Беллинсгаузен [Евгений Петрович Федоровский] (fb2) читать онлайн

Беллинсгаузен

К читателям!

Перед вами первая книга новой серии историко-биографических романов «Русские путешественники».

Человек любознателен и непоседлив. Всегда, в любом поколении, находились мечтательные люди, которым было скучно в собственном уютном доме, их манили дальние неведомые страны, и под тем или иным предлогом они срывались с места и отправлялись в путешествия, таившие массу опасностей, которые только разжигали азарт искателей приключений.

В годы царствования первого из Романовых, Михаила Фёдоровича, Русское государство осваивало пугающую огромными холодными пространствами Сибирь. Никто не знал тогда, где кончается эта неведомая страна, куда текут её реки, что за народы населяют её дремучие леса и тундры. В те неласковые края и отправился в 1640 году со своим отрядом казак Семён Иванович Дежнёв. От Якутска сухопутным путём добрался до Индигирки, вверх по реке достиг берегов Северного Ледовитого океана и морем доплыл до устья Колымы. В 1648 году, тронувшись из построенного здесь Нижнеколымского острога вдоль океанских берегов, обнаружил Чукотский полуостров, завершающийся скалистым мысом, который назвал Большой Каменный Нос, и вышел на Тихий океан, открыв невольно пролив, отделяющий Евразию от Америки. Лишь через полвека командор Витус Беринг исследует края и доберётся до Америки. Но Беринг — герой другой книги из новой серии.

Семён Дежнёв — казак, Беринг — морской офицер, их профессии сами по себе способствуют открытию новых земель. Григорий Иванович Шелихов был звания купеческого, и открытие русскими путешественниками западных берегов Америки разожгло в нём интерес торговый. Но, видимо, не только, немало здесь было и дотошной тяги к новизне. Экспедиции Шелихова вдоль Охотского моря, к Курильским островам, к берегам Русской Америки, где им были основаны первые русские поселения, открыли новые земли, заливы и острова.

История географии причудлива. Прошло триста лет после эпохи Великих географических открытий, казалось, нет больше белых пятен на мировой карте. Но вот в 1819 году из Кронштадта отправились два шлюпа: под командованием адмирала Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена «Восток» и капитана Михаила Петровича Лазарева «Мирный». Сделав последнюю стоянку в Рио-де-Жанейро, шлюпы двинулись на юг. 16 января 1820 года экспедиция увидела перед собой неподвижные ледяные скалы. Так был открыт «льдинный материк» — Антарктида. Ф. Ф. Беллинсгаузен, участник первого русского кругосветного путешествия под командованием И. Ф. Крузенштерна, позже — отважный флотоводец в русско-турецкой войне 1828—1829 гг., губернатор Кронштадта — герой одной из первых книг серии.

Просвещённые европейцы посещали острова Тихого океана с одной целью — захвата новых колоний. Аборигенов Австралии и Океании за людей не считали, полагая, что папуасы — особая раса, не намного разумнее обезьян. Русский путешественник Николай Николаевич Миклухо-Маклай прибыл в эти края с целью мирной, он два года прожил с дикими племенами Новой Гвинеи, сдружился с ними, побывал также на многочисленных островах Полинезии, изучая быт, нравы, культуру местных народов, проводя антропологические изыскания, и в конце концов полностью опроверг расовую теорию, доказав, что лишь исторические обстоятельства не дали возможности развиться народам этих отдалённых уголков земли до уровня современной цивилизации. Аксиому конца XX века ещё сто лет назад приходилось доказывать, как большую теорему Ферма.

Читателей ждёт встреча с известными мореплавателями В. М. Головниным, Ф. П. Врангелем, Ф. П. Литке, исследователями Средней Азии П. П. Семёновым-Тян-Шанским, Н. М. Пржевальским, Г. Е. Грум-Гржимайло и другими.

БСЭ, М., 1970, т. 3.

еллинсгаузен Фаддей Фаддеевич (9 (20). 9.1778 — 13 (25). 1.1852) — русский мореплаватель, адмирал.

Учился в Морском кадетском корпусе в Кронштадте. В 1803—1806 гг. участвовал в 1-м русском кругосветном плавании на корабле «Надежда» под командой И. Ф. Крузенштерна. По возвращении из экспедиции командовал различными кораблями на Балтийском и Чёрном морях. В 1819—1821 гг. возглавлял кругосветную экспедицию на шлюпках «Восток» и «Мирный» (командир Лазарев), посланную в Антарктику с целью максимального проникновения к южной приполярной зоне и открытия неизвестных земель. В 1819 г. открыто несколько островов в антарктической части Атлантического океана. 16 (28) января 1820 г. экспедиция открыла Антарктиду, приблизившись к ней в точке 69° 21’ ю. ш. и 2° 14' з. д. (район современного шельфового дневника Беллинсгаузена), 21 января (2 февраля) Беллинсгаузен вторично увидел ледяные берега. 5 и 6 (17 и 18) февраля экспедиция подошла почти вплотную к ледяному массиву. Это позволило Беллинсгаузену и Лазареву сделать вывод, это перед ними находится «льдинный материк». В 1821 г. открыты остров, названный именем Петра I, и берег, названный именем Александра I. Экспедиция открыла также ряд островов в тропической части Тихого океана. 24 июля (5 августа) 1821 г. суда после 751-дневного похода вернулись в Кронштадт.

В 1828—1829 гг. Беллинсгаузен участвовал в русско-турецкой войне. С 1839 г. — военный губернатор Кронштадта.

Именем Беллинсгаузена названы море в Тихом океане, мыс на Южном Сахалине и остров в архипелаге Туамоту. Плавание Беллинсгаузена описано в его книге «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света в продолжение 1819—1821, совершенные на шлюпах «Восток» и «Мирный».

От автора

В Военно-историческом архиве России хранится формулярный список о службе Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена. Любая современная анкета при поступлении на самую заурядную работу дала бы исследователю много больше, чем до удивления краткий послужной список первооткрывателя шестого континента. На вопрос: «Происхождение, исповедание, женат или холост, если женат, то имена и каких лет дети, мужского или женского пола, имя жены и её происхождение», — ответ скуп, как жест глухонемого: «Из лифляндских дворян, женат на девице Анне Дмитриевне, имеет детей: Елизавету 19, Екатерину 12, Марию 11 и Елену 10 лет». Больше нигде и ничего личного. В остальном даты, звания, когда, на каком корабле и под чьим командованием плавал. О славном своём вояже к Южному полюсу две строчки: «С 1 июля 1819 года отправился кругом света, имея в команде своей два шлюпа «Восток» и «Мирный», кампания продолжалась по 16 августа 1821 года».

Из всех мореплавателей жизнь Беллинсгаузена осталась самой загадочной. Странно, что в «мемуарный век» он не оставил никаких записей. Рапорты, донесения — и только. Его «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане...» больше походят на отчёт, а не на путевые заметки. Реалии его жизни, начиная с точной даты рождения, собственного имени, позднее изменённого, и кончая участием в шведской кампании 1807—1809 годов, Отечественной войне 1812 года, войне против турок в 1828—1829 годах, командованием главной базой Балтийского флота — Кронштадтом, вызывают массу недоумений. Никто из дореволюционных беллетристов, ни из наших писателей не брался за жизнеописание Беллинсгаузена. Все документы, хранящиеся в разных архивах и библиотеках, напечатаны и кочуют из книги в книгу, а просто житейского нет, как будто человек, проживший достойную жизнь, дослужившись до полного адмирала, награждённый всеми высшими орденами империи, существовал не на земле и не среди людей, а где-то под созвездиями других широт.

Даже отсутствие вахтенных журналов и подлинных карт плаваний «Востока» и «Мирного» вызвало спор о приоритете в открытии континента. Только благодаря самоотверженной работе М. И. Белова из Института Арктики и Антарктики удалось разыскать эти подлинники и доказать миру, что именно Беллинсгаузен и Лазарев первыми подошли к «матерому льду» Антарктиды. Об этой истории я рассказал в повести «Свежий ветер океана», опубликованной в «Искателе» (1976, №3) и сборнике «Приключения-79», позднее по ней был снят художественный фильм «Странник» (режиссёр В. Ведунов).

А вот о жизни самого Беллинсгаузена я тогда писать не решился. Отсоветовал покойный Михаил Иванович Белов, предупредив, что браться за такое дело почти безнадёжно из-за отсутствия интересных документов, хотя о его соплавателе М.П. Лазареве печатались и романы, и научные книги, был подготовлен трёхтомный сборник его бумаг.

Заканчивая столь пространное вступление, скажу, что в процессе розыска — по строчке, по намёкам — мне открылась совсем незнакомая эпоха, которую ни в школе, ни в институтах мы не изучали. Она ушла, но для меня осталась и стала близкой, и дорогой. Я попытался передать её со всеми несуразностями того времени (а какие эпохи бывают без них?), когда обитал мой герой. Как ни странно, в этой книге нет вымысла, ибо сказки неуместны для литературы подобного рода.

Глава первая Аз и буки

1

ворь стала одолевать Фабиана Беллинсгаузена сразу после того, как похоронил он Лизаньку. Едва разрешилась она последним сынком, и то ли от сглаза, то ли от заражения крови, или ещё каких других причин — погасла, точно фитилёк в высохшей лампадке.

Ни жалобы, ни стона, ни последнего вздоха не услышал Фабиан от сердечной, положила ручку невесомую на его шершавую ладонь, приподняла синие глазки из-под кружевного чепца, может, что-то произнести хотела, да промолчала.

А когда очнулся Фабиан от наваждения, схватил другой рукой запястье, уже холодное, поразился взгляду смирному, какой всю жизнь помнил, не подернутому смертной пеленой, — видно, слезинка не засыхала долго, оттого и теплился взор, казался живым и осмысленным.

Кончиками вздрогнувших пальцев он опустил веки, они не поднялись уже. Схватил зеркальце в бронзовой оправе, к губам поднёс. Не затуманилось.

И тут из живота его, из плоской, но широкой служивой груди, как водяной пузырь, вырвался угарный выдох. Кровать с покойницей поплыла куда-то в сторону, чёрный потолок скособочился, в голову ударил колокол...

Подскочил Юри Рангопль — такой же кряжистый, молчаливый, меченый палашами церберскими, растолкал повитух и приживалок, разжал лезвием ножа зубы и влил полштофа рома. Очнулся барин.

   — Где малый? — одними губами спросил Фабиан.

   — Эме взяла.

Трудно сыскать на свете людей, столь далёких друг от друга по происхождению и столь близких по судьбе. Эстонские предки Рангопля с незапамятных времён рождались, жили и умирали на эзельской земле. Это была их родина, кров и убежище. Предки Беллинсгаузена шли сюда с крестом и мечом из тесной германской глубинки — несли другую веру, язык, нравы; пролили много крови, пожгли всё, что могло гореть, задушили, что могло дышать. За годы, столетия могли бы обвыкнуться, научиться мирно существовать, но немецкие бароны и эсты так и остались врагами. Только малая часть выходцев из немцев — мелкоземельная, как Фабиан, сподобилась примириться.

А вот дружба, какая возникла у немца Фабиана и эста Юри, оказалась и вовсе удивительной. Бесовское, контрабандное дело объединяло их. Об этом смердили злые языки, однако тишком, намёками, потому как ни тот, ни другой обид не прощали и подлый народишко держали в страхе.

Фабиан владел мызой в Пилгузе, землёй в пять гаков (за гак в Северной Эстонии считали десять гектаров), деревней Лахетагузе с сорока душами, всё, что осталось после многих дроблений и переделов с тех пор, как Беллинсгаузены обосновались на острове. Ни в какие союзы он не входил, с соседями не общался^[1].

В молодости корнетом участвовал Фабиан в Семилетней войне с пруссаками. В Риге на празднике по случаю успешного её окончания увидел он Лизоньку, дочь эскадронного командира. Полюбили они друг друга неистово. Получив отставку, увёз он её на Эзель. Принесла ему Лизонька двух сыновей-погодков Александра и Якова. Когда они подросли, отвёз их к брату Фердинанду в Аренсбург, где была единственная на весь остров школа. А через шесть лет неждан но Лизонька забеременела вновь. Но кого произвела на свет, бедняжка так и не узнала.

На свадьбе Юри и Эме Фабиан дал молодым вольную, подарил флигель на заднем дворе. Стал Юри как бы управляющим. Наблюдал за скотом и птичником, кузницей, бондарней, погребом и другой хозяйской собственностью. Земля на Эзеле была худая — суглинок да камень. Урожаи выдавались редкие, разве что животину поддержать, хлеб же покупали на материке у ревельских эстов.

Надёжным промыслом, помимо ловли жирной, неистребимой салаки, считали Фабиан и Юри контрабанду. У них была пойема — кораблик остроносый, с обвалистыми бортами, кубриком на корме, с убирающейся мачтою косым парусом. Пойема носилась по Балтике, точно пиратский корвет, — не знала усталости, не страшилась бурь, проскакивала мелководья, где иные распарывали брюхо на острых камнях. Не раз и не два хаживали они в Швецию. Бочку с эстонским зерном обменивали на две — с солью. А грузили бочек по двадцать. Чтобы смурное кипельное море пересечь, в Швеции посредников найти и сбыть товар, — ума не надо, хотя из умников не каждый в дальний рейс пускался. Главная блажь крылась в азарте обхитрить, с носом оставить пограничных и таможенных церберов.

Случалось, почти настигали, рушили пушкой корпус и снасть, грозились вздёрнуть на рее, но в самый последний момент упускали. То ветер неожиданно переменялся, то наступала ночь, то разыгрывалась качка... Пойема, словно угорь, из рук ускальзывала, а на новую гонку таможне духу не хватало. Кляли неистово, слали громы небесные — да бестолку.

Бывало, устраивали облавы. Поджидали на берегу в потайных местах, хоронились на подходе к шхерам, крейсировали мористей, однако у «дьяволов Балтики» своя хитрость имелась: по малейшим приметам, тонким разбойничьим чутьём, нечаянному неуклюжью, чиху ли с простуды, табачной струйке от носогрейки, блудливому ли шёпоту они угадывали неладное, выносились из расставленных силков упырями, и вся затея с поимкой контрабандистов шла прахом.

Крепкие, жилистые, упрямые Фабиан и Юри не признавали никаких законов, не знали над собой никакой власти, кроме силы. Они отличались от других дерзким духом предпринимательства, удачливостью.

Неизвестно, на какие доли раскладывали добычу захудалый барин Фабиан Беллинсгаузен и Юри Рангопль, но, ясно, они не оставались в обиде друг на друга. И когда неутешное горе свалило Фабиана, Юри первым явился на зов.

Похоронили Елизавету по православному псковскому обряду. Маленький сиротка причмокнулся к груди Эме, которая неделей раньше разрешилась от бремени тоже сыном. Младшего Рангопля назвали Аго. Беллинсгаузенова же отпрыска нарекли отцовским именем — Фабиан, прибавив ещё одно имя — Готлиб, как бы «Богом любимый». В католической и протестанской церквах свято сохраняли обычай давать новорождённым несколько имён, поручая, таким образом, заботу о них сразу нескольким ангелам.

Так на мызе Пилгуза появился маленький барчук Фабиан. Со своим ровесником Аго он как брат проведёт безмятежное детство.

Говорят, самый милый ребёнок — последний. Фабиана отец не выделял. Больше того, гнал с глаз, чтобы не напоминал о Лизоньке. А как хворать стал, садился в кресло, вынесенное на воздух, клал на рыжеватенькую головку тяжёлую лапищу и держал так час и другой, глядя на тусклое бесцветное море, думал о чём-то давно ушедшем, и мальчик боялся шевельнуться, чтоб не рассердить батюшку. Не заметил старший Фабиан, как подросли ребятишки, и однажды, как бы очнувшись, отдал приказ Юри:

   — Учить надо.

Юри призвал из деревни патера Копли Рейнвальда. За зиму тот выучил мальцов грамоте, арифметическим упражнениям, а по весне Юри за пуд копчёностей выменял у ревельского лавочника книжку с истлевшим переплётом и медными застёжками. Книга оказалась сущим кладом для ничем не затуманенных детских умишек. С нею Фабиан-младший и Аго отправились в учебное плавание, но не вперёд, а назад, в прошлое, навсегда ушедшее, угасшее, но не утратившее прелести для мечтательного и дерзкого детского сердца. Это была «Ливонская хроника», писанная лет шестьсот назад сметливым панегиристом епископа Альберта фон Буксгевдена Генрихом по прозвищу Латыш.

Книга приохотила друзей к истории — науке о достопамятных событиях, обнявших всё важное, случившееся в несколько тысячелетий от первобытности человеческого рода до сегодняшних времён. Понятно, люди хотели оставить память о себе. У диких народов воспоминания хранились в изустных преданиях, песнях, пословицах. У народов, лишь недавно вышедших из детства образованности, составлялись летописи, и чем более они просвещались, тем старательнее передавали памяти потомства значительные для них подвиги и события. А народы просвещённые, усмотрев пользу в знании важных происшествий, изложили собранные материалы в соответственном предмету порядке, то есть составилась история, которая вкупе с другими науками стала необходимым знанием для просвещённых умов.

По-другому теперь смотрели мальчики на камни у берега, леса в островной глуби, на небо и ветры своей родины. Они как бы обогатились духовным светом, излучавшим божественное стремление всё видеть и знать.

Остров, где они жили, назывался Эзель. От шведского слова «решето»: за обилие болот и озёр среди лесов и лугов, каменных гряд, сдвинутых доисторическим ледником. В народе же Эзель именовался Журавлиным островом — Кура-саар, а позднее Сааремаа.

Южнее, за проливом, на материковой земле жили эсты, летты и ливы, объединённые в Эстляндскую, Курляндскую и Лифляндскую губернии. В старые времена русские прозывали те края вкупе Ливонией. При Владимире Киевском — крестителе Руси — Ливония платила ему дань. Сын Владимира князь Ярослав, во святом крещении Григорий или Юрий, основал здесь город Юрьев, впоследствии Дерпт.

К тому времени, когда в Прибалтику стали проникать римские миссионеры с помыслами обратить людей в католичество, здесь уже давно жили христиане, и пастыри православные исполняли своё дело в отношении к язычникам в духе евангельском, проповедовали крещение словами любви и мира и совершали его только над желающими принять эту веру.

Русские долго помнили, что Ливония принадлежала Руси. Царь Иван Грозный писал королю датскому, что-де русские здесь и города строили, и храмы Господни воздвигали, и хлебопашеством занимались, что при них ливонцам жилось никак уж не худо. Но междоусобные войны, нашествие татар вынудили русских оставить этот край. А один несчастный случай познакомил с ним немцев.

В 1138 году буря занесла нескольких купцов из Бремена в устье Западной Двины. Хитрецы и пройдохи вызнали, что здесь почём и почему, выговорили право на вольную торговлю. Воротясь домой, купцы принялись подбивать духовных рыцарей обратить тамошний народ в римско-католическую веру, подчинить Прибалтику.

«На том Восточном море, — подзуживали бременские купцы, — лежит большой остров Эзель, жители его вообще не признают христианского Бога, но обожают птиц и драконов, которым приносят в жертву живых людей, купленных у пиратов... На том же море находятся и другие большие острова, населённые жестокими варварами, и поэтому мореплаватели обходят их стороной.

Эзельцы наносят много вреда. Они жестоки и предаются постыдным страстям; часто они насилуют пленных женщин и девушек или берут их себе в наложницы, каждый по две или три; продают их другим язычникам, одним словом, всё недозволенное считают дозволенным».

Неустрашимы и храбры были эзельцы и сражениях, что правда, то правда. Генрих Латыш приводил такой случай: «Когда эзельцы, ограбив датские церкви, возвращались назад, их задержали немецкие пилигримы. Несмотря на численное преимущество немцев, они тотчас вступили в бой. Когда же на одном из кораблей из тридцати человек было убито двадцать два, оставшиеся восемь, окровавленные и обессиленные, зажгли свой корабль с тем, чтобы, с одной стороны, не замедлять отплытие других эзельских судов, с другой же, чтобы даже выгоревшее судно не досталось немцам». И ещё: «Когда команда одного из кораблей заметила, что немцы одолевают её, то гордые язычники предпочли броситься в море, лишь бы не попасть в руки неприятеля и ждать от него пощады».

Особенный успех сопутствовал островитянам в борьбе с датчанами и шведами. Не раз они захватывали шведские замки с многочисленным гарнизоном, бивали датчан у Ревеля, а сам город осаждали до тех пор, пока не вынуждали ревельцев сдаться.

Только под напором немцев, особенно в открытом поле, эзельцы вынужденны были уступать или спасаться бегством. Но это не служило признаком трусости или малодушия, а только доказывало превосходство немецкого вооружения. Эзельцы дрались секирами, луками, топорами, редко у кого были меч, дротик или копьё. Прикрывались они кожаными щитами. С криками они бросались в бой, швыряя камни и дротики. Немцы же хладнокровно ставили защиту из огромных, чуть ли не в рост человека железных щитов, отражали отчаянный натиск, пускали в дело арбалеты, а потом длинные копья и мечи. Затем немецкий строй расступался по флангам, выпуская на простор тяжеловооружённую конницу.

Немцы снаряжали одну экспедицию за другой, ежегодно усиливаясь пришельцами из глубинной Германии, где посулы Римской церкви падали на благодатную почву, поскольку к тому времени энтузиазм к Крестовым походам заметно охладел. В Германии скопилось немало праздного воинства, которое предпочитало воевать против ближних язычников, чем биться с мусульманами в отдалённых краях Палестины.

За столетие крестоносцы овладели всей материковой Ливонией. Остались независимыми лишь Эзель и острова поменьше — Муху и Абрук. Тевтонский епископ Альберт фон Буксгевден решил организовать поход не летом, так как у эзельцев было больше кораблей и высадка на каменистый берег представляла большую трудность, а зимой. Сначала надо было захватить крепость Моне на Муху.

В конце января 1234 года двадцатитысячное воинство немцев; ливов и леттов прошло по льду пролива. Попытка взять крепость штурмом не удалась. Тогда тевтоны подтянули камнемёты, которые действовали наподобие большой пращи, и начали крушить дома и укрепления камнями и гранатами с горящей смолой. Через неделю жесточайшего обстрела они выдвинули тараны для разрушения ворот. Атакующие крючьями стали растаскивать брёвна на валах, выбивать защитников из арбалетов. На заре 3 февраля с одновременным падением ворот и штурмом через стены немцы ворвались в городок, истребили всех оставшихся в живых.

...Потеряв крепость на Муху, эзельцы ещё некоторое время удерживались на море. Они мало ценили мирную работу на земле, проводя большую часть жизни в походах. Оторванные от острова, родных, без жён и детей, они делались смелыми и дерзкими, не боясь мести за порушенный мир. Хищные их корабли автор называл пиратскими и не ошибался. По величине, постройке и снаряжению они были достаточно вместительными, чтобы принять команду в тридцать человек и перевозить много груза — скот, церковную утварь, колокола, меха, пленных. Снабжались корабли мачтами и парусами, устройствами для вёсел. Стало быть, не зависели от ветра и легко управлялись в битве.

В сражениях эзельцы действовали примерно по такому плану: разделялись на две колонны, охватывая неприятельскую колонну судов с флангов, и с двух сторон осыпали тучами стрел, камнями из метательных орудий. Особенно удачно действовали огнём. Быстро сооружали плоты, загружали их сухими дровами и сучьями, обливали смолой или жиром животных, пускали по ветру на чужие корабли, чаще на те, которые отстаивались в гавани и лишены были из-за тесноты возможности манёвра.

Но и эзельский флот, лишившись баз на побережье, вскоре утратил могущество.

После падения крепости Моне на Муху начали крестить эзельцев. Идолов их, особенно главного — Терапюгге, разбросали и порубили. Самобытное существование Эзеля и других островов прекратилась навсегда.

Буллой 14 мая 1237 года вновь избранный Папа Григорий IX благословил соединение Ливонского ордена с орденом меченосцев, переименовав всю территорию, им принадлежавшую, в провинцию Тевтонского ордена.

Однако умный прелат Альберт понимал, что владычество над вольнолюбивыми островами будет непрочным. Раньше крестоносцы, отслужив в Ливонии год-другой, обычно возвращались на родину, оставляя приобретённый край до прибытия новой дружины. Чтобы удержать их, Буксгевден начал раздавать завоёванные земли с обязательством нести военную службу. Лишившись баз на побережье, эзельцы утратили силу и на море. Одни из них ушли к шведам, другие подались к датчанам. Третьи покорились немцам...

В конце концов у простых эзельцев ничего не осталось от прежней доблести, кроме ненависти к господам и неохотной готовности им повиноваться. Сохранилось только чувство правоты и честности, доходившее порой до упрямства.

Это хорошо понимал маленький Фабиан, живя среди эстов и разделяя общую судьбу и на мызе, и в деревне, до недавнего времени принадлежавшей его отцу. Эсты были от природы мягки и смирны. Драки, убийства, насилия случались между ними редко. Но мягкость натуры нисколько не мешала её упругости: упрямство эста не знало границ. Раздражённый и обиженный, эст становился злорадным, мстительным и враждебным. Не слишком чувствительный к окружающему, он обладал большой смелостью, часто переходящей в дерзкую отважность, совершенное презрение к смерти.

Читали про это Фабиан с Аго, и невдомёк им было, что их предки долго оставались непримиримыми врагами. Пращур Беллинсгаузена с мечом и огромным щитом из вязкого ясеня с изображением тевтонского креста шагал в пешем строю, а прадед Аго в пестрядиной рубахе до колен, обшитой защитными сыромятными ремнями, в онучах и кожаных бахилах сжимал копьё-острогу, одинаково удобную и для рыбной ловли, абордажа и непрошеных гостей.

Ещё одну зиму скрипел Фабиан-старший. Призывали к нему лекарей, поили травами, пускали кровь, грели кости сенным отваром, жарою в бане изгоняли бесов, натирали зимой снегом до красноты.

В Рождество уже в кровати, еле живого, выволокли барина на мороз, разожгли вокруг костры. Больше всех старались Фабиан и Аго. Взращённые в одной колыбели, вспоенные из одной материнской груди, жившие под общим кровом, они совсем мужичками стали, плотненькими, как боровички. Фабиан-младший бегал в сереньком кафтанчике с медными пуговками, в лапотцах из тюленьей кожи, бараньей шапке мехом наружу. Почти так же одет был и Аго — кафтанчик лишь поскромней был, коричневый, зипунный. С годовалым боровом в момент управились, кровь спустили, выпотрошили внутренности, тушу на слегу напялили и над жаркими угольями навесили, медленно вращая орясину за рукоятки, к комлю прибитые, вроде колеса рулевого.

Пышногрудая, крепкотелая, ладно скроенная Эме в чепце янтарном, бордовом спензере без рукавов, узорами расписанной юбке да в праздничных красных чулках глаз не могла от ребятишек отвести. Но не одна она любовалась сыновьями. Фабиан-старший потянул за рукав стоявшего рядом Юри:

— Надо им кимбу строить. Пора к морю приучать.

Кимба — не пойема, кимба — ялик. Но для ребятишек её построить, даже оставаясь в помощниках, не пирог умять.

После Рождества вместе с Юри начали они валить лес, распиливать кряжи на доски и брусья, из матерых комлей вытапливать смолу, драть лыко для конопатки. Пока материал выдерживался, подсыхал, в кузне наблюдали за Юри, как он делал блоки, кольца, шнеки, якоря и другую такелажную оснастку. А там подоспела пора вырубать по меркам сегменты шпангоута, крепёжные упоры.

Ранней весной, когда в лощинах и заводях ещё стоял ноздреватый лёд, а пригорки уже подсохли, начали ребята с Юри ладить кимбу. Один рубанком и фуганком шлифовал доски, другой долотом и топором делал пазы, сплачивал корпус дубовой крепью. После конопатили щели, покрывали дерево олифой, обливали кипящей смолой, поставили мачту с реей, подвели под днище валки. Если бы не меньшие размеры, кимба, узкая и длинная, смахивала бы на пойему. Это видели и сами морские волки, хотя не обмолвились ни словом, но в душе оставались довольными. Теперь было кому передавать своё ремесло.

По валкам кимбу столкнули в заводь в полнолуние и при полном молчании, подальше от глаза. Худой, обросший седой щетиной Юри с кожаной лентой на лбу, перехватившей косматую голову, в холостяной рубахе под овчинной безрукавкой, опустился на колени и забормотал молитву, с которой отправлялись в плавание эзельцы за рыбой и удачей. Фабиан-отец в шубе, накинутой на плечи, тоже хотел осенить детей крестным знамением, но вдруг закашлялся, согнулся в погибель. Таким его и внесли в дом.

Умирал отец, как говорили тогда учёные лекари, от ипохондрии^[2]. Тоска по жене, встреченной в корнетской молодости на карнавале по случаю успешной Семилетней войны, с которой так же празднично прожил всю жизнь, не забывалась, а возвращалась с ещё более надсадной болью, потерялся смысл существования, утратилась вера. Старшие дети выросли и уехали, последыш доверялся Юри — надёжному другу. Можно было со спокойной совестью уходить в иной мир, где надеялся он вновь встретиться с душой любезной ему Лизаньки.

Через трое суток отца вынесли ногами вперёд...

На похороны наехали из Аренсбурга брат Фердинанд с супругою, двое ещё каких-то родственников с домочадцами. Поскольку старшие уже учились в городской школе, порешили младшего определить туда же осенью, на лето оставив на попечительство Рангоплю. Имение же с землёю и душами в деревне Лахетагузе продали, поделив выручку между собою по-родственному. «Жил покойник, как сыч, клановым чувствам не внимал и сычом умер, Царство ему Небесное да земля пухом».

Детское горе Фабиана оказалась недолгим. Чмокнул папку в восковой лоб, перекрестился, оттёрли его с глаз прочь старшие, холодно озабоченные, неискренне слезливые. После поминок убежали Фабиан с Аго на берег. Они спустили кимбу на волну, раскинули парус и ушли в море подальше от греховной земли, людей чужих, непонятных, склоками да гордыней обуянных.

Хотели родственники лапу наложить на пойему и ялик детский, однако ж предусмотрительный Фабиан-старший ещё при жизни всё обдумал. И флигель, и скотины часть, и суда, ими построенные, переписал на Юри заранее, заверил письменно в уездной канцелярии гражданского губернатора, заменившего прежние должности ландрата и ландмаршала, уплатив сполна положенную пошлину и всякие поборы за наследственную канитель. Юри горе тоже убивал по-своему — работой. Взялся за починку пойемы. Ребятам же за две недели велел обойти вокруг Эзеля, обозначить в памяти и на бумаге все приметные места. Бросил им бочонок с пресной ключевой водой, мешок с хлебом и салом, рыболовную снасть и молча оттолкнул кимбу от берега. Советов не давал: захотят жить — выплывут.

Фабиан и Аго обогнули Эзель, побывали на Абруке напротив Аренсбурга, на Муху в древнем городище эстов, пополоскались в шторме, от штиля ушли на вёслах, добыли угря бочку и вернулись к месту, где поджидал их Юри. Фабиан вычертил карту, обозначил стороны света, нанёс выгодные места для стоянок, отметил господствующие течения, засек опасные банки и мели, срисовал приметные издалека мысы, на которые можно было держать прямой курс.

Неграмотный Юри мало понял из этой бумаги, но проникся уважением к барчуку-сироте за его принадлежность. Сам-то он премудрости мореходства узнавал из печального опыта крушений да извлекал из сказок стариков, пока не достиг совершенства.

Осенью в нём окончательно созрело решение взять с собой мальцов в шведский Умео — для науки с развлечением вместе и для отвода глаз полицейских — тех и этих. Материковые крестьяне собрали урожай, рожь подешевела, Юри наполнил зерном двадцать бочек. Если всё обойдётся, возместит толику убытка, понесённого на похоронах за пиво и разносолье.

Оба судна загрузили полностью, закрепили кладь наглухо, укрыли рогожами. Наказал идти не своевольничая, как нитка за иголкой, в случае разбега в панику не впадать, добираться самостоятельно, ориентируясь днём по солнцу, ночью по звёздам.

Вышли ночью с попутным ветром, в одной связке. Пойема Юри легко несла кимбу Фабиана и Аго. Сквозь тучи иногда поглядывала луна и бросала тяжёлый оловянный свет на пологие волны. На носу кимбы сидел Аго и глядел в согбенную спину отца, стоящего у штурвала пойемы. Фабиан, облокотившись на банку, вёл счёт времени по песочным часам и производил в уме несложные расчёты пройденного пути. Ни компаса, ни секстана, ни морской карты, разумеется, у них не было. Фабиан доверял интуиции Юри. От него он не слышал ласковых слов, да и Аго не удостаивался улыбки, а вот знали, как зверята, чувствовали они, как он жалеет и любит их. Интересно, знала ли об этой стороне его души Эме?

Фабиану казалось странным отношение эста-островитянина к женщине. Эст не требовал от жены ничего, кроме здоровья, терпимо относился к ней, если молодая жена принесёт незаконнорождённое дитя, лишь бы только не от немца. На жену эзелец смотрел как на тяговую силу и в браке видел лишь пустой обряд.

В доме отца жила стряпуха Сельма, у неё подрос сын Лаул, и она решила его женить. Подыскала в деревне невесту Айру, привела в свой дом и с первого же дня свалила на неё все свои обязанности. А Лаул ловил себе рыбу и мерзко хихикал.

Накануне свадьбы Сельма стала надевать на невесту чепчик. Айра по старому обычаю дважды сбрасывала чепчик, за что каждый раз получала оплеуху с сердитым внушением: «Карда омма меест!» («Повинуйся мужу своему!») В третий раз невеста оставила чепчик на голове в знак покорности. Вскоре Айра покинула родительский дом, положив в карман три корки хлеба и погладив три раза печку, чтобы унести с собою счастье родительского крова.

После свадьбы свекровь принесла ворох старых рубах Лаула для починки. С этого и началась супружеская жизнь. А где ласка, где любовь? Фабиан ещё не вполне представлял, что это такое, но уже догадывался.

Видел он и другое, совсем тёмное. В Лахетагузе глумились над девушкой, забеременевшей до замужества. Её били, напяливали дурацкий колпак, издевались всячески, довели до того, что она, родив, убила своего младенца.

Вора и колдунов, домовых, леших, русалок, упырей отбрасывала эстов во времена варварства. А как бабы помогали разродиться той же Айре? Случилось это на Масленицу. Они раскачивали её по воздуху, подвешивали за руки, заставляли кувыркаться в снегу через голову. Так и выбросила мёртвого. А Лаул только скалил щербатые зубы да жрал солёные ноги заколотых осенью свиней, какие подают на Масленицу.

Фабиан возненавидел Лаула. Ему, мальчишке, понравилась кроткая, душевная Айра. «Вот ужо вырасту, отольются её слёзки», — грозился мальчик.

...Юри издал звук, похожий на предостерегающий скрип сонной чайки. Что-то опасное узрел он впереди. Фабиан быстро положил руль на правый борт. Юри резко сбросил парус и стал гасить скорость, встав бортом против курса. Чтобы избежать удара кимбы и помочь более тяжёлой пойеме, Фабиан уклонился в противоположную сторону, чувствуя, как связывающий суда тонкий трос натянулся тетивой. Этим приёмам его никто не учил, поступил как щенок, впервые сброшенный в воду. Аго было встрепенулся, забарахтался, пытаясь что-то разглядеть во тьме, но Фабиан грубо прижал его голову к банке, молчаливым жестом приказав замереть.

Пойема Юри слилась с ночью. Кимбу тихо прибило к её борту. Чтобы при столкновении не издать шума, Фабиан выбросил верёвочный кранец. Ещё больше ссутулившись под просоленной шерстяной накидкой, Юри сидел в напряжённой позе, как бы приготовившись к прыжку. Кого он видел впереди? Сторожевой ли корвет или ладью такого же горемыки-контрабандиста, пузатый турум купца или посыльную удему фельдъегеря, но встреча с любым из них не сулила ничего доброго. И он ждал, посасывая пустую трубку, час или два, до тех пор, пока неведомый мореход не исчез.

Наконец его пружинистая рука потянула шкерт, волгло забухали блоки, парус взлетел по мачте, хлопнул на ветру, как бы сбросив дрёму, и потянул пойему дальше.

К рассвету они уже были в нейтральных водах. Ни один корабль не имел права досматривать их, но на море, как в глухом лесу, хозяин тот, кто сильней, поэтому за благо считалось ни с кем не встречаться.

Фабиан ещё был мал, чтобы задумываться о будущем. Пока он зависел от Юри. Друг отца под забор не выбросит. А если что вдруг случится с ним? Ходить-то ему приходится по острию ножа, убьют, прикуют к галерам, бросят в каземат, разорят — охотников наберётся достаточно, — тогда и мамку Эме обратят в рабыню, и у Аго отберут вольную, а его вышвырнут к нелюдям-родственникам в Аренсбург. Те что захотят, то и сделают... Только никогда никто не разлучит его с морем. На море он родился, на море и умрёт. Морю лишь не надо перечить, с ним научиться жить. «Я родился среди моря, и я не могу жить без моря, как рыба не может жить без воды», — скажет он в редком порыве откровенности, будучи уже взрослым сильным человеком, но сейчас, на середине Балтики, в крошечном сердце родилось это чувство и волновало кровь.

Пошёл холодный дождь, ухудшилась видимость. Смутно темнела корма пойемы. Фабиан прикрикнул на Аго:

   — Не сиди кикиморой, грейся!

Аго сбросил овчинную накидку, замахал руками, завертел головой. Он безропотно признавал главенство Фабиана, и не потому, что Фабиан считался дворянином по крови. Фабиан скорее схватывал науку, быстрее соображал, легче ему давались предметы, с которым знакомил мальчишек преподобный Копли Рейнвальд. Внешне Аго походил на Юри — сухопарый, длиннолицый и молчаливый, а в душе много было от матери — он любил песни, верил в злых и добрых духов, колядовал на Святки, в Иванов день жёг костры, собирал пахучие травы и тайком подсовывал под подушку Эме, чтобы мамка видела приятные сны.

Шли ещё одну ночь. Днём дважды счастливо разминулись с другими судами, а поздним вечером увидели редкие огни Умео. Юри повернул к западу, вошёл в фьорд и приткнулся к скале, громадой нависавшей над водой. Шведский берег ничем не отличался от эзельского — те же камни, такие же протоки, та же жухлая трава на взгорке. Юри сбросил тяжёлую накидку и нерпичьи бахилы, достал из рундука круглую шляпу, чёрный плащ, башмаки с пряжками, превратившись в обычного горожанина.

   — Не высовывайтесь! — приказал он.

Перепрыгивая с камня на камень, скоро очутился он на суше и растворился, точно его и не было. Юри хорошо знал это место, бывал уж точно с отцом Фабиана. Ни с суши, ни с моря оно не просматривалось, смело огонь разжигай, но Фабиан удержался от соблазна, хотя продрог не меньше Аго. Единственное, что он позволил, так перейти на пойему и спуститься в каюту, куда не задувал ветер и где было много рогож, чтобы укрыться и согреться.

Немало прошло времени, прежде чем послышались шаги двоих людей. Юри зажёг сальный фонарь, подкатил одну бочку, выбил деревянную пробку. Человек, пришедший с ним, в орехового цвета камзоле с бархатным воротом запустил в отверстие медную трубку, вытащил из нутра горстку зерна, рассыпал на ладони, взял на зуб, пожевал.

С первого урожая, — произнёс Юри.

Но швед не удостоил его ответом, той же трубкой показал на другую бочку, на третью, пока каждую не просмотрел.

   — Отчего доверять перестал? — обидчиво спросил Юри шведа.

После долгого молчания швед выговорил:

   — Лаул, пёс, осевки подсунул.

   — Я за него не ответчик. — По лицу Юри пошли красные пятна, подлость земляка задела его за живое.

О том, что Лаул, этот стряпухин выродок, отважился на контрабандный вояж, Юри услышал впервые, но возмутился не тем, что тот стал как бы конкурентом, хлеб отбивать, а что пошёл сразу на бесчестье.

Швед перевёл взгляд на мальчиков, прижавшихся в углу:

   — Твои?

Юри кивнул.

Вошли четверо парней, один здоровее другого, и начали выгружать девятивёдерные бочки, ловко балансируя на скользких камнях. Где-то за скалами у них стояли подводы. Обратно они принесли соль в таких же бочках.

   — Когда снова придёшь? — спросил швед, раскуривая трубку.

Юри, ещё не отошедший от гнева на земляка, молчал. Безмолвствовал и швед, не выказывая нетерпения.

   — Надо с Лаулом разобраться, — наконец выговорил Юри.

   — Дело не моё, решайте сами. — Швед занёс ногу на порог. — Таможенная удема на Гогланд пошла. Остерегись.

Люди ушли. Юри поднял якорь, действуя багром, начал выбираться из фьорда.

2

Заведётся блоха, свету не взвидишь. Настырная, юркая, мерзкая тварь куснёт, перескочит, затаится, а как забудешь о ней — снова ужалит. Таким оказался Лаул.

Пробовал Юри по справедливости с ним рассудить, к совести призвать. Лаул обнаглел до того, что затребовал пай с выручки — за молчание. От такого нахальства прямодушный Юри даже потерялся сперва. Пришлось побить, что ещё больше обозлило паскудника.

Повадился за Юри подглядывать. Угадал, высмотрел, когда Юри в Швецию отчалил, и поскакал в Аренсбург к таможенному поручику Абнеру с доносом. Свой долг Абнер исполнял ревностно, как пёс. Обложил берег парными постами солдат, навстречу две шнявы в море выпустил. Сам же с подзорной трубой устроился на самом высоком месте острова у Панка, где берег футов на сто над морем поднимается.

Фабиан с Аго поняли, что отца надо выручать. А как? Строили разные планы, в конце концов придумали один, правда, рискованный. Фабиан выйдет на кимре, постарается встретиться с Юри раньше, чем его словят церберские шнявы. Аго же станет следить за передвижением постов, в случае опасности зажжёт фонарь и спрячет его в каменистой нише у мызы Кихельконне. Тогда Юри повернёт на Муху к своему родственнику, там разгрузится и займётся рыбной ловлей, что не воспрещалось.

Фабиан хорошо понимал всю шаткость плана — найти пойему Юри в Балтике всё равно, что схватить салаку в воде голой рукой. Но положился на случай. И надо же так счастливо сложиться обстоятельствам, что и бури не случилось, и ветерсопутствовал, и Юри задержался у шведов. Фабиан пересёк море, отыскал место, где в прошлый раз швартовались, предупредил об облаве.

Юри сделал, как советовал Фабиан. К Эзелю они пристали в разное время и в разных местах. Солдаты обыскали пойему от клотика до кормы, ничего не нашли, кроме толики рыбы. Обозлённый поручик Абнер всыпал доносчику полсотни плетей.

В другой раз уже сам Юри узрел провокацию по едва заметному гоношению в месте, удобном для стоянки. Он увёл пойему в камыши, неделю там бедствовал, комаров кормил, изголодался, соль промочил — из бочек и пригоршни не наскрёб, а всё же дождался, когда у таможенников терпение лопнуло, снялись они с постов. Вконец озверевший Абнер приказал выдрать Лаула до беспамятства и убрался восвояси.

А осенью Фабиан с Аго свою казнь мерзавцу устроили, по-мальчишески жестокую. Днём высмотрели в огороде большую тыкву, выпотрошили мякоть и семена, вырезали в кожуре глазницы, треугольную дыру вместо носа, зубы, как у черепа, внутрь поставили толстую свечу. К притолоке над дверью избы Лаула привалили бревно. Среди ночи в окошко ему постучали.

— Кто там? — отдёрнул занавеску Лаул спросонья, схватил дубину, лягнул ногой по двери — и тут бревно его по горбу торкнуло.

Неделю пакостник в постели отлёживался, ещё с месяц ходил кособоко, но быстро. Видать, остерегаться стал и поручика Абнера, и Юри Рангопля, и его сорванцов.

Вскоре подмораживать стало, затянуло бухточки льдом, пойему и кимбу вытащили на взгорок до весны. Приехал дядя Фердинанд, чтобы отвезти племянника в школу в Аренсбург. Эме от горя убивалась, точно навсегда расставалась. Юри впервые, как отец когда-то, погладил головку и оттолкнул, как от себя оторвал, Аго ноги овчиной укрыл, хотел уберечь от мороза. Вёрст пятьдесят до города было, гони не гони, за день не доехать. Потрусили лошадёнки, стряхивая иней и наледь, понесли санки в неведомую мальчику даль мимо песчаных накатов, каменистых пустошей белых лесов и перелесков.

Сколько их, дорог этих, доведётся пройти Фабиану?! И летних, и зимних, дневных и ночных, в дожди и метели, средь воды и полей... Если соединить их, вытянуть в линию — до луны бы хватило. Одни позабудутоя, другие вовсе сотрутся в памяти, а вот первая будет помниться до глубокой старости.

От лошадей несло сладким потом, домашним теплом, сыромятной упряжью, уверенной устойчивостью. Санки плавно раскачивались на ухабах, из-под копыт летели колючие льдинки, морозец приятно дубил щёки. Тренькал колокольчик на дуге коренника, с Руси перенятый, чтоб встречных предупредить для разъезда и волков отпугивать. Только разве наглеца-дуролома он остановит? Или отгонит голодную стаю? Скорее для души колокольчик годился, нехитрой песенкой согревал, щебетал себе помаленьку. А для зверя или удальца дорожного у дяди Фердинанда по бокам два кавалерийских штуцера лежало, да в ногах топорик торчал — с длинной рукоятью, лезвием с одной стороны и обушком с другой. Руби хоть насмерть, коль супротивник окажется опасный, хоть тупьём глуши — до опамятства.

Дядя шуток не любил. Исполнял он должность подинтенданта при главной крепости, имел чин не шибко великий — прапорщика, зато весьма важный — отвечал за сохранность пороховых магазинов.

Под нагольным тулупом Фабиан обогрелся, сморил его сон, а очнулся, когда лошадей на корчме распрягали. Дяде с племянником комнату наверху отвели. Прохладно было там очень, потому клопы не донимали — сами мёрзли, скучивались в людской, где печь грела, ночевали холопы и домочадцы, расселившись по лавкам и впритык на полу. Корчмарь самовар приволок и жаровню с калёными углями, а харчевались тем, что Эме натолкала, — холодной копчёной свининой, пирогами с ливером, сладкой селёдкой, медовыми сдобами.

Утром чуть свет запрягли лошадей и поехали дорогой прибрежной — слева суша снежная, справа море с горбами торосов, чёрными полыньями, где вода не поддавалась морозу.

Молчал Фердинанд, изредка высмаркивая льдинки из усов. Помалкивал и Фабиан. Окружённый людьми малоговорливыми, он замкнулся в себе, слов не тратил, наружу чувств не выказывал, отвечал, если спрашивали, но как можно короче и точней, прежде ответ сложив в голове, отбросив лишнее. Вопросов тоже не задавал, хоть иной раз одолевало любопытство. Не рассказывают, значит, так нужно. А ты делай, что надо делать. Бывало, Юри прислонит ладонь к печи — холодная. Фабиан шубейку на плечи и бегом за дровами, тут же лучину справит и огниво поднесёт. Или Эме заглянет в кадушку — там воды на донышке. Ведра в руки, коромысло на плечо, и к обложенному каменьями родничку. Аго не то что ленивый был, но менее проворный. Ему оплеух доставалось поболе.

Тоскливо стало без Рангоплей. Заплакать хотелось. Но и плакать Фабиан не умел. Что они поделывают сейчас? Как что? Юри у окошка сеть ладит для подлёдного лова. Аго табак в ступе рубит. Эме у печи ухватами правит. Свинья опоросилась — хлев утепляй, корова телку принесла, другая на подходе, бычки ревут, каждому пойло дай, куры в запечье клокчут — зёрнышко просят. На жаровне сало скворчит — на стол подавай. Кружись, хозяйка, крутись — поворачивайся с утренней зорьки до ноченьки поздней, на весь век заведённая, праздничком одарённая редким, что вздохнуть не успеешь, — и снова вкручивайся в долю женскую, робкую, невидимую глазу, надсадную.

А ещё шевельнулась в головке мальчишеской тихая лебёдушка Айра, что досталась горластой стряпухе Сельме и подлому Лаулу. Потеряет она красу раньше времени, постареет, сгорбится и ничего не увидит светлого. Почто он поздно родился? Самого ещё мыкают, как хотят, а вырос бы, в силу вошёл, сумел бы обогреть и защитить. Там, в теле крохотном, зажглась любовь первая — непонятная и тревожно-сладкая.

Дорога полукругом пошла, засинел справа остров Абрука, а слева из вечерней сини выявился сумрачной громадой Штурвольт — одна из главных башен Аренсбургской крепости. Инвалид в долгополой шубе издали приметил санки интенданта, завозился с цепью, выдернул шкворень из ржавой петли, поднял шлагбаум и замер столбиком, вытянул шею, выпятил грудь, выказывая усердие.

Спесиво отмахнулся от старика Фердинанд, повернул в ещё одну арку трёхметровой толщины и в торец здания упёрся. Оно стояло как бы отдельно от прочих, но соединялось единым сводчатым проходом и узкой лестницей.

Из низкого чрева двери, точно из норы мыши, выскочили старшие братья Герман и Александр, да Конрад — балбес Фердинандов, вытряхнули из тулупа, затащили с пожитками в так называемую «детскую» — подвальную комнату, бывший ротный клозет. Вмиг растащили домашнюю снедь по своим топчанам, попрятав под соломенными тюфяками. Фабиану отвели лавку у оконца, похожего на бойницу, с потрескавшимися стёклами. Ночью из окна дуло, не спасал и тулупчик, за который уцепился Фабиан в последнюю минуту, как утопающий за доску, предчувствуя, что без него совсем пропадёт.

Недоросли-братья, родные и двоюродный, имели вид болезненный, землистый, то ли от нехватки свежего воздуха, то ли от голодухи — и Фабиан решил жить сам по себе. Перво-наперво, проснувшись утром, к ужасу наблюдавших, он нырнул в снег, покувыркался в сугробе и растёрся до красноты Эминой шалью, последним подарком кормилицы. Потом выгреб золу из печи, прочистил дымоход, поколол сухие сосновые полешки для растопки, а сверху сырые положил, огонь поурчал-поурчал да и занялся жарким пламенем. Вытряхнул из матраса и наволочки подернутую гнилью труху, в конюшне набил свежей соломой, трещины в стёклах замазал варом и ветошью проконопатил между рамами. Потеплело в «детской», повеяло жильём.

Разнежившийся Конрад потребовал и ему справить такую же постель. В тот момент Фабиан в печке кочегарил. Услышав приказание, прикрыл дверную чугунину, вынул багровую кочергу’, увалисто приблизился к кузену, на семь годков старшему, и спросил незлобливо, но с угрозой нешуточной:

   — А сего испробовать не изволите?

И свои кровные притихли, и Конрад язык проглотил. Поняли: на малом не прокатишься.

За чаем с армейским сухарём, чесноком натёртым, Конрад хотел было батюшке про дерзость заикнуться, но Фердинанд гимнастические экзерциции со второго этажа видел и брезгливо произнёс:

   — Цыц!

В школе, куда явился Фабиан с письмом его превосходительству от его благородия, учинили дотошный экзамен по словесности, Закону Божьему, арифметике, чистописанию, нашли домашние занятия вполне удовлетворительными и определили прямо в выпускной четвёртый — все Беллинсгаузены очутились в одном классе. Но это ещё не значило, что класс, как нынче, за год проходят. Курс мог растягиваться на два и три года, смотря кому как повезёт — кто учителю поглянется, кого инспектор невзлюбит, а у кого родители рылом не вышли. Городок-то, крепостью окрещённый, был маленький, до исподнего каждого выворачивали, все грехи родителей на ребятишках отщёлкивались, бывало и наоборот, но реже. Учеников не хватало, одно и то же событие толковалось по-разному, кому как из учителей хотелось. Говорили по-немецки. Да и где было учиться русскому, если в школах и гимназиях всей Прибалтики даже русскую грамматику зубрили по немецкому пособию? Французский язык употребляли мало, хотя книжку французскую в лавке купить можно было, а русскую приходилось выписывать из Петербурга.

Зато все, кому приходилось выезжать за границу, называли себя русскими, даже кичились таким званием, драпируясь в это слово, как в римскую тогу.

Охочий летом до моря, зимой Фабиан увлёкся историей, в своё время Екатерина-матушка учреждала в России губернское правление и приказала искать в каждой местности примечательности, чтоб других поразить, оное записывать, издавать, увековечивать. Поощряла, нынешним языком говоря, краеведение. Находились энтузиасты, иные пылкие безудержно. В Аренсбурге таковым оказался комендантский писарь Эмборг из гетенбергских студентов. К нему и прибился Фабиан для составления общего плана и описи оставшихся реликвий.

В свободное время они занимались раскопками, поиском потаённых ходов, разбором древних списков и книг. Мало-помалу собиралась история крепости, не менее занимательная, чем, скажем, история ревельская или рижская.

От Эмборга Фабиан узнал, что строительством руководил магистр Аренсберг — глава Ливонского ордена, позднее в замке жили все церковные владыки. Шведы, завладевшие Эзелем, как и другими островами Моозундского архипелага в середине XVII века, обнесли его стеной, снабдили артиллерией. Они хозяйничали здесь более полусотни лет. Непрерывные войны Швеции с Данией привели в беспорядок финансы. Сильнее всех разорила казну королева Христина. Она так щедро жаловала государственные имения дворянам, что после отречения её от престола из-за «спора сословий» почти все земли как в самой Швеции, так равно в Лифляндии, Эстляндии и на Эзеле оказались в частных руках. По воцарении Карла XI сейм 1688 года вынужден был все розданные имения отобрать обратно в казну. Меру эту при её исполнении стали применять не только к имениям, пожалованным шведскими королями, но и таким, которые достались дворянству от прежних владетелей. Отбирание земель в казну, известное под названием «редукции», привело к упадку благосостояния всей Прибалтики, в том числе и острова. Несмотря на то, что число государственных имений удвоилось на Эзеле, Карл XI вконец разорил одно из лучших своих владений. По прошествии двадцати лет четыре пятых обработанной и плодородной земли острова превратились в пустыню.

С началом Северной войны Швеции с Россией к бедствиям «редукции» прибавились стеснительные налоги на содержание войск, укрепление Аренсбурга. К довершению постигшего несчастья мор и голод 1708—1711 годов опустошил Эзель до крайности. Военные сборы не вносились добровольно, а брались силою. К шведам стали относиться как к захватчикам.

Разгромив Карла XII под Полтавой, Пётр послал в Прибалтику сорокатысячный корпус Шереметева. В октябре 1709 года генерал-фельдмаршал обложил столицу Лифляндии Ригу и держал её в осаде девять месяцев. После капитуляции Риги в конце июля 1710 года дивизия генерала Боура овладела Ревелем. Аренсбург вообще сдался без боя. Укрепления вокруг замка Боур приказал взорвать. Однако после заключения Ништадтского мира^[3] их пришлось восстанавливать. В замке расположились квартиры для офицеров, казармы, гауптвахта и пороховые магазины под опекой дяди Фабиана — Фердинанда Беллинсгаузена. Крепость оставалась крайним западным оплотом России в Балтийском море до 1836 года, когда воздвигли укрепления на Аландских островах.

В августе 1787 года открылась новая кампания против Турции. Началась она с конфуза. В шторм к турецким берегам шла эскадра. Сперва думали, ветер скоро кончится, а он всё крепчал и крепчал, дошёл до ураганной силы. Корабли получили тяжёлые повреждения. «Мария-Магдалена» потеряла руль, пришлось рубить мачты, чтобы не опрокинуться. Течением снесло судно к Босфору, где его пленили турки.

На Балтийском флоте стали готовить эскадру для отправки в Средиземное море. Трудность формирования состояла в том, что часть кораблей пребывала в Кронштадте, другая — в Ревеле. Стопушечные линейные находились в Копенгагене в ожидании подхода других судов, чтобы следовать вместе, «дабы взять турок в два огня».

В прошлую кампанию против турок в 1768—1774 годах Екатерина II отправила на бой такую же армаду. Её повёл честный, скромный и добросовестный служака Григорий Андреевич Спиридов. Но с первых же дней дело не заладилось. Большие и малые недостатки в устройстве русского флота обернулись прискорбной бедой. Не только мелководье, плохие карты, штормы стали тому причиной. Тыловыми службами экспедиция была подготовлена из рук вон плохо.

Несмотря на то, что ещё Пётр I наказывал провизию держать в бочонках и льняных мешках, её продолжали доставлять в рогожах, гниющих от волглости и портящих продукт. Солонину везли в больших бочках. Оставаясь продолжительное время откупоренной, она заражала воздух. Пресная вода в деревянных баках портилась ещё скорее, приобретала отвратительный вкус и запах тухлых яиц.

Для нагрузки трюма употреблялся не чугунный, а каменный или песчаный балласт, в котором собирался и гнил сор, сметаемый нерадивыми служителями в трюм и способствующий размножению крыс и насекомых.

Если к этому прибавить, что при неимении судовых лазаретов больные до перевода на госпитальное судно не изолировались от здоровых и что вообще на судах не существовало нормальной вентиляции и глухие углы нижних отсеков избавляли ленивых от путешествия к гальюнам на верхнюю палубу, то высокая смертность и болезни становились легкообъяснимыми.

Отправляясь на таких кораблях в небывалое, первое для России плавание, Спиридов уже по прибытии в Англию упал духом. Гневные разносы ему довелось выслушивать не только от главнокомандующего графа Алексея Орлова, но и от самой Екатерины: «Когда вы в пути съедите всю провизию, тогда вся ваша экспедиция обратится в стыд и бесславие ваше и моё... Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и вашу экспедицию смотрит».

В ту кампанию Спиридов и его корабли всё же соединились с русской эскадрой, уже действовавшей в Средиземном море, ещё до войны прошедшей из Чёрного моря через турецкие проливы, и задали противнику жару. На корабле «Евстафий» Григорий Андреевич оказался в самом пекле. Против него выступили сразу три линейных корабля. «Евстафий» отважно ринулся на неприятельский флагман. Адмирал приказал музыкантам «играть до последнего» и с обнажённой шпагой бросился на абордаж. Турецкий элефант запылал, «Евстафий» также получил повреждения, рухнул грот, искры засыпались в крюйс-камеру, в пороховые погреба. Спиридов подхватил младшего брата командующего Фёдора Орлова и спрыгнул в спасательную шлюпку перед самым взрывом. Командир же «Евстафия» Иван Круз взлетел в воздух, «аки ангел», но благополучно приводнился, снял его с обломка реи подвернувшийся ботик.

Турецкий флот укрылся в Чесменской бухте. Ночью туда прорвался отряд Самуила Карловича Грейга, напустил на турок горячие брандеры — отслужившие свой срок баржи и малые суда, начиненные горючими веществами: смолой, варом, жиром, сухими деревами. Огонь быстро распространился по всей неприятельской линии, начались взрывы, поднялся великий переполох.

Один из командиров брандеров — лейтенант Дмитрий Ильин, — запалив затравку, сцепился с самым большим кораблём, впившись как клещ в собачий хвост. Спрыгнув в шлюпку, он всё ещё оглядывался, высматривая, как огонь пожирает сухой бок корабля, такелаж и паруса. Ярко светила луна, взбешённые турки палили вслед из ружей, пушек картечью и ядрами, а он лишь скалил зубы: знай, мол, наших! Известный впоследствии морской историк напишет об этом случае, что «сей подвиг требовал отчаянной храбрости, соединённой с полным вниманием ко всем подробностям исполненного им дела».

3

Снаряжение другой эскадры в Средиземное море в кампании, начатой против Турции в 1787 году, роковым образом отразилось на давно задуманной мечте русских моряков совершить первое кругосветное путешествие. Мысль о таковом предприятии высказал Михайла Ломоносов в 1763 году. Он обратился к наследнику престола Павлу Петровичу, имевшему чин генерал-адмирала, с «Письмом о северном ходу в Ост-Индию Сибирским океаном». 14 мая 1764 года вышел указ о снаряжении экспедиции под началом Василия Яковлевича Чичагова. А Самуил Карлович Грейг, прослышав о нём, поручил своему подчинённому и весьма образованному капитану Григорию Ивановичу Муловскому составить докладную, в которой обосновывалась бы важность плавания в северных широтах.

Докладная попала на стол Екатерины И. 22 декабря 1786 года императрица обнародовала указ «Об отправлении экспедиции в Восточный океан для открытий». Для того выделили сразу четыре судна — «Холмогоры», «Соловки», «Сокол» и «Турухтан». Набирали экипажи, снаряжались в Кронштадте.

4 октября 1787 года Муловский попросил Адмиралтейств-коллегию дать разрешение на вывод судов из гавани на рейд. До отплытия оставались считанные дни. В Копенгагене экспедицию уже поджидали лоцманы для проводки судов в Портсмут. И тут все усилия пошли прахом. Последовал высочайший указ: «Приготовляемую в дальнее путешествие под командою капитана флота Муловскою экспедицию по настоящим обстоятельствам отложить и как офицеров, матросов и прочих людей, для сей экспедиции предназначенных, так и суда и разные припасы, для неё изготовленные, обратить в число той части флота нашего, которая по указу нашему 20 октября 1787 года Адмиралтейств-коллегии данному, в Средиземное море отправлена быть долженствует».

Экспедиционные суда «Холмогоры» и «Турухтан» включили незамедлительно в состав для сопровождения 100-пушечных линейных кораблей «Чесма», «Саратова» и «Три иерарха». Муловского назначили командиром 74-пушечного «Мстислава».

Когда большая часть армии и флота взяла курс на юг, а в Прибалтике и близ Петербурга осталось мало сил, шведский король Густав III замыслил ударить в спину России, вернуть утраченные в прежних войнах земли и острова. Вдобавок его исподтишка стали подталкивать к этому шагу Англия, Пруссия, Голландия, в разные времена поддерживавшие то одну, то другую сторону, но всегда опасавшиеся роста могущества России как великой державы. Верной союзницей осталась лишь Дания.

Шведский флот под командованием брата короля герцога Карла Зюдерманландского ещё до объявления войны решил напасть на русский флот у Кронштадта, высадил десант для захвата Петербурга.

Несколькими месяцами ранее Екатерина II писала Потёмкину: «Слух носится в Швеции, будто король шведский в намерении имеет нас задирать».

В июле 1788 года 38-тысячная армия шведов двинулась к русским границам. Сумасбродный, недалёкий Густав III разглагольствовал «о рыцарском долге» возмездия за поражения великого пред ка Карла XII. Русские всегда ждали нападения шведов с моря, и но тому сухопутных крепостей и гарнизонов в финляндских и ижорских землях почти не было. Русские командиры граф Мусин-Пушкин и генерал Михельсон имели в своём распоряжении всего шесть тысяч солдат. А оставляемый на Балтике российский флот не только нуждался в матросах (их набирали из арестантских рот и тюрем), но и в офицерах. Чтобы как-то восполнить нужду в командном составе, Морскому кадетскому корпусу пришлось гардемаринов старшего класса выпустить досрочно с исправлением должности «за мичмана». В их число попали Иван Крузенштерн, Макар Ратманов, Юрий Лисянский, с которыми Фабиану Беллинсгаузену довелось близко сойтись в кругосветном плавании 1803—1806 годов.

Король шведский Густав грозился, по словам той же Екатерины II, «взять Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, идучи прямо на Петербург, сулил стокгольмским придворным дамам завтрак в Петергофе, бахвалился, что сожжёт Кронштадт, высадит десанты на Красной Горке и у Галерной гавани, опрокинет конную статую Петра». Имея тридцать линейных кораблей, множество галер, турумов, пойем и других мелких судов, он осадил Нишлотскую крепость, послал туда парламентёров с ультиматумом сдаться. На требование открыть ворота однорукий комендант секунд-майор Павел Кузьмин ответил: «Рад бы отворить, но у меня одна только рука, да и в той шпага».

«У нас в народе великая злоба противу шведского короля сделалась, — сообщала Екатерина Потёмкину, — и нет рода брани, которым его не бранили большие и малые; солдаты идут с жадностью, говорят: вероломца за усы приведём; другие говорят, что в войну окончат в три недели; просят идти без отдыха, чтобы скорей добраться до шведов».

С началом действий на финляндской границе морские силы императрица распорядилась объединить под начальством адмирала Грейга.

Самуил Карлович служил в русском флоте с 1764 года и за двадцать пять лет зарекомендовал себя с лучшей стороны, не в пример большинству иностранцев, людей невежественных и бездарных, равнодушных к благу России, относящихся к своим обязанностям лишь как к источнику наживы и почестей. Ласкаемые двором не по заслугам, иноземцы не пользовались у русских ни доверием, ни симпатией. Но Грейг был не таков. Он полюбил Россию, хорошо усвоил язык и нравы, её историю, много и плодотворно трудился на флотском поприще, сыграл выдающуюся роль в блистательных операциях русской эскадры в Средиземном море в 1770—1774 годах, а знаменитая победа при Чесме прославила его имя, как и Григория Андреевича Свиридова.

Желая обезопасить себя от внезапного нападения шведского флота, Грейг послал к берегам Швеции на разведку фрегаты «Мстислав», «Ярославец» и «Гектор». Вскоре вернулся «Мстислав» и сообщил, что неприятельские корабли находятся при входе в Финский залив. Грейг отличался решительным характером и тут же отдал приказ по эскадре: «Следовать с Божьей помощью вперёд, искать флота неприятельского и оный атаковать».

Оставленные в крейсерстве «Ярославец» и «Гектор» попали в густой туман. Когда взошло солнце и пелена рассеялась, то русские моряки с ужасом обнаружили, что их фрегаты очутились в середине шведского флота под прицелом сотен орудий. Горячие головы бросились к пушкам с намерением драться, но их оттащили, заперли в каютах. Другие сочли за благоразумие спустить флаг: сила одолела силу.

Тем временем кронштадтская эскадра тремя походными колоннами, насчитывая семнадцать линейных кораблей, среди которых был и «Мстислав» Муловского, при сильном противном ветре помалу двигалась навстречу неприятелю. Черепаший ход раздражал Грейга, мучили старого адмирала и приступы подагры. Самуил Карлович понимал, конечно, что в баталии русским кораблям придётся туго. Шведские команды были укомплектованы опытными, сноровистыми матросами, в русских же экипажах большинство состояло из новобранцев да каторжников. Калибр пушек у шведов тоже был побольше: на нижнем деке у них находились 36-фунтовые против наших 30-фунтовых. Ну а уж в управлении парусами сравниться со шведами совсем трудно. К тому же и корабли у них были легче на ходу, поскольку строились из сухого, хорошо сбережённого леса и служили по тридцать — сорок лет.

На двенадцатый день после выхода из Кронштадта эскадра добралась до южной кромки скалистого острова Гогланд. Тут с марса заметили строй неприятельских кораблей. С адмиральского 100-пушечного «Ростислава» пополз вверх сигнальный флаг: «Приготовиться к бою». Корабли начали выстраиваться в линию баталии, растянувшись на четыре мили. У шведов насчитали шестнадцать линейных кораблей, семь фрегатов и три пакетбота. Русских же было всего семнадцать вымпелов.

В пятом часу пополудни корабли сблизились на пушечный выстрел. Первым вступил в сражение «Всеслав». Там находился командир авангарда вице-адмирал Козлянинов. За ним втянулся в бой и грейговский «Ростислав». Чуть позже ввязались в баталию и остальные корабли.

Три часа длилась жестокая перестрелка. Корабли окутывались пороховым дымом. Вода кипела от раскалённых ядер, горящих падающих мачт и просмолённого такелажа. И та и другая сторона дрались с великим упорством и дерзостью. Пощады никто не просил. Погибал, но не сдавался. От угарного дыма, тяжёлого труда у пушек канониры теряли сознание, их обливали водой, и они снова занимали свои места в расчёте.

К вечеру не выдержал огня шведский флагман. Он отошёл за линию баталии. Грейг приказал преследовать бегущего. Русский корабль — «Мстислав» — сблизился на картечный выстрел. После двух залпов флаг вице-адмирала Вахмейстера на мачте шведского корабля пополз вниз.

«Мстиславом», где «за мичмана» служил Иван Крузенштерн, командовал, как мы говорили выше, Григорий Иванович Муловский. О нём Грейг доносил в Петербург: «Когда я дал после битвы последний сигнал гнать неприятеля, Муловский был единственный, который последовал за мною со своим кораблём, несмотря на то, что был в растерзанном виде. Было слишком темно, чтобы видеть сигналы, и когда прочие капитаны ответили посланному мной с приказанием офицеру, что их корабли не в состоянии продолжать погоню, Муловский велел мне сказать, что, пока его корабль держится на воде, он не отстанет от своего адмирала».

«Мстислав» получил 116 пробоин, потерял 28 человек убитыми и 60 ранеными. Сражение у Гогланда могло бы закончиться полным поражением шведов, если бы не опустившийся к ночи штиль. Безветрие не позволило сблизиться с неприятелем для абордажного боя. На заре утром, пользуясь лёгкостью хода, шведская эскадра ушла в Свеаборг.

Остаток лета и осень 1788 года русский флот провёл вблизи этой крепости, блокируя укрывшихся в гавани шведов. Тут подошло время осенних штормов. Они-то и заставили Балтийский флот снять осаду Свеаборга. Корабли направились в свои порты. Часть их ушла в Кронштадт, остальные — в Ревель.

Адмирал Грейг, безотлучно находившийся на шканцах, простудился и сильно занедужил. Его свезли на берег в бессознательном состоянии. Желчная лихорадка и свела его в могилу. Это произошло 15 октября 1788 года. Героя Чесмы и Гогландского боя похоронили в Ревеле в Домском соборе. Сама Екатерина II составила для надгробия эпитафию: «Самуилу Грейгу, шотландцу, главнокомандующему русским флотом, родился в 1736 году, умер в 1788. Его славят несмолкающей песней Архипелаг, Балтийское море и берега, охраняемые от вражеского огня. Его славят его доблести и непреходящая скорбь великодушной Екатерины II».

В командование за Грейга вступил адмирал Чичагов.

Зиму с 1788 на 1789 год Балтийский флот под его опекой готовился к летней кампании. Вооружались недавно построенные суда, тимбировались, то есть заново перебирались, отслужившие свой срок корабли. В Архангельске спешно спустили на воду ещё восемь фрегатов. Они пошли по бурным зимою Баренцеву и Северному морям и присоединились к стоявшим в Копенгагене «Саратову», «Трём иерархам», «Чесме», которые предназначались для действий против турок в Средиземном море, но так и не ушли туда из-за войны со шведами.

На «Мстиславе» Муловского тоже кипела работа. Мастеровые и матросы заменяли рангоут и поправляли такелаж, пострадавшие в Гогландском бою. На юте поставили два больших орудия для стрельбы при погоне за вражескими судами. Капитан поручил мичману Ивану Крузенштерну подготовить канониров для стрельбы именно из этих пушек, поскольку на большом ходу развивалась носовая качка и прицеливание представлялось делом мудрёным. Пока стоял лёд, учения проводились на берегу на специально изготовленных качающихся лафетах, а весной — на борту корабля. Восемнадцатилетний мичман учил вести стрельбу с осмотрительностью, без лишней запальчивости, чтобы не расходовать заряд без толку, а меткими выстрелами сбивать верхние снасти, дабы лишить противника возможности управлять парусами, вызывать у него замешательство и беспорядок.

С началом лета эскадры из Копенгагена, Кронштадта и Ревеля направились к шведским берегам, чтобы там, соединившись, добить противника.

К этому времени сухопутные войска генерала Михельсона вторглись в пределы Финляндии, завязали бои со шведской пехотой. Тут русским помогли... турки, с которыми шведы никогда не встречались. Турецкие матросы набирались на флот обычно из числа стамбульских лодочников — каикчи. Они прекрасно управляли парусом, ладно действовали у орудий. Князь Потёмкин-Таврический, овладев Очаковом, взял в плен целую флотилию и отправил турецких моряков в Петербург. Императрица за недостатком людей послала их на гребной флот действовать против шведов. Они и на русской службе были одеты по-своему — небольшая чалма, короткая, подпоясанная кушаком куртка, шаровары до колен, башмаки на босу ногу. Уж никак не смахивали они на «плавающую толпу», а показали свою храбрость и под российскими знамёнами. По окончании удачных сражений всем нижним чинам из русских выдавали медали, а туркам вместо них — по серебряному рублю. Это небрежение обидело их, они тоже хотели знаков отличия. Тогда Екатерина II приказала на Монетном дворе отчеканить из серебра «челенги» в виде пера с надписью: «За храбрость». Их турки носили на чалмах.

Командующий объединённой эскадрой Василий Яковлевич Чичагов — кроткий нравом, добродушный и глубоко верующий человек, энергией и предприимчивостью не отличался, боевыми качествами не обладал. Когда 15 июля 1789 года русская эскадра встретилась со шведской вблизи острова Эланд, Чичагов не навалился с ходу на противника, что было бы крайне выгодно при попутном ветре, а принялся маневрировать, стремясь занять удобную позицию «под ветром». Шведы тоже поначалу осторожничали и не выказывали воинственных намерений. В конце концов после долгих лисьих петляний они открыли пальбу с дальней дистанции, но на сближение не решились. Часа два русская и шведская эскадры медленно двигались параллельными курсами на удалении трёх миль, настороженно следуя друг за другом. Назначенный в авангард Муловский на «Мстиславе» негодовал:

   — Будь моя воля, я бы сблизился со шведом на пистолетный выстрел! А так неужто разойдёмся, не разрядив орудий?!

Внезапно шведские корабли стали подворачивать к русскому авангарду, открыли беглый огонь. В ответ ударили пушки «Мстислава». Тут и броситься бы на неприятеля всей эскадрой. Но напрасно наводил Муловский подзорную трубу на корабль под адмиральским флагом, ждал сигнала к началу баталии. Чичагов медлил, хотя уже второй час шла артиллерийская дуэль. На верёвочную сеть, натянутую над шканцами «Мстислава», сыпались куски дерева от мачт и рей, обрывки такелажа и парусины, уже убило двоих матросов и шестнадцать ранило.

   — Неужели не видят нашего бедственного положения? Почему не поспешают на помощь? — кричал капитан, почерневший от пороховой гари.

   — А швед-то, кажись, отступает! — воскликнул один из офицеров, показывая рукой в сторону неприятельского флагмана.

И впрямь, на грот-мачте адмиральского шведского корабля появился сигнал, приказывающий начать отход.

   — Эх, уйдут безнаказанно! — с досадой вскричал Муловский.

Вражеское ядро в это мгновение с хряком врезалось в фок. Мачта согнулась, разрывая канаты, повалилась в море. Матросы начали рубить снасти, хотели скорей освободиться от этого бремени: фок-мачта за бортом гасила ход и мешала управлению.

Второе ядро угодило в настил шканцев, срикошетило и ударило капитана в бок. Григорий Иванович в горячке подумал, что потерял ногу, не заметил, как раскалённый чугун разворотил внутренности, раздробил тазобедренную кость. Подбежавший лекарь ничего уже поделать не мог. По дрожавшим и побелевшим лицам эскулапа и офицеров Муловский понял — пришёл конец. Он мечтал совершить кругосветное плавание, собирался бить турка в Архипелаге, по возвращении из похода хотел жениться на любимой девушке из рода Чернышевых, но судьба распорядилась по-своему. Уже простившись с жизнью, едва найдя силы приподняться на локте, он передал лекарю последнюю волю — чтоб графиня Екатерина Павловна Чернышева не оставила его домашних в Кронштадте, а невесте сказать, что он любил её до самого конца. В день смерти у Эланда ему шёл двадцать девятый год...

Ивану Крузенштерну довелось отличиться на «Мстиславе» в следующем, 1790 году.

Шведы ещё надеялись повернуть колесо фортуны в свою сторону. Ранней весной два фрегата совершили воровской налёт на русский порт Рогервик неподалёку от Ревеля. Солдаты десанта заклепали брошенные на батареях крепостные орудия, сожгли флотские магазины, вызвали немалый переполох в среде успокоившихся было русских начальников. Приехавший из столицы адмирал Чичагов понял, что шведы вознамерились разбить поодиночке ревельскую и кронштадтскую эскадры, затем высадить десант с попыткой захватить Петербург. Сил для этого они накопили достаточно. Шведский флот — более двадцати вымпелов — обложил ревельский рейд. Не имея возможности выйти в море и вступить в бой под парусами, Чичагов распорядился расположить корабли на якорях возле гавани, поставить их под прикрытие береговых батарей.

Диспозиция оказалась правильной. Командам шведских кораблей приходилось разделять усилия: и парусами управлять, и стрельбу вести. Русские же суда стояли на якоре, и их пушки были пристреляны. Самые дерзкие линейные гиганты «Принц Карл» и «София-Магдалена», желая поскорее разделаться с московитами, приблизились чуть ли не на ружейный выстрел. Русские пушкари выждали некоторое время и дали такой разящий залп, что на «Принце» снесли грот- и фок-стеньги, сбили мачту и на «Магдалене». От неминуемой гибели спасла этот корабль хитрость капитана. Он укрылся за неподвижно стоявшим «Принцем», на единственно уцелевшей бизань-мачте которого уже трепыхался сигнал капитуляции, развернулся и медленно ушёл в открытое море.

После неудачи под Ревелем шведы попытались расправиться с кронштадтской эскадрой. Однако им и тут не повезло. Потеряв ещё один корабль, они укрылись в Выборгской бухте. Чичагов отдал приказ блокировать бухту, но опрометчиво разделил эскадру на три отряда, направив их в разные концы шхер. Одним отрядом командовал контр-адмирал Повалишин, другим — командор генерал-майорского чина Ханыков, третьим — капитан II ранга Шишков, находившийся при адмиральском флагмане.

4

Начавшаяся новая кампания расставила отроков семейства Беллинсгаузенов по своим кормушкам. Дяде Фердинанду удалось сбыть племянников Александра и Германа и своего оболтуса Конрада в Сухопутный шляхетский корпус на казённое иждивение. Фабиана же туда не приняли по причине малолетства. Да он и сам не стремился. Он упросил дядюшку отослать его в Лахетагузе, чтоб лето там прокоротать, а к осени попытать счастья обосноваться в Морском кадетском корпусе.

Юри, Эме и Аго встретили Фабиана как родного. Каждый радость выказал по-своему. Юри корявыми пальцами ухватил за шею, покатал у мальчика хрящички, слабенькие, как у молочного поросёнка, и только крякнул. Эме заохала, запричитала:

   — Тебя нетто не кормили? Чисто стеклярус.

Аго подмигнул:

   — Вечером кимбу покажу, не узнаешь!

   — К шведу махнём? — не столько к Аго, сколько к Юри обратился Фабиан.

   — Эк! — издал удивлённый звук Юри. — Со шведами война. Повесят как шпионов и не перекрестятся.

Война погромыхивала на северо-востоке Балтики. К Эзелю разве какой корвет посыльный приблудит. А вот за островом Муху промысел складывался удачный. Конечно, если и ветер подгадает, и какая-нибудь баталия случится, и чайки до отвала нажрутся оглушённой рыбы, что взлетать не смогут. Тут наши промышленники и брали рыбу. Ветер нагонял убойную в невода, поверху расставленные. Которая шевелилась — в бочки на засол шла. Которая припахивать начинала — годилась на муку для клея и удобрений или на жир после выжимки. Пойема Юри дрейфовала с одного конца невода, кимба Аго держала Другой конец, так за день набирали трюм под завязку. Разумеется, близко к бою не подходили. Иначе какой-нибудь путанник или резвец бухнет из орудия — и пускай пузыри.

Сельдь, треску, окуня, салаку сдавали по хорошей цене в провиантские флотские склады-магазины. Остальное в коптильню и давильню шло, где Эме крутилась, заготавливалось впрок.

В дни, когда военные действия затихали, опускали сети поглубже. Если уловы не удавались, то чинили снасть, судёнышки подлатывали. На кимбу Аго грот поставил, а от него косую добавочную рею на подвижной оси для большей парусности и лучшей управляемости. Ходила она разве что не против ветра, а так летала на всех галсах, как ласточка.

И вот её-то, на счастье дивное, как в сказке писанное, узрел однажды в подзорную трубу командор генерал-майорского чина Пётр Иванович Ханыков. Его отряд стерёг шведа, спрятавшегося в шхеры у Выборгской бухты.

   — Экий «летучий голландец»! — воскликнул он удивлённо. — Кто таков?

Офицеры навели свои окуляры, пожали плечами.

   — Не иначе как швед-вестовой или дозорный, — предположил кто-то.

   — Поймать и доставить!

Легко сказать, а на чём? Ветерок едва порхает — почти штиль. Вызвались охотники, спустили малый ялик, налегли на вёсла. Не тут-то было. Выбросил Фабиан боковой парус и прибавил ход. Думал, шведы погнались. Обогнул кругом, дразнясь, и чуть ли не встречать ветра пошёл, взяв направление к своему острову. Тот, кто на руле сидел, в трубу закричал что-то.

   — Вроде русский, — прошептал Аго.

   — Всё равно выпорют, не шатайтесь в боевой зоне, — ответил Фабиан, но скорость сбавил, пошёл наискосок.

Через полчаса игры вперегонки с ялика всё же донеслось моляще отчётливое:

   — Да остановитесь же, окаянные! Ей-бо, не тронем!

Ну, тогда если и порка предстоит, не обидно будет — от своих можно и потерпеть. Фабиан проделал искусный манёвр, пристал под бок линейной громады, дерзко крикнул:

   — Вас ист лёос (Чего надо)?

Тут два крюка-якоря с бортов сорвались и заарканили кимбу, подхватили и вознесли по воздусям на палубу. Мальцов выволокли за шиворот на шканец командирский, представили перед худющим великаном с длинным, как у лошади, лицом и низким, сильно покатым лбом, на котором вздорно и как-то боком торчал пегий парик.

   — Чьи будете? — раскидистым басом вопросил командир, переводя свирепый глаз с одного на другого, пытаясь угадать заводилу.

Фабиан плохо понимал русский, но по тону догадался, чего хочет долговязый. Он бесстрашно выступил вперёд:

   — Беллинсгаузен, а это мой матрос Аго Рангопль.

   — Ты-то по-русски не разумеешь? — удивился командир и перешёл на немецкий: — Не отрок ли прапора Фердинанда с Эзеля?

   — Племянник.

   — А отец где?

   — Помер.

   — Сирота, выходит?

   — Какой же сирота?! — поджал губы обидчиво Фабиан. — Я сам не маленький.

   — Цыц! Спесив как бесёнок.

Фабиан подобрался, понял, что предстал перед чином немалым.

   — Эзель-то неблизкий свет. Почему здесь шлялись?

   — Ежели баталия, рыбу соберём, пока не утонула и чайки не съели.

   — Шведов видели? Грамоту разбираешь?

Кто-то из офицеров раскатал по столу карту.

Фабиан глянул на солнце, развернул лист нордом вверх и на акватории и на карте обозначились знакомые острова, проливы, отдельные утёсы.

   — Полагаю, они здесь сидят, — положил Фабиан руку на северо-западную оконечность залива.

Офицеры и капитан лукаво переглянулись.

   — Это нам и без тебя ведомо.

   — А ежели доподлинно разузнать хотите, можно вот этой протокой проскочить, — не замечая усмешек, проговорил Фабиан.

   — Тут шлюпка не пройдёт.

   — Зато кимба проскользнёт.

   — А ведь малый прав! — воскликнул самый молодой из офицеров, мичман, видно.

   — Пётр Иванович, может, и вправду на кимбе дозор учинить? — подал голос офицер постарше, лейтенант, такой же высокий, худой, с узким, клиновидным подбородком.

   — Ветер всё равно слаб, стоим без дела, — как бы про себя пустился в рассуждение капитан и скосил глаз на Фабиана. — Твой чухонец справится?

   — Что он, что я, — быстро ответил Фабиан, уже догадавшись о плане, рождённом в голове главного.

   — Тогда сделаем так. С чухонцем Пётр Рожнов пойдёт, а ты в залог здесь останешься, чтоб вместе не сбегли.

Фабиан, видать, лошадинолицему приглянулся, пошутить изволил.

Кимбу спустили на воду, с марса дозорный видел, как она вбежала в протоку и там потерялась за островками да утёсами шхерными.

Вестовой доставил из камбуза чай, крендель с маком. Угощая, капитан спросил:

   — Тебе какой годик пошёл?

   — Десятый.

   — И неуч всё?

   — В Аренсбурге высшую начальную закончил.

   — Куда определяться хочешь?

   — Знамо, в Морской кадетский.

   — Это по-нашему, раз туда метишь; — одобрил капитан, высекая огнивом искру, чтобы затлел трут и зажёг табак в трубке. — Парень, гляжу, сметливый. По морскому делу что знаешь?

   — Так книжек-то где взять?!

   — Кни-и-жек... — протянул капитан. — А самому приучаться? Наблюдай за всем пространством морским и небесным, высматривая разные явления, сопоставляй. Голова ж у тебя, не репа. Но перво-наперво русский учи!

Через некоторое время кимба вернулась. Рожнов доложил, что шведы стоят под прикрытием береговых батарей. Врасплох с моря не достать.

   — Ну, ребятки,теперь вам делать нечего, поспешайте домой. Неблизок путь. А ты, отрок Беллинсгаузен, ежели не раздумаешь в Корпус поступать, пади в ноги самому Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову. Велик человек, а иной раз и букашку приметит. Скажи, хлопочет, мол, Пётр Иванович Ханыков и низко кланяется его сиятельству...

Право слово, скуповат всё же был Пётр Иванович: помявшись и помаявшись, но одарил Фабиана книгою, за которую три с полтиной медью платил. Она называлась по тогдашней моде пространно, с единого вдоха не выговоришь: «Письмовник, содержащий в себе науку российского языка, со многим присовокуплением разного учебного и полезно-забавного вещесловия...»

В ней умещался и «Краткий повестной летописец», грамматика и собрание русских пословиц и поговорок, далее — множество «кратких замысловатых повестей»: анекдотов, шуток, исторических происшествий, загадок, описаний разных народов. В следующих «присовокуплениях»: древние изречения, диалоги, сборник лирических стихов, песен, басен, загадок в стихотворной форме, разнообразные сведения о «науках и художествах». В конце книги помещался «Словарь разноязычный, или толкователь еврейских, греческих, латинских, немецких, французских и прочих иноземных, употребляемых в русском языке, и некоторых славянских слов...».

Не тремя с полтиною медью одарил Пётр Иванович Ханыков отрока, а целым состоянием, которым кормился Фабиан, в будущем полный адмирал и кавалер всех мыслимых орденов Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен, всю свою долгую и славную жизнь.

Но тогда, когда отошла кимба-ялик от корабля и понеслась к Эзелю, русские моряки, хоть и не по своей вине, а исключительно из-за неуклюжей пассивности командующего эскадрой Василия Яковлевича Чичагова, можно сказать, изрядно опростоволосились. Надо было не делить эскадру на три отряда и сторожить шведов по разным проливам, а вести отважную разведку малыми и юркими судами, чтобы при обнаружении отхода неприятеля всеми силами разом покончить с непрошенными гостями. Ну, да привыкли мы после драки кулаками махать. «Кабы да абы», — а им подфартило.

За месяц штилевой погоды шведы привели в порядок свои повреждённые корабли. Тут задул благоприятный для них восточный ветер. Свой прорыв из Выборгской бухты осуществили они дерзко и умно. Заботясь о наименьших потерях, сначала распустили только верхние паруса, попрятав остальных матросов в трюмы. Всей армадой они навалились на малый отряд Повалишина. Русские корабли успели сделать только один-два залпа. Миновав опасную зону, шведы распустили все паруса и устремились к морскому простору. Наш флот пустился догонять, да скоро отстал...

Лишь находчивый «Мстислав», где вместо убитого Муловского капитаном был назначен командор Биллоу, преуспел. Отличаясь резвым ходом, «Мстислав» стал нагонять шведский корабль с контр-адмиральским флагом. Рядом с ним держалась небольшая шхуна, которая, заметив погоню, ушла к берегу. На неё никто не обратил взора, сосредоточив внимание на линейном корабле.

   — Да это же «София-Магдалена»! — воскликнул Крузенштерн, стоявший у носовых орудий.

В Ревельском сражении «Магдалена» едва не попала в плен, но ушла, прикрывшись порушенным и поверженным «Принцем Карлом». Да и теперь шведы пустились во все тяжкие от преследователя, даже стали понемногу отдаляться. Тогда Крузенштерн произвёл несколько выстрелов. Одно удачное ядро сбило верхний парус. Ход «Софии-Магдалены» замедлился. Дистанция между противниками начала сокращаться. Когда они поравнялись, «Мстислав» ударил из всех пушек левого борта. Было хорошо видно, как рушилось дерево, возникли пожары, падал такелаж. Матросы рубили канаты, пытаясь освободиться от него. Они долго не желали сдаваться. Лишь когда обрушился грот, признали поражение.

Биллоу поручил принять плен шведского контр-адмирала Ивану Крузенштерну:

   — Вы заслужили эту честь. Если бы не меткая стрельба носовых орудий, швед непременно бы ушёл.

Вручая по морскому этикету свою шпагу русскому мичману, адмирал сказал:

   — На сей раз мне не повезло. Но и вам тоже...

Крузенштерн с изумлением взглянул на матерого волка, тот пояснил:

   — Вы, конечно, заметили шхуну, что держалась возле моего борта и при вашем приближении ушла в шхеры?

Крузенштерн кивнул. По губам шведа скользнула усмешка:

   — Если бы вы знали, кто находится на ней, вы бы не стали так упорно преследовать меня, а поспешили бы за шхуной. На том судне находился мой король Густав Третий.

К началу августа 1790 года завершилась трёхлетняя кампания против шведов. Над Балтикой стих грохот орудий. По мирному русско-шведскому трактату сохранялось статус-кво — существующее до войны положение.

Только надолго ли?

Глава вторая Корпус

1

Устраивал школу для моряков Пётр Великий в заботах о кадрах будущего русского флота. «Быть математических и навигацких, то есть мореходных, наук учению», — говорилось в указе 14 января 1701 года, а воплощалось, как всегда при поспешании, батогами с немилосердной суровостью.

Сначала Навигацкую школу разместили на Полотняном дворе в Замоскворечье, пригласили учителей дорогих и степенных. Математик и астроном Абердинского университета в Шотландии Фарварсон да навигатор Ричард Грейс казне обходились в копеечку. При них был, правда, умом неущербный Леонтий Филиппович Магницкий, но этот свой — мог и на квасе с хлебом перебиться. Глянув на Полотняный двор, Фарварсон сразу заартачился — тесно помещение и неудобное для астрономических наблюдений. Спросили, а какое надобно? Чтоб стояло в пристойном и высоком месте, где можно горизонт видеть, делать обсервацию, начертание и чертежи чинить не в кельях монастырских с оконцем величиной с мышиную норку, а в просторных и светлых покоях. Где такую избу в деревянной первопрестольной отыскать? Церковь отдать? Божьи люди и без того вопят.

Новое здание строить? Ни денег, ни материала, ни мастеровых нет — всё загнали в болота фряжские новую столицу воздвигать.

Надоумил Брюс, учёная голова и чернокнижник: приспособить Сухареву башню, но опять-таки с достройкой верхних палат. Делать нечего — раскошелиться чуток пришлось.

Весь 1701 год ушёл на достройку верхнего этажа и составление плана занятий. Учеников тогда числилось четверо. Но на другой год там уже обучалось две сотни, а позднее добрались до 560 отроков и юношей дворянских, подьячих, посадских, солдатских и других сынов от двенадцати до семнадцати лет. Первый директор, известный горлопан и хлебосольник Фёдор Алексеевич Головин^[4], желая потрафить царю, выбивал для выводков своих прокормные деньги немалые. Иные вообще из собольих мехов не вылезали, иные шили казённые кафтаны из сермяжного сукна. Были среди школяров и такие, кто умудрялся на харчевые деньги родителей содержать, покупать дома, справлять свадьбы. Изворачивались, как могли, и учились тоже по-разному. Когда уже после смерти Головина при директоре князе Владимире Васильевиче Долгоруком петровский адмирал Фёдор Апраксин экзаменовку при выпуске учинил, то против многих фамилий в списке ставил резолюцию безапелляционную и, что характерно, справедливую: «В солдаты», «В артиллерию», «Оставить в учении», «Послать за море». За границей ретивые мореходы уж узнавали корабли «от киля до вымпела» и дослуживались до больших чинов.

После успешной Гангутской битвы Пётр учредил уже в Санкт-Петербурге Морскую академию, куда переехали из Москвы учителя-иностранцы, а в старой Навигацкой школе остался главным наставником Магницкий.

Академия обосновалась в доме Кикина на месте Зимнего двора, на углу, обращённом к Адмиралтейству и Главному штабу. Дом достроили, превратив в двухэтажный.

Великий командор мечтал устроить академию по образцу французских морских училищ в Марселе, Тулоне и Бресте. Назначил и директором француза. Однако барон Сент-Иллер имел вздорный характер, дело знал плохо, ссорился с профессорами, дрался с учителями и учениками, пока не наскочил на Андрея Артамоновича Матвеева, которому Пётр поручил присматривать и за академией в Петербурге, и за Навигацкой школой в Москве. Тяжба кончилась тем, что царь оставил заведовать морскими заведениями одного Матвеева, а Сент-Иллера с миром «для его прихотей отпустить».

Андрей Артамонович постарался поднять обучение, но при назначении сенатором и президентом Юстиц-коллегии вынужден был сдать начальство полковнику и бомбардир-капитану Григорию Скорнякову-Писареву, человеку весьма дельному, получившему образование за границей. Однако и у него оказалось много занятий другого рода — не хватало Петру способных и работящих помощников, бросал он их туда, где дело горело, затыкал, где прорывало. Через три года сдал учебные морские заведения Скорняков-Писарев царскому родственнику капитану Александру Львовичу Нарышкину, а тот в свою очередь передоверил должность родному брату Ивану.

Удалой братец Иван Львович постарался не ляпнуться в грязь лицом. Навёл порядок жёсткий, ленивых сёк беспощадно, чуть ли не по всем губерниям искал хороших учителей, переводчиков, лекарей, воспитателей. Он запретил принимать безграмотных, хоть бы и боярских сыновей, жениться разрешал только после окончания учёбы и не моложе двадцати пяти лет. Иные барские сынки старались увильнуть от ежедневных занятий, совали взятки учителям и надзирателям. Обнаружив такое, Иван Львович тех и других приговаривал к батогам, а суммы приобщал к общей кассе академии для поощрения учеников даровитых, но бедных.

Батоги ещё с Навигацкой школы были чуть ли не единственным воспитательным средством в то грубое, торопкое время. Традиционно передавалось битие от поколения к поколению, видоизменялось разве что в формах. В каждом классе за порядком наблюдал «дядька». В обязанность ему вменялось «иметь хлыст в руках; а буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным хлыстом бить, несмотря какой бы ученик фамилии ни был». Жестоко наказывался и тот, «кто поманит», то есть кто будет потворствовать. К числу наказаний причислялось и такое: «Сечь по два дни нещадно батогами, или по молодости лет вместо кнута наказывать кошками». За преступления тяжкие гоняли шпицрутенами сквозь строй и после этого оставляли по-прежнему в учении.

Дикая грубость нравов не щадила и учителей, которые «были поведения не совсем одобрительного». В случае загула их сажали в «трубную» — сарай, где хранились противопожарные инструменты и помпы, и «ставили в буй». Так назывался неподъёмный комель толстой сосны, к нему приковывали один конец цепи, а другой оканчивался ошейником, запиравшемся на шее виноватого.

И царь, и подчинённые ему доброхоты вырастить желали семя крепкое, устойчивое ко всяким невзгодам. Но получалось всё как-то шиворот-навыворот, шло сикось-накось.

Великому преобразователю ни сил, ни времени не хватало, чтоб до всего докопаться, порядок навести. Хорошее начинание по мере исполнения начинало вихлять из стороны в сторону, как колесо, терявшее ступицы, и останавливалось, совсем развалившись.

На содержание Морской академии отпускалась половина суммы, раньше расходуемой на Навигацкую школу. Однако и эти деньги из казны поступали неисправно. А нужны они были не только на жалованья, но и для обустройства верхнего этажа, не имевшего печей. Один год академия вообще не получила ни копейки. Как-то, уже на последнем году жизни, Пётр заглянул в заведение, им учреждённое, да чуть рассудка от гнева не лишился. Разузнал и о жалованье с недоимками, о том, что топить нечем, увидел худо одетых учеников, каких хоть на паперть выпускай за подаянием, лекции послушал, удивился, что одни воспитанники в здании академии живут, другие в магазинах на Адмиралтейском острове между Фонтанкой и Невой ютятся, и, перебесившись, начал наводить воинский порядок.

Учеников разделили на шесть бригад, по пятьдесят человек в каждой. Над всеми в строевом отношении поставил гвардейского офицера, названного «командиром морской гвардии». В помощники также из гвардии послал двух офицеров и двух сержантов и несколько старых солдат — «дядек». Приказал занятия начинать зимой и осенью в седьмом часу, а весной и летом — в шестом. После умывки и завтрака все собирались в залу для молитвы, потом разводились по классам, рассаживались по своим местам «со всяким почтением, возможною учтивостью, без всякой конфузии, не досадя друг другу». В классах ученики должны были «никакого крика и шума не чинить и особенно не проводить время в разговорах».

Он же зачислил в комплект гардемаринов с ружьями, приравняв их к Преображенскому и Семёновскому полкам. Гардемарины при Петре составили роту по образу гвардейской со всеми бывшими в то время чинами. Для обучения воинским экзерцициям приставил к ним нескольких «солдатских» офицеров. Опричь того гардемарины осваивали артиллерийские и инженерные науки, рисование, фехтование. Обязанности Пётр определил Морским уставом: «В бой как солдаты, в ходу как матросы». Лето они проводили на судах, а зиму в Петербурге и Кронштадте.

В академии установился постоянный караул из одного офицера и восемнадцати учеников, по трое от каждой бригады. Дозор ночью ходил по дворам и вокруг здания, в определённое время бил зорю.

Преподаватели тоже обязывались являться вовремя и «обучать всему, что их чину принадлежит, со всяким прилежанием и лучшим разумительнейшим образом». Для изучения кораблестроения ученики ходили в Адмиралтейство, где присматривались к ремеслу.

Стала практиковаться и посылка геодезистов Морской академии в Сибирь. Они участвовали в описи России и составили географический атлас, за что некоторым из них уже дочь Петра Елизавета пожаловала потомственное дворянство.

Из Морской академии с1717по 1725 год вышло 147 мичманов, 4 корабельных секретаря, 61 унтер-лейтенант и 3 лейтенанта. Чин мичмана в то время не был офицерским. Первыми мичманами стали два брата Мусиных-Пушкиных, Степан Малыгин, Алексей Чириков, Алексей Нагаев, Семён Мордвинов, Воин Римский-Корсаков, чьи имена увековечились на российских картах в истории российского флота.

Но с кончиной Петра Россия потеряла великого монарха, а русские моряки — отца и благодетеля...

После Петра судьба России попала в руки жестоких, тупых остерманов и биронов, невежественных проходимцев, коим щедро раздавались высокие военные и гражданские чины, титулы, доходные места. Флот, как и дом без хорошего хозяина, приходил в упадок, а вместе с ним и все его заведения. Подстрекаемые то французами, то англичанами соседи России — немцы на западе, шведы — на севере, турки на юге — стремились отнять петровские завоевания.

Ученики Морской академии из бедных, которым жалованья едва хватало на самую скромную пищу и которые за неимением одежды и обуви не могли появляться в классах, перебегали в Сухопутный корпус, где содержание было поставлено получше. Ну а которые морю служить хотели, «бескуражно и в бедствии оставались и науки более трудные усердно одолевать старались».

Кое-что сдвинулось с воцарением дочери Петра — Елизаветы Петровны. Адмиралтейств-коллегия составила протокол и через канцлера Бестужева-Рюмина на глаза императрице продвинула. Поистине это был крик души русских адмиралов, хотя писать они старались по-деловому сухо, как обычно рапорты составляли. Они указывали, что флоты и Адмиралтейство пришли в крайнее несостояние, больше всего от великого недостатка в офицерах, коих коллегия пополнять и производить не может, и все командиры, служащие долго без всякого производства, остаются обескуражены. Нет надежды, чтобы и Морская академия пополнялась, ибо никто из русских, а наименьше из знатного дворянства, детей своих в оную отдавать охоты не имеет^[5]...

Заключалась петиция печальными словами, что теперь уже близка опасность все императора Петра Великого труды потерянными видеть.

В приложении обращалось внимание на гардемарин. Хотя по петровскому указу это звание, от французов взятое, у которых слово «гарде де марино» означало «морской страж» или «морской гвардеец», фигурировало, однако ясного регламента не имело.

Докладчик по морским делам генерал-кригс-комиссар Михаил Белосельский это звание определял так: «Гардемарину в научение не менее надлежит быть и по регламенту выучить все науки, как в шесть или семь лет, а потом вступить только в унтер-офицеры, почему и паче кураж к научению и охота к службе простыть и охладеть может... А понеже служба морская есть многотрудная, охотников же к ней весьма малое число, а ежели, смею донести, никого; академия состоит хотя из дворянства, но весьма из небогатого, почти платья и доброго пропитания не имеющего, и, следовательно, в большие чины... положить невозможно. Нынешние же офицеры, как от бескуражицы, скоро перевестися могут, то в самом деле не без трудности кем исправлять будет морскую службу, понеже в сухопутные офицера в три года доброго получить можно, а морского не менее двенадцати лет достать невозможно».

Ох и крутил, вязал петли князь Белосельский, словесами туманными козырял перед малоумственной монархиней, но и та суть уловила. Вместо академии в Петербурге и Навигацкой школы в Москве приказала новое учреждение основать и выпускать оттуда мичманов полноценных, то есть в офицерском звании.

По указу 1752 года академию преобразовали в Морской шляхетский корпус. Учебные и жилые помещения были расширены вдвое и улучшены. Всю заботу по организации нового учебного заведения императрица возложила на Алексея Ивановича Нагаева, умного моряка, гидрографа, капитана I ранга. А в сотрудники дала Григория Спиридова, Харитона Лаптева, Ивана Голенищева-Кутузова, Егора Ирецкого. Но их часто отрывали от Корпуса для других неотложных дел, так что трудились они на поприще воспитания как бы по совместительству.

Фабиан Беллинсгаузен как-то подсчитал, что со смерти Петра и до дочернего указа было произведено в мичманы немногим более пятисот человек, были годы, когда вообще выпусков не производилось. Россию как будто на истяг испытывали, и тем не менее выдавала она вполне достойных флотских — того же Харитона Лаптева, с великими мучениями описавшего северные берега Сибири, или подштурмана Семена Челюскина, чьё имя увековечилось на самом северном мысу Азии.

Всех воспитанников разделили на три класса. В первом занимались 120 гардемарин, во втором — 120 кадет, «состоящих в науках выше тригонометрии», в третьем — самые младшие, «достигшие тригонометрии и ниже». Жалованье в год было назначено «не хлеще спартанского», но никак не нищенское. Гардемарину полагалось 30 рублей, кадету 2-го класса — 24, 3-го класса — 18 рублей. Две трети вычиталось на мундир, треть — на бельё, обувь, починку.

Обмундирование состояло из кафтана с белым воротником и обшлагами и штанов зелёных, камзола белого сукна же подбоем. Мундир давался на два года. Для повседневной носки полагались сюртуки из зелёного ординарного солдатского сукна. Форма первоклассников отличалась от других позументами на обшлагах. Сержанты, каптенармусы, подпрапорщики, фурьеры и капралы носили больше позументов в отличие от рядовых.

Гардемарины высылались для практики в море. Из второго класса набирались команды для морской артиллерии в качестве констапельских учеников.

Морские чины для обучения брались «сверх флотского комплекта с довольным в науках искусством». Во главу Корпуса назначался капитан I ранга. В каждой роте состояли капитан III ранга, капитан-лейтенант, лейтенант и унтер-лейтенант, один из них должен быть артиллеристом, «совершенно знающим артиллерию и фортификацию». Кроме того, каждой роте надлежало иметь прапорщика из кадетских унтер-офицеров и адъютанта. Лучшим обучавшимся высшим наукам кадетам присваивались сержантские, капральские и фурьерские звания, которым шло прибавочное жалованье.

Всех гардемарин и кадет снабдили ружьями и амуницией, выделив некоторую сумму на их ремонт, а также на знамёна, барабаны, кроме литавр и музыкальных инструментов.

На два рода разделили корпусной караул. В классах караул держали гардемарины и кадеты, на дворе и вокруг — солдаты морской команды.

На пищу было определено по 30 рублей на воспитанника. В море они получали по полторы порции — «для приохочивания к службе».

Распорядок же оставался суровый, для неженок не приспособленный. Будили барабанным боем. Потом шла умывка, одевка, фронт. Дежурный офицер осматривал, чисты ли руки и уши. Дневальный выдавал по серой булке в фунт весом, с нею убегали в умывальню, где стояли чаны со сбитнем. Каждый получал по кружке и уминал завтрак здесь же. С восьми до полудня в классах одолевали трудные предметы — морские науки, иностранные языки, математику, геометрию, тригонометрию, с двенадцати до часу маршировали по плацу, обедали щами с говядиной и кашей, а с трёх до шести пополудни осваивали более лёгкие дисциплины — словесность, Закон Божий, всеобщую историю, географию. В шесть опять получали по булке и принимались за подготовку к урокам. В ужин подавались те же щи, каша «со шпорами» — ячменная, дурной очистки, отчего она царапала горло. Тот, кто дежурному по какой-либо причине попадался на глаз, лишался булки, а то и горячего. А уж в субботу после молебна устраивали порку всем, кто умудрился за неделю проштрафиться.

При Петре III Сухопутный, Артиллерийский и Морской корпуса слили было в единый, но несуразность эту отменила Екатерина II вскоре после переворота.

Директором она назначила одного из первых питомцев старой Морской академии Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова. В сердцах высказанные императрицей слова на манёврах Балтийского флота о том, что «у нас в излишестве кораблей и людей, но мы не имеем ни флота, ни моряков», больно задели Кутузова, и на первых порах он рьяно взялся за Морской корпус. Он настоял на расширении штата преподавателей и увеличении уроков иностранных языков, восстановил геодезический класс, добился новых ассигнований на питание и одежду кадет.

Однако возникший на Васильевском острове чудовищный пожар дотла сжёг и здание кадетского корпуса. Его пришлось перемещать в Кронштадт, в так называемый Итальянский дворец, для учебного заведения мало приспособленный.

2

«На что в России не взгляни, всё его началом имеет, и что бы впредь не делалось — от сего источника черпать будут», — говорилось о Петре Великом и его трудах.

Если подходить к Петербургу с моря, то первым на этом пути встретится низменный, болотистый, часто скрытый туманом или дождём остров Котлин. От него до новой российской столицы ровно двадцать миль. Герб будущего Кронштадта представляет из себя средневековый щит, каким пользовались «немцы», то есть всякое иноземное воинство, «немтыри» — и шведы, и литва, и тевтоны, и вообще каждой твари по паре, охочие до русской земли. На синей половине щита на каменной кладке изображалась башня маяка с фонарём, на первой — красной — над барашками волн кувшиноподобный котёл, который был в ходу у шведов в походе.

Рассказывали, что, когда к берегу острова подошла яхта Петра I в сопровождении галиота, шведские солдаты, варившие в котле уху, бросились в лодки и скрылись, не успев даже погасить костёр. Носком ботфорта царь придавил золу, заглянул в котёл, не поспела ли уха, выпрямился, посмотрел по сторонам и произнёс:

— Быть сему острову Котлином.

Он сразу оценил его стратегическое значение на подступах к городу в устье Невы, начертал план крепости и послал Меншикову с приказом строить немедля.

После этого случая ни один неприятель не ступал на Котлин, окромя пленных.

Осенью же 1703 года солдаты полков Фёдора Толбухина и Петра Островского из огромных дерев начали рубить ряжи, тесать брёвна, собирать срубы, набивать их камнями и опускать в воду. На этом фундаменте возвели трёхъярусную круглую башню, откуда далеко было видно окрест. Голодали люди, дохли лошади, свирепый ветер сёк лица, мороз перехватывал дыхание, а Меншиков, зная крутой нрав царский, горбатился сам, людей загонял. Чувствовал он, что царь не из капризной дури спешить велел. Пётр хотел создать форт в глубокой тайне от шведов.

На брустверах разместили четырнадцать шестифунтовых орудий. С этих пор, а именно с 18 мая 1704 года, когда ещё шумела ледяная шуга, ворочались игольчатые заструги и рассыпались в прах под весенним теплом, форт окрестили крепостью, сначала назвали Кроншлоссом, а вскоре переименовали в более ёмкое и боевитое Кроншлот.

В первый гарнизон Пётр отрядил полк Тимофея Трейдена, ему же дал должность коменданта форта и наказал: «Содержать сию цитадель, с Божьей помощью, аще случится, до последнего человека... Если неприятель захочет пробиться мимо, не стрелять, когда подойдёт ближе. Стрельбою не спешить: но при выстрелянии последней пушки первая была бы паки готова, и ядер даром не тратить...» Словом, приказывал вести непрерывную прицельную стрельбу, прикрывая перекрёстным огнём южный фарватер. Северный же — извилистый и каменистый — считался непроходимым для судов.

Как и ожидалось, с чистой водой не замедлили появиться шведы. 9 июля 1704 года Трейден доносил коменданту Санкт-Петербурга Роману Брюсу: «Пришло к острову неприятельских судов с тридцать, да при них мелких не малое число...» Эскадра вице-адмирала де Пру с месяц осаждала крепость, высаживала десант, но взять её не смогла.

В январе 1705 года генерал Майдель пришёл из Финляндии с сильным отрядом через замерзший залив. Замыслил генерал смело. Ночью, в страшную стужу, хотели перебить русских как кур, но по «недогадливости проводника» сбились с дороги, долго блуждали по льду, продрогли до чёртиков, а когда вышли к Котлину, их уже не ждали.

Пётр поручил адмиралу Корнелию Крюйсу усилить оборону Котлина и Кроншлота. Крюйс передал приказание своему сыну «взметать» батарею на мысу южного берега — её прозвали «Ивановской», а Фёдору Толбухину — на западной косе, которая стала именоваться «Толбухинской». Кроме того, адмирал распорядился закрыть фарватер плавучими рогатками. Ох, нелегко давались солдатикам такие распоряжения. Орудия приходилось тащить по гатям в болотистом лесу, под комариный звон и духоту торфяной гнили.

4 июня 1705 года горизонт заслонили паруса шведского флота. Самонадеянный Карл XII послал семь линейных кораблей, шесть фрегатов и столько же вспомогательных судов. Фрегаты подошли к самым рогаткам и тут попали под меткий огонь батарей. Линейные корабли контр-адмирала Спарре устремились к косе. Под прикрытием своих орудий тучи шлюпок и ботов нацелились на самое, как им казалось, уязвимое место. Первая сотня рослых усатых гренадер побежала по мелководью с ружьями наперевес. Толбухин малость помешкал, подпустил поближе да и врезал картечью. Гренадеры в панике кинулись назад, опрокидывая лёгкие десантные судёнышки.

На другой день шведы подвергли русские батареи бешеному артиллерийскому огню. У русских было мало крупных орудий, ядра шестифунтовых пушек до цели не долетали. Шведские же бомбардирские корабли, стоя в глубине боевого порядка, хоть и редко, но доставали защитников крепости. Одна бомба упала на палубу галеры «Святой Пётр», но не взорвалась, зато другая попала в форт и «разорвалась таково, что весь Кроншлот затрясся», — доносил Крюйс.

Не добившись успеха, шведы отошли. Недостатки русской обороны стали видны даже рядовым защитникам. Мелкий калибр орудий — раз. Слабая защита косы — два. И нет никаких укреплений на северном берегу пятнадцатикилометрового в окружности острова. Так что шведы сохранили надежду взять Котлин.

Но и защитники крепости не мух ловили. Из Петербурга пришли большие пушки, мортиры и гаубицы. Их установили там, куда нацеливался неприятель. Вторая, Толбухинская, батарея могла теперь стрелять по южному и северному фарватерам.

Попытка овладеть крепостью 10 и 14 июля шведам не удалась. Тогда через три недели они начали решающий штурм. Двадцать четыре вымпела подошли к острову, полукругом охватили косу с севера, запада и юга. Канонада не смолкала пять часов. Русские солдаты укрывались от огня за камнями и в траншеях, а молодые канониры учились стрелять быстро и точно. В полдень к северному берегу косы ринулся десант — более полутора тысяч человек. Подойдя к мели, атакующие попрыгали со шлюпок в воду, но у самой косы глубина неожиданно увеличилась. Адмирал Анкаршерн, ломая пальцы, видел, как захлёбывались и тонули его солдаты. А кто выбирался на берег, тотчас попадал под ружейный и картечный огонь. В тот день шведы потеряли около тысячи человек. В плен сдались три капитана, четыре поручика и шестьдесят рядовых.

После этого побоища шведы уже не решались подходить к Котлину, поняв, что московиты на этом острове утвердились прочно и навсегда, как и их северная столица.

Теперь Крюйс мог приступить к более капитальному и долговременному строительству. На косе возвели крепостное укрепление в память Александра Невского — Александр-шанц, редут с сорока пушками.

Через два года на котлинском рейде состоялись торжества, до которых царь был всегда охоч. Фёдор Матвеевич удостаивался звания генерал-адмирала, на флагманском корабле впервые взвился флаг высшего командира военного флота России.

Потом начали готовиться к широкому наступлению по обоим берегам Финского залива. Тринадцатитысячный корпус Апраксина выступил из Кроншлота, прошёл по льду 130 километров и блокировал Выборг. Пётр, дождавшись полой воды, вывел флот. Следом за Выборгом сдались русским Ревель, Пернов, Рига, укрепления Моонзундских островов, в том числе Аренсбург на Эзеле, где учился до Корпуса будущий мореплаватель Беллинсгаузен.

В Кроншлоте начали строить гавань. Несколько лет солдаты, пленные шведы, взятые под Полтавой и в других боях, работные люди из всех губерний добывали камень и глину, возводили стенки для гавани, строили дома и казармы.

После Гангутского сражения в 1714 году к Кроншлоту вместе с победителями пришли десять трофейных судов со 116 орудиями и пленными матросами. Стройка пошла успешнее. Сдали Котлинскую гавань. Но в ней могло размещаться не более сорока кораблей. А Пётр хотел держать у острова весь военный флот и купеческие корабли. Он начертил новый проект просторных гаваней. Для строительства велел послать из губерний рабочих и губернаторов для присмотра за ними. Такого новшества не делалось даже при возведении столицы.

Гигантская работа по реконструкции Кроншлота и сооружению гаваней делалась споро, голодно, кроваво. Появлялись мастерские, эллинги, доки, каменные дома, стенки Средней гавани.

Вскоре Пётр объявил ещё об одном проекте, который поразил даже много перевидевших его помощников. Он задумал разделить остров поперёк каналом, а восточнее в том же направлении провести другой. Перпендикулярно — третий, от западной оконечности острова. И наконец, четвёртый — почти на пятьсот метров севернее третьего. Таким манером на западе он должен был достигнуть моря, на востоке соединиться со вторым каналом. Копались они так широко, чтобы по ним свободно проходили самые большие корабли.

В 1719 году начали рыть первый канал. Он должен был стать и доком. Работали зимой и летом. Землёй, которую выбрасывали тысячи лопат, засыпали мелководье вдоль берега тогдашней гавани. Большое пространство с глубиной от семи до трёх футов годилось для стоянки крупных судов. Его отвоевали у моря, как голландцы, но те потратили на благоустройство своей земли века, русским же отводились считанные годы.

Канал-док размером 20 на 300 метров — Петровский — восприняли в Европе не только как значительное техническое достижение, но и как важное явление в политической жизни. Английские министры, моряки, военные инженеры «владычицы морей» тревожились и недоумевали: зачем московитам такие исполинские доки? Неужели они станут строить стометровые корабли?

Нет, пока таковых не было. Но Пётр предвидел, что такие корабли будут строить и ремонтировать его потомки. Он, как дальновидный политик, рассчитывал на столетия вперёд. Здесь одновременно могли доковаться более десяти судов, как нигде в мире. И, как нигде в мире, для осушения дока Пётр изобрёл гениально простой способ. Вырыли большой бассейн, соединили его с доком, устроили шлюзы. Док наполняла вода из залива. Когда же вводили в него суда и требовалось обнажить их днища, чтобы начинать починку, открывали шлюзы. За несколько часов вода уходила в бассейн. А если бы откачивать такое огромное количество воды насосами, то ушло бы на это месяца два-три. Именно столько времени выливали воду из бассейна в залив. Суда спокойно ремонтировались, а ветряные мельницы махали крыльями, приводили в действие помпы. Когда же требовалось вновь осушить док, бассейн был уже пуст.

Признанные морские державы — Англия, Голландия, Франция, имеющие большие флоты и многовековой опыт судостроения, располагали лишь малыми доками. Они действовали на принципе приливов и отливов. Люди не могли сами осушить док, а ждали, когда вода придёт, путь назад ей преграждали ворота, и когда уйдёт, на что уходило месяц и больше.

В 1723 году в центре Котлина заложили ещё одну крепость — Кронштадт. У стен Гостиного двора устроили Итальянский пруд. Вдоль набережных вытянулись трёхэтажные «губернские флигеля», где первый этаж отводился под лавки и кабаки. Их сдержанную красоту затмил Итальянский дворец князя Меншикова, а Пётр жилище своё построил скромнее, в голландском вкусе, прямо на воде, на сваях в центре Средней гавани.

После смерти Петра строительством Кронштадта занялся Иоганн Людвиг Люберас. Шотландец по происхождению, Люберас вступил на русскую службу, как только Россия присоединила Лифляндию, где обитал род Люберасов, изгнанный из Шотландии. Молодой Люберас знал латынь и все европейские языки, быстро выучился и русскому. Он ведал «рудокопными делами», строил порты и крепости, воевал в Польше, пока, наконец, не занялся последним в своей жизни делом — каналом Петра Великого и укреплением Кронштадта.

В строительство канала много сил вложил и знатный механик-изобретатель Андрей Константинович Нартов. Он поставил три пары шлюзовых ворот, главный механизм докачсанала. Эти ворота надёжно перекрывали воду, были прочны, легки в управлении и прослужили многие десятилетия.

Ко дню окончания работ на дамбе построили деревянный обелиск с надписью: «Дело являет, каков был труд» и «Чего не победит Россия мужеством?» Царица Елизавета Петровна повернула рукоять — ворота шлюза открылись, и в канал под грохот орудийного салюта хлынула вода. 1 августа 1752 года в док вошёл первый корабль. Строитель канала Иоганн Люберас умер через неделю, как хлебороб, завязав последний сноп.

В Кронштадт прибыл генерал-майор Ганнибал, чтобы вместе с Голенищевым-Кутузовым разобрать бумаги покойного. «Арап Петра Великого», прадед Пушкина, Абрам Петрович с 1723 года после Парижа, где обучался инженерному искусству, уже работал на Котлине. Но после кончины Петра рассорился с Меншиковым, который сослал его в Сибирь. Елизавета Петровна вернула его, послала на стройку в Кронштадт. В1762 году он вышел в отставку, «получил абшид», как тогда выражались, и уехал в своё поместье на Псковщину.

Ещё с Люберасом работал на острове и Ларион Матвеевич Голенищев-Кутузов, отец великого полководца. Он прошёл здесь всю карьерную лестницу от поручика до полковника-инженера. Затем его отозвали в Петербург в Главную канцелярию артиллерии и фортификации. В ней он стал ведать всеми крепостями в Прибалтике.

В 1763 году инженер-генерал-майору Лариону Матвеевичу приказали приступить к строительству Петербургского арсенала, следом — к постройке Екатерининского (ныне Грибоедовский) канала, за что по окончании работ императрица Екатерина II наградила его золотой табакеркой с бриллиантами, и, что не менее важно, он заслужил сердечное расположение государыни, позднее распространившееся и на его сына Михаила.

В ноябре 1769 года Л.М. Голенищева-Кутузова назначили в армию Петра Александровича Румянцева, и он с сыном оказался на театре военных действий. После взятия Измаила был определён на службу «ради означения, как бы лучше в том городе сделать укрепление».

Вернувшись с войны «за старостью лет и болезнями», а было тогда Лариону Матвеевичу пятьдесят один год, вышел в отставку генерал-поручиком, поселился в Москве и стал московским сенатором, получив прозвище Разумная книга. Умер он в 1784 году шестидесяти пяти лет от роду, когда Михаилу Илларионовичу шёл сороковой. Всю жизнь отец оставался сыну добрым советчиком и верным другом.

Таким же близким станет будущему «спасителю Отечества» двоюродный дядя Иван Логинович Голенищев-Кутузов. Он был старше Михаила всего на шестнадцать лет, но фельдмаршал князь Смоленский считал его вторым отцом.

К столь пространному описанию истории Кронштадта и жизнедеятельности старших Голенищевых-Кутузовых прибег автор потому, что и Кронштадт, и Голенищевы-Кутузовы окажут на судьбу главного героя нашего — Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена — самое непосредственное влияние, как и другие деятели его времени, без которых невозможно дать полный портрет.

3

Когда Фабиан поступал в Морской кадетский корпус, Иван Логинович Голенищев-Кутузов уже давно занимал должность его директора. Смело можно сказать, что это заведение стало самым желанным местом приложения всех его недюжинных способностей и блестящего педагогического таланта.

Отец Ивана Логиновича тоже был моряком, но дослужиться успел до лейтенанта. Он умер совсем молодым от чумы в Очакове, когда сыну шёл восьмой год. Иван Логинович родился в августе 1729 года в имении отца в Торопецком уезде Новгородской губернии. Тринадцатилетним отроком его отдали в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, но в следующем году перевели в Морской, поскольку он происходил из новгородских дворян, а они по указу Петра I долженствовали поступать на морскую службу.

В 1746 году семнадцатилетний Иван был произведён в мичманы, а через семь лет, будучи командиром, ходил из Петербурга в Архангельск и обратно, что по тем временам считалось нелёгким и небезопасным делом.

Как говорил один из самых дотошных и трудолюбивых писателей-историков Вольдемар Николаевич Балязин, знаток наполеоновских войн и Отечественной войны 1812 года, жизнь Ивана Логиновича «окажется ненамного беднее и тусклее жизни его великого племянника». На семейном небосводе Голенищевых-Кутузовых, где талантов было предостаточно, Иван Логинович всё же сверкал звездой первой величины. Он стал впоследствии и писателем, и переводчиком, и педагогом, и общественным деятелем, оставаясь потомственным моряком. Причём в каждом из этих качеств был известен всей просвещённой России. И любое из перечисленных выше свойств, обладай Иван Логинович только им одним и никаким иным, и то сделало бы его «персоной первого градуса».

Иван Логинович был не просто моряком. Он занял в истории русского флота место выдающееся и исключительное. Его справедливо почитали отцом всех русских военно-морских офицеров: с 19 июня 1762 года и до 21 августа 1802 года, до дня своей смерти, на протяжении сорока лет, он был бессменным директором единственного в России Морского кадетского корпуса. Через его руки прошло более двух тысяч кадет, которые, став офицерами и адмиралами, составили большую половину морского командования России.

И несмотря на то, что с годами Иван Логинович получал новые, более высокие чины и звания — даже был президентом Адмиралтейств-коллегии, он оставался на бессменной вахте директора Морского корпуса.

Административные способности сочетались у адмирала с педагогическими — во всяком случае, именно на нём остановила свой выбор Екатерина II, когда встал вопрос о том, кто станет преподавать морское дело её единственному сыну-наследнику Павлу Петровичу.

Между прочим, августейший воспитанник и его высокообразованный воспитатель сохранили на долгие годы взаимное расположение.

За своё короткое царствование Павел сделал для Ивана Логиновича очень много. Он не только назначил своего воспитателя президентом Адмиралтейств-коллегии, наградив его высшим российским орденом Андрея Первозванного, но и «повёл состоять в первом классе Табели о рангах на всех правах и преимуществах генерал-фельдмаршала», возведя Ивана Логиновича на самый верх служебной лестницы.

Голенищев-Кутузов оказался одним из немногих екатерининских вельмож, кто сумел сохранить и дружбу её сына. Такое следует отнести и к племяннику Михаилу Илларионовичу, и к двум сыновьям адмирала — Логину и Павлу, которых не постиг крах с переменой царствования, они кончили службу вполне достойно: Логин — генерал-лейтенантом флота и председателем Морского учёного комитета, много сделавшим для Беллинсгаузена в организации экспедиции в Антарктиду и в напечатании его трудов, Павел — сенатором и попечителем Московского университета.

Известен был адмирал и тем, что перевёл с французского немало сочинений, в том числе и небезызвестного месье Мари Аруэ Вольтера.

Он же творчески переработал шеститомную книгу Павла Госта «Искусство военных флотов», приспособив её к молодому русскому флоту. Этот труд стал в Морском корпусе учебником, как и «Лоция Финского залива и Балтийского моря» Александра Павловича Нагаева, «О точности морского пути» и «Дополнение к Бугеровой навигации» Николая Гавриловича Курганова, «Морской троязычный словарь» Александра Семёновича Шишкова.

Иван Логинович вменил в обязанность преподавателям знакомить кадет и гардемарин с описаниями плаваний русских землепроходцев, а также с трудами российских и зарубежных учёных Миллера, Палласа, Шлецера, Разумовского. Ввёл для кадет занятия по новым предметам: морской практике, «нравственной философии», итальянскому, датскому, шведскому языкам, а для классных учеников — по латыни.

Натурой Иван Логинович славился доброй, хлебосольной, чуточку лукавой. Когда было время, принимал просителей, которые своих детей стремились в Корпус определить. Фабиану с его дядей Фердинандом как раз такой случай и представился.

Фердинанд, имея перед адмиралом чин, что муха перед слоном, оробел вконец. Начал, перескакивая с немецкого на русский и наоборот, лепетать о сиротстве,кончине родителей, а Фабиан стоял, к углу прижавшись, сгорая от стыда и унижения, глядел исподлобья на важного барина в халате домашнем атласном, с небрежно повязанным шёлковым платком на сытой холёной шее. Нытье дядюшки стало надоедать Голенищеву, и он нет-нет да и поглядывал на съёжившегося десятилетнего волчонка, с напряжением следящего за разговором взрослых.

«Сунь палец, откусит», — подумал Иван Логинович и сразу обратился к мальчику по-немецки, зная по другим прибалтийским отрокам, что те поначалу русским совсем не владели.

   — А сам-то хочешь к нам?

   — Отчего ж? Я и к шведу ходил.

   — Ой, да что он мелет, ваше сиятельство?! — взвыл Фердинанд. — С дури опупел!

   — Помолчи, дядя! — оборвал Иван Логинович. — А ты подойди ближе, скажи как на духу.

   — С эстом Юри Рангоплем контрабанду ладили — туда рожь, оттуда соль.

   — Эва! Чистый разбойник! — раскинул руками Иван Логинович. — А если б поймали?

   — Церберы хитры, да и мы не лопухи.

   — Не ты ль адмиралу Ханыкову на глаза попадался?

   — Он мне «Письмовник» подарил, я его наизусть выучил.

Иван Логинович будто об камень споткнулся. Осерчал непонятно почему.

   — «Письмовник» — книжка зловредная, не всему там верь, — раздражённо проговорил он. — Чти науку серьёзную... Хотя и Курганов... муж достойный, только на язык злой. Впрочем, сам увидишь.

Почесав лоб черенком мухобойки, адмирал произнёс приговор:

   — Ступай, кадет, в третью роту. А ты, прапор, езжай домой с Богом. За племяша не сумлевайся: бестолочь выколотим — толк останется.

4

С первых дней существования Корпуса здесь утвердился ещё один обычай. Новичка подвергали испытанию. Подбирали ростом и силой одинакового соперника и заставляли драться до тех пор, пока кто-то из драчунов не скажет «покорен».

Против Фабиана выставили Ванифантия Глотова. Дверь умывалки заклинили на штырь, назначили часового, образовали на скользком каменном полу круг, где должен начаться поединок. Глотов был выше на голову и с руками загребущими. Он цыкнул слюну сквозь зубы, обошёл вокруг «чирика», примериваясь, с какой стороны его переломить. Фабиан искоса следил за ним, не выказывая никакого намерения драться. Его и так приняли в Корпус с разными оговорками и грозили за малейшее непослушание выпереть незамедлительно. Радетель Ханыков в ту пору ещё не был в фаворе, да и вообще на флоте, как мы увидим дальше, с ним случались разные неприятности.

Но не объяснишь же такое жестокосердной стае, для которой эти зрелища были единственным развлечением и отрадой. Да и гордость не позволяла униженно просить послабления. Какую ни есть силёнку на своей кимре да парусе он накопил, может, Бог даст, не осрамится.

Глотов умишком не блистал, зачислен был в кадеты армейских подпоручиков, где сила ставилась в первую очередь. Да и драться, сразу видно, приходилось ему не впервой.

Раскачавшись с ноги на ногу, он бросился на Фабиана и клешнями обхватил шею так, что заскрипели позвонки, ногой он ловко подсек соперника и повалил на пол.

   — Готов, — выдохнул кто-то разочарованно.

Но Фабиан рыбкой-угрём выскользнул из мёртвой хватки и коленкой двинул Глотова под дых. Тот, разевая рот, как выброшенный на землю карась, выпучив глаза, заелозил по мокрому и грязному полу. Мальчишки разом загомонили, готовые наброситься на молокососа все скопом.

   — Чур, так не договаривались! — остановил всех белобрысый верзила Богданович.

За это время Глотов успел отдышаться и, озверев, набросился на Фабиана сзади, используя свой рост и вес. Фабиан в момент поднырнул под него, используя инерцию нападающего, заломил руку. От боли тот взвыл и задрыгался.

— Капут? — прошептал ему на ухо Фабиан.

Что есть силы, затылком, Глотов ударил его в подбородок, высвободился и принялся махать руками куда ни попадя. Фабиан вовремя сообразил, что в серьёзной драке затмение злобой приводит к поражению. Тут надо помедлить, действовать размеренно, как делал Юри, — неуловимый и терпеливый контрабандист Балтийского моря. Теперь надо оберегаться от тычков, вконец распалить драчуна и выждать миг точного и хладнокровного удара.

Размазав по лицу грязь и сопли, Глотов сделал прыжок и — наткнулся грудью на голову малявки, будто на торец бревна. Дыхание перехватило снова, он скрючился — и кулак в ухо, отчего в башке загудело, как в колоколе, довершил поединок. Ванифантий упал и от обиды, жалости к себе, стыда перед товарищами неожиданно залился слезами.

Слова «покорен» он не произнёс, да и так было видно, что продолжать драку Глотов больше не сможет. Кто другой на месте Фабиана стал бы ещё и пинать поверженного. Но Фабиан подхватил Глотова под мышки, подтащил к умывальному корыту и стал обмывать ему лицо. Такое поведение вконец оглушило мальчишек. В Корпусе подобного не бывало, никто не знал, как отнестись к поступку. В глубинах детской, ещё не сформировавшейся души у кого-то шевельнулось угрызение совести за гнусный обычай драться ни с того ни с сего. Кто-то жаждал крови, но не своей, а чужой. В ком-то пробудилось сострадание. Не все же были зверьми, но не все и агнцами. Кто-то ведь устанавливал этот обычай и соблюдал его. За него и наказывали не столь сурово, чем за другой поступок. Нет, ещё малы были воспитанники, чтобы понять это и впоследствии больше служить добру, чем злобе и ненависти.

После первого испытания боем Фабиана, а с ним и других новичков, обстригли наголо, помыли в бане, выдали казённое бельё — высокие белые гетры с застёжками, штаны, камзол, сюртук, — и стали они как бы предметом государственным, себе не принадлежащим. Весь их распорядок подчинился барабанному бою.

Бой имел целую науку. Барабан управлял массой людей, как капельмейстер оркестром, капитанский рупор матросами, как пушечные сигналы, слышные в грохоте сражения, звали в атаку, к отступлению, сбору или подходу. Как и в любом деле, находились для барабанного боя умельцы, отменные слухачи, способные передать любое приказание командира в точности и незамедлительно. Барабанный бой подхлёстывал любого, как плётка фельдфебеля или просмолённая кошка боцмана. Каждое его созвучие обозначало ту или иную команду, которую следовало исполнять солдатам, офицерам и иным чинам. И маленькие кадеты, стоявшие у самых истоков воинского сословия, сразу же улавливали оттенки в барабанном бое команд и запоминали на всю жизнь, как «Отче наш».

Виртуоз-барабанщик в Морском корпусе времён Фабиана Беллинсгаузена был гефрейт-капрал Ломов по кличке Дятел. Особливо он гордился, да, видно, и все барабанщики русского флота и армии, тем, что первым барабанщиком был сам Пётр Великий в лейб-гвардии Преображенском полку. Этим как бы приподнималось значение барабанщика, куда определялись лучшие солдаты и унтер-офицеры.

Встав перед стриженым строем «рябчиков», Ломов залихватски расправил ремни, вскинул голову и зычным, ломающимся баском выкрикнул команду:

   — Р-рота! С-смирнова! Ухо товсь!

Кадеты перестали дышать. Насладившись первым впечатлением, он, как фокусник, разбросил по рукам палочки, бывшие в боковом белом чехле, и разом застучал по тугому брюху барабана. Через минуту внезапно оборвал дробь:

   — Это есть первый бой: «Под знамя!» Где бы кто ни был, в каком положении ни находился, здоровый, раненый, хоть на карачках, — стремись к своему знамени.

Выдержав паузу, давая возможность кадетам запомнить и осознать мелодию главного зова, Ломов пояснил значение боя «Честь!», которую выбивают барабанщики при прохождении строя церемониальным маршем перед высокой особой или во время торжества.

После он отбил «На молитву!» и «Сбор!», сигналы: «На развод караулов», «Тревога», «Колонный марш», «Марш скорбный, похоронный», «Повестка», «Зоря». А при объяснении боя «К экзекуции», когда солдата гнали сквозь строй или вели на казнь, несколько опечалился и добавил совсем уж по-душевному:

   — Пореже бы вам слышать такое...

После перерыва он вновь собрал строй, но уже по стойке «вольно», отбил «Марш-поход», как отдают честь караулы, играют на парадах, смотрах и прочих церемониях. Оказалось, и «Марш-походы» бывают разные, и солдат отличать должен, какой полк идёт на параде или в церемониальном марше, а их, полков-то, в одном Петербурге не меньше полусотни.

Называя разновидности того или иного «Марш-похода», Ломов бил и бил в барабан, нисколько не уставая, а как бы с каждым разом ободряясь. В эти моменты он и впрямь походил на дятла, увлечённого своей страдной работой.

   — Естьбой «Армейский», есть «Гренадерский», «Гвардейский», есть и «За военное отличие». Если, к примеру, идёт армейский полк, а барабанщики бьют «Гренадерский бой», то значит, полк сей пожалован этим отличием за храбрость в бою. А ежели вы услышите ещё и марш «За военное отличие», то, стало быть, полк отмечен за храбрость дважды, — прерываясь каждый раз, объяснял гефрейт-капрал.

Под конец он рассказал, что почётный барабанный бой есть полковая награда, подобная серебряным трубам или надписи на гренадерках об отличии в кампании.

Вот такая наука крылась в одной строке экзерциции: «Знать различие барабанных боев», а строк-то в уставе были сотни. И каждую нужно было не только помнить и понимать, но и выполнять её предписания без раздумья. Да и экзерциция была ещё не самой большой армейской премудростью, а лишь первой, довольно простой ступенью на очень длинной лестнице военной профессии.

В классах учить «рябчиков» начинали с арифметики. Кадеты грызли гусиные перья, склоняясь над задачником. Успехи определялись словесно: «отлично», «хорошо», «весьма и очень хорошо», «посредственно», «плохо», «весьма плохо». При двух последних отметках следовали непременные розги.

На склоне лет многие бывшие воспитанники вспоминали жёсткие скамьи, на которых синели тощие мальчишеские зады, и крики под свист вымоченных и распаренных в кипятке прутьев. Будущих морских офицеров не баловали излишествами. Молоко и сливки — это у маменьки дома. Здесь серая булка со сбитнем, чаще просто с кипятком, щи с кусочком говядины, каша считалась лакомством.

Вот к чему приставили десятилетнего Фабиана Готлиба Беллинсгаузена, ещё с синяком под глазом, со смятением в душе от первой беспричинной драки.

Ему протянули руки братья Дурасовы — их было двое, и держались они друг за дружку цепко, как бы понимая, что в одиночку не выплыть в свирепом житейском море. Потом подошёл князь Яшка Путятин, юркий, чернявенький, похожий на цыганёнка. Ушастый и белобрысый Лука Богданович потрепал Фабиана по плечу, проговорил:

   — Худо станет, нас держись...

По-разному сложатся их судьбы, но русскому флоту они не изменят^[6].

Учились в основном по иностранным учебникам, поскольку своих, кроме сочинений самого Голенищева-Кутузова, Шишкова и Курганова, пока не было. Упор делали на математику и морские науки, на «словесные» обращали мало внимания. На «словесность» назначили учителей из воспитанников гимназии, существовавшей при Корпусе на положении Золушки, как и на арифметику и начальные сведения по математике.

Положение этих молодых людей из гимназистов было ещё горше, чем кадет или гардемарин, последние всё же происходили из столбовых дворян, а те — из разночинцев. В классах они учились вместе, но были принижены во всём — стол их был хуже кадетского, на них были возложены обязанности приносить к урокам мел, губку, мыть доску, убирать мусор. Вообще держали их в таком положении, которое не могло возбуждать уважение к будущим наставникам, а чтобы его заслужить, требовалось много ума, такта и терпения.

К чести надо сказать, что, несмотря на такие унизительные условия, в числе преподавателей, вышедших из гимназистов, бывали люди весьма достойные, сведущие, оставившие добрую память у своих учеников. К таким, например, относился Иван Васильевич Кузнецов, страдавший дурной наследственной болезнью — запоями, но которого любили все кадеты младших классов и за которого жестоко, уже зимою пострадал Фабиан.

5

Светоча, каких ещё поискать надо, просветителя детских головушек, учителя математики Ивана Васильевича, впавшего в затяжное пьянство, сволокли в «трубную» и «поставили в буй». Надеялись холодом и воздержанием от зелья вывести его из тяжёлого загула.

Пока в смуре был Кузнецов, то буянил, от пищи отказывался. Потом начал сгребать снег, сыпавшийся через дыру в крыше сарая, сосал льдинки, унимая страшное жжение в груди и животе.

Фабиан с братьями Сашкой и Петром Дурасовыми и Лукой Богдановичем могли бы проникнуть в узилище, да не было у них денег, чтоб помочь несчастному. Всего-то алтын и требовался. Кабатчик за него три чарки отваливал. Водка, глядишь, расширила бы сохнувшие сосуды, проворнее по телу кровь погнала.

Прикидывали, что заложить? Всё казённое, от подмёток до пуговицы, от уздечки на косичке парика до сюртучка каждодневного, — в исподнем на мороз не высунешься!.. Занимать у кого-либо из соклассников дальних считалось зазорным. Унижение похлеще ябедничества, тем более, если «меняла» присовокуплял процент каждодневный... И Лука Богданович взял превеликий грех на душу — крестик золотой нательный, родителями благословенный, в святой воде окроплённый, вместе с цепочкой же золотенький кабатчику сунул и фляжку оловянную с водкой раздобыл.

А дальше должен был действовать Фабиан как малый ростом и проворный. «Трубная» в ряду со всеми хозяйственными строениями — каретным двором, столярными, стекольными, свечными мастерскими, портновскими швальнями — находилась у самого края зимнего клозета, примыкавшего к торцевой стене дворца. Изнутри в «трубную» не попасть, там караул стоял. Единственный лаз — через дырявую крышу. Надо было пробраться поверху над всеми строениями, да так тихо, чтоб ни одна черепица не пискнула и чтоб из окон дворца никто не увидал.

Время выбрали вечернее, после щей, булки и чая. Драгоценную баклажку сунул Фабиан за пазуху, рослый Богданович подсадил его на скользкую обледенелую лестницу пожарную, уходившую на самый верх. С неё Фабиан перепрыгнул на покатую крышу каретной, где в этот час никого быть не должно, а потом, прижимаясь к щербатой стене главного здания и проделывая ход в слежалом снегу, чтобы с крыши не скатиться, пополз вперёд. Морозец был не такой уж сердитый, но тонкий сюртучишко не грел, к тому же рукавичек кадетам не полагалось, а карманы зашивали, отучая будущих воинов от цивильной привычки щёголей руки в карманы засовывать.

Разгребёт от себя снег, продвинется маленько, прислушается, разотрёт лицо и руки и дальше на сажень продвинется. Конечно, метнуться бы козликом, будь что будет, на плахе голову не срубят, но тогда пропадут все старания, и не его одного, и они так и не помогут Кузнецову. Ивана Васильевича кадеты почитали за человечность и старание приучить мальчишек к арифметике с алгеброй. Никто из товарищей Фабиана белого зелья ещё не пробовал, разве что у мамки лёгким винишком да сладкой наливочкой баловались, а вот обострённым, почти зверушечным чутьём угадывали, каково сейчас Кузнецову, представляли это так, будто в брюхо черти углей калёных накидали и кочегарят там пляшучи, измываются над плотью человеческой.

Зимний вечер уходил в ночь медленно, воздух начинал дымком наполняться, печи до утра нагревали. Захрустел снежок, морозец усиливался. А Фабиан полз и полз, вытирая рукавом слёзы, стуча зубами, как голодный дрозд на рябиновом суку.

По времени он уже свечную канительню одолел, и тут большущий слежалый пласт вдруг с места стронулся, по гладкой покатине лавинно посыпался, подминая под себя и захватывая заструги помельче...

И надо же такому случиться — не иначе бес подстроил — в аккурат под навесом именно в этом месте и как раз в это время, поленясь до отхожего места добежать, сидел по тяжёлому ротный каптенармус Власенко по кличке Корсар. Его и накрыло снегом по макушку. С истошным воплем он вылетел из сугроба, точно выпущенный. Замер Фабиан мышью неприметной. По двору народ забегал — что да как? Но снизу да в сумерках никто ничего не разглядел, пошумели, поверещали, помянули лешего и разошлись. А мальчик уж околел совсем от холода и страха. Наконец Лука тихонько свистнул, коротко окликнул:

   — Живой?

А у Фабиана зуб на зуб не попадал.

   — Ежли окоченел, хлебни маленько для сугрева, — помедлив, посоветовал Лука, про такое действо он от дворовых слышал.

Фабиан зубами пробку вынул. В нос смердящий дух ударил, но глотнул. Сперва ничего не почуял — вода, другой глоток сделал и — словно ежа проглотил, иголками весь рот пронзило, в горле заклинило. Уткнулся в снег, чтоб кашель унять, полизал льдинку, и оттепель вроде по всем чреслам прошла, откуда и силёнка взялась. Долез до дыры в крыше, свесил голову. Не видно ничего, притих Иван Васильевич, когда на дворе суматоха поднялась. Фабиан шепнул осторожно:

   — Есть кто?

Звякнула цепь о колоду. Кузнецов подал слабенький голос:

   — Кого Бог послал?

   — Беллинсгаузен я, опохмелку приволок.

Помолчал учитель, не поверил чуду: не ослышался ли? Да нет, в памяти ещё. Сердце слёзно ёкнуло.

   — Ах ты, агнец ангельский! Спасатель небесный! — запричитал Иван Васильевич, сбрасывая с себя ворох тряпья и гремя цепью. — Кто надоумил?

   — Маялись больно... Меня-то видите? — Фабиан опустил в дыру руку с фляжкой.

   — Высоко. Не достану...

Мальчик сдёрнул кушачок, горлышко баклажки узлом прихватил, начал опускать питьё.

   — Взяли?

Кузнецов молчал. Видно, с пробкой справлялся, а когда глотнул да выдохнул, тогда издал вопль рождественский.

   — Вы помаленьку берите, не до одури. Больше никак не достать.

   — Ублажил ты мя, сердешный. В облик ввёл.

   — Ну, оставайтесь пока. Утром, чай, выпустят, не дадут же околеть, ироды.

   — Птенчик ты мой желторотенький... Счастия тебе на долгие лета... — надрывно шептал учитель, хлебая из баклажки.

   — Прощевайте, Иван Васильевич. Поправляйтесь.

С этими словами Фабиан развернулся и обратно уже с облегчённой душой зацарапался, хотя чуял в голове дурь непонятную и мутовство в животе.

У пожарной лестницы его Лука подхватил на руки. В коридоре лампадки уже погасли, однако там повстречали Дурасовы, которые тоже страху натерпелись немало. Татями все вместе в каморку пробрались, ветхими одеялами с головой накрылись. Авось пронесёт.

Ротный каптенармус, однако, не поленился чуть свет по следам в снегу инспекцию навести, смикитил, что с пожарной лестницы Итальянского дворца кто-то по крышам к «трубной» проползал, у караульного обыск вытребовал, нашёл баклажку у Кузнецова, который на старых дрожжах вконец разморился, и доложил классному наставнику Голостенову по всей форме и ранжиру.

Голостенов был невежествен, туп и охоч до всяких розысков. Ему бы в Тайной канцелярии числиться, а не при моряках. Взялся он за сыск со всей азартностью зверской души. Голостенов сразу понял, для кого кадеты старались. А исполнителя найти было проще простого. На утренней поверке ощупал у всех сюртуки и натолкнулся на волглый, не успевший за ночь подсохнуть в помещении затхлом, непроветриваемом и холодном. Вывернул ухо Фабиану и выволок из строя, точно кутёнка. Лишил сбитня и положенной булки, замыслил учинить допрос с пристрастием в особой зале, где по субботам чинились массовые порки всех нерадивцев, лоботрясов и ослушников.

К следствию он приступил расчётливо, как пытчик в полицейском околотке. Разузнал, кто таков и откуда, есть ли всесильный покровитель. Сказали, Ханыков хлопотал. Да тот невелика шишка, где-то в море Средиземном шляется, и не родич вовсе, а так, по сытой милости брякнул про отрока и забыл. Стало быть, можно линьками извести, ежели артачиться зачнёт. Важно и о сообщниках узнать. Шептуны у него были — донесли: водятся выводком Беллинсгаузен, братья Дурасовы и Богданович — тоже не княжеских кровей. Но до последних добраться можно лишь после того, как сам провинщик на них укажет.

Дядьки поставили лавку пыточную среди залы. Голостенов в помощники призвал того же каптенармуса Власенко, выбрал кошку с узелками на кончиках, чтоб до костей продирало, и стал допытываться: на какие шиши водка куплена, чей кабатчик приказ коменданта Кронштадта нарушил, запрещавший винное и табачное зелье кадетам продавать?

Фабиан решил немым сделаться. Всё одно порки и голодухи не миновать, а товарищей выдать — на всю жизнь посрамление. Хлестал его Голостенов с оттягом, так, чтобы сизо-красные рубцы лесенкой ложились. После Власенко старался клеточку сотворить. Молчал Фабиан, х’рыз зубами край лавки, безмолвными слезами залился, но ни стона, ни крика истязатели от него добиться не могли. Потом спина превратилась в сплошной кровоподтёк, а каптенармус с классным надзирателем звероподобным Голостеновым продолжали изгаляться.

О проступке кадета они доложили «подполковнику» по штату, вроде заместителя директора корпуса по строевой подготовке, в звании капитана I ранга, Николаю Степановичу Фёдорову, человеку тоже чёрствому, малообразованному, не имевшему никакого понятия ни о важности, ни о способах обучения детей и занимавшемуся больше гофмейстерскими счетами, чем прямым делом. На него глядючи, ротные командиры держались тех же правил. Их не трогало, что содержание кадетов было самым бедственным, многие были босы и оборваны, в обучении не существовало никакой методы. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны даже хвастались друг перед другом, кто бесчеловечнее, изощрённее наказывает ослушников. Каждую субботу подавались из классов «ленивые списки», то есть фамилии воспитанников, получивших за неделю какие-нибудь взыскания. Таковых набиралось по сотне и более. И в пыточной зале целый день не прекращался вопль истязаемых.

Когда Голостенов доложил о Беллинсгаузене, Фёдоров наказание ужесточил, однако заметил, чтоб не забивали «до беспамятства».

Как ни горели спина и ягодицы, как ни солона была кровь во рту, как ни холодна была вода, которой дядьки окатывали из шайки, Фабиан продолжал молчать. Чтобы заглушить боль, он старался думать о чём-нибудь другом, хорошем, но к недоумению своему обнаружил, что хорошего-то мало было в его прошедшей жизни, кроме Рангоплей и моря. Тогда он начинал вспоминать гостовское «Искусство военных флотов» в переложении Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, больше в Петербурге пребывавшего по многим своим должностям. Книга трактовала все виды «морских эволюций, сиречь движений, которые флот для приведения в порядок и надлежащее положение делает, дабы на неприятеля нападать или самому с лучшею пользой обороняться». «Слово «эволюция», — пояснял Голенищев-Кутузов, — взято у сухопутной армии, где эволюциями именуются различные движения, которые делают эскадроны или батальоны для принятия желаемого вида и положения...»

Сквозь горячечный бред он твердил морские термины: «Румб есть каждый из тридцати двух пунктов компаса... Курс — линия компаса, по которой корабль правит... Ветр — прямая линия, по коей он дует... Линия бейдевинда — линия восхождения корабля против ветра... Фордевинд — когда ветер в корму дует... Господи! Неужто корпус создавали только для того, чтобы измываться над отроками, кто к службе Отечеству готовится?!»

На том и оборвались мысли... Спихивали его со скамьи и за ноги уволакивали в прихожую, набросив нагольный тулуп, чтоб на каменном полу не простыл...

Кто сказал, что детское сердце отходчивое? Может, у кого-то такое и есть, только не у маленького Беллинсгаузена. Никаких признаний не добились у него ни каптенармус Власенко, ни наставник Голостенов, ни сам Фёдоров, который однажды, присутствуя при экзекуции, вскричал, не выдержав:

— Да ты хоть прощения спроси, дьяволёнок!

А у мальчика будто язык и впрямь отнялся. Он молчал. Так и выпихнули его из пыточной. Правда, год спустя при переводе в следующий класс приписали: «К учению прилежен, но в поведении дерзок».

Кузнецов от хвори своей наконец отошёл. В классе появился в отутюженном и вычищенном сюртуке, встретился с потухшими глазами Фабиана, подмигнул незаметно, мол, крепись, перемелется — мука будет, и начал вести свой урок как всегда вдохновенно, с шутками и прибавлениями, яркими и доходчивыми.

Иван Васильевич, познавший горести сиротства и тяжесть подневольного своего положения, оставался душевно добрым, скромным и лёгким. Он мог прощать^[7].

А вот мальчик Фабиан Беллинсгаузен затаил на лихоимца Власенко-Корсара злобу немилосердную, не прощающую, не христианскую, более злую и страшную, чем на Голостенова — надзиратель на то и поставлен, чтоб кошкой да плетью махать. Бог с ним, можно смириться. Но Корсар, дай срок, ещё напляшется. В свой план посвящать он ни Луку Богдановича, ни Дурасовых не захотел. Зачем товарищей ещё одному риску подвергать? Сам задумал, сам и исполнит.

Фабиан протирал рукава на столах, отполированных локтями своих предшественников, проделывал строевые экзерциции на плацу, отбитому башмаками сотен кадет, видел стены, по которым скользили взоры давних учеников. Если бы камни умели говорить!

Осуществлению мести предшествовал опыт, проделанный в физической лаборатории корпуса. Два гусиных пера, соединённых в основании, Фабиан нанизал на иглу с суровой ниткой и понёс на некоторое расстояние к свече. Тёплый воздух, шедший от огня, начинал раскручивать перья с ускоряющей скоростью, гнать тепло обратно. Следовательно, сей скромный предмет может и должен произвести желаемый эффект и будет исправно исполнять свою работу до тех пор, пока предмет не удалить.

В тёмную, пуржистую ночь, когда не только караульные, а сторожевые собаки в конуры попрятались, Фабиан проник к флигелю, где квартировал Корсар, приставил примеченную ещё днём лестницу к торцу дома, взобрался на крышу, дополз до печной трубы и спустил туда прутик от сырой ольхи, к центру которого была привязана крепкая нить со знакомыми гусиными перьями, коими при писании пользовались. Перья с прутиком легко ушли в обросший сажей зев трубы. Изогнутый прутик там выпрямился и упёрся в кирпичные стенки дымохода.

Тем же путём, загребая следы снегом, Фабиан вернулся к лестнице, спустился вниз, отнёс лестницу на место и незамеченным прошёл в камору, развесив сушить свою одёжку у печи вместе с сюртуками других.

За окном сыпал и сыпал снег, ярилась вьюга, может, последняя в этой бесконечной зиме. Мальчик улёгся на свою кровать с двумя тюфяками — снизу соломенным, сверху волосяным, закрылся одеялом с фланелевой простыней, надышал тепла поболе и молитву не успел до конца сотворить — забылся безмятежным, праведным сном.

Высыпав на Котлин весь снежный заряд, непогодь к рассвету унялась, разогнала тучи. Багряное солнышко уже поднялось по чистой синеве. Заиграл бриллиантовыми блестками нежнейший снежок, белые дымные столбы вытянулись к небу, будто колонны из греческого мрамора, в воздухе запахло воскресными пирогами и булками.

По случаю Вербного воскресенья, Входа Господня в Иерусалим, Благовещения Пресвятой Богородицы барабаны прогремели подъём на час позже. Выспавшиеся кадеты в предчувствии свободного и сытого дня, по пояс раздетые, выскакивали во двор, валялись в пушистом снегу, устраивали свалки, растирались жёсткой холстиной — и вдруг какая-то смутная тревога пробежала по толпе.

— Братцы! Корсар горит! — раздался чей-то ликующий крик.

Все бросились к флигелю каптенармуса и выпучили глаза от любопытства и изумления. Окутанный дымом флигель курился, как пушечная граната, готовая вот-вот взорваться. Из окон, щелей, отдушин на крыше и в подполе, клубясь тайфуном, вывинчивался густой матёрый дым. Такой бывает только от смолистых сосновых комлей, просушенных дров, ими топились лишь адмиральские печи.

С нутряным воем, точно рожающая телка, жена Корсара — рябая и вихлястая Марфа, которую почему-то звали Аттилой, в ночной рубахе из солдатской фланели врывалась в настежь распахнутые двери и выволакивала оттуда скрутки выделанного хрома, связки сафроновских подмёток к башмакам, тюки непользованного белья, стянутого бечёвкой, с бирками интендантского ведомства, швыряла в снег и кидалась за новой поклажей. Сам Корсар с разъеденными дымом глазами пыжился выпереть огромный барский комод орехового дерева с множеством секретных задвижек и ящиков, в которых скопилось немало звонкого добра.

Никто из кадет не дёрнулся на помощь. Все глазели на потуги Власенко с лукавым интересом, как на медведя с цыганской ярмарки. Притащился рыдван с помпой, пожарные стали раскатывать рукава. А брандмейстер вдруг закружил, как пёс, который забыл, где зарыл кость. Он не видел огня. Огня не было! Печь извергала везувий дыма, и только.

Позже других подошли к источнику суматохи ротные командиры. Даже Фёдоров, первое лицо после директора корпуса, не любивший публичных скоплений, появился вместе с супругой в окружении рыжей своры потомства и не то с осуждением, не то с завистью изрёк:

— И когда успел натащить столько, этакий стервятник?!

Фёдоров назначил комиссию. Казённое добро конфисковали, но к воспитанникам оно не попало, разошлось по самим «комиссионерам».

Печка Корсара продолжала дымить. Чистить дымоходы брались известные кронштадтские трубочисты. Лазили с вениками, шестами, опускали «ежи» на цепи с гирькой, продували пожарным насосом. Прутик с перьями, как уразумел Фабиан, удачно обосновался где-то в колене дымохода и оставался недосягаемым ни сверху, ни снизу.

В первых числах апреля ещё раз наддали морозы. Они выморозили не только корсаровское семейство, но и люто прошлись по корпусным каморам и классам. Во многих кадетских окнах стёкла были выбиты, дров на зиму отпускалось мало, и, чтобы избавиться от холода, воспитанники окна затыкали подушками или штурмовали заборы соседского Адмиралтейства, оттуда тащили брёвна, дрова, горбыли, что могло гореть.

Нравы среди воспитанников Корпуса царили далеко не ангельские.

Несмотря на запрет, в Корпус проникали и вовсе неграмотные и шибко ленивые. Эти фонвизинские Митрофанушки составляли особый класс, который на языке воспитанников характерно назывался «точкой», вроде — дальше некуда. Дурни пребывали в этой «точке» по году, два и долее. Однако они же и задавали тон в воспитании, сохраняя те порядки, что и полвека назад при основании Корпуса. В одной роте, в одних каморах жили и двадцатилетние «старикашки», и младшие как слабейшие вынуждены были выполнять все требования старших.

Да и сами малолетки сразу приучались к грубости. Вскакивали с постелей — дрались, в очереди за сбитнем — дрались, дрались перед обедом, за обедом, по вечерам в умывальнях схватывались до крови и синяков. Самоуправство было развито в высочайшей степени. Никто не смел, не хотел, да и расчёта не было сделаться «зазорным». Тот, кто осмеливался пожаловаться офицеру, подвергался всеобщему остракизму. С тем не разговаривали, им гнушались, от него шарахались, как от холерного. Чаще вспыхивали беспричинные драки — от волнения молодой крови, от того, что просто чесались руки.

При таких законах не могло существовать рыцарства, чтобы сильный не обижал слабого. Кадеты бегали в кабаки за вином для старших, сами нюхали табак, воровали в лавках, что считалось, как в Спарте, молодечеством, а не пороком.

Иногда в корпусном дворе рота выходила на роту. После такого побоища оказывалось много увечных и ушибленных. Оставить без обеда и булки, не увольнять «за корпус», посадить в карцер, разжаловать из гардемарин в кадеты считалось в порядке вещей. За серьёзные проступки наказывали боем батогами, оставляя инвалидами на всю жизнь.

Да и в действительной жизни не только между отдельными лицами, но часто между целыми государствами случались войны. Такой уж был век — грубый, без правил и милосердия.

«Старикашки» ходили вразвалку, выпячивали грудь, при малышах тафлинку^[8] или пакетик с нюхательным табаком демонстративно устраивали за рукав камзола, старались говорить басом. Перед парнями слезливыми, робкими они чувствовали себя господами. Но они же, кадетская аристократия, пресмыкались перед гардемарином, который назначался в каждую камору. При этом гардемарине числился своего рода адъютант из маленьких кадет. Он исполнял все прихоти — бегал за книгами, звал товарища из другого класса, таскал деликатные записки возлюбленным, чистил сапоги и кафтан.

Кому-то такие порядки нравились, кому-то нет, особливо натурам тонким, свободолюбивым. Вот как возмущался ими барон Владимир Штенгель, карбонарий и будущий декабрист:

«Была ещё одна особенность в нашем Корпусе — это господство гардемарин, и особенно старших, в каморах над кадетами, первые употребляли последних в услугу, как сущих дворовых людей... Иногда в зимнюю ночь босиком по галерее бежишь и не оглядываешься. Боже избави ослушаться! — прибьют до полусмерти. Зато какая радость, какое счастье, когда произведут, бывало, в гардемарины, тогда из крепостных становишься уже сам барином, и все повинуются!»

А история с Корсаром закончилась вничью. Из своего флигеля по весне каптенармус с Аттилой съехали, купив домик на Купеческой. Новый хозяин флигеля нанял печника и сложил другую печь. В обломках старых кирпичей мастер не обратил внимания на опалённые и почерневшие гусиные перья с суровой ниткой и ольховым прутиком, которые исправно играли роль обратного вентилятора, пропуская дым не из избы, а нагоняя в избу.

6

Когда мальчиком Фабиан читал подаренный Ханыковым «Письмовник», он и не представлял, что придёт время, и он воочию увидит автора этой великолепной книги. Она оказала на него самое благотворное влияние, помогла разобраться в российской словесности, дала много наиполезнейших сведений, а уж в годы учения в Корпусе книга эта стала первейшим учебником.

«Письмовник» Курганова он читал при всяком удобном случае: в классе на предметах, которые знал ещё с аренсбургской школы, в каморе, когда другие кадеты занимались своими делами, в постели, пока было светло. Автор мнился Фабиану чем-то вроде божества, окружённого нимбом учёности и святости.

И вот Курганов ворвался в класс, будто вихрь. Дюжий в плечах, стройный в росте, крупный лицом с веснушками и пронизывающим взглядом ртутных глаз. От резкого движения зашелестели географические карты, висевшие на стенах. Он крутнул огромный глобус с океанами, морями и землями, отчего охра суши сразу слилась с раздольем сини, басовито и веско произнёс:

— Вас я буду обучать кораблевождению — наиглавнейшей морской науке. Суть её в том, как провести корабль из одного пункта к другому наивыгоднейшим и безопасным путём. Включает сия наука три раздела: лоцию, навигацию и мореходную астрономию.

Один из авторитетнейших морских историков Феодосий Фёдорович Веселаго даёт Курганову такую характеристику: «При редком соединении глубокого, блестящего, замечательной остроты и игривости ума с необычайной теплотой сердца он умел в каждом, даже сухом, предмете открывать интересные стороны, способные возбуждать сочувствие в слушателях или читателях. Сознавая вред напускной учёной важности, нередко прикрывающей невежество, Курганов относился к ней с беспощадной иронией и старался доказать, что всякую научную истину, как бы ни казалась она мудрой, можно объяснить просто и понятно».

Николай Гаврилович вышел из Навигацкой школы на Сухаревке в Москве, выказал даровитость, его послали в Петербург в Морскую академию. Окончил он её лихо и скорее всех со званием «ученика подмастерья математических и навигационных наук». А добраться до второго по старшинству чина «подмастерья» помогла фортуна. Послали его как-то к учёному астроному Гришеву для производства некоторых астрономических наблюдений. И тут молодой выпускник обнаружил такие познания, что учёный стал просить причислить Курганова к Академии наук. Но директор Корпуса Голенищев-Кутузов сказал, что такие прыткие да способные ему и самому нужны, и не отпустил, оставил при месте в Корпусе, присвоив звание «подмастерья математических и навигационных наук».

Трудно и долго продвигался Курганов по скользкой карьерной лестнице. В тридцать лет только, когда другие уже выбегали в полковники да генералы, получил он подпоручика и с этим же чином дворянство, без чего пробиться дальше было никак невозможно.

Стал он готовиться к экзамену в Петербургскую академию наук на звание профессора. За материал брался серьёзный, тогда такого ещё не было. Он написал «Российскую универсальную грамматику», затем «Бугерово новое сочинение о навигации, содержащее теорию и практику морского пути». По выходе учебника из печати купил себе плащ алого цвета, суконный, в нём стал выходить на лекции. Да ещё с суковатой палкой, чтоб призывать шалунов к порядку, ободрять ленивцев, а остолопов к науке радеть. К этой мере, правда, Николай Гаврилович прибегал в самых крайних случаях.

Предмет его требовал больших умственных усилий, давался нелегко, и, чтобы напряжение сбросить, вдруг начинал он рассказывать какой-либо анекдот, вроде такого: ночью проникли как-то воры в жилище бедняка и вдруг слышат спокойный незлобливый голос: «Не знаю, что вы, братцы, здесь ищете в такую пору, я и днём ничего не нахожу». Поговаривали, такое случилось с самим профессором, пробавлявшимся пустыми щами и кашей.

А вот эта кургановская притча, родившись в Корпусе, разошлась и насмешила весь Петербург: некий индийский вельможа, больше именитый своею породою, нежели умом, будучи у королевы, на её вопрос, здорова ли его жена, ответил, что она в тягости. « И когда родит?» — спросила королева. «Когда будет угодно вашему величеству!» — ответил вельможа. Ну не искушён ли сей царедворец?

На издание своего «Письмовника» Курганов израсходовал годовое жалованье. Книга разошлась быстро и выдержала восемнадцать изданий. Она учила юношество грамматике, поэзии, стихосложению. Давала сведения о геральдике, мифологии, мореплавании, точных науках. В школах из «Письмовника» извлекали только грамматику. Приложения дозволялось читать старшеклассникам. А чего стоили «изречения» о женщинах и браке! Досталось и Ивану Логиновичу Голенищеву-Кутузову. Вот почему, догадался потом Фабиан Беллинсгаузен, посуровело лицо директора при упоминании этой книги. В хронологической таблице знаменательных событий, происшедших в разное время от сотворения мира, автор со всей серьёзностью отметил, что с 1762 года кавалер И. Л. Голенищев-Кутузов служит директором Корпуса.

«Письмовник» Курганова читали образованные дворяне, духовенство, народ. Одним он служил учебником, другим — энциклопедией разносторонних сведений, третьим — книгой для развлекательного чтения. Не было в конце XVIII века книги более читаемой и любимой.

Ещё Николай Гаврилович издал «Элементы геометрии и первые основания науки о измерении протяжения, состоящие из осьми Евклидовых книг, изъяснённых новым способом, удобнопонятнейшим юношеству». Геометрию приняли в число учебников, и по ней учились кадеты.

Курганов порицал всё дурное и недостойное в действиях людей, что приводило к неудовольствию начальства. В 1771 году Голенищев-Кутузов назначил Курганова главным инспектором классов, но вскоре освободил от должности. На приказ директора он ответил с усмешкой: «Всё это прах! Лучше напишу-ка ещё одну книжку!»

И через несколько месяцев представил объёмный труд «Универсальная арифметика, содержащая основательное учение, как легчайшим способом разные, вообще случающиеся, математике принадлежащие арифметические и алгебраические выкладки производить». Учебник вытеснил из Корпуса знаменитую «Арифметику» Леонтия Магницкого, соперничать с которой до этого никто не осмеливался.

К старости Курганов забросил красный плащ, но палка осталась, увы, только для опоры при ходьбе. Он же обустроил обсерваторию в угловой башне на здании Морского корпуса.

При любом случае он постоянно указывал, что в дальнем вояже малая ошибка в определении курса приведёт к большой беде. Проверять надобно наблюдения и расчёты штурманов, постоянно изучать теорию кораблевождения.

— Главные указчики пути в море, — учил он, — это Полярная звезда, Алгебин в заднем крыле Пегаса, Сириус — в челюсти Большого Пса. Действия астрономии и навигации основаны на правилах геометрии. Без неё в море нечего делать!

Озорство Курганова в манерах и несомненная талантливость в математике вызвали у всех в Корпусе двойственное к нему отношение. Уважение к широте его познаний кадеты и офицеры выражали иногда в форме иронической — не злой, не обидной, а вроде бы даже почтительной:

Другой яркой личностью в Корпусе был Платон Яковлевич Гамалея, инспектор классов. Для воспитанников он составил два учебных руководства. «Высшая теория морского искусства» заключала в себе алгебру с приложением к геометрии, начальные основания дифференциального исчисления с приложением их к высшей геометрии и навигации, начальные основания механики, теорию кораблевождения и опыты морской практики. «Теория и практика кораблевождения» рассказывала в популярной форме навигацию и астрономию. Эти пособия долгое время были настольными книгами у моряков.

Многие предметы в то время соприкасались с другими так тесно, что невозможно было говорить об одном, не упоминая другое. Механикой, например, считали науку о машинах, включая сюда же и науку о движении различных тел. Недаром её называли «божественной механикой, обнимающей Вселенную и проникающей во все тайны земли и неба». Механика становилась частью всех естественных и точных наук, была необходимой и в баллистике, и в мореплавании, на фабриках и в мануфактурах. Её методы и принципы господствовали и в «Натуральной истории», поскольку ко всем процессам, происходящим в живой природе, тоже прилагалась механика, её масштаб и её основы.

Много знаний передавал Платон Яковлевич Гамалея воспитанникам, обладаядушевной добротой, скромностью, светлым умом и любознательностью. Он отдавал всего себя Морскому корпусу, даже когда стал почётным членом Императорской академии, непременным членом Государственного адмиралтейского департамента, кавалером многих наград. Подлинными труженниками Корпуса были Василий Никитич Никитин и его помощник Прохор Игнатьевич Суворов. Оба изучали морские науки в Эдинбургском университете в Шотландии, получили там степень магистра, пользовались расположением Голенищева-Кутузова за перевод с греческого «Стихии» Эвклида и составление пособия по плоскостной и сферической тригонометрии. При Никитине в изучении математики была сделана значительная перемена: арифметику начали проходить после геометрии, что облегчало усвоение предмета.

Вели они и математическую географию. Так называлась тогда комплексная дисциплина, которая включала в себя топографию, геодезию и картографию. Причём кадеты должны были прежде всего овладевать практическими навыками составления планов и карт.

Вот здесь-то помимо других способностей прямо-таки расцвёл талант Фабиана Беллинсгаузена. Лучше его никто не мог без погрешностей, чётко и ясно произвести съёмку, в точном масштабе перенести её на лист карты. В будущем именно эта способность Беллинсгаузена проявится с исключительной силой. Как, впрочем, и его познания в натуральной истории, включавшей в себя ряд естественных дисциплин, изучающих природу. Собственно, «натура» и означала природу, естествоиспытателя называли «натуралистом». В более узком смысле к натуральной истории причисляли изучение «трёх царств природы»: ископаемых, растений и животных, то есть минералогию, ботанику и зоологию.

Арифметику, простую алгебру, геометрию и высшую геометрию вёл уже знакомый нам Иван Васильевич Кузнецов. По мысли устроителей Корпуса, математика была основой обучения и образования военных моряков. Именно математике уделялось наибольшее число часов.

Кроме того, изучались химия, экспериментальная физика, тесно связанная с механикой и математикой, философия, основы богословия, грамматика российская, право — особенно «законы воинские», а также «политесные дворянские художества, потребные в благородном кавалерственном обиходе».

И конечно, языки — английский, французский, немецкий, шведский, датский, без которых невозможно было не только осваивать сочинения иностранных учёных в подлинниках, но и просто общаться в плаваниях с моряками других стран.

Наконец, история: древняя — египетская, шумерская, греческая, римская; европейская и азиатская, российская от древности до нынешних дней...

Переводные экзамены в Корпусе принимала комиссия, но часто их дозволяли проводить самим учителям, надеясь на их добросовестность. Иногда экзаменовал и сам директор, просто, по-семейному, поощрял радивца завтраком у себя, а то и кольцом с собственной руки. После экзаменов кадет отпускали на каникулы к родителям либо включали в судовые команды учебных судов «Малый», «Урания», «Симеон и Анна» на положение юнг. Тех же, которые в плавание не ушли и не поехали к родителям, водворяли в лагерь на Смоленском поле или в Ораниенбаум во дворец, подаренный императрицей.

В полевой лагерь при дворце, «на летние квартиры», попал и Фабиан Беллинсгаузен. К родственникам в Аренсбург ехать не хотелось, а обременять Юри с Эме и Аго постеснялся. Взрослел мальчик, и чувство одиночества, сиротства обострялось сильней и щемительней.

7

Старая заповедь гласила: «Армия начинается с фрунта, а воинская наука — с экзерциции».

Голенищеву-Кутузову пришла мысль, что морской офицер должен не только управлять парусами и кораблём, но и уметь сражаться на суше. Опыт петровских войн показывал, что моряки дрались и в сухопутных баталиях. В Ораниенбаумском лагере стали обучать строю, ружейным приёмам, артиллерийской стрельбе. Отныне кадету надлежало знать экзерцицию конную и пешую, солдатскую и унтер-офицерскую, маршировать по-строевому.

Не мешкая, кадеты заполняли во фрунте места «упавших во время сражения», целились и палили «по неприятелю», бросались в штыковую атаку, несли караульную службу, жили артельно у походных котлов и палаток.

Поначалу вразброд, путаясь и стеная, без сопровождения, точно стадо баранов, носились они по полю, падали от изнеможения, но постепенно военная выучка делала своё дело. Привыкали они к барабанным командам и к горну, научились чистить и чинить мундиры, вытягиваться при появлении офицера, отдавать честь и уминать за милую душу пригоревшую в котлах кашу, вкусней которой никогда, кажется, не едали на свете.

Отучившись зиму в Кронштадте, в летних лагерях второго года наука Марсова усложнялась. Кадет муштровали, как военный фронт устроить — от ефрейторского до полкового, как на фронте поступать и какие эфолюции делать, к чему их потребить, где, какое найти прикрытие, каким образом с деташементам и конвоями поступить, и что при этом примечать надлежит.

От кадет требовали читать военных авторов, рассуждать обо всех знатных баталиях и акциях, замечать погрешности в тех или иных кампаниях, отчего они были потеряны или, наоборот, выиграны. Азбукой, столпами военной истории считались сражения и походы Юлия Цезаря и Александра Македонского.

В лагерях при Ораниенбауме командовал взводом Фабиана Ананий Лисянский. Он был из тех боевых морских офицеров, которых по указу императрицы прислали для обучения воспитанников. Круглолицый, курносый, с оттопыренной верхней губой и курчавыми русыми волосами, Ананий Фёдорович относился к кадетам как к младшим компанейцам, не грубил, не дрался, много смешного рассказывал о своём кадетском житье-бытье и сражениях, в коих приходилось участвовать. Кадеты любители его. Малейшее неудовольствие взводного воспринималось ими как наказание. И надо же было случиться такому конфузу, когда Фабиан нёс караул у въездных ворот в лагерь! Перед шлагбаумом он остановил пароконную коляску. Оттуда выглянул похожий на Анания Фёдоровича офицер в морском плаще и, сурово сдвинув брови, крикнул:

   — Эй, ворона! Открывай!

   — Прошу разрешение на въезд, ваше благородие! — потребовал Фабиан, как было приказано ему при заступлении на пост.

   — Какое, к чёрту, разрешение?! — ещё сильней рассердился офицер.

Фабиан из-за плаща не мог разглядеть чина, отметил только, что говорил приехавший с малоросским акцентом.

   — Извольте доложить, кто таков и по какому делу? — твёрдо проговорил Фабиан, хотя чувствовал, как душа уходит в пятки.

   — Ванька! — офицер толкнул в спину извозчика эфесом шпаги. — Открой сам, если этот сопляк не открывает!

Фабиан сбросил с плеча непомерно длинное ружьё и взвёл курок:

   — Стой! Стрелять буду!

Офицер округлил и без того большие светлые глаза, удивлённо присвистнул:

   — Вот тебе и шкет! Ещё пальнёт сдуру...

Фабиан свистком вызвал начальника караула — им был Лука Богданович, произведённый в капралы. Видя, что дело принимает нешуточный оборот, офицер показал бумаги Луке, и тот разрешил поднять шлагбаум и указал на флигель, где проживал их взводный. Лошади тронулись. Глядя вслед коляске, Лука хохотнул:

   — Дурило! Это ж брат нашего лейтенанта. Навестить приехал.

   — Да будь он хоть сам Господь. По регламенту на посту ты мой начальник, — ответил Фабиан, спуская пружину ружейного замка.

Вечером после смены Фабиана позвали в дом Анания Фёдоровича. Денщик провёл его в горницу. Там за столом, уставленным закусками и бутылками, сидели братья Лисянские. Они и впрямь и обликом, и мягким говором походили друг на друга. Только у старшего на чёрно-оранжевой ленте поблескивал Георгий.

Увидев вытянувшегося на пороге кадета, гость порывисто встал, подошёл к Фабиану и, протянув руку, с чувством произнёс:

   — Молодец, кадет! Службу знаешь. Давай знакомиться — Юрий Фёдорович Лисянский, лейтенант флота. — И, переменив внезапно тон, спросил заговорщицки: — Ром пьёшь?

Фабиан мотнул головой, смущённо потупил взор.

   — Тогда закусывай и пей чай с кренделями! Ананий, распорядись о приборе!

Денщик пододвинул стул, принёс тарелку с холодной телятиной и салатом, нож, вилку и накрахмаленный белый салфет.

   — Ешь, пей, на нас внимания не обращай, — приободрил кадета Юрий Фёдорович и повернулся к брату, поднимая бокал и продолжая прерванный разговор: — После сражения у Гогланда командиром на фрегат «Подражислав» поставили Карла Ильича Гревенса. Он тоже в кругосветное плаванье вместе с Муловским готовился. Меня он, видно, запомнил, когда шведскую шхуну с донесением захватил. Я был в ту пору ещё «за мичмана». Ну да ты должен помнить Карла Ильича! Он выпускался из Корпуса, когда мы в «рябчики» поступали. Человек замкнутый, неразговорчивый, редко с кем из офицеров вступал в частные беседы, а со мной вдруг разговорился. Я чуть не в ноги: хоть матросом, хоть юнгой в кругосветку возьмите. А он: понимаю, мол, страсть твою, молодой человек, и одобряю; только какой теперь вояж кругом света?.. Сам видишь, на всех морях пушки грохочут. Бог знает, сколько война продолжится... «Да ведь когда-то и замиримся!» — воскликнул я. «Поживём, увидим, — ответил Карл Ильич. — А о тебе помнить буду и капитану Муловскому слово замолвлю...»

Юрий Фёдорович выпил ром залпом, загрустил.

   — Великое дело задумывалось — первое плавание русских кораблей кругом света... — подал голос Ананий Фёдорович и тоже выпил.

   — Эх, Муловский, Муловский... Со звездой жил, со звездой и погиб. С его смертью идею похерили.

   — А Крузенштерн что?

   — Да бьётся Иван, как рыба об лёд, да без толку. Малы мы пока чином, признаюсь тебе по конфиденции...

   — Ну а если сбудется? Верь, брат мой, верь!

   — Верою и живу, — признался Юрий Фёдорович. — Суждено же когда-нибудь такому сбыться. Гляди, какие моряки растут!

Юрий Фёдорович взглянул на Фабиана, который сидел не шелохнувшись, не дыша, ни притронувшись ни к еде, ни к чаю. Юного кадета точно громом поразила мысль, что о далёких плаваниях помышляют не одни Магелланы да Куки. До коих пор нам лаптями щи хлебать? Русские показали себя не только землепашцами и добрыми солдатами на суше, но и искусными мореходами, а уж о военных моряках самый беспристрастный ценитель, служивший в нашем флоте, англичанин Требовании говаривал: «Нельзя желать лучших людей, ибо неловкие, неуклюжие мужики превращались под неприятельскими выстрелами в смышлёных, стойких и бодрых воинов». Пора им выходить на просторы великие и познавать единый человеческий дом.

Юрий Фёдорович лукаво подмигнул брату: «Гляди-ка, и этот готов». И под столом крепко, как единомышленнику, пожал локоть кадета.

...Пройдёт десять лет. Ровно десять. И два этих мечтателя — молоденький мичман Беллинсгаузен и капитан-лейтенант — Лисянский — встретятся в одной экспедиции — первой русской кругосветке под начальством Ивана Фёдоровича Крузенштерна.

8

На корабле отчётливей, чем где бы то ни было, видна зависимость всех от каждого и каждого от всех. Воспитатели в Морском корпусе примечали, кто с кем дружбу водит, как эта дружба влияет на обучение и дисциплину. Отметили они и неразлучный квартет, куда входили Лука Богданович, братья Пётр и Александр Дурасовы, Фабиан Беллинсгаузен. Их старались отряжать в одни наряды, поручали одну и ту же работу, и даже наказывали всех скопом.

В 1791 году на место Фёдорова в Корпусе заступил Пётр Кондратьевич Карцев — бесстрашный воин при Гогланде, Эланде, Чесме, человек по натуре отзывчивый, тем не менее в вопросах воспитания «имевший не лучшие понятия», как и его предшественник. Однако он захотел овладеть педагогикой и стал в конце концов добрым учителем. Он сразу заметил общий непорядок в жизни Морского корпуса: жёсткость среди воспитанников, гардемаринскую спесь по отношению к младшим и одну для всех беду — чесотку. И со всей решимостью и храбростью начал наводить порядок. Перво-наперво учинил авральный ремонт помещений, истребил в казармах клопов, вшей и крыс, потребовал строгого соблюдения личной гигиены, чистоты нательного и постельного белья. Суровой метлой прошёлся по обленившемуся преподавательскому составу. Искоренил непорядок, когда корпусные офицеры дежурили по неделям, и воспитанники их видели только во время обеда и в классах. Педагогическая заботливость некоторых из них выражалась лишь в розгах, к чему мог прибегнуть всякий офицер по своему усмотрению. Теперь это право перешло только к ротным командирам, да и то если проступок действительно стоил наказания. Многих он изгнал из Корпуса, оставил только безукоризненных труженников, «обрёкших себя на неустанное воспитание вверенных им детей».

Штаб-офицер роты попечительствовал всему хозяйству роты, опираясь на лейтенантов — блюстителей нравственного порядка. У каждого в заведении была камора от двадцати до тридцати человек, дежурные наблюдатели за порядком в классах и зале.

Вне занятий и в праздники дозволялось играть во всевозможные игры. Зимой делали ледяные катки для катания на коньках, летом играли в мяч, лапту, «разбойники», «солдаты»...

Случалось, Карцев выходил во двор, любовался шалостями кадет поощрял раскатистым басом: «Ого-го, громовые детки, хорошо!»

Его любили, не боялись, не давали прозвищ.

В марте 1795 года Фабиана Беллинсгаузена вместе со всей ротой перевели в гардемарины. Сбылась кадетская мечта, резко изменившая суровую мальчишескую жизнь. Отрок становился юношей. К гардемаринам и отношение учителей и наставников было куда мягче и вежливей, чем к кадетам. Научные предметы здесь изучались более углублённо и основательно. Вводились астрономия, геодезия, гидрография, навигация, основы кораблевождения.

Здесь и Курганов витийствовал по-особенному вдохновенно, чувствуя, что ученики уже достаточно поднаторели в науках и не надо упрощать предметы до идиотизма, чтоб доходило до самых дремучих.

— На математике зиждятся все науки, ею и Вселенная движется. Помыслите, много ли успели бы цивилизованные народы в искусствах, ремёслах, мореплавании, не будь великих открытий Коперниковых да Невтоновых?! И разве славные мореходы, подобные Магеллану да Куку либо Берингу нашему, способны были бы совершить дальние свои вояжи без знания астрономии и навигацкой науки?

Летом гардемарин отправляли на практику. Об устройстве корабля они узнавали подошвами башмаков, мозолями на ладонях, синяками на руках, ногах и спине. Собственно мачтою называлось самое нижнее, высокое, прямо стоящее на дне корабля дерево. Среднее, потоньше, именовалось стеньгою. Верхнее, на неё поставленное, — брам-стеньгою. Каждое крепилось пеньковыми просмолёнными канатами к бортам. Канаты перехватывались тонкими верёвками — вантами. Образовывалась как бы сеть, по которой матросы взбегали к реям и распускали или скатывали паруса. По вантам можно было добраться до вершины — марса, деревянного решетчатого круга, опоясанного вантами. Отсюда, с самой большой высоты, мореплаватели, увидев полоску незнакомого берега, долгожданным криком «Земля!» оповещали своих товарищей об открытии новых материков. Отсюда гардемарин, впервые попавший в плавание, как бы с высоты птичьего полёта видел Кронштадт, его каналы, форты, крепостные валы, здание родного Корпуса, стоящие на рейде и в гавани корабли.

Корпусные офицеры распределяли будущих мореплавателей по вахтам, и на положении, равном со служилыми матросами, гардемарины бросались на мачты, отдавали паруса во власть ветра, учились распознавать и выполнять команды, делать всё, что требовала матросская служба. Сначала они работали с нижними большими парусами — ундер-дейлями, затем со средними — марселями, а потом и с самыми верхними — брамселями и бом-брамселями, на головокружительной высоте стоя на раскачивающихся канатах — пертах, подвязанных под реями. Такое, понятно, давалось не сразу и требовало немало проворства и мужества.

А в свободное от вахт время собирались на каждодневные занятия, делали математические вычисления, подменяли штурманов, упражнялись в иностранных языках, в своих шканечных журналах описывали всё происходящее в днях, часах и минутах. Некоторые гардемарины, преуспевавшие в других заданиях, занимались описанием берегов, съёмкой местности, мимо которой проходили корабли.

По многу раз за плавание проводились учения: парусные, пушечные, абордажные. Гардемарины вместе с матросами, надсаживали грудь, ворочали тяжёлые орудия, шли на абордаж, яростно рубились приёмами рукопашного боя.

«Однокампанейцем», или «ратником» — так называли гардемарин в первом плавании, — Фабиан Беллинсгаузен выполнял самую простую матросскую работу: драил палубу и металлические части, откачивал воду из трюмов, помогал при парусных манёврах, учился лазать по реям. Не отставали от него и друзья. Вообще, к слову сказать, и Беллинсгаузен, и Дурасовы, и Богданович любили лихость, вкус к риску, что куёт натуру бравую, спартанскую. Быстрота без торопливости, находчивость без опрометчивости, обдуманность решений и твёрдость исполнения — таковы их правила. Они носились по фальшборту, вниз головою скользили по тросам, сигали с мачты на мачту, будто макаки. Такие проделки «барчуков» удивляли даже бывалых матросов.

По прилежанию, способностям гардемарины разделялись на «теористов» и «астрономистов». Первым приходился высший анализ, астрономия, теоретическая механика и теория кораблестроения. Вторым — только навигация и необходимые для кораблевождения сведения по морской астрономии. Лучшие из «теористов» носили в среде воспитанников почётный титул «зейман» (от немецкого «зееман») — морской человек. Из них-то и вышли знаменитые адмиралы, капитаны, кругосветные плаватели и хорошие гидрографы. Из «астрономистов» же получились заурядные служивые, а иногда, смотря по характеру и способностям, получались не только хорошие, но отличные практические моряки. Несмотря на книжную, учебную малоуспешность, практические навыки делали из юноши дельного практика-специалиста или полезного общественного деятеля.

«Зейманом» назвали Фабиана, когда он стал «двухкампанейцем». Он уже точно определял широту и долготу, следил за курсом, вычислял скорость корабля, измерял быстроту течения, иногда деликатно поправлял вахтенных мичманов.

«Двухкампанеец» Беллинсгаузен сам нёс корабельную службу, проявляя требовательность, ловкость, физическую силу, смелость и находчивость.

Гардемарины второго и третьего курсов отдавали и крепили паруса, стоя на пертах, брали рифы, карабкались по путенс-вантам, работали на марселях... Словом, они выполняли работу, которая доверялась только лучшим матросам 1-го класса.

Нельзя сказать, чтобы они сделались уже профессиональными мореходами, но к качке всё же приспособились, выучились бегать по палубе в шторм. Случалось, что и выворачивало от морской болезни, но преодолевали, переносили лишения, стиснув зубы. Раз уж назвался груздем...

9

Как успешно выдержавших практику на гардемаринском бриге «Феникс», Беллинсгаузена, Дурасовых, Богдановича и ещё нескольких гардемарин отправили в Англию. В первый раз юноши покидали знакомые места, снабжённые множеством инструкций, смахивающих на издевательства, как себя вести: в носу не ковырять пальцем, вилкой в зубах не ковыряться, в салфеты не сморкаться, раскланиваться галантно с господами и не хватать дам за зад. Старалась Россия-матушка перед чужеземцами этикет соблюсти.

Ну да Бог с ними, с морскими чиновниками и по иностранным делам служащими.

Пришли поначалу в Плимут, побольше Кронштадта, погрязней Адмиралтейской гавани в Петербурге. Говорят больше по-английски, по-русски — никто. Пьяных тоже хватает. Да ещё драться лезут. Здесь не Кронштадт, в зубы не дашь, сторонкой, кучкой да поскорей на почтовую станцию к дилижансам.

По инструкции надо являться начальству. В Англии Россию представляло посольство в Лондоне. Туда и поехали на дормезе общего пользования.

Столица «владычицы морей» показалась хаотично застроенной, тесной, неопрятной. Обросшая горами мусора Темза представилась не той рекой, откуда выходили в нагремевшие странствия. Куда ей сравниться с Невой! Дома большей частью двухэтажные с мансардами, серые цветом, но встречались и красные, облитые глазурью, с белыми наличниками и крошечными палисадниками, увитыми растительностью и цветами. Хороши оказались только лавки: мясные, рыбные, плательные — просторные, чистые, с освещёнными цветными витринами, чтоб завлечь покупателя, угодить вкусам.

Русский посол граф Семён Романович Воронцов в парадном, расшитом золотом мундире, с орденами и звёздами на ленте и груди милостиво спрашивал у каждого имя и фамилию, услышав знакомую, просил назвать папеньку или маменьку и с восклицанием: «Как же! Помню-помню...» — припоминал какой-либо курьёз из своего приятельства. Остановившись возле Сашки Дурасова, спросил:

   — Уж не сын ли Алексея Григорьевича?

   — Точно так, — ответил, отчего-то краснея Сашка.

   — Мы с твоим батюшкой у фельдмаршала Румянцева-Задунайского вместе походную лямку тянули. Горяч был Алексей Григорьевич, смел до беспамятства. Жив ли?

   — Слава Богу.

   — Поклон передавай. И сам таким же будь. Пример есть для тебя достойный.

   — Постараюсь, ваша светлость.

Фамилия Беллинсгаузен графу показалась незнакомой.

   — С Эзеля я, — напомнил юноша.

   — Из шведов или немцев?

Фабиан пожал плечами, но тут же сдерзил:

   — Папенька помер при моём малолетстве. Знаю лишь, служил он русским. Так что и я, полагаю, из русских.

Обходительный вельможа бровью не повёл, чувств не выказал. Не по капризу императрицы занимал он тонкий дипломатический пост. Благодаря ему удалось предотвратить войну между Россией и Англией в 1791 году, когда премьер Уильям Питт Младший, заботясь о разбитых русскими турках, двинул в Балтику армаду из тридцати шести линейных кораблей. Тогда Семён Романович разослал видным политикам всех графств Англии письма, где указывал на истинную причину конфликта и упирал на грядущие напрасные жертвы в споре между двумя великими государствами. В парламенте поднялся гвалт, и правительство вынудили отступить.

Вот и сейчас Воронцов сделал вид, что выпада не заметил, потрепал по плечу:

   — Желаю удачной службы.

Выйдя на середину залы, он сказал:

   — Через классных офицеров я передам о вашем назначении на корабли английского флота. Пока же знакомьтесь со столицей империи, над которой никогда не заходит солнце, чему способствовало британское мореплавание. Побывайте в портовых городах, присмотритесь к постановке морского дела, у англичан есть чему поучиться, флот у них сильнейший. Одних линейных кораблей за девяносто, больше, чем во флотах остальных государств, вместе взятых. Примечайте и то, чему, на ваш взгляд, учиться не следует. Для памяти записки составляйте. Вы, верно, не знаете, что первым начал вести каждодневные записи о случившемся покойный Самуил Карлович Грейг ещё в пору своего капитан-командорства. Ему спасибо за то, что мы в подробностях знаем обо всей Чесменской баталии и людях, в ней ставших героями. Сей труд окажется более значительным и ценным для историков флота русского.

Тут встрял Васька Берх, кадет, которого старший двоюродный брат взял с собою в Англию на собственный кошт.

   — Ваша светлость! — воскликнул мальчик запальчиво. — Я веду еженедельник с тех пор, как себя помню, и вижу в этом двоякую пользу и для собственного удовольствия, и для потомков.

Столь непотребен был в торжественности приёма возглас Васьки, что взрыв хохота расколол напряжённую тишину залы, а больше всех смеялся сам Воронцов. Наконец Семён Романович смахнул слезу тонким лионским платком и произнёс со значением:

— Прав сей отрок! Заглаголила истина устами младенца^[9].

...По Темзе вверх и вниз плыли суда — и военные, малые и узкие, точно щуки, и пузатые купчины. Транспорты разгружали на склады товары в тюках, бочках, связках, ящиках, мешках, взятые в многочисленных колониях и купленные у приморских стран. Богатства эти поили и кормили метрополию. Сюда шли руда, уголь, мясо, шерсть, краска, имбирь, перец, фрукты, пшеница, рис и всякое другое, а отсюда уходили во все концы дорогие машины, инструмент, сукно, пиво и виски.

В Портсмуте — главном морском порту — гардемарины осматривали Адмиралтейство, доки и верфи, бывали на кораблях. Многое поразило будущих офицеров, Беллинсгаузена в том числе. Они все обратили внимание на долголетие кораблей. Суда служили флоту по тридцать и более лет. Почему же в России корабль в десять лет становится старым? Высказывали разное: что, мол, строятся они всегда в спешке, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, — из сырого, некондиционного леса. Воруют, и помногу, подрядчики и разные чиновники из адмиралтейского ведомства, работникам платят мало, потому и хороших мастеровых нет, за всем нужен догляд. Ссылались на стихии — де английские суда больше плавают в мягком климате, где редко выпадает снег, а морозов совсем не бывает, у нас же вода, проникшая в пазы днища и бортов, зимой замерзает, весной медленно оттаивает, и это пагубно влияет на дерево, доски скорее гниют и требуют замены.

Но все гардемарины были правы в одном: не привыкли русские на мелочи разбрасываться, разумно копейку считать, оттого всюду дыр много, откуда всё и сыплется, как зерно из дырявого мешка. В одном месте зажмут, в другом ослабят, смотришь, и ушло прахом.

Что же касается воинства... Англичан справедливо называли искусными мореплавателями и храбрыми воинами. Во всех сомнительных случаях они пользовались правилом адмирала Нельсона: «Сражайся!» Они смело вступали в сражение даже при невыгодных ветрах и многочисленном противнике. В то время Англия вела доблестную морскую войну против Франции в Атлантике, Северной Америке, Вест-Индии. Порядок на кораблях поддерживался отменно. На добротно построенных судах было уютно и чисто. Офицеры жили в отдельных каютах, матросы — на закрытой палубе. Каждую субботу все помещения драились песком. Сырость изгонялась подвесными очагами, борта окуривались селитрой и уксусом. По утрам, в десять часов, по сигналу барабана выстраивалась команда. Дежурный офицер с лекарем производили осмотр: опрятны ли матросы, нет ли больных?

Однако небрежность англичан к сохранению своих кораблей от огня приводила в недоумение. Только за три года пребывания Беллинсгаузена на гардемаринской практике у них сгорело пять кораблей. Русские же со времён Петра не потеряли по этой причине ни одного судна. При «адмирале четырёх морей» сгорела лишь «Нева», да и то от молнии. В 1781 году в Кронштадте погиб фрегат «Мария» — по причине того, что в шкиперской были оставлены иностранные самовоспламеняющиеся краски, о коварном свойстве которых никто не знал.

А вот в Плимутской гавани прямо на глазах Фабиана случилось несчастье на фрегате «Амфион». Этот корабль готовился к походу в Средиземное море. Матросы обедали, остальные прощались с жёнами, сёстрами, друзьями. Капитан с офицерами сидели за столом на открытой верхней палубе. Вдруг корабль вздрогнул. Капитан и его помощник не медля сиганули в воду. Остальные по нерешительности стали жертвой взрыва — вместе с гостями. Это случилось в четыре часа пополудни. Позднее комиссия из Адмиралтейства долго искала причину: не от злого ли умысла погиб фрегат? В конце концов пришла к выводу, что каким-то образом огонь то ли от свечи, то ли от матросской трубки проник в пороховой погреб. Он-то и явился причиной трагедии.

Но ещё большую несуразность усмотрел Фабиан в том, что английские капитаны вступали в командование кораблём часто в последний момент, буквально накануне предстоящего похода. С офицерами и матросами они знакомились уже в море. А ведь командир должен хорошо знать своих людей — они же его опора. Неразумной показалась и традиция, когда капитан занимается только кораблевождением, его помощник — вооружением, особый комиссар — провиантом. Капитан должен быть всему голова, вникать в мелочи корабельной жизни, подобно главе большой и дружной семьи.

Походили русские гардемарины на транспорте «Алиакс» под началом лейтенанта Макмана, потом перебрались на линейный корабль «Елена» капитана I ранга Брефа. Командиры английские дали им снисходительные характеристики. Как раз в это время подошла к Портсмуту эскадра Петра Ивановича Ханыкова. Воспользовавшись оказией, гардемарины перебрались на русский фрегат. Они должны были представиться адмиралу и на шлюпках пришли на флагман.

   — Ба! Старый знакомец! — воскликнул адмирал, едва увидев Фабиана в гардемаринском мундире. — Всё ж попал? Молодцом!

Своим офицерам он пояснил:

   — С этим сорванцом в одном дельце участвовали, семь лет, считай, не виделись.

   — Господа гардемарины! — сделал шаг вперёд Лука Богданович как старший группы, поняв, что пришла пора представиться официально.

Все вытянулись по стойке «смирно».

   — Ваше превосходительство! Отделение гардемарин в составе Беллинсгаузена, Александра и Петра Дурасовых, Морица и Василия Берхов имеет честь доложить о прибытии в вашу эскадру после морского волонтёрства на аглицких судах. Докладывает капрал Богданович.

   — Вольно, господа, — опустил руку от шляпы Пётр Иванович. — Прошу в кают-компанию.

О знакомстве с Ханыковым Фабиан никому не говорил, опасаясь прослыть за хвастуна. Но втайне прислушивался ко всему, что удавалось о нём услышать. По флоту вести расходятся быстро, особливо дурные или потешные. И горько было Фабиану, что его благодетель в истории флота как-то стороной шёл. Хорошего о нём говорили и писали мало, чаще шёпотом передавали всякие кавы. Исстари повелось на Руси: не публично обвинять, а заглазно и правду хоронить вместе с обвинённым. Вот сейчас, когда многому уже научился Фабиан, кажется, начало приходить понимание, почему Ханыкову не везло. Был он обыкновенным служакой, не царедворцем, не блюдолизом. Да и лицом топорным обладал, лошадиным, в пору придворных дамочек пугать. К матросам же и подчинённым относился по-простому, норов не выказывал, не чванился. Товарищам Фабиана приглянулся сразу, расспросил каждого об успехах, о новых командирах, пришедших в Корпус. Он-то ненамного моложе был Голенищева-Кутузова. За чаем вспомнил о своём учении, завёл разговор о том, как у них однажды многомудрый Ломоносов лекцию читал.

Рассказывал учёный о порохе. И не столько о его составляющих — селитре, угле и сере, сколько о разуме человеческом, странствующем в лабиринтах загадок и способном видеть сквозь мглу невежества сокрытые природой общие законы её. И всякий раз проникая в секреты вещества, человек должен помнить, что перед ним некая тайна и, разглядывая её, как бы она ни была мала, он вторгается в великую тайну натуры, суть природы — взаимосвязанность всего сущего от звёзд небесных до человеческого естества. И порох — такая же частица природы, и проникновение в его состав требует немалых познаний к фундаментальным законам жизни, к Вселенной относящимся.

   — А особо душу тянули слова его о том, что работные люди, кои сей порох выделывают, должны почитаться за наиполезнейших в государстве людей, ибо они трудами рук своих делают армию сильной, флот непреоборимым, — раздумчиво вспоминал Ханыков прошедшее, обладая, сразу стало видно, хорошей памятью. — И ещё подтверждал наш мудрец, что держава не единою только властью сильна, но совокупным всего о ней народа радением. Потому и вы, государи мои, столь станете Отечеству нашему полезны, сколь всё сие сердцем примете и осознаете себя одной из необходимых частей его...

Беллинсгаузен уже разных людей насмотрелся. Адмирал в его представлении разве на ступеньку ниже был самой императрицы. Иные верховные особы старались во что бы то ни стало добиться неизгладимого эффекта собственного присутствия, а вот Ханыкову совершенно несвойственны были самолюбование и напыщенность, как чужды они по-настоящему большим и мудрым людям. Поэтому и не шла служба у Петра Ивановича столь блистательно. В адмиральской среде, хотя и более демократической, нежели в армейской, тем более гвардейской, придворной, он слыл, очевидно, за белую ворону.

Простившись с Дурасовыми, Берхами и Богдановичем, разрешив им ознакомиться с флагманским кораблём, Пётр Иванович попросил Фабиана задержаться.

Он снял камзол, повесил его на вешалку, стянул с головы парик с тупеем^[10], натянул его на «болван», обнажив голый череп, через который пролёг наискось глубокий белый шрам от янычарского ятагана.

   — Вижу, не лытал^[11], — произнёс он, всматриваясь в Фабиана. — Рассказывай, как живёшь?

   — Живу, — односложно ответил Беллинсгаузен. — Зимой в Корпусе, летом либо в лагере, либо на корабле. Выпустить должны в будущий год.

   — Куда метишь?

   — Где понадоблюсь.

   — Да сироте на протекцию рассчитывать не приходится. Радеешь на службе?

   — Плохих отметок пока нет.

   — Ну а если я тебе вопрос скользкий задам, ответишь прямо?

   — Постараюсь.

   — Слыхал ли ты о чернокнижнике и колдуне Якове Брюсе?

   — Полагаю, был он просто хорошо образованным человеком. И как всякий такой человек, пытался разгадать вечные тайны мироздания — феномен жизни и смерти, причины возникновения мира, загадку бытия...

   — Вот-вот. Но ни труды его, ни даже знаменитый Брюсов календарь, по которому мы и по сей день угадываем погоду, а прославило его то, что этот чародей много странствовал и в походы брал непременно подзорную трубу. Виденное на земле он сравнивал с положением звёзд в это время и потому составил одну из лучших географических карт России от Москвы до Малой Азии и астрономический атлас. В молодости я весьма живо увлекался его сочинениями, а только сейчас понял: ни алхимиком, ни чародеем он не был, а, как ты правильно подметил, являлся ищущим человеком, на все руки мастером. Даже артиллеристом — соавтором Полтавской битвы, чьи пушки разбили шведскую артиллерию, даже дипломатом, кто подписал Ништадтский мир, покончил с утомительной Северной войной. Почему же столько талантов уместилось в нём одном? У него было семь пядей во лбу? Нет, вьюноша, не так я думаю. Мало ли на земле людей одарённых. Творят, мучаются, в разочаровании самоубийством кончают. У Якова Брюса была цель. Она-то и помогла ему в успехах и бедах. А у тебя такая цель есть? Пора бы уж задуматься.

   — У меня, Пётр Иванович... — неожиданно вырвалось у Фабиана, и он быстро поправился: — У меня, ваше превосходительство...

   — Нет уж, зови, как впервой назвал, — потеплел голосом Ханыков. — Мы сейчас не на мостике.

   — Признаться, серьёзно не думал пока. Дай-то Бог Корпус окончить.

   — Корпус — дело нехитрое, закончишь, раз в такую элитную практику послали со знатными барами. Дурасовы да Берхи с Богдановичем — из родов старых, заслуженных, и что ещё важней — богатых. Но цель-то, цель, что сердце жжёт, есть?! Тебя спрашиваю!

Мелькнуло воспоминание о братьях Лисянских в лагере Ораниенбаумском и мечте их о дальнем плавании, да показалось, что такому не сбыться во веки веков, слишком высоко, как до солнца иль луны, слишком несбыточно, как с глазу на глаз увидеться с Богом. Промолчал об этом, закончил такими словами:

   — Буду служить, как служится. А там посмотрим.

   — Фортуну станешь поджидать? — усмехнулся Ханыков.

   — Фортуна — блудница скользкая, на неё надежды нет. Пока, Пётр Иванович, хочу науки получше одолеть.

   — Что ж, и это похвально, — помедлив, проговорил Ханыков и махнул рукой, прощаясь. — Домой скоро пойдём, до Кронштадта надо добраться до льда. Зиму тот же Брюсов календарь предсказывает раннюю, злую...

10

После плаваний гардемарины сдавали экзамены в классе. Чтоб себя не обременять, учителя разделяли свой предмет на известное число билетов и поручали гардемаринам билеты делать самим. Конечно, такой поблажкой разве что идиот не воспользуется. Бумажки с вопросами помечали разными ухищрениями, каждый вытаскивал свою, вызубренную, как корабельный устав. Только на Законе Божьем билетов не было, батюшка сам задавал вопросы.

6 ноября в Морском корпусе отмечался самый бойкий праздник во имя святого Павла Исповедника. К этому дню начинали готовиться чуть ли не за месяц. Каждый старался получить от родителей побольше денег, чтобы достойно отметить торжество. За неделю вся рота разделялась на группки по пять — десять человек, дружных между собою. Договаривались, выражаясь морским языком, «держать вместе», делали складчину, закупали провизию. Варили и жарили пищу «дядьки».

В этот день считалось неприличным есть что-нибудь казённое, к обеду и ужину ходили для проформы.

6 ноября отправлялись в большую залу к обедне, на которой присутствовало всё корпусное начальство. После неё начиналась «кантушка», иначе говоря, кутёж. Пили шоколад, кофе, чай, ели домашние пироги со всякими начинками — грибами, рыбой, творогом, яблоками, визигой и, наконец, приступали к главному — гусю. Не в Морском ли корпусе родился старый-престарый анекдот? «Гусь говорит гусю: «Снились яблоки, к чему бы это?» — «К обеду», — отвечает тот».

За казённым обедом тоже подавали запечённого гуся с антоновскими яблоками, но его никто не ел. После полуденного сна опять упивались шоколадом, сбитнем, поедали разные лакомства до вечера.

На балы приглашались только родители и семейства корпусных офицеров. Огромная зала освещалась люстрою с восковыми свечами, а в нишах окон стояли медные чаны с клюквенным питьём, который подавали те же «дядьки» в белых фартуках. Затем гостям преподносились яблоки крымские. Играл корпусной оркестр, лучший в Кронштадте. Танцевали с родственницами, а более между собою. В десять оркестр исполнял российский гимн, все расходились или разъезжались по домам...

Но в день 6 ноября 1796 года праздник шёл вкривь и вкось. Нечто тревожное, жуткое висело в воздухе. У парадного впряжённые в карету директора Корпуса кони нетерпеливо перебирали ногами и стучали копытами. Сновали курьеры от дворца до яхты и обратно. Люди перешёптывались, крестились, словно поминая кого-то. Караул не успевал открывать ворота. По всему было видно, что суматоха шла не простая, не праздничная, а какая-то вздыбленная, прижавшая душу, как при объявлении войны или смерти августейшей особы.

День отходил в сумерки, из-за проплывающих туч то выглядывала, то пряталась кривобокая луна, морозец уже прохватывал каменный казённый город. Кое-кто из кадет и гардемарин, разжившись винишком и водкой, уже не мог идти столбиком, пошатывался, но ни унтеры, ни корпусные офицеры на них не обращали внимания, сами вкусили горячительного изрядно, но хмель не брал, не кружил голову, не бросал в любовь или ярость.

Кто-то из смельчаков схватил за уздцы лошадь мчавшегося гусара в медвежьей шапке, отчего тот едва из седла не вылетел, спросил властно, без боязни:

   — Случилось что, служивый?

   — Случилось! — огрызнулся гусар, выдернул повод, вонзил в бок лошади шенкеля и рванулся к Корпусу, где ещё бодрствовал старый адмирал.

   — Да ты путём скажи! — заорал ему вслед смельчак, но всадник, обдав его ледяной крошкой, уже был далеко.

Случилось! Случилось то, что Морскому кадетскому корпусу как бы подфартило, зато вельможных бросило в дрожь.

Глава третья Благодетели

1

   — Ты знал и праздновал? Пошто не отменил? — глухим раздражённым голосом, глядя на Ивана Логиновича воспалёнными от бессонницы глазами, спросил император.

   — Так праздник-то святой, повыше всех земных и смертных существующий, — возразил бесстрашно Голенищев-Кутузов. — Кадетам да гардемаринам не императрице служить, а вам. — Поднял не по-старчески зоркие глаза к иконе, добавил тихо: — Да уж и так зажилась матушка, Царствие ей Небесное. — И перекрестился.

   — Поди прочь! Скоро указ жди! — У Павла дел выше головы, ломать надо всё, под корень ломать! Голенищев и подождать может.

Мелькнул в дороге опрятный гатчинский городок, устроенный на прусский манер, трёхцветные шлагбаумы на въездах и выездах из «форштадта», часовые в коротких белых камзолах с чёрной портупеей, в ботфортах, удобных для похода и боя. Позади белёных казарм, гауптвахты и других воинских строений тянулся дубовый парк, протекала речка, порой расширяясь до обширных прудов, на них красовались в боевом снаряжении две яхты. Вода в этих рукотворных озёрах была до того прозрачна, что можно сосчитать на пятнадцатифутовой глубине все камешки, среди которых безмятежно скользили форели и стерляди. Один из прудов словно отражал просторный замок из тёсаного местного доломита, окружённый башнями с подземными ходами, каменной стенкой, рвами и насыпными валами, где стояли настоящие боевые орудия. В этом уединении с самой малой прислугой и командой мальчик свободно предавался любимым занятиям — воинским экзерцициям, составлением реформ, верховой езде и чтению научных книг.

Все современники Павла I в один голос утверждали, что он был одним из лучших наездников, в совершенстве, помимо русского, знал древнеславянский, французский, немецкий языки, достаточно владел итальянским и латинским; лучшими учителями России был хорошо ознакомлен с историей, географией, математикой, говорил и писал легко и свободно, отличал особым вниманием остроумных и добрых людей.

Среди них первым считал он Ивана Голенищева-Кутузова, выпускника Морской академии, которого мать определила в учителя морских наук. Она же присвоила наследнику чин генерал-адмирала, сперва вроде шутки, но юноша к этому званию отнёсся с серьёзной ответственностью, усвоил все науки мореходные и в классе, и на практике сначала на яхтах, а затем и на кораблях Балтийского флота.

Он принимал живейшее участие в делах Морского корпуса, бывал в классах, слушал лекции, жаловал хороших учителей в следующий чин, за отличныеответы производил воспитанников в унтер-офицерские звания. Нередко определял сыновей бедных дворян «сверх штата» и до их вступления в комплектные кадеты вносил на содержание деньги из своего генерал-адмиральского жалованья.

Обещанный Ивану Логиновичу указ не заставил себя ждать. На четвёртый день своего царствования Павел объявил, что сохраняет за собой морское звание, а колыбель флота — Морской кадетский корпус — переводит обратно в Петербург, ближе к своему генерал-адмиралу. Для этого он отдавал бывший дворец Миниха на углу набережной Большой Невы на Васильевском острове, где до пожара в мае 1771 года помещался Корпус. Старое помещение оказалось тесным для шестисот воспитанников. Были прикуплены соседние дома, сделаны необходимые перестройки. Император пожаловал 100 тысяч из своих денег да Адмиральская коллегия отпустила взаимообразно 85 тысяч серебром. Помещавшийся в доме корпус чужестранных единоверцев из греков и балканских славян расформировали, часть кадет перевели в Морской, другую — в Сухопутный корпуса.

Павел сделал важное благодеяние для Морского корпуса, возвратив его в столицу.

Фабиану Беллинсгаузену исполнилось в ту пору семнадцать лет — возраст возмужавшего юноши, самый восприимчивый, когда заканчивалось формирование характера. Прошли детские шалости, убавилось дерзкое ребячество, кончалось ученичество. Император, каким он виделся ему со стороны, казался самим совершенством. Все его деяния приводили Фабиана в восторг.

А между тем жизнь его кумира, если поразмыслить трезво, была малорадостной и окончилась трагически.

2

Осенью 1754 года весь императорский двор и генералитет сновал по трём градским першпективам в тяжёлых каретах с гайдуками на запятках. Впереди мчались форейторы с диким криком: «Пади!» Государыня Елизавета Петровна охоча была до скорой езды, и придворные ей подражали, к немалому для обывателей страху. По городу гуляла весть, будто невестка государыни, жена её племянника Петра Фёдоровича, великая княгиня Екатерина Алексеевна, родила сына Павла. И тут же шепотливая молва добавляла, что-де Пётр Фёдорович и не отец вовсе, тут замес виден таланта графа Сергея Салтыкова.

Но в открытую в Петровом граде происходило великое ликование — звонили колокола, читая манифест, раздавались милостыни нищим, прощались грешки тюремным сидельцам.

Первый пиит России Ломоносов уже творил стихи новорождённому:

Государыня пожаловала супругам за столь великую радость 200 тысяч, а Екатерине Алексеевне сверх денег бриллиантовое колье с серьгами, кои стоили того больше.

Только неласково обошлась судьба с державным отпрыском. Один из проницательных писателей прошлого века, только недавно вышедший из забвения, Евгений Петрович Карпович (1823— 1885) рассказывал о нём так: «Не много встречается в истории лиц, стоявших на недосягаемой высоте над общим уровнем человечества, судьба которых была бы так печальна, как судьба императора Павла I. Всю свою жизнь он, собственно, был страдальцем, мучеником своего высокого жребия. Едва стал он приходить в детское сознание, как всё окружавшее начало раздражать и волновать его восприимчивую душу. Всё способствовало к тому, чтобы из этой личности, не только мягкой и доброй, но даже и великодушной, вышел впоследствии человек, отличавшийся суровостью, изменчивостью и вдобавок чрезвычайными странностями и причудами, так что он в разное время был как будто разным человеком. Если, однако, вникнуть во все обстоятельства, сопровождавшие детство, юношеские годы и даже зрелый возраст великого князя Павла Петровича, то достаточно объяснится та загадочность характера, какою отличалась эта во многих отношениях далеко недюжинная личность».

Современники, оставившие после себя записки об императоре Павле, единогласно свидетельствуют о его уме и благородных порывах. Учёный Лагарп — этот честный республиканец, на свидетельство которого можно положиться, между прочим, писал^[12]: «Я с сожалением расстался с этим государем, который имел столь высокие достоинства. Кто бы мне сказал тогда, что он лишит меня моего скромного пенсиона и предоставит меня ужасам нужды? И тем не менее повторяю, что этот человек, которого строго будет судить беспристрастное потомство, был великодушен и обладал источником всех добродетелей».

Екатерина II умерла 6 ноября 1796 года, и ужас объял сановный Петербург. Екатерининские вельможи Павла страшились. Императрица не любила сына, а льстивые царедворцы, угождая ей, всячески демонстрировали свою неприязнь к наследнику. Екатерина поселила Павла в Гатчине, редко виделась с ним и не подпускала к государственным делам, выказывая тем самым полное пренебрежение к нему.

Наследник же, хотя и был со странностями, обладал многими достоинствами... Он был хорошо образован, энергичен, деятелен, да только не на что было ему направлять эту энергию, кроме как на то, чтобы бесконечно муштровать небольшой «деташемент» солдат, посланных в Гатчину для службы.

Нелюбовь матери объяснял ненавистью Екатерины к убитому с её согласия отцу. Петра Фёдоровича, человека, грешным делом, малопочтенного для России, дебошира и пьяницу, Павел совсем не помнил, но сильно любил. Наверное, потому и любил, что не помнил.

Ублажая императрицу, сановники неприязненно, даже враждебно относились к самолюбивому, крайне нервному Павлу. Но он бессилен был бороться с ними. Первая жена его умерла. Екатерина женила его на другой немецкой принцессе, принявшей при крещении по православному обряду имя Мария Фёдоровна. Она родила цесаревичу троих сыновей и шестерых дочерей, и только последний сын — Михаил — появился, когда Павел уже стал императором.

Екатерина II отобрала у Павла старших его сыновей — Александра и Константина. Она воспитывала их по своему вкусу и подобию.

Получив известие о смерти матери, Павел помчался в Петербург, привёл к присяге Сенат и генералов и сразу же стал разрушать созданное Екатериной здание государственного устройства. Он выгнал из армии и управленческого аппарата сотни «жирных гусей» — сановников, генералов, фаворитов — и начал внедрять свои порядки.

Как мало правил и как много успел сделать для России Павел I! Он пронёсся по затемнённому горизонту метеором, осветил всё тогдашнее уродство, но ему не хватило времени осуществить задуманное. На него навалилась лавина дел, и он старался изо всех сил одолеть хотя бы малую толику их.

Войдя в нужды военнослужащих, к коим принадлежал и Беллинсгаузен, преследуя вредные излишества, Павел повелел всем господам военным от генерал-аншефа до прапорщика иметь только один форменный мундир из тёмно-зелёного сукна стоимостью не более 22 рублей, каковой носить всегда.

Все, даже генерал-поручики и аншефы с георгиевскими звёздами, не исключая и самого графа Николая Васильевича Репнина, генерал-фельдмаршала и лейб-гвардии Измайловского полка батальонного командира, обязывались каждое утро являться на манеж, дабы учиться там маршировке, равнению, салютам, изучать новый строевой устав.

В основании этих нововведений лежала нужда влить в распущенные войска свежую силу, научить всему, что каждому воину знать надлежит, повиноваться безропотно и стройно действовать массами. По мысли Павла, такая грозная взыскательность обратится в каждом воине в натуральную привычку и заранее приуготовит войска к победе.

Он повелел освободить из заточения известного издателя «Московских новостей» Николая Новикова с его единомышленниками Юрием и Николаем Трубецкими, возвратил из Сибири автора знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву» Александра Радищева, посетил в Петропавловском каземате главного польского бунтовщика, в недавнем прошлом генерала республиканской армии Вашингтона, неисправимого ратоборца всех свободных людей Тадеуша Костюшку и отпустил с миром.

Нанёс удар чернильному отродью и лытарям. При стареющей Екатерине всякий вельможный старался «утопать в роскошах». Не только гвардейские офицеры, но даже нижние чины из дворян редко занимались службой, ещё реже носили свои мундиры, а щеголяли во фраках да шубах с меховыми муфтами. Даже в среду мелкотравчатых гражданских чиновников проник дух «фривольных нравов» и беспробудного пьянства. Страсть к «роскошам», наживе, к азартной игре в карты заставляла мелкое чиновничество прибегать к беззастенчивому взятничеству и всяким поборам. Служба отправлялась спустя рукава, дела залёживались по многу лет. Присутственные места столицы едва-едва наполнялись похмельными чиновниками к полудню, а к двум часам были уже пусты.

«Короче сказать, — писал один из исследователей павловских деяний, — тогдашняя городская и в особенности столичная Россия в упоении блеском и громом побед и всяческих торжеств екатерининского царствования, считая себя необъятной и страшной силой на всём земном шаре, в сущности, была-таки порядочно распущена и разнуздана халатным управлением вельмож-сановников, и это в особенности стало заметно для каждого трезвого и нелицеприятного глаза в последние годы царствования доброй и славной монархии, когда её энергия, неутомимость в государственных трудах и непреклонная воля под гнетом лет уже значительно ослабели.

Павел Петрович, будучи ещё наследником, позабытый и заслонённый от столичного блеска пышными вельможами и временщиками, хорошо видел и понимал в своём гатчинском уединении все расшатавшиеся винты и гайки государственного механизма. В противоположность людям того века он до педантизма был исполнителен, точен и верен своему долгу и обязанностям, прост и неприхотлив в домашнем обиходе, спартански скромен во всех требованиях и удобствах своей жизни и очень религиозен...»

В противоположность эпикурейскому материализму XVIII века этот человек и вправду был идеалист, сочувствовал масонству, склонен был к высшему романтизму, пламенно любил всё то, что носило в себе рыцарский характер. Ложь, притворство, криводушие мгновенно выводили его из себя, тогда он становился беспощадным.

Павел справедлив был даже в политике. Что же мудрёного, если, видя всеобщее разгильдяйство и понимая его причины, он со свойственной ему горячностью принялся, что называется, выбивать клин клином, впадая в противоположную крайность? Так было надобно. Состояние общества того требовало.

Строгость этих требований он применял прежде всего к себе. Вставал между четырьмя и пятью часами утра, обтирался куском льда, поспешно одевался, некоторое время молился, а затем уже выслушивал донесения и отдавал распоряжения относительно домашних дел.

В шесть утра в приёмной в сборе находились те министры и начальники отдельных управлений, у которых подходила очередь для доклада. Первым являлся генерал-прокурор и первый министр граф Безбородко. С ним Павел выходил в приёмную и до восьми выслушивал доклады, на некоторые безотлагательные тут же накладывал резолюцию. В восемь у крыльца стояли санки и осёдланная лошадь. Отпустив министров и сенаторов, он в одном сюртуке, невзирая ни на какую погоду, садился либо в санки, либо верхом и в сопровождении Кутайсова или Обольянинова, или Ростопчина ездил по городу и пустырям. Иногда неожиданно заезжал в казармы какого-либо полка, пробовал солдатскую пищу, осматривал казармы, цейхгаузы и склады. К десяти возвращался во дворец и, несколько обогревшись, выходил к гвардейскому разводу.

Тут со свитой час посвящал воинским экзерцициям. Некоторое время лично принимал челобитные и прошения. В одиннадцать возвращался в свои комнаты. К нему свободно могли приходить все бывшие при разводе не только высшие начальники, но и младшие офицеры. Здесь они находили расставленные столы с закусками и водкою.

Ровно в полдень Павел садился со своим семейством за простой домашний обед, который готовила кухарка-немка. Затем отдыхал и в три пополудни опять садился в санки или на верховую лошадь. С пяти до семи происходил вторичный приём министров с докладами. Затем час он посвящал семейству, детям, а в восемь ужинал и ложился спать.

В девять вечера гауптвахтные караулы высылали рунды с барабанщиками. Били вечернюю зорю. С этого времени во всём городе не должно было гореть ни одной свечи. Уличная жизнь тотчас прекращалась, лавки, ворота и ставни замыкались на болт. Петербуржцы обязаны были спать или, по крайней мере, соблюдать полнейшую тишину и спокойствие.

Перед рассветом гражданские чиновники вереницами пробирались к присутственным местам. Боже избавь, если кто-то опоздает хоть на пять минут. Арест на «съезжей», а то и выключка из службы сразу карали неаккуратного. В пять утра во всех канцеляриях, департаментах и коллегиях на рабочих столах уже горели сальные свечи и трезвые чиновники усердно скрипели гусиными перьями.

На людях сановники, конечно же, восхваляли новые порядки, называли «Ренессансом», «эпохой Возрождения», а между друзьями вздыхали о прежнем приволье и эту же эпоху обзывали «затемнением свыше».

В корне изменилась обстановка в присутствиях. Раньше чиновники торговались с просителями, как на толкучем рынке. Растрёпанная и оборванная чернильная рать наводила ужас на посетителей. «Случалось иногда, что и служители Фемиды без церемонии, и даже без всякого зазрения совести шарили у просителя по карманам и отнимали деньги при весёлом смехе похмельных сотоварищей. Павловская «подтяжка» быстро и резко изменила эти безобразные порядки. Народу было дано право приносить жалобы лично императору. У одного из подъездов Зимнего дворца, в окошке нижнего этажа, постоянно выставлен был ящик для писем на высочайшее имя, и ключ от него находился у самого государя, который лично отмыкал крышку и прочитывал эти бумаги, накладывал резолюции, назначал следствие.

И сколько взяточников, вымогателей, казнокрадов было уволено со службы «без мундира и пенсии» с опубликованием в «Санкт-Петербургских ведомостях» имён и проступков «исключаемых»! Трепет не от стужи, а от страха за место заставлял чиновников ревностней относиться к своим обязанностям. Дельцам волей-неволей пришлось брать полегоньку, с опаскою, дела не затягивать, решать быстро и без волокиты. Недовольных порядками было немало. Зато простой люд в первые дни царствования Павла Петровича встречал его с криками благодарности за удешевление хлеба, соли и мяса, за назначение умеренных податей, отмену рекрутского набора, объявленные во всеуслышание слова: «Я люблю военное дело, но не люблю войны!»

3

Весна 1797 года выдалась ранняя, угарная, точно шаловливый телёнок, выпущенный из зимнего хлева на вольное поле. В начале апреля Нева освободилась ото льда, а к концу месяца вовсе настало лето. Истомившись по теплу и солнцу, кадеты с тоской глядели в окна, преподавателям внимали вполуха, ждали каникул, хотели к маменькам и папенькам, а уж гардемарины вели себя и того хуже — младшие в помыслах уже на учебных судах, старшие, выпускные, готовились к производству в офицерские чины. С мичмана начиналась карьерная иерархия на флоте.

Закончились экзамены по двум десяткам предметов — от Закона Божьего и грамматики до высшей математики и кораблестроения. Принимала их комиссия из бывалых морских волков, пожухлых в министерствах. Одни были глухи, как пни, другие сами давно позабыли науки и вопросы задавали по подсказке, третьи вообще еле держались в креслах от старости, то и дело впадали в глубокий сон, точно в обморок. Кто помоложе, проявлял прыть, но не настолько, чтобы срезать гардемарина, сам государь питал отцовскую слабость к воспитанникам.

Знаменитый Кук печалился, что только в зрелом возрасте начал учиться съёмкам берега, а с геометрией познакомился в тридцать пять лет. Но сколько натворил! А эти ребятки что-то да усвоили, а чего не постигли — в морях догонят, времени-то у них впереди у-ух как много. Словом, никто из высоких проверяющих чинов не изъявлял желания, чтобы получилось, как в библейской пословице: лизнул медку, да помер.

Ещё до экзаменов гардемарины выпускного класса получили у каптенармуса суконный, полотняный, шляпный, галантерейный и кожаный материал, проценты из подъёмных сумм на портного и сапожника, в перерывах между зубрёжкой бегали на примерку и с сильным биением сердца вертелись перед зеркалом, как капризные барышни перед выездом на первый бал. Шинели просили подбивать левантином, на шёлк раскошеливались лишь франты да те, которым позволял это делать широкий и щедрый родительский карман.

Перепрыгивая через две лесенки на третью на пути от портняжки до Корпуса, Фабиан вдруг услышал грозный окрик:

   — Гардемарин! Ко мне!

Он оглянулся и увидел высокого офицера в форменном камзоле и епанче с тусклой львиной бляхой. Лицо показалось знакомым, особенно бледность его и узкий, клином, подбородок, но если они и встречались, очень давно. Как положено, Фабиан развернулся, приблизился к офицеру, печатая шаг, чётко выбросил руку к виску, громко и отчётливо назвал имя и звание.

   — А ведь не признал? — улыбнулся офицер загадочно.

   — Раньше видел, но где? — сконфузился Фабиан.

   — Ну, где уж вспомнить! Голова, чай, кругом? Скоро в мичмана?

   — Надеюсь.

   — Ханыкова помнишь?

   — Ещё бы! Да и вас теперь признал! Вы же Рожнов Пётр...

   — Михайлович, — подсказал офицер.

   — Вы с Аго на кимбе шведа высматривали.

   — А сколько годков прошло? Семь! Ну беги. Вижу, от торопкости пятки горят.

   — Выпускные же.

   — Не знаешь, направят куда?

Фабиан пожал плечами.

   — Смурное время идёт. Стоит пока флот, гниёт помалу... Если в Кронштадт пошлют, на Купеческой третий дом от угла. Там меня найдёшь.

   — Премного благодарен, Пётр Михайлович. Навещу непременно.

Свершалось это по традиции 1 мая. С дробью барабанов и трелью флейт на плацу выстраивались классы поротно. Первая рота несла белое знамя, четыре других — жёлтые, штофные. На знамёнах красовался орёл с державою и скипетром, в середине его для выпускной гардемаринской роты — государственный герб, для остальных рот — корпусной: руль, градшток и шпага, крестообразно лежавшие и увенчанные короной.

На парад прибыл государь с малой свитой близких ему людей. Быстрым взглядом окинул он строй преподавателей в форменных мундирах, отдал им честь, поскольку знал каждого в отдельности и по-своему уважал. Первым на фланге возвышался Иван Логинович Голенищев-Кутузов в золочёном камзоле с красной лентой через плечо и многими звёздами. За ним тянулся Пётр Кондратьевич Карцев, главный инспектор классов, суровый к лентяйству и спеси, при нём не только порядок, но и самый образ учения принял совсем другой вид. Далее стоял заведователь учебной частью Платон Яковлевич Гамалея, который, заступив на пост, застал учителей или совсем дряхлых, или молодых, малоопытных в деле воспитания, стариков сплавил на покой, а из подающих надежды приготовил неплохих преподавателей. Рядом с Гамалеей высился стройный Логин Иванович Голенищев-Кутузов, сын директора. Пробился к должности начальника строевой частью не папенькиной протекцией, а исключительно по собственному рвению. Воспитанник Сухопутного корпуса скорее мог бы сделать карьеру, однако по своей охоте перешёл на флот, удостоился за храбрость Святого Георгия. К причислению к Морскому корпусу за него хлопотал почивший в бозе директор Алексей Иванович Нагаев.

Знал Павел учителей и меньше чином, только сейчас было не до них. Его занимал гардемаринский выпускной строй, семьдесят семь человек. Он медленно шёл вдоль шеренг, намётанным глазом оценивая выправку и бодрый вид будущих моряков-офицеров. Иногда останавливался, заинтересованный тем или иным выпускником. Отрывисто спрашивал:

   — Что есть флот?

   — Составляет одну или несколько дивизий: авангардию под вице-адмиральским флагом, кордебаталию под главным адмиральским флагом, ариергардию контр-адмирала. Каждая дивизия делится на три части, называемые эскадрою, — без запинки отвечал счастливец.

Двигался дальше:

   — Адмирал полный?

   — Соответствует генерал-аншефу. Когда флот в линии, в боевом строю, имеет свой корабль посреди кордебаталии.

Остановившись перед Беллинсгаузеном, потребовал:

   — Что есть шлюп?

   — Слабее корвета, имеет одну открытую батарею с несильной артиллерией. Оснастка состоит из двух передних мачт, подобных фрегатским, а задняя несёт только бизань и на стеньге топсель, подобный тендерному. Хорош для учёных путешествий и как транспортное судно...

   — Хватит, — оборвал Павел. — Имя?

   — Фабиан Готлиб Беллинсгаузен.

   — Из Лифляндии?

   — Эстляндии, с Эзеля Моонзундского архипелага.

   — Отец, мать?

   — Померли.

   — Близкие родственники?

   — Дядя с семейством, братовья...

   — От родственников дальше, роднёй будешь. На себя надейся.

   — Так и делаю.

   — Ответ достойный. — Павел обернулся, к тенью следовавшему за ним Ивану Логиновичу: — В православие обратить, коль русскому флоту служить собирается. — И подал руку для благодарного поцелуя: — Успехов тебе, мичман!

В тёмно-серых глазах императора блеснула нечаянная слеза. Из рукава камзола он выхватил платок, сердито смахнул её, вздёрнул голову, что придало его облику выражение надменности и задора, и шагнул дальше...

А потом в зале Корпуса на втором этаже давался бал. Зала была так велика и светла, что никакая другая во всём Петербурге не могла с ним сравниться. На арматурах по стенам висели знамёна разные — свои, прославленные дедами, иноземные, трофейные. Ниже располагались батальные картины морских сражений, портреты знаменитых мореплавателей и флотоводцев. Люстры на потолке, в рост человека, походили на колокола из прозрачного горного хрусталя с подсвечниками внутри — по четыре в каждой. У задней стены по всей длине высился трёхмачтовый корабль с парусами, флагами до потолка.

Столы накрывались крахмальными скатертями. Обслуживали гардемарины младших классов и «дядьки» в белоснежных колпаках и одеждах. Подавали превосходный хлеб, которым опять же славилась корпусная пекарня на всю столицу, мясные и рыбные холодцы, разные каши с маслом и сметаной, блины с икрой, балыками, мёдом, квас — опять же отменный, получше царского, его разливали в массивные серебряные, вызолоченные изнутри стопы.

Дозволялось на этот раз в открытую и вино лёгкое, и шампанское. Однако в присутствии государя, императрицы, их сыновей пить хмельное новоиспечённые мичманы стеснялись, дабы не опростоволоситься.

Павел Петрович с Марией Фёдоровной первой парой открыли входивший в моду танец экосез. А уж за ними в плавность двинулись свитские, корпусные офицеры с дамами, молодёжь, кто посмелей.

4

В списках выпускников Морского кадетского корпуса за 1797 год Беллинсгаузен числился как Фабиан Готлиб. А в крещёной книге корпусной церкви Павла Исповедника уже значился как Фаддей Фаддеевич.

Эта церковь была устроена в день вступления на престол императора Павла Петровича в знак глубокой признательности к щедротам и заботливости монарха.

В Морском корпусе Павел и впрямь отдыхал душой и телом. Сюда он часто приезжал без всякого предупреждения, обрушивался как снег на голову. Но тут же возникал караул, следовал возглас: «Его императорское величество изволит еха-а-ть!» Дежурный офицер командовал: «Слушай! На кра-а-ул!» Гремели барабаны, играла музыка, преклонялось знамя. Поздоровавшись, государь проходил по фронту. После чётких ружейных приёмов суровость исчезла, отлегало озабоченное сердце, веселело лицо. Император шёл в классы, заглядывал в тёмные углы, как заботливый хозяин, и всюду находил порядок устойчивый, а не парадный марафет.

Уместно здесь вспомнить об одном эпизоде, происшедшем с сыном Ивана Логиновича, Логином, поскольку Беллинсгаузену пришлось иметь с этим человеком разные дела, нести одни заботы, мириться и ссориться, но всегда уважать, неизменно подчёркивая искреннее расположение.

Однажды зимой также негаданно Павел нагрянул в Корпус по поводу гнусного поклёпа, найденного им в своём «почтовом ящике» у Зимнего дворца. Но всё оказалось не так, как описывалось в навете. Оставшись довольным, император уехал и буквально через час прислал Ивану Логиновичу рескрипт: «Господин главный директор Морского Кадетского Корпуса Голенищев-Кутузов! В бытность нашу сегодня в Корпусе, найдено всё в хорошем устройстве и порядке, почему изъявляем, как вам, так господину Генерал-Майору Г.-Кутузову, равно всем штаб- и обер-офицерам, Наше благоволение. Пребываем всегда к вам благосклонны».

Логин Иванович был до этого полковником, а в штатном расписании Корпуса занимал место «подполковника», или помощника директора. Чтобы перемену чина нельзя было отнести к ошибке, то в указе прежде написано было словно «подполковник», потом зачёркнуто и заменено словом «Генерал-Майору».

Принесение благодарности за эту милость директор хотел отложить до выхода высочайшего указа, но молодой генерал-майор с таким нетерпением желал надеть генеральскую форму, что упросил отца дозволить ему на другой же день явиться в ней к разводу. Просьбу поддержал и старый адмирал Рибас, бывший в это время у Ивана Логиновича и искавший по какому-то делу покровительства. Чтобы скорее уговорить директора, Рибас отправился домой, тотчас возвратился с генеральской шляпой, которую отдал новоиспечённому генералу, и окончательно уговорил Ивана Логиновича позволить сыну при разводе благодарить государя за награждение чином.

«По окочании развода, — вспоминал сам Логин Иванович, — когда подошло время представлений, я подошёл к императору, по соблюдаемому тогда обычаю стал на одно колено и снял перчатку с правой руки. Комендант сказал: благодарит за произведение в генерал-майоры. Государь, не снимая своей перчатки, с видом великого неудовольствия спросил меня: «Отдан ли приказ?» Я отвечал: «Не отдан». «А ежели я в приказе не отдам?» — «Тогда я останусь полковником». После сего ответа Государь с видом удовольствия, сняв перчатку и дав мне поцеловать свою руку, сказал: «Можно бы было подождать приказа, господин генерал-майор, — велел встать и сказал: — Всем, что видел в Корпусе, я доволен».

За чистоту и порядок Павел боролся неистово. В Корпус он приезжал в разное время суток, но никогда не мог найти малейшего беспорядка. Как-то в разговоре с директором проговорил:

— Я не могу ни в чём вас поймать; попробую попросить об этом императрицу.

Иван Логинович принял эти слова за шутку, но через несколько дней совершенно неожиданно в одних из боковых ворот появилась государыня, осмотрела всё, как это делала в своих заведениях — госпиталях, воспитательных домах, Смольном институте благородных девиц, — и осталась вполне довольна.

Управляя Корпусом фактически за отца, Логин Иванович почитал это заведение не только местом служения, но и отеческим домом. До последних своих дней и отец и сын сохраняли эту привязанность. Как радушные хозяева, принимали они корпусных офицеров, учителей и воспитателей. Гостиная была для всех и лучшим классом, и уютной залой для обедов, и клубом, где, не опасаясь последствий, разговаривали на любые темы.

Чаще и чаще разговор сворачивался к революционной Франции и молодому человеку со странной даже для самих французов фамилией Буонапарте.

В том году, когда появился на свет Фабиан Беллинсгаузен на глухой мызе Эзеля, мальчику с Корсики со злым, оливкового цвета лицом и дурным выговором исполнилось десять лет. Он учился в военной школе в Бриенне. Только туда брали на казённый счёт, поскольку отец-бедняк не мог платить за учение. Но нелюдимый, крайне вспыльчивый отрок поражал преподавателей абсолютной неспособностью к иностранным языкам, зато обладал блестящим математическим умом, любовью к географии и военной истории, замечательным умением в запутанных вопросах находить точные, единственно верные решения.

В Парижской военной школе Бонапарт уже учился у знаменитого математика Монжа, а астрономию постигал у гениального Лапласа.

Выпущенный из школы младшим лейтенантом артиллерии, он тайфуном пронёсся по Французской революции со всей силой своего темперамента и агрессивностью молодости.

Опытные педагоги Морского кадетского корпуса в Петербурге, попивая кофий в глубоких креслах, качали головами:

— Как бы сей мальчик делов не натворил...

Будто верный пасьянс получался: самый край уходящего века и первые полтора десятка нового столетия этот человек ввергнет в огненный вулкан и все государства Европы, и Азию, и саму Россию. Но пока, по слухам, он, залив кровью дремучую Вандею, восставшую против свободы, равенства и братства, подавив роялистский мятеж в Париже, разгромив четыре австрийские армии в Италии и принудив Вену к миру, двинулся в Египет против мамлюков.

5

К новому имени и сам Фабиан, и приятели его Дурасовы, Лука Богданович, и другие товарищи по Корпусу — Иван Елагин, Григорий Рикорд, Степан Пустошин, князья Яков Путятин и Степан Кропоткин, Андреан Ратманов, Колька Хомутов — привыкли скоро.

Фаддей так Фаддей. В России с давних времён иностранные имена перекраивались на русские до неузнаваемости, и никто не видел в этом ничего необычного.

В ведомости жалованья за два месяца вперёд отпускные, подъёмные, проездные, квартирные суммы, за которые Беллинсгаузен расписывался в получении, как и в церковной книге, тоже значилось «Фаддей Фаддеевич».

Всех мичманов распределили по флотам, эскадрам, флотилиям, по разным местам служебного пребывания.

Всем полагается отпуск. Разъезжались по родным имениям, клялись в вечной дружбе, обещались переписываться. Загадывали так, а получилось по-разному. Кто-то дослужился до больших чинов, кто-то умер молодым от болезней или погиб в баталии, кому-то удалось выйти в отставку раньше времени, поступить на другую службу или заняться хозяйством.

Мичманское жалованье было скудное, потому и холостяковали до седых волос, а капитан-лейтенанты, женатые, семейные, погружались в смурую бедность.

Но как бы тяжко ни приходилось учиться, сколько бы ни удавалось розог схлопотать, большинство уносило с собою благодарность судьбе, сделавшей их воспитанниками Морского кадетского корпуса, из которого вышло много истинных моряков.

В постылом Аренсбурге проводить отпуск не хотелось. Друзья звали погостить наперебой, соблазняли яствами и наливками, сулили приятность общества милых сестёр и кузин, каковых хватало в обширных российских глубинках. Однако его потянуло на Эзель к могилам матери и отца, приёмным родителям, и ещё хотел увидеть Айру.

Из Петербурга до Кронштадта на адмиральской шняве, оттуда на почтовом конверте до Аренсбурга, где прямо в порту Фаддей нанял дрожки до самого дома Юри Рангопля.

Он привёз Эме городское платье кружевами, Юри подарил нож в чехле отличной ливерпульской стали, Аго — шляпу с лентой, украшенной цветными бусинками.

Но оказалось, что подарки достались не всем. Друг детства успел жениться на эстке из Риксу, и в люльке уже ворочался светленький бутуз с беспричинно весёлыми синими глазками. Хорошо, что нашёл янтарный брелок с окаменевшим внутри диковинным паучком. Миловидная жена Аго — Уусталь — продела в отверстие шёлковый шнурочек и нацепила на розовую шейку мальца.

Растроганные Эме, Аго с женой не знали от радости, куда усадить Фаддея. Только Юри долго молчал, чем всегда скрывал большое волнение. Неудобно было вроде потрепать по голове важного теперь государева слугу, как в детстве, и слов подходящих никак не находилось в его малоподвижном мозгу. И всё же вспомнил добрую пословицу и, положив корявую ладонь на колено Фаддея, произнёс с медленной расстановкой:

   — Старая дорога, старый друг.

Смутившись от столь длинной для него тирады, вынул аглицкий нож, провёл ногтем по лезвию и вышел в подворье. Подсвинок даже конца своего не почуял, хрюкнул только и замер. По давнему обычаю эстов самому желанному гостю полагалось подать к столу свежую печёнку молодой свиньи. А пиво ещё загодя было сварено, чуяло сердце, что хоть не кровный, но по сути сын должен был приехать вот-вот. Водки, как и большинство эстов, Юри не пил. От крепких напитков эсты мрачнели, лезли драться, теряли достоинство. Потому избегали они пить водку пуще яда. Для них судьба создала пиво, как, впрочем, и для остальных прибалтийских народов.

В предчувствии приезда любимого приёмыша Юри взялся за изготовление сундучка. Сначала выбирал молодой дубок, строгал досочки, просушивал в скромном тепле под навесом, делал пазы. Затем, подобно скрипичному мастеру, выдерживал дерево в янтарной олифе, снова сушил, пилил лобзиком чуть толще конского волоса. Варил клей из оленьих копыт и рыбной муки. Стягивал прессом так, что простым глазом шов не просматривался. А уж после изготовлял оковку из ребристой меди, винтиками закреплял скобы, вделывал замок и обивал гвоздиками, загибал кончики внутри, удаляя остриё опять же в дерево. Малейшую шероховатость счищал шкуркой и полировал заячьей лапкой. Лаков, как всё блестящее, бросающееся в глаза, Юри не признавал. Любой предмет, по его мнению, должен нести естественный, первородный цвет.

Отпуск летел быстро, на крыльях. Кимба успела сгнить, латать — овчинка выделки не стоила. Походили в море на пойеме, обошли вокруг острова, как в детстве. И уже на берегу гуляючи, встретил Фаддей Айру — мальчишескую свою любовь, — ещё более прекрасную, чем прежде. Узнала и она его, покраснела от смущения, а глаза небесные засветились радостью. Никогда и слова-то не было сказано, а вон видимыми токами, силой Божеской передавались сигналы волнующие, бросали сердце к сердцу, как в объятия.

   — Как живёшь, милая? — вымолвил наконец Фаддей.

Айра промолчала, затеребила передник быстро-быстро. На десять лет она раньше родилась, но не постарела нисколько, напротив — соком налилась, сохранила фигуру девичью. Догадался Фаддей — не рожала больше. Видать, мерзавец Лаул недюж оказался.

   — Живы все? — чтоб не молчать, спросил Фаддей.

   — А что им сделается? — с глухой неприязнью проговорила Айра. — Такие долго живут.

Глядел на Айру Фаддей, думал, а о чём — не скажешь складно. Вразброс, обрывками метались мысли. Нерадостные, безнадёжные. Ах ты, жизнь подневольная! Любовь первую Бог посылает, а как её взять? Уберечь? Сбросить мундир, уйти в море, отыскать заводь, куда никто не залезет, вместе летать, будто вольные птицы. Да нет, твой мир уже давно цепью обнесён, присягой окольцован. Начнут охотиться, как за татем, не дадут ни покоя, ни радости, из-под земли достанут, прикуют к арестантской галере, пока не сдохнешь. И свою жизнь погубишь, и, что важнее всего, ей счастья не дашь...

Вдруг лицо Айры стало белеть, расширенными глазами она глядела куда-то за плечо Фаддея, немея от ужаса. Фаддей интуитивно отшатнулся, и тут мимо него с шумом пронеслась дубина и хрястнула по камню, на котором он только что стоял. Остервеневший, с пеной у рта возник перед ним пьяный Лаул. Увидев, что промахнулся, он бросился на Фаддея, точно взбесившийся бык, изрыгая проклятья. Ругался он по-эстонски, Фаддей язык подзабыл да и не всё знал, но понял опасность нешуточную. Он вывернулся из-под разжиревшей туши Лаула и ребром ладони нанёс точный удар по шее. Лаул упал на карачки, взвыл от боли.

Фаддей оглянулся по сторонам. На взморье, к счастью, никого не было, кроме их троих. Оказывается, Лаул своим шкодливым чутьём с высокого берега выследил, когда Фаддей и Айра вдвоём останутся, схватил дубину, которую всегда под рукой держал, подкрался сзади, но умысел осуществить не сумел.

Пнув ботфортом, Фаддей опрокинул Лаула навзничь, поднял дубину. Хмель вылетел из башки давнего недруга. В глазах застыл ужас. Послышался даже стук щербатых зубов. Корпусные нравы, гардемаринская хватка выработали бойцовскую сноровку и хладнокровие.

   — Слушай и запоминай, смерд, — раздельно и веско проговорил Фаддей. — Сейчас я могу прибить тебя, как собаку. Мне, дворянину на государевой службе, ничего за это не будет. Айра тоже ни в чём не виновата. Но отныне ты не посмеешь даже пальцем тронуть её. Понял меня? Ни ты, ни мать твоя Сельма. И не дай Бог, если ослушаешься!

   — Всё понял, господин, всё понял. Клянусь! — залепетал Лаул, не в силах двинуть шеей от боли.

Айра с ненавистью и презрением смотрела на него.

Кто знать мог в этот момент, что гадёнышу жить осталось немного? О смерти Лаула позднее написал Аго. Поймали его рыбаки с Кихельконне в море у чужих сетей. А с ворами эсты издревле расправлялись жестоко: засунули в рогожу, прикрепили грузила и спустили в воду. Ищи да узнавай, кто сделал. Айра вернулась к родителям.

Пока же Лаул, так и не решившись подняться с коленей, уполз прочь. Следом, низко опустив голову, пошла Айра...

В последний день перед самым прощанием Юри подвёл Фаддея к комоду, сдёрнул дерюжку, и Фаддей увидел дорожный сундучок с хитрым замочком, скобами и медной оковкой. С такими удобными для переноски и перевозки вместительными сундуками моряки отправлялись в плавание. Да и цивильные служащие, курьеры, экспедиторы, купеческие люди, все, кого служба и дела носили по земле и водам, обзаводились ими. Их ещё называли «вольным ящиком». Всякий, кто имел его, будто братался с простором и волей.

В Петербурге славно делала их мастерская Бувса. Для гражданской и сухопутной публики сундучки украшались изящной росписью с купальщицами и пастушками, для моряков-офицеров рисовались нимфы и морские чудища. Цены тоже кусались — по поверью, вещь покупалась раз и навсегда, торговаться считалось неприличным. Все втайне надеялись дослужиться до командора или адмирала и опустошали тощие кошельки.

Фаддей так торопился в Лахетагузе, что забыл о сундуке, без которого неловко было являться на приписанный корабль. Юри подбросил сундучок на ладонях, передал Фаддею. Тот ожидал ощутить нечто весомое, в крайности не меньше двух футов, а сундучок оказался лёгким, как шляпная коробка. Внутри он разделялся на несколько отделений: для продуктов, белья, документов и книг. Три ящика в крышке отводились для дорожных часов, лекарств и карманных пистолетов.

Слегка подвыпивший и потому разохотившийся к разговору, Юри вымолвил.

— Пусть он послужит тебе, сынок, во всех морях.

Эме тут же стала наполнять его выглаженным бельём, запасным платьем, вяленой снедью с чесноком, тмином и другими пряностями, отчего пища долго не портилась и сохраняла первозданную свежесть.

Юри с Аго вышли готовить пойему к походу в Кронштадт, где стоял грузовой лейт «Маргарита». На нём предстояло нести службу восемнадцатилетнему мичману Фаддею Беллинсгаузену.

Забегая вперёд, скажем, что сундучок этот прослужит хозяину всю жизнь, останется и после смерти его.

А младенец в люльке, названный Олевом, встретится с приёмным дядей, который будет уже в чине капитана II ранга, и через двадцать два года пойдёт вместе с ним в самый дальний вояж к южным широтам, к неведомой Антарктиде.

6

Пока Наполеон увязал в песках у пирамид, Англия, Пруссия, Австрия и Россия, объединившись, начали теснить французов из захваченных ранее областей в Италии и Швейцарии. Пагубные потрясения на Западе заставили Павла I по-другому взглянуть на российскую политику. Об этом он сказал одному из европейских послов:

— Когда я был ещё наследником престола, то в записке, поданной мною покойной государыне, моей матери, высказал мысль, что России следует отказаться от наступательных войн и устроить только оборонительную силу. Теперь же, к прискорбию моему, я вижу, что мысль эта была ошибочная мечта и что России необходимо выходить на бой с оружием в руках против врагов общественного порядка, не только не дожидаясь их нападения, но даже и без прямого вызова с их стороны, и я, для уничтожения глобальных революционных стремлений, воспользуюсь тою властью, которую даровал мне Господь, и всеми теми средствами, которыми располагаю, как самодержавный русский император.

Он послал в Италию корпус Суворова. Верные компанейцы его по турецкой и польской кампаниям с французами тоже начали расправляться споро и яростно. Они разбили дивизии Моро, Удино, Серрюрье в Северной Италии, освободили Верону, Милан и много других городов и крепостей.

В это время со стороны Апеннин начал разворачиваться в долине реки По французский корпус Магдональда, угрожая Суворову с тыла. Сначала русские оттеснили Макдональда к реке Треббия и в том самом месте, где за две тысячи лет до того Ганнибал сокрушал римлян, начали громить французов. В этом сражении двадцатилетний великий князь Константин Павлович вёл в атаку кавалерийский полк, а Пётр Багратион отчаянным штыковым ударом отбросил противника за реку, затем, переправившись, ещё три дня продолжал сражение, пока не отогнал французов обратно за Апеннины.

Следом возле города Нови Суворов разгромил армию Жуберта, которого Бонапарт называл «наследником своей славы». В этой жестокой битве, длившейся весь день, погибли и пылкий Жуберт, и десять тысяч его солдат. Пять тысяч сдались в плен со всей артиллерией.

Подвиги Суворова изумили Европу. Достойно оценил их и монарх России. Он возвёл генерал-аншефа в княжеское Российской империи достоинство с титулом Италийского, «да сохранится в веках память дел Суворова», и повелел, «в благодарность подвигов этих, гвардии и всем российским войскам, даже в присутствии государя, отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе императорского величества». Старому воину Павел писал в своём рескрипте: «Не знаю, кому приятнее, вам ли побеждать или мне награждать вас, хотя мы оба исполняем своё дело. Я как государь, вы как полководец; но я не знаю, что вам давать: вы поставили себя свыше всяких награждений, а потому определилимы вам почесть военную... Достойному достойное!»

Десять выигранных сражений, двадцать пять взятых крепостей, восемьдесят пять тысяч пленных французов, около трёх тысяч орудий, полное очищение от неприятеля всего Пьемонта и Ломбардии — таков был результат суворовских действий за четыре месяца, над чем почти четыре года трудился Бонапарт.

Но особенное удовольствие доставила императору Павлу награда, пожалованная Суворову королём сардинским. Тот возвёл его в сан главнокомандующего фельдмаршала сардинских войск и в гранды Сардинии с титулом и степенью кузенов королевских и прислал ему ордена Аннонсиады, Маврикия и Лазаря.

«Радуюсь, что вы делаетесь мне роднёю, — писал император, зная весёлый и лукавый нрав старика, — ибо все влиятельные особы между собою роднёю почитаются».

А блистательный переход Суворова через Альпы, Сен-Готард, «чёртов мост» и вовсе затмили славу недавних побед Бонапарта.

Однако вероломство союзных австрийцев, оставивших русских среди неприступных вершин и бездонных пропастей без продовольствия и фуража, когда у солдат не осталось ни одного сухаря, когда офицеры и генералы платили швейцарским горцам золотыми червонцами за кусок сыра или хлеба, а великий князь Константин Павлович приказал на собственные деньги скупить у жителей горных деревень всё съестное и раздать солдатам, поставило суворовскую армию на грань катастрофы.

Здесь впервые дрогнуло сердце полководца, особенно когда он узнал о поражении двигавшегося ему навстречу корпуса Римского-Корсакова при Цюрихе, тоже оставленного австрийцами без поддержки.

Узнав от посланца Суворова в подробностях все перипетии альпийских битв и переходов, предательские козни «добрых союзников», боевые труды и живое участие к солдатам молодого Константина Павловича, император тут же приказал суворовской армии возвращаться домой, а императору Францу II написал гневное письмо: «Вашему величеству уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, которой, по всем соображениям, следовало там оставаться до соединения фельдмаршала князя Италийского с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя из сего, что мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других; видя, что политика его совершенно противоположна моим видам и что спасение Европы принесено в жертву желанию расширить вашу монархию, имея притом многие причины быть недовольным двуличным и коварным поведением вашего министерства (которого побуждения не хочу и знать, в уважение высокого сана вашего императорского величества), я с тою прямотою, с которой поспешил к вам на помощь и содействовал успехам ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о ваших выгодах и займусь выгодами собственно своими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с вашим императорским величеством, дабы не действовать во вред благому делу...»

Спасение русского войска в самой ужасной и труднейшей из местностей Швейцарии государь посчитал величайшей заслугой. Суворова он возвёл в звание генералиссимуса. Диктуя свой рескрипт, он сказал присутствовавшему при этом графу Ростопчину: «Это много для другого, а ему мало — ему быть ангелом».

В Балтийском же флоте другая новелла получалась. Здесь царило полное, точное гробовое, молчание. Моряки пребывали в бездействии глухом и безнадёжном. Кто послабее духом был, склонялся к картёжной игре и пьянству. К радости для Беллинсгаузена, в Кронштадте ещё стараниями покойного Самуила Карловича Грейга существовал Морской клуб, куда собирались просвещённые офицеры потолковать о текущем и грядущем, послушать ветерана, вспоминавшего о былом, как всегда розовом, полном романтического бреда. К примеру, о том же князе Долгоруком, командовавшем «Ростиславом» в турецкой кампании в 1770 году. Большую часть жизни он провёл в море на своём корабле и любил его, как родное дитя. Говорил о нём со страстью и нежностью, иногда со слезами умиления. Своих детей у него не было, так он постоянно твердил своей племяннице: «Смотри, Еленушка, когда ты будешь большая, и выйдешь замуж, и родится у тебя сын, ты назови его Ростиславом в честь и память моего корабля». Самозванку «княжну Тараканову», которую добывал для императрицы Екатерины II командующий эскадрой граф Алексей Орлов, везли из Ливорно в Кронштадт, кстати, на «Ростиславе», в пути ею пылко увлёкся Долгорукий, да настолько сильно, что стал даже помышлять о похищении таинственной красавицы. Но любовь к кораблю оказалась постоянной, а к женщине — мимолётной.

Клуб немало способствовал торжеству настоящей мужской дружбы среди моряков. Лишённые семейного уюта, родственных и родительских пособий, молодые офицеры, не обременённые ни тёщами, ни чадами, здесь находили истинных друзей. Младший сослуживец знаменитого впоследствии Сенявина, невольно ставший его биографом, Павел Свиньин писал, что, подобно рыцарям, они готовы были страдать и умереть один за другого, поскольку был у них общий кошелёк, общий труд, общая честь и слава, общие пользы и виды. По его мнению, матерью «общих видов» была каждодневная опасность, когда в плавании моряков от смерти отделяли лишь дюймы корабельной обшивки, и «чтобы иметь право жить, надо приобрести готовность умереть».

Если гвардейские и армейские офицеры воспитывались в разных учебных заведениях, то морские, за исключением единиц, вышли из одной альма-матер — Морского кадетского корпуса. Друзья, товарищи до глубокой старости пребывали верными даже и в тех случаях, когда по службе один делался начальником, другой подчинённым.

Сближал и отрыв от родины, если случалось уходить далеко, где не слышали они ни звука родной речи и не ощущали запаха родного хлеба.

При клубе существовала богатая библиотека, где пристрастился коротать длинные зимние вечера Фаддей Беллинсгаузен. Он читал старые повременные издания «Доброе намерение», «Трутень», «Живописец», сочинения Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, о которых в Корпусе не говорили. Но больше увлекался описанием морских и сухопутных путешествий, пытался разобраться в нагромождении разрозненных и разнообразных сведений, писанных по-немецки, французски, английски, закрепляя познания в иностранных языках.

С началом лета морская служба не заладилась. Перебрасывали мичмана с корабля на корабль, туда, где оказывалась вакансия. На «Маргарите» он возил грузы из Кронштадта до Ревеля и обратно. Потом перевели на фрегат «Семион», который находился в дьявольски скучнейшем занятии — крейсерстве. Мотался по морю от точки до точки, охраняя берега от вторжения чужих кораблей. Изредка «Семион» вылавливал контрабандистов, но не таких, как в детстве, при Юри Рангопле, а налимов пожирней, занимавшихся сплавом российских богатств без разрешения и пошлин, срывавших большие куши за икру, меха, цветные металлы, белорыбицу, золото.

Ходил фрегат и к Красной горке, где лишь однажды, соединившись с флотом, в присутствии государя-императора производили манёвры. Здесь в последний раз увидели Фаддей своего кумира, да и то издали.

После манёвров ушли в Копенгаген. Там подремонтировались, сменили такелаж и отправились в Ревель на зимовку. Сюда же чуть позже подошёл корвет «Сысой Великий».

Лейтенант Чернявин, командовавший «Семионом», спросил:

   — Откуда тебя Рожнов знает?

   — А что? — встрепенулся Фаддей.

   — Про тебя спросил, мол, не отдашь ли мичмана. Он на «Сысое».

   — Мы давно с Петром Михайловичем приятельствуем, — улыбнулся Беллинсгаузен. — Не поверите, в деле участвовали против шведов в 1778 году. Отрядом кораблей тогда управлял Пётр Иваныч Ханыков.

И рассказал, при каких обстоятельствах встретился и с тем и с другим.

   — Если желаешь, переводись к Рожнову, всё равно мы здесь долго киснуть будем.

Рожнов встретил мичмана как родного младшего брата, обнял, расцеловал, но от укора не удержался:

   — Чего ж в Кронштадте не навестил?

   — Признаться, с ребятами общим котлом жили, пока по экипажам не распределили, а после как-то не получилось, хотя помнил.

   — В Кронштадте у меня жить будешь. Ну а планы и у «Сысоя» невидные. Предполагается то неё крейсерство. Тычемся в одной луже от зимы до зимы, как бычки на приколе.

Дружба между капитан-лейтенантом Рожновым и юным мичманом Беллинсгаузеном как раз и подтверждала то родство, какое возникало между морскими душами, несмотря на разность в возрасте и чине. Но Фаддей не пользовался поблажками, наоборот, с ещё большим усердием нёс службу, отстаивал самые трудные вахты, с охотой занимался с матросами, обучая их не только морскому ремеслу, но и грамоте, счёту, самообразованию, чтению художественных книг.

Всеми распуганную шагистику он превратил в средство борьбы с бездельем, чтобы пресечь тоску и всякие безобразия. Зимними днями, когда на корабле дел было мало, а казарма обрыдла до чёртиков, он стал обучать экипаж настоящему строю.

В библиотеке он отыскал книгу Михаила Кутузова «Примечания о пехотной службе вообще и о егерьской особенно» и начал руководствоваться ею при занятиях с матросами, чем вызвал недоумение даже самого Рожнова.

   — Зачем нам строй да какие-то егеря?! — восклицал Пётр Михайлович, по-бабски всплёскивая руками. — Охолонись, Фаддей!

   — Не спорю, моряк и егерь — что кот и пёс. А вдруг нам бой придётся вести на берегу? Начнём махать ружьями, как вилами. Да и посмотрите, с какой охотой на морозце матросики и бегают, и в цель стреляют! Ныть некогда, резвей вертись!

   — Ну, чем бы дитя ни тешилось... — махал рукой командир, разрешая занятия.

По Кутузову выходило, что, только «учредив благосостояние солдата (но и матроса, мысленно добавлял Фаддей), можно помышлять о приготовлении его к воинской должности». Егерь (как и матрос, и всякий другой воин) должен был безукоризненно владеть ружьём, уметь метко стрелять, в том числе на звук или в сумерках. Всё так! Случилось матросу на суше ввязаться в бой, он не будет выглядеть мокрой курицей.

Из тонких досок устроили мишень стоящего в рост человека. Позади насыпали бугор из песка, чтобы после занятий можно было отыскать большую часть дорогих свинцовых пуль. Сначала стреляли с колена с расстояния в сто шагов, а кончали стрельбой стоя на дистанции трёхсот шагов.

Да и строю обучались не только для парада, а преследовали два главных предмета: первое — идти столь поспешно, сколько обстоятельства той минуты того требуют. И второе — идти стройно. Шаг разделялся на три вида — обыкновенный, скорый и резвый. Обыкновенный употреблялся при движении в колонне, на этом же шагу производилась и «отступная» и «приступная» стрельба. Его скорость равнялась восьмидесяти шагам в минуту. Скорый — сто шагов в минуту. А резвый — того быстрей. Причём командир егерского полка, автор этой книжки, до Отечественной 1812 года ещё было далеко, указывал, что следует «сему шагу обучать только в наступательных действиях, ибо в отступательном он будет пагубным и российскому солдату несвойственным».

Как-то при сильном морозце да с ветерком Рожнов пришёл на пустырь позади Цитадельной улицы, где вдали от любопытствующих занимались матросы с «Сысоя» вместе с неутомимым мичманом, долго смотрел на разные экзерциции, кутаясь в шинель с бобровым воротником. Потом подозвал Беллинсгаузена, отвёл подальше от разгорячённых матросов, выразительно крякнул и проворчал притворно:

   — Глянь-ка, яйца курей учат.

Потоптавшись на скрипучем снегу, пошёл к середине строя, зычно крикнул:

   — Благодарю за службу!

   — Рады стар-ваш-выс-бродь! — одним духом рявкнули «сысоевцы».

Пётр Михайлович обернулся к Фаддею, добавил тихо:

   — Распорядись из неприкосновенного в обед по лишней чарке...

Рожнов не принадлежал к особам одарённым, пылким, приносящим начальству только лишние хлопоты. Он был надёжным служакой, способным понимать другого человека и по-своему ценить его, но доброту свою пытался скрыть некоторой сухостью, даже суровостью. Перед начальством не заискивал, за подчинённого стоял горой, если видел несправедливое к нему отношение. Когда в ревельской эскадре заговорили о мичмане-выскочке, имея в виду Беллинсгаузена, он уговорил командующего Ханыкова в Масленицу как бы в потеху устроить общеэкипажный смотр с разными состязаниями и развлечениями и, конечно же, убедил, что матросы «Сысоя Великого» оказались более всех здорового вида, бодрые, подтянутые, дисциплинированные, умелые. Они и на параде блеснули, и собрали больше призов в соревнованиях. Они же весной первыми вышли в крейсерство. За лето 1798 года «сысоевцы» захватили больше всех контрабандных судов, словили французский корвет — с Францией в то время Россия находилась в состоянии войны. Корвет якобы сбился с курса, идучи на Швецию, на самом же деле высматривал морскую российскую границу и подсчитывал количество судов, находившихся в строю Балтийского флота.

С тем же результатом завершился и 1799 год.

Однако самодержец Павел Петрович непостоянен был в симпатиях и антипатиях, непредсказуем и сумасброден не только в отношениях со своими подданными, даже преданными ему всей душой, но и с монархами Европы. Да и то сказать, к последним относился с великим недоверием и подозрением не зря: любили они половить рыбку в мутной водице, жар гребануть чужими, чаще русскими, руками, а кус отхватить не по-братски равный, но побольше и пожирней.

Во многом справедлив был император, но и тяжёл на характер, скор на расправу, толком не разобравшись, вспыльчив и больно уж суеверен. А с другой стороны, рассуждать, отчего ж ему было быть добреньким, смирненьким, если чуял, как не нравится дворянам, не говоря уж о всеядной служебной рати, как он им на хвост наступал, во всём требовал порядка, скромности, самоотверженности подлинной, а не мнимой, сладкоголосой.

Конечно, и до смешного доходило, когда он из привычного языка непонравившиеся слова стал изгонять. Почуяв вместе с царственной маменькой опасность Французской революции, он возненавидел, к примеру, слово «гражданин» — в российском языке, слава Богу, имелись более точные синонимы: «солдат», «мещанин», «купец» и так далее. А к неопределённому слову «отряд» (чей, какой принадлежности и численности?), по его мнению, лучше подходило «деташемент»; «обществу» приличествовало «собрание», «сход»; «степени» (к касательству не только орденов) разумнее предлагал арифметически чёткое «класс» — первый, второй, третий, четвёртый...

Рассорившись с Австрией из-за провокационной политики по отношению к русским войскам, пришедшим к ней на помощь в отражении французского нашествия, вскоре он обиделся и на Англию. Эта старая загребущая склочница всегда держала нос по ветру, своей кровью дорожила, одна в бой не вступала, норовила других лбами столкнуть, чтоб потом извлекать выгоду и диктовать свои условия, нанесла ему, ставшему гроссмейстером Мальтийского ордена, удар исподтишка, по-воровски подло, чего больше всего ненавидел рыцарственный Павел, захватив Мальту под предлогом вытеснения оттуда французов. Он бы и сам мог выбить лягушатников с Мальты без особого труда, но коварный Альбион непременно сам хотел владычествовать в Средиземном море и не желал примириться с тем, чтобы на острове форпостом укрепился российский флот, имея здесь прекрасные гавани, создав главную базу снабжения, поддерживая своим присутствием борьбу единоверцев в Греции и на Балканах противу исторически вечного врага России — турок.

Разозлившись на другого вероломного союзника по коалиции, император отозвал своего посла Воронцова из Лондона, приказал арестовать английские суда в русских портах, конфисковать их товары, а экипажи выслать в Калугу. Отзывались на родину войска и корабли Ушакова.

Ещё недавно русские аплодировали Нельсону за его победы над французским флотом, а когда он осадил и потом захватил Мальту, стали слать на его голову проклятья. Ещё больше разозлило Павла, что главная ударная сила королевского флота — та же эскадра Нельсона — по приказу кабинета Уильяма Питта Младшего^[13] и британского Адмиралтейства двинулась в Балтику. Нельсон разгромил союзный России датский флот, прорвался через Зунд, чтобы идти на Кронштадт, но встал перед скованным льдом Финским заливом.

«Мальтийский инцидент» как нельзя лучше сыграл на руку Наполеону Бонапарту. Он обратился к русскому императору с предложением дружбы, признал право России на Мальту, подал мысль организовать совместный поход в Индию, «чтобы вырвать из английской короны самый драгоценный камень».

К тому же Павел раньше других монархов понял, что Бонапарт никакой не карбонарий и не якобинец, а честолюбец, устремлённый к самодержавному порядку. Когда революция, по словам Дантона, сама стала пожирать своих детей, Наполеон под предлогом защиты республики от несуществующего заговора разогнал Директорию, установил личную диктатуру, прикрывшись пока для отвода глаз ширмой консульства. Себя он назначил первым консулом, а роль двух других попросту свёл к нулю.

Волей-неволей сближаясь с главным консулом, Павел запретил впускать в Россию французских эмигрантов из прежней королевской знати. Выгнал Людовика XVIII и его двор из Митавы — столицы тогдашней русской Курляндии, отменил выплату назначенной ему ежегодной пенсии в 200 тысяч рублей. В то же время приказал чаще раздавать солдатам хлеб, мясо, водку и деньги. А вот наказания, порка, аресты, ссылки в Сибирь обрушивались чаще на нерадивых и неопрятных офицеров — для этого достаточно было заметить тусклую пуговицу, не в лад поднятую при маршировке ногу.

В целях экономии он отменил балы, велел заменить во дворцах люстры свечами, заставил гражданских лиц стричь волосы, удлинять слишком короткие платья, приветствовать его в глубоком поклоне, замирая хоть в грязи, хоть в снегу.

Ловко воспользовавшись возрастающим тяготением Павла к Франции, Наполеон отправил на родину содержавшихся во французском плену русских офицеров и солдат, захваченных в Италии и Альпах, не выставив никаких условий, не потребовав выплаты издержек.

Через некоторое время в Париж прибыла российская дипломатическая миссия для переговоров о мире и ниспровержении Англии. Наполеон скапливал войска для десанта на острова, намереваясь ударить прямо в лоб британскому льву, а Павел, возгорев желанием примерно наказать коварный Альбион, собирался осуществить захват Индии. Не дожидаясь завершения переговоров, не прислушавшись к мнению своих генералов, без предварительной разведки, без карт и разработанного плана он приказал двадцатитысячному донскому войску двинуться из Оренбурга, пройти через Хиву и Бухару, перевалить через памирские хребты и выйти к Инду и Гангу — в мороз, в разгар зимы, когда в ступных просторах Оренбуржья и Прикаспия как раз начинали бушевать страшные метели.

Ещё и этой ошибкой не замедлили воспользоваться заговорщики, уже давно подготавливая убийство ненавистного дворянству Павла. Во главе преступного умысла стоял граф Пётр Алексеевич Пален. Богато одарённый, деятельный, ловкий царедворец занимал наиважнейшие посты вице-канцлера, военного губернатора и полицмейстера столицы. Он привлёк к заговору графа Никиту Петровича Панина, генерала Беннигсена, князей Платона и Николая Зубовых, Петра Волконского, Льва Яшвиля, Александра Голицына, Сергея Уварова, Петра Талызина и других. Состав получался солидный.

   — А как к нашему делу отнесётся русский народ? — спросил один из покусителей.

   — Русский народ? — переспросил Панин. — Вероятно, нехорошо отнесётся. Я думаю, народ любит Павла: любит именно потому, что мы его ненавидим, другой причины я не вижу. К счастью, не так важно, что думает народ... Его нигде, кажется, ни о чём не спрашивают, а особенно в таких делах, да ещё у нас в России... Вот гвардия — другое дело. Надеюсь, молодые люди, кто пойдёт свергать царя, отнесутся к этому, как к шалости в Корпусе. Им одинаково мало дела и до конституции, и до крепостного права, и до Англии, с которой мы намерены помириться. Нам лишь бы стать у власти, а затем мы отобьём у господ иностранцев, англичан в том числе, охоту вмешиваться в наши дела...

Весь вечер понедельника 11 марта 1801 года заговорщики пили шампанское и у Талызина, и в казарме Преображенского полка, и на других квартирах, а после полуночи отправились к Михайловскому замку двумя группами. Один отряд шёл с Паленом по Морской и Невскому, другой, под начальством Беннигсена и Платона Зубова, по Миллионной и через Летний сад. Было не сильно морозно, сыпал густой снег, будто собирался набросить саван на тела мёртвых.

Пока Пален тянул время и сознательно задерживался, люди из другой группы подошли к дворцу, поднялись по узкой служебной лестнице, которая вела к покоям царя. Проникнув в прихожую, они накинулись на камер-гусаров. Поднялся шум, топот ног, закачались в руках бежавших фонари, заблестели обнажённые шпаги. В рёве полупьяных людей, одышливом дыханье, звоне шпор и оружия, в базарной толчее творилось цареубийство.

Потом молва носила разное, пугливое, путаное. Врали даже на исповеди. Может быть, заговорщики не раз вспоминали Светония, который писал: «Между тем приближение насильственной смерти было возвещено Цезарю самыми несомненными предзнаменованиями... Из его убийц почти никто не прожил после этого больше трёх лет, и никто не умер своей смертью. Все они были осуждены и все погибли по-разному». Одни говорили, будто невозмутимый Беннигсен ткнул шпагой в штору, за которой спрятался Павел в одной ночной рубашке. Другие показывали на следовавшего за ним громилу Платона Зубова. Кто-то слышал хриплый негромкий крик, заметил окровавленный клинок Яшвиля, запомнил в блёклом огне дымящейся свечи лежавшую на ковре страшную белую фигуру с высунутым языком, выпученными глазами на посиневшем лице, судорожно сведённые босые желтоватые ступни, концы шарфа, затянутого узлом на шее, криво извивавшуюся чёрную лужу у стола с опрокинутой чернильницей...

Передавали и так: внезапно разбуженный шумом в прихожей, где дежурили два лакея, Павел понял, что пришли по его душу. Он вскочил с постели и спрятался за штору окна. К нему подошёл Беннигсен и объявил об аресте. Император пришёл в неистовство. Подоспевший Платон Зубов предложил ради высшего блага России отречься от престола. Один из офицеров положил на стол бумагу и поставил чернильницу. Однако, несмотря на охвативший его ужас, Павел отказался подписать акт отречения и стал звать на помощь. Тогда заговорщики, а их уже набилось в спальне порядочно, кинулись на него, сбили с ног и кто шпагой, кто шарфом, кто пинками, кто кинжалом убивали государя.

Тут-то подоспел Пален. Он замешкался в пути и, услышав об успешной кончине «деспота», ринулся в покои Александра Павловича. Тот спал почему-то в сапогах и одетым. Пален сказал цесаревичу, что батюшка скончался от сильного апоплексического удара. Александр расплакался, но Пётр Алексеевич жёстко перебил его. Хватит, мол, ребячества! Благополучие миллионов людей сейчас зависит от вашей твёрдости. Идите и покажитесь солдатам!

Александр повиновался и с балкона промямлил что-то...

Ну воистину, чем больше свидетелей, тем больше неправды. В своих мемуарах близкий друг Александра князь Адам Чарторыйский утверждает, что первым в комнату цесаревича вошёл увалистой медвежьей походкой Николай Зубов, взъерошенный, возбуждённый вином и только что свершившимся убийством, в смятой одежде. Он сказал: «Всё сделано, государь!» Тогда Александр впал в самое жёсткое отчаяние. Другой мемуарист, Грюнвальд, пишет, что Пален застал Александра «одетым в парадный мундир, они сидели, обнявшись, с Елизаветой и горько плакали».

Но как бы то ни происходило, об этой драме стали спорить много поздней. В то время, когда она свершалась, витали в воздухе только слухи о заговоре, да в малом пространстве между Зимним дворцом и Михайловским замком, да в среде, самой приближённой к трону. Народу же российскому, солдатам и офицерам, раскиданным по тысячам гарнизонов, морякам всех флотских экипажей зачитали манифест, подписанный Александром: «Всевышнему угодно было прекратить жизнь Любезнейшаго Родителя Нашего, Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца. Мы, восприемля Наследственный Императорский Всероссийский престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом Нам вручённым народом по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки нашей, Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна...»

Вскоре после принятия присяги и целования креста в верности новому императору Пётр Михайлович Рожнов вернулся от адмирала Ханыкова радостный, возбуждённый, как пёс, учуявший добрый мосол.

— Может, и не вся здесь закавыка в скорой кончине прежнего императора, но, кажись, и тут мышка прячется, — объявил он, сбрасывая мокрую шинель и подходя к печке, чтоб просушить мундир. — Перебираемся, мичман, на люгер «Великий князь Михаил». Повезём депеши Горацию Нельсону. Он у Копенгагена наш флот сторожит.

7

Вообще люгер употреблялся как посыльное судно при портах. Низкобортный, узкий и длинный, поменьше брига, он имел три мачты с короткими стеньгами и косыми рейковыми парусами. На открытой палубе стояло шесть малых пушек, больше предназначенных для сигналов, чем для боя. Тем не менее только что построенный, свежевыкрашенный «Великий князь Михаил» на вид показался Ханыкову более впечатляющим, чем «Сысой Великий». Рожнова, моряка надёжного, опытного, на вид простоватого, но хитрого, адмирал перевёл своей властью. Ну а Рожнов, понятно, для ответственной миссии забрал Беллинсгаузена и некоторых матросов с «Сысоя». Штормов в пору ранней весны случалось мало, так что люгер вполне благополучно и скоро мог добежать до Копенгагена.

Фаддей в бытность гардемарином стажировался на английских кораблях, английский не успел забыть, мог и при переводе пригодиться. Склонный к сердечному участию, особенно когда на шканцах делать было нечего, а молчание в кают-компании было тягостным, Пётр Михайлович как-то попытался расспросить Беллинсгаузена про детство. Но сразу заметил, как лицо мичмана, похожее меньше всего на немецкое, а больше на русское, скорее чухонское, опечалилось. Видно, вспоминать о той поре ему было горестно, и он сразу переменил румб, сам стал рассуждать, какие теперь перемены могут ожидать русских флотских да и вообще народ.

Хотя пакеты, адресованные королю, премьер-министру, Адмиралтейству Британии, были осургучены императорской печатью и сложены в кожаный баул, куда не могла проникнуть сырость даже в случае кораблекрушения, Пётр Михайлович обязывался передать Нельсону из рук в руки для дальнейшего следования, имелось у него и письмо для самого вице-адмирала, о содержании которого он догадывался. Ханыков сам дал Рожнову понять, что отныне государственная политика резко переменяется. Из Калуги отпустили пленных английских матросов и купцов, начали снаряжать в Англию караван с хлебом, без которого она бедствовала. Караван выйдет из Петербурга сразу же после того, как Нева и залив освободятся ото льда.

Через неделю с «Великого князя Михаила» увидели утыканную мачтами Кегбухту неподалёку от Копенгагена. В подзорную трубу Рожнов насчитал около тридцати вымпелов. Среди них обнаружил флагман адмирала Нельсона. Маневрируя рулём и парусами, российский люгер с видом бесстрашного забияки описал полукруг вокруг парусных громад, погасил скорость и встал под ветер. Люгер выбросил флаги приветствия и сигнал: «Имею известие для командира эскадры».

В ответ раздались три холостых пушечных выстрела: мол, милости просим.

Пётр Михайлович буднично перекрестился, поправил пояс парадной шпаги и первым спустился в шлюпку, за ним спрыгнул Фаддей, подхватил тяжёлый баул, и матросы, поплевав на ладони, взялись за вёсла.

По мере приближения шлюпки к кораблю с деками в три палубы, откуда торчали бурые пятаки крупнокалиберных пушек, рыжая проолифленная стена росла и уже закрывала полнеба.

   — Этакий плюнет — и от лагера пылинки не останется, — проговорил Рожнов и укоризненно добавил: — А ведь мог деки-то закрыть, не на манёврах и не в баталии, чай...

   — Такой у них гонор, Пётр Михайлович, — усмехнулся Беллинсгаузен. — Любят пугнуть поначалу.

   — Да знаю, — ворчливо отмахнулся Рожнов. — Однако и другое слышал: один из нельсоновских командиров, когда ему приказали идти наперёд неприятелю, даже жертвуя своим кораблём, резонно ответил: «Кораблей у его величества много, а я у мамы один».

Сверху спустили люльку, подняли к парадному трапу, барабан выбил торжественную дробь, две дюжины матросов вскинули ружья «накараул».

Ни Рожнов, ни Беллинсгаузен раньше Нельсона не встречали и не сразу нашли в группе напыщенных офицеров в витых аксельбантах и перьях, делавших их выше ростом, невысокого худощавого адмирала с бледным, почти белым, лицом, прямым длинным носом и чёрной повязкой на глазу. Рожнов, не больно привыкший к парадным церемониям, лихо и грациозно, будто всю жизнь тем и занимался, отсалютовал шпагой и на довольно сносном английском языке, достаточно куртуазно доложил о цели своего визита, ввернув любезность прославленному моряку. Назвав своё имя и чин, он вручил пакет и представил Беллинсгаузена, у которого матросы взяли баул и поставили к ногам адмирала.

Нельсон нетерпеливо разорвал уатмановский пакет, быстро пробежал единственным глазом по тексту и, как показалось Фаддею, издал долгий, облегчённый вздох. Сунув бумагу за обшлаг камзола, в нарушение чинной субординации, как моряк моряку, протянул Рожнову руку.

   — Вы спасли меня, капитан, от неприятной ситуации, которой я, видит Бог, противился, как мог, — проговорил он глухим, но высоким тенором, никак не вязавшимся ни со званием, ни с его славою. — Ваш визит принял между нашими державами смысл, прямо скажу, провиденциальный.

Последнее слово Фаддей, да и Рожнов, наверное, поняли не сразу, но потом по звучанию «провидение» дошли до смысла, на русском языке произносимое как «промысел Божий».

Нельсон пригласил офицеров в кают-компанию. Вахтенный офицер по его же приказанию поднял на борт и шлюпку с русскими матросами.

Кают-компания с низким потолком, тяжёлыми, крест-накрест, перекладинами была обита досками тёмного морёного дуба. Из такого же дуба были сделаны столы, кресла, буфеты. Камин, облицованный расписной голландской плиткой, придавал помещению вид, свойственный не боевому кораблю, а портовой таверне. Нельсон посадил рядом с собою по правую руку Рожнова с Беллинсгаузеном, остальные расселись где пришлось, без соответствия чину, как это было принято в русском флоте.

За испечёнными на огне бифштексами, омарами в плоских блюдах, тропической невидалью, обильно сдобренной разными винами и огненно-крепким грогом, некоторая натянутость быстро прошла, разговорились непринуждённо, что называется, по душам. Адмирал с теплотою отозвался о русских офицерах, служивших у него волонтёрами в прежних кампаниях, о совместных сражениях с Ушаковым в Архипелаге. Правда, промолчал про то, как тогда высказывался: «Француза на абордаж бери смело, а вот с русскими маневрируй». Зато сейчас, поднимая бокал, выразился вполне искренне:

   — Откровенно говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией... И когда отношения между нашими монархами разладились, мне очень скверно стало после того, как я получил приказ вести эскадру на Кронштадт. Не знаю, одолел бы я вас, но не меньше половины эскадры потерял бы наверняка, а на обратном пути растерял бы и все последние корабли. Спасло вас приведение (теперь Пётр Михайлович и Фаддей усвоили это труднопроизносимое английское слово) от напрасного кровопролития, жертв, абсолютно не нужных ни Британии, ни России.

А уж после обильных возлияний, взаимных тостов Нельсон, про кого говорили, что он не знает ни страха, ни сострадания, расчувствовался до того, что высказал сокровенное, что жгло и терзало его беспокойную душу:

   — Поверьте мне и запомните: Бонапарт сейчас лишь лизнул крови, а потом выпьет море. Если не остановим злодея нынче, после хватим горя и мы, англичане, и вы, русские, и другая Европа.

...После возвращения люгера в Ревель Рожнов с Беллинсгаузеном составили памятную записку и с нею отправились к командиру ревельской эскадры. Пётр Иванович Ханыков встретил их со злорадной ухмылкой:

   — Пока вояжировал ваш люгер, сорока на хвосте уже весть принесла.

Офицеры в недоумении переглянулись.

   — Да вот она! — адмирал бросил на стол лист «Санкт-Петербургских ведомостей».

На первой полосе жирными буквами было пропечатано: «Эскадра вице-адмирала Нельсона снялась с рейда Копенгагена и ушла в Англию».

   — По суше весть скорей летит, чему ж тут удивляться? — нашёлся Пётр Михайлович.

   — Оно, конечно, и так случается, — согласился Ханыков, отлично сознавая, какую пользу принесла Отечеству миссия «Великого князя Михаила». — А теперь ступайте на «Благодать». Тщусь надеждой, что из наихудшего превратите корабль в наилучший.

Козырнули, вышли на воздух — тепло, весна, с крыш каплет. Собрали сундучки-рундучки и отправились в порт разыскивать свой новый дом.

8

   — Наша цель была чистая. В том вижу я многое, хоть неуспех и сразит в истории наше дело. Пусть как угодно нас судят потомки, и о них не так я забочусь. Но сказал бы им я лишь одно с достоверностью: дай Бог, чтоб всегда в России было поболее людей, ни крови, ни грязи не опасаясь, всеми способами, зубами, когтями, чистый замысел отстаивать бы умели, — говорил Пётр Алексеевич Пален, главный зачинщик заговора против Павла I, навсегда уезжая от государственных забот в деревню.

Другие комплотцы тоже получили приказ покинуть столицу и держаться подальше от государя. Лишь Леонтию Леонтьевичу Беннигсену удалось вновь поступить на службу^[14], поучаствовать в войнах против Наполеона.

Открывался календарь нового века. Начиналось новое царствование. Александр I вернул из ссылки двенадцать тысяч офицеров и чиновников, освободил триста подследственных из Тайной экспедиции при Сенате, разрешил ходить в круглых шляпах, носить длинные волосы и брюки. Запретил более применять телесные наказания к дворянам, сословным гражданам, священникам.

В Европе наступило призрачное затишье. Бонапарт занялся преобразованием системы управления собственной страной, диктовал проекты для своего Кодекса, ссылал уцелевших якобинцев, а Александр в согласии с членами Негласного комитета и министром внутренних дел Виктором Павловичем Кочубеем, другом своим сердечным, решил жить в мире со всеми странами, избегать дипломатических конфликтов.

В это время флотскую молодёжь встревожила весть о том, что новый государь распорядился снаряжать морскую экспедицию в Русскую Америку, так называли тогда Аляску^[15]. Александр I решил воплотить в жизнь намерения своей великой бабушки: осуществить кругосветный вояж, прерванный начавшейся шведской войной и смертью Григория Ивановича Муловского, которого прочили в командиры экспедиции.

Теперь кругосветное плавание должны были совершить Юрий Фёдорович Лисянский и Иван Фёдорович Крузенштерн. С Лисянским уже встречался Фаддей Беллинсгаузен, когда тот навещал в кадетском лагере у Ораниенбаума брата Анания.

Как же свела судьба этих моряков? Познакомились они в гардемаринской каюте во время практики. В Корпусе Лисянский и Крузенштерн состояли в разных ротах и не знали друг друга. Пылкому, подвижному, легковозбудимому Лисянскому из Малороссии поначалу скучным показался педантичный Крузенштерн. Крузенштерн лежал на койке и читал книжку «Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие, за 1758 год». Лисянский занял своё место в каюте и скоро заснул, убаюканный шорохом волн за бортом и мерным покачиванием корабля. Когда он проснулся, то увидел Крузенштерна в той же позе, закрытая книга лежала у него на животе, пальцы покоились на её мягкой обложке. Глаза были открыты и глубоко задумчивы.

   — Что с тобой, Иван? — встревожился Лисянский.

   — Да вот прочитал про Беринга, про путь его тяжкий во тьму незнания... — после некоторого молчания произнёс Крузенштерн. — Такой кончине позавидовать можно... Искали северо-западный проход из Тихого в Атлантический... Как Кук, Лаперуз. Неужто нет того прохода на самом деле?

   — Выходит, так.

   — А может, просто льды, погоды, злая судьба не пускают?

   — Ты мечтаешь побывать в тех водах?

   — Надеюсь, — односложно ответил Крузенштерн и мечтательно смежил веки.

«Да не такой уж он сухарь, — с теплотой подумал Юрий. — Вон сколь разнообразна и любопытна земля — леса, поля, реки, горы... А море одно и то же: небо, вода, пенные волны, пустой горизонт, а оно ему милей. Дай мне, пожалуй...»

Мичманские и лейтенантские Звания оба получили, плавая много лет на британских судах и немало повидав. В этих походах Крузенштерн записывал в подробностях свои мысли и наблюдения. Получилась объёмная мемория в двадцать шесть листов, исписанных с обеих сторон. С этим «Начертанием» он и явился в Россию осенью 1799 года. Здесь его пухлый пакет закочевал по рукам морских и торговых ведомств, как бутылка, брошенная в океан с бедствующего корабля.

Не скоро, но всё же получил Крузенштерн ответ от командующего морскими силами адмирала Кулешова. Григорий Григорьевич был сам человек учёный, трезвомыслящий, довольно близко стоявший к императору Павлу. Прожект кругосветного плавания к Русской Америке, как тогда называли Аляску, открытую русскими людьми, он не отвергал категорически, но и отзывался холодно: «Надлежит промышлять о гораздо важнейших делах, нежели о предприятиях, коих успех кажется сомнительным».

Крузенштерн понял, что морское ведомство не станет финансировать его экспедицию. Тогда он решил заинтересовать выгодой частных лиц. Странствуя на фрегате «Оазо» под начальством капитана Линзи, на острове Пенанг в Малакском проливе Иван подхватил тропическую лихорадку и провёл в беспамятстве между жизнью и смертью несколько недель.

Очнувшись, он узнал, что фрегат давно покинул остров. Тогда он нанялся на купеческое судно и добрался до Кантона — единственного китайского порта, открытого для торговли.

Здесь-то и разузнал о контрабандных операциях с наркотиками. Из-за них между Китаем и Англией возникал даже военный конфликт — «опиумная война». Однако не это проклятое зелье привлекло внимание любознательного Крузенштерна, а то обстоятельство, что огромная страна совсем не имела промышленности и остро нуждалась в изделиях из железа. Кантон также заинтриговал его и долго оставлял в недоумении вопрос, почему англичане выгодно сбывают здесь меха, которые привозят из Северной Америки и Аляски. Порт плавился от жары — Кантон лежал у самых тропиков, а меха шли нарасхват. Оказалось, что и к северу, и к западу в том же Китае случаются зимы, китайцы при малейшем похолодании начинают мёрзнуть, богатые кутаются в меховые шубы.

А что станет, если не загребущие англичане, но Россия на своих судах из Балтики повезла бы свои скобяные и прочие металлические товары, а распродав их в Кантоне, двигалась бы в Русскую Америку за мехами? Загрузившись, русские суда возвращались бы в Кантон, сбывали товар, следовали в Калькутту, закупали индийский чай и пряности и вокруг Африки шли домой за новым товаром. За столь выгодный России проект стоило побороться.

Окончилось Павлово царствование, место отставленного Кулешова занял Николай Семёнович Мордвинов. До Крузенштерна доходили слухи, что в бытность свою на Черноморском флоте этот острослов и хитрован попортил много крови Фёдору Ушакову, не давал ему ходу, завистливо относясь к его успехам. Не вступись за Ушакова Потёмкин, съел бы коварный адмирал отважного и удачливого моряка. Но такую скользкую гору не обойдёшь, решился Иван открыться новому сановнику — будь что будет! В это время Крузенштерн командовал фрегатом «Нарва», состоял при ревельской эскадре. Оттуда он и послал в новое плавание по бумажным морям горемычное «Начертание».

И вдруг приходит приказ — вызвать капитан-лейтенанта Крузенштерна в Петербург. При встрече Иван Фёдорович изменил настороженное отношение к новому главному морскому командиру. Мордвинов встретил офицера в точно назначенный срок, приветливо и сразу перешёл к делу. Ой сказал, что «Начертание» находит весьма дельным, хотя торговые планы не входят в его компетенцию, но по линии морского ведомства интересна идея ввести в водах Великого (Тихого) океана постоянное крейсерство двух фрегатов. Мера и своевременная, и разумная. Русские корабли отобьют охоту у разных любителей лёгкой наживы шнырять у берегов Русской Америки и недвусмысленно укажут на принадлежность тех земель России.

   — Однако вы предлагаете установить регулярные торговые вояжи туда и обратно, — продолжал Мордвинов. — Для этого понадобятся десятки судов, сотни матросов. Допустим, суда найдутся, а где взять матросов?

   — Из тех тридцати тысяч рекрутов, ежегодно набираемых для службы на флоте, пять тысяч можно определить на эти корабли. В практике дальних плаваний они получат куда больше навыков, чем в Ревеле или Кронштадте.

   — Что ж, можно создать учебную флотилию. А откуда взять опытных командиров для торговых судов?

   — Откуда все мы вышли — в Морском корпусе, — тут же нашёл ответ Крузенштерн. — При нём открыть особое училище человек на сто. После учёбы и плаваний на купеческих судах из таких молодых людей получатся добрые офицеры. Осмелюсь даже предложить, чтобы капитаны флота обращали внимание на корабельных юнг. Наиболее способных направляли бы в Корпус.

Мордвинов вскинул пушистые брови:

   — Морской кадетский корпус — заведение для дворян. Не забывайте об этом!

   — Англичане Кук, Нельсон, прославившие своё Отечество, да и наш великий Ломоносов отнюдь не дворянского происхождения, —возразил Крузенштерн.

Николай Семёнович миролюбиво махнул рукой:

   — Эк, куда хватили! Ну да ладно. Сегодня же передам ваш прожект главному директору водяных коммуникаций графу Румянцеву. Постарайтесь ему приглянуться. Ба-а-а-льшой амфитрион^[16]. Сладкоречив, на обещания щедр. Потому при беседе проявите настойчивость, требуйте незамедлительного решения.

На другой день за Крузенштерном приехал курьер от Румянцева. Секретарь тут же провёл просителя в кабинет.

Николай Петрович Румянцев был сыном фельдмаршала екатерининских времён Румянцева-Задунайского, не раз бившего турок при Рябой Могиле, Ларге, Кагуле. Он получил блестящее домашнее образование, потом углублял знания в университетах Германии, много лет провёл в немецких землях в качестве посланника. Павел I вернул его в Петербург, сделал сенатором. Александр I, знакомый с высказываниями Румянцева о важности развития промышленности и торговых связей, пожаловал ему важный пост, назначив директором департамента водяных коммуникаций и устройства дорог в России.

Николаю Петровичу шёл сороковой год. Он входил в пору расцвета жизненных сил и мудрой государственной деятельности. Румянцев долго расспрашивал Крузенштерна о службе, его плаваниях, особо на британских кораблях, просил показать на большом глобусе маршруты своих путешествий, а потом задал неожиданный вопрос:

   — А что вас, военного моряка, заставило печься о делах торговых?

   — Обида за Россию! Неужто мы хуже англичан, у коих я не переставал удивляться размаху торговой деятельности. Через коммерцию с Ост-Индией, Китаем и другими колониями Англия достигла своего благополучия. Не одной же барщиной и оброками нам жить. Разве мы не найдём выгоды в торговле с этими странами?!

   — Но в той части земного шара у России нет своих владений, — раздумчиво заметил Румянцев.

   — А Русская Америка? Её-то почто в загоне держать?! Для начала я предлагаю направить к Алеутским островам два шлюпа с припасами для строительства и оснащения судов. Туда же послать мастеровых-корабелов, учителей-навигаторов. Леса для судов там предостаточно. Ядрёного леса, строевого! Построенные в Русской Америке суда смогли бы вывозить меха в Кантон и далее в Россию. Мы бы перестали платить втридорога за колониальные товары иностранцам, а с великой прибылью снабдили и себя, и Европу всем тем, что там производится и чем славится и дёшево стоит. С нашей Российско-Американской компанией тогда не справятся ни британские, ни голландские, ни другие товарищества.

Столь живая и продуманная обрисовка перспектив понравилась Румянцеву. Особенно приглянулась идея привлечь к задуманному делу отечественную компанию, которая делала лишь первые робкие шаги. Граф пригласил к себе управителей компании, а также Мордвинова с Крузенштерном. Ради того, чтобы доставить необходимые припасы для строительства своих кораблей в Русской Америке, провоз которых морем оказался бы более дешёвым, нежели сушей через всю Сибирь и далее водой, компанейцы согласились дать денег на эту экспедицию в дальний восточный край. Они обратились с письмом к новому царю, и Александр отнёсся благосклонно к организации вояжа.

Но и тут на пути идеи к воплощению встало много рогатин. Вскользь, но упомянуть о них следует, ибо всякому непривычному почину, кроме причин внешних и внутренних — и вполне объяснимых, — противостоит главная преграда. Она гнездилась в русской сановной спеси, нежелании взглянуть дальше собственного носа, откладывании спешного дела на потом и поглубже. Ну ещё, может быть, и в том, о чём гласит поговорка: куда, мол с нашим рылом да в калашный ряд.

Как раз в это время началась очередная ломка государственного устроения. Вместо коллегии появилось восемь министерств — внутренних дел, коммерции, финансов, юстиции, народного просвещения, иностранных дел, морское, военно-сухопутных сил. При Морском министерстве учреждался Комитет образования флота, в «Наказе» которому Александр I писал: «Мы повелеваем оному комитету непосредственно относиться к нам о всех мерах, каковые токмо нужным почтено будет принять к извлечению флота из настоящего мнимого его существования и к приведению оного в подлинное бытие».

Как и повелось в России издавна и до наших дней, всё старое ломалось и уничтожалось без должной осмотрительности и торопливо заменялось новым, в большей части заимствованным из английского опыта, не сообразным ни с характером русского человека, ни с состоянием средств государства. Иные нововведения, конечно, не могли укрепиться на русской почве. Но другие, чисто технические, вошли в обиход, прочно удержались в нём и принесли ожидаемую пользу. На флоте к таковым относились: определение более целесообразных размеров рангоута, такелажа, качества парусного полотна и формы якорей, устройство на кубриках кораблей около бортов коридора, укладка матросских коек в сделанные по бортам сетки вместо прежнего помещения их в рострах; отведение на кубрике особой каюты для матросских рундуков; уничтожение шханц-клетней — красного сукна с белым бордюром, развешиваемых в праздники по бортам кораблей, — как «украшения излишего и безобразного».

Наши преобразователи были убеждены, что для блага России достаточно переносить к нам в точной копии всё иностранное. Благоговение к чужеземному и печальное незнание своего русского сказалось и во взглядах Комитета образования флота, не решившегося уничтожить или ослабить в нашем флоте бесчеловечное наказание линьками. Причиной этому была та же подражательность английским морским порядкам, где матроса, захваченного на службу вербовкой, по большей части обманом, необходимо было держать как арестанта, не отпуская на берег и поддерживая дисциплину исключительно жестокими наказаниями, которые для русского матроса были совершенно излишними.

Убеждение в преимуществах английского матроса перед нашим в матросском ремесле было развито в такой степени, что при снаряжении первой кругосветной экспедиции находились те, кто советовал нанять для неё английских матросов. Они полагали, что русские для такого отдалённого и долгого плавания годны не будут. «Англичанин привык бродяжничать по морям, а наш затоскует по земле, по Отечеству», — говорили они.

Но Крузенштерн оставался при своём мнении. Ему ещё предстояло доказать, что русские моряки смогут все трудности превозмочь и даже превзойти иностранцев.

Сложнее было бороться с такими российскими львами, как председатель Комитета образования флота Александр Романович Воронцов и морской министр Павел Васильевич Чичагов, сознательные и ярые поклонники всего английского, носившие в молодости кличку Денди.

Александр Романович, старший брат того самого английского посла Семена Романовича, с которым мы уже знакомились, воспользовавшись правом непосредственно обращаться к императору, обещанным в «Наказе», составил и представил мастерски написанную докладную, в которой чётко выразил свои взгляды на русский флот. Обстоятельно пройдясь по «противным» старым порядкам, опять же не изменяя русской традиции, Воронцов писал: «По многим причинам, физическим и локальным, России быть нельзя в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должна быть в сухопутных войсках; оба же эти ополчения в большом количестве иметь было несообразно ни числу жителей, ни доходам государственным. Довольно, если морские силы наши устроены будут на двух только предметах: обережению берегов и гаваней наших на Чёрном море, имев там силы, соразмерные турецким, и достаточный флот на Балтийском море, чтоб на оном господствовать. Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие дальние экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользы никакой...»

Далее он ещё сильней сгущал краски: «О худом состоянии флота и кораблей и дурном их снаряжении не надобно другого доказательства, как то, что в нынешнее лето (1801) флот принуждены были держать в гаванях, не только в море, но и на рейд его не вывели, когда англичане в водах наших разъезжали. Лучше соразмерное число кораблей иметь, чтобы они всем нужным снабжены были и запасы лесов для строения кораблей в магазинах имелись, дабы из леса не строить, как то доныне чинится,, чему и причиной, что не более шесть или семь лет корабли служить могут, а в Швеции из такого же леса строенные, но не из сырого, лет по двадцать держатся».

Какая сила, какой таран тут нужен был, чтобы пробить брешь в мощной стене, воздвигнутой титулованным председателем комитета, в скором времени канцлером империи!

Чичагов был сыном прославленного екатерининского адмирала Василия Яковлевича. Долгое время он тоже провёл в Англии, женился на англичанке и стал, подобно Воронцовым, рьяным англоманом. Это о нём впоследствии язвительно отзывался знаменитый мореплаватель Василий Михайлович Головин: «Человек в лучших летах мужества, балованное дитя счастья, всё знал по книгам и ничего по опытам, всем и всегда командовал и никогда ни у кого не был под начальством. Во всех делах верил самому себе более всех. Самого себя считал способным ко всему, а других ни к чему. Вот истинный характер того министра, который, соря деньгами, воображал, что делает морские силы непобедимыми. Подражая слепо англичанам и вводя нелепые новизны, мечтал, что кладёт основной камень величию русского флота...»

Что верно, то верно. Неглупый и способный, Чичагов, однако, портил всякое доброе дело, за которое брался, своей заносчивостью, высокомерным обращением с подчинёнными. Не чужд был Павел Васильевич и мелкого интриганства: падение Мордвинова было результатом его стараний.

Правда, он успел сделать и кое-что хорошего. Наладить, к примеру, работу вновь образованных департаментов. На первых порах начальства Чичагова Комитет образования флота старался устранить главные недостатки в строительстве флота — спешку, применение невыдержанного леса, непрочность. Корабли теперь предписывалось строить три года: в первый год лес заготавливать, во второй — сушить, в третий — строить.

Собранные сведения о постройке кораблей в России и Англии показали, что, несмотря на лучшее качество материалов и работы, английские суда и стоят много дешевле. Объявились и причины: рациональное распределение работ в английских адмиралтействах, более искусные и опытные плотники, применение разной механизации, лучшие инструменты, наконец, недостаточное содержание и худшая одежда наших рабочих. Им прибавили жалованье, заменили канифасную и равендуковую одежду. На суконный мундир, сапоги и бельё стали отпускать по 5 рублей в год. Вместо выдачи казённого инструмента, о сбережении которого мало заботились плотники, начали выдавать в собственность полный плотницкий набор.

Решили больше платить и корабельным мастерам, давать им квартиры или выплачивать квартирные деньги с той целью, чтобы они «могли быть совершенно чужды корыстолюбия и всяких предосудительных видов, но руководствовались бы правилами чести, усердия и ревности к службе».

Находившаяся в числе мелочных портовых мастерских компасная лавка была преобразована в отдельное учреждение — мастерскую мореходных инструментов.

К несчастью, творец этих преобразований адмирал Чичагов, бывший с Воронцовым одним из основателей комитета и фактически возглавлявший Морское министерство, создав широкий, блестящий план, не обладал качествами, необходимыми для практического осуществления своих проектов. Ему недоставало терпения и той кропотливой, неутомимой наблюдательности, которая требуется для воплощения в практическую жизнь всякого серьёзного нововведения. Ему, по воспитанию и духу англичанину, недоставало знания характера русского народа. Приступив к делу с горячей энергией, он скоро утомился и охладел к нему.

На хлопоты же Крузенштерна об экспедиции этот управляющий морскими силами России смотрел скептически.

Чичагов не мог отменить проекта кругосветного плавания, поддержанного Румянцевым, деньгами Российско-Американской компании и утверждённого царём, но, что хуже всего, отнёсся к нему враждебно и насмешливо, тем более что проект этот разрабатывался без его участия. Чичагов писал своему другу и послу в Англии Семёну Романовичу Воронцову: «Можете ли представить себе, что, не умея и не имея средств строить суда, они проектируют объехать вокруг света? У них недостаток во всём: не могут найти для путешествия ни астронома, ни учёного, ни натуралиста, ни приличного врача. С подобным снаряжением, даже если бы матросы и офицеры были хороши, какой из всего этого может получиться толк?.. Одним словом, они берутся совершить больше, чем совершил Лаперуз, который натолкнулся на немалые трудности, несмотря на то, что он и его сотрудники располагали значительно большими возможностями. Не надеюсь, чтобы это хорошо кончилось, и буду весьма недоволен, если мы потеряем дюжину довольно хороших офицеров, которых у нас не так-то много».

А месяц спустя Чичагов издевательски сообщал тому же адресату: «Кругосветная экспедиция наделала вначале много шуму. Все экспедиции, когда-либо совершавшиеся в мире до сего времени, охвачены в этой одной, не исключая и египетской экспедиции Буонапарте, которая по сравнению с этой — просто игра. Ибо тот имел с собой учёных, естествоиспытателей, философов, а здесь один уполномоченный Лисянский да несколько учеников одной из наших специальных школ заменяют собой всех... Инструкция, преподанная им, была читана в комитете и отняла четыре часа нашего времени. Это наиболее полная компиляция всего, что когда-либо писалось, проектировалось, мыслилось по этому вопросу».

Готовясь к походу, Лисянский, само собой, метал громы и молнии. Крузенштерн шутливо утешал его, памятуя, что только хладнокровие и терпение приносит успех:

— Знаешь, у арабов есть пословица: «Если кто тебя обидел, выйди на дорогу, ведущую к кладбищу, сядь и жди: рано или поздно по той дороге пронесут твоего врага, вот ты и будешь утешен».

Пока же стоял очередной серьёзный вопрос: где достать корабли? Чтобы Юрий не тратил силы в перепалках с чиновниками, Иван Фёдорович поручил ему заняться поиском удобных для дальнего плавания судов. Лисянский ринулся в английские адмиралтейства. После хлопотных мытарств, смотрин и торгов он остановился на двух более или менее подходящих корветах «Леандра» и «Темза», спущенных со стапелей три года назад, снабжённых медным креплением и обшивкой. Скорость достигла одиннадцати узлов. Он заплатил за них 25 тысяч фунтов стерлингов и привёл в Ревель. Здесь «Леандру» перекрестили в «Надежду», а «Темзу» — в «Неву».

5 июня 1803 года корабли пришли в Кронштадт. Крузенштерн придирчиво осмотрел оба судна и, как ни хотел поскорее вырваться на простор, пришёл к выводу, что придётся менять мачты и такелаж. Месяц корветы переделывались под шлюпы, более удобные для исследовательских, научных путешествий. Получались они послабее корветов, имели одну открытую палубу с несильной артиллерией. Оснащались двумя передними мачтами, подобными фрегатским, а задняя мачта несла только бизань и на стеньге топсель, как у тандера.

После покраски начали грузить провиант. Одной солонины взяли восемь сотен пудов. Суточный рацион составлял более прижимистый и хозяйственный Лисянский. Он определял его так: «Каждому человеку по одному фунту масла в неделю и соразмерное количество уксуса, горчицы и круп. Сверх сего давать один раз в неделю горох и крутую кашу, к чему матросы наши весьма привычны».

Особое внимание оба командира обращали на сбережение жизни матросов. В те времена состояние судовых экипажей было поставлено донельзя скверно от нечистоты, затхлости помещений, плохого обогрева. С такими порядками они начали бороться со всей решимостью и заботливостью. Не случайно Крузенштерн любил повторять Перикла: «Срубленные деревья со временем могут ещё вырасти, но умершие люди никогда не восстанут».

Для команды приготовлялись хорошие волосяные тюфяки и подушки со сменами простыней и одеял, шилась одежда для разного климата и условий работы. Опыт плаваний на английских фрегатах подсказывал, что не одной здоровой пищей и чистотой сохраняется здоровье матросов, но и осторожностью, каковую приказывали капитаны соблюдать ежедневно. Уже после экспедиции Юрий Лисянский напишет походя о запрещении ночью, особенно в жарком климате, спать на открытом воздухе ео время большой жары и безветрия: «Исполнению такого весьма редко случались лихорадки, ревматизмы, диареи (поносы) и прочие болезни. Доказать сие можно самым простым образом. Люди обыкновенно жаждут спать на открытом воздухе во время большой жары и безветрия, когда разность теплоты в палубе и на палубе так мала, что у спящих в обоих сих случаях поры могут быть открыты почти в равной степени. Если же в сие время внезапно пойдёт дождь или повеет ветер, который, пройдя в разные скважины верхней ограды корабля, сделается сквозным, то не ясно ли, что спящие на воздухе легко простудиться могут, а от простуды происходят опасные болезни. Всяк, кто долго был в морях Индийских, согласится в сей истине».

Кстати, о солонине, которая считалась главной пищей матросов, когда не было ни холодильников, ни консервов. Часть её заготавливалась на родине, другая закупалась в Гамбурге. Так вот, испытание кругосветным плаванием выдерживала только отечественная свинина и говядина, о чём с благодарностью после вспоминал Крузенштерн. «Поелику мясо, посоленое российской солью, через три года во всех климатах осталось неповреждённым, то признательность требует, чтоб имя приготовлявшего оное было известно. Это был Обломков, санкт-петербургский купец 3-й гильдии». Правда, мясо за время долгого хранения просолилось довольно круто, то командиры приказали кокам прежде чем закладывать его в котёл, вымачивать его не менее двух суток в пресной воде.

9

К вести о предстоящем кругосветном вояже Беллинсгаузен отнёсся как к делу несбыточному для него. На корабле «Благодать» буравил он свинцовые волны Балтики. То Бернгольм, то Ревель, то Выборг, то Кронштадт — на этих курсах изучил каждую заводь и мель. Он смотрел на небо с медленно плывущими облаками и вспоминал Айру. Хорошо ли ей живётся у родителей? Он пытался представить их, не знал, встречал ли когда. Больно сумбурно пролетели детские годы на Эзеле. Да и в отпуске после Корпуса не пришлось с Айрой ближе сойтись, хотя оба тянулись друг к другу, душевно одинаковы были. Забрать бы её к себе, да куда? У самого на берегу постоянного места нет, а корабль — место, лишь для мужчин предназначенное. Да и жалованье нищенское — двоим не прокормиться. Он подошёл к квартирмейстеру, стоящему у руля, проверил курс, прошёл в штурманскую клетушку, циркулем счислив снос с расстоянием и скоростью, отметил точку нахождения. К утру «Благодать» должна подойти к Кронштадту.

Заскрипел трап, ведущий на шканцы. Поднялся Рожнов, зевнул, сбрасывая послеобеденный сон, оглядел салатную пустыню горизонта, облокотился на поручни:

   — Ну, что скажешь?

   — О чём вы, Пётр Михайлович?

   — Будто не знаешь? — усмехнулся недоверчиво. — Чай, слышал, Крузенштерн с Лисянским в экспедицию дальнюю приготовляются?

   — Так мне-то что? — сказать-то сказал Фаддей вроде равнодушно, а сердце ёкнуло.

   — Ну и пень же ты эстлянский! Нет чтоб в ножки благодетелю пасть, да больно гордые. — Рожнов даже рассердился: — Тебе уж сколько годков? Двадцать четыре? Через год в лейтенанты выйдешь! И всё будешь эту заводь мутить?

   — Помилуйте, Пётр Михайлович! Не с той ноги встали?

Рожнов вытянул кисет с нюхательным табаком, втянул щепоть в свой длинный нос и чихать начал. Вытерев слёзы огромным, как полушалок, платком, он горой выставился перед сутуловатым, неказистым мичманом с чухонским лицом и произнёс тираду, никак не ожидаемую:

   — Ты моряк, Фаддей. Моряк до костей. А стоящему моряку чего хочется? Бабы — те на берегу блудят. Денег в сундуке? Тебе, знаю, ни к чему ни то, ни это. Тебе в морях далёких плавать хочется. Там, где необходимость заставляет надеяться только на собственный корабль и свои силы, где всё направляется к одной цели — успешному плаванию. Там, в водяной бесконечности, в минуту крайних опасностей каждым моряком ясно осознается необходимость выжить и победить. Только в этой благородной суровой школе вырабатываются превосходные моряки. Они бы послужили благородными семенами для вывода флота из безотрадного состояния. Вам, нынешним мичманам, придётся возрождать флот и выводить Россию на океанские просторы!

Рожнов запустил в нос ещё одну порцию табаку и продолжил громче:

   — До сих пор наш флот появлялся в европейских морях, когда там драться надо было. Но верю, скоро он двинется в отдалённые океаны для мирного установления путей к незнакомым материкам и странам, открывать новые земли и острова, проникать в полярные льды для учёных целей. В нашем печальном застое намечаемая экспедиция — только проблеск радостной зари, кромка светлого утра. Так просись туда, бейся лбом! Жаль, что я староват для такого дела, а то бы, ей-богу, матросом пошёл!

   — Да уймитесь вы, Пётр Михайлович! — Фаддей повысил голос, но хладнокровия не потерял. — К кому я должен толкаться? Объясните же понятней! У меня кто командир? Вы. Вам и подчиняюсь. Не стану же прыгать через голову.

   — Потому и разоряюсь, — успокаиваясь, произнёс Рожнов и тут же поправился: — Точнее, приказываю: пиши рапорт нашему адмиралу, а я его с другого бока лягну. Авось похлопочет.

После вахты при фонаре Беллинсгаузен написал рапорт на имя капитан-лейтенанта Рожнова с просьбой перевести его с «Благодати» на шлюп «Надежда». Текст уместился на четвертушке стандартного листа. Прочитав, Пётр Михайлович аж поперхнулся: «Как с фелюги на фелюгу, остолоп эзельский! Хоть бы вставил — де, горю желаньем, мечтал с детства, нашёл выраженья, чтоб начальство пронять!» Но от ругани удержался. Холодным умом после рассудил: «Сейчас вся офицерская рать в пиитстве состязается, а такой рефлекц^[17], глядишь, в глаз скорей вдарит и запомнится».

Он отпустил мичмана отдыхать, сам достал бумагу и принялся за сочинение странствий мичмана Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена, 1779 года рождения, августа месяца 17-го числа... Кадетство, гардемаринство, крейсерство — ни выдающихся походов, ни сражений, ни заслуг. Одно и есть: «К службе ревностен, повсегодно от всех господ командиров аттестовывался поведения и должности хорошо».

Витиевато расписавшись, добавил мысленно: «Но параграфист, как старый ревизор. Точно камень, прости Господи и помилуй его в пути дальнейшем».

В синеватой дымке предутреннего тумана показались кронштадтские стенки. В некотором отдалении от других кораблей стояли два новеньких шлюпа. Около них горели на плотах костры, бегали люди. Там всё ещё шли переделки, не прекращающиеся даже ночью.

От первого же офицера по пути к штабу Рожнов узнал об очередной незадаче для Ивана Крузенштерна. Кронштадтцы за экспедицию болели душой, все известия подхватывались с ходу и обсуждались даже кухарками. Инвалиды скрипели: «Опять протянут, как с Григорием Ивановичем Муловским, сорвут дело, окаянные».

Оказалось, по мере того, как шли сборы, менялись цели, усложнялись задачи. На одном из многих совещаний Николай Петрович Румянцев, ставший министром коммерции, потребовал взять на борт «Надежды» посольство для установления дипломатических и торговых отношений с Японией. Послом назначался Николай Петрович Резанов — один из учредителей Российско-Американской компании. Первоначальный маршрут пришлось переделывать. После совместного плавания вокруг Южной Америки «Надежда» и «Нева» разделятся у Сандвичевых островов. Отсюда Крузенштерн направится в Японию, а Лисянский — к берегам Русской Америки. Соединятся они в Кантоне. Оттуда возвратятся в Россию.

Для посольских пришлось изыскивать на корабле просторные помещения, ставить дополнительные переборки, украшать мебелью.

На корабли начали прибывать офицеры и матросы. Уж чему обрадовался вконец издерганный Крузенштерн, так приезду Макара Ивановича Ратманова, друга по кадетству и волонтёрству в Англии, которого он просил назначить себе первым помощником.

После выпуска из Корпуса в 1788 году Макара направили на Черноморский флот в эскадру Фёдора Фёдоровича Ушакова. Через десять лет он уже командовал бригантиной «Ахилл». Летом 1798 года французские войска высадились в Египте. Оттоманская Порта обратилась за помощью к России. Павел I приказал флоту идти в Архипелаг, соединившись в Константинополе с турками. Эскадра Ушакова вместе с турецким флотом начала изгонять французов с Ионических островов.

В ноябре 1798 года упёрлись в Корфу — главный и наиболее укреплённый остров с многочисленным гарнизоном. Лейтенанта Ратманова Ушаков поставил командовать отбитой у корсаров шебекой «Макарий», вооружённой сорока малыми орудиями, Однажды сырой зимней ночью Макар усмотрел французский бриг «Буаносорте», вступил с ним в бой и заставил спустить флаг. И надо же такому случиться, что в это время с кораблей «Святой Захарий» и «Елисавета» услышали канонаду, поспешили к месту сражения, приняли шебеку за французский корвет, открыли огонь, перебили большую часть рангоута и такелажа. Криков о том, что стреляют, сукины дети, по своим, на кораблях не услышали. Пришлось Ратманову загнать своих матросов от греха в трюмы и удалиться в туман. А французский бриг, воспользовавшись смятением, удрал под шумок в Корфу. Позднее Макар добрался-таки до «Буаносорте», но в ту ночь едва не лишился жизни.

На втором месяце осады после четырёхдневного штурма французы сдались. По соглашению одна часть горнизона доставлялась в Тулон, другая — в Анкону, крепость на восточном побережье Италии. Командуя отрядом судов, занимавшихся перевозкой французов в Анкону, Ратманов всё высмотрел и запомнил. Вернувшись, он представил Ушакову подробный план порта и укреплений. Эти сведения пригодились, когда Суворов, возглавлявший Русский экспедиционный корпус в Италии, обратился к адмиралу за помощью при осаде Анконы. Ратманов захватил вооружённый транспорт, доставлявший продовольствие в осаждённую крепость. А потом, сильно рассердившись, ворвался в гавань Анконы, потопил линейный корабль, с боя взял злопамятный бриг «Буаносорте». Он же захватил, мол, портовые сооружения и готовые к выходу в море французские корабли. За умелое командование десантом, проявленную решимость и бесстрашие его наградили орденом Анны 2-й степени.

И теперь живой, невредимый, сияющий он обнимал Крузенштерна, готовый разделить с ним все беды и радости предстоящего плавания.

Чуть позже появились лейтенанты Фёдор Ромберг, Пётр Головачёв, Ермолай Левенштерн. Пришлось включить в экипаж и кадет братьев Отто и Морица Коцебу. За них хлопотал отец, известный и успешный литератор Август Коцебу, чья пьеса «Ненависть к людям и раскаяние» в то время с шумным успехом шла на русской сцене. Август обратился к царю, и Александр I приказал зачислить отроков в состав команды.

   — Боюсь, соберутся у меня все папенькины и маменькины сынки, и представляю, что они со мной сделают, когда я их всех утоплю, — сказал Крузенштерн Ратманову и Лисянскому, следившими за погрузкой.

   — Вот и адмирал Ханыков радеет за какого-то мичмана Беллинсгаузена.

   — Беллинсгаузена? — воскликнул с удивлением Лисянский. Знаю я этого молодца. Бери! Не пожалеешь. Исполнителен и точен, как хронометр.

   — И то знаю: Пётр Иванович за лоботряса ручаться не станет. Характеризует мичмана как хорошего морехода, человека редкой выдержки и терпения.

У Лисянского экипаж уже укомплектовался полностью. На «Неву» были зачислены лейтенанты Павел Арбузов, Пётр Повалишин, мичманы Фёдор Ковердяев, Василий Берх, штурман Данила Калинин, а также штатские — доктор Мориц Либанд, иеромонах Гедеон, приказчик Николай Коробицын. Мало кто из них оставил заметный след в истории русского флота. Только Васька Берх, знакомый нам по разговору русского посла в Лондоне, попавший тогда на гардемаринскую практику с кузеном Морицем, стал впоследствии выдающимся историографом и учёным.

В начале утренней вахты на пирсе появился невысокий, но широкий в плечах и груди человек в повседневном морском мундире, как будто пришёл на обычную службу, а не представляться по случаю нового назначения. Однако сколь ни острый глаз у Крузенштерна, он не обнаружил ни в платье, ни в сапогах, ни в начищенных пуговицах, ни в эфесе шпаги ни малейшего непорядка. Усики были коротко стрижены, бакенбарды опущены до уставной длины. Сразу же Крузенштерн почувствовал, что мичман чуждался показного рвения, знал себе цену и в службе на него положиться можно было.

Козырнув и вручив пакет из штаба, мичман отступил на шаг и ослабил стойку, поскольку представление шло не на смотру и параде, а с глазу на глаз, как знакомятся моряки.

   — Про вас говорят, вы обладаете дивным хладнокровием? — спросил Крузенштерн, пряча бумагу в конверт и засовывая в нагрудный карман.

   — Что вы?! Мне бы поучиться у капитана Бологовского надо, — ответил мичман.

Иван Фёдорович улыбнулся. Случай был известен флотским. Однажды врывается в каюту Бологовского вахтенный, вопит: «В ахтерлюке пожар!» Капитан неторопливо допил из блюдца чай, вытер губы салфетом и проворчал недовольно: «Чего раскричались, будто Бог знает что случилось?.. Велите тушить». Удивительную выдержку имел капитан. Да и тревога, по счастию, оказалась напрасной.

   — А где вещи, мичман? И много ли?

   — Сундучок. Я оставил его пока на квартире капитан-лейтенанта Рожнова. Не тяжелее полупуда.

   — Следовательно, вы явились на службу?

   — Так точно!

   — Тогда представьтесь Макару Ивановичу Ратманову и получите от него приказание на сегодня. Знаете его?

   — Как не знать!

По едва вспыхнувшему румянцу на скулах Беллинсгаузена Иван Фёдорович понял, что новость взволновала мичмана.

   — С другими офицерами познакомитесь позже. Сейчас, извините, дел выше крыши.

Ратманов без лишних слов и церемоний приставил новичка к размещению артиллерийских припасов. Как будто угадал, что мичману это дело придётся по душе. Ещё в Корпусе Фаддей узнал, что к началу царствования Екатерины Великой морская артиллерия, как и всё прочее в государстве, пришла в самое неудовлетворительное состояние: пушечные станки ломались, не выдерживая расчётных нагрузок, дурно отлитые орудия часто разрывались, поражая канониров, угрожая пожаром кораблям. В начале войны в Архипелаге императрица поручила отыскать в Англии сведущего мастера для орудий, наказала «не затрудняться размером жалованья, лишь бы безошибочно лил пушки, нежели наши, кои льют сто, а годятся много десять». Привезли мастера Гаскони, который под присмотром Самуила Карловича Грейга стал отливать на петрозаводских мастерских пушки. Во флот ввели орудия калибром 36 фунтов, двухпудовые, пудовые, полупудовые, а также «шуваловские единороги», стрелявшие бомбами, гранатами и брандкугелями. К концу царствования Екатерины II ввиду преимущества медных стволов перед чугунными приступили к вооружению кораблей медными орудиями. Был увеличен калибр, вместо фитилей стали вводиться кремнёвые замки, потом и скорострельные трубки.

На «Надежде» стояли медные орудия калибром 24 фунта, полупудовые. Припасов следовало подобрать с таким расчётом, чтобы и не недобрать и не перебрать. Всё ограничивалось размерами артиллерийских погребов. Да и шлюп не предназначался для непрерывных баталий, в то же время он смог бы постоять за себя при внезапном нападении. За три года могло всякое произойти — и война, и корсарские набеги, поскольку, несмотря на жестокое истребление пиратов, грабежом на морских просторах всё же баловались, особенно в азиатских местах, где пролегали маршруты экспедиции. Хотя, помоги Всевышний, вообще ни огневые припасы, ни пушки не применять.

Шли дни. Всё больше и больше нагружались корабли. На шлюпках подвозились товары Российско-Американской компании, подарки японскому императору. Резанов привёз с собой многочисленную свиту. Размешать её добровольно вызвался лейтенант Головачёв, в котором Фаддей уловил что-то неприятное, лакейское.

   — Зачем столько бездельников? — вопрошал с беспокойством Крузенштерн. — Лучше бы дали одного астронома. Ведь небосвод южного полушария мы знаем совсем плохо.

В один из последних дней июля стоявшие на рейде шлюпы посетил Александр I. Приняв рапорт от Крузенштерна, он разрешил матросам продолжать будничные работы, а сам пошёл осматривать каюты и палубы, лекарский пункт и библиотеку. Император был старше Фаддея на полтора года, но казался почти юношей в тонком Преображенском мундире со стоячим красным воротником, ботфортах на высоких каблуках, отчего выглядел ещё выше, чем был, хотя и так превосходил своего родителя ростом, статью, нежной розоватой кожей голубоглазого лица, белокурыми, как у Купидона, кудряшками, европейской учтивостью. Вёл себя совсем не державно, даже как-то неуверенно, робко. Рассматривая золочёные корешки морских сочинений, атласов, лоций на многих языках мира, он сказал Крузенштерну:

   — Приятно сознавать, что судьба экспедиции находится в руках столь просвещённого моряка.

А уже у трапа, прощаясь с капитаном, произнёс:

   — Хвалю вашу заботу о матросах. Желаю всем вернуться на родину в полном здравии!..

«Лишь бы отплыть в полном здравии», — мелькнуло в голове у Крузенштерна, который за время сборов совсем усох и пожелтел.

Успел Фаддей забежать к Рожнову за сундучком. Пётр Михайлович был дома. «Благодать» стояла на рейде, сушила паруса.

Опрокинув рюмку водки и закусывая селёдкой с чёрным хлебом, Рожнов посоветовал:

   — Служба службой, но ты и ко всему другому присматривайся тоже. Даже мелочами не пренебрегай. Глядишь, когда-нибудь и сам в голове какой экспедиции станешь, всё пригодится. Товарищества держись. Без него нам, морякам, не обойтись...

Наконец в Кронштадт прибыли Румянцев и Чичагов. Министр коммерции обратился к команде с взволнованным напутственным словом:

   — Никогда ещё русские мореплаватели не ходили так далеко... Вам надлежит идти от шестидесятого градуса северной широты до такого же градуса южной, обогнуть дышащий бурями мыс Горн, претерпеть палящий зной равноденственной линии... Я уверен, что вы мужественно снесёте тяготы дальнего пути и победителями вернётесь домой!

7 августа 1803 года, утром, перед самым снятием с якорей, на борту появился ещё один визитёр — Начальник Кронштадтского порта Пётр Иванович Ханыков. Старик придирчиво, точно таможенник, облазил все углы, спускался в трюмы, осмотрел такелаж.

Ветер дул восточный, попутный. Небо очистилось от дымки. Появилось солнце. Ханыков приказал отплывать. Он проводил шлюпы до брандвахты, стоявшей в четырёх милях от Кронштадта. Увидел у орудия Беллинсгаузена, молча перекрестил его и, обернувшись к Крузенштерну, озорно произнёс:

— Ну, Иван Фёдорович, как говаривал португальский пиит Камоэнс: «Вперёд через моря, которые до нас никто не переплыл». С Богом!

Пересел на парусный катер и долго махал шляпой удаляющимся кораблям.

Только теперь, когда наконец остался один, Иван Фёдорович почувствовал навалившуюся усталость. Подгибались ноги, ныли спина и плечи, будто весь последний год таскал непомерные грузы. Он сел на банку на шканцах и несколько минут сидел неподвижно, закрыв глаза. Не верилось, что плавание всё же началось и никто теперь не мог остановить его. Но надо было сделать ещё одно дело, о котором он думал с тех пор, как попал на флот. Конечно, не одного его занимал этот вопрос. Ахали, охали, вздыхали, жалели, проклинали, а не решились покуситься на порядок, давно заведённый и как бы освящённый традицией.

Знали, мужицким потом была обильно полита русская земля. Мужик поил и кормил Россию, своей кровью добывал великие победы державе в сражениях с многочисленными недругами. Когда враг шёл на Россию, солдат, матрос, крепостной мужик грудью вставали за родную землю, преграждали ему путь. Каждый год после весенних полевых работ тысячи деревенских парней забирались в рекруты, покидали родителей и невест. Сменив домотканую сермягу на воинский мундир, они несли службу в полках и на кораблях русского флота. Они были скромными героями в жестоких боях, победителями Полтавы и Гангута, Кагула и Чесмы. Ибо что бы могли сделать Пётр Великий, Румянцев-Задунайский, Потёмкин, Суворов, Орловы, Ушаков, нынешние генералы и адмиралы без отважного, смекалистого, выносливого, непритязательного русского воина?.. А велика ли была награда за подвиги, жертвы, за тяжёлый ратный труд?.. И секут, и бьют, и кулаками тычут. Всякий офицер мог наказывать матросов как хотел, иногда просто из каприза или дурного настроения. Зуботычины, рукоприкладство считались главной поддержкой дисциплины на кораблях. Душа умных, передовых людей восставала против бесчеловечного, унизительного обычая. В своей практике Иван Фёдорович не раз убеждался в том, что матросы легче переносят трудности, охотнее работают, веселее проводят время отдыха и с готовностью выполняют приказания, если знают, что капитан и его офицеры заботятся о них и всегда бывают справедливы.

Теперь, когда он, Иван Крузенштерн, стал начальником экспедиции, судьёй над душами офицеров и матросов двух шлюпов, надо было совершить поступок, невиданный на флоте. А что с ним потом станет — ответ ему одному держать. Да и что стоит собственная жизнь в сравнении с той наболевшей необходимостью, которая давно требовала воплощения?!

Он легко, вмиг помолодев, встал и крикнул боцману:

   — Свистать всех наверх!

Барабан ударил сбор, засвистели дудки кондукторов, загудела палуба от топота полусотни ног. Макар Ратманов, которого капитан забыл предупредить о своём решении, с некоторым недоумением взглянул на Крузенштерна, спустившегося со шканцев, но, как положено старшему после капитана офицеру, зычно скомандовал:

   — Стро-ой! Р-равняйсь!.. Смирно! — Отпечатал шаг, бросил руку к виску: — Господин капитан! Команда шлюпа «Надежда» по вашему приказанию построена! Первый помощник капитан-лейтенант Ратманов.

Крузенштерн строго осмотрел вытянувшихся в три шеренги матросов и офицеров. В их глазах он прочёл тот же вопрос: вроде все напутствия сказаны, к чему ещё один сбор? Но тут же почувствовали, что сейчас услышат нечто новое.

Капитан отдал обычную команду «вольно» и велел боцману с матросами вахты нести все запасы линек — тонких концов верёвок из пеньки для телесных наказаний. Через некоторое время перед строем выставили корзины со связками предметов, знакомых каждому и ненавистных любому.

В немой тишине удивления голос Крузенштерна пронёсся по строю с особенной звучностью:

   — На шлюпе собрались лучшие из нашего флота. Каждый знает свои обязанности, и, уверен, все станут выполнять их так же старательно, как и подобает российским морякам, дерзнувшим бросить вызов неведанным морям. Считаю недостойным применять сию меру наказания и беру на себя ответственность перед государем и флотом объявить приказ: линьки за борт!

Минуту-другую будто все онемели, охваченные параличом. Боцман, помнивший ещё чёрные времена бироновщины, часто-часто заморгал глазами, точно малый ребёнок, собираясь заплакать. До молодых вахтенных команда дошла скорее. Они наконец подхватили корзины и сбросили в море. Кипящий бурун за кормой разметал их по сторонам, опрокинул и поволок в глубину. Матросы, и молодые, и давно служившие, невольно приняли стойку «смирно», готовые идти за своим капитаном хоть в огонь, хоть на плаху, отныне связанные не только долгом, но и чувством прочной мужской поруки, крепкого товарищества.

Глава четвёртая «Надежда»

1

На шканцы поднялся посол Резанов со своей чиновничьей свитой. Настроение, подогретое шампанским, у всех было праздничное, шаловливое. От сорокалетнего красавца, уверенного в своей неотразимости, избалованного вниманием дам, прямо-таки исходило сияние. Оно подчёркивалось расшитым серебром мундиром из сиреневого китайского шёлка, белыми лосинами, белой же треуголкой со страусовым пером. Слуги расставили кресла, оттёрли капитана, считавшего шканцы своим служебным местом на корабле.

Заметив, что часть парусов была убрана, Резанов тоном барина, отдающего приказание слуге, произнёс:

   — Распорядитесь, Иван Фёдорович, прибавить парусов. Тащимся, как на бабушкином дормезе.

Крузенштерн поначалу подумал, не шутит ли посол. Посмотрел ему в глаза. Нет, они были сухи и строги.

   — Ход считаю приличным, Николай Петрович. Семь узлов — вполне для сей акватории, — ответил он сдержанно.

   — Вы что, всегда так в море ходили?

   — Почему же? Когда требовалось, я бегал скорей.

   — Так покажите свою резвость! Этаким черепашьим темпом в Копенгаген и в месяц не придём.

   — Мы идём Финским заливом, Николай Петрович. А он мелководный, изобилует камнями, мелями. Потому опасно увеличивать ход, — всё ещё пытался убедить Крузенштерн капризного вельможу.

Чиновники с затаённым дыханием вслушивались в перепалку, гадая, как римляне перед гладиаторской ареной, кто кого одолеет.

   — Мы не из пугливых, капитан! Выполняйте, что вам приказывают! — выходя из себя, вскричал Резанов.

Крузенштерн обладал завидным терпением и хладнокровием, и не только потому, что таким воспитали его лифляндские родители, но таковым, считал он, обязывала быть служебная должность.

   — Обязан напомнить вашему превосходительству непременное морское правило, соблюдаемое на всех флотах мира, — заговорил Иван Фёдорович более веско. — На корабле всеми делами управляет капитан, он отвечаете только за своевременность прибытия в порт, но и за сохранность жизней всего экипажа. Пассажирам же, каких чинов они бы ни имели, хоть сам государь или генерал-адмирал, не приличествует вмешиваться в управление кораблём.

Резанов вспыхнул до корней волос, резко вскочил, едва не повалив тяжёлое дубовое кресло.

   — Мы ещё поглядим, ктокем управляет, — угрожающе проговорил он, втянув голову в плечи, будто собираясь нанести удар.

Чуть не бегом он кинулся со шканцев. Следом устремилась его посольская рать.

Так произошёл первый инцидент, и, к огорчению всей экспедиции, не последний. Отсюда пошло-поехало. Надменный честолюбец попортит ещё немало крови прямодушным морякам на протяжении всего плавания. Да и не только морякам, но и Российско-Американской компании, управителем которой в одночасье он станет. Тот же Василий Михайлович Головин, узнавший его позднее, не очень-то лестно отзовётся о Резанове, уловив сходство с морским министром Чичаговым: «Это был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову, более способную создавать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания, и вовсе не имевший ни терпения, ни способности достигать великих и отдалённых видов, — он наделал Компании (Российско-Американской) множество вреда и сам разрушил планы, которые были им же изобретены».

К тому же другие несчастья навалились на экспедицию одно за другим.

У шведского острова Гогланд с бизань-руслени «Невы» упал в море матрос. Лисянский употребил все усилия найти его, но они результатов не дали. Первая жертва оказалась как бы предводительницей последующих бед — на этот раз серьёзных разногласий между командирами шлюпов. В душе Фаддея Беллинсгаузена из-за этого остался тяжёлый осадок, о котором он помнил и тогда, когда сам отправился во главе большого похода.

В Копенгагене Крузенштерн решил проверить сохранность продовольственных припасов. Когда открыли трюмы, в нос ударил тяжёлый дух. Испортилась вся квашеная капуста. Во многих ёмкостях протухла пресная вода. Бочки стали свозить на берег, обжигать их изнутри и заново наполнять свежей водой. Потом добрались до бочек с хвалёной гамбургской солониной, которую закупал Юрий по дороге из Лондона в Ревель. Они находились в самом низу трюмов, так как гамбургское мясо предполагалось пустить в пищу не раньше чем через два года. Но и тут выяснилось, что бочки рассохлись, рассол наполовину вытек. Мясо начало бы протухать на втором месяце. Это обстоятельство вынудило готовить новый рассол, промывать солонину и упаковывать вновь.

Новой методой очищали и кубрики от спёртого воздуха. Для дезинфекции приготовлялась смесь из чёрной магнезии и соли с добавлением купоросной кислоты.

Затем корабли пришли в английский порт Фолмут, благополучно миновали Ла-Манш, достигли берегов Африки.

На острове Тенериф у северо-западного побережья чёрного континента Резанов вызвал к себе в каюту Крузенштерна и потребовал отчёта о дальнейших планах. Иван Фёдорович ответил, что отчитываться он ни перед кем не намерен, поскольку является не только командиром корабля, но и начальником всей экспедиции. Посол с иронической ухмылкой показал ему бумагу, подписанную Александром I. Из неё явствовало, что главой экспедиции является Резанов. Точно такой же документ был у Крузенштерна, однако подписывал его Румянцев, министр коммерции. Стараясь сохранить спокойствие, Крузенштерн согласился подчиниться Резанову только в общих вопросах. Что же касается плавания, управления кораблями, то он намеревается действовать самостоятельно.

От островов Зелёного Мыса шлюпы круто повернули к Бразилии. 26 ноября 1803 года пересекли экватор, на острове Святой Екатерины запаслись свежей водой, затем начали огибать мыс Горн, снискавший дурную славу самого коварного и штормового места, погубившего немало кораблей. Несмотря на благоприятное время для южных широт — летний декабрь, соответствовавший нашему июню, на шлюпы набросился жестокий ураган. Вот Лаперузу, проплывавшему здесь около двадцати лет назад, сопутствовала приятная погода, на русские же шлюпы стихия обрушила весь свой гнев. Моряки преодолели этот участок пути с неимоверными трудностями и всё же из Атлантики прорвались в Тихий океан.

Но и здесь Крузенштерн не нашёл успокоения. Посреди Великого океана маячил остров Пасхи, у россиян он пользовался мистической известностью и почитался, так как название ассоциировалось с прекрасным весенним церковным праздником Христова воскрешения. Там непременно захотел побывать Резанов. Да и Крузенштерн с матросами давно стосковались по твёрдой земле.

Однако потрёпанные бурями корабли нуждались в срочном ремонте, что можно было сделать лишь на Камчатке. Напрасно Иван Фёдорович пытался убедить посланника:

   — Николай Петрович, ваше превосходительство, поверьте, и вы и я желаем одного и того же. Но посещение острова в настоящих обстоятельствах будет пустой тратой времени. Ещё один такой ураган, и расшатанные шлюпы развалятся, как гнилой орех. Кроме Камчатки нам ремонтироваться негде!

   — А Кантон? Япония? Да мало ли будет портов по пути, где с радостью возьмутся за починку ваших шлюпов.

   — В Кантоне я уже бывал. Знаю, там нас разденут до исподнего. А в другие места нас могут просто не пустить... Скажу более, всё потеряет экспедиция, если сперва отправится в Японию, где проведёт не менее полугода. Потом «Надежда» едва ли дотащится до Камчатки.

   — Я отстраняю вас от командования! Позвать сюда Ратманова!

Пришёл Ратманов вместе с вахтенным Беллинсгаузеном.

   — Принимайте шлюп! Теперь вы командир! — объявил Резанов.

Макар Иванович переглянулся с Беллинсгаузеном и с твёрдостью, ему подобающей, ответил:

   — Кто вы такой, чтобы мне такой приказ отдавать? Я признаю только своего капитана, его должность исполнять отказываюсь.

   — Арестовать всех! — завопил разгневанный Резанов и впился глазами в старшего офицера свиты Фёдора Толстого, которому вменялось в обязанность лишь охрана посольства, не больше. Толстой даже не шелохнулся, услыхав это неумное распоряжение.

   — Да это бунт! Вы ответите перед государем! — Резанов забился в истерике.

К нему призвали лекаря. Эскулап пустил кровь, принялся кормить посланника разными снадобьями, пока гнев не унялся.

Утомлённые безостановочным плаванием, моряки наконец бросили якорь у затерянного среди океанских вод острова Нукагива из группы Маркизских островов. Остановка была вынужденной и крайне необходимой. Здесь Крузенштерн надеялся запастись свежим мясом. В месяцы затяжного плавания от самой Бразилии матросы питались одной солониной, что могло вызвать вспышку цинги. У того же Лаперуза начались сплошные беды именно из-за этой болезни, за что про него стали говорить как о капитане, который плыл от одного несчастья к другому. Отчаянный француз потерял почти всех матросов и потом погиб сам.

Тут-то, на Нукагиве, отношения между посланником и капитаном снова обострились до предела. Столкновение возникло из-за пустяка. Крузенштерн намеревался выменять у островитян побольше мяса для своих изголодавшихся матросов. Резанов же «о низменных материях» не помышлял, у него были свои погреба и запасы. Он приказал своему клеврету Шемелину наменять разной безделушной невидали для сувениров знакомым и нужным людям. Но дело-то крылось в том, что в обмен он пустил металлические изделия — серпы, косы, топоры, долота, чем резко обесценил их. Дошлые островитяне сразу смекнули, что выгодней за топор, скажем, спихнуть диковинную ракушку, которых тут горы, чем отдавать свинью. Пользуясь правами капитана, Иван Фёдорович запретил спускать шлюпку и давать гребцов для поездок Шемелина на берег. Тот пожаловался Резанову.

На верхней палубе взъярённый посол закричал:

   — По какому праву вы лишаете моего приказчика вести торговые сношения с туземцами?!

Крузенштерн объяснил ситуацию.

   — Я набираю экспонаты для российской кунсткамеры, науки и коллекционеров, вы же радеете о своём брюхе!

   — Я радею о здоровье команды, — отрезал Крузенштерн.

   — Смотрю, больно разъелись ваши матросы, на тюре жить не желают!

   — Вы посмотрите на их труд, попробуйте хоть раз сбегать до марса или полазать по реям.

   — Я вам не быдло, любезнейший!

   — Вы находитесь на шканцах, где капитан является первым лицом. Не смейте так говорить при моих офицерах! И Боже сохрани, если нас услышат матросы. Тогда я не поручусь за вашу сохранность!

Беллинсгаузен, Ратманов, Левенштерн, Ромберг впервые увидели всегда сдержанного капитана столь разъярённым. При других, личных обстоятельствах Иван Фёдорович мог бы вызвать обидчика на дуэль, но он сам бы счёл такой выпад за государственное преступление, поскольку речь шла о первой экспедиции в невиданных русскими морях. Только холопствующий Головачёв стоял ни жив ни мёртв, не зная, к кому метнуться. Спускаясь по трапу, Резанов грозил:

   — Я вам припомню! По возвращении в Россию вы будете лишены всех чинов и регалий!

Офицеры «Надежды», и раньше не одобрявшие действий Резанова, приняли сторону Крузенштерна. К ним при рандеву присоединились и моряки «Невы». Тогда посланник предстал перед ними в парадном камергерском камзоле с рескриптом императора в руках. Но все мичманы и лейтенанты, за исключением Головачёва, остались при своём мнении, признав Крузенштерна единственным командиром.

Чтобы предупредить обвинения в сговоре и бунте, Лисянский от своего имени написал письмо морскому министру: «Предпринявши вояж вокруг света под командою моего друга, я токмо ожидал минуты сего важного предмета, но на островах Маркизных всё превратилось в мечту. Там господин Резанов объявил нам публично, что он есть наш начальник. Рисковавши ежеминутно жизнью для славы нашего государя и Отечества, возможно ли нам было ожидать командующего столь важной экспедиции, который перед сим не видел почти моря?..»

Запастись свежим провиантом на Нукагиве так и не удалось, а впереди маячили ещё пять месяцев плавания. Поэтому как ни спешил Крузенштерн на Камчатку, обстановка вынудила его прокладывать прямой курс к Сандвичевым островам — так в то время назывались Гавайи. Здесь матросы получили возможность отдохнуть, набраться сил.

Отсюда же корабли расходились по сторонам. «Нева» отправлялась в Русскую Америку.

До Авачинской бухты на Камчатке «Надежда» доплелась 15 июля 1804 года, бросила якорь напротив посёлка из десятка домишек с деревянной церковью посередине — Петропавловска. Резанов со свитой съехал на берег и потребовал от здешнего коменданта, чтобы тот немедля сообщил губернатору. Оробевший перед грозным начальством майор пролепетал:

   — Генерал в Нижнекамчатске нынче находится.

   — Мне он нужен немедля!

   — Так это в семистах вёрстах отсюда, как можно в сей момент?! — взмолился комендант.

   — Тогда приказываю послать нарочного с письмом в собственные руки! — И вручил майору заготовленный заранее пакет.

В нём Резанов предписывал губернатору явиться в Петропавловск с ротой солдат для подавления бунта на корабле «Надежда» и ареста зачинщиков с капитан-лейтенантом во главе.

Легко представить, какой переполох вызвало это письмо в самом тёмном и отдалённом углу Российской империи, до которого и царские-то указы не меньше года странствуют!

В середине августа в Петропавловск прибыл губернатор генерал-майор Кошелев и пятьсот солдат с ружьями и амуницией, приготовленных к большому сражению. Кошелев оказался человеком по-сибирски тёртым и разумным. Узнав о разногласиях между Крузенштерном и Резановым, внимательно изучив бумаги царя и министра коммерции, он быстро сообразил, что дело не стоит и выеденного яйца. Виной всему явились разноречивые инструкции, на одной из которых стояла подпись императора Александра, на другой — его же императорского величества министра Румянцева, лица более осведомлённого в делах научных и торговых, для чего и снаряжалась экспедиция. «А царю-то и так подают бумаг гору, подсунули и эту, а он, не долго думавши, взял да и подмахнул. Чего только не случается в России-матушке?» — раздумывал Кошелев, прикидывая, как бы помягче урезонить расходившегося посланника в расшитом серебром да золотом мундире. Такого одеяния генерал-майор ещё воочию не видел, кроме как на картинках.

   — Я требую, я приказываю арестовать Крузенштерна! — продолжал бушевать Резанов, стуча кулаками по стулу в комендантском кабинете.

   — Да вникните, ваше превосходительство, в моё положение, — молитвенно призывал Кошелев. — Нелегко запихнуть в каталажку капитан-лейтенанта флота российского. Это вам не загулявший купчишка. Того бы я в момент скрутил.

   — Это государственный преступник, пошедший против рескрипта государя императора! — запальчиво кричал Резанов.

   — Да побойтесь Бога! Из бумаг его величества и его высокопревосходительства я доподлинно выяснил, что в морских делах главенствовать должен морской начальник, во всём же остальном и прочем — вы начальник. Ну резонно ли вам, скажем, глотку рвать: «Бом-брамсель накось! Курс на три румба вправо!»

   — На это другого офицера поставлю.

   — Кого? Ратманов же, говорите, от командования наотрез отказался да вроде бы тоже в зачинщиках числится, — напирал на своё губернатор.

   — Да хотя бы господина Головачёва! — упорствовал и Резанов.

   — Лейтенанта ставить командиром большого корабля устав не дозволяет. Да и посадит такой умелец судно на камни или в берег влепит, что делать прикажете? Лазаря петь? Моря в наших краях буйные, сбоя не простят.

   — А в вашем распоряжении опытных капитанов нет? — убавив тон, спросил Резанов с надеждой.

   — Да у нас каждый второй мужик мореплаватель! — Кошелев даже подался вперёд, предпочитая тон доверительный. — Только крузенштерновские моряки нашего непременно вниз головой спустят. Вы их знаете? Они ж за капитана своего горой стоят.

   — Розгами всех пересечь!

   — Тогда и вправду бунт учинят. Считали, сколько у них пушек стоит? У нас ни одной.

Узрев, что важный сановник задумался, генерал надавил побольней:

   — Они пушками и мои, и ваши кишки вмиг по сопкам размотают. Ищи тогда виноватого...

   — Но вы обязаны со своей стороны доложить о сём, — напомнил посланник.

   — Всенепременно, ваше превосходительство! — воскликнул генерал-майор, клятвенно прижав руки к груди. — Обо всём доложу без утайки!

Поистине ангельским терпением обладал Кошелев. Надеялся на верного лекаря — время. Этим и добился своего. Правда, из-за чванства Резанова, препирательств страдало дело. Корабль стоял в ожидании ремонта. К нему приступили лишь тогда, когда страсти улеглись и открытая война затихла до поры до времени.

Через четыре месяца «Надежда» отплыла к Японии. По расчётам, должен был скоро показаться порт Нагасаки. Ничто не предвещало беды. Светило жаркое солнце. Ровный ветер гнал корабль на юг. Волны любовно покачивали его. Крузенштерн и Ратманов поднимали к глазам подзорные трубы, надеясь увидеть берег в ясности дня. Увидев Беллинсгаузена с секстаном, Иван Фёдорович сказал:

   — Добрая вам вахта досталась.

Фаддей мысленно плюнул через плечо. Как все люди, имевшие дело со стихией, он тоже был слегка суеверен.

Поговорив о чём-то, начальники ушли в свои каюты. Беллинсгаузен остался на мостике. Вскоре он заметил, что ветер начал свежеть, приказал убавить парусов и послал матроса доложить об этом капитану. Не прошло и часа, как волны стали распухать, небо заволокло тучами, сильно потемнело. Тут же захлестал ливень, словно разверзлись хляби небесные. Тучи почти опустились на верхушки мачт.

   — Убрать все паруса! — скомандовал Фаддей.

Море вспучилось, будто где-то в глубине забушевал вулкан. Огромные волны с пенными гребнями обрушились на шлюп. Судно, как игрушку, развернуло по ветру. Высоченный вал таранным ударом положил корабль чуть ли не на борт. Застонали мачты, с треском полетели в море шлюпки и бочки, вынесенные из камбузов для просушки. Вода ворвалась в закрытую палубу. Там, сбивая людей с ног, плавали столы, банки, утварь.

   — Закрыть люки парусами! — продолжал отдавать команды Фаддей.

Крузенштерн, кое-как добравшись до мостика, перекрывая грохот, закричал:

   — Матросы! От вашей быстрой работы зависит ваше спасение!

Судно накренилось набок, погрузив в воду борт. Тут-то, наверное, Резанов и вспомнил генерала Кошелева, предупреждавшего о диком нраве здешних морей. Впрочем, никому не известно было, о чём думал посланник сейчас. Свирепый, внезапный, стремительный тайфун гнал поверженный корабль на рифы. Трюмы и каюты наполнились водой. Крушение казалось неотвратимым. Матросы всё, что было в силах, сделали, разбиваясь в кровь, срывая ногти на руках, ломая кости.

К счастью, стихия стала утихать. Так же неожиданно ослабел ветер, угнал тучи. Помпами откачали воду из закрытых палуб и трюмов. Шлюп выправился, встал на киль. Управляя рулём и малыми парусами, его удалось увести от скал, до которых оставалось не больше кабельтова...

С таким же неистовством матросы прямо в море начали исправлять израненный, избитый корабль, чинить оснастку, менять поломанный такелаж.

Утром 8 октября 1804 года «Надежда» встала на якорь при входе в залив Нагасаки. Её тут же окружили лодки с широкими парусами, расписанными разными драконами и цветами. Матросы махали руками японцам, приветствовали знаками, однако близко японцы не подплывали, на доброжелательство не отвечали.

Опять же при полном параде появился на палубе Резанов со свитой, всматривался вдаль, где, по его расчётам, должны стоять дворцы и откуда могли появиться императорские особы. Стоял час, другой, отошёл к обеду, снова поднялся на палубу. Терзался в ожидании, нервничал.

Только вечером на богато раскрашенном судне прибыли сдержанные японские чиновники. С ничего не выражавшими лицами, словно окаменев, выслушали они пространную и витиеватую речь посланника, переводимую толмачом-китайцем, отказались от угощения, пообещали доложить о русской миссии императору в Эддо, с тем и отбыли на берег, оставив Резанова в полной растерянности.

Несколько недель простоял шлюп в окружении японских судов, непонятно для чего предназначенных, — то ли для почётного эскорта, то ли неусыпной стражи. До берега было рукой подать, однако японцы сходить с корабля никому не разрешали. В конце концов губернатор объявил о распоряжении императора доставить в столицу подарки, привезённые российским посольством.

Шлюп обложили утлые джонки, на них стали сгружать дары русского царя. Резанов сильно беспокоился за сохранность огромных зеркал в тяжёлых золочёных оправах.

   — Как же вы их доставите в Эддо? — донимал он расспросами толмача. — Это же невозможно! Для переноски каждого зеркала потребуется не менее шестидесяти человек!

   — Для японского императора нет ничего невозможного, — следовал невозмутимый ответ. — Два года назад из Китая прислали живого слона, так носильщики на своих плечах донесли его отсюда до Эддо...

Резанов надеялся встретиться с императором, сопровождая подарки, но и этого ему не разрешили. Посланник возмутился, стал говорить, что ему обрыдло жить на корабле, он желает ходить по твёрдой земле. Словно в насмешку ему предоставили очень скромное жилище на уходящем далеко в море мысе с забранными решётками оконцами. Жилище это скорее напоминало карантинное строение для чумных. Матросам же выделили загон на каменистом берегу, где зеленело единственное дерево.

   — Будет нам вместо новогодней ёлки, — невесело пошутил капитан.

   — Да вы за нас не тужитесь, Иван Фёдорович, — ответил боцман. — Свой Новый год мы устроим хоть под пнём, хоть под корягой. Не привыкать.

2

В день 31 декабря 1804 года кают-компанию украсили ёлочными ветками, взятыми с Камчатки и сохранёнными в леднике, на стол выставили вазы с тропическими фруктами, русские пироги, мясные и рыбные блюда, крабов, только что сваренных в морской воде. И само собой, шампанское. Офицеры в белоснежных мундирах и эполетах, штатские в лучших сюртуках, не было только дам. Однако несколько дамских портретов-миниатюр, что считалось крайне модным и приличным, офицеры перенесли из своих кают и разместили на переборках кают-компании. Среди них позади капитанского кресла Фаддей увидел портрет красивой дамы в белокурых локонах с грудным ребёнком на руках.

   — Художник изобразил мою супругу перед самым нашим отплытием, — объяснил Иван Фёдорович. — Грустно, сын-то растёт без меня.

Он поднял первый тост за родных, которые ждут их дома.

   — Обычно первый выпивают за здравие государя, — кольнул Головачёв.

   — До государя отсюда Новому году идти более полусуток, неудобно вперёд батьки... — отшутился Крузенштерн.

Офицеры с неприязнью поглядели на соплавателя. Его никто не любил, его сторонились, но терпели, не желая обострять отношений хотя бы в собственной среде.

   — Однако вы правы, — добавил капитан. — Хотя, да будет вам известно впредь, первый тост императору, как только начнётся Новый год. Мы же пока провожаем старый.

На напольных часах, принайтованных в красном углу, большая стрелка ещё стояла на римской цифре «X».

Головачёв заёрзал на месте и больше в разговор не встревал, к удовольствию других.

   — А теперь прошу меня выслушать, — Иван Фёдорович поднялся из-за стола, взял приготовленную бумагу, следом встали остальные офицеры. — «Приказ капитана шлюпа «Надежда», совершавшего плавание кругом света, объявленный декабря месяца 31-го числа года 1804-го на стоянке японского порта Нагасаки... Отданным мне повелением государя императора Александра I извещаю о присвоении мичману Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену звания лейтенанта, себя зарекомендовавшего добросовестностью на службе, усердием в воспитании нижних чинов...»

   — Ура! — первым крикнул Макар Иванович Ратманон, другие подхватили и потянулись с бокалами к новоиспечённому лейтенанту.

Чокаясь с Фаддеем, Крузенштерн проговорил:

   — Меня, правда, произвели в лейтенанты досрочно. Довелось участвовать в Выборгском сражении со шведами. Карьера, что ни говорите, головокружительная, ведь согласно морскому регламенту отцу Отечества всякий молодой офицер в мичманах обязан был служить не менее семи лет.

   — Да и из Корпуса выперли раньше времени, — весело съязвил Ратманов.

   — И то верно! — оживился Иван Фёдорович. — Опять же война помогла. Офицеров повыбивали, нас с Лисянским и выпустили со званием «за мичмана». Вы, Фаддей, кажется, тогда в Корпус «рябчиком» вступали, а мы уже в шведской кампании дрались. После неё только стали законными мичманами... О, уже полночь! С Новым годом, друзья! Пусть он будет немножко полегче старого!

В часах что-то заурчало, зашипело, заворочалось — и по кают-компании покатился неспешный мелодичный звон.

Вино ударило в голову, разговорились, расчувствовались. Крузенштерн ударился в воспоминания. Очевидно, он всё за «Неву» беспокоился, ушедшую на Аляску, потому и вспоминал всё время её капитана, товарища по Морскому корпусу и дальнейшим скитаниям. Рассказывал, как ходили на британских судах в Индию, возвратились в Галифакс, оттуда попали в Нью-Йорк, знакомились с молодой республикой, привлёкшей внимание всего мира своей борьбой за независимость.

   — Между прочим, нас представляли президенту Джорджу Вашингтону, — продолжал вспоминать Крузенштерн. — Мы-то поначалу надеялись увидеть надутого индюка в перьях и звёздах, а он как-то из окружения вывернулся — в сюртуке тёмном с бантиком-галстуком, точь-в-точь учитель уездной гимназии, заговорил запросто, как приятель с приятелем. О России судил по-европейски, из книг. О её возможностях и богатствах естественных, как непременном условии благоденствия любой державы, упомянул. А о храбрости и бесстрашии русских имел собственное представление. В его армии служило сотни две волонтёров-россиян. Думаю, из тех, кто с законами нашими не в ладах оказался.

Крузенштерн покосился на погруженного в сомнамбулическое состояние Головачёва, помедлил, добавил:

   — В их конституции тоже провозглашены свобода, равенство, братство, но, в отличие от якобинцев, термидорианцев, бонапартистов, они утверждают сии постулаты не кровью и войнами, а усердным свободным трудом на своей земле, вольной деятельностью граждан в любой промышленной сфере... Мы немало поездили по Америке. Разумеется, больше нас интересовали верфи, доки, особенности кораблестроения. И опять дивились постановкой дела, не расчётливой, крохоборческой, как у немцев, а со смелым размахом, большим приглядом вперёд. Такое, полагаю, случается лишь у тех народов, кои уверены в своём правительстве и в крепости законов, для их же пользы разработанных...

   — А дальше что? — спросил Фаддей, нарушая затянувшуюся паузу.

   — Вернулись в Галифакс, нанялись офицерами на британские корабли, некоторое время крейсировали вдоль канадских берегов. Лисянский умудрился ввязаться в баталию с французским фрегатом, тут его сильно контузило, но обошлось. Вернулись в Англию, надеясь оттуда попасть в Ост-Индию. Помог граф Воронцов. Да вы его, Фаддей, знаете...

   — Представлялся, когда на гардемаринской практике был, — ответил Беллинсгаузен, ожидая продолжения рассказа о странствиях своего капитана.

   — После хлопот Семён Романович устроил нас на фрегат «Резонебль». Он уходил к мысу Доброй Надежды в конвое судов Ост-Индийской компании. У мыса Саймонс-Бей нас разлучили. Лисянский попал па «Септр», я — на 36-пушечный фрегат «Оазо». «Резонебль» возвращался обратно в Англию, а мой должен был охранять трёх купцов Ост-Индийской компании. Капитан попался свирепый — Линзи. Порол он матросов розгой с костяными ракушками на концах. Доставал до костей, прошибал до позвоночника. Один из штормов потрепал корабль настолько, что у него даже на стоянке уровень забортной воды в трюме поднимался на двадцать дюймов в час. Приходилось постоянно работать на помпах. Несмотря на отчаянный и крутой характер, Линзи был и неглупым моряком. Он не решился идти прямиком через Индийский океан, а направил конвой в виду берегов по Мозамбикскому проливу, через Коморские и Сейшельские острова, от них двинулся к Мальдивским островам и Цейлону. Я оказался первым русским моряком в этих краях. И как знал, что мои наблюдения когда-нибудь пригодятся, не расставался с секстаном, определял координаты островов, мелководий, в путевой журнал заносил все данные о направлении ветров и течений.

Крузенштерн пригубил вино, подливаемое Ратмановым или Беллинсгаузеном, неожиданно улыбнулся, вспомнив что-то смешное:

   — В августе 1797 года фрегат доволокся до Калькутты и встал на ремонт в док. При осмотре обнаружилось, что днище пробил огромный камень да так и остался в пробоине, как пробка в бутылке. Если бы он не застрял столь крепко, «Оазо» мог бы затонуть в любой момент сорокасуточного плавания. Вот и не верь в морскую удачу.

   — Ты б об этом написал да пропечатал, чтоб других позабавить, — серьёзным тоном посоветовал Макар Иванович.

   — Моряк отчёты пишет начальству, а не путевые очерки.

   — А ты и отчёт дай. Коль окончите наше плавание благополучно, к Логину Ивановичу Голенищеву-Кутузову обратись. Он теперь в учёном совете при Адмиралтействе числится^[18].

— Попробую, — пообещал Иван Фёдорович и взглянул на Беллинсгаузена. — Таким вот, как Фаддей, надо наш опыт передавать. Тогда флот русский не захиреет, ещё дальше пойдёт. Верно, лейтенант?..

3

Прошли праздники — Крещение, Масленица, Пасха. Бездействие моряки использовали с толком. Матросы делали новые спасательные шлюпки, выполняли мелкий ремонт — пилили, строгали, подлаживали. На корабле, как в деревенском доме, всегда хватало работы. Офицеры и учёные занялись изучением проливов и отливов. Неподалёку от домика посланника в морское дно вбили бамбуковый шест с делениями и по нему регулярно, в течение полугода, отмечали уровни воды. Данные наблюдений увязывали с положением небесных светил и звёзд, метерологической и гидрологической обстановкой. Итогом наблюдений явился ценный научный труд «Таблица суточных счислений о долготе, о течениях, о приливах и отливах в Нагасаки», крайне важный для европейских моряков, приходивших в единственный открытый для них японский порт.

В конце марта 1805 года Резанова известили, что император принимать российского посла не пожелал, а перепоручил вести переговоры своему особо доверенному подданному. Словесные дуэли с чиновниками ни к чему не привели. Япония и не помышляла ни о каких торговых отношениях с Россией, как, впрочем, и с другими европейскими государствами. Императорский сановник подарки возвратил и высказал требование, чтобы впредь российские корабли не посещали Страну восходящего солнца. Бедный Резанов сразу постарел на несколько лет.

6 апреля корабль снялся с якоря и через Корейский пролив направился к Камчатке. Поскольку тамошнее побережье ещё было сковано льдами, плыли не торопясь, часто останавливались, проводили съёмку Восточного Сахалина, замеряли прибрежные глубины. На карте появлялись имена знакомых нам людей: залив Мордвинова, мыс Муловского, мыс Беллинсгаузена...

Постепенно льды отодвинулись к северу, освободили Авачинскую бухту. «Надежда» встала под защиту высокого берега, бросила якоря.

В конторе коменданта Петропавловского порта Крузенштерн и Резанов получили пачки писем. У Ивана Фёдоровича их оказалось много больше — от жены, знакомых, морского министра Румянцева, отдельно два пакета от государя. Не распечатывая их при всех, Крузенштерн договорился о поставках провианта, пиломатериала, питьевой воды, порядке выгрузки грузов Российско-Американской компании.

Со своими офицерами отобедал у хлебосольного служаки-майора «чем Бог послал». А послал-то он кушанья давно не пробованные: пельмени с мясной пахучей начинкой, кругленькие и толстенькие, как раз в рот положить, чтоб там лопнули, обдав небо крепким наваром; грузди в деревянных блюдах; бруснику и янтарно-золотистую икру, каждая икринка величиной с горошину; голубику мочёную, красную кету и горбушу, жиром облитую; румяные шаньги с олениной и медвежатиной; балык тёртый и строганый; кулебяки ярусные с печёнкой и многое другое, только хозяину ведомое.

То же самое майор распорядился послать матросам, но не в блюдах, а бочках и бочонках, котлах и туесах, мешках и коробах.

Иван Фёдорович ел и то, и другое, и третье, похваливал, будто забыл о письмах. Фаддей исподтишка поглядывал на него. Ах, как он понимал нетерпение Крузенштерна поскорей прочитать письма, особенно царские, в которых, возможно, решалась его судьба, но на лице капитана не обозначилась ни одна озабоченная морщинка, не дрогнул ни единый мускул.

Шемелин, приказчик резановский, вон схватил письма, посланнику адресованные, сунул в кофр крокодиловый и поскорей на корабль побежал, так как сам Резанов сходить на берег вместе с Крузенштерном и офицерами «Надежды» не пожелал.

«Ну и выдержка, — думал Фаддей не то с осуждением, не то с восхищением, — не человек — литой чугун. Ни сердца, ни нервов».

Наконец Крузенштерн поднялся, поблагодарил хозяина с домочадцами за хлеб-соль и неторопливо направился к баркасу, где сидели истомившиеся матросы с боцманом на руле.

В своей каюте он оставил только личные письма, остальные принёс в кают-компанию и начал распечатывать первым императорское послание. Прочитал вслух. Вскрыл второе... Потом очередь дошла до конвертов Чичагова и Румянцева. Ни в одном из всех писем не упоминалось о ссоре Крузенштерна с Резановым, будто её и не было^[19].

Разгрузившись, «Надежда» отбыла в Макао — городок на побережье Южно-Китайского моря. Там должна была состояться встреча с «Невой», возвращавшейся из Русской Америки с мехами компании для продажи в Кантоне. Туда торопился Юрий Лисянский неспроста. Зима начавшегося 1806 года в этих местах выдалась ранняя, холодная, да и шкуры морских бобров и чёрных лисиц были отменного качества. Торговля прошла успешно, с хорошей выгодой. В приподнятом настроении Лисянский повернул на Макао. Увидев «Надежду», он сразу же снарядил туда баркас. Ему не терпелось рассказать Крузенштерну о своей одиссее.

Разговор растянулся на несколько дней. Офицеры собирались в кают-компании и с интересом слушали Лисянского.

Расставшись с «Надеждой» на Сандвичевых островах, «Нева» пересекла Тихий океан по гигантской дуге. В Павловскую гавань на острове Кадьяк она пришла 1 июля 1804 года. Здесь Юрий Фёдорович получил известие от управителя русских поселений в Америке Александра Андреевича Баранова, что построенный им городок Архангельск на острове Ситка, где проживало двадцать русских и сто тридцать алеутов, а у причалов стоял три судна компании, захватили индейцы из племени колошей. Баранова в то время там не было. Индейцы всех поубивали и всё пожгли. Ближе к воде построили собственную крепость и там обосновались. Баранов назначал рандеву у Ситки.

10 августа Лисянский подошёл туда, больше месяца прождал Баранова и его людей. Индейцы были вооружены хорошими ружьями. Имели они и пушки, выменянные за меха у «бостонцев» — так звали американцев, которые натравливали колошей на русских. Переговоры не дали результатов. При штурме многие матросы получили ранения, троих убило. Ранило и Баранова, принимавшего деятельное участие в отвоевании острова. Колоши бросили свою крепость и бежали вглубь континента.

Воспользовавшись помощью матросов «Невы», Баранов начал строить на Ситке новый город.

Мечтая об открытиях, Лисянский предпринял несколько попыток отыскать северный проход из Тихого океана в Атлантический, что делали до него Беринг и Лаперуз, однако и он потерпел неудачу. Встретив сплошные ледяные поля, он вынужден был отступить и вернуться на Ситку.

За это время деятельный Баранов успел наготовить столько пушнины, что она едва уместилась в трюмах и на палубе шлюпа. Распродав её в Кантоне, Лисянский заспешил к Макао, где его поджидал Крузенштерн...

Живой, подвижный, черноокий, как большинство южан, Юрий Фёдорович, по наблюдениям Беллинсгаузена, доставлял немало беспокойств начальнику экспедиции. То и дело между ними возникали трения, которые могли бы вообще подорвать доверие к организациям подобных плаваний. Фаддей, разумеется, не вмешивался в их отношения и по врождённой сдержанности, и по причине своей малой должности, но «мотал на ус», приглядывался, как ему советовал Рожнов.

Неприятности начались ещё в Финском заливе. По мнению Беллинсгаузена, Лисянский в душе тяготился тем, что согласился встать под начало своего товарища по Морскому корпусу. Во-первых, его раньше произвели в капитан-лейтенанты. Во-вторых, он вообще считал себя непревзойдённым мореходом. Едва удалившись от Кронштадта, он вознамерился блеснуть превосходными качествами своего корабля, сразу приказал прибавить парусов, обогнал «Надежду» и пошёл самостоятельно. Как раз из-за большой скорости и при сильном ветре не удалось спасти упавшего с бизань-руслени матроса, посланного за забортной водой.

Разъединение кораблей мешало общему делу. Гоночные эскапады грозили серьёзными последствиями. Ну а вдруг какой-либо из кораблей сядет на мель? Откуда ждать помощи?..

Подобное повторилось и в Северном море. При усиливающемся ветре Лисянский держался некоторое время около «Надежды», нок ночи велел вывесить на мачтах габаритные фонари и распустить все паруса. Он-то вырвался из штормовой полосы, а далеко отставшего соплавателя стихия потрепала крепко. Лишь через трое суток с большими повреждениями, сильной течью «Надежда» добралась до английского порта. Здесь состав экспедиции уменьшился ещё на одного человека. Из списков исключили кадета Морица Коцебу по причине тяжёлой морской болезни.

После приключений в Русской Америке, незадолго до встречи с «Надеждой» в Макао, «Нева» села на мель. Это случилось вечером, когда Лисянский отпустил команду отдыхать и сам тоже решил вздремнуть после неотлучной вахты на шканцах. Ситуация складывалась — врагу не пожелаешь. Шлюп стоял на мели посреди необозримого водного пространства, вдали от проторённых морских путей. Если бы подул свежий ветер и поднялось волнение, его неминуемо разломало бы на части.

Выбежав из каюты, Лисянский распорядился убрать все паруса, спустить гребные суда. В непроглядной мгле штурман обследовал мель. Он доложил, что она коралловая. Не мешкая, в воду сбросили все якоря и пушки с привязанными к ним поплавками, чтобы потом их разыскать. Но такая мера оказалась недостаточной. Оставался ещё один выход — верпование. На глубину завели якорь — верп. Он натянул канат. Шлюп стронулся с места.

Однако на этом беды не кончились. Вскоре показался низинный остров, а ближе по курсу — каменная гряда с кипящими бурунами. Уйти от опасности не смогли. Усиливающийся ветер бросил шлюп на новую мель. Пришлось расстаться с последними орудиями. После тяжёлых мытарств «Неве» удалось сойти на глубину. Несколько дней матросы потратили на то, чтобы на неизвестном острове починить повреждённое днище, разыскать и поднять сброшенные в воду пушки.

Лисянский рассказывал об этих мытарствах офицерам «Надежды» с видом победителя: смотрите, мол, из каких переделок сумел выбраться! Говорил так же живо и с вдохновением, как и о сражении с колошами на Ситке.

Тем не менее Фаддей заметил, как всё более мрачнело лицо Крузенштерна. Когда Лисянский закончил свой рассказ, Иван Фёдорович проговорил:

   — Конечно, слава Богу, что шлюп уцелел и не погибла команда. Но мне непонятно, почему ты с таким упоением расписываешь свои грехи? Тут в пору каяться.

Лисянский вспыхнул, как маков цвет. С нарастающим раздражением он спросил:

   — Я делал что-нибудь не так?

   — О бое на Ситке ничего не говорю, хотя, думаю, можно было бы как-то обойтись без потерь и без горячности. Стараюсь забыть и то, что началось ещё в Финском заливе, а продолжалось в Северном море. Однако меня удручает последнее происшествие уже на пути сюда... Скажи, какие паруса несла «Нева»?

   — Все на гроте и фоке, на задней — бизань, на стеньге — топсель.

   — Какова была скорость хода?

   — Около десяти узлов.

   — Где находилась команда?

   — Я же сказал, отпустил её отдыхать и скоро сам ушёл в каюту.

   — При твоей опытности и знании морского дела грубейшие ошибки налицо, — покачал головой Крузенштерн.

   — Прошу объяснить, господин капитан-лейтенант, — багровея и переходя на официальный тон, повысил голос Лисянский.

   — Извольте, — оставив товарищеское «ты», ответил начальник экспедиции. — Ошибки три. Первая: в ночную пору при наличии признаков земли вы несли все паруса, Вторая: имели скорость почти максимальную. Третья: отсутствие матросов на палубе. Будь они под рукой, могли бы при возникновении опасности в минуту скрутить паруса и не только остановить корабль, но и сойти с мели на глубокое место без больших трудов.

Останься Лисянский с глазу на глаз с Крузенштерном, он бы, возможно, надерзил начальнику экспедиции. Но к чести его, огромной силой воли он подавил гнев. Затравленно поглядел на офицеров «Надежды», как бы ища союзников, понял, что все они — от прямого и грубоватого Ратманова до осторожного Беллинсгаузена — разделяют мнение командира, и вовсе не из карьерных соображений, а на правах хоть и младших в должности и опыте, но принадлежащих к одной морской касте. Фаддей бы в этот момент на месте Крузенштерна положил бы руку на плечо товарища в знак примирения, сказал бы: «Не горячись, Юрий, подумай хорошенько и тогда поймёшь, что я прав. Ведь мы первые, мы не можем рисковать. Мы открываем путь другим плаваньям. Мы обязаны быть очень осторожными и осмотрительными». Но Крузенштерн молчал. Его длинное лицо будто окаменело.

В кают-компании повисла напряжённая тишина, которую никто не решался разрядить. И всё потому, что люди устали. Она, эта усталость, копилась все три года от монотонного плавания, бесконечных вахт, однообразной работы, без женщин и целительных развлечений, от никчёмных стычек с посольскими людьми, которые от безделья много пили, раздражались сами и раздражали других, заражали нервозностью команду, и от многих-многих других причин, неминуемо возникающих в тесном пространстве парусного корабля.

Лисянский встал, кивком простился со всеми и вышел, в сердцах хлопнув дверью.

4

Из Европы до Азии доносились грохот боевых барабанов и салонный шумок дипломатической игры. Бонапарт чувствовал, что наступал его час. Чуть ли не коронованный король Европы, он лишил независимости пятьдесят германских вольных городов и десяток маленьких княжеств и графств, усиливая за их счёт те немецкие государства, которые стали вассалами Франции, — Баварию, Баден, Вюртемберг. Он вмешался в дела Италии, объявив себя президентом новоявленной Итальянской республики, навязал кабальную конституцию Швейцарии.

Начали вновь обостряться англо-французские противоречия. Они привели к разрыву дипломатических отношений и возобновлению войны. В Булони на берегу Ла-Манша Бонапарт сосредоточил 200-тысячную армию для вторжения на Британские острова.

По министерствам и салонам Санкт-Петербурга пронеслась ошеломляющая новость. По приказу Бонапарта в Эттенхейме схватили герцога Энгиенского из рода Бурбонов и расстреляли в овраге. Добрая императрица Елизавета Алексеевна плакала, великий князь Константин пришёл в ярость, Александр I глубоко огорчился. Российский двор объявил траур, а за ним и другие монархические дворы. Русское правительство выступило с протестом:

«Его Императорское Величество с удивлением и болью узнал о событиях, происшедших в Эттенхейме. Его Величество, к сожалению, не видит в этом ничего, кроме нарушения — по крайней мере, внешне ничем не оправданного — прав человека и нейтралитета территории, нарушения, последствия которого трудно подсчитать и которое — если вообще рассматривать его как позволенное — сведёт на нет безопасность и независимость суверенных государств... Его Величество уверен, что первый консул поспешит прислушаться к справедливым претензиям германского дипкорпуса и почувствует необходимость использовать самые действенныесредства, дабы успокоить вызванные им опасения всех правительств и положить конец слишком тревожному положению вещей на благо их будущей безопасности и независимости».

Новый министр иностранных дел Адам Чарторыский предложил тотчас же разорвать отношения с Францией, однако Государственный совет с ним не согласился. Его французский коллега Талейран в ответ на русскую ноту язвительно писал, что если нынешняя цель его величества императора России состоит в том, чтобы создать в Европе новую коалицию и возобновить войну, то к чему тогда напрасные поводы и почему бы не действовать открыто? Каким бы глубоким ни было огорчение, которое первый консул испытывает от возобновления военных действий, он не знает ни одного из живущих на земле людей, кому бы он позволил вмешаться во внутренние дела своей страны, и русский император не имеет никакого права вмешиваться в дела Франции.

В частном же письме русскому министру иностранных дел Талейран говорил, что, пользуясь своим положением личного друга императора, Чарторыский не должен подвергать две страны риску и нарушать согласие, необходимое для блага Европы.

На подобные ужимки Чарторыский очень сухо ответил, что всё будет представлено вниманию его величества.

18 мая 1804 года Бонапарт провозгласил себя императором французов. В июле он отозвал своего посла после демарша петербургского двора, который объявил траур по герцогу Энгиенскому. Русский посол покинул Париж. 6 декабря Александр I подписал договор с Англией.

Усиление Франции заставило русское правительство принимать меры к преобразованию вооружённых сил. Для этого была создана воинская комиссия. Её возглавил великий князь Константин Павлович. Сюда вошли М.И. Кутузов, Д.П. Волконский, А.П. Тормасов и другие видные военачальники. Комиссия рекомендовала увеличить численность войск, ввести усовершенствованное вооружение, построить новые и модернизировать старые мануфактуры, фабрики и заводы, производившие оружие и снаряжение.

Подверглись изменениям и морские силы. В кораблестроении кницы, стандерсы и другие крепления стали заменять железными, подводную часть судов обшивать медными листами. Они предохраняли днище от червей и наростов, улучшали ход и поворотливость судна.

Улучшалась и штурманская служба. Раньше все штурманы на корабле делились на три вахты. Каждая вела шканечный журнал и делала исчисление независимо одна от другой. Случалось, что при одинаковых данных результаты исчисления той или иной вахты получались разными. Теперь на каждом судне был старший штурман, наблюдавший за тремя вахтенными помощниками. Установление такого порядка позволило уменьшить число штурманских чинов и оставшимся увеличить жалованье. С учреждением должности старшего штурмана появилась возможность переводить его в морские офицеры.

В чинах флотские командиры уравнивались с сухопутными. Нижних чинов без суда запрещалось наказывать батогами и кошками, хотя линьки оставались в большом ходу.

Произведено было и незначительное на первый взгляд, но важное улучшение судовой жизни офицеров и матросов. При старых порядках матросам выдавалась на руки провизия на неделю, пища приготовлялась в котлах в складчину. Высшие чины заботились о своём пропитании самостоятельно. Некоторые офицеры составляли артели, другие питались отдельно. Такое положение только увеличивало беспорядок на камбузе.

Теперь же постановили матросам провиант не выдавать, а варить в братском котле. Из того же котла отпускать по одной порции унтер-офицерам и другим чинам, получающим полуторную порцию, и дозволять им готовить для себя какое пожелают добавочное кушанье, а за не взятую половину порции отпускать им деньги.

Иеромонаху, комиссару, шкиперу и «прочим подобным чинам» иметь один общий стол, а капитану с офицерами устраивать свою кают-компанию. Объединение сослуживцев-офицеров разных чинов, удобств и улучшения стола имело большое влияние как на смягчение нравов молодых офицеров, так и на развитие среди них дружеских отношений. В кают-компании всякий имел возможность высказать своё мнение, здесь же молодёжь приобретала от старших практические знания, так пополнялось общее образование моряков.

Полагались и награды. Орден Святого Георгия получали за военные заслуги, за двадцать пять лет беспорочной службы в офицерских чинах, а морским офицерам — за восемнадцать шестимесячных кампаний. Солдаты же за храбрость награждались знаками военного ордена четырёх степеней, которые назывались Георгиевскими крестами.

Ценной наградой была украшенная бриллиантами шпага. За взятие в плен или истребление неприятельского судна назначались призовые деньги капитанам и команде, а флагманам, командующим флотами и эскадрами выделялись значительные суммы «на стол».

Балтийский флот как главную ударную силу против французов разделили на три дивизии. Каждая имела свой флаг: белый, синий и красный. Адмиралами белого флага назначались Ушаков и Ханыков, синего — де Траверсе и Макаров, красного — Тет. Дивизии составлялись из бригад. В Кронштадте находилась одна дивизия. Одна бригада имела пять, другая — два, третья — четыре экипажа.

Однако основные баталии развернулись на суше, где хищник Наполеон применил совершенно новую стратегию. В отличие от прежних полководцев, он не считал главным захват и удерживание крепостей, городов и территорий, а прежде всего стремился к разгрому армий противника. Главное средство для достижения победы видел он в генеральном сражении, собирая ударные силы на одном участке прорыва. Если общее число вражеских войск превосходило его силы, то он бил их по частям, причём скорость передвижения войск Наполеона, их манёвренность достигали пределов возможного. В наступлении равным образом активно и энергично использовались и пехота, и кавалерия, и артиллерия, их взаимодействие было доведено до наивысшей степени совершенства.

...Тревожные эти известия доходили до России и болью отзывались в сердцах русских.

На обратном пути Крузенштерн и Лисянский договорились идти вместе. Пересекли Индийский океан более или менее без происшествий. Пользуясь тёплой погодой, команды просушивали паруса и канаты, одежду и помещения. Когда же после тропических ливней в кубриках распространялась сырость, поддерживали огонь на выносных очагах.

Подошли к мысу Доброй Надежды. Фаддей Беллинсгаузен нёс вахту и в подзорную трубу рассматривал зелёные равнины, а дальше невысокие Капские горы. Стоявший рядом Крузенштерн проговорил:

   — Подумать только, и десяти лет не прошло, как был здесь, а кажется — целая вечность...

   — А по мне время долго тянется, — вздохнул Фаддей.

   — Оттого это, что вы молоды ещё.

   — Разве вы старик? Всего-то на девять годков меня старше.

   — Да ведь численник годов у каждого человека разный. Всё зависит от обстоятельства, сколько он пережил. Всего-то три века прошло, как добрались до этого места европейцы. Португальца Бартоломеу Диаша здесь так сильно шторм растрепал, что, увидев вон ту узкую каменистую гряду — видите, она выступает далеко в море? — он дальше идти не решился. Окрестил её мысом Бурь. Если память не подводит, это было в 1488 году. Одиннадцать лет спустя земляк Васко да Гама отважился обогнуть косу. Он тоже искал путь в Индию. Оконечность Африки встретила его хорошей погодой. Над страшным мысом Бурь, над скалистым берегом клубились лёгкие перистые облака, вокруг, как и сейчас, расстилалась океанская синь. Веря в свою счастливую звезду, Васко да Гама переиначил название мыса на Добрую Надежду и, смело его обогнув, достиг вожделенной Индии. Предчувствие не обмануло морехода.

Крузенштерн, поглядев на заинтересованного Фаддея, стал рассказывать дальше:

   — Но Индия Индией, а первыми осознали стратегическую важность этой точки расчётливые и бережливые к земле голландцы. Они заметили, что мимо мыса проходит всё больше и больше кораблей, и сообразили основать здесь поселение. В 1652 году, когда наш Алексей Михайлович, батюшка царя Петра, на печке грелся, первые голландские моряки высадились на берег, отогнали туземцев в глубь материка и построили форт. Потом начали приходить другие корабли с переселенцами. Возникли другие укрепления, фактории, возделанные поля... Колонию свою они назвали Капской, от слова «кап», означающее по-голландски «мыс». Ну а в 1795 году в Нидерландах по примеру Французской революции свергли монархию и провозгласили республику. Англия тут же объявила им войну, высадила десант на побережье. Ей и наши помогали. Вы Алексея Самуиловича Грейга знаете?

   — Слышал о славном сыне Самуила Карловича. Ему с рождения мичмана присвоили. Однако встречаться не приходилось...

   — Ещё увидитесь. Так он тоже волонтёром в Ост-Индию и Китай ходил, мальчишкой в стычке с французским капером участвовал, а десант в Голландию высаживал, уже командуя «Ретвизаном». А вот Капской провинцией англичане завладели в первую очередь и без всяких хлопот. Во всяком случае, когда два года спустя я в Каптауне^[20] нанимался на фрегат «Оазо» к бродяге Линзи, британцы здесь уже чувствовали себя как дома. Кстати, мы бедовали тут вместе с Юрием Фёдоровичем... — Крузенштерн посмотрел на «Неву», которая шла в кильватере.

В Каптауне шлюпы намеревались остановиться для отдыха и пополнения припасов, что и сделали.

Уже накануне отплытия на родину Иван Фёдорович сказал Лисянскому:

   — Нам предстоит длительное плавание. В пути может случиться всякое. Тем не менее в портах будет отстаиваться некогда, ежели не хотим столкнуться со льдами на Балтике и в Финском заливе. Посему идём без остановок до Святой Елены. Там ожидаем друг друга десять дней...

   — Так долго?! Хватит и четырёх, — произнёс Лисянский.

Строптивый тон и недоброе предчувствие покоробили начальника экспедиции. Но Крузенштерн по привычке не подал виду, проговорил примирительно:

   — Ладно, пусть четыре. Но в Европе сейчас неспокойно. Нам лучше держаться там вместе.

Однако по дороге к острову Святой Елены при благоприятном пассате Лисянский забыл об этом пожелании и решил идти до Англии прямиком. «Ещё ни один корабль не совершал подобного непрерывного хода, — убеждал он своих офицеров, жаждя подвигов. «Но ведь на Святой Елене нас будет ожидать «Надежда»!» — возразил штурман Калинин. «Мы с Крузенштерном договорились всего-то о четырёх днях. Во времени убыток невелик», — ответствовал Юрий Фёдорович.

Напрасно ждал Крузенштерн Лисянского на одиноком острове Южной Атлантики. От англичанина губернатора он узнал о том, что в апреле 1805 года Британия заключила новый союз с Россией, к нему позже присоединились Австрия, Швеция, Неаполитанское королевство. Пруссия заняла выжидательную позицию.

Проведав о том, что русские и австрийцы собрались воевать против французов, Бонапарт свою Булонскую армию при 340 орудиях направил кратчайшими дорогами к Дунаю, заманил в ловушку под Ульмом австрийскую армию генерала Мака и вынудил её к капитуляции. В это время 40-тысячная армия Кутузова была ещё в 270 километрах от Ульма и не могла оказать помощи австрийцам. Имея перед собой огромную вражескую армию, Кутузов начал отходить к Моравии, чтобы соединиться с шедшим к нему 35-тысячным русским корпусом Буксгевдена и остатками австрийцев численностью 25 тысяч солдат. Ещё оставалась в запасе 30-тысячная армия Беннигсена, которая стояла в Литве и должна была выступить на подмогу. Кутузов намеревался отступать и дальше, лишь бы собрать побольше войск, но находившиеся при его армии Александр I и австрийский император Франц высказались за генеральное сражение. Возражения Кутузова императоры и генералы их свиты отвергли. Сражение состоялось 2 декабря 1805 года под Аустерлицем и, конечно же, было проиграно. Русские потеряли 21 тысячу, австрийцы около 6 тысяч убитыми и ранеными. Так отомстил Бонапарт за своё поражение в морском бою при Трафальгаре, случившееся двумя месяцами ранее.

   — В битве при Трафальгаре погиб и наш великий Нельсон, и много ваших волонтёров, — закончил рассказ о европейских событиях губернатор острова.

«Стало быть, Россия снова схватилась с Францией, — подумал о своём Крузенштерн. — Как же мы пойдём вокруг Европы? Что станем делать, если встретимся с французским флотом? У нас же мало орудий!»

   — Сэр, — обратился он к губернатору. — Нельзя ли получить у вас пушки?

   — Конечно, можно, мы ведь союзники! — с пафосом ответил тот и за дюжину изношенных орудий запросил такие деньги, что от сделки пришлось отказаться.

В Бискайском заливе за «Надеждой» погнался французский фрегат. Вот где пожалел Иван Фёдорович, что нет рядом другого русского шлюпа. Вдвоём от настырного француза как-нибудь бы отбились. Дистанция неотвратимо сокращалась. Беллинсгаузен приказал зарядить все орудия, готовясь принять неравный бой. Скоро фрегат с ощетинившимися пушками подойдёт на прицельный выстрел — и начнётся баталия...

Но, по счастью, сначала туман, а потом и шторм позволили уйти от погони. Чтобы избежать подобных встреч, Крузенштерн попросил Фаддея рассчитать маршрут не через ближний Ла-Манш, а вокруг Британских островов, далее мимо Скандинавии в Балтийское море.

19 августа 1806 года после трёхлетнего плавания вокруг света «Надежда» стала приближаться к Кронштадту. Ещё на подходе, окинув рейд взором, Фаддей разглядел среди прочих судов «Неву».

— Иван Фёдорович! — позвал он Крузенштерна. — Глядите, наша «Нева»! По месту стоянки да и по виду она стоит уж никак не меньше двух недель.

Крузенштерн взглянул на шлюп и отвернулся. В глазах его стояли слёзы. Другое, более чувственное и радостное занимало его в это мгновение — встреча с родимой землёй и близкими людьми, жившими на этой земле.

5

За три года Кронштадт не то что преобразился, но переменился к лучшему. Город разросся и похорошел. Набережные одели в тёсаный камень. На главной площади стали строить кирпичный собор вместо деревянной церкви. Поблизости появились казармы флотских экипажей.

Но ещё больше изменений Фаддей нашёл в Петербурге и памятном каждому моряку Адмиралтействе. Старое здание, строенное Петром I, приобретало новый вид. Окружавшие его валы срыли за ненадобностью, рвы засыпали, часть хоромин, выходивших окнами на Зимний дворец, украсили лепниной. Кругом устроили прекрасный бульвар.

Андреян Дмитриевич Захаров, знаменитый зодчий, поклонник ампира, вложил в свой проект весь пыл души. Из двора он вывел все коптильни-мастерские, а в зданиях разместил центральные учреждения морского ведомства: департамент министра, Адмиралтейств-коллегию, адмиралтейский департамент с подчинёнными ему присутствиями — библиотекой, музеем, типографией. Во внутреннем корпусе он оставил только необходимые при судостроении мастерские и магазины.

Не ограничиваясь целесообразным внутренним расположением, архитектор в наружных украшениях постарался выразить специально морское назначение всех построек.

Внимательно рассматривая новое Адмиралтейство, Фаддей удивился и некоторой несуразности барельефов. Почему-то попали сюда и некоторые герои древности, имевшие весьма отдалённое отношение к флоту российскому, — Пирр, Ахилл, Аякс, Александр Македонский...

Две группы у входа в большую арку под шпилем представляли граций и морских нимф, поддерживающих глобусы. Лагштоки на двух павильонах, выходящих на Неву, держали дельфины, и на вершине шпиля, как венец всего здания, находились корабли под всеми парусами.

Беллинсгаузен обошёл весь квартал, занимаемый Адмиралтейством, ещё раз и ещё... Всюду копали, клали фундамент, подвозили тёсаный камень и кирпичи, доски и брёвна. В отличие от фасада здания, квартал представлял собою огромную стойку. Фаддей поджидал Крузенштерна, который договаривался о своих делах с учёным советом при Адмиралтействе.

Перед тем как разъехаться, Фаддею хотелось побыть наедине с капитаном, проститься по-человечески. Крузенштерн наказывал ждать у входа под шпилем без четверти каждого часа, поскольку не знал, сколько времени проведёт в департаменте. Ни в первый, ни во второй, ни в третий час его не было — и Беллинсгаузену не оставалось ничего иного, как подробно созерцать пока ещё не завершённое творение Андреяна Дмитриевича Захарова.

После окончания плавания государь щедро одарил всех участников. Крузенштерну он предоставил трёхлетний отпуск с денежным содержанием в три тысячи рублей — для завершения научного труда, определил пожизненную пенсию, наградил орденом Владимира 3-й степени, произвёл в капитаны II ранга. Таких же наград удостоился капитан «Невы» Юрий Фёдорович Лисянский. Офицеры получили по тысяче рублей, повышение в чинах, отпуск за три года плавания. Значительную пенсию назначил и матросам, разрешив выйти в отставку, кто того пожелает.

В честь кругосветного путешествия отчеканили особую медаль. Ею наградили всех офицеров и матросов шлюпов «Надежда» и «Нева».

Иван Фёдорович появился лишь в шестом часу пополудни.

Устроились в кондитерской Привато, славившейся изысканными винами и едой.

Хлопоты по сдаче имущества и привезённых товаров из Русской Америки, с Камчатки, Китая, отчёты, визиты начальству изрядно утомили Крузенштерна. Он хотел поскорее отъехать в своё имение. Там ожидали его жена с четырёхлетним мальчиком, который ещё не видел отца. Не терпелось капитану и скорей засесть за книгу о странствиях «Надежды» и «Невы».

— Замахнулся на три тома, — сказал Иван Фёдорович, отослав полового за вином и закуской. — В первых двух расскажу о ходе самого плавания, увиденных нами землях и народах. Третий же целиком посвящу научным трудам по гидрологии, метеорологии, астрономии с приложением карт разных частей Южного океана, где побывала «Надежда». Если бы вы знали, Фаддей, как хочется мне засесть за бумагу!

   — Вполне понимаю вас. Миру, а россиянам особенно, описание нашего вояжа окажет неоценимую пользу и пробудит любознательных.

   — А вы сами можете предложить собственные наблюдения?

   — Разумеется. В дополнение к официальному отчёту и картам, что вам сдал, пришлю некоторые соображения, хотя... — Фаддей неожиданно рассмеялся.

   — Что «хотя»? — заинтересовался Крузенштерн.

   — Быстрого коня нет нужды подстёгивать, умному человеку нет нужды подсказывать.

   — Лесть вам не к лицу, — укорил Иван Фёдорович.

   — А я и не собираюсь льстить, — протестующе махнул рукой Фаддей. — Главное, что я вынес из нашего вояжа, — это чрезмерная необходимость полного соединения экспедиции, если она состоит из двух кораблей. А то получалось, кто в лес, кто по дрова.

   — Тут моей вины нет.

   — Вас никто не винит. Но если бы отсутствовала резановская миссия, корабли должны были постоянно держаться вместе.

Крузенштерн задумчиво повертел бокал с пуншем, со вздохом признался:

   — Может, я и ошибаюсь, но Лисянскому лучше бы участвовать или главенствовать в другой экспедиции, а мне следовало подыскать бы другого на «Неву» капитана.

   — Вы не ошибаетесь. Юрий Фёдорович для экспедиции много сделал, однако немало и тревог излишних нанёс. Характеры у вас разные, оттого и не было согласия.

   — Ну а вы теперь что думаете делать? — спросил Крузенштерн, чтобы переменить разговор. Очевидно, ему неприятно было вспоминать прошлые трения.

   — В отпуск съезжу к знакомым на Эзель, а потом... куда пошлют, — ответил Фаддей, не упомянув имени Айры, к которой всей душой стремился.

   — А не поехать ли нам вместе? Доберёмся до Ревеля, оттуда вам проще попасть на остров, — предложил Иван Фёдорович, но без воодушевления, скорее из вежливости.

   — Нет. Хочется побыть одному, — простодушно признался Беллинсгаузен.

После трёхлетнего совместного проживания ему и впрямь мечталось отдалиться от всех соплавателей, какие бы чувства ни питал он к ним. Осознание дружбы придёт потом, уже в воспоминаниях. Пока же душа требовала отдыха в одиночестве и покое.

Крузенштерн не стал настаивать, понял состояние лейтенанта. Поднимаясь, всё же проговорил:

— Если случится оказия, благоволите меня навестить. Вас я всегда буду рад принять...

Распрощались на Вознесенском проспекте против Александровского рынка. Капитан нанял извозчика, чтобы успеть к завтрашнему отъезду собрать вещи. Беллинсгаузен остался один. Закатное солнце отражалось лишь в окнах верхних этажей. Не зная зачем, он повернул к центру. Ноги сами понесли его к Большой Садовой, оттуда по липовой аллее к месту, где давно хотел побывать.

В вечернем сумеречье страшным и неприветливым показался ему Михайловский замок. Его закладывали в феврале 1797 года, за два месяца до того, как гардемарину Беллинсгаузену присвоили звание мичмана. Строил дворец итальянец Бренн на месте пришедшего в ветхость «летнего дворца» императоров и императриц, начиная с Анны Леопольдовны и кончая Елизаветой Петровной. Павел I повелел «делать спешно», не указав сроков, а раз так, то работы закипели с изумительной скоростью и муравьиной суетою. В день на площадках было занято по шести тысяч каменщиков, плотников, отделочников, землекопов и прочих строительных мастеровых. Не хватало кирпичей, брали взаймы у тех, кто обзаводился новым жильём неподалёку, не было мрамора — отнимали от возводившегося в ту пору Исаакиевского собора.

Сказывали, будто однажды часовому караула у «летнего дворца» явился в сиянии юноша и сказал, что он, архангел Михаил, желает на этом месте видеть храм во имя архистратига Михаила. Часовой, понятно, доложил о происшествии начальству. Когда же весть дошла до императора, тот ответил, что ему известна воля архистратига — повелителя всех небесных сил, потому он и приказывает строить церковь в честь Михаила-Архангела и Михайловский дворец.

Строение получилось похожим на средневековую крепость. Со всех сторон его окружили обложенными камнем канавами, на земляных валах расставили пушки, примыкавший к дворцу сад обнесли каменной стеною в два с лишним метра высотой. А вот не уберегли Павла Петровича все эти укрепления от насильственной смерти. Убили те же, кого он пригрел, дал самые высшие должности. Впрочем, убийцами можно посчитать не только самих исполнителей, но и тех, кому не по душе пришлись слишком суровые порядки в управлении. Но вот загадка: Пётр I не менее жестоко рушил традиции, сложившийся веками уклад, пролил немало кровушки, поднял Россию на дыбы. Однако, если не считать Стрелецкого бунта, спровоцированного Софьей, из приближённых только сын Алексей пошёл супротив отца, другие же готовы были за царём в огонь и воду. Почему? На этот вопрос Фаддей не мог найти ответа.

С императором Павлом он виделся несколько раз, при выпуске даже удостоился внимания, и проникся к нему прямо-таки божественным поклонением. Павел дал ему новое имя, он же потребовал служения, какого желал сам Фаддей. Иначе жизнь лишилась бы смысла. Александр Павлович, которого Беллинсгаузен видел при отплытии и разговаривал на приёме, данном по окончании плавания, мало походил на отца не столь внешне, сколь внутренне. Он старался всем нравиться. Отец бывал искренен во всём — в гневе, радости, любви, одержимости. Сын же, чувствовалось, больше играл роль очарователя, на самом же деле был скрытен и недобр.

Проницательный Наполеон, превосходно разбирающийся в людях, дал Александру I наиболее точную характеристику уже перед смертью на острове Святой Елены: «Царь умён, изящен, образован, он легко может очаровать, но этого не надо опасаться; он не искренен; это настоящий византиец времён упадка империи. У него, конечно, есть подлинные или наигранные убеждения, однако, в конце концов, это только оттенки, данные ему воспитанием и наставником. Поверят ли мне, если я скажу, что мы с ним обсуждали в Тильзите? Он доказывал мне, что наследование является злом для верховной власти, и я вынужден был потратить целый час и призвать на помощь всё моё красноречие и логику, дабы доказать ему, что подобное наследование есть покой и счастье народов. Вполне возможно, что он меня дурачил, ибо он тонок, лжив, ловок; он может далеко пойти. Если я умру здесь, он станет моим настоящим наследником в Европе. Только я мог его остановить, когда он появлялся во главе своих татарских полчищ...»

«А ведь мне придётся служить и этому царю», — подумал Фаддей устало.

Он ушёл от Михайловского замка, когда совсем стемнело и фонарщики стали зажигать масляные фонари. Утром он собрался пойти на почтовую станцию, чтобы выправить подорожную до ближайшего к Эзелю порта Виртсу, а дальше морем добраться до Аренсбурга и оттуда до Лахетагузе и Кихельконне, где жила Айра.

6

Семейство Юри Рангопля — Эме, Аго с женой Уусталь, даже девятилетний Олев, наслышанный о знаменитом «дяде», — успело приготовиться к приезду Фаддея. Знали они о великом плавании из «Санкт-Петербургских ведомостей» и от моряков, с которыми встречались в Аренсбурге и Ревеле, куда иногда приезжали по делам. Они выходили на дорогу, проложенную по побережью острова, при каждом звоне колокольчиков со стороны Аренсбурга. Им казалось, что Фаддей непременно должен появиться оттуда.

Но он приехал совершенно неожиданно не сушей, а морем. Командир Виртсу — отставной капитан-лейтенант, едва увидев подорожные бумаги Беллинсгаузена, тут же распорядился снарядить единственный в его распоряжении бот и доставить знатного пассажира прямо к Лахетагузе. «Вот оно, бремя славы», — подумал Фаддей с удивлением и приятностью. Уж никак не представлял он, что весть о кругосветном вояже докатится до маленького городка в Эстляндии и найдёт благодарственный отклик в душе старого моряка.

С берега приближавшийся бот первым увидел шустрый мальчишка Олев. Обычно такие суда редко появлялись возле Лахетагузе. Юри, Эме и Аго выскочили из дома и со взгорка стали наблюдать, как бот, не убоявшись двух каменистых гряд, прошёл по глубокому фарватеру, матросы опустили мачту вместе с парусом и выбросили якорь возле самой кромки мелководья. Юри и Аго поняли: ботом управлял кто-то из знающих здешние места людей. Таковым мог быть только поручик Абнер, аренсбургский таможенный цербер, который до сих пор продолжал служить и возвысился до майорского чина. Однако теперь опасаться Абнера не было нужды. Рангопли давно забросили опасный контрабандный промысел и после царского указа 1803 года «О вольных хлебопашцах» перешли в это сословие, как и многие жители на Эзеле. Однако основной доход они получали не от пахотной земли, а от скота и рыбной ловли. Одних свиней они держали больше сотни, да стадо коров с бычками, лошадей — рабочих и выездных. К старой пойеме прибавили ещё пять малых сейнеров. На них плавали замляки и часть улова сдавали Юри. У него же эту рыбу перерабатывали — вялили, коптили, солили. Отходы вперемешку с отрубями шли на корм свиньям и скоту. Юри с сыном Аго уважали как расчётливых, работящих хозяев и справедливых людей. Вот почему прибытие Абнера, если это был он, нисколько не встревожило семейство.

Из-за бота вывернулась шлюпка. В ней сидело четверо гребцов, рулевой на корме. На нос поднялся какой-то офицер в фуражке с высокой тульёй, недавно принятой на флоте. Когда матросы подхватили большой кожаный баул, а впереди них пошёл офицер со знакомым сундучком в руке, Зме схватилась за сердце и прошептала:

   — Господи, это же наш Фабианчик!..

Она никак не могла смириться с другим именем и звала его по-старому. Она кинулась навстречу, за ней побежали Аго, Уусталь и Олев. Юри остался на взгорке. Он не привык на людях выказывать чувства. Он доказывал делом. С раздумьями о Фабиане он и Айру не забывал.

Чтобы не чувствовала она своей зависимости и оставалась свободной, он отдал под её попечительство ферму в соседней деревне Кихельконне, где разводился молодняк. Айра, как истинная эстонка, любила работу и хозяйство. Чистопородное потомство она продавала с немалой выгодой. Добрая молва о ней шла по всему острову. Находились охотники до богатой и красивой вдовы, но Айра всех отвергала. Только Рангопли знали о причине.

Пока в его мозгу ворочались мысли о Фаддее и Айре, Эме уже неистово осыпала гостя поцелуями, Аго ласково дубасил друга своими кулачищами, а пострелёнок Олев крутился волчком, ожидая, когда же «дядя» удостоит его своим вниманием. Матросы донесли багаж до дома, деликатно отказались от чарки и вернулись на бот, который тут же отчалил.

Наконец очередь дошла и до Юри. Фаддей поклонился ему в пояс, растроганно прижался к груди приёмного отца. Олев взглянул на деда, застыл от изумления. Он никогда не видел, как Юри плакал, по худым, морщинистым щекам, похожим на кору дуба, текли слёзы.

К вечеру затопили баню. Она не остыла ещё со вчерашнего субботнего дня. Аго оторвал сына от диковинных игрушек, привезённых Фаддеем, позвал на двор:

   — Скачи в Кихельконне, скажи тете Айре — Фаддей приехал.

Мальчишка радостно кивнул, вывел из стойла любимого Дагмара, перекинул через спину мягкую овчину — и был таков.

Бани на Эзеле топились не по-чёрному, как в России, а делались с трубой, пол, широкие лавки и потолок устилали берёзовыми ветками, запаривали для здорового духа можжевельник, в котле, обложенном раскалёнными камнями, был кипяток, в другой бочке — тёплая вода, в третьей холодная. На подоконнике горела лампадка, её пришлось зажечь, поскольку уже стемнело, а Фаддей всё хлестал и хлестал себя веником, обливался ледяной водой, снова наддавал пару, наслаждаясь необъяснимым чудом обновления. Он удивился, что Аго не пошёл с ним, как бывало раньше.

Меньше летом, больше зимой баня доставляла им, ребятишкам, массу восторгов. Они выскакивали из пекла, барахтались в снегу или в море, скакали по сугробам и кидались в жар. Камни трещали от гнева, казалось, неистовствовали от ковша воды, окутывались обжигающим паром, который взмётывался вверх, отбрасывался потолком к полу, заполняя пространство белой горячей мглою. Они бы бесились хоть до утра, но Эме, посчитав, что ребятишки натешились вволю, сгоняла их с полок, кидала им хрустящие простыни, и они чертенятами неслись в дом, где разомлевший Юри допивал второй самовар. Мамка подавала им остывающие кружки, чтоб не обожглись сдуру, и пододвигала плошки с вареньем из брусники, земляники, смородины, клюквы, морошки — всего, что росло в лесах и на лугах Эзеля и варилось на мёду летнего сбора. Завтра их ожидало воскресенье, Копли Рейнвальд правил мессу со взрослой паствой и ученье в этот день отменял — можно было спать без побудки, делать всё, что взбредёт в голову.

Уплыв в воспоминания, Фаддей не заметил, как кто-то торопливо разделся в предбаннике, вошёл внутрь, прихлопнув плотно дверь.

   — Фаддеюшка!

Он плеснул в глаза холодной водой. В туманном, розоватом от светильника мареве, точно во сне, увидел беломраморную Айру. Он кинулся к ней, опрокинул шайку, почувствовал тугое тело, шелковистый живот, крутые, выпуклые груди. В трепетно-жгучем поцелуе сомкнулись их губы. Жизнь, целую жизнь с грустью, отчаянием, сладостью он мечтал об этом мгновении, грезил всегда, везде — в моросливых набережных Кронштадта, ночном бдении вахт, неоглядных морях, горячих тропиках и студёных сопках. При виде доступных женщин, которых не хотел, как бы ни играла молодая кровь, он помнил об Айре. И теперь она — красивая, чистая, единственная, презрев трусливые предрассудки, трепетала в страстных объятиях любимого человека. Мужчины помнят трёх женщин: первую, последнюю и одну. Кем станет для Фаддея Айра? Кем станет для Айры Фаддей? Но они не думали об этом. Они полагались на судьбу и Божью волю, которая оставалась, как бы то ни было, на стороне любящих.

...Далеко за полночь, когда даже неугомонного Олева сморил сон и ушли на свою половину Аго и Уусталь, Юри отодвинул кружку с крепким эзельским пивом и встал.

   — Сын мой, — с какой-то неловкой торжественностью обратился он к Фаддею, — теперь ты знаешь, как хорошо бывает после долгого отсутствия вернуться в родные места, к родным людям.

Потому мы сделали для тебя дом. Может быть, когда-нибудь тебе станет тяжело нести морскую службу или ещё какая другая нужда заставит вернуться на сушу, знай — здесь, в Лахетагузе, у тебя есть приют.

Он зажёг фонарь и через огород повёл Фаддея и Айру к недалёкому лесу. Эме несла кошку. По старому обычаю кошка первой Должна войти в жилище, прогнать злые силы, установить домашний порядок и чистоту. Взошли на крыльцо, Юри бесшумно распахнул двери. Миновали просторные сени, открыли другую дверь. Эме опустила кошку на пол, некоторое время та постояла, прислушиваясь и принюхиваясь, и смело вбежала в комнаты. Даже при слабом свете фонаря было видно, с каким усердием Юри и Аго, Эме с невесткой обставляли дом мебелью, украшали ковровыми дорожками. Когда же засветили свечи, Фаддей увидел на столах, подоконниках, у резной деревянной кровати букеты полевых цветов. Видно, ещё днём Эме и Уусталь побывали здесь, делая последнюю приборку. И никто из Рангоплей ни словом не обмолвился о доме для Фаддея. Юри поступил точно так же, как в своё время с сундучком перед отъездом Фаддея на первую службу.

Место на берегу залива у леса он выбрал давно. Первый, хозяйственный этаж в три комнаты он выложил из дикого камня, а второй — кабинет и спальню — сделал из сосновых брёвен, крышу покрыл черепицей, заказав её у славных ревельских мастеров. Он думал, что когда-нибудь Фаддей закончит свои плавания, обзаведётся семьёй и поселится в тишине доживать свой век. Он сам и его семейство сделали всё с такой любовью и аккуратностью, что приходи и живи, ни о чём не заботясь.

В столовой был накрыт стол, но уже с заморским вином и городскими сластями. Эме вынесла иконку и передала мужу. То ли от хмеля, то ли от проснувшейся вдруг пиратской удали на суровом костистом лице Юри засияла дерзкая улыбка:

— Вместо патера благословляю вас... Не мы выбираем судьбу. Любите, сколько будет любиться.

И осенил Фаддея и Айру иконой.

За годы одиночества Айра привыкла сама решать все дела. Родители её умерли, и она полностью отдалась работе на ферме в Кихельконне. Иногда вспоминала Фаддея, тогда сладко щемило сердце. О нём до Рангоплей доходило мало вестей, но она ловила даже самую малость. Её не останавливали ни разница в возрасте, ни невозможность жить, как другие. Она просто хотела видеть его. А увидев, что её независимость ничто в сравнении с любовью к Фаддею, она беззаветно пожертвовала гордостью, не рассчитывая на ответную любовь. Но оказалось, что и он любит её, и она с сумасшедшей радостью подчинилась этому захватившему их чувству. Она готовила еду, которую любил он, делала то, что ему нравилось, старалась жить его жизнью, лишь бы доставить удовольствие ему.

Теперь они вместе жали рожь и убирали овощи, ездили верхом к телятнику, в леса и по округе, ходили в море иногда вместе с Рангоплями, чаще одни, ей по душе были и дождь, жара, холод, море, цветы. С удивлением она заметила, что Фаддей не переносит дождя и холода. Невдомёк ей было — сказывались отроческие кадетские годы в Кронштадте, когда каморы Морского корпуса в Итальянском дворце промерзали зимой до изморози на стенах и кадеты лязгали зубами, кутались в льняные канифасные сюртучишки, а от дождей в воздухе повисала удушливая сырость. Когда она поняла это, то постаралась устранить неудобства: укрывала плащом от дождя, а перед ночными заморозками протапливала печи. Не понравились Фаддею разные безделицы — статуэтки, расписные тарелки на стенах, ларцы и шкатулки, что, по мнению Рангоплей, создавало комфорт, и потихоньку все эти вещицы перекочевали в чулан, осталось лишь то, что служило, что надобилось в быту.

Смешно ей было видеть, как сильный, здоровый мужик неловко управлялся с вилами, но тут же догадывалась: даже пустячное дело требовало сноровки, которая прививалась с детства, а сирота никогда не возился с коровами, покосом и сеном, где ж тут научиться в одночасье.

Бывало, на лов рыбы уходили все мужчины, включая малолетку Олева, тогда Айра седлала коня и неслась на ферму в Кихельконне, быстро поправляла запущенное без неё хозяйство, давала нагоняй нерадивым работникам и начинала томиться в ожидании. Дни шли за днями, пойема Рангоплей ходила по Балтике с места на место, Олев следил за чайками — первыми разведчиками сельдяных косяков, Аго исподволь пытался склонить Фаддея к мысли бросить службу, поселиться в Лахетагузе, однако тот отмалчивался. Как ни хорошо было с Айрой, но влекло нечто другое, не осознанное ещё, не сравнимое с узким, хотя и счастливым мирком.

Когда пойема возвращалась с уловом, у Айры были готовы стол и пиво. С радостной улыбкой она принимала гостей и спешила на помощь Эме и Уусталь управляться в разделкой рыбы. К ночи она возвращалась утомлённая, почти без сил, но при виде Фаддея усталость пропадала. Благодарная сызмальства, безотчётно добрая и чуткая, она улавливала малейшее беспокойство Фаддея, старалась не тревожить его, оказываться рядом, когда он хотел этого, и исчезать, если ему хотелось побыть одному.

Беда тянется долго, а счастье проносится, как падающая звезда. Ясным солнечным днём у Лахетагузе появился знакомый канонерский бот из Виртсу. Он привёз пакет с печатями и надписью: «Капитан-лейтенанту Беллинсгаузену. Вручить лично и срочно». Окаменела Айра, встревожились Рангопли, у Фаддея дрогнули пальцы, разрывавшие плотную бумагу. Глаза пробежали по строчкам приказа: явиться незамедлительно к командиру фрегата «Тихвинская Богородица» капитану I ранга Силину. Подписал Пётр Иванович Ханыков, но уже не как начальник Кронштадского порта, а как командующий эскадрой. Это означало, что флот готовился к военным действиям, — только где и с кем?

Собирались торопливо и бестолково. Всё валилось из рук. Айра, осунувшись и сразу постарев на несколько лет, никак не могла взять в толк, что любимый уезжает — надолго, быть может, навсегда. Она собиралась идти по дороге, которой на самом деле и не существовало. Всё был сон — неповторимый, божественный, но сон. Теперь наступало пробуждение. Она не хотела возвращаться к яви, лучше лечь к его ногам и не отпускать или поехать с ним, стать рабыней. Только примет ли её Фаддей в этом качестве? Нет, не примет. Он любил её такой, какой она была. Да и она не привыкла жить, сидя на чужих коленях. Но когда он уже занёс ногу, чтобы вступить в шлюпку, она упала к его стопам и зарыдала как по умершему.

7

Долгожители Пруссии, Польши, Прибалтики не помнили зимы более слякотной, уродливо-капризной, бессолнечной, чем зима 1806—1807 года. Лили дожди, сыпал мокрый снег, дули сырые ветры, с похолоданием зашумели метели. В грязи и сугробах увязли экипажи, пушечные лафеты, солдатские сапоги. В эту зиму, как и в прошлую, Бонапарт со своими верными маршалами бил поодиночке участников союзной коалиции^[21]. При Йене и Ауэрштедте он разгромил пруссаков и занял Берлин. Отсюда двинулся навстречу корпусу Леонтия Леонтьевича Беннигсена, нанёс удар у Пултуска, затем выиграл битву под Эйлау, в которой погибли 26 тысяч русских солдат. «Чёрт знает, какие тучи ядер пролетали, гудели, сыпались, прыгали вокруг меня, рыли во всех направлениях сомкнутые громады войск наших и какие тучи гранат лопались над головою моею и под ногами моими!» — вспоминал участник этого сражения Денис Давыдов.

Наполеон хотел вынудить императора Александра смириться с волей Франции. «Я считаю, что альянс с Россией был бы очень выгодным, если бы она не была столь своенравной и если бы молено было хоть в чём-то положиться на этот двор», — писал он Талейрану.

Летом, точнее 14 июня 1807 года, Наполеон окончательно добил Беннигсена в битве под Фридландом, занял последнюю прусскую крепость Кёнигсберг. Александру I ничего не осталось, как пойти на переговоры. Находясь в Мемеле у прусского короля, Александр I послал начальника одной из дивизий князя Лобанова-Ростовского к императору французов с наказом: «Скажите Наполеону, что союз между Францией и Россией был предметом моих желаний и что я уверен, что он один может обеспечить счастие и спокойствие на земле. Совершенно новая система должна заменить существовавшую доселе, и я льщу себя надеждой, что мы быстро поладим с императором Наполеоном, так как будем договариваться без посредников. Прочный мир может быть заключён между нами в несколько дней!..»

Бонапарт любезно принял Лобанова, оставил обедать, а потом, указав на реку Вислу на карте, сказал: «Вот раздел между нашими двумя империями. Ваш повелитель должен властвовать с одной стороны, я с другой». Он послал своих сапёров на реку Неман, которые построили два плавучих павильона, похожих на купальни. Один большой, другой поменьше. На большем, со стороны, обращённой к правому берегу, означили зелёную литеру «А», а на том, что глядел в сторону левобережья, — литеру «N».

Утром 25 июня 1807 года царь Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм в сопровождении нескольких генералов и адъютантов выехали из городка Тильзита. У одинокой мызы король со штабом спешились и стали ждать возвращения своего союзника. Александр со свитой двинулся дальше к Неману, разделявшему тогда Россию и Пруссию. Высокий, стройный Александр в парадном мундире Преображенского полка, в шляпе с большим плюмажем, тесных лосинах, начищенных ботфортах вместе с братом Константином, генералом Беннигсеном, министром иностранных дел бароном Будбергом и двумя генерал-адъютантами подошёл к небольшой барке с французскими гребцами, увидел широкий плот посреди реки. Он, наследственный монарх, государь по крови, повелитель милостью Божьей, перед встречей с императором французов — узурпатором и выскочкой — старался казаться спокойным, не выказывал уязвлённого самолюбия.

До русского берега донёсся гул: это французские солдаты Старой гвардии приветствовали своего кумира. Наполеон скакал впереди разряженной свиты. Александр и приближённые расселись по местам, гребцы взмахнули вёслами. Обе барки причалили почти одновременно, но нескольких секунд хватило Наполеону, чтобы пересечь плот и подать руку Александру, помогая ему сойти с барки. Обнявшись, они вошли в малый павильон. Свитские остались на плоту — русские и французы, — знакомясь и разговаривая между собою.

Через два часа беседы с глазу наглаз императоры вышли, весьма довольные друг другом. Царь сел в свою лодку, на берегу ему подвели коня, и он поскакал к поджидавшему его на мызе прусскому королю.

Вместе с другими русскими генералами в свите Александра находился атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов. Во время первой встречи, когда царь представлял их, Наполеон только бросил на него быстрый взгляд и стремительно прошёл мимо, не сказав ни единого слова приветствия.

   — Не знаю, отчего я таким страшным показался императору, вроде ничем не разнюсь от других людей, — притворно недоумевал атаман, хотя знал, что его донцы доставляли немало хлопот французам.

В другой раз на генеральном смотре русских войск в присутствии обоих императоров и короля прусского Платов прямо-таки не сводил взгляда с французского монарха. Это заметил один из наполеоновских маршалов. Подъехав к Матвею Ивановичу с переводчиком, он спросил:

   — Конечно, атаману нравится великий Бонапарт, раз он так пристально смотрит на него?

   — Я смотрю на его лошадь. Весьма хочу отгадать, какой она породы: персидской, арабской, а может, египетской или какой другой нации, — ответил прямодушный Платов.

Нескольких русских генералов Наполеон решил наградить орденом Почётного легиона, отказался только Платов:

   — За что ему меня награждать? Я ему не служил и служить не буду...

За джигитовку и умение мастерски стрелять из лука изумлённый Наполеон всё же подарил ему табакерку, осыпанную дорогими камнями, и с собственным портретом. Донскому атаману она пришлась по душе. Когда в апреле 1814 года Наполеон отрёкся от престола, Платов заменил на табакерке изображение императора на «приличный антик» и носил этот подарок до самой смерти.

Одиннадцать дней шли переговоры. За блеском парадов и обедов, пьянящей мишурой балов, обменами тостами и орденами скрывалась главная цель — присоединение России к континентальной блокаде, направленной на удушение Англии. Это было выгодно Наполеону, но никак не русским купцам и помещикам, которые до этого активно торговали с Англией, пополняя казну государства. Русские не могли примириться с мыслью, что опаснейший враг, погубивший десятки тысяч солдат, вдруг стал союзником. В Петербурге Наполеона давно считали антихристом, а Беннигсена, возглавлявшего «мирную партию», воспринимали как предателя. Тильзит вызвал глубокое возмущение в русском обществе. Это понимали и далёкие от высших сфер люди. За них высказался тот же Денис Давыдов, служивший в ту пору в лейб-гвардии: «Общество французов нам ни к чему не служило, ни один из нас не искал не только дружбы, но даже знакомств ни с одним из них, невзирая на их старания, вследствие тайного приказа Наполеона привлекать нас всякого рода приветствиями и вежливостью. За приветливость и вежливость мы платили приветствиями и вежливостью — и всё тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть».

А далеко на юге, в Дарданеллах и Эгейском море, била турок русская эскадра Дмитрия Николаевича Сенявина. За несколько дней до Тильзита она настигла неприятельский флот около полуострова Афон. Неспокойно было на сердце у моряков — как бы турки не ушли. Но турки приняли бой. Они открыли огонь с дальней дистанции, что было признаком вялости духа. Русские же, не отвечая, приближались с великим терпением. Они не показывали, что у них артиллерия хуже: то был признак бодрости духа — драться вблизи! По свидетельству мичмана Захара Панафидина, впоследствии известного кругосветного морехода, «стремительная атака наша была ужасна». В азартной сумятице сражения, гудевшего, как таёжный пожар, как-то позабылся наказ адмирала: срезать огнём мачты и паруса, тем самым «обезноживая» противника. Даже многоопытный адмирал Алексей Самуилович Грейг, изголодавшийся по настоящей баталии, бросался то на одного, то на другого неприятеля, не довершая погибели каждого.

Убегая, турки бросили отставший линейный корабль «Седель-Бахри» («Оплот моря»). Его догнав брат Петра Михайловича Рожнова Андрей Рожнов на корабле «Селафаил». Уже опустилась ночь, горели звёзды, светила луна.

— Аман, аман! — завопили турки, прося пощады.

На «Седель-Бахри» держал свой флаг адмирал Бекир-бей. Но там же были и русские. Их, почти нагих, приковали тяжёлыми цепями к пушкам и принудили палить по своим соотечественникам. Янычары с плетьми следили за их действиями. Это были несчастные с погибшего у албанских берегов корвета «Флора».

Командовал судном Всеволод Кологрив. В январе 1807 года «Флору» настигла страшная гроза. Молния сшибла обе мачты, сильный шквал бросил корабль на камни. Люди спаслись на берегу, но не избежали плена. Албанцы, находясь под властью турок, разорвали союз с Россией, решили доставить русских матросов в Стамбул. С офицеров сорвали золотое шитьё, у моряков срезали металлические пуговицы, как срезают с арестантов. Оборванных, голодных, измождённых людей гнали по горным тропам, били палками отставших. Одного хворого матроса товарищи несли на руках, пока стражник, заявив, что из-за него пленные ползут еле-еле, не отрубил несчастному голову. В середине марта подошли к Константинополю, где цвели абрикосовые и гранатовые сады, на виноградниках работали крестьяне. Вот что рассказывал офицер «Флоры» Николай Клемент:

«Наконец привели нас к верховному визирю во двор, посреди которого сидело человек пятьдесят пленных сербов в кандалах; они находились тут уже около трёх суток. Мы были свидетелями, как совершался над ними приговор и как всем им по очереди рубили головы. Между тем как сие происходило, начали нас обыскивать и почти оборвали до рубашки. Мы не видели верховного визиря, оттого ли, что тут было множество народа или что мы не смели поднять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посол генерал Себастиани, бывший свидетелем нашего унижения. Вдруг кто-то (надобно думать, сам визирь) махнул платком, и нас повели в прежнем порядке через город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что кругом нас происходило, и тогда только опамятовались, когда очутились на берегу Константинопольского залива. Нас посадили на большие перевозные суда и повезли неизвестно куда; мы же полагали, что везут на противоположный берег Азии, в город Скутари, дабы оттуда отправить в провинции и всех, как невольников, продать. Но переезд наш, сверх нашего чаяния, продолжается недолго. Мы увидели себя в части города, называемой Галата, где находится их адмиралтейство... По выходе на берег провели нас через трое железных ворот на обширный двор, посреди коего выстроен огромный каменный дом с слуховыми только окошками, в нём содержатся их преступники, скованные попарно. Звук цепей прежде всего поразил наш слух и уведомил о нашей участи».

Моряки «Флоры» изведали каторгу в стамбульском «мёртвом доме» сполна. Из числа пленных отобрали канониров и приковали к пушкам корабля «Седель-Бахри». Их-то и вызволил из неволи Андрей Рожнов^[22].

Вопреки Наполеону, утверждавшему, что руководство армией требует вдохновения, а руководство флотом — лишь ремесленных навыков, один из русских флотских летописцев доказывал обратное: «Управлять флотом гораздо важнее, величественнее, чем армией, ибо здесь повелеваешь в одно время не только людьми, но бесчувственными громадами, грозными стихиями. Мне кажется, плавание флота, раздирающего хребет моря, должно поразить душу более сильнее, чем всякое движение стройного войска».

Любопытна деталь, показывающая коварство Наполеона во время переговоров в Тильзите. На параде он получил донесение от посла Себастиани. Тот писал о вспыхнувшем в Турции восстании и отречении султана Селима от престола. Наполеон сказал находившемуся рядом русскому императору, что падение Селима освобождает его от всех обязательств по отношению к Турции, которую он поддерживал до сих пор, теперь совесть его спокойна, он получил возможность осуществить великие планы, которые задумывал сам и к которым обязывала его дружба с Александром.

Вскоре после подписания Тильзитского договора он заявил Талейрану, что его надежда на Турцию шатается и начинает рушиться. Тут же он поручил командующему Далматской армией Мармону изучить вопрос, что могут дать восточные провинции турок для европейской державы, которая бы ими завладела, и составить записку о средствах, необходимых для завоевания этой области. Секретарь напомнил Наполеону, что Россия тоже хочет овладеть ею. Наполеон воскликнул: «Отдать Константинополь России? Никогда! Ведь это мировая империя!»

Позднее в своих «Мемуарах» Талейран писал: «Инструкции, полученные мною, указывали, что я не должен был допустить внесения в договор ничего, что касалось бы раздела Оттоманской империи и даже будущей судьбы Валахской и Молдавской провинций, я точно их выполнил. Таким образом, Наполеон сохранил свободу, в то время как императора Александра он оплёл всевозможными обещаниями».

Но и царь оказался не таким наивным, как поначалу подумалось Бонапарту. Непривычный к недоумениям, Наполеон послал наблюдать за Александром Рене Савари. Ранее посол служил в тайной полиции, а перед своим назначением в Россию получил чин бригадного генерала. Савари обладал чувством природного сыщика, однако в Петербург он попал, как в карантин. Русские, переживая позор Тильзита, сторонились его. Высший свет повернулся к нему спиной. На тридцать визитов, нанесённых им русским сановникам, ему ответили двумя. А один гвардейский офицер дал денег лихачу-извозчику, чтобы тот зацепил и опрокинул карету «проклятого француза». Савари, по собственным словам, всюду наталкивался на молчание, граничащее с оцепенением. Это была ненависть, но не к Франции, а к императору французов. С той неприязнью встретили русские и графа Коленкура, сменившего Савари. Война с Наполеоном закончилась на полях сражений, но продолжалась в русских умах. Да и царь, с одной стороны, восхищался военным гением Наполеона, его способностями и умением работать, с другой — таил в душе досаду за свои поражения. Он произносил комплименты, но не вкладывал в них искренности. В нём уживались восхищение и злая обида. Он был побеждён и хотел выиграть время, чтобы восстановить Военные силы и в конце концов нанести противнику поражение.

8

Добравшись до Кронштадта, Фаддей нашёл стоявший на рейде фрегат «Тихвинская Богородица», нанял лодку и скоро предстал перед капитаном Силиным. Новый начальник оказался человеком крупным, тучным, с хитрыми глазами и ртом бантиком, как у пескаря. Узнав, что Фаддей явился прямо с дороги, Артемий Дмитриевич всплеснул руками:

   — Да пошто спешили, будто на пожар?!

   — Привык исполнять приказ точно и в срок.

   — Это Ханыков, как всегда, порет горячку... Ну, раз уж прибыли на корабль, то велите вахтенным парную нагреть, а к вечеру милости прошу ко мне на чай.

   — Благодарю, ваше высокоблагородие.

   — В приватной беседе зовите по имени-отчеству. Не люблю, знаете ли, чтоб лбом колотились.

   — Спасибо, Артемий Дмитриевич, — улыбнулся Фаддей, поняв, что Силин — дядька добрый, по годам ровесник командующему эскадрой, возможно, однокашник, хотя и отстал в чине.

Под парную на фрегате была приспособлена просторная каюта в трюме на корме, обитая чисто выструганными осиновыми досками. Матрос окатил трёхъярусные полки кипятком из шайки, внёс две жаровни с углями. Скоро в парной стало жарко, как в настоящей деревенской бане. В густой завесе пара появился ещё кто-то. Матрос в кожаном переднике запарил два берёзовых веника, прокалил их над угольями и начал поочерёдно хлестать и Фаддея, и того, кто уместился на самом верху. По довольным вскрикам и оханью Фаддей узнал Силина.

   — Это вы, Артемий Дмитриевич? — крикнул он снизу.

   — Не утерпел, хотя вчерась парился.

   — Хорошо, вижу, устроились, — похвалил капитана Фаддей.

   — То ли ещё увидите, — пообещал Силин загадочно.

Матрос несколько раз менял жаровни, Фаддей и Силин выскакивали в предбанник, окатывались холодной водой и снова ныряли в раскалённое нутро парилки. Фаддей заметил, что капитан вовсе не оброс жиром — за тучность он принял необычно развитую мускулатуру, как у циркового борца-тяжеловеса. Хотя Силину было за пятьдесят, на теле не виднелось ни одной дряблой морщинки, ни единого изъяна, появившегося к старости. Видно, за собственным здоровьем капитан следил так же ревностно, как и за кораблём, на котором с первого неё взгляда чувствовался порядок.

Когда разомлевшие, закутанные в простыни, они пили ядрёный квас с хреном, Силин сообщил, что, кроме вахты, вся команда сейчас на берегу, соберётся к вечерней поверке, а пока он хотел бы покороче, не оглядываясь на служебные бумаги и отзывы начальства, познакомиться со своим старшим помощником. Беллинсгаузен рассказал о службе. У него получалось, будто всё катилось само собой, исполнял обязанности по уставу, от грехов вроде Бог миловал, геройских поступков не совершал, в сражениях больших не участвовал, даже не знает, как поведёт себя в настоящем бою.

   — И то ладно, — подытожил Артемий Дмитриевич. — Нынче, видать, от англичан придётся прикрываться и на шведа идти. А они неприятели упрямые, стойкие, умеющие и хорошо вооружённые. Дай-то Господь их одолеть.

Разумеется, флотские, как, впрочем, и сухопутные рядовые служаки, мало знали о большой политике. У них она проявилась в частностях. Общая же картина была недоступна простым смертным.

Помимо того, что по Тильзитскому договору союзная России Пруссия теряла половину территории и населения, Данциг объявлялся вольным городом, Ионические острова в Средиземноморье попадали под суверенитет Франции, а оттуда отзывалась успешно действовавшая в Архипелаге сенявинская эскадра. Её судьба складывалась трагически. Генерал Назимов, командовавший сухопутными войсками в Архипелаге, повёл своих солдат через австрийские владения. Тягостным было прощание с греками, албанскими легионерами, балканскими славянами, оставшимися один на один с турецкими завоевателями. Эскадра же Дмитрия Николаевича Сенявина выходила из Корфу в сентябре 1807 года. Миновав благополучно Гибралтар, она попала в Атлантику. Дули попутные ветры, и, казалось, ничто не предвещало беды. Своим чередом жила корабельщина: в семь — побудка, в девять — барабан к молитве, отдавая Богу — Богово, Нептуну — Нептуново. До обеда господам офицерам полагалась водочка и лёгкая закуска, нижним чинам подавали чарку в обед, в пять тридцать пополудни баловались чайком, в кают-компаниях поплясывал каминный огонь, два часа спустя ужинали и укладывались спать. Сменялись вахты, судовые работы продолжались по десять — четырнадцать часов. Шутили: первые шестьдесят лет тяжело, после обвыкнешь...

Но в Бискайском заливе на эскадру напал шторм. Волны ломили стеной. Не ошиблись древние, прозвав Атлантику морем Тьмы. Люди костенели от ледяного ветра, корабли заливались забортной водой, рушились мачты, заклинивало рули. Ни горячей пищи, ни сухой одежды, ни отдыха. За сражение с бурей не жаловали орденами, здесь оставалась одна награда — жизнь.

Обессиленную, искалеченную эскадру задержали в Портсмуте, окружив боевыми кораблями и не позволив следовать дальше^[23].

В секретных статьях договора Александр и Наполеон обязывались совместно вести войну против любой державы, прежде всего Великобритании, а Швеция, Дания и Португалия немедленно должны были закрыть свои порты для английских кораблей. После Тильзита Александр I по велению Наполеона удалил из флота людей с английскими фамилиями. Тет и Кроун, Бейли с Грейгом, имевшие прочную боевую репутацию, очутились в опале и ссылке.

Оба императора знали, что Швеция не примкнёт к континентальной блокаде и войны Англии не объявит. Так и случилось. Более того, шведский король Густав IV поклялся скорее умереть в бою, чем заключить мир с «корсиканским узурпатором». Наполеон склонил Александра к мысли отнять у шведов Финляндию. Царь и сам был не прочь провести короткую победоносную войну, что укрепило бы его пошатнувшуюся репутацию как дипломата и полководца и отодвинуло бы границы от российской столицы.

Англичане стали ждать, когда раскачаются новые союзники. 16 августа 1807 года без объявления войны они высадились на датском берегу и обложили Копенгаген. Александр предложил Густаву вступить в союз с Россией против Англии, но шведский король в ответ отослал царю знаки ордена Андрея Первозванного. Заявив, что не может носить тот же орден, что и Бонапарат, удостоенный высшей награды Российской империи в Тильзите. Такой демарш был равносилен объявлению войны. К этому времени после ожесточённой бомбардировки с моря и суши пала датская столица. Англичане, имея шестьдесят пять кораблей и двадцать тысяч десанта, захватили почти весь флот датчан, разграбили арсеналы. Однако датчане не сдались. Они заключили союз с Францией и присоединились к континентальной блокаде.

Со дня на день ожидалось, что Россия объявит войну Англии. В это время и отозвали Фаддея Беллинсгаузена из отпуска, направив под начало капитана I ранга Силина.

Рассказав о своём житье-бытье, Фаддей спросил Артемия Дмитриевича о своём предшественнике.

— Добрый был офицер, я во всём на него полагался, — капитан опустил голову. — Только вышла незадача. Открылась чахотка. Климат у нас тяжёлый. Мрут и матросики, и наш брат — офицер. Потому я в первую голову чистоту на корабле блюду, сам матросскую пищу принимаю и вам советую.

Подумал Фаддей о кадетских летах. Они почему-то ярче помнились. Спроси, что позавчера делал — забыл, а вот те отроческие и юношеские годы держались в памяти цепко. И как учителя Ивана Васильевича Кузнецова из запоя вытягивали, и как он мстил ротному каптенармусу Корсару с Аттилой... Император Павел вставал перед глазами будто живой — с неизменной тростью, деревянной походкой, переменчивым сердцем, то жестоким, то бесконечно добрым. Сколько лет уж прошло и разных событий случилось, а Фаддей всё никак не мог примириться с дерзостью цареубийц, хотя где-то в глубоко запрятанных закоулках души понимал, что на грех они шли не себя ради, а по-своему понимая долг перед Отечеством, ограждая страну от деспотизма впавшего в сумасшествие императора. По Петербургу в списках ходило письмо одного из прямых участников убийства — артиллерийского офицера князя Льва Михайловича Яшвиля. Он написал его перед тем, как уехать в деревню, Александру I. Фаддей запомнил письмо слово в слово. Очевидно потому, что, по мнению Фаддея, Яшвиль точнее всех выразил чувства заговорщиков.

«Государь, — обращался князь к новому императору, — с той минуты, как злополучный отец ваш вступил на престол, решился я пожертвовать собою, если нужно будет для блага России, которая со времён Петра I сделалась игрушкою временщиков и, наконец, жертвой безумца. Отечество наше находится под властью самодержавной: миллионов зависит от великости ума или сердца одного... Бог правды знает, что руки наши обагрились кровью царя не из корысти: да будет же небесполезна жертва! Поймите, государь, призвание ваше, будьте на престоле человек и гражданин. Знайте, что для отчаяния всегда есть средства, и не доводите Отечество до гибели. Человек, который жертвует жизнью, вправе вам это сказать. Я теперь более велик, чем вы, потому что ничего не желаю, и, если бы нужно было для вашей славы, которая для меня так дорога только потому, что она — слава России, — я готов был бы умереть на плахе. Но это не нужно, вся вина падает на нас — вы же чисты: и не такие преступления покрывает царская порфира!

Удаляясь в свои поместья, потщусь воспользоваться кровавым уроком и пещись о благе подданных. Царь царствующих простит или покарает меня в мой смертный час, молю его, дабы жертва моя небесполезна.

Прощайте, государь. Перед государем я — спаситель Отечества: перед сыном — отцеубийца. Прощайте. Да будет благословение Всевышнего на Россию и на вас, её земного кумира, — да не постыдится она его вовеки».

Помнится, это письмо Фаддей передал своему старшему другу Петру Михайловичу Рожнову, у которого квартировал. Тот прочитал его, сложил листок вчетверо и засунул во внутренний карман сюртука, непонятно было, о чём подумал он, вслух же сказал:

— Что было, прошло. Не нам судить, а тем, кому доведётся жить лет через сто...

К закату у борта «Богородицы» появились два катера и баркас — вернулся экипаж. Перед строем вечерней поверки Силин представил старшего помощника капитана Беллинсгаузена. Из офицеров никого из знакомых не оказалось. Все вышли из Морского корпуса, но в поздних выпусках. Однокашники служили на других судах и флотах — кто увяз в лейтенантах, кто командовал кораблями, а кто делал успешную карьеру в штабах Адмиралтейства.

Службу Фаддей знал, спрашивал строго, хотя особо усердствовать не пришлось: команда была сформирована из давних рекрутских наборов, успела сработаться и сжиться и не доставляла хлопот.

Попробовал склонить капитана к тому, чтобы поставить на носу пушку на случай погони за неприятельским кораблём, но Силин благодушно ответил:

   — Помилуйте, Фаддей Фаддеевич, мы и раньше без всяких революций обходились и впредь ничего менять не собираемся.

   — А вдруг погонимся за неприятелем, а поразить его будет нечем?

   — Обгоним и пальнём всем бортом. Всего-то делов.

Фаддей на своём настаивать не стал. Да и времени на перестановку лафетов уже не было. Россия объявила войну Англии. Эскадра под флагом адмирала Петра Ивановича Ханыкова вышла в море. Она должна была отогнать британский флот, намеревавшийся атаковать русские корабли в Ревеле и Кронштадте, и блокировать шведские суда, укрывшиеся в шхерах Финляндии и в собственной метрополии. Но задули неблагоприятные для противника северо-восточные ветры, англичане накануне зимы не рискнули войти в русские воды, опасаясь оказаться в ледяном плену, и, помаячив на горизонте, ушли восвояси. Разошлись по своим портам на зимовку и русские корабли. Театр военных действий переместился на сушу. Моряки узнавали о действиях сухопутных войск из газет да от очевидцев, которые появлялись в Петербурге, Кронштадте или Ревеле.

21 февраля 1808 года русские вступили в Финляндию. Силы вторжения под общим командованием генерала Буксгевдена состояли из двадцати четырёх тысяч человек и были разделены на три отряда. На левом фланге по берегу Финского залива шла к Хельсинки, тогдашнему Гельсингфорсу, колонна Николая Михайловича Каменского. В этой колонне, состоящей из двух дивизий, находился и сам главнокомандующий со штабом. В центре наступала дивизия князя Петра Ивановича Багратиона. На правом фланге — дивизия Николая Алексеевича Тучкова. В её тылу готовилась к походу дивизия, которой командовал Михаил Богданович Барклай-де-Толли.

Многих военных настораживал факт крайней малочисленности отрядов, громко именуемых дивизиями. В них насчитывалось не более пяти-шести тысяч штыков. А всё дело было в том, что они только недавно вышли из войны с Наполеоном, не пополнялись новобранцами, из холодов и грязи Путуска и Эйлау Пруссии попали в морозы Финляндии. Единственное, что радовало, — не было распутицы, двигались солдаты на санях и лыжах.

Шведы сумели выставить против корпуса Буксгевдена девятнадцать тысяч солдат. Из них тринадцать тысяч заняли оборону в 100 километрах от Хельсинки, остальные засели за непробиваемыми стенами Свеаборга. Блокировав этот город, русские пошли дальше, захватывая большие и малые города. Пока им это удавалось довольно легко, хотя силы русских дробились, растягивались коммуникации, появлялись большие затруднения с доставкой провианта, воинских припасов и фуража.

В апреле, когда нельзя было ожидать появления нашего флота, запертого льдами в Финском заливе, две тысячи десанта на зафрахтованных купеческих судах отправились из Либавы к острову Гогланд. Но эта горсть людей, высаженная на густонаселённый и охраняемый военной силой остров, атакованная пятитысячным отрядом шведов, скоро покинула плацдарм и возвратилась в Либаву.

3 мая после двенадцатидневной бомбардировки капитулировала крепость Свеаборг, где русские захватили двести орудий и восемьдесят гребных судов. Вскоре пали Або — столица Финляндии, Аландские острова, Гогланд.

Известие о падении Свеаборга и присоединении Финляндии к России поубавило сторонников союза с Англией, ведь никто иной, как Наполеон, советовал царю начать войну со Швецией. Возросли симпатии к императору французов, дом посла Коленкура стал центром светского общества.

А между тем с наступлением весны дела в Финляндии начали принимать другой оборот. Ушедшие далеко от своей территории русские войска стали терпеть одно поражение за другим. Тучков, захвативший важный стратегический город Куопио, доложил Буксгевдену, что неподалёку собирается вражеская группировка. Однако главнокомандующий приказал ему двигаться на север. В Куопио пришлось оставить небольшое прикрытие и выполнять приказание Буксгевдена. Преодолев более пятисот километров, дивизия Тучкова вышла на берег Ботнического залива. Здесь Тучков соединился с отрядами Кульнева и Раевского. Общие силы теперь возросли до четырёх с половиной тысяч, но у шведов оказалось войск вдвое больше. У местечка Синкояки, самого северного пункта, до которого дошли русские, шведы дали бой и, разумеется, выиграли его. Через некоторое время группировка во главе с полковником Санделсом, о которой ранее докладывал Буксгевдену Тучков, захватила Куопио и вышла на границу с русской Финляндией. К ней присоединились группы партизан из местных жителей и отряды разбитых шведских войск.

Как только война приняла неблагоприятный для русских оборот, Барклай-де-Толли получил приказ принять под команду экспедиционный корпус из семи с половиной тысяч человек и маршем следовать в Финляндию. Первым его противником оказалась бригада Санделса. Несмотря на свою малочисленность, шведы и финны доставляли массу неприятностей. Стрелки, отлично зная местность, использовали её рельеф с наибольшей выгодой для себя, устраивая завалы, разные ловушки, вступая в перестрелку. Небольшие группы сопротивленцев вредили везде, где только можно. Укрывшись за камнями или деревьями, они выбивали командиров, нападали на разъезды. Нельзя было свернуть с главной дороги, чтобы не подвергнуться обстрелу. Негде и не у кого было купить сена для лошадей, хлеба для солдат. Совершенно невозможными делались попытки разведки узнать расположение противника.

И всё же корпус Барклая упрямо продвигался вперёд. Без боя он занял злополучный Куопио, оставленный Санделсом, который отступил на север. Здесь Барклай получил приказ пройти на запад, обезопасив город достаточным гарнизоном для охраны путей сообщения.

С открытием навигации начал действовать и флот. Со всех портов удалось набрать девять линейных кораблей, семь фрегатов, двадцать пять бомбардирских и множество мелких судов — канонерок, плавучих батарей, иол, гребных галер. Два отряда капитанов Мякина и Селиванова, составленные из взятых в Свеаборге трофейных судов, успели пройти шхерами к Або, заняли фарватеры, ведущие к этому городу из аландских и ботнических шхер. Однако через некоторое время шведы, собравшись с силами, начали теснить их. Шведская флотилия адмирала Гиельмстерна атаковала отряд Мякина. На усиление флотилии подошло ещё одно соединение флота, в котором находился сам король Густав IV. Мякин отступил к отряду Селиванова. После двух неудачных атак Гиельмстерн ограничился блокадой фарватеров, ведущих к Або, а главные силы он направил на перехват русских судов, следовавших к финляндской столице. Следовавший на помощь отряд графа Гейдена из двух фрегатов и четырёх корветов не стал ввязываться в сражение с многочисленным противником, а решил обойти узким проливом, отделяющим остров Кимито от материка. Пролив этот, в одном месте ещё при Петре I заваленный камнями, был непроходим для фрегатов. Но Гейдену через два дня трудной работы удалось очистить проход и провести корабли на глубокий фарватер. Встреченная здесь шведскими канонерками флотилия вступила в бой и отогнала шведов к главным силам. В этом славном деле Гейдена ранило, его сменил капитан-лейтенант Додт.

Теперь оставалось очистить от неприятеля Юнгфрузулунд. Узкий пролив возле него стерегли два шведских линейных корабля и два фрегата. Здесь прославился капитан-лейтенант Новокшенов. В бою он использовал всего три канонерки и три иолы, оставив в резерве остальные суда. Он подошёл к неприятельским кораблям так близко, что картечь и ядра перелетали через наши судёнышки, не причиняя им вреда, а русские брандкугели наносили шведам большой урон, сжигая паруса, обрывая снасти и такелаж, вызывая пожары.

Однако оставленные в резерве гемамы и бриги во время боя были внезапно атакованы неприятельскими канонерскими лодками и баркасами с десантом. Шведы напали так быстро и действовали с такой решимостью, что нашим кораблям не удалось уйти от абордажа. Отбиваясь с отчаянной храбростью и перейдя от картечного и ружейного огня к рукопашной, русские уже начали изнемогать в неравной схватке. Самый жестокий бой разгорелся на гемаме «Сторбиорн». На нём погибли почти все офицеры и восемьдесят матросов. Сто человек было ранено. Шведы взяли его на буксир и хотели оттащить в свои порядки. В это время Новокшенов, уже слышавший пальбу в начале сражения, поспешил на помощь. Он отбил пленённый гемам, потопил три канонерки и два баркаса с людьми. Остальные нападавшие спаслись благодаря туману и наступившей ночи.

В конце концов шведы ушли из Юнгфрузулунда, открыв проход для наших судов в Або.

У главных же сил Балтийского флота дела складывались не столь успешно. Шведы и англичане, имея более полусотни боевых кораблей, блокировали Зунд, берега Дании, Пруссии, Померании и Рижский порт. Ударная эскадра Петра Ивановича Ханыкова имела всего девять линейных кораблей и одиннадцать фрегатов. А приказ предписывал почти невозможное: «...стараться перебить шведские морские силы или овладеть ими прежде соединения с англичанами; очистить финляндские шхеры от неприятельских судов и содействовать сухопутным войскам недопущением высадки неприятельского десанта». Как его выполнить, если на один русский вымпел противник выставлял два, а в линейных кораблях он превосходил втрое?!

Неподалёку от Гангута всё же удалось захватить пять шведских транспортов и бриг с канонеркой конвоя. Фаддея Беллинсгаузена особо заинтересовала канонерка — чрезвычайно подвижная, лёгкая, остойчивая. Рангоутное снаряжение состояло из двух съёмных мачт с четырёхугольными люгерными парусами, палубой, тремя на носу и корме. От пленного флаг-офицера он узнал, что сконструировал канонерку известный шведский кораблестроитель Чампан, задавшись целью заменить такими судами устаревшие галеры.

От Гангута эскадра направилась к Юнгфрузулунду. И тут уже под вечер показался весь шведский флот и несколько английских кораблей, успевших соединиться со своими союзниками. Силы оказались совершенно неравными. К тому же дул хотя и несильный, но неблагоприятный для российской эскадры ветер. Ещё больше встревожило Ханыкова то обстоятельство, что сражение придётся вести в открытом море вдали от своих гаваней. Да и был Пётр Иванович слишком многоопытен, чтобы опрометчиво бросаться в явно безнадёжную схватку, чреватую гибелью всей эскадры. Несмотря на то что командиры помоложе и безусые мичманы рвались в бой, матросы переодевались в чистые рубахи, готовясь принять смерть по-христиански, Ханыков велел поднять флаг отхода, не вступая в столкновение. Некоторое время эскадра шла прежним курсом под косыми парусами, как бы недоумевая, не веря глазам своим.

   — Ах ты, Пётр Иванович, пошто слабину дал? — запричитал Силин.

Видать, у него зачесались руки подраться. «Тихвинская Богородица» шла в авангарде. Только стоявший на шканцах рядом Фаддей понял, почему адмирал решил уклониться от боя. Не дожидаясь команды капитана, он крикнул рулевому:

   — Оверштаг кругом!

Матросы бросились по вантам к парусам. Следом за «Богородицей» начали гасить скорость и разворачиваться другие корабли. Шведы и англичане, увидев эту картину, подняли победный гвалт. Самые нетерпеливые из них открыли пальбу, хотя дистанция ещё была велика, их ядра впустую вспороли морскую рябь. Они надеялись догнать русскую эскадру до захода солнца, приближаясь неумолимо и грозно, как палач к жертве.

И как раз в этот момент произошла беда с линейным кораблём «Всеволод». Отставая от строя, обходя риф у одного из островов, он сел на мель. Матросы других кораблей видели, как он предпринимал безнадёжные попытки выйти на глубину. Прийти к нему на помощь уже не могло ни одно другое судно. Шведские и английские корабли накинулись на него, точно стая гончих на зайца. «Всеволод» открыл огонь с обоих бортов. На грот он выбросил единственный сигнал, понятный всем морякам мира: «Погибаю, но не сдаюсь».

Больше часа рвали его гранаты, сносили такелаж коварные кугеля, проламывали борта тяжёлые ядра. С каждой минутой всё меньше оставалось защитников, всё реже звучали ответные залпы.

Корабль захлёбывался в крови. Наученные горьким опытом, зная о решимости русских к самопожертвованию, смерти, шведы не рискнули близко приближаться к умирающему кораблю. Тогда вперёд вырвались три английских корвета. Они пошли на абордаж, расправились с уцелевшими матросами и подожгли корабль. Солнце уже скрылось за горизонтом, и чем сильнее сгущалась тьма, тем ярче занималось зарево над погибавшим «Всеволодом».

Бой отвлёк шведов и англичан от погони. Русская эскадра скрылась в ночи.

В конце июня 1808 года отличился 14-пушечный катер «Опыт», которым командовал лейтенант Невельской. В пасмурность и скверную видимость он сошёлся с 50-пушечным английским фрегатом. Англичане потребовали немедленной сдачи. Другой неприятель в таких случаях обычно капитулировал, но русские моряки предпочли поднять боевой флаг. Во время сражения неожиданно стих ветер. Моряки налегли на вёсла. При усиленной гребле им удалось несколько удалиться. Однако вскоре снова задул ветер, фрегат догнал катер и открыл огонь. Четыре часа Невельской храбро отбивался от грозного противника. Катер захватили только тогда, когда посбивали весь рангоут, изрешетили ядрами корпус, погибла почти вся команда. Англичане нашли в живых только полдюжины моряков, включая командира, истекающих кровью. В уважение блистательного бесстрашия они оказали им медицинскую помощь, снесли в шлюпку и высадили на русский берег, освободив от плена.

А вот «Тихвинской Богородице» в этот злополучный год сразиться так и не пришлось. Она ходила в составе эскадры от Кронштадта до финских шхер, искала сподручного противника, иногда захватывала малые транспортные суда, а в октябре с наступлением холодов и скорого замерзания Финского залива укрылась в Кронштадте.

Помимо гибели «Всеволода» русский флот в кампании 1808 года потерял фрегаты «Аргус» близ Ревеля и «Герой» в Балтийском порту. Посланные в 1807 году фрегат «Спешный» и транспорт «Вильгемина» с деньгами и вещами для средиземноморской эскадры Сенявина, зашедшие в Портсмут, были интернированы после объявления войны.

В Адмиралтействе, как всегда, стали выискивать козлов отпущения, Адмирала Петра Ивановича Ханыкова, давнего благодетеля Беллинсгаузена, отдали под суд. Его обвинили в недостаточном бдении за неприятельским флотом, в допущении соединения английских кораблей со шведскими, в непринятии сражения, поспешном уходе и неподании помощи кораблю «Всеволод». Адмиралтейств-коллегия, приписывая поступки старого адмирала «его оплошности, слабости в командовании, медлительности и нерешительности», приговорила к списанию его на месяц в матросы. Это решение положили на стол императору. Александр наложил резолюцию: «Во уважение прежней его службы решение суда забвению предать»^[24].

9

Только на суше русская армия мало-помалу начала навёрстывать упущенное. К концу ноября ей удалось очистить от шведов всю Финляндию. Тут снова всплыла идея военного министра Алексея Андреевича Аракчеева, высказанная им ещё накануне войны, о переходе русских дивизий в Швецию по льду Ботнического залива. На военном совете, созванном императором, решили переходить через залив тремя колоннами в самое холодное время года.

Ближе всех к Швеции располагались войска Багратиона. Численность их увеличили до двадцати тысяч, колонне предписали начать свой путь с Аландских островов, пройти по льду и цепочке мелких островков, как по камешкам через лужу. В самом узком месте залива, называемом Кваркеном, севернее Багратиона должен был наступать Барклай-де-Толли. Его колонне предстояло преодолеть 100 километров ледяного поля от Васы в Финляндии до Умео в Швеции. Ещё северней по берегу залива шла колонна Шувалова. Общее командование всеми войсками возложили на генерала Кнорринга.

«Я знаю, что совершение наступления сопряжено с немалыми трудностями, — писал Александр I Кноррингу, — но трудности сии исчезают при сравнении с теми препятствиями, кои весною должны будут встретиться. Лучше одним кратковременным, но решительным напряжением сил положить конец сему делу, нежели, истратив настоящее время, вести летом войну тягостную, продолжительную и от конца своего удалённую.

Из всех изъяснений усмотрите вы, сколь намерения мои усилить настоящею зимою военные действия непременны и решительны и сколько много на деятельность и опытность вашу я полагаюсь, считая, что сим путём... достигнем мы желаемой цели — выгодного и прочного мира».

Однако войска, предназначенные для столь трудной экспедиции, оказались совсем неподготовленными. Отсутствовали запасы провианта и фуража, люди были плохо вооружены и одеты. В январе-феврале подвозили необходимые припасы. 4 марта в Або — столицу Финляндии — прибыл Аракчеев, дабы возглавить подготовку похода. Кнорринг стал доказывать военному министру, что шестисуточный переход через залив невозможен, что на противоположном берегу стоит десятитысячный шведский корпус, а у русских солдат недостаёт боевых патронов, сухарного провианта, тёплой обуви и одежды, что было недалеко от истины. Аракчеев отмёл все возражения главнокомандующего, сам поехал в войска, предназначенные к переходу на Аландские острова.

В одном из местечек он застал русского генерала Сухтелена и шведского генерала Дебеллена. Они обсуждали условия перемирия, так как в Стокгольме произошёл дворцовый переворот и на престол вместе Густава IV взошёл герцог Карл Зюдерманландский. Решительный Аракчеев остановил переговоры, потребовал полной капитуляции при условии уступки всей Финляндии России и разрыва союза Швеции с Англией. Одновременно он приказал Кноррингу начать наступление всех трёх колонн. Некоторое время спустя он получил краткое и категоричное повеление императора: «Нахожу нужным сим моим указом вверить вам власть неограниченную во всей Финляндии и право представлять сей указ везде, где польза службы оного востребует».

Ударную миссию Аракчеев возложил на Барклая-де-Толли. Всего из Васы выступало 3800 пехотинцев, гренадер и казаков с восемью пушками. Исключительную роль в манёвре играл элемент внезапности. Но большие опасения вызывала погода. Была середина марта, под снегом могли образоваться трещины. Обычно в это время начинались весенние штормы, которые уносили в море целые ледяные поля. Однако зима 1809 года выдалась холодной, весна задерживалась, и лёд казался прочным.

За тридцать шесть часов до выступления основных войск из Васы вперёд ушла сотня лыжников-снайперов и казаков. В первую же ночь разведчики захватили неприятельский патруль неподалёку от шведского побережья. Ещё через сутки они натолкнулись на финский отряд из пятидесяти человек. В завязавшемся бою неприятеля истребили. Ружейную пальбу услышали в Умео, но комендант города не мог поверить, что это подходили русские, и не принял никаких мер предосторожности.

А между тем отряд Барклая продвигался по льду дальше и дальше. Позднее Беллинсгаузен прочитал об этом походе книгу Фаддея Булгарина, который описывал его со слов участника операции генерала-майора Берга:

«Насколько мог видеть глаз, Простиралась обширная снежная пустыня, гранитный остров казался природной каменной могилой. Нигде не видно никакой жизни — ни кустов, ни деревьев, ничего, что могло бы защитить от ветра и холода. Было 15 градусов мороза, но войска расположились лагерем без палаток и не зажигая костров... С самых первых шагов по ледяному полю солдаты столкнулись с почти непреодолимыми трудностями. Несколько недель назад могучий ураган взорвал лёд, нагромоздив целые горы из огромных глыб. Эти ледяные горы создавали впечатление морских волн, внезапно скованных морозом. Переход становился всё тяжелее и тяжелее. Солдаты вынуждены были взбираться на ледяные глыбы, а иногда убирать их с пути, борясь к тому же и со снежной бурей. Брови солдат побелели от инея.

В то же время поднялся сильный северный ветер, угрожая превратиться в ураган, способный сломать лёд у них под ногами... Свирепствовавшая в сию зиму жёсткая буря, сокрушив толстый лёд на Кваркене, разметала оный на всём его пространстве огромными обломками, которые, подобно другим диким утёсам, возвращались в разных направлениях, то пересекая путь, то простираясь вдоль оного. Трудности перехода увеличивались на каждом шагу. Надлежало то карабкаться по льдинам, то сворачивать на сторону, то выбиваться из глубокого снега, покрытого облоем.

Пронзительный и жгучий северный ветер стеснял дыхание, мертвил тело и душу, возбуждая опасение, чтобы, превратившись в ураган, не взорвал ледяной твердыни».

Всё же промерзшие до костей солдаты Барклая достигли берега. Гарнизон Умео в панике оставил город. Русским достались четыре пушки, около трёх тысяч ружей, много снарядов, амуниции, провианта.

Отряд Багратиона дошёл до Большого Аланда. Авангард полковника Кульнева, будущего героя Отечественной войны, вступил на шведский берег в месте, от которого до Стокгольма оставалось не более ста вёрст. Известие о появлении русских близ столицы настолько ошеломило новоиспечённогокороля Карла, что он тут же запросил мира. Однако через некоторое время шведы пришли в себя и начали вести переговоры о перемирии. Они надеялись на помощь Англии.

С открытием навигации Альбион и впрямь предпринял несколько попыток оказать давление на Россию, английский флот стоял на Балтике, его флотилии не раз подходили к Мурману, но там действия ограничивались захватом рыбацких пристанищ. Однажды англичане напали на беззащитный городок Колу, опустошили винный магазин, пленили несколько купеческих судов. Правда, такие захваты не всегда бывали удачны. Близ Нордкапа неприятели завладели судном мещанина Герасимова, отправили его со своею командою в Англию. В пути Герасимов, воспользовавшись беспечностью часовых, запер их в каюте, привёл судно в Колу и сдал пленных старосте.

Той же весной 1809 года в службе Фаддея Беллинсгаузена произошло изменение: впервые в жизни из подчинённого он превратился в начальника. Его назначили командиром корвета «Мельпомена», только что вступившего в строй. Корвет имел медную обшивку подводной части, хороший ход, вооружён был тридцатью орудиями — по пятнадцать с каждого борта. В его задачу входило патрульное крейсерство до Гогланда и Сескара. Скучнее этого занятия придумать было трудно. Корвет, как маятник, двигался туда-сюда, шведский флот уже бездействовал, а эскадра англичан не решалась на активные вылазки. Если бы она начала движение на восток к Кронштадту, русский флот в Ревеле мог бы зайти ей в тыл и отрезать путь к отступлению.

Иногда «Мельпомена» появлялась в окулярах подзорных труб английских офицеров. Было видно, как матросы убирали паруса, судно начинало дрейфовать, ощетинившись орудиями, как бы призывая к,,бою. Но англичане уже знали, что, едва они пойдут в наступление, тут же появятся линейные корабли и устроят баталию. Привыкнув к действиям с союзниками, чаще бросая их на самые опасные участки, в одиночку они начинали проявлять непонятную робость.

Геройство охватывало их в погонях за торговыми и транспортными судами. Перерезав морские дороги между Кронштадтом и портами Финляндии, им удалось захватить тридцать пять таких кораблей. Добыча, надо заметить, слишком скромная для огромного флота «владычицы морей», каждый день пребывания которого в далёких морях обходился недёшево. Англичане уже знали, что Финляндия дала присягу на верность России, царь обещал соблюдать финские законы, дозволил иметь свой парламент — сейм. Вместо Кнорринга главнокомандующим и генерал-губернатором он назначил Барклая-де-Толли. Потомок шотландского рода Беркли сразу же навёл порядок в новом Великом княжестве Финляндском. В одночасье обессиленная Швеция уже не могла исполнять союзнические обязательства, хотя и продолжала сопротивляться, иногда успешно.

А во Фридрихсгамме шли переговоры. С русской стороны их вёл министр иностранных дел граф Николай Петрович Румянцев, бывший министр коммерции. В 1809 году он, сторонник сближения с Францией, поразивший Наполеона своим умом и научными познаниями, в Табели о рангах занимал первое место, будучи канцлером и председателем Государственного совета. Дед его Александр Иванович в 1744 году был пожалован графским титулом с девизом «Не только оружием». В молодости Александр Иванович был сперва одним из денщиков Петра I, пользовался особым доверием царя. Именно ему Пётр приказал отыскать и вернуть в Россию беглого царевича Алексея. Вместе с Петром Андреевичем Толстым он выполнил это распоряжение и впоследствии преуспел в поручениях, которые требовали ума, хитрости и дипломатической гибкости. Поэтому девиз «Не только оружием» лично для него имел глубокий смысл.

Ещё более прославился его сын Пётр Александрович Румянцев-Задунайский — славнейший полководец.

Не подвёл отца с дедом и Николай Петрович, который теперь участвовал в труднейших переговорах с упрямыми шведами. Их ход целиком зависел от положения дел на театре военных действий. Стоило шведским войскам добиться успеха, как позиция шведской делегации становилась жёсткой, а требования — чрезмерными. Если одерживали верх русские дивизии, то шведская сторона делалась мягче и уступчивей.

Главным козырем Румянцева было нахождение российских войск на Аландских островах, откуда они могли совершить бросок на Стокгольм в любую минуту. Это обстоятельство и сыграло свою роль. 17 сентября 1809 года был заключён наконец мирный трактат. Россия приобретала всю Финляндию с Аландскими островами, восточную часть Западной Ботнии до рек Торнео и Муонио. Шведы обязывались заключить союз с Францией и Данией. Фридрихсгамский мир был заключён ровно через сто лет после победы Петра I над шведами под Полтавой. Многие считали подписание его символичным: как завершение дела, начатого великим преобразователем. После 1809 года Швеция уже никогда не воевала ни в ближайшее время, ни в последующем столетии.

Английская эскадра тогда же оставила Балтийское море.

10

Фаддей Беллинсгаузен оказался в Петербурге по служебным надобностям и у золотошпильного Адмиралтейства неожиданно повстречался с Юрием Фёдоровичем Лисянским. Он поразился, насколько постарел, высох и жёлт лицом стал бывший соплаватель по кругосветке — тогда кругленький, кучерявенький, ясноглазый красавец с прямым, решительным взглядом и вьющимися до подбородка бакенбардами. «Бог мой, а прошло-то всего три года, как расстались! Уж не заболел ли Лисянский чахоткой?» — пронеслось в голове.

Юрий Фёдорович несказанно обрадовался встрече, даже всплакнул, прижавшись к плечу Фаддея.

   — Ну, полноте, Юрий Фёдорович, люди смотрят, — растерянно пробормотал Беллинсгаузен.

   — Ах, Фаддеюшко, если б ты знал, каково мне теперь?! Непременно пойдём ко мне! Веришь ли, некому высказаться. Один-одинёшенек, как упырь. Да за что же мне такое наказание?! — выкрикивал Лисянский, глотая слёзы.

Пришлось отложить дела, нанять извозчика и поехать на Сергиевскую улицу, где проживал Юрий Фёдорович. Дверь отперла неприветливая старуха в екатерининском салопе, видно, хозяйка квартиры.

   — Вот, Соломея Никитична, сослуживца повидать довелось, мы с ним много морей обошли. Радости нет предела! Вели-ка самоварчик поставить, а то лучше подай чего-нибудь покрепче, — как-то унизительно засуетился Лисянский.

Старуха изучающим взглядом смерила гостя с головы до ног — прибранного, парадно-золотомундирного — и снизошла до слов:

   — Милости просим.

   — Пойдём-ка, братец, в гостиную. Нет, лучше сразу в кабинет. Тебе такого порасскажу — ужаснёшься!

Комната была просторная, два окна выходили во двор, но повсюду, даже на диване, в беспорядке валялись книги, обрывки бумаг, изгрызенные перья. Лисянский смахнул с кресла на пол мелко исписанные листки, усадил Фаддея, сам же заметался из угла в угол в поисках места и, не найдя его, остался на ногах.

   — Право, не знаю, с чего и начать! — промолвил он, теребя оттопыренную верхнюю губу. — После тёплого приёма у государя императора, как помнишь, у меня возгорела мысль заняться сочинительством. Думал, не перебегу дорогу Крузенштерну, поелику он плыл одним путём, я — другим, в деле на Кадьяке участвовал, Баранову помогал, гавань у Ново-Архангельска устраивал, словарь кадьякский и кенайский с российским переводом составил... Одним словом, книгу в тысячу страниц написал, на переписчиков истратился, у морского министра аудиенцию испросил, принёс рукопись, ему посвящённую. Принял её Чичагов с холодной вежливостью и как ушатом:

«Господин Крузенштерн также сочинил подобное описание. Не много ли будет двух работ об одной и той же экспедиции?»

«Нет, ваше превосходительство, я этого не думаю, — отвечаю. — У меня упор сделан на те места, где Крузенштерн не бывал».

«Хорошо, — проговорил Павел Васильевич сухо, — я перешлю рукопись вашу в адмиралтейский департамент, пускай там рассмотрят».

Мне ничего не оставалось, как раскланяться и выйти с самым дурным предчувствием... Через два месяца секретарь Адмиралтейства, некто Аполлон Никольский, отписал, что рукопись в нынешнем виде её непригодна и что он, Никольский... Да вот он, Никольский! — Юрий Фёдорович чуть ли не наугад выхватил из шкафа папку с деловой перепиской, нашёл лист уатманской бумаги с печатным грифом и прочитал: — Он, Никольский, «к приведению её в надлежащий порядок такие неудобства, по которым почитает необходимо нужным, чтобы предварительно сочинитель занялся исполнением, а по сему рукопись возвращается автору».

Лисянский поднял толстый, сшитый суровыми нитками фолиант, исчёрканный разными карандашами и чернилами:

   — Чем же она им не потрафила?! Я понимаю, можно быть хорошим моряком, но неискусным сочинителем. Помнится, и Иван Крузенштерн такую же мысль высказал, даже поставил на своём опусе в качестве эпиграфа фразу: «Моряки пишут худо, но с достаточным чистосердием». Я начал переделывать своё творение сызнова. Труд, прямо скажу, неблагодарный, крохоборческий. Черкал, вписывал, синонимы отыскивал. Чую, хуже получается. Пишу, а над рукой так и вижу харю крючкотворную того самого Никольского, да и не только его, а, грешно сказать, самого Павла Васильевича, министра нашего...

Лисянский освободил место в другом кресле, сел наконец и продолжал:

   — После такого замечательного плавания я вправе был рассчитывать на пост более высокий для флота. Высказал я недовольство вслух уж не помню в чьём присутствии. Донесли по начальству. Тогда назначили командиром яхт его императорского величества. Должность почётная, прям-таки придворная, но о том ли я мечтал?!

В дверях без стука появилась Соломея Никитична, доложила с усмешкой подчёркнутой:

   — Кушать в столовой подано.

Перешли в залу. Посреди неё громоздился стол дубовый, а на белой скатерти стояли два графина с вином и водкой, закуски — сыр, мочёные яблоки, капуста, студень и что-то ещё в старинных ендовах и плошках. Лисянский сразу к графину с белой потянулся, налил рюмку, опрокинул в себя, кивнул Фаддею, мол, сам распоряжайся, и без передышки продолжал, торопясь высказаться:

   — Весной прошлого года тщательно выправленную и снова переписанную рукопись передал в департамент. Её опять вернули...

Юрий Фёдорович убежал в кабинет, вернулся с новой бумагой:

   — Рука того же Никольского. Читай!

«Журнал остался почти таким же, каким был прежде, и по множеству погрешностей против российского языка и слога никак не может быть издан в том виде в честь морского департамента», — прочёл Беллинсгаузен.

   — Я не мог сдержаться! Увидел ту же крысу канцелярскую, высказал своё возмущение. Стало быть, всё дело в слоге! Да я и не претендовал на Державина! В своём слове к читателю предупреждал: «Наконец, остаётся мне, изъявив чистосердечное признание в недостатках и неисправности моего слога, попросить у читателя великодушного в этом извинения, в котором он тем паче отказать не может, что я по роду моей службы никогда не помышлял быть автором. При сочинении моих путешествий я старался украсить все предметы не витийством или плавностью слога, но истиной».

«Смотри-ка, наизусть глаголет, — с удивлением подумал Фаддей. — Видать в печёнках засело крепко».

Юрий Фёдорович выпил ещё рюмку и, несколько успокоившись, приступил к закускам.

   — На другой день я отправил в департамент официальное письмо, заявив, что не намерен более изменять ничего в своей рукописи и на этом дело прекращаю. Теперь вот подал в отставку, на время здесь поселился, чтоб заняться хлопотами издания труда на собственные средства.

   — А много ли надо, Юрий Фёдорович?

   — Никак не меньше пятнадцати тысяч.

   — Это ж целое состояние! Есть ли у вас столько?

   — По копейке буду скрести, дело-то того стоит. Будущим морякам-плавателям должно пригодиться.

Фаддей намеревался ехать в скором времени в Лахетагузе к Айре и Рангоплям, отпуск после шведской кампании ему полагался шестимесячный, денег он подкопил — три тысячи с половиной. Но с каким бы предубеждением он ни относился к Лисянскому из-за его распрей с Крузенштерном, решил помочь товарищу. Однако первое благое побуждение он подавил здравой мыслью: сперва надобно прочитать рукопись, а то, может, и в самом деле наплёл что было и чего не было.

   — Мне бы почитать охота, — промолвил он вслух. — Дня через два верну.

   — Почитать?! — с горячностью воскликнул Лисянский. — Да почту за честь, хоть ты тогда мичманом ходил и на другом шлюпе.

   — Спасибо. Я у Дюса^[25] остановился. Если охота будет, к вечеру забегайте. А сейчас, извините, мне по казённой надобности требуется отлучиться.

С рукописью под мышкою он и распрощался с Юрием Фёдоровичем, отвёз бумаги в номер, а потом отправился в Адмиралтейство выполнять поручение главного командира Кронштадта о ремонте частного дома «для генералитету» с присоединением сада, купленного в 1808 году у Алексея Самуиловича Грейга.

Вернувшись в гостиницу, он раскрыл многостраничное творение. «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах по велению Его Императорского Величества Александра I, под начальством флота капитан-лейтенанта, ныне капитана I ранга, кавалера орденов Святого Георгия и Святого Владимира, на корабле «Нева» Юрия Лисянского», — значилось на титульном листе. Фаддей начал читать ещё при свете дня, не заметил, как пришёл вечер, опустилась ночь. Плавились свеча за свечой, за дверью шаркал ночной слуга, не в силах понять бессонницы жильца, потом робко забрезжил рассвет. А Фаддей как бы унёсся в ту несусветную даль, в которой побывал когда-то; ощутил ленивое дыхание океанских волн, увидел в аспидном небе колючие южные звёзды, а за кормой — полыхающий пожар светящихся тропических медуз и рачков. Он следил за одиссеей матросов Лисянского в Русской Америке, за деятельным правителем Российско-Американской компании Барановым, коварством индейцев-колошей, гибелью людей при штурме Ситки...

Не заметил он, как огонь свечи совсем померк и в окно заглянуло солнце... «Августа 5-го с полуночи ветер начал дуть от запада столь крепкий, что корабль «Нева» почти без парусов шёл до одиннадцати миль в час, а поутру остановился на якорь в Кронштадте. Таким образом, почти после трёхлетнего отсутствия возвратились мы в своё Отечество к неописуемой радости и удивлению наших соотчичей. Конец второй и последней части». Фаддей перевернул страницу и захлопнул обложку. Он не чувствовал ни усталости, ни досады, что мало Лисянский писал о «Надежде» и своём командире Крузенштерне. Он не принижал начальника, не умалял заслуг, а выходило так, что «Надежда» шла своим путём, а «Нева» Лисянского творила чудеса на пути своём. Но общее впечатление осталось самым благоприятным.

«Мне никогда не написать подобного», — с завистью подумал Фаддей, задувая свечу и выпрямляя занемевшую спину.

Так и не раздеваясь, только сбросив сапоги, он упал на постель, но сон не шёл. Труд Лисянского сильно разволновал его. Он никак не мог понять, почему адмиралтейский департамент отказывался печатать его. Фаддей читал первый том записок Ивана Фёдоровича Крузенштерна, недавно вышедший из печати и купленный в лавке Гостиного Двора. Признаться, язык его был суше, официальней, скорее похожий на отчёт для Адмиралтейства. Тем не менее книжка разошлась быстро. Ведь в ней шла речь о первом путешествии россиян в загадочные и отдалённые страны. Редактор «Вестника Европы» в литературном обзоре писал, что «сочинение сие можно назвать прекраснейшим памятником, который народом российским воздвигнут мореходству и наукам». В таких же превосходных степенях отозвался о книге Крузенштерна в письме и Карамзин, закончив словами: «Радуюсь, что вы принадлежите России!»^[26]

Разумеется, Беллинсгаузен не знал, в чём таились причины недоброжелательного отношения Адмиралтейства к Лисянскому.

Они крылись в самом морском министре. Чичагов вообще с неприязнью отзывался об открытиях в северной части Тихого океана, не постеснявшись ради красного словца извратить истину. «Что до открытий, то господин Лисянский сделал одно: это скала, на которой он потерпел крушение и едва не погиб со всем экипажем, иных совершено не было». А о рукописи министр писал, мол, описание это сделано языком старой бабы, в котором невозможно разобраться на основании принципов, существующих в русском языке.

Стало быть, Никольский в суждении о рукописи не столько выражал собственное мнение, сколько высказывал желание своего начальства.

Да и не только Чичагов мешал Лисянскому. Мореплаватель навлёк на себя немилость своим резким выпадом по адресу Александра I во время инцидента близ Нукагивы, о котором Резанов тогда же отправил подробное донесение в Петербург. Наконец, откровенные и нелестные высказывания Лисянского о состоянии русских колоний в Америке и действиях их управителей также настроили против него заправил Российско-Американской компании и её влиятельных покровителей.

Так и не сумев заснуть, Фаддей встал с кровати, умылся и поехал к Юрию Фёдоровичу на Сергиевскую. Лисянского он едва застал. Тот торопится к издателю Фридриху Дрехслеру. Да и Беллинсгаузену неудобно было в глаза хвалить автора. Сказал только несколько слов:

   — Помоги вам Бог напечатать эту книгу.

Подал папку с рукописью, а сверху положил пачку ассигнаций:

   — Рад бы дать больше, да сам в нужде.

   — Помилуй, Фаддеюшка! Как же я расплачусь? Да и свидимся ли когда? — залепетал оторопевший Лисянский.

Беллинсгаузен сжал ладонями сморщенное лицо бывшего соплавателя и поцеловал трижды.

...Нарушая хронологию повествования, придётся забежать вперёд, чтобы покончить с этой темой. Не довелось больше встретиться Фаддею с Лисянским. На издание своего «Путешествия...» Юрий Фёдорович затратил 18 тысяч 500 рублей — сумму по тем временам огромную. Книга вышла в 1812 году в двух небольших томах на скверной, синюшного цвета бумаге, какую только можно сыскать у дешёвых фабрикантов. События начавшейся Отечественной войны, поглотившие внимание всего грамотного русского общества, помешали её распространению. Морское министерство тоже не содействовало популярности книги на флотах. И всё же некоторые люди прочитали её с большим интересом. Слух о ней проник за границу. Англичане в 1813 году захотели её издать на английском языке и попросили автора рассказать о том, как задумывалась экспедиция, какие цели преследовала, а в конце дать краткую автобиографию. В предисловии к лондонскому изданию Лисянский написал: «Чтобы сделать эту книгу более интересной как для рядового читателя, так и для профессионала, была избрана такая форма изложения, чтобы первый не отложил её в сторону, сочтя за обычный корабельный журнал, а моряк обратил на неё внимание благодаря множеству содержащихся здесь морских наблюдений, а также карт и рисунков, по-новому освещающих гидрографию морей. За достоверность этих карт автор полностью ручается, ибо они сделаны на основании личных съёмок».

Успех книги в Англии превзошёл все ожидания. Она была заключена в тиснёный золотом бордовый переплёт, отпечатана на прекрасной уатманской бумаге с портретом Лисянского в парадной форме с двумя орденскими крестами — один на шее, другой на отвороте мундира, с цветными рисунками Кадьяка и гаванью в Ново-Архангельске на Ситке, с таблицами и пояснениями.

В 1814 году Лисянский вновь обратился в Адмиралтейство с просьбой принять русское издание его сочинения на счёт казны. После триумфа в Британии адмиралтейские чины посчитали неудобным не удовлетворить просьбу мореплавателя, однако ж вместо 18500 рублей, издержанных им на издание, выдали только 12517 рублей по смете, сделанной в казённой типографии. Императорская казна, безрасчётно раздаваемая, не постеснялась урвать 6 тысяч у заслуженного моряка, прославившего российский флот.

Скончался Юрий Фёдорович Лисянский 22 февраля 1837 года — через месяц после смерти Пушкина. Смерть скромного отставного капитана, небогатого помещика прошла незамеченной для России, ещё не оправившейся от трагической утраты великого поэта. О Лисянском вспомнили лишь в связи с богатейшими коллекциями раковин, кораллов, оружия, одежды, утвари, собранными им в заокеанских далях и переданными по его завещанию в Румянцевский музей. Позднее на его могиле в Александро-Невской лавре поставили памятник с эпитацией:

Глава пятая На Чёрном море

1

Воистину сказано, не с грома пушек начинаются войны, а возникают в дипломатических канцеляриях задолго до того. «Восточный вопрос» издавна был камнем преткновения в отношениях европейских держав. Проливы Босфор и Дарданеллы — прямой и узкий проход в Средиземное море — издавна влекли российских государей. Плодородные губернии Малороссии, курского и воронежского черноземья нуждались в удобных путях для вывоза хлеба и овощей в заморские края. Там как раз испытывали нужду в этих продуктах, взамен предлагая взращённые на жарком солнце фрукты, пряности, орех, вино и прочую снедь. Однако дряхлеющую Оттоманскую Порту, всё ещё обширную и многолюдную, не желали терять английские и французские купцы, наложив лапу на средиземноморские страны и постоянно косясь на северного, резвого со времён Петра соперника. Иногда из глубин дипломатического тления огонь прорывался, выплёскивая наружу. Из Балтики в Архипелаг, как тогда называли акваторию Средиземного моря, уходили эскадры, вступали в сражения, но оканчивались военные кампании ничем — проливы оставались в руках Порты.

Пока русские управлялись со Швецией, продолжалась война с Турцией. Официально она началась в 1806 году, но активизировалась лишь летом 1809 года. Основным театром действий была Молдавия. Командовал армией девяностолетний фельдмаршал князь Прозоровский. Страдал он подагрою, слепотой, «сильным трясением рук» и другими немощами. Тем не менее русские овладели крепостью Фокшаны, обложили Браилов, но потом отступили и нацелились на Гирсово. Прозоровский вскоре скончался, на его место царь назначил Петра Ивановича Багратиона, прибывшего из Финляндии, где генерал победоносно сражался со шведами.

Брать сильно укреплённую крепость Багратион поручил корпусам донского атамана Платова и генерал-лейтенанта Маркова. Крепость располагалась на правом берегу Дуная. Две высокие скалы, на одной из которых высился дворец в готическом стиле, на другой — каменная сторожевая башня, считались неприступными. Внизу раскинулся город, окружённый вспомогательными валами и оградами. При разглядывании крепости в зрительную трубу Платов заметил позади утёсов возвышенность с остатками укреплений, построенных ещё Румянцевым-Задунайским в 1773 году. Атаман подтянул артиллерию и начал обстрел. На помощь гирсовскому гарнизону силистрийский паша послал отряд кавалерии, но караульные разъезды вовремя заметили противника, и шесть казачьих полков в ожесточённых стычках рассеяли турок.

На третий день обстрела крепости показались парламентёры. Турки соглашались на сдачу, если Платов разрешит свободный выход гарнизона из города. Через толмачей атаман потребовал полной капитуляции и давал два дня на размышление. Когда истёк срок ультиматума, осаждённые выбросили белый флаг. Платов получил звание генерала от кавалерии и орден Владимира 1-й степени.

После этого русские войска овладели ещё несколькими крепостями, одержали ряд побед на открытых просторах Молдавии и Валахии. Однако эта затяжная война поглощала бездну средств. Не говоря уж о весьма ощутимых потерях личного состава. В предчувствии надвигающейся опасности со стороны Наполеона новый военный министр Барклай-де-Толли убеждал министра иностранных дел Румянцева в необходимости как можно скорее примириться с Турцией. В августе 1810 года он писал: «Повторить я должен, что ежели мир сей год утверждён будет, то довольно ещё останется нам времени усредоточить наши силы и сугубым мужеством и благоразумными мерами отразить участь, России угрожаемую».

Тем не менее ни в «сей год», ни в год будущий мир с турками заключить не удалось. Нехватка денег в государственной казне из-за тисков континентальной блокады вынудила Александра I подписать указ о введении нового коммерческого тарифа, предусматривающего гораздо большие пошлины на импортные товары, особенно на предметы роскоши, завозимые в Россию из Франции.

Ответная реакция Наполеона была настолько враждебной, что царь вынужден был согласиться с Барклаем на перемещение к западной границе пяти дивизий с турецкого театра и одной дивизии из Финляндии. С каждым месяцем тон переписки между двумя государями повышался, они обвиняли друг друга в нарушениях договоров, заявления о дружбе сменялись упрёками. Обвинять Наполеона было за что. Проглотив одно за другим все европейские государства, он превратил Европу в военный лагерь. Он не сдержал обещания в самый тяжёлый год борьбы России со шведами высадить десант в Южной Швеции. Наконец, всячески подстрекал Турцию продолжать войну с русскими. Но с 1811 году, ещё не готовый к серьёзной схватке с Россией, он сбавил тон своих посланий.

Барклай тотчас возобновил свои усилия на окончание войны с Турцией. На пост главнокомандующего в Молдавии и Валахии он назначил Михаила Илларионовича Кутузова, до того занимавшего пост военного губернатора в Литве. Война против турок приняла более ожесточённый характер.

В то же время началась реорганизация армии. Из каждых пятисот крепостных крестьян призывались в армию и флот девять человек. Они обучались в рекрутских депо, вливались в войсковые соединения или сводились в новые пехотные и кавалерийские дивизии, резервные артиллерийские бригады. По учреждении Военного министерства в его состав вошли семь департаментов: артиллерийский, инженерный, инспекторский, аудиторский (военно-судебный), комиссариатский, провиантский и медицинский. Деятельность каждого была скрупулёзно расписана по пунктам, чем устранялось дублирование приказов и действий, повышались оперативность и чёткость руководства войсками во всех звеньях, строго определялся круг вопросов и обязанностей, находящихся в компетенции различных служб.

Материалами для этих реформ послужили постановления по военной части, существовавшие в России, и схожие распоряжения, изданные во Франций с 1791 года. Таким образом обобщался не только отечественный, но и мировой опыт, направленный на борьбу именно с французской армией.

Отныне пехотный полк состоял из двух батальонов, батальон — из четырёх рот. В кавалерии полки гвардейские, кирасирские и драгунские имели по пять эскадронов, гусарские и уланские — по десять. В артиллерийские бригады входило три роты. В пехотную дивизию включались три бригады двухполкового состава. Единую структуру получали и инженерные войска. Пионерские батальоны составлялись из четырёх рот: двух понтонных, одной сапёрной и одной минёрной.

Реорганизации подвергся и морской флот. Правда, не столь кардинальной. Здесь ввели фронтовую службу и новое обмундирование — вместе шляп кивера. Матросов велено было обучать маршировке и ружейным приёмам. По воскресеньям даже кадет Морского корпуса стали возить во дворец играть с малолетними великими князьями в солдаты. Кто-то вызывался барабанщиком, а остальные, вооружённые ружьями, маршировали на плацу, заступали в караул на устроенную в зале гауптвахту. Бывало, и государь начинал возиться с детьми. Кончалось тем, что его валили с ног, а он просил пощады, тогда как довольно было одного взмаха его руки, чтобы ребятня разлетелась в разные стороны. Потом кадет угощали обедом, давали конфеты и мёд. Иногда старший из князей приезжал в Корпус, после чего воспитанников распускали на три дня по домам.

Вместо убывшего в сухопутную армию Чичагова пост морского министра занял французский эмигрант маркиз Жан Франсуа де Траверсе, нареченный в России Иваном Ивановичем. В молодости он служил на флоте своего отечества, командовал судами, участвовал в войне за независимость Северо-Американских Штатов... В 1791 году из капитанов французского флота был принят в наш гребной флот с чином капитана генерал-майорского ранга и через десять лет дослужился до полного адмирала. В 1802 году его назначили главным командиром Черноморского флота.

Наступившая четырьмя годами позже война с Турцией показала не только крайне неудовлетворительное состояние боевых кораблей, но и полную разруху в административном управлении и порядках черноморских портов. В Херсоне, к примеру, корабельные леса были разбросаны в беспорядке на площади десяти вёрст, без надзора разворовывались, гибли и портились. Отправленные из Севастополя в Корфу для пропитания сенявинской эскадры 40 тысяч пудов сухарного запаса не были приняты по причине непригодности и возвращены в Севастополь. Сухари для эскадры пришлось закупать за границей по цене более высокой, чем в России. Де Траверсе не имел времени и возможностей изменить печальное положение флота, который так и прозябал на правах забытого пасынка до назначения главным командиром Алексея Самуиловича Грейга, однако о нём пойдёт речь позже.

И вот что любопытно: неудачное управление Черноморским флотом не помешало назначению Траверсе морским министром. Павлу Васильевичу Чичагову, человеку увлекающемуся, по-своему болевшему за флот, маркиз представлял явную противоположность. Он не только не сочувствовал нововведениям прежнего министра, а старался их уничтожить. К тому же наступление военного времени, войны главным образом на суше отвлекли внимание правительства от флота, привели к печальному и длительному застою. Насколько Чичагов по характеру своему был способен создавать себе врагов, настолько де Траверсе умел приобретать расположение нужных людей, того же всесильного Аракчеева и других особ, близких к государю. Мягкость, любезность, вкрадчивый ум и обаятельное светское обращение, высоко ценимое тогдашним светским обществом, помогали маркизу приобретать симпатии, успешно продвигаться по служебной лестнице.

Увлечения Чичагова, иной раз даже вредные, в основании своём всё же предполагали пользу делу, в действиях же Траверсе господствовало желание произвести эффект, поразить государя полезной служебной энергией. Он активно взялся за достройку комплекса Адмиралтейства рядом с Зимним дворцом, хотя работы стоили двух с половиной миллионов рублей. Несмотря на трудные для России времена, щедрый отпуск сумм не только ни разу не приостанавливался, но даже в роковой 1812 год ему отпустили 421 тысячу рублей.

При вступлении в управление Траверсе Морским министерством в Петербурге строились четыре корабля, заложенные ещё при Чичагове. По правилам, принятым Комитетом образования флота на основании весьма разумных причин, в мирное время строительство каждого корабля предполагалось вести в течение трёх лет. Но Траверсе для наглядного опровержения этого правила, а главное, для демонстрации своей активности, приказал построить эти корабли в восемь месяцев. Когда сведующие люди, прикосновенные к делу, ясно доказали ему невозможность исполнения, то он ограничился одним 74-пушечным фрегатом «Три Святителя», который был заложен 15 января 1810 года и спущен на воду 30 сентября того же года. Одновременно с ним был закончен один из чичаговских кораблей — «Память Евстафия», заложенный годом ранее. Но беда заключалась в том, что успех восьмимесячной постройки корабля «Три Святителя» достигался исключительными методами: на трёх остальных кораблях работы были остановлены, всех плотников и мастеровых перебросили на «Трёх Святителей», продлили рабочий день, заставили трудиться по воскресеньям и праздничным дням. В итоге ухудшалось качество, строители начали роптать. Подобный эффект с помощью тех же мер получится у 44-пушечных фрегатов «Архипелаг» и «Автроил» в 1811 году. Они вошли в строй с массой недоделок и скверными мореходными качествами.

Постаравшись уничтожить всё лучшее, сделанное предшественником, Траверсе к началу войны с Наполеоном привёл флот в самое тягостное состояние. Благо, что у него не оставалось врагов на море. Англия теперь оказалась союзницей России, обессиленная Швеция уже не могла помышлять о вражде с южным соседом, а Кутузову, одержавшему ряд внушительных побед на берегах Дуная, удалось замириться с турками, подписав договор 8 июня 1812 года — за две недели до наполеоновского нашествия.

2

И всё же Турция по-прежнему оставалась враждебной России. На сухопутных границах с Молдавией и Валахией пришлось оставить надёжный заслон, а флот укреплять боевыми командирами, которые приобрели опыт в войне со шведами. В их числе оказался и Фаддей Беллинсгаузен, в апреле 1812 года назначенный капитаном фрегата «Минерва».

Тракт в Севастополь был уже накатанный, освоенный. В России его обсаживали сосной, елью, берёзой и липой. По мере того как он спускался к югу, менялись и посадки — дальше шли дубы, пирамидальные тополя, яблони, груши, а в Крыму больше было карагача и акаций. Перед поездкой Фаддей прочитал о Севастополе всё, что хранилось в Кронштадтской библиотеке, расспрашивал тех, кто уже бывал там. Мнения разнились. Одни вспоминали пыль и жару, другие восторгались тамошним климатом, дешевизной овощей и фруктов, добротой и детской хитростью жителей. Но сходились в одном — это был истинно служивый город, открытый и устроенный русскими моряками, ими же ухоженный и приспособленный для более или менее сносной жизни. Начался Севастополь задолго до того, как Фаддей впервые смахнул с губы морскую соль.

Князь Потёмкин-Таврический послал вице-адмирал Клокачева подыскать на Крымском побережье удобную стоянку для всё разрастающегося флота. К поручению Клокачев отнёсся серьёзно, вскоре нашёл-таки то, чего искал светлейший. Он наткнулся на так называемую Ахтиарскую бухту, сюда когда-то заходили древние греки, а позже при татарах её забросили.

«При самом входе в Ахтиарскую гавань дивился я её хорошему расположению, — писал Клокачев, — а вошедши и осмотревши, могу сказать, что по всей Европе нет подобной сей гавани положением, величиной и глубиной; можно иметь в ней флот до ста кораблей. Ко всему тому природа устроила такие лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани. Без собственного обозрения нельзя поверить, чтобы так сия гавань была хороша. Ныне я принялся аккуратно гавань и положение её мест описывать и, коль скоро кончу, немедленно пришлю карту. Ежели благоугодно будет её императорскому величеству иметь в здешней гавани флот, то на подобном основании надобно будет завести, как в Кронштадте».

Клокачев к делу подключил подштурмана Ивана Батурина. Тот выполнил съёмку местности, составил подробную карту, указал в описи глубины вахты, господствующие ветры, грунты побережья и всё то, что полагается в таких случаях. В 1773 году карта легла на стол светлейшему князю. Хоть в то время Таврический занимался войной с турками, одноглаз был ленив порою, но бухту решил осмотреть самолично. А увидев её, обойдя и объездив, велел город строить — и как можно поспешней.

Вблизи была татарская деревенька. Она укрыла на зиму первых русских поселенцев — 2600 душ с кораблей. Из ноздреватого инкерманского камня матросы стали возводить казённые дома, пристани, устраивать дороги, водопровод, адмиралтейский штаб, парадный причал. Потёмкин этот причал приказал именовать Екатерининским в честь матушки-государыни, но закрепилось за ним название Графский, поскольку шлюпка местного начальника графа Войновича причаливала и отваливала именно в этом месте.

Следом за моряками наехали лавочники, трактирщики, стряпухи и другие обыватели, обслуживающие флотских. Севастополь воевал и строился. Появились хутора, сады, общественный сад в Ушаковской балке, Артиллерийская и Корабельная слободки, плотно застроенная Городская сторона.

Укрепления Севастополя походили на кронштадтские, а там использовались идеи Марка Рене Монталамбера — генерал-инженера, автора системы фортификации в Шербуре, где грозную силу представляли крепостные бастионы с двумя-тремя ярусами орудий. Причём орудия нижних ярусов устанавливались в казематах — небольших сводчатых помещениях, укрытых от вражеского огня.

Фаддей по дороге ожидал попасть в заштатную дыру, но приятно удивился, увидев опрятный и красивый город у ярко-голубого, в солнечной чешуе моря. Ещё более поразился он отношению севастопольцев к бывшему командующему флотом, нынешнему морскому министру Жану Франсуа де Траверсе. Били его каменьями и современники, и историки. И, мол, расшаркивающийся царедворец, и прескверный мореход... Но во всём ли надо было винить честного провансальца? Как понял Фаддей, служа на флоте Балтийском, находившемся ближе всех к столице, Александр I Благословенный к морскому ведомству добрых чувств не питал. А назначенный командовать Черноморским флотом в 1802 году Траверсе поначалу много потрудился над укреплением его главной базы. Он понимал, что её надо укрепить не только со стороны моря, но и с суши. Перво-наперво он предложил государю весь город обнести сплошными каменными стенами, благо такого материала было вдоволь, с надлежащими фортификационными сооружениями. Потом представил ещё несколько проектов, касавшихся Севастополя и его роли в противоборстве с турками и другими неприятелями. Однако царь, занятый войной с Францией, проекты забраковал, наложив резолюцию: «Хранить до востребования». Так французский маркиз Жан Франсуа, русский Иван Иванович, почёл за благо не докучать императору разными прожектами и пустил флот по воле волн...

Команда «Минервы» имела бравый, здоровый вид в сравнении с худосочными балтийцами, жившими в смурном влажно-холодном климате. Первый поход на фрегате совершил Беллинсгаузен в Николаев. Там по примеру петербургского было устроено штурманское училище. Юноши изучали математику, навигацию, астрономию. Большое внимание уделялось чистописанию, рисованию и черчению, что было важно для составления карт. Потом прибавили грамматику, риторику, логику, географию, историю, иностранные языки — науки в общем-то отдалённые от практического мореходства, но важные для воспитания образованных офицеров, никак не похожих на анекдотических мужланов петровских времён. Тех царь якобы характеризовал так: «А штурманов российских к работам допущать беспрепятственно, однако ж в ассамблеи им вход воспретить, потому как умом особым они блеснуть не смогут, а дебош учинить не преминут».

Среди штурманских учеников был класс малолеток. Зимой они учились грамоте и арифметике, а летом исполняли на кораблях обязанности юнг. Если кто из них не переносил качки, тех после распределяли по мастерским и адмиралтействам.

На «Минерве» будущие штурманы проходили практику. С завистью смотрел Фаддей на молодое племя мореходов. Нет, их не драли по субботам розгами, не кормили кашей «со шпорами», не носили они сюртучишек на рыбьем меху, а одеты были в добротную суконную парадную и полотняную рабочую форму. С охотой драили они палубы, летали по вантам на реи, чинили паруса, вязали узлы, заменяя старых служивых дядек, которых на фрегате насчитывалось больше половины и доживали они последние месяцы перед уходом по чистой.

Писала «Минерва» нехитрую геометрическую фигуру от Николаева до Севастополя и Одессы, спускалась к юго-западу до Констанцы, уходила на восток к кавказским берегам, где шла непрерывная, кровавая, бесцельная война с непокорными черкесами. Бури испытывали её на устойчивость, а команду — на терпение и упорство. Учились гардемарины по дневным и ночным светилам определять местонахождение, прокладывать курс, учитывая множество поправок на ветрил, течения, магнитные склонения, и мечтательно поглядывали на шканцы, где собирались экипажные господа офицеры, мало вмешиваясь в дела классных наставников. Хотелось им, чтоб скорее бежало время, не терпелось надеть такие же погоны. Не ведали несмышлёныши, что только сейчас, когда всё впереди и так мало сзади, они переживали самые счастливые годы своей жизни.

В Севастополе Фаддей надеялся встретить друзей по Корпусу Сашку и Петра Дурасовых. Он знал, что они служили на «Ретвизане» у Грейга и адмирал, став командирам Черноморского флота, само собой, потянет двужильных братьев за собой. На их долю выпало и долгое пленение в Портсмуте, когда англичане задержали сенявинскую эскадру на пути домой, поскольку Александр I после Тильзита качнулся к французам. В 1811 году отпущенных из плена братьев направили в корабельный экипаж. Вскоре Саша получил в командование бриг «Панагия» и был произведён в капитан-лейтенанты. А куда девался Пётр, Фаддей не слышал. Но и в Севастополе с «Панагией» как-то не приходилось встретиться: то Беллинсгаузен был в плавании, то бриг болтался где-то в море.

И вдруг однажды на горизонте марсовый увидел корабль, крикнул:

— Вашвысбродь! Бриг по курсу!

Фаддей навёл зрительную трубу и увидел шустренький кораблик, по обличию похожий на рассыльное судно. За дальностью он не мог прочитать название на борту, однако на всякий случай приказал взять рифы. Фрегат сбавил ход, и без того тихий, так как ветер едва надувал паруса.

   — «Панагия»! — доложил остроглазый матрос с марса.

   — Просигнальте: имеет ли возможность капитан задержаться на рандеву?

Матрос замахал флажками. Через пару минут отозвался:

   — Спрашивают: назовите командира.

   — Отвечай: капитан второго ранга Беллинсгаузен.

Уже и без подзорной трубы стало видно, как бриг изменил курс и пошёл на сближение.

   — Лечь в дрейф!

Рулевой поставил фрегат боком к ветру. Матросы расположили паруса так, чтобы одни гнали судно вперёд, другие назад, а корабль оставался на месте. С брига опустили ялик. Ещё издали Фаддей заметил высокую, ладную фигуру Сашки Дурасова. Тот обрадованно замахал фуражкой.

Дурасов прямо-таки взлетел на фрегат. Отбросив принятые церемонии, облапил тщедушного Фаддея.

   — Наконец-то довелось встретиться, — забасил он, принимая из рук вестового бутыль с терпкой «Изабеллой».

В каюте разговорились, перескакивая с темы на тему, торопясь выложиться. Вспомнили кадетских однокормильцев Луку Богдановича, Гришу Рикорда, Якова Путятина, Степана Пустошина, Сашу Штерха, Ваню Елагина, Серёжку Бровцина — людей для флота небесполезных. О брате Сашка сообщил, что Пётр остался в Кронштадте ждать вакансии в эскадре Кроуна. Потом волей-неволей разговор скатился к тому, что занимало и солдатские казармы, и матросские кубрики, и офицерские кают-компании, и светские салоны, — к неизбежной войне с французами. Сравнили армии — Бонапарт превосходил в силе почти вдвое.

   — Ежели столкнутся в сражении, мы погибаем, — как всегда категорично заявил Дурасов.

   — Значит, начнём с отступления?

   — Наверное, со «скифской войны»... Помнишь Геродота?..

«Отец истории» рассказывал о том, как в 512 году до Рождества Христова персидский царь Дарий отправился воевать с нашими далёкими предками — скифами. В громадной империи от Индии до Греции он собрал семисоттысячное войско, какого не видывал древний мир. Перебросив его через Босфор, он покорил Македонию и Фракию, переправился через Дунай и вторгся в скифские владения Причерноморья.

А скифы — народ воинственный, смелый — в этот раз в открытый бой ввязываться не стали. Сработал инстинкт самосохранения, известный даже зверю и неандертальскому пращуру, прежде чем напасть, устраивал разведку, прикидывал, а по зубам ли будет противник. У персов тьма людей, вооружение — железо. У скифов и войска маловато, и оружие — стрелы да копья с костяными и бронзовыми наконечниками. Зато скифы — удалые наездники, лихо стреляли из лука с седла, ловко метали дротики. И решили они отступать вместе с семьями, кибитками, стадами скота и отарами овец, засыпая колодцы, выжигая траву. Переплыли через Дон, стали подниматься по Волге. Пешее войско Дария так и не смогло их догнать. От жажды и голода стала таять персидская армия, как снег в весенний день.

Тогда Дарий наказал своему послу сказать скифскому царю: «Зачем убегаешь? Если считаешь себя сильнее, то сражайся со мной. Если — слабее, то покорись, приди ко мне с землёю и водою в руках».

На эти слова скифский царь ответил: «Из страха я не убегал никогда и ни от кого. Я и теперь веду такую же жизнь, какую всегда вёл, и от тебя вовсе не убегаю. В нашей стране нет ни городов, ни садов, ни полей. Поэтому нам нечего опасаться, что наше достояние будет покорено и опустошено кем-нибудь. Нам защищать-то нечего. Мы ведь в любом месте живём одним и тем же способом. Где мы, там и наша родина. Значит, нам и нечего торопиться, чтобы вступать с тобою в бой. А коли ты сам хочешь сражаться, отыщи гробницы наших предков — тогда ты узнаешь, как мы за них постоим! Вместо воды и земли я пошлю тебе другие дары. А за то, что ты называешь себя моим владыкой, я ещё расплачусь с тобой».

И могущественный властелин мира отступил. С остатками своего войска он едва унёс ноги за Дунай. Полудикие скифы, ещё не знавшие железа, не зная оседлости и грамоты, вовремя разведали о превосходящих силах противника, правильно оценили обстановку и совершили то, что не удавалось сделать другим народам древнего мира. Они оказались победителями.

Фаддей вспомнил о своих близких на Эзеле — Рангоплях, Айре, которых могло коснуться французское нашествие, о городах и сёлах, неизбежно попадающих под огонь войны.

   — Скифам и впрямь терять было нечего, но какой урон нанесёт Бонапарт теперь нашим западным краям! — сказал он Дурасову, на что тот ответил:

   — Лучше потерять толику, чем всё.

Пока они выпивали и разговаривали, начал свежеть ветер. Кадетский друг заторопился к своему бригу.

...Александр Алексеевич Дурасов ещё тридцать шесть лет послужит флоту в эскадрах Кроуна, Лутохина, Гамильтона, фон Платена.

Станет начальником флотской дивизии, имея флаг на кораблях «Диана» и «Император Александр I». 30 августа 1848 года вице-адмирала Дурасова назначат членом Адмиралтейского совета, но 6 сентября, ещё до прибытия в Петербург, Он скончается от быстротечной лихорадки в Кронштадте на руках командира и военного губернатора Фаддея Беллинсгаузена.

Но сейчас они ещё были молоды и полны надежд, внешняя опасность не казалось такой уж страшной.

Интересна судьба адмирала Александра Семёновича Шишкова. Именно благодаря ему провинция, вся Россия узнавала о том, что творилось в царской Ставке, откуда шли воззвания к русскому народу. Именно за сладкоречив и понравился государю старый адмирал, ставший вроде шрайбера — составителя речей царя и манифестов от его имени.

   — Я читал рассуждение твоё о любви к Отечеству, имея таковые чувства, ты можешь ему быть полезен, — сказал государь. — Кажется, у нас не обойдётся без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор. Я бы желал, чтобы ты написал о том возвышенный рескрипт.

   — Ваше величество! Я никогда не писывал подобных бумаг, это будет мой первый опыт... Как скоро это надобно?

   — Сегодня или завтра.

   — Приложу все старания. Но должен донести вам о моих эпилептических припадках: я подвержен головным болезням, они так иногда усиливаются, что лежу без движения в постели. Проснувшись сего дня с сей болью, я опасаюсь, чтобы она не умножилась, не лишила меня сил исполнить в скорости ваше повеление.

   — Ежели не можешь скоро, то хотя дня через два или три, — сказал государь.

Дома Шишков сел и написал манифест с одного маху. На другой день царь поблагодарил его и отпустил. Совсем скоро он пожелал видеть Шишкова при своей особе государственным советником.

   — Я же не умею даже ездить верхом! — воскликнул Шишков.

Усмехнувшись, царь проговорил:

   — Моё дело употребить тебя там, где в верховой езде не будет надобности.

Отныне все манифесты — о начале войны, народном ополчении, к жителям Москвы и другие — писались этим старым моряком.

Более чем полумиллионная армия Бонапарта переправилась через Неман ускоренным маршем, чем всегда удивляла Европу, двинулась вглубь России. Наполеон намеревался поразить её в самое сердце — захватить Москву, в генеральном сражении уничтожить русскую армию. Он не желал слушать осторожных генералов и министров, предупреждающих об опасностях этого похода, бесконечности пространств, плохих дорогах. Его всё время мучил комплекс неполноценности. Своим родным он говорил, что родился не на троне и обязан удержаться на нём тем же, чем и взошёл, — славою.

Не знал император французов, что у русских уже давно созрела идея, как одолеть его победоносную армию. Первым задумался об этом генерал Барклай-де-Толли после битвы у малого прусского городка Прейсиш-Эйлау. Раненного в одной из очередных кавалерийских атак, Барклая отвезли в Мемель на лечение. Лишённый возможности действовать, Михаил Богданович чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать, если Наполеон когда-нибудь вторгнется в Россию? Эта мысль не давала покоя, заглушала физические страдания — и не сразу, а после долгих размышлений, сопоставления сил стал вырисовываться будущий стратегический план в грядущем противостоянии России и Франции.

В это время немец хирург настаивал на немедленной ампутации руки, на что никак не соглашался личный врач Барклая. Александр I прислал к раненому своего лейб-медика Джеймса Виллие. Тот сделал отважную операцию, вынув из раны тридцать два осколка. Ему ассистировала тринадцатилетняя Каролина, воспитанница Михаила Богдановича, поскольку в момент визита Виллие дома никого не оказалось, кроме неё. Операция проходила без наркоза — его в то время не знали, — но Барклай не издал ни единого стона. Может быть, в это время, когда смерть кружила над головою, пришло смелое, хотя и горькое, нетрадиционное решение: в битвах с неприятелем Наполеон вершил дело одним или двумя сражениями, принуждая его к капитуляции. Значит, следует избегать таких сражений, искусным отступлением заставлять его удаляться от своих опорных баз, утомлять мелкими предприятиями, завлекать внутрь страны, и только тогда, хотя бы за Москвою, подготовить ему новую Полтаву. Став военным министром, в предчувствии неминуемой войны, Барклай изложил эту идею царю. Примерно такой же совет дал Александру бывший наполеоновский маршал Жан-Батист Бернадот, избранный наследным принцем Швеции и получивший имя Карла Юхана: чтобы сражаться с армиями Наполеона, надо избегать крупных сражений, разрушать фланги, изнурять маршами и контрмаршами — это самое страшное для дерзкого и пылкого французского солдата, то, где он наиболее уязвим. Пусть казаки будут везде!..

И когда Нарбонн, посланный Наполеоном к царю не столько с последним предупреждением, сколько с целью выведать число войск и артиллерии, имена командующих, кто из них пользуется большим доверием, нет ли кого из женщин в особом кредите у императора, — высказался в том духе, что французы создадут плацдарм не только на Дунае, но и на Немане, Волге, Москве-реке и на двести лет лет отодвинут угрозу с севера, Александр ответил, как когда-то скифский царь. Он показал на карте границы своей империи в Азии, у Берингова пролива, и сказал, что если Наполеон решится на войну, то ему придётся идти до этих мест, чтобы найти мир...

Самонадеянный Бонапарт и эти слова отнёс к браваде, как рассказ своего посла Коленкура, переданный неизвестно по какой причине Александром весной прошлого, 1811 года. Царь тогда раскрыл французу главный секрет своей стратегии: завлечь неприятеля в глубь огромной России, сохраняя свою армию, преисполнившись терпением и готовностью к страданиям и самопожертвованию.

«Если жребий оружия решит дело против меня, — предупреждал Александр, — то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будет воевать наш климат и наша зима... Я не обнажу шпагу первым, но я вложу её в ножны не иначе, как последним».

Почта до Севастополя и других черноморских портов доходила за неделю, иногда чуть позже. Из газет моряки узнавали об отходе армий Барклая, Багратиона, Тормасова, о том, как французы занимали город за городом, стремясь разгромить их поодиночке. У Смоленска армии наконец соединились, и Наполеон уже возгорел желанием дать здесь генеральное сражение, двинул свои войска в обход города, чтобы окружить русских. Но пути им преградила дивизия Неверовского и держалась целый день у села Красного, спасая своей кровью основные силы. А уж чтобы узнать о том, что война приобрела всенародный характер, не надо было читать газет. Морские офицеры засыпали начальство рапортами, просясь в действующую армию. Во всех храмах шли молебны во спасение России. Собирались пожертвования. Формировалось народное ополчение. Из арсеналов извлекали припасы и пушки, направляли по Московскому тракту к центру России, где грохотала война.

Беллинсгаузен рапортов не писал. Он был уверен в бесполезности этой затеи. Перед Черноморским флотом стоял хоть и замирённый, но коварный противник — турки не замедлят воспользоваться поражением северного недруга и постараются вернуть утраченные в прошлых кампаниях территории. Знал и то, что он, моряк, мало поможет пехотинцам, да и вообще привык подчиняться приказам свыше, считая их таким же несложным законом, как и точное исполнение воинского долга. На своей «Минерве» он готовил гардемарин к будущим войнам и плаваниям. Своими хитроумными манёврами, не страшась штормов и других злых стихий, обучал будущих офицеров мореплаванию и в этом видел пользу в службе Отечеству.

Болью, как у всякого русского, отозвалось известие о Бородинском сражении и оставлении Москвы. В Дворянском собрании бушевали страсти. Кто-то предсказывал ближайший позорный мир, но большинство офицеров вставало на сторону тех, кто говорил, что теперь-то и начнётся настоящая война — немилосердная, на истребление, на погибель неприятеля.

Фаддей в споры не вступал. Он чуждался бального шума, кутежей, зелёного сукна ломберных и бильярдных столов. Как и в Кронштадте, любил он тишину библиотечной залы. Здесь мерцало красное дерево, на гравюрах кипело море, грозно круглился пушечный дым. Пылал камин. Он садился напротив огня, и воспоминания носили его по разным местам, чаще останавливались на доме в Лахутагузе, окружённом лесом и морем. Там он был с родными ему Юри, Эме, Аго. Там он провёл трепетные дни с Айрой...

После шведской кампании он так и не смог из-за безденежья съездить на Эзель. Перед назначением на Черноморский флот Фаддей всё обдумал и взвесил и, как ни больно было ему, написал Айре длинное письмо. Надеясь, что она поймёт и простит его, он освобождал её от обязательств, данных Богу. Пусть Айра найдёт достойного человека, рожает детей, занимается хозяйством. Она не сможет вечно скитаться по чужим углам, будучи женой моряка, не одолеет страданий, которые переносят эти несчастные, кочуя с места на место в вечной бедности. Она, эстонка по рождению, создана для дома, тепла и покоя, чего он не в силах дать ей. Если он не погибнет в бою, не утонет в море, то выйдет в отставку глубоким стариком, когда пройдут и жизнь, и любовь. Стоит ради такого будущего идти на самопожертвование? Потому пишет в последний раз, желая ей благополучия, пока она молода и полна сил.

Айра не понимала русского письма. Обычно переводчиками выступали Юри или Аго. А они-то, надеялся Фаддей, постараются разъяснить женщине истину, что моряк жертвовал безмятежным благополучием ради моря.

Фаддей прошёл в читальню. За длинными столами сидели офицеры — знакомые и незнакомые. В высоких полированных шкафах блестели золотыми переплётами книги, купленные на деньги доброхотов. Они считались общественным достоянием. В этот зал сходились не ради хереса и записных кокоток, а повинуясь духовной тяге к знанию. Не будь этих книг, многие из флотской молодёжи невольно обратились бы к вину, картам и другим несчастным занятиям. Из книжного ряда достал Фаддей тяжёлый том французского писателя-романтика Альфреда Виктора де Виньи «Неволя и величие солдата». Несколько страниц здесь посвящалось одному адмиралу:

«Он постоянно обучал свои экипажи, наблюдал за подчинёнными и бодрствовал за них; этот человек не обладал никаким богатством, и при всём том, что его пожаловали пэром Англии, он любил свою оловянную кружку, как простой матрос... Порою он чувствовал, что здоровье его слабеет, и просил Англию пощадить его; но, неумолимая, она отвечала ему: «Оставайся в море!..» И он остался — до самой смерти. Этот образ жизни древнего римлянина подавлял меня величием, трогал своей простотою, стоило мне понаблюдать хотя бы день за адмиралом, погруженным в раздумье и замкнувшимся в суровом самоотречении. Он обладал в столь высокой степени тем внутренним спокойствием, которое рождается из священного чувства долга, и вместе с тем беспечной скромностью солдата, для которого мало что значит его личная слава, лишь бы процветало государство. Помню, как он однажды написал: «Отстаивать независимость моей страны — такое моё первое желание в жизни, и пусть уж лучше моё тело станет частью оплота, ограждающего рубежи моей родины, нежели его повезут на пышных дрогах сквозь праздную толпу...» Он явил мне пример того, каким подобает быть умному военачальнику, занимающемуся воинским искусством не ради честолюбия, а из одной любви к мастерству».

«А сколько подобных солдат, офицеров, генералов явилось сейчас в нашем Отечестве?!» — с волнением подумал Фаддей, желая прожить жизнь так же, как и этот адмирал.

В боевых сводках вместе с именами генералов вдруг промелькнула знакомая фамилия командира воинского партизанского отряда — Фигнера, родственника друга по Корпусу Луки Богдановича, его представил Лука на одной из вечеринок. Чернявенький лохматый корнет некрупного роста, неприметной наружности как-то ничем не запомнился, кроме необычной фамилии. А оказывается, в этой натуре в войне проявилась необыкновенная смелость и дерзость. Когда Москву занимали французы, Александр Фигнер появился в городе в мундире французского офицера, собирал сведения о настроениях противника, его вооружении. Осенью 1812 года командовал отрядом солдат и крестьян, а с начала 1813 года, ещё при жизни Кутузова, по личному заданию фельдмаршала под видом купца-итальянца проник в осаждённый союзниками Данциг. Здесь он вошёл в круг людей, близких к коменданту гарнизона генералу Жану Раппу, бывшему начальнику личной охраны императора. Рапп настолько проникся доверием к «итальянцу», что послал с ним секретные депеши для Наполеона, которые, само собой, оказались в русском штабе. Летом того же 1813 года Фигнер возглавил интернациональный отряд, состоявший из сотни казаков, ста пятидесяти кавалеристов из разных гусарских полков и двухсот итальянцев и испанцев, перешедших на сторону русских. Этот отряд наводил на французов ужас. Он именовался Легионом мести, как бы символизируя единство европейских народов, поднявшихся на войну с Наполеоном. А погиб Александр нелепо. У города Дессау отряд попал в окружение, и Фигнер при попытке переплыть Эльбу, будучи раненным, утонул почти у самого берега.

Из газет же черноморцы узнали о славном боевом пути Морского гвардейского экипажа. Создавался он в 1810 году из команды придворных гребцов и матросов царских яхт, переданных Морскому министерству. Говорили, мысль о создании такового возникла у царя в Тильзите, где он увидел французских матросов-гвардейцев в синих куртках с красными шнурами. Слаженно, ладно гребли они к середине реки к плотам с императорскими шатрами. Формировался экипаж одновременно с разделением флотских команд на экипажи и роты, когда морских солдат отчисляли в армию, а матросов стали обучать фронтовой службе, выдав ружья и амуницию. Каждый строевой экипаж составлял четыре роты — около четырёхсот человек. Им были присвоены номера. С 1 по 52-й номер — Балтийский флот, с 53 до 83-го — Черноморский, с 84 до 86-го — Каспийская флотилия. В Гвардейский экипаж вошли восемь рот, две пушки и музыкальный хор. Он квартировал в Петербурге, а с началом войны почти в полном составе влился в действующую армию. Матросы-гвардейцы устраивали переправы, возводили предмостные укрепления. Храбро сражались они при Бородине, у Дрездена, участвовали в «битве народов» у Лейпцига.

Особенно запомнилось гвардейцам жаркое дело в августе 1813 года в Богемии под Кульмом. Здесь Наполеон собрал все свои силы и вознамерился нанести удар союзным войскам. Утром 27 августа он атаковал австрийские войска, затем ударил по русским в центре, а маршала Мортье с гвардией послал в обход правого фланга. Во второй половине дня главнокомандующий вооружёнными силами коалиции князь Шварценберг доложил союзным монархам, что у австрийцев кончились боеприпасы и им будет нечем драться, если сражение продлится до следующего дня. Потеряв около двадцати тысяч человек, союзники начали отходить в Теплицкую долину. Их путь пролегал по узким обрывистым горным дорогам, по которым с трудом продвигались артиллерия и обозы.

Отступая к Теплицу, Барклай узнал, что путь ему преградил корпус генерала Вандама. Если бы французы заняли Теплиц, то армии союзников оказались бы запертыми в ущелье с двух сторон. Тут в события вмешался Остерман-Толстой, четырнадцатитысячный корпус которого стоял юго-восточнее Дрездена. Из перехваченной депеши он узнал, что Вандам устремился наперерез союзникам. Он отступил к Кульму и Теплицу. 28 и 29 августа полки русской гвардии сдерживали всё усиливающиеся натиски французской гвардии. Угроза окружения союзных армий в ущелье миновала. Русские и прусские войска появились в тылу Вандама. У французов оставался один выход: сбить с позиций гвардию, в составе которой находился и Морской гвардейский экипаж.

Бой — жаркий, до изнеможения, на пределе сил, без жалости и сострадания — длился до самой ночи, пока союзные армии не спустились с гор. Остерману-Толстому ядром оторвало руку. Солдаты сняли его с взмыленного коня. «Вот как заплатил я за честь командовать гвардией», — проговорил он и горько пошутил, что руку ему жаль только потому, что прежде его считали одним из лучших бильярдистов России.

Под Кульмом союзники захватили двенадцать тысяч пленных, восемьдесят четыре орудия и весь обоз. Здесь впервые после смерти Кутузова французы потерпели поражение. «Кульмские Фермопилы», как стали называть это сражение, изменили весь ход войны. Наполеон уже никогда не одерживал крупных побед, его империя покатилась к краху.

Гвардейский экипаж удостоился наравне со старейшим в русской гвардии Преображенским полком высшей боевой награды — Георгиевского знамени.

Отличился он и при взятии Парижа. Простояв здесь два месяца, моряки в конце мая 1814 года перешли в Гавр. Оттуда на фрегате «Архипелаг» из эскадры адмирала Тета возвратились в Кронштадт, после чего торжественно вошли в столицу через только что построенные у Нарвской заставы деревянные Триумфальные ворота, впоследствии заменённые каменными.

Закончилась Отечественная война и освободительные походы. Нарушителя спокойствия услали на скалистый остров Святой Елены. Начали делить лавры, кому — заслуженно, кому — нет. Стали искать виновных в неудачах, особенно в самый кровавый 1812 год. Виноватым оказался Барклай. Его обвинили в бездарности, опрометчивом отходе от Смоленска, где он мог бы дать настоящее сражение и не пустить неприятеля в Москву, забыв при этом о его роли в Бородинской битве, где он, по свидетельству очевидцев, сам искал смерти. В его карету с криками «изменник», «предатель» бросали камни, когда его, больного и обескураженного, везли во Владимир. Но всё же и здесь восторжествовала истина — после окончания наполеоновских войн отважного полководца удостоили чина генерал-фельдмаршала, возвели в княжеское достоинство, осыпали потоком наград. Александр I пожаловал Барклаю высший орден империи — Георгия Победоносца. Австрийский Франц I — Командорский крест Марии-Терезии, Людовик XVIII — орден Почётного легиона, шведский король Карл XIII — орден Меча, прусский король Фридрих Вильгельм III — орден Красного и Чёрного орла, принц-регент Великобритании — орден Бани и шпагу, украшенную бриллиантами...

Труднее всех было оправдаться Павлу Васильевичу Чичагову, после поста морского министра командующему Дунайской армией. В мае 1812 года он принял этот пост от генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. С началом нашествия эта армия двинулась к району военных действий и успешно сражалась. Когда же после поражения Наполеона под Малоярославцем французы отступали по разорённой Смоленской дороге и Кутузов решил окружить главные французские войска в районе реки Березины, Чичагов промахнулся. Готовясь к встрече с неприятелем, он отдал приказ, где говорилось: «Наполеонова армия в бегстве; виновник бедствий в Европе с ней. Мы находимся на путях его. Легко может, что Всевышнему будет угодно прекратить гнев свой, предав его нам. Посему желаю, чтобы приметы сего человека были всем известны. Он росту малого, плотен, бледен, шея короткая и толстая, голова большая, волосы чёрные. Для вящей же надёжности ловить и приводить ко мне всех низкорослых. Я не говорю о награде за сего пленника. Известные щедрости монарха нашего за сие отсутствуют».

Корпус генерала Витгенштейна навис над противником с севера и закрыл ему в этом направлении все пути. Чичагов занял Борисов и правый берег реки, перекрыв французам дорогу на запад и юго-запад. Донцы атамана Платова теснили Наполеона с востока. Получился своеобразный мешок, куда Кутузов загонял остатки французской армии. Казалось, император французов обречён и неминуемо попадёт в плен.

Однако Бонапарту удалось перехитрить Чичагова. Французы ловко внушили «сухопутному адмиралу» мысль, что «великая армия» собирается переходить реку ниже Борисова. На глазах Чичагова они провели манёвр: в ложном направлении двинули свои войска, обозы, строительные материалы, понтоны. А в это время у деревни Студёнки круглые сутки наводили истинную переправу. По мосту, построенному первым, прошёл корпус Удино. После устройства сапёрами второго моста к нему направилась гвардейская артиллерия, ночью прошли войска Нея и «Молодая гвардия». На другой день Березину форсировали «Старая гвардия» вместе с Наполеоном и остатки корпусов Богарне, Даву, Жюно. На левом берегу остался корпус Виктора.

Когда русские обнаружили место настоящей переправы, они стремительно атаковали отставших от «великой армии». Наполеон велел поджечь мосты. Солдаты пытались перейти реку по зыбкому льду и гибли в холодной воде. Иные бросались вплавь, но тонули или замерзали. Кто-то, обезумев, кидался в огонь, пожиравший переправу, и сгорал заживо.

Так Наполеон вырвался из окружения и избежал полного разгрома. Раздосадованное русское командование обвинило в неудаче Чичагова.

Как бы в оправдание своего промаха, Чичагов умело и энергично действовал в Восточной Пруссии, освободил немало городов, разгромил корпус Макдональда, но в феврале 1813 года серьёзно заболел. На его место Кутузов прислал Барклая-де-Толли.

Однако люди реже замечают достоинства и не прощают ошибок. Современники неудачу при Березине приписали «сухопутному адмиралу», Чичагов стал героем едкой басни Крылова «Щука и кот»:

Басню читали взрослые, в школах и гимназиях заучивали наизусть дети — и передавалось из поколения в поколение это несмываемое пятно, упавшее на бедного Павла Васильевича Чичагова, вынужденного уйти в отставку и навсегда устраниться от государственных дел.

У Фаддея Беллинсгаузена к этому человеку складывалось двойственное отношение. Конечно, в служебной иерархии он был слишком далёк от Чичагова и мог судить о нём только со слов тех, кто был ближе. Крузенштерн отзывался о нём сдержанно, Лисянский поносил всячески. Ханыков и Рожнов уважали Павла Васильевича за то, что во всех жизненных передрягах адмирал сохранял твёрдость духа и высокое достоинство. Они помнили, как ещё во времена Павла I, когда император рассорился с англичанами и возгорел любовью к французам, Чичагова оговорили в намерении бежать в Англию. По приказу императора с него сорвали ордена и мундир, сапоги и лосины и — провели в одном исподнем по коридорам дворца в Павловске, заполненного придворными и знатью. Адмирал год просидел в Петропавловской крепости, пока из каземата не вызволил его новый император Александр I и позже сделал морским министром.

Близко знавший Чичагова граф Фёдор Толстой вспоминал: «Павел Васильевич был человек умный и образованный, будучи прямого характера, он был удивительно свободен и, как ни один из других министров, был прост в обращении и разговорах с государем и царской семьёй. Зная своё преимущество над знатными придворными льстецами как по наукам, образованию, так и по прямоте и твёрдости характера, Чичагов обращался с иными далее с пренебрежением, за что, конечно, был ненавидим почти всем придворным миром и всей пустой высокомерной знатью».

3

Великий Пётр сказал перед смертью: «Оградя Отечество безопасностью от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству через искусство и науки». Об этой мысли вспомнил Александр I, когда после победы над Наполеоном отправился в Лондон, посмотрел на английский флот и захотел подвигами своих моряков умножить славу России среди иностранцев, мнением которых он дорожил. Разница была только в том, что Пётр, одержавший победы над турками, шведами, персами, знал и географию и мореходство, сам создавал флот и учреждал морское образование в стране. Его же августейший потомок, по собственному признанию, в морских делах разбирался как «слепой в красках».

По наступлении мирного времени все высшие административные распоряжения мало-помалу прибрал к своим рукам граф Аракчеев, сделавшийся первым, точнее, единственным министром. Царь абсолютно доверял ему и ценил за неутомимую работоспособность и строгую исполнительность, именно за те качества, которые редко встречались в среде чиновной российской бюрократии. Удаляясь от непосредственных сношений с правительствующими лицами, Александр стал принимать доклады через одного Аракчеева. Такое положение при мужиковатом и суровом характере докладчика как в администрации, так и в большинстве русского общества порождало тяжёлое впечатление. В порыве откровенности Василий Андреевич Жуковский, воспитатель в будущем царских детей, писал другу своему Александру Ивановичу Тургеневу: «Прости, о себе ничего не пишу. Старое всё миновалось, а новое никуда не годится. С тех пор как мы расстались, я не оживал. Душа как будто деревянная! Что из меня будет — не знаю, а часто, часто хотелось бы и не быть».

Но Жуковский — душа поэтическая, ранимая, тонкая. А вот что пишет вполне благополучный обласканный сановник Семён Романович Воронцов графу Ростопчину: «Двухлетняя тяжёлая война с Наполеоном и продолжительное отсутствие государя отвлекли правительство от улучшений, задуманных в начале царствования Александра. Администрация находилась в самом тяжёлом состоянии. Сенат — хранилище законов — потерял всякое значение и силу. Беспрестанно, в виде опыта, издавались уставы без всякого надзора за их исполнением. Финансы, юстиция, внутреннее благоустройство представляли мрачный образ беспорядков и злоупотреблений».

В этой ужасающей, но верной картине общего положения государства флот и всё морское ведомство представляли одну из печальных частностей.

Для большинства моряков управление де Траверсе заключалось в неуместной, прямо-таки скаредной экономии. Она давала для казны ничтожные сбережения, но весьма дурно влияла на дух подчинённых и возбуждала справедливое негодование. Так, при возвращении из-за границы нижним чинам, увольняемым из строя по болезни и ранению, министр приказал выдавать за каждый заслуженный червонец по 3 рубля 30 копеек ассигнациями. На просьбы о пособиях морским чинам, потерявшим своё имущество при гибели кораблей, сожжённых или потопленных неприятелем, адмиралтейство отвечало отказом. Вместо прежде отпускавшихся на суда казённых инструментов велено было иметь собственные. Не больно-то избалованных жалованьем и в основном выходцев из бедных дворянских семей офицеров принуждали покупать дорогие зрительные трубы, а штурманов — секстаны.

Поговаривали даже, будто англичане захотели вообще уничтожить русский флот, и это решение приводил в исполнение маркиз Траверсе.

И всё же флот жил. И оставались в нём достойные моряки.

К радости Беллинсгаузена и других радеющих за дело капитанов, в 1816 году командиром Черноморского флота назначили Алексея Самуиловича Грейга, сына екатерининского адмирала, которому императрица ещё при рождении присвоила звание мичмана. Он был старше Фаддея на четыре года, набирался учёности в английском флоте, ходил в Ост-Индию и Китай, был в архипелагской экспедиции Сенявина 1806—1807 годов, в двадцать три года, будучи уже капитаном I ранга, и командуя кораблём «Ретвизан», за дерзкую отвагу в сражениях при Корфу, Дарданеллах и у Афонской горы стал правой рукой адмирала. В Отечественную войну состоял на дипломатической службе при главной квартире Чичагова, но упросил командующего отпустить в дело. В 1813 году командовал гребным флотом при осаде Данцига, проявил геройство в штурме этого города, за что Александр I присвоил ему звание вице-адмирала. Опять же такого чина в тридцать восемь лет ещё никто не получал.

Нельзя сказать, что «рождённому мичманом» просто везло. Помимо унаследованной от отца храбрости Алексей Самуилович оказался превосходным кораблестроителем и смелым экспериментатором. Осмотрев все действующие суда и познакомившись с командирами, он собрал всех в Дворянском собрании и объявил:

   — Черноморские корабли дышат на ладан. Их разнесёт в щепы первый же добрый шторм. Адмиралтейство денег не даёт. Нам самим придётся благоустраивать флот. Приказываю капитанам описать состояние судов и высказать соображения, что можно сделать собственными силами без особых затрат. Прислушайтесь к нижним чинам, коль матросы пораскинут мозгами — новую эскадру соберём. С делом не тороплю. Неделю, думаю, хватит. Все свободны.

Собирались господа офицеры слушать долгие речи, а новый командующий всего пять минут потратил и за беды взялся с самого корня.

Малых неполадок нашлась тьма. А с них-то и начинались несчастья. Стали исправлять, ладить по-своему. Загорелись люди желанием сделать корабль своим домом. Где удобно и надёжно можно будет жить. У Фаддея на «Минерве» служил матрос 1-й статьи Ярошенков. Когда командир объявил о приказе командующего, а было это в жаркий полдень и фрегат стоял в бухте неподвижно на двух якорях, он подвёл капитана к одному борту, раскалённому от солнца, потом перешли к другому — в тень.

   — Чуете разницу? — прищурил глаз Ярошенков.

   — Это и мышь чует, — ответил Фаддей, недоумевая.

   — Верно, — подтвердил матрос. — На то она и живая тварь. Но ведь и корабль — не просто чурка. Он тоже, можно сказать, живое существо. Невтерпёж ему с одного боку обжигаться, смолу и конопать терять, а другому в прохладе пребывать.

   — Постой-постой! Так ты предлагаешь, чтобы его на одном якоре держать, чтоб судно по ветру обращалось? — догадался Фаддей.

   — Точно так, где сие возможно, — кивнул Ярошенков.

Вроде ерунда на первый взгляд, а для летнего жаркого климата Черноморья она несла судну большое облегчение, оно на стоянке обдувалось равномерно, сохранялось дольше.

Таких Ярошенковых нашлось предостаточно — и по части килевания, тембировки, надёжности парусов и креплений, даже конструкции кораблей — суда были до того неустойчивы, валки и имели нижние порты так близко от воды, что даже при брамсельном ветре их приходилось задраивать и оставлять орудия нижнего дека в бездействии.

Обобщив все предложения — и дельные и фантастические, Грейг издал приказ по флоту. Нашёл Фаддей в нём строки, касавшиеся идеи матроса Ярошенкова: «Без крайней необходимости килевание судов запретить, как дорогостоящее и значительно расслабляющее корпус судна... Суда, стоящие в гавани в одном направлении, от большого нагрева солнцем одной части, ставить отныне на бридели, чтобы они обращались по ветру».

Затем Алексей Самуилович сосредоточил внимание на верфи. По его чертежам и расчётам построили немало кораблей, фрегатов и бригантин, которые показали себя в грядущей русско-турецкой войне 1828—1829 годов. Для увеличения их прочности слабый лес из Польши он заменил более крепким из подольских казённых лесов. Он же ввёл железные кницы^[27], медное крепление и обшивку медными листами подводной части. Прежние суда служили лет пять-шесть. Корабли же, строенные при Грейге, имели прекрасную остойчивость и оставались в строю до капитального ремонта по одиннадцать, а с тембировкой — до семнадцати лет. При нём начали вводиться громоотводы, цепные канаты вместо пеньковых, каменный балласт — источник заразы и размножения крыс — заменялся чугунным, печки из кирпича в камбузах стали делать железными. В каютах появились иллюминаторы, вместо сальных свечей начали применять керосиновые лампы, а слюду в фонарях заменили стеклом.

По артиллерии вице-адмирал начал вводить на всех деках однокалиберные орудия, чем упрощалось снабжение боевыми припасами. В орудиях он применил замки, скорострельные трубки, лучший состав брандкугелей.

Для гребного флота Грейг выделил более длинноствольные орудия, увеличив дальность и силу залпа. Канонерские лодки стали вооружаться тремя 24-фунтовыми пушками. Имея спускные мачты, они могли скрываться в камышах, легче выгребали при противных ветрах.

Он же выработал простые и ясные руководства для устранения тогда ещё малоизвестной девиации магнитного компаса — отклонения стрелки компаса от направления магнитного меридиана из-за близко расположенных металлических тел.

Для защиты Севастополя со стороны моря возводились батареи с ядрокалильными печами. Грейг составил проект устройства вооружённого мола, который превратил бы рейдовую бухту в гавань.

Наблюдая за разнообразной деятельностью адмирала и восхищаясь его неимоверным трудолюбием, Фаддей стал его верным приверженцем. То, что старался Грейг сделать для всего флота, Беллинсгаузен с успехом применял на своём корабле и убеждался в удачности многих нововведений начальника.

Грейг сам принимал экзамены у мичманов и штурманов, избавлялся от нерадивых, лучших посылал учиться в Англию.

Однако он не в силах был изменить общего порядка при производстве в чины. Гардемарин из Морского корпуса выходил в звании мичмана. Поучаствовав в пяти морских кампаниях или прослужив не менее четырёх лет, он подвергался экзамену на звание лейтенанта. Опять же после экзаменовки производился в капитан-лейтенанты, далее капитаны II и I рангов. Из капитан-командоров проходил в контр-адмиралы по баллотировке. Забаллотированные дважды отставлялись от службы с половинной пенсией или переходили на инвалидное содержание, даже если прослуживали по сорок и более лет. Часто это происходило не из-за того, что моряк был неспособный, а попросту на флоте не хватало кораблей для того, чтобы он смог занять соотвествующую должность.

При Алексее Самуиловиче на Чёрном море появились пароходы. Корабли, как бы стройны и красивы ни были, уходили в прошлое. «Самовар» — пузатое, дымное, тяжело дышащее существо с высокой трубой и деревянными шлицами — открывал новую эру. В Николаеве и Херсоне Грейг заложил несколько пароходов. Но и тут пошёл дальше: вместо шлиц он применил архимедов винт — наиболее экономичный и удобный в эксплуатации.

Фаддей Беллинсгаузен увидел пароход в ноябре 1815 года. Под его корпус приспособили баржу, поставили огромные колёса по бокам, из кирпича сложили высокую трубу. Назвали «Елизаветою». Звучно шлёпая шлицами, извергая клубы жирного дыма, «чудо века» начало курсировать между Петербургом и Кронштадтом. Пироскаф никаких эстетических удовольствий не возбуждал. Но, едва появившись на коммерческих линиях, этот гадкий утёнок стал рождать мысли его применения в боевом деле. Пётр Иванович Рикорд, соратник Головнина, ревностный служитель парусного флота, в журнале «Сын отечества» уверенно предсказывал "блестящую будущность паровой машине. Парусные корабли плясали под дудку ветра, пароходы же могли маневрировать в бою независимо от того, с какой стороны дует ветер.

В заботах о нижних чинах Грейг добился, чтобы и черноморцам выдавши суконные шинели вместо канифасных. С увеличением артельных денег улучшилась пища. Для устранения злоупотреблений он предоставил артельщикам право браковать негодный провиант и мундирные материалы. Он же ограничил наказания. За обычные проступки матрос приговаривался к двадцати пяти ударам линьками, тяжкие преступления рассматривала особая комиссия.

Несмотря на обилие штабной работы, адмирал ежегодно пять или шесть недель плавал с флотом, обучал капитанов разным эволюциям, готовя их к предстоящим боям. Дважды он ходил с Беллинсгаузеном на «Минерве». Не из лёгких выдались последние учения. Особенно трудными представлялись стрельбы по движущейся мишени при четырёхбалльной зыби. Алексей Самуилович поднялся на шканцы, устроился в углу и совсем не вмешивался в действия капитана, как будто его и не было. Действуя в боевом строю авангарда, Фаддей подвёл фрегат на возможно близкую дистанцию, и в тот редкий момент, когда судно и цель поднялись как бы на одной волне одновременно, произвёл залп из всех орудий борта. Краем глаза он заметил, как адмирал поднял зрительную трубу и тут же опустил. Большая часть ядер порушила малый голет, служивший мишенью, после чего на буксире его потянули к берегу.

Пока опускали шлюпку, чтобы переправить адмирала на другой корабль, Алексей Самуилович спросил:

   — А как бы вы поступили, если бы вместо беззащитного голета оказался неприятельский линейный корабль?

   — Таким же быстрым манёвром приблизился бы к нему и открыл огонь, — ответил Фаддей не задумываясь.

   — На столь опасном расстоянии неприятель разнёс бы вас в щепы.

   — Так волков бояться — в лес не ходить, — простодушно произнёс Беллинсгаузен.

   — И то верно, — улыбнулся Грейг, прощаясь.

4

Непонятно, чем руководствовался Алексей Самуилович, давая Беллинсгаузену, строевому офицеру, чисто комиссарское поручение, которое обязан был выполнять чиновник, ответственный за флотское снабжение. Правда, «Минерва» встала на малую тембировку, находилась в ремонтном доке, но присутствие командира всё же оставалось желательным. Может, адмирал хотел доставить удовольствие моряку, который, в отличие от других, не просил отпусков, пособий, поблажек для себя, а с ровным старанием ходил по морю, исполняя будничную службу.

Грейг приказал Беллинсгаузену ехать в Калужскую губернию. Оттуда заводчики Гончаровы поставляли флоту добрую парусину, и Фаддею разрешалось закупить большую партию материала для оснащения кораблей Черноморского флота. Получая в канцелярии штаба прогонные, ездовые, кормовые и прочие бумаги, Фаддей ловил на себе завистливые взгляды, а когда вышел, услышал за дверью возглас одного из чиновных с той же истеричной интонацией, с какой на базаре кричат «Держи вора!».

— Вот кто нагреет лапу! — воскликнул тот.

Поначалу Беллинсгаузен не понял, о ком шла речь. Понял лишь после, когда съездил.

Он взял из каюты любимый рундучок — подарок Юри Рангопля и поехал на флотском возке до Бахчисарая, оттуда начинался почтовый тракт до золотоглавой и дальше. Пересаживаясь с брички на бричку, иногда оставаясь в карете, пока меняли лошадей, он по привычке двигался в среднем со скоростью не менее пятидесяти вёрст в сутки. Потирая ушибленные бока и разминая затёкшие ноги, вспоминал анекдот, родившийся в екатерининские времена. Будто бы однажды императрица призвала самого лихого ямщика и спросила, довезёт ли он австрийского эрцгерцога от Вены доПетербурга за тридцать шесть часов. «Смогу, матушка, — с готовностью ответил ямщик. — Только боюсь, останется ли в ем душа».

Много диковинного увидел Фаддей на российской дороге. Ехал он не торопясь, не по срочности, а как бы в роли путешествующего петиметра^[28]. Его наперебой приглашали и с щедростью привечали одуревшие от скуки и лени богатые помещики, как и всех военных людей, участвовавших в недавно утихшей войне с Бонапартом.

У Ясной Поляны под Тулой, у опушки казённого леса, встретился, к примеру, хутор с названием странным для этих мест — Грумант. Хутор как хутор, десяток изб под соломенной крышей, дворы для скотины, колодец-журавль посреди улицы. Мужики, бабы и ребятишки высыпали поглядеть, кто приехал, зачем.

   — Пошто такое прозвище у деревни? — спросил Фаддей ямщика.

   — Да здешний барин выселил несколько дворов из Ясной и приказал именовать таким манером, — с весёлостью ответил словоохотливый ямщик.

   — А сам-то знаешь, что есть Грумант?

   — Афектировать^[29] не буду, — приосанился мужик. — Так наши северяне звали Шпицберген в океане Ледовитом. А князь Николай Сергеевич Волконский, здешний владелец, при императоре Павле губернатором в Архангельске служил, в память о том времени дал выселкам имя поморское.

В Калуге, в гостинице, Фаддей нежданно-негаданно встретился с товарищем по Корпусу, английской практике и соплавателю в кругосветном вояже Крузенштерна — Васькой Берхом. Беллинсгаузен тогда шёл на «Надежде», а Берх — на «Неве» с Лисянским. За пуншем и закуской, по-купечески обильной, простой, сытной, Берх рассказал, как навещал бывшего своего командира в его имении на Полтавщине.

   — Совсем мохом оброс, только и делает — назад глядит, на несчастливую судьбу жалуется, на Адмиралтейство, да и то сказать, кому оно, Адмиралтейство-то, кумом приходилось? — произнёс Берх. — «Нева» не одному Юрию Фёдоровичу дорога была... После нашего вояжа на ней ходил на Ситку капитан-лейтенант Гагемейстер. А знаешь, какой трагедией закончилась жизнь её?..

   — Не слыхал.

   — Она подходила к Ново-Архангельску, возле мыса Эчком вдруг задул сильный противный ветер, отбросил шлюп в море. Целый месяц «Неву» трепала буря. Ей всё-таки удалось приблизиться к американскому берегу. За два часа до рассвета вахтенный отчаянным криком «Земля перед носом!» поднял всех на ноги. Берег в пенных бурунах был совсем близко. В суматохе бросили якорь, но забыли присторить канат — его утянуло в воду. Срубили мачты, однако корабль всё равно тащило к скалам. Опущенный баркас залило водой, спасательный плот разнесло по брёвнышку. Вскоре разломалась и сама «Нева». Вместе со многими матросами погиб и бывший наш товарищ по первой кругосветке. Ты его должен помнить, хоть не знаешь, что, когда уже в конце экспедиции Юрий Фёдорович решился на непрерывный ход без захода на Святую Елену, где вы на «Надежде» его ждали, он единственный воспротивился приказу капитана.

   — Штурман Калинин?

   — Он. Когда я Лисянского о нём известил, тот побледнел, молчал долго, после сказал: «Бескорыстный и добрый был человек. Давай помянем погибших на море. Память о них должна быть столь же дорога Отечеству, как и память о воинах, павших в сражениях».

Берх отпил вина, пожевал закуску, поглядел на Фаддея:

   — А тебя не тянет в дальние моря?

   — От меня мало что зависит. Мотаюсь по Чёрному со штурманскими учениками, на берегу живу мало, чаще на фрегате квартирую.

   — Поговаривают, государю наскучило заниматься сухопутными европейскими делами, выразил как-то желание, чтоб мир удивить морскими походами. Крузенштерн ему не раз сию мысль высказывал. Иван Фёдорович — голова учёная. Вот увидел он в столице пароход, и его мысль, в отличие от военных и обывателей, приняла несколько иное направление. Человек вроде становится властителем морей и может смело отправляться в самые отдалённые части земного шара. Стало быть, ему понадобятся точные карты. Следуя правилу идти в ногу со временем, Крузенштерн засел за «Атлас Южного моря»... За такое огромное дело взялся! Ведь со времён Магеллана в Тихом океане, особливо в южной части его, сделали много открытий, однако определение мест открыватели производили неточно. Он стал сличать старые карты с собственными наблюдениями и вычерчивать новые. И как о любимой мозоли начал говорить об экспедиции. Царь вроде бы его поддерживает. Но для организации большого вояжа нужен пробивной и денежный практик. Про Румянцева Николая Петровича слыхал?

   — Как же!

   — Подумай о нём, а я тем временем закушу, аппетит появился.

Беллинсгаузену и думать не требовалось. После Тильзита Румянцев был вторым после царя человеком в империи. Вторжение Наполеона в Россию настолько потрясло его, что канцлера хватил апоплексический удар. Он лишился способности двигаться и слушать. Год находился между жизнью и смертью. Лишь после изгнания Бонапарта к нему стало возвращаться здоровье. Отойдя от власти, Николай Петрович занялся наукой. Он был одним из богатейших людей, владел массой поместий, тридцатью тысячами крепостных, но почти все доходы обращал на приобретение старинных рукописей, издания научных трудов и меценатство.

Тем не менее Фаддей не знал одной вещи. О ней и поведал всезнающий Берх. Вытерев салфетом губы, он начал говорить:

   — Вот и поехал как-то наш Крузенштерн к Румянцеву. В кабинете застал историка Николая Михайловича Карамзина, тот пёкся об издании «Истории государства Российского». Румянцев принял моряка ласково, приказал слуге угостить, в кресла усадил. Ну, Иван Фёдорович долго мусолить идею не стал, высказался в том духе, что в продолжение столетий умы географов и мореплавателей заняты двумя важными загадками. Первая: есть ли на севере морская дорога из Атлантики в Великий океан? Вторая: существует ли земля у Южного полюса? Румянцев думал, что Иван Фёдорович снова начнёт упирать на выгодное коммерческое предприятие, как перед прошлыми вояжами к Аляске, но оказалось, что хлопотал он о снаряжении корабля для чисто научных целей.

   — И что же вышло? — поторопил Фаддей замолкнувшего было Берха.

   — А вышло как в сказке! Граф согласился финансировать северную экспедицию. Велел построить в Або двухмачтовый бриг «Рюрик» с восемью пушками на случай встречи с пиратами. Брал корабль сто восемьдесят тонн груза для прокорма команды и троих учёных — естествоиспытателей и художника. А начальником по предложению того же Крузенштерна знаешь кого поставил?

   — Любишь ты, Васька, туман напускать! — даже осерчал Фаддей, быстро перебрал в уме знакомых офицеров, склонных к наукам, и назвал Отто Коцебу.

   — Вот-вот.

Фаддей ходил с ним на «Надежде». Тогда юноша был ещё кадетом, зачислили его лишь волонтёром, да и то по желанию царя, которого упросил в свою очередь отец Август Коцебу, громкий литератор и драматург. За три года плавания с Крузенштерном Отто проникся интересом к научным работам.

   — Почему же о «Рюрике» нигде не писали?

   — Писали. Строчкой в «Петербургских ведомостях» и в «Записках учёного департамента Адмиралтейства», где имеет честь сейчас служить твой покорный слуга. Но вряд ли «Записки» дошли до ваших тмутараканей.

   — А где теперь находится «Рюрик?

   — Точно не знаю. Но возвращается^[30].

Замолчали надолго. Каждый думал о своём. Василий торопился в Малоярославец, где договаривался встретиться с Фёдором Глинкой — участником сражения в тамошнем городе. Фаддей же вспоминал последние годы и ничего яркого в них не находил. До отчаянности вдруг засвербило от сумрачной скучищи плаваний с морскими недорослями, захотелось какого-то дела, чтоб жгло сердце, бурлило в крови, бросало в дрожь, как это случалось при встрече с неприятелем в бою. И ещё стало больно, что уходят годы. Отто Коцебу лет на одиннадцать моложе, а уж вон куда махнул... Пройдёт ещё несколько лет, и, случись какая вакансия на большое плавание, сказать могут, стар, мол, Беллинсгаузен для такого предприятия, глядишь, занеможет в дороге иль ещё хуже — ноги протянет. Помянул Берх об ещё одной задаче, которую собирается решить Крузенштерн, — выяснить, существует ли матерая земля у Южного полюса. Кто туда собирается? К кому толкнуться, чтоб определиться хотя бы вахтенным офицером и плесень с себя стряхнуть?!

А Васька, точно очнувшись, вдруг спросил (не иначе, в душу глядел):

   — Пойти к Южному возмечтал?

   — А почему бы и нет?

   — Ты с Крузенштерном связь поддерживаешь?

   — Не видал давно и не писал.

   — Ну и дурак. Под лежачий камень вода не потечёт. Напиши обязательно. Да и я, хоть пока и невелика шишка, напомню Ивану Фёдоровичу о тебе при случае.

   — Спасибо тебе, Васька! — Фаддей почувствовал, как у него от волнения загорелись щёки.

   — Благодарить потом будешь, — осадил его Берх. — А я ведь и спросить забыл, ты-то куда едешь?

   — К Гончаровым за полотном парусным.

Берх хмыкнул, но ничего не сказал.

Расплатились за ужин, пошли по нумерам. Берх спросил в коридоре:

   — Сколько у фабрикантов пробудешь?

   — Не знаю.

   — Может, в Малом ещё свидимся. Когда едешь?

   — Поутру.

   — Тогда прощай пока. У меня всё шиворот-навыворот. Совсем остоличился: ночью бодрствую, днём сплю...

Фаддею долго не удавалось заснуть. Разбередил рану Васька. Впрочем, какой он теперь Васька? Василий Никитич. Был он в партикулярном платье, чин, наверное, как у меня, а может, и повыше, раз при Адмиралтействе трётся...

В деревне Полотняный Завод взялся Фаддей за письмо к Крузенштерну, много бумаги извёл, не привык за себя хлопотать. За другого бы все пороги пообивал, а что касается жизни собственной, сразу язык отваливался, прости Господи. Ничего складного не получалось. Всё на жалостливые просьбы срывался. А этого не любил Беллинсгаузен, с самого детства привык на себя полагаться. Так и не решился Фаддей Ивана Фёдоровича беспокоить.

Не выгорел и гешефт с фабрикантом Гончаровым. Парусное полотно показалось Беллинсгаузену настолько плохим, что он наотрез отказался закупить 150 тысяч аршин, как хотел Грейг, а взял лишь аршин, и то лишь затем, чтоб показать адмиралу, сколь худ материал. Николай Афанасьевич^[31] чуть не в ногах ползал, взятку совал, пять Тысяч серебром, но флотский пригрозил ещё и калужскому военному губернатору об этом доложить. В рапорте в штаб флота Фаддей отписал: «На дворянском гербе заводчиков Гончаровых значится девиз: «В честном труде — успех». Порядочным предпринимателем в этом семействе был калужский мещанин Афанасий Абрамович Гончаров. В 1744 году за распространение фабрик полотняных, бумажных, железоделательных ему был пожалован чин коллежского асессора, дававший тогда потомственное дворянство, которое в свою очередь наделяло правами покупки деревень с крепостными. Через сорок лет на бумажной и полотняной мануфактурах Гончаровых в Калужской губернии работало три с половиной тысячи человек. В год они выпускали до 350 тысяч армии (около 280 тысяч метров) ткани — преимущественно высококачественного парусного полотна. Бумага же шла на лучшие отечественные издания и на экспорт... Девизу основателя производства Афанасию Абрамовичу перестал следовать его внук Афанасий Николаевич, растративший громадное состояние семьи. Сын его — Николай Афанасьевич — тоже делает мало хорошего. Девиз свой дворянский не просто забвению предал, но срамит без совести. Товар он предложил настолько дурного качества, что корабль, оснащённый его полотном, потеряет паруса не токмо в бурю, а даже при ветре умеренном».

Зато истинное удовольствие получил Фаддей, когда, остановившись на подворье Черноостровского монастыря, поутру встретил Берха с полковником Фёдором Глинкой — стройным быстроглазым красавцем с широким лбом, круглым, по-юношески розовым лицом и узким подбородком. Фаддей читал его «Письма русского офицера противу французов в 1805 и 1806 годах». Они имели шумный успех. В шестнадцать лет Глинка выпустился из Первого кадетского корпуса прапорщиком, бился под Аустерлицем. Здесь судьба свела его с боевым генералом Милорадовичем, у него он стал служить адъютантом. После Тильзита, сославшись на болезнь, вышел в отставку и уехал в родовую деревню на Смоленщину. Когда же началась Отечественная война, все немощи как рукой сняло, вновь вступил в армию, участвовал почти во всех сражениях, в том числе и Бородинском. Когда Берх представил Глинку и Беллинсгаузена друг другу, Фаддей, того не сознавая, что помнил строки, тут же прочитал:

   — А мне Василий Николаевич сказывал, вы в Отечественную на Чёрном были, — проговорил Глинка смущённо.

   — Но и там думали все одинаково... — ответил Фаддей.

   — Ну, раз так, друзья мои, пройдём-ка пешочком. Я вам по ходу всё и расскажу. Тут не только я, но и мой брат Владимир побывал. — Глинка взглянул на небо в узкое окошко кельи, добавил: — Пожалуй, нынче будет жарко. Мундиры снимем, чтоб народ не пугать.

Церковь, каменные монастырские пристройки, стены ограды ещё хранили следы пуль, ядер, копоти. Деревянные дома сгорели, на месте пепелищ уже ставили срубы. За четыре года Малоярославец успел отстроиться. Недалеко от собора, воздвигнутого дедом автора «Путешествия из Петербурга в Москву», на возвышенности, рыли фундамент для памятника и храма, Отечественной войне посвящённых. Монастырь остался справа, руины радищевской церкви — сзади, впереди возвышался холм. За ним раскинулись луга, где крутые зигзаги делала речка Лужа, а дальше виднелись Бунинские горки, покрытые хвойным лесом.

Глинка оглядел панораму, притопнул сапогом по земле:

— На сем месте Голенищев-Кутузов сидел на деревянной скамье, за боем наблюдал. Было это октября месяца двадцать четвёртого числа двенадцатого года...

... А до этой даты Наполеон в Петровском дворце искал направление дальнейшего похода. Куда идти? В Петербург, чтоб скорей заставить царя подписать почётный и необременительный мир? Или на Рязань, куда, кажется, отходила армия Кутузова? Хорошо бы там навязать сражение и постараться выиграть его. Но тут лазутчики донесли: Кутузов неожиданно свернул с Рязанской дороги и встал лагерем у Тарутина, отрезая путь к отступлению, как бы оттесняя француза на Смоленскую дорогу. А этой дороги — разорённой, усеянной неубранными трупами, — Наполеон страшился больше всего...

Приказал подать карту. Намётанным глазом нашёл Калугу. Там были главные склады русской армии — ядра и порох, продовольствие и фураж. В Туле и Брянске работали военные заводы. Дальше шла хлебородная Малороссия. «Идём на Калугу, и горе тем, кто встанет на нашем пути!»

Сначала Наполеон вышел на Старую Калужскую дорогу, сделав вид, что намерен атаковать Тарутинский лагерь. В его армии оставалось сто тысяч солдат и длиннейший обоз из карет, дрожек, телег с награбленным в Москве добром. Везли даже крест с колокольни Ивана Великого. Хвост армии походил на татарскую орду, совершившую счастливый набег.

Из села Фоминского он направил главные силы на Боровск, а корпус маршала Понятовского — на Верею.

Изменение маршрута сразу обнаружил капитан Сеславин. Со своим армейским летучим отрядом он вёл глубокую разведку. С высокого дерева он увидел, что французские колонны поворачивали к Новой Калужской дороге через Боровск и Малоярославец. Вскоре дерзкие разведчики захватили гвардейского унтер-офицера. Этот силач, французский гренадер в высокой медвежьей шапке, был доставлен к Кутузову. На допросе пленный сказал, что император направляется к Калуге.

Тут же к Малоярославцу Кутузов послал корпус Дохтурова. Размытые дождями просёлочные дороги затрудняли движение. Пушки увязали. Крестьяне, узнав о приближении французов, уничтожили плотину. Но для русских солдат они разобрали на брёвна свои дома, построили два моста.

О том, что французы пришли в Боровск, Малоярославца! узнали по зареву пожаров. В уездном городке в то время было двести домов и полторы тысячи жителей. И ни укреплений, ни гарнизона...

От Боровска дорога шла через глухой лес, потом скатывалась с Бунинских высот в пойму Лужи. Чтобы попасть в Малоярославец, надо пройти деревянный мост и подняться к Черноостровскому монастырю.

Почему же Малоярославец остался без прикрытия? Ответ в давней поговорке: «Вору и злодею — семь дорог; бросившемуся в погоню — одна». Городничим здесь служил Пётр Иванович Быковский — человек решительный, неробкого десятка. Собрал он казённое имущество, быстро организовал обоз с детьми и женщинами, отправил подальше от греха. Оставшимся горожанам раздал оружия. Те, кому ружей не хватило, достали топоры, вилы, дубинки. Мост через Лужу обложили соломой и хворостом...

   — В ожидании неприятеля жители взобрались на кручу Городища, — проговорил Фёдор Николаевич. — Пойдёмте туда.

По узкой тропинке, цепляясь за полынь, Глинка, Берх и Беллинсгаузен поднялись на Городище. С высоты хорошо просматривались Бунинские горки, Боровская дорога, луг со стогами сена, светлая река в обрамлении вётел и ив.

   — В пятом часу пополудни 22 октября показались гренадеры в синих мундирах. Они шли быстро и уверенно. Кудрявый кустарник, спокойная река, вишнёвые сады, каменное дома с раскрашенными кровлями — всё это напоминало им счастливые виды Швейцарии, мирные городки Рейна... Передние, не выдержав, бросились к переправе. Но тут мост охватило пламя. Французы оторопели. Огонь пожирал настил, с треском рушились подгоревшие сваи. Командир дивизии авангарда генерал Дельзон приказал наводить понтоны. С проворным искусством начали раскидывать лодки на колёсах, ладить настил, а праздное французское войско с весёлым довольством рассматривало брошенный жителями город, где можно хорошо отдохнуть перед броском на юг.

Переправа уже приближалась к противоположному берегу. Казалось, пройдёт ещё несколько минут, и неприятельская пехота хлынет в город. Малый отряд ополченцев и сотня казаков достойного сопротивления оказать не могли. А спешивший к Малоярославцу Дохтуров был ещё далеко...

Глинка сел на лужайку, рядом примостились Василий и Фаддей. Солнце слева, с юго-запада, чернило тени, рельефней выступали прибрежные ивы, сильнее золотилась река.

— Но неспроста на гербе Малоярославца изображается медведь, вооружённый молотом. В этот момент секретарю суда Савве Беляеву пришла гениально простая мысль: разрушить плотину мельницы. Она находилась во-о-он там, выше течения. «Покажите пример — подражатели сыщутся». Беляев с несколькими смельчаками бросился с Городища к мельнице. Топорами и кольями стали разбивать перемычку. Высокая от недавних дождей вода вырвалась из твёрдого оплота. Подобно девятому валу, ударила в понтоны, разметала настилы и лодки, начала разливаться по лугу. Спасаясь, гренадеры кинулись назад к Бунинским высотам.

К вечеру следующего дня вода пошла на убыль. Боязливо продвигаясь по топкой грязи, батальоны Дельзона одолели обмелевшую речку. Но к этому времени к Малоярославцу подошли Дохтуров и Платов. Как ни избегал теперь Наполеон сражения, но пришлось втянуться в него. По количеству противоборствующих сил бой при Малоярославце уступал Бородинскому, однако был равный по накалу, упорству, ожесточённости. По стратегическому же значению он даже превосходил. Бородинское сражение открывало путь Наполеону в Москву, а от боя малоярославецкого зависело спасение «великой армии». С той и другой стороны к городу спешили войска и тут же вступали в дело. Французские генералы бросались в атаки впереди своих дивизий. Погиб в рукопашной Дельзон. Сражались части Брусье, Гильемино, Пино... На улицах росли горы окровавленных тел, изломанных ружей, сабель, разбитых лафетов, разорванных барабанов. За гулом орудий, визгом картечи, лязгом штыков, криками раненых не было слышно команд. Горели дома. Дым застлал солнце.

В полдень на Бунинской горке появился Наполеон. Он изумился упорству русских. Узнав о тяжёлом положении дивизий корпуса Богарне, император велел передать: «Скажите ему, пусть допивает начатую чашу до конца...» Горя желанием показать себя достойными звания молодой наполеоновской гвардии, итальянцы снова устремились в атаку. Русские полки приняли штыковой бой. В самых опасных местах появлялся Дохтуров. Солдаты просили его поберечься, ведь у него жена и дети. Генерал отвечал: «Здесь жена моя — честь, войска же, мне вверенные, — мои дети».

Восемь раз город переходил из рук в руки. Лишь после того как французам удалось оттеснить русских к деревне Немцово, усадьбе Радищевых, и им показалось, что они вот-вот прорвутся к Калужской дороге, подошёл Кутузов с главными силами. Он отбросил неприятеля к Луже. Наблюдательный пункт Михаила Илларионовича я вам показывал. Увидев в подзорную трубу русского фельдмаршала, Наполеон — артиллерист по специальности, бросился к орудию и стал стрелять по своему недругу. Ожесточённая сеча шла у кирпичных стен монастыря, на склонах Городища. Овраги, речки Филатовка и Ярославка были забиты трупами. Лужа покраснела от крови. Сражение утихло лишь в полночь... Наполеон ускакал в городню, где остановился в убогом доме сельского ткача. Рано утром 25 октября он с небольшой свитой выехал на осмотр русских позиций. Было ещё темно. На дороге светились бивуачные костры, у орудий темнели силуэты понурых часовых. Воронье поднималось с сосен и кружило над всадниками, зловещим карканьем нарушая предрассветную тишину. Неожиданно французы увидели атакующих казаков с пиками. Два маршала — Мюрат и Бессьер, генерал Рапп и несколько офицеров сгрудились вокруг Наполеона и начали отбиваться. Скоро подоспела польская конница, подбежали гвардейские егеря. Осенняя темень спасла императора. Казаки не заметили его, а захватили лишь несколько пушек.

С сильной охраной Бонапарт вернулся к Малоярославцу. Долго глядел он на ненавистный городишко, на речку, через которые не сумел перешагнуть. Вечером он попросил лейб-медика дать ему пузырёк с сильным ядом на случай опасности пленения. Битва у Малоярославца заставила императора принять роковое решение — отходить к Смоленской дороге. В сущности, он подписывал смертный приговор своей армии. 26 октября французы начали отступление. Кутузов сражение у малого калужского городка определил точно. По его словам, Малоярославец явился пределом нападения, началом бегства и гибели врагов...

Закончив рассказ, Глинка спросил:

   — Я не утомил вас?

   — Что вы! — воскликнул Берх. — От кого ещё услышишь в таких подробностях о здешней баталии?

Они спустились с Городища, прошли к Луже и вдоль овражка, внизу которого текла Филатовка, поднялись к высотке, заросшей мелким ельником. Дальше виднелась деревенька Чуриково. Глинка остановился перед рукотворным курганом с православным крестом наверху и опустился на колени. Его примеру последовали Фаддей и Василий, отдавая дань памяти погибшим солдатам. Минут пять или десять они творили молитву. Наконец Фёдор Николаевич поднялся и проговорил:

   — Скажите, отчего даже после битвы, когда сердце начинает остывать от запальчивости, когда миновала опасность, отчего, спрашиваю, видя растерзанные чугуном и железом трупы, в крови, в пыли разбросанные по земле, душа не содрогается?

Не дождавшись ответа, сказал:

   — Наверно, от радости, что тебя нет среди них. А вот на кладбище безмолвие навевает на душу какую-то священную тишину, тени знакомых оживают, и в ушах вдруг начинает звучать канонада... Слышите?

Фаддей и Берх переглянулись. Они не участвовали в бою, они только умозрительно могли представить неистовый гул орудийных выстрелов, ружейной пальбы, звон штыков и сабель, стоны безнадёжно раненных, хрипение умирающих сквозь треск разрывающихся гранат. Об ожесточённости боя Берх, как будущий историк, судил хотя бы по тому факту, что пленных ни одна, ни другая сторона не брала. Он, как и Беллинсгаузен, был благодарен полковнику за сегодняшний день, который на многое открыл им глаза.

Наутро Глинка с Берхом уехали в Москву, а Фаддей заспешил в Крым. Больше встретиться с Глинкой Беллинсгаузену не привелось^[32].

Отчёт о несостоявшейся у Гончаровых сделке пришёл в штаб флота раньше, чем вернулся Фаддей. Чиновники комиссарского ведомства показали бумагу Грейгу, присовокупив от себя, что больно привередливо повёл себя капитан II ранга Беллинсгаузен, поелику калужское полотно всегда отличалось прочностью и лёгкостью, флот закупал его в больших количествах и моряки всегда оставались довольными. В этом присовокуплении содержался намёк, что либо строевой офицер вообще не разбирается в качестве парусного материала, либо в чём-то не сошёлся с заводчиком, мол, последний мало положил сверх казённой платы.

Фаддей ещё не успел переменить дорожного платья, как его немедленно потребовали к адмиралу. Поняв, что речь пойдёт о полотне, он захватил с собою дорожный баул и предстал перед Грейгом в виде самом неподходящем — в порыжевших сапогах, пыльном кафтане, небритый, поскольку час был ранний, предрассветный, а Алексей Самуилович привык появляться в кабинете с утренней зарей. Он считал эти тихие часы самыми благотворными для работы без штабной суеты и текущей канители.

   — Что ж ты, братец, так паскудно оплошал? — опросил Грейг тоном, не сулившим ничего хорошего. — Я-то думал, что линейный в парусине лучше разберётся, чем интендантский пластрон^[33]. Мы спускаем три новых фрегата, а чем прикажете их оснащать теперь?!

   — Ваше превосходительство, я посчитал гончаровское полотно никак не пригодным. Смотрите сами. Аршин этот выбрал из середины штуки. — Фаддей вытащил из баула полотно и без всякого напряжения разорвал его пополам. — Из такой мешковины не то что паруса, но арестантскую робу стыдно шить.

Грейг помял материал, посмотрел на свет, попробовал на крепость и спросил вкрадчиво:

   — Сколько тебе заводчик сунуть хотел?

   — Как на духу, пять тысяч!

   — Ассигнациями?

   — Серебром.

   — И ты не взял?!

   — За кого вы меня принимаете? — меняясь в лице, спросил Фаддей, будто его и впрямь адмирал за руку поймал.

   — Не кипятись. Не обидеть хотел, просто полюбопытствовал.

   — Хорошенькое любопытство... Я к губернатору его сволочь хотел.

   — Ну и обалдуй же ты, Фаддей Фаддеевич! — от души вырвалось у Грейга. — Это ж на пять лет вперёд твоего жалованья!

   — А флот, а моряки что скажут?

   — Флот ничего не скажет, — ответил Алексей Самуилович. — Войны пока не предвидится. Турки хвост поджали. Корабли как стояли, так и будут стоять... И парусина, какая ни есть, всё равно сгниёт.

Он раздвинул штору перед большой, во всю стену, картой Чёрного моря и побережий:

   — Вот только собирается государь в Кавказскую войну, хоть и не знаю, сколь долго она будет длиться. Кромка берега наша, а в горах — сам чёрт не разберёт. Займёшься перевозкой войск в крепости Святого Николая и Сухум-Кале.

   — Готов, ваше превосходительство! — подтянулся Фаддей, обрадовавшись новому занятию.

Грейг подошёл к нему, положил на плечо руку:

   — А вообще-то, грешен, не за тем посылал тебя — полотно закупать. Хотел, чтоб отдохнул от моря, посуху покатался. Глядишь, и невесту бы подыскал. Пора бы.

Фаддей опустил глаза. По наступившей неловкой тишине Грейг понял, что приватный разговор неприятен Беллинсгаузену, сказал, заторопившись:

   — Ступай пока. Меня дела ждут.

И, глядя вслед уходившему моряку, подумал: «Вот на таких людях и держатся флот и Россия».

Фаддей же гадал, в чём же изменилось отношение Грейга к нему? Да ведь высокообразованный адмирал, большой любитель порядка и уставных пропорций, в этот раз звал его на «ты».

...Фрегат «Минерва» стоял у причала, грузился. После свидания с Глинкой другими глазами теперь смотрел Фаддей на пехотных солдат. С ранцами, шинельными скатками, длинноствольными ружьями со спущенными штыками, в белых бескозырках с высокой тульёй — формой обновлённой для действий в южных районах, пробегали они по шатким сходням на корабль и с опаской поглядывали на море. Много, слишком много среди них молодых из краткосрочных депо — учебных лагерей, где рекруты проходили первоначальную подготовку. Забранные из российский глубинок, они не то что моря, каменных домов никогда не видели, и всё новое казалось им дивным, враждебно-пугающим, как зверятам, недавно пойманным в родной чаще и помещённым в клетку.

Через неделю-полторы они выгружались из трюмов, позеленевшие от спёртой духоты, качки и скудной пищи. Спотыкаясь, горбясь под тяжестью ранцев и военной амуниции, они рысили по трапу на пирс, приходили в себя, лишь почувствовав твёрдую землю, уловив стойкий, пьянящий запах миндальных деревьев в серебре цветения, увидев за чинарами и тополями отары овец на взгорье в тени скал, а дальше, выше к небу, снежные кручи Кавказских гор.

Женщины без покрывал, в цветных платках, свёрнутых чалмою на голове, в длинных сорочках и широких туманах-панталонах украдкою поглядывали на пришельцев. Мужчины смотрели на русских молча, через плечо переговариваясь, какими бы средствами отделаться от постоя, подвод и прокорма.

Русоволосый командир роты, капитан с выгоревшими бровями, облокотись на борт, неподвижно взирал на них с нескрываемой злобой.

   — Видно, уже встречались с горцами? — спросил Фаддей, останавливаясь рядом.

   — Не раз, — буркнул капитан, доставая трубку и набивая её табаком.

   — Не замиряются?

   — Да никогда! Это они здесь, у берега, тихие, а в горах — истые дьяволы. Они не знают и не терпят над собой никакой власти. Хоть магометане, а пьют водку, бузу, вино. Живут разбоем. С детства приучаются к седлу, стрельбе. Набегают на казацкие села, как голодные волки, хватают женщин, детей, угоняют стада... Есыря, то бишь пленные, работают у них на полях, пасут овец, словом, выполняют всю рабскую работу. А уж дерзки до дикости, а дома тихи, как ангелы, гостеприимны до приторности. За гостя готовы умереть и мстить до конца поколений. Месть для них — святыня, разбой — слава.

   — Ну, не все же этим живут, — возразил Фаддей, чем привёл пехотного капитана в ярость.

   — Все до единого! — вскричал он, рванул на себе мундир, обнажив глубокий сизый шрам от сабельного удара. — Видите?! Я имею право это утверждать! И говорю истинно: ничем мы их не покорим. Надо просто огородить их стеною, и пусть грызутся между собой. У них же тьма племён, наречий, поверий, а мы со своими законами лезем, как свиньи в чужой огород.

Капитан зажёг серную спичку, раскурил трубку, выпустил струю дыма, в которой учуял Фаддей горьковатый запах анаши.

   — Простите, вы моряк, вы своё дело знаете, а я солдат и не знаю, ради чего вот эту телятину, — он кивнул на сбегающую на берег пехоту, — в бой веду, где каждый камень стреляет, где против нас все ополчается: и народ, и проклятые горы, и ледяные реки, и разные болезни, и паршивейший малярийный климат. Мы упорно продвигаемся, возводим линию за линией, думая, что завоёвываем Кавказ. А замирённые вроде аулы остаются теми же притонами разбойников, что и прежде. Хуже того, они пользуются и выгодами русского правления, как подданные России, и барышами грабежей, в наших же пределах горцами произведёнными. Для них свободный вход и выход. Они извещают своих единоверцев о передвижениях отрядов, о состоянии укреплений, укрывают разбойников у себя перед вылазкой, делят добычу при возврате, снабжают абреков русской солью и порохом, нашим хлебом и оружием. Иной раз и сами отправляются на разбой, продают детей в рабство, рубят взрослых без пощады. А при экспедициях наших, когда мы в силе, — они безобидные, богобоязненные, как херувимы. «Хошь гяльды», «Тезамусен сен-не-маму-сен?», «На хабер?» — Капитан закатил глаза, сложил ладони, яростно закивал, изображая ненависть оборотней, не переводя на русский: «Милости просим», «Как живёшь-можешь?», «Что нового?».

У морского берега, в болоте, спасались от жары и слепней буйволы, выставив из грязной жижи одни тупые морды. Кивнув на них, капитан желчно договорил:

   — Не походим ли мы здесь на этих божьих тварей? Пожалуй, походим. И даже очень.

Последний солдат прилепился к строю, фельдфебель махнул рукой капитану. Моргнув выцветшими ресницами, офицер протянул Фаддею сухую руку:

   — Благодарю за доставку.

   — Может, ещё встретимся, — попытался ободрить его Беллинсгаузен.

Капитан задумчиво выбил из трубки труху, вздохнул, но произнёс твёрдо, будто заранее предугадав свою участь:

   — Нет. Не свидимся. Прощайте.

...В подчинении командующего Алексея Петровича Ермолова находилось сорок тысяч казачьего войска и пятидесятитысячный Отдельный Кавказский корпус, но, видать, эти силы быстро убавлялись, если корабли флота, включая «Минерву» Беллинсгаузена, беспрерывно подвозили свежие войска к абхазским, мингрельским и имеретинским берегам.

И в этом никак нельзя было винить русского военачальника. О нём устами одного из героев повести «Аммалат-бек» Бестужев-Марлинский высказывался так:

«Мне кажется, ни одно лицо не одарено такою беглостию выражения, как его!..

Надобно видеть его хладнокровие в час битвы. Надо любоваться им в день приёмов, то осыпающим восточными цветами азиатцев, то смущающим их козни одним замечанием (напрасно прячут они свои коварные замыслы в самые сокровенные складки сердца — его глаз преследует, разрывает их, как червей, и за двадцать лет вперёд угадывает их мысли и дела), то дружески, открыто приветствующего храбрых офицеров своих, то с величавой осанкою пробегающего ряды гражданских чиновников, приехавших в Грузию на ловлю чинов и барышей. Забавно глядеть, как все, у которых нечиста совесть, мнутся, краснеют, бледнеют, когда он вперит в них пронзительный, медленный взор свой, — вы, кажется, видите, как перед глазами у виноватого проходят взяточные рубли, а в памяти — все его бездельничества... видите, какие картины ареста, следствия, суда, осуждения и наказания рисует им воображение, забегая в будущее. Зато как он умеет отличать достоинство одним взором, одною улыбкою, наградить отвагу словом, которое идёт прямо от сердца и прямо к сердцу, — ну, право, дай Бог век жить и служить с таким начальником».

Лишь однажды «Минерву» отвлекли от перевозки солдат. Грейг приказал следовать в Одессу и принять на борт министра и чрезвычайного посланника тайного советника барона Строганова.

5

Зная по плаванию «Надежды» с Крузенштерном о капризности сановных дипломатов, каким был Резанов, Фаддей навёл на корабле идеальную чистоту: продезинфицировал трюмы, покрасил заново корпус, отвёл лучшие каюты для посла и его людей.

Однако Григорий Александрович Строганов^[34] оказался человеком непривередливым, не чета Резанову, попавшему «из грязи в князи», хотя дальние предки его вышли из камских солеваров, но потомки уже в столицах пообтёрлись, в германских и английских университетах выучивались, давно стали вровень с потомственными князьями, а богатством иных и вовсе превзошли. Младший брат его Павел был другом императора, вместе с польским князем Адамом Чарторыйским, князем Кочубеем, графом Новосильцевым входил в Негласный комитет при молодом Александре^[35]. Они мечтали о конституции наподобие английской, говорили о равенстве и братстве, о гражданских к военных реформах, однако, блеснув богатством идей, так и не смогли осуществить их на деле. Чарторыйский стал министром иностранных дел, Новосильцев — министром юстиции, Павел Строганов^[36] — министром внутренних дел, правда ненадолго.

Свита у Григория Александровича была небольшой, ровно дюжина. Так что половину кают Беллинсгаузен вернул своим офицерам.

Несмотря на недавнее замирение, русского посла в Турции ждала трудная и опасная работа. Великий его предшественник Пётр Андреевич Толстой — личность яркая. Как и многие сподвижники царя Петра, был послан к туркам в то время, когда Россия потерпела сокрушительное поражение под Нарвой, а извечный враг её — Оттоманская Порта собиралась ударить с юга по ослабленному противнику. Любой ценой удержать Турцию от войны — в этом состояла задача Толстого. И он проявил столько изворотливости, настойчивости, хитрости, ума, что предотвратил выступление турок в самый трудный для России период Северной войны и на всём протяжении её, а она длилась двадцать один год, добивался тех же успехов. Он умел быть вкрадчивым и суровым, резким и обходительным, действовал напористо и мудро, избегал лишнего обострения ситуации и выходил победителем.

Как только Толстой въехал в турецкую столицу, он сразу же почувствовал нескрываемую враждебность Порты к своей стране, вместо обычного праздничного кортежа увидел эскадроны всадников. Янычары плётками разгоняли толпу любопытных, наблюдавших за процессией.

Пётр Андреевич ещё не был знаком с местной политической ситуацией, не располагал помощниками, которым мог бы полностью доверять. Чтобы приобрести надёжных друзей, он обратился к патриарху Иерусалимскому Досифею, чья духовная власть распространялась на всё православное население Оттоманской империи. Содействуя родственной по вере России, патриарх свёл посла со многими влиятельными людьми не только в порабощённых провинциях, но и в самой Турции. Так через одного из них Толстой узнал, что мать правящего султана не слишком доверяет одному антирусски настроенному министру при дворе сына и что за определённую «дачу» готова замолвить «нужное слово» перед султаном. За отсутствием «твёрдой валюты» посол отсчитал дюжину горностаев и соболей, присовокупил к ним алмазное перо на шапку и кушак, отделанный драгоценными камнями. Вскоре он узнал о казни министра, враждебно относившегося к России.

«Дача» — подкуп, взятка — стала верным двигателем в политике русского посла. В начале 1707 года через своих информаторов Толстой познакомился с содержанием писем французского дипломата, в которых тот убеждал турецкие власти в необходимости начать войну против России. Значение такого события было трудно переоценить. Пётр Андреевич против интриг француза пустил в ход сильнодействующие «снадобья»: деньги и подарки. На созванном султаном совете победила партия мира, искусно поддерживаемая Толстым.

Несмотря на огромные усилия посла, отношения между Портой и Россией то обострялись до предела, то становились терпимыми под золотым дождём. Ради мира Толстой раздал разным людям около трёх тысяч кошелей с полутора миллионами талеров^[37].

Четыре раза Турция объявляла войну России и только один раз предприняла наступательные действия^[38]. Первой жертвой стал Толстой. Дом и имущество турки разграбили, а самого посла посадили в страшную тюрьму Едикуле. Около двух лет провёл Толстой в смрадной земляной темнице под башней, но и тут узник через посла молдавского господаря Кантемира наладил переписку с царём. Лишь в 1712 году после подписания русско-турецкого мирного договора чрезвычайного и полномочного посла выпустили на волю.

Нет, не прогадал Пётр I с толковым послом в одном из самых беспокойных для России регионов. Не прогадал он и в случае особо деликатного свойства, когда направил престарелого дипломата, чтобы вернуть из Европы беглеца — царевича Алексея.

Когда же после смерти Петра и Екатерины I на престоле оказался сын Алексея Пётр II, Толстой очутился в Соловецком монастыре. Здесь 84-летний старец закончил свои дни в холодной камере тюремного каземата.

Не легче жилось и другим русским посланникам при жадном, лживом султанском дворе и в годы царствования поздних императриц и императоров. Как сложится судьба нового посла, никто не ведал. Не знал этого и сам посол. Видимо, поэтому Строганов решил появиться в Константинополе в скромном, но внушительном виде, ведь за плечами стояла держава, недавно разгромившая поработителя Европы.

Прохладный северо-западный ветерок неторопко гнал фрегат к турецким берегам. Григорий Александрович много работал у себя в каюте, но иногда просил разрешения у капитана подняться на шканцы, откуда открывался вид на пустынное зеленоватое море, и заводил разговор на разные морские темы. Вскоре оказалось, что обоих занимала судьба великого англичанина Джеймса Кука. Правда, подходили они как бы с разных сторон. Беллинсгаузена ещё в Корпусе потрясло упорство, с каким шёл сын батрака-подерщика к своей цели. Бакалейщик в Стейтсе, юнга на кэтах-угольщиках при изнурительных авралах и «собачьих вахтах», матрос 1-й статьи на корабле «Три брата», помощник шкипера на «Френдшипе» и в перспективе шкипер у добрых хозяев Уокеров — и вдруг завербовался простым матросом в военный флот, где служба считалась хуже каторги, матросов доводили до полного изнеможения, секли за малейшую провинность, отвратительно кормили, где от цинги, тифа и желудочных болезней погибало в тридцать три раза больше, чем от неприятельских ядер и пуль, и откуда убегало в год больше трети личного состава. 64-пушечный «Игл», потом фрегат «Пемброк», на котором Кук стал штурманом, участвовал в войне 1756—1763 годов против французов и завоёвывал Канаду. В Галифаксе, где перед походом по реке Святого Лаврентия к Квебеку зимовал «Пемброк», он одолел Евклида. Позднее самоучкой изучил астрономию и геодезию, тригонометрию и алгебру, прочитал все труды мореплавателей прошлого. Не владея иностранными языками, без труда управлялся с трофейными картами и лоциями, стал самым опытным картографом британского флота.

Строганова же не интересовала карьера отважного моряка. Он рассматривал Кука с точки зрения политической. По его мнению, этот самоотверженный и упрямый самоучка был достойным сыном британской короны. Он, как никто другой из удачливых путешественников, создавал великую империю на всехконтинентах, во всех морях и океанах.

   — Он не думал об этом, когда исследовал Ньюфаундленд, восточный берег Лабрадора... Из шестнадцати лет супружества в семье провёл года три или четыре, — возражал Фаддей.

   — За него думали те, кто делал политику, — с невозмутимым спокойствием ответствовал Строганов. — Какую цель преследовала его первая экспедиция?

   — Астрономическую: проследить за прохождением Венеры через солнечный диск. Нечасто эта родственница Земли в Солнечной галактике появляется на фоне дневного светила. За последние триста лет за таким явлением наблюдали всего трижды: в 1639, 1761, 1769 годах^[39]. Астрономы определили благодаря этому точное расстояние от Земли до Солнца, а Ломоносов открыл атмосферную оболочку у нашей соседки, о чём сообщил в сочинении «Явление Венеры на Солнце наблюдённое».

   — Согласен. Но эту примечательность можно было видеть и у более знакомого Северного полярного круга. Почему же Кука послали в неведомое южное полушарие?.. Заимствуя Вольтерово выражение, уместно сказать, если бы Венеры не было, её бы выдумали.

И он рассказал о мифической Южной земле — Терра Инкогнита Аустралис, — куда устремились европейцы, начав эпоху великих географических открытий. Она обозначалась ещё на картах географов античных времён. Клавдий Птоломей, Помпоний Мела, Макробий и другие авторитеты древности стояли у истоков этой заманчивой легенды. Бартоломеу Диаш, Васко да Гама, Бальбоа, Магеллан, Кирос, Торрес, Тасман избороздили Тихий и Индийский океаны, нанесли на карты мира массу земель в южных широтах, но никто из них не решился опуститься ниже сороковых широт.

В XVIII столетии в эту гонку включились Франция и Англия, создавшие большой флот. С 1764 года, начала кругосветной экспедиции коммодора Джона Байрона, деда великого поэта, разгорелась пока бескровная англо-французская война в южных морях. Через два года из французского порта Сен-Иало отправился в кругосветное плавание Луи Антуан Бугенвиль. Англичане, не желая уступать первенства, начали готовить свою экспедицию. Тут-то они и вспомнили о Венере, которая в 1769 году должна была пройти через солнечный диск. Король Георг III выдал из казны 4 тысячи фунтов стерлингов, в Уотсби нашли крепкий «угольщик» водоизмещением 370 тонн, дали ему знаменательное название «Индевр» («Попытка»), пригласили даровитого и настойчивого Кука.

   — Так вот, в день отплытия «Индевра» Джеймс Кук получил две инструкции, — говорил Строганов внимательному капитану, привыкшему больше слушать, чем говорить, и не показывать виду, что предмет разговора в какой-то степени уже знаком ему. — Одна из них была сверхсекретной и вовсе не галактической: отыскать и ввести во владение Британии исполинский Южный материк. Это о нём писал ярый приверженец теории равновесия материковых площадей и непререкаемый авторитет в географической науке Александр Дальримпль, что он больше цивилизованной части от Турции до Китая и населён пятьюдесятью миллионами жителей. Учёный англичанин даже определил длину материка — 4596 географических миль...

Фаддей пригласил в свою каюту и развернул на столе морскую карту. К его удивлению, Григорий Александрович в ней разбирался хорошо и довольно правильно обозначил маршрут первого плавания Кука. Плимут — Рио-де-Жанейро — мыс Горн — Таити...

   — ...После обследования архипелага Общества^[40], Кук дошёл до сороковых широт, обогнул Новую Зеландию, не обнаружив Южной земли...

Беллинсгаузен хорошо представлял себе, как «Индевр» попадал в жестокие штормы, пропарывал днище на коралловых отмелях. Однажды течение понесло корабль на рифы. Ветра не было. Из-за большой глубины нельзя было отдать якорь. «В эти поистине ужасные минуты, — вспоминал Кук, — наши люди продолжали делать всё, что было в их силах, так же спокойно, как в обычное время. Опасности, которые нам удавалось избегать раньше, были ничто по сравнению с угрозой быть выброшенными на рифы, где через мгновение от корабля ничего бы не осталось». В ста саженях от страшных рифов подул береговой бриз; судно удалось отвести в безопасное место.

По счастью, Кук вступил в пролив, отделяющий Новую Голландию от Новой Гвинеи. Миновав его, он прошёл к Яве. Здесь встретил голландское судно, которое отбывало в Европу, и с его капитаном отправил письмо секретарю английского Адмиралтейства, отметив, что от цинги не погиб ни один человек, но упрекал себя, что потерпел неудачу в попытках отыскать Южный материк. Однако после того, как письмо ушло в Англию, экипаж «Индевра» поразила тропическая лихорадка. Во' время перехода из Батавии (Джакарты) в Кейптаун смерть беспощадно скосила более тридцати участников экспедиции. В том числе умер астроном Чарлз Грин, тот, кто 3 июня 1769 года наблюдал за прохождением Венеры, а его беглые карандашные записи расшифровать никто не смог.

   — О смерти Грина Британия не слишком-то горевала, — произнёс барон, положив тонкую, породистую руку на карту. — Главное, она указала, что в умеренных широтах южного полушария лежат два больших острова Новой Зеландии и что восточное, прежде неизвестное побережье Новой Голландии (Австралия) куда привлекательнее северных, западных и южных берегов. Эти земли она причислила к английской короне. И что вы ни говорите, вольно или невольно Кук оказался пионером в завоевании заморских колоний.

Разговор о Куке Строганов и Беллинсгаузен продолжили и на другой, и третий день хода в Турцию. Предприимчивым капитаном заинтересовался первый лорд Адмиралтейства Джон Монтегю граф Сандвич. Говорили, что в морском деле он смыслил мало и вряд ли мог отличить грот-стеньгу от грот-брам-стеньги, зато он был удачливым политиком и знал, на кого ставить, превращая Англию в колониальную державу. Он представил Кука королю, тот присвоил мореплавателю чин капитана III ранга и выразил желание видеть его во главе будущей экспедиции.

В этот раз Британия отправила два судна из тех же кэтов — «Резолюшн» («Решение») и «Адвенчер» («Предприятие»). Среди многих маститых учёных на этих кораблях шли Джеймс Барни, дослужившийся в зрелые годы до адмирала, и пятнадцатилетний Джордж Ванкувер, будущий исследователь западных берегов Северной Америки. Суда должны были «протралить» широты от 40 до 60 градуса и во что бы то ни стало отыскать Южный материк.

Однажды в поисках мифической Земли Дэвиса Кук натолкнулся на остров Пасхи. Ещё издали он увидел огромные статуи, стоящие вдоль берега этого загадочного острова. Ему показалось, что он попал в полуметровую страну. Не более семисот жителей оставалось на некогда многолюдном острове. Питались они ямсом, бататами, таро, но разводили эти культуры в небольшом количестве, имели некоторое сходство с населением других островов Полинезии. Экспедиция продолжалась с июня 1773 до сентября 1775 года. Открыв и «закрыв» ряд земель, встретившись с айсбергами, Кук с чистым сердцем мог возвратиться в Англию и доложить: Южного материка не существует! Грандиозная, равновеликая всей суше северного полушария Южная земля стёрта с мировой карты.

«Я обошёл теперь Южный океан в высоких широтах и пересёк его таким образом, что не осталось пространства, где мог бы находиться материк, кроме как вблизи полюса, в местах, недоступных для мореплавания. Дважды посетив тропические моря Тихого океана, я не только уточнил некоторые прежние открытия, но и сделал много новых, и, мне кажется, в этой части теперь мало что можно сделать. Таким образом, я льщу себя надеждой, что задачи моего путешествия во всех отношениях выполнены полностью: южное полушарие достаточно обследовано, и положен решительный конец поискам, проводившимся ради Южного материка, который на протяжении почти двух прошедших столетий неоднократно привлекал внимание морских держав и во все времена привлекал внимание географов, — писал Кук в отчёте. — Я не могу отрицать, что близ полюса может находиться континент или земля значительных размеров, напротив, я держусь мнения, что такая земля там есть и, вероятно, мы видели часть её. Чрезмерные холода, множество островов и обширные массы плавающих льдов — всё это служит доказательством, что земля на юге должна быть и что эта Южная земля должна находиться или простираться дальше всего к северу против Южного Атлантического и Индийский океанов. Я уже привёл доводы на этот счёт и могу добавить, что в этих океанах было холоднее, чем в Южном Тихом океане на тех же широтах ».

Но, предсказав существование материка и наметив его рубежи, Кук решительно высказался против поисков этой вполне реальной суши: «Мы сможем с полным основанием предположить, что видели лучшие из земель, где образуются льды, ибо они были самыми северными. Если кто-либо обнаружит решимость и упорство, чтобы разрешить этот вопрос, и проникнет дальше меня, я не буду завидовать славе его открытий, но возьму на себя смелость сказать, что миру это открытие не принесёт пользы... Риск, связанный с исследованием побережья в этих неизвестных и покрытых льдами морях, настолько велик, что ни один человек никогда не решится сделать больше, чем я, и что земли, которые могут находиться на юге, никогда не будут исследованы».

Этот грустный прогноз оказал недоброе влияние на целое поколение мореплавателей. За ним следовали, ему верили. Известный литератор Джеймс Босуэлл после знакомства с Куком отозвался о нём так: «Это прямо здравомыслящий человек в своих суждениях... точный, как весы монетного двора, на которых взвешиваются золотые гинеи».

Третий поход Кука летом 1776 года был вызван обеспокоенностью Адмиралтейства русской активностью в поисках прохода из северной части Тихого океана в Атлантический и распространением российского влияния на Аляску и западную часть американского континента. В нём участвовали «Резолюшн» и «Дискавери». Из Кейптауна они направились в Тасманию, затем к Таити, островам Океании, около экватора открыли необитаемую землю, названную Куком островом Рождества, а следом — острова Гавайского архипелага, неизвестные европейским географам. Отсюда они двинулись к Северной Америке. В обширной бухте Нутка, открытой в 1774 году испанцем Хуаном Пересом, о чём Кук не знал, моряки занялись ремонтом вконец расшатавшихся судов. Они текли, как решето, а на флагманском «Резолюшн» вдобавок вышла из строя фок-мачта, сыгравшая гибельную роль в судьбе Кука. Индейцы за топоры, ножи, пилы, латунные пуговицы отдавали меха морских бобров. Пушной торг принёс неисчислимую прибыль. Слух о мехах, которые буквально даром можно было получить на западном берегу Северной Америки, вызвал «меховую лихорадку» в Англии.

В апреле 1778 года из Нутки Кук шёл по пути, проторённому русскими мореходами Чириковым, Берингом, называя по-своему земли, давно открытые россиянами. Он пересёк Берингов пролив и очутился в заливе Святого Лаврентия, врезанном в чукотский берег. Затем повёл корабли к Америке. Обогнув мыс Принца Уэльского, Кук вышел к северному берегу Аляски, тут на его пути встали стены льда. Отступив, он посетил Уналашку, остров Умнак. На зимовку он решил отправиться на Гавайи.

Островитяне приняли англичан торжественно, жрецы возвели Кука в ранг великого божества. Но матросы и офицеры стали творить здесь всякие бесчинства, и вскоре гостеприимство перешло во вражду. 4 февраля 1779 года корабли ушли из бухты Кеалакекуа. Тут в негодность пришла фок-мачта, которую уже исправляли в Нутке. Поблизости удобных бухт не оказалось, пришлось вернуться в Кеалакекуа. Три кругосветных плавания расшатали нервы Кука. Если раньше он сдерживал себя, то здесь чаще и чаще стал впадать в ярость. В ночь на 14 февраля островитяне украли большой ялик. Кук с отрядом морской пехоты арестовал верховного вождя. Туземцы набросились на солдат. Поднялась стрельба. Командир морских пехотинцев попытался спасти капитана — Кук был уже у самой воды у шлюпки, и тут кто-то из гавайцев ударил его копьём. Кук упал лицом в воду. Островитяне с дикими криками окружили его и стали добивать кинжалами и дубинами...

Обсуждая это происшествие, Строганов спросил:

   — Не находите ли вы, Фаддей Фаддеевич, в этом сходство с гибелью Магеллана?

   — Сходство фатальное, — ответил Беллинсгаузен. — Кук же сам осуждал своего предшественника. «Не могу понять, зачем Магеллану понадобилось вступать в никому не нужную стычку с туземцами?!» — говорил он натуралисту Спаррману. И сам же в порыве гнева повторил трагическую ошибку и погиб в столь же неоправданной схватке с таитянами.

Григорий Александрович, успевший ознакомиться с капитанской библиотекой, нашёл томик Антонио Пигафетта с описанием жизни Фернандо Магеллана, открыл нужную страницу:

— Даже совпадают последние мгновения! «Капитан упал в воду лицом вниз, и тут неё его закидали железными и бамбуковыми копьями, и начали наносить удары... до тех пор, пока не погубили наше зерцало, наш свет, нашу отраду и нашего истинного вождя. Он всё оборачивается, чтобы посмотреть, успели ли мы погрузиться в лодки».

Оставшийся за Кука сам смертельно больной капитан Клерк принял мудрое решение: он отказался от карательных мер, чего требовали офицеры-артиллеристы, а добился мирным путём выдачи останков Кука. Прах великого моряка предали морю, 23 февраля 1779 года английские корабли покинули злосчастную бухту...

За время полезных и умных бесед на шканцах и в каюте Беллинсгаузен и Строганов прониклись друг к другу уважением и признательностью за то, что монотонное плавание прошло без маеты и скуки.

Догадывался ли Строганов, что капитан «Минервы», как бы в предчувствии будущего, из разговоров о знаменитых мореходах и чтения их трудов извлекал много полезного? На своём экипаже проверял Беллинсгаузен их лучшие опыты. В борьбе с той же цингой или желудочными заболеваниями Кук ввёл жесточайший режим питания. Кислая капуста, лук, чеснок, настой хвои потреблялись в большом количестве. Тех же, кто отказывался от них, он наказывал плетьми. Сам человек рослый, выносливый и неприхотливый, с зычным «боцманским» голосом, которым он отдавал чёткие, как мушкетный выстрел, команды, перекрывая рёв бури, — он во всём подавал пример и пользовался у моряков непререкаемым авторитетом. Концы он вязал лучше ветерана-боцмана, у штурвала с ним не мог сравниться ни один рулевой, у него не было равных в скорости ставить или гасить паруса.

Не обладая внешним обаянием, сухой, резкий, порой жестокий, Кук предъявлял огромные требования к тому мореплавателю, который отваживался идти незнакомой дорогой. Пережив угрозу оказаться выброшенным на рифы на совсем неуправляемом из-за безветрия корабле, он сделал признание, в котором Фаддей уловил очень важные черты его трудного характера.

«Судьба моряков таит превратности, которые всегда ожидают их при плавании в неведомых водах, — сознавался Кук в дневнике, где вообще крайне редко упоминал о собственных переживаниях. — Если бы не то удовлетворение, которое испытывает первооткрыватель даже в том случае, если ждут его только пески и мели, эта служба была бы невыносима, особенно в столь удалённых местах, как эта страна, и при скудости съестных припасов. Мир едва простит путешественнику, если он, открыв землю, не исследует её; его не оправдают перенесённые невзгоды, и его обвинят в трусости и отсутствии настойчивости — все в один голос объявят его личностью, непригодной для плаваний, совершаемых ради открытий. С другой стороны, если мореплаватель смело встретит все опасности, но результаты путешествия будут неудачны, его сочтут дерзким и неблагоразумным. Первое обвинение вряд ли может быть предъявлено мне, а если мне повезёт и мы преодолеем все препятствия, с которыми придётся столкнуться, о втором не станем и говорить.

Может показаться, что с моей стороны было неосторожностью пробыть среди этих островов и мелей так много времени. Но следует иметь в виду, что плавание совершалось лишь на одном корабле; необходимо принять во внимание и многие другие обстоятельства. Если бы мы не посетили этих мест, мы не смогли бы тогда ответить, является ли эта земля материком или группой островов, что живёт и растёт на ней, соединяется ли она с другими землями».

«Только такой человек, — думал Фаддей, — мог совершить много открытий. Удалив с карт Южный материк, он нанёс на неё Новую Зеландию, восточное побережье Новой Голландии, Новые Гебриды, Новую Каледонию и множество других островов. Каков бы ни был его характер, кому бы он ни служил, Кук в мореплавании останется звездой первой величины».

Так размышлял о великом англичанине не мальчик-кадет и не безусый юноша-гардемарин, мечтавший о потрясающих плаваниях, а много повидавший военный моряк на исходе третьего десятка лет, когда уже не приходилось думать о благополучной карьере. Но встреча со Строгановым растревожила душу, подала надежду — едва уловимую, призрачную, капризную, как фортуна...

В предрассветных сумерках выявились сиреневые берега Босфора. На правой стороне помигивал Румелифенери — европейский маяк. Вскоре стал виден и против него стоящий Анадлуфенери — анатолийский маяк. В зрительную трубу увидел Фаддей крепости с батареями орудий. Здесь надо было останавливаться, съезжать на берег, испрашивать разрешения для прохода к Стамбулу, упорно называемому русскими Константинополем. Словом, ждать, когда сребролюбивые и ленивые турецкие таможенники проснутся, придут на службу, начнут приём. А ветерок как раз попутный, северный.

Фаддей разбудил камердинера, попросил потревожить барона по срочному делу. Из спальни скоро вышел Строганов в светлом шёлковом халате. Фаддей объяснил ситуацию, добавив, что можно, конечно, пренебречь установленными турками правилами, когда они были в силе и гоноре, и теперь смело пройти через пролив прямо к городу.

   — Тем более другие иностранные суда так поступают через одно на другое, а мы как-никак россияне, — добавил Фаддей, сделав упор на последнем слове.

   — Коль так считаете, поступайте по-своему, — согласился посол. — Через сей момент я поднимусь к вам на мостик.

Капитан приказал рулевому входить в створ маяков, а вахтенному мичману велел не убавлять парусов ввиду тихого ветра и на бизань подать сигнал: «Иду в Стамбул».

Четверть часа спустя подошёл Строганов, уже свежевыбритый, умытый, в светло-сером дорожном сюртуке и цилиндре. Он оглядел оба берега — в зелени и цветах. Между деревьями кой-где проглядывали, а где и виднелись открыто крепостные стены и артиллерийские батареи.

   — Ишь, как берегутся от нас турки! Прямо спят и видят неприятелей.

   — А может, не напрасно? — осторожно спросил Фаддей. — Сколько войн вела Россия, чтоб завоевать этот проход к Архипелагу — морю Средиземному?!

Посол с хитринкой в глазах посмотрел на моряка, которому, как и всем черноморцам, хотелось бы услышать утвердительный ответ и заглянуть в собственное будущее. Однако ответил хоть уклончиво, но с достаточной откровенностью:

   — Пока, в ближние годы во всяком случае, туркам опасаться нечего.

Барона Строганова посылали сменить российского посла Андрея Яковлевича Италинского. Тому исполнилось семьдесят три года, по причине старости он давно просился в Абшид. В инструкции, данной новому посланнику в Турции, ясно говорилось о главной цели его миссии: добиваться упрочения мира. От него министр иностранных дел Нессельроде требовал не подгореть между двумя огнями. С одной стороны, христиане, покорённые Портой во времена её могущества, теперь видели в ней дряхлеющего колосса, готового рухнуть от малейшего движения извне. Турецкая империя скатывалась в ряд самых отсталых государств со слабой промышленностью, торговлею, искусствами, мореплаванием. Многим горячим головам казалось: стоит бросить спичку, и разгорится пожар. С другой стороны, Порта ещё сохраняла огромные территории, обладала богатыми природными ресурсами и возможностями их использования. К её сокровищам примеривались европейские государства — Франция, Англия, Австрия, германские княжества. Они старались держать Турцию в состоянии деградации, постоянно указывая на главного врага и ближнего соседа — Россию.

Об этом думал сейчас посол, глядя на внешне мирные, холмистые, роскошно-изумрудные берега Босфора.

А Беллинсгаузен просто любовался райской красотою босфорского прибрежья. (Он вспомнит о нём, когда будет проходить через серый и скучный Зунд в Балтике на пути в Южный Ледовитый океан). Нет, неспроста многие народы хотели владеть проливами, а ещё больше городом, который от маяка Анадолухисары уже открывался в знойном мареве. Через него проходила торговая дорога из Европы в Азию и Африку.

В бухте Золотой Рог отстаивались корабли в бури, неприступные стены защищали город от нападения с моря. В древности его звали Византией. Когда император Константин в 330 году разбил своего давнего врага Лициния, он не захотел оставаться в Риме и перевёл столицу сюда, назвав Новым Римом. Император стремился к тому, чтобы молодая столица превзошла прежний Рим красотой и величием, перевёз сюда лучших мастеров и зодчих, мраморные и медные колонны, мощи святых и древние рукописи. Он и его ближние преемники израсходовали на стройку более трёхсот пудов золота. Название Новый Рим не прижилось, а утвердилось как Константинополь.

Кто только не приходил под его стены! Город осаждали греки, римляне, персы, аварцы, болгары, арабы, дружины киевских князей. Но овладеть им довелось лишь крестоносцам. Не раз «искатели Гроба Господня» нещадно разоряли его, но столица Восточной Римской империи возрождалась вновь. Только через несколько столетий здесь уже навсегда закрепились турки...

— Обратите внимание на это место, Фаддей Фаддеевич, — отвлёкшись от своих дум, Строганов показал на белевший вдали дворец Долмабахче. — Осадив в 1452 году город, турки выставили двести тысяч солдат и триста кораблей. У императора Константина XI Палеолога оставалось только пятнадцать тысяч воинов и двадцать судов. Но турецкий флот не мог прорваться в бухту Золотой Рог. Греки перекрыли залив цепью. Тогда турки соорудили из досок длиннейший настил от берега Босфора, как раз отсюда, где стоит дворец, до Касым-паши на берегу Золотого Рога. По этой переправе они перетянули за ночь 29 мая 1453 года семьдесят галер. Только после этого стали готовиться к штурму с суши и воды. Султан обещал озолотить того, кто первым поднимется на стены. Для возбуждения боевого духа всю ночь дервиши громко читали Коран, близ стен жгли костры, солдаты плясали вокруг них, молились и пели. Представляете такое действо?.. На рассвете под оглушительный вой и звуки сур, литавр, барабанов турки устремились в атаку. Они забросали ров землёй и стали карабкаться на стены. Часа два длился бой. Император и патриарх Афанасий пали в сражении...

Рука Строганова остановилась на многоцветном храме Святой Софии. Его красоту нарушали позднее пристроенные нелепые минареты.

   — Турки сей собор обратили в мечеть. Султан Мехмед с ятаганом в руке взошёл на амвон и прочёл свою молитву. Константинополь он нарёк Стамбулом и сделал столицей своей империи...

Пока фрегат огибал Сарайский мыс на заходе в порт, Григорий Александрович успел рассказать, что, несмотря на все старания отуречить город, в его облике всё равно проступают римские и христианские черты, что он делится на три части, две из которых находятся в Европе, а третья — в Азии, что главная улица Меси, начинаясь от площади Августа у Святой Софии, пересекает весь город и заканчивается Амастрианской площадью, откуда разбегались другие улицы до городских ворот.

Слева посреди воды Беллинсгаузен увидел башню Леандра.

   — Её ещё зовут Девичьей. Будто бы цыганка предсказала султану Мехмеду, что его дочь Мегар Шегир умрёт от укуса змеи. Тогда Мехмед приказал на скалистом островке построить башню для принцессы. Слух о её красоте распространился по всему свету, дошёл и до ушей сына персидского шаха. Подкупив слугу, августейший перс послал пышный букет цветов, чтобы открыть свою любовь. Счастливая принцесса прижала букет к груди, и тут змея, случайно попавшая в букет, укусила её. Мегар Шегир уже умирала, когда принц узнал об этом. Он вплавь добрался до башни, высосал заражённую кровь из раны и спас возлюбленную. Мехмед в награду выдал за него свою дочь, — пересказал легенду Строганов.

У острого мыса между Золотым Рогом и Мраморным морем начали убирать паруса, чтоб на малом ходу найти в гавани место среди многих других кораблей и барж. За стеной деревьев и фонтанов Григорий Александрович пытался рассмотреть султанский сераль, куда должен на днях явиться с верительными грамотами. Дворец проглядывался лишь частично.

   — Вот он! — воскликнул он, привлекая внимание Фаддея. — Какое малое пространство и сколь много вместилось в него! Здесь утверждалась династия Османов, рождались султаны, вступали на престол, потрясали свирепым мечом над головами народов. К сердцу империи стекалось золото со всех сторон света. Здесь принимались решения о войнах и мире, плелись интриги, свергались религиозные церемонии и дипломатические приёмы. Сюда в продолжение трёх веков смотрела встревоженная Европа, недоверчивая Азия, испуганная Африка...

Взгляд российского посла обратился к югу. Там у окончания главной городской стены темнели башни Едикуле. В ней погибали попавшие в опалу министры, жёны гарема, заподозренные в неверности, главные враги Порты. Здесь же душили султанов, свергнутых с престола. Одна из башен служила местом пыток и казней, головы жертв бросали в колодец, названный «колодцем крови». В это же узилище сажали послов государств, с которыми Турция начинала войну. В ней изнывали предшественники Строганова — Толстой и Обресков. Не дай-то Бог ему этой участи...

С грохотом сорвались якоря. Опустили шлюпки. Матросы стали свозить на берег посольские вещи. Потом съехала свита. На чисто выметенной площади ждал Строганова целый обоз карет и фаэтонов с чиновниками султанского дивана и русского консульства. О назначении нового посла Нессельроде известил заранее, однако граф Италийский лично встретить не смог — недомогал. Красивый фрегат под Андреевским флагом заметили, ещё когда он шёл по Босфору. Чиновные турки и русские догадались, что он везёт барона Строганова, и успели приготовиться к встрече.

Перед тем как спуститься в шлюпку, Григорий Александрович сказал Беллинсгаузену:

   — От души желаю, чтоб сбылось то, чего хотите.

   — О чём вы? — смутился капитан.

   — Полноте! Я, брат, землю вглубь на аршин вижу, — рассмеялся Строганов и легко спрыгнул с трапика на банку шлюпки.

«Почему мне везёт на хороших людей?» — подумал Фаддей, глядя на широкую спину русского посланника. Он lie подозревал, что, будучи сам по природе сердечным человеком, располагал и других к доброте. На корабле Строганов и его свита тактично питались тем, что готовил кок для господ офицеров. Однако позже Фаддей узнал, что именитый пассажир был большим гурманом. Он изобрёл всем известное блюдо — бефстроганов. Название этого популярного в России кушания происходит от двух слов: французского «беф» («говядина») и, как вы догадались, фамилии барона, позже графа Строганова Григория Александровича. Рецепт его прост. Говядину нарезать плоскими кусками, обвалять в муке, отбить, затем нарезать «соломкой» уложить в миску, посыпать солью и перцем, накрыть крышкой, чтобы мясо не высыхало, и оставить на час-полтора. Оставшуюся мучную пассировку развести бульоном, добавить чайную ложку горчицы, луковицу, немного молотого перца, всё перемешать и прокипятить. На раскалённой сковороде поджарить на сливочном масле кусочки говядины, выложить их в соус, добавить сметану, жареный репчатый лук и прокипятить минуты две-три.

Шутники злорадствовали, мол, Строганов давно потерял зубы, не мог прожёвывать бифштекс, рубленое мясо не признавал, а зубных протезов в ту пору ещё не делали, потому и придумал такое мягкое мясное блюдо, увековечив своё имя не только в истории дипломатии, но и кулинарии.

6

По Бухарестскому мирному договору 1812 года, кроме Бессарабии, Турция уступала России побережье Мингрелии и Абхазии. По мере того как разгоралась Кавказская война, а флот перебрасывал на театр военных действий войска, потребовались более точные и подробные карты восточных берегов Чёрного моря. Алексей Самуилович Грейг из описания первого кругосветного путешествия знал, что именно мичмана Беллинсгаузена, проявившего недюжинные способности в картографии, Крузенштерн засадил за составление карт. Адмирал задумал привлечь Фаддея к тому же делу. Конечно, он понимал, что боевой моряк не придёт в восторг от такого занудного поручения, и потому захотел подсластить пилюлю, назначив Фаддея командиром только что вступившего в строй фрегата «Флора». Прежде чем отдать приказ, он решил поговорить с Беллинсгаузеном по-душевному не в служебном кабинете, а в Морском клубе. Конечно же, он нашёл капитана не в игорном зале, но в библиотеке. Увидев входящего адмирала, Фаддей встал. Кивком Грейг разрешил сесть, сам расположился в кресле напротив. Он не стал ходить вокруг да около, предложил сразу:

   — Как смотришь, если переведу тебя на «Флору»?

   — Если это приказ, готов выполнить.

   — А если только приглашение?..

   — Жалко расставаться с «Минервой», корабль хорош, да и команда сплавалась.

   — «Флора» по моим проектам делалась. Она для меня как первое дитя. Я хотел бы, чтоб ты научил её ходить.

   — Именно я?

   — Ты не покривишь душой, коль обнаружишь недостатки. Мне важно первенца испытать на остойчивость и прочность, способность к ходу и управляемость, наконец, на долголетие.

Беллинсгаузен задумался. Он попадал в щекотливое положение. Несмотря на свои слова, адмирал при крутоватом характере и самолюбии мог и обидеться, если фрегат не оправдает его надежд. Он взглянул прямо в светло-голубые глаза Грейга:

   — А если обнаружится много пороков?

   — Я учту их в последующих постройках, — не колеблясь ответил Алексей Самуилович.

   — Кто из моряков наблюдал за постройкой на верфи?

   — Капитан-лейтенант Завадовский. Весьма прилежный и трезвый офицер. При твоём согласии быть капитаном я бы порекомендовал его в помощники. Поезжай на верфь в Николаев. Там познакомишься и дашь ответ.

Помедлив, адмирал продолжил разговор:

   — К ходовым испытаниям хочу присовокупить ещё одно полезное, точнее, прямо-таки необходимое дело. Провести опись кавказских берегов. Сдаётся, там мы намереваемся обосноваться прочно и надолго. О тебе как хорошем картографе лестно отзывался Крузенштерн. Не захочешь ли вспомнить молодость?

   — Давно ли, кажется, было... — вздохнул Фаддей.

   — Признайся, пошёл бы снова в подобный вояж, случись такая оказия?

   — Не раздумывал бы! — искренне вырвалось у старого моряка.

Через неделю штабной корвет, дождавшись попутного ветра, вышел из Севастополя в Николаев.

Проектируя «Флору», Алексей Самуилович использовал многие пожелания своего знаменитого отца. Он продолжил шканцы фальшпалубой до грот-мачты, выдвинул ют на три фута за бизань, отказался от резных нимф на носу, которые только уклоняли корабль с курса, сделал ростры не выше шести футов, поскольку большая высота их мешала управляться с гротом и замедляла ход при бейдевинде. Грейг также уменьшил высоту мачт, увеличив парусность, снял много лишних блоков, упростил управление парусами. «Флора» не только сравнилась с английскими фрегатами, но и превзошла их. В этом убедился Беллинсгаузен в первом же плавании, пока пробном.

Сразу приглянулся и помощник Иван Иванович Завадовский — почти одногодок, среднего роста, с ярко-синими, как морская даль, широко расставленными глазами. Характер у него, видно, был мягкий, податливый, никак не командирский. Морского корпуса он не кончал, а выбивался из подштурманской должности. В ушаковской эскадре провёл отряд кораблей перед самым носом турок меж камней и в густом тумане появился на фланге неприятельской эскадры, чем обеспечил успех баталии. По-мужицки тороватый Фёдор Фёдорович Ушаков, которого прозвали «морским Суворовым», произвёл его прямо в мичманы. Ну а добрейшему Дмитрию Николаевичу Сенявину — «морскому Кутузову», командовавшему эскадрой в Архипелаге, понравился Завадовский тем, что в «собачью вахту», в морском мраке проявил бдительность. Дело обстояло так. Русские загнали турок в бухту, как волков в загон. Дабы избежать поражения, турецкий командующий решил воспользоваться южной, почти чернильной темнотой, тихо, без огней и шума, вывести эскадру в открытое море. Её-то и узрел Завадовский в ночном мраке, растолкал артиллеристов. Те подпустили флагмана почти на картечный выстрел и с первого же залпа превратили корабль в решето. Остальные суда повернули вспять, пока не настал час их полного истребления. Потом ходил Иван Иванович в помощниках у разных командиров. Кораблём и командой управлял дельно. Вперёд не лез и позади не оставался. Грейг рассмотрел сходство Беллинсгаузена с Завадовским, потому-то порешил свести их вместе на фрегате «Флора». И не ошибся.

«Флора» повела себя на воде, точно пава. Не валилась на борт от ветра, легко бегала на всех галсах, разве что не в лоб ветру, покорно дрейфовала. Правда, экипаж, собранный из учебных депо, проще сказать, из новобранцев, оставлял желать лучшего, но Беллинсгаузен надеялся подучить его за время бесчисленных стоянок, нужных для инструментальной съёмки и описания извилистых и гористых берегов Восточного Черноморья. Для обучения капитан попросил у адмирала разрешения взять с «Минервы» нескольких унтер-офицеров и матросов. Старослужащие приучали молодых «взлетать по вантам», бегать по реям, не боясь высоты и качки, опасаясь просмолённых кошек, к которым нет-нет да и приходилось прибегать унтерам, чтобы подбадривать нерадивых и унимать вздорных.

Месяца через три фрегат посетил Грейг. Устроили учения. «Флора» то одевалась внезапно во все свои паруса, то в миг оставалась с оголёнными мачтами. Матросы носились словно угорелые, вытянули все жилы, показали такую скорость в эволюциях, что Алексей Самуилович, не склонный к похвалам и наградам, выразительно крякнул и приказал выдать в обед по лишней чарке.

Но, кроме парусных, проводились учения артиллерийские, гонки шлюпочные, состязания силовые и разные другие занятия, оставляя мало времени для безделья, опасного, по мнению Беллинсгаузена, в любом плавании — хоть дальнем, хоть ближнем.

А офицеры, штурманы, геодезисты с помощниками тем временем колдовали с хитрыми механизмами — хронометрами, компасами, буссолями, секстанами, брали пеленги на высоту «икс», мыс «игрек», впадину «зет», лотлинями замеряли глубины, приставали на шлюпках к берегу, нанимали погонщиков с вьючными лошадьми для перевозки геодезических приборов, шли вброд по болотам под свирепым звоном комарья, преодолевали лесные завалы, пропасти, осыпи, переправлялись через неистовые реки... И так день за днём, месяц за месяцем на планы ложились очертания суши и прибрежных вод с драконовыми зубьями рифов, коварными каньонами, мелями, изменчивыми круговоротами — миля за милей, со множеством вычислений в точном масштабе, с ювелирной привязкой к градусам до тысячных долей широт и долгот...

«Флора» медленно спускалась к югу, к Абхазии, выполняя труд неблагодарный, нудный до одури, из чего и складывались морские будни.

В Северной же Пальмире у Английской набережной, против дома с античным портиком по фасаду, стоял «Рюрик», вернувшийся из далёких морей. Столица восхищалась отвагой мореплавателей, которые не убоялись на малом бриге пуститься в кругосветное плавание. Говорили и о бескорыстии владельца дворца с портиком графа Румянцева, потратившего на экспедицию сто тысяч рублей серебром.

Престарелого канцлера навестили Александр I и морской министр Траверсе. Государь поблагодарил щедрого мецената за усердное служение науке и Отечеству.

   — Ваше величество! — воскликнул взволнованный старик. — Да я готов и себя с потрохами заложить, лишь бы наши моряки побольше плавали, открывали земли, набирались ума-разума. Саксы, французы да голландцы во всех морях, как у себя дома, а мы нешто хуже?

«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней», — усмехнулся про себя маркиз де Траверсе, вслух же произнёс:

   — Да с нашей ли сумой пускаться в дальние вояжи?!

   — Вы правы. Научные экспедиции — весьма дорогие предприятия, — согласился Румянцев. — Но нельзя забывать: то государство сильно, где сильна наука. Сейчас географический мир озабочен двумя вопросами: существует ли пролив на севере между Тихим океаном и Атлантикой, и есть ли материк на Южном полюсе?..

   — Уж не предлагаете ли вы, Николай Петрович, русским ответить на загадки сии? — с живостью спросил государь, вмешавшись в разговор, который начинал накаляться.

   — А почему бы и нет? — отозвался Румянцев, с вызовом глянув на Траверсе и переводя взгляд на Александра. — Тогда к славе вашего величества как укротителя Бонапарта прибавится слава венценосца России — могучей морской державы.

   — Иван Иванович, мне надоели постоянные напоминания, что моя страна сугубо континентальная и не место ей среди государств морских, — капризно поджимая губы, заговорил император. — Подумайте, сможем ли мы снарядить дивизию?.. Нет, две дивизии кораблей, чтоб одну послать на север, другую — на юг. А то проспим и царство небесное, пока другие, более проворные и хваткие, неоткрытые земли растаскивают.

   — Слушаюсь и повинуюсь, — поклонился морской министр.

Быстрый ум царедворца сработал без осечки. Он знал, каким манером дело замытарить, а потом и похерить совсем. Царь впечатлителен, со временем увлечётся другим — да и забудет... Де Траверсе приободрился, даже порозовел. Он проворно очутился рядом с государем, затушевал неприятную заминку, заговорил быстро-быстро, не заметив даже, что перешёл на язык родной, французский:

   — Прикажу учёному совету Адмиралтейства разработать вопрос, привлеку знатных моряков, ваше пожелание исполню непременно.

   — Да уж постарайтесь, Иван Иванович, — произнёс Александр подчёркнуто по-русски и стал прощаться с Румянцевым.

Выходя из кабинета, государь ещё раз поглядел в окно на Неву, где стоял на якоре красавец «Рюрик» с распущенными парусами. Царь всерьёз размечтался продолжить Петрово дело, как того же хотела любезная бабушка императрица Екатерина Великая.

Иван Иванович де Траверсе надумал замотать идею чисто по-российски. Поручит совету, там придержат. После с письмами обратится к старику Сарычеву, Крузенштерну, Коцебу, Головнину... Те начнут писать свои прожекты, глядишь, и перегрызутся. Но сильнее уповал на делопроизводство. Там дело засосётся как в гниль болотную. Там господствовала продолжительнейшая, часто бесцельная переписка, разраставшаяся до чудовищных размеров. Она порой требовала столько бумаги, что ценность её далеко превосходила стоимость самого предмета, не говоря уж о времени, потраченном служащими на переписку, согласования, переадресовку из отдела в отдел. Недаром крючкотворения придуманы на то, чтобы загубить любую животворную мысль.

Однако осторожный и сметливый де Траверсе тут впервые отшибся. Опытные мореплаватели живо откликнулись на идею двух научных экспедиций. Того более, они принялись осаждать учёный совет, самого министра. В проснувшейся энергии своей могли дойти и до государя, чего весьма опасался маркиз.

Поначалу разногласия возникли по кандидатуре начальника южного вояжа. Предлагали Ратманова, капитана достойного. Но Макар Иванович попал в кораблекрушение у Дании, от ледяной воды сильно простыл. Из Копенгагена прислал письмо с отказом от плавания. Крузенштерн рекомендовал капитана II ранга Головнина, но тот находился в плавании на «Камчатке». Тогда учёный адмирал высказался в письме министру такими словами: «Наш флот, конечно, богат предприимчивыми и искусными офицерами, однако из всех тех, коих я знаю, не может никто, кроме Головнина, сравняться с Беллинсгаузеном».

«Беллинсгаузен? Кто таков? Ах, бывший мичман на «Надежде»... Любопытно, один ли Крузенштерн хлопочет за него? Ещё и Ратманов... А кто из сильных мира сего?» — терялся в догадках де Траверсе. Приказал осторожно разузнать. Велел подать формулярный список. Плавал с Рожновым. Сейчас Пётр Михайлович исполняет обязанности помощника командира Кронштадта. Невелика шишка. Служил под началом адмирала Ханыкова, Царствие ему Небесное...

Доложили, никто из сановных за Беллинсгаузена не просил.

«Где сейчас служит? У Грейга на Черноморском. Получил в командование новый фрегат. Значит, недаром за него моряки ратуют».

Царь при каждом докладе Аракчеева о делах текущих справлялся о том, как морской министр ведёт приготовления к походам на юг и север. Волей-неволей Траверсе приходилось поторапливаться.

Колокольчиком вызвал Иван Иванович дежурного генерала Назимова.

— Василий Гаврилович, потрудитесь фельдъегерской почтой отправить в Севастополь приказ Грейгу. Пусть пришлёт капитана Беллинсгаузена в Петербург.

Назимов карандашиком в блокнотике сделал пометку и вопросительно взглянул на министра, ожидая, не последует ли каких других распоряжений. Маркиз провёл ладонью по гладковыбритой щеке, припоминая, что же хотел сделать ещё? Вспомнил! Как же мог такое забыть?! Едва вскрылась Нева, к Адмиралтейству подошли четыре корабля с верфей Охты и Лодейного Поля. Они предназначались для кругосветных плаваний. Глядя в окно Зимнего дворца, государь залюбовался шлюпами в белых парусах. Тут-то он обронил фразу: «Мы пошлём экспедицию для мирных и благонамеренных открытий на востоке».

Обычно памятливый де Траверсе эти слова запомнил, но только сейчас спохватился:

   — И ещё впишите в приказ: наречь новые суда такими именами — «Мирный», «Благонамеренный», «Открытие» и «Восток». Запомнили?

   — Так точно, ваше высокопревосходительство.

   — Выполняйте.

С чувством исполненного долга маркиз засобирался домой. Закрытая карета ждала его у чёрного хода. Слух о намечавшихся вояжах уже распространился по флоту. Молодые офицеры осаждали адмиральские подъезды, норовя через головы своих начальников подать прямо в руки министра рапорты, просили зачислить их в экипажи. Другие действовали через влиятельныхродственников. Третьи ломились к Лазареву. Тот занимался подготовкой шлюпов к походу, а уж как отбивался, один Бог ведает.

7

Флагманом Первой дивизии де Траверсе назначил шлюп «Восток», корабль того же типа, что «Камчатка» и «Открытие». Его строил в 1818 году англичанин Стоке на Охтинской верфи в Петербурге. «Восток» имел водоизмещение 900 тоны, длину 39,5 метра, ширину 10 метров и осадку 4,5 метра. Делался он из сырого леса, корпус оказался слишком слабым для плаваний во льдах, особых креплений не было. При первом же осмотре Лазарев нашёл, что судно никак не подходит для дальнего вояжа из-за малой вместимости трюмов и тесноты как для офицеров, так и команды. Когда же он повёл шлюп в Кронштадт, то обнаружил и скверные мореходные качества, и конструктивные недостатки — излишнюю высоту рангоута и мачт, отсутствие медной обшивки. Небрежную работу пришлось исправлять в кронштадтском доке — крепить подводную часть, обшивать медными листами. Но много ли можно сделать в считанные дни?..

Зато «Мирный», строившийся как военный транспорт «Ладога» на верфи в Лодейном Поле мастером Колодкиным, обладал сносными качествами, снабжался второй обшивкой, сосновый руль был заменён дубовым, делался из доброго леса с железным креплением. Однако ход корабль имел довольно малый.

Плохо, что такие разнотипные суда соединялись в одной экспедиции. Лазарев в письме к другу потом воскликнет: «Для чего посланы были суда, которые должны всегда держаться вместе, а между прочим, такое неравенство в ходу, что один должен беспрестанно нести все лисели и через то натруждать рангоут, пока спутник его несёт паруса весьма малые и дожидается? Эту догадку предоставляю тебе самому отгадать, а я не знаю».

Догадка крылась в малой морской опытности министра, вернее сказать, невежестве. Маркиз быстро усвоил русскую рабскую привычку угодить начальству, в его положении — государю императору, в ущерб делу, поставив подчинённых на грань верной смерти.

Но подобное озарение, никем не высказанное вслух, придёт уже после похода. Пока же Лазарев метался между доком и провиантскими складами, матросскими казармами и штабами флота, ругался с ушлыми подрядчиками и поставщиками, распоряжался загрузкой и экзаменовал офицеров, присылаемых из Адмиралтейства на замещение вакантных должностей.

Одному мичману Павлу Новосильскому повезло необычайно. Чем-то очаровал Михаила Петровича этот несколько нахальный, самоуверенный мичман, в ком чувствовались воля и крепкий характер. Он явился к Лазареву прямо на квартиру. Отдав честь, вручил письмо от отца, с которым тот был немного знаком. Быстрым взглядом окинул небольшую залу, увидел на полках секстаны, компасы, артифициальные горизонты, зрительные трубы, песочные часы и другие морские атрибуты.

   — Не знает ли вас дежурный генерал Назимов? — спросил Михаил Петрович, складывая письмо в четвертушку.

   — Он был на экзамене в Корпусе, может быть, меня вспомнит, — ответил Новосильский с таким видом, будто расторопного молодца нельзя не запомнить из сотни выпускных гардемарин.

   — Но точно ли вы желаете идти в дальний вояж, особенно к Южному полюсу, где будет много трудов и опасностей?

   — Какой же офицер побоится их?! — голос новоиспечённого мичмана взволнованно дрогнул.

«Ах, молодо-зелено! Мне решительно нравится этот мичманок», — пронеслось в голове Лазарева, и он задал новый вопрос:

   — Умеете ли вы делать обсервации?

   — Навыка мало. В Корпусе занимались теоретической астрономией и вычислениями, а обсервации делать приходилось весьма редко.

«Всё продолжается, как и было», — подумал Михаил Петрович, однако с поучительной ноткой в голосе выразил не совсем, скажем так, свежую мысль:

   — Практическая астрономия полезней, чем теоретическая.

Новосильский взглянул на капитана, но промолчал, лишь кивнул в знак согласия.

«Пожалуй, возьму мичманка в свой экипаж, если начальство не воспротивится», — решил Михаил Петрович, сел за стол и что-то написал на листке, вложил бумагу в конверт, подал Новосильскому:

   — Вручите в Адмиралтействе генералу Кузнецову.

   — Благодарю, Михаил Петрович. Вас я не подведу! — радостно воскликнул мичман и бросился к дверям, совершенно забыв, что уж вечер наступил и пароход ушёл в последний рейс.

Утром, чуть свет, Новосильский явился на пристань, дождался парохода и в девять уже был в Морском министерстве. Адъютант штаба Кузнецов показал письмо Назимову, тот оценивающе оглядел мичмана с головы до ног, холодно бросил:

   — Оставайтесь в приёмной, ждите.

В залу прибывало народу — все в чинах, лентах, звёздах, в адмиральских сюртуках и эполетах. Вскоре из кабинета вышел маркиз — довольно высокого роста с тонкой талией, приятным лицом южанина, с чёрными бакенбардами, тронутыми сединой. Кузнецов и Назимов начали представлять военных, подавая де Траверсе прошения и коротко излагая суть дела. Наконец очередь дошла до Новосильского.

   — Лейтенант Лазарев просит зачислить мичмана в Первую дивизию, — объяснил Кузнецов.

Маркиз кивнул породистой головой, изрёк:

   — Впишите в приказ: назначить на «Мирный»...

Да, благоволила фортуна Павлу Михайловичу Новосильскому. Приглянулся он Лазареву, штабные генералы отнеслись к нему с пониманием, и у министра в то солнечное апрельское утро было хорошее настроение.

Правда, недолго поплавает Павел Михайлович. Морская болезнь, сырой воздух, теснота, сидячая жизнь, недостаток свежей пищи, гнилая вода, беспрестанная перемена климата, страх во время бурь и штормов — причины, достаточные для того, чтобы самого крепкого мужчину превратить раньше времени в старика, — не они ли заставили Новосильского вскоре после экспедиции найти преподавательскую работу в Морском кадетском корпусе, а потом, успешно выдержав выпускные экзамены в Петербургском университете, перейти на службу в Министерство народного просвещения?.. Зато до нас, потомков, дойдут его скромные записки «Южный полюс. Из заметок бывшего морского офицера». По ним проследим мы пути великих открывателей шестого континента на Земле.

8

В мае, в разгар черноморского лета, наступил мёртвый штиль. Севастопольские бухты, врезавшиеся в кремнистые берега, стали зеркально-голубыми, и в них отражался амфитеатр Севастополя со своими фортами, церквами, белоснежными зданиями, бульварами. С Графской пристани, далеко видимой с моря, сигнальщик начал передавать приказ адмирала, адресуемый командиру «Флоры». Через сигнальщиков других кораблей, фрегатов, бригов и шхун докатился, наконец, до адресата.

   — Вашбродь! — зычно крикнул марсовый помощнику капитана Завадовскому.

   — Что у тебя?

   — Передают: капитану срочно явиться к адмиралу Грейгу!

Иван Иванович взглянул на часы. Было семь. До подъёма флага — восьми часов — оставалось много времени. Обычно оно заполнялось общей приборкой. Тысячи матросских рук скребли, мыли, тёрли, шлифовали палубы и трапы, пушки и медь, наводили чистоту от макушки грота до нижних трюмов. После торжественного поднятия флагов следовали и приказы. Спешная срочность насторожила Завадовского.

   — Вестовой! — окликнул он матроса. — Доложите капитану.

   — Есть, вашбродь!

   — Боцман! Шлюпку на воду!

   — Понял, Иван Иванович, — хрипло отозвался старый моряк, всегда трезвый на службе и упивавшийся до чёртиков на берегу.

Беллинсгаузен за несколько минут переоделся в парадную форму, как полагается при вызове в штаб, вышел на палубу.

   — Распоряжайтесь за меня, — будничным тоном сказал Завадовскому, ни единым движением не выдав волнения.

Шлюпка быстро пошла к берегу. При её приближении росли шумы многолюдного города. С ним успел сродниться Фаддей и полюбить его. В доках, в портовых мастерских грохотали молоты, звенели пилы, дятлами стучали топоры. С рынка у Артиллерийской бухты доносился прибойный шум толпы. Там торговались, рядились, кричали люди, толкаясь между ларьками, среди говяжьих туш, кур, уток, гусей, зелени, привезённых с ближних слободок. У самых камней темнели рыбачьи фелюги соседней Балаклавы, набитые камбалой, скумбрией, жирной кефалью, бычками, золотистой султанкой — самой вкусной из рыб Чёрного моря. Рыбаки в кожаных фартуках носили по пружинистым сходням корзины с только что выловленными устрицами, которые разбирали господские повара и кухарки. Греки, татары, жиды, малороссы, бойкие торговки-матроски с лицами тёмной бронзы, своим говором и темпераментом — вся эта разноязычная, разноплеменная масса роилась, перетекала с места на место, взрывалась солнечными протуберанцами, утихала и оживлялась снова. Она походила на одесский Привоз и в то же время отличалась чем-то неуловимо организованным, подтянутым, присущим только Севастополю, городу служивому и военному.

Шлюпка причалила к стенке Графской пристани. Беллинсгаузен наказал его ждать и неторопливо стал подниматься к массивному белокаменному зданию штаба флота. Флаг-офицер в приёмной тут же провёл его к адмиралу. Грейг показался не столько озабоченным, сколько опечаленным.

   — Что случилось, Алексей Самуилович? — спросил Фаддей после взаимных приветствий.

   — Ты, разумеется, не завтракал, — не ответив на вопрос, отозвался адмирал и провёл гостя в соседнюю комнату, где отдыхал и кушал, если не хватало времени отобедать дома.

Слуга в белой куртке и колпаке принёс судки, чашки, кофейник, молоко и исчез.

   — Прошу. — Грейг снял крышки с судков. В них оказались поджаренная ветчина, масло, сыр и тонкие ломтики хлеба.

   — Ты просил Петербург отозвать тебя? — задал он вдруг неожиданный вопрос, чем сильно смутил Беллинсгаузена.

   — Помилуйте, ваше превосходительство! — проговорил Фаддей, заливаясь краской от волнения. — Я тридцать лет служу и ни разу не сказал через начальство.

   — Так и думал! Прости за бестактность, — спохватился Грейг, чувствуя, что своим вопросом глубоко оскорбил моряка. — Я и сам не поверил, что станешь действовать окольными путями.

   — Да в чём же дело?

   — Министр приказал как можно поспешней откомандировать тебя в распоряжение Адмиралтейства, а причин не объяснил.

Беллинсгаузен быстро просчитал, что бы такой вызов мог означать, и вдруг от волнения, только уже по другому случаю, вспыхнул лицом. Не так давно в «Петербургских ведомостях» ему попалась на глаза статейка о снаряжении двух дивизий на север и юг... Неужто выбор Крузенштерна, а в том, что именно Иван Фёдорович стоит у истоков этого невиданного предприятия, он не сомневался, пал на Беллинсгаузена?! Об этом предположении, не боясь сглазить, и сказал Фаддей Грейгу.

   — Дай-то Бог, чтоб так случилось! — повеселел Алексей Самуилович. — Командиром одной из дивизий стать бы ты мог.

   — Других причин вызова не вижу.

И тут же Фаддей подумал о помощнике. С Завадовским он успел сдружиться, на него полностью мог положиться^[41].

   — Если меня назначат капитаном, то без Завадовского я не соглашусь пойти в столь длительное и трудное плавание.

Грейг, сам моряк до мозга костей, понимал, сколь важна роль надёжного и преданного старшего помощника на судне, однако возразил:

   — О Завадовском в приказе речи нет.

   — Меня вообще удивляет странность приказа. В нём ни слова о цели!..

   — Ну, допустим, министр не хотел излишней огласки, — махнул рукой Алексей Самуилович. — А мы сделаем так: ты поедешь по службе, а Завадовский — в отпуск. Он согласится?

   — Не колеблясь!

   — Эх, Фаддей Фадеевич, хоть и жалко мне терять таких моряков, но понимаю: дело-то державное. Езжайте с Богом!

Так и не притронувшись к еде, Фаддей простился с адмиралом, ускоренным шагом дошёл до набережной,,спрыгнул на корабельный баркас.

За две недели на перекладных Беллинсгаузен и Завадовский пересекли Россию и, получив в Адмиралтействе назначения, оказались в Кронштадте. Когда высшее начальство того требовало, умела чиновная страна и скорой быть, и проворной.

Остановились на пустующей квартире Петра Михайловича Рожнова, отъехавшего в Архангельск. Скоро явился Лазарев, представился командиру дивизии и старшему помощнику «Востока» Завадовскому, рассказал, что суда, особенно флагман, имеют существенные недостатки, а на большие исправления времени нет. Шлюпы Второй дивизии — «Открытие» и «Благонамеренный» — полностью приготовлены и ждут. Также он сообщил, что команды составлены сплошь из добровольцев. Когда Лазарев подал списки матросов и офицеров, Беллинсгаузен понял, что и здесь он уже ничего не может изменить. Хорошо, Завадовского сумел на должность определить.

У Лазарева на «Мирном» шли офицеры, с которыми он либо плавал, либо учился в Корпусе: лейтенанты Николай Обернибесов и Михаил Анненков, мичманы Иван Куприянов и Павел Новосильский, попавший по его желанию, штурман офицерского чипа Николай Ильин, медико-хирург Николай Галкин... Всего семьдесят три человека. Иеромонаха Дионисия назначил Синод.

Экипаж «Востока» состоял из ста семнадцати человек. Офицеры зачислялись по рекомендациям начальствующих лиц: лейтенанты Иван Игнатьев, Константин Торнсон, Аркадий Лесков, мичман Дмитрий Демидов, штурман Яков Парядин, штаб-лекарь Яков Берх, клерк офицерского чина Иван Резанов. В команду включили и штатских. Ими были астроном, профессор Казанского университета Иван Михайлович Симонов и живописец Павел Николаевич Михайлов.

Просматривая списки унтер-офицерского состава, мастеровых, канониров, матросов, Фаддей натолкнулся на знакомую фамилию, при виде которой у него стукнуло сердце. «Олав Рангопль... Неужто внук Юри и сын Аго? Он подсчитал года: двадцать один. Точно!» И через вестового приказал вызвать матроса 1-й статьи Рангопля.

Когда на пороге вытянулся костистый, высокий матрос, вылитый дед, Фаддей обрадованно спросил:

   — Как же ты, братец, в моём экипаже оказался? И почему в списке искажено твоё имя?

   — Так писарь похмельный в экипаже вписал. Олав вместе Олева ему больше приглянулся. Да разве в этом ошибка?! Главное — к вам попал!

Младший Рангопль с шеи снял янтарный брелок с паучком внутри, подаренный Фаддеем ему, ещё грудному, спросил: «Помните?» и продолжал:

   — Дома тесно показалось. В матросы пошёл волонтёром. Хочу свет повидать.

   — А как дед, Аго, Эме? Ты же у них единственный кормилец.

   — Юри и послал. Он понятливый.

   — Это ж как... на каторгу...

   — Почему? Такая служба по мне.

   — Боцман, унтера не забижают?

   — Никак нет.

   — Может, пойдёшь ко мне вестовым?

Олев замялся. «Точный дед — упрямый, своевольный «корсар Балтики»!»

   — Не хочешь? — удивлённо вскинул брови Беллинсгаузен.

   — Дозвольте при матросах, ваше... — Он хотел сказать «благородие», но чутко уловил, что официальность сейчас неуместна, поправился: — Фаддей Фаддеевич.

Капитан помолчал:

   — Впрочем, ты прав, служи!..

Он хотел спросить об Айре, но что-то удержало его. Если уж Олев промолчал, то, видно, ничего ни в Лахетагузе, ни в Кихельконне не изменилось. При воспоминании о любимой женщине стало горько. Теперь уж никогда не увидит он Айру. Да и как сложится в Южном океане — неведомо. Скоро заботы вытеснили грустные мысли.

На снаряжение двух экспедиций Морское министерство средств не пожалело. Александр I пёкся о престиже России в глазах монархов Священного союза, де Траверсе стремился угодить государю и старался, как умел и мог. Одних документов подписал больше сотни. Предусмотрел, казалось бы, всё, учёл пожелания «кругосветников», Гавриле Сарычеву приказал готовить инструкции от адмиралтейского департамента, использовав советы Крузенштерна, Коцебу и других доброжелателей. Академия наук подала инструкцию о работе учёных, отправляющихся в плавание. Адмиралтейств-коллегия выдала многостраничную инструкцию о сохранении здоровья людей, из пятнадцати параграфов состоящую. Здесь шла речь об употреблении запасов бульона, чая, патоки, сахара, горчицы, какао, сосновой эссенции, сусла, уксуса... Помимо снабжения хиной, инструкция советовала взять с собой несколько бочек крепкого пива из последнего европейского порта, и «когда одну бочку выпьют, то на её дрожжи наливать тёплую воду и сосновую эссенцию, смешав оную с патокой, наливка сия чрез 23 часа, а в тёплую погоду чрез 10 часов, начинает бродить, и чрез три дня можно оную пить, таким образом, из дрожжей двух выпитых бочек можно вываривать около 20 вёдер нового хорошего пива. Из прежних вояжей видно, что между островом Святой Елены и Копенгагеном пропорция припасов, для сего употребляемых, была на бочку в 20 вёдер три горшка сосновой эссенции и полтора пуда патоки, а порция каждого человека состояла из полкружки, и как пиво есть здоровейшее питьё на море, то потребно давать оное людям чаще...»

Один из параграфов настаивал на обязательной заботе капитана о просушке матросской одежды в сыром климате, соблюдении осторожного обращения с огнём.

Следующий параграф, к здоровью вроде бы не относящийся, но куда его приткнуть — не к науке же, оставил министр, не вычёркивая: «Сбережение пороха от расходов хотя немаловажно в предлежащем вам пути, но не воспрещается вам, однако ж, судя по обстоятельствам, делать экзерции, причём поступать по регламенту императора Петра Великого, и как для оной, так для салютов, прочистки орудий и прочих выстрелов употреблять заряды по правилам, высочайше конфирмованным в 13-й день апреля 1804 года. Всем иностранным чиновникам, посещающим ваши суда, делать почести по их чинам, руководствуясь в том уставом государя императора Петра Великого...»

Надзор над заготовкой провизии был поручен генерал-майору Миницкому, но, поскольку тот больше маялся в приёмных и канцеляриях, основная забота пала на знакомого нам капитан-лейтенанта Луку Богдановича. В тот момент он находился в подчинении Миницкого и вызвался помочь кадетскому другу по своему желанию. Солонину приготовляли столичный именитый купец Пётр Шпанский, нарвский Пётр Печаткин и тот же Акинф Обломков, который снабжал экспедицию Крузенштерна, — он солил мясо и укладывал его в крепкие дубовые бочки по шесть пудов так искусно, что оно оставалось свежим в разных климатах в течение трёх лет.

Булочный мастер Геррат поставил крупитчатые и пеклёванные сухари. Бульон дощатый (в таблетках) не успел весь высохнуть, взяли меньше заказанного количества — по два с половиною пуда на шлюп. Если бы его налить на вылуженные жестянки и заткнуть оловянной пробкой и потом запаять, то, наверное, не имея сообщения с наружным воздухом, никогда или достаточно долго не портился.

В списках перечислялось, сколько штук и пар и на какой срок получал каждый матрос мундиров и фуфаек, брюк суконных и полотняных, рабочей робы, шинелей, сапог, башмаков, матрасов и подушек, набитых конским волосом, одеял, чулок шерстяных и бумажных, полушубков, шапок, рукавиц и других предметов, поскольку опрятная одежда и чистое бельё, освежая тело, производят в человеке бодрость и некоторым образом отвлекают его от дурных поступков».

Что касается денежного содержания, то и тут министерство не поскупилось. Оно определило давать жалованье «около восьми раз более против производимого в обыкновенные кампании», а офицерам и учёным сверх того производить столовые деньги. Ещё до отправления в путь император распорядился выдать в награду 5 тысяч рублей Беллинсгаузену и 3 тысячи — Лазареву, а всем офицерам и служителям годовое жалованье в зачёт.

Лейтенанты в год получали по 720 рублей, мичманы — 600, штурманы — от 120 до 225, унтер-офицеры и корабельные мастера — от 24 до 60, матросы — 13 рублей 11 копеек, юнги — по 10 рублей. Более многочисленной команде «Востока» отпускалось, таким образом, 11667 рублей 59,5 копейки, экипажу «Мирного» — 7928 рублей 84 копейки.

Иностранным натуралистам предлагалось платить по 300 голландских червонцев, единовременно на подъём по 100 червонцев и довольствовать их порциями по курсу на российские деньги около 200 рублей.

«Дабы побудить диких к дружелюбному обхождению », а российским морякам «доставить возможность получить от них посредством мены свежие съестные припасы и разные изделия, отпустили в Санкт-Петербурге разных вещей, могущих нравиться народам, которые почти в первобытном состоянии», — ножи, клещи, долота, тиски, буравчики, рашпили, топоры, ножницы, огнива, колокольчики, бубенцы, свистульки, пестрядь красную и синюю, стаканы, графины, фонари, свинец, перстни, серёжки, бусы, восковые свечи, нитки неводные, зеркальца, семена огородные и цветочные, калейдоскопы, зажигательные стёкла, уды рыболовные, фланель, байковые одеяла, табак... На Монетном дворе отчеканили серебряные и бронзовые медали. На одной стороне изображался Александр I, на другой — надпись: «Шлюпы «Восток» и «Мирный», 1819». Они предназначались для раздачи почётным особам и вождям вновь открытых островов.

Вместе с кипой бумаг из министерства Беллинсгаузен получил и особый пакет. В нём де Траверсе сообщал: «При сем препровождается к вам открытый лист от Министерства иностранных дел на российском, французском и немецком языках, и Коллегия иностранных дел сообщила сверх сего для предварительного сведения находящимся в чужих краях нашим аккредитованным особам об отправлении вверенных вам шлюпов. Также прилагаются при особом реестре полученные для вас от находящихся здесь иностранных министров морских военных держав открытые листы».

Но бумаги бумагами, помощники помощниками, а Фаддей хотел самолично проверить, так ли идёт загрузка провизии, все ли взяты противоцинготные средства, достаточен ли запас водки для обогрева команды в мороз, хватит ли красного вина для добавки к питьевой воде в жарком климате, имеются ли в библиотеках обоих шлюпов описания кругосветных экспедиций, морские календари на 1819 и 1820 годы, сочинения по геодезии, астрономии, навигации, разные мореходные таблицы и труды по земному магнетизму, небесные атласы.

Кроме собственных морских и астрономических инструментов он надеялся закупить хронометры и секстан лучших английских мастеров.

Позаботился Беллинсгаузен и о надёжной связи. Пригодился телеграф, изобретённый капитан-лейтенантом Александром Бутаковым. Он состоял из ящика с четырнадцатью шкивами и привязанными к ним флагами. Благодаря им любой нужный сигнал быстро поднимался на бизань-рею, и шлюпы могли обмениваться информацией в пределах видимости подзорной трубы, пользуясь «морским телеграфным словарём», составленным тем же Бутаковым. В ночное время к флагам привязывались факелы. На случай скверной видимости была разработана система сигналов с помощью пушечных выстрелов, ракет, фальшфейеров, фонарных огней.

Кружась то на кораблях, то на пирсе, Фаддей обратил внимание на долговязого гардемарина, который с неделю торчал на набережной и не решался подойти. Однажды, когда выдалась свободная минута, он окликнул юношу:

   — Вам делать нечего, гардемарин?

Тот подбежал к Беллинсгаузену, отдал честь и, заикаясь от волнения, произнёс:

   — Жду назначения на корабль для прохождения практики.

   — Ждут дома или в штабе.

Гардемарин собрался с духом и выпалил:

   — К вам хочу!

   — Вы меня знаете?

   — Кто вас не знает, Фаддей Фаддеевич. Я у вас такую практику пройду — век не забуду! Я науку люблю.

   — Так за чем задержка?

   — Из Корпуса не отпускают, велят ходить в «Маркизовой луже».

   — Звать как?

   — Адамс. Роман Адамс.

Фаддей вспомнил свои молодые годы, прыткость мечты. Задав несколько вопросов и услышав ответы, он убедился, что гардемарин по знаниям тянул на мичмана, а то и выше.

   — Бумаги нет... — Беллинсгаузен похлопал по карманам.

   — Я здесь живу, мигом! — Ещё никогда, наверное, не мчался Адамс так быстро, как в этот раз. Через минуту он вернулся с папкой, чернильницей и пером.

Примостился на кнехт Фаддей, написал начальнику Морского кадетского корпуса Карцеву.

   — Отвезёшь Петру Кондратьевичу. Может, уважит...

Он просил директора альма-матер отпустить гардемарина Романа Адамса в кругосветное плавание на должность «за мичмана». Пётр Кондратьевич Карцев почёл за честь уважить ходатайство бывшего воспитанника, боевого и учёного капитана, разрешил гардемарину вступить в распоряжение командира Первой дивизии.

Не упустил Беллинсгаузен и ещё одного, быть может, наиглавнейшего для гражданина России момента. Помня о том, как в первом кругосветном путешествии Крузенштерн приказал выбросить линьки за борт, он решил поступить так же, но не столь демонстративно. Он собрал офицеров обоих шлюпов в кают-компанию «Востока».

   — Господа, я пригласил вас, чтобы уведомить о своём желании по-человечески относиться к нижним чинам и матросам, — начал он несколько суховатым, официальным тоном. — Может быть, об этом говорить излишне? Вы и сами знаете, все они в столь дальний и опасный вояж вызвались идти по охоте. Потому считаю неуместным, более того, небожеским за проступки, каковые могут случиться за годы жизни в тесном пространстве корабля среди пустых морей, наказывать зуботычинами, грязными ругательствами, линьками. Я прикажу линьки не брать.

   — Как?! — воскликнул Лазарев. — Совсем не брать?

   — В начале труднейшего плавания с Крузенштерном линьки выбросили за борт. И ни один матрос не нарушил дисциплины и не был серьёзно наказан.

   — А ну как они скопом забунтуют?

   — Значит, кто-то из нас окажется неправым.

Круглое, добродушно-капризное лицо Михаила Петровича начало багроветь. Сын сенатора, потомственный барин, волонтёр британского флота в юности, где на английского матроса смотрели как на раба-галерника, а офицер был за надсмотрщика, Лазарев искренне считал, что порядок может держаться только на строгости.

   — Этак мы дойдём до якобинства, — отказно произнёс он. — Распустится крестьянин на барщине, солдат откажется воевать, матрос не захочет лезть на реи.

   — Позвольте с вами не согласиться. — Фаддею никак не хотелось ссориться с командиром «Мирного» в начале экспедиции, он постарался сдержаться и говорить как можно теплей. — Простой матрос, как и крестьянин в ваших поместьях, отзывчив на добро. Сейчас его с товарищами объединяет та же цель, что и меня с вами. А бессмысленная жестокость только озлобит нижних чинов, по природе рассудительных, деликатных и решительных в опасностях.

Лазарев опустил голову. Помедлив, Беллинсгаузен добавил:

   — Перво-наперво, Михаил Петрович, надо освободить матросов от страха. Сравните два корабля: на одном работают из принуждения, на другом — на совесть. На каком из них вы бы пошли в долгое плавание?

   — Разумеется, на втором.

   — Так о чём же мы спорим?!

Поддержали командира дивизии и другие офицеры. Сошлись на том, что наказания в виде лишения берега или внеочередных нарядов применять в крайних случаях и решать общим судом. Мелкие проступки оставить на усмотрение боцманов и унтер-офицеров. Они скорей разберутся и справедливей.

Отпустив офицеров, Беллинсгаузен и Лазарев остались одни. Фаддей решил высказать соплавателю те соображения, которые возникли ещё в плавании под командованием Крузенштерна и теперь встревожили с новой силой.

   — Вы знаете, почему наши шлюпы слили в одну дивизию? — спросил он, глядя в глаза капитана «Мирного».

   — Принимаете меня за мальчика-мичмана?

   — Отнюдь. Но я был свидетелем горьких разочарований во время первой экспедиции. Лисянский, сокурсник по Корпусу и равный по званию, не желал считаться с Крузенштерном. Он слишком своевольничал. Только судьба уберегала его от кораблекрушения. Много раз шлюпы подвергались явным опасностям. Они часто разлучались не столько из-за мореходных качеств кораблей, сколько из желания Юрия Фёдоровича выскочить вперёд, блеснуть мастерством, показать, что он нисколь не хуже начальника экспедиции.

— Вы обижаете меня, Фаддей Фаддеевич. Я не собираюсь...

   — Извольте выслушать, Михаил Петрович, — с досадой оборвал Беллинсгаузен. — Если там, в тропиках и умеренных широтах, всё же была хорошая видимость и благодаря ей удавалось избегать смерти, то нам встретятся неизбежные туманы и непогоды, каких мы не видели никогда. Поэтому, лишь держась на виду друг у друга, поддерживая сигналами связь, соблюдая готовность оказать незамедлительную помощь, мы сможем одолеть стихии. Знаю, наши шлюпы разные по ходу и вооружению. Но что делать? Не от нас сие зависит. Тем более нам следует употребить всё умение, чтобы идти в паре... Вот об этом, главнее всего, я и хотел вам напомнить. И не сердитесь на меня за резкость. Уж если Богу спонадобилось отправить нас в неизвестность, давайте же держаться вместе всеми способами и силами.

Глава шестая Покушение на Юг

1

23 июня 1819 года шлюпы осмотрел морской министр в сопровождении главного командира Кронштадского порта. На кораблях ещё продолжались некоторые столярные и малярные работы. Де Траверсе приказал выйти на малый Кронштадский рейд и положить якоря напротив Средних ворот. Фаддей окончательно переселился в свою каюту. Теперь уже не оставалось сомнений, что в последний момент экспедицию могут отменить. Вечером он снова просмотрел все инструкции и наказы. Он понял, что к ним приложили руки и Крузенштерн, и Сарычев, и Коцебу, и другие плаватели, мнением которых он дорожил. Инструкция Адмиралтейства формулировала общие задачи. В ней говорилось:

«Его императорское величество, вверив Первую дивизию, назначенную для открытий, капитану II ранга Беллинсгаузену, соизволил изъявить высочайшую волю касательно общего плана сей кампании нижеследующим:

Отправляясь с Кронштадтского рейда, до прибытия в Бразилию, он должен будет останавливаться в Англии и Тенерифе.

Коль скоро наступит удобное время в сём году, он отправится для обозрения острова Южная Георгия, находящегося под 55 градусом южной широты, а оттуда к земле Сандвичевой и, обошед её с восточной стороны, пустится к югу и будет продолжать свои изыскания до отдалённой широты, какой только он может достигнуть; употребит возможное старание и величайшее усилие для достижения сколько можно ближе к полюсу, отыскивая неизвестные земли, и не оставит сего предприятия иначе, как при непреодолимых препятствиях...»

Знал ли, гадал Фаддей, что его назначат начальником невиданного для россиян по смелости путешествия — настоящего покушения на неизведанное? Такое не снилось в самых сладких снах. Но в глубине души теплилась надежда. Судьба исподволь вела его к этому. Чем же объяснить неистребимое желание подростка ходить по морю, забираться с другом Аго на чердак, читать книги про Эзель, кружить вокруг острова, наносить на бумагу план побережья, иначе говоря, составлять первую морскую карту? Почему худенький, бледный кадетик, «к учению хорош, но поведения дерзок», пристрастился к фолиантам, от которых веяло запахом просмолённых канатов, выжженными на тропическом солнце парусами, тугим ветром ревущих широт? С пожелтевших страниц глядели на мальчика гравюры некоронованных пиратов, в воображении рисовался романтический образ флибустьерской республики Либерталии, страны свободы. Став гардемарином, он пленился отвагой людей, которые порывали с традициями эпохи. В вещах — хронометрах, секстанах, моделях фрегатов и клиперов — для него витал дух великих географических открытий, походов парусников в неведомые моря и океаны. Европа освобождалась от тяжких пут инквизиции и тёмного Средневековья, и географы снова начали обращать взоры к познанию Земли — своего дома. Всё настойчивей они стали указывать мореплавателям на юг. На картах в районе Южного полюса рисовали мифическую землю — Терра Инкогнита Аустралис. Завершив открытия в других частях света, моряки устремились к южным широтам.

В XVIII веке усмотрел Фаддей три попытки подойти к Южному полюсу. Это французские экспедиции Буве (1739 г.) и Кергелена (1771—1774 гг.). Они не увенчались сколько-нибудь важными результатами. Первая дошла до 54 градуса 10 минут южной широты, вторая открыла остров, названный Кергеленом Землёй Опустошения. Лишь английская экспедиция Джеймса Кука проникла за 70-ю параллель.

Теперь же, прочитав инструкции, Фаддей убедился, что учёные моряки, составлявшие их, в отличие от Кука — «закрывателя Южного материка», верили в существование значительного массива суши вокруг Южного Полюса. Суеверно склоняясь к более мрачным прогнозам, Беллинсгаузен внутренне приободрился.

На другой день флагманские шлюпы дивизий «Восток» и «Открытие» посетил государь. После того как Фаддей видел царя на приёме после первого плавания вокруг света в 1806 году, прошло тринадцать лет — и каких лет! — Тильзит, шведская кампания, войны с Турцией и Ираном, Отечественная, освободительный поход, — Александр, к удивлению, остался таким же стройным красавцем, каким был в молодости, будто эти страшные для России годы совсем не коснулись его. Ну разве чуть полысел, пошире стал лицом, хотя щёки горели тем же румянцем, да чаще прикладывал ладонь к уху, прислушиваясь к говорившему. Царь выслушал рапорт Беллинсгаузена, кивнул в знак благодарности, прошёл вдоль строя вытянувшихся матросов и, приложив два пальца к шляпе с плюмажем, несколько визгливо крикнул:

   — Здравствуйте, моряки!

   — Здравия желаем, ваше величество! — одним дыханием грохнуло сто с лишним глоток.

   — Вольно, — полуобернулся к капитану Александр.

   — Вольно! — громче крикнул Фаддей.

   — Моряки! Вы уходите в неизвестные края. Будьте же отважными и смелыми, слушайтесь своих командиров. Вдали от Отечества, среди чужих племён и народов, свято соблюдайте российскую справедливость, имейте благородство, какое было у ваших отцов во время своих трудов в войне с неприятелем Бонапартом и в походах по Европе,. Желаю живыми и здоровыми вернуться на родину. Я, ваш государь, буду молиться за вас!

От громового «ура» сорвались с воды чайки, казалось, затрепетали паруса и снасти, дрогнул корпус корабля. Заиграли рожки, ударили барабаны. Не умолкало взволнованное «ура» до тех пор, пока царь со свитой не переправился на свою яхту. Из Кронштадта через Ораниенбаум он вернулся в Петергоф, куда пригласил командиров обеих дивизий приехать завтра.

За обедом в загородном дворце государь сказал Беллинсгаузену:

   — Я узнал вас, капитан. Вы ходили мичманом у Крузенштерна?

   — Так точно, ваше величество.

   — Тогда Крузенштерн сделал много открытий. Полагаю, и вы принесёте немалую пользу наукам.

   — За тринадцать лет сильно преуспели англичане да французы. Они приобрели много островов, богатых морским зверем и прочими чудесами.

Когда от хорошего вина и лакомств спала напряжённость, установилась менее парадная атмосфера, Фаддей уточнил свою мысль:

   — Сейчас все моря исследованы и невозможно ждать особо важных открытий.

Государь хитро улыбнулся. Он поднял бокал, по-гусарски озорно, одним глотком, осушил его и произнёс:

   — Чего гадать? Посмотрим!

Уже прощаясь, Александр Павлович напомнил:

   — Надеюсь, по завершении плавания вы ответите на вопрос: что же наконец находится южнее широты, достигнутой Куком, — море или континент?.. И ещё хотел бы обратить ваше внимание на то, чтобы во время пребывания у просвещённых народов, равно как и у диких, моряки снискали бы уважение, сколь можно дружелюбнее обходились бы с туземцами, без крайней опасности не употребляли бы оружия.

Перед отплытием на борту «Востока» побывало много важных лиц. Но одного гостя встретил Фаддей не с тревогой, а с великой радостью. Иван Фёдорович Крузенштерн был уже в адмиральских эполетах, но много постаревший, хотя и не утративший прежней выправки. Отбросив церемонии, они обнялись как старые товарищи.

   — Знаю, советы нынче даёт каждый кому не лень, но я всё же в дополнение к казённому слову инструкций хотел бы высказать несколько слов, — как бы извиняясь, произнёс Крузенштерн.

   — Что вы, Иван Фёдорович?! — воскликнул Фаддей. — Офицеры и матросы будут вам несказанно благодарны.

Вместе обошли корабль. Адмирал им остался недоволен:

   — Н-да... Не подарок.

   — На переустройство времени не было.

   — У нас всегда так: на охоту ехать — собак кормить. Вот и Головнин, отчаянная голова, пошёл на таком же корыте.

За ужином, устроенном в Морском клубе Кронштадта, офицеры обеих дивизий выслушали напутствие первого российского кругосветника:

   — Старайтесь собирать любопытные произведения натуры для привезения в Россию, равно и оружие диких народов, их платье, украшения. Составляйте карты с видами берегов и подробным промером прибрежных мест как можно точнее, особливо тех, кои пристанищем служить могут. Не оставляйте без внимания ничего, что случится вам увидеть, не только относящегося к морскому искусству, но и вообще служащего к распространению познаний человеческих. Старайтесь записывать всё, дабы сообщить сие будущим читателям путешествия вашего...

Офицеры понимали, что плавание будет тяжёлым, но в борьбе со многими стихиями они, громко говоря, вдохновлялись подвигами россиян в недавно отгремевших сражениях. Поднималось много тостов, разгорячённые шампанским молодые мичманы выкрикивали клятвы, наиболее чувствительные вытирали слёзы. Все понимали, что в последний раз у них была под ногами твёрдая суша, а не зыбкая, ненадёжная водная хлябь.

2

Солнце уходило к закату. Давно уже набережные Кронштадта не видали такого множества провожающих, как в этот вечер. Уходили две дивизии, около полутысячи матросов и офицеров. По берегу катилось «ура», женщины уткнулись в платочки, кричали девицы, дети, толпа колыхалась, как волны перед наступлением шторма.

Снятые с якорей шлюпы на некоторое время застыли, словно не решаясь двигаться, хотя ветер натянул распущенные паруса. Матросы, облепив реи фоков и гротов, махали шапками; со сдержанной слезой смотрели на берег семейные старослужащие и унтер-офицеры, скучившись у бортов; капитаны, лейтенанты и мичманы на шканцах держали ладони у козырьков высоких фуражек. А всех вместе охватила радость тихая, задумчивая. Прощались с жёнами, детьми, любимыми, всеми людьми добрыми, не зная, через сколько лет придётся свидеться, да и доведётся ли... Прощались с родной сторонушкой, которая в эти мгновения стала до боли в сердце дорогой и желанной.

Зашумела вода под форштевнями, корабли всё же стронулись с места, начали набирать ход. Крепости ударили из пушек. Пылал в полнеба долгий летний закат. Ровный ветер могуче задул в корму, заскрипели снасти в напряжённых блоках, в такелаже, сокращая минуты расставания. Потом плоский остров стал тонуть в дымке, а далее и вовсе ушёл за горизонт.

Фаддей вспомнил, как душевно провожал Кронштадт «Надежду» и «Неву». Молодая мичманская душа тогда горячо впитывала всё увиденное. Но только сейчас Фаддей осознал цену быстротекущего времени. Его нельзя ни вернуть, ни хранить, сдавая излишки в архив, ни брать по мере надобности. На ум пришли слова Сенеки: «Всё не наше, а чужое. Только время — наша собственность». И он решил ценить эту единственную вещь, которую нельзя возвратить обратно при всём желании.

К Копенгагену пришли на десятые сутки. Шлюпы Второй дивизии, вместе уходившие из Кронштадта, уже стояли на рейде. Но не вперегонки же играли, «Востоку» всё время приходилось убавлять паруса, чтобы не убегать от более крепкого, но менее ходкого «Мирного».

Здесь от полномочного российского посла Николаи Фаддей узнал, что натуралисты Мартенс и Кунде отказались участвовать ® русской экспедиции. Беллинсгаузен попросил найти в Копенгагене охотника занять эту учёную должность. Один молодой человек было решился, однако воспротивились родители. Они увезли отчаянного отпрыска за город и не отпускали до тех пор, пока шлюпы не ушли.

Таким образом, экспедиция лишилась надежды делать обретения по естественной истории. Утешала надежда поискать натуралистов в Англии, или в крайнем случае по возвращении предоставить материалы людям знающим, отличить известное от неизвестного.

В Копенгагене Беллинсгаузен и Лазарев посетили управляющего королевским архивом морских карт контр-адмирала Левенерна. По тому, как тепло он принял моряков, было видно, что трудится с величайшей ревностью. Датчанин снабдил русских некоторыми картами, объяснил лучший способ употребления секстанов, посоветовав приделать к ним коротенькую тумбочку вместо длинной, никчёмной. Беллинсгаузен из учтивости поступил по совету адмирала, но потом убедился, что это новшество приносит мало пользы. Зато машины для очистки воды, рекомендованные тем же пылким адмиралом, оказались как нельзя кстати.

Побывали офицеры и в башне, где располагалась обсерватория. Вход в неё по наклонной плоскости вёл до самого верха, подобно внутренней части улитки. Через телескопы рассматривали они чистенький, прилизанный Копенгаген, красивые окрестности, пролив Зунд.

За время плавания от Кронштадта до Копенгагена Фаддею пришлось сделать первое открытие, пусть прозаическое, но важное. Команду кормили по рациону, утверждённому Петром Великим, то есть в воскресные дни матросам положили по фунту, а в будни по полфунта говядины, её варили в кашице, в среду и пятницу давали горох, к ужину густую кашу с коровьим маслом. Такой рацион показался больно уж скромным. Фаддей приказал на обоих шлюпах ежедневно по фунту мяса, а в воскресенье — полтора. Его варили в щах с разной зеленью, сверх того каждый служитель помимо чарки водки получал кружку пива. Хорошая и сытная пища нужна была особенно в начале похода. Она, по мнению командира, как бы приготовляла людей к предстоящим трудностям.

Вечером 18 июля подняли гюйс и при пушечном выстреле потребовали лоцмана. Вскоре он появился на борту. На рассвете при ветре от юго-востока снялись с якорей. Отсалютовали крепости из семи пушек, оттуда раздалось ровностолько же выстрелов. Фаддей знал: нигде салютенция не соблюдалась с такой точностью, как в Дании.

Проходя мимо острова Вен, увидели много народу около небольшого, похожего на сельский приход дома. К этому же острову направлялся пароход из Копенгагена, шло много яхт и шлюпок.

   — По какому случаю столько народу? — спросил Беллинсгаузен лоцмана.

   — В этом месте стояла первая обсерватория нашего знаменитого астронома Тихо Браге, — ответил лоцман. — В память о ней люди построили здесь музей, и каждый год 19 июля около него устраивают гулянья.

   — А ведь сей астроном умер в 1601 году, — задумчиво проговорил стоявший рядом с капитаном гардемарин Адамс, который нёс вахту в это время. — Вот как датчане чтут просвещение.

   — За то, что и ты стремишься к наукам, я и взял тебя, — похвалил юношу капитан.

Роман зарделся, как красна девица.

Ещё через десять суток хода достигли Портсмута. Того оживления, что было во время войны с французами, здесь уже не чувствовалось. На сонном рейде стояли разоружённые корабли. Их выкрасили белой краской, словно надели саваны. На самом же деле практичные англичане просто сберегали их, чтоб дерево не трескалось от жары.

Вдруг в этой лебединой стае Фаддей увидел тёмные очертания корабля, однотипного с «Востоком».

«Батюшки! Да ведь это Головнин!» — подумал он, наведя подзорную трубу на русский шлюп. Он увидел на шканцах среди офицеров плотную фигуру Василия Михайловича, который тоже с интересом всматривался в подошедшие корабли.

   — Степанов! — окликнул Фаддей вахтенного квартирмейстера.

   — Слушаю, вашбродь! — вытянулся матёрый служивый, один из первых силачей на шлюпе.

   — Велите спустить шлюпку и отрядить гребцов. Зайдём сперва на «Мирный» за Лазаревым, а потом отправимся на «Камчатку».

   — Да нешто это «Камчатка»? — обрадованно воскликнул Мартын Степанов.

   — Он самый. Видать, пришёл из Русской Америки.

Нежданная встреча обрадовала моряков не столько тем, что они принадлежали к одному племени дальних плавателей, сколько простым обстоятельством, что случалось за границей, где каждый русский ещё горячее чувствует привязанность к соотечественнику. Головнин — повествователь живой, памятливый, образный — долго рассказывал о своих странствиях, потом расспрашивал о флотских делах в Кронштадте, о Крузенштерне, Коцебу, Васильеве, Шишмарёве, о задачах, выпавших на оба отряда.

   — Поначалу вас пророчили в начальники южной экспедиции, — произнёс Фаддей тоном, будто оправдывался, что ему, а не Головнину выпал жребий идти на «Востоке».

   — О чём горевать?! — махнул рукой Василий Михайлович. — Даст Бог, ещё поплаваем.

Прощаясь, Головнин поделился новостью. Оказывается, завтра английский наследник престола собирается проводить смотр кораблям, стоявшим в Портсмуте.

   — Но мы-то держава сторонняя, — сказал Лазарев.

   — Всё равно салютовать и «ура» кукарекать придётся, — улыбнулся Головнин.

Пожимая руку Фаддею, он проговорил тихо, адресуясь только к нему: — А вообще, брат, тебе не завидую. Искать того — не зная кого, идти туда — не зная куда...

Поутру на золочёной яхте появился принц-регент. Корабли пришли в движение. Боевые великаны в белой одежде, точно африканские слоны, кружили вокруг яхты, выполняя экзерциции, палили из пушек. Русские шлюпы тоже произвели королевский салют двадцатью одним выстрелом, а матросы разбегались по реям и кричали «ура».

После парада Беллинсгаузен и Лазарев с некоторыми офицерами поехали на дилижансах в Лондон. Они поселились в отеле на Странд-стрит. С утра моряки посещали разные инструментальные лавки. Торговаться и скупиться не приходилось. Они хотели приобрести самые лучшие приборы. К примеру, хронометры знаменитых мастеров Кендалла, Барро и Арнольде. С их помощью определялась долгота. Известному оптику Доллонду заказали зрительные трубы. Навестили и Аарона Эрроусмита. Этого старого человека, владельца картографического заведения, знали мореплаватели всех стран. К русским он питал тёплые чувства, особливо после того, как они начали совершать кругосветки, обогащать науку открытиями. Бескорыстные моряки делились с Эрроусмитом информацией. Старик, больше всего ценивший точность, вносил добавления, исправления и уточнения в свои картографические издания, У него запаслись морскими картами южных широт. Побывали они у легендарного Траутона, сделав заказ на секстаны. Во время разговора дряхлый мастер приставлял к уху огромную слуховую раковину, но всё равно плохо слышал, зато он делал превосходные секстаны с десятисекундным делением и горизонты.

Молодёжь, впервые попавшая в британскую столицу, осматривала достопримечательности — Петропавловскую церковь, Вестминстерское аббатство, Тауэр; вечером отправлялась в театры. Многое офицеров поражало. Бросалась в глаза полная раскрепощённость жителей. Господин не мог ударить простолюдина, все одевались чисто и опрятно, каждый считал себя свободным. Ну разве встретишь в России такую картинку: на «воксале» в ожидании дилижанса под бравурную музыку уличного оркестрика равно веселились молодые и старые. Пожилой джентльмен и две старушки, вместе им лет за двести, лихо отплясывали джигу.

Получив инструменты и карты, офицеры вернулись в Портсмут. Здесь квартирмейстеры запасались консервированными продуктами в запаянных жестяных банках, овощами, ромом, пивом, лимонами, удобной одеждой для тропиков и для походов. Суда ещё ремонтировались, и командиры позаботились, чтобы матросы как можно дольше находились на суше, набираясь сил для предстоящего перехода в Бразилию. Кое-кто съездил на остров Уайт. И повсюду россиян удивляла ухоженность земли. «Везде роскошная зелень, замки с обширными парками, красные домики, обвитые зеленью и цветами, дорога гладкая как пол, с обеих сторон окаймлена деревьями, — записывал свои впечатления в дневник мичман Новосильский. — Нет ни одного уголка, который бы не был возделан, обработан. Надо отдать справедливость: англичане умеют жить и обладают в полном смысле комфортом».

Но скоро и ремонт закончили, трюмы набили всякой всячиной, и матросы всё чаще спрашивали, когда же отправимся в путь?.. А Беллинсгаузен ждал ответа от Христофора Андреевича Ливена, российского посланника в Англии. Тот с ног сбился в поисках учёных-натуралистов, однако добровольцев не нашлось. Тут-то и вспомнили советы Крузенштерна, призывавшего самим осваивать науку и полагаться во всём на себя.

28 августа почти в штиль вышли в море. Вскоре задул ветерок. При полном бакштаге, то есть имея ветер сзади, шлюпы направились в Атлантику. Исчез обрывистый и мрачный мыс Лизард. Англия кончилась. К ночи ещё более посвежело. Оба шлюпа отдали фонарями сигнал, пожелав друг другу счастливого плавания.

Атлантика приняла их в свои объятия. Океанские волны не походили на валы Балтийского моря, усеянного мелями и островками. Они шли ровными рядами, могуче, привольно, теряясь в бескрайности. Корабль не бросало из стороны в сторону, а плавно то возносило вверх, то опускало так, что замирала душа.

Началась обычная корабельная жизнь с побудками, гимнастикой, подъёмом флага, завтраками, палубными работами, обедами и снова работами. Сутки делились на пять вахт: первая — с полудня до шести часов, вторая — с шести до полуночи, третья — с полуночи до пяти утра, четвёртая — с пяти до девяти, пятая — с девяти до полудня. После восьми офицеры собирались в кают-компании пить чай, рассказывали о случаях, если таковые происходили в ночных вахтах.

В десять часов проводили солнечные наблюдения, по которым вычисляли точное время. Появлялись офицеры на палубе и двенадцать без минут, брали секстанами полуденную высоту солнца, одновременно со звоном рынды они спешили определить широту местонахождения шлюпа в тот момент. Каждый из них вёл свой журнал, набивая руку и глаз истых мореходов.

После сытного обеда (щи с солониной, каша) — обязательный сон. Потом пили чай с сухарями и сахаром и продолжали работы — на реях, мачтах, палубах, в трюмах, камбузах, куда посылал боцман — человек серьёзный, трудолюбивый и трезвый.

Вечером после ужина матросы собирались на палубе, пели песни, устраивали спортивные игры, рассказывали байки, господа офицеры и старшие служители сходились в кают-компании не к роскошному, но хорошо приготовленному столу, вели неторопливые беседы, благо тем находилось предостаточно, на сон читали, вели дневники. Любопытно, что по мере того, как шло время, записи становилось короче и короче. Да и о чём писать? Что Лесков едва не подавился рыбной косточкой? А Якова Берха замучила изжога?

Безмолвие кругом. Добродушно рокочет океан. Не видно парусов, не видно суши. Просторна и бесконечна дорога. Стелется за кормою взбеленённая лента. Матросы в полотняных робах, с засученными до колен штанами скребут и чистят всё, что доступно кирпичу и суконке, что должно блестеть и сверкать.

Чуть ли не за сотню миль из-за горизонта открылся величественный пик Тенериф. Сразу почувствовался резкий контраст между севером и югом. Было море и море — не холодное и не жаркое, а у берега сразу очутились в тропиках, в плотном окружении лодок, нагруженных невиданной снедью и овощами.

Главный город Канарских островов Санта-Крус белой россыпью домишек раскинулся у подножия высоких тёмно-зелёных гор. Двухбашенные строения окружали площадь, выложенную плитами. По ней гуляла богатая публика. Орды мальчишек в рванье бежали за каждым, впервые вступившим на берег, и сердито кричали: «Квартерго! Квартерго!» — требовали денег, словно взыскивая плату с должников. О прибытии на остров Тенериф Беллинсгаузен докладывал по-морскому коротко: «Два шлюпа первого отряда «Восток» и «Мирный» прибыли 14-го числа сентября месяца в Санта-Крус, где наполнились водой, запаслись для вояжа вином и стоят в готовности сняться с якоря; караул и команда его императорского величества обстоит благополучно — больных не имелось».

От Канар корабли вступали в настоящие тропики. За кормой появлялись дельфины, бониты^[42], акулы. Над головой сновали летучие рыбки. Хищные фрегаты стрелой устремлялись вниз и выхватывали добычу даже из большой глубины. От жары раскалялось всё металлическое. От неё не было спасения ни днём, ни ночью. Мало помогал распущенный над шканцами тент. Ещё хуже было в каютах и на палубах. Воздух, спёртый, удушливый, имел какую-то осязаемую тяжесть.

Ночью в аспидно-чёрном небе загорались звёзды в созвездиях Эриадана, Кентавра, Южного Креста, не виданные в северном полушарии. В нижней оконечности этого дивного Креста чудным блеском переливалась одна из звёзд, не сравнимая ни с каким бриллиантом. Море в эти часы походило на расплавленный фосфор, а струя за кормой казалась пламенной рекою.

На подходе к экватору разразилась гроза. Тучи едва не задевали верхушки мачт. Метались молнии, оглушительный гром с треском разорвавшейся гранаты прокатывался из края в край. Ударили по палубе крупные капли, и следом зашумел дикий ливень — сплошная вода с малыми прослойками воздуха. Большая шлюпка, вытащенная на шкафут, наполнилась до краёв в одно мгновение.

Тучи ушли, опять появилось солнце. Тут же начался праздник, без которого не обходилась ни одна команда, пересекающая экватор. На убранной кораллами, ракушками, водорослями колеснице от брандспойта на палубу въехал Нептун в окружении дерзких и лихих наяд и тритонов. После шутливой речи «владыки морей» косматые, раскрашенные по голому телу Нептуновы подручные начали хватать новичков и без разбора в чинах, без жалости и милосердия бросали их в залитую водой шлюпку. Кто мог, откупались от этого обряда монетой или бутылкой вина. На «Востоке» Нептуна виртуозно сыграл рулевой Степан Трофимов, а Прозерпину — молоденький барабанщик Леонтий Чуркин. Взбодрённые двойной порцией водки да призовым вином матросы веселились от души. Песни и пляски длились до поздней ночи.

После отбоя Беллинсгаузен вышел на шканцы подышать свежим воздухом. Вахту нёс гардемарин Адамс. Фаддей показал на звёздочку, дрожавшую над самым горизонтом, спросил:

   — Узнаете?

   — Кажется, это Полярная звезда в хвосте Малой Медведицы, — неуверенно произнёс Адамс.

   — Вы правы, Роман. Больше её мы не увидим, пока будем плавать в южном полушарии...

На противоположной стороне небосклона появились Магеллановы облачка — туманные пятна в созвездиях Дорадо и Тукан. По мере увеличения южной широты они начнут подниматься над горизонтом выше и выше. «Если мы увидим их прямо над головой, тогда достигнем цели своего вояжа», — вздохнув, подумал капитан.

3

Пока шли от экватора к Бразилии, Фаддей учил матросов действиям, которые не предусматривались морским уставом, но могли пригодиться в бою, особо в тот момент, когда враждующие корабли сходились на ружейный выстрел. Он тренировал команду управлять парусами с помощью верёвок и блоков снизу, спрятавшись за бортом от огня противника, а распоряжения подавать не голосом, а свистками, барабанным боем, звуками флейты. Смышлёные матросы, охочие до разных новинок, быстро усвоили не только свои обязанности, но и действия других на случай, если их доведётся заменить.

1 ноября 1819 года сквозь туман показался бразильский берег.

С салинга раздался крик вперёдсмотрящего:

   — Вижу землю!

   — Какова на вид?

   — Как сахарная голова!

«Мыс Святого Фомы, — подумал Фаддей, опуская рупор. — Следовательно, в счислении ошибки нет. Вышли точно на Рио».

«Сахарная голова» оказалась на левой стороне от входа в Рио-де-Жанейрский залив. На правой темнела крепость Санта-Крус.

К полудню подошли к ней. «Открытие» и «Благонамеренный» опять опередили первый отряд. Они ушли из Портсмута двумя днями позже, но не заходили на Тенериф, потому и обогнали «Восток» и «Мирный». Вот тут-то дивизия Беллинсгаузена на виду сотен людей, моряков, облепивших ванты и реи торговых и военных судов, показала класс мореходного мастерства. Со стороны на шлюпах не виднелось ни единой души. Корабли двигались точно живые, самоуправляемые существа. Слышались лишь свистки да звуки барабана и флейты. Поравнялись с крепостью. Оттуда встревоженно закричали по-португальски. Беллинсгаузен через рупор ответил по-русски:

. — Военный российский шлюп идёт в Рио-де-Жанейро!

Ответ удовлетворил стражников. Паруса поднялись сами собой, погасла скорость, с шумом забухали падающие в воду якоря. И, точно цирковые артисты по окончании представления, у борта появились матросы. Гавань огласилась разноязычным криком восторга. Такого торжественного входа на рейд ещё никто не видал.

На корабль поднялся португальский офицер, спросил о причине захода, цели плавания. Выполнил положенный ритуал и уже неофициально, с искренностью южного темперамента добавил:

   — Рад приветствовать моряков из России!

Следом прибыл английский капитан с предложением помочь в организации закупок дров и провианта. Потом приехал адъютант контр-адмирала де Виено с португальского корабля «Хуан VI» с поздравлениями и вопросами, подобными тем, что задавал лейтенант из крепости. Вежливо отказавшись от предложенных услуг и поблагодарив за внимание, Фаддей распрощался с визитёрами. Он увидел, что с берега к шлюпу направлялась шлюпка с русским посольским чиновником. Им оказался вице-консул Пётр Петрович Кильхен — молодой, обаятельный человек. Он сказал, что в его обязанности входит снабжение судов свежим мясом, зеленью, фруктами и вообще он готов выполнить любые поручения моряков.

А рано утром следующего дня «Восток» посетил генеральный консул России в Бразилии коллежский советник Лангсдорф — рыжеватенький старичок в белом сюртуке и таком же цилиндре, входившем в моду в Европе. Матросы видели, как больше неулыбчивый, молчаливый капитан вдруг преобразился, увидев гостя, молодо сбежал со шканцев и обнял старика.

   — Господи, вы ли это? — воскликнул Фаддей, вглядываясь Восторженными глазами в лицо советника.

   — Не ожидали?

   — Имя мне назвали, но подумал — однофамилец на дипломатическом поприще. Как же так случалось, Георг? Ведь в первой кругосветке вы у нас были немецким натуралистом.

   — Зовите теперь Григорием Ивановичем, — добродушно рассмеялся Лангсдорф.

   — Пройдёмте в каюту?

   — О нет. Пока не настала жара, побудем на воздухе.

Купор^[43] Гаврила Данилов, оказавшись рядом, принёс кресла. Советник и Беллинсгаузен удобно расположились в них, укрытые натянутым над палубой тентом. Тот же Гаврила сбегал на камбуз за квасом.

   — Как поживает Иван Фёдорович? — задал первый вопрос Лангсдорф.

   — Слава Богу. Нас провожал. Только глазами слабоват стал.

   — За три года, пока ходил на шлюпе под его командованием, я полюбил вас, русских моряков, — повёл свой рассказ Григорий Иванович. — После плавания съездил на родину, ею уже завладел Бонапарт. Нет удали, размаха... Запечалился по России. Но из-за войны пробраться туда не удалось. Соблазнился работой в Португалии, пять лет там провёл, выучился языку, нравам. Однако и до той страны добрался неугомонный властелин. Принц-регент Жуан, точнее Хуан, с частью армии бежал сюда, в португальскую колонию. Бразилия стала монархией, Рио — столицей, Хуан — королём. После замирения государя Александра Павловича с Наполеоном появилась возможность отъехать в Россию, что я и сделал. Принял российское подданство, стал Григорием Ивановичем...

Лангсдорф подвернулся Петербургу как нельзя кстати. Континентальная блокада перекрыла и без того тонкий ручеёк, по которому текли в Россию сахар, кофе, хлопок, индиго, пряности. Переезд португальского двора в Рио-де-Жанейро усилил интерес русских к укреплению связей с Бразилией. Знакомый нам бывший министр коммерции, ставший канцлером, Николай Петрович Румянцев посоветовал Александру I воспользоваться сложными обстоятельствами, в которых оказалась Европа, чтобы установить прямые торговые связи между Российской империей и владениями Португалии в Южной Америке. На глаза Румянцеву и попал недавно принятый в российское подданство немецкий учёный-энциклопедист Георг Генрих фон Лангсдорф. Натуралистом Лангсдорф участвовал в первом кругосветном плавании на шлюпе «Надежда», жил в Португалии, знал её народ и язык, свободно говорил на всех европейских языках... Чем не посланник?!

В Рио Лангсдорф прибыл в 1812 году. Русского посла приняли более чем любезно. Григорий Иванович быстро установил добрые отношения с министрами и видными сановниками, с членами королевского дома, послами дружественных государств. Он регулярно информировал департамент внешней торговли России об иностранных судах, посещавших город, характере грузов, пунктах отправления и назначения, времени нахождения в пути, писал рекомендации относительно целесообразных сроков выхода русских судов в Бразилию, чтобы они могли воспользоваться как благоприятной погодой, так и эскортом английских военных кораблей, что было немаловажно для безопасного плавания. Он же называл сроки выхода в обратное плавание, определял маршрут, давал советы, какие товары следовало везти в Бразилию.

Немалую помощь оказывали Лангсдорфу помощники Пётр Петрович Кильхен, Алексей Васильевич Сверчков, а позже Фёдор Васильевич Тойль фон Сераскеркен, один из «военных агентов», учреждённых министром Барклаем-де-Толли. Из них больше преуспел умный, образованный Сверчков со своим лёгким характером, умением быстро сходиться с людьми. Алексей Васильевич сумел добиться уважения у самого короля и его жены — испанской принцессы Карлотты-Хоакины, несмотря на лютую ненависть супругов друг к другу. Его нередко приглашали на приёмы, где он оказывался единственным иностранцем. Понятно, такое доверие позволяло ему узнавать о политике королевского двора из первых рук и сообщать важные сведения российскому правительству.

Лангсдорф и его люди сделали Бразилию первым форпостом России в Латинской Америке. Русские, побывавшие в Рио, находили здесь самый тёплый приём, уж не говоря о матросах «Востока» и «Мирного», начальником которых был соплаватель и друг Лангсдорфа в первой кругосветке.

   — Ну а теперь говорите, в чём испытываете нужду? — спросил Лангсдорф, поведав о своей судьбе.

   — Их две. Похлопочите насчёт места для устройства обсерватории. Наш астроном господин Симонов хочет проверить хронометры.

   — Этот остров устроит астронома? — Лангсдорф показал на остров поблизости — Крысий.

   — Вполне.

   — Будет исполнено. Что далее?

   — Прошу доставить свежее мясо, молоко, масло, овощи. Кроме того, хочу взять живых бычков, свиней, птицу... Чую, до неведомой земли нам плыть да плыть.

   — Господин Кильхен сделает всё. А вам и вашим людям следует хорошо отдохнуть на земле.

   — Признаться, спешу. Но советом воспользуюсь.

Пока шёл этот разговор, на «Восток» приехал лейтенант Лазарев со своими офицерами. Фаддей познакомил всех с посланником, после чего офицеры отбыли на берег. Григорий Иванович пригласил командиров ехать с собой. У пристани их ждала коляска, нанятая вездесущим Кильхеном. Она была о двух колёсах и запряжена парой мулов. На одном из них сидел кучер-мулат в широкополой шляпе. Устроились вчетвером на кожаных сиденьях. Мулат хлопнул бичом, и коляска побежала по узким и нечистым улочкам к дому, где проживал военный агент генерал фон Сераскеркен, именуемый здесь министром.

   — А столица-то довольно неопрятна, — проговорил Лазарев.

   — Увы, — согласился консул и, улыбнувшись, добавил: — Между прочим, Михаил Петрович, не советую ходить близ домов по вечерам. Нечистоты горожане выплёскивают прямо на улицу. Обольют ненароком.

   — Знал бы Диас... — помянул Лазарев португальца Диаса де Солиса.

Этот отчаянный конкистадор вошёл в залив в 1525 году в День Святого Януария. Потому реке дал имя святого, а залив назвал Рио-Жанейро. Позже на прибрежье построился город. Несмотря на раздолье, он получился скученным, тесным — из домов в основном двухэтажных. Оборотистые жители внизу устраивали мастерские разных назначений, а вверху жили сами. Окрестные холмы заняли монастыри, лесистые окраины облюбовали состоятельные горожане, построили виллы, разбили сады.

   — Сюда приезжает много колонистов, — сказал Лангсдорф. — Немцы выращивают картофель, лук, чеснок, овощи. Король даже выписал из Швейцарии горцев, дал им угодья, скот для развода, чтоб они делали сыры. Португальцы же, те, кто обосновался давно, владеют кофейными плантациями, на них работают негры-невольники.

   — У вас процветает работорговля? — встрепенулся Лазарев.

   — А что удивительного? Здесь вещи называют своими именами, — ответствовал Григорий Иванович.

Выехали за город. Дорога, обсаженная деревьями, потянулась в гору. Мулы перешли на шаг.

— В здешней земле много серебра, золота, меди, — проговорил Лангсдорф, отмахиваясь от крохотных, но назойливых кровососущих тварей — южноамериканских комаров. — Совсем недалеко отсюда алмазные копи. Только ехать туда не советую. Работают те же невольники и каторжники в кандалах. Картина не для удовольствия.

Дом барона Тойля фон Сераскеркена походил на русскую помещичью усадьбу средней руки. Портики, колонны из дерева, выкрашенные под мрамор, стены до крыши были увиты плетями декоративного винограда. Сам хозяин в генеральском мундире и орденах встретил гостей у парадного входа. За обильным столом хозяин расспрашивал о плавании, заботах офицеров и служителей. Видно было, что в морских делах он разбирался превосходно, поскольку воевал против французов вместе с эскадрой Сенявина в Архипелаге. Узнав о том, что командиров шлюпов беспокоят многочисленные задержки в портах и штили, старый генерал посоветовал поскорей миновать воды, уже обследованные экспедициями Лаперуза, Ванкувера и Колиета, а идти прямиком к острову Южная Георгия, ниже которого не сумел пройти Кук.

Пока Беллинсгаузен и Лазарев гостевали у русского министра, офицеры знакомились с бразильской столицей, пробовали туземную пищу в ресторациях, в лавках покупали безделушки и вдруг неожиданно наткнулись на невольничий рынок. Во дворе наподобие скотного под навесом из веток и листьев на лавках сидели голые негры — мальчики и взрослые. Бородатый португалец в чёрной шляпе, красной рубахе-апаше, стянутой клетчатым жилетом, с бичом в руке показывал свой «товар». По его знаку негры торопливо вскакивали и начинали прыгать с ноги на ногу. Ленивым бич придавал живости. Одному покупщику понравился молодой негр. Прежде чем торговаться, он долго стучал по груди невольника, ощупывал тело, смотрел в зубы, как лошади, наконец согласился взять его за 200 испанских талеров. В женской половине две португалки осматривали девушку лет семнадцати с красивыми огненными глазами. Они ощупывали её так же, как выбирают материю, испытывая прочность и мягкость. Грязными руками лезли в рот, обнажая белые как жемчуг зубы негритянки. После ожесточённого торга старуха со спутницей ушли, не сойдясь в цене.

«Зрелище сие и участь сих несчастных возбудили в нас живейшее сострадание... Невольно сжимались кулаки», — так писал русский лейтенант, на родине которого существовало крепостное право и помещик тоже мог продавать своих крестьян, Алексей Лазарев со шлюпа «Благонамеренный».

«Осмотр, продажа, неопрятность, скверный запах, проходящий от множества невольников, и наконец варварское управление плетью или тростью, всё сие производит омерзение к бесчеловечному хозяину лавки», — это уже вспоминал Беллинсгаузен, когда с Лазаревым нанёс визит барону Сераскеркену и поехал осматривать город.

Вечером посетили театр. Как нарочно, шла пьеса из российской истории, но актёры говорили на португальском, и костюмы их никак не походили на русские. Бал, устроенный Лангсдорфом, судовой молодёжи тоже не понравился: было мало дам, да и те непривлекательной наружности. «Зато сама хозяйка, дочь известного астронома Шуберта, молодая, прекрасная, привлекала на себя взоры всех, — с грустью писал мичман Новосильский. — Она походила на нежный цветок, перенесённый с родной почвы на чужую, где вянул и томился. В самом деле, она не могла привыкнуть к знойным тропикам».

В другой день побывали моряки в гостях у вице-консула Кильхена. Пётр Петрович жил в загородном доме у своего тестя — преуспевающего доктора. Дом окружал настоящий тропический лес. Там росли огромные жирные цветы, порхали птицы яркой расцветки, бабочки, блестящие золотом и фольгой. Тесть Кильхена принял гостей с тем же радушием, как и другие из русской колонии. Одна из своячениц играла на арфе, аккомпанировала ей на рояле та же госпожа Лангсдорф, в которую, несомненно, влюбился наш пылкий мичман Новосильский. После обеда пили кофе. Тут подавали его без сливок, что не понравилось русским.

Моряки наслаждались каждым часом отдыха на земле. Всё их интересовало и многое восхищало. Незабываемое впечатление оставила им прогулка к знаменитому водопаду в шестнадцати милях от Рио. Туда поехали дюжина экипажей и два десятка тех из моряков, кто умел ездить верхом. Вода низвергалась в котловину, и радуга на мрачном фоне джунглей постоянно висела в воздухе, играя красками. Неподалёку возвышалась скала. Вся гладкая сторона её была исчёркана, исцарапана, даже масляной краской выписана именами путешественников, здесь побывавших. Среди них нашли несколько русских фамилий.

В один из дней российский министр и генеральный консул повезли командиров обоих отрядов в загородный дворец короля Хуана VI.

— Из-за тихо помешанной матери Марии I Хуан долго был регентом, и только с её смертью, в 1816-м, стал королём пятидесяти лет от роду, — пояснил Лангсдорф, глядя на дорогу, проложенную через болото. — Может быть, от этой странности или по другой причине его величество любит, чтобы ему кланялись непременно в пояс и удалялись задом, всё время кланяясь и не спуская с него глаз.

   — Как в Нагасаки японцы? — вспомнил Беллинсгаузен.

   — Точно так, — без тени шутливости согласился Григорий Иванович, озабоченный предстоящей встречей.

Король в чёрном мундире с серебряными галунами и орденами на обеих сторонах груди держал голову чуть запрокинув из-за высокого, как будто тесного воротника. Несмотря на смуглость, длинное лицо его было болезненно-бледным, карие, близко сидящие глаза ничего не выражали — ни любопытства, ни приветливости, ни грусти наконец. Они просто глядели в пространство, точнее, внутрь себя, некоторое время не замечая усердно раскланивающихся офицеров из незнакомой, но могущественной страны. Лишь когда русский министр громко начал представлять моряков, а Лангсдорф быстро переводить, Хуан как будто очнулся, заученно спросил о впечатлениях, удобстве рейда и дальнейших планах. Отвечал Беллинсгаузен, как старший по чину:

   — Мы благодарим ваше величество за радушное внимание к российским морякам. После Рио-де-Жанейро наши корабли разделятся на пары, и каждый отряд начнёт выполнять свою задачу. Капитан-лейтенанты Васильев и Шишмарёв пойдут на восток с курсом на мыс Доброй Надежды, обогнут Тасманию, посетят Порт-Джексон в Новой Голландии и оттуда повернут на Петропавловск-Камчатский. Наш же отряд намерен отправиться к югу и постарается проникнуть в более дальние широты, чем это удалось великому Куку.

   — Желаю благополучного пути, — тускло произнёс король.

На этом аудиенция закончилась.

...Пока счастливчики знакомились с примечательностями, на острове Крысий колдовали с хронометрами астроном Иван Михайлович Симонов, гардемарин Роман Адамс и артиллерии унтер-офицер Иван Корнильев. Поначалу дело у них не ладилось. На чугунину из корабельного балласта и широкую доску, накрепко закреплённую, они установили треноги с астролябическими и угломерными приборами, но каждый раз результат получался другой. Микроскопической точности получить не удавалось. Долго бились над этой загадкой. А отгадка оказалась до смешного простой. Замеряя углы по высотам светил и полудню в разное время суток, никто не обращал внимания на доску. Отсыревая ночью и ссыхаясь днём, она коробилась, отчего инструменты изменяли положение. Когда же изготовили надёжнее основание и отцентровали треноги и приборы, хронометры удалось проверить и внести поправки в их показания.

Тем временем матросы конопатили пазы, поправляли и меняли рангоут, занимались покраской. Все люди владели несколькими специальностями, не только хорошо управлялись с парусами, но, когда было нужно, становились плотниками, малярами, смолокурами, кузнецами, бондарями, швеями. Превратив корабль в плавучую мастерскую, они принимались за дело спозаранку, как косари, а в полдень отдыхали. Тропический солнцепёк валил и двужильных. К вечеру же работы возобновлялись.

Только однажды прервался аврал. Мимо проходил потрёпанный купеческий транспорт «Росток». Чем-то похоронным веяло от лиц, облепивших борта. Олев Рангопль, работавший на снастях, крикнул по-немецки:

   — Откуда идёте?

   — Из Гамбурга, — ответил шкипер, удивлённый встречей хоть и не с земляком, но близким соседом.

   — Что везёте?

   — Эмигрантов.

   — А почему так печальны?

   — Из четырёхсот пассажиров в пути умерло сто тридцать...

Корабль прошёл к пирсу, а матросы, узнав от Олева о причине скорби, заговорили разом. Они, русские люди, знали слово «эмигрант», но не понимали, для чего нужно добровольно покидать свою страну. Многие из них видели, как чисто и опрятно живут люди в Германии и других европейских местах, знали поговорку «От добра добра не ищут», так почему же немцы, англичане, французы, голландцы едут за тридевять земель, где и климат тяжёлый, и народ непохожий, и почва, даже небо другие? Ну, если бы спасались от помещичьей крутости, угрозы каторги или какой другой напасти, тогда бы можно было их оправдать, как не винили они тысячи своих соотечественников, освободителей Европы от Наполеона, не пожелавших возвращаться к прежнему ярму и оставшихся в свободной Франции, но ведь эти-то не из-под палки, а по доброй воле покидали родину — вот чего не могли понять русские матросы. Старший помощник Завадовский, который и сам покоя не знал, и другим не давал, в этот раз подгонять не стал. Пусть отведут душу, выговорятся.

   — Тесно, видать, немцу на милой сторонушке, вот и бежит куда глаза глядят, — подытожил подшкиперский помощник Фёдор Васильев, остановив общий галдёж. Не в пример другим боцманам Фёдор глотку не драл, солёных слов не признавал, но все его слушались, как дети дядьку: поведёт бровью — тут и распоследний болван его сразу поймёт.

За два дня до отхода на шлюпы привезли двух быков, коров, свиней, двадцать поросят, три дюжины уток и кур. Также доставили ром, сахарный песок, лимоны, тыквы, лук, чеснок и другие овощи. С Крысьего острова перебрался астроном с помощниками и инструментами. На корабли погрузили прессованное сено и зерно для скота и птицы. Последними приехали с берега Пётр Петрович Кильхен и мичман Демидов, отвечавший за приёмку грузов и живности. Подписав счета, Беллинсгаузен передал вице-консулу пакет с рапортом для отправки морскому министру в Петербург.

«Я уже имел честь донести из Тенерифа, что с вверенными мне шлюпами «Восток» и «Мирный» из Англии отправился августа 23-го дня, — писал он де Траверсе. — На дороге к острову Тенериф находился в пути 17 дней, где простояли 5 дней, запаслись оба шлюпа вином, водой и свежими провизиями, досадными ветрами добежали до широты 6° северной, от сей широты до 2° северной же широты боролись со штилями, шквалами и проливными дождями 10 дней, экватор перерезали 22°11'41", после сего южными, досадными ветрами дошли до широты южной 20°, как мыс Рио открылся нам ноября 2-го, в Рио-де-Жанейро положили якорь того ж 2-го дня. И мне весьма приятно донести вашему высокопревосходительству, что служители в пути претерпевали жары и беспрестанную сырость на экваторе, были всегда здоровы. Теперь я как можно спешу, исправясь конопатной работой, равно и для исправления вооружения, отправиться к назначенному мне предмету, ибо уже по времени должно бы быть в больших широтах. О чём вашему высокопревосходительству имею честь донести.

Капитан II ранга Беллинсгаузен».

Фаддей не умел, да и не хотел писать длинные послания, хотя прекрасно сознавал, что его отчёты оставляют мало впечатлений. Он изъяснялся кратко, ибо жизнь коротка, как булинь рынды — тросик судового колокола. Знакомые ему командиры кораблей тоже писали короткие отчёты, адресуясь к адмиралтейским чинам, министру, друзьям — людям, знакомым с морем. В них не упоминались ни штилевая скука, ни страхи в бурю, ни радость открытий. Месяцы плавания от одного пункта до другого умещались в одной строчке. Путевые очерки хорошо получались у беллетристов, поскольку они рассказывали сторонним людям, не знающим изнурительного, трудного, необходимого и вместе с тем желанного морского труда.

4

Простились с плавателями северного отряда, с друзьями из русской миссии. 22 ноября в шесть утра при маловетрии снялись с якоря.

Океанский простор, безбрежье, безлюдье сразу затревожили командира. Глядя на идущий сзади «Мирный», Фаддей думал: «Здесь, как нигде более, надо держаться друг друга. Потеряться легко, трудней найти. Лазарев знает, я много раз твердил одно и то ж, но понимает ли до конца?» Как-то неудобно было Фаддею напоминать об этом непреложном правиле, но не давали покоя воспоминания о самочинстве Лисянского, доставлявшего много огорчений Крузенштерну в первом кругосветном плавании, и мысль о том, что Лазарев тоже привык ходить один и любит принимать самостоятельные решения, и, наконец, его крутой нрав, приведший совсем недавно к роковому столкновению с достойным правителем Российско-Американской компании Барановым. Всё это сильно тревожило Беллинсгаузена.

И тут, как всегда при трудном решении, пришла на ум спасительная идея покаяться и помолиться. Нужна была встреча с офицерами и командиром их второго отряда. Во-первых, экипажу «Востока» требовалось молебствование о благополучном совершении предстоящего плавания, а иеромонах Дионисий плыл на «Мирном»; во-вторых, подошло время выдать деньги подчинённым Лазарева наперёд месяцев на двадцать. Мало ли какое несчастье случится с «Востоком», но из-за этого не должны страдать семьдесят три служителя «Мирного». Погода — едва заметный бриз — позволяла без труда провести встречу.

Ободрившись, Фаддей вызвал лейтенанта Лескова. Вскоре тот появился, как всегда подтянутый, лёгкий, невозмутимый, отличавшийся той особенной светлой красотою, какая была у новгородцев и псковитян. Русые волосы его кучерявились, глаза походили на голубые озёра, лицо было круглое, румяное, без морщин и печали.

— Потрудитесь-ка, Аркадий Сергеевич, спустить ялик. Пригласите священника, лейтенанта Лазарева и офицеров, кто свободен и пожелает на «Восток». Также приготовьте команду к молитве. Попутно передайте клерку просьбу явиться сей момент.

Лесков молча кивнул и повернулся исполнять приказания.

Клерк Иван Резанов приходился каким-то родственником покойному незадачливому послу в Японии, который попортил немало крови экипажу шлюпа «Надежда». В команду Иван попал явно по чьей-то протекции, однако должность свою секретарскую исполнял исправно, к бумагам относился бережно, писал чисто, без помарок, понятным языком и почерком. Он вёл делопроизводство, учитывал количество поступившего и истраченного имущества, провизии, кормов, писал росписи о людях, проверял расход лекарств, следил за точностью весов и мер, заботился о сохранности разных припасов, принимал и выдавал деньги для команды, заполнял ежедневник, даже читал молитвы, если на борту отсутствовал священник. Свои обязанности он справлял вкупе с мичманом Демидовым, потомком хотя и не прямым, но всё же родственным знатной фамилии, сколотившей на коммерции огромное состояние. Беллинсгаузен поступил разумно, поручив вести экономические дела этим двум парням, в которых билась хозяйственная жилка.

Капитан ушёл в свою каюту. Через несколько минут в дверь постучали. На пороге появился Резанов в парадном офицерском мундире, но без эполет. Краснощёкое лицо, плотная фигура клерка дышали здоровьем и молодостью. Одной рукой он придерживал кожаную папку с бумагой и графитным карандашом.

   — Слушаю вас, Фаддей Фаддеевич, — вежливо, однако без намёка на подобострастие проговорил Иван.

   — Скоро прибудет Михаил Петрович с офицерами. Подсчитайте для всех чинов «Мирного» сумму жалованья и порционных на двадцать месяцев вперёд.

   — Не на много ли?

   — В самый раз.

   — Жалованье восьмирное ассигнациями или двойное серебром?

   — Выдадим серебром. Сверх того по тридцать червонцев в месяц на питание.

Иван сделал пометку в папке.

   — И давайте-ка сочиним для лейтенанта Лазарева инструкцию на ближайшее время...

Инструкции Фаддей сочинял не хуже адмиралтейских. Здесь, окромя дела, не приходилось заботиться о впечатлениях сердечных.

   — Пишите. — Голос капитана стал сух и твёрд. — Первое. В дурную и пасмурную погоду шлюпу «Мирному» держаться в кильватере «Востока». В пяти кабельтовых, а во время тумана ещё ближе. Второе...

Фаддей диктовал, глядя через окно на спокойную гладь океана, а ему уже мнились ледяные поля, непроглядные туманы суровой зимней, но родной Балтики. Он перечислял пункт за пунктом, а на лист Резанова ложились ровные строки, похожие на гвардейские шеренги при императорском смотре:

«2. В хорошую, ясную погоду быть на траверсе «Востока» в четырёх, шести и даже восьми милях, дабы шлюпы могли обозревать большее пространство моря.

   — В ночное время, когда на «Востоке» зажгут фонарь, зажечь и на «Мирном» и поднять на том месте, откуда виднее будет для «Востока».

   — Если по непредвиденному случаю, во время тумана или бури, шлюпы разлучатся, то искать друг друга три дня близ того места, где находились пред разлучением, производя пушечную пальбу.

   — Если разлучение случится до прибытия к острову Южная Георгия, то местом соединения назначается этот остров, а именно высота залива Овладения, где ждать друг друга четыре дня. Если разлука случится близ Фолклендских островов, держаться под ветром их и, отыскав гавань, войти в неё, где и ждать шесть дней, разводя ночью по соседним горам огни.

   — В случае окончательной разлуки поступать по инструкции морского министра, потом следовать к Новой Голландии, в Порт-Джексон».

Капитан помолчал, подумал, не забыл ли чего, и удовлетворённо произнёс:

   — Всё. Теперь перепишите набело, и мне на подпись.

Резанов поклонился и вышел.

Шлюпы легли в дрейф. Через час возвратился Лесков. С ним на шлюпках прибыли Дионисий, Лазарев, доктор Галкин, лейтенант Анненков и мичман Новосильский.

Священник после обычной молитвы стал испрашивать у Господа крепости духа в предлежащем плаванье. Осенив команду крестом, Дионисий, заросший волосом настолько, что виднелись лишь полоска лба, два острых, хитрых глаза да нос в красноватых прожилках, скрылся в кают-компании, где угощали гостей ромом. Беллинсгаузен и Лазарев прошли на только что выдраенный бак.

   — Смотрите-ка, даже здесь попахивает не кораблём, а скотным двором, — заметил Михаил Петрович.

   — А у вас чище?

   — Так же. Одно утешает, какое-то время будем питаться свежатиной.

   — У Кука на «Индевре» вообще жила коза и снабжала молоком господ офицеров, — улыбнулся Фаддей, вспомнив об этой необыкновенной скотине, которая дважды обходила земной шар.

   — Только с коками ему не повезло, — поддержал шутливое настроение Лазарев. — Помните, назначенный на должность шеф-повара имел лишь одну ногу. Когда же раздосадованный капитан потребовал найти замену, оказалось, что и у другого был существенный недостаток для поварской работы: у него не хватало руки.

Посмеявшись, командиры зашли в каюту клерка. Иван уже успел приготовить все денежные документы и переписать инструкцию.

   — Простите за назойливость, Михаил Петрович, но я ещё раз вынужден проситьвас о необходимости блюсти нашу договорённость...

   — Не разлучаться по собственной прихоти? — договорил, поморщившись, Лазарев.

   — Да. Это крайне важное слагаемое успеха.

   — Нешто я враг себе? — чуть обиженно спросил командир «Мирного».

   — На всякий случай я приготовил для вас памятку, — Фаддей взял со стола Резанова инструкцию, пробежал глазами по тексту, поставил свою характерную, твёрдую подпись и добавил: — Постарайтесь исполнить сие в точности. Богом прошу!

Лазарев понял, насколько обеспокоен начальник экспедиции угрозой потерять друг друга в полярном океане, потому не менее горячо, точно клятву давал, проговорил:

   — Приложу все старания, чтоб идти, как одним шкентелем связанными. Не тревожьтесь, Фаддей Фаддеевич.

Весь день офицеры «Мирного» гостили у товарищей с «Востока», вспоминали родной Кронштадт, Морской корпус, театры в Петербурге, где им, в отличие от гвардейских вертопрахов, нечасто доводилось бывать. Но будто сговорившись, никто не обмолвился о предстоящем плавании, как бы передавая это право командирам шлюпов.

Иеромонах Дионисий затеял буйное состязание на палубе с нижними чинами. На спор он перетягивал канат у десятерых матросов, чем вызывал общий восторг у зрителей. Выпив очередную чарку и вытирая огромной лапой своей бороду, он хвастливо гудел:

   — В младости железные оси гнул, а с вами, щенками, я и сейчас без натуги управлюсь.

А шёл-то ему тридцатый год, но матросам, в основном молодым, он казался стариком и вкупе с церковным чином пользовался почти мистическим уважением за феноменальную силу, разные выдумки, чтобы скрасить однообразный быт, укротить страсть к вину, которое употреблял в большом количестве и никогда не бывал пьяным.

   — Одолел бы наш батюшка Куковых матросов? — вопрошал озорной барабанщик Чуркин.

Однако эту загадку даже сам Дионисий отгадать не мог. Этаким забулдыгой он выглядел перед моряцкой молодёжью, ещё не вошедшей в пагубу пьянства. Не сомневался, что превзошёл бы английского матроса, скажем, в питие недельном, но как можно вливать в себя положенную норму — либо пинту вина, либо полпинты крепчайшего рома^[44] вдобавок с пивом сколько влезет, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? — это озадачивало русскую душу, не знавшую такого постоянного, ежедневного пьянства.

В Морском уставе Петра, где расписывался регламент служителя до последнего вздоха, полагалось выдавать вина по чарке в среду, пятницу, субботу и воскресенье и пива семь вёдер в месяц, три литра в день. Из такого же расчёта отпускались водка, вино и пиво служителям «Востока» и «Мирного» — куда меньше, чем матросам Кука.

Английский мореплаватель, прибегавший иногда к жестоким наказаниям вплоть до обрезания ушей, охотно разрешал команде снять пьянкой напряжение, если позволяла обстановка и не предвиделось близкой опасности. В день Рождества один из участников его экспедиции отмечал в дневнике: «Все добрые христиане, говоря по правде, напились столь чудовищно, что вряд ли ночью был один трезвый человек на корабле; благо ещё, что ветер был весьма умеренным — должно быть, Господу ведомо было, в каком состоянии мы находимся». Кук ограничился более лаконичной записью: «Вчера праздновали Рождество, и на корабле не было трезвых». Однажды матросы «расслабились» до такой степени, что Куку пришлось отправить их на необитаемый берег и два дня терпеливо ждать, пока они придут в себя и будут в состоянии выполнять свои обязанности.

Беллинсгаузен же, а тем более Лазарев вообще не допускали пьянства на кораблях. Поблажки делались лишь всеобщему любимцу иеромонаху Дионисию и художнику Павлу Николаевичу Михайлову как служителю капризных муз, который временами не мог работать без некоторой дозы вдохновения.

Вечером «Мирный» подошёл под корму «Востока». Лазарев с Дионисием и сопровождавшими его офицерами перешли на свой шлюп. Подхваченные свежим ночным ветром, корабли пошли к югу.

Как советовал военный агент России и Бразилии генерал Тойль фон Сераскеркен, терять время на поиски неоткрытых островов в водах, где уже побывали французские и английские плаватели, Беллинсгаузен не стал, а устремился прямо к острову Южная Георгия.

Ветер разгулялся настолько, что в кают-компании заплясали тяжёлые дубовые стулья. Команде пришлось убавлять паруса. Налетел шквал с дождём и градом. Матросы дрожали в своих суконных бушлатах, старались укрыться от ледяных волн и брызг. Подверженный боковой и килевой качке шлюп рыскал из стороны в сторону. Он то едва тащился, то вдруг начинал кружиться на одном месте, приходилось забираться на реи, спускать или поднимать те или иные паруса, борясь с произвольными поворотами. Тут и суток работы хватило бы, чтобы выжать из марсовых все силы, а им пришлось работать неделю на открытой палубе под пронизывающим ветром — без горячей пищи, на одних сухарях и солонине.

Не легче было капитану и вахтенным офицерам. Они проявляли то, что называлось искусством кораблевождения. То и дело с мостика раздавались команды:

   — Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!

   — Поставить брамсели!

   — Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!

И матросы уносились по вантам, рискуя свалиться в бушующее море, поскользнуться на мокрых реях или окоченеть на головокружительной высоте.

Непогода вынуждала Фаддея оставаться под зарифленными марселями, фок-стакселем и гротом. В крепкий ветер он предпочитал нести грот, а не фок, потому что у «Востока» фок-мачта была поставлена слишком близко к носу и корабль зарывался в волны, сильно раскачивался по килю и руль ходил под ветром.

Ещё больше хлопот доставляли пасмурность и туманы. Порою они окутывали корабль так плотно, что исчезали вершины мачт, с юта не проглядывался бак. Эта непогодь напоминала весенние петербургские туманы, которые накрывали город, когда вскрывалась Нева. В такие моменты возникала тревога за «Мирный», державшийся вблизи. Не потеряется ли? Или, напротив, не столкнутся ли бортами?

Не подсчитать, сколько нервов скрывалось за такими, к примеру, строчками: «...мрачность и дождь продолжались при большом волнении; ночь была весьма тёмная; на сожжённый фальшфейер шлюп «Мирный» не отвечал и поутру при рассвете не был виден. Рассчитывая, что должен находиться позади, мы убавили парусов и в три часа после полудня направили путь по ветру, чтоб сыскать нашего спутника; вскоре, когда пасмурность несколько прочистилась, увидели его на северо-востоке и пошли прямо к нему. В четыре часа, когда оба шлюпа сблизились, мы вновь привели на левый галс на юго-запад-запад. Ветер тогда дул крепкий с юго-востока, с порывами. Солнце иногда проглядывало, волнение было велико». Рядовая запись. Так происходило не день, не месяц, а годы.

В часы просветления среди могучих волн появлялись стада дельфинов. Часто показывались гиганты-киты, пуская фонтаны. Резвились косатки, если судить по одному перу на спине, горизонтальному хвосту и малому дыхальцу на загривке. Множество птиц навело на опасение, нет ли поблизости мели. Опустили лот в сто саженей, но дна не достали.

Наконец небо очистилось от туч, выглянуло солнце. Стих ветер. Капитан приказал вынести наверх всю одежду и постели для просушки. По вступлении в холодный климат он велел также укрепить переносные чугунные печки в кубриках, трубы вывести в грот- и фор-люки, а сами люки закрыты Матросы для грот-люки вырезали квадрат в четыре фута, вставили раму со стеклом для света, а чтобы сырость и вода не проникали в жилую палубу, остальную часть люка обили просмолённой парусиной и накрепко задраили, оставив для входа только фор-люк. Для облегчения верхней палубы канониры сняли четыре крайние пушки и спустили в трюм.

В середине декабря подошли к западной оконечности Южной Георгии. Любопытство побудило всех подняться раньше времени, чтобы увидеть землю. На море по-прежнему ходили стада китов, летали птицы — голубые, снежные, малые, чёрные. Среди них иногда появлялись плавные альбатросы. По бортам выскакивали из воды и перекликались друг с другом хохлатые пингвины, с удивлением рассматривая плывущее чудище и как бы обсуждая это происшествие. Из тумана появились слабые очертания Южной Георгии. Чем ближе подходил к острову шлюп, тем мрачнее становился его вид. Неприветливо встречали моряков дикие скалы. Бурун со зловещим шумом разбивался о прибрежные камни. Мичман Новосильский назвал Южную Георгию исполином в чёрной броне, с убелённой главою, грозным передовым стражем таинственного Ледовитого моря.

Держась в миле от берега, шлюпы шли со скоростью семь миль в час. Вдруг из одного из заливов выскочил парусный бот под английским флагом. Беллинсгаузен приказал лечь в дрейф. На борт поднялись штурман и два матроса. Они были в одних рваных рубахах, пропитанных жиром. Судя по заросшим и грязным лицам, они терпели здесь немалую нужду. Один из гостей хорошо изъяснялся по-русски. Он сказал, что в заливе, названном именем Марии, стоят два трёхмачтовых судна, принадлежащих китобойной компании. Уже четыре месяца промышленники ездят по разным бухтам, бьют на лежбищах морских слонов и вытапливают жир. Часто они проводят ночи на пустынном берегу под покровом опрокинутой лодки, согреваясь от костра, сжигая мох и пингвиньи шкурки, которых здесь, как листьев в осеннем лесу.

   — Если вы испытываете нужду в питьевой воде, то в заливе есть ручьи. Птица же в пищу не годна, сильно отдаёт рыбой. Разве что голуби, — сообщил матрос.

   — Где вы научились говорить по-нашему? — спросил Завадовский.

   — Бывал в Кронштадте, случалось проживать там долго, — с неохотой признался промышленник.

Его товарищ спустился в лодку и вернулся с кошёлкой пингвиньих яиц. Каждое весило чуть ли не фунт. Матрос объяснил, что это их основная пища, вкусом яйца совсем недурны.

Капитал отблагодарил англичан сухарями и тремя бутылками рому, чему они страшно обрадовались, — крепкий напиток им казался дорогим удовольствием в холодном климате. Фаддей предположил, что матрос, говоривший по-русски, и в самом деле был русским. Видимо, он бежал с российского военного корабля и теперь скитался по трудным промыслам для пропитания.

Как только бот отвалил, капитан распорядился наполнить паруса и взять мористее, чтоб ночью не напороться на камни.

С утра офицеры и штурманы взялись за опись западного берега Южной Георгии. Этого Кук сделать не сумел. На картах появились русские имена: остров Михаила Анненкова, мысы Якова Парядина, Дмитрия Демидова, Ивана Куприянова, залив Павла Новосильского... Связав свою опись с описью восточного берега, сделанную Куком, шлюпы взяли курс к Сандвичевой земле.

По пути встречались острова, не описанные Куком, с вершинами, покрытыми вековыми снегами, чёрной крутизной скатов, неприступными берегами. Определяли их координаты и давали им названия по именам участников экспедиции. Так прибавлялся счёт открытым островам — Лескова, Торнсона, Завадовского. Последний отличался от прочих тем, что здесь находился действующий вулкан и вверх поднимались густые смрадные пары, подобные, по выражению Беллинсгаузена, «выходящему из трубы парохода дыму, только в большом виде». Снегу было значительно меньше, потому, вероятно, облюбовали остров пингвины для своего обитания.

С утра на берег отправились Завадовский, Демидов и Симонов, которому помимо астрономических наблюдений пришлось исполнять обязанности натуралиста. Вернулись они в полдень, привезли несколько перегорелых камней, напоминавших пемзу, кур эгмонских и пингвинов двух родов — мелких хохлатых и крупных императорских. Потирая ушибленную ногу, Завадовский рассказывал:

— Эти твари нас за людей не считали, не уступали дороги, дрались ластами, хлеща как плетью. Особенно злобствовали меньшие. Мы едва добрались до середины горы, увязая в болотцах и задыхаясь от зловония их помёта...

Зато доволен был Симонов. С помощью штаб-лекаря Берха он тут же начал препарировать добычу, чтобы сделать чучела ещё невиданных в России птиц.

На этом же острове побывали и моряки «Мирного» — лейтенант Обернибесов, мичманы Куприянов и Новосильский. Но их путешествие едва не закончилось бедой. На ялике они подошли к острову, однако долго не могли пристать к нему. Сильный бурун ходил по камням. С трудом они нашли небольшую бухточку, где волнение было потише. Куприянов и Новосильский выскочили на камни, с ними двое матросов. Обернибесов с гребцами остался в лодке.

Поднимаясь с камня на камень, достигли крутой снежной горы. У её подножия над глубокой пропастью торчала острая скала, покрытая слизью. Где ползком, где на четвереньках стали взбираться выше. До вершины оставалось несколько саженей. Снег, в который упирался ногами Новосильский, вдруг обрушился, и мичман повис над пропастью. На дне её кипел бурун. Ещё мгновение, и полетел бы человек в бездну, наверняка разбился бы насмерть. Матросы, только что достигшие вершины горы, заметили отчаянное положение мичмана. Один из них — Петунии — бросил ему конец верёвки. Новосильский судорожно вцепился в неё обеими руками и был поднят на край обрыва. Потрясённый счастливым избавлением от смертельной опасности мичман долго не мог опомниться. Из затмения вывел его скрипучий крик пингвинов, которых здесь была тьма-тьмущая. Ближние, подняв головки с красными глазами, сердито глядели на людей и принимались галдеть ещё громче. Они стояли сплошной массой, и люди не могли сделать и шага вперёд. Куприянов выстрелил. Раненую птицу тотчас окружили изумлённые собратья.

Нескольких пингвинов моряки привезли на «Мирный». Сначала птицы не принимали никакой пищи, скучая по воле, однако потом привыкли к солонине, заглатывая маленькими кусочками. Пили они морскую воду и любили, когда их ею обливали из шланга.

В это время к «Востоку» приблизилась большая льдина. Капитан отдал распоряжение нарубить льда и привезти на шлюп. Матросы наполнили им пустые бочки, братские котлы, артиллерийские кадки. Ничего не сказав офицерам, Беллинсгаузен велел коку из растаявшего льда приготовить воду для чая. Когда поплыли дальше, за ужином, все нашли чай превосходным. Одной заботой стало меньше: в плавании во льдах люди всегда будут пить хорошую воду.

Когда же офицеры увидели впервые айсберг, у них при виде столь чудовищной громады защемило под ложечкой. Сперва он показался берегом с милю длиной и высотою метров под шестьдесят. Потом стал походить на огромный ледяной дворец, расцвеченный пастельными тонами — голубыми, зеленоватыми, сиреневыми, даже розовыми. С одной стороны на отлогости стояли рядами императорские пингвины, точно зрители театра в чёрных фраках и белых манишках. Матросы с каким-то суеверным страхом, но и с любопытством смотрели на кристальное творение природы, догадываясь, что это только цветочки, ягодки встретятся потом.

От мореплавателей, бывавших в Арктике и у Гренландии, Фаддей знал, что подводная часть айсберга в шесть раз превышает надводную. В относительно тёплой воде подводная часть постепенно разрушается — глыба-гигант теряет равновесие и переворачивается. Он поспешил отойти от ледяной горы, в сравнении с которой шлюп выглядел букашкой. Этот манёвр он совершил вовремя. Внезапно раздались точно пушечные удары. Край горы со скрежетом и треском рухнул, айсберг повело в сторону и с великим шумом перевернуло, обнажив нижнюю часть, источенную нишами и пещерами. Айсберг как бы сделал первое предупреждение.

25 декабря, в праздник Рождества Христова, день выдался на редкость ясный, хотя пришлось лавировать при противном ветре от юга. Через телеграф Фаддей потребовал с «Мирного» священника. Вместе с ним приехал Лазарев с товарищами.

После молебна с коленопреклонением команда получила праздничный обед. В будни ели солонину пополам со свежим мясом. Теперь же коки приготовили любимую еду русских — щи с кислой капустой и свининой, пироги с рисом и мелко нарубленной говядиной.

После обеда раздали по кружке пива, позже — по стакану пунша с ромом, лимоном и сахаром. «После сего служители были столько веселы, как бы и в России в праздничные дни, невзирая, что находились в отдалённости от своей отчизны, в Южном Ледовитом океане, среди туманов, во всегдашней почти пасмурности и снегах... Лейтенант Лазарев с офицерами были угощаемы обеденным столом на шлюпе «Восток», и приятная беседа наша продолжалась до вечера»^[45], — отметил Беллинсгаузен.

5

Наступили холода. Теперь ходили галсами в зависимости не только от ветра, но и плавающего льда. Матросы расставлялись по бортам. Баграми они расталкивали льдины, прислушивались к шуму бурунов, поскольку из-за тумана и непрестанного снега ничего нельзя было разглядеть впереди. Эти льды остановили бесстрашного Кука на 60 градусе южной широты. Сандвичеву землю он видел как бы в потёмках, почти всегда при густейшей мути и снегопаде. Немудрено, что острова он принял за сплошной берег. Да и русские шлюпы продвигались на ощупь, точно слепцы. Снега ложилось на паруса много, приходилось часто приводить корабли круче к ветру, чтобы стряхнуть его. Когда подмораживало, со снастей опускались гирлянды сосулек, способных размозжить головы. Ванты превращались в подобие проволочных канатов, а паруса — в жестяные листы. Шкивы примерзали к блокам, и требовалось много сил, чтобы приспустить или поднять марсели. То и дело, вахтенные служители сколачивали лёд на вантах и стень-вантах.

В непрестанных трудах встречали моряки новый, 1820 год. Невзирая на дурную погоду и опасное положение между льдами, они надели мундиры. Коки на завтрак подали чай с ромом, в обед — опять же праздничные щи со свежатиной, сверх обычной порции — по стакану горячего пунша, а к вечеру перед кашей рисовой ещё по стакану грога. Об одном только жалели — не смогли отметить новогодие с плавателями «Мирного».

И всё же моряки в столь тяжёлых условиях не падали духом. Вот как об этом напишет Лазарев в письме к сослуживцу и другу Алексею Антоновичу Шестакову, проживающему в отставке в городке Красном Смоленской губернии:

«В сей бесплодной стране скитались мы или, лучше сказать, блуждали как тени целый месяц; беспрестанный снег, льды и туманы были причиною столь долгой описи. Наконец, труды наши были не напрасны: Сандвичева земля состоит вся из небольших островов, и к тем, кои открыл капитан Кук и назвал мысами, полагая, что то сплошной берег, прибавили мы ещё три и, не вымарывая имя Сандвича, которое, без сомнения, может служить украшением всякой карты, переменили мы только: вместо Земли назвали Южные острова Сандвичевы. Прямо на зюйд лёд, сплотившийся с буграми, препятствовал нам продолжать путь свой, а потому, обойдя оный к норд-осту, спустились, наконец, к зюйду.

Беспрестанный снег и туманы продолжались иногда по две недели сряду. Ты из сего можешь иметь понятие о нашем лете, а особенно если сказать тебе, что термометр иногда при южных снежных штормах понижался до 4,5° морозу. Береговым твоим землякам покажется это немного, а ты можешь судить, каково это в море при жестоком шторме?»

Заметим в этом случае одну важную черту в характере начальника экспедиции. Исследовав и описав острова Туле, Монтегю, Бристоль, которые Кук лишь изредка и издалека разглядывал, принимая их за мысы одной земли, Беллинсгаузен оставил им английские наименования. Кук прекрасно умел изобретать новые географические названия и выдумывал их так много, как никто другой. Заливы, бухты, реки, мысы, горы, острова, архипелаги — стоило Куку взглянуть на них, как в его голове уже рождалось имя. Правда, поначалу его фантазия ограничивалась рамками «номенклатуры» британской аристократии, но позже, когда список этих имён был исчерпан, он обратился к другим источникам. Почти все наименования Кука остались в истории, только нескольким тихоокеанским островам вернули местные названия. По иронии судьбы Кук вспомнил о своём друге и покровителе лорде Сандвиче, не только увидев землю у Южного Полярного круга, но и когда сделал самое важное в жизни открытие, наткнувшись на группу островов в северной части Тихого океана. Он назвал их Сандвичевыми островами. Теперь их зовут Гавайями. На одном из них Кук и встретил смерть.

Отдавая должное своему предшественнику, Фаддей проявил исключительный такт, сохранив за открытыми островами те наименования, которые Кук давал мысам, а за всей группой — имя Сандвича. В рапорте де Траверсе он заметил только, что «на всех сих островах природа, совершенно охладевши от жестокого холода, ничего не производит растительного, а на иных обитают токмо пингвины».

Зато в море встречалось много живности: китов, дельфинов, косаток. Обычно неторопливые гиганты-киты иногда начинали устраивать дикие пляски. Они поднимались из моря вертикально на две трети своей длины и, красиво изогнувшись, обрушивались в воду, показывая свой чёрный хвост. Как-то раз на плоской льдине моряки заметили тёмное животное длиной более трёх с половиной метров и толщиной около метра. Рьяные стрелки Игнатьев и Демидов с «Востока» да офицеры с подошедшего «Мирного» открыли огонь. Зверь был ранен. Кровь лилась из него ручьями, вся льдина стала красной, но он, кажется, собирался с силами, чтобы броситься в воду. Только новый точный выстрел добил его. Матросы едва втащили на шлюп тяжёлую тушу. Когда художник зарисовал её, они содрали шкуру, разрубили на части. Мясо оказалось тёмным, непригодным в пищу. В желудке нашли пингвинов и морских птиц. Один из матросов, архангельский родом, сказал, что похожее животное поморы зовут утлюгою и принадлежит оно к породе тюленей. Позднее натуралисты посчитали его за морского льва.

От Сандвичевых островов экспедиция приступила к тем «покушениям» достичь материка, которые предписывались инструкцией. Скверные погодные условия, ледовые преграды требовали от моряков величайшего искусства управления парусными кораблями, выносливости, упорства. Малые скорлупки среди ледяных островов, качавшиеся на зыби, не раз оказывались слишком близки к гибели.

Фаддей сильно беспокоился за «Мирный». Шлюп худо слушался руля, и одного удара о большую льдину хватило бы, чтобы он пошёл ко дну. 9 января в ночь, когда вахту нёс Обернибесов, страшный удар разбудил всех спящих. Все выскочили на палубу, увидели медленно уходящую в темень льдину. Как её не сумели разглядеть ни матросы с баграми в руках, ни Обернибесов на шканцах, беспрестанно смотрящий в ночную трубу, — непонятно. Слава Богу, «Мирный» ударился не скулой, тогда смерть корабля была бы неизбежной, а налетел на лёд форштевнем. У него выломало гриф на четыре фута длиною. Лазарев, обследовав повреждение и убедившись, что вода в трюм не потекла, ни словом, ни жестом не изъявил неудовольствия вахтенному офицеру. Обернибесов увидел опасность в последний момент, но ничего предпринять не мог. Он знал, что из-за плохой управляемости шлюп всё равно не успел бы отвернуть.

В череде дней день 16 января 1820 года не принёс вроде бы ничего знаменательного. В шканечном журнале Фаддей записал: «Продолжая путь на юг, в полдень в широте 69°21'28'', долготе 2°14'50" мы встретили льды, которые представлялись нам сквозь шедший тогда снег в виде белых облаков. Ветр был от норд-оста умеренный, при большой зыби от норд-веста; по причине снега зрение наше недалеко простиралось, я привёл на бейдевинд за зюйд-ост, и, пройдя сим направлением две мили, мы увидели, что сплошные льды простираются от востока чрез юг на запад; путь наш вёл прямо в сие ледяное поле, усеянное буграми...»

А между тем именно в этот момент Беллинсгаузен находился в двадцати милях от материка в районе, названном Землёю Принцессы Марты уже в нашем веке, в 1929 году. Несколько часов ясной погоды в этот день позволили бы точно открыть эту землю на 110 лет ранее. Во всяком случае, русские моряки шлюпов «Восток» и «Мирный» первыми подошли столь близко к континенту, не зная, что свершали выдающийся подвиг. Днём раньше они пересекли Южный Полярный круг, а теперь увидели бугристое поле, тот самый шестой континент на земном шаре, названный позже Антарктидой. Запомним этот день. К нему ещё придётся вернуться, когда речь зайдёт о приоритете. Пока же никто из матросов, истосковавшихся по тверди, не крикнул: «Земля!»

Молча люди вглядывались в белоснежную равнину с пригорками, занимавшую всё видимое пространство. Одно лишь малое отличие от однообразной картины заметили они: даль за тучами необычно светилась. Они не могли объяснить физической сущности этого явления. Это сделали учёные потом. Поскольку там, где плыли корабли, было пасмурно, а над Антарктикой светило солнце, свет его отражался от снежной поверхности континента и создавал у мореплавателей впечатление яркого свечения на горизонте.

Когда в сплошной ледяной стене открывался проход, шлюпы устремлялись туда в надежде проникнуть к полюсу. Однажды в солнечный день перед глазами плавателей засверкала чудная картина из «Тысячи и одной ночи». Обрывы ледяного острова засветились чистыми изумрудами. Косо падающие лучи превращали их в величественные дворцы с глубокими пещерами, причудливыми каскадами падающей воды. Рядом с ними тянулись ледяные обрывы, похожие на проспекты волшебного города «с мраморными дворцами, колоннадами, куполами, арками, башнями, колокольнями, полуразрушенными мостами, посеребрёнными деревьями», как это представлялось восторженному юноше Новосильскому. Но стоило тучам заслонить солнце, колдовской свет угасал, исчезало воображение, только что блиставшие виды меркли в чёрно-белых тонах.

О том же дне 16 января писал Лазарев: «...достигли мы широты 69°23' южной, где встретили матерой лёд чрезвычайной высоты, и в прекрасный тогда вечер, смотря на салингу, простирался оный так далеко, как могло только достигать зрение, но удивительным сим зрелищем наслаждались мы недолго, ибо вскоре опять запасмурило и пошёл по обыкновению снег. Это было в долготе 2°35' западной от Гринвича. Отсюда продолжали мы путь свой к востоку, покушаясь при всякой возможности к югу, но всегда встречали льдяный материк, не доходя 70°. Кук задал нам такую задачу, что мы принуждены были подвергаться величайшим опасностям, чтоб, как говорится, «не ударить лицом в грязь»... Одно счастье, можно сказать, спасало нас, и даже до того нам сопутствовало, что мы во всё время не разлучались».

Убедившись, что льды смыкались и дальше идти невозможно, корабли спешили назад, пока ледяные поля не перегородили дорогу. В их коварстве убеждались не раз. Как-то «Востоку» понадобилось сделать запас пресной воды. Матросы забрались на одну из льдин с наклонной поверхностью. Откалывать лёд от краёв им было неудобно и опасно, тогда Фаддей приказал им вернуться, а канонирам велел произвести стрельбу ядрами в самый угол айсберга. Ядра не только отломали несколько кусков льда, но потрясли всю льдину. Громада наклонилась и перевернулась с треском и грохотом, обнажив подводную часть, изъеденную, как днище корабля древесными червями. Хорошо, что капитан держал паруса наготове и при возникновении опасности успел положить грот-марсель на стеньгу и отвести шлюп задним ходом.

В попытках проникнуть в широты южнее достигнутой 16-го числа, в борьбе с непогодой, в изнуряющем и малоуспешном старании извести сырость в каютах и кубриках, просушить одежду и обувь прошёл январь. Медленно, точно околдованные, облепленные снегом и льдом, как стеклярусом, проходили шлюпы вдоль сплошных ледовых полей, то опрастываясь от мглы, то снова входя в туманы. Лавируя, они поворачивали с одного галса на другой, теряя и во время самого поворота, и от дрейфа скорость, необходимую для того, чтобы избежать столкновения. Заметив, что ветер начинает меняться, капитаны брали направление на ту оконечность айсберга, которую ветер дозволял бы обойти и выбраться на свободное пространство. Корабли с заурядными мореходами давно бы потерпели крушение, но «Восток» и «Мирный» пока счастливо избегали этой участи.

Несмотря на исключительную собственную смелость и опытность, Лазарев считал, что Беллинсгаузен слишком рискует, маневрируя большими ходами между ледяными полями в условиях скверной видимости. Он замечал: «Хотя мы смотрели с величайшим тщанием вперёд, но идти в пасмурную ночь по восьми миль в час казалось мне не совсем благоразумно». На это предупреждение Беллинсгаузен отвечал: «Я согласен с сим мнением лейтенанта Лазарева и не весьма был равнодушен в продолжение таковых ночей, но помышлял не только о настоящем, а располагал действия свои так, чтобы иметь желаемый успех в предприятиях наших и не остаться во льдах во время наступающего равноденствия». Равноденствие, когда сравниваются продолжительность дня и ночи, сопровождалось обычно сильными штормами, оно и заставляло торопиться. Это было, пожалуй, единственным разногласием между капитанами шлюпов. Но к командиру экспедиции Лазарев относился с должным вниманием, исполнял приказы Беллинсгаузена быстро и точно.

Не принёс облегчения и февраль. Снова и снова корабли пересекали Полярный круг. 5 февраля с салинга Олев Рангопль увидел гористую, твёрдо стоящую стену льда, откуда и отламывались гигантские глыбы и пускались в плавания. Это позволило Фаддею предположить, что перед ним материк. В донесении из Порт-Джексона морскому министру он сообщал: «...дошёл до широты 69°78' южной, долготы 16°15' восточной. Здесь за ледяными полями мелкого льда и островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжается по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу». И снова крайняя добросовестность не позволила заявить Фаддею об открытии материка. У него не было полной уверенности в том, что «материк льда», «возвышаясь к югу подобно берегу», действительно является сушей.

Однако мичман Новосильский, указывая на множество летавших эгмондских кур и небольших дымчатых птиц вроде ласточек, каких видели у Южной Георгии, прямо утверждал: «Нет сомнения, что близ 69° южной широты и долготы от 15° и далее к востоку должен находиться берег. Может быть, более счастливому будущему мореплавателю и столь же отважному, как наш начальник, вековые горы льда, от бури или других причин расступившись в этом месте, дадут дорогу к таинственному берегу». Высказывание оказалось пророческим. В1931 году этот берег откроют норвежские лётчики и назовут его землёй Принцессы Ранхильды.

Стужа и сырость изматывали людей больше, чем штормы и тяжёлая зыбь. Она не прекращалась даже тогда, когда слабел ветер.

Было очевидно, что вода, разбиваясь о твердь берега, находилась в постоянном волнении. Три раза в день матросы протирали потолки кают сухой ветошью, но капли от разности температур на воле и в помещениях быстро накапливались на потолках и падали, пропитывая влагой и без того сырую одежду и постели. Запасы дров катастрофически истощались.

Позвав Лазарева на очередной совет, Беллинсгаузен объявил, что намеревается ещё раз прорваться к югу в долготе восточной 60 градусов.

   — А если и там встретим ледяную преграду? — с какой-то непонятной мрачностью спросил Михаил Петрович.

   — Пока стоит лето...

   — Какое лето?! — вдруг прервал командир «Мирного». — Даже в самые приятные дни термометр показывает четыре градуса морозу! Представляю, что творится в сих дьявольских краях зимой!

   — Вы правы, Михаил Петрович, — мягко согласился Фаддей. — Можно представить, какая воцаряется лютая стужа, когда солнце перестаёт греть. Но пока оно есть, нам не следует прекращать покушений к полюсным широтам.

   — Неужели вы не убедились в бесполезности наших затей? — Лазарев явно нервничал, вскочил с места, начал ходить из угла в угол по крошечной каюте капитана и, наконец, высказал главную причину своей тревоги: — Ежели плавание продолжим, я останусь без дров.

   — «Восток» испытывает ту же нужду. Тем не менее я запретил сжигать пустые бочки из-под воды и вина. Мы перешли на самую жестокую экономию. Дрова только для приготовления пищи и чая.

   — Боюсь, матросы не выдержат, начнут болеть.

   — Пока Бог бережёт... Ещё одна попытка, и удалимся к северу не мешкая.

   — Хорошо, на одну натуру духа, пожалуй, хватит, но не больше, — проговорил, прощаясь, Лазарев.

Фаддей не сказал взвинченному соплавателю о более существенной тревоге, которая прибавилась к бедам команды «Востока». Из-за расшатанности корпуса в трюмы стало поступать больше и больше забортной воды. Конопатчики сбились с ног, заделывая щели то там, то здесь. Насосы работали беспрерывно. Матросы на откачке изнемогали, а свободных рук не хватало. Беллинсгаузен, как сознавался позже, находил одно утешение в мысли, что «отважность иногда ведёт к успехам».

В середине месяца налетел шторм невиданной силы. Волны поднимались как горы, шлюпы то возносились на вершины их, то низвергались в водяные пропасти, стремясь упасть боком, принимая на палубы много воды и пены. Океан ревел так, что корабли не слыхали взаимных пушечных выстрелов. Тьма стала непроницаемой от взбешённой стихии настолько, что люди не видели огней фальшфейеров, хотя суда находились где-то вблизи друг от друга. Новосильский описывал эту бурю такими словами:

«Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!

На море часто видишь и понимаешь, как ничтожны все усилия человеческие...

Сменяясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн о борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные нами на далёком севере наши родные и друзья, находясь под надёжным кровом, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»

После этого шторма появился ещё один признак сильной усталости команды. Шлюп «Мирный» отстал. На «Востоке» едва успели привести корабль к ветру, как с бака закричал подштурман Шелкунов:

   — Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!

Фаддей, выскочив из каюты, приказал положить руль на борт, но медленный разворот шлюпа увеличил опасность. Если в самом деле на курсе оказалась бы льдина, то в пасмурность её можно рассмотреть с расстояния не больше кабельтова, иными словами, корабль на развороте уже столкнулся бы с айсбергом. На палубе появились другие офицеры, но, сколько ни вглядывались, ничего, кроме высоких волн, они не увидели.

   — Померещилось, — усмехнулся Торнсон.

   — Кто кричал? — спросил Завадовский.

   — Шелкунов, — ответил вахтенный офицер Лесков.

   — Андрей — добрый моряк. Не может быть, чтоб волну он принял за льдину.

   — У страха глаза велики.

Подштурман Андрей Шелкунов отличался бесстрашием и острым зрением. Его не случайно ставили на бак вперёдсмотрящим в самую густую пасмурность, и даже если у такого моряка отказало зрение — над такой оказией стоило задуматься. Уверясь, что никакого препятствия нет, Фаддей приказал поставить корабли на курс и пошёл на бак к Шелкунову. Подштурман — потомственный помор — был настолько смущён, что не мог поднять глаз на командира.

   — Ладно, унтер, бывает, — сказал капитан, облокачиваясь на борт.

Здесь, на баке, качало так, что замирал дух. Солёные брызги застилали глаза.

   — Да ведь гору-то видел, как вас сейчас, — всё ещё недоумевая, произнёс Шелкунов.

   — И какая она?

   — Обыкновенная. В три грота высотой. Стеной стояла.

   — Иди отдохни. Вместо себя Рангопля пришли.

Шелкунов дождался, когда палуба ушла под ноги, бросился покатиной вперёд и крикнул издали, когда шлюп стал вздыматься:

   — Ей-богу, Фаддей Фаддеевич, видел!

Даже вроде бы перекрестился.

«Надо и впрямь отходить в спокойные воды», — подумал Беллинсгаузен, наблюдая, как к нему приближался, держась за леера, Олев.

За сто дней, прошедших с отплытия из Рио-де-Жанейро, Рангопль похудел ещё больше, лицо потемнело, отчего ещё светлее стали казаться глаза и льняные волосы, выбивавшиеся из-под кожаной, мерлушкой подбитой, шапки.

   — Здравствуйте, — не по-уставному, а по-родственному произнёс матрос.

   — Здравствуй, сынок, — ответил Фаддей дрогнувшим голосом.

С тех пор как они встретились в Кронштадте и до сего времени, не было возможности поговорить по душам, занят был сверх головы.

   — Рассказывай, как служба идёт.

   — Как у всех.

   — Тяжело?

Олеву вопрос показался излишним, промолчал.

   — Знаю, всем тяжело. Не на блины шли.

   — Когда же муки кончатся? Опостылела и пища и погода... Сколь же можно дёргаться? Пингвинов для еды потрошим, в чримсах камешки находим. Ясно же, земля близко! Только льдом обмёрзла более, чем Гренландия.

   — Да все догадываются, — кивнул Фаддей. — Но мне точность нужна, чтоб эту землю на карту положить.

   — Неужто мы не понимаем?!

   — Ты тех, кто послабей, поддержи. Помнишь, сказки тебе дед Юри или отец Аго рассказывали? Ну, хотя бы песню Ваннемунне?

   — Про язык зверей? — оживился Олев. — Помню!

   — Кстати, тётю Айру когда видел?

   — Как на флот уходил. Два года тому. Живёт помаленьку.

   — Замуж не вышла?

Олев пожал плечами.

   — А кто в волонтёры тебя надоумил?

   — Сам.

   — Родители не перечили?

   — Они узнали, кругосветные вояжи собираются. Почему-то подумали, что вас непременно пошлют. Мечтал свет повидать. — Олев скривил рот, добавил желчно: — Повидал...

   — Кончим поход, на Эзель поедем. А товарищам своим скажи, после равноденствия направимся в тропики. Обсушимся, обогреемся, отдохнём...

Неожиданно Олев встрепенулся:

   — Смотрите, похоже — доски от ялика!

Фаддей глянул в ту сторону, куда показал Олев. Увидел две доски. Пробежал к шканцам, повелел застопорить ход. Баграми матросы выловили их. Доски были довольно новы, ещё не покрылись ракушками и водорослями. Завадовский высказал предположение:

   — Может, у «Мирного» ялик разбило?

   — Или кто из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в сих широтах, — добавил Торнсон.

   — Почему так думаете? — спросил Беллинсгаузен.

   — От течения или ветров они не могли доплыть до наших широт такими свеженькими.

   — Нешто кто-то ещё здесь плавает? — взволновался Демидов, ему казалось, что только русские способны залезать к чёрту на рога.

Вперёд протолкался плотник Пётр Матвеев, поставил доски рядом, зачем-то поковырял ногтем, подумал несколько и вынес своё суждение, сняв с души опасение, что кто-то на другом корабле утонул:

   — Не от ялика они. — И, забрав доски, удалился.

Матвеев усмотрел: доски оторвались во время бури снизу от шкафутной сетки «Востока» и плавали вместе с родным кораблём, пока ветер не выдохся и не увидел их Олев Рангопль.

6

К самому концу месяца от больших подвижек в корпусе румпель в гнезде настолько ослабел, что Фаддей принял решение укреплять руль на ходу. Для этого требовалось удерживать шлюп на курсе только парусами. Марсовым прибавилось работы, но ещё больше труда легло на мастеровых — слесаря Матвея Губина, тимермана Василия Краснопевцева с Петром Матвеевым и кузнеца Петра Курлыгина. Несмотря на сильную качку, они осадили тяжёлый румпель ниже, навинтили стопор, однако старший плотник остался недоволен сделанным.

   — Боюсь, в шторм или у льдины беда случится, — доложил Краснопевцев капитану.

   — Что предлагаешь?

   — На берегу мы бы новый поставили, — наивно схитрил тимерман.

   — Да знаешь ли ты, Вася, сколь до берега? Ближайший остров Кергелен от нас в восьмистах милях к северу. Он необитаем и холоден. А порт, куда мы хотим направиться для поправки шлюпов и отдыха, — тысячах в двух... Подожди! Что-то Лазарев сообщает...

Объявившийся неподалёку «Мирный» по телеграфу Бутакова сигналил, что видел урила. Птица поднялась с воды и полетела на запад. Бакланы по тяжёлому своему полёту не отлетают от суши. Стало быть, если ближняя суша — Кергелен, то расстояние для них неодолимое, значит, какой-то берег есть поблизости.

   — Видишь, земля где-то рядом, — сказал Беллинсгаузен.

Но вожделенный берег так и не появлялся. Когда море несколько успокоилось, тимерман снова появился у капитана. Его беспокоил ненадёжный румпель, и он попросил разрешения продолжить ремонт. Фаддей накинул шинель и пошёл с мастеровым на ют. Когда румпель стали снимать со штока руля, он вдруг обломился — гниль добралась и до него.

   — А если бы не в тишь, как сейчас, а в бурю такое случилось? — спросил огорошенный тимерман и перекрестился.

   — Надо ставить запасной, — сказал Фаддей.

Всё дерево, необходимое для мелкого ремонта, — стеньги, реи, доски — хранилось на шкафутах в стойках и лежнях. Тяжёлый запас находился внизу. Пришлось в трюме перекладывать лесины, чтобы добраться до сменного румпеля. Когда его извлекли и стали примерять, выяснилось, что не все железные крепления к нему подходили. Благо, у кузнеца Курлыгина руки были золотыми. Без горна, без нагрева металла, пользуясь лишь молотом и наковальней, он сумел подогнать винты к петлям, сделать стяжки к новому румпелю.

Матросы не высказывали недобрых слов в адрес корабельных строителей на верфи, вроде бы привыкли к их разгильдяйству. Беллинсгаузену же в момент тяжелейшего плавания в неведомых морях такая нерадивость показалась кощунственной. Он напишет в своей книге: «Неблагонадёжность румпеля, столько нужного для безопасности судна, доказывает нерадение корабельного мастера, который, забыв священные обязанности службы и человечества, подвергал нас гибели. При сем не могу умолчать, что я в продолжение службы нередко был свидетелем неприятных объяснений морских офицеров с корабельными мастерами об отпускаемых на суда ненадёжных вещах». Перечислив недостатки в постройке, он сделает вывод: «Таковые и другие встречающиеся ошибки впостроении происходят более от того, что корабельные мастера строят корабли, не быв никогда сами в море, и потому едва ли одно судно выйдет из их рук в совершенстве». Эти слова не передают всей отчаянности и возмущённости Беллинсгаузена в момент плавания среди льдов, снегопадов, мороси, туманов, зги, от непомерной усталости, объявшей команду от капитана до маленького барабанщика Чуркина. «Ужо я доберусь до тебя на Охте», — грозился Фаддей, вспоминая рыжего англичанина Стоке, под чьим присмотром из непросушенного леса с лиходейской небрежностью строился в 1818 году «Восток».

Однако он не вполне был уверен, что угрозу приведёт в исполнение. Гнев улетучится, радость возвращения из ледяного ада отвлечёт от расправы. Несмотря на несладкую жизнь, он не озлобится на мир, а останется сердечным человеком. В любом неблаговидном, подчас умышленном злодействе будет искать оправдательные причины и, вынужденный наказывать, начнёт испытывать нравственные страдания.

Олев Рангопль напоминал об Эзеле и Айре. Он чувствовал себя виноватым перед этой женщиной. По ночам тело, и так зябнувшее от холода и сырости, не согревали ни шинель, наброшенная поверх одеял, ни раскалённые ядра от пушек. Их приносили служители в каюты офицеров, потому что там не помещались печки, и чугунные ядра оставались единственным средством обогрева. Айра любила его. Дом — сухой, тёплый, просторный; стол, богатый всеми дарами вольной земли и моря; устойчивый покой, когда не надо заботиться о других и самому не считать, останется ли жалованья ещё на день; женщина, красивая, крепкая, трогательная в нежности, — чего же ещё желать человеку?! Как бы он хотел перенестись сейчас в такое блаженство! Но пройдёт какое-то время — и затоскует душа по снегу. бурям, грубой работе, ржаным сухарям и каше с прогорклой солониной, и все блага, все лавки станут тяготить, как оковы каторжника. Нет, не переделаться ему, не излечиться от роковой привязанности к морю.

1 марта их плаванию, считая от выхода из Рио-де-Жанейро, прошло ровно сто дней. Фаддей включил это число в дни праздника, давая людям толику радости. Зарезали свинью, приготовили матросам жаркое, выдали по стакану пунша, отчего хмелела голова и скорее отмякала душа. Офицеры потчевали друг друга гамбелевским шоколадом, сваренным на молоке.

Чуть захмелев, Фаддей поднялся на шканцы, отослал Лескова в кают-компанию, сам за него встал на вахту. Тихий ветер и отсутствие льда позволили поднять побольше парусов. Шлюп прибавил хода. Вскоре след, оставляемый на поверхности моря, засветился от множества фосфорических раков, медуз и другой мельчайшей живности. Потом и вся поверхность моря, днём покрытая пеной, засияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а сзади тянулся млечный след. Кругом, насколько было видно, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон отражал блеск этих синеватых огней и не был так тёмен, как небо прямо над головой. В больших широтах такой завораживающей картины не было. «Светящиеся морские животные не переходят далее известного им предела, — напишет Фаддей об этом открытии. — Вероятно, есть степень холода, которой они сносить не могут, подобно всему, что имеет жизненность на обитаемом нами шаре».

В эту тихую тёмную ночь увидел он созвездия Ориона и Южного Креста, долго скрывавшиеся за толщей облаков.

А через двое суток в такую же ночь Фаддея разбудил крик рулевого: «Горит, горит!» Он думал, что вспыхнул пожар, выбежал на палубу и застыл от изумления. На юге представились сначала два столба голубоватого цвета, затем от горизонта со скоростью ракет начали взлетать красноватые, зеленоватые, желтоватые лучи и заняли половину неба, до самого зенита. Сделалось так светло, что можно было читать книгу самой мелкой печати. От парусов, рей, такелажа на палубу падали тени, подобные тем, какие бывают днём при солнце, подернутом дымкой. Море, небо мерцали радужными красками, не виданными никем ранее. Всё пространство вокруг и впрямь пылало сказочным огнём неземной яркости и красоты. Разбуженные тем же криком другие офицеры и матросы, теснясь, зачарованно оглядывались, запрокидывали головы, дивились обширностью и благолепием природного чуда.

Живописец Павел Николаевич Михайлов, не протрезвевший с вечера, тыкал кистью в мольберт, размешивал краски, пытаясь найти сходное с натурой, краски замерзали и не ложились на холст. Он бормотал в отчаянии:

   — Да разве человек, тля ползающая, жук навозный, в состоянии передать божественное лучение?! Таких красок он придумать не может, не раскидает так мастерски по живому полотну естества сущего.

И тяжёлые, как жизнь, слёзы текли по его опухшим щекам. Под конец он — богатырского сложения, чудно говоривший и думающий, — разрыдался дитём малым. Матросы, уважавшие Михайлова за мятежный характер, бескорыстие и талант, увели его под руки в помещение, где он квартировал вместе с астрономом, секретарём корабельным и штаб-лекарем, и спать уложили.

Дивное явление всю ночь освещало путь. Оно повторилось и на другие сутки, только в этот раз свечение приняло форму не столбов, а перьев, распустившихся на вершине неба. При утренней заре сияние мало-помалу исчезло. Стало появляться всё больше и больше айсбергов. Они были самых разнообразных очертаний. Михайлов еле успевал срисовывать их. С одним, похожим на крепость с древними башнями, «Восток», брошенный неожиданным порывом ветра, едва не столкнулся. Завадовский, стоявший рядом с капитаном, секстаном определил высоту. Айсберг воздымался над поверхностью более чем на 100 метров, выше шпиля Петропавловского собора в Петербурге, стало быть, под водой скрывалась толща в 600 метров.

Ледяные острова всё более сплочённо начинали окружать корабли и опасно вставать на пути. Фаддей проговорил:

   — Придётся ложиться на норд-ост. Здесь мы тоже к югу не пройдём. Прикажите и «Мирному» переменить курс.

Когда старший помощник вернулся с телеграфа, Беллинсгаузен спросил:

   — Как вы находите команду?

Завадовский ответил с осторожностью:

   — Пока все здоровы.

   — А корабль?

Иван Иванович взглянул на капитана с усмешкой:

   — Вам ли спрашивать, Фаддей Фаддеевич?

   — Хочу услышать ваше мнение.

   — Шлюп тяжело болен. Паруса и оснастка давно требуют исправления. Дров почти не осталось. Думаю, и на «Мирном» не лучше.

   — До Новой Голландии нам предстоит обширное плавание. Хватит ли припасов?

   — Если сдвинемся к тёплым широтам, должно хватить.

   — Вызывайте Лазарева!

   — Есть! — козырнул Завадовский и легко, по-молодому скатился со шканцев.

Фаддей прошёл в свою каюту, развернул карту — большой лист с тонкими линиями ломаных курсов, датами, значками приметных погодных явлений. Северней кружил пунктир ещё одного пути — Джеймса Кука. Англичанин, выйдя из Кейптауна, тоже пытался пробиться здесь к полюсу и с наступлением бурь направился к Новой Зеландии. Фаддей же хотел идти к Порт-Джексону в Новую Голландию. Он прикинул расстояние — вышло более трёх тысяч миль с четвертью по прямой. На крюки из-за ветров и течений понадобится ещё тысяча... Так или иначе, но следовало оставить попытки достичь Южного материка, а идти как можно скорей к обитаемой суше. О решении следовало объявить капитану «Мирного».

Второй шлюп шёл в кильватере, но по причине дальности не скоро выполнил приказ. Завадовский сигнал повторил двумя пушечными выстрелами с ядрами, положив корабль в дрейф. Наконец появился Лазарев. С мрачным видом он направился к командиру и с порога объявил:

   — У меня умер матрос. Медик-хирург Галкин употребил все старания, но тщетно.

   — Почему не сообщили ранее? Возможно, Берх бы помог.

   — Опасался телеграфом огласки.

   — От чего же скончался? Цинги, ревматизма?

   — От нервной горячки. Проще сказать, от непереносимой тоски по родине.

   — Так, — Беллинсгаузен припечатал ладонь к столу. — Первая жертва Южному полюсу...

   — Боюсь, не последняя. — Лазарев снял фуражку, оглянулся, куда бы пристроить её, бросил на шкафчик в углу.

Оба капитана в этот момент подумали об одном и том же. Они вспомнили, как при швартовке у острова Мадейра в самом начале плавания Кука, когда бросали якорь, канатом захлестнуло и утянуло на дно бухты штурманского помощника «Индевра». Его вытащили мёртвым. Однако ни на Кука, ни на команду эта смерть не произвела удручающего впечатления. Нельзя сказать, что человеческая жизнь ценилась тогда дешевле. Просто смерть в те времена воспринималась со стоическим спокойствием. Мол, не повезло, не судьба... Для мореплавателей смерть была неизбежной и неотъемлемой частью существования. Капитаны считали удачей, если домой возвращалось семьдесят из ста. Однако русским плавателям, вышедшим не на боевые действия, а для научных мирных целей, потеря даже одного матроса показалась утратой тяжёлой, невосполнимой.

   — Какие ещё напасти случились? — вздохнув, спросил Фаддей.

   — Уже докладывал...

   — Выпить хотите?

   — Благодарствую, — Михаил Петрович отказно качнул головой.

   — Тогда прошу выслушать моё намерение. — Начальник экспедиции хотел сказать как-нибудь попроще, теплей, но на ум помимо воли пришли слова казённые, приказные: — Я решил оставить большие широты и следовать в Порт-Джексон. Смотрите на карту! Здесь, в точке пересечения пути капитана Кука, мы разделимся, дабы осмотреть больше пространств в широтах, ещё не обозреваемых европейскими мореплавателями. Вы пойдёте северней, а я — южней. Встреча в Джексоне.

   — У вас больше народу, не отдать ли вам на этот путь Дионисия? — предложил Лазарев.

   — Было б хорошо, Михаил Петрович.

   — Тогда присылайте за ним шлюпку.

Он постоял немного и вдруг порывисто обнял командира:

   — Прощайте. Не знаю, скоро ли увидимся.

   — Держитесь. А команде передайте нашу общую скорбь о погибшем товарище.

В пять пополудни флагман семью пушечными выстрелами подал сигнал «Мирному» идти намеченным курсом. Лазарев ответил двадцатью залпами, после чего поднял все паруса и пошёл на северо-восток. Как всегда при расставании, люди загрустили. До сих пор, несмотря на то, что «Восток» ходил несравненно скорей «Мирного», матросы не разлучались. Правда, лазаревцы несли форсированные паруса, чтобы иметь возможно быстрый ход, но они знали, что рядом шли товарищи, готовые к помощи в любую минуту. Теперь же они оставались одни-одинёхоньки среди пустынного океана.

Как нарочно, вскоре поднялся жестокий ветер. В куски изорвало фок-стаксель, удержались только гафельные трисели. Утешало лишь то, что реже стали попадаться ледяные острова. Положение «Востока», шедшего тремя градусами южнее, оказалось несравнимо опаснее.

И было из-за чего. Шквал положил шлюп на бок и понёс с великой скоростью. Марсовые убрали почти все паруса. Однако шторм крепчал, разворошив океан. Пришлось снова вызывать всех наверх, чтобы взять риф у марселей и спустить брам-стеньги. Они гнулись в дугу, готовые обломаться. Лопнул грот-стаксель-фал. Его убрали, заменили новым. Но тут порвало грот-марса-шкот, грот-стаксель и бизань-стаксель-шкоты. Положение шлюпа стало угрожающим. С зарифленными марселями, фоком и гротом корабль нёсся мимо ледяных громад точно бешеный. Он зарывался носом, сильно раскачивался и черпал бортами воду. Устоял один фок-стаксель. Фаддей приказал скорее спустить его, чтобы иметь целым хотя бы один парус. Ревел ветер, до необъятной высоты вздымались волны, треск всех частей шлюпа заглушал остальные звуки. Среди по-авральному работавших людей только капитан оставался недвижим и спокоен. Через рупор он отдавал чёткие команды. Налицо были все признаки отчаянной ситуации, но именно для таких испытаний и рождались моряки, подобные Беллинсгаузену. Он управлял матросами, будто не происходило ничего страшного. Даже в тот момент, когда штурман закричал с бака: «По курсу льдина!» — и у всех застыло сердце от ужаса при виде вздымающейся из воды глыбы, на две трети выше грота, Фаддей громко, но в то же время привычным тоном отдал единственно верную команду:

   — Фок-стаксель поднять! Руль на ветр на борт!

В первые минуты корабль продолжало нести на айсберг, словно тот притягивал магнитом, но затем нос неторопливо и нехотя повело в сторону. Льдину пронесло под кормою. Но тут показалась другая по соседству, ещё выше первой. Она могла бы играючи проломить борт и свалить мачты.

   — Руль от ветра!

Волна, вышедшая из-под шлюпа, отодвинула громадину на несколько саженей и пронесла у самого штульца — бокового свеса с кормы судна. Одна из волн ударила в конец бушприта так, что разогнуло стальные крюки. Капитан приказал Завадовскому как можно скорее скрепить верёвками стоячий такелаж. Капитан-лейтенант с кучкой самых бесстрашных матросов расторопно выполнил работу и этим удержал бушприт и мачты на месте.

Больше недели не утихал шторм. Больше недели шлюп находился на волоске от гибели. Люди изнемогали без пищи и сна. Нет, нисколько не сгущал краски Беллинсгаузен, а, наоборот, приуменьшал горечь, когда уже из Сиднея диктовал письмо маркизу де Траверсе:

«Потом ночи сделались продолжительнее, в течение коих плавание делалось весьма опасным и могло быть бедственно; густая же мрачность и непрестанно почти шедший снег и среди самого дня не позволяли часто видеть предметов далее 50 саженей. К тому же приближение времени равноденственного, при коем по большей части случаются бури, в которые невозможно избегнуть бедствия, находясь между льдов, среди коих около двух недель сряду имел плавание и видел беспрестанно умножающиеся ледяные острова, между коими начинали показываться и множество кусков льда; притом плаванию нашему прошло 104 дня, в продолжение коих претерпели великие трудности как от непрестанных крепких ветров, так от мрачной и ненастливой погоды и весьма часто шедшего снега; паруса и снасти в сие время по большей части были обледеневшими, отчего и управление самым судном не токмо тягостно, но и весьма затруднительно.

Все таковые причины, но более встретившаяся густота льдов и продолжительность ночей, побудили меня решиться оставить большие широты и войти в меньшие.

9 марта претерпел великую бурю, что невозможно было иметь ни одного паруса, и я в сие время находился в худом положении между льдов».

Однако и после льдов и бурь ветры не ослабевали настолько, чтобы прекратилась качка. От непрерывного движения палуб люди начали слабеть. Лазая по снастям наверх, они стали чаще падать и ушибаться. Однажды от большого волнения шлюп так качнуло, что священник не удержался на ногах. Штурман Парядин бросился помочь ему, но по неловкости свалился и ударился головой о продольную переборку в кают-компании. Дионисий оказался удачливей, ибо упал на штурмана и удивился, увидев спасителя лежащим на полу с разбитой головой. Лекарь Берх сделал перевязку, и Парядин помаленьку выздоровел.

На этом пути на карте английского картографа Аарона Эрроусмита был изображён остров Компанейский. Однако напрасно кружил Беллинсгаузен по отмеченным координатам — острова он так и не обнаружил, поскольку в обозначенной широте и долготе его попросту не существовало.

Тогда капитан взял курс к южной оконечности Вандименовой земли — Тасмании. Её увидели на третьи сутки хода. Останавливаться там не стали из-за большого волнения, бросавшего шлюп всячески, и ещё одной напасти, которой боялся начальник экспедиции пуще всего.

Осматривая матросов, штаб-лекарь Яков Берх заметил у старослужащего Губея Абдулова и молодого марсового Степана Сазонова синие пятна на ногах. Люди жаловались на слабость, боль в суставах и мышцах, у них кровоточили десны и шатались зубы. Берх посчитал положение настолько серьёзным, что доложил капитану.

   — Налицо признаки цинготной болезни, — сказал он. — Как мы не сберегали команду от неё, она пришла.

Кук спасал своих матросов от цинги тем, что под угрозой порки заставлял есть свежее мясо, фрукты и, главное, непривычную для британских желудков кислую капусту. Его люди несли мало потерь от этой болезни. На русском шлюпе квашеной капусты было вдоволь, но давно истощились запасы фруктов, кончились экстракты смородины и шиповника, богатые аскорбиновой кислотой.

   — Чем вы лечили матросов, когда увидели болезнь?

   — Отваром из сосновых шишек.

Фаддей вспомнил про совет адмирала Грейга использовать для лечения лимонный сок для приёма внутрь и растираний. Алексей Самуилович прибегали нему, когда плавал в Средиземном море, и в лимонах там недостатка не было.

   — У нас остался лимонный экстракт? — спросил Фаддей.

   — Очень мало.

   — Велите фельдшеру растирать им ноги и давать пить хотя бы понемногу. И давайте матросам свежее мясо вместо солонины.

Помявшись, Берх сказал:

   — Боюсь, бараны и свиньи тоже заразились цингой. Несколько голов околели, у других распухли конечности, они с трудом жуют сено и другой фураж.

«Надо поворачивать к Новой Голландии, и чем быстрей, тем лучше», — подумал Фаддей с горечью.

Уж если мокрота и холода стали умертвлять животных, которые содержались в трюмах в относительном тепле, то как же ещё держались матросы, находясь в постоянной работе на стылом воздухе?..

Вдобавок захворал Завадовский. Сначала думал, просто простудился, но поднялся жар, стал душить кашель. Берх определил: воспаление лёгких.

7

Как ни блистательно пылали сияния, сколь ни величественно высились ледяные острова, а всё же более счастливо жили люди в тепле и под солнцем. Истерзанный шлюп вышел из царства вечной зимы, и на время задувший попутный ветер погнал его в царство вечного лета.

Но всякое сильное желание редко сбывается без препятствий. Попали в штиль, потом встречное течение отнесло от севера к югу. Правда, было за десять градусов тепла и тихие ночи, каких давно не видывали. До восхода луны море казалось совершенно чёрным, поблескивало лишь местами. Венера медленно катилась под горизонт, то блистая, то с кокетством проглядывала сквозь флёровые облака, то пропадая за тучами, пока не исчезла совсем.

После Тасмании небо очистилось, заметно потеплело. Фаддей отдал приказ сушить паруса, отворить все люки, начать генеральную приборку. Матросы начали вытаскивать из сырых помещений постели, мокрую одежду, стирать бельё, мыть палубы, чинить во время штормов порванное имущество. Все находились в приятной деятельности, хотя совсем недавно никто не выходил наверх без необходимости.

В первый день Пасхи все оделись в летнее праздничное платье, отслушали заутреню, произнесли молитвы, вторя могучему басу Дионисия. После разговлялись куличами, шутили, забавлялись нехитрыми играми. На баке стояла кадка с водой и жестяной ящик, где тлел фитиль. Здесь вокруг Олева Рангопля собрались матросы и, дымя трубками с задиристой махоркой, слушали, как вдохновенно бесстрашный марсовый рассказывал старинную эзельскую легенду. В детстве Фаддей слышал её от захмелевшего Юри, отца Аго, деда Олева. Юри напевал стихами. Олев же передавал её в более понятных для восприятия словах под мягкий шелест волн, при тёплом пасхальном вечере.

В давние времена у людей и зверей будто бы существовал один язык. Люди понимали язык зверей, и звери повиновались им. Но язык этот служил для будничного употребления. Однажды все твари собрались, чтобы научиться праздничному языку, то есть пению, — в отраду себе и для прославления богов. Собрались все, в ком были жизнь и дыхание. И спустился к ним Ваннемунне, бог пения. Раскидал свои кудри, оправил одежду, разгладил бороду и ударил по струнам.

Реки остановили своё течение, ветер забыл свою резвость, деревья, звери и птицы напрягли слух, даже эхо, любящее передразнивать, притаилось за лесом.

А пел Ваннемунне о величии неба, великолепии земли, красоте берегов и моря, о счастье и горе человеческого рода.

Но каждый слушавший понял своё. Деревья почуяли веяние при нисхождении бога и переняли шум. Реки вслушались в шелест его одежды и журчанием своим стали подражать этому шелесту. Ветер поймал на свою долю самые резкие звуки. Из зверей же одних поразил скрип колков, других — звон струн. Певчие птицы, особенно соловьи и жаворонки, переняли мелодию. Всех меньше досталось рыбам: высунув их воды свои головы лишь по уши, они видели только движение губ Ваннемунне и научились подражать им, но остались немы. А вот человек понял всё: оттого и песни его доходят до глубины души и до обиталища богов...

Чем скорее шли к Новой Голландии, тем больше разговоров затевалось вокруг неё. Матросам было проще: они хотели там отогреться и найти приют. Но молодых офицеров занимала судьба этой земли обетованной. Только Фаддей кое-что слышал о далёкой стране. Однако, чтобы рассказать о ней, придётся нарушить хронологию повествования и вернуться к поре лейтенантской молодости Беллинсгаузена, когда он вернулся из первого кругосветного плавания и случай свёл его в Морском клубе Кронштадта с Леонтием Андриановичем Гагемейстером^[46]. Именно этот великан чуть ли не двухметрового роста с курносым русским лицом и смущённой улыбкой, без протекции и покровительства, почему-то приглянулся тогдашнему министру коммерции Николаю Петровичу Румянцеву, и он назначил Гагемейстера капитаном «Невы», на которой ходил Лисянский, зафрахтованной для Российско-Американской компании. Гагемейстер первым из россиян побывал в Новой Голландии. Он-то и поведал Фаддею об этой стране и удивительной судьбе тогдашнего губернатора Уильяма Блая.

Блай ходил ещё с Куком, исполнял должность рулевого, потом штурмана на одном из его кораблей. Кук обратил внимание на неприхотливое хлебное дерево и его плоды, которое росло на Таити. Его сведениями заинтересовались английские плантаторы, обосновавшиеся на другом конце света — на Малых Антильских островах. Они обратились к королю Георгу III с просьбой отправить в Полинезию корабль за саженцами этого чудесного дерева. Адмиралтейство снарядило трёхмачтовый бриг «Баунти», а командиром его назначило Блая. Капитан к себе в помощники выбрал Флетчера Крисчена из семьи богатого землевладельца с юга Англии. У Блая был скверный характер. Очень подозрительный, жестокий, он не понимал подчинённых и часто оскорблял их. К тому же плавание оказалось очень тяжёлым. Через три месяца бриг пробился к мысу Горн, но непрекращающиеся штормы заставили капитана повернуть назад и пойти к берегам Африки — к мысу Доброй Надежды. Претерпев массу страданий и голод, команда наконец очутилась на Таити, о котором ещё из рассказов моряков Кука ходила легенда как о «последнем рае», что, впрочем, и в самом деле оказалось не сказкой. Особенно понравились морякам таитянские красотки, и настолько, что многие из них решили навсегда остаться на острове.

Впрочем, о такой ситуации Блай знал ещё со времён Кука. Тогда двое солдат морской пехоты дезертировали с «Индевра» и с двумя подружками спрятались в горах. Они оставили Куку письмо, где извещали капитана о намерении остаться на острове. Кук расценил случившееся как серьёзное преступление, которое подрывало дисциплину и его авторитет. У него и так каждый человек был на счету, и он не хотел создавать прецедент: их пример мог бы побудить других матросов к бегству. Мореплаватель отреагировал в типичной для него манере — энергично и быстро. Он приказал захватить полдюжины местных вождей и объявил островитянам, что освободит их после того, как беглецов найдут и вернут на корабль. Результат не замедлил сказаться. Местные проводники вывели поисковую группу к убежищу беглецов.

Но если Кука матросы чуть ли не боготворили, то Блая они ненавидели до бешенства. Уильям Блай был не тем человеком, о котором после смерти Кука один из его соплавателей мог бы написать в дневнике такие строки: «В любой самой трудной ситуации он был выше всех, не имея соперников и конкурентов; к нему были обращены все взоры, он был нашей путеводной звездой, и, когда она погасла, мы оказались ввергнутыми во мрак и отчаяние». Доведённые до гнева бесчинствами Блая матросы в конце концов подняли мятеж. Это произошло 28 апреля 1789 года. Во главе их встал всеобщий любимец команды Флетчер Крисчен, которого капитан тоже возненавидел.

Позже сам же Блай в отчёте Адмиралтейству напишет: «Мятежники уверили себя, что жизнь на Таити куда приятнее, чем в Англии. Если вспомнить их связь с женщинами, каким соблазном было для этих негодяев сознание, что в их власти — пусть даже эта власть присвоена незаконно — обосноваться на самых чудесных островах в мире, где вовсе не надо трудиться, а наслаждения и развлечения превосходят всё, что можно себе вообразить». Блай посчитал причиной бунта на «Баунти» мечту о «последнем рае» на земле. Об этом рае и впрямь думали многие мятежники, когда отправляли ненавистного им капитана в небольшой шлюпке и выбрасывали в воду уже никому не нужные саженцы хлебного дерева.

Однако Крисчен хорошо понимал, что карательная экспедиция последует незамедлительно и будет искать «Баунти» на Таити. Поэтому он решил укрыться от преследователей на каком-нибудь уединённом необитаемом острове во Французской Полинезии. Он нашёл подходящий остров, а чтобы у моряков не появилось желание вернуться на Таити, сжёг «Баунти». Тем не менее и до этого острова добралась карающая рука Альбиона. Многие из мятежников окончили жизнь на каторге, иные — на виселице, часть утонула во время кораблекрушения.

Что же касается Блая, то ему невероятно повезло, несмотря на тяжкие лишения и долгое странствие по морю. Он добрался до Индонезии, а оттуда на попутном английском торговом судне попал на родину. Через четыре года он опять оказался на Таити и набрал саженцев антильским плантаторам.

В 1806 году его, несколько поутихшего и постаревшего, назначили губернатором Новой Голландии. Вторым, после голландского мореплавателя Абела Тасмана, её обследовал Кук. Сначала он вошёл в бухту, на берегах которой оказалось такое количество диких растений, что привело бывших на борту «Индевра» естествоиспытателей в неописуемый восторг. Кук тут же назвал её Ботаническим заливом. В девяти милях к северу показалась ещё одна бухта, ей Кук присвоил имя Порт-Джексон. Он не стал заходить в неё, посчитав непригодной для якорной стоянки. Здесь великий мореплаватель совершил едва ли не единственную великую ошибку. Он погиб, так и не узнав, что прошёл мимо лучшей гавани мира — Сиднейской.

Когда от метрополии отпали американские земли, английское правительство решило обустроить колонию вокруг Ботанического залива. В 1788 году шесть транспортов под прикрытием двух военных фрегатов повезли туда 548 мужчин, 188 женщин и с ними 17 детей. Двести солдат охраняли ссыльных. В трюмах находились запасы продовольствия на два года. Командовал эскадрой капитан Артур Филип, назначенный губернатором колонии.

Прибыв на место, Филип увидел, что залив слишком велик, открыт всем ветрам и мелок для военных кораблей. Берега его песчанны, малопригодны для хлебопашества, но, главное, там почти не было пресной воды. Он двинул эскадру в Порт-Джексон. Место сразу понравилось ему. Так началось заселение огромного пятого континента европейцами.

Леонтий Андрианович Гагемейстер отправился на «Неве» 1 ноября 1806 года. Через три месяца шлюп пришёл в порт Салвадор в Бразилии. Из-за ремонта обшивки и такелажа пришлось простоять здесь ещё полтора месяца. В марте в южном полушарии начиналась осень — время для плавания в Русскую Америку через Магелланов пролив или вокруг мыса Горн крайне неблагоприятное. Тогда он решил идти через Атлантику и Индийский океан, обогнуть с юга Австралию и выйти в Тихий океан. Путь этот занял ещё четверть года. 7 июня 1807 года моряки увидели берега Тасмании, а 15 июня «Нева» вошла в Порт-Джексон и бросила якорь в бухте Нейтральной в миле от Сиднея. Позднее русские мореходы назовут этот курс «маршрутом Гагемейстера».

Русские появились в Порт-Джексоне в нелёгкое для молодого английского владения время. Новая Голландия, переименованная в Новый Южный Уэльс, и его столица Сидней насчитывали всего девятнадцать лет своей истории. Свободных поселенцев было мало, сельскохозяйственное освоение держалось на принудительном труде каторжников. Продукты завозились из Англии, поступали нерегулярно. Формально власть принадлежала генерал-губернатору, однако делами колонии управляли офицеры расквартированного здесь полка, так называемого «Ромового корпуса», своего рода «ромовой мафии». Ром считался единственной твёрдой валютой. В складчину офицеры скупали привозимые товары и перепродавали поселенцам по баснословным ценам. Бушель турецкого пшена (риса) стоил, к примеру, 30 шиллингов, в то время как ему красная цена была не больше шести.

К моменту прихода Гагемейстера борьба между офицерами «Ромового корпуса» и губернатором Уильямом Блаем, тем самым капитаном, корабль которого «Баунти» захватила взбунтовавшаяся команда, была в полном разгаре. Однако англичане со свойственным им хладнокровием и скрытностью постарались не афишировать внутренней свары и оказывали русским всякую учтивость. При положении якоря «Нева» и береговая крепость Порт-Джексона обменялись протокольными салютами, а поскольку Блай отсутствовал, встречал гостей майор Джордж Джонстон — главный антагонист губернатора, впоследствии главарь «ромового бунта», вспыхнувшего после ухода «Невы». Команде были предложены мясо, хлеб, зелень, офицерам устроен банкет с фейерверком и оказано всяческое внимание.

Через две недели Гагемейстер покинул Порт-Джексон.

Обо всём этом и рассказал Леонтий Андрианович Фаддею в Морском клубе Кронштадта, уже возвратясь из Русской Америки.

Семь лет спустя в Новую Голландию, или Новый Южный Уэльс, пришёл «Суворов» той же Российско-Американской компании. Им командовал нынешний соплаватель Беллинсгаузена лейтенант Михаил Петрович Лазарев. Губернатора Блая уже заменил бригадный генерал Лачлин Макуари, служивший в Индии. Решительный и энергичный Макуари быстро покончил с «ромовой мафией», привёл в порядок управление и финансы. Английское правительство послало ему 50 тысяч испанских пиастров (200 тысяч рублей). На монетах в середине сделали отверстия, а вокруг выбили надпись: «Новый Южный Уэльс», на другой стороне: «Пять шиллингов». Вынутый из пиастра кружок определялся в 15 пенсов. Эта на первый взгляд странная выдумка преследовала главную цель — чтобы из колонии не вывозили серебряных денег, которые в обороте не могли быть нигде более, кроме Новой Голландии. Одновременно были напечатаны бумажные деньги, выдаваемые губернатором. За них Макуари платил серебром или векселем правительству метрополии.

Он же начал строить общественные здания, школы, прокладывать дороги в необжитые места, всячески содействуя освоению новых земель, сдавая плодородные участки как вольным переселенцам, так и ссыльным, отбывшим свой срок наказания.

«Суворов» первым привёз долгожданное известие о свержении Наполеона, о вступлении союзных войск в Париж. Естественно, команда его стала свидетелем ликования всех жителей Сиднея, которые выражали чувство признательности русским — главным победителям в войне с «узурпатором и врагом всего человечества». В знак особого почёта русскому шлюпу отвели стоянку не в Нейтральной бухте, где разрешалось бросать якоря иностранным кораблям, а напротив губернаторского дворца.

«А как встретят нас англичане нынче?» — подумал Фаддей, вглядываясь в даль в надежде увидеть берега Новой Голландии, как привык называть ещё с Корпуса Новый Южный Уэльс.

29 марта в полдень засинел мыс Южной Георгии, показалась холмистая земля, заросшая лесом. Учащённо забилось сердце. При виде зелёных берегов, красивых долин, желтеющего песка и малых голубых заливчиков даже не поверилось, что южнее этих райских мест лежит мрачная ледяная пустыня, где пронзительно кричат вечно голодные птицы, где душа охладевает, люди становятся хмурыми и равнодушными, как сама природа. Теперь же под чистым небом, на фоне величественной красы берегов улыбки тронули обветренные лица матросов. Четыре с лишним месяца после Рио они не видели приятной тверди. В лесу дымились костры, отмечая присутствие туземцев, — это был тоже новый предмет для любопытства и воображения. Фаддей уже думал назавтра войти в Порт-Джексон, однако к вечеру наступил штиль, ночью задуло с севера. Пришлось целые сутки лавировать при виде костров аборигенов у побережья, к которому невозможно было подойти.

Но «Востоку» всё же удалось пройти к порту. У входа в залив на лодке подъехал лоцман — красно-рыжий старик с седой бородой и фарфоровой трубкой в зубах.

   — Нет ли в порту русского шлюпа «Мирный»? — задал ему первый вопрос Фаддей.

Старик отрицательно покачал головой и проговорил:

   — Недели три назад отсюда ушли два ваших судна.

Фаддей понял, что лоцман имел в виду корабли «Открытие» и «Благонамеренный» капитанов Васильева и Шишмарёва, которые отправлялись на Камчатку и далее. Беллинсгаузен надеялся, что Лазарев, следуя свободным ото льдов курсом, прибудет раньше, однако при бурных погодах и в ночное время он чаще приводил шлюп к ветру, чтобы не пропустить какой-либо неизвестный остров, потому и задержался.

Присутствие лоцмана оказалось кстати. Проход в бухту прикрывала подводная каменная гряда, через неё мог провести корабль только знающий человек. Тем не менее капитан послал на бак вахтенного с лотом.

   — Глубина? — крикнул в рупор.

   — Двадцать футов... Семнадцать...

   — Лиселя долой! Грот и фок на гитовы!

Паруса мгновенно убрали, но под марселями и брамселями шлюп набирал не меньше десяти узлов.

   — Десять! — что есть силы закричал вахтенный.

   — Марса-фалы и брам-фалы долой!

Шлюп, остановленный в беге, пошёл тише.

На половине пути от входа в залив с моря до города подошёл катер. На борт поднялся высокий, горбоносый, барственный джентльмен в строгом чёрном мундире. Высокомерным он показался только на первый взгляд. Важное лицо вдруг преобразилось, как только англичанин подошёл к капитану и пожал руку.

   — Начальник Сиднейского порта Джон Пайпер, — представился он и тут же не по-протокольному искренне добавил: — Я счастлив увидеть вас, русских моряков, дерзнувших залезть в пасть самому дьяволу.

Оказывается, от Васильева Пайпер узнал, что первый отряд Беллинсгаузена намеревается найти полярный Южный материк. Англичанин передал письмо, написанное рукой младшего Лазарева, Алексея, с «Благонамеренного».

Фаддея поразила гавань. Воистину в неё бы могли вместиться все флоты мира. Сам город находился в седловине двух высоких холмов. С правой и левой стороны вход в гавань защищали две батарейные площадки. С ними «Восток» обменялся уставными салютами, хотя в этом не было необходимости, поскольку на борту находился сам начальник порта.

   — Где прикажете бросать якорь? — спросил капитан Пайпера.

   — В знак доброго отношения русским кораблям отныне определено самое удобное место, — ответил тот, показав на губернаторский дворец. Фаддей покосился в сторону Нейтральной бухты. Там сиротливо отстаивались два французских исследовательских судна. «Вот так высоко поднялась слава матушки-России», — внутренне улыбнулся он.

Убрали паруса, закрепились на якорях.

   — Не угодно ли нанести визит сэру Макуари? — предложил Пайпер.

   — Разумеется, только разрешите взять с собой мичмана Демидова, он более силён в английском.

Беллинсгаузен отдал несколько распоряжений Завадовскому, затем они спустились втроём на катер Пайпера.

Пока они шли к самому приметному из всех зданий — губернаторской резиденции, построенной в итальянском стиле с парадным входом, колоннами, обширным садом, любезный Пайпер принял на себя роль гида. У пристани стояли три магазина. В них по сходной цене продавались товары для хозяйства и кухни. Пайпер сообщил, что сюда часто приходят купеческие суда из Ост-Индии, потому шелка, миткаль, кисея, батист очень дёшевы. Зато дороги товары, перекупленные у русских, — парусина, полотно, холст, железо, стеклянная посуда. Дюжина простых стаканов стоит 24 шиллинга. Он предупредил, что губернатор никому не позволяет привозить лишь ром. Однако для русских по особенному благоволению позволит свозить на берег не более одной бутылки, только не для продажи, а обмена на какую-нибудь вещь. Далее подошли к воспитательному дому, полковому собору и обсерватории. Жилые кирпичные домики, выкрашенные разными красками, как в Лондоне или других городках метрополии, имели привлекательный вид. Перед каждым были палисадник с декоративными цветами, песчаными дорожками, газончиками, а позади виднелись огород и сад, где росли самые разные фрукты и овощи. Фаддею припомнились бедные деревеньки России с домами под содоменными крышами, разбитыми дорогами, покосившимися хлевами — без цветов и деревьев. «Ну почему у нас всё не так?» — с болью подумал он.

А Пайпер между тем рассказывал о том, что здесь благодаря удобному местоположению и умеренному климату вольные переселенцы и бывшие каторжники делаются рачительными хозяевами, наживают богатство экономией и улучшением земледелия.

Главная площадь была окружена муниципальными зданиями.

   — Каких-то тридцать лет назад здесь стояли бараки и жили преступники, из коих всего дюжина владела строительными навыками, — сказал англичанин, открывая железную калитку.

Губернатора застали в саду у небольшого домика. Макуари оказался довольно пожилым человеком с белой головой, выцветшими глазами и бронзовым загаром. Увидев русских офицеров в сопровождении начальника порта, он вроде бы даже обрадовался, что его оторвали от возни с розами. Он пригласил в домик, оказавшийся кабинетом и спальней, предложил вина и фруктов, внимательно выслушал просьбы Беллинсгаузена о снабжении команды продовольствием, дровами, устройстве обсерватории для астронома, тут же приказал Пайперу всем обеспечить, а лес позволил рубить на северной стороне Порт-Джексоновского залива.

   — Может, вам понадобится помощь в ремонте? — осведомился он.

   — Благодарствую, мы справимся своими силами.

   — Тогда завтра прошу оказать честь отобедать у меня с вашими офицерами.

Беллинсгаузен и Демидов откланялись и опять же с Пайпером направились к берегу, где их ожидала шлюпка. Поражённый столь тёплым приёмом, Фаддей спросил Пайпера напрямик:

   — Джон, генерал и в самом деле такой щедрый человек?

   — Только с русскими, — ответил начальник порта. — Он проехал по России на пути из Индии в Англию. Путешествие из Астрахани в Петербург оставило у него, пожалуй, самые приятные воспоминания, хотя после Тильзитского сговора на него в России смотрели как на английского шпиона. Бед он претерпел тогда немало. Но Лачлин незлопамятен. Часто занимательно рассказывал разные истории, приключившиеся с ним в дороге...

Показав места для лесоразработок и устройства обсерватории, ставшие своеобразным островком русской колонии, Пайпер простился и заторопился к торговцу Бруксу, чтобы тот озаботился немедленной доставкой на шлюп свежей говядины, овощей и фруктов.

К полудню на «Восток» прибыло и туземное «начальство» с семейством и свитой. Изъясняясь на скверном английском, по-придворному расшаркиваясь и кланяясь, в рваных матросских штанах и с медной бляхой на шее главный из них — Бонгари — представил свою жену Матору, полузакрытую байковым одеялом, полубелую дочь, явно европейского замеса, и совсем нагого чёрного сына, похожего на отца.

Вождь показал на северную сторону и важно объявил:

   — Это мой берег. — Оглянулся на своих товарищей, добавил: — Это мой народ.

Фаддей приказал выдать всем по стакану грога, сухарей и масла, сколько съедят. Увидев такую щедрость, Бонгари стал клянчить табаку, одежд, денег. Пришлось подарить горсть витого бразильского табака.

   — А платья и гинеи вы получите, когда привезёте нам рыбы, ясивых птиц, кенгуру и других животных из вашего леса, — сказал Фаддей, поняв, что привычное гостеприимство здесь неуместно.

   — О ес, ес! — с готовностью воскликнул Бонгари.

От шлюпа «начальство» с придворными отъезжало полупьяным и крикливо возбуждённым. Матора непристойно кривлялась и вопила, называя себя королевой, Бонгари пытался плясать, но едва не вывалился из лодки, только товарищи удержали его от падения.

8

«Русским адмиралтейством» прозвали место, отведённое Пайпером для обсерватории, выпаса скота и ремонта шлюпа. Чугунную печку наполнили песком, отверстие для трубы залили свинцом, и на этом фундаменте астроном Симонов с подштурманами Андреем Шелкуновым, Петром Крюковым и унтер-офицером артиллерии Иваном Корнильевым установили инструмент для наблюдения днём истинного полдня, а ночью — прохождения через меридиан звёзд южного полушария. Таких работ здесь ещё никто не проводил.

Вблизи палатки астронома и его помощников поставили ещё две — для караульных и бани. В караул капитан назначил цинготных Губея Абдулова и Степана Сазонова, выдал им и ружья на случай нападения диких или попыток ссыльных чего-нибудь украсть. Такое уже бывало с Куком. У него из обсерватории украли квадрант — самый главный из приборов, без которого наблюдения за прохождением Венеры лишались всякого смысла. Хорошо, что быстро хватились и с помощью простодушных туземцев удалось по частям отыскать и починить его.

Свезли на берег и кузнеца Петра Курлыгина с его походной мастерской.

В бане из чугунного балласта матросы сделали печи с трубой. Нагревали воду в бочках с помощью раскалённых железин. Чтобы пар не выходил через парусину, палатку непрестанно поливали из брандспойтов. Русским людям, с малолетства привыкшим мыться и париться в бане, такое сооружение доставляло истинное удовольствие. Многие находили его даже лучшим, чем каменная или деревянная баня, — здесь легче дышалось. Нечто подобное устраивали и на палубе шлюпа в южных широтах, нагревая воду из растопленного льда. Беллинсгаузен заставлял мыться всю команду, сам показывал пример, считая, что чистота тела немало способствовалаподдержанию здоровья в многомесячных плаваниях под парусами.

1 апреля «Восток» посетили генерал Макуари и вице-губернатор Эрскин, начальник размещённого здесь 48-го новоюжноуэльского полка. Завадовский при почётном карауле под барабанную дробь нисколько не хуже вышколенного лейб-гвардейца в Букингемском дворце отсалютовал шпагой и отдал рапорт, чем приятно удивил англичан. Гости осмотрели шлюп, побывавший во льдах, отведали русских щей и грога. Макуари сказал капитану:

   — И всё же вы нуждаетесь в серьёзном ремонте, коль собираетесь в будущем году снова отправиться на юг. Могу порекомендовать добрых мастеров. Хотите?

   — Нет, ваше превосходительство, у нас мастеровых своих хватает, а за участие и гостеприимство большое спасибо, — ответил Фаддей, чувствуя, что между ним и губернатором возникают дружеские отношения.

   — На днях собираюсь посетить наш новый маяк. Оттуда открываются чудные виды. Поедете со мной?

   — Таким предложением грех пренебречь.

Провожали высоких гостей под громогласное «ура» и пушечную стрельбу. Потом приступили к ремонту.

Чтобы облегчить шлюп, часть грузов переместили в корму или свезли на берег. Несколько медных листов оторвало при ударах о льдины. Тимерман с плотниками нашли нужные для исправления крепкие деревья, обтесали их и пригнали к тем частям бортов, которые пострадали больше других. Остальные матросы заготавливали дрова, перетягивали такелаж. От холода в южных широтах он сильно натянулся, а в тепле ослабел так, что пришлось перевязывать стороны и весь клетинг — тонкие верёвки, которыми обматывали тросы для предохранения от трения и перетирания.

Через неделю в восемь утра Макуари, Беллинсгаузен и Завадовский в карете, а остальные офицеры с адъютантом губернатора на катере отправились к маяку на крутой возвышенности метров за сто. На ней из неотёсанного камня была сложена двадцатиметровая башня, непробиваемая никакими орудиями. С неё и впрямь открывалась роскошная панорама: с одной стороны лазоревое море и громадные рыжие скалы, с другой — цветущие долины, густые тёмные леса, обработанные поля, сады, дачи и сам город — наряженный, точно денди на светском рауте.

Фонарь маяка представлял собой треугольную вращающуюся пирамиду. Пирамида совершала поворот ровно за шесть минут, и каждая тройка рефлекторов была видна с моря две минуты. Вращающийся маяк, как объяснил Макуари, предпочли неподвижному для того, чтобы идущие с моря суда ночью не ошибались, принимая за маяк непостоянные ночлеги туземцев, которые не обходятся без костров и повсюду их разводят.

Неожиданно вдали, словно белая чайка, показался парусник. Он шёл уверенно и быстро, как к себе домой. У Завадовского при себе была десятикратная подзорная труба. Он быстро вынул её из футляра, выдвинул тубус и нацелил глаз на парусник. Он увидел белый флаг с голубым Андреевским крестом на корме.

   — Да это наш «Мирный»! — воскликнул Иван Иванович.

продекламировал Торнсон. На «Мирном» шёл его друг Анненков, и по нему он сильно соскучился.

Лавируя встречь ветра, будто танцуя, Лазарев молодцом прошёл заливом и пристроился к «Востоку». Все офицеры, в том числе и Завадовский, бросились от маяка по крутому склону к катеру, бесстрашно прыгая с камня на камень.

   — Ах, молодость, молодость, где она? — глядя им вслед, грустно произнёс Макуари.

Странно, но именно так подумал и Фаддей, хотя был на девятнадцать лет моложе генерала. Губернатору шёл пятьдесят девятый год.

   — Однако поспешим и мы, — заторопился Макуари. — Вам тоже хочется увидеть доблестного лейтенанта, да и я непременно хочу с ним встретиться, мы ведь старые приятели.

Когда Фаддей прибыл на «Мирный», офицеры были возбуждены, словно от рома. Однако причина крылась в другом. За время плавания они стали как бы родными братьями, да и встреча соотечественников на чужбине всегда настолько сердечна, радостна, неподдельно чиста, что люди и в самом деле пьянеют от счастья.

Михаил Петрович в нескольких словах объяснил, что произошло с тех пор, как расстались, обещая подробно в рапорте осветить, потом пригласил начальника экспедиции в кают-компанию, и там оба капитана присоединились к общему веселью.

Чинить разбитый форштевень решили так. Во время прилива разгруженный шлюп подвести как можно ближе к песчаной отмели и при отливе начинать работы. Но сначала нужно было найти подходящее дерево. Однако такового поблизости не оказалось. Хотя лес был крупный, но рос на каменистом грунте, сердцевина почти у всех деревьев выгнила. После долгих поисков нашли кедр — самое удобное и мягкое дерево для кораблестроения. В помощь плотникам «Мирного» Беллинсгаузен послал своих умельцев — тимермана Краснопевцева и плотника Матвеева. Последний ловко просверливал обшивку, заколачивал тяжёлым молотом сквозные болты и заклёпывал их.

Когда убыла вода и повреждённое место оказалось снаружи, все увидели измочаленную в щепу нижнюю часть водореза. Убрали остатки старого форштевня, сняли размеры его, из кедра вытесали новый и при следующем отливе прикрепили к корпусу шлюпа. «Мирный» оттянулся с мели и он пристал к отремонтированному «Востоку».

К астроному Симонову присоединился в обсерватории Анненков. Стало веселей. Между наблюдениями матросы ходили на прогулки, любуясь дивной местностью, невиданными цветами, необыкновенными птицами. В дополнение картины совершенно нового для русских мира однажды из леса вышел туземец. По английскому обычаю он пожал руку каждому, кланяясь до пояса и шаркая ногами. Потом на плохом английском стал расхваливать здешние места.

   — Кто ты такой? — спросил его Симонов.

   — Буррабурра, — ответил австралиец. Туземец обвёл рукой пространство леса: — Это мой дворец. — Показал на небо: — Моя крыша. — Кивнул на солнце: — Мой очаг.

Потом привёл к своей хижине, где тлели остатки костра. Поразила первобытная простота. Австралийцы жили так же, как и далёкие их предки. Спали на голой земле, питались сырой или обожжённой на пылающих прутьях рыбой. Великой удачей считали они, если на берегу находили мёртвого кита или тухлую прожору. Они поедали их как лакомство. В непогоду укрывались в пещерах или дуплах деревьев, поскольку хижина была едва скреплена прутьями и не спасала от дождя.

Возвратившись к палаткам, Буррабурра увидел живописца Михайлова. Павел Николаевич решил написать его портрет во весь рост. Туземец схватил палочку, продел горизонтально через нос и только в таком виде согласился позировать. Любопытство привлекло других его соплеменников, одетых, как прародитель Адам. Женщины были чуть ниже мужчин, но так же худы и ленивы. Щеголихи мазали носы и щёки красной охрой. С тех пор как европейцы поселились на их земле, они получили некоторое понятие о благоприличии, хотя и очень тёмное. Наготу стали прикрывать одеялами, добытыми у англичан.

Затем появилось знакомое по первому посещению шлюпа семейство старосты Бонгари. На этот раз он надел жёлтую куртку каторжника. На груди висела та же медная бляха в виде полумесяца с надписью, что его зовут Бонгари и он является начальником брокенбейского племени. Старуха Матора, вымазанная жиром, требовала, чтоб с нею целовались.

Примечателен Бонгари был тем, что служил проводником у первых исследователей Австралии. Заметив у него некоторую сообразительность и пожелав приучить к труду, англичане дали Бонгари землю, скот, борону, одежду. Сначала он взялся было за дело, но через некоторое время всё пошло прахом. Сельскохозяйственные орудия Бонгари продал, быков и коров съел со своим семейством и опять начал скитаться по лесам.

Пообщавшись с русскими, Бонгари понял, что главным из них является Беллинсгаузен, и решил под разными предлогами навещать начальника экспедиции. Как-то он привёл сородича, имевшего ничтожную лодку. После обычных шарканья и поклонов выпрямился, показал на спутника и с гордостью представил:

   — Капитан Беллау.

Им поднесли по рюмке рому. Тем и кончилась церемония, потому что выпить на дармовщинку была единственная их цель.

В другой раз Бонгари приехал на шлюп с большим тунцом.

   — Где капитан? — надменно спросил он вахтенного матроса.

Его проводили в капитанскую каюту.

   — Вы просили рыбу. Вот вам подарок.

   — Благодарю, Бонгари. Спасибо, — Беллинсгаузен позвал кока и распорядился взять тунца.

   — Фунт стерлингов, — объявил Бонгари.

   — За что? За подарок?

   — Точно так, сэр.

Улыбнувшись, Фаддей достал из кармана серебряную монетку и передал её Бонгари. Тот с живейшей благодарностью и радостью бросился к лодчонке «капитана Беллау», как будто и в самом деле за ничтожного тунца получил целый фунт, не ведая, что по тогдашнему курсу фунт стерлингов равнялся семи рублям серебром.

Часто приходил к палаткам астрономов и другой туземец. Он внимательно рассматривал, как русские наблюдают за солнцем и другими светилами, как работает художник, зарисовывая разные виды окрестностей Сиднея. Он лучше говорил по-английски. Оказалось, один из первопроходцев Австралии — Мэтью Флиндерс — увозил его в Лондон, и абориген довольно долго там жил. Он рассказал, что видел императоров России и Австрии, королей Платова и Блюхера.

   — И ты запросто разговаривал с ними? — спросил кузнец Курлыгин, внутренне потешаясь.

   — Говорил с королём Блюхером, — нисколько не смутившись, ответил туземец.

   — Что он тебе сказал?

   — Он спросил меня: «Ты американец?» Я ответил: «Да, американец».

   — Что же ты не остался в Лондоне? Там же лучше, чем здесь.

   — О, несравненно лучше! Но я соскучился без своих и приехал с ними повидаться.

   — Так ты опять воротишься в Англию?

   — Меня хотели туда отвезти, и я было собрался, однако перед отходом корабля сбежал в лес. Мне захотелось погулять здесь ещё.

«Неудивительно, что туземец поменял английский комфорт на свою дикую жизнь, — подумал Симонов. — Там, в Лондоне, его лелеяли, хорошо кормили, одевали как куклу, водили из дома в дом, показывая как редкого зверя. Там у него не было ни друга, ни подруги, а здесь, среди своих, у него есть и то и другое».

Часто Ивана Михайловича посещал любознательный мичман Новосильский с «Мирного», и оба они, образованнейший и достойный учёный, которого невозможно было не любить, и моряк-юноша вели долгие беседы о здешнем народе, о дурном влиянии европейцев на коренных жителей. Симонов собирался после возвращения в Казань написать книгу и прилежно вёл дневник. Однажды он записал такие строки:

«Окружённый лесом, в котором скиталось дикое племя Бонгари, я в тишине ночной до утра следил за светилами южного неба. Ярко разгорались предо мной лучи Сириуса, Канопуса, Ахернара и блистательного созвездия Креста; поразительно переливался бледный свет Магеллановых облаков. Мы видели и родные наши созвездия: Большую Медведицу и Кассиопею, но звёзды их невысоко, не все выходят там из-под горизонта, тогда как в наших местах их незакатные звёзды проходят чрез вершину неба.

Но не одна физическая природа яснее и откровеннее высказывает свои заветные тайны в ночное время; нравственная сторона человека также отчётливее представляется нашему воображению во мраке и тишине ночи. Так что мысль моя под открытым небом обращалась то на юг к городу Сиднею, то на север к природным жителям этой страны... Боже мой, какая противоположность!»

И он сравнивал бал европейцев в одном из домов Сиднея, где одна из дам сказала, что, может быть, со временем они вместе будут вспоминать об этом знакомстве в земле орангутангов, которых мы из учтивости называем новоголландскими индейцами, с дикой пляской аборигенов под звёздным небом, ковром из трав, стен из деревьев, толпой дикого народа, для которого нет закона, кроме его необузданной воли, нет сильной власти для удержания неистовых страстей.

...Днём офицеры и матросы шлюпов занимались ремонтом, заготовкой дров, стиркой белья, выпасом корабельных овец и свиней, которые на вольном воздухе и свежей траве окрепли, избавились от цинготной болезни. Некоторые офицеры ездили в лес на охоту, откуда возвращались с полными ягдташами попугаев, перепелов, зимородков, королевских рыболовов, чаек. Из них лекари Берх и Галкин изготовляли чучела для Петербургской академии наук. Другие знакомились с приметными местами города.

Но всех почему-то интересовал арестантский двор. Он был окружён высокой стеною, однако у ворот отсутствовал караул, кроме привратника. Внутри стены стояло несколько корпусов. Главный из них предназначался для спален арестантов, в каждом два ряда матросских коек, разделённых коридором во всю длину. Арестанты спали в подвешенных койках, их предпочитали нарам, поскольку койки удобнее для поддержания чистоты. В другом доме — столовая и кухня. В кухне на столе нарезали порции говядины, всегда свежей. Солонину употребляли крайне редко. Каждому заключённому полагалось в день по фунту мяса и фунту хлеба. Матросы с «Востока» и «Мирного» отведали еду и нашли её вкусной.

— Нам бы так, — со вздохом выразил общую мысль присутствующих на экскурсии барабанщик Чуркин.

На заднем дворе выпекали белые хлебы. Там же находились кладовые для хранения съестных припасов.

Но особенно поражала русских чистота и совершенный порядок в большом и малом. В «тюрьме» содержалось восемьсот арестантов. Они приходили сюда только обедать и ночевать, а днём отправлялись на работу в разные места. За порядком следили из них же набранные надзиратели и старшие. Они не извлекали никакой выгоды за исполнение своих обязанностей, однако освобождались от работы. За новые преступления заключённых ссылали в Ньюкасл в ста вёрстах от Сиднея добывать каменный уголь.

Осмотрели русские моряки и сиротское училище. Из детей порочных родителей здесь делали полезных работников. Пятьдесят мальчиков учились читать и писать, изучали Библию и ремесла малярные и столярные — Сидней строился, требовались отделка, мебель. В часы отдыха малыши обрабатывали свои крошечные участки, приучаясь к земледелию. Для каждого занятия у них были свои платья. Такое же заведение было устроено и для семидесяти девочек, но в городке Парраматта.

А по вечерам офицеры съезжались на званые обеды должностных лиц колонии и сиднейского « бомонда». Они устраивались то командиром порта Пайпером, обладавшим не только светлым умом и благородным, отзывчивым сердцем, но и весёлым нравом, что делало его душой здешнего высшего общества и миротворцем во всех несогласиях начальства с подчинёнными; то радушными Бруксом и Дреннером, который недавно приехал в Сидней с молодой женой и двумя её сёстрами, построил великолепную дачу и деятельно помогал русским морякам в снабжении и лекарствах; то любезным вице-губернатором Эрскиным и офицерами полка «Новый Южный Уэльс»; то судьёй, казначеем, пастором; то богатым доктором Джемисоном, занимавшимся наукой. Но особенно пышно проходили обеды у самого губернатора. Лачлин Макуари и его супруга Элли испытывали к русским морякам, находившимся вдали от родины, истинно родительские чувства.

На стенах столовой висели картины, изображавшие редкости Южного Уэльса, животное царство; дикая кошка разрывала какаду, отважно мчался кенгуру, паслись эму, плавали гуси в тихих заводях, порхали в джунглях голуби... Все они были писаны с большим искусством художником, сосланным сюда за какое-то преступление.

Добрый хозяин и внимательная хозяйка называли Александра I не иначе, как спасителем Европы, первый тост поднимали за императора и пили стоя. Второй тост — за короля Георга IV, взошедшего на престол в начале 1829 года. Затем тосты следовали один за другим — за здоровье присутствующих, процветание колонии, удачи в путешествии к полюсу, за благоденствие российского и английского флотов. Поскольку англичане во время обедов суп не употребляли, его готовили специально для русских. Каждый выбирал еду по своему вкусу. После бефстроганов, бифштексов, жареной птицы и рыбы ставили пирожные, желе, пудинг. Далее подавали каждому маленькую тарелочку, салфетку, две рюмки, вилку, нож и новые блюда: сыры, торты, ликёры и портвейны в графинах. Тосты продолжались с красноречивыми спичами. Музыка играла тогда, когда пили за чьё-либо здоровье. Спустя некоторое время переходили к чаю в другую залу, расписанную под карандаш разными сценками из сказок Шехерезады. Наконец подавали воду с вином, что по английскому обыкновению означало окончание обеда. Офицеры раскланивались и отъезжали на шлюпы.

Однажды Макуари пригласил всех в Парраматту. Там у него был загородный дом. В карете поехали Фаддей, Завадовский, Лазарев. Остальные отправились на шлюпках и катере. По обеим сторонам гладкой дороги белели домики с высокими черепичными крышами, окружённые подстриженной живой изгородью, садиками, огородами. Холмы и пологие возвышенности, удобные для заселения и обработки пашни, были освоены и аккуратно ухожены. Сосны, кедры, эвкалипты в лесу росли так редко, что между ними легко могла проехать карета. Городок Парраматта расположился в плоской лощине у реки того же названия. Дома были в основном деревянные, ровно стоящие на прямых широких улицах. Встречались и каменные строения, но редко.

Дачу Макуари — двухэтажное строение с переходами и одинаковыми пристройками по бокам — возводил ещё первый губернатор Филип. Впереди на обширной лужайке был разбит сад, типичный английский, с апельсиновыми, померанцевыми и лимонными насаждениями: на одних уже желтели созревшие плоды, на других — зеленели, на третьих набухали только почки. Позади дома виднелся другой сад. Там росли яблони, грушевые, персиковые деревья, смородина, крыжовник, клубника, малина, знакомые по милому Отечеству.

Генерал принял гостей с обычным для него радушием, показал сад, дом, провёл на верхний этаж, назначил Беллинсгаузену, Завадовскому, Лазареву по комнате, двухместную горницу предоставил астроному Симонову и живописцу Михайлову, шутливо заметив, что науки и художества должны быть всегда вместе. Для остальных офицеров губернатор распорядился приготовить места в трактирах.

Давно уже моряки не отдыхали с таким комфортом. Фаддею дом Макуари напомнил собственную обитель на Эзеле, где он с Айрой провёл, наверное, самые счастливые дни в своей неприкаянной жизни. Как бы хотелось закрыть глаза и чудом, на ковре-самолёте, хоть на миг перенестись туда, прижать к её груди свою седеющую голову и прошептать, что он любил и будет любить её, одну-единственную, до последних дней. Но таких чудес не бывает. Он отчётливо осознал это, когда услышал голос Элли. Обворожительная супруга Макуари звала гостей ко второму ленчу.

На следующий день после завтрака губернатор пригласил Фаддея прогуляться по Виндзорскому шоссе. Для остальных приготовили верховых лошадей. Как и повсюду, дорога была идеально ровной, на возвышенностях виднелись домики фермеров с садами, засеянные поля. Местами выжгли леса, чтобы прирастить к пашням новые угодья. Среди деревьев порхали маленькие птички — певцы, огненно-красные лори, синегорские попугаи, получившие такое название от Синих гор к западу от Сиднея. Проехав миль семь, губернатор заметил усталость русских моряков, непривычных к верховой езде, и приказал возвращаться. Дома стакан мадеры с водой и купание в реке вернули им силы.

После этой прогулки осмотрели госпиталь, казармы и стройку здания, где будут жить сосланные женщины, и ткань сукно для одежды заключённым, которые используются на казённых работах. Побывали также в училище для девочек, обучающихся рукоделию, шитью, ткачеству, домоводству. Осмотрели и плотину, защищавшую реку Парраматту от морской воды во время прилива и удерживающую речную воду в засуху.

Поутру третьего дня Беллинсгаузен познакомился с лейтенантом королевского флота Кингом. Он командовал небольшим военным тендером — одномачтовым судном с тремя косыми парусами и занимался знакомым Фаддею по съёмкам кавказских берегов делом — описью северного побережья материка и Тасмании. Кинг соответствовал королевскому имени. Стройный рослый молодой человек с узким правильным лицом, каштановыми длинными волосами, по моде зачёсанными на лоб и виски, широкими бакенбардами, тонкими губами и длинным подбородком держался поначалу холодно и сдержанно, но оживился, когда русский капитан рассказал о нескольких нехитрых приёмах, которые позволяли быстрей и легче вести опись изгибов земли при наблюдении с моря и привязки их к заметным ориентирам. Кинг позвал штурмана и помощников, попросил более подробно ознакомить людей со своим опытом. Пришлось Фаддею прочитать целую лекцию, вспомнив свою службу на фрегатах «Минерва» и «Флора». И оттого стало грустно. Он как бы вновь увидел мингрельские и имеретинские берега, снежные пики Кавказа, подобные облакам, которые сделались вдруг невыносимо родными и милыми.

Кинг обозрел одну половину континента, оставалось обойти другую, и он сказал, что непременно воспользуется советами русского капитана. Кок принёс ром и дольки сыра. Надменный поначалу Кинг всё более располагался к своему собеседнику, он признался, что о русских как моряках был невысокого мнения, а теперь убедился в обратном, после Кука Беллинсгаузен оказался наиболее выдающимся человеком из всех, кто посещал Австралию. Ни Новой Голландией, ни Новым Южным Уэльсом, а именно Австралией назвал континент Фрэнсис Кинг — один из первых её исследователей. По^: томки обозначат именем Кинга большой остров у юго-восточного побережья Австралии в проливе Басса, залив на западе материка и построенный там город.

Три дня, проведённые в сердечной домашней обстановке, многое дали Фаддею. Конечно, он не предполагал, что когда-нибудь станет главным командиром Кронштадта, но когда его назначат на этот пост, он вспомнит Парраматту и окрестности, немало сделает по австралийскому образцу, заботясь об устройстве каналов, плотин, прудов, улиц и зелёных насаждений.

Возвращались на шлюпках. Течение быстро несло лодки к морю. Слева проплывали засеянные кукурузой и пшеницей поля. Их звали Марсовыми, так как земля эта была отдана первым приехавшим сюда солдатам в 1788 году. По правую руку в зелёной гуще садов виднелись виллы фермеров, солеваренный завод, мельница и другие казённые здания. Чем дальше, тем шире становилась река. Появились леса, утёсистые берега из серо-жёлтого камня. Ненадолго остановились у пивовара и заказали несколько бочек пива для матросов. Наконец открылся залив и шлюпы, уже приготовленные к плаванию.

По мрачным лицам матросов Фаддей понял, случилось несчастье. Оказалось, Матвей Губин обивал медным листом грот, чтобы не перетирался свит-сарвинь. То ли по неосторожности, то ли ещё по какой нелепице он поскользнулся и упал на палубу. Берх осмотрел пострадавшего, переломов не нашёл, решил растираниями и мазями поднять слесаря на ноги.

— Может, благоразумнее оставить Матвея в здешнем госпитале? — спросил Фаддей.

   — Не вижу необходимости, — самонадеянно ответил лекарь. — Да и сам больной не захочет от товарищей отставать.

   — Ну, коль так, лечите, — согласился капитан, положившись на мнение учёного доктора.

Фаддей распорядился перевозить на корабли обсерваторию, кузнечное, слесарное и столярное оборудование, отъевшийся на свежей траве скот, расплатился с Бруксом за провиант. Когда же Беллинсгаузен пришёл к губернатору, чтобы проститься и внести немалую плату за пресную воду и вырубленный лес, Макуари сказал:

   — Догадываюсь, вы ограничены в средствах. В конце концов вода и лес — дары природы, а не труд людей. Вы отправляетесь обследовать природу в совсем неведомых краях. Поэтому я решил денег у вас не брать. Дай Бог удачи в ваших праведных изысканиях.

9

Лоцман, тот же рыжебородый старик с фарфоровой трубкой в ржавых зубах, приехал с берега вечером, заночевал в шкиперском кубрике, чтобы поутру с рассветом шлюп мог бы сняться с якорей. Дул западный ветер, временами шёл дождь, сверкали молнии и покатывался ворчливый гром. 8 мая 1820 года в семь утра приподняли якорь и наполнили паруса. «Мирный» без лоцмана двинулся следом за флагманом. Через два часа вышли из залива и отпустили лоцмана, который тоже отказался от платы за свои труды.

И вот когда оказались в открытом море, свежий ветер и сильное волнение начали раскачивать шлюпы, как бы проверяя моряков на устойчивость, — не разленились ли на сытых хлебах и сладких фруктах.

По инструкции Адмиралтейства Беллинсгаузену надлежало идти севернее Новой Зеландии к островам Общества, к острову Опаро, обретённому английским капитаном Джорджем Ванкувером, участником второго и третьего плаваний Кука, руководителем кругосветной экспедиции на Тихоокеанском побережье Северной Америки. Оттуда, зайдя восточнее островов Общества, Беллинсгаузен намеревался плыть той частью океана, которая была ещё малоизвестна.

Однако несколько дней не принесли никаких открытий. Зато Фаддей узнал об обретениях иного рода. При осмотре матросов лекари Берх и Галкин обнаружили у одного матроса с «Востока» и нескольких с «Мирного» гонорею. Офицеры и унтера предпринимали всевозможные меры против этой язвы, но их усилия не уберегли матросов. Болезнь распространилась в Порт-Джексоне и Сиднее от беспрерывно прибывавших из метрополии ссыльных и вскоре перекинулась к туземцам благодаря их пещерной открытости и необузданности в страстях.

Печальную новость принёс Берх, он с поникшей головой появился в капитанской каюте и, едва сдерживая слёзы, горестно произнёс:

   — Умер Матвей Губин.

Сообщение на миг привело Фаддея в оцепенение.

   — А вы говорили... поправится... — наконец сдавленно проговорил капитан.

   — На самом деле внутренности отбило, почки, печень...

Фаддей вспомнил матроса с красно-бурым лицом, доброй, бесхитростной душой. Искусно и безотказно он выполнял все работы с железом и медью, в коих корабль нуждался всегда. Теперь его не стало. Жил человек и ушёл, ушёл навсегда.

   — Идите прочь! — махнул рукой Фаддей и, лишь когда штаб-лекарь исчез, почувствовал, как к горлу подступил тяжёлый комок и долго не отпускал.

В одну из темнейших ночей налетел шторм с севера. Его несильно опасались, ибо люди за службу таковых испытали немало. Однако мгновенно наступивший штиль произвёл ужаснейшую боковую качку. Хотя борта «Востока» и были высоки, тем не менее шлюп черпал воду, шкафутную сетку сорвало, палубу залило на фут, а в трюм налилось воды до колена. Фаддей приказал все чехлы на люках прибить плотнее гвоздями, чтобы вода не текла вниз. Вахтенные оказались на месте, и никого из них не снесло в море. Не повезло только Завадовскому. Продираясь сквозь каскады воды, Иван Иванович упал и ушиб плечо так сильно, что оно посинело и опухоль не спадала неделю. Потом опять заветрило. Марсовые убрали задние стаксели, поставили передние, чтобы развернуть шлюп против волнения и уменьшить качку. Ядра, выпавшие из кранцев, носились от борта к борту, препятствуя работам, и без того затруднительным.

А тут ещё вахтенный офицер лейтенант Лесков донёс:

   — Якоря имеют движение!

   — Так велите прибавить найтов!

Легко сказать, а как добавочными пеньковыми тросами закрепить многопудовые якоря в то время, когда борт то уходил в глубину, то высоко поднимался из воды? Тут запросто могло утащить в бездну.

Из-за шторма пришлось идти не северной стороной Новой Зеландии, а спуститься к проливу Кука, разделявшему остров на две части. Незадолго до рассвета вахтенные увидели разведённые огни на берегу. Костры жгли туземцы. Когда рассвело, открылась Новая Зеландия, царственная гора Эгмонт со снежной вершиной, отлогий берег, местами заросший лесом и кустарником.

Появились зеландцы на двух пирогах. В одной насчитали — двадцать три, в другой — шестнадцать человек. Носы лодок украшала резная человеческая голова с высунутым языком и глазами из ракушек. Люди гребли попарно вёслами, похожими на лопаты, выкрашенными тёмно-красной краской. В нескольких саженях от шлюпа лодки остановились. Старик зеландец в толстой рубахе до колен, подпоясанный верёвкой, в накидке наподобие бурки громко произнёс речь на своём языке, размахивая руками и крутя головою. Поскольку никто ничего из его слов не понял, Фаддей воспользовался общим для всех народом жестом мира и дружбы — белым платком поманил старика, видимо, местного вождя, к себе. Посоветовавшись между собой, туземцы пристали к судну, на палубу поднялся явно оробевший старик. Но подаренные зеркальце, бисер и ножик успокоили его. Фаддей объяснил ему, что команде нужна рыба — «гийка» по-зеландски. Старик сразу понял капитана и крикнул своим товарищам о желании русских купить рыбу, произнеся слово «гийка» несколько раз, что означала много рыбы. Туземцы весёлым криком изъявили желание служить морякам.

На другой день те же пироги нашли шлюпы в заливчике, укрытом горами от ветра. Туземцы привезли пудов семь рыбы. Комиссар расплатился зеркальцами, гвоздями и ситцем. Старика как здешнего старосту капитан пригласил в кают-компанию на обед. Его посадили на почётное место. Он с удивлением рассматривал столовые ножи, вилки и не принимался за еду, пока не начали другие. Осторожно, с большой неловкостью он цеплял кусочки мяса вилкой и тянул в рот, опасаясь уколоться. Вино пил неохотно.

После обеда капитан подарил старику полированный топор. От неописуемой радости старик не усидел за столом, кинулся на палубу к своим землякам, которых угощали сухарями, маслом, кашей и ромом. Ели они охотно, но рома каждый выпил не больше одной чарки. Такая трезвость свидетельствовала о том, что европейцы редко посещали эти места. Обычно «цивилизованные» люди успешно приучали туземцев пить крепкие напитки, курить, класть табак за щёку, после чего многие из местных впадали в гнусное пьянство и пороки. Топор, с гордостью показанный старейшиной, вызвал у всех восхищение.

Закончив трапезу, зеландцы сели в два ряда друг против друга и начали петь весёлые песенки. Один запевал, другие подхватывали и отрывисто заканчивали куплет. Мотив чем-то походил на русские частушки. Флейтист Гриша Диаков и барабанщик Лёня Чуркин стали аккомпанировать. Зеландцы на музыкантов обратили внимание, но равнодушно отнеслись к флейте и барабану. Старик жестами объяснил, что у них есть подобные инструменты.

Художник Михайлов нарисовал портрет старейшины, чему тот долго удивлялся и никак не верил, что таковым выглядит на самом деле.

Довольные удачной торговлей, снабдив команды обоих шлюпов рыбой на ужин, зеландцы стали собираться на берег. При отъезде они приглашали моряков в гости, а чтобы возбудить к тому желание, знаками показывали, что их непременно угостят любовными утехами с прекрасным полом.

Зеландцы теперь стали часто гостевать на шлюпах, поставленных на якорь в заливе Королевы Шарлотты. С большой охотой они ели кашу и коровье масло, даже сильно подпорченное, с ревностью помогали вытягивать такелаж, выгружать из трюмов бочки. Забавляли матросов плясками, состоящими из неистовых кривляний при громком пении, из топания ногами и махания руками, закатывая глаза. Михайлов изобразил положение тела во время такой пляски, чрезмерное напряжение мышц, мимику. Нарисовал и портрет одного из старейшин. Для позирования пригласил в каюту и посадил на стул. Чтобы он сидел спокойно, матросы занимали его безделушками, а лодку, где находились жена и семейство, подвели под корму, и он мог их видеть, убеждаясь в безопасности.

На палубе соорудили кузницу, чтобы выковать шкафутные секторы, которых лишились во время сильной зыби.

В один из дней Фаддей решился съехать на берег. Вместе с ним поехали Лазарев, Михайлов, Симонов и некоторые офицеры. Отправились на двух катерах, вооружённых Фальконетами — небольшими пушками. Памятуя о коварстве зеландцев и их склонности поедать мясо своих противников, каждый взял с собой ружьё и по паре пистолетов.

Сперва пристали к ближнему селению к северу от Корабельной бухты, тому самому месту, где Кук видел зеландцев, поедавших на пиршестве человеческое мясо. Жители при виде матросов разбежались, остался лишь сильно испуганный старик. Когда же его обласкали подарками, из леса вышли остальные и повели к старейшине. Тот сидел на рогоже в открытом шалаше. Фаддей расположился напротив.

Появились жена с дочерью, они тоже сели на рогожу поодаль. Капитан подарил старейшине складной нож, жене — бусы, дочери — зеркальце. Она была недурна собой и теперь сама могла увериться в этом. Старейшина в ответ одарил куском узорчатой ткани из новозеландского льна.

Поплыли дальше к знакомому уже старику. Встретил он радостно; обнял Беллинсгаузена и коснулся носом носа, что говорило о самом близком приятельстве. Оставив караул на баркасах, моряки сошли на берег. Со стороны моря посёлок прикрывал палисад из врытых в землю брёвен высотой чуть выше человеческого роста. Между неровно разбросанными жилищами извивался ручей, берега его были обложены булыжником.

Сопровождаемые толпой, подошли к дому вождя. Наружный вид его напоминал русскую избу. На этом кончалось сходство. В три ряда поставленные столбы составляли стены. Средние столбы высотою метра в три оканчивались наверху грубым изображением человеческих голов, выкрашенных красной краской. Крайние соединялись со средними перекладинами, на них держалась кровля из листьев. Разделялось жилище на две комнаты. В большей по сторонам стояли широкие скамьи, на них — корзины с овощами и пустые тыквы для воды. На обтянутых рогожами стенах висели пики, жезлы, начальнические знаки и опять же красные истуканчики.

В благодарность за угощения на шлюпе и подарки старик предложил Беллинсгаузену во временное пользование не старую, но отвратительной наружности зеландку. Увидев её, капитан не удержался от смеха, потрепал приятеля-туземца по плечу и от предложения отказался. Надо полагать, первые европейцы подали зеландцам мысль торговать женским полом и поощряли их заниматься таким постыдным промыслом. Об этом писал и сварливый натуралист в команде Кука Иоганн Форстер, сообщая о девке по имени Тангари. Родственники подсунули её влюбчивому квартирмейстеру, а тот не решался привозить её на судно из опасения завести вшей, кишащих в её волосах.

При расставании старик вынес длинный резной жезл, который также заканчивался изображением человеческой головы с ракушками вместо глаз, в чём туземцы зело преуспели. Фаддей поначалу подумал, что этот жезл, похожий на алебарду, назначается ему в подарок, но, оказалось, старик желал его продать. Пришлось расплачиваться двумя аршинами красного сукна.

— Так-то, Михаил Петрович, дружба дружбой, а денежки врозь, — с весёлостью проговорил Беллинсгаузен находившемуся при этой сцене Лазареву.

Такой безобидный гешефт, куда ни шло, устраивал Фаддея, но он никак не мог поверить, что зеландцы занимаются каннибализмом. Эта мысль долго не давала ему покоя. Однажды за обедом, когда приятель-старик сидел рядом, он спросил, едят ли его сородичи человеческое мясо. Старейшина ответил, что он и сам охотно лакомится человечиной. Значит, Кук нисколько не сгущал красок, когда наблюдал, с каким удовольствием зеландцы поедали неприятелей, убитых в сражении. В 1772 году несчастный плаватель Марион и семнадцать его спутников пали жертвой туземцев. Посланные ему на помощь вооружённые матросы увидела изрубленные и уже изжаренные куски сослуживцев. В следующем году такая же участь постигла английского лейтенанта Рове и десять человек с ним по причине излишней вспыльчивости против островитянина, укравшего у матроса камзол. Когда с корабля приплыли морские пехотинцы и разогнали туземцев, то на берегу нашли одежду, головы, желудки и части тел своих товарищей.

Ну а вообще жители залива Королевы Шарлотты показались русским морякам хорошо сложенными и сильными. Обычай мазаться рыбьим жиром и охрой делают природный цвет их лица чернее. Женщины довольно жирны, замужние скоро теряют свежесть, но девушки миловидны и в красоте, блеске чёрных глаз, белизне зубов могли бы поспорить с европейками, несмотря на тёмный цвет лица и дикую татуировку. Туземцы любят пошутить, посмеяться, забавно передразнивают чужеземцев, искусны в резьбе, рыбной ловле, преуспели и в торговле, как, например, в сделке с Беллинсгаузеном, а ещё более с Завадовским, у которого однажды один местный наглец запросил за безделушку не менее как парадную шинель на волчьем меху.

Между родичами у них существует величайшая дружба. При смерти любимого человека они в глубокой печали раздирают лицо и тело острыми камнями и ракушками. С большим почтением они относятся к пожилым людям. Старцы занимают у них почётные места на совете, пиршествах и других торжествах.

В полной силе существует закон возмездия: кровь за кровь, смерть за смерть. Иногда они не убивают захваченных врагов из другого племени, а превращают в рабов, заставляя работать по хозяйству или заниматься ловом рыбы.

Как заметил Фаддей, зеландцы не соблюдают порядка во времени: спят и едят, когда им вздумается, вина не употребляют, ночуют в хижинах как попало, летом без всякой одежды, зимой накрываются дерюжками. Полено служит подушкой, камышовая циновка — тюфяком. Они редко моются и купаются. Основная их пища — рыба, моллюски, коренья, картофель, едят крыс и собак, которые из живности только и водятся на острове.

Зеландцы довольно гостеприимны. Если скажут иностранцу: «Приди», тогда можно надеяться на хороший приём и быть в уверенности, что ничего с тобой не сделают. Но если этих слов не произнесут, то жди беды. Первые европейцы изобразили новозеландцев в мрачных тонах. Но это происходило от незнания обычаев островитян. Они встречали иноземцев с военной церемонией, громом барабанов, флейт и дудок, воинственными плясками, что принималось за вызов к бою. Европейцы открывали огонь из ружей и пушек. Новозеландцы в свою очередь жестоко мстили пришельцам, которые попадали в их руки. Оттого и утвердилось мнение о зверствах и кровожадности туземцев Новой Зеландии, хотя гнусный каннибализм, даже связанный с суеверием и культами, их не оправдывал.

Пополнив запасы свежей воды, наловив рыбы и набрав диких овощей, в изобилии растущих на острове, шлюпы стали готовиться к дальнейшему плаванию. Зеландцы в последний раз вели обмен, отдавали свои ткани, копья, резные шкатулки, жезлы, кистени из зелёного базальта, боевые топорики за долота, пилы, зеркальца, огнива, бисер. Прощаясь, они искренне печалились, повторяя слова: «Э, э, э!» Один молодой островитянин хотел плыть на «Востоке», но товарищи едва уговорили его остаться. Горевал и старик, которого слушалась здешняя община, не привыкшая обуздывать свой нрав, и следовала всем худым и добрым движениям сердца. Он ласково обнимал Беллинсгаузена и тоже с болью тянул «э-э-э».

4 июня «Восток» и «Мирный» пошли на выход из Кукова пролива. Ночью ветер переменился на южный, противный. В малоизвестной узости пролива пришлось лавировать под зарифленными марселями. Загремел гром, град заплясал по палубам. Вспышки молний освещали горы и бунтующее море. Корабли едва успевали отходить от бурунов, разбивающихся о тёмные скалы.

К рассвету ветер ещё более озверел. Море кипело, точно в котле. Из низких туч сыпал то снег, то град. Из ущелий на близком берегу неслись вой и грохот, подобный грому. Эти страшные звуки рождали мысль, что в случае крушения незнакомые новозеландские каннибалы никого бы не пощадили.

«Господи, пронеси и помилуй!» — молился про себя Фаддей, отдавая команды вахтенному офицеру и рулевому.

В полдень 6 июня ветер немного поутих, небо прояснилось. Определили местонахождение. Вышло, что жестоким ветром шлюпы отнесло миль на шестьдесят внутрь пролива. Два дня проходили снова эти мили, а когда дошли до выхода, встречный ветер опять загнал корабли в бедовый пролив. Лишь через неделю после снятия с якоря удалось вырваться в открытое море. Фаддей повёл шлюпы к острову Опаро, лежащему южней тропической Полинезии. Переменные ветры, часто неблагоприятные, задерживали продвижение. До места добрались только к концу июня. Тотчас шлюпы окружили пироги. Стройные бронзовотелые опарцы безбоязненно взбирались на палубу и здоровались в моряками прикосновением носа к носу.

Но вскоре произошла неприятность на «Мирном». Один островитянин выдернул из шкафута железный сектор с фалрепом и бросился с ним в воду. В одно мгновение как по сигналу исчезли и его соплеменники. Лишь один старик по дряхлости не успел скрыться за бортом, его задержали. Лазарев, по примеру Кука в обращении с заложниками, объяснил знаками, что освободит старика, если туземцы вернут железный сектор. Он показал на пирогу, куда спрятали украденное. Старик подозвал людей в лодке подойти ближе, перекинулся с ними несколькими словами и, обернувшись к капитану, сказал, что в лодке ничего нет. «В таком случае ты будешь сидеть у нас хоть до потопа», — словами и жестами объяснил капитан. Видя, что старика не отпускают со шлюпа, опарец, укравший сектор, выдернул из него фалреп и поднял верёвку вверх, как бы спрашивая, не эту ли безделицу у него требуют. Потом стал шарить по дну лодки, показывая то дырявую корзину, то кусок камышовой подстилки, и делал знаки, что больше у него ничего нет. В конце концов, убедившись, что все его хитрости ни к чему не ведут, с большой неохотой достал спрятанный сектор и отдал на шлюп. Старик и его приятели стали бранить вора с такой комедией, что нетрудно было догадаться, кто же был если не главным виновником, но уж точно не противником воровства.

Другой опарец, побывавший в кают-компании «Востока», успел украсть спинку от стула и спрыгнуть с нею в воду. Когда же увидел наведённые на него ружья матросов, то испугался и вернул спинку. Следовательно, островитянам было известно действие огнестрельного оружия. Оно вызывало большой страх. Когда на «Мирном» выпалили из пушки, все туземцы бросились за борт.

Позже установилось согласие, начался обычный торг сувенирами. Комиссары просили жителей везти рыбу, свиней,кур, но островитяне предлагали немного раков и таро — клубней, похожих на картофель. Получив зеркальце, огниво или серёжки от Беллинсгаузена, они спешили за тем же к Лазареву. Одарённые на «Мирном», возвращались на «Восток», убеждая капитана, что ещё ничего не получали. Такое беззастенчивое попрошайничество оставляло неприятное впечатление, хотя большинство опарцев были стройны, крепкого телосложения, ловки и проворны, не обезображены татуировкой и краской. Художник Михайлов обратил внимание на юношу лет семнадцати. В отличие от сотоварищей, у него были светло-русые волосы, голубые глаза, нос с горбинкой, не возникало никакого сомнения в том, что его папаша — странствующий европеец — в своё время покорил сердце опарки и сотворил дитятю. Павел Николаевич нарисовал и его портрет, и нескольких туземцев, как бы сравнивая «белую ворону» в стае чёрных собратьев.

Опаро открыл тот же Джордж Ванкувер в 1791 году по пути от Новой Зеландии к островам Общества. Он назвал его так потому, что туземцы часто употребляли слово «опаро». Ванкувер не нашёл здесь удобного якорного места. Русские шлюпы тоже близко не смогли подойти к острову из-за мелководья, но в зрительные трубы хорошо рассмотрели островершинные хребты жёлто-красного цвета, водопады, леса на склонах и в низменностях.

Пошли далее к северу, к тропикам, встречая коралловые островки с кокосовыми пальмами. Фаддей решил посетить один из них. Спустили ялик с «Востока» и катер с «Мирного». С Беллинсгаузеном пошли мичман Демидов и живописец Михайлов, с Лазаревым — лейтенант Анненков, доктор Галкин и мичман Новосильский. Офицеры и матросы вооружились ружьями и пистолетами. К тому месту, куда хотели пристать, сбежалась толпа. Туземцы начали угрожающе размахивать пиками и короткими лопатками. Даже у женщин, стоявших в отдалении, были копья. Из рощи выбегали новые защитники. Они не на шутку готовились к сражению. Чтобы склонить их к миру, моряки принялись бросать им разные вещицы, их быстро подбирали, однако на берег не пускали. Из подарков они больше всего обрадовались валдайским колокольчикам. Фаддей бросил несколько штук, полагая приятным их звоном установить согласие. Но как только матросы брались за вёсла, островитяне снова приходили в ярость. Сделали несколько выстрелов дробью поверх голов. Женщины убежали в лес, а мужчины присели и стали плескать на себя воду, по-прежнему угрожая пиками и копьями. Настоящий выстрел, разумеется, вмиг разогнал бы толпу, но Беллинсгаузен помнил изустное повеление государя не употреблять огнестрельного оружия без крайней необходимости. Крайней необходимости выходить на берег при явной угрозе столкновения с туземцами у русских моряков не было. Решили вернуться на шлюпы.

Раздосадованный Лазарев всё же не удержался и приказал выстрелить из пушки. Мужчины снова начали плескаться водой, а женщины подожгли лес. Они явно не знали смертоносного действия оружия. Вероятно, думали, что белые незнакомцы хотят обжечь их огнём, вырывавшимся из стволов при выстреле, потому приседали и обливали себя водой.

Огонь длинной лентой обвил взморье, распустив по ветру шлейф белого дыма. Увидев ретираду, женщины подскакивали к воде, выразительно шлёпали себя по задам, глумясь и потешаясь, как бы говоря: «Что, взяли?!»

   — Фаддей Фаддеевич! Разрешите пальнуть по ним хоть солью! — вскричал Олев Рангопль, сидя на вёслах ближе к корме.

   — Не надо, Олев. Они дикие и не хотят пускать европейцев в свои хижины, — отказал Беллинсгаузен и через некоторое время добавил: — И, скорее всего, они правы...

Поскольку шестнадцатимильный атолл этот не обозначался на картах и не упоминался другими мореплавателями, Фаддей посчитал его за открытие и назвал именем командира Кронштадтского порта Антона Васильевича Моллера. Так на путевой карте появилось первое русское обретение в Тихом океане — остров Моллера.

Отсюда шлюпы направились к северу, чтобы, достигнув 16-градусной параллели, обратиться к западу и обозреть ещё неисследованное пространство океана между Сердитым морем и Опасным архипелагом. Первое было так названо амстердамским купцом Исааком Лемером, организовавшим в 1615 году экспедицию для поисков нового морского пути из Атлантического океана в Тихий в обход Магелланова пролива, и её начальником Уильямом Скоутеном за сильные ветры и дурную погоду. Опасным архипелагом Луи Антуан де Бугенвиль назвал пространство между 18-м и 19-м градусами южной широты из-за рискованного плавания между атоллами.

Плавание по 16-градусной параллели к западу оказалось самым счастливым для русских моряков. Почти каждый день они натыкались и описывали новые островки. Так появился на картах целый архипелаг Россиян с островами, названными Беллинсгаузеном именами известных в России людей, — графа Аракчеева, князя Волконского, князя Барклая-де-Толли, Ермолова, князя Голенищева-Кутузова Смоленского, Раевского, графа Остен-Сакена, Чичагова, графа Милорадовича, графа Витгенштейна, адмиралов Грейга и Крузенштерна.

Некоторые из островов были обитаемы. У одного из заросших пальмами атоллов Фаддей заметил лодку, которая спешила к судну.

Он приказал лечь в дрейф, обрадованный тем, что сможет установить дружественные контакты с туземцами. В пироге было два человека. Им сбросили с борта верёвочную лестницу. Один из них ловко взобрался по ней и смело взошёл на шкафут, намётанным глазом определил среди офицеров главного и протянул Беллинсгаузену крючки для рыбной ловли, сделанные из ракушек. Увидев, что эти поделки не заинтересовали пришельцев, он вынул из набедренного пояска небольшой свёрток, обмотанный кокосовыми волокнами, содрал их зубами, достал горстку мелкого жемчуга и высыпал на ладонь капитана.

   — И много такого жемчуга на острове? — жестами спросил Фаддей.

   — Нюй! Нюй! — ответил туземец словом, означавшим «много».

Он сообщил, что сам он не из простых людей, а вождь на острове Анюи и приехал на Нигер (он показал на лесистый остров поблизости) только для промысла.

   — А есть ли на Нигере женщины? — с шутливым вопросом обратился к нему Завадовский.

Вождь что-то крикнул своему соплеменнику, и тот быстро погнал пирогу к берегу.

По наступлении обеденного времени Фаддей пригласил гостя в кают-компанию и посадил возле себя. Тот ел всё, но с большой осторожностью, стараясь подражать другим офицерам.

После обеда на шканцах гостя одели в гусарский красный мундир. При троекратном «ура» Фаддей повесил ему на шею серебряную медаль с изображением российского императора. Чтобы придать большей важности медали, каждый из офицеров подходил к вождю, рассматривал её и удивлялся. Вероятнее всего, островитянин побережёт медаль, по крайней мере, до встречи с другими европейцами, тогда он узнает достоинство русского подарка, ибо медаль поможет скорее приобрести новых знакомых и, конечно, новые дары.

Между тем посланный на берег вернулся и привёз с собою молодую женщину, вяленых каракатиц, внутренности раковин, тоже вяленых, нанизанных на пальмовые волокна. В кают-компании капитан подарил женщине серёжки, перстень и кусок красного сукна. Она решилась тут же обернуть себя невиданной тканью от пояса до колен. С заметной стыдливостью, стараясь как можно более закрыть себя, она сняла свою рогожку, сплетённую из травы, и соорудила новую повязку. Женщина была невысока ростом, несколько полноватая, полногрудая, но хорошо сложена, с чёрными кудрявыми волосами, приятным смуглым лицом и пылающими глазами.

Михайлов сделал с неё портрет. К вечеру щедро одарённых гостей отпустили на берег.

На пути к известному и многонаселённому острову Таити увидели остров Макатеа. С северной его стороны берег походил на тёмные стены высокой крепости. Наверху качались от ветра кокосовые пальмы. А на мысу у самой воды заметили четырёх человек. Они махали длинным шестом с красной рогожкой. Фаддей послал лейтенанта Игнатьева, Михайлова, клерка Резанова и гардемарина Адамса. Лазарев тоже отправил ялик с лейтенантом Анненковым, лекарем Галкиным и мичманом Новосильским. Часа через три посланцы вернулись и привезли юношу лет семнадцати и мальчика лет девяти. На «Мирный» доставили подростков по пятнадцати и десяти лет от роду. С большим трудом, где жестами, где мимикой и малым запасом местных слов, от старшего дознались, что они с острова Анны (к юго-востоку от Макатеа). Буря отбила лодки с ними и родственниками от своего берега и вынесла на этот остров. Там оказались люди из враждующего племени. Родственников они убили и съели, а мальчики убежали в лес, прятались там в кустарниках до тех пор, пока неприятельские лодки не скрылись в море. Увидев шлюпы и наслышавшись, что белые людей не едят и не обижают, решились просить помощи.

Судя по всему, на необитаемом острове они провели немало дней. Но там росли хлебные деревья и кокосовые пальмы. Они сделали удочку с крючком из аспидного камня и успешно ловили рыбу. Подобно Робинзону Крузо, мальчики находили разные средства прокормиться и не испытывали большой нужды. Плоды кокосов с мякотью утоляли жажду. Скорлупа служила посудой. Широкие длинные листья укрывали от зноя. Из них они соорудили шалаш, навили верёвок, чтоб сотворить плот и уйти на нём к своему острову в случае попутного ветра. Из таких же верёвок их сородичи изготовляли арканы для ловли людей из враждующих племён. Круглые желтоватые плоды хлебного дерева величиной с человеческую голову, похожие на ананасы, содержали все нужные для жизни вещества. Матросы мальчиков остригли и вымыли, сшили для них рубахи, куртки и штаны из полосатого тика. Ребята оказались понятливыми, знали остров Таити, называя его Таичь. Черты лица у них были близки к европейским, а уж когда их одели, то они совсем перестали походить на дикарей. Наряд их немало забавлял, но не понравились башмаки. Они предпочли бегать по палубам босиком.

— Если провидение послало бы с ними нескольких девочек, глядишь, и на Макатеа началось бы народонаселение, — сказал с улыбкой Фаддей Завадовскому, недавно отболевшему тропической лихорадкой и в выздоровлении которого сомневался, ибо лекарства от частых перемен климата потеряли свою силу.

   — Очевидно, так населялись и другие, ныне многолюдные острова Великого океана, — предположил Иван Иванович.

На Таити Фаддей хотел побывать по нескольким причинам. Во-первых, там, на мысе Венеры, с большой точностью была определена долгота астрономами Грином и Байлеем, бывшими с Куком в его первом и втором плаваниях. Надо было проверить хронометры по этой долготе и точнее определить координаты обретённых островов, их положение относительно архипелага Общества. Во-вторых, там было много пресной воды, её запасы на шлюпах подходили к концу. В-третьих, в этом живописном месте он хотел освежить людей целебным береговым воздухом, свежими съестными припасами и фруктами, коих там произрастало в великом изобилии.

Рано поутру 21 июля 1820 года вся команда вышла на палубу и стала смотреть в ту сторону, где должен был открыться Таити. В девять часов Олев Рангопль крикнул с салинга:

   — Вижу берег!

   — Далеко?

   — Милях в пятидесяти!

Навели зрительные трубы. На горизонте синели очертания двух отдельных гор. По мере приближения новые горы вставали из-за моря, меняя контур общей картины. А к вечеру открылась и вся панорама острова с буйной тропической растительностью. Однако приставать к берегу в темноте не решились. Быстро, без сумерек, опустилась ночь. Побережье осветилось кострами островитян, а море — огненными струями рыбьих косяков. Напряжённо заблистали звёзды. Млечный Путь озарялся невиданным для северных жителей светом, близким к тому, какой бывает при сиянии луны. При таком поразительном зрелище моряки провели всю ночь, лавируя под малыми парусами, чтобы не удаляться от берега.

С утра пошли вдоль мыса Венеры. На острове было всё — и высокие горы, покрытые лесом, и ущелья, и водопады, и обрывистые скалы, и широкие долины с кокосовыми, банановыми и хлебными деревьями, и желтеющее взморье, но увеличенное в размерах и усиленное необыкновенной красотой.

Таити открыл испанец Квирос в начале XVII века. Но лишь спустя 160 лет в бухту, прикрытую мысом Венеры, вошёл капитан Самуэль Уиллс на корабле «Дельфин». Это случилось в 1767 году. С тех пор она стала излюбленным местом для стоянки прибывавших на Таити судов. Её назвали Матаваи, что означает «взгляд на воду», точнее, «вид на море». На её берегу лейтенант «Дельфина» Ферн поднял британский флаг, подчинив островитян власти английского короля. Вновь открытую землю он нарёк островом Георга III, а залив Матаваи стал королевским портом — Порт-Роялем. В 1777 году с яхты «Дафф» сошли первые английские миссионеры. Отсюда вместе с двумя учёными-астрономами Кук наблюдал за прохождением Венеры через солнечный диск. Во время второго плавания в 1778 году Кук подарил таитянскому королю Помаре I, кроме всего прочего, быка и трёх коров.

Через год в бухте Матаваи остановился бриг «Баунти» злосчастного капитана Уильяма Блая, о судьбе которого мы уже знаем. Затем прошло ещё несколько лет. Вожак мятежного «Баунти» Флетчер Крисчен готовил колонизацию другого острова — Тубуан, для чего закупил много свиней, несколько коз и кошек. Помаре, съев двух коров, отдал последних быка и корову, лишь бы англичане помогли ему расправиться с давним непокорным вождём на Тубуане. Но островитяне Тубуана оказали завоевателям упорное сопротивление, хуже того, выкрали весь домашний скот. К тому времени совсем старый бык околел ещё по дороге на Тубуан. Теперь обе стороны схватились в борьбе за последнюю живую корову. Побив из ружей более шестидесяти тубуанцев, матросы «Баунти» всё же вернули корову и тут же на поле боя забили и съели несчастное животное.

Все эти события мгновенно всплыли в памяти Фаддея при виде мест, где они происходили.

   — По курсу караван, разрешите дрейф, — проговорил Завадовский.

Впереди пирог шёл европейский ялик с двумя островитянами. Один из них, в белой коленкоровой рубашке, взобрался на борт. Волосы впереди у него были выстрижены, а сзади завиты в один локон, как у женщин. Капитан пригласил его в каюту. Он вошёл и тотчас сел.

   — Что вы имеете мне сообщить? — спросил по-английски Беллинсгаузен.

Туземец вынул из-за пояса письмо и протянул его капитану, объяснив, что оно от короля.

«Государь мой! Я послал лоцмана провести вас на матавианский рейд и буду рад вас видеть в безопасности на якоре. Ваш и прочее Помаре».

Другого лоцмана Фаддей отправил на «Мирный». Шлюпы взяли курс прямо на мыс Венеры, миновали коралловый риф, прошли узким проливом и заякорились неподалёку от берега в том месте, где останавливался Кук.

Сразу же их окружило множество пирог. Островитяне навезли лимонов, апельсинов, бананов, ананасов, кокосовых орехов, выменивая фрукты и плоды за безделицы. Лица у всех светились радостью, некоторые были совершенно наги. В одних набедренных повязках, кто в брюках, кто в куртке или камзоле, но без брюк. В числе гостей оказались и два бывших матроса — англичанин и американец. Последний, Уильям, некоторое время служил в Российско-Американской компании и несколько умел изъясняться по-русски. Он женился на красивой таитянке. Нынешний властитель дружелюбно принял его, отвёл удобное место для строительства дома на взморье. Беллинсгаузен взял его на шлюп переводчиком. Англичанина же отослал к Лазареву на «Мирный» в той же должности.

Уильям объяснил, что жители островов Общества миролюбивы, благонравны, все приняли христианскую веру. В правоте его слов убедился Фаддей, как только разрешил туземцам всходить на борт. Островитяне вмиг заполнили палубу, превратив шлюп в муравейник. Каждый ходил со своей ношей взад и вперёд, предлагал плоды, иные уже произвели торг и с любопытством рассматривали приобретённые русские вещицы. Чтобы не расстроить налаживающихся отношений и удержать умеренные цены, Беллинсгаузен поручил вести надзор за меною лейтенанту Торнсону и клерку Резанову.

После полудня на «Восток» приехал английский миссионер Генри Нот. На острова Общества он прибыл в 1797 году и с тех пор просвещает местных жителей. Поприветствовав русских моряков, Нот сказал, что скоро нанесёт визит король Помаре II. Через некоторое Бремя появилась двойная лодка — катамаран. На ней был сооружён помост, где сидел Помаре в лёгкой рубашке. Нижнюю часть тела прикрывал кусок белого полотна. Смуглое лицо, тёмные глаза с нахмуренными густыми бровями, толстые губы с чёрными усами и богатырский рост придавали ему вид истинно королевский.

На корме лодки под крышей наподобие верха русских кибиток находилась королева, от грудей до ступней завёрнутая в тонкую ткань. Лицо её украшали быстрые зоркие глазки и маленький ротик. Ей было лет двадцать пять. С нею же находились десятилетняя дочь в ситцевом европейском платье, сестра с малышом на руках и пригожие девушки свиты. На головах женщин топорщились венки из цветов и листьев.

Король взошёл первым, поздоровался с капитаном и офицерами, подождал, когда поднимется его семейство. Фаддей провёл всех в каюту, усадил на диваны. Несколько раз Помаре повторил слово «рушена» (русские), назвал имя Александра и, наконец, сказав «Наполеон», рассмеялся, давая понять, что дела в Европе ему известны. Королева, сестра её и другие девушки с интересом рассматривали убранство каюты, ощупывали материю на диванах, стульях, сукно на столе.

Пастор Нот, в совершенстве зная местный диалект, взял на себя роль переводчика. Беллинсгаузен пригласил к обеду, извинившись, что будет мало свежих кушаний, а всё солёное. Король, улыбаясь, сказал:

   — Я знаю, что рыбу ловят у берега, а не в глубине моря.

За стол сели по приличию и чинам: первое место занял Помаре, по правую его руку — королева, Нот и Лазарев, по левую — дочь и Беллинсгаузен. Сестра королевы выбрала место в углу, где ей удобно было нянчить маленького наследника. Гости ели охотно, исправно запивая кушанья вином. Поскольку вода на шлюпе была из Порт-Джексона и не совсем свежая, король приказал своему слуге подать кокосовой воды. Свитский вернулся с охапкой кокосовых орехов, виртуозно отбил молоточком верх и поставил на стол. Король показал, как надо смешивать вино с кокосовым соком и пить. Когда же он выпивал неразбавленное вино, то произносил тост, по английскому обычаю желая здоровья кому-либо, наклонял голову и касался рюмкой о рюмку. Отобедав, он потребовал сигар и кофе.

Помаре обратил внимание на то, что художник украдкой рисует его портрет, и забеспокоился. Тогда Фаддей показал ему свой портрет, кивнул на Михайлова, мол, делала та же рука. Король что-то сказал Ноту. Тот перевёл, что его величество желает видеть своё изображение с портретом русского капитана в руках. Фаддей ответил, что лучше будет, если он возьмёт в руки медаль, вынул из шкатулки серебряный знак с вычеканенным профилем государя Александра и вручил его королю островов Общества.

В то время, когда Михайлов рисовал Помаре, королева взяла сына у сестры и стала кормить грудью без малейшей застенчивости. На Таити, стало быть, матери не стыдились при посторонних исполнять нежнейшую свою обязанность.

Фаддей повёл короля на палубу, показал пушки, лафеты, канаты.

   — Можно пальнуть в честь его величества? — спросил озорной командир канониров Митя Степанов.

   — Давай.

   — Сколько?

   — Пятнадцать, чтобы потренировались в резвости.

Канониры постарались на совесть. Заученными движениями они быстро заряжали орудия и стреляли. Тут-то внешне невозмутимый монарх дал слабину — схватился за капитана и при каждом залпе прятался за его спину.

   — Это салют в вашу честь, — объяснил Беллинсгаузен, и, когда пастор перевёл его слова, явно польщённый Помаре начал благодарно трясти руку русскому начальнику.

Прибыли приближённые — главный секретарь, брат короля, исправлявший должность главнокомандующего, сановник — хранитель общественного кокосового масла, собираемого в пользу Библейского общества. Они уверили в истинной дружбе и намекали, что хотели бы на память получить подарок — кто ножичек, кто рубашку, кто топор или носовой платок. Беллинсгаузен одарил всех, вручив ещё и по серебряной медали.

К вечеру пришвартовалась ещё одна лодка q подарками от короля. Привезли четырёх больших свиней, множество кокосовых орехов, толчёной кокосовой мякоти, завёрнутой в пальмовые листья, сырых и печёных хлебных плодов, кореньев таро, ямса, бананов, яблок, сахарного тростника. Не имея почти ничего свежего, кроме неприятных на вид куриц, оставшихся от похода, моряки вдруг страшно разбогатели. К горам выменянных плодов прибавились и горы королевских подарков, заполнивших все помещения. Изобилие свежих припасов и любезное обхождение таитян понравились матросам.

Отправив семью и свиту домой на катамаране, Помаре оставался ещё некоторое время на шлюпе, чтобы в спокойной обстановке выпить рюмку-другую. Он сказал, что у него на острове делали ром, и много. Но поскольку таитяне от крепких напитков впадают в буйство, то король запретил изготовлять ром, хотя сам не последний охотник этого зелья. Беллинсгаузен при прощании подарил ему бутылку рома, Демидову приказал спустить корабельный катер, зажечь на носу два фальшфейера для освещения. Когда катер отошёл на некоторое расстояние, со шлюпа пустили двадцать две ракеты со звёздочками в честь его величества.

Возвратясь, Демидов сказал, что доставил гостя до берега напротив его дома, король попросил его немного обождать, вскоре пришёл с подарками. Лейтенанту отмерил восемь, а гребцам по четыре маховых саженей^[47] таитянской материи, сотканной из волокон хлебного дерева.

Ещё не взошло солнце, а островитяне на лодках с парусами уже спешили к шлюпу. Снова палубы превратились в буйный рынок. Плоды, диковинные раковины, кур туземцы меняли на русские сувениры. Толкучка стала мешать корабельным работам. Тогда Фаддей приказал Резанову взять на ялик разного товара, оттянуться за корму и там наладить мену, предпочитая брать только кур и лимоны.

Перепоручив заботы исполнительному Завадовскому, он вызвал Лазарева, и оба капитана поехали на прогулку по острову. Сначала навестили пастора Нота. Миссионер жил в своём просторном доме с женой-англичанкой. Хоть и не красавица, она была хорошим другом и скрашивала скучную жизнь пастора. Как и супруг, она не хотела возвращаться в своё отечество, считая себя счастливее на Таити.

По дороге к королю на взморье повстречали Михайлова и Симонова. Те охотно присоединились.

Неторопливо шагая по песку, живописец проговорил:

   — Среди туземцев я уже заметил некоторых похожих на европейцев.

   — Немудрено. Помните, от восставшей команды «Баунти» спаслись четыре англичанина с таитянками. Они обосновались на необитаемом острове Питкерн. Один из них, научившись делать самогон из корней растения ти, умер от запоя. Другому, грубияну и задире, раскроили череп топором. Остались бывший мичман Янг и матрос Смит. Как ребята управлялись с десятью женщинами, одному Богу известно. Тем не менее появилось многочисленное потомство. Оно подрастало. Пришлось для них открыть школу. После того как от воспаления лёгких умер Янг, некоронованным королём и супругом десятка полинезиек стал единственный мужчина на Питкерне — Алек Смит. Этот моряк из простой семьи, сам неграмотный, воспитывал и своих, и чужих детей, как умел. Каждый день проводил богослужения, знакомил своеобычную паству с заветами Библии. Этот «христианский рай» создал человек, которого в Англии ждала виселица. Впоследствии Алек назвал себя Адамом. В 1807 году у Питкерна задержался китобойный бот. Шкипер Фолджер и поведал миру об этом острове и его «творце». Сообщение подтвердили и другие моряки, побывавшие здесь после. Английские власти поняли, что существование этой заморской англоязычной общины выгодно для Британии и помиловали мудрого Адама Смита. Наверное, он царствует и до сих пор. Ну а дети и внуки разбежались по Полинезии. Может, кто-то из них попал и на Таити...

На пути встретилась речка. На другой стороне у пироги копошилась пожилая таитянка. Нот крикнул ей, чтобы она перевезла гостей. Старуха вошла в воду по колено, подтянула лодку и доставила русских с пастором на противоположный берег. Нитка бисера, полученная в награду за труд, обрадовала её настолько, что она засветилась, как молодая, и побежала в посёлок показывать украшение своим товаркам.

Солнце уже поднялось довольно высоко и стало припекать, но когда вошли в кокосовую рощу, то приятная прохлада освежила лица. В тени пальмовых деревьев стоял королевский дом, огороженный невысоким дощатым забором. Нот показал спальню, где стояли европейские широкие кровати, покрытые жёлтыми одеялами. Потом провёл визитёров к малому домику. Возле него на матах сидел, сложив ноги, Помаре с семьёй и завтракал. Поросятину он обмакивал в морскую воду, налитую в гладкие черепки от кокосовых орехов, и передавал мясо сотрапезникам. Все ели с большой охотой, облизывали пальцы, запивая кушанье кокосовым молоком.

Увидев гостей, король распорядился принести для них низкие скамейки, подать в стеклянных бокалах прохладного сока, поскольку Беллинсгаузен, Лазарев и Нот от еды отказались. Помаре стал расспрашивать, здоровы ли все, нравится ли им Таити, что общего есть у россиян и местных жителей. Михайлов отошёл шагов на шесть в сторону и начал делать набросок королевской семьи, сидящей за трапезой. Приближённые окружили художника, от души смеялись, и о каждой изображаемой фигуре рассказывали королю.

После завтрака Помаре вымыл руки, поманил Фаддея в домик, разгороженный на две половины. Одна из них служила кабинетом. У стены стояла двуспальная ковать, напротив — сундук с замком, шкатулка из красного дерева, полки с английскими книгами, картой земного шара. Он показал брегет, тетрадь начальных правил геометрии, переведённую на таитянский язык тем же Нотой. Помедлив, вынул из шкатулки чернильницу с пером и четвертушку бумаги.

— Не можете ли вы написать по-русски, чтоб подателю записки отпустили бутылку рому? — с робостью проговорил он, понизив голос.

Фаддей написал: «Выдать посланцу три бутылки рому и шесть бутылок тенерифского вина».

Тут вошли Нот и Лазарев. Король поспешно спрятал чернила, геометрическую тетрадь, часы и переменил разговор. Надо полагать, от Нота немало доставалось королю за грешное пристрастие к спиртному, поэтому Помаре побаивался пастора или просто не хотел его огорчать.

Нот пригласил гостей навестить секретаря Паофая. Однако дома того не оказалось. По просьбе миссионера жена отворила шкатулку и показала хранящуюся там книгу. В неё на таитянском языке секретарь записывал все заслуживающие внимания события.

Затем направились к дому Нота.

   — Вы видите сейчас кротких людей, — проговорил пастор. — На самом деле и здесь, и на соседних островах пролилось много человеческой крови. В 1767 году сюда попал Самуэль Уиллс и едва не потерпел кораблекрушение вот там, на Дельфиновой мели, — пастор показал на риф, через который местный лоцман проводил шлюпы с великой осторожностью. — Его окружили лодки туземцев и осыпали градом камней. Уиллс ответил картечью. Таитяне сделались услужливыми и ласковыми. Ими в то время правила Пурия, красивая женщина лет сорока пяти. Она познакомилась с командиром пришельцев и подружилась. На другой год на Таити попал французский командор Бугенвиль и переименовал остров в Новую Цитеру по причине множества пригожих женщин. Европейцам он представил этот остров как последний рай на земле. Однако вскоре случился переворот, владычицу свергли. В 1769 году сюда прибыл Кук. При нём таитяне начали войну с жителями других островов. Правители сменяли один другого. Очередной таитянский властитель Оту женился на своей родственнице — прекрасной Гидии. Первенца от этого брака безжалостно умертвили. У таитян существовал обычай: если у властителя родится сын, то последний считается королём, а родитель получает звание правителя. Такое положение не устраивало Оту, и он пошёл на преступление. Потом долго придумывал, как переименовать себя, и в конце концов назвался Помаре I. Слово это означает «простуда», но он принял его в память о болезни, полученной в одном из походов. Второго новорождённого сына родители убивать не решились. Его сохранили и назвали Помаре II. С ним-то вы и сидели недавно за завтраком...

   — Сколько лет сейчас королю? — спросил Фаддей.

   — Тридцать восемь.

   — Выглядит старше.

Нот печально вздохнул.

   — Ну а потом являлись на остров Уильям Блай на «Баунти», мятежный Крисчен, капитан Ванкувер, — продолжал пастор. — Мало стало стройных мужчин и прекрасных женщин. Войны, варварский обычай умерщвлять лишних детей, заразные болезни, перенятые от разгульных моряков-европейцев, произвели ощутимое опустошение. Я попал на остров с другими миссионерами молодым и пылким ревнителем слова Божьего. Тогда на Таити жило не меньше шестнадцати тысяч жителей. Сейчас десять.

   — Как вас приняли островитяне? — заинтересовался Лазарев.

   — О, это долгая история, — польщённый Генри Нот даже несколько смутился. — Надо сказать, местный жрец не препятствовал новому учению, даже уступил свой храм. Прежде всего я начал изучать язык, потом обошёл все селения острова, встречал ласковый приём и более или менее сочувственное отношение к христианскому учению. Вернувшись сюда, нашёл в храме короля и его приближённых. Они совершали жертвоприношение в честь их главного идола Оро. Я ужаснулся при виде висящих на пальмах перед храмом людей, принесённых в жертву истукану. Тщетно пытался образумить заблудших идолопоклонников, но меня никто не слушал.

   — Древние славяне тоже раньше были язычниками, — проговорил Лазарев.

   — Замечу, потом сильно помог мне Помаре I. На другой день после языческого праздника он объявил, что великий Оро желает быть перенесённым на полуостров Таиа-Рабу. Поднялся страшный шум, но по знаку короля воины схватили истукана и увезли туда. Началась междоусобная война. Помаре то терпел поражение, то побеждал. Умный, храбрый, с сильными страстями, которые, однако, умел сдерживать, он, вопреки обычаю, сохранял власть и при совершеннолетнем сыне, покровительствовал миссионерам, оставаясь более тридцати лет главным вершителем судьбы Таити. Умер он скоропостижно на пятьдесят пятом году жизни в 1803 году. Его власть законно перешла Помаре II. Некоторое время мальчиком он был при Куке, видел богослужения. Начал учиться читать и писать. А войны продолжались. От греха подальше мы переселились на более спокойный остров Женщин (Вагине). Постигнув язык, составили таитянскую азбуку, перевели катехизис. Потом я переехал на остров Эймео в этом же архипелаге Общества, построил часовню, начал вести службы. Вскоре сюда переселился изгнанный с Таити Помаре II. Несчастья пошли ему на пользу: божественное учение озарило его душу, по внутреннему убеждению он принял христианскую веру. И вот как это сделал. Велел сварить черепаху и подать её к обеду. А черепаху есть запрещалось без известных обрядов в храме и пожертвования самых лакомых кусков идолам. Помаре же съел её, ничего не оставив истуканам. Соплеменников обуял ужас. Все думали, что земля разверзнется и поглотит грешника. Конечно, с королём ничего не случилось. Он спокойно встал и сказал окружившим его людям: «Теперь вы сами видите, что ваши боги лживы и бессильны. Они бездушные чурки и не могут ни вредить, ни благодетельствовать» . Эта простая речь и наглядный урок подействовали на приближённых так сильно, что многие тут же стали креститься, даже великий жрец на Эймео объявил себя христианином и бросил в огонь всех идолов...

Нот рассказывал об этом не без гордости. Он считал, что теперь главная цель его жизни достигнута, но тогда, в начале своего подвижничества, ещё предстояло претерпеть много бед.

   — Таити, оставшись без короля, предан был всем ужасам безначалия и разврата, — продолжал пастор. — Дикари тем и занимались, что перегоняли из растений пьяный напиток, напивались до бесчувствия, приходили в бешенство, резали друг друга. Но остались и благоразумные люди. Они объявились однажды на Эймео и уговорили Помаре вернуться на погибающий остров. Однако ещё несколько лет христиане боролись с закоренелыми язычниками. Скоро исполнится пять лет после последней битвы. Язычники решили напасть на короля и его воинов в воскресенье 12 ноября 1815 года, когда все были на молитве. Со знаками Оро и с дикими воплями они набросились на верующих. Поначалу королевские воины оробели и попятились. Но Помаре крикнул: «Не бойтесь! Бог защитит нас!» В кровавом и долгом сражении победу всё же одержал Помаре. И тут он совершил уже не физический, а нравственный подвиг: пощадил побеждённых, даже с почестью похоронил убитого их вожака. Подобного великодушия ещё не знали на Таити.

С этими словами пастор поднялся со скамьи и повёл моряков дальше.

   — В прошлом году в нашей церкви Помаре объявил о создании Совета старейшин. С помощью Совета он составил несколько законов на первый случай: за умышленное смертоубийство наказывать смертью, за воровство — мостить площадь перед церковью и обкладывать берег камнями, уличённых в прелюбодеянии приговаривать к работам на строительстве домов и лодок. Теперь под кротким управлением малого числа указов и благоденствуют жители Таити и других островов Общества... Многие из таитян пишут и читают. Раньше книги Священного Писания печатались в Порт-Джексоне, позже привезли печатный станок и латинские буквы сюда. Помаре сам набрал первую страницу и сделал на станке оттиск. За книги островитяне расплачиваются кокосовым маслом. Его охотно покупают в Порт-Джексоне, оттуда отправляют дальше в Англию, где оно в большой цене.

В доме Нота супруга пастора подала кокосовый сок. Напиток этот не только утолил жажду, но быстро прогнал усталость. При зное дня он показался лучшим из всех известных напитков мира. Михаил Петрович, более владевший английским языком, сказал, что как ни прелестен Таити, но скоро придётся расставаться.

   — Разве вам надоели хозяева? — улыбнулся старый Нот.

   — Что вы?! Но у нас инструкции, коими руководствуемся... Вот нальёмся водой и пойдём.

   — А я хотел познакомить вас ещё с моим другом, вторым человеком в этом государстве.

   — Почему мы его не видели среди наших гостей?

   — Он слишком стар для визитов, но будет польщён, если вы навестите его.

   — Что ж, идёмте, — произнёс Фаддей.

По дороге Нот показал место, где раньше стоял морай — храм идолопоклонников. Капитан Кук описывал, какого огромного труда стоило его строительство. Теперь от него остались одни развалины.

На взморье в небольшом шалашике на чистых рогожах сидел старик в белом тонком платье. Бледность его лица, впалость глаз показывали, что он давно болеет и нет надежды на выздоровление. Около него играли дети — дочь лет десяти и мальчик пяти годков. Смышлёныши подали белым гостям скамеечки и остались за спиной отца.

   — Генри, спроси русских моряков, не желают ли они подкрепиться пищей? — хоть худо, но по-английски произнёс старик.

   — Благодарим, мы пока сыты, — ответствовал Лазарев.

   — Тогда извольте откушать кокосов, — старик кивнул слуге, тот исчез в пальмовой роще и принёс орехов.

Нот сказал, что хозяина зовут Маноно. Когда-то он управлял островом, был первым вельможей при короле, хранит дюжину небольших пушек и 24-фунтовых каронад, оставленных англичанами.

Маноно стал расспрашивать русских о здоровье, есть ли у них дети. Услышав от Беллинсгаузена, что у него пока нет семьи, Маноно сильно удивился. Он никак не мог уразуметь, что у мужчины в расцвете здоровья и сил нет жены и детей.

   — Размножаются птицы, цветы, деревья, рыбы, а человек — высшее создание Божье — тем более должен оставить хорошее потомство, — с ноткой назидания произнёс он.

У Маноно уже было пять сыновей, но он больше, видимо, любил последних своих детей. Когда Фаддей подал мальчику ножичек, а девочке зеркальце и научил пускать «зайчиков», Маноно порозовел от благодарности.

Вернувшись на «Восток», Беллинсгаузен приказал готовить праздничный обед для короля. Признаться, ежедневные гостевания уже стали изрядно надоедать. Они отвлекали от дел, раздражали однообразием и разгулом. Хотя вахтенные офицеры пускали на шлюп только начальников, те приводили толпы своих приятелей. С волчьим аппетитом они поедали масло и курятину, пили грог. Графины с напитком, приготовленным из рома, сахара и лимонного сока, опустошались быстро. Сначала капитан отдавал распоряжение дельному, расторопному, весёлому денщику Мише Тахашикову вновь наполнять графины, но когда их снова опорожняли, Фаддей нередко оставлял графины пустыми. Тогда король и его люди сами начинали звать: «Миса! Миса!» Когда денщик откликался на их зов, ему показывали на пустые ёмкости. Мишка собирал графины поспешно, но возвращался медленно, всё более и более разбавляя грог водою. За такую хитрость его невзлюбили и считали жадным.

Когда приехал Помаре и за большим столом кают-компании устроилось его семейство и приближённые, Фаддей представил двоих мальчиков, спасённых на Макатеа. Король долго расспрашивал их, смеялся, передразнивал, когда они рассказывали о том, как спасались от людоедов, исполняли их ритуальные кривляния перед тем, как резать и варить захваченных пленников. Выпив, он помрачнел и спросил:

   — Где собираетесь жить дальше — на шлюпе или у меня на острове?

   — На острове, — ответили мальчики.

   — Пиофай, — повернулся король к своему секретарю. — Бери старшего, а младшего пусть усыновит мой брат. — Он остановил взгляд на военачальнике, который с радостью согласился: никакого труда не составляло прокормить лишнего ребёнка на благодатной земле Таити, где хлеб, плоды, сладкий сок буквально валялись под ногами, а прибрежье кишело рыбой.

После пиршества на «Востоке» король изъявил желание побывать на «Мирном». К борту подали его катамаран. В лодку набилось столько народу, что она едва держалась на поверхности. Михаил Петрович поил гостей тем же грогом. Помаре скоро проголодался и приказал слуге принести из лодки печёных клубней ямса. Лазарев распорядился подать жареных куриц. Островитяне с поспешностью набросились на птицу, хотя на «Востоке» недавно плотно обедали.

Королева нашла случай вызвать капитана в другую каюту и, оставшись наедине, попросила дать ей с собой бутылку рому.

   — Я уже послал королю, — сказал Лазарев.

   — Он всё выпьет один и не даст мне ни капли, — сердито произнесла королева.

Михаил Петрович презентовал ей две бутылки. Их она ловко спрятала под свои одежды и вышла к пирующим.

В воскресный день, к удивлению моряков, на шлюпы не приехал никто. Переводчик Уильям сказал, что все жители по выходным справляют богослужение. Фаддей отпустил матросов на берег мыть бельё и гулять сколько кому захочется. Сам же с Лазаревым, Завадовским и другими офицерами шлюпов, не занятых вахтою, поехал в церковь. Около неё встретили много детей, а взрослые готовились слушать проповедь Нота. Королева несколько подвинулась и пригласила Фаддея сесть рядом. По людям, одетым в праздничные платья, можно было судить, как менялась европейская мода за последние 150 лет. Кто нарядился в камзол эпохи Кромвеля, кто во фрак, кто в куртки матросов разных стран, побывавших на острове, ещё более пестро выглядели женщины в платьях невероятных покроев и длины, но все носили на головах зонтики из пальмовых листьев и цветов.

Пастор произнёс проповедь с большим чувством и подъёмом. Островитяне слушали не шелохнувшись, с неослабевающим вниманием, как прилежные школьники любимого учителя. Потом слаженно пели псалмы. Расходились по домам чинно, неторопливо, как бы очищенные от мирской суеты. Подарков они не принимали, как ни велико было желание их получить.

Зато в понедельник торг разгорелся с новой силой. В ход неожиданно пошли серёжки. Мода капризна. Сначала островитяне их брать не хотели, считая бесполезными. Но вот появилась в серёжках одна знатная дама, за ней другая... Мода перекинулась к простолюдинкам. Женщины требовали от мужей и родственников выменивать именно эти украшения.

Король, прибыв на шлюп к обеду, преподнёс Беллинсгаузену три жемчужины крупнее горошины и попросил показать подарки, которые капитан намеревался послать ему на прощание. Он осмотрел шерстяные одеяла, куски красного сукна, фламандского полотна^[48], полосатого тика^[49], ситца с разными узорами, платки, зеркала, ножи, опоры, стеклянную посуду и остался доволен. Но через некоторое время Помаре дал понять, что ему больше нравится белый коленкор^[50] и миткаль^[51], ибо его одежда шилась именно из этих тканей. Пришлось расстаться с собственными полотняными простынями.

   — Только прошу эти вещи не отсылать с моими приближёнными, — проговорил король шёпотом. — Когда стемнеет, я пошлю за ними доверенного человека.

Очевидно, он опасался, что чиновники, увидев подарки, непременно захотят иметь то же самое.

   — Скажите, ваше величество, почему ваши подданные не продают свиней? — спросил Фаддей.

Король сознался, что со свининой у него возникла проблема. На острове Эймсо миссионеры строили небольшой бриг. А он снабжал их лесом и другими материалами, рассчитывая на свою долю. Но когда судно сошло со стапелей, миссионеры предложили купить его полностью, запросив 70 тонн свинины. Помаре опрометчиво согласился с их условиями и теперь расплачивается, запретив таитянам есть и продавать свиней.

Зная о том, что русские уже запаслись водой, овощами и фруктами, даже заготовили впрок несколько бочек лимонов и апельсинов и собираются вот-вот отправиться в дальнейший путь, король сказал:

   — Некоторые горячие головы, без сомнения, захотят пойти с вами. Я прошу не брать моих людей с собою. Их и так на Таити становится меньше и меньше.

   — Хорошо, — кивнул Беллинсгаузен.

Во вторник Помаре привёз на «Восток» шесть свиней, на «Мирный» — четыре, много плодов и кореньев, годных в пищу во время похода как противоцинготные средства. Переводчик Уильям, несмотря на запрет, отдал матросам «Востока» ещё четыресобственных свиньи. За них, а также за труды в должности переводчика у офицеров капитан щедро одарил бывшего американца одеждой, порохом и свинцом, поскольку он имел своё ружьё.

Порадовал Фаддей и слугу-охранника короля, надев на него лейб-гусарский мундир и повесив через плечо морскую саблю.

   — Нынче вечером, когда ветер задует с берега, я намерен сняться с якоря, — сказал Беллинсгаузен Помаре.

   — Зачем так спешить? Ваши матросы ещё не отдохнули.

   — Не могу. У меня есть приказ от Адмиралтейства и государя.

   — Подождите! — вдруг вспомнил что-то король и сказал несколько слов слуге, который занимался обновками.

Через некоторое время слуга появился с большим свёртком. Король передал его капитану:

   — Знаю, у вашего императора есть много лучших вещей, но пусть к ним прибавится и эта циновка, её с любовью делали руки моих подданных. Может, в холодной России вы вспомните о нас, затерянных в Великом океане.

С печалью он простился и с другими моряками, одарив каждого местными диковинами, позже перекочевавшими в музей Адмиралтейства. Сойдя в лодку, он потупил взор и стал что-то шептать про себя. Очевидно, читал молитву. Страсть к крепким напиткам расстроила здоровье, но не поколебала веры^[52].

Глава седьмая «Великий снег»

1

Фаддей проснулся рано и почувствовал какую-то пустоту. После шума, гвалта, неприятных для слуха выкриков и толкотни островитян, с утра до позднего вечера осаждавших шлюпы, тишина показалась непривычной. Доносился лишь мирный шелест волн. Как всегда, он мысленно прикинул дела, которые следовало выполнить в этот день. Перво-наперво надо устроить большую приборку, привести военный корабль в пристойный вид. Только как разместить бурты арбузов, тыкв, бананов, кокосов, хлебных плодов, фруктов и таро? Все складские палубы забиты до отказа, жилые каюты и лазарет превратили в хранилища.

Подумав о лазарете, Фаддей в который раз отметил могучую целебную силу субтропиков. В этих местах капитан-лейтенант Завадовский быстро оправился от болезни, поздоровели, повеселели матросы, у Губея Абдулова и Степана Сазонова исчезли цинготные пятна. Да и на себе испытал Фаддей благодатное влияние здешнего климата, словно помолодел лет на двадцать. Он выскочил из постели и начал делать разминку. Уловил чутким ухом движение денщик Мишка Тахашиков, тут же притащил кувшин с водой для умывания и обтирания, сбегал на камбуз за кипятком, приготовил пену для бритья. Мишка умел делать всё. Родом из Мезени на Беломорье, он привык с детства ко всяким работам и во всём был горазд: при авралах быстрее всех взбегал к парусам, проворно конопатил, клепал, чистил, мыл, строгал, латал, тесал, вкусно готовил для капитана и господ офицеров. Прекрасно пел народные песни, однако предпочитал озорные частушки. Безошибочно уловив настроение капитана, он заводил, разговоры на те или иные темы, но иногда и помалкивал. Обкатанно кругленький, с бедовыми кроличьими глазами, пушистыми овсяными ресницами, говорил скороговоркой, нажимая на «о»:

   — Шлюп загадили, не проехать, не пройти...

   — А куда девать?

   — Куда, куда... В мешки да на руслени!

   — А вдруг шторм?

   — До штормов далече. Подъест братва.

   — Кумекаешь, Мишка.

   — Так ведь, пока умный раздевался, дурак реку переплыл. Кое-что можно подвесить под марсы и к штангам. А коль лимоны останутся, скажу коку от вашего имени, чтоб промыл в пресной воде да в кадки с красным перцем и рассолом, как огурцы солят. Ежели ещё останутся, пусть сок жмёт.

   — Кок же солил. Чай, знает.

   — Знает, толстобрюхий... Не уследил за ним. Не до него было, сами видели, всё гостей потчевал да принимал.

   — Знаю, как потчевал. Скряга ты, Мишка!

   — Да если бы грога было море, они бы и то вылакали!

Говорить-то денщик говорил, но дело делал, накинул на Беллинсгаузена простыню, чтоб мундир не замарать, поправил на ремне бритву, осторожно провёл лезвием по щекам и подбородку, приноравливаясь к качке.

   — До завтрака далече. Чаю прикажете подать?

   — Давай чаю.

Мишка исчез и вернулся, будто поднос с чаем и белыми сухариками за дверью стоял.

После чая Фаддей вышел на шканцы. Там стоял на вахте лейтенант Торнсон.

   — Идём норд-ост десять. Миновали Тетуроа, — доложил Константин Петрович.

   — Где «Мирный»?

   — Отстал. Я убавил парусов, чтоб догнал.

Беллинсгаузен уважал Торнсона. Несколько щеголеватый, белокурый офицер с породистым правильным лицом, закончил Морской корпус в 1809 году с отличием. На балах дамы не сводили с него глаз, мужчины пророчили счастливое будущее. Он и вправду был большим умницей, много читал, много знал. Только коробила Фаддея его прямота. Честная душа лейтенанта взрывалась, когда заходил разговор о российских порядках. В спорах, особенно ожесточённых с мичманом Демидовым, он нехорошо отзывался о государе императоре, самодержавном праве. Но службу выполнял с усердием, вахты нёс бдительно, с ответственностью, так что Беллинсгаузен с Завадовским всегда были спокойны при дежурствах Торнсона.

Фаддей спустился со шканцев, прошёл мимо груд фруктов, накрытых брезентом, под марсами, поглядел за борт на руслени. «А ведь и впрямь можно овощи и фрукты на русленях разложить».

Склянки пробили семь. Подъём. Выскочили на палубу служивые, помылись, побрились, позавтракали. В восемь капитан скомандовал:

— Равнение на флаг. Смирно! Флаг поднять!

Палочки Чуркина заплясали на барабане, запела флейта Диакова. Команда замерла в строю. Родной Андреевский флаг побежал вверх по мачте, сделалось на сердце торжественно и радостно.

С весёлостью матросы набросились на работу. Подвешивали мешки со съестными припасами за кормою и над русленями, под марсы и на штангах. Освободив палубы, начали драить их до белизны слоновой кости, чистить медные части, чтоб солнце взыгрывало. Таитянские пики, кистени, щиты, кораллы, одежды и другие редкости укладывали в ящики со стружкой и уносили в глубины трюмов. В обед хлебали щи с мясом заколотого накануне хряка весом шесть пудов. Ту же свинью ели и матросы «Мирного», догнавшего «Восток». Капитаны договорились колотить свиней не в один день, а по очереди и делить мясо, чтобы оно не портилось в знойное время. К вечеру, отмыв даже самые глухие углы, развели в печках огонь, просушили и очистили воздух в каютах, и шлюп засиял прежней чистотой.

В 1816 году по этим местам проходил капитан-лейтенант Коцебу на бриге «Рюрик», снаряженном на деньги государственного канцлера Николая Петровича Румянцева. Он увидел и дал название двум открытым островам — Рюрика и Крузенштерна. Описи же и точных замеров не сделал, эту работу выполнили Беллинсгаузен и Лазарев. Более того, они натолкнулись ещё на пару островов, не обозначенных на карте Эрроусмита. Их причислили к архипелагу Россиян, назвав именами Лазарева и шлюпа «Восток».

Вскоре увидели третий остров с толпой совершенно нагих туземцев с пиками и палицами. Они бежали вслед за шлюпами по берегу и выкрикивали угрозы. Обойдя южный мыс, моряки усмотрели в тени кокосовых пальм селение и несколько лодок, укрытых листьями, чтобы они не рассыхались на солнце. Такие же лодки, только на воде, подошли с другой стороны. В каждой из пирог сидело по шесть-десять гребцов с распущенными волосами. Им кинули медали на проволочках для ношения на шее вместо украшений. При виде топора они не изъявили радости. Фаддей велел плотнику перерубить топором кусок дерева. Только тогда они узнали цену орудия и обрадовались подарку. В ответ они бросили несколько кокосовых орехов, оказавшихся гнилыми. Надо полагать, их привезли для того, чтобы обмануть пришельцев. Держась за опущенные с борта верёвки, они нагло пытались обрезать концы акульими челюстями, употребляемыми вместо пил. Другие стали швырять на палубу куски кораллов, которыми можно было ранить человека. Холостой выстрел более ободрил, нежели устрашил вероломных туземцев. Фаддей сказал Демидову:

   — Митя, пальни-ка солью вон в того зачинщика.

Мичман выстрелил. Раненный в мягкое место заверещал, волчком закрутившись в лодке. Остальные лодки разбежались в разные стороны. «Мирный» дрейфовал в это время далеко под ветром. При встрече Лазарев рассказал, что один островитянин пригрёб к шлюпу, но никак не соглашался взойти на борт. Капитан повелел с другой стороны спустить ялик. Туземец его не видел. Матросам удалось скрутить дикаря и поднять на палубу. Любопытство побороло его страх. Он начал оглядываться по сторонам, трогать незнакомые предметы и выть от удивления.

Этот клочок суши посреди океана с негостеприимными жителями Беллинсгаузен отличил именем недавно родившегося наследника — великого князя Александра^[53].

Четвёртый обретённый остров окружностью пять с половиной миль назвал капитан именем живописца Михайлова, а пятый, неподалёку, примерно такого же размера, — астронома Симонова.

Когда опустилась ночь, вахтенные сожгли фальшфейер, чтобы показать «Мирному» своё нахождение. Ответный огонь зажёгся вдали к северо-западу. Шлюп смело пошёл в темноте, так как ещё до сумерек с салинга не увидели никаких островов и препятствий. Впереди показалось мерцающее белое зарево. Оно то гасло, то разгоралось вновь. Увлечённый этим зрелищем вахтенный офицер Лесков поначалу не услышал гула.

   — По форштевню бурун! — крикнул Олев Рангопль, стоявший на руле.

Лесков прислушался. Гул от разбивающихся о рифы волн нарастал. Когда встревоженный Беллинсгаузен выскочил на палубу, гул уже перешёл в рёв. Он тотчас приказал поворотить через фордевинд на другой галс. При этом манёвре корма оказалась так близко от мели, что, несмотря на темноту, ясно различались фонтаны. Если бы стали поворачивать через оверштаг, то есть носом, или опоздали бы с фордевиндом на минуту-другую, погибель стала бы неизбежной.

2

Утром за сплошной грядой злополучного рифа рассмотрели гористый остров Оно, причисленный Куком к архипелагу Общества. Множество парусных лодок на отводах-балансирах спешили к русскому кораблю. Первой прицепилась к шлюпу лодка с тремя островитянами, двое из них бесстрашно вскарабкались на палубу, один остался в пироге, однако от большого хода шлюпа её развернуло поперёк и опрокинуло. Беллинсгаузен поспешно велел лечь в дрейф и бросить спасательный конец. Туземцы немало не озаботились происшествием, даже развеселились, глядя на барахтающегося в воде земляка.

Вскоре пристали и другие лодки. Верхняя палуба заполнилась весёлым, дружелюбным народом. В толпе оказалось несколько старшин и два сына короля. Капитан одарил их медалями, ремесленным инструментом, велел Мишке приготовить и подношение для короля, который оставался на берегу. Среди туземцев чем-то выделялся один из приближённых по имени Пауль. Зная несколько английских слов, а больше жестами, он объяснил, что сам с другого острова, сюда был занесён бурей и здесь пользуется расположением жителей. Через некоторое время он потянул Фаддея за шкафут, показал рукой на приближающуюся пирогу с парусом и произнёс:

— Это король Фио.

Король, пожилой мужчина высокого роста с седыми, тщательно причёсанными волосами, смуглолицый, черноглазый, с повязкой вокруг бёдер, приветствовал мореходов, пожелал, чтобы русский начальник со своими помощниками сел с ним на шканцах прямо на пол. Рядом с ним расположились другие вожди. Он отдал Паулю ветку с двумя зелёными орехами. Тот, держа ветвь на вытянутой руке, громко начал петь. Потом все хором исполнили ещё одну песню и захлопали в ладоши и по ляжкам. Беллинсгаузен с Завадовским поняли, что островитяне совершили обряд дружелюбия. Фаддей надел на шею короля серебряную медаль, подарил пилу, топоры, ножи, посуду. Он уже не надеялся на пути к Порт-Джексону встретить новые острова и потому ничего не оставлял. Король отослал дары на берег, а за чаем сказал, что и прежние вещи, посланные через сыновей, он получил и признателен русским за их доброту и щедрость.

На другой день островитяне навезли множество снеди, оружия, украшений.

   — Заметьте, Иван Иванович, как разнятся туземцы друг от друга, хотя и живут неподалёку, — сказал Фаддей Завадовскому. — На одних островах мы встречаем совсем диких и злых, на других, как здесь, доверчивых и мирных...

   — Не скажите, — не согласился Завадовский. — Посмотрите, какие шрамы у многих из них. Это не ритуальные наколки. Да и сколько копий и дубин они навезли!

С приближением ночи туземцы заспешили на берег. На шлюпе остались король, Пауль и ещё один старик, похоже, наставник его величества. Они отужинали с офицерами в кают-компании, позабавились ракетным огнём, но ещё более их заинтересовал магнит. Лейтенант Торнсон на лист бумаги положил иголку, снизу стал водить магнитом. Иголка стала бегать и кружить. Король с опаской отодвинулся от Торнсона.

   — Похоже, он принял меня за нечистую силу, — улыбнулся Константин Петрович.

Утром снова окружила шлюп флотилия парусных лодок. Сыновья Фио привезли двух свиней, за что старший получил пистолет со свинцом и порохом. Страстный любитель всякого оружия Митя Демидов показал, как обращаться с пистолетом в схватках с неприятелями. Фаддей насыпал королю семян разных русских овощей. Урок Фио усвоил скоро, поскольку сам занимался земледелием.

Островитяне наперебой звали погостить у них на берегу, но посылать гребные суда без натуралиста Фаддей не стал, ибо в этом случае надо было бы искать надёжную якорную стоянку, терять несколько дней, чего позволить себе не мог, поскольку в южном полушарии приближалась весна, в Порт-Джексоне он хотел заменить степс бушприта, который оказался совершенно ненадёжным. Жители долго провожали шлюпы, держась за ахтертай, и отпустили только тогда, когда увеличился ход и волны начали опасно прижимать пироги друг к другу.

30 августа, в день именин государя Александра I, погода позволила Лазареву и его офицерам прибыть на «Восток». Попивая грог, моряки вспоминали любезное Отечество, родных и друзей. Уже стемнело, как с бака закричали:

   — Человек за бортом!

   — Положить марсель на стеньгу! — послышалась команда вахтенного офицера Лескова.

Все выскочили из кают-компании наверх.

   — Докладывайте! — потребовал капитан.

   — В море упал матрос. Я послал его закрепить кливер. Он шёл по бушприту назад и, очевидно, оступился.

   — Кто?

   — Блоков.

Фаддей хорошо знал Филиппа Блокова. Это был здоровый и проворный матрос. Не верилось, что беда случилась из-за неосторожности. Но пока раздумывать было некогда.

   — Разрешите спустить ялик? — подал голос удручённый Лесков.

   — Немедля!

В ялик прыгнул нетерпеливый Анненков с «Мирного». В руках он держал фонарь. Лейтенант искал упавшего, кладя руль то вправо, то влево. Со шлюпа пускали ракеты, жгли фальшфейеры, вслушивались в тишину — не донесётся ли крик. Но шумели только волны, да в чужом небе безмятежно мигали звёзды.

   — Утонул, страдалец, — удручённо проговорил кто-то из матросов.

Час поисков результатов не дал. Анненков вернулся на шлюп.

   — Пусто, — произнёс он, отдавая фонарь капитанскому вестовому.

   — Где ж найдёшь? Упал же при большом ходе и волнении, — как бы про себя вымолвил Торнсон.

Опечаленные не меньше хозяев гости вернулись на «Мирный».

Фаддей окинул взглядом столпившихся вокруг матросов. При мерцающем свете фонарей их лица показались бледными, как у покойников.

   — Краснопевцев! — позвал он тимермана.

Из толпы выдвинулся старший плотник. Беллинсгаузен кивком пригласил его в свою каюту. Он знал, что Блоков и Краснопевцев были земляками с Псковщины, дружили, несмотря на разницу в корабельной иерархии, один был простым марсовым и получал 15 рублей 10 с половиной копеек в год, другой же — целую сотню, но ели из одного котла, вели задушевные беседы, заступались один за другого, если среди братвы возникали трения.

Усадив тимермана в кресло напротив, Фаддей попросил:

   — Василий, скажи, было ли что на душе Филиппа в последнее время?

   — Особого не замечал, — задумчиво ответил Краснопевцев и неожиданно встрепенулся. — Больно сильно по деревне томился. У него мать осталась с семью младшими сёстрами да братьями. А отец уж перед самым нашим походом помер, грыжа в гроб вогнала.

   — Что ж мне не сказал?

   — Так ведь кому из нас сладко? Филька сам в поход напросился, хотел свет повидать, да чужбина ночью показалась. Источила душу как червь.

   — Ты предполагаешь, что сам?..

   — Про это не говорю. А вообще смерть часто поминал, особливо после Таити.

«Надо у Лазарева Дионисия брать. Пусть на «Востоке» послужит», — подумал про себя Фаддей, вслух же произнёс:

   — Скорее всего, поскользнулся наш Блоков. Качка была, темень...

Краснопевцев бросил на него быстрый понятливый взгляд и, потупившись, согласился:

   — По нечаянности сгинул, по недосмотру. Разрешите идти?

   — Иди... А про грех добровольный и сам не думай, и других не смущай.

   — Неужто не понимаю? Да ещё перед новыми льдами и великими снегами. — С этими словами Краснопевцев выбрался из непривычного кресла и скрылся, осторожно прикрыв дверь каюты.

Итак, третья смерть... По своей ли воле, по чужой ли, но ещё одного человека не стало в экспедиции. Хоть на шлюпе было больше сотни человек, а заменить Филиппа Блокова оказалось некем.

3

3 сентября поймали большую акулу, матросы звали её прожорой.

Она долго шла в кильватере, сопровождаемая стайкой лоцманов — малых рыб с синеватыми полосками. В ловле участвовали Олев Рангопль, Мишка Тахашиков, Губей Абдулов со Степаном Сазоновым, которых сдружили дни в лазарете, когда у них появились признаки цинги. Они выбрали самый крепкий канат, большой крюк, выдерживающий свиную тушу, конец закрепили за кнехт. В уду с приманкой акула вцепилась сразу.

   — Разогнёт крючок, зараза! — закричал Мишка, удерживая из всех сил натянувшийся конец.

Ему на помощь ринулся Дионисий, ухватил канат медвежьими лапищами, задержал покатившегося было к кормовым леерам матросика.

   — Набрасывай петлю под ласты! — рявкнул святой отец Олеву.

Рангопль быстро отмотал от бухты конец саженей десять, соорудил петлю и с нескольких попыток подцепил прожору. Один Дионисий, остальные только мешали, вытащил хлестающуюся разбойницу на палубу. Губей изловчился кувалдой размозжить ей морду. Под ластами нашли двух рыб-прилипал с локоть длиной. Разрезали брюхо и в желудке обнаружили среди полупереваренной рыбы и креветок раковину с человечью голову.

   — Вот это пасть! — воскликнул поражённый Мишка.

   — А глотка? — напомнил священник.

Яков Берх замерил длину — девять саженей от носа до хвоста. Он хотел сделать чучело, но оно заняло бы много места. Ограничились тем, что содрали шкуру, счистили мездру и засолили в бочке. Плавники отдали на камбуз для холодца, а мясо выбросили, поскольку русские относились к нему с тем же предубеждением, как к собачатине или крысятине.

Через два дня увидели идущее навстречу судно. Просигналили флагами просьбу остановиться. Транспорт развернулся в дрейф. К нему на ялике отправился Демидов узнать, нет ли каких новостей из Европы. Марсовые убрали паруса. Всё равно надо было ждать «Мирный».

Глядя вслед удалявшемуся ялику, Фаддей подумал, не пора ли мичмана производить в лейтенанты. Такая власть начальнику экспедиции была дана, как и когда-то Крузенштерну, который во время плавания присвоил Беллинсгаузену звание лейтенанта. Но это произошло через семь лет службы мичманом, как предписывал петровский Морской устав. А Митя выпустился из Корпуса в 1815 году и только шестой год носит мичманские звёздочки. Пусть подождёт, если не совершит чего-либо геройского в этом плавании.

Через час Демидов вернулся. Он доложил, что судно «Фаворит» принадлежит купцу из Калькутты, неделю назад оно вышло из Порт-Джексона и направляется в Батавию, далее — в Индию.

   — А о России не спросил?

   — Как же не спросил, — даже обиделся Митя. — О ней, родимой, был первый вопрос. Только англичанин пожал плечами, давая понять, что до русских ему мало дела...

8 сентября ветер стал крепчать, и пришлось лавировать у Нового Южного Уэльса двое суток. Ночью был виден маяк, который раньше осматривали с губернатором Макуари. С рассветом лоцман не явился. Капитан рискнул войти в залив самостоятельно, благо фарватер запомнил. Лоцман приехал, когда шлюп находился в горловине. «Восток» встал на якорь в том же месте, что и при первом посещении. Тут же прибыл капитан Пайпер, обнялись по-братски и лишь потом стали производить салюты выстрел за выстрел.

Джон вручил газеты, новые инструкции из Адмиралтейства, частные письма морякам. Одно письмо для Фаддея послал российский министр в Бразилии Тойл фон Сераскеркен. Он сообщал об открытии неким Уильямом Смитом Южных Шетландских островов и называл координаты к югу от Огненной Земли, высказывал пожелание обследовать их.

«Ну до них ещё надо добраться», — подумал Фаддей.

Лачлин Макуари встретил гостя с той же радостью, как и раньше, расспросил о плавании в тропики, о нуждах.

Ремонтировались, проверяли астрономические приборы, заготавливали дрова на знакомом северном берегу, прозванном сиднейцами мысом Русских^[54]. Только в этот раз степс и бушприт по настоянию губернатора делали английские плотники под наблюдением портового корабельного мастера. Они делали замеры, тесали дерево, подправляли, крепили... Работали неторопливо, с долгими обязательными ленчами. Но когда закончили, Беллинсгаузен не нашёл ни малейшего изъяна. Новые степс и бушприт были изготовлены мастерски.

Наши плотники вдоль шкафутов соорудили продолговатые хлева, подгоняя доски так плотно, чтобы ни дождь, ни снег, ни морская вода в них не могли попасть.

Как и прежде, офицеров приглашали на общественные и частные вечера. Немало женских сердец замирало при виде подтянутых, галантных русских моряков в чёрных мундирах с позолоченными эполетами и пуговицами. Глядя на лихо кружащихся в танце своих молодцов, на порозовевших от волнения дам и девиц, Фаддей думал, что и самому как-то надо устраиваться, не век же одному куковать. Он всё чаще стал задумываться о женитьбе после того, как окончит поход. Кронштадт — город маленький, хоть и казарменно многолюдный. Почти все офицеры — и строевые морские, и армейские — знали друг друга, встречались в своём клубе. Друг Пётр Михайлович Рожнов, старожил Кронштадта, познакомил его однажды с секунд-майором Дмитрием Федосеевичем Байковым, командиром сапёрного батальона, который строил казённые дома. Это произошло как раз в то время, когда Фаддей приехал с Чёрного моря готовить поход к Южному полюсу. У Дмитрия Федосеевича была в Великолукском уезде деревенька Бурёхино, и он всё звал туда в гости. Перед самым отплытием в кругосветку в толпе провожавших Фаддей увидел майора с девочкой лет десяти-одиннадцати. И что с ним случилось в ту секунду, он так и не понял. Он почувствовал в сердце ощутимый толчок. Нечто потустороннее, божественное заставило ещё раз взглянуть на девочку-подростка в белом платье и шляпке с ленточками, из-под которой выбивались пепельные кудряшки. Лицо кругленькое, как блинчик, безмятежное, розовенькое; глаза молочно-голубые, широко распахнутые, ротик белозубый... В тот миг, когда их взгляды встретились, девочка вдруг перестала махать букетиком цветов и виновато опустила глаза. Это мгновение отпечаталось в памяти и нет-нет да и возникало перед ним, чаще перед сном после молитвы. Знал Фаддей — не ровня они, тридцать лет разницы. Но что же заставляло его всё чаще вспоминать эту лучистую девочку?..

Из ресторации или буфетов всегда нёсся шум. Там пировали красно-мундирные офицеры полка «Новый Южный Уэльс» и с ними двое русских с «Мирного» — лейтенант Анненков и мичман Новосильский. Мичман ещё в первом посещении Порт-Джексона подружился с лейтенантом Блюифильдом, который несмотря на юный возраст, успел повоевать с французами в Испании и восхищал всех своим потрясающим умением пить. На каждый тост он отвечал тостом. Остальные офицеры пили лёгкое вино, а Блюифильд наливал в бокал чистый джин и разом опрокидывал, причём почти не пьянел.

В полночь балы и пирушки заканчивались. Моряки садились на гребные катера и разъезжались по шлюпам, а англичане разбредались по квартирам и казармам. Сидней был невелик, до окраин доходили за полчаса.

30 октября Завадовский доложил, что шлюп вооружён совершенно, рангоут в порядке, можно отправляться в путь. Нанесли прощальные визиты начальникам и горожанам, с которыми познакомились и близко сошлись. Перевезли обсерваторию, мастерские, скот и птицу. Кроме кур, уток, баранов главный снабженец Брукс доставил сорок шесть свиней. В воскресенье 31 октября с приездом лоцмана снялись с якоря, но, увидев спешившего к «Востоку» командира порта, Беллинсгаузен застопорил ход. Джон Пайпер, как и Лачлин Макуари, делал всё возможное для русских. Грустно простившись с ним, отдав крепости салют, Фаддей приказал наполнить паруса. Не без сожаления оставляли русские моряки гостеприимный и благодатный край.

4

Как и полгода назад при выходе из залива, океан встретил суровым штормом. Через неделю он стих, и шлюпы огласились звуками животных и птиц, подобно Ноеву ковчегу: блеяли овцы, хрюкали свиньи, кричали на все лады птицы, а домашние попугаи со скрипучим клёкотом выливали на прохожих английские непристойности. Кенгуру, подарок Пайпера, ручной и чистоплотный, носился по палубам и забавлял матросов разными ужимками.

   — Не шлюп, а зверинец! — деланно негодовал Мишка, ему поручил Фаддей общий присмотр за живностью.

В воскресенье 7 ноября к обеду приехал Лазарев. Беллинсгаузен объявил ему, что намерен вести экспедицию в сторону Новой Зеландии.

   — А инструкция? — насторожился Михаил Петрович.

   — Инструкция составлялась по картам и в тёплых кабинетах.

   — Надеюсь, вы объясните причину.

   — Обязательно. Сей курс отвлечёт нас на восток по причине господствующих здесь западных ветров, приблизит к путям капитана Кука. Стоит ли торить по проторённому?

   — Пожалуй, вы правы. Так куда идём?

   — К острову Макуари. Его ещё никто не описывал. В случае разлучения буду ждать неделю у Новой Шетландии. Ежели там не сойдёмся, следуйте в Рио, ждите месяц, далее по инструкции. Копия у вас есть.

Между капитанами сложились чисто деловые, но отнюдь не приятельские отношения. Оба выполняли одно дело, отлично осознавая, что успех предприятия обеспечат лишь согласованные действия. Однако у них были разные воззрения. Беллинсгаузен хотя и относился к дворянскому роду, но у него не было ни одного крепостного, как и собственного поместья. Он одинаково по-доброму относился ко всем людям. За это его и любили матросы. Лазарев же вынужден был относиться к ним милостиво, как пехотный взводный перед боем из опаски быть убитым в спину каким-либо обиженным или обозлённым солдатом. Он происходил из богатой семьи сенатора и жесток был по природе. Не суров, а именно жесток «по системе», не горяч во время корабельных работ, не безотчётно вспыльчив, не быстро отходчив, но холодно, расчётливо, убеждённо жесток с нижними чинами. В то же время он превосходно знал военное и навигаторское дело, не своевольничал и не капризничал, как это случалось у Лисянского с Крузенштерном, а чётко соблюдал устав и субординацию.

Едва Михаил Петрович отъехал на «Мирный», как поднялся ветер. Волны стали бить по носовой части шлюпа. Завадовский спустился в трюм. Вернувшись, он позвал с собой Беллинсгаузена. Ещё на подходе к форштевню Фаддей услышал отчётливое журчание воды. Но в каком месте оказалась течь, определить не мог из-за внутренней обшивки.

   — Как же так, Иван Иванович? — растерянно пробормотал он. — Мы ведь в Порт-Джексоне, сколь могли, ободрали медь в носу, весьма хорошо проконопатили пазы носа, обили новыми листами...

   — Выходит, надо было шить и новые доски.

   — А теперь-то что делать?

Завадовский не ответил. Слишком велика была ответственность для принятия решения. Напрашивались два вывода: либо возвращаться и ремонтироваться в Порт-Джексоне, так как нигде ближе тяжёлый «Восток» не изладить, при этом упускалось бы лучшее время для плавания в южных широтах, либо идти дальше, рискуя гибельными последствиями в лютых краях.

   — Что бы вы сделали, будь на моём месте?

Они были в трюме одни, никто подслушать не мог, Фаддей надеялся на полную откровенность помощника.

   — Честно скажу: не знаю, — сознался Завадовский. — Тут как в сказке: направо пойдёшь — смерть найдёшь, налево...

   — Пойдём вперёд, — вдруг жёстко проговорил Фаддей.

   — Тогда надо переменить центровку, — оживился Иван Иванович.

   — Делайте! Пушки с деков спустить в кормовые трюмы, на шканцах оставить одни каронады для сигналов. В нижние палубы убрать запасной рангоут и вообще все тяжести с носа.

   — И уменьшить ход, — подсказал помощник.

   — Придётся. Сейчас у нас скорость...

   — Восемь миль в час.

   — Убавить парусов, идти не скорей пяти.

Матросы, как всегда при авралах или перед смотром, работали как черти.

   — Такая отважность может дорого обойтись, — поговорил Лазарев, узнав о неприятностях на «Востоке» и решении Беллинсгаузена всё же идти во льды. Тут и в обычном походе с течью на судне плыть не слишком приятно, а как можно решиться на вторжение туда, где безумствуют бури и неизбежны удары об айсберги?

   — Господь милостив, — произнёс с надеждой Анненков, стоявший рядом с капитаном «Мирного».

   — Будем уповать...

Плотники «Востока» начали обшивать досками корму наглухо. Беллинсгаузен полагал, что добавочная палуба не только скрепит заметно осевшую заднюю часть, но и предохранит от волн.

Ревущие сороковые широты прошли хоть с ветром и сильной качкой, но без штормов. Потихоньку добрались до острова Макуари. Фаддей надеялся увидеть вечные снега, как на Южной Георгии, находившейся на той же широте 54 градуса с минутами, но он крайне удивился при виде синеющих вдали лесов и стад морских слонов и пингвинов на взморье. Высадившись на остров большим отрядом, моряки натолкнулись на землянки, возле которых сушились шкуры. Вошли в одну из них, осмотрелись. Вдоль стен стояли кровати с грязными пуховыми одеялами, на потухшем очаге валялись красные куски изжаренного тюленьего мяса, в углу лежали белые сухари.

   — А где же люди? — спросил Завадовский.

   — Они услышат наши выстрелы и объявятся, — рассудил Лазарев, возглавивший десант.

А люди тем временем находились на «Востоке» у Беллинсгаузена, чудом разминувшись с отрядом пожелавших осмотреть остров. Их было трое. Они сказали капитану, что живут на острове уже семь месяцев и ждут на днях судно «Мария-Елизавета». Фаддей видел этот транспорт в сиднейском доке на ремонте и потому сообщил:

   — Боюсь огорчить вас, но «Мария-Елизавета» ещё тимбируется и прибудет не скоро.

   — У нас кончаются продукты, а ром давно выпили, — проговорил старший из сиднейцев. — Заполнили мы и все бочки жиром, а без дела можем свихнуться.

   — Поможем, чем можем, — пообещал капитан. — Много ли на острове пресной воды?

   — Нальётесь, если встанете посередине острова у нашего посёлка.

За обедом англичане рассказали, что жир и шкуры высоко ценятся в метрополии, приносят доход молодой колонии. Правда, котиков стало меньше. За хорошую шкуру платили гинею^[55]. На Макуари и другие острова набежало много любителей, они-то почти истребили ценных животных. Остались только слоны.

С палубы донеслись крики. Беллинсгаузен с гостями подошли к борту, увидели проплывающего мимо морского зверя, за которым тянулся кровавый след.

   — Разрешите добить? — вскинул ружьё вахтенный Иван Игнатьев.

   — Стреляйте, коль хочется.

Два выстрела не причинили слону вреда. Он продолжал плыть дальше.

   — Может, спустить шлюпку? Хорошее бы вышло чучело.

   — Пустое, капитал, — отсоветовал старший. — В воде его не добить, а на суше можно любого взять без всякого труда. Мы вам тоже поможем.

Англичане уехали, не повстречавшись с десантом и в этот раз. Вернувшиеся моряки, вытаскивая из туесов убитых птиц, рассказали, что Завадовский хотел слона убить, два раза стрелял, но ушёл зверь.

   — Так мы его и видели! — воскликнул Игнатьев. — Он проплывал прямо под нашим бортом, я тоже дважды стрелял, но и впрямь говорят: что слону дробина...

Когда стемнело, Фаддей по привычке поднялся на шканцы, чтобы оценить обстановку и решить, как держать шлюп в ночное время. Внезапно два сильных удара всколыхнули корабль, будто он наскочил на мель.

   — Немедленно лот!

Вахтенный матрос опустил конец со свинцовой гирей, но дна не достал.

   — Глубина?

   — Шестьдесят сажен.

   — Может, наскочили на спящих китов? — с недоумением спросил капитан выскочившего Завадовского.

   — Или прошли через гряду каменьев? — предположил помощник.

С «Мирного» поблизости показалась шлюпка. Прибывший Анненков доложил, что недавно его шлюп коснулся мели, вся команда дважды ощутила удары, когда же замерили глубину, то дна не достали.

Тут Фаддея осенило. Не спящие киты и не подводные мели встряхнули шлюпы.

   — Передайте Михаилу Петровичу, коль удары произошли в одно и то же время в разных расстояниях, то, скорее всего, где-то произошло землетрясение.

Приехавшие на другой день сиднейцы-промышленники подтвердили, что поздно вечером ощутили толчки — несомненно, подземные. Вместе с ними поехал на остров Беллинсгаузен с матросами. По дороге англичане рассказали, что остров Макуари открыли в 1810 году. «Котиковая лихорадка» сразу же всполошила купцов Нового Южного Уэльса. Выбив котиков, люди исчезли, оставив после себя собак и кошек. Со временем они одичали и скрываются в густой траве на возвышенностях. Старший привёл моряков на лежбище, показав на морских зверей:

   — Они лежат здесь по два и три месяца, ужасно ленивы и неповоротливы. А теперь смотрите, как мы работаем.

Он поднял длинную палку с шарообразным железным наконечником, обитым гвоздями, подошёл к спокойно спящему слону и ударил своим орудием в переносье зверя. Лишившись сил двигаться, тот заревел громким и жалостливым голосом, точно ребёнок. Англичанин острым ножом вспорол шею в четырёх местах. Фонтаном брызнула кровь, заливая камни. Через некоторое время слон, оглядев людей своими выпуклыми грустными глазами, тяжело вздохнул и умолк. Но когда охотник сел на него верхом и стал сдирать кожу, бедное животное застонало от боли.

   — Ах ты, тварь бессловесная... — вздохнул кто-то из русских.

Матросы — ребята неробкого десятка — с неприязнью смотрели на действия промысловика, давно привыкшего к такой немилосердной работе. Сиднеец показал на толстый слой жира:

   — Вот ради чего мы убиваем животных. Сало кусками бросаем в котлы, поставленные на камни, разводим костёр из того же жира, перетапливаем и разливаем по бочкам.

   — А мясо едите? — спросил вестовой Мишка.

   — Мясо воняет ворванью, а вот ласты молодых зверей употребляем. А вообще питаемся яйцами пингвинов, чаек, эгмондских кур, голубых буревестников. Едим и дикую капусту, чтобы уберечься от цинги.

Он огляделся, вырвал растение с толстым стеблем и тёмными мохнатыми листьями, очистил корень, дал попробовать тому же бойкому Мишке.

   — Походит на нашу родимую, — пожевав и сглотнув, сообщил тот.

   — Вот и собирайте, чтоб зря не шататься, — не то посоветовал, не то приказал Беллинсгаузен.

И то правда, смотреть больше было не на что, и матросы стали собирать капусту и отвозить на шлюпы. Там коки квасили её, а корни мариновали. Позже из этой капусты они варили вкусные щи и жалели, что заготовили мало.

Фаддей же с офицерами в сопровождении англичанина пошли к месту, где текли ручьи. Одна из речек проходила посередине становища. С камней здесь удобно было наливать анкерки. Но шлюпы из-за буруна близко подойти не могли. Воду пришлось возить на шлюпках и яликах, для чего Беллинсгаузен отрядил специальную команду во главе с Иваном Резановым, исполнявшим и комиссарскую должность.

Кстати, Иван проявил в этой сфере известные способности. Если капитан вернулся на шлюп с живым дрессированным попугаем, которого выменял у промысловиков за три бутылки рому, то Резанов в один из последних рейсов, когда англичан мучило похмелье, все анкерки ёмкостью по три ведра, залил жиром за одну бутылку.

Перед отходом с острова Макуари промышленники постарались доставить на шлюп шкуру морского слона вместе с головой, чтобы по возвращении в Петербург русские могли набить чучело и сохранить для потомства вид этого редкого и достойного зверя. Поскольку из-за начавшегося шторма они не сумели подойти на шлюпке, то снарядили китобойное судно. С опасностью для жизни они привезли шкуру на «Мирный». К этому времени «Восток» отогнало довольно далеко в море. Густая пасмурность с дождём скрыла остров из глаз, а китобоец не имел даже компаса. Лазарев отдал англичанам свой и указал румб, по которому надлежало им возвращаться, сверх того наделил провиантом и ромом.

5

Приближался полярный юг. Холодней становился воздух, крепче дули ветры, мрачнело небо, гуще сыпал снег. Начиналась ледяная страда. На широте 62 градуса встретили первые ледяные поля. Потом упёрлись в стену. Вдоль неё и пошли в надежде увидеть проход. Появились киты и айсберги. Шлюпы лавировали между ними, поворачивая с одного румба на другой, ложась в дрейф, прислушиваясь к шуму воды, разбивающейся о подошвы ледяных островов. В тяжёлую мрачность, когда скрывались верхушки мачт, через каждые полчаса Фаддей приказывал стрелять из каронады ядром, чтобы звук слышали на «Мирном». Качка была столь велика, что коки не могли готовить жидкую горячую пищу в котлах. Они с трудом грели воду для чая и пунша, чтобы этим тёплым питьём хоть немного подкреплять матросов на вахте, беспрерывно менявших паруса. Питались всухомятку, но не голодали. Ели масло, сухари, говядину в банках, закупленную в Англии, где впервые научились делать консервы.

В шторм Фаддей посылал на бак зоркоглазого Олева Рангопля «смотреть вперёд». Снег, мелкий и колючий, несло горизонтально, паруса и стоячий такелаж покрывались льдом, при сильном движении шлюпа сверху сыпались тяжёлые сосульки.

Но случались и светлые, спокойные дни. Появлялось солнце. Офицеры и штурманы начинали торопливо вычислять широту и долготу. Как-то, проплывая мимо плоского айсберга длиной и шириной до 10 миль, Беллинсгаузен определил его высоту: получилось 110 футов (33,5 метра). Сделав несложный расчёт из того соображения, что шесть частей айсберга скрыто под водой, то есть 660 футов (201 метр), он нашёл массу его, равную более 59 миллионов тонн. Полученной от этого гиганта пресной воды хватило бы всем жителям планеты на несколько месяцев.

Правда, в воде, приготовленной изо льда, не хватало некоторых необходимых для жизни солей, в первую очередь йода. Такую воду пили матросы Кука. Занудливый натуралист Иоганн Фостер, сопровождавший мореплавателей во втором походе, опять-таки писал: «Многие из нас почувствовали разные простудные заболевания, жестокую головную боль, у иных распухли железы и сделался сильный кашель, что, конечно, происходило от употребления в пищу растаянного льда». Но Фаддей следил за рационом, такую воду коки использовали при готовке кашицы, щей, гороха, пива и пунша, а для утоления жажды выдавалась пресная вода, на берегах налитая.

Вечером 13 декабря шлюпы в четвёртый раз пересекли Южный Полярный круг. Обывателю фраза «Я был за Полярным кругом» покажется пустой. Но в то время её могли произнести считанные люди. И люди мужественные. Само пребывание в высоких широтах считалось доказательством героизма. Для мореплавателя, прошедшего через эту условную черту, фраза «Я был за Полярным кругом» приобретала особую эмоциональную окраску. Она означала: «Я был в царстве вечной стужи, за чертой, где кончается власть живой природы, где человека поджидают тысячи опасностей». Над горизонтом в самую полночь сияло солнце, шлюпы малыми детскими корабликами проползали меж ледовых громад, матросы с баграми у бортов, матросы на баках, матросы на реях стояли в готовности действовать, если одна из этих махин вдруг начнёт двигаться, вздумает перевернуться или внезапный ветер, как пушинку одуванчика, погонит шлюпы на лёд.

Но ещё хуже чувствовали себя моряки, когда опускался туман, всё вокруг будто погружалось в сметану. Звуки гасли, запутавшись в мгле и сырости. Еле слышались выстрелы из 15-фунтовых каронад, которыми обменивались «Восток» и «Мирный» для обозначения своего места. Матросы осторожно передвигались по палубе. Рассмотреть можно было лишь собственные ноги да пальцы на вытянутой руке. В моменты белой слепоты каждый человек становился особо чуток на ухо. Откуда-то издалека, словно из глубин моря, появлялся трубный гул. С каждой минутой нарастала лавина звуков, превращаясь в рёв. Тогда слышался крик искушённого капитана:

— Поворот чрез фордевинд!

Вмиг пропадало тоскливое угнетение. Те, к кому адресовалась команда, с лихорадочной порывистостью кидались исполнять приказание. В какую-то долю просветления показывался ледяной монолит, изъеденный временем, как сухостой древогрызом, вода, плещущаяся в этих щелях, пещерах, промоинах, создавала свирепый вой и рёв.

Иногда шум от бурунов нёсся со всех сторон. Приходилось спускать катера и тянуть шлюп на буксире. Часто при пальбе орудий, даже не заряженных ядрами, но в ясную погоду, айсберги разрушались от сотрясения воздуха. Исполины были настолько источены водою, настолько стары, чторассыпались стеклярусом, рушились в воду с тяжёлым грохотом.

Как-то раз, сидя за обедом, Фаддей нутром почувствовал, как шлюп сильно закачало и паруса обветрились. Наверху он увидел величественную и ужасную картину. Шлюп входил в тесный проход между двумя плавающими горами. Айсберги были столь высоки, что отняли ветер у самых верхних парусов. Корабль в таких случаях становится почти неуправляемым. Но пока он двигался по инерции и слушался руля. На грот-брам-салинге стоял матрос Денис Южаков и показывал направление, куда править.

   — Видишь вершину? — крикнул капитан.

   — Она много выше клотика. Вижу только стену вроде щита!

Как только прошли самую узость, стены за кораблём сомкнулись, как гигантские тиски, с треском и рёвом посыпался лёд. Нет, не лёд, а какие-то высшие силы сберегли их в этот (который!!!) раз.

В Рождество Христово во время благодарственной молитвы сильный удар прервал службу, даже Дионисий не устоял на ногах. Завадовский кинулся узнавать причину. Незадолго перед службой он вместе с капитаном поднимался наверх и не усмотрел никакой опасности, кроме нечастых малых льдин.

Шлюпом управлял лейтенант Демидов, которому Беллинсгаузен досрочно, ввиду тяжёлого плавания и доброй службы, присвоил всё же следующий чин, и это событие офицеры собирались отмечать в ближайший праздник. Он находился на баке, откуда обычно при льдах вахтенные командовали. Ход был небольшой, хоть зыбь сильно раскачивала судно с носа на корму и мешала управляться с рулём. Демидов, увернувшись от одного снежного поля, набежал на другое. Оно показалось небольшим, но, напитавшись водою, от тяжести погрузившись, довольно коварно встало на пути. К счастью (о, высшие силы небесные!), это случилось в то самое мгновение, когда шлюп зарылся носом в воду. Льдина упёрлась в якорный шток и, приподняв его, раздробила лишь подъякорные доски, отодрала под водою медь фута на три. Если бы удар последовал секундами раньше или позже, когда форштевень поднимался, льдина проломила бы подводную часть...

Новый, 1821 год начался невесело. Шлюпы двигались при ветре и сильном волнении. Косматые тучи, чёрный горизонт, снег и мороз омрачали и без того непраздничное настроение. После молебна матросам выдали по кружке горячего пунша, но хмель не прибавил веселья. Угнетала тоска. Чувствуя это могильное предгрозье, Фаддей позвал вестового Мишку:

   — Передай кокам, чтоб сварили кофе и налили вместо сливок несколько рому. Может, от такого непривычного питья ребята повеселеют.

Такое угощение матросам пришлось по вкусу. Из кубриков понеслись частушки, затренькали балалайки.

По множеству китов, тюленей, птиц можно было предположить, что близится берег. В полночь на юге полыхали зарницы. Видно, там находились сплошные белые поля. Они-то и отражали солнечный свет. И ветер вроде нашёптывал: «Земля, земля…» Но в неё суеверно не верили и не произносили этого слова.

В три пополудни 10 января Фаддей заметил в далёкой мрачности ещё более тёмное пятно. Он прислонил глаз к зрительной трубе, но в чёткости рассмотреть не сумел. Завадовский с Игнатьевым тоже навели подзорные трубы на предмет, приняли его за распластавшегося на льдине какого-то зверя-великана.

   — Мишка! — позвал Беллинсгаузен денщика.

   — Здесь я, — вынырнул из-под шканцев Тахашиков.

   — Сбегай на салинг! — И подал матросу трубу.

Через минуту Мишка замахал шапкой:

   — Суша к ост-норд-осту!

   — Странно, почему же в воде ни пингвинов, ни морской травы, коих всегда встречали на подходе к земле? — произнёс Завадовский.

   — Мы на широте 69 градусов. А здесь, видимо, природа мертва и не производит морских трав, — предположил Игнатьев.

Вскоре показался остров, повернули к северной его оконечности. Подойдя на расстояние 14 миль, упёрлись в сплошной низменный лёд. Пришлось менять галс. К этому времени «Мирный» догнал «Восток». Лазарев через телеграф поздравил с обретением острова. Он подогнал свой корабль под корму «Востока», матросы трижды прокричали «ура». Михаил Петрович поднялся на борт. Рассматривая карту, где никаких островов в этом месте не обозначалось, он произнёс:

   — Я хорошо рассмотрел все мысы, особливо нижние части. Они составлены из крутых каменных скал, а высокие места покрыты снегом. Уверен, остров здесь не один, а как бы продолжает материк.

   — Поэтому его надо лучше оглядеть, — сказал Беллинсгаузен.

   — Сделаем. А как его назовём?

   — Может, высоким именем виновника существования в Российской империи военного флота?

   — Точно! Пусть сей клочок земли отныне зовётся островом Петра Великого...

Произвели замеры — ширину, длину, высоту, составили опись, нанесли на судовую карту. Потом двинулись дальше.

В скучище плавания, будничных делах, однообразии природы даже малое происшествие обсуждалось на все лады в кают-компании, кубриках, жилых палубах. На «Мирном» с шести вечера до полуночи нёс вахту мичман Новосильский. Погода была как почти всегда в высоких широтах мерзопакостная: снег, дождь, к ночи нашёл туман. Шлюп бежал при свежем ветре в полный бейдевинд. Его окружала такая завеса, что не дозволяла видеть дальше одной длины судна. Капитан с офицерами пили чай. Вперёдсмотрящий на баке матрос вдруг крикнул:

   — Вижу лёд!

Мичман, а с ним и другие вахтенные побежали на бак. Они и в самом деле увидели сквозь туман ледяную стену. В мгновение решившись обойти препятствие под ветром, Новосильский крикнул штурвальному:

   — Право руля!

Послав людей на брасы, приказал обезветрить задние паруса, чтоб шлюп скорее покатился под ветер.

Несмотря на то что люк в кают-компании был закрыт рамою и брезентом, беготня на палубе встревожила офицеров. Первым выскочил старший помощник Обернибесов и устремился на нос шлюпа.

   — Спускаться не надо! Мы проходим лёд на ветре! — крикнул он с бака.

Так показалось Николаю Васильевичу с первого взгляда. Но чтобы пройти лёд на ветре, надо было вместо право положить руль лево, обветренные паруса наполнить снова. Короче, переменить весь манёвр. Новосильский заупрямился. Нерешительность и переменчивость в распоряжениях вредны всегда, а в морской службе, да ещё при явной угрозе, недопустимы вообще. Однако на что решиться? Или выполнять приказ более опытного и старшего офицера, или продолжать начатый манёвр, взяв грех на душу. Каждая секунда приближала шлюп к страшной, мелькавшей в тумане стене... Тут вышел на палубу Лазарев. Новосильский торопко объяснил ситуацию, вскрикнул в отчаянии:

   — Что же прикажете?

   — Постойте, — проговорил капитан хладнокровно.

Вспоминая этот эпизод, иногда видя его во сне, Новосильский всю жизнь чувствовал, как слабеют ноги и холодный пот выступает на лбу.

«Как теперь смотрю на Михаила Петровича: он осуществлял тогда в полной мере идеал морского офицера, обладающего всеми совершенствами! — писал Павел Михайлович. — С полною самоуверенностью быстро взглянул он вперёд... взор его, казалось, прорезывал туман и пасмурность.

   — Спускайтесь! — сказал он спокойно.

Но это слово подтвердило прежний манёвр. В то же самое время вся ледяная громада, вышед из-за тумана, явилась не только впереди, но и справа.

Едва успели мы от неё уклониться, бом-углегарь чуть не черкнул ледяную скалу, возвышавшуюся над шлюпом по крайней мере на два его рангоута и отнявшую у шлюпа ветер. Переменив манёвр, мы бы неминуемо грохнулись об эту скалу».

Узнав об этом случае от Лазарева, Фаддей в раздумье произнёс:

   — Усматриваю в сём два примера, достойных подражания: вы подсказали правильное решение, и вы же не дали разгореться панике. Помяните: быть вам, Михаил Петрович, полным адмиралом.

Лазарев взглянул в глаза начальнику: шутит, что ли? Но усмешки не увидал. Беллинсгаузен, как всегда, был серьёзен.

6

Склоняясь к западу, моряки обратили внимание на перемену в цвете воды: из чисто бирюзовой она сделалась темноватою. Лот дна не достал. Появились пингвины и морские ласточки. Хотя фаланги у ласточек соединены нежной перепонкой для плавания, они принадлежат к виду приморских, а не морских птиц. У морских птиц, питающихся с моря, клювы загнуты, а у ласточек, как и у чаек, клювы прямые. Они встречались у Южной Георгии, острова Петра I, но в отдалённости от берегов не обитали.

В одиннадцать утра 17 января 1821 года при тихом ветре от востока и морозе в четыре градуса солнце осветило горизонт, и с салинга Олев Рангопль увидел мыс, уходящий к северу.

   — Оканчивается он высокой горою, дальше, через перешеек, идут другие горы с направлением к юго-востоку, — доложил он, спустившись с грота.

Поворотили к берегу, но скоро натолкнулись на сплотившийся лёд. Погода совсем разъяснилась и позволила в подробностях осмотреть обретённую землю. Не в силу подхалимства или лести, а по справедливости Фаддей почёл назвать её Берегом Александра I. Кто, как не государь, разрешил экспедицию и позаботился о том, как получше снабдить добрыми вещами, провиантом, деньгами? «Памятники со временем истребятся, но остров Петра и Берег Александра останутся вечно неприкосновенными и перейдут к позднейшему потомству», — не без торжественности в сердце подумал он.

Продвигаясь дальше, увидели ещё несколько каменистых островов, Беллинсгаузен нанёс их на свою карту, обозначив именами памятных по недавней войне мест — Бородино, Малоярославец, Полоцк, Березина, Лейпциг, Ватерлоо... Одному из последних островов он присвоил имя российского военного министра в Бразилии Тойля фон Сераскеркена.

В проливе между этим островом и припаем встретили малый американский бот, спустили ялик. Вскоре на палубу вступил высокий, широкоплечий крепыш лет двадцати в толстой шерстяной рубахе и меховой безрукавке, высоких броднях и кожаных штанах, на широком поясе висел длинный нож. Обветренное скуластое лицо с курчавой светлой бородкой и прямыми, как у поросёнка, ресницами вокруг голубых глаз светилось неподдельной радостью. Он облапил офицеров, матросов, всех подряд, кто оказался рядом.

   — Приятно встретить людей в дьявольских местах, — неожиданным для великана тонким голосом проговорил он. — Я Натаниэль Палмер, шкипер бота «Герой», будь он проклят. А кто вы и где капитан?

Ему показали на Беллинсгаузена. Палмер ещё раз обнял мускулистыми длинными руками плечи русского начальника:

   — Вас зовут...

   — Капитан флота российского Беллинсгаузен, — отрекомендовался начальник экспедиции и добавил: — Фаддей Фаддеевич.

Палмер смущённо помял кожаную шляпу:

   — Слишком трудное у вас имя... Разрешите называть проще — Бэлл?

   — Хоть горшком, только в печь не сажайте, — рассмеялся Беллинсгаузен.

   — Догадываюсь, военные корабли ходят здесь не ради тюленей?

   — Мы хотим увидеть околополюсный материк.

   — Нет его, Бэлл. Сказки одни.

   — Должен быть. Я почти два года хожу вокруг. По всем приметам земля на юге существует. Даже континент!

Натаниэль добродушно хихикнул:

   — Ну, дай Бог вам его открыть. Признаться, нас, промышленников, мало интересуют земли, где ничего не растёт и никто не обитает. Там, — он энергично взмахнул рукой, показывая на юг, — одна мёрзлая ледяная пустыня! Её создал Господь в припадке мрачной ипохондрии. Не советую тратить время и силы, чтоб увидеть одни камни, льды и льды, лежащие с сотворения мира.

   — И всё же я хочу найти материк, — упрямо повторил Фаддей, пригласив гостя в каюту и угостив ромом.

   — Это ваше дело, Бэлл. Я высказал своё мнение.

   — Вы знаете эти места? — спросил Фаддей, показав на карте острова Петра I и Берег Александра I.

   — Может, встречал, а может, и нет. Раз там нет зверя, я проходил мимо. Мы же, зверобои, скрываем друг от друга места лежбищ, иначе останемся с носом.

   — От меня нечего скрывать.

   — Я уже понял: вы преследуете научные цели. Потому откровенен с вами. Вот уже четыре месяца наша флотилия под командой капитана Пендлетона рыскает здесь в поисках котиков. А ведь два года назад англичанин Уильям Смит, тот, что наткнулся на Южную Шетландию, набил за сезон пятьдесят тысяч котиков! Да и Эдди Брансфилд после него немало поживился. Нередко у лежбища собиралось по десятку судов, возникали ссоры, драки, только до убийств пока не дошло. Ну а мы добираем остатки. Морские слоны и те ушли далее в море.

Палмер опьянел. Он ругал алчных товарищей, проклинал здешний климат, жаловался на тяжёлое плавание на утлом судёнышке, а потом, будто протрезвев, проговорил:

   — Завидую вам, Бэлл. У вас — рыцарская цель. А мы — шакалы.

Понурив голову, он сошёл на ялик^[56], и матросы отвезли гостя на американский бот.

Фаддей решил непременно обследовать берега Южных Шетландских островов, названных так капитаном Смитом, потому что они находились в одинаковых широтах, что и Шетландские острова, только на севере Атлантики. О них он узнал из письма Тойля фон Сераскеркена и из только что состоявшегося разговора с Палмером. Из сундучка, подаренного когда-то Юри Рангоплем, где хранил важные документы, Беллинсгаузен достал конверт, развернул бумаги и стал вчитываться в текст.

«Дорогой капитан, Фаддей Фаддеевич, — писал Сераскеркен. — Считаю, небезынтересно вам будет узнать о следующем: в феврале 1819 года капитан Уильям Смит на грузовом парусном бриге «Уильямс», огибая мыс Горн, направил корабль южнее обычного пути судов в этих водах и встретил на юге землю. Вернувшись, он рассказал о своём открытии купцу-инженеру Мирсу. Тот послал в Англию статью. Её опубликовали в 1820 году в эдинбургском философском журнале с приложением карты с изображением двух массивов суши. Этот журнал попал мне на глаза.

Об открытии узнал и капитан английского военного судна «Андромаха» Ширреф. Понимая важность открытия Смита, Ширреф зафрахтовал «Уильямс» и снарядил на нём экспедицию во главе с лейтенантом Эдуардом Брансфилдом для обследования и съёмки берегов открытой суши.

Смит, как владелец корабля, остался в составе экспедиции в качестве штурмана.

Экспедиция Брансфилда выяснила, что Смит видел группу островов. Пройдя южнее их в юго-западном направлении, за зоной льдов и айсбергов английские моряки увидели берега, покрытые снегом. Плавание проходило при очень плохой погоде, поэтому карта, составленная Брансфилдом, оказалась весьма неточной. Из этой карты следует, что «Уильямс» плавал в заливе, вдающемся в обширный массив суши.

Сдаётся, для географической науки Смит и Брансфилд оставили много загадок. Может быть, вы не сочтёте за труд, если возьмётесь сии пробелы восполнить, когда очутитесь в тех краях?

Остаюсь вашим покорным слугою...

Генерал-майор и кавалер Тойль Сераскеркен».

Фаддей вложил бумагу в конверт, спрятал в сундучок и развернул карту. Карандашом он обозначил контуры Южных Шетландских островов, вызвал штурмана Якова Парядина и вахтенного лейтенанта Лескова, приказав направить шлюп к мысу Норд-Форленд.

Беллинсгаузен знал: плавание кругом Огненной Земли совершалось уже более двухсот лет, но никто не видел берегов Шетландии.

В 1616 году голландцы Лемер и Шутен открыли между Огненной Землёю и островом Эстадос пролив. Лемер назвал его своим именем. Он прошёл им из Атлантики в Тихий океан. Суда, обходя Огненную Землю, попадали в зону встречных ветров и бурь. Скорее всего, их относило к Южной Шетландии, а некоторые гибли у её скал. Так и капитана Смита пригнали к ней ветры, и обретением своим он был обязан неудачному плаванию.

При подходе к мысу Норд-Форленд «Восток» и «Мирный» попали в густой туман. Опасаясь столкновения с подводными мелями, они уменьшили ход. Особенно заметной стала качка. Такое отмечал и Кук: «Вероятно, сие происходит от давления воздуха, наполненного множеством водяных частиц». Но Беллинсгаузен пришёл к другому выводу. Он понял причину обмана глаз и ощущений. Во время тумана обычно ветер стихает или бывает тихий, горизонт ограничивается до предела, кроме зыби и шума волн, разбивающихся о борт, моряки ничего не чувствуют. Не видя других предметов, с которыми глаз привык делать сравнения, качка кажется большей, нежели при ясном горизонте.

Повалил снег, великий снег. Тяжёлые набухшие хлопья ложились на паруса, снасти, палубы. Шлюп терял остойчивость. Фаддей объявил аврал. Работали все — и офицеры, и коки, астроном и художник, доктор и Дионисий. Сгребали лопатами белые горы, сваливали за борт, трясли паруса, обивали палками такелаж, а снег валил и валил, будто природа собрала со всех южных морей тучи и опрокинула лавину на дерзновенные корабли.

   — А ну, грешники служивые, налегай! — басил Дионисий, чья лохматая борода превратилась в огромный белый нагрудник. Из толстых досок плотники сделали скребок со слегами, чтоб держаться, и человек пять-шесть таскали его по большой палубе, очищали от мгновенно возникающих сугробов. Дионисий во главе ватаги толкал скрёб, как першерон-тяжеловес, не зная усталости.

   — Кто дал тебе силушку, батюшка? — вопрошал запалённый Мишка Тахашиков, ловя воздух открытым ртом и сглатывая снежинки.

   — У меня родитель на Васильевском спуске под Кремлем обретался, за чарку купецкие возы вытаскивал, коль лошади выдыхались. Да и матушку природа силой не обидела — скалку из берёзового комля об родителя ломала, коль пьяным заявлялся.

Шуткой-прибауткой подбадривал иеромонах уставших людей. А ведь перед походом Беллинсгаузен и Лазарев открещивались от него, ссылались на отсутствие подходящего места. Выходит, не усмотрели, каким замечательным человеком поступались.

А на юге орудовала братва под командой шкиперского помощника Андрея Шелкунова. Унтер часто пускал кулаки в ход, но дрался с пылу, а не от жестокости нрава. Матросы у него работали усердно и весело. Не столько для подстёгивания, сколько для порядка, если поблизости не было офицеров, он выдавал затейливые ругательства, но никто на него не обижался. Знали, унтер — человек справедливый и прямодушный, кляуз не заводил, не злоупотреблял должностью, а что с того, если не умел произнести трёх слов без мата, восхищая матросов бесконечными вариациями?!

Но всему приходит конец. Тучи рассеялись, в кружеве высоких облаков замелькало солнце. Показался чёрный утёс Норд-Форленда с подводным рифом. Развернули паруса на дрейф, спустили ялики. С Лесковым поехали осматривать берег Демидов с ружьём и Симонов с секстаном. За мысом виднелись горы с вечными снегами, вершины их скрывались за облаками. Ближе к суше подойти не сумели из-за подводных гряд, где кипели буруны. Замерили глубину — 35 саженей (70 метров), определили грунт — ил с мелким камнем и кораллами, при сильном ветре на таком дне якоря бы не удержались.

К вечеру путешественники вернулись. Они привезли образцы камней, мха, морской травы, полдюжины пингвинов и трёх живых котиков.

— Пресная вода там есть, — сказал Лесков, — но в ручьях. В одном месте нашли туши ободранных котиков, палубную доску и бочку. Значит, на северном мысе зверобои были.

Фаддей пошёл вдоль южной кромки Шетландских островов. Хорошая видимость позволила обозреть и описать 160 миль побережья.

Привезённых котиков поместили всех вместе в ванне на юте, но они всё время беспокойно ворчали друг на друга и дрались. Чтобы они не перепортили своих шкур, двух пришлось забить. Берх препарировал их и нашёл в желудках много голышей и острых камешков. Как и птицы, тюлени глотали камни для лучшего пищеварения.

Беллинсгаузен жалел, что в экспедиции не было профессиональных натуралистов. Их обязанности исполняли офицеры и грамотные доброхоты из команды. Одни описывали разных птиц, животных, другие изготовляли чучела, третьи следили за течениями, солёностью, погодными явлениями южных морей... Когда по возвращении учёные и музеисты Адмиралтейства ознакомились с коллекциями и записями наблюдений, то с похвалой отозвались о их трудах.

Обследуя Южный Шетландский архипелаг, моряки открыли ещё несколько островов: Трёх Братьев — по схожести, Рожнова — в честь старшего друга Беллинсгаузена Петра Михайловича Рожнова, под чьим началом состоял Фаддей в первые годы службы, Мордвинова — бывшего морского министра, Шишкова.

В плавании, казавшемся бесконечным, в холодах и дождях, снегопадах и штормах, под звон получасовых склянок, шум волн, криков полярных птиц и утробный рёв зверей протащился февраль. Поломались полусгнившие кницы, едва держались мачты, всё больше и больше шлюп набирал воды из порушенного форштевня, и матросы едва успевали откачивать её. Мерзкая сырость, опостылевшая однообразная еда, скука грозили подорвать здоровье людей.

Сдох котик, взятый в Новой Шетландии. Сколько ни старались матросы кормить его разной вкуснотой и свежим мясом, он пищи не принимал и худел с каждым днём. А рыбы для него достать не могли.

Какаду, за которого когда-то капитан заплатил три бутылки рому, выпорхнул из клетки в каюте, влез по вантам на верх грота. Денщик Мишка хотел его снять, но попугай полетел и свалился в море прямо перед шлюпом. К его счастью, ход был тихим, матросы с борта подставили шест. Испуганный баламут вцепился когтями в дерево, его подняли из воды, но и после он не скоро ослабил хватку. Погибло много кур и птиц, взятых в Порт-Джексоне и на тропических островах Океании. Они не вынесли сурового климата.

7

Обратный путь в Рио-де-Жанейро протекал более или менее благополучно при хорошем ветре. Фаддей приказал увеличить скорость. Хотя с носа втекало много воды, но её беспрестанно откачивали специально отобранные команды из здоровых, ещё не обессилевших матросов.

И наконец, показался бразильский берег, горы, знакомая «Сахарная голова» у входа в Рио-де-Жанейрский залив. Матросы начали вытаскивать сырое бельё и одежду. Развешивать на вантах и верёвках, протянутых вдоль бортов, отворили каюты и люки, приободрились, повеселели. Да и сам Фаддей как-то не верил, что вывел экспедицию из пасти лютого дьявола — Южного Ледовитого океана.

Среди разного чиновного и таможенного люда Фаддей не заметил сразу добрейшего вице-консула Петра Петровича Кильхена, а когда столкнулся нос к носу, то несказанно обрадовался, будто не виделись целую вечность.

— А где Григорий Иванович? — спросил он о Лангсдорфе.

Оказалось, не удержала учёного консульская должность, организовал экспедицию и отправился вглубь бразильских джунглей в качестве натуралиста и естествоиспытателя.

Освоив прежнюю стоянку у Крысьего острова, отдав все распоряжения об устройстве команды и занятиях, капитаны поехали к министру-посланнику фон Сераскеркену.

Генерал с большим вниманием выслушал рассказ о плавании, расспросил о Южных Шетландских островах. Со своей стороны, Фаддей попросил, сверх обычного снабжения свежими продуктами, поискать у вольных купцов новые кницы взамен сгнивших и разрушившихся от тяжёлых перегрузок. Фёдор Васильевич обещал сделать всё, что в его силах.

С 1 марта матросы принялись готовить шлюпы к последнему плаванию через Атлантику. С Завадовским и Лазаревым Беллинсгаузен поехал посмотреть стоявший неподалёку американский фрегат «Конгресс». Содержался он в чистоте и порядке, но, сойдя на нижнюю палубу, русские моряки увидели покойника в гробу. Сопровождавший капитанов американский сержант морской пехоты сказал, что за три месяца плавания из Кантона до Рио они выбросили за борт семьдесят человек, а восемьдесят других больны, лежат на койках в жилых палубах.

   — А что у них — холера, цинга? — спросил Завадовский.

Американец пожал плечами:

   — Думаю, тропическая лихорадка.

Фаддей пожалел, что не взял с собой штаб-лекаря, тот скорей бы поставил диагноз. Тем не менее, опасаясь заразить свои экипажи, Беллинсгаузен и Лазарев запретили всякое общение с матросами «Конгресса».

На Крысий опять свезли Симонова с инструментами, кузницу и мастерские, купоров для исправления бочек. Для ремонта носовой части «Востока» из нижних трюмов откачали всю воду, выгрузили рангоут и освободились от переносных тяжестей, переместили балласт на корму. Наклонили судно настолько, чтобы киль вышел из воды. Мастеровые ободрали искорёженные листы, нашили новые доски, проконопатили пазы, особенно шпунтовый паз, через который, оказывается, текла вода в трюм, обшили новой медью.

Однако, несмотря на все старания Кильхена, книц у вольных купцов не оказалось. Тогда Фаддей попросил вице-консула закупить дубовые кницы в здешнем адмиралтействе. На «Восток» приехали командир порта с корабельным мастером. Португалец-мастер брался за работу, но запросил такие деньги, которых попросту не было в судовой кассе. Сошлись на том, что адмиралтейство продаст лишь дерево и кницы, а остальное выполнят сами матросы. После долгих проволочек и затруднений из адмиралтейства прислали восемнадцать книц. Половину употребили под бимсы, другие приделали стандерсами. Старые кницы не убирали — боялись их трогать, чтобы не затягивать ремонта. Он и без того продолжался до апреля.

В это время русские моряки оказались свидетелями разгоравшегося политического конфликта при португальском дворе. За несколько дней до прихода шлюпов в Рио король объявил о своём намерении вернуться в Лиссабон. В сопровождении многих духовных особ и придворных он поехал на своей вызолоченной барже на флагман «Хуан VI». На нём он хотел отправиться в метрополию. «Восток» и «Мирный» уже стояли на рейде. Когда король проезжал мимо шлюпов, матросы с рей кричали «ура», канониры стреляли из пушек. Гребцы на барже осушили вёсла, какой-то сановник с королевским штандартом в руке произнёс речь, приветствуя Россию и её императора.

В один из дней Беллинсгаузен с Лазаревым и Завадовским съехали на берег, чтобы увидеть народное собрание. На нём должны были выбрать некоторых министров и депутатов для вручения королю просьбы дать народу Бразилии испанскую конституцию, которая существовала бы в полной силе до принятия португальской. Такое собрание интересовало потому, что они, русские, живущие под скипетром самодержавным, не знали никаких конституций и никогда не видели подобных ассамблей.

Дома на главной Биржевой улице украшали шёлковые флаги, выставленные из окон. На тротуарах толпился народ. Людьми был забит и зал мэрии в виде амфитеатра.

После долгих споров, затянувшихся до вечера, выбрали пять депутатов из разных сословий — военных, купцов, плантаторов, ремесленников. Избранники отправились пешком из мэрии во дворец короля. В зале загремела музыка, во дворе стали рваться ракеты, извещая о том, что депутатская делегация на подходе. За ними повалил народ. Но зал не опустел, а поредел: остались доругиваться самые рьяные спорщики.

Толпа увлекла и наших моряков, заинтересованных, чем же закончится вся затея. По пути шествия из освещённых окон махали белыми платками, кричали «виват! виват!», словно одержали неслыханную победу.

Во дворце депутатов встретил какой-то генерал. Он сказал, что король находится в загородном замке в шести милях от города. Депутаты заспешили к монарху на двух колясках, а моряки, не заходя в бурное собрание, вернулись на свои шлюпы.

По случаю Пасхи в час пополуночи на ярко освещённом «Востоке» началось богослужение. Оно окончилось утром. Вместе с лазаревцами разговелись и уселись за праздничные столы.

К обеду подъехали и знакомые португальцы. Они рассказали, что шумное народное собрание закончилось в два ночи. Поскольку расстояние до загородного дворца короля было неблизким и депутаты не возвращались, среди избранников пронёсся слух, будто депутатов арестовали. Собрание потребовало вызвать генерал-полицмейстера и генерал-губернатора. Те явились и стали уверять разгорячённую толпу в совершенной безопасности депутатов. Один молодой человек, более всех кричавший, излишней дерзостью своей управляющий всем собранием, потребовал отчёта от губернатора, почему по городу ходят патрули, грозил наказанием, если они наперёд появятся на улицах. Потом этот бразильский якобинец с другими сообщниками предложил послать коменданту крепости Санта-Крус повеление под страхом смертной казни не выпускать из бухты Рио-де-Жанейро никаких судов, чтобы они не увезли деньги, погруженные королём на эскадру.

Как раз в этот момент король милостиво принимал депутатов. Своей подписью он утвердил их требования о введении испанской конституции в Бразилии до получения лиссабонской.

А собрание в мэрии продолжало бушевать. Здесь выбрали новую депутацию. На дворцовых гребных судах она отправилась к коменданту крепости. В накале страстей, видя уступчивость короля, национальное собрание утвердило из своей среды трёх правителей: по политическим, военным и гражданским делам. Триумвират ограничивал королевское правление и, по существу, забирал власть в свои руки. Наследный принц Дон-Педро, который должен был оставаться в Бразилии наместником короля, понял, что народные избранники зашли слишком далеко. Он собирался единолично управлять колонией и тут же поехал в казармы. Солдаты и офицеры, нисколько не медля, окружили мэрию, однако натолкнулись на отчаянное сопротивление. Поднялась стрельба. Несколько человек пало замертво. Толпа в смятении рассеялась. Некоторые бросились в море, чтобы доплыть до купеческих судов, стоявших недалеко. Многие утонули. Солдаты, ворвавшись в зал, порвали все сочинённые бумаги, поломали мебель, сорвали бархат со штор и сукно со столов и поделили между собой. За поехавшими в крепость депутатами принц послал вооружённые гребные суда. Их встретили на обратном пути, вернули в крепость и посадили под стражу.

Среди возбуждённых горожан возникла новая молва. Глядя на множество огней, высвеченные флаги на «Востоке» и «Мирном» по случаю празднования Пасхи в православный день, бразильцы решили, что российские шлюпы посетил адмирал королевской флотилии и просит в случае надобности помочь войскам подавить смуту. Этот слух глубоко оскорбил русских.

— Мы моряки, а не каратели, — объявил Беллинсгаузен. — Мы не вмешаемся в чужие дела, даже если об этом попросит сам Господь.

Но эти же события заставили короля ускорить сборы. Бразилию, где он прожил тринадцать лет, он покидал неохотно и всё время медлил, не назначая точной даты. Возмущение граждан побудило его назвать срок отхода эскадры — 14 апреля.

Накануне этого дня все королевские вещи и казну разместили на кораблях. На 74-пушечный «Хуан VI» прибыл король со своим семейством. На фрегате «Каролина» обосновалась вдовствующая принцесса, жена старшего брата короля. На шлюп перевезли тело покойной королевы, матери Хуана VI. Кроме этих судов в Португалию отправлялись корвет, бриг, дворцовая яхта и пять транспортов. Все одиннадцать судов, заполненных вещами сотен придворных, так загрузились, что дрова клали на русленях по бортам, — одних кур на проезд было заготовлено более тридцати тысяч.

14 апреля эскадра снялась с якоря. Королевскому штандарту салютовали крепость, военные суда, русские шлюпы. Наследный принц Дон-Педро и принцесса провожали короля до моря и вернулись в Рио на пароходе.

За королевским двором стали собираться в путь и послы других стран. Беллинсгаузен предложил барону Сераскеркену отправиться в Лиссабон на экспедиционных судах и тем сохранить издержки на наем иностранного корабля для перевозки посольства в Европу. Посланник обрадовался такой оказии и 21 апреля поселился на «Востоке». На «Мирном» устроились коллежский советник Бородовицын и датский поверенный в делах Доль-Примо-Даль-Борго.

8

Фаддей не пожалел, что принял барона на свой шлюп. Фёдор Васильевич фон Сераскеркен оказался приятным собеседником. В молодости он служил у несчастного гатчинского изгнанника Павла Петровича, ставшего после смерти матери Екатерины Великой императором, участвовал в шведской кампании в отряде Барклая-де-Толли, в Отечественной войне 1812 года — в корпусе Михаила Андреевича Милорадовича, разгромившего одного из храбрецов наполеоновской армии, маршала Нея.

Посланный в далёкую Бразилию, Сераскеркен с таким же добросовестным усердием нёс службу для России, с каким выполнял любые поручения императоров. Сторонник более широких сношений русских с южноамериканской колонией португальцев, он ревниво следил за действиями английских купцов, которые с флибустьерской хваткой и бесцеремонностью, скорым умом и решимостью способствовали богатству и могуществу Альбиона.

   — Пользуясь тем, что английский корпус Веллингтона воюет с французскими солдатами и польскими легионерами Наполеона в Португалии, освобождая страну от захватчиков, британские купцы добились от Хуана немыслимых льгот. Они одни получили право привозить свои изделия и платили лишь пятнадцать процентов от прибыли. С других же власти взимали почти четверть, — говорил Сераскеркен офицерам в кают-компании, краснея от гнева. — Вы заметили, наверное, что из всех вольных судов на рейде стояло больше английских? Они везут бумажные и шерстяные ткани, фаянс, всякое оружие, порох, масло, сыры, ветчину, картофель, лук и чеснок, подрывают хозяйства местных крестьян и скотоводов.

   — Немало стояло и американских кораблей, — заметил Торнсон.

   — Вы правы. В последнее время молодые и расторопные Северные Американские Штаты стали поджимать британцев. Сравнительная близость позволяет им продавать свои продукты дешевле. А муку, ром, солёное мясо они иногда пускают ниже себестоимости, преследуя далеко идущие цели — полностью завоевать южноамериканский рынок. Торгуют бразильцы и с французами, голландцами, шведами, итальянцами, только не с русскими, — продолжал посланник. — Спросите почему? Причина в нашей лени. Я несколько раз обращался к правительству и Министерству коммерции. Но получал одни отписки, мол, далеко. А ведь не дальше Русской Америки! Та же Российско-Американская компания могла бы наладить торговлю с Южной Америкой с большой выгодой для себя. Мы бы предложили железо, полотно, пеньку для канатов, простое сукно наших мануфактур. А бразильцы — сахарный песок, табак, главное, кофе, который в России англичане продают втридорога.

Как раз во время разговора офицеры угощались кофе из запасов бразильского посланника.

   — Да. У них превосходный кофе! Ничуть не уступает индийскому и африканскому, — подал голос Лесков.

   — Нет, Аркадий Сергеевич, бразильский хуже, — возразил генерал как знаток всяких добрых напитков. — Бразильский кофе быстро теряет свой цвет. Оптовики предпочитают брать тёмно-зелёное зерно — оно считается первым сортом, более светлое — вторым. Третий и четвёртые сорта — «триато» разнятся по вкусу. Многое зависит от умения сушить и прожаривать зёрна. Тут требуется такое же искусство, как виноделу или сыровару.

   — А кто такой генерал Боливар? — вдруг спросил Торнсон.

Переход от одной темы к другой получился столь неожиданным, что Сераскеркен ответил не сразу. После некоторый паузы он проговорил:

   — Симон Боливар — национальный герой южноамериканцев. Он борется за независимость против испанцев. Признаться, испанцы правили своими колониями далеко не лучшим способом. Их алчность превосходила все границы. Зверствовало и католичество. Как в эпоху тёмного Средневековья. Противу них и восстали народы, смешением образовавшиеся от испанцев, индейцев, негров, — метисы, мулаты, креолы. Война вспыхнула в 1810 году. Метрополию тогда старался покорить Бонапарт. В Каракасе, Буэнос-Айресе, Боготе образовались отряды волонтёров. Они объединились под знамёнами Боливара, назвав генерала Освободителем. Два года назад его избрали президентом Великой Колумбии. Я пытался связаться с ним через доверенных лиц, однако отказался от этой затеи, опасаясь недовольства короля Хуана. Война идёт и до сих пор в глубинных районах, куда отправился ваш знакомый по первому посещению Рио Григорий Иванович Лангсдорф. Противодействие властям вы нашли и в Рио-де-Жанейро, хотя Бразилию завоевали не испанские, а португальские конкистадоры.

Словом, Фёдор Васильевич скрашивал скучный быт офицеров своими рассказами и просвещал в некоторых вопросах внешней политики, которая, как и всякая другая деятельность, требовала ясного ума и гибкого искусства.

На «Мирном» с гостями тоже не прогадали. Правда, посольского советника Бородовицына сразу одолела морская болезнь. Он почти не вставал с постели. Зато не давал соскучиться датский поверенный, итальянец по рождению. Даль-Борго не то в шутку, не то всерьёз допытывался у моряков, где они прячут золотые слитки, добытые на островах под Южным полюсом. Он даже скоблил перочинным ножичком пушку, чтоб узнать, не отлита ли она из чистого золота. Он храбро и весело переносил качку, бури, проливные дожди и оставался обворожительным собеседником.

7 мая 1821 года при свежем юго-восточном ветре пересекли экватор. Матросы по обычаю устроили праздник Нептуна. Начался он без особой весёлости, не так, как в первый раз. Чувствовалось, что люди устали и теперь думали о возвращении на отчую землю.

Ночью на горизонте показалась родная Полярная звезда на хвосте Малой Медведицы. Установился штиль. Бессильно обвисли паруса, как опускаются руки перед гробом. Никто из плывущих на «Востоке» и «Мирном» ещё не знал, что на острове Святой Елены в той же Атлантике в этот день умирал возмутитель спокойствия Европы, ссыльный император французов Наполеон. Только уже у Канарских островов английский быстроходный корвет, спешивший с важной вестью в Англию, сообщил русским о его кончине.

А пока шлюпы, покачиваясь на зыби, ждали ветра.

Зная о том, что дома будет не хватать времени, Фаддей собрал шканечные журналы и засел за отчёт. Экспедиция продолжалась более двух лет, корабли прошли 49 тысяч миль, что по протяжённости в два с четвертью раза превышало длину больших кругов на земном шаре, открыла двадцать девять ранее неизвестных островов — два в Атлантике, восемь в южном умеренном поясе и девятнадцать в тропиках. Моряки не только открыли, но и определили их географическое положение, нанесли на карты, что, вообще говоря, являлось излюбленным делом самого Беллинсгаузена. Возможно, подобные открытия не слишком велики, но верные описания, скрупулёзные расчёты их долгот и широт необходимы были для других мореплавателей, которые придут со временем в эти места уже с надёжными картами, где указаны все атоллы, пусть по большей части необитаемые, скалистые острова, мели, проливы, течения.

Что же касается проникновения к Южному полюсу, Фаддей не мог сказать в точности, открыл ли он материк, но догадывался, что южнее непроходимых льдов лежит континент суши и полюс находится на земле. 15 января 1820 года он ясно видел за сплошным льдом горы и много морских приполярных птиц. Это было на долготе 2°10' и широте 69°25', всего в тридцати милях от материкового Берега Принцессы Марты.

Через шесть дней шлюпы опять подошли к материку. Обозревая пространство на восток, юг и запад, Фаддей не рассмотрел его пределов из-за мрачности и снега.

5 февраля «Восток» и «Мирный» в третий раз приблизились к континенту. Перо быстро побежало по бумаге:

«Льды примыкались к льду гористому, твёрдо стоящему, закраины оного были перпендикулярны и образовали заливы, а поверхность возвышалась отлого к югу, на расстояние, предметов которого мы не могли видеть с салинга.

Видя льдяные острова (айсберги), поверхностью и краями сходные с поверхностью и краями большого вышеупомянутого льда, перед нами находящегося, мы заключили, что сии льдяные громады и все подобные льды от собственной своей тяжести или других физических причин отделялись от матерого берега («Именно матерого!» — подумал в этот момент Фаддей), ветрами отнесённые, плавают по пространству Ледовитого Южного океана...»

О том, что суда находились вблизи материка, Беллинсгаузен более решительно сообщал в рапорте маркизу де Траверсе из Порт-Джексона: «Здесь за ледяными полями мелкого льда и ледяными островами виден материк льда, коего края обломаны перпендикулярно и который продолжался, по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу. Плоские ледяные острова, близ сего материка находящиеся, ясно показывают, что они суть обломки сего материка, ибо имеют края и верхнюю поверхность, подобно материку».

В четвёртый раз шлюпы подплыли к континенту 13—14 февраля, не дойдя до берега семьдесят миль. Наблюдая за птицами, которых не встречали в открытом океане, вскрывая желудки подстреленных и находя в них камешки материкового происхождения, Фаддей убеждался в том, что где-то рядом был берег.

На другой год, в 1821-м, моряки натолкнулись на остров — первый за Полярным кругом. Беллинсгаузен чётко помнил тот день и торопливо начал писать:

«В 3 часа пополудни со шканец увидели к ост-норд-осту в мрачности чернеющее пятно. Я в трубу с первого взгляда узнал, что вижу берег, но господа офицеры, смотря также в трубы, были разных мнений. В 4 часа телеграфом известил господина Лазарева, что мы видим берег. Шлюп «Мирный» был тогда поблизости от нас за кормою и поднял ответ: усмотренный берег находился от нас на норд-ост 76°.

Солнечные лучи, выходя из-за облаков, осветили сие место, и, к общему удовольствию, все удостоверились, что видят берег, покрытый снегом, одни только осыпи и скалы, на которых снег удержаться не мог, чернелись. Невозможно выразить словами радости, которая являлась на лицах всех при восклицании: «берег! берег!» Восторг сей был неудивителен после долговременного единообразного плавания в беспрерывных гибельных опасностях между льдами, при снеге, дожде, слякоти и туманах».

Этот остров и был назвал именем Петра I.

Проплывая далее на восток, Фаддей по изменению цвета морской воды от синеватого к тёмно-зелёному предположил, что снова приближается к какой-то земле. В безоблачный день 17 января 1821 года взору мореплавателей открылся гористый берег, терявшийся за горизонтом. Беллинсгаузен присвоил ему имя Александра I.

«Я называю обретение сие берегом потому, что отдалённость другого конца исчезла за предел зрения нашего, — выводило перо капитана. — Сей берег покрыт снегом, но осыпи на горах и крупные скалы неимели снега. Внезапная перемена цвета на поверхности моря подаёт мысль, что берег обширен или, по крайней мере, состоит не из той только части, которая находилась перед глазами нашими».

Поразмыслив, Фаддей добавил к своей осторожной мысли о существовании материка более решительное суждение: «Огромные льды, которые по мере близости к Южному полюсу поднимаются в отлогие горы, называю я матерыми, предполагая, что когда в самый лучший ясный день морозу бывает 4°, тогда далее к югу стужа, конечно, не уменьшается, и потому заключаю, что сей лёд и идёт через полюс и должен быть неподвижен, касаясь местами мелководий или островов, подобных острову Петра I, которые, несомненно, находятся в больших южных широтах и принадлежат также к берегу...»

Задачу, поставленную перед экспедицией царём и Адмиралтейством, проникнуть по возможности как можно далее к югу Беллинсгаузен посчитал выполненной. Никто до него ещё не проникал в те широты, не бывал в местах, где не ступала нога человека.

Он вспомнил о своих помощниках — офицерах Симонове, Михайлове, Берхе. Они делали своё дело с истинным старанием и прилежностью. Им помогали штурманы и унтер-офицеры всех служб, а матросы тянули всю черновую работу. Думая о них, Фаддей всё больше и больше утверждался в мысли, что в душе русского человека есть черта особой, скрытой самоотверженности. Такого подвига никто не оценит. Подвиг лежит под спудом личности, он невидим. Но это — величайшая сила жизни. Это она в Мессине удивляла итальянцев, руководила Бородинским сражением, вела ополчение за Мининым, спасала в который раз Россию и Европу. До конфуза скромная, неказистая русская натура творила чудеса, претерпевала все неудобства и беды, она не страшилась смерти.

9

Через полтора месяца хода через Атлантику с салинга усмотрели берег острова Святой Марии в группе Азорских островов. При свежем западном ветре повернули прямо на восток к Лиссабону. Через неделю показался мыс Рок. Хоть и далеко ещё было до дома, но европейский берег вселял надежду — до родины можно было дойти и пешком.

Приехал лоцман-португалец в грязном камзоле и красной феске. Голову он нёс, как знамя, напустив на себя важность.

   — Как вы встречали короля? — спросил его барон Тойль.

   — Какого короля? — вопросом на вопрос ответил лоцман.

   — Вашего короля из Бразилии — Хуана VI.

   — А разве он захотел вернуться в Португалию? — опешил лоцман.

   — Он вышел неделей раньше нас.

   — Нет, мы ничего о нём не слыхали.

   — Может, задержался в Азорах? — предположил Беллинсгаузен.

   — Скорее всего, — согласился фон Сераскеркен, с тревогой подумав, не случилось ли с эскадрой беды.

Большим фарватером шлюпы прошли между крепостями Сан-Жульен и Бужио. С башни Белем в рупор по-португальски спрашивали, откуда идут русские корабли, есть ли больные? Лоцман отвечал, но не столь уверенно, чтобы убедить стражников в полной безопасности. С крепости потребовали положить якоря. Пришлось Беллинсгаузену посылать лейтенанта Торнсона с объяснениями. Скорее из любопытства, нежели по служебным обязанностям, на «Восток» наехало много разных чиновников. Исключение составляли лишь российский генеральный консул статский советник Борелли и командир Белемской крепости. Беллинсгаузен объявил, что король с эскадрой прибудет вот-вот. Новость привела всех в волнение.

Главный чиновник порта потребовал от капитанов письменных рапортов о состоянии шлюпов и здоровье команды. Когда он их получил, то сказал, что теперь все могут ездить на берег когда и куда угодно. Вместе с консулом Борелли отправился в город и барон Тойль.

Приятный пассажир, датский посланник Даль-Борго пригласил на обед офицеров «Мирного» в лучший ресторан Лиссабона. Они пришли ранее назначенного часа и застали хозяина в больших хлопотах. Вечером отправлялся пакетбот в Копенгаген, и он спешил написать депеши. Чтобы не мешать ему, офицеры пошли погулять по городу. Построенный на впадинах и возвышенностях вокруг широкой реки Тежу, он имел вид весьма живописный. Романский собор, готический храм кармелитов, базилика Ла-Эштрела, средневековые дворцы примечательной архитектуры радовали глаз. После роскошного обеда вечером гуляли по аллеям публичного сада, играла музыка, били фонтаны, взвивались в небо ракеты. Создавалось впечатление вечного праздника.

На другой день «Восток» посетил морской министр Португалии с помощником капитана порта. Они объявили о своей готовности на всякое пособие из лиссабонского адмиралтейства. Затем появился лейтенант Эвальд Бойль с поздравлениями от капитана английского 44-пушечного фрегата «Ливия» сэра Бенджамена Дункена.

   — У нас на «Открытии» ушёл в кругосветное плавание лейтенант Роман Платонович Бойль, выпускник Морского корпуса 1811 года. Случайно, не ваш родственник? — спросил Беллинсгаузен.

   — Вполне возможно, — ответил англичанин по-русски. — Род Бойлей из Плимута весьма обширен. Многие из него служат на флотах разных стран. И Роман, судя по годам, мне ровесник. Однако такового не знаю.

Фаддей пригласил гостя отобедать. Разговевшись двумя рюмками рому, Эвальд разоткровенничался. Он сказал, что фрегат «Ливия» прикипел к португальцам со времён изгнания из страны французов, сменив больше дюжины команд.

   — Старички из Адмиралтейства оставили здесь корабль не столько для защиты порта от неприятеля, сколько для присмотра за флотом португальским и внутренним положением. Вам, очевидно, известна история этого государства, но я напомню: четыре века здесь господствовали арабы, ваши татары угнетали Русь, кажется, меньше. В XII веке португальцы изгнали их, создали государство. Разбогатело оно в эпоху великих географических открытий, однако средневековый уклад, засилье невежества, бесчисленные войны с испанцами обескровили его. Тут не упустила лакомого куска наша Британия. Сейчас португальцы хотят ограничить королевскую власть, в обществе брожение, как случалось у нас во времена Оливера Кромвеля.

   — В Бразилии мы видели нечто подобное, — произнёс Торнсон таким тоном, что неясно было, осуждает или одобряет ли он действия португальцев.

Беллинсгаузена же не интересовали политические страсти. Любые мятежи он относил к противозаконным вспышкам с непременным насилием, злодейством, кровопролитием, поэтому он не дал разгореться полемике, а переменил тему:

   — Где вы выучили русский?

   — У англичан вырабатываются неплохие способности к изучению других языков, поскольку Британия — страна колониальная, многоязычная.

Бойль посмотрел на Торнсона, видно, почувствовал родственную Душу:

   — Кстати, ваше известие о скором прибытии короля произвело великую деятельность в здешних кортесах, по-нашему, парламенте. Депутаты постановили встречать короля криками: «Да здравствуют кортесы!» «Да здравствует конституционный король!» Ежели кто осмелится кричать противное, того брать под стражу.

   — Вы думаете, король уступит долю власти кортесам? — вдруг взволновался Торнсон.

   — А что ему остаётся делать? Португальцы — народ горячий, импульсивный, тут недалеко и до революции...

После обеда офицеры проводили Бойля до шлюпки.

Королевская эскадра приблизилась к Лиссабону через четыре дня после прихода русских шлюпов. Когда королевский флагман приблизился к крепости Сан-Жульен, с португальских военных судов забухали пушки всех калибров. Салютовали они и тогда, когда корабль остановился напротив Белемского монастыря. Страсть к праздничному грохоту орудий была столь велика, что корабли палили и в четыре пополудни, и в семь вечера. Депутация кортесов на ночь осталась на «Хуане VI», чтобы не допустить к королю роялистов.

С восходом солнца опять началась салютация. Она продолжалась весь день, как и накануне. На придворной барже король направился к берегу. В костёле он присягнул служить новому устройству государства. Во дворце, где разместились кортесы, подписал приготовленную конституцию и только после этой церемонии уехал в свой дворец отдыхать.

Королева с принцами и принцессами съехала на берег утром другого дня. Её приняли с должной почестью, тем не менее некоторых придворных и многих чиновников, прибывших из Бразилии, оставили на кораблях при строгом присмотре.

В воскресенье 26 июня нанёс визит Беллинсгаузену полковник португальской армии Франсини. Он служил в топографическом отделе и подарил свою карту португальских берегов.

В тот же день приехал проститься с моряками обоих шлюпов барон Тойль. Он попросил капитана дать от него каждому унтер-офицеру по десяти, а рядовому — по пяти талеров. Он же послал на оба шлюпа много разной зелени, фруктов, пятнадцать кругов сыра и по бочке виноградного вина. При отъезде Фёдора Васильевича канониры произвели семь залпов согласно Морскому уставу.

Фаддей намеревался идти прямо в Россию, никуда не заходя. Однако капитан «Ливии» сэр Дункен, посетивший «Восток» со знакомым уже лейтенантом Бойлем, попросил завезти некоторые бумаги в Англию. Лицо капитана показалось Фаддею знакомым. Бену Дункену шёл уже седьмой десяток, и, начав службу с юнги, он всю жизнь провёл на море, участвовал в сражении при Трафальгаре и в других битвах. Об этом сообщил Бойль, представляя Дункена.

   — Спросите капитана, не сопровождал ли он адмирала Нельсона, когда в начале века между Россией и Британией случилась размолвка и английская эскадра вошла в Балтику для действий против флота российского? — сказал Беллинсгаузен.

На плоском, водянисто-пухлом лице Дункена расцвела улыбка:

   — Дьявол меня разрази со всеми потрохами! — он со всей силой ударил себя по коленям. — То-то я гляжу и не могу припомнить, где и когда встречал вас!

   — Вы стояли у Дании, а мы на люгере «Великий князь» доставляли Нельсону пакеты с предложением мира.

   — Вспомнил! — вскрикнул Дункен. — Был Рожнов и рядом... Ну, конечно, вы были тогда мичманом. Боже! Двадцать лет прошло!

После взаимных восторгов потекла более спокойная беседа. Дункен не смотрел ревниво на флоты других государств. Британские моряки считали, что всякий сожжённый, потонувший или погибший корабль в Европе, кем бы он ни был погублен, представляет чистую победу для Великобритании, потому что своей гибелью упрочивает английское могущество на морях. Дункен с живым интересом слушал рассказ Беллинсгаузена о плавании в Южном океане и желал всяких благ российскому флоту.

Прощаясь с Дункеном и Бойлем, Фаддей взял пакеты для английского Адмиралтейства и пообещал сдать их по пути на первую же военную брандвахту, охранявшую британские берега.

6 июля шлюпы вышли из устья реки Тежу и взяли курс на Ла-Манш. Через три дня их догнал фрегат «Ливия». Капитан поднялся на борт и, давясь от смеха, прокричал:

   — Не ожидали?! А я, чёрт возьми, решил сам добраться с депешами и попутно сказать кое-что этим ублюдкам из Адмиралтейства!

   — А что случилось, Бен?

   — Случилось нечто невероятное! Вскоре после вашего ухода ко мне явился морской министр и зачитал решение кортесов, боль им в печень, о нежелательности присутствия английских кораблей в портах Португалии. У меня до сих пор горит лицо, как от пощёчин.

В Дункене заиграла кровь старого корсара. Теперь он рвался в драку.

   — Как же вы догнали нас? — проговорил Беллинсгаузен, отдавая письма.

   — Мы попали в полосу благоприятного ветра, да и фрегат наш более ходкий, нежели ваши, простите, корыта.

Корабли вышли из дрейфа, наполнили паруса, и наступившая темнота разлучила их.

У пролива поджидали шлюпы, лавирующие лоцманские боты. За провод одного судна до узости у Довера они просили 26 фунтов стерлингов. Далее должны вести другие лоцманы. 40 фунтов для отощавших кошельков показались слишком великими, да и услуги малыми после всех перенесённых невзгод. Расстояние до Довера Беллинсгаузен и Лазарев решили пройти без лоцманов. Конечно, не столько от жадности, сколько от трезвой оценки обстановки: ветер дул в корму, и шли днём. Однако в самом узком месте Ла-Манша, забитого множеством судов, пришлось лоцманов нанимать.

В Копенгагене на последние деньги закупили свежей говядины и питались ею, допивая в Балтике остатки вина и рома.

В шесть утра 24 июля 1821 года в моросливой дымке показалась лиловая полоска Котлина. Шлюпы возвращались на привычную стоянку. Отсутствие продолжалось 751 день. Из них в разных местах на якоре они простояли 224 дня, а под парусами находились 527 дней. Эти цифры ничего не скажут сухопутному человеку, их поймёт только моряк.

Беллинсгаузен стоял на шканцах, смотрел в подзорную трубу и ничего не мог увидеть сквозь отпотевшие линзы. Слёзы заливали глаза. Он покосился на стоявших рядом Завадовского, Лескова, Игнатьева, Торнсона, Демидова и увидел, что они тоже плачут.

10

Пошли хлопоты встреч, парадных приёмов, визитов к начальству, сдачи имущества, отчётов по экспедиции, выступлений в Морском клубе Кронштадта, Академии наук в Петербурге. Присутствуя на таких торжествах, Фаддей и его офицеры испытывали некую гордость кругосветников, прошедших через три океана. Что и говорить, океаны давали выучку громадную и разнообразную, настоящее морское образование получали люди лишь в подобных вояжах. Но потом они начали тяготиться праздностью. Как у любого палубного народа, кто погружался в созерцание океана и звёздного неба, кто чувствовал бесконечность пространства и однотонность движения всем существом своим, вырабатывалась привычка замыкаться в себе, и речи трудно давались им.

Беллинсгаузена принял государь в своём кабинете. С любезностью, которая очаровывала всю Европу, он сказал мореплавателю, улыбаясь и указывая на стул:

— Вы вернулись из далёкого путешествия и, верно, устали. Садитесь, капитан.

Царь высказал своё удовольствие совершенным походом к Южному полюсу к чести флота и российской науки. Он истинно по-царски одарил обе команды шлюпов: всех матросов и унтер-офицеров пожаловал империалом^[57] и медалью, год службы засчитал за два, дал право уйти с флота тем, кто того пожелает. Офицеры получили по годовому жалованью сверх обычных денег, произведены досрочно в следующий чин. Лазарева, помимо прочих льгот, наградил орденом Святого Владимира 4-й степени и, минуя чин капитан-лейтенанта, одарил званием капитана II ранга. Беллинсгаузену вручил орден Святого Владимира 3-й степени, присвоил чин капитана I ранга^[58], пожаловал ежегодную пожизненную пенсию в 1200 рублей серебром, аренду в Курляндской губернии и, главное, дал четырёхмесячный абшид.

Этот отпуск Фаддей решил провести в Лахетагузе, чтобы начать там работу над книгой.

В Кронштадте он квартировал, как всегда, у Петра Михайловича Рожнова, который теперь служил командиром Ревельского порта. Фаддей послал в казармы за Олевом Рангоплем. Тот явился в начищенном мундире, как положено при вызове к начальству, по форме доложил о прибытии.

   — Чаю, булок и закусок, — наказал денщику капитан и усадил Олева за стол. — Садись, племяш. Теперь я тебе не начальник. Поговорим.

   — Давно хотел, Фаддей Фаддеевич, — обрадованно произнёс матрос. — Прямо не знаю, что и делать. И к братве привык, и к морю тянет, а с другой стороны...

   — Домой хочется? — подсказал Фаддей.

   — Так ведь там не поплаваешь, крестьянствовать надо.

   — Ну, отец, думаю, пока в силах, мать — тоже. Можешь в Балтике салаку ловить.

   — Вы-то что посоветуете?

   — Тут я тебе не советчик. Выбирай, что самому милей. Давай-ка съезди со мной. На месте при деде с бабкой, отце с матерью и решим.

   — Морем пойдём или на почтовых?

   — На почтовых. Посмотрим землю-матушку.

Мишку Тахашикова Беллинсгаузен сдал во флотский экипаж, унтер-офицеру теперь не положено было состоять в денщиках, а Олева переоформил секретарём для себя. Сделать это ему труда не составило. В Кронштадте при штабах и в строевых командах служило много знакомых по Морскому корпусу и другим кампаниям, они расстарались. Да и не смели отказать капитану, которому благоволил сам царь.

Получив отпускные и прогонные, поехали Фаддей и Олев на родину. Миновали Царское Село, Нарву, Раквере. Оттуда свернули на Тапу и далее направились к Виртсу.

На полях жали рожь, поспевали яровые, заканчивали сенокосы. В лесах детвора и женщины собирали ягоду. Пекло августовское солнце. Пересаживаясь с экипажа на экипаж, приходилось нанимать людей, чтоб помогли перетащить вещи. Фаддей вёз с собой много книг, несколько томов шканечных журналов, атлас разных морей и океанов, мореходные карты плавания, надобные для предстоящей работы.

   — Уж не золото ли везёт твой барин? — спрашивали Олева грузчики.

   — Кирпичи, — отшучивался Олев. — Задумал барин строить храм, но только из своего материала.

   — И каких только чудиков земля не рожает, — глубокомысленно заключали мужики.

В Виртсу уже не останавливались военные корабли, не было и командира порта, который в прошлый раз доставлял Фаддея на канонерском боте прямо до места. Теперь пришлось нанимать парусную иолу. Шкипер взялся довезти только до Аренсбурга.

Высадившись на пристани и оставив багаж на хранение, пошли в крепость, где когда-то у дяди Фердинанда в холодной детской бедовал маленький Фабиан. В квартире теперь размещалась контора.

   — А где прежние хозяева? — спросил Фаддей одного из писцов.

   — Не могу знать, ваше превосходительство. Мы тут десятый год обретаемся, однако никого не встречали.

   — Обратитесь к его благородию Эмборгу, — посоветовал другой чиновник и показал на дверь, где, помнится, был дядин кабинет.

«Неужто тот?..» — Память услужливо высветлила портрет молодого комендантского клерка Эмборга, фанатичного любителя древностей, с которым мальчиком он занимался описанием Аренсбургской крепости.

Сейчас перед ним предстал тот же самый, только постаревший, скрюченный от сидячей жизни Эмборг. Щуря подслеповатые глаза, он спросил:

   — Что вам угодно, сударь?

   — Не узнаете, Ханс? Я Фабиан Готлиб Беллинсгаузен.

   — Фабиан? Ах да! Вы племянник Фердинанда, бывшего интендантского прапорщика?

Фаддей сбросил дорожный плащ и своим мундиром с эполетами смутил старинного приятеля.

   — Покорнейше прошу простить, ваше превосходительство, — забормотал Эмборг.

   — Полноте, Ханс. Как-никак вы первый преподали мне уроки истории.

   — Да, вы были любознательным мальчиком. А сейчас бросили?

   — Отнюдь. Как говорит наш историк Николай Михайлович Карамзин, «но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали ещё ужаснейшие, а государство не разрушалось.

   — Вижу, не утратили к ней интереса, хотя к Средневековью питали отвращение.

   — Не знаете, где нынче мои родичи?

   — Как же! Кое-что знаю. Прикажете подать чаю?

   — У меня, простите, мало времени. Не терпится попасть домой в Лахетагузе. Если случится оказия, не откажите в любезности навестить меня.

   — О, о, я слишком стар даже для таких малых путешествий. Со старостью расстояния увеличиваются, а время сокращается... Так вот о родственниках...

Эмборг распахнул дверцы казённого шкафа с множеством карточек, как в библиотечном каталоге, извлёк конверт с надписью: «Беллинсгаузены».

   — Кстати, вам знакома ваша родословная?

   — Откуда? Батюшка умер, когда мне и восьми не исполнилось, а дядя не сильно-то ею интересовался.

   — Так вот, первый упоминаемый в летописи 1180 года Беллинсгаузен был Эгго Тёнис, видимо, странствующий рыцарь из Средней Германии. Его сын Ханс Бертран, внук Иохим Готлиб... Потом через век Тёнис Эрнст, и от него род разветвляется. Видите генеалогическое древо?.. Юрген, Эвергард, Иоганн... Они-то где-то в середине XIV века попали в Эстляндию и стали служить шведскому королю. Один из ваших предков — Иоганн Эбергард, родившийся в 1604-м и умерший в 1655 году, от королевы Христины получил титул барона и земли на Эзеле. Он был женат на Маргарите, которая принесла двух дочерей и сына Юргена. Юрген и стал вашим прадедушкой. Он дослужился до генеральского чина, участвовал в войнах Карла XII. Ну а дед Иоганн Эбергард фон Беллинсгаузен родился в 1701 году и умер здесь же в родовом поместье в 1759 году. Он уже принимал присягу верности Петру Великому. Служил на флоте в Ревеле, вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. Отец же, Фабиан Эрнст, воевал с пруссаками и турками. У Кагула его тяжело ранило, по болезни уволили из армии. На острове он занимался обустройством имения, рыбной ловлей. Здесь родились и вы 9 сентября 1778 года...

   — Как?! Мне говорили, будто я родился 18 августа 1779 года...

   — Кто говорил?

   — Дядя Фердинанд. Я и в служебных списках сию дату указывал.

   — Дядя мог и не знать точной даты. С отцом находился во вражде и почти не встречался, а дату просто взял с потолка. Я же выписал её из графы рождений в приходе патера Рейнвальда в Кихельконне.

   — Ах, какая досада вышла! Теперь все бумаги исправлять?..

   — Да пусть остаётся, как было. А уж коль потомки узнать захотят, так пусть и разбираются.

   — Фердинанд умер?

   — Давно. А вот о ваших братьях доподлинно мне ничего не известно. Говорили, один у Кутузова при армии числился, другой пошёл по гражданской части. А Фердинандов сын — Конрад — долго в Ревеле жил, промотал всё отцовское состояние, спился. Но у вашего батюшки была ещё Анна фон Фолкерн, то ли сестра, то ли вторая жена... Не помните?

Фаддей задумался. Где-то в обрывках детской памяти мелькали лица женщин. Надо полагать, папенька был лихой кавалерист не только на поле боя. Но в воспоминаниях цепко задержались только отец, больной уже, да Юри Рангопль.

   — А где она, эта Анна?

   — Ушла в мир иной в 1812 году... А вы женаты?

   — Нет ещё.

   — Что так запозднились?

   — Служба, — коротко ответил Беллинсгаузен, поднимаясь.

   — Если поведётся дальше ваш род, известите старика, — попросил Эмборг.

   — Так и быть, Ханс. Между прочим, теперь меня Фаддеем Фаддеевичем зовут.

   — Что так? — встрепенулся Эмборг.

   — Государь Павел велел перекрестить.

   — Павел Петрович?! — изумлённо воскликнул старик, будто Бога помянул.

   — А почему вы не уйдёте в абшид? Думаю, давно выслужили мундир и пенсион.

   — Что мне, горожанину, на пенсионе делать? Клопов давить?

   — И то верно. Прощайте и будьте здоровы.

Олев поджидал у караульной сторожки. Хоть и давно утратила крепость своё предназначение, но квартировала в ней полурота местного гарнизона, действовали гауптвахта и полицейский околоток — непременный символ власти в уездных городках. Служивый унтера-матроса задержал, а Фаддея, оробев, пропустил безропотно.

На пристани подыскали коляску и подводу для багажа. Пока грузили баулы и сундуки, опустился вечер. Поехали, на ночь глядя, с тем расчётом, чтоб завтра до дому добраться. Фаддей немного загрустил, вспомнив, как Эмборг вмиг состарил его почти на год. В молодости бы узнал, не горевал бы. А теперь, на пятом десятке, обидно стало. И ещё подумал, как быстро рассыпаются семьи, если их один корень — отец или мать — не удерживает. Где братья? Искать ли их иль не надо? Впрочем, газеты-то, наверное, читают. Могли бы и натолкнуться на фамилию, в Кронштадт отписать. Глядишь, и встретились бы...

Карета, покачиваясь на мягких сыромятных рессорах, неслась по гладкой дороге, фыркали сытые кони, возничий не понукал их, а только пощёлкивал кнутом, словно мух отгонял. Притулился Фаддей к тёплому боку кожаной обивки и заснул. Он вообще быстро проваливался в сон, как все здоровые люди, и так же скоро просыпался.

11

Среди встречавших не оказалось Юри. Фаддей и Олев встревожились.

   — Где дед? — спросил он бабушку Эме, которая стояла, опираясь на палку.

   — Помер в прошлом году. Всё ждал, потом сказал: «Видно, не судьба больше встретиться».

Она увидела, как опечалился Фаддей, мужественно добавила:

   — Да и то сказать, зажился на этом свете, восемьдесят третий шёл. А теперь и мне пора к нему собираться.

За столом помянули старого флибустьера. Аго, дружок отроческий, ровесник, и тот сдал — поседел, сгорбился. «Неужто и я таким со стороны кажусь?» — подумал Фаддей. Правда, Уусталь, жена Аго, оставалась моложавой и деятельной. Теперь на ней держалось хозяйство. Аго к труду на земле как-то не тянулся, больше рыбачил.

   — Ну, как сын мой службу нёс? — спросил он, постепенно хмелея.

Фаддей посмотрел на Олева, с аппетитом уминавшего пироги, кровяные колбаски, жареную салаку.

   — После нашего вояжа государь матросам как бы вольную дал: хочешь — оставайся на флоте, хочешь — поезжай домой.

   — Ишь ты! — встрепенулся Аго и заволновался. — Уговори, домой, только домой!

   — Он теперь и сам с усам. Унтер-офицер палубной команды.

Олев отложил вилку, посмотрел внимательно на командира.

   — Только вот какая мысль пришла мне сейчас, — проговорил Фаддей, твердея голосом. — На флоте он потеряется, а здесь хозяином станет, человеком.

Олев облегчённо вздохнул. Привыкнув к послушанию, он понял, что старшие решили за него правильно, и тяжесть раздумий спала с его души.

   — Скажи, там, в южных морях, тяжело было? — спросил Аго.

   — Тяжело?.. Мало сказать, тяжело — невыносимо. Только виду не подавал, но, бывало, наедине ломался.

   — А куда теперь?

   — Я — человек государев.

   — Что ж про Айру не спрашиваешь?

   — Зачем?.. Было и прошло.

   — Она тоже поняла после твоего письма: дороги разные. Сошлась с вдовцом из Кихельконне. Мужик вроде смирный, непьющий. Ребятни куча. Хотя говорят: чужой сын — не дитятко, но она на них всю любовь переложила, стала родней матери.

От пива перешли к настойке, от настойки — к водке. Пил Фаддей и не пьянел. Муторно было на душе. Одиноко.

Он и проснулся в доме, для него Юри построенном, с чувством глухой и мучительной тоски. Всё оставалось в том же порядке, как и пятнадцать лет назад. Только не было Айры. Постылая, томливая скука сдавила сердце.

Рядом с кроватью стояли тазик, кувшин с родниковой водой, кусок земляничного мыла. Фаддей с трудом поднялся, заставил себя умыться, растереть тело полотенцем. Вышел на крыльцо. За лесом горела лимонная заря. Перепрыгивая с камня на камень, трусцой пробежал к морю, ещё чистому и покойному, и ухнул в воду. Она обожгла холодом, точно кипятком. Далеко выбрасывая руки и с силой загребая, начал удаляться от берега, чувствуя, как возвращались силы с каждой минутой, восстанавливалось дыхание и пропадала смута.

Он оглянулся назад. Берег, дом, сосны еле виднелись в розовеющей дымке, откуда выкатывалось алое солнце. Перевернувшись через голову, торопливо поплыл к земле. Там его ждала работа. Её он был обязан выполнить, как исполнял любой приказ.

На подходе к дому он заметил одинокую фигуру женщины у крыльца, по-старушечьи повязанную тёмным платком.

   — Айра?! — не веря своим глазам, прошептал он. — Как ты узнала, что я приехал?

Айра коснулась рукой груди и вдруг порывисто кинулась к нему, залившись слезами.

   — Полно, полно, — бормотал Фаддей, хотя и сам с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.

Выплакавшись Айра вытерла концом платка лицо, вошла в дом, когда-то бывший их родным жилищем. На столе стояла крынка с парным молоком, лежали только что выпеченные ржаные с тмином калачи. Их любил Фаддей в молодости, а теперь и вкус забыл.

   — Я, Фабианушка, замуж вышла, — потупившись, проговорила Айра.

   — Знаю. Не казнись. Не ты виновата.

Пришёл Аго с головой, обмотанной мокрым полотенцем, и бутылкой:

   — Лечиться будем?

   — Лучше окунись.

   — Так вода — лёд! А ты, гляжу, купался?

   — Хмель враз прошёл.

Аго поглядел на бутылку, просительно взглянул на Айру:

   — Станешь?

   — Давай!

Разлили водку по стаканам.

   — За вас, Фаддей Фаддеевич, и за ваши моря, — похолодевшим тоном произнесла Айра.

Фаддей подошёл к ней, низко склонился и поцеловал шершавую руку. Айра выпила, как мужик, махом, и перекрестилась.

   — Прощайте пока. Скоро ребятишки встанут, кормить надо, — сказала она и торопливо, как бы боясь остаться, скрылась за дверью.

   — У тебя хоть суженая есть? — спросил Аго.

   — Растёт ещё, — вроде бы в шутку ответил Фаддей, а получилось всерьёз...

Девочку Аннушку он рассмотрел в толпе встречающих сразу же. Она была рядом с отцом, в пышном нарядном платье с рюшечками и шляпке козырьком по последней моде. К ним удалось насилу пробиться после официальных представлений и торжеств.

   — Здравствуйте, Дмитрий Федосеевич, — приветствовал Фаддей Байкова и потрепал девочку-подростка за кругленький с ямочкой подбородок. — У-у, да ты совсем большая стала. Глядишь, скоро и сватов засылать можно!

От этих слов Аннушка зарделась.

   — Она всё, что про вас писалось, в альбомчик вклеивала, — сказал польщённый отец.

   — А разве о нас извещали?

   — Непременно. И в «Петербургским ведомостях», и в сводках адмиралтейского департамента... Жалко Петра Михайловича нет, вместе бы порадовались. — Дмитрий Федосеевич человек был добродушный, чувств скрывать не умел, сказал напрямик: — Вы, верно, опять у него остановитесь? Пока там убирают, пойдёмте к нам. Угостимся с дороги.

И Беллинсгаузен решил навестить Байковых, которые жили на Купеческой набережной. Редко бывал он в семейных домах, но здесь почувствовал уют своеобразный, как в поместье небогатого, но бережливого помещика. Столы, стулья, шкафы, комоды покрывали скатерти и чехлы, всё было чисто вымыто и выскоблено. На полу лежали домотканые дорожки, ковры висели на стенах тоже не заморские, а в деревне сделанные.

   — В нашем Бурёхине землица худая, так крестьяне больше отхожим промыслом кормятся, — рассказывал Дмитрий Федосеевич. — Кто печник, кто столяр, кто ткач. Вот и здесь у меня всё оттуда прислано, мало чего куплено.

Хозяйка Варвара Власьевна с Аннушкой накрыли тем временем стол в гостиной. Заставили грибками солёными и маринованными, рыбой великолужской, огурцами, помидорами, пирогами с разной начинкой, кашей и картошкой, мясом холодным и горячим, наливками домашними, будто дорогих гостей принимать собирались.

   — И тут всё домашнее? — удивился Фаддей, усаживаясь за стол следом за хозяином.

   — Деревенское, батюшко, деревенское, — подтвердила Варвара Власьевна. — Не побрезгуйте, право слово. Жалованье-то у вас, знаю, не ахти, а нас деревенька и кормит и поит.

   — Будет, мать, — одёрнул Дмитрий Федосеевич, размашисто осенил себя крестом и скороговоркой поблагодарил Господа за хлеб-соль.

Никогда ещё не испытывал Фаддей такого тихого блаженства, как в тот вечер. Он мало говорил о плавании, больше рассказывал о нравах туземцев, о вождях и простолюдинах, о войнах и замирениях, о красавицах таитянках и людоедах Новой Зеландии.

   — И не боялись? — охала Варвара Власьевна.

   — Если с ними по-людски, они тем же отвечали. Мы не высаживались там, где усматривали явное нерасположение. Мы не стреляли в дикарей. А ежели лицезреть, что сделал Кук для рода человеческого, то ужаснуться должны. При открытии разных народов Южного океана он и стрелял, и убивал, резал уши тем, кто его почти богом почитал. А вообще сказать надо, жители тех мест весьма тянулись к образованию, хотя многие европейцы в кабинетах своих вовсе лишают их всех способностей.

Девочка Аннушка слушала его как зачарованная. Она то бледнела, замирая от страха, то краснела, думая о чём-то своём, глубоко тайном. Её тоненькое тельце с развивающимися грудками вздрагивало, если Фаддей упоминал о чём-то опасном...

   — Растёт... — повторил Фаддей, весело взглянув на задумавшегося Аго.

Тот двигал по столу недопитую бутылку. Бражничать в одиночку ему не хотелось. Он вздохнул, поднялся:

   — Пойдём. Еда, чай, поспела.

После завтрака Фаддей разобрал багаж, приготовил бумагу, чернила, песочницу и сел за стол. Он никогда не писал книг. Если и приходилось браться за перо, то выходили либо рапорты, либо донесения — краткие, чтоб на одной странице помещалось. А тут надо было целую книгу сочинять. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, служивший при учёном комитете адмиралтейского департамента, так и сказал:

   — Пиши отчёт во всех подробностях. На два тома. Того государь желает.

Его слова прозвучали как приказ, а приказ надо выполнять. Перво-наперво требуется продумать план... А что продумывать? Как начать? Да как всё было. «Моряки пишут отчёты, а не путевые очерки», — вспомнил он слова Крузенштерна. «Моряки пишут неумело, зато искренне», — вторил Лисянский. А как было?

Беллинсгаузен обмакнул в чернила остро очиненное перо и вывел на чистом листе: «Часть первая. Глава первая. Назначение двух отрядов. — Приготовление шлюпов «Восток» и «Мирный». — Плавание от Кронштадта до Англии...»

Почерк у него был чист и понятен. Прочитает даже малограмотный сельский дьячок. Далее нужна была первая фраза, позабористей. Её он долго искал и, не найдя ничего подходящего, начал просто: «1819 года, марта 25-го дня, морской министр, адмирал маркиз де Траверсе, объявил лейтенанту Лазареву 2-му, что император Александр I приказал отправить для открытий две экспедиции: одну к Южному, а другую к Северному полюсам...»

Прошли сентябрь, октябрь, ноябрь. Фаддей писал и писал, почти не отрываясь от стола. То Эме, то Уусталь, то Аго приносили еду, свечи, которые быстро сгорали в укорачивающиеся дни. В середине ноября повалил снег, такой же густой и долгий, как на юге у полюса. Он замёл следы из Кихельконне. Это приходила Айра и подолгу глядела на светящееся окно, на склонённую над столом голову Фаддея, не решаясь войти в дом, где она испытала пусть короткое, но великое счастье.

А в начале декабря Аго запряг пару лошадей и повёз в Виртсу Фаддея и Олева. Первый уезжал продолжать службу, второй — увольняться с флота. Чтоб начинать новую жизнь.

Глава восьмая Варна и после неё

1

В приёмной маркиза де Траверсе не заставили томиться. Его сразу же провели в кабинет. Иван Иванович выпорхнул из-за стола — этакий красавчик с быстрыми, живыми глазами, бровями вразлёт, узким носом, женственными, бантиком, губками, волнистыми кудряшками, зачёсанными вперёд, — по-русски трижды облобызал моряка. Но говорить он начал по-французски, поскольку русский язык ему давался трудно.

   — Как вы провели отпуск, мой друг?

   — В трудах над рукописью.

   — Конечно, конечно. Государь уже справлялся. Поздравляю с капитан-командором и Святым Георгием.

   — Благодарю, ваше сиятельство.

   — Нет, я вас благодарю! — протестующе замахал белыми ручками барон. — Вы назвали моим именем один из островов в Тихом океане. Спасибо, капитан-командор.

Морской министр извлёк из стопки бумаг заранее приготовленный приказ Адмиралтейства.

   — Я долго думал, куда вас направить, и советую, не приказываю, а лишь советую, принять командование пятнадцатым флотским экипажем. Он расквартирован в тех же Екатерининских казармах, где и Гвардейский экипаж. Согласны?

   — Следовательно, мне нужно из Кронштадта перебираться в Петербург? — Фаддей с сожалением подумал об Аннушке и её милых родителях, но отказываться не стал, не в его привычках было перечить начальству.

Он снял квартиру из двух небольших комнат у Ново-Никольского моста через Екатерининский канал. Одна из них тут же превратилась в книжный склад, а не кабинет. Полутысячная команда экипажа хлопот не доставляла. Офицеры здесь служили давно, обучением молодых матросов занимались старательно (кому же охота уезжать из столицы?), да и сами нижние чины со рвением постигали морскую науку, надеясь потом попасть в более хлебный Гвардейский экипаж. Так что Фаддей мог спокойно писать книгу, поминая добрым словом министра.

Кроме того, в Петербурге он мог общаться с учёными мореплавателями, пользоваться библиотекой. Здесь близко сошёлся с Василием Михайловичем Головниным, ротным командиром Морского корпуса, а потом главным интендантом флота, начавшим беспощадную войну с казнокрадством и взяточничеством. Чаще встречался и с Иваном Фёдоровичем Крузенштерном, который ввёл Беллинсгаузена в учёный совет адмиралтейского департамента. Сюда стекались все сообщения о плавателях мира, о них едва ли не первым узнавал Фаддей.

Одновременно он исполнял должность дежурного генерала при Морском министерстве и генерал-цейхмейстера. Последняя должность была связана с артиллерией, не менее любимой, чем мореплавание и картография. Она позволила скорей продвинуть в строевые части превосходную новинку: замки к пушкам. Раньше канонир приставлял зажжённый фитиль к затравке и производил выстрел. Теперь он только дёргал за шнур — курок на стволе, отжатый пружиной, как в ружьях, спускался и высекал искру. Особенно годилось такое приспособление молодым артиллеристам. Для новичков, не бывших в сражениях, трудно бывало попасть фитилём в гнездо с порохом, да ещё при страхе и качке, а тут мог выстрелить и далеко не храбрый человек, даже юнга.

Несмотря на множество обязанностей, Фаддей всё же довёл книгу до конца. Рукопись в девяти тетрадях с приложением карт, таблиц астронома Симонова, зарисовок Михайлова он отдал Голенищеву-Кутузову на редактирование.

К этому времени Симонов уже издал брошюру в пятьдесят девять страниц с кратким очерком о походе к Южному полюсу. Вернее, он напечатал свою речь «Слово об успехах плавания шлюпов «Восток» и «Мирный» в 1819,1820 и 1821 годах», произнесённую в Казанском университете при возвращении. Иван Михайлович рассудил, что книгу Беллинсгаузен издаст не скоро, а более прыткие западные путешественники быстро пробегут по уже изведанным местам и присвоят обретённые россиянами пространства, поэтому он торопился.

«Мы обогатили круг человеческих сведений открытием тридцати островов, сделали множество полезных наблюдений, умножили музеумы наши новыми и любопытными произведениями природы по ископаемому, прозябаемому и животному царству, — утверждал он, приписывая успех экспедиции «неимоверной неустрашимости и благоразумию обоих вождей» и, конечно, счастью. — Сколько опасностей угрожало нам в местах сих, сколько раз смерть мы видели перед глазами своими и могли б навсегда скрыться в пучине вод...»

Брошюра печаталась в университетской типографии и вышла очень малым тиражом. Тем не менее её заметили за границей и «приняли к сведению», как и другую работу астронома: «Астрономические и физические наблюдения профессора Симонова, сделанные во время путешествия его на шлюпе «Восток».

2

7 ноября 1824 года главную базу Балтийского флота и столицу империи постигло великое несчастье. С запада налетела жестокая буря. Всю ночь в окна хлестал дождь с ледяной крошкой. Вода в Неве поднялась чуть ли не на четыре метра выше ординара, перевалила через гранитные парапеты набережных, хлынула на улицы, сбивая пешеходов, опрокидывая кареты.

Ещё сильней пострадал Кронштадт. Низменный остров Котлин почти весь оказался затопленным. Под ударами волн рушились частные дома, земляные укрепления. «Сила ветра и волнение были так ужасны, что на крепостях опрокидывало и бросало в воду орудия с лафетами, имевшие по 170 пуд весу», — с содроганием вспоминал очевидец.

В этот день стихия уничтожила все укрепления, которые создавались в течение ста с лишним лет. Из девяноста четырёх судов держались на якорях только двенадцать, остальные бросило на берег и мели, они разломались и потонули. Более трёхсот зданий морского ведомства потребовали капитального ремонта, остальные пошли на слом. Главная крепость и флот на Балтике перестали существовать.

После того как буря стихла и подсчитали убытки, Александр I вызвал командора Головнина, исполнявшего должность генерал-интенданта. Зная о том, что царь плохо слышит, Василий Михайлович доложил громким голосом:

   — Как ни горько сообщать вашему величеству, но начатые шаги по восстановлению отечественного флота если не сведены на нет стихийным бедствием, то во многом возвращены к исходному положению...

В тяжёлом раздумье государь прошёл по кабинету, остановился перед командором:

   — Что теперь делать?

   — С удвоенной энергией создавать новый флот.

   — Вот как?! Ценю вашу настойчивость и преданность морскому делу, но сильно сомневаюсь, чтобы после нанесённых потерь можно будет остаться в прежних пределах. Не так ли?

   — Так точно, ваше величество. Сама стихия указывает нам новый путь!

   — Какой же? — насторожился император.

   — Паруса сказали своё слово. Наступает эпоха пара. Надо браться за строительство пароходов. Им принадлежит будущее.

Генерал-инженер Опперман разработал план модернизации Кронштадта. Кроме обычного строительства зданий план предусматривал одеть форты и батареи в камень, вооружить пушками и мортирами большого калибра, способными поражать противника на дальней дистанции. Летом следующего года начали расти гранитные бастионы. Здесь устанавливали сильное вооружение, представлявшее собой внушительную силу. Особенно грозными стали формы «Павел I», «Александр I» и «Пётр I».

А через несколько месяцев произошли события, снова и в который раз встревожившие Россию.

Осенью император собрался в Таганрог. Накануне поездки ночью, без свиты, он отправился в Александро-Невскую лавру, долго молился в полутёмном соборе, о чём-то поговорил со схимником, получил от того благословение и покинул лавру. Через две недели он приехал в Таганрог и скоропостижно скончался.

Некоторые странные обстоятельства, сопутствующие внезапной смерти царя, породили немало слухов. Родившись наследником престола, Александр и в молодости, и позже не раз высказывал отвращение к поприщу самодержца, выпавшему на его долю. За несколько дней до кончины царя в Таганроге же погиб фельдъегерь Масков, внешне удивительно похожий на императора. Умершего Александра перевезли в наглухо забитом гробу. Ещё семь дней опять же закрытая домовина простояла в Казанском соборе. Для императорской семьи её открыли только один раз, ночью. Мать Александра — Мария Фёдоровна — при этом поразилась сильно изменившимся его лицом.

Стали поговаривать, что вместо царя похоронили другого человека, возможно, фельдъегеря Маскова или унтер-офицера Семёновского полка Струменского, как две капли воды похожего на Александра Павловича.

Подлил масла в огонь и рассказ одного из солдат-гвардейцев. Умирая, он поведал о том, как однажды вечером его с тремя другими караульными вызвали в Петропавловский собор, где находилась усыпальница российских императоров, им приказали поднять могильную плиту, вынуть из склепа гроб с телом Александра и заменить его другим, привезённым в военном фургоне...

Однако выступление декабристов на Сенатской площади на время приглушило слухи и домыслы^[59].

Новый царь, третий сын в семье Павла I, многими чертами отличался от старшего брата. Поговаривали, что младенец поразил даже царствующую бабку Екатерину Великую, о чём она немедля отписала одному из своих европейских корреспондентов: «Сегодня мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно. Длиною он аршин без двух вершков (около 62 сантиметров), а руки немного менее моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья его окажутся карликами перед этим колоссом!»

И как в воду глядела. Александр Благословенный умрёт бездетным в сорок восемь лет. Второму из братьев, Константину, примерещится французская гильотина с окровавленными головами Людовика и Антуанетты. А третьему природа дала рост пращура Петра I. Он вымахал в двухметрового великана, готовился командовать кавалерией, а стал императором.

Ему было двадцать девять лет — вдохновенный возраст. С той же решимостью, с какой он применил картечный огонь по бунтовщикам, вставшим в каре вокруг памятника Петру, он взялся за переустройство империи, и не с вершины своего трона, а с самых низов. Он считал себя рекрутом армии, спал на походной койке, укрываясь шинелью, ел простую пищу, кашу, солонину, щи. Часто объезжал полки и снимал пробы с солдатских котлов. В столичных полках он знал всех командиров вплоть до унтеров в лицо, на флоте — капитанов и офицеров. Ездил в коляске или верхом, часто один, без всякой охраны или эскорта.

Однажды нагрянул на Охтинскую верфь, где строились суда, и ни на одном из пяти кораблей не нашёл капитанов. Куда девались? Морской министр, сменивший де Траверсе, Антон Васильевич Моллер, которого за покладистость просто звали Антошей, в рапорте пытался оправдать отсутствие капитанов обеденным временем. Однако государь аппетит им испортил, наложив на рапорт министерства такую резолюцию: «Объявить господам командирам всех строящихся судов, что я поверить могу, если один или два по крайней нужде могут отлучиться, но чтоб вдруг все пять не были на своём месте, того я не могу дозволить. И потому так как обедать могли и после рабочего времени, то обедавших посадить на трое суток на гауптвахту, объявя приказом по флоту от вашего имени».

Крайне щепетильным оказался Николай в денежных расходах. Тот же Моллер докладывал о разбитом в непогоду фрегате «Помощный» и ходатайствовал о награде спасателям. Государь начертал: «Согласен, на счёт виновного капитана».

С Моллером у Николая получалась такая яркая переписка, что по ней можно было живо представить склонности, симпатии и антипатии царя.

Просит Моллер двоих офицеров из ластового (вспомогательного) экипажа перевести тоже в ластовый, но в Севастополь, поскольку один из двоих имеет там дом. Царь: «Согласен на сей раз; но впредь под предлогом оседлости не сметь представлять, ибо служба не есть инвалидный дом, а всякий в отставку выйти может, буде хочет».

Хлопочет министр о награде корабельных офицеров и прочих чиновников, участвовавших в построении корабля «Император Пётр I». Но Николай откладывает до момента: «Когда лично удостоверюся, что корабль чисто сделан».

Представил Антон Васильевич списки к награждению комиссии, которая занималась разбором жалоб нижних чинов и успешно потрудилась. Царь: «Тогда будет время наградить, когда на опыте докажется, что жалоб нижних чинов на господ командиров боле нет». Дескать, пойдут снова жалобы, что ж тогда толку от стараний ревизоров?

Моллер с гордостью докладывает: два юнкера из флотских вольнонаёмных показали хорошие знания на экзаменах, их бы произвести в мичманы. «Если по фронту достигли также должного знания, то на сие согласен», — отвечает государь, он требовал, чтобы и мичманы умели маршировать по плацу, как гвардейцы.

В другой раз министр озабоченно просит, надо-де определить в адъютанты юного мичмана Коростовцева, отпрыска из славного рода. К кому? К контр-адмиралу Рикорду, тот согласен. Только царь против: «Рано! Впредь ранее чем через три года в офицерском звании и трёх шестимесячных кампаний в адъютанты не представлять». Пусть, мол, послужит мичманок в строю, похлебает солёной водички в походах, тогда и просится в адъютанты, хоть он и из рода Коростовцевых.

С турками ещё не разладились вконец отношения, пока продолжали торговать. Как-то поставили они партию кож, но не тех, что обещали, а много хуже. Но когда закупщики хватились, разложили полугнилой товар для сушки, протестовать поздно стало. Попросили царя, чтоб через посла протест заявил. Николай ответил: «На то и бараны, чтобы их стричь. Убытки — на счёт виновных».

Ещё в бытность Лазарева 2-го Михаила Петровича флигель-адъютантом в Петербурге, Моллер донёс, что тот больно строго наблюдает за строительством судов, ссорится с поставщиками. На него жалуются. Он оскорбил, к примеру, инженер-полковника Стоке, делавшего когда-то «Восток», чем вызвал массу нареканий со стороны капитана Беллинсгаузена. Правда, инженер-полковник обиду проглотил, рапорт не подавал, но есть свидетели. Николай пишет дежурному генералу Перовскому: «Призови к себе флигель-адъютанта Лазарева. Узнай от него истину. Отзыв же генерал-интенданта меня вовсе не убеждает, ибо весьма известно, что как ему, так и прочим господам, членам Морского управления, флигель-адъютант Лазарев не нравится оттого, что через него многие злоупотребления мною открыты по их частям».

Регулярно, невзирая на дождь, стужу, метель, Николай прогуливался. «Холод — лучший друг здоровью», — считал он. Вдруг на углу Литейного и Садовой увидел похороны. Облезлая кляча тащила сани с простым сосновым гробом. На крышке лежала офицерская фуражка. Царь обнажил голову и пошёл за гробом. Встречные, узнав императора, срывая шапки, двинулись следом. Вскоре образовалась большая процессия — солдат, горожан, мастеровых. Она с царём и проводила до кладбища обнищавшего, никому не известного офицера в отставке.

Такой царь вызывал удивление, страх, томление в душе не только простых, но и сановных людей.

3

Вернулся из Ревеля Пётр Михайлович Рожнов. Ему дали звание контр-адмирала и назначили директором Морского кадетского корпуса. Но старый моряк-строевик не обладал ни административными способностями, ни педагогическими навыками. Новый царь, узнав, что у корпуса всего два малых фрегата и ходят они не дальше Кронштадта в «Маркизовой луже», внезапно посетил кадет. Хмуро осмотрел он классы и воспитанников, приказал сопровождавшему его Рожнову:

   — Кадет выбрить, дать им бодрую осанку и бравый вид!

   — Ваше величество! — возопил Пётр Михайлович. — Освободите меня от сей должности. Сил нет!

Николай впился в моряка оловянными глазами. Он не любил Пререканий и отказов, но сдержал гнев. Больно уж страдальческую мину состроил Рожнов, когда-то бесстрашно бивший шведов и турок.

   — Ладно, — смягчился государь. — Вели явиться ко мне Крузенштерну.

Иван Фёдорович в то время по горло был занят делами адмиралтейского департамента, управлением училищ, Комитетом образования флота, куда входили видные плаватели Сенявин, Пустошин, Сарычев, Ратманов, Беллинсгаузен. Он же исполнял должность гласного инспектора Морского корпуса, хотя на неё не хватало времени. Когда учёный мореплаватель появился в Зимнем, Николай сказал ему:

   — Корпусом я недоволен. Бурса, а не военное заведение. В классах тесно, грязно. Воспитанники неопрятны и не получают должного образования. Как навести порядок?

   — Прежде всего надо обновить преподавательский состав. На место екатерининских «грибов» посадить профессоров из университета. Затем ввести новые дисциплины: физику, математику в полном объёме. Ведь флот скоро станет паровым. Необходимо усилить практическую часть, перейти к обучению кадет на моделях, наиболее зрительно воспринимаемых. Летом же всех отправлять в длительные плавания: кадет — на фрегатах учебной флотилии, гардемарин — на боевых кораблях флота...

   — Да у тебя продуманная программа действий! — удивлённо и обрадованно воскликнул Николай. — А раз так, тебе и претворять её!

Сразу же после аудиенции Крузенштерна произвели в контр-адмиралы и назначили директором Морского корпуса. Рожнова послали в Кронштадт, чему Пётр Михайлович обрадовался чрезвычайно. Здесь он провёл большую часть жизни, много у него было друзей и товарищей среди балтийцев. Встретившись с Байковым и увидев Аннушку, он без обиняков заявил:

   — Невеста! Пора выдавать.

   — Не рано? — усомнился Дмитрий Федосеевич.

   — Семнадцать! Самый цвет. Не в старых же девках сидеть. Охочих до неё найдётся.

   — Да она Фаддея Фаддеевича спит и видит.

   — Эва! — разинул рот от удивления Рожнов, но, поразмыслив, добавил: — А ведь муж отменный, не бабник, не выпивоха, учёный, словом, человек.

   — Но тридцать лет разницы!

   — А твоя Варвара? Посчитай, сколь тебе и сколь ей.

   — Аргумент убийственный, — согласился Байков. — Однако что же сватов не засылает?

   — Стесняется. Это он на корабле да во льдах отважный, а в делах амурных телёнок.

Когда в Кронштадте появился Фаддей, Рожнов передал разговор с Байковым. Тот долго куражиться не стал. Пётр Михайлович и сватом вызвался, и обвенчались, и свадьбу справили.

Молодые поселились в доме Байкова. Только обстоятельства новые не дали им до конца провести медовый месяц. В жаркое лето 1826 года загорелись торфяники. Петербург затянуло пеленою. На тушение послали даже армейские полки и матросов, расквартированных в столице. С 15-м экипажем в Кавголовские леса отъехал и его командир. Беллинсгаузен впервые видел всесокрушающее море огня. Матросы рубили деревья, рыли траншеи, работали на помпах, старались под ветром устроить преграду пожарам. За день обессилев, к ночи они валились под сосны и погружались в мертвецкий сон. И всё-таки люди пожар одолели. Помогли и осенние дожди. Они насовсем придушили огонь.

Морской министр Моллер наконец внял настойчивым рапортам Беллинсгаузена, который просил освободить его от чиновных дел и дать возможность поплавать. Он сам был неплохим моряком, командовал гребной флотилией в 1812 году, очищал от французов реку Аа и город Митаву, занимал должность начальника Кронштадтского порта, был директором штурманского училища, устраивал Ревельскую гавань, поэтому хорошо понимал желание строевого моряка. Вызвав Беллинсгаузена к себе, Антоша сказал:

   — Уж не знаю, что предпримет наш молодой самодержец, но, сдаётся, склоняется к войне с турками. Складывается вроде антитурецкий союз России, Англии и Франции. Но это союзники не очень-то надёжные. Без обиняков, с грубоватой прямотой, принятой на палубах, один английский моряк втолковывал мне однажды истину, мол, не забывайте, что Россия пугало для французов и англичан. Они боятся, как бы ваш добрый император не проглотил всю Турцию с костями и мясом. Разве он не прав? Предлагаю вам, Фаддей Фаддеевич, сбегать в Средиземное море, посмотреть состояние чужеземных флотов, где и какие эскадры стоят, что представляет собою турецкий флот. Посетите военные гавани, Тулон в частности. А для отвода глаз министр иностранных дел приготовил письмо в Италию, его вы и доставите сардинскому королю.

   — Исполню с большой охотою, — обрадованно произнёс Беллинсгаузен. — Какой корабль выделяете для этой цели?

   — Два — «Царь Константин» и «Елена». Вы будете командовать сим отрядом. Езжайте в Кронштадт, готовьтесь.

Всю осень 1826-го, зиму и середину лета 1827 года Беллинсгаузен провёл в Средиземном море, выполняя деликатное поручение. Он посетил морские базы Англии, Франции, Сардинии, из частных разговоров выяснил, что союзники предпочитают ограничиться блокадой, лишив турок возможности перебрасывать войска в восставшую Грецию. Узнал также, что турецкий флот сосредоточился в бухте Наварин, лучшей в Южной Греции. Глубокая и обширная гавань могла вместить сотни кораблей. Как щитом её прикрывал остров Сфактерия с батареями. Командовал эскадрами Ибрагим-паша, сын египетского султана Мухаммеда-Али, французский выученик в мореходных и военных делах.

Возвратясь в Россию, Беллинсгаузен представил Моллеру полный отчёт и карты, на которых была обозначена вся диспозиция. Министр доложил об этом царю. За соблюдение строгой дисциплины и совершенный порядок в отряде во время пребывания за границей Фаддей удостоился звания контр-адмирала, ордена Святого Равноапостольного князя Владимира 2-й степени и высочайшего благоволения в приказе по министерству. Моллер назначил его командиром вновь сформированного Гвардейского экипажа, а вскоре сделал бригадным командиром флотских команд, размещённых в столице.

Одновременно Фаддея избрали непременным членом учёного совета адмиралтейского департамента. Представлял его председатель Комитета Голенищев-Кутузов. В высокопарном, но по существу точном слоге Логин Иванович напоминал: «Действия Беллинсгаузена были совсем в других странах, ни одним из русских мореплавателей неприкосновенных. Он простирал изыскания за Южный Полярный круг, среди льдов, противодействовал крепким ветрам, при туманах и морозах. Прекратил изыскания только тогда, когда встретил непроходимые ледяные громады...»

На этом же заседании Комитета подвели итог управлению Морским министерством маркиза де Траверсе. Из перемен, происходящих на флоте, отметили коренное преобразование команд, упразднение морских солдат, введение обучения матросов фронтовой службе, расширение портовых сооружений и строительство прекрасного ансамбля петербургского Адмиралтейства, особенно важные гидрографические работы, кругосветные плавания и полярные экспедиции.

Впоследствии знаменитый историк флота Феодосий Фёдорович Веселаго назвал дальние вояжи «животворным лучом, осветившим наш флот».

«Принося непосредственно огромную пользу, — писал он, — кругосветные путешествия сопровождались множеством разнообразных последствий, благотворное влияние которых сохраняется до настоящего времени. Продолжительные плавания в разных климатах и долгие переходы при самых разнообразных обстоятельствах представляли для офицеров и матросов лучшую морскую практическую школу. Посещение различных стран, сношения с разными народами, от высокоцивилизованных до диких людоедов, расширяло умственный горизонт плавателей, а различные, едва знакомые большинству по учебным книжкам, явления природы, как пассаты, муссоны, океанские течения и т.п., настоятельно требовали серьёзного изучения, потому что близкое знакомство с ними необходимо было для скорейшего, удобного и безопасного плавания. Наконец, борьба с могучими стихиями, водой и воздухом, когда они угрожают в виде штормов, ураганов, тайфунов, плавающих ледяных громад, требовала умения управляться с кораблём, энергии и твёрдости духа не менее, чем жаркое морское сражение. Такая суровая, разнообразная школа, не говоря о нижних чинах, воспитывала немногочисленные, но замечательнейшие по своим достоинствам кадры превосходных, образованных офицеров, славных боевых капитанов, далее отличных администраторов. Благодаря тому, что в кругосветные плавания обыкновенно назначались командирами судов офицеры, уже бывшие в подобных путешествиях, всё практически полезное, выработанное в каждом из этих плаваний, преемственно передавалось и совершенствовалось в последующих. Предавая заслуженному забвению все невзгоды прошедшего печального времени, должно с благодарностью помнить, что именно первая четверть XIX века дала нашему флоту Крузенштерна, Лисянского, Головнина, Беллинсгаузена, Васильева, Рикорда, Литке, Врангеля, Лазарева, Путятина, Нахимова и много других моряков, прославившихся своей благотворной деятельностью в разных морских служебных сферах».

К ним, мореплавателям, открывателям, Беллинсгаузен испытывал особенную приязнь. С отцовской нежностью относился он к Петру Кузьмичу Пахтусову. Этот молчаливый моряк с лицом аскета-простолюдина, сын шкипера, здесь же в Кронштадте окончивший штурманское училище и в чине унтер-офицера отправленный в Архангельск, занимался гидрографическими работами на побережье Северного Ледовитого океана. Они велись в тяжелейших условиях, часто при бескормице и без необходимого снаряжения. Матросы и наравне с ними работавшие офицеры выбивались из сил, болели цингой. Но исполняли свой долг.

Далее Пахтусов загорелся целью исследовать Новую Землю — остров совершенно неведомый. На карбасе «Новая Земля» и шхуне «Енисей» отважный штурман с верными единомышленниками вышли в море и провели съёмку побережья островов. Им пришлось зазимовать. От холода и недоедания умерло двое матросов, остальные тяжело болели, но не бросали работу. На обратном пути шхуна затонула со всей командой. Карбас бросило на мель у Печорской губы. Пахтусову отсюда удалось добраться до Архангельска на оленях.

Но и в этой дороге у него созрел план нового предприятия. В этот раз зимовали в западном устье Маточкина Шара. От цинготной болезни и ревматизма Пахтусов потерял четверых товарищей, остальные настолько ослабели, что не смогли выйти в море следующей весной, а передвигались только по берегу.

От чудовищного напряжения сил и неимоверных лишений, на которые могли идти только русские люди, Пётр Кузьмич скончался в тридцать шесть лет, успев всё же на карты Новой Земли вместо пунктира положить точные очертания и собрать огромный материал для лоции Карского моря.

4

В лето 1827 года тряхнул сединою Дмитрий Николаевич Сенявин, знаменитый флотоводец, извечный враг турок и оппозиционер всякому насилию. Его не любил Ушаков, но готов был доверить ему флот. Декабристы прочили его в будущее конституционное правительство России. Однако Николай не стал привлекать его к ответственности. Более того, он извлёк старика из забвения, назначил членом Верховного уголовного суда, ввёл в Комитет образования флота, который при нём из «комитета по утаптыванию мостовых» превратился в действенный орган по устройству портов, кораблестроения и морской артиллерии. Адмирала избрали академиком, назначили сенатором. И вот теперь поставили командующим эскадрой против турок в Средиземном море.

Беллинсгаузен подробно рассказал Сенявину о своём недавнем плавании в ту сторону, о том, что удалось разведать.

   — Жить — значит быть в пути. Завтра чуть свет я под парусами, — поблагодарив за сведения, произнёс адмирал.

Свой флаг он поднял на грот-стеньге 74-пушечного корабля «Азов», которым командовал теперь Михаил Петрович Лазарев. В эскадре было девять линейных кораблей, семь фрегатов, четыре брига и корвет.

«Все корабли и фрегаты соблюдали во всей точности места свои в ордерах (походных порядках), сколь же верно ночью, как и днём, и все движения и управления производились быстро и правильно, ордер или колонна никогда и ни в каком случае не нарушались.. Старейшие и опытнейшие моряки Дании и Англии, посещавшие эскадру в Копенгагене и Портсмуте и видевшие её в действиях, единодушно отзывались, что столь примерной и отличной эскадры они никогда видать не ожидали», — писал сенявинский биограф лейтенант Броневский.

Притулившись возле рулевого, адмирал ставил перед собою компас, расстилал лакированную карту и сам направлял ход корабля, и только лишь тогда, когда эскадра миновала опасные места, спрашивал чаю. Горизонт, небо, всё злобно темнело. Дождь — тяжёлый холодный дождь осеннего балтийского ненастья — заслонял другие корабли.

На подходе к Портсмуту лоцманы встречали русских. Адмирал от их услуг отказался:

   — Наши корабли слишком хорошо знакомы с портами Англии.

Это он вспомнил позорное пленение его эскадры в Портсмутском порту, когда Британия встала на сторону Швеции в российско-шведскую кампанию 1807—1809 годов.

Теперь врагом были турки. Пожар, предрекаемый когда-то послом в Порте Григорием Александровичем Строгановым, должен был разгореться со дня на день. Несмотря на активное давление России, защищавшей христианские народы Греции и Балкан, турки продолжали притеснять и угнетать их. Феодальная власть пашей, баев, янычар не могла уже держаться на одной крови и казнях.

Под влиянием Французской революции началось глухое брожение. Поэт и революционер Ригас написал гимн, греческую марсельезу: «Вставайте, сыны Эллады, славы час уже настал».

В дунайских княясествах началось восстание под руководством Тудоре Владимиреску. На помощь из России пришёл вооружённый отряд волонтёров. Его возглавил генерал русской службы Александр Ипсиланти. Но турки со страшной жестокостью расправились с восставшими. По Оттоманской Порте прокатилась волна погромов. В Константинополе повесили 84-летнего патриарха Григория V. Чудовищную расправу янычары учинили на острове Хиос. Из стотысячного населения уцелело лишь две тысячи, остальных либо убили, либо продали в рабство. Двадцатитысячная армия турок вторглась в Морею, к берегам двинулся её флот.

Просвещённые монархи Священного союза осудили восставших греков как мятежников, выступивших против «законной власти». Но греки не сложили оружия. Их небольшие суда отважно вступали в схватки с многопушечными кораблями. До русских моряков докатилась молва о подвиге некоего Канариса, который на брандере пробился к стоянке Хиоса и сжёг флагманское судно.

К грекам устремились добровольцы из России, Германии, Франции, Англии. Среди них был и великий поэт Байрон, отдавший жизнь за свободу Греции.

По совету австрийского князя Меттерниха султан обратился за поддержкой к своему могучему вассалу Мухаммеду-Али, правителю Египта, пообещав отдать ему Сирию и Кандию (остров Крит). В феврале 1825 года в Морее высадились египетские войска. Ими командовал сын египетского султана Ибрахим-паша. Египтяне, обученные по европейскому образцу французскими офицерами, овладели большей частью Морей. Они варварски разоряли страну, сжигали и вытаптывали посевы, разрушали села, вывозили в Египет греческих крестьян и женщин.

Опустошив Морею, в мае 1825 года Ибрахим-паша подошёл к городу Миссолончи, который турки осаждали несколько лет. Стиснутые плотной блокадой, потеряв всякую связь с внешним миром, горожане стали умирать от голода. Обессиленные воины с трудом держали оружие, но не помышляли о сдаче. Они держались всё лето, осень и зиму, необычно холодную для этих мест. Лишь в апреле 1826 года египтяне и турки прорвались через стены и истребили всех защитников.

Но в горах Морей и Аттики, в водах Эгейского моря греки продолжали борьбу. Из их рядов вышел Макриянис. Благодаря своей отваге и уму, он стал признанным командиром повстанческих отрядов. Национальное собрание избрало Иоанна Каподистрия, состоявшего ранее на русской службе в Министерстве иностранных дел, президентом Греции.

Под воздействием всех свободолюбивых людей послы России, Англии и Франции заключили конвенцию об «умиротворении». Они предложили Турции прекратить военные действия, вывести из Греции флот и войска, предоставить грекам автономию. Однако турки отклонили мирные предложения и начали готовиться к захвату оставшихся в руках греков островов. Тогда-то и пробил час адмирала Сенявина.

Однако старик сумел доплыть лишь до Портсмута. Жестокая болезнь свалила его^[60]. Командование эскадрой принял контр-адмирал Леонтий Петрович Гейден.

9 сентября, когда эскадра находилась у берегов Сицилии, её настиг шторм. Утром при уборке крюйселя на корабле «Азов», перед нашествием шквала, с рея упал в воду матрос. Мичман Домашенко бросился с кормы в воду, подхватил утопавшего, но волнением и шквалом их отнесло далеко в море. Спустили шлюпку, но она не успела доплыть до моряков. Оба они утонули.

Когда Моллер доложил Николаю о горестном положении матери Домашенко, тот не раздумывая начертал: «Несчастной матери дать в пенсион по смерть двойной оклад противу получавшегося сыном, а если есть сёстры, то распространить и на них до замужества. Об отличном подвиге г-на Домашенки объявить по флоту в вашем приказе».

В 1828 году на деньги, собранные офицерами Кронштадта, служившими на «Азове», соорудили памятник с изображением кормы корабля и надписью: «Офицеры корабля «Азов» любезному сослуживцу, бросившемуся с кормы корабля для спасения погибающего в волнах матроса и заплатившему жизнью за столь человеколюбивый поступок».

В Ионическом архипелаге на рассвете русские корабли встретились с английской эскадрой, где свой флаг на 88-пушечной «Азии» держал вице-адмирал Эдуард Кодрингтон. Как старшин во возрасту и званию, он принял командование объединённым отрядом. Кодрингтон, говорили, был храбр и отважен, хорошо разбирался в трелях боцманской дудки, но оказывался тугим на ухо, когда речь заходила о политических тонкостях. Сэр Эдуард читал лоцию как приключенческий роман, однако кряхтел, когда просматривал адмиралтейские дипломатические депеши.

Его правительство вовсе не желало разгрома Турции, как и Франция, чью эскадру вёл адмирал Анри де Риньи. Несмотря на нетерпение пустить в ход пушки, им предписывалось лишь блокировать греческие берега, пресекать подвоз турецких янычар, поскольку ослабление Оттоманской Порты усиливало «северного медведя», что лежало в основе вековой иезуитской политики европейских стран, союзов и коалиций.

В Наварин, установленный Беллинсгаузеном как главная база снабжения армии и флота турок, шли суда с войсками и воинскими припасами, отсюда уходили с грузом добычи и рабами. Через «наваринские ворота» прошла 70-тысячная оккупационная орда, которая бесчинствовала в Греции.

В гавани турецкая и египетская эскадры с пушками числом 2300 выстроились в виде полумесяца. Такой порядок позволял держать под огнём всю гавань. Опираясь флангами на береговые батареи, корабли стояли в два-три ряда. Наперёд были выдвинуты тяжёлые линейные дредноуты и фрегаты, за ними — корветы и бриги, способные вести огонь одновременно через пространственный разрыв.

По диспозиции главнокомандующий союзными эскадрами Кодрингтон свои и французские корабли посылал против более слабого и ненадёжного египетского флота, а эскадру Гейдена не по-джентльменски выставлял против флота турецкого.

8 октября 1827 года англо-французская колонна втянулась в бухту и встала на якорь в местах, указанных диспозицией. Пушки кораблей и береговые батареи безмолвствовали. Начались переговоры, обмен парламентёрами. Кодрингтон вяло призывал турок и египтян сдаться. Противник отказывался.

Когда загрохотали первые выстрелы, русская эскадра только входила в узкий пролив. В ней были четыре линейных корабля и четыре фрегата. Пройдя через горловину, они стали разворачиваться под перекрёстным огнём из крепости, с острова Сфактерия, турецких кораблей. Эскадра пробилась сквозь едкий пороховой дым, гром, треск кромешный к точкам, указанным диспозицией Кодрингтона, убрала паруса и приступила к пушечной работе. Гейден поспел в тот момент, когда положение англичан можно было уподобить их состоянию при Ватерлоо, и если бы адмирал Гейден, подобно Блюхеру, не прибыл вовремя, то Кодрингтон подвергнул бы свои корабли совершенному истреблению. В разгар боя сэр Эдуард как бы вспомнил о победоносных традициях родного ему флота, как это делал при Трафальгаре под руководством своего великого друга Нельсона. Его примеру последовали и некоторые французские капитаны. Но главное дело заварили русские корабли. Здесь дрались два близких Беллинсгаузену человека — флагманом «Азов» командовал соплаватель Михаил Лазарев, линейным кораблём «Александр Невский» — кадетский однокашник Лука Богданович.

В шесть пополудни барабанщики с почерневшими лицами огласили отбой. Наваринское сражение закончилось. Турецко-египетского флота больше не существовало.

На «Азове» вместе с Лазаревым были будущие адмиралы, герои севастопольской страды — Нахимов, Истомин, Корнилов. Впервые в истории русского флота царь присвоил кораблю высшее боевое отличие — кормовой Георгиевский флаг. Нахимов писал о командире: «Надобно на его смотреть во время сражения, с каким благоразумием, с каким хладнокровием он везде распоряжался. Но у меня недостаёт слов описывать все его похвальные дела, и я смело уверен, что русский флот не имел подобного капитана».

«И то верно, — думал Фаддей о своём соплавателе. — Один лишь антарктический поход внёс бы его имя, выражаясь высокопарным стилем, в скрижали географической науки, один лишь Наваринский бой — в скрижали военной истории».

Наваринский гром облегчил операции русской армии, начавшиеся на западном побережье Чёрного моря.

5

На другой год после Наварина по весне Беллинсгаузен пешим порядком выступил с гвардейским экипажем в Тульчин. Путь пролегал через Тверь, Калугу, Брянск, Гомель, Белую Церковь, Казатин, Винницу.

Шли ускоренным маршем налегке. Амуницию, ружья, провиант везли в обозе. На лошадях ехали штаб-офицеры, в тележках и колясках — обер-офицеры. Адмиралу предлагали карету, но он отказался, отдав предпочтение лёгким дрожкам. На них удобней было заезжать то в голову колонны, то в хвост, поощряя впереди идущих, подбадривая отставших.

В Тульчине, в казармах, где недавно ещё квартировала часть мятежного Черниговского полка, остановились на длительный отдых. Здесь Фаддей получил новый приказ из Петербурга: далее следовать по маршруту Умань — Кишинёв.

Вместе с казённым пакетом пришло и письмо из Кронштадта. Тесть Дмитрий Федосеевич поздравлял с первым дитём. Аннушка благополучно разрешилась от бремени. Дочку при крещении назвали Елизаветою, Лизанькой, в честь бабушки, матушки Фаддея, умершей при родах его.

В Кишинёве корпусу приказали переправиться через пограничный Дунай у крепости Исакчи, дойти до Коварны и оттуда отдельно с Гвардейским экипажем прийти на помощь войскам, осадившим турецкую крепость Варну.

Не в «два огня», как при Екатерине II, а в «три» теперь взялись за турка. В Средиземном море добивала его флот эскадра Гейдена.

Одна сухопутная армия обложила Анапу в предгорьях Кавказа. Другая ударила по Варне, преследуя цель выйти к Константинополю. Кампания на восточном побережье сначала разворачивалась вяло, как бы нехотя. Турки с моря подбрасывали осаждённым свежие силы, боеприпасы, продовольствие — и в таком положении оставалось мало надежды, что крепость удастся взять. Тут вспомнили незабвенного Фёдора Фёдоровича Ушакова. Тот осаждал в 1799 году неприступную, как считали, Корфу и с суши, и в моря, а потом одновременно ударил так крепко, что французам ничего не оставалось, как сдаться.

Черноморский флот был пока слабоват, хотя за время своего начальства Алексей Самуилович Грейг построил одиннадцать кораблей, четыре фрегата, три парохода, сорок шесть транспортов да полсотни канонерских лодок и малых военных судов для Дунайской флотилии, но для них не хватало обученных команд. Те же силы, которыми располагал адмирал, сначала решили бросить на Анапу. Эта крепость являлась как бы ключом к овладению Черноморским побережьем Кавказа. На ней держалась вековая власть Турции в сношениях с мусульманскими горскими народами. Взятие Анапы на первом этапе войны имело для России большое стратегическое значение. С её падением обеспечивалась безопасность тыла Кавказского корпуса русской армии и успех военных действий в азиатской Турции.

В этот раз Грейг поступил так же, как и Ушаков в своё время. Он подтянул с моря двадцать два корабля с 945 орудиями и восемь купеческих судов с десантом и вместе с сухопутной артиллерией бомбардировал Анапу двадцать суток без перерыва.

Десантом в этой операции командовал Александр Сергеевич Меншиков, светлейший князь, потомок славного сподвижника Петра I — Александра Даниловича Меншикова, усопшего в Берёзове, самой бедовой глуши тюменского Приполярья. Хотя Александр Сергеевич и был праправнуком в пятом колене, но характером, отважностью, храбростью не уступал почтенному предку. Он умело расставил артиллерию, учинил такой разор крепости, что турки с черкесами решились на отчаянность, выскочили из стен — конные и пешие — и накинулись на редуты и флеши батарей осаждавших. Этого и ждал светлейший. Десантом он отрезал наступавших от крепостных ворот и, не сдержавшись, сам бросился в атаку с саблей наголо. Русские погнали воющую от дикой злости орду к морю и столкнули с обрыва под картечь корабельных пушек Грейга. Анапа пала. Паша Четыр-Оглу Деребей с остатками гарнизона капитулировал.

В рапорте императору Грейг отписал, что к главной причине покорения крепости можно отнести благоразумие, неутомимость и блистательную храбрость князя Меншикова, который, невзирая на отчаянное сопротивление турок и их многочисленность, успел отразить все вылазки гарнизона и нападения черкесов. За это князь получил Георгия 3-го класса.

После этой победы Грейг начал подтягивать корабли к Варне. Тут и подоспел Гвардейский экипаж Беллинсгаузена. Алексей Самуилович встретил Фаддея как старого друга. Они уже не раз виделись в Петербурге, в министерстве, куда Грейг приезжал по делам своего флота, а Беллинсгаузен служил дежурным генералом и главным цейхмейстером. Грейг уговаривал его перебираться в Севастополь.

   — Сгниёшь ты в этом аглицком климате да на шаркунской должности, — стращал адмирал и расхваливал Черноморье. — А я бы тебя сразу в строй определил, свободу дал для потребных дел. Климат у нас здоровый, лёгкий, враз все хвори снимет. А то после южных морей, наверно, в костях ломит?

Беллинсгаузен и сам чувствовал, что здоровье стало расстраиваться. При перемене погоды иной раз не знал, куда от болей деться. Однако не торопился проситься в целебные края. Надо было оставаться в Петербурге, чтобы быть в курсе научных событий и за редактурой следить. Подготавливать к печати его книгу взялся сам Голенищев-Кутузов, но то ли от тайной зависти, то ли от вкусовщины так вымарывал страницы, вписывая отсебятину, что утрачивался смысл написанного, того хуже — искажался.

Сперва Беллинсгаузен пытался сопротивляться, но Логин Иванович, как человек эрудированный, причастный к словесности, говорил:

   — Ты хорошо парусами управлялся, а слогом, прости, как слон в посудной лавке. Стиль должен быть гладким, как блин, без комков. У тебя на каждом шагу лёд да камень, туман да снег и тьма морских терминов, чего читатель не понимает. Ты пишешь «материк». А где доказательства? Что ты мог разглядеть в тумане? Стену матерого льда? Так и напишем: «матерого льда», а не материка.

   — Но о том говорят косвенные указания: свечение отражённого льда, желудки приморских птиц, присутствие животных, обитающих только близ суши.

   — Косвенные — суть предположительные. Тут бабушка надвое сказала. А нам требуется точность и правдивость изложения. Согласен?

   — На этом и я настаиваю!

— Тогда о чём спор? Занимайся своим делом, а в мои дела, прошу, не встревай.

И всё же всякий раз при просмотре отредактированных и переписанных страниц у Фаддея возникало чувство неудовлетворённости и бессилия, поскольку словом и впрямь он владел много хуже, чем своим ремеслом.

Впрочем, тот же Кук испытал такое, когда прочитал книжку о своём первом путешествии. Из добрых побуждений его благодетель граф Сандвич решил опубликовать записки капитана. Думая, что Кук не справится с писательством, он по совету одного музыковеда обратился к некоему Джону Хауксуорту. Хауксуорт — мелкий литературный барышник — настрочил «Сообщение о кругосветном плавании 1768,1769,1770 и 1771 годов лейтенанта Джеймса Кука, командира барка «Индевр». Издатель выплатил предприимчивому сочинителю баснословную по тем временам сумму — шесть тысяч фунтов стерлингов, и не прогадал. Опус Хауксуорта трижды переиздавался в Англии, вышел в переводах во Франции, Нидерландах, Германии, России.

Кук ознакомился с ним, когда завершал второе плавание.

«Неудивительно, — писал он с негодованием, — что книга о моём предыдущем путешествии оскорбляет всех достойных людей; не меньше она огорчила и меня... Я не просматривал внимательно рукопись и никогда не видел её в таком виде, как она напечатана, хотя в своём предисловии доктор Хауксуорт утверждает обратное. Не могу сказать, каким образом так могло произойти, ибо всё это исходит не от меня».

Хауксуорт вырвал из текста всё, что ему не пришлось по вкусу, а вкус у него был дурной. Об этом можно судить по бесчисленным вставкам, водянисто-слащавым и высокопарным.

«А вдруг нечто подобное случится с моими «Двукратными изысканиями...» Как же я в глаза своим морякам смогу глядеть?!» — спросил про себя Фаддей.

Однако на долгие раздумья времени не было. Поход в Средиземное море и начавшаяся война с Турцией отвлекли его напрочь от издательских хлопот. Отставил книгу Фаддей как затею явно безнадёжную.

Прибыв под Варну и встретившись с Грейгом, он очутился в родной стихии. Матросов Гвардейского экипажа распределили по другим судам, а сам Беллинсгаузен получил линейный корабль «Пармен».

С суши крепость уже обложил отряд генерала Ушакова. Напротив неё устроили три бастиона с осадными пушками.

Хотя Грейг и использовал здесь опыт взятия Анапы, но применил и новинку. По сравнению с Анапой Варна была укреплена много сильней и с инженерной, и с артиллерийской точек зрения. Турецкие пушки торчали в каждой амбразуре и были хорошо пристреляны. Поэтому в бомбардировку адмирал послал только многопушечные и более защищённые линейные корабли, и вели они огонь с ходу, а не на якорях, как в Анапе. Корабли выстроились в линию в шахматном порядке и, проходя вдоль стен крепости в 400 саженях, повели огонь из всех пушек правого борта. Потом, выполнив оверштаг кругом, шли обратно и наносили удар левым бортом. Такой манёвр позволял вести непрерывную бомбардировку. Его окрестили «варнским вальсом».

Из-за мелководья корабли не могли подойти на близкую дистанцию, что сказывалось на точности стрельбы. За три часа они парализовали огонь приморских бастионов, нанесли большие разрушения внутри крепости, однако полностью не уничтожили артиллерию турок. К тому же гарнизон Варны насчитывал пятнадцать тысяч, а осаждавших русских было не более десяти. Недостаток осадных войск не позволял блокировать город полностью. В отличие от Анапы, эта крепость с юга оставалась связанной с внутренними областями Оттоманской империи. По сухопутной Константинопольской дороге Варна беспрерывно получала подкрепления. Лишь когда в дело вступил гвардейский корпус, приведённый Беллинсгаузеном, удалось отрезать Варну от Константинополя.

С прибытием гвардейских полков русские войска разделились на осадные, действующие с северной стороны крепости, и блокадные, расположенные на южной стороне.

Командуя осадным отрядом, Меншиков был ранен ядром в обе ноги. Об этом узнал Грейг и немедленно отрядил Беллинсгаузена, как командира наиболее быстроходного корабля, свезти князя вместе с остальными ранеными в севастопольский госпиталь. Фаддей предоставил Меншикову свою каюту и бодрствовал у постели раненого всё время, пока плыли в Крым. Александр Сергеевич метался в жару, терял сознание от боли, а когда немного пришёл в себя, увидел склонённую голову адмирала, тихо спросил:

   — Где я?

   — На «Пармене», ваша светлость. Скоро будем в Севастополе, и я свезу вас в морской госпиталь.

   — Грейг распорядился?

   — Он.

   — Спасибо ему передайте. И вам, мой друг, спасибо. Коль выживу, не забуду.

— Выживете. Такие герои не умирают, — ободрил Фаддей.

Высадив на севастопольском рейде всех раненых, сдав светлейшего главному хирургу, Беллинсгаузен тут же отправился к Варне.

Для усиления более опасного направления южнее крепости к этому времени подошёл шеститысячный отряд генерала Головина. Под прикрытием огня бомбардирских судов туда же высадилась команда Римского-Корсакова из четырёх рот гвардии и 170 матросов флотского экипажа. Три дня они устраивали пристань, возводили редут для её обороны и устанавливали телеграф для связи с флотом и штабом осадных войск на севере. К редуту подвезли батарею из четырёх орудий и двух мортир, снятых с кораблей.

На выручку Варне турки направили 30-тысячный корпус паши Омер-Врионе. Узнав об этом, русское командование с северной стороны перебросило на судах лейб-гвардии Павловский полк, батальон гренадеров и подтянуло флот. Одновременно с ударом на суше турки хотели напасть и с моря. Навстречу их босфорской эскадре Грейг послал «Пармен» Беллинсгаузена и «Париж» Богдановича с фрегатами.

Беллинсгаузен вдруг подумал, что все баталии начинаются до скучного однообразно. Сторожевой на марсе закричал: «Вижу корабли!» Офицеры на шканцах навели зрительные трубы. Из-за линии тусклого горизонта медленно стали подниматься верхушки мачт. Адмирал приказал поднять сигнал: «Приготовиться к бою!» Корабли, действуяпарусами на гротах, фоках и бизанях, начали выстраиваться в линию баталии, растягиваясь чуть ли не на милю.

Русские и турецкие элефанты сближались и, наконец, подошли на пушечный выстрел. «Пармен» сделал первый залп. Неприятельский флагман ответил более мощным огнём. Воздух наполнился свистом ядер, пороховой вонью. Ядра сбивали реи, пластали паруса, путали снасти. По кораблю тяжко прокатывалась дрожь, когда он делал залп. Так же сотрясался он, когда попадали вражеские ядра, крушили деревянные мачты, раскидывали канонирскую прислугу. Особенный урон наносили книппели — два чугунных полушария, соединённые цепью, которые рвали снасти.

Казалось, конца не будет бою. Солнце заволокло дымом, оно едва проглядывало белым рублём. Ветер почти стих. Обе эскадры били друг друга до изнеможения. Некоторые корабли горели. В море плавали обрубки мачт с сетями такелажа, вырванные вместе с кницами и стандерсами борты корпуса, полузатопленные шлюпки с обезумевшими от грохота и крови матросами.

Фаддей спустился на нижнюю палубу, где стояли орудия крупного калибра. При каждом залпе низкое, плохо проветриваемое пространство заволакивало дымом, сквозь него с трудом различались канониры в мокрых от пота нижних рубахах. Едкий густой дым выедал глаза и щипал горло. Со всех сторон неслись крики: «Поберегись!», «Давай картуз», «Бросай ядро!».

Только на верхней палубе он смог вздохнуть полной грудью. Здесь работали 24-фунтовые пушки, помельче. Но зато команду сильно выбивала картечь, уничтожал ружейный огонь с борта близко стоящего турка. На юге собралась абордажная команда с баграми и крючьями, со штыками на ружьях и обнажёнными палашами, ожидавшая момента, когда корабли сойдутся и придёт час добивать неприятеля на его корабле.

В это же самое время завязалось ожесточённое сражение на южных подступах к Варне. Атака Омер-Врионе была поддержана вылазкой турецкого гарнизона. Поле боя застлало густым дымом, воздух сотрясался от грохота орудий. То тут, то там дело доходило до рукопашных схваток. Возникали моменты, когда казалось, что турки вот-вот прорвут оборону и деблокируют крепость. Грейг с моря предпринимал все усилия, чтобы поддержать свою пехоту корабельной пальбой. И вот тут подоспели «Пармен» и «Париж» с фрегатами, только что разгромившие турецкую эскадру. Они ударили с тыла по турецким колоннам, а канонерские лодки, подошедшие по мелководью почти к самому берегу, картечью обратили наступавших в бегство.

После особенно кровопролитного боя у высоты Куртэпэ обессиленный Омер-Врионе больше не предпринимал попыток прорваться к крепости. Правда, и русским приходилось нелегко. Триста матросов и двести солдат егерского полка захватили первый приморский бастион, но, не получив подкрепления, вынуждены были оставить его.

Однако судьба Варны была уже решена. Двухмесячная осада, затем полная блокада, наконец, бои в море и на суше показали осаждённому гарнизону безнадёжность дальнейшего сопротивления. Турки запросили перемирия. После двухдневных переговоров гарнизон Варны сложил оружие. Кроме девяти тысяч пленных, русским достались богатые трофеи — 238 медных и чугунных пушек, четырнадцать единорогов, три Фальконета. Черноморская эскадра захватила более двадцати кораблей. На этом завершилась летняя кампания 1828 года.

За Варну многие офицеры и матросы получили награды. Беллинсгаузена наградили орденом Святой Анны 1-й степени. Меншикова — орденом Александра Невского. Кроме того, светлейший князь удостоился высочайшего рескрипта, коим ему была пожалована трофейная турецкая пушка в знак особенного монаршего благоволения и памяти заслуг, оказанных при осаде и покорении крепости.

...Зимой 1829 года отряд кораблей контр-адмирала Кумани блокировал Босфор и произвёл разведку Фаросского залива. Он послал рапорт Грейгу, доказывая, что для развития успеха нужно взять крепость Сизополь в Румелии, которая стояла на пути русских войск к Балканам. Алексей Самуилович в распоряжение Кумани послал пять кораблей Черноморского флота, Охотский и Камчатский пехотные полки, роту сапёров и несколько батарей лёгкой артиллерии. После штурма с моря и высадки десанта на берег Сизополь пал.

Но турки решили отбить крепость. На рассвете 28 марта 1829 года четырёхтысячный отряд регулярной пехоты и полуторатысячная кавалерия под командованием паши Гусейна атаковала Сизополь. Невзирая на картечную стрельбу пушек, плотный ружейный огонь, взрывы ручных гранат, турки с яростной решимостью бросились в ров. Одному из офицеров с тремя солдатами удалось взобраться на бруствер и прорваться в редут, но они тут же были подняты на штыки. Крепость удалось отстоять.

Человек отчаянной храбрости, контр-адмирал Кумани, грек по национальности, взявший и отстоявший Сизополь в самой глубинке Оттоманской империи, стал героем. Освобождённые от туретчины болгары, греки-фракийцы несказанно радовались приходу «братушек», вывешивали над домами национальные флаги, зазывали в гости, устраивали застолья, не отпускали на корабли с пустыми руками. Тут командир одного корабля стал примечать, что трое мичманов, вчерашних гардемарин появлялись в неположенное время не то чтобы пьяными, но и не очень трезвыми. Один из них, князь, приходился племянником капитану. Командир приказывал обыскать корабль, но зелья не находили. Вдруг среди ночи капитана подбрасывает взрыв едва не к потолочной переборке:

   — Турки!

Опускает капитан ноги, а они оказываются в воде, и вода шипит.

   — Пробоина!

Разобрались после. Взорвалась посудина с брагой, которую подарили освободителям радушные болгары, не пожалев ни солода, ни хмеля. Прятал посудину племянник под койкой дяди-капитана — там её никто не искал.

О происшествии донесли императору Николаю, бывшему в то время при флоте. Вестового, который всё знал, но молчал, высекли розгами, а что делать с князем? Князя не высечешь. Тогда государь распорядился: «Определить в ревизоры. Коли прятать может — находить тоже сможет».

Но вскоре произошли два немаловажных события, о которых заговорили на флоте с тревогой.

12 мая 1829 года фрегат «Рафаил», только что построенный в Севастополе, встретился с турецкой эскадрой. Случилось это при утреннем тумане. Командира, капитана II ранга Стройникова, разбудил тоскливый, монотонный бой барабанов. Он взглянул в иллюминатор и обомлел. Фрегат очутился меж двух линий турецких кораблей.

— Рус, сдавайся! — кричали турецкие матросы, готовые к абордажу.

Случалось, русские брали в плен турецкие галиоты, бывало, и турки захватывали русские суда. Но только после боя, обгоревшие и безмачтовые, с погибшими и тяжело раненными. А тут Стройников без единого выстрела, без всяких переговоров приказал спустить флаг^[61].

Двумя днями позже с той же летучей эскадры заметили 20-пушечный бриг «Меркурий». В погоню устремились два головных корабля: 110-пушечный «Селимие» и 74-пушечный «Реал-бей». Они настигли бриг, приблизились с двух сторон на ружейный выстрел и предложили сдаться. И тут произошло невероятное — бриг принял бой и, что поразительно, выиграл его. Командовал им капитан-лейтенант Александр Казарский. В разгар схватки он положил на крышку люка крюйт-камеры пистолет и приказал: кто останется последним, пусть выстрелит в порох и взорвёт бриг.

Адмирал Грейг подал рапорт царю с описанием этого случая. «Меркурий» получил 22 пробоины в корпусе, 16 повреждений в рангоуте, 148 — в такелаже, 133 дыры в парусах. Но вблизи Босфора остались беспомощно дрейфовать два адмиральских турецких корабля с повреждёнными мачтами, сбитыми реями, срезанными снастями, разбитыми в щепу русленями. Николай I отписал на бумаге: «Капитан-лейтенанта Казарского произвести в капитаны II ранга, дать Георгия 4-го класса, назначить в флигель-адъютанты с оставлением при прежней должности и в герб прибавить пистолет. Всех офицеров — в следующие чины. И у кого нет Владимира, дать Георгия 4-го класса, всем нижним чинам — знаки отличия военного ордена и всем офицерам — двойное жалованье и пожизненный пенсион. На бриг «Меркурий» — Георгиевский флаг... Повелеваю по приходе в ветхость заменить его другим, продолжая сие до времён позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига «Меркурий» и его имя во флоте никогда не исчезали и, переходя из рода в род, на вечные времена служили примером потомству^[62].

Сильный голос царя, голос гиганта с римским носом, закрученными усами, в неизменном мундире кирасира, голос устроителя смотров и манёвров, требующих широты площадей, марсовых полей и учебных плацев, разносился по всей России. Государь был строг и добр, милосерден и беспощаден. Он не давал поблажек ни себе, ни другим. Бесконечно любил единственную женщину — свою жену Александру Фёдоровну. Под его хозяйским глазом и флот действовал сноровисто. Чего стоили хотя бы Наварин, Анапа, Варна, Сизополь! К победам привыкли. Когда князь Меншиков доложил о сражении бригов и люгера у Монастырской бухты под началом Рикорда, царь ответил: «Кажется, адмирал Рикорд исполнил свой долг. А что наши моряки храбро дерутся, это нам не новое».

С падением Сизополя открывались дороги на Балканы. К ним стремилась Россия многие годы в прошлом. Если Варна служила базой на северной стороне Балкан, то крепость Сизополь являлась опорным пунктом флота и главной продовольственной базой. После её захвата военные действия перенеслись во внутренние области Порты.

Беллинсгаузен уже командовал 110-пушечным кораблём «Париж». Высаженный с него десант занял город Инаиду и разрушил военный завод в Самокове.

9 августа 1829 года командующий Иван Иванович Дибич-Забалканский направил Грейгу депешу с предписанием взять крепость Мидию. Когда черноморская эскадра подошла к ней, то все увидели прочные высокие стены, с которых открыли пальбу сотни орудий. Началась артиллерийская дуэль. На борту у Фаддея находился командир десанта контр-адмирал Иосиф Иванович Стожевский, участник взятия Анапы, Варны, Коварны и Сизополя, награждённый орденом и золотой саблей «за храбрость». Когда начали рушиться стены, он попросил Фаддея просигналить «Иоанну Златоусту» и «Пимену», чтоб продолжали стрельбу по крепости. А другие корабли приступили бы к высадке десанта.

— Ну, не поминайте лихом! — побледнев от волнения, произнёс Стожевский, когда баркасы с солдатами и матросами, по полусотне с каждого корабля, и одной пушкой устремились к берегу.

Однако встреченные картечью десантники не смогли взять Мидию штурмом и вернулись на суда. Только появление на рейде всей эскадры Черноморского флота, сокрушительная бомбардировка и вторичная высадка десанта подорвали моральный дух турецкого гарнизона. Солдаты начали покидать крепость.

С падением Мидии завершилась кампания 1829 года. Перед русскими войсками открывалась дорога на Константинополь.

Чтобы предотвратить полный разгром Порты, послы Австрии, Англии, Франции направили фельдмаршалу Дибичу письмо с предложением условий мира между Россией и Турцией. Дибич решительно отклонил посредничество, хотя и выразил готовность вступить в непосредственные переговоры с турками о заключении мирного договора. Тогда правительства этих государств отдали приказ своим морским ведомствам о защите Константинополя. Английская, французская и австрийская эскадры общей численностью в сорок кораблей подошли к Дарданеллам. Взбешённый коварством недавних союзников, Николай I приказал Дибичу пушками отразить попытку иностранных кораблей войти в пролив. Возникла угроза европейской войны, где силы оказались бы неравными. Русские могли противопоставить не больше двадцати тысяч войска. К тому же наступала слякотная осень. Эти обстоятельства вынудили Дибича начать переговоры в Адрианополе.

Европейские дипломаты прилагали все усилия к тому, чтобы заставить Россию отказаться от требования полной свободы Греции. Они выступали лишь за предоставление этой стране автономии в рамках Турецкой империи. Но Россия решительно отвергла их домогательства. Николай I вёл разные войны — праведные и неправедные. Но во времена грозной Порты Россия была единственной защитницей своих соседей. За её спину торопились укрыться армяне от резни, учиняемой янычарами. Она защищала Грузию от территориальных претензий Турции. Россия помогала Украине вернуть Измаил, Очаков, обезопасить от набегов южные земли. Греки, четыре века страдавшие от турецкого гнёта, обрели независимость. Ряд важных привилегий и льгот получили народы Сербии и дунайских княжеств. Оттоманская Порта уступила России устье Дуная с островами, признала присоединение Грузии, Имеретин, Мингрелии, автономию Молдавии и Валахии.

Перезимовав в Севастополе, летом 1830 года Гвардейский экипаж опять же под начальством Беллинсгаузена сушей вернулся в Петербург. За найденный во всех частях отменный порядок при вступлении экипажа в столицу Фаддей удостоился благодарности в приказе по армии. Его произвели в вице-адмиралы и назначили командиром 2-й флотской дивизии в Кронштадте.

6

Старые друзья собирались в Морском клубе. Если молодёжь кучковалась в бильярдной или танцевальной зале, то адмиралы уединялись в небольшой каминной, просили чаю или вина и ударялись в воспоминания, прислушиваясь к вою ветра за окном, к которому, как все моряки-парусники, относились с некоторой тревогой и суеверием. У каждого при гуле ветра возникало своё ощущение, но непременно связанное с чем-то неприятным, печальным. Мало их баловали солнце да попутные ветерки. Чаще приходилось ходить галсами не только по белым от пены океанам, но и житейским морям. В последние времена галсы делались круче.

Царь Николай поражал памятливостью. Это свойство приписывалось всем заметным в истории государственным мужам. Он знал назубок номера дивизий, названия полков и кораблей, фамилии офицеров и чиновников всех рангов на флоте и в армии. «Россия — государство военное», — любил повторять он. У него на верхнем этаже дворца в Петергофе был устроен рабочий кабинет с обширной библиотекой и атласами. Тут не находилось места ни одной безделушке. Всё просто, по-казённому строго и чисто. Кончался кабинет балконом, откуда император мог отдавать приказы своему флоту в Кронштадте. Для этой цели Николай использовал рупор и небольшой телеграф. Этот оптический телеграф — предшественник электромагнитного. Каждая буква имела особый флаг, различаемый с помощью телескопа или подзорной трубы.

Нередко государь отдавал флотскому начальнику приказы неожиданные и следил, как быстро исполнялись они. Тут уже приходилось вертеться Петру Михайловичу Рожнову, ставшему командиром порта и военным губернатором Кронштадта.

Вообще его служба складывалась не так-то просто. После Отечественной войны 1812 года его, как и Беллинсгаузена, перевели на Черноморский флот. Здесь он сделался директором Севастопольского порта, командовал эскадрой, имея свой флаг на корабле «Париж», том самом, где позднее капитаном стал Фаддей. Потом попеременно служил флотским начальником Ревельского порта, директором Морского кадетского корпуса, после чего царь послал его в российскую глубинку руководить заготовкой дубового корабельного леса и доставкой его к верфям, в Казанском и Астраханском адмиралтействах он налаживал строительство судов для Каспийской флотилии, в Астрахани же надзирал за поставками провианта для войск Паскевича-Эриванского, находящихся в Грузии. Несмотря на неудачное директорство на педагогическом поприще, царь одарил его алмазными знаками ордена Святой Анны 1-й степени, единовременным пособием в 10 тысяч рублей и определил в главные командиры Кронштадтского порта, пожаловал должность, самую что ни на есть хлопотную, нервную, под прямым царским надзором. Не кривил душой путешествующий маркиз Астольф де Кюстин, когда писал, что славянин по природе сметлив, музыкален, почти сострадателен, а вымуштрованный подданный Николая — фальшив, тщеславен, деспотичен и переменчив, как обезьяна. Чтобы жить в России, недостаточно скрывать свои мысли — нужно уметь притворяться. Первое полезно, второе необходимо.

Оставаясь только в кругу самых близких друзей, адмиралы позволяли себе расслабиться.

Сашка Дурасов, кадетский заступник Фаддея, теперь солидный Александр Алексеевич, рассказывал о причудах адмирала Сенявина. Под его командованием он на «Ретвизане» осаждал турецкие крепости Дарданелл и дрался у Афонской горы. На «Сысое Великом» шёл в эскадре до Портсмута, которой суждено было прославиться в Наваринском сражении 1827 года.

Лазарев 1-й, Андрей, старший брат Михаила Петровича, делился впечатлениями о девственной красоте открытых земель в Северном Ледовитом океане.

Николай Петрович Римский-Корсаков, ходивший с Коцебу на «Предприятии» в Русскую Америку и поплававший на «Царе Константине» в отряде Беллинсгаузена в 1826 — 1827 годах в Средиземном море, а потом совершивший вместе с ним пеший переход к Варне, рассуждал о самоотверженности и жестокости янычар.

   — Вот мы говорим, яблоко от яблони... А ведь янычары — вовсе не турки, — говорил он. — Македонцы, хорваты, ливанцы, наконец, иудеи. Подсказывает ли что им родная кровь, когда они режут, как баранов, своих собратьев?.. Нет! Тут всё дело в воспитании. Муллы делали из малышей волчат, а из волчат они превращались в волков... Султан Махмуд перепугался их мятежа и разогнал в двадцать шестом. Но они и по сей день служат.

   — Кровушкой-то они облили весь Восток, — вставил адмирал Григорий Аргирович Папахристо, много повоевавший в Ионическом море у земли своих предков.

   — Помню, брали мы крепость Кюстенджи, — продолжал Римский-Корсаков. — Я командовал авангардным отрядом на «Орфее», встал на шпринг на ружейный выстрел и больше пяти часов бил по укреплениям, сам получил шестьдесят шесть пробоин, потерял половину команды, еле держался на плаву, а турки не сдавались. После, когда высадились в крепости, увидели, что защищали её фанатики-янычары. Погибли до единого, но не сдались.

Однако Николай Петрович умолчал про то, как он бесстрашно дрался под Варной в десанте Меншикова, за что был награждён золотым оружием. Не пристало хвастаться перед старыми воинами, которые и сами не раз смотрели курносой в глаза^[63].

А вот Лука Фёдорович Богданович обычно садился на своего конька. Он доказывал, что Нельсон вовсе не был великим стратегом и искусным водителем флота в сравнении с нашим Ушаковым, но у него была одна великолепная черта — дороже всего он ценил жизнь людей. «В потере корабля легко можно утешиться, но потеря храброго офицера есть потеря национальная», — любил повторять он. Потому так и опечалилась Англия, когда его хоронили в гробу, сделанном из грота разбитого им французского корабля. А что он первым применил приём драться на самой короткой дистанции, так это вздор. К такому способу прибегали ещё матросы Петра Великого.

   — Слава Нельсона в том, — патетически восклицал Лука, — что он постиг дух народной гордости своих подчинённых.

Друзья-адмиралы делали попытку втянуть в разговор Фаддея, расспрашивали о плавании к Южному полюсу, но тот, смущаясь, лишь отмахивался:

   — Погодите маленько, выйдет книга, тогда и узнаете.

   — Логин Иванович что-то не торопится. Не похерит ли твой труд? — сердито замечал Рожнов.

   — Да нет, вроде прилагает всё старание, — отвечал Фаддей, но сам тревожился: дело с печатанием «Двукратных изысканий...» затягивалось неоправданно.

7

Что правда, то правда — мания смотров, парадов и манёвров, по словам желчного маркиза де Кюстина, носила повальный характер. Вздумалось государю однажды при крепком шквалистом ветре послать Вторую дивизию в крейсерство до Гогланда и обратно. Эскадра собралась быстро, снялась с якорей и, черпая бортами воду, с трудом управляясь парусами и рулём, вышла на простор, где ещё сильней бесновался шторм и тяжёлые волны ломились в скулы кораблей.

С флагмана непрестанно палили из пушек, пускали ракеты, поднимали флаги, сигналами передавая приказы колонне: то убавить парусов, то по ветру гнать, то идти фордевинд, то больше парусов учинить, то вправо или влево повернуть... Известно, Финский залив мелководен, коварен течениями, под водой скрывается много мелей и банок. Тут нужны глаз да уши. А что делать, если бак и грот в тумане тонут, а шторм ревёт, точно ослеплённый Циклоп, глушит все звуки? И ни берегов, ни лунного светила, ни звёздочки на небе, ни маяков, чтоб определиться в местонахождении! Только в счислении времени, направлении ветра, скорости течений можно определиться по карте, где находится эскадра и куда движется. Разумеется, с большой погрешностью.

Фрегат «Паллада» шёл в середине колонны. Им управлял молодой лейтенант Павел Степанович Нахимов. До этого он служил па Черноморском флоте. Командуя отбитым у турок корветом «Наварин», сделанным из лучшего дуба, с 28 пушками добротного английского литья. Михаил Петрович Лазарев, ходивший с Нахимовым ранее, аттестуя его на должность командира фрегата, отмечал то, что ставил превыше всего: «Отличный и совершенно знающий своё дело морской капитан».

Что оставалось делать Нахимову в теперешнем походе? Смотреть на сигнальные огни впереди идущего судна, дублирующего флагманские приказания, да оглядываться назад, чтобы следовавший за фрегатом барк точно передал приказ далее, не нагнал и не двинул форштевнем в корму. Но Нахимов считал и вычислял, будто штурманствовал у начальника дивизии адмирала Беллинсгаузена. Он глаз не сомкнул, несмотря на глухую ночь, и штурмана вахтенного заставил вглядываться в непроницаемую чернь бушующего моря.

И вдруг тот узрел едва мелькнувший маячный огонь. Он успел запеленговать его и определить, что колонна идёт неверным курсом. С поспешностью он бросился к капитану. Едва взглянув на карту, Нахимов понял, что корабли вот-вот выскочат на камни. В этот критический миг он приказал факельщикам дать сигнал: «Флот идёт к опасности!» Канониры начали заряжать пушки.

Однако ни на ближних судах, ни на флагмане не заметили тревожных огней и не услышали из-за дьявольской бури пушечных залпов. Тогда лейтенант, не теряя времени, поворотил на другой галс. Другими словами, он самовольно изменил курс, вышел из ордера, сломав походный порядок. Сигнальная книга формально не запрещала выполнять такой манёвр перед возможной трагедией, тем более на флагманском корабле сигнал не поняли по причине дождя и сильного волнения, что дважды отмечалось в вахтенном журнале. И всё же далеко не каждый решился бы указать на ошибку самому Беллинсгаузену, начальнику матерому, авторитетному, уважаемому.

А что бы вышло, если бы предостережение оказалось вздорным? Началось бы судебное разбирательство, дальше последовало бы неминуемое изгнание из флота, поскольку о малейшем нарушении субординации докладывали самому императору. А дерзостей Николай никому и никогда не прощал. Несмотря на всплески рыцарства, унаследованные от папеньки Павла I, он люто расправлялся с нарушителями устава и заведённого порядка. Как-то он без колебаний разжаловал в матросы капитана I ранга и георгиевского кавалера за совсем малое ослушание своего бригадного командира.

Непонятно почему, но царь терпел только Беллинсгаузена, когда тот перечил, выгораживая подчинённых. Однажды на манёврах один корвет коснулся другого, не сильно, но достаточно крепко, что повалил всех с ног. Багровея от гнева, Николай закричал: «Под суд командира!» Стоя рядом с императором, Беллинсгаузен проворчал: «За всякую малость под суд? Молодой офицер желал отличиться, не размерил расстояния и наткнулся... Невелика беда. Если за это под суд, у нас и флота не будет». Николай немного смягчился: «Всё же надо расследовать». «Это сделаю с петушком, — пообещал Беллинсгаузен, — только не судом».

Но в случае с Нахимовым заступничество Фаддея не уберегло бы лейтенанта от монаршего гнева.

К счастью, бешеный бурун и сигналы с «Паллады» наконец увидели на флагмане. Беллинсгаузен приказал изменить курс, эскадра убереглась от крушения, хотя несколько кораблей повредились малость на каменной гряде. Когда к утру шторм утих, Фаддей приказал просигналить «Пал л аде», чтоб к адмиралу явился капитан.

   — Что ж ты, любезный Павел Степанович, наперёд батьки полез? — прищурившись, поглядел Фаддей на смельчака.

   — Но вы же сами убедились, эскадра шла на погибель! — воскликнул лейтенант обидчиво.

   — А ты и не спал, за мною следил?

   — Я не токмо за себя, но и за других беспокоился.

   — То-то я и говорю: молодец! Иной раз и вперёд батьки попрёшь. Не зазорно будет. Так и впредь поступай.

Вернувшись с манёвров, Беллинсгаузен доложил государю об этом приключении, себя не поберёг, покаялся, мол, старый дурак на свой опыт положился, а про Нахимова так расписал, что Николай велел передать молодому офицеру благодарность.

Поступок командира «Паллады» вызвал много толков на Балтике. Ему дивились потому, что редкие сотоварищи осмелились бы на нечто подобное. В ту пору истреблялся дух взаимной выручки, изгонялась сердечность, умертвлялось чувство товарищества.

Трудно было служить балтийцам, обретавшимся рядом со столицей. Они тупели от парадных упражнений. Карьера и репутация здесь складывались в придворных гостиных. В мягких креслах Адмиралтейства сидели «тётушкины дети», которым на флот было наплевать.

Не мог уследить за всеми самодержец, хоть и работал много, спал мало, скакал по России, чтобы видеть своими глазами, слышать своими ушами. Никакие дорожные невзгоды не останавливали его. Прибыл в Геленджик на смотр кавказских войск, а там разразился сильный ветер, с ног валит, фуражку сорвал и унёс, но царь смотр провёл. Едва в Немане не утонул, спешил, некогда было ждать, когда лёд встанет.

В пензенском захолустье экипаж императора опрокинулся от дикой скачки. Николай сломал ключицу, повредил руку. Чуть выздоровел, городничий представил ему местных чиновников — полицмейстера, судью, прокурора, почтмейстера, смотрителя богоугодных заведений...

   — Ба! Да я же вас знаю! Всех знаю!

Откуда знает? Первый раз в губернии.

   — Мне о вас рассказал господин Гоголь.

В глубинке ещё не слыхали о комедии «Ревизор», разрешённой к постановке самим государем.

Из кругосветного вояжа в Русскую Америку вернулся Михаил Петрович Лазарев. Увидел порядки у балтийцев и запросился на юг. К тому времени удалялся в отставку Алексей Самуилович Грейг, тот человек, который становился спокойней, хладнокровней и твёрже, когда сатанел ветер и бесновалось море. На прощальный обед стеклись сослуживцы, граждане Севастополя. Общество походило не на церемониальный приём, а скорее на семейный круг. Многое было высказано здесь. Откровенная признательность тронула старого адмирала. А на улице гудел народ, не по заказу пришедший проститься с отцом-начальником. Одни целовали его руки, другие — платье, третьи подводили детей.

Лазарева царь назначил на его место. Позднее Михаил Петрович скажет: «Хотя Николаю я многим обязан, но Россию на него никогда не променяю». За что любил самодержец Лазарева? За то и любил, что подспудно понимал это: не только ему служит Лазарев, но России. Когда в 1851 году Лазарев умер, для Николая это была большая потеря. Он писал вдове адмирала письма тёплые, утешительные. Рассказывали, что придворные дамы-спиритки однажды вызвали дух адмирала, тот явился и беседовал с ними. Царь сказал: «Я могу поверить, что он явился. Вот во что поверить не могу: что Лазарев с вами, дурами, согласился беседовать».

На Черноморском флоте свободней дышалось. Только здесь возникло и укрепилось непредусмотренное уставами братство. Флот находился в постоянных плаваниях, тренировался в маневрировании и в стрельбах, по боевой подготовке превзошёл флоты других государств. На «севастопольском форуме», устраиваемом Лазаревым, нелицеприятно обсуждались служба и работы, достоинства мичмана, управляющего баркасом, и промахи адмирала, командующего эскадрой. На далёком от столице флоте воров и взяточников не терпели, им не подавали руки, от них отворачивались.

Сочинитель знаменитых повестей «Очарованный странник», «Тупейный художник», «Левша» Николай Семёнович Лесков подметил любопытную частность на Черноморском флоте: «В самую блестящую его пору, при командирах, имена которых покрыты неувядаемою славою и высокими доблестями чести и характеров, все избегали употребления титулов в разговоре. Там крепко жил простой и вполне хороший русский обычай называть друг друга не иначе, как по крёстному имени и отчеству... Таких славных героев, как Нахимов и Лазарев, подчинённые с семейною простотою называли в разговоре Павел Степанович, Михаил Петрович, а эти знаменитые адмиралы в свою очередь также называли по имени и отчеству офицеров... Такого простого обычая держались все, и флот дорожил этою простотою; она не оказывала никакого дурного влияния на характер субординации, а, напротив, по мнению старых моряков, она приносила пользу: «Чрез произношение имени все приказания начальника получали приятный оттенок отеческой кротости и исполнялись с любовью, а ответы подчинённых с таким же наименованием старшего придавали всяким объяснениям и оправданиям сыновнюю искренность».

Жалел Фаддей, что не послушался вовремя Алексея Самуиловича Грейга, который переманивал его в Севастополь. А сейчас куда торопиться? Держала должность крепким якорем. К заботам флотским прибавились заботы семейные. Фаддей привык довольствоваться малым, питался из общего корабельного котла или тем, что готовил денщик. А тут надо устраивать квартиру, заботиться о пропитании семейства, к чему Аннушка оказалась совсем не приученной и не имела никакой охоты.

Воспитываясь под любвеобильным родительским надзором, Аннушка не интересовалась счетами на платье, на мясо, дрова, не тянулась к детям.

У Беллинсгаузенов родился сын Николай. Царь согласился быть его крёстным. Но мальчик рос хилым, болезненным. Пришлось кроме кухарок, гувернантки, извозчика, нянек нанимать и сиделку-кормилицу. Потом появились Павел, Катенька, Мария...

Доставляла беспокойства и книга. Рукопись ходила по чиновным рукам, каждый месяцами держал её у себя, делал поправки, вставлял к месту и не к месту замечания. (А как же иначе? Не дай Бог подумают, что и не читал её вовсе). Как-то прибыв в Петербург на заседание учёного совета в Адмиралтействе, Беллинсгаузен зашёл в кабинет Голенищева-Кутузова. Логин Иванович выкатился колобком из-за огромного письменного стола, начал юлить, извиняться. Жалко стало его Фаддею. Спросил примирительно:

   — Может, бросим всю ту затею? Не судьба, видно.

   — Типун тебе на язык! — аж задохнулся генерал-лейтенант. — После стольких трудов и отступать?!

   — Были бы деньги, сам бы издал, да нищ я! Нищ и в долгах.

После представления рукописи в адмиралтейский департамент прошло много лет. Сперва больше года мариновали её в канцелярии. Голенищев поручил отредактировать текст секретарю Аполлону Никольскому, который мнил себя великим стилистом, дважды отвергал книгу Лисянского, вынудив Юрия Фёдоровича издавать её за свой счёт. На этот раз Никольский присвоил право специального редактора по вопросам мореплавания. Логин Иванович вынужден был сам вносить коррективы в уже отредактированные части, а наблюдение за изданием поручил библиотекарю кадетского корпуса Чижову. После этого из адмиралтейского департамента пошло письмо к начальнику Морского штаба об исходатайствовании потребной суммы для напечатания 1200 экземпляров книги. От штаба на это представление никакого решения не последовало. Александр I умер, а новому царю не до «Двукратных изысканий...»

Через два года на учёном совете Беллинсгаузен попросил коллег употребить своё влияние, чтобы напечатать его труд. Для сокращения издержек он соглашался на шестисотенный тираж без всякого вознаграждения, но с единственной целью, чтобы плавание российских моряков в южных морях не сгинуло бесследно. Однако начавшаяся русско-турецкая война и последующие события снова отвлекли автора и начальство от издательских проблем.

Голенищев-Кутузов, как председатель учёного комитета, позднее опять обратился к морскому министру с посланием:

«1. Путешествие капитана Беллинсгаузена, предпринятое по повелению императора Александра Павловича именно для открытий в больших южных широтах и изысканий коль возможно ближе к Южному полюсу, единственно по сему предназначению уже особенного внимания и примечания достойно.

   — Поведённое дело совершено капитаном Беллинсгаузеном без сомнения с желаемым успехом, ибо он и все служившие с ним удостоились высоких наград.

   — Издание описаний его путешествия принесёт честь нашим мореплавателям, а неиздание подаст причину к заключению, будто они предписанного им не исполнили.

   — Мореплаватели разных народов ежегодно простирают свои изыскания во всех несовершенно исследованных морях, и может случиться и едва ли уже не случилось, что учинённые капитаном Беллинсгаузеном обретения по неизвестности об оных послужат к чести иностранных, а не наших мореплавателей.

По всем сим причинам я предлагаю Комитету представить и просить начальника Морского штаба об исходатайствовании повеления государя издать путешествие капитана Беллинсгаузена, согласно его желанию, в шестистах экземплярах»,.

А начальником Морского штаба к тому времени стал светлейшей князь Меншиков. Он не забыл, как Беллинсгаузен его из лап смерти вытаскивал на пути в севастопольский госпиталь, да и понимал Александр Сергеевич, радея о российских достижениях, что книга эта закрепит славу русских моряков, обозначивших на картах мира известные русские имена. Выбрав момент, когда царь был в добром расположении духа, Меншиков и рассказал о хлопотах учёного комитета об издании книги Беллинсгаузена.

   — Что ж они тянули? — удивлённо вскинул брови Николай.

   — Денег не было.

   — Так ты говоришь, наш адмирал открытые острова назвал именами россиян?

   — Точно так.

Император как раз в это время занимался Кавказской войной. Он вспомнил первого главнокомандующего:

   — И Ермолова не забыл?

   — Как же! Самому роскошному острову в Тихом океане дал имя Алексея Петровича.

   — А генерал знает об этом?

   — Откуда?! Книга-то, повторяю, никак не выйдет. Да и незнаком Беллинсгаузен с Ермоловым. Частным письмом, пожалуй, не известил.

   — Сколько надо?

   — Тридцать восемь тысяч и пятьдесят два рубля.

Царь топнул ногой — так иногда делал вместо колокольчика. Появился дежурный генерал.

— Из средств кабинета отпустить деньги на издание книги Беллинсгаузена, — приказал он генералу и обернулся к Меншикову: — А доход обратить в пользу адмирала. По-моему, он зело бедствует с молодой-то женой.

И тут закрутилось, завертелось. Голенищев с царским-то приказом в любую дверь вламывался и не получал отказа. Первое издание вышло без всяких иллюстраций. Рисунки и карты литографировались на камне и печатались в типографии Глазунова. Только там работа задержалась. В продажу они поступили в виде приложения, объединённого в «Атлас».

К радости автора, как и предчувствовал, примешивались разочарование и стыд. По мере того как Беллинсгаузен прочитывал страницу за страницей, росло глухое раздражение на тех людей, которые приложили руку к книге. Лазарев сразу же отозвался о ней ядовито: «Всему виноват Логин Иванович Кутузов, взявшийся за издание оного; отдал в разные руки, и наконец вышло самое дурное повествование весьма любопытного и со многими опасностями сопряжённого путешествия...»

Излишние излияния верноподданешних чувств к месту и не к месту, столь несвойственные прямой натуре Беллинсгаузена, вызывали омерзение. Много было вставлено «лирики» отвратительного вкуса. Ну разве мог написать простой моряк, склонный к суховатому изложению фактов, к примеру, такие слова: «Скорый ход и темнота ночи скрыли от нас то место, которое сегодня казалось нам местом очаровательным»? Это вписывал в рукопись либо Никольский, либо сам Голенищев-Кутузов, но никак не Беллинсгаузен. И так по всей книге.

Хуже того, где-то в архивах затерялись оригиналы тетрадей обоих командиров шлюпов, а также шканечные (вахтенные) журналы, составленные ими карты, что доставит Потомкам немало трудов и забот.

8

Непрестанные парады, устраиваемые царём на Балтийском флоте, изматывали команды. Стоило приехать из Европы какому-нибудь значительному лицу или монарху, Николай непременно показывал ему флотские манёвры. Когда корабли выходили в море, распустив белые паруса, они, конечно, приобретали вид грозный и величественный.

Суда одним разом разворачивались, выходили к ветру или спускались от ветра, соблюдая дистанцию и строй, как гвардейцы на плацу.

Таким же манером они строились в походную колонну, расходились фронтом, обтекая предполагаемую эскадру противника, занимали наивыгоднейшее положение для стрельбы, абордажа и других эволюций.

С флагмана, где обычно находился царь со свитой, стреляли из пушек, на мачты взвивались сигнальные флаги и вымпелы разных конфигураций и цветов, по ним капитаны эскадры различали адмиральские команды, матросы, точно стая ворон, взлетали к реям, ставили паруса в то или иное положение.

На манёврах хорошо работалось, если действо происходило днём при ясной погоде. Но Николай оставался и на ночь, и в туманы, и в шторм. Тогда сигналили пушками, фонарями, мелким ружьём, фальшфейерами, колоколами, всеми способами, чтобы уберечься от банок и подводных каменьев.

Любил Николай Павлович устраивать стрельбу по целям. Из задворок гавани выводили дряхлый корабль или баржу, ставили в открытом море на один якорь, чтоб под ветром цель ходила из стороны в сторону.

Конечно, не все меткостью отличались. Много причин вмешивалось в стрельбу: и дальность, и вес ядра, угол возвышения, качка, направление и сила ветра. Вода кипела вокруг корабля-ветерана, редкие снаряды попадали в него. В дело вмешивалась случайность, удача. Наводчики-новички допускали ошибок больше. Говоря иначе, они превышали пределы погрешностей и при грубой работе тратили много зарядов. Опытные же канониры, понятно, тоже ошибались, но уже с малой неточностью и скорее попадали в цель. Умельцы даже ядра сортировали по весу, зная, что они хоть на чуть, но всё же отличались один от другого, поскольку невозможно было отливать их с точностью до грамма.

Артиллерийскую стрельбу любил не только царь, но и Беллинсгаузен, дивизию которого всегда показывал Николай гостям. Беллинсгаузен уже с мичманских времён у Рожнова много занимался с канонирами и с годами всё больше утверждался в мысли, что существующие пособия по стрельбе, особо на море, грешат многословием, ошибками, трудными для запоминания правилами. Нужно было составить простые и чёткие таблицы, которые мог бы легко усвоить даже рекрут-канонир. А для того чтобы таблицы рассчитать, требовалось разложить весь процесс стреляния по цели по полочкам.

Как ни странно, но в мысленном процессе работы над такими таблицами помог десятилетний подросток, в отца тонкий и длинный, — великий князь Костенька, Константин Николаевич^[64]. Государь по традиции, заведённой отцом, стал готовить второго сына к морской службе, брал с собой на манёвры, катал на яхте от Малой Невки у Тучкова моста до Котлина.

К грому пушек мальчик привык быстро. Покоряли его и слаженные действия артиллеристов. «Картуз-порох в дуло! Прибойником! Пыж! Ядро! Цель! Пли!» — шептал он, опережая матросов на миг, треть секунды, как моргает веко глаза. Пушка рявкала, окутавшись дымом, отбегала с лафетом назад, но дальше удерживалась канатом толщиной с человеческую руку. Служитель прибойником снимал нагар, совал кус пушечного сала в раскалённый ствол — и канониры, как механические солдатики, снова торопливо повторяли заученные движения. «Картуз в дуло, прибойником пыж...»

После стрельб, когда взрослые удалялись в кают-компанию, Костенька с разрешения отца помогал матросам чистить пушки горячей водой, мылом, ветошью, веретённым маслом, чтобы отдалить смерть орудия от внутренней болезни — «пушечной чахотки». Когда от давления газов на стенки ствола увеличивалась камора, выкрашивалась, изъедалась изнутри, что сказывалось на скорости снаряда и меткости стрельбы.

Случалось и так: отец с генералами отъезжал в другие дивизии, оставляя мальчика на попечение «дяди Фаддея». Костенька знал, что у Беллинсгаузена недавно умерли оба сына, остались одни девочки, и он сильно горевал. Так уж получилось, что любовь к сыновьям адмирал перенёс на маленького великого князя. В часы, когда команда отдыхала и на палубе делать было нечего, Фаддей, увидев увлечённость мальчика артиллерией, рассказывал Костеньке об истории пушкарского дела.

Мудрые китайцы додумались смешать селитру с углём и поднести огонь. Смесь вспыхнула и с силой разбросала всё, что лежало рядом. Её сжигали по праздникам для потехи. Но воинственные арабы заперли смесь в трубу и заставили её толкать ядро. Впервые применили они такую пушку, когда в 1342 году, через шестнадцать столетий после Александра Македонского, испанский король осадил город Алхезирас. Испанцы уже готовились к приступу и тут увидели на стене трубу на подставке. К ней подошёл человек с раскалённой железкой. Раздался гром, в наступавших полетело чугунное ядро. Суеверные испанцы в ужасе отхлынули от стены. «Не иначе, как козни дьявола», подумали они. Долго молитвами они отгоняли нечистую силу, но когда снова бросились на штурм, к трубе приблизился «колдун», опять с громом вырвались дым и огонь, ядро убило несколько королевских солдат. Бороться с дьяволом испанцы не решились и отступили от города. По Европе распространились слухи об орудии, которое никого не щадит и не боится креста. Сметливые англичане быстро освоили изготовление пушек. В бою при Кресси во Франции они грохотом и дымом пугали лошадей и рыцарей, каменными ядрами отбивали коням ноги и раскраивали людские черепа.

Ещё через столетие у турок появились бомбарды — неуклюжие итолстые железные трубы, прикованные к тяжёлым колодам. Они выбрасывали ядра весом до 25 пудов. Эти орудия они применили при осаде Константинополя — последнего города Византии.

С тех пор каждый властитель старался завести побольше пушек, а мастера-оружейники стали работать над их усовершенствованием: бомбарду положили на станок, приделали колёса. Так удобнее было придать нужный наклон, легче передвигать с места на место. Потом научились отливать орудия из бронзы, а не сваривать из отдельных железных полос. Позаботились и о правильности формы, чистоте и даже красоте работы.

   — Как Царь-пушка в Москве? — спрашивал Костенька.

   — Ну, во-первых, это не пушка, а мортира, — отвечал Фаддей. — Название «пушка» закрепилось за ней потому, что в старину так называли разные орудия, способные «пущать» снаряды. А во-вторых, мастер увлёкся одной красотой. О расчётах он не заботился, а делал просто экспонат умелого литья. Чтобы попугать иноземных послов. Она и стояла у Лобного места на самом многолюдье. Если бы она выстрелила, то непременно бы разорвалась. Теперь орудия так не делаются, а прежде производят точные расчёты: определяют давление газов, вычисляют размеры, выбирают металл. Об этом поговорим в другой раз, а теперь спи...

Фаддей подсовывал подушку, поправлял одеяло, и мальчик засыпал, утомившись от многотрудного дня и впечатлений.

Иногда в Кронштадт привозил Костеньку пиит Василий Андреевич Жуковский. Он учил царских детей словесности, но по существу был главным воспитателем. Он прививал им твёрдые привычки, самостоятельное мышление, сильную волю, аккуратность, честность и добродетель.

   — Великие князья должны принимать своё время, должны подняться на высоту своего века всеобъемлющим просвещением, — делился он своими соображениями с Беллинсгаузеном.

Василий Андреевич не отягощал Беллинсгаузена своим присутствием. У него в Кронштадте было немало приятелей, знакомство с которыми началось с мая 1824 года, когда отсюда он отправлялся на лечение минеральными водами в Германию. В Морском собрании в кругу местных литераторов знаменитый «певец во стане русских воинов» читал свои новые стихи, выслушивал произведения сочинителей-маринистов, давал советы.

А Фаддей продолжал просвещать Костеньку:

   — Теперь посмотрим, какая сила выбрасывает ядро из орудия. В старину использовалась упругость воловьих жил и кишок. Скрученный из них жгут выбрасывал каменный снаряд, точно пружина. Потом эту тяжёлую работу взял на себя порох: смесь угля, селитры и серы. Горит здесь уголь, селитра содержит кислород, а сера введена для того, чтобы порох легче зажёгся. На воздухе порох горит не очень быстро, совсем по-другому он ведёт себя в стволе. Он взрывается, и газы давят на ствол во все стороны. Они-то и выкидывают ядро с большой скоростью. Иными словами...

   — Химическая энергия пороха превращается в тепловую, энергия пороха становится энергией движения снаряда, — договаривал смышлёный мальчик.

   — Беда лишь в том, что взрыв создаёт очень высокое давление и температуру до трёх тысяч градусов, хотя для плавления стали достаточно и половины этого жара. Но орудийный ствол не плавится потому, что высокая температура поднимается в короткий промежуток времени, ствол не успевает нагреться.

   — При долгой стрельбе канониры ждут, пока пушка остынет, — заметил Костенька.

   — Однако это не так важно. Теперь не станем жмурить глаза и посмотрим на орудие в момент выстрела. Из дула вслед за ядром вырывается длинный язык пламени. Это не успевшие сгореть в стволе газы. Они догорают на воздухе. Эти же газы давят на ствол в обратную сторону. Происходит отдача. Откат уничтожить невозможно. Поэтому и утяжеляют лафеты, ствол делают прочным, чтоб его не разорвало при взрыве. Тут-то прибегают к расчёту, находят, так сказать, золотую середину. Закладывают ровно столько пороху, чтобы ядро летело дальше, а ствол оставался в целости.

   — А сколько лет живёт орудие?

   — Сколько?.. Оно работает лишь во время выстрела. Чтобы вычислить продолжительность рабочей жизни пушки, надо знать время, в которое протекает выстрел, и число выстрелов, произведённых до полного износа ствола. К примеру, выстрел происходит за половину секунды, а число выстрелов зависит от могущества орудия. Чем больше калибр, тем быстрее изнашивается ствол. Двадцатичетырёхфунтовая пушка выходит из строя примерно после десяти тысяч выстрелов. Подсчитай-ка, сколько жила она?

Костенька, закатив светло-пепельные глаза, сосчитал в уме и разочарованно произнёс:

   — Всего-навсего восемь с четвертью часов?..

   — Но за это время сколько она разобьёт кораблей, поубивает неприятелей?!

   — И то, — согласился мальчик.

   — Вот смотри, как описывает Пушкин работу орудия Белогорской крепости. — Беллинсгаузен достал с полки недавно вышедшую книжку «Современника», нашёл нужную страницу. — Читай отсюда...

   — «Люди, разъезжающие по степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьевичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела...»

   — Будет! Что из сего видно?

   — Иван Игнатьевич промахнулся.

   — Но даже если бы он угодил в толпу, ядро причинило бы мало вреда. Это был просто-напросто чугунный шар чуть больше крупного яблока. Пролети он на двадцать дюймов мимо человека, то оставил бы того невредимым. А между тем уже в то время существовали разрывные гранаты и бомбы. Их делали полыми, а внутрь насыпали порох. Разрываясь, они разбрасывали осколки шагов на пятнадцать. В оставленное отверстие вставляли короткий фитиль, он загорался от пороховых газов при выстреле и горел несколько секунд. Когда огонь доходил до пороха, бомба взрывалась и поражала людей поблизости. А что действовало на ядро, пока оно летело?

   — Сопротивление воздуха, собственная тяжесть... — начал перечислять Костенька.

   — Точно! Потому оно и мчится не по прямой, а описывает траекторию, у канониров она называется углом бросания. Вспомни яхту. Форштевень образует волну. Она тем выше, чем больше скорость. Длинные волны бегут влево и вправо от этой носовой волны. За кормой тоже бурлит вода, тянутся такие же волны. Так и за ядром во все стороны разносятся волны. Сгущение воздуха впереди тормозит его полёт. Сопротивление растёт не пропорционально, а гораздо быстрее. Если выбросить снаряд с удвоенной скоростью, то потеря им скорости из-за сопротивления воздуха возрастёт вчетверо. Утрой скорость снаряда — замедление возрастёт в девять раз. При скоростях до полутораста саженей в час замедление полёта ядра возрастёт пропорционально квадрату скорости его полёта, а при больших скоростях — и того сильней...

На бумаге Фаддей нарисовал две пушки, принятые на вооружение флота, — 36- и 24-фунтового калибра и передал карандаш Костеньке:

   — Давай рассчитаем их траектории. Начальная скорость одна и та же: двести саженей в секунду. Угол бросания тот же: двадцать градусов. Ядро двадцатичетырёхфунтовой пушки пролетит милю, а тридцатишестифунтовой — милю с половиной. Почему? Форма снарядов одинакова, скорость та же, как и возвышение.

   — Но неодинаков их размер и вес, — догадался великий князь. — Что тяжелее, у того инерция движения больше. Его полёт затормозить трудней. Потому тяжёлое ядро летит дальше лёгкого! — Костенька быстро начертил траектории полёта ядер, выпущенных из обеих пушек.

Ну а дальше наступала очередь сложной математики. Её пока не освоил мальчик. Этим и занимался Беллинсгаузен, когда Жуковский увозил князя во дворец. Домой Фаддею идти не хотелось. Там не дадут поразмышлять спокойно. Работа, за которую взялся он, требовала уединения и сосредоточенности. Тут надо было учитывать множество факторов, таких, как точный замер расстояния, скорости собственного корабля и корабля противника, углы траекторий, расположение пушек в деках на корме или носу, качку судов и тому подобные слагаемые.

Адмирал припомнил конфузию франко-испанского флота при Трафальгарском сражении в октябре 1805 года, когда все орудия зарядили двумя ядрами и после выстрела они попадали в воду на полпути до английских судов.

Объясняя траекторию полёта ядра, он особое внимание уделил моменту, когда нужно дёргать штерт, спускать курок замка, как стрелять во время хода корабля и хода неприятельского судна, сколько золотников^[65] пороха нужно закладывать в ту или иную пушку и мортиру. Для восьмифунтовой мортиры, например, требовалось 12 золотников пороха. Он неё определил и составил таблицы для 36- и 24-фунтовых пушек.

Когда Фаддей закончил работу, на которую ушло больше года, по этим таблицам провели испытательные стрельбы на загородном полигоне Кронштадта. Учитывались возвышение оси орудия, число выстрелов, расстояние до первого попадания, число рикошетов, дальность стрельбы. Они подтвердили правильность теоретических выкладок. Наилучшие результаты получились у длинноствольной александровской пушки, устанавливаемой на линейных кораблях. Она попадала точно в цель с расстояний 1057—1094 сажени (2255,2—2334,1 метра).

Свою работу Беллинсгаузен назвал сухо, но точно: «О прицеливании артиллерийских орудий на море», её он представил на рассмотрение учёного комитета Морского министерства. Чисто математическая, она не нуждалась в литературном редактировании, освобождалась от медвежьих услуг Никольских, Чижовых, Голенищевых-Кутузовых, а требовала лишь проверки комиссией, назначенной генерал-фельдцейхмейстером. Комиссия не заставила себя ждать и дала высокий отзыв. Правда, Логин Иванович и тут руку приложил, но к этому его обязывала должность председателя учёного комитета. Он написал предисловие к брошюре:

«Непременный член Комитета вице-адмирал Беллинсгаузен, прилагая особое попечение, чтобы экипажи, состоящие в начальствующей им Дивизии, обучаемы были практической артиллерии, нашёл, что хотя в сём обучении ныне приобретены великие успехи, но недостаёт основательных правил, каким образом при известном от неприятеля расстоянии на всех судах прицеливать все орудия, в нашем флоте употребляемые. Побуждаем желанием способствовать столь важному делу, г-н Беллинсгаузен составил для сего 18 таблиц с объяснениями и желал, чтобы оные были изданы от Комитета. У нас ещё нет такого руководства для прицеливания орудий, в предлежащих таблицах означено: с каких судов, с каких именно мест на сих судах, какое орудие, на сколько должно возвысить или понизить, чтобы попасть в желаемую часть неприятельского судна при известном расстоянии. Таблицы, изложения способа прицеливания, примеры и решения весьма ясны, будут весьма полезны, а потому изданы от Комитета, и как на каждом судне нужно иметь руководство к прицеливанию орудий, то для каждой роты всех экипажей и артиллерийских бригад разослано будет по экземпляру сих таблиц. Служащие во флоте, конечно, с особенным удовольствием увидят произведение полезных трудов одного из почтенных их начальников».

Брошюру эту распространили по всем кораблям Балтийского флота, затем её перепечатали в Севастополе для Черноморского флота. Она служила морским артиллеристам практическим пособием до тех пор, пока не появились нарезные орудия с замками позади ствола и цилиндрическими снарядами вместо ядер.

А между тем домашние дела Беллинсгаузена складывались не столь успешно. Подрастали девочки — Катя, Мария, Лена, надо было выдавать замуж Лизаньку, готовить приданое. Трудней и трудней приходилось сводить концы с концами. Жалованья, даже адмиральского, не хватало. Накатывалась постылая, унизительная нужда. Думал, думал Фаддей да и, как ни хотел, обратился к начальнику штаба Адмиралтейства Меншикову, коего самого государь недавно наградил 8 тысячами рублей и арендою на полвека:

«Ваша светлость князь Александр Сергеевич!

В 1821 году, во время бытности моей в чине капитан-командора, дарована была мне в бозе почившим императором аренда, в Курляндии, деревне Наудитен, на 12 лет, вместо которой по всемилостивейшему соизволению государя императора велено производить мне, не в пример прочим, с 1828 года впредь на 12 лет по 1500 рублей серебром ежегодно.

Не имея совершенно никакого собственного состояния и ограничиваясь только одним получаемым от казны содержанием, я никак не мог избегнуть довольно значительных для меня частных долгов, в уплате коих не имею никаких средств, чрез то самое беру смелость обратиться к Вашей светлости с всепокорнейшей моею просьбою: не оставить почтеннейшим ходатайством Вашим об испрошении у государя императора всемилостивейше пожаловать мне вновь аренду соответственно вице-адмиральскому чину, в коем я состою ныне. И если буду я чрез ходатайство удостоен таковой монаршей наградою, то осмеливаюсь ещё утруждать Вашу светлость испросить высочайшей милости: дабы с пожалованием новой аренды позволено было и ныне получаемую мною аренду оставить производить до истечения её срока, то есть до 1840 года, ибо сим только средством могу я иметь возможность уплатить некоторую часть моих долгов.

Светлейший князь! Имея счастие состоять под начальством Вашим и неоднократно видя примеры милостивого внимания Вашего ко всем подчинённым, я льщу себя надеждою, что Ваша светлость, будучи столь снисходительны извинить меня в беспокойстве и затруднении, которое я навлекаю Вашей светлости сею покорнейшею просьбою.

С совершенным почтением и преданностью

имею честь быть Вашей светлости

Всепокорнейший слуга Беллинсгаузен.

Генваря 31 дня 1837

Его светлости князю

А.С. Меншикову».

Меншиков, добрая душа, тут же обратился к Николаю, и тот, как ни был прижимист и казну сберегал, просьбу адмирала удовлетворил. С первой же оказией светлейший послал в Кронштадт записку на именном казённом листе: «Примите уверение всего моего уважения». Из этой фразы явствовало, что и новая аренда соответственно чину дана, и старая продлена до 1840 года.

Глава девятая Главный командир Кронштадта

1

   — Брата Павла во сне видел, зовёт, — произнёс Рожнов с виноватой улыбкой на бескровных губах.

О том, что Петра Михайловича подстерегла неизлечимая болезнь — чахотка, Фаддей знал. Могучий организм сопротивлялся долго, без малого полсотни лет. Всё кашлял, всё был на ногах, ходил в плавания, командовал манёврами всех трёх дивизий Балтийского флота, строил Кронштадт помаленьку как главный командир и военный губернатор. Но в последнее время чаще и чаще шла кровь горлом. Он осунулся, ослабел. И без того остроносое, худощавое лицо его с лысеющим высоким черепом и большими, навыкате, глазами ещё более высохло, покрылось сероватой желтизной. Дышал он трудно, со свистом и шумом, точно пропускал воздух через узкую свистульку, в которой булькала слюна. Впалая грудь ходила ходуном, пальцы беспокойно терзали простыню.

   — Выдохся старый конь, — продолжал Рожнов, печально глядя на пятидесятилетнего, для него молодого ещё друга. — А помнишь, когда тебя, мальчишку, мы с Ханыковым выпороть хотели, а ты по-немецки только лопотал?

   — Разве забыть?! — Беллинсгаузен не утешал, не ободрял, понимал, что Рожнов в том не нуждался.

   — Екатерину и двоих царей пережил, а кажется, мало видел. Море лишь не знает возраста, а человек вроде и родился, и взрослел, и вдруг смерть подкатила...

Павла адмирал неспроста помянул. Его всё время удивляла превратность судьбы брата. Тот был на четыре года младше, в 1787-м после Кадетского корпуса мичмана получил, через три года за храбрость в Ревельском и Выборгском сражениях стал лейтенантом. В 1795-м на «Святой Елене» пошёл в эскадре Ханыкова в Англию, да там и скончался от чахотки. Шёл ему двадцать седьмой годок. «Да что ж это за зараза такая?!» — негодовал старший брат Пётр, заливаясь слезами. Уж больно любил брата. Сберегал, как мог, а потерял. Теперь и самого одолела чахотка.

   — Был я у светлейшего, — Рожнов положил белую в синих прожилках руку на колено Фаддея. — Тот спросил: кого вместо себя видишь командиром? Я тебя назвал.

   — У нас и так на флоте немцев хватает.

   — Да какой же ты немец! Вот мальцом ты впрямь немчонком был, а ныне, чай, и язык родной давно забыл?

   — Признаться, забыл. Будто никогда и не знал.

   — Вот я и говорю. По правде, должность хлопотная, каверзная, но ты мужик хваткий, терпеливый. Справишься.

   — Спаси вас Бог! Без вас я — один.

   — А семья? Аннушка? Дети?

   — Не могу в семье найти успокоения. Одни заботы — и нет им конца.

   — А пошёл бы снова в вояж?

   — Нет, уже не смог бы...

Потом, когда Фаддей спустился из квартиры Рожнова, расположенной при служебном кабинете в том же штабном корпусе, и вышел к набережной залива, он подумал: «А почему не смог бы?» Он всё время ловил себя на том, что не оставался равнодушным, когда до него доносились вести из южных широт. По мере исчезновения котиков, морских слонов, китов зверобои всё настойчивей спускались к югу в поисках новых лежбищ и районов обитания.

В 1823 году при удивительно благоприятных ледовых условиях английский капитан Джеймс Уэделл на бриге и шлюпе проник до 74 градуса, но в той долготе (34°16' западной) берега не достиг. Открытое им море он назвал именем короля Георга IV, позднее переименованное в море Уэделла. Как раз в этом месте Антарктический континент до 78-градусной широты вдавался в материк обширным заливом.

Следом за Уэделлом английская торгово-промышленная фирма братьев Эндерби предприняла ещё один рывок. Экспедицию из брига «Туле» и одномачтовой яхты «Лайвли» возглавил капитан Джон Биско. Сначала суда зашли на Южные Сандвичевы острова и пошли на восток у нулевого меридиана, то приближаясь к кромке неподвижных льдов, то удаляясь от неё. Так же поступая и Беллинсгаузен одиннадцать лет назад. Биско и его спутники видели участки берега, но лёд, штормы и плохая видимость мешали подойти ближе и убедиться в существовании материка.

28 февраля 1831 года у Полярного круга, вблизи 50-го градуса восточной долготы, морякам открылись чёрные вершины гор, поднимающиеся над снежной равниной. По разводью капитан сделал попытку высадиться на берег, однако тут разразился шторм. Он продолжался пять дней и повредил шлюпки. Яхта «Лайвли» исчезла из поля зрения, а бриг отнесло вместе со льдом на 120 миль. Тут пришло ещё одно несчастье. Матросы начали болеть цингой. Биско решил идти в Тасманию. В пути умерли двое, остальные находились в тяжёлом состоянии. Парусный «Туле» вели сам капитан, двое помощников и юнга, более или менее стоявшие на ногах.

«Лайвли» попала в более отчаянное положение. В живых здесь остались только капитан, один матрос и юнга. Но они храбро сражались с морем и через четыре месяца привели судёнышко в Хобарт на Тасмании, где нашли бриг начальника. Открытый берег показался Биско островом. На самом же деле это был полуостров материка, впоследствии получивший наименование Земля Эндерби.

На другой год, отремонтировавшись и пополнив команды, оба судна продолжили плавание. К северо-востоку от Берега Александра I англичане увидели остров с уходящей в облака вершиной, названной именем Королевы Аделаиды. Биско посчитал, что эта суша на 67-м градусе южной широты является самой южной из когда-либо открытых земель, не зная, что ещё южнее находились остров Петра I и Берег Ачександра I, описанные моряками «Востока» и «Мирного».

После острова Аделаиды «Туле» и «Лайвли» натолкнулись на группу сравнительно небольших островов, позади которых, по мнению Биско, находились горы континента.

Чарлз Эндерби, совладелец фирмы и член Лондонского географического общества, сделал доклад об открытиях своего бесстрашного капитана. Он предложил назвать виденную за островами гористую страну Землёй Грейана в честь тогдашнего первого лорда Адмиралтейства. В награду Биско получил большие золотые медали Лондонского и Парижского обществ.

Случайные открытия новых участков суши в южнополярной области вызывали огромный интерес у учёных. Вычисленное местоположение Северного магнитного полюса в арктической Америке на полуострове Бутия позволило немецкому математику Карлу Гауссу разработать теорию о распределении магнитного поля в разных пунктах земного шара. Он вывел формулу соотношения магнитных сил и указал на наличие второго магнитного полюса в южном полушарии, где-то в районе 66-го градуса южной широты и 146-го градуса восточной долготы. Проблема магнетизма стала одной из главных научных проблем, поскольку безопасность развивающегося мореплавания требовала изучения законов поведения магнитной стрелки навигационных компасов в различных зонах планеты.

В южные широты французы, американцы и англичане снарядили сразу три экспедиции для достижения Южного магнитного полюса.

Начальником французской экспедиции назначили военного моряка, до этого уже совершившего два кругосветных плавания, — Жюля Дюмона д’Юрвиля. В его распоряжение предоставили два корвета — «Астролябия» и «Зеле». Капитан пошёл по пути Уэделла, но условия плавания в тот год сложились настолько тяжёлыми, что д’Юрвиль, встретившись с неодолимыми льдами и не дойдя до Полярного круга, повернул назад и два года проплавал в тропиках Тихого океана, а потом вернулся обратно. Французы натолкнулись в этот раз на вертикальную ледяную стену. Вахтенный офицер «Астролябии» Дюрок заметил на льду тёмное пятно. Несмотря на дальнее расстояние, д’Юрвиль послал туда ялик. С «Зеле» тоже спустили шлюпку. Расталкивая небольшие льдины, матросы успели пристать к одному голому острову, стали сбрасывать оттуда оторопевших пингвинов, спокойствие которых доселе никто не возмущал. Другие, вооружившись кирками, начали отбивать куски от утёса. Камень был так твёрд, что от него летели только осколки. Этот остров и другие острова поблизости моряки тут же объявили территорией Франции и подняли свой трёхцветный флаг. Высокие берега Дюмон д’Юрвиль назвал именем своей жены — Землёй Адели.

Второй корабль, «Зеле», проплывая западнее, также столкнулся с ледяным берегом. Следуя примеру начальника, капитан назвал его в честь своей супруги — Землёй Клари. После этого корабли направились к Новой Зеландии^[66].

Вблизи от Адели моряки «Астролябии» рассмотрели в тумане быстро идущую шхуну под звёздно-полосатым американским флагом. Но, не дойдя кабельтова до французского корвета, шхуна внезапно свернула на юг и исчезла. Это было судно «Порнойз» из экспедиции командора Чарлза Уилкса, который тоже искал Южный магнитный полюс. В плавании участвовали два военных шлюпа — «Винценнес» («Морская свинья»), «Пикок» («Павлин»), две шхуны — «Порнойз» («Морская чайка»), «Флайинг фиш» («Летучая рыба») и транспорт. Эта была самая богатая экспедиция к Южному полюсу, снабжённая всевозможными инструментами для астрономических, физических, естественных наблюдений. В её составе было много учёных. По части гидрографии инструкцию для неё составлял русский адмирал Крузенштерн.

В вечерних сумерках или белыми ночами Уилксу казалось, что в дымке южного горизонта он видит землю. Но днём, когда всходило солнце и горизонт расширялся, вместо земли сверкали лишь плавучие ледяные острова. Хотя некоторые айсберги и были окрашены в бурый цвет, но явных признаков суши усмотреть не удавалось. Тем не менее капитан смело наносил действительные и кажущиеся признаки берега на карту, даже считал возможным назвать его Антарктической частью света, что породило много споров, и начальник справедливо и несправедливо подвергался позже многочисленным нападкам и обвинениям. Лишь когда улеглись страсти, выяснилось, что американец видел или угадал берега континента на протяжении тысячи миль, и поэтому впоследствии увековечилось его имя — участок антарктического берега на юге Индийского океана назвали Землёй Уилкса.

Во главе английской экспедиции стал Джеймс Кларк Росс. Участвуя в плавании своего дяди Джона Росса — исследователя западного побережья Гренландии и открывателя острова Кинг-Уильям и полуострова Бутия. Племянник определил положение Северного магнитного полюса, где свободно подвешенная магнитная стрелка принимает точное вертикальное положение. Джеймс задался целью открыть и Южный магнитный полюс.

На кораблях «Эребус» и «Террор» он отправился уже после того, как вернулись Уилкс и Дюмон д’Юрвиль и сообщили о своих находках. Потому Джеймс Росс не захотел следовать путём предшественников, а пошёл восточнее. Лед оказался не таким тяжёлым и менее сплочённым, чем виделся с большего расстояния. Первую высокую снежную гору Росс нарёк именем Сабрина, в честь генерала, покровителя экспедиции. Но приблизиться к магнитному полюсу он так и не смог: корабли остановились перед бесконечной, неодолимой ледяной стеной, изъеденной бухтами и заливчиками.

По пути, проложенному Россом, направлялись другие плаватели, и море, по которому он ходил, назвали его именем. Однако этот благородный странник отдавал должное своим предшественникам. Поминая русского моряка Беллинсгаузена, он неизменно прибавлял слово «the intrepid» («неустрашимый»).

Трагически сложилось плавание у промышленников Баллени и Фримена на судах той же английской компании братьев Эндерби «Элиза Скотт» и «Сабрина». Вблизи Полярного круга они увидели вулканические острова, получившие название Баллени. Но вскоре их настиг ураган. «Элиза Скотт» выдержала его и вернулась в Лондон, а «Сабрина» исчезла бесследно.

Стало быть, правым оказался бывший мичман «Мирного» Павел Михайлович Новосильский, заканчивая недавно изданную свою брошюру такими словами:

«Южный материк всё ещё сокрыт под непроницаемою завесою, его окружает недоступная ледяная стена, и доселе ни один ещё мореход не вступал на таинственный берег...

Но что недоступно ныне, может стать доступным завтра пытливому, непрестанно идущему вперёд уму человеческому. Придёт время, когда отвага и усилия людей предприимчивых, победив все препятствия, проникнут не только на Южный материк, но и до самых земных полюсов. Дай Бог, чтоб подобные открытия на пользу науки совершены были сынами великой земли севера, судьбами которой управляет царь мудрый и могучий».

Брошюра его называлась «Шестой континент, или Краткое обозрение плаваний к югу от Кука до Росса». Нынешний сановник на ниве просвещения прислал её Беллинсгаузену с дарственной подписью. И теперь, выйдя от Рожнова к набережной, Фаддей глядел на подернутое дымкой сизое море и думал, смог ли бы снова пойти в тот край, где кончается живая природа и царствуют вечные стужи? Наверное, смог бы... Да нет! Наверняка пошёл бы, не будь новых обязанностей и большой семьи. Вздохнув, он повернул к своему дому на Цитадельной.

2

Пока Рожнов болел, исполнял его обязанности Беллинсгаузен. Занимая посты помельче, он как бы снизу наблюдал за порядками флотской жизни в порту. Как и прежде, казённое имущество разворовывалось с поспешанием пожарных. Редко в каком доме значительного лица не видел он вещей с казённым клеймом. Из портовых магазинов почти за бесценок шли материалы на строительство собственных домов, мыз с садами и огородами. Беззастенчиво крали мачтовые леса. Квартирмейстерский чиновник, получавший мизерное жалованье, жил с размахом богатого барина. А суда в гаванях гнили, матросы получали продукты самого низкого качества, хотя в ведомостях они проходили по первому сорту. Обсчёт, взятки, списание вполне пригодных вещей — канатов, парусины, дерева, мундирного сукна, сапог, такелажа, — требования новых сумм на закупку стали привычны, как вода и воздух. У Беллинсгаузена давно чесались руки взяться за эти безобразия, однако его одёргивал Пётр Михайлович.

   — Не мы их заводили, не нам и расхлёбывать, — говаривал Рожнов незадолго до своей смерти. — Сиди смирно, иначе шею свернёшь. По молодости я и сам, как знаешь, кипел да после поостыл.

Что верно, то верно. По чести старался жить Рожнов, а сломался. Тут покрепче надо иметь дух, чем в открытом сражении.

С кончиной Рожнова Беллинсгаузен лишился одного из лучших друзей. После девяти дней Беллинсгаузена вызвал к себе в Петербург князь Меншиков. Как всегда благоухающий, лицом свежий, чистых кровей, с сединой на висках и бакенбардах, прихрамывая, угостил баденской водой с лимоном, дождался, пока гость отойдёт после июльской жары на улице, произнёс:

   — Государю угодно назначить тебя, Фаддей Фаддеич, главным командиром Кронштадта. Да и воля предшественника твоего такова была, и моя. Понимаешь ношу?

   — Понимать-то понимаю, только одобрит ли мои действия Адмиралтейство, вот вопрос, — ответил Беллинсгаузен и с пытливостью взглянул в шоколадно-янтарные глаза светлейшего.

   — Уж и план сготовил?

   — А он весь на виду.

   — Например?

   — Воруют.

   — Не удивил. Надысь и царь сказал наследнику: «В России, наверно, ты да я не воруем».

   — Ноу нас тащат особенно много и бессовестно.

   — Ещё что?

   — Хватит пароходы за границей покупать. В копеечку влетают. Надобно свой завод строить, и не где-нибудь, а прямо на месте, в Кронштадте, при живущих там командах и будущих командирах. И не колёсные, на что весь пар уходит, а с архимедовым винтом.

   — Ну, день к вечеру, а работа к завтрему. Поедем в Петергоф. Нас государь ждёт.

При любой аудиенции Николай I обязательно надевал мундир при всех орденах и лентах, однако в этот раз встретил Меншикова и Беллинсгаузена в лёгкой домашней одежде. Оказалось, он, как и любой человек, так же страдал от июльского зноя, духоты, правда, здесь не столь ощутимой, как в Петербурге. Он велел подать кислого квасу, провёл гостей на веранду, откуда виднелся Кронштадт. И начал разговор не с того, чего ожидал Беллинсгаузен.

   — Скажи, сколь нарезных орудий установили в Александровском, Павловском и Петровском фортах? — спросил государь, отхлёбывая из фаянсовой кружки пенящийся напиток.

   — Двадцать три, — поборов недоумение, ответил Беллинсгаузен.

   — Не мало?

   — Пока хватит.

   — Почему?

   — Не вижу причин поспешания. Пока на Балтике врагов нет, а вот на юге, думаю, турки опять зашевелятся. К тому их англичане с французами подзуживают.

   — К чему наперёд обратишься?

   — Строить пароходный...

   — Почто не на Охте? Там Опперман строит парофрегаты.

   — Зато в Кронштадте живут те, кому на них ходить, — сказал за Беллинсгаузена светлейший.

   — А денег-то сколько изведём? — сокрушённо покачал головой Николай. — Нынче флоту отпущено более 37 миллионов рублей ассигнациями. В будущем году перейдём на расчёты серебром, а то Канкрин пугается большой цифири.

   — Так ведь не на один год стройка, — напомнил князь.

Царь долго глядел на Меншикова не мигая, потом обратился к Беллинсгаузену:

   — Ладно, подумаем ещё. Будет голова, отрастёт и борода.

Когда стало вечереть, спал зной, царь пригласил к обеду. За столом собрались болезненная императрица Александра Фёдоровна, наследник с Жуковским, Костенька с сёстрами. Подавали простую пищу: окрошку, пшённую кашу, чай с яблочными пирогами.

   — Как думаешь, Фаддей Фаддеевич, с ворами тягаться? — неожиданно спросил государь.

   — За всеми не уследишь.

   — Сам не бери. Остерегайся первой взятки. Возьмёшь, и засосут окаянные.

3

Богат был камнем Котлин. Древний ледник натащил на остров гранита — на век хватит. Им одевали стены крепости, укрепляли форты, набережные, доки, пруды и каналы. Одну скалу, с которой, по преданию, Пётр Великий обозревал окрестности острова, Екатерина II думала приспособить для постамента Медному всаднику, но её не смогли сдвинуть с места. Потому взорвали и камень употребили на фундаменты казарм, пороховых складов, церквей. Работал и кирпичный завод. Когда начинали возводить казарму на северном берегу, Николай I собственноручно закладывал первый кирпич.

О чудесном создании Петербурга у финнов родилась легенда, будто бы много людей в старые годы принималось строить город в болотистом устье Невы, однако это им не удавалось. Топь поглощала строения. Наконец явился сюда русский богатырь-волшебник: построил один дом — засосала трясина, построил другой, третий — постигла та же участь. Рассердился богатырь и придумал небывалое дело: сработал он целый город и поставил его на место болота, которое уже не могло его поглотить и держит до сих пор. То же самое можно отнести к Кронштадту. Только, в отличие от Петербурга, сначала этот город строился деревянным.

Какое ate наследство досталось Беллинсгаузену?

Ко времени Беллинсгаузена всех зданий в Кронштадте было 1134, из них 720 деревянных, казённых — 35, магазинов и лавок — 144. Центральную, западную, часть занимали присутственные места, кредитные учреждения, экспедиторские конторы. Деревянный одноэтажный дом Петра I, построенный в 1705 году, находился в Летнем саду. Николай I разрешил Беллинсгаузену с его многочисленным семейством летом жить в нём.

Чуть поодаль стояло трёхэтажное здание князя Меншикова, так называемый Итальянский дворец. Здесь учился Фаддей в Морском кадетском корпусе. Теперь там размещалось Морское инженерное училище.

Дом главного командира возводился в царствование Петра. После капитального ремонта здесь же при штабе и квартире военного губернатора отвели покои его высочеству Константину Николаевичу, с рождения предназначенному быть генерал-адмиралом.

Каменными были и флигеля по Большой Екатерининской улице для офицеров. Дом пастора лютеранской церкви, арсенал, морской манеж — экзерциргауз с церковью Николая Чудотворца при нём, здание канатного завода. Всё деревянное в сыром климате быстро ветшало.

Теперь главному администратору Кронштадта предстояло одеть город в камень. Беллинсгаузен понимал, что для задуманного строительства потребуется много работников. Специалистов поставляло «Мургановское училище». Его основал при Екатерине II купец Василий Мурганов и разместил в своём двухэтажном доме. Сюда принимались дети, умеющие читать и писать, знающие четыре правила арифметики и какой-либо иностранный язык. Потом из них получались хорошие мастеровые: корабелы, мебельщики, канатчики, кузнецы, шкиперы, люди, на которых держались город и флот.

Сначала Фаддей закончил стройку морского госпиталя на две тысячи больных с церковью Святого Александра Невского. А потом принялся за пароходный завод. В Европе уже давно делали паровые корабли. А в России на них не выделили денег. Почему же в Англии на пароходы средства находят? Там разве природных богатств больше или рабочих рук? Почему россиянам из века в век всего не хватало? Флотские били тревогу: отстаём! Былые победы не спасут!

Обстоятельства вынудили построить пароход «Камчатка» в Америке. Угрохали 418 500 долларов, а потом американцы потребовали оплатить сверх по представленным счетам ещё 81 тысячу долларов. Государь горестно констатировал: «Жидовский счёт! А платить надо». Золото уплыло за океан. Англия, Голландия, Франция ближе, может, там заказы обойдутся дешевле строительства собственного завода? Туда отправили контр-адмирала Путятина за опытом, потом инженер-генерал-майора Лебедева и академика строительной части Морского министерства архитектора Кудинова. Они ознакомились на месте с портовыми судостроительными предприятиями, образовали комиссию для всестороннего обсуждения места и условий постройки завода в России. Заседали долго, спорили немало.

Торопливый государь забрал всех корабелов и поехал в Кронштадт, сам выбрал территорию у рундуков в Средней гавани. Но после того как забили полтораста круглых пятисаженных свай, убедились, что место оказалось неудачным — внизу плывун. Перенесли стройку в Лесную гавань.

Начальником строительства царь назначил генерала Лебедева, помощником — инженер-капитана Биллио. С первых же месяцев дело пошло через пень-колоду. Казна отпустила лишь половину суммы, требуемой для подготовительных работ. Строительство усложнилось и трудностями в найме рабочий силы. Обратился Беллинсгаузен к царю, попросил ассигновать «сверх роспису 120 тысяч рублей на наем вольных мастеровых для кораблестроения», Николай раздражённо ответил: «Мне 120 т. руб. неоткуда взять». Матросов из флотских экипажей не возьмёшь, не было у них тёплой спецодежды. Где денег достать? Купцы дали крохи и под большие проценты. Из сметы выкраивали, экономили на копейках, а средства уходили как в прорву. Требовалось много гранита, кирпича, гидравлической извести. Гранит везли из Финляндии — не на век хватило местного. Кирпич, известь готовились здесь же. Кузнечные работы сдавались в подряд. Немало заказов выполняли адмиралтейские Ижорские заводы.

С великими невзгодами, безденежьем, стужей, болезнями, но завод рос. Забили шпунтовые сваи под стены набережной, вынули и загрузили в перемычки глину. Устроили водоотливные машины, вынули землю меж свай, засыпали ею болотистые места, положили камни с раствором под фундаменты стен, станков, опор и труб, произвели разделку кирпича между арками, поставили леса для литейной, которую хотели пустить в первую очередь, поскольку нужда в металле была большая и лома от старых орудий много. Работали в городе-казарме, городе-тюрьме, «матросском Сахалине» и в дожди, и в снег, тянули кем-то сложенную песню:

Видел всё это Фаддей, страдал сердцем, да что мог поделать?! Так уж повелось на Руси — жилы рвать на всяких работах. Тот же Пётр Великий, продираясь на яхте по ледяному осеннему крошеву, перебирал ноющими от стужи руками мокрый линь, замерял глубину. Он выбирал место для форта прямо в море, чтобы пушки доставали до фарватера. А потом работали всю зиму, камень возили на санях по льду. У полыньи солдат обдавало обжигающими брызгами. Заледеневшие шинели гремели, точно железные. Еда была скверная. За зиму пало восемь тысяч лошадей. Людей никто не считал, они ценились дешевле. Зело торопился царь, чтобы уберечь новую столицу от шведов весной.

И сейчас Николай всё время подхлёстывал — скорей, скорей! Клали гранитные пяты по восточному, южному, западному и частью северному фасадам. Возводили кирпичные фундаменты в помещении паровых машин, кузнечного цеха, под горны и молоты. Затем стали поднимать корпуса. Приступили к установке гранитного цоколя для общей заводской трубы...

Помимо лихорадочно строящегося завода завершали кладку центральной крепостной ограды с оборонительными стенками, башнями и полубашнями, казармами. Где вместо окон устраивали бойницы для ружейной стрельбы. Весь город опоясал восстановленный петровский ров и вал. Одновременно строились торговые и жилые здания.

За зимние ночи сжигали в штабах несметное количество свечей — работали, писали рапорты, приказы, отношения, сметы, просьбы... Лебедеву, Биллио, Беллинсгаузену — от них исходящие бумаги. Каждое маломальское дело обрастало бумагами, как пень опятами. От низших к высшим и обратно — на гербовых листах, на печатных бланках разных управлений и департаментов — томами, возами, грудами, как египетские пирамиды. Самостоятельно что-либо сделать не сделают, но отписаться всегда могут. И засиживался Фаддей до поздней ночи в кабинете. В глазах плыло море входящих и исходящих, спина костенела, ноги ломило от ревматизма, печка-голландка топилась не переставая, а не грела.

4

С весной расправлялись чресла. Оживал Фаддей. К тому времени густой лес на Котлине свели под корень, осталось несколько рощиц, садов да палисадников возле домов. Вспоминал Фаддей, как украшались зеленью Сидней и окрестности, виденные в Новом Южном Уэльсе, и хотел в Кронштадте сделать подобное. Большой охотник до природы, он сам сажал деревья и акации, украшал город, где только можно было. На небольшом пятачке Летнего сада Николай I хотел устроить плац, но Беллинсгаузен убедил царя, чтобы на этом месте посадить новые породы. От длинной, на версту, по своей ширине безобразной Большой Екатерининской улицы между Обводным каналом и офицерскими флигелями, где десятки лет выгружались дрова, он обрезал половину ширины и устроил бульвар для гуляний. Моряк до мозга костей, он понимал, как приятно было пройтись по тенистой выметенной аллее после плавания. Он же засадил деревьями окраины Петровской площади, Северный бульвар, устроил Инженерный сад. На местах, розданных военным губернатором, сажали с корнями, в глыбах земли, большие дерева. Поднимались загородные дачи, их строили те морские чины, которые на лето оставались в городе или уходили в отставку.

Видя увлечённость Беллинсгаузена садоводством и желая сделать ему приятное, царь однажды послал саженцы сибирского тополя, выращенные в садовой школе московского Александровского сада.

В заботах об улучшении быта и питания матросов Беллинсгаузен завёл на острове и экипажные огороды, снабжавшие матросские кухни свежими овощами.

При нём же на берегу залива поставили величественный памятник с надписью на одной стороне: «Петру Первому, основателю Кронштадта», а на другой — со словами из петровского указа: «Оборону флота и сего места держать до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело».

Новую жизнь вдохнул, так сказать, Беллинсгаузен в Морской клуб, Благородное собрание. Он горячо поддержал инициативу капитан-лейтенанта Иллариона Скрыдлова о создании при клубе флотской библиотеки, для увеличения фонда которой офицеры всех трёх дивизий согласились уделить один процент из своего жалованья. При библиотеке образовался комитет, занимавшийся текущими делами. Первым его председателем стал Фаддей. Он же предоставил четыре комнаты на третьем этаже дома Миниха для этого светлого дела.

Пришлось заниматься губернатору Кронштадта иводоснабжением. Отсутствие на Котлине источников доброй питьевой воды заставило ещё в 1804 году устроить водопровод из невской струи с деревянными трубами. Он обслуживал лишь здания морского ведомства, казармы и госпиталь, а горожане пользовались водой из Обводного канала. За тридцать лет трубы сгнили. При Рожнове их убрали, а ставить чугунные трубы начали уже при Беллинсгаузене.

Ещё хуже было с освещением. Целый век со дня основания Кронштадт вообще не освещался. К началу царствования Павла I на улицах появились редкие масляные фонари, потом по дешёвке наладили спирто-скипидарные лампы, так как спирт приобретался при откупе за копейки. С уничтожением откупов, к чему руку приложил министр финансов Канкрин, он подорожал, у Беллинсгаузена возникла проблема. Надо было устраивать газовые фонари.

Кстати, граф Егор Францевич Канкрин^[67], прожив десятки лет в России, так и не научился говорить по-русски. Некогда блестящий финансист, умевший при Александре I дать рублю хорошее товарное наполнение, к старости стал неимоверным скрягой. Отговаривал Николая тратиться на строительство железных дорог, прибегал к такому доводу: «И к чему, батюшка, эти рельсы, когда их всё равно на полгода снегом занесёт? Напрасная трата денег!»

Много труда вложил Фаддей, чтобы наладить регулярное пароходное сообщение Кронштадта с Петербургом, Ораниенбаумом и Лисьим Носом. Раньше по этим маршрутам ходили казённые гребные и парусные суда, притом от случая к случаю, часто с опасностью для жизни. Подрабатывали и гребцы на частных лодках. Казённые суда приставали и отходили от пристани в Итальянском пруду. Где была общественная портомойня, а частные — от пристани в южной части пруда у Рыбного ряда. Отправлявшиеся на этих посудинах следовали мудрой пословице: «Едешь на день, бери хлеба на неделю». И впрямь, за неимением буфетов пассажиры приходили с большими запасами провизии и воды. Случалось, что едущих в Петербург относило ветром то на ораниенбаумский берег, но на Лисий Нос.

Первый пароход, построенный шотландцем Чарлзом Бердом, был спущен на воду 3 ноября 1815 года. На другой день он пришёл в Кронштадт. Из своей кирпичной трубы пароход выбрасывал снопы огня и дыма. На «огненное чудо» на Купеческую стенку сбежались стар и млад. В 1817 году Берд открыл регулярное сообщение. Будучи единственным владельцем, он обращал мало внимания на интересы пассажиров. Только тогда, когда у него появились конкуренты в лице фирмы «Елизавета», он стал улучшать свои пароходы и завёл «Весту». Это судно выглядело вполне благопристойно и считалось лучшим пароходом — на нём был даже гальюн. Пароход ходил два раза в сутки, делал один конец за четыре часа.

Конкуренты начали сбивать друг у друга поездную цену, дошли до того, что возили не только даром, но для развлечения пассажиров приглашали цыганские хоры и музыкантов, а Берд не только увеселял музыкой, но угощал даровыми бифштексами. Однако такой проезд с музыкой и угощением продолжался недолго. Берд отказался от пароходного бизнеса, «прогорел». Сообщение захватила фирма «Елизавета».

Вскоре на ниву коммерции вступили небезызвестные Беллинсгаузену братья Стоке, точнее, один из них — полковник корпуса корабельных инженеров, дурно строивший «Восток». В 1835 году братья обратились к Канкрину за исключительным правом на пароходное сообщение между Кронштадтом и Ораниенбаумом. Но Канкрин указал им получше заниматься казённым делом, нежели предпринимательством.

В 1848 году подобное прошение легло на стол Фаддея. Его подавал вильмандстрандский первостатейный купец Стефан Вестлей. Беллинсгаузен притормозил чужестранца, пока свои, русские, купцы не объявятся.

В начале 1850 года почётные граждане Кронштадта Пётр Синебрюхов, Герасим Куречанов, Иван Спарро и иностранный гость Иосиф Симеон объединили капиталы и образовали «Товарищество пароходного сообщения». Первый свой пароход «Луна» они заказали в Англии. Построенный из железа, он был небольших размеров, но приспособлен для перевозки людей, скота, возов и тяжестей, а имея два руля спереди и сзади, мог ходить как носом, так и кормою. Летом «Луна» начала совершать правильные рейсы по четыре раза в день.

Ну а зимою ездили по старинке. Едва лёд в заливе крепчал, прокладывали санный путь, ограждая его вешками. Через полыньи перекидывали деревянные мосты с перилами. Однако в пургу и темень люди часто тонули, замерзали, сбивались с пути. Пришлось расставлять по трассе будки с часовыми. Во время метели или в ночь они звонили в колокола. Установили и дорожный кабак на сваях, где можно было согреться.

Больно было видеть Беллинсгаузену, как разрушали и жгли старые корабли, когда-то верно служившие флоту и повидавшие на своём веку немало сражений. Некоторые части их, например верхние палубы и борта, ещё не сгнившие, могли пригодиться для строительства других судов. Из списанного фрегата корабелы выбрали сухой, крепкий, выдержанный лес и по чертежам главного командира построили из него яхту. Казне обошлась она в треть суммы. Николай, удовлетворённый удачным Новаторством, отдал это судно в полное ведение Беллинсгаузена и повелел распространить опыт на других верфях империи. Присматриваясь к изящным обводам лоцманских шхун, Фаддей составил проект постройки большой военной шхуны по такому же методу. Он сделал чертежи и вычисления, после которых стало видно, что судно можно снарядить восемью 24-фунтовыми пушками, а на носу и корме поставить по 8-фунтовому орудию. Государь проект утвердил и после постройки шхуны дал ей название «Вихрь».

Увлечение корабельной архитектурой стало для Фаддея в последние годы такие же любимым занятием, как садоводство и огородничество.

В череде забот, хлопот, волнений случались и отрадные дни. Однажды царь протелеграфировал: «Ждите гостей».

Вскоре показалась дворцовая паровая яхта. Нисколько не заботясь о ветре, она развернулась и пристала к кранцам левым бортом. Рядом с высокой фигурой государя Беллинсгаузен заметил двух генералов в пехотных мундирах. Один из них, коренастый, с седой курчавой головой, вышел вперёд и вместо приветствия что-то произнёс по-немецки. Беллинсгаузен не понял ни слова. Увидев, как беспомощно захлопал глазами кронштадтский адмирал, генерал проговорил по-русски:

   — Перед вами стоит обладатель острова в Тихом океане.

«Да ведь это Алексей Петрович Ермолов! — догадался Фаддей. — Его именем в плавании к югу я назвал один из островов в архипелаге Россиян».

Он принял шутку и почтительно склонил голову, как перед туземным вождём, сказав:

   — Вы-то меня не знали, а я вас давно знаю.

Вторым спутником царя был фельдмаршал Иван Фёдорович Паскевич, граф Эриванский, светлейший князь Варшавский. Государь вместе с ним поехал в казармы гарнизонного полка, оставив Беллинсгаузена с Ермоловым наедине, чему оба обрадовались. Взаимная симпатия возникла сразу. Да и не могла она не возникнуть между людьми, чисто русскими по душе и характеру.

Фаддей повёз прославленного генерала к себе домой, представил супругу Анну Дмитриевну, дочерей. Наблюдая, с какой галантностью за обедом Ермолов обходился с девицами, Фаддей вспомнил слухи о многочисленных «кибитных жёнах» генерала, когда тот воевал против черкесов на Кавказе. Но он знал и то, как вёл себя этот человек в Бородинском сражении.

После обеда Ермолов осматривал дома, построенные царём-реформатором, потом они отдыхали в тенистом саду среди цветов, разведённых Анной Дмитриевной и дочерьми. Старым воинам и странникам было о чём вспомнить и поговорить.

Ближе к вечеру Фаддей сводил гостя в доки. Там стояли в ремонте корабли. Устройство и размеры доков поразили Ермолова.

   — Какая дерзновенная мощь, какой ум мог придумать такое! — то и дело восклицал Алексей Петрович. — В следующий отпуск непременно приеду к вам.

   — Вы разве служите? — удивился Фаддей.

   — А вы? — вопросом на вопрос ответил генерал.

   — Служу.

   — Нам, матерым волкам, легче на службе помереть, чем на покое в постели. Нынче я командую войсками в Грузии.

   — Вы с какого года, Алексей Петрович?

   — В семьдесят седьмого...

   — Так я всего на год моложе! — вырвалось у Фаддея.

   — Молоды ещё, — снисходительно-шутливо произнёс Ермолов. — Жить вам да жить^[68].

Прощаясь на пирсе у яхты, легендарный генерал, чья нелюбовь к немецкому засилью стала притчей во языцех, выразил Беллинсгаузену признание в том смысле, что останься адмирал и по рождению, и по характеру, и по языку, а не только по фамилии кровным немцем, то, принимая его заслуги, можно только радоваться, что не какая-нибудь партикулярная Эстляндия и не гезамтфатерлянд, а Россия стала для него той страной, которой он служил верой и правдой.

Всегда радовался Фаддей, когда в Кронштадт наезжал Крузенштерн вроде бы как по делам устройства гардемарин на лучшие корабли. Он продолжал директорствовать в Морском кадетском корпусе и немало сделал для его переустройства. Однако не только дела влекли его в этот город, а старые друзья по научным изысканиям, в первую очередь Беллинсгаузен. Фаддея он по праву считал своим учеником и разговаривал тоном назидательным, профессорским, словно со школяром или адъюнктом.

Это была просто привычка. Иван Фёдорович и в Корпусе держался так же строго и неприступно, хотя редко решался на телесные наказания, старался физические кары заменить моральными, смягчить нравы кадет не суровостью наказания, но бдительным надзором, предупреждающим шалости.

В последние годы Крузенштерн, посещая Кронштадт, всё чаще вспоминал соплавателей на «Неве» и «Надежде». Иных уж Бог прибрал, иные ушли в отставку. Продолжали служить только самые молодые в той первой кругосветке вроде Беллинсгаузена.

Добрым словом поминали беспокойного правдолюбца Василия Михайловича Головнина, умершего в холерный 1831 год, когда на многих кораблях вывешивались «чумные» флаги из двух жёлтых и двух чёрных квадратов, а Головнину, как генерал-интенданту флота, приходилось их навещать. Вспоминали не менее решительного и честного Николая Семёновича Мордвинова^[69], много сделавшего для первого кругосветного вояжа, Павла Васильевича Чичагова...

Затем разговор незаметно скатывался к плаваниям, которые проходили недавно. Крузенштерна интересовали гидрографические работы капитанов Манганари, Бутакова и Шестакова, пополнивших лоцию Чёрного и Азовского морей. Беллинсгаузена больше занимали плавания Фёдора Литке на «Сенявине» и Михаила Станюковича на «Моллере» у берегов Камчатки и Берингова моря, настойчивые поиски северного хода из Тихого в Атлантический океан Джона Росса и Джорджа Бака.

— Похоже, не сегодня завтра северо-западный проход станет реальным, — рассуждал Крузенштерн, сокрушённо добавляя: — Обидно будет, если после стольких усилий с нашей стороны пальма славы всё-таки достанется англичанам.

Тут почти одновременно оба мореплавателя подумали о злосчастной судьбе Отто Августовича Коцебу, отчество которого потомки переменили на православного Евстафьевича. В истории мировой океанографии Коцебу занял важное место. Он открыл ископаемый лёд, высказал гипотезу о происхождении Берингова пролива и коралловых островов. К тому же был замечательным моряком — смелым, находчивым, знающим. Его кругосветные плавания по злому року изобиловали штормами, корабли часто теряли рангоут, даже людей. В первом плавании на «Рюрике» несчастья начались ещё у Плимута. Внезапный ночной шторм едва не выбросил судно на камни. С переломанными мачтами ему удалось вернуться на рейд. Много опасностей подстерегало его, когда он плыл в совершенно неизведанных водах среди коралловых рифов. Он чудом спасся, когда вышел на байдаре к неведомому заливу. Ветром её чуть не унесло в океан.

Описав залив, названный его именем, Коцебу заметил: «Этот зунд (у западного берега Аляски) должен со временем оставить значительные выгоды для торговли пушными товарами, которыми изобилует эта страна. Мы сами могли бы возвратиться с богатым грузом, если бы торг входил в число наших занятий... Всё внимание наше было обращено на новые открытия».

В Беринговом проливе «Рюрик» попал в шторм исключительной силы. Волна разломала бушприт, накрыла шканцы, где находился капитан. Падая, Отто сломал руку и рёбра. Вдобавок он ударился грудью об острый угол надстройки так сильно, что потерял сознание. С тех пор началось кровохаркание. Врач стал настаивать на прекращении экспедиции. Физическая немощь вынудила капитана отступить.

Проникновенно он описывал собственное состояние перед решением прекратить поиски северо-западного прохода: «Долго я боролся с самим собой; неоднократно решался, презирая опасность смерти, докончить своё предприятие, но, когда мне приходило на мысль, что, может быть, с моей жизнью сопряжено сбережение «Рюрика» и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В этой ужасной борьбе меня поддерживала твёрдая убеждённость, что я честно исполнил свою обязанность. Я письменно объявил экипажу, что болезнь принуждает меня возвратиться в Уналашку. Минута, в которую я подписал эту бумагу, была одной из горестнейших в моей жизни, ибо этим я отказался от своего самого пламенного желания».

Когда Коцебу писал эти строки, он ещё не подозревал, что болезнь окажется затяжной, но он всё же совершит ещё одно плавание на шлюпе «Предприятие».

Из-за болезни прекрасный моряк прекратил свою работу на флоте за шестнадцать лет до своей кончины...

Продолжая разговор о злосчастном северном ходе между двумя океанами, Беллинсгаузен качал головой и, вспомнив о своей главной заботе о строившемся заводе, сказал:

   — Арктическое лето слишком коротко, чтобы пройти под парусами это льдистое расстояние. Тут нужен пароход. И не колёсный, а винтовой. Как вы относитесь к архимедову винту?

   — Я полностью за винт! По-моему, для плавания в арктических водах нужно небольшое судно, способное проходить по узким полыньям^[70]. А пока мечтаю организовать байдарочную экспедицию от бухты Коцебу на Аляске к реке Маккензи.

Поход на байдарках позже возглавил Александр Филиппович Кашеваров, но потерпел неудачу.

Однако болезнь, неотвязчивая, жестокая, гудящая, подтачивала силы Крузенштерна. В 1842 году он удалился из Корпуса.

Перед отъездом в Ревель прошёл он медленным шагом по Дворцовой набережной, постоял перед зданием Адмиралтейства, вышел к старому зданию у Английской гавани с колоннами по фасаду. По фронтону портика надпись: «Отечеству на благое просвещение». Здесь обретался небожитель и попечитель всех кругосветок того времени Николай Петрович Румянцев. Согласно завещанию, его дом превратили в музей, все богатейшие коллекции и огромная библиотека стали достоянием России.

На Волковой кладбище Иван Фёдорович простился с вице-адмиралом Макаром Ратмановым, любезным другом своим, скончавшимся в 1833 году, и отъехал в своё имение. Он и умер, склонив голову над своим «Атласом Южного моря». На титульном листе сочинения красовался фамильный герб Крузенштернов с экслибрисом и девизом «Надейся на море».

5

Манёвры у Гогланда с двумя дивизиями были последними в жизни Беллинсгаузена. 68-летний Фаддей Фаддеевич предчувствовал, что больше уже не сможет управлять таким множеством кораблей из-за нервных перегрузок, тем более в присутствии государя и шведской эскадры вдали под флагом адмирала Норденшельда. Зная, что в той эскадре в чине лейтенанта флота Швеции находится король Оскар, Николай послал туда офицера связи Фёдора Дмитриевича Нордмана, хорошо знавшего шведский и вообще европейские языки.

По желанию царя командовать манёврами стал Костенька, девятнадцатилетний генерал-адмирал Константин Николаевич. Он почти дорос до папеньки, на верхней губе появились пушистые усики. Смущаясь поначалу, он отдавал команды старому адмиралу, тот передавал их вахтенному офицеру, на мачты поднимались сигнальные флаги, дублировались фрегатом, находившимся в стороне колонн, чтоб его видели все корабли дивизий. Команды исполнялись с той же быстротой и изяществом, с каким делались и прежде. Но в этот раз их было много, и сменялись они одна за другой, как будто кто гнался за эскадрами.

   — В погоню идти! — распаляясь, кричал Костенька.

   — В погоню... — вторил Беллинсгаузен и, чтоб вахтенный не перепутал, добавлял тише: — девять бело-красных флагов на бизань-ванте распустить, раз выстрелить.

   — По ветру гнать!

   — По ветру... Добавить сине-жёлтый с единым выстрелом.

   — Перестать гнать!

   — Встать на верп!

   — Другой якорь вытянуть!

   — В погоню на четверть компаса!..

А Беллинсгаузен как бы вольтижировал своими эскадрами, заставляя корабли маневрировать всего в кабельтове друг от друга. В быстроте меняющихся сигналов, чёткости приказов угадывалась его воля, требующая от командиров таких же скорых и смелых движений.

А коль ложился туман, к флагам подмешивались более частные артиллерийские залпы, фонари, фальшфейеры, ружейная трескотня, барабанный бой, колокола.

   — Всему флоту двадцать один залп чинить!

Тут флагман начинал пальбу, за ним — остальные. Если стрельбы были в цель, опять же первым стрелял флагман, другие её добивали. Отживший корабль умирал, как гладиатор, испытавший немало боев. Он погибал медленно, тяжело, с великой тоской. Иссечённые осколками мачты, паруса, похожие на решето, обрывки вант, покосившиеся реи валились набок, потом ложились на волну, в развороченные снарядами борта врывалась вода и, затяжелив корпус, увлекала в свою бездну, в небо взвивались головешки и пар, облако повисало над бурлящей воронкой и рассеивалось потихоньку по ветру.

Наконец император дёрнул увлёкшегося сына за рукав. Тот понял желание.

   — Встать в дрейф. Вызвать командиров! — Костенька победно оглянулся вокруг и размашисто перекрестился, не заметив, как быстро для него, молодого, здорового, радостно возбуждённого, пролетел день и начинало вечереть.

   — Кайзер-флаг на бизани распустить и выстрелить раз, — шепнул Беллинсгаузен вахтенному офицеру, хотя тот уже успел передать команду, но всё равно остался благодарным старому адмиралу за подсказки.

Корабли ладно изменили строй. Заиграла музыка, застучали барабаны, залились трелями боцманские дудки, оповещая отбой.

На кормовом флагштоке поднялся иерусалимский вымпел: всему флоту чинить молебство Господу Богу!

   — Ты мастер своего дела, — сказал Беллинсгаузену государь, довольно покручивая ус.

Сыну же пожал руку со словами:

   — А тебе в добрый путь.

Вернулся со шведской эскадры капитан-лейтенант Нордман. Взволнованно рассказал он, как адмирал Норденшельд и король Оскар следили за русскими кораблями:

   — Несколько часов они будто приросли к подзорным трубам, изумлялись грациозным движениям кораблей. Поразило их множество сигналов, за которыми тотчас следовало исполнение. «Я держу пари с кем угодно, что этих эволюций не сделает ни единый флот Европы!» — воскликнул Норденшельд.

Обе дивизии вернулись в Кронштадт. Проводил Беллинсгаузен царя и свиту, простился по-отечески с великим князем Костенькой. То ли от выпитого вина по окончании манёвров, то ли от волнения и усталости на душе стало тоскливо. Пожелал спокойной ночи дочерям, поцеловал Аннушку и ушёл в свою половину. Его кабинет напоминал каюту. В нём даже пахло кораблём. Этот крепкий смолистый запах источал пеньковый палубный мат, который лежал вместо коврика у него под ногами. Доброе, ласковое, одновременно застенчивое лицо Беллинсгаузена, говорившее о душевной чистоте и честно прожитой жизни, вдруг осунулось, приобрело землистый оттенок. Что он успел сделать и чего не успел?.. Не хапал казённой копейки, не знал протекции, не стремился делать карьеру, много плавал, оставался независим и твёрд, не больно-то ладил? исключая Меншикова, с высшим морским начальством — всё так. Но почему же что-то ноет в груди, гложет душу, не даёт уснуть?

И тут неожиданно пришла мысль: да ведь на манёврах он, по существу, присутствовал на похоронах родного флота, под чьими парусами прошли все его годы. Тёмные, дымные, грязные чудовища, чавкая шлицами, как свиньи, шли на смену белокрылым кораблям, фрегатам, бригантинам, корветам. И ничего тут не поделать. Эпоху сменяла другая эпоха.

Наверное, так же чувствовали себя гидротехники, привыкшие к священной силе чистой работающей воды, при виде огнедышащей паровой машины. Её привезли из Шотландии. Весила она 88 тонн и двумя насосами выкачивала в час тысячу кубометров воды. Запускали её двенадцать мастеровых-британцев. Десять из них уехали, а двое — помощник инженера Адам Смит и кузнец Уильям Брюс — остались и приняли русское подданство. Позже запустили вторую машину по чертежам Смита, но изготовленную на русских заводах, в том числе и на Кронштадтском литейном. Должно быть, успех вскружил голову Смиту. Почувствовав себя незаменимым, он предъявил ультиматум: либо вдвое увеличить жалованье и предоставить казённую квартиру, либо уволить. Русского мастерового Романа Дмитриева спросили, сумеет ли он управлять обеими паровыми водоотливными машинами, на что техник с достоинством ответил: «Могу и без аглицких мастеров». Тогда Смита уволили. Но это к слову. Главное, паровая машина прочно входила в жизнь. На Охте заложили первый парофрегат «Архимед» с винтом по чертежам полковника Ивана Афанасьевича Амосова. Корпус делали из лиственных пород с частичным использованием дуба и сосны. В бортах прорезали двадцать восемь пушечных портов: для 36-фунтовых орудий. Его привели на кронштадтский рейд, установили котлы и машину в 300 сил. Двухлопастный винт имел диаметр 4,6 метра.

Кроме парового двигателя фрегат нёс парусное вооружение. На испытаниях «Архимед» развивал скорость пять узлов. Этот корабль дал жизнь судам совершенно нового типа — винтовых паропарусных быстроходных фрегатов в переход от использования ветра и паруса к пару и винтовому движителю.

К огорчению сторонников пара и радости парусников, «Архимед» недолго служил флоту. Возвращаясь в Кронштадт из Дании под парусами, он наскочил на рифы у острова Борнхольм. Большим волнением, несмотря на все старания команды, корабль потащило на мель, бросило на острые камни, пробив борт. Капитан I ранга Глазенап принял решение высадить команду на берег. Подошедшие парофрегаты «Камчатка» и «Отважный» доставили матросов в Кронштадт. Беллинсгаузен знал Глазенапа как исполнительного, умелого морехода и постарался, как мог, оправдать капитана. Военно-морской суд Кронштадтского порта признал невиновность командира в гибели фрегата и освободил Глазенапа от ответственности.

Умом Фаддей понимал, что движение к новому не остановить, как и время. Но сердцем он жалел паруса. Они требовали от человека любви и сильной отдачи, как преданности в дружбе, отважности в бою, крепости в страданиях. Только в управлении парусами, в борьбе со стихийными невзгодами, непокорными ветрами проявлялся характер настоящего плавателя.

Он вспоминал Ивана Завадовского, Ивана Игнатьева, Митеньку Демидова, Константина Торнсона, помощников своих на «Востоке» в труднейшем походе к Южному континенту, макросов, безропотно исполнявших подчас невыносимую работу. Все они были настоящими парусниками. Где же они сейчас?.. Завадовский, слышал, адмиральствует на Дунае, Игнатьев с Демидовым ушли в отставку. Торнсон…

13 июля 1826 года Фаддея не было в Кронштадте, он оставался в Петербурге в должности главного цейхмейстера и дежурного генерала при Морском министерстве. Но слышал от других, что происходило в тот день в Кронштадте. «Ах вы, молодые, пылкие головушки, собрались обух плетью перешибить...»

На адмиральском корабле «Князь Владимир» под вымпелом главного командира порта Фёдора Васильевича Моллера, брата министра Антоши, выстрелила пушка. Корабли на большом кронштадтском рейде выстроились в кильватерную колонну, и с каждого на флагман прибыли старший офицер, лейтенант и мичман — свидетели совершения приговора над моряками-декабристами. Пятнадцать из восемнадцати заговорщиков привезли из Петропавловской крепости в полной форме при орденах и личном оружии. Флотский прокурор зачитал приговор: государственные преступники лишались чинов и дворянства, десятерых ждала каторга, пятерых разжаловали в матросы. По обряду морской службы под барабанную дробь над головами сломали надпиленные сабли и бросили обломки за борт, туда же полетели сорванные с мундиров эполеты.

Константин Петрович Торнсон стоял рядом с братьями Николаем и Михаилом Бестужевыми и был бледен, как никогда. Друзья считали его одним из лучших и учёных офицеров. Он и был таковым. За мужество награждён в боях Отечественной войны, за трудную службу в экспедиции представлен к Владимиру. Фаддей помнил, с какой решимостью он управлял шлюпом в самые опасные вахты, когда опускался туман или ночь. Но он наблюдал за ним и нечто другое: высокомерие к нижним чинам. Матросы ценили его как моряка, но не любили за холодность, барскую спесь, неуместную в общем многотрудном вояже. Лишь к концу похода он стал как-то меняться к лучшему — помягчел, подобрел. Без сомнения, долгие плавания учили не только Торнсона, но и других офицеров смотреть на матросов не как помещик в мундире на крепостных, а как на людей со своим сердцем и нравом. Идея освобождения крестьян уже носилась в воздухе. Даже Бенкендорф, жандармский командир, называл крепостное состояние пороховым погребом под государством. Сознавал это и Николай, как-то сказал: «Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания свода законов и уничтожения крепостного права... Крестьянин не может считаться собственностью, а тем не менее вещью».

И всё же чего не мог побороть Фаддей во вверенном ему Кронштадте, так это всеобщего, всепроникающего, впившегося в кровь рабства. Рабом оставался и самый последний чин, адмирал. Ну что с того, что он озеленил казарменный город, устроил аллеи и фонтаны, возвёл много офицерских и служительских флигелей, печётся о пароходном заводе, сухих доках, а постройкой госпиталя и госпитальной дачи в Ораниенбауме сохранил жизнь тысячам больных, и кто-то сказал, что даже если бы Беллинсгаузен ничего более не сделал для флота, за одно это он достоин памятника?.. Много ли лучше стало матросам, о которых он пёкся постоянно, устраивая экипажные огороды, добивался повышенного мясного пайка у государя? Что с того, что он запретил битье без суда, в плаваниях у него не существовало телесных наказаний?.. Он бессилен был уследить за каждым. Порки и зуботычины сыпались на солдат гарнизона и матросов экипажей за малейшую оплошность, а чаще без всяких причин. Ротные ругались виртуозно-изысканно, взводные — отборным матом. Унтеры смрадом ругани наполняли воздух казарм, кубриков, улиц. Жестокость, муштра помогали, по мнению дремучих командиров, держать подчинённых в повиновении. Сами рабы, они и на других смотрели как на рабов.

Нет, не сумел побороть эти порядки Фаддей. Такое уж жестокое время выпало на его долю. В том месте, где он благоустраивал парк, раньше был плац для парадов. Там муштровали матросов, там же их прогоняли сквозь строй. Когда спина превращалась в сплошной кровоподтёк, врач говорил: «Довольно!» Осуждённого подлечивали, и пытка продолжалась, пока не заканчивался счёт положенных ударов.

Неуютно было и дома. Девочки-подростки больше к маменьке льнули, старого отца стеснялись. Росли они бледненькие, не больно красивые, худосочные. Дай-то Бог вспоить, вскормить, за пряслину посадить... Лизанька за лейтенанта Даниила Гершау замуж вышла, да только у того что-то со службой не ладится, давно бы пора в капитаны выйти, а держат в мороке. Свободных вакансий мало, жаждущих много. Неужто просить в производстве?..

Бросил Фаддей шинель на диван, штору задвинул от света белой ночи и лёг, прислушиваясь к ноющему сердцу и боли в костях — к ненастью.

6

Долго сыпал дождик, но приустал. Настало вёдро — тёплое, солнечное — до самого Дня поминовения усопших в Дмитриевскую субботу перед днём памяти святого Дмитрия Салунского. В это время русская армия чтила память всех воинов православных, за веру, царя и отечество на поле брани убиенных. Установил этот праздник Дмитрий Донской после Куликовской битвы. Впоследствии вместе с воинами стали поминать всех христиан, в вере и надежде вечной жизни скончавшихся.

Фаддей приказал приготовить коляску. За кучера поехал вестовой Мишка Тахашиков, кто в Антарктиду ходил. После того вояжа он служил ещё в экипаже, поплавал по морям, вышел в отставку унтером с пенсионом и мундиром, уехал в деревню, а там уже пи родных, ни сверстников не нашёл, вернулся в Кронштадт к Беллинсгаузену, просился хоть в дворники, хоть в истопники. По старой памяти Фаддей определил его в вестовые, хотя и полагалось ему иметь более молодого и расторопного из служивых, да и неудобно было кликать Михаила Гаврилыча Мишкою, но уж больно подходило к нему уменьшительное имя — оставался он таким ясе бойким, острым на язык, добычливым и преданным. А что по-стариковски брюзжать стал, так и Фаддей к тому пристрастие заимел. Ворчали оба, только не со злости или с зависти, а как-то добродушно, кротко, как все отзывчивые люди.

Трясся Фаддей по булыжным улицам, посматривал на опадающую листву, аккуратные флигеля двухэтажные. Проходившие офицеры отдавали ему честь, а матросский строй, подтянувшись, печатал шаг по-парадному, вскинув голову и прижав руки к бёдрам.

Фаддей нарочно не взял с собой домашних, потянуло побыть одному у дорогих могил товарищей. Остановились у православного кладбища. Оставив Мишку на козлах, он прошёл к старой церкви. С левой стороны у паперти стоял гранитный памятник начальнику Первой дивизии вице-адмиралу Андрею Петровичу Лазареву. Помолчал, попечалился. Перевёл взгляд на могилу члена Адмиралтейств-совета Александра Алексеевича Дурасова, когда-то парнишкой он здесь, в Итальянском дворце, первым взял под опеку «немчонка» Фабиана. «Пережил я тебя, Сашка. Вечная тебе память, бедовый кадетик, да постелись земля пухом».

В самой церкви находилась могила полного адмирала Петра Михайловича Рожнова, чей пост Фаддей занимал сейчас, и супруги безропотной его Анны Васильевны, скончавшейся тремя годами позже. Вспомнил, как его с Аго на кимбе заарканили с линейной громады, вознесли по воздусям на палубу, приволокли за шиворот к Петру Ивановичу Ханыкову, а рядом на шканцах стоял узколицый лейтенант с острым подбородком, который стал для Беллинсгаузена и наставником, и другом, и ангелом-хранителем.

«Душа ты моя сердечная, Пётр Михайлович», — погладил Фаддей рукой холодный край надмогильной плиты, надпись на ней прикрывала золототканая плащаница, только в стене храма над могилою была вделана мраморная доска с фамильным гербом покойного, с иконою Спасителя и словами, выбитыми славянской вязью: «Другу и благодетелю от жены и детей».

«Знал бы ты, как несладко оставаться одному на бренной земле — все ушли, некому душу излить, не с кем и чарку выпить. Приятелей много, да друга, каким ты был, нет. Всего-то, кажись, достиг — и орденов всех рангов и степеней, и милостей царских, а отчего пустота гложет? Воистину две головни и в поле дымятся, одна и в печи гаснет. Стар стал, немощен, хвори истязают... Дел много, только чую, не по силам их одолеть. А небо попросту коптить мы с тобой не привыкли. Одно утешает: вроде свою ношу пронесли достойно. Ты как думаешь?..»

Молчит могила. Тихо потрескивают свечи. Безмолвные старухи жмутся по углам. Скорбные лики святых смотрят с иконостаса и стен. Божья Матерь глядит на младенца с нежностью. Суровый Никола Чудотворец будто хочет о чём-то спросить, может быть, то же: а так ли ты жил, не впадал ли в грех, не душил ли безвинного, не пасовал ли перед морским бесом и всегда ли делился с голодным? «Господи, спаси, прости меня, грешного, — и помилуй!»

У ворот кладбищенских поклонился он низко, насколько позволяла окостеневшая поясница, ещё раз окинул взглядом дорогие могилы: «Уж скоро, ребятки, и я к вам приду...»

Вернувшись домой, Фаддей раскрыл заветный сундучок. Пообтёрлись его стенки, ослабли медные гвоздики и заклёпки — и неудивительно, ведь из семидесяти трёх хозяйских лет больше тридцати проплавал в море. Теперь хранил ордена — Святых Георгия, Владимира, Анны, Александра Невского, Белого Орла всех классов и степеней — и знаки к ним, наплечные ленты, важные бумаги — аттестации, формулярные списки, одно из благодарственных писем царя: «Фаддей Фаддеевич, в ознаменование совершенной признательности моей к неутомимой и всеполезной службе вашей, я, при совершившемся ныне пятидесятилетии деятельного служения вашего, жалую вам вензелевое изображение имени моего на эполеты. Мне особенно приятно, в этот достопамятный для вас день, вновь уверить вас, что заслуги ваши дают нам полное право на постоянную мою к вам благосклонность. Николай».

Раздался осторожный стук в дверь. Фаддей торопливо опустил крышку, будто делал что-то постыдное. Вошла Аннушка — ещё молодая, подтянутая, хоть и чуть располневшая. Увидела сундучок Рангоплев, посмотрела на смущённого мужа.

   — Ты, батюшка, никак в море собрался? — вроде бы шутливо, но с тревогой спросила она.

Фаддей не стал притворяться. Потупил глаза, ответил:

   — Дальше, матушка... Наверное, время подходит.

   — Ишь что надумал?! — всплеснула руками Аннушка. — Да нетто захворал? Болит что?

   — Ничего не болит.

   — А раз не болит, я тебя в сад выведу. Мишка, дурак, чай, растрёс?

   — На Мишку не наговаривай. Он и тебя, что случись, из огня вытащит.

   — Дался тебе Мишка...

Фаддей на ворчание супруги, как всегда, не ответил. Сказал лишь:

   — Пойдём лучше на Екатерининский, там посидим.

Они прошли вдоль заполненного водой рва к Господской улице, сквером вышли на бульвар, где сажал деревья и уравнивал дорожки сам Фаддей. Теперь клёны и липы поднялись высоко, но в предчувствии холодов уже сбросили листву. Золотой фольгой она звенела под ногами, лежала на тихой глади канала, тоже сработанного его заботами. На аллейке играли дети. Увидев дедушку-адмирала в поношенной, ещё старого покроя шинели, которого поддерживала за локоть высокая полнолицая дама в широкой шляпе с вуалью, они, ничуть не смущаясь, окружили его и стали рассматривать с таким же любопытством, как мамонта в Петербургской кунсткамере.

Адмирал и дама опустились на скамью. Вдруг какая-то забота набежала на кроткое светлоглазое лицо согбенного старичка. Фаддей пытался припомнить, что же он забыл сделать? В слабеющей памяти мелькало нечто связанное с дальним плаванием... Путятиным... Перед глазами замелькали бумаги, бумаги. Иные он прочитывал вскользь и решал быстро. Иные приходилось прочитывать по нескольку раз, чтобы уловить суть за цветистым слогом, полным словесной эквилибристики вокруг весьма обыденной просьбы. Но Путятин писал кратко, как рубил топором. Евфимий Васильевич выпустился из Корпуса много позже, однако ходил с Михаилом Лазаревым в кругосветное плавание на «Крейсере», с ним же участвовал в Наваринской баталии, а после дикой расправы с Грибоедовым^[71] восстанавливал отношения с Персией, налаживал пароходное сообщение между российскими портами на Каспии и персидскими приморскими городами. Так о чём же просил Путятин?.. Хуже всего, когда забудешь, а мысль свербит и свербит в голове. Вспомнил! Адмирал сообщал о предполагаемом в будущем году плавании в Японию с дипломатической миссией. Вместе с Путятиным просится поехать литератор Иван Гончаров, недавно прославившийся «Обыкновенной историей». Евфимий Васильевич просил сообщить, каким лучше путём идти в ту страну, поелику из оставшихся в живых мореплавателей на шлюпе «Надежда» является Беллинсгаузен, и какой он может рекомендовать корабль для этого похода. Каким путём? Разумеется, тем же, что шла «Надежда» Крузенштерна. А из кораблей лучше фрегата «Паллада» не сыскать. На нём начальствовал когда-то Нахимов и надёжно его сберегал. Сейчас там капитанствует Иван Унковский — моряк тоже достойный. Надо ответить поскорей.

Не просидев и часа, Фаддей Фаддеевич заспешил в кабинет.

Дежурный офицер немало удивился, когда увидел адмирала в выходной день. Обычно Беллинсгаузен ревниво соблюдал режим, того же требовал от других. Фаддей написал обстоятельное письмо Путятину, распорядился снести его в канцелярию, чтоб там переписали набело и отправили в Петербург.

Потом долго глядел через окно на липовые ветки, припоминал, что хотел записать ещё какую-то мысль. Протащится зима, наступит летняя страда плаваний... Он обмакнул перо в чернила и вывел крупно, как напечатал: «Кронштадт надобно обсадить такими деревьями, которые цвели бы прежде, чем флот пойдёт в море, дабы и на долю матроса досталась частица летнего древесного запаха».

После Дня поминовения задули северные ветры, почернело небо, и пошло могучее нашествие снега. Засыпались крыши и улицы, оделись в саван замерзшие корабли. Следом ударили лютые морозы, каких давно не видели кронштадтцы.

...В Рождество Фаддей почувствовал себя совсем плохо. Обострившаяся внутренняя болезнь от расстройства желчи неутомимо и быстро повлекла его туда, «где уже нет болезней и печали». Навещали медицинские светила — главный врач морского госпиталя Ланг, ведущие хирурги Караваев и Кибер, впервые в мире сделавшие операцию «прободения сорочки сердца» (пункцию перикарда, говоря современным языком), применившие наркоз при раневых болях. Они надеялись, что могучий организм, не знавший сбоев на протяжении семидесяти с лишним лет, справится с недугом и в этот раз. Однако Беллинсгаузен и сам не хотел больше жить. Перед лицом смерти он повёл себя так же достойно и бесстрашно, как в огне сражений и в борьбе со стихиями в Южном океане. Благородство, спокойствие, хладнокровие отмечал каждый в его характере. Присутствие духа он равно сохранил и на смертном одре 13 января 1852 года.

Не ослабевали рождественские холода. Священник вершил отпевание. Он препровождал в иной мир душу, но она, не успокоенная, оставалась ещё здесь, в Кронштадте. У гроба теснились адмиралы, офицеры, матросы. Стоял почётный караул — армейский из крепости и морской батальон, сводный, от экипажей Балтийского флота. Как только завершился молебен, барабанщики ударили «полный поход». Торжественная дробь боевых барабанов жаловалась за военные заслуги и отличия. Приспустили флаги корабли. Загремел пушечный салют.

Утихла пальба, и зазвонили колокола всех кронштадтских церквей. Не в множестве орденских подушек, не в рокоте «полного похода», не в орудийном громе было величие похорон, а в отчаянной тишине тысяч и тысяч мужчин во флотских шинелях и женщин в меховых салопах, детей и юнг, отставных боцманов, доковых работников, строителей пароходного завода и портовых мастеровых. В безмолвной скорби поклонения офицеры подняли гроб. На нём лежали два флага: его, адмиральский, и тот, что плескался на шлюпе «Восток» у льдов Антарктиды. Гроб понесли через весь город к вечному покою кладбища. Лица стыли на беспощадном морозе, но никто не обращал па него внимания. Только теперь в полной мере люди познавали потерю человека с высоким чувством долга и чести. Два кругосветных вояжа совершил он, из коих поход к Южному полюсу долго оставался непревзойдённым. Он участвовал в двадцати семи кампаниях, не считая тех, что были засчитаны вдвое. За двенадцать лет служения в должности военного губернатора он сделал для города больше, чем трое его предшественников. Он создал флотскую библиотеку, снаряжал новые кругосветные плавания, давал полезные советы молодым. В кругу друзей был утешительным и весёлым. Он умел ободрить расстроенное сердце и уладить роковой конфликт. Этот дар, свойственный обычно молодости, он сохранил до конца своих дней.

Как все цельные и добрые люди, он находил успокоение в природе, даже в малом и скудном Кронштадтском публичном саду. Этот сад, его создание, он любил, как родное дитя. Он любил смотреть на малышей, играющих в нём, и сам радовался с ними. Трогательно было видеть этого достопочтенного старца с улыбчивым лицом среди цветов и акаций, тоже взращённых им и его семейством.

Те, кто приходил к нему на приём, были поражены, по выражению побывавшего в Кронштадте командира австрийского корвета графа Кароли, ласковой красотою старого адмирала. Мужество его было постоянным, как могучее, ровное, глубинное течение. С этим мужеством он встречал и полярные ураганы, и пушечный огонь неприятеля, и жизненные несчастья, которые иной раз казались горше всех зол.

Гроб опустили в обледеневший склеп, и по крышке застучали мёрзлые комья. Каждый хотел оказать ему последнюю услугу, и непритворные слёзы увлажняли землю, скрывшую Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена навсегда.

Эпилог

1

16 января 1852 года в приказе по Морскому министерству, подписанном князем Меншиковым, исключался из списков флота умерший 13 января главный командир Кронштадтского порта и военный губернатор адмирал Беллинсгаузен. На вакантную должность назначался вице-адмирал фон Платер... Сухие, казённые слова. От них веет холодом и отчуждённостью. Россия начинала забывать своего сына.

Но вот что странно! По мере того как уходили в прошлое годы Беллинсгаузена, росла его популярность среди видных учёных Европы. Мореплаватели, отправлявшиеся в южные широты, пользовались картами Беллинсгаузена как самыми точными и надёжными. Просвещённые географы читали его «Двукратные изыскания...», хотя книга эта, изданная всего в шестистах экземплярах, вскоре стала редчайшей. Однажды вдова Фаддея Фаддеевича Анна Дмитриевна с младшими дочерьми поехала в Висбаден. Может, чтобы показать своим знакомым или для ещё какой цели, ей понадобилась книга мужа, но она нигде не могла найти её. Анне Дмитриевне посоветовали обратиться в герцогскую Ниссаускую библиотеку, которая славилась собранием ценнейших изданий. Попав в библиотеку, она случайно застала там заседавших учредителей.

   — Кто вы, сударыня?— спросил её директор библиотеки.

   — Госпожа Беллинсгаузен, — ответила Анна Дмитриевна.

   — Не состоите ли вы в родстве со знаменитым русским мореплавателем?

   — Я его вдова.

После минутного замешательства всё собрание поднялось с кресел, выразив этим своё уважение к памяти и трудам её покойного мужа.

После плаваний Джеймса Росса в исследованиях южных широт наступил почти полувековой перерыв. Лежбища котиков и морских слонов здесь истребили, а за китами отправляться в столь опасные края при несовершенной технике охоты промышленники не решались. Пока их хватало и в северных широтах. Но и у Шпицбергена, Гренландии, Исландии поголовье вскоре начало сокращаться. В 1867 году изобрели гарпунную пушку. Китобойный промысел стал более безопасным и довольно прибыльным. И тогда промышленники стали подумывать об Антарктиде.

Собираясь в разведку в столь отдалённые места, учёные обратились к трудам предшественников. В первую очередь к Беллинсгаузену, услышав о нём громко прозвучавший отзыв немецкого географа Августа Петерманна.

«После Венского мира 1815 года императору Александру угодно было указать путь целому ряду морских научных экспедиций, с которыми, по их высоконаучному значению, едва ли что могло сравниться в прошлом, — писал учёный. — Имена Крузенштерна, Коцебу, Литке, Врангеля и Анжу — звёзды первой величины на географическом небосклоне... К помянутым экспедициям следует причислить и экспедицию в Антарктическое море под начальством Беллинсгаузена.

Плавание Беллинсгаузена специально к Южному полюсу высоко ставит русский учёный смысл, потому особенно, что экспедиция Беллинсгаузена была предпринята среди обстоятельств, совершенно непохожих на нынешние.

До Беллинсгаузена царило во всей силе мнение английского мореплавателя Кука, что приблизиться к Южному полюсу дальше, чем это сделал он, Кук, нет никакой возможности; что за рубежом, которого достиг Кук, нечего искать, нечего открывать.

Этому-то многозначительному решению величайшего мореплавателя своего времени осмелился пойти наперекор русский капитан, плывший прямо из Балтийского моря к тому поприщу, которое было обрисовано Куком самыми мрачными красками, — поприщу, где, по словам Кука, могли встретиться лишь трудности да сама невозможность.

По моему мнению, эти заслуги русской экспедиции, которую начальствовал Беллинсгаузен, до сих пор ещё не были оценены во всём их значении. Такой громадной поверхности земного шара, которую привёл в известность Беллинсгаузен, не удавалось обследовать ещё никому из мореплавателей после него».

Далее географ сравнивает, сколько кто исследовал: д’Юрвиль — 3200 квадратных миль, Уилкс — 42 тысячи, все английские экспедиции от Уэделла до Росса с 1823 по 1845 год — 123 тысячи, а Беллинсгаузен положил на карту 214 тысяч совершенно незнакомых до него квадратных миль.

«Но эта заслуга Беллинсгаузена ещё наименьшая, — продолжал Петерманн. — Важнее всего то, что он бесстрашно пошёл против вышеуказанного решения Кука, царившего во всей силе 50 лет и успевшего уже прочно укрепиться. За эту заслугу Беллинсгаузена можно прямо поставить наряду с именами Колумба, Магеллана, Джеймса Росса и другими, с именами тех людей, которые не отступали перед трудностями и воображаемыми невозможностями, которые шли своим самостоятельным путём и потому были разрушителями преград к открытиям, которыми обозначаются эпохи».

В это же время в Кронштадте у группы морских офицеров и адмиралов родилась идея поставить на Екатерининском бульваре памятник Беллинсгаузену. На добровольные взносы и пожертвования скульптор Шредер вылепил фигуру знатного кронштадтца, отливку из бронзы произвёл Моран, рисунок пьедестала и чертежи фундамента исполнил архитектор Монигети, а воплотил их в граните художник Баринов. Они изобразили Беллинсгаузена в полный рост в вицмундире Гвардейского экипажа, с подзорной трубой в левой руке, правой же рукою адмирал придерживал на глобусе Андреевский флаг, касающийся открытых им в южном полушарии полярных земель — остров Петра Великого и Берег Александра I. С лицевой стороны под бронзовым гербом была сделана надпись: «Нашему полярному мореплавателю, адмиралу Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену. От его почитателей и сослуживцев».

11 сентября 1870 года из Петербурга в Кронштадт пришёл пароход «Онега» с ротой Гвардейского экипажа, знаменем и оркестром. В десять утра на паровой яхте «Стрельна» прибыл великий князь и генерал-адмирал российского флота Константин Николаевич, тот самый Костенька, которого обучал артиллерийским тонкостям Фаддей Фаддеевич.

Полного расцвета деятельности Константина Николаевича Беллинсгаузен уже не увидел. Получивший по традиции чин генерал-адмирала ещё в мальчишеском возрасте, великий князь проходил тем не менее настоящую и суровую флотскую службу, совершал заграничные плавания, участвовал в венгерской кампании, за что получил Георгия 4-й степени. В 1850 году был назначен членом Государственного совета и председателем Комитета по составлению нового Морского устава. Перед началом Крымской войны с назначением князя Меншикова главнокомандующим южной армией вступил в управление Морским министерством. В отличие от воинственного отца, он считал, что Россия к войне не готова, в чём оказался прав. Константин Николаевич выгодно отличался от своих сестёр и братьев, любил литературу, науку, музыку, много путешествовал по Европе. В 1851 году взял на себя почин посмертного издания сочинений Гоголя, вырвав их из рук ретивых цензоров. Его сын Константин Константинович Романов вошёл в российскую словесность как талантливый «августейший поэт», подписывающийся под своими стихами «К.Р.». Константин Николаевич первым поставил на научную почву изучение истории русского флота, основал «Кронштадтский вестник».

Призванный к управлению флотом вместо Меншикова, он полностью отменил телесные наказания, стал активным помощником старшего брата Александра II в «крестьянском деле». В июле 1857 года вместе с генерал-губернатором Северо-Западной губернии опубликовал первый рескрипт об освобождении крестьян.

Один из его биографов писал:

«В полном расцвете сил и энергии, 27 лет от роду, занял он пост министра, и с этого момента для русского флота после тяжёлого севастопольского погрома настаёт светлая заря возрождения, блеск которой отразился не на одном лишь морском ведомстве, а охватил всю необъятную Россию, вывел её на путь великих реформ.

Все силы он направил к духовному возрождению личного состава флота. Он старался создать ту атмосферу, то благожелательное отношение начальника к мыслям подчинённых, при которых они могли с наибольшей пользой найти применение для блага общего дела. И он открыл новую эпоху в жизни русского флота, избавил от гнёта забитое самосознание, призвал на помощь индивидуальные способности каждого из нижних чинов флота.

«Я требую, — говорил он, — в памятных отчётах не похвалы, а истины и в особенности откровенного и глубоко обдуманного изложения недостатков каждой части управления и сделанных в ней ошибок, а те отчёты, в которых нужно будет читать между строками, будут возвращены мною с большой гласностью».

...На пристани князя ожидали исполняющий должность главного командира генерал-адъютант Лесовской, первый комендант адмирал Шулепников, начальники портового управления и экипажные командиры.

Константин Николаевич осмотрел с большой подробностью памятник, роскошно убранный тропическими цветами и тремя флагами: главного командира порта, Гвардейского экипажа и полного адмирала. Поздоровался с прибывшими из Петербурга гостями — вдовой Анной Дмитриевной, дочерьми покойного, адмиралами Литке, Епанчиным, Зелёным, Нордманом. Обратил внимание на отставного контр-адмирала Адамса, служившего мичманом на шлюпе «Восток».

После молебна и салютации с кораблей флота великий князь остановился перед войсками, которые под грохот барабанов прошли церемониальным маршем мимо памятника славному плавателю.

Торжества длились весь день — играли два оркестра — и закончились поздним вечером.

По нравам тогдашней «вольной» прессы не обошлось без мелочной, дешёвой перебранки в конкурирующих газетах.

В номере 256 «Санкт-Петербургских ведомостей» появилось сообщение г. Скальковского, в котором автор упомянул об открытии две недели назад памятника и сказал, что покойный адмирал был хороший моряк и хороший человек. А фельетонист «Голоса» подхватил последние слова и с остроумием заметил: «Мы, со своей стороны, можем только сказать, что Беллинсгаузен был не только хороший моряк и хороший человек, но и хороший губернатор, а это на Руси большая редкость».

Автор оной из брошюр писал с горечью:

«Нашлись люди, которые спрашивают: кто такой был Беллинсгаузен? Чем он прославил себя? Его заслуги, конечно, настолько специфичны, что не могут быть известны каждому. Скажите петербургскому жителю, что вот был русский моряк, который во время своей полярной и кругосветной экспедиции исследовал пространство в 214 000 квадратных географических миль, что он открыл 229 островов, что его суда прошли 50 000 миль и доходили до 70° южной широты; петербургский житель не выразит ни малейшего удивления и разве спросит: а эти острова нам принадлежат? И когда вы скажете, что нет и что русским тем не менее принадлежит честь открытия этих островов, он, быть может, улыбнётся, вспомнив богатые колонии европейцев. Напрасно вы станете уверять его, что русских моряков нельзя сравнивать с мореплавателями других наций, которые, открывая новые земли, тотчас покоряли их оружием и таким образом завладевали лучшими странами в мире, прежде чем русским удалось совершить с Крузенштерном первое кругосветное плавание.

В истории морских открытий русским морякам выпала другая и притом более трудная роль: описать и исследовать полярные страны, и не из промышленных и торговых расчётов, а с чисто научною целью.

Геройское самоотвержение бесстрашных русских моряков в силу несчастных случаев или других причин бывает иногда бесплодно, сохраняя за собою лишь цену нравственного подвига».

Как мы знаем, Беллинсгаузен не оставил бумаг личного характера. Это настораживает. Прошлый век считался мемуарным. Каждое более или менее значительное лицо старалось поведать о себе. Но, возможно, он вообще не любил писать о личном или что-то уничтожил перед смертью. А вдруг бумаги ещё скрыты в недоступных для исследователя местах?.. Хотелось бы верить, но увы...

Супруга его Анна Дмитриевна пожалована была кавалерственною дамой ордена Святой Екатерины и до самой кончины в 1892 году пользовалась благорасположением великого князя Константина Николаевича и Морского министерства. Ей была продлена аренда в деревне Наудитен в Курляндии с выплатой по 1500 рублей в год и пожизненный пенсион. С 1828 года она родила семерых детей, почти погодков. Двое мальчиков — Николай, у которого крёстным был сам Николай I, умер трёхлетним, Павел прожил и того меньше. Дочь Анна скончалась грудным ребёнком. В год смерти отца остались Елизавета двадцати трёх лет, замужем за Гершау, Екатерина — пятнадцати, Мария — четырнадцати и Елена — тринадцати лет. О их дальнейшей судьбе узнать ничего не удалось, да это и не входило в задачу автора.

В курляндской ветви Беллинсгаузенов встретился Александр Фёдорович, женатый на дочери капитана II ранга Сарычева Вере Ивановне. Умер он в 1851 году тридцатилетним.

Был ещё барон Иван Фёдорович Беллинсгаузен, родившийся в Лифляндии в 1759 году. Он служил переводчиком в Лифляндском оберландгерихте, на Ревельской таможне, участвовал в комиссии составления законов для Прибалтики, увлекался литературой. Перевёл на русский язык «Оду на коронование Павла I в 1797 году», издавал «Журнал правоведения» в Петербурге, а также пытался основать «Журнал старой и новой русской литературы», но выпустил только один номер. Скончался в 1820 году.

В Лифляндии же родился Пётр Иванович Беллинсгаузен. Юношей он уехал в Лейпциг, где изучал медицину. В 1786 году получил степень доктора медицины. Вскоре переехал в Россию и жил в Петербурге. О нём упоминается в одном из указов Павла I Сенату: «Всемилостивейше пожаловали мы находящегося при медицинской коллегии доктора барона Беллинсгаузена за его службу и усердное исправление порученных ему дел в коллежские советники».

Другой барон, Николай Фёдорович, в 1861—1867 годах майор, нёс обязанности исправника Духовщинского уезда Смоленской губернии.

Ещё одна ветвь Беллинсгаузенов оказалась в Екатеринославской губернии. Определением Правительствующего Сената от 2 декабря 1876 года был утверждён в баронском достоинстве «со внесением в V часть родословной книги» здешний подполковник Пётр Фёдорович Беллинсгаузен, жена его Мария Николаевна и дети их — Николай, Надежда, Ольга, Анастасия, Александра. Этот Пётр Фёдорович, с 1877 года полковник, произведён был в офицеры в 1842 году, служил в 1-м уланском его величества короля баварском полку. Его сын барон Николай Петрович, коллежский секретарь, служил до 1892 года земским начальником в Новомосковском уезде Екатеринославской губернии, а после был депутатом Дворянского собрания уезда.

Если эти люди и приходились родственниками Фаддею Фаддеевичу, то очень дальними. Ничего важного не удалось узнать о родных братьях адмирала — Германе и Александре. Скорее всего, Александр умер в молодые годы, а Герман упоминался среди участников Отечественной войны 1812 года. Далее след теряется. Надо полагать, розыск фамильных корней Беллинсгаузенов предпримут потомки^[72].

2

Ну а что же случилось с континентом, открытым русскими моряками шлюпов «Восток» и «Мирный»?

Антарктида избежала участи других земель, покорённых и обращённых в колонии. В этом ей повезло: там никто не жил. Но когда на географические карты легли очертания нового материка, то Британия сразу же закрепила за собой территорию Южной Георгии, Сандвичевы, Южные Шетлендские острова и Землю Грейама. Чуть позже объявила своими территории от Фолклендских островов к югу до полюса.

Вслед за Англией Франция присвоила Кергелен и острова в южной части Индийского океана.

Норвегия установила суверенитет над островом Буве и островом Петра I.

Австралия возвестила о создании Австралийской антарктической территории — сектор между 45 и 160 градусами восточной долготы, исключая французскую Землю Адели.

Односторонними актами объявлялись собственностью не только незаселённые, но и совершенно необследованные районы Антарктики. Страсти к захвату холодных пространств разгорались. В 1934 году в антарктических водах появилась японская китобойная экспедиция, а в 1936-м — германский флот.

Готовясь к войне, нацистская Германия рассматривала Антарктику как важный военно-стратегический объект и источник природного сырья. Она ссылалась на прежние заслуги немецких полярных исследователей и для начала объявила свои права на часть антарктической территории.

Рейдер «Шваденланд» нацелился на Землю Королевы Мод, чьи берега были открыты русскими. Он подошёл к кромке плавучих льдов, спустил на воду два гидроплана «Дорнье-Валь», оборудованных для аэрофотосъёмки. Самолёты проникли вглубь континента и через каждые 15—20 миль сбрасывали вымпелы, выполнявшие роль заявок. Там, где они могли совершить посадку, водружались флаги, при этом объявлялось, что все земли отныне принадлежат «Великой Германии». Часть Земли Королевы Мод, обследованная немцами с воздуха, была названа Новой Швабией.

С началом мировой войны гитлеровские корабли начали ставить минные поля у входов в гавани Сиднея, Аделаиды, Мельбурна, топить грузовые суда. Англичане догадались, что подобные операции возможны при наличии баз в южном полушарии. Стратегические бомбардировщики-разведчики выяснили, что немецкие военные корабли снабжаются грузовыми транспортами, используя в качестве якорных стоянок для перегрузки военного снаряжения гавани острова Кергелен.

В начале 1941 года немецкий крейсер «Пингвин» захватил в антарктических водах норвежский китобойный флот, потопил много кораблей союзников. Для борьбы против рейдера англичанам пришлось послать в Антарктику крупные военно-морские силы, в том числе тяжёлый крейсер «Корнуол». В мае 1941 года этот крейсер подстерёг гитлеровский рейдер и потопил его. Одновременно в районе Земли Грейама англичане уничтожили цистерны с горючим и запасы угля.

Воспользовавшись удобным случаем, Аргентина и Чили решили закрепить за собой близлежащие антарктические территории. На военно-морском транспорте «Примеро де Майо» аргентинцы высадились на острове Десепшен и произвели гидрографическую опись. В январе 1943 года английские моряки уничтожили на острове бронзовую доску, установленную год назад аргентинцами, на которой было указано, что Аргентина вступает во владение землями к югу от 60 градуса южной широты. Англичане водрузили свой государственный флаг и оставили документ о том, что эта территория принадлежит Великобритании. Но аргентинцы удалили английские эмблемы и вновь подняли свой флаг.

Соединённые Штаты сначала в разделе не участвовали. В то время, когда Франция объявила своё право на Землю Адели, они посчитали этот акт незаконным, мотивируя тем, что этот берег Антарктиды был открыт экспедицией Уилкса почти сто лет назад. В правительственном заявлении было сказано, что «открытие неизвестных человечеству земель и формальное объявление о владении ими не даёт права на суверенитет, если за открытием не последовало их фактического заселения». Однако активность немцев в Антарктике, объявление норвежцами суверенитета над территорией, в десять раз превышающей размеры самой Норвегии, заявления Англии, Франции, Австралии, Новой Зеландии о правах на антарктические земли заставили американцев пересмотреть свои позиции. Правительством США была создана специальная Антарктическая служба во главе со старым полярником Ричардом Бердом. В задачу этой службы входило создание постоянных баз и обследование тех районов, где, по мнению американцев, США имеют больше всего прав.

После окончания войны американцы предприняли крупнейшую операцию под кодовым названием «Хайджамп» («Высокий прыжок»). В ней участвовало четыре тысячи человек на тринадцати кораблях, включая авианосец и подводную лодку. Свой отчёт об этой экспедиции Берд начинал такими красочными словами:

«На самом юге нашей планеты лежит очарованная страна. Как бледная принцесса, зловещая и прекрасная, спит она волшебным сном. На её волнистых снежно-белых одеждах таинственно мерцают ледяные аметисты и изумруды. Её грёзы — это радужные сияния вокруг солнца и луны и переливающиеся на небесах нежные краски — розовая, золотистая, зелёная, голубая.

Такова Антарктида, влекущая и таинственная страна. Площадь этого скованного льдом материка составляет почти 15 миллионов квадратных километров, то есть почти равна площади Южной Америки. Большая часть её внутренних районов менее исследована, чем обращённая к нам сторона лунной поверхности.

За всё столетие, прошедшее со времени её открытия, на её берегах обитали менее 600 человек. Подобно сирене, она завлекает послевоенный мир, жадно ищущий приключений, и бросает ему вызов».

Корабли, гидросамолёты, санно-тракторные поезда обследовали огромные территории, создали несколько баз на побережье, наметили планы по дальнейшему продвижению вглубь материка.

А между тем политическая и дипломатическая борьба за обладание антарктическими землями разгоралась всё острее и сильней. Тон дипломатических нот между Англией, с одной стороны, Аргентиной и Чили — с другой, становился всё более резким. Аргентина послала в антарктические воды свой флот, в том числе горных стрелков. В шести километрах от британской базы аргентинцы построили свою станцию.

В сезон 1947—1948 года тогдашнее правительство Чили предприняло эффектную демонстрацию. В Антарктику отправился сам президент. Оркестр при этом играл национальный гимн, с кораблей гремели залпы салюта. Английской дипломатии пришлось прибегнуть к более вескому аргументу. Адмиралтейство направило из Южной Африки свои крейсеры.

В конце 1951 года аргентинцы построили новую метеорологическую станцию в бухте Хоп, в том месте, где в 1948 оду сгорела английская станция. 1 февраля 1952 года сюда подошло английское судно «Джон Биско». Англичане начали выгрузку. Начальник аргентинской базы заявил, что он имеет приказ от своего правительства не допускать строительства чужих баз в этом районе. Англичане не приняли эти слова во внимание. Тогда аргентинские солдаты, вооружённые винтовками, посадили англичан на свой катер и доставили их на борт «Джона Биско». Англичане по радио доложили своему правительству о военных действиях аргентинцев.

На острове Десепшен аргентинцы и чилийцы построили хижины-убежища в 400 метрах от английской базы. В феврале 1953 года в бухту острова прибыл британский корвет. Начальник английской станции в сопровождении констеблей приказал матросам разрушить хижины, а двух аргентинцев, живших там, арестовал и отправил на Южную Георгию для передачи аргентинским властям...

В ожесточённых спорах, разумеется, никто не упоминал о том, кому по праву первооткрывателей принадлежала Антарктида, — о русских. Более того, чаще и чаще стал подвергаться сомнению сам факт открытия российскими кораблями шестого континента.

Выступая в сенате США в связи с обсуждением международного договора об Антарктиде, Элизабет Кендолл заявила о Беллинсгаузене так: «Для меня непостижимо, чтобы он мог не издать крика радости, если он увидел новый континент, а он никогда не издавал такого крика, вызванного открытием нового континента...»

В отличие от дремучего невежества мисс Кендолл, зарубежные географы посчитали спорным то, что экспедиция Беллинсгаузена видела впервые берег материка 16 января 1820 года, хотя и признавали, что берега Антарктиды были подробно описаны через две недели, в середине февраля. А за этот короткий промежуток времени материк якобы успела увидеть и нанести на карту английская антарктическая экспедиция лейтенанта Брансфильда. А французы вступились за своего соотечественника д’Юрвиля.

Американцы же вообще сделали вид, что ничего не знают об открытиях Беллинсгаузена и тем более Брансфильда и д’Юрвиля, а утверждали, что впервые увидел Антарктиду Натаниэль Палмер.

Так кто же открыл Антарктиду?

Казалось бы, нет нужды отвечать на этот вопрос. Но когда споры о приоритете разгорелись с новой силой, потребовались не изданные книги Беллинсгаузена и его соплавателей, а подлинники, то есть карты, начертанные руками первооткрывателей, шканечные (вахтенные) журналы, где по часам и минутам расписывались все действия кораблей и экипажей, но их-то в архивах и не оказалось.

В предисловии ко второму изданию «Двукратных изысканий...» в 1949 году (напомним, что первое издание вышло в 1831 году тиражом 600 экземпляров) академик Е.Е. Шведе указал, что, к сожалению, оригинал рукописи Беллинсгаузена и Лазарева, а также все заметки их соплавателей и шканечные журналы шлюпов «Восток» и «Мирный» в архивах разыскать пока не удалось: нужно думать, что они были взяты Беллинсгаузеном при подготовке своего труда к изданию, а впоследствии утрачены.

Но нашёлся человек, который совершил истинный подвиг. Это был Михаил Иванович Белов — сотрудник Института Арктики и Антарктики, в прошлом фэзэушник при Кронштадтском морском заводе (бывшем пароходном), слесарь в порту, студент исторического факультета ЛГУ, рядовой боец в народном ополчении, награждённый медалью «За отвагу» в бою под Красным Селом и еле выживший от тяжёлых ранений, полученных там же. Не выздоровев, без отрыва от воинской службы, в феврале 1942, самого голодно-блокадного года Михаил Иванович сдал экзамены в университете и получил диплом с отличием. После войны учился в аспирантуре, увлёкшись историей освоения Северного Морского пути, поморами-первопроходцами, Дежневым. Как-то речь зашла об Антарктиде, и он услышал от Шведе почти те же слова, высказанные им в предисловии к «Двукратным изысканиям...». Профессор обращался к студентам и аспирантам:

— Обстоятельство, что до сих пор не обнаружены вахтенные журналы и подлинные навигационные карты, пользуется за рубежом. Не очень опрятные в научном споре люди пытаются принизить заслуги русских моряков, ставят под сомнение сам факт открытия ими шестой части света. Возможно, среди вас найдутся те, кто сумеет положить конец всем недомолвкам и фальсификациям, стряхнёт пыль века и отыщет вещественные доказательства русского подвига.

И тут Белов сформулировал программу своего будущего, поставил себе целью отыскать всё, что касалось первой антарктической экспедиции. У него выработался «рефлекс цели», такой же властный, как потребность птицы летать или стремление рыбы плыть на нерест против бурного течения. Он даже выписал в дневник слова великого Павлова: «Рефлекс цели есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Вся жизнь, все её улучшения, вся её культура делаются этим рефлексом, делаются людьми, стремящимися к той или другой поставленной ими в жизни цели».

На розыски он затратил годы, перерыв эвересты архивов, от вековой въедливой и убийственной пыли заработал астму и гипертонию, ишемическую болезнь сердца и стенокардию. И в конце концов нашёл подлинные карты — пятнадцать листов, охватывающих все антарктические плавания шлюпов «Восток» и «Мирный», не повторенные до сих пор. На всех листах имелась единая сетка меридианов и параллелей. Огромную ценность представляли и надписи на картах.

Во-первых, это были научные наблюдения, представленные всевозможными метеорологическими и гидрологическими данными о погоде и состоянии моря — дождь, туман, снег, ясно, облачно, за каждые сутки сообщалась температура, давление воздуха, абсолютная влажность, направление и скорость течения, волнение, определялись магнитные склонения компаса, отмечались важные полярные сияния. Здесь же приводились данные орнитологических наблюдений — перечислялись птицы, которые встречались вблизи льдов или в океане. Упоминались представители животного мира — киты, нерпы, морские свиньи, котики. Многих этих данных нет в книге Беллинсгаузена, а они, конечно же, представляли огромный научный интерес. Инструментальные наблюдения могли служить исходным материалом для характеристики эпохальных изменений природы в этой части света.

Во-вторых, на картах записывались отдельные приметные события в плавании. Иногда записи перерастали в целые рассказы. Но чаще они коротко сообщали о прибытии на корабли офицеров, о стоянии такелажа, получении изо льда пресной воды, сигналах для ориентировки шлюпов.

Особое внимание на картах отводилось состоянию льда во время плавания. Оно и понятно. Льды представлялись морякам как непреодолимое препятствие для движения вперёд и в то же время поражали воображение своим величием. О льдах в записи о событиях 5 февраля 1820 года, когда шлюпы в третий раз приблизились к ледяному берегу, Беллинсгаузен писал: «Огромные льды, которые по мере близости к Южному полюсу поднимаются в отлогие горы, называю я матерыми, предполагая, что, когда в самый лучший летний день морозу бывает 4 градуса, тогда далее к югу стужа, конечно, не уменьшается, и потому заключаю, что сей лёд идёт через полюс и должен быть неподвижен, касаясь местами мелководиям или островам, подобным острову Петра Первого, которые, несомненно, находятся на более южных широтах и принадлежат также берегу, существующему (по мнению нашему) в близости той широты и долготы, в коей мы встретили морских ласточек...»

Из рассуждений начальника экспедиции видно, что он был убеждён в существовании Южного полюса «материка льда». Это был первый и основной вывод, вынесенный им из плавания вокруг шестого континента. Берег континента, покрытый льдом, Беллинсгаузен называл «материком льда», Лазарев — «льдяным континентом», Симонов — «ледяной оплот», Новосильский — «ледяная стена». Для того времени, когда вообще не существовало понятия об Антарктиде как покрытом льдом континенте, окаймлённом в отдельных местах шельфовыми ледниками, представления русских моряков о шестой части света были удивительно близки к современным.

На картах условно обозначались материковые, «матерые» льды в виде примыкающих друг к другу тёмно-синих пятен. Иногда в этом месте Беллинсгаузен делал приписку: «Увидели сплошной лёд». Так случилось в тот день, когда «Восток» в первый раз подошёл к ледяному берегу. Моряки в это время заметили над сплошными льдами необыкновенно яркое свечение, хотя погода была сырая, над морем низко стлались тучи. Белов легко объяснил физическую сущность этого явления — там, где плыли корабли, было пасмурно, а над Антарктикой светило солнце.

Солнечный свет отражался от снежной поверхности континента и создавал у плавателей впечатление свечения на горизонте, белого яркого света. А это ещё одно свидетельство нахождения «Востока» и «Мирного» у берегов Антарктиды, делающее русским морякам несомненную честь.

Сопоставляя сообщения на карте о «сплошном льде» с терминами «твёрдые льды», «твёрдо стоящие льды», встречающиеся в разных документах и книге Беллинсгаузена, Белов сделал вывод, что для капитана это были слова-синонимы. Беллинсгаузен ставил знак равенства между «сплошным льдом» «льдом гористым, твёрдо стоящим». Именно этот «твёрдый лёд», по выражению командира экспедиции, «идёт» через полюс и должен быть неподвижен.

Следовательно, надпись, которую он собственноручно сделал на карте и которой придал особое значение: «Увидели сплошной лёд», — явилась выражением его убеждения, что именно в этот знаменательный день 15 января 1820 года русская экспедиция впервые подошла к «материку льда», «твёрдо стоящему льду», то есть к ледяному берегу Антарктиды.

С первого взгляда малозначительная надпись при дешифровке оказалась полной важного и глубокого смысла. Тёмно-синим цветом близко примыкающих друг к другу пятен на картах закрашивалось то ледяное пространство, перед которым русские корабли четырежды останавливались на пути к югу. Белов пришёл к убеждению, что суда в эти памятные дни останавливались не вообще перед льдами, а перед ледяным берегом континента.

В 1962 году Михаил Иванович Белов опубликовал фундаментальный труд «Первая русская Антарктическая экспедиция 1819 — 1821 гг. и её отчётная навигационная карта», где он доказал всему миру, что не кто иной, как корабли «Восток» и «Мирный» под командованием Беллинсгаузена и Лазарева, первыми открыли шестой континент.

Об истории поисков первоисточников автор этих строк рассказал в повести «Свежий ветер океана». В ней я посчитал своим долгом и обязанностью строго следовать фактам. Опасаясь что-либо исказить, я придерживался трактовок работы М.И. Белова, а также подлинной истории дешифровок, экспертиз, доказательств, приведённых учёным в этом труде. По этой же причине я дословно привёл письма членов экспертной комиссии, так как точность научного документа в публикациях подобного рода считал не менее важным, чем занимательность сюжета и правдивость поступков героя.

Вклад моряков Беллинсгаузена и наших учёных, освоившихся на ледяном материке уже более сорока лет назад и подружившихся с полярниками других стран, заставил дипломатов юридически оформить принципы сотрудничества. Договор об Антарктике исключал всякие распри и столкновения, запрещал мероприятия военного характера, испытания любых видов оружия. Он давал право всем странам пользоваться свободой научных исследований по всей Антарктиде на равных основаниях. На самом холодном материке, где морозы доходят до 88 градусов, установились самые тёплые отношения. Антарктика стала зоной мира. Стремление людей к знаниям, их сила и воля побеждают ураганные ветры и самые жестокие на земле холода. Уж коль Земля — наш дом, то люди хотят знать, что делается в этом доме. И не забывают тех, кто пришёл сюда первым.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Краткое описание типов кораблей, встречающихся в этой книге

Главным классом кораблей в эпоху парусного флота являлись линейные корабли. Назывались они линейными, поскольку во время сражения обычно выстраивались в линию и вели бой с основными силами противника. Имели две или три палубы. Вооружались орудиями от 54 до 120 штук.

Суда с меньшим количеством пушек назывались фрегатами. Они имели одну закрытую батарею, отстоящую от воды не менее двух метров, и другую — открытую. Снабжались точно таким же рангоутом, что и линейные корабли. Однако будучи остойчивее по своему небольшому возвышению над водой и способные нести большую парусность, обладали наибольшей скоростью. Обычно они назначались для крейсерства в отдалённых морях, для защиты колоний и вообще для самостоятельных действий, на которые их считали вполне способными по их боевой силе, например, для преследования и захвата неприятельских военных и купеческих судов, для конвоирования своих транспортов, шедших караванами. Если они состояли при флотах, то, не вступая в бой в линейных сражениях, прикрывали отбитые корабли или спешили на помощь кораблю, атакованному несоразмерными силами. Как быстроходные суда они посылались для разведок о положении неприятельских эскадр и наблюдения за их действиями.

Корветы носили ту же парусность, как и фрегаты, но строились с одной открытой батареей, вооружённой 20 и 30 орудиями. Они были слабее фрегатов, но употреблялись для схожих целей, ибо обладали достаточной силой и хорошим ходом.

Шлюпы — такие же военные суда с открытой батареей, но с орудиями более слабого калибра. Употреблялись как транспортные суда или для исследовательских учёных путешествий.

Бриги — небольшие военные суда с открытой батареей в 30—35 метров длиной, двумя мачтами, подобными фрегатским. Вооружались каронадами и пушками 18- и 24-фунтового калибра. Употреблялись при флотах для рассылок.

Голет (шхуна-бриг) — 25—30 метров длиною, вооружался 5—10 небольшими пушками. По конструкции те же бриги. Несколько отличались в парусности на грот-мачте, имели лёгкую артиллерию из каронад.

Бригантины — те же бриги, только меньших размеров и со слабой артиллерией.

Шнявы — те же бриги, но с несколько изменённой конструкцией в корпусе судна и несколько отличной парусностью. Вооружение их состояло от 6 до 20 небольших пушек.

Флейт — грузовое судно для перевозки военного снаряжения. Имело три мачты, сходные с корветскими, только ниже. Вооружался 4—6 пушками.

Люгер — небольшое палубное парусное судно до 25 метров длины. Имело три мачты с короткими стеньгами и косыми рейковыми парусами, топселями и кливером, поднимаемым на горизонтальном бушприте, которое можно было вдвигать внутрь судна, когда требовалось уменьшить парусность. На открытой палубе стояло от 6 до 10 весьма небольшого калибра орудий. Люгера были низкобортны в сравнении с другими судами, узки и длинны. Ходили близко к ветру и потому были пригодны для рассылок при портах и парусных флотах.

Шебеки — употреблялись в Средиземном море, имели от 14 до 22 орудий малого калибра. Парусное вооружение шебек состояло из трёх матч без бушприта с галерными парусами, причём фок-мачта устанавливалась почти у форштевня и наклонно вперёд.

Фелука — небольшое палубное судно в военных и торговых флотах стран Средиземноморья, предпочиталось греческими пиратами за быстроходность, вооружалось 6—8 небольшими пушками. Корпус фелук походил на бригантины. У них были несколько возвышенная корма, остроконечный нос, три мачты. Парусность походила на парусность галер, рейки у парусов соединялись из трёх и четырёх бамбуковых деревьев — лёгких, гибких и очень удобных для замены при поломках.

Шхуна (шкуна) — небольшое судно 20—25 метров длины. На палубе помещалось 6, 8 и 10 орудий малого калибра. Парусность состояла из двух мачт и бушприта, со стеньгами и косыми парусами.

Катер (тендер) — одномачтовое малое палубное судно до 25 метров длины и водоизмещением до двухсот тонн. Вооружалось 6 и 8 каронадами и двумя пушками. Команды было до сорока-пятидесяти человек.

Все парусные суда, начиная с бригов, снабжались вёслами, которые употреблялись во время штиля. Под вёслами они развивали скорость до четырёх миль в час и могли избежать преследования неприятеля. Кроме этих судов, в военных флотах имелись и собственно гребные суда.

Канонерские боты — имели две и три крупнокалиберные пушки, вооружение состояло из одной мачты.

Канонерские лодки — стали строить вместо галер в Швеции в 1760 году под руководством корабельного мастера Чампана. На них ставили две и три большого калибра пушки на корме и носу. Рангоутное вооружение — две съёмные мачты с четырёхугольными люгерными парусами.

Иолы — малого размера канонерские лодки с одной пушкой на носу или корме.

Гемам — гребной фрегат с артиллерией до сорока орудий. Из-за малого погружения, не более трёх метров в воде, употреблялся преимущественно в шхерных флотах.

Бомбардирские корабли — суда весьма прочной конструкции, мелко сидящие в воде. Вооружались двумя и тремя мачтами и несли по 2 и 3 мортиры, которые устанавливались посредине судна, а по бортам несколько пушек. Предназначались для бомбардировки приморских крепостей.

Плавучие батареи — схожи с бомбардирскими кораблями, несли мортиры и пушки самого большого калибра.

Прамы — такие же плавучие батареи, вооружавшиеся 24 орудиями. Употреблялись для разрушения неприятельских приморских крепостей.

Брандеры — употреблялись при военных флотах для истребления неприятельских судов огнём. Они не строились специально, а готовились из старых небольших судов, которые наполняли разными горючими веществами: парусными кишками, начиненными селитрой и серой, бочками со смолой или с порохом, сухими деревьями и хворостом. Для скорейшего распространения пламени борта обливались скипидаром. На бушприт и ноки реев навешивали железные крючья для надёжной сцепки с вражеским судном.

Дубель-шлюпка — беспалубное судно, ходившее под парусами и на вёслах. Больше обыкновенной большой шлюпки. Вооружалось малой артиллерией. Употреблялось для прибрежных операций.

Все перечисленные суда имелись в любых флотах. Некоторые государства строили суда и давали им разные названия, не принимавшиеся остальными. Например, у шведов были турумы, удемы, пойемы и прочие.

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

Абордаж — сближение кораблей борт к борту для рукопашного боя.

Адмирал — воинское звание (чин) в военно-морских флотах. В России адмиральские чины установлены Петром I: контр-адмирал, вице-адмирал, адмирал. Генерал-адмирал — высший на флоте чин, соответствовал армейскому фельдмаршалу.

Анкерок — бочонок от одного до трёх вёдер, употребляемый на шлюпках для хранения пресной воды, на кораблях в апкерках сохранялся запас вина, уксуса, эссенции и т.д.

Апсель — косой парус между грот- и бизань-мачтами.

Ахтерлюк — одно из главных отверстий в палубе, служащее для погрузки внутрь судна грузов, также помещение в трюме для хранения провизии в бочках или цистернах.

Ахтертай (ахтертов) — во время Беллинсгаузена — тросовый конец, за который у борта держатся гребные суда.

Ахтерпик — крайний отсек кормового трюма, играющий роль балластной цистерны для устранения дифферента судна.

Ахтерштевень — брус, составляющий заднюю оконечность корабля, к нему подвешивается руль.

Бак — носовая часть верхней палубы корабля, от носа до фок-мачты.

Бакштаги — снасти стоящего такелажа, поддерживающие с боков мачты, стеньги, брам-стеньги, шлюп-балки и проч.

Бакштаг (идти в бакштаг) — курс парусного корабля, составляющий с линией ветра угол более 90° и менее 180° (т.е. когда корабль идёт попутным ветром, но ветер дует не прямо в корму, а несколько справа или слева).

Баркасы или полубаркасы — самые большие корабельные шлюпки, число вёсел — до 22.

Беген-рей (бегин рей) — нижний рей на бизань-мачте (третьей мачте), к которому парус не привязывается.

Бегущий такелаж — все подвижные снасти, служащие для постановки и уборки парусов, для подъёма и спуска частей рангоута, реев и проч.

Бейдевинд — курс парусного судна, ближайший к направлению ветра и составляющий с последним угол менее 90° (т.е. когда корабль идёт при наличии почти противного ветра, дующего несколько справа или слева от носа).

Бизань — косой четырёхугольный парус на бизань-мачте.

Бизань-мачта — третья мачта (считается с носа); бизань-ванты — снасти стоящего такелажа, которыми бизань-мачта укрепляется с боков; бизань-таксель — косой парус треугольной формы между грот- и бизань-мачтами.

Бимс — поперечный деревянный брус, соединяющий правую и левую ветвь шпангоута; бимсы служат как для поддержания палубы, так и для создания поперечной прочности корабля.

Бом-брам-рей — четвёртый снизу рей на мачте.

Бом салинг — третья снизу площадка на мачте (правильнее — круглый железный бугель с железными рожками, надеваемый на брам-стеньгу). Брам-рей — третий снизу рей.

Брам-стеньга — рангоутное дерево, служащее продолжением стеньги и идущее вверх от неё.

Брамсель — прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге, над марселем (третий парус снизу).

Брандвахта — караульное судно, поставленное на рейде или в гавани.

Брасы — снасти бегущего такелажа, посредством которых поворачивают реи в горизонтальном положения.

Броткамера — помещение на корабле для хранения сухарей, муки и сухой провизии.

Брызгас — рабочий, который исполняет все железные работы по судну, как-то: забивает болты, сверлит для них дыры и проч.

Брюк — толстый трос, удерживающий орудие при откате во время стрельбы.

Бушприт (бугшприт) —горизонтальное или наклонное дерево, выдающееся с носа корабля. Служит для отнесения центра парусности от центра тяжести судна и для увеличения вращательной силы кливеров, кроме того служит для укрепления фок-мачты. На нём ставятся кливера и фор-стеньги-стаксель. Продолжением бушприта служат углегарь и бом-углегарь.

Вадервелъсовые пазы — см. ватервейсы.

Ванты — толстые смолёные тросы, которыми крепятся с боков мачты, стеньги и брам-стеньги. Поперёк вант располагаются выбленки из тонкого троса, служащие ступеньками для влезания на мачты и стеньги.

Ватервейсы — толстые продольные деревянные брусья, накладываемые сверху на концы бимсов и идущие на верхней палубе вдоль по борту судна.

Ватер-бакштаги — тросы или цепи, поддерживающие бушприт с боков.

Ватер-штаг — трос (или цепь), поддерживающий бушприт снизу и не дающий ему гнуться вверх при поставленных кливерах.

Веретено якоря — основной прямой брус якоря, кончающийся внизу утолщённой частью — трендом; на верхнюю часть веретена насаживается шток, а от тренда в стороны расходятся два рога с лапами.

Верп — небольшой якорь, употребляемый преимущественно для завозки с судна при помощи шлюпок (или снятия судна с мели, перетягивания с места на место, оттягивания кормы и проч.).

Вооружить шлюп — применительно к парусным судам это выражение означало совокупность всех работ по изготовлению судна к плаванию (установка рангоута и его укрепление, оснастка, укладка трюмов, установка орудий, приёмка всего снабжения и проч.).

Гак — железный или стальной крюк, употребляемый на судах.

Галс — курс судна относительно ветра; если ветер дует в правый борт, то говорят, что судно идёт правым галсом, если в левый борт — то левым галсом; сделать галс — пройти одним галсом, не поворачивая.

Гакаборт — верхняя часть борта корабля в корме.

Гальюн — носовой снос на парусных кораблях, на котором устанавливалось носовое украшение; на этом же свесе по обоим бортам судна устраивались отхожие места (штульцы) и места для сбрасывания нечистот.

Гафель — рангоутное дерево, висящее на ванте под углом и направленное к корме корабля; к гафелям пришнуровываются трисели и бизань.

Гитовы — снасти, которыми убирают паруса; «взять на гитозы» — собрать или подобрать паруса гитовами, не убирая их полностью.

Гичка — лёгкая быстроходная парадная 5—8-вёсельная шлюпка, имеющая корму с транцем (т.е. не острую, а как бы обрубленную); служит для посылок и разъездов.

Греп (грев или греф) — нижняя часть водореза или первый от киля деревянный брус форштевня.

Грот — 1) прямой, самый нижний парус на второй мачте от носа (грот-мачте); 2) слово, прибавляемое к наименованию реев, парусов и такелажа грот-мачты.

Грот-марсель — второй снизу прямой парус на грот-мачте.

Грот-трисель — косой четырёхугольный парус, ставящийся вдоль грот-мачты, причём верхняя часть его пришнуровывается к гафелю (рангоутному дереву, висящему под углом на мачте в сторону кормы корабля).

Гюйс — флаг, поднимаемый на военных кораблях на носу (на бушприте), только когда они стоят на якоре.

Дек — так на парусных военных кораблях называли палубу, причём этот термин более применялся к тем из палуб, на которых была установлена артиллерия (двухдечный линейный корабль, трёхдечный); кроме того, деком называлось и пространство между двумя палубами, где размещался личный состав.

Диаметральная плоскость корабля — продольная вертикальная плоскость, делящая судно по ширине на две симметричные равные части.

Дрейф — явление судна с линии его курса под влиянием ветра; лечь в дрейф — остановить в море движение корабля, для чего паруса располагают таким образом, чтобы под действием ветра на одни из них судно шло вперёд, а от действия на другие — имело бы задний ход. Во время лежания в дрейфе судно имеет то передний ход, то задний.

Дифферент — угол продольного наклонения судна, вызывающий разность в осадке носа и кормы; говорят «дифферент на нос» — если углубление носа больше, чем углубление кормы.

Драёк (драйка) — деревянный инструмент для такелажных работ.

Дрек — небольшой якорь на шлюпках.

Дюйм — 2,54 мм.

Зарифленные паруса — паруса, у которых взяты рифы, т.е. уменьшена площадь парусности при свежем ветре или в шторм.

Интрюм — то же самое, что трюм, однако принято говорить «глубина интрюма».

Кабельтов — толстая верёвка в 120 саженей. Единица длины, применяемая в мореходной практике. 1 кабельтов = 0,1 морской мили = 185,2 метра.

Канат — самая толстая верёвка до 330 мм, обычно ею привязывают якорь.

Капер — частное судно, которое во время войны с разрешения своего правительства имеет право захватывать неприятельские суда или нейтральные, везущие военную контрабанду.

Капитан — начальник корабля (капитан генерал-майорского чина, капитан-командор бригадного чина, капитан I ранга (полковник), капитан II ранга (подполковник).

Капитан-лейтенант (капитан-поручик) — штаб-офицер майорского чина. Помощник капитана или начальник на фрегате.

Каронада — короткая чугунная пушка.

Килевание — искусственное наклонение судна набок настолько, чтобы киль его вышел из воды. Производится для того, чтобы проконопатить, исправить, осмолить или покрасить его подводную часть.

Киль — главная, основная, продольная, самая нижняя балка в корпусе корабля.

Клетинг — тонкая верёвка, которой обматывают трос для предохранения последнего от перетирания.

Клюзы — круглые отверстия по обеим сторонам форштевня, через которые проходят якорные канаты к якорям.

Кницы — деревянная часть корабельного набора, имеющая форму угольника, стороны которого составляют между собой тупой угол. Кницами соединяют бимсы со шпангоутами и другие брусья, скрепляющиеся между собой под углом.

Комингсы — толстые брусья по сторонам люков, препятствующие попаданию воды внутрь судна.

Констапельская — кормовая каюта в нижней палубе, простирающаяся от кормы до грот-мачты. В ней обычно хранились артиллерийские припасы, состоящие в ведении констапеля, прапорщика морской артиллерии.

Кордебаталия — средняя, наиболее сильная часть флота, эскадры. Впереди — авангард, позади — арьергард.

Крамбол — толстый, короткий деревянный брус, служащий краном для подъёма якоря.

Кранец, кранцы — 1) приспособление для смягчения удара корабля о борт другого корабля или о стенку пристани (обычно это был или короткий тросовый обрубок, деревянный брусок, или парусиновый круглый мешок, набитый пенькой и оплетённый каболкой); 2) кольца из троса, служащие для укладки ядер у пушек (или деревянные толстые доски, с вырезанными для ядер отверстиями).

Кренговать — то же самое, что килевать.

Кубрик — самая нижняя жилая палуба на корабле, ниже неё расположен трюм.

Курс корабля — угол, составляемый диаметральной плоскостью корабля с меридианом, одно из 32 направлений компаса.

Лавировать — продвигаться на парусном судне к дели переменными курсами, вследствие неблагоприятного направления ветра.

Леер — туго натянутый трос, применение лееров на корабле весьма разнообразно.

Лейка — деревянный совок, служащий для откачивания воды из шлюпок.

Лисель-спирты — тонкие деревянные брусья на реях, выдвигаемые в качестве их продолжения для увеличения парусности постановкою дополнительных парусов — лиселей.

Лотлинь (лот) — применяется для измерения глубины моря с корабля и определения свойств грунта. Свинцовая гиря привязывалась к верёвке с метками в футах или саженях. Ручной лот с гирей до 4 килограммов на лотлине длиной до 40 сажен (75 м), применялся на самых больших глубинах. Обносной линь — до 200 сажен с гирей до 16 кг. Нижняя часть гири намазывалась салом, чтобы частицы морского грунта прилипали к нему, так моряки узнавали, какое оно — песчаное, илистое или каменистое — и заключали, удобно ли оно к якорному стоянию или нет.

Люк — вырез, отверстие в палубе судна. Под термином «люк» понимают всю конструкцию, позволяющую закрывать это отверстие. Грот-люк — люк, расположенный впереди грот-мачты, фор-люк — люк впереди фок-мачты.

Марс — первая снизу площадка на топе мачты, служащая для управления парусами и наблюдения с неё. Решетчатый круг, соединённый со стеньгой.

Марсель — второй снизу прямой парус, ставящийся между марса-реем и нижнем реем.

Миля — мера длины. Русская — 7 вёрст = 7468 м. Морская — 1853 м. Голландская — 5556 м (1/20 градуса. Географическая — 7407 м (1/15 градуса).

Мичман — во времена Беллинсгаузена армейский поручик, служил под началом лейтенанта. Лейтенант — армейский капитан, начальник вахты на корабле или командир небольшого судна.

Муссоны — устойчивые ветры, дующие зимой с материка на океан, летом — с океана на материк.

Мушкетон — гладкоствольное ружьё с кремнёвым замком и дулом раструбом для улучшения разлёта дроби. Применялся в абордажном бою.

Найтовы, найтовить — перевязка тросом нескольких рангоутных деревьев или других предметов. Снайтовить или положить найтовы — прочно связать или привязать.

Нактоуз — шкапик из тикового или красного дерева, на котором устанавливался компас на корабле.

Наполнить паруса — после лежания в дрейфе спуститься настолько, чтобы паруса надулись от действия ветра.

Нок — оконечность всякого горизонтального рангоутного дерева, например, рея, бушприта, углегаря и проч.

Обрасопить реи — повернуть реи с помощью брасов в горизонтальном направлении.

Обсервация — определение места корабля при помощи мореходных инструментов. В открытом море — путём астрономических наблюдений. При плавании в видимости берегов осуществляется навигационными средствами.

Обух — болт, у которого вместо головки сделано кольцо.

Оверштаг — поворот судна на другой галс, при условии, что линию ветра переходит нос судна, в это время ветер дует с носа (в отличие от поворота фордевинд, при котором линию ветра переходит корма).

Октан — морской угломерный инструмент, подобный секстану, но меньших размеров. Используется, когда не требуется большая точность. Применяется октан также при гидрографических работах.

Паз — продольная щель соприкасающихся досок наружной обшивки корабля или палубной настилки. Пазы конопатятся и заливаются смолой.

Пассаты — сухие ветры, дующие постоянно между тропиками.

Пеленг — угол между истинным меридианом и румбом, по которому виден какой-либо предмет.

Переборка — всякая вертикальная перегородка на корабле (бывают продольные и поперечные).

Пиллерс — деревянная или металлическая колонка, подпирающая бимс снизу.

Подветренная сторона — сторона судна, противоположная той, в которую дует ветер. Если судно идёт правым галсом, то его левая сторона будет называться подветренной, а правая — наветренной.

Положить марсель на стеньгу — поставить марсель так, чтобы ветер дул в его переднюю сторону и нажимал его на стеньгу. Судно при таком положении парусов будет иметь задний ход.

Порт — окно или амбразура в борте судна. Бывают орудийные, грузовые и проч. В другом значении порт — гавань, пристань, участок берега моря, защищённый от ветров и волнения, оборудованный для стоянки судов, погрузочно-разгрузочных работ.

Полоскание парусов — колебания парусов от ветра, когда последний не надувает их вполне или дует по направлению плоскости паруса.

Подняться под парусами — привести, держать круче, ближе к ветру.

Разоружить шлюп — привести судно в состояние для ремонта, снять с него все запасы, предметы снабжения, шлюпки, орудия, такелаж, спустить рангоут, вычистить трюмы.

Рангоут — мачты, стеньги, реи, гафели, гики, бушприт, углегарь и прочие деревья, на которых ставят паруса, поднимают тяжести на судно.

Рандеву — условленное место встречи кораблей в море или в порту.

Рей — горизонтальное рангоутное дерево, привешенное за середину к мачте или стеньге и служащее для привязывания к нему парусов. Наименования реев на различных мачтах, считая снизу: 1) на фок-мачте — фака-рей, фор-марса-рей, фор-брам-рей, фор-бом-брам-рей, 2) на грот-мачте — грот-рей, грот-марса-рей, грот-брам-рей, грот-бом-брам-рей, 3) на бизань-мачте — бегин-рей, крюйсель-рей, крюйс-брам-рей, крюйс-бом-брам-рей.

Рейдерсы — при Беллинсгаузене так назывались толстые деревянные поперечные брусья, связывающие кузов корабля в трюме. Обычно их бывало шесть и между ними укладывали балласт.

Рифы (взять рифы) — поперечный ряд продетых сквозь парус завязок, посредством которых можно уменьшить его площадь. Этих завязок на каждом парусе бывает: у марселей — четыре ряда, у нижних парусов — два, в зависимости от силы ветра берут один, два, три или четыре рифа, по мере ослабления ветра — поочерёдно отдают рифы. В другом значении рифы — подводные скалы.

Ростеры (ростры) — совокупность запасных деревьев на парусном судне: реев, стеньг и проч. Складывали на шкафуте и крепились стоками и лежнями.

Румб — направление от наблюдателя к точкам видимого горизонта. Так же называют угол в 1/32 окружности (11°15').

Румпель — четырёхгранное бревно, приделываемое к вершине руля для облегчения поворотов.

Рундук — деревянное прикрытие над головой руля.

Рундуки — закрытые нары, ящики или лари во внутренних помещениях корабля, в которых команда хранит личные вещи.

Руслени — площадки снаружи борта судна, на высоте верхней палубы, служащие для отвода вант. С русленей обычно бросают ручной лот.

Салинг — вторая снизу площадка на мачте. Представляет собою раму из продольных и поперечных брусьев, служит для наблюдения за горизонтом и отвода брам — и бом-брам-бакштагов. В зависимости от принадлежности к той или иной мачте, носит название: фор-салинг, грот-салинг, крюйс-салинг.

Секстан — морской угломерный инструмент, служащий для измерения: 1) высот небесных светил в море и на берегу и 2) углов между видимыми с корабля земными предметами.

Сектора — толстые железные прутья (или столбики), служащие для привязывания фалрепов.

Сетки коечные — ящики на верхней палубе по бортам судна для хранения в дневное время матросских коек.

Служитель — член команды, матрос.

Сплес (плёс) — открытый район между островами.

Склянка — песочные часы, измеряющие время по получасам. Через каждые полчаса колокол на корабле пробивал время.

Снасти — верёвки, которыми натягивают паруса.

Спуститься под парусами — уклониться от ветра, идти полнее, отходить от ветра, составить большой угол между курсом и направлением ветра.

Стаксели — треугольные косые паруса, называются в зависимости от расположения: впереди фок-мачты фор-стаксель и фор-стеньги-стаксель, впереди грот-мачты — грот-стеньги-стаксель и т.д.

Стаксель штормовой — стаксель меньшего размера из самой прочной и толстой парусины, поднимается в случаях очень свежей погоды.

Стандерс — поддерживающая стойка, брус, идущий по борту параллельно шпангоутам и скреплённый с ними. Служит для подкрепления набора в местах вырезов для портов.

Стень-ванты — ванты, удерживающие стеньгу с боков.

Стеньга — брус, являющийся продолжением мачты.

Степс — деревянное или железное гнездо, в которое вставляется мачта или бушприт своим шпором (нижним концом).

Стоп-анкер — самый большой (тяжёлый) из судовых верпов.

Стоячий такелаж — снасти, служащие для поддержки и укрепления рангоута. Будучи раз заведённым, стоячий такелаж всегда остаётся неподвижным (в отличие от бегущего такелажа).

Счисление — определение места корабля при плавании в океане не астрономическими наблюдениями, а по формулам счисления, т.е. вычисляя широту и долготу по известному курсу корабля, его скорости и времени, протёкшем между последним астрономическим наблюдением и заданным моментом. Получаются «счислимые места» — менее точные, чем «обсервованные места».

Такелаж — все снасти на судне, служащие для укрепления рангоута и управления парусами. Различается стоячий такелаж и бегущий такелаж.

Тали — система блоков для подъёма тяжестей.

Тимберовать (тимбировать) — капитально ремонтировать деревянное судно.

Тиммерман (тимерман) — старший корабельный плотник.

Топ — верхняя оконечность каждого вертикального рангоутного дерева — мачты, стеньги, брам-стеньги.

Траверз (траверс) — направление, перпендикулярное к курсу корабля.

Трап — так называют на корабле лестницу.

Трисель — косой четырёхугольный парус, ставящийся за каждой мачтой и примыкающий к нему, причём верхняя часть паруса пришнуровывается к гафелю (на бизань-мачте этот парус называется бизанью).

Трюм — внутреннее помещение корабля, лежащее ниже самой нижней палубы. Предназначен для грузов и балласта.

Узел — мера скорости в море, равная одной миле в час или 1,852 километра в час.

Фалреп — трос или штерт, заменяющий поручни у входных трапов.

Фалы — снасти, служащие для подъёма реев, гафелей, парусов (кливеров, стакселей), флагов и проч.

Фальконет — небольшое чугунное орудие калибра 45—100 мм в армиях и флотах XVI—XVIII веков.

Фальшфейер — пиротехническое сигнальное средство (тонкая бумажная гильза, наполненная пиротехническим составом, имеющим свойство гореть ярким пламенем белого цвета).

Фарватер — проход между опасностями, обставленный предупредительными знаками, или определённый обследованный путь для плавания судов.

Фок — прямой парус, самый нижний на фок-мачте.

Фока-галс — снасть, идущая от нижнего наветренного угла паруса фока и проходящая через отверстие в борту, в носовой части корабля (в отверстие вставлены два медных колеса).

Фор — всё, что находится выше фок-мачты (фор-стеньга, фор-марсель).

Фордевинд — курс судна, совпадающий с направлением ветра. Поворот фордевинд — поворот на другой галс при условии, что линию ветра переходит корма (при повороте оверштаг — нос).

Форзель — быстроходный парусный корабль, высылающийся впереди флота или отряда для разведки или в целях навигационного обеспечения.

Форштевень — деревянный брус, образующий переднюю оконечность судна (продолжение киля в носовой части).

Фрахт — плата за перевозку груза.

Фут — 12 дюймов = 30 см.

Шек — надводная часть передней грани форштевня.

Шканцы — часть верхней палубы судна между грот-мачтой и бизань-мачтой, считались самым почётным местом на корабле.

Шкафут — части верхней палубы корабля между фок-мачтой и грот-мачтой, середина его занята рострами.

Шкафутная сетка — коечная сетка на шкафуте.

Шпангоуты — рёбра судна, придающие ему поперечную прочность.

Шпация — промежуток между двумя смежными шпангоутами.

Шпиль — вертикальный ворот для подъёма якорей, выбирания тяжёлых тросов.

Шпринг — говорится «лёг на шпринг», т. е., стоя на якоре, развернулся боком в сторону неприятеля для лучшего использования атиллерии.

Шпунтовый паз — выемка в брусе, в которую притыкаются обшивные доски.

Шторм — ветер скорости больше 18 м/сек. (более 9 баллов).

Штульцы — боковая наделка, свес с боков кормы судна.

Шхив (шкив) — медное колесо, вращающееся между щеками блока. По шкиву проходит трос, для чего на его окружности имеется жёлоб.

Юнга — подросток, обучающийся на корабле морскому делу.

Ют — кормовая часть верхней палубы сзади бизань-мачты.

Якорь — приспособление для удержания судна при стоянке на открытой воде. Состоит из веретена, кольца, двух лап, поперечного брус-штока. К кольцу привязывается канат.

Ял (ялик) — четырёхвёсельная шлюпка на военных кораблях.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1778 — 9(20) сентября. Родился Ф.Ф. Беллинсгаузен в имении Пилгузе на острове Эзель (Сааремаа).

1789 — Зачислен в Морской кадетский корпус.

1795 — Переведён в гардемарины.

1797 — Присвоено звание мичман.

1797—1803 — Крейсерская служба на судах «Маргарита», «Семион», «Сысой Великий», «Великий князь Михаил», «Благодать».

1803—1806 — Участие в первой русской кругосветной экспедиции под начальством И.Ф. Крузенштерна.

1807—1810 — Плавания в Балтике и Финском заливе на фрегате «Тихвинская Богородица», корвете «Мельпомена» в эскадре П.И. Ханыкова.

1810—1819 — Служба на Черноморском флоте. Командовал фрегатами «Минерва», «Флора».

1819—1821 — Начальствовал в экспедиции к Южному полюсу на шлюпах «Восток» и «Мирный».

1822—1825 — Исполнял обязанности командира 15-го флотского экипажа, дежурного генерала при Морском министерстве, генерал-цейхмейстера.

1826—1830 — Командовал отрядом судов при крейсерстве в Средиземном море, в качестве командира Гвардейского экипажа принимал участие в войне с турками, командовал линейным кораблём «Пармен» в эскадре А. С. Грейга. Имел флаг на корабле «Париж» как начальник кордебаталии, исправлял должность флотского начальника в Севастополе.

1830 — Отозван к Балтийскому флоту. Назначен командиром 2-й флотской дивизии.

1831 — Вышла в свет книга «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавания вокруг света в продолжении 1819, 20, 21 годов, совершенные на шлюпах «Восток» и «Мирный».

1839—1851 — Утверждён главным командиром Кронштадтского порта и военным губернатором Кронштадта. Издал учебное пособие «О прицеливании артиллерийских орудий на море». Ежегодно командовал флотскими учениями, имея свой флаг на кораблях «Россия», «Диана», «Цесаревич Александр», «Паллада», пароходе «Геркулес». В 1844 году назначен членом Адмиралтейского совета с оставлением в прежней должности. После преобразования Морского учёного комитета избран почётным его членом.

1852 — 13 января. Скончался в Кронштадте. Похоронен на Немецком кладбище.

Примечания

1

В дворянское общество Эзеля зачислялись все благородные нобили, владевшие имениями на острове. Представители семей Штальбергов, Кноррингов, Остен-Сакенов, Буксгевденов играли не последнюю роль не только в Прибалтике, но и при Петербургском дворе. В солидной, в три сотни страниц, книге «К истории провинции Эзель», изданной в 1838 году на немецком языке в Лейпциге, имя Беллинсгаузенов не упоминалось ни разу, что свидетельствовало о их полной политической и общественной индифференции.

(обратно)

2

Современная медицина связывает этот род нервного расстройства с хроническим заболеванием системы пищеварения. В прошлом веке считалось, что это только психическое заболевание.

(обратно)

3

Договор между Россией и Швецией, подписанный в городке Ништадт (Финляндия) 30 августа 1721 года, завершивший многолетнюю Северную войну. По нему Швеция уступала России огромное пространство: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию, часть Карелии с городами и крепостями Ригой, Динамюндом, Ревелем, Дерптом и Нарвою.

(обратно)

4

Головин Ф. А. (1650—1706) — граф, ближайший соратник Петра I, генерал-адмирал (1699) и генерал-фельдмаршал (1700). Участник Великого посольства (1697—1698), с 1699 года отвечал за внешнюю политику России, учредитель Навигацкой школы.

(обратно)

5

Морскому кадетскому корпусу казна увеличила отпуск денег на содержание определённого числа воспитанников — 360 человек, в том числе 120 гардемарин. Мотивом, почему их включили в число воспитанников корпуса, видимо, послужило то, что на малое гардемаринское жалованье невозможно было себя содержать, и престарелые, заслуженные уже члены Адмиралтейств-коллегии, испытав на себе всю горечь состояния в этом ранге в молодые годы, много строк посвятили в докладе императрице доказательству выгоды нового устройства Корпуса.

(обратно)

6

Лука Богданович, командуя кораблём «Александр Невский» в Наваринском сражении 20 октября 1827 года, захватит в плен турецкий фрегат. Флаг с него он пожалует родному Корпусу. Император Николай I напишет:

«Для сохранения памятника блистательного мужества российского флота в битве Наваринской ознаменованного, повелеваю турецкий флаг, завоёванный кораблём «Александр Невский», поместить в зале Морского кадетского корпуса. Вид сего флага, напоминая подвиг 7-го линейного экипажа, да возбудит в младых питомцах сего заведения, посвятивших себя морской службе, желание подражать храбрым деяниям, на том же поприще совершенным и ожидаемым от сих юных сынов любезного Отечества нашего при будущем их служении».

(обратно)

7

В 1798 году Павел I лично произвёл Кузнецова в подпоручики. Иван Васильевич много плавал с гардемаринами, применяя в практике чистую математику, механику, навигацию, астрономию. За 53 года образовал тысячи морских офицеров. В числе его учеников были князья Голицыны, Юсупов, графы Бебринские, Кушелев, Кутайсов, павший в Бородинском бою, и много других известных на флоте людей. Умер он 14 декабря 1848 года. Отпевание прошло в церкви Святого Павла Исповедника при Морском кадетском корпусе.

(обратно)

8

Тафлинка — плоская берестяная коробочка для табака.

(обратно)

9

Имелся в виду Берх Василий Никитич, который закончил Корпус в 1799 году. Впоследствии он стал выдающимся учёным-историографом. Его перу принадлежат семь морских сочинений по становлению и развитию российского флота и шесть — по русской истории.

(обратно)

10

Тупей — взбитый хохолок на голове или парике.

(обратно)

11

Лытать — праздно проводить время, уклоняться от работы.

(обратно)

12

Лагарп Фредерик Сезар (1754—1838), по профессии адвокат. Был приглашён из Швейцарии для воспитания внука Екатерины II — Александра (будущего императора Александра I). В 1795 году его отправили в отставку за то, что симпатизировал антимонархическим течениям в Европе. Лагарп отбыл на родину, где занялся общественной деятельностью. Во время Венского конгресса 1814—1815 гг., опираясь на расположение русского царя, он собирался ввести в Швейцарии федеративное устройство. Умер в Лозанне.

(обратно)

13

Питт Уильям Младший (1759—1806) — премьер-министр Великобритании в 1783—1801 и 1804—1806 гг., лидер так называемых новых тори. Один из главных организаторов коалиций европейских государств против революционной, а затем наполеоновской Франции.

(обратно)

14

Беннигсен Леонтий Леонтьевич (1745—1826). Во время войны 1812 года был назначен начальником штаба армии, участвовал в сражениях при Бородине, Тарутине, в битве под Лейпцигом. Получил графское достоинство. По заключению Парижского мира награждён орденом Святого Георгия I класса, назначен главнокомандующим армией. В 1818 году вышел в отставку.

(обратно)

15

В Русской Америке действовала Российско-Американская компания. Её основал купец Григорий Шелихов из Рыльска — человек истинной удали и размаха. Вместе с купцами братьями Голиковыми он организовал кумпанство, послал к Алеутским островам несколько промысловых шхун. Вернулись они с американского континента с богатой добычей. Успех заставил других купцов присоединиться к удачливому промышленнику. Так возникла компания. В 1790 году по рекомендации Шелихова главным правителем русских поселений в Америке стал Александр Андреевич Баранов. Он обследовал острова Кадьяк, Уналашку, Кенайский и Чугатский заливы, построил трёхмачтовое судно «Феникс», на нем пришёл на остров Ситка (ныне остров Баранова), по берегам вновь открытых земель ставил кресты с медными досками: «Земля российского владения». На Ситке же построил городок Ново-Архангельск. В 1799 году компанейцы открыли контору в Иркутске, а через год — в Петербурге.

(обратно)

16

Амфитрион — человек, часто и охотно принимающий у себя гостей.

(обратно)

17

Здесь употреблено в шутливом смысле. А вообще — реферат на чьё-либо сочинение, краткое изложение книги или статьи (от слова «рефлексия», что означает «отражение»).

(обратно)

18

Позднее Крузенштерн действительно познакомил отечественных мореплавателей со статьёй «Путешествие от мыса Доброй Надежды к Мадрасу в 1797 году на фрегате его величества короля британского «Оазо» под начальством капитана Линзи», опубликованной в журнале «Записки адмиралтейского департамента».

(обратно)

19

Уже по прибытии в Петербург моряки «Надежды» узнали, что ни Александр I, ни министр коммерции не захотели придавать большого значения распре. Тем более что в докладной записке камчатского губернатора генерала Кошелева сообщалось о том, что Резанов и Крузенштерн «обратились к примирению».

(обратно)

20

Ныне Кейптаун.

(обратно)

21

После разгрома Австрии Наполеон объединил шестнадцать приграничных с Францией немецких княжеств в Рейнский союз, на престол Неаполитанского королевства посадил брата Жозефа, королём Голландии сделал второго брата — Людовика. Прусский король Фридрих-Вильгельм III потребовал отвести войска за Рейн. Бонапарт отказался. Всё это побудило европейские державы объединиться в четвёртую по счёту коалицию, куда вошли Россия, Англия, Швеция и Пруссия.

(обратно)

22

Остальных моряков «Флоры» отпустили только после окончания русско- турецкой войны в 1812 году перед самым французским нашествием. В Одессу их доставило торговое судно.

(обратно)

23

Русская эскадра простояла в английском порту до осени 1809 года. Её морякам русское правительство так и не заплатило долгов и жалованья. Адмирал Сенявин всю жизнь выплачивал их из своих более чем скромных средств.

(обратно)

24

С флота П. И. Ханыкова не уволили. В последние годы его включали в малозначительные инспекции и комиссии. Проживал он в Петербурге на Садовой и, говорят, сильно тосковал по морю, тосковал, как тоскует по борозде изъездившийся конь. Умер в 1813 году, о чём свидетельствует в несколько страниц книжечка «Слово при отпевании адмирала Петра Ивановича Ханыкова 13 декабря 1813 года», изданная тиражом 100 экземпляров на самой дешёвой обёрточной бумаге.

(обратно)

25

Дюс (Дюссо) — содержатель номеров и ресторана в Петербурге.

(обратно)

26

Вторая часть вышла в 1810 году. Третья — в 1812-м. К трёхтомному «Путешествию» прикладывалось большое собрание карт и рисунков.

(обратно)

27

Кницы — часть корабельного набора в форме угольника, стороны которого составляют между собой тупой угол. Кницами соединяют бимсы со шпангоутами и другие брусья, соединяющиеся между собой под углом. Смотрите словарь морских терминов в конце книги.

(обратно)

28

Петиметр— щёголь, франт.

(обратно)

29

Афсктировать — показывать вид, притворяться.

(обратно)

30

Обратный путь по инструкции должен был лежать через Торресов пролив, но этого не позволили ни состояние корабля, ни здоровье капитана. Коцебу пошёл на Манилу, затем взял курс на Портсмут. 3 августа 1818 года «Рюрик» встал на якорь на Неве против дома Румянцева.

(обратно)

31

Гончаров Николай Афанасьевич (1788 — 1861) — отец Натальи Пушкиной, жены великого поэта. Был человеком незаурядных способностей. В отличие от своего отца Афанасия Николаевича обладал коммерческими способностями и практической смёткой, что помогло ему за время пребывания родителя за границей привести в порядок распространённое имение и полотняную фабрику. С 1814 года в нём стала проявляться наследственная душевная болезнь, которая привела к тяжёлому психическому расстройству. Однако 18 февраля 1831 года Николай Афанасьевич расписался под «брачным обыском» Пушкина и, следовательно, присутствовал при бракосочетании дочери.

(обратно)

32

Глинка Фёдор Николаевич (1786—1880) — в 1816—1821 гг. был руководителем правого крыла «Союза благоденствия». За участие в восстании декабристов заключён в Петропавловскую крепость и сослан в Олонецкую губернию. После возвращения в 1835 г. жил в Твери, Москве, Петербурге. В 1839 году издал «Очерки Бородинского сражения», которые дали жизнь стихотворению Лермонтова «Бородино». В 1840-м Глинка создаёт «Песнь русского воина при виде горящей Москвы».

(обратно)

33

Пластрон — в общем, шут, посмешище. А.С. Грейг называл этим словом людей, прилепившихся к флоту, как ракушки к днищу корабля.

(обратно)

34

Строганов Григорий Александрович (1770—1857) — барон, член Государственного Совета, посол в Швеции, Испании, Турции. Выполняя дипломатическую миссию в Константинополе, содействовал улучшению положения Сербии. В 1826 г. император Николай I возвёл его в графское достоинство.

(обратно)

35

Комитет общественной безопасности состоял из молодых соратников Александра — графа В.П. Кочубея, Н. Н. Новосильцева, князя А. Чарторыйского, графа П. А. Строганова. К сожалею, получив отличное образование за рубежом, они совершенно не знали российской действительности, и проводимые ими реформы вскоре заглохли. Вместе с тем нельзя не отметить общую прогрессивную направленность, либеральность проводимой Комитетом политики: были пересмотрены старые уголовные дела, принят «Закон о вольных хлебопашцах», составлен проект нового Уложения, призванный «охранить права всех и каждого».

(обратно)

36

Строганов Павел Александрович (1772—1817) — граф, генерал-лейтенант, сенатор. Образование получил во Франции, откуда был отозван с началом революции. Вместе с Кочубеем и Новосильцевым он стал ближайшим советником Александра I. В 1807 г., будучи уже сенатором, волонтёром ушёл на армейскую службу, отличился при Бородине, Лейпциге, Париже.

(обратно)

37

Талер — золотая и серебристая монета, впервые отчеканенная в Богемии из серебра (28 граммов) в 1518 году. С 1555 года — денежная единица северных германских городов, затем Пруссии и Саксонии. Название применялось к крупным серебряным монетам Италии — таллеро, Нидерландов — дааллер, Испании — далеро, США — доллар.

(обратно)

38

9 сентября 1769 года турецкие войска под командованием Али Молдовани-паши переправились через Днестр и стремительно атаковали русские войска. После ожесточённой схватки турки были разбиты и вынуждены отступить к Хотину.

(обратно)

39

После Беллинсгаузена Венера в солнечном диске появилась в 1874 и 1882 годах. Очередное прохождение состоится в 2004 году.

(обратно)

40

Архипелаг Общества — был открыт англичанином С. Уоллисом в 1767 году. Состоит из двух островных групп. Самый большой остров — Таити. Архипелаг назван в честь лондонского королевского географического общества.

(обратно)

41

Завадовский Иван Иванович в 1798 году был произведён в гардемарины и в этом звании отправился в Средиземное море с эскадрой Ф.Ф. Ушакова. Участвовал в освобождении Ионических островов от французов. Возвратясь в Россию, служил в Черноморском флоте на бригантине «Илларион», корветах «Ратный» и «Исидор», фрегате «Лилия», бриге «Мингрелия», фрегате «Флора», где занимал должность старшего помощника капитана Фаддея Беллинсгаузена. В 1825—1828 гг. командовал Дунайской флотилией. В 1829 году уволился со службы в чине контр-адмирала.

(обратно)

42

Бониты — крупные рыбы из семейства макрелей.

(обратно)

43

Купор — бондарь, обручник, кадочник. Матрос, отвечающий за укупорку и сохранность продуктов в бочках.

(обратно)

44

Пинта — 0,568 ведра. Ведро — старинная мера жидкостей, равна 12 литрам. Бочка — 40 вёдер. Одна бутылка мерная содержала 0,5 штофа — 600 граммов. Штоф — 1,2 литра. Чарка — 1/10 штофа, равнялась двум шкаликам, т. е. 0,123 литра, около 120 граммов.

(обратно)

45

Далее текст в кавычках будет означать, что цитата взята из труда Ф. Ф. Беллинсгаузена «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане и плавание вокруг света в продолжение 1819, 20 и 21 года, совершенное на шлюпах «Восток» и «Мирный».

(обратно)

46

Имя этого морского офицера незаслуженно забыто. Уроженец Прибалтики, он окончил Морской корпус, посвятив себя морю. Служил на Балтийском флоте, воевал в Атлантике и Средиземном море, в 1828—1830 годах совершил кругосветное плавание, был президентом Российско-Американской компании.

(обратно)

47

Маховая сажень — русская мера длины, равная 1,76 метра.

(обратно)

48

Фламандское полотно — тонкая широкая парусина, холст.

(обратно)

49

Тик — плотная льняная или хлопчатобумажная ткань с рисунком в виде продольных полос, употребляется как обивочный материал, для изготовления матрасов.

(обратно)

50

Коленкор — материал, полученный из миткаля путём дальнейшей обработки и крашения.

(обратно)

51

Миткаль — суровая тонкая хлопчатобумажная ткань.

(обратно)

52

В следующем, 1821 году король Таити умрёт от водянки. Его внук Помаре V, правитель Таити, покинет этот мир в 1891 году, за день до назначенной аудиенции с живописцем Полем Гогеном.

(обратно)

53

Александр — будущий российский император Александр II Освободитель (1818-1881).

(обратно)

54

Сейчас он именуется мысом Коррибли.

(обратно)

55

Гинея — английская золотая монета, чеканилась с 1663 до 1817 года. Заменена золотым совереном. Во времена Беллинсгаузена приравнивалась к фунту стерлингов.

(обратно)

56

Американцы и по сей день утверждают, что Антарктиду открыл именно Натаниэль Палмер в ноябре 1820 года. Но в сохранившемся журнале его бота «Герой» нет никаких данных об открытии новой земли. Беседа с Беллинсгаузеном свидетельствует, что Палмера больше занимали коммерческие, нежели научные интересы.

(обратно)

57

Империал — русская золотая монета, чеканилась с 1755 до 1897 года. Оценивалась в 10 рублей серебром, содержала 11,67 грамма золота.

(обратно)

58

Через полгода Беллинсгаузена возвели в звание капитан-командора и наградили орденом Святого Георгия 4-го класса за восемнадцать шестимесячных кампаний на море.

(обратно)

59

Бунт 14 декабря 1825 года всколыхнул столицу. Восстал даже Морской гвардейский экипаж, где служить былолестно. Много морских офицеров, в том числе Константин Торнсон, Дмитрий Завалишин, Владимир Штенгель, встали на сторону бунтовщиков. Но о Беллинсгаузене никто нигде не упоминал. Стало быть, в событиях на Сенатской площади он не участвовал.

(обратно)

60

До самого конца Дмитрий Иванович шутил. Попыхивая трубкой, говаривал: «Отродясь воды не пил, а помираю от водянки», покойного хоронили не только с соблюдением всех воинских почестей, ему была оказала честь неслыханная: сам государь Николай I командовал взводом, провожая адмирала в Александро-Невскую лавру.

(обратно)

61

После окончания войны и обмена пленными Стройникова с командой вернули в Севастополь. Николай в гневе приказал разжаловать его в рядовые.

(обратно)

62

Позже в Севастополе командиру брига поставили памятник, исполненный А.П. Брюлловым, с надписью: «Казарскому, потомству в пример».

(обратно)

63

Позднее Н.П. Римский-Корсаков будет назначен командиром 16-го флотского экипажа. Когда заболеет Крузенштерн и уйдёт в отставку, займёт место директора Морского кадетского корпуса.

(обратно)

64

Романов К. Н. (1827—1892), генерал-адмирал. В 1853—1881 годах руководил Морским министерством. Умеренный либерал, провёл ряд прогрессивных реформ на флоте. В 1857—1861 годах участвовал в подготовке крестьянской реформы 1861 года. С 1865 по 1881 год председательствовал в Государственном совете. Отец «августейшего поэта К. Р.» — Константина Константиновича.

(обратно)

65

Золотник — русская дометрическая мера веса, равна 4,266 грамма.

(обратно)

66

Д’Юрвиль провёл в плавании три года и два месяца, по не успел издать книги о своём путешествии. Железнодорожная катастрофа оборвала его жизнь. Книгу выпустили позднее его спутники и друзья.

(обратно)

67

Канкрин Егор Францевич (1774—1845) — министр финансов. Провёл реформу, ввёл в качестве основы денежного обращения серебряный рубль, установил обязательный курс ассигнаций, добился бездефицитности государственного бюджета.

(обратно)

68

Ермолов переживёт Беллинсгаузена на десять лет и умрёт на 84-м году жизни.

(обратно)

69

Мордвинов Николай Семёнович (1754—1845) — в 1802 году морской министр, сторонник безземельного освобождения крестьян за выкуп. В 1826 году единственный из членов Верховного суда отказался подписать смертный приговор декабристам.

(обратно)

70

Предвидение Крузенштерна претворил в реальность Руаль Амундсен в 1903—1906 гг., пройдя на винтовой шхуне «Йоа» от Гренландии в Атлантике до Аляски в Тихом океане.

(обратно)

71

А. С. Грибоедов, будучи по натуре человеком мягким и интеллигентным, твёрдо отстаивал интересы России на дипломатическом поприще. По окончании русско-персидской войны 1826—1828 гг. он добился выгодного для России Туркманчайского договора. Это вызвало недовольство не только в Персии, но и в Англии, которой мир между Персией и Россией был невыгоден. Английские агенты стали готовить провокацию. Следствием её стало почти поголовное истребление русских в посольстве в результате акции мусульманских фанатиков.

(обратно)

72

Один из них, Николай Петрович, проживает в Оквилле в Канаде. Его отец, Пётр Николаевич, был командиром сапёрного полка в армии Врангеля. В 1920 г. бежал в Турцию, оттуда перебрался во Францию. Сыну, родившемуся в 1925 году, дал хорошее образование. Николай открыл страховую фирму и преуспел. От его брака с Патрицией из Австралии у них родился в 1966 г. сын Пётр, который работает в компании электрооборудования. Другой потомок — Михаил Александрович Ильвес — живёт в Магадане и активно ведёт поиск своих предков Беллинсгаузенов.

(обратно)

Оглавление

К читателям!

От автора

Глава первая Аз и буки

  1

  2

  3

  4

Глава вторая Корпус

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава третья Благодетели

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Глава четвёртая «Надежда»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Глава пятая На Чёрном море

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава шестая Покушение на Юг

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Глава седьмая «Великий снег»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Глава восьмая Варна и после неё

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава девятая Главный командир Кронштадта

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Эпилог

  1

  2

ПРИЛОЖЕНИЕ

КРАТКИЙ СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

*** Примечания ***