Зона любви [Юрий Юрьевич Цыганов] (fb2) читать онлайн

Автор: Гарри (Юрий) Цыганов Зона любви

Марине посвящаю.

«Для взрослых»

Всё. Больше о любви ни слова! О несчастной — ни ползвука. Молчок! Я заткну рот всякому, кто станет болтать. А если он запоет, заламывая руки: «О, любимая, я так надеялся, ждал, верил!» и зайдется в экзальтации, от нахлынувших чувств — я захохочу ему в рожу!.. А потом…потом, пожалуй, задушу его! И подвешу на крюк.

Я подвешу на крюк его ненужную нелепую шкурку… И оставлю висеть так в назиданье потомкам…

А потом…

Потом я горько пожалею об этом!

Я сяду у трупика этого несчастного не в силах осознать, что я сотворил. Я с тоскливым трепетом трону его истоптанные башмачки. Я пошевелю непослушной рукой полы его поникшего плаща. Я украдкой взгляну в его мертвые глаза…

Его кукольное лицо будет смотреть на мир удивленно…

И станет мне страшно!

Потому что это моя Любовь болтается на крюке. Это ее поливают дожди, и белят метели, и сжигает зной. Это она — некрасивая, жалкая, мертвая — приплясывает на ветру. Это она танцует чакону.

А я сижу у ее ног и смотрю перед собой невидящим взглядом…

Так смотри же, смотри! безрасчетный дурак, смотри пустыми глазами осла, смотри — вот она, твоей любви ветхая ненужная одежка!

Нет, я не роняю слез…

Я наполняю легкие воздухом и ору в бессилии в разверстые небеса: «О, сука! сука!.. Я убил тебя! Убил! убил! убил!!»

Но мне этого мало. Я не в силах вместить в этот крик ничего…

Всё бурлит во мне, негодует!

Мне хочется убивать ее вечно…

1

В поисках любви я вечно — и вечно личины,

личины проклятья

должен

обнаруживать и разбивать!^[1]

Н-ну?!

Почтим минутой молчания убиенную? Растаявшую Снегурку… лужицу оставшуюся от нее… испарившуюся на глазах… и отлетевшую легкими ветерками…

(Сколько таких ветерков шевелят наши кудри…)

Или поговорим на чистоту? Как дело было.

По мне так лучше немота… И не одну минуту, а все оставшиеся дни…

И ожидание? Всегда ожидание…

Ведь так?!

Немота ожидания или бег за ускользающим призраком — вот мои спутники на данный период…

Я бы предпочел единение душ и покой… И радость общения. Но этого на нашем базаре не предлагают, — пуста коробушка… ни молодца-коробейника там нет, ни души-зазнобушки… А из двух зол я никогда не выбирал. Я хватался за оба разом. Потому что знал: одно порождение другого. Это сиамские близнецы, сросшиеся насмерть.

Погоня и немота — вот моя суровая данность.

Я всегда целовал чьих-то баб… так случалось… И ревность, в этих скачках, всегда на пол корпуса шла впереди… И к финишу приходила первой…

Но однажды я вышел на снег… Я был пьян и меня осенило.

— Пойдем — сказал я.

— Куда? — не понял он.

— На «Черную речку». — Я попытался шутить.

— Куда?!

— Пойдем. Там разберемся…

Мы вышли на снег… в темноту… Я отвел его в какой-то пустынный двор… Мы встали друг перед другом…

— Давай, начинай… — сказал я. — Что? Непонятно?… Так надо.

Он, кажется, догадался… Я запомнил его плавающую улыбку… Но медлил. Он ждал подвоха.

Странно устроен человек. Он должен был выслеживать врага, сидеть в засаде, потом выскочить с оружием… А тут нате вам, — за вас все сделали, — работай.

— Не могу так. Ударь первый.

Мне становилось стыдно. Он же мальчишка… А я что. взрослый? Я только по количеству запоев, баб, курева дам ему фору, — в остальном, — сами видите…

— Мне тебя не за что бить… (ну вот как хорошо я сказал… Ему значит, есть за что…)

Бил он меня просто. Как куклу. Сначала «посадил на калган», а потом стал махаться. Я по инерции защищался, пока не поскользнулся и не упал. Всё. Его благородие не ударило больше ни разу. Он помог мне подняться… Класс!

Все-таки он ждал подвоха…

Мы вернулись в палатку. Лицо мое полыхало, даже через снег, который я прикладывал…

Она накинулась на Димку:

— Что ты наделал!

«Ой, ой, ой,» — подумал я …

Дальше не думалось…

Малышка на нас смотрела удивленно…

Я разлил по стаканам… Ч-черт! Необходимо много выпить, не то весь этот абсурд торчком встанет перед глазами. Пусть это будет завтра. А лучше через неделю…

А Димка вдруг раскис… До него как будто что-то дошло… что-то свое… свое пьяное горе… Он заныл, замычал… подставил мне свою голову темечком… Дурную свою башку, с пшеничными торчащими волосами…

— Ударь меня! Ударь! Слышишь… Ударь бутылкой… прошу… ну!

Дурачок. Разве этого мне было нужно?

— Ты нарочно это сделал! Что бы Вера меня бросила…

Во как! Оказывается….

Ч-черт! у каждого свои проблемы… Он мне начинал нравиться. Я себе — всё меньше и меньше…

Я трахал эту Веру в этой самой палатке… и возил в мастерскую… Вера, как Вера… В пьяном угаре всё что-то кажется… мерещиться… Хочется изменить судьбу…

Мне тогда страстно хотелось ее изменить…

2

О, счастье мое в мире ином!

Что ныне счастье составляет,

тенью станет в свете его.

А теперь я умер… Ха! Убит! Насовсем, навсегда! Теперь уже ничего не изменишь. Наконец-то, ничего не надо менять! Как это славно! Наконец я освободился от смертоносного груза самое себя. Я подорвался на бомбе, которую сам и создал… В своей лаборатории, на конвейере безумных дней моих.

Но дух мой, смертью смерть поправ, устремился в небытие…

А вы как думали?

Вы первым делом, конечно, спросите: «Ну, и как там, приятель?» А я честно отвечу: «Не знаю. Не знаю, как объяснить э т о. Земные слова здесь не проходят. Они здесь не значат ничего». И еще я скажу: «Бросьте вы это пустое занятие — не терзайте себя вопросами: „как там? да что?“ Живите, пока живется, а слиться в экстазе с вечностью на вершине блаженства всегда успеете…»

— Блаженства? — переспросите вы.

— Именно так! — отвечу я.

Впрочем, я не думаю, что все отлетевшие души отправляются прямиком сюда и ощущают на себе торжество блаженства. Не каждая душа способна к подобным взлетам. Некоторые так тяжелы, что стелятся по земле, со страху забиваясь во всякие щели и норы. И блудят по ночам, — мрачные и злые, — и подвывают, пугая бездомных собак и заплутавших путников. Ну, так что ж. Каждому по делам его.

— Это, по каким таким делам тебе — и блаженство?? — удивитесь вы.

— А вы как хотели — геенну огненную?

Впрочем, со мной еще не определились. Просто оставили на время в покое.

Я давно уже рвался сюда. Я знал твердо: только здесь я обрету себя. Только здесь — мое место… Это место я ощущал в душе своей постоянно. Оно жило во мне, манило… У меня был надежный тыл — я знал куда отступать. Но было задание — продержаться до конца.

Я был на войне, а «на войне, как на войне» — свои законы. Такие задания следует выполнять, чего бы тебе это ни стоило.

Но мне повезло… — я, вообще, везучий! «О, счастливчик!» — многие говорили обо мне. — Меня убил этот глупый мальчишка. Он выполнил мою работу, на которую я никак не мог решиться. Я обязательно здесь замолвлю за него словечко…

Теперь я всё могу рассказать беспристрастно. Всё, как было на самом деле. Поверьте, отсюда виднее…

Но — странное дело — и здесь мою душу переполняет любовь. Она распирает меня, как дурака — счастье. Да, та самая ЛЮБОВЬ, которая там рвала меня на части. Та, что хищной птицей однажды налетела и терзала всю жизнь мое сердце. Та, которую я, в порыве отчаяния, хотел убивать, убивать…

Только здесь все иначе. Здесь покой и проникновенность всего во все. И радость. Великая радость общности с миром.

Протяжный божественный аккорд…

Я попал в эту зону. В зону любви…

И ничего с этим не сделаешь…

Так послушайте исповедь души, разрывающейся там — в пустыне мрачной, между этим божественным аккордом и безобразным скрипом несовершенного организма.

Послушайте повесть беспристрастной души, не потерявшей пока способность к самооценке.

3

Дни одиночества,

вы норовите храброй походкой ступать!

Тогда я поддал, естественно… Мне хотелось забыться… От себя самого, от конвейера беспорядочных дней, от пристального взгляда, устремленного внутрь. Там так всё болело…

Собственно, жизнь у меня и начиналась с этого. С хорошей порции. Остальное время я томился, болел, постоянно ощущая тяжесть в душе, и жив был только предчувствием освобождения…

Алкоголь мне давал передышку.

Кстати, алкоголик это не тот, который всё время пьет. Алкоголик тот, кто это учитывает. Мой приятель мне сказал однажды: «Ты все время о ней думаешь… выпить, не выпить… напьюсь, не напьюсь… А что о ней думать? Это же продукт». Наблюдательный малый, только врать горазд.

Так вот, этим продуктом я и накачался тогда… не так что бы до конца… еще оставались не занятые высоты… но уже достаточно, чтобы тебя потянуло на авансцену… к зрительницам.

И то! Скажите… как можно с бутылкой без бабы… или наоборот… к бабе и без бутылки… Не смотрится это. Одно без другого не воспринимается. Их Господь сотворил вместе. Такое создалось впечатление…

Жил я на окраине. Есть такое местечко в черте Москвы — Сетунь. Родина моя. Райским уголком не назовешь, однако летом утопает в зелени. Каштаны есть. Мастерская — в центре, на Сретенке. Так что, пока от сих до сих доберешься — много чего может случиться…

Палаток с выпивкой на каждом шагу… Баб красивых — полчища… роятся в свете фонарей… пушистые, змеи, как пчелки… зу-зу-зу… жжж… Мед собирают, хозяюшки… Эх! Мани-мани денежки! Хорошо, когда их на кармане — пропасть. То есть, не карман, а пропасть бездонная… Залез туда раз, два… а там еще и еще!

Ладно… Короче, вся эта лепота возбуждает, провоцирует… взывает к остаткам совести: очнись! «Не спи, не спи художник, не предавайся сну…».

Расправь парусом крылья… почисти перья, какие есть… и окунайся в достойную тебя жизнь! «Ты Времени заложник! У Вечности в плену!..» Неужели ты до этого еще не догреб, мудила ты грешный! И еще… еще про треножник скажи… разбей его о первую попавшуюся стенку! К чертям собачьим! Совсем!

Я же сказал: жизнь начинается после хорошей порции. Все знакомства происходят по пьяни… расставания тоже. Самое смешное в этом угаре — момент возвращения к норме… «а поутру они проснулись»… Какие воспоминания пошлют тебе привет?.. Как аукнется?.. Кто откликнется?.. Где тебя носило? Где ты крылья свои потерял? О чью голову разломал свой треножник?

Только я так думаю: норма, это не норма вовсе. Это очковтирательство и подлянка. Это комплексы, сомнения и притворство. Это пустопорожний самообман… Ощущение, что мир вращается вокруг твоей безнадежно уставшей персоны… Ощущение, что ты что-то стоишь. О, паскуднейшее из заблуждений!.. Ни хрена ты не стоишь!

Пьянка докажет это в момент. Похмелье пригнет тебя до должного уровня. А запой, вообще все расставит по местам… покажет, как ненадежна и зыбка реальность… как хрупок мир, быстротечно время… шатко сознание… Как слаб ты и мягок…

А норма — это всего лишь термин врача, ставившего тебе капельницу…

Неужели вы этого не поняли?

А если поняли, то почему не трубите об этом во все свои трубы?! Почему не стучите в барабаны?.. Почему, если и нажираетесь, то как бы извиняясь… тишком… мол, нажрался… простите, простите…

А я знаю почему вы прячете рожу от света белого и людей… Потому что такой интим обнаружился!.. такие обрушились открытия о себе!

Ты думал, что ты такой тонкий, вдумчивый, ироничный… Что человек звучит гордо…

Оказалось — не гордо.

Оказалось, что самое сложное в «до — потопной» жизни — нагота — далась так легко… элементарно… Ты разделся и вывернулся… и из тебя вдруг поперло… Что? Так то самое… Суть твоя. Дух. В чистом виде.

Из тебя, как из браги, выпарили истину. А все наносное, придуманное, все твои конструкции мирозданья… планы по благоустройству среды обитания… всю эту муру, чем занят ты в основной жизни… слили в сортир.

Осталась душа, чистый Дух — Spiritus по латыни…

И основной комплекс (он же инстинкт), что прятал ты на донышке души от Бога и людей вылез наружу!.. Такой упитанный жирненький комплекс, что выращивал ты тайно… Он и разгулялся. И ты теперь с ужасом смотришь на плоды его деятельности…

Угу?

Ладно… Я, кажется, увлекся психоанализом с философским уклоном. А эта не та дорожка… Скользкая дорожка. В дебри ведет… во тьму неопознанного… В лабиринты темные, да пещеры мрачные… Там и пропасть не долго. Пусть там Фрейд с Достоевским бродят… Кроты-кладокопатели. Спелеологи с тонким нюхом… Вынюхивают у кого какие урановые рудники под сердцем закопаны…

А мы лучше к свету вернемся. К свету фонарей, где роятся девчонки тьмою… К витринам магазинов, в океан выпивки…

Согласитесь, эта тема достойна пера. Вечная тема. Тем более, выяснилось, что Spiritus — Дух. А Дух бессмертен. Мне так кажется… Основной инстинкт — девушки — тоже бессмертен. И если ты не в силах молчать, то лучше не молчать о Вечном. О вечной Радости. Тогда твой голос не будет так одинок. Он вольется во всеобщий хор жизнелюбивых тварей, населяющих нашу планету. В хор открытых сердец… А это, как ни крути, — Гармония…

Так вот, я как принял порцию… того продукта, о котором думай не думай, все одно — съешь… то пошел шататься в направлении дома… Доеду не доеду — нам не дано предугадать… А вот к а к доеду… в каком ритме… праздник то будет иль детектив — это от тебя зависит. От твоих возможностей и талантов. Талантов у меня вагон… возможностей — м-а-а-ленькая тележка… Рублей сто с мелочью…

— Куда бежишь, тропинка милая? — это я говорю… весело говорю… без тени смущения говорю… Незнакомке… той, что впереди плывет с таинственным видом… Интересно, что там припрятано… в твоей гордой головке?.. Эй! Какие мечты… какие страсти томят твою грудь? Какие желания стискивают талию?..

— Может, станцуем?

Идет, не оглядываясь, к своему жениху… Игнорирует меня начисто…

Ушла…

Надо было ей пива предложить…

Ладно… Не моя, видать, тропинка…

Да уж… что уж… Я давно уже ничего не хочу очень. То есть хочу, но не очень… Не так, что б все бросить и бежать… Они на меня обижаются даже. Ты, говорят, не добиваешься нас… Всем своим видом говорят… А нас, говорят, добиваться нужно. Желательно с риском для жизни. Это нас возбуждает. Или красиво добиваться… романтично так… Романтично и настойчиво. Мы будем отказывать тебе, а ты добивайся… Ну… игра такая… В нее все порядочные девушки играют. Так надо. Что ж ты такой непонятливый…

Да понятливый, понятливый… не тупой! — отвечаю я всем своим видом. — Не скажу, чтоб сильно был умный, но не тупой… Только вот что я вам скажу… всем своим видом скажу… Я ведь не по этому делу. Не тот, который вам нужен… Не «каменная стена», за которой вам так хочется спрятаться… Не рыцарь без страха и упрека… хоть и ловелас… Я, знаете ли, музыкант… скорее даже слушатель… И зритель… Я музыку слушаю… и сам подпеваю… Не ту что оркестр играет… нет… Я слушаю музыку жизни… Как бы это объяснить… Эта музыка… из ничего… из взгляда, запаха… интонации… настроения… Из каких-то мельчайших ощущений… недосказанности… Я не знаю… не умею точно сказать… Я ее слышу… впитываю… Везде — музыка… Она моя путеводная звездочка…

А добиваться — нет. Это не ко мне… Пригнуть, настаивать… «белую березу заломати…» Только начинаешь что-то «заломати» так музыка рушится, начинаешь врать… а это так утомительно… а главное время — в дыру. Я ведь могу увлечься… Весь в страстях, как в пене… в агонии даже… Шашки наголо! Гонки с препятствиями… Я весь превращаюсь в огнь… в вихрь… в стенание!.. Здесь тоже музыка. Музыка безрассудства. (Хачатурян. «Танец с саблями».)

А так… что бы цель поставить… душ холодный, зарядка по утрам…

Впрочем такое ведь тоже было… Было ох, было когда-то… Много я на это времени угробил… На одну штучку. Ей это нравилось… Не один я, правда, ее добивался… Там таких же, румяных козликов, еще штук пять по кустам таилось… Хитрая была. Змея. С круглой задницей… А на вид — ангелочек… чистый-чистый… ручеек… Эдакий крупногабаритный Амур… Что-то в ней было барочное…

Долго я ее добивался… мучительно… В Ялту возил… Шесть лет добивался… Шесть лет войны… борьбы с ветряными мельницами… С самим собой. Вы представляете, какой мощный дух я в себе вырастил… Какой монумент воздвиг!

Когда я ее все-таки добился… как говорится, трахнул, к исходу две тысячи ста девяностых суток.… на этом война и закончилась… И что? Я создал семью? Нарожал детишек вагон? Обрел мир и покой?

Ха!! Ха — ха — ха! Я убежал на следующий же день с ощущением беды… с ощущением вселенской скорби!

«…Так что же грудь моя полна тоски и скуки ненавистной…»

Я бежал с цветущей поляны в тревожных предчувствиях… И не зря… Потому что это засело так глубоко… (там где Фрейд с Достоевским землю роют) так безнадежно… пожизненно!.. столько яду скопилось в подкорке… что я раздвоился… Но, главное, я обрел страх.

Надо выпить по этому поводу… Срочно. Не то эти воспоминания… так реально подкрадываются…

Правда, здесь не наливают… До «Беговой» придется терпеть. Там, на платформе — всё, что душе угодно… А здесь… Если не хочешь вспоминать — рассуждай… О любви! О жизни! О том, как у тебя все славно случается!

Музыка, музыка… Какая на хрен музыка! Я ж дурак по жизни… Нелепейший из дураков! Любовные игры… «брак — это политика»… Я все это слышал от кого-то, читал… Но во мне это не оседает… «Умом Россию не понять»… Любовные игры… Какие на хрен игры! Я так нелепо устроен — я все принимаю за чистую монету… Какие ж тут игры! Никаких игр — сплошной бунт! Бунт против себя! против природы! против здравомыслия! и мирового опыта!.. Бунт ради бунта! того, который бессмысленнен и беспощаден… И беспощаден-то и бессмысленнен прежде всего к себе…

Но это всё потом… Понимание — потом.

А в процессе — только страсть, переходящая в экстаз… И напряжение! Напряжение духа и плоти для достижения цели… цели, которая совсем не ясна… Перенапряжение! И всегда проигрыш. Такова его природа.

Хотя, о каком проигрыше я говорю? О смерти любви к конкретной женщине? Так я же сам их убивал. Вы слышите, — САМ! Как только я окунался в этот божественный мир… погружался в этот раствор грез, и страсти, и милости, и безумия — я терял свободу. Меня разрывало пополам! Что такое душа — напополам?!

Об этом мечтают… слагают легенды… Да, наверное, это блаженнейшее из состояний… «Две половинки бродили по свету, и соединились в целое, и жили счастливо… и умерли в один день!» — ничего более прекрасного и дурацкого человечество не придумало. Это мечта о покое, блаженстве… О, человече! грезящий о невозможном! Но как этого хочется! Это сидит в подсознании каждого… это — защищается от гнусности мира, как сокровеннейшая из молитв!

Но когда доходит до дела… когда в реальной жизни тебя разорвало… и ты прильнул к другой душе… и прикоснулся к блаженству… тогда… из какого-то иного пространства… из преисподней… поднимается сонм бешеных тварей! Тут и сомнение, и ревность, и что-то еще… необъяснимое, страшное кровоточащее… Начинает играть другая музыка. Музыка распада. И чем ты крепче прильнул, — тем безобразней мелодия звучит из расщелины… Она заполняет все пространство! И твоя разорванность превращается в ад. И тогда — если у тебя есть голова на плечах — ты начинаешь думать о спасении… (а если за плечами крылья — улетай, не раздумывай!) Ты понимаешь, разорванному тебе не прожить! И ты объявляешь войну… сам себе… Ты мечешься, как зверь в западне. Ты уже задумал убийство. Ты ищешь другую женщину… что бы она вытащила тебя из расщелины… успокоила… соединила кровоточащие куски! Потому что с другой женщиной так не будет. Сумасшедший! Ты еще веришь, что бывает по-другому. Если не будет так, то не будет никак! Это ты хотя бы пойми, ненормальный!

«Беговая». Ладно… потом договорим. Надо выбираться на платформу… А там, наверху, два демона власти… ловцы человеческих душ… Сеточек навязали, ям нарыли, хворостом прикрыли и ждут… Когда загремишь ты в западню… расслабленный, задумчивый, бесправный… Охота на зверя происходит всегда! У меня опыт… Тысячелетний! Этот опыт у нас в крови… Половцы, опричники, попы, большевики… Теперь вот менты. Враги свободе найдутся всегда.

— Ваши документы. Сержант Мотылек.

— Документы? Пожалуйста… — даю свой растерзанный паспорт. «Ну и что ты на него уставился, паразит… Вы же его и растерзали, гады, и излапали…» Сверяет фотку с оригиналом. Щурится, паскуда… думает, что он поимеет с этой физиономии. Не в пользу оригинала сравнение… «Ну, не брит я… прокурен и проспиртован… Ну, припух слегка… что ж… Так я ж живой!»

— Куда следуете?

«Вот это ты зря, парень… Куда хочу, туда и следую. Гуляю туда сюда… дефилирую… Я ж свободен, как бог молодой! Не ясно?! Тебе — не ясно?! Бандюга ты в форме!»

— По месту приписки…

— Приписки?

— Ну, прописки.

— Свободен…

Тебе, значит, Мотылек, решать — свободен я или нет?

Ладно… проскочил… На грани был. Я же видел по выражению его блудливых глазенок, как он сомневался… Брать или нет? Терзать мою душу или отпустить с миром? Так кто у нас бог после этого?

Но я молодцом… Выдержал паузу. Корректен был, вежлив, как князь. Значит еще ничего… воспринимаюсь пока, как гражданин. Не изгой. Хорошо, что он в душу не заглянул… или в голову — фабрику мыслей шальных… Нет у него такого прибора. А если бы заглянул — наверняка, засадил в какую-нибудь клетку, с решетками вместо дверей… Сказал бы: «Я вас изолирую от общества, как ненужный и бросовый элемент. Как продукт распада… Вы мешаете возрождению нации, портите показатели… Вы грязный, пустой, никудышный… Вы — разрушитель, по сути…» — и захохотал бы театрально трагически, и захлопнул бы дверь навсегда!

Вот.

Ладно… Забудем об этом позоре…

Выбираюсь на платформу… почти окрылен! в сумерки и суету…

Здесь всё путем. Народ толпится… Мои соотечественники. Как хорошо и спокойно среди этих людей. Какая в моем народе чувствуется неприкаянность… Однако, как бодрятся мужички… и гражданочки тоже стараются… Делают вид, что все у них получится…

Тэк-с… Ну и где тут наливают? — практически везде!

Всё у нас получится! Водку с пивом мы уже заслужили. И горячую сосиску на картонной тарелке…

— Мне, пожалуйста, и кетчуп, и горчицу… Во-во… И стаканчик…

Я никак не могу привыкнуть к этой роскоши… Всё дают! Что ни попросишь — всё у них есть! Но главный вопрос, — откуда что взялось? Все эти пивы бесконечные, водки разноименные, закуски многосложного счисления? Мне же и не надо более ничего…

Ладно… Так на чем мы остановились? На бабах… Учтите, и начали мы с баб, и закончим на них… Как в жизни! Нет повести печальнее на свете… Но нет и радостней! Практически одна эта повесть и осталась… поскольку с выпивкой и закуской кто-то разобрался за нас.

Так я продолжу свой монолог. Выпью — и продолжу… Благо возражений не последует. Один я, один стою на платформе в толпе… Один — всегда прав. А если ты еще музыкант…и тебе глубоко за сорок — ты прав абсолютно! И нет ничего неприличней сомнений в таком возрасте. К черту любые сомнения! Оставим их для начинающих жить. Отдадим им до, кучи и Веру, и Надежду, и Любовь… этих трех миленьких лгуний — профессиональных кидал, пудрящих мозги несовершеннолетним… И мечты отдадим, и угрызения совести… У них здоровые зубы… Себе же оставим правоту. Несомненную правоту. Все остальное — томление духа и суета.

Мне же, по большому счету, никто и не нужен. Я — самодостаточен. Во мне самом такая баба сидит! Р-р-р-роскошная! Ах, какая женщина… Со всеми выкрутасами, непредсказуемостью, загадками… Со всей своей пылкостью, и нежностью, и дурью. А в бабе, как и положено, бис сидит… А в бисе — Бог. Разгневанный Бог. Глаза у него, как рентген, — все видит. Любой движущийся иль застывший объект буравит насквозь. Что еще сидит? Так много чего… Музыканты сидят целым оркестром. Звери гуляют… и домашние, и дикие… Деревья растут… Облака летят… Тараканы бегают…

Вот такой я содержательный… почти, как планета Земля. Я еще про залежи забыл сказать… про всякие неисследованные уголки… про белые пятна на карте. Так что, геолог во мне тоже сидит. Вернее бродит.

Так скажите, нужен ли мне еще кто? Те, которые отдельно гуляют… Зачем мне эти приключения?

Нужно, оказывается…

Да уж, хороши бывают!

Ведь и планету Земля солнце отогревает… Так что же я?! Мне без света и тепла никак… Знобить начинает. И оркестр в миноре…

«Эх, да зазнобило, зазнобило, зазноби-и-и-ло…»

…и баба голосит, и Бог хмурится… Одному бису это нравится… По кайфу и хлад, и мрак. Оно и понятно. Его это стихия!

Так, где ж ты, солнце мое? Заслонила туча проклятая! Брожу в темноте, как в изгнании…

Десять лет я себя разрывал. И все десять лет отрывал себя от нее… и не оторвал еще окончательно… Десять лет… от звонка до звонка… мы с ней жили… а я каждый день прощался. А потом соскочил, как с иглы…

Почему??

4

Для честолюбия такого

ужели не мала земля?

Это вопрос… Это супер вопрос! На него я и пытаюсь ответить… И не хочу отвечать! Все как было — так было! Точка. Не помню чудное мгновенье! Мне не нужно мое прошлое! Я не нуждаюсь в нем!

Так!!

Правда, вопрос-то плевый. Не вопрос это для психоаналитика. (Еще один персонаж во мне разгулялся… Вы считаете?) В общем, никчемный вопрос, хотя и углубленный. На поверхности он не лежит… Он на дне лежит… Камнем. В тине лежит. В ил его засосало… склизкий стал, весь в лишаях, в ракушках… Мешался, между прочим, страшно! Уныние от него, вместо оптимизма…

Так я недавно с духом собрался, воздуха хватанул полную грудь, да нырнул в пучину…

Вытащил его — склизкого, вонючего, — на брег пустынный, да выкинул к чертовой матери. Он и развалился на солнце. Не камень оказался — труха.

И всё мне понятно стало. Ясно, как божий день!

Достоевский во всем виноват. Старая калоша. Заразил меня молодого, свежего… Погубил!

Я ж восприимчив был, как агнец божий, бесформенен и зыбок, как планктон, как облак — кучеряв. Всякую гадость воспринимал со вниманием. Тянуло меня ко всяким изломам да ракурсам…

А тут такая гадость попалась — первосортная! Я буквально зашелся и онемел… Я провалился туда! Загремел, со всей кучерявой пылкостью.

Теперь я так скажу, — из глубины своих сорока четырех: он хоть и подростковый писатель, однако подросткам-то как раз я бы его не рекомендовал. Разные подростки случаются. И такие, типа меня, чумы.

Лучше б мне порнушку тогда показали. Да в танцевальный класс определили, ногами крутить. Или юнгою на корабль…

А тут… я и Достоевский со своими похабными текстами! Они ж засасывают…

Когда я вынырнул из этой роскоши, наблудившись до умопомрачения — меня в армию замели. С моей восприимчивостью, бесформенностью и кучерявостью — лучше места еще никто не придумал.

Там я всё это изобилие благополучно утерял.

Вернее оставил. Но зарыл глубоко, до времени…

А Достоевский выжил. Он оказался сильнее.

А знаете почему?

Всё очень просто. Я — и есть Достоевский.

Вот так.

В предыдущей жизни я был Достоевским. Мысль понятна? Он (я) умер, мотался где-то неприкаянный греховодник… заскучал… и решился-таки на новый срок. Подыскал подходящее тело… А может так, — в первое попавшееся сиганул. И вот…

Такие, как этот, не умирают навечно… Обязательно эстафету передадут.

Так выходит, он мне даже не папа. Он всего лишь предыдущая стадия моего развития.

Вы, наверное, спросите: «А кто же ты был до Достоевского, в позапрошлой жизни?»

А я не помню! стерлось… Очевидно, какой-нибудь проблядью. Дешевой солдатской шлюхой.

«Почему же непременно проблядью?» — удивитесь вы.

А черт его знает почему. Я так чувствую… Ос-чу-ча-ю… И потом, не мог же Достоевский получиться из кого-то приличного…

Электрички, кстати, уходят одна за другой. И толпа редеет… Пусть уходят, пусть редеет. Куда мне торопиться…

Мне здесь нравится. Человек существо коллективное и одинокое одновременно… А здесь это неплохо сочетается…

Так вот, мало того, что дурная наследственность прошлой жизни пудовой гирей на шее висела, я и в этой повел себя не лучшим образом. Кучерявость свою утерял, бесформенность надежно спрятал, восприимчивость пообтрепалась за время службы. Взамен появилась некоторая «бритоголовость». Мужской коллектив очень этому способствует.

Короче, самоутверждался я все эти два года. И досамоутверждался… Наследил, напакостил так, что Армия меня решила в дисбат сдать. Однако в последний момент передумала чё-то, не стала связываться и выплюнула в положенный срок на волю.

А я ведь не только самоутверждался… я ИДЕЮ все эти два года в себе растил. Ну, помните, как там у нас: «Тварь дрожащая или право имею…» Нет, со старушками я еще в прошлый раз разобрался… Не правильный это путь. (А ведь тогда, признаюсь, я сам намеревался убивство совершить… да, да… Была такая мечта.) Переживал только, — смогу ли? На грани был. Однако что-то во мне пробудилось и загрызло мечту на корню. Но картинку в воображении нарисовал натуральную. От той картинки чуть и не спятил. Я это описал потом с предельной достоевскостью… Так вот, теперь я растил другую Идею. Какую? Какая разница… Все идеи одинаково отвратительны и отличаются лишь убойной силой, заложенной в них.

5

Что происходит? Падает море?

Нет, это царство мое растет.

Новый пыл его ввысь возносит.

Да… все идеи одинаково отвратительны… Особенно те, что зовут вас в Рай. Я никого никуда не звал. Я думал только о себе…

Я хотел стать царем. И съесть птицу Счастья. Публично. Под шквал аплодисментов.

Я был тронут одержимостью…

Я как был выплюнут нашей доблестной Армией за забор… так заулыбался весь — и душой, и рожей — разомлел, разрумянился… «Не тронули, крестнички, забоялись, — подумал. — А то! У меня другая стезя-тропинка. От этого забора прямиком на трон!»

Я и попер, как локомотив, все прямо и прямо…

Самое удивительное, что царем я стал. Пусть не натуральным — виртуальным. Все равно это было зрелищно.

Народ воспринял меня!

Но в какой-то момент я запаниковал. Всё это казалось невероятным. Очевидно, я усомнился на мгновение… Но этого было достаточно: моя Идея разорвалась вовнутрь. Я подорвался на собственном дерьме, никого, впрочем, не поранив… Хотя, быть может, жертвы и были, только я их не замечал.

Я ничего тогда не замечал. Никаких жертв. Не царское это дело отвлекаться по пустякам.

Царем я стал тайно. Я короновал себя на престол.

А что мне оставалось делать? Меня вел Господь. Против Его Воли мы все бессильны. Отступать было некуда, и я подчинился…

Так, в собственном дерьме, я и вступил на царство.

Безрадостно было то зрелище… Я явно не дотягивал до короны. Не хватало мощи. Мой дух был ничтожен. Его, собственно, и не было вовсе. Так, сушеное семечко, зудящее, впрочем, как оса…

С одной стороны я обладал всеми качествами царя: божье провидение, власть, чувство долга и скука; с другой — узость мышления, страх и равнодушие к подданным.

Подданных был вагон. Они подчинялись моей воле, благоговели перед моей избранностью, шли за мной в походы, бросали жен… Иногда бунтовали, и я отсылал их в изгнание. Они мне были не интересны. Я предавал их легко.

Не все, правда, знали, что я царь. Скорее даже никто не знал точно, но многие догадывались… Я мог вскружить головы, смутить их умы своим блеском! Но я был непоследователен. Более того, — я был неспокоен. Меня раздирали противоречия. Я был суетливый царь. А разве такие бывают? Поэтому многие смотрели на меня с недоумением. В их взглядах я прочитывал: «Что ж ты так суетлив, наш царь?»

Они — уроды — сомневались!!

Каково мне было?! Выходит, я один знал про себя на все сто. А это тяжкая ноша… Нести одному такой груз ответственности и молчать.

Тогда — угнетаемый сомнениями — я кинулся изучать свою родословную.

Я выкопал ее… и… онемел, потрясенный!

Моя родословная… она не поддается анализу… Это мощнейший выброс из глубины веков… кратер вулкана… тоннель, по которому двигались мои прародители…

…я слышал их грубые голоса, видел их взгляды, не знающие сомнений… их мужественные лица…

Они смотрели на меня с укором…

Они шли, сменяя друг друга: гунны, скифы, хазары… германские псы, половецкие орды… эллины, иудеи, славяне, цыгане, черкесы…

Их тьмы, и тьмы, и тьмы…

Я потомок разрушенных цивилизаций и варварских орд.

Я потомок язычника, постигшего единственную науку: науку везде настигать неприятеля и везде от него скрываться… Сожженного в конце пути на священном огне с женой, конем и оружием. И устроивший ристалище на могиле его!

Я его будущее.

Мой род, древнее любой, самой мощной династии. Рюриковичи и Романовы — карликовые деревца, с засушенными корнями, в сравнении с моим Древом. Их царству 10 веков; моему — многие тысячелетия.

Где вы теперь, лукавые помазанники? Великие князья, цари, генсеки, генералиссимусы? Вас съела гемофилия, паранойя и слабоумие. Вас сожрали микробы, как отработанный хлам.

А я остался. Я царствую.

Их власть временна; моя — вечна.

Я — царь язычников.

Вот мой народ.

Они стекались со всего света на мою родину: беглые каторжники, искатели счастья, иммигранты, бродяги, воры, бунтовщики… поэты, сумасшедшие художники, безумные летописцы… изгои…

Они не служили вам верой и правдой. Не клялись. Не присягали вашим богам, не целовали крест, не кланялись, не просили… Они никогда не объединялись в семьи, не сбивались в стада… Поэтому выжили.

Они знали твердо: один всегда прав.

Их закон — свобода.

Их бог — рассвет и закат.

Их музыка — гул столетий…

Сначала я не слышал его. Как я мог жить без этого протяжного минорного аккорда? Как ориентироваться? Очевидно, я его предчувствовал…

Теперь я блаженствую в той божественной музыке… Я слился с ней… Я рассыпался на атомы, и каждой частичкой, каждым атомом — я пою и ликую!

Тогда же, мой дух был твердым и маленьким, как засохшая горошина. Он гремел в моей пустотелости погремушкой… Он вызывал беспокойство у окружающих.

Сколько ж нужно было пролить слез, что бы он напитался, и вскрылся, и раскрылся потом… и разлетелся ветерками… все ввысь, и ввысь… и вглубь…

Тогда же я грохотал, хотя и был тих… Я грохотал и таился одновременно. Я был кроток, как бес и безумен, как перепуганный насмерть ангел. Моя Идея была так велика, так безмерна, так жгуча… А я так мал и порочен…

У меня не было ни Учителей, ни Кумиров. Я отвергал на корню само их явление! Не верил не единому слову… Я отрубал им головы! Да, да, я убивал своего Отца ежечасно. Я готовил себя к восстанию.

6

Какая ясная бездна!

Что прежде звездою звалось,

ныне пятнышком стало.

Но мне выпало испытание там, где я его меньше всего ожидал… Мой локомотив въехал в зараженную зону.

Моя первая любовь, как радиация — без цвета и запаха — убивала не сразу…

Да, что и говорить, влип я тогда капитально. Мой гений чистой красоты, оказывается, кое-что скрывал за вуалью. Мощь и расчет было ее оружие. Спокойна была, как луна. Через лунное то спокойствие все и поимела потом. Ребенок — один; муж на поводке и крупногабаритная недвижимость. (Необходимый, впрочем, наборчик женской благоустроенности.)

Она и меня держала на поводке…

Шесть суровых лет борьбы с прошлым и настоящим.

Так случилось, но чувство вины тогда было основным моим комплексом. Достоевские комплексы не просто было изжить. Слишком много чернухи скопилось в прошлой жизни. Я и получил то наследство…

Мне поставили миску с несъедобной похлебкой и сказали: «Вот. Другого ничего не будет».

И начал я самостоятельную жизнь с двух величин: Страх и Боль. Страх унижал, запирал в тюрьму… Боль очищала, давала надежду.

Я бы выкарабкался…

Но тут любовь обрушилась и спутала все карты.

Ой, ли? Любовь ли то?

Она была ангел и ручеек… Порхала и журчала…

Я не прислушивался… а когда прислушался, — было уже поздно.

И через 15 и 20 лет она все также журчит и порхает. Отяжелела, правда, но прикид все тот же: имитация максимальной искренности.

Во мне же зарождался обыкновенный фашизм.

Zum 20. April — дата моего рождения. Verstehen? Что-то настораживает в таких намеках судьбы… На что ты, паскуда, намекаешь?!

Да, молодости свойственна «бритоголовость». Но фашизм — всегда организован. Я же был раздерган и всегда — полярен. Меня кидало от одной крайности к другой. К тому же, — вы будете смеяться — во мне была совесть. Был, был в моем море благословенный островок, где скорбел я и плакал…

Так что фашизм не прошел.

Но фюрер зародился. Он и комиссарил в моем подземелье.

(Достойная могла получиться парочка: амур и фюрер).

…я спал, безмятежный, посапывал…и сны мне снились великие!.. сладкие, но грандиозные…

И в это время Господь во гневе вырвал ребро мое. И создал из него плотоядную Самку по подобию моему.

И Бес подскочил и ударил копытом оземь. И оборотилась та Самка в ангелоподобную деву, журчащую, как ручеек…

И сказали мне оба: иди и владей.

И послал я их всех спросонья: и Бога, и Беса и ангелоподобную Самку.

И тогда началось светопреставление и бесовщина. И узрел я ярость Господню. И его тяжелую длань ощутил я на затылке своем. Затрещины сыпались отовсюду: «Ты кого посылаешь, раб! Я тебе устрою небо в алмазах!». И Бес хихикал и потирал ручонки…

Они жарили меня на огне, и опускали в омуты сладкие, и морозили холодом запредельным, и кидали в пустыню бескрайнюю.

Я сопротивлялся, как мог. Пока мой зажаренный, замороженный фюрер не заверещал: «Nain! Nain! Das genugt mir!»

И возжелал я ее безумно и страстно.

И началась шестилетняя казнь моя…

Main Kampf.

Зона строгого режима.

Дважды я совершал побег… Через колючую проволоку, «запретку», в леса… Я гнался за собой с собаками… я нагонял… я рвал себя на части…

Но и разорванный я сопротивлялся… я уползал в леса зализывать раны… Я жил там по году… Но другой мир — цивильный, фартовый — к себе не пускал. Я был опасным преступником. Бунтовщиком. Такой ему был не нужен. И я возвращался в зону. Добровольно. И мне накидывали новый срок. А там вновь и вновь, как о манне небесной, я мечтал о свободе…

Да власть ее была абсолютной. Но власть та была миражом. Помотай головой, вдохни побольше свежего воздуха, открой пошире окна-глаза… И все исчезнет! Или съезди в какой-нибудь Ленинград… смени обстановку… заведи любовницу…

Я всё время куда-то убегал… Все где-то прятался! Какая-то рефлекторно-паникерская жизнь. То пить начнешь, то курить бросишь и спортом займешься… то под холодный душ лезешь, то возьмешь, да полоснешь себе руку ножом…

Но луна забралась мне в подкорку и светила холодным сиянием, отражая чей-то свет… Всем светила и никого не согревала…

Ха! Ха-ха-ха… Я умираю от смеха!

Тебе наступили на яйца и спрашивают как бы невзначай: «Как самочувствие, дружок? Ох… что это у нас с глазками?.. Какие у нас печальные глазки…». Тебе медленно, по кусочку отрезают душу тупым ножом и смотрят удивленно: «Тебе неприятно? Неприятно?.. Да?..» И ты, дурак, терпишь. Корчишься — и терпишь. Надуваешься — и терпишь. «Ничего, ничего — говоришь ты — в этом что-то есть…»

Ты — безумец — копаешься в своем чувстве с таким живым интересом, так искренне думаешь, что где-то ошибся… Ты пытаешься начать все сначала… Ты выбираешь тактику: «Чем меньше женщину мы любим…» и все такое… Ты не звонишь ей неделями, месяцами… а потом вдруг позвонишь… и вслушиваешься в оттенки ее интонации… ты ищешь подтекст… ты начинаешь верить в Судьбу, магию чисел… ты все что-то подсчитываешь… Ты озвучиваешь ее голос… Как это она сказала: «Ты куда пропал?» Что бы это могло значить? О, ненормальный! Ты ничего никогда не услышишь! И не поймешь! Потому что она — на свободе, а ты в зоне! От тебя прет, как от порохового склада, опасностью…Ты накачан, как тротилом, — фенилэтиламином. Это чувствуется за километр! Ты в электрическом облаке… за тобой тянется шлейф отверженности… Ты болен, товарищ! Смирись… Возьми себе двенадцать проституток и ящик водки… Устрой показательный суд над неверной любовью! Над ускользающим призраком… Пусть ускользает! Ходи римским цезарем… твердой походкой… грудь колесом… Гусем! И шипи… шипи… и пощипывай их за задницы… Ходи и безумствуй! Ходи и развратничай!

Интересную закономерность я вывел лет через двадцать. К каждой моей единственной предполагался довесок в виде тайного воздыхателя. Я его тут же обнаруживал, но молчал, как партизан на допросе. А когда они уходили к ним, я успокаивался: вот и всё. Вот и закончились мои пытки.

В первый раз, в Ялте… она сама мне дала свой паспорт, позабыв об осторожности. Несмотря на все свои прикиды и амбиции, в ней, как и в большинстве баб, жила курица. Хотя, скорее всего, ей было просто плевать на меня…

Она пропала на три дня. Просто взяла и исчезла. Куда? Догадаться было несложно. Только я не догадывался…

Я заглянул в паспорт — и захохотал, поверженный, и онемел, возрождаясь — там был прописан один загорелый фраерок…

Потом как бы всё выяснилось: брак был фиктивный. Ему, парню из Ялты, учившемуся в престижном московском вузе, смерть как нужна была прописка в Москве. Обычные дела…

Она, после одной из ссор, даже пыталась спихнуть его с прописки, но он упирался и развода не давал.

Но я-то все понял мгновенно. Тот, который во мне сидел, пробуравил ситуацию, как рентгеном. Он мне и объяснил всё. Он сказал: «Беги, ненормальный! Беги и хохочи всю дорогу!» И я побежал…

Вернее, остался. Я решил досмотреть фильму.

Я на нее даже не злился. Я догадывался: не мое ребро, видать, было вырвано из груди. Мне слегка померещилось…

В нашем треугольнике они были равнобедренными сторонами, устремленными ввысь. Я же замыкал оставшееся пространство, располагаясьгоризонтально. (Как вам такая тригонометрия?)

Не мог я себе позволить такого горизонтального положения… Я всегда помнил о царстве! На троне надо возвышаться, а не замыкать чье-то пространство…

Я бы свалил тотчас! Но уйти так, унося эти унижения шестилетней выдержки… Это же на всю жизнь! Во мне что-то ломалось и перемалывалось…

— Ты представляешь, — журчала она уже в Москве, — он хотел заразить меня сифилисом!

— Он что, больной?

— Больной… головой! Он хотел заразиться сам… специально, понимаешь? А потом меня… Ну… что б мы повязаны были…

— Ну и…

— Был скандал… Я подала на развод. Всё это так ужасно!

«Ничего ужасного,» — думал я…

Временами туман влюбленности сносило ветром, и во мне, как кинжал, торчал здравый смысл. Этим кинжалом я и отрезал себя от нее.

Здравый смысл мне говорил: «У них все наладится. Этот мифический сифилис ее и успокоит. Он все расставит по местам…»

Однако!

Ее загорелый фраерок оказался мужиком, способным на такой поступок. Ради нее. (Ведь ей это, — я чувствовал, — нравилось!) Он взял ее, как нормальный самец, за загривок и поимел. Они были одной крови, из одного прайда…

Я — нет. Увольте… Мне такие поступки и в кошмарном сне не приснятся…

Я, собственно, и мужиком-то не был. Мне этого было мало… Мои задачи были изысканней и масштабней. Я хотел всего разом! Однако мой завоевательный пыл не соответствовал реальности. Его зашкаливало на подступах к бастионам. Тамерлан и Македонский ярились во мне, требуя выступления, битвы! Требуя завоевания народов, земель… всей Вселенной!

Взамен я получил маленькую, пошлую, тривиальную ложь.

Меня вывели, как козла на поводке, на прогулку, дали морковку и приказали ждать.

Когда до меня дошел, наконец, весь цинизм ситуации, (куда она уехала! и зачем!) в каком обычном, житейском, старом, как мир, дерьме я оказался… я протрезвел.

Я возжелал мести.

Я замкнулся и замолчал.

Я стал партизаном, лазутчиком, секретным агентом. Она — объектом исследования.

Задача была проста. Я должен был сыграть в их игру. Я должен был прикинуться их поля ягодкой. Я должен был овладеть объектом и вернуться на базу.

7

Одиночество

в землю не сеют — оно созревает само…

А солнце дружбой своей должно ему помогать.

Господи, как страшно просыпаться, после таких вот прогулок…

Первое ощущение — испуг.

Что, что ты там опять натворил! Где тебя, безумца носило? Что влекло? Какую ахинею ты нес той смазливой девчонке? Что пиздил тем престарелым подругам из Одинцова? К кому ты опять цеплялся? Ты получил что хотел? Нет?

Странно… Везунчик! Тебя и на сей раз, пронесло…

Ты дома, в постели… престарелый отрок… Пойми, все твои страсти — туфта… Слова — пыль… Все эти безумные игрища, скачки с препятствиями… выходы на авансцену в свете прожекторов — они просто неприличны, сынок… А все твои мысли, образы, видения, роящиеся в твоей гениальной головке, болтающейся на ветру — всего лишь алкогольный восторг… Синдром сивушной отрыжки. Вот что это такое! Ты понял меня?

Понял, понял… Конечно же понял… Ты видишь, я даже киваю тебе… Как низок я, опустошен, как неприличен… как покорен… как испуган… Как глубоко я испуган!

Да, да… Сто раз да! Всё вышло со знаком минус… Мои города разрушены… земли завоеваны… везде неприятель… народы на грани вымирания… в моей Церкви пасутся мохнатые зверьки!

Как же я добрался до дому?

Что было «до», что «после»?

Какие сильные впечатления пронзили мою душу? Я же чуть не погиб… Да! Мою ногу зажало закрывающимися дверями… Я прыгал по платформе и орал. Я протрезвел и остро захотел жить!

А что было — «до»?

Я мотался по опустевшей платформе среди бомжей, торговок и припозднившихся пассажиров… Я искал себе спутницу… А то! Я всегда ищу себе спутницу. Всю свою сознательную жизнь!

Конечно, я растравил себя прошлым… Плохим, страшноватым, нелюбимым прошлым… Мне же хотелось настоящего… хорошего настоящего… Тотчас!

Я набрел на одно личико… В тусклом свете фонарей оно казалось божественным. Она торговала беляшами. Я давно не ел этой гадости, но купил… От беляша повеяло таким неземным холодом, какой-то даже окаменелостью, так он мне показался гадок, что я его выкинул сразу. Но с девушкой познакомился. В смысле стал говорить… всё подряд… всякие смешные слова. Она заулыбалась…

Тут меня кто-то потянул за рукав. Я оглянулся. Стояла местная бомжиха. Я ее встречал здесь постоянно. Вообще-то их две сестры-близняшки.

Это таких имеют в виду, оплакивая утерянный генофонд… вырождение нации… Вполне возможно… По мне — так просто несчастные существа, борющиеся за выживание… А может и не несчастные… Они подметают платформу, собирают бутылки… когда перепьют, веселят публику танцами… Но никогда не попрошайничают.

— Налей мне пива.

Она не просила, нет… Просто сделала предложение, протягивая пластмассовый стаканчик. Она была уверена во мне.

Я налил. Она преобразилась… Вновь потянула меня.

— Отойдем на минутку… Сказать надо…

Мы отошли.

— Ты эта… слушай меня… Ты хороший парень, я вижу… Ты лучше езжай домой… За этой соской — много кого… Хозяин — муж ее… да… Много тут разных… Ты наблюдаешь, но и за тобой наблюдают… А как же? Закон природы! Менты… с-сучары…

— О, кей.

— Мафия… Что ты! Вчера ночью такое было! Одного дурачка так отпиздили!.. Ой! Может и убили… А что? Запросто! А ты парень хороший… я вижу… Я тебя предупредила, а ты как знаешь…

Она не хотела со мной расставаться.

— Налей еще пива… Я тебе всё сказала, а ты сам решай…

Я налил.

Кайф, конечно, она мне сломала…

Я взял еще пива… А что мне оставалось делать?

…я ехал на последней электричке… Ехал с единственной мыслью: не уснуть.

В вагоне почти никого не было… За окном — чернота. Нет, помню, я подсел к двум потрепанным девам… Из Одинцова, как выяснилось. Я сказал свою дежурную фразу: «В Одинцове — самые красивые девушки». Это мое наблюдение с тридцатилетним стажем. В Одинцове действительно очень красивые девушки… На моих спутниц это не распространялось. Они вообще как-то вяло и настороженно поглядывали на меня… И на вопросы отвечали вымучено… Не было в них ни задора ни легкости… Жаль! (Видел бы я свою пьяную морду тогда!) Короче, флирт не случился. Я заскучал и ушел не прощаясь.

Я обижено сел в углу вагона, обнявшись с бутылкой пива. Единственной своей спутницей. Напротив, на скамейке были вырезаны стихи. Я люблю всякое творчество… А народное — мне особенно по душе. Я попытался их прочесть. Надпись дрожала и расползалась… Я прочитал этот шедевр, догадавшись прижать буквы пальцем.

Я помню, порадовался за ребят… За их чудо ботинки… за игривость слога… за легкость отношения к жизни. Я даже позавидовал им: мне бы так!

Однако объявили мою остановку.

Я вышел в тамбур, удовлетворенный, что доехал-таки.

А дальше случилось вот что.

Я не сориентировался в пространстве. Со мной такое случается. Когда я слишком пристально смотрю в себя… Ну, и конечно, водка с пивом… (Меня надо знать. Я и трезвый путаю право — лево… До сих пор забываю направление часовой стрелки.) Я живу интуицией, как зверь. Но тут и она меня подкачала…

Я повернулся к двери справа, ожидая, когда притормозит поезд. Я услышал звук открывающейся двери. Я подумал, заело ее что ли! Я терял мгновения!

Когда я догадался оглянуться, — противоположная дверь уже закрывалась. Я сделал невероятный бросок в щель! Я крутанулся, продираясь на платформу. Я почти вырвался весь… По ту сторону осталась только нога и сумка.

Я попал в капкан!

И капкан тот тронулся с места!!

Значит, проводник не оглядел состав, давая сигнал трогаться… Он даже не посмотрел в зеркало! И машинист не посмотрел.

«А нам все по хую…».

Господи, сколько всего я накрутил себе за те мгновения! Как меня размажет о заграждение на краю платформы… если я, конечно, туда допрыгаю… или протащит волоком… Какое кровавое месиво я буду представлять на рассвете… Вцепиться и повиснуть на двери я не догадался… или не смог… Всё было так стремительно! Так невероятно!

Я танцевал свой безумный, все ускоряющийся, канкан в капкане!

Воистину — танец Смерти.

Но я догадался заорать… И как! Этот крик — крик предсмертной агонии — наверняка услышал весь поселок. Наверняка, не одно сердце забилось в тревоге… не один ребенок заплакал во сне…

Услышал его и машинист.

Всё обошлось. Поезд затормозил, двери открылись…

Я стоял на платформе, ощущая прилив неведомых сил… Я дрожал. Но это был не могильный озноб… То была дрожь рождения!

Полезно иногда заглянуть за грань. Ощутить себя хрупкой тростинкой. Чтобы знал свое место, чтоб не успел возгордиться, раб Божий. Полезно соотнести себя с тем равнодушным Молохом, что пожирает судьбы и жизни так же легко, как ты, скажем, собирая грибы в лесу и думая какую-нибудь высокопарную ерунду, давишь ненароком жучков-паучков, хлопаешь машинально комариков. Так он — его величество Случай — вездесущий, всеядный исполин, бродит по дорогам жизни незримым, неслышным призраком и давит мелочь людскую там, где нога его встала.

Но я-то не попал под его ровную поступь!

Кто-то меня, пьянюгу, оберегает. (Закралась-таки крамольная мысль…) Много ли человеку надо, что бы ощутить себя избранником, протеже потусторонних сил.

— Вы Бога знаете? Да, да… Того Самого… Так вот, я от Него.

— Блатной что ль?

— Ну, что-то вроде того…

Надо было выпить за такие полезные связи… Отметить Событие. Немедля. Тотчас!

Поселок спал, пережив мой отчаянный выкрик, спал, не ведая, какое явление произошло, какой человек возродился!

Пиво мое пролилось прямо в сумку. Это уж как водится… Без свинства нам никак. Вот за что я не люблю свое пьянство. Обязательно изварзаешься в чем-нибудь, обязательно что-то прольешь или прожжешь… Не получается у меня так чтоб, хоть пьяно, но чисто. Как теперь с девушками знакомиться? От меня ж за квартал будет нести пивными дрожжами…

Я вылил пиво из сумки, пересчитал деньги и побрел к свету витрин…

Я вам так скажу… безапелляционно и высокопарно: ночная палатка — гениальнейшее изобретение новейшей истории. Да! Нравственный прорыв во взаимоотношениях Человека и Власти. Первая ласточка, предвестница Гармонии и Всеобщей Любви. Ночная палатка — это забота о ближнем, человеколюбие и гуманизм, — в истинном значении этих слов! Я бы спел гимн Ночной Палатке, я бы увековечил ее на гербе возрождающейся России!

Славься Ночная Палатка!

Спасительница вечно страждущих!!

Да светится Витрина Твоя во мраке веков!!!

Ну и так далее…

Я подошел и стал выбирать товар, прикидывая, как с максимальной пользой потратить свои жалкие крохи. У меня был выбор! Я мог взять три «Жигулевского», или две «Балтики», или одну «Амстердам».

Сквозь бутылки, выставленные в витрине, мелькнуло нечто обворожительное! Как хороша, она показалась, в свете неонового светильника, во всеобщей погруженности во мрак. О!

Ночная Палатка — ты маяк!

Свет в конце тоннеля!

Луч света в темном царстве!

Тра-та-та!

— Муж есть?

Я решил подстраховаться сразу.

— Че есть? Не поняла…

— Муж у тебя есть?

— А… эта… Вроде уже и нет…

— Что так неуверенно…

Она нагнулась в окошко, с интересом разглядывая меня.

— Ты откуда такой любознательный?

— Сами мы не местные…

Я засиял, очаровывая ее своей блистательно наглой улыбкой.

— В смысле не от мира сего… ну… с того света… проездом…

— Ага. Там всем наливают?

— Не… Только по великому блату

Я всё сиял, радуясь нечаянной встрече… Прям, Нечаянная Радость в ночи…

— Ты чё веселый такой?

— Будешь веселый…

Я рассказал ей скорбную повесть о своей жуткой казни и чудесном воскрешении. Закончил я так:

— Пусти в теремок на ночлег… пережить минуты роковые… Тук-тук-тук… Кто в тереме живет? Мышка норушка, аль царевна лягушка?

В общем, концовка моего путешествия удалась…

Пустить к себе она, конечно, не пустила, (хозяин не велит: товар, деньги) но пива мы попили от души…

Звали ее Вера…

8

Они стоят вон там,

гранитные надувшиеся кошки,

кумиры древности -

ужас берет, их-то, как сокрушить тебе удастся?

А теперь, со своих высот и глубин, я расскажу о себе все.

Время пришло…

Есть время разбрасывать камни, есть время собирать… Мне так кажется. И мостить ими дорогу к Храму. А то! Что это за дорога, которая не ведет к Храму!

Только вот что… сразу объяснюсь… никаких Храмов Любви! Упаси боже… Для этой потрепанной девы сойдет и палатка, и теремок, и шалашик… можно подвал, чердак. Ее можно вообще оставить без пристанища. Она у нас девушка стойкая и настырная, как таракан. Ты ее в дверь — она в окно! Знаем! Не первый день на посту стою… службу несу часовым. («Часовые лю-убви-и-и…» Окуджава). От нее самой впору где-нибудь спрятаться. Забежать в какой ни какой, случайно подвернувшийся храм и притаиться… переждать пока она с грохотом в тарантасе несется. Иль того хуже: призраком крадется… Во тьме!

А лучше так: подарим ее нашим эстрадным певцам. К чертовой матери! Насовсем! Они же ее просто обожают! Сам видел. Прямо на сцене, при всех, западают на нее и тащатся… «Ты скажи, скажи мне вишня, почему любовь не вышла…» А потом входят в транс, бедолаги, и, находясь уже там, — в экзальтированной прострации, — подняв к верху лапки, все, как один, кричат в бушующий зал: «Спасибо! Я люблю вас! Спасибо! Я люблю вас! Спасибо!»

А то еще американские проповедники есть. У тех словарный запас покруче: «Христос — это любовь. Библия — истинна. По всем вопросам обращаться по адресу: www, точка, Христос, точка, ru».

А школьникам, этим фанатам любви, и дарить ничего не будем. Они сами одарят вас острым наблюдением проницательного ума, увековеченным на какой-нибудь лавчонке:

Впрочем, это уже другая история…

Храм Тому Который Все Знает и Всюду Проникает тоже строить не стоит… Зачем его строить, если Он сам всего понастроил. Целую Вселенную.

Мы же все свои камни, все неподъемные бульники потащим к иному Храму. Всю свою воинственную прыть, всю задушевную ярость, лютую нежность и святую ненависть я посвящаю строительству этого Храма.

Имя Ему: Как-Было-На-Самом-Деле.

Храм Подлинности станет моей целью и смыслом.

9

Молния мудростью моей стала —

алмазным мечом разрубила мне всякую тьму!

40 лет меня водил по пустыне один странный приятель, занятный такой старикан: то ли Гарри-бес, то ли Мойша Мефистофель, то ли Ваня дурак. Ничего в нем особенного не было, только путал меня да пугал… Был ли он в действительности, точно не скажу, зыбок был и не плотен, как галлюцинация.

Однако. Кто-то ведь путал меня и пугал!

40 лет носило мой дырявый ковчег по волнам океана жизни, не ведая направления… Где пристанище? Где земля обетованная?

40 лет я сомневался во всем… Туда ли плыву? Есть ли в том смысл, предназначение и цель? Есть ли в том воля моя?

Молиться я не умел… Просить не хотел. Да и у кого там попросишь… Старикан лжив и бессовестен. А Бог всемогущ и строг: попрошаек не терпит. Я знал только одно: надо плыть, заткнув все дырки и стиснув зубы.

Много я за те годы дум передумал. Многие испытания принял на грудь. И мотало, и крутило мою посудину, и вздымало на гребень, и бросало в пучину…

Многих красавиц я выбросил за борт… в набежавшую волну… А то! Многие сами меня топили. Уж топили, топили… топили, топили… Да не утопили!

Не жизнь была, а натурально — утопия! (каламбур).

И вот настал момент прозрения. Благая весть снизошла на меня. Осанна! Мне ее в клювике принесла моя интуиция.

Она мне сказала просто: «Хватит валять дурака и болтаться беспринципной какашкой неизвестно в какой проруби… и трепыхаться драной тряпкой на ветру… А если ты у нас такой крутой парус, то надувайся скорей свежим морским ветром — грудь колесом — и лети к благословенным берегам. А там принимайся за дело. Возведи свой Храм. Вымости к нему дорогу… Имя ему нареки: Как-Было-На-Самом-Деле. Тогда спасешься.

Но если ты, мужик — чумной, сумасбродный — посмеешь хоть один только камушек! утаить иль, того хуже, — заменить какой-нибудь березовой чуркой или пластмассовой вставкой — все тогда — не будет тебе покоя! И хрен ты чего возведешь! Все у тебя получится кособоко и неправильно… И никакой ты не будешь царь, а будешь раб и врунишка… Таковы условия и воля моя! Аминь!» — крикнула мне моя интуиция и упорхнула.

А Внутренний Голос добавил: «Она вернется и все проверит…»

А я подумал: «Эта — может…»

Ну и что мне оставалось делать?

Я сначала не понял: «Ну и что? Делов-то… В самом деле, а? Тоже мне задание…»

А потом проникся: «Не-е… Не такая ты дура, моя интуиция… И задание твое непростое. Задание, можно сказать, на засыпку. Потому как, кто ж его знает, как оно было на самом деле? А если ты пьян вдрибадан, или со страху тебе что-то почудилось… или сдуру приснилось?»

Но она мне шепнула откуда-то из своих глубин и высот: «Я не о том…»

И тогда я все понял и прозрел окончательно: «Ах, вот ты о чем!! Ты об этом …»

Нет совсем, совсем ты не дура, моя интуиция…

В самом деле, в натуре-то как? Я имею в виду ту натуру, что шляется там и сям и не молчит, между прочим, а наоборот, говорит без умолку… Без стыда и зазрения совести. Куда не плюнь, попадешь в такого говоруна радикала: или в политика, или в шпиона, или в большевика. А то еще есть фальшивомонетчики разные: священнослужители и прочие шлюхи; феминистки есть, — тоже за себя много хлопочут — журналисты, правозащитники попадаются… предприниматели… Не говоря уже о террористах, маньяках и сексотах ФСБ. И все, как один врут, актерствуют и что-то скрывают.

Да и простые граждане стараются не отстать. И от комплексов врут, и для выгоды… и со скуки, и по привычке. Со страху врут и от желания показаться…

Есть такие виртуозы-темнилы, что диву даешься! Все предложения у них вводные, да неопределенная форма намека… И сам уж не понимает: чего наплел? Так нет — еще больше туману нашлет, для пущей таинственности… А дай ему ремня хорошенько, да в угол поставь, да за уши отдери, что бы правду сказал, так он, пожалуй, разревется, а вспомнить ничего путного не сможет. Потому, как погиб в нем честный человек навсегда! Где ни копни — везде мусор и тараканы.

Ладно. Это всё наследственное… на генетическом уровне. Царизм, коммунизм, крепостное право… татары, опять же! Всё понятно.

Ведь царь в голове, это не только управление государством-организмом и забота о его деятельности и процветании, но и тайные службы, и фискальные, и контрразведка. Не беда, что кого-то заклинило как раз на последних… Пожалеем их и забудем. Пусть в углу стоят, ремня ждут… Этим в основном только ремень и достается.

Но ведь и поэты врали, как последняя шпана! И про Вечную Женственность, и про крыла… и вообще — врали отчаянно!

«Дыша духами и туманами…»

Ну! и что это за запашок такой, прости господи, парфюмерно-влажный…

«Ты это о чем поешь… так красиво?» — спросили поэта в лоб.

«О России…» — ответил поэт, потупясь.

О, как! Еще всякие исповеди у них культивировались, да молитвы, да трепыханье свечи на столе… и все в ночи!.. А уж про любовь, какой пурги нагнали!

Прозаики врали реже. Эти норовили правду-матку врезать. Обличали часто… в основном других.

Идейные врали без меры. Вот уж у кого вранье на потоке стояло. Оно и понятно: у них задачи глобальные. Господство — так мировое, разум — так вселенский, а счастье, бля — всеобщее… А на деле, те же тараканы и мусор. Только глобальные.

Даже Бог-человек однажды не удержался, — соврал. У Царя Небесного ему, вишь, вина попить захотелось… Впрочем, он притчами все изъяснялся да иносказаниями… А что он конкретно имел в виду? Лично я до конца так и не понял. Вот ежели б он сам все записывал, да издал потом, без всяких посредников: редакторов, цензоров и прочих жуликов… тогда, быть может, ситуация прояснилась… А так… только общее направление мысли угадывается.

Для того, что бы поврать от души и с пользой, (ради рода человеческого, естественно) искали единомышленников. Объединялись в семьи, кланы, общины и прочие тайные кружки.

Врали годами, поколениями, тысячелетиями…

Врали мощно и убедительно. Целыми народами.

Врали самоотверженно, отдавая судьбы и жизни за чей-то беззастенчивый треп.

И оттого в природе много чего непонятного творилось…

Были, конечно, единичные кладоискатели правдолюбы. Но их тут же обнаруживали и ставили к стенке. Или распинали… или сжигали в костре. А потом, в силу генетики и вышеописанного наследственного груза, все удачно запутывали и толковали по-своему.

Так что, моя интуиция правильно рассудила: нечего тратить лучшие свои годы на всякие выдумки. И без меня, как выяснилось, этих врунов виртуозов выше крыши, а баек-легенд — море разливанное.

Пусть как было, так было. Чего уж. Хуже чем ты есть, наплести вряд ли удастся; лучше — скучно получится. В общем, так: «Молчи, скрывайся и таись» — не наш принцип. Наш принцип: «Хватит, мужик, прикидываться — колись!»

Народ у нас, в общем, и целом, правду все-таки ценит, — поймет. А Бог, вообще, все видит и слышит. Изнутри и снаружи. Мне так кажется… А ему-то к чему твои враки…

Так что, хватит трепаться, выпей пивка и иди работать. Мостить дорожки и возводить стены.

Интуицию назначаю бригадиром.

10

Вот с чего я начал:

разучился сочувствовать себе самому!

Начнем с самого удивительного: я родился.

Первые лет пять можно опустить из-за туманной их неопределенности. Дети, конечно, божьи создания, цветочки, ангелочки и все такое… Однако. Я бы не торопился с оценками. По-моему, такие же сукины дети, как их родители, только маленькие. И чего умиляться, что безгрешны они и чисты… Чисты, — потому что мамка купает, а безгрешны, — потому что грешилка не выросла.

И еще… Некоторые граждане любят повздыхать: «Детство… о, детство! Ё-мое! Все мы родом из детства…»

И слеза наготове…

А у меня так ничего особенного там не было — глупое, довольно и бестолковое…

А уж об отрочестве и вспоминать не охота. Тыкался, как кутек, в разные тупики. И из всех чувств сохранилась какая-то тотальная неудовлетворенность и тотальный же стыд. И еще удивление: туда ли я попал?

Единственная радость в ту пору — дрочить научился.

Я всё прикидывал, временное это непонимание, или как?.. Когда же туман рассеется?.. Что там, за горизонтом?

Зря я туда торопился…

Всё проходит. Мир стал раскрываться… и тогда… такое обрушилось! Такие начались открытия!

Не было ни одного, самого завалявшегося комплекса, чтобы я его не подцепил… Букет комплексов! Икебана… Знать бы только, что за умник икебану ту сотворил!

Первый и основной, — это уж как в совковом монастыре завелось — традиционный комплекс неполноценности. Русский народ меня поймет. Этот комплекс, добытый в боях, взлелеянный, вскормленный на груди великодержавной империи, надо давно уже сделать символом нации. Этот комплекс пожизненный великий масштабный и всеобщий. Правда, восславлять и петь дифирамбы ему я не стану. И без меня старателей целые артели. Не одно поколение мастеров российской словесности перья поломали, исследуя его дохлое тельце и темную душу. Все эти Акакии Акакиевичи, да Смердяковы с Фердыщенками и прочими «униженными и оскорбленными» в зубах навязли… И ничего, кроме брезгливости, у меня лично не вызывают.

А комплекс вины… Это ж кладезь бездонный! Какие титаны мысли на него западали! И чем мощнее был дух, тем яростнее они его культивировали. У одного графа крыша просто слетела от такой непосильной работы.

А половой комплекс… (Любит — не любит; даст — не даст… Или даст, но не мне…) Самый, пожалуй, массовый и популярный… А какое разнообразие! Какие оттенки! Какая музыка… и какой беспредел! Какие «Крейцеровы сонаты» разыгрывались! Какие «Отцы Сергии» жизнь свою под откос пускали…

А родовой… Мама — папа… Куда от них денешься… Они-то далеки от совершенства… И у каждого своя икебана…

— Мама, это стыдно!

— Папа, ты же пьян!

А национальный! Папаша, царство ему небесное, еврей-неудачник, наградивший меня гордой и благозвучной фамилией — Эткин. Сумасшедший, всю жизнь сочиняющий философский труд «Государство будущего». К тому же, пьяница беспробудный…

Господи, сколько страданий он приносил нам с мамой — русской красавице, певунье… Вечные скандалы, нужда… Евреи шарахались от него, как от прокаженного; русские — откровенно смеялись:

— Паша, ты еврей какой-то неправильный. Таких непрактичных деятелей и горьких пьяниц не бывает среди вашего брата. Ты ж — без царя в голове!

Философ — называли его друзья, с такой убийственной интонацией, что слышалось — юродивый! А он многозначительно посмеивался в бороду… типа, какие же вы еще пигмеи!

Он им рассказывал… о Христе!

— Я знаю разгадку туринской плащаницы! — вещал он после очередного стакана, не обращая внимания на насмешки. — Христос не вознесся, он — аннигилировал. Его плоть вспыхнула… она не сгорела в привычном понимании, она как бы взорвалась, мгновенно перейдя в иную субстанцию, и отпечаталась на полотне негативом. Он взорвался и сгорел так же, как взорвется когда-нибудь наша Вселенная — ее материя. Материя — фикция! Дух — реален!

Папаша впадал в транс и шаманил, как пророк, устремив свой безумный взгляд в будущее.

— Человечество живет еще в предыстории! Я переверну вам новую страницу истории!

Я видел, — отец смешон, нелеп, экзальтирован, но далеко не глуп, быть может, (наверняка!) он был талантлив. Но эти… которые его окружали… посмеивались, но пили за его счет… как я теперь понимаю, не достойны были сдувать пылинки с его ног… но ведь я… проклинал не их — ЕГО!

И тогда Эдипов комплекс подкрадывался неслышно. Простой и необузданный, но очень болезненный… Я убивал своего отца ежечасно, каждую минуту я вытравливал его из себя.

— Эткин, вы так плохо учитесь, потому что отец вас зачал в пьяном состоянии.

Это мне сказано. На большой перемене. Классной руководительницей. (Да-с… классная была руководительница!)

И старуха давно в могиле, и я уж смотрю с вершин… а как свежо воспоминание! Сколько всего в этой фразе намешано… Какое богатство! Сколько тут ненависти, тупоумия… мрака веков! Какую глыбу свалила она на мою детскую голову!

Вот он — первый камень в строительстве моего Храма. Тащи и устанавливай!

О, если б я знал, как мне тогда повезло! Какая роскошь эти дурацкие комплексы! Какие сокровища! Я был обладателем несметного клада слитков золотых, сундуков бриллиантов! И всё надежно запрятано в подвалах души моей…

Оставалось лишь раскопать и распорядиться с толком и пользой.

Я так скажу: если ты обнаружил в себе хоть пару самых бросовых комплексов, — берись срочно за дело, — взращивай их, культивируй, раздувай до вселенских масштабов! И преодолевай потом. Работа на всю жизнь. Ты на пути к величию!

Человек, лишенный комплексов, — не человек уже, а совершенство природы. А такое совершенство для творчества, — дело гиблое. Тупик. Нет в этих божьих созданиях ни воображения, ни злости… ни стыда! Ну и на что они сгодятся? Что могут миру поведать?

Я был не из таких…

Однако!

Все эти комплексные мучения, конечно, достойное время провождение, необходимый материал, для творческих, так сказать, нужд… Все эти преодоления, забеги с препятствиями, «танцы с саблями» будят воображение, оттачивают мысль, закаляют чувства…

Однако-однако…

Для личной жизни они оказались спутниками никакими, а по большому счету — чудовищными.

Благополучно выбравшись из одной трагедии, я создавал другую. Сам! На пустом месте!

Всё было настоящее: и походы, и войны, и трагедии… Не было настоящих причин!

Я их творил! Ежедневно… Ежеминутно! Я занимался этой работой, не ведая, какие пропасти зияют подо мной, какие Черные дыры вскрываю я ненароком… Среди всего разнообразия мира, его гармонии, я чутко улавливал сбои… аритмию Духа… и бросался туда, не рассуждая, увлекаемый таинственными инстинктами…

11

Истины, кои еще ни одна улыбка

не позлатила,

зеленые, горькие, нетерпеливые истины

уселись вокруг меня.

Когда моя душа отлетела, освободившись, наконец, от тяжкой ноши, от напряжения, что рвало ее, бедную, всю земную жизнь и залетела туда, где предъявляют счета, я был спокоен… Мне было о чем рассказать…

И тогда я решил собрать пресс-конференцию в небесной канцелярии и кинул клич. Какой-то небесный пастух откликнулся на мой призыв — заиграл в рожок, и любопытные ангелы со всей Вселенной слетелись и толпились теперь у ворот возбужденные и радостные… И кто-то крикнул:

— Наконец он вернулся!

Я кивнул им приветливо и сказал:

— Не толпитесь, ангелы, рассаживайтесь на своих мягких кочках-облаках.

И они расселись и сложили крылышки и устремили на меня свои пронырливо-задушевные, веселые взоры.

И тогда я начал свой отчет. Я сказал так:

— Привет ангелы! Небесные пацаны… Я открываю пресс-конференцию. Форма проведения такая: вопросы задаю я… и пытаюсь на них ответить. А вы пишите, пишите… записывайте на небесах мои откровения, стенографируйте своими ангельскими перышками зигзаги моей жизни… Мои взлеты и падения… И не волнуйтесь вы так! Небеса стерпят всё.

— О, кей! — закивали ангелы кудрявыми головками. — Мы внимательно слушаем.

И заулыбались… А кто-то крикнул:

— Уже всё записано. У нас большая библиотека!

— Ладно, ладно… — я улыбнусь им в ответ и начну свой рассказ:

Мой выход в свет в 1955 году, в светлую Христову Пасху, в Страстной Четверг был ознаменован затишьем и умиротворением… То есть знамения как такового не было. Ни одной лишней звезды над поселком Сетунь, ни волхвов с подарками. Истребление народов приостановилось, Ирод сдох, унеся с собою легионы душ. Могила душегуба еще долго испускала страшные зловония…

Чумная эпоха завершилась…

Народы опять на что-то надеялись…

Время для рождения было выбрано вполне сносное. Но родиться дело не хитрое… Куда сложнее было сформироваться во что-нибудь приличное в стране, где ложь стала привычна, как рассвет по утрам.

Неприятие лжи и стало моей путеводной звездочкой…

Я никак не вписывался в этот мир.

Я замолчу. И тишина повиснет во Вселенной. И напряжение возникнет в сферах небесных. И благость слетит с ангельских лиц… Бедняги заволнуются, закрутят головками…

А я буду молчать.

Я помину минутой молчания свой выход в мир. В мир, где все было изгажено ложью!

А потом я продолжу с пафосом. Я обрушу на ангельские головы свои открытия, как они когда-то обрушились на меня.

— Когда сознание, как молния вспыхнуло в мозгу!.. И вырос хуй!.. И встал торчком, указывая направление к небу!.. О!.. Вы знаете, что такое хуй, ребята!? О, вы не знаете что это такое! Я бы спел оду этому мерзавцу! Только зачем ему мои оды?

— Ох! — всполошатся ангелы. — Здесь нельзя так ругаться. Это ужасное слово… нам его неприятно слышать!

— М-да? Что ж… Хорошо, — скажу я и подумаю: «Интересно, а как его еще называть? Детский сад, ей богу…»

А кто-то скажет:

— Нормальное мужское словечко… Словечко что надо! Не слушайте их, маэстро!

— Ладно… Я попробую обойтись без него. Если уж вам так неприятно… Если оно вам режет слух. Если у вас тут такие порядки…

И я продолжу, волнуясь:

— Это существо без чести и совести! Он не знаком с такими высочайшими достижениями человеческой цивилизации, как духовность, нравственность… патриотизм!.. Он плевал на эти понятия!.. Он о них даже не слышал!

Его интересовал только грех! Да! Этот парень мог только спать, ссать и блудить… по разным потаенным местечкам… Он был примитивен, эгоистичен… Но порой он становился безумен! В поисках утех его разбирало, колбасило!.. Он вытягивался, как змей, рвущийся на свободу… Он становился тверд и абсолютен, как скипетр. Он не спрашивал меня ни о чем… Он утверждал свою безбожную власть!!

Сопротивлялся ему только Дух.

Так началось во мне Великое Противостояние. Вечная война Духа и… этой бестии… или как там его обозвать.

Примирить их могла только Любовь…

А что Любовь, милые мои ангелы… пернатые Амуры мои… Что — Любовь?

Когда Хуй тверд и величественен, пардон, как скипетр, а Дух в смятении… в поисках… Что может случиться хорошего? Когда в голове еще бегают мечты-тараканы, гундосит Надежда, а Вера еще писается в штанишки… Когда из-под кучерявой шевелюры пробиваются то ли рога, то ли зубцы короны… чем это может закончиться?

Я вам отвечу, ангелы… Я скажу так: «Ладно… Если вам так понятней, пусть будет по вашему, — назовем это чувство любовью. Вам просто нравится это слово… вам нравится его слышать. Правда, ангелы?»

И ангелы закивают: «Да, это классное слово!.. Не то что некоторые…Самое лучшее на свете слово!»

— Хорошо… Я согласен: Это лучшее слово на свете!

Дух и… этот самый стыкнулись в схватке роковой, но Любовь не примирила их… Наоборот! Локальный конфликт раздула до космических войн! Две цивилизации пошли друг на друга, не думая о последствиях.

Любовь вскрыла глобальные противоречия, лежащие между ними… Никто не хотел уступать, каждый хотел покорить соперника… Институт компромиссов тогда только зарождался. Политики ходили в начальные классы. Поэтому ситуация приобрела безнадежный оттенок.

Ситуация случилась предельно ненормальная!

Ах, ангелы, дитятки божьи, разве дано вам понять те жестокие войны! Вы же, голуби, отлетели сюда, не зная иного запаха, кроме запаха материнской груди…

Вы не успели ничего нарушить: ни украсть, ни предать, ни убить. Вас самих кто-то нарушил… Кто-то могущественный, в своей дьявольской игре за первенство.

Но добрый Бог принял вас.

Вы — невинные, не виноватые — приставки НЕ с крылышками…

Вас не пожирал огнь любви!.. Вас не преследовал годами запах Женщины… Вас не увлекала надежда в свои призрачные миры по утрам и не грызло отчаяние по ночам… Вы не ведали восторга прикосновения… Не кипела кровь!.. Не мутилось сознание от постоянного поиска того призрака…

Чье имя вам так нравится слышать…

12

Бушуй, ветер, бушуй!

Все отрады прочь от меня уноси!

…она поджидала меня у порога… стройная девушка, с лицом, похожим на ваши… с длинной и острой косой в нежных ручках…

Я был очарован ее неземной красотой…

В ее облике все было тайна…

Дух застыл в сладостных предчувствиях… и этот мерзавец устремился ввысь!

Она повела меня на эшафот… Я был в восторге! Светился радостью!.. Я любовался ее движениями, впитывал аромат ее тела…

Я шел, как жертвенный баран, на заклание, не ведая судьбы своей… Я не хотел знать, куда мы идем, но я, дурак, был уверен — там будет классно!

Она привела меня в странное место… Было тихо, как перед бурей… Птицы не летали и воздух застыл… и деревья стояли ссутулясь…

Она мне шепнула: «иди и не оглядывайся…»

И я шагнул…

Но до этого случилась другая любовь…

Любовь предвестница. Голубок… фиолетово-черный.

Он и накаркал мне судьбу мою.

…моя сестра… единоутробная…

Дух был пьян, а этот мерзавец возрадовался…

И странное предчувствие зародилось в груди…

Сестра мне сказала: «Смелее, ну…»

И я заступил за черту…

Тогда впервые душа отстранилась от тела. Она взглянула с ужасом на тот змеиный клубок, что называлось когда-то брат и сестра…

И тяжелый вопрос повис, словно камень: «Разве такое возможно?»

И душно стало во всей вселенной… и пусто…

И никто не ответил…

Деревья, ночь, небо, луна… все молча смотрели…

И рассвет для меня стал иным…

Какая уж тут к черту любовь могла озарить мой путь?

13

Я и сам для себя непосильная ноша,

А уж вы тяжелы и подавно.

А убил меня тот мальчишка с торчащими пшеничными волосами.

Он не мог меня не убить. Я всё сделал для этого.

— Пошли — сказал Димка.

— Куда? — спросил я.

— На «Черную речку»…

Догадка проклюнулась сквозь пьяную хмарь, сквозь зыбкую морось предутренних сумерек, тяжелого полусна, лиц чужих мне людей, ящиков с бутылками и прочей дребедени, чем бывают набиты ночные палатки…

Да светится Витрина Твоя во мраке веков!

Вяло и неохотно я подумал: вот и всё.

За тот вечер я вылил из себя все дерьмо, что культивировал все эти годы… Все свои порушенные надежды… всю неудавшуюся жизнь…

Сначала всё складывалось как будто неплохо.

Я решил твердо: Веру я заберу к себе. Малышка будет жить с нами… Я уже обещал сходить с ним в зоопарк. Он будет какать в мой детский горшок, который отыскал я в кладовке.

Накануне мы с Верой ходили в детский сад. Я всё там уладил. Она мне подыскивала работу…

«А почему, собственно, нет? — думал я. — Ты сам хозяин судьбы своей… Пора выбираться из этой помойки, из своего сумасшедшего текста, придуманного самим собой и никому не интересного… Пора жить простой жизнью. Пора, наконец, отдавать долги!»

И еще… Еще мне Вера сказала, что у нас скоро будет свой малыш!

Но зверь, живущий во мне, распорядился иначе.

…вначале было пиво… И было как будто весело… Приехал Димка — привез левый товар — несколько блоков сигарет с оптового рынка. Маленький секретный бизнес — разница от продажи клалась в карман… вернее пропивалась.

Какие-то люди приходили и уходили… А я всё вытаскивал деньги, как из прорвы и угощал… В палатке было так много выпивки!

А потом… потом наступил момент, когда кто-то шепнул мне из своих глубин и высот: «иди домой». Какой-то добрый ангел пытался вразумить меня… Но я не услышал… не захотел. Слишком тих и невнятен был голос… А в палатке оставалось еще так много выпивки!

Мы пили еще и еще, пока не наступил полный мрак.

Нет, до полного мрака была еще одна фраза… реальная и жестокая: «Никаких детей от тебя не будет. Никогда!». Тогда и наступил полный мрак.

Какой-то хоккеист лез с поцелуями…

— Я ж Капустин… Знаешь? Брат того самого! Я за сборную юниоров играл. А ты мужик четкий… Я вижу… Дай я тебя обниму, земеля…

Димка кемарил в углу… Вера бойко торговала…

От нее едва уловимо веяло предательством.

Я очнулся от звука собственного голоса… Как отвратителен он был! Я кашлял и плевался словами. Зверь сцеживал яд. Всё было наполнено им… Всё казалось мелким, ненужным… в прорехах! Жизнь, сшитая из ветоши, расползающаяся по швам… Мышиная любовь… игрушечное коварство… Всё… Всё! Всё не настоящее!!

И тогда я оскорбил их по-настоящему… вычурно и грязно.

Я сказал: «Профурсетка от бога и Чмо с большой буквы — идеальная пара!» и хмыкнул, довольный своей шутке.

Мне всё казалось, что я говорю в пустоту, что до них не доходит мой яд… Оказалось — доходит.

— Пошли, — сказал Димка.

Я, пошатываясь, встал.

Димка взял ломик, что валялся в углу.

«Зачем он здесь, — подумал я, — чего им открывать? Картонные ящики с шампанским или полиэтиленовые с пивом?»

(«Если на сцене валяется ломик, он обязательно что-нибудь проломит» — не Чехов).

Мы вышли.

Димка мне стал неинтересен… как, впрочем, и его благоверная.

Я повернулся к нему спиной… лицом к дому… Мне нужно было домой.

Я ничего не успел уже в этой жизни. Даже испугаться…

14

У этой каменной красы

екает пылкое сердце мое.

— Так слушайте, слушайте ангелы, мою последнюю песнь о любви. Только вам, невинным и не виноватым, я пропою о ней… чье имя вам так нравится слышать.

А дальше я замолчу навсегда!

И если у вас, ангелы, найдутся какие-нибудь трубы, — трубите, милые, трубите, раздувая щеки и тараща глаза!.. Арфы, флейты, балалайки, барабаны — всё тащите сюда! Мы устроим настоящий концерт в память об этой священной суке!

Мы не будем скулить и плакать… Не для того мы собрались вместе. Мы будем веселиться! И пусть наш грохот и смех разбудят любого, даже самого распоследнего сухаря, надевшего непробиваемый панцирь! Пусть слышат все, какие гимны поются во славу ее!

И вдруг я услышу:

— А зачем их будить, маэстро? Да еще, извиняюсь, какими-то гимнами…

«Черт, — подумаю я, — это кто у нас тут такой любознательный… Что за ирония в сферах небесных? Здесь все должно струиться, колыхаться и петь самым возвышенным образом! А иначе — как?»

Кто-то нарочно сбивал меня с высокого стиля. Причем, этот кто-то явно не их поля ягодка.

Я оглядел сорванцов, сидящих передо мной…

Ну? И где эта «ягодка»? Сидят… все одинаковые, в белых одеждах. И улыбаются! И что самое удивительное, — по доброму улыбаются… Может, мне это почудилось?

И я завопил, желая перебороть сомнения, доставшие меня еще там, на земле! Я заговорил страстно, устремив свой взгляд в никуда… Я боялся, что меня вновь перебьют… Я говорил на вдохе, как читают молитву, свои последние и главные слова.

— Отсюда видно… легионы душ успокоились у подножия Великой Любви, о которую разбились наши пылающие сердца и нет среди них ни единой души, даже самой пропащей, кто бы роптал… Они все принесли тебе свои сокровенные тайны.

Ты единственная, что остается после нас.

Прости же меня, милая, что я так неумело и страшно распорядился милостью твоей. Я так и не научился любить. Я думал, что убиваю тебя, но убил лишь бедное тельце страстей своих…

Ты, конечно, жива! Тыпрорастаешь новыми побегами на могилах наших. Ты расцветаешь, и зреешь, и даришь плоды свои… ты шевелишь чьи-то кудри легким дуновеньем ветерка… Ты всюду!

Ты так огромна, светла… Я растворяюсь в милости твоей. Я весь переполнен радостью и смыслом! Лишь скинув шкурку глупых страстей своих, я, наконец, смог прильнуть к тебе без оглядки… всей своей сутью!

И я чуть было не крикнул: «аллилуйя!». Но промолчал, потому что толком не знал что это такое.

Только один вопрос не дает мне покоя.

Вопрос — утес.

Вы мне скажите, ангелы… я уже умер… всё осталось там… у них… в чуждой мне жизни. Но я до сих пор не знаю самого главного: вся моя неумелая, нелепая жизнь… эта боль, эти пытки, творимые надо мной и мною самим… разве они были нужны? Неужели нужно умереть, что бы понять это великое и простое чудо любви?

Вы мне ответьте, ответьте, ангелы… все эти страшноватые дни и ночи были предрешены или я сотворил их? Они были уже занесены в вашу библиотеку или я написал их сам!?

И кто-то (все тот же, неуловимый, невидимый) ответит:

— О чем вы, маэстро? Какие, на фиг, вопросы… Лучше расскажите нам свою повесть. Это гораздо интересней!

15

Это высший рубеж,

эту мысль мыслей,

кто ее себе сотворил?

…………………………

С этой мыслью

тащу я грядущее за собой.

И я, переждав атаку, нахлынувших на меня высокопарных словес и видений (что это со мной, было?) начну свой рассказ так: (в легком миноре.)

Боже мой!

Когда в третий раз ты дал мне возможность испытать все прелести земной любви… (Вы так великодушны, папаша!) Да, да, той самой, что принимает жертвы. А мы тащим к ее алтарю свои восторженные сердца… и стоим перед ним и смотрим, заворожено, как они полыхают.

А я опять клюнул… опять раскрылся… Я потащился к алтарю знакомой дорогой.

Хотя был уверен — теперь я кремень. Теперь моя шкурка задубела. Теперь я забрался в непробиваемый панцирь!

Да, мой юный друг, — обратился я к своей невидимой «ягодке» — я был уверен, — теперь я испытал все. Меня на мякине не проведешь!

Ее звали Аня. Анна-Мария Майоль. Она была француженка и актриса.

Вы меня понимаете, ангелы? Даже на слух это воспринималось заманчиво. Уже это возбуждало, будоражило воображение. К тому же в ней проглядывала порода. Ее родина — Корсика. Родина одной сумасшедшей бестии, поставившей на рога пол мира.

Я на Корсике не был, но чувствовал, — нормальный человек там зародиться не может.

Она жила в Париже, училась в Сорбонне, (пока не сорвало ее в наши края) но детство провела на острове. Отец с матерью в ту пору хипповали — так что, девочка насмотрелась разного… И постоять за себя могла.

А Корсика, как я понял, что-то вроде Дагестана. Или Чечни. Там живет народ дикий, свободолюбивый, непосредственный и чистый — обуреваемый страстями. Корсика — родина страстей. Если я правильно понял.

Поселок Сетунь не так знаменит. Пока. Но и он войдет в анналы истории, как родина разнообразнейших комплексов.

Страсти и комплексы — идеальное сочетание для разрушения всего, что зовется созидательной жизнью. Страсти и комплексы — прекраснейшее удобрение, на котором взошел, распустился и зацвел мой роскошный и благоухающий Ад.

Итак, сошествие в Ад.

Акт третий, заключительный…

Посещение его, на сей раз, было стремительно. Я просто заглянул туда и убедился, как больно и трудно дышать в том саду…

Теперь отсюда, с ваших дурацких облаков, в ожидании встречи с тобой — Судия Неподкупный — я всё вижу, все понимаю… Тот сгусток энергии, то, некогда рефлектирующее существо, воспринявшее жизнь так непомерно серьезно, но не в силах преодолеть ее, — не смирился с этим, и стал готовить себя к восстанию. Я воспротивился тому, что долгие тысячелетия охранялось твоим воинством, Господи, как нерушимые святыни.

Я хотел их разрушить. Но не ради праздного любопытства. И не ради высокой цели я был одержим революционным порывом. Нет… Меня просто не устраивал заведенный миропорядок, и я возжелал невозможного, — стать свободным, абсолютно свободным от всего!

Я был чист… пуст, как вакуум, напряжен и чуток, как детонатор. Я был постоянно готов к восприятию импульса, что послужит сигналом к взрыву.

У революционера, как известно, первейшая заповедь — разрушать, удобряя, свои корни тем ветхим старьем, что превозносили наши отцы, как святыни. Что бы пустить на руинах новые побеги. Что бы жизнь продолжалась!

Разве не этому ты меня научил, Господи? На личном примере…

— НЕТ, НЕ ЭТОМУ, — ответил Господь отовсюду. — Я учил тебя только ЛЮБВИ.

И громы небесные разразились над моей головой.

— Хорошо, хорошо, Господи… не надо громов небесных. Твой гнев так ужасен! Но послушай… ведь это ты наделил нас страшным оружием — СОЗНАНИЕМ. Сознанием, поднявшимся над живой жизнью.

Наш разум с колыбели человечества раскрывался, как цветок, постигая мир… Ведь так? Иначе мы не были б существами разумными! Ведь и твой сын — Сын ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.

А разум расширялся, подобно Вселенной. Разлетался, попадая в резонанс ее музыки… Он поднимался над миром, оценивая его, залезал во все тайные щели, пытаясь понять сам механизм, — вечный двигатель природы. Как доктор Фауст, ковырялся в нем с маниакальным восторгом, и поражался его бесконечному многообразию. В результате этого творчества он поднялся в такие высоты и заглянул в такие глубины, что нам стало неуютно, и одиноко, и страшно! в этом распахнутом настежь мире. Наш разум уперся в тупик, за которым лишь хаос отрицания. Но он проник и туда…

«Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.»

Не так ли, Создатель всего сущего? И душа, защищаясь, потянулась к любви, как к спасительному острову.

Но тут… случилось страшное! Попав, на сей благословенный остров, человек не забылся в блаженстве, он вновь окунулся в привычную работу, — исследование ТАЙНЫ… Человек уже не мог изменить свою природу, — он стал ковыряться и там, где мысль противопоказана. Химический это процесс или биологический, физический или духовный, но Любовь и Сознание, соединившись, дали реакцию, сравнимую по силе, разве что с ядерным взрывом!

Ты скажи, как можно любить жизнь, препарируя и копаясь в ее внутренностях?! Как можно анатомировать живую жизнь? Это так — противоестественно! Так — больно!

Это ты, ты! — устроил нам столь коварную ловушку! Наградил нас СОЗНАНИЕМ, поднявшимся над ПРИРОДОЙ.

И теперь судишь за то?!

Или это ЕГО работа?

Конечно, конечно, всё сказано — и это старо, как мир! И Змей Искуситель, и яблоко познания, и первородный грех! И изгнание из Рая уже состоялось. Значит, мы уже давно не ТВОИ дети?

А как же Сын Человеческий? Или он тоже ЕГО сын? Ведь это его великая Любовь Бога и Сознание Человека, соединившись, взорвали мир на века!

Господь мне не ответил ничего…

И я замолчу…

Замолчу, потому что, пойму: ответа здесь быть не может.

Мир несовершенен и парадоксален, и в этом его устойчивость.

Его несовершенство и есть вечный двигатель.

Да будет так!

А пока слушайте повесть несовершенного существа, прожившего жизнь в несовершенном мире.

16

Сам волк свидетельствовал в мою пользу,

он изрек: «Ты воешь лучше, чем мы, волки».

Дорога в Ад, как обычно, стелилась гладко.

Поначалу всё было привычно: водка с пивом. И черные глазки напротив… Но потом в этих глазках едва уловимо вспыхнул блеск. Этому блеску, я бы мог посвятить, черт знает сколько страниц. И не я один. Но не буду… Его невозможно описать. И не нужно пытаться… Скажу лишь: это не сравнимо ни с чем. Это лучшее, что я видел на земле.

С этого призывного блеска у них там всё и начинается. Все их безумства.

И у меня началось. Но я задумал почти невозможное: на этот раз уберечь его для себя…

Я тут же забыл про свой непробиваемый панцирь.

Да, ребята, послушайте старого любовника в отставке. Наука любви так устроена: «или — или». В доспехах и при оружии невозможно прикоснуться к душе. Хотя, предполагаю, бывают компромиссы.

У нас все закрутилось молниеносно.

— Я тебя провожу, — сказал я.

— А мы разве не поедем к тебе?

Внутри у меня всё вспыхнуло. Она меня сразила наповал! Ничего себе! Всё просто, естественно… Разве такое возможно? Мы не привыкли… с нами нельзя так! Без разных кокетливых штучек, загадочных взглядов, не говоря уже о разнообразных коварных уловках, жеманных интрижек, тончайших сетей.… Без всяких там «сегодня не могу», «завтра созвонимся», «у нас всё еще впереди, солнышко»… И поздних признаний: «Я тебя ужасно хотела тогда, но ты не настоял». Без всей этой дребедени, чем бывают набиты женские головки, накануне спаривания.

Нет, положительно, Корсика, мне нравятся твои дочери!

Мне, возможно, возразят. Ну, как же, а любовные игры, а брачные танцы? А ухаживание при свечах, а бдение у телефонного аппарата? А уж потом «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье».

А я ничего не отвечу. Я промолчу. Но подумаю: если вам так нравится танцевать, — танцуйте. Играть? Играйте, бога ради. А уж про бдение у телефонного аппарата и говорить не охота. Шесть лет бдел, а потом еще десять… У меня на эти бдения — стабильная аллергия. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. В конце концов, кому, что по вкусу. Кому нравится водевиль, кому мелодрама. Лично мне по душе — трагедия. А у трагедии свои законы. И свой суровый сценарий.

Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.

Я ей сказал однажды… потом, через несколько дней:

— У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур — тужур. Всегда — любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…

И она мне преподала урок французского:

— Аmore — любовь. More — смерть.

О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал — эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.

Мы поехали ко мне…

Она спросила… (мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила:

— У тебя, наверное, было много женщин?

Что ей было ответить? Я никогда не вел донжуанского дневника. Впрочем, вру… в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую, как ручеек, и занятие это бросил.

— Три тысячи, — соврал я, подражая Есенину из «Романа, без вранья» Мариенгофа.

— Ого!

Она восхищенно посмотрела на меня.

— Три тысячи?!

— Ну, триста…

Я продолжал цитировать Есенина, (именно так, он убавлял количество дам, отнимая нули от цифири).

— Ну, тридцать…

Она меня уже не слушала. Ее вполне устроила первоначальная версия.

Мы ехали в пустой электричке друг перед другом (визави и тет а тет). Я зажал ее колени своими коленями и рассматривал в упор.

Ее не смутил мой пристальный взгляд. Она жила сама по себе, вернее в ней кто-то жил и, подозреваю, не один персонаж. Она была разная, меняясь от взгляда, жеста, интонации, слов, обращенных к ней или произносимых ей самой. Тогда из нее выглядывал мальчишка-сорванец, живой и непосредственный. Или зверушка, смотрящая на мир с удивлением, но всегда готовая среагировать на его непредсказуемый ход. Худенькая, чуть угловатая, с ясными чертами лица. Эдакий олененок… Красивый большой лоб, с гладко зачесанными назад волосами. Совсем без косметики… У меня сильно накрашенные женщины, а особенно девушки, вызывают почти мистический ужас. Если такая попадала в мои сети, — я умывал их в приказном порядке. Но, главное, она светилась тем, едва уловимым блеском, что называется ум, и талант, и страсть. Мне нравилось решительно всё.

— Что, не нравлюсь?

— Ты похожа на итальянку. На ангела с фрески итальянских мастеров.

Черт, дались мне эти ангелы! Правда, я имел в виду не тех идиотских, пухлых амуров, натыканных повсюду в работах старых мастеров, а трубящего ангела с фрески раннего Возрождения.

— Я похожа на грузинку. Мне никто не верит, что я француженка. А отец у меня действительно…

— Грузин?

— Корсиканец!

— Крестный отец «Коза Ностры»?

Я попытался сострить. Но подвело знание географии. Круглый двоечник — это пожизненно.

— «Коза Ностра» возникла на Сицилии. А Корсика — родина Наполеона.

— О-у!.. Как интересно!

Впрочем, разница небольшая… Я где-то читал, что мафия зародилась, как освободительное движение. Аббревиатура M. F. - (More France) — смерть французам — лозунг борьбы с захватчиками — легла в основу названия их организации, впоследствии переводимой, как «Моя семья». Наполеон тоже начинал, как освободитель. А закончил — известно каждому школьнику (даже такому незадачливому, как я) покорителем мира и пупом Вселенной. Короче, и у тех, и у этого просматривались явные признаки деградации. Я уж не говорю, о количестве загубленных душ в результате их творчества…

Мы тоже начали романтично: провалялись три дня на моей широкой и жесткой кровати… Если совсем кратко и без поэтического придыхания, то ели, спали и трахались. Мы стали растениями, тянущимися к солнцу или зверушками, отогревающими друг друга. То есть жили там, в высшей точке блаженства, о котором мечтают, слагают стихи, песни, поэмы и прочую ерунду, окрашенную этим сладостно-таинственным, щемящим чувством влечения друг к другу и вспоминают потом все оставшиеся дни. И охраняют это от посторонних взглядов, как величайшую тайну, подаренную тебе. Вообще, это состояние описывать опасно, а по большому счету невозможно. Получится или лживо, или, что страшнее — пошло. Я и не стану. Скажу лишь, кто его испытал — поймет меня.

Еще мы говорили. Нас будто прорвало… Мы раскрывались друг перед другом без опаски показаться самими собой.

По-русски она говорила почти без акцента. Сорбонна (филологический факультет), 10 лет проживания в Москве, учителя русской театральной школы, поставившей ей язык, и, наконец, театральная общага, сделали свое дело — говорила она свободным современным языком. При этом страшно материлась и выдавала убойные фразочки на манер «Я вас умоляю!» или «Может, тебе еще и пососать?» (По-французски, очевидно, очень смешно звучит «пососать»). Общага оказалась сильнее русской театральной школы.

Когда в первый раз она мне сказала: «Я вас умоляю!», сделав при этом кокетливый жест, типа, «брось трепаться», я опешил…

— Откуда это у тебя, девочка?

— Что? — не поняла она.

— Эти одесские пошлости.

— А что… у нас все так говорят…

Ну, с матом-то всё было ясно. Общеизвестно, иностранцы русский мат просто обожают. Я слушал однажды азербайджанца, говорящего со своим земляком: «Тыр, пыр, абракадабра, пиздец, тары-бары-растабары, еб твою мать, шуры, бля, муры» и т. д. Мне было приятно, что я кое-что понимаю…

Впрочем, Аня матом не ругалась. Она на нем говорила, причем с каким-то восторгом произнося матерные слова.

Я как-то спросил, а как это будет по-французски, научи. Она воскликнула (от волнения даже съехав на акцент):

— Это ужасно, плёхо… Фу!

А с «пососать» вышла такая история.

Ее достал один очень въедливый режиссер-экспериментатор.

— Психологический театр умер, — вещал он, — его нет в принципе! Надо двигаться… выражать свои чувства движением, пластикой.

И всё в том же духе.

— Шесть часов репетировали какую-то ерунду, — рассказывала Анна, — прыгали, как идиоты… что-то изображали… Наконец, я не выдержала — села на стул, думаю, а пошел он в болото!

А он подбегает… весь в творческом экстазе…

— Ну, в чем дело, Анна? Надо преодолеть себя… выложиться… надо через «не могу»! А как же… всем трудно!..

Я и сказала:

— Может, тебе еще и пососать?

А что? Он отпал… И вообще больше не трогал. И репетицию перенес.

Я ее спросил тогда:

— И с этим местным фольклором ты ходишь к французскому послу?

(Ее туда приглашали на приемы) И она ответила, с достоинством посмотрев на меня:

— Не бойся, мы всё умеем.

Француженкой она была стопроцентной. Только сумасшедший мог принять ее за грузинку. Надо сказать, я имел большой опыт общения с этой нацией. У меня был друг француз (с типично французской фамилией Власенко и французским же именем — Сережа). Он несколько лет жил у меня — и в квартире, и в мастерской. Приехал он по зову сердца и выполняя последнюю волю отца — русского морского офицера. Приехал в Москву учиться играть на балалайке. В свое время его увлек Нечипоренко — бог, создавший свой неповторимый стиль игры на этом, казалось бы, примитивном инструменте и виртуозно исполняющий Моцарта, Баха, Сен-Санса, Паганини. В те же времена (почти былинные) не без его участия, был у меня непродолжительный, но бурный роман с его знакомой француженкой, которая, кстати, по-русски не говорила ни слова, что не мешало нам понимать друг друга вполне. Язык любви — самый бессловесный. Это я вам говорю, — отставной любовник-волочила.

Да, француженкой она была стопроцентной, но не той, какой их рисует людская молва: любовь, французский поцелуй, легкомысленность, шарм. Француженка проглядывала в ней иначе. В раскрепощенности и какой-то биологической естественности.

Мои соотечественники великолепно знают: то ли крепостное право, то ли Сталин со товарищи въелись нам в подкорку, но наша зажатость, закомплексованность стали национальной чертой. Даже после 15 лет относительной свободы, посмотрите на наших детей. Передача «Поле чудес» наглядно это показывает. Даже бывшие советские дети — латыши, армяне, даже российские — башкиры, татары — ведут себя хоть как-то — пляшут, поют, что-то рассказывают. Только русского мальчика зажимает в тиски сознания своей неполноценности до полной катастрофы. Он молчит! Его спрашивают, а он молчит. А Якубович крутится при этом, как уж на сковородке. Но видно, какие муки стынут в глазах мальчика, какие трагедии назревают.

Я раньше, дурак, стыдился этого, но теперь горжусь им. Да, это наш мальчик, похожий на меня. И, смею надеяться, из него получится сложная, думающая личность. Потому что правильно — еще не есть истинно, а гладко и естественно — не обязательно путь познания.

Не знаю, к чему я это всё наплел, но естественность моей француженки не мешала ей думать, сопереживать и периодически впадать в депрессуху (по ее же выражению).

И вообще, я хотел сказать совершенно иное (а меня повлекло на любимые комплексы). Я хотел высказать сентенцию: постель — поле интернациональное. И неважно, какая национальность лежит рядом с тобой: эстонка, грузинка или кореянка. Все женщины хотят одного, что бы их раскрыли и увлекли на небеса. В постели всё-таки всё зависит от мужчины. Нежность, постепенность и настойчивый поиск сокровенных местечек — сделают свое дело: она попадет в рай. А уж потом обязательно позовет и тебя.

Она мне сказала:

— У меня таких мужчин еще не было. Ты мне нравишься, нравишься, нравишься…

— А какие были?

— …нравишься, нравишься, нравишься…

Она повторяла и повторяла, будто сам звук этого слова, произносимого многократно, нес в себе сексуальный мистический смысл. Она будто впала в транс и шаманила.

— …нравишься, нравишься…

Я попытался ее отвлечь:

— Скажи кукушка, сколько нам еще вместе жить?

— …нравишься, нравишься…

— Раз, два… Ну… еще!

— …нравишься, нравишься, нравишься…

Конечно, она была актриса. И, очевидно, не плохая. И, волей- неволей, эта профессия жила в ней. Поэтому все эти затянувшиеся сцены с «нравишься, нравишься» были отчасти ее творчеством.

На сцене я ее так и не увидел. Вот по радио слышал передачу о ней и ее монолог. Но об этом после. В свой театр она меня не пускала. Вернее, не приглашала. Впрочем, я туда и не рвался. Я равнодушен к театру. (А на сцене видеть ее я боялся — боялся разочарования). И вообще, по большому счету, я равнодушен к любому творчеству, в котором сам не участвую. Меня, как и всякого нормального художника, увлекала только единственная персона — ваш покорный слуга.

Художник — это всегда немного бог. Сам в себе и создающий свой мир. А иначе кому ты, к чертовой матери, нужен?

Но пока мы раскрывались друг перед другом.

Она мне тут же всё и рассказала, что хочет замуж, что устала в этой ненормальной стране скитаться по чужим квартирам, что хочет свой дом, уют… свои чашки, в конце концов! Что ей осточертели эти дурацкие визы, которые она вынуждена получать… эти чиновники, постоянное хамство…

— Я так и сказала ему (нашему общему знакомому): найди мне мужа!

И еще она мне рассказала про свое детство, проведенное на Корсике, про отца, даже показала его фотографию. Девочки часто любят больше своих отцов… Рассказала про то, что росла почти беспризорным мальчишкой, потому что водилась с пацанами, дралась… А мать в это время хипповала…

— Я ненавижу до сих пор этих грязных, волосатых, полупьяных мужиков…

Она больше ничего не сказала о матери. Было ясно, эти воспоминания — самые яркие — причиняли ей боль.

— Потом была Сорбонна… недолго… Я всегда ощущала себя русской актрисой… Не знаю, откуда взялось это ощущение, но в 18 лет я всё бросила и приехала сюда… в вашу загадочную и чудовищную страну.

Я посчитал, сколько же ей лет. Оказалось 28. Мне было 42. Правда, никто и никогда не давал мне моих лет. Очевидно, четырнадцатилетний мальчишка — именно этот возраст застрял в подсознании, как самый болезненный и яркий — выглядывал из меня. Подозреваю, что и в 60, и в 80 лет — если бы я дожил до них — он также смотрел, пораженный увиденным… И молчал!

Когда она узнала о разнице в нашем возрасте, реакция ее была своеобразной. Она задумалась, что-то высчитывая и, после продолжительной паузы высказалась:

— Так это… слушай! Когда я, крошка, маленькая девочка, только народилась, ты уже вовсю дрочил?

И посмотрела на меня с осуждением.

Потом, естественно, она рассказала мне обо всех своих любовниках за десять лет своей взрослой жизни. Оказалось их совсем не много. Она даже считала, загибая пальцы, но точно припомнить, не могла: восемь или девять. (Я был не в счет).

— Ты представляешь, у меня однажды было сразу два!

— Одновременно, что ль?

— Как это?

— Обыкновенно. Два мужика — и ты по серединке…

Ну, как я, старый распутник, мог это еще понять? Мне-то самому в моих веселых фантазиях не раз грезились одновременно две. А еще лучше, как царь Соломон, обложиться целым гаремом молоденьких штучек. Как подумаю — мороз по коже! (В смысле в жар кидает!)

— Ты что-о!! Просто я крутила там… обманывала… мне они оба нравились… Ну, свидания назначала в разных местах.

— Рандеву, — уточнил я.

— Точно. Но долго так не смогла… Не люблю я все эти интрижки. Я их обоих сразу послала.

Господи, подумал я, какой же она, в сущности, ребенок. Как мне ее не хватало всю жизнь! Как хотелось отогреть, сделать счастливой…

Рано я расслабился… Ее рассказ плавно вошел в главное русло. А сейчас? Сейчас кто-то должен быть? Нуте-с…

И она продолжила, будто читая мои мысли:

— А сейчас… Я его ненавижу!

И рассказывает, что ее водит за нос один русский режиссер. Он женат (жена — стерва, но больна, и он ее жалеет, не разводится) Живет пока в Канаде, ставит какую-то пьесу.

— Я его ненавижу! Он меня измотал… Он ничего не делает для меня… И вообще, он страшный бабник (пол-Москвы перетрахал). Я его сто раз выгоняла, а он всё лезет, лезет… Звонит постоянно. Я не хочу его больше видеть! Он скоро приедет. Я пошлю его окончательно. Навсегда! Я так решила!

Я ничего ей тогда не сказал… Я просто не врубился в ситуацию… Какой, на хрен, режиссер, какая, к черту, мифическая Канада… Где это? Это так далеко, нереально… А она здесь, вот она — рядом. Я ей нравлюсь…

О, как я быстро забыл про свой панцирь!

Да и был ли он вообще? Мой четырнадцатилетний отрок взрослеть не желал… Я опять раскрылся… Я выкинул доспехи…

Ну почему я не оставил себе хоть какой-нибудь завалявшийся щит? Хоть какую-нибудь коротенькую кольчужку!

Что ж, любитель трагедий, ты получил что хотел?

Нехорошее предчувствие родилось у меня позже. Я сильно выпил (то есть пил не один день) и заволновался… Пьянка, в какой-то момент вводит вас в состояние истины. (Мне, алкоголику со стажем, вы можете верить.) Spiritys — дух, помните? Вся лирика куда-то девается, словесная ерунда сыплется ненужным песком в никуда, воздушные замки неслышно разваливаются и на руинах, как цветы зла, расцветает истина — то, что есть на самом деле — и торчит, как кинжал, в мозгу. Всё становится ясно. На уровне подсознания, в своем пьяном кромешном пространстве рождается суть. И сводилась та суть к одной простой и жестокой данности — она его любит. И ждет. А я для нее — только попытка убежать от своих проблем, от самой же себя.

О, как я оказался прав!

И неправ абсолютно!

Что ж… Любовь вам не шуточки… В ней каждый, как на войне, проверяется кто чего стоит.

Один, стратег и тактик, храбрец и воин — побеждает противника; другой — дурак — погибает. Или наоборот, побеждает дурак, а стратег, храбрец и воин — спивается. В любом случае, это сильное чувство, момент истины — тайное становится явным, явное — тайным, все переворачивается вверх дном… Рушатся цивилизации, привычный уклад жизни, едет крыша, мужают души, создаются дворцы, слагаются легенды, рождаются дети…

Самое главное — умудриться не попасть в объятья ее нежных ручек… Попадешь, — жди беды. Она возьмет тебя за душу и повлечет, повлечет на солнечную полянку, где девушка с длинной и острой косой собирает жатву…

Можно попробовать постигнуть науку любви. И, конечно же, не быть столь категоричным в оценках…

Но это не ко мне. Все мои политики — двоечники. Они так и не окончили начальные классы. Поэтому разнообразные компромиссы оказались им не по зубам. Все эти лукавые треугольники, многогранники, эти роковые самки, вроде Полины Виардо, вокруг которых роились растерянные самцы, навевали тоску. Хотя, по иронии судьбы, всегда преследовали меня.

А это уже комплекс. Он же — Судьба.

Но я-то, гордец, никогда не верил в провидение, судьбу, в приметы… Вернее не так, я имел такую роскошь (или думал, что имею) наплевать на все и вся! На судьбу, на приметы, на логику, опыт, жизнь внутреннюю… Во мне ярился завоеватель. Революционэр. А таких, как известно, лечить бесполезно. Эти самостоятельно загоняют себя в угол. И расшибают свои прекрасные лбы о стену в камере, где сами же и запираются на засовы.

И вот я здесь…

Когда в первый раз прозвучало его имя… Я даже не помню, как его звали… Краешка сознания коснулось — опять!

И этот треугольник — ставший для меня бермудским — затянул в себя с почти колдовской силой.

Опять треугольник! В третий раз!!

Про первый я рассказывал… Там всё было запущено, по-детски глупо, болезненно… И, насколько я разбираюсь в медицине, мне бы тогда мог помочь хороший психолог-клиник. Или, что вернее, опытный друг. Не имея ни того ни другого, я выкарабкался сам, унеся с собой жутковатые ощущения… После той шестилетней пытки, неприятие лжи засело в подсознании навсегда. С тех пор, помимо желания, мой внутренний барометр улавливал ложь с максимальной чуткостью.

Второй треугольник был иным. Там наше пространство замыкал ее муж. (Буквально накануне нашей встречи они поженились.) Мы прожили десять лет, и все эти годы делали ребенка. У нас не получилось. Я думаю, тому были две причины. Ее первый ребенок умер по халатности медиков. И эту психологическую травму она, очевидно, не смогла преодолеть. Второй причиной был я. Богемный образ жизни, ненадежность и неприятие всего, что называется семейным покоем. И ей был поставлен диагноз, будто вынесен приговор — бесплодие.

Однако мы прожили десять лет!

А он ее ждал в Финляндии.

Финляндия, Канада… наваждение какое-то. Зачем их вообще создал Господь! Он высиживал свое счастье, как курица яйца. И высидел-таки. Приехал — мрачный, влюбленный, надежный… с подарочком: «Toyota-corolla». Тогда в Москве иномарки только появлялись.

А меня где-то носило как раз. По моим лабиринтам и минным полям.

Соотношение сил оказалось неравное. «Toyota» и надежность с одной стороны, и моя пьяная рожа с другой…

Тем не менее, она не хотела меня терять.

Поменялось лишь ее место жительства. Он нашел работу в Москве, снял квартиру… Она стала приезжать ко мне в гости. Это чудо — ее муж — на звонки отвечал без обиняков (не всем, конечно, только близким знакомым):

— Она уехала к любовнику.

В этом было что-то стоящее — мужское. Впрочем, он для меня так и остался личностью непостижимой… Инопланетянин. Десять лет терпеть наши выкрутасы и так просто, без лишних телодвижений, увести ее у меня.

Снимаю шляпу и всё такое… Привет тебе глыба-финн! Человек-айсберг, у которого на поверхности так мало слов, а внутри так много поступков. Я спокоен за вас. Желаю прожить долго и счастливо и умереть в один день. В раю я вам с папой подготовлю отдельную комнатку…

Марина мне говорила тогда, искренне недоумевая:

— Что ты дергаешься! Он мне, как отец, старший брат… Он заботится обо мне. А ты! Тебе же достается самое-самое…

Но я не принимал такого расклада. Всё или ничего. Точка.

Я опять стал свободен. Абсолютно свободен. Ты, кажется, об этом мечтал, господин якобинец?

После десятилетнего рая (именно так всегда вспоминаешь жизнь с любимой) я понял, что крупно влип. Этот кризис, который совпал с кризисом среднего возраста — мне не преодолеть. Я, быть может, потихоньку привык к тому тихому омуту, топя свои проблемы и боли в стакане… Однако и пить я не умел. Свое питие я всегда заканчивал страшно — «по черному». Запои увеличивались по времени, а выходы из них становились непомерно трудными.

Появились ребята в белых халатах, (еще одна разновидность ангелов) с капельницами и прочей ерундой.

И тут — нате вам! — привет из Космоса — Анна-Мария Майоль.

Как умудрился я — взрослый мужик (ой ли?), поставивший на себе крест — опять влюбиться, да еще так по-мальчишески пылко — непостижимо!

А вдруг всё наладится? Ведь другие как-то живут, решают проблемы, рожают детишек, создают семьи…

Глупец! Давно бы надо понять: я не здешний. (Не местные мы, в смысле не от мира сего… «Подайте, юродивому, копеечку!») Их законы не нам писаны. Эти женщины — не про нас!

На этот раз я молниеносно разыграл свою драму.

А еще говорят, что снаряд в одно место дважды не падает. Видно, для меня сделали исключение…

Сначала всё было божественно, чудно, на одном дыхании… в унисон! В унисон с Судьбой! Было такое ощущение — мы попали в единое поле, в единое, неведомое пространство, в котором жить надо, глубоко не задумываясь, жить растениями, впитывая жизнь и творя ее.

Некоторые умницы так и поступают.

Остальных же, вкусивших яда познания, выгоняет из Рая разгневанный Бог.

Я не умел жить, не задумываясь. В своем развитии я ушел, оказывается, чуть дальше. Вернее, вбок. Ничего тут не попишешь. Как говорится, пардон. Можно лишь сокрушаться…

Поэтому, (как я теперь понимаю) это чудо было обречено на провал. Впрочем, все эти шекспировские страсти иначе и не заканчиваются…

В вашей библиотеке, ангелы, таких историй — вороха немереные. Знаю! А? Ведь правда? Только не говорите, что каждая история — индивидуальна. Молчите? Конечно… И правильно молчите. Всегда молчите! Не ваше дело совать нос в чужие дела!

Она мне звонила почти каждый день.

— Привет, как делишки?

И я умирал от счастья. Я не мог вымолвить ни слова…

— Эй, ты где? — спрашивала она

— Да здесь я, здесь… Я тебе киваю.

Однажды она позвонила поздно ночью. Она выпила… (Анна любила красное вино, как истинная француженка).

— А который сейчас час?

— Неважно. Я не сплю.

— Юра, мы тут выпили… вечеринка… Мне так плехо… Ты же ничего не знаешь… Депрессуха. Это так… я не знаю, как сказать… будто бес сидит в душе. Что мне делать?

Всё-то я знал тогда. И бес мне тот был знаком. И опять, в который раз, мне захотелось отогреть ее… убить беса!

А как мы встречались!

Я ее никогда не ждал. Сам же имею непростительный недостаток, — никогда не опаздываю. Это только у королей, точность — своеобразная форма вежливости. Нам же — виртуальным русским царям — подобная «вежливость» достается с трудом. В больших дозах она становится небезопасна для окружающей среды обитания.

Есть у некоторых молодых женщин такая установка: «пусть подождет, помучается…» Одна из таких коварных особ, мне рассказывала: «Я его увижу издалека и хожу кругами минут двадцать…»

Господи! Смешные девчонки… Какое очарование ваши игры! Какая невозможная чушь!

Аня мне сказала однажды:

— Я не люблю цветы.

И уточнила:

— Я не люблю цветы вот так… на свидании. В театре — другое дело. Мне однажды после премьеры подарили много-много цветов… целую кучу!

И она засветилась своим, ни с чем не сравнимым светом.

А я подумал: «Ничего себе! Неужели такое бывает?! Милая, а как они меня-то достали! Эти бутафорные атрибуты рандеву! Что-то в этих целлофановых букетиках в бантиках и ленточках, было от раскрашенных женщин. Такая же театральность скрытой продажности. Жизнь, быть может, — театр, но люди в ней бездарные актеры. Девочка моя, любовь моя, клянусь, — я тебя избавлю от подобных подарков! Разве что — на натуральной сцене. Я готов скрепить свою клятву кровью!»

Часовые любви я вам спою когда-нибудь «Цветочный блюз»! Это будет самый романтичный блюз во все времена. Вы задохнетесь от умиления с первых же аккордов и утоните в слезах, так и не дослушав последней фразы!

Вооруженные букетами, вы всюду расставлены на постах… Вы так молчаливы и покойны, словно памятники. Памятники надежности. Вы знаете, чего хотите. Вы давно признали правила игры, выработанные веками, канон, соблюдение которого, дает вам ощущение устойчивости мира. Можно быть спокойным за будущее планеты, глядя на этих мужественных парней. Глядя на те каменные крепостные стены, за которыми можно спрятаться нашим прелестницам, я уверен: род человеческий не канет в небытие. Я, пожалуй, спою вам еще и гимн «Каменная стена». И вы перестанете утопать в слезах… Вы вскинете в гордом порыве голову!

А девушки веселыми стайками всегда будут порхать вокруг тех крепостей, поглядывая на часы…

Но мир неустойчив и парадоксален. Пардон.

В нем живут чудовища, ненавидящие ждать и дарить цветы, плюющие на правила игры и брачные танцы. Эти выродки смеются над свадебными кортежами, украшенными воздушными шариками, куклами и сплетенными кольцами. Они забывают Дни Рождения подруг… Они напиваются по будням и умирают от тоски в праздники. Они хотят всех женщин сразу! Хотят всегда — здесь и сейчас!

Однако, они слишком пристально смотрят на вещи и слепнут от перенапряжения. И тогда бунтуют. Их не устраивает заведенный миропорядок. Они таскают за пазухой бомбу, взрыв которой направлен в собственное сердце.

И тогда, в слепом кураже, предчувствуя безнаказанность, показывают кукиш Богу и дергают за хвост Сатану! И хохочут, безумцы, там, где нужно сокрушаться…

Они плохо заканчивают свои бессмысленные жизни…

17

Бог ваш, скажи-ка мне,

богом любви зовется?

А совести укол

есть бога укус,

есть укус любовный?

В любви я ценил только искренность.

Давняя, не забытая любовь моя, я давно хотел признаться тебе… Но такие вещи можно говорить только отсюда. Я умирал от нежности, когда ты однажды плакала (буквально заливалась слезами, помнишь?) и просила: «не бросай меня, только не бросай…» А потом шептала: «как стыдно, как стыдно…»

Ну почему люди стыдятся таких душевных порывов и не стыдятся дешевых стервозных сцен и интрижек!

Так вот, теперь я скажу: тогда ты была восхитительна. Я готов был отдать тебе всё. Я унес это с собой сюда. Эти минуты величайшего счастья — лучшее, что у нас с тобой было.

Но за искренность платят по самому крупному счету.

И мы заплатили.

Мы заблудились друг в друге безнадежно. Мы попали в зону любви. Что это такое? Не знаю. Здесь слова не проходят. Они здесь не значат ничего. Единственное, что я знал на все сто процентов, что уже не принадлежу себе.

Ты мне мерещилась… В толпе, без толпы — ты присутствовала… Я догонял тебя — и всегда ошибался. Так странно, но это была не ты… Когда тебя не было рядом, — мой сон превращался в ад. Мне всегда тебя не хватало, даже тогда, когда ты была рядом.

Но самое удивительное, я всегда был уверен — все десять лет — мы обязательно расстанемся.

Мы расстались, но ты единственная осталась со мной навсегда. Ты приходила ко мне во сне. А наяву я искал женщину, похожую на тебя.

Но не находил. Ты молча, как колдунья, убирала всех соперниц. Даже по прошествии многих лет, я всегда чувствовал твое присутствие. Ты с возмущением уводила их от меня. Они, как призраки, испарялись на глазах…

Это ты, ты! в конце концов, убила меня…

Наша война была молчалива. Мы услаждали плоть и рвали друг другу души. Я каждый день прощался с тобой. И каждая новая встреча была для меня удивительным подарком судьбы.

Ты была профессиональный воин, я — новобранец и дилетант. Ты учила меня ратному делу, я лишь робко догадывался, о чем идет речь.

Ты провоцировала меня:

— У тебя должно быть много женщин. И детей.

Я принимал это за чистую монету.

Я ненавидел, когда ты так говорила. От этих слов веяло безысходностью…

Я неосознанно и жестоко отомстил тебе за эти слова.

Однажды к нам пришел мой товарищ с молоденькой и очень красивой девушкой…

— Моя ученица, — представил он свою подружку.

Оказалось — невеста, впоследствии — жена. Оказалось, что он мне ее показывал. Очень была красивая девушка…

Мы выпивали, он нес какой-то вздор за искусство. Он вообще-то по природе слесарь. Или столяр. У него в руках всё горит. Оказалось, что умеет рисовать, также здорово, как делать рамки. А рамки он делал великолепные — аккуратные, прямые. Работы его покупали.

Я слушал его в пол уха…

Ты работала за отдельным столом — клеила макет или что-то рисовала — не помню. Я сидел к тебе спиной и украдкой поглядывал на девушку. Она была очень красивая. Мой приятель, распалясь спиртным, вещал:

— Ты понимаешь, старик, у тебя работы — гобеленные. (До сих пор я так и не понял, что он хотел сказать.) В них нет пространства… живописного пространства.

Быть может, он имел в виду иллюзорное пространство? Он был большой мастер изображать (в основном лютики-цветочки хорошо шли) «как в жизни». Очевидно, переведя с эзопова языка на обывательский, он говорил так: «Ты не умеешь рисовать такие классные картинки, как я. Их покупают за триста долларов!». Но такие вещи не говорят в глаза. Он это понимал.

Я слушал его лениво. Становилось невыносимо скучно. Спиртное не радовало, текст был примитивен, что бы хоть как-то на него реагировать… Я смотрел на девушку.

— Можно я тебя поцелую? — обратился я к ней. — Ты сидишь, такая красивая и недоступная, как Клеопатра… Я весь вечер мечтаю поцеловать тебя!

Мой приятель довольно хмыкнул, мол, я же рассказывал, — этот дурик всегда выкинет что-нибудь этакое.

Она наклонилась ко мне и подставила щеку. Я медленно положил ей левую руку на плечо, нежно притянул к себе и поцеловал в губы, как целуются в уединении.

На следующий день у тебя был выкидыш.

Я ждал тебя всегда. Каждое мгновение.

Попробуйте разложить десять лет на мгновения! Получится нечто невообразимое! Получится — вечность.

Однако и вечность когда-то заканчивается.

В Москве тогда разыгрался очередной путч. Расстрел «Белого дома», танки, осада «Останкино», поджоги… Большевики устроили свой прощальный, кровавый пир.

А мы возвращались как раз с дачи. Твоя мать причитала:

— Что же будет, господи, что будет…

Я сказал тогда:

— Да ничего не будет!

В душе у меня назревал свой путч. Свой расстрел и поджег. Ты подбросила меня до мастерской на своей, тогда еще, «девятке».

Там, уставившись в телевизор, где всю ночь напролет передавали хронику событий, терзал себя вопросами.

Ты поехала в противоположную сторону. Не к себе домой. Так куда же? С барахлишком, с дачным урожаем… куда ты поехала жить, любовь моя??

Я пережевывал твои слова, сказанные накануне на даче:

— Я всегда знала, у меня будет два мужа.

«Хорошо, — подумал я, — ты же была замужем…»

До меня только теперь стал доходить их жестокий подводный смысл: два мужа одновременно! Один — надежный — для повседневной жизни; второй — для любви.

Я отвергал даже в воображении это кощунство!

«Нет, дорогая, ищи себе второго мужа в ином измерении. Прощай!»

Я покинул поле боя. Мой верный солдат, дружок… с кем мне теперь сражаться? Кого ожидать?

Солнце мое закатилось за горизонт. И больше уже не вставало. Так и стал я жить в темноте, как в изгнании…

Впрочем, вставало, но оно было черным… Есть в природе такое явление — солнечное затмение. Ты стала приезжать ко мне в гости. Мы прожили еще пол года под черным солнцем, и всё это время я воспринимал, как дурной сон. Или бездарный спектакль. Я находился в прострации, то есть меня и не было как бы. Она говорила, а я не слышал:

— Что ты дергаешься… Он мне, как отец, старший брат — заботится обо мне. Тебе же достается самое-самое…

«Классно я устроился — мечта! — думал я. — О, счастливчик…»

Она не понимала, что «самое-самое» безвозвратно ушло.

Ты — была европейской женщиной.

Я — неотесанный русский мужик. Поэтому долго это продолжаться не могло. Во мне копились обиды, множились комплексы… и Зверь, дремавший во мне, однажды очнулся от спячки и распорядился по-своему.

Я напился до беспамятства и выплеснул всё наружу…

Я убил тебя.

И утром, в блеклой мгле наступающего рассвета, Зверь поведал мне о случившемся…

Я остался один…

Анна-Мария (Аня, Маша, Аве Мария… Я так и не успел придумать ей имя, свой собственный звук) была лишена какой бы то ни было зауми. При встрече, она кидалась мне на шею, как малое дитя, не обращая внимания ни на что.

Эти порывы, светящееся лицо… Господи, как я благодарен тебе за эти мгновения!

Тогда, быть может впервые, ты — моя верная колдунья — оставила меня. Но — я уверен! — наблюдала со стороны…

Если от меня попахивало спиртным,Анна сокрушалась:

— Мой алькоголик… Ну, что мне с тобой делать?

Как много у нас всего случилось за этот месяц — не передать. Целая огромная, наполненная жизнь!

Да — любовь — ты большая фокусница. Марья-искусница. Ты творила чудеса со временем. О, какие тайны раскрывались, какие миры мы посещали!

И кто осмелится мне сказать, что жизнь я прожил бессмысленно…

— Кто?!

Я вопросительно посмотрел на ангелов. Все, как один, сидели, потупив взоры… Никто не осмелился сказать такой ерунды.

У нее тогда был небольшой отпуск в театре, поэтому мы встречались каждый день. Бродили по Москве, заходили к приятелям, познакомивших нас… Третьяковка, кино… Как сейчас помню, ходили на «Лолиту». Тогда был большой ажиотаж вокруг этого фильма. Где-то его запретили к показу (чуть ли не в самой же Америке), а у нас — пожалуйста — смотри, чего хочешь. Очевидно, была директива: запретить запрещать. Мне это по вкусу. Хотя сам запретил бы кое-кого. Некоего господина Икс. Есть такой плодовитый и вредоносный человек. Вернее так: пусть показывает, что хочет, только не увековечивает свое творчество в людных местах. Плохую книгу можно не читать, картину не смотреть. А здесь… Только забудешься, задумаешься о прекрасном… Бац! Аж вздрагиваешь — смотрит на тебя отовсюду внутренний мир этого прохвоста, воплощенный в цветном металле.

Ладно… В жизни всякое случается. И не в такое дерьмо, бывает, вляпаешься…

Кстати, я бы хотел заметить, так сказать, на полях: Москву невозможно испортить. Ни Храмом Христа Спасителя, ни этим чудом-юдом у Крымского моста, ни прочим рукоблудием наших архитекторов и скульпторов… Москва — город мифологем, поэтому человеческий разум, капитально, здесь не в силах внедриться.

Но вернемся к «Лолите». Этот американский «шедевр» моей подружке совсем не понравился, как, впрочем, не нравился и сам роман. Сама его блядская фабула. Мне же тогда нравилось решительно всё. И Третьяковка, и американское кино… Я смотрел — и не видел.

Когда человеку по настоящему хорошо, то настроение ему не испортит даже господин Икс, поверьте… зуб даю!

Но в один из моментов я почувствовал беспокойство — он приехал. В ее поведении как будто ничего не изменилось. Она мне сказала просто:

— Да, он приехал. Ну, так что? Как приехал, так и уедет.

И я успокоился.

Но потом появились маленькие неувязочки, которым умный политик не придал бы значения. (Хотя, кто этих умных политиков разберет?) Я же всему придавал значение… Как профессиональный разведчик в стане врага, я не мог расслабиться. Права не имел. Я всё фиксировал, каждую мелочь наносил на микропленку, вмонтированную в компьютер моей головы. И, как разведчик же, таился. Задание было архиважное. На карту была поставлена моя жизнь.

Первая неувязочка вышла такая.

После постели, где нам было хорошо… (Постель — известно любому разведчику — лучшее место, где можно почерпнуть информацию). Человеку эмоциональному и открытому трудно сочетать одно с другим: раскрыться в блаженстве и при этом что-то скрывать.

Анна была открытым человеком, поэтому непроизвольно воскликнула:

— Мы тут трахаемся, а он…

И осеклась.

В переводе с эмоционального языка на логический это звучало так: «Нам с тобой хорошо, а он, бедняжка, страдает». (Она еще была и заботливой девочкой).

— Когда он уедет? — спросил я по существу.

— А… не знаю… кажется, через неделю…

Всё! Я был погублен. Зачем это «кажется», этот легкий наплевательский тон. Ведь она точно знала дату его отъезда. Значит? Значит, играет со мной. Значит не всё так чисто…

Вторая неувязочка случилась вскоре.

Она снимала квартиру на проспекте Мира, недалеко от моей мастерской. Ей захотелось показать свое житье-бытье. Ответное, так сказать, приглашение…

Бардак (в смысле бедлам) в комнате был отменный — творческий. Вещи были раскиданы, постель не застелена… Чашки, однако, были чистые и чай хорошего качества. Очень мне это напомнило мое родное гнездышко… И еще я подумал: а если помножить ее творчество на мое — что получится?

Когда мы вышли на улицу, она встретила каких-то девиц. Мельком. И тут же потащила меня за угол. На мой удивленный возглас, она заговорщически зашептала:

— Это наши… из театра. Хорошо, что они тебя не заметили… (А я-то, простак, смел надеяться, — познакомлюсь с подружками).

Врать она не умела, зато я умел анализировать. Пробудившийся во мне Штирлиц, расшифровал послание Ставки как и должно — профессионально и в срок: «Если ее увидят с мужчиной, выходящим из ее квартиры вечером, то девицы, ясен перец, разнесут это по театру молниеносно. И первый, кто узнает об этом, будет он».

Так вот почему она не приглашает меня в театр. Она вообще не хотела меня показывать… Я был тайна (а может быть вымысел?), а он явь. Реальность.

Опытные политики на это бы мне сказали:

— Дурак ты, Штирлиц, и расшифровки твои дурацкие. Какая серьезная женщина, после недельного знакомства будет светить тебя? А вдруг ты ее завтра бросишь?

Но мои — двоечники — разволновались: «Все ясно! Ясно, как божий день! Не ты, не ты ее любимый — он!»

А я молчал, пережевывая свои открытия. (О, рефлектирующий кретин, опять загоняющий себя в угол).

И, вольно или невольно, стал собирать компромат.

Эй, любитель искренних, открытых отношений, ты, кажется, призвал на службу тайных агентов? Не так ли? Ой, ля-ля!

В общем, клубок противоречий покатился туда, куда надо — в кромешную тьму.

А утром еще одно послание Ставки: по радио интервью и ее монолог из «Камеры обскура» Набокова. Она играла женщину, запутавшуюся, как я понял, в роковом треугольнике. В пьесе, ее душу терзал один мужик, и она по этому поводу эмоционально высказывалась…

«Вот ведь как бывает у творческих натур, — встрепенулся я, не донеся до рта утренний бутерброд, — сцена и судьба переплетаются…»

А она всё так же звонила мне каждый день.

— Привет! Как делишки?

Я больше не умирал от счастья. Я потихоньку начал умирать от другого. От ревности.

И молчал.

Но не как глыба-финн, (его молчание называлось иначе — выдержка) а как мальчишка с «Поля чудес».

Я впал в прострацию… Некто спрашивал: «Как же быть?» А я не знал. Слишком глубоко в меня въелась моя прошлая жизнь, слишком свежи были воспоминания предыдущих пыток! Меня переклинило. Врата в Ад были уже приоткрыты… И я приказал себе: «Молчи, что бы ни случилось!» Зная свой суетливый характер и творческий дар, (уж таких страстей навыдумываю, такие трагедии на пустом месте разыграю!) а так же свою непомерную категоричность: «или — или», я, быть может впервые, забаррикадировался: «молчи, скрывайся и таись!»

Господи, убеждал я себя, какую-то вшивую неделю переждать! Делов-то… Займись какой-нибудь творческой работой. (Полезный, а, главное, своевременный совет, не правда ли?)

«А что будет дальше? — спрашивал все тот же Некто — через неделю?» И я посылал его к черту: «Дальше — будет дальше. Разберусь!» (Уж я разобрался… по полной программе!)

На самом деле всё было не так.

Всё было прозаичней… как в жизни. Ты уже влип, приятель! Как бы ты не дергался, чего бы не предпринимал, — всё главное уже случилось! Все эти установки, баррикады… вся внутренняя драматургия — они только кажутся незаметными. У тебя же — престарелый отрок — всё на роже написано! Политик с разведчиком — не твой звездный путь, поверь… Как говорится, ежу понятно.

Тебя уже обхватили нежные руки и повели на поляну, где девушка с длинной и острой косой собирает свою кровавую жатву…

А у Анны в это время были свои проблемы. Ее действительно водил за нос этот канадский чувак.

И она — открытая душа — всё мне рассказывала.

— Он меня к себе зовет… завтра вечером…

— И ты пойдешь?

— А почему нет? Мы же старые друзья… И мать его хотела меня видеть. Я к ней все никак не могла вырваться…

«Мать — это хорошо, — думал я, — только неизвестно, сколько там комнат. И вообще, мать в таких делах не помеха.»

Я позвонил ей утром. В первый раз. Я вообще звонил редко. И всегда вечером.

— Анны нет, — сказала мне ее подруга. (Они вдвоем снимали квартиру).

Утром — и нет! Задачка без неизвестных. Уйти она никуда не могла… Актеры все психи. Не спят до полночи, а потом, наглотавшись снотворного, забываются до полудня. Она мне сама рассказывала про свой сумасшедший режим.

На следующий день мы с ней встретились

— Я тебе, мать, звонил вчера утром… часов в десять.

Я говорил нарочито небрежно. Получалось же — грубо.

— Я не мать, я — девулька.

— Хорошо, девулька… (откуда она словечки такие выкапывает?) Я звонил тебе утром. Мне сказали, что тебя нет.

— А зачем ты звонил так рано?

— А что, нельзя?

Врать она не умела. И подпольщица из нее была такая же, как из меня разведчик. Хотя в данном конкретном случае информацию я получил в срок и разобрался с ней грамотно. Так что, разведчик я оказался лучше. Проворней. Просто мой чуткий барометр, настроенный на ложь, во время дал показания…

— Я была дома. Подруга не знала…

— Как это?

— Ты понимаешь… мы утром делаем специальные упражнения. Тренинг такой.

— По системе Станиславского? — вставился я.

Моя ирония осталась без внимания.

— Ну, это долго объяснять… Поэтому я закрылась в комнате, чтобы сосредоточиться, а подруга подумала, что меня нет.

— Она что — не могла постучать тебе?

— Не знаю… неважно… Я ее еще накануне предупредила — меня ни для кого нет. Я занимаюсь…

Так подумала, что тебя нет или была предупреждена?

Врала она неохотно. И неумело. Ей это было в тягость. Ей это, в конце концов, не шло! Она будто разыгрывала когда-то и кем-то установленные правила игры. Врать необходимо, особенно мужикам. Сами-то они, каковы! Может быть, в детстве на Корсике, в каком-нибудь дворе, может подруги из общаги преподали ей этот урок… Но почему же так бездарно ты врешь, выдающаяся актриса?!

Ведь скажи она, что да, я была у него… засиделись до полуночи… разговоры, то, се… Метро закрыто. Мать мне постелила в своей комнате…

Я бы волей-неволей это съел. (Правда, не уверен, — поверил бы?)

А тут какие-то идиотские тренинги! По утрам! Она точно спятила…

Крепко же в нее вцепился этот канадско-колорадский жук!

Я замолчал. Говорить уже было нечего. Уличать во лжи ее я не мог. Было в этом что-то недостойное наших отношений. Я надеялся, что она сама мне всё расскажет — потом, когда страсти улягутся…

Через несколько дней, я увидел его фотографию. Сама же и показала… Меня поразила схожесть их лиц. Внутреннее, едва уловимое, сходство. Они были пара.

А дальше… Накануне его отъезда, я почти успокоился… Я был уверен, она вновь поедет к нему. Ловить? Вызванивать? Дергаться? Я не хотел никаких разоблачений.

Но и усидеть на месте не смог.

Меня сорвало со всех болтов и понесло на родину. В кромешную тьму, на родное пепелище…

Был у меня старинный приятель, к которому можно было забуриться без проблем. Я набрал много водки и насиловал его своей драматургией часов двадцать кряду. Слушатель он был идеальный — вдумчиво сопереживал, внимая моим страстным речам с большим интересом, пока не уснул, утомленный повторами.

Я говорил в полупьяном бреду в пустоту…

— Я устал… я устал, Шурик! Я устал от себя… Я — в тюрьме… зона строгого режима! Я всё время, каждое мгновение пытаюсь понять ее… эту странную даму. Жизнь! Я хитрю, притворяюсь… или не хитрю, и не притворяюсь — всё одно. Она не подпускает к себе! Я для нее иностранец, заезжий музыкант… порождение Франкенштейна! Я — какая-то чудовищная ошибка… Мне больно, Шурик — я ж живой! Меня мотает по одному и тому же замкнутому кругу всю жизнь, и вырваться нет сил из него… я болен! Я поражен неизвестным вирусом. Я хочу другой любви! Ты не знаешь, как я бываю заботлив и нежен. Она говорила: «Лучше мужчин у меня не было». Это вырвалось у нее само, с такой искренностью, так неожиданно… а потом, будто кто-то щелкнул невидимым выключателем… и всё!! Свет погас! Я понял — всё! Снова зона, ад! Ничего уже не исправишь…

Вернувшись домой, полумертвый, опустошенный, (чего я, собственно, и добивался) — упал в черноту. Разбудил меня, ее звонок.

— Юра, ты пьешь?

— Пью.

— Зачем ты так! Если ты будешь меня так ревновать — тебя не хватит.

— Он уехал?

— Уехал.

— Я тоже уеду… В деревню. Мне надо.

— Хорошо… Береги себя, милый.

— Я не на войну собрался.

18

Ты больше не выносишь,

барскую свою судьбу?

Полюби ее, выбора тебе не дано.

И я замолчал. Уже навсегда.

Я окунулся в привычное состояние — одиночества. Да и покидало ли оно меня? К нему примешивалось устойчивое ощущение беды. Оно уже бродило где-то рядом, манило к себе…

Психологический театр не умер, господа концептуалисты. Во всяком случае, на моей сцене.

Я понимал — не получается у меня… не складывается. Не могу я жить по нормальному, по-людски… (Хотя в таких делах разве бывает по нормальному?) Своего тайного врага, сидящего во мне, я давно обнаружил и изучил. Но разделаться не смог. Он был моей сутью. И суть та была довольно паршивой: самолюбивой, тяжелой и скучной. Ничего не оставалось делать, — лишь принять это, как факт.

И еще я догадывался: этот театр жизни мне не осилить. Играть я не умел и не хотел. Поэтому жизнь отторгала меня, как инородное тело. Революционеры, подобные мне, если и вписываются в ее непростую структуру, то всегда трагически.

Настоящая любовь, как революция, — всегда заканчивается на эшафоте. Иначе, чего она будет стоить? Слабое утешение, если учесть, что любовь та — болезнь…

Одно беспокоило: повторы. Это что — пожизненно?!

И еще я много чего понял, (в деревне, у озера, вечного, как сама жизнь) отвлеченно понял, глубоко, приняв все: «как есть, так и есть».

Да, не вписываюсь я в поворот. Заносит. Уж простите… Не местные мы. И копеечки ваши нам ни к чему!

Но некто, сидящий внутри, холодным злым голосом, с отвратительными модуляциями, выговаривал: «Ну, что ты, право, фантазер какой, опять вавилонских небоскребов понастроил… Все бы сверху вниз смотреть… все-то у нас особенное, да никак у людей. Гордые мы, не местные… Иностранец ты наш… заезжий музыкант… Ей богу, как дитя малое, все в игрушки играешь… надулся, разобиделся… в деревню уехал, дурачок… зачем? Возвращайся назад. Ты все сумеешь… если захочешь».

Я вздрагивал от его замечания: «…если захочешь». Я не желал такой постановки вопроса, боялся ее…

Этот гнус, сидящий внутри, копал слишком капитально — до самого дна: «Пошел ты!»

Но вопрос уже прозвучал: «Хочу ли я?»

И ответ был давно получен. Он был вбит намертво, как ржавый гвоздь в трухлявую стенку: «НЕ ХОЧУ».

Так что тогда, что??

НЕ живется…

Всю свою жизнь я ничего не хотел очень. Быть может, совсем ничего и не хотел. Страсти — отдельно, предмет страсти — отдельно. Я не ИХ добивался, СЕБЯ — насиловал. Я был измотан, отравлен… избит! Оставался единственный вопрос: «КОМУ это выгодно?» Тогда, как говорят «опера», сойдется полный криминальный пасьянс. Но этот вопрос из области запредельного.

А здесь? Что делать ЗДЕСЬ?

Тот благословенный раствор грез, страсти и милости стал давно уже моей средой обитания.

О, счастливчик! Тебе всегда доставалось «самое-самое».

Только почему же здесь так тяжко дышать? Почему не живется на этом благословенном острове? Почему желание свободы обратилось, — тюрьмой. Почему??

И еще я злился, глубоко в душе, не знаю, правда, на кого… На Создателя, что ли? Ну, чего ты там напортачил, — бездарность!

Впрочем, себе доставалось больше всего. Хотя самокопание и самоистязание, (любимые занятия загадочной русской души) — дело гиблое, как и обвинение кого-то в грехах…

Круг замкнулся. Я попал в резонанс собственного звучания. Змея укусила свой хвост.

Думать вообще ни о чем не хотелось…

В интервью, в одной из центральных газет… она тогда их давала во множестве: «Русская француженка…» ах — ох! «Впервые на русской сцене…» трали-вали! В общем, обычная журналистская пена… Так вот, в том интервью я прочитал следующее:

— Чем, на ваш взгляд, русские мужчины отличаются от французских?

— Русские более инфантильны, избалованы своими мамами и дома часто напоминают инвалидов, которые ничего не могут. Пусть они на меня не обижаются, но мне кажется, русские женщины имеют больше оснований обижаться на мужчин.

Кого она конкретно имела в виду — не важно. Если выбирать из нас двоих — русских инфантильных инвалидов — очевидно, все-таки меня.

Поводов злиться было больше…

Осенью, совершенно случайно, (или не случайно) увидев афишу их театра, я прочитал репертуар. Была в нем и премьера. Он — поставил спектакль; она — играла одну из главных ролей.

Мне же уготована была роль зрителя.

19

Мысль моя,

пока еще жаркая, жидкая лава:

но всякая лава

вкруг себя образует крепость…

Нет, все-таки хорошо, что меня сюда занесло! Вам, жителям планеты Земля, трудно даже представить, какой бесконечный восторг обуял тут меня! Первое время я хохотал, как помешанный, сотрясая ауру вокруг в радиусе нескольких сот километров. И сотрясание то, обернулось для вас потрясением немалым.

Помните, смерч «Святая Клеопатра» (по местному — «Санта Клео») по побережью пронесся, разметав все вокруг, ломая деревья, как спички, перевертывая машины и срывая крыши с домов? Так вот, — это моя работа!

Странное местечко, конечно, не привычное… Но, скажите, у кого из вас, снующих туда-сюда в поисках утех, по твердому грунту, есть такая возможность, — предаваться своему любимому ремеслу, ни о чем при этом не беспокоясь. Да еще — в абсолютном покое.

А? То-то…

А ремесло мое простое: услышать потаенный смысл звуков, сложить из звуков слово, из слов — фразу… А потом уже, напитавшись этим богатством, озвучить то, что роится в душе…

А в душе у меня смерчи роятся, ураганы беснуются и легкие ветерки шевелят чьи-то кудри и лобзают плоть. Так что ждите новых потрясений… Не исключено — с летальным исходом.

Есть, правда, и здесь свои издержки… Я говорю про то странное местечко, куда меня занесло. Но, согласитесь, не бывает так, что бы все идеально. Конечно, я всего еще не знаю. Ходят слухи, например, что где-то, в иных ипостасях (там, где разум земной не способен внедриться и охватить) находится абсолютно уже идеальное место, типа — Рай. И там, типа, блаженство беспрецедентное!

Один залетный гастролер, по виду бомж натуральный, мне тут расписывал:

— Прикинь, павлины в саду гуляют чинно, ну! Журчанье ручья слух услаждает. Осетрина в пруду икру черную мечет — хоть ложкой ешь… Жрачки разной по деревьям развешено — ни в жисть не сожрать! Девы нагие перед носом попами крутят, но тебя это ни к чему не обязывает. Так, «подай-принеси», краля заморская… Пиво безалкогольное — хоть залейся… И никто в том саду не прячется. Ни один Змей-проныра, ни мент искуситель — спокуха, короче, как под землей у теплотрассы!

— Ну, и где тут кайф… где, собственно, идея? — спрашиваю.

А он посмотрел на меня с сожалением, как на тронутого…

— Ну ты забурел… — выдохнул, с каким-то даже испугом, сигарету стрельнул и растворился.

Такие дела.

Но, во-первых — подобным сомнительным личностям я бы не стал доверять; во-вторых — кто ж меня в этот самый Рай запустит, с таким-то позорным мировоззрением? И, наконец, главное — а оно мне надо?

Мне и так хорошо. Даже слишком! Состояние такое, будто у тебя постоянная эрекция — только в духовном аспекте. Причинного места, как и никакой другой плоти, тут быть не может, а ощущения все остались, да еще на планетарном уровне, то есть, на несколько порядков выше, чем там, у вас, в пустыне мрачной… на твердом грунте. Представляете, какой творческий подъем, переходящий в экстаз, я здесь испытываю!

Одно только меня здесь раздражает — облака. Вот уж изобретение, будь оно неладно! Прямо скажем, — не божье. Понимаете, укачивает меня… некая зыбкость ощущается… ненадежность, аморфность даже — тошнота подступает, словно в качку от «морской болезни»… Может с непривычки?

Однако и здесь не обошлось без советчиков.

— Ты, — говорят, — только не задумывайся не о чем… кайфуй и покачивайся, покачивайся и кайфуй… Тогда обретешь Высшую Полифонию.

— Чего?

Я вгляделся в глубины, вижу — кто-то мерцает. Три грации, лет, эдак, за сорок… Мать моя, прости господи, мне только таких экстравагантных советчиц здесь не хватало!

— Высшая Полифония, — проговорила одна Грация назидательно, словно она Лобачевский, а я двоечник в школе для умственно отсталых детей — это Астральный Логос, разложенный на субстанцию неизменных цифр.

— Чего-чего?

— Ты хоть слышал, несчастный! что Вселенная расширяется, — проговорила вторая Грация, словно она царь Соломон, а я инфузория в первозданном бульоне доисторических времен, — а ты, соответственно, разряжаешься, как индивидуум. Как разрядишься окончательно — сольешься в астральном блаженстве. Логос же неизменных цифр даст тебе смысл всего сущего.

— Не понял…

Мне ничего уже не ответили. Однако в глубинах Вселенной произошли подвижки, плавно переросшие в борьбу за власть. Грации заклубились, фонтанируя излишками биополя, Логос обдал пространство леденящим жаром, а неизменные цифры пригвоздили меня, словно святого Себастьяна, стрелы. В воздухе запахло серой…

— Так он, новенький! — вздыбились тетки и заструились все разом ко мне. — От него землей еще пахнет! Давайте его защекочем, девочки! до полной метаморфозы…

Но тут вмешался Ягодка. Он применил новейшие разработки в области лазерного мега-луча. Грации засквозили, безобразно вибрируя — и аннигилировали в глубинах мирозданья.

— И куда ты их?

— В небытие.

— Круто.

— А ты что хотел? — возмутился Ягодка. — Если бы эти твари принялись тебя щекотать, то ты трансформировался бы в одну из них. Не исключена возможность, что тогда, обретя их вероломные наклонности, вновь зародился бы на земле…

— Я бы не отказался.

— Ты зародился бы на земле мелкой вздорной бабенкой, начисто лишенной моральных устоев, — пояснил Ягодка.

— Ничего себе — Высшая Полифония…

— Это у них сленг такой, — объяснил Ягодка, — типа фени… Тут много таких, так что будь осторожен. Эти тетки, все как одна, на земле были старыми девами. Вот теперь и расплачиваются за стервозность характера и презрение к вашему брату.

— Справедливо.

Вообще-то, прозвище Ягодка дал ему я. Полностью оно звучит так: Не Их Поля Ягодка. Оказывается, этот сорванец, решивший поиграть со мной в прятки во время пресс-конференции и постоянно смущающий меня своими ироническими комментариями, оказался никто иной, как мой персональный Ангел-хранитель. Большой мой приятель еще по земным делам. Я уже докладывал вам его характеристики. Это не ангел — чума! — самолет истребитель, типа «МИГ», с вертикальным взлетом, две скорости звука; на вооружении ракеты: «Воздух — земля» и «Воздух — воздух», а также применяются новые разработки в области лазерных мега-лучей. Имеются так же наработки в — святая святых! — полярных Альфа излучений. Шустрый, короче, не углядишь… Он и устроил мне досрочное освобождение и столь высокую трибуну выхлопотал.

Вот и теперь меня спас от столь позорного перерождения!

Так вот, он мне сообщил недавно, что тут много разных заповедных местечек имеется. На любой вкус. В любой плоскости и любом измерении. Разнообразие, короче, непостижимое! Полетаешь, мол, сам всё увидишь. А облака это так… на первое время. «Не могу же я тебя, — говорит, — в натуре, такого еще „земного“ и „неостывшего“ в Высшие Сферы ввести… У нас тут строго».

— Карантин, что ль?

— А ты как хотел!

— Да нет… я что… как скажешь, приятель…

— Вот и сиди тут, пока не остыл, и вещай… с самой высокой трибуны! Ты же всю жизнь ею бредил… — сказал Ягодка и пробурчал под нос, — благо слушателей не будет…

Не, ну, вы слышали, а?

— Эй! любезнейший… О какой такой трибуне я бредил? повтори! — но его уж и след простыл… (две скорости звука — это вам не шуточки!) Был — и нету!

А я остался в совершенном одиночестве, на каком-то дурацком облачке.

«Это что ли, твоя трибуна? — продолжал возмущаться я. — Нахал! И почему это слушателей не будет?»

Лично мне всегда казалось, что СЛОВО, если оно правдиво и исходит из самого сердца, никогда не канет в небытие и где-нибудь отзовется… в какой-нибудь одинокой душе…

Хотя, если он имел в виду тех малолеток с крылышками, тогда ладно… Этим божьим тварям ни к чему такие рассказы.

Но где, спрашивается, народ?

Где, собственно, человечество?

Где братья по разуму, где легионы душ? Их тут, по самым скромным подсчетам, должны быть — тьмы и тьмы… Куда они-то девались?

Вопросы, вопросы…

Впрочем, не мое дело знать!

А мое дело простое — отдаться всецело своему ремеслу. Построить Храм и вымостить дорогу к нему. Пусть не Храм пока — сараюшка… пусть не дорога — тропинка узкая. Но имя ему будет во все времена — Как-Было-На-Самом-Деле.

И на этом поставить точку.

Или раствориться многоточием…

И если мне отказано в слушателях сейчас, не беда — рано ли, поздно, к этому Храму потянутся паломники. Но эти паломники не потащатся через страны и пустыни безумной крикливой толпой и не бухнутся на колени перед алтарем, отбивая земные поклоны и, умоляя своего Бога спасти их заблудшие души. Нет…

Они войдут в свой Храм — спокойные и свободные — и, я надеюсь, вспомнят обо мне, но никто не произнесет ЧЬЕ-ТО имя всуе, и каждый паломник, расскажет свою историю. То, как было на самом деле.

Но пока — мой рассказ…

… в одиночестве, которого нет! Которого в принципе здесь быть не может, когда душа раскрылась к восприятию музыки…

А народ? Он всегда незримо присутствует. Пусть не явно — пусть своей энергетикой, своим душевным теплом. Мы давно слились в единое целое. Так что любое слово и мысль будут услышаны. Они живут внутри этого целого. Хотим мы этого или нет.

Так слушайте рассказ о последних днях стремительного падения, так и не смирившегося со своим положением, отвергнутого всеми существа. Человека, не пожелавшего принять условия игры и продолжавшего биться с призраками, отстаивая свое право на гибель.

20

«Тот в ад спешит, кто за мной идет!»

Ну что ж! К моей преисподней

хотел бы я путь свой

благими вымостить притчами!

Нельзя крысу загонять в угол и пытаться размазать ее о стенку какой-нибудь шваброй. Она обязательно увернется и прыгнет на тебя и укусит…

В угол я загнал себя сам. И швабру занес для решительного удара. Но крыса, сидящая во мне, увернулась и укусила меня и вырвалась на свободу…

Не получается по-людски — попробуем иначе.

С нормальными женщинами не случилось — поедем к ненормальным. Вы опустились на дно, голубушки… ну, так что ж! Я давно уже там. Только прикидывался паинькой. Вы блудницы — а уж какой я прелюбодей!! Еще посмотрим, кто кому фору даст!

Тогда на руках у меня оказалась большая сумма денег. Откуда — не важно. Я их не украл, хотя и не заработал… С неба упала. Кто-то сверху позаботился обо мне. А может, и снизу подсунул…

Я решил разделаться с ней… А заодно — и с собой. Как уж сложится…

Помните, как там у нас, в бессмертном произведении: Митя Карамазов едет к Грушеньке… Весь в страстях… на тройке… «Сегодня или никогда!»… А денежку в тряпицу на груди зашил…

Я же поехал к шлюхам. Не было у меня ни Грушеньки, ни Машеньки… Со всеми я разобрался беспощадно и безвозвратно! Так куда же мне прикажете ехать! На «тачке»… в страстях… и денежку во внутренний карман на молнию заныкал.

И ехать-то, собственно, недалече… Благо, в наше время, этого добра, как грязи — на каждом углу. Вся провинциальная Россия и ближнее зарубежье выставились на смотрины.

Господин Куприн, я всё время вспоминал вашу «Яму». «Материнству и детству» вы посвятили это произведение. Вы, очевидно, мечтали из своего далека, как все благополучно устроится в светлом будущем…

Поедемте, голубчик, со мной.

Еще графа Льва Николаевича я бы попросил поучаствовать.

Особенный был человек! Всё-то он за народ хлопотал, всё-то радел за униженных… До всего ему — бескорыстному графу, отцу для народа и верному сыну земли русской — было дело! Всего себя отдавал без остатка!.. Одному поможет, — сосед просит: «А мне!» Соседу даст, — набежит целая ватага: «И мне дай! мне!» Всем раздаст, а им все мало: «Еще дай! еще!». Что делать? А еще романы писать требуется. Долг перед Отчизной — это вам не тетка. Взялся за перо — пиши! Кто за тебя романы напишет, нравственный вопрос поставит ребром? Пушкин? Другой бы граф бросил это паскудное занятие помощи ближнему, и охрану на входе поставил, — двух лбов с «калашами»: «Ну? Кому тут еще? Подходи!» — а он так не может. Нравственное чувство не позволяет — всем помочь норовит. «В помощи ближнему, — говорит, — весь смысл жизни!» Так и жил осмысленно, бескорыстно помогая всем, кто попросит. А когда все кончилось, пошел, бедолага, по степи в даль неведомую. Так в степи и упал обессиленный, глядя осмысленно в глубокие небеса, как небезызвестный герой небезызвестного всем романа — князь Болконский. И умер спокойно. Он твердо знал, что выполнил свое предназначение на земле!

Вечная память и земля ему пухом!

Его глубина, мощь, нравственные принципы и всё такое… всегда были для меня маяком во все времена беспощадных бурь и невзгод в житейском море всеобщего безразличья и культа Золотого Тельца. Авторитетнейший, надо сказать, человек! Человечище! Этот — всё увидит насквозь и глубже, и поможет расставить акценты.

А так — что? Одному в такие дебри и соваться-то страшно — погублю свою бессмертную душу!

Впереди — погибель страшная!

Разврат-с.

Для начала я взял двух. Мечты сбываются!

Материализуются мечты в тайном месте, в каком-нибудь пустынном дворе. Туда водителя направила разводящая. Оказывается, то, что стоит на проспекте — манок — самые красивые девушки. Нечто вроде рекламного щита. Во дворе же — несметные полчища.

Как по мановению волшебной палочки, на самом деле, властного призыва атаманши: «Работаем, девочки!», они возникают ниоткуда и строятся в шеренгу. Водила включил дальний свет…

Если ты пьян, (а пьян всегда я) и экзальтирован, и неопытен, — то такие театральные эффекты могут повергнуть тебя в шок.

Я хоть и обладал всеми вышеперечисленными качествами, однако… шок — это по-нашему! Я с ним быстро разобрался.

Ко мне подошла атаманша — «мамочка».

— Вы каких предпочитаете?

— Ласковых и мяконьких.

— Есть девушки по 50, а есть по 100 долларов. На ночь.

Это по мне. Никаких игр и брачных плясок. Никакого притворства. Есть товар, а есть купец.

— Будем посмотреть.

Я был пьян и опустошен, поэтому стыд и совесть (вернее, их остатки) закопал где-то в пути и напрочь забыл то место.

Я вышел из машины… Е, мое! Они мне все нравились! Вот оно — богатство Родины. И опять, извиняюсь, на каких-то задворках…

— Беру всех!

— Шутишь, парень?

— Ага. Рюмор… Винокур…

Шутишь… Тут не до шуточек, когда крыша поехала от эдакой роскоши и изобилия.

— Значит так, — я включил остатки самообладания, — вон ту — Мэрилин, бля, Монро и эту — Клаву Шифер.

— Эти девочки по 100 долларов.

— А скидка за опт?

— Вас сколько будет?

— Не понял…

— Сколько еще ребят в твоей компании?

— Ты че!! Нам соперники ни к чему… Я их всех поубивал и закопал в огороде! Я волк-одиночка. Слыхала про таких? Эгоист. Давай, мамаша, не жидись, — сто пятьдесят за двоих. Я девочек не обижу…

— Ну, ты нахал!

— Есс… Поэтому торг здесь неуместен!

Сутенеры равнодушно наблюдали за спектаклем…

Я упал на заднее сиденье машины между двух тел. Тела как-то слегка напряглись. Небрит, дядя, черен… «чечен, — не чечен…» Несет какую-то околесицу.

— Не дрейфь, пионерки… «Будь готов!» — всегда помните основной лозунг вашей организации! Я ж художник-монументалист… А это что-то вроде морской пехоты. В обиду не дам…

— А закурить можно?

— И мона и нуно. А теперь за водкой и прочими сладостями, — сказал я водиле, — а потом ляжем на дно и прикоснемся к прекрасному.

Впрочем, я уже во всю прикасался. По бокам от меня, в непосредственной близости, было аж четыре ноги! («Так вот где вы прячете свои штучки!») Как вам такое? Тут и у нормального человека восстанут все его пистолеты. А у меня — ненормального — что ж?!

— Вы водку пьете, ангелы?

— Мы всё пьем.

Вот! Достойный ответ… В нем я услышал отзвук покорности. То, по чему истосковалась моя душа. Гордая покорность — один из восхитительных и желанных обманов!

— Ну, красавицы, давайте знакомиться…

— Эля.

— Оксана.

— Это в натуре или по работе? Впрочем, какая разница… А я Федор — слыхали наверное? — Достоевский… тот, который старушек перебил тьму тьмущую, а потом, хлоп! — и в падучую — типа у него алиби. Ну… громкое ж дело было…

— Трепло ты, а не Достоевский.

С этим бы можно поспорить… Достоевский, по моему мнению, тоже порядочное трепло.

— Это всё от нервов… У меня сегодня день ответственный — девственность собрался утратить. А у вас с этим как?

— С чем?

— С девственностью…

— Тебе сколько лет, девственник?

— Примерно, четырнадцать.

— Ага. А нам по шестьдесят.

В мастерскую они заходили с опаской. Я не удержался от глупой шутки: «Во второй комнате взвод солдат прячется».

— Где?!

— Где-где… В шкафу, разумеется! Где ж им еще быть…

— Да ну тебя…

Они слегка расслабились и повеселели.

— Ты по нормальному говорить можешь?

— Можешь. Ну, как вам у меня?

— Класс!

Девчонки с интересом рассматривали мое творчество.

Картины у меня капитальные. Я не признавал простых изображений действительности: пейзажи, натюрморты, портреты и прочую гармоническую муру. Я воевал на холсте… С самим собой. Я воевал с миром! А это нечто другое… Когда меня спрашивали, косящие под знатоков, ценители прекрасного: «Вы в каком направлении работаете?» Меня подмывало ответить: «Морская пехота работает в направлении взятия высоты». Но я отвечал просто: «В направлении садоромантизма».

И на меня смотрели с уважением…

Девчонки тоже спросили:

— Это че такое?

— Картины.

— Кошмар, — сказала Эля.

— А по-моему, прикольно! — возразила Оксана.

— А теперь так, красавицы — командиром назначаю себя. Времени в обрез. Очень кушать хочется. Я вас немножечко съем…

— Ох… тоже мне, какой волк выискался…

— Ну не съем, так понадкусываю… Так что, быстренько в ванну.

— Мы на работу всегда чистые выходим, — ответили они с достоинством.

— А на лице, голубушки… Весь этот ужас — долой!

— Нас заставляют так краситься.

— Давайте, давайте — я хочу посмотреть на ваши истинные лица… Подозреваю — они прекрасны.

Я оказался прав. Девчонки помолодели. Оставалось только снять с подружек их блядский прикид. Тогда восторжествует полная гармония.

— Вам по восемнадцать-то точно есть?

— Ты что! Мне уже двадцать! — сказала Оксана.

— А мне девятнадцать, — сказала Эля.

Итого 39, - подсчитал я.

Даже в сумме, они были моложе меня.

— А теперь раздеваемся — и за стол! Отметим знакомство. Пора познакомить вас со своим лучшим другом.

Мой лучший друг — это отдельная песня.

Его неуемный характер, преданность своему делу, доходящая до фанатизма, были моей вечной мукой. Порою, он становился неуправляем. Лишь применяя жесточайшие санкции, я мог усмирить эту бестию.

Временами мне хотелось убить его. Отрезать и выбросить к чертовой матери! Однако я понимал, (животным чутьем) что я без него? Так, зыбкий отблеск чего-то, типа инока… Вся сила — в нем! А куда я без силы? Народ смешить?

Так что, приходилось терпеть все его выкрутасы и выходки. А также авантюры, походы и кровавые битвы не на живот, а на смерть. Что делать? Настоящую дружбу приходилось доказывать делом.

О дальнейшей встрече нашего треугольника я умолчу. Кстати, такие треугольники мне по вкусу. Не то, что некоторые — канадско-финские… Я умолчу не из-за стыдливости. Ее уже нет и в помине. Просто все эти кувыркания с придыханием давно срежиссированны и отработаны умными дядями, растиражированны и поставлены на поток. И увидеть их не проблема.

Мой друг, (не тот, что в штанах прячется, а обычный, с человеческим лицом) приехав из одного медвежьего угла, где этот товар недоступен, (там даже электричества нет!) с порога потребовал сатисфакции. Несколько часов неотрывно взирал на выкрутасы всевозможных треугольников и прочих мастеров «сплетенья рук, сплетенья ног». Потом, раздосадованный, отвернулся от видака и высказался:

— Ну, ничего нового придумать не могут!

Я с ним согласен. Однако, всё дело в творческом подходе. Не что, а как ты это делаешь. Надо учиться отдавать всё лучшее, чем ты обладаешь. Помните заповедь: «блаженнее давать, нежели принимать». Если ты проститутку смог довести до оргазма — ты на пути к блаженству — жизнь свою прожил не зря. Тебе это зачтется на Страшном Суде, как нужное, для всеобщей гармонизации Вселенной, дело. А если двадцать проституток? Считай, ты обеспечил себе достойную загробную жизнь. Не исключена возможность, что руку тебе пожмет сам Спаситель. Ведь он тоже отдавал себя людям всего без остатка.

И я, частично выполнив свою миссию на Земле, безмятежно уснул. Я провалился в знакомую яму… Буквально на мгновение!

Очнулся я в тревожных предчувствиях. И не зря. Вокруг меня звенела пустота. Я был один! Вот так — делай людям добро — они ответят тебе черной неблагодарностью…

Я вскочил, проклиная свою беспечность. О, лопух! Олух царя небесного! Первым делом разыскал куртку — заныканная на молнию денежка была на месте. Водка стояла на столе! А что мне в этой жизни, собственно, еще нужно? Конечно, они могли увести парочку моих бесценных полотен… Но это сомнительно. Полотна слишком капитальные, а девушки, как я заметил, не сильные ценители прекрасного и вечного.

Так что, ты — конь ретивый — раньше времени на человечество не шурши и не дуйся. Наоборот — будь с ним приветлив и оно тебе ответит взаимностью. Ну, свинтили девчонки… Нечего спать на посту!

И впредь наука: не расслабляйся и предприми противоугонные средства. Голова-то на месте. Чай, не все еще пропил!

Время было позднее, что-то около двух… А я только во вкус вошел. То есть, завелся. Мой лучший друг требовал продолжения банкета.

На дворе — ночь глухая. Все добропорядочные граждане тихо киряют на теплой кухне, и только отщепенцы, подобные мне, носятся по Москве неприкаянными призраками в поисках приключений и провоцируют доблестных стражей порядка на крайние меры.

Однако, я частично обезопасил себя. Доллары спрятал в мастерской, взял только необходимую мелочь в рублях. С «тачкой» мне повезло. Водила — не какой-нибудь лох бомбила, а натуральный таксист из наших, из советских.

— Задача непростая, но выполнимая, — объявил я ему, — найдем девочку? Гонорар за качество — соответственный…

Мы оба понимали — время позднее — всех добропорядочных шлюх из пионерской организации уже разобрали. Остались или совсем никакие — остывшие на пронизывающем осеннем ветру — или энтузиастки, вышедшие на тропу рискового бизнеса самостоятельно.

— Садись. Что-нибудь придумаем.

Возил он меня не слишком долго и всё какими-то огородами. Я дул пиво и исповедовался.

Таксисты гораздо лучше священников. Зуб даю. Жизнь знают изнутри, по сути, ее изнанку, опять же, ручку им целовать не требуется, а, главное, не так чванливы, как эти ряженые, словно Деды Морозы — духовные отцы православия. Но самое ценное в таких исповедях то, что мы никогда больше не встретимся, а если и встретимся, то не узнаем друг друга. Но исповедь-то состоялась! А это и есть разговор с Богом.

— Такая годится?

Он притормозил у одиноко стоящей фигуры. Я опустил стекло — выходить было лень… Дева была слегка потрепана, но еще ничего. Эта была из рисковых одиночек-энтузиасток.

— Пальтишко распахни.

Больше всего у женщин я не любил их пышные телеса. Все эти жировые прослойки повергали моего друга в уныние. Он ложился на дно и сигналов не подавал. Однако эта была ничего — достаточно костлява.

— Сколько?

— Штука.

— Восемьсот плюс водка. Я буду один.

Она молча села на заднее сиденье.

Я плохо помню ее и то, что у нас было. Поразило меня только одно — странные ожоги на ногах, чуть выше колен.

— Что это?

— Пацаны обкурились — баловались, сигареты тушили.

Я долго переваривал услышанное. М-да…

— Так они тебя и убить могли.

— Могли. Только я убежала… Из окна выпрыгнула… Я ж сказала — обкуренные были.

— Да уж… работенку ты себе выбрала…

— Эта работенка сама тебя выбирает.

Говорить в таких случаях нечего. Удушливым дымом подлинности повеяло от ее слов.

Господин Куприн, вы бы трахнули такую женщину? А вы, великий пахарь и сеятель разумного и доброго? Или бы высказались за материнство и детство, за спасение души?

Еще главный Спасатель душ меня очень волновал в этом вопросе.

Он, по известной легенде, был девственник. Хотя это сомнительно… С его-то страстью, энергией, жаждой жизни… Вот жены и детей у него точно не должно было быть. Революционеры по понятию не могут заводить семьи. Семья и спасение душ — не совместимы.

Я доподлинно знаю только одного приличного девственника. Это великий Андерсен. Он деткам сказки писал, чистые и мудрые. Поэтому у него одно с другим гармонично сочеталось.

Но Спасатель душ со всем человечеством разговаривал, а человечество в практической жизни сказкам не сильно верит. Впрочем, в его сказочку про Царствие Божье отчасти поверило… Слишком заманчивые открывались перспективы.

В общем, много в мире тайн. И не все нам суждено разгадать.

Я же постараюсь не мусорить в окружающем пространстве своими тайнами, я всё о себе расскажу доподлинно, ничего утаивать не стану, так как службу несу в ином Храме. Имя ему: Как-Было-На-Самом-Деле.

А на самом деле, вдевственности я не вижу никакого достоинства. Любое глумление над плотью чревато последствиями. И где-нибудь отольется чрезмерное воздержание страшными безобразиями. Поэтому проститутка несет миру пользу. Она, с риском для здоровья и жизни, принимает на себя всю тяжесть человеческого порока. А это достойно, если не уважения, (хотя, почему бы и нет?) то высокой оплаты.

Для творческой личности, вообще, воздержание равносильно медленной казни. Что такой голубок сможет миру поведать?

После оргии, устроенной моим лучшим другом, который жил своими понятиями и плевал на Высший Разум, в общем, и целом, и на спасение души в частности, я опять провалился в яму.

Водка — напиток гуманный — дает организму необходимую паузу. Иначе с моей впечатлительностью и бешеной энергией я преждевременно оказался бы у вас, ребята, на самых высоких и мягких нарах…

Разбудила меня проститутка:

— Юра, где мои сапоги?

— Что, собралась слинять, по-тихому?

— Пожалуйста, отпусти меня…

Черт, и проститутки от меня разбегаются…

— Они на кухне, за столом.

Когда мы пришли, я предпринял попытку не наступать на одни грабли дважды. Средство простое и достаточно эффективное — антикидалово — без сапог далеко не убежишь.

Я запер за ней дверь и налил еще гуманного напитка.

«Для первого раза достаточно,» — решил я.

21

Самое горестное возраженье,

я его скрыл от вас: жизнь куда как скучна,

отбросьте ее, чтоб она снова вкус обрела!

Но я никогда не останавливаюсь на полпути.

Любое дело нужно доводить до конца. Взялся за нож — бей. А иначе чего ты будешь стоить в этой жизни?

Денег была еще целая куча. Поэтому, отдохнув и приведя себя в божий вид, я вновь и вновь выходил на тропу порока.

Предводительствовал в походе мой обезумевший друг. Мне же уготована была роль наблюдателя.

Знаете таких чистоплюев и ссыкунов?

В Чечне кровь рекой, баб насилуют, а тут приезжает какой-нибудь дядюшка Майкл или того хуже — престарелый чувак из нашей «яблочной», везде протестующей и всем недовольной, прослойки, и наблюдает, то есть начинает боевым генералам о правах человека болты вкручивать. Его, естественно, посылают по матушке, да зря… Погорячились генералы. Гуманист и защитник прав оказался той еще вонючкой.

Так напылил в прессе и всяких там Международных сообществах, что генералы за голову схватились. То-то, наука вам, старым воякам, высказываешься публично — выбирай, бля, выражения — на тебя весь мир смотрит.

Я хоть и не был большим ссыкуном, (я был ссыкуном обычным) но чистоплюйство и морализм, привитый всей прошлой жизнью, не до конца изжил из организма. Один всю жизнь по капле выдавливал из себя раба, мне же уготована была иная работенка: выдавливать последствия этого выдавливания.

Короче, на тропу порока я вышел не до конца подготовленный. Не было во мне еще жизненно необходимого цинизма. Я все еще был чуть-чуть девственник.

Я выходил на Тверской…

Тогда еще богатство Родины берегли, не выгнали на задворки лучшие кадры страны. Власть с продажной любовью благополучно сосуществовала. Чувствовалось в них что-то родственное… Было в этом родстве сугубо наше, национальное. Буйство русской души в сочетании с непосредственностью и бесшабашностью. «А нам все по хую, мы ебанутые»… Вот мэрия с мэром, а вот сутенеры в малиннике. Аверс и реверс одного явления… Свобода и беспредел сплелись в едином экстазе.

Так вот, я вываливался из «тачки» у очередного «малинника», а за мной, оказывается, тянулся «свадебный кортеж» из любопытствующих дядей на машинах. Только что куколок и шариков на машинах не было… Очевидно, мой вид не вписывался в повседневный и унылый съем девок. Очевидно, я был колоритен в своем непосредственно-бесстыдном поведении.

Я устраивал публичные мини-спектакли.

— В одну шеренгу становись! Равнение на мэра! Родина-мать не забудет ваш подвиг. Вспомнит всех поименно!

— Поименно не надо! — кричали девчонки.

— За правое дело многопартийной системы — будь готов!

Я отдавал пионерский «салют».

— Всегда готовы! — отвечали мне радостно.

Часовые любви — «мамочки» — меня уже узнавали.

— А это ты, горе луковое. Опять насосался?

— Мадам, сосать это по вашей части… Мы просто глушим… О, кей?

Мадам делала вид, что не слышит…

— Ну, и почем нынче любовь и дружба? Для постоянного клиента скидки предусмотрены? Нет? Будем искать…

Я возвращался к «тачке», за которой стояла машина сопровождения. Из окон выглядывали мужики.

— Ну, ты даешь, парень! Мы за тобой по всей Тверской едем… Такого еще не видели.

— Ладно, ладно…

Я, как кино-диво, делал им ручкой, мол, не надо оваций… Автографы завтра, после пресс-конференции…

22

Они любовию пылают,

но — ах! — в ответ любви не находят,

они себя терзают день и ночь,

поскольку им никто объятий не раскрыл.

…………………………………………

Они и мясо разучились есть,

и с добрыми подружками играть -

все горевали выше всякой меры.

Таксисты меня никогда не торопили. Я им хорошо платил. У нас с ними, вообще, было полное взаимопонимание — никто никого ни разу не кинул. Да и с девчонками отношения наладились.

Одна мне так и сказала:

— Вот ты — нормальный чувак.

Я почти загордился. Согласитесь, такой комплимент чего-нибудь стоит.

— Понимаешь, есть два вида козлов…

— Гораздо больше… я подсчитывал.

— Ладно… шутник. Я говорю за полных отморозков — бандюгов. Эти и накостылять могут и «геморрой» устроить…

— Как это?

— Ну, «геморрой» — это когда снимает один — приезжаешь, а там целая кодла.

— А другие?

— Эти, пожалуй, еще хуже… Трепетные такие… сучата!

А это как?

— А те, которые в душу лезут. Типа, как ты дошла до жизни такой. Вопросы слюнявые задают… Я ему тогда такие страсти рассказываю, такую лапшу на уши вешаю… Слушает, гаденыш, чуть не слезу пускает, а потом все одно — лезет.

— Интеллигенты — не упустил я свой шанс поквитаться с любимой прослойкой.

— Во-во. Они, кобели… А бывает наоборот… Приезжаешь к какому-нибудь старичку или дядьке солидному. А он в натуре жалеет: «Дочка… бедняжка моя… Посиди со мной просто, поговорим… Тоска у меня… ты знаешь, что такое тоска мужская, беспробудная? А пить один не умею». И денег даст, и не лапает, и накормит еще.

Глупо, конечно, было верить в сказочку про белого бычка-старичка… Однако! Неожиданная оказалась особа…

Попросила почитать стихи:

— Мне стихи одни сильно нравятся. Я прочту?

— Валяй, — сказал я.

Стихи я воспринимать умел. Вроде бы. Главное в стихе — музыкальная интонация. Мне казалось, что я ее улавливал… Мне вообще представлялось, что я большой знаток поэзии. И даже отметил про себя свое превосходство в развитии, типа, кто она и кто я. И потом, уже в превосходной форме прикинул, что же она — деревенская девчонка — может такого прочитать, любопытно, любопытно… конечно же, Есенин. Есенин — один из любимейших моих поэтов. Но так случилось, что кроме Есенина из классики они ничего не знают.

Читала она ужасно, но мне понравилось. То есть, разобрать что-то было невозможно, в смысле гласных и согласных — беда. Одно, пардон, пришепетывание. Однако она умудрилась уловить главное — ту самую мелодию стиха, — а это почти всё. Кого она читала — для меня тоже оставалась загадка.

— Кто это?

— Гумилев.

— Тот самый?

— А какие еще бывают?

Самое смешное — я даже не догадался, кто это? Вот тебе, бабушка, и большой знаток музыкальной интонации!

Стало понятно, почему ее подкармливают солидные старички…

Они мне никогда не врали.

В жизни, оказывается, всё очень просто устроено. Сам не врешь — и перед тобой человек раскрывается… и читает, порой, сокровенные строки…

Потребность высказаться у проститутки — повышенная, потому как в грехе живет. И знает об этом. Так что я иногда совмещал блядское ложе с исповедальней, то есть интим физический и духовный. Такой вот — прелюбодей священник в одном флаконе.

Одна из тех, с кем я подружился и вызывал постоянно, мне неожиданно сказала:

— Я с тобой душой отдыхаю.

Господи, да это же почти признание в любви! Я не знал, что на это ответить…

Звали ее Аленка.

Другим и смысла врать не было. Через два-три часа разбегались и вероятность увидеться вновь в этом бешеном городе такая же, как с таксистом. Некоторые, правда оставляли свой телефон… Но, все одно, наши короткие встречи и личные жизни, не имели точек соприкосновения.

Проститутки врут или когда на бабки клиента хотят выставить, или на жалость давят. (Что по сути одно и тоже). Леденящих душу историй у них заготовлена масса. Тысяча и одна ночь, а может и того круче. Некоторые истории действительно с кем-то из них происходили, некоторые существовали, как легенда. Своеобразный банк «ужастиков» для определенного контингента. Кстати, лоха они сердцем чуют и жалости к нему не жди. И обобрать могут, и кинуть… Профессия жестокая. Понятие милосердия, стыда, совести с их трудом несовместимы.

Это всё для семьи. У многих из них на содержании были дети, сестры, братья, матери.

— И что, твои не догадываются, каким ты промыслом здесь занимаешься?

Отвечали по разному. Некоторые говорили:

— Ты что! Я ж со стыда умру. Для них я на рынке торгую.

И ведь не врала — действительно на рынке торговала. Только товар на том рынке — специфический…

Некоторым было уже наплевать:

— А что делать? Надоело все. Как есть, так и есть.

Аленка же мне ответила с вызовом:

— Наших дур за бутылку водки свои пацаны дерут и триппером награждают, а мне приличные бабки платят, между прочим…

— А триппером не награждают?

— Свят, свят, свят…

Свою же историю она рассказала просто, без пафоса. Так обыденно, что я и не слушал вначале. Говорила она торопливо, нервно, немного заикаясь… Квартирка в Богородецке. Богородецк — поселок городского типа. Как я понял из ее рассказа — красивейшее место под Тулой. При этом — страшная дыра. Пацаны все на заработки кто куда подался. В основном в Москву. Остальные — пьют. Работать? Можно. На хлебозаводе за полторы штуки. А квартирка? Нормальная квартирка, однокомнатная. Брат с зоны откинется, — сливай воду. Пить будет с друзьями, пока опять не сядет.

— А родители?

— Отец умер, когда мне тринадцать было.

— А мать?

— Трое суток в лесополосе искала. Сама нашла.

— Что за лесополоса?

— За городом. Убили ее и там кинули. Менты и не чухнулись искать. Сама нашла. Да-а… Кому это нужно? Все знали, кто ее убил… Наши же пацаны и убили, а у них папаши крутые. Короче, все знали, да молчали. У кого бабки ломовые, тот и заказывает музыку.

— Откупились?

— А черт их там разберет… Ищут! Уже два года прошло. А здесь — нормально. Девчонки все наши — из Богородецка. «Мамочка» с нашей улицы. Никого тут силком не держат. Хочу — уеду, хочу — назад возвращусь.

Иногда я их провоцировал:

— А если дочь (сестра) твоя этим займется?

Тут все, без исключения, возмущались:

— Никогда! Я всё сделаю, чтобы она ни испытала этого кошмара!

«Ладно, ладно, — думал я, — какие речи волнительные… Будут они вас спрашивать. Скольких любимых дочурок потом сами мамаши обучали этому ремеслу.»

Плохо я о них думал.

Постепенно я что-то начинал понимать. Они мне даже начинали нравиться. Во всяком случае, та готовность, с которой они защищали своих — вызывала уважение. Тем более, что про любимых дочурок, которых сами мамаши обучали блядскому ремеслу — всего лишь очередная легенда. Зато было известно другое. Аленкина «мамочка» взяла на воспитание девочку — дочку непутевой подруги своей. К тому, что в семье уже был свой ребенок.

Так-то.

— А замуж за меня пойдешь?

— Пойду.

— С такими-то сучьими глазками…

Аленка оценивающим взглядом посмотрела в зеркало. Этакий выстрел из-под ресниц: «Хороша!».

— Между прочим, — рассеянно проговорила она — из проституток получаются самые верные жены.

Еще одна легенда, тиражируемая ими. Хотя, быть может, они сами в нее сильно верят. Можно себе представить, что творится в их душах, как они мечтают о нормальной семье… Однако было понятно и другое — это их жизнь — пусть циничная, грязная, но своя, переступить через которую не каждая способна. Оттуда практически возврата нет.

Хотя, кто эту чудную жизнь разберет… Тем более нашу, с которой в одночасье сорвали одежды. Жизнь стала прозрачна. Настолько прозрачной, что все увидели воочию человеческое нутро. Зрелище — не для слабонервных! Все семь смертных грехов стали обыденной прозой с криминальным сюжетом. И на этом чудовищном фоне, наши девочки оказались скорее жертвы, с поломанными судьбами, чем что-то иное…

Тут, очевидно, у каждой своя тропинка. Как сможешь — так и выбирайся. В одиночку, сама…

— А что мы с тобой делать будем?

— Трахаться, — обрадовалась Аленка.

— А назавтра?

— И завтра, и послезавтра… Всю жизнь!

— Ничего не выйдет!

— Почему это?

— Нам ни к кому привязываться нельзя. Я — художник в законе.

— Трепло ты, в законе…

Вообще-то, они напоминали семью и военное подразделение одновременно. Мать с двумя детьми. Те уроки делают, на компьютере играют. Всё, как у нормальных детей… Отец — сутенер, он же водитель Коля — абсолютно свой человек. Попросишь — за пивом отвезет… Не за деньги, чисто из мужской солидарности. Кстати, бывший клиент «мамочки» Тани. Так что женятся, бывает, и детей воспитывают…

Вторая половина — подразделение солдат — «девочки по вызову». Дисциплина чисто военная: постоянно поддерживать связь, в город без нужды не высовываться, за пьянку — штраф. В общем, не забалуешь.

— И как вы все там умещаетесь?

— Легко. Колька с Таней и детьми — у себя; мы — в своей комнате.

— Кровати в два яруса?

— Зачем? У нас большая комната.

— Шесть баб в четырех углах… Кошмар! Представляю, какая ругань стоит.

— Всяко бывает.

— И за какие блага такие жертвы? — продолжал я свое «интервью».

— В смысле?

— Сколько вам платят?

Сам-то я был из постоянных клиентов. Мне делали большие скидки за преданность «семье».

— У нас нормально — треть от того, что заработаем. В других конторах всё иначе. Поначалу вообще ничего — отрабатывают «прописку». Только кормят, одевают и обязательный макияж за счет заведения… Я тебе так скажу: «Попалась птичка, стой — не уйдешь из сети!» Везде драться надо. Будешь дура, — нагишом в Тмутаракань отправят, да еще «спасибо» каждому менту-бандиту скажешь. Я за криминал не говорю. Там дела особые. Ящик, небось, смотришь? А так… обычно… в лучшем случае, тоже треть… если не кинут… Плюс «субботники». От «субботников» практически никто не застрахован.

— Как карта ляжет — тем и быть крытым, — заключила Аленка весело.

— Главное, не паниковать, — рассказывала мне восемнадцатилетняя Анька. — Поймали меня тут двое козлов, в тачку затащили. Бандюги, менты — хрен их разберет — повадки у всех одинаковые. Пьяные — в дымину! Документы проверили — ага! Прописки нет — всё понятно. «Купи, — говорят, — нам, девонька, водки. Водяры хотим — словами не выразить!» А второй, что за рулем сидел, вдруг как заорет, не глядя в мою сторону: «До ломоты в суставах!!» А у меня денег нету. Обыскали — действительно нет… Деньги я в сапоги всегда прячу. Разозлились страшно, завезли за Дорогомиловский рынок. Там пустырь жуткий. Тара пустая, бочки, грязь… «Ну, — думаю, — приехали!» «Давай, — говорит один, — ее здесь замочим. Суку такую. Гробов вона скоко — на любой вкус. Тебе какой глянулся?» — и ржет. А я молчу — не дергаюсь. Главное — не паниковать. Так их и это разозлило, типа чего это она спокойная такая… Давай на тачке вензеля выделывать… Ночью, пьяные — прикинь!

Прикинул, не жизнь — гражданская война! Молодец Анька. Быть тебе пулеметчицей.

— Ну, и чем дело закончилось?

— А ничем. Жива, как видишь, здорова. Оттрахали, конечно, зато до дома довезли.

— «Я живой еще пока, но в конец издерганный…»

— Во-во!

Про «субботники» я слышал всякое. Среди ментов и бандитов в основном попадались самцы. А какой самец на халяву откажет себе в удовольствии. Но в «субботниках», оказывается, был и первоначальный ленинский смысл.

Одна молодая красотка мне рассказывала:

— Я не могу сейчас полноценно работать. Мне мент челюсть разбил. Понравилась я ему, понимаешь? А я сорвалась прямо из машины… Я бегаю хорошо… У меня первый разряд по плаванию. Только дура я дура… на ту же точку назавтра и притащилась. А он меня уже пас. Обиделся, короче… Челюсть разбил и забрал в отделение.

— Ну и…

Я думал, последует холодящая душу история про то, как ее всем отделением… Нет, оказывается.

— Ну и пахала там, как папа Карло, три дня. Окна мыла, форму стирала…

— А эти дела?

— Да… Чего он там может! Один разок пристроился, а другим никому не давал. Типа влюбился…

Даже москвички мне исповедовались… Только эти бы лучше помалкивали. От таких откровений веяло гнилым болотом…

— Меня муж к клиентам сам возит, — с какой-то почти гордостью сообщила мне одна половозрелая киска.

Я тогда еще не был знаком с «семьей», но понял, что в целях личной безопасности лучше вызывать девочек по телефону. Реклама у них была любопытная. Например, в газете «Знакомства» я прочитал: «Владею языком в совершенстве!»

— Что, кооператив организовали на пару?

— Мы на квартиру собираем.

Господин Куприн, помнится в вашей «Яме», этим занимались немки. Под присмотром жениха такая фрау на домик скопит — и замуж. Слышал, в Европе некоторые студентки так подрабатывают.

Времена, однако, меняются. И к нам стала проникать западная зараза — цивилизация.

Только из наших москвичек немки не получаются. Нет в русских шлюхах должной практичности, необходимой в этих делах. Лютует русская баба от такой любови в рассрочку. Что немцу с немкой — домик с садиком, русским — казенный дом да нары.

Вот и эта показала свой нежный оскал хищных зубок. Попросила позвонить другу.

— Мне по делу, можно? Буквально две минуты.

— Звони.

Говорила мадам прямо с блядского ложа. Обнаженная, раскрытая…. Текст я услышал еще обнаженней.

— Вася, он ваще обнаглел! Ну, да… мужик мой… Прикинь! Он меня за дуру держит… фуфло гонит… Машина на него записана… Прикинь! И бабки все у него! Ты его сделай, Вася. Пугани с пацанами. Так пугани, чтобы понял, кто — я и кто это дерьмо собачье. Он у меня, сука, ноги лизать будет!! Не поймет — сам знаешь чего делать… Да! Я сказала! А пацанов я не обижу, ты меня знаешь…

Я слегка обалдел. Ведь она своего подельника элементарно заказывала! Хоть детектив пиши. Криминальное чтиво. Правда, сюжетец довольно обкатанный и вонючий… И ведь не боится такие тексты трезвонить, словно меня в наличии нету.

Я встал и оделся.

— И это всё?

— Давай, одевайся и проваливай.

— Так еще эта… Он приедет за мной через час.

— Проваливай.

Надо бы ей пинка еще выписать. Впрочем, если быть до конца последовательным, то и мужика ее надо лечить, чтобы не зарабатывал своей половиной место под солнцем. Но такие не лечатся.

Да и какой из меня к черту лекарь?

23

Дыханье чуждое как шип и хрип звучит;

я ль зеркало, что от него мутится?

Пока мой лучший друг распутничал, дух жил отдельной жизнью. Он ярился, неудовлетворенный.

Он жаждал то ли жизни вечной, то ли мгновенной погибели, то ли славы во веки веков!

За сутки я проживал не одну жизнь. Только эти жизни не чередовались — друг за другом. Они жили одна в другой и сосуществовали в едином поле одновременно.

О, что это были за жизни! Это была история человечества, от первородного греха, до греха самопознания. А в промежутке — бунты, казни, наведение порядка «сильной рукой», тоталитарные режимы… упадок и гибель империи, проблески демократии, возрождение и войны, войны, войны…

Утром я просыпался цезарем, при этом ощущая рабство перед самим собой. Раб, живущий во мне, ненавидел цезаря… Он создавал организацию единомышленников, с целью повергнуть цезаря, предводительствовал в ней, совершал революцию, становился вождем новой эпохи, пожирал, как истинный революционер, своих детей, то есть себя самого, боролся с собственной разрухой, воевал с внешним врагом и строил светлое будущее. Ко сну отходил мрачным философом, ощущая бессмысленность всей своей деятельности.

А утром я вновь просыпался цезарем…

Однако цезарь с рабом не уживались вместе. Каждый желал погибели другого.

А я куролесил, пытаясь забыться… Я не мог терпеть эту вечную драму, но и разделаться с ними не мог.

Их отношения я пустил на самотек…

Местные жители поселка Сетунь когда-то могли наблюдать одного странного и дикого типа, выходящего из подъезда. Небритого, с всклокоченными волосами… со взглядом безумца. Он испуган и нагл одновременно! Очень странный и вызывающий тип…

Да, да, правильно… угадали! Это я вываливаюсь из дома и сразу начинаю плеваться. Я иду и плююсь!

Моя душа трепещет от соприкосновения с этим миром… Трепещет и содрогается. Это она и плюется. От бессилия… От невозможности переделать этот мир. От сознания своего несовершенства. От ярости!

Внешний мир и внутреннее содержание так и не слились в желанном блаженстве…

Поэтому я плюю, протестуя! Мечу свою территорию…

Я неудачник… Плевок! Глупец и мальчишка… Плевок! Мир не впускает в себя… у нас не сложилось… Плевок, плевок! Я один бреду в пустоте… Плевок! Я несу свою пустоту… щемящую, пьянящую, звенящую… Плевок, плевок, плевок!!

Но сознание придавливает, гнет…Какая тяжесть! Кто — кого. Ха! А мы его водкой! А память, как драная кошка, блудит в переулках души моей, орет… А мы и память водкой! Сознание тяжко, память настырна… Но и мы не вчера родились, кой чего понимаем… У нас много водки!

А в запасе всегда найдется плевок!

А может это и есть высшая ценность — плевок?!

24

«Возлюби врага,

предоставь грабителю грабить тебя», -

женщина слышит сие — и соглашается.

А теперь я так скажу… со своих самых высоких и мягких нар… вглядываясь в бездну… Бездну, которая Бог.

Теперь-то я классно устроился! Навсегда. Моя душа раскрылась и успокоилась… Она почти растворилась в той бездне…

Теперь я отсюда плюю. Вернее поплевываю… Удобное, кстати, я для этого выбрал местечко!

Поплевываю и рассуждаю…

А рассуждаю я так: у вас там, бедолаги и горемыки и проч. и проч., грядет эпоха Священного Животного. А проще говоря — матриархат. Сучья эпоха. Так-то вот.

Но все по порядку.

Женщины, естественно, все разные. Настолько разнообразны кудесницы, что диву даешься… Просто, как в дактилоскопии — повторов не бывает. Но вот что их объединяет — это… Господи, как же э т о благозвучно озвучить? Пусть будет — звезда! — благозвучней не скажешь… Как в сказке: «А во лбу — звезда горит…» Так вот — звезда их и объединяет. Не во лбу, конечно, но горит ослепительно!

Она ставит их в одну шеренгу…

И если я не стал петь оду своему мерзавцу, то звезде непременно спою. Она просто обожает слушать о себе всевозможные оды… Как услышит оду, млеет, дурашка, завороженная магией слов, и отлетает на небеса…

Так вот, она ставит их в одну шеренгу и дает сумасшедшую власть. Изначально! Это абсолютный инструмент, данный от Бога… или от Дьявола — кому что по нраву. Она глубоко спрятана, прикрыта разнообразным тряпьем… Она почти ирреальна! Хотя имеет вкус, цвет и запах. Вкус страсти, цвет денег и запах лжи. Но это понятно, а значит преодолимо.

Но она же — животворяща!

И это ее возносит в такие сферы, в такие высоты и глубины, что делает ее недосягаемой. И это — непреодолимо. Это непреложно и абсолютно, как истина, как Бог… И если уж говорить о живом Боге на земле, то вот он — многократно размноженный, (в миллиарды, я бы сказал, раз).

ЭТО — входы в Эдем, в абсолютное блаженство и смысл.

И результат порой неожиданный — нечаянная Радость — выход на свет божий существа, нам подобного.

Вот только носительницы этого божества, этого дива, так по-разному им (ею) пользуются.

Впрочем, это не наше дело…

Кстати, какой-то умник однажды сказал: «Женскую стыдливость придумали мужики».

Очень прозорливое замечание. Мужики, вообще, большие выдумщики… (Вот только самих мужиков кто-то, да вывел на свет).

Да, большие выдумщики эти самые мужики. Они поют оды, выдумывают машины, культивируют Дух. Оды их прекрасны, машины надежны, Дух, вообще — бессмертен. А надприродное сознание — их основной инструмент — так многослойно, изощрено… так бесконечно высоко!

Но женский Живот, ни смотря ни на что, всемогущ и всесилен… А пуп его так убедителен и вечен, что сравнивать одно с другим по меньшей мере глупо… Да и кто осмелится сравнить несравнимое.

Вот когда человечество билось за место под солнцем, деля территорию и власть, мужские мозги и сила имели ценность. Но эти же самые мозги выдумали столько выдающихся машин созидания и разрушения, (таких даже, что все живое способно разрушить) что надобность в непосредственной силе как бы отпала сама собой. А надприродное сознание, самое себя, осознав, — ужаснулось.

А Живот остался таким же первозданным, каким его создал Господь. И вряд ли когда-нибудь изменится…

Казалось бы, всё ясно, проблем никаких… Живи и люби Живот с тем божественным венчиком, над которым он возвышается… с тем входом в него. Живи, принимая гармонию мира сего. И пой ему свои прекрасные оды!

Однако, в жизни всегда найдется место подвигу.

Причем, этого подвига, порой весьма предостаточно. То есть, на каждом шагу.

Вот вам пример — феминистки. Есть такой подвид у прекрасного пола. Они все, бедняжки, воюют, борются за какие-то мифические права, а одежду до сих пор застегивают справа налево, то есть левой рукой! Я как-то попробовал — крайне неудобно! Зато нам удобно расстегивать. Так за какие права можно бороться, если главная дума на все времена, застрявшая в ваших милых головках: «Кто вас будет расстегивать?»

Они, конечно, смешны и никчемны — эти дурацкие феминистки. Я просто умираю от смеха, глядя на живую феминистку. Но не хорош и беспечен тот смех. Потому что феминистки опасны и очень распространены. Практически в каждой цивилизованной женщине пробудилась такая говорливо-велеречивая умница.

И обладательницы живота, венчика и прочих прелестей быстро сообразили, что к чему и решили поквитаться с нами за прошлые дела. С представителями не совсем прекрасного пола. Кстати, было за что…

О, покорные коровы! О, равнодушные кошки! О, коварные змеи! О, глупые куры! Вы заговорили о равенстве… без тени сомнения!

Господи, о каком равенстве идет речь, когда ваша власть ИЗНАЧАЛЬНА и ВЕЧНА?!

О равных возможностях? А что вы умеете? Эй! Вы разве умеете петь оды? Создавать машины? Культивировать Дух? Вы даже толком не знаете, что это такое… Матерь Божья и та была в неведении: «У всех дети, как дети, — ворчала, — а этот… не работает нигде, не женится…»

Но они не слышат. Врожденная глухота. Любят они ушами… А слушают? Слушают тем местом, откуда мы все, без исключения (даже сын Божий) появились. И думают им же.

Однако и вы, ласточки, за те годы единства и борьбы противоположностей кое-чему научились. Наука приручать этих неотесанных выдумщиков — всегда было ваше основное ремесло. И в этом вы весьма преуспели.

Наука любви далась вам гораздо успешней, чем всё остальное…

Вы доказали, что ваша парадоксальная логика куда надежней всех мужских умопостроений. А ваши слегка приоткрытые прелести и вовремя склеенные колени оказались сильнее любого оружия.

Вы долго ждали своего звездного часа!

Вас били и насиловали воинственные самцы. Вас брали силой и угоняли в рабство. И писались для вас уставы. На ваш божественный венчик надевали замки из железа.

Сначала вы в испуге прятались за своего господина, как за каменную стену, но потом приспособились, поняв, наконец, какую убойную силу несет в себе ваш «аленький цветочек».

А господин трудился, возводя все новые стены, создавал государства, границы, города. Он защищал их, как мог… Его изощренный мозг изобретал все новые крепости, совершенствуя защиту и машины для их разрушения.

А вы, голубушки, обслуживали его, занимаясь иной работой — незаметной работой приручать…

А потом, что должно было случиться — случилось.

Вы выглянули из-за стены и прониклись: не так уж опасен тот мир. Он полон ароматов природы, с которой вы были сестры.

И вы проросли сквозь стену, порушив ее ненароком…

Но самое восхитительное то, что, пройдя через все эти угрюмые века, вы умудрились сохранить свою легкомысленность. Вы дождались, когда мужская половина впадет в депрессуху от созданных самими же плодов цивилизации, и выставили свой первозданный Живот. И он воссиял в этом скорбном мире, как божественный Идол!

И наши хваленые выдумщики разинули рты. Так вот в чем оказывается дело! Вот где смысл! К черту крепости, машины и оды! К чертям этот пресловутый Дух, от которого едет крыша… И будь трижды проклято надприродное Сознание, что так безмерно утомило нас и повергло в пучину всезнания!!

О, малодушные слабаки, вам захотелось Эдему!

А вы сильный «слабый пол» только этого и ждали!

Вы так непринужденно и грациозно впорхнули на трон (пока эти олухи стояли, разинув рты) и уселись там преспокойно, будто он для вас и воздвигнут.

Теперь вы лениво оглядываете царство свое. У вас чуткий слух и вертлявая шея. Зато остальные прелести так притягательны!

Вы уже щурите свои сучьи глазенки и вертите в нежных лапках плетку, что загонит этих олухов в стадо.

Ваша власть наступает неотвратимо, как ход истории.

Только не надо дергаться, мужики. Пусть они утвердятся на троне. Пусть упиваются властью. Пусть расслабятся…

Мы уходим в подполье. Самые смелые, отчаянные и искушенные воины, — слушайте меня! Те, кому нечего терять, — слушайте меня! Мы объявляем войну их притягательным прелестям. Мы вырвем их сучье оружие! Мы заставим их растеряться, запаниковать… Они расслабятся, потеряют бдительность… Они все равно ничего не поймут! Вот тогда!..

Вот тогда мы — лучшие из лучших — начнем умирать. Целыми легионами. А что нам остается делать, когда всё так запущенно? Кстати, я уже начал. Собственно уже умер…

И умирая, мы будем стоять насмерть, как защитники Брестской крепости. Мы напишем в тех каменных чертогах последние, но главные слова: «Ни шагу назад!». И еще: «Умрем, но из крепости не уйдем!».

Но мы никогда не сдадим свою крепость!

Мы заставим вас вспомнить о настоящих воинах, плюющих на смерть (плевок!) и презирающих блаженные входы в Эдем (плевок, плевок, плевок!)

Вот тогда, следующие поколения воинов, воодушевленные нашим бессмертным подвигом, вернутся (вы же их и позовете) со своим восставшим оружием, нацеленным на звезды в небесах. И всё возьмут сами.

Вот тогда, возможно, и наступит какая никакая гармония.

Эй, там! внизу… все еще живущие в своем лучшем из миров… Вы спросите меня, горемыки, полюбопытствуйте, бедолаги: что я делал на земле всю свою сознательную жизнь? Чем я там, безумец, занимался? Что тревожило тело, и душу, и мозги мои?

И я отвечу. Сплюну и отвечу: «Я пытался постичь то священное племя!»

Помните, как там у Венички…

Ему, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то, что у них есть талия и они вынуждены мочиться, приседая на корточки. И это наполняло Ерофеева негой. О, кей! Но и он — проницательнейший — всё равно ни черта не понял, потому что они Марата ножиком зарезали, а в Ильича из нагана стреляли. И это убивало в Ерофееве всякую негу. То есть, приседать приседай, но зачем из нагана-то стрелять!

Я же пошел иным путем.

Я стал сам в себе выращивать женщину, с целью познать ее тайну. Как Лев Толстой, я ее чувствовал в подвале души моей. Она там, бедняжка, чахнула…

Я стал лелеять ее и взращивать. Я даже на корточки стал приседать, чтобы помочиться. И ни в кого никогда из нагана не стрелял!

Я долго трудился. Я вырастил, наконец, шикарную женщину, со всеми выкрутасами, непредсказуемостью, загадками. И — о, чудо! — я познал, наконец, их парадоксальную логику! В отличие от нашего надприродного сознания, они обладали сознанием — природным. То есть более устойчивым и гармоничным. Только и всего!

И что?

Что дало мне это открытие? Эти откровения, сошедшие на меня…

Да, ничего!

Моя пленница оказалась лесбиянкой — то есть, ориентированна была на тех же особ, которых я пытался постичь!

Я потерпел фиаско!!

Я так ничего и не понял в женщинах и отлетел сюда недотепой. Дураком, которого, кстати, шлепнули, как муху, из-за бабы.

Но вот теперь, в спокойной обстановке, рассматривая проблему, как бог, ото всюду… и с высоты, и из глубин, (из бездны вершин, если хотите) я дозрел и прозрел.

Я понял, что ничего понимать и не надо.

Есть Живот, к которому мы все привязаны пуповиной пожизненно. Есть вход в Эдем и выход в Ад. Ад, который нам суждено пройти, не ропща. И всё!

И кто скажет, что это не так, я плюну в него последним плевком. И плевок тот будет самым позорным и несмываемым.

25

Вы кремень жуете,

вы лежите на животах

перед маленькими кругляками;

вы молитесь всему, что не распалось -

о, эти последние слуги божьи,

верующие в действительность!

Но вернемся на землю. Туда, где закаляются сердца, где происходит вечная борьба, — борьба, как форма существования.

Вернемся в те времена, когда я — бестолковый — что-то пытался постичь, когда, за неимением реальных врагов, — бился с призраками…

Вы, конечно же, помните одного чудика, накрытого медным тазом, сражающегося с ветряными мельницами? Так вот, мои призраки куда страшнее. То были — безобразные орды, летящие в пустоту! Без жалости, без цели испепеляющие все вокруг. И, несмотря на их виртуальность, разруха, что несли их воины, вселяла не меньший ужас. И запах смерти, и тошнотворный вкус страха, и отчаяние — все было реальным. И победить ту орду, практически, — возможности никакой!

Вернемся к моему падению в пустоту. К агонии существа, решившего не сдаваться тем ордам.

Среди наших проституток не бывает феминисток. Факт. Одно с другим не сочетается… Среди русских баб (исключая столичных штучек) их вообще единицы. Этой заразой пылит хваленая цивилизация, которая нам пока не грозит.

Феминизм, мне так кажется, — это комплекс неполноценности неких унылых существ, пытающихся доказать что они что-то стоят. Русской женщине доказывать нечего — она даже не понимает, родная, о чем, собственно, речь. Так что тема эта надуманная, как и многое, что заносит нам западный ветер.

У нас задачи страшнее, а решения проще: прожить и выжить. А как тут без женщины? И соваться страшно.

Но я-то, собственно, о проститутках…

Так вот, от них я не услышу глобальной ерунды о месте женщины в современном мире. Они не качают права во вселенском масштабе. И вообще прав не качают… Обязанность они свою знают — подставить свой мини эдем по найму — по первому требованию. А права… да у кого они есть, в нашем гнилом болоте! Пусть отзовутся — эй! Я бы хотел посмотреть, в ясны очи этого румяного молодца или, слегка косящие — полоумной молодке!

Вот почему я стремился к ним. Там мой клинок совершенствовался в фехтовании, получая сатисфакцию, а дух отдыхал. Там не было противоречий. Там я ни разу не встретил склеенные колени и добродетельных глаз.

Все женские добродетели находятся в животе, вечном, как земля и небо. Он истинен и абсолютен, как восход по утрам и закат вечерами…

А как упоительны в России вечера — всяк теперь знает.

Так что в упоении вечерами я стремился к вечности — животу и венчику, обрамляющему вход в него. Больше меня в том мире уже ничего не интересовало.

Правда, мне, гладиатору, воевавшему с призраками, доставался в награду лишь суррогат той вечности… Ну так что ж? Зато как восхитителен, бывает самообман, когда ты сознательно стремишься к нему и получаешь удовлетворение. Просто не надо сильно задумываться и так пристально смотреть вслед тем бешеным ордам, летящим в пустоту.

Было, иль нет непорочное зачатие — мне неведомо, но о порочном не зачатии я разведал практически все.

Я еду… крадусь к ним тайной тропой, как зверь, увлекаемый запахом самки… неслышной юркой змейкой ползу на охоту.

А вы, добропорядочные граждане моей страны, спите спокойно. Вам нечего волноваться. Я отработаю за вас весь грех, таящийся в ваших душах подспудно. Во всяком случае, два смертных греха — похоть и гордыню — я безропотно тащу за собой на Голгофу. Там и состоится глупая казнь, под дурные крики малочисленной черни. Только вы и ее не заметите. Вы никогда не замечали судьбоносных явлений. Спите и дальше, собратья по разуму…

Вы знаете, такое создалось впечатление, что всё в этом мире не просто так. Ощущение такое — во всем есть свой роковой умысел. И еще ощущение: всё в этом мире — тайна. А что делать?

Так вот, я мечусь, будто черт, освещенный священным лучом нимба Спасителя, не зная куда скрыться. «Ха, ха, ха», — говорю я и плююсь с горечью, потому что ненавижу скрываться. Любую, пусть даже самую грязную работу, необходимо делать спокойно. Если взялся творить зло, — твори, не оглядывайся! Иначе, что ты будешь стоить в этом мире? Только не надо каяться. От раскаяния пахнет падалью…

Сценарий моей жизни, поставленный неким докой режиссером, мне представлялся так: будто энергия земли и неба выбрала именно мой организм для столь грязной, отвратительной работы. Через него она пускает болотные пузыри, сливает черную воду, что накопилась в ее пределах. В выжженных солнцем степях моего сердца проносятся сонмы бешеных орд в пустоту. Быть может, земле и небу станет легче дышать? Я возьму на себя часть ее бед…

Или мне так кажется? Кажется, что я участвую в неких событиях, что я в этом мире чего-нибудь стою…

Сомнительное утешение. И мысль, в общем-то, — небезупречная. Тем более что отвечать придется мне одному по самому крупному счету. Здесь и сейчас. А земле и небу, как обычно, будет плевать на мои глупые фантазии.

Но пока час расплаты неведом, мы, с моими веселыми подружками, постараемся хотя бы не нарушать ваш покой. Мы будем тихо распутничать. Как мышки… Мы — последние слуги божьи, верящие в действительность!

Среди вас, голубушки, среди вашего блядского племени, выставленного на смотрины, я никогда долго не выбирал, полагаясь на интуицию. А моя интуиция плохого не посоветует.

Кстати, о выборе…

Небольшое драматическое отступление.

У меня есть приятель, прозван Калигулой — мной же и прозван. А как его еще назовешь? Нероном? Не тянет он на Нерона. Слабо ему сжечь «третий Рим» и декламировать свои стихи на пепелище. Стихов он не пишет и «третий Рим» так просто не спалишь, — повяжут. Тем не менее, он — Дмитрий Сапогов — вправе произнести на смертном одре: «Qualis artifex pereo!»

Почему бы и нет? Димон по жизни художник и артист. И, конечно, игрок. Знаете, как он за Пушкина заступился как-то. Совершенно невероятным манером!

— Пушкин, Пушкин… — говорит. — Я не знаю, что за него сделаю… любого урода порву! Жену брошу, если только посмеет… хоть как-то не так выразиться!.. а Пушкина не тронь, сказано!

Не знаю, кто кого у них там бросил, но живут они раздельно. И Пушкин в этом точно не при чем!

Между тем, Калигула большой дока в амурных делах. «Я, — говорит, — их нюхаю. Встаю на коленки — и нюхаю. Я ж нюхач по жизни. А что? Все болезни пахнут. Каждая по-своему. Если что заподозрю — пошла вон, мартышка! Иногда в машине что покажется — на „точку“ возвращаю. „Мамке“ сто рублей дам — и мне меняют».

— Так СПИД же, — говорю, — не пахнет.

— СПИД — это судьба, старик… Прилипает к тем, кто этого хочет. В смысле — сильно боится. А я тебе о триппере и прочей ерунде толкую. Надоело по больничкам таскаться.

— А безопасный секс не пробовал?

— Запомни, секс не бывает безопасным. Какой же это секс тогда?

По-моему, только мы, два сумасшедших, проверяли судьбу на прочность.

Я его, вообще-то, трезвым и без бабы не помню. Как и он, очевидно, меня. А знакомы мы с детства.

Сейчас удивляется:

— Кто бы раньше сказал — никогда не поверил, что буду за деньги телок снимать.

Это он о нынешних рыночных отношениях.

Он для меня — убежденного бездельника — так и остался загадкой. Впечатление такое, что он не просыхает, (когда не позвонишь, приедешь ли — пьян и с бабой) однако, деньги водятся, дела делаются. Какие-то заказчики, объекты, бригады работяг вкалывают. Как и когда? Уму непостижимо…

Легкий, однако, парень. И далеко не дурак. Не корчит из себя «Девочку, освещенную персиком»… (Это он так шутит). Как есть, так и есть, — всё о себе сам расскажет.

А так, по жизни — экстремал. Драчун, пьяница, бабник… С того света — только на моей памяти — три раза вытаскивали.

Однажды зимой за водкой поехал. Пьяный, естественно. Национальный русский экстрим. Смотрю, — рассказывает, — что-то не то. Некомфортно как-то. Оказывается, я штаны забыл надеть — в одних кальсонах еду. Натурально, по закону подлости, — гаишник тормозит. «Так вы же пьяный!» — орет. Ох, думаю, какая, блин, неожиданность… «Тебе чего — говорю — легче от этого?» А он кальсоны увидел — голубенькие такие — вообще дар речи потерял. Ну, думаю, пора сматывать удочки. Две мятые сотни в карман ему всунул — и по газам. Бабки, думаю, взял — сразу не погонится. А пока от шока отойдет, да рассмотрит, сколько чего и почем — меня уже нет. Обратно дворами поехал…

— А как же ты водку брал? В кальсонах-то.

— Молча.

Звонил как-то, сообщает, так, между прочим:

— Я отцу так и сказал: деньги на похороны я отложил. Теперь — всё путем. Кто вперед помрет, на того и тратим. Ну, сам понимаешь: водка там, закуска, гроб…

— Чего это у тебя гроб на последнем месте? — спрашиваю.

— Как чего? Помирает шкурка. А что о ней беспокоиться? А здесь — жизнь. Дела, хоть какие, но делал… Помянуть надо?Или как? Так что всё правильно…

— Чего это ты и вдруг о смерти? Не рано?

— Да, надоело все. Приехала тут ко мне одна штучка. Молодая вроде, красивая девка… И что? Пока в трусах была — у меня стоит. Трусы сняла — опустился… Вот и дрочил.

— А девка тогда зачем?

— Так девкой и дрочил.

Но это еще не драма. Драма — случилась вскоре.

Не зря он о смерти вспомнил…

— Э, писатель, — орет как-то по телефону, — пишешь? Пиши, пиши! Может быть, лет через сто, прочтет какой-нибудь мудак, вроде нас — порадуется. Вот тебе сюжетец реальный. Так сказать, с места событий. Ща писать надо хронику жизни — всё остальное туфта! Жизнь сейчас прикольней любого романа. Короче, меня тут чуть не убили, — сообщил, почти с гордостью. — То есть, врачи сказали: «Всё — не жилец». А я выкарабкался.

Накануне 8 марта взял тут одну… биксу. У нас точка рядом — на Комсомольском проспекте. Поганое, доложу, местечко. Это я тебе для общего, так сказать, развития… Зачем взял? Сам не пойму. Я ее даже не трахнул. Так, выпили, кино снял на компьютере — типа, эротика, скорее машинально, чем из «любви к искусству» — и вырубился.

— Обчистила?

— Никогда! Я теперь дверь всегда запираю, сам знаешь, и ключ прячу.

У Калигулы, в отличие от меня, было чем поживиться: аппаратура, видик, компьютер последнего поколения, деньги… Одних «мобильников» у него штук пять проститутки увели. Утром выпустил ее.

— Я по утрам не могу. Тошнит. Они у меня все на одну рожу…

— Ну и…

— Ну и что, выпустил ее, думал, к родителям поеду, — мать поздравлю… Только собрался — звонит, курица: «Мне у тебя так понравилось, — воркует. — Можно мы к тебе сейчас приедем. Подружка у меня красивая, — трали-вали… праздник как никак! — вместе отметим. Я ей рассказала — музон у тебя классный, аппаратура четкая. И парень такой прикольный… Ты не думай — бесплатно, в честь праздника… ну там знакомство наладим, туда-сюда…».

— Димон, е мое! дедушка уже, — а все на «бесплатно» клюешь!

Много ли дураку надо — два-три комплимента и героический дух твой — сомлел…

— Короче, порезали меня, как последнюю девочку! Нож воткнули прямо в горло, чуть повыше ключицы. В сонную артерию метила сучка — грамотная! — нож рядом прошел. А я рванул на автопилоте, с пером в горле. И оторвался! Поторопились козы — резать прямо в прихожей начали, я еще дверь не запер. Опыту, видно, мало. А у меня по соседству алкаш Валера живет — дверь всегда нараспашку. Я к нему заскочил, перо вытащил, из меня — натурально, фонтан! Ты понимаешь, я думал, — они меня шприцем ширнули. Чего-то зелененькое мелькнуло… то наборная ручка, наверно, была. Вытаскиваю — е-мое! — че-то длинное…

Валера врубился быстро — «скорую», ментов вызвал. Заштопали мне дырку, вену узлом завязали — всё одно говорят: «Не жилец — крови, сколько потерял — ведро! В человеке столько не бывает». Ошиблись, короче, ребята, то не кровь была — «пойло» в жилах течет! Выкарабкался как-то — «всем смертям назло!».

— А знаешь, кто во всем виноват?

— Ну?

— Русский романс.

— В смысле?

— Пономареву накануне купил. О-о-о! Это тебе не цыганщина. В русском романсе все подлинно, объемно. Ты так и напиши. Ща политика такая — русских надо нахваливать. Слыхал, может, национальную идею чекисты в стране взращивают! Ну, да… и сомлел, короче, поплыл… Как истинно русский человек — «Русский размер» купил. Без водки — какие романсы! Ну и понеслась пизда по кочкам…

— Понятно. Ну, а с этими-то что? Не нашли?

— Слушай дальше, в чем тут вся фишка. Значит, когда очухался, «опера» мне прислали.

— Не вспомните, — спрашивает, — как они выглядят?

— Зашибись, — говорю, — выглядят. Хочешь, с одной познакомлю? Недорого берет.

Я ж первую курицу отснял во всех ракурсах и позах. Она даже не догадалась, что я про нее кино снимаю. Думала, мне в кайф на ее выкрутасы смотреть. Думала, я так возбуждаюсь.

Зато, видел бы ты, ее рожу, когда нас на «очной ставке» свели!

26

«Злей и чернее глядел ты любого пророка:

сквозь блуд преисподней еще ни один мудрец не прошел».

У меня всё иначе. Калигуле не понять — смеяться будет. Я вообще, фантазер и большой любитель сложностей.

Я полюбил их всех разом — этих провинциальных дурочек, преступивших черту. Да! В моем сердце каждой нашлось местечко. Не сердце — публичный дом, ей богу! Не душа — панель!

Я нашел свою половинку, как Ромео Джульетту, Тристан — Изольду. Мы кинулись в объятья друг друга… Я повенчался со всеми разом. Роль духовника взяли на себя сутенеры.

Так что особой разницы я не видел: та или эта. Я пропускал через свое великодержавное ложе нашу империю. Ее самую легкомысленную часть. Я был поражен масштабностью и разнообразием ее беспредельных пределов.

На моем ложе шло вечное сражение, где на место выбывших из строя солдат, вставали легионы новых.

И вот чем я закончил свой неразборчивый поиск… Поиск Эдема там, где его в принципе не бывает. Я закончил свой бессмысленный поиск на Садовом кольце, где стояли две пьяные шлюхи, в ожидании клиента.

Одна была пьянее другой, но самым пьяным был, разумеется, я. С ними мне и суждено было завершить свой многосерийный роман.

О, сколько же дней и ночей я гасил в вашем омуте свои страсти! Сколько лиц промелькнуло, сколько судеб раскрылось передо мной…

Но всему приходит конец.

Эх, мани-мани — денежки! Куда вы так быстро упорхнули, пташки мои? Куда вы, заразы, попрятались! Оказывается, даже прорва имеет дно!

Деньги, если ты не задумываешься об их приумножении, имеют свойство заканчиваться. Закон. Я ни о чем тогда не задумывался, я знал: эта стайка игривых пташек, приплывших ниоткуда, не может иметь иного продолжения — она просквозит в никуда. У моей сети оказалась слишком крупная ячея.

Однако, напоследок я решил поставить чумовую точку в конце своего праздника призраков. Как истинный язычник — устроить прощальную вакханалию и ристалище на могиле любви моей.

Если ты решился падать, — падай не оглядываясь! И в падении есть свой восторг. Пробей земную кору и пусть обдаст тебя жаром… Смелей! Без оглядки из огня, да в полымя! Подергай козлоногую тварь за хвост. Спроси: «Это ты что ли тут — Искуситель? Так чем ты искусишь — искушенного?» Волоки его за рога в свое стойло. Скажи ему: «место», как псу. Пусть лежит на коврике у дверей, пусть лижет руки, если ты позволишь, пусть веселит компанию, скоморошье племя!

И я полетел в тартарары.

Сутенер благословил нас, забрав положенный выкуп.

А впереди у нас открывалась заманчивая перспектива: знакомство, ухаживание и брачная ночь.

Оставалось только распорядиться с толком последними сотнями баксов. Так, вперед! Без промедления! В океан выпивки, в зазеркалье витрин.

Славься Ночная Палатка!

Спасительница вечно страждущих!!

Да светится Витрина Твоя, во мраке веков!!!

Своих спутниц я почувствовал сразу. Моя интуиция оказалась на высоте!

Есть проститутки, занявшиеся продажей своего тела по нужде или по глупости («подружки, блин, затащили!»). Порою, они становятся жертвами чьих-то грязных игр. Игр взрослых дядек, для которых «деньги не пахнут». Мои были не из таких. Это были первосортные шлюхи профессионалки, отдающиеся своему ремеслу всецело, с чувством, переходящим в экстаз.

Вообще-то, они не любят, когда их называют шлюхами.

— Мы — проститутки! — поправляли они меня обычно, со скрытым возмущением, таким тоном, словно говорили: «Мы — топ модели. Работаем, между прочим, у Юдашкина». Мне импонировало их чувство собственного достоинства, однако язык не поворачивался выговорить такое. В нашей стране — всё не как у людей. Проститутка у меня намертво приросла к Троцкому. Так случилось. Ленин однажды навесил этому деятелю ярлычок, но оказалось — вождь зрел в корень. Согласитесь, наш бесноватый фюрер, с глазами Клеопатры — сексуально возбуждает. Наверное также, как Сальвадора Дали — задница и пухлая спина, стянутая портупеей, Адольфа Гитлера. Вообще, более продажного явления, чем русская Революция, я думаю, вряд ли найдется в истории. Революция и Проституция — близнецы сестры. Те же дешевые манеры, ложь, тотальная похоть сильных самцов, млеющих от их задниц. То же «кидалово», те же теневые бабки и пьянящий вкус риска. Тот же сиюминутный оргазм, без оплодотворения. Те же несчастные случайные дети. Даже красный цвет обе сестренки выбрали своим символом.

Бешеная собака — Сталин — настоящий скифский, языческий бог! — просто взял эту грязную рублевую девку за шкирку, попользовался — и сумел подчинить, естественно презирая.

А шлюха? Чувствуете разницу? Главное, для меня, прирожденного совка, — «шлюха», — слово глубоко ностальгическое. Слово, можно сказать, впитанное с молоком матери, — мягкое, почти ласкательное, запретное и от этого еще более желанное. Троцкого шлюхой — при всей его сексуальности — не назовешь.

Моим новым подружкам было плевать, как я их называю.

Им, похоже, вообще было на всё плевать, кроме одного — своего любимого ремесла. Да и не ремесло это было — образ жизни.

Они не отрабатывали положенное время, посматривая на часы, не пытались улизнуть, когда я, утомленный, откидывался на мгновение в привычную нирвану — колыбель мироздания. Нет! Эти молодые прелестницы действовали, как ретивые налетчицы — они радовались жизни, требовали ее! Они были абсолютно свободны в желаниях! Они трепетали и вздрагивали от моих прикосновений, и кричали, и вонзали мне в спину свои коготки. И никак не могли насытится…

В те мгновения они были послушны, как дети.

Но это всё потом.

А вначале из зазеркалья было вытащено всё, необходимое для праздника.

Пир призраков имел далеко не призрачную природу. Выпивка, закуска и девочки были натуральными.

Одну звали Джульетта; другую — Изольда.

Я проходил, как Ромео-Тристан…

Оркестр, живущий во мне, сыграл потрясающую прелюдию…

Я выступил с заявлением:

— Я — государь богатейшего государства — должен покинуть вас навсегда. Такова воля Того, Который Все Знает и Всюду Проникает. Такова Его Воля и воля, пославшего Его ненароком однажды… Перед отлетом я даю свой последний бал. Естественно, под землей, как и положено, проводить столь грандиозные мероприятия. Поэтому не бойтесь, девочки, Христово войско сюда не проникнет — нас охранит иное воинство.

Я огляделся вокруг: из каждого угла выглядывало скоморошье племя — ряженые — ассамблея Петра реформатора. Они томились, подвывали и гремели цепями, как сторожевые псы, не в силах начать вакханалию. Зная их приверженность к безобразиям, я каждого посадил на цепь.

Я давно ушел из-под опеки и тех и других. Я был самостоятелен и одинок…

Моим спутницам понравилась моя пламенная речь.

Понравилось и подземелье, в котором мы оказались. Более того, они были восхищены. Восхищены неподдельностью обстановки. В ней не было притворства и помпезности, присущие Божьему храму, но не было и безвкусицы и показной двусмысленности бардаков.

Здесь всё было пропитано борьбой — борьбой со стихиями, земными и потусторонними.

Джульетта по достоинству оценила мои усилия, когда, спустившись в подвал и, оглядев территорию, сказала:

— Годится. А это твое? — она указала на картины, развешанные по стенам и расставленные по всей мастерской хаотично.

— Мое.

Я приготовился выслушать очередное: «прикольно» или «ни че себе!». Нет…

Она долго молчала, переходя от одного полотна, к другому. Потом тихо сказала сама себе: «Как красиво! Туда уйти хочется… и остаться там».

Она оглянулась на меня. В ее глазах засветилась мечта…

— Я бы купила такую…

— Денег не хватит.

Я был смущен и разозлился сам на себя.… Черт! Мне никто никогда не говорил подобного.

Джульетта была юной — и это единственное, что роднило ее с легендарной тезкой. Всё остальное было свое. Отсутствие кормилицы, очевидно, сказалось на ее характере. Она всё время защищалась. Защищалась профессионально — атакуя. В ее хрупкой фигурке скопилось столько энергии, столько ненависти к этой тупой, пугающей жизни, в которой она оказалась, что страх отступил. Она просто разделалась с ним, как разделываются со стукачом сокамерники — приткнув его заточкой раз и навсегда.

Стукачок-сердечко — тук-тук-тук — дрожит и закладывает тебя с потрохами. Тут уж — кто, как сможет…

Джульетта смогла.

Однажды они попали на шестерых кавказцев. Двое затащили их в машину. В квартире еще было четверо. Ситуация безнадежная. Молитесь бабы, как живыми уйти.

Но эти — сыны гор, орлы и настоящие воины — принялись их зачем-то пугать:

— Ну, ви, путаны, билад… Ви хоть сечете, как ви попали! Ми тэбэ и тэбэ, сучка, голову отрэжэм!

Джульетта посмотрела на них… Такого взгляда не может быть у семнадцатилетней девчонки. То был взгляд сорокалетней проститутки, прошедшей все круги Ада. Она посмотрела на них уставшим, сожалеющим взглядом.

— Да ладно, пацаны, замерзли мы… Водки налейте.

— Ты че, соска, русский язык не сечешь? Ми тэбя счас вшестером выебим!

— Да ладно, ребята, наебетесь еще — устанете…

Всё это, в подробностях и лицах, имитируя кавказский акцент, рассказала мне Изольда, на второй день нашего знакомства. Джульетта спала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала, как хорошая девочка, положив кулачок под голову, устав от переизбытка напитков и впечатлений. Мы же с Изольдой, как бывалые бойцы, продолжали ристалища и треп.

— Ну и чем дело закончилось? — спросил я.

— А ничем. Перепились, суки… не наши пацаны. Базар затеяли. Шуму много, а драки нет. Всё на понтах, пальцы веером. Это же понтяры, а не мужики. И ты представляешь, утром нам удалось слинять…

Чего ж не представить…

В Джульетту я влюбился сразу.

Я вам так скажу: всех людей, окружающих меня, я оценивал только с одной позиции, — как они относятся к моему ремеслу. Будь он хоть семь пядей во лбу, интеллектуал, «душка» и проч. и проч., но если он посмеет как-нибудь не так высказаться о моих полотнах, или того хуже — не заметить, всё, мужик, пеняй на себя. Ты, как говорили орлы кавказские — попал! Я тебя сделаю! Вернее ничего делать не буду, поскольку ты бесперспективен, мелок, ничтожен. Ты конченный для общества человек. Доживай свою бесполезную жизнь во мраке неведения. О тебе не вспомнят потомки, и будущее поколение не придет с цветами на могилу твою…

Ну, а поскольку основная масса прямоходящих особей меня не замечала, то можете представить, какой приговор я вынес будущему человечества. Оно будет уволено за профнепригодность! А в следующей жизни пополнит армию упырей, вурдалаков и прочих духов изгнанья, от которых миру радостей не прибавится. Они будут долго бродить неприкаянными призраками, пугая новое поколение, подвывать и скоблиться страшными барабашками в ваши дома и успокоятся лишь тогда, когда, измотанные поиском, попадут в поле воздействия моих полотен. И тогда, пронзенные искрой понимания, обретут, наконец, желанный покой и вечную радость.

Так-то вот.

А экскурсоводом у них будет Джульетта. Она проведет эту слепо-глухо-немую толпу по всем кругам Ада.

И, уж поверьте, церемониться с ними не будет.

Вечер у нас начался своеобразно.

Джульетта сообщила мне, так, между прочим… типа: «сразу, дорогой, давай без скандала… хочу расставить все точки над ё».

И всё таким тоном, будто она замотанная хозяйством жена, а я муж эгоист, к тому же мужлан неотесанный.

— Я сегодня не могу. У меня «эти дела».

— Не понял.

— Чего ж тут непонятного — «болеет» девушка.

И опять таким тоном, будто у нее голова болит, а я, подонок — домогаюсь.

— А зачем же ты на работу вышла?

— А что — дома сидеть? Одна?

Она с возмущением посмотрела на меня, будто я предложил ей нечто из ряда вон выходящее.

— Тоска зеленая… скажешь тоже!

— Ну, не знаю, гуляла бы сама по себе… на выставку сходила… В парке «Горького» на карусели каталась бы…

— Карусель?.. Во дает! мы тебе сейчас такую карусель устроим! Ирка, держи этого маньяка, я его сама изнасилую! В извращенной форме. Карусель!

Карусель, видно, ее больше всего раздосадовала.

Справка: Изольду звали Ира, Джульетту — Варя. Вообще-то я знал их настоящие имена, просто захотелось придать нашим отношениям шарму. Захотелось немного романтики. Тем более Варя на Джульетту чем-то смахивала: глаза горят, маленькая, наглая…

Больше ни романтики, ни шарму не хотелось…

— Ладно-ладно… черт с тобой!

Я, как всегда, сдался под натиском объективных причин и принял компромиссное решение.

— Ты, Ирка, раздеваешься целиком, а эта маленькая лгунья — по пояс.

— Чего это я лгунья?

— Уплочено за два тела, так? Скажи, так?

— Ну…

— А получил — полтора. Как говорится — всучили «куклу».

— Кто — кукла? Я — кукла?! Ну, ты и жлоб, художник!

Она не находила слов и задыхалась от негодования.

— Ну… гад! А души! Женские души, сволочь… Разве они уже ничего не стоят?!

— Я тебе, Варя, не Мефистофель — души скупать… к тому же такую бесстыжую, как твоя… деньгами, понимаешь, сорить…

— Ты тут давай не умничай, Мефистофель! К тебе женщины, между прочим, пришли. И они жаждут любви! А он тут торгуется, как последняя скряга. Подать сюда любовь на серебряном подносе… в яблоках!

Она сделала непередаваемый жест, подзывая несуществующего халдея.

— Господи, спаси, сохрани! Господи, Боже ж ты мой… как трахаться хочется, мама дорогая!

— Потерпишь.

— Слушай, у меня такое ощущение, — сказала Варя, — что «эти дела» как-то сами собой закончились…

— А может, их и не было вовсе?

— Скажешь тоже! Дурак такой… Каждый месяц — вынь и положь.

— Ой, только не надо ничего выкладывать…

Варя кинулась на меня со своими кулачками. Я хохотал и отбивался.

— Сволочь! Ирка, он нас не хочет. Давай его в натуре изнасилуем! Строит из себя тут, понимаешь, «даму с собачкой»!

— Собачка-то здесь причем?

— А притом! Выпендриваешься много.

— Фюрер всегда прав!

— Ой, ой, ой! фюрер хренов… Прям, щас расплачусь!

— Вот что, птичка, ты тут не очень-то чирикай… за мной большие люди стоят…

Я ткнут пальцем ввысь — на свой облезлый потолок.

— Такие большие — сюда не поместятся…

— Ой, да кто ты такой? Боже ж ты мой, насмешил, ей богу…

— Запомни, дэвочк мой, — сказал я хриплым назидательным тоном, пародируя некий собирательный образ бандита, — я — художник в законе. Меня САМ короновал! Мы на государство не работаем. Как ссученный сабак Церетели. Сечешь? За меня и на том свете дружки на куски порвут. А на этот — по частям отправят. Для освидетельствования.

— Ой, не гони… базар завел кучерявый… Репин-Айвазовский.

— Дочь моя, не произноси имя творца всуе. Я есмь выпивка и закусь, сошедшая с небес: приходящий ко мне не будет алкать, и верящий в меня — не будет жаждать никогда.

— Ирк, я умру, ей богу… этот Айвазовский меня уморит в натуре!

Варя так по-детски непосредственно вступила в наш диалог-игру, что казалось ничего на свете веселее не бывает. При этом хохотала, как сумасшедшая.

Я балдел. На мой безответственный треп она реагировала, будто ничего на свете смешнее не слышала.

— Я дам вам есть плоть мою и пить кровь мою…

— Дай! О, Учитель, я жажду плоти твоей!

— Ты слаще морковки чего-нибудь ела?

— Не-а… только надкусывала. У таких крутых, как ты, художников. Хрум-хрум. Хочешь, попробуем?

— Давай, начинай…

— Не боишься? Морковку отхрумкаю — чем тогда думать будешь, картины сочинять?

— Ах, Варя, Варя — быть тебе главным референтом в министерстве Культуры, с таким-то глубоким познанием творческого процесса.

— Чей-то?

— Зришь в корень.

— Ир, кто про что, а наш — вшивый — про баню. На хрена мне твой корень!

Потом она вдруг загрустила, также неожиданно, как минуту назад хохотала. Сидит — сама не своя. Я даже заволновался.

— Ты чего?

— У меня мечта есть, — сказала она таинственно. — Смеяться не будешь?

— Кто — я? Зуб даю.

— Не, ну честно!

— Художник в законе за базар отвечает.

— Да, ладно… надоел. Базар ты в законе…

Варя долго молчала. Потом совершенно серьезно объявила:

— Я хочу, чтобы у нас с Иркой «эти дела» совпадали по дням. Тогда бы мы всегда были вместе. Вот. А так — то ее ждешь, то у меня начинается…

Смеяться я не стал. Я подумал, как жаль, что жизнь все-таки такая подлая штука, если сокровенные мечты — в этом. Ира тоже молчала. Ей было двадцать четыре. Семь лет в таком возрасте — разница огромная. Было ясно, что она для нее и мать, и старшая сестра, и лучшая подруга. То есть — всё.

Несмотря на Варины неисполнимые мечты, ночь продолжалась весело. Варя была смешливой девчонкой. И собеседницей оказалась интересной. Она въезжала в любую шутку, при этом сама была актрисой с богатым амплуа. Но, главное, при ее загнанном положении, она была абсолютно свободна. Свободна — до беспечности.

Варя сумела завести нас обоих так, что всё завертелось, как на той карусели в парке «Горького», куда она идти наотрез отказалась. Жизнь все-таки интересная дама — делает сюрпризы в самые неожиданные мгновения. Я понял: выбор я сделал правильный и ни о чем не жалел. Я подумал: «Достойней концовки и пожелать себе трудно». Поверьте, лучших подружек у меня еще не было…

Потом Варя легла в уголок и уснула как-то незаметно и сразу… Смотрим — спит, положив под голову кулачок. Ира, с трогательной заботой, укрыла ее одеялом.

С Ирой ночь мы почти не спали. Причем не только секс был тому причиной. Мне с ней было интересно общаться.

Когда Варя проснулась, сразу заныла: «Домой хочу…»

Водки был еще целый стол. Еды — тоже. Деньги оставались… Куда-то ехать — зачем? Мне даже подумалось: «Одному нажираться… тоска. А потом — что? Хоть в петлю…» Других снимать категорически не хотелось.

Варя вдруг оживилась:

— Слышь, Айвазовский, ты нам понравился.

— Вы мне тоже.

— Морковка у тебя классная… прямо с грядки?

— Из парника. Специально для тебя выращивал.

— В гости поедешь?

— Куда?

— Какая разница? По-моему, ты совсем забурел, Айвазовский. Тебя, между прочим, женщины приглашают. Ка-ра-са-ви-цы!

— А комсомолки? — спросил я.

— И спортсменки! — пробурчала Ира.

Она еще дремала и, как мне казалось, уезжать никуда не хотела.

— А где вы живете?

— Где, где? В Караганде!

Наша птичка выспалась и зачирикала с прежним вдохновением.

— Байкало-Амурская магистраль. Слыхал, наверное? Станция «Лесоповал». Ну, там по тайге еще километров восемь, если по прямой. Дорога разбита — так что, не барин, пешочком придется… Можно на плоту сплавляться, но это все сорок кэмэ выйдет.

— О, кей.

— Комары там злоебучие! Терпеть не могу… жрут и жрут тебя! А как комары пропадают — мороз, градусов под пятьдесят. По Цельсию, прикинь!

— Вы что, родом оттуда? — спросил я у Иры.

— Да слушай ты ее! Она тебя и в тундру пригласит. С волками водку квасить.

— С милым — хоть на край света! Лишь бы шалашик был… со всеми удобствами.

— Тут — рядом, — объяснила Ира, — метро «Октябрьское поле». Снимаем у тетки одной. Она с сыном живет в трех комнатах. Да, Мишка… — видел ты его вчера — сутенер наш, по совместительству. Нормальный пацан, кстати, берет по божески, если что — с ментами разбирается грамотно. У нас своя комната, ты не думай — и денег с тебя не возьмем…

— А сами откуда?

— Из Смоленска. В одном доме живем. Я ее с пеленок знаю.

27

Это время — хворая жена,

так пусть же кричит, буянит, бранится,

пусть бьет тарелки и стол ломает!..

Уехали мы — в жанре «любовного романа», приехали — в детективном триллере.

Как она на ментов попала — уму непостижимо!

Подъехали на такси, прямо к подъезду. Казалось бы, что еще надо!? Так нет, без приключений у нас — как без пряников! Пока я с водилой расплачивался, наша пташка пропала, — оказывается, «Кока-Колы» ей захотелось — к ближайшему ларьку упорхнула. Ближайший ларек — на противоположной стороне улицы.

Всё на наших глазах и произошло: машина с голубой полосой подкатила — как поджидала ее — и пташки нет.

Я растерялся. Пока прикидывал, что, да как…. да как с таким фейсом завалюсь в «в святая святых» — подружку выручать… Ира сказала:

— Сам не лезь. Ее все равно не отпустят, а тебя точно заметут.

— Я? В ментуру? Добровольно? Бог с тобой…

— Ее в 40-е забрали. Тут рядом. Надо домой идти. Если Мишка на месте — всё уладит. Он там многих ментов знает. В одном дворе водку квасят.

К Мишке, так к Мишке. Поднялись в квартиру…

Квартирка, конечно, та еще — убогий постсоветский стиль. Живут тут явно пьющие люди. Мебели — минимум, грязь, кухонные запахи. Тараканы. Собака облаяла, но не накинулась на меня, а, напротив, отскочила на приличное расстояние и подняла брех. Очевидно, перепадало ей от случайных гостей.

Какая-то тетка на кухне. Обрадовалась нам необычайно. Особенно мне. Два полных пакета — делали меня своим и желанным.

— Елизавета, — представилась тетка, а я подумал: какая, Третья?

Фундаментальная женщина восседала на табурете, как на троне. Было в ее осанке нечто царственное. К ручке я подойти не осмелился, однако проникся великодержавным трепетом.

— А мой за водкой пошел, — сообщила Елизавета.

— Теть Лиза, — сказала Ира, — нашу дуру опять в ментовку замели.

— Удивила. Вот пусть и посидит там, коза — охолонится. Может, человеком станет. Хотя че-то сомневаюсь я…

— Да что ты, теть Лиза, она там дел понаделает — ты ж ее знаешь! Надо Мишку посылать.

— Да где я тебе его возьму! Рожу, а, рожу?

Елизавета на грудь уже приняла, поэтому повторяла вопрос с напором, будто сама идея — рожать Мишку во второй раз, не казалась ей столь безрассудна.

— Рожу? Вот — тоже придумала! Вернется — посылай хоть на Марс. Он пока трезвый…

Я выставил водку, сок и закуску на стол.

— О! А мы пока познакомимся с твоим кавалером. Как тебя звать-величать? не расслышала…

Собственно, я и не представлялся, но это не важно — присутствие водки нас уже породнило. Важно было другое — произошло взаимопонимание, а слова, это так — шелуха…

— Юрой его зовут, — ответила за меня Ирина, — он у нас знаменитый художник…

— В определенных кругах, — пошутил я (вернее, обозначил истинное положение дел).

Этому, впрочем, всё равно не предали значения…

— Художник? — оживилась Елизавета. — У меня мой, перед смертью, как на пенсию вышел — тоже художничать начал. Такие штуки малевал — картины прямо, хошь на дереве… знаешь, спилы березовые — ой, красиво! Ну, там церквушка у озера, березы… а то на картоне — маслом… Что ты! Богоматерь изобразил. Вся такая, ой! Ну, как бы это… ну, не спутаешь, короче, с бабой простой. Она там, в комнатах висит… в рамках. Увидишь еще…

Пришел Мишка с бутылкой. Мы поздоровались с ним, как старые приятели. Узнал он меня, нет — не знаю. Похоже, здесь привыкли к неожиданным и незнакомым гостям. Ира поволокла его в прихожую. Стала что-то возбужденно говорить. Ясно дело — про залет Вари… Мишка сразу же ушел.

— Ну давай, художник — за встречу!

Елизавете было где-то лет за пятьдесят. От силы — пятьдесят пять. Ясное лицо, спокойное, как на картине. Явно пьющая, но без нервных алкогольных ужимок и закидонов. Уж этого добра я насмотрелся…

После третьей, разговор пошел более откровенный.

— …мой тоже все «кончить» не мог. Старый уже бес — лет под семьдесят — а всё туда же! Пристанет — сил моих нет. Елозит, елозит, черт…

— Пил?

Я, как врач сексопатолог, говорил строго и со значением. Тон был такой, что «от врача и священника, блин — никаких тайн!».

— Чей-то?

— Пил? — повторил я.

Мне стало неловко за свой нелепый вопрос. В подобных местах не принято задавать такие вопросы.

— А как же! Кто ж сейчас не пьет…

— От этого все и проблемы, — поставил я диагноз.

Оставалось только сказать: «Приводите мужа — обследуем» и выписать рецепт.

— А… — махнула рукой Елизавета.

В том смысле, что «всё прошло, как с белых яблонь дым…»

— А с другой стороны — «кончишь»…

Я как-то вдруг съехал на свой собственный печальный опыт.

— И не надо ничего. Будто умер.

— А… — снова махнула рукой Елизавета.

Только теперь в том смысле, что все вы — кобели — одинаковые.

Неожиданно появился Мишка. Весь растрепанный, злой. Прямо в куртке завалился на кухню. Налил себе водки и выпил. Молчит, желваками играет.

— Ну? — спросила Елизавета, — как дела, сынок?

— Дела у прокурора.

— Ты давай, не выпендривайся тут, рассказывай. С матерью, чай, разговариваешь.

— А чего рассказывать!

Мишка налил себе еще стопку.

— Эта курица принялась там скандалить. Но это пол беды — они привыкши… Но главное, мать — ты послушай! — полезла драться и оторвала погон дежурному офицеру! Ее в «обезьянник» заталкивают, а она вырвалась и прямо дежурному в окошко. Насилу оттуда вытащили. Наваляли, естественно… Сидит, за «права человека» выступает. Маленькая, сучка, а всё отделение на уши поставила. Ей точно теперь закатают по полной статье! В лучшем случае — вышлют ее отсюда. Ты понимаешь, она всех там достала. Мне ребята сказали, типа, всё — сливай воду, помочь ничем не можем. Типа, офицер весь в амбициях — протокол сочиняет. Не, ну курва, а? Прошмандовка!

— Дела… — сказала Елизавета таким тоном, что дела эти ее мало касаются.

Сказала так, что бы что-то сказать.

Ирка заревела:

— Миш, ну сделай что-нибудь… у тебя всегда получалось!

— Сделай… что я сделаю, умницы! Вы уж всё сделали.

Мишка неожиданно разозлился.

— Что?! Отделение на приступ возьму?

— А если денег дать? — вылез я с предложением.

— Денег?

Все как-то слегка напряглись. Я давно заметил, что само слово «деньги» — равнодушными не оставляют никого. Есть в этом слове некая магическая сила.

— Ну да, нормальных — зеленых. За погон. Какое звание?

— Не помню… старлей, вроде бы. Или капитан.

— Неважно. Сто баксов и майора покроят.

— Сто баксов… скажешь тоже! Нет сейчас у меня ничего. Голяк! Даже твои, вчерашние, с пацанами пропили.

Я достал свои жалкие остатки. Сто баксов я оставлял себе на непредвиденные проблемы. Еще русских было тысячи полторы.

— На…

Я дал ему стольник и еще пятьсот нашими.

— А это на водку. Чтобы сто раз не бегать. Возьми на все…

Мишка сразу ушел. Он был прав — надо было действовать сразу, пока дежурный протокол не оформил.

Пришли они неожиданно быстро. Я оказался прав: сто баксов — весомый аргумент.

Варя возмущалась. Ее звонкий голосок слышно было еще из подъезда, если не с улицы.

— Не, ну ты видел, — обратилась она ко мне прямо с порога, — туфли нет! Только купила!

И показывает мне свой новый модный полуботинок, с оторванным каблуком.

— Семь сотен отдала! Фирма! Ну, суки, вы у меня еще попляшете!

— За «фирму» семь сотен не платят, — сказал я.

— Да?! Понимаешь много, Айвазовский! Ты посмотри, какой фасон — последний писк!

Я посмотрел — под глазом у нее красовался новоиспеченный синяк.

— Заткнись, — сказал ей Мишка.

Затыкаться Варя и не собиралась. Напротив, ее распирало поведать о своих злоключениях. Кроме мата и «эти козлы» я ничего, впрочем, не разобрал…

В голове у меня как-то вдруг всё смешалось. И забродило. Выпивка, почти бессонная ночь, дурной рассказ Вари, похожий на истерику — заводили меня. Ко всему прочему: тараканы, ползающие по столу, в наглую, не таясь… оторванный каблук «фирменного» полуботинка, собака…Я дал ей кусок колбасы из нашей закуски, и она буквально грызла мне ноги, требуя еще. Я не давал. Всё это меня начинало жутко раздражать. Захотелось спрятаться. Я вспомнил, что меня, собственно, звали в гости, обещая отдельную комнату, любовь и ласку… Во всяком случае, на элементарный покой, я мог рассчитывать. Взамен получил обычный дурдом, а этого добра и в повседневной жизни я насмотрелся с избытком.

Я вообще, не люблю большие и шумные компании. Тем более, незнакомых людей. Все были возбуждены и нетрезвы. Чумной энергетикой веяло от застолья…

Я встал. Варя сидела рядом, пересказывая в сто первый раз, как ее мучили в гестапо эсэсовцы в милицейской форме. Я ей говорю:

— Покажи, мадмуазель… сделай милость, где тут можно кинуть кости, по причине — отдохнуть.

Ира было встала показать… Но молодая засранка со звучным и красивым именем Варвара опередила ее и сказала буквально следующее:

— А пошел ты! Все сидят — и ты сиди, не рыпайся!

Очевидно, она была недовольна тем, что ее прервали. Потому что дальше — как ни в чем не бывало — продолжила свой дурацкий рассказ.

Сначала мне показалось, что я ослышался. Но неожиданно возникшая тишина и недоуменные лица сидящих вокруг малознакомых людей, свидетельствовали об обратном — всё так и есть — меня послала эта маленькая дрянь! Самым беззастенчивым манером.

Думать и рассчитывать свои действия — не моя стезя. Мой образ жизни — спонтанные телодвижения. И я его сделал.

Сильная хлесткая пощечина привела Варю в чувства.

— Дай ей еще, — попросила Елизавета «Третья».

Просьбу я выполнять не стал. Женщин я не бью. То была обычная профилактика. И она подействовала. Истерика моментально прекратилась. Даже взгляд у Вари стал осмысленным. Она отвела меня в комнату.

— Ложись, где хочешь, — показала на две кровати: свою и Ирину.

— А вы? — спросил, — я, собственно, к вам приехал.

— Конечно, — сказала Варя, — а Ирку звать?

— Зови. И водки принеси.

28

Каморки дымные и душные светлицы,

о клетки тесные и тесные сердца,

как всем вам хочется

к свободе духа приобщиться!

Запой страшен для меня именно в начальной фазе. Когда тебя уже повело — сонм бешеных тварей, летящих в пустоту, провоцирует на бездумные слова и поступки. Наступают провалы в памяти. Тогда можно наворотить всякого, в том числе и непоправимых дел. Опыт «непоправимых дел» у меня был. Еще и поэтому я покинул незнакомую компанию. Нагружать чужих мне людей своими пьяными выходками — не в моих правилах. Да и небезопасно, это для своего организма — что тут за «малина»? — сутенер с мамашей, проститутки… В принципе, я никого толком здесь не знал.

Это означало только одно — я был еще достаточно разумен и трезв, чтобы помнить и о правилах игры, и личной безопасности. Так что, идея уйти пришла мне в самое время.

Потом «припиваешься» и, в зависимости от здоровья, можешь продержаться довольно долго. Корней, к примеру, выдерживал до десяти месяцев! Корней, естественно, не чета мне — личность, претендующая на библейский сюжет. В библии, как известно, не мелочатся — там всё масштабно: «И пошли от него народы…» и «Город возник на том месте» или: «И прожил он 850 лет…» Так что, пропить 10 месяцев — явно из той же серии. Я, в сравнении с ним — ничтожная моль, недостойная даже какой-нибудь псевдонаучной брошюры под названием: «Алкогольная зависимость и методы борьбы с ней». Больше недели — редко выдерживаю.

Пришла Ира с водкой, стаканчиками и апельсином. Без разговоров разделась и легла ко мне.

«Какая молодец, — подумал я, — всё, как по нотам. И, главное, молча».

Если честно, Варя своей истерикой меня сильно достала. Кстати, сама она осталась на кухне. Видно, не всё еще поведала о зверствах, творящихся в милицейских застенках.

— Курить в комнате можно?

— Кури. Вот пепельница.

Не знаю, как у кого, но секс в таком состоянии — приводит меня в состояние близкое к безумству. Мозги — отключены, чувства, напротив, как оголенные провода. Эрогенная зона — всё тело. То есть, я становлюсь одним большим чувствительным фаллосом. Пока я «кончил» — подруга моя орала три раза. (На них спиртное не действует, что ли?). После этого мы мгновенно уснули.

Когда я проснулся, Иры со мной не было. На соседней кровати спала Варя, прямо в одежде. Первый извечный вопрос: «Где я?» последнее время я задавал себе так часто, что паниковать не стал, а принялся вспоминать и анализировать. Результаты были положительными, — я примерно восстановил всю картину происходящего. Она меня не сильно обрадовала. Водка, слава богу, еще оставалась. Небольшой глоток и засохший апельсин привели меня в чувства.

Я встал. Надо было «отлить» и разведать обстановку. На кухне были всё те же. Единственно, появилось новое лицо: какой-то гнусный самец. Ира почему-то сидела у него на коленях.

«Вот сучка!» — машинально подумал я.

В моем взгляде, очевидно, всё читалось, как в книге, потому что самец посмотрел на меня с вызовом.

Я вышел в одних трусах. Как Калигула, просто забыл надеть штаны. По утрам, «после литры выпитой», такое случается. Наверное, это было не совсем уместно…

Мне отец когда-то рассказывал о войне. Я в свое время был помешан на этой теме и всё время пытал его: как, да что — расскажи… Я никак не мог въехать в ту атмосферу, как это — война, пули летают, смерть! Так вот, один случай мне врезался в память капитально. Я еще подумал, какой потрясающий эпизод можно было бы снять о войне нашим кинематографистам. Не понимал я тогда другого — такие эпизоды никто никогда не пропустил бы… Так вот, он мне рассказал, как шли в атаку штрафные батальоны. Сам он был зенитчик, так что, видел только их сборы к определенному рубежу, откуда и должна была начаться атака. Было раннее утро. Туман. Они шли совершенно голые! Каска, автомат, сапоги — и всё! Некоторые, что поскромнее, были одеты в кальсоны. Говорили, что немцы таких атак жутко боялись. Психологический момент. Голый человек — абсолютно беззащитен. Даже гимнастерка давала ощущение мнимой защищенности. И если человек переламывал себя — а куда нашему брату деваться, когда сзади СМЕРШ! — шел под пули голый — он становился зверем. Я думаю, впечатление жуткое: яйца, синие наколки, автоматы, штык-ножи. Наверняка — зверские лица. Наверняка — пьяные.

Войну я понял позже. Вернее, понял, что ничего в ней так и не понял. В 90-х годах Евтушенко издал «Антологию советской поэзии», где, среди многих прекрасных стихотворений, напечатали одно четверостишье неизвестного автора, найденное в кармане шинели убитого офицера. По-моему, комбата. То, что оно меня потрясло — ничего еще не сказать. Это четверостишье перевернуло полностью мое представление о войне.

Я приведу его так, как запомнил.

Я «отлил» и вышел на кухню. Поздороваться.

Еще меня задело, что Ира находится в объятьях этой суки. Хотел его разглядеть. Казалось бы, чего тут такого: Ира — проститутка. Или — профессиональная шлюха. Кому как нравится их называть. Однако — неприятно…

— Привет, — сказал я.

— Привет, — ответил мне один Мишка. — Водку будешь?

— Буду. Пойду, надену что-нибудь на себя.

Переламывать себя я даже не пытался. Не было у меня ни наколки, ни автомата, ни зверского лица.

Когда я вышел во второй раз — одетым — обстановка изменилась. Ира больше не сидела на коленях у этой сволочи. Однако я сразу почувствовал угрозу, исходящую от него.

Выпили.

— Ну, и чего ты уставился на меня? — погнал он с места в карьер.

Я слышал, читал ли где, что глаза (взгляд) в драке, имеют первостепенное значение. Есть даже прием такой: закрыть левой рукой глаза, правой — ударить. Противник теряет ориентацию. Глаза — маяки. Глазами вызываешь на драку, глазами показываешь, куда будешь бить и чем. Когда собираешься бить ножом — глаза выдают тебя полностью.

— Так… — сказал я, чтобы что-нибудь ответить, — не нравится? А еще что тебе не нравится? — спросил я, продолжая в упор рассматривать его. — Ты скажи сразу. Чтобы никаких недоразумений.

То ли тон у меня был вызывающим, то ли он уже распалил себя, настроил на воинственный лад — только он моментально вскочил.

— Что?! Че ты сказал, умник!

Вообще, я заметил, реакция на меня незнакомых людей — всегда неоднозначна. Тетки как-то неестественно кокетничают, грубят вдруг ни с того, ни с сего (с чего бы это?) мужики всегда готовы к атаке. Драк по пьянке — не сосчитать! Однако, первым я никогда не начинал. Друзья мне потом рассказывали: «У тебя взгляд такой… надменный, как у последней сволочи. А языком молотишь такое — сам бы тебя прибил». Менты, уж как водится — все мои. Не дай бог из дома с похмелья без паспорта выйти. При этом сколько раз я себя и друзей из ментовки вытаскивал. То есть, так гуляю — вызываю подозрение, пообщаешься — свой парень. Я это к тому, что и новый гость не стал среди них исключением.

Так вот, он дернулся было в мою сторону. Намерения были явно серьезные. Но Мишка опередил его.

— Витек, кончай базарить! — крикнул он, обхватил и поволок в прихожую.

Вообще-то, они были оба крепкие лбы. Размера на три-четыре — если судить по одежде — крупнее меня. В прихожей никакой драки не случилось. Так — возня и мат.

— Что это за фраер? — услышал я голос Витька.

— Гость.

— И чего ему нужно?

— Не твое дело! Он ко мне пришел, понял?

— Да пошел ты!

— Пошел сам!

— Ну, ладно, — пробурчал Витек, очевидно направляясь к выходу, — я ему, суке, ноги выдеру!

Хлопнула дверь.

Вернулся Мишка. Разлил всем. Молча выпил, не чокаясь, как на поминках.

— Гондон, — неожиданно сказал он. — Так — нормальный пацан. Как выпьет — дерьмо дерьмом.

Вообще-то, в арсенале у меня было много подобных случаев — несостоявшихся драк с более сильными особями. Ангел-хранитель все-таки существует. Это я вам говорю. И назначение свое помнит всегда — охранять.

Однажды мы гуляли своим, так сказать, коллективом. Открывали кафе «Разгуляй», где я был автор оформления залов: мозаика, керамика. К тому же — первая моя работа. Банкет, как обычно, плавно перерос в пьянку. Познакомился с какой-то девицей. Знакомлюсь я всегда почти одинаково — наклоняюсь к самому ее лицу и доверительно (почти трепетно, будто мы знакомы целую вечность) говорю: «Можно я тебя поцелую?». Отвечали мне тоже всегда одинаково: «Что? Прямо здесь?»

Но я не об этом.Когда мы вышли, я спросил:

— Куда мы поедем? У меня здесь рядом мастерская. Но там нет горячей воды.

Она возразила:

— Никаких мастерских. Ко мне поедем. Я одна сейчас живу. Только возьмем Катю с собой.

— Не понял…

— Ну, на такси, в смысле. Мы в одном доме живем на Ленинградском проспекте. Подъезды разные.

— Понял.

Пока ехали, сговорились еще выпить.

— Зайдем ко мне, — говорит Катя. — А то мой с банкета ушел — разозлился чего-то… Посидим пол часика и располземся.

Возражений не было. Взяли белого вермута где-то. Ночных палаток — «Спасительниц вечно страждущих» — тогда еще не было, но как-то выкручивались — доставали. Скорее всего, у тех же таксистов.

Поднимаемся, как белые люди, на лифте. Заходим: Катя, следом я, следом подруга. Но подруга почему-то задержалась между лифтом и дверью. То ли обронила что, то ли нашла. Не знаю.

И тут, уже в квартире, на меня летит разъяренный бычина в одних трусах. Вообще-то он скульптор. Это я к тому, что здоровенный жлоб.

А, главное, непонятно — чего он летит на меня. Да еще каким-то изуверским манером — ногами вперед. Как я потом понял — каратэ мужик показывал. Зачем? В принципе, он меня и без «полетов» сделать мог. То, что он то ли в полупьяном, то ли еще каком бреду, задумал отмщение — не вопрос. Впечатление такое, что он поджидал нас, как в засаде. Зашли мы с Катей вместе, я — с вермутом в обнимку. Тихо. А подруга ее, пусть будет Даша — шпильку потеряла, или нашла — не вошла пока.

Мужик, оказывается, ее бешено ревновал, как черный мавр свою белотелую телку. На банкете поругался, ждал… но задремал на посту… Очнулся — голоса. Может, услышал, шорох… и тут, такое, как током пробило — НЕПОПРАВИМОЕ: жена с любовником в его квартиру заходит тайком! Это ли не вероломство! Так я опять не про это. Если бы он в меня попал — было бы мне мучительно больно. И не за бесцельно прожитые годы, а за бездарно потерянную жизнь.

Но он не только не попал — он даже не допрыгнул — поскользнулся, дуралей, и упал всем своим бычьим телом на паркет. Да еще башкой навернулся. Носки каратист забыл снять. А паркет у них лаком покрыт — скользкий. Как башкой ударился — тут и подруга вошла, и всё само собой прояснилось. Я только сказал:

— Дурак ты, дурак… — подругу с вермутом забрал и ушел восвояси.

Но я опять не про то. И не про него, и не про жену его — сучку, что мужика своего до мысли о смертоубийстве довела. И даже не про вермут. Я, собственно, про ангела-хранителя рассказывал. Как он — братишка — разум бычине замутил, не дал носки снять, паркет до блеска натер, а меня, невинного агнца, тем самым, уберег от лютой погибели.

Ах, Ягодка, что бы я без тебя делал!

Так что, очень у меня большое сомнение возникло, относительно нынешнего бугая, по имени Витек. Уж не Ягодка ли его выпроводил? Пусть даже принял он обличие Миши.

Дальше всё пошло по второму кругу. Я глазами вызвал Иру, и мы трахались с ней до умопомрачения. Потом к нам в комнату зашел Мишка. Буркнул, отведя глаза, явно стесняясь:

— Водка закончилась.

Я дал ему пятихатку. Сказал:

— Возьми на всё.

Потом… Потом мы опять трахались. Я не мог остановиться.

— Ты — бешеный, — сказала мне Ира, — я хочу быть с тобой.

— У меня денег больше нет.

— Неважно.

Дальше я ничего не помню. Я провалился к себе — в колыбель мирозданья.

Когда я проснулся, было светло. Всем известно: сон у алкоголика короток и чуток.

В комнате было прибрано. Водки нигде не было.

Варя сидела напротив, красивая и торжественная, с новеньким синяком под глазом. Она смотрела на меня и улыбалась, словно школьница после выпускного бала. Ей бы очень пошло белое платье и атласные ленты. Интересно, школу она закончила?

— Ой, Айвазовский! Никак проснумши?

— Привет, Синеглазка, — прохрипел я. — А какой сегодня… число?

— Ты это про что сейчас?

— Сколько я живу у вас?

— Вторая неделя пошла, — сказала Варя. — А что? Заскучал, миленький?

— Не гони… вторая неделя…

Я понял — от Вари ничего путного не добьешься, нашел, у кого спрашивать — второй или третий день! — не больше. Еще бы неплохо время узнать… Настенных часов у них не было, как, впрочем, и никаких других. В комнате вообще, похоже, ничего не тикало.

— Ты мне лучше расскажи, Айвазовский, кто мне такой красивый бланш нарисовал? Прям «Девятый вал»… как в музее. Чувствуется рука мастера.

— А я знаю — кто? В ментовке меньше трезвонить надо и ручонки распускать на государственных мужей. Им и так, убогоньким, живется не сладко… не любит их никто.

— Какая ментовка? Ты куда понес! Ты думаешь, я не помню ничего? Это ты меня вчера приложил! Все видели!

— Ты лучше вспомни, куда водка подевалась?

— Водки нет.

— Как это — нет? Я же сегодня ночью пятихатку давал…

— Съели твою пятихатку за завтраком. Еще третьего дня… Спать меньше надо.

— Нет, Варя… я, конечно, не хочу тебя обижать… — разозлился я — но, ты, положительно — дура… с богатым и извращенным воображением.

Вошла Ира. Села ко мне на кровать.

— Сейчас брат приедет. С вокзала звонил.

— Какой еще брат? Не нужен нам брат… — встрепенулся, было, я. — Что, одеваться?

— Лежи, не дергайся.

— Он что… знает про твои здесь делишки?

Ира мне ничего не ответила. Зато Варя высказалась:

— Да она их всю семью кормит. И этого козла в придачу! А за дуру ты мне еще ответишь.

Я давно уже ничему не удивлялся… в том смысле, что кто кого кормит в нашей богатой и щедрой стране. Однако, на основной вопрос я так и не получил ответа.

— Ир!

— Чего тебе?

— Ответь мне на три вопроса. Вернее, на два вопроса и одно разъяснение требуется… вот этой… самой, блин, невинности!

— Ну?

— Водка есть?

— Сейчас принесу.

— Господи… есть Бог на свете!

Я даже привскочил от переизбытка эмоций.

— Не то разрыдался бы сейчас, от безысходности положения! — воскликнул я. — А теперь… Ну, Варька, кикимора ты болотная, а не боевая подруга морского пехотинца.

Я посмотрел на нее с укором.

— Вражина ты всенародная — такими вещами разве шутят!

— Да? Это я-то кикимора? А кто мне картину на роже нарисовал? Авангардист хренов!

— Ох!

Я посмотрел на нее с удивлением.

— Ты откуда слова такие знаешь — взрослые и умные?

— Оттуда! На лесоповале волки рассказали.

Ира принесла мне пол бутылки водки, стопку и апельсин. В общем, тот же натюрморт. Но сегодня он смотрелся изысканней. Желанней.

Я подумал: «Вот какая должна быть жена — спокойная, послушная. Водку — в постель! Это ж рассказать кому… Если бы только не сидела у этого козла на коленях — цены бы тебе не было!».

Будете?

Я предложил девчонкам выпить. Ира отказалась. Маленькая лгунья протянула из-за спины неизвестно откуда взявшийся стаканчик.

— Так, у нас и тара своя заготовлена?

— Ирк, он у нас еще и прокурор — всё подмечает!

— Подмечают — следователи, «опера», — сказал я, — прокуроры — санкции на арест выписывают. Или на обыск.

— Ух, ты! А я думала, у нас всё менты делают… Вот ты и есть — мент натуральный! — закричала вдруг Варя, вспомнив о главной своей беде. — Как я с таким бланшем на работу теперь пойду? Это ж, как минимум, неделю дома сидеть! Тут же с тоски подохнешь. Айвазовский, надо бы с тебя, по нормальному, неустойку вычесть.

— В профсоюз вступай — бюллетень получишь. Травма на работе, как никак…

— Это не он, — сказала Ира.

— Не он? Да!? Будто я ничего не помню… как он мне рожу вчера начистил! Вы, похоже, здесь все сговорились!

— Ты из ментовки такая пришла, — сказала Ира.

— Да? Из ментовки? Ну, молодцы — придумали. Да кто там меня посмеет… только пальцем! Они ж меня там все знают.

— Вот потому и посмели, — сказала Ира, — что слишком хорошо тебя все знают.

— Каблук на фирменном ботинке тоже я оторвал?

— Какой каблук?

Варя сорвалась в прихожую. Приходит — натурально рыдает.

— Суки, я ж их первый раз надела…

— Когда пьешь — закусывать надо, — сказала Ира.

Я решил сменить тему и задал второй волновавший меня вопрос:

— А который сейчас час? — спросил я у Иры.

— А сколько градусов по Цельсию? — передразнила меня Варя.

— Первый час. Валерка должен вот-вот подъехать. Ну… брат мой.

«Пора сматывать удочки, — подумал я, — мне еще родственников здесь не хватало. Сейчас допью это богатство — и нах хаузе битте гезеен, — умирать в одиночестве».

29

Узколобые души,

мелкие души!

Как сыплются деньги в сундук,

так в сундук упадает душа.

Валера не заставил себя долго ждать.

Я сидел совершенно голый, завернутый в одеяло, и допивал остатки. Мне опять жутко захотелось Ирку. Но у нее, похоже, были другие проблемы. Брат. Кровинушка родная.

Вообще-то, сначала у меня родилась (типа) благородная мысль. Со мной такое случается спьяну: «Родной брат в гости приехал. Из Смоленска. Гостинец от мамки привез. А тут пьянка-гулянка. Голый мужик на Ириной кровати, во всем своем „мужском великолепии“. Да он меня порвет на куски! А печень съест, чтоб неповадно другим было». Господи, господи, как же наивен я оказался в свои «глубоко за сорок».

ВсЁ происходило у меня на глазах.

Брат оказался довольно упитанный. Даже — если такое определение к месту — весьма цветущий. До сих пор помню свежий румянец на его загорелой роже. Но от него попахивало дерьмом. Не в прямом, естественно, смысле — в эстетической, так сказать, аллегории.

Вначале этот слизняк… слово «вошел» здесь не проходит. Он вполз… или подкрался. Сразу ко мне — здороваться. Улыбку нацепил такую, будто мы на одной подлодке кислородом делились, вражеские линкоры торпедировали, а теперь вот встретились на большой земле в мирное время. Радость-то какая! В общем, улыбочка — Голливуд отдыхает. Я уж потом сообразил: «Клиент, как никак — живые бабки лежат!».

— Извини, — говорю, — Валера, я не в форме.

— Ничего, ничего, братан, отдыхай.

И почмокал сочувственно, будто я на больничной койке раненый, а он — поди ж ты! — живой и здоровый вернулся. Типа: «Извини, братан, что живой!»

Отдыхаю. В конце концов, думаю: «Чего мне-то надо? Не мое это дело». Глаза даже прикрыл, чтоб не смущать их. А сам, как истинный мент, все секу. Каждую мелочь подмечаю.

Варя была права: я прирожденный мент, из породы «следаков». Сама же она незаметно свалила на кухню. Мне бы тоже выйти — как никак дела семейные — но я прикинул: одеваться, идти куда-то… разговаривать с Мишкой — решил откинуться, будто задремал…

Смотрю, Ирка полезла в шкаф. Барахло какое-то, коробки — всё на пол. Порылась — достает заветную коробочку. В ней конверт. Отдает его Валере.

— Здесь — штука баксов, — говорит шепотом, однако, слышимость великолепная, — триста — долги отдашь, четыреста — матери с Анькой, триста — тебе с Людой. Больше нет.

— Да что ты, что ты, сестренка, спасибо.

— Спасибо… Ты когда на работу устроишься?

— Так… эта… я уж устроился, было… так эта… по моей специальности не берут.

«Интересно, — думаю, — что это за специальность такая, уникальная — альфонс?»

— Зато по моей специальности — нарасхват.

— Ирченок, век не забуду! Потерпи чуток…

— А чего мне терпеть? Тоже придумал! Мне моя блядская жизнь по кайфу. Другой не будет. И не надо! Вон — с художником познакомилась, — кивнула она в сторону моего тела. — Это не тебе чета — «народный артист»! Только в мои-то годы, наши сучки уже в «мамочках» ходят. Да капиталец какой никакой сгоношили. У некоторых хаты свои. Дела делают. А я, словно вчера приехала — белья себе нормального купить не могу. Экономлю на помаде! Понял?

— Ир, ну положение аховое. Труба! Людка-то работает. Ну, чего ей там платят, сама понимаешь… в детском саде-то. А я на стройку пойду — решил окончательно. Хоть этим… как его — такелажником. Ну, «подай-принеси», типа…

— Ладно… Мать береги. И чтоб с Анькой — не дай бог, что узнаю — не жить никому!

— Ир, Анька у нас под присмотром. Не волнуйся ты…

— Не волнуйся… девчонке тринадцать, да без отца!

Ира села, обхватив голову руками.

Я подумал: «Ревет, не ревет?» Нет, вроде бы…

— Когда у тебя поезд?

— В семь.

— Ты чего, тут до семи торчать будешь? У меня клиент…

— Я вам не помешаю. На кухне посижу…

— Пусть за водкой сходит, — встрял я, раскрыв себя совершенно.

Видно, мысль о водке не отпускала меня ни на минуту и затмила остатки разума. Так что и «опер» из меня никакой.

— Нет вопросов, — обрадовался Валера. — Только… братан… сам понимаешь.

— На тебе триста рэ. Больше нет. Двести на тачку оставляю. Только вот что… сразу предупреждаю — говна не бери. Только «Кристалл». Понял? В гастрономе. Никаких чтоб палаток… Там все «паленое».

— Ну, да… я в курсе. А «Кристалл» — классная водка. Я пробовал.

— И вот что еще, Валерий — одну лично мне принесешь. На триста рублей можно шесть штук взять. На сдачу — апельсинов купи…

— Я всё понял.

— Ну и прекрасно. И лимон еще возьми. Тошнит чего-то…

Минут через двадцать вполз Валера. Торжественно поставил бутылку, рядом положил два апельсина (с арифметикой у него, похоже, отлично: два на два — делится!) и лимон.

— Молодец.

— Ну, так…

— Всё, Валера.

Разговаривать мне с ним решительно не хотелось. Равно, как и смотреть на дохлый Голливуд, помноженный на русское свинство.

— Понято, понято… братан, я ушел.

В его глазах светилось натуральное счастье! Давно я таких приматов не встречал. Баксы — на кармане, водка — на кухне, «солнце — светит, помидор — красный», чего еще нужно упитанному животному?

Похоже, здесь он был своим человеком, чувствовал себя вполне комфортно — как у себя дома.

Через какое-то время появилась Варя.

— Я к вам. Чего-то мне твой братец не по кайфу. Суетится много. Водку разливает, как падла. Смотрит — чтоб не перелить кому. Аж руки трясутся…

Ира промолчала.

— Пришла — раздевайся, — сказал я, — здесь нельзя в одежде. Понимаешь? Ну, не принято так в светском обществе…

— Ой, Айвазовский, у тебя одно на уме. Светское общество… У вас там все такие — долбанутые?

— Нет, один я такой — традиции соблюдаю. Этикет.

— Ой, ну болтун! Этикет…

Варя опять стала той же смешливой девчонкой, что была в мастерской. Глаза засветились. Ее даже синяк не портил.

— Ир, он, наверное, у нас академик блядских наук, по фамилии Трахтенберг. «Разрешите, милостивая государыня вас трахнуть, так сказать, в целях научного эксперимента.»

Она хохотала всем телом, обхватив себя руками — каждой его частичкой.

— Я вам поставлю пистон не ради удовлетворения плоти — фу, фу, фу! — но чисто по этикету. Так принято в Высшем Свете. Пардон, мадам. Я искренне сожалею… Не желаете тур вальса?

— Ир, — предложил я, — давай кровати ваши вместе сдвинем. Будем вместе водку пить и радоваться жизни.

Давай, — сказала она рассеянно.

Только зря я сказал о радостях жизни. Визит братца, похоже, произвел не только на меня тягостное впечатление.

Кровати мы так и не сдвинули.

Мы стали пить водку просто так. Молча. Я понимал: «Надо сваливать». Но всё как-то оттягивал момент.

«Ну, приеду, — думаю. — А дальше что? Главное — нет денег».

Водка быстро закончилась. Я попросил Варю:

— Иди, уведи у них пузырек. По-моему, я поделил несправедливо. Там на троих — четыре, а у нас на троих — одна.

Варя принесла бутылку и бутерброды.

— Тоска у них смертная, — сообщила она. — Тетя Лиза спать пошла. Мишка, кажется, свалить куда-то намылился. Сидят с твоим братцем, сопли жуют. Братец твой говорит: «Смоленск — это вам не Москва. Я бы здесь развернулся».

— А он к нам не припрется? — спросил я.

— Ты че? — сказала Варя. — Они у нас жутко воспитанные. Если клиент — ни в жизнь не войдет. А потом, ему уж скоро на вокзал. Время — пол пятого, между прочим…

— Я тоже, пожалуй, скоро поеду, — сказал, а сам думаю: «Куда?».

— Останься еще, — сказала Ира, — до утра…

— А давайте групповушник устроим! — предложила Варя. — Весело будет.

— Обхохочешься… А с кем групповушник-то? — спросил я. — Не понял. Я мужские задницы с детства не перевариваю. Как и всё остальное, чем их Господь наградил… Я ж лесбиян по жизни.

— Как это? — спросила Варя.

— Лесбиянка мужеского пола, — пояснил я.

— Ир, а такое бывает?

— Да слушай ты его! Просто мужик на баб западает. У них так принято…

— Ой, а мне Ирка нравится, — сказала вдруг Варя, — между прочим, и как женщина тоже. Посмотри — красавица какая! Зацеловала бы всю до смерти.

— Я это давно оценил.

— А у меня «эти дела» давно закончились! — сообщила Варя с такой интонацией, будто: «А нас в комсомол приняли!»

— Так раздевайся быстренько и иди ко мне.

— А Ирка не заревнует?

— Ох, дите, ты дите…

Мы все-таки сдвинули кровати. Девчонки тоже занимались любовью. Мне это нравилось, потому что они действительно любили друг друга. А я любил их.

Женская любовь намного красивей мужской. Впрочем, в «голубых делах», я все равно ни черта не понимаю. Это — область, не доступная мне. Но женская пластика, запах, я не знаю… там всё более совершенно, истинно… там — торжество природы. Это их создал Господь. А нас, так — в довесок к совершенству. Из того, что осталось…

Нет, я лучше буду молчать. И любоваться ими. И опять молчать. Всегда молчать…

Уехал я только утром…

30

Развалины звезд —

из этих развалин я мир построил.

Через сорок дней, как у них принято, разрешили мне покинуть мою «высокую трибуну». Прилетели ангелы с трубами и выстроились в две шеренги — справа и слева от меня, головы вскинули, крылами машут, синхронно так, четко, будто у известного поста номер раз — ритуал совершают. Трубы расчехлили еще накануне. А потом их босс, не самый верховный, естественно, а так, типа начальника ВОХРы дал команду: «Товсь!», что для них, обозначало: «Приготовились, ребята — бдите!» Тогда, все твари небесные трубы вскинули, — локотки отставили четко так, по уставу и этот же, товарищ, мелкий который, но босс, собакой бешенной, как заревет: «Пли-и-и-и!» — и все разом затрубили в трубы.

У-у-у-у-у!!

Очень хорошо получилось.

И тут, под это самое «У-у-у», врата небесные распахнулись, и из небытия повалил небожитель, числом немереным, обступили подножие «высокой трибуны» моей — ликуют, славословят.

— Это ОН! Самое великое и бессмысленное дитя природы! Он жаждал всего и ничего не хотел! Он знал все, но не ответил ни на один вопрос! Он верил в призрачность и сомневался в явном! Он не принял ТОТ мир! ЭТОТ мир он тоже не принял, — кричали мужчины и рвали на себе волосы.

— Он — душка! Ах, какой сахарный! Зацеловала бы всего! И съела! — кричали дамы, бились в истерике и хватали меня за ноги.

— Ты — царь! — кричали все вместе. — На трон его! Ты наше всё!!

И амуры подлетели, трепетные, как мотыльки, и толкались вокруг моей головы и пытались нацепить мне на темя какие-то жесткие сплетенные листья.

Господи, спаси, сохрани! Что за безумие, у райских врат, что за шиза в сферах небесных!

Тем временем, два пернатых постарше — бороды с проседью, по виду архангелы — я, впрочем, признал их: Мичурин с Циолковским, мои соратники, еще по земной жизни, (сколько же с ними выпито! — и тут, смотрю, при делах) под барабанную дробь, подлетели и сняли меня с моей «высокой трибуны». И усадили на трон. Не просто сняли и усадили — обставили все торжественно, по протоколу. Громогласное троекратное «Ура!» ангелы прокричали, залпы тяжелых орудий бабахнули, фейерверки в небе волчком закрутились!

Тут и началось!

Небожителей, как с цепи сорвало. Все лезут с поздравлениями: «С благополучным возвращением из мест, так сказать, не столь отдаленных… из мира безумия! — в родные пенаты… в наши пространства-с… Так сказать, с прикосновением к Вечности-с!». Всякие «охи» да «ахи», да «разрешите засвидетельствовать» и прочая глупость. В общем, елей льют литрами. Дальше, — еще хуже. Какому-то выскочке пришла в голову глупейшая мысль: представить меня лично каждому. Он мне сказал: «Так надо».

Кому надо? — я так и не понял…

Ну и потянулась змейка не званных гостей: тетки какие-то невразумительные, помятые мужички, с плохими манерами. «Я — восхищен!» не сказал даже Мичурин. Ладно…

А, главное, удрать — никакой возможности! По бокам всё те же — св. Мичурин со св. Циолковским во фрунт встали — при исполнении, типа. И молчат! Причем, молчат как-то подло — набычились и в глаза мне не смотрят.

Пришлось за портвейном послать — разговорились.

— Ты эта… не думай, здесь жить можно, — говорит Мичурин.

— В принципе, космогонично, — говорит Циолковский. — Баб только много, оттого суета.

Дальше распорядитель объявляет танцы. Ангельский оркестр запиликал какую-то фривольную ерунду. Все разбились по парам. Причем опять как-то не по-людски — шиворот на выворот: Ромео с Изольдой, Тристан Джульетту склеил, и у них полный ажур. Мастер — с Левшой, а Маргарита — с блохой. Билл Клинтон, однако — с небезызвестной персоной М. Л. в центре круга заморские кренделя выделывают — рок-н-ролл наяривают, с некоторой даже эротичной пикантностью. Вся королевская чета с принцессой Дианой во главе со стыда августейшие физиономии в веера прячут: по всему видно — не по вкусу пришлась им эта звездная парочка.

Амуры же — ну, как есть, дети малые — побаловаться решили: пробили сердце Биллу здоровенной стрелой, (не стрела, натурально — оглобля!) он тут же зарделся, как маков цвет — то в жар беднягу кидает, то в холод — пал на грудь Монике и слова вымолвить не может от переизбытка чувств и понимания безнадежности положения. Не простит его Моника! А Моника и рада тому: «Ха-ха-ха, — хохочет и кричит явно на публику, — попался, красавчик! Теперь я из тебя веревки вить буду! Макраме вязать. Вот такой вот узловатый и мало приглядный предмет, может, напомнит кое-кому о наших веселеньких проделках! Ха-ха-ха!!»

Я ему крикнул тогда, не со зла, просто желая подбодрить бедолагу: «Не робей, Билл, ощипи этой курице перья!». И еще подумал, что неплохо бы посоветовать Ягодке, отправить эту пустомелю и хохотушку к трем грациям — вибрировать подальше от этих мест.

Однако, про меня вдруг неожиданно позабыли. Все орут чего-то про свое, пляшут, тосты произносят, в углу разборки уже затеяли два каких-то жлоба… А я, как одинокий дубок качаюсь… не у дел. Только во вкус вошел, только стал примерять на себе царские, так сказать, одежды, только захотел им поведать нечто сильное, нечто идущее из глубин сердца, типа, как это мы, в космических высях, у самых, можно сказать, звезд, такие отважные ребята, соединяем свои бокалы… и что? Может здесь станция «Мир» где-то поблизости летает с нашими родными обормотами на борту! А тут… никто даже в мою сторону не повернулся, как бы меня уже и нет! Обидно…

Вина, правда, было много, «пей — не хочу». А я всегда хочу…

Ладно. Напился, стал выступать. Ору буквально всё подряд, раз такое дело… раз меня никто ни в грош не ставит! Ору всё, что за долгие годы в душе накипело: «Ягодка! — ору. — Тварь я дрожащая, или право имею? Отвечай злодей! Кто меня тут царем выставил!? Балаган развел, понимаешь, комедию ломал! Царь, царь… А где дворцовые интриги? Где яд в бокале? Гертруда в предсмертных судорогах… Офелия в пруду! Где моя гвардия? Где верный стальной конь? Скипетр и Держава! Крепости! Руины городов у моих стоп! Плененная княжна! Аннексия и контрибуция! Царь-пушка… На худой конец, саблю б, какую никакую прислал, засранец! Танец с саблями танцевать желаю! Ты ж меня знаешь: я весь порыв и стенание! Огнь и вихрь!»

Однако реакции — никакой…

«Ладно, — думаю, — черт с вами! Чем тут на чужом пиру пугалом быть — лучше свое похмелье отыскать попытаюсь. Тогда уж, глядишь и подходящая сабля, и одинокая княжна вся в огне и стенании сама найдется. Что? Некому березу заломати? Ха! Плохо вы нас, москвичей знаете! Еще поглядим… что у вас тут растет…»

31

Зачем с высоты он своей низвергся?

Что искусило его?

Сострадание к низменным тварям,

вот что его искусило, -

и лежит он теперь, разбитый,

ненужный, хладный…

И я, как умел, двинул вглубь Вселенной.

То есть, пошел на свою попу приключения искать.

Ходить-бродить тут долго не принято. Не Москва, чай, — всё под боком. За угол повернул…

«Угу… всё ясно. И колер блеклый… и вид унылый».

Однако сообразил, как три раза волчком (как учили) вокруг себя крутанулся! Да… было дело — упал… оконфузился. Зато, как упал — самое настоящее «ОГО-ГО» узрел.

Болотина огромная передо мной предстала — побольше нашего футбольного поля будет, а внутри оного поля — голова Лужкова образовалась, в окружении властных структур. Она между кочек возлежит, словно восточный Мандарин среди ананасов и распоряжения только выдает, как фельдмаршал Кутузов. Из-под кепки одним глазом зырит — никто пересмотреть его не может — такой взгляд у него пронзительный. Прямо — государево око. Прямо вода выкипает от того взгляда. Ладно. Одному товарищу, значит, велит — перекрасить то, что раньше накрасили; (я ж говорил — колер не тот!) другому, вообще — Храм, красоты неописанной, как в сказке, воздвигнуть в три дня вот на этом самом месте, куда он перстом только что ткнул, и доложить его Голове в кратчайшие сроки!

Лужков, помню, и сам мужик был не хилый, но тут — оторопь берет — возлежит глыба — рыба-кит натуральная; мухи-комарики — в нос, уши, глаза лезут; всякие лягушки, пиявки, змеи и прочие пресмыкающиеся просто кишмя под пиджаком кишат и из-под кепки смотрят. Так нет, бобры к нему еще присоседились — плотину решили строить. Нагрызли деревьев, натащили всяких палок и мастерят запруду прямо у него под носом. А уж бездомных собак, кошек, хищников и хищниц разных — ни счесть. Все по нему лазают, меж собой грызутся. Но ни одна тварь, заметьте, ни одна драная кошка саму Голову не тронула — сильно уважали! Да и властные структуры опять же не дремлют…

Тогда, значит, структуры репу почесали, вспомнили, наконец, что им Голова велел. Клич запустили по всей их местности такого содержания: «Кто Храм Апофеоза Любви в три дня и три ночи построит — тому быть! Нет — сами знаете, че бывает…»

Построили тогда в шеренгу всех сказочников. А их всего два отыскалось.

Один — чума — на Коньке Горбунке прискакал, типа, он такой отвязной крутой пацан, такой раскрученный. На ходу — пиарит, имиджем всем тычет, кастингом пылит! Горбунок тоже весь такой — от Юдашкина — в брюликах, мишуре, шузы — на платформе. Второй — просто грузин.

И властные структуры спрашивают тогда по всей форме:

— Так-растак, сукины дети, отвечать Его Превосходительству Голове, когда на гнилом болоте под названием бассейн «Москва» — Храм Апофеоза Любви воздвигнете? Доколе! нам, россиянам, без национальной идеи горе мыкать! Доколе народу православному для всего цивилизованного мира — пугалом быть?! Смотреть в глаза Его Превосходительству!!

Первый со страху сразу с конька свалился. А Горбунок весь имидж тут же растерял — в чисто поле свинтил, в траве-мураве хоронится. А второй — грузин, между прочим — как заорет без акцента:

— Вах! Ты зачем мою маму трогал! Я твою маму трогал? Храм ему нужно воздвигнуть? Вах! Я тебе сто таких храмов воздвигну! Я тебе всю Москву воздвигну! Только маму не трогай! Я бы мог и Нью-Йорк воздвигнуть, только мама в Москве, а Нью-Йорк черт знает где, и там террористы.

Понравились Голове Лужкова такие смелые слова. Особенно, про маму. И поскольку первый сказочник смылся, приняла Голова ответственное решение: поручить воздвигнуть Храм Апофеоза Любви на гнилом болоте бассейна «Москва» этому отчаянному грузину. И всю Москву воздвигнуть, раз такое дело…

И грузин тогда говорит, уже с сильным акцентом: «Дарагой Голова, если я начну строит пирямо сдесь, где ты паказал, то вас нэмножечк попачкаю. Тут будут гиряз, му-у-сор, булдозер будэт нэмножечк пи-и-иль дэлат, бетон-мутон… Не могли бы ви, дарагой, нэмножк подвинут свой Голова?»

— Зачем мусор, зачем бетон? — возмутился Голова. — С бетоном и Дурак построит. Ты мне воздвигни нерукотворный Храм. И сроку тебе — три дня. Только такие Храмы стоят вечно. А я здесь пока полежу. Проверю, значит, твои таланты…

И пока хитрый и наглый Грузин тайно песок завозил с бетоном, а Голова, дурак дураком, в грязной луже лежал, таланты у грузина высматривал, Амуры устроили провокацию. Так всегда бывает во времена эпохальных строек и неопределенности позиций властных структур. Без провокаций у Амуров настроение портится. Это не я говорю, — мировой опыт вопиет с каждой страницы истории!

Вот вам, пожалуйста: из динамика некто, голосом, похожим на Левитана, заявляет: «Ужель в природе женщины искать страданье?!» На что из толпы возразили: «Любовь — единственный путь к благополучию, домашнему теплу и спокойной старости!» А кто-то, сильно народный, балагур и пьяница пропел: «Люблю я женщину одну — как ветчину; как борщ и макароны по-флотски — плотски!» А из динамика властные структуры грозно: «Истина — как женщина; стыд — лукавство! Чего она хочет сильнее всего, того она знать не желает. Кому она подчиняется? Только насилью!» Толпа поняла тогда кое-чего и возбудилась ни на шутку: «Хватит сопли жевать, Заратустра! Даешь — свободную любовь!». А куплетист из как бы народа продолжил с пафосом: «Но есть еще одна деваха, я люблю ее как Баха, или Бетховена — духовенно!» А из динамика: «Для высших сфер паренья ей нужно чувство принужденья!».

Толпа завелась окончательно, выбрала себе предводителем куплетиста Бетховена и рысью устремилась к скважинам. Бегут — пыль столбом! Добежали самые матерые особи. Остальные умерли естественной смертью, с пулей в затылке. То есть из всей толпы осталось шесть особей во главе с куплетистом. И тут же — все скважины на запор! А ночью припадал каждый к своей скважине — и сосал, сосал в извращенной форме. Вот такая у них получилась свободная любовь.

Поначалу все радовались. Чему — неизвестно. Просто стало легко дышать. Но потом незаметно у всех началось кислородное голодание. То есть, дышать стало легко, но нечем. До такой степени нечем, что некоторые стали натурально вымирать. Отчего — загадка. Амуры популярно объяснили: «За любовь платить надо. А вы что хотели?!» Платить было тоже нечем. Все скважины на замке! Началась смута и разложение. Заговорили о реванше.

Однако ничего сверхъестественного не случилось. Ни захвата космической станции «Мир», ни партизанской войны в метрополитене, ни реставрации идей «с человеческим лицом». Так… всё больше по мелочи: повальное пьянство, массовый онанизм, захват заложниц, да изнасилование в каждом подъезде… с последующими угрозами в СМИ: «Доколе? Если ты меня слышишь, похотливый подонок, я тебя сам лично схвачу и размажу всякого, кто покусился на — святая святых — женскую честь!». Однако все понимали: не размажет, потому что лучше всех знает правила игры. Сам и утверждал сценарий. Фарс, он и есть фарс. Дешевая оперетка.

Потом вдруг начались чудеса. Ни дать, ни взять — модный американский мюзикл или триллер (я их путаю) времен «Великой депрессии». Все вдруг принялись делать ритмичные телодвижения — ух! ах! — приседают, хороводы кружат, степ бьют; Амуры револьверы достали, — стреляют с двух рук, по македонски; остальные бедром водят, и прут все, что плохо лежит. А лежит у них все плохо: и высоковольтные провода, и картины, и земля под ногами, и вооружение, и ученые мужи. Прут, с такой ловкостью и изяществом, — будто некий установленный ритуал совершают или некоего Режиссера новатора авангардистские задумки в жизнь претворяют.

А Режиссер — дока. И циник. Народный куплетист Бетховен. Взрывает вековые устои, словно пиротехник — петарды. Применил ноу-хау американского производства — «веселящий газ». Всем вдруг стало весело и на всё наплевать. Тетки, одна к одной, будто выведены на местной птицефабрике, вдруг начинают хаотично оголяться. Мужики, не будь дураки — тоже! Если бы не ангелы в парадных мундирах, да при оружии, да в масках ОМОНа — закончилось бы всё это свальным грехом. Знаем мы эти американские штучки! Им лишь бы голые задницы да наличная валюта была, а о нравственности кто задумается — Пушкин? Или, ныне новомодный — Достоевский? Там же половина, куда ни плюнь — негры! которых они, что бы там ни нагнетать национальную рознь, называют темнокожими. Так вот, не дай Бог темнокожим неграм традиции нарушить — прервать их сумасшедшие пляски! Но мы-то здесь причем? У нас, кроме Пушкина, негров отродясь не водилось. Так нет, хотим на западный манер — пожить цивилизованно! Хоть один денек, кричат, но мой! Даешь свободную любовь!

А дальше…

Разыскали меня в глубоком одиночестве с мировой скорбью на роже. Я забился под какой-то утес и пытался поговорить с Создателем. У меня не получалось. Создатель был где-то рядом, и сказать было что. Но я больше не мог задавать вопросы. Не потому что, мне стало всё ясно, просто скорбь моя была столь велика, а горе столь безутешно… Я просто был не в силах выговорить ни единого слова!

Меня нашли под утесом и обступили кругом. Трогают, будто я не живой и скорбящий, а покойный, хладный, ненужный — в затылок дышат, даже, слышу, плачет кто-то и шепчет он же: «Наконец ты нашелся, братуха! Без тебя — кранты. Совсем закабалили, сатрапы! Апостолы о любви только на площадях болтают, а на деле хапают и хапают, всю нашу собственность к рукам прибрали. Теперь — жируют! Дворцов себе понастроили, а нам — шиш! Зарплату по пол года не платят, прикинь! Святым Духом питаемся. Бассейн „Москва“ — одна была радость! — и тот развалили, ироды. Храмов Любви понастроили, а любви нет! Там Амуры заправляют — дела свои делают. Проституция, наркотики, рэкет… А крыша их — святые апостолы! Куплетист Бетховен же всех прикрывает».

Потом выстроились причудливым клином и улетели, как журавли, восвояси, курлыча при этом что-то протяжное и очень унылое на родном языке. Так кричат журавли, покидая Россию…

Однако я, хоть и не в меру расчувствовался, главное понял — скорбь очищает и дает надежду. И еще промелькнуло: «…правды нет и выше…»

Забрался на утес — кинуть последний взгляд на процессию. Несчастные, нелепые существа… Смотрю уж — журавлиный клин, со всем своим скарбом: барабаны, трубы, трещотки, растворился в холодных и нелюбезных высях. Не с кем более живым словом перемолвиться, некого по щеке потрепать, по плечу похлопать. Один, одинешенек, возвышаюсь на утесе, как тень отца Гамлета… Ягодка где-то рядом расположился и внимания на меня не обращает — полная боеготовность — всеми двигателями гудит, дрожит, как конь ретивый перед выступлением, будто получен уже главный приказ всей его жизни: «На Берлин!».

Подхожу к нему, опустошен и растерзан — интересуюсь:

— Что это было? Я весь — недоумение…

— Это — высшее достижение Супраментального Сознания!

— Как это…

— Преломление реального мира. Отголоски некоторых земных событий. Все персонажи — вибрационные двойники. Всё, впрочем, хаотично, беспорядочно. Не обращай внимания, система далека еще от совершенства.

32

Только теперь ты идешь своим путем величия!

Вершина и пропасть — слились воедино!

Зато потом, как с Ягодкой соединился в едином экстазе — свобода и скорость — аж дух захватывает! — как из этого захолустья вырвались — небывалый восторг в груди закипел! Словами не выразишь…

Тормознули на какой-то полянке. Ягодка говорит:

— Для дальнего перелета — подпитка нужна. Здесь сильные энергетические выходы. Отдохнем, заправимся и перетрем кое-какие вопросы.

— В смысле?

— В смысле — инструктаж. Здесь тебе не по земле блукать — горе мыкать. Здесь астральный позитив необходим. И вообще…

— Понимаю…

— Понимаю… Что ты тут понять можешь? Собственно, а куда ты лететь собрался? — спрашивает вдруг Ягодка.

— Куда… вот тоже, — говорю, а сам в себя прийти не могу, от грандиозности момента, — да я… я ж ничего здесь не знаю…

— Вот-вот… Я тоже не знаю с чего осмотр начать, чтобы ты не перегрузился. Хочешь, например, в параллельный мир тихой сапой просквозим, отрицанием неизменных чисел побалуемся. Тебе это близко будет. Там всё вроде так, да не так. Гравитационное поле со знаком минус… просто беда для местного жителя! Поэтому всё как бы с ног на голову поставлено — всё неправильно, даже лживо и здравый смысл утерялся полностью. Заблудиться можно элементарно. Туда много, кстати, вашего брата по неразумию своему засосало. И, главное, что меня раздражает — сами же друг дружке, там уже, внутри оного измерения, врут беззастенчиво! Спрашивает, например, один перец другого: «Как пройти в ночной гастроном?» — «Так вот же он!» — говорит второй перец первому и посылает на Белорусский вокзал к пригородной электричке. Каково? Другой перец, не из их кампании, спросит, чисто по человечески, нормально, как мужик мужика: «Где тут „точки“?… ну да, да… те самые… из Калуги мы… специально приехал… ну, сам понимаешь, о чем я…» — И этот, местный перец, показывает калужанину, как пройти, подробно рассказывает, но тот, почему-то оказывается на Красной площади у Лобного Места в окружении лиц нелегкого поведения — милиционеров в бронежилетах. Ну, не гад, а? Так и бродят перцы, ночными призраками — неприкаянные, неудовлетворенные, злые… с бланшем под каждым глазом. Как тебе такая взаимовыручка?

Попасть туда легко, выбраться — практически невозможно. Но я знаю, как этому противостоять. Во-первых, алогичность мышления. Всегда помни — примитивная, грубая наша логика — первейший враг на небеси. Во-вторых, — искривленность сознания. Помни вторую заповедь — всё здесь должно происходить неправильно и криво. И, наконец, третье — передвижение строго по синусоиду — никогда не прись на пролом. Всегда — в обход; всегда — тайными тропами.

Короче не бойся — выберемся. У тебя к этим делам врожденная предрасположенность…

— Благодарю, — говорю, — за доверие. Только я в твоем измерении уже был. Недельку там погуляешь по синусоиду — верх блаженства. Лежишь на платформе Белорусского вокзала с бланшем по всей морде, и вся твоя искривленность сознания взывает к состраданию. А взамен получаешь тайные тропы и презрение сограждан.

— А то, хочешь, — не унимался Ягодка, — в пучину, на дно океана рухнем… прямо с высот! Были — и нету! Кайф! Это что-т-то! Адреналину — ешь, не хочу, как на «Американских горках»! Там покруче космоса будет — такие красоты тебе откроются, такие глюки словишь — супер!

Ты ж теперь настоящий дух… Видишь всё, так сказать, в иных плоскостях. Ты теперь дух Безвременья. Князь тьмы! Царь отрицания! Пространства и времени для тебя не существует. Блуди, где пожелаешь! Отрицай, что в принципе отрицается, то есть — все! И взгляд у тебя, чумовой, как у киллера — зришь, словно через классную оптику, прямо в «яблочко» — видишь суть явлений!

— И чего я там вижу?

— Всё! Причинно-следственную связь, в пространстве и времени, но чисто конкретно без фальшивой лирики и дохлого прагматизма — суть предмета, как его Господь сотворил. Короче, долго объяснять — со временем сам все поймешь! Будешь исследования вести на досуге. У нас тут, кстати, новая лаборатория недавно организовалась.

— Спасибо, говорю, я подумаю.

— Подумай, подумай… Ты эти «былое и думы» на земле бы оставил. Угу? И записку бы отослал для пронырливых потомков, что-нибудь этакое, витиеватое: «Где, что добрым звалось? Где любовь, и надежда и вера? Где невинность обманов этих?».

— Где?

— Ты знаешь, — предложил вдруг Ягодка — я тебе, пожалуй, окраины Вселенной покажу. Так сказать, для общего развития — воочию. Сам все увидишь и выводы сделаешь. Так будет надежней — живо вся «невинность обманов» канет в небытие. Она хоть навскидку — и бесконечна, но только для вас, двоечников, не способных мыслить галактическими категориями. Она ж — расширяется, может, слышал когда? А куда ж ей расширяться, и сколько, конец-то должен быть, или как? Вопрос! Только вопрос этот странный… вроде он есть, а вроде — и нет! Так вот, там, примерно так же, как у вас на болоте, на поверхности — тишь да гладь, комары да мухи. Но обманчива та тишина, — постоянно внутренние процессы происходят: всё булькает, содрогается, урчит… что-то во что-то преобразуется. Кто-то с кем-то, возможно, даже совокупляется! А что? Всяко бывает… Иногда вдруг огненные сполохи вырываются… из чрева болотного! А на их месте образуются пустоты Черных Дыр. Страшно! А главное — выбраться оттуда невозможно. Носит тебя немыслимая сила по кривой! Это — хаос. А хаос, понятно, не гармония неизменных чисел, процесс творческий, логикой здесь и не пахнет — тебе это близко будет. Ты же у нас большой любитель всего такого… живенького… различных аномальных явлений.

— Ну, хорошо, хорошо… а за болотом-то что?

— То с чего всё началось и чем все закончится. Началось же все с гигантской температуры и плотности. Так что наше болото — это следствие разряжения той гигантской плотности и температуры. Я, получается, наталкиваю тебя на логическую мысль, что если Вселенная расширяется, то когда-то была маленькая, как горошина, с запредельной температурой и плотностью. И когда она разрядится до критической массы, — аннигилирует, то есть схлопнется, превратившись, вновь в вещество, с запредельной температурой и плотностью. Вот так всё — элементарно!

— Туринская плащаница… помню! Христос не вознесся, — аннигилировал, предсказав тем самым будущее Вселенной… показав человечеству иной мир.

— Правильно! Но возникает сразу масса вопросов. Первый, естественно — какой в этом смысл? Где тут Бог, когда миром правит примитивная физика? И зачем тогда нужны были Моцарт, Шекспир, Христос, Достоевский? Всё, пардон — бессмысленно! Но второй вопрос дает надежду. Что же находится вокруг той бешеной кипящей горошины? Что на окраине Вселенной? Быть может — ДУХ, недоступный пониманию, может быть — ВЕЧНОСТЬ? МУЗЫКА Вселенной, ее душа… дыхание… я не знаю, как выразить…

Это и есть — самая большая загадка. Так что, работай — дерзай! Если тебе нужно материальное, так сказать, подтверждение — выдадим для опытов, что нужно, сделаешь всё сам лабораторным путем. Элементарно: колба, спиртовка,любой летучий газ. И, конечно, мозги иногда напрягай…

— А спирт?

— Только в таблетках.

— А как же мозги напрягать?

— Ой, только не надо за старое! Спирт-то тебе зачем? Я ж тебе о серьезных вещах толкую. Доказывай! Твори!

— Spiritus — Дух! Ты что-то имеешь против Духа? И чего, собственно, доказывать нужно?

— Есть вещи бездоказательные — фу-фу, показалось что-то — теоретически. Есть — чисто конкретные — доказуемые! Хоть гвозди в них вбивай. Только тогда ты получишь истинный ответ.

— Зачем?!

— Ты понимаешь, быть может это твой единственный шанс. Ты должен доказать, что Плоть и Дух — единый организм или сообщающиеся сосуды. И только ваше сознание, поднявшись над природой, то есть над материей и духом — способно понять и объяснить всё

— Запомни, Ягодка, я никому ничего не должен. Это, во-первых. А во-вторых: для меня это и так очевидно. Я всю жизнь в тех сосудах прожил… И твое болото, что булькает и совокупляется… и огненные сполохи… и провалы черных дыр… понимаешь… они у меня в душе всю жизнь прожили… И Музыку эту я всю жизнь слышал… И гул эпох… И ВЕЧНОСТЬ — старая проблядь — всю жизнь меня доставала!

— Вот! Значит я прав! Только ты это и сможешь доказать!

— Что доказать? Кому доказать, безумец?!

— Человечеству.

— Ох! Боже ж ты мой! Человечество вспомнил! Человечество давно уж во всем разобралось: Бог на небе, Сатана — в бабе, истина — в вине. Всё! Отсылай меня хоть в пятое измерение, хоть в тридевятое царство… надоел ты мне! У вас тут негры пляшут… пылища космическая. Вибрационные двойники воду мутят…

— Хорошо. Спирт я тебе обещаю. А ты обещай не брыкаться. О, кей? А пока изучай, внедряйся в глубины. В суть вещей! Ты теперь главный киллер, попадешь в «яблочко» — будешь царь и бог; нет — так превратишься в вечно пьяную букашку. И я погибну тогда… а мне нравится жить. Так что давай — прицеливайся, внедряйся, вкручивайся!

— Так куда внедряться-то?

— Начни с внутреннего мира. Можно, например, с помощью мега-лучей в глубины на время уйти — молекулярный мир постигнуть. Строгость формы, как у кристалла… но уже кое-где белок копошится! Красотища! Таинство начала жизни! А, главное, один в один — модель Вселенной напоминает. В молекуле — весь мир! То, что и требуется доказать. Главное, макро и микро миры не перепутать. Дневник заведи. Тетрадь в клеточку… Будешь туда мысли записывать… по утрам. Ты хоть понимаешь, — какие перспективы тебе откроются! Будешь у нас главным Атомом. Строгим и неделимым.

— Атом делится…

— Кто бы мог подумать? А ты будешь неделимым и стойким, как оловянный солдатик. Бомбардир — с ядром и в усах!

— Я бы лучше копошился в каком-нибудь уютном местечке… белком, с войском смышленых и юрких сперматозоидов. Со временем я бы мог продвинуться по служебной лестнице и выбиться в начальники. У меня хватит ума и смекалки сделать себе карьеру и стать, быть может, их главнокомандующим.

— Начинается! До чего ж ты похотлив и нелюбознателен!

— Ты же сам сказал — таинство начала жизни. Весь мир — в одном сперматозоиде. Интересно же! Я бы тебе поставлял новые теории в области генетики…

— Повело кота на блядки…

— Ну, не знаю тогда! Я бы в первый раз не нагружался такими глобальными проблемами. Устрой мне просто экскурсию на свое усмотрение. А там — сообразим.

— Тогда полетели… черт с тобой! Господи… спаси, сохрани!

— Врубай передачу, водила!

— Только ты ничего тут не трогай, — крикнул Ягодка, включив, какие-то запредельные скорости, — приборы тонкие — некоторые реагируют даже на взгляд.

— О, кей, командир. Взгляд — только на твой затылок.

— Ладно-ладно… особо не бойся! Ты теперь полноценный небожитель!

Оторвались, короче, по полной программе. Не обманул, ястребок — места тут действительно на любой вкус. От высоко, прямо скажем, духовных, до, в некотором роде, — экзотических. Есть и свои трущобы и, так сказать, элитные кварталы.

Только поймите меня правильно. Всё это в иной ипостаси, в иных, так сказать, плоскостях и понятиях. Хотя сволочи и здесь, как выяснилось — предостаточно.

— А как они-то сюда попадают? — спросил я у Ягодки, разглядывая в бинокль марш русских балбесов со свастикой на рукаве.

— Кто?

— Ну, злодеи, подлецы, фашисты-коммунисты, детоубийцы… мартыновы-дантесы — короче, козлы разные… Всех разве перечислишь? Им же за дела их грешные, в каких-нибудь щелях под землей париться и муки страшные принимать предписано. Или Ад у вас тут уже отменили?

— То-то и оно, щелей на всех не хватает, — улыбнулся Ягодка, — каждого дурака сажать! Все щели, подвалы вашим братом уже давно под завязку забиты.

— Ментов, кстати, я бы в пятое измерение отправлял. Всем составом. Под платформу на Белорусском вокзале. К крысам. А что? Там им самое место!

— Многие так рассуждали. А где припрет, то сразу: «Милиция, — орут, — милиция!». Милиционер — понятие вечное. Из них тут, после специальной обработки, самые послушные воины получаются. Смиренные, всегда и всем готовые услужить. Поначалу только виновато улыбаются. Некоторые плачут и прощение у всех просят: «Простите меня, люди добрые — я мент, собака, изверг и душегуб». А начальник ОВД № 3 «Минский» ползает и бормочет: «Я — гнида, гнида, червь навозный…». Другие молитвы Господу воздают. Не могут поверить, что все позади… вся грязь земная.

А вообще, тут всё очень запутано… или распутано, наоборот. Злодеев, подлецов в чистом виде не бывает в природе. Всегда есть причинно-следственная связь. «Среда заела» — помнишь? Это во все времена будет актуально.

— Актуально и другое: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата…»

— Есть, конечно. Только не муж, а мальчик это написал. Извини, уж… У вас мозги ориентированны неправильно. Убил — зло совершил. Покарал убийцу — справедливость восстановил. Всё так, вроде правильно. Только так, да не так! Человечество — это улей. Всегда подчинено высшим законам. Попал в субстанцию зла — всё, приехали! Будешь убивать, насиловать, доносить, лучших поэтов, как сумасшедших галок, отстреливать. А на самом деле — обычные разборки. Бог и Дьявол территорию не поделили. Вечная война миров! Так-то, сынок…

— Не понял…

— Чего ж тут не понять? Ты же застал ту мрачную эпоху… Это, как вулканический выброс, землетрясение. Всеобщее умопомрачение! Копилось что-то чудовищное в подсознании человека веками, потом забродило, а потом критическую массу преодолело… и как шарахнет вдруг по мозгам у всех разом! Как по мановению волшебной палочки — все вдруг принялись ломать устои. А кто устои не ломал — тот со страху помалкивал, а это, согласись, пассивное участие, не менее страшно…

— Подожди… а как же личная ответственность? Ведь не пчелы же мы, в самом деле…

— Пчелы! Хуже даже — муравьи. Единый грязный муравейник, к сожалению. И пока это так, на вас воздействуют законы объективного мира. А за индивидуумов ты не волнуйся, их единицы — на земле все сполна и получат. По полной программе! И потом, Бог — милосерден…

— А Дьявол?

— Дьявол — справедлив. Ты, вообще, заметь — Мир очень грамотно защищен. Система фильтров! Всё продумано, что бы вы, со своими дурными идеями, ни там, ни здесь не напакостили! Ты хоть знаешь, сколько самонадеянных преобразователей, из поколения в поколение, на Земле химичили — философский камень искали! И все добра желали, выгоды, всеобщего счастья. Только Земля — единственно живой организм и никто никому… никогда! ее замусорить не даст. Даже вам — существам разумным. Поэтому на Земле остаются только некоторые, уж совсем никчемные души. Не души, собственно, — недоноски, которые сами взлететь не в состоянии. Они и блудят там, пугая вас аномальными явлениями типа полтергейста. Однако, и у них есть шанс развиться во что-нибудь приемлемое. Им Бог дает как бы второй шанс и отправляет на окраину Вселенной. Там, в первобытном бульоне, Хаосе Мироздания они урчат и булькают. Порою, бывает, и совокупляются. И знаешь, иногда там зарождаются и формируются довольно уникальные типы. Крайне редко, конечно, но зато в них проявляется некая астральная парадоксальность и масштабность мышления. Поэтому оттуда выходят творческие личности. Иногда даже гении. Вийон, например, Ван-Гог прошли ту жестокую школу. Но бывает и такие, как Нерон…

33

Из ничего себе вы сотворили бога;

не диво, что теперь он стал для вас ничем.

И тогда я, потупясь, тихо спрошу:

— А возможно увидеть его — САМОГО?

— Бога-то?

— Господа Бога нашего, единого и всемогущего!

— Нет проблем, — говорит Ягодка, — и вывел на экране некий Лик. И, обращаясь к тому Лику, развязно ткнул в мою сторону: «Вот, — говорит, — чудо-юдо, беспартийное. Полюбуйся. Недавно прибыло. Крайне безответственное лицо. Тобой интересуется…»

А Лик посмотрел на меня проникновенным щуром и говорит:

— Ха! Я тебя вижу! Всё твое внутреннее содержание! Ой-ей-ей! Всё так запущено…

— Где?

— Слушай же откровение Господа своего! Все твои беды в тебе самом. Много себя любишь, людей не замечаешь. Одному — беда!

Тоже — думаю — откровение…

— Всякая тварь земная достойна любви. В Любви все ответы…

— Так любовь не картошка, — сказал я, начиная заводиться, — на базаре не купишь… Коли не сподобился к истине прикоснуться, так уж, как говорится, пардон.

— Купить-то не купишь… только ты не юродствуй тут… к истине, понимаешь, прикоснуться! Ишь, как вывернул! На то ты и человек с душой и сердцем, чтобы любить и сострадать. Быть милосердным. Не обижать себе подобных… врагов прощать. А ты многих в жизни обидел. И, по большому счету, не любил никого!

— А вот тут ты не угадал! — непроизвольно вырвалось у меня. — Я мать свою любил… Марину любил, Анну… Я любил всё живое, всё — стоящее! Серегу — кореша своего драгоценного! Гришу Чекотина — чистая душа… Серегу Евстифеева — просто хорошего парня, в кошке Марусе души не чаял… — выпалил залпом и тут же пожалел о сказанном.

— Какая кошка? — возмутился Лик. — Причем здесь кошка! Ты в грехе всю жизнь прожил — распутничал, пил, богохульничал! А он — кошка какая-то…

— Страсти… меня разрывали страсти! — зачем-то ввязался я в этот, никому не нужный дурацкий спор. — Я не мог совладать… Я гасил в тех страстях свой огонь…

— Страсти, говоришь? Ха-ха-ха! Не-ет…

Лик заурчал и как бы вздыбился всей своей грозной сутью, над моим ничтожеством.

— То не страсти были, то — плотоядие! — пригвоздил он меня навсегда к позорному столбу.

«О-о-о! Всё, — думаю, — приехали! Мы так не договаривались. Партком какой-то, времен застоя. Ну, сука, а за Марусю ты мне ответишь!»

— Работать над собой было нужно. Самосовершенствоваться! Как ваш поэт говорил: «Душа обязана трудиться…»

— Естественно… — говорю, а сам думаю:

«Достал! Замочить бы эту крысу музейную! Долбануть ракетой „Воздух — воздух“ по его гнездовищу!».

— Правильно! А ты чем занимался? И день, и ночь квасил да развратничал! Талант свой на шлюх променял!

— Выключи, — шепчу Ягодке, — мне такой разговор не нравится. И Пастернака я, кстати, терпеть не могу…

Когда отключились — расшаркивались, естественно, минут пять, скорбный вид изображали, выслушивая нотации, — спрашиваю:

— Это что за явление?

— Бог.

— Не валяй дурака, Ягодка…

— Почему?

— Тоже вибрационный двойник? Система сбой дала?..

— Не знаю. Я заказал — мне вывели. Какие проблемы?

— На деда Мороза мужик смахивает, будто ряженый! Борода — не настоящая…

— А ты что хотел? Как я тебе Бога покажу, когда он НЕЧТО! Как я тебе субстанцию покажу? Какого стилисты сделали, такой и есть. Его так народ представляет. Вот и вывели на экран некий среднестатистический облик.

— Забавно! И это чучело миром правит?

— Зачем правит! Я же тебе толкую, это — усредненный образ. Идол, если хочешь… А Мир существует совсем по иным законам.

— Безбожным?

34

Наша охота за истиной —

ужели это охота за счастьем?

— Ты понимаешь, — заговорил вдруг Ягодка с жаром, — и Бог, и Дьявол — субстанции. Их невозможно узреть. Они всепроникаемы. Ну… как рентген, чтобы тебе понятнее было. Они — везде! И, по большому счету, равнодушны к вашим делам. У них свои правила игры. Свои понятия. Они скорее функции, чем личности, но живут категориями мощными, глубинными. А человечество одеяло на себя тянет. В основной своей массе, сюсюкает, сопли жует: «Ах, зло, какое плохое; ох, добро, какое хорошее! Давайте, ребята, жить дружно, созидать Храм Любви! Богу молиться! Любовь — это Бог! Обретем, братья, бессмертие души». И молятся — лбы разбивают. Да, на хрена это бессмертие, дурни, такой поганой душе? Будто торгуются: «Ты — мне бессмертие, я — тебе два добрых дела!» А Богу плевать на ваши расклады. Потому что всё не так устроено. Есть две истинные зоны — «добра» и «зла», сплетенные намертво. Плюс и минус. Аверс и реверс одного явления. Попади в эту зону, — обретешь понимание, смысл. Нет — будешь суетиться и врать всю жизнь. И Бог не заметит тебя, и Дьявол ухмыльнется только, сколько бы ты ни молился, потому что и пространство, и время у них свое, то есть, нет его вовсе. Но эволюция у вас единая — вы развиваетесь, и глубже становитесь, и шире. Вместе! Мир распускается, как цветок. Разлетается — как облако. Вот в этом — истинное единение! Вот он — улей. Только в отличие от вас, они лишены самооценки. Это вы наделили их своими качествами, поскольку ИНОЕ представить себе не умеете. Дальше деда Мороза и черта рогатого фантазия не ушла.

— Ладно.

— Что ладно?

— Давай, тогда, — говорю, — на ЭТОГО посмотрим.

— На кого еще?

— Ну, на Дьявола. Как его твои стилисты изобразили? Как черта рогатого? Я бы с ним договорился…

— Он тебе на земле не надоел?

35

Как я войду через городские ворота?

Я отвык меж пигмеями жить.

Очнулся я на Варе. Я находился в ней. Так я еще никогда не просыпался…

«Началось в колхозе утро», — подумал я и встал.

И еще подумал: «Неужели это всё творится со мной?».

Я увидел кучу дерьма в середине комнаты. Собачий «привет» от лучшего друга…

«Справедливо,» — подумал я.

Бедняга залезла под кровать и с испугом смотрела на меня. Я был гол, одинок и жалок, как побитый и осмеянный всеми бесеныш. Хотя, в зеркале я отражался. Но, лучше б туда не заглядывать…

«Бежать!»

Я торопливо оделся и вышел на кухню. Мишка сидел один у разгромленного стола. Спал он тут, что ли?

— Чего-нибудь осталось? — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— Голяк.

— М-да…

— Ребята вчера заходили, — сказал Мишка раздраженно.

Он, видно прикидывал, где бы достать национального пойла.

— Как чувствуют, волки, когда у меня загул. Всё подъели!

— Всё понятно… Я поехал.

— Давай.

Слава богу — две сотни оставались. Сказался опыт утренних мытарств. Сотню — на такси, понятно, но вторая-то — моя! Это, по тем ценам, две бутылки приличной водки и что-нибудь кисленькое засосать.

Хотелось одного: юркнуть незаметной мышкой в свою норку и упасть в колыбель мирозданья.

Как доехал, взял водку — не помню. Всё происходило на автопилоте. Две бутылки я съел незаметно. В кромешном чаду.

Я не хотел возвращаться в этот мир… я отвык…

Одно тревожило: отсутствие денег.

В принципе, кое-чего найти было можно. Около восьмисот баксов я давал в долг. Но должников нужно было еще отловить и загнать в угол, чтобы отдали. Занятие это ответственное и тяжелое. Можно было занять самому. Продать работы отца. Его, в отличие от меня — покупали. Но всем этим нужно заниматься, на свежую голову. А где ее взять?

Тогда я «взломал» свой последний загашник — 300 баксов я оставлял на «черный день». Кажется, он настал…

На подвиг я не был настроен. Из запоя нужно выходить нежно, постепенно, прислушиваясь к своему организму.

Главная проблема маячила впереди — как жить и зарабатывать дальше.

Полтора года я вырвал из своей жизни. Вырвал, скомкал и засунул в грязную щель. А в это время в мире что-то происходило. Что-то, впрочем, не менее чудовищное и грязное.

К новой жизни я не то чтоб не был готов, просто то, что творилось в мире оскорбляло меня. На поверхность вылезло нечто чудовищное, примитивное. Искусство уподобилось жене прелюбодейной — поела, обтерла рот свой и говорит: «Я ничего худого не сделала».

На мою живопись смотрели с полным недоумением. Посмотрят и спрашивают: «А мог бы ты море нарисовать… как… ну, скажем, как у Айвазовского. И там, чтобы два корабля, в пучине морской, бой вели. А? С детства о такой картине мечтаю».

В общем, по моему характеру — не мог я с ними общаться. Некоторые из моих коллег — церкви окучивали. Иконы, росписи, но это — еще, пожалуй, хуже. Как говорил в сердцах Корней: «Если ты честно относишься к своей профессии — а как иначе? — тогда выходит, что всё, чем ты занимался до этого — ложь». Хотя ничего — плевался, но церкви расписывал. Кто видел, говорили, что и там чувствовалась рука мастера.

Так что, по основной своей специальности я работать не мог — слишком серьезно я относился к своему ремеслу. Других специальностей не имел.

Восемнадцать месяцев назад у меня было 19 тысяч 500 американских рублей. Деньги, по тем временам — огромные. За это время всё изменилось. Я и раньше, в советские времена, особенно не крутился — жил случайными заработками. Правда, их хватало надолго. Пол года вкалываешь — год свободен. Живописью занимаешься. Праздники выручали. К октябрю и маю — всегда халтура. Причем, прилично оплачиваемая. Холст, краски — дармовые. Существовали какие-то немыслимые «нормы» — два тюбика на квадратный метр. Оставшиеся краски я обменивал на нужные мне материалы. Проблем с красками, разбавителем, холстом у меня не было даже сейчас, когда цены на них выросли запредельно.

Проблема была в другом. Кому теперь всё это нужно?

То, что деньги я пропил с проститутками — не жалел. Просто слишком много их оказалось. Я потерял нюх.

Единственно полезное приобретение, которое я сделал в то счастливое время — купил почти новую «пятерку» и выправил все документы к ней. Выезжай хоть завтра. Машина стояла у меня под окном, покрытая толстым слоем пыли.

Было начало лета. Погода — рай. Солнце светит, всё утопает в зелени. Девушки обнажились, попами крутят, но это тебя ни к чему не обязывает. Стал выползать на прогулки, в основном — пить пиво в открытом кафе. Пора было переходить на легкие напитки.

Постепенно, отлежавшись, я вошел в нормальное русло. Но началась жуткая депрессуха, с провалами «черных дыр».

Старался ни о чем не думать и подольше спать. Для этого пил «корвалол» целыми склянками. Подумалось как-то: «Готовлюсь к загробной жизни — сплю подолгу».

Случайно нашел малоизвестное стихотворение Есенина. Написал его фломастером на целом листе ватмана и повесил перед носом. От него шла энергетика, созвучная моему состоянию. Минус, на минус, по всем законам — должен получиться плюс. Стихотворение было черно, но красиво. Поэт будто ругался… на Бога?

Странное дело, закон сработал — стихотворение оттягивало. Никакой «холодной стали лезвия» в рукав я не прятал. Я все-таки решил досмотреть фильму до конца. Хотя, черт его знает… порою думалось: «Собственно, а чего там смотреть?».

С любой стороны, нужно было чем-то заняться.

Для начала я купил толстенный справочник: «Работа и зарплата». Тяжелый, как библия. Задача была непроста: найти работу такую, чтобы оставалось время на живопись и слова, которые я с незапамятных времен выводил на бумаге.

Первое, что бросилось: расклейка объявлений. Главное понравилось — никаких начальников. Сколько заработал, столько получил. Когда работать — хоть утром, хоть в ночь — неважно. Обещали какие-то деньги. Решил попробовать.

Взял для начала 1000 листов. Каждый лист нужно было разрезать, там, где значились телефоны и написать свой номер. По номеру и начислялись деньги. Выдали клей и инструкцию. Вверху объявления было написано: «ГЛИСТЫ АТАКУЮТ! Эпидемия паразитарных заболеваний!». Внизу — описывалась жуткая картина той атаки.

Incipit tragaedia…

36

Как помочь? Сердцу вашему

тесно, и весь ваш дух

в этой тесной клетке

затворен, замурован.

«Атакующих глистов» я развешивал две недели.

Тогда же впервые у меня появилось устойчивое ощущение непричастности к происходящему, будто я попал в иное пространство, в некую мертвую зону.

Я где-то читал, что при раскопках древних курганов археологи испытывают нечто подобное. Близость потустороннего мира затягивает и волнует, будто ты попал в параллельный мир, в долину Смерти. «Нехорошее место» — называют те курганы археологи. Необъяснимое, жуткое чувство охватывает тебя там. Теряется ощущение пространства и времени… себя самого, ты будто скользишь по грани небытия. Тебя настойчиво втягивает туда необъяснимая сила. Омерзительное ощущение безысходности…

Я старался ни о чем не думать…

Я перебегал от столба к столбу, от подъезда к подъезду, пытаясь вырваться из той удушливой зоны.

Я обклеил этой гадостью весь район. Я стал проникать в другие. Глисты расползались по городу, уверенные в своей безнаказанности. Я стал их предводителем!

«Глисты атакуют! — веселился я, словно безумец, приклеивая на столб очередную бумажку. — Я, — повелитель невидимого царства, — говорю вам: поражение организма глистами ведет к возникновению необъяснимых мучительных заболеваний! Граждане! Грядет апокалипсис! Никто не спасется!»

За глистами последовали грызуны и тараканы. Следом — мухи и комары. Скопище всевозможных ползающих, прыгающих, летающих, грызущих особей. Наше войско наводило ужас на горожан! Я превратился в машину, сеющую страх! От столба к столбу, из подворотни, в подворотню — мое войско планомерно захватывало территорию. Я отдавал приказы, и орды безжалостных тварей проникало к вам в дома и в вас самих!

Развязка наступила неожиданно. Я получил подлый удар в спину.

Как это часто бывает с завоевателями такого уровня — гибель моей Империи была предопределена свыше. Я пронесся над городом огненной кометой и сгинул в иных мирах.

Короля определяет свита. Я же, в пылу борьбы, забыл эту вечную истину. Коварные подковерные интриги, творимые в моем тылу искушенными царедворцами, привели мою империю к краху.

Когда я приехал на фирму за обещанным вознаграждением — меня поджидал там коварный оскал бытия!

— По вашему номеру деньги не поступали, — сказали мне по телефону из бухгалтерии.

Они даже не впустили меня во дворец! На входе стоял часовой.

Я был повержен. По их же раскладу, я должен был получить тысячу рублей, как минимум.

Меня — Тамерлана глистов, Наполеона грызунов и тараканов, повелителя мух — кинули, как мальчишку!

Я был унижен…

Москва отстояла свое право на существование. Огненная комета пронеслась мимо. Апокалипсис в очередной раз не состоялся…

Я выкинул остатки объявлений и сел за руль.

37

Ты должен в толпу вернуться —

в толпе становишься гладким и твердым.

Одиночество размягчает,

одиночество истощает…

Извозом я занимался около трех месяцев. Я протрезвел окончательно и вышел из мертвой зоны. Я увлекся своим новым делом…

В начале сентября во дворе своего дома на меня напал пьяный водитель. Он разбил бейсбольной битой лобовое стекло и покалечил мне левую руку.

Случилось это так.

Я возвращался домой раздраженный. Это был не мой день. Совсем, совсем «нехороший» денек…

Я это почувствовал еще в середине дня, когда чуть было не попал на разборки с водителем крутой тачки. Я хотел пересечь Сретенку по прямой, из Лукова переулка в Большой Сергиевский, к своей мастерской. Выпить кофе и расслабиться. В этот день было особенно много машин, нервы были на пределе — так что, короткая передышка была необходима. «Крутому» же позарез понадобилось в Луков переулок. Он спешил по своим крутым делам, сигналил и требовал, чтобы я уступил дорогу. (В переулке шло строительство — движение было в один ряд.) Чтобы пропустить его, мне нужно было влиться в поток и ехать к Садовому кольцу, то есть туда, куда мне не надо. Назад сдать я тоже не мог — сзади пристроился КАМАЗ, вывозивший мусор со стройки. Я ждал, когда загорится светофор на пересечении Сретенки и Бульварного кольца, поток прервется, и я смогу пересечь улицу. Но светофор все не загорался…

А тачка была ну очень крутая, белая, с тонированными стеклами, так что, я не знал, какая угроза таится внутри. Может, там лидер ЛДПР забил стрелку со своими подельниками. (В Луковом переулке как раз находится особняк с его помощниками.) Водила недолго матерился и, очевидно выполняя волю хозяина, подскочил — бешеный — и стал зачем-то выдирать меня из машины. Лапы, надо сказать, у него были приличные — размером с мою грудную клетку.

— Удавлю, сученок, — кричал он, — езжай!

Я стал газовать, делая вид, что готов исполнить его требование, но с места не тронулся. Он рванул было к своей машине, но, увидев, что я на прежнем месте, развернулся и двинул на меня — исполнять свои угрозы. Терять было нечего — я включил «аварийку», нажал на гудок и пополз поперек потока.

Я проскочил, но не понял главного — штормовое предупреждение прозвучало. Кофе я попил, но дальше — совсем не заладилось. Пассажиров не было. Взял на проспекте Мира какого-то поддатого хлюста с бутылкой пива.

— В Медведково — сказал он и сел, не дожидаясь разрешения.

— Двести, — сказал я, несколько завысив таксу, вместо того, чтобы выдворить его из салона.

— Нет проблем, — буркнул он, но денег не дал. Я молча поехал, будто заговоренный. В душе у меня закипало: «Куда я еду? Зачем? Почему не взял деньги сразу? Неужели не видно, что это за фрукт! О, покорность обстоятельствам! Кончится путешествие тем, что этот хлюст элементарно кинет меня в Медведково. О, интеллигентная манера — не возражать! Ее не выдавливать надо, — каленым железом жечь!»

«Нехороший» денек набирал обороты…

Ко всему прочему, мужичок оказался липучий — начал доставать меня вопросами, типа: «Чего это ты какой-то не такой?» или «Куда это мы едем?».

Я начинал закипать.

— Помолчать можешь?

Он меня будто не слышал и продолжал липнуть:

— Ща под мост… так… делай этого козла!

Я понял: товарищ явно не в себе. Что же будет дальше, когда он допьет свое пиво?

Когда мы свернули с проспекта, я дозрел и тормознул у обочины — разобраться.

— Слушай, парень, или плати деньги сейчас, или выходи.

— Так я же уже рассчитался.

Я увидел, как сквозь пьяную дурь выглядывала до боли знакомая физиономия хама. Он издевался надо мной!

— Ну, что ж, тогда мы приехали. Выходи.

— Че, борзеешь?

— Вылезай!

Я сам открыл дверь с его стороны и подтолкнул к выходу. Он, матерясь, вылез и через открытую дверь, плеснул в салон пивом.

Пришлось выйти из машины.

Я его не бил. Просто выбил из рук бутылку и положил его тело на газон, лицом вниз: «Лежи тихо!»

Настроение было испорчено окончательно. В таком настроении недолго и в аварию попасть…

Я решил ехать домой.

Когда я вырвался из городского ада, где всё гудело, кипело, терзало меня… вся эта снующая чадящая, предназначенная лично мне! похоть цивилизации, выматывающая душу, я принялся успокаивать себя. Ничего, ничего, — говорил я себе, — всё будет нормально. Всё это мелочи, не стоящие внимания. Всё — впереди! Пусть, ты проиграл тысячу мелких сражений, пусть… но ты выиграешь жизнь!

На этой торжественной ноте, почти успокоенный, я въехал на свою территорию. Оставалось лишь припарковаться у своего жилища. Я тормознул, чтобы аккуратно переползти через бордюр и встать на свое место напротив подъезда. В последнее время, я парковался так часто, что смог бы с закрытыми глазами проделать этот нехитрый заезд.

В это время раздался резкий, нетерпеливый гудок. Прямо по нервам! Сзади сигналила иномарка. В салоне отдыхала кампания, гремела музыка. Сквозь звуки музыки слышались безобразные ругательства. Естественно, в мой адрес.

Со дна души… нет, из утробы поднялась вся моя ненависть, вся грязь, весь чад, всё безобразие сегодняшнего дня!

— Что, КОЗЕЛ, гудишь, сволочь! Ну, гуди, КОЗЕЛ, гуди…

Я переполз через бордюр и подъехал к своему месту. Расстояние — метров пятьдесят, не более… Только я отключил движок, передо мной возник он — КОЗЕЛ с бейсбольной битой в руках и принялся лупить со всей дури — сначала по лобовому стеклу, потом, как рапирой, в открытое окно прямо по лицу.

38

К ракам никакого сочувствия я не питаю:

хватаешь, — цапают клешнями,

отпускаешь, — задом идут наперед.

«Incipit tragedia».

Так безобразно выглядело начало моего конца.

Интересно, кто зомбирует этих чумных исполнителей злой Воли?

Именно с этого момента чьей-то невидимой рукой был включен счетчик, отсчитывающий последние мгновения моей земной жизни. Их, впрочем, набралось достаточно — несколько месяцев.

А пока я наблюдал пунцовую пучеглазую потную физиономию, перекошенную злобой, в отблесках заходящего солнца. Физиономия издавала инородные звуки, похожие на взвизги: «Коз-зел?! Кто — коз-зел? Я — коз-зел? Получи! Получи!!»

И зомбированная особь ширяла в открытое окно, как в амбразуру, свое оружие.

Я был готов к атаке. Занимаясь извозом в наше ожесточенное время, в безумном городе заранее продумываешь различные ситуации, в том числе и криминальные. У меня было припасено свое оружие — два железных крюка, соединенных увесистым замком. На это грозное приспособление я запирал машину. Нижний крючок цеплялся за педаль сцепления, верхний — за руль. Палка впечатляла. Единственный недостаток, крюки, не запертые на ключ, свободно ходили внутри замка.

Пока я шарил под сиденьем, разыскивая оружье, пока доставал его, безумный фехтовальщик молотил мою левую руку, которой я защищал лицо. Молотил в пьяном кураже. Ему нравилось вершить правосудие.

Однако, как я только вырвался из салона со своей железной дурой и смазал ему по плечу (удар не получился — замок съехал к руке, изменив центр тяжести) — всё резко изменилось. Он отбросил биту, вцепился в крюки и утащил меня на землю. Он был грузный, рыхлый и пьяный. После короткой возни, мне удалось вырваться из его объятий; я вскочил, и замахнулся для удара. Но тут — странное дело — меня что-то остановило: я не поддался мстительной радости мщения. Я только подумал, что этой штуковиной можно успокоить его навсегда.

— Не бей! Я заплачу, возмещу… Не бей!! — заверещал он и стал торопливо отползать.

«Верткий, гад,» — подумал я.

Он вскочил и кинулся к своей машине, бормоча какую-то ерунду о возмещении ущерба.

Я пошел за ним. Новая «Ауди» гудела мотором. В салоне, выключив музыку, молча притаились еще два бойца. Я только сейчас сообразил: «Удерет ведь!».

Я кинулся наперерез машине, размахивая своими жуткими крючьями, но — мгновение — и он уже рванул с места, прямо на меня. Я отпрыгнул в сторону и упал. Машина полетела в темноту двора. Единственно, что я успел — запомнил номер машины.

Какой-то мужик, сидящий во дворе на лавочке и, очевидно, наблюдавший за всей этой сценой, крикнул мне:

— Да это Рома Мартынов, из третьего подъезда!

А дальше?

Дальше была долгая нудная и бесплодная история борьбы за свои права. Мушкетера нашли — им оказался действительно Рома Мартынов, живущий действительно в третьем подъезде моего дома. Вы будете смеяться — мастер спорта по фехтованию! История знала одного такого Мартынова — убившего на дуэли поэта Лермонтова. Рецидив повторился, теперь уже в виде пародии…

Наш мартынов был владельцем то ли бензоколонок, то ли автомастерских; имел покровителей в ОВД № 3 «Минский», куда я и написал заявление; ко всему был ушлым изворотливым малым, не обремененным моралью.

Про бензоколонки и фехтование он поведал мне сам.

«Гонит, пацан, — подумал я, — под крутого косит.»

Однако выяснилось: посещали одну школу, занимались в одной секции. У нас была знаменитая секция фехтования — возглавлял ее мастер, воспитавший многих олимпийских чемпионов. Я, правда, занимался там всего несколько месяцев.

Про бензоколонки и прочее подтвердил наш участковый. Толстый дядька с добродушным лицом.

— Я их всю семейку знаю… Мамаша его в ресторане работала, еще в советские времена. Ушлая баба. Много я с ней тогда повозился. А сейчас раскрутились. Рома сам паренек бросовый — фуфло, но за ним большие люди стоят. Приходили уже. Очень тебя просят забрать заявление. Сегодня. Завтра уже, по закону, передадут дело в суд.

— А если не заберу?

— Могут дать «делу» ход.

— И что ему светит?

— Года два… условно. Но зачем тебе это нужно?

— Мне не нужно. Хотя очень хочется… Ладно. Пусть оплатит ущерб, и разбежимся.

Рома повел себя умно, (менты и научили) сначала извинился:

— Я сожалею, что так случилось. Извини, братан. Пьяный был, а тут базар такой… при пацанах… козлом назвал…

Потом, чувствуя «клиента» — слушает, кивает — стал меня «разводить конкретно». Заговорил о школе… секции… «у тебя кто тренер был?» «В одном доме живем…» «…да ты любого спроси, меня тут все знают!»

Мне надоело слушать:

— Деньги на стол — пишу «отказную»; нет — так нет, чего сопли жевать.

— Старичок, пустой я! Просто катастрофа… через два дня — железно!

Это мне показалось странным, тем более, что сумму я запросил приемлемую, а он, как никак капиталист, и ситуация для него, как мне виделось, складывалась паршивая.

— У тебя — и нет денег? А как же бензоколонки?

— Ты не знаешь нашего бизнеса. На меня наехали. Идут разборки. У меня сейчас всё очень сложно… Я сам — без копейки!

Бедняжка, да тебя пожалеть оказывается нужно, а я пристал тут, понимаешь, со своими проблемами.

— Так займи денежку! 300 баксов — не такие уж деньги… Какие дела, Рома?

— Я и прошу у тебя всего два дня!! — Врать не буду, но тогда мне в его честных глазах с поволокой показалось подобие слез. В каждом огромном ромином глазе — по огромной честной слезе! Фантастика!

— А где гарантии?

— Я тебе тачку оставлю — сказал так, словно: «Я тебе коня подарю!»

— О, как! И чего я с ней делать буду? Охранять?

— Хорошо, документы к ней!

Он чуял — клиент дозревает. Вот-вот заглотит наживку!

— Техпаспорт, права… Всего-то два дня, господи! Я тебе свой паспорт оставлю!

И я согласился… Почему — не знаю. Развел-таки, как последнего лоха. Я просто не мог себе представить, что человек, живущий в моем доме, считай — земляк, считай — одной крови, (Рома тоже был еврей) из-за столь незначительной суммы будет так упираться… так крутиться! Это же — неприлично. Я примерял ситуацию на себя. То есть, я бы — так не смог! Еще эти «большие люди» мерещились. Ежики в тумане! Я подумал: «Отцы основатели, тузы, живут по понятиям, а по понятиям Рома — не прав. Почему сами не оплатили? — воспитывают…»

Господи — держите меня семеро! — воспитывают! Насмотрелся кино! До каких же пределов может дойти бред в моей мудрой синайской головке! Других объяснений своей благоглупости найти невозможно. И евреем, после такой дешевой разводки, меня вряд ли кто-нибудь назовет… и в приличное общество не пустит!

Больше ни денег, ни Ромы я не видел. Оказалось, что живет он у жены в другом районе. Здесь — только прописан.

Через неделю ко мне завалился наглый мужичок в гражданке, с манерами дешевого фраера, показал документы: капитан милиции. «Большие люди» оказались обычные менты из третьего отделения. Очевидно, он Ромину фирму элементарно крышевал. Капитан и потребовал вернуть документы:

— Ты же не хочешь иметь проблемы с законом? И с нами… — ухмыльнулся он.

— Угрожаешь?

— Да какие ж это угрозы? — сказал он спокойно, тихо, как-то, даже лениво, — Так, разговор по душам… Скажите, уважаемый, откуда у вас чужие права, техпаспорт?

— Так вы же в курсе!

— Чего?

— Так в заявлении же всё указано. И про драку, и про ущерб, и про руку — могу лишиться трудоспособности. И справка у меня есть из травмпункта.

— Справка — это хорошо! — хмыкнул он. — А какое заявление, уважаемый? Первый раз слышу…

Олух царя небесного! Наконец, до меня все дошло. Кто — я и кто — эти волки. Кстати, только теперь я вспомнил, что за «трешкой» закрепилась слава самой «гнилой» ментовки в Москве. Об этом мне рассказывали ребята из автосервиса и знакомые проститутки. Что ж, решил я, всё правильно — лохов надо лечить. Хорошо, что я не взял его машину, не то вполне могли повесить на меня еще и угон автомобиля.

Я также осознал размер своей правовой безграмотности и наивности! Я ведь не взял с Ромы никакой расписки! То есть, у меня на руках ничего не было — кроме обид и претензий. Вот и жуй их теперь, пережевывай, — сын своего сумасшедшего родителя! Плоть от плоти твоей, не от мира сего — юродивый во Христе!

Мой безумный папаша и после смерти настаивал на своем: «Все это прах, сынок, мелочи жизни, не стоящие внимания! Думай о высоком — о туринской плащанице, о гармонии в душе. Материя — фикция! Дух — вечен! Месть — разъедает душу! Принимай этот мир философски — молча».

Он тихо ухмылялся в бороду: «Какие же вы еще — пигмеи».

Я подергался еще немного и затих.

Впрочем, вся эта история, очевидно, была обречена на провал, или, что хуже, на различные наезды со стороны ментов и оставила у меня на душе только осадок гадливости. Хотелось одного: всё, как можно быстрее забыть.

Я бы не упомянул об этой неприглядной и, в общем-то, довольно тривиальной страничке нашего беспредельного житья-бытья. Однако история имела довольно печальное продолжение.

Через неделю я проснулся от нестерпимой боли в руке — очевидно, был задет какой-то локтевой нерв. Рука моя повисла, как плеть…

В поликлинике сестра, коловшая мне обезболивающие уколы, сказала: «Лучше бы ты сломал руку. Локтевые удары очень коварны. Так просто не лечатся».

Я остался без денег, не имея возможности работать…

39

Выглянь наружу! И не гляди назад!

Человек разрушается до основанья,

если вечно во всем до основы доходит.

Что я в результате имел? Разбитую машину, покалеченную руку и гаденькое ощущение очередного поражения.

Однако жизнь продолжалась.

Неожиданно пошел крупный фарт. Купили мою работу «Мертвая бабочка» за вполне приличную сумму — полторы штуки баксов. У меня тут же выросли крылья!

И это не всё! Как выражался мой приятель, деньги бродят стайками. То есть, деньги — к деньгам. Главное в этом деле, чтоб было к чему прилипнуть. Вернули вдруг старый долг. Купили также работу отца. Спасибо тебе, душа-человек! Ты и с того света помогаешь своему нерадивому отпрыску. Продал машину — как не оправдавшую доверия. Я вновь оказался при деньгах!

Я решил — теперь все будет иначе. Хватит разлагаться и плавать в мутном бульоне своих страстишек, отыскивая в жизни крупицы смысла. Пора брать быка за рога — всё менять кардинально. Мое любимое ремесло! — вот панацея от всех недугов.

Однако, как я теперь понимаю, это была последняя попытка взлететь перед гибелью. Говорят, перед смертью, даже раковым больным становится легче…

Через какое-то время я вновь погрузился в свой клейкий раствор, в котором неизвестно чего больше — страдания или безумия, нагромождения тяжелых мыслей-камней или наплыва щемящего чувства одиночества. Пристального взгляда в долину, истоптанную жуткими ордами, летящими в пустоту или взгляда в бессмысленную и загадочную улыбку, застывшую на лице самой распутной девки — Вечности.

Из двух зол я никогда не выбирал. Я хватался за оба разом… Страх и боль, мои верные спутники — не хотели расставаться со мной.

Да и что, собственно, могло случиться с человеком, поставившим на карту разрушение основ. Отрубленная голова Отца небесного — требовала отмщения. И оно состоялось.

По вере — и дела ваши, не так ли, братья и сестры? Я выбрал свою маленькую Веру. Через нее и состоялась казнь.

40

Тайно обжегшись,

но не за веру,

скорее за то, что для веры

он сил в себе не нашел.

Вера была девушкой живой и симпатичной. Стройная фигурка ее постоянно находилась в движении. Она довольно бойко торговала. Не путалась в товаре, не ошибалась в деньгах и быстро считала сдачу. Легко и непринужденно разбиралась с алкашами, которые постоянно наведывались к ней. Одни предлагали бартер — вещи, унесенные из дому в обмен на спиртное. Некоторые слезно выпрашивали в долг. Вера была лишена сантиментов, — поэтому шансов практически не было ни у кого. Один мужичонка как-то трясущимися руками высыпал ей мелочь на тарелку. Рубля три-четыре. Заискивающе спросил:

— Хозяюшка, что можно на эту сумму… употребить?

— «Дирол» без сахара могу дать пожевать, — развеселилась Вера и вытащила изо рта свою жвачку, — хочешь?

Мне она объясняла:

— С этими алкашами — чума! Чего только не тащат. И книги, и посуду, и женины тряпки… Золото один притащил… без пробы, прикинь! Я ничего не беру. На фиг надо. Светка, вот та берет. Сумками барахло домой таскает! Чума!

Светка — ее подруга и сменщица. Довольно вульгарная девица.

Вера работала в ночной палатке, сутки через сутки. Палатка находилась на отшибе — в стороне от станции. Хоть и заварена витрина решетками, и засов крепкий, всё равно, говорит, страшно бывает. Тут такие типы ночами бродят. Один чучмек меня месяц терроризировал. Неоткроешь, — говорит, — убью!

— Открыла?

— Ага. На свою задницу приключенья искать? Он знаешь какой страшный! Натуральный маньяк. Я, как он приходил, свет гасила, на пол ложилась и — молчок. Сколько б он ни орал. Отвадила…

— Как?

— Ментам сдала. Они ж у меня тут тоже пасутся.

— С ними тоже, поди, проблемы?

— Нормально. С ними хозяин разбирается. А однажды меня тут грабанули в натуре! Машина тормознула, парень подходит. Резкий такой! Схватил за грудки, к окошку притянул и — нож прямо к горлу! Деньги, говорит, и бутылку водки! И не рыпайся. Какой рыпаться — поджилки трясутся — мама дорогая! Я схватила из кучи… где у меня мелкие деньги лежат, я ж не дура, — смеется, — ну… десятки, полтинники, — а он не глядя, за пазуху всё сунул, водку взял — и бегом к тачке. Чума! у меня ж тогда выручки — штук пятнадцать было.

Вера жила на станции Тучково. Поселок, километрах в восьмидесяти от Москвы. Жила с матерью, сыном и мужем Димкой. Димка — пацан, ее ровесник, лет двадцати с хвостиком. Дом, как я понял — постройка на две семьи.

Зачем мне всё это было нужно — не знаю. Я просто уже не мог сам с собою. Я дошел до конца. Впереди я почти физически ощущал край. Мертвая зона, мрачный пустырь, куда мне ступать было страшно.

А с Верой — легко и пьяно. Иллюзия легкости, иллюзия счастья, иллюзия любви…

А что не иллюзия в этом скорбном мире?

Впрочем, была одна крохотная реальность…

Ее малыш — Антошка.

41

Ты и вправду хрупок?

Так остерегайся детских ручонок!

Дитя не может жить,

хрупкое на пути не круша…

Однажды я подошел к палатке вечером. Была зима. В освещенном изнутри помещении их было хорошо видно. Я сразу догадался — к Вере приехали муж и сынишка. Я долго стоял и смотрел на них, не решаясь приблизиться. Я был слегка пьян.

Подошел, как сторонний покупатель — спросил какой-то выпивки. Вера, после легкого замешательства, неожиданно сказала: «Заходи».

Я зашел. Димка встрепенулся. Пристально посмотрел на меня.

— Так это он и есть?

— Он, — сказала Вера просто.

— Пить будешь? — предложил Димка.

— Буду, — сказал я, мало осознавая свои действия.

— А это мой сын Антошка, — показала Вера на малыша и, щелкнув его по носу, пропела: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку».

— Дя!

Он утвердительно шлепнул себя по коленке.

— Кар-тёшку!

Малышу было годика три. Очень серьезный был гражданин.

— Видишь, кто к нам пришел? — спросила Вера.

— Дя-дя!

Малыш потянул ручонки ко мне. Он посмотрел на меня с интересом — распахнул два небесных своих окна, и я увидел иной, совершенно неведомый мне мир!

Ч-черт — меня, как током пробило. Я мог ожидать всего, что угодно — только не этого! Этого доверия и любви, выдаваемого авансом так щедро. Что здесь было больше: простоты, природного ума, чистоты чувства? Что это за семья? Что за люди?

Меня переклинило. Я поплыл в их таком теплом, уютном мирке… таком желанном и таком невозможном! Мне становилось невыносимо стыдно. Перед Димкой, перед их сыном, перед всей их семьей. За себя, за свои черные мысли, за свою бестолковую безнадежную никому не нужную жизнь, за само свое существование на земле. Куда я полез? Кто мне дал право? Порождение Франкенштейна просилось к теплу: «Я такой же, как вы, я чувствую холод. Меня знобит, душа моя плачет, рвется на части! Пустите, пустите меня к очагу!»

Мне остро захотелось умереть.

Мы киряли с Димкой почти как приятели. Антошка живо интересовался мной. То просился на ручки, то совал мне «Чупа-Чупс». Я играл с ним и ничего не понимал. Я тайком посматривал на Веру и видел — она была счастлива! Все ее мужики в сборе. Да за кого они меня принимают! Что-то в этом мире сместилось, так не бывает… это сон. За что мне такое, за что? Теперь я просто обязан умереть!

О, неисповедимы твои пути, Господи! Непонятно только, это милость твоя, испытание или приговор? Что ты со мною делаешь, я не выдержу щедрости твоей!

Я пьянел, унося в свою тьму этот вопрос, эту неразрешимую, пугающую меня, загадку. И вдруг меня осенило прозрение! Я знал чего делать.

— Пойдем, — сказал я Димке.

— Зачем? — не понял он.

— Пойдем, я всё тебе объясню.

Мы вышли на снег, в темноту. Я шел исполнять какую-то неясную миссию доброй воли. В мозгу крутилась пьяная белиберда. Сполохи безумных фантазий. Что-то про наказание, «расплата за все делишки твои»! «Так надо» — твердил я себе. Димка плелся за мной. Я уводил его подальше от палатки, от света, исходящего от нее. От Антошки и Веры. Я был уверен в Димке, я знал, — он не подведет.

Истина — в вине. Spiritus — дух. А мой дух требовал именно этого…

Я убедил его избить меня.

— Я заслужил. Так надо, надо! Мне — надо! Чего тебе стоит…

Он недолго сопротивлялся. И бил хорошо. Энергично, но без злобы. Он бил меня, как приятель. Когда я упал, он помог мне подняться.

— Ну, как, нормально?

В интонации его голоса слышалось: «Я все сделал правильно?»

— Зашибись! Лучше, не бывает.

— Пойдем выпьем! Чума…

Он не о чем меня не спрашивал.

— Пойдем.

Мы вернулись в палатку. Вера ужаснулась.

— Что ты наделал! — накинулась она на Димку.

— Ты всё неправильно поняла, — сказал я, — я сам его попросил. Так надо! Мне — надо!

— Папа плехой! — выдал вдруг Антошка.

— Нельзя так говорить, — испугался я, — папа очень хороший… настоящий. Дядя плохой.

Тут до Димки что-то дошло… свое пьяное горе… что-то абсолютно не имеющего отношения к делу. Он тоже всё неправильно понял!

— Ударь меня, ударь бутылкой! Слышишь — ударь! Теперь твоя очередь! Ты что — не мужик?!

Он подставил под удар свою голову. Светлую свою голову, с торчащими пшеничными волосами.

— Прошу! Ну! Прошу… Ты нарочно это сделал! Ты всё, всё хочешь разрушить!

«Бред.»

Я стоял у окна своей холостяцкой, пустой квартиры и курил. Пустота угнетала, выглядывая из каждого угла. Пустота снаружи пожирала меня, образуя вакуум внутри. Вакуум втягивал пустоту — сообщающиеся сосуды. Мой дух завис между двумя этими мертвыми зонами и трепетал. Как подранок, пугливо озирался, не зная, куда приткнуться — везде только пустота. За окном занимался блеклый рассвет…

«Чего я добился своей глупой выходкой? Бред, бред!»

«Если по утрам очень трудно, а по вечерам очень страшно…» — крутились в голове стихи Башлачова.

А если по утрам очень страшно? Страшно, но предельно ясно. Враг обнаружен — осталось совершить возмездие. А если Димку попросить еще об одном одолжении. Умереть от рук этого светлого мальчишки — достойная перспектива. Но он не пойдет на это. Да и подло подставлять парня… А если его спровоцировать? Благо — поводов предостаточно. Впрочем, это стократ подлее… Бред, бред! Абсурд! Безумие! Я, очевидно, схожу с ума. Но как вырваться из этого пустого пекла? Придется самому решать свои проблемы…

Вдруг я увидел за окном знакомую процессию. Святое семейство: мама, папа и малыш. Вера несла Антошку на руках, Димка плелся сзади с огромной сумкой. Они шли в направлении моего дома.

Вера с порога кинулась ко мне.

— Ну, как ты?

— Лучше всех.

— Ой, ну дурной ты… дурной!

Она с нескрываемым сожалением рассматривала и трогала мои синяки.

— Больно? Теперь и на улицу-то не выйдешь… кошмар!

— У меня есть розовые очки.

— Ха, розовые… скажешь тоже! Я тебе крем-пудру принесу — телесного цвета. У меня есть.

— Я все-таки попробую скрыться за очками. В них мир так прекрасен!

— Не надо никуда скрываться.

Антошка уже носился колбасой по квартире, пытаясь поймать мою кошку за хвост. Его вполне устраивали ее просторы. И не пугала пустота, смотрящая из каждого угла. Удивительно, создалось впечатление, что он здесь бегал всегда.

— Какая у тебя смешная кошка, — сказала Вера, — на тебя похожа. Как ее зовут?

— Маруся.

— Почему Маруся?.. это чертик какой-то…

— Все кошки должны называться Марусями. А коты — Васями. Только моя кошка особенная. Это же — неутешная вдова! Посмотри, сколько в глазах ее скорби… и немого удивления. Она постоянно удивляется и скорбит.

— Это твоя кошка.

— Потому что я удивляюсь и скорблю?

— Ему здесь нравится, — сказала Вера, показывая на Антошку.

Тот уже забрался за мой письменный стол и что-то с восторгом рисовал на моей рукописи.

— Он нигде в гостях себя так не ведет. Ты ему тоже очень понравился, — добавила она еле слышно.

Я посмотрел на Димку. Он даже взглядом не выдал своей неприязни ко мне.

«Его любили кошки, дети и мамы детей… — подумал я, — и даже мужья этих мам».

— Мы тут лекарства принесли, — сказал муж мамы, доставая из сумки две бутылки сухого вина, — тащи стаканы. Она мне даже выпить с утра не позволила. И водяры взять не дала! Говорит, напьетесь.

— Пошли на кухню — всё там.

— Мы буквально на пол часа, — сказала Вера, — у нас электричка в одиннадцать.

Когда они уходили, Вера незаметно сунула мне в руку записку. В ней было написано: «пос. Дорохово, улица Пионерская, д. 7. Тебя всегда ждут».

42

Это одно отрешает от всех страданий —

так выбирай:

быструю смерть

или долгую любовь.

Рука моя становилась все хуже. Пока пил — ничего не замечал. Бросил — тут и началось. Мало того, что в плече поселилась невыносимая боль, перестали сгибаться пальцы.

Хирург сказал, что такие ушибы лечатся долго. Потом могут быть рецидивы. Назначил уколы, физиотерапию, массаж. Прописал таблетки, мази. Руку, сказал, необходимо постоянно держать в тепле.

А где его взять-то тепло — не сказал.

Всё это не добавляло оптимизма. Все эти хождения по кабинетам, прозябание в очередях в коллективе пенсионерок — повергли меня в такое уныние, что в пору было завыть. Встать на четыре кости, поджать хвост, устремить свою морду к Создателю и выть, выть!..

Усилием воли я заставлял себя работать. Но мне кто-то перекрыл канал поставки идей, перерезал провода, связывающие меня с мировой библиотекой — кладезем знаний предельных и запредельных.

Кисть ползала по поверхности холста, оставляя следы моего душевного состояния. Безнадежное зрелище… Я всегда говорил — холст не обманешь. Это зеркало. Я смотрел в него — и ужасался.

Когда-то давно, на выставке, со мной произошел эпизод, врезавшийся глубоко в память. Ко мне подошла одна смиренная особа, из наших коллег — художница. Она меня знала, я ее — нет. Чего-то там побормотала, пошептала себе под нос, потом вдруг спрашивает прямо в лоб: «Юра, вы в Бога веруете?» — это она по поводу моей работы. Никакого святотатства на холсте не было. Просто — городской пейзаж. Но что-то в нем ее так пробрало!

Она-то на Бога видно запала капитально. Я замечал, что у некоторых теток, после наступления климакса, пробуждается религиозное сознание, которое порой приобретает гипертрофированные формы. Посты, платочки, многозначительный вид, смиренная улыбочка — довольно унылое зрелище. Но от ее вопроса потянуло такой затхлостью, таким повеяло разложением… так он мне показался, оскорбителен, что я не выдержал, — вспылил: «Как можно-с! Я сам, в некотором смысле — бог!» — и картинно захохотал. Она в ужасе отшатнулась.

Я и теперь обхожу стороной этих бесполых созданий.

Постоянно хотелось водки. Посещала такая фантазия: уйти в лес, выпить бутылку — и уснуть на снегу…

Но жизнь меня научила сопротивляться. Когда всё так запущено — самое время взлететь на вершину, оглядеть все вокруг, увидеть с тех высот себя — любимого — и посмеяться над бренностью мира.

Однако с полетами не получалось — слишком тяжел оказался любимый…

С Верой мы продолжали встречаться. Димку я избегал. И Вера понимала — лучше нам не пересекаться.

— Он сейчас другой стал. Переживает сильно. Раньше за каждой юбкой бегал. Что ты! Такой бабник. Мандавошками меня наградил. А на 8 марта сидела одна, как дура — ждала. Пришел датый, с бутылкой — даже цветочка не подарил.

— Вот и хорошо.

— Что ж тут хорошего?

— Может, наладится у вас. Ты же сама говоришь — другим стал.

— Наладится… Это он сейчас такой, пока ты со мной. Не будет тебя — всё закрутится по новой.

Потом неожиданно добавила:

— У меня на свете никого ближе нет. Только ты и Димка.

— А сын?

— Антошка — это совершенно другое.

Она улыбнулась.

— Он тебя вспоминал тут. Ты помнишь — обещал в зоопарк с ним сходить. Он — помнит.

— Схожу.

Я раздвоился. Всё существо мое негодовало: уходи! Не место тебе среди этих людей. Ты приносишь людям несчастье. Но сердце, мое глупое сердце, так жалобно скулило… умоляло меня: останься! Живи и не думай. Живи — и люби! В жизни так всего много, что достойно любви…

— Давай поженимся, — сказала Вера.

— Давай.

— Нет, ты серьезно — согласен?

— Согласен.

Я больше не хотел самоуглубленных исследований. Я запретил себе залезать в то болото. Что будет завтра, через неделю — плевать! Я просто очень боялся пустоты, поселившейся в моих углах. Мне даже подумалось: будем жить вчетвером. А что? Мне не хотелось умирать…

Пошли с Верой в детский сад — разведать, удастся ли, пристроить Антошку. Она сама разговаривала с заведующей. Когда мы вышли, сказала, что в принципе всё можно уладить. Главное, чтобы ты захотел, — добавила она, глядя мне прямо в глаза. Она вообще очень чувствовала меня, сейчас — особенно обостренно — смотрела прямо в меня и видела, что творится в душе.

О, опять этот, пугающий меня вопрос! Хочу ли я? Он преследовал меня всю жизнь! От него веяло обреченностью…

Хорошо, — говорил я себе, — черт с тобой, ничего не хоти! Но делай же что-нибудь, шевелись, выполняй долг перед жизнью! И опять вопрос: долг увести чужую жену с ребенком? оставить Антошку без отца? — поистине, заплел ты себе мозги, порождение Франкенштейна!

И тут мне Вера сообщила — у нас будут свои дети. Целых два!

УЗИ показало — у нас будет двойня.

— Ч-черт!

Передо мной распахнулись окна в небеса. Тысяча ясных окошек! Смотри же, смотри туда! Там все иначе…

— Ты не рад?

— Ты что! Это чудо какое-то… А кто?

— Пока невозможно определить — срок очень маленький. Но уже видно, что два.

— Класс!

— Ты не бойся, это — твое. Я, как с тобой стала жить, с Димкой ни разу не спала. Он не понимал ничего, психовал — я и рассказала ему про наши отношения. Ведь правильно?

— Ты молодец.

Кто это сейчас говорил? Кто это без тени смущения говорит так складно, так убежденно. Кто это у нас такой великодушный, простой… настоящий мужчина! Многодетный отец семейства решает насущные жизненные проблемы.

Кому и зачем я вру, на сей раз?

Но тут случилось то, что должно было случиться…

Мое последнее посещение хирурга — закопало все надежды на возрождение.

Все процедуры, что назначил мне хирург, не приносили почти никакого результата. Больше того — у меня поднялась температура. Всю ночь нестерпимо болела рука и голова.

Утром я вновь отправился в поликлинику.

Хирург был молод, нелеп и замотан жизнью. Еще в первое посещение я чувствовал: он не совсем понимает, что у меня с рукой.

— Ушиб, говорите?

— Да. Но сначала совсем не болело. Только через неделю резкая боль и онемение.

— Бывает, бывает…

— Может, обезболивающее?

— Конечно, конечно… Я дам направление. Процедурный кабинет — налево по коридору.

— Я знаю. Магниты?

— Да, физиотерапия — обязательно. Во дворе…

— Я в курсе.

— Вот еще, я вам мазь выписал. А это — попьете. Через десять дней приходите.

Я приходил к нему и через десять дней, и через двадцать, и через месяц. Потом я пил. Когда пьешь, появляется легкость, — болезнь отступает. На самом деле она консервируется, — таится и выжидает. Завязываешь — ее триумфальный выход! Она накидывается на тебя с новой силой. Только теперь все стало на много хуже, — перестали сгибаться пальцы. А в последнюю ночь — температура и головная боль.

Когда в очередной свой приход, после длительного перерыва, я пожаловался врачу на свои беды и, видя его отрешенный вид, спросил:

— Вы меня помните?

— Конечно. Я ждал вас.

Ждал… — это еще зачем? Только теперь я заметил — хирург явно неадекватен.

«Да он просто пьян!» — догадался я.

С утра пораньше… ни-че-го себе!

Он, увидев в моем взгляде недоумение, доверительно шепнул: «Вчера хорошо посидели с друзьями» — и оглянулся на медсестру. Та недовольно поджала губы.

— Так что же у меня с рукой, доктор?

— Ты кем работаешь? — перешел он на «ты».

Мы теперь понимали друг друга. У нас оказались общие пристрастия. Он положил на мои больные негнущиеся пальцы свою ладонь и посмотрел прямо в глаза.

— Да так… художник, — скривился я, будто нет ничего глупее этой профессии.

— Художник… ага! Я почему-то так и подумал. У тебя такое лицо… необычное. Ты… не колешься?

Нормально! Чего этот тип во мне разглядел?

— Нет — пью.

— Ну, это понятно! — обрадовался он и подмигнул. — Богема, девушек, наверное, было много… с таким-то лицом. Ты ж красивый парень!

Нашел тоже парня! Лет на десять он был младше меня. Однако куда клонит этот поддатый хирург? Причем здесь лицо, девушки — болит-то рука!

— У тебя сифилис. Или СПИД, — сказал он просто, после продолжительной паузы. — Ты гниешь заживо! Ничего страшного, сифилис сейчас лечится, практически на любой стадии.

Потом зачем-то добавил:

— Маяковский тоже болел сифилисом — и ничего…

«…и ничего особенного — застрелился».

Я посмотрел на медсестру. Пожилая женщина явно чувствовала себя не в своей тарелке. Она вскинула брови и, поджав губы, сокрушенно помотала головой. Всем своим видом показывая: «Мол, чего вы несете, доктор. Выпили — понятно, но зачем же морочить пациенту голову!»

— Вот что… приходи-ка ты ко мне послезавтра. Я тебя направлю к классным специалистам — проверишься. Берут по-божески.

Вышел я от него в легком шоке. Что несет этот пьяный эскулап! Смешно, ей богу!

Впрочем, я недолго веселился…

То, что в принципе ничего невозможного в этом нет — понятно. Я редко пользовался презервативами. По Фрейду. Еще старик Фрейд предупреждал: презервативы плохо влияют на психику. Будьте бдительны!

Страсть через резинку я не воспринимал. Всегда и во всем я доходил до конца. Экстремал хренов! Однако я всегда носил с собой «Мирамистин» — профилактическое средство. В инструкции четко было написано: «Высокоэффективное средство индивидуальной профилактики венерических заболеваний: сифилис, гонорея, трихомоноз, хламидиоз и др. Оказывает губительное действие… и т. д.». Но сколько раз я напивался, забывая обо всем на свете!

Но ведь должны же быть какие-то признаки. Прошло уж пол года — у меня там всё чисто!

Я достал Большую Советскую Энциклопедию.

СИФИЛИС, люэс (syphilis, lues venerea) — венерическая болезнь с хроническим течением.

1. Инкубационный период — срок от момента заражения до развития на месте внедрения возбудителя С. первого клинически заметного симптома, т. н. твердого шанкра (…) Длительность инкубационного периода индивидуальна, в среднем 3–4 недели и т. д.

Ну! и где, спрашивается, этот твердый шанкр? Его нет, и не было в помине! Но вот дальше…

2. Первичный период — срок с момента развития твердого шанкра до появления признаков вторичного С. - 6–8 недель. На протяжении этого периода, после появления твердого шанкра, развивается увеличение лимфатических узлов (бубон). В паху — при шанкре на половых органах, на шее — при шанкре на губе, и т. д. У некоторых больных имеется ряд жалоб в виде общего недомогания, слабости, умеренной лихорадки, головной боли, болей в костях, суставах, мышцах, усиливающихся к ночи.

«Умеренная лихорадка… головная боль!.. боль в суставах!.. усиливающихся к ночи» — всё это очень даже есть! Но ведь прошло пол года, а не 6–8 недель…

Так. Неужели хирург спьяну прозрел и сказал то, о чем в трезвом состоянии не догадывался и предположить. Интересно! Меня по жизни ведет пьяный бог: бабы, друзья, теперь вот — хирурги. Существует, очевидно, такая вечно пьяная народность — со своим уставом, укладом, традициями, богом…

Только зачем мне ждать его классных спецов до послезавтра, когда есть венерологический диспансер. Я позвонил.

— Когда у вас можно провериться?

— Первая смена — с 9 до 13; вторая — с 14 до 18 часов.

Время было пол третьего…

Когда я подходил к диспансеру, на заборе, огораживающим территорию, красовалась гигантская, на весь пролет, надпись, сделанная каким-то пылким влюбленным.

ЛЮБЛЮ тебя, Светик,

ангел мой.

Интересно, какой светик осенил меня своим ангельским крылом? Их было так много…

У меня взяли кровь из вены. На следующий день я помчался в диспансер — узнать результаты анализа.

— Результат положительный, — сказала женщина в белом, — люэс.

— О-па! — вырвалось у меня, — а на СПИД проверяли?

— Про СПИД ничего не сказано. Значит — нет.

— Но у меня же не было никаких признаков… никакого твердого шанкра!

— Скрытая форма сифилиса. Такое часто бывает.

— А срок, какой?

— Срок — около полугода. Начальная стадия. А почему вы решили провериться?

— Рука у меня. Вот, видите — пальцы уже не гнутся. Хирург предположил, что у меня сифилис. Заживо, говорит, гнию.

— Глупость, какая… такие процессы происходят лет через пять. Однако благодарите его прозорливость.

— Да уж… — вздохнул я, и подумал: «Пить на работе нужно — тогда и вас осенит его прозорливость…».

— Вы женаты?

— Нет.

— Ну, с кем-то вы жили?

— Нет… да. Вы имеете в виду, от кого я заразился? Проститутка. Где она, что — понятия не имею.

— Учтите, если вы имели контакты с другими лицами — вы обязаны сообщить. Если это происходит в семье, мы проверяем всех: жену, детей. Бывают случаи вне полового заражения.

— Нет! Я живу совсем один. Никаких контактов у меня не было!

— Не волнуйтесь вы так. Сейчас это лечится. Всего три недели в стационаре — очень эффективно. Курс — 80 уколов.

— А у вас тут нельзя колоться?

— Это невозможно. Уколы делаются через каждые 6 часов. По 4 — в сутки. Таков курс лечения. Есть еще вариант — платный. Всего три укола. Но это очень дорого.

— Сколько?

— Тысяч пять — шесть.

— Двести баксов… вполне приемлемо.

— Но я вам не советую. Эти уколы, бывает, глушат болезнь, но не вылечивают до конца. Самое проверенное и эффективное лечение — пройти весь курс в стационаре. Не бойтесь — всё анонимно. Ну… так что? Я выписываю направление?

— Погодите. Это всё так неожиданно! Я должен уладить кое-какие дела. Буквально недельку…

— Вы работаете? Больничный вам нужен?

— Нет… да… не работаю. В смысле, я — художник. Но мне нужно уладить вопрос с заказчиком. У меня очень важный объект.

— Хорошо. Через неделю я вас жду у себя. И учтите, вы теперь на учете. Адрес, телефон у нас есть. Если в срок не придете — вас будут лечить в принудительном порядке. А это и другая клиника, и совершенно иной контингент. Я надеюсь, вы меня поняли?

— Я всё понял.

Какие дела я собирался улаживать? — я не знал. Вернее знал, но КАК это возможно уладить? Вера! С двумя сифилитиками в животе… Антошка! «Бывают случаи вне контактного заражения». Господи!.. меня — ладно… нужно!.. но их-то за что?!

Я пошел к Вере. Оказалось — не ее смена. Светка уставилась на меня из окошка, как сова, немигающими, пустыми глазами.

— Ты че такой?

— Какой?

— Как поебанный. Случилось че?

— А… так… рука болит! Ночь не спал.

— Ну, бля… дела…

— Что!

— Пить будешь?

— Буду. У себя только. Пива дай… штук шесть. Может, усну…

— Сосни, сосни, голубь…

Хотелось водки. Но я понимал — завтра необходимо иметь свежую голову. А сегодня действительно нужно постараться поспать. Последнее время я спал очень плохо. И все какими-то урывками — часа по два. Да и не сон то был — забытье. Провалы в прорву. Пробуждение — от нестерпимой головной боли.

К Вере я подошел часов в двенадцать. До пяти — относительно спокойное время. Покупателей почти нет. Можно обо всем поговорить. Только как это сделать?

— Ты вчера приходил…

— Приходил.

— Что-то случилось?

— Что вы все: «случилось, случилось»… Пива взял. Спать не могу!

— Пиво у тебя под боком есть. Сюда тащиться…

— Ну, забыл я, что вчера не твоя смена была! забыл… все перепуталось: день, ночь. Думал тебя застану!

— Чего ты психуешь? Я же вижу, что-то случилось…

Ну! и что ты молчишь? Вываливай свою страшную тайну! Круши все подряд!

— Как Антошка?

— Приболел.

— Что с ним?!

— Ничего страшного — простудился. С матерью на горку кататься ходили. Насилу, говорит, утащила. Мокрый весь — вспотел. Ну и просквозило…

— Понятно.

— Что-то ты мне сегодня не нравишься…

— Внешне или унутренне? — я попытался шутить.

— Слу-ушай, как же я забыла… я сон сегодня видела. Страшный такой! Будто мы идем с тобой по дороге. Ты Антошку на руках несешь, а Димка сзади тащится и прощение у меня просит. За что? — не пойму. Бормочет чего-то и плачет. А ты вдруг остановился, Антошку мне передаешь, и говоришь: «Всё, Вера, дальше тебе нельзя». И пошел не оглядываясь. А на затылке у тебя… дырка… нет, не дырка — пустота… небо видно… звезды. И сам ты какой-то нереальный — чужой… Я так испугалась! и проснулась. Ты меня бросить хочешь?

— Не говори глупости!

— Сон вещий был. Я знаю.

— Дай выпить чего-нибудь.

— Что… без бутылки сказать не решаешься?

— Хватит болтать ерунду! Сны какие-то… я не за этим пришел.

— А за чем?

— Выпить дай!

— Что, в заплыв собрался?

— Вера — выпить — дай!

— Чего тебе?

— Водка есть? не паленая…

— У меня всё есть. Сейчас, между прочим, Димка приедет. Он на рынок поехал за сигаретами.

— Ну и что?

— Нажретесь ведь…

Так. О, кей! Разговора не получится. Надо сваливать и прийти послезавтра. Хорошо, послезавтра, так послезавтра. У меня впереди еще целая неделя. Только куда и зачем сваливать? В пустую камеру? В этот лепрозорий-одиночку? Пережевывать свою катастрофу? Нет уж, увольте! У меня есть семья, и я буду находиться с ней…

Пришел Димка. Притащил огромную сумку товара: сигареты, жвачку и прочую ерунду. На меня посмотрел, как на явление природы — типа, дождь с утра, пасмурно, но что делать — в жизни всякое бывает. Переживем.

— А вам товар разве не завозят? — задал я идиотский вопрос.

Димка усмехнулся, и принялся молча раскладывать товар по полкам.

— Ты чего… совсем того… наивный? — уставилась на меня Вера.

— А, ну да… — сказал я многозначительно, будто чего-нибудь понял.

— Ты думаешь, когда меня грабанули — мне хозяин неустойку выплатил? А если обсчитаешься? Шиш! Твои проблемы. А этот один выпивает сколько!

Я смутился. Хотя, в отличие от Димки, всегда платил за себя, и угощал, не считая денег… Однако! Я понял другое… понял, какая гигантская пропасть, лежит между нами.

Их жизнь — простая, реальная, пусть незамысловатая, но полноценная. И моя — придуманная, праздная… собственно и не жизнь — так… аномальное явление! Катаклизм! Я не живу — себя насилую, не смотрю — в щель подглядываю. Что я вообще тут делаю? Кому я парю мозги? себе? этим детям? Безумец! Заезжий музыкант, играющий непонятную страшную бессмысленную мелодию. Ты мимоходом ломаешь чужие жизни, творишь беззаконие только потому, что у самого не сложилось. Любовь?.. — да брось ты! ты умеешь любить только свой пуп! Ты просто загнал себя в угол, в котором поселилась пустота… и которая прожигает тебя, как огонь… тебя ломает и топчет какая-то неведомая сила! Ты в ужасе, в предсмертной агонии цепляешься за спасительные ростки чужой жизни, ты кричишь из своей тяжелой, вязкой пустоты: «Помогите! Кто-нибудь… хоть кто… подойдите ко мне! я буду служить вам, как раб… как собака! Я замерз в своем пекле!». Кричишь… но знаешь уже, — не будешь ты ни служить, ни жить их простой и незамысловатой жизнью. Ты способен только разрушать и плодить сифилитиков!

Я поплыл в знакомых сумерках своей проклятости. Кто меня проклял? За что? «В поисках любви я вечно… и вечно личины проклятья я должен обнаруживать и разбивать!» Обнаружить… да, удалось… разбить — нет уж сил! Кокон, свитый вокруг меня, так надежен, — не прорвать его, не осилить…

43

Назад!

Слишком близко идете за мной, наступая на пятки!

Назад!

Как бы истина головы вам не размозжила!

Я пил и пил, нагружался огненной влагой, и спирт, разлитый в крови, уносил меня к истине. Вера с испугом поглядывала на меня…

Неожиданно завалился гость. Приятель Димки.

— Капустин, — представился он, — брат того самого…

— Того самого — кого?

— Сборная СССР…

— Хоккеист что ль?

— Ну, тык!

Капустин засиял, показывая выбитые зубы.

— Я сам за сборную юниоров играл!

Он, очевидно, ждал от меня поощрения.

— Молодец! — сказал я. — Пить будешь?

— Не вопрос!

Похоже, он это дело сильно уважал, и пил уж не первый день.

С его появлением стало шумно и бестолково. Пошел какой-то дурной разговор. Решались насущные мужские проблемы. Говорили за хоккей, «крутые тачки», про ментов и политику…

Капустин в какой-то момент умолкал, направлял свой слегка замутненный взгляд на меня и протягивал ладонь для рукопожатия.

— Дай краба! — он тряс мою руку и, оглядываясь на ребят, говорил:

— Четкий мужик! Настоящий, бля, форвард! Земеля! Уважаю. Уважаю таких четких пацанов.

Вера открыла себе баночку «Джин-тоника».

В какой-то момент стало беззаботно и весело. Кто-то из покупателей норовил присоединиться к нам. Капустин зазывал всех. Вера никого не пускала.

— Сейчас сам к ним вылетишь, чума, у меня тут товар!

Капустин моментально затыкался и переключался на Веру.

— Ну, ты, бля, хозяйка четкая!.. С тобой не пропадешь. Держись, Димон! Ща бабы хвосты распустили — борзеют!

Я молча наблюдал за этим балаганом, накачиваясь спиртным по полной программе. Когда Капустин прилипал ко мне, я лишь участливо кивал: «Да… естественно… ясен перец!.. о чем говорить!»

Я незаметно пересек черту, отделяющую реальную жизнь, от моей — потусторонней. Я вполз туда очень тихо. Я только почувствовал, меня повлекло, закрутило! Я падаю, падаю в небесные черные, ясные выси! Я наблюдаю из головокружительной бездны, — царство мое вырастает гигантской скалой. Оно величаво и вечно! Царство призраков, царство теней моих прародителей. Они приветствуют меня, зовут… я слышу их грубые гордые голоса. Я слышу нарастающий гул эпох… Блеск и сумрак долины… слепящие сполохи небесных светил. Я слышу выкрики и топот безумных орд, летящих в бездну… кровь, смерть, стенания! И ясность божьего лица, смотрящего ото всюду. И трепещущая пылающая всесильная ЛЮБОВЬ, разлита во всем пространстве…

Я не в силах сдержать себя — из груди вырывается хрип или стон. Стенание, похожее на благословение. Я ощущаю всем существом своим — вот мой предел, моя вечная родина. Я слышу музыку… я нахожусь в ней… я сам, как аккорд — протяжный, величественный! Я рассыпаюсь на атомы, атомы — звуки. Они, как трепетные мотыльки, порхают в зачарованном околдованном мире. Потом соединяются в нечто иное — целостное непостижимое! — и я пою каждой частичкой своей…

А в это время из утробы моей неслись иные звуки. Я освобождался от тяжкого груза, что бы взлететь. Я скидывал ненужный балласт — громыхал каменьями слов! Я благодарил этот мир за радушный прием.

Кто это был? Что за существо нечеловеческим рыком нарушил покой, взорвал, наконец, бомбу, что носил всю жизнь под сердцем.

Зверь сцеживал яд…

Он глумился над Димкой и Верой. Он бессмысленно таращился в пустоту и хрипел: «Теперь мы все повязаны! семейка сифилитиков! Здравствуйте дети, к вам пришел ваш папочка!.. хороший папа, добрый папа!.. Он наградил вас подарочком тетушки Венеры! Ха! С кем вы связались, милые… кого пригрели на груди своей!». Он кашлял и захлебывался словами: «Мышиная любовь, игрушечное коварство… все, все, все! — не настоящее! Кокон! Крепко ты повязал меня… кокон, сотканный из страстей и лжи! Я ободрал о тебя свои пальцы. Я сегодня порву тебя!».

Я очнулся от звука собственного голоса. Я кашлял и хрипел в пустоту. Я увидел безобразие этого мира. Наглый холодный неоновый светильник окрашивал предметы оскорбительным светом. Всё выпирает — торчит! Перед носом — опрокинутый стакан. Нагромождение ненужных предметов: ящики, бутылки, цветастая мишура каких-то наклеек. Всё это множится в отблеске стекла витрины. Димка в упор смотрит на меня. Капустина нет. Вера, бледная, как полотно, вся сжалась, уменьшилась, как-то неестественно согнулась…

— Никаких детей от тебя не будет… — еле слышно сказала она, — ничего уже больше не будет.

Я испугался. Это — конец. Мир отторгает инородное тело.

— Я что-то говорил сейчас… что? Что?!

Димка, полный решимости, постоять за семью, незаметно сунул ломик в рукав. Трезво и зло посмотрел на меня.

— Пошли.

— Что?.. а… конечно… пора!

Я с усилием поднялся. Меня мотнуло на ящики, раздался звон бутылок…

Мы вышли в темноту. Медленно шли по снегу к знакомому пустырю. Зверь крался за нами… дышал в спины…

— Дальше не пойду, — сказал я, — давай здесь.

Когда мы встали друг перед другом, ломик выскользнул у Димки из трясущихся рук. Всё существо его трепетало от ненависти и страха. Он ударил меня, но я обхватил его, пытаясь вцепиться в горло. Пальцы не слушались. Мы рухнули на колени в снег. Он стал неуклюже и бестолково махаться руками, доставая меня по бокам и спине. Я чувствовал, как он быстро выдыхается. В голове звучала мелодия, та — божественная мелодия. Я оттолкнул его: «Всё! Бал закончен!»

Когда мы расцепились, он наткнулся на мой взгляд.

Его впервые в жизни коснулось нечто неведомое, потустороннее, страшное. Что-то неземное бессмысленное сквозило во взгляде. Он будто заглянул в иной мир, в бесконечный, жуткий колодец, на дне которого поблескивала неживая, свинцовая влага. Его передернуло. Он отпрянул, как от края бездны — бездны, способной поглотить его…

Мы уже больше не принадлежали себе…

— Пошел вон… — сказал я.

Димка встал. Его охватил неясный ужас! Он поспешил скрыться. Его будто подхватила некая сила, не подчиниться которой, было нельзя. Он заплакал от бессилия и страха.

Я еще долго сидел на снегу, тупо уставившись перед собой…

Когда я поднялся и повернул к палатке, Димка неслышной тенью метнулся ко мне и со всей силой ударил подобранным ломиком по голове. Я упал, а Димка, в припадке страха и ярости, долбил и долбил по моей голове. Он жутко боялся пропасти, открывшейся перед ним…

Он раскроил мне череп.

Он убил меня.

«Наконец-то! Спасибо…» — последнее, что коснулось сознания…

44

Я отдал всё,

от достоянья отрешился всякого:

мне ничего не остается

опричь тебя, великая надежда.

«Теперь — хорошо.»

С этим ощущением я долго падал в кристально черные, блеском слепящие выси. Меня закрутил бешеный и радостный водоворот. И мне было хорошо и вольно, как никогда. Я ощутил абсолютную свободу! Мой организм дробился на мириады частичек, и каждая частичка ликовала, впитывая божественные звуки. Небесный свод был соткан из звуков… я попал в резонанс звучания этой музыки… Мы зазвучали в унисон!

Эта музыка — музыка ЛЮБВИ…

Я обязательно вернусь. Я верю: вечный двигатель — ЖИЗНЬ — даст мне еще один шанс исполнить эту великую мелодию…

^{Декабрь, 2003 год.}

Примечания

1

Здесь и далее Фридрих Ницше «Песни Заратустры». Перевод А. Парина.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

*** Примечания ***