до Любы вдруг дошло, что, собираясь в поездку, она напихала в сумки свои шмотки, даже не подумав взять что-нибудь из Вадимовых. Ничего, я смотрю, о нем есть кому позаботиться, подумала она.

…Это казалось невозможным, но дорога длиной в три десятка километров заняла у них часов шесть, включая, разумеется, трехкилометровый марш-бросок чуть не по колено в грязи, которая, казалось, никогда не кончится.

Люба плюхала в вязкой жиже, слабея с каждым шагом и заболевая, казалось, всеми болезнями сразу – из носа капало, температура поднялась, в легких саднило, ломило кости, скручивало желудок, хрустело в суставах. Ее подбадривал Вадим, с каждым шагом словно только набиравший энергию, и она готова была придушить его. Хотя бы за то, что не забрал у нее еще и сумку, едва ли не с саму Любу габаритами и весом. Все казалось гипертрофированным, от веселости Вадима до ощутимо давящей угрюмости будто насупившегося леса, от интенсивности окраса Машкиной шевелюры до ширины Борькиной задницы, от близорукости то и дело протиравшего очки Шурика до громоподобного верещания белок. Как представлялось Любе, для остальных поломка автобуса явилась не неприятностью, а приключением и поводом размять ноги, затекшие от сиденья на боковых скамейках «ПАЗика» - катафалка.

Маша горела желанием поскорее оказаться в доме своего папашки, в котором компании предстоит поселиться на некоторое время; Шурик – похоже, Машкин муж или сожитель, - смиренно вышагивал вслед за рыжей; толстожопый Борька, должный бы страдать от одышки, топал довольно бодро, пялясь на Машкин зад, как осел – на морковку; с Вадькой – все предельно ясно: чем дальше от Ростова, тем для него же лучше.

А что здесь делает она, Люба?

Ну что, ну что, скажите, в нём такого, что она не смогла найти ни в ком, с кем могла бы «сливаться в экстазе» без лишней нервотрепки?

Таким вот образом промелькнувшие перед нею воспоминания о вчерашнем дне навели ее на мысль, с которой она проснулась. Значит, решила она, меня это и впрямь волнует. Или должно волновать.

Люба осторожно обхватила пальцами его руку и, приподняв ее, скользнула вбок. Опустила руку на простыню и встала с кровати, стараясь не потревожить пружины под матрасом, отзывавшиеся скрипом на каждое более-менее энергичное движение. Вечером накануне Вадим предложил испытать старую кровать на прочность, и Люба пришла в ужас от перспективы заниматься любовью на столь шумном ложе, но, конечно, поддалась бы, обязательно поддалась на уговоры, если бы Вадим проявил настойчивость. А он взял да и уснул.

Девушка прижалась лбом к холодному оконному стеклу, и устремила взгляд на неухоженное буйство заброшенного сада, на кривую дощатую башенку голубятни, увитую какими-то лохматыми побегами. Дальний конец подворья скрывался за растрепанными яблонями да вишнями, за чудовищно разросшимися кустами какого-то сорняка. Люба нашла пейзаж малопривлекательным, и его нисколько не приукрашали даже пятна солнечного света, отражаемые рваными мокрыми листьями огромных лопухов.

Длинная сараюха справа привносила в картину свою долю мрачности. Любино внимание привлекла кривым винтом закрученная железяка на поросшей мхом и пучками и белесой травы крыше. Железяка была похожа на изжеванную телевизионную антенну. И что же ее так покоробило? Хозяин, расстроившийся из-за того, что так и не смог поймать волну любимого канала?

Стены сараюхи скрывал бурьян. Да, Вадьке придется здорово попотеть, коль ему взбредет навести во дворе порядок. Зная его леность, Люба предположила, что он предпочтет оставить всё как есть. И пояснит, как всегда, оправдываясь: для конспирации, мол. Понимание глупости своего сюда прибытия навалилось на девушку угрюмым оцепенением. И угораздило же кого-то назвать эту дыру Благодатью. Хотя первопоселенцы и думать не могли, что через несколько поколений село попросту вымрет. Надо бежать, - подумала она. Бежать, пока никто не проснулся. Следующей была мысль о тридцати километрах до Елкина. Она поглядела на в кровь истертые пальцы на ногах, и беззвучно заплакала. Она просто не дойдет. Кровью из разбитых ног истечет. Придется-таки ждать возвращения за ними Паши.


2

Утерев слезы, промокнув лицо рукавом рубашки, Люба наклонилась и легонько хлопнула ладонью по груди парня.

И отскочила в сторону, отброшенная не столько стремительностью его подскока, сколько благодаря собственным рефлексам. Вадим, пошатываясь, стоял у кровати и сонно размахивал кулаками.

— Вадим, — сказала она.

— А? — он глянул на нее, через секунду его глаза обрели осмысленное выражение узнавания. Люба подумала, что только она, наверное, в силах истолковать этот особый блеск в его серых ледышках-градинах.

— Привыкать надо, Вадичка. Нескоро еще кошмары отступят.

— Ну, так это я и сам знаю, — сказал он разочарованно, будто ожидал от нее некого откровения, а услышал вербальное выражение собственных мыслей. Она приблизилась к нему и повела кончиком пальца по груди парня — его кожа пошла мурашками.

— Люб, давай насчет сортира просуечусь для начала, а то с твоими побудками… — он схватился за мошонку и вытаращил глаза. Градинки едва не выкатывались из глазниц.

— Давай, — сказала она на выдохе, — а я пока постель приберу.

— Ну чё ты, не обижайся, — с этими словами он взял ее за плечи и немного отстранил, — правда, приспичило.

Вадим бросился из спаленки, а Люба пыталась разобраться, что испытывает сейчас, приводя в порядок смятую постель. Сколько раз она делала это после его уходов. А как насчет того, чтобы заниматься этим до конца жизни? Сможет ли она это делать если не с удовольствием, то хотя бы с терпением, каковое истязала теперь, разглаживая чуть влажную простыню? Сможет ли стирать его носки и трусы, гладить рубашки, варить борщи и не сожалеть о том, что не бросила его, решившись и проявив, наконец, самоуважение?

Она увидела курчавую волосинку на простыне, и с гадливостью взяла ее пальчиками. Нечего и к лобку приставлять с тем, чтобы удостовериться – не с её треугольничка эта опавшая волосюшка. Бр-р-р… А будут еще вонючие носки, грязные трусы, пропитанные потом рубашки с засаленными воротами… Её охватила тоска. Она чересчур торопливо покончила с постелью и подумала, что когда романтические отношения влюбленных перерастают в какое-то подобие семейных, образ предмета вожделения очеловечивается до омерзения.

Минут через десяток жуткий грохот ворвался в ее тоскливые размышления, и Люба вскинула ко рту ладошку, ставя сомнительную преграду на пути рвущегося из груди крика. Босые пятки пробухали по всему дому, и в дверном проеме возник Вадим.

— Там с этим толстожопым что-то не в порядке.

В Любин мозг закралась безумная мысль: вишь как, Машку будить не хочет, боясь потревожить ее сон. Мысль была бредовой – жуткий грохот, предшествовавший появлению Вадьки, мог мертвого поднять.

— Что такое? — спросила она по-деловому.

— Это самое. Обморок, вроде.

— В обморок в последний раз бабка при виде трамвая упала. Сознание теряют особо впечатлительные – что да, то да. Ну, и травмированные, там. Он что, с дивана своего навернулся?

— Ага. Только очень предусмотрительно – прям на наши сумари.

— Так он что, на вещах? — возмутилась девушка, испытывая неловкость от того, что состояние человека ее волнует, получается, меньше, чем багаж, на котором он лежит.

— Сказал же. Ну, чего пялишься? Пошли, давай, — Вадим вылетел – только занавески колыхнулись.

Становится оживленно, подумала Люба, становясь в хвост короткой очереди из Маши с Шуриком, первыми явившихся на место происшествия и настолько зрелищем захваченных, что и утра доброго пожелать не соизволили. Хотя, какое оно, к чертям, доброе.

Борис лежал на ворохе сумок, под старым пыльным то ли пальто, то ли пиджаком, и казался мертвым – лицо серое и покрыто бледно бурыми и блекло лиловыми пятнами, руки скрещены на груди, и для полного сходства с покойником не хватало только зажатой в окоченевших пальцах свечки.

Маша присела на корточки и положила сведенные вместе указательный и средний пальцы на сонную артерию толстяка.

— Похоже, спит, — проговорила она с возмущением и удивлением, и вскинула в направлении кампании взгляд бледно голубых – в этот час – глаз.

— Не может быть, — сказал Вадим и поморщился досадливо.

— Сам пощупай, — Маша поднялась, полы ее халатика скользнули в стороны.

— Так это мы запросто, — просипел Вадим, щупая пульс и осовело пялясь на Машину наготу. Она резким движением запахнула халат, и Вадим невольно втянул носом аромат ее тела. — Хоть он, конечно, и не телка, — добавил Вадим разочарованно.

— Хоть вымя и наличествует, — проговорил Шурик и широко зевнул. Потом поправил очки и свел глаза к переносице, будто желая убедиться, что нос на месте.

— Не умничай! — вскрикнула Маша зло, и Шурик попятился.

— Может, растолкать попытаемся? — предложила Люба, наблюдая за Вадимом, взгляд которого то и дело соскальзывал к Машкиному халату. — Нашатырь есть. В сумке, что под ним, в черной с желтым.

— А кто его, борова, поднимет? — Спросил Вадим так, для проформы - кажется, ответ он знал.

— Мы его и вчетвером-то не сдвинем, — с сомнением проговорил Шурик и вновь, устроив оправу на переносице, принялся изучать кончик собственного носа через оптику очков. Тромбануть ему шнобель, чтоб не зря хоть глаза ломал? – размышлял Вадим. И не выдержал:

— Слышь, я их к твоей башке гвоздями приколочу! — взбеленился он. Да справится он с этой тушей и сам, только пусть этот задрот очкастый перестанет глаза ломать. Конечно, справится. Смущал не вес, а эти пятна на заплывшей жиром роже. Аллергия у Вадьки на покойников. В армейке еще приобрел.

Он застыл с перекошенным в ярости ртом. В какой, к херам, армии? Если ты там и наблюдал покойников, так разве что в виде тараканов да расчлененки куриной тушки в супе. Понятно, но тогда откуда эти картинки, будто взрывающиеся в мозгу, такие открытки из странного морга: груды тел, пересыпанных колючими ломкими стеблями? И откуда этот прокуренный сиплый голос: «Аккуратнее, осторожнее говорю, сучьи выродки, или вообще никакого сочувствия и почтения в ваших гнилых душонках не осталось?..»

— Вадь, включись, не хватало нам еще одного припад… — Маша запнулась и бросила быстрый взгляд на Любу.

У той сердце глухо, мощно забухало, будто пытаясь проломить грудную клетку. Что ж, знать, они славно спелись, коль рыжая сучка в курсе Вадимовых заскоков. Ну вот, теперь выясняется, что он псих неуравновешенный настолько, что может и в прострацию впасть. Прекрасно. Что ж, достойная личность на право претендовать быть мужем. Дура, да он и не претендовал как-то.

— Вадик, подними мальчонку, — попросила Люба, и на миг прильнула к нему всем телом. Тот воодушевился – по крайней мере, это тупое выражение с лица исчезло, - она отлипла. Хорошего понемножку.

Вадим набрал полную грудь воздуха, и…

…Борис проснулся. Похлопал веками, повращал глазами, соображая, где это он находится и что эти рожи пялятся на него с пугающей пытливостью юннатов.

— Кто ночью по коридору бродил? — был первый его вопрос.

Четыре пары глаз округлились.

— Может, звуки такие, странные, кто слышал? — задал второй.

Четыре пары плечей дружно поднялись и поникли, четыре головы отрицательно качнулись.

— Ну, ты даешь, — сказал Вадька то ли осуждающе, то ли восхищенно, стоя все еще в скрюченной позе и не распрямляясь из соображений чисто практических: а ну, как боров снова отключится?

— А что такого произошло? Я что, во сне кричал? — спросил Борька. Водилась за ним сия причуда, и за это не раз глупо попрекала мать, с которой проживал в однокомнатной квартирке. С месяц назад скулёж начался, вместе с заметными преобразованиями во внешности мамы. Квартирка вдруг настолько тесной, что родительница попросила великовозрастного дитятю подыскать другое место жительства и оставить, наконец, старую больную женщину в покое.

— Да нет, просто думали, помер ты, вот и всё, — сказал Вадим, распрямляясь – спина в будто просительной позе затекла. Лицо парня на миг скривилось в болезненной гримасе.

— Почти так и произошло, — Борис вздохнул.

— Давайте пожрем, что ли, — сказал Вадим, не испытывая при этом голода. Надо ж хоть чем-то заняться. Он похлопал себя по животу.

— Да. Борь, раз уж ты жив, хватит валяться, поднимайся и вместе с пацанами дуй за водой. Там, в конце двора, колодец должен быть, — сказала Маша.

— А откуда ты знаешь? — спросил Борис недовольно, с кряхтением борясь с сумками, как с толстой периной, и пытаясь подняться. Конечно, не иначе, Маша по дому шаталась и напугала его до полусмерти, а то откуда бы ей вдруг стало известно о том колодце. Странно только, что он не заметил, как она выходила из дома. Впрочем, он был слишком поглощен сначала борьбой с диваном, потом - сооружением постели, а после – изводя себя пустыми страхами.

— Затрудняюсь ответить, — сказала Маша. — А если рассуждать логически: где ему быть-то еще, колодцу?

— Ну да, конечно, — рассеянно сказал Вадим.

Маша при всем желании не смогла бы объяснить, откуда в ее голове появились картографические подробности не только папашкиного двора, но и вообще села и его окрестностей. Она просто проснулась с этим знанием, и теперь ломала голову, такая ли уж это чушь все эти россказни о генетической памяти. Наверняка нет, поскольку она знала так же и то, что помимо колодца ребята обнаружат еще и баньку с бревенчатым бассейном, и на трубу баньки будет надет глиняный прогоревший горшок, и это так же верно, как и то, что во дворе стоит сарай, а её саму зовут Машей. Хотя она и здорово удивилась, и испытала даже прилив возмущения, когда проснулась от поднятого Вадькой шума и разбудила Шурика, а тот, ухмыльнувшись, поприветствовал её: «Доброе утро, Машунь».

Вадька ощутил укол ревности первооткрывателя, на находку которого зарится еще один претендент. Он-то собирался сюрприз всем сделать, проводив к колодцу. Сам-то он успел насмотреться, когда выскочил во двор в поисках сортира и рванул в огород, полагая, что заветное строеньице окажется именно там. Однако не обнаружил. Зато и колодец нашел, и баньку. Колодец украшала дивная резная статуя. Он поторопился в дом, чтобы поскорее выволочь Сашку с Борькой проверить, такое же воздействие окажет она на них или нет. А в доме был прикинувшийся трупом толстяк, которого он по первоначалу и не заметил, и Вадька напрочь забыл о колодце, потрясенный чем-то похожим на предзнание: не к добру на новоселье труп, знаете ли. Теперь же, при Машиных словах все вспомнил и вновь ощутил скотское вожделение. Скульптура произвела на него дикое, неожиданное впечатление, и уж раз им придется идти за водой, он не намерен задерживаться, и горит желанием посмотреть на пацанов, когда они увидят ту деревянную бабу, вырезанную скорее с любовью, чем с мастерством, и оттого настолько реалистично выполненную, что казалась она заколдованной деревенской девкой, переступившей по дурости дорогу местной колдунье.

— Идем? — осведомился, притоптывая.

— Конечно, — заверил его Сашка, излишне, как ему показалось, поспешно.

— А ведра-то хоть есть? — спросил Борис.

— В баньке и посмотрим, — сказал Вадим и подумал, что с его стороны глупо надеяться, что в баньке и впрямь сыщутся ведра. Хотя чем, как говорится, черт не шутит. Да и не будет их – по фиг, хоть на бабу посмотреть. Ну хоть еще разок.

Троица гуськом спустилась по ступенькам крыльца.


3

— Умыться хотела? — спросила Люба, совладав с эмоциями и всеми силами стараясь сдерживаться и дальше. Голосу она придала выражение дружественное и располагающее собеседницу к тому же. Во всяком случае, она хотела, чтобы Маша именно так растолковала ее модуляции.

— Не помешало бы, — ответила Маша высокомерно, но, поддерживая игру, не переходя границу, за которой последовал бы взрыв возмущения Любы. — А вообще, если совсем начистоту, — она усмехнулась, — послала их за водой только потому, что пИсать уж больно хочется. Потому пошли удобрим какой кустик, пока никакой извращенец вроде Борьки не сможет подглядывать.

— Поддерживаю, — не удержавшись, Люба расхохоталась.

—Чего смешного? — и Маша рассмеялась вслед за нею. — А что, — похохатывая, выдавила она, — может, еще и подружимся!

— Конечно! — согласно кивнула Люба, подумав, что это вряд ли.

Девушки взялись за руки и, посмеиваясь, рванули во двор. Каждая подозревая другую в неискренности.


4

Пока пробирались сквозь дебри высоченного бурьяна, парни вымокли, и веселились этому обстоятельству, словно школьники, вдоволь наполивавшиеся из дворницкого шланга и невероятно этим осчастливленные, хоть растянутые в улыбках губы посинели, одежда – хоть выжимай, а зубы выбивают дробь.

Они замерли у колодца. Вадим скашивал взгляд то на одного, то на другого.

— Ну, как вам это? — нарушил он повисшее на пару минут молчание.

— Блеск, — сказал Борька.

— Красота, — убежденно подтвердил Шурик, и погладил растрескавшуюся древесину.

На срубе колодца лежала баба. Покоилась на правом боку, и левая нога, перекрещиваясь с другой в целомудренной позе, свешивалась вниз, и будь колодец наполнен водой по верхние бревна сруба, деревянная прелестница окунала бы в воду пухленькие пальчики. Левая рука скульптуры лежала на округлом бедре, правая, согнутая в локте, подпирала голову. Пряди деревянных волос лежали на пухлых плечах. Полные губы улыбались. Глаза полуприкрыты. Чуть курносый носик. В голову, прямо в центр лба, вбит металлический штырь, на который надет дощатый цилиндр с намотанной на него цепью, а с противоположной продырявленному лбу стороны на тот же штырь насажено колесо навроде штурвального, с короткими, удобными на вид, отполированными рукоятками. Может, это и в самом деле штурвал был с какого задрипанного буксирчика.

Борис подошел к скульптуре и стал ласково поглаживать грудь девахи, в то время, как Шурик сомнамбулически полировал ее бедро.

— Пацаны, — сказал Вадька, — ласки в ее положении вряд ли помогут. Разве что поцелуй взасос – глядишь, оживет.

Оба отдернули руки, будто дерево вдруг стало только что отлитой металлической болванкой.

— Вот-вот, она и меня точно так же вот охмурила.

— Дело не столько в нас самих, сколько в мастерстве мужика, который смог разглядеть в коряге спрятанную в ней красоту, — пытался оправдаться Борька.

— А как Машкиного папашку звали, не в курсе? Не Карло, часом? Ну, так как, в баньку? За ведрами? — Вадим кивнул в сторону низенького строения.

Банька была ветхой, но казалась вполне пригодной для того, чтобы служить по прямому назначению лет еще с пяток, а Вадим при любом раскладе уж точно не собирался задерживаться в Благодати настолько долго. Он усмехнулся, мысленно предвосхищая парилку и последующий заплыв в бассейне, образованном бревнами забора, заходящими в реку и метрах в десяти от берега огораживающими владения чудаковатого Машкиного родителя. А он представлял, что придется мыться, как в армии, в тазу – ноги в кипятке, а тело покрыто гусиной кожей на сквозняке. Стоп. Какой таз? Откуда это? Помнится, в казарме была вполне приличная душевая, ее же родителям солдат показывали, еще с телевидения, помнишь, приезжали? И тот очкарик с областного канала восторгался наличию пусть недорогой, но импортной сантехники. Так что ни таза, ни лохани никакой и быть там не могло. Он устал от мешанины равнозначимых, одинаково явственных воспоминаний. Они бесили и пугали его. Он пытался сам себя убедить, что раздвоение сознания не только ему присуще, ведь многие время от времени испытывают те же наплывы воспоминаний словно из чужой жизни. Вадим боялся воспоминаний, потому что помнил, или ему казалось, что помнил, тех пацанов, сослуживцев, которые уже после армии кончали жизнь самоубийством, явным или планомерным саморазрушением достигнутым. Теперь он, кажется, понимал, что их к этому вело. Или ему казалось, что понимал. Что-то такое промелькнуло в его голове еще в Ростове, когда диггер Вася приставил к его лбу пистолет.

— Вадь, ты чего? — тронул его за плечо Шурик.

Вадим импульсивно хрястнул его по руке, и лицо парня скуксилось, как у готовой заплакать девчонки. Борька наблюдал за ними с отсутствующим выражением лица человека, не заинтересованного в возможности быть вовлеченным в конфликт, свидетелем которого невольно стал.

— Здесь вёдра, — голос Борьки сорвался на писк, и он залился краской.

Они взяли по одному и, не проронив ни слова, вышли один за другим в предбанник.

Удар. Громкий, гулкий, словно неведомый бугай по срубу баньки бревном шарахнул. Еще удар, немного слабее ив стороне от первого. Еще. Секундой позже – дробь увесистых шлепков.

— Бревно, — просипел Борька.

— Точно, — Шурик поднял свободную руку к очкам, и, вспомнив Вадькину угрозу, зыркнув на него, одернул.

— Ну так ясное дело. Не русалки же икру мечут, — проговорил Вадим, и мысленно обругал себя, надеясь, что эти двое не услышали в его голосе панических ноток.

— Пошли-ка отсюда, — Шурик вылетел из баньки, грохотнув зацепившимся за дверной косяк ведром. Вадим с Борисом катапультировались столь же стремительно.


5

— Неплохо, — сказал Вадим и сыто рыгнул, когда они, позавтракав, столпились у двери сарайчика. Непонятно было, то ли едав ему понравилась, то ли оценивал экстерьер строения, до завтрака казавшийся совершенно отвратного вида хлевом.

— А мне такая еда не по душе, — Борька делано скривился.

— Возьми, и сам, в таком случае, пйиготовь! – вскрикнула Маша.

— Да что вы все о жратве? — подала возмущенный голос Люба.

— Ну, полчаса, как из-за стола, а такое впечатление, что эти два проглота опять жрать хотят, — Шурик окинул Вадима и Борьку взглядом, определить значение которого другим было затруднительно – оптика на его носу рождала легкомысленных солнечных зайчиков.

— Так о чем еще говорить, если Машка все эти полчаса мнется и таращится на эту гребаную дверь, как баран на новые ворота, — раздраженно сказал Вадим.

— Держи свои впечатления в своей байаньей башке, ясно? — Маша резко обернулась, и ее глаза – теперь светло-фиолетовые – полыхнули злобой.

— Как скажешь, — Вадим пожал плечами. Не выносил он препирательств с женщинами. Если даже последнее слово за тобой останется, слабое создание все равно истолкует его как свою победу, так что лучше по возможности не вздорить с ними – нервы не железные, а его психика и так расшатана, чему свидетельством винегрет воспоминаний.

— Маш, в самом деле, — промямлил Борька, с одной стороны не желая вызывать на себя ее гнев, с другой стараясь увести ее от скандала с Вадимом. Борькин слух резануло то, что Маша пару раз уже коверкала «р», что с нею случалось лишь когда она психовала по-настоящему.

— Ты заступаешься за него? — изумилась она.

— Нет, то есть… тьпфу, ты, открывай уже, короче говоря.

Маша посмотрела на ободранную – словно граблями по ней елозили – дверь, провела рукой по глубоким бороздам в черных досках, сцепила пальцы на ржавой скобе, рванула на себя.


6

«Вчера нашёл в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где именно? Под нижними ветками уродливой, какой-то перекрученной берёзы, метрах в тридцати вглубь леса – дальше пробраться я всё равно вряд ли смогу. Куст угнездился меж толстенных корневищ, выпроставшихся из земли в хищном, казалось, порыве, да так и застывших, ошалев от прелестей жизни наземной.

Я, можно сказать, и не удивился находке, поскольку здесь всегда ожидаешь чего-нибудь эдакого. И розы если и представились мне неуместными в дремучем пейзаже, то на столь малый промежуток времени, что мозг его и зафиксировать не посчитал нужным. Я сел на корточки, и в задницу впился шип акации или чего-то на неё похожего. Я не стал, раздосадованный, втаптывать злосчастную ветку в землю, а лишь отодвинулся немного в сторону. На меня вдруг тяжко навалилось осознание собственной здесь неуместности. Я нарушаю выверенное, жутковатое в своей непонятности, равновесие хотя бы тем, что невольно ломаю лещину, продираясь через её заросли, топчу бересклет, сшибаю шишки да желуди, сдираю столетиями утолщавшийся, заплетавшийся ковёр подстилки. Вдруг мне стало стыдно, и я сконцентрировался, смакуя это ощущение, пытаясь припомнить, испытывал я то же во многочисленных походах, в коих ты меня никогда не сопровождала, а потом закатывала кошмарные истерические сцены, будто я не с друзьями в пригородной роще был, а отвисал с шалавами в дешёвом – ты же знаешь, на приличный у меня никогда денег не было – кабаке. Нет, ничего такого я тогда не ощущал, и если компания наша и возвращалась в город в печали, так разве что от тяжкого осознания неизбежности топать с утра на работу. Ну, и от головной боли было муторно, и немного подташнивало, однако же в следующих походах никому и в голову не приходило запивать шашлык вместо вина и пива колой, например. Нет, никакого стыда перед природой я не испытывал… так что пусть лежит себе здесь эта колючая ветка, позарившаяся на мою тощую задницу потому только, что я сам позарился на аромат розы, столь сладостно изысканный, что подумалось, может, гринписовцы и в самом деле славные ребята, а не те уроды, что устраивают идиотские демонстрации, не столько протестуя, сколько демонстрируя самих себя и своё показное рвение.

Я пригнул к себе самый крупный цветок и глубоко вдохнул, жалея, что не умею задерживать дыхание, как дельфин. Я попытался сравнить аромат цветка с запахами бутилированной химии, и смутился ещё больше. И принялся извиняться перед розой, воображая, что не кажусь идиотом, но то и дело оглядываясь с тем, чтобы удостовериться в отсутствии аудитории. И решил, что пора бы и обратно выдвигаться.

Жуть как хотелось углубиться дальше в чащу, но желание разваливалось при виде преград, лежащих на моём пути к удовлетворению любознательности. Когда я обнаружил розы, то ещё, обернувшись назад, мог видеть голубое исподнее неба сквозь рваное платье леса, посмотрев же в противоположном направлении, пришёл в уныние - растительность образовывала сплошную стену, вид которой навевал мысль о целесообразности в следующую вылазку в лес прихватить с собой бульдозер. Я двинулся в путь, держа направление на голубые лоскуты неба.

Я предвкушал удовольствие от ночного бдения над чертежами, по которым намереваюсь провести перепланировку сарайчика, приспособив одну комнатушку под кухню, вторую, побольше – под кабинет. Может, удастся выгородить что-то вроде спаленки – не могу уснуть, глядя на мольберт. Наверное, это странно – делать чертежи ради того, чтобы развалить одну перегородку и смастерить парочку других, и мне кажется, я просто затягиваю с перепланировкой, мотивируя невозможность начинать работу отсутствием плана. Признаться, уже кучу бумаги изрисовал, выпив при этом море кофе, запас которого, кстати, подходит к концу, и выкурив километр сигарет, и несколько пачек в ящике заставляют задаться вопросом, не выращивает кто из местных самосад. По крайней мере, дед Панкрат дымил самокрутками, набитыми чем-то уж очень вонючим. Очевидно, придётся начинать вести здоровый образ жизни. Если проект таки реализую, непременно повешу на стенке кабинета портрет розового куста, навеявшего на меня сонм завораживающих ощущений.

Ноги выделывали коленца, перешагивая распластанные по земле корни берез да осин. Шея мерно сгибалась-разгибалась и качалась из стороны в сторону, уклоняя голову от ветвей да суков. И хоть телу прогулка не доставила никакого удовольствия, душа блаженствовала. Благодать, да и только.

А потом, как-то вдруг, обнаружил себя продирающимся в самую чащобу, мрачную и, казалось, неприступную для всякого существа крупнее белки. Я замер на месте – в голове набатом отдавался стук сердца.

Растерялся. Стал вертеть во все стороны головою и топтать ногами круг. Аукал, запрокинув голову и приставив ладони ко рту импровизированным рупором. Гукал и угукал, будто сов на помощь призывал, а не благодатненцев. Прислушался – едва шуршащая листвою тишь.

Старик сидел на пне и не обращал на меня никакого внимания – должно быть, ожидал, пока мне настохорошеет орать. Ну, я и перестал. Да я, по правде, едва в штаны не наложил, в равной степени как от радости, так и с перепугу. В голове всё ещё звенело от собственного ора, и теперь затрудняюсь сказать, хихикал ли старик или же мне показалось.

Дедок был совершенно мухоморный – такой мультипликационно-колоритный, что казалось подозрительным, почему это на его седенькой головке с бледной плешкой нет огромной красной шляпы с разбросанными по ней белыми пятнами.

_ Папаша, ты не из Благодати? Что-то я там тебя не встречал,- я старался говорить со сдерживаемой угрозой (в сознании всплыла вдруг сценка из кино, где мордоворот интересуется у Семён Семёныча насчёт спичек. А голос мой дрожал.

Дед не посчитал нужным отвечать, лишь вскинул сухощавую ручонку и простёр её в направлении трёхствольной берёзы, которая словно заигрывала с несколькими клёнами, приобнимая клёны своими ветвями в ответ на их развязные облапывания.

Пока я разглядывал порочные деревья, дед словно сквозь землю провалился. Пожав плечами, развязной походкой человека, которого в этой жизни уже ничто не удивляет, я направился к флиртующим деревьям. Под ноги мне упала нераскрывшаяся еловая шишка. И покатилась, перескакивая через мелкие препятствия и огибая те, что покрупнее. Я пошёл за нею не столько в уверенности, что выберусь из леса при помощи столь странного проводника, сколько из желания набить морду тому, кто спрятался где-нибудь поблизости и тянет за верёвочку, к которой шишка привязана.

Шишка ткнулась рыльцем в корень полувывороченного здоровенного пня, давшего несколько хилых побегов – дубовые листочки гнули прутики к земле так, словно были чугунными. Ага, подумал я со злорадством. Обежал пень кругом – никого. Сел на коврик мха и почесал затылок.

Из трещин коры пня выглянуло что-то желтовато-бурое, как глаз пропойцы. Кора осыпалась под натиском этого, и я отодвинулся немного – упершись спиной в бугристый ствол какого-то дерева, всё сучил ногами с энтузиазмом землеройки. То, что было дальше, походило на кадры из телепередачи, ну, те, где в течение минуты показывают полный жизненный цикл какой-нибудь букашки. Сначала появилась сморщенная, как сушеная слива, уродливая шляпка удлиненной, неправильно цилиндрической формы. Она едва заметно вздрагивала, будто в напряжении.

И выстрелила.

Я взблеял, как старый отцовский козёл Гнида, доставшийся в наследство вместе с домом и кошкой. Я принялся окапываться – ноги рыли что-то вроде капонира. Шляпка гриба вибрировала сантиметрах в пятнадцати от ствола на пористой, губчатой ножке.

Я таращился на это кошмарное чудо природы, а ноги всё рыли, и корни им были нипочём. Я лихорадочно колупался в обрывках памяти детства, пытаясь припомнить, видел ли тогда такие грибы. Ведь, как ни ругали и сколько бы ни пороли родители, мы всё равно совершали неглубокие вылазки в лес…

Тугая струя выплеснулась мне на живот и растеклась по рубашке зловонным пятном. Я вскочил на трясущиеся ноги и принялся срывать сорочку и сдирать вместе с нею ощущение невероятной гадливости. Я сходил сума, чувствуя себя словно изнасилованным. Сознание мерцало, и сквозь колышущиеся его всполохи мне как-то удалось овладеть собой. Ну, оставил на животе несколько царапин – они почти не кровоточили.

Гриб сморщился и сник. Меня вырвало.

Я выкарабкался из траншеи, и вдруг вспыхнуло в голове абсурдное, сожалеющее «Эх, не успел…». Я бежал, как угорелый, и когда вылетел на луг, на котором паслись пара коров и пара же коз под охраной седобородого Гниды, моё тело, искусанное, разорванное, раскромсанное, обессилело. Я рухнул в траву – она впилась в меня миллионами иголок, и я завопил от боли.

Не могу сказать, долго ли верещал. Однако уже наступила ночь, и как только подумал, что должно быть прохладно, по телу исполнительно побежали мурашки. Скрипнув зубами, поднялся на четвереньки. Судя по усилиям, затраченным на это простое упражнение, домой мне предстояло добираться ползком. Я завалился на бок и перекатился на спину.

Ухмылялись звёзды. Впервые пожалел, что бросил занятия в астрономическом кружке при школе – мог бы сейчас разыскивать знакомые созвездия. Однако безграмотность в этом вопросе имела и свои плюсы – я видел созвездия, о существовании которых труженики телескопа и не подозревали.

Что-то тёмное промелькнуло метрах в десяти надо мной. Баба Паня левитировала. Космы развевались по ветру языками чёрного пламени. Она опустилась на землю в паре шагов от меня, и я почувствовал дуновение пряно-ванильного ветерка, поднятого её широкой юбкой. Она опустилась на колени, правую ладонь сложила ковшиком и опустила на мою грудь дном вниз.

- Доктор, вы удивительно кстати, - пролепетал заплетающимся языком.

Она подняла меня на ноги, продемонстрировав недюжинную силу и мы, обнявшись, как счастливые молодожены, пошли к Благодати, утопая по колени в росистой траве. Я засыпал, а ноги топали, волоча моё тело домой.

Продрых три дня – по крайней мере, с отрывного календаря кто-то оторвал столько листков. Тело рвалось в бой, и я не без удовольствия позволил ему вскочить с кровати с прытью собирающегося на предрассветную рыбалку пацана.

Едва не перевернул большой, с ведро, керамический горшок. На мгновение вдруг пригрезилось, что сидит в нём тот самый розовый куст, когда же смахнул слёзы умиления – сердце вдруг подпрыгнуло к самому кадыку.

Кровохлёбка. Толстый, с моё запястье, ствол, весь в прожилках, как рука труженика. Мягкие толстые корытцеобразные листья. И сам цветок, большой бутон, утыканный по верхней окружности кривыми шипами-клыками. По бутону стекал сок – пытаясь сам себя оградить от паники, мозг идентифицировал жидкость именно так. Бутон начал раскрываться. Я предпочёл отойти от растения подальше.

Было утро, тот самый час, когда последние отблески розового ещё оказывают сопротивление напирающему белому бесцветью дня. Зрелище показалось мне утомительным, я задвинул занавески и отправился бриться. Вид зеркала меня удивил. Сообразив, что не так, сдёрнул с него покрывало.

И удивился еще сильнее.

Грудь, живот и плечи покрывали тёмные кровоподтёки навроде тех, что бывают после медицинских банок. И по окружности каждого точками располагались блестящие, словно нефтяные, капельки высохшей крови. Я медленно накрыл зеркало покрывалом и мысленно поблагодарил незнакомца, хоть попытавшегося избавить меня на некоторое время от омерзительного зрелища. Или незнакомку?

По всему выходило, надругаться над моим спящим телом, кроме Пани, было некому. Если ещё и способ глумления учитывать…

А я не осерчал. Не находил веских к тому причин – чувствовал себя на все сто, как заново родился, ни одна болячка – застарелая или вновь приобретённая – не беспокоила. Не удивлюсь, если и язва затянулась.

Всё ещё опасливо, приблизился к кровохлёбке, и мне почудилось, что мерзость сыто урчит. Содрогнувшись в отвращении, поднял тяжеленный горшок и вынес вон из дому. Зашвырнул его в топь колдобины, на моей памяти ни разу не высыхавшей, метрах в трёх от забора, и испытал сладкий экстаз, наблюдая за судорожными подёргиваниями растения, медленно погружавшегося в пузырившуюся грязь.

Следовало напиться. Запасы отцовского самогона так и молили об их истощении. Пропьянствовал полнедели.

Не ожидал полного пренебрежения к своей судьбе соседей, однако во время запоя никто меня не навещал, даже Паня.

Автолавка приезжает крайне нерегулярно, а приобрести водку в нашем СЕЛЬМАГЕ №7 нереально: выжившая из ума пенсионерка-продавщица смотрит с неодобрительным презрением и гордо заявляет, что покуда торговля в Благодати зиждется на её, продавщицы, усилиях, селянам спиртного не видать. И добавляет при этом вообще уж чушь собачью: жатва, мол, на носу, а вам бы только глотки заливать. Насколько мне известно, никто никогда в Благодати ни севом, ни жатвой не занимался – селяне работали в коровнике, на свиноферме да в небольшом курятнике, ну, был ещё цех глиняной игрушки, после разгромной статьи в областной газете закрытый – жутковатые игрушки вылеплялись пальцами местных мастериц. Да и фермы вместе с птичником давно бурьяном поросли; к длинным строениям с просевшими крышами и приближаться-то боязно – так и кажется, вот выглянет из зарослей сорняка жуткое рыло… Но продавщице до реалий дела нет – она порой распекает недовольных покупателей, не замечая, что те ожидают милости снаружи, топчась у закрытых дверей. Потом вроде как очухается и, ухмыляясь, хромает открывать. Покупатели, несколько старух, не решаются упрекнуть продавщицу, опасаясь закрытия магазина – ну кто в такую дыру сунется? – и обрыва таким образом единственной ниточки, напоминающей о существовании где-то мира нормального. Или опасаются вызвать гнев самодурствующей продавщицы – вдруг та откажется принимать яички в обмен на сахар, или за кило муки станет требовать не творог, а мёд. Магазинчик давно уж превратился в своеобразный обменный пункт, курсы валют которому задавалапродавщица, и если бы не такое здесь естественное явное безумие оной, сие предприятие давно бы прогорело, а так – держится. Я этому восхищаюсь и не понимаю. Не понимаю так же, как то, почему во всём селе света нет, поскольку зимой оборвало провода, -а чинить, по-видимому, никто не собирается – а вот в магазине каждый вечер ровно в двадцать два ноль-ноль включается иллюминация. Иногда прихожу сюда вечером, сажусь на бетонные ступеньки и читаю при дрожащем люминесцентном свете старые номера «Техники – Молодёжи».

Вновь начались чьи-то ночные хождения по коридору. Я отказываюсь верить, что это дед Панкрат вернулся с лесной пасеки, где, как говорила Паня, разводит пчёл. Может, и впрямь домовой, переваривший моё недавнее подношение, вновь начинает бузить, доводя меня до бешенства и заставляя стремглав бросаться в коридор с дубиной, которая теперь постоянно хранится под кроватью, бросаться, как только заслышу приглушённое покашливание, покряхтывание и шорох как будто в лапти обутых ног.

С брезгливостью наблюдая за своими действиями как бы со стороны, налил в чашку молока, собственноручно выдоенного у соседской козы, положил сверху горелую лепешку – мои кулинарные способности не позволяют печь хлеб.

Наутро – ни молока, ни лепёшки. Грешу на кошку, только в толк никак не возьму, куда она уволокла чашку. Слышал сквозь сон чавканье и громкую возню – животина, видно, порядком оголодала.

Странно. Странно всё это. Я к тому, что ночные брожения прекратились. Я точно переселюсь в сарайчик. Может статься, благодаря его скромным по сравнению с домом размерам чувство одиночества, порождающее настораживающие слуховые галлюцинации, притупится. Я и кошку с собой прихвачу. В накарябанном отцом завещании она как-то не упоминалась, посему назову её просто – Пеструхой, как корову какую.»


7

Иван сонно заворочался на набитом травой тюфяке, покрывавшем дощатый настил грубо сколоченного топчана. Под одной ножкой неаккуратно сработанного столярного изделия - обломок кирпича. В одном из его конусообразных углублений сидел сверчок. И монотонно трелил.

— Да заткнешь ты его, наконец! — возмутился неведомо чьей пассивности Иван, и открыл глаза.

Желтый свет керосиновой лампы падал на темную, лоснящуюся, бревенчатую стену, играя на пучках сухого мха, понатыканных меж бревен, блеклыми пляшущими оттенками оранжевого.

Возле малюсенького окна - с форточку рамы в типовой хрущевке, - сидел за столом тощий мужик, пощипывающий длинную жидковатую бороденку и сонно моргающий осовелыми от усталости глазами.

Иван мгновенно вспомнил давешние свои злоключения, и вскочил с топчана. Ноги покусывали разлохмаченные волокна самодельной циновки и, возможно, блохи – мужик то и дело заторможено почесывал гриву спутанных, грязных волос.

— Дядька, да ты ложись, — сказал Иван сконфуженно.

— Ага, спасибо, сынок. То есть, я хотел сказать, племянничек. — Мужик поднялся с расшатанного ящика и приблизился к парню, одной рукой скребя под волосами, другой поглаживая бороденку. Обут он был в натуральные лапти, а одеяние его напоминало что-то вроде перешитой военной формы. Ткань казалась ветхой, и, судя по тому, как от мужика разило, скоро тряпка и вовсе могла сгнить. Иван невольно перевел взгляд на лапти и присвистнул.

— И ты намастрячишься, — с гордостью и великодушием проговорил мужик. — Сам-то я давно уж по этому делу высшую квалификацию заработал. Привык уж к ним-то. Да ты не думай, у меня и сапоги есть. Так что не одичал пока, — добавил он с поспешностью. И, с восхищением: — Пар сорок еще, а то и больше, считать – оно мне ни к чему. Эх, да что там…

— Счастливый человек, — проворчал себе под нос Иван.

— А меня Петром зовут, ну, или Панкратом, по-разному. А тебя, извиняюсь, не расслышал? — мужик щербато улыбнулся и протянул руку. И тут Иван с изумлением обнаружил, что этот Петр – Панкрат скорее дед, чем мужик, лет так семидесяти, да к тому же еще и с приличным гаком. Морщины, как у сорокалетнего, а глаза мутные, сероватые, с желтыми прожилками, блеклые, растерянные, как у очкарика. От старика-мужика, от этого Петропанкрата, несло, как из обезянника, но Иван нашел в себе силы внешне не проявлять гадливости.

— Иван я, — буркнул он. Подташнивало.

— Бредил ты, — произнес Панкрат, вздохнув.

— Знать, не бывать мне разведчиком. Дед, как отсюда вообще выбраться? Чего-то я заблукал малость.

— А зачем? — задал Петр – Панкрат простой и идиотский в данной ситуации вопрос.

— Не век же мне по лесу околачиваться. Меня девушка ждет.

— Век – не век, а я вот тут годков двадцать.

— Не, чё-т ты не то замолаживаешь.

— Ну, раньше-то, бывало, заходил в село за табаком, там, за маслом тем же, а теперь там и магазина-то нет, и сволочи эти сельские мне хуже редьки. Они меня, по совести говоря, и турнули из Благодати. Так что из Елани и не выхожу почти – так, на охоту разве что. А вон как вышло – вместо косого на шапку на тебя набрел. Так что завтра с утречка в Елань и потопаем. А как начальство приедет, так и разберемся, что с тобой дальше-то делать. А я что – человек маленький.

— Какая, на хрен, Елань? О чем вообще ты вот сейчас лопочешь?

— Лопо-о-очешь! — протянул Петропанкрат с неприязнью. — Молокосос, а туда же…

— Ладно тебе, старый. Чего выкобенился? Я ж по-русски говорю: спасибо за заботу и все такое, а теперь колись, что тут за херня происходит и как мне из нее выкарабкаться, и я умотаю, прежде, чем ты перекрестишься.

— Тебя бы к Первому, да на разнос.

— Это что еще за птица? Председатель ваш? А говорят, умерла деревня.

— Какой там председатель! Чего ты дурака ломаешь? Я ж говорю: Первый. Первый он и есть. Ладно, большего пока не скажу. Доберемся, а там тебе уж все расскажут и, ежели все нормально, поводыря даже дадут, если ты такой вот гордый да гонористый блудишь по лесу, как телок тупой.

— Прям кино какое-то. — Иван чувствовал себя закипающим чайником. Старый хрыч натурально гнал. Он напоминал всех этих горластых пенсионеров сразу. Таким только дай глотку подрать да поколотить себя в хилую грудь. А есть ведь некоторые молодые, которым наплевать на уважительное отношение к старперам, ведущим себя откровенно хамски.

— Сам ты – кино. Связался на свою голову. Оставить тебя надо было, теперь бы башка не трещала от недосыпу.

— Еще раз говорю, спасибо за помощь. Правда, спасибо. Сколько надо, я заплачу. Дед, я в самом деле благодарен, но на этом наши взаимоотношения и заканчиваются, уяснил?

— Это вряд ли, — непонятно ответил Петропанкрат.

— Дед, если дорогу не хочешь показать, разъясни хоть, как вы вообще тут ориентируетесь. Я-то и впрямь, как теленок, в трех соснах заблудился, — решил подыграть старому Иван, чувствуя сам к себе отвращение. — Шел, вроде, по просеке, а выходило, что в одно место возвращался, причем, насколько помню, нигде не сворачивал.

— Так то ж Тришка, — разъяснил старик тоном няньки, уставшей от дурацких вопросов подопечного.

— Это… пень тот, что ли? — спросил Иван, балансируя на тросе нормального мировосприятия и судорожно пытаясь сохранить равновесие под порывами ветра безумия. Неужели он это действительно видел? Эту гнилую огромную чурку, перекрывшую ему дорогу и уставившуюся на него своим единственным не выражающим ничего глазом, эту несуразную корягу, заковылявшую прочь на своих лапах-корнях, как только мужик сурово окликнул ее? Или его? Тришка – это просто Тришка? Или производное ласкательное – да ты точно свихнулся! – от Трифона?

— Сам ты пень, — насупился старикан.

— Дед Панкрат, у тебя в башке заело это «сам» да «сам». Не в детсаду, в натуре. Знаешь, мне вчера такая хренотень примерещилась… — Иван вроде как невзначай подвел старика к интересующей и пугающей теме, и ожидал опровержения кажущейся реальности своего видения, наверняка вызванного лишь усталостью и перенапряжением глаз в потугах разглядеть что-либо примечательное, кроме огонька лампы, на который сюда прибрел, как безмозглый мотылек. Только не крылышки опалил, а, похоже, голову.

— Ага, как же, — злорадно усомнился старик. — В таком разе, значит, и я тебе примерещился.

— Теперь уже и не знаю, — растерялся парень.

— Вот и ладно. Теперь ты покарауль, а я перекемарю.

— Чего караулить-то?

— Да мало ли. Ты-то вон приперся. Неровен час, еще кого принесет.

— Я же, вроде как, заблудился.

— Это Тришка тебя попутал. Я и сам его иногда боюсь. Ты, слышь, как надоедать начнет, скажи так, как бы между прочим, будто и не видишь его: «Эх, мне бы чесночку», - он и отстанет. М-да, как Фролова вспомню…

— А это еще кто? — спросил Иван тупо, физически почти ощущая, как осколки рационального мышления пронзают его несчастный мозг.

— Да был тут у нас такой же вот, как ты, всё говорил, обман, мол зрения и воздух загазованный. Ага, как же, это в лесу-то. Погрызли его.

— Волки? — Иван покосился на дверь.

— Да говорю же, лешаки. Хоть и не насмерть, а всё одно, добить пришлось. Тришка аккурат тогда и сбежал, гад. Ко мне прибился. Может, сожрать хотел, да на черный день заначил. Это ж толку-то со стариковского мясца – расстройство живота одно.

— Ты это серьезно, да? — по лицу Ивана стала расплываться растерянная ухмылка человека, еще не уяснившего сути анекдота, но не желающего проявить собственное тугодумие перед ржущими товарищами. Он даже вдохнул глубоко, чтоб было чем хохотать.

— Мне жить-то осталось чуток, так что я не трачу время на всякие глупости. Мне б только пчелок додержать…

— До чего?

— Пока солдатики не вернутся. Для наших-то медок. На опарыше приедут.

— Ясно, — протянул Иван. Ему вдруг стало все действительно понятно: и что сам заработался настолько, что кошмары наяву видит, и то, что дед явно безумен, и то, что попался на россказни шизика, по которому плачет психушка, в каковую Петропанкрат точно не попадёт — «скорая» в леса не ездит. — Я, наверное, прямо сейчас и уйду.

— Как хочешь. Обратно не поволоку.

— А рассвет скоро?

— А это Тришка знает: как захочет, так и будет. Всё, я спать буду, а ты – хоть на голове стой. Но совет послушай: уж лучше со мной в Елань, чем одному, в ночи – в лес.

Старик со крипом костей и досок рухнул на топчан, и через полминуты уже похрапывал.

И впрямь, не было резона переться в чащу ночью, не имея даже фонаря. Да и будь он, как ориентироваться среди этого растительного безобразия? Хотя, может, снять тот, что над входом? Или взять со стола эту уродливую лампу с вогнутым, давно не полированным, отражателем? Иван не решился на воровство, разъясняя себе нежелание тотчас покинуть избушку верностью чувству благородства: его же попросили подежурить. Так что он расположился на ящике у окошка, положив перед собой сигареты и зажигалку, приспособил под пепельницу снятое с посудной полки блюдце с выщербленными краями, и принялся наполнять сымпровизированную пепельницу окурками, выстраивая из охнариков кособокую модель колодезного сруба. Окурочный колодец довольно скоро наполнился пеплом, а потом и вовсе потонул в нем. Избушку заволок дым, и хотя глаза от него слезились, Иван все же не стал открывать дверь – вдруг хозяина протянет, вдалбливал себе эту мысль и открещивался от тех, что пугали желанием открыть дверь и возможностью обнаружить в проеме любопытствующую морду.

Так что же, неужели это было именно то, что растерянное сознание не знало, в какие свои закоулки пристроить? Он снова и снова прокручивал перед мысленным взором сценку с этим долбанным Тришкой, и ничего в ней не менялось. Образина была всё такой же расплывчатой, нет, меняющейся, зыбкой, струящейся, но одновременно и твердой – он-то, прежде чем обернуться, уперся в тварь. Как ни прискорбно для здравого рассудка, следовало признать, что будь Тришка и впрямь лешим – лешаком его назвал лесной отшельник, - а не потерявшим даже уродский облик инвалидом, сдружившимся с чокнутым Петропанкратом, это объяснило бы блуждания Ивана по лесной дороге.

Он размышлял над этим и приходил к одному отвратительно простому выводу, поганому тем, что подтверждал плачевное состояние его психики: нервный срыв мог быть следствием несуразной погони, сумасбродным беспокойством о Маше и неспособностью, невозможностью повлиять на абсурдность происходящего.

От выкуренного голова трещала, в легких саднило, в горле пекло, словно оно покрылось медленно стекающей в легкие смолой, глаза выжигало. Иван чихнул, и вдруг перед ним предстал печальный пейзаж с окровавленной майкой у покинутого Машиной компанией автобуса. Придется признать, что хозяину майки не случится сожалеть о загубленной шмотине. Сожрали бедолагу. Вот оно, безумие, подумал Иван.

Его блуждающий в дымной мгле взгляд остановился и сфокусировался на штанине джинсов. Блямбы грязи покрывали штаны будто камуфляжными разводами.

В окошко билась плеть молодой поросли, словно на ночевку просилась. Самим места мало, подумал Иван жлобски и опять уставился на штаны, разглядывая пятна и находя их похожими на контуры каких-то постапокалиптических тварей. И свободной от разглядывания вернисажа на собственных штанах частью сознания пытался ответить на вопрос: а может ли быть в лесу вообще ветер силы достаточной для того, чтобы ветки вот так хлестали по стеклу? Да и не было, вроде, под оконцем ни куста, ни деревца.

Иван выглянул в окошко, приставив к стеклу руки на манер рупора и пропихнув между ними лицо. Прутик бился в окошко размеренно, и Ивану пришло на ум, что удары похожи на усталый стук кредитора, в очередной раз не заставшего должника дома. Обычно – уж Иван-то знал – после таких ударов ростовщик стремительно удаляется, решив, что с него довольно и придется прибегать к мерам негуманным, но действенным. Так что следует ожидать прибытия коллекторов. Иван задрожал.

Он бросился к двери, и после ее хаотичного осмотра скис – дверка была хлипкой, сколоченной из полудюймовых досок и не оборудована ни засовом, ни крючком, ни даже обыкновенной сортирной деревянной заверткой на гвозде. Если даже ее ломом подпереть, которого здесь явно не окажется, она все равно от одного достаточно сильного удара ввалится внутрь набором рассыпавшихся трухлявых досок и брызгами гнилых гвоздей. Он подпер ее спиной, и тотчас отпрянул.

Он боязливо прислонил к ней ухо, вслушиваясь в довольно громкие звуки снаружи и стараясь не обращать испуганного внимания на храп старика, уже сам по себе кажущийся угрожающим.

Кто бы там, снаружи, ни стучал прутиком в окошко, человеком он не был. Логика, в который раз вывернувшись наизнанку, обескуражено сообщала, что в этот час в этом лесу может радоваться жизни лишь нежить. Иван нащупал цепочку на шее и, пробежавшись по ней пальцами вниз, ухватился за массивный крестик.

То и дело озираясь, подошел к вешалке – так, более-менее прямая ветка с прибитыми к ней палками враскоряку – и снял с неё свою сумку. Он сомневался, что старикан не спер ствол, однако все же запустил руку внутрь, и с облегчением выдохнул, нащупав успокоительную прохладу металла. Вынул и вновь пожалел, что это всего лишь газовая пукалка. Он сомневался, что газ подействует на пришельца, однако живо представил, что произойдет с ним самим, если он начнет палить внутри этого гостеприимного клоповника. Он склонился над стариком и ткнул в его плечо стволом. Петропанкрат издал возмущенный всхрап, и вновь стал кромсать тишину. Иван начал тихо, потом громче вскрикривать, пытаясь воплями заполнить паузы между храпениями старика, и добился-таки почти равномерного, кошмарного звукового фона. Может, на фестивале композиторов-авангардистов его экспромт произвел бы фурор.

Он не смотрел в окно. С одной стороны, он пребывал в уверенности, что там еще что-то – кто-то – колотит по стеклу, с другой – опасался разглядеть, что ветки там больше нет.

Когда Иван разрывал целлофан очередной сигаретной пачки, он соображал, чем можно заменить мел.

Он снял с посудной полки кособокий горшок и, вытаскивая тягучие сопли темно-коричневого меда, принялся укладывать их в большую, метра в два, окружность. Покончив с первой, изобразил внутри нее еще одну. Потом высыпал окурки из переполненного блюдца в ржавое ведро с водой – там все равно плавали здоровенные дохлые мухи, - выудил из блока еще пачку, снял со стола лампу, и уселся в центр меньшей окружности. Положил руку на крестик, другой придвинул лампу поближе и немного выдвинул фитиль. Решив, что хватит уже орать, закурил. Поразмыслив, швырнул пистолет обратно в сумку. Не попал. Ну и что – ему б сейчас пушку с серебряными пулями, а не это позорище. Прутик всё постукивал.

Спустя восемь сигарет в душу Ивана закралось подозрение: рассвет не наступит. Не будет его. Так захочет Тришка, мать его, житель тьмы. Иван хихикнул и закашлялся, отхаркивая на пол некий абстрактный орнамент. Затея его позабавила, и он стал плевать уже с умыслом, то и дело восхищаясь всё усложняющимся узором.

Поначалу он не осознал перемены, поскольку, кажется, начал поклевывать носом. Потом вдруг дошло: Петропанкрат перестал храпеть. Наверняка помер, подумал парень безэмоционально.

Дверь завибрировала, заплясали чашки-плошки, заходил ходуном топчан под дедом, из щелей меж бревен посыпались хлопья сухого мха. Иван уставился на перемещающуюся по земляному полу циновку – та двигалась к его ногам. Иван понял, что выражение «крик в горле застрял» - вовсе не фигуральное.

— Держись, племянничек, — ободрительно покряхтел Панкрат, и натянул на голову латаный тулуп.

Полоски нестерпимо яркого света заструились сквозь дверные щели, перемещаясь по прокопченному потолку, по бревенчатым стенам, по хламу, составлявшему обстановку берлоги. Проникая во все щели и закутки, будто нащупывая, выискивая.

Свет погас, вибрация исчезла, свистопляска прекратилась. Иван обмяк.

Дверь растворилась.

В проеме застыл лес. И еще что-то.

Оно струилось, тая, оплывая и вновь превращаясь в зыбкую ирреальную фигуру, тотчас вновь тающую и опять возрождающуюся, уже в другом виде. Единственный глаз, абсолютно круглый, с прожилками капилляров, расходящимися от зрачка плавными дугами, словно створки диафрагмы, совершал плавные перемещения, возникая то здесь, то там.

Парень почувствовал в большей степени усталость, чем страх или удивление. Он медленно поднял ладонь с тлеющим меж пальцами сигаретным фильтром:

— Привет, мудила.

— Зря ты так с ним, племянничек, — проворчал вынырнувший из-под тулупа Петропанкрат. — Они – ужас, какие обидчивые. Ну прям барышни кисейные.


8

Люба хохотнула.

Машенька поняла, что убьет эту белобрысую блядчонку, беспардонно, в открытую, насмехающуюся над ее отцом. Да она сама, впрочем, едва сдерживалась от смеха. Вслед за этим Маша ощутила одновременно неловкость и злость, и последнее чувство, похоже, побеждало. В метре от двери к полу был прикреплен – так мастерски, что казался вырастающим прямо из половиц, - здоровенный деревянный член, этакий дильдо великанши. Натуралистично выполненный, покрытый глянцевым лаком и посему беззастенчиво сверкавший даже сквозь покрывавший его слой пыли.

Маша протянула руку и погладила… нет, не пораженная мощью вздыбленной деревянной плоти, просто испытала внезапную потребность прикоснуться, будто хотела проникнуть в мысли родителя, в безумном своем одиночестве выстрогавшего это непотребное чудо.

— Машк, сдается мне, твой папашка здорово озабоченным был, — проговорил Борька с уважением. И подумал, поежившись, не припрятал ли где покойник другие части деревянного сынка.

— Не в такой степени, как некоторые, — сказала Маша и посмотрела ему словно в душу. Бездонная синь её глаз будто втягивала его воронками расширенных зрачков.

— Это ты на кого намекаешь? — самодовольно осклабился Вадька.

— Не о тебе речь. Уж я-то знаю, — сказала Маша, обернувшись к нему.

— А по-моему, — как-то чересчур резко бросил Борис, одернув свою огромную куртку, и продолжил, кашлянув, - это вовсе не то, о чем все подумали. Как раз тщательность обработки деталей навела меня на мысль…

— Да каких там деталей! — всплеснула руками Маша – браслетики звякнули, падая вниз по предплечьям. — Все, как полагается, не считая, к сожалению, габаритов. Что до некоторых деталей, уверяю тебя, они в точности соответствуют. А твои стерты. Истерзал свою морковку, придурок, и строит из себя…

— Зачем ты так? — промямлил Борька едва слышно, зыркнул затравленно, и вышел.

— Вот-вот, иди, займись тем, что тебя так успокаивает, — Маша разъяренно обернулась к Любе – волосы взвились рыжим всполохом, - но та лишь вытаращила глаза и приложила ко рту ладони. Потом отлепила импровизированный пластырь, и выпалила:

— Молчу-молчу-молчу, — и вновь ладошки на губах.

— Простите, — прошептала Маша. И расплакалась. Она рыдала несколько минут.

— Не обезводилась? — произнес Вадька с интересом мелиоратора.

Маша, всхлипнув, кивнула.

— Не могу я, просто не могу, — проговорила она. И совершенно детским жестом утерла раскрасневшийся нос.

— Вот не думал, — разочарованно протянул Шурик.

— Я сделаю это для того только, чтобы ты уяснил, что тебе пристало думать скорее жопой, чем этой подставкой для очков! — прокричала она, брызжа слюной, и шагнула вправо, огибая деревяшку и одновременно толкая крашеную легкомысленной голубенькой эмалью дверь. И что у них тут, с другим колером проблемы были? – подумала она, разъяряясь еще пуще при одном только виде этой гадкой краски.




Глава XI

Глава XI

1

«Вдруг вспомнилась ты.

Нежданно-негаданно, в обычной своей манере, ворвалась в похабный сон, разогнала девок и навела такого шороху, что не оставалось иного выхода, кроме как проснуться.

Лучше бы этого не делал – тосковать наяву куда как тягостнее.

Я пришёл к тебе накануне отъезда. Адрес раздобыть труда не составило – дом твоего барыги известен.

Я стоял перед массивными, как створки шлюза, воротами, и пялился в объектив домофона. Не решаясь нажать кнопку, надеялся на случай – ну, там, машину из прачечной, в кузов которой запрыгну… Надежда была глупой, поскольку у вас наверняка имеется прислуга для постирушек. Меня глодали сомнения. Наконец, убедил себя, что ты мне не враг и посему я не должен искать шпионские пути решения проблемы, потому как иду, в конце концов, к матери своей дочери. И нажал кнопку.

- Заходи, - сказал динамик обречённо твоим хрипловатым – ты всё так же много куришь? – голосом, и я, признаться, вздрогнул. Калитка клацнула ригелями, и я поспешил воспользоваться гостеприимством хозяйки, перепады настроений которой, впрочем, не гарантировали беспрепятственного прохода собственно к дому.

Дом как дом – два этажа и веранда размером с детсадовскую игровую площадку. Собак не видно – не удивительно, при твоём-то к ним отвращении, - однако пристройка с затемненными стеклами навела на мысль о том, что по первому свистку оттуда могут выскочить волкодавы двуногие.

Поднявшись по полированным гранитным ступеням лестницы, не без злорадства подумал, что в непогоду или зимой твой боров наверняка падал тут на свою жирную задницу.

Ты ждала меня в прихожей, похожей на мрачно-торжественный зал прощания в крематории – мрамор на стенах и мозаичные полы. Скамьи – и те каменные. Всё такое надёжное, камёлое, как на Радости Данте. Геологических техникумов мы не кончали, так что не вправе утверждать, что ты сидела на кресле, высеченном из глыбы антрацита, но похоже, весьма похоже.

Ты курила сигарету с наслаждением висельника, в последней просьбе которого палач не усмотрел ничего запретного. Ты не смотрела на меня, поскольку куда больше была заинтересована столбиком пепла на сигарете. Глядела на него с интересом пэтэушницы, загадавшей желание и не то чтобы верящей в его исполнение после того, как сигарета истлеет до конца и пепел при этом не упадёт, сколько заинтересованной, удастся ли никотиновой палочке истлеть до того, как кто-нибудь попросит докурить.

Пепел упал – мне показалось, услышал шорох его соприкосновения с мозаичным полом. Вскинув голову, несколько разочаровался в чуткости своего слухового аппарата – шорох издавала пачка «кэмэла», из которой ты доставала очередную сигарету. Ты прикусила фильтр столь яростно, что создавалось впечатление – в сигарете притаилась вошь, и вот теперь ты её уничтожила.

- Ну, как вы тут? – спросил.

- Как видишь, - ты развела руками и, клацнув зажигалкой, прикурила.

- Это-то я вижу. Я про моральные ценности… Не завозили, нет? А когда обещают? – слова слетали, честное слово, вовсе не те, что хотел бы произнести, и я почувствовал, что слетаю с катушек. Я походил на пятнадцатилетнего мальчишку, порющего напропалую всякую чушь, дабы замаскировать некомпетентность в вопросе охмурения противоположного пола.

- Ты чего пришёл?

- А ты чего открыла? Скучала, небось?

- А как же, - выдохнула дым мне в лицо. – а открыла потому, что… - прикурила сигарету от предыдущей и зачем-то зажгла ещё и зажигалку. И давила на кнопку клапана. Будто очнувшись, отшвырнула зажигалку в сторону и сунула обожженный палец в рот. И, разумеется, наткнула на тлеющую сигарету. Выплюнула её и, обхватив голову руками, зарыдала, склонившись к коленям и вздрагивая всем телом. конечно, я жалел тебя, но успокаивать не решался – каждый человек становится эгоистом, когда слёзы текут из его глаз. Я решил дать твоему эгоизму потешиться.

- Как Машка? – спросил, наконец, спросил, ожесточенно потирая переносицу – в носу свербило от твоих сигарет.

- Тебе-то что? – спросила инертно и потянулась к почти пустой пачке.

- Дочь, как-никак.

- Вспомнил! – ты даже подпрыгнула на своём каменном насесте.

- Фотку хоть покажи. Не заберу, честно. Возврат, как в объявлениях, гарантирую. Похожа на меня?

- Конечно. Волосы ещё рыжее стали. Огонь прям… - проговорила как-то заторможено, потом вдруг вскинулась, принялась наседать: - И где же это мы шлялись?

С твоей стороны было явной дуростью задать этот вопрос, но он, кажется, настолько присущ женщинам вообще, что передается генетическим путём. Какое, собственно, тебе дело, где я шлялся, коль сама настояла на разводе. Прости, конечно, но деньги превратили тебя не в утонченную даму, а в торгашку-хабалку в манерах. Не в коня корм. Или не в кобылу… хотя это, наверное, оскорбительно звучит. Я уже внутренне материл себя за визит. Наверняка виной всему застарелая обида, при виде тебя, при звуке твоего голоса лопнувшая, как созревший фурункул. Даже зарёванная ты выглядела прекрасно. Я пытался очернить тебя перед собой, желал вымарать, выгораживая собственное безволие.

- здесь же и обретался, в Ростове.

- Женился?

- Одного раза оказалось с лихвой. В следующих инкарнациях гордо пронесу знамя холостяка, случись родиться хоть кроликом, хоть баобабом…

- Ослом ты родишься.

- Таким же похотливым?

- Таким же тупым, - и наклонилась к отброшенной зажигалке. Пола халатика задралась, обнажив кровоподтёк на бедре.

- Что, давать не хотела? – ляпнул со злостью. Ты встрепенулась и – вдруг – оказалась в позе скромной селянки: халатик на коленках так натянулся, что ни едва не просвечивали.

- Ты так и не стал джентльменом…

- Да, но и вы не леди, - вспомнилось из «Разини».

- Так что там насчёт Машеньки спрашивал? – ты стремилась закруглить разговор. Сколько раз представлял нашу встречу, а она всё же пошла по твоему сценарию. Гадко.

- Она нормально себя чувствует? Больше ничего такого не случалось? – вот ведь, не хотел старое бередить. Годами, прокручивая в памяти историю, от которой поседел и, признаться, так в психологическом смысле и не оправился, пытался разобраться, действительно ли увидел тогда в глазах трёхгодовалой Машеньки удовольствие от проказы или то была простая радость несмышленого ребенка? Я надеялся, что Машенька не пойдёт по стопам своей чокнутой бабули, полжизни проведшей в психушках. Для обретения чего-то навроде душевного равновесия мне нужно было если не увидеть дочь воочию, то хоть на фото взглянуть. Мне казалось, в её переменчивых, голубых, фиолетовых, синих глазах я найду ответ на томительный, тяготящий вопрос.

- Всё с ней нормально, - донёсся до меня твой голос. – Обошлись без твоего деятельного участия.

- Лариса, ты что, забыла Наташу? Только честно.

- Ах, ты… скотина. – Ты плюнула в мою сторону. Я тебя понимал.

- Вот такое я говно, - кивнул покорно.

- Убирайся, пока охрану не позвала. Пошёл вон.

- Ладно тебе. Полюбовно распрощаемся. Ты ведь всё ещё трепещешь, долгими замужними вечерами вспоминая мои глаза с поволокой влюбленности и прочие признаки…

- Мудак, - уверенно диагностировала.

- Ну да, всё такой же.

- Всё никак простить её не можешь?

- Себя, скорее.

- Это почему ещё?

- Потому, что в ночь, когда этого звереныша зачали, презерватив не надел.

- Чего ж интересуешься, похожа на тебя или…

- Лишь бы не на бабушку по материнской линии…

- Скотина. Мама уже семь лет, как на кладбище.

- Но ведь это не мешает ей быть чокнутым предком, так?

- Пошёл. Дам я фотку – только проваливай.

- С чего такая милость? – я будто искал повода подольше с тобой поболтать, вот только тема беседы напрягала обоих.

- И что я тогда в тебе нашла? Чмо чмом. Куда мои глаза…

- Ну, они были затуманены любовным смогом, облизоручены восхищением и обожанием, зашорены простым человеческим счастьем…

Ты смотрела сквозь мою голову, и я ощущал в ней медленно проворачивающуюся сосульку отчуждения. Ты встала и скрылась за здоровенной дубовой дверью. Я похитил из твоей пачки последнюю сигарету и прикурил от твоей зажигалки. Фотку ты просунула под низ двери – я не побрезговал наклониться.

Где-то наверху звякнуло, и я решил поторопиться убраться. Сунул фото во внутренний карман пиджака, даже не взглянув. Обстановка как-то не соответствовала значимости момента. Я с грохотом захлопнул калитку, одним ударом отсекая прошлое и с болью в сердце возвращаясь к нему. Говорят, в таких случаях лоботомия – то, что надо. Такое вот странное животное человек – эмоции ему подавай, да ещё чтоб через край, чтоб до боли, до крови.


Здесь, в Благодати, совершил очередное поразительное открытие. Не знаю, как так получилось, но Машенька здорово похожа на бабу Паню. В её, Паниной, молодости, разумеется. Копия просто. Мы со старухой никакие не родственники, а допустить, что кое-кто из моих предков здорово приударил за кем-то из Паниных, никак не получается. Это не из области допущений даже, скорее – с территории абсурда.

Для сравнения выпросил у Пани ее фото, датированное девятьсот четырнадцатым, и Машино, прошлогоднее. Разница только в качестве фоток, но никак не в портретном сходстве красавиц, запечатленных на них. Теперь ломаю голову над этим.

Заняться перестройкой сарайчика совершенно некогда.


— Нагляделся? — проскворчала Паня голосом яичницы, поющей на сковороде свою последнюю песнь. Голос ее оторвал меня от фоток.

— Ага, — ответил я, глядя на нее и гадая, самопроизвольно всплыла в голове сцена нашего с тобой прощания, или Паня как-то извлекла ее из моей памяти. Если это так, то совершенно напрасно она ковырялась в моей башке – я с ней откровенен, как ни с кем. Жажду общения могу удовлетворить только с нею, и в случае со мною срабатывает что-то вроде синдрома болтливости случайного попутчика. Паня располагает к откровенности настолько, что это даже подозрительно, сама знаешь, человек я довольно замкнутый. И дело тут не столько в комплексах или тайном желании окутать себя ореолом угрюмой загадочности, сколько в стойком представлении, что чересчур болтливый мужик пропорционально степени разговорчивости в большей или меньшей степени становится похож на бабу. В Благодати это мое убеждение – или заблуждение? – исчезло без следа, и лавина озвученных душевных терзаний хлынула на бедную старушечью головенку столь же яростно, как в этот дневник. А старушка по этому поводу не выказывает отрицательных эмоций, и с большой охотой выполняет роль плакательной жилетки. Мне кажется, она мысленно подбадривает, а то и понуждает меня к откровенности.

— Баб Пань, вопросик можно?

— Нет, — как отрезала.

— Я понять хочу, как…

— Рано. Или поздно. Не время, словом. И не здесь, тем более. — Она проворно двинулась к корзинке, с которой пришла, и вынута плотно укутанный пуховым серым платком слабо парящий горшок. Она поставила его рядом со мною, на тумбочку у изголовья кровати. Паня немного приподняла крышку, и мне в нос шибанула вонь, какая, должно быть, может возникнуть при кипячении гнилой болотной воды.

Я отрицательно покачал головой. Как бы ни экзотично пах адский бульончик, хлебать его не представлялось мне разумным.

— Пей! — рявкнула она, отливая немного жуткого отвара в кружку с остатками чая. Она впилась в меня ласковым взглядом, и я вмиг окостенел, не в силах ни рукой пошевелить, ни головой мотнуть. Она приблизила кружку с отваром к моим губам. Отвращения я уже не испытывал. Жажда палила меня изнутри, и утолить я ее мог только тем, что принесла заботливая Паня. Она немного отстранила кружку, словно сомневаясь, правильно ли поступает, и я издал возмущенный вопль, и голов был разорвать ее на куски, найди вдруг в себе силы разорвать оковы охватившего меня оцепенения.

— Чертокопытник, — произнесла она с любовью, и выудив из кружки разлохмаченный кусок разваренного стебля, и вылила пойло в мой раззявленный рот. Едва жидкость достигла желудка, я обрес способности двигаться. Но сим даром не воспользовался – смертельно захотелось перекемарить часиков десять.

— Хозяин-то не беспокоит? — донеслось из далекого далека.

— Какой, на хрен, хозяин? — промямлил я.

— Домовой-то, по вашему.

— А? Нет. Спасибо. Помогло.

— Так ты и пьянствовал потому? — губы ее скривились.

— Да нет, из-за кровохлебки. Котенка, вроде, ей скормил. Или показалось…

— Ну, ты прям как дитя малое.

— Предупреждать надо.

— Так я ж тебя добудиться не мола.

— Ой ли…

— Пообвыкнуть тебе надо. А кровохлебка – она первостатейное дело.

— Надеюсь, курс лечения благополучно завершен? Методы подобного рода больше использоваться не будут?

— Не, она отцвела уж, а когда теперь будет – никому неведомо.

— Как это «никому»? Ты ж у нас тут травница.

— Ведьма я, — насупилась.

— Тем более, в курсе должна быть. В смысле, когда зацветет.

— Сам узнаешь, когда. Хозяин-то, вишь, попритих.

— А он-то тут при чем?

— Иногда чует.

— Что чует?

— Да ты поспи, поспи лучше. Работы у нас с тобой полно.

— Ну да, а ты меня после трудовой вахты лечить станешь… Чем в следующий раз?

— Надо бы. Да только сам потом попросишь.

Она засобиралась восвояси, впрочем, е слишком проворно – как разобидевшаяся любовница, суетящаяся по дому в поисках косметички и надеющаяся, что вида ее метаний и времени их хватит на то, чтобы любимый одумался и осознал значимость момента. Мне не хватило – Паня ушла, осторожно прикрыв дверь.

Меня таки сморило, но я не поддался ведьмовским штучкам, и, приложив к этому невероятные усилия, смог встать с кровати и принялся нарезать кривые круги по дому, то и дело сонно цепляясь за косяки дверей, налетая на стулья и спотыкаясь о собственные тапочки. Потом присел на самый краешек стула, так, чтоб неудобно было. И отрубился.

Снились мне гигантские стебли-стволы чертокопытника и бегавшая меж ними обнаженная женщина. И я возжелал ее, как почти одичавший полярник. Я рычал и ломал толстые, хрупкие стебли направо и налево, тщась соорудить нечто вроде загона для издевавшейся над моей неповоротливостью красотки. Она хихикала и ускользала, рыжеволосая милашка русалка. Я не видел ее лица, но думал, оно не посрамит великолепия тела. Она дразнила меня, подпуская на шаг и удаляясь на два.

Ее спина блестела от пота, крупные капли которого казались радужными чешуйками. Ее ягодицы вздрагивали при прыжках, ее лопатки шевелились под кожей завораживая, заморачивая. Я лавировал меж стеблями, как юркая рыбка. Я охотился, чтобы быть униженным и осмеянным. Пусть так, но сначала будет… о, что я с ней сделаю…

Она остановилась.

Я застыл, взмыленный, в паре шагов позади нее. Я уставился на ее спину и ощутил шевеление волос на затылке. Кожа на ее спине лопалась, и трещины, сочащиеся сукровицей, обрисовывали контуры неправильной формы разновеликих чешуек.

Она обернулась. Клацнула зубами. Раскрыла огромную пасть, из которой вырвалось зловоние разлагающейся рыбы.

Я начал пятиться.

Чудная русалка исчезла – передо мной стояло чудовище, кровоточащее сочащееся белесой слизью, только что родившееся - преобразившееся. Оно трепетало. Его чешуйки, темно коричневые, а на грудях, удивительно похожих на женские – желтовато-кремовые, отсвечивали зеленью. Оно упало на выставленные перед собой лапы с пальцами, заканчивающимися иззубренными когтями. Между пальцами – нежно-розовые, абсурдно трогательные, перепонки. Его хвост тяжело шлепнул по земле, разметав прелую траву. В обездвиживающем ужасе я уставился на тягучую мутно желтую каплю, повисшую на левом соске существа.

Челюсти захлопнулись. На меня смотрели два миндалевидных глаза, небесно-голубых, с маленькими зрачками. Пятачок сморщенного носа быстро-быстро заходил из стороны в сторону; из уголка пасти существа потекла слюна. Оно приняло стойку изготовившегося к броску пойнтера.

Я попятился от него дальше – оно не нападало. Может, обойдется, подумал я.

И остановился, сбитый с толку.

Хвостатая чешуйчатая пуля ринулась вперед. Меня спас корень чертокопытника, о который я запнулся, шарахнувшись назад – лишь хвост русалки отвесил мне тяжелую оплеуху, от которой голова словно хрустнула, а из носа и ушей потекла кровь.

…Я проснулся. От меня несло протухшей рыбой, и, смахнув со щеки что-то раздражающее, я заворожено уставился на медленное парение кружащейся в воздухе чешуйки. Провел тыльной стороной ладони под носом, и она окрасилась багровым. В ушах стоял звенящий гул.»


2

-- Да-а-а, — протянул Шурик, скребя переносицу под очками.

— Ор-р-ригинально, — высказался Вадик, почесав затылок.

— Не стыдно? — с укором поинтересовалась Люба, и, глянув на девушку: — Маш, ну, не обижайся ты на этих придурков.

— П-с-с, — Маша передернула плечами, мотнула головой, отчего волосы образовали что-то вроде огненного зонтика.

— А чо? Богема… — Шурик вздохнул: ничего, мол, другого и не ожидал.

— Логово алкаша, - озвучил собственную версию Вадим.

— Алкаш вряд ли бы такой заборище смог отгрохать. Равно как и пьяница-художник. Разве что здорово напуган был. Или свихнулся, — предположила Люба, напрочь позабыв, что вот только что урезонивала ребят.

— Ну. От белочек прятался. От живых или пригрезившихся – не суть важно. Дурковал по полной программе. — Вадька ухмыльнулся.

— Хватит, — Маша рубанула рукой воздух. — Осмотримся давайте, что ли.

Вне всякого сомнения, именно здесь ее папашка и обретался. По крайней мере, последние месяцы жизни, если вообще можно вообразить жизнь в таких условиях. Она видела нечто подобное в квартире одного старого козла из Худфонда, в какую попала добровольно, в порядке гуманитарной помощи дряхлеющему художнику, а ушла оскорбленной в лучших чувствах – у перечника даже намека на эрекцию не наблюдалось, хоть старый от отчаяния готов был хоть веник привязать к своей не подававшей признаков заинтересованности сморщенной пипетке…

Посреди комнаты стоял разложенный диван с открученными – или отломанными, что казалось почему-то более вероятным, - подлокотниками. На диване – смятая, грязная постель, пересыпанная самокруточными охнариками и хлебными крошками, мелкими – куриными? – костьми с высохшими волокнами мяса, смятыми консервными крышками. Маша не могла вообразить, как можно спать в этой груде мусора, где и задницу-то некуда притулить. Постель больше походила на свалку, чем на место отдохновений.

На затоптанных ковриках, застилавших крашеный охряной – вот спрашивается, подумала Маша, отчего этот фекальный цвет так популярен? – краской пол, валялись запыленные бутылки из-под дешевого винища, капли которого на ковриках темнели, точно кровяные.

Под зарешеченным изнутри прутьями оконцем – стол о трех ногах, заваленный скомканными листами бумаги для рисования, перемежающимися бумагой потоньше, да обрывками газетных и журнальных страниц, пожелтевшими, высохшими до такой степени, что, казалось, при прикосновении рассыплются в прах. Лампа с прогоревшим абажуром украшена дурацким картонным колпаком с металлическим, похожим на бронзовый, бубенчиком. В общем, ничего интересного.Маша направилась к двери.

—Слушай, а для чего он на это окно решетку поставил? — спросил Шурик.

— А я почём знаю? Ты спрашиваешь меня так, будто я всю жизнь провела рядом с заботливым папкой, а не только теперь, вместе с вами, имею возможность ознакомиться с его немудреным холостяцким бытом.

— Не устала, речь толкать? — Вадим подпирал спиной стену.

— Когда устану, к тебеобращусь, — проворковала она, с удовольствием отметив, с какой скоростью Любина рука устремилась к предплечью Вадима – белобрысая пыталась напомнить о своем существовании. Что ж, ей это удалось – ладонь парня накрыла ее руку, и он посмотрел в глаза Любы не то виновато, не то настороженно.

— Словно обыск тут проводили, — Шурик обвел комнату взглядом. — Никому в голову это не пришло?

— Или хозяин торопился слишком… — проговорила Люба.

— Ой, я вас умоляю! — Маша закатила глаза. — Мне сдается, папашка мой просто свиньей был, так что не стоит строить дурацких предположений.

— Вот он, глас дочерней любви, — патетично произнес Сашка.

— Шурочка, у тебя есть одна удивительная способность… — ласково проговорила Маша, и двинулась к парню. Тот рывком поднял руку и поправил очки. Ну, не нравилось ему, когда Машка начинала говорить так задушевно-проникновенно – как правило, за этим следовал чудовищный скандал, реже – жуткий Машкин плач, отчаянный, надрывный, казавшийся истощавшим ее до полусмерти.

— Маш, ну, пошутил, надо было как-то отвлечь…

— От чего же, голубь ты наш голубой?

— Маш, сказал же: молчу. Затыкаюсь тряпочкой. Или мне тоже уйти?

— Да как же я без тебя, — вздохнула она.

— Пошли вторую посмотрим, — предложила Люба, сильнее вцепившись в Вадьку и стойко перенося полный брезгливого презрения Машин взгляд.

— Только давайте договоримся: без взаимных наездов, — сказал Шурик. — Нет, серьезно. В городе еще надоело, а мы и тут собачимся. Я в этом принимать участия не хочу. Короче, когда кто из вас начнет проламывать башку другому в желании поглядеть, чем она набита, я останусь в стороне. Пусть это – позиция слабака, но лучше быть слабаком с целой башкой, чем героем-заступником – с пробитой.

— Что ты так о своей башке-то печешься? — спросила Маша.

— Сам не знаю. Дорога, как память.

— Так оставайся здесь, или и впрямь – вали во двор.

— А какая здесь связь?

— Ну, уж мобильной тут нет, точно могу сказать, — встрял Вадька и дураковато гоготнул. Как в кино.

Они вышли из комнатушки и вновь сгрудились в коридорчике, у деревянной скульптуры. Они уставились на неё, похабно сиявшую.


3

— Привет, соколики!!! — рявкнуло за их спинами.

Вадим одеревенел, представляя, как выглядит со стороны, будучи склоненным в идолопоклоннической позе у сияющего деревянного безобразия.

Люба подумала, хорошо, что она выпила за завтраком всего одну чашку чая – мочевой пузырь болезненно сжался, но конфуза не приключилось.

Шурик подпрыгнул на месте и слабо вскрикнул, очки упали на пол, и он тут же рухнул на колени, елозя в поисках пропажи руками больше по обуви компании, чем по полу.

Маша же пребывала в полной уверенности, что так вот неожиданно проявила хорошие манеры Алена, попав сюда неведомым им способом. Маша обернулась первая, с откровенной радостью на лице. Челюсть девушки нескромно отвисла.

Пришелец был стар и худ. Редкие перья желтовато-серых волос не скрывали смуглой кожи головы, обтягивающей череп так туго, что лицо старика казалось резиновой маской, стянутой позади, там, где странные складки образовывали горб, острой вершиной своей будто прорвавший ветхую рубаху. Горб был утыкан пучками сивых волос.

Глазенки прятались в глазницах столь глубоко, что казались маленькими каплями нефти на донышках кожаных стаканов. Судить о настроении по этим нефтяным каплям – пустое дело.

Старик усмехнулся, обнажив две полоски мелких зубов.

— Ни хрена себе фиалка… — пролепетал Вадим.

— Гаврила! — рявкнул старикан, будто не представлялся, а собаку звал.

— …Был примерным мужем… — подсказала Маша.

— Дед, давай потише, не на параде горло дерешь, — неодобрительно сказал Вадим.

— Домовинку заказывать будете или так, по-простому? — спросил старик уже тише, но не настолько, чтобы все усомнились в правильности услышанного.

— Это еще с какой стати? — насупился Шурик, нащупав очки и вцепившись в оправу так, что пальцы на миг свело.

— Ну да, о вечности никогда не рано позаботиться, — сказал Вадим, внутренне содрогнувшись.

— Вадь, чего-то мне… — Люба, не договорив, прильнула к парню и спрятала лицо у него на груди, обхватив голову ладонями.

— Дед Гаврила, а не пошел бы ты, — Маша выдержала продолжительную, внушительную паузу, но старикан не отдал должного ее ораторскому искусству и гнул свое, как те парни с рюкзачками, что пристают к вам на улицах, с теми одинаково одухотворенными лицами, выражение которых наводит на мысль, что их и впрямь зомбируют.

— Да мне денег не надо… На бутылочку разве… Так где ж ее взять-то – сельмаг давно закрыт, Петькины запасы выжрали, и самограй никто не гонит. Бабы обленились, а мне как-то не с руки, самому-то. Я ж плотник, а не кухарка какая-нибудь. Так как с домовинками-то? Я ж эту… квалификацию теряю, соколики. Не сейчас – так я с утра зайду, а? Всё равно к вам в гости собирались, вон Аникины те же. Так я прям с ними и приду, а? в качестве не сомневайтесь. Эта… квалификация, — сказал он по слогам. — Из одной Елани только заказов было – пруд пруди. Уж и не знаю, куда им столько было…

— Из какой Елани? — спросила Маша. В голове что-то крутилось, но она никак не могла ухватить даже тени мельтешащего перед нею не то воспоминания, не то забытого сна.

— Да недалече тут, — сказал старик, не став вдаваться в подробности. И сменил тему разговора:

— Тут, во дворе, грибочков-то не видели, нет? — его глазки-капельки будто выкатились даже немного из провалов глазниц. Старик дергал шеей, что вкупе с движениями покрытого седыми перьями горба делало его похожим на жутковатого вида индюка.

— Каких? — спросил Вадим, ощущая, как отвращение волнами плещется о его разум, уже догадывавшийся о предмете стариковского интереса.

— Да вон же, как этот, только поменьше, — старик махнул рукой в сторону деревянного изваяния. — Петька-то вон, поначалу и крысками-то брезговал, а потом, вишь, припекло…

— Какими ещё крысками? — глаза Маши округлились.

— Мы, Маш, тебе потом объясним, — сказал Вадим, и скрипнул зубами – Люба довольно сильно ущипнула. — Мы с Шуриком видели, да рассказывать как-то недосуг было. Гадко это всё, понимаешь…

— Понимаю, — заверила его Маша, кивнув.

— Ну, раз вы знаете, да коли грибочков нету, так я и пошел. А насчет домовинок вы не сомневайтеся – всё будет в лучшем виде, — проговорил старикан и побрел к калитке, жутко сутулясь и загребая босыми ногами грязь. Лохматый горб раскачивался, сивая поросль на его вершине трепетала под порывами ветра.

— Могильщик, сам одной ногой там, а туда же… — сказал Шурик. Дрожащими руками он пытался протереть линзы о рубашку, едва снова не выронив при этом очки. Водрузив их на переносицу, подпер указательным пальцем, да и застыл в этой позе.

— Не-а, у него немного другая функция, — сказала Маша. — Как насчет обеда?

— Не рановато? — усомнился Вадим. — Нет, я против этого дела никогда не был, только еще завтрак не переварился. Да и вообще, сдается мне, ты просто терпение наше испытываешь. Ну, чего мнешься?

Да боялась она просто. Боялась, что как только жутковатое очарование этого места надоест, будучи исследованным, она натворит глупостей. Она хотела быть решительной и деятельной, но что-то удерживало ее за внутренние постромки: пр-р-р, не время гнать. Она затягивала обследование сараюхи, думая, что после деревянного то ли члена, то ли гриба её уже ничто не удивит. Хотелось таинственности, блин, загадочности, а тут…

Алена травила ей истории про Благодать, мало-помалу втягивая, заинтересовывая девушку, полагая очевидно, что пресытившейся городским утехам Маше в диковинку будет вылазка в деревню, да и любопытство Маша испытывала к личности отца – никаких чувств, просто желание понять, правдиво ли описывала его мать или, как всегда, врала, как обычно утверждая, что для дочкиного же блага.

— Скажи своей подруге, — обратилась Маша к Вадиму, посмотрев при этом на совершенно ошалевшего в коконе страха Шурика, — скажи, чтоб не жалась к тебе, как проститутка к любимому клиенту. Девушка не должна казаться вульгарной. Выглядеть может, но не должна казаться, понятно выражаюсь? — говорила Маша, ощущая головокружение от того, что несла черт-те что, будто проговаривая самой себе противный текст, невесть как всплывший в сознании. — То есть она пусть лучше…

— Белены объелась? Ты что мелешь? — глаза Вадима сузились.

— Кровохлебки, — Сказала она. И расхохоталась, согнувшись пополам.

Троица уставилась на неё. Со стуком вновь упали на пол Сашкины очки – он даже взглядом их не проводил.


Глава XII

Глава XII


1

«Сижу перед зеркалом, любуясь расквашенным носом и думая о русалках. Они не идут из головы, и я сомневаюсь, благодарить ли Паню за прозрение. Сны и реальность переплелись настолько, что я уже не в состоянии отделить одно от другого. Чем глубже и четче осознаю тщетность своих усилий, тем острее желание пасть к ногам Пани и вымолить хоть немного отвара из чертокопытника. Мне кажется, в следующий раз я точно ухвачу за хвост (русалку? Суть? Судьбу? – кого из них, потерянных) извивающуюся змею ускользающего от меня понимания происходящего.

Заходили Левушка и Ленушка Аникины, приятели еще деда моего покойного (или в лес ушедшего?), Панкрата, выглядящие моложе меня теперешнего. Они – как румяные ребятишки неизвестной расы, любознательные, живые, но морщинистые от рождения. Я имел возможность разглядеть их отражения в зеркале, за которым они меня застали, ввалившись в дом безо всякого стука, на незатейливый деревенский манер. То ли они не решались помешать мне сосредоточенно ковыряться в носу, который я старался очистить от чешуек запекшейся крови, то ли не смели отрывать от размышлений о русалках – как бы то ни было, они ушли, на прощанье помахав ручками и улыбнувшись своими мелкозубчатыми улыбками. Они похожи, словно брат с сестрой, и теперь я склонен доверять полагающим, что за годы супружеской жизни муж с женой накладывают друг на друга не только личностный отпечаток, но и внешний.

Заходила Марина Федоровна, старушка – божий одуванчик. Она уверяла меня в необходимости защиты жилища, ну, или, по крайней мере, хоть оконных проемов, при помощи крысиных трупиков. Говорила этак сердечно, а глаза светились добрым безумием. Попервоначалу-то я воспрянул духом: ну хоть одного человека вменяемого встретил. Ан нет – такая же чокнутая, как все остальные. Ну да, и я тоже. Потому что совет учел. Завтра обещала занести с дюжину сушеных пасюков, а я в качестве благодарности вызвался вскопать ей пару соток огорода. И что она там выращивать собирается? - дожди льют такие, что впору рис сажать.

Я ждал Паню. Она выпендривалась. Я продолжал изучать содержмое ноздрей, выковыриваемое указательным пальцем, и рылся в мусорном жбане на плечах, пытаясь отыскать хоть какие- то сведения по части проведения строительных работ.

Надеюсь, моих ничтожно малых познаний хватит на то, чтоб возвести забор. Я уже и материал присмотрел – на берегу Пырхоти высится штабель бревен, распиленных кем-то на куски метра по три с половиной. Как раз то, что надо. Однако не могу вообразить, как их буду сюда перетаскивать. Горбатый Гаврила, местный плотник, специализирующийся на «домовинках», обещается выделить лошадь, да вряд ли с неё будет прок – животина на трех ногах, как в той дурацкой песенке, и не могу определиться, смешно или жалко выглядит ее взбрыкивающий хромой аллюр, когда она полускачет-полуковыляет на луг попастись.

Стараниями горбуна все оставшееся население Благодати обеспечено гробами впрок, и в его сарае целый склад домовин с грудой крестов. Мне мнится, старикан позабыл технологию изготовления чего-либо, кроме изделий, напрямую связанных с похоронным ритуалом. Гаврила целыми днями шатается по селу, наведываясь к друзьям и подругам, и тут и там рисуя на заборах, срубах и дверях пиктограммы – гробики с крестами, - какими дети обычно изображают места захоронений кладов на картах сокровищ. И вздыхает так горестно. Слушая его вздохи, ощущаю дикую, абсурдную неловкость от того, что пока не представляю ему возможности присыпать землей гробик и водрузить над ним крест с коряво выдолбленными буквами моего имени.

Благо, яму копать Гавриле не придется – разрастающийся вширь овраг тому причина, и лишь благодаря – дурацкое в данном контексте слово – местному обычаю помирать в лесу, на склонах оврага не белеют кости. Ни одной, сам проверял. Только гнилые доски, некоторые с обрывками бледно-розовой, бывшей некогда красной, ткани. Я не хочу быть выставленным напоказ через несколько лет – а то и месяцев – после кончины, посему всё же предпочту уйти в лес. Снимаю шляпу перед глубиной мудрости народной. Однако не понимаю, отчего та же мудрость не подсказала селянам методов борьбы с распространением оврага, известных каждому пятикласснику, хоть раз открывшему книжку по природоведению на нужной странице.

В Пырхоти обретаются огромные рыбины – тяжелые шлепки по воде пугающе отчетливо слышны ночами, заглушая даже вой той бедной собаки. Я стараюсь думать, что это именно рыба резвится, и пытаюсь открещиваться от воспоминаний детства, говорящих о том, что в реке отродясь ничего крупнее красноперки не водилось. Ну, по крайней мере, так говорил отец. Сначала я был слишком мал для того, чтобы меня отпускали на речку, а потом как-то неловко самому было перед сверстниками за то, что не умею плавать, и я даже придумал болезнь – аллергию на речную воду, именно на речную, поскольку эта оговорка допускала возможность купания в колодезной без опасения покрыться страшной коростой. Теперь-то вспоминаю, что у всех пацанов находились какие-то отговорки на предложение пойти искупнуться, и рассказы Кольки да Сеньки представлялись мне выдумками чистой воды, ну, речной, коль на то пошло. Выходит, никто из нас, выросших пацанов, не смог бы с уверенностью ответить, водилась ли в речке рыбешка. Не говоря уж о русалках.

Русалки. Снова кружат свой кошмарный хоровод в моей голове, сужающийся хоровод разверстых пастей, зловонных, влажных, бездонных.

Я и со стороны реки двор огорожу – ни одна тварь не пролезет. Буду плескаться в полуметре от них, но оставаться таким же недосягаемым, как в детстве, в родительском доме, на лугу или еще где, но никак не на берегу Пырхоти и не в лесу.

Я готов унижаться, просить и умолять. Никогда особой гордостью не отличался, а тут и вовсе этого чувства лишился.

Противно самому перед собой, гадко и тошно. Однако куда отвратнее воображать русалок, шумной гурьбою прибывших в гости на обед, главным блюдом которого являюсь. К веселью и домовой, наверное, присоединится – «хозяин», как называет его Паня. Я не видел его, однако существование сего персонажа подтвердилось сегодня утром – перед дверью я нашел чашку, ту самую, что запропала после того, как я, воспользовавшись Паниным советом, налил козьего молока и положил сверху кусок хлеба. В пропаже чашки я винил отцовскую кошку. Теперь же в чашке лежала голова котенка. Я понял так, «хозяин» намекает, пора его подкормить.»


2

Иван провалялся в лесном домишке почти сутки с того момента, когда хилая дверца хибары Петропанкрата распахнулась и явила кошмар во всей его уродливой красе.

— Я подушку ему подкинул, сорвиголовкой набитую, — сказал Петр – Панкрат.

— Это что, наркота местная?

— Чего?

— Опьяняет?

— А-а-а, — протянул старик понимающе, и почесал голову, вызвав отступление парня, которому не улыбалось нахватать вшей. Хотя, - добавил он про себя, - поздняк метаться.

— Так что, рубанет его твоя подушка, что ли?

— Не, отрезвит малость. Укорот даст.

— А почему он именно на тебя напал?

— От тебя ж духами за версту несет, а ему противно это, и опасно даже…

— Это одеколон, — зачем-то поправил старика Иван и, проведя ладонью по щеке, поднес к носу, понюхал. Запах еще держался, что было удивительно – «потная спираль», повисшая в избенке, была настолько мощно закручена, что избавиться от вони помог бы разве что хороший пожар.

— А нету никакой разницы, — пробурчал старик.

— Дед, может, мы его совсем, на хрен, отравим? У меня в сумаре дезодорант, вроде, есть.

— Папироской лучше угости. Меня.

— Да травись, — Иван, пожав плечами, протянул пачку сигарет. Старик цепко за нее ухватился, вырвал из Ивановой руки и расплылся в улыбке, обнажив зубы цвета грязного песка.

— Спасибо, племянничек. Сто лет не курил. Первый-то запрещает, ну, если не под дымососом. — Глаза старика сузились подозрительно: — Ты ведь не скажешь, нет?

— Нет. Давай валить отсюда. Если ты и привык к такой скотской жизни, то наверняка после того, как тебя едва не сожрали, изменишь свой подход к вопросу личной гигиены. Я тебе по такому случаю еще и сигарет подкину, так что давай, не нычь, кури спокойно. Лучше, как я понимаю, травиться постепенно никотином, чем быть разжеванным одномоментно. Знаешь, до меня пока не дошло, что тут за срань творится, и я хочу смыться, пока на этот счет не просветился.

— Так никто не мешает – просвещайся. Я, если чего, подсажу, что да как.

— Нет, ты не понял…

— Да всё я понял, не тупее других. Может, тебе и в самом деле в Елани-то делать и нечего? Даже если и так… я не определился… да всё равно ведь без меня тебе не выбраться. Ну никак, вот ты хоть пыжься тут передо мной, хоть тужься.

— Помоги, в таком случае, дед Панкрат. Я заплачу. По-моему, уже предлагал, — проговорил Иван поспешно, и запнулся, решив, что повторением своего предложения может старика обидеть. И обругал себя. В который раз.

— Деньги твои мне ни к чему, я говорил. В Елани тоже ларек закрыт. Опарыша-то давно не было, — сказал старик явную чушь. Наморщил лоб, прикрыл глаза ладонью, указательный палец со скрежещущим шуршанием ковырял слипшуюся прядь волос. Через минуту, для Ивана субъективно растянувшуюся на годы, старик вскинул голову: — Только после того, как Первый «добро» даст. Раньше и не помышляй. Отвечать-то мне потом, а я это люблю, как Тришка – твои духи. И не в страхе дело. В ответственности, да вам, молодым, не понять такого. Ну, уж такой я есть. Таким воспитали, и жизнь, и Елань. Потому и оставили меня здесь вроде как за сторожа, пока офицерики из отпусков не поприезжают.

— Не понял. Мы что, еще и ждать кого-то будем?

— А куда тебе торопиться? Семеро по лавкам, небось, не скачут. У тебя что, жена-то хоть есть?

— Невеста. В Благодати. Говорил же.

— Да-а-а? — изумился Петропанкрат. — А чейная же она, к кому приехала-то? Ну, если ты не на Пане жениться собраться – она одна там всё в молодухах ходила. Ага, до старости. Так вот, что я тебе скажу: не смей, коль так. Жизнь свою загубишь, почём зря. Она ж только прикидывается девкой, а самой – лет под задницу. Постарше меня будет…

— Да ты чего? Какая, на хрен, Паня? Что касается того, к кому моя невеста приехала: не знаю. Она мне как-то не докладывала.

— Вот те раз. Ты что ж, ни фамилии, ни роду её не знаешь? – потешался Петр-Панкрат, молодея прямо на глазах.

— А что в этом такого противоестественного? — спросил Иван, покрываясь испариной при виде эволюций во внешности старика, да уже и не старика, скорее – потрепанного судьбой мужика. — Ты вот, к примеру, знал?

— А то как же! — возмутился уже скорее Петр, чем Панкрат.

— Каюсь, не знаю, — солгал Иван, пожав плечами, и почувствовал смущение. Этого только не хватало.

— А мы тут, почитай, все сродственники.

— В таком случае, я не удивляюсь… — начал было Иван, и вновь осекся, сочтя почти вырвавшееся замечание о вреде кровосмесительства не вполне корректным. Вот странно, в городе он не стеснялся в выражениях, общаясь с людьми, а здесь вот переживает, блин, чтоб этого пердуна – да нет, уже крепкого такого, жилистого мужика, - обидеть. Впрочем, в Ростове он и не зависел никогда ни от кого настолько, как теперь – от благорасположения Петропанкрата.

— Ладно, пошли, — сказал хозяин халупы, вновь седея и будто пылью старости покрываясь. Решительно наклонился и принялся обвязывать вокруг голеней длинные, сплетенные из какого-то растительного волокна, шнурки, поддерживавшие лапти, в кои шнуровка была продета пижонского вида крестиками.

— К Первому твоему, что ли?

— Ну а к кому ещё? К Тришке? Хотя – можно, конечно. Да не боись – шучу.

Старик подошел к полочке, с которой ночью парень снял горшок с похожим на патоку медом, которым обрисовал вокруг себя обережные круги. Иван поежился – молчание старика затянулось, и ему казалось, он знал тому причину. Когда Панкрат обернулся, Иван попятился, и упал на задницу посреди комнатенки. Лицо старика, вытянувшись в каком-то обреченном выражении, пошло синюшными пятнами.

— Ты что же, сволота, мед сожрал? — просипел старик едва слышно сквозь щель между бледными, потрескавшимися губами.

— Нет, я его по полу размазал! — сказал Иван, вкладывая в голос весь сарказм, чтобы старик и впрямь не посмотрел на украшенный кругами пол, на котором сейчас сидел подавленный поведением старика парень. А дед значения его интонациям не предал, и глянул. Иван сидел, словно в центре мишени, правая ягодица угнездилась в блюдце с окурками. Рядом валялась перевернутая керосиновая лампа, потухшая из-за того, что кончилось топливо.

— Дурак, — проговорил старик.

— Я что-то не то сделал?

— Не канает это здесь, — прокряхтел старик.

— А что тогда? Что, как ты говоришь, «канает»?

— Ну, первое дело – узгуй, гриб такой, — старик завертел ладонями, обрисовывая в воздухе контуры, но движения его были столь быстры, что Иван толком ничего и не разглядел. — А уж после – медок. Хоть Витьки надо мной и ржали. А у самих белладоннита было вдосталь, а мне только на шнурки вот эти и досталось, — он кивнул на обувку, — а вона как вышло – я еще тут, а они все уж в отпусках давно…

— Померли, что ли? — спросил Иван, ощущая себя будто на пронизывающем холодом ветру.

— Ну, так я ж и говорю: в отпусках.

— Так кого мы ждать собираемся, в таком случае?

— Смену-то должны прислать. Там же и железяки всякие, и каптерка… Сапоги я брал, чего уж, а автоматики припрятал, ага, припрятал, как надо, всё честь по чести…

— А мне-то чего туда переться? Ты перед кем выслуживаться собрался, если начальство всё передохло?

— Смена должна быть, — тупо упорствовал старик.

— Да бросили они, на хрен, твою Елань. Ты ж как тот партизан, что после войны еще долго за грибниками да бортниками гонялся. Ты хоть в курсе, что в стране-то происходит?

— Приказа никто не отменял. Значит, буду сторожить. Охранять от таких вот, — глянул на парня.

— Да от кого охранять? Кто сюда в здравом уме сунется?

— Ну, ты-то вон смог.

— Опять двадцать пять. Говорю же, леший попутал, — сказал Иван, поднимаясь с пола. К штанам прилипали тягучие сопли загустевшего темного меда.

— Вот то-то и он, выворотень, — кивнул головой дед, и Иван малость ошалел: а ведь и правда – леший, как бы ни называлась эта тварь по-местному. Хотя он здорово сомневался, что описание твари есть в каком бы то ни было справочнике.

Старик принялся сучить по медовым кругам лаптями, жестами показывая: делай, мол, как я, делай лучше меня.

— Для чего? — спросил Иван. — Чтоб Тришку твоего со следа сбить? Так ведь он может ну хоть вон в тех кустах притаиться, а потом просто красться по пятам, метрах в десяти позади, не теряя нас из поля зрения. — Вспомнив вращающийся глаз существа, Иван вздрогнул. — Не уверен, что смогу продвигаться по лесу бесшумно, но отчего-то мне кажется, что Тришке это вполне по силам.

— Тут и без него погани хватает, — проворчал старик. — Ты давай, топчись по медку-то. А Тришка теперь спит. Наверное.

— Наверное? — переспросил парень, топая по застывшим кривым полосам и шаркая, втирая мед в протекторы ботинок.

— Сезон, похоже, начался, так что наверняка не могу сказать.

— Сезон… Охоты, что ли? — Иван замер. — На нас?

— Хошь – на них поохоться, если сдюжишь. Ружья-то нету, так что строгай рогатину. Гы-ы-ы.

— Газовый есть, хотя…

— Вот-вот. От пердежу – и то больше толку будет, — старик ухмыльнулся.

— Так он что, вправду на меня не стал нападать из-за одеколона? — Иван был почти уверен, что в сумке есть-таки дезодорант.

— Да нет, — замялся старик, словно смутившись. — Просто я к двери ближе был. Они ж, как дети малые – тянут в рот, что ближе лежит…

— Надо же, как трогательно, — Голос Ивана дрогнул.

— Ага, — тряхнул головой старик.

Они вышли в сумерки, но это Ивана нисколько не обеспокоило – перед тем, как покинуть лачугу, старик пояснил, что они заночуют на пасеке, где пополнят запас меда, которым придется на ночь обмазаться. Когда Иван спросил, почему старик не сделал этого до его, Ивана, прихода, и до нападения, дед сказал, что сезон, судя по поведению Тришки, только настал. А леший- выворотень – не столько поужинать хотел, сколько предупредить, да не удержался, бедолага, при виде мяса.

Иван глядел по сторонам, отмечая васнецовскую угрюмость пейзажа. Ягоды на кустах – и те были коричневыми. Буро-серые стволы деревьев, блеклые пучки поганок на них, какие-то лохматые, оплетающие корявые стволы, побеги. Влажно поблескивающая земля, проглядывающая в прорехи гниющей подстилки, подрываемой их ногами.

Разноголосо беседовали о своем, о птичьем, невидимые пичуги, скрежетали где-то далеко вверху ветвями корявые дубы да осины, стрекотали белки, раздавался хруст непонятного, но не настораживающего происхождения, глухо квохтали жабы, чавкал губами и лаптями Панкрат.



3

— Давай поболтаем, — предложил Иван.

— Нечего!.. Ты слушай лучше…

— Что?

— Рацию…

Старик говорил что-то еще, но Иван пропускал слова мимо ушей. Болтовня про Елань порядком осточертела, а вот возможность связаться по рации… С кем? Каким образом? Там разберемся, - подумал он, - и с первым, и со вторым пунктами. Иван понасмотрелся на заброшенные заводы с растаскиваемыми остатками оборудования, но не мог вообразить военную лабораторию - а именно ею, как он думал, и была Елань, - которую постигла бы подобная участь. Они ж, вояки, законсервировали её, небось, до поры до времени. По крайней мере, очень хотелось верить в это, а не в безумие старика. И верить, что там и впрямь найдется и рация, и генератор, и запас топлива, ну, достаточный хотя бы лишь для того, чтобы дать свет на время, пока удастся с кем-то связаться. Иван старался не думать о том, что затея с рацией вряд ли удастся – это ж не мобильник. Судя по фильмам, всё довольно просто, но вряд ли режиссеры придают внимание достоверности манипуляций с оборудованием – важнее, чтоб свет правильно падал на сосредоточенно нахмуренный лоб героя. И зудело в голове гадкой пчелкой не ко времени подоспевшее понимание, что топает за стариком уже с азартом пацана, которому по кайфу поковыряться во всяких там приборах, поглядеть, что такого секретного понастроили в этом лесу.

Маша? А что – подождёт. Да, этот Петропанкрат говорил что-то об «автоматиках». Было бы неплохо. Не отдаст добровольно – силой заберу, подумал Иван. Странные преображения проводника Ивана не столько уже удивляли, сколько побуждали постоянно наблюдать за стариком, ища какие-то закономерности его перевоплощения в Петра. В том, что он справится с Панкратом, сомнений не было, одолеет ли Петра – вопрос.

Иван ускорил шаг. Ветки хлестали по лицу, оставляя сразу начинавшие вздуваться царапины. Старика растительность, судя по довольному кряхтению, когда очередная ветвь хлестко шарахала его по роже, лишь щекотала. Иван зло сплюнул, дед подбодрил: «Так ото ж!»

Оружие. Был бы у него нормальный ствол, а не газовая пародия, ему сам черт был бы не страшен, не говоря уж о лешаках. Иван снова подумал, насколько быстро адаптировался к происходящему – мозг, казалось, просто перестал удивляться, в какой-то момент будто отключив эту функцию из-за грозящего сбоя всей системы мышления.

Старик говорил о каком-то «опарыше», вспомнил Иван, и, запнувшись о выпроставшийся из-под сгнившей листвы да иголок корень, едва не рухнул вперед, с трудом удержав равновесие и схватившись рукой за лохматое подобие лианы, тепловатое и влажное на ощупь. Выматерившись сквозь зубы, устремился за проводником, даже не оглянувшимся на шум. Опарыш, на котором солдатики приедут, говорил старик, ну, или что-то в этом роде, значит, как ни крути, тот самый опарыш – средство передвижения. Но какого рода? Если предположить, что кличку оно получило благодаря форме, то вполне может статься узкоколейным составом, если же из-за цвета – так вообще несть числа предположениям: с равной степенью вероятности это может быть и камуфлированный грузовик, и сивый мерин из соседнего колхоза, впряженный в усыпанную гнилым сеном подводу. Иван усмехнулся, и хоть укоротил шаг при размышлениях, всё ж едва не ткнулся в спину Панкрату, успев замереть от него на расстоянии в ладонь, покачиваясь на носках.

Дед раскланивался, нетактично оттопыривая тощий зад и при каждом новом земном поклоне демонстрируя дырку в штанах, показывавшуюся из-под рубахи. Иван какое-то время таращился на стариковский зад, силясь оторвать взгляд от будто загипнотизировавшей его то появлявшейся, то исчезавшей дыры. Потом встряхнул головой и, нервно хмыкнув, обошел старика. И окостенел.

Ого, да здесь многолюдно, - пронеслось стремительным опарышем в уставшей от потрясений голове.

На пне сидел старикашка, совершенно голый, какой-то мелкий, как пупс извращенца. Ну, по крайней мере, это было первое, что пришло в голову. К тому же сидевший на пне никак не реагировал на челом бьющего Панкрата, отвешивающего свои размашистые поклоны с размеренностью метронома. Иван посмотрел на своего проводника – тот шевелил губами, из которых вылетали отрывистые звуки, никак не желавшие сливаться, составляясь в слова нормальной человеческой речи. Иван нахмурился и, напрягши слух, сосредоточил внимание на губах старика, стараясь совместить зримое и слышимое.

— Прости, батюшка, простибатюшка, простибатюшкапростиба… — выходила какая-то ахинея. Иван шлепнул по спине Панкрата.

— Это кто, кореш твой?

— Узгуй, — благоговейно молвил Панкрат и, отвесив еще один поклон, задержался в согбенной позе чуть дольше, разогнулся и сделал плавный, струящийся жест, каковой, казалось, невозможно сотворить старческой, в артритных шишках, ладонью.

— Ты ж говорил, узгуйчики – грибы такие, — подозрительно глянул сначала на одного, потом на другого старика Иван, пытаясь определить, кто из парочки в большей степени издевается над его истрепанными нервами и кому в связи с эти первому стоит надавать по старческим ушам.

— Ну да. А этот – главный. Это к счастью, что мы его встренули.

— А, может, это Тришка твой прикинулся, ну, или кент его какой…

— Скажешь тоже! — улыбнулся Панкрат, как несмышленому ребенку. — Они ж от узгуйчиков-то бегут – аж ветер подымают. А откуда про лешаков-то знаешь?

— Что «знаешь»? В каком смысле?

— Ну, что оборачиваться могут.

— Не знаю, — опешил Иван. — Просто показалось…

— Правильно показалось, — сказал Панкрат, и потрепал Ивана за изодранную щеку, как кинолог – какого-нибудь брылястого бассет-хаунда.

— Пока, — Иван сделал рукой тому, что на пне восседал, и раскланялся дурашливо.

— Дурья твоя башка, — неодобрительно покачал головой Панкрат. — Ладно, пошли уж, только не оглядывайся.

— Что, в столп превращусь?

— Пошли, давай, — проигнорировал его реплику Панкрат и, впившись пальцами в предплечье парня, поволок его дальше, всё погоняя и то и дело поглядывая вверх, будто сквозь темную толщу листвы да хвои над головой и впрямь мог разглядеть небо. Это было без толку, потому что, если верить словам Панкрата, ночь может наступить когда угодно, ну, то есть когда то угодно будет группе лешаков, достаточно большой и сплоченной для того, чтобы повлиять на ход времени. Или создать иллюзию этого, накрыв её колпаком весь лес. Бред какой-то, подумал Иван, и истерично хохотнул, когда с ужасом оторвал руку от аппетитного румяного яблока, свисавшего с ветки осины, вполне уверенный, что, вкусив фрукт, может обзавестись десятком лишних сантиметров носа, как в той сказке.

Чудес и нелепиц становилось всё больше, к тому же в лесу явно светлело, и непонятно, что было источником света. Панкрат здорово сбавил шаг, и теперь брел, понуро опустив голову и хрипло, тяжко вздыхая.

То на березовой тощей веточке, то в корнях елки, то в дупле покосившегося гнилого ясеня распускались радужные цветы дивной красоты. Всё с ног на голову становилось, и Иван отметил, что побродив в свое время по кругу в горизонтальной плоскости, теперь делает то же самое в вертикальной; шагает себе вниз головой и странным образом не падая на кустарники внизу. Или вверху? Ветви, прутья, стволы, побеги торчали во всех направлениях, и Иван ощущал себя как бы внутри вывернутой наизнанку шкуры гигантского ежа. Растительность наступала, сплачивала ряды и хлестала, колола, рвала всё яростнее.

Оба путника были окровавлены и обессилены, но упорно продолжали двигаться, вклиниваясь всё безнадёжнее, всё глубже в самую жуть.

И вдруг вышли на маленькую полянку, поросшую светло-зеленой, какой-то легкомысленной, что ли, травкой. Славненькая полянка, настолько живописная, будто декорация спектакля кукольного театра.

После лесного мрака глаза резали мелкие пятна цветов, на голову почти ощутимо давила голубизна неба. Громко верещали кузнечики, перескакивали с цветка на цветок то ли птицы размером с бабочку то ли наоборот. Жужжали пчелы. Сновали по стеблям муравьи, движение которых казалось струящимися каплями расплавленной смолы.

Иван замер, разинув рот. Пот разъедал полученные в схватке с чащей раны, но боль казалась совершенно пустяковой платой за вход на эту райскую полянку. Хотя и в лесу всё обстояло не так уж и плохо с цветами да с теми же яблоками на осинах, но то ведь всё было просто иллюзией, потому и воспринималось адекватно – скорее с усталым раздражением, чем со слюнявым восторгом.

Посреди полянки высилась изба на столбах-сваях, довольно высоких. Иван подумал, что строители проявили излишнюю предосторожность – в случае паводка естественная дамба леса не пропустит на поляну ни капли. Парень огляделся, и подумал, что похожи они с Панкратом сейчас на двух тараканов в центре стакана. Да, за продирание сквозь казавшуюся непроницаемой стену чащобы им по ордену полагается.

— Ну, это, что ли, Елань твоя? — спросил Иван, сомневаясь и думая, что избенка, судя по долженствовавшей бы возвышаться конструкции – лишь наблюдательный пункт.

— Не-а, и не пасека даже.

— Так куда ты завел нас, проклятый… Как там тебя…

— Догадываюсь, куда, — сказал старик тоном уж совершенно замогильным. — Привели нас сюда.

— Ну да, конечно. Мог бы сам догадаться.

— Не верь – твоё дело, — старик пожал плечами, и Иван явственно расслышал хруст суставов.

— А в избе-то чего? — спросил парень.

— Поди, да посмотри. Мне не забраться – вишь, высоко-то как.

Иван направился к сооружению, порог которого высился над травкой метрах в полутора, а крыша была столь крутой, что поверхность каждого ее ската была раза в полтора больше площади самой избы. Иван походил вокруг, ища нечто вроде трапа, по которому можно было бы взобраться на скособоченное крыльцо с ветхой дверью на кованых петлях, длинными кривыми полосами стягивающих покрытые темными пятнами мха доски дверного полотна.

Парень то и дело озирался на Панкрата, будто то ли совета того спросить, то ли в попытке уловить ухмылку на сморщенном лице. Дед рекомендаций давать не собирался, о чем можно было догадаться по затравленному мерцанию глазенок во мгле глазных впадин да лиловости, распространявшейся рваными пятнами по его лицу, ветшающему, будто мумифицировавшемуся.

После лешего, Узгуя и яблок на осинах Ивана в этой жизни поразить уже ничто не могло. И он тяготился раздвоением сознания, одна половина которого не то чтобы смирилась, но уже почти верила в реальность происходящего, другая настаивала на том, что видения – лишь плод усталости, а уж если не её, то можно найти и другие причины странностей: да хоть тот же воздух; а что - в той Панкратом поминаемой Елани, может, газ какой разрабатывали, а потом, когда что-то там напортачили, и контролировать распространение странной отравы не смогли, просто бросили всё на самотек (вполне по-нашему), миновавших сумасшествие вывезли, объект закрыли, а местное население оставили доживать в отравленной зоне. Борьба двух половин утомляла, тем более, что рассуждения второй были лишь умозрительны, в то время как наблюдения первой подтверждались на каждом шагу, заставляя Ивана всё больше склоняться ко мнению, что стоит просто влиться в события, приспособиться к ним. Рациональное в его голове как-то съежилось, как только Иван решил, что уже знает, что его ожидает в избе.

— Ох, не лазил бы ты туда, — запричитал старик.

— Ну нет! — заартачился Иван. — Как там про «ко мне передом, а к лесу задом»…

— Не выйдет, — промямлил Панкрат едва слышно. Вдруг из провалов глазниц побежали слезы. — Это ж тебе, твою мать, не тридевятое царство…

— Тю-у-у-у, — протянул Иван. И что, вот этого «чую-чую-русским-духом-пахнет» не будет? Дак кто ж тогда там?

— Ядвижка, — сказал старик.

— Кто? — вытаращился Иван.

— Панина мамка, ну, родительница её, Панина.

— А что это за Паня такая, что не могла мамашку похоронить, как всех нормальных мертвецов? Отгрохала, понимаешь, мавзолей тут. Жена председателя? Воришка – агрономша? Нечистая на руку – и в прямом, и в переносном смысле – заведующая свинарником?

— Язык – что помело! — Панкрат повысил голос, и закашлялся. — Ведьма наша. Там еще несколько баб ейного роду лежат…

— Как «лежат»? Как в склепе? Похоронили так, в смысле?

— Да какое там! — сердито, почти злобно вскрикнул дед, и опять зашелся кашлем. Вытащил из штанов сигареты, чирканул спичкой о ноготь фактуры конского копыта, как какой заправский ковбой, прикурил. — Говорю же: сложили, — выдохнул вместе с дымом, и Ивана едва не вывернуло – таким едким показался табачный дым в благоухающем воздухе полянки. — Травками пересыпали, солью, ну, и сложили.

— Так кроме трупов вяленых там ничего и нет? — с деланным разочарованием произнес Иван.

— А ты что хотел? Гусли, сраную самобранку? Тоже мне, дитятко.

— Да сам не знаю. Дух авантюрный, понимаешь, пробудился.

— А теперь?

— Что? – не понял Иван.

— Да дух твой.

— Пожалуй. Хотя – нет. А почему избушка-то на сваях, или как там они у вас называются?

— Да хрен ее знает. Я вообще в эти россказни не верил, а она, вишь, есть. Ну что, попытаемся пойти?

— В Елань?

— Да на пасеку же, сколько раз говорить-то тебе надо. Хоть попробовать стоит.

— Получится? — спросил Иван, сомневаясь, но отчего-то страха не испытывая.

— Да должно. Не знаю. Только…

— Знаю. Не оборачиваться.

— Ага, — одобрительно подтвердил Панкрат, и побрел к чащобе, казавшейся стеной без щелей, стеной, отвергавшей своим видом саму возможность сквозь нее просочиться.

Иван поплелся следом, испытывая острое, свербящее желание оглянуться. Но не решался. Оставалось только убеждать себя, что просто боится потерять старика из виду – тот вдруг зашагал так широко и быстро, что такая возможность стала казаться вполне вероятной.

— А мы куда движемся-то, на восток, на запад? — кричал Иван между вдохами в спину старику.

— Да какая разница! — проорал тот злобно.

Иван предпочел промолчать. Странный поводырь вел его по странному лесу, наполненному странной жизнью. Ветви теперь уже не хлестали по лицу, сучья не пытались содрать скальп или лишить глаза, да и лохматые подобия лиан уже не оплетали ноги отвратительными тугими узлами. Распускались цветы вдоль тропинки, по мере продвижения спутников расширяющейся ровно настолько, чтобы человек мог пройти, и сужающейся до муравьиной стежки позади них.

Пот больше не разъедал ссадины и царапины, порезы и разрывы. Иван прощупыванием и простукиванием, проминанием и разглядыванием, словом, всеми доступными способами убеждался, что на теле – ни болячки. Даже маленький серповидный шрамик с внутренней стороны ладони исчез. Да и вообще, идти становилось всё легче.

По субъективным ощущениям Ивана, они с Панкратом отмахали добрый десяток километров, да еще по лесу, продираясь через него, как сквозь наполненный колюще-режущим хламом кисель, а ему, Ивану, так здорово и приподнято весело, будто он хорошо выспался, и теперь вот совершает такую привычную ежеутреннюю пробежку. Панкрат насвистывал что-то. Наверняка финиш близок, думал Иван. Наберет Панкрат своего медку, обмажемся, как папуасы – глиной, и рванем в Елань сегодня же. Чего тянуть-то?

Он наклонился перешнуровать ботинки. В городе чего он только не вытворял с этими башмаками для того, чтобы хоть немного разносить: и одеколоном заливал, и мокрыми надевал – всё без толку. А вот лесная вылазка здорово помогла – ботинки растоптались уже даже излишне, причем, казалось, процесс продолжается. Иван пошевелил пальцами ног и распрямил спину. Ну вот – штаны свалились. Он подтянул ремень, с удивлением обнаружив, что в следующий раз придется проковыривать в нем новую дырку. Парень вытащил сигарету и прикурил.

И согнулся пополам в выворачивающем наизнанку жутком кашле. Ощущения свои он мог сравнить только с теми, что испытал после первой в жизни затяжки. Панкрат вздохнул, жалея, очевидно, не столько Ивана, сколько пропавшую зазря сигарету.

Неожиданно перед ними открылось не то болотце, не то скатывающееся к этому печальному состоянию озерцо.

— Умыться б тебе, — прогундосил старик, будто оправдываясь. — Да штаны смени – вона, изодрал все да изгваздал. Я видел, там у тебя в сумке есть.

— А что, тут дамы водятся? — поинтересовался Иван неожиданно высоким тоном, не придав значения ни этому, ни тому, что старик рылся в его вещах.

— Почти.

— Что, «почти» водятся?

— Почти бабы, — пояснил старик.

— В таком случае, я «почти» и умоюсь. Долго еще идти-то?

— Теперь-то уж нет. Пришли почти.

— Опять «почти». Я жрать хочу! — вскричал Иван. Может, удастся подстегнуть перечника напоминанием об еде. Ивану было неведомо, насколько простирается забывчивость старика, но он допускал, что и она виной тому, чтокожа на скулах Панкрата натянулась так, словно тот месяц голодал…

…хотя тело в весе прибавляло. Ну да, так оно и было – старикан раздавался вширь, и шитая-перешитая рубаха, до того болтавшаяся на нем, как на вешалке, теперь с треском натягивалась на напрягающихся мышцах. Если Иван после предложения старика умыться подумал, что это было бы и в самом деле неплохо, то теперь желание отшибло начисто. Он во все глаза смотрел на вновь молодеющего Панкрата – теперь уже, наверное, в большей степени Петра, - и здорово опасался того, что может случиться с ним самим.

Он провел рукой по волосам, и, взвизгнув, отдернул руку – вместо короткого ежика голову теперь украшали длинные патлы. Он имел такие, намеренно мытые как можно реже, лет так в пятнадцать-шестнадцать, изображая из себя этакого нечесаного рокера, с толпой таких же пытающихся самоопределиться малолеток гоняющего на старой «хонде» по ночному городу. Он и курить-то тогда же начал. Потом был вермут…

Вдруг, тяжким мешком, навалилась жалость к самому себе, настолько гнетущая, что дрожащие ноги стали подгибаться, и он начал падать. Субъективно он воспринимал своё падение долгим парением, погружением в густую студенистую массу, дряблой линзой искажающую форму предметов, заставляющую те совершать плывуще колышущиеся движения, до того размеренно умиротворяющие, что навевали дрёму, и хотелось погрузиться в сон под эту выраженную расплывчатыми зрительными образами колыбельную. На внутренней стороне отяжелевших век причудливый танец переменчивых предметов становился всё более понятным, наполнялся смыслом, и Иван уже недоумевал, как он не мог сообразить, что… Тело соприкоснулось с землей, как со тщанием взбитой периной. Поворочавшись на ней, в ней, Иван свернулся калачиком, подложив одну руку под голову, другую просунув между поджатых к груди коленей, и на этом будто отключился.



4

Может, я и в самом деле испытываю их терпение, - подумала Маша. После деревянного елдака папаша вряд ли еще чем позабавит. Придурок. С родственниками я попала. Куда ни кинь – все с прибабахом. Ну и ладно. Отоварюсь травкой – и домой. А с ними – будь что будет. Тоже мне, искатели приключений. Если какие тайны и откроются, то не здесь. В лесу – да, возможно, и очень даже вероятно. Так почему бы их не обломать…

Они ввалились в комнату.

Там много чего интересного было: от длинных, составленных в один, столов, покрытых разномастной и разноразмерной клеенкой, до решеток на окнах. Нет, не тупо сваренных из арматурных прутьев, какие мы видим на первых этажах хрущоб, и уж конечно, не кованых, что оберегают покой хозяев особняков. Здесь были решетки, сплетенные из толстых, гладких, навроде то ли тополиных, то ли ивовых веток, и нужно было обладать немалой силой, чтобы изогнуть и сплести их с такой мнимой небрежной легкостью и диковатым изяществом. Впрочем, диковатым или нет, Маша украсила бы таким плетением свою квартирку, если Вадик не станет возражать.

А он ведь не станет, верно?.. Маша посмотрела на него долгим многозначительным взглядом, и его краем уловила полыхнувшие злобной ревностью глаза Любы, этой сопливой блондиночки, обиженная рожа которой бледной луной возникала в размышлениях Маши, связанных с Вадимом. Брр… да еще эта кровища на столах. Потеки на покрывавших их клеенчатых скатерках были явно не кофейными. Бурые потеки запеклись размашистыми росчерками.

— Ну, и кого он здесь потрошил? — дрогнувшим голосом поинтересовался Шурик, глядя на похожее на огромную лохматую запятую пятно.

— Да крысок же, небось, — предположил Вадим.

— Про каких крыс вы всё время талдычите? — спросила Люба настороженно. — Говори сейчас, а то я тебе ночью устрою.

— Странный ты способ шантажа выбрала. Вроде, от исполнения мужского долга я никогда и не уклонялся особо. Если я правильно намек понял. Да, и если уж и впрямь в масть, то предупреждаю: трахай меня до полусмерти, а не расколюсь. Вот.

— Может, руку он просто поранил, — сказала Маша, зная, что говорит полную чушь, но как бы со стороны наблюдая, как слова сами вылетают из ее рта. — А кровь сразу не замыл.

— Ага, — с сомнением кивнул Шурик и, потянувшись рукой к очкам, одернул ее.

Вадим подошел к одному из столов, задрав покрытую бурыми художествами клеенку, взялся за круглую ручку выдвижного ящика:

— Здесь посмотреть. Что ищем-то – знать бы.

— При виде этой кровищи я вообще соображать не могу, — скуксился Шурик наигранно и положил ладонь поверх Вадимовой. И, словно обжегшись, отшатнулся, схватив ладошку другой рукой, когда заметил, с какой гадливостью поморщился Вадим – будто слизень его коснулся.

— Вытягивай, — проговорила Маша низким голосом, дурашливо ухмыляясь.

— По-моему, мы ожидаем, нет, скорее, ощущаем загадочность, мистичность в том, где им попросту не место. — Люба оглядела троицу с жалостью. — Мы ж не в вампирском замке находимся, а в обыкновенном сельском доме, покинутом хозяевами не так давно, чтобы жилище успело обзавестись зловещей атмосферой. Затхлой – да. Но ведь для того, чтобы от этого избавиться – проветрим. А вот как просквозить ваши мозги? Может, наконец, пооткрывать тут все ящики да шкафчики, убедиться - никаких скальпов да отрубленных конечностей тут нет?

Она подошла к другому столу, сдернула с него клеенку, разрисованную умилительными котятами, там и сям забрызганными поверх мордочек да пухловатых телец бурыми пятнами, и рванула ящик. Он вывалился. Выпала к Любиным ногам сухой тряпицей мумия крысенка. Зубы засушенного детеныша клацнули о пол. Люба завизжала.

Маша подскочила к ней и хлестнула раскрытой ладошкой по щеке. На Любином лице проявилось удивление, из глаз полились слезы боли, по щеке забагровел след ладошки с тремя начавшими лиловеть вмятинами от колец. Вадька перевел взгляд со щеки плачущей подруги на руку Машеньки – та протянула ладонь с растопыренными пальчиками: — Можешь отрубить.

— Что за… — промямлил Шурик, не решаясь продолжить, и втянул голову в плечи.

Люба всхлипывала. Ну да, она испугалась. Ну, так неожиданно эта дрянь вывалилась, и хвостик, хвостик полоснул ее по ноге, как холодная проволока. Но это она переживет. Ее больше волновало, что Вадим даже виду не подал, что возмущен тем, как Маша её успокоила. Было больно, но, признаться честно, действенно: в голове более менее прояснилось. Она вытерла ладонями слезы со щек – на левой руке остались слабые розоватые разводы. Это что, эта рыжая сука щеку ей рассекла? Вадик улыбался. Козёл, подумала Люба и ощупала языком внутреннюю поверхность щеки, будто чтобы удостовериться, что кольцо суки не прошло сквозь неё.



5

Борька побродил по дому, минутами замирая на месте и вдыхая аромат Маши. Наверное, ему следовало пойти в какую-нибудь парфюмерную лабораторию дегустатором, или как там эта должность называется, а то и составителем ароматических композиций, подумал он, и, наполняя легкие, размечтавшись, решил, что определенно знает, как назвал бы собственноручно и собстеннообонятельно составленные духи, и уж конечно, они стали бы шедевром, принесшим бы ему моральное удовлетворение. Что до физического, то есть масса латексного добра и замечательных смазок. Встрепенувшись, он огляделся по сторонам, досадливо сплюнул:

— Тоже мне, Гренуй недоделанный…

И устыдился. Никакого права сердиться на Машеньку у него нет, зато поводов к недовольству собой – более, чем достаточно. Начиная от лени, препятствующей не только занятиям в спортзале, но и трудовой деятельности вообще, и заканчивая каким-то тупым упорством, с которым он поглощает невероятное количество калорий, с неким извращенно оттягиваемым предвкушением воображая, насколько еще может расплыться тучное тело.

Ну да, знакомы с детства, но подавляющее большинство таких парочек, некогда игравших одними игрушками, а потом вместе выкуривших первую сигарету, сначала разглядывавшие лобки друг друга, а потом показывавшие свои уже покрытые порослью сокровенные места кому угодно, но только не бывшему напарнику по игре «в доктора», ни к каким сексуальным, не говоря уже о брачных, отношениям не приступают. Однако ж случается… Борька недоумевал, почему они с Машей не принадлежат к меньшинству. Он бы ради неё… Ну, ей достаточно было хотя бы разок намекнуть, а с годами это постоянное ожидание намёка стало состоянием его души. Ожидающий чуда. Ничего для этого не предпринимавший. У Маши было несметное количество мужиков, и ведь можно было еще надеяться на то, что она соблаговолит таки разглядеть в его глазах эту собачью тоску, и отдастся ему если и не из жалости, то хоть по пьяни, и не раз, будучи на одной с ней вечеринке, Борька с замиранием сердца видел, как Маша пробирается сквозь галдящую толпу к нему на своих подгибающихся ногах; и вот – рот ее приоткрывается, его сердце, как говорится, пропускает удар, и Маша должна уже сказать то, что он ждет… а она интересуется, икая, где здесь туалет. И он, проводив, стоит столбом у двери, и Маша вываливается из нее в объятия какого-нибудь очередного хмыря. Типа этого вот Вадима. А потом её педрила Шурик везет пьяную парочку куда скажет Маша. А Борька сгорает, истлевает от ревности и ненависти. И непонимания. И зависти. К кому? Да к Шурику же – не имея желания иметь Машу, тот имеет возможность хоть видеть ее. Обнаженную. Да и вообще – хорошо устроился.

Борис плюхнулся на горбатый диван, и тот, недовольно хрюкнув, выстрелил пружиной, хлестнувшей парня по заднице сквозь искусственную кожу обивки. Впрочем, Борька не обратил на это внимания. Он размышлял, умышленно ли Маша оскорбила его перед всей компанией или просто он попал под горячую руку. Для кого другого – всё было бы понятно, но Борька всё надеялся на проявления к себе хоть какой-то человечности со стороны подружки, человечности, которой здорово в ней поубавилось с момента выезда из города. В неё словно вселялась порой та чокнутая Машка, та, что перебесившись в пресловутый период, вдруг стала не уравновешенной, но спокойной, даже иногда слегка заторможенной. И картавость, от которой избавилась еще в школе, теперь стала проявляться, причем Машеньку, видимо, это нисколько не смущало – она, казалось, даже не осознавала, что её порок речи вернулся из продолжительного отпуска.

Поерзав на диване, с которого все время соскальзывал, нехотя встал, закурил, и решил проведать ту деревянную бабу на срубе колодца. Вытащил телефон, в этом селе если на что и годный, то разве что как плохонькая фотокамера. Индикатор показывал, что батарея разряжена наполовину. Ну, пофоткать колодец по-любому хватит, решил он. Да и тянуло послушать тот глухой стук, с которым бревна тычутся в заходящий в речку забор.

Моросил гадкий дождь, и Борька, подняв воротник своей балахонистой джинсовой куртки, двинулся в сад-огород и, проходя мимо сарайчика, уловил краем зрения блеснувшее на чем-то матовое сияние, и усилием воли подавил желание разглядеть, что это было – чего доброго, наткнется еще взглядом на кого из компашки. Им и без меня неплохо, подумал он, услышав женский вскрик, скорее возбужденный, чем испуганный…

Его ударило по плечу, И Борька вскрикнул, обругав себя: ну чего ты орешь – обыкновенная шишка… Стоп. А откуда она взялась тут, пусть в заброшенном, но всё же – саду? Ну да, сажают во дворах коттеджей ели для красоты внутриусадебного ландшафта, но ведь не в деревне же, что отстоит от леса метров на пятьсот, в деревне, где никому и в голову не взбредет насаждать сад такой бесполезной с практической точки зрения культурой. Да расслабься ты. Белка. Ага, или ежик. Древолазающий, со здоровыми такими когтями. Он ускорил шаг. Бурьян мокрыми плетьми хлестал по штанам, оставляя на них темные следы с вкраплениями семян. Стрекотала сорока. В старых деревьях шуршало. Огород казался бесконечным. Борька почти бежал.

Она ждала его. Конечно, ждала, она же не могла взять да и так просто уйти, как тот деревянный боцман, что спас Нильса от гнева статуи короля. Только шляпы на деревянной девахе не было.

Зато глаза открылись. Борька сам одеревенел. Да нет, показалось, решил он. Просто в первый раз внимания не обратил. Так и было… Да нет же, он отчетливо помнил, что тогда деревянные веки статуи полуприкрывали глаза, оттого деваха казалась сморенной сном, и поза была такая расслаблено-усталая… Не в пример теперешней, все еще расслабленной, но готовой в любой момент вскинуться навстречу пришельцу, настолько нескромному, что позволил себе нарушить безмятежность отдыха обнаженной девицы, с которой даже и не знаком. Бред какой-то, подумал Борька, встряхнув головой. Но все же отошел на пару шагов и, приложив ладонь ко лбу, напрягши память, принялся сопоставлять запечатленную в ней позу девахи с той, которую видел теперь. Да такая же, показалось просто, нечего было на сиськи пялиться, упрекнул он себя, припомнив замечание Вадима. Она светлее была, а теперь дождь вон ее смочил, детали и проявились; смотри-ка, зрачки выдолблены, как у какой мраморной полубогини. Он застегнул воротник куртки под самое горло, и вновь приблизился к скульптуре. Захотелось выдернуть из ее лба штырь с намотанной на его барабан цепью, и Борька оторвал от него руки только тогда, когда понял, что избавить деревянную нимфу от занозы в черепе ему одному явно не под силу. Да и страшновато было.

Он погладил девку по груди, потер торчащий и как будто теплый на ощупь сосок, и почувствовал эрекцию. Скосил взгляд на ширинку, словно для того, чтобы и зрительно убедиться, что его чурбак возбудил. Периферийным зрением уловил движение, словно всплеск всколыхнутых ветром волос, и вскинул голову, вперившись округленными глазами в зрачки-дырочки. Левая рука его продолжала механически поглаживать деревянную, колышущуюся, грудь, правая сжимала собственную ширинку.

Налетевший порыв ветра шелохнул старые груши, деревья скрипнули, мокрая темная листва полетела Борьке в лицо. Он прикрыл глаза, и в размытой полоске меж сощуренных век разглядел плавное движение плеча скульптуры – она им так повела, будто под лопаткой кольнуло… В следующее мгновение Борис тяжко охнул, когда зажатая подмышкой скульптуры ладонь послала в мозг импульс чудовищной боли. Борька заорал, тщась вырвать руку из деревянного капкана и вопя с каждым вздохом всё громче. Вытаращенные глаза секла тяжелая мокрая листва, в раскрытый в крике рот летели какие-то щепки; а девка тем временем словно в размерах увеличивалась. Да нет, она просто поднималась, решив, видимо, что отдохнула на славу, потому может уделить внимание этому визжащему существу.

— Ну отпусти, сука такая, ну для чего я тебе, с меня толку – чуть, вони больше, да поймай ты козу какую-нибудь, ну, не человека же, в самом деле, мучить, спалю тебя, сука, да отпусти же, говорю, отпусти…

Она ухватилась за колесо на противоположном лбу конце штыря, и принялась вертеть и раскачивать его, все более резкими и быстрыми движениями, под хруст и скрип дерева, под завывания Борьки, мечущегося вслед за ее телодвижениями. Парня бросало и швыряло, с одной ноги слетела туфля и упала в колодец, штаны изодрались о торцы сруба, на которых багровели следы соприкосновения Борькиных ног с бревнами.

Колесо вместе со штырем она зашвырнула далеко за забор, в речку. И застыла, услышав всплеск.



6

ИИИИЖЕ… …УКАААА… …ЕЕЕЕЕ… …АШАААААААА…!!!

Только Люба угомонилась, тут еще этот притрушенный. Ясно ведь – Борька орал, больше некому. На самом, как водится, интересном месте с куском сала стряслось что-то. Вадим обратился к Маше:

— По-моему, он тебя звал.

— Слышу, — ответила она, дуя на ладошку, которой врезала Любе. Рука ныла.

— Так чего мы тут отираемся? Может, он ногу сломал, или еще чего? — Люба прикладывала и отнимала от щеки тыльную сторону ладони.

— Ну, положим, то, что он может сломать, я уже говорила. Ладно, пошли, охрипнет еще вдобавок, — Маша поморщилась.

— Беда он наша, — сказал Вадим.

— Да-а-а? — Маша взглянула на него. — Я-то думала, тебя другие беды одолевают.

— В самом деле, — встал на сторону Маши Шурик. А что ему оставалось делать?

— Убью, — тихо проговорил Вадим, глянув на очкарика исподлобья. Люба схватила его за рукав и что-то зашелестела в ухо. Дура.

— Может, одного уже и замочили, так что давай без мокрухи,— сказала Маша с издевкой. — Пошли, на жмурика позырим. А чо? Всё веселье. — Она хохотнула, из её глаз брызнули слёзы.

— Машк, не истери, — бросил Шурик, опустив взгляд.

И первым пошел вглубь двора. Остальные, продираясь через мокрый бурьян – за ним.

Борька лежал метрах в трех от колодезного сруба, и выглядел так, словно из криницы выпрыгнула противопехотная мина.

— И что с ним такое приключилось? — проговорил Вадим, подбоченившись, наблюдая за Машей, упавшей перед истрепанным тучным телом на колени. На лице ее застыла растерянность, она то порывалась притронуться к Борису, то отклонялась назад, одергивая руки и пряча их за спиной.

— Пульс есть? Пощупай. — Люба сглотнула – от картины происшествия ее подташнивало.

— Есть, конечно. Кровь, вон, точками из носа течет, — сказал Вадим. — Боров-то вон какой – чего ему станется. — Он перевел взгляд на колодец.

Скульптура возлежала всё в той же позе, разве что от дождя потемнела, залоснилась, отчего казалась словно живой. Капли стекали по деревянному телу, как пот. И кровью немного забрызгана, будто идол. Особенно – почему-то подмышкой.

— Вадь, ну сделай что-нибудь, — Люба повисла на его руке.

— Давайте его в дом перенесем, — приказала Маша. И посмотрела на Вадима.

— Придётся. Не мокнуть же, — кивнул он.

— Да как ты можешь?.. — Люба выпустила его руку и отошла на шаг.

— Что? — не понял Вадим.

— Донесешь хоть? — неправильно истолковав Любино восклицание, иронично поинтересовался Шурик.

— А тебя, бля, юморист, я точно ушатаю, если еще раз вякнешь. — Он отвел взгляд от Шурика, вновь принявшегося теребить свои долбанные окуляры. — Первую помощь умеет кто оказывать?

— Справимся как-нибудь, — сказала Маша, поднимаясь с колен. Она шагнула к скульптуре, с трудом выпрастывая ноги из раскисшей земли. Посмотрела на бабу, провела пальцами по расплывающимися под дождем пятнам крови на срубе, понюхала, а потом вдруг поднесла руку ко рту и жадно лизнула. И обвела всех оторопелым взглядом.

— Нравится? — спросил Вадим. — Люб, у нас пули имеются серебряные, ну, кол, там, осиновый, на крайняк?

— В лес поди, да настрогай, — сказала Маша так наставительно. И облизнулась. Кровь показалась отвратительной на вкус, так что обвела языком она не плотоядно вовсе, а чистоты лица лишь для.

Вадим подхватил Борьку под мышки и поволок. Шурик, не смогший вынести вида ног толстяка, оставлявших в грязи две кривые колеи, догнал Вадима и, сказав ему что-то, заставил того остановиться. Подхватил истрепанное тело за ноги, и печальное шествие продолжилось.

— Слушай, а Сашка твой что, действительно того? — спросила Люба напирая на последнее слово, и бессознательно поднесла руку к зудящей щеке, ну, так, на всякий случай.

— Это кто тебе сказал? — Маша вскинула брови. Во внимательном взгляде синих глаз читалась настороженная тревога, и причину этого Люба находила в состоянии Борьки, словно аккумулировавшего дурные эмоции окружающих и расплачивавшегося теперь за это. Учитывая комплекцию толстяка, подкожный жир, как у какого-нибудь дюгоня, трудно вообразить, что пострадали его внутренние органы, но осмотр у врача уж точно необходим. До ближайшей больницы – черт-те сколько километров по раскисшей просеке. Остается только надеяться на скорый приезд Паши, водилы того катафалка. Так что Борьке придется довольствоваться неумелым лечением экспедиционеров – вот пусть Маша и проявит первой заботу о друге, решила Люба, отвечая на Машин вопрос чересчур резко:

— Да никто. Поведение просто…

— Стебется, — пояснила Маша усталым тоном человека, которому занудное долбление чужого интереса в одну точку встало уже поперек горла. Маша двинулась дальше. Люба зашагала следом, ощущая нелепую и неуместную неловкость от того, что шаги ее длиннее Машиных, так что она едва не наступает то и дело ей на пятки. Люба наклонилась с видом, будто собирается перешнуровать кроссовку. Поскребши ногтями облепленный какими-то колючими мелкими семенами мокрый шнурок, она распрямилась. Скрип позади. Она резко обернулась, едва не упав на разъезжающихся в грязи ногах. Деревянная баба с колодца прощально махала рукой. Люба с силой зажмурила глаза, до появления на внутренней стороне век плывущих радужных, искрящихся разводов, встряхнула головой, сбрасывая наваждение. Показалось. Должно быть. Она в несколько неуклюжих прыжков догнала Машу, едва не ударившись в спину той, протянула руку, собираясь тронуть девушку за плечо, поделиться. И отдернула руку, вообразив только, как ее откровенность прокомментирует рыжеволосая хозяйка. Бывшая. Не, ну теперь-то Вадик здесь поселится на некоторое время, так что ему информация может представляться более полезной. Да какая, на фиг, информация?.. Люба опять тряхнула головой, подумав, что едва не наболтала себе сотрясение мозга – в глазах аж искры промелькнули. Она оглянулась – деревяшка всё махала. Вот ведь интересно как – издали и не определишь, то ли прощается, то ли в гости зазывает. Хорошо бы, если первое; в противном случае – нет уж, спасибочки. Люба, скрипнув зубами, с трудом отвернулась – шея одеревенела, как у той колодезной завлекалочки. И наступила-таки Маше на пятку.

— Осторожнее, чертова корова, — прошипела Маша, едва не упав. Она схватилась рукой за скользкий ствол какого-то огромного сорняка.

— Извини, — сказала Люба, краснея от смущения и злости.

— Ничего. Вадимчик отработает, — ответила Маша. Губы расплылись в улыбочке, видя которую Люба испытала острую потребность повалить рыжеволосую суку в грязь и спотыкаться об ее голову до тех пор, пока улыбочка не разорвется. Сама виновата. Через секунду они уже катались в грязи, в колышущемся, влажно хрустящем бурьяне, колотя друг друга кулаками, раздирая ногтями, вырывая волосы цепляющимися за них кольцами да браслетами, кусаясь и – как же без этого – визжа.

Ребята оглянулись на шум возни. Рысью метнулись к дому, бросили Борьку на крыльцо так, что ноги его свешивались на ступеньки, и набирающий силу дождь, смывая кровь и грязь с конечностей толстяка, стекал по ступеням бурыми ручейками, пузырящимися падающими с неба крупными каплями. Вадим с Шуриком помчались к визжащему кому грязи.

Дождь наяривал. Девчонки – тоже.

Ливень уже стеной лил, струи хлестали по изогнутым спинам, слипшимся грязными патлами волосам, обрывкам одежды, телам, сиявшим в прорехах и красневшим свежими ссадинами.

— Лом найдем? — оторопело полюбопытствовал Вадим.

— Лучше доской, а то кости переломаем, — задумчиво предложил Шурик. Очки его запотели, и это неудобство стало вдруг приятным. — Первый раз её такой вижу. Неприятно. Я не об эстетике.

— Думаешь, Любка моя реслингом занималась? — делано возмутился Вадим. — Давай растаскивать, что ли, а то пока с ними будем вошкаться, толстожопый копыта откинет.

— Типун тебе на язык. Хотя… С домовинами, как я понял, проблем тут точно нет…

— Хорош базарить, — Вадим рубанул рукой по струям дождя, и решительно вклинился в схватку. Дерущиеся не подавали никаких признаков усталости; наоборот, казалось, они колошматят друг друга со словно напитывающимся дождем остервенением. Они уже не визжали – только злобное шумное пыхтение, хруст суставов да треск разрываемой материи. Вадим вонзил в на миг образовавшийся между телами просвет сцепленные на манер тарана руки, и если чего и добился, так только того, что сам оказался втянут в битву. Они набросились на него. Шурик то ли тактично, то ли трусливо стоял в сторонке и тихо тосковал по городу, размышляя, удастся ли свалить из этой чокнутой компашки подобру-поздорову. Теперь ему одному предстоит всех перевязывать, а то и шины накладывать.

Грянул гром. Клубок распался. Три лица, покрытые грязью и кровью, уставились на него.

— Ноль-ноль-ноль, — объявил Шурик счет поединка. — Второй раунд будет?

Не захотели. Потащились к дому, поддерживая друг друга. Шурик плелся замыкающим. Он смотрел на кровоподтек на правой Любиной ягодице и думал, что Маша точно ноготь сорвала, раздирая ей джинсы.





Оглавление

  • Пролог
  • Глава I
  • Глава II
  • Глава III
  • Глава IV
  • Глава V
  • Глава VI
  • Глава VII
  • Глава VIII
  • Глава IX
  • Глава X
  • Глава XI
  • Глава XII