Жены русских царей [Михаил Иванович Семевский] (fb2) читать онлайн

Жены русских царей

ВЛАДИМИР ЧЕРЕВАНСКИЙ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЦАРИЦА

ГЛАВА I

В XVI веке Москва продолжала расширяться как и прежде преимущественно за счёт боярских усадеб, которые захватывали обширные лесные площади. Усадьба боярина Сицкого могла считаться образцовой и по установленным в ней порядкам и по доброте самих хозяев. Она была обведена одним частоколом с усадьбой князя Мстиславского. Между их владениями пролегал лишь узкий проезд к реке, доступный только для одного всадника и одного пешехода. По этому проезду гуськом проскакивал временами молодой великий князь со свитой, когда он отправлялся на охоту на ту сторону реки. Там начинался непроглядный бор, в котором водился пушной зверёк. В бор пролегала тропа через Тайницкие ворота, изукрашенные строителем Антоном Фрязиным бойницами и надворотными башнями.

Главные хоромы в усадьбу князя Сицкого соединялись с домовой церковью крытым переходом. Через улицу шёл разбойный приказ с пыточной избой, а дальше виднелось вычурное здание Посольского приказа, за ним высился Архангельский собор, монастырь, а по сторонам усадьбы — Богдана Бельского, Андрея Клешнина и три усадьбы братьев Годуновых.

В большом тереме жила княгиня Сицкая Анна Романовна, происходившая из семьи окольничьего Захарьина. Малый терем был предоставлен сестре княгини, молодой боярышне Анастасии Романовне. Здесь же приютилась и её «мама», правившая, впрочем, всем хозяйством усадьбы. Имя её осталось неизвестным. Видели только, что в день святой Ларисы она ставила в домовой церкви свечи ко всем образам, чего в другие дни не делала. Но всё же и старые, и молодые, и бояре, и холопы её называли только мамой, да она другого прозвища и знать не хотела.

Боярышня росла под её любящим надзором. Мама защищала и святой водой, и крестными знамениями свою любимицу от всего, что могла навести на молодую красавицу завистливая злоба.

В усадьбе проживал ещё один любимец мамы из дальнего рода-племени кудрявый Лукьяш, жизнерадостный юноша и способный на всякие выдумки, чтобы позабавить Настю. Иногда он подвергался опале мамы и подчинялся безропотно, когда она хохлила ему кудри или наказывала ещё строже. При всякой детской жалобе Насти мама изгоняла Лукьяша из терема на птичий двор и держала его там, пока сама Настя не выступала на его защиту.

Возле теремов расположилась золотошвейная палата, трудами которой любовались все московские монастыри. Здесь Анастасия Романовна встречала восторженную любовь мастериц. Сюда шло через её руки многое, что доставлял из княжеских поместий старший ключник Касьян Перебиркин.

Жизнь текла плавно, точно по надёжно установленному руслу. Маме не приходилось даже гневаться и распекать работников, к чему она была очень расположена. Но вот однажды старая птичница явилась к ней с повинной головой — из-под наседок начали пропадать яйца, а кто их воровал нельзя было уследить. «Не иначе как Настино дело!» — решила мама скоропалительно. «Она наберёт их в платок и в Кормёжной палате раздаст их чумазым ребяткам». Боярышня была призвана к ответу. Мама не замедлила погрозить ей пальцем, объясняя при этом причину гнева. Незаслуженно обиженная боярышня залилась горькими слезами. Всхлипыванья перешли наконец в болезненную икоту; икота отбила у неё всю грудь и порядочно напугала маму. Мама обозвала себя в уме старой дурой, но чтобы не уронить свою власть не стала успокаивать девочку. На следующее утро ещё две наседки остались без яиц, между тем опечаленная боярышня не выходила и за порог своего теремочка. Наконец Лукьяше пришла в голову счастливая мысль: узнать, не лисица ли повадилась на преступный промысел. Лукьяша произвёл обыск и действительно нашёл под частоколом лисью лазейку. Разумеется, тотчас был поставлен капкан, и наутро маме представили вороватого зверька. Тут уж маме пришлось открыто признаться, что она старая дура.

   — Настя, прости старую дуру! — обратилась она к боярышне. Понапрасну я поклёп на тебя возвела!

Боярышня продолжала кукситься и не удосужилась ответить маме.

   — Не прощаешь? Твоё право, а только знай, что чёрные ангелы упекут мою душу прямо в ад, на раскалённую жаровню, и все то веки-вечные враги души моей не дадут покоя. Ни одной капельки воды не будет.

Здесь, точно узрев этих чёрных ангелов, боярышня кинулась к маме, обвила её шею ручками и закричала, сколько было сил:

   — Не отдам, не пущу! Да разразят вас светлые ангелы; прочь уйдите в своё смрадное обиталище.

Этот детский порыв ещё больше укрепил взаимную любовь старого человека с молодым, светлым ангелом; так мама и сказала:

   — Светлый наш ангел! Ты наше общее спасение! Да будет над тобой...

Мама не договорила и залилась слезами умиления. Лукьяше достался дружественный поцелуй светлого ангела. Ах, как много сказалось в этом искреннем порыве чистого существа!

К весенней поре 1547 г. ребячливая Анастасия Романовна вошла уже в возраст боярышни-невесты. Много было в Москве родовитых и красивых женихов, но никто из них и не подумал адресоваться к боярышне с изъявлением своих чувств. Родным не было надобности торопить её с замужеством, а сама она если и останавливала на мужчине свои зоркие зрачки, то только на одном Лукьяше, пожалованным теперь, за заслуги старого князя, званием первого рынды.

В московской жизни неделя широкой масленицы встречалась с особо праздничным настроением во всех слоях населения — от князя до хлебороба, от Толстосума до уличной побирушки. Каждая тароватая хозяйка слепо следовала поговорке: «Всё, что есть в печи, на стол мечи». Каждый мало-мальски состоятельный москвич спешил вслед за родительской субботой распоясаться, поскольку того требовали тяжеловесные блины, икра всех сортов, осетровые и белужьи тёшки и левашники с ягодами. Брагу пили в дни масленицы более крепкую, чем в обыкновенные дни; без браги не могло быть весёлых речей.

На льду Москвы-реки выставлялись идолы, уподоблявшиеся богу Волосу из снопов соломы с распростёртыми ручищами. Здесь же возвышались и ледяные горы, шли кулачные бои, попискивали кукольники с петрушками, сюда шли из Новгорода поводыри с медведями или с козой. Потехам не было меры. Девушке-перестарку нелестно было и выйти на улицу в прощёный день; ехидные старушонки только и ждали засидевшуюся девицу, чтобы привязать к её ноге завёрнутую в полотно деревяшку. То было общественным наказанием за разборчивость невесты, не пожелавшей выйти до конца мясоеда замуж.

В прощёный день сжигались все соломенные чучела, что и знаменовало конец веселья.

По окончании масленицы происходило полоскание рта, без чего черти являлись по ночам выдёргивать из зубов остатки завязнувшего сыра; это полоскание рта обратилось впоследствии в опохмеление, родившее поговорку: «Пили на масленицу, а с похмелья лежали на радоницу». Вообще же масленица слыла в народе «объедухой и деньгам поберухой». А как был неудержимо силён порыв к масличному празднеству видно из поговорки: «Хоть что заложить, а масленицу почестно проводить».

Поэтому нетрудно себе представить, как готовились к пиршеству в усадьбе князя Сицкого, когда именины княгини Анны Романовны пришлись в предпрощёный день масленицы. На семейном совете было заранее решено выставить три угощения: в среду — день лакомки, усадьба открыла все свои ворота и калитки для богомольных странников и своих московских юродивых, причём носившим вериги предлагали проходить в кухню и выбирать себе лучшие куски. Четверг, как день перелома, предназначался для духовных лиц и всех носивших рясы. Пятница выступала с целыми бочками лакомств для детей, а в субботу открывались хоромы: нижняя для бояр, а верхняя с большим теремом для боярынь и подружек Анастасии Романовны. Здесь хозяйствовала и наводила порядки мама, которой очень хотелось затеять хороводы, но боярышни чинились, поджимали губки и уверяли, что они охрипли и не могут петь хороводные песни. Но по доброте мамы лакомств было немало, да потом и весёлых хохотушек явилось достаточно.

Поддержал свою добрую славу и Касьян Перебиркин. Он достигнул видного положения в княжеском доме благодаря своей неукоризненной честности и особому дарованию готовить необычайно крепкую брагу. Брага его была такова, что только один князь Курбский мог выпить подряд два объёмистых кубка без опасения свалиться со скамьи на пол; кубки были старые, серебряные с литовским орлом на крышке. Случалось, что великокняжеский дворецкий выпрашивал в усадьбе князя Сицкого бочонок-другой браги и ставил гостям, выдавая за её производство своей кухни.

Ко дню угощения голытьбы кормёжный двор разделился деревянными переборками на две половины. Одна предназначалась для женщин и чумазой детворы, а другая для мужчин, не исключая и заведомых пьяниц. Сюда направлялись и степенные старцы на костылях, и разные уродцы, которых гнали со всех папертей.

Женской половиной заведовала молодая боярышня, которой пришлось насмотреться на всякие язвы и болячки человечества. Кажется, не было кошеля убогой старухи, в который боярышня не опустила калач или жареного леща и пяток яблок. Ей помогал Лукьяш. По её желанию сюда подошли и слепые гусляры с божественными песнями. Приходилось только сдерживать чумазую, крикливую детвору, слишком уж восторженно вторившую гуслярам.

На мужской половине послышались требования залить блины брагой, но явился Касьян, погрозил одному-другому своим железным перстом, и брага вышла у каждого любителя из головы. Зато каждый получил по большущей жареной рыбине. Всё шло чинно, словно за столом на боярском пиру.

Пирование завершилось неожиданным эпизодом: гусляры поднялись, сгрудились, пошептались, попробовали что-то на струнах и грянули славу боярышне Анастасии Романовне и, чтобы ей вековечно жить в чести и довольстве. Дело её видят ангельские херувимы и к престолу Предвечного обо всём донесут.

Боярышня зарумянилась и убежала, оставив одного Лукьяша хозяйничать.

Угощение удалось на славу. Напоследок в торбы гусляров попали остатки от множества блинов, рыбины и по кульку снетков.

Ко времени съезда званых гостей усадьба преобразилась: за строениями были выставлены водопойные колоды, копны сена и бочки с овсом. Бояре имели привычку засиживаться в гостях по крайней мере до следующего утра. В самих же хоромах тоже произошла перестановка по указаниям мамы, которой хорошо было ведомо, что боярыни приедут с арапками, дурами, младенцами, их няньками и кормилицами. Была ещё забота у мамы: смотреть за деревянными подсвечниками; случалось, что свечи падали гостям на головы, а это уже поруха дому.

В тереме боярышни, которая впервые выходила к гостям, мама потребовала белил и румян, но встретила отказ, какого и не ожидала. Обычай повелевал женскому полу белиться и румяниться, но Анастасия Романовна наотрез отказалась.

   — Будешь, мама, настаивать, так я и вовсе не выйду к гостям. Без твоей мучицы и без твоего свекольника я человек как человек, а притирки обращают меня в размалёванное чучело.

Маме пришлось уступить.

   — Князь Курбский! — выкрикнул Касьян Перебиркин, как только из-за Крутицкого подворья выступил верхом на ретивом коне статный всадник. Красовавшаяся на боку сабля указывала на его военное звание. Над шлемом дрожал и блестел алмазный султан.

   — Вот бы такого женишка послал Господь моему дитятке! — подумала мама, не посмевшая, однако, высказать боярышне свою затаённую мысль.

— Боярин Старицкий! — выкрикнул Касьян, завидев царский возок, покрытый сверху донизу бухарскими коврами.

Ранее было оговорено, что на именины княгини пожалует сам Иоанн Васильевич, но боярин привёз весть, что великий князь с вечера отправился на охоту и вероятно заночует там. Туда же отправилось несколько сотен стрельцов, так как решено было перебить всех волков, дерзавших, перейдя по льду, вторгаться в пригородные усадьбы.

Касьян с трудом втолковал собравшейся на прилегавшей к усадьбе улице толпе москвичей, что великий князь не приедет к княгине и что лучше бы народу разойтись каждому по своему делу.

Далее въехали на княжий двор возки Мстиславских, Боротынского, Захарьиных, Воронцовых, Лыковых, Шестовых, Салтыковых и целые вереницы ближних бояр.

К немалому удивлению хозяина во дворе появились и непрошенные гости — Глинские, а главное Семиткин — окольничий пыточной избы, правивший по временам Разбойничьим Приказом. Появление Глинских уличная толпа встретила неодобрительно, возникла шумиха, а кое-где и кулак поднялся над людским морем. Михаилу Глинскому ничего не стоило своей бешеной тройкой сбить с ног прохожего и задавить его насмерть. Никто из московских служилых вельмож не посмел бы принять жалобу на него. Семиткин как ни старался расправить свою кудластую бороду, а всё же его узнали, как только его лисья физиономия выглянула из ворот Разбойного Приказа. Касьян даже не провозгласил о его приходе.

Придверники широко распахнули двери перед Глинским, как перед близким родственником великого князя, но Семиткину пришлось пробираться боком через полурастворённую половину двери. Всем москвичам было ведомо, с каким наслаждением взирал Семиткин на корчи пытаемого, которого поддерживали его пособники над раскалёнными углями.

Великолепны были парадные княжеские хоромы. Потолок главной гостевой хоромины был расписан крылатыми сиринами, зверями, звёздами и травами. Семь семисвечников в расписных с кистями фонарях освещали это на диво прекрасное помещение. Столы, расставленные покоем, были и большим запасом. Порядок рассаживания был поручен Лукьяшу. В эту эпоху «разряды» действовали во всей их силе, и, хотя сегодняшний съезд был скорее семейным, нежели парадным, но всё же никто и не подумал пренебречь этикетом.

— Извини, боярин, — обратился Лукьяш к Семиткину, который, впрочем, не был ещё боярином, — для тебя не приготовлено места, посиди на краюшке в конце стола, не обессудь.

Семиткин почувствовал, что он не в свои сани сел, но обиду пришлось проглотить и ожидать, что-то будет дальше? Мальчишку же Лукьяшу он решил взять на заметку.

Бояре ещё не успели как следует обсудить подробности последнего набега казанской татарвы, как придверник широко распахнул двери, что предвещало появление самой именинницы. И действительно, она вошла по обычаю павой, поддерживаемая под руку сестрицей Анастасией Романовной. Боярышня впервые нарушила теремное затворничество. Видно, она произвела своей красотой и непринуждённостью походки чудесное впечатление, потому что даже такие старички, как Мстиславский и Воротынский поддёрнули свои воротники, сплошь покрытые бурмицкими зёрнами, расправили бороды и прокашляли в широкие рукава.

Да и княгиня Анна Романовна предстала на боярский суд во всеоружии здоровой красоты. Крепкая на вид, она искусно смягчала природные дарования благосклонной улыбкой. Если старый князь не припал к её руке, то только потому, что это было зазорно, не было бы конца пересудам. Византия, хотя уже и утратила своё политическое, мировое положение, но всё же на Руси хранились её заветы как делать женщину ещё краше. Всё — от золотой кики и начельника до сетчатых подвесок и золотых нагрудных блях — дрожало, горело и переливалось тысячами огней в наряде именинницы. Тяжёлые косы и соболиные брови победоносно дополняли родовые драгоценности княгини. Сам хозяин млел от восторга.

Поприветствовав супруга, именинница начала обходить дорогих гостей, сопровождаемая подносчиком тяжёлых кубков. На Лукьяше лежала обязанность нести ковши для браги; стопы же были заранее расставлены перед каждым прибором. За Лукьяшем несли серебряную бражницу, в которую входило несколько вёдер напитка, стремительно бросавшегося в голову. Брага удалась на славу. Каждой голове следовало поудержаться и поскромничать.

Молодая боярышня не видела ещё вблизи охмелевшего человека. Для неё было даже вновь и само восклицание — «горько!», после которого следовал поцелуй князя с княгиней.

Обходя гостей, именинница находила для каждого приветливое слово. Впрочем, князю Глинскому не понравилось её приветствие, сказанное чуть слышно: «Не калечь людей по улицам Москвы. Москва отплатит тебе сторицей за каждый разбитый череп». Перед Семиткиным она остановилась с изумлением; перед ним она выговорила громко: «Не знаю, как тебя и величать. Не ожидала твоего прихода, а ты удосужился отойти от жаровни своей пыточной избы». Лукьяш налил ему браги только на донышко стопы. Семиткин стойко проглотил и эту обиду.

За столом гости вели шумливую и радостную беседу, в которой часто слышались пожелания долгих лет жизни.

Обед завершился обычным десертом из пряников, напоминавших своими формами птиц и зверей, и фруктовыми заедками. Казалось бы, оставалось осенить себя крестным знамением да благодарить хозяев, но прогудел чей-то бас, провозгласивший славу хлебосольным хозяевам: «Княгине Анне Романовне — слава!» Все окна задрожали, и семисвечники качнулись, когда грянул общий хор: «Слава! Боярышне Анастасии Романовне — слава, слава, слава!» Тут и самый молодой человек осмелился вмешаться в общий хор, то был тенор Лукьяши.

После славы женскому полу обычай требовал оставить гостей и разойтись по своим теремам. Княгиня разоблачилась с превеликим удовольствием. Нелегко было пробыть несколько часов в такой запряжке, как ряска, обложенная жемчугом, лалами и яхонтами; тяжёл был и накосник со многими запонами...

Боярышне было полегче. Она вместе с мамой быстро разоблачила сестру и уложила её отдыхать. Девиц не принято пересуживать в хорошей компании, но когда боярышня удалилась с мамой, не было голоса, который не промолвил бы: «Хороша, да, очень хороша! Вот это невеста, так невеста!»

Женщины удалились в свои покои вовремя, так как последствия искусства Касьяна Перебиркина проявились во всей его полноте. Развязались языки, и появились смельчаки, которым сам Семиткин был не страшен. Говорили, впрочем, больше о красоте москвичек, о том, что и у иноземок не найти таких алых щёк с ямочками; что у англичанок, сказывают, всем зубам зубы, а у наших прямо как из жемчуга. В кружке князя Курбского, к которому примкнул сбоку непрошенный Семиткин, обсуждали, какими достоинствами должна обладать великокняжеская невеста. На этот вопрос пришлось отвечать каждому боярину, независимо от возраста. Вниманием всех присутствующих овладел речистый и умный князь Курбский, за которым уже числилась четвёртая стопа хмельного напитка.

   — Прежде всего девица для великокняжеского рода должна быть честных кровей, — провозгласил он без всяких витиеватостей. — Предки и прапредки девицы должны исходить из русского племени и не иметь в своём роде Семиткиных. Семиткин, слышал?

   — Слышал, княже! — отозвался из толпы писклявый голос. — Лаешься ты на моих дедов и родителей понапрасну. Забыли внести их в разряды, а то и тебе, княже, не пришлось бы считать их мизинными людишками. К тому же они были коренными русскими, а не выходцами из Литвы.

Семиткин пустил эту стрелу по адресу многих присутствовавших здесь выходцев, в числе которых был и сам князь Курбский. Стрела принесла с собой семена раздора. В хоромах послышался сдавленный смех.

   — Девица для великокняжеского рода должна блистать умом и красотой, — продолжал князь Курбский, относясь с презрением к выходке Семиткина. — По уму и красоте ей не надлежит раскрашивать лицо. Красота её должна быть естественной, природной и не нуждаться в дополнительных ухищрениях. Вот вам пример: мы только что видели Анастасию Романовну — сестрицу нашей хозяюшки. Никакой кисточкой никто не коснулся её бровей и никакой губкой не растирали румяна на её алых щёчках. Красоты и доброты же у неё хоть отбавляй. Сегодня я издали любовался, как она угощала яствами убогий люд или обмывала чумазых ребятишек. Только при голубином сердце можно целовать сопляков, подходивших к ней за подачками. С такой-то красоты и писана нашими предками сказка про царь-девицу. Да что и говорить! Привезите невест со всей московской Руси — другой такой не встретишь. Кто же выпьет со мной стопку за здравие боярышни Анастасии Романовны?

Все стопки были осушены до дна. Семиткин и тут показал свой кичливый, неугомонный нрав. Он даже попытался потеснить князя Курбского.

   — Ты, княже, совсем забыл о душе твоей царь-девицы, — заметил он, не глядя по сторонам из опасения встретить насмешливые взгляды. — Девица эта должна владеть такой чудесной душой, чтобы ангелы слетались с небес и играли бы ей на арфе.

   — А к твоей Варюхе слетаются с небес ангелы с арфами? — спросил один из ненавистников Разбойного приказа.

   — Слетаются, они ведь уважают кривобоких, — ответил за Семиткина другой ненавистник.

   — Моя кривобокая превосходит душой всякую боярышню!

   — Не на Анастасию ли Романовну метишь?

   — А хотя бы и так!

Напрасно Семиткин не сказал по-иному, тогда, быть может, спине его не досталось бы столько кулаков, сколько опустилось на неё разом. Откуда ни возьмись подскочил и рында Лукьяш. Он сбил Семиткина с ног и вцепился в его бороду. Произошла свалка, в которой боярские длани немало поработали. Хмельное разогрело страсти до того, что бояре перестали понимать, где правые и где виноватые. Хозяину пришлось выступить миротворцем. Последними успокоились Лукьяш и Семиткин.

   — Ты бы посоветовал великому князю Иоанну Васильевичу взять твою Варюху наверх, там кривобоких не бывало.

   — Негоже тебе, парнишка, вставлять своё слово в боярскую беседу. Знай своё место, за дверью. А то обвяжи голову мокрым полотенцем, да походи по двору, брага-то и испарится. А за бороду, за бесчестье мы с тобой сосчитаемся.

Благоразумнейшие из бояр разбились по группам. Были и такие, что осуждали Лукьяша и предупреждали, что до гробовой доски Семиткин не забудет нанесённого ему бесчестья.

Охмелевших не было больше в хоромах князя Сицкого. Один за другим, понемногу они разобрали свои посохи и горностаевые шапки и при помощи Касьяна добрались до своих возков.

Хоромы опустели. Лукьяш чувствовал свою вину, но как её исправить? В угнетённом состоянии духа он отправился к маме и повинился в своей горячности. Мама всплеснула руками, да так и застыла. Шутка сказать: вырвать у самого начальника Разбойного приказа половину бороды! Отомстить! Впору и в Литву бежать — и убежал бы, но это значит никогда больше не увидеть любимую подругу детства!

Мама пошла по обыкновению в теремок своей Насти — поправить на ней одеяльце, перекрестить и пожелать ей приятного сна.

   — Мама, о чём шумели бояре? — спросила Настя, целуя руку мамы.

   — Да вздумали потешиться над христопродавцем Семиткиным.

   — А Лукьяш тоже тешился?

   — Уж и не спрашивай! Спи, родная, да хранит тебя Господь! Не знаю, что предпринять и как быть. Я выговаривала ему, а он одно твердит: на жаровню пойду, а Настю не трогай.

   — А разве меня обижали?

   — Равняли с кособокой Варюхой.

   — Какой Лукьяш глупенький!

   — По-своему-то он неглупый, а только ты спи, угомонись. Нечего глаза пялить, смотри на Владычицу. Завтра-то по великопостному нужно молиться у Михаила Архангела.

ГЛАВА II

Наутро, с первым великопостным звоном, вся убогая и вся счастливая Москва обратилась к Божьим храмам отмаливать мясопустные прегрешения. Народ шёл волнами по всем направлениям: к Михаилу Архангелу, к Пречистой, к Рождеству Христову, в Чудов и к Благовещенью с его девятью золочёными главами и с крестом на большой главе из чистого золота.

Ранее всех разошлись по храмам юродивые и те неопределённого состояния москвичи, которым очень нравилось, не будучи причислеными к духовному классу, носить подрясники и скуфейки. За ними последовал купеческий класс с прихлебателями. Наконец, к Благовещенью направились боярские семьи в тёплых возках, а более одухотворённые семьи — пешком, несмотря на дальние расстояния.

Обитатели усадьбы князя Сицкого пешком тоже направились к Благовещенью. Впереди шёл рында Лукьяш в сопровождении мамы, нёсшей несколько тёплых вещей на случай, если Настенька озябнет. За молодёжью следовали княгиня Сицкая с сестрой, а далее вся дворня.

Шли степенно, не роняя ни одного не значащего слова.

Миновав храм Рождества Христова и проезд к Чушковым воротам, услышали выкрики, хорошо известные Москве: «Гайда, гайда!» Выкрики предупреждали о безумной скачке охотников, возвращавшихся не столько с охоты, сколько с ночной попойки. Там пили уже не брагу, а хлебное крепкое вино, только что ворвавшееся с запада в Московскую Русь.

— Гайда, гайда! — послышались дикие возгласы уже чуть ли не над самыми головами мирно шествовавших людей.

Не успела Анастасия Романовна отшатнуться, как увидела уже над собой ставшего на дыбы коня с всадником, озверевшим от бешеной скачки. Ещё бы одна-две минуты общей растерянности и конь обрушился бы на людей. Но конь был рассудительнее всадника, по крайней мере он не повиновался уздечке и, стоя чуть ли не вертикально, перебирал копытами в воздухе...

Первыми опомнились мужчины. Лукьяш успел ухватиться за уздечку и своей тяжестью осадил коня и всадника, а Касьян подхватил падавшую в обморок боярышню.

В сумятице всадник вздумал было проскакать сквозь сгрудившийся народ, и чтобы отцепить Лукьяша, не выпускавшего поводья, он поднял арапник...

— Боярин Глинский, не доводи до греха, убью! — выговорил рында, выхватывая нож из-за сапога.

Всадник в свою очередь оторопел и сошёл с коня. Растерявшиеся люди, увидев, что боярышня Анастасия Романова не покалечилась, отнеслись к событию довольно хладнокровно, но в этом-то хладнокровии таилась страшная гроза. Домашний кузнец Сицких заговорил громко о самосуде, его поддержали все дворовые люди усадьбы. Кузнец уже засучивал рукава, но, к счастью, догадливый Касьян понял, что готовится страшное дело, — «Не сметь! — крикнул он буянам. — Ты, Лукьяш, прегляди, а я снесу боярышню в церковный притвор. На паперти я вижу отца Сильвестра, а он ейный духовник...»

Действительно, шум и беспорядок у самого церковного входа привлекли внимание готовившегося к службе иерея Сильвестра — народного любимца, выделявшегося из всего духовного сословия вдохновенным словом, — и он вышел на паперть. Узнав семью князя Сицкого и Захарьиных, он поманил Касьяна, чтобы тот перенёс не подававшую признаков жизни боярышню в церковный притвор. Тут её маме показалось, что Настя умирает, и она со слезами на глазах попросила иерея дать умирающей глухую исповедь и приобщить её святых тайн. Иерей, зная свою духовную дочь, счёл достаточным произнести во всеуслышание: «Господь, хранящий живых и мёртвых, прости её детские прегрешения». Затем, прикрыв больную епитрахилью, он удалил бесполезно толпившихся в притворе, кроме одной княгини, и вместе с ней стал ждать доктора, за которым поехал Лукьяш.

В это время приблизилась к шумной толпе группа охотников с великим князем во главе. На его вопросительный взгляд Касьян доложил, как всё произошло, и что теперь боярышня находится между жизнью и смертью. Глинский тоже выступил с оправдательным словом: «Я кричал — гайда, а они не послушались».

Недолго думая, Иоанн Васильевич вытянул своего дядю арапником, да так звонко, что ему пришлось укрыться в толпе от дальнейших приветствий. И только для поддержания своего достоинства он выкрикнул: «Ты забываешь, Иоанн Васильевич, что я твой дядя!»

   — А ты забываешь, что я твой царь. Ты мне не дядя, а Ирод, избивающий младенцев, — произнёс вслед ему Иоанн Васильевич. — Кто тебе дозволил топтать людей насмерть? Смотри, есть суд строже моего — народный, насмерть разорвут, тогда и мне не спасти тебя. Где боярышня? В притворе? Глинский, становись на паперти на колени и стой пока боярышня не откроет глаза.

Войдя в притвор, Иоанн Васильевич увидел боярышню на парусинных носилках, что служили для переноски бездомных мертвецов. Лицо её было открыто и оживилось уже настолько, что вновь появился румянец. Иерей читал над её головой страницу из священной книги.

   — Господи, и где это на Руси родится такая красота?! — произнёс без обиняков Иоанн Васильевич, — неужели она русская, какого она рода-племени?

   — Дочь окольничьего Захарьина, родом от знатного тверитянина Кобылы. Она из всех моих духовных детей наиболее чистое дитя, да хранит её Господь. Совсем было помертвела, да видно Господь смиловался, — объяснил иерей Сильвестр. Явившийся доктор попросил присутствовавших не утруждать больную разговорами о ней. Великий князь обошёл больную с другой стороны и ещё полюбовался; она потянулась было поцеловать руку иерея, но Иоанну Васильевичу показалось, что она намерена поцеловать его руку, и тогда он в порыве нежности быстро овладел её рукой и жарко поцеловал, чем вызвал вопросительный и вместе с тем чарующий взгляд молодой девушки, какого он ещё никогда не видел.

Оставляя храм, Иоанн Васильевич пообещал иерею сан протоиерея, если только его молитвами у боярышни не окажется никакого повреждения, а доктора спросил по секрету: «Не слишком ли чувствительная натура у боярышни, не будет ли она и впредь пугаться из-за пустяков?»

   — Ну, государь, когда конь долбит в голову копытами, это не пустяк! — отвечал умный англичанин. — Если лошадь навалится на человека, то и нечувствительный станет чувствительным. Могу сказать одно: через час она будет на ногах, так как крепость её натуры на диво московская!

Иоанн Васильевич пообещал англичанину большую золотую гривну, а с неё и московское боярство, если боярышня действительно встанет через час на ноги.

На паперти великий князь разрешил Глинскому подняться с коленей и как бы простил его, но простил так, что лучше бы тайно наказал.

   — По твоему безобразному пьянству боярышня чуть не отдала Богу душу, за что по справедливости тебя следовало бы опустить из бояр в простолюдины, — заявил он громогласно, чтобы слышали все собравшиеся москвичи, — но во мне сейчас ликует дух милосердия. Оставайся до времени боярином, но садись на козлы и довези со всей бережностью боярышню до дома.

Честолюбивый Глинский был ошеломлён: такой каре не подвергался ни один из близких к престолу людей.

   — Великий княже, прости моё неразумие, — взмолился он, не за себя только, а за всё боярство. — Не ведал я, с кем столкнулся. На козлы же никак не могу. В моём старинном роде кучерского звания людей не было! Твоя родительница вышла из рода Глинских.

   — A-а! Вот какой выискался супротивник моей власти! Погодите, дайте время управиться. Собью я с вас боярскую спесь!

Неизвестно, до каких вершин доросло бы раздражение Иоанна Васильевича, если бы перед ним не предстал князь Сицкий. Лукьяш дал ему знать о происшествии, и он не замедлил явиться к Благовещению в возке, обложенном подушками. Соблюдая порядки, он приветствовал великого князя честь честью и, никого ни о чём не расспрашивая, вывел из притвора свояченицу и усадил в возок.

Возле неё суетилась мама, обратившая на себя внимание Иоанна Васильевича.

   — А ты кто такая будешь?

   — Я Настина мама. Не моя она дочка, а только я с младенчества растила и красоту её соблюдала. Гляди, государь, какую вырастила чистенькую, да приглядную. Берегу её пуще зеницы ока...

Мама насказала бы ещё много хорошего о своей любимице, но остановилась, так как Иоанн Васильевич, обведя глазами своих спутников, выкликнул князя Шуйского. Тот вышел из толпы, дрожа всем телом не то от затаённого гнева, не то от страха перед правителем, настроенном теперь против всякого боярина. Страх его не был напрасен. На его шее ярко блестела большая жалованная гривна на золотой цепочке. Но уже было видно, что молодой великий князь быстро менял милость на гнев.

   — Подай сюда гривну! Недостоин ты носить такое великое отличие. До поскорее, не заставляй меня повторять дважды.

Шуйский вздрогнул, затрясся, но сопротивление Иоанну Васильевичу могло повести к худшей опале. Пыточная изба была недалеко. Боярство уже видело и испытывало на себе явное нерасположение великого князя.

Пока Шуйский медлил, Иоанн Васильевич сдёрнул с него собственноручно жалованную гривну и к общему изумлению своей свиты подал маме этот знак важного государственного значения.

   — Надень и будь моей верховой боярыней. Награждаю тебя за то, что ты вырастила такую русскую красавицу. Перед всеми боярынями ты будешь у меня впереди. Теперь по домам!

Печально было возвращение по домам всего боярства. Шуйские и Глинские и все их родственники были опозорены на виду глазевшей толпы черни. Ещё не так давно дерзкие на руку и на слово Глинские должны были опасаться взрыва народных страстей. Настроенные против них москвичи видели теперь, чего они значат в глазах властелина. Шуйские, сызмальства хватавшиеся за великокняжеский скипетр, должны были довольствоваться собственными посохами — правда, изукрашенными дорогими каменьями, но без всякого символа, без влияния на народные умы.

Одна мама не чуяла под собой земли от радости. Разумеется, ей отрадны были и золотая жалованная государем гривна, и возведение в верховые боярыни, но всё же её любящее сердце ещё более радостно трепетало от того, что великий князь поцеловал руки её ненаглядной Насти. Ведь такой поцелуй при многих очевидцах, да ещё в церкви, знаменовал избрание боярышни в великокняжеские невесты.

Мама не ошиблась. По возвращении во дворец Иоанн Васильевич приказал оповестить наместников, чтобы они прекратили розыски подходящих для него невест.

С этой поры тихая усадьба князя Сицкого стала шумной и парадной. Теперь подолгу задерживался у ворот усадьбы царский возок, изукрашенный золочёными орлами. На запятках торчали, словно колокольни, холопы в долгополых красных чамарках, собиравшие вокруг себя толпы москвичей. Москва, впрочем, недолго терялась в догадках по поводу почестей, не виданных в этом скромном уголке города.

На виду всех царский возок доставил ближнюю верховую боярыню Турунтай-Похвисневу, которую даже чванный Лукьяш подхватил под локоть. В сенях её встретила мама с невинным будто бы вопросом: «Кого и зачем требуется?» Приехавшая боярыня процедила сколь возможно величественнее: «Имею поручение от великого князя для передачи одной лишь боярышне Анастасии Романовне».

Мама сама пошла за боярышней и не отошла от неё даже в главной хоромине. При их появлении верховая боярыня почтительно склонила свою седую голову.

   — Великий князь Иоанн Васильевич, пошли ему Господь доброго здравия на многие лета, жалует тебя, боярышня, золотной шубкой. Охотнички его забрызгали твою шубку грязцой, так вот дозволь снять с тебя мерку. А может, ты предпочтёшь объяринную? Сказывай. Жемчугов будет нашито на ней сколько повелишь. Меха будут положены бобровые, а манжеты обшиты лебяжьими пушинками. Дарит тебе Иоанн Васильевич и лебяжьи шкуры, лебедей он сам добыл калёными стрелами.

Вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях за великую милость, Анастасия Романовна спряталась стыдливо за маму, точно за каменную стену.

   — Извини, боярыня. Богом данную мне дочку, — отвечала мама, внушительно выдвигая на показ пожалованную ей гривну. — Ей ещё не привычны великокняжеские слова и порядки. Взгляни, как она зарделась! Пойди, моя родненькая, в свою светёлку, а я провожу боярыню к княгине. Она у нас все порядки знает.

Посланница, однако, не торопилась пройти в теремок княгини. Она имела поручение поговорить с самой боярышней, так как Семиткин пустил слух, будто бы боярышня косноязычна и не может поддержать беседу.

   — Прости, боярыня, что я не знаю, как следует по дворцовым порядкам приветствовать тебя. Мне они неведомы, — выступила Анастасия Романовна. — Однако сердце мне говорит, сколь я обязана милостивому вниманию великого князя. Передай ему, что он осчастливил меня навеки, и если мои молитвы угодны Богу, то я непрестанно буду...

Голос боярышни был чище серебряного колокольчика, а слов у неё нашлось не меньше, чем в любой книге. Семиткин, ставивший тогда капканы всему дому князя Сицкого, был посрамлён. Кажется, он распустил ещё слух, что девица слегка горбата, но её стройная фигура опровергала и эту ложь.

Добросовестная посредница возвратилась из усадьбы с наилучшими вестями. Внешность боярышни, сказывала Турунтай-Похвиснева, как только что распустившийся розовый бутон привлекательности прямо-таки неземной. И душа её как бы ангельская, а что касается до слов и разума, то речь её такова, что хоть пиши её в книжку.

Доложив обо всём виденном Иоанну Васильевичу, посредница добавила: свой глазок — смотрок. Если повелишь, я побываю с боярышней в бане, где всякая правда скажется. Мама ни за что не впустила бы в баню, когда в ней находилась Настя, постороннюю женщину, хотя бы она объявила себя попадьёй. В бане-то и изводили злые люди своих недругов. Но боярыня Турунтай-Похвиснева открылась, что она поступает во всём по наказу самого Иоанна Васильевича. И поскольку осмотр невесты в бане входил в порядок смотрин, то мама уступила ей, удостоверившись предварительно своим зорким глазом, что боярыня не несёт с собой ни кореньев, ни порошков, ни ладонки с наговорённой солью. Мало того, боярыня, понимавшая, очевидно, беспокойство мамы, прежде чем войти в баню, истово перекрестилась. Баня усадьбы славилась по всей Москве. Свет на её полки проходил через окна в потолке; под полом шли трубы с нагретым воздухом. Мыло было турецкое, а ногти стригли только что полученными из чужих земель ножницами. Оказалось, что вся фигура боярышни от пяток до маковки была безукоризненно стройна и бела, как морская пена. Из бани Касьян проводил боярышню через двор к хоромам; здесь боярыня Турунтай-Похвиснева обратилась к маме с допросом.

   — Не храпит ли боярышня во сне, особо после еды и если много наедено? Великий князь побаивается, если в опочивальне по ночам раздаётся шорох.

Мама отвечала:

   — Перед тобой, точно перед лампадой, говорю: боярышня, как ляжет в постельку, сложивши рученьки, так до утра и пробудет, зубами и щёлкнет, а уже скрежетать и не слыхано! Над ней, у изголовья, висит икона Пречистой, и дитятко, как только проснётся-, взглянет на икону, опять руки сложит и как ангелочек...

Турунтай-Похвиснева, которая, разумеется, была негласной свахой, поцеловала маму как ровню и прекратила свои расспросы. Правда, она забыла удостовериться, одного ли фасона глазки у боярышни, но мама клятвенно уверила, что глаз на глаз похож, как похожи у сизокрылого голубя одно глазное яблочко на другое.

После доклада свахи Иоанн Васильевич призвал к себе маму и вручил ей платок и кольцо для девицы; такие дары являлись уже прямым обручением. Теперь мама пришла в такое состояние духа, что поцеловала у жениха край епанчи.

Избранной невесте следовало теперь перейти наверх, в великокняжеские хоромы, под начало и охрану верховых боярынь, и уже оставаться там до свадьбы. По вступлении в хоромы ей дали бы новое имя, целовали бы пред ней крест, как перед великой княгиней. Мама, однако, выпросила позволение жениха пожить его невесте некоторое время дома, у сестрицы, чтобы снарядиться как следует.

В назначенный час думский дьяк доложил великому князю, что Дума в сборе и что митрополит уже окропил иорданской водой великокняжеское место. Великий князь знаком велел подать ему верхового коня. В сенях Думы перед ним неожиданно предстал Семиткин, которого уже вся Москва звала полубородым.

   — Ты не зван! — заметил ему строго Иоанн Васильевич. — От твоего злоязычия ничего не осталось, уходи!

   — Не будет ли какого приказа, великий княже?

   — Мой приказ тебе — не злоязычничать, и знай: если ты опорочишь ещё одну невинную девицу, быть тебе на горячих углях.

Такого строгого указа Семиткин никогда ещё не слышал, и голова его, точно приплюснутая, ушла в туловище. Он хотел сообщить о деле государственной важности: некто при проводе над углями признал, что у великого князя выкрадена его сорочка, у которой оторвали воротник, сожгли его и посыпали пеплом дорожку от дворца до усадьбы князя Сицкого. Тут-де было явное волшебство. И всем этим делом орудовала мама.

Однако этот донос остался при Семиткине. Ястребиный взгляд Иоанна Васильевича пронизал доносчика насквозь, и он почувствовал, как душа его отлетает куда-то далеко, по направлению к пыточной избе.

В Думе великий князь нашёл всех её членов в сборе. Митрополит возложил на него благословение, со всех сторон проявились почтительные поклоны. Кланялись и Глинские, и Шуйские, кланялись Мещёрский, Волконский, Курбский, Собакин, Колычев, Стрешнев, Свиньин и немалое число других ближних чинов. На этот раз великий князь не пригласил садиться, да и сам, стоя, громко, отчётливо и властно произнёс:

   — Уповая на милость Божию и на заступников Русской земли, я беру в супруги чистую голубицу — дочь окольничьего Захарьина. Такое моё намерение благослави, святой отец.

   — Благословляю именем Отца Небесного! — ответствовал митрополит. — Намерение твоё освещено милостию Божией и вожделенно для твоих подданных.

Дума поддержала сказанное митрополитом и ликованием и поклонами.

   — Но ранее супружеского венца я вознамерился принять царский венец. Следую в этом случае не одним латинским кесарям, но и василевсам Византии и предку Мономаху. В английском королевстве даже женщина носит корону. Изготовьте всё, что потребует церемония венчания на царство. Знайте, что отныне конец боярскому своеволию; тому противится царский чин.

С малым общим поклоном он оставил собрание, а по дороге вновь погрозил Семиткину, всё ещё выжидавшему возможности рассказать об украденной великокняжеской сорочке. Однако, услышав общее ликование бояр, доносчик предпочёл поплестись к своей пыточной избе.

Узнав, что невеста выбрана из рода Захарьиных, бояре вздохнули посвободнее; отец невесты был рядовым окольничьим без умысла на скипетр. Обязанности его заключались в услужении иностранным послам, а на этом поприще нельзя было угнетать мизинных людей, ни нажить богатства на их доходах. О самой же невесте шла добрая молва. О ней говорили лишь одно: «Голубиное сердце».

ГЛАВА III

Иоанн Васильевич встал на вершину власти без всякого морального катехизиса. Его начитанность ограничивалась изучением жизнеописаний ассировавилонских деспотов, римских кесарей и византийских василевсов. Из библейских же сказаний внимание его останавливалось только на таких иерусалимских гигантах, как премудрый Соломон,располагавший гаремом из тысячи жён и наложниц и установивший в своём царстве культ богини Астарты.

Из римских императоров он предпочитал Гайя Калигулу Нерону. Первый был в его глазах велик во всех его проявлениях. Его чтили, как чтили Аполлона, Юпитера и даже богинь Венеру и Диану. Он назначил свою лошадь консулом. Он намеревался перерезать весь сенат, осмелившийся подавать изредка голос против его безумных повелений, вроде экзекуции над океаном, роптавшим в неуказанную для того пору.

Изучая жизнеописания деспотов-гигантов, на головы которых якобы опирался небесный свод, Иоанн Васильевич без педагогической указки делал собственные доморощенные выводы и заключения. Ему думалось: попробовал бы князь Шуйский положить ноги на постель Гайя Калигулы? Или как бы поступил тот же Калигула с боярской Думой, когда она шумела и противоречила ему?

Насытившись описаниями силы, могущества и баснословной роскоши древнеисторических великанов, Иоанн Васильевич призывал в свои хоромы придворного сказателя былин. Из них его особенно привлекали повествования о венчании на царство Владимира Всеволодовича, а также о Василисе Микуличне. Некоторые строфы сказания трогали его до глубины сердца, тогда он подтягивал сказателю:

Но чтобы одно и то же сказание не наводило на какие-нибудь мысли слушателей, он высказывал желание прослушать и про молодость Ваньки Буслаева, и про Святогора, и про то, как перевелись богатыри на Святой Руси.

В последнее время он всё чаще и чаще посещал своё казнохранилище, которое было известно под названием «казённый двор». Здесь ящики с иноземными золотыми монетами его интересовали меньше, нежели дары, присланные с особым посольством императором Константином. Разумеется, ему было известно предание, по которому Константин, посылая внуку своему, Владимиру Мономаху, царский венец, бармы и цепь, завещал хранить их из поколения в поколение вечно как украшения в торжественные дни достойных самодержцев. Вот почему Иоанн Васильевич так открыто и живо интересовался и царским венцом, и золотой цепью, а главное — шапкой Мономаха. Всё это свидетельствовало о стремлении великого князя уподобиться историческим иноземным властелинам и объявить себя всенародно царём Московского государства. С этой целью следовало выполнить эффектный обряд венчания на царство и тем поразить воображение народной массы. Правда, венчанию на царство был уже пример в лице Дмитрия Ивановича, но совершенный обряд был скопирован с древнейшего греческого чиноположения и при том ему миновало более полутора века, так что в народной памяти не сохранилось о нём представления.

Митрополит Макарий вполне одобрил мысли Иоанна Васильевича о провозглашении его царём и о венчании на царство. Правда, Иоанн III именовал себя в некоторых случаях царём, особенно в дипломатических сношениях с иностранцами, но он не признавал необходимости обряда венчания, поэтому народная масса не придавала особого значения простой замене титулов. Славолюбивому же властелину требовалась именно эффектная церемония, и, разумеется, небо поступило бы мудро, явив на своих вершинах какое-либо благоприятное знамение, но — увы! — оно вело себя чрезвычайно сурово.

Иоанн Васильевич назначил днём венчания и принятия им царского титула 16 января 1547 г. Приказывая известить об этом Москву, он ясно и точно поручил Шуйскому, хотя и ненавистному, но всё же умнейшему слуге, пригласить и семейства бояр в Успенский собор, где обширные хоры были предназначены для женского пола.

Для оповещения Москвы и её пригородов о готовившемся важном государственном событии понадобился большой отряд барчуков. Впрочем, все боярские дети, в числе которых было немало и седобородых, охотно явились на казённый двор за высокими посохами и горластыми шапками. Выслушав краткий наказ, где и что оглашать, барчуки разошлись по всей белокаменной, увлекая за собой народную массу, жаждавшую услышать новость большого значении. Вскоре посохи глашатаев показались над морем голов: и Посаде, в Заречье, на ходовых стенах Китай-города, на Лобном месте, у Фроловского подворья, возле Неглинных ворот и всюду, где было много людей. На торжках яблоку негде было упасть. Народ особенно осаждал церковные паперти, на которых у всех на виду возвышались горластые шапки. По разрешению митрополита колокольни щеголяли одна перед другой малиновым звоном.

Барчук у Благовещения возвещал:

— Ведайте, православные, что великий князь всея Руси Иоанн Васильевич вознамерился покрыть главу свою венцом Мономаха и принять царский титул, как то подобает властелину могучего царства. Всем русским людям и иноземцам дозволяется прийти через неделю к храму Успения. Старые люди войдут в храм, а молодые станут там, где укажут дьяки и привратники. Слышно вам, православные, как радуется сему делу духовенство? Не зазорно бы и вам опуститься на колени и помолиться о здравии великого князя всея Руси и о даровании ему победы над супротивниками православных.

По приказу Шуйского барчуки должны были лишь кратко возвещать о предстоящем деле, но редкий из них обошёлся без отсебятины. В то же время ни один из них не мог ответить на раздававшиеся в толпе вопросы: «А как насчёт женского пола? Допустят?»

После Иоанна III остался трон из слоновой кости, изукрашенный лалами и яхонтами; теперь он был выдвинут из казны к празднеству второвенчанника Иоанна IV. Шуйскому, тогдашнему обер-церемониймейстеру было трудно составить, не имея примеров в прошлом, полную программу венчания. Нельзя же было ограничиться одним хождением к гробам предков. Разумеется, ему было известно, что первое место в регалиях церемониала принадлежало короне, а затем бармам и скипетру, но ему и в голову не пришло, что византийцы почитали непременной принадлежностью церемониала пояс, богато вышитый руками девицы — дочери всечестных родителей.

Поистине, на боярышню Анастасию Романовну снизошло свыше вдохновение приготовить для его царского величества собственноручно художественную опояску. Накануне венчания из усадьбы князя Сицкого вышла группа под предводительством мамы. В группе золотошвейные детишки несли с особой бережностью полотенце, обёрнутое в дорогие шёлковые материи. У дворцовых ворот стражники скрестили было алебарды, но мама распахнула душегрейку и не без повелительного величия указала на золотую гривну. Алебарды разнялись и опустились.

Свою маленькую свиту мама остановила в нижней хоромине, куда и пригласили, по её приказу, дежурную верховую боярыню. Последней она объяснила, что боярышня Анастасия Романовна шлёт великому князю пояс, без которой, по книжным сказаниям, византийские цари и не приступали к обряду восхождения на престол. Хотя боярышня по своему мастерству могла почитаться на Руси первой золотошвеей, но всё же мама просила от её имени не осудить строго её сердечный дар, если в нём не всё окажется достойным царя всея Руси.

Вышедшая к маме боярыня отличалась завистливым нравом, но и она не могла не ахнуть от изумления, когда золотошвейные детишки развернули пояс. Орлята и ястреба, вышитые шемахинским шёлком, казались, несмотря на их миниатюрность, готовыми вспарить под небеса. Парили и херувимы. Львам не доставало только, чтобы они зарычали. По летописным сказаниям, такую чудную вещь изготовила в своё время царица Анна для Багрянородного, а Иоанн Васильевич, по преданиям, заверенным патриархом Иосифом, считал себя потомком царицы Анны, и Апокалипсис будто бы предвещал нарождение от неё царя, которому Господь вручит шестое царство.

В это время ко дворцовому подъезду прискакала конная группа с великим князем во главе. Мама опустилась на колени и преподнесла пояс.

— Приехали монахи греческие со Святой горы и остановились, как всегда, в нашей усадьбе, — объясняла мама тогда как Иоанн Васильевич с любопытством разглядывал преподнесённую ему вещь. — Узнав о предстоящих торжествах, они поведали, что при венчании на царство пояс имеет такое же значение, как и корона. Византийские василевсы, всходившие на трон не опоясавшись, всегда были несчастливы. Константин, сдавший Царьград туркам, пренебрёг старым обычаем, и оттого пострадало всё царство. Они, т. е. монахи, привезли с собой древний пояс, долго лежавший на гробе великого святителя, и готовы уступить его великому князю за малую цену. Моя Настя, осмотрев пояс, нашла в нём какой-то изъян и отчитала греков по-своему: «Не нужно-де нам торжковское изделие; у нас-де в Москве лучше изготовят». После этого греки больше о поясе не вымолвили ни слова. С того часа Настя три дня постилась и молилась на свои пяльцы, да как принялась за вышивку, так вот сам, Государь, оцени её усердие.

   — Чем же отблагодарить твою доченьку? Впрочем, завтра сам увижу её на торжестве...

   — Она не будет.

   — Почему?

   — Не звана, Государь. Сестрица её, княгиня Анна Романовна звана, а она не удостоена.

   — За эту выходку поплатится мне князь Шуйский! Позвать его сюда.

   — Почему не звано семейство Захарьиных на завтрашний праздник?

Князь Шуйский очень смутился, не мог же он оправдаться тем, что запамятовал.

   — Государь, ты повелел звать только истинно боярские семьи, а главой у Захарьиных состоит окольничий.

   — Ты, князь Шуйский, лжёшь и не краснеешь. Знай, что твоё своеволие надо мной окончилось. Позвать сюда дьяка Шестопалова.

Дьяк Шестопалов ютился в какой-то дворцовой каморке и во всякую минуту, по зову, мог явиться с чернильницей на боку и с пером за ухом. На груди под епанчой у него была в запасе стопка привезённых из-за границы папирусов.

   — Пиши! — диктовал ему великий князь. — Повелеваю приказу разрядных дел окольничьего Захарьина писать и именовать отныне боярином и оставить ему место выше князя Шуйского.

   — Это, Государь великий, ты не по закону! — вставил своё князь Шуйский, — мой род... да к тому же окольничий Захарьин-Юрьев давно скончался.

   — И мёртвого произведу в бояре! Пиши! Половину вотчин, пожалованных мной князю Шуйскому, передать от него в род умершего боярина Захарьина... Ты, мама, видела и слышала, что я сказал. Поторопись домой и передай боярышне Анастасии Романовне, чтобы она непременно участвовала в завтрашнем торжестве. В храме привратники проведут её на хоры. А пока прощайте, мне тоже нужен отдых.

Было видно, что Иоанн Васильевич доволен своими сегодняшними распоряжениями. Особенно тешило его душу то, что он так властно и решительно сбил спесь с князя Шуйского. Взяв пояс в свою опочивальню, он предался молитве по чёткам, которых у его божниц красовался целый набор. Приятны были и его сновидения накануне торжества: ему виделись многие тысячи преклонённых голов, море златотканых одежд духовного сословия, тучи фимиама и груды папирусных листов с поздравлениями иноземных властелинов, приславших к празднеству своих послов. Про немцев и говорить нечего, они были соседями, а вот подалее — английская королева, испанцы, голландцы, шведы — все добивались чести присутствовать при венчании первого русского царя. И всё-таки великокняжеский двор очень печалился. Через проезжих греков была выписана из Царьграда книга царского венчания греческих царей. Книга эта была доставлена значительно позже, уже ко времени воцарения Фёдора Иоанновича.

Печалился и митрополит, требовавший из Италии малое количество мира от мироточивых костей святителя, который покоился в Баре. Это требование, несмотря на посулы больших денег, тоже не было исполнено вовремя.

Поэтому митрополит, явившийся в храм Успения значительно ранее виновника торжества, осмотрев всё, что требовалось при короновании, распорядился убрать приготовленный сосуд — кробийцу — для священного мира. Всё прочее оказалось в порядке. Сидение для него — митрополита и трон Иоанна III для венценосца были поставлены рядом.

На столах были разложены доставленные из казённого двора: золотое блюдо с животворящим крестом, цепь, скипетр и держава. Держава была, также времён Мономаха.

Москва пробудилась в этот день под неумолкавший звон колоколов. Вообще картиной шествия во храме удовлетворилось бы и величайшее честолюбие. Виновник торжества отправился из дворца в сопровождении бояр, окольничьих, думских людей, стольников, стряпчих, дворян и детей боярских. Стрельцы построились в две линии и надёжно ограждали царский путь. Духовник шёл впереди всех и окроплял святой водой путь, с которого перед тем. рынды и боярские дети убрали всякую подозрительную пушинку.

При входе в собор духовный чин встретил Иоанна Васильевича со святой водой, после чего он занял своё обыкновенное место, но по окончании молебна митрополит возвёл его с обыкновенного места на чертожное, где он и занял царское сиденье. По правую сторону от него стали бояре, а по левой расположились соборные старцы.

После обмена благожелательными речами митрополит поднёс всё ещё великому князю венец с речением: «Прими, государь, высшую славу — венец царствия на главу свою, венец был на главе предка твоего Владимира Мономаха. Да процветёт от твоего корня величие всего твоего государства». Затем были возложены на Иоанна Васильевича, отныне уже царя, крест от животворящего древа, цепь и вручён ему скипетр. Держава введена в регалию венчания на царство только при венчании Бориса Годунова.

Вместе с нововенчанным ликовала и вся Москва. Отныне Москва — столица всей Руси и Царьград, откуда чуть не указы шли от патриархов, принуждён будет умерить свою гордость.

По возвращении во дворец среди раздвинувшейся и ликовавшей толпы, нововенчанный был на первых же ступенях крыльца осыпан князем Шуйским золотым дождём; поступком этим он надеялся загладить свои прегрешения, а их набралось достаточно, чтобы не утихал гнев царский. Верховая боярыня Турунтай-Пронская высыпала к ногам царя целую казну из золотых монет, но всё же Иоанн Васильевич ощутил наибольшее удовольствие, когда его встретила боярышня Анастасия Романовна дождём из хмеля и зерна. Она решилась на этот поступок по указанию полюбившей её верховой боярыни.

Торжество завершилось во дворце царским застольем, а для народа были поставлены бочки крепкой браги и сладкого мёда. Царский стол, за которым распорядитель не нашёл места для женского пола, ознаменовался тем, что поданного царю лебедя он приказал разделить на две половины, и одну из них доставить в дом князя Сицкого и там вручить, боярышне Анастасии Романовне. Блюдо велено было взять из Казённого Дома и при том не какое-нибудь, а изукрашенное яхонтами и лалами. Кроме того, из Казённого же Дома доставили боярышне рукомойник, осыпанный бирюзой, обладавшей, как было известно, особой силой возбуждать любовь в сердцах дев.

Общую радость Москвы не разделяли лишь Шуйские и Глинские. Они были низвергнутые с первой ступеньки трона. Беспрекословное самодержавие проявлялось теперь перед ними воочию в каждом поступке, в каждом движении зрачков Иоанна Васильевича. Ни одной крошки, ни одной птичьей лапки он не послал им из своего обеденного блюда, а бывало ли это прежде, когда он только велико княжил, а не царил? Нужно было подумать Шуйскому — не отъехать ли в вотчину, а Глинскому — не переселиться ли в Литву? Если что и останавливало их, так это заведомая скромность всего рода Захарьиных, не обнаруживавших ни малейшего намерения проскользнуть в узурпаторы и гонители всех, кто вздумал бы стать на их дороге. О боярышне Анастасии Романовне вся Москва в один голос твердила, как о царской невесте, пленившей жениха красотой тела и души. «Помимо красоты, — писали летописцы, — она отличалась целомудренностью, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью и основательным умом».

ГЛАВА IV

После объявления Дум об избраннице Иоанн Васильевич поручил верховой боярыне побывать в усадьбе князя Сицкого и передать девице Анастасии Романовне приглашение царя переселиться вместе с мамой в верхнюю половину дворца. Однако верховую боярыню Собакину опередила верховая боярыня Турунтай-Пронская. Она передала маме, чтобы девица не соглашалась перейти во дворец: «Бог знает, что может случиться, а вот пусть он принародно признает её невестой, тогда другое дело, можно и наверх перейти». Поэтому, когда Собакина передала приглашение царя, то получила учтивый отказ.

Выслушав доклад неудавшейся свахи, царь пристукнул посохом, с которым уже не расставался, и заметил Собакиной, что ей следует отъехать в свою вотчину. На девицу же Анастасию Романовну он никакой обиды не почувствовал и даже приказал кому-то из постельничих: девица поступила по-умному; завтра наутро объявить принародно, что она моя избранница.

Наутро у ворот князя Сицкого загремели трубы и засверкали алебарды, извещавшие о прибытии царского посла. И действительно, верховая боярыня Турунтай-Пронская, сопровождаемая отрядом стрельцов и музыкантов, привезла в нескольких экипажах подарки девице Анастасии Романовне.

Открывавшая ларцы и коробья верховая боярыня пояснила с своей стороны, что невесте нельзя отказываться от даров царя-жениха. Что же касается до сорочек, то невесте обязательно нужно надеть их, не то Глинские и Собакины Бог весть что наскажут.

Невозможно было обозреть в одночасье или хотя бы и в неделю всё присланное царём. Много коробов остались невскрытыми до свободного времени. Впрочем, мама заметила и поспешила открыть коробочки с румянами и белилами. Они были тонкие, лучшего иноземного качества и уж, разумеется, не об них говорил англичанин Коллинс, будто румяна русских женщин похожи на краски из вохры и белил, которыми в Англии красят дома. Были тут и чернота для зубов, мушки для оттенения белизны и выразительности лица.

Анастасия Романовна отказалась рассматривать эту заморскую косметику. Она только мельком взглянула на раскрытые ларцы с драгоценными камнями. Дары азиатских ханов и европейских королей поступали обыкновенно в великокняжескую казну, которая теперь и выдала для украшения избранницы бирюзинки в волоский орех, изумруды и чуть ли не в палец длиной аметисты, аквамарины, гелиотропы и целые ковши жемчужин.

Самое важное слово боярыня приберегла напоследок: «Царь просит свою избранницу облечься в присланные им уборы и пожаловать в них в церковь к брачному венцу».

Теперь мама отвесила своей ровне княгине Турунтай сердечный и низкий поклон.

Много было потрачено стараний и мамы, и всех домашних рукодельниц, чтобы царская невеста выглядела на славу. Общее сожаление было только одно: не захотела Анастасия Романовна ни зубы чернить, ни румяниться. Мелюзга работной палаты заучила и даже рискнула пропеть вполголоса:

Сколько бы зависти ни накипало у шептуний-боярынь, а всё же и они признавали, что у избранницы брови колесом проведены, а ясные очи, как у сокола... Только щёчки у неё не были, как певали девицы, что твои аленькие цветочки», но все поражались пышностью и блеском её кос. Шептуньи-боярыни, разумеется, не признавали, что девица как бы заглушала своей природной красотой их искусственную красоту. На что уж мама и та не осилила своё дитятко и только слезами да крестами проводила её на трудный путь царицы.

Невеста хорошо помнила наставление мамы: покорно уступить жениху первый шаг на подвенечный коврик; так она и сделала. Но к её немалому огорчению, она заметила при этом пытливый и недоумевающий взгляд жениха. Казалось, что он спрашивал самого себя: «не подменили ли ему невесту? Правда, она ангельски привлекательна, но на её личике нет ни кровинки. Будет ли плодородна? Не повторилась бы история с первой супругой его родителя?»

Однако, когда хор торжествующе огласил своды храма, а вокруг расположились друзья дома князя Сицкого, румянец невесты быстро украсил её щёки и захватил даже кончики ушей. Новый пытливый взгляд жениха вроде бы успокоил его. Теперь такой красоты и во всей Москве не найти и на показ.

Людские жизни связываются многими невидимыми и неосязаемыми нитями. Так и случилось: ещё венчальные короны не были опущены, как между женихом и невестой установилась сердечная связь.

Вся Москва была готова осыпать царскую чету хмелем и хлебным зерном, но какой же распорядитель не закрыл бы дворцовые ворота перед галдевшей улицей... Поставленный у ворот Касьян Перебиркин пропускал и боярынь по выбору. Разумеется, не было препятствий митрополиту, от которого ожидалось благословение родным и близким.

Иоанн Васильевич выразил было желание усадить за один обеденный стол мужчин и женщин, но верховые боярыни воспротивились этому новшеству — «И митрополиту будет зазорно, и Москва засмеёт».

Поэтому были накрыты два стола в двух смежных хоромах. Столы ломились под тяжестью серебра и обилия яств.

Во дворец набралось не менее тысячи особ женского пола, украшенных своими лучшими ожерельями, золотыми пуговицами, в платьях, обшитых яхонтами и жемчугом. Камчатных телогрей было и не перечесть. На свет вышло всё, что хранилось от прадедов в кипарисных ларцах и в новгородских коробах.

Много потребовалось сообразительности и настойчивости, чтобы рассадить без ущерба достоинства боярынь на соответственные им места. Ссоры возгорались поминутно; доходило до пинков и укоров родителям за их холопье происхождение. Распорядителю и его дьякам приходилось бегать как заведённым — одним грозить, других ублажать, и только когда пожаловал митрополит, разнокалиберное собрание умолкло и смягчило враждебные взгляды, бросаемые друг на друга. Но пора было доложить царственным хозяевам о том, что всё вошло в колею и что хор митрополита изготовился к песнопению.

При выходе царя с царицей рука об руку хоромы затихли; тысячи глаз с пристрастием разглядывали молодую женщину; она стойко исполняла свою новую роль, и даже все заметили, что её природная красота как бы удвоилась, благодаря величию, которое она приобрела в этот день. Величие величию рознь. Царица привлекала и трогала сердца даже тех боярышень, что играли с ней ещё так недавно в жмурки и прятки. Царь был доволен произведённым эффектом и прямо-таки счастлив, когда царица, обходя столы, тепло приветствовала и мизинных людей, точно она и с их дочерьми играла в своё время.

Гости были также довольны и царственными хозяевами и их богатым угощением. Все заметили отсутствие среди приглашённых Семиткина, что случилось по просьбе царицы. «Царь и господин моего сердца, не порть свой великий праздник лицом этого изверга!» — Фразу эту передавали в толпе, как истинно сказанную царицей при обсуждении списка приглашённых гостей. И будто бы царь ответил: «Будь по-твоему, Семиткину здесь не место».

За вторым столом боярыни, в силу своего пристрастия к разговорам, перешёптывались:

   — Гляжу на царицу и думаю: как прекрасно нынче Господом Богом устроено. На землю Он спослал нам духа бесплотного с очами херувима.

Говорившая произносила своё слово нарочно громко. Она слыла при дворе льстивой боярыней. Ей возразила сварливая боярыня:

   — Погоди, дай время, бесплотный-то дух оперится и расшвыряет нас с тобой, как вихрь снопы соломы.

   — Не заметно ничего такого, — выговорила твёрдо и решительно боярыня Турунтай-Похвистнева.

Шептуньи не осмелились продолжать перемывать косточки царице. К тому же царица словно услышала злой шёпот боярынь; она своими руками наложила на тарелки сладких пирожков и попросила маму обнести шептуний. Те покраснели.

За мужским столом решился встать Глинский и без стеснения обратиться к царю.

   — В моём, государь, псковском поместье залёг бурый медведь. Его сторожат день и ночь, и если у тебя не миновала охота пойти с булатным на чудовище, то досторожим до твоего приезда. За здравие твоё порукой наши головы.

Царь, уже недоверявший Глинским, выразил своё согласие, повинуясь, вероятно, лишь своей охотничьей страсти. Брага развязала к этому часу боярские языки, так как один из недругов Глинского, не обинуясь, шепнул своему закадычному другу-соседу:

— Глинские готовы с первого же часа разлучить царя с царицей, а того не знают, что по Москве идёт уговор искоренить весь род Глинских, только бы случай к тому представился.

Гости покончили в одночасье с угощением и с поклонами и благодарностями удалились. Хоромы опустели. Наконец-то царь мог поцеловать свою избранницу без завистливых глаз и не слыша злобного шёпота.

Царское веселье завершилось народным пированием. Мизинные люди проведали, что для них приготовлено достаточно бочек с крепчайшей брагой. Брагу изготовил сам Касьян Перебиркин. В ковшах не было недостатка. Даже истинных пьяниц не гнали взашей. Вскоре от объёмистых бочек остались одни обручи да клёпки. По сигналу некоего дьяка, выкрикнувшего: «Государю Иоанну Васильевичу слава!» — разразилась вся Москва. Одуревшие бражники забрались на колокольню и принялись орать под малиновый звон: «Царю нашему московскому Иоанну Васильевичу слана!» В другое время таких «петухов» спустили бы с колоколен кулаками, а то и дрекольем, но сегодня и церковные сторожа выкрикивали славу.

Алексей Адашев, преданный царице человек, состоявший при великокняжеском дворе мовником, а теперь и ложьничьим, в обязанность которого входило стелить брачную постель, проводил новобрачных до опочивальни и, поставив на стражу Лукьяша с рындами, ушёл наводить порядки в других хоромах. В рукодельной палате он даже прикрикнул на детишек, не успевших поделить между собой сладкие пирожки. Не будучи родовитым, он завоевал своей безграничной честностью полное доверие Иоанна Васильевича. Чуждый дворцовых хитросплетений он слыл в народной молве как надёжный защитник интересов государства.

На следующее утро Иоанн Васильевич вышел из опочивальни в хорошем настроении и осыпал многими милостями царицыных приближённых, особенно маму.

   — За твоё береженье царицы жалую тебя её казначеей, — объявил ей Иоанн Васильевич. — Требуй из казённого двора всё, что понадобится царице. Отказа не будет.

Казначеи числились саном на уровне верховых боярынь и, фактически, управляли всей царицыной половиной. Конечно, мама с радостью приняла эту монаршью милость.

   — Блюди порядки во всей царицыной половине. Нераздельно властвуй над кормовой палатой и гляди, чтобы странники оставались довольны царским угощением.

Мама кланялась и кланялась.

   — А что главное, так это белье и царицыно и моё храни под своим ключом, — указывал новобрачный. — Ты женщина старая и, разумеется, знаешь, что лиходеи портят людей, то приворотом, то отворотом через сорочки, так вот, пусть у тебя воруют, что хотят, только не белье. Теперь ступай к твоей Насте, она тоже побалует тебя каким ни на есть решением.

Ах, как маме хотелось сказать: «И зачем тебе, Государь, молодожёну ездить на охоту к Глинским. Они ведь знаются с лиходеями. Фараонова матка у них своя гостья». Но сказать это смелости у мамы не достало.

О предстоящей охоте в вотчине Глинских знал уже весь двор, кроме одной царицы. Ни у кого из придворных не доставало решимости сказать ей о готовившемся событии. Москва его не одобряла. Ведь Глинские литвины, и мало ли что могло случиться от их кудесничества, особенно если они сдружились с фараоновой маткой!

Самому Иоанну Васильевичу, похоже, было совестно объявить жене, что он всё ещё не вышел из-под влияния Глинских и что дал слово отправиться на охоту в Псковскую пятину.

Молодой царице и её двору предстоял поход на богомолье; таков уж был обычай, шедший от прадедов. Мама изготовила для похода всё необходимое и большую сумму денег для раздачи убогим.

Посещавшие молодую царицу в первое время её новой жизни розовые и радостные сновидения навевались обстановкой, окружавшей её. В грёзах она прохлаждалась среди душистых цветников, над ней раскрывались небеса и оттуда неслись песни херувимов. Песни умолкали, тогда исходили с вершин бесплотные существа с тихострунными арфами. Грёзы прерывались только, когда являлась в опочивальню мама с корзинкой свежей земляники или когда являлся духовник Сильвестр с благословлениями.

Да и что менее радостное могло привидеться молодой женщине, когда супруг так нежно обращался с ней. Он не пропускал ни одного вечера, чтобы не прийти в её опочивальню и не перекрестить её на сон грядущий. Долго перед тем он гладил её роскошные косы, мраморный лоб, нежно целовал её руки. Да, сам царь целовал руки недавней боярышни Анастасии Романовны. Понятно поэтому явление в сновидениях бесплотных существ с тихострунными арфами.

Каково же было изумление, а за ним испуг, когда, спустя неделю после венчания, дивный сон царицы был нарушен под утро охотничьими выкриками: «Гайда, гайда!» Слышались также высвисты псарей, хлопки арапников, визг овчарок, лаек и целой стаи собак разнообразных пород. Без сомнения, то был сбор на охоту!

Легко поднялась с постели и воскликнула: «Любый, где ты?» Но отклика из смежной опочивальни не последовало. Тогда молодая женщина, как была в распашонке, не обутая, прильнула к окну. Там уже выезжала за кремлёвскую ограду большая группа охотников с псарями и сворами собак. Во главе выступал бравый конь с молодым, пылким всадником, перепоясанным словно на смертный бой. Повторенное царицей: «Любый, по что покидаешь меня, остановись!» — не произвело на всадника никакого действия. Одного лошадиного топота было достаточно, чтобы заглушить не только слабый голос, но и звук иерихонской трубы.

Охота быстро вынеслась на простор. Разумеется, никому и в голову не приходила мысль, что за изумлением царицы последуют головокружение и обморок.

Мама нашла её уже лежащей на полу. Первой мыслью мамы было взбрызнуть свою Настю святой водой и послать за попом Сильвестром, как умнейшим во всём дворце душевным врачевателем. Могуче сложенный иерей перенёс своё духовное чадо как лёгкое пёрышко на постель и продолжал приводить её в чувство всё той же святой водой. Когда она окончательно пришла в себя, он с помощью мамы принялся объяснять, что и дальше молодому царю будут свойственны привычные потехи и что скорбеть о том, значит только отвращать его от своего сердца. Умный иерей благоразумно обошёл вопрос, почём новобрачный не объявил о своём намерении поохотиться и предупредить супругу о своём отъезде. В заключение Сильвестр посоветовал своей духовной дочери, когда супруг вернётся не показывать того, что она огорчена его необычным поступком. Мама же уговорила её нарумяниться и с весёлым видом преподнести ему стопу крепкой браги.

Охота на медведя была назначена в одном из поместий самого Глинского. По его приказу в боярском доме были собраны целые запасы фряжских напитков. Кроме того, из округи были пригнаны все голосистые девушки в нарядных по возможности платьях с голыми ногами, что было также в почёте. Несколько суток по сборе они разучивали: «Государю Иоанну Васильевичу слава!»

Усталые путники поразмяли члены на кроватных верёвочных переплётах, подкрепились фряжским и прежде чем подойти к берлоге, выразили желание послушать красных девиц. «О женитьбе князя Владимира, да за одно уже и о Потоке Михаиле Ивановиче».

Однако дорогие гости очень изумились, когда, выйдя на крыльцо, увидели вместо красных девиц толпы мужиков, растянувшихся плашмя на земле, — так обращались к царю с жалобами на врагов окаянных. Таким врагом оказался сам хозяин усадьбы Глинский, тот, что выглядывал теперь из-за царской спины.

— Государь милостивый, казни нас всех поголовно, а только освободи нас от своего наместника. Душам нашим жизни не даёт, — послышалось от лежащего люда. — И скотину, и девку красную — всё загребают его лодыри-управляющие. Жаловались мы, а только горбам нашим грамоты прописаны! Грабительски грабят! Ирод и тот был милостивее! Ложку изо рта вынут и говорят, что она идёт во твою казну.

В круг просителей вошёл было окольничий Семиткин и принялся потихоньку грозить: «Вот ужо расправлюсь, угощу вас горячей баней, до новых веников». Но, видно, народу и в самом деле было худо жить на свете, по крайней мере Семиткин услышал в нескольких местах сказанное ему вполголоса: «Дьяк, ты бы уходил в свою Москву, а то у нас ножи отточены!» Семиткину не доводилось слышать подобную отповедь, поэтому он предпочёл отойти в сторону.

Охота была отложена. Просителям сказали, что их созовут для разбора претензий, и горе тому, кто оклеветал наместника, того казнят непременно. Семиткину было сказано, чтобы он послал в Москву гонца за отрядом стрельцов и, за своими помощниками, не раз обагрившими кровью свои руки, усмиряя бунтовщиков. Глинский добавил потихоньку от царя, чтобы не забыли прихватить из Москвы плаху с топором и пару трочаток со свинцовыми гирями.

Всем было видно, что царь испытывает тяжёлые муки. Глинского он и на глаза себе не допускал; гнев его постоянно разрастался. Казалось, он велит срубить головы всем жалобщикам; но при этом поплатится и сам Глинский.

В распоряжении молодого властелина не было ещё ни судей, ни судебных законов, ни самой опытности. Перед ним продолжало лежать распластанное поместье.

Несмотря на прибытие из Москвы грозных ратников с алебардами и самого Семиткина с плахой, народ продолжал вопить: «Государь, смилуйся, мы твои верные рабы, а только нам житья не стало; все крыши в прорехах, в одежонке целой нитки нет, в закромах крысы, девкам нечем головы покрыть, одна остуда, смилуйся... возьми сотню наших голов за одну голову нашего злодея».

Повинуясь поданному знаку, ратники начали выхватывать из толпы горланов и гнать их в свои, задние ряды. Жалобщики не сопротивлялись; там им перевязывали руки и ноги. Семиткин клеймил дёгтем им спины и поглядывал вдаль, откуда должны были подвезти плаху. Однако со стороны Москвы показался всадник, в котором узнали первого рынду Лукьяша. Конь под ним был загнан и припадал от бешеной скачки. Увидев царя, он подбежал к нему, опустился на колени и подал ему письмо с восковой печатью; так запечатывались послания митрополита.

Царь не нуждался в чтеце. Хорошо понаторевший в писании, он одним быстрым взглядом" окинул немногие строги митрополита: «Данный Господом царь! Извещаю, Твоё Величество, что сего числа после утреннего перезвона с колокольни Благовещения пал большой колокол. Вся земля дрогнула от сего падения. Сие знамение великое, а что Господу угодно будет сотворить — не ведомо. Отврати Его страшный гнев. На небе уже видели огненные метлы. Будь же милостив, царь, над Твоими верными рабами. Я наложил на весь клир двухдневный пост, а Ты умилосердись, сколь потерпит Твоё сердце. Помни, что Глинские — известные враги твои. Аминь».

Не над чем было дальше раздумывать. Теперь уже и над всей усадьбой солнце казалось раскалённым и кровавым. Вдобавок и гром грянул. И повелел царь: «Прощаю всех, бегом ступайте по домам и благодарите Господа за его знамения».

Толпа мигом поднялась на ноги и рассыпалась во все стороны. Бежавшие останавливались на минутку и, сбросив малахаи, кланялись царскому месту, опять бежали, опять кланялись. По дороге задели Семиткина, смяли его под ноги и не без повреждения его милости опять бежали дальше.

Анастасия Романовна встретила супруга с весёлым лицом. Жизнь приучала её к лицемерию.

   — А я собралась в поход на богомолье и ожидала только, как соизволит мой любый.

   — Во главу похода возьми Сильвестра, а в охрану возьми Адашева и старшего рынду. Мне некогда.

Царица вовремя отошла к окну, иначе нахлынувшие слёзы пояснили бы многое её любимому, которому приходилось решать в это время вопрос: как ему быть с Глинским? Колокол-то упал недаром.

ГЛАВА V

Иоанн Васильевич продолжал томиться вопросами: какую беду предвещает падение колокола, с какой стороны её ждать? Со стороны бояр, орды, ляхов? На эти вопросы мог дать правдивый ответ только вещий псковской юродивый Николка Салос, пользовавшийся в красных рядах большим уважением. Псковитянки стояли горой за него, хотя мужская половина сильно подрывала к нему доверие. Особенно поносили его пьяницы. Не отличаясь и сами чистым обликом и исправной одеждой, пьяницы провозгласили громко Салоса кудластым, немытым и нечёсанным чучелом, от которого разит берлогой медведя после зимней лёжки. Упрекали его и за великое нахальство, за которое других исполосовали бы батожьём. А всё-таки лохмотья, которыми он кое-как прикрывал свою наготу, служили псковитянкам своего рода предметами поклонения. Усердие их подогревалось тяжеловесными и звонкими веригами.

Николка обитал, как тому и полагалось в то время, в пещере, вырытой в известковой скале на берегу реки Великой. Пещеру вырыли псковитянки одними своими ногтями, без помощи каких бы то ни было орудий. За три года неустанной работы, они изготовили довольно пространное логовище. Они же настояли впоследствии перед властями, когда Николка умер, похоронить его на паперти Гавриловской церкви, рядом с гробницей князя Довмонта. На этой паперти Николка при жизни юродствовал.

Его ореол ясновидца поддерживался исключительно тем, что он дерзил и перед знатными не меньше, чем перед мизинными людьми. У него установилось правило спрашивать при посещении его Иоанном Васильевичем: «Скольких задавил сегодня молоденцов? Душеньки их все по дороге на небо вспрянули, но прежде перебывали у меня с жалобами на твоё бессердечие!»

— Ну, правосудный, покайся! — чуть ли не вопил юродивый, когда Иоанн Васильевич встал теперь перед его логовищем. — На небе ведут книгу твоего жития, и уже гам записано, что ты уничтожил данные псковскими князьями судные грамоты, а своей не дал, поэтому наместники твои творят худо!

Видимо, громовая речь юродивого была не по душе Иоанну Васильевичу, но он ещё ни разу не стукнул посохом оземь. Юродивый продолжал своё обличительное слово.

   — По младости ты и сам не знаешь на кого тебе опираться — на боярство или мизинных людей. Вот и теперь: первым делом побывал у первого в Московской земле душегуба, у нашего наместника, у Глинского, а чего ради? Вот сейчас провезли мимо меня убитого тобой зверя, а того не знаешь, что это не зверь был, а посланный с неба праведник. Оттуда Судьи небесные прислали праведника для твоего испытания: сколь ты есть кровожаден.

Иногда и псковитянки не дослушивали до конца речи юродивого, до того они были загадочны, что никто не мог добраться до их заветного смысла. Иоанну Васильевичу некогда было разбираться в речах Николки, и он внушительно стукнул оземь посохом.

   — Ты мне лучше поведай...

   — Знаю, знаю! — поторопился Николка обнаружить свои сверхъестественные дарования, — ты пришёл дознать, чего московской Руси ожидать от падения колокола? Чего ожидать? Доброты от тебя она не дождётся. Ещё ясновидец Марк сказал, что если твой родитель покинет жену из рода Сабуровых и женится на Глинской, то от этого брака последует ребёнок, который удивит весь мир своей лютостью.

Терпение Иоанна Васильевича кончалось. Ему хотелось стукнуть по голове юродивого железным наконечником посоха, но он удержался и перестал слушать его бредни.

   — Приходи в Москву, там мы с тобой поговорим, приходи прямо к царским хоромам и скажи привратникам, что пришёл по моему велению, там тебя оденут и приведут в человеческий вид, а без того не смей показываться царице на глаза.

Но юродивый не унимался:

   — Царский венец надел, учинил законный брак с девицей смиренномудрой и богобоязливой, и что же? Вместо богомолья и поклонов перед святынями отправился на рукопашный бой с праведником. Ох! Грозен ты будешь, царь Иоанн Васильевич, грозен!

Оставив Николку договаривать свою обличительную речь перед сгрудившимися псковитянками, царь велел направить его поезд в Москву и гнать коней во весь дух. Конные стрельцы едва успевали за его возком, колокольцы и бубенчики вызванивали и тарахтели во всю мочь, так что Москва услышала царский поезд прежде, чем показалась пыль по дороге. Впрочем, и на колокольнях не прозевали царский поезд.

Всё население царицыной половины было глубоко убеждено, что царь не замедлит появиться во дворце, где Анастасия Романовна так нуждалась в его ласковом слове. Со времени его отъезда она не знала ни минуты покоя и довольно наплакалась, припадая к плечам мамы. Однажды она даже выговорила чуть слышно: «Ничьей нет вины в моей горькой доле. Сама позарилась на величие царицы, вот теперь и лей горючие слёзы!» Вместо утешения мама могла только ответить: «Пойди, умойся святой водицей!»

Возле Кремля царский поезд раздвоился. Половина его со слугами направилась к дворцу, а другая половина, головная, повернула к Благовещению, куда поторопился и митрополит в сопровождении хора певчих. Молебен служили на ходу и только у самого колокола возгласили царю многие лета.

Осматривая погрузившийся в землю колокол, Иоанн Васильевич спросил у митрополита: — Что знаменует это загадочное падение? Нет ли какого коварства? Не сотворено ли это лихими людьми? Ведь он висел на железных перекладинах!

   — Для Господнего гнева нет препонов, — отвечал митрополит, уставив смиренно очи в свою бороду. — Да как же Господу и не прогневаться, когда Его первое, можно сказать, во всём мире чадо идёт неправым путём.

   — Обо мне говоришь? В чём же мой неправый путь?

   — Про охоту вспомнил, а хождения к святыням будто не положено.

Иоанн Васильевич обвёл митрополита холодным взглядом и, не приняв благословения, велел везти себя к пещере Васи Блаженного.

Пещера, в которой ютился Вася, тоже юродивый во Христе и прослывший Блаженным, не раз видела такого превысокого гостя, как Иоанн Васильевич. Крестьянский сын, уроженец села Ельхова, проведший юность в сапожной мастерской, Вася обратился, благодаря женскому полу, в духовидца чуть ли не всей Московской земли. С молодых ногтей он слыл уже провидцем, и многие его предсказания сбывались.

Слава прозорливого Васи подкупила самого царя, который в критических случаях выспрашивал у него по секрету совета у «яко провидца сердец и мыслей человеческих». Ясновидец считал себя поэтому вправе беседовать с царём как равным себе и даже дерзить.

Встретив царя у входа в своё логово, Вася прикрыл глаза рукой, как бы от нестерпимого солнечного света, и потянул свою юродивую бредню: «Сицы, лацы, кулалацы...»

   — Брысь! — оборвал его высокий гость, — бредни твои прибереги для купчих, у меня же есть серьёзное дело, но взойдём в твою ямину...

   — Да вот я не разберу, кто пришёл: не то царь всея Руси Иоанн Васильевич, не то ордынец, доставивший из Орды басму ханской руки...

   — Брысь, говорю тебе!

Стукнув посохом оземь, царь вошёл в пещеру юродивого и поневоле, чтобы не задохнуться, заговорил скороговоркой:

   — Хочу знать, что говорят в народе о падении колокола с Благовещения. Буду слушать только одну правду.

   — А Семиткину меня не передашь?

   — Нет, да и самому Семиткину вскоре расчёт и крышка. Поборами начал промышлять; кому полагаются батоги, угощает скромненько розгачами. Есть у меня на примете... ну да это моё дело. Говори же, что знаменует падение колокола?

   — А упал он по наущению твоих ворогов.

   — Как он мог пасть по наущению? Разве колокол бывает смышлёный?

   — А ты бы взглянул на его ушки, ведь подпилены.

Холопы Глинских трое суток старались возле него. На помощь им явились по ночам холопы Шуйского. Все-то они старались напустить на тебя страх, печаль и ужас. У них теперь заговор — извести и царицу твою, как только она зачнёт младенца. Всему твоему корню от них одна смерть... Но от их злодейств нетрудно и избавиться. Скажу тебе, царь, великую тайну: ко мне по ночам прилетают ангелы с небеси... в образе каменщиков...

Недоверчиво и сурово взглянул царь на провидца, но тот не смутился и продолжал:

— И не простые каменщики, а те, что строили на небеси все три престола. Старший сказывал мне, чтобы на сем месте, на моём гноевище ты построил благолепный храм. На колокольне его чтобы был подвешен павший у Благовещения колокол. По его звону будет корчиться как в аду вся боярщина с Глинскими, Шуйскими и всеми твоими лиходеями.

Задумчиво слушал Иоанн Васильевич на этот раз юродивого. Обыкновенно Москва не могла добиться от Васи ни одного путного слова. За целую сотню калачей богобоязненная москвичка только и слышала — лацы, да кулалацы! Мысль царя остановилась теперь на небесных каменщиках: «Не медли, царь, чтобы они не взошли в силу, — размышлял про себя Иоанн Васильевич, — да, кстати, распознай сам: почему они, выселив из Москвы всех фараонов, оставили в бору фараонову матку. От неё и идёт всякий ядовитый дух. Займись сооружением благолепного храма».

Все несколько дней отсутствия супруга Анастасия Романовна не переставала тужить; её чуткая чистая душа чувствовала, что её личное счастье держится на волоске. Достаточно было такого пустяка, чтобы глупая баба с пустыми вёдрами перешла дорогу её царственному супругу, как молнии его гнева падали и в близкого и дальнего, и правого и виновного. Такая вспышка не обошлась бы без укоров царицы, а что было бы дальше?

Маме не нужно было объяснять затаённую грусть её любимицы. Она яснее всякого ясновидца видела, какой камень лежит на её сердце. Скрытно от всего терема она отправилась раненько в храм, славившийся в Москве как покров и прибежище всех благочестивых жён, искавших плодородия. Здесь её свечи выделялись истинно царской величиной.

В домашней жизни мама повела свою линию и настояла-таки, чтобы милое личико Анастасии Романовны не погнушалось косметики.

Мама первая высмотрела, как выставленные дозорные вершники прискакали с известием, что ко дворцу направляется царский возок. Анастасия Романовна волновалась с раннего утра, что её «любый» заявился прежде всего к логовищу юродивого, точно у него и не было царского покоя и царицы. Теперь благодаря услугам мамы она стала сказочно красивой. На встречу она понесла супругу резное блюдо с большой стопой фряжского вина. На блюде же красовались охотничьи перчатки и воздухи, для дворцовой церкви, на которых представлялись словно живые херувимы из золотой бити и шемаханского шёлка.

По сравнению со всем, что видел в последнее время Иоанн Васильевич на дорогах, площадях и в берлогах юродивых, молодая жена показалась ему небесной посланницей. Он ещё не очерствел сердцем и был так тронут, что чуть-чуть не поцеловал руку Анастасии Романовны. Однако его остановила мысль: может ли царь всея Руси целовать въявь, при народе, женскую руку? Не слабость ли такой неслыханный поступок? Правда, с ним уже случался такой грех...

   — Здоров ли мой любый? — выговорила Анастасия Романовна.

   — Глядя на тебя, и хворый поздоровеет. Всю до дна выпью эту стопу за твоё желанное здоровье. Будь счастлива.

Анастасии Романовне следовало бы, по наставлению мамы, припасть к его руке, повыше локтя, но она забыла это наставление и скромненько поникла головой.

   — Воздухи я вышивала, а кречетный наряд изготовили боярышни. Извини, одной мне было не успеть.

   — За всё благодарю несказанно, а за воздухи вдвое. Они пойдут в новый храм, который я повелел соорудить на святом месте, это неподалёку от пещеры Василия, там творится нечто неземное... но я устал. Успокой мою душу в своей горенке. Пусть твой Сильвестр отслужит благодарственный молебен. Непорядок я творю, и Адашев рассердится, но лишь бы ты не сердилась, моя горлица, идём?

Дня через два постельничий Адашев оповестил Москву, что царь вскоре совершит шествие к святыням и укажет, где быть новому храму.

Шествие было невиданным. Его открыли царь с царицею в смиренных одеждах; за ними шли в три ряда рынды, сверкавшие ярко начищенными топориками, и двадцать рядов мастеровых с орудиями их мастерства. Среди них преобладали каменщики с лопатками и каменотёсными молотками. Они же несли и ведра для известкового раствора. Очень величав был шедший во главе мастер с серебряной лопатой и парой растёсанных камней. Далее шли ряды бояр, которым смиренное платье казалось не ко времени. Кафтаны их, особенно воротники, были сплошь покрыты каменьями. Из их перешёптывания легко было догадаться, что они осуждают переданное постельничим Адашевым повеление явиться в смиренных одеждах. Разумеется, их вольность не укрылась от зоркого взгляда Иоанна Васильевича.

Шествие не обошлось без приключений, хотя по сторонам его и шли стрельцы — охранники, какая-то баба с маленькой внучкой на руках протиснулась сквозь людскую стену и пала перед царицей на колени. Царь стукнул было посохом, но жена так умоляюще на него взглянула, что он отвернулся, сделав вид будто ничего и не видит. Бабушка попросила подержать её малютку хоть чуточку. «Ведь это же будет счастьем на всю жизнь девчурке». Царица любовно взяла малютку и понесла её как своё дитя и сотню шагов, и другую, и третью, и только боязнь, что ей поднесут множество других детей, заставила Анастасию Романовну возвратить бабушке её внучку. Следовавшие по сторонам охранников народные толпы готовы были молиться на свою царицу; так, малое дело привлекало к ней сердца москвичей и особенно москвичек.

Только к полудню шествие приблизилось к тому месту, где скрывалась пещера юродивого Васи. Провидец чувствовал себя хозяином этих мест, поэтому он торжественно встретил дорогих гостей. Повинуясь вдохновению, он пустился в пляс со своим сумасбродным припевом: «Лацы, кулалацы!»... Видневшиеся сквозь его лохмотья вериги были очень эффектны в эту минуту. Вдохновение его было так могуче и так захватывало всех присутствовавших, что он рискнул подставить царю свою грязную руку для поцелуя. Тысячи псковитянок разом радостно вздохнули: царь поцеловал руку провидца. Ободрённый этой милостью он протянул было руку и царице, но Анастасия Романовна отпрянула в сторону и не постеснялась выразить чувство отвращения.

   — По что так? — спросил Иоанн Васильевич.

   — Взгляни, мой любый, — отвечала она, — взгляни на его руки, он в навозе. Я поцелую эту грязь, а потом буду целовать тебя в уста, да ни за что!

   — А я же целовал!

   — Ты прирождённый царь, к тебе ничего не пристанет, а я только твоей милостью царица.

Этот ответ очень понравился прирождённому царю, и он даже сказал провидцу:

   — Не суйся к царице со своими отрепьями. Не больно-то много в них святости. Брысь!

Приступили к закладке храма. Назначенное ему место окропили святой водой при всенародном песнопении «Царю Небесный...». Первый камень опустил в назначенное ему гнездо митрополит, сказавший при этом прочувственное слово. Народ молился от всей души: усердно, жарко; все работники стояли на коленях и размашисто крестились, глядя на небеса. Второй камень наладил царь, которому строитель подал ковшик, лопатку и ведро с извёсткой. Зачерпнув извести, царь передал ковшик царице, чего ни она, ни окружавшие не ожидали. Такого почёта женщине не оказывал ещё ни один великий князь, заложивший немало храмов. Женщинам не было даже места в таких всенародных торжествах.

Анастасия Романовна едва удержалась от слёз благодарности, но и одного её взгляда было достаточно, чтобы видеть, чем преисполнена её душа. Мало того, царь сам помог ей сойти в котлован и потом чуть ли не приподнял её наверх.

Бояре не одобрили поступок царя. Глинские говорили почти во всеуслышанье, что их мать Елена ни за что бы не пошла на такое. Виданное ли дело, чтобы женщина, которую по канонам и в алтарь не пускают, участвовала бы в созидании храма!

Другие бояре поддакивали, однако, находившийся вблизи каменщик, вовсе не дерзкого вида и даже стоявший на коленях во всё время закладки, громко произнёс:

— Покойной княгине Елене и действительно неохота было заниматься русским строительством. Ей достаточно было обхаживать своего дружка Телепнёва.

Глинский выдвинулся было с сжатыми кулаками против мизинного человека, но благоразумные бояре сдержали его. Бог знает, что могло произойти среди толпы, настроенной вообще против боярской партии. В руках рабочих было по крайней мере пятьсот сокрушительных молотов. К счастью, постельничий Адашев заметил вовремя, как вскипели страсти обеих сторон. Весь отряд рынд был под его началом и по его знаку разрядил обстановку, встав между спорщиками. От внимания царя не скрылось это происшествие, уже пресечённое Адашевым, а Анастасия Романовна, не успевшая ещё узнать народное настроение, смотрела на свет Божий с истинно святой наивностью. Радостно настроенная, она за несколько минут успела поцеловать руку митрополита, перемолвилась с двумя-тремя боярами, выпросила у мизинного человека пудовый молот, но не удержала его и уронила. Сконфузилась, хотя плечистым каменщикам поступок её доставил истинное наслаждение. В заключение к ней протиснулось сквозь людскую толщу несколько ребятишек, которым отрадно было подставить щёки, чтобы их потрепала сама царица. И она их потрепала. Здесь кстати появился калачник с калачами, пышками, икрой и фляжками с конопляным маслом. Царицыной казначее пришлось опустошить свой кошель, чему очень порадовалась нахлынувшая детвора.

Дальнейшее шествие к святыням, находившимся на противоположной стороне Москвы, могли продолжить только сильные люди, так как дорога заняла бы целый день. Мама и на шаг не отставала от царицы, но её старым ногам было не под силу перенести такой длинный поход. Недолго думая она, пользуясь своей выставленной на груди гривной, подобралась к царю и тихо вымолвила:

   — Государь-батюшка, взгляни на царицу, ведь она сомлеет в такой дальней дороге, повели нам возвратиться во дворец.

   — Тебе дальше идти никак невозможно, — заявил он жене, не то любовно, не то властно. — Солнце и мужскую кожу пропечёт, а не то что твою тоненькую, женскую. Адашев, подать возок.

Анастасия Романовна не сопротивлялась. Царь пошёл дальше, предложив и митрополиту проследовать в возке. С царицей поместилась только мама, но их сопровождал малый отряд боярских детей, охотно уклонившихся от похода в заморские дебри. Начальником отряда был Лукьяш, зорко следивший, чтобы какой-нибудь злодей не посыпал заговорённым пеплом дорогу царицы.

Возле ворот дворца какой-то юродивый прорывался вовнутрь ограды, а на запрет стражи он визжал и лаял по-звериному, то по-человечески просил или грозил, уверяя стражу, что за него царь снесёт всем головы, что царь нарочно ездил в Псков, чтобы пригласить его к себе в гости. При появлении царицыного поезда стража постаралась закрыть рот бесновавшемуся юродивому, но он не давался обидчикам. Прискакавший к воротам Лукьяш быстро разузнал в чём дело. Оказалось, что буянил провидец из Пскова Николка Салос, которому царь действительно разрешил приехать в Москву и обещал приодеть его. Николка требовал теперь пропустить его к царю, до которого у него было вдохновенное слово. По приказу царицы его пропустили за ограду и только пригрозили: если он вздумает бесноваться, то его завяжут в мешок и бросят в реку. Кажется, юродивый понял эту угрозу, по крайней мере он захныкал раньше времени и затянул «со святыми упокой». Однако Лукьяш не дал ему распалиться своим юродством.

Навстречу царицы высыпала вся золотошвейная палата от зелёных девиц до старших мастериц. Все они готовы были буквально отнести на руках свою ненаглядную в её терем; девицы наперебой целовали её руки, пока мама, которой, в сущности, была очень приятна эта сцена, не прикрикнула на мелюзгу, разбежавшуюся по её окрику, как мышки по норкам. А и всего-то она сказала: «Царица на ногах еле держится от превеликой усталости, а вам это не понятно. Брысь за пяльцы!»

Благодаря этой суматохе псковский провидец пробрался юлой в теремок царицы и там развалился на скамье точно хозяин. Анастасия Романовна не ожидала такого гостя и, взойдя к себе, встретилась там с взъерошенным дикарём. На её отчаянные вопли сбежалось немало народа, в том числе и Лукьяш; он ринулся вперёд и, довольно плотно обхватив шею юродивого, выпроводил его на крутую лесенку.

Придя в себя, Анастасия Романовна узнала от мамы, что царь точно позвал псковского провидца к себе в Москву и пообещал нарядить его во всё новое.

— Наряди его, ты же моя казначея, как хотелось царю. Пусть знают, что царское слово, хотя бы данное и безумнику, должно быть свято.

Поздно вечером возвратился во дворец царь, ему доложили обо всём, что случилось в его отсутствие. Особенно его порадовала мысль Анастасии Романовны, что царское слово, хотя бы данное и безумному, должно быть свято выполнено.

Оставшись с супругой наедине в терему, он поцеловал у неё руку, что вызвало у ней счастливое смущение. После стопы крепкого мёда, хранившегося у неё в поставце под иконами специально для Иоанна Васильевича, он принялся отчитываться, куда водили его силы небесные, где он клал поклоны, чем награждал духовных лиц и, наконец, признался, что в этот день он никого конями не топтал и даже прогнал с глаз долой Семиткина.

ГЛАВА VI

После пожара, свирепствовавшего в Москве при нашествии в 1382 г. грозного завоевателя Тохтамыша, на улицах столицы было подобрано 24 тысячи человеческих трупов. После того большие пожары возобновлялись много раз, и летописцы отмечали, что только на посаде сгорело с тысячу дворов. Бедствия эти повторялись в 5 — 10 лет при каждой встряске политической жизни и в эпоху, когда Москва была ещё деревянной. Но стараниями Калиты и Иоанна III Москва превратилась в белокаменную; теперь, казалось, наступил конец бедствиям от пожаров, однако летописи говорят иное.

Ранним утром в один из апрельских дней, когда закончились празднества венчаний, москвичи увидели явление не только чудесное, но и прямо угрожавшее светопреставлением. Солнце этим утром как бы покрылось кровавой пеленой. На земле ни одна веточка не шевелилась, всё замерло, притаилось; облака перебегали с места на место, точно невидимая сила была недовольна их загадочным безмолвием и гнала их от себя прочь, вдаль, в пространство. Грозы не слышали, но огненные стрелы пронизывали и купол небесный, и окраины небосклона. При этом загадочном состоянии неба тишина земли наводила на москвичей томительную жуть; никто не знал, чего следовало ожидать: распахнётся ли небо, выбросит ли оно сноп пылающей смолы, как то творится за дальними морями, заглянут ли стрелы Божии в мешки толстосумов, да и многое другое передумали не только стряпухи, но и их хозяйки. Жуть была такова, что хлебопёки понизили цены на калачи и сайки, а квасники носили яблочный квас без всякой примеси.

На душевное состояние людей влияло также поведение птиц и животных, и даже сама земля. С земли, несмотря на полное отсутствие ветерка, поднимались песочные струйки и долго, долго вертелись в воздухе; куда они девались, никто не видел. Грачи полетели было, на поля, но потом возвратились в свои гнезда. Даже дворовые псы испытывали непреодолимый ужас и вопросительно смотрели на людей.

Нервозное состояние природы ощущалось не только на улицах, площадях и рынках Москвы, но и во дворце. По крайней мере сердце царя било тревогу.

Случалось с ним это и в прежние дни, но не в такой степени. В подобных случаях он переходил в терем царицы, там он не чувствовал силы этих тисков природы. Опорожиив объёмистую чарку крепкого мёда, он сердечно прильнул к розовым устам царицы, которая, не ожидая своего «любого», занималась обыденными теремными делами. Служанки убрали с раннего утра её косы, которыми не могли налюбоваться; присутствовавшие, по обычаю, при её туалете верховые боярыни, сенные боярышни и постельницы. Мужской пол оставался в пределе возле икон и аналоев. Ожидали иерея Сильвестра, который обещал прочесть, если угодно будет царице, последне напечатанную им главу Домостроя.

Однако неожиданный приход царя изменил это течение жизни. Всё население терема разошлось тотчас по своим кельям и боковушкам. Иерею пришлось повременить в моленной.

Оставшись наедине с супругой, он пригласил её знаками остаться попросту в распашонке; также молча он пригласил её присесть на скамью, чтобы можно было прилечь и положить голову на её колени.

Между тем возбуждённая невидимой силой воздушная стихия металась и буйствовала, точно ей приказано было держать москвичей в страхе и трепете. Вихри подхватывали с земли всё, что им было под силу. Оборвав зелёные побеги деревьев, они несли их ввысь, куда взлетали не только треухи, но и горлатные шапки прохожих. Нужно было бы метнуть в середину вихря отточенный нож, чтобы поразить, а то и убить сатану-вертячку, но люди растерялись и только старались держаться подальше от валившихся ворот, калиток, ставней. Кремль и его дворец не избежали безумного нападения. Старые люди крестились, и даже незнакомцы вступали между собой в разговоры, делясь своими тревогами: «Беда, если случится пожар».

Словно для контраста в тереме царицы было уютно на диво. В моленной мелькали огоньки лампад, зажжённых заботливой рукой мамы; там же тлела и жаровня с можжевеловыми ягодами. Мама знала, что Иоанн Васильевич уважает острый запах курилки.

Весь этот уют, победоносно одолевавший силу урагана, властно требовал задушевного искреннего разговора. Иоанн Васильевич был редко откровенен, теперь он сам напрашивался на полную откровенность.

   — Ты, моя люба, спрашивала не раз, почему я так переменчив, почему я так быстро перехожу от любви к злобе, и где таится корень моей кровожадности. Изволь, сегодня сами небеса настроены на особый лад, да и ты ласкова не по обычному. Слушай.

   — Философы поучают, а сочинениями их наполнено всё моё книгохранилище, что характер каждого человека зависит от души и тела его рода-племени, от древних предков. Тебе ничего не ведомо, какая у меня была юность. Тебе не ведома ни бабка моя, гречанка Зоя, ни моя мать, взятая из Литвы, от очага Глинских. Как видишь, во мне мало славянской крови, поэтому-то я и объявил Думе, что хочу взять за себя девицу из русской семьи. А если сознаться, то ты была уже намечена в невесты в ту минуту, когда мои охотники чуть не истоптали тебя конями. На всё воля Господня.

Здесь плавная речь царя была прервана. Откуда-то послышался необычный звук — не то выстрела из пищали, не то падения трубы с крыши.

Иоанн Васильевич вздрогнул, приподнял голову и замер как бы в ожидании вражеского нападения.

   — Это Шуйские охотятся за моей головой! — произнёс он зловещим шёпотом, вновь кладя голову на колени супруги. — Ну, недолго осталось им держать меня в плену.

   — Успокойся, мой любый, успокойся! Это занавеска сорвалась с петли. Тебе неведомо, так я откроюсь. В решетчатой галерее, перед моей опочивальней, когда ты у меня, дозором ходит мама, а уж она ли пропустит злодея?

   — Это хорошо, что мама; только вы двое и бережёте мою жизнь, да ещё Адашев... да поп Сильвестр, а больше никому не верю, ни стрельцам, ни рындам... вот разве что твой свойственник Лукьяш сойдёт за верного пса... но слушай дальше. Бабка моя Зоя Палеолог натерпелась всякой бедности и опасностей, когда ей пришлось бежать от турок, захвативших её столицу Царьград. Она бежала под покров римского папы; здесь вокруг её увивались и ксёндзы и кардиналы, чтобы оторвать её от православия и перевести в папизм. Она устояла, но нервы её были расшатаны, и она попала в Россию совсем больной женщиной. Сказывали мне, что будто моя пугливость является наследием бабки. Ведь я даже у себя в опочивальне редкую ночь провожу в спокойствии, а то все чудятся поганые рожи Шуйских вперемежку с Глинскими. Только тут у тебя я спокоен, да и то враг силён: за плечами Шуйских мне виднеется буйная новгородская вольница. Вот и теперь там что-то стукнуло, там кто-то ходит, надзирает! Выглянь в оконце, выглянь! Нож-то у меня при себе, за сапогом.

   — Любый мой, кому там быть?!

   — Выглянь, выглянь, говорю.

Повинуясь настойчивому желанию супруга, которого всегда успокаивало поспешное исполнение его желания, царица открыла своё оконце и увидела, что чья-то тень промелькнула в конце коридора и скрылась с подозрительной поспешностью. Предчувствие не обмануло царя, перед окном терема прошёл соглядатай: то был Лукьяш.

   — Мама прошла и стукнула костылём! — сказала царица, возвратившись от окна.

Полусвет, царивший в тереме, спрятал выглянувшую на её лице краску, а запинку в речи она скрыла, доставая из поставца посудину с мёдом.

   — Мама хорошо делает, что ходит с костылём, — одобрил Иоанн Васильевич. — Слушай далее. Говорят мои недруги, что я похож на ордынца, а преданные мне люди находят, что я похож капля в каплю на покойную матушку.

   — Правда, что она была взята из Польши?

   — Не совсем так, она из рода князей Глинских, а эти княжили в Литве. Бабка моя по своей греческой крови отличалась хитростью, а матушка, не тем будь помянута, отличалась любвиобилием. Много ли у неё было дружочков, не считано, а о главном знает вся Дума. Звали его Иваном Овчиной Телепнёвым-Оболенским. Он верховодил боярской Думой как толпой холопов; каждое его слово было после смерти моего родителя законом. А знаешь ли, какого он роду-племени? Мне сказывали, что отец его был ушкуйником на Волге и хаживал на устругах с товарищами, выкрикивая судовщикам: «Сарынь, на кичку кинь». Вот какого рода был дружок моей матери. Божьему промыслу угодно было даровать мне жизнь, когда родителю моему миновало полвека. Ты слышала, будто юродивые распускают слух, что в день и час моего рождения по всей Руси блистала молния и что самая земля колебалась. Отсюда меня уже сызмала зовут грозным, а какой я грозный, хотя бы и теперь: покоюсь на коленях женщины, она перебирает мои кудри... где уж тут быть грозному?

   — А почто ты носишь за сапогом нож?

   — А по то, если ты найдёшь себе Телепнёва, Оболенского, я вспорю ножом твою белую грудь!

Анастасия Романовна вздрогнула и прошептала молитву, в которой послышалось только: «Утиши, Господи, бурю, не допусти до такого великого греха».

Известие о назначении ножа за сапогом взволновало женщину до лихорадочного состояния, что, кажется, очень понравилось Иоанну Васильевичу. По крайней мере, склонившись на её колени, он подложил её руку под свою голову.

   — На четвёртом году жизни я лишился родителя. Управление царством перешло к родительнице и её окружению, в которое входили Оболенские, Бельские, Шуйские, Одоевский и твои предки Захарьины. Были ещё Морозовы. Все они жестоко между собой враждовали и стремились выхватить у приятеля кормило правления. Уничтожить Оболенского хотела вся боярщина, вместе с тем желательно было извести и Михаила Глинского, упрекавшего свою племянницу за связь с Телепнёвым. Яды были тогда, как и теперь, в ходу. Особенно искусно их готовило фараоново племя, не весть откуда подобравшееся к Москве. Вот этим зельем бояре извели мою матушку и её дружка.

   — Круглым сиротой я остался на 8-м году жизни и уже тогда очерствел сердцем. Мною играли, как мячиком, сегодня ласкали, как Божий дар русской земли, а завтра не страшились вскинуть ноги на мою постель. Скажу больше, меня забывали кормить, и мне приходилось нередко выпрашивать краюху хлеба у людей, помнивших ласку отца. Всю горечь своего бытия я всасывал в себя, как пищу для души. Душа не отказывалась от неё, и вот теперь пусть бояре пожнут всё то, что посеяли. После смерти родительницы Шуйские, которым не посчастливилось извести меня фараоновским ядом, учредили опеку надо мной и над царством.

Для отвода глаз опеку наименовали «Боярской Думой». На ней лежала, между прочим, обязанность обучить меня наукам и воспитывать во мне царя. Однако бояре занялись прежде всего сведением взаимных счетов. В продолжение девяти лет боярщины не сосчитать, сколько временщиков побывало наверху, чтобы опуститься вниз и вновь подняться, спихнуть собрата, а то и побывать у фараоновой ведуньи за смертными корешками. Шуйских было множество — Василий, Иван, Андрей, которым несли дары не одни псковитяне, но и бояре, стоявшие над мизинными людьми. Дума была в их руках, словно лисица в капкане; обо мне не было заботы, все только старались, чтобы я остался маломощным неучем. А тех, кто старался просветить меня, изгоняли со света! Так, митрополита Даниила заточили в монастырь, а его преемника, митрополита Иосифа, отказавшегося способствовать их злодейским вожделениям и спрятавшегося из-за их козней в моей опочивальне, выволокли на моих глазах и едва не умертвили.

   — Не один я, но страдало от Шуйских всё царство. Ко мне никто не смел приблизиться и довести до меня правду; таким бесстрашным грозило заточение, кнут и обращение в ничтожество. Скажу тебе, моя люба, что в первое время, зная, что ты рассказываешь мне правду, злодеи желали и тебя погубить, но твоя мама — это твой ангел хранитель — всё знает, всё видит и постукивает, когда нужно, костылём. Она открыла злодеев; о чём тебе и не поведала.

   — Вот, ты сказывала, что и мизинные люди мной недовольны за моё якобы кровопийство, а по правде нужно ещё разобраться кто перед кем виновен? Разве я сказывал наместникам, чтобы они продавали оторванных от семей баб в холопство. Нет! Разве по моему хотению они обогащаются потом и кровью мизинных людей? Нет! Мне приходилось чуть ли не на коленях вымаливать пощаду близким мне людям. Мой ближний боярин Воронцов был осуждён на смерть и только по моим слезам и мольбам выслан из Москвы. Теперь сказывай далее свою правду.

   — Скажу, что бояре не любят, когда ты их отдаёшь Семиткину. Ведь он стегает их батожьём на народе. Вот бояре и говорят: снимай с нас головы, а батожьём не моги.

   — Ишь чего захотели!

   — Я женщина и в твоё царское дело не вмешиваюсь, а если по правде, так у нас на Руси нет настоящего закона. Велел бы ты боярам установить, за что кого карать и за что и кого миловать; пусть бы судьи и решали о кровопийцах, о ведунах, о наговорщиках. Ведь тогда и на твоей душе поубавилось бы грехов, и тебе не пришлось бы держать при себе на всякий час кинжалище.

   — А ты, кажется, побаиваешься его?

Не успела царица ответить, как в окно ударилась большая птица, очевидно, напуганная и загнанная бурей. В первое мгновение от неожиданности Иоанн Васильевич, у которого неестественно расширились зрачки, потянулся за ножом, а из его шёпота можно было понять, что он видит перед собой не то Шуйского, не то Глинского.

   — Христом Богом молю, мой любый, отдай мне нож. Нечистому нетрудно подтолкнуть тебя на противобожеское дело.

Вероятно, Иоанну Васильевичу почудилось, что и его верная царица вознамерилась обезоружить его и отдать в руки недругов. Одну минуту казалось, что нечистый подтолкнёт на пагубное дело; по крайней мере зрачки его напомнили зрачки волка, окружённого злобной сворой собак.

Анастасия Романовна заметила этот взгляд и воскликнула:

   — Думаешь, что я тоже твой враг?! Ну, что ж, коли так — рази мою грудь! Вот сюда в сердце!

И царица быстро открыла свою красивую грудь. Иоанна Васильевича эта сцена встряхнула до того, что нож выпал у него из рук и, обратившись к образам моленной, он выговорил молитву и, совсем обессилев, упал, как сражённый, на скамью.

   — А не то вели заточить меня в монастырь, слова не вымолвлю, пешком отправлюсь, — добавила царица.

Иоанн Васильевич поманил к себе супругу и едва слышно прошептал: «Не моги, перестань, а то моя смерть придёт».

Анастасия Романовна поправила его изголовье, приподняла ноги на скамью, взяла нож и положила его тут же неподалёку. Когда сознание царя прояснилось, он увидел, что супруга его склонилась в моленной пред иконами. Эта немая сцена смирила его болезненный дух, и он спокойно задремал.

Анастасия Романовна поднялась при блеске непонятного зарева; можно было подумать, что какая-то лампада вспыхнула и подожгла оборки, какими украшались киоты, но нет, в моленной всё было в исправности, а зарево вторгалось извне, с городской стороны, там пылал сильный пожар.

В это время послышалось постукиванье за окном; звук был знакомым, характерным. То мама своим костылём вызывала Анастасию Романовну. Тихонько, чтобы не разбудить и не испугать глубоко дремавшего Иоанна Васильевича, царица открыла окно и недоумённо спросила глазами появившуюся маму: «Что случилось?»

   — Москва горит! — поторопилась ответить мама. — Орудуют разбойники. Вспыхивает нежданно-негаданно в разных местах. Не испугай царя. Пусть он не выходит с Кремля. Я призвала стрельцов, а рынды сами сбежались. Не нужно ли кого в услужение?

   — Только не Лукьяша, а почему — после скажу.

Страх, перешедший в панический ужас, охватил Иоанна Васильевича, когда он пробудился частью от зарева, румянившего всё вокруг, частью от ржания коней, застоявшихся у самых стен дворца. По первому движению он хватился при нём ли нож? Ножа не было. Но тут же Анастасия Романовна принесла нож из моленной и, подавая его мужу, пояснила: думала, не понадобится и положила его под икону Ивана Воина, а теперь там ему не место!

   — Подожжено?

   — Горит в разных местах, ветер переносит целые головни: видимо, орудуют разбойники. Ох, горе-гореваньице! Москва без беды не живёт. Что повелишь делать?

   — Вызвать всех рындов, а дворцовым стрельцам сесть на коней. Под их охраной осмотрю все пожарища, а преж всего велю взять под стражу Шуйских и Глинских.

   — Стрельцы, мой любый, уже на конях и ждут твоего приказа. А только ты бы оставался дома, тебе всё доложат и отсюда виднее распоряжаться. Но ты и слушать не хочешь. Храни тебя Господь. Слышно, что народ свирепеет, кого заподозрит в поджигательстве, того и кидают в огнище.

Вскоре послышался у ворот дворца топот дружины и лязг бердышей. Слышно было, как царь командует:

   — Поджигателей взять, но не сметь бросать в огнище. Тащить немедля в пыточную избу.

Мама не замедлила явиться в опочивальню царицы. Ей не терпелось передать бродившие в народе слухи о том, кто затеял недоброе дело. На площадях и рынках сказывали, будто Глинские окропляли дома кровью, от которой и вспыхивало огниво; сказывали, что они устраивают пожары и наводят смуту на Москву. По их будто бы призыву вскоре явятся из Новгорода и Пскова бандиты и начнут грабить. Не добрались бы и до дворца.

Анастасия Романовна на этот раз неохотно и рассеянно слушала маму, а потом прервала её одной короткой фразой: «Москвичи постоят за себя, не выдадут».

   — А ты, мама, лучше меня послушай, — продолжала она. — Христом Богом прошу, пошпиняй Лукьяшку! Когда мы были детьми, не было ничего зазорного в том, что мы дружили подобно брату с сестрой: тогда и в поцелуях не было греха, а теперь другое дело. Он забывает, что я царица. Зачем он подглядывал сегодня в окно? Ведь я солгала, прости Господи, будто ты ходила дозором и стучала костылём, между тем я ясно видела, как он сбежал в сени. А если бы Иоанн Васильевич сам выглянул в окно?! Первым делом сказал бы, что это я подстроила, а там кто знает, пыточная изба-то под рукой! Напомни Лукьяшу, что я царица...

Но мама уже и сама знала, что ей делать. Подхватив костыль, она вышла из опочивальни и не удержалась, чтобы не сказать: «Вот я ему напомню, да так напомню...»

   — Нет, мама, ты не очень, ты поласковее...

   — Приласкаю, приласкаю!

Костыль выдавал душевное состояние мамы, его гневное постукиванье послышалось вскоре в группе рынд, разместившихся при входах во дворец. Лукьяшу пришлось последовать за мамой в её келейку, где произошло, по-видимому, жаркое объяснение, по крайней мере когда он выбежал к своей команде, его щека горела, а тщательно уложенные кудри растрепались от маминой ласки.

Теперь уже все колокольни били набат, призывавший на помощь лепших людей. Среди мизинных только и было возгласов: «Подожгли Арбат! Занялось в Замоскворечье! Бегут в Кремль — казну грабить! Семиткина в огонь бросили...» «Не упустят и Глинских!» Днём как будто пламя стихало, но по ночам весь раскалённый небосклон, казалось, рушится на землю и вот-вот накроет собой и государев город, и посад, и заречье, и лепших людей, и мизинных, и пастырей, и лиходеев. Всю Москву призовёт Господь к ответу; неужели же Ему терпеть долее Глинских или Шуйских. Уцелеют разве одни Юродивые, да и то...

ГЛАВА VII

Пожарный набат, грозно раздавшийся на всех колокольнях Москвы 12 апреля 1547 г., не унимался до самой осени, когда вся столица представляла уже одно страшное дымящееся пепелище. Монастырские летописи вели статистику пожарищам преимущественно по числу сгоревших церквей. Москву жгли и свои, и чужие люди. Жгли её и князья, и буйные мизинные люди. Первыми поджигателями летописи считают рязанских князей Глеба и Олега; последний дружился с татарами, чтобы только укоротить разраставшиеся московские длани.

Разумеется, не мягче рязанских князей были и крымские татары, слепо повиновавшиеся турецким султанам, инстинктивно опасавшимся разрастания Руси. Во время набега Девлет-Гирея, проведшего в Москве всего несколько часов, не стало ни посадов, ни Китай-города. Перед его полчищами бежали под кров Москвы все окрестные селения, чему только и можно приписать монастырское, несомненно, преувеличенное сказание о 800 тыс. погибших на пожарищах человек. По другим летописям, воинов и обывателей погибло в этот татарский набег 120 тыс. человек.

Много загадочного было в историческом пожаре 1547 г.

Огонь перебрасывало невидимыми руками из Китай-города в Большой посад; по временам вспыхивали огоньки и в деревянных постройках самого Кремля. В народе говорили, что эти вспышки были только предостережением большого пожарища. Так оно и случилось.

Прирождённая чёрствость к чужим страданиям уступила на этот раз в сердце Иоанна Васильевича место скорби. Правда, он и сегодня, объезжая пепелища, топтал младенцев, но настроение народной массы не поощряло его ни к милости, ни к благоволению. Все, кто встречались ему на пути, скрывались от него в переулки и тупики, не стесняясь выкрикнуть укоризненно: «За свои ли грехи страдаем?»

На церковных папертях появились юродивые лохматого, дикого вида, неистово гремевшие веригами; они призывали народ Божий к покаянию, а народ Божий с угрозой отвечал: «Да кому и в чём каяться?» При проезде царя выкрики эти были особенно громки и внушительны.

В царской свите было немало шпионов, которые зачали свой род ещё при великих князьях, но тогда они были только любителями, старавшимися доказать свою преданность князю собиранием добрых и недобрых слухов. Теперь они составляли своего рода дружину при пыточной избе. Впоследствии из этой дружины была образована опричина. Старшим, по слухам, числился в ту пору Мал юта Скуратов, выделившийся своим умением узнать всё, что интересно царю.

Улучив способную минуту, он подкрался теперь к Иоанну Васильевичу и доложил ему шёпотом: «Все новгородцы мутят. Винят тебя, царь, в беззаконии, а сами то и дело кидают в огонь холопов Глинского. Без пыток не обойтись. Повели!

Однако царь пропустил мимо ушей этот донос старшего пыточника. Видно, он был негласным ставленником Шуйских, так как не об одном из них не обмолвился худым словом.

По Москве про Глинских ходило много сплетен, которые тешили народную злобу. Про княгиню Анну Глинскую говорилось, что она самолично окропляла улицы водой, в которой обмывала предварительно сердца умерших младенцев; и где падала капля такой воды, там тотчас же поднимался огненный столб. Говорили, что она и в Кремль пробиралась, да её остановил юродивый Василий. Ей хотелось-де погубить в огне царицу Анастасию Романовну, за то, что она перетянула к себе, не иначе как чародейством, всю любовь москвичей, благословлявших до её времени весь род Глинских, как святительский род, оберегавший всю Литву. Недруги Глинских, однако, мыслили иначе: Литва-то только и рожала ведуний да чародеек.

Поравнявшись с Успением, весь царский кортеж остановился точно по небесному приказу. Москву везде обволакивало тучами едкого густого дыма, а здесь эта туча ворвалась в храм и как бы изготовилась задушить всех молящихся. Престарелый митрополит не успел докончить и молитвы об отвращении Божьего гнева, как силы покинули его, и он в полном облачении упал ничком. Христолюбивые прихожане успели, однако, поднять его на руки и вынести из храма. В притворе нашёлся сосуд с освящённой водой, с помощью которой привели в чувство святителя. Случай этот удвоил силы юродивых, и на их призыв: «Кайтесь, православные, кайтесь, велики наши беззакония, нет им числа и меры, кайтесь!» — вся площадь Успения покрылась коленопреклонёнными. Сквозь эту толпу едва-едва пробрался царь со своей свитой.

Далее он проследовал на Воробьёвы горы, куда и помчался гонец, чтобы приготовить, к приезду хозяина дворцовые хоромы.

Ещё по дороге на горы Иоанну Васильевичу доложили, что Кремлю не миновать пожарища и что уже занялись дворцовые службы. Загорелись и главные сени, из которых шла лесенка в терем царицы, но рынды успевали гасить искры вовремя. У самого же подъезда стояли разбойничьи возки на случай, если бы царице угодно было покинуть Кремль. Куда, однако, ей направиться?

На большие московские пожарища всегда набегали разбойники из волостей пригородных и псковских. Цель их набега была одна — порыться в пепелищах, а по возможности и пограбить погорельцев. Пограбить москвичей не считалось грехом; ведь и москвичи вырезывали, по поговорке, пятки из-под живых людей. Отсюда на улицах и площадях шла обычно смута, в которой не всегда ограничивались одной кулачной расправой. Дьякам и тиунам, если их обнаруживали в сутолоке, доставалось более нежели обыкновенным москвичам. Впрочем, более всего доставалось дворцовой челяди и дворцовым служкам старшего ранга. Рынды, если только решались выйти из дворцовых ворот, знали наперёд, что их начнут улюлюкать, а далее, пожалуй, сорвут и шапку с головы и обольют какой-нибудь гадостью.

Пока в кремлёвском дворце рассуждали, где безопаснее было бы укрыться царице, с Воробьёвых гор прискакал гонец с приказом Иоанна Васильевича: доставить государыню как можно быстрее и бережнее в Воробьёвский дворец, за что выйдут большие награды. Гонцом был Лукьяш. Скача с Воробьёвых гор, он так и не вкладывал в ножны свой бердыш и, пожалуй, ткнул им одного-другого смутьяна, вздумавшего улюлюкать пьяным голосом. Поэтому прежде, чем выступить в дорогу, он собрал всю свою команду рындов и по секрету от самой царицы взял с них пред иконой Иоанна Воина клятву: лишиться живота, а не допустить до царициного возка ни одного разбойника.

Рынды не только охотно поклялись перед иконой, но и рассудили между собой служить царице без всякой мысли о награде; все они прямо-таки обожали царицу, а больше всех её любил восьмилетний Морозов, гарцевавший теперь у возка на ретивом коне и с длинным отцовским бердышом. Случилось как-то царице погладить его по головке, и он с детской восторженностью всем и каждому заявлял, что царица погладила его по головке. «Смерть приму за царицу!» — оканчивал oh обычно свой рассказ о таком радостном в его жизни событии.

По дороге всё же нашлись смутьяны, которым вздумалось улюлюкать, но им не пришлось испытать усердие охранников. Москвичи знали царский возок и, увидев царицу, сами быстро расправились с пришлыми гулящими людьми. Досталось и псковичам, и новгородцам. Не одному из них пришлось перевязывать потом скулы паклей. Во дворце на Воробьёвых горах встреча царя с царицей была наиболее сердечная за всю их жизнь. Не стесняясь присутствовавших, он обнял Анастасию Романовну как Богом посланную помощницу и советницу. Ни один рында не сморгнул и глазом, когда их грозный властелин поцеловал — и редкость, и ужас! — всенародно руку жены. Впрочем, один маленький Морозов хихикнул довольно смело. Царь это заметил, но не рассердился.

   — Ты каких? — спросил он глупого мальчугана.

   — Морозовых, царь-батюшка, Морозовых.

   — Твой отец в бегах?

Отрок не посмел ответить.

   — Он Казанскому царю служит и теперь подбивает его войной на меня? Вот так рында! Кто к тебе его приставил? — обратился царь к своей супруге.

   — Предан он мне, как верный пёс. Да и за тебя пойдёт по одному моему слову хоть на татарские пики.

   — Ну чародейка же ты! Однако мы сегодня не пили и не ели. Подать сюда хлеб-соль.

Морозову выпала честь исполнить это поручение. Зная, какое опасение может запасть в душу мужа, Анастасия Романовна принималась первая за всякое кушанье, нисколько не боясь отравы. Иоанн Васильевич не мог не оценить её поступка, хотя нервозность его всё больше увеличивалась.

С Воробьёвых гор открывалась в ту пору картина безжалостного разрушения и всенародной скорби. Квартал за кварталом гибли под яростью всепожиравшего пламени. Огненная волна встречалась на своём пути с другой волной и, соединившись в одно море, двигалась далее, всё истребляя. Местами переставал греметь колокольный набат, что наводило на мысль о разрушении колокольни или о том, что самые колокола, поддаваясь тлетворной стихии, размягчались, плавились и текли огненными ручьями. Грохот от падения стен и кровель разносился повсеместно. Рвущая снастисильная буря на морском просторе была бы лишь слабым подобием огненных шквалов. Всё рушилось и ничто не спасало. Людские рыдания не западали в душу. Рыдала вся земля и корчилась в нестерпимых муках.

Вскоре после того, как царица оставила кремлёвский, гонцы доставили весть на Воробьёвы горы, что Кремль подожжён и что в самом дворце хозяйничают люди с факелами, жаждая попользоваться царским добром.

Последняя весть точно пробудила Иоанна Васильевича от дремоты. Ему вздумалось поскакать самому в Кремль и постараться спасти некоторые излюбленные им вещи. Первее всего ему хотелось спасти подарки, присланные ему английской королевой с первыми купцами, рискнувшими пробраться в Холмогоры. Желание это ошеломило царицу до того, что никакой этикет не мог её сдержать. Она уцепилась за епанчу супруга и замерла с восклицанием: «Не пущу, не пущу! Время ли думать о пустяковых подарках королевы! Москва гибнет, царство рушится, а ты займёшься спасением ковша да чаши от рук твоей аглицкой гордячки, не пущу!»

Иоанну Васильевичу даже понравился этот поступок жены, не разомкувшей свои маленькие слабые руки, пока он не удостоверил крестным знамением, что никуда не поедет. «Пусть-де горят и королевины подарки. Ему ли, царю всея Руси, гоняться за какими-то чашами, да стеклянными побрякушками. Вот он пошлёт ей двадцатипудового осётра, это дело!»

Анастасия Романовна могла теперь не беспокоиться; слово было дано верное, бесповоротное. Добрая стопа мёда, доставленного от князя Сицкого, послужила своего рода заключительным знамением твёрдости слова Иоанна Васильевича, который ещё раз повторил: «Да разве у меня на Руси не сделают такую чашу? Прикажу — сделают».

Вскоре до царя дошла весть, что в церкви убили его дядю. Это известие возбудило в его душе крайне разноречивые чувства. Дядю он не любил. Князь Глинский довольно неосторожно выставлялся в боярской среде властным советником и чуть ли не правителем царства. В своей политической слепоте он не заметил, что племянник его быстро обрёл ту политическую силу, при которой уже было недопустимо никакое вмешательство в действия царя.

И всё же первым побуждением его при вести об убийстве дяди было отправиться немедля ни минуты на место происшествия, согнать туда всех псковичей и исказнить их тут же лютой смертью. Народу Московского государства следовало понять, что если на небе живут гром и молния, то и земля насыщена беспощадной грозой. Однако после недолгого размышления Иоанн Васильевич оставил мысль о личной поездке на место преступления. Вместо этого он повелел немедленно призвать к нему нового начальника Пыточной палаты и Разбойного приказа Малюту Скуратова.

Малюта словно ожидал, что его позовут. Перед царём он явился не с пустыми руками. В корзине он принёс немало предметов чужой аглицкой работы.

Взглянув на своего нового начальника Разбойного приказа, Иоанн Васильевич невольно улыбнулся, вспомнив недавний разговор с боярами, которым сделалось известным, что в индийском царстве живёт удав-змея. Тому, кого она определит себе в жертву, лучше перекреститься и умереть, а не то удав-змея привскочет и своей ужасной пастью откусит начисто голову. Очень похожим на это диво представлялся царю его Малюта.

   — Прости, государь, твоего подлого раба, а поступил я так по тайному во время грозы велению. Мне было сказано: когда кремлёвский дворец будет в огне, беги туда, выхвати из полымя королевины подарки и поднеси царю.

Царь не раз любовался подарками королевы и даже изучал её гербы и вензеля, подлинность которых была вне сомнения.

Москва знала, что царь очень дорожил дружбой с королевой Елизаветой и даже выражал когда-то намерение сочетаться с ней законным браком, но Анастасия Романовна взяла, не зная того сама, верх над соперницей.

Поблагодарив Малюту за услугу, Иоанн Васильевич сказал только одно слово.

   — Слышал?

   — Государь, дело в ходу. Смутьяны разнесли палаты Разбойного приказа по брёвнышку, верёвки перерезали, а жаровни испакостили, но я уже открыл сыск и допросы временно веду в церковной сторожке. Двух псковичей на дыбы выставил, но признания в убийстве князя ещё не получил. На углях скажут. Не осуди, если что не так. Внове для меня твоё великое дело, а только разбойников изведу. Бояре делу помеха, но как повелишь?

Отпуская Малюту с выражением доверия и благоволения, Иоанн Васильевич предоставил ему большие права, нежели те, какими пользовался Семиткин. Малюта понял, что отныне он всесильный человек во всём Московском государстве. Ему не будут ставить в вину, если он доведёт пытаемого, хотя бы и боярина, до смерти, будь то на дыбе, на жаровне, под батогами...

После беседы с начальником Разбойного приказа Иоанн Васильевич ощутил потребность омыть душу от греховных дел. Он уединился в моленную и трижды прошёл полные чётки с душевным сокрушением и молитвенными возгласами. В мгновениях высшего возбуждения он бил себя в грудь и распластывался на каменном полу перед образами святителей. В этом настроении его никто не смел беспокоить. В такие покаянные дни он питался одной только просфорой, невидимо поставляемой в оконце моленной, и водой. Спал он здесь же в уголке без подушки на голом полу. У него появлялась даже затаённая склонность к веригам.

В такие припадочные дни дворцовая стража берегла его покой пуще глаза. Глядя на Воробьёвы горы издали, можно было думать, что во дворце замерла всякая жизнь и что даже мимолётной птице запрещено махать крыльями и подавать голос. Только на царицыной половине можно было заметить проблески жизни.

Вот эту-то половину и не уберегла стража. Сначала одна погорелка пробралась под окна царицы, никто на него не зыкнул, никто не хлопнул над её головой длинным батогом, точно она была приглашена на званый пирог. Следом за ней другая, третья и наконец прорвалась целая толпа. Каждая погорелка вела за собой или несла на руках мальчонку или девчонку, а то двух ребятишек, раздетых догола, опухших, от недоедания не державшихся на ногах. Вся ватага некоторое время стояла молча перед окнами, но стоило одной завопить, как поднялось общее рыдание.

— Царица, взгляни на нас милостиво, мы изголодались; от мякины, которую и огонь не берёт, распухли животами, на ногах не держимся, голы, босы, всё погибло в огне, дети опаршивели, дай нам хлебца, Царица, будь милостива!

Умоли за нас царя земного, а мы станем молить за вас Царя Небесного...

Анастасия Романовна могла ответить на эту мольбу лишь тем, что сама расплакалась и велела вынести погорелкам всё, что можно было найти, на кухне и в поставцах. Среди причитавших погорелок возникла потасовка. Одна выставляла своего болезненного ребёнка в доказательство права на ломоть каравая, а другая показывала ещё более болезненного с вывернутыми ногами и перекрученной шеей. Поднялся гвалт, испугавший саму царицу. Однако толпе пришлось умолкнуть. В сенях послышался стук костыля о каменный пол: то сам царь земной, потревоженный шумом, вышел из моленной и тотчас прикрикнул на стражу: «Взять — огреть их батогами!»

Достаточно было этого окрика, чтобы вся ватага отхлынула от стен дворца и развеялась по склонам Воробьёвых гор. За ней погнался было Лукьяш, но заметил знак царицы. «Не смей, мол, батожить погорелок!»

   — «Ох, исказнит он меня, исказнит! — подумал Лукьяш. — Уж коли головой затряс, так не жди пощады... да пусть казнит!»

Но здесь царица вышла из своих комнат и бестрепетно взяла за руку супруга.

   — Мой любый! Одна я виновата! — проговорила она со слезами. — Одну меня накажи. Я приняла их как своих гостей; страх было глядеть на эту голую и голодную детвору. Что повелишь, то и будет, а только Божье наказание напущено на землю, не усугубляй гнев Божий, не усугубляй.

Царь смягчился и ушёл в моленную, причём наложил на себя постничество на новую неделю. Анастасия Романовна запёрлась у себя и наплакалась досыта, потом велела пригласить к себе иерея Сильвестра.

Москва же продолжала неудержимо пылать. Огонь перебросился в Замоскворечье. Запылали монастыри — Воздвиженский, Никитский, Георгиевский, Ильинский. Пламеневшие головни, взлетая на воздух, разносили повсюду печать Божьего гнева.

ГЛАВА VIII

Мир дому сему и да пребудет на нём благословение Господне! С таким приветствием вошёл в хоромы царицы уже известный в Москве иерей Сильвестр, именовавший себя просто благовещенским попом.

Книжный и благочестивый Сильвестр, вызванный в Москву из Новгорода митрополитом Макарием, продолжал и на новом месте свой исторический труд под названием «Домострой». Этим обширным поучением о строениях «духовном», «мирском» и «домовном» он доканчивал в Москве своё «Послание и наказание от отца к сыну».

Царица приняла от него благословение и пригласила сесть.

   — Пожар-то Москвы всё усиливается с каждым часом, и на чём окончится один Господь святой знает! — сказал иерей, садясь. За стеной кашлянул царь. Иоанн Васильевич не делал секрета из того, что, когда к царице приходил Сильвестр, он подсаживался к прорезанному в стене окошечку и внимательно слушал Благовещенского попа. Вчера испепелились аглицкие склады, а сегодня занялись и Красные ряды. Не счесть сколько гибнет добра и людских животов. На сей день считается поболее тысячи погибших в огне, а что дальше будет — не ведомо.

   — Божье наказание! — вымолвила царица с глубоким вздохом. — А будем рассуждать и так: мы взрослые люди нагрешили, а за что страдают младенцы?

   — Божье наказание, это точно, — подтвердил иерей, — а всё же дозволительно спросить: кому и для чего желательно, чтобы Москва сгорела? Мне это, царица, виднее, нежели тебе. Ты на верхах, а я в низине, где народ распоясывает и язык, и душу. Повсюду собирается превеликая сила, чтобы не только огнём погубить Москву, но и царя, и всё Московское государство. Сами москвичи ропщут до озлобления, а этим настроением пользуются приписанные к Москве — рязанцы, псковичи, не говоря уже о новгородцах. При их князьях было куда легче. Теперь хлебороб бросил землю и подался на большую дорогу разбойничать. Торговля пала, а на правёжной площади раздаются вопли истязуемых с утра до вечера. Разбойную избу приходится раздвигать на все четыре стороны, а царь взял, скажу прямо, душегуба Скуратова, которому и в аду завидуют, когда он прожаривает на углях живое тело человека. Закона у нас нет; у кого батог в руках, тот и законник. Церковь в полном запустении; шутка сказать, между иереями есть совсем не знающие грамоты, и только по слуху вопят и то не к месту: «Го — св. помилуй!» Наместники опираются только на бердыши стрелецкие, да на их сагайдаки...

   — Так вот и надумались окольные княжества возвратиться к своей прежней вольной волюшке. Рязанцы послали уже в Крым скликать татар на Москву; Ливония выставляет своих рыцарей, а кто обережёт царя? стрельцы? да ведь и эти обратились в шатунов...

   — Отец честной! — воскликнула со страхом царица и схватила Сильвестра за руку. — Скажи всё, что знаешь, всё, что думаешь царю. Тебя он уважает. Моё слово доходило до его сердца, а нет в моём слове такой власти, как в твоём. Твоими устами говорит сама церковь и великая мудрость.

   — Скажу, если спросить, а своемудрия он не терпит.

Удаляясь из царицыных хором, Сильвестр уронил невзначай: «Какова-то будет ночь? Облака складываются в кресты, а это знаменует великое испытание!»

Видно, Сильвестр знал более того, что говорил, так как томившие его предчувствия сбылись ночью, как по слову истинного провидца. Постельничий Адашев пригласил его переночевать во дворце в служилом помещении, где верные друзья завязали, должно быть, беседу о государевых делах. Являлись шпионы с разных сторон и с разными вестями; вести их были тревожные, так что постельничему нужно было подумать, как их сообщить царю, которому и ночью не было покоя. Однако и медлить было опасно. Одна из этих вестей вынудила Адашева, не ожидая даже царского приказа, велеть дворцовой дружине спать одним глазом, а к утру занять все тропки к дворцу, и чуть появится какая-нибудь толпа оголтелого народа, пригрозить ей не только бердышами, но и стрельным оружием. Шпионы говорили, что в обиженной народной толпе заронилась смута, что народ намерен потребовать, чтобы царь выдал на самосуд всю семью Глинских. Какой-то юродивый вопил на погосте, что пока хоть одна голова Глинских будет цела, пожар не уймётся и всё Московское царство сгинет до последнего младенца.

Шпионы были правы, чуть забрезжило, как со всех концов Москвы потянулись к Воробьёвым горам люди разного звания. Среди них мелькали и кузнецы в кожаных передниках, и латочники с снедью, и простоволосые бабы, голосившие без всякого удержу. Людей степенных было немного. Они даже не сливались с простолюдинами. Толпа попробовала подойти ко дворцу, обойдя стрельцов, но эти — народ сытый, кормленый, тепло одетый — вразумили, чем полагалось, необузданных горланов. Десяток-другой последних было арестовано — и прямо к Малюте Скуратову. И всё же смутьянов не убавлялось; может быть, и дружинники подались бы назад, но тут все увидели, как на высоком дворцовом крыльце показался в епитрахили благовещенский поп. Передовые остановились, остолбенели, между ними и напиравшими сзади произошла свалка. Стрельцы потеснили толпу и даже поработали бердышами. В результате смуты получилась только добыча Малюте Скуратову. Царю, когда он пробудился, представили весь этот случай как не стоящий внимания, и только потом, долгое время спустя, он узнал, что дерзость простолюдинов доходила до требования выдать царскую бабку на смерть. Впрочем, Анна Глинская находилась в ту пору вовсе не во дворце, а в своём ржевском поместье. Грабители, может быть, и знали это, да им хотелось похозяйничать и в богатых хоромах дворца на Воробьёвых горах, как хозяйничали они в Кремле.

Толпа уже развеялась и даже попросту пустилась в бегство, а рынды всё ещё блестели своими топориками перед крыльцами и окнами царицыной половины.

Не менее серьёзные известия пришли с окраин государства. Крымская орда выслала, не без молчаливого согласия рязанцев, своих казаков наметить броды через Оку, что всегда делалось в предшествии нападения орды на Московскую землю. Шли бурные совещания в Казани: воевать теперь же с Москвой или подождать, когда усилятся в ней бунтарские настроения, Ливония хотела и не хотела воевать; рыцарям казалось возможным прибрать Смоленщину и без кровопролитного дела. Подлясье обещало рыцарям подмогу. Обо всём этом следовало доложить царю, как только он оставит свою опочевальню.

Невесело встретил Иоанн Васильевич наступившее утро. Гарь московского пожарища окутывала и Воробьёвы горы. Пожар за эту ночь усилился; отдельные площади его сошлись теперь в одну громадную территорию, в которой то там, то здесь поблескивали церковные купола, как бы прощавшиеся с православным народом. Последним приветом их были появлявшиеся огненные столбы с тучами искр: то купола и колокольни проваливались долу, причём колокольни издавали предсмертный по себе звон. Никто и не думал тушить пожар, да и нечем было. Одни богобоязливые люди ходили вокруг своих дворов с иконами и воссылали скорбные мольбы к безжалостному небу.

Выбрав на горах возвышенное место, Иоанн Васильевич скорее любовался эффектной картиной, нежели скорбел. Он видел перед собой римское пожарище при Нероне.

   — Что поведаешь, честной отец? — Таким вопросом он встретил осторожно подошедшего к нему Сильвестра. — Много ли насчитал моих грехов, какой главнее — называй.

Прежде чем ответить, Сильвестр перекрестился и поцеловал висевший на нём крест. Очевидно, он искал помощи свыше.

   — Не прошу казни, но не прошу и милости, государь, а по сану иерея скажу тебе истину без прикрас: царство твоё в опасности, так и ведай. Пожар, что слепит, государь, твои очи, гложет не одну Москву, но и всё царство. Отовсюду зарятся на него волки лютые, все орды готовы на него двинуться, а на запад, ляхи, ливонцы, Литва — всем-то Москва стоит поперёк дороги. Князья не у дел, спят и видят, как бы поднять свои стяги в Твери, в Пскове, в Рязани, в Смоленске, а про Новгород и говорить нечего.

   — Знаю, слышал, нет ли чего поновее?

   — А кем и чем полагаешь устранить беду? Стрельцами, Малютой, кнутобоями?

   — А по-твоему, поп, как бы следовало?

   — Любовью народной, вот эта любовь есть твоё крепкое и верное оружие против недругов. Народ тебя боится, но не любит.

   — Ты, верно, говоришь о боярах?

   — Нет, про весь народ...

   — С народом у меня лады.

   — Не совсем. Доходчивы ли до тебя людские жалобы? Ведь только одна царица доводит до тебя правду, а посмеет ли простой человек явиться к тебе с жалобой на наместника? Да каждый из обиженных согласится скорее пройти по остриям бердышей, нежели пасть перед тобой, перед своим отцом, с жалобой хотя бы на какого-нибудь насильника. Откуда же произрастёт к тебе народная любовь? Вот теперь татарва пришла на Оку, а в народе говорят: пусть идёт, хуже не будет!

Не успел Иоанн Васильевич подозвать дежурного рынду, чтобы позвать Алексея Адашева, как тот явился сам собою.

   — Алексей! Вот честной отец упрекает мою совесть, что до меня правда доходит только через одну царицу, а ей и не доглядеть и не услышать обо всём. Хочу на тебя положиться. Я приблизил тебя к себе из самого простого звания, из батожников, а за что? За твою превеликую честность. Принимай ты отныне жалобы и прошения. Обо всех бедствиях, кривдах и насилиях докладывай мне без всякого страха. Пусть знают тиуны и наместники, что их обиды народа не останутся безнаказанными. Теперь, отец честной, продолжай своё челобитье, да покороче; мне нужно отвадить крымчаков от перехода через Оку. Хотелось бы самому поучить их, да царица не пустит...

   — Ох, государь, пусть Господь воздаст тебе сторицей, а только будь милостив до конца, открой свои закрома, кои ещё не разграблены. Погорельцев не сосчитать, а сколько погорельцев, столько и голодных. Лошадиным мясом поганятся, а то в безумии и дохлятиной не брезгают.

   — Очень уж ты красноречив, поп Сильвестр. За это самое красноречие я возложу сейчас на тебя превеликую заботу. Видит Бог, что вокруг меня тянутся то к казне, то и к короне все за малым исключением. Все тщатся повыситься чуть ли не до святительского места. Тебе честь и слава, ты никогда ничего не просил, а за народ стоишь горой. Вот и теперь говоришь — накорми Москву, а она отблагодарит. Изволь, будь по-твоему: я велю передать тебе ключи от всех государевых закромов, велю закупить весь залежалый, у кого случится, хлеб, пусть везут его из всех деревень, хотя бы от Пскова и Твери, а ты собери совет из голодных и сытых и накорми кого надобно, как бы моей рукой.

Сильвестр прослезился и второпях то и дело полагал на себя крестное знамение. Хотел было он сейчас же просить умилившегося государя об издании закона на манер Русской правды об устроении церкви и созыве для сего совета из слуг Божьих, а главное, чтобы к управлению государством допущены первые по разуму и чести люди, но главнее всего нужно было накормить Москву, да и умнее было повременить слишком докучать царю.

На этот раз не оправдалась поговорка, по которой добрая молва лежит, а худая бежит. В одночасье Москву облетела молва о царской кормёжке. У попа Сильвестра были ещё ранее намечены хлебодары, которые и распределили между собой и ключи от закромов, и заботы о подвозе из деревень хлеба. Самый злющий человек не мог сказать ничего плохого о добрых честных хлебодарах. Раздача муки и крупы не прерывалась ни днём ни ночью, а беспомощному и обессилившему несли за милую душу кому родные, кому соседи; отказа никому не было. Повсюду мелькали ряса и косичка отца Сильвестра, которого Москва произвела теперь чуть ли не в апостолы. Хлебодателям было сказано, чтобы, раздавая щедрой рукой хлеб, они напоминали бы народу постоять за веру и за землю. Татарам, что явились на Оку, следовало-де показать поворот от ворот. На обиды же и притеснения, если только они не сносны, пусть каждый идёт жаловаться к Алексею Адашеву, и, хотя бы целая дружина Скуратовых грозила жалобщикам, никому ничего не будет, да, пожалуй, царь до того смилостивится, что сам Разбойный приказ велит уничтожить. Погодя же немного, и Русская правда обновится, и эти подлые жаровни и самая дыба перестанут мерещиться добрым москвичам. Разве только для закоренелых злодеев останутся батоги, иначе не образумить душегуба!

Москва не могла не верить этим вестям, так как шпионов Малюты точно ветром сдуло. Теперь уже на уцелевших колокольнях гремел призывный звон на благодарственную молитву. Всем было ясно, что в царской душе совершался перелом, на который москвичам следовало откликнуться также душевной благодарностью. День этот был началом единения московского царя с его народом. Немного понадобилось голодавшим москвичам, чтобы прийти в ликующее настроение; доброе слово, краюха хлеба и обуздание ретивости сыскной избы. Печальные от сего последствия предвиделись одному лишь Малюте, с дружиной его палачей. Даже страх перед собиравшимся нашествием татар не сильно тревожил душу. Казалось, а может быть, было и в действительности, что сам пожар притих и как бы стлался по земле, подбирая обуглившиеся головешки. Дружины, которым предстояло выступить к Оке для встречи татар, собрались в полном составе и обещали от всего сердца, без бахвальства, навязать столько татар, сколько верёвок хватит. Угроза эта не сбылась только потому, что подошедшая к Рязани весть о ликующем настроении москвичей отогнала татар от Оки и без кровавой сечи.

   — Не хаживала ли ты к фараоновой матке — той, что торгует в лесу корнем-приворотом, — спросил Иоанн Васильевич, входя в опочивальню жены.

   — Господи помилуй, что говоришь такое? — отвечала Анастасия Романовна, творя крестное знамение. — Как могла, мой любый, прийти тебе в голову такая злая мысль?

Но Иоанн Васильевич, довольный тем, что напугал молодую женщину, поспешил её успокоить.

   — Да как же и думать иначе? Москва от тебя без ума и памяти. Адашев кладёт в твоё здоровье по двенадцати поклонов днём и вечером. Сильвестр вынимает при каждой литургии частицы за твоё здоровье. Все милые мне люди — все за тебя, а к рындам, всем поголовно, если бы не знал, что ты чиста, как голубица, прямо-таки заревновал бы. Особенно тешит меня малыш Морозов. Я, говорит, молюсь на царицу, как на образ Пречистой...

Иоанн Васильевич весь, видимо, размягчился, и ему захотелось, как это бывало с ним, поделиться с царицей своими мыслями.

   — Не скрою, много нелюбезного наговорил мне твой духовник, но и правды в том много, — признавался Иоанн Васильевич, положив из нежности голову на колени жены. — По твоему наущению...

   — Любый, я не...

   — Молчи, не оправдывайся ни в чём! Сегодня он показался мне как бы посланцем из-за облаков. Не знаю, как поступлю далее, но всё же намечены в моей душе: государева дума, новая Русская правда и лучшее устроение церкви. Говоря по истине, у нас не поют хвалебное Господу Богу, а блеют козлами, не возносят фимиам к нему, а суют под нос жаровню с ладаном, да и куда ни взглянешь, всюду прорехи: пищальники бросают в бою пищали и хватаются за дубины, а какова торговля!., и кругом одно невежество...

Мало-помалу голос Иоанна Васильевича затихал, глаза закрылись, уже в забытьи, не давая отчёта, он поцеловал колени Анастасии Романовны и уснул спокойно, точно никогда в жизни не знал страха и испуга.

В эту пору на радость всей Москвы пошёл проливной дождь; пожар утихал. Сытые москвичи ликовали.

ГЛАВА IX

Если Иоанн Васильевич действительно любил кого-нибудь, то только первую из всех своих семи жён и множества фавориток. Прочие женщины служили лишь объектами его сладострастия. Даже трудно сказать, кто больше удовлетворял его вожделения — Темрюковна и её предшественницы или услаждавший его своими танцами в сорочке красавец Басманов. Нужно думать, что в Англии были хорошо осведомлены об его плотских страстях, и поэтому сестра королевы Елизаветы отказала ему в своей руке, несмотря на то, что политическое единение Англии с растущим Московским государством было заветным стремлением обеих сторон. Недаром Англия, выказывая любезность, то присылала врачей, то дарила охотничьих псов, душистые травы или ювелирные украшения.

Любовь к Анастасии Романовне укрепилась в нём в дни его тяжкой болезни. Определить его болезнь в настоящее время, при тогдашнем отсутствии медицинских знаний, — дело невозможное. Есть, однако, основание полагать, что тиф едва не свёл его в могилу. Большую часть болезни он бредил. Но по временам его оставлял мучительный бред, и тогда он видел каждый раз у своего изголовья склонившееся над ним скорбное, но милое лицо Анастасии Романовны; иногда он пробуждался от холодного компресса, который она сама изготовляла изо льда.

   — А тебе ведомо сказание о девице Февронии? — спросил однажды больной, как бы пробудившись от тяжёлых сновидений.

Анастасия Романовна обрадовалась, услышав твёрдый голос и отчётливые слова больного... В эту минуту она меняла компресс и видела устремлённые на неё глаза супруга, выражавшие любовь.

   — Старые люди говорят, что муромский князь Пётр занемог вот так же опасно, как я. Муромские лекаря ему не помогли, и он поехал в рязанскую землю, в которой, как говорили, врачи знали все лекарства от всех болезней. Однако он не доехал до Рязани; по дороге ему встретилась девица Феврония. Она шла из лесу, а за ней следовал медведь несказанной величины. В пасти он держал платок с разными кореньями. Князь остановился посмотреть на диковину, а тем временем девица достала корень из платка и подала ему, посоветовав размочить его В Студёной воде и приложить к затылку. Так и поступил князь Пётр и в тот час выздоровел. Скоро девица Феврония сделалась его женой. Так вот и ты — моя Феврония... и благодаря твоей великой любви я выздоровлю.

Больной утомился, ослабел и мгновенно погрузился в забытье. Им быстро овладел бред, во время которого он отдавал приказания не впускать к нему в опочивальню бояр, желавших узнать, скоро ли умрёт московский царь и как ухватиться за его царский скипетр. «Я заклинаю тебя именем Господа, не пускай сюда бояр, особенно моих главных врагов — Глинских и Шуйских», — в горячечном бреду шептал царь.

По временам, в полузабытьи, он высказывал намерение открыть в Москве для всего царства Аптекарский приказ, подобно существующим в иноземных государствах. Он даже намечал, кому быть в Аптекарском приказе — докторам, лекарям, аптекарям, глазным врачам, рудомётам, костоправам, цирульникам и... часовых дел мастерам.

По временам он осуждал поступки своих предшественников за то, что они неумно поступали с инозенмыми врачами и отбили у них охоту служить в Московском царстве. Особенно он осуждал Иоанна III, который держал в большой чести Антона Немчина, а когда ему не посчастливилось излечить татарского царевича Каракача, то велел выдать Немчина сыну умершего, распорядившемуся зарезать его. Лишился головы и Леон Жидовин, который не смог спасти от смерти сына великого князя, того же Иоанна III.

Из бредовых высказываний царя можно было ясно понять, что он очень боится смерти и адова судилища.

   — Жаль мне, Настасьюшка, — сказал он однажды, находясь в сознании, — что теперь не в чести стародавний славянский обычай, когда жену закапывали живой в одну могилу с умершим мужем... да ты чего испугалась? Теперь и моей царской воли было бы на то недостаточно. Митрополит не дозволит... ну да Господь с тобой, живи, а только, если я умру, прими большой постриг и не оставайся на миру. Слышишь, большой постриг.

   — Слышу, мой любый, слышу, будет по-твоему, а только Господь Бог смилуется, такую я питаю веру, и твоя победная головушка не раз ещё успокоится на моих коленях.

Анастасия Романовна выговорила за время болезни мужа уже все успокоительные ласковые слова. И теперь только могла потихоньку всплакнуть и поправить изголовье больного.

Она почти совсем выбилась из сил, еле держалась на ногах, стала похожей на тень. Но, однако, больной не отпускал её ни на минуту от себя, и, если она уходила в соседнюю комнату, чтобы перемолвиться с мамой, он сознавал не только наяву, но и во сне, что некому поправить сдвинувшийся с места компресс. Тотчас же он начинал плакаться и упрекать неведомо кого, что его оставили на мучение боярам, что они уже идут и готовятся задушить... И строят рожи, у каждого из них на голове выкраденная мономахова шапка...

— Где же моя святая охрана, Настя, где ты?

Царица, привыкшая уже разбирать бормотанье больного, покидала маму и возвращалась в опочивальню. Достаточно было, чтобы она поправила компресс, как больной успокаивался и отрешался от болезненных галлюцинаций.

Осторожная мама передавала и своей воспитаннице не всё, что говорилось в народе, в торговых рядах и тайных совещаниях бояр. Близкую кончину Иоанна Васильевича считали и друзья и недруги вопросом скорого времени. Так как не было прямого наследника, Москва ожидала большой смуты, в народе проскальзывали имена самозванцев, которые и сами старались подготовить общественное желание. Мелкота боярская, кормившаяся щедротами властных москвичей, выдвигала на царский престол родовитых узурпаторов. Были и сторонники общественной власти, готовые мириться с «радой», в которой состояли бы торговые люди, и посадские, и духовенство, и стрельцы.

Временами было похоже, что больной готовится перейти по ту сторону земной жизни. Особенно он напугал свою жену, когда жар поднялся у него до предела. Из его бормотания царица поняла, что больного преследует видение ада, он не раз повторял: «Преисподняя обретается в самых глубоких низинах земли, там вечная тьма, которую не разогнать страшно клокочущему пламени. Пламень этот выбивается временами через железные горы наружу и прожигает сердца и души грешников. Ох, как тяжко! Но прежде чем дойти до этого дворца нечистой силы, нужно перейти через огненную реку, которая обегает вокруг всей земли. Праведников проведёт через неё Михаил Архангел, а каково-то грешникам?!»

Анастасия Романовна не замедлила рассказать маме, какие мрачные видения одолевают больного. Мама грустно покачала головой и поведала, что в народе так именно и представляют ад, как сказывает больной. Всё же для успокоения царицы она упомянула о милосердии Господа, поднимающего, если горячо молиться, и лежащих на смертном одре.

Царица не переставала вдохновенно молиться, и вскоре в сознании Иоанна Васильевича ад был покинут, заброшен, и взамен его явились представления о рае.

   — Место его на горе у небесного колодезя. Он безграничен и наполнен праведниками, которых тешат цветы, плоды и множество удивительных птиц. Солнце там никогда не заходит; реки медовые, берега кисельные.

При этом больной даже попытался проголосить с напевом: «В раю птицы райские, поют стихи херувимские, ангелы, архангелы веселят души праведных... Все праведные будут взяты на облацы небесные, пища будет им различная, одежда неизносимая!.. Там нет ни болезней, ни плача, ни слёз... одна радость и веселье бесконечное...»

От рая больной перешёл к огнеродному киту, из пасти которого исходят снопы пламени, из ноздрей грозы и бури, а затем возродится антихрист...

Анастасия Романовна выслушала с большим удовольствием описание рая и нисколько не заинтересовалась кончиной мира. Узнав, что царю теперь представляются красоты рая, мама с удовлетворением и твёрдостью сказала:

   — Ликуй, моё дитя, и радуйся, больной пошёл по пути выздоровления. Теперь я откроюсь, а ты молчи и подушке не сказывай. Я посылала Лукьяша к фараоновой ведунье с наказом дать корешок оздоровления под страхом попасть на жаровню Скуратова. Корешок этот втиснула под изголовье больного. Ай да ведунья! Сказывают, будто она воровка, да мне какое дело...

С этого часа, благодаря, разумеется, не корешку фараоновой матки, а снадобьям английского доктора и самоотверженным заботам царицы, здоровье Иоанна Васильевича быстро пошло на поправку, и если он ещё не покидал опочивальню и постель, то из нежелания показаться москвичам хилым и слабым. Царица и её мама сами готовили по его желанию кушанья. Москва, однако, не скоро поверила его выздоровлению; она скорее верила слуху, якобы шедшему от достоверных людей, что царь давно уже скончался, но об этом молчат до поры до времени во дворце, чтобы Захарьины могли успеть нажиться на царском добре. Этот слух с усердием распространяли юродивые и базарные кумушки.

Нашёлся полусумасшедший, которому показалось, что следует ударить в набат, и тотчас лиходеи занялись поджогами. Но каждый, кому довелось хотя бы только видеть прямой открытый взор царицы, выступал на защиту её рода; москвичи разделились на сторонников и противников царицы. Защитники засучивали рукава, вызывая тем на кулачную расправу клеветников; кое-где и стена пошла на стену. Наиболее ретиво горячились холопы и нахлебники Годуновых, Шуйских, Телепневых...

Повинуясь своим кормильцам, холопы, вооружённые дрекольем и молотами на длинных рукоятках, подступили к окнам опочивальни. В беспорядочном галдении озверелой массы можно было понять только одно требование — впустить толпу во дворец поглядеть, в живых ли царь Иоанн Васильевич.

В связи с этими волнениями, дерзко разыгравшимися перед самым окном царской опочивальни, Адашев призвал к себе Лукьяша и наказал ему строго-настрого собрать рынд, которые посильнее, и вызвать стрельцов, на верность которых можно было положиться. Созванная стража вскоре расположилась у каждого окна и у всех переходов. Командовал ею Адашев. Был призван и иерей Сильвестр, которому предложили выступить перед озверевшей толпой с увещательным словом.

Но, пока собрались стрельцы и организовали защиту, толпа расшвыряла охрану из рынд и вбежала во внутренние комнаты дворца. Перед опочивальней произошла заминка, но буяны осмелились переступить через её порог. Царь лежал в постели. Все видели, как он грозно повёл очами. Началось отступление, которое перешло в хаотическую сумятицу, когда больной приподнялся на ложе и произнёс громким голосом:

— Видели? Адашев, вели гнать их в пыточную избу.

Стражники соединили в одну линию алебарды и быстро вытеснили незадачливых смутьянов, кое-кому из них пришлось испытать силу кулаков охраны. Напрасно они лепетали, что они пришли только проведать, жив ли государь. Видим, жив, и пусть Господь пошлёт много лет царствовать...

Алебардщики гнали толпу немилостиво. Алебарды их были отточены, и кого ими укололи или рубанули, у того на всю жизнь оставалась памятка.

Спустя несколько дней царь был уже на коне и показался москвичам с паперти Благовещения. Здесь в храме иерей Сильвестр служил благодарственный молебен по поводу выздоровления царя. В первых рядах молящихся выстроились все Шуйские и Годуновы. Искреннее других молились посадские, купцы, прославившиеся впоследствии под фамилией Строгоновых, мелюзга золотошвейной палаты, двор князя Сицкого, рынды и охотничья команда. Вечером того же дня был призван во дворец Малюта, который получил личные указания Иоанна Васильевича, кого допросить на дыбе, а кого и на жаровне, но непременно допытаться: сколь виновны в недавних волнениях Шуйские и Годуновы?

ГЛАВА X

В первые годы супружеской жизни Иоанн Васильевич считал лучшими часами те, которые он проводил в покоях царицы. С ней было о чём побеседовать. Она вращалась среди таких умных людей как мама, Алексей Адашев и иерей Сильвестр. Кое-что она черпала и в своей любимой золотошвейной палате, где и мелюзге, и мастерицам дозволялось говорить обо всём, что видели и слышали.

Мама доставляла ей верные сведения не только о Москве и москвичах, но и о делах псковитян и новгородцев — этих строптивых русичей московской земли. Там много было недовольных уничтожением их вольных грамот, данных предками молодого царя.

Адашев не раз говорил царице о том, что государь не обращает внимания на жалобы, в большинстве своём справедливые, по поводу безнаказанности и произвола наместников. Много накопилось примеров, когда вместо объявления опалы наместнику или казни чиновника Иоанн Васильевич отсылал жалобщиков в пыточную избу, а там на углях или на дыбе обиженные обвиняли себя в клевете и в других преступлениях. После допроса псковичей на углях и Турунтай, и Глинские, и Оболенский, прослывший в наместничестве рыкающим львом, оказывались чище и светлее ангелоподобных ликов. Порой Иоанн Васильевич обходился и без пыточной избы, просто посохом, а то и горящей свечой, которой он лично поджигал бороду челобитчика.

Сильвестр жаловался царице на общий упадок нравов в Московском государстве, на разврат среди монашествующей братии и вообще духовенства.

Ни один рассказ о народных тяготах не проходил мимо участливого внимания Анастасии Романовны. Ум и сердце её подсказывали в какое время передать супругу известия о бедствиях, псковичей или о брожении новгородцев, грозивших Москве, хотя и издали, многими тысячами кистеней. Властелин больше узнавал в царицыной половине о действиях своих наместников, нежели от льстивых придворных бояр.

Выслушивая от супруги нередко осуждение своих поступков, он проникся мало-помалу сознанием, что страна без правосудия не живуча, и что так или иначе, а нужно судить по закону и выслушивать челобитчиков. Ведь среди последних встречались и такие упорные, которые, даже побывав на углях, твердили своё: «А Глинские всё-таки злодеи», или: «А Шуйские всё-таки грабители». Напрасно Семиткин тащил на дыбу таких закоренелых жалобщиков; они и на дыбе твердили своё: «Нет более корыстного наместника как Оболенский».

— Про боярскую партию я и не спрашиваю, — заметил однажды Иоанн Васильевич супруге. — Она охотно погубила бы нас обоих. Мне любо смотреть, как грызутся Шуйские с Глинскими, а того они и не понимают, что я ожидаю только удобной минуты, чтобы зажать их в кулак. У меня три опоры: око Всевидящего, ты, моя зазноба, да простолюдины, а этого достаточно, чтобы осилить моих недругов. С тобой мне и яды не страшны. Но ты вот что объясни мне: бояр я прижал, унял их хищничество, хотя ещё и не в полной мере; разумеется, им любить меня не за что. Почему же, однако, и простолюдины, по твоим словам, шпиняют меня между собой? От кабалы я освободил их, от экзекуции избавил, за пленников плачу выкуп из казны; попов приструнил; теперь они венчают и хоронят, не требуя вперёд платы. Благодарить бы меня за всё сделанное, да ноги мои целовать, а они твердят: «Не милостив-де царь, лют, чуть ли не зверь...»

   — Правду сказать, мой любый, по временам и я тебя боюсь. Народ истину ищет. Даже от татар слышно, что у них первой царской добродетелью считается правосудие. Будь зол, казни, а только будь правосуден. Твои же воеводы всесильны, пожалуй, сильнее тебя. Их приговор зависит от звания подсудимого, а не от тяжести вины, и к тому же они к батогам охочи. Вот теперь у тебя новенький орудует — Малюта Скуратов. Глядя на тебя, и Шуйские, и Глинские заводят у себя Скуратовых.

   — Законы-то у меня есть, да устарели; предок мой обновил Русскую Правду, но жизнь Московской Руси шагает так спешно вперёд, что и эта Правда служит только на прокорм подъячих.

   — Обнови.

   — И кто тебя учит таким умным советам, или уж тебе так от Бога дадено? А всё же ты, видно, не знаешь, что новый Судебник у меня готов, и вот теперь раздумываю: не созвать ли мне собор слуг Божиих, чтобы они обсудили мой Судебник, пригоден ли он для жизни. Но собор сам по себе, а я хочу расшевелить московские мозги. Такую картину я придумал, какая не приходила в голову ни кесарям, ни василевсам: я взойду на лобное место, куда соберётся весь московский народ, и скажу ему покаянное слово. Плакать будут от сердечного движения. Вот уже две недели, как я обдумываю красоту своего слова, по ночам не сплю, а всё вижу, как многие тысячи простолюдинов будут от радости плакать и целоваться как в Светлый праздник. Одобряешь ли?

Анастасии Романовне трудно было ответить на этот вопрос. Её чистой душе видно было, что Иоанн Васильевич заботился больше о том, как поразить московский народ красивым небывалым зрелищем, нежели искренностью затеянного им покаяния.

В назначенный воскресный день, после обедни, вся Москва уже была на лобном месте. При звоне колоколов царь, предшествуемый духовенством, хоругвями, крестами, иконами и зажжёнными фонарями, окружённый рындами и дворцовой дружиной, вышел на средину площади и, как бы по вдохновению, поцеловал руку митрополита. Казалось, Москва перестала дышать, так было напряжено её внимание.

Картина была поистине трогательная и красивая. Ожидали, что покаянное слово царя докажет Москве, как несправедливо то, что его нарекли «Лютым».

Царь обратился к митрополиту, но во всенародное услышание. Боярской партии пришлось публично услышать, что она притесняла народ, неправедными путями наживала богатства и, прикрываясь его, царя, именем, роняла честь всего царства и похищала достояние истинных тружеников. Он призвал всю боярщину к ответу перед престолом Всевышнего за невнимание к тяготам бедняков, за пролитую кровь невинных. Но вместе с тем он призывал ко всеобщему примирению и к забвению минувшего зла.

Объявляя себя судьёй и защитником притесняемых, он призвал к себе находившегося неподалёку Алексея Адашева и поручил ему вновь, во всеуслышание, принимать челобитные от всех бедных, сирот и обиженных и тем служить его душе. Слово своё Иоанн Васильевич окончил обращением к Адашеву: «Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, поправ честь, творят беззаконие. Всё старательно взвешивай и докладывай мне сущую истину, страшася одного лишь суда Божьего».

Счастливее всей присутствовавшей Москвы был сам виновник покаянного слова. Речь свою он завершил поклонами на все стороны, после чего ликование толпы слилось с колокольным звоном, и действительно, ни кесари, ни василевсы не оставили в истории такой величественной сцены отеческого обхождения с простыми людьми. Одна лишь боярская партия возвратилась домой, не проронив между собой ни одного слова. Новопоставленный палач Малюта мог подслушать где угодно. К тому же предстояло открытие в скором времени заседаний созванных в Москву слуг Божиих, что представляло возможность властелину сказать новое грозное обличительное слово по поводу своеволия наместников и хищничества назначаемых ими чиновников. Впрочем, выискивались и такие вольнодумцы среди бояр, которые довольно громко признавали, что Московское царство требует обновления во всём. При этомуказывалось не без ехидства на наместников, наживавших целые слободы на одном только выражении обветшалой «Правды» — «Живота не дата». Одни видели в нём повеление «Казнити подсудимого смертною казнию», а другие довольствовались тем, что обдирали подсудимого до последней нитки. Чиновники охотнее склонялись ко второму решению.

«Собор слуг Божиих» оправдал своё название тем, что на него были призваны по преимуществу лица духовного сословия, во главе которого явился митрополит Макарий, с девятью архиепископами и епископами и целыми рядами архимандритов, игумнов, духовных старцев и иерееев. От мирян были собраны по преимуществу законники того времени, «сведущие в искусстве гражданском». Собору предстояло прежде всего рассмотреть, изменить и дополнить Уложение Иоанна III и в соответствии с новыми нуждами царства обновить и утвердить своим приговором новый Судебник с именем Иоанна IV. Кроме Судебника, собору предстояло обсудить и дать царю ответ на предложенные им 69 вопросов, затрагивавших устройство церкви. При отсутствии просветительных духовных учреждений многие священные обычаи «поизмоталися», многие божественные заповеди преданы были забвению, в церковном строе царило, как и в строе гражданском, местное самовластие, а монашество на обильные монастырские доходы вело разгульную жизнь.

Открывая 23 февраля первое заседание созванного собора, Иоанн Васильевич не упустил эффектного случая порисоваться своим смирением перед Московской землёй. Вообще не было случая и речи, когда он не заявлял о своём народолюбии, ибо ему очень хотелось, чтобы его называли народным царём.

Прежде всего он упомянул, что в дни его молодости на Руси не было надлежащего управления благодаря своеволию и беззаконию, творимых боярами. Беспорядки эти завершились пожаром, испепелившим Москву, и народным мятежом. При виде пылавшей Москвы душа властелина ужаснулась, тело затрепетало, но дух смирился и сердце умилилось. С той поры он возненавидел зло и возлюбил добродетель. Обратившись к святителям церкви, он просил не щадить его слабости и громить его словами Божиими, лишь бы душа его была жива.

В дальнейшем обращении к собору он требовал установить гласный суд с тем, чтобы сотские и пятидесятники, облечённые народным доверием, занимались бы земской исправой и наблюдали бы за царскими чиновниками.

Над гражданским устроением главенствовало в соборе церковное устроение, требовавшее переработки всей унаследованной порчи и в иконописи, и в пении, и в чинности церковных служб, особенно же в поборах с мирян. Впрочем, собору пришлось рассуждать и о брадобритии в связи с содомским грехом, и о мерах против волшебства и колдовства и против игры в зернь...

Никогда ещё ни один собор не трудился над решением стольких предложенных ему дел и вопросов. Летописи говорят, что собравшиеся мужи вели своё дело так, чтобы решить эти вопросы наиболее справедливо, и плодом их усердного труда стало зеркало современных нравов и понятий века. Не прибегая к неведомым теориям, но зная хорошо народ своего царства, собор сосредоточил всё внимание на мерах против злоупотреблений, которыми как паутиной было покрыто всё царство, недостаточно ещё укрепившееся.

Итогом Собора стал Судебник из ста глав, вошедший поэтому в историю под названием «Стоглавника». В нём пришлось повторить немало заповедей прежних судебников, а главное повторить, чтобы судьи не судили в пользу своих друзей и не мстили с помощью суда, не брали ни в каком виде взяток, не слушали посулов; тяжущимся тоже запрещалось предлагать взятки. Всё это было повторено чуть не в десятый раз, но москвичи оставляли эти веления втуне.

Даже мама, узнав от царицы о великой заповеди в новом судебнике: «творить каждому своё дело прямо и бережно и безпосульно» — скептически покачала головой и выговорила: «Нет такого дьяка во всём Московском царстве, чтобы он утруждался безпосульно».

Немало выслушали укоров и пастыри, от которых царь требовал, чтобы они «почистили христианство» и уничтожили сохранившиеся остатки старого язычества. Духовному сословию пришлось не по сердцу и запрещение покупать новые вотчины без царского разрешения. Царь справедливо опасался перехода всей земельной частной собственности в обладание монастырей, переманивавших к себе бродячих хлеборобов. Келейники, заселявшие леса и пустыни и заводившие под предлогом спасения душ всякие притоны, были признаны собором тунеядцами-бродягами. Кроме того, служители «олтаря» обвинялись в нарушении правил благочестия, а чёрному духовенству было указано на нетерпимый разврат в монастырях. От всего духовенства собор требовал примерной жизни, которой следовали бы и миряне.

Духовное сословие смиренно подчинилось осуждению собора, зато бояре затаили к Стоглавнику крайнее нерасположение. С уменьшением их власти сокращались и доходы. Простые люди ликовали, но они ждали обещанного уже закрытия пыточной избы и уничтожения Разбойного приказа. Кое-где послышался даже призыв взять пыточную избу силой, разнести её по брёвнышку, без чего Семиткины да Скуратовы извратят-де царскую волю.

Такое настроение умов не укрылось от мамы, которой почудилось, что виновник нарождавшейся смуты не кто иной как Лукьяш. Он никогда не стеснялся проявлять и ненависть и презрение к деятельности пыточной избы. Мама призвала его к себе на суд и после участливого допроса потеребила довольно старательно остатки его кудрей.

Заодно она тут вспомнила о своём открытии: в комнате царицы она увидела две восковые, очевидно, заговорённые на любовь свечи. Заговорены они были тем, что в их фитилях виднелись вплетённые волосинки. Опытный глаз мамы определил, что волосинки эти были взяты из очёсков царициных кос и что этот заговор устроен непременно Лукьяшем. Он не оправдывался и только просил у мамы прощения.

Обнаружив заговорные свечи, мама удалила из опочивальни всех постельных боярынь за их небрежность в хранении очёсков из царицыных кос. Она сама занялась уборкой головы своей любимицы. Оправляя теперь на ночь косы царицы — по ночам заговоры считались более действенными, чем дневные, — мама сообщала в опочивальне все собранные за день московские новости.

   — Молебны Москва служит о твоём, царица, здравии, — рассказывала она доверительно своей Насте. — Но только перед Творцом стоят на коленях одни простолюдины, а в боярских усадьбах хотя бы колокольчик звякнул...

   — По что молебны, ведь я здорова?

   — А это в благодарность за Стоглавник. Не будь тебя в царицах, не быть бы и Стоглавнику; так говорят во всех торговых рядах. Всем ведомо, что ты привела царя к правосудию.

   — И кто это распространяет такие небылицы?! Где же мне было научиться государственному управлению.

   — А в писании что сказано? Там сказано, что Господь умудряет и младенцев. Когда родился мой прадедушка в самый Христов день, так он не успел ещё попользоваться и каплей молока, как вымолвил: «Христос Воскресе!» Теперь то Лукьяш втолковал...

   — Так это Лукьяша причуды? Несчастный! Он сам себе роет яму. Христом Богом прошу тебя, мама, просвети его, надоумь, скажи, что Иоанн Васильевич во гневе жесток и не посмотрит на наше молочное родство. Ты, мама, знаешь, что у меня нет таких коварных улыбок, которые так пленяют мужской пол. Лукьяша я не вызволю, и хотела бы, да не смогу, а пребывание его в пыточной избе... сведёт и меня в могилу.

   — Ох, вышел он из моей воли. Ты сама сказала бы ему.

   — Пусть зайдёт как-нибудь в золотошвейную; там есть его сродницы, да чтобы повидать меня не падал на колени и не целовал бы мой подол. Царица я ему или нет?

   — Скажу, скажу. А ты будь здорова и невредима. Думается, что вскоре придёт Иоанн Васильевич порассказать, как ему собор слуг Божиих. Да хранит тебя...

Иоанн Васильевич явился в опочивальню супруги с чувством полного душевного удовлетворения, сквозившим на его лице и в величаво-снисходительном взгляде на всё происходящее.

   — Ликуй и радуйся, чаровница моя! — приветствовал он супругу, почтительно склонившуюся перед ним. — Всё выполнено, что ты много раз напевала мне своим медоточивым голоском.

   — Дозволь прежде попотчевать тебя, мой любый, свежим медком, — заторопилась Анастасия Романовна подать супругу ковш уважаемого им напитка, но ковш так задрожал в его руке, что ничего и в рот не попало, всё выплеснулось на пол. Дело в том, что в эту минуту послышался колокольный набат, а в окна стали видны клубы чёрного дыма со стороны пыточной избы.

Оставив половину царицы, Иоанн Васильевич приказал собрать дежурные отряды стрельцов и во главе их направился спасать от народной ярости пыточную избу и её хозяев. Если бы ринувшиеся стрельцы опоздали на минутку, то Семиткину, попавшему уже в цепкие руки, не миновать бы народного самосуда.

   — Какая ошибка! — шептала про себя Анастасия Романовна, наблюдая из Кремля за полыхавшим пожаром. — Господи, надоумь его, просвети, иначе не избежать ему прозвания Лютого. Не участвовал бы в поджоге Лукьяш, от него станется!..

ГЛАВА XI

Мама изучила до тонкости характер своей любимицы. Не ускользнуло от её внимания мечтательное настроение, которое в последнее время стало нередко овладевать молодой женщиной.

В таком настроении царица отыскивала в огромном дворцовом саду уютный уголок, излюбленный певчими птицами, с зелёным лужком и тихо журчавшим ручейком, но для контраста с просветом на шумную городскую суету. Итальянские зодчие трудились в ту пору над сооружением стрельниц по Москве реке и высокой стены.

В день именин в середине апреля, когда кремлёвский сад покрылся уже богатой листвой, а дорожки достаточно уплотнились, мама настояла, чтобы царица вместе с нянями и детьми прогулялась. (У Анастасии Романовны родились к тому времени две дочери Анна и Мария, так что опасения Иоанна Васильевича насчёт бесплодия царицы оказались напрасными. Правда, царя не радовало появление на свет девочек). Было видно, что мама скрывает какой-то секрет. Когда гуляющие зашли на утёс, то увидели неизвестно когда и кем построенную беседку, названную впоследствии царициным шалашом. Отсюда открывался восхитительный на реку вид, Анастасия Романовна, взойдя на возвышение, была зачарована волшебной картиной. В восхищеньи она порывисто схватила и поцеловала руки мамы, которая, впрочем, воспротивилась этому. Здесь же нашлись поставец с крынками свежего молока, сухарики, полочки для книг и подзорная труба, впервые полученная в Москве с кораблём, пришедшим в Архангельск; все по очереди поглядели из этой трубы на дальний зелёный бор, на стройку церквей, которых воздвигалось одновременно немалое число.

— Мимо этого шалаша никто не должен ходить, — пояснила мама, вводя царицу в её новое владение. — Я на свои средства выстроила эту беседку и дарю его тебе, царица, чтобы никто не смел сказать, казна-де построила. Разреши сюда ходить к тебе только супругу, мне да няням с детьми, а остальным поворот от ворот. Велю и рогатки поставить, а если явятся назойливые, хотя бы сам Семиткин, своей клюкой отважу. Отец Сильвестр окропил уже это место святой водой. Захочешь, сама приведёшь сюда царя... а мне, старухе, только и радости в жизни, что поглядеть на твоё счастье; только бы детки твои веселились, а то вот Феденька поник головкой, точно не в полном здравии, слабенький, бледненький... ну да что Бог даст!

Оставив царицын шалаш, мама осмотрела ещё раз все ведущие к нему дорожки и тропинки. Одна из них ей не понравилась, она извивалась с берега вверх, между кустами сирени; по ней нетрудно было пробраться не замеченным человеку с дурным умыслом. Но кому бы пришла блажь пугать царицу? Далеко ли стража? На столбушке висели било и молоток; достаточно было одного-двух ударов, чтобы появился невесть откуда Касьян Перебиркин, перешедший служить во дворец. А за ним и няни и детки поднимут шум, на который прибегут толпы служилых людей. К тому же и во всей Москве не найти дерзкого, который осмелился бы нарушить запрет. Впрочем, всё-таки мама решила перегородить и перекопать эту тропку, чтобы царица не испытывала напрасного страха.

Царица быстро привыкла проводить многие часы в уютной беседке, иногда рассматривая московскую панораму, но чаще уйдя в свои мысли. Здесь, в этом шалаше, с особой силой занимал её вопрос: «Когда она чувствовала себя более счастливой — до замужества, в положении боярышни, или теперь, когда она на виду всего Московского царства? Тогда её величали только сенные девушки, и то в торжественные дни, а теперь готовы величать её — не все искренно — целые группы боярынь с боярышнями и толпы накормленных приживал. Ни о какой свободе и речи не могло быть. Тогда чистая, без пятнышка дружба с Лукьяшем доставляла глубокую радость. Правда, он вёл себя довольно нескромно и в каких-то глупых припадках весёлости поднимал её на руки, как тростинку, и даже в присутствии старой княгини или мамы носил её по всему саду. Он и теперь, если ему позволить, повторил бы дружескую забаву, ничего не ожидая от неё; это видно было по его лучистым взглядам, тщетно прикрытым опущенными веками. О, он смелый, он не посмотрел бы на разницу положений; теперь она царица, а главное мать нескольких детей, а он только молодой силач красавец в белоснежном костюме рынды и, пожалуй, предмет потаённых вздохов придворных невест.

Как только Анастасия Романовна вступала сюда, в этот тихий приют, ей представлялись в розовом свете картины прошлого и иногда до того явственно, что, казалось, сейчас выглянет из-за кустарника этот дерзкий Лукьяшка, опустится на колени и начнёт шептать безумные речи. Как поступить в таком случае? Призвать людей? Сохрани Господи! Это означало, что она сама отправила бы своего любимого друга в пыточную избу, на верную смерть. От одной такой мысли Анастасию Романовну начинала бить лихорадочная дрожь.

Есть же, однако, средства от сатанинских наваждений?! Проще всего забросить беседку и не вступать в неё ногой. Но разве мысли можно забросить? Можно, конечно, приходить сюда только с детьми. Но их няни по молодости болтливы и непременно разнесут по всему дворцу, что-де царица здесь задумывается и заслушивается птичек певчих до того, что не замечает своих слёз. Остаётся только читать прилежно, чтобы и дети, и няни слышали кое-что подходящее из «Домостроя» Сильвестра.

Обычно царицын шалаш оглашался звонким детским смехом и шумливой вознёй детей в послеполуденные часы, когда в саду провевало тёплыми и душистыми струйками. На этот раз царица пригрозила детям, чтобы они не шумели, а няням велено быть внимательными и приглядывать за детьми. Правда, им было ещё рано вникать в заповеди «Домостроя», но в их распоряжении здесь находились и целые короба с игрушками.

Вдруг деревья и кусты зашумели, точно желали обратить внимание на надвинувшуюся грозовую тучу. Няням было тотчас же приказано увести детей, а маме сказать, чтобы она не беспокоилась, гроза сейчас минует, да она и вовсе не страшна.

Оставшись одна, царица вновь принялась решать загадку, когда же она была счастливее — прежде или теперь? Вспомнилась ей такая же гроза, застигшая её в конце сада князя Сицкого! Тогда, откуда ни возьмись, появился Лукьяш и, несмотря на её сопротивление, поднял её на руки, понёс и уже бережно опустил на крылечке под навесом. Кажется, он осмотрелся вокруг и поцеловал её. Ну, да ведь он озорник.

Порывистый ветер Бог знает, что выделывал теперь; даже толстые липы трещали и ломились, а кустарники прилегали плашмя к земле. Царица пожалела, что она не ушла вместе с детьми. Сердце её то билось часто-часто, то замирало точно в ожидании близкой опасности. Оно чуяло, что за этим кустом сирени скрывается человек. И действительно, порыв ветра раздвинул густую листву, и царица увидела Лукьяшу. Ему оставалось только повиниться перед ней.

   — Прости, царица, — произнёс он, вступив в шалаш, — не совладал я со своим сердцем. Хотелось хоть уголком глаза взглянуть на тебя, прости.

И он опустился на колени.

   — Оставь, уйди, увидят! — настойчиво просила Анастасия Романовна, отстраняя свои колени от его безумных поцелуев. — Тебе — дыба, а мне монастырь! Христом Богом прошу тебя вспомнить, что я царица, а не Настя Захарьина. Что мне сделать, чтобы я была ненавистна тебе, научи! Господи, вразуми его и... уйди, а то маму позову.

   — Зови кого хочешь, пусть меня ведут на дыбу, на угли; пусть выпустят из меня всю кровь по капле, переломают руки, ноги...

Анастасии Романовне удалось, однако, освободиться от безумца; она поспешно вышла из убежища и, несмотря на ливень, побежала к дому. Навстречу ей с плащом в руках уже торопилась мама. Нужно было торопиться, молнии срывались и падали и вблизи, и вдали. Разумеется, мама понимала, что её дитя взволнованная жестокой погодой. В шалаше остались накидка царицы и, главное, её рукоделье. За ним-то и побежала мама.

И о ужас!

Она заметила, что от шалаша пробирался сторонкой Семиткин. В беседке было пусто. Он, очевидно, захватил и накидку царицы, и её рукоделье. Для чего? Мама погналась за ним и строго потребовала отдать ей царицыны вещи. Он вздумал было отнекиваться, но костлявые руки старушки были неподатливы. Семиткину пришлось уступить, иначе он познакомился бы с занесённым уже костылём царициной благодетельницы.

Мама подробно рассказала дитятке-царице о своей встрече с Семиткиным, который пробрался к шалашу, несомненно, с намерением что-то подстроить. Какой глупый! Что он мог там видеть — как играли деточки в ладошки! Увы, Анастасия Романовна, жалея Лукьяша, предпочла скрыть от мамы его дерзкое появление и преступные поцелуи, хотя бы и коленей. Но то, что высмотрел Семиткин, должно было повести к большому несчастью.

   — Всё, что ты рассказала, передай Лукьяшу, — попросила царица. — Ему необходимо это знать, может быть, и сама жизнь его на волоске висит. Христом Богом молю тебя, позови его сегодня же и скажи от моего имени, чтобы он забыл дорогу к моему убежищу. Семиткин не простит ему стародавнюю обиду; ведь половина вырванной бороды не зарастает. Пойди сейчас позови Лукьяша и скажи: жди. дескать, беды от Семиткина. Ах, несчастный, мне его жалко!

   — Да кого жалко-то?

   — Лукьяша! Послали бы его хотя на войну, всё же лучше.

Мама чувствовала, что царица что-то не договаривает, но расспрашивать не посмела. Дитя-то она дитя малое, а всё же царица. Пусть скажет, когда сама захочет.

Шалаш царицы очень понравился Иоанну Васильевичу. Он велел даже поставить вышку, чтобы прямым ходом сообщалась с шалашом. На вышке он чувствовал себя как бы обладателем вселенной; по крайней мере всё Московское царство было у его ног. Нередко он жаловал сюда с молитвенником и чётками, которые не мешали ему предаваться приятным мыслям. Мама поставила сюда стеклянный бочонок — подарок голландцев — с крепким мёдом, изготовленным Касьяном Перебиркиным.

   — Вот уже сколько лет мы живём с тобой в миру и согласии, а ты ни разу ничего не попросила для себя, — сказал однажды царице Иоанн Васильевич в её беседке. — Для царя Московского нет ничего недоступного. Глупые ливонцы, быть им на верёвочке, да жаль, мои воины плохо орудуют да ганза мешает торговле Руси с западными царствами, а всё же я пошевельну пальцем и целые корабли навезут тебе жемчугов, узорья, парчи, ожерелок. По одному твоему слову я разорю Ливонский орден, заключу мир с Швецией, пощажу крымского хана, предоставлю тебе в услужение целые толпы кабардинок черноволосых. Ну, сказывай, чем тебя потешить. Ты ведь супруга царя Иоанна Васильевича, а не новгородская посадница, не ганзейская купчиха...

   — Просьбы у меня превеликие. Перво-наперво запрети заглядывать в этот уголок Малюте, Семиткину и их шпионам. Жене московского царя оскорбительна их слежка. Если за мной, за твоей любой, подсматривать, так правильнее сослать меня в монастырь...

   — А они подсматривают?

   — Да вот гляди сам. Вот за тем кустом сирени я вижу подлую рожу Семиткина. Всегда, когда он появляется, в воздухе пахнет кровью. Ведь это может отразиться на наших детках. Прогони его, прогони!

Иоанн Васильевич схватил свой посох и торопливо направился к тому месту, где, как казалось Анастасии Романовне, прятался Семиткин. И он действительно там прятался и только вовремя упал на колени, иначе железный наконечник посоха дал бы ему понять, как велик царский гнев. В страхе и трепете Семиткин бормотал:

   — Мы, Государь, заботимся о твоей и царицы безопасности. Сад велик, а злющего народа не перечесть. Намедни гляжу, а твой рында Лукьяш идёт сюда смелой поступью, как повелишь?

   — Чтобы и духа вашего здесь не было, не то сами узнаете, как приятно висеть на дыбе.

   — Слово, Государь, твоё — великий для нас закон. Прикажешь на дыбу, сам завяжу себе руки, а только запрети и злодеям, что умышляют против твоей чести...

   — Сгинь, пропади! — вскричал Иоанн Васильевич и взмахнул своим жезлом, но Семиткин вовремя уклонился от удара и сгинул, пропал, только полукафтанье его мелькало между кустарниками.

Иоанн Васильевич был очень доволен, что проявил свою волю во всём её объёме. В царицыну беседку он возвратился сияющим, точно совершил подвиг.

   — Не покажется больше сюда его пёсья морда; наговаривал он что-то про рынду Лукьяша, да я и сам побоялся хватить в висок этого палача. Что делать! Без палачей мне не обойтись. На боярских сходках только и твердят — лютый, да лютый. Бояр подслушивают холопы, а от них и вся Москва твердит: лютый да грозный!

   — А чтобы никакая тень не легла между нами, повели рынду Лукьяша отправить к войскам, что пошли воевать с Ливонским орденом.

   — Вот это ты дело говоришь.

   — А мне на всякий случай, может, со временем и разлюбишь, вели построить малого вида монастырь — на пяток монахинь, и на пяток послушниц там соорудить большую трапезную с амбарами для припасов. Пока пусть мама правит прибежищем вдов и сирот, кормильцы которых пали в Ливонии.

   — Да ты что это задумала? Бежать от меня?

   — Нет, мой любый. Только мне ведомо, что твои предки сегодня любили, а завтра и конями топтали и в болотную тину загоняли своих жён. Любовь — это первая в мире изменница.

   — Того со мной не будет.

   — Про то Господь ведает. Никогда я не наврежу тебе и положу жизнь за твоих деток, за царевичей, а ты, когда разлюбишь...

Растроганный Иоанн Васильевич прервал поцелуями скорбную речь Анастасии Романовны. В это время небо просветлело, а в кустах послышалось птичье щебетанье.

Одолевший Семиткина страх преследовал его вплоть до пыточной избы. На этот раз в ней не слышалось ни воплей пытаемых, ни свиста тройчаток. Скуратов отдыхал. Рассказ его верного помощника о неожиданном недовольстве и гневе царя навёл его на глубокие размышления. Беда, если слух об этой немилости проникнет в народную массу, — тогда заплечных дел мастерам грозил уже разгром и без царского негодования.

   — Дай время, перегорит! — успокаивал Малюта своего друга и помощника. — Достань ты мне десяток из новгородской вольницы, а уж дальше моя забота. Они послужат искрой, которой воспалим его сердце, а оно вспыхивает при одном слове — новгородец. О твоём недруге Лукьяше я сам позабочусь. Поплатится он за твою бороду! Ты только подсматривай да подслушивай. Теперь мне впору признаться тебе: мне дадено право свободно ходить по дворцу и не то что следить за рындами, но и...

Тут Малюту позвали в Разбойный приказ, куда стрелецкая дружина доставила партию новгородцев.

ГЛАВА XII

В прачечной царского дворца случилась великая беда; пропала сорочка царицы, да не простая, а та, на которой сама мама вышила шемахинским шёлком царскую корону и над ней райское дерево с яблоками и певчей птицей. Такого никогда в прачечной не было; обыкновенно её ставили в пример наравне с Аптекарским приказом. Для поддержания своей чести прачки добровольно согласились на обыск. Они перетрясли и перебрали одна у другой все тряпочки, все узелочки, а сорочка как в воду канула. Между тем именно сорочкам придавали во дворце особую цену, они хранились в ларчиках и новгородских коробах, которые закрывались на замок и запечатывались печатью самой царицы. Ключи от замков хранились в хоромах царицы, а сами ларчики были обиты бархатом и окованы серебром.

Когда старшие прачки начали разыскивать пропажу; то оказалось, что эта сорочка была повешена на просушку, отдельно от прочего белья. Никто мимо этого места и ходить не смел и только какая-то девчушка заявила довольно несмело, что на её глазах прошёл возле сушильни царский старший рында Лукьяш, не его ли это дело?

Однако все прачки обозвали девчушку дурой и принялись решать: докладывать о пропаже или нет. Тем временем кто-то из прачек сообщил о пропаже самому Семиткину, добавив при этом, что сорочка была выставлена для просушки на козлах и что мимо неё прошёл невзначай только один старший рында.

Услышав, что здесь как-то замешан его злейший враг, Семиткин принялся со всем жаром сыщика искать похитителя. Понимая, что в этом деле не могло быть материальной выгоды, он направил сыск по верному пути — к фараоновой ведунье...

Лукьяш действительно отправился на своём излюбленном аргамаке, присланном в подарок царю из Кабарды, по направлению к дубраве, где проживала фараонова ведунья. В минуту доброго расположения царь подарил аргамака своему рынде, которого за любовь и преданность не раз баловал ценными дарами. И не было во всей дворцовой страже более лихого наездника, чем Лукьяш на этом коне. Теперь конь нёс всадника по дороге, видимо, хорошо ему знакомой, так как на перекрёстках путей конь даже не спрашивал глазами, в какую сторону ехать. Даже вступив в глухую дубраву, умный конь точно понимал, что значили прочерченные угольками линии на столетних дубах. Зато и седок не сердился, когда ветви хлестали его до боли и даже порывались сбросить с седла. Седоку были бы глаза целы, да не выдернул бы глупый сучок ту вещицу, что была у него на груди под епанчой. В этой непроторённой глуши были не лишни и кистень, и нож, выдававшийся из голенища дубовой рукояткой. Ни одной прогалины не встречалось в лесу, но не было и крупных хищных. Москва их вывела, а на малых кабардинец не обращал внимания. В конце пути кабардинец фыркнул, на что издали донеслось ржание двух-трёх коней, видимо, соскучившихся находиться под замком.

Наконец путь пройден. По крайней мере перед всадником открылось глухо заросшее местечко, где, хотя и с трудом, можно было заметить вход в землянку. Кроме того, на дубу между ветвями привычный глаз рассмотрел бы человека — несомненно, дозорного, подававшего сигналы кому-то. Дозорный знал прискакавшего гостя, который надел на сук поводья, погладил кабардинца, ослабил подпругу, ощупал рукоятку ножа и вошёл в подземелье фараоновой ведуньи.

Землянка едва-едва освещалась через прикрытое снаружи хворостом оконце, так что в первое время трудно было разглядеть внутренность помещения. Не делая и шагу вперёд, Лукьяш увидел наконец хозяйку жилья. То было существо мало похожее на женщину. Космы её падали на лицо и покрывали сухие открытые груди. На ней были какие-то лохмотья. Казалось, что, кроме породистого кота да двух-трёх высушенных птичьих скелетов, нечего было здесь и искать. Однако кабардинец с кем-то переговаривался, ему отвечали кони по соседству. Очевидно, из землянки вели скрытые двери в целый лабиринт кладовых и конюшен.

Фараонова ведунья пришла в Москву с большим табором цыган, занимавшихся здесь частью мелкими кузнечными работами, частью одурачиванием сельского люда, а больше плутнями и воровскими делами. После прихода табора в Москве начались дерзкие кражи; по реке поплыли трупы в мешках. Тогда по повелению ещё юного царя всё фараоново племя было изгнано батожьём. Побоялись тронуть только одну матку, уверявшую, что она может выпустить из левой груди большого беса, а из правой малого, а когда они сойдутся, то Москве не несдобровать. Да кроме того, от неё, если как следует припугнуть, можно было узнать, где припрятано украденное добро.

Недолго жила в одиночку оставленная в покое фараонова ведунья. Вскоре к её землянке прибежали те лесные и придорожные лиходеи, которым грозили пытки в Разбойном приказе. Под землёй образовался целый городок. Сама же ведунья прослыла в Москве за великую знахарку и отчасти чародейку.

   — Ведьма, слушай мою заповедь! — Так приветствовал гость смущённую его приходом хозяйку. — Хотя в твоих высушенных грудях заложены черти, а всё же наказ мой таков: пусть знают твои разбойники, а их у тебя запрятаны десятки, что в моей мошне пусто, гляди!

Лукьяш тряхнул мошной, ничего не прозвенело.

   — Первому, кто меня тронет, выворочу всё нутро. Взгляни на нож; мне не страшно выпустить твоих бесов наружу. Да кроме того, если через два часа я не вернусь домой живым, на тебя нагрянет целая команда с наказом: ни одного твоего лиходея не оставит и на семена.

   — Напрасно грозишь, молодец, ты здесь в безопасности. А вот принёс ли обещанную сорочку? Давай, такой оборудую тебе приворот, что и всю жизнь будешь благодарен.

Лукьяш вынул из-под епанчи сорочку и передал её ведунье. Та рассмотрела вышитую корону и покачала своей косматой гривой.

   — Ох, молодец, дело я сделаю чисто, а только по опасной дороге идёшь, да и мне с тобой погибнуть. Ворот от сорочки я оторву и сожгу его с фараоновыми заклинаниями. Идёшь ли на это дело?

   — Иду, действуй! Сегодня можешь исполнить?

   — Нет, не могу. Заклинания-то нужно повторять через каждые три дня. Приходи через десять дней, спешка может повредить.

Лукьяш ответил, что через десять дней, час в час, он приедет, чтобы всё было готово.

   — Подействует — озолочу, а не подействует, как было со свечами заговорёнными, не пеняй, разорю всё твоё городище, как воронье гнездо.

Если бы Лукьяш не был поглощён всецело своим рискованным предприятием, то он заметил бы, что за ним следовали, начиная от Неглинной, двое верховых, — по виду крестьян, по крайней мере за плечами у них мотались косы, а поперёк лошадей были перекинуты торбы. Лошадки под ними были коренастые, выносливые. Всадники — в лаптях, но когда от быстрого хода распахивались епанчи, то за поясами поблескивали у них ножи и разбойничьи шестопёры. То сторонкой, то прямой дорогой они не отставали и в лесу от Лукьяша и даже приметили, как он спустился в логовище фараоновой ведуньи.

Назад они повернули тихой рысью, так что Лукьяш, лихо скакавший обратно в город, нагнал их на самом мосту. Оттуда они повернули к пыточной избе, где перед ними услужливо отворили ворота и, приняв коней, проводили в сени со всеми знаками почтения. Особенный почёт оказывался Корявому, — веснушчатому, похожему на скотобойщика мужчине, располагавшему, как видно, значительным влиянием. После него не только двери в татебную, но и ворота были заперты и при них поставлены ратные люди с пищалями.

Не прошло и получаса, как на татебном дворе собралась конная команда ратных людей, предусмотрительно проверивших свои пищали. Несколько человек были лучниками с сагайдаками, наполненными стрелами. Начальство над командой принял Корявый, веснушчатый геркулес, преобразившийся в служивого со знаком татебного надзора.

Всадники прошли лесом, как по гладкому полю. На этот раз не посчастливилось дозорному, выставленному лихими людьми. Он не успел дать знак в землянку, что появились вооружённые люди, как Корявый скомандовал ближайшему лучнику:

   — Стрельни!

Корявый не любил лишних слов. Лучник натянул тетиву; стрела его пронзила дубовую листву и впилась в плечо дозорному. Ощутив нестерпимую боль, он свалился на землю так же беспомощно, как упал бы куль отрубей.

Сопротивление не имело бы смысла, поэтому сама фараонова ведунья и её лиходеи отодвинули запоры и впустили ратных людей, сами же поспешно скрылись и уже их поймали при выходе из-под старого дуба. Ведунья намеревалась изобразить полную невинность, но у Корявого голос был трубоподобный.

   — Подавай царицыну сорочку.

Ведунья затряслась от испуга и точно лишилась голоса, но про Корявого она слышала много нехорошего и поэтому показала молча, что сорочка у неё на груди.

   — Батожник! — прогремел Корявый. Вошёл в землянку ратник с ремённым батогом. — Вот у этой ведьмы бесы копошатся в груди, так ты окрести её, чтобы они смирились.

Грозный ремень дюжего батожника рассёк воздух, этого оказалось достаточно, чтобы бесы смирились и ведунья поторопилась выложить перед Корявым сорочку. Сомнения не было — на сорочке красовалась вышивка, какой, разумеется, не нашлось бы больше во всём Московском царстве. Корявый, перекрестив её несколько-раз, запрятал сорочку у себя на груди.

В это время в избу вошёл, должно быть, старший ратник и доложил Корявому, что в лесу открылся ход в конюшню и что толпа разбойников седлает коней, чтобы убежать.

   — Стрелять всем пищалями, — последовал приказ Корявого, — стрелять без промаха!

Вскоре по лесу раздался залп из пищалей, за которым последовали вопли и проклятия раненых.

   — Молодцы! — похвалил свою команду Корявый. — Все кони ваши, только свезём на них добро, что найдём в притоне. Ведьма! Показывай, где награбленное добро. Батожник, привяжи ведьму к своему поясу.

Награбленного и скрытого в тайниках добра нашлось целые горы; найдены были и отрубленные руки с неснятыми перстнями, и жемчужные боярские вороты, и многое другое. Нашлись даже архиерейский посох и девичий убор. Словом, обыскивавшие трущобу ратные люди выволокли на свет целое состояние. Верёвок и железных пут нашлось, однако, достаточно, чтобы перевязать толпу лиходеев, не смевших и шевельнуться перед алебардами и дулами пищалей.

Если бы Москва не закрывалась ставнями и не заваливалась спать с закатом солнца, то москвичи увидели бы шествующую под конвоем толпу опутанных верёвками бандитов, причём каждый из них нёс подневольно огромный узел с награбленным им же добром. Ратные люди не спускали с них глаз. Батожники знали своё дело, и, как только прикрученные один к другому душегубы заговаривали о преимуществах пыточной избы перед Разбойным приказом, тотчас батог свистел, а разговоры душегубов заканчивались восклицанием: «Проклятый, чтоб тебе!» Следующий взмах батожников заглушал и это восклицание.

Хотя приёмное отделение пыточной избы не закрывалось ни днём, ни ночью, но в этот вечер оно было полно и ратными людьми и подьячими, так как ожидался небывалый привод. И действительно, всех приведённых нельзя было разместить под замок в сараях. Конфискованное добро нельзя было запрятать в ларцы и бочки. Один из подьячих, пожелавший попользоваться кое-чем из захваченного добра, наткнулся на отрубленную руку и отбежал прочь, не переставая творить крестное знамение. Из-за боязни, чтобы воры и душегубы не разбежались, ночью на дворе был разложен костёр для сторожевых стрельцов.

Несмотря на то, что фараоновая ведунья была испугана, служивые татебной избы отнеслись к ней с опаской. Они обыскали её вплоть до последней нитки; кажется, искали, не спрятала ли она в свои космы пучок разрыв-травы, способной разрушить железные запоры. В поясе у неё нащупали какой-то корешок, который заставили её разжевать и проглотить.

Среди лиходеев нашёлся десяток воров, пойманных повторно, хорошо знавших, что из пыточной избы легко было перейти в Разбойный приказ, где и построже хлестали батогами, а при запирательстве вырывали ногти из пальцев, пытали над жаровней, и на дыбе встряхивали по многу раз. За преступления более важные можно было поплатиться языком и даже головой.

Семиткин начал разбор с фараоновой ведуньи; чтобы её ещё больше напугать, в соседних отделениях начали пытки, от которых в ночи раздавались нечеловеческие вопли и взвизгивания. Там расправлялись с ворами-убийцами, которые, чтобы снять кольцо, отрубали руки...

   — Отвечай, ведьма, по правде, — обратился Семиткин к представшей перед ним фараоновой матке. — Знай наперёд, что у тебя за плечами стоит старшина моих батончиков; слышишь, как он расправляется с твоими приятелями. Ты пугаешь людей своими бесами, а он их не боится и так с ними управится, что будет невмоготу отмалчиваться. Отвечай же по правде, может быть, меньше десятков батогов получишь, не то и над жаровней побываешь. Кто тебе доставил царицыну рубашку?

   — Да разве она царицына?

   — Батож...

   — Так, так, воистину царицына. А доставил мне её такой пригожий молодец, князем от него отдавало. В ухе золотая серьга с бурмицким зерном. Конь у него не россейской породы и прямо скажу — крылатая тварь. Только бы самому фараону сидеть на нём в короне.

В характерном описании ведуньи Семиткин узнал Лукьяша.

   — Для какой же надобности он вручил тебе эту вещь? Ведь вы оба знали, какая за ваше чародейство положена казнь?

   — Батюшка боярин, нет тут моего чародейства, а просто глупое бабье любопытство: правда ли, что в царицыной сорочке кроются все милости небесные.

   — Батож...

   — Государь мой батюшка. Выпытывай, всю правду скажу. Обороните меня все святые от чародейства, а от знахарства не отказываюсь. Не отказываюсь, что знающий может принять при помощи сорочки много греха на душу.

   — Какие же такие грехи?

   — Перво-наперво: оторвать воротник и сжечь его с молитвой к фараоновову богу, он поможет. Если получишь чёрный пепел — вводи его в дело. При рыжем цвете пользы не ожидай.

   — А как в дело-то ввести?

   — Где она ходит, там следок посыпать.

   — Да кто она?

   — Желанная. Пусть она наступит невзначай на пепелинку, и тогда сейчас возгорится у неё в груди любовь.

   — Так ты, сердцеводница, намеревалась ввести царицу в грех? Нет, тебе, видно, нечего и делать в пыточной избе. Эй!.. Отвести эту ехидину в Разбойный приказ, а там мы рассудим.

Ведунья повалилась было в ноги боярину, но вступившие в избу служилые люди так рванули её, что космы на голове поредели. По окончании допроса важнейших душегубов занялись простыми ворами. Полосование их и ботажьём и лозами длилось целый день, причём одному «посчастливилось» подставлять под удары спину, а другому — ягодицы. В итоге получили обещания открыть клады, заложенные в лесу под дубовыми корневищами.

Приостановив своё любимое дело, Семиткин отправился во дворец, неся в своём бездонном кармане царицыну сорочку. Мама, которую он просил повидаться с ним, сперва отказала ему в этой чести и только, когда он передал, что имеет дело государственной важности, разрешила ему войти в моленную. Здесь Семиткин отвесил ей глубокий поклон и, не говоря ни слова, поднёс ей сорочку. Мама растерялась. Сорочка была та самая, что вызвала в дворцовых службах переполох. На вопрос, где она нашлась, Семиткин с увёртками лисицы пояснил:

   — Отобрана она мной от фараоновой ведьмы в логовище, наполненном ворами и душегубами. На допросе с лёгким пристрастием ведунья призналась, что ей доставил это сокровище некий очень красивый молодец. В одном ухе серьга с бурмицким зерном. Конь у него арабский, повода шёлком шиты. Взглянет — рублём подарит, а в острастке силён; обещал повесить ведунью на первом суку, если не подействует её чародейство. Благо, что фараониха ничего не успела сделать.

   — Да что сделать-то? Чему действовать?

   — А действовать так, чтобы в душе любовь вспыхнула. Не поспей мои люди, ведунья, наверное, сожгла бы воротник сорочки и тогда молодец посыпал бы след той, с кем ему желательно в любовь войти...

«Это дело Лукьяша, — поняла мама, как только услышала о серьге в ухе. Как быть моей бедной головушке? Не поклониться ли этому поганому живодёру...»

И мама поклонилась Семиткину до самого колена.

   — Ты бы, боярин, помалкивал обо всём этом деле. Поверь, придётся и тебе искать помощи; тогда тебе лучше всего обратиться ко мне.

Семиткин поклонился в свою очередь чуть не до колена, про себя ж подумал: «Пришлось и Семиткину кланяться, а то и на порог не пускала. Только, видно, я останусь полубородым, этакой срам!»

Мама сразу же отправилась к царице, которая много раз просила её называть по-прежнему Настей, но мама оставалась непреклонной.

   — Царица! Великая беда приключилась. Твоя сорочка...

   — Ну знаю, пропала.

   — В том-то и дело, что нашлась!

   — Так беда в чём же?

   — Нашёл Семиткин у фараоновой ведуньи в логовище душегубов. Такого несчастья и во веке не избыть!

   — Господи, да мало ли покраж бывает на свете?

   — Коли бы покража, так и плакать нечего, а то доставлено туда для чародейского дела. Ворот-тб она бы оторвала и сожгла, а заговорённый пепел, если посыпать следок женщины, сводит её с ума и заставляет отдаться её Любови. Да если проведает о том царь, так и живу не быть. Малюта разорвёт всё тело клещами. И твоей маме побывать на дыбе. Какому сумасшедшему пришло в голову такое сумасбродство, пусть лучше бежит, шальной, из Московского царства.

«Разумеется, это греховное дело Лукьяши», — догадалась царица.

Наступило молчание. Женщины посмотрели друг на друга и зарыдали, едва-едва уняв свои всхлипывания, чтобы не потревожить детвору в соседней палате.

Царица первая пришла в себя. Перекрестившись на икону, она произнесла твёрдым голосом:

   — А если царь не поверит нашей с тобой, мама, честности, то мы обе уйдём в монастырь, хорошо?

Мама просияла. Она была согласна.

ГЛАВА XIII

Приказание царя о новом заседании рады, переданное Адашевым через гонцов и лично, было исполнено в точности. В назначенный день и час вся рада собралась выслушать великое царское слово.

Никто не знал, о чём хочет говорить государь, поэтому многие думали, не повторится ли памятный день, когда вся боярщина была обвинена тогда ещё юношей царём в корысти, грабительстве и самоуправстве. И теперь, как и тогда, руководство совещанием царь, не передавая его митрополиту, оставил за собой. Ничто, однако, не предвещало грозы.

В хоромине для заседаний над царским местом высился стяг, какой обычно следовал в войнах за предводителем всех дружин. Стяг с изображением на этот раз двуглавого орла, державшего вместо скипетра обнажённый меч, был изготовлен самой царицей. Никакая другая мастерица и не могла бы вышить золотом и шелками такого мощного орла, который, казалось, покрывал своими крыльями всю разместившуюся перед ним боярщину.

Только один князь Шуйский не утерпел, чтобы не поверховодить среди членов рады. Считая себя первым лицом в государстве, он потребовал себе места выше митрополита, но Адашев, этот по своему происхождению простолюдин и даже, по выражению царя, батожник, указалему место пониже митрополита; последний по духовному его чину поворчал и даже погрозил, что уйдёт с заседания, но это не подействовало. Пришлось смириться и затаить накипавшую злобу. Не он ли казнил и миловал, когда был наместником? Судебник для него ли был писан?

Последним явился Семиткин, гордый тем, что вышел из царских покоев. Место он занял самое низшее, как бы боясь обидеть своим присутствием собор родовитых бояр. Князь Шуйский даже фыркнул от удивления, что пыточнику нашлось место среди родовитой знати.

Когда в хоромину рады вошёл царь, на его подвижном лице не было ни одной грозовой чёрточки. Напротив, приняв благословение митрополита, он занял место под покровом стяга; посоха при нём не было.

Приветствовав всех милостивым поклоном, он заметил только князю Шуйскому, что ему не гоже сидеть в развалку, когда говорит царь и когда вся рада слушает его стоя.

Князь поднялся лениво, небрежно.

— Бояре! — повёл речь Иоанн Васильевич. — Милостию Божией, вашим умом и отвагой, дружины московского государства двинулись для встречи с врагами по всем направлениям. Но Отчизне нашей, как малому сказочному богатырю, мешают развернуться окружающие её недруги. На востоке и на юге нас задирают татары. Им помогает, не говоря уже о турецком султане, вся языческая нечисть. С другой стороны на нас точат ножи поляки, Литва и немецкий орден. Но пуще всех досаждает нам татарва. Татарское ярмо сброшено Москвой более полувека назад, и бритоголовый не смеет уже являться к нам за данью, и только казанские уланы выкрадывают по временам русских женщин с детками. Слышали ли вы, что случилось на днях на берегу Оки? Боярыня Тулубьева вышла с детьми на прогулку, а откуда ни возьмись выбежали из бора татарские уланы и захватили всю семью. Ко мне уже являлся гонец с требованием выкупа. Выкупа он не получил, Семиткин здорово исполосовал татарскую кожу. Так вот, бояре, как полагаете: идти ли Москве на выкуп или громить остатки золотоордынского гнезда, именуемого Казанью, и идти дружинам нашим в Крым. Тамошняя татарва довольно натешилась над Русью и не раз обращала Москву в пепелище. Долго ли глядеть нам на то, что крымского хана поддерживает турецкий султан?!

   — Идти на выкуп! — подал голос князь Шуйский.

   — А ты бы, княже, помолчал! — резко заметил Иоанн Васильевич, — первое слово принадлежит как всегда владыке, что он скажет?

   — Много томится православных в татарских застенках, всей твоей царской казны не хватит на освобождение невольников. Все они должны быть близки твоему сердцу и если выкупать княгиню, то почему же должны гнить в ямах простые куряне? Найдётся ли в Москве столько денег, чтобы выкупить многие тысячи пленников? Любопытно знать, многих ли выкупил князь Шуйский?

Князь сделал вид, что он не расслышал вопроса. Рада, однако, слышала, и кто-то ответил за князя: «Ни одного!»

   — То-то, ни одного, — заметил митрополит, — так кого же мы хотим обмануть, предлагая выкупить несметное число христианских душ? Деньги на выкуп пленных поступают по малости, а если татарву не проучить, то Господь узрит в сём деле попустительство, поэтому, государь, моё слово — за войну.

   — И я за войну! — подхватил Данило Адашев.

   — И я! — послышалось со всех сторон.

   — А меня и спрашивать нечего.

Князь Шуйский остался в одиночестве, что сильно уязвило его первобоярство.

   — Благодарю вас, владыко святой, и вас, бояре — истинные радетели земли русской, за ваше заступничество. Наши потомки оценят ваше решение, а кому это не нравится, тот может и оставить заседание рады.

Князь Шуйский вместо того, чтобы удалиться из рады, вздумал выгораживать себя.

   — А если сказать по правде, государь, то ты ведь не любишь кровопролитного дела; известно, что если мышь пробежит или иной близ тебя случится шорох, то ты хватаешься за нож. Что же ты будешь чувствовать, когда перед тобой засверкают тысячи тяжёлых ятаганов? Тут ударятся в испуг и привычные к битвам воины.

Князь Шуйский занёсся выше меры и поднялся до упрёков и дерзости. Разумеется, вся Москва знала, что Иоанн Васильевич не принадлежал к числу храбрых воинов и действительно, даже в своей опочивальне хватался при каждом шорохе за нож. Но кто бы посмел упрекать его в трусости! Князь Шуйский навлёк на себя дерзкой выходкой беду. Вероятно, Семиткин арестует его и отведёт в пыточную избу. Так поняла притаившаяся рада, заметив тот таинственный знак, по которому Семиткин выскочил из хоромины.

   — Ты, княже, давно уже замыслил сорвать с моей головы царскую корону, но этого не будет. Опомнись, что говоришь и с кем! Знай, ты мне больше не советник. Рада тебя отвергает, удались!

   — Таков ли голос государства? Выставит ли оно дружины?

   — Шуйский, удались отсюда, а иначе...

Здесь бояре, боявшиеся, что князь выступит с новой дерзостью, не дорожа своей головой повскакали с мест и встали тесным кольцом вокруг царя и митрополита. Часть их потеснила князя к выходу. Ему оставалось повиноваться. Возле крыльца он встретился с Семиткиным — «О! будь ты проклят!»

Спустя немного времени со двора донёсся в хоромы густой собачий лай и человеческие вопли. Как раз к этому времени из Англии была доставлена от королевы в подарок дюжина крупных бульдогов, внушавших своими оскаленными мордами панический страх. Видевшие их москвичи не признавали в них собачьей природы и твёрдо верили, что королева прислала перерождённых чертей.

Заседание рады было прервано, но никто из бояр не решался выйти на крыльцо. Не нужно было обладать тонким слухом, чтобы распознать вопли князя Шуйского, напрасно умолявшего освободить его от остервенелых псов. Они рвали его на части...

Из всей рады только Иоанн Васильевич вышел с явно радостным чувством, точно совершившееся событие сняло с его души могильную плиту. Последовавшие за ним бояре увидели у крыльца кровавые останки первобоярина. Впрочем, подручные Семиткина, отведя псов, убрали и эти останки, которые оказались в таинственных ямах пыточной избы.

Войдя на половину царицы, Иоанн Васильевич постеснялся сообщить Анастасии Романовне о том, какой грех он принял на душу. И только как бы мимоходом сказал: «Молись об моей душе, молись, авось Милостивый и смилосердится».

— Рада решила идти войной против Казанского царства и крымского хана, — поспешно продолжал говорить он, чтобы не дать жене и минутки на размышление. Крым идёт в ногу с турецким султаном и нещадно грабит окраины нашего царства. В Крыму есть приморский городок Кафа, основанный ещё генуэзцами. Здесь находится главный торг русскими девицами и молодыми женщинами для турецких гаремов. Но приспела пора положить предел этому издевательству. Оружия у меня довольно, а за дружинниками дело не станет. Предводительствовать поставлю брата Алексея — Данилу Адашева. За ним охотно пойдёт каждый, кто болеет душой за своих друзей, а кто же не болеет этим чувством во всём Московском государстве?!

Сам я поведу дружины против царей казанского и астраханского, да и всю нижнюю половину Волги нужно отвоевать; там обосновалась всякая нечисть, дружащая с татарами, лопочущая на языках, которыми брезгует вся православная Русь. Так вот, дорогая Настя, прощай, молись, чтобы вернулся живым. Я не расстанусь с твоим стягом, а молитвы твои доходчивы до Божьего престола... но тебе как будто и ничего, что муж уходит на кровавую сечу?

   — Мой любый, ты царь, и смею ли я смущать тебя на государственном пути своими бабьими чувствами? Молиться буду о твоём здравии и денно и нощно. Вот и теперь перед твоим приходом умоляла Троеручницу, чтобы она благословила меня младенцем мужского пола, а не женского.

   — А разве ты?..

   — Я в тягостях. Младенчик так и хватает за .сердце, а не объявляла о том до случая доставить тебе великую радость. Возвращайся жив и здоров, а я тебе младенчика поднесу.

   — Если Господь благословит мальчиком, нареки его Дмитрием в память победы Донского над татарами. Прости, моя верная! Иду писать воззвание, чтобы прислали дружины. Если Господь дарует победу и я возьму в плен казанского царя и его семью, то, знай, всех их предоставлю тебе в слуги. Прощай... али посидеть с тобой ещё -часок... больно уж ты сегодня прекрасна? При случае попомни, что англицкая королева прислала своего дохтура, большого знатока бабьего дела. При надобности позови — поможет.

   — Стыднёхонько, мой любый.

   — Да ведь это в крайности. Ну да всё, что нужно, я накажу твоей маме.

Надо сказать, что в последнее время Анастасия Романовна желала только одного — родить мальчика. Ей были известны все случаи развода великих князей с жёнами, которым Бог не дал сына — наследника московского престола. По этой причине разрушился брак отца Иоанна Васильевича с Соломонидой Сабуровой. Ни заклинания ворожей, ни путешествия на богомолье не принесли супругам детей. Престол должен был перейти к братьям Василия, который этого не желал в государственных интересах. Чтобы не допустить такого развития событий, он добился у церковных иерархов разрешения на развод, а Соломинида была пострижена под именем Софьи в московском Рождественском монастыре; затем за непокорность своей участи её перевели в суздальский Покровский монастырь, где она и закончила свои дни.

Печальная судьба Соломониды не давала покоя Анастасии Романовне. Наконец, после нескольких пеших походов на богомолье, она снова забеременела. И супруги очень надеялись, что на этот раз Бог пошлёт им сына.

На следующее утро гонцы скакали во все края Московского государства с воззванием и приказом собирать дружины. От дружинников не скрывали, что их поведут на войну против неистовой Казани. Сборным пунктом были приволжские города, и только несколько дружин под командованием Алексея Адашева осталось в Москве охранять царицу.

Казанское царство, образовавшееся в первой половине XV в. из обломков золотой орды, крымских выходцев и язычников, принявших мусульманство, беспокоило восточную Русь почти ежегодными набегами. То были воровские набеги с единственной целью пограбить и захватить побольше пленников, в надежде получить хороший выкуп. Чем дальше, тем обременительнее делались налоги на выкуп пленников. Неизвестно, как велик был выкуп за пленного великого князя Василия, обещавшего Улу-Магомету уплатить, сколько будет в состоянии. Этот выкуп выплачивался вплоть до того момента, когда Улу-Магомет окончил жизнь под ножом своего старшего сына Мамутека, провозгласившего себя казанским царём.

Москва не могла оставаться спокойной, особенно после того, как собравшиеся на ярмарку в Казань русские купцы были поголовно вырезаны (24 июня 1505 г.). То же повторилось в 1523 г., когда Саин-Гирей не удовлетворился повторной резнёй купцов, доверившихся мусульманскому гостеприимству, умертвив ещё и московского посла. Чувствуя, что Москва не потерпит больше подобного варварства, Казань объявила себя подвластной турецкому султану. Султан не замедлил прислать своего посла для приёма казанского царства в турецкое подданство. Однако московские дружины были на страже, а под их натиском новоявленному казанскому царю и его пособнику пришлось бежать в Крым. Далее пошли московские ставленники татарского происхождения, обычно изменявшие присяге и не останавливавшие грабительские набеги. По два-три раза тот или другой Гирей взбегали на казанский престол, вокруг которого шли постоянные заговоры. Гиреи спасались бегством то в Крыму, то в Астрахани, а то и просто у соседних ногаев.

Покорение Казанского царства, а попутно и Астраханского, входило в политические замыслы Иоанна Васильевича. Ожидались крупные политические события. С русской стороны было выставлено 150 т. чел., а с другой в Казань стеклось всё мусульманство. Крым выставил турецкие пушки и янычар, которых, однако, не пустили далее Тулы. Выставленное русской стороной войско добилось серьёзных успехов на территории Казанского царства, так что и астраханскому царевичу Едигеру и мужественной вдове Сююнбек пришлось возложить свои надежды на высокие стены Казани и на помощь черемис, мордвы и чувашей. Однако эти обмусульманившиеся язычники и не подумали вступать в борьбу с московскими ратниками и не замедлили покориться, за что Москва освободила их на несколько лет от дани.

Жажда славы заставила Иоанна Васильевича встать во главе войска и лично повести осаду и штурм неприступной Казани. Изготовленный царицей стяг был прикреплён к древку самим митрополитом с усердной молитвой о победе. По средине полотна блестел золототканный крест.

Московскому войску посчастливилось найти опытного инженера, который без труда отыскал тайник, снабжавший казанцев питьевой водой. Тайник находился вне городских стен. Казанцам пришлось довольствоваться подозрительной водой из загрязнённого озера. Вторую и сильную помощь инженер оказал проведением подкопа под городские стены. Немец не ошибся. Когда к месту подкопа собралась главная часть московского войска, сто двадцать малых бочонков пороха, бережно расставленных и частью вскрытых, под самыми стенами исполнили своё страшное разрушительное дело. Часть стены поднялась на воздух, а с её глинобитными камнями взлетели и толпы защитников. Татарские стратеги, наивно ожидавшие, что неприятельские дружинники будут выходить из подкопа один за другим, растерялись и обезумели от эффектного взрыва. Казанцы бросились спасаться в каменные мечети. Напрасно ахун взывал с бельведера мечети: «ур, ур!», — ни один ятаган не показался перед победителями. Казань была отдана на погром и разграбление. Вот это обстоятельство чуть не погубило весь военный план москвичей, что, может быть, отразилось бы на исторических судьбах всей Руси.

Увлечённые жаждой добычи, дружины расстроились и занялись грабежом. Татары психологически рассчитали моменты своей атаки. Тяжело нагрузившиеся — мехами, кожей, посудой — дружинники вдруг увидели, как двери всех мечетей открылись и оттуда обрушились на грабителей сотни ятаганов.

Бросая награбленное, москвичи побежали с воплями: «Секут головы, секут!» Двадцатитысячная охрана царя, желавшего войти в город без помехи, тоже поколебалась: казалось, всё погибло; казанцы яростно рубили москвичей и теперь «ур, ур!» — бей, бей! — обратилось в грозное и дикое завывание. Улицы и площади покрылись трупами.

Слава победителя ускользала из рук, но над царём развевался освящённый стяг, призывавший к защите всея Руси. Не обладая военным героизмом, Иоанн Васильевич всё же выхватил стяг из рук знаменосца и ринулся вперёд, увлекая за собой всю двадцатитысячную охрану, составленную частью из опытных бойцов и вообще из могучих плечистых ратников.

Этот прорыв решил исход битвы. Татары запросили пощады. Ратники помнили, что лежачего не бьют, и вытерли свои тяжёлые бердыши о халаты сановников, торопившихся вместе с Едигером предстать перед победителем. Едигер и его сановники опустились перед царём на колени и просили оставить их в живых. Иоанн Васильевич, радуясь своей победе, не проявил никакого гнева по отношению к казанскому царю и даже добродушно заметил: «Тебя обманывали на счёт могущества московского царства и лукавили перед тобой вот эти самые, что рыдают теперь за твоей спиной...»

В это время вблизи царя образовалась плотная стена из пленников, захваченных татарами в разное время и теперь со всех концов Казани. Многие из них приволокли брёвна, к которым они, чтобы не убежали, были прикованы. Успевшие сбросить оковы старались выставить напоказ язвы и раны, натёртые железными путами. Вся толпа была в лохмотьях и заметно отощавшая от голодухи. В порывах глубокой благодарности она не находила слов для восхваления избавителя от адских страданий: «Ради своих казанских сирот ты, государь, не жалел головы своей», — сводились в конечном счёте все восклицания пленных.

На этот раз Иоанн Васильевич искренне расчувствовался и приказал через переводчиков сановникам Едигера обмыть прежде всего язвы и раны пленников; татары безропотно принялись за дело, так как знали, что только исполнением этого приказа они могли спасти свои головы.

Вскоре явилась и вся семья Едигера, а с ней и толпы женщин и детей. Женщины были без покрывал. Пришла и Сююнбек с внучкой, которую переводчик из обмусульманившихся невольников назвал Божьим цветком. — «Да, да, Алла-Гуль»! — подтвердила Сююнбек, выдвигая вперёд себя красивейший из Божьих цветков.

Женщины помогали мужьям и отцам обмывать раны пленников. Алла-Гуль тоже побежала принести воды, что далось ей нелегко. Иоанн Васильевич заметил эту девочку — почти ребёнка и передал милостиво через переводчика, чтобы она не утруждала себя больше непосильной работой.

Направляясь ко дворцу, конь победителя поминутно вздрагивал и фыркал. По сторонам дороги были буквально навалены тела убитых и раненых, находившихся при последнем издыхании. Из дворца Едигера победитель разослал приближённых бояр во все дружины с похвальным словом, а в Москву — гонца с вестью о победе. Посыльным к царице был выбран Лукьяш, как известный своей лихостью наездник.

— Перво-наперво поклонись золотым маковкам Москвы, а затем объявись царице, — наказывал послу радостным тоном царь-победитель. — Пади на колени и объяви: дарует тебе царь татарское царство, вскоре он возьмёт мимоходом и астраханское царство. Вся семья казанского царя в плену, и если царь захочет, то сошлёт её на скотный двор, а может быть, он сошлёт мужское отродье в Касимов, а женское передаст царице в услужение. Все захваченные сокровища будут отданы в большую казну, из которой царица сможет взять всё, что захочет. Победа дана Господом Богом под её стягом. Не будь его... ну, да это я сам скажу, как только управлюсь с делами — поверну домой. А если Господь даровал мне в эту пору наследника, то радости моей не будет предела.

   — Станут тебя спрашивать москвичи: много ли полегло наших на смертном поле? Ответствуй — много. Татары бились храбро. Всё царство собралось в Казань и залегло за крепкими стенами. Немало дружинников, желая попользоваться татарским добром, позабыли про опаску и изведали остроту ятаганов. Зато я поведу за собой сорок тысяч освобождённых пленников и больше не придётся тратиться на их выкуп, а татары уже не смогут захватывать наших жён и сестёр и делать из них служанок агамов, беев и джигитов. Гнездо воровское разорено и для охраны государства я построил военную заставу на реке Свияж. Вообще, закреплю на вечные времена всё царство за Москвой и тем открою дорогу на восток. Я всё сказал. С Богом, скачи без устали, а Москве радоваться трёхдневным звоном. По дороге всем объявляй: нет больше татарского царства, оно ныне в кулаке Иоанна Васильевича.

Царский гонец загнал нескольких ямских лошадей и привёл себя в порядок только уже на берегу реки Яузы, где Москва впервые услышала весть об одержанной победе. Точно по сговору, тысячи радостно настроенных москвичей с почётом проводили Лукьяшу в Кремль, к царицыной половине. Здесь его встретила мама, строго наказавшая ему ничем не потревожить царицу, которая ещё не окрепла после рождения младенца.

Исполняя наказ царя, Лукьяш пал на колени перед царицей и, волнуясь, передал ей поклон и привет от супруга.

   — Дарит он тебе, царица, татарское царство. Царь Едигер, старая царица Сююнбек и её внучата будут у тебя в услужении. Может быть, царь окажет милость только Божьему цветку за её красоту безмерную и поместит в сенные девушки.

Последнее Лукьяш добавил уж от себя. Вероятно, он продолжал бы говорить, но мама прервала его, заметив, что доктора запретили молодой женщине всякое напряжение.

   — А тебе велено возвратиться обратно? — спросила едва слышно Анастасия Романовна.

   — Царь не наказывал.

   — Так вот я наказываю: завтра же ты должен выехать из Москвы и при встрече с царским поездом по дороге доложи ему: царица благодарит тебя, государь, царевичем, и хотя силы ещё к ней не вернулись, но икона Спасителя перед её глазами и она умилённо просит милости тебе у Господа Бога... а Москва примет сорок тысяч казанских пленников, как своих детей. Прощай, счастливой дороги!

   — Помилуй, царица, совершенно выбился из сил, пошли кого-нибудь другого. Алексей Адашев будет счастлив исполнить твой наказ.

Царица сухо взглянула на Лукьяша и попросила маму увести его.

Мама отлично поняла царицу. Схватив Лукьяша за рукав, она повернула его к выходу и уже на ходу выговорила строже царицы: «Стыдись говорить, что устал; тебе тройку бешеных коней, и тех сдержишь. Ты ли не постараешься ради царицы?»

   — Мама, разреши хоть побывать у митрополита. Таков наказ царя.

   — Ступай, только нигде не засиживайся. Оповести немедля звонарей по всей Москве. Да уж в награду поцелуй руку на прощанье у царицы...

Кажется, мама угадала намерение самой Анастасии Романовны, по крайней мере царица дружественно протянула ему руку.

Ещё Лукьяш находился в митрополичьей палате, как Москва огласилась общим колокольным звоном. Ему вторили восторженные здравицы во славу и в честь избавителя казанских пленных от татарского ярма.

Вечером Москва проводила гонца честь честью за Яузу по казанской дороге, где предстояла через несколько дней встреча с царём, поспешавшему по совету братьев царицы в Москву.

Москва знала, как следовало встретить пленников, возвращавшихся на родину. Разумеется, казанские невольники обносились и изголодались. Поэтому наиболее радевшие о спасении своих душ москвичи и москвички вывезли за много вёрст от Яузы короба с лаптями и онучами, с душегреями и другой одеждой — хотя и ношеной, но добротной и вполне пригодной, чтобы на первое время прикрыть истерзанное тело. По сторонам дороги были установлены бочки с квасом и черпаками; на импровизированных столах лежали целые горки караваев, пышек, жареного лука и гречневиков, уже облитых конопляным маслом.

Ко времени, когда казанские пленные должны были подойти к Яузе, берега её покрылись толпами весело настроенного народа.

При въезде в Москву Иоанн Васильевич чувствовал себя наверху славы и могущества. Отовсюду слышались возгласы: «Благочестивый!», «Избавитель христиан от адских мучений», «Многая тебе лета!». Толпы бросались целовать его ноги, руки и даже коня, который так бодро нёс победителя. Храмы были открыты. Духовенство служило на паперти благодарственные молебны. Все колокола — успенский, полиелейный, корсунский, голодарь и десять менее тяжеловесных оповещали московскому царству о том, что захвату христиан в неволю настал конец. Выглянули и юродивые из своих пещер, а древние инвалиды-дружинники, помнившие ещё Иоанна III, на своих костылях тоже поплелись к воротам Кремля.

В дверях царицыной половины Иоанна Васильевича встретила мама с крошкой на руках в пелёнках, из которых виднелась одна головка.

— У царицы нет лучшего подарка за твоё великое дело; сама же она нездорова и не может тебя встретить.

Не успела мама договорить, как из внутренних комнат показалась сама царица, поддерживаемая приближёнными боярынями. Мама сурово посмотрела на неё.

   — А доктор, англичанин, что сказал? Всю жизнь можешь испортить, если раньше времени встанешь с постели. Прикажи, Иоан Васильевич, чтобы она тебя не встречала, не целовала, не миловала. Вред от этого большой.

Но на этот раз маму не слушали. Иоанн Васильевич не мог насмотреться на жену, бескровную, как видение, белее мрамора, что в церковном иконостасе, и всё же победно сверкавшую очами.

Иоанн Васильевич отвёл её в опочивальню и, оставив её на минуту на попечение боярынь, вышел распорядиться доставленными во дворец пленниками царского рода.

   — Хотел было сперва отправить их на рабочий двор, а женщин отдать тебе в услужение, а вот теперь пожалел; хотя они и татары, но всё же царского рода.

   — Отошли их всех в Касимов, там у тебя есть маленькое татарское царство, — сказала царица, точно она заранее обдумала, как быть с пленниками и пленницами. — Там не будет скучно красавице Алла-Гуль.

   — А тебе кто поведал об Алла-Гуль?

   — Мирская молва — морская волна.

   — А! Понимаю, это тебе открыл твой любимчик — рында. Ох, не в меру длинен у него язык! Видно, он ещё что-нибудь приплёл, наверняка описал красоту Божьего цветка. Не пострадать бы ему — укоротить язык нетрудно.

Не привыкшая ко лжи Анастасия Романовна стряхнула с ресниц невольно набежавшую слезинку. Ей вспомнился недавний совет Лукьяша: «Берегись татарки, косами и очами она крепче всякой ведуньи может оплесть человека. А греха таить нечего, Иоанн Васильевич любит красоту, и не избежать татарской царевне его поцелуев».

Анастасия Романовна запретила Лукьяшу говорить на эту тему, но всё же слова его припомнились и омрачили радость первого свидания с долгожданным супругом.

И Иоанн Васильевич почувствовал себя не таким счастливым, как ожидал, возвращаясь домой со славой победителя и окружённый народным восхищением...

ГЛАВА XIV

Мама собрала в последнее время много важных новостей, но у неё воспалилось горло и она побоялась явиться больной в хоромы царицы; нужно было показать всем придворным, как осторожно следует вести себя при царице, чтобы, не дай Бог, не занести какую-нибудь заразу.

Наконец осторожная мама решила, что может без опаски вступить в опочивальню царицы. Встреча была радостная. Прежде всего мама пытливо осмотрела всё окружное и нашла его в порядке.

   — Ведомо ли тебе, — начала мама, — что Иоанн Васильевич отказался от пленения астраханской царской семьи: хочешь, сиди смирно и не балуй, а хочешь, беги в Ногайскую орду, у нас-де в батраках нет недостатка. Вот в Крыму вышла заминка, брат Алексея Адашева врезался в солёные озёра — без хлеба и мяса; тут его и пощипала татарва. Если бы не Алексей, быть бы его брату в великой опале, хоть вон из царства беги...

   — Давай лучше поговорим о домашних делах, — прервала царица маму, — они мне ближе. Интересно, что сталось с семьёй казанского царя?

   — Государь смилостивился. Ты же знаешь, сперва он всех хотел определить на чёрный двор, а Сююнбекшу так даже в прачки. Тогда Божий цветок на колени пала. Слова не сказала, а только сложила руки, точно христианское дитё. И ах, как она в эти минуты была прельстительна! Хотя и татарка, а глаза как у херувима, что в церкви нарисован.

   — Вот уже который раз слышу: Божий цветок, Божий цветок, а понятия о ней не имею. Не чародейка ли?

   — Вот уж этого нет! Она даже наполовину христианка, она питалась грудью христианки, которая и теперь при ней, не нахвалится! Говорит: такое дитё дай Бог каждой христианской семье. Ласковая, покорная, певунья, а когда разыграется, так шаловливее котёнка. Да вот сама увидишь. Царь велел мне определить её к золотному рукоделию. Она преподнесла ему своей работы ермолку, расшитую шелками и золотом. И чего греха таить; ни одна наша боярышня в золотной палате не выведет такие травы и таких птиц; самая маленькая, кажется, сейчас запоёт. Превеликая мастерица. Сама увидишь, когда велишь явиться к тебе на поклон Сююнбекше и её внучке! Дай срока неделю, а то и больше, чтобы Алла-Гуль успела вышить тебе сапожки шелками. Один сапожок уже готов. Я говорила — не нужно, у царицы много этого добра, а она сложит ручонки и лепечет по-христиански: позволь, мама — мамой меня зовёт — позволь докончить. Я буду-де просить царицу, чтобы она взяла меня в свои собаки. Как, говорю, в собаки, хотя ты и неверного рода, а всё же человек. Виданое ли дело человеку обращаться в собаку?

— Ничего, мама, у нас есть такой закон. Я не буду ни лаять, ни кусать, а только если увижу недруга царицы, я все зенки выцарапаю...

В назначенный день мама ввела в царицыны хоромы всю семью Едигера, который отправился в Касимов, обнадеженный, видимо, что он сменит касимовского царя и сядет на его место. Алла-Гуль чувствовала, что московский царь сделает для неё многое.

Во главе семьи явилась старая Сююнбек. Она преподнесла Анастасии Романовне все свои золотые украшения, сложенные в терлик, обвешанный золотыми монетами. Царица благосклонно приняла дар, но тотчас же возвратила его пленнице. Сююнбек трудно было расстаться с своей любимой шапочкой и подвесками, украшавшими её старушечью грудь, уши и шею. И когда царица возвратила драгоценности, вся пленная семья ощутила при этом поступке могущественной царицы чувство удовлетворения.

Вслед за бабкой выступила вперёд Алла-гуль. Она повела себя менее сдержанно и не так величественно, как Сююнбек: пала на колени и выдвинула перед собой красивые сапожки. На ломаном, но всё же понятном русском языке она сама объяснила, чему она научилась от пленниц, наполнявших дворец казанского царя.

Странной для русского слуха была просьба молодой татарской девушки, пленявшей своей красотой даже старых русских суровых боярынь.

   — Царица, возьми меня в свои собаки.

Царица испытующе посмотрела на маму.

   — Алла-Гуль просится в рабыни к тебе, — пояснила мама, — она будет ходить по твоим пятам, и если ты укажешь ей на своего недруга, она перегрызёт ему горло.

   — Ох, не пришлось бы ей перегрызть своё собственное горло.

   — Я перегрызу и своё.

Царица не ожидала, что Алла-Гуль поймёт тихо сказанное ею слово. Одарив пленниц лакомствами и безделушками, царица отпустила всех и только одной Алла-Гуль дала знак остаться.

   — Хорошо, я беру тебя в свои собаки с условием, что ты будешь всегда мне верна. Ты должна будешь признаваться, кто тебя вздумает здесь целовать... хотя бы сам царь... или говорить тебе речи, которые девицам кажутся сладкими, или назначить тебе тайное свидание. Если я одна в хоромах, а у тебя есть что сообщить мне спешно, то подойди к двери и поскреби, как любимые собаки делают, а теперь я поцелую тебя в голову, и иди с миром. От своих скрой, что я тебе даю такие поручения, понимаешь?

Татарская царевна была очень понятлива.

Условленного знака недолго пришлось ожидать. Тихонько открыв дверь, Алла-Гуль вошла смущённой, растерявшейся, точно забыла, зачем напросилась войти. Видно было, что сердце её очень неспокойно.

   — Видишь, царица, ничего не подумай на мой счёт, я твоя собака до гроба и скажу, что произошло. Твой Адам — муж, — перевела она для ясности, — велел мне выйти в полночь, когда луна взойдёт, в тот дальний конец сада, где твоя хороминка, — «Для чего?» — спросила я, — «Не бойся, ничего злого я не сделаю тебе, а на луну люблю смотреть вдвоём». «У тебя, царь, есть ханым — супруга; пригласи её смотреть луну». — «Она луну не любит». Так вот, как повелишь?

Анастасия Романовна пытливо всмотрелась в свою собаку, так ли она наивна, как кажется? Не хитрит ли татарочка? Нет, не хитрит. Её смуглое личико розовело под внимательным взглядом, но ни одна жилка не обличала лжи или хитрости. Всё было так, как у неиспорченного младенца.

   — Ах, Алла-Гуль, зачем ты такая красивая?! — произнесла Анастасия Романовна, оставшаяся довольной искренностью татарки. — От твоей красоты пойдут все мои бедствия!

   — Если так, ханым, думаешь, то я всё лицо себе исцарапаю, калекой сделаюсь.

   — Не надо, не надо, Алла-Гуль! — воскликнула Анастасия Романовна, отводя руки Алла-Гуль, которая на самом деле намеревалась исцарапать себе лицо. Все мы в его власти. Только потом... скажешь мне, как вы смотрели на луну.

   — А я могу защищаться, если у Адама руки будут чересчур длинные?

   — Можешь, защищайся. Теперь пойди, отыщи маму и скажи, что я прошу её к себе. Да поможет тебе твой Бог остаться тем, что ты есть.

Мама нашла царицу сосредоточенной и молчаливой. Казалось, она переживала трагическую минуту своей жизни.

   — Передай, мама, моё приказание придворным служкам, чтобы они немедленно срыли до основания мою малую хороминку. Возражений не принимаю. Я всё обсудила, и это не каприз, а обдуманное решение.

   — Уничтожить твой любимый уголок? Не ослышалась ли я, старая развалина?

   — Нет, мама, не ослышалась. Хочу, чтобы к вечеру там не осталось ни одного кирпичика, ни одного брёвнышка. Считай ты и пусть считают работники эти мои слова повелением царицы. Такова моя воля, иди и через каждый час мне сказывай, что сделано. Царю ни слова. Я перед ним в ответе, я одна... Да иди же, мама, иди!

К вечеру мама уже докладывала царице, что от её хороминки не осталось и следа. Всё сброшено с обрыва в реку. На её месте посажены цветы душистые-предушистые!

Поздно ночью, намного позже урочного часа, у дверей маминой келейки раздались три негромкие удара, что означало приход самого царя. Мама быстро привела себя в порядок, зажгла у лампадки свечки, накинула на плечи душегрею, поправила косичку и в ночных обутках открыла двери; за ней действительно стоял чем-то взволнованный царь.

   — Возвратился с охоты, да не хочется пугать Настю. Вижу в окошко, что она у Митинькиной колыбельки, вот уж это лишнее. Народу под её рукой видимо-невидимо, для чего же себя так утруждать.

   — Это материнская любовь. Она не допускает и меня, свою маму, к детской колыбельке. Сама и песенки сочиняет.

   — Принеси мне ковш браги, да скажи, что я приду, только руки приведу в порядок. В темноте поранил, раздвигая колючие розы, нужно обмыть...

Мама быстро обернулась и принесла ковш браги. Руки Иоанна Васильевича были глубоко исцарапаны, до крови.

Подав рукомойник и поливая водой царапины, из которых продолжали сочиться капельки крови, мама предложила перевязать их, чтобы не попала в них какая-нибудь зараза. Иоанн Васильевич охотно согласился. Перевязывая царапины, мама едва удержалась, чтобы не сказать: да это зверюшкины коготки! Однако удержалась, шиповник, так шиповник! Да разве из людского рода осмелится кто исцарапать царскую руку? Осушив ковш браги, с завязанными мамой руками, он направился в хоромы царицы. Здесь Анастасия Романовна уже управилась, принарядилась и засела скромненько за «Домострой».

Поцелуи супруга она нашла искренними и горячими. Разумеется, она удивилась бинтам на руках мужа.

   — Всему шиповник причиной. Насадили его без толку вдоль дорожек и вот в темноте... но это пустяки, а вот объясни мне, пожалуйста, почему ты распорядилась снести свою любимую хороминку? Мне вздумалось посидеть в ней, полюбоваться на луну, а её и след простыл. Цветами полянка убрана, ни одной скамьи, а как там приятно было!

   — Прости, мой любый, мне бы следовало испросить твоего позволения, да уж очень сердцем разгорелась...

   — Разрешения моего не нужно, это была твоя хороминка, твоё создание. Но почто у тебя сердце разгорелось?

   — Вижу я как будто сквозь сон, что ты сидишь один в хороминке и допрашиваешь луну, всё ли у тебя в царстве в порядке? Не бунтуют ли у тебя татары? А на луне бродят туча за тучей и если вглядеться хорошенько, то не тучи бродили, а сами татары. Всюду тишина, а только на тропке, что возле хоромины, из-за кустов бузины выглянула невеликая, но сильная зверушка. Увидев тебя, она раздулась, ощетинилась, казалось, так и прыгнет к твоему горлу. Я обомлела, сотворила молитву, зверушка засмеялась и ушла в себя, а потом, как пар, потянулась к луне. С того часу у меня сердце сделалось неспокойным. Утром мне было наитие: уничтожь свою хороминку, срой до основания, а то зверушка и в самом деле подберётся к твоему любому. Недолго я думала, наитие как бы выступало в белом образе и выступало из моленной, да вот и сейчас как будто за твоей головой и кивает мне... Кивает, будто благодарит, что я тайное веление исполнила в точности...

   — Ну, это поп Сильвестр на тебя так действует своим поповским жаром, а, впрочем, чего не бывает?

Верить или не верить? Вопрос этот мелькал в зрачках Иоанна Васильевича, а так как он никому и ни в чём не верил, то не поверил и этот раз, но решил до поры вида не подавать.

   — Мне очень понравилась твоя вольная волюшка: захотела, и от целой хоромины не осталось и следа. Вот решительность, истинно достойная положения, а то кисло-сладкая пресня кому не надоест?

   — А признайся, я тебе очень надоела? Кстати, скажи, как идут постройки в Александровской слободе? Помни только одну мою просьбу: отсылай меня с мамой разом; её в настоятельницы, а меня в послушницы. Есть ещё одна просьба, да боюсь высказать.

   — Ты-то боишься? Ты ничего не боишься, да по правде сказать, и бояться нечего.

   — А вот то, что я кисло-сладкая пресня?

   — Напрасно сказал. Твоя головка — мастерица плести кружева. Дай тебе канву, а твоя головка разрисует.

С каждым глотком хмельного напитка и с каждым взглядом на чарующую головку жены Иоанн Васильевич становился нежнее, чувственнее, и только державное положение препятствовало ему броситься в её объятья.

   — Если тебе хочется знать, так я готовлю и себе в Александровской слободе хоромину. Будет час, когда мы уйдём туда всей семьёй. Ведь и у голубя есть сердце, а у Иоанна Васильевича оно лютое. Казалось бы, чего лучше? Отправляясь воевать с Казанью, я, как ты знаешь, для управления царством установил Думу из мужей большого разума. После покорения Казани мне следовало бы распустить Думу, да вот рука дрогнула, пусть-де мои бояре тешатся. А они вздумали мою власть ограничивать. Даже новгородцев не смей топить в Волхове, да царь ли я? И вот я задумал освободиться от советников. Скажу тебе по совести: у меня есть великий план создать не то чтобы дружину телохранителей, а войско стражников всего царства. Весь московский народ я разделю на две половины. Одну, меньшую, составят бояре и дети боярские; наделю их городами, волостями, а в Москве — улицами и правом ловить и вязать изменников, а другая половина пусть народничает. Для неё есть у меня Бельские и Мстиславские. Первую половину назову опричниной, а вторую земщиной...

   — Позволь вставить немудрое слово.

   — От тебя каждое слово — бисер, сказывай.

   — А не похожа ли будет твоя опричнина на татарских янычар?

   — Учёная ты у меня и умница, а только догадку твою никому не сказывай. Пусть будет и похоже, да только я переиначу. Мои опричники будут не только дружинниками, но и монахами, а я их настоятелем. Когда сбудутся мои мечтания, тогда у меня Новгород затрепещет, как живой карась на сковороде. Но всё же это дальнее будущее... а теперь говори, кто тебя подговорил разорить хороминку?

   — Наитие, мой любый, наитие.

Время уже подходило к утру, когда Иоанн Васильевич, склонил свою отяжелевшую от крепкой браги голову на подушку и поманил к себе царицу. Анастасия Романовна предпочла, однако, удалиться в детскую, откуда послышался детский плач.

Вечно напряжённая нервная система Иоанна Васильевича не дала ему покоя и в царицыной половине. Утром, когда чуть брезжало, ему почудился подозрительный шорох в соседней палате. Нащупав свой нож, который, как всегда, находился у него за сапогом, он приотворил дверь и увидел, что страхи его были напрасны. В боковушке служка менял перед образом свечи, готовя аналои для краткой утренней молитвы.

В положенное время щебетуньи-боярышни заняли свои места в золотошвейной палате и пропели вполголоса славу маме, которая была не очень-то строга к своевольным работницам. Она больше заботилась, чтобы их накормить и напоить как следует, по-царски, а не о числе вышитых полотенец и перчаток для царской охоты. В золотную палату ранее всех явилась Алла-Гуль, но сделав только вид, что принимается за работу, она пробралась в спальню царицы, которая и сама ожидала прихода своей собаки.

   — Твой Адам очень сердился, когда увидел, что твоя хороминка исчезла, — начала рассказывать Алла-Гуль о минувшем вечере, — долго он не понимал, как это случилось, ругался и поминал шайтана, точно это было делом его рук. Главное, ему хотелось знать, кто надоумил тебя, ханым, на такое дело. Ох, как он подозрительно смотрел на меня. Если бы не полутьма, я, вероятно, выдала бы себя, но я очень просила луну отвести его глаза от меня, а тут и подумалось, не будет ли лучше, если я стану перед ним на колени. Ему же показалось, что я хочу обнять его. Мгновенно у него выросли руки, но смела ли я кричать? Я потихоньку просила его не делать мне ничего дурного, потому что мой Мустафа убьёт меня, если вдруг узнает, а он всё крепче и крепче сжимал меня; руки делались всё длиннее и длиннее. Я обезумела и принялась кусать их, искусала до крови и теперь не знаю, что мне за это будет. Ох я несчастная татарка! Хорошо, если бы он сослал меня в Касимов; там меня Мустафа ожидает.

   — Тебе ничего не будет, не бойся, я твоя заступница, а только вот что, Алла-Гуль, приняла бы ты христианскую веру, а я приискала бы тебе первого жениха во всём царстве.

   — Это Лукьяша, который так любит тебя?

   — Что ты говоришь, безумная!

   — Говорю, ханым, чужие слова, вся Москва знает...

   — Замолчи!

   — Ну теперь пропала бедная татарка; если и ханым против меня...

Алла-Гуль зарыдала.

Анастасия Романовна привлекла её к себе и погладила её чёрные косы.

   — Прости бедную татарочку, если она виновата, но оставь её твоей собакой. Ты видишь, как я верна! Если хочешь, я приму твою веру, но только не принуждай меня идти замуж за Лукьяша. Мустафа мне больше по сердцу. По одному моему слову он тоже примет твою веру, и у тебя будут слугами лев и собака.

ГЛАВА XV

Крестьяне, ютившиеся в лесу за избой фараоновой матки, снарядили однажды ходока в столицу с жалобой на медведя, разорявшего немудрёное хозяйство деревни. Все пчелиные борты были им опустошены, так что детям не было чем и полакомиться; лошадям тоже грозила беда остаться без овса. Не было поля, которое не изуродовал бы овсед. Ходоку наказали объяснить царским слугам, что деревне не под силу идти на мишку с одними деревянными вилами, а железных не нашлось и во всей округе. Идти с одними топорами тоже страшновато, может быть, он и подпустит, да потом непременно сдерёт с головы всю кожу. Ему это нипочём, так как сомнительно, чтобы это был простой зверь — ясное дело, что на деревню напущен бесстрашный оборотень.

Ходок, исполняя поручение, добавил многое и от себя, сказав, что зверь огромного роста и, когда он рявкнул, вся деревня затряслась. Цвет его мохнатой шерсти бурый, а глаза человечьи. Видно, что заклятый оборотень. Мелкие зверёныши — зайцы, белки и даже кроты — все убежали из леса, а они знают, от кого нужно бежать. Деревня знает и стервятника с длинным туловищем и заострённой мордой, и муравьеда с плоской головой и короткой мордой, но этот на них непохож. А сколько он телят перетаскал, так и счесть невозможно. Если царю угодно будет поохотиться на зверя, то деревня соберётся всей силой и наставит где следует сети, а перед самой охотой загородит выход из берлоги. Ходок добавил, что зверь потянет пудов натридцать и что уже бояре-охотнички забегали с предложением по стольку-то с пуда...

Будучи страстным охотником, Иоанн Васильевич вопреки обыкновению повременил назначить день выезда на охоту и повелел лишь охотничьей части быть наготове в любой день и час. День этот наступил так внезапно, что не могли найти первого рынду Лукьяша, обязанного в таких случаях находиться у царского стремени. Странным показалось егерям, что приказание пришло с посыльным не из большого дворца, а из татарской слободки, где, как говорили, Иоанн Васильевич подкреплял свои силы. В последнее время он очень полюбил жареную на вертеле баранину; его поварская часть не смогла так вкусно готовить татарское жаркое.

По случаю преступного отсутствия рынды в оруженосцы записался Малюта Скуратов. Ему будто бы принадлежало право нести царскую рогатину, пока её не потребует царь. Разумеется, никто из слуг не подумал и пикнуть против Малюты. И царь ничего не заметил, когда Малюта стал у его левого стремени.

Иоанн Васильевич нервничал как никогда. Он то опускал поводья, то без причины лютовал над своим любимым конём. Скакун долго терпел, но при незаслуженных побоях начинал и побрыкивать. Казалось, что два-три удара арапником и конь ударится о какой-нибудь пень и сломает себе ноги. Седок, очевидно, вымещал на нём закипавшую злобу.

На кого же он злобился? Таким вопросом задавался каждый, кому подобное явление было не в диковинку. На царицу? Да за что же? К тому же уже дней десять он не был на её половине, всё это, разумеется, было известно дворцовой челяди, которая не очень-то верила, что татарское жаркое на вертеле может притягивать к себе такого едока, у которого одних поваров и поварят непочатая стая.

Ещё охотничий поезд втягивался в дубраву, когда на половине царицы появилась татарская царевна, которая успела завоевать здесь такое доверие, что даже мама посылала её к своей любимице, когда видела, что той взгрустнулось. К ней всей душой тянулись дети, так и норовя поцеловать татарочку за её невинные, чистые ласки и весёлые игры^[1].

Увы! На этот раз она явилась грустной, убитой, точно потеряв царство, она потеряла и веру в родных и подошла к тому краю, за которым начинается суд Аллаха. Вместо поцелуя руки царицы она опустилась перед ней на колени и горько, безудержно зарыдала.

   — Алла-Гуль, что с тобой, — спросила недоумевавшая Анастасия Романовна, — кто и чем тебя обидел?

   — Падишах твой Адам ссылает меня и всю мою семью в Касимов.

   — Кто же из вас огорчил падишаха?

   — Никто не огорчал его, а тебе, ты знаешь, какая я преданная рабыня. Мне расстаться с тобой нельзя.

   — Я попрошу падишаха, чтобы он отменил своё распоряжение.

   — Не проси! Он и на тебя рассердится и сошлёт в монастырь, так он и сказал.

   — Сказал? По какому случаю?

   — Вот уже который раз он меня целует. А вчера засиделся и не хотел уходить из моей светёлки. Сначала целовал, а потом как обнимет — кости затрещали — тут я и сказала: вспомни, падишах, что у тебя есть своя царица, а я теперь бедная, нищая татарка, для чего я тебе?

Увлечённая своей откровенной исповедью, Алла-Гуль и не заметила, что Анастасия Романовна затрепетала, как подстреленная птичка, и слёзы потекли ручьями.

   — Царица ты бедная! Теперь я люблю тебя больше прежнего, не принесу я тебе горе. Падишах накинулся на меня, но я боролась; он вырвал у меня половину косы, грозил пыткой, а я стояла на своём: у тебя есть царица, первая красавица по всей Москве, иди к ней, иди! И прибавила, чтобы ему чувствительнее было, а у меня есть Мустафа, он один царь моего сердца. Здесь падишах так взглянул на меня, что будь в его руках посох, не сидеть бы мне у твоих ног, не целовать бы мне твои руки на прощанье, не обнимать бы мне твоих детей. Прощай, ханым, прощай, прощайте все, и мама, и детки. Вашу татарку гонят, как нечистого шайтана, прощайте! Спасибо за тёплую ласку... всем буду говорить, что русская царица — гурия, посланная Аллахом на землю.

Здесь голос Божьего цветка прервался и она, пошатываясь, вышла. Возвратившись в свою слободу, она увидела суматоху, придворная челядь перетаскала уже весь скарб бывшей казанской царской семьи на возы, отправлявшиеся в Касимов.

Когда охотничий поезд втянулся в дубраву и поравнялся с местом, где жила фараоновая матка, произошло событие, имевшее громадные последствия. В селении, которое, казалось, уже обезлюдело, заржали кони: вероятно, фараонов выселок пополнился вновь разбойниками. На привет из тайника ответили кони охотников; там вновь заржали, здесь снова ответили. Очевидно, те и другие были дружны и одни других узнавали по звукам копыт, по манере ходьбы; видно было, что они живали в одной конюшне.

На эту особенность прежде всех обратил внимание Иоанн Васильевич, которому всего лишь подозрительный шорох являл целую картину то боярского заговора, то покушения на него неизвестных злодеев. Повернувшись к Малюте, он одним взглядом приказал произвести розыск, на что получил такой же безмолвный ответ — будет всё в точности исполнено.

Далее проводник ввёл группу охотников в такую тёмную лесную трущобу, в которой с сотворения мира не было чищено от валежника и сухостоя. На простой лошади и не выбраться бы отсюда, но проводник провёл здесь всю жизнь, а вскоре показались в перелеске и крестьяне с разнообразным оружием, начиная от ухвата.

Берлога была закрыта переплётом из перекладин и петель, впрочем, не помешавших двум лайкам рвануться к зверю. Там произошла недолгая борьба; лайки завизжали и примолкли; видно, им не удалось уцепиться за уши зверя, и он сгрёб их своими чёрными когтями, придушив насмерть. Раздразнённый и освирепевший, он двинулся к выходу, сломав грудью все преграды облавы.

На воле он поднялся на задние лапы, точно своей величественной фигурой намеревался подтвердить догадку крестьян, что он не только звериный великан, но и оборотень. Когти его передних лап могли разодрать на части и лошадь, и всякую скотину. Привычный охотник, Иоанн Васильевич попятился несколько назад, чтобы выбрать опору возле пня и не поскользнуться на влажной траве. Зверь пошёл, грозно раскачиваясь, прямо на него, как на главного своего врага. Однако крепко установленная рогатина царя пронзила его между лопатками, но не дошла до сердца, зверь рявкнул и одним взмахом лапы перебил рогатину, хотя и оставил половину её в своей груди. Брызнула алая кровь, что удивило всю облаву, ожидавшую от оборотня чёрной крови. Не считаясь с глубокой раной, зверь уже протянул свои лапы, чтобы схватить своего врага, но вблизи появилась целая сеть рогатин. Раненый со всех сторон, гигант рявкнул в последний раз и грохнулся оземь. Уже мёртвого, облава исполосовала его топорами и ножами, пока излишне ретивых охотников не остановил окрик Иоанна Васильевича.

Убитого зверя нужно было доставить в Москву и там уже снять с него шкуру. Потребовались три подводы; лошади фыркали, но им закрыли глаза, и кортеж двинулся в обратный путь. Встречные крестьяне при виде чудовища крестились и кланялись до земли храбрым охотникам, избавившим всю округу от хищника, никому не дававшего покоя.

Между тем Малюте понадобилось немного времени, чтобы узнать, кто был в гостях у фараоновой матки. Чародейка бывала уже не раз в пыточной избе, но всегда выходила на волю невредимой. Спасало её ожерелье из золотых монет, переходивших частями с её шеи в карманы пыточников.

По приказу Малюты все конюшенные, вооружившись совсем недавно появившимися в Москве протазанами, сомкнулись в плотный отряд, направившийся к фараоновой матке. Многие из них уже хаживали сюда, хотя и знали, что у матки бесы в грудях, но с крестами на шее и протазами в руках можно было и с бесами поговорить как следует. Хаживали сюда и за гаданьем, и за корневищами. Один нуждался в корешках от зубной боли, другой — от женской присухи. Хаживали сюда и девицы, которым требовалось сделать аборт; фараонова матка помогала в этом деле и обирала болящих до нитки. Куда она девала младенчиков, того люди не знали, а только полагали, что она бросала их трупики в потаённый колодезь.

Как не торопил Семиткин свой отряд, а они всё же опоздали явиться у подземелья незванными гостями. Кони не обменялись весёлым ржанием; видно, гостивший здесь всадник уже скрылся.

Ведунью Семиткин нашёл за мирным занятием; она гадала на квасной гуще и будто не приметила людей, появившихся в её подземелье.

   — Про что гадаешь, старая ведьма? — спросил Семиткин, подняв железной рукой низко опущенную голову чародейки.

   — Про тебя, боярин, скоро ли мои бесы отнесут тебя в адское гнездилище.

   — Ого, как ты дерзишь! А вот скажи, кто у тебя был сейчас в гостях? Куда он скрылся?

   — Догони его, если можешь!

   — Эй, батожники!

Вошли кнутобои — по обычаю в красных колпаках, готовые окровянить свои кафтаны.

Фараонова матка смирилась; она уже была знакома с этими красными колпаками, рубцы на спине до сих пор не зажили.

   — Доставить её на верёвке в Разбойный приказ, да вот и сам начальник.

В избу вошёл Мал юта Скуратов.

   — Обыскать всё подземелье! — начал приказывать он своим подчинённым, — вынести отсюда всё добро, и, если где по закоулкам запрятались разбойники, пусть укажет старая ведьма. Пусть она укажет, где у неё припрятаны трупы младенцев, которых она травила в материнских утробах. Очистить это бесовское подземелье на этот раз до последней пылинки, а все улики на подводах отвезти к пыточной избе. Вычистив, опрокинуть кровли, подрубить стойки и заполнить всё логовище землёй и мусором, сровнять так, чтобы и следа не осталось от фараонова стойбища.

Очистка стойбища потребовала усердия всей команды, разыскавшей-таки в темницах целое кладбище зародышей и несколько скелетов женщин, поплатившихся жизнью за преступное желание освободиться от незаконных младенцев. Мешков с награбленным добром добыли на несколько возов. Когда начали рубить подставы и проваливать крышу, откуда-то из темниц выбежала целая толпа скрывавшихся там лиходеев. Все они попали на верёвку.

Москва увидела небывалый поезд. Увы, бесы в грудях не защитили фараонову матку, и угроза, что у дружинников вырастут собачьи хвосты, также повисла в воздухе. Логовище её завалили, как и всякую ненужную яму.

Много перебывало разного преступного и озлобленного народа за плотным и высоким частоколом пыточной избы; такая поистине ведьма, как фараонова матка, была здесь уже знакомым чудовищем. Как человек, однако, она возбуждала сожаление. Косматая, грязноватая, оборванная, перевязанная верёвками, она буквально обливалась слезами; видно, сердце чуяло недоброе, да и кто же за этим частоколом чуял что-нибудь хорошее. У неё всё было отнято, нечем было и подкупить пыточников. Даже заплечных дел мастера, выходившие из избы освежиться на воздухе, и те старались не смотреть на матку.

Она первая предстала перед грозным лицом Малюты. Перед ним она задрожала, как бесноватая. Ей развязали руки. Начался допрос.

   — Кто у тебя был сегодня из москвичей? — спросил Малюта. — Говори правду, а то с первого слова вздёрну на дыбы.

   — Был паренёк, а только мне и не к чему было спросить его, какого он рода, племени. С виду чистенький, красавец, одет боярином; конь под ним игрень; через плечо ремень, а на ремне бердыш.

   — Рында?

   — Ах, не знаю я этих делов, не знаю, боярин.

Малюта плеснул ладонями. Явился палач, и прямо к дыбе.

   — Не знаешь?

   — Дай Бог памяти, кажись, таких рындами зовут.

   — Прозвище его?

Палач пошевелил верёвкой и блоком.

   — Люди сказывали, что прозвище ему Лукьяш.

   — Бывал он у тебя прежде?

   — Ох, бывал и прежде, а ныне с выговором: ничего-де, что я давала, не помогает ему, а я давала то кустик простого вереска, то клюв от дохлой вороны, известно, лишь бы отвязаться.

   — Зачем приходил?

Теперь же заплечных дел мастер вынул веник из ларя и облил его маслом.

   — Просил корешок на засуху.

Вспыхнувший пламенем веник зловеще осветил избу. Палач выдвинул на середину избы деревянную кобылу с ремнями и разными зацепами. Пока он прилаживал ошейник, допрос продолжался.

   — Для приворота? Да ты не тяни, кого и от кого он намеревался присушить?

   — Просил отворить царя от татарской царевны. А только я сказала, что такими корнями не владею. Навести на кого порчу могу, а корнями не владею. Если поискать в лесу, так можно найти.

   — Теперь сказывай, сколько ты душ, сколько ангелочков загубила? Какую за то плату брала?

   — Не брала, боярин, не брала, я по доброте...

   — Ну так мы здесь расплатимся за твою доброту.

По знаку Малюты палач подвёл фараонову матку к дыбе. Ноги у неё подогнулись, и она упала пластом на землю. Так притвориться было мудрено, и заплечных дел мастер, подставив ладонь к её рту, произнёс короткое слово: «Кончилась!»

   — Закопать на месте её логовища, пусть это место будет проклятое. Какой она веры — нам не ведомо, поэтому выставить над её могилой перекладину, чтобы вешать на ней бешеных собак. Введите её приятелей.

Допрос продолжался. Признания были чудовищные, особенно когда на тело допрашиваемого капало масло с горевшего веника. О душегубстве, как о житейской мелочи, разговоры были невелики, а когда дело коснулось с дьявольской силой, так даже позвали дьяка, который записал немало наваждений, заклинаний и заговоров. Все допрошенные под горячими вениками признавались в договорах с дьяволами, которые раздавали своим поклонникам кому что приглянулось: господство над засухами, наводнениями, падежом скота, мором на людей, наваждениями, бесплодием, дурным глазом. Старейшины этой банды занимались приготовлением любовных напитков, приворотными и отворотными снадобьями, изгнанием бесов. Заключившие договор с нечистью пользовались уже услугами самого дьявола и побаивались только фараоновой матки.

   — Ну а как же вы делили награбленное? — спросил Малюта, привыкший за свою пыточную службу не верить в бесовскую силу. — Ещё ни один слуга бесовский не отказывался от добычи.

На его вопрос банда отмолчалась.

Дознание выяснило, что рында Лукьяш не раз приезжал к фараоновой матке то за приворотом, то за отворотом. Он не брезговал даже выпивать настой на лягушачьих лапках и являлся благодарить за помощь, тогда как ему давали всего лишь мешанину полыни с горечавкой.

Пока в пыточной избе слышался треск человеческих костей у дыбы и стенания у машины, вытягивавшей у одного руки, у другого ноги, рында Лукьяш тайно вошёл в мамину комнатку.

Здесь он перевёл дух, точно спасшийся от погони.

   — Прощай, мама, — произнёс он наконец, отвечая на пытливый и отчасти испуганный взгляд мамы. — Спасибо тебе, родная, за твою великую доброту. Я только и свет видел, что через тебя, прощай, больше не увидимся.

   — В своём ли ты уме, что случилось?

   — Провинился! Сегодня раненько утром я помчался к фараоновой матке с решением хоть задушить чародейку, но добыть у неё отворотный корень. Корня я не добыл, а службу у царского стремени пропустил. Не знаю, каким путём царь дознался, что я у фараоновой матки, только теперь за мной погоня, словно за лиходеем. Семиткин, ты знаешь, не может забыть, кто его сделал полубородым. Говорят, Малюта захватил и фараонову матку, и всех подручных, и теперь идёт допрос с пытками — кто был, чего желал. Не устоять разбойникам перед дыбой. Семиткин станет поджаривать на углях, как тут не признаться!

   — Авось Бог милостив и пронесёт грозу.

   — Нет, родная, не успокаивай, быть мне под горящим веником. Мне отпереться тоже нелегко; положим, я отопрусь, и будь я трижды проклят, если помяну под горящим веником твоё имя и имя царицы, но всё же спасения не вижу. Говорят, что Иоанн Васильевич сегодня лютует, охота была неудачна, а когда он лютует... сама знаешь, его волей правит Малюта, прощай!..

Лукьяш опустился на колени и припал к ногам старой мамы.

   — Что же ты будешь делать?

   — Убегу в Литву. Уже и кони заказаны, прощай, больше не увидимся. Прощай, скажи царице... нет, ничего ей не говори... скажи разве только, что злодеем ей я не был и, видит Бог, не буду. Прощай, бегу, бегу!

Мама не успела ничего сообразить, как Лукьяш был уже за дверью. С этой минуты мама его больше не видела. Со времени бегства в Литву нескольких бояр на дорогу выставлялись пограничные посты, но он будто под землю провалился. Было бы слышно, если бы он бросился в колодезь или отправился к крымскому хану, да разве он на это способен? Нет, видно, он подался в Литву, а там он будет желанным гостем. Но не попал ли он в руки тайных Малютиных костоломов? Всё могло случиться... До всего могло довести его горячее сердце.

Алексей Адашев и иерей Сильвестр уже в эту пору почти потеряли доверие царя. Его повеления исполнял близкий родственник Малюты — Бельский. Душа этого человека не тяготилась, когда ему выпало передать указ Иоанна Васильевича, чтобы царица с мамой и вся её половина собирались бы в путь-дорогу. Куда, об этом было объявлено накануне самого отъезда: в Александровскую слободу. Впрочем, как бы для смягчения такого жестокого решения и половина царя должна была вскоре отправиться туда же. В этих распоряжениях сказывалось горячее сердце Иоанна Васильевича.

Вся Москва оказалась в опале. В самый день отъезда Иоанн Васильевич переменил своё решение и вместо Александровской слободы велел повернуть поезд царицы и все обозы в село Коломенское. В тот же день случился большой пожар. Поезду пришлось пробираться между рядами горевших зданий. Искры много раз падали в возок царицы, ей пришлось самой оберегать детей — Иоанна и Евдокию. И не столько по обманности, сколько из-за любви и преданности к Анастасье Романовне её слуги и бояре вынесли поезд из пылавшего Арбата. А царь напоказ всей Москве кинулся тушить огонь и спасать сирых и убогих.

За это простолюдины дали ему прозвание «народного царя».

ГЛАВА XVI

Великий скопидом земли русской Иоанн I Калита, перечисляя в духовном завещании свои великокняжеские вотчины, поименовал и село Коломенское. Село он устроил, купив у города Коломны земельный участок. Здесь охотно поселились горожане, соблазнённые густым лесом, обилием воды и плодородным чернозёмом.

Много раз село разорялось и Крымской ордой, и польско-литовскими рыцарями, но оно постоянно возрождалось и становилось красивее прежнего. Об этом заботились государи, подолгу отдыхавшие здесь от московской суеты. Алексей Михайлович превратил село в свою летнюю резиденцию: здесь он принимал послов, предоставляя им возможность развлекаться богатой охотой.

Небольшой деревянный дворец вполне удовлетворял неприхотливым потребностям XVI века. Ко времени переселения сюда царской семьи при дворце уже был храм Вознесения, и при нём, по обычаю, монастырёк из нескольких скромных келий. Дворец подправили и подновили; при нём устроили на радость царице особый двор, где кормили голодных прохожих. На кормёжном дворе стояло несколько кухонь с амбарами для провизии и даже прудик для живой рыбы. Здесь ещё до приезда царицы засеки были наполнены до краёв, а амбары до стропил; между тем монастырь и наместники продолжали посылать сюда обоз за обозом со всяким продовольствием. Сюда шли те три тысячи рыбин, которыми расплачивалась Астрахань в виде дани московскому государю, и вобла с Дона, а для хранения капусты, свёклы, лесного ореха и помещения недостало. Картофель был ещё неизвестен Московскому государству.

Царице оставалось только радоваться этому изобилию, дававшему возможность наделять каждого голодного прохожего горячей пищей. Маму хотели поселить в монастырьке на правах игуменьи, но она отказалась от этого предложения и попросила доложить царю, что она с превеликой охотой поселилась бы в монастыре, да ей чудится, что царица болеет сердцем.

Царица не скрывала, что у неё плохое сердце, из-за чего она с трудом посещала кормёжный двор. По её предположению, она заболела в ту самую минуту, когда, следуя в открытом возке по пылавшим улицам Москвы, увидела, как раскалённый уголёк попал на головку её любимицы Евдокии. К счастью, мама в тот момент не растерялась, сбросила уголёк, но тут случилась другая беда — уголёк упал на епанечку Феденьки и скатился в возок на соломленную подстилку. Солома затлелась, но подоспела помощь из другого возка, и мама получила лишь небольшие ожоги. Но сердце царицы в тот момент заработало с необыкновенной быстротой, да так и не переставало болеть.

Получив такое грозное известие, весь Кремль подумал, что царь потребует верхового коня и поскачет к больной царице. Ему, как опытному наезднику, ничего бы не значило донестись до Коломенского за час-полтора, но вместо того он приказал позвать к нему случившегося в Москве доктора английской королевы и отправил его к больной царице.

Вид пациентки встревожил врача. Прежде чем применять привезённые им порошки и капли, он выразил желание выслушать сердце царицы не через платье, а приложив ухо к самой груди. Однако мама не допустила до такого греха. Правда, доктор был уже стар и лыс, и беззуб, всё же мама решила, что желание «дохтура» есть не более как его причуда. Напрасно он уверял, что, не выслушав как следует он не посмеет посоветовать царице те или другие порошки и капли, между тем опасность, как видно, велика. «Причуды!» — твердила мама — и доктору пришлось применить свои лекарства без выслушивания сердца.

Доктор был довольно искусным и по временам являлась даже надежда, что царица ещё долгие годы будет править своей кормёжной палатой. Митрополит Макарий заботливо следил, чтобы в церквах совершали молебны о здравии царицы Анастасии Романовны. Бояре выставили на углах улиц холопов с лотками пирогов, которыми оделяли прохожих нищих с наставлением кушать во здравие царицы. В пыточной избе, переведённой тоже в Коломенское село, перестали хрустеть человеческие кости. Юродивые ходили по улицам с кадилами, издававшими фимиам росного ладана. Даже новгородцев не казнили. Царь разослал по монастырям чётки, которые привезли явившиеся за подаянием на лампады ко гробу Господнему. Притихла и война в Ливонии, и только от крымского хана отбивались на Оке.

Одно время здоровье царицы так поправилось, что доктор разрешил группе явившихся бояр предстать перед ней с дарами и поклонами. Войдя в приёмную палату, бояре загадочно переглянулись между собой, увидев бледную и хилую царицу. Ставший во главе депутации князь Репнин хотел, кажется, сказать своими умными глазами товарищам: «В гроб краше кладут! Время ли тревожить её нашей просьбой?»

Решение бояр, однако, было твёрдым, и в ответных взглядах князь Репнин прочёл: «Поступай, как уговорились».

   — Царица, мы пришли сложить свои головы у твоих ног, — выговорил князь. — Скажи супругу, чтоб он нас казнил, а мы всё же просим тебя выслушать, что лежит на сердце у каждого боярина. Мы заработали своё положение, одни под вражьими мечами, другие у кормила правления правдой и любовью к родной земле. И всё же скоро нас всех проведут через пыточную избу; мы унижены и забыты, как последние холопы. Далее так жить нельзя. И вот мы надумали идти к тебе, благодушной, милостивой и мудрой жене: возьми в свои руки самодержавство и умиротвори верных слуг земли. Больше нам не на кого надеяться. Вручаем тебе скипетр; по твоему слову бояре поднимутся как один человек. Все мы, здесь находящиеся, отдаём тебе свои головы...

Предложение было так неожиданно, что царица с трудом сообразила, что ответить.

   — Бояре, я доживаю свои последние дни, и не по моей силе, не по моему разуму ваши слова. Господь с вами, идите с миром. Поступим так: я ничего от вас не слышала, а вы ничего, кроме добрых пожеланий выздоровления, не говорили. Не бойтесь за свои головы, но бойтесь моих стен, они слышат: тебе же, князь Репнин, лучше в Литву отъехать, а в спутники взять князя Оболенского. Несдобровать тебе, князь, за твой строптивый нрав. Прощайте, бояре, я устала, едва дышу, ох моё бедное сердце. Мама!

А мама давно уже из-за двери подавала ей знак прекратить аудиенцию, принять лекарство и успокоиться.

   — И охота тебе слушать этих бунтарей? — укорила мама свою любимицу. — Репнину да Оболенскому самим хотелось бы занять такое же место возле тебя, какое занимал Телепнёв при покойной Елене, но всё же я горжусь твоим ответом, так бы ответить не сумела и твоя старая мама. Вот только растревожилась сильно, за это дохтур не похвалит. Сердись не сердись, а я его позову.

Больная не успела остановить маму; по приказу последней вся золотошвейная мелюзга побежала за доктором. При одном взгляде на пылавшее лицо царицы, на неестественно блестевшие глаза англичанин значительно покачал головой. Учащённый пульс явственно отражался на висках.

   — Ну уж по грехам по нашим нужно позволить тебе послушать её сердечко. На, слушай, а только никому не говори...

Мама сама расстегнула крючочки на груди больной и указала доктору, где нужно слушать. Доктор послушал сердце, постукал по грудной клетке и закончил тем свой осмотр, что поцеловал руку царицы и поспешно вышел из её опочивальни.

   — Сказывай! — повелела догнавшая его мама, — сказывай, что открыло тебе её сердце.

   — Сейчас приготовлю лекарства, — уклончиво ответил англичанин. — Видно, вы не досмотрели или сильно огорчили, или испугали, а только у неё сердце бьёт сейчас тревогу. Если хотите спасти царицу, тогда позвольте мне оставаться возле её кровати безотлучно.

Мама хотела было запротестовать, но доктор заявил решительно. «В таком случае готовьтесь к её смерти».

   — Ну уж... по нашим грехам, пусть будет по твоему. Только чтобы в двое, трое суток она ходила козырем и распевала пташкой.

Доктор отрицательно покачал головой и чуть-чуть не сказал маме, что она добрая старая дура. Применённые доктором средства принесли видимую пользу, по крайней мере после нескольких капель и двух-трёх порошков жар у больной уменьшился и глаза приобрели нормальный блеск. Теперь мама и сама предложила доктору послушать сердце. Доктор хотел удовлетвориться прослушиванием и постукиванием через сорочку, но мама сама потребовала, чтобы он по-настоящему исполнял своё дело. Сама больная ни во что не вмешивалась и безвольно подчинялась этому старому иноземцу, который своим корявым пальцем постукивал теперь по её белоснежной грудной клетке. На его вопрос — «чего бы она хотела?» — больная скромно пожелала посидеть на террасе и подышать настоящим воздухом. Врач ответил, что дня два нужно полежать в постели, а там он сам устроит прогулку больной.

По два раза в день мама посылала гонцов в Москву с весточками о состоянии царицы. Посыльные сообщали об улучшении её здоровья, но всё же мама просила царя как о великой милости пожаловать в Коломенское для воскрешения умирающей.

В эту пору Иоанна Васильевича волновали больше государственные, а не семейные дела. Упорство Ливонии сильно подрывало его славу; там последовал ряд неудач. Предвидя, однако, невозможность удержать свою самостоятельность, Ливония преклонилась Польше, призывая в то же время на борьбу с господством России все северные страны. Податливее других оказалась Швеция, упорно посягавшая на величие Московского государя. Стремление вознестись над всеми царями и королями затмевало от Иоанна Васильевича истинное положение дел в его собственном государстве. Он был убеждён, что имеет нужду только в милости Божией, Пречистой Деве Марии и совести угодников, но никак не в человеческом наставлении. По крайней мере так он писал и послании к перебежчикам в Литву. Россия, по его словам, благоденствует, и её бояре живут в любви и согласии.

В этот момент ослепления властью его поразила весть от мамы: царица при смерти, ей осталось жить не более двух-трёх дней. Посылая гонца с этой печальной новостью, мама прибавила, что больная выразила желание увидеть возле себя её прежних верных слуг — Алексея Адашева, иерея Сильвестра и князя Сицкого, в доме которого она провела своё детство.

Всем этим событиям предшествовало то, что, уступая желанию больной, доктор сам выбрал приятный уголок на дворцовой террасе, откуда кормёжный двор был виден как на ладони. Много раз больная спрашивала точно в забытьи, кто-то будет кормить после её смерти эту девочку, что привозят в тележке или того калеку, у которого рука не доносит до рта и кусок хлеба, и будут ли отпускать молока матери, приводившей пяток голодных ребят.

Мама с доктором и иереем дворцовой церкви перенесли больную на террасу; возле них суетились боярышни-золотошвеи, днём и ночью ухаживавшие за царицей.

На террасе висели кормушки для певчих птиц. Уголок пришёлся больной по сердцу особенно, потому что стоило ей опустить голову на подушку и закрыть веки, как перед ней вставали юные годы. Вот она, едва ещё державшаяся на ножках без помощи мамы, напрашивается прогулять её по саду. Муж её покойной сестры отлично понимал, чего желает куколка, как её называли близкие, когда она цеплялась за его руку. Когда она уже подросла, под её начало перешли все кормушки в саду и все гнёздышки в кустах бузины и сирени. Вспомнилось ей, как она застала дворового мальчишку у разорённого им гнезда. Ужасно она вспылила и прямо-таки исцарапала рожицу мальчишки. Тот заревел, тогда она сама вытерла его слёзы и обещала принести ему свою долю сладкого пирога.

Потом у неё появился сердечный друг Лукьяш, отлично умевший изображать кролика. Стоило ей выйти в сад на прогулку, как Лукьяш был тут как тут. Ей очень нравилось, когда он поспешал за ней на четвереньках и подпрыгивал кроликом с пучком травы в зубах.

Где же он теперь? В Литве? Всё же мог бы дать о себе весточку. Полюбил литвинку... ну что же, лишь бы была добрая, а то, по словам мамы, все литвинки — злые чародейки. Мама, наверное, знает всё, что касается её любимца, почему же скрывает?

С этим вопросом больная погружалась обычно в глубокую дрёму, из которой пробуждали её нередко сварливые выкрики, доносившиеся с кормёжного двора, которые незамедлительно прерывались мамой и дежурным подростком.

Однажды, когда мама отлучилась, больная была страшно встревожена нечеловеческим воплем, каким-то придавленным, жалобным визгом, который перемежался с рыданиями. Открыв глаза и полагая, что эти грубые выкрики раздаются, кормёжном дворе, больная омертвела! Перед ней внизу террасы стоял Лукьяш! Это он рявкал по-звериному и до того зычно, что дежурный подросток побежал звать на помощь маму, да вся золотошвейная высыпала на террасу и с неописуемым ужасом глядела на так недавно ещё первого по Москве красавца-рынду Лукьяша: «Господи, что с ним?»

Точно отвечая на этот общий вопрос, Лукьяш открыл рот и показал, что у него язык отрезан. Затем повторились звериные мычания и слёзы, вызвавшие панический испуг среди присутствовавших боярышень, которые бросились навстречу приближавшейся маме.

Мама спешила к больной, на лице которой запечатлелся смертельный ужас. Изо рта показались кровяные струйки, руки похолодели. Увы! Через два дня, 7 августа 1560 года, царица скончалась. Все присутствовавшие пали на колени. Одна из постельных боярынь принесла чашу с водою и подала маме; чашу поставили в изголовье. Разумеется, гонцы немедленно поскакали в Москву с горестной вестью о кончине царицы.

Мама с помощью подростков принялась довольно спокойно, методично обряжать покойницу в смертный саван. Подростки были очень удивлены, что мама вовсе не плакала и даже как будто улыбалась и лишь её старческие губы шептали причитание:

   — Мама, почто не плачешь? — осмелился спросить один из подростков, полюбившийся всей царицыной половине. Ведь ты от каждого несчастья проливаешь по целому ручью слёз... а теперь ты не плачешь.

   — О таких, как наша царица, не плачут. Нужно плакать о тех, о ком неведомо, какой выйдет на небе суд. А о нашей покойнице ни архангелы, ни херувимы не посмеют сказать недоброго слова. Теперь её судят на небе, и апостол уже гремит ключами у двери рая. Если бы таких не брали с земли прямо на небо, так и небеса опустели бы.

   — А кто тебе это поведал?

   — Иерей Сильвестр. Когда он исповедовал отходившую в царство небесное, так он сказал: тебя, царица, и прощать не в чем. Иди, куда тебя зовут силы небесные!

Подросток до таких философских мыслей ещё не додумывался и, как бы извиняясь за свой неуместный вопрос, жарко прильнул к маминой руке.

Когда Иоанн Васильевич, подгонявший своего Карабаха весь путь от Москвы до Коломенского, вступил в печальные покои царицы, то услышал чёткий и внушительный голос Сильвестра. Прекрасно знакомый со Священным писанием, он сразу же узнал, что опальный уже иерей читал стих из первого послания к коринеянам на погребение младенцев: «Тленному сему надлежит облечься в нетление и смертному сему облечься в нетление. Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя победа?!»

К общему удивлению, Иоанн Васильевич предался истинной скорби. Во время похоронного шествия его поддерживали под руки братья-князья Юрий и Владимир. По свидетельству историков, он стенал и метался, и только дети, оставленные покойницей — Иоанн, Фёдор и Евдокия, — и горько рыдавший митрополит как-то утешили скорбь осиротевшего супруга. Впрочем, и гроб ещё не был опущен в могилу, как он заявил, что в смерти Анастасии Романовны повинны приходившие к ней недавно с поклоном бояре, но что задуманная им опричнина очистит вскоре царство от измены.

Присутствовавшие при приготовлении умершей к погребению боярыни были немало удивлены появлением среди них татарской царевны, явившейся из Касимова, её доставили по приказу царя на подставных тройках. Простояв вся в слезах перед покойницею долгое время на коленях, она попрощалась с ней загадочными для окружающих словами: «Прощай, теперь пропала твоя собака, но знай, что она и до конца твоей жизни была тебе верна, а теперь пропала, пропала!»

ГЛАВА XVII

Иоанн Васильевич не допускал в своё окружение богословов, философов и других людей, имевших светлый ум и большие познания. Советники, которые обладали своим мнением и отстаивали его, были также не по душе этому властному обличителю изменников и корыстолюбцев. Ему были ближе всего подхалимы, которых он мог топтать, терзать и шельмовать всякими прозвищами. Мания величия смирялась только чарующей силой Анастасии Романовны, которая одним своим кротким и светлым обликом осаждала в нём болезненное стремление превращать человека в ничто. Впрочем, и её власть была неотразимой только в первую половину их супружества.

После смерти жены Иоанн Васильевич побывал в монастыре, где доживал свой век опальный епископ Вассиан. Любимец великого князя Василия Ивановича, преданный слуга и умный проповедник, коломенский епископ, в миру Топорко, постоянно враждовал с боярской партией и не стеснялся корить её с кафедры, главным образом за её сношения с Литвой. Стремясь получить как можно больше власти, главари боярской партии вторглись в дела церкви. Вассиан был лишён кафедры, что побудило его уединиться в монастырь и предаться философскому богословию.

Образ мыслей опального епископа пришёлся по душе Иоанну Васильевичу, поэтому неудивительно, что он спросил у духовного узника, с которым о государственных делах советовался покойный родитель царя: «Как я должен царствовать, чтобы держать бояр своих в послушании?» — «Если хочешь быть самодержавным, то не держи при себе советников, которых народ считал бы умнее тебя. Только при этом условии ты будешь твёрд на царстве и все его нити будут в твоих руках».

Насколько восхитило царя это указание, можно судить по тому, что он поцеловал руку у опального епископа и ответил ему: «Если бы отец мой был жив, то и он не дал бы более полезного совета. Не желаешь ли возвратиться на кафедру?» «Не могу, костыль уже не держится в руках».

По возвращении из паломничества царь выслушал прежде всего доклад Малюты Скуратова о важнейших происшествиях в царстве.

   — Доложу прежде всего, государь, о боярах. Недовольна твоя рада, что наперекор её решению ты повёл войну с Ливонией. Теперь, говорят, расхлёбывай матушка-Русь кашу двумя ложками: Швеция уже вступилась за Ливонию, а Польша только и ждёт случая выступить против славянского царства. Ливонской войне сулят десятки лет...

   — Сотню лет буду воевать, а раду не послушаю, надоела она мне!

Это было новое слово Иоанна Васильевича, обычно выставлявшего заслуги рады. Чутко улавливавший настроение Иоанна Васильевича, Малюта продолжал:

   — Рада, государь, зло творит большое. Оберегая твои интересы, мне довелось услышать даже промеж краснорядцев, что при твоей матушке народ знал одного Телепнёва, которого нетрудно было умилостивить небольшим подарком, а теперь как умилостивить целый собор боярский. К Адашеву и Сильвестру и не подступиться. Ты ему подносишь честь-честью бочонок икры астраханской, а он рычит: «Я отправлю тебя к губному старосте за обиду государеву. Мы вершим дела царским именем, а ты думаешь меня подкупить, это всё равно, что подкупить самого царя».

   — Вот как! С царём себя сравнивают. Это кто же — Шуйские, Бельские, Захарьины, да, пожалуй, и Мстиславские и Воротынские? Сказывай без утайки.

   — Пятерых краснорядцев пытал и допрашивал — кто сравнивается с царём? Не сказывают. Подводил и к дыбе, и к горячим углям поглядеть, а одного вспарил горящим веником — не признаются, говорят, что своим умишком дошли. Как велишь, великий государь, продолжать ли дознание?

   — Повремени. Меня ещё ублажают монастырские песнопения; сердцем ещё не разгорелся, а вскоре поговорим по-другому. Следи далее — кому пришло на ум сравниваться со мною? Да, видно, пришла пора распускать раду. Пусть помнят: я самодержец!..

Вскоре рада прекратила существование. Её последнее заседание открылось поздно; пока члены рады томились ожиданием, митрополит слушал наставления царя и даже спорил с ним, чего никогда не бывало. В зал заседания он явился обиженным и прямо-таки заплаканным. Когда все приготовились слушать, он произнёс дрожавшим голосом:

   — Бояре! Царю сделалось известным, что некоторые из его слуг и даже члены рады, забыв свой долг перед родиной, отъехали в Литву. Таких перебежчиков государь повелел считать изменниками и передавать Разбойной палате.

   — Это нас-то, потомков удельных князей, род которых старше московских царей, да препоручать Малюте Скуратову! — возмутился строптивый князь Курбский.

   — Ты бы, княже, помолчал, — возразил митрополит. — Про тебя идёт молва, что и ты собираешься в отъезд, правда ли сие?

   — Здесь, святой Владыко, исповеди не место. У меня есть свой духовник...

   — Строптив ты, княже, строптив. Не сносить тебе головы!

   — Знаю...

   — Так вот, царь Иоанн Васильевич повелел, чтобы все вы подписались на листе о невыезде в Литву. Дьяк, прочти, как велено.

Старый дьяк, записывавший боярские речи, вышел на середину палаты и прочёл по дрожавшему в его руках листу:

   — «Мы, учинившие здесь подписи, бояре и служилые люди, клянёмся перед Господом Богом, самодержавным царём и святителем Владыкой, что для защиты чести и славы Московского государства готовы положить животы и всё, что нам принадлежит. А кто воспротивится и, поборов любовь к родной земле и совесть, опасаясь справедливого гнева государева или соблазнясь чужими почестями и богатствами, отъедет из царства и переметнётся в Литву, того волен царь считать изменником и казнить его лютой смертью. Здесь мы приложили доподлинно свои руки и родовые печати».

   — Князь Курбский, тебе первому надлежит подписать сей лист, — провозгласил митрополит. — Таким поступком ты снимешь наговор твоих недругов, клятвенно заверяющих, что ты наладился в Литву. Сие повелел тебе сказать государь Иоанн Васильевич.

   — На этот раз его радетель Малюта Скуратов не солгал. Лист не подпишу, а с вами, любезные други, прощаюсь навсегда.

Князь обвёл всю раду общим поклоном и вышел из палаты; теперь только стало ясно, почему князь прибыл в Кремль в дорожном возке с своим верным слугой Шибановым, за плечами которого торчала пищаль, а на боку висел тяжёлый бердыш. Несколько минут в палате длилось мёртвое молчание. Слышно было, как загромыхал тяжёлый возок князя Курбского, направлявшегося в Литву. О погоне за ним никто и не подумал. Не было на то приказа.

Владыка растерялся и уже встал, чтобы прочитать молитву, которую он всегда произносил при обычном закрытии заседания, как вспомнил, что Иоанн Васильевич строго настрого приказал объявить раде, что она больше не нужна и что он распускает её на все времена.

   — Супротивник! — произнёс митрополит во след князю Курбскому. — Немного на Руси таких, а всё же они вынудили царя прекратить держать совет с вами. Именем его объявляю, что раде не быть, ибо не исходит от неё более мудрых советов. Напротив, из её среды выдвинулись советники...

Здесь владыка обратил свой взор на Адашева и Сильвестра.

   — Выдвинулись советники, которым бы, памятуя своё прошлое ничтожество, следовало лобызать следы царские; вместо того они захотели сравняться с ним, давать ему указы, как править государством и как жить по праведному, точно оскудела земля истинными святителями, умудрёнными богословием. Самый скипетр в царской руке поколебался, но теперь конец: была рада и нет её. Аминь!

Шуйские не утерпели и помянули раду недобрым словом. Все остальные скорбно оставили палату, в которой слышались нередко толковые речи во благо родной земли. Перед Шуйскими рада провинилась тем, что она поставила их в один ряд с другими боярами и ничто не предвещало новое восхождение их рода на вершину государственной власти. Партия Адашева чувствовала себя пришибленной внезапно скатившейся лавиной. Пал и Сильвестр. На этих двух кивали прочие члены, только теперь заговорившие, что хотя они и не стремились сравняться с царём, а всё же постоянно дразнили его своим умственным превосходством и особым расположением к ним покойной царицы.

   — Разгневался царь и, прямо сказать, лютует, — доверительно сказал Адашев своему другу Сильвестру, выходя из хоромины закрытой рады. — Раду разогнал, на нас наложил опалу. Видимо, по выбору Малюты нашёл новых советников.

   — Мы будто бы вознамерились изъять державу из его рук, — поддержал своего друга опальный иерей, а кроме Шуйских, кто об этомдумал? Тебе, Алексей, тоже впору бежать из Кремля. Царь заподозрил всех нас огульно в желании отъехать в Литву!.. Да простит его ошибки Всевышний.

Весть об упразднении рады народная Москва приняла совершенно равнодушно. Её вече не походило на новгородское, где каждый обыватель принимал участие в решении важных дел. Напротив, боярская Москва увидела в упразднении рады направленный против неё удар. С этого дня бегство в Литву приняло повальный характер; однако не все бежали за границу, так что представители одного и того же рода оказывались и за стенами и перед стенами Смоленска. Юродивые, защищаясь ширмой малоумия, провозглашали громогласно: «Лютует Иоанн Васильевич, лютует!»

Пуще всех обрадовались разгону рады наместники, дьяки и чиновники.

ГЛАВА XVIII

Натура Иоанна IV представляет и поныне трудно разрешимую загадку. Авторитеты психиатрии называют его неврастеником, который провёл своё детство в тяжёлой житейской обстановке.

В первые годы брачной жизни неврастения его ослабела. Влияние любимой женщины благотворно сказывалось на нём, но это длилось лишь первую половину супружества. Во второй половине проявилось стремление к плотским наслаждениям, свойственное его матери, а далее сказалась жестокость предков по мужской линии. Вообще же его не ограничивали никакие житейские условности.

Смерть Анастасии Романовны разрушила все преграды перед грубыми низменными чувствами. Много тому способствовала и учреждённая им опричнина, пользовавшаяся правом отнимать у земских людей жён и дочерей и доставлять красивейших из них в гарем Иоанна Васильевича.

Ещё прах покойницы не успели опустить в могилу, как в пыточной избе уже занялись делом Адашева и Сильвестра, которых обвинили в причастности к смерти царицы. Клевета была настолько ясной, насколько и подлой, но Иоанн Васильевич сделал вид, что он верит этому безумному бреду, и тут у него сверкнула мысль: воспользоваться случаем и избавиться от несносных умников. Пыточная изба устроила бы это дело и без всякой огласки.

Малюта уже предугадывал это желание повелителя, но тут случилось нечто необычное.

Иоанну Васильевичу, как народному государю, часто беседовавшему с простолюдинами, были хорошо известны представления о душе, расставшейся с телом. Она-де обращается в дымчатое облако, принимающее иногда образы и формы покинутого тела.

Из опочивальни была видна моленная с киотом, в котором находились всем известные тогда иконы Святой Анастасии. Одна из них отличалась особой выразительностью. То было изображение мученицы, сожжённой гонителем христианства Диоклетианом. Случайно, а может быть, и намеренно, придворный живописец придал мученице лицо Анастасии Романовны. На эту икону Иоанн Васильевич взглядывал при каждом жестоком поступке. Взглянул он и теперь, готовясь предать Сильвестра и Адашева в руки палача Малюты, и, о ужас! — на иконе, в глазах мученицы, блестели слёзы!

Малюте пришлось уйти без добычи. Оставшись один, Иоанн Васильевич подошёл к иконе и облобызал то место, где он увидел слёзы; теперь, казалось, мученица поблагодарила его доброй улыбкой.

Однажды, перегруженный, как обычно, к вечеру бузой из проса, приготовление которой взял на себя новый постельничий Басманов, царь увидел грозную процессию. Из распахнувшихся дверей моленной выплыл по воздуху горящий крест; пламя от него брызгало во все стороны. За ним поднялась икона с изображением Анастасии Романовны и наконец выступила сама покойница с грозным ликом и угрозой, поднятыми в воздухе руками. Процессия подходила всё ближе и ближе, крест остановился у самой груди, огонь жёг всё тело царя. Казалось, что ещё немного и он обратится в уголь, пригодный только для жаровни Семиткина.

Объятый ужасом, Иоанн Васильевич вскочил на ноги и пал на колени перед дивной процессией. Ему явственно послышалось, как выговорила покойница: «Не смей пытать таких верных слуг, как иерей и Адашев, не смей!»

   — Не буду, прости! Ах как жжёт твой неумолимый крест... погаси его хоть на минуту, погаси!

На утро Басманов нашёл своего господина лежащим на полу с исцарапанной грудью.

Сохранив жизнь Сильвестру и Адашеву, царь заточил иерея в Соловецкий монастырь, а постельничего сослал в город Юрьев.

Похоронив царицу, мама не сомневалась, что её выгонят из дворца, и, когда к ней явился с царским приказом Басманов, она презрительно промолвила:

   — А честнее тебя никого не нашлось во дворце? Вот тебе жалованная мне золотая гривна, вот тебе жалованные пуговицы. Передай царю да скажи: татарской царевне пригодятся на шапочку. Только ты смотри, не укради, дознаюсь. Ну, да всё равно, не спасут тебя бесовские пляски, и я предрекаю тебе, что в своё время ты будешь повешен вместе со своим родителем на одной виселице.

Басманов, не посмев заткнуть рот маме, сплюнул на сторону, как от злющей сатаны.

После кончины царицы и изгнания мамы в домашней обстановке дворца произошли большие изменения. Золотошвейную палату закрыли, а её большую светлицу превратили в пировальную залу. Здесь Басманов наряжался в женские летники и плясал, как только могла плясать непотребная жёнка. В вине не было недостатка. Можно было бы пригласить и гусляров, но всё же дворцу не следовало знать, что делалось на бывшей царицыной половине. Случалось, однако, что в минуты самого бесшабашного веселья икона мученицы невольно привлекала к себе взоры Иоанна Васильевича и, как только выкатывалась слезинка из её очей, он давал знак оканчивать пиршества; тогда Басманов убегал, точно спасался от предсказанной ему виселицы.

Оставшись один, Иоанн Васильевич хватал чётки, становился перед киотом на колени и порой весь остаток ночи проводил в покаянной молитве. И тогда ему казалось, что будто мученица прекращала лить слёзы. Не раз он хотел перенести весь киот в дворцовую церковь, но образ мученицы протестовал против этого намерения и продолжал плакать после каждой пляски Басманова.

Несмотря на укор мученицы, Басманов оставался фаворитом своего правителя, который, как говорил летописец, не мог без него «ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в злодействах».

Из-за своего тогдашнего любимца Иоанну Васильевичу пришлось взять на душу и грех убийства. Как-то князь Оболенский публично нанёс смертельную обиду Басманову, сказав, что он служит царю грехами Содома». Разумеется, Басманов пожаловался своему господину, а тот схватил во время обеда нож и в гневном исступлении убил тут же за столом обидчика своего любимца.

Ещё невинно убитый лежал у стола, обливаясь кровью, как убийца узрел склонившееся над ним облако в молитвенной позе. То душа Анастасии Романовны молила Провидение о прощении великого греха исступлённому человеку.

Известно, что Фёдора Басманова постигла впоследствии величайшая кара, какую только может придумать имеющий власть безумец. После разгрома Новгорода обоих Басмановых объявили в связи с врагом, тогда в припадке гнева Иоанн Васильевич заставил сына лишить жизни отца и потом казнил его на Лобной площади.

Наслаждаясь кровавым зрелищем, больной побаивался только грозного облачка. Оно долгое время не показывалось; видно, душа Анастасии Романовны утомилась, и было от чего: в её любимой золотошвейной палате, где раньше щебетали маленькие мастерицы, теперь шло пированье, которому и Бальтазар позавидовал бы. Невинные скромные боярышни уступили место гаремным прелестницам, которых летописи насчитывают до 50-ти душ.

Впрочем, облачко хотя и скрывалось по временам, но всё же появлялось, когда в Московском государстве происходили крупные и кровавые события. Так, оно спустилось с небесной выси на Волховском мосту в дни разгрома Новгородской республики.

Иоанн Васильевич с младых лет люто ненавидел Новгород из-за вольностей и сношений с Польшей, и поход против него останется на вечные времена кровавой страницей русской истории. Царь разрешил своим дружинам разорить Новгород не щадя ни монахов, ни находившегося здесь в заточении митрополита, ни старцев, ни грудных младенцев.

В самый разгар истребления новгородцев перед царём предстала скорбная фигура Анастасии Романовны. Покойница бросала в реку Волхов, куда по приказу Иоанна Васильевича кидали тысячи людей, один за другим терновые венки. Утопавшие хватали их и опускались в мрачные воды реки.

После этого явления Иоанн Васильевич прекратил разорение Новгорода.

Из Новгорода царь отправился в Псков. Псковитяне, услышав о скором его приезде, приготовились к смерти; на площадях происходило всенародное прощание. Церкви были открыты для молитвы.

Его возок напоминал походную моленную. Внутри возка были повешены чётки, образки, кресты; по сторонам висели взятые из дворца иконы святой мученицы Анастасии. Вероятно, на одной из них показались слёзы, так как Псков был поражён в час приезда царя весёлым перезвоном. Кроме того, опричники и дружинники суетились на улицах, выставляя столы с хлебом-солью и медвяной брагой.

Прямо с дороги он направился в храм Троицы, побывал у какого-то юродивого и порадовал собравшихся на поклон к нему знатных горожан сердечной речью: «Воины, притупите мечи ваши о камни! Да перестанут казни!» От великого изумления псковитяне хватались за головы, как бы спрашивая себя: да на плечах ли они?

Зато по возвращении царя вся Москва облилась кровью. Сотни трупов полегли на площадях и улицах под ножами разъярённых опричников. Опричники славили правосудие монарха и в восторге вопили: «Гайда! гайда!»

Однако в своих хоромах Иоанн Васильевич видел, что обе иконы великомученицы Анастасии плачут. Он негодовал и уже был готов исполосовать иконы ножом, как перед ним возникло грозное облако, нагнавшее на него панический ужас.

Только к исходу ночи, когда чуть ли не в пятидесятый раз прошёл свои длинные чётки в покаянных помыслах и молитвах, он немного успокоился и распорядился пригласить к себе жившую теперь в кладбищенской сторожке маму покойной царицы.

Мама явилась в монашеском одеянии, без страха, хотя в эту пору не было в Москве и младенца, которого не пугали бы именем царя.

   — Чем, государь, я провинилась пред тобой? — спросила она спокойным голосом.

   — Ты ничем не провинилась, а только мне хотелось вот о чём спросить тебя. Когда была жива покойница Анастасия, твоя любимица, плакали ли при каких-нибудь обстоятельствах вот эти иконы, которые ты видишь?

   — Они рукотворные, писаные, как ты повелел, обыкновенными мастерами, почто же им было плакать? Будь они чудотворные... то заплакали бы!

   — А почему же они теперь плачут, и часто?

   — Про то не ведаю, государь, а только так, своим старушечьим разумом... рассуждаю, что они как будто и вовсе не плачутся.

   — Сам видел сколько раз!

   — То не они плакались. То вздрагивала, государь, твоя совесть, когда ты творил такое... не человеческое... все-то тебе казались изменниками, да изменниками... одних отдавал опричнине, других Малюте, а эти и рады пролить кровь христианскую. Злодеи они, вот что!

   — Так ты думаешь, что иконы не плачут?

   — Нет, не плачут. Твоя совесть плачет, это верно, она вздрагивает. Суди меня, государь, по твоей великой власти, а я говорю по своему простому разумению.

   — Так ты думаешь, что иконы не плачут? — переспросил Иоанн Васильевич. — Если так, то возьми их себе, дарю на память о твоей любимице, мир её праху!

Восхищение мамы от этого милостивого подарка было так велико, что она поцеловала руку Иоанна Васильевича и, обернув иконы в чистый платок, поспешила с ними в свою кладбищенскую сторожку.

ГЛАВА XIX

После ухода с иконами мамы Иоанн Васильевич почувствовал себя так, словно освободился от несносных вериг. Его не корила благочестивая покойница. Теперь опричники могли безбоязненно приводить к нему в хоромы красивейших москвичек, родители и мужья которых объявлялись изменниками, и передавались Малюте в пыточную избу. Облако больше не опускалось перед неврастеником.

Оно не появлялось даже, когда сластолюбец заключал в свои объятия жену за женой, не говоря уже о любовницах. Жажда женского тела не замирала в нём до глубокой старости. Одна из последних его жён так и осталась девой, а другую, несправедливо заподозренную им в неверности, он сам лично загнал в жидкое болото, где она и отдала Богу свою неповинную душу. О четвёртой и пятой загубленных жёнах он ещё просил прощения у епископов, а потом уже и сам налагал на себя эпитемии довольно снисходительного свойства: не есть мясного две недели или простоять с чётками в моленной от вечерней зари до рассвета. Впрочем, крайний мистицизм и распущенность шли у него рука об руку всю жизнь. Случалось, что утро проходило в эпитемии, а вечер в оргии.

Пролитая кровь невинных отягощала старость Иоанна Васильевича, что не мешало ему хлопотать о восьмой жене — родственнице английской королевы. Посланный для переговоров дворянин Писемский донёс, что предполагаемая невеста дородна и бела, но, проведав о том, что царь женат, уклонилась от брака. Впрочем, и самому царю этот брак представлялся лишь средством создания союза с Англией.

Наконец, он и сам увидел, что его мужским возможностям настал конец. Жизнь со всякими излишествами разлагала его организм задолго до смерти. От него отдавало трупным запахом, отталкивавшем даже таких близких людей, как жена его сына и наследника Фёдора. В экстазе нежности он привлёк её однажды к себе, но она вырвалась, убежала, с величайшим отвращением заткнув нос. Впрочем, убегая из опочивальни, она решилась сказать свёкру: «Для кровосмесительства я непригодна».

Чувствуя приближение смертного часа, он составил завещание, по которому престол должен был перейти к Фёдору. Последнему он завещал царствовать благочестиво, уменьшить налоги, освободить пленников и так далее.

Незадолго до смерти царь распорядился созвать в Москву ясновидцев и предсказателей, которых немало было среди народов Севера. Невежественные царедворцы называли их астрологами, которым дано было видеть будущее.

Угадывая затаённые мысли повелителя, придворные потребовали, чтобы астрологи определили безошибочно день и час его предстоящей кончины. Астрологам оставался один выход: наметить какое-нибудь число и приготовиться самим к смерти. Предсказатели наметили кончину Иоанна Васильевича на 1 марта 1584 г.

Нелегко было объявить больному об этом решении, тем более что в последние дни Иоанн Васильевич умирал трижды, по крайней мере по нескольку часов он не подавал никаких признаков жизни. Приходя в себя, он каждый раз одаривал окружающих милостями. Последний приступ летаргии истощил его физические силы до того, что он оказался всецело во власти видений. У него уже недоставало слов, в каком ужасном месте и как больно пытали его бесплотные духи...

В назначенный предсказателями день наибольшие заботы о больном выпали на долю его фаворита Бельского. Духовенству предстояло постричь больного в монашество, чтобы он мог явиться перед престолом Всевышнего в ангельском чине.

Бельский, изучивший до тонкости психологию своего правителя, весь этот опасный день рассказывал о том, что английская королева охотно пришлёт несколько кораблей с военными припасами, в которых Москва, продолжавшая войну с Ливонией, ощущала большую нужду. Бельский придумал, что царю посылает привет Мария Гастингс, якобы раскаявшаяся в своём отказе принять брачное предложение жениха. Вести эти были интересны, но душевный мир неврастеника был занят предсказанием смертного часа. Его теперь заботила мысль, сиял ли вчера крест на небе? Нет, не сиял, погас! И действительно, сиявшая накануне комета скрылась в пространстве вселенной.

В этот момент Иоанн Васильевич снова погрузился в летаргический сон. Но и в таком состоянии он вздрагивал и даже вступал в разговоры с незримыми видениями. Перед его внутренним взором чередой проходили картины кровавых событий, убийств, совершенных разными способами при непременном участии Малюты Скуратова и его приспешников, вооружённых батогами, клещами, жаровнями, колодками и дыбой.

Потом царь увидел группу женщин, среди которых шла и Анастасия Романовна со скорбно поникшей головой.

   — Куда вы идёте? — спросил довольно явственно больной.

Из группы послышался ответ:

   — К престолу Всевышнего, к Его праведному суду.

   — Настя, помилосердствуй, разве и у тебя есть на меня жалоба?

   — Да, ты убил нашего сына.

Сердце больного не выдержало этого удара, и он испустил последний дух Грозного не стало. Пришедшие священники заспорили: могут ли они причислить покойного к монашествующей братии. Решили, что могут, так как это было его последним желанием. Умершего в монашеском звании окрестили Ионой. Потомство знает его как царя Иоанна Грозного. Анастасия же Романовна осталась в истории как идеал русской женщины.

МИХАИЛ СЕМЕНЕВСКИЙ ЦАРИЦА КАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА

I АННА МОНС 1692-1714

В 1698 году, в последних числах августа, Москва тревожно ждала царя Петра Алексеевича из его долговременного заграничного путешествия. Чувство тревоги и страха волновало всех от великого боярина и «генералиссимуса» Шейна до последнего стрельца, томившегося в колодках за известное дело под Воскресенским монастырём... В толпах «серого» народа бродили разные слухи и толки; те и другие были вызываемы нелюбовью к Петру и его нововведениям, те и другие были поддерживаемы полуторагодичной отлучкой монарха. «Царя Петра Алексеевича не стало за морем!» — таинственно говорили тётки и сёстры государя и вслед за ними весть эту разносили горожанки, стрельцы и стрельчихи; повторяли и верили ей даже бояре-правители, охваченные, по выражению государя, «бабьим страхом». «У нас наверху (т. е. во дворце) позамялось, — шептала одна из враждебных Петру царевен своей постельнице, — хотели было бояре государя-царевича удушить...» «Государь, — передавала стрельчихам одна из боярских боярынь, — государь неведомо, жив, неведомо, мёртв... В то число, как было бояре хотели государя-царевича удушить, его подменили и платье его на другого надели, и царица узнала, что не царевич; а царевича сыскали в иной комнате, и бояре её, царицу, по щекам били...»

Толки эти, начавшиеся со времени отъезда Петра, приняли громадные размеры и были искрой, брошенной в порох. «Ныне вам худо, — писала Софья стрельцам, — а впредь будет ещё хуже. Идите к Москве. Что вы стали?..» И стрельцы откликнулись на призыв: «В Москву, в Москву! Перебьём боря, разорим Кукуй (Немецкую слободу), перережем немцев!..»

Немцы остались целы; уцелел и ненавистный народу Кукуй-городок: стойкость Гордона и пушки де Граге спасли кукуйцев от народной мести; стрельцы были смяты, разбиты, перехвачены и 2 июля 1698 г. 140 облихованы кнутом, а 130 человек по указу Шейна и бояр-правителей вздёрнуты на виселицы.

Но розыск и казни были слишком поспешны, милосерды и необстоятельны для столь важного дела, так по крайней мере казалось Петру: «С печалью и досадою от болезни сердца» слал он ещё из Амстердама горькие укоризны кесарю Ромодановскому за послабление мятежникам; и вот с твёрдым намерением «вырвать семя Милославского, угасить огонь мятежа» спешил государь в столицу: «Сей ради причины, — писал он Ромодановскому, — будем к вам так, как вы и не чаете».

Бояре, однако, чаяли, и чаяли для себя грозную сиверку.

Во вторник, 25 августа, в 6 часов пополудни, только что прозвонили от вечерни, в боярских палатах, дворцовых теремах, затем по всей Москве пролетела весть: государь приехал! Пётр с Лефортом и Головиным возвратились в столицу. Проводив великих послов до их жилищ, навестив несколько боярских семейств, царь спешил насладиться радостями любви, но не в объятиях постылой уже царицы Авдотьи, а в семействе виноторговца, одного из жителей Кукуй-городка, Ивана Монса.

Анна Монс, младшая дочь виноторговца, несколько лет тому назад успела приковать к себе сердце сурового монарха. Казалось, разъяснения заграничной жизни, долговременность разлуки должны были погасить любовь Петра к Анне Ивановне; это тем более казалось вероятным, что во всё время с марта 1697 года по август 1698 года, т. е. во время путешествия своего, государь ни разу не вспомнил об Анне, по крайней мере этого не видно из многочисленной переписки с его немецкими и русскими слугами. Но вид Кукуй-городка, должно быть, воскресил в памяти Петра те приятные часы, которые он проводил в семействе Монс, и вот он спешит обнять одну из красавиц немецкой слободы... «Крайне удивительно, — писал австрийский посол Гварьент, — крайне удивительно, что царь против всякого ожидания, после столь долговременного отсутствия, ещё одержим прежнею страстью; он тотчас по приезде посетил немку Монс...»

Но любовь любовью, а дело делом. Ночь проведена была в деревянном домике в Преображенском. На следующие же дни Пётр поспешил принять всех и каждого, в ком только имел нужду; впрочем, ни из его разговоров, ни из его поступков нельзя ещё было заметить, какие уроки вынесены государем из его поездки, какие важные нововведения должна ждать от него Россия. В первые дни он только и делал, что хватал своих бояр за бороды и ловко их отхватывал ножницами. «То были первые, — восклицает Устрялов, — и самые трудные шаги к перерождению России!» Затем из впечатлений, вынесенных царём из-за границы, стриженые сановники услышали похвалы венецианскому послу. Пётр очень хвалил его за вкусные блюда и вкуснейшие напитки. Кроме посла-гастронома, из заграничных знакомых Пётр очень сблизился с королём польским. Четырёхдневные попойки и пиршества (на обратном пути к Москве) до такой степени сдружили Петра с Августом И, что они обменялись кафтанами.

— Я люблю Августа, — говорил царь боярам, щеголяя пред ними в платье нового приятеля, — люблю его больше всех вас; люблю не потому, что он польский король, а потому, что мне нравится его личность.

Так говорил Пётр в беседах со сподвижниками и слугами; но, заявляя пред ними приязнь к Августу, он спешил, однако, отпраздновать радость встречи с московскими друзьями. Устроить пир самый роскошный и разгульный было делом весёлого Лефорта. 2 сентября к нему собралось до 500 человек гостей; на пирушку по указу царя были созваны все немецкие дамы, находившиеся в Москве. Разумеется, смело можно предположить, что не забыли пригласить и Анну Монс, настоящую царицу празднества. Заздравные тосты, крики пирующих, музыка, пальба из 25 орудий, залпами встречали каждый тост, и самая горячая пляска не переставала до позднего утра...

Но оставим танцующих, поищем государя... Вот он сидит за столом в облаках табачного дыма за бутылками и ковшами; Пётр окружён друзьями и слугами, шумна беседа «кумпании»; хмель развязал языки, и генералиссимус, боярин Шейн, неосторожно пробалтывается о разных производствах и отличиях, за деньги и в большом числе сделанных им в своём отряде. Царь вспыхивает. Выскочив из-за стола, он расспрашивает о слышанном солдат, стоявших на карауле... Ответы солдат увеличивают его негодование; со страшным гневом государь выхватывает шпагу и бьёт ею по столу: «Как колочу я теперь по столу, — кричит Пётр, — так разобью я весь твой отряд, а с тебя, генералиссимус, сдеру шкуру!»

Если бы можно было перенестись в это общество, созванное по воле царя веселить его и самому веселиться, если бы можно было взглянуть на лица растанцевавшихся немок-красавиц и немцев-кукуйцев, мы бы увидели, какой испуг овладел ими при звуках громового голоса Петра; какой ужас оледенил общее веселье, когда увидели зловещие размахи сабли в руках гневного властелина. Генералиссимусу грозила явная опасность; один миг — и если не шкура, то голова его легко могла бы скатиться под стол; Пётр, как мы уже знаем, был вообще недоволен последними распоряжениями Шейна относительно стрельцов... Князь-кесарь Ромодановский и князь-папа Зотов дерзнули удержать государя. Тот не унимался; несколько раз хватил по голове князь-папу и наполовину отрубил пальцы князю-кесарю; два удара, направленные в Шейна, пали на Лефорта, удары были чувствительны, но не смертельны...

«Все, — так повествует очевидец, — были в величайшем страхе»; каждый из русских страшился попасть на глаза государю, да едва ли были храбрее немцы и немки, особенно последние. Анна Ивановна (если только она была на балу) не дерзнула смягчить гнев властелина; за это опасное дело взялся молодой фаворит, и взялся успешно — голова Шейна, а также остальные пальцы его неудачного защитника, кесаря Ромодановского, остались целы. В молодом фаворите мы узнаем Алексашку, того самого Алексашку, который несколько недель спустя заявил особенную ловкость в отрубании стрелецких голов... Этот фаворит, укрощающий гнев самодержца, этот юноша-палач с выразительным лицом и огненными глазами, — знаменитый Александр Данилович Меншиков...

В то время, когда пирует и изволит гневаться его царское величество, когда безвестная немка с бойким фаворитом разделяют его внимание и ласки, что же делает злополучная забытая царица?

Известно, что ещё в бытность свою в чужих краях, Пётр приказывал довереннейшим из бояр убедить царицу «во свободе» удалиться в монастырь. Царица не соглашалась: надо думать, что духовник и патриарх, лица, на которых, собственно, и легло щекотливое поручение убеждать Авдотью Фёдоровну, действовали с недостаточным усердием. Пётр взялся сам за это дело и не далее как на шестой день по приезде четыре часа провёл в секретной беседе с женой. Видно, лаконичная речь Петра не могла склонить бедную женщину к насильному постригу и к вечной разлуке с единственным сыном; по крайней мере Пётр был очень гневен и не замедлил выместить гнев на духовных советниках царицы: в течение двух часов патриарх молил о помиловании его за то, что он не исполнил царского указа запереть царицу в монастырь; оробевший архипастырь винил бояр и некоторых духовных лиц, которые многими доводами не допустили его до этого. Оправдание патриарха ещё больше разгневало царя; три духовные лица были немедленно по его указу брошены в Преображенские тюрьмы. Что же до патриарха, то он едва успел откупиться большими деньгами...

На другой день после описанного нами бала приступлено к решительной мере относительно царицы: любимейшая сестра Петра, царевна Наталья, оторвала от матери её родное детище; царевич Алексей отвезён был в Преображенское. Мать строго допрашивали:

— Почему ты не исполнила несколько раз присланных из Амстердама повелений идти в монастырь? Кто тебя от этого удерживал?

Царица смиренно ответила, что только долг матери делал её ослушницей царских повелений; она не знала, на кого оставить единственного сына.

«Затем, — пишет Гварьент, — ей оказали милость: дозволили выбрать один из двух названных монастырей для пострижения и оставили за ней право носить светское платье».

Царицу увезли в Суздаль, в Покровский девичий монастырь.

Что было причиной развода Петра с женой? Известно, что Устрялов оставил этот вопрос — вопрос не безынтересный и довольно важный для характеристики Петра — нерешённым. Почтенный историк довольно произвольно навязывает Петру сомнения в том, не была ли царица Авдотья в заговоре с Софьею: с неменьшим же произволом он набрасывает на неё тень подозрения: не участвовала ли де она в замыслах Соковнина, и за всем тем всё-таки сознается, «что чем провинилась царица пред мужем — остаётся тайной». Нам кажется, что незачем и доискиваться разъяснения этих тайн догадками о участии царицы Авдотьи в каких-то замыслах и заговорах; не только сочувствовать им, но даже и знать о них царица не могла.

Не надо забывать, что она была матерью двух сыновей, прижитых от своего «лапушки Петруши», не надо забывать, что она горячо любила мужа — о чём свидетельствуют её письма и её ревность к государю; малейшего же участия царицы в каких бы то ни было заговорах было бы достаточно для строгой казни; будь это участие — и Пётр не стал бы церемониться, тратить время на убеждения жены удалиться «во свободе», на личные объяснения с нею, не стал бы делать ей послаблений, даже и на первое время, как-то: разрешение носить светское платье в монастыре и проч. Нет, натура Петра в таких случаях не сдерживалась ничем, никакими связями родства, никакими приличиями... доказательства этого всем известны.

Итак, не в мнимом и ничем не доказанном сочувствии царицы Авдотьи к делу противников её державного супруга надо искать причину ссылки и заточения: причина заключалась в том, что Авдотья Фёдоровна нимало не соответствовала идеалу Петра; они не сошлись характерами.

Мы представляем себе Авдотью Фёдоровну идеалом так называемых допетровских женщин, образцом цариц московских XVII века.

В самом деле, скромная, тихая, весьма набожная, она обвыклась с тюремным заточением; она нянчится с малютками, читает церковные книги, беседует с толпой служанок, с боярынями и боярышнями, вышивает и шьёт, сетует и печалится на ветреность мужа.

Жгучей, страстной, порывистой натуре Петра была нужна не такая женщина; ему нужна была не безмолвная, вельми целомудренная царица, одна из тех цариц, к которым, по словам Котошихина, не допускали иноземных послов из боязни, что государыня-царица не сказала бы какой-нибудь глупости, «и от того пришло б самому царю в стыд...».

— Она глупа! — говаривал Пётр о первой супруге. Следовательно, он прямо считал её такой царицей, «от которой пришло б ему в стыд»; итак, нужна была женщина, взросшая не в русских понятиях. Ему нужна была такая подруга, которая бы умела не плакаться, не жаловаться, а звонким смехом, нежной лаской, шутливым словом кстати отогнать от него чёрную думу, смягчить гнев, разогнать досаду; такая, которая бы не только не чуждалась его пирушек, но сама бы страстно их любила, плясала б до упаду сил, ловко и бойко осушала бы бокалы. Статная, видная, ловкая, крепкая мышцами, высокогрудая, со страстными огненными глазами, находчивая, вечно весёлая — словом, женщина не только по характеру, но даже и в физическом отношении не сходная с царицей Авдотьей, — вот что было идеалом Петра; его подруга должна была уметь утешить его и пляской, и красивым иноземным нарядом, и любезной ему немецкой или голландской речью с каким-нибудь послом ли иноземным, с купцом ли заморским, иль иноземцем-ремесленником... Понятно, что такая женщина не могла встретиться Петру в семействах бояр в конце XVII столетия; в России он её мог найти только в Немецкой слободе... Анна Монс, как ему показалось, подошла к его идеалу, она-то и сделалась последним поводом к заточению царицы.

И мы убеждены, вопреки Устрялову, что никаких более важных побуждений, кроме названных нами, не было со стороны Петра; но и их было достаточно для Петра: он отринул от своего ложа жену, даровавшую ему наследника престола.

Как бы то ни было, к великому соблазну народа, свершилось: царь развёлся с женой и затем с необыкновенной энергией начал гасить огонь мятежный.

Кремлёвские стены покрываются трупами, московские площади обливаются кровью стрельцов, восставших против «иноземческого» царя, против бояр да князей, против немцев и немецких нововведений; почти все стрельцы героями умирали за старую Русь, погребаемую Петром, недаром же и доселе народ поёт про стрелецкие казни:

В продолжении одного октября месяца 1698 г. в разные дни восемь длиннейших процессий стрельцов протянулись по улицам столицы: их везли и вели на кровавое побоище. Москва приобвыкалась к подобным картинам:

Но нелегки ещё были подобные картины для русского народа, нелегко было и самому виновнику страшных зрелищ — царю Петру Алексеевичу: «От мысли о бунтовавших стрельцах, — говаривал он в это время, — гидр отечества, все уды во мне трепещут; промысля о том, заснуть не могу. Такова сия кровожаждущая саранча!»

По свидетельству одного из близких к нему людей, Петра дёргали тогда по ночам такие конвульсии во всём теле, что он клал с собой на постель одного из денщиков и, только держась за его плечи, мог заснуть; судорожное подёргивание головы, шеи и лицевых мускул Петра усилились со времени избиения стрельцов. Юный фаворит был с ним неразлучен; Пётр сильно привязался к нему; он видел в Алексашке будущего надёжнейшего и преданнейшего из своих слуг, ничем не связанного с ненавистной для него стариной; в Меншикове для Петра вырастало поколение его ставленников, его птенцов... От внимания народа не ускользнула эта любовь к юноше, и он поспешил объяснить её, разумеется, на свой лад.

   — К Алексашке Меншикову, — говорил между прочим московский гость Романов одному из своих знакомых, — государева милость такова, что никому таковой нет!

   — Что ж, — отвечал знакомый, — молитва о том Алексашке к Богу, что государь к нему милостив.

   — Тут Бога и не было; ч... его с ним снёс... вольно ему, что ч... в своём озере возится, желает, что хочет!

В то время, как Пётр скасовывает стрельцов, а в народе бродят самые чёрные истолкования нередко чистых чувств и симпатий Петра, обратимся к той, в обществе которой отдыхал Пётр в это полное крови ужаса время.

Постараемся проследить, с какого времени и при каких обстоятельствах возникло расположение Петра к Анне Монс; что это была за женщина, окончательно «остудившая» его к царице и ускорившая решение её горькой участи, что это за женщина, которой, по свидетельству иноземцев, отдав сердце, Пётр непременно были отдал и корону всей России, если бы только на его любовь красавица ответила такою же страстью? Нечего и говорить, что вследствие всех этих обстоятельств Анна Ивановна выступает из ряда дюжинных любовниц великих персон — и заслуживает нескольких страниц в очерках истории царствования Петра Великого.

На правом берегу Яузы исстари, ещё со времён Ивана Грозного, особою слободою поселены были иноземцы разных вер и наций; Немецкая слобода была как бы особым городом, резко выделявшимся как по своему внешнему виду, так и по образу жизни своих обитателей. Разорённый и уничтоженный «в нужное и прискорбное время», т. е. в начале XVII века, Кукуй-городок снова возник при царе Алексее.

Шотландцы, голландцы, англичане, французы и другие иноземцы, доселе раскинутые по всей Москве, водворены были теперь в новоиноземческой слободе. Отведённые под неё пустыри быстро покрылись прекрасными домиками, огородами и садами; над слободой возвысились иноземческие кирки, и жизнь совершенно особая потекла на Кукуе. Тут были люди всех наций, разных вероисповеданий, языков, «художеств и ремёсел». Возле дома генерала подымалось жилище немецкого гостя, близ доктора жил какой-нибудь виноторговец, далее золотых дел мастер, плотник и другие ремесленники; генералы и полковники иноземцы большею частью жили в слободе; из негоциантов здесь были заметнее других дома Кельдермана, «Московского государства поверенного и чести достойного» Даниеля Гартмана, Яна Любса, золотых дел мастер Монса и др. Тут же жили семейства покойных служилых иноземцев, как, напр., генерала Гамильтона и др. Несмотря на сословные отличия и разность занятий, иноземцы, вообще говоря, жили незамкнуто в своих семьях или небольших кружках. Жизнь общественная при первых благоприятных для иноземцев обстоятельствах получила в Кукуй-городке широкое развитие особенно тогда, когда Московское правительство, в лице Петра, стало им покровительствовать. Почти всех хорошеньких дам и девиц, — а красавицами изобиловала слобода, — можно было встретить на любой вечеринке у какого-нибудь негоцианта. Вечерние сходки были беспрерывны; на них обыкновенно старики и важные иноземцы собирались в отдельном покое, дымили трубками да осушали стаканы, а молодёжь без устали танцевала в соседних покоях; тут были и бесконечные польский, и гросфатер, и какой-то танец с поцелуями; пляски — зачастую начатые в 5 часов пополудни — оканчивались к 2 часам утра; Детали и церемоний не знали; простота и свобода доходили до грубости; ссоры, драки между подгулявшими кукуйцами были ежедневно...

Тем не менее люди приезжие невольно дивились тому, как весело проводили время жители иноземческой слободы; не проходило почти ни одного вечера, чтоб они не сходились друг к другу с жёнами, дочерьми, племянницами...

В то время, когда русская боярыня или боярышня отвешивала поклоны за торжественными обедами московской знати, либо церемонно лобызалась с почётными гостями по воле хозяина дома; в то время, когда от этих теремных красавиц трудно было добиться других ответов, кроме «да» «нет», в это время на другом берегу Яузы, в семействах и общих собраниях иноземцев царили относительные свобода, веселье и простота.

Мудрено ли после этого, что пылкий Пётр никак не мог примириться с обрядностью и торжественностью русского быта тогдашних бояр, всей душой полюбил частную и общественную жизнь иноземцев.

Мы не станем вслед за Устряловым уверять, что молодого монарха с первых же годов тянула на Кукуй-городок жажда получить от иноземцев «образование для себя и для своего народа»; кто знает молодость Петра (а Устрялову была она известна лучше, чем кому-нибудь другому), тот хорошо знает и то, что государь по крайней мере в первое время ласково протянул руку чужеземным пришельцам вовсе не с такою высокой целью, а просто ради весёлого и приятного препровождения времени.

Но действительно эти весёлые пирушки на Кукуе сделались школою для Петра, и притом такою школой, из которой вынесенное далеко не всё было доброе; здесь-то Пётр, по выражению народа, излишне «начал веровать в немцев», не даром же народ с такой ненавистью и озлоблением относился к кукуйцам.

Впрочем, Пётр мало интересовался симпатией или антипатией народа; Немецкая слобода довольно рано сделалась для него отраднейшим уголком в Москве; здесь он задолго ещё до заграничной поездки переходил от одной потехи к другой, здесь слагались у него планы смелых походов его на берега Чёрного моря, здесь за чарами пива и водки выслушивал он длинные и, без сомнения, хвастливые рассказы иноземцев о красотах заморской жизни; здесь, наконец, Пётр вкусил радости любви...

Иоанн Монс, уроженец города Миндена что на Везере, по известиям Корба, был золотых дел мастер; по словам других современников, между прочим посла Гварьента, Монс был виноторговец.

Быть может, оба ремесла служили средством сущестования этого семейства. Оно прибыло в Россию во второй половине XVII столетия; Монс приехал из города Миндена с двумя аттестатами от городских властей о его способностях и учении, с женой, весьма заботливой хозяйкой, и с несколькими детьми. Рассказы и письма кукуйцев, прежних выходцев из заграницы, родственные связи и, наконец, что самое важное, надежды на обогащение — привлекли Монса в отдалённую Московию.

В грамотах, привезённых им с собой, сказано было, что Иоанн в имперском вольном городе Вормсе два года обучался с большим успехом «бочарному мастерству»; без сомнения, это же ремесло, а затем более выгодная спекуляция — виноторговля — и дали средство Монсу к безбедному существованию.

У него было три сына; из них нам известны Филимон и Виллим, и две дочери: Модеста, в русском переводе Матрёна, и Анна.

С домом старика Монса хорошо был знаком с самого приезда своего в Россию, т. е. с 1676 г., знаменитый Лефорт; гуляка, поклонник женской красоты, он часто бывал у виноторговца и ухаживал за хорошенькими дочерьми; из них старшая скоро вышла замуж за иноземца Фёдора Балка.

Если верить Гвариенту, а не верить ему нет основания, младшая из сестёр Монс сделалась любовницей ловкого женевца.

«Монсы, по словам Гюйсена, принимали Лефорта очень гостеприимно. Потом, когда при стрелецком восстании Лефорт выказал свою приверженность царю и был за то награждён высокими государственными званиями, тогда он из похвального великодушия (слова Гюйсена) остался признательным к Монсам, возвышал их и вообще старался сделать эту фамилию соучастницей своего счастья».

Гак объясняет причину возвышения Монсов Гюйсен, известный воспитатель царевича Алексеев и автор хвалебных брошюр о Петре I. Дело, как кажется, было проще; ни о каком похвальном великодушии речи не было; Лефорт всегда старался потешать своего державного питомца, доставлял ему всякого рода развлечения и, разумеется, как на весёлую и приятную утеху указал на красавицу Монс...

Анна Ивановна, по словам более правдивого Гварьента, сделалась фавориткою обоих друзей.

Почти одновременно с любовью к Монс, около 1692 года, начинается охлаждение Петра к его законной супруге; он неохотно с ней переписывается, не отвечает на её письма, не обращает внимания на её упрёки; в 1693 году государь бьёт её брата Аврама Лопухина, бьёт по щекам за ссору его с Лефортом. Вскоре царица с глубокою скорбью пишет к мужу: «Только я бедная, на свете безчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровье своём. Не презирай, свет мой, моего прошения...» Но свет не внемлет её пеням, и между поездками на Белое море, между воинскими потехами в окрестностях Москвы, ищет отдыха не у неё,«безчастной», а в обществе Лефорта и своих друзей, в доме красавицы Кукуй-городка.

Можно представить себе после этого, с каким негодованием смотрела царица Авдотья на Немецкую слободу; и станем ли мы винить её, вслед за Устряловым, за то, что она считала кукуйцев за нехристей и развратников: ведь слободская немка оторвала от её ложа «лапушку свет Петрушеньку».

Между тем государь два раза слетал под Азов:

А тут путешествие заграницу; Пётр оставляет жену под надзором бояр и духовных, им и поручает удалить её в монастырь; что же до Анны Монс, то её осыпает подарками и в знак благоволения берёт с собой её старшего брата Филимона.

Народ не замедлил подметить разрыв царя с царицей и глухо заговорил о том, будто бы бояре бьют уже государыню по щекам...

Таковы были отношения Петра к двум женщинам, когда весть о стрелецком восстании заставила его преждевременно возвратиться в Москву. Мы видели, как с первого же вечера вспыхнула в нём прежняя страсть к Анне Ивановне. Отсюда значение её всё более и более растёт.

Насколько же заслуживала безвестная немка любовь Петра?

Иностранцы, и преимущественно немцы, отзываются о ней с большими похвалами. Helbig, например, сводит отзывы всех об Анне Монс, и на основании этого выходит, что «эта особа служила образцом женских совершенств: с необыкновенной красотой она соединяла самый пленительный характер; была чувствительна, не прикидывалась страдалицей; имела самый обворожительный нрав, не возмущаемый капризами, не знала кокетства, пленяла мужчин, сама того не желая, была умна и в высшей степени добросердечна». Кроме этих отменных качеств, по уверениям тех же немцев, Анна была до такой степени целомудренна, что на любовные предложения Петра отвечала решительным отказом.

Эти восторженные отзывы немцев, вызванные желанием возбудить сочувствие к судьбе своей единоземки, разлетаются при первом знакомстве с подлинными документами и с рассказами беспристрастных современников. Так, целомудрие было не в характере Анны Ивановны; с лёгкой руки Лефорта она всецело отдалась Петру; об этом заговорили везде: в домах иноземцев, в избах простолюдинов, в колодничьих палатах.

   — Относил я венгерскую шубу к иноземке, к девице Анне Монсовой, — говорил между прочим немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой, — и видел в спальне её кровать, а занавески на ней золотые...

   — Это не ту кровать ты видел, — прервала аптекарша, — а вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и почивает...

Затем аптекарша пустилась в «неудобь-сказываемые» подробности.

   — Какой он государь, — говорит о Петре колодник Ванька Борлют в казёнке Преображенского приказа одному из своих товарищей-колодников. — Какой он государь! Бусурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушки... царицу свою сослал в ссылку, и живёт с иноземкой Анной Монсовой...

Пётр решительно стал смотреть на неё как на будущую свою супругу-царицу; смерть Лефорта, лишив его любимейшего друга, в то же время избавила царя от совместника и вывела из неловкого положения «верную» ему Анну — так она подписывала свои письма.

В конце апреля 1699 года государь отправился в последний поход под Азов и его суб-супруга поспешила завязать с ним нежную переписку; к сожалению, из неё уцелело только пять писем Анны Монс, но и их довольно, чтоб судить о характере корреспонденции и о характере писавшей; что до ответов Петра, то они не дошли до нас: их, как кажется, уничтожили в год разрыва государя с его фавориткой.

Уцелевшие письма Анны к государю писаны по-русски, за исключением подписей и маленьких приписок её руки частью на немецком, частью на голландском языках, но так как Анна по-русски писать не умела, то русский текст написан рукой секретаря.

В этих письмах мы находим обычные пожелания: «милостивейшему государю Петру Алексеевичу» желаю «многолетнего здоровья и счастливого пребывания», затем убедительнейшая просьба: «дай государь милостиво ведати о своём государском многолетном здравии, чтоб мне бедной о твоём великом здравии всем сердцем обрадоваться»; впрочем, подобных просьб расточать, кажется, доводилось не много, так как в пяти письмах Анны мы находим две её благодарности государю за его ответы: «челом бью милостивому государю за премногую милость твою, что пожаловал, обрадовал и дал милостиво ведать о своём многолетнем здравии чрез милостивое твоё писание, об котором я всем сердцем обрадовалась, и молю Господа Бога» и проч. «и дай Бог, чтоб нам вскоре видеть милостивое пришествие твоё».

Из этих церемонных, официальных фраз можно думать, что Пётр не доводил ещё Анну до излишней с ним кроткости, но? однако тут же мы находим знаки нежных забот «Аннушки» о своём герое.

Она хлопочет, по его просьбе, достать несколько скляниц какой-то «цедреоли»; «вельми печалится», что не удаётся её достать; жалеет, что у неё «убогой крыльев нет», а «если бы у меня убогой, — пишет Анна Монс, — крылья были и я бы тебе, милостивому государю, сама принесла (цедреоль)».

В ожидании, пока вырастут крылья, или по крайней мере добудет заветный напиток «вернейшая до смерти» Анна Ивановна (sein getreue dinnerin bet in mein dot), посылает «четыре цитрона и четыре апельсина», чтоб государь «кушал на здоровье», а наконец посылает и цедреоли двенадцать скляниц, причём просит не гневаться: «больше б прислала, да не могла достать».

С такими нежными заботами относительно государя, казалось бы, Анна Ивановна решительно должна была приковать к себе эту пылкую натуру: так и случилось, но не надолго.

Красавица, ангелоподобное существо, какою изображают её чувствительные немцы, не любила Петра; она и отдалась-то ему только из корысти, ради собственной прибыли и возвышения своей фамилии. Ещё не успев заявить себя ничем, кроме посылками апельсинов, цитронов и цедреоли, никакими более важными подвигами преданность своему благодетелю, Анна уже торопилась вмешаться в разные тяжбы и ходатайствовать пред государем в делах, которые вовсе до неё не касались. Много ли уцелело её писем к Петру, а в двух из них она просит за вдову Петра Салтыкова в деле её с Лобановым, молит о перенесении этого дела из одного приказа в другой и о том, чтоб не чинить правёж людям Салтыковой. Впрочем, на первые разы Анна Монс просит осторожно, с оговорками: «Пожалуй, государь, не прогневайся, что об делах докучаю милости твоей».

И между тем продолжала докучать не только о чужих делах, но спешила позаботиться о составлении собственного достатка: «Благочестивый великий государь, царь Пётр Алексеевич, — писал секретарь под диктовку Монс: — многолетно здравствуй! О чём, государь, я милости у тебя, государя, просила, и ты, государь, позволил приказать Фёдору. Алексеевичу (Головину) выписать из дворцовых сел волость; и Фёдор Алексеевич, по твоему государеву указу, выписав, послал к тебе, государю, чрез почту; и о том твоего государева указу никакого не учинено. Умилостивися, государь царь Пётр Алексеевич, для своего многолетнего здравия и для многолетнего здравия царевича Алексея Петровича, свой государев милостивый указ учини...»

Не находя ещё убедительным такой, в высшей степени странный (в устах виновницы ссылки царицы), аргумент, как подарок волости — «для многолетнего здравия царевича». — Анна Ивановна собственноручно приписала: «Я прошу, мой милостивейший государь и отец, не презри мою нижайшую просьбу, ради Бога, пожалуй меня, твою покорнейшую рабу до моей смерти А. М. М.».

Все эти убеждения и заклинания были не более чем приличием; Анна Ивановна могла обойтись и без них: Пётр с полной готовностью выполнял все её просьбы, и, мало этого, несмотря на известную свою бережливость в отношении к женщинам, доходившую до скупости, осыпал красавицу щедрыми подарками; довольно упомянуть об одном из них, чтоб судить об остальных: государь подарил ей свой портрет, осыпанный драгоценными камнями на сумму в 1000 рублей! Кроме этого, Анна Ивановна получила несколько имений с разными угодьями и выпросила себе ежегодный пенсион; внимание к ней государь распространил до того, что на счёт казны выстроил ей в Немецкой слободе, близ кирки, огромный — конечно, по тогдашнему времени — палаццо.

Не довольствуясь этим и увлекаемая частью собственными склонностями к стяжанию, частью убеждениями матери, Анна Ивановна, как уже мы видели, стала мешаться в разные тяжбы; она и её родные не жалели своих клиентов и собирали от них много драгоценностей... Подобные вмешательства тем легче были для Монс, что, по свидетельству Гюйсен, даже «в присутственных местах было принято за правило: если madame и mademoiselle Montzen имели дело и тяжбы собственные или друзей своих, то о том делались особенные reflexion salva justitia, и вообще Монсам в делах до их имений должно было оказывать всякое содействие». «Они этим снисхождением так широко воспользовались, — продолжает Гюйсен — что принялись за ходатайство по делам внешней торговли и употребляли для того нанятых стряпчих (адвокатов и ходатаев по делам)».

Дела довольно разнообразного свойства обделывались при посредничестве Анны Ивановны; расскажем со слов современника одно из таких дел.

В 1699 г. состоял в Москве на службе артиллерийский полковник-иноземец Krage, как кажется, именно тот, который пушечными залпами под Воскресенской обителью спас Кукуй от огня и ножа стрельцов; однажды пьяный гайдук Krage в присутствии барина избил и изуродовал минёра Серьера. Гайдука наказали кнутом; минёр не удовольствовался этим и по выздоровлении подал на полковника счёт, что стоило ему лечение; хлопоты свои Серьер начал чрез фаворитку царя, frayen Monsin, и «её дочь», говорит Плейер; но австрийскому послу два раза удалось защитить полковника: минёр получил отказ в своей претензии; но на беду случилось, что как-то поссорился с девицею Монс и тем навлёк на себя ненависть всего семейства; в то время, когда Krage неосторожно ссорился с Монс, противник его вызвался у этой госпожи заведовать её делами и хозяйством, и так умел к ней подбиться, что та, по выражению Плейера, «настойчиво ходатайствовала за него у царя», и Пётр, вопреки двукратному отказу в претензии минёра, приговорил к штрафу в 560 рублей.

Государь, под влиянием кукуйцев, по выражению народному, всё более и более «онемечивался»; в этом влиянии, разумеется, значительную долю имела и обворожительная Анна Ивановна; в январе 1700 года на всех воротах Москвы появились строгие объявления всем мало-мальски зажиточным русским людям зимою ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецком платье; мало этого, отныне ни одна русская дворянка не смела явиться пред царём на публичных празднествах в русском платье...

И «всё то, — заговорил народ, — найде нам скорбь и туга велия по зависти дьявольской и пришельцев иноверных языков; влезли окоянные татски, яко хищницы волцы в стадо Христово!»

Военные тревоги, страшная борьба с «северным героев», занимавшая молодого государя, давали полный простор действовать в собственную пользу «пришельцам иноверных языков»; этой цели верна была всё время Анна Ивановна.

Обогатившись от щедрот своего благодетеля, сластолюбивая немка скоро забыла все благодеяния государя, забыла, что шкапы и гардероб её наполнены ею же выпрошенными драгоценными подарками... она изменила ему и отдала своё сердце саксонскому посланнику Кенигсеку...

Эта личность нам мало известна; знаем только, что в 1702 году он поступил в русскую службу и сопровождал царя Петра в его походах. Новая связь была искусно скрыта, и недостойная подруга Петра была до такой степени нагла, что, уж изменивши ему, не стыдилась ещё выпрашивать и получать от него подарки. А подарки были не малоценны: они состояли не больше, не меньше, как из русских крестьянских душ.

Так, в январе 1703 г., Анна Ивановна получила в своё владение, село Дудино в Козельском уезде, 295 дворов со всеми угодьями.

Пётр сведал об измене «верной до смерти» Аннушки совершенно случайно. Эта случайность рассказывается иноземными писателями и писательницами с всевозможными романтическими прикрасами; благодаря им Анна Ивановна делается какой-то страдалицей-героиней, вызывающей сочувствие. Напомним чувствительнейший из подобных рассказов; он принадлежит леди Рондо, писавшей пятнадцать лет спустя после смерти Анны Монс:

«Пётр в продолжении нескольких лет с большой нежностью любил дочь одного офицера, по имени Мунса, и казалось, был взаимно любим ею. В один несчастный день он пошёл осматривать крепость, строившуюся на море, в сопровождении своих и иностранных министров. На возвратном пути польский министр случайно упал в воду с подъёмного моста и утонул, несмотря на все усилия спасти его. Император приказал вынуть все бумаги из его карманов и запечатал их в присутствии всех. При дальнейшем осмотре выпал портрет; государь поднял его и — представьте его удивление! Портрет изображал его любезную. Он разламывает конверт, развёртывает бумаги и находит в них многие письма руки её к умершему, написанные в самых нежных выражениях. Оставив общество, государь приказал позвать изменницу...» Затем леди передаёт со слов какой-то придворной дамы подробности объяснения Петра с Анной. Государь горько укоряет неверную: та плачет, но плачет не от раскаяния, а от глубокой скорби о покойнике. Пётр тронут этой страстью, сам (будто бы) проливает слёзы и говорит речь, в которой хотя прерывает связь с Анной, но тем не менее великодушно прощает её, обнадёживает, что она ни в чём не будет нуждаться; после того Пётр в скором времени выдаёт замуж свою любезную за одного чиновника, которому даёт место в отдалённой провинции: «Монарх, — заключает рассказчица, заботился об их счастьи до конца жизни и оказывал к ним постоянно свою любовь».

Рассказ этот в своих подробностях совершенно опровергается Миллером, учёным, как известно, занимавшимся русской историей по архивным подлинным источникам. В одном из рукописных примечаний своих на письма леди Рондо Миллер так передаёт трагический случай: «при осаде Шлюссельбурга в 1702 году, Пётр узнал, что обворожительная «domicella Mons» ему неверна и что она вела переписку с саксонским посланником Кенигсеком. Кенигсек провожал государя в этом походе и однажды, поздно вечером, проходя по узенькому мостику, переброшенному чрез небольшой ручей, оступился и утонул.

Первая забота государя при известии о смерти Кенигсека — была осмотреть бумаги, бывшие в карманах покойника; в них государь надеялся найти известия относительно союза его с королём Августом и вместо них нашёл нежные письма своей фаворитки. Domicella Mons слишком ясно выражала свою преступную любовь к Кенигсеку; сомнения быть не могло. О портрете, продолжает Миллер, тайная история умалчивает. После этого случая государь не хотел уже знать неверную фаворитку, и она, таким образом, лишилась большого счастья, которого непременно бы достигла, если сумела превозмочь неосторожную наклонность к Кенигсеку.

В рассказе Миллера только одно неясно: или год смерти Кенигсека выставлен неверно, вместо 1703 г. — 1702, или Пётр I не тотчас после смерти саксонско-польского посла узнал о связи его с Анной Монс; так по крайней мере можно думать по прочтении следующего места в письме государя к Ф. М. Апраксину:

«Шлюсельбург, 15 апреля, 1703 года... здесь всё изрядно милостию Божиею, только зело несчастливый случай учинился за грехи мои: первый, доктор Лейм, а потом Кенисен, который принял уже службу нашу, и Петелин утонули внезапно, и так вместо радости — печаль», трудно допустить, чтобы Пётр изъявлял такое сожаление о человеке, который разбил его любовь к преемнице царицы Авдотьи: явно, что во время отпуска письма Пётр ещё ничего не знал об измене Монс; быть может, бумаги покойника сохли или были ещё запечатаны.

Верно, однако то, что щеголять великодушием Пётр и не думал: Анна Ивановна и её сестра (вероятно, способствовавшая интриге) были заперты в собственном доме и отданы под строгий надзор князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского с запрещением посещать даже кирку.

В это бедственное для себя время Анна Ивановна всячески старалась вновь возбудить страсть к себе государя.

В бумагах семейства Монс мы находим разные гадальные тетради, рецепты привораживаний, колдовства, списки чародейных перстней и т. п. вещей. Анна Ивановна, женщина в высшей степени суеверная, вместе с матерью, по выражению современника: «Стали пользоваться запрещёнными знаниями и прибегали к советам разных женщин, каким бы способом сохранить к их семейству милости царского величества». Колдовство не помогло, оно вызвало только извет на Монс и следственное о том дело.

«Хотя за подобные поступки, — писал в 1706 году защитник и панегирист Петра — Гюйсен, — за колдовство и ворожбу в других государствах было бы определено жесточайшее наказание, однако его царское величество, по особенному милосердию, хотел, чтоб этот процесс был совершенно прекращён, но ex capite ingratitudinis от Монсов отобраны деревни, и каменный палаццо отошёл впоследствии под анатомический театр. Драгоценности же и движимое имущество, очень значительное, были оставлены им, за исключением одного только портрета, украшенного брильянтами...»

Опала над Анной Ивановной и её семейством продолжалась до 1706 года; указом от 3 апреля сего года из С.-Петербурга государь «дал позволение Монс и сестре её Балкш в кирху ездить». Муж Матрёны Ивановны, полковник Балк, отправлен был в Дерпт комендантом, «а остальные члены семейства, — писал Гюйсен в 1706 году, — живут свободно, но уже не могут рассчитывать и не имеют права, чтоб оказанные им сначала милости остались при них на вечные времена».

Подобные расчёты со стороны Анны Ивановны были бы большой глупостью: с 1705 года сердце Петра принадлежало уже новой безвестной иноземке, но то была знаменитая впоследствии царица Катерина Алексеевна!

Зато и сердце её предшественницы в это время было также несвободно; изменив живому герою, Анна Ивановна тем легче забыла умершего; в 1706 году за ней ухаживает и о ней заботится прусский посланник фон Кайзерлинг. Его ходатайству Анна Ивановна обязана была получением высочайшего разрешения посещать кирки; затем, по усиленным просьбам того же влюблённого представителя короля прусского, Анна Монс была совершенно освобождена.

В ком же находил Кайзерлинг оппозицию своим стараниям, кто не мог допустить мысли об освобождении прежней царской фаворитки? Сам ли Пётр, или его окружающие?

Разумеется, частью сам государь, столь неохотно забывавший какие бы то ни было прегрешения своих подданных пред его пресветлым величеством, но более всего действовал против освобождения Анны Ивановны Монс знакомый уже нам «Алексашка».

Меншиков из резвого миловидного юноши обратился теперь в статного мужчину; наивность, с которой он брал сотняшки рублей, заменилась взяточничеством в более широких размерах; ловкость, с какой он отрубал головы стрельцов, выместилась необыкновенным искусством вести придворные интриги и поддерживать своё значение. Он приблизил к Петру Марту Скавронскую, Катерину «Василефскую» тож; он навсегда мог рассчитывать на неё как на самую ревностную свою защитницу; а потому понятно, всё, что могло ослабить интимные нежные отношения Петра к Катерине Алексеевне, то всячески было устраняемо Меншиковым. Он встревожился, узнав об усилиях прусского посла освободить красавицу Кукуя; в ней любимейший птенец Петра видел ещё опасную соперницу Катерине; так что Кайзерлинг 28 июня ст. ст. (9 июля нов. стиля) 1707 г. в Варшаве (не в Варшаве, а близ города Люблина, в м. Якубовицах), по известию Миллера, имел по этому поводу неприятности с Меншиковым, и государь встретил хлопоты Кайзерлинга с большим неудовольствием, и только впоследствии позволил себе смягчиться.

Но весь эпизод «неприятностей», постигших в 1707 году представителя короля прусского при дворце Петра — Георга Иоганна фон Кайзерлинга, до того выходит из ряда событий даже характерной петровской эпохи, до того характерен и необычен в истории европейской дипломатии, до того интересен, что мы остановимся на нём подробнее и передадим его словами вельми обиженного Георга Иоганна фон Кайзерлинга.

Хлопоты Кайзерлинга об освобождении из-под домашнего ареста его возлюбленной невесты Анны Монс, как мы заметили выше, были нелегки: они сопровождались для Кайзерлинга длинным рядом весьма существенных неприятностей; с одной стороны Меншиков, могущество которого находилось на высшей ступени, создавая в это время «фавор» Марты, не мог без опасения видеть, что Кайзерлинг хлопочет об освобождении бывшей царской фаворитки, с другой — и в самом Петре не могло не шевелиться чувство ревности к человеку, привязанность к которому вытеснила из сердца Анны Ивановны любовь к нему.

Все эти обстоятельства надо иметь в виду, чтобы понять причины той трагикомедии, героем которой сделался Кайзерлинг в 1707 году близ г. Люблина, где находилась в то время главная квартира русской армии, ожидавшей Карла XII. В нижепомещаемых депешах самого Кайзерлинга читатели найдут самый обстоятельный его рассказ о столкновениях с государем, также с Меншиковым и их приближёнными. Рассказ этот является в депешах, извлечённых из главного императорско-королевского секретного архива в Берлине; это весьма живая, хотя и далеко не привлекательная картина быта и нравов двора Петра I.

Депеши Кайзерлинга, из которых мы приводим здесь выдержки, писаны на немецком языке, слогом своего времени, крайне неуклюжим, периодами чрезмерно длинным и спутанным.

«Люблин, 1707 года, 11 июля н. ст. Вседержавнейший великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданнейше и всенижайше повергаю к стопам вашего королевского величества донесение о происходившей вчера попойке; обыкновенно сопряжённая со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня весьма пагубные последствия.

Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искажённом виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы, — говорят, что она любовница царя. Эта девица Монс, её мать и сестра, лишённая почти всего, что имели, содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а её трём братьям преграждена всякая возможность поступить на церковную службу, а также им запрещён выезд из государства. Я, по несчастью, хотя невинным образом, вовлечённый в их роковую судьбу, считал себя обязанным, столько же из сострадания, сколько по чувству чести, заступиться за них, и потому заручившись сперва согласием Шафирова и князя Меншикова, я взял с собою одного из братьев (девицы Монс), представил его царю и Меншикову, и был ими благосклонно принят.

Вчера же, пред началом попойки, я в разговоре с князем Меншиковым намекнул, что обыкновенно день веселья бывает днём милости и прощения, и потому нельзя ли будет склонить его царское величество к принятию в военную службу мною привезённого Монса. Кн. Ментиков отвечал мне, что сам он не решится говорить об этом его царскому величеству, но советовал воспользоваться удобной минутой и в его присутствии обратиться с просьбой к царю, обещая своё содействие и не сомневаясь в успешном исходе. Я выжидал отъезда польских магнатов, — почти все они присутствовали на пиру...

Когда же я обратился к царю с моей просьбой, царь, лукавым образом предупреждённый князем Меншиковым, отвечал сам, что он «воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о её родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет».

Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меншикова, обратилась к его посредничеству, исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью.

Князь Меншиков вдруг неожиданно выразил своё мнение, что «девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я.

На это я возразил, что предоставляю ему самому судить, справедливо ли то, что он о себе говорит, что же касается до меня, то никакой честный, правдивый человек не обличит, тем менее не докажет, справедливости возведённого на меня обвинения. Тут царь удалился в другую комнату, князь же Меншиков не переставал забрасывать меня по этому поводу колкими, язвительными насмешками, которых наконец не в силах был более вынести. Я оттолкнул его от себя, сказав:

— Будь мы в другом месте, я доказал бы ему, что он поступает со мной не как честный человек, а как.., и проч. и проч. Тут я, вероятно, выхватил бы свою шпагу, но у меня её отняли незаметно в толпе, а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меншиковым.

Вслед за тем я хотел было уйти, но находившаяся у дверей стража, ни под каким предлогом не выпускавшая никого из гостей, не пропустила и меня.

Затем вошёл его царское величество; за ним посылал князь Меншиков. Оба они, несмотря на то, что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жёсткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь. Я принуждён был вернуться домой на кляче моего лакея, — свою карету я уступил перед обедом посланнику датского короля, рассчитывая вернуться в его экипаже, который ещё не приезжал.

Теперь всенижайше повергаю благосклонному усмотрению вашего королевского величества всё это происшествие; оно для меня чувствительнее самой жизни. Высокопросвещенный ум вашего королевского величества столько же, как чрезвычайное великодушие и глубокая любовь к правде, коими восхищается и удивляется весь мир, позволяют мне не только на милостивое снисхождение к этому делу, но и на правосудие и возмездие со стороны вашего королевского величества.

Клянусь Богом, что все обстоятельства (species facto), изложенные мною, совершенно верны: все польские магнаты, бывшие на пиру, могут засвидетельствовать, что поведение и обращение моё были безукоризненны и что до их отъезда (за несколько минут до происшествия), несмотря на сильную попойку, я всё время был трезв. Но положим даже (чего в действительности не было), что я был пьян и произвёл какое-либо бесчинство, подвергать меня за это строгому аресту и бдительному надзору совершенно неуместно, и если бы я был частное приглашённое лицо, а не носил бы священного звания полномочного посла вашего королевского величества (то, что уважается даже самыми необразованными народами), то и тогда не следовало обращаться со мной так постыдно и беззаконно. Я не прошу о мести. Ваше королевское величество, как доблестный рыцарь, сами взвесите этот вопрос, но я слёзно и всенижайше умоляю ваше королевское величество, как о великой милости, уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна...

Как будет царь обращаться со мной впоследствии времени, и будет ли он стараться загладить свою гнусную вину, — не знаю, ибо первым моим движением, по возвращении домой, было составить всеподданнейшее обо всём донесение вашему королевскому величеству и безотлагательно переслать письма через курьера в Варшаву».

«Люблин, 1707 г., июля 16-го н. ст. Вседержавнейший, великий король, всемилостивейший король и государь! Всенижайше повергая вашему королевскому величеству моё донесение, от 11-го числа сего месяца, о случившейся со мной трагедии, 28 июня ст. стиля, накануне царских именин, на пиру, в 7 часов вечера, я составил его в полночь и с большой поспешностью, так как узнал через одного городского купца-немца, что некоторые польские магнаты намереваются послать курьеров с вестью о происшествии в Варшаву и даже Бреславль. А потому, не желая откладывать ни минуты уведомлением вашего королевского величества о всём случившемся, я отправил с своим курьером до Варшавы краткое донесение о происшествии, какое мог я составить в короткое время и при помощи одной моей памяти, не имея ещё возможности переговорить с кем-либо о случившемся. Надлежит, однако, обратить внимание на следующие упущенные в этом деле обстоятельства и подробности:

Во-первых, князь Меншиков первый начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего его императорское величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнёт меня в бесчестном поступке, и тем менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мной с насмешкой и презрением и даже подвигался ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, по московскому обычаю ударом «под ножку» сбить меня с ног — искусством этим он упражнялся, когда разносил по улицам лепёшки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его от себя, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить.

Во-вторых, когда тут несколько офицеров нас развели друг от друга, его царское величество сам обратился к Меншикову со словами:

— Ты всегда затеваешь то, чего сам не понимаешь, и я должен отвечать за все твои глупости, и потому советую тебе помириться с Кайзерлингом.

Свидетелем этого происшествия был бригадир фон Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут своё письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть. Статс-секретарь тайный Шафиров на днях признался (в справедливости всего происшедшего) датскому королевскому послу.

В-третьих, князь Меншиков собственноручно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находившихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?

На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну её, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом...

Тут мы схватились было за шпаги, но у меня её отняли в толпе, как легко можно догадаться, по его же наущению.

В-четвёртых, вслед за сим, его царское величество в ярости подошёл ко мне и спросил, что я затеваю и не намерен ли я драться?

Я отвечал, что сам я ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с кн. Меншиковым.

Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уже меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителям или лейб-гвардейцам (Leibgarde) князя Меншикова; они меня низвергли с трёх больших каменных ступеней, и мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашёл своего лакея (паж поехал за экипажем).

Ваше королевское величество, обладая столь светлым умом, рассудите сами по нижеизложенным обстоятельствам, что не я, а князь Меншиков затеял ссору, ибо по первому пункту я не имел ни злобы, ни малейшего неудовольствия против него; доказательством тому могут служить все мои всенижайшие донесения, в коих до сих пор я не только не упоминал об его ежедневных глупостях, но скорее писал о нём только всё хорошее. По второму пункту, ясно как Божий день, что он начал оскорблять меня непристойными словами, сам же его царское величество в том обвинил и требовал, чтобы он помирился со мной. Третий же пункт ясно доказывает, что Меншиков не только не имел никакого намерения мириться со мной, а, напротив, хотел ещё сильнее оскорбить, вытолкнув своеручно мою прислугу из дверей и снова обратясь ко мне с дерзкими словами. И можно ли было ожидать миролюбивых попыток в отношении меня от дерзкого любимца, который никогда не уступает даже самому царскому величеству, и как бы ни был неправ, всегда оставляет за собой последнее слово.

Что же касается четвёртого и последнего пункта, то его царское величество и также князь Меншиков стараются уверить, что они не причастны отвратительному обращению со мной и что оно случилось помимо их приказания. Но мой слуга, поджидавший меня во дворе, готов присягнуть, что князь Меншиков сам кричал в окно, чтобы меня вытолкали со двора. Наконец, тут запирательство ни к чему не служит, потому что по всем законам тот, кто может и должен отвратить зло, а между тем дозволяет его, сам становится преступником. Более всего говорит в пользу моей невиновности то, что на следующий же день князь Меншиков несколько раз присылал ко мне своего генерал-адъютанта фон дер Payne (Raupe) и потом генерал-лейтенанта Ренне (Roene) убеждать меня ни о чём случившемся не доводить до сведения вашего королевского величества; а если донесение уже послано, предлагал, с помощью подставных лошадей, вернуть моего курьера и обещал при этом, с своей стороны, полное молчание и удовлетворение. Это требование я, однако, отклонил тем, что мне невозможно не доводить до сведения вашего королевского величества то, что вы должны узнать. Но до начала всех этих подсылок и искушений (tentamina) явился ко мне один майор собственного его царского величества полка и объявил, от имени царя, что вследствие моего дурного поведения вчерашний день и того, что я обозвал князя Меншикова ругательным словом и тем опозорил дом царя, — я должен удалиться от двора его царского величества.

На что я отвечал, что всем известно, что не я, а князь Меншиков начал ссору, и я не произнёс бы ругательного слова, если бы он меня не взбесил и не вынудил к тому своим обращением. Я предоставлял на рассуждение его царского величества: не равносильна ли вынужденная и под влиянием насильственно произведённого во мне охмеления происшедшая вспышка, при которой легко, быть может, я погрешил против должного уважения к его царскому величеству, о чём сильно сокрушаюсь, — обращение, которому я подвергся? Я охотно принимаю повеление его царского величества, тем более что сам решился никогда не являться ко двору, где вынес столько оскорблений и грубых выходок, разве только явлюсь тогда, когда на то воспоследует особенное повеление вашего королевского величества, которому всё уже известно.

Майор старался было уверить, что его царское величество ничего не знал о дурном со мной обращении стражи и что я, конечно, получу должное за это удовлетворение; но я отвечал, что глубоко признателен за предложение, но никакого удовлетворения принять не могу, не узнав сперва высочайшей воли вашего королевского величества по этому предмету.

Потом уже я догадался, что царь действует с намерением меня смутить и побудить к скорейшему примирению, так как вскоре после этого объяснения явились упомянутые выше послы и искушения (tentamina). Но я не желал и не смел скрывать это дело от вашего королевского величества, и потому царь вскоре решился отправить к вашему королевскому величию курьера, в лице фон Брукенталя (Brukenthal), генерал-адъютанта князя Меншикова, в прошлый вторник; но в 12 часу ночи мне было ещё раз предложено примирение через генерал-лейтенанта Ренне (Ronne). Нельзя полагаться на правдивость со стороны Меншикова, и потому легко могу себе представить, как много вымышленного поручено генерал-адъютанту всенижайше передать вашему королевскому величеству; кое-что я уже слышал через доверенного слугу князя Меншикова.

Я убеждён, что многие немецкие офицеры, слышавшие и видевшие всё, охотно засвидетельствовали бы мой рассказ, если бы не были на службе московского царя и не подвергали бы опасности, откровенным признанием, свою честь и жизнь. Из посторонних же лиц был только бригадир Нетельгорст (Nettelhorst), и тот находился вдали от происшествия. Правда, тут присутствовали некоторые поляки: коронный канцлер (Cron-unter-canzler) Шембек (Shembek) и маршал конфедератов (Marschal von der Confoederation) Денгоф (Dohnhof). Но они, так же, как датский королевский посланник, были в это время в большой зале, столь далеко от места происшедшей ссоры, что почти ничего не слышали, или очень мало могли видеть и слышать.

В следующие дни князь Меншиков, видимо, старался склонить польских магнатов на свою сторону, убеждая их высказываться в своих письмах в его пользу, и в этих видах предлагая им (как мне сообщил упомянутый бригадир Нетельгорст) различные подарки. Но, насколько мне известно, никто ими не прельстился, а все соболезнуют о постигшем меня злополучии и жалеют о существовании столь чудовищных московских обычаев, которых я сделался жертвой. Они уверяют, что сочувствие их по поводу этого скандального происшествия не будет на стороне двора.

Все они были приглашены прошлый вторник на свадьбу в дом генерал-лейтенанта Ренне, но узнав, что его царское величество будет на свадьбе маршалом и князь Меншиков будет на ней присутствовать, никто, кроме упомянутого маршала конфедерации и кульмского казначея Рыбинского, не принял приглашения — так свежо ещё потрясающее воспоминание!

Князь Меншиков намекнул на этой свадьбе датскому королевскому посланнику, который готов подтвердить его слова, что если бы я не доносил вашему королевскому величеству, то ссору нашу можно было бы легко покончить, — доказательство, что они сами чувствуют передо мною свою вину. Но мне совсем неприлично скрывать от вашего королевского величества дело столь важное, как по моим обязанностям в отношении вашего королевского величества, так и потому, что дело это произведёт во всём свете сильное впечатление, как нечто чудовищное, небывалое до сих пор в летописях истории.

Три дня тому назад офицер царской службы, немец, подозвал к себе, на многолюдной улице, одного из моих слуг и сказал ему, что слышал, будто ссора наша прекращена и царь меня удовлетворил великолепным подарком. Я сам убеждён, что двор имел это намерение, но считал бы себя самым низким человеком и недостойным неоцененной милости и покровительства вашего королевского величества, если бы позволил себя ослепить даже всеми сокровищами Москвы, и тем уменьшил бы авторитет и уважение, которыми так основательно пользуется во всём мире ваше королевское величество. Царский двор может отречься от того, что происходило в зале, где были только офицеры, состоящие на царской службе, но он не может, отвергнуть то, что видели сотни сбежавшихся из города любопытных обывателей и других посторонних лиц: как после неистовых толчков вниз по лестнице и других оскорблений, я, не переводя дух, очутился вне двора, на мосту, перед воротами и поджидал лошадь, за которой отправился мой слуга. Тогда пришли ещё двое из лейб-гвардейцев князя Меншикова; один из них, ругая меня самыми непристойными словами, два раза ударил меня кулаком в затылок, и тем едва не сбил меня с ног. Всё это можно было отлично видеть из окон дворца, и, однако никто не вступился за меня...

Неслыханный позор, которому подвергся министр вашего королевского величества, так велик, а нарушение международного права есть преступление столь важное, что вызванный ими гнев вашего королевского величества будет совершенно основателен. Славой, которой пользуется ваше королевское величество во всём мире, вы обязаны не рабской лести, но действительному достоинству ваших превосходных качеств; самое даровитое перо не в состоянии воздать должную хвалу за благо, которое ваше королевское величество совершает ежедневно; посему, если один из королей французских так энергично вступился за своего посланника, подвергшегося в Риме в 1662 году позору, не столь ещё ужасному, какой я перенёс, что, потребовав продолжительного возмездия, заставил loco delicti каяться и сохранить по себе долгую память, то, конечно, нельзя сомневаться, что ваше королевское величество, обладая ещё более отважным духом и мужеством, тем скорее защитит силу международного права и геройски потребует возмездия за варварское преступление, совершенное в ущерб величию и славе вашего королевского величества» и т. д.

Тщетно, однако, представитель прусского короля, пылая местью к «дикому народу», — как он далее в той же депеше называет русских, — возбуждал Фридриха I, короля прусского, вступиться за поруганную честь его представителя; король не нашёл достаточных оснований к тому, чтобы порвать из-за такого дела добрые отношения с Московским государством. Ввиду этого, Кайзерлингу внушено было из Берлина поспешить уступками, оставить излишнюю, как полагали в Берлине, щепетильность и обидчивость, за тычком и затрещинами не гнаться и найти «полное удовлетворение» и себе, и королевству, им представленному, в двух письмах, от царя Петра и кн. Меншикова к нему, Георгу Иоганну фон Кайзерлингу, в которых «его царское величество и князь Меншиков признали необходимым совершить надлежащим образом военный суд над лейб-гвардейцами, преступление коих уже обнаружено: тот же, который меня действительно ударил, — доносил посланник, — должен быть приговорён к смерти и приведён на место казни. В то самое время, но никак не ранее, мне снова будет дана аудиенция у его царского величества для принесения благодарности за полученное удовлетворение и для испрошения от имени вашего королевского величества, — так доносил Кайзерлинг своему королю, — помилования ратнику, который впоследствии должен будет явиться, также в цепях и оковах, ко двору (посланника) вашего королевского величества, благодарить меня за дарование ему жизни».

«Никогда не добился бы я такого полного удовлетворения, если бы в начале уже поспешил согласиться на примирение. Но я слишком хорошо знаю дух этого двора и этой нации, и с намерением отклонял до сих пор отправление требуемого письма к князю Меншикову, хотя я вполне сознавал, что ничего не могло быть для меня удобнее и пристойнее, как написать приличное извинение за ссору, происшедшую от неумеренного употребления вина, и потому только лишь вчера отправил я письмо, чтобы тем придать ему ещё большую цену и вынудить приговор телохранителя к смертной казни. Между тем его царское величество в продолжении всего времени не переставал оказывать мне свою монаршую милость, а князь Меншиков, особенно вчера и третьего дня, с тех пор, как я решилсянаписать требуемое письмо, не перестаёт выражать в отношении меня самое дружеское расположение, что подтвердил вашему королевскому величеству здешний секретарь посольства в неоднократных всеподданнейших своих донесениях».

Государственный тайный секретарь Шафиров (так называет его Кайзерлинг) и генерал-лейтенант Ренн много содействовали мирной развязке всего этого дела, и столь успешно и горячо, что царь Пётр Алексеевич изъявил согласие на оставление послом при его дворе Кайзерлинга, а тот просил своего короля наградить Шафирова жеребцами ценою в 600 талеров, а генерала Ренне — милостивым рескрептом.

Вообще развязка этой трагикомедии была довольно смешная: Кайзерлинг, избитый князем Меншиковым и его солдатами, сам же писал к нему и царю извинительные письма и, измышляя обидчиков уже в солдатах, а не в князе Меншикове, просил возмездия за обиду. Вот эти письма:

К князю Меншикову (полные титулы). «Если, намедни, в день празднования тезоименитства его царского величества, в Якубовицах, я, при излишней и вынужденной выпивке, совершенно против воли, впал в неприятное столкновение с вашим сиятельством, то в настоящую минуту пользуюсь случаем принести чистосердечно свою повинную и уверить, что всё случившееся меня тем более огорчает, что, исключая этого обстоятельства, я всегда пользовался милостями и вниманием вашего сиятельства, также как и я, с своей стороны, всегда старался выразить должное вам уважение. Так как при вышеупомянутом бесчинстве легко могли сорваться с языка некоторые непристойные выражения, оскорбившие ваше сиятельство, то, не колеблясь, спешу повиниться в том вашему сиятельству, тем более, что слова эти были не умышленны, но только следствием недоразумения и вспышки от избытка вина. И потому покорнейше прошу ваше сиятельство, последовав обычному великодушию, милостиво предать полному забвению эту ссору и сохранить мне высокочтимое мною благоволение и дружеское расположение; просьба моя тем убедительнее, что я, со своей стороны, смею уверить, что пребываю с прежними искренними и горячими чувствами и с должным уважением» и проч. и проч.

К его царскому величеству (полные титулы). «Ваше царское величество выказывали во всех своих действиях столь высокое великодушие, а также всегда так снисходительно смотрели на поступки и вспышки, легко происходящие от выпивки, что я дерзаю и теперь надеяться на милосердие и благоволение вашего царского величества, и смею думать, что ваше царское величество смилуется и не подвергнет дальнейшему своему гневу то неприятное столкновение, которое произошло в день празднования высокого вашего тезоименитства, между князем Меншиковым и мною, единственно вследствие недоразумения и вспышки, при разгорячённом состоянии, от слишком неумеренного употребления хорошего вина. Вместе с тем смиренно смею уверить ваше царское величество, что как и прежде никогда не погрешал против подобающих вашему царскому величеству верноподданнических чувств, так и теперь ни о чём на свете столь не сожалею, как о совершенном в тот день, вполне неумышленным образом, проступке моём, и потому с удовольствием смиренно в нём каюсь перед вашим царским величеством и с глубочайшим прискорбием вспоминаю о проступке, происшедшем вследствие чрезмерной выпивки. Тут же случилось и то обстоятельство, что некоторые из лейб-гвардейцев не столько столкнули меня со ступеней, самым непростительным и опасным образом, но даже трое из них преследовали меня через всю площадь до моста, и в то время, когда я, еле очнувшись после такого насильственного низвержения ждал только своего слугу, который должен был привести мне лошадь, так как карета моя ещё не возвращалась, один из них так сильно ударил меня два раза в затылок, что я едва не свалился с ног. Подобное насильственное обращение с уполномоченным королевским министром неслыханно, и тем более преступно, что священное международное право, признанное всюду всеми иностранными министрами неприкосновенным, оскорблено самым постыдным и попирается самым грубым образом. Сама слава вашего царского величества требует сильного возмездия за такое страшное насилие, ибо покровительствовать и охранять международное право составляет первую и самую священную обязанность всех властей сего мира. И потому смиренно льщу себя надеждой, что ваше царское величество поступите с той любовью к справедливости и с тем несравненным великодушием, столь прославленным всем светом, не только вознегодуете на позор, мною перенесённый, но и даруете должное удовлетворение, сделанное, в лице моём, величию всемилостивейшего моего государя и короля, доставите мне приличное удовлетворение, чтобы таким образом было даровано требуемое правосудие, столь сильно стеснённому juri gentium. Это справедливое возмездие не только укрепит неразрывными узами дружелюбные отношения между всемилостивейшим моим государем королём и вашим царским величеством, но оно придаст ещё более блеску вашей славе и обессмертит ваше величие и ваше имя, заинтересованные в этом деле, уже прославленные всем миром и возбуждающие во мне ещё сильнее те чувства преданности интересам вашего царского величества, так что вся моя жизнь будет выражать чувства самой искренней и усердной любви и верноподданнейшего уважения».

Дело сводилось, таким образом, на пустую формальность возмездия и вся окраска происшедшего столкновения вдруг изменяется в устах самого обиженного.

«3-го сентября 1707 года. Варшава. Вашему королевскому величеству уже было всеподданнейше подробно донесено, — писал Георг Иоганн фон Кайзерлинг, — каким образом, в день празднования тезоименитства его царского величества в Якубовицах произошли неприятности между царским любимцем, князем Меншиковым, и мной; хотя причиною тому было лишь личное столкновение, оно, однако, при неумеренном употреблении вина, приняло такой серьёзный характер, что я не только выбранил князя Меншикова жёсткими словами, но даже рукой ударил его по лицу; а так как в эту минуту вошёл его царское величество и я не в силах был преодолеть primus motus, то последствия легко могли бы быть ещё злосчастнее, если бы тут же не вытолкали меня из дверей; сбежавшаяся же за дверьми многочисленная прислуга князя Меншикова, к несчастью, сочла своей обязанностью не только столкнуть меня вниз по лестнице, но даже двое из телохранителей упомянутого князя действительно ударили меня несколько раз на площади, где не было никого из моей прислуги. Теперь же со смирением и преданностью спешу всеподданнейше донести вашему королевскому величеству, что по поводу этого неприятного столкновения моего с князем Меншиковым последовали с его и с моей стороны приличные и при подобных случаях обычные объяснения, и его царское величество даровал мне полное и блестящее удовлетворение за обиды, понесённые мною помимо его воли и ведения, следующим образом: было наряжено строгое следствие над телохранителями для дознания того, кто ударил меня. Оказались двое виновных, и их без дальнейшего допроса в силу военного суда, произведённого на месте по приговору, 1-го сентября 1707 г. осудили к смертной казни; но в уважение того, что они дворяне и хорошего происхождения, положено их расстрелять. Когда генерал-лейтенант Ренне сообщил мне этот приговор и даже привёз ко мне на дом его оригинал, одобренный его царским величеством и собственноручно им подписанный, и когда я, с своей стороны, выразил ему своё одобрение, он дал мне понять, что князь Меншиков весьма желает видеть меня, чем скорее, тем лучше, и что если я соглашусь сейчас же, в 5 часов пополудни, отправиться к князю Меншикову, то меня встретят с восторгом, со всей предупредительностью и со всеми возможными почестями, и что там увижу я и его царское величество.

Так как князь Меншиков ещё прежде прислал мне приветствие через здешнего секретаря посольства вашего королевского величеста Лёльгёффеля с уверением в непоколебимости прежнего своего дружеского расположения ко мне, прибавляя любезно, что он страшится встречи со мной, то я решился поехать в тот же день, в назначенный час, впервые после вышеупомянутого горестного столкновения, в дом князя Меншикова, где его царское величество почти всегда занимается судебными делами (Curalien).

Едва въехал я в ворота, как уже князь Меншиков вышел почти со всеми здесь находящимися генералами на первую галерею своего дома, где и ожидал меня. Его гофмаршал, генерал-адъютанты и камер-юнкеры встретили меня у кареты, генерал-майоры Бан и Гейне на лестнице, сам же князь Меншиков ожидал меня несколькими шагами далее, на вышеупомянутой крайней галерее, — честь, которую он едва ли оказывает другим иностранным министрам, даже при первом приёме их. Официальные наши приветствия выражали обоюдные наши чувства дружбы и удовольствия снова друг друга видеть; но спустя некоторое время, проведённое вместе в комнатах, мы удалились в сторону к окну отдельной комнаты и объяснились по поводу ссоры, происшедшей от неумеренной выпивки. По общему нашему соглашению, ссора эта не только будет предана полному забвению, но даже послужит в будущем к подкреплению нашего благорасположения и дружбы.

В это время вошёл его царское величество, по своей привычке, без всякой церемонии. И смею всеподданнейше уверить ваше королевское величество, что давно не видал я его царское величество таким весёлым и-довольным, как в эту минуту: он обнял меня и, не позволив мне вымолвить слова, поспешил сказать, что устал от всхода по лестнице, потому что чувствует себя ещё очень слабым после перенесённой болезни.

Вслед за тем последовала весёлая беседа, оживлённая шутками его царского величества и князя Меншикова и продолжавшаяся до тех пор, пока не пришли доложить князю Меншикову и его супруге о приезде жены гетмана Синявского, накануне прибывшей сюда; вскоре вошла она сама; тогда его царское величество пошёл один со мной в отдалённую галерею; тут я стал выражать свою благодарность за милостиво дарованное мне такое полное удовлетворение, а также свои извинения по поводу случившегося, но царь остановил меня следующими милостивыми словами: «Сам Бог свидетель, как глубоко сожалею я о случившемся. Но все мы были пьяны; теперь же благодаря Богу всё прошло и улажено; я уже забыл о ссоре и пребываю благосклонно и с любовью преданный вам».

Затем государь спросил новые газеты и снова удалился в комнату князя Меншикова, куда и сам князь возвратился, оставив жену гетмана у своей супруги. Возобновившаяся беседа, при часто подносимых кружках вина, продолжалась весело до 7 часов вечера; потом мы перешли в комнаты супруги князя Меншикова, где обедали за небольшим столом, так как приглашённые к обеду были только: его царское величество, жена гетмана, жена старосты, овдовевшая княгиня Радзивил, князь Ментиков, его супруга, я, князь Долгорукий (Григорий Фёдорович) и генерал-лейтенант Ренне. Его царское величество всё время не переставал быть в наилучшем расположении духа, и когда потом при прощании я стал ходатайствовать от имени вашего королевского величества за преступников, его царское величество предоставил всё на благорассмотрение вашего королевского величества, сказав при этом, что, хотя он и будет очень занят всё утро следующего дня, но приказ к совершению казни уже дал, и я могу действовать, как мне заблагорассудится.

Вследствие сего, вчера, в 10 часов утра, целый эскадрон лейб-гвардейцев провёл этих двух преступников, в оковах и цепях, мимо здешнего дворца вашего королевского величества, по главнейшим улицам предместий и города, до большой площади Краковского предместья перед так называемым Казимирским дворцом, где имеют своё помещение его царское величество и князь Меншиков. Приговор был уже почти прочтён: (московский) русский поп уже дал преступникам своё наставление к принятию смерти, уже благословил их распятием, уже даны были им свечи в руки, глаза были повязаны, и уже командир, майор Иоанн Котлер, скомандовал к прикладу, как тут находившийся уже секретарь вашего королевского величества Лёльгёффель объявил помилование, привезённое генерал-адъютантом князя Меншикова, фон Брукенталем, и обнародованное впоследствии от высочайшего имени вашего королевского величества. И снова весь эскадрон привёл преступников ко мне, во дворец вашего королевского величества, куда прибыли в то же время королевский датский посланник Грунд и разные другие офицеры, приглашённые мною к обеду; тут виновные на дворцовой площади пали ниц и со смирением благодарили за милостиво дарованную им вашим королевским величеством жизнь. Потом, по моему требованию, они были освобождены от цепей и, по обычаю, угощены мною водкой, которую выпили во здравие вашего королевского величества и его царского величества. Командующие же офицеры приглашены были мною к обеду, я всеподданнейше остаюсь в уповании на высочайшее благоволение вашего королевского величества по поводу полученного мною, вследствие высочайшего вашего желания, такого блестящего удовлетворения и совершенного прекращения недоразумений и неприятностей, происшедших единственно от излишней выпивки, в чём погрешили в тот день даже сами лейб-гвардейцы».

В депешах современника Кайзерлинга сэра Чарльза Витворта — английского посланника при русском дворе (1704—1708 гг.) — есть несколько подробностей, частью выясняющих, частью дополняющих неприятное событие, постигшее представителя короля прусского. Приводим эти подробности.

Кайзерлинг в начале марта 1707 г. получил в Москве приказание отправиться к царю в Польшу.

«Этого путешествия, — замечает английский посланник Чарльз Витворт, — представитель Пруссии не ожидал, так как прежде не получал никакого намёка на его возможность. Собирался Кайзерлинг в путь весьма неторопливо...»

Витворт догадывался, что прусский двор даёт поручение своему посланнику склонить царя Петра на сторону Станислава Лещинского, которого большая часть Европы уже была расположена признать за короля польского.

«Как это поручение, так и вообще всё положение Кайзерлинга, как посланника Пруссии, было не таково, чтобы возбуждать сочувствие к нему Петра. Напротив, свойство поручения, данного сему посланнику его правительством, было таково, что оно вызвало чувство раздражения русского государя. В самом деле, ещё в июле 1706 г. берлинский двор настойчиво советовал царю Петру, чрез Кайзерлинга, поспешить заключение мира с Швецией, возвратить ей все отнятые у неё земли и вознаградить её за все убытки, понесённые в Ливонии... Между тем ещё недавно тот же посланник подавал московскому двору надежды совершенно иного характера...» Таковое отступничество прусского короля в сторону противников России, интриги, каким отдался берлинский двор с целью отклонить прочие державы от союза с Московским государством, довели раздражение царя Петра до высшей степени, и оно сказалось в резком отношении его к представителю Пруссии — Кайзерлингу.

Весть о побоях, полученных представителем короля прусского, быстро пролетела как за рубежом Московского государства, так и в Москву.

«Вы, полагаю, — писал из Москвы уполномоченный Англии сэр Чарльз Витворт статс-секретарь Гарлею в Лондоне от 30-го июля ст. ст. 1707 г., — уже получили полный отчёт о несчастии, которое постигло Кайзерлинга в день св. Петра при большом празднестве, на котором он поссорился с князем Меншиковым. От слов дело дошло до побоев. С тех пор посланнику этому запрещено являться ко двору и к царю; он же, с своей стороны, послал нарочного к королю прусскому с известием о случившемся... Событие это, — заключает Витворт, — в некоторой степени касается всех иностранных уполномоченных, хотя, говорят, первый повод к ссоре был совершенно частного характера».

Из этих строк видно, как сдержанно и осторожно писал Витворт. Осторожность эта вызывалась опасением, как это видно из многих его депеш, что посланный его будет остановлен, депеши перехвачены и вскрыты агентами русского правительства. Собственно, эпизод избиения Кайзерлинга заключался, по известию Витворта (депеша от 10-го сентября ст. ст. 1707 г.), в том, что «король прусский, получив сообщение русского двора, не одобрил поведение своего уполномоченного. Дело теперь улажено: Кайзерлинг извинился двумя письмами к царю и Меншикову, объяснив случившееся слишком щедрым угощением; они же, с своей стороны, заявили готовность не только всё забыть, но ещё, в знак уважения его величества к королю прусскому, строго наказать лиц, нанёсших оскорбление посланнику. По разбору дела два гвардейца, признанные наиболее виновными, приговорены были к смертной казни, по предварительному уверению датского посланника, что Кайзерлинг будет от имени своего государя просить об их помиловании, после чего они явятся к нему благодарить за дарованную жизнь. Всё это выполнено было в точности, так как по личным соображениям Кайзерлинг не захотел воспользоваться полученным от короля прусского разрешением выехать из России».

Примирение было далеко, однако, не искреннее. Это видно, между прочим, из того, что согласия на брак с Анной Монс Кайзерлинг добился весьма не скоро.

Забытая Анна Ивановна хотя и была освобождена, но только в 1711 году сочеталась она первым законным браком: счастливым обладателем её руки сделался фон Кайзерлинг.

По уверениям иностранцев, Пётр любил Анну Ивановну до самого брака её с Кайзерлингом, и притом не только не получал ответа на свою любовь, но даже нашёл в ней сильнейший отпор, что редко случалось, восклицает Гельбиг. «Меншиков и Катерина, — продолжает тот же писатель, — рисковали потерять всё, если бы красавица (Монс) уступила. Меншиков употреблял весь свой ум, чтоб воспрепятствовать намерениям Петра. Ему, вероятно, пришлось бы отступить пред пылкою страстью своего властителя, если б самая твёрдость девушки не помогла желаниям Меншикова и Катерины возвыситься до звания русской императрицы, то более чем вероятно, что прекрасная Анна Монс со своими превосходными (!) качествами гораздо бы скорее достигла этой великой цели. Но она предпочла судьбу и geliebten (возлюбленного), т. е., Кайзерлинга. И первая, и последний очень и очень превосходили происхождение и ожидания девушки, но всё же были к ней ближе, чем престол и царь; она тайно обручилась с прусским посланником Кайзерлингом. Пётр узнал об этом, продолжает Гельбиг, когда только что собирался отправиться куда-то на бал, узнал из перехваченного письма, в котором Анна жаловалась на неотвязчивость монарха. Это несчастное открытие превратило любовь его в гнев. Государь отправился на бал, встретил красавицу и представил чувствительное доказательство своего неудовольствия. «Больно видеть, — восклицает рассказчик, — что этот великий человек, которому охотно простят какую-нибудь опрометчивость, имел низость потребовать подаренный дом обратно. Чтобы не подвергать её новым неприятностям, Кайзерлинг решился тотчас же на ней жениться, но в это самое время впал в жестокую болезнь, которая и свела его в могилу; впрочем, он, как честный человек, исполнил своё обещание: уже будучи на смертном одре, он обвенчался с прекрасной Монс, после чего вскоре и умер. Вдова его осталась в Москве, где скончался её супруг. Она проводила свои дни вдали от двора, с достоинством, в тиши домашней жизни и погруженная в воспоминания о своих последних несчастных обстоятельствах, и умерла там же».

В конце 1711 года семейство Монс было разбросано в разных местах: старуха мать лет пятнадцать уже лежала в постели в страданиях от какой-то хронической «ножной» болезни; отдельно от неё, в деревянном домике в Немецкой слободе, жила Анна Ивановна с двумя малютками (Кайзерлингами?) и двумя служанками: Марьей и Гертрудой; последняя была шведская полоняночка, с 6-летнего возраста, ради её сиротства, пригретая Анной Ивановной и затем при ней возросшая. Гертруда была её ключница и ближайшая её наперсница. Тревоги житейские и действие страстей поколебали здоровье Анны Ивановны, ещё молодой женщины; она таяла, как свечка, харкала кровью, и зачастую по нескольку месяцев лежала в постели, часто впадая в бессознательное состояние.

Старшая сестра её, с которой мы ещё не раз встретимся, бойкая, разбитная Матрёна Ивановна, была в это время с мужем в Эльбинге, занятом русскими войсками. Балк был назначен туда комендантом. Старший и младший братья скончались в 1710—1711 годах, а средний брат, Виллим Иванович, в качестве генерал-адъютанта состоял при государе и был беспристанно командируем с места на место с разными поручениями. В 1711 — 1713 годах мы его видели в Курляндии, в Данциге, Берлине и в других местах; в подобных же командировках проходила служба племянника его, однолетнего с ним Петра Фёдоровича Балка.

Вся семья была очень дружна; все заботились о семейных интересах, и между ними шла самая оживлённая переписка; особенно горячо принимала в ней участие мать Монсов, старуха, вечно жалующаяся на судьбу свою, на бедность и проч. В этой корреспонденции, разумеется, интереснее всего для нас письма Анны Ивановны; постараемся собрать из них более типичные черты.

11 декабря 1711 года, в бытность свою за границей, скончался Георг Иоганн Кайзерлинг. Насколько опечалились Монсы, неизвестно; зато на деньги, драгоценные вещи и остальное движимое и недвижимое имущество покойника, находившееся в Курляндии и в Пруссии, заявил претензию старший брат покойного — ландмаршал прусского двора.

Боязнь лишиться богатого наследства до такой степени встревожила Анну Ивановну, что она даже забыла приличным образом оплакать покойника и вся отдалась заботам удержать за собой и деньги, и имущество; то и другое составило предмет её дум, о том и другом плакалась она в своих письмах.

«Любезный, — писала она к брату 14 февраля 1712 года, — от всего сердца любимый братец! Желаю, чтобы моё печальное письмо застало тебя в добром здоровье; что до меня с матушкой, то мы то хвораем, то здоровы; нет конца моей печали на этом свете; не знаю, чем и утешиться» и затем, однако, должно быть, для утешения, просит привезти вещи и деньги её мужа в Москву, «потому что лучше, — замечает Анна Ивановна, — когда они у меня, чем у чужих людей».

Главным ходатаем её по делам с Кайзерлингом-старшим был некто Лаусон; ему расточали Анна Ивановна и её мать особые знаки уважения и внимания. Виллиму строго предписывалось ничего не предпринимать без его совета; ему посылались (впрочем, весьма недорогие) подарки прямо от имени Анны, у него спрашивалось обо всём; так, например, Анна просила брата спросить Лаусона: «Отдавать ли её деверю, Кайзерлингу, портрет царя, прежде чем деверь пришлёт вещи покойника из Курляндии?» Мать даже просила сына: «Кроме себя и Лаусона, никому не доверять, никого не слушать, со всеми, кроме него, быть осторожными». Ради интересов дочери старуха убедительнейше просила сына оказывать камердинеру (покойного Кайзерлинга) столько добра, сколько может: «Помни, что от этого человека зависит сильно помочь или сильно повредить».

При всём том ни вещи, ни деньги не получались. К одному горю другое — Штраленберг (камердинер покойника) рассказывал за границей, что жена его, оставленная в Москве у г-жи Кайзерлинг, страдает от её грубого обращения.

«Прошу тебя, любезный брат, — писала Кайзерлинг к Виллиму, — не верь этому лгуну Штраленбергу; он беспрестанно делает мне новые неприятности, так что я умираю с досады... Передай ему, что его жена горько плакала, услыхав о том, как бесстыдно лжёт её муж, будто бы я дурно с ней обращаюсь. Напротив, призываю Бога свидетелем, ей очень хорошо у меня; когда она была больна, я пригласила доктора на свой счёт и, избавляя её от всяких расходов, подарила ей чёрное платье».

Ещё ближе к сердцу принимала огорчения, наносимые Анне Ивановне, её мать. Из писем старухи видно, что она любила Анну едва ли не более всех остальных детей: «С чего Штраленберг взял, — восклицала она по поводу его сплетен, — как он смеет уверять, будто бы жена его ужасно страдает у твоей сестры? Он бессовестный лжец! Пора б ему зажать рот; чтобы чёрт побрал этого мерзавца с его страстью лгать; сестра твоя от него уже и так много натерпелась... Моя дочь сделала для его жены по крайней мере столько же, сколько он для своего господина». Кроме этого неблагодарного, «много беспокойства, — как жаловалась в другом письме старуха, — причинял её дочери какой-то «безбожный Салтыков...».

С одной стороны, старший брат Кайзерлинга, с другой — его камердинер своими поступками сильно заставляли опасаться «печальную» вдову, что многое из имущества супруга ускользнёт из её рук. Вследствие этого она нашла нужным самой съездить если не за границу, то в Петербург, чтоб привести это дело к благополучному окончанию; сборам этим предшествовали собственноручные её распоряжения о продаже разных вещей покойника.

Ни малейшей печали, любви и даже уважения к покойному не высказывается в письмах Анны Ивановны. Так, например, в одном из писем к брату, от 1 марта 1712 года, сделав распоряжение о продаже лошадей за назначенную ею же цену, затем распорядившись о взятии кой-каких вещей, оставленных её мужем в Курляндии, она только после всего этого просит брата: «Напиши мне пожалуйста г привезут ли тело моего мужа в Курляндию? Вели, чтоб гроб обили красным бархатом и золотым галуном», — и тут же спешит приписать о деле, для неё важнейшем: «Ради Бога, побереги шкатулку с бумагами, чтобы ничего не потерялось, а старшему зятю моему скажи, чтобы он прислал мне только портрет его величества с драгоценными камнями».

«Мы все больны, — плакалась между тем старуха, — твоя сестра Анна пять недель не вставала с постели и харкает кровью; что из этого будет, один Бог знает! Она хочет иметь здесь все свои деньги, постарайся об этом, равно и о том, чтобы все её вещи были привезены сюда... Ради Бога, не вези с собой негодяя камердинера, а то будет ему худо. Твоя сестра безутешна, помоги ей Бог!»

«Твоя сестра ещё больна, — писала неделю спустя мать Монса, — ты, вероятно, слышал уже, что ландмаршал (брат Кайзерлинга) хочет взять себе вещи покойника; не допусти до этого, привези их с собой, не давай себя уговорить ни в чём, эти Кайзерлинга очень хитры, а камердинер (покойника) с ним заодно».

Несмотря на все наставления, дело не подвигалось: «Смотри, чтоб твоя бедная сестра не лишилась своей собственности, — беспрестанно напоминала старуха... — Зачем ты письмо послал в Ригу, оно три недели было в дороге...

и сестра должна была заплатить шесть рублей за письма твои и камердинера!.. Зачем ты лошадей отправил в Эльбинг, смотри, чтобы они не пропали...»

Не мог угодить Виллим Иванович и сестре своей Анне; как кажется, страдая чахоткой, она была очень раздражительна, и болезнь вместе с корыстолюбием, одной из резких черт её характера, вызывали с её стороны ряд упрёков: «От твоего письма, — писала она брату 8 мая 1712 года, — я в отчаянье; ты потратил много времени по-пустому. Не знаю, что за причина, что моё дело в таком дурном положении. Не знаю, по чьему совету уехал ты в Берлин?..»

А тут, на беду, Виллим Иванович, человек молодой, щёголь и ветреник, не мог удержаться, чтоб не занять несколько сотен рейхсталеров из хранившихся у Лаусона сестриных денег. При известии об этом Анна Ивановна запылала негодованием: «Я была до крайности поражена, — писала она к нему, — при известии, что ты занял уже до 700 рейхсталеров!.. Боже мой! Неужели это значит поступать по-братски? Этак ты меня совсем разоришь! Подумал ли ты, сколько слёз я проливаю во вдовьем своём положении и сколько у меня расходов? Какой же ты после этого сберегатель моих интересов и моей собственности? Матушка очень огорчена твоим поведением. Напиши, на что тебе нужны были деньги? Оканчиваю письмо, слёзы мешают мне писать. Призываю Бога на помощь, да исправит он тебя, быть может, ты станешь лучше обо мне заботиться...»

Что до матери, то она просто-напросто грозила сыну самыми сильным проклятием, если он не перестанет тратить деньги своей «несчастной сестры».

«Прошу тебя, — писала с своей стороны старшая сестра Монс, — делай всё в пользу Анны, не упускай время. Один Бог знает, как больно мне слышать упрёки матушки, что мы не соблюдаем интересов нашей сестры...» «Если не лучше будут действовать, — говорит в другом письме Матрёна Балк, — в деле любезной нашей сестры, то маршал Кайзерлинг достигнет своей цели и присвоит себе вещи: Видно, ты не очень-то заботишься о данном тебе поручении, за что и будешь отвечать пред нашей сестрой».

Общие хлопоты привели наконец к более успешному результату; этому, без сомнения, способствовало и то, что сама г-жа Кайзерлинг с матерью приехали за границу летом 1712 года; они прогостили несколько недель в г. Эльбинге у своего зятя Балка и отсюда имели более удобств вести свой процесс; общими стараниями Монс, генерал-адъютант, младший брат покойного Кайзерлинга, уговорён был протестовать против беззаконных претензий ландмаршала, своего старшего брата, и этот протест много сделал по делу Анны Ивановны у короля прусского. Дело, впрочем, протянулось с год, так что Анна Ивановна по возврате в Москву скоро нашла нужным ехать в С.-Петербург.

«Но я не знаю, — жаловалась мать, — что мне делать с ней; я всё больна и никак не могу с ней пуститься в дорогу».

О поездке между тем сильно хлопотала Анна Ивановна; расчётливая до скупости и в то же время с претензиями на некоторые права в качестве прежней фаворитки государя, она писала к вице-адмиралу, а также и к графу Головкину, чтобы те выхлопотали ей даром подводы: «Люди датского посланника, — говорила она брату, — получали даровые подводы, отчего же мне не получить?» Подвод, однако, не давали; старуха мать почти в каждом из своих писем к сыну напоминала, чтобы тот похлопотал, но Виллим Иванович не был ещё в той силе, в какой мы увидим его впоследствии, а птенцы Петра не считали нужным оказывать внимание забытой красавице.

Что до неё самой, то давно вытеснив из сердца образ Петра и оставив его в своей шкатулке, так как он был осыпан драгоценными камнями, Анна Ивановна забыла и Кайзерлинга; в 1713 — 1714 годах она уже не вспоминает о нём даже по поводу его имения: она занята пленным шведским капитаном фон Миллером.

Капитан, один из шведов, взятых в плен после преславной виктории под Лесным, проживал в Немецкой слободе, познакомился с Анной Ивановной и имел счастье быть последним в ряду избранников её сердца. «Печальная» вдова намеревалась выйти за него замуж, а пока осыпала его подарками; видно, красота её сильно поблекла, если она находила нужным прибегать к этому средству, чтоб привязать к себе своего нового рыцаря.

Так, «в приносе от иноземки Анны Монцовой пожитков её к капитану» были: «камзол штофовой, золотом и серебром шитый; кувшинец, да блюдо, что бороды бреют, серебряные», и другие вещи.

Впоследствии, после смерти уже сестры, хлопоча отнять их у Миллера, Виллим Иванович уверял, «что тот притворством верился (вкрался?) в дом к сестре моей, и в болезни сестры моей взял, стакався с девкою шведкою, которая ходила в ключи у сестры моей, взял многие пожитки». Монс жаловался, что Миллер, пользуясь болезнью его матери и излишнею доверенностью к нему Анны Ивановны, уверил её, будто бы имеет в Швеции жалованные от короля маетности; выманивал у неё деньги и разные подарки.

Обманом или другим чем, как бы то ни было, но Миллер действительно очень сблизился с Анной Ивановной: они были сговорены, и свадьбе помешала только смерть невесты.

Вдова Анна Кайзерлинг скончалась 15 августа 1714 года в Немецкой слободе на руках больной старухи матери и пастора; в беспамятстве предсмертной агонии она пожалела только о некоторой сироте и о возлюбленном; ему завещала она наиболее ценную часть своего имущества.

Об этом наследстве между старухой Модестой Монс и её сыном. Виллимом Ивановичем, с одной стороны, и капитаном фон Миллером — с другой, возникло интересное дело.

Так как оно не касается прямо предмета настоящего исследования, а между тем подробности его в высшей степени характерны, то мы его рассказываем на основании подлинных и доселе неизданных документов, во II приложении к настоящей книге.

Между тем оставленного Анной Ивановной имущества было довольно.

Одних алмазов, бриллиантов, золотых и серебряных вещей осталось в черепаховой шкатулке Анны Ивановны на сумму, по своему времени громадную, а именно на 5740 рублей; в списке этих вещей были подарки адмирала Лефорта, царя Петра, иноземных послов Кенигсека, фон Кайзерлинга; не было только подарков шведского полоненника капитана фон Миллера, потому что «полоненник шведский» сам принимал их от Анны.

Из всех драгоценностей ценнее всех был подарок государя; он значился в списке так: «образ с разными с драгими каменьями, около охвачен — в 1000 рублей». Затем по ценности замечательны: «умершего господина фон Кайзерлинга персона в алмазах — 700 руб.». Остальные вещи были алмазные: лац-кен, сердечко с короной, серьги, крест, перстни, пряжки, запонки, булавки, шпажка и зубочистка алмазные; тут же были нитки жемчугу, из которых четыре нитки покойница завещала сироте некоторой; золотые и серебряные часы, табакерки, кольца, всё это украшено бриллиантами, изумрудный перстень и т. п.; вещи эти были достоянием той женщины, которая так горько плакалась за растрату братом нескольких сотен рейхсталеров...

Как бы то ни было, но, проводив в могилу бренные останки той женщины, имя которой благодаря любви к ней Великого Преобразователя России попало в историю, скажем о ней окончательное мнение: оно вытекает из представленных материалов. Их достаточно, чтоб видеть в Анне Монс страшную эгоистку, немку сластолюбивую, чуть не развратную, с сердцем холодным, немку расчётливую до скупости, алчную до корысти, при всём этом суеверную, мишенную всякого образования, даже малограмотную (о чём свидетельствуют её подлинные письма). Кроме пленительной красоты, в этой авантюристке не было никаких других достоинств. Поднятая из грязи разврата, она не сумела оценить любовь Петра, не сумела оценить поступка, который тот сделал ради её, предав жестокой участи свою иконную супругу. Страстью к Анне Монс царь Пётр показал, что и великие люди не изъяты человеческих слабостей, что страсть и им слепит очи, и им затемняет рассудок.

Безвестная немка, женщина во всех отношениях недостойная, Анна Монс послужила причиной к совершению нескольких событий, в высшей степени важных в истории великого Петра: царица Авдотья Фёдоровна ссылается в заточение; наследник престола царевич Алексей Петрович преждевременно лишается материнского надзора, а вследствие этого затаивает в душе своей ненависть к отцу, гонителю матери; эта ненависть растёт, заставляет Алексея окружать себя сторонниками, столько же неприязненными его отцу; начинается борьба малозаметная, в высшей степени страдальная со стороны царевича, не важная по ходу, но которая, быть может, приняла бы более серьёзные размеры, если бы не кончилась катастрофой 1718 года.

С другой стороны, любовь к Анне Монс заставляет Петра обратить внимание на её семейство, а в нём, между прочим, и на брата Анны — Виллима. Государь приближает его к себе, возвышает на высокую степень придворных званий и в нём находит человека, который разбивает его семейное счастье, отравляет последние дни его жизни и — это ещё догадка — делается одной из причин преждевременной кончины Петра Великого.

II ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТ 1708-1716

В то время, когда Пётр зачастую посещал и изволил нередко «опочивать за золочёными занавесками» в каменном палаццо Анны Ивановны, в покоях жалованного дома резвился четырнадцатилетний хорошенький мальчик; это был ребёнок живой, пылкий и весьма чувствительный; последнее доказывало, что на мальчика имело большое влияние то, что он с раннего детства окружён был женщинами: обе сестры (много его старше) любили и баловали ребёнка. Баловень этот был известный впоследствии Виллим Иванович Монс или, как он подписывался, де Монс.

Старший брат его Филимон, как мы уже знаем, взят был государем на службу и, несмотря на опалу, постигшую сестёр Монс, Филимон служил довольно успешно: в 1711 году он был капитаном. По его следам, но по предложению Георга Иоганна фон Кайзерлинга — принят был на службу Виллим Монс: военная служба вообще представлялась иноземцам Немецкой слободы в тогдашнее время надёжнейшим путём к достижению всяких благ, следовательно, желания другого пути со стороны Виллима и быть не могло. Виллим принят на службу в бытность царя Петра в Польше, в местечке Горках, в августе 1708 года. Первоначально принят он в армии в качестве «валентира». Молодой человек был зачислен затем в лейб-гвардии Преображенский молк. Генерал Боур заметил молодого красивого «валентира» и взял его к себе в «генерал-адъютанты».

Странная роль выпала на долю немца-генерала Боура: он отличался, надо думать, большим вкусом и был поклонником красоты во всех её проявления. В самом деле, Боур вывел Марту, будущую царицу Екатерину Алексеевну, Боур же выдвигает на путь к отличиям и знаменитого впоследствии её приближённого Виллима Монса...

Пред будущим фаворитом с этого времени действительно открывалась карьера несравненно блистательнейшая, нежели выпадала на долю какого-нибудь боевого офицера.

Монс был постоянно на виду, на него возлагались кой-какие командировки, и малейший успех в их выполнении, расторопность, бойкость немедленно награждались. Монс был на виду в упорном бою под Лесным; в славной победе Полтавской; здесь и там исправлял должность генерал-адъютанта, и когда шведы были отброшены к Переволочне, Монс ездил к ним с трубачом для переговоров. Во время движения русской армии к Риге Виллим Иванович командируем был во многие партии с казаками; между прочим, на него возложено было поручение отбить у неприятеля командира казаков, князя Лобанова.

«Усмотря добрые поступки» родного брата некогда любимой красавицы, государь, в бытность свою в Померании осенью 1711 года, «удостоил его чином лейб-гвардии лейтенанта»; в новом чине Монс назначен был оставаться в качестве «генерал-адъютанта от кавалерии» при государе, ездил курьером к королю датскому, участвовал при атаке фридрихштадтской и вообще, как мы уже видели, был в постоянных разъездах с разными поручениями от государя.

Между тем карман Монса находился в незавидном состоянии; адъютант перебивался небольшими деньжонками, что можно видеть из записок его к друзьям; в одной из них, например, он между прочим просит возвратить ему девять рейхсталеров, в которых «очень нуждается». От матери и сестёр — женщин скупых, вечно жаловавшихся на бедность, поддержка была небольшая; что до братьев, то он их потерял довольно рано.

«Находясь теперь здесь в Москве, — писал Монс к сестре и зятю своему Балку 14 марта 1711 года, — с прискорбием извещаю вас, что любезный старший брат наш скончался; смерть его тем для меня чувствительнее, что я почти одновременно лишился обоих братьев». На одном из них осталось 15 р. долгу, и средства Виллима Ивановича были так плохи, что он должен был уступить за эти деньги лошадь покойника.

Таким образом, Монс начинал почти так, как начинала большая часть его единоземцев: бездомные, жалкие бедняки, они ждали какого-нибудь случая, «фавора», чтобы обогатиться, и ловкостью, вкрадчивостью умели иногда добиться этого случая.

При Петре, в особенности непосредственно при нём, служить было нелегко: государь требовал самой строгой исполнительности во всём; без его позволения никто из ближних служащих не смел отлучаться от него ни днём, ни ночью. Днём действительно и невозможно было урваться ни одному денщику, но по ночам они, как рассказывает один из денщиков, таскались часто по шинкам и своим приятельницам; «его величество, — повествует Нартов, — сведав о таком распутстве, велел для каждого денщика (т. е. для своих флигель-адъютантов) сделать шкап с постелью, чтоб в ночное время их там запирать и тем укротить их буйство и гулянье». Однажды в самую полночь государю понадобилось послать одного из флигель-адъютантов, бережно запертых по шкапам. Государь идёт с фонарём наверх, отпирает ключом шкап за шкапом и не находит в них ни одного флигель-адъютанта.

   — Мои денщики летают сквозь замки, но я крылья обстригу им завтра дубиной!

Стрижки, однако, не было; государь встал в хорошем расположении духа, увидел флигель-адъютантов на местах, стоящих в трепетном ожидании «нещадного побиения», и это смягчило Петра.

   — Смотрите ж, — сказал он между прочим, — впредь со двора уходить без приказа моего никто не дерзнёт, иначе преступника отворочаю так дубиной, что забудет по ночам гулять и забывать свою должность!..

С Монсом же, как кажется, «отворачиваний дубиной» не случалось.

Он старательно выполнял свою должность, а она охватывала самые разнородные поручения. Так, между прочим, доводилось ему ведать царскими лошадьми, провожать подводы с закупленным за границей для Петра венгерским вином; Монс должен был прикупать новое, всячески беречь драгоценный напиток и проч. Такого рода поручения показывали некоторую доверенность к Монсу, который между тем сколачивал себе фортуну разными средствами; так, в 1712 году, в бытность свою в Митаве, генерал-адъютант приобрёл благосклонное внимание вдовствующей герцогини курляндской Анны Ивановны, обзавёлся деньгами и совершенно довольный шутливо писал к одному из приятелей в Немецкую слободу: «Рекомендую себя девице Труткем и ожидаю тебя с ней сюда; я уже приготовил карету и шестерик лошадей; ей будет здесь на чём кататься...»

И при дворе государя он уже получал некоторое значение. Так, в 1713 году заботливая сестрица Матрёна писала к нему: «Прошу вас, пожалуйста, сделайте, чтоб сын мой Пётр (Балк) у царя доброю оказиею был; понеже лучше, чтоб он у вас был; я надеюсь, что он вскоре у вас будет, понеже муж мой пошлёт его с делами в С.-Петербург».

Матрёна Ивановна просила не об одном сыне; волею Петра заброшенная с стариком-мужем в крепость Эльбинг, на самый театр войны, она беспокоилась среди опасностей войны и сильно тосковала вдали от столичного общества, к которому всегда чувствовала влечение. Только осенью 1711 года Матрёна Ивановна на несколько времени оживилась: в это время в Эльбинг приехала царица Катерина Алексеевна; «отпустил я жену свою в Эльбинг, к вам, — писал государь Фёдору Балку, — и что ей понадобится денег на покупку какой мелочи, дайте из собранных у вас денег».

В бытность здесь государыни Матрёна Ивановна успела заискать её расположение и даже дружбу до такой степени, что сам царь Пётр находил нужным, быть может, в угоду жене, оказывать эльбингской комендантше особое внимание: «Отпиши ко мне, — спрашивал Пётр Катерину 14 августа 1712 года, — к которому времени родит Матрёна, чтоб мне поспеть?»

Два месяцаспустя Пётр распоряжался об очищении Эльбинга прежде, нежели явится под ним посланный от салтана турчанин, и между прочим сам озаботился предписать отправить комендантшу с обозами вперёд из крепости. Турчанин, однако, не пришёл, к великому прискорбию Балкши; государыня уехала, а Матрёна Ивановна, увидев уже знаки внимания к себе как от государыни, так и от государя, ещё более стала желать отъезда ко двору. Ряд писем её за 1713 год к брату наполнен мольбами, чтоб тот постарался через Павла Ивановича Ягужинского, кабинет-секретаря Макарова, или другим каким путём, но только выхлопотать им приказ о переводе её с мужем в Россию, или по крайней мере хоть в г. Або; «здесь же — пишет она из Эльбинга — всё очень дорого; муж полтора года не получает жалованье, мы проживаемся; к тому же, — продолжает Матрёна, подбирая предлог к отъезду посильнее, — мой бедный муж так болен, что я опасаюсь за его жизнь».

Усиленные просьбы к Виллиму Ивановичу показывают, что генерал-адъютант имел уже в это время значительные связи с лицами влиятельными при дворе Петра; таким образом, он далеко не был тем ветреником, беззаботным молодым человеком, каким является в письмах к нему от матери за эти годы. Ворчливая и хворая старуха, находя, что сын ветрен, нерасчётлив и даже расточителен, осыпала его рядом упрёков, даже угроз и зорко следила за образом жизни сына и окружающих его слуг и приятелей. К чести Монса надо сказать, он с покорностью переносил материнские выговоры и не видать, чтобы тяготился её вмешательством в свои дела.

Так, в 1712 году старуха с гневом выговаривала сыну: «...Любезный сын, из письма Лаусона видно, что ты опять тронул сестрины деньги... Если ты будешь так поступать, то скоро растратишь капитал твоей бедной сестры; она поручила тебе беречь её собственность, а ты поступаешь как человек безрассудный; чем же это кончится? В четыре месяца взял ты 700 рейхсталеров и даже ни разу не написал нам об этом. Мне кажется, что Бух (камердинер Монса), проклятая собака, чтобы чёрт его взял, берёт деньги, когда они ему только нужны; мы слышали, как он весело живёт. Узнав обо всём этом, я и твоя бедная сестра чуть не умерли от огорчения. Да простит тебе Бог такую безбожную жизнь; если б Бух был здесь, я б его засадила в такое место, откуда б не взвидел он ни луны, ни солнца! Поэтому ещё раз пишу к тебе: прогони от себя этого мерзавца, или я наложу на тебя такое проклятие, что тебе не будет покоя на этом свете! Как можешь ты тратить больше того, что в состоянии заплатить? Откуда ты возьмёшь? Ведь тебе известно, у меня ничего нет, чем могла бы я тебе помочь... Ты уже истратил до 1000 рейхсталеров из денег твоей сестры. Неужели придался ты картёжной игре и проиграл эти деньги? Если это правда, то я тебя прокляну. Твоя сестра сильно заболела от огорчения, которое ты ей причиняешь. Прошу Бога, чтоб тебя Он навёл на путь истины...»

Громы проклятия нежной матери готовы были разразиться над мнимоветреным сыном, но он догадался сказаться больным, не отвечал на родительские упрёки, а поручил это щекотливое дело камердинеру.

«Про этого мошенника, — отвечала мать, продолжая входить во все мелочи домашнего быта своего сына и его служителей, — про этого мошенника Буха я опять слышала, как он живёт: всё сидит в винном погребу и играет в карты; когда его спросили, откуда у него столько денег, он отвечал, что должен же ему господин давать деньги. Что ты об этом думаешь? Неужели тут не сокрушаться сердцу?.. Итак, прошу тебя, моё дитя, устрой так, чтобы он приехал в Эльбинг (здесь гостила в это время старуха у своей дочери), если ты не хочешь, чтоб твоя мать из-за этого мошенника пропадала...»

Жалобы и просьбы не прерывались: «денег нет; ни за квартиру, ни из деревни я ничего не получила. Постарайся, чтоб сестра приехала сюда, покуда я ещё жива; но я с каждым днём слабею, и вот уже пятнадцать лет (т. е. с 1697 г.) лежу в постели; можешь себе представить, каково мне! Хотелось бы видеть своих детей ещё раз вместе! Препоручаю тебя Всевышнему, да предохранит Он тебя от всякой опасности. Маша и Катька тебе кланяются...»

С успехами по службе, с возрастанием значения Виллима Ивановича смягчалась к нему и старуха мать: «Меня очень утешило твоё письмо, — отвечала она сыну 1 мая 1713 года, — в котором ты пишешь, что его величество очень к тебе милостив; дай Бог, чтоб это всегда так было; будь осторожен, — добавляет старуха, много испытавшая на своём веку, — будь осторожен: при дворе опасно служить; служи усердно царю и Богу, тогда будет хорошо. Напрасно думаешь, дитя моё, что я на тебя была сердита; сам ты знаешь, что этого быть не может... У меня был генерал-адъютант, я просила его, чтобы он тебя не оставил...»

Генерал-адъютант, любезно посещающий в Немецкой слободе в 1713 году полузабытое семейство, — никто другой как Павел Иванович Ягужинский.

Мы уже имели случай познакомиться с этим птенцом Петра Великого. Павел Иванович был очень любим государем, считался его «правым глазом», славился прямодушием и необыкновенной скоростью и точностью в исполнении всех служебных обязанностей; «правый глаз» был очень зорок, прекрасно пригляделся ко всем светилам горизонта дворцовой жизни, умел отличать эти светила очень рано, когда они только что начинали мерцать, умел предугадывать их будущий рост и значение и вовремя обязывать нового «фаворита» своей приязнью и услугами. Этому свойству своего ума Павел Иванович обязан тем, что не только спокойно пережил три царствования, но не упал и в четвёртое, т. е. в царствование Анны Ивановны. Ягужинский умер наверху почестей и отличий, что едва ли могло случиться, если бы он, по уверению иностранцев, действовал всегда «прямодушно, благородно, с замечательной откровенностью и свободою...».

Виллима Ивановича Монса Павел Иванович заметил рано; в 1713 году они были короткие приятели, ими и остались, поддерживая друг друга в треволнениях дворцовой жизни, до рокового дня одного из них 1724 года... Но обратимся к старухе Монс.

Она делалась всё более и более довольна сыном; посылала к нему платье, белье и кой-какие безделицы, изъявляла глубокое своё желание видеть сына в «генеральской форме» (т. е. в мундире тогдашнего генерал-адъютанта, что соответствовало чину полковника), и в надежде осуществления этого приятного ожидания снабжала сына всяким добром; так, однажды было послано к нему «четырнадцать штук мясной колбасы...». Все эти подарки со стороны скупой старухи свидетельствуют, что сын рос и рос из толпы придворных соискателей чинов и отличий...

Впрочем, она могла быть довольна и семейными делами, устроившимися в это время (1713 — 1714 гг.) к лучшему: так много занимавший её процесс с ландмаршалом Кайзерлингом кончился в пользу её «бедной» дочери... Но вот 15-го августа 1714 года умирает Анна Ивановна, и всё семейство, начиная с матери и кончая Виллимом Ивановичем, спешит развлечь свою печаль об утрате «бедной» Анны Ивановны тяжбой с последним избранником её сердца. Как старухе Монс, так в особенности её достойному сыну и наследнику сестриного достатка, особенно было досадно, что некоторые из дорогих вещей Анны попали в руки шведа Миллера.

Достаточно окрепший при дворе, окружённый благоприятелями, Виллим Иванович смело мог рассчитывать на успех тяжбы, а она вся была начата чуть не из-за одного серебряного кувшинца да золотного кафтана... Все эти мелочи достаточно обрисовывают нашего героя... Оплакать сестру и отнять от её жениха кувшинец и тому подобные вещи, — с этой целью Монс приехал в Москву осенью 1714 года.

Миллер был взят по челобитью Виллима Монса в Преображенский приказ — на допрос к князю-кесарю; но и суровый князь-кесарь Ромодановский, как значится из многих дел тайной канцелярии, умел угодить людям «в случае». По этому ли свойству своего характера, или по чему другому, только он заставил Миллера повиниться, что де он не токмо взял у покойной «блюдо серебряное, что бороды бреют, да рукомойник», но и другие де брал «вещи не малые, а Анна Кайзерлинг, — говорил швед, — вещами теми меня дарила, и те вещи я закладывал и продавал, а кому — не помню».

Для напамятования нужна шведка-полоненка, что ходила у покойной «в ключ» и была её наперсницей в разных секретных делах; но та шведка-девка взята в услужение знакомым уже нам любителем всего изящного — Боуром.

Боур не отпускает девку.

Монс не задумывается и бьёт челом прямо государыне на своего первого благодетеля... Новая черта для обрисовки генерал-адъютанта.

«Генерал Боур, — жалуется его прежний флигель-адъютант, — не только той девки-шведки не отдаёт, но бьёт присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему послан. И об нем, шведе (т. е. о Миллере), великое прилежание отовсюду, как от него, Боура, и от коменданта, и от многих есть. Ещё же, — продолжает Монс, — от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя: и с великим мне прошением присылает, в чём имею себе немалое опасение... Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своём упадке...» Ради этого скромный генерал-адъютант умолял принять его «в матернию ограду» и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что де представлено его противником завещание Анны Ивановны фон Кайзерлинг вовсе не справедливо: оно де не скреплено духовником, да и писано-то, — так уверял Виллим, — в «беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам».

Как бы то ни было, но Екатерина ещё не заметила Монса, а потому не из чего ей было принимать его, выражаясь словами челобитья, в свою «матернию ограду».

Генерал-адъютант должен был искать и действительно нашёл помощь у друзей. «Государь мой Виллим Иванович! — писал к нему Ягужинский. — За многие ваши писания благодарствую и прошу на меня не возомните противности какой, что так долго не ответствовал. Об деле вашем здесь царское величество указал князю Фёдору Юрьевичу розыскивать, и уж обо всём при дворе известно, как Боур поступает с вами. И я ему ныне довольно писал; чаю, от моего письма он вразумеет и отстанет того дела. И ты не езди так скоро с Москвы и исправляй своё дело, я уже дам знать, когда время будет ехать. Слуга ваш, П. Ягужинский, 9 января 1715 года».

При таком обязательном друге нет ничего мудрёного, что Монсу удалось надолго засадить Миллера в тюрьму; вещи его были опечатаны, с него и с слуг сняты допросы, и затем дело всё-таки затянулось.

«...Ты понимаешь, любезный сын, — писала старуха Монс к сыну 19 октября 1715 года, — каково той, у которой такая тяжба на шее. Господин (т. е. государь) хотя и приказал сказать Миллеру, что он до тех пор не будет выпущен, пока не заплатит всё, но прошло уже двадцать три дня и всё опять тихо. У меня никого нет, кто мог бы вести дело, а когда господин сердит, тогда никто не смеет ему сказать слово. Похлопочи ты, пожалуйста, чтоб пришёл указ Миллеру — или выдать ожерелье и большой перстень, или заплатить деньги...» А между тем в ожидании указа старуха дала взятку одному из дельцов, и дала от имени своего сына.

В январе 1716 года сын отправился с государем и государыней за границу; как ни грустна была старухе матери разлука с сыном, но она ясно видела, что чем ближе будет Виллим к высоким персонам, тем скорее увеличится к нему «оказия». Старуха печалилась только о том, что по хворости своей ей едва ли доведётся ещё раз увидать сына; притом смущало её и то, что с отъездом сына некому будет поприжать Миллера. Полоненник шведский имел, как оказывается, довольно сильных покровителей в лице князя Я. Ф. Долгорукова и других. Пробежим, однако, последние письма старухи Монс: ими мы закончим наше знакомство с семейными делами генерал-адъютанта.

«...Я более и более ослабеваю, — писала старуха при известии об отъезде сына, — так что думаю, что это последнее моё письмо и мне остаётся только пожелать тебе всякого благополучия на этом свете... Попроси старого князя (Меншикова), чтоб он нас не оставил (в деле с Миллером, который успел жениться, был на службе, хлопотал об откомандировке из Москвы, и денег за подарки Анны Кайзерлинг не вносил). Если бы государыня повелела, — продолжает старуха, — чтобы Миллер заплатил, то дело было бы сделано, а теперь оно, кажется, остановилось. — Миллер делает, что хочет. Мне надобно ещё получить от г. Лаусона 20 070 талеров; если ты его увидишь, то скажи ему, что покойная сестра твоя хотела их пожертвовать на церковь...».

Эти 20 070 талеров — не более как грубая описка, что, впрочем, и видно из другого письма, в противном случае были бы совершенно непонятными как беспрестанные жалобы старухи Монс на бедность, так и настойчивые вымогательства всего семейства ожерелья, перстня, кувшинца и других безделиц от полоненника Миллера; о них напоминается матерью беспрестанно, и к напоминаниям скоро присоединяются мольбы, чтоб Виллим «для своей же пользы... позаботился бы о деревне», т. е. побил бы челом государю о получении нескольких крестьянских дворов с душами.

«Бог знает, — замечает Модеста Монс, — долго ли мне остаётся ещё жить, но я хотела бы по крайней мере при жизни иметь деревню (надо бы сказать: «ещё деревню») и знать, что после моей смерти у тебя будет своя собственность».

Об этой «собственности» старуха писала к Макарову, умоляя его порадеть о деревеньке ей, матери бывшей фаворитки... Между тем, несмотря на недуги, Модеста неустанно наставляла сына на его скользкой дороге дворцовой жизни. «Придерживайся Макарова, — писала она, — он всё знает...» «Друзья наши говорят, — возбуждает старуха Монс сына, — что был бы великий срам, если бы сын, дочь и зять (т. е. Виллим, Матрёна и Фёдор Балк), так высоко стоящие у его величества, не покончили бы дело с успехом... Любезный сын! Не введи нас в позор и не давай нашим врагам восторжествовать над нами... Прощай, моё дитя, я почти ослепла... от слёз!»

Наконец с Миллера истребованы деньги за вещи, полученные им от покойной Кайзерлинг, но и тут плачется Монс: полученная сумма меньше стоимости вещей... а главное всё-таки, любезный сын, постарайся насчёт деревни, дабы ты что-нибудь имел в нужде; попроси секретаря (т. е. Макарова); он тебе поможет в этом деле...». Старуха ещё думала о корысти, о захолоплении за семьёй ещё нескольких сот крестьянских душ, а между тем смерть уж подступала к ней.

«Любезное дитя, — писала Модеста к сыну в конце 1716 г., — я была очень слаба, так что лишилась уже языка и никто не думал, чтоб мне довелось прожить ещё день... Теперь я опять немного оправилась и надеюсь, что Бог умилосердится над бедной сироткой; она так горько плакала и так умоляла Бога, чтоб он не сделал её вновь сиротой, что все удивлялись; она не отходила от моей постели; мальчик (не сын ли Кайзерлинга?) тоже беспрестанно меня дёргал за руки и так жалостно плакал, что ужасно было его слушать... Ради Бога, любезный сын, не оставь бедной девочки, позаботься, чтоб она попала в Данциг (к Балкше), или оставь её у себя; твоя сестра (Матрёна) не будет столь жестока, чтоб не принять ребёнка... Когда я спрашиваю у дитяти, у кого она хочет быть, если я умру, она горько плачет и кричит: «Не дай Бог, чтобы бабушка умерла, а если умрёт, то не хочу быть ни у кого больше, кроме Виллима Ивановича». Она порядочно читает и очень богомольна, как большой человек...» «Дай Бог, — переходит умирающая к предмету, ещё более её интересующему, — дай Бог, чтобы ты получил деревню и что-нибудь таким образом имел: времена ведь переменчивы! Каменный дом, в котором жила твоя сестра, хотят продать; постарайся, чтобы ты его получил...»

«Ты хочешь взять отпуск, — пишет мать Виллиму в январе 1717 года, — и приехать сюда? Это известие меня очень обрадовало, но будь осторожен, чтобы не навлечь на себя немилости их величества; врагов у нас довольно. Если бы Бог порадовал императрицу (т. е. царицу, 1717 года) рожденьем принца и тебя бы прислали сюда с радостным о том известием, вот было бы хорошо!.. И за этим «хорошо» — повторение сетований и напоминаний сыну, чтоб тот постарался вымолить деревеньку: «секретарь (т. е. Макаров) — пишет старуха, — обещал мне всё для меня сделать, лишь бы ты ему сказал об этом, он тебе поможет; ты слишком застенчив (!)...»

С этими сетованиями на печали, мнимую нужду, на небывалую застенчивость сына старуха сошла в могилу.

Маргарита Монс умерла 4 октября 1717 года в Немецкой слободе, на 65-м году от рождения...

Из груды её писем мы извлекли только те места, которые сколько-нибудь могут характеризовать семейные отношения и домашний быт Виллима Ивановича; при скудности материалов о первом периоде его жизни и непосредственно до его личности относящихся, по необходимости надо пользоваться такими документами, каковы письма его матери. Разумеется, в этих письмах рисуется несравненно более сама старуха, нежели её «любезное дитя», но и это не лишнее в нашем рассказе; дело в том, что мать своими наставлениями, напамятованиями, своим примером имела сильное влияние на Виллима, и будущий фаворит многое усвоил себе из материнского характера: её вечное недовольство своим достатком, ненасытную алчность новых и новых благ, её попрошайничество, заискивание у разных сильных лиц, умение найти благотворительных себе особ, — все эти черты своего характера старуха как бы завещала Виллиму Ивановичу.

Но не всё ли равно, каким характером одарён был один из генерал-адъютантов Петра Великого? Мало ли их было, и стоит ли для них отводить так много места в очерках петровского времени?

Не стоило бы говорить так много о ком-нибудь другом, только не о Виллиме Монсе.

Эта личность, как мы увидим далее, в последние годы царствования Великого обращает на себя внимание всей знати (кроме самого государя); вся аристократия обращается к нему как к счастливой звезде, как к своему велемочному патрону во всех их семейных и общественных нуждах; вокруг Монса группируется громадная партия, которая из эгоистических целей оберегает его как зеницу ока... Эта партия почти вся состоит из главнейших птенцов Петра, и, не зная их отношений к нему, мы бы многое потеряли для знакомства с птенчиками преобразователя; к тому же многие важнейшие дела решаются при посредстве Монса, — он для всех нужен, он силён не личными достоинствами, он силён любовью к нему Катерины Алексеевны; Монс имеет на неё громадное влияние, а та, послушная своему фавориту, действует на Петра... Итак, для знакомства с птенцами Великого, для обрисовки его замечательной супруги, для оживления пред нами самого Петра в последние годы его царствования, — вот для чего мы группируем те мелкие черты, которые знакомят нас с такою, по-видимому, ничтожною личностью, какою действительно окажется — в нравственном отношении — фаворит Екатерины...

Но прежде, нежели перейдём к эпохе фавора Виллима Монса, остановимся пред красавицей Мартой, с 1707 года Катериной Алексеевной, и очертим отношения к ней Петра до 1716 года.

Мы приостановимся на 1716 годе потому, что именно с этого года, говоря словами официального документа: «По нашему указу, Виллим Монс употреблён был в дворовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, её величестве императрицы всероссийской; и служил он от того времени (1716 г.) при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах при нашей любезнейшей супруге её величестве императрице всероссийской неотлучно; и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были...»

III МАРТА СКОВАРОНСКАЯ 1705-1716

В 1705 году двадцатитрёхлетняя красавица «Катерина Василефская»^[2] — Марта Сковаронская тож — перевезена к Петру Великому во дворец.

Марта приняла православие, её нарекли Катериной. 28 декабря 1706 года новая связь государя закреплена рождением дочери^[3].

С этого времени положение пленницы упрочивается: Пётр привязывается к ней, и её значение быстро увеличивается. Беспрестанные отлучки вызывали государя на переписку с Катериной, или, лучше сказать, с её приставницами; по этим коротеньким цидулкам Петра лучше всего можно проследить возрастание его привязанности к красавице. Просмотрим обращения цидулок, — они довольно характеристичны.

В первые годы своей связи Пётр попросту называет Катерину «маткой»; с 1709 года письма его прямо обращаются к ней одной, а не общие с письмами к Анисье Кирилловне Толстой, приставнице при Катерине. «Матка, здравствуй!» или «Мудер!» Эти обращения сменяются государем на более ласкательные выражения в конце 1711 года, то есть после того, как в марте сего года Катерина объявлена им женой. Отныне в начале царских цидулок мы читаем: «Катеринушка, друг мой, здравствуй!» На пакете к ней прежняя надпись: «Катерина Алексеевна» заменена: «государыне царице Екатерине Алексеевне».

Пять лет спустя обращения на пакетах делаются ещё торжественнее: письма адресуются: «её величеству пресветлейшей государыне царице Екатерине Алексеевне», а самые письма по одним уж оголовкам делаются ещё нежнее, с 1716 г. Пётр так приветствует бывшую фаворитку: «Катеринушка, друг мой сердешненький, здравствуй!»

Итак, отношения Петра к Екатерине, в 1716 году окончательно закрепившиеся нежной любовью, начались в 1705 году.

Народ и солдатство, зорко приглядывавшиеся ко всем «деяниям» монарха, тотчас заявили недовольство на связь государя с безвестной дочерью лифляндского крестьянина. Недовольство выразилось, разумеется, не в чём ином, как в «неудобь сказуемых» толках, быстро облетавших народные массы: «Не подобает монарху, так и ей, Катерине, на царстве быть: она не природная и не русская: и ведаем мы, — говорил один из старых служивых, — как она в полон взята (24 авг. 1702 г.) и приведена под знамя в одной рубахе, и отдана была под караул, и караульный наш офицер надел на неё кафтан... Она с князем Меншиковым его величество кореньем обвели... и только на ту пору нет солдат, что он всех разослал, а то над ними (т. е. над Меншиковым и Катериной) что-нибудь да было бы!»

«Катеринушка» действительно словно кореньем обвела Петра: в разгар борьбы своей с Карлом, полагая жизнь свою в опасности, государь не забыл её и назначил выдать ей с дочерью 3000 руб., — сумма значительная относительно своего времени и известной уже нам бережливости Петра.

При этом свойстве характера особенно интересно встречать в его письмах к Катерине извещения о посылаемых ей подарках и гостинцах. Нельзя сказать, чтобы «презенты» препровождались часто или чтоб они были ценны, но они являли внимание и любовь государя к своей красавице. Так посылал он «матке» «материю — по жёлтой земле, да кольцо, а маленькой (дочери) полосатую», с пожеланием «носить на здоровье»; либо покупал для неё «часы новой моды, [в которых были] для пыли внутри стеклы (т. е. в предохранение от пыли), да печатку, да четверной лапушке втраиом» (?), с извинением, что «больше за скоростью достать не мог, ибо в Дрездене только один день был»; в другой раз часы и печатки заменялись «устерсами», которые отправлялись в том числе, «сколько мог сыскать».

Но вот Катеринушке взгрустнулась, о том писал от её имени секретарь, и Пётр спешил из дальней Полтавы препроводить к ней бутылку венгерского с убедительнейшей просьбой: «для Бога, не печалиться, мне тем наведёшь мнение. Дай Бог на здоровье вам пить; а мы про ваше здоровье пили», — успокоительно писал государь.

Любовь выражалась не в одних посылках устерсов да бутылок с венгерским: она высказывалась в постоянных заботах государя о любимой женщине; забывая первенца-сына и его воспитание, решительно изгладив из своей памяти образ злополучной первой супруги, а за ней и первой метрессы, Пётр как зеницу ока хранил вторую и более счастливую фаворитку. Посмотрите, с какой убедительностью пишет он из «Грипсвалда» Катеринушке: «поезжай [с] теми тремя батальоны, которым велено идти в Анклам; только для Бога бережно поезжай и от батальонов ни на сто сажень не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в Гафе и непрестанно выходят в леса великим числом, а вам тех лесов миновать нельзя».

Целые письма посвящались распоряжениям касательно путешествия «сердешнейького друга», посылался к ней маршрут, выставлялись лошади, рассуждалось о погоде и о том, насколько может она повредить переезду «Катеринушки». «Дай Боже, — замечал нежно супруг, — чтоб здрава проехали, в чём опасение имею о вашей непразности» (т. е. беременности).

Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем смерть родного сына, Пётр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее и каждое полное любви и предупредительной заботливости.

Так, по поводу поездки, о которой государь не раз уже писал, два дня спустя после одного из подобных писем Пётр вновь пишет к жене: «Для Бога, — говорит он ей между прочим, — чтоб я не желал вашей езды сюда, чего сама знаешь, что желаю; и лучше ехать, нежели печалиться. Только не мог удержаться, чтоб не написать; а ведаю, что не утерпишь, и которою дорогою поедешь, дай знать». «Дай Боже, — в волнении писал Пётр несколько времени спустя, — чтоб сие письмо вас уже разрешённых (от бремени) застало, чего в олтерацыи (т. е. в душевном беспокойстве) своей и радости дожидаюсь по все часы».

Вслед за письмом отправлен «славнейший лекарь»; его сопровождали различные пожелания насчёт беременной Катеринушки.

Государь тосковал без неё: тоску по ней он стал заявлять очень рано, — ещё в 1708 году, хотя тогда это высказывалось шуткой, ею и покрывалось желание видеть подле себя «необъявленную» ещё подругу: «Гораздо без вас скучаю», — писал он ей из Вильно; а потому, что «шить и обмыть некому...». «Предаю вас в сохранение Божие и желаю вас в радости видеть, что дай, дай Боже!» «Для Бога, приезжайте скорей, — приглашал государь «матку» в Петербург, в день собственного приезда в возникавшую столицу, а ежели за чем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас...» «Хочется [мне] с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше, для того что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была...»

Приглашения приезжать «скорее, чтоб не так скучно было», сожаления о разлуке, желания доброго здоровья и скорейшего свидания пестрили чуть ли ни каждую интимную цидулку сорокадвухлетнего супруга.

Откуда же проистекала эта тоска по милой, или лучше сказать — чем поддерживала «Катеринушка» такую страсть в Петре, в человеке, бывшем до этого времени столь непостоянным? Что приносила с собой эта женщина в семейный быт деятельного государя?

С нею являлось веселье; она кстати и ловко умела распотешить своего супруга — то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей весёлого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой по судьбе своей замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают Романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Катерины Алексеевны неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, в вздёрнутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) огнём глазах, в её алых губах и круглом подбородке, вообще во всей физиономии столько жгучей страсти; в её роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Пётр, всецело отдался этому «сердешненькому другу». И от него вовсе не требовалось глубокого ума и какой-нибудь образованности: Пётр любил «Катерину» сначала как простую фаворитку, которая нравится, без которой скучно, но которую он не затруднился бы и отставить, как отставлял многоизвестных и малоизвестных «метресс»; но с течением времени он полюбил её как женщину, тонко освоившуюся с его характером, ловко применившуюся к его привычкам.

Женщина, не только лишённая всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и вообще интерес к его нуждам и заботам, что Пётр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что «жена его, а моя мачеха — умна!» и не без удовольствия делился с нею разными политическими новостями, заметками о происшествиях настоящих, предположениями насчёт будущих.

Таковы письма его к «Катеринушке» с известиями о битвах с шведами как на суше, так и на море; такова просьба его — самой ей приехать для поздравления его с полтавской викторией; в том же роде заметка по поводу сдачи Выборга, о сношениях с союзниками или известия о делах в Померании. Особенно знаменательна следующая жалоба государя, которая невольно выливается у него пред «другом Катеринушкой»: «Мы слава Богу здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшою не умею владеть, а в одной правой руке принуждён держать шпагу и перо; а помощников сколько, сама знаешь!»

Все эти вести, заметки и рассуждения Петра «сердешненькой друг» выслушивала с большим тактом: в ответах, писанных с её слов секретарём, вы не найдёте никаких советов, либо пригодных к делу мнений, — ни то, ни другое не высказывается, но в то же время здесь, в полушутливом и полусерьёзном тоне, являются заявления удовольствия, даже радости, смотря по роду сообщаемых Петром известий; так что государь не ждал помощи в деле от «Катеринушки» — нет, он просто хотел видеть и, к полному своему удовольствию, видел с её стороны сочувствие к его внутренним деяниям и к его подвигам на ратном поле. Этого сочувствия было достаточно, Пётр не требовал больше, что видно даже из его поручений жене: все они ничтожны и состоят из просьб высмотреть место для какого-нибудь завода, прислать кой-какие вещи, съестные припасы, а чаще всего пива да вина. Некоторые просьбы трудно было исполнить, но то были шутки: так в одной из цидулок государь просил, между прочим, чтоб «Катеринушка погодила до середы распростатца» (от бремени).

За всем тем Екатерина была верной исполнительницей желаний мужа и угодницей его страстей и привычек; те и другие охватили всем её собственным существом. Так, с большою ревностью шлёт она беспрестанно любимейшие презенты мужа, то есть пиво, водку и вина. Государю частенько доводилось благодарить за эти хотя и хмельные, но вещественные знаки сердечных отношений. Количество подобных подарков распределялось Катериной соразмерно обстоятельствам, так что в бытность государя на минеральных водах он получал презенты «в одну бутылочку». «Чаю, что дух пророческой в тебе есть, — благодарит Пётр за один из подобных презентов, — что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить; и так сего магазина будет с меня».

Но, отодвинув бутылки с водкой и вином, заглянем в те отписки екатерининских секретарей, при которых прилагались хмельные презенты.

Из писем Екатерины вошло в печатное издание одиннадцать грамоток до 1717 года; первая из напечатанных относится к 17 августу 1713 года. Все они на русском языке; содержание их вообще небогато, но полно острот и шуток, придуманных секретарским ли юмором, или высказанных действительно самой Катериной Алексеевной, и только облечённых в тяжёлую форму тогдашних писаний. Тут поздравления с чином генерала, с счастливым окончанием кампании, тут известия о посылке гостинца, вроде, например, пива или свежепросоленных огурцов, и всё это пересыпано шутками, нежными заявлениями любви, просьбами о скорейшем приезде, рассказами о попойках. Чтоб познакомиться с тоном этих писем, приведём несколько выписок из цидулок, не вошедших в издание комиссии:

«Друг мой сердешный Господин Контра Адмирал здравствуй на множество лет, доношу вашей милости, что я приехала сюда по письму вашему. У Государя Нашева со многим прошением просила, чтоб он изволил побыть здесь до Успеньева дня. Но его величество весьма того и слышать не хотел, объявляя многие свои нужды на Москве. А намерен паки сюда приехать к сентябрю месяцу, и отсель изволит итти конечно сего мая 25 числа. При сем прошу вашей милости, дабы изволил уведомить меня своим писанием о состоянии дражайшего своего здравия и счастливом вашем прибытии к Ревелю, что даждь Боже. Засим здравие вашей милости в сохранение Божие предав, остаюсь жена твоя Екатерина. Из Санкт-Петербурха мая 23.1714 г.

Р. S. вчерашнего дня была я в Питер Гофе, где обедали со мною 4 ковалера, которые по 290 лет. А именно Тихон Никитич, Король Самояцкой, Иван Гаврилович Беклемишев, Иван Ржевский и для того вашей милости объявляю, чтоб вы не изволили приревновать».

«При отпуске сего доносителя, — писал секретарь от имени Екатерины, в новом письме — ко известию вашей милости иного не имею, только что здесь, за помощью вышнего, благополучно состоит. А я очень сожалею, что после первого вашего писания, которое изволил писать от финских берегов, никакой ведомости от вашей милости по сие время не имею, и того для прошу, дабы изволили меня уведомить о состоянии своего дражайшего здравия, чего я от сердца желаю слышать. Посылаю к вашей милости полпива и свежепросоленных огурцов; дай Боже вам его употреблять на здравие. Засим здравие вашей милости во всегдашнее Божие сохранение предав, остаюсь жена твоя Екатерина. От 30 июля 1714. Ревель.

Р. S. против 27 числа сего месяца довольно слышно здесь было пушечной стрельбы. А где оная была, у вас ли или где инде, о том мы не известны; того для прошу с сим посланным куриером Кишкиным уведомить нас о сём, чтоб мы без сомнения были».

Дня два спустя сомнение разрешилось радостным известием «о николи у нас бывшей виктории на море, над шведским флотом». Пётр спешил пред женой излить свою радость; та отвечала поздравлением и известием о пиршестве, которым встретила весть о победе: «а ваша милость изволили упомянуть в своём письме, чтоб мне здесь вашу милость ожидать, а ежели мне будет время, то ехать в Санкт-Питербурх, и я сердечно желаю счастливого вашего сюда прибытия. Но ведаю, что ваша милость дело своё на жену променять не изволите. И намерена я отсель путь свой восприять с помощию Божиею в Санкт-Питербурх сего августа с 16-го числа. Засим здравие вашей милости во всегдашнее Божие защищение предав, остаюсь жена твоя Екатерина. 4 августа. 1714 г. Ревель.

Р. S. Прошу должной мой поклон отдать и поздравить от меня нынешнею викторией Господина Князь-Баса (Ивана Головина); также извольте у него спросить: нынешние найдёныши (т. е. отбитые у шведов корабли) как он пожалует, детми или пасынками?

Також прошу вас, батюшка мой, ежели не надеетесь вскоре к нам быть, изволь почаще ко мне писать, что мне в немалое порадование будет».

Без всякого сомнения, во всех этих секретарских грамотках многое, если не всё, диктовалось самой Екатериной; разные шутки, доходившие до чрезмерной, и по тому времени обыкновенной, беззастенчивости, прямо показывают, что они непременно должны были принадлежать никому другому, как ей самой, так как на них не решился бы никто из её приближённых, хотя бы и от её имени.

Так, например, она намекала мужу ещё в 1709 году о забавах... «И того нет у нас, — отшучивался Пётр, — понеже мы люди старые и не таковские...» «Пишешь ты, — говорил он два года спустя, — якобы для лекарства, чтоб я нескоро к тебе приезжал, а делам знатно сыскала кого-нибудь вытнее (здоровее) меня: пожалуй отпиши: из наших ли или из тарунчан? Я больше чаю: из тарунчан, что из туручан, что хочешь отомстить, что я пред двемя леты занял. Так-то вы, Евины дочки, делаете над стариками?».

Подобные шутки были вызываемы и поддерживаемы Екатериной; впрочем, в её первых письмах, отысканных пока в незначительном числе, такого рода шутки встречаются реже; зато Пётр и в эти годы, более и более сближаясь с «сердешным другом», не упускал случая подтрунить над своей старостью и её, пока ещё мнимою, ветреностью: «Хотя ты меня и не любишь, — замечал он, извещая о поправлении своего здоровья, — однако ж чаю, что тебе сия ведомость не противна, и рюмку выпьешь купно с своими столпами».

1716 и 1717 года были особенно богаты письмами Петра к Екатерине: в это время государь осыпал её ласками, подарками, беспрестанно заявлял желания скорейшего свидания, являл заботливость о детях Екатерины, и зачастую посылал свои грамотки к ней одну за другой в расстоянии четырёх-пяти суток.

И вот, когда страсть государя к жене обратилась в то чувство глубокой привязанности, которая прекращается разве со смертью, в то время, когда Пётр от нежной цидулки к жене переходил к предписанию сыщикам ловить первенца-сына, — в это-то время Екатерина, гордая победой над сердцем «старика-батюшки», обращает взор, исполненный особенной ласки, к своему новому придворному.

IV КАМЕР-ЮНКЕР 1716-1723

Генерал-адъютант Петра, Виллим Иванович Монс, принят в начале 1716 года камер-юнкером ко двору государыни царицы Екатерины Алексеевны.

«Я от сердца обрадовалась, — писала к новому камер-юнкеру сестра его, ловкая, догадливая Матрёна Ивановна, — от сердца обрадовалась, что вы, любезный мой брат, слава Богу в добром здравии; Боже помоги вам и впредь! А вы ко мне пишете, что то к счастию или несчастию. Бог вас сохранит от всякого несчастия».

В чём состояли обязанности нового камер-юнкера, какие обстоятельства могли поставить Монса в частые сношения с Екатериной и тем самым дали ему возможность вызвать её особенное внимание?

Собственно, служебные обязанности камер-юнкера не были точно обозначены, но в его руки мало-помалу перешло многое, что до сих пор было разделяемо между разными придворными. Так, в руках камер-юнкера сосредоточились дела по управлению сел и деревень, состоявших за государыней; управляющие и приказчики, а также игуменьи тех обителей, которые находились под особым покровительством царицы, в скором времени стали присылать к нему отчёты по имениям, по монастырям, сметы приходов и расходов; у него просили доклада о тех или других распорядках пред государыней. Рассылка ревизоров, затем все постройки, продажи и закупки по имениям Екатерины пошли чрез его руки. Принятие на службу в ведомство государыни разных лиц, суд и расправы не только над ними, но даже разборка дрязг между монахинями и настоятельницами царицыных пустынь (например, Успенского дев. монастыря в Александровой слободе, Фёдоровского девичьего в Переславле и другие); назначение жалованья, содержания, наград и вспомоществования, отставка дворцовых чиновников и служителей государыни, — всё стало зависеть от Монса. А тут легли на него заботы по устройству праздников и гуляний, до которых такая охотница была его госпожа; он должен был поспевать сбором сведений о разных новостях для доклада ей; должен был пробегать множество челобитен, с которыми как знатные, так и незнатные лица во множестве обращались к Екатерине; для него составлялись экстракты из сих челобитен, и те экстракты он докладывал царице, когда находил к тому время и желание; он должен был вести корреспонденцию с заграничными поставщиками товаров государыне и её семейству, ведаться с её портными и портнихами по поводу заказов платьев, заведовать её денежной казной, её драгоценностями, как то бриллиантами и проч. Все ордеры Екатерины объявлялись и писались либо самим Монсом, либо под его непосредственным наблюдением.

И всё это он должен был делать не иначе, как состоя неотлучно при государыне.

Камер-юнкер сопровождал её за границу, хлопотал во время всех её переездов об удобствах в пути и при остановках по городам распоряжался выдачей прогонов её приближённым; наблюдал за экипажами, укладкой, ведал конюшнями государыни, — и между тем его можно было видеть близ государыни везде, на всех торжественных обедах, на ассамблеях и маскарадах. На нём же, двадцативосьмилетнем, статном, всегда весёлом и пленительном камер-юнкере, состояла обязанность развлекать Екатерину во время частых и продолжительных её разлук с «стариком-батюшкой». Всё это входило в область служебных обязанностей Виллима Ивановича и всё это, разумеется, никак не могло делать его службу скучной, неблагодарной, незаметной.

При неизбежных хлопотах он видел себя распорядителем значительных материальных средств: бедность заменилась не только достатком, но даже роскошью; самолюбие и тщеславие было удовлетворено вниманием и заискиванием у него множества лиц разного пола, звания и состояния, нуждавшихся в нём, как в посреднике при сношениях с государыней; наконец, её полнейшее расположение и доверие как нельзя более должны были льстить счастливцу.

Не было ли нравственных достоинств на стороне Монса, вообще говоря — нет ли данных, по которым резче и отчётливее обрисовывалась бы пред нами его личность?

Данные эти есть, и они сохранились в его записных тетрадках и письмах. Русская грамота ему почти не далась, немецкую он знал хотя и плохо, впрочем, пользовался ею довольно свободно, не только в прозе, но и в стихах. Из-за домашнего очага бочарного ученика Ивана Монса и его ворчливой, суеверной старухи Виллим вышел полный всевозможных предрассудков и верований. Смотрите, с какой, например, верой в непреложные истины своей гадальной книги он вчитывается в ответы «тридцати шести судей»; ответы эти подобраны на вопросы, а те, в свою очередь, расположены в астрологическом порядке — «по двенадцати небесным домам».

«Будет ли твоё счастье постоянным или нет? Хорошо ли, что ты завёл дружбу с той особой?» На этих и тому подобных вопросах останавливается Монс, и в разнообразных изречениях находит советы и заметки, пригодные в его положении. «Судьи» гласят ему, например: «чтоб он не вспоминал о прошедшем: там он увидит только страх и нужду; зато в настоящем ему многое благоприятствует». Гадальная книга пророчила: «ты будешь отменный гений, но недолго проживёшь; достигнешь великих почестей и богатства; будешь иметь не одну, но несколько жён различного характера; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства». Та же гадальная книга вещала подобные премудрости: «когда откроешь свою тайну другому или третьему, то все её узнают; но, впрочем, добрым друзьям ты можешь открыть свои тайны». «Особа, — про которую он допрашивает астрологию, — слишком хитра и коварна; ему верна и любит его от всего сердца». И тут же: «хотя и любит тебя эта особа, но она хочет тебя сначала испытать, будешь ли ты постоянен?». «Нет, — восклицает семнадцатый судья, Орфей: — твои надежды на высокие почести и возвышение тщетны» и т. д.

В противоречивых предсказаниях путается наш герой, часто советовавшийся с гадательницей. Рукопись эта списана его рукой, замаслена и обтёрта: по всем признакам, Виллим Иванович не расставался с ней. Астрология, однако, не удовлетворяет его, и вот суеверный камер-юнкер, не полагаясь ни на неё, ни на красоту свою, ищет более надёжных средств к удержанию за собой капризной фортуны; он жаждет успехов по службе,богатства, успехов в прекрасном поле и прочих лавров: где же средства пожать их возможно легче? Это укажет ему колдовство, хиромантия.

И вот он ищет «некоторую траву, которая растёт на малой горе, красноголовая, с белыми пятнами, а другая с синими пятнами, которая растёт на песке».

Если бы мы могли встретить вечно франтоватого Монса, мы бы заметили на его пальцах несколько разнообразных перстней; владелец их, разумеется, скрыл бы от нас таинственное их значение, но в записных его тетрадках мы находим изъяснение перстней. Оно составлено каким-нибудь из оракулов Монса. Вот, например, перстень чистого золота; не без основания не расстаётся с ним камер-юнкер: «это есть перстень премудрости; кто такой перстень носит, тот может что хочет говорить о всех вольных художествах сего света. Все доктора его не преодолеют, как бы они учёны ни были; что он ни говорит (т. е. владелец перстня), то всякому приятно». Не менее важен оловянный перстень. Казалось, для чего бы его носить? А это между прочим «перстень сокровища: ежели кто такой перстень носит на руке, то тому достанутся серебро и золото». Как же после этого не иметь его всегда при себе? Тут же талисман для «побеждения всех противностей, хотя бы то весь свет один против другого восстал». Это железный перстень. Не забыть и перстень любви: это медное кольцо. Виллим Иванович хорошо знает, что «кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно много зла оным учинить; кто женской пол оным прикоснёт, та его полюбит и учинит то, что он желает».

Должно быть, владелец особенно часто обращался к медному перстню; Монс был немец пылкий и необыкновенно влюбчивый. «Марс, третий судья», из гадальной его тетради недаром же предсказал, «что он будет настоящий волокита, и успех увенчает его волокитство». Он ухаживал разом за несколькими красавицами, успевал везде, и свои подвиги держал в строгой тайне; то не был грубый ловелас; нет, во всех любовных шашнях Монс являлся нежным романтиком, немцем, начитавшимся разных сентиментальных стихов; в подражание им он и сам кропал стишонки.

Ещё в период юности Виллим Иванович проводил многие часы за подбором рифм, к какому-нибудь «ненаглядному купидону», «ангелу души», к какой-нибудь «слободской» красавице Амалии. Подойдём к нему, посмотрим, что он выводит пером на лоскутках записной тетради. Какие-то отдельные слова, разумеется, на немецком языке; это остов будущего послания: «моё сердце... ранено... отчего... раз вечером... о Амалия!., моё сердце — Амалия... влюблено... до смерти... прощай, мой ангел...». Страсть, романтический вечер, раненое сердце, разлука, — всё это материал к сентиментальному посланию. Но он не сразу составляется; ему предшествуют отрывочные строчки: «ничего нет вечного на свете — но та, которую я люблю, должна быть вечна... Моё сердце с твоим всегда будет едино!.. Моя любовь — моё горе, так как с тобой я редко вижусь...» И вот слагаются, наконец, немецкие куплетцы следующего, в прозаическом переводе, содержания.

«...Куда исчезла моя свобода? Я сам не свой, не знаю, зачем стою, не знаю, куда иду... Какую силу назначила мне судьба народов? Начатое мною заставляет надеяться... Но к чему послужат мои речи, мои жалобы? Я волнуюсь: то думаю, что сбудется моё желание, то вновь сомневаюсь...

В придворной жизни Монса ждали радостные улыбки не одного светила: молодой красавец камер-юнкер скоро занял видное место между львами Катерининских камер-фрау, фрейлин и разных близких к государыне аристократов.

Между дамами и девицами тогдашнего двора, даже и на строгий вкус пришлых иноземцев, было много красавиц: тут и княгиня Черкасская, львица петровского двора, и княгиня Кантемир, предмет временной любви и увлечения Петра, и нам уже хорошо знакомая злополучная красавица Марья Даниловна Гамильтон, и угодливая Анна Ивановна Крамер, — словом, от высших персон прекрасного пола до второстепенных личностей Монс во всех рядах мог находить предмет своего обожания.

«Кто спутан узами любви, — говорил вечно влюблённый камер-юнкер, — тот не может освободиться, и кто хочет противостоять любви, тот делает оковы свои тягостнее». «И кто хочет разумно любить, так держи это в тайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что два влюблённых целуются?»

С этим взглядом на любовь, с этими правилами Монс ещё скорее мог рассчитывать на победы. Они одерживались им нередко; нежные цидулки летели при посредстве сестрицы его Матрёны, либо племянника Балка, либо, наконец, «слободских» приятелей — доктора Брейтигама и Густава Функа, — в разные семейства, русские и иноземческие. Цидулки писались на немецком языке, прозой и стихами; писались они и на русском языке, но немецким шрифтом, так как герой наш не знал русской грамоты.

Вскроем интимную переписку Виллима Ивановича; она небезынтересна для знакомства с тем временем.

«Здравствуй, свет мой матушка, — пишет Монс, как видно, к русской барыне, так как письмо писано по-русски немецким шрифтом, — ласточка дорогая, из всего света любимейшая; винность свою приношу, для того что с вами дружны были; да прошу помилуй меня тем, о чём я просил».

«...А я прошу, — говорит он в другой цидулке к той же ласточке, — пожалуй, матушка, в том на меня не погневайся, что я не писал и в том любовь вини, заставляя держать в сердце, а я прошу — пожалуй, не держи гнева на меня...».

«Сердечное моё сокровище и ангел, и купидон со стрелами, желаю весёлого доброго вечера. Я хотел бы знать, почему не прислала мне последнего поцелуя? Если бы я знал, что ты неверна, то я проклял бы тот час, в котором познакомился с тобою. А если ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти... Остаюсь, мой ангел, верный твой слуга по гроб».

В самый разгар нежной «корешпонденции» приятель Густав Функ извещает Монса: «Насчёт известной особы говорят, — пишет Функ, — будто её противники перехватили её письма, которые она к тебе писала; правда ли это или нет, однако постарайся узнать об этом подробнее, чтобы не ввести и себя, и других в неприятности из-за такой безделицы. Извести меня поскорее об этом; ты всё узнаешь от благосклонной к тебе особы».

Таинственные извещения друзей напоминают об осторожности; «de Monso du Crouy» — так отныне стал подписываться камер-юнкер — принял меры; интимнейшие цидулки свои стал он зачастую писать особыми буквами, либо условной формой: от лица женщины, либо к мужчине вместо женщины.

А тут вирши — русские, в немецких метрах — так и выливаются из-под пера обожателя; он шлёт «к сердечному купидону» горькую жалобу на свою любовь:

Растерзанное сердце, однако, зажило, герой стал забывать героиню. Он обратил вздохи и излияния к другим; та опечалилась, стала ревновать; история обыкновенная во все времена, во всех классах общества. Монсу, однако, от этого не легче.

«Не изволите за противное принять, — писал он к одному из любезных ему друзей, и кажется, к женской персоне, — что я не буду к вам ради некоторой причины, как вы вчерась сами слёзы видели; она чает, что я амур с герцогинею курляндской (Анной Ивановной) имею. И ежели я к вам приду, а ко двору не поеду, то она почает, что я для герцогини туда (т. е. к тебе) пришёл и для того сие за противно не приемлю».

Какая-то новая красавица, русская боярыня, приковывает к себе сердце влюбчивого немца; идёт живой обмен чувствительных посланий.

«Здравствуй, моя государыня, — так отвечает на одно из них Монс: — Кланяюся на письмо и на верном сердце вашем. И ваша милость неизречно обрадовала письмом своим. И как я прочёл письмо от вашей милости присыльное (т. е присланное), то я не мог удержать слёз своих [от] жалости, что ваша милость в печали пребываешь и так сердечно желаешь письма от меня к себе. Ах, счастье моё нечаянное! Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того что сердце моё стиснуто так, что невозможно вытерпеть и слёз в себе удержать мужу [не могу?]. Я плакал о том, что ваше сердце рудой облилось так, как та присильная [присланная] красная лента соблита была слезами]. Ах, печальны мне эти вести от вашей милости, да и печальнее всего мне это, что ваша милость не веру держишь, и будто моё сердце (в радости), а не в тоске по вашей милости, так как сердце ваше, в письме дано знать, тоскливое. И я бы рад писать повседневно к вашей милости, только истинно не могу и не знаю, как зачать писать с великой любви и опаси, чтобы не пронеслось и людям бы не дать знать это наше тайное обхождение. Да прошу и коли желаешь ваша милость, чтобы нам называть друг друга «радостью», так мы должны друг друга обрадовать, а не опечалить. Да и мне сердечно жаль, что ваша милость так тоскуешь и напрасно изволишь молодость свою поработить. Верь, ваша милость; правда, я иноземец, так правда (и то), что я вашей милости раб и на сем свете верный тебе одной государыне сердечной. А остануся и пока жив остаюся в верности и передаю сердце своё. Прими недостойное моё сердце своими белыми руками и подсоби за тревогу верного и услужливого сердца. Прости, радость моя, со всего света любимая».

Кто это была «государыня» Монсова «сердца» — неизвестно; известно только то, что все эти излияния производились Монсом в бытность при «дому Катерины Алексеевны» и именно тогда, когда лучи сего высокого «светила» стали сильно согревать его как в вещественном, так и в моральном отношениях.

Ещё в первый год своего камер-юнкерства Виллим Иванович получал довольно скудное жалованье, да в бытность за границей около 200 талеров в год порционных; но уже там, за границей же, материальные его средства настолько улучшились, что он имел возможность давать деньги в долг ближним к нему лицам; ещё гофмаршал Матвей Олсуфьев предписывал Монсу в начальническом тоне позаботиться об исполнении служебных обязанностей камер-юнкера её величества, т. е. в бытность, например в г. Везеле распорядиться между прочим с варкой полпива, выждать, когда оно уходится, разлить его затем по малым бутылям, поставить в холодном погребу и т. п., но холодный тон начальника несколько месяцев спустя изменился: тот же Олсуфьев стал звать Виллима Ивановича «государем моим братцем» и писал уже к нему в почтительных выражениях.

Другой из начальных лиц при дворе Катерины — Дмитрий Шепелев ещё скорее сознал необходимость стать с счастливым камер-юнкером в самые дружеские отношения. «В письме своём, — шутливо писал Шепелев новому другу в г. Везель из Шверина в январе 1717 года, — в письме своём изволите упоминать: псовке карлице сказать, чтоб она себя поберегла до вас. Воистинно, мой государь, псовка карлица не для вас, больше для нас; о чём вы сами известны, какая у нас с нею любовь. Впредь прошу не изволь её упоминать так в письмах своих. Прошу вас у моего друга, не оставить нас в своих письмах и в своей любви...».

Монс в это время был при государыне в г. Везеле; его окружали вообще лица, с которыми он находился в самых лучших отношениях; так, государыню вместе с ним сопровождали Анисья Кирилловна (Толстая), Аристовна, Крестьяновна, полковница Кампенгаузен, фрейлина Марья Даниловна Гамильтон, камер-фрау, весьма любимая царицей, Яганна Петрова, Устинья Петрова, камер-юнкер поручик Балк (племянник Монса), доктора Поликола и Лесток, и некоторые другие лица.

Между всеми ими первая роль выпадала Виллиму Ивановичу, и вот между прочими искателями благосклонности фаворита весьма рано является знаменитый впоследствии Алексей Петрович Бестужев-Рюмин; он «униженно благодарствовал его благородие за комплимент его» и не менее униженно просил ходатайства по своим делам.

Это заискивание тем интереснее, что почти одновременно тот же Бестужев писал известное «предательское» письмо беглому царевичу Алексею Петровичу, предлагая ему свои услуги. Таким образом, будущий правитель России (1744—1758 гг.) теперь закидывал якорь в оба противные лагеря: на сторону царицы Катерины Алексеевны и её ненавистника, ею взаимно ненавидимого царевича Алексея Петровича.

Победа первой была, однако, близка. Истязания сторонников Алексея и затем его собственная мученическая гибель были рядом торжеств партии Екатерины.

Усиление значения её неминуемо отражалось и на всех её приближённых, а из них, разумеется, прежде всего на Монсе.

Посмотрите, с какою торопливостью втираются в дружбу почти к безвестному выходцу немецкой слободы тогдашние баричи, знаменитейшие, если не из птенцов, то уж из птенчиков петровского двора. Вот, например, князь Андрей Вяземский, тщательно расспрашивающий о здоровье и житье-бытье «государя друга своего» Виллима Ивановича; вот Иван Шувалов, отец будущего временщика императрицы Елисаветы, напоминает «о неоставлении его и всей фамилии в своей милости», причём уверяет, что они, Шуваловы, «уповают на его милость, якобы на отца родшего»; князь Александр Черкасский уверяет «верного друга — своею верностью» и «покорно просит, чтоб тот его не оставил в своей милостивой и верной дружбе, чего с радостью желает».

Артемий Петрович Волынский, съездивший уже в Персию посланником, быстро шедший в гору в своих честолюбивых стремлениях к почестям, богатству и отличиям, и тот не замедлил протянуть руку Виллиму Ивановичу: в конце 1720 года он уже называет его «любезным другом и братом» и, уверяя, что по болезни не может ехать в Астрахань, убедительно просит Монса: «пожалуй, мой батюшка, донеси премилостивой матери, всемилостивейшей царице государыне, что [б] сотворила со мною рабом своим милость, — ежели случится к слову, чтоб милостиво предстательствовала. Клянуся Богом, что не имею ни малой причины зачем бы мог до сего времени здесь [в Москве] медлить». А для усилия представительства Волынский дарил камер-юнкера не одними уверениями в дружбе: он презентовал ему лучшую лошадь из своих животов, и всё это только для того, чтоб тот «непременно его в своей милости и любви содержал». Всё это были ещё только простые, так сказать, бескорыстные заискивания Монсовой благосклонности: услуги, которых у него просили, были неважны. Так было в первые годы; затем, согреваемый любовью «премилостивой матери», Монс не замедлил вмешаться в дела более важные.

Мы видели, например, выше, что он успел пожать некоторые лавры при дворе вдовствующей герцогини курляндской: с ней и её приближёнными он остался на всю жизнь в самых дружеских отношениях, и митавский двор имел в Монсе сильного ходатая по разным щекотливым и секретным делам; так, в 1719 году, когда нежный дядюшка герцогини курляндской Василий Фёдорович Салтыков, в бытность свою в Митаве, грубо обходился с племянницей; когда он совершенно бросил не раз избиваемую им жену Александру Григорьевну (рожд. княжну Долгорукову), и та приютилась под кровом герцогини Анны Ивановны), — обе женщины сильно нуждались в помощи Монса; камер-юнкер своим ходатайством у Екатерины сильно противодействовал оговорам Салтыкова; последний, успев возбудить против племянницы её мать, царицу Прасковью, не успел, однако, по милости Монса, поссорить с Анной Ивановной государыню; последняя, напротив, вошла по этому поводу в милостивую «корешпонденцию» с герцогиней, а избитой Александре Григорьевне выпросила у государя позволение остаться в Варшаве, при её отце, полномочном русском после, князе Григорие Фёдоровиче Долгорукове.

Старания Салтыкова вытребовать ненавистную жену к себе в Петербург, без сомнения, на новые кулачные поучения, остались тщетны. Долгоруков, обрадованный вниманием государыни, послал челобитье о разводе его дочери. Надо, чтоб челобитная имела ход, чтоб о ней кто-нибудь напоминал, — и вот Александра Григорьевна Салтыкова просит нам знакомую Матрёну Ивановну Балк: «...Извольте ко мне отписать... обо всём пространно, которая челобитная послана к царскому величеству тако ж и всемилостливой государыне царице Екатерине Алексеевне, извольте осведомиться и ко мне отписать, как изволят принять? А я в бедах своих инова предстательства не имею, кроме её величества: и ныне ко мне пишут, что муж мой хочет на меня бить челом, что будто я его покрала и ушла; я этого не боюся: известно всем в Митаве, и много на то свидетелей сыщу, не только ныне что будет [?] я не имела [даже] в чём [к] батюшке доехать, [и] принуждена была себе делать [всё] до последней рубашки. Он увёз с собой ту бабу, которая за всем [у меня] ходила; она с ним уехала. С собой ли они забрали [вещи], или у людей остарили, пускай его людей с той бабой пытают. Мне [же] было ничего негде брать, я уже была совсем обрана и от него разбита; токмо имела при себе несколько из моих алмазов, и то у меня последнее ограбил. Как поехал в Петербург, сказал мне: ежели не дам, [то] хотел до смерти убить. Я ему с великою радостью и то отдала. Только обобрал и [всё-таки] сам [меня] бил, на что есть свидетели. Впрочем остаюсь на милось вашу благонадёжна, что по своему обещанию меня оставить не изволите».

«Паче [же] всего, — писала она в другой грамотке к тому же лицу, — вас прошу, где возможно упоминать в милости её величеству государыне царице, в чём на милость вашу бессумненную надежду имею; також прошу, матушка моя, извольте ко мне писать пространней, что изволите услышать в деле моём, какое будет со мною милосердие и какую силу будет с противной стороны делать».

Враждующие стороны принадлежали к именитейшим фамилиям: на стороне Василия Фёдоровича Салтыкова была царица Прасковья, имевшая столь важное значение; на его же стороне были родственники Салтыковых — Ромодановские — и многие другие, не менее знатные, не менее сильные по связям и значению аристократические семейства; при том же вся эта сторона была в столице, при дворе: тем осторожнее нужно было действовать Александре Григорьевне.

Матрёна Ивановна Балк была для неё только посредницей; собственно, письма Салтыковой к Матрёне Балк имели в виду её братца; тот и отвечал — русскими грамотками, излагая их немецкими буквами; письма эти не подписывались, и мало того, Виллим Иванович, для большей предосторожности, писал их в женском роде, в виде ответов своей сестре: «Здравствуй, матушка Александра Григорьевна... прошу вас, мою государыню, чтоб я не оставлена была писаньем вашим, которое принимаю себе за великое счастье. Когда я увижу от вас к себе письмо ваше, то Бог мой свидетель, что я [его] с великой радостью воспринимаю, и труд свой столько прилагаю делу вашему, что Богу одному сведомо, и стараюся, чтобы вскоре окончить в добром состоянии к вашему желанию и надеюсь, что вскоре после праздника. Токмо вас прошу, не извольте печалиться и себя безвременно сокрушать об оном деле; всё Богом будет исправлено, понеже её величество вельми к вам милостива и нивесть как сожалеет об вас, такожде об родителе вашем...»

Предосторожность, наблюдаемая в форме и содержании писем, наблюдалась и при пересылке корреспонденции; она шла через гофмаршала митавского двора, Петра Михайловича Бестужева-Рюмина. Положение гофмаршала было не совсем прочно: как сторонник и Анны Ивановны, и Долгоруких, он имел сильных противников в фамилии Салтыковых с Ромодановскими и должен был прибегать к дружескому заступничеству Монса. Вот почему он рассыпался в предложениях услуг: «Извольте, государь мой, мне поверить, что я зело обязуюсь верным ко услугам вашим быть при вашей корошпанденции. Извольте оныя письма ко мне, при всеприятном вашем писании, присылать; я оные в надлежащее место верно и во всякой охранности отправлять буду, понеже мне оное известно и весьма секретно содержать буду».

Дело, однако, о разводе Александры Салтыковой не довелось окончить в «добром состоянии»: противная партия слишком была сильна, и Монсу было невмочь ещё побороть её совершенно; супруги оставались разъехавшимися, но не разведёнными...

Успешнее было ходатайство Виллима Ивановича, одновременно с этим делом, за Иоанна Эрнеста Бирона.

Человек незнаемый, принадлежавший к «бедной фамилии, не смевшей к шляхетскому стану мешаться», Бирон в молодости оставил родину и поселился в Кёнигсберге для слушания академических курсов; ленивый, неспособный, он вдался в распутство и в 1719 году попал в тюрьму за участие в уголовном преступлении; девять месяцев томился он в тюрьме, после чего был выпущен с обязательством или уплатить 700 рейхсталеров штрафу, или просидеть три года в крепости.

Монс ещё в бытность свою в Кёнигсберге, во время хлопот по делу сестры своей Анны фон Кайзерлинг, познакомился с молодым развратником. Знакомство это, не делавшее чести Виллиму Ивановичу, было спасительно Иоанну Эрнесту. Теперь, когда над последним грянула гроза, Монс вспомнил о приятеле и через посредство посланника барона Мардефельда исходатайствовал ему у короля прусского прощение. Оставивши Кёнигсберг, Бирон отправился в Россию, в обеих столицах её встретил к себе полное пренебрежение, но в Митаве, при дворе вдовствующей герцогини Анны Ивановны, ему улыбнулась фортуна.

Так, один фаворит-немец, на зло и продолжительные бедствия своему новому отечеству, спасал от гибели другого немца. Можно положительно сказать, что, не явись Монс заступником. — Бирон, раз ставши на дорогу беспутства и разврата, сгинул бы в прусских тюрьмах.

Мы бы крайне утомили наших читателей, если бы повели их за спасителем Бирона во всех его переездах при государыне Екатерине Алексеевне в 1721, 1722 и 1723 годах; не для чего заходить нам и в ассамблеи, становиться в маскарадные процессии, приглядываться на пирах к стоящим за стульями высоких персон камер-юнкерам и к денщикам, чтоб отличить в их числе сияющего довольством, счастьем, красотой — вечно франтоватого Монса. Мы не займём места ни в одном из богато убранных бауров, длинной лентой вытягивающихся к Катерингофу; то увеселительная прогулка; будьте уверены, что в ней участвует Монс. Вот он стоит на речном судне, сзади величественной своей патроны: полюбуйтесь, каким стройным щёголем выглядывает он: кафтан дорогого бархата с серебряными пуговицами обхватывает стройный стан камер-юнкера; кафтан оторочен позументом; серебряная лента заменяет пояс; на ногах шёлковые чулки и башмаки с дорогими пряжками; под кафтаном жилет блестящей парчи, на голове щегольски наброшена пуховая шляпа с плюмажем; всё это с иголочки, всё это прибрано со вкусом....

Речное катанье сменяется прогулкой в «огороде», т. е. в летнем саду. Вот близ романтического грота, в тени аллей летнего сада музыканты маленького, невзрачного и вечно весёлого, т. е. навеселе, герцога Голштинского услаждают слух высшего общества; слушает и Катерина; она милостиво протягивает руку к Монсу и кладёт туда несколько червонцев — то награда музыкантам. Монс несёт, по её поручению, кубок венгерского к тому или другому из гостей; Монс доносит ей, в каком расположении духа государь, где он сидит, с кем беседует, куда отправляется; волей-неволей Монс всегда и везде при «великом светиле», к которому он, говоря его стихотворением, «воспылал любовью, меж тем как должен был только его уважать».

Есть ли фактические, документальные, свидетельства об этой любви?

Таких свидетельств нет; но что Монс бесспорно владел в это время сердцем Катерины Алексеевны, об этом можно судить из того необыкновенного значения, какое получил он при её дворе. Эти значение, власть и сила сознавались уже всеми не только знатными придворными, но даже последними из дворцовых служителей и служительниц; всё как нельзя лучше видели источник этой силы: он заключался в любви к нему Екатерины.

Переберём ворох писем к Виллиму Ивановичу за эти годы, и мы в шумихе-льстивых заверений в дружбе, любви и уважении к Монсу — не только со стороны птенчиков, но уже со стороны крупных птенцов Петра — найдём несомненное доказательство, что все эти заверения, обещания, наконец, взятки не могли расточаться обыкновенному любимцу: то был уже настоящий фаворит, владевший не только сердцем, но и волей своей обожательницы.

Общий характер почти двух с половиною сотен писем, полученных Монсом за три года — 1721 — 1723 гг, — и дошедших до нас, это — необыкновенное пред ним унижение просителей. Унижение в тоне просьбы, видно в подписи, в обращениях: истопники, дворцовые конюхи, лакеи, посадские люди, торговые гости, иноземцы, фабриканты, помещики, люди служилые, чиновники, дьяки, армии и гвардии офицеры, священники, архимандриты, архиереи, губернаторы, резиденты и полномочные русские послы при разных дворах, наконец, высшие государственные чины и представители знатнейших русских княжеских фамилий, — все эти лица столь различных степеней по происхождению, богатству и образованию не стыдились (платя дань своему времени) льстить и принижаться пред любимцем.

Какие разнообразные эпитеты и громкие титулы прилагались к имени Монса: от слов: «высокоблагородный патрон» до «ваше премилосердное высочество!». Так Монса называли его клиенты и имевшие в нём нужду: «его превосходительство», обещают «за него Бога молить», признают в нём «единого в свете милостивца», с ним едва «дерзают говорить», слух его утруждают просьбишкой, простолюдины бьют челом с обычными эпитетами: «отец ты наш батюшка, Виллим Иванович!» или: «премилостивый государь, сотвори ты над нами наиудивительную милость», «не дай, батюшка-свет, в конец разориться». Помещики да чиновники ставили в оголовках длиннейшее обращение: «благородному, высокопочтенному господину, господину капитану, милостивому моему отцу и государю Виллиму Ивановичу»; высшие сановники писали проще: «добрый приятель», «сердечный, наивернейший друг и брат Виллим Иванович»; наконец, «высокографским сиятельством» и «премилосердным высочеством» именовали его некоторые из голодных иноземцев, приезжавших на разживу в гостеприимную Московию, только что возведённую на «превысочайшую степень» империи Российской.

В чём состояли эти письма? Тут были простые напамятования о себе и обещаниях Монса похлопотать по разным делам: тут были сообщения при случае государыне; затем большая часть писем состояла из прошений родителей за своих детей, поступавших на службу, причём пишущий считал нужным сказать: «Ежели Бог очи ваши сподобит государя моего видеть, то почтусь, по своей возможности, вам, государю моему, отслужить!»

Множество было прошений о месте, чине, награде, отпуске, увольнении от смотра, от службы, освобождении от повинностей, из-под ареста, о перевершении судного дела в той или другой коллегии, о заступничестве от кредиторов, об обстановке в исполнении приговора, просьбы о большом займе из сумм государыни на основание фабрики, просьбы об исходатайствовании прощения ссыльным при возвращении описанных имений родственникам, просьбы об исходатайствовании губернаторских или нескольких сотен крестьянских дворов со всеми угодьями, просьбы о заступничестве пред какими-нибудь сильными мира тогдашнего, например, пред Никитой Ивановичем Репниным, Ив. Ив. Бутурлиным, Петром Андреевичем Толстым, Дмитриевым-Мамоновым, Брюсом, Нарышкиным, Андреем Артамоновичем Матвеевым: «они де для вашей просьбы всё могут сделать; не оставь своей милостью, за что вам, государю моему, рабски служить готов вам»; просьба закреплялась иногда такого рода подписью: «тыгловой ваш крестьянин подполковник Козлов пал до лица земли, премного челом бью».

Просьбы по делам особенно важным и щекотливым высказывал словесно податель письма; так обыкновенно делали знатнейшие как «мужские, так и женские персоны», просьбы которых нередко относились до дел семейных. Нередко также письмо состояло из незначительных фраз, но тут же прикладывалась цидулка без подписи; в ней вкратце излагалась просьба и назывался подарок за её исполнение.

Последние цидулки с изложением подарков были особенно дороги Виллиму Ивановичу; подарки подогревали его ходатайство и редкое прошение, подкреплённое не только настоящим презентом, но даже простым обещанием взятки, оставляемо было им без внимания. Монс, как увидим, брался хлопотать, в уважение подарков, по делам весьма важным и трудным: так, он хлопотал, и небезуспешно, за освобождение разных сосланных аристократов по делу царевича Алексея; он выхлопатывал жалованные грамоты на торговлю; он ставил даже — трудно поверить, а это было так — вице-президентов, и т. п.! И всё то за «превеликие презенты».

Но обратимся к письмам и остановим внимание наших читателей на грамотках более интересных.

«Прошу я у тебя, высокопочтенный государь мой Виллим Иванович, — пишет камер-паж Павлов, молодой человек, беспутный, но богатый, даривший Монса разными подарками, как то: золотыми часами и проч., и потому терпимый на службе при государыне, — прошу я тебя, пожалуй, не оставь меня в своей милости, как ты, мой государь, начал меня по своему милосердию жаловать; и больше ни о чём не прошу, только пожалуй, мой государь Виллим Иванович, не оставь меня в своей милости».

«...Не оставьте меня в великой моей нужде, — вопиет ювелир Рокентин, угодивший впоследствии, как увидим, под кнут, — ибо я не знаю, как отделаться от притесняющих меня кредиторов. Будьте милосердны и помогите мне, Бог за это вас наградит!»

«И господин полковник соизволил сказать, — молит армии поручик, — чтоб я о ранге моём покорно, слёзно просил бы вас, премилосердного моего государя, и я рабски, всенижайше, покорно, слёзно прошу вашего милосердия, покажите надо мною свою высокую милость».

«Ваше превосходительство всюду приобрели славу великодушия, — так писали Монсу заезжие немцы, искавшие тёплого местечка на Руси, — слава вещает о том великодушии, с каким вы являете помощь всем нуждающимся. Поэтому, ваше превосходительство не осудите меня, если я дерзаю сказать, что вот уже семнадцать месяцев, как я живу в Петербурге, не имею средств к пропитанию» и проч. «Не оставьте! Бог да возблагодарит вас за высокое великодушие ваше», и проч.

С этими же мольбами представляется в передней у Монса депутация из города Риги; но, кроме небесной награды, она обнадёживает его в ближайшей, земной их благодарности. Депутация просит ходатайствовать по делу компании Чёрных голов...

«И так как вы, — пишут они в челобитье к Монсу, — вероятно, обременены важнейшими делами, то мы, опасаясь, чтоб наше дело не было бы предано забвению, осмеливаемся всепокорнейше повторить нашу просьбу о представлении всего дела его [?] императорскому величеству, ибо без всемилостивейшего покровительства государя наше учреждение, существовавшее столько веков, должно рушиться. В надежде, что по вашему ходатайству наша компания удостоится... и проч. мы имеем честь уверить вас, что обещанная нами благодарность будет в точности исполнена».

Подобная благодарность заявлялась Виллиму Ивановичу в самых разнообразных формах; так, например, некто Иван Никитич Хитрово, видя, что тяжба его с каким-то Дашковым о наследстве по духовному завещанию одной из царевен вершается в юстиц-коллегии в пользу его противника, поспешил обратиться к Монсу; дал ему расписку в пятистах рублях, будто бы у него занятых; следствием подобного займа было то, что дело перенесено сначала в Преображенский приказ к доброжелательному к Монсу Ромодановскому, а потом в кабинет его царского величества, в распоряжение благоприятеля Монса Алексея Васильевича Макарова; нечего и говорить, что тяжба перевершена, как того нужно было заимодавцу.

Богатый негоциант из города Риги несколько раз был требуем в Петербург для предъявления в берг-коллегию состоявшей на нём и его товарище недоимки; требования были настойчивы. Негоциант слёзно восплакался пред камер-юнкером, и в одном из своих писем довольно искренно объявил: «И когда старанием вашим избавлен буду от своей напасти, то прошу покорно вложенную цидулку принять и к кому изволите оную прислать, готов исполнить; токмо и паки прошу вас со слезами, чтоб Спрошения моего не забыть», и проч.

Цидулка не сохранилась, но, без сомнения, то была расписка вроде предыдущей, или какой-нибудь перевод денег на другого негоцианта.

Между тем умирает богатый помещик Мартемьянов; он последний в роде, имение его выморочное, он завещает его дальнему родственнику, школьнику Камынину. Провинциал фискал протестует, московский надворный суд препровождает дело с неблагоприятным для Камынина заключением в сенат; по указам, деревни покойника никак не попадут наследнику: они поступят в казну. К кому обратиться, чтоб направить дело к желанному исходу? Разумеется, к Монсу.

И вот пишут мать и отец школьника — просят, чтоб переименовали их сына хотя в Мартемьянова, только чтоб имение-то ему досталось; предлагают ходатаю разные гостинцы: кошельки, колпак вышитый, тканый камзол, и даже тысячу рублей; «пожалуй, мой батька, что мы обещали, того изволь с нас хотя вдвое (взять)...», только «невозможно ль, батюшка Виллим Иванович, сына нашего взять из школы к дому царицы-государыни, и я к тебе б вручила его за служителя; и прошу милости, что дело [его о наследстве] взять в свой кабинет, к секлетарю».

Устарел и одряхлел на службе при дворе один из служителей Екатерины Алексеевны, Отяев; захотелось ему вырваться в отставку; добыл он медицинское свидетельство, что де «армейскую и гарнизонную службу служить ему трудно», но отставки нет. Хлопочет он о ней, шлёт ряд писем к Монсу, и наконец вкладывает в одно из них цидулку без подписи: «о котором деле до вас, моего милостивого государя, покорное прошение моё было, и ныне чрез сие паки прошу: сотвори со мной милость, изволь доложить прошение не умедля, за что обещаю в презент сто червонных; во уверенье же сего» и т. д.

Лев Измайлов, один из птенцов Великого, послан был по указу на границу китайскую; пред отъездом в дальнюю командировку Измайлову нужно было обделать кой-какие дела и между прочим добиться указа на деревни, сначала отнятые, потом возвращённые Петру Измайлову, одному из его братьев.

«Надейся быть скоро отправлен, — пишет посол к нашему герою, — со слезами вас прошу напомнить милостивое ваше мне обещание, чтоб мне вечно не остаться безо всего в моём бедном несчастий. Прошу, батюшка, сотворить милость, дать указ на деревни.., а что вам обещал (брат) тысячу рублёв, у меня готова и моя тысяча вместе; пожалуй, отец наш, не оставь нас бедных, за что весьма останемся рабами».

И крупная цифра повторяется в трёх письмах того же Измайлова, обещание презента повторяется с тою же наивностью, весьма характеристичною относительно своего времени и общества.

Монс не затруднялся мешаться даже в дела духовенства и являлся усердным ходатаем из тех пастырей и архипастырей, которых постигало какое-либо бедствие вроде неожиданного, например, знакомства с тайной канцелярией и т. п.; подобное заступничество немца, нечего и говорить, было далеко не бескорыстное.

Так, в апреле 1722 года встряхнулась беда над архимандритом троицко-сергиевой обители Тихоном Писаревым.

«Был де он в прошлых годах в доме суздальского архиерея казначеем, — так доносил келейник архимандричий, — и в ту де свою бытность Писарев ходил в Покровский девчи монастырь с подносами кланяться неоднократно к бывшей царице Евдокии. Называл её Писарев царицею, писал письма к бывшему ростовскому епископу Досифею, что расстрига Демид, и он расстрига, к нему, Писареву, письма от себя писывал же»^[4].

Словом, обвинение по тому времени было весьма серьёзное; дело отзывалось пыткой, ссылкой, быть может, рваньём ноздрей и каторгой; всё это казалось тем скорее должно было быть, что отец архимандрит не возмог вполне опровергнуть своего келейника. Дело протянулось с год; в то время как члены синода, судившие первоначально Писарева, так затем и «инквизиторы» тайной канцелярии передопросили разных лиц, замешанных по суздальскому розыску 1718—1722 годов, и составили о них выписку. Почти все они дорого поплатились за своё преступление; казалось, прелестный архимандрит не будет исключением; он и сам сознался: в Покровском девичьем монастыре у бывшей царицы монахини Елены был дважды: руку её целовал, видел её в мирском платье, царицей признавал и в священнослужении, и в обществе, где имя благоверных цариц воспоминалося, — тут и её, бывшей царицы имя, по мнению моему, заключалось; а то мнение держал я не от вымыслу, но с простоты... Я же для почтения послал к ней свежих щук да судаков пять рыб чрез ключаря Фёдора Пустынного; да по присылке от неё послал к ней два ушата карасей, наловя их в архиерейских прудах».

И при всём том столь неумолимые судьи-«инквизиторы», какими мы знаем Петра Андреевича Толстого да Андрея Ивановича Ушакова, нашли: отец де архимандрит истязанию не подлежит, и учинить его из-под караула свободным, понеже он невинен!

Заглянем за кулисы, за канцелярские отношения и протоколы, и мы увидим, ради чего спина отца архимандрита не обагрилась кровью; ради чего не довелось ему изведать каторги или по меньшей мере «тесного нужного заточения» в Соловках.

Отец архимандрит имел достаточек и кой-какие связи; благодаря тому и другому он ударил челом Виллиму Ивановичу Монсу 1000 рублями, взятыми, впрочем, из монастырской казны, и, по его, вероятно, совету, написал слёзное моление о защите к Василию Петровичу Поспелову.

Это был любимейший денщик государя; он мог бы и ходатайствовать по разным делам, «улуча добрый час», мог бы и брать за это немалые «посулы», но он этого не делал. Причинами подобного бездействия в то время, когда всё и вся кругом брало и обманывало, был личный характер Поспелова: это был не столько честный, сколько беззаботнейший, простодушный малый, записной охотник, весельчак и великий пьяница; он был счастлив любовью к нему государя и редко совался к нему с разными ходатайствами.

Зато он и не мешал другим ходатаям. За кружками пива и чарками водки, за своими собаками, с которыми любил на досуге возиться, Поспелов не видел разных своекорыстных происков Монса; так и в деле об архимандрите Писареве, не столько радением Поспелова, сколько ловкостью Виллима Ивановича, оживлённого громадным по тому времени презентом, приговор состоялся совершенно милостивый. Любопытно, что камер-юнкеру не довелось воспользоваться архимандричьим подносом. Деньги были взяты отцом Тихоном из монастырской казны; там скоро хватились их, и перепуганный Балк, сведав о том, писал Виллиму Ивановичу:

«Объявляю вам, что троицкой [архимандрит] у меня был; вы знаете, кто, и хочет, что ему назад было отдано, для того, что большие у него того спрашивают, куды он то спрятал, ибо он из той суммы взял. Он зело боится и, может быть, что он скажет, и просит на две недели сроку, а вас просит для Бога, чтоб скорее ему отдали, понеже ежели старики сведают, то они тотчас царю скажут. И для того и я вас прошу. Доношу вам, что у него всё взято, что он имеет [за] душою и телом, и он вас просит, что ежели вы можете ему вспомощи, то вспомогите».

Тот не торопился вспомогать: жаль было расстаться с деньгами, а между тем «старцы наибольшие» сильно поприжали отца Тихона запросами недостающих денег. Положение и давшего взятку, и принявших было щекотливое: дело могло получить огласку, дойдёт до государя... и в страхе при одной мысли о подобном несчастий Пётр Фёдорович Балк вновь пишет к дядюшке:

«Я вас для Бога прошу, отпишите о деньгах, где мне их взять? А матушка [Матрёна Балк] уже деньги отдала, только не знает, где на вас занят, понеже я слышал, что они уже ищут, куды он деньги спрятал, и как он так в милость пришёл, что вы за него стоите? И они нечто догадываются и хотят прямо ведать, и хотят прямо объявить. Вы ведаете, что сие зело худо. Ещё есть время, ежели вы ко мне указ пришлёте, где мне деньги взять? Я вас прошу для Бога, не мешкайте и сделайте поскорее, понеже он сам-мне говорил, что «ежели де я вскоре не получу, то я и не знаю, как мне ответствовать». И он говорит, что они его будут столько мучить, что он принуждён будет правду сказать. И то не добро будет. Того ради сделайте поскорее для Бога. Не имеет ли Шепелев здесь денег от императрицы, то вы пришлите указ... Прошу, не оставьте своим письмом... как то дело происходит? Вы, дядюшка, можете разуметь, о чём я с вами говорил».

Дядюшка действительно разумел, что дело зело не к добру, и деньги были возвращены; отец архимандрит обещал возвратить их через две недели с 500 руб. прибавки. Выполнил ли он обещание — не знаем.

Известно же то, что Монс, обще с сестрой и племянником, брались перевершать и вершить дела такие, какие не решался даже чинить сенат, «понеже учинило бы то в городе конфузию»^[5].

Ходатайства государыниного фаворита до такой степени вызывали доверие к его силе со стороны многих персон высокого сана, что ростовский архиерей, член святейшего синода, Юрий Дашков, по смерти Стефана Яворского, решился обратиться к Монсу с следующею, в высшей степени оригинальною просьбою; она написана была в виде письма, но без подписи, и дошла до нас не вполне:

«Милостивой мой благотворитель, — писал преосвященный Георгий. — Виллим Иванович! Понеже я вашим снисхождением обнадежен, того ради покорно прошу, не оставьте нашего прошения в забвении: первое, чтоб в синоде быть вице-президентом; аще вам сие зделать, возможно, зело бы надобно нам сей ваш труд! Ежели сего вам невозможно, то на Крутицкою эпархию митрополитом, и то бы не трудно зделать, понеже ныне туда кому быть на Крутицах ищут. Того ради, извольте воспомянуть, чтоб кого инаго не послали, понеже сими часы оное дело... наноситца... (а) мне в сём самая нужда, чтоб из двух сих: или в Синод, или на Крутицы весьма надобно. А что вас так трудую, и в том не зазрите, понеже сими числы готовят в доклад; а как вы не изволите упередить, то впредь трудно будет делать, ежели кому иному зделают. Пожалуйста, потрудитесь сими часы...».

Письмо отослано на двух дорогих чалых лошадках, которые и оставлены, в виде дружеского презента, на конюшне Монса.

После подобного архипастырского принижения пред немцем «подлой породы» было бы странно удивляться молодым придворным, взросшим уже в тлетворном воздухе полуевропейского, полуазиатского двора; было бы странно, говорим мы, удивляться их «забежкам» и «заискиваниям» в Монсе. «Ранги», «жалованные деревни» и разные «вольготности» были слишкомбольшим соблазном для птенцов; устоять против него было трудно людям, усвоившим с пороками отцов всю «нечисть», занесённую немцами-проходимцами...

Вот пред нами несколько подобных сподвижников.

Князь Андрей Черкасский вопреки указам отвиливает от службы, хочется ему побарствовать в своих вотчинах, и он «молит милостивого патрона подать ему руку помощи». А чтоб рука протянулась охотнее, заказывает для Монса дорогую бахрому (вероятно, для кафтанов), отыскивает и шлёт в подарок прекрасного иноходца с своими запасами, и проч.

Михаил Головкин, будущий кабинет-министр, в настоящее время, 1720-е годы, резидент в Берлине, делает для Монса разные закупки, высылает ему парики и т. п. вещи.

Князь Никита Юрьевич Трубецкой, молодой человек в то время, нижайше просит Виллима Ивановича показать к нему свою милость — испросить у её величества... «чтобы пожаловать меня... в обер-офицеры в Преображенский полк... за что я со всею нашею фамилию вам, государю моему, служить до смерти обещаюся...»^[6].

Князь Михайло Белосельский, моряк, «не восчувствовал даже себя с радости», когда узнал из письма Монса о своём производстве в новый чин: «и то признаваю, — отвечал он «батюшке» Виллиму Ивановичу, — в этом моём повышении ваше одно милостивое ко мне старание явилось, без которого б ни в два года пожалован не был бы».

С просьбами о чине обращается к Монсу Владимир Шереметев: он обижен тем, что товарищи не хотят признать за ним ранг генерал-майора без баллотировки, почему и просит, «дабы через вас внушено было государыне о моей обиде, и чтоб её величество» и проч.

У того же величества просит похлопотать опытный интриган Пётр Михайлович Бестужев-Рюмин: ему хочется «титул тайного советника», «за которую вашу, моего государя, милость, — пишет он Монсу, — доколе жив, служить во всём к вашему удовольствию буду».

Просьба честолюбивого гофмаршала митавского двора повторяется в четырёх сряду письмах! С петровского времени табель о рангах явилась привлекательной лестницей, на которую с горячностью, заслуживающею лучшей цели, поползло всё служилое на Руси сословие.

Кормить и холить лошадей общего «патрона» князь Андрей Вяземский, с тою целью, разумеется, чтобы патрон «охранил по своей милости от всякого на него проноса пред её величеством, так как у него, князя Вяземского, надеяния более нет, как на его милость, Виллима Ивановича». (Вяземский ведал одним из имений государыни.)

Но лучшим типом всех «сподвижников» Петра, подвизавшихся в происках и заискиваниях, служит Артемий Петрович Волынский. Молодой гвардейский солдат в 1700 годах, он в 1715 году, в чине подполковника, был посланником в Персии, а в 1718, на тридцатом году от роду, был генерал-адъютантом государя и губернатором Астрахани. Волынский, бесспорно, был человек не из дюжинных, способный, энергический, вполне обвеянный духом нового времени, эпохи преобразований России, но в то же время далеко не чуждый интриг и стремлений выкопать яму ближнему и на его разбитом счастии построить своё собственное. Тщеславный, честолюбивый, он любил интриговать и уж с этого времени стал известен за «смутника». Честолюбие было главной пружиной всех действий Волынского; желание выдвинуться вперёд, сделать во что бы то ни стало блестящую карьеру руководило всеми его и хорошими, и дурными поступками. «Надобно, когда счастье идёт, не только руками, но и ртом хватать и в себя глотать», говаривал Артемий Петрович и, верный своей цели, всё-таки старался иметь в сильном фаворите государыни «сердечного и наивернейшего друга и брата». И не мудрено: этот «друг и брат» спасал его от разных бед; выставлял его действия в лучшем свете, делал «напамятования» о наградах и проч. Вызывалось это радение у корыстного немца не одними комплиментами со стороны Артемия Петровича, но и разными услугами и более или менее ценными подарками; вообще найденные нами в государственном архиве письма Артемия Волынского к Монсу — материал далеко не безынтересный для характеристики типической личности будущего кабинет-министра, любопытный в то же время и для знакомства с фаворитом Катерины Алексеевны.

Волынский приехал в Петербург в декабре 1718 года; как человек, близко знакомый с внутренним состоянием Персии и отношениями как её, так и кавказских народов к юго-востоку России, Волынский, по мнению Петра, был очень пригоден на посту астраханского губернатора; вот почему государь требовал скорейшего его отъезда.

Мы уже видели, как тяжело было Артемию Петровичу расстаться с двором, среди которого ему, бойкому, ловкому, красивому и остроумному генерал-адъютанту, несравненно легче было пожать и чины, и награды, нежели в прикаспийских степях. Надо было, однако, покориться: пред государем отделываться от службы, и притом человеку, для него «потребному», было трудно, и вот, скрепя сердце, Волынский пишет (из Москвы) к «другу и брату»: «...дале 7 числа сего месяца (февр. 1721 г.) не буду мешкать и, брося всё, поеду всеконечно... а здесь живучи, уже от страха сердце надселось... прости, мой батюшка, друг мой Виллим Иванович, прошу вас, ежели буду жив, не оставить, а буде умру, поминать...». Но, готовясь принять смерть в ненавистной ему Астрахани, Волынский просит доложить государыне, что он подарил в её можайские вотчины для завода «изрядных жеребцов».

В обещанный «термин» — 7 февраля — Волынский не выехал, и ещё два дня спустя «доносил» Виллиму Монсу, «только тайно», об астраханских вестях, будто идут к «Терку незванные гости, которых хотя не хочется, однако ж встречать надобно, ибо оставить нельзя, чтоб не потчивать»; жалуется, что для этого потчиванья в его распоряжении будет не более 300 против 30 000; просит похлопотать о присылке ему войска, о поднятии в подмогу донцов, но будет ли или нет «ко мне прибавок», «но не итти [мне] невозможно и пойду, конечно, хотя пропаду; а то причтут, что у меня матушкино сердце, которого во мне и с робятских лет не бывало».

С худо скрытым недовольством явился Волынский в свой пашалык; нет ничего удивительного, что всё представилось ему в самом дурном виде, и, быть может, действительно дурное — он не поленился расписать докладчику государыни в самых чёрных красках. Судя по его письму (от 23 июня 1721 г.), Астрахань была в то время пустой и совсем разорённой; стены крепости во многих местах развалились, башни были близки к падению; в пяти полках гарнизона едва набралось 2000 годных фузей, «драгунских лошадей по табелю только одна, а мундиров как на драгунах, так и на солдатах ни на одном» и проч. описывалось в том же роде.

Такого рода описание делалось, разумеется, не без того, чтобы представить собственные труды затруднительные, а результаты их блестящими: «поистине, — восклицал Волынский, — что ни вижу, всё надобно вновь делать! И такая пришла на меня напасть, что не знаю, за что приняться...» Горько жаловался Волынский, что вот де неприятель всё разорил и пограбил около Терка и гребенских казаков, «о чём как в сенате, так и в коллегии чаю не одну стопу бумаги измарали, но резолюции ниоткуда нет». Губернатор убедительнейше просил Монса поторопить кого следует высылкой ему подкрепления, без чего ему доводится идти против неприятеля с двумя тысячами кой-как обмундированных и вооружённых солдат, да нескольких тысяч калмыков.

Письма Волынского вызывали со стороны Монса разные «дружеские благодеяния», и Артемий Петрович благодарил государыню арапом с арапкою и с двумя арапчонками, а фаворита её — лошадью с серебряным мундштуком и турецким седлом. О своём «каторжном житье» Волынский доносил особым прошением к государыне, в котором излагал все свои нужды. «И притом вас, моего государя и друга — писал астраханский губернатор, — прошу оное (челобитье) её величеству наедине вручить. А прочёл бы (ей) Алексей Васильевич (Макаров). Того ради извольте излучить, чтоб он тут был; а вас чрез Бога (т. е. ради Бога) прошу показать свою дружескую ко мне милость в предстательстве к её величеству».

Терские дела кончились удачно. Отряды Волынского «порубили и в полон побрали, сколько смогли, и бродили по болотам и по степям, как хотели. «И так счастливо сию начатую на востоке компанию окончив, — шутит Волынский, — а шпаги из ножен не вынимал».

Из взятых трофеев Артемий Петрович побил челом Монсу «изрядным мальчиком», а Матрёну Балк полпудом кофе; да и было за что дарить: стараниями Виллима Ивановича в январе 1722 года состоялся указ ехать Волынскому в Москву.

«И не знаю, — отвечал губернатор, — какое благодарение могу приписать, понеже сие выше моего ума дело... лечу... не токмо руки, но следы ног их императорского величества... радуются всеподданнейше целовать!..» В ожидании чего посылал он от «простоты своего усердия» астраханской дичи: драхв, фазанов и кабаньих поросят.

На лету к вожделенной цели с Волынским случилось несчастье: не доезжая Царицына, он провалился было в полынью (февраль 1722 г.) и едва спасся; замочил весь багаж, но забыл все беды и убытки (так уверял в письме к Монсу из Царицына) при мысли о скором свидании с их императорскими величествами и с ним, сердечным братом. «Паче другова убытка, — приписывал Волынский, — зело мне жаль перуков, понеже что было всё, тут же и любимые ваши два, никуда не годятся. Перуки все полиняли, только остались чёрные, и те без глянса. Я вас, моего друга и брата, прошу потрудиться два перука, тупе и около полдюжины чулков (если у вас цветных нет) сыскать. Однако ж я слышу, что и вас заставила неволя щеголять, и рубашки, уже слышу, что начали вы с манжетами носить, что за великое удивление почитаю, и вовсе не буду верить, нежели глазами моими увижу».

Извещая о своём несчастий, Волынский был уверен, что оно будет доведено до сведения государыни и, разумеется, увеличит милость её к человеку, жертвующему жизнью, чтобы только скорее пасть к её стопам. С неменьшею обстоятельностью Волынский просил Монса приготовить ему квартиру в слободе Немецкой, чтоб только быть ближе к Преображенскому (где жили в это время государь с государыней) «и к вам бы быть ближе».

В 1723 — 1724 годах Волынскому довелось оправдываться пред государем в разных астраханских его противностях: тут-то помощь Монса особенно явилась необходимою, и Монс хлопотал с обычным успехом за друга-дарителя...

Но особенно сторицею вознаградились Монсу услуги царице Прасковье Фёдоровне.

Читатели наши, без сомнения, помнят, как глубоко потрясена была старушка ссылкой её любимца Василия Алексеевича Юшкова в 1723 году: судьба, однако, в лице Виллима Ивановича дозволила ей увидеть Юшкова на свободе. Свобода была куплена 2000 рублями наличных денег (из них половину дал Юшков); кроме их, царица Прасковья подарила Монсу два места под Петербургом, близ Стрельны; места эти вытягивались вдоль морского берега по тысяче сажень в длину да по сотне в ширину, и с пашнею, лесом, сенным покосом и всеми угодьями отошли в вечное владение Виллима Ивановича, а промеж тех мест в средине стоял двор, также подаренный ему царицей, и на том дворе было разное строение. Юшков, кроме денег, поднёс своему освободителю серебряный сервиз.

Мы не перечисляем всех поборов Монса, так как к этой статье его доходов ещё возвратимся; но заметим тут, что не все, имевшие нужду в Монсе, решались «утруждать» его просьбами: с течением времени и с возрастанием своей силы камер-юнкер делался разборчивее, вступался не за всякого, то есть льстился не на всякий презент, и тогда нуждающиеся в нём прибегали к посредству его родственников. Матрёна Ивановна Балк, её сын Пётр Фёдорович, её зять Степан Васильевич Лопухин, товарищи детства Монса — Густав Функ да доктор Брейтигам — все эти лица составляли тесный кружок довереннейших лиц Виллима Ивановича. Кружок действовал согласно, преследовал общие интересы; члены его помогали друг другу советами, указаниями, предостережениями, деньгами, всем, что от них зависело и в чём настояла нужда.

Брат и сестра Монс обставили себя при дворе как нельзя лучше: так, например, Матрёна Ивановна, пользуясь большою любовью к ней государыни, в то же время действовала на Катерину Алексеевну ещё чрез брата и тем охотнее брала на себя поручения разных аристократов; хлопоты эти оплачивались... Приведём два письма её к брату; они свидетельствуют, что Матрёна Ивановна никак не хотела остаться в стороне от разных поручений:

«Любезный братец, — писала она (по-немецки) к Монсу. — Пётр Салтыков посылает к тебе своего слугу и просит ради Бога похлопотать об его имении; его туда не пускают; сделай, пожалуйста, всё, что только возможно, потому что старая императрица (т. е. царица Прасковья) хочет взять имение себе, и Олсуфьев (исполняя её желание) посылал уже туда приказчиков, чтоб силой завладеть имением Салтыкова».

«...Князь Алексей Григорьевич Долгорукий меня просил, — писала Матрёна в другом письме, — чтобы я к тебе написала о нём и просила бы тебя оставить его и помочь ему в его делах (князю хотелось завладеть одним выморочным имением; по дружбе он успел подарить Монсу девять лошадей)... Прошу, любезный братец, помоги ему; он совершенно на тебя полагается...» и т. п.

Подобное участие к делу того и другого вельможи со стороны г-жи Балк будет понятно, если мы скажем, что Салтыков подарил ей возок, а князь Алексей Долгорукий коляску да шестерик лошадей.

Не приводя разных просительных писем к Матрёне, мы укажем только на разнообразие подарков, какими её осыпали: так, Долгорукие — князь Фёдор, княгиня Анна, также жена Василия Лукича Долгорукова, затем княгиня Черкасская, Строганов, Шафиров, княгиня Анна Голицына, дарили её: кофеем, съестными припасами, опахалом, атласом китайским, балбереком; Балкша стала брать ещё с 1714 года деньгами за разные ходатайства пред государыней, с которою она, как мы видели, и тогда была довольно близка; и вот Грузинцовы, Красносельцов, капитан Альбрехт, Ржевский, царевна Прасковья Ивановна, герцогиня Анна Ивановна, сама царица Прасковья Фёдоровна дарили ей суммы денег от 50 до 200 червонных.

Подобным же скорыстным посредником между челобитчиками и Монсом был племянник его — Пётр Фёдорович Балк; он начал службу в Воронежском полку солдатом, за участие в баталии под Лесным сделан лейтенантом, а по взятии Эльбинга пожалован в капитаны. За «добрые поступки» переведён в лейб-гвардии лейтенанты и с 1715 года, то есть годом раньше своего дяди, «по указу, употреблён был в дворовой службе при её величестве». Государыня постоянно была ласкова к Балку, и этот «весьма красивый и приятный молодой человек» был один из довереннейших её приближённых; она его сосватала на дочери одного из богатых чиновников своего ведомства, Палибина. Балк обручился, но, как расчётливый немец, и на брак смотревший как на аферу, Балк стал торговаться о приданом, не сошёлся с отцом невесты и бросил последнюю. Палибин с горечью жаловался Виллиму Монсу на «неподобный» поступок Балка, но Виллим Иванович не помешал племяннику жениться на девице Марье Полевой, последней в роде; Монс выхлопотал молодым приказ писаться: «Балк-Полевы», был очень расположен к ним и, как истый дядюшка, зачастую помогал деньгами.

За то и Балк слепо был предан Виллиму Ивановичу; всё, что ни говорилось им государыне и при дворе, о чём только ни брался он хлопотать, всё делалось не иначе, как по предварительному сношению с дядей. Очень часто Пётр Фёдорович был в доле с ним относительно «презентов» просителей, так как принимал участие в хлопотах по этим прошениям. И в письмах, и в просьбах разных лиц к Монсу мы беспрестанно находим глубокие поклоны, которые просили Монса передать его племяннику и сестре.

Впрочем, большая доля хлопот Балка была устремлена на то, как бы побольше выпросить разных «дворов и животов» от «премилостивой матери государыни Екатерины Алексеевны». Преследуя эту цель, Пётр Фёдорович являл необыкновенную заботливость и рядом писем штурмовал дядю, вызывая того на советы о тех или других деревнях.

«...О которых я вам, государь дядюшка, деревнях писал, есть ли надежда, что пожалует ли оные деревни нам государыня; да о котором деле я писал до вас, а именно о Дубровском, не извольте, государь дядюшка, забыть и показать к нему милость» и проч.

Прилагались росписи деревень; Пётр Фёдорович рекомендовал, в каких местах просить, обозначал число дворов и проч.; «и о тех деревнях вас, государь дядюшка, прошу, чтоб вы изволили постараться, по своей милости, чтоб оныя деревни мне достались бы; пожалуй, государь дядюшка, не оставь моего прошения, да изволь оными челобитными не замешкать, чтоб эти деревни у себя не упустить...», так как они были в хлебородных местах и Балк уже успел о состоянии их навести обстоятельнейшие справки.

Монс, разумеется, не упускал случая побить челом о деревнях и животах. Так, просил он у государя дворцовую волость в козельском уезде, состоящую из двух сел и семи деревень, а в них было 423 двора; так он бил челом об отдаче ему отписной вотчины Петра Шафирова в пензенском уезде, Ломовскую слободу, на том де основании, что «она никому ещё не отдана», и т. д.

Подобными же почти основаниями руководствовалась и сестрица его, Матрёна Ивановна; прослужив в 1717—1718 годах, «полтретья года», гофмейстершею при дворе Катерины Ивановны, герцогини мекленбургской, Матрёна Ивановна уверяла, что «одолжилась на этой службе многими долгами», ради чего, лишь только приютилась под крылом государыни, не умедлила просить о пожаловании ей в уезде кексгольмском Питерского погоста, которым владел князь Василий Фёдорович Долгорукий; да в козельском уезде три села с присёлками и деревнями и со всеми угодьями, которыми владел думный дьяк Артамон Иванович; да в дерптском уезде одну мызу, потому де, что ею владели некогда коменданты города Дерпта, а муж её был в этом городе комендантом, да несколько деревень в Украине, оставшихся от раздачи разным лицам по смерти владельца их полковника Перекрестова и проч. Говорить ли о том, что просьбы «Modest’bi Balk», её братца «де Монца», её сына и проч. им подобных иноземцев не оставались втуне. Деревни — с крестьянскими душами и животами — сотнями шли в разделку между этими исчадиями преобразовательной эпохи.

Ввиду подобных порабощений разными немками и немцами православного народа, ввиду этого наплыва новой татарщины, только не с востока, а с запада, не имел ли права вопиять народ: «пришельцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприяли и всеми благими их наградили; а христиан бедных бьючи на правежах и с податей своих гладом поморили, до основания всех разорили и отечество наше пресловущия грады и драгия винограды, рекше святые церкви опустошили, и что иное рещи и писания неудобно извести, удобнее устном своим ограду положить, но вельми... сердце болит, видя опустошение... и люд в бедах язвлён нестерпимыми язвами...».

Нетерпимо было народу, зато в весельи, довольстве и счастии проводили век свой баловни счастия. Так, в 1723 году мы видим нашего героя владельцем богатых имений, он неотлучно при дворе, в доме его идёт большая дача из дворца всевозможных запасов: муки разных сортов, круп, гороху, соли, солоду, ветчины, овса, сена, дров, вина белого и красного, водки; богато убранный и ещё отстраивавшийся из дворцовых, жалованных царицею материалов, дом его на Мье реке (со стороны адмиралтейства), полон, как чаша, всяких благ; ему пожалованы также от щедрот царицы приморские дворы — между прочими на Петровском острове; на его конюшне стоят до тридцати прекрасных аргамаков и дорогих кобылиц; в его покоях прислуживает двадцать человек и, кроме того, к его услугам всегда готовы конюхи, кучера, повара, приказчики и управляющие государыни; он ни в чём себе не отказывает: списки его покупок весьма длинны, итоги издержек по своему времени громадны: они доходили иногда до четырёх тысяч рублей, издержанных на бархат, шёлковые материи, пуховые шляпы, «перуки», башмаки, позументы, конфеты и т. п. произведения роскоши.

Среди богатства и счастья встретил счастливый фаворит Екатерины Алексеевны новый 1724 год; со стороны его друзей и знакомых раздавались льстивые поздравления да пожелания, «дабы Вышний благословил [нас] сей наступающий год и впредь много лет во здравии, счастливо препроводить...».

Монс был озабочен в это время приготовлениями к величайшему торжеству своего «высокого светила».

Пётр Андреевич Толстой чуть ни с каждой почтой писал к Монсу из Москвы о своих хлопотах по устройству предстоящей коронации Катерины, спрашивал о тех или других покупках, просил советов, приказаний, инструкций; люди Монса уже отправились в Москву с его вещами; ему приготовили хоромы в селе Покровском, в доме её величества; разные лица били ему челом о «напоминаниях» государыне во время коронации, о разных милостях, словом, камер-юнкер был в апогее своего счастия, новый год весело улыбался ему, ни одной тучки не было на его горизонте... Оставляя Монса самоуслаждаться счастьем и льстить себя сладкими надеждами на предстоящие награды и отличия, обратимся к источнику его фортуны — к супруге Петра Великого.

V ЦАРИЦА ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА 1717-1723

Отношения Петра к Екатерине оставались прежние: нежная заботливость, ласка, любовь со стороны Петра и шутливое выражение любви со стороны Екатерины — вот общий тон переписки их с 1717 по 1723 год.

Государь с самого начала этого времени, ещё в январе 1717 года, жаловался на свою недужность, на обыкновенное бессилие да чечюй. Пётр чувствовал, что стареет, что нравиться женщине почти наполовину его моложе — дело трудное, и вот ввиду этого обстоятельства, едва ли для него приятного, он чаще и чаще стал трунить и над своей фигурой, и над своими годами:

«Благодарствую за присылку: портреты, а не хари; только жаль, что стара; присланной — кто говорил — племянник, а то б можно за сие слово наказанье учинить; также [благодарю] и за лекарство...» «Сие письмо посылаю [27 июня 1719 г.], чтоб поспело позавтрее к вам к именинам вашего старика». Или: «Сожалею, что розна празднуем (годовщину полтавской битвы), также и позавтрешний день святых апостол, — сатирика твоего именины и шишечки» [Петра Петровича] и т. д.

Грусть по-прежнему неминуемо сопровождала у него разлуку с женой: «...а что ты пишешь ко мне, чтоб я скорее приехал, что вам зело скучно, тому я верю; только шлюсь на доносителя, каково и мне без вас [в Спа, 1717 г.]... когда отопью воды, того же дня поеду... дай Бог в радости видеть вас, что от сердца желаю...».

Та же тоска разлуки томит государя пять лет спустя: «дай Боже вас видеть в радости, а без вас скучно очень».

«Я бы желал, чтобы и вы... были, — приглашает Пётр Екатерину в Петергоф, — ежели вам нетрудно, — государь уже не приказывает, как прежде, а просит, — и лучше бы позавтрее туда прямо проехали, понеже лучше дорога, нежели от Питергофа, которая зело трудна; а пустить воду (из фонтанов) без вас не хочется...»

«Хотя, слава Богу, всё хорошо здесь, — близ Ревеля, июль 1723 г., — только без вас скучно, и для того на берегу не живу» и проч.

С обычным лаконизмом в письмах извещает Пётр «сердешнинького друга» о впечатлениях, выносимых им во время беспрерывных переездов своих с места на место, в особенности в бытность свою заграницей. Так, он делится замечаниями насчёт виденных садов, крепостей и гаваней; великой бедности «людей подлых» (во Франции); сообщает известия о битве австрийцев с испанцами, о победе своего адмирала над шведским флотом: высказывает желания по поводу воспоминания о той или другой победе, того или другого события, словом, важное и неважное, дело и думы, всё сообщается супруге. Как хозяйке своей, он делает поручения прислать то ту, то другую вещь, — портрет свой, чертёж корабля, фрукты, разные запасы; в особенности часто просит «крепиша», т. е. водки, «армитажа» (вина); поручает озаботиться о починке корабля или сделать постели на новое морское судно (пред скорым свиданьем, июль 1717 г.), с английскими матрасами, «и чтоб не богаты были постели, да чистеньки»; напоминает об устройстве пирушки ради семейного праздника или годовщины виктории.

Недужный «старик» Пётр продолжал осыпать свою Катеринушку подарками, не столько ценными, сколько выражавшими его любовь к ней и внимание. То он шлёт попугаев, канареек, мартышку, разные деревья; то посылает из Брюсселя кружева с просьбой прислать образец, какие имена или гербцы в оных делать; а та, как женщина, исполненная большого такта, просит его в ответ заказать на кружевах их общий вензель. Вслед за кружевами послан из Кале другой подарок — «карло-француженин»: «извольте его в призрении иметь, чтоб нужды не имел». Из ревельского дворцового сада отправлены Петром цветы да мята, что сама садила Катеринушка. «Слава Богу, — замечает при этом нежный старик (1719 г.), — всё весело здесь; только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно...»

«И у нас [в С.-Петербург] гулянья есть довольно, — поэтизирует в ответ Катеринушка устами своего секретаря; огород (т. е. сад) раскинулся изрядно и лучше прошлогоднего; дорога, что от палат, клёном и дубом едва не вся закрылась, и, когда ни выйду, часто сожалею, что не вместе с вами гуляю. Благодарствую, друг мой, за презент (за цветы и мяту). Мне это не дорого, что сама садила: то мне приятно, что из твоих ручек... Посылаю к вашей милости здешнего огорода фруктов... дай Боже во здоровье кушать!»

Не менее нежными голубками являлись державные супруги при свидании. Вот зайдите, например, в палату к государыне. Доктор Арескин показывает ей опыты: он вытягивает из-под хрустального колокола воздух; под колоколом трепещется ласточка. «Полно, не отнимай жизни у твари безвредной! — говорит государь. — Она не разбойник». «Я думаю, дети по ней в гнезде плачут», — добавляет «Катеринушка», берёт ласточку и выпускает её в окно... «Не изъявляет ли сие мягкосердия монаршего даже до животной птички! — восклицает один из панегиристов. — Кольми ж паче имел Пётр сожаление о человеках!..»

А между тем под воркованье голубков и одновременно с подвигами мягкосердия державных супругов идёт дело царевича Алексея, а затем производятся московские и суздальские нещадные и кровавые розыски...

Воркованье со стороны «сердешного друга» сопровождалось гостинцами и пересыпалось обычными шутками; между гостинцами были апельсины, цитроны (ими, как мы видели, любила угощать Петра и первый друг его сердца, Анна Ивановна Монс), «крепиш с племянником» (водка), причём предписывалось пить помалости, ради недужности любезного батюшки.

«И то правда, — отвечал Пётр, — всего более пяти в день не пью, а крепиша по одной или по две, только не всегда: иное для того, что сие вино крепко, а иное для того, что его редко. Оканчиваю, что зело скучно, что... не видимся. (Спа, 1717 г.). Дай Боже скорее! При окончании сего (письма) пьём по одной про ваше здоровье...»

«И мы, — отвечает Екатерина, — «Ивашку Хмельницкого не оставим», т. е. выпьем про ваше здравие. Хозяюшка посылала не всегда одно вино да водку: она посылала клубнику и разные запасы, как то — сельди; дарила рубашки, галстуки, шлафроки, камзол; обещала — ежели б был при ней хозяин, «то б нового шишеньку зделала бы».

«Дай Боже, — восклицал в ответ тот, — чтоб пророчество твоё сбылось!»

«Однако ж я чаю, — пишет Екатерина (апрель 1717 г., из Амстердама), — что вашей милости не так скучно, как нам; ибо вы всегда можете Фомин понедельник там [во Франции] сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать, какие здесь люди упрямые...» Достойно внимания, что подобного рода шутки со стороны Екатерины, как то заявления мнимой ревности и т. п., особенно часто стали повторяться с 1717 года.

«Хотя и есть, чаю, у вас новые портомои, — пишет она в мае сего года, — однако ж и старая не забывает...»

«Друг мой, ты, чаю, описалась [о портомое], понеже у Шафирова то есть, а не у меня: сама знаешь, что я не таковской, да и стар...», а «Понеже во время пития вод, — отшучивался между прочим государь, — домашней забавы доктора употреблять запрещают, того ради я матресу свою отпустил к вам...».

«...А я больше мню, что вы оную (матресишку) изволили отпустить за её болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для леченья изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего Боже сохрани, чтоб и галан (любовник) тай матресишки таков здоров приехал, какова она приехала».

«Дай Бог мне, дождавшись, — ласкается Екатерина (в 1719 году), — верно дорогим называть стариком, а ныне не признаваю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей — старых посестрей: а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотою сыщутся» и проч. в том же роде.

В каком отношении интересна дошедшая до нас переписка Петра с Екатериной относительно истории злополучного царевича Алексея Петровича? Есть ли в ней какие-нибудь указания на те злые наговоры мачехи, в которых винил её сам страдалец-царевич?

В известных до сих пор цидулках Екатерины не видно подобных козней против пасынка, но зато о нём почти и не упоминает царица; а уж и это знак недобрый, являющий если не ненависть её, то полное нерасположение к царевичу; зато своего «шишечку» Петра Петровича она постоянно называет «с.-петербургским хозяином», забывая, что в той же столице есть первенец — сын Петра, за которым и должно бы было быть это названье. Итак, если не содержание, то тон, характер переписки Петра с женой немаловажен между прочим и для истории Алексея: в общем тоне писем слышна необыкновенная любовь государя к жене, более и более обхватывающая его мощную душу, любовь, которая вела его на все жертвы ради любимой женщины.

И жертвы, чисто в духе Петра, закладываются с февраля месяца 1718 года.

Одна из процессий осуждённых некогда важнейших лиц петровского синклита следует из Москвы в Петербург, гремя цепями и поражая встречных истерзанными своими фигурами... Впереди неё едет монарх и шлёт цидулку:

«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! Объявляю тебе, чтоб ты тою дорогою, которою я из Новгорода ехал, отнюдь не ездила, понеже лёд худ, и мы гораздо с нуждою проехали и одну ночь принуждены ночевать. Для чего я писал, двадцать вёрст отъехав от Новгорода, к коменданту, чтоб тебе велел подводы ставить старою дорогою. Пётр. В 23 д. марта 1718 г.».

С одной стороны, страшная жестокость, с трудом оправдываемая духом времени, современным законодательством, ещё труднее — государственными целями; с другой — тот же характер являет черты нежности, необыкновенной предупредительности и любви, обратившейся в глубокую и сильную страсть. Ввиду этого нельзя не признать в Петре характер, полный драматизма, характер цельный, мощный, заслуживающий внимания и изучения. И с каким тактом применяется к нему «сердешный друг!».

Пётр казнил сына, скасовал и скасовывает его сторонников — и вот Екатерина отводит взор его, отуманенный кровью, на картину семейного счастия: «Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки (великий кн. Пётр Петрович), понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал; но более любит то и радуется, — заключает Екатерина (24 июля 1718 года), — когда молвишь, что здесь папа!»

Папа, бывший в это время в Ревеле, послал маме остриженные свои волосы, и с этой «неприятной», как он выражался, посылкой писал, как кажется, по поводу царевича Алексея: «что приказывала с Макаровым, что покойник нечто открыл, — когда Бог изволит вас видеть: я здесь услышал такую диковинку про него, что чуть не пуще всего что явно явилось...»

Екатерина, однако, помнит слова одного из прежних своих патронов — Меншикова: «слава де Богу, что оный крыющейся огнь (т. е. партия царевича с её мнимыми замыслами) по Его, Сотворшего нас, к вашему величеству человеколюбивой милости, ясно открылся, который уже ныне с помощию Божиею весьма искоренить и оное зло запаление погашением истребить возможно». Екатерина видела, что возможность осуществлена на деле, огонь потушен, и её дело — «превысокомудрым своим рассуждением уничтожить» в Петре всякое «сумнение». И вот она рассевает могущее быть «сумнение» — то шутками, то мнимою ревностью, то знаками заботливости и любви, то цидулками о «шишечке»... На этом «шишечке» с любовью и надеждой останавливаются взоры Петра...

«Оный дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папу упоминает и, при помощи Божией, во своё состояние происходит и непрестанно веселится мунштрованием солдат и пушечною стрельбою...». Этих забав не любил запытанный брат его Алексей: вот почему Екатерина рисует картинку, как теперешний наследник престола тешится солдатиками. Это же она повторяет и в последующих письмах; подобные известия нравятся «сердешному дружочку-старику».

Между тем, несмотря на все нежности и предупредительность Екатерины в её письмах к государю, всё-таки видно, что с этого, именно с этого времени, т. е. около 1718 года, она охладевает к старику; что-то такое делает её, женщину с таким тактом, даже неосторожною; она, например, не торопится отвечать мужу, и Пётр вынужден упрекать её за молчание. Впрочем, самый тон упрёков должен был её успокоить насчёт чувств к ней супруга; упрёки были в таком роде: «пятое... письмо пишу к тебе, а от тебя только три получил, в чём не без сумнения о тебе, для чего не пишешь. Для Бога пиши чаще».

«Уже восемь дней, как я от тебя не получил письма, чего — для не без сумнения, а наипаче что не ответствуешь на письмо [моё] и поелику...» и т. д.

Но вот отправляет она к нему «крепиша, [каких-то] колечек, травочки», а то вот «яблок, да орехов свежих» или «венгерского крепкого и сладкого по полудюжине и дюжину пол-пива, тако ж несколько фруктов»; просит его, «батюшку» своего, чтоб тот поберечь себя изволил, да почаще о здоровье своём уведомлял, «плаче же всего — так она заявляет — самих вас вскоре и в добром здравье видеть».

И «батюшка» доволен, счастлив и шутливо отписывается с корабля своего «Ингермандланд», тот Ламеланта; «рад бы, прося у Бога милости, что-нибудь сделать, да негде и не над кем (государь воевал в то время, в 1717 г., на Балтийском море со шведами); ты меня хотя и жалеешь, однако ж не так, понеже с 800 вёрст отпустила, как жена господина Тоуба (начальник неприятельской эскадры), которая его со всем флотом так спрятала, что не только его [не] видим, но мало и слышим, ибо в полуторе мили только от Стокгольма стоит за кастелем Ваксгольмом и всеми батареями». Государь прилагал реляцию адмирала Апраксина, опустошавшего в это время берега Швеции; из приложения Екатерина могла узнать, как «адмирал наш едва не всю Швецию растлил своим великим спироном» (копьём).

«Всепокорно прошу вашу милость, — отвечала супруга — дабы... писаниями своими оставлять меня не изволили, понеже в нынешнее с вами разлучение есть не без скуки, и только то и радости, что ваши писания; ибо и в помянутом своём [письме] изволите жаловать, что я жалею вас спустя уже 800 вёрст. Это может быть правда! Таково мне от вас! Да и я имею, — шутила далее Катерина, — от некоторых ведомости, будто королева швецкая желает с вами в любви быть; в том та не без сумнения. А к тому ж заподлинно признаваем, как и сами изволили написать о поступках господина адмирала, что он над всею Швециею учинил. Этак-ста господин адмирал под такие уже толь немалые лета да какое счастие получил, чего из молодых лет не было! Для Бога прошу вашу милость — одного его сюда не отпускать, а извольте с собою вместе привесть».

Пётр счастлив, он не сердится за молчанье, он шлёт ей взаимно любезные презенты: «редьку да бутылку венгерского», а иногда вина бургонского бутылок семь, или красного дюжину, и всё это, разумеется, с обычным пожеланьем: «дай Боже вам здорово пить». Вино сменялось десятком бочонков сельдей «гораздо хороших и свежих»; из них только один бочонок государь оставил у себя, а девять послал жене...

В персидском походе то же внимание: беспрестанно обгоняя её на обратном пути в Россию, государь то шлёт «новины — звено лососи», то просит свою государыню императрицу «не подосадовать», что замешкал присылкой ей конвоя; окружает её заботами о спокойном совершении путешествия, указывает, какою ехать дорогою, и всё это с вниманием и нежностью; повелительного тона не слышно уже ни в одной строчке: напротив, Пётр просит жену «не досадовать», «не гневаться» на него!

Любовь, дошедшая до последней степени, закрепляется со стороны государя весьма важными действиями: так, в начале 1722 года обнародован им устав о наследии престола. В этом любопытном документе вспоминал Пётр об авесаломской злости царевича Алексея, строго порицал «старый недобрый обычай» — большему сыну наследство давать; удивлялся, из-за чего этот обычай людьми был так затверждён, между тем как по рассуждению «умных родителей» делались ему частые отмены, что де видно и из священной, и из светской истории. Государь приводил примеры, утверждал, что в таком же рассуждении в 1711 году было им приказано, чтоб партикулярные лица отдавали бы недвижимые имения одному своему сыну — достойнейшему, хотя бы и меньшому; а сделано это было для того, чтоб «партикулярные дома не приходили от недостойных наследников в разорение». «Кольми же паче, — гласил составитель устава, — должны мы иметь попечение о целости всего нашего государства!» Это попечение выразилось в уставе: от воли де государя зависит определение наследства; кому он захочет, тому и завещает престол. «Дети и потомки» таким образом, по мнению преобразователя, «не впадут в злость авесаломскую», «они будут иметь на себе эту узду — устав».

Вся Россия должна была учинить присягу, что не отступится от воли монарха; она признает наследником того, кого он похочет ей дать, кого он ей завещает. Устав был не что иное, как переходная мера к объявлению «Катерины» преемницей державы: её малютки «шишечки» «Петрушеньки» не было уже на свете.

В церквах у присяг стояли капитаны и разные чины воинские, по городам разосланы были солдаты. За «благополучным и изрядным принесением присяг» наблюдал ревностнейший из птенцов Петра, Павел Иванович Ягужинский.

Россия присягнула.

Но ни солдаты и капитаны, ни страх истязаний и каторги не зажали рты многим из тех, которые не считали вслед за Петром старых обычаев недобрыми и вредными.

«Наш император живёт... неподобно.., — говорил народ. — Мы присягали о наследствии престола всероссийского, а именно им не объявлено, кого учинить (наследником); а прежние цари всегда прямо наследниками чинили и всенародно публиковали; а то кому присягаем — не знаем! Такая присяга по тех мест, пока император сам жив, и присягаем-то мы ему лукавым сердцем».

Нарушение старинного обычая, исполнение которого всегда служило к спокойствию страны и хоть в выборе наследника устраняло произвол государя, вызвало в народе резкие суждения; оно усилило общий ропот и недовольство.

Народ и солдатство видели, что государь решительно хочет упрочить за своей супругой место на российском престоле, и в полках слышались такого рода укоризны: «Государь царицу нынешнюю взял не из большого шляхетства, а прежнюю царицу Бог знает куда девал!»

В эти-то годы, когда царице не из высокого шляхетства расточались государем знаки самой пылкой страсти, когда ради неё он нарушал стариннейшие обычаи, которых не дерзнул даже нарушить его прототип Иван Васильевич Грозный, — в эти годы «Катерина не из шляхетства», как мы видели, дала полную мочь и силу красавцу камер-юнкеру. Виллим Иванович не встречал уже себе ни в чём отказу. И не мудрено...

Здоровье державного супруга Екатерины Алексеевны было плохо. Как видно из его же цидулок за пять, за шесть лет до своей смерти, Пётр редко расставался с лекарствами. Блюментросту, Арескинуи и другим придворным медикам была довольно трудная работа с больным, так как пациент никак не мог выдерживать строгой диеты. Больным возвращался государь и из персидского похода; птенцы в заботах о его здоровье выслали навстречу барона Бера.

«Барон обнадёживает весьма, — писал Ягужинский, — что его лекарство действительно будет, которое он не токмо на собственную похвалу полагает, но предаёт сверх того на экзаменацию медиков. Дай Всевышний Боже, чтоб оный его арканум к содержанию многолетно вашего величества здравия служил».

А подле больного Петра — ещё блестящее, ещё эффектнее наружность полной, высокой, вполне ещё цветущей Катерины Алексеевны.

Благодаря современным живописным портретам с 1716 по 1724 годы она как живая подымается в нашем воображении.

Вот она — то в дорогом серебряной материи платье, то в атласном, в оранжевом, то в красном великолепнейшем костюме, в том самом, в котором встречала она день торжества ништадтского мира; роскошная чёрная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; чёрные глаза блестят огнём, горят страстью; нос слегка приподнятый, выпуклые тонко-розового цвета ноздри, высоко поднятые брови, полные щёки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди, — все вместе, если это было так в действительности, как изображено на портретах, делало из Катерины ещё в 1720-х годах женщину блестящей наружности.

Печалуясь в цидулках к мужу на постоянную почти с ним разлуку, Катерина, как мы видели, выражала эту печаль в форме шутки, среди разных прибауток и балагурства: дело в том, что по характеру своему она не была способна всецело отдаться одному человеку, тосковать, терзаться, серьёзно ревновать его; притом и набегавшая тоска рассеивалась интимным другом Виллимом Монсом. — Монсом с его фамилией.

Но неужели не нашлось ни одного голоса, который бы в ту пору не шепнул суровому и ревнивому монарху, что де один из камер-юнкеров его супруги необыкновенною властью, своим вмешательством в важнейшие дела по разным судебным и правительственным учреждениям даёт пищу неблагоприятным толкам, бросает тень на его «сердешнинького друга»?

Такой голос, казалось, всего скорее должен был раздаться со стороны птенцов государя; но птенцы не только молчали, но ползали пред фаворитом: они нуждались в нём, нуждались для ходатайства пред «премилосердой государыней», короче — им было невыгодно открывать глаза «старику-батюшке». Довольно сказать, что князь Меншиков, этот сильнейший из птенцов Петра, держался в это время только заступничеством Катерины, то есть — Монса. И это он понимал, лучше сказать — об этом он радел беспрестанно.

Меншиков в 1722—1723 годах был обвиняем в разных злоупотреблениях: в превышении своей власти, в захвате частной и казённой собственности и т[ому] под [обных] преступлениях, которые так были велики, что их бы не искупили все прежние заслуги «Алексашки» пред грозным монархом. Он уже в немилости, о его неправдах производят следствие, ему грозит не только опала — нет, даже казнь, — и он спешит за помощью к Монсу и его сестре. Скупой, гордый и тщеславный, князь не стыдился делать им подарки: так, например, он подарилМонсу лошадь с полным убором, — подарки, правда, не ценные, но достаточно громоздкие для того, чтоб судить о его трусости. В 1723 году племянник Монса, Пётр Балк, женился на Полевой; свадьба была играна в Москве и притом в чертогах Меншикова. Князь сам предложил их к услугам Монса, и мало того: забывая обычную свою скупость, на свой счёт угощал многочисленных гостей своих «патронов». — Труд и издержки не пропали.

Виллим и сестра его похлопотали об опальном пред «премилостивою матерью». Та неотступно просила государя о прощении Меншикова:

«Если, Катенька, — сказал Пётр, — он не исправится, то быть ему без головы. Я для тебя его на первый раз прошаю».

«Его императорское величество и её императорское величество, — поспешила известить Меншикова знакомая нам Матрёна Ивановна, — паки к вам милостивы, о чём паки истинно всесердечною радостью радуюсь и желаю всегда вашей светлости... получить милость от их. величеств».

Пётр ни в чём не может отказать «Катеринушке»; та, в свою очередь, не имеет твёрдости устоять против просьб своего камер-юнкера. К прежним фактам приведём ещё один, впрочем, не последний.

При Екатерине состоял камер-пажом Павлов; молодой человек, гульливый, дерзкий, он только и держался милостью Монса, милостью, как мы видели, закупленной золотыми часами и т. под. подарками. Однажды Павлов жестоко избил, без сомнения, в пьяном виде, одного из придворных чиновников. Избиенный взмолился об удовлетворении за обиду, и он был прав; гуляка и буян кругом виноват; беспутство пажа превзошло терпенье Екатерины и, по её просьбе, государь приказал выписать буяна в армию в солдаты. Казалось, дело на этом и кончилось, но Павлов нашёл спасителя: то был могущественный Монс.

«Всенижайше ваше величество прошу, — писал камер-юнкер, — о всемилостивейшем прощении камер-пажа Павлова, понеже уведомился я, что ваше величество выскоблагоизволили назначить оного в солдаты. И ежели оное вашего величества изволение непревратно, покорнейше всемилостивейшую государыню прошу пожаловать оного сержантом от двора отпустить. Буде же той милости не изволите с ним учинить, покорнейше прошу оное вашего величества изволение до благополучного прощения его величества отменить. Вторично всемилостивейшую государыню прошу» чтоб для бедного прошения моего изволили учинить с ним милость, в чём на великодушие вашего величества имею надежду».

Содержание просьбы, лучше сказать, повод, её вызвавший, маловажен; но тон просьбы, та уверенность, которая так и слышится в каждом слове челобитья, весьма знаменательны. Говорить ли, что просьба была принята.

Павлов не только оставлен при дворе, но даже получил награду в год полнейшего торжества Екатерины Алексеевны и одновременного с ним возвеличения Виллима Монса!

VI КОРОНАЦИЯ И КАМЕРГЕРСТВО 1724

В конце 1723 года Петербург и Москва были очень заняты толками и приготовлениями высочайшего двора к предстоящей коронации Екатерины.

Один из усерднейших её сторонников, Пётр Андреевич Толстой, ввиду новых наград и отличий, уже в достаточном числе пожатых им за изловление, допросы и истязания царевича Алексея Петровича, — этот самый Толстой отправлен в Москву в качестве главного руководителя всеми приготовлениями. Он заказывал корону и разные уборы для императрицы; под его наблюдением шили ей епанчу с гербами, обшивали дорогими ливреями придворные чины: пажей, гайдуков, трубачей, валторнистов; обивали в Грановитой и в столовой палатах стены, полы, лестницы; вышивали вензеля государыни на всех уборах, воздвигались триумфальные ворота, производились закупки разных запасов и т. п.

По всем возникавшим вопросам в случаях сомнительных П. А. Толстой обращался к Монсу, и эта переписка знакомит нас с приготовлениями к небывалому в Российском государстве торжеству: коронованию женщины. Между деловой перепиской о делании ливрей, о цвете сукон для них, о величине гербов, собеседники обменивались любезностями. Монс передавал Толстому уверенность государыни, что тот ничего не упустит из виду; «за такую её величества высокую милость, — отвечал старый придворный, — всеподданнейше благодарствую, и воистинно со всяким моим прилежным попечением, презря мою болезнь, труждаюся, чтоб во всём изволение её величества исполнить».

Пётр Андреевич «труждался» с необыкновенным усердием и осмотрительностью; ничего-то он не упускал из виду: он не делал, например, гербов на епанчу Екатерины, либо ливрей на её музыкантов без того, чтобы не спросить, какой ей нравится фасон, цвет, «сколь богато устроить»; предъявлял своё «слабое мнение» о необходимости прислать к нему, вместо модели, нескольких из музыкантов для обшивки их нарядами, и как соизволит гербы шить, и выбирать ли из столовой палаты рундуки против того, как это сделано в Грановитой? «А Грановитая палата без рундуков, — замечал Толстой, — зело лучше и веселее стала». Надписи и те посылались к, Монсу на предварительное его рассмотрение или доклад государыне; к нему шли рапорты от разных помощников Толстого, о свозе из городов в Москву всяких запасов для ожидаемого там двора. «Для Господа Бога, — просил Толстой Монса, — всему вышеписанному определение учинить и меня уведомить не умедлите о всём обстоятельно».

Ввиду предстоящего торжества Екатерины счастливого камер-юнкера её засыпали просьбами, поручениями, письмами с «напамятованиями» по делам, наконец цидулками с извещениями о подарках.

Так, герцогиня Анна Ивановна чрез своего гофмаршала Бестужева просила Монса известить её о «платье, каким образом для своего выезда (в день коронования Екатерины) изволила бы сделать; понеже её высочество, — писал гофмаршал, — изволила слышать, что при коронации... при дворе платья будут особым манером, и вы, мой государь, о том уведомьте подлинно и с первою почтою ко мне отпишите».

Вот аристократка и богачка Анна Шереметева просит Монса «предстательствовать» пред государыней об освобождении из тайников Преображенских людей её: «а те мои люди сидят в истцовых делах, — пишет Шереметева, — и лакеи, возницы побраны, и многое время уже держатся, в чём я имею заключение в доме своём, что выехать мне из двора не с кем; понеже ездила я к обедне до церкви Божией, и в то время последнего лакея от кареты моей взяли... о сём прошу вашего милостивого представительства».

О председательстве же просил Арцбушев, правитель вотчинной канцелярии императрицы: рядом писем в начале 1724 года он вымаливал у Монса исходатайствовать о даче ему жалованья, «так как в Санкт-Питербурхе без денег и без хлеба житие трудное»; а в то же время убогий правитель щедрою рукою выдавал из дворцовых амбаров в дом «милостивца» рожь, крупу, горох, снитков, овёс, сено — и выдавалось то в избытке, сверх окладу: это была своего рода взятка.

А вот как приглашает к себе Виллима Ивановича некто Иван Воронин: «Уповаю, или могу хотя чрез многой труд я вашу милость к себе получить, того ради милости у тебя, моего государя, покорно прошу: помилуй, не оставь убогого просьбы... Приезжал [я] до вашей милости персонально просить... [но] в доме вас не получил. В надеянии вашего милосердия униженно кланяюсь».

Этот униженный поклон отдавался, кажется, одним из свойственников Ворониных, сосланных по суздальскому розыску. Грядущее празднество вообще давало надежду родственникам опальных по делу царевича Алексея на милостивое прощение; но для получения его надо иметь ходатая: его видели в Монсе.

Так, Чернышёв особенно хлопотал, при его посредстве, о возвращении из ссылки княгини Троекуровой, столь нещадно избитой батогами в 1718 году; просил о чём-то таинственно кн. Николай Щербатов, без сомнения, о своих родственниках, также пострадавших в то страдное время; просил в Степан Лопухин... но нет, у того были свои заботы: писал он Виллиму Ивановичу, что-де осматривает он да холит лошадей его, своего «дядюшки и отца», тех самых лошадей, которых «присовокупил» дядюшка в бытность свою в Астрахани в 1722 году от Волынского. Хлопочет Степан Васильевич Лопухин о покупке позументов и других гардеробных принадлежностей опять-таки для дядюшки. Кажется, все заботы такие невинные, столь бескорыстные, но тут же в письме вложена цидулка другого почерка и без подписи: «в московском уезде сельцо Суханове с деревнями — 25 дворов, в суздальском уезде село Слумово с деревнями — 300 дворов». Цидулка красноречиво свидетельствовала, что и зять камер-юнкера не хотел упустить благоприятного случая поживиться от щедрот государыни.

Соблазн вообще так был велик, с коронацией соединялось столько надежд на милости, что даже честный воин фельдмаршал князь Михаил Михайлович Голицын — и тот не хотел остаться вдали от места торжества: «уведомился я, — писал князь к Виллиму Монсу из Ахтырки, — уведомился, якобы их величества в Москву изволят прибыть вскорости: того ради вас, моего государя, прошу, дабы для такого великого дела, которое между всей Европиею над её величеством... прославитца, излуча час доложить, чтоб хотя на малое время был (я) уволен в Москву,., и какой на доклад изволите получить указ, прошу приказать меня уведомить».

Подарки между тем идут да идут Монсу; у него правило — ничем не брезговать. Иван Толстой прислал собаку «для веселия»; симбирский помещик Суровцев подарил нарочно приведённую из своей вотчины лошадь и дарит на том основании, что она «будет сходна» с одной из лошадей Монса. Михаил Головкин, посол в Берлине, при посредстве канцлера, отца своего, презентовал Виллиму Ивановичу иноходца, так как «его милость до таких лошадей охотник». Князь Алексей Долгоруков, как мы видели, одолжил брата и сестру Монс двумя шестериками лошадей и коляской.

Причина столь щедрого одолжения состояла в следующем: некто иноземец Стельс владел, по указу государя, несколькими дворцовыми деревнями, приписанными к пороховым его заводам; по смерти Стельса не осталось прямых наследников, тем не менее шурин его Марли продал деревни кн. Долгорукову; обер-фискал протестовал против незаконной продажи, и вот покупщик спешил сделать её законною щедрыми «посулами»; сенат позамешкался, решения не положил — и дело, стараниями Монса, скоро очутилось в вотчинной коллегии.

По-видимому, скромнее других подарков была посылочка из Вологды иноземки-негоциантки Готман. Она хлопотала о жалованной грамоте на вольную покупку в Вологде и во других городах пеньки и другого товара, с тем чтобы отпускать его чрез архангельский порт за границу. Отпуск товаров за границу, в силу указов Петра, должен был производиться чрез петербургский порт, вот почему просьбу Готман трудно было удовлетоврить; зная это, она для лучшего «старательства» послала к высокой милости Монса рыжичков меленьких в сулеечке. «Соблаговолите принять, — заключила она свою просьбу, — и кушать на здоровье, и на сию мою малую посылку подивить не извольте». Немного нужно догадливости, чтобы понять, что «меленькие рыжички» были не что другое, как голландские червонцы.

Они подошли кстати: среди приготовлений к коронации Екатерины Виллим Иванович развлекался постройкой обширного, богатого, комфортабельного дома — на месте дома, купленного им у доктора Поликола, находившегося на правом берегу (к стороне адмиралтейства) речки Мьи (Мойки). Придворный стряпчий Маслов принял на себя хлопоты о найме и заключении контракта с рабочими, о покупке материалов, наблюдении за работами и проч.; из ведомства кабинета её величества на постройку дома камер-юнкера отпустил даром плитняку (12 куб. сажень), кирпичу (130 тыс.), извести (650 боч.) и прочего материала; обер-полицеймейстер Девиер хлопотал между тем по делу покупки Монсом другого двора, на Васильевском острове, у флотского поручика Арсеньева. Государевы указы, однако, строго-настрого запрещали — ничьих дворов на Васильевском острове, кроме излишних против указного числа, ни под каким видом не продавать и не закладывать, доколе тот остров «не удовольствуется строением». Двор поручика не был в числе излишних, покупка не состоялась, и, извещая Монса о неудаче хлопот, Девиер тут же в письме осторожно вложил безымённую, своей, впрочем, руки, цидулку: «объявляю вашей милости: имею у себя две лошади — коня да рыскучую лошадь, и, ежели которая вам будет угодна, изволь ко мне отписать, куда её к вашей милости прислать».

Как богат был в это время Монс от всевозможных презентов, можно судить по тем вещам, какие наполняли его комнаты: так, у него была статуйка изрядной величины из чистого золота, были часы, одна починка которых стоила 400 рублей, и многие другие предметы роскоши. Из недвижимых имений за ним были благоприобретенные дворы с строениями в Петербурге, дом материнский в Москве, другой дом там же, купленный для него государыней у Нарышкина, близ двора Салтыкова; двор с строением, с землёю и угодьями близ Стрельны — подарок царицы Прасковьи; земля в Лифляндии, как досталась ему, неизвестно; сёла с деревнями, выпрошенные в разное время и в разных уездах чрез государыню; ему же подарила царевна Прасковья Ивановна за ходатайства по её домовым распорядкам, кроме других «гостинцов», громаднейшее имение — село Оршу с деревнями и 1500 жителей обоего пола, в пусторжевском уезде; в конце 1723 года туда уже послан от Монса один из придворных чиновников, который именем императрицы должен был собрать об имении самые обстоятельные сведения. Царевна вследствие разных обстоятельств сильно нуждалась в таком могучем патроне, каким был для неё Монс, вот почему она так щедро его одаривала. К несчастию Виллима Ивановича, встретились какие-то формальности, вследствие которых он не мог сделаться владельцем Орши; тогда царевна Прасковья Ивановна вошла с ним в сделку: имение осталось за ней, но оброк с крестьян предоставлялся в распоряжение её «милостивца, заступника и ходатая».

В то время как Виллим Иванович часы своего досуга отдавал приятным для него хлопотам, посмотрим, что делали в это время Пётр с «свет-Катеринушкой»; как проходила жизнь всего двора, какие события разнообразили обычное препровождение времени.

Обычное препровождение времени Петра состояло в его занятиях государственными делами, совещаниях в сенате, разъездах в Кронштадт, в Петергоф, Ораниенбаум, Царское село; затем свободные часы пролетали в пирушках, в посещении немецких «комедий», в танцевальных ассамблеях, в маскарадах, в наездах на дома вельмож с «беспокойною бритиею», т. е. «всепьяннейшим и сумасброднейшим собором»; наконец, время проходило в устройстве фейерверков и разных шутовских процессий, хотя бы и по поводу погребения того или другого лица, состоявшего при дворе. Пётр, как известно, был необыкновенно изобретателен на подобные церемонии.

Полюбуемся на него и на его птенцов в их забавах 1724 года.

Вот государь опаивает худенького, невзрачного и больно недалёкого герцога голштинского; опаивает-то он его не в первый и не в последний раз, но в настоящую пирушку эта спойка производится с особою целью: Петру почему-то хочется пристрастить герцога к венгерскому и отучить от мозельвейна. С пирушек и пьянственных загулов двор ездил в комедию; спектакли тянулись вяло, скучно, так что государь решительно приказал, чтобы комедии имели не более трёх действий и не заключали бы в себе никаких любовных интриг; но и в этом виде они всё-таки не развлекали государя, так что, сидя в ложе с семейством, Пётр нередко развлекался только шутками над своим поваром.

Гораздо интереснее была комедия, сочинённая самим Петром для забавы себя и своего двора. Главным сюжетом потехи был труп государева карлика; похоронная процессия его была обстановлена следующим образом: впереди шли попарно тридцать певчих, все маленькие мальчики; за ними следовал в полном облачении крошечный поп; затем шесть крошечных лошадей в чёрных попонах, ведомые маленькими пажами, везли сани особого устройства; на санях лежал труп карлика в гробу, под бархатным покровом. Маршал с маршальским жезлом и множество толстых, безобразных, большеголовых карлов и карлиц вытягивались в длинной процессии в траурных костюмах, причём карлицы, игравшие роли «первых траурных дам», были под вуалями. Для контраста и большего эффекта по бокам процессии шли громаднейшего роста гренадеры и гайдуки с факелами.

Как ни обычны были в тогдашнее время потехи высоких персон над личностью низшего, но при виде этого зрелища заезжие немцы невольно говорили: «такой-де странной процессии едва ли где-нибудь придётся увидеть, кроме как в России!». Зато здесь их было множество.

Так, в первых числах февраля 1724 года в течение нескольких дней по улицам Петербурга прогуливались и разъезжали голландские матросы, индейские брамины, павианы, арлекины, французские поселяне и поселянки и т. п. лица: то были замаскированные государь, государыня, весь сенат, знатнейшие дамы и девицы, генераль-адъютанты, денщики и разные придворные чины. Члены разных коллегий и сената в эти дни официального шутовства нигде, ни даже на похоронах не смели скидавать масок и шутовских нарядов; в них они являлись на службу в сенат и в коллегии. «Мне кажется это неприличным, — замечает по этому случаю современник, — тем более что многие лица наряжены были так, как вовсе не подобает старикам, судьям и советникам. Не покориться же воле государя было не совсем благоразумно; тому были ежедневные доказательства, и ещё во время февральских потех 1724 года один поручик, состоявший при дворе, был жестоко высечен: преступление его состояло в нарушении какого-то маскарадного постановления.

Героями маскарадных потех были «всепьяннейшие и сумасброднейшие члены конклавии князь-папы»; синклит его доходил до восьмидесяти человек и состоял из князей, бояр, вообще потомков знатнейших фамилий; тут же были и простолюдины. Кривляньями и забавными выходками они должны были развеселять императора, когда он бывал не в духе.

Все эти же месяцы двор был очень занят толками о крупном воровстве одного придворного брильянтщика Рокентина. Мы встречали его уже в числе искателей милостей Монса, видели из его челобитья, как он метался, не зная, куда деться от теснивших его кредиторов. Защита Монса, видно, не укрыла его от них и он, наконец, додумался до средства весьма рискованного.

Князь Меншиков дал ему, как лучшему брильянтщику, множество драгоценных камней, ценою тысяч на сто рублей, для сделания из них застёжки из мантии императрицы. Князь Александр Данилович хотел презентовать застёжку Екатерине при её коронации. Вдруг Рокентин объявляет, что какие-то пять человек, назвавшись посланными князя Меншикова, обманом затащили его за город отняли драгоценный убор, раздели его, грозили удавить, если тот будет кричать, и наконец избитого и связанного бросили в лесу. Всё это оказалось выдумкою самого ювелира.

Скоро заподозренный Рокентин был арестован, и во дворце государя, в высочайшем присутствии, целый час болтался на вывороченных назад руках на виске или дыбе. Государь, лично занявшись допросом, убеждал его сознаться; давал слово, что в случае раскаянья с ним ничего не будет дурного и даже, чтоб лучше вырвать у него признание, приказал при нём бить кнутом другого преступника. Но и это оригинальное средство привлекать к раскаянью не достигло своей цели, так что государь приказал дать Рокентину двадцать пять ударов. Но ни в этот раз, ни на следующей пытке, о которой государь весьма весело и «милостиво» рассказывал герцогу голштинскому, ни на третьей виске Рокентин ни в чём не сознался. Наконец только убеждения суперинтендата вызвали вора на откровенность. Он повинился, что сам украл брильянты и зарыл их на дворе своего дома в куче песка. Так как суперинтендант добился признания только тем, что обещал вору прощение, то Рокентин и был освобождён; но недели две спустя опять взят в полицию, допрашивай по тому же делу и по другим поступившим на него жалобам; наконец, после полного сознания, он был жестоко истязан кнутом, заклеймён и сослан в Сибирь. «Не будь он иностранец, его бы казнили смертью», — так говорили современники.

Впрочем, двор не лишён был и этого рода зрелища: утром 24 января 1724 года совершены были казни оберфискала Нестерова и его трёх товарищей-фискалов, обвинённых в страшнейшем взяточничестве. Казни были совершены на Васильевском острове, против здания коллегий, что ныне здание С.-Петербургского университета. Под высокой виселицей, на которой так недавно ещё висел князь Матвей Гагарин, устроили эшафот; позади его возвышались четыре высоких шеста с колёсами, спицы которых на пол-аршина были обиты железом. Шесты эти назначались для взоткнутия голов преступников, когда тела их будут привязаны к колёсам.

Когда декорации были готовы, стеклась публика; большую часть её составляли канцелярские и приказные чиновники, получившие строжайшее повеление непременно быть при казни; государь с множеством вельмож смотрел из окон ревизион-коллегии.

Все три старца-фискала один за другим мужественно сложили головы на плахе.

Мучительнее всех была казнь Нестерова. Его заживо колесовали: раздробили ему сперва одну руку, потом ногу, потом другую руку и другую ногу. После того к нему подошёл один из священников и стал его уговаривать, чтоб он сознался в своей вине; то же самое, от имени императора, сделал и майор Мамонов; государь обещал в таком случае оказать милость, т. е. немедленно отрубить голову. Но обер-фискал с твёрдостью отвечал, что всё уже высказал, что знал, и затем, как и до колесованья, не произнёс более ни слова. Наконец его, всё ещё живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трём другим, положили лицом в их кровь и также обезглавили.

Девять человек получили каждый по пятидесяти ударов кнутом; четверым из них щипцами вырвали ноздри и т. д.

Весь этот кровавый спектакль был явлением обычным; с ним свыклись и пришлые немцы, свыклись до того, что, например, Берхгольц, бесстрастно записавши подробности курьёзного зрелища, сейчас же внёс в дневник заметку о погоде.

Был ли при казнении взяточников наш смелый взяточник-любитель Виллим Иванович?

Едва ли, так как государыня не изволила присутствовать; он, зная о казни, толковал, разумеется, о правосудии великого монарха и нисколько не думал, что и он недалёк от такой же катастрофы. Да и мог ли, имел ли он время думать об этом? Ему всё так радостно улыбается, его с такой любовью осыпают любезностями, предлагают услуги и дорогие презенты; во всей аристократии, среди всех наизнатнейших персон мужского и женского пола он не имеет врагов, да и не может и иметь: так всем он нужен, все в нём ищут ходатая, заступника, челобитчика, милостивца по всем правым и неправым, честным и нечестным делам. Ему ли, наконец, счастливому фавориту, ввиду полнейшего торжества «премилостивой монархини» задумываться над трагическою смертью русских взяточников!

Торжество близко: с первых же чисел февраля 1724 г. придворные чиновники и служители отправились в Москву; в последних числах сего месяца «отправили» дочерей царицы Прасковьи герцогиню мекленбургскую Катерину Ивановну и царевну Прасковью Ивановну; приехала из Митавы герцогиня курляндская Анна Ивановна с небольшою свитою, среди которой был и камер-юнкер Бирон; не замедлил отъездом герцог Голштинский; наконец выехали и государь с государыней: они отправились в Олонец, с тем чтоб проехать оттуда в Москву.

27 февраля 1724 г. все съехались в первопрестольную столицу.

С приездом в Москву весь двор стал нетерпеливо ждать дня коронации. В кремлёвских палатах ежедневно толкались придворные, дивившиеся короне императрицы: она была сделана с большим изяществом, осыпана дорогими каменьями; осматривали разные старинные короны и драгоценности, как то: сосуды и тому подобные дары иноземных посольств московским царям.

Голштинский герцог с своим двориком с особенным любопытством расспрашивал то Монса, то сестру его: когда именно предполагается коронация? Но ничего не было известно положительно, так как большие приготовления разных принадлежностей торжества отсрочивали вожделенный день.

И тут, среди этих приготовлений, Пётр заявил свой своеобразный взгляд на личные права каждого человека: частная собственность, по мнению Петра, всецело принадлежала государю. На основании этого убеждения отдан был приказ, чтоб все иностранные и русские купцы присылали к князю Меншикову своих лошадей; князю поручено было выбрать из них самых лучших шестьдесят лошадей для лейб-гвардии (роты кавалергардов) на время коронации. Некоторые купцы должны были дать от четырёх до шести лошадей, а у других собственно для себя не осталось ни одной.

Все придворные с необыкновенною озабоченностью толковали об уборах, о том, кто поведёт государыню на трон и с трона, как расставлены будут обеденные столы и рассажены присутствующие, будут ли приглашены иностранные министры, какие будут робы на дамах, привезут ли из Петербурга великого князя, сына злополучного царевича Алексея; словом — толкам, пересудам, новостям не было конца, пока наконец 5 мая 1724 года всё это покрылось трубными звуками герольдов.

Москва узнала, что коронование государыни императрицы Екатерины Алексеевны будет в четверг, 7 мая.

Мы не станем передавать подробности этого дня, быть может, наисчастливейшего и, без сомнения, наиторжественнейшего в жизни бывшей шведской пленницы Марты Сковаронской, отныне державною волею Петра коронованной государыни императрицы всероссийской Екатерины Алексеевны.

Не станем рассказывать о церемониальном шествии всех сановников с разными регалиями в церковь, о костюмах действующих лиц, об убранстве кремлёвских палат, об общем виде войска и народа, громаднейшими толпами наводнивших кремлёвскую площадь и улицы, прилегавшие к Кремлю; не поведём читателей наших в собор, не умилимся при виде нескольких слезинок, скатившихся по лицу коленопреклонённой Екатерины, когда император возложил корону на её голову; не останемся на обеде, на котором недурно было бы полюбоваться на ловкость, с которою услуживали императрице её камер-юнкеры Монс и Балк, — а предложим охотникам до высокоторжественных празднеств развернуть «Деяния Петра» — многотомный труд Голикова или дневник Берхгольца и усладиться чтением длиннейших описаний этого дня.

«Ты, о Россия! — вещал в этот день Феофан Прокопович. — Не засвидетельствуешь ли о Богом венчанной императрице твоей, что прочиим разделённые дары (т. е. добродетели и достоинства Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии — императрицы римской и других знаменитых жён) все разделённые дары Екатерина в себе имеет совокуплённые? Не довольно ли видиши в ней нелицемерное благочестие к Богу, неизменную любовь и верность к мужу и государю своему, неусыпное призрение к порфирородным дщерям, великому внуку (т. е. сыну царевича Алексея!) и всей высокой фамилии, щедроты к нищим, милосердие к бедным и виноватым, матернее ко всем подданным усердие? И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновные, которые по мнению аки огнь с водою совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую гармонию согласуются: женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отмещет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие икономии не вредит: и всяких красот, утех, сладостей изобилие мужественной на труды готовности и адамантова в подвигах терпения не умягчает. О необычная!.. Великая героиня... о честный сосуд!.. И яко отец отечества, благоутробную сию матерь российскую венчавый, всю ныне Россию твою венчал еси!.. Твоё, о Россия! сие благолепие, твоя красота, твой верх позлащён солнца яснее просиял».

Лучи от этого ясного купола, не согрев и не оживив никаким чувством Россию, согрели, однако, и «влили радость в сердца» лицам, приближённым к светилу. В числе первых из награждённых был Виллим Иванович Монс.

«С 1716 года, — гласит официальный документ, — по нашему указу, Виллим Монс употреблён был в дворовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге, её величестве императрице всероссийской; и служил он от того времени при дворе нашем, и был в морских и сухопутных походах, при нашей любезнейшей супруге её величестве императрице... неотлучно, и во всех ему поверенных делах с такою верностью, радением и прилежанием поступал, что мы тем всемилостивейше довольны были, и ныне для вящего засвидетельствования того, мы с особливой нашей императорской милости, оного Виллима Монса в камергеры всемилостивейше пожаловали и определили... и мы надеемся, что он в сём от нас... пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму человеку надлежит».

VII ДОНОС 1724

Между тем в то время, когда Россия, по уверению льстивого витии Феофана, в его лице умилялась пред «неизменной любовью, верностью к мужу» и пред другими превысокими добродетелями Екатерины; в то время, когда фаворит её получал «вящее засвидетельствование особливой милости», над ними подымалась гроза. Тучи скоплялись не со стороны каких-либо сановников, не со стороны, например, «великих инквизиторов» и тому подобных лиц, которые в других случаях тщательно доносили о всём Петру: нет, туча над Монсом исходила из самых низших слоёв дворцового общества — со стороны его служителей и мастеровых.

Главнейшим из служителей, лучше сказать из чиновников, канцелярии Монса был Егор Михайлович Столетов.

Простой служитель царицы Марфы Матвеевны, вдовы царя Фёдора Алексеевича, потом писец её брата, адмирала Фёдора Матвеевича Апраксина, малый весьма и весьма неглупый, пронырливый, вороватый, бойкий на язык и письмо, он сумел втереться на службу к Виллиму Ивановичу; и стоило-то ему тёплое место недорого: он заплатил за него Монсу пищалью в шесть червонных, антелем венгерского вина, английскими шёлковыми чулками, куском красного сукна и лисьим мехом в двадцать рублей.

Все эти издержки он поспешил окупить сторицей.

Дело в том, что последние годы Монс был завален всевозможными просьбами; невежда в русской грамоте, весь погруженный в хлопоты об устройстве своих домов, скоплении состояния, занятый поддержкой своего фавора, он, естественно, нуждался в человеке, который бы взял на себя труд принимать, прочитывать челобитья, входить в разные соглашения с просителями (разумеется, более мелкими) относительно презентов, составлять экстракты и доклады, словом — быть его первым секретарём и чиновником разных особых поручений. Таким и сделал он Егора Столетова, «канцеляриста корреспонденции её величества».

Канцелярист скоро понял в какой степени нужен он фавориту и не замедлил закрепить за собой разные права, точно обозначавшие степень его власти и значения; для этого он сам составил инструкцию, Монс её утвердил: все приходящие и отходящие письма её величества ведать ему одному, а другого к ним не допускать; он один являлся в коллегии для объявления разных указов государыни — указов, составлявшихся под руководством его патрона — Монса; на нём лежала обязанность составлять доклад-экстракт для государыни из разных челобитень просителей и просительниц и проч.

Подобная инструкция ясно очерчивала сферу деятельности и власти Столетова; скоро почувствовали это почти все искатели милости Монса; все они, от мелких придворных служителей до светлейшего князя Меншикова — в 1723 — 1724 годах, — отправляя подарки Монсу, не обходили и его делопроизводителя. Хлопоты Столетова состояли в напоминаниях Монсу о тех или других просьбах, в отводе им поболее места во всеподданнейших докладах; в ходатайствах у разных председателей коллегий; эти, в свою очередь, стали оказывать знаки дружеского расположения к канцеляристу. Служба Столетова покупалась разнообразными подарками: тут были белье, галстухи, камзолы, тулупы, серебряные чайники, кофейники, сукна, меха, бахрома, камка, золотая парча, овёс, дорожная коляска, лошади, наконец, деньги от 50 до 220 рублей единовременно. В числе просителей и дарителей, кроме множества разных слуг, дворцовых, приказчиков, поставщиков, управителей дворцовыми имениями, чиновников, мы встречаем Льва Измайлова, Ив. Шувалова, Степана Лопухина, князя Гагарина, кн. Василия Лукича Долгорукова, князя Алексея Долгорукова — столь неутомимого в задаривании семейства Монса, князя Щербатова-глухого, князя Меншикова и царевну Прасковью Ивановну. Подарки Столетова, как наивно уверял впоследствии, «вменял не во взятки, но в благодеяние и в приязнь», за исключением, впрочем, царевны Прасковьи Ивановны, которая жаловала его за то, «чтоб он приводил Монса, а тот государыню императрицу, чтоб та её содержать в милости своей изволила и домашнее бы им (царевне и её сестре Катерине Ивановне) определение учинила».

Секретарь был малый хвастливый, тщеславный, болтливый на язык, как человек вышедший из ничтожества — чрезвычайно зазнавался и вообще вёл себя крайне неосторожно.

Как Монс действовал именем императрицы, так Столетов, бродя по разным канцеляриям и коллегиям по делам своих «милостивцев» и приятелей, употреблял имя Монса в виде понудительного средства. Всё это сделалось известным родственникам камергера; об этом же говорили адмирал Фёдор Матвеевич Апраксин и Павел Иванович Ягужинский.

   — Столетов у меня жил, — рассказывал адмирал Петру Балку, — и Столетова я знаю: он бездельник, я им был недоволен и сбил его с двора.

   — Брось ты Егора, — убеждал Ягужинский Монса, — он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь.

   — Ради Бога, брось его от себя! — со слезами умоляла Виллима Ивановича вся его фамилия, т. е. сестра, племянники. — Буде не бросишь, то этот Столетов тебя укусит, и ты от него проёму падёшь.

   — Виселиц-то много! — самоуверенно отвечал Виллим Иванович: — Если Егор какую пакость сделает, то... не миновать виселицы!

Не одна уверенность в своей силе мешала Монсу отбросить болтливого, вороватого и заносчивого Столетова: этому мешало то обстоятельство, что он посвятил секретаря во все тайны взяточничества; на его попечении возложены были многие дела, по которым Монс уже взял презенты и которые, следовательно, надо было привести к благополучному исходу; наконец, Столетов вообще заявлял большие способности к секретарской должности и был человек по своему времени довольно образованный: так, он знал языки немецкий, польский, а на русском кропал даже чувствительные романсы.

Несмотря на чувствительность, высказываемую в романсах, Столетов не являл чувствительности в обращении с низшими; напротив, он вёл себя с крайнею заносчивостью и «гордил» с ними так, что его никто не любил.

Кроме Столетова, пособника во взятках, Монс имел другого весьма полезного для себя помощника в делах чисто дворцовых: то был известный Балакирев.

Стряпчий Хутынского монастыря Иван Балакирев ведал в 1703 году сбором подушных денег с крестьян и монастырскими делами по разным приказам; несколько лет спустя мы его видим гвардейским солдатом. Солдатская лямка была тяжела Балакиреву; в неисчерпаемой весёлости своего характера, в остроумии, в находчивости и способности ко всякого рода шуткам и балагурству, он нашёл талант «принять на себя шутовство» и этим самым, при посредстве Монса, втереться ко двору его императорского величества. Известны многочисленные анекдоты о проницательности, уме, находчивости, смелости, правдолюбии, доброте, честности и тому подобных достоинствах придворного шута Балакирева. Всё это рассказано в нескольких изданиях анекдотов и всё это более, нежели наполовину, выдумка досужих издателей площадных книжонок. Верно одно: что Балакирев умел пользоваться обстоятельствами, умел делаться полезным разным придворным, был действительно из шутов недюжинных, но все его высокие добродетели и высокое значение его шуток — для разъяснения чёрных дум Петра, для спасения невинных и проч., — всё это разлетается дымом при первом знакомстве с подлинными документами.

Как умный человек, Балакирев втёрся под крылышко Монса; у него он был домашним человеком, служил рассыльным между им и Катериной, высматривал и выслушивал для него о разных дворцовых делах, словом — был его клиент, расторопный, но, к несчастью Монса, подобно Столетову, невоздержан на язык.

Таковы были главные из ближних клиентов Монса.

Познакомившись с ними, зайдём с одним из них, с Балакиревым, к его приятелю — обойного дела ученику, к Ивану Ивановичу Суворову.

Балакирев не в духе.

   — Письма я вожу некоторые из Преображенского к Виллиму Монсу нужные, — говорил шут, — а мне такие письма скучили, и опасен от них: мне [ведь] первому пропадать будет.

   — От кого ж те письма и какие?

   — А вот Егор Столетов домогается ключи у Монса от кабинета его (взять), — продолжал Балакирев после некоторого молчания и уклоняясь от прямого ответа, — а в том кабинете нужные письма лежат, и Монс ещё Егорову в том не верит. Я же вот, — хвастал шут, — в великом кредите у Монса: что хочу у него, то и делаю.

Разговор этот происходил 26 апреля 1724 года в селе Покровском, где проживал в то время Монс и куда приносились записки из Преображенского, резиденции Екатерины.

Суворов знал не от одного Балакирева об опасном романе. Был у него однажды Мишка, слуга царского денщика, т. е. по-нынешнему флигель-адъютанта, Поспелова. Между прочею болтовнёю Суворов заметил:

   — Куда-де какие причины делаются во дворе! Как это Монс очень [-то уж] силён стал!

   — Я ещё лучше причину знаю, — ответил Мишка. — Кобыляковой жене [служанке государыни] табакерку дали. И она ту табакерку бросила, говоря: «Мне-де в этом пропасть! Я-де донесу, как хотите!»

Подобных известий Суворов, как надо думать, понабрался и от других служителей и служанок; сведениями своими он не замедлил поделиться со своим товарищем Михеем Ершовым. Михей заночевал с 26 на 27 апреля 1724 г. у Суворова;, в ночной тишине между приятелями завязалась интимная беседа.

   — Некоторое письмо, — говорил Суворов, — перелетело нужное из Преображенского в Покровское к Монсу. Я сам. видел у него подмоченных писем много; оные не опасно лежали, так что люди, которым не надлежало видеть тех писем, могут смотреть, чего секретарю, как Столетов, не надлежит делать; а когда сушили те письма, тогда унёс Егор Михайлович [Столетов] из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся. И говорили Монсу сестра его Балкша, Пётр Балк и Степан Лопухин, чтоб он Егора от себя отбросил.

   — А что то за письмо? — спрашивал Ершов.

   — Хорошенькое письмо! Написан [в нём] рецепт о составе питья.

   — Какого питья и про кого?

   — Ни про кого, что ни про хозяина! И то письмо отдал его Егор Алексею Макарову, а Алексей отдал Василию Поспелову.

Несколько дней спустя, в первых числах мая 1724 года, встретился Суворов с своим знакомым — Борисом Смирновым, у сената, который был в то время в селе Покровском.

   — Где ты был? — спросил Суворов.

   — В сенате, для подаяния челобитной о себе просительной, о причтении к добрым людям.

   — Ты бы челобитную-то подал Монсу.

   — Опасаюсь, — ответил Смирнов, — чаю его себе неблагодетелем, понеже и в Панине деле Монс его, Паниной, стороны был.

   — Виллим [-то Монс]? Хорош! — говорил Суворов. — Хорошо его поддели на аркан! Живёт [вишь] у него секретарь его, который всё, что он ни делает, записывает.

   — Что во многих искать! — передавал потом эту новость Смирнов Ершов. — Что во многих искать! И лучшего-то — Монса — Егорка подцепил на аркан.

Странно было бы, если бы в тогдашнее время из всех этих собеседников о вещах «вельми противных» не нашлось бы ни одного изветчика.

Таким объявился Михей Ершов.

Страх ли наказания за то, что о слышанных словах не донёс в то время, как те слова ведомы Смирнову, могли быть ведомы и другим, а потому могли объявиться; надежда ли на награду, желанье ли погубить ненавистного всем им Егорку Столетова, — из чего бы то ни было — только Ершов решился подать донос.

Решение его, однако, не могло скоро осуществиться: этому помешала коронация. Начался ряд празднеств, все были заняты, и едва ли кому охота была принимать, а тем более разыскивать по доносу.

Но вот шум и суетня великих торжеств угомонились, придворные заговорили о скором отъезде царской фамилии в Петербург, начались сборы; государыня и её дочери принимали уже прощальные визиты герцога Голштинского и других знатных персон. Ершов побоялся далее мешкать, и во вторник, 26 мая, подал донос.

«Я, Михей Ершов, — писал изветчик, — объявляю: сего 1724 года апреля 26 числа ночевал я у Ивана Ивановича — сына Суворова, и между прочими разговорами говорил Иван мне, что когда сушили письма Виллима Монса, тогда-де унёс Егор Михайлович из тех писем одно письмо сильненькое, что и рта разинуть боятся...» Затем изветчик передал слова Суворова о рецепте питья про хозяина; о том, что рецепт у Поспелова; наконец, добавил замечание Смирнова: Егорка-де подцепил Монса на аркан.

Допросили Смирнова, тот подтвердил о своём разговоре с Суворовым у сената.

Дело первой важности.

Тут не извет на какое-нибудь пьяное слово, будто бы вредительное к чести его императорского величества, — тут дело идёт об умысле на Жизнь хозяина, указывает на письменный документ, называются лица, и лица все близкие, доверенные Петру.

Что ж, в тот же день их призвали к допросу, арестовали, застенок огласился воплями истязуемых?

Ничего не бывало.

Кому подан донос, кто выслушивал объявление Ершова, где происходило с ним объяснение, наконец, почему немедленно не допросили оговорённых в нём, если не Макарова и Поспелова, то менее важное лицо — Ивана Суворова, — все эти вопросы остаются неразрешёнными. Донос точно канул в воду. Пётр не узнал о нём. Но человек, решившийся скрыть извет и наложить молчание на Ершова и Смирнова, как кажется, немедленно дал знать о всём случившемся Катерине Алексеевне.

Она в это время наслаждалась полнейшим счастьем. Каждый день маленький домик Преображенской слободы наполнялся именитыми гостями; угощение не прекращалось; сам государь был как нельзя более в духе: всё время щеголял — ради коронованной хозяюшки — в новых французских кафтанах и ради веселья и собственного счастья радушно поил всех и каждого из собственных рук. Словом, Екатерина была весела, спокойна, довольна и пользовалась вожделенным здоровьем.

Вдруг, 26 мая, во вторник, когда Пётр был где-то в отлучке, с Екатериной делается сильнейший припадок, род удара. Больной немедленно пустили кровь; она очень ослабела, так что отдан был приказ по церквам — в продолжении недели петь молебны за её выздоровление. 31 мая ей опять стало хуже.

Государь, не зная причины болезни, был довольно спокоен, ездил на железные заводы, и 16 июня, лишь только заметил, что женелучше, оставил её оправляться, а сам поспешил в дорогой для него парадис, а для массы его современников попросту в петербургское болото.

Здесь-то, шесть месяцев спустя, вновь вынырнул страшный донос Ершова.

VIII ПРЕД РОЗЫСКОМ 1724

16 июня 1724 года, как мы видели, государь оставил Москву, а в ней недужную супругу. Денщик Древник получил приказание выждать её выздоровления и, лишь только она подымется в отъезд, ехать вперёд и известить о том императора. По всему было видно, что государь ничего не знал о роковом доносе: Пётр по-прежнему был внимателен, нежен и заботлив к Екатерине.

«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! — приветствовал он её с дороги в Петербург. — Я вчерась прибыл в Боровичи, слава Богу. Благополучно, здорово, где нашёл наших потрошонков [т. е. детей] и с ними вчерась поплыл на одном судне; ... зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучше б до Бронниц ехать [тебе] сухим путём; а там ямы [т. е. станции] частые — не надобно волостных [подвод]. Мы в запас в Бронницах судно вам изготовим... дай Боже вас в радости и скоро видеть в Питербурхе». На любительной грамотке, без сомнения, по желанию Петра, приписывали и «потрошонки» — Анна и Елизавета.

Въехал государь в дорогой для него Петербург и не замедлил в нежной цидулке поделиться чувствами с Катеринушкой. «...Нашёл всё, — писал он между прочим, — как дитя, в красоте растущее, и в огороде [т. е. в Летнем саду] повеселились; только в палаты как войдёшь, так бежать хочется: всё пусто без тебя... и ежели б не праздники зашли [т. е. годовщина полтавской виктории и день Петра и Павла], уехал бы в Кронштат и Питергоф... дай Бог вас в радости здесь видеть вскоре! Кораблей чужестранных здесь 100 в приходе».

Только что отправился гонец с приведённой нами грамоткой, как на другой день государь сам получил письмецо от Катеринушки: та писала, что пришла в «старое» здоровье, что она отправляется из Москвы, и шутила в прежнем роде.

Как обрадовался государь весточке, можно судить из того, что он в тот же день послал ей навстречу суда, а на них обычные презенты: «венгерское, пиво, помаранцы, лимоны и солёные огурцы».

Та не медлила ответами, писала с пути, поздравляла с празднествами 27—29 июня, заявляла «сердечное желание в радости вас скорее видеть».

Между тем как государыня, оправившись от неожиданного удара, спешила в Петербург на радостную встречу, в течение пути в толпе её многочисленной свиты шло шушуканье о вещах, для неё опасных.

   — Монсова фамилия, — рассказывал придворному стряпчему Константинову знакомый уже нам болтливый Суворов. — Монсова фамилия вся приходила к Монсу просить со слезами, чтоб он Егора Столетова от себя отбросил, а то может он, Монс, от Егора пропасть. Монс отвечал: «Виселиц-де много!» Егор, сведав про то, сказал: «Он, Монс, прежде меня попадёт на виселицу». И достигал Егорка у него, Монса, из кабинета одного письма, однако не достал.

О силе того письма Суворов по осторожности промолчал.

   — Для чего Монс так долго не женится? — спросил Константинов.

   — Если Монс женится, то кредит потеряет. — И помолчав, Суворов спросил у Константинова: — А знаешь ли ты Балакирева?

   — Не очень знаю.

   — Этот Балакирев хотя и шалуном кажется, однако не промах.

Разговор, как кажется, ничего не заключал в себе интересного, а между тем кто-то им очень заинтересовался; кто был этот любопытный, из-за чего он чутко прислушивался к подобным толкам — неизвестно. Зато известно, что в тот день составлена была «записка для памяти, что Иван Суворов рассказывал Андрею Константинову, едучи в дороге от Москвы до Петербурга». Записка спрятана. Кто её доставил, кому подал, почему она исчезла до времени — всё это остаётся загадкой.

Интрига, как видно, обдуманная, осторожная, велась против Монса; над ним и его патроной скоплялась гроза. Отношения же между тем государя к государыне, а, следовательно, и значение нашего героя оставались прежние.

Так, 8 июля 1724 г., Екатерина была встречена с большим торжеством: целая флотилия буеров выплыла к ней навстречу за Александро-Невскую лавру, и немало пороху было расстреляно, немало вина было распито, прежде нежели окончились поздравления императрицы с благополучным приездом. Но глаз наблюдателя легко мог заметить, что эти поздравления, тосты, пушечные залпы не могли придать силу и бодрость государыне; заметно было, что необъяснимый для двора припадок 26 мая сильно потряс организм Екатерины; она была ещё очень слаба и даже не садилась за стол. Впрочем, это продолжалось недолго. Скоро последовали обычные пиры с обычными явлениями; пиры эти в лето 1724 года задавались при дворе как-то особенно часто, так как поводов к ним было много: беспрестанно спускали нововыстроенные корабли, фрегаты, мелкие морские и речные суда. Редкая из пирушек при этих случаях, особенно размашистых, обходилась без присутствия императрицы. Государь, оживлённый явлением «новорождённого» адмирал-баса Головина, оживлённый участием в его радости свет-Катеринушки, был обыкновенно в очень хорошем расположении духа. Прямым следствием было то, что «новорождённых» окрещивали страшнейшими водкоизлияниями. Вино оказывало своё действие: возникали ссоры, дело не обходилось без затрещин: то птенцы клевали друг друга... Если «новорождённое» судно было невелико, то государыня иногда не принимала участие в пире, но, объехав судно в своей барке, осушала бокал за здоровье «свет-батюшки», и этого было довольно: «государь опять был в очень хорошем расположении духа». А запируется он, и жена едет к нему с напамятованием: «пора домой, батюшка». Батюшка слушается и оставляет сотрапезников.

Бывали ли в это время свадьбы придворных чиновников и служителей — и на них, по обыкновению, почти всегда можно было встретить Петра и Екатерину: «их величества бывали очень веселы». На государя особенно часто в это время находила шутливость, и он шутил грубо, цинически, но по своему времени остроумно. Что Монсы и Балки нисколько не теряли кредита, видно из того, что государь с государыней посещали их семейные праздники: так, 11 августа 1724 г., высочайшие особы были на крестинах дочери Балка — Екатерины; несколько дней спустя мать Балка, Матрёна Ивановна, фигурировала на свадьбе тайного кабинет-секретаря Макарова в качестве сестры жениха; словом, положение этого семейства и в кругу вельмож, и дам высшего общества нисколько не умалилось.

30 августа 1724 г., в воскресенье, всё блестящее петербургское общество вслед за государем и государыней и во главе многочисленного скопища народа принимало участие в религиозно-политической процессии. В этот день Петербург вышел во сретение бренных останков Александра Невского. Страстный охотник до катаний по воде, Пётр и эту церемонию устроил на реке: многочисленная флотилия пушечными залпами встретила гроб славного князя.

«Звон колоколов не умолкал, — повествует Берхгольц, — необъятное множество зрителей крестились и кланялись. Большая часть из них, проникнутая глубоким благоговением, горько плакала; но были и такие, уверяет Берхгольц, которые смеялись или смотрели с сожалением на глупую [?] толпу. Императрица с двумя дочерьми, затем обе герцогини Анна (Курляндская) и Екатерина (Мекленбургская) и все дамы в великолепнейших нарядах находились на переднем монастырском дворе (в Александро-Невской лавре), у архиерейского дома, и там ждали приближения гроба. Увидев его, они также начали креститься и кланяться, причём некоторые старые дамы заливались слезами не менее простолюдинов. Как скоро гроб пронесли мимо её величества императрицы, она последовала за ними в часовню со всею своею свитою и впереди духовенства» и проч.

За религиозными церемониями следовал пир; отшельники Невской лавры явились радушными хозяевами. Гостям подавалось мясо, провозглашались тосты, в стенах мирной обители гремели пушки.

Словом, все церемонии, празднества, спуски кораблей, свадьбы придворные, речные катания и прогулки в «огороде», т. е. в Летнем саду — редко обходились и в это время без присутствия государыни. Её всегда можно было видеть подле ласкающего её супруга, всегда можно было видеть и знаки верноподданичества, расточаемые ей вельможами: так, например, при провозглашении тоста за её здоровье на одной из пирушек, 25 октября 1724 года, все старые и именитые сановники пали к её ногам. Подобные заявления рабской преданности были нередки.

В виду чувствительных сцен, в виду нежных цидулок государя, словом, при прежнем значении Екатерины не уменьшалась власть и сила её фаворита.

После удара над Екатериной и по отъезде Петра из Москвы, Монс скоро был обрадован грамоткой Василья Поспелова. Так как Поспелов был одним из самых любимых денщиков, т. е. флигель-адъютантов государя, то приводим его письмо с буквальною точностью:

«Государь мой отец братец Виллим Иванович, — писал Поспелов, — покорно прошу вас, моего брата, отдать мой долгий поклон моей милостивой государыне матушке, императрице Екатерине Алексеевне; и слава Богу, что слышим её величество в лутчем состоянии; дай Боже и впредь благополучие слышать. Остаюсь ваш моего друга и брата Петров Поспелов».

Кто был Поспелов, мы уже видели; понятно, что ласковая цидулка от него была приятной весточкой Монсу. «На верьху, значит, всё благополучно, — мог думать он, — если любимейший денщик царя пишет столь любительно».

И Монс, без сомнения, встревоженный вначале доносом, мало-помалу успокоился. Занятия по службе, хлопоты по делам челобитчиков, милость государыни и ласкательство двора быстро рассеяли его опасения. Служебные занятия оставались прежние: он ведался с поставщиками каких-нибудь «гданских водок для двора её величества», подряжал «живописцев для некоторого исправления комедии», рассчитывался с разными дворцовыми подрядчиками, списывался с управляющими по имениям государыни, выслушивал их жалобы друг на друга, отставлял от места одних, принимал других, и разумеется, чинил всё то не без малых презентов.

В получке последних, как уже известно, принимал участие обречённый Монсом на виселицу, тем не менее всё-таки довереннейший его секретарь Столетов.

«Вас нижайше прошу, — писал, например, Степан Лопухин к Егору Михайловичу, — послан человек от моего друга, князь Алексея Григорьевича Долгорукова к дядюшке, которого прошу не оставить, и дядюшке в деле его [Долгорукова; о деле см. выше, стр. 102—104] воспоминать... и представь оного [посланного] всегда дяде [Монсу] по всякой возможности, чтоб он от него всё выслушал с покоем, за что я вам истинно сам служить потщуся сердечно, и он [Долгоруков] вам будет благодарить».

Знатнейшие аристократы, впрочем, из опальных семейств, в лице, например, князя Юрия Гагарина, заискивали у «канцеляриста корешпонденции»: «В надежде вашей дружеской милости прошу вас, ежели возможно, вам пожаловать облехчитца ко мне сей день откушать; ежели же невозможно, ведаю, что вам многие суеты (т. е. заботы), то прошу хотя на один час...» и проч. Свидания этого жаждет князь для узнания о судьбе и жениной челобитной, вероятно, по делу о конфискованных имениях кого-нибудь из своих родственников: «Я трижды приезжал ко общему нашему милостивому патрону Вилиму Ивановичу, только не получил видеть, и иногда и на двор не пущают: по истинне я ведаю, что ныне дело ему суетно» и пр. Как, однако, ни было суетно, но Виллим Иванович всё-таки имел время принимать подарки; так, в течение времени с мая по октябрь 1724 года помещик один прислал ему из Симбирска персидскую кобылу; в то же время московская купчиха-иноземка просила его «восприять во благо» два куска тончайших кружев, да 500 червонных; крестьянин подмосковный по своему делу поднёс 400 рублей; другой челобитчик, «в несумненной надежде послал к Виллиму Ивановичу, отцу и государю, иноходца карева с просьбой какое-то прошенье всенижайшее принять, равно как и убогое дарование, принесённое от усердия...». Купец иноземец бил челом сотней бутылок понтаку да несколькими бутылками пива, бочкой базарака, ящиком бургонского, ящиком шампанского и проч. вин; Александр Нарышкин подарил ему на завод две кобылы; Нарышкин дарил ради «новой приязни»; другой наш знакомый, помещик Отяев, подарил по старой дружбе двух собак да охотника. Мошков ещё в мае презентовал для вновь строящегося дома Монса беседку из дома царевича Алексея; царевна Прасковья, хлопоча о домовом с сёстрами разделе, посылала ему постоянно съестные запасы. Словом, Виллим Иванович по-прежнему не брезгует ничем и, точно предчувствуя близкий расчёт, берёт всё больше и больше, чаще и чаще. Семь бед — один ответ!

«Особливому отцу в нужде» падают в ноги целые товарищества, депутации: так, слёзно молят его несколько крестовых дьяков «не отринуть ихнего прошенья от своего высочества (!)» ... о ходатайстве ими за долговременную службишку «жаловань»; так, пишет к нему и донское казачество в лице «старшин своих с товарищи»: «Вам, нашему премилостивому государю и патрону, — пишут казаки, — зело благодарствуем, что вы нас милостиво содержите, и впредь покорно просим, о чём посланной наш есаул будет вашего благородия просить, дабы его прошение оставлено не было, за что долженствуем вам, нашему премилостивому... патрону сослужить».

Дело казаков, как кажется, касалось размежовки земель их с владельцами соседних жалованных поместий. Виллим Иванович, не задумываясь, хлопотал в пользу казацких старшин, и одновременно с тем же бескорыстием радел об удовлетворении просьбы лейб-кучера Возжинского. Последнему пожелалось получить чин и дворянство; чрез кого достать и то, и другое? Ну, разумеется, чрез Монса. Государыня дала указ, камергер отписал к Остерману: «Сочинителе патент»; тот сочинил, препроводил к Монсу на рассмотрение, и тут же явил обычную осторожность: «Ежели оный [патент], — писал Остерман Монсу 7 августа 1724 г., — его величество изволит опробовать, то надобно его напечатать, ибо все патенты имеют быть печатные. Впрочем, вашему благородию доношу, что понеже, по указам и регламентам его императорского величества, на дворянство патенты определено давать из сената, то не изволите ль, ваше благородие, о помянутом лейб-кучере, что он во дворяне пожалован, сообщить прямо в сенат, дабы нам в сочинении таких патентов не учинить какой противности указам и регламентам, в чём я не безопасен».

Но как труслив и осмотрителен был Андрей Иванович Остерман, так, напротив того, самонадеян Виллим Иванович; пожалование лейб-кучера дворянством принадлежало к числу неважных для него операций; нет, он не затруднился вмешаться в дело первой важности — в «сочинение брачного союза единой из дщерей великого государя». Монс был ревностным ходатаем герцога Голштинского.

Герцог Голштинский Карл Фридрих прибыл из Германии в Ригу в начале 1721 года. Это был молодой человек двадцати одного года, слабого сложения, маленького роста, невзрачный и очень бедный; жертва северной войны, лишённый своих владений королём датским, герцог сохранил за собой только небольшую территорию с главным городом Килем. Между тем Пётр с исходом северной войны делался сильнейшим государем Европы, и вот ничтожный герцог в качестве бедного претендента, претендента, однако, с большими претензиями, является в Россию искать денег, связей, войска. Претендент на отнятые у него голштинские владения, претендент (в качестве племянника Карла XII) на шведский престол, Карл Фридрих искал защиты и помощи в Петре; а чтоб получить и то, и другое, он стал добиваться руки одной из дочерей государя. В год его приезда государевым дочерям Анне было тринадцать, Елизавете — одиннадцать лет. Гостя приняли хорошо; государь ласкал его, приглашал на все празднества, время от времени, особенно под весёлую минуту, являл знаки своего расположения; но дела герцога всё-таки не подвигались ни в отношении предполагаемого брака, ни в отношении его династических притязаний. Всё оканчивалось полуобещаниями. Пётр смотрел на него как на орудие, которое может при случае пригодиться, чтобы пригрозить кому-нибудь или запутать и затянуть какие-нибудь дипломатические вопросы. Дневник Берхгольца., без сомнения, вопреки желанию самого автора служит лучшим материалом для представления всей ничтожности голштинского претендента и для представления себе той жалкой роли, какая выдалась ему с 1721 по ноябрь месяц 1724 года.

Во всё это время Пётр с ним шутит, поит и спаивает его, и большею частью во всём этом просвечивает какое-то небрежное покровительство; а иногда он не только не церемонится с гостем, но и не обращает на него никакого внимания... Все (т. е., собственно, приближённые герцога) считают его женихом великой княжны, а дело ограничивается неловкими реверансами или этикетным целованием ручки. Вот, кажется, блеснул луч надежды и объявят их обручение. Не тут-то было; внезапно великих княжон увозят куда-нибудь, или герцога перестают звать во дворец за отъездом Петра, или по другим причинам. Герцог едва имеет средства к существованию, обрезывает содержание своих придворных, не знает как помочь пленным шведам, которых задабривает перед отправлением их в Швецию. Но на дары Петра много рассчитывать нечего. Они заключаются по большей части в красном яйце, подаренном в светлое воскресенье, или в присылке каких-нибудь продуктов натурой к обеду, за что надо отблагодарить, например, серенадой в именины Екатерины, для чего нужны деньги на музыкантов и проч. Нужда в деньгах и без того настоятельная, а тут вдруг сюрприз: царский приказ шить костюмы на всю свиту для предстоящего маскарада, или строить подмостки для каких-нибудь иллюминаций, или готовиться к немедленному отъезду в Москву. В награду за всё это герцог получает улыбку, или шуточку, или несколько стаканов вина из рук Екатерины и её дочерей: и как он и все его придворные радуются, какому предаются восторгу, если на него обращено хоть малейшее внимание! Чтоб вызвать его, герцог напрягает силы на перепойках в царских пирушках. Он совершенно спивается, и страсть к пьянству является главным пунктом его соприкосновения с русскими вельможами. Многочисленные свои досуги Карл наполняет или попойками, или пустейшими препровождениями времени, в которых проявляются нелепые вкусы тогдашних карикатурных и миниатюрных германских двориков, формальность и этикет, растворенные казарменностью. Он учреждает из своих придворных то форшнейдер-коллегию, то тост-коллегию, устав которой определяет мельчайшие подробности всякого ужина, то какое-то обыкновенное своё общество, где участвуют только избранные. Вдруг установляется им какой-нибудь орден «виноградной кисти», а через несколько времени — «тюльпана», или «девственности», и он с важностью жалует шутовские их знаки некоторым приближённым. Летом на даче герцог составляет из своей свиты войско, которое располагает в лагере и мучит ученьями, и иногда играет им в войну и т. п. Таковы были преимущественно... упражнения молодого человека, имевшего желание и даже шансы не только властвовать в Голштинии, но царствовать в Швеции или управлять Россией.

В 1724 году надежды герцога особенно окрылились; он с нетерпением ждал коронации Екатерины, твёрдо веруя с своими голштинцами, что одновременно с нею объявят его обручение. Надежды эти поддерживал Монс. Голштинцы умели снискать приязнь фаворита, что им, как немцам, было нетрудно; Монса и Балка принимали они с почётом, герцог дарил как их, так и Матрёну Ивановну золотыми табакерками, лентами, собаками и т. п. игрушками, насколько то позволял его скудный достаток; ходатайству Монса надо приписывать то, что Екатерина также являла чувство любви и расположения к герцогу, посылала ему время от времени подарки и вообще смотрела на него несравненно милостивее и была к нему внимательнее, нежели государь.

Льстя себя надеждой, что время осуществления его желания близко, экс-жених с января 1724 года решился познакомиться с русским языком. Учителем его был переводчик швед; но, кажется, на первых уроках занятия остановились, по крайней мере аккуратный Берхгольц не говорит далее о них ни слова. Да и до ученья ли было человеку, которого, как сам он рассказывал, с малолетства ещё отучили от всякого ученья бессмысленным заучиванием кучи предметов; до ученья ли было тому, кто каждый день, не зная чем убить время, волновал себя мечтами: состоится или не состоится соблазнительно выгодное для него сватовство? Но кто же его невеста? А ему всё равно — Анна или Елизавета; последняя даже больше ему нравится, но всё равно он готов, по первому указанию государя, воспылать страстью к любой из его дочерей, а пока он одинаково нежно целует им ручки и отвешивает глубочайшие поклоны.

3 февраля 1724 года, в день ангела Анны Петровны, на обеде и на бале государь был очень ласков с её величеством: этого было довольно, чтоб дать надежду голштинцам, бывшим тут же с герцогом, что-де в этот день будет объявлено что-нибудь положительное о браке Карла Фридриха. «Но увы! Ожидания наши не сбылись, — так писал по возвращении домой Берхгольц, — и теперь остаётся только надеяться, что авось наконец в коронацию, с Божиею помощью, всё приведено будет к желанному окончанию».

За справками, обнадёживаниями, вообще для переговоров по этому и другим делам, голштинцы обращались к Монсу. Так, между прочим, 17 февраля 1724 года обер-камергер герцога, граф Бонде, отправился к Монсу, чтоб узнать, когда его королевскому высочеству можно будет приехать проститься с государыней по случаю её отъезда в Москву. Камер-юнкер сам явился к герцогу с извинением от государыни, что проститься теперь она не может, причём Екатерина посылала поклон и соболью шубу в 1500 рублей. Герцог поспешил отдарить посланного золотой табакеркой.

Прошёл февраль, кончался март, двор давно гостил в Москве, шли оживлённые приготовления к коронации, но об обручении герцога со стороны государя не было и помину. Тщетно на пирушках Карл Фридрих провозглашал тосты с понятными для всех намёками на его желания; государь отвечал на них весьма охотно и смеялся над ними. Тосты эти были: «за успех всего хорошего», «за желания и надежды наши»; «весна приносит розы», «чем скорее, тем лучше» и т. п.

Тост «чем скорее, тем лучше» герцог провозгласил не иначе, как предварительно посоветовавшись с Ягужинским. Последний сказал о том на ухо императору, который отвечал на своём голландском языке: «Почему же нет?» — И тотчас же сам потребовал стакан вина.

Наконец наступил день коронации; кончились торжества. Герцог в нетерпеливом ожидании встречал каждый день; вдруг 21 мая 1724 г. узнал он, и то совершенно случайно, что императорские принцессы непременно выедут из Москвы в Петербург в будущий вторник. Это было ему очень неприятно, потому что как сам он, так и почти вся Москва (без сомнения, только в воображении голштинцев) считали за верное, что в день рождения императора, т. е. 30 мая, будет сделано что-нибудь в пользу его высочества.

«Теперь, — восклицал Берхгольц, — все наши надежды разрушатся этим внезапным отъездом!»

На другой день голштинцы с великим сожалением уверились, что цесаревны действительно уедут из Москвы ещё до рождения императора. Опечаленный герцог выплакал горе пред своим обер-камергером, графом Бонде. Тот поспешил к общему их приятелю Монсу.

Было 7 часов пополуночи.

Бонде не застал Монса дома и оставил у него на немецком языке записку. Представляем любопытный документ, в современном, т. е. в тогдашнем, переводе, кстати сказать, исполненном по поручению тайной канцелярии:

«Мой любезный брат! Ох горе! Я теперь у вас был, да не застал тебя. Государь мой [герцог] во всю ночь в беспокойстве у меня был и не можно его утешить. Он вчерашнего числа слышал, что Принцессы отъезжают, и он ещё ничего не имеет и ничего не слышит, что к его спасению принадлежит. Сердечный братец! Попроси её величество императрицу, чтоб она умилосердилась над бедным, опечаленным и влюбившимся (!) государем. Он поистине исчезает в сей неподлинности; и остаётся истинно десперанен, ежели до отъезду принцесс об одной не будет обнадежен. Ради Христа, братец дорогой, не покинь! И матушку нашу (т. е. Екатерину Алексеевну) попроси, чтоб помиловала она. Ей-ей, смерть хозяина моего, ежели милости вашей и Божией не будет. Я не могу его утешить. И ежели ему и ныне из Москвы ехать, и никоторой из принцесс, которой за ним быть наречено не будет, и я заклинаю тебя пред Богом и всеми святыми, доложи о сей нужде нашей всемилостивейшей матушке. Генеральша (т. е. Матрёна Балк) всевозможное здесь чинит, чтоб меня с утешением в дом к государю моему отправить; только я ничего не могу принять, разве ты мне дашь лучшее известие. Я пребываю, дражайший мой брат, весь ваш Бонде. В 8-м часу».

Монс и сам не думал, что дело влюблённого герцога затянется ещё на неопределённое время; он ещё недавно говорил князю Белосельскому да секретарю своему Столетову: «Вот государыня цесаревна (Анна Петровна) — какой человек хороший, а отдают за голштинского герцога; а он ей по человечеству не придёт. То-то чины-то будут! Шаркать и приседать по-немецки станет чиновно...» Говорил он эти речи быть может и не без укоризны, так как видно, что герцог действительно по человечеству не стоил цесаревны, хотя сам же и радел о его деле; а ещё вероятнее говорил он то не «к поношению, но к одному немецкому обхождению».

Как бы то ни было, но все толки и хлопоты не повели пока ни к чему. «Весьма удивляюсь, — писал не без горечи шведской канцелярии советник и сторонник герцога, барон Цедергиельм к графу Велингу, — весьма удивляюсь, что о совокуплении брачном ещё ничего не слышно, и два срока: ярко коронация и день Петра и Павла в сём случае напрасно прошли; сие возбуждает у некоторых мнение, что всё пресечётся, а у некоторых сомнение и недоверку. А как оное потребно есть общему интересу, то оставлю мудрейших зрелому рассуждению. И таким образом всяк принуждён колеблятся, когда объявления без действа остаются. Мне мнится, ежели б я сказать смел, что императора собственный кредит и интерес в том претерпевает».

«Я имел честь прошлой почты вам объявить, — писал тот же Цедергиельм три дня спустя, — в каком я состоянии обретаюсь и о неспокойстве, которое мне приключают пункты, интересованные о мариаже и... Ведая так, как я известен его императорского величества разум и твёрдость, менее бы нас тревожило в продолжении помянутого мариажу, ежели б не чинились некоторые интриги, чтоб опровергнуть взятые меры и публику обольстить таким образом, дабы доброжелательные не знали, на что им надеяться. А между тем противники надеждою себя флатируют, что по заключении (между Швецией и Россией) алианции, император об интересе герцога более попечения иметь не будет, отчего он может прийти в посмеяние и на жертву отдан быть. И начинают уже сумневаться, какое окончание дела его восприимут. Сие отъемлет кураж и остановляет горячесть, и подаёт случай к разным рассуждениям, и кажется будто блекнет тем слава монарха, который ему протекцию свою обещал. Я признаваю, что сие суть токмо проводы; обещания и паролю императорского не держится. Но по что сие продолжение? Подаётся токмо тем приятелям омбраж, а неприятелям случай все свои способы к помешательству употреблять. И воистину, когда неприятели о том радуются, то другие весьма печалятся и неутешительны. И тако, которой партии ныне хотят угодить и от которой надеются сентиментов сходнейших? Никогда б поверить не можно, чтоб коронация и Петров день напрасно минулись без декларации. Воистинно, общий интерес в том так претерпевает, что словами оное изобразить не можно и экспрессии на то нет. Многими продолжающимися выкрутками можно того к падению привесть, которого обещано поднять...»

О том же писал и граф Велинг в местечко Поль к Бассечу или к Бонде; словом, вся голштинская партия была огорчена и оскорблена теми долгими «выкрутками», из-за которых не объявлялось до сих пор обручение герцога. Письма Цедергиельма и Велинга были доставлены Монсу кем-то из близких герцога, вероятно, графом Бонде, и, без сомнения, для доклада государыне.

Монс, как можно думать, не переставал хлопотать по этому делу. Государыня под его влиянием продолжала являть своё расположение к герцогу, но государь по-прежнему уклонялся от декларации. Явно, что она ещё не входила в его политические расчёты. Но вдруг искания герцога увенчались успехом: причиной того или, вернее сказать, решительным толчком к тому был возникший в ноябре 1724 г. розыск.

IX РОЗЫСК 1724

5 ноября 1724 г. было роковым днём для Виллима Ивановича. В этот день объявился давнишний донос Ершова.

Как это случилось, кто был передоносчиком, из-за чего вновь возникло дело — эти интересные вопросы решительно остаются загадками. С недоумением останавливаешься пред Поспеловым, Ягужинским, Макаровым, Меншиковым, Толстым, Анной Крамер, но нет, никто из них не мог сделаться доносчиком на Монса, а, следовательно, и на Екатерину. Почему этого не могло случиться, мы уже объяснили; и что они действительно не были виновниками внезапно возникшего розыска, это видно из наград и милостей, которыми их осыпала Екатерина по восшествии своём на престол. Быть может, Андрей Иванович Ушаков? Действительно, он не был дружен с Монсом; ему и поручил Пётр чинить допросы, производить следствие, но всё-таки и Ушакова нельзя заподозрить в доносе: в противном случае он пострадал бы с воцарением Екатерины, чего, как известно, не случилось. Словом, вернее всего, что государь узнал об извете Ершова путём тайного, безымянного письма, т. е. путём довольно обычным в то страшное время, хотя путь этот и тогда был запретный.

В ноябре 1724 г. принесено было одному из его лакеев, Ширяеву, будто бы с почты, письмо.

В чём оно состояло, куда исчезло — неизвестно; но что оно было и относилось к делу Монса. Это видно из описи сего дела 1727 г. В ней рукою Черкасова, между прочим, помечено:

«Пакет, а на нём подписано: письмо подмётное, принесённое в пакете к Ширяеву в ноябре месяце 1724 г.; вместо которого указал его императорское величество положить в тот пакет белой бумаги столько же и сожжено на площади явно. А сие письмо указано беречь; а кресты на оном ставлены рукою его же императорского величества, блаженной и вечно достойной памяти».

Как ни сведал Пётр о доносе Ершова, но 5 ноября 1724 г. по его повелению взят был в тайную Иван Суворов.

Суворов но выслушании доноса показал, что Ершов действительно у него ночевал, говорил он с ним про Егора Столетова, про то, что письма Монса сушили без опаски; что к камергеру приходила его сестра с сыном с слёзным молением отбросить Егорку; «говорил мне о всём этом Балакирев, — рассказывал Суворов, — тот самый Балакирев, что живёт у Монса. А слов, что написал Ершов: когда-де сушили письма Монса, тогда унёс Столетов из тех писем одно сильненькое, что и рта разинуть боятся, и что хорошенькое письмо, а написан в нём рецепт о составе питья, и не про кого, что не про хозяина и что то письмо отдал Егор Макарову, Макаров Поспелову — и [ничего этого] я не говорил; что же до того, говорил я Смирнову: Столетов-де Монса поддел или подденет на аркан, того подлинно не упомню, и в чём, того не знаю, только (говорил) применяясь к словам Балакирева, что Егора не любят».

На очной ставке струсивший Суворов и доносчик Ершов каждый стояли на своём.

Кажется, государь ещё не предугадывал, какое развитие получит это дело; едва ли он не посмотрел на него как на обыденное следование о противных словах. Так по крайней мере можно думать, глядя на препровождение им времени в первые дни ноября месяца 1724 г.

В тот день — 5 ноября 1724 г. — на свадьбе одного немецкого булочника он пробыл три часа, пируя в обществе своих денщиков с немцами-ремесленниками; и всё это время он был необыкновенно весел. Сам Монс, ничего не предчувствуя, хлопотал о составлении патентов на камергерство, пожалованное ему при коронации: патенты ему и Балку были написаны, но им не суждено было украситься подписями государя.

Розыск продолжался. На другой день Суворов на новом допросе передал Андрею Ивановичу Ушакову известный уже нам разговор свой с Балакиревым. Ершов объявил, что он слышал только то от Суворова, что показано в доносе. День 7 ноября прошёл без допросов. Не в этот ли день донесено было государю о важности начатого по его указу розыска? Не этот ли день таинственное лицо, которое вело интригу против Монса, употребило на то, чтоб раскрыть глаза государю на странность власти и значения камергера при её величестве?

К сожалению, ни в повседневном журнале того времени, ни в известном нам рукописном календаре, где попадаются отметки о препровождении времени государя, ни из записок, наконец, Берхгольца не видно, где был государь и чем был он занят в этот день.

Зато положительно известны его занятия 8 ноября 1724 г.

День был воскресный; государь отстоял обедню в Троицкой церкви, что на Петербургской стороне, и оттуда прошёл в Петропавловскую крепость. В одном из её застенков Петра ожидали Андрей Иванович Ушаков и Иван Черкасов, помощник кабинет-секретаря Макарова. Черкасов призван был для записывания показаний; тут же трепетали от страху Суворов, Столетов и шут Балакирев. Дело было не до смеху и шуток. От него потребовали ответа на показания Суворова.

«Я говорил только, — отвечал Балакирев, скрывая всё, что было опасного в его болтовне с Суворовым, — я говорил только, что живу я у Монса в милости, но всегда на посылках, без покою; награждения ж не имею. Я про Столетова говорил только, что он ищет в Монсе и чает у него быть в кредите, и ныне письма все у него на руках. Такие слова, что Монсова фамилия, вся пришед к нему, Монсу, со слезами просила, чтоб он Егорка от себя бросил и проч. [см. выше] я Суворову сказывал; говорил же ему и про ответ Столетова: что-де они мне сделают? Они-де сами [т. е. Монс и Балки] прежде меня пропадут; про виселицу упоминал ли или нет, того не помню».

Затем Балакирев на все показания Суворова и записку неизвестного о разговоре с Константиновым отвечал или отрицанием, или уверениями, что не помнит, или наконец смягчал фразы: так, по поводу разговора своего с Константиновым, отчего Монс не женится? Балакирев так смягчил на допросе: «Сказывал я просто: слышал я от Монса: на что-де мне жениться, у меня-де их много, лишь бы охота была».

Дали очную ставку. Суворов стоял на своём; Балакирев запирался. Его императорское величество велел вздёрнуть придворного шута на дыбу.

Шут, повиснувши на вывороченных руках, повинился, «токмо силы письма», привезённого им (в апреле 1724 г.) из села Преображенского в Покровское к Монсу, не сказал; а вместо того начал было называть лица, с кого его патрон брал взятки. Назвал Якова Павлова, который за презент Монсу сделан был учителем царевны Натальи Петровны, жену Любса; назвал купца Мейера, князей Меншикова и Алексея Долгорукова, подаривших Монсу лошадей, «а о прочих, — объявил допрашиваемый, — надлежит подробно написать».

Спросили Столетова. «Ведал я, — сказал Егор, запёршись во всём, что показал на него Балакирев, — ведал я только, что фамилия Монсова ко мне недоброхотлива; а Монсу на меня наговаривали. И говорил я, ведая всё это: что они мне сделают? Я их не боюсь! А быть может, я говорил, ведая их недоброхотство, что сами прежде меня пропадут, а причины к тому не знаю».

Очная ставка с Балакиревым не раскрыла причины.

Откровеннее был Суворов. Он сообщил и то, о чём его и не спрашивали. Так, он пересказал разговор свой с Мишкой, слугой Поспелова.

Всего этого было довольно.

Пётр отправился за объяснениями к Поспелову. Что там было — неизвестно. Несколько времени спустя государь возвратился в Зимний дворец.

Казалось, он был довольно спокоен, по крайней мере в нём ничего не заметили придворные, весело балагурившие у Екатерины. Государь сел с ними ужинать. Монс был в ударе и «долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости». «Минуту спустя [после ужина], — так рассказывает саксонский посол Лефорт, — государь велел Монсу посмотреть на часы.

   — Десятый час, — сказал камергер.

   — Ну, время разойтись! — И с этим словом Пётр отправился в свою комнату».

Придворные разъехались. Монс, придя домой, разделся и закурил трубку.

Вдруг в комнату вошёл Ушаков.

Страшный инквизитор объявил фавориту, что с этой минуты он арестант; взял у него шпагу, ключи, запечатал бумаги и отвёз несчастного к себе на квартиру.

Здесь ждал их сам император.

   — А! И ты тут! — сказал он, окидывая Монса презрительным взглядом. С редким для себя самообладанием государь удержал порыв гнева, не стал и допрашивать. Он оставил Монса на всю ночь терзаться мучениями страха и угрызениями совести, если та не совсем заглохла в красавце камергере.

В ту же ночь арестованы были Столетов и Павлов; обоих заперли в Летнем дворце.

Весть об аресте Монса, как громом, поразила сотни сановников и сановниц петербургского общества. Матрёна Ивановна, до которой дело слишком близко касалось, до такой степени испугалась, что слегла в постель и была в совершенном отчаянии; её семейство и все приятели, все имевшие известного рода дела с Монсом, были в смущении: всем памятны были розыски Петра над царевичем Алексеем и его сторонниками, следствие и суд над князем Гагариным, над несколькими важнейшими из обер- и провинциал-фискалов, над важным Шафировым. Всем были памятны, что в каждом из этих розысков немногое осталось неподмеченным, и почти никто из лиц, мало-мальски прикосновенных к делу, не остался без строгой ответственности. Так и теперь: никто ещё не знал, как взглянет Пётр на взятки Монса — не взмахнёт ли он мечом правосудия и по тем головам, которые, склоняясь пред фаворитом, подкупали его на разные несправедливости и происки?

Опасения их были напрасны: Пётр уже был не тот, что прежде. Эта железная натура сделалась как-то мягче, так что открытие главной вины Монса глубоко его поразило; удар был так силён, что государь на все остальные вины арестанта взглянул как-то слегка, только как на официальный предлог к его осуждению; преследовать же дававших взятки, входивших в постыдные сделки с фаворитом, это значило протягивать дело, откладывать казнь, словом, более и более растравлять своё сердце присутствием ненавистного соперника.

Пётр решился стереть его с лица земли и чем скорей, тем лучше.

В понедельник, 9 ноября, в канцелярию государева кабинета внесли ворохи всевозможных бумаг Виллима Монса; пришёл Пётр. Ввели по его ордеру арестанта. Камергер не вынес взора Петра: в этом взоре было столько гнева, жажды мести и в то же время глубочайшего презрения, что Монс не выдержал, затрясся и упал в обморок. Ему открыли кровь, государь велел его увезти назад под караул и дать ему время оправиться, а между тем с жадностью принялся за пересмотр его бумаг.

Надо думать, что при этом пересмотре были и пособники, так что пред государем скоро поднялась большая куча «противных» документов, которые потом и были переплетены в особую книгу; затем остальные бумаги остались в двух громаднейших связках.

Книга и связки перед нами; содержание первой особенно разнообразно; были ли подобраны сюда бумаги петровскими помощниками по суду, вплетены ли они в общий корешок гораздо позже, так, случайно, как бы то ни было, но сюда вошли бумаги всевозможных родов.

Так, здесь находятся челобитья о разных делах с предложениями презентов от Хитрово, Любсовой жены, Льва Измайлова, кн. Алексея Долгорукова, документ о передаче во владение Монса деревни царевны Прасковьи Ивановны, письма и выписочки о делах Отяева, Малевинского, архимандрита Писарева, Петра Салтыкова, Камынина, ростовского архиерея Дашкова и многие другие бумаги, касающиеся важнейших взяток Монса. Тут же вплетена и немецкая корреспонденция Монса с матерью, с сёстрами, с друзьями из Немецкой слободы, его стихи, письма амурные, гадальная книжка, памятные листки о перстнях, о травах; вообще содержание отобранных «противнейших» документов было, как я уже сказал, весьма разнообразно.

Некоторые из документов — таковы все любовные записки Монса, письма той же материи к нему от Петра Балка, Матрёны Ивановны или Функа и Бретингама, а также и письма голштинцев, относящихся до исканий герцога, — все эти бумаги были по воле Петра немедленно переведены на русский язык.

Государь, по не вполне ясному разумению немецкой грамоты, боялся проглядеть какого-нибудь слова, мало-мальски разъясняющего дело. Было ли найдено письмо сильненькое «с рецептом о составе питья, ни про кого другого, что ни про хозяина» — неизвестно.

Не видно по дошедшим до нас бумагам, имел ли Пётр объяснение с Екатериной. Иностранцы, разумеется, живописуют по этому поводу целые сцены, рассказывают, как государь в припадке гнева раздробил громадное венецианское зеркало, как грозил он при этом супруге, что он так же вдребезги разобьёт и её существование; как фельдмаршал Репнин своим заступничеством спас Екатерину и проч. и проч. Подобными романтическими подробностями нам бы весьма легко было оживить наш рассказ, но мы не хотим отступать от подлинных документов, по которым исключительно составлено настоящее исследование, и гам, где молчат они, смолчим и мы. Это будет лучше, нежели повторять россказни иностранных писателей, бравших многие факты из области собственной фантазии.

Понедельник, 9 ноября, проведён был знатью петербургскою крайне смутно. Громовая весть об аресте Монса передавалась шёпотом, по секрету; в маленьких покоях Зимнего дворца (на этом месте нынче казармы лейб-гвардии Преображенского полка), как тени, сновали испуганные денщики и перетрусившие фрейлины; императрица запёрлась во внутренних апартаментах, а в канцелярии кабинета в ворохе захваченных бумаг нетерпеливо рылся государь. Этот день, казалось, не мог не потрясти его души; в разгаре настоящего события Пётр вспомнил, что он ещё не сделал никакого распоряжения насчёт преемства престола, лучше сказать, что дети его ещё «не пристроены», — и вот с обычной ему энергией, он в несколько часов решается на то, что откладывал в течение четырёх лет. Мы говорим об обручении его дочери Анны с Карлом Фридрихом, герцогом Голштинским. Мы едва ли ошибёмся, если скажем, что чтение переведённых для него писем Цедергиельма, графа Велинга и графа Бонде ускорило его решимость.

На другой день, 10 ноября 1724 г., во вторник, в десять часов утра, к герцогу Голштинскому, опечаленному арестом его сторонника Монса, неожиданно явился Остерман. В получасовой секретной аудиенции с его высочеством Остерман именем императора объявил, что государь твёрдо решился покончить дело герцога и что обручение должно совершиться в Катеринин день. Назначение для этой церемонии дня ангела государыни —дело непонятное. Хотел ли государь сделать удовольствие супруге, давно уже желавшей этого брака, и в таком случае, кажется, нельзя сомневаться, что Екатерина имела с мужем объяснение и оно кончилось для неё как нельзя лучше; или же государь имел какие-нибудь другие виды? Вообще надо прийти к одному из следующих заключений: Екатерина с обычным искусством успела вновь возбудить любовь к себе государя, сумела совершенно оправдаться; Монс не показал ничего для неё опасного, прешел многое молчанием и жизнью запечатлел к ней свою преданность, или же, наконец, Пётр узнал грустную тайну, до сих пор известную всем, кроме его самого, но решился не чинить страшного розыска над той, которой обязан был многими счастливыми днями своей жизни.

Последнее заключение, как оно ни противоречит мстительному, ничем не сдерживаемому характеру Петра, тем не менее кажется вернее других.

В то же утро, как Остерман сообщал герцогу вожделенную весть, Монс вновь приведён был к государю.

Допрос произведён был среди величайшей тайны. На бумагу тайна не была передана; письменные допросы, ответы и отписки касались только взяточничества. Те и другие записаны Черкасовым. Вопросы очень коротки, делались как бы нехотя, не вполне, как бы единственно только для соблюдения формы следствия; ответы Монса многословны, беспорядочны; ему, видимо, было нелегко вспоминать о множестве лиц, его подкупавших, и, вспоминая их одного за другим, важного за неважным, он облекал получаемые им презенты в форму дружеских подарков.

Камергер не знал, что лукавство ни к чему не поведёт, что необходимость его казни для Петра до такой степени обозначилась, что даже не станут дополнять и проверять его ответы показаниями лиц, его даривших.

«Скажи о челобитной Хитрово в Деревнях, — спрашивали Монса, — о заёмном письме его в 500 рублях, также о письме Макарова к графу Матвееву с требованием прислать то дело в кабинет?»

«Подавал ли сам Хитрово свою челобитную её величеству, — отвечал Монс, — или я у него принял, не помню; но Хитрово [действительной просил у меня вспоможения в деле с Дашковым и обещал за то 500 рублей... Из них привёз 200 в зачёт данного им мне заёмного письма, а по окончании дела обещал достальные 300 р. дать. Только я у него тех денег не требовал, а привёз он их своею волею с прошением, чтоб принять, и письмо заёмное таким же образом дал. Что до письма Макарова (по делу Хитрово), того не помню; о деле же самом нигде не спрашивал; только государыня-императрица изволила приказывать князю Ромодановскому о решении того дела по указам государевым. А как дело из юстиц-коллегии перешло к князю Ивану Фёдоровичу (Ромодановскому), того не знаю».

«О Любсовой жене?»

«Как Любсова жена била челом о своём отпуске [заграницу], тогда я как её, так и её челобитье, по указу государыни, её величеству представлял. Тогда Любша мне ничего не дарила; только в прошлом году на мои именины подарила: кусок кружев, потом ещё два куска да пред отъездом своим 600 червонных. Тогда ж к именинам прислал Мейер вина (следует исчисление бутылок и бочек). Послал я к нему в нынешнем году роспись, и по той росписи прислал он мне ещё вина (следует исчисление). А больше того ни от Любши, ни от Мейера я ничего не бирывал».

«О письмах Льва Измайлова, что просил об указе в вотчинную коллегию об отдаче деревень и обещал деньги?»

«Те деревни за государыней императрицей; а чьи были, того не помню; только слышал от Кошелева, что после которой-то царевны её величеству достались. И о тех деревнях Пётр Измайлов бил челом её величеству на Воронеже, понеже (не знаю почему) им те деревни надлежит. Её величество изволила обещать отдать половину деревень, и о той половине Лев Измайлов за брата своего просил в Москве. Обещал (мне) 1000 рублей; но ничего не давал, а я не бирал, и ныне те деревни не отданы».

«О псковских деревнях царевны Прасковьи Ивановны?»

«Царевна отдавала мне эти деревни, и я, польстясь на них, взял у неё духовную, которою крепки были они ей, царевне, царицею Прасковьей Фёдоровной. Однако видя, что их невозможно за собой укрепить, я говорил царевне: «Ими не жалуйте, понеже они не могут быть мне крепки, а подлогом крепить опасен». Она на то сказала: «Коли деревень не возьмёшь, то я тебе оброк с них пришлю». Я и от этого отрицался. А потом, по прошению царевны, государыня изволила приказать оные деревни, хотя она и о всех просила, в вотчинной коллегии справить за ней, царевной, ей же и отсылать с них оброк, что и учинено. 600 руб. оброку на прошлый год к ней отослано, а она прислала их ко мне. Я принял. На сей год ничего не присылывала. Для отказу же тех деревень посылал надворного суда прокурора Тимофея Кутузова, для того чтоб о них подлинную ведомость получить, что они стоят: я намерен был их купить. Печатные пошлины платил и отправлял для отказа из своих денег, и то чинил по указу Прасковьи Ивановны».

«О деревнях Стельса, что перешли к князю Алексею Долгорукову и против чего есть протестация Нестерова?»

«Я в этом деле никакого старания не употреблял; а просил меня он же, князь Алексей Долгоруков, о справке за ним по указу деревень отцовских, чтоб ему в том споможение учинить. И по тому прошению говорил я Сухотину, президенту вотчинной коллегии, чтоб по указу решение в деле Долгорукова учинил. А понеже — Долгоруков мне издавна друг, то по дружбе подарил он мне девять кобыл вороных на завод; а я отдал собаку во сто червонных, что подарил мне герцог Голштинский».

«О письме Корчмина, что имеет дело с Сумским полком в землях?»

«Письмо это дал мне Корчмин для памяти того дела с прошением: доложить о нём её величеству. Но я ничего по нём не делывал, понеже исследовать о том велено полковнику Чернышёву».

На общий вопрос: что и от кого он получал? Монс отвечал следующим, значительно им укороченным, списком:

«Как свободили Василия Юшкова из-за караула, тогда государыня послала меня с ведомостью о том к царице Прасковье Фёдоровне. Царица дала мне 1000 рублей, Юшков потом дал другую 1000 да сервиз серебряный в июле 1724 года с прошением: содержать его в протекции у государыни императрицы».

«Бывший архимандрит Троицкой Писарев просил доложить императрице об отдаче ему сундука; её величество указала архиерею Феодосию отдать архимандриту сундук, архимандрит дал мне (за это) 1000 рублей. Но потом, как эти деньги спросили в синод, то я их паки отдал. Кто же принёс мне грамотку от Писарева с обещанием дать мне 1500 рублей, если я возвращу ему на это время 1000, того не помню, и нигде никакого старания о том не прилагал, и отдал тому Писареву первые 1000 рублей, а больше ничего не бирывал. Интересовался ли в этом деле Макаров — не знаю, и от него о том деле не слыхал.

В нынешнюю бытность мою в Москве крестьянин села Тонинского Солеников просил меня, чтоб его по торгам и по богатству в посад не записывать; понеже он заводил игольный завод, купил к нему деревню и в магистрате подписался, что ничем не торговал. По указу государыни Солеников определён в стременные конюхи, и за то он подарил мне 400 рублей.

Яков Павлов, как взят ко двору в пажи, дал мне на именины часы. Я их продал.

Светлейший князь [Меншиков] прошлого лета подарил лошадь с убором.

Князь Василий Долгорукой дал парчу на верхний кафтан.

Александр Нарышкин — две кобылы на завод.

Архимандрит Троицкой Гавриил меня ни о чём не прашивал и ничем не даривал.

Малевинской просил меня по своему делу, чтоб доимки не править; но я по тому прошению ничего не делывал, ничего не бирывал, а что он обещал, того не помню.

Отяев просил меня в тяжбе его с Волковым; говорил я о том Ягужинскому. По цидулке своей. Отяев 100 червонных не давывал, только по старой дружбе подарил он мне двух собак да с ними охотника на время. А Павла Ивановича [Ягужинского] просил я о неоставлении Отяева, рекомендуя его только добрым человеком.

По мемориям о Брянчанинове, Войнове, о Василье Глебове ничего не делывал и они мне ничего не давывали.

Пётр Салтыков просил о деревнях, взятых у него ко дворцу. Но я ничего для него не производил; он меня не дарил, а дарил ли кого из моей фамилии, того не знаю.

О выморочных деревнях Мартемьянова по челобитной Камынина нигде не прашивал; колпак, да камзол тканый, да 1000 рублей с него не бирывал; взял только, хваля мастерство, кошелёк работы их домового ткача.

За архиерея Дашкова никого не прашивал; двух же чалых лошадей подарил он мне без всякого дела.

О Якове Павлове просил я государыню, чтоб отпустила его от двора сержантом, но за это я ни с отца Павлова, ни с него и с брата ничего не бирывал.

Лев Челищев подарил иноходца, чтоб исходатайствовать ему чин и заслуженное жалованье.

Денег моих лежачих ни в торгу, ни у кого нет, кроме того, что обретается в моём доме». Подписал: «De Monso».

Спросили подтверждения показаний только у одной царевны Прасковьи; потому ли, что взятка, данная ею душами и крестьянскими животами, была крупнее прочих, или по другим каким соображениям — неизвестно.

Смущённая царевна призвана была к государю; в его присутствии она должна была вывести своим крайне дурным почерком следующие слова: «Дала я Монцу деревну для того што всё в нём искали штобы добр...»

На последнем слове государь остановил Прасковью: достаточно было для суда и трёх слов, остальное царевна могла дополнить устно; притом же Петру, в его нетерпеливом желании завершить дело возможно скорее, было вовсе не до Прасковьи.

Привели между тем Балка. Его не мучили длинными вопросами; государь удовольствовался одним:

«Балакирев объявил, что вы всею фамилиею приходили к Монсу и со слезами просили его, чтобы он Столетова от себя бросил; буде же не бросит, то Столетов его укусит, и Монс может от него пропасть; а на те слова Монс отвечал: виселиц-то де много! Вы всею фамилиею к нему приходили ли, такие слова говорили ли, ответ от него был ли и для чего вы ему те слова говорили?»

«Такие слова говорил я со всей фамилией Монсу для того, что о Егоре сказывал адмирал [Фёдор Матвеевич Апраксин], у которого Егор прежде служил: «Егор-де бездельник, я им был недоволен и хотел его сбить со двора». Також Ягужинский говорил Монсу: «Брось Егора, он твоим именем много шалит, чего ты и не знаешь». «А я с фамилией, — продолжал Балк, — за Столетовым никакой не видали шалости, а говорили так со слов адмирала да Ягужинского; на что и ответил нам Монс: «Ежели Егор какую пакость сделает, то виселиц много!»

Монса увели; Балка отпустили.

Государь, утомлённый допросами, ушёл обедать; после стола по обыкновению отдохнул и вечером отправился на именины к капитану Гослеру. Пирушка длилась долго; государь — так свидетельствует очевидец — «был очень весел».

А в кружках петербургского общества не смолкал говор об аресте и допросах Монса; старики говорили осторожно, молодые болтали смелее.

Так, 11 ноября, сержант Апраксин рассказывал любопытному Берхгольцу:

«Монс эти дни сидел под арестом в своей комнате, стерегут его часовые; теперь перевезли его в Зимний дворец, где заседает верховный суд; допрос делают под большою тайною. Монс в эти дни страшно изменился; с ним от страху был удар; впрочем, он стоит на том, что не знает за собой никакой вины. Матрёна Ивановна Балк от страху всё ещё очень больна и не встаёт с постели».

Так рассказывали при дворе герцога Голштинского; другие сведения в тот же день собрал саксонский посол Лефорт:

«Сегодня, во вторник, — писал он к своему двору. — Монса опять приводили к допросу. И он, как говорят, тотчас во всём признался, так что не нужно было употреблять пытку. В тот же день императрица просила у государя помилования Монсу; ей отвечали просьбой раз навсегда — не вмешиваться в это дело. Впрочем, та велела сказать генеральше Балк: «Не заботьтесь о своём брате, арест его не будет иметь дурных последствий».

Известия Лефорта едва ли ни достовернее: Монс вполне повинился. Если показания его на бумаге были не совсем чистосердечны, то мы вправе думать, что он был искреннее на словах. Иначе решительно непонятно, как он мог избежать пытки? Если пытали по делам совершенно ничтожным, то могли ли обойтись без истязаний «в деле первой важности». Таким по крайней мере считали дело Монса. Но не мудрено, что пытка на этот раз оказалась делом лишним; в самом деле, тот, кто от единого страху упал в обморок, тот, кто вёл жизнь среди роскоши и неги, мог ли вынести мысль о том, чтобы перенести пытку? Понятно, что, не дождавшись её, он принёс полное сознание. Только им он мог спасти как себя, так и придворных служителей и служительниц от кнута на дыбе и жжения пылающими вениками.

Между тем допросы продолжались. 11 ноября 1724 г., в среду, дошла очередь до Столетова; поданное им своеручное показание относилось до взяток Монса.

Так, Столетов рассказал некоторые подробности относительно крупной взятки царевны Прасковьи Ивановны.

«Когда царицы Прасковьи Фёдоровны не стало, — повествовал Столетов, — тогда её дочь, Прасковья Ивановна, отдала Монсу духовную мамы своей, боярыни Бутурлиной; а в той духовной мама била челом царевне вотчиною своей, селом Оршо, с деревнями, в Пусторжевском уезде. Виллим Монс объявил духовную мне да секретарю вотчинной её величества канцелярии Арцыбушеву и требовал резону: каким образом по этой бумаге можно получить деревню? Я, рассмотри духовную, объявил: «Надо, мол, справиться: закреплена ли та деревня за Прасковьей Ивановной, и если ещё за ней не справлена, то она вас жалует чужим; а узнать о справке надо в вотчинной коллегии». По моему объявлению Монс докладывал государыне, и её величество позволить высокоблагоизволила в той коллегии справиться. Я стравливался и нашёл, что вотчина нигде и никак за царевной не справлена. Тогда это поручили сделать Арцыбушеву, понеже весь того дела порядок чрез него обращался. А и я посылан был по тому ж делу в вотчинную коллегию с указом императрицы, чтоб [ежели надлежит], то за её величеством ту вотчину справить. И вотчинная коллегия о справке чинила немедленно исправление».

Из этого рассказа видно, что домогался Виллим Иванович подарка царевны Прасковьи; никаких, следовательно, отказов с его стороны и особенной навязчивости со стороны дарительницы не было и в помине. Судя по этому, можно быть уверенным, что и остальные показания Монса по поводу его взяток не менее им смягчены и искажены.

К сожалению, о других немного сказал его пособник и секретарь Столетов.

Назвав князей Алексея Григорьевича да Василия Лукича Долгоруких, секретарь объявил затем: «Что принадлежит до взяток с партикулярных персон, ничего не знаю, понеже от всех дел таковых, кроме партикулярных её величества, весьма чужд от Монса учинён, по зависти и обнесению ему на меня фамилии его, которая так его преогорчила на меня, как известно, что он и виселицу обещал».

Уклонившись таким образом от разъяснения проделок Монса, секретарь пояснил, что он принуждён был искать своего в должности определения. «А определения сего, — писал Столетов, — и доныне у него не сыскал. Взял меня Монс в свою команду, обещал всякое благополучие, вместо которого и весьма неравного обрёл себе таковое злоключение, от которого принуждён всякой в моей жизни надежды лишиться, токмо имею на великодушное его величества милостивое рассмотрение надежду; и для того, в чём я, собственно, виновен, приношу моё чистейшее покаяние».

В порыве покаяния Столетов представил небольшой список своих «винностей», всего только три:

— Принял я от служителей государыни, двух Грузинцовых, две лошади с тем, «чтобы со временем в приключившихся нуждах их, по возможности своей, помогать; что я и чинил по совести, без утраты антересу её величества».

«Князь Алексей Долгоруков благодарил меня за старания по его делу об отцовском наследстве [то дело и доныне за ним не справлено для некоторой претензии одного из его братьев]; прислал он мне на камзол парчи золотной, бахрому и сукно да потом подарил жеребчика; а принял я всё то не вменяя во взятки, но в благодеяние и приязнь, для того, что услуги мои были ни по его прошению, «но по указу её величества».

«Да царевна Прасковья Ивановна за объявленное моё старание [в деле о передаче вотчины Монсу] пожаловала мне 320 рублей в разное время с тем, «чтобы я приводил Монса, а он бы государыню, чтоб её, царевну, содержать в милости своей изволила и домашнее бы им определение учинила. В вышеписанном во всём, — заключал исповедь Столетов, — прошу у его величества великодушного рассмотрения и милостивого помилования».

Помилования не было.

12 ноября проведено было судьями, как кажется, в окончательной переборке захваченных бумаг, быть может и в допросах, но они либо не дошли до нас, либо вовсе не были записаны, либо не попали в бумаги, ныне хранящиеся в Государственном архиве в С.-Петербурге, нами внимательно исследованные (в 1862 г.).

Монс продолжал содержаться под караулом, по одним известиям — в доме Ушакова, по другим — переведён был в свой собственный дом, на речку Мью (Мойку). Столетов и Балакирев (последний после прогулки в крепость) всё ещё заперты были в пустом Летнем дворце на Неве, у истока Фонтанки, где ещё недавно можно было видеть тёмную каморку с решетчатым оконцем в дверях.

В пятницу, 13 ноября, рано поутру страшный вестник несчастия Андрей Иванович Ушаков предстал пред Матрёной Ивановной, измученной страхом и надеждой.

Генеральша волею-неволею должна была подняться с постели; её увезли в дом «инквизитора» (так назывались тогда в официальной переписке члены страшной Тайной канцелярии) и — так говорили в городе — заперли в той самой комнате, где сидел несколько дней её брат.

Множество часовых оцепляло здание, вид которого невольно внушал страх и трепет жителям Петербурга.

Вслед за Матрёной Ивановной арестовали её сына, придворного щёголя и красавца Петра Фёдоровича Балка. Ему пока объявлен был арест в своём доме или в доме матери. Вообще нельзя не подивиться той необычной деликатности, если можно так выразиться, которую явил государь в настоящем случае. Арестации были невелики, делали их «без великого поспешения»; взятых под арест не влекли в крепостные казематы; ноги взятых персон, искусившиеся в ассамблейных танцах, не ставили в ремень, выхоленные руки не ввёртывали в хомут, кнут не бороздил их спины. Словом, государь или стыдился являть жестокость по делу, слишком близкому его сердцу, или же Екатерина, по народному выражению, «своим волшебным кореньем» продолжала и в эти страшные минуты «обводить», т. е. смягчать, ублажать государя.

В чём состоял устный допрос Матрёне Ивановне со стороны государя, мы не знаем; то же, что было записано с её слов, отличается необыкновенным лаконизмом. По всему видно, в такой «объявившейся за её семейством материи», каковы взятки, ей не позволили много распространяться.

Перепуганная донельзя, Матрёна Ивановне в течение двух дней 13 и 14 ноября вспоминала и диктовала Черкасову имена своих дарителей. В этом списке были лица всех состояний, званий и обоего пола.

Представляем имена их в некоторой постепенности.

«Брала я взятки, — винилась Матрёна Ивановна, — с:

Служителей Грузинцовых 100 рублей с тем, чтоб говорить Монсу о рассмотрении их дела.

Купецкой человек Красносельцов дал 400 рублей за заступление в деле князя Василия Долгорукова, назад тому лет десять (вернее в 1718 г.).

Купчина Юринской, бывший с послом в Китае, подарил два косяка камки и китайский атлас.

Купец иноземец Меер 300 червонных.

Капитан Альбрехт долгу своего на мне уступил 120 рублей.

Сын «игуменьи», князь Василий Ржевский, закладные мои серьги в 100 рублях отдал безденежно, в то время, как имел дело с князем Хованским.

Посол в Китае, Лев Измайлов, по приезде оттуда, подарил три косяка камки да 10 фунтов чая.

Пётр Салтыков — старый недорогой возок.

Астраханский губернатор Волынский — полпуда кофе.

Великий канцлер граф Головкин — двадцать возов сена.

Князь Юрий Гагарин — четыре серебряных фляши.

Князь Фёдор Долгоруков — полпуда кофе.

Князь Алексей Долгоруков дал, по моему прошению, старую коляску да шестерик недорогих лошадей.

Светлейший князь Меншиков на именины подарил мне маленький перстень алмазный, а потом 50 четвертей муки.

Его высочество герцог Голштинский — два флёровых платка, шитых золотом и ленту».

Не менее обильна была жатва генеральши с прекрасного пола. Ей презентовали:

«Купчиха Любе — парчу на кафтан, штофу шёлкового на самар.

Баронесса Строганова — балбереку 30 аршин.

Баронесса Шафирова, жена бывшего вице-канцлера, — штоф шёлковый.

Княгиня Черкасская — атлас китайский.

Княгиня Долгорукова (жена посла кн. Василия Лукича) — опахало.

Княгиня Анна Долгорукова — запасу разного.

Княгиня Анна Ивановна Голицына — то же.

Княгиня Меншикова — на именины ленту, шитую золотом.

Царевна Прасковья Ивановна — 400 или 500 рублей, того не помню, за убытки мои, что в Мекленбурге получила [в бытность гофмейстериною при Екатерине Ивановне]; от неё ж кусок полотна варандорфского и запасы съестные в разное время; запасы те за то, чтоб просила о её домовом разделе с сёстрами.

Царевна Анна Ивановна, герцогиня Курляндская, прислала старое своё платье.

Царица Прасковья Фёдоровна подарила 200 червонных за убытки мои в Мекленбурге.

Да ныне (в 1724 году), — каялась Балкша, — в Москве из многих господских домов присылывали мне овса, сена и протчего всякого запасу домового, а сколько и когда, не помню».

Чтоб помочь ослабевшей памяти сестры и брата, обратились к гласности!

В ту же пятницу, 13 ноября, пополудни, кортеж солдат, имея во главе нескольких барабанщиков и одного чиновника прошёл по улицам и площадям столицы. На барабанный бой сбежался народ; ему всегласно объявили, что так как камергер Монс и сестра его Балк брали взятки и за то арестованы, то каждый, кто что-нибудь знает об этом или кому доводилось давать им, то тот под страхом тяжкого наказания должен непременно заявить о себе. Такие же извещения прибили на стенах.

«После таких публикаций, — в тот же день заговорили в публике, — после такого объявления дело арестантов примет весьма опасный оборот. Говорят, что они во многом уличены из собственных их писем».

Улик действительно оказалось так много, что арестантов без дальнейшего следования предали вышнему суду.

X КАЗНЬ КАМЕРГЕРА МОНСА 1724

Утром в субботу, 14 ноября, члены вышнего суда съехались в Зимний дворец.

Пока не привели ещё подсудимых, назовём имена грозных судей; всех их девять человек: Иван Иванович Бутурлин, Иван Бахметев, Александр Бредихин, граф Яков Брюс, Семён Блёклый, Иван Головин, Иван Дмитриев-Мамонов, граф Иван Мусин-Пушкин и наш старый знакомый Андрей Иванович Ушаков.

Есть ли необходимость знакомиться с ними поближе? Заглянуть в их прошлое, узнать значение каждого из них при Петре, их характеры — всё это для того, чтоб вернее возможно было обсудить те мнения, которые услышим в заседании? Едва ли это нужно, и не потому, чтобы это было не по нашим силам, — нет, со всеми этими лицами мы не раз встречались в наших очерках Петровского времени, мы их знаем близко, но здесь рисовать их портреты было бы совершенно не напрасно. Дело в том, что мнений, толков, споров, рассуждений мы не услышим со стороны вышнего суда. Да не для них он и созван; рассуждений недолюбливает державный господин. Дело вышнего суда, как и всякого коллегиального учреждения преобразователя, было прежде всего слепое выполнение его указов. Вот всё, что от него, в сущности, требовалось.

Вышний суд понимает это как нельзя лучше. Итак, оставя рассуждения, удалимся. Кто-то (без сомнения, Черкасов) читает знакомые уже нам допросы и ответы; не станем же мешать слушать судьям.

Чтение и заседание заключилось общим определением: «Выписать указы его императорского величества, по которым те дела судить, и съехаться всем для того завтрашнего, то есть 15 числа сего ноября месяца, в 5-м часу пополуночи».

В то время как в одной из низких, полутёмных палат тогдашнего Зимнего дворца идёт чтение секретно-уголовного дела, по улицам вновь трещит барабанный бой, вновь вызываются доносчики на взяточничество Монса, Балкши и всей их фамилии.

Отныне никто не сомневался, что дело кончится плохо. В публике говорили, что объявилось много лиц, дававших Монсу подарки.

К сожалению, нам неизвестно, кто именно в этот же день являлся. И являлись ли те бароны и баронессы, князья и княгини, наконец, царевны и герцог, племянницы государя и, наконец, будущий зять его, которых так бесцеремонно окрестил указ 13 ноября 1724 года плутами?

Едва ли кто-нибудь из них дерзнул не объявиться таким плутом, после двукратного, всенародного вызова. Каждый и каждая, сколь плутоваты ни были, а не могли рассчитывать, что сумеют вывернуться в случае запирательства от монаршего гнева.

Ноябрьская ночь покрывала ещё своим чёрным пологом Петербург. В грязных лачугах подымались мужички-работники, десятками тысяч согнанные со всех концов России на страдный труд да на смерть от холода, голода, скверного климата и тяжкой работы — создания новой столицы Российской империи. Сквозь закрытые ставни деревянных домиков редко-редко где начинал брежжить свет лучины или сальной маканной свечи или лампадки; под навесами деревянных гостиных дворов да за запертыми воротами лаяли псы. Город только что просыпался, а вышние судьи спешили уже на Луговую улицу, что ныне Мильонная, в тогдашний небольшой Зимний дворец.

Расторопный Черкасов ещё накануне подыскал приличные делу указы и составил по ним приговор. Подойдём поближе и, прочитав его вслед за судьями, расскажем вкратце содержание.

Судьи, как видно из этого документа, признали за Монсом «следующие преступления в его должности: 1) взял он у царевны Прасковьи Ивановны село Оршу с деревнями; справил их сначала за царевной, а потом одну деревню перевёл в ведение вотчинной её величества канцелярии; оброк с той деревни брал себе. 2) Для отказу той деревни посылал он бывшего прокурора воронежского надворного суда Кутузова без сенатского разрешения. А по указу 5 февраля 1722 года без повеления сената дворяне ни к каким гражданским делам не должны быть определяемы; а если к какому делу определяется дворянин, то он на то дело должен иметь письменный указ. Кроме того, Кутузов судился по некоторому делу в московском надворном суде и обязан был подпиской никуда не выезжать; Монс на то не посмотрел и именем государыни императрицы послал в Москву указ: Кутузова по тому делу не истязывать и отлучку его в вину не ставить. 3) Взял он, Монс, четыреста рублей с посадского человека Соленикова, и сделал его за то стремянным конюхом её величества; по указу же 13 апреля 1722 г. велено всех выходцев из посадских выслать в посады, за которыми их и записать».

Вот три преступления, которые по исследованию вышнего суда объявились за Монсом. Первое из них подтверждено было собственноручным показанием царевны Прасковьи, второе — сознанием Монса, третье — свидетельством Столетова.

Судьи не тратили время на розыскание о множестве остальных статей камергерского взяточничества; первых трёх было достаточно для законности приговора и он завершился небольшой выпиской из законов. Прочтём и её:

«Вышеписанные преступления учинил Монс в своей должности, понеже он над всеми вотчинами её величества и над всем управлением командиром был. А в указе его императорского величества, 25 октября 1723 года, написано: кто в каком ни есть деле, ему поверенному, и в чём его должность есть, а он то не правдою делать будет, по какой страсти, ведением и волею, такого, яко нарушителя государственных прав и своей должности, казнить смертию натуральною или политическою, по важности дела, и всего имения лишить».

«А так как Монс, — заключал суд, — по делу явился во многих взятках и вступал за оные в дела, не принадлежащие ему, и за вышеписанные его вины [мы] согласно приговорили: учинить ему, Виллиму Монсу, смертную казнь, а именье его, движимое и недвижимое, взять на его императорское величество. Однако нижеподписавшихся приговор предаётся в милостивое рассуждение его императорского величества.

Подписали:

«Иван Бахметев, Александр Бредихин, Семён Блёклый, Иван Дмитриев Мамонов, Андрей Ушаков, Иван Головин, граф Иван Мусин-Пушкин, Иван Бутурлин, граф Яков Брюс».

Пётр по милостивом рассуждении на поле доклада начертал собственноручно: учинить по приговору.

Достойно замечания, что подобных конфирмаций немного у Петра; мы хотим этим сказать, что многочисленные обречения на плаху либо виселицу в его время обыкновенно объявлялись по словесному указу его величества кем-нибудь из его птенцов: Ушаковым, Толстым и другими лицами. Но здесь дело было близко сердцу: с одной стороны, являлось желание личного удовлетворения за своё оскорбление, с другой — хотелось прикрыть непохвальное чувство соблюдением всех формальностей.

Первое, однако, решительно выбивалось из законной формы; так, например, боясь замедлить исполнение приговора, государь не стал дожидаться ни определения, ни доклада суда о соузниках ненавистного ему камергера; он в то же воскресенье, 15 ноября, написал:

«Матрёну Балкшу — бить кнутом и сослать в Тобольск».

«Столетова — бить кнутом и сослать в Рогервик на десять лет».

«Балакирева — бить батогами и в Рогервик на три года».

«Пажа Соловова — в суде высечь батогами и записать в солдаты».

«Павловых — в солдаты без наказанья».

«Послать указ в военную коллегию: Петра Балкова — капитаном, а брата его (пажа Балка) — урядником в гилянские новонаборные полки».

В этом списке мы находим четырёх лиц, которых даже не допрашивали; по крайней мере допросы их не были записаны: это младший Балк, Яков да Никита Павловы и паж Григорий Соловов. Что первый, невинный двенадцатилетний мальчик, обречён был в ссылку, тут нет ничего удивительного. В то страшное время, если туча государевой опалы разражалась над семьёй, то гром и молния разили, за немногим исключением, членов фамилии винных и невинных; что касается до Павловых, то их, без сомнения, ссылали за посулы Монсу, а главное, за буйство и драки, о которых мы знаем из предыдущих глав, а государь мог узнать при пересмотре бумаг Виллима Ивановича. Но за что высечен мальчик, паж Соловов — неизвестно... Не был ли он посредником у Монса каких-либо интимных сношений, не приносил ли какие цидулы, не он ли служил Монсу дворцовым шпионом? Не он ли в час какой-нибудь сердечной беседы стоял настороже?.. Но некогда теряться в догадках.

Иван Антонович Черкасов, проводивши вышних судей, пишет указ в полицеймейстерскую канцелярию Антону Девиеру для публикования заблаговременного.

И вот, если бы мы могли пройтись в тот день по улицам Петербурга, мы бы прочитали на стенах домов следующую публикацию:

«1724 года, ноября в 15-й день, по указу его величества императора и самодержца всероссийского объявляется во всенародное ведение: завтра, то есть 16-го числа сего ноября, в 10 часу пред полуднем, будет на Троицкой площади экзекуция бывшему камергеру Виллиму Монсу да сестре его Балкше, подьячему Егору Столетову, камер-лакею Ивану Балакиреву — за их плутовство такое: что Монс, и сестра его, и Егор Столетов, будучи при дворе его величества не по своему чину, и укрывали винных плутов от обличения вин их, и брали за то великие взятки; и Балакирев в то [?] Монсу и протчим служил. А подлинное описание вин их будет объявлено при экзекуции».

Балакирев никем и не был обличён во взятках; он был виноват в другом: в переносе да в болтовне о сильненьком письме; предать это гласности нашли неудобным, и вместо того ему присочинили вину.

Одновременно с известием о предстоящей экзекуции, арестантов перевели в Петропавловскую крепость. Утром отведены были Матрёна Балк, Столетов и Балакирев; после обеда отправили из кабинета Виллима Монса.

Когда проводили его по дворцовому двору, он увидел у окон великих княжон. Камергер раскланялся с ними и благодарил за оказанные ему милости.

Монса посадили в один из домов, бывших внутри крепости, едва ли не в тот самый, в котором замучили царевича Алексея.

В тот же день в городе говорили, что сам государь был у Монса.

«Ich bedauere es sehr, — сказал ему Пётр, — dich zu verlieren, aber es kann nun einmal nicht anders sein» (мне очень жаль тебя лишиться, но иначе быть не может).

Было уже темно, когда в комнату заключённого вошёл тот, кто беседою во имя милосердного Христа должен был усладить последние минуты несчастного: этот утешитель был пастор Нацциус.

После христианского напутствия в жизнь загробную Монс остался один.

Кругом царствовала тишина; лишь изредка к арестанту доносились оклики часовых да бой крепостных курантов...

Оставим Монса одного с его думами, его надеждами и отчаянием.

За стенами его тюрьмы, в других казематах и казармах той же Петропавловской крепости сидят колодники и колодницы; они менее его имениты, едва ли сколько-нибудь вкусили счастия на белом свете, а выстрадали они не в пример его более. Мы разумеем страдания физические: над ними «чинили в застенках многие и долгие сыски и розыски немалые».

Войдёмте в эти затхлые подвалы, под эти каменные, сыростью пропитанные, своды. Вот в эту же ноябрьскую ночь 1724 года сидят здесь (что мы знаем из прочих дел Тайной Канцелярии эпохи преобразования России) боцманская жёнка Авдотья Журавкина — три раза уже нещадно пытанная; весьма болезная, дряхлая от старости и пыток Маремьяна Андреева; бабы — Афимья Исакова и Акулина Григорьева — последняя ждёт решения своей участи с 1721 года, а вины всех их: «непристойные слова про его императорское величество», страшное «Слово и дело!». Вот и распоп Игнатий Иванов страждет из-за болтливых баб: он слышал «вельми противные к чести государевой слова» от Афимьи, да — беда! — мало проникся указами, повелевавшими о немедленном доносе таковых слов, мало усвоил требования сих указов. А вот тут же и раздьякон Матвей Непеин, протопоп Семёнов, ключарь Емельянов, попы: Гаврилов, Никитин, Данилов, Осипов: дьякон Аврамов, иеромонах Корнилий, ключарь соборный распоп Яков Никитин — все эти лица томятся тут же в крепости, привезены они из Вологды. На них донёс свой же брат поп; все они либо говорили, либо слышали, да не донесли кому следует слова, «противные к оскорблению чести пресветлого монарха». Розыски, т. е. допросы с пристрастием, над ними идут: Никитина уже четыре раза подымали на виску, или дыбу... И будут идти допросы об руку с пытками, и будут держать их в казёнках Тайной Канцелярии до тех пор, пока глава оной, Пётр Андреевич Толстой, осторожно снесшись с Синодом, черкнёт им: по указу, мол, его величества расстричь того или другого, кого ещё до того не расстригли, вырвать ноздри, бить... ну и прочее в известном для того сурового времени роде... Тут же ряд нескончаемых годов томятся в злоключении жертвы, так сказать, фискального увлечения: то ярославец Орлов да подьячий Попов. Доносы их и дела, возникшие по ним, наполнили многие картоны розыскных дел Тайной Канцелярии; многие, по их изветам, были оторваны от семей, от родителей или детей, многие были истязаны, были и казни, ссылки; доносчики получали награды!.. Внимание к их фискальной деятельности окрылило их воображение: не сдерживаемое благоразумием, оно привело к разным измышленным доносам; видно награды за доносы были приманчивы... Изветчики дерзнули при этом коснуться в своих изветах лиц влиятельных — лиц, у власти стоящих... и вот прежние сотрудники «Тайной» сделались её заточниками... Не станем, однако, перечислять толпу политических и иных преступников, бывших в описываемую ночь в Петропавловской крепости, скажем лишь, что в их обществе провели ночь Столетов и Балакирев.

Едва ли резонировал первый, шутил да балагурил последний.

Между тем по ту сторону Невы, близ Летнего сада, в доме, занимаемом герцогом Голштинским, царствует довольство, веселье.

Герцог, услаждённый вестью о предстоящем обручении, весь исполнен счастья; его уже поздравили сановники русские, до сих пор задушевные его приятели только на перепойках; теперь и в трезвые минуты сделались они приветливей, любезней. Герцог занят расчётами о подарках для невесты, увлечён мечтами о своём значении, о тех средствах и том могуществе, которое получит с русской цесаревной. Одно только неприятно ему, мечта его двоится: он не знает ещё, которую из великих княжон выдаст за него Пётр — старшую или младшую? В грёзах то о той, то о другой засыпает герцог...

Туманилась ли радость голштинского гостя мыслью о Монсе, главнейшем виновнике его счастия? Сомнительно, дело ведь обычное, что те, кому улыбнулось счастье, забывают тех, от которых отвернулась фортуна. Не печалился даже и Берхгольц; счастливый счастием своего Господина, он только дивился внезапности катастрофы, поразившей его бывшего приятеля:

«...Известие о казни Монса, — записал Берхгольц вечером 15 ноября 1724 года, — на всех нас произвело сильное впечатление: мы никак не воображали, что развязка последует так быстро и будет столь опасного свойства. Молодой Апраксин говорил [сегодня] за верное, что Монсу на следующий день отрубят голову, а госпожу Балк накажут кнутом и сошлют в Сибирь».

В понедельник 16 ноября, рано утром, на Троицкой площади, пред зданием сената, всё было готово к казни. Среди сбежавшегося народа подымался высокий эшафот; на нём лежала плаха да ходил палач с топором в руках: мастер ждал своей жертвы. У помоста торчал высокий шест. Тут же можно было видеть другого заплечного мастера с кнутом да молодцов, выхваченных из серого народа: они должны были заменить, по обычаю того времени, подставки или деревянных «кобыл» позднейшего времени: на спины их вскидывали осуждённых на кнутобойню.

В 10 часов утра конвой солдат показался из-под «Петровских» ворот крепости; за ним следовал Монс, исхудалый, измученный, если не физическою болью, то нравственными страданиями. Камергер был в нагольном тулупе, шёл в сопровождении пастора и, по-видимому, был довольно твёрд.

Если верить немцу Берхгольцу (а на этот раз в рассказе о казни единоземца он мог, пожалуй, и подкрасить рассказ), то Монс, при выходе ещё из тюрьмы, явил замечательную твёрдость. Он совершенно спокойно простился со всеми окружающими. При этом очень многие, в особенности же близкие его знакомые и слуги, горько плакали, хотя и старались, сколько возможно, удерживаться от слёз.

На эшафоте прочитали тот длинный приговор, с содержанием которого мы уже знакомы. Выслушав его, Монс поблагодарил читавшего, простился с пастором, отдал ему на память золотые часы с портретом Екатерины, сам разделся, попросил палача как можно поскорей приступать к делу и лёг на плаху. Палач исполнил просьбу...

Несколько минут спустя голова красавца мёртвыми очами смотрела с шеста на народ; кровь сочилась из-под неё и засыхала на шесте...

У братниного трупа генеральша, бывшая гофмейстерина и статс-дама, выслушала следующее:

«Матрёна Балкова! Понеже ты вступала в дела, которые делала чрез брата своего Виллима Монса при дворе его императорского величества, [дела] непристойные ему, и за то брала великие взятки, и за оные твои вины указал его императорское величество: бить тебя кнутом и сослать в Тобольск на вечное житьё».

Проводам в ссылку предшествовало пять ударов кнутом по обнажённой спине.

«Егор! — провозгласил подьячий Тайной канцелярии, обращаясь к Столетову. — Понеже через дачу [т. е. взятку] добился [ты] к Виллиму Монсу в подьячие с намерением делать при дворе его императорского величества дела, противные указам его императорского величества из взятков, что так и учинил, в чём и обличён. И за оное твоё плутовство указал его императорское величество бить тебя кнутом и сослать в Рогервик в работу на десять лет».

Пятнадцать ударов.

«Иван Балакирев! — продолжал чтец, обращаясь к камер-лакею. — Понеже ты, отбывая от службы и от инженерного, по указу его величества, учения, принял на себя шутовство и чрез то Виллимом Монсом добился ко двору его императорского величества, и в ту бытность при дворе во взятках служил Виллиму Монсу и Егору Столетову, чего было тебе по должности твоей чинить не надлежало, и за ту твою вину указал его величество высечь тебя батогами и послать в Рогервик на три года».

Дано шестьдесят палок.

Были ли наказаны те, которые дачею взяток втягивали фамилию Монса и его слуг в дела непристойные? На этот вопрос только отчасти можно ответить утвердительно; накануне камергерской казни за архимандритом Троицким Писаревым послан был гвардейский солдат; Архимандрита требовали к ответу в синод; точно также подвергнули допросу Кутузова; затем остальным дачникам взяток государь устроил казнь, делавшую честь и его уму, и его времени.

Допросы, пытки, заточение и телесное штрафование относительно всех их заменены были характеристическим распоряжением:

На особых столбах, близ эшафота, в тот же день прибили «росписи взяткам». Без сомнения, была прибита роспись взяткам Монса, но до нас дошли только Балкши и Столетова. Объявления эти были в следующей форме:

Роспись взяткам Матрёны Балкши:

   1. С Еремея Меера — 300 червонных.

   2. С Любсовой жены — парчу на кафтан да штоф шёлковый на самар.

   3. С Льва Измайлова — три косяка камки да 10 ф. чаю.

   4. С царевны Прасковьи Ивановны — 500 рублей, да кусок полотна варандарфского, да всякие столовые запасы.

   5. С князя Алексея Долгорукова — 6 лошадей да коляску.

   6. С Петра Салтыкова — возок.

   7. С светлейшего князя [Меншикова] — перстень золотой, муки 50 четвертей да с княгини его ленту, шитую золотом, и т. д.

Всех номеров в росписи двадцать три.

Здесь на публичный позор, вполне заслуженный, были выставлены между прочими лицами имена князей и княгинь: Долгоруких, Голицыных, Черкасских, Гагарина, графа Головкина, баронессы Шафировой, Артемия Волынского и других лиц менее важных.

Этих менее важных лиц больше значилось в «росписи взяткам Егора Столетова». Но и здесь, в перечне четырнадцати имён подьячих, управляющих, приказчиков, купцов, чиновников, выставлены были на общий с ними позор князья: Алексей Долгорукий и Щербатов-глухой, да царевна Прасковья Ивановна, столь неудачно расщедрившаяся на всех, кто только имел значение при Монсе.

Что было сильнее против взяток: плеть, кнут, топор да каторга или предание гласности имён взяточников и их дарителей?

В глазах Петра необходимо было и то, и другое средство; и в настоящем случае, если все эти князья и княгини отделались одной оглаской, то это случилось вовсе не потому, чтобы Пётр находил излишним припугнуть их допросами и истязаниями (в случаях запирательства), нет, а просто потому, что ему в настоящее время был недосуг да и истомилась его душа.

Пётр, видимо, изнемог под бременем забот,сильной болезни и душевного огорчения; ему было уже не по силам затеять новый большой розыск, притом на этот раз не над сторонниками сына, а над своими собственными лукавыми и корыстными птенцами.

Как бы интересно было послушать толки и пересуды, возникшие 16 ноября 1724 г. в тогдашней публике и в простом народе над обезглавленным трупом Монса? В этих пересудах, вероятно, выразилось бы много интересного для характеристики того времени, отношений серого народа к золотокафтанным немцам, к Екатерине, отношений общества к правительству и проч... К сожалению, за неимением материалов, мы должны ограничиться тем, что думали и писали о Монсе и его деле немцы-современники и немцы позднейшего времени.

«Монсу прочитаны были, — пишет Берхгольц, — только некоторые пункты его вины... Вообще, — продолжает голштинский камер-юнкер, — многие лица знатного, среднего и низшего классов сердечно сожалеют о добром Монсе, хоть далеко не все осмеливаются показывать это. Вот уж на ком как нельзя более оправдывается пословица, что кто высоко стоит, тот и ближе к падению! По характеру своему Монс хоть и не был большим человеком, однако ж пользовался немалым почётом и много значил; имел, конечно, подобно другим, и свои недостатки; может быть уж слишком надеялся на милость, которую ему оказывали; но со всем тем он многим делал добро, и, наверно, никак не воображал, что покончит так скоро и так плачевно».

Берхгольц как приятель, наконец, единоземец Монса, не мог иначе и отозваться о нём. Отзыв его пристрастен. Монс положительно не мог вызвать сердечных сожалений многих лиц, а тем более из всех сословий. Так, например, под низшим классом общества едва ли можно разуметь кого-нибудь, кроме нескольких дворцовых лакеев, имевших в Монсе ходатая по их челобитьям; под средним классом можно ли разуметь кого-нибудь, кроме подрядчиков, приказчиков, управляющих, обкрадывавших императрицу и Монсом закрывавшихся от преследования? Жалели, наконец, птенцы, но жалели, разумеется, до тех пор, пока не нашли другого патрона, нового милостивца к их сутяжничеству, воровству, честолюбивым и властолюбивым проискам.

Пристрастный, хотя и осторожный отзыв Берхгольца в начале нынешнего столетия был раздут Гельбигом в выспренние похвалы. Издатель «Russische Giinstlinge» так же умилился пред благородным характером Монса, как восторгался нравственностью его сестры — Анны Ивановны фон Кайзерлинг, рождённой Монс.

Спокойно и бесстрастно рассказал дело Монса только один немец, новейший историк России — Герман.

«В ноябре 1724 года, — говорит он в рассказе о царствовании Петра, — государь испытал в недрах собственного семейства глубокое огорчение; оно не могло остаться безнаказанным. Довереннейшими и приближённейшими особами его супруги были: первый её камергер Монс и его сестра, вдова генерала Балка. Монс приобрёл такое значение и такую благосклонность у Екатерины, что всякий, кто только обращался к нему с подарками, мог быть уверенным в исходатайствовании ему милости у императрицы. Пётр сведал наконец о взяточничестве Монса, сведал в то же время и о близком положении его при Екатерине. Отношения эти не могли показаться Петру дозволительными и невинными. Монс и его фамилия были арестованы, преданы суду, обвинены в лихоимстве. Впрочем, — продолжает Герман, — из донесения австрийского посла, графа Рабутина, очевидно, что это обвинение служило лишь предлогом к казни Монса и его слишком услужливой сестры; преступления их были гораздо гнуснее» и проч.

И наказания вполне заслуженные постигли преступников. Пётр был неумолим.

Матрёну Ивановну Балк по истечении шести дней, ещё не оправившуюся от страха и боли, отправили в Тобольск. Её конвоировали сержант с двумя солдатами.

Оба сына её Балк высланы в Гилянь — один капитаном, другой унтер-офицером; пажи Соловово и оба Павловы, первый после сечения розгами, последние без наказания определены рядовыми в Преображенский полк.

Долее других задержали в крепости Балакирева и Столетова. Последний, четыре дня спустя после казни своего патрона, представил — вероятно, по требованию — новое добавочное показание о взятках Монса. В этом запоздалом обличении Столетов сообщил о яхонте в 15 000 рублей; подарил его Монсу Лев Измайлов «с таким договором, чтоб исходатайствовать ему за подарок чин и деревню». Измайловский яхонт Монс поднёс в презент Екатерине; камень был огранён и употреблён в коронационном уборе.

Как ни интересны были подобные рассказы, но Тайная канцелярия не стала требовать новых подробностей, видимо, боясь запутать в дело ещё несколько влиятельных лиц — своих друзей или милостивцев; вот почему, не откладывая дело дальше, в декабре того же 1724 года Столетов с Балакиревым отправлены в Рогервик в каторгу.

Тело Монса с неделю лежало на эшафоте, а когда помост стали ломать, труп взволокли догнивать на особо устроенное колесо.

Между тем двор оживился официальными празднествами по случаю обручения герцога Голштинского с цесаревной Анной Петровной.

22 ноября подписан был свадебный контракт; только в этот день жених достоверно узнал, что из двух княжон ему достаётся старшая. Полный восторга Карл на другой же день устроил серенаду под окнами государыни и невесты. Екатерина милостиво пригласила его в покои, поила из собственных рук вином, а государь ласково звал к домашнему столу обедать.

В Катеринин день совершено было обручение.

7 декабря граф Пётр Андреевич Толстой в собственном доме на Петербургской стороне, недалеко от крепости, давал торжественный обед. На нём была императрица с дочерьми, придворными дамами и кавалерами, был, разумеется, и герой празднества — герцог со своей свитой. Не было только государя, потому что он ещё накануне обедал у Толстого. Пиром заправлял весельчак и дорогой собутыльник Павел Иванович Ягужинский; следовательно, не мудрено, что страстно влюблённый герцог опьянел. «По глазам императрицы, — отметил Берхгольц, — видно было, с каким удовольствием она смотрела на дружбу и любовь обоих высоких обручённых».

Удовольствие не могло не омрачиться другим зрелищем: на обратном пути из дома Толстого Екатерина, Анна, Елизавета, Карл, а за ними и вся свита проезжали мимо колеса, с которого виднелся труп, опушённый снегом; с заострённого кола угрюмо смотрела на пышный поезд голова Виллима Ивановича Монса.

Нет сомнения, что дело Монса, как мы уже говорили, ускорило решимость Петра выдать дочь за герцога. Но, говоря словами Цедеркрейца: кроме «восстановления своего кредита», не имел ли при этом государь другой, более важной цели? Неужели он обрекал любимую старшую дочь на незавидную судьбу быть герцогиней жалкого клочка Германии? Не имел ли он в виду завещать ей Россию? Не с этою ли целью начал он было писать завещание, из которого сохранилось несколько строк? Строки эти, как видно, прямо относились к Анне Петровне:

   1) «Веру и закон, в ней же радилася, сохрани до конца неотменно.

   2) Народ свой не забуди, но в любви и почтении имей паче протчих.

   3) Мужа люби и почитай, яко Главу, и слушай во всём, кроме вышеписанного...»

Намерению государя (если только оно было), завещать императорскую корону не жене, а старшей дочери, не суждено было осуществиться: этому воспрепятствовало событие, которое и составит предмет следующей главы.

XI СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА ПЕТРА 1725

Государь стал недомогать задолго ещё до смерти. В письмах его к Екатерине довольно часто встречаются известия о его болезнях. То он страдает «чечюем», то завалами или расстройством желудка, отсутствием аппетита, то припадает с ним «рес», вообще ему «мало можется».

В январе 1716 года, убеждая сына или «нелицемерно удостоить себя наследником», или быть монахом, государь прямо говорил: «Без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал». По совету врачей Пётр прибегал к пособию минеральных вод, пользовался ими и за границей, пивал воды и у себя, в Олонце, да в девяноста вёрстах за Москвой на заводах, но вообще мало берёгся. Сытные яства иль «Ивашка Хмельницкий» с батареями хмельных напитков сокрушали его твёрдость. Воздержание было не в его характере; да при его кипучей деятельности, при его порывистой, страстной натуре, ищущей широкого разгула, трудно было и совладать с требованиями диеты и регулярной жизни.

В 1722 году, во время персидского похода, у него открылись первые симптомы той болезни, которая низвела его в могилу. С этого времени недуги государя участились, и в 1724 году мы особенно часто находим его на лекарстве, одного, в тёплой комнате, под запретом выходить на воздух.

Трудно было Петру выносить несносный докторский арест: его так и тянуло обойти своё хозяйство, полазить по верфи, испробовать ход того или другого из вновь выстроенных судов либо махнуть куда-нибудь на свадьбу, отвести душу на ассамблее. И вот, лишь только чувствовал он себя легче, тотчас запреты забыты, с крепостных верков петербургской «бастилии» раздавались выстрелы — сигнал, что государю легче и он разрешил себе кататься по реке. Следствием же преждевременных прогулок и пиров было возобновление недуга.

Возобновления страданий делались чаще и чаще; лето и осень 1724 года государь очень недомогал; волею-неволею он не расставался с лекарствами, но помощь от них была небольшая. Известный случай с ним осенью того же года на Лахте имел следствием сильнейшую простуду. До декабря недуг его то утихал, то снова увеличивался. Кажется, не будет смелым предположением, если мы скажем, что дело Монса, глубоко оскорбив государя, сильно потрясло его организм; а тут в день крещения новая сильнейшая простуда — и государь окончательно слёг в постель.

Таким образом смерть сразила его не в один удар. Она подкрадывалась к этому колоссу исподволь, в виде разных болезней. Народ это видел и в лице своих «ведунов» ещё в начале 1719 года предвещал ему скорую кончину.

Так, однажды, в весенний день 1719 года, в десяти вёрстах от Петербурга, вверх по Неве, на кирпичных заводах, в кабачке угощалось несколько человек: тут были служители великой княжны Натальи Алексеевны и певчие князя Меншикова.

   — Здравствуй, государь-царь Пётр Алексеевич! — вскрикнул целовальник, осушая стопу пива.

   — Здравствовал бы светлейший князь, — раздался голос одного из присутствовавших, — а государю недолго жить!..

Или вот зайдёмте, например, в вольный дом (т. е. в трактир) на Выборгскую сторону, в приходе Самсония-странноприимца. 15 января 1723 года мы застали бы здесь весёлую вечерину хозяина заведения, шведского полоненника Вилькина. Множество гостей, угощаемые хозяином, услаждались пением и игрой на гуслях и скрипицах императрицыных певчих. С ними-то и вёл непотребную беседу Вилькин:

   — А сколько лет его императорскому величеству? — спросил он их между прочим.

   — Пятьдесят четыре.

   — Много, много ему лет! — молвил в ответ швед-ведун. — А лишь непрестанно он в трудах пребывает; надобно ему ныне покой иметь; а ежели и впредь, — продолжал Вилькин, — в таких же трудах станет государь обращаться, и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад был болен, то более трёх лет не будет его жизни...

   — Врёшь ты всё, дурак! — изругали ведуна испуганные музыканты.

   — Нет, слова мои не от дурости, а который человек родился на Рождество Христово или на Пасху в полуночи, и тот, кто вырастет, может видеть диавола и станет признавать, сколько кому лет жить; сам я, например, проживу лет с десять... — И пошёл говорить от библии...

   — Нет, — сказывали меж тем в колодничьих палатах Петропавловской крепости, — императорскому величеству и нынешнего года не пережить. А как он умрёт, станет царствовать светлейший князь [Меншиков].

   — Смотрите, — одновременно шептались солдатики, — государя у нас скоро изведут, а после и царицу всеконечно изведут же. Великий князь [сын Алексея] мал, стоять некому. И будет у нас великое смятение, — пророчески замечали вещуньи. — Разве государь толщину убавит, сиречь бояр, то, пожалуй, не лучше ли будет. А то много при нём толщины. И кто изведёт его? Свои! Посмотрите, скоро сие сбудется!

С одной стороны, подобные предсказания, с другой — разные видения давали обильную пищу народному говору. Да и как было не говорить; на колокольне Троицкого собора, что на Петербургской стороне, объявилось привидение. То не были сказки, толковала чернь да духовенство мелкой стати: часовые-де сами слышали стук и беготню этого духа: то кто-то бегал по трапезе, то что-то стремглав падало. «Недели эдак за три до Николина дня [1723 г.], — рассказывал один из часовых, — ночью, подлинно мне довелось слышать превеликий стук в трапезе; побежал я в камору, разбудил псаломщика и солдат караульных, и в то время в трапезе застучало опять так, яко бы кто упал».

Ночь на 9 декабря 1723 г. проходила спокойно; пред часовым, сменившим прежнего рассказчика, лежала пустая площадь; в австериях и вольных домах (тогдашних трактирах и кабаках) потухали огни, умолкли брань и песни бражников, и на соборной колокольне «ординарные» часы глухо прогудели полночь.

Вдруг заслышались странные звуки. По деревянной лестнице в колокольне кто-то бегал; ступени дрожали под тяжёлыми шагами; привидение перебрасывало с места на место разные вещи. «Великий стук с жестоким страхом, подобием беганья» то умолкал, то снова начинался. Так продолжалось с час.

Наутро оглядели колокольню; стремянка лестница, по которой обыкновенно лазили к верхним колоколам, оторвана и брошена наземь; «порозжий» канат перенесён с одного места на другое; наконец, верёвка, спущенная для благовеста в церковь с нижнего конца на трапезе, на прикладе обёрнута вчетверо.

   — Никто другой, как кикимора! — говорил в тот же день за обедней соборный поп, относясь к своему дьякону.

   — Не кикимора, — возражал тот, — а возится в той трапезе чёрт.

   — Нет, пожалуй, что кикимора, а не чёрт, — замечает отец протопоп.

   — Питербурху, Питербурху пустеть будет! — пророчествует дьякон...

И вот молва о том, что объявилась-де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру-де она, электрическою искрою пробежала по площадям и задворкам столицы.

Пророчества ведунов, вещуней, знаменательные в глазах черни шалости кикиморы скоро осуществились.

28 января 1725 года «Питербурх опустел». Государь император Пётр Алексеевич после мучительной тринадцатидневной агонии испустил дух.

За несколько дней до рокового расчёта его с жизнью «во всём дому, — так повествует Феофан, — не ино что, токмо печаль общую видеть было и слышать. Сенаторы, архиереи, архимандриты, фельдмаршалы, генералы, штаб- и обер-офицеры и от коллегий члены первейшие, а иные из дворянства знатные присутствовали; словом сказать, множество народа, кроме дворцовых служителей, палаты наполняло. И в таком многолюдствии не было ни единого, кто вид печали на себе не имел бы: иные тихо слезили, иные стенанием рыдали, иные молча и опустясь, аки бы в изумлении бродили или посиживали. Разный позор был печали — по разности, чаю, натур, не аффектов; ибо не надеюсь, чтобы и един такой сыскался, которого бы не уязвляла смерть настоящая толикого государя, героя и отца отечествия!»

«Печаль же болезни, — продолжает велеречивый Феофан, — самой государыни изобразить словом невозможно! Все виды страждущих и болезнующих в ней единой смешанные видеть было: ово слёзы безмерные, ово не какое смутное молчание, ово стенание и воздыхание; временем слова печальные проговаривала, но честные и приличные; иногда весьма изнемогала. Так бедно и разнообразно страждущи, день и ночь мужеви больному приседела и отходить не хотела».

Государь меж тем леденел всё более и более и в начале шестого часа пополуночи 28 января 1725 года, под шёпотом благочестивых напутствий и молитв тверского архиерея, испустил последний вздох.

На одре лежал посинелый труп, но присутствующие всё ещё думали, что в этом теле тлеет ещё жизнь. Наконец сомнение исчезло.

«И тотчас вопль, которые ни были, подняли; сама государыня от сердца глубоко воздохнула чуть жива, и когда б не поддержана была, упала бы; тогда же и все комнаты плачевный голос издали, и весь дом будто ревёт казался, и никого не было, кто бы от плача мог удержаться!..»

«Вообще все люди без исключения предавались неописанному плачу и рыданиям. В это утро не встречалось почти ни одного человека, который бы не плакал или не имел глаз, опухших от слёз. Говорят, что во всех трёх полках (двух гвардейских и в одном гренадерском, составлявших гарнизон столицы) не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине, как ребёнок...»

Среди «осиротелых детей» сложилась песня:

Умолчим о других проявлениях печали всего служилого сословия от сената до солдатства включительно. «Но да отыдет скорбь лютая», скажем словами Феофана: «Пётр в своём в вечные отшествии не оставил россиян сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречём, когда державное его наследие видим, прямого по нём помощника в жизни его и подобнравного владетеля по смерти его в тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героиня и монархиня и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие твоё и природою тебе от Бога данное кому неизвестно?»

Кому неизвестно и то, что вопреки широковещательным и льстивым глаголам Феофана, Екатерина не была наименована умирающим государем его преемницею? «Восшествие её на престол, — по словам современника, — довольно чудным образом воспоследовало, ибо Пётр Великий не с тем её венчал царским венцом, чтобы её наследницею своею учинить, ниже когда того желал»... А между тем государь «ещё не охладел мёртвый, а уже не воля его, не право наследственное и привязанность к крови, но самовольное желание вельмож решило важнейшую вещь в свете, то есть наследство его престола».

Так или иначе, но бывшая некогда для Петра свет Катеринушка села на престоле, окружённая кн. Меншиковым, гр. Петром Толстым, Остерманом, Ушаковым, Феофаном и другими светскими и духовными птенцами её предшественника...

Оставим их судить, рядить да править её именем над миллионами народа; отправимся в толпы последнего, остановимся с его глашатаями да прислушаемся, что за приговоры изрекают они над усопшим монархом.

Весть о смерти Петра людьми неслужилыми, лучше сказать, сторонниками старины и врагами реформ монарха принята была с великою радостью. Ни ужасы пыток, ни кнутобойни и вырезки языков не могли сдержать заявлений восторга «учителей» народа.

   — Здравствуйте! Государь ваш умре! — радостно вещал поп Златоустовской церкви в городе Астрахани.

   — Государь этот, — говорили старейшие раскольники, — приказал брады брить, немецкое платье носить, и тем людям (его послушникам) там же быть, где и он, государь, обретается, сиречь, во аде.

Так вещали упорнейшие из церковных раскольников. Не останавливаясь на ввержении Петра в геенну огненную, эти исступлённые изуверы, по словам официального донесения, изрекали хулы и на церковь...

Нечего и говорить, что никакие «увещевания» епископа и прочего духовного чина, никакие пытки не могли заставить поборников раскола отступиться от своей религиозно-политической пропаганды. Некоторые из них, более слабые, сидя в тюрьмах, сами распарывали себе брюхо, чтоб преждевременною смертью спастись от грядущих истязаний, которые могли бы поколебать их стойкость в своих диких до полного изуверства убеждениях.

В обществах подобных фанатиков созревали молодые провозвестники известного учения об антихристе. «Пётр-де антихрист! Настали времена последние!» — вот с какими глаголами шли эти учителя из деревни в деревню, из одной станицы в другую в украинских областях нашего отечества. Прочитанная книга церковная, новое ли распоряжение правительства, стеснение ли прав духовного сословия, новые ли поборы, преобразования солдатства, война и прочие события — всё это давало неисчерпаемый материал для «охулений» народу ненавистного монарха. Смерть его, как мы видели, не примирила с ним народных «учителей»; они изрекли, что Пётр отправился туда, где уже давно приуготовлено было ему место толками народа, т. е. в ад кромешный. Такова была загробная участь «царя-антихриста». Но здесь, здесь-то на земле должна прогреметь над ним из рода в род анафема! Так думали самые горячие поборники учения об антихристе.

Прошли года. Умерла Екатерина, скончался второй император, ослабла со смертью Анны и немецкая партия, так глубоко пустившая корни на Руси при Петре, на престоле была дщерь последнего, Елизавета, а ненависть к Петру со стороны поборников старины не только не слабела, но росла и росла. Царствование дочери ненавистного старине и расколу преобразователя, царствование, ознаменованное, между прочим, сильным гонением раскольников, вызвало с их стороны не менее сильное противление. Тюрьма и пытка по-прежнему оставались бессильными. Резкому, энергическому и в высшей степени убедительному для черни слову поборников старины жадно внимал народ.

Вот, например, один из этих «учителей», он сидит (в царствование Елизаветы) в палате Петропавловской крепости за раскол. Это петербургский купец, большой начётчик священных книг; пред ним лежит Апокалипсис, он толкует по нём со своими союзниками. «Ныне, — говорит Дмитрий Гаврилов, — в церковь ходят нечистые, и священники неправославное учение имеют; в церковь ходят иноземцы и других вер. И которые люди в нынешней церкви причащаются, те недостойные», — и т. д. в том же роде. «И в нынешней церкви образа новые и убраны жемчугом, а старые вынесены. Прежде крестились двуперстным сложением, а ныне крестятся триперстным сложением. И архиереи и попы настоящего [жития] по правилам святых апостол и святых отец ныне не имеют. Нынешние архиереи и попы и прочие люди нюхают табак, бранятся... и, приходя в церковь, разговаривают о собаках. И ныне в церкви не такое пение, как прежде было, а люди бреют бороды... И та церковь тех, которые крестятся двуперстным сложением и содержат старую веру, пытает и убивает, которые страждут за старую веру, и потому они святы».

На чём же основывает свою хулу обличитель грехов матери-церкви? На том главным образом, что, по учению, последователем которого он является, «церковь нестароверческая сидит на антихристе...»

Антихрист же — Пётр!

«Первый император, — вещал раскол при Елизавете, — первый император староверов мучил. И которые замучены, все святы! И бил он спервый император. Ладожское озеро кнутом, и сына своего за христианскую веру казнил, и тем заповеди Божии преступил, и потом умер. И при Елизавете Петровне народ в пагубу идёт от несодержания старой веры...» А всё оттого, что «первый император был зверь и антихрист» и т. д.

Из массы старых подлинных дел, нами пересмотренных, мы могли бы представить множество подобных ужасных заклятий, которые долго и долго ещё раздавались со стороны простого народа, главным образом из рядов поборников раскола, ревнителей старины раздавались над усопшим преобразователем. Но нам кажется, что и представленные черты довольно ярко оттеняют настроение умов серого народа относительно Петра, потому нельзя выводить того заключения, чтобы русский народ того времени всецело видел в смерти преобразователя какое-то испытание, ниспосланное Богом, какое-то сильное, повергающее в отчаяние, несчастье. Ничего подобного со стороны массы народа не было. Мы видели противное... Заметим при этом, что это противное объявлялось не со стороны только раскольников; разумеется, среди их ненависть была упорнее, высказывалась чаще, сильнее, в течение большого числа лет; но объявлялась она зачастую и среди нововерных попов или среди шутников-грамотеев вроде восстановителей притчи: «погребение кота мышами»...

В то время, когда бушуют страсти примученных поборников старины и народности, когда изрыгаются слова ненависти уже опочившему сном смерти властелину, что делает его преемница?

Она предоставляет первые необходимейшие распоряжения по внутренним и внешним делам сенату, который и собирается в её покоях; ласкает и осыпает подарками и почестями наречённого своего зятя, возвышает друга молодости — князя Меншикова, сидит запёршись в своих апартаментах, куда, по её указу, никого не допускают без доклада, кроме Меншикова, Бутурлина, Ягужинского, Девиера, Макарова и Нарышкиных; «с докладу же пущают по регламенту» только «по шестой класс»; выходит же сама Катерина Алексеевна только к гробу супруга.

XII ИМПЕРАТРИЦА ЕКАТЕРИНА I 1725-1727

Первые месяцы царствования по исконному обычаю ознаменовались наградами её приближённых, а также прощениями преступников и возвратом ссыльных прежнего царствования. Несколько иноземцев, затем известные птенцы Петра, бывшие в немилости, — барон Шафиров, Скорняков-Писарев, доктор Лесток — получили прежние чины и отличия. Протопопы, попы и дьяконы покровско-суздальско девичьего монастыря, всего шесть человек, страдальцы за преданность царице Авдотье, были возвращены из дальней ссылки и распределены по церквам на места. Сторонницы той же царицы Авдотьи и её сына, вдовы: Варвара Головина, княгиня Настасья Троекурова, княгиня Марья Львова, разосланные в 1718 году по монастырям в заточение, ныне получили право жить в каких угодно монастырях, хотя бы в московских. Вологодским шести духовным особам разного чина, судившимся «по важным противным словам» раздьякона вологодского собора Непеина, и некоторым другим колодникам смягчены наказания либо и вовсе сказано прощение. Из Сибири, по свидетельству современника, в марте 1725 года привезли человек двести ссыльных, возвращённых на родину: то были лица, пострадавшие за непринесение присяги в 1722 году установленному Петром порядку престолонаследия. Надо думать, что прощение было им объявлено ещё по случаю коронации Екатерины, в мае 1724 года.

Как бы то ни было, но в числе возвращающихся из разных мест ссылок неужели не было наших близких знакомых — Матрёны Ивановны с её сыновьями, неужели забыли и других пособников камергера Монса?

Нет, о них вспомнили, и вспомнили довольно скоро.

Ещё тело императора стояло во дворце, ещё только что возвещалось по улицам столицы о предстоящем церемониале его погребения, а Екатерина Алексеевна изрекла милостивое прощение своей доверенной подруге. Прощение было дано в форме указа её величества из сената на имя генерал-майора и лейб-гвардии майора Андрея Ивановича Ушакова. Что это за ловкий человек Андрей Иванович! Давно ли на него как на надёжнейшего сыщика и застеночного «инквизитора» возлагал Пётр щекотливое дело Монса — и вот по прошествии четырёх месяцев тот же Андрей Иванович не только не вызывает на себя мщения Екатерины — нет, его любят, ему доверяют и ему же поручают озаботиться о возврате лиц, так недавно им арестованных, допрашиваемых и преданных в руки заплечных мастеров!

Прощение изрекалось Екатериной под обычною формою: «Ради поминовения блаженные и вечно достойные памяти его императорского величества и для своего многолетнего здравия: Матрёну Балкшу не ссылать в Сибирь, как было определено по делам вышнего суда, но вернуть с дороги и быть ей в Москве. Детей её, Петра да Якова, вместо ссылки в гилянский гарнизон, определить в армию теми же чинами, в каких посылали их в Гилянь».

Не забыли Балакирева; вспомнили также о Столетове. Тот и другой освобождены от каторжной работы и возвращены в столицу. Иван Балакирев определён в лейб-гвардии Преображенский полк в солдаты, а Егор Столетов освобождён на волю, а у дел её величества нигде не быть.

Освободили героев и героинь трагедии, но самую хронику, летопись событий, поспешили запрятать под замки и печати.

Известный уже нам Иван Антонович Черкасов, выполняя, без сомнения, высочайшую волю, запечатлел своею печатью четыре пакета. На первом из них написал он своеручно: «дело Монсово»; на втором: «письма, подлежащие к делу Монсову»; наконец, в четвёртый куверт спрятал он письмо, подброшенное к Ширяеву в ноябре 1724 года. К сожалению, столь важный документ не сохранился. Быть может, какая-нибудь высокая персона в XVIII веке перебирала для собственного любопытства секретнейшие дела своих предшественников и предшественниц и нашла нужным уничтожить эту бумагу; или же сам сберегатель высокомонаршей чести — князь Александр Данилович Меншиков повелеть соизволил сжечь документ, так как он, быть может, бросал тень на монархиню.

Запрятали бумаги; долго и долго довелось им лежать под спудом; но не зарыли Балки своих талантов в землю.

Семейство это, как мы видели, всосало в плоть и кровь умение происками, интригами, заискиваниями достигать целей своего тщеславия и честолюбия. Балки, достойные питомцы своих матери и дяди, не упали: нет, они продолжали скользить среди отмелей и камней придворной жизни. Искушённые опытом, они были чрезвычайно осторожны. И вот генеральские чины, звания камергеров, разные важные ордена: Александра Невского и др. — всё это своим чередом пришло каждому из любезных, ловких, красивых, вкрадчивых сыновей Матрёны Ивановны. О заслугах их, как о подвигах истых придворных куртизанов, не надо судить по наградам; заслуги Балков были довольно своеобразны. Так, известно, что один из них, а именно Пётр Фёдорович, вместе с обер-шталмейстером Куракиным шутками своими имел способность развеселять императрицу Анну Ивановну, льстить Бирону, и хотя ни к каким уже делам допускаем не был, но получал за свои способности чины и скончался 4 октября 1743 года в чине генерал-поручика, кавалера св. Александра Невского и действительного камергера. Младший брат Балка, Яков Фёдорович (после крещения в православную веру стал именоваться Петром), умер в 1762 году также в чине генерал-поручика и кавалера св. Александра Невского. Дочери старшего Балка сделали прекрасные партии: Наталья (ум. 1791) была замужем за кн. П. М. Щербатовым, Мария (ум. 1793) вышла за обер-егермейстера Сем. Кирил. Нарышкина, а средняя, Матрёна (ум. 1813), вышла за Сергея Салтыкова, известного дружбою своею с великою княгиней Екатериной Алексеевной в 1753 г.

Что до сестры Балков, дочери Матрёны Ивановны — Натальи Фёдоровны Лопухиной, то трагическая судьба её известна: знаменитая в своё время красавица, она, по воле уже дочери Петра — Елизаветы, бита кнутом и ей урезан на эшафоте язык 31 августа 1743 г.: Матрёна Ивановна не дожила до катастрофы, постигшей Наталью Фёдоровну в 1743 году. Дети Лопухиной видели возвращение матери из Сибири и при императрице Екатерине II сами выдвинулись на служебном поприще: так, второй сын Лопухиной был генерал-поручиком, третий — действительным камергером и проч.

Затем упомянем также и о том, что фамилия Монса встречается ещё раз в первой половине XVIII века. Так, в царствование Анны Ивановны, на скамьях рыцарской академии (нынешний первый кадетский корпус), среди сыновей аристократов и детей разных иноземцев мы встречаем Бернгарда Монса. Поступил он в корпус в 1735 году, выпущен в 1741 г. в армию прапорщиком. Как доводился новый прапорщик знаменитому камергеру: был ли он племянником его или находился в более отдалённой связи родственной, нам неизвестно; неизвестна также и судьба этого, едва ли не последнего из Монсов, имя которого встречается в числе имён разных знатных и старинных дворянских фамилий. Рыцарская академия, как известно, с самого начала была чисто шляхетским заведением.

Оставляя главнейших членов фамилии Балкши и Монса и их потомство, скажем несколько слов о последующей судьбе двух невольных виновников Монсовой и собственной погибели. Судьбы Балакирева и Столетова в последующие царствования совершенно различны: на долю первого выпал вечный смех и шутовство во дворце, на долю второго — долгое скитанье по тюрьмам и позорная смерть на плахе.

Причины этого явления лежали не только в обществе, в котором они жили, но и в их собственных характерах: Балакирев был шут по профессии, по страсти; если он «принял на себя шутовство» ещё при Петре и этою особенностью своего дарования успел проложить себе дорогу во дворец, то в последующее время, при Бироне, он тем скорей нашёл возможным обратиться к прежней профессии: она его кормила, одевала, вообще с избытком обеспечивала его содержание. В это время действительно житьё было разным шутам, шутихам, дуракам и дурам, карлам и карлицам. Ими полнились тёмненькие и низенькие покои прежнего «зимнего дома». Скоморошнический орден имел своими членами представителей разных старинных княжеских фамилий. Так, среди них разгуливал в полосатом кафтане и дурацком колпаке князь Михаил Алексеевич Голицын, пятидесятидвухлетний паж; тут же нещадно дрался и сам бит бывал беспрестанно злейший плут граф Апраксин; в компании с ними скоморошничал князь Волхонский... Другие аристократы не были шутами по профессии, но в угоду сильным мира пускались на разные штуки: так, генерал-поручик П. С. Салтыков являл при дворе особенный талант — делал из пальцев разные фигуры и чрезвычайно искусно вертел в одну сторону правою рукою, а в другую — правою ногою. В обществе столь знатных и столь талантливых особ могло ли быть «досадительно» Балакиреву? Правда, частенько доводилось ему таскать за волосы сотоварищей, бить друг друга по щекам, колотить других палками и быть, в свою очередь, битым по икрам, кувыркаться, кататься по полу, драться до крови; но ведь всё это делалось в высоком присутствии герцога Бирона и других вельми знатных персон для общей потехи; в этой потехе, наконец, принимали деятельное участие многие аристократы. Впрочем, и отказываться-то от участия в потехе было не совсем удобно: современник свидетельствует, что Балакирев однажды за подобный отказ был «жестоко бит батоги». Шут же он был добрый, остроумный, и шутки его никогда никого не язвили, но ещё многих часто рекомендовали.

В то время, когда Балакирев смехом заглушал слёзы, шутками облегчал боль от княжеских пинков и затрещин, кувырканьями и прыганьем разминал ноги, избитые палками, в это время приятель его Егор Михайлович Столетов коротал дни в Нерчинске.

По возвращении из Рогервика в 1725 году Столетов проводил время на свободе, потом служил при дворе цесаревны Елизаветы и постоянно вращался в мире сплетен, интриг и разных козней придворных чинов мелкой стати. С этим миром он издавна обвыкся. Он не обращал внимания на то, что аристократы «гордили» с ним, вообще относились к нему, к каторжнику, весьма презрительно, впрочем, не за то, что он был в каторге (в то время многим была она знакома), но за его низкое происхождение. Столетов не обращал внимания на их презрение, он всё-таки продолжал соваться в кружки князя Белосельского, князя Куракина, князей Долгоруковых и др.; находил себе милостивцев, старался быть им полезным. Человек не без способностей, но тщеславный, самоуверенный, болтливый, он скоро поплатился за то, что вновь отдался интригам и сплетням дворцового мира. В 1731 году по розыску за вины Столетова сослали в Нерчинск. Вины его рассказаны по подлинному делу на страницах «Русской Старины» изд. 1873 года, том VIII, стр. 1—27. Он пострадал вообще за связи и службу кн. Долгоруким, за болтовню неосторожную, за сплетни.

В отдалённом Нерчинске он пользовался свободой, был принят в доме начальника, мог заниматься чем угодно, ходить куда угодно; но бездействие, а главное, жизнь вдали от той сферы, среди которой он взрос, скоро его озлобили и вызвали на ряд опрометчивых поступков. Он стал рассказывать важные тайны дворцового быта, хорошо ему известные. Говорил о царевне и герцогине Мекленбургской Катерине Ивановне и князе Михаиле Белосельском, об императрице Анне Ивановне и герцоге Бироне, высказывал сочувствие к цесаревне Елизавете, заявлял надежды на её восшествие на престол и к довершению же собственного несчастия поссорился с комендантом Нерчинска, своим непосредственным начальником. Результатом всего этого были: донос, суд и пытки в Екатеринбурге и страшный розыск в Петербурге; завязалось толстейшее дело, продолжавшееся более года. Столетов, столь же малодушный в беде, сколь самонадеянный и заносчивый в счастии, оговорил знакомых, приятелей, приплёл к делу родную сестру и зятя, являвших к нему во время ссылки чувства глубокой привязанности; клепал и на себя, то запирался, то приносил повинные не только в противных словах, когда-либо сказанных, но даже в мыслях, какие только зарождались в его голове и служили «к умалению чести её императорского величества» Анны Ивановны.

Развязка по своему времени была обыкновенная: 12 июля 1736 года колодник Егор Столетов казнён смертью: отсечена голова на с.-петербургском острове, на [Сытном] рынке. Тело его зарыто по указу её величества там же на Петербургской стороне, близ церкви Спаса Преображения Господня, в Колтовской.

Читатели наши, надеюсь, не упрекнут нас за то, что мы так долго удерживали их внимание на таких личностях, каковы камергер Монс, его сестра, племянники, секретарь, слуги и проч. Без сомнения, достаточно было ясно, что герой заинтересовал нас не потому, что сам по себе заслуживал бы внимание исследователя старины; нет, а потому, что рассказ о нём и о его семействе выдвигает некоторые новые стороны в жизни и характерах Петра и Екатерины, а главное — новые черты для знакомства с Петровским обществом.

Такие личности, как Виллим Монс, более или менее ничтожные в нравственном отношении, но, брошенные случайностью в водоворот дворцовой жизни, поднятые счастием и интригами, придвинутые к императорскому престолу всегда интересны именно в том отношении, что характеристики их дают возможность ближе ознакомиться с обществом того времени, заглянуть, так сказать, за пышные декорации и вообще перенестись в ту среду, в которой подвизались того времени полководцы, денщики, министры, посланники, важные духовные лица и тому подобные деятели, т. е. все те лица, которые делают историю того или другого государства. В отношениях своих к фавориту все они, стоящие, по официальным источникам, на каких-то ходулях, разоблачаются — и мы видим пред собою не автоматов, начиненных громкими фразами панегиристов, — нет, а людей из плоти, костей и крови, живых, то есть с человеческими страстями и слабостями.

Наша русская историческая литература, вообще говоря, мало ещё представляет очерков и рассказов, преследующих одну цель: вскрывать завесу над частным бытом нашего общества за ту или другую эпоху и лицом к лицу ставить с характеристическими его представителями и представительницами. Мы с недоумением и даже с насмешкой смотрим иногда на исследование о какой-нибудь личности, имя которой не попало в те учебники да обзоры, по которым мы узнали родную историю.

Мы осуждаем подчас этих дерзких, которые осмеливаются «останавливать просвещённое внимание достопочтенных читателей и читательниц» на каких-то фрейлинах, статс-дамах, мелких сторонниках какого-нибудь царевича или посвящать многие главы на знакомство с безвестным выродком какой-нибудь немецкой слободы.

Но мы забываем одно: что наша история рано или поздно должна же обхватить общественный и частный быт каждой эпохи со всеми её характеристическими мелочами, по-видимому, но только по-видимому, неважными; что при этом неминуемо должны же мы будем приблизиться к личностям, хотя и не заявившим себя государственною деятельностью, но зато игравшим роль в обществе своего времени; мы забываем, что очень часто какой-нибудь, теперь неизвестный, камергер или забытая фрейлина, или царица, не игравшая роли политической, в лице своём несравненно скорее дадут нам возможность ознакомиться с образованием, с нравственным развитием, с тем кодексом правил и взглядов тогдашних деятелей на общественные приличия, отношения друг к другу, к низшим и к высшим себя и тому подобных нежели все «патентованные» исторические лица. Словом, мы не хотим верить в ту истину, что первые лица зачастую несравненно ярче знакомят нас с общим видом той среды, над которой подымались только некоторые исключительные личности.

Каким-то вполне характерным для освещения всего современного ему общества, хотя, по-видимому, и весьма второстепенным лицом был герой нашего рассказа, очерка, почти исключительно основанного на подлинных архивных материалах. Скажем же ему, Виллиму Ивановичу Монсу, наше последнее прости.

Труп Монса убран с, колеса, снята и голова с позорного кола, и мы, невозмущённые страшным зрелищем, можем со спокойным духом сказать следующее:

Монс есть один из первых по времени номеров в той длинной фаланге фаворитов-временщиков, которые от времени до времени являются в русской истории XVIII века. Для них, за немногими исключениями, ничего не существовало, кроме произвола, направленного к достижению своекорыстных целей, пред ними всё кланялось, всё ползало; для них не было законов, не было правды, не было отчизны...

Монс ещё действовал сравнительно с своими преемниками скромно, робко; он не мог вполне развернуться, не потому, что та, которая дала ему силу и значение, связывала бы иногда ему руки, нет, а потому, что в глазах его постоянно гуляла по спинам именитых птенцов дубина царская либо брызгал кровью кнут заплечного мастера, сверкала секира палача да болталось на виселице гниющее тело какого-нибудь вора-сановника. И всё-таки, при этих нравственных сдержках, фаворит Екатерины Алексеевны восемь лет неустанно нарушал указы, был приточником и прибежищем всякой неправды, имевшей только возможность повергать к его стопам богатыепрезенты... Кто бы мог подумать, что всё это было возможно при Петре, в его, так сказать, внутренних апартаментах, в продолжение столь многих лет, под сенью тех многочисленных, один суровее другого, указов, которыми он мечтал создать новую Россию, и которые должны были служить руководящими звёздами его птенцам, его сподвижникам.

Петра не стало. И вот главнейшие птенцы его и их ставленники, сильные тем, чем силён был Монс, повели было Петровское общество всё дальше и дальше от народа русского в «мрачную область антихристову», — как выражались поборники старины, но заключим словами величайшего русского поэта А. С. Пушкина:

МИХАИЛ ХОВАНСКИЙ НЕВЕСТКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО

I

Петру Великому минуло только шестнадцать лет, когда в 1689 году женился на Евдокии Фёдоровне Лопухиной. В следующем году она родила ему сына, которому дали имя Алексей. Когда Алексею было девять лет, мать его была отвергнута царём, заключена в Суздальский монастырь и пострижена под именем Елены. В 1711 г. Пётр I женился на Екатерине Скавронской. Алексею было тогда двадцать два года. Это обстоятельство уже с самой молодости царевича восстановило его против отца и побудило его стать на сторону врагов Петра, которых было немало. Это, впрочем, судьба всех великих людей, призванных производить большие перевороты в нравах или управлении народов. Не постигая общих благ, которые видятся преобразователю, народ не в состоянии отрешиться от старых привычек и находит врага в человеке, искренне желающем ему добра. Бояре издевались над затеями (как они говорили) Петра I, стрельцы замышляли против него заговор с целью убить его; все, кто были недовольны нововведениями Петра, возненавидели его, потому что одним новые законы наносили ущерб, уменьшая их общественное значение, их власть и привилегии, другим эти законы вредили тем, что подрывали верование, их суеверие и миросозерцание. Семейство Лопухиных, имевшее счастье породниться и надеявшееся через это родство когда-нибудь разделить с ним царскую власть, с негодованием, злобной враждой смотрело на реформы Петра, которые должны были удалить их от престола; потому они задумали вместе с Евдокией тайный заговор.

По этой причине Петру, решительному во всех своих действиях, пришлось отвергнуть жену, чтобы уничтожить зло у самого корня.

В характере Петра I преобладали две черты: справедливость и жестокость. Вторая черта принадлежала духу времени и развилась в нём благодаря недостатку воспитания и твёрдому убеждению, что нет ничего невозможного. Это ложное убеждение он усвоил потому, что действительно своей удивительной энергией достигал всего, чего желал. Следствием этого была раздражительность, недопускавшая малейшего противоречия, которое вызывало в нём взрыв гнева и жестокую месть. Видя почти всеобщее недовольство в народе и тайное сопротивление его политике, он везде подозревал измену, а так как он своё государство любил даже больше своих детей, то, опасаясь посягательств на нововведения, не щадил никого и, чтобы вырвать зло с корнем, жестоко карал виновных в малейшем преступлении; в этой строгости, из любви к своему государству, он дошёл до утраты семейных чувств. Он лишился всякой привязанности к жене, к сёстрам, которых без сожаления заключил в монастыри, и собственноручно жестоко бил сына кнутом.

В то же время, как мы сказали, Пётр I был справедливым. Как-то царь обедал у одного иностранного купца и увидел его замужнюю дочь необыкновенной красоты. Царь сильно увлёкся ей и пустил в ход всё своё красноречие, чтобы завоевать её любовь. Благородная женщина отвергла все его ухаживания. Но, опасаясь дурных последствий страсти раздражительного и могущественнейшего человека в государстве, собрала некоторую сумму денег и в тот же день тайком убежала из отцовского дома.

Она отправилась в деревню, где жила её мамка, жена крестьянина; последний по её желанию выстроил для неё в лесу хижину, где беглянка и поселилась. Верная мамка приносила ей ежедневно всё необходимое для жизни.

На другой день после бегства красавицы царь пришёл к купцу наведаться о его дочери. Дрожащим голосом отец рассказал о её исчезновении. Царь вспылил и приказал немедленно обыскать дом купца и всех его родственников; однако все розыски, конечно, оказались напрасными.

Целый год о беглянке ничего не слышали. Её муж между тем умер, и её также считали умершей. Но через год после бегства, её случайно увидел полковник, охотившийся в лесу, где находилась её хижина. Ему удалось успокоить её насчёт любовных преследований царя и уговорить возвратиться в дом своего родителя. Полковник объявил о своей находке царице, и она сама повела её к царю. Добродетельная женщина подробно рассказала ему о своих страданиях, которые она вытерпела. Царь, тронутый до глубины сердца, сам почувствовал себя виноватым. Он обещал вознаградить её за причинённое ей зло: действительно, он выдал молодую вдову замуж за полковника, который её нашёл, сделал новобрачным щедрые подарки и назначил прежнему предмету своей страсти ежегодную пенсию в 3000 рублей.

Таков был Пётр Великий, грозный в своём гневе и великодушный в своей благосклонности; он весь предавался жестокости, когда находил нужным карать, и был беспредельно добр, когда справедливость требовала вознаграждения.

Природная необузданность выказывалась даже в его увеселениях, в его пирах, в его кутежах. Он не щадил своего здоровья и на вечерах напивался до крайности.

Эта необузданность нрава Петра стала причиной громадной ошибки величайшего в истории человечества монарха. Сознавая необходимость пересоздать своё государство, Пётр со своей беспредельной энергией и лихорадочной деятельностью решил совершить это гигантское дело быстро, вдруг, не считаясь ни с какими жертвами, он удалял всякое препятствие богатырской силой, на которую способна только крайняя жестокость. Он, как разъярённый лев, ломал, уничтожал всё, что ему мешало на пути к желаемой цели. Непобедимое желание видеть свой грубый народ на высоте других цивилизованных народов не давало ему покоя, лишало его возможности трезвым умом рассудить, что такая внезапная ломка, если и возможна, то не нужна особенно в России, где добродушный народ восприимчив к цивилизации и без кровопролития и жестоких мер, которыми он пользовался для исполнения своих желаний. Россия и без всяких крутых мер всегда способна была достигнуть высшего развития. В царствование внуков и правнуков Петра Россия сделала гигантские шаги на поприще прогресса, без всяких крайностей, которыми Петру удалось только поставить народ на первую ступень европейской цивилизации. Пётр неизмеримо велик тем, что положил начало всему хорошему, когда ещё никто не осознавал необходимости улучшения. Но гораздо больше величия нужно признавать за его потомками, которые кроткими, человеческими мерами поставили Россию не только наравне, но даже выше других европейских государств. Он велик своим искренним желанием, своей беспредельной любовью к народу, своей самоотверженностью, не знавшей границ, своей любознательностью, деятельностью на пользу своего государства. Но он своими крутыми мерами стеснял свой народ и вместо друзей приобрёл врагов.

Совсем не похож на Петра был сын его, царевич Алексей Петрович. Его воспитанием занимались бездарные учителя. Самому царю некогда было обращать серьёзное внимание на сына. Пётр разъезжал по странам Европы, собирая разного рода знания, чтобы употребить их во благо своего государства. Русский народ лежал ближе к его сердцу, чем воспитание сына. Мысли его были заняты постройкой флота, стремлением установить торговлю с иностранцами, строить города в лесах и степях, создать новые учреждения в европейском вкусе и ввести между своими неразвитыми подданными нравы образованных стран. В отсутствие отца наследник престола окружил себя боярами, недовольными нововведениями Петра, и суеверными, невежественными попами, которые возлагали на Алексея свои надежды восстановить всё старое, разрушенное его отцом. С самой первой молодости царевич усвоил себе предрассудки черни и сочувствовал ненависти последней к полезным учреждениям своего великого отца. Алексей стал ненавидеть всё, что исходило от мудрого монарха, — всё, что любил Пётр, то ненавидел Алексей, всё, что огорчало отца, то радовало сына; он постоянно кутил в обществе безнравственных сверстников своих и оттого чувствовал неодолимое отвращение к физическому труду и умственной деятельности. Вражде к отцу содействовала также судьба его матери, Евдокии Лопухиной, которая принадлежала к партии ненавистников Петровских реформ. Царевич одичал в такой пагубной среде, его обращение сделалось грубым, и он стал нечистоплотным, как это бывает со всеми предающимися чрезмерному пьянству.

Все увещания Петра и его старания обратить сына на благоразумный путь остались безуспешными. В обществе развратных людей и попов, ободрявших его неповиновение отцу, он закалился во лжи и упрямстве. Так однажды царь спросил его, помнит ли он ещё то, чему учился за границей.

   — Как же, — отвечал Алексей самоуверенно, — всё помню!

   — Покажи мне твои рисунки планов фортификации.

Царевич принёс ему планы, рисованные профессорами, у которых он учился.

Взглянув на планы, царь засомневался и своим проницательным умом заподозрил подлог.

   — Ну-ка, — сказал он сыну, — нарисуй мне этот план.

Царевич пошёл в другую комнату за принадлежностями для рисования и там нарочно ранил себе руку острым инструментом так, что он не мог ею рисовать.

Алексей начал чертить так неловко, что Пётр должен был заметить пораненную руку и отложить испытание на другое время. На вопрос отца, где он повредил себе руку, Алексей солгал, что нечаянно себя ранил, отыскивая инструмент для рисования.

Царевич только делал вид, что покорен отцу, а в глубине души желал его смерти. Поэтому не мудрено, что Алексей сделался домашним мучителем своей жены Шарлоты, иностранки, навязанной ему отцом.

II

Несчастная царевна была вторая дочь герцога Вольфенбютельского, воспитанная при дворе польского короля Августа Саксонского. Старый герцог, её отец, принадлежал к древнему роду гвельфов и был связан родством почти со всеми королями того времени.

В последние два века существовали дипломаты, главное занятие которых состояло в сватовстве в кругу коронованных особ. Они разъезжали от одного двора к другому, вырабатывали разные комбинации, предлагали их правительствам и усердно хлопотали об успехе своих предложений. В 1707 году барон Урбиг, представитель Дании в Вене, принялся осуществлять брачный союз между испанским Карлом VI, будущим австрийским императором, с Елисаветой, старшей дочерью герцога Вольфенбютельского. В это время Гюйсен, гувернёр царевича Алексея, проезжал через Вену. Урбиг, у которого были ещё на руках две невесты из дома Вольфенбютель, обратился к нему и изложил ему выгоды, если одна сестра будет на австрийском престоле, а другая на русском. Гувернёр Алексея Петровича представил царю этот план. Пётр Великий, желавший, чтобы сын его женился непременно на иностранке, охотно согласился на бракосочетание царевича Алексея Петровича с Шарлотой.

С этой целью летом 1710 г., когда царевич находился на водах в Карлсбаде, устроили ему свидание с Шарлотой. Первая встреча не произвела на царевича очень приятного впечатления. Шарлота не отличалась броской красотой, а царевич, проведя всю свою молодость в среде грубых, низких и развратных людей, не мог по достоинству оценить грациозность молодой принцессы, её восхитительную манеру общения и величественную осанку. В его характере преобладала чувственность, и, вероятно, благодаря этому физическому желание он со всей страстью молодости увлёкся крепостной девушкой своего воспитателя, князя Никифора Кондратьевича Вяземского, Афросиной, которая овладела всем его существом. Царевич же со своей стороны понравился Шарлоте. Он обладал приятной наружностью и, если хотел, мог быть любезным.

Антипатия царевича к Шарлоте увеличилась ещё ненавистью его ко всему иностранному. Поэтому он всячески старался расстроить этот брак, а чтобы не раздражать отца, царевич по приезде в Дрезден сделал вид, будто ухаживает за другими принцессами.

Однако Пётр скоро понял уловки сына и в конце 1710 г. приказал отправиться к польской королеве просить у неё руку её воспитанницы. Царевич повиновался, но с плохо скрываемым недовольством. Молодая невеста писала тогда своей матери: «Кажется, жених мой очень равнодушен ко всем женщинам» (вероятно, она не желала признаться, что он был равнодушен именно к ней). Царевич со своей стороны писал своему духовному отцу Иакову Игнатьеву, главному своему наставнику: «Так как отец мой не позволяет мне жениться на одной из наших соотечественниц и непременно требует, чтобы моей женой сделалась иностранка, то всё равно кто бы она ни была — пусть ею будет хоть Шарлота — она добрая девушка, между иностранками не найду лучшей».

Как видно, Шарлота сделалась невестой царевича не по выбору его сердца, а по желанию Петра, и неудивительно, что в скором времени его холодность к ней превратилось в открытую ненависть, тем более что его любовница Афросина разжигала в нём страсть всё больше и безгранично очаровала его.

Но свадьба состоялась; четырнадцатого октября 1711 г. в Торгау, в присутствии царя, польской королевы, канцлера Головкина и семейства Вольфенбютельского, русский священник обвенчал царевича с дочерью герцога Вольфенбютельского.

Два дня посвятили свадебным празднествам. В эти дни произошёл случай, ещё более усиливший в цесаревиче неприязненное чувство к Шарлоте. После венчания в Торгау Пётр призвал принцессу к окну, где стоял Алексей, и, обращаясь к нему, сказал:

— Я теперь возлагаю всю свою надежду на влияние умной, добродетельной жены твоей; если ты и в этой школе не исправишься и не откажешься от старых обычаев, и бородачи всё ещё будут туманить тебе голову, то ты останешься негодным на век.

Цесаревич с тех пор относился к своей жене с подозрением; он постоянно видел в ней доносчицу; предполагая, что царевна часто жаловалась на него царю.

На третий день Пётр, всегда энергичный, деятельный, ненавидящий праздность, уехал из Торгау, а сыну приказал отправиться в Торн и подготовить там приём тридцати тысяч русских, которые должны были вступить в Померанию.

Алексей Петрович отвёз жену в Вольфенбютель и 7 ноября направился в Торн.

По истечении месяца Шарлота оставила родительский очаг, где она, обожаемая всеми, счастливо проводила свою молодость, и поехала к мужу в Померению.

С этих пор начинаются горести и адские муки несчастной принцессы. Во время пребывания в Торне бедная принцесса подвергалась безжалостным нравственным пыткам. Отношение мужа к ней начало проявляться в своём настоящем свете: царевич все ночи проводил в развратном обществе, предаваясь соблазнительному кутежу и поздно возвращаясь домой пьяным. Можно себе представить, какие это были муки для брошенной семнадцатилетней жены, не имевшей друга, с кем она могла бы советоваться, беззащитной и окружённой эгоистическими, жадными царедворцами!

Несмотря на отвращение к военному делу, царевич вынужден был следовать за отцом, осаждавшим Штетин, и принцесса должна была таскаться в неудобном экипаже по дурным дорогам за повозками войска, терпя нужду, страдая от непогоды, среди грубых людей, не зная ни их нравов, ни их языка. Она нуждалась в самом необходимом для обыденной жизни. Ей не платили денег на содержание. Её немецкий штат, раздражённый нуждой, начал высказывать недовольство и интриговать.

Однако Шарлота любила своего мужа — хотя не по влечению сердца, а по чувству долга — чувству, свойственному вообще истинным немкам. Шесть месяцев после свадьбы она писала своей матери: «Я замужем за человеком, нисколько не любящим меня, но я ему предана по долгу совести. Царь со мной любезен, царица делает вид, что меня любит, но в действительности она меня ненавидит. Моё положение ужасно!»

Наконец русские войска оставили Эльбинг, и Шарлота получила от царя приказание последовать за ними в Ригу. Молодая царевна, испуганная тем, что должна оставить навсегда родную страну и отправиться в неведомое ей государство, тоскуя по родным, убежала обратно в Вольфенбютель, где провела всю зиму 1712 года. К весне царь приехал в Ганновер, обласкал невестку, сделал ей подарки и отправил её в Петербург, дав ей на путевые расходы несколько тысяч гульденов. В июне 1713 г. царевна Шарлота приехала в новую русскую столицу, где была обрадована великолепным приёмом. В это время царевич был на Ладоге по какому-то поручению от царя. Усталый от трудов, которые навязал ему царь в течение целого года, царевич считал себя счастливым только тогда, когда он мог предаваться праздности, и потому искренно обрадовался приезду жены, давшему ему возможность наслаждаться негой, а возвратившись с Ладоги выказал жене неожиданные любезности. Царевна, разбитая телом и душой от перенесённых страданий, готовая ко всяким неприятностям, увидела в этом луч доброй надежды, и в восторге увлечения, свойственного восемнадцатилетним особам, кидается в крайность, воображая то, чего совсем нет. Она пишет опять своей матери:

«Я люблю мужа безгранично и надеюсь быть с ним счастливой».

К этому в скором времени прибавилась ещё другая радость, на которую женщины, несчастные в первое время супружества, обыкновенно возлагают свою надежду возвратить утраченную любовь мужа: она чувствовала себя беременной. Но увы! Этот женский расчёт не оправдался: Алексей Петрович через несколько недель опять впал в угрюмое состояние, начал по-прежнему показывать свой дикий нрав и снова предался грубому разврату. Он проводил целые ночи в обществе молодых людей, столь же грубых кутил, как он сам. Не проходило дня, когда бедная царевна не выслушивала от своего мужа самые гнусные оскорбления и жестокие угрозы. Она была рада, когда он не приходил к ней. Чаще всего он являлся к ней в пьяном виде, без ума и памяти, чтобы излить на неё свою желчь и охладить свой гнев, возбуждённый в нём против царя попами, боярами, матерью, заключённой в монастырь, где она вела со своим любовником Глебовым политические интриги, тёткой, княжной Марией, разделявшей ненависть к царю покинутой царицы Евдокии.

Приходя к жене пьяным, царевич обыкновенно кричал: «Царь не железный. Когда я вступлю на престол, сударыня, то нашему замужеству настанет конец, и я вас заточу в тот же монастырь, где теперь томится моя невинная мать.

Коварного канцлера Головкина, в вознаграждение за его сводничество, я живого посажу на кол, он виноват, что я должен был жениться на немке. И князя Меншикова я также посажу на кол для компании с Головкиным. Любимцы царя будут охотиться в Сибири за соболем, а всех немцев, этих искателей приключений, со своими новыми нравами я кнутами выгоню из России, как несносных гадов».

Однажды вечером Алексей вошёл в кабинет царевны пасмурный и выпивший. Шарлота подошла к нему с ласковым выражением лица, собираясь просить его принять на службу какого-то иностранца. Едва она произнесла имя этого просителя, как он взглянул на неё сурово и приказал ей замолчать. Она повиновалась и в испуге хотела уйти из кабинета.

   — Куда? — крикнул он и, схватив её за руку, бросил с силой на середину комнаты, где, к счастью, стояло мягкое кресло, на которое она и упала. — Вероятно, вы опять хотите идти жаловаться на меня царю, который при всех осыпает меня упрёками? Но, сударыня, меня уже утомляют ваши коварные происки, я вам запрещаю усиливать гнев моего отца.

Бедная царевна от испуга не могла произнести ни слова. Она плакала и протягивала руки к мужу, но он не обращал на неё никакого внимания и продолжал свои угрозы:

   — Горе вам, если вы вздумаете опять жаловаться на меня государю. Клянусь вам, что я тогда иначе поступлю с вами.

   — Но, — отвечала царевна, — кто так злобно оклеветал меня перед моим супругом. Я никогда не сказала царю ни одного слова во вред моему мужу.

   — Я всё знаю, — закричал царевич, — вы не можете оправдываться. У меня больше друзей, чем у государя и его иностранных приятелей. Придёт время, когда я смогу отомстить вам.

   — Прошу только об одной милости, — отвечала царевна, — назовите мне тех, кто уверял вас, что я жаловалась его величеству, и если я виновата, то я достойна вашей ненависти, если же я окажусь невиноватой, то не отвергайте любви преданной жены. Позвольте мне по крайней мере оправдаться и отклонить ваше подозрение.

Царевич опять приказал ей молчать и ещё более сурово повторил свои угрозы, если она будет болтать царю. Шарлота плакала и, протягивая руки, хотела броситься на его грудь, но он грубо оттолкнул её с такой силой, что она ударилась головой об стену, отчего лоб у неё сильно распух. Царевич же, не обращая внимания на жену, быстро вышел из кабинета и с яростью захлопнул за собой дверь.

Долго Шарлота лежала без чувств в кресле, наконец сильный поток слёз облегчил её сердце, она встала и хотела пройтись по комнате, но её колени подгибались, и она упала на ковёр, покрывавший пол. Усердно помолившись, она почувствовала некоторое успокоение. Явившемся по её звонку и напуганным растерзанным видом своей госпожи камер-фрейлинам Шарлота объяснила, что по собственной неосторожности упала и расшиблась.

Несмотря на все старания, на безграничную самоотверженность царевны с целью приобрести расположение мужа, последний продолжал обращаться с ней с непримиримой жестокостью. Ни её заступничество перед царём, когда Пётр в своём гневе осыпал её мужа упрёками, ни ласки, ни слёзы не могли тронуть бесчувственного сердца царевича, загрубевшего в обществе низких и развратных людей. Подарки жены, сделанные её собственными руками, Алексей тотчас же дарил своей любовнице Афросине, которая имела нахальство носить их открыто.

Брань между молодыми супругами часто происходила и от такой странной причины, которую трудно предполагать в царском доме, как нужда в деньгах. Молодая принцесса затруднялась в содержании лиц своего маленького немецкого двора. Её сердце болело при виде нужды тех особ, которые из любви к ней оставили свою родину, чтобы следовать за ней в чужую страну, в городе, где ещё трудно было найти жилище. Но ей самой часто не доставало самого необходимого для жизни: из казначейства ей стали выплачивать деньги на содержание не в срок и не сполна. Между тем уже скоро после прибытия в Петербург случались непредвиденные расходы, например, издержки на экипажи и лошадей. Царь обещал своей невестке подарить экипаж и лошадей, но это обещание не было исполнено под предлогом, что в Петербурге негде купить. У Шарлоты был экипаж, полученный ею в Торне от Меншикова, в Петербурге царица подарила ей карету с лошадьми; третий экипаж царевна купила на свои деньги. Но все эти экипажи были очень плохие. Зимой генерал Вейде продавал своих лошадей за 600 рублей. Царевна попросила царицу напомнить Петру о его обещании подарить ей лошадей и сказать, что теперь их можно купить у Вейде. Через несколько дней царь дал ей знать через Екатерину, что она может взять у Вейде лошадей, что он ей дарит их, а деньги генералу будут уплачены сенатом. Но прошло четыре месяца, а Вейде так и не получил своих денег, и Шарлота должна была возвратить ему лошадей. Все её жалобы ни к чему не привели, а к царю нельзя было подступиться, от него ничего нельзя было добиться, у него никогда не было времени. Она всегда терпела нужду во всём.

Вскоре бедной царевне суждено было снести другое, более унизительное оскорбление.

В один прекрасный солнечный день она узнала, что царевич гуляет в дворцовом саду. Она оделась, пошла в сад, чтобы погулять вместе с мужем и занять его беседой. Войдя в сад, она увидела его издали сидящим на скамейке рядом с Афросиной и нежно державшим её за руку. Афросина громко хохотала и рукой закрывала царевичу рот, как будто не хотела слышать милых шуток своего поклонника.

Шарлота остановилась, как молнией поражённая, едва дыша, совершенно уничтоженная. Афросина заметила её, вскочила со скамейки и хотела убежать, царевич удерживал её, взглянул на жену и, в свою очередь, расхохотался. Однако Афросина вырвалась от него и побежала по аллее. Алексей продолжал необузданно хохотать, несколько раз звал Афросину, приговаривая: «Фося, не будь дурочкой!» Затем он скорыми шагами последовал за ней, нисколько не заботясь о своей убитой горем, оскорблённой жене, искренно желавшей в эту минуту смерти, которая одна могла освободить её от невыносимых страданий.

Следствием грубого и оскорбительного обращения царевича с женой было то, что она, сначала любившая, стала его ненавидеть. За несколько недель до родов Шарлоты царевич уехал в Карлсбад, не предупредив её ни одним словом. Только когда уже подъехала почтовая карета к его дверям, он попрощался с женой четырьмя словами:

— Прощай! Еду в Карлсбад!

Таков был муж Шарлоты.

Пётр с царицей был тогда в Финляндии, Шарлота осталась одна с тремя старухами, которых против её воли ей навязали, чтобы наблюдать за родами и удостовериться в действительности рождения царского ребёнка. В это время она пишет с отчаянием своей матери:

«Я сделалась несчастной жертвой нашего дома, хотя я этим не приносила ему никакой пользы. Я от горя умираю медленною смертью».

В течение шести месяцев она не имела никаких известий от своего мужа, только дочка, родившаяся в июле 1714 г., доставляла ей некоторое утешение. По приезде царевича, он не подавал ей ни луча надежды на благосклонное обращение с ней. Зимой 1715 г. в течение её второй беременности он её открыто оскорбил самым жестоким образом: он взял к себе в дом, где жила жена, свою крепостную любовницу — Афросину. Шарлота с достоинством выдержала этот крайне жестокий удар. Вебер, ганноверский посол в Петербурге, говорит в своих записках:

«Эта несчастная царевна с твёрдостью переносит своё горе, одни стены видят её слёзы».

После долгого пребывания в Карлсбаде Алексей Петрович наконец возвратился в Петербург и только два дня спустя удостоил жену своим посещением. Шарлота встретила его с новорождённой Натальей на руках, надеясь, что родительское чувство смягчит его сердце и улыбка невинности вызовет нежность отца к матери. Но Алексей вооружился ледяной холодностью и, чтобы избежать всякого нежного слова, пришёл не один, а в сопровождении генерала Глебова, самого хитрого льстеца. Несмотря на присутствие постороннего, Шарлота с нежной улыбкой поспешила к нему навстречу, показала ему ребёнка и высказала ему всё, что только любовь и верность могли внушить ей. Но царевич оставался немым и не проявил к ней ни любви, ни малейшей привязанности, как будто был ей совершенно чужой. Он не обнял жены, не поцеловал ребёнка и даже не пытался изобразить на своём лице улыбку. Он только спросил её в общих выражениях о состоянии её здоровья и её времяпрепровождении и предоставил Глебову занимать царевну грубой лестью. Через полчаса он оставил жену, которая в своём уединении предавалась горю и проливала горькие слёзы.

Царевич откровенно сознался, что желает развода, и Шарлота считала это величайшим счастьем для себя. Но оба знали, что им нельзя надеяться на согласие царя.

Шарлота обратилась к князю Меншикову, любимцу государя, и просила его узнать мнение царя на сей счёт. При удобном случае Меншиков со свойственной ему ловкостью намекнул царю на возможность развода царевича, но Пётр так рассердился, что в другой раз князь не смел коснуться этого дела.

— Горе Алексею! — воскликнул царь. — Только благодаря этому ангелу, его жене, только из любви и уважения к ней я до сих пор не наказывал этого изверга, этого недостойного, непокорного сына, который ежедневно отравляет сердце отца. Горе ему, если он лишится покровительства его доброй жены.

Хотя Меншиков уверял государя, что мысль о разводе не возникла в голове царевича, что это была его собственная идея, но царь всё же продолжал подозревать в этом царевича, по крайней мере это можно было заключить по более суровому обращению государя со своим сыном с тех пор, как Меншиков намекнул на развод.

Гнев царя на сына отразился на царевне. Алексей был уверен, что жена нажаловалась на него государю, и потому со своей стороны стал ещё более мучить её. Однажды он даже подкупил её повара, чтобы тот отравил царевну, но благодаря искусству лейб-медика царя удалось спасти несчастную. Она отделалась болезнью в течение нескольких недель.

Это покушение по желанию Шарлоты все хранили в глубокой тайне.

В течение всей болезни, царевич ни разу не посетил жены, даже не присылал наведаться о её здоровье, чтобы хотя бы соблюсти приличия.

III

За несколько лет до женитьбы царевича по всей Европе распространилась слава победы русских войск над шведами при Полтаве, и под победоносные знамёна Петра Великого начали стекаться многие французские и немецкие юноши, чтобы занять видное положение на военной службе у этого видного монарха. В их числе был граф Альбрехт Моргеншейн. Он принадлежал к одному из знатнейших семейств Германии и получил блестящее образование в доме своих богатых родителей. На семнадцатом году поступил в Гейдельбергский университет, где три года слушал лекции по земледелию учёнейших профессоров того времени. Кончив курс обучения, он предпринял путешествие по Германии, чтобы обогатить на практике свои теоретические познания посещением больших поместий разных местностей. Во время этого путешествия у него произошла встреча, перевернувшая всю его жизнь. Вскоре после этой встречи Альбрехт, разочарованный, усталый от путешествия, которое более не занимало его, вернулся домой. Мирное земледелие перестало привлекать его, и он жаждал более кипучей деятельности и шумных развлечений. Альбрехт последовал примеру других, отправился в Россию, поступил служить на флот, созданный неиссякаемой энергией преобразователя русского государства. Молодой граф надеялся забыть свою грусть в деятельной и беспокойной жизни военного, участвующего в сражениях. На службе Альбрехт отличался храбростью, а в незабвенный для России день морского сражения под Аландскими островами, где Пётр Великий приобрёл славу морского героя, как при Полтаве снискал известность храброго полководца, Альбрехт имел счастье сражаться на глазах царя, от которого не ускользнуло его усердие. Когда почти весь шведский флот под командованием вице-адмирала Эреншильда оказался добычей русских и был привезён в Обо, царь был в очень весёлом расположении духа. Многие знатные офицеры и генералы пришли поздравить его с победой, и царь воскликнул:

   — Кто двадцать лет назад мог подумать, что мы, русские, на собственных, нами самими выстроенных кораблях дадим сражение на Балтийском море и одержим победу?

После того как царь отдал приказание направить русский флот к Аландским островам, чтобы занять их, он велел призвать к себе Альбрехта, выпил залпом чарку водки и сказал:

   — Молодой человек, ты храбро сражался, как тебя зовут?

   — Граф Альбрехт Моргеншейн, ваше величество, — отвечал Альбрехт.

   — Хорошо! Ты будешь полковником! Ступай на твой пост и служи впредь, как сегодня!

Милость царя глубоко тронула молодого офицера, и он воспользовался благоприятным моментом, чтобы просить царя об отставке, так как смерть его отца и судебные процессы по наследству требовали присутствия Альбрехта на родине. Царь выслушал его молча и сказал:

   — Я неохотно расстаюсь с храбрыми людьми, но я тебя отпущу, так как это для тебя необходимо.

По возвращении в Петербург Альбрехт получил формальный отпуск и приглашение участвовать во всех празднествах двора во всё время его пребывания в Петербурге.

По случаю славной победы над шведским флотом при дворе Петра устраивались разные увеселения, и, между прочим, в один вечер царь дал в Петергофе блестящий бал для развлечения царевны Шарлоты, которая, как мы знаем, вела очень грустную жизнь при русском дворе. Альбрехт, конечно, воспользовался полученным приглашением и также явился на бал.

Когда он вошёл в Петергофский дворец, приёмный зал уже был полон гостями: генералами, офицерами, дипломатами. После представления царю гостей открылась дверь, и вошла царевна, опираясь на руку Остфризской. Все взоры обратились к ней.

Взглянув на вошедшую царевну, Альбрехт остолбенел; он испугался, задрожал и почувствовал себя уничтоженным, подобно Семеле, увидевшей Юпитера в полном величии и ослепительном, олимпийском блеске. В его глазах потемнело, он не верил тому, что представлялось его взорам; его колени подгибались, и он чуть не упал в обморок. Ему живо вспомнился тот знаменательный для него случай, когда, проезжая мимо горы Гарца около Бланкенбурга, он отослал свой экипаж в ближайший город, а сам отправился пешком по возвышенностям лесистого Гарца, любуясь прелестями дикой лесной природы. Он шёл по тропинке, тянувшейся вдоль большой дороги в густом лесу. Мало-помалу тропинка незаметно удалялась от дороги и терялась в гуще леса. Большая дорога исчезала из вида путешественника, и он не знал, куда идти дальше. Между тем стало темнеть, и молодой граф собрался переночевать на мягкой траве. На угрозу оказаться добычей диких зверей, которыми изобиловал лес. С этим намерением он начал приискивать место, удобное для ночлега. Он увидел небольшой луг, покрытый высокой густой травой. Между тем, как он стоял в нерешимости, оставаться ли ему здесь или нет, на другой стороне луга из тёмного леса появились две молодые женщины, которые, увидя графа, стали звать его к себе. Обрадованный, что встретил людей в этой глуши, Альбрехт поспешил к ним. По простым, но изящным платьям молодых женщин, граф заключил, что они из хорошего дома, а по их испуганным лицам догадался, что с ними случилось что-то неприятное.

Когда Альбрехт подошёл очень близко к женщинам, младшая из них сказала ему:

— Мы заблудились, выведите нас, пожалуйста, к охотничьему домику, который, вероятно, не более четверти часа ходьбы отсюда.

Голос молодой женщины звучал чрезвычайно нежно, черты её лица показались графу очень симпатичными и пленительными, фигура в высшей степени грациозной и чёрные глаза сверкающими, подобно звёздам в тёмной ночи; ему казалось, будто перед ним стоит очаровательная лесная богиня. Он растерялся и не знал что отвечать. Но опомнившись, граф, несмотря на то, что был в первый раз в этой местности и находился в таком же положении, как заблудившиеся незнакомки, вызвался проводить их, не желая терять из вида таких прелестных женщин.

Граф повёл их по тому направлению, по которому они пришли к лугу. Когда дамы устали от ходьбы и сели на траву отдохнуть, то спросили графа, откуда он и как его зовут. Граф представился и рассказал, как он попал в этот лес.

   — Как! — воскликнула младшая. — Вы здесь чужой, сами заблудились и хотите быть нашим проводником?

   — Искреннее желание вывести вас из затруднительного положения поможет мне найти дорогу, — отвечал Альбрехт, слегка краснея.

   — Вы очень любезны, mein Herr, — отвечала милая незнакомка, грациозно ему поклонившись и доверчиво взяв его руку, оперлась на неё.

Старшая дама также немного устала и опиралась на другую руку проводника. Альбрехт чувствовал себя перенесённым на небо и гуляющим между двумя эфирными существами. От восторга он сделался разговорчивее, язык у него развязался, речи его стали смелее.

   — Много ли таких сильфид, как вы, в этом лесу? — осмелился он спросить.

   — О существовании сильфид в этом лесу мы не слыхали, — отвечала старшая, смеясь, — но крестьяне говорят, что в нём водится много хищных зверей, и мы можем вас уверить, что не принадлежим к числу их.

   — В таком случае вы были очень храбры, отправляясь на прогулку без мужской защиты.

   — А вы разве убеждены, что мужчины менее боятся опасности, чем женщины? — возразила она. — Их эгоизм и постоянная предусмотрительность часто делают их гораздо трусливее нас.

   — Не спорю, но из вежливости и нежелания показаться перед прекрасным полом трусами, они, не взирая на опасность, вызываются быть опорой тех, кто физически слабее их.

   — Не все способны на такую благородную самоотверженность, как вы, любезный кавалер, — отвечала младшая с грациозным наклоном головы.

В таких шутливых разговорах они незаметно добрели до охотничьего домика, где стоял элегантный экипаж. Дамы поблагодарили своего спутника, сели в экипаж и уехали.

Альбрехт несколько минут стоял как вкопанный, потом опомнился и пустился вдогонку за уехавшим экипажем. Ему хотелось ещё раз хоть взглянуть на лесное явление; но экипаж быстро укатил и скоро совсем исчез из его глаз. Он попытался узнать кое-что о занимавших его женщинах в окрестных сёлах, но никто не мог ему дать ни малейших сведений о них. Знали только, что утром из главного города приехали какие-то господа на охоту и среди них находился блестящий экипаж с двумя молодыми дамами.

Альбрехт был в отчаянии и должен был остаться в селе ночевать. Утром, чуть свет, он с невыразимой грустью отправился в ближайший город, где его ждал экипаж. Но образ младшей сильфиды занимал все его мысли — она составляла единственный предмет его мечтаний, и он совсем забыл о цели своего путешествия. Он припоминал каждую черту её милого лица, каждое движение её грациозного тела, каждое её слово и каждую её улыбку. Он начал рисовать на память её симпатичный образ и наконец ему удалось воспроизвести его на бумаге с такою точностью, что в восторге воскликнул:

   — Это она, я её нашёл, теперь не оставлю её до последнего дыхания и она не оставит меня в гробу... Он поместил портрет в медальон и носил его на груди.

И вот теперь перед ним стояла та молодая женщина, которую он видел в лесу Гарца, которая опиралась на его руку и которую он провожал до охотничьего домика. Но теперь это была царевна, жена наследника российского престола, сестра австрийской императрицы; между предметом¹ его прежних мечтаний и им было теперь такое же расстояние, как между солнцем и землёй. Он даже не смел больше взглянуть на неё.

Все гости были представлены царевне, между прочими, конечно, и граф Альбрехт; он подошёл к ней в сильном смущении, а царевна, когда гофмейстер назвал имя Альбрехта, воскликнула:

   — Граф Альбрехт Моргеншейн?

Затем пристально посмотрев на графа, она прибавила с некоторым сомнением:

   — Я помню это имя, и мне кажется, что я раз уже вас видела где-то, может быть, в Германии. — В то время, когда она это говорила, на лице её появился лёгкий румянец.

Альбрехт задрожал всем телом и не был в состоянии отвечать на эти милостивые слова; он пробормотал, что никогда не имел счастья её видеть. Это, конечно, была неправда, портрет её он носил уже несколько лет на своей груди. Альбрехт едва сам сознавал, что говорит.

После короткого молчания, царевна опять сказала:

   — Нет сомнения, что вы тот, кто однажды вывел меня и мою подругу из леса, где мы заблудились. Вы видите, что у благодарности по крайней мере хорошая память.

Затем царевна с улыбкой поклонилась ему и обратилась к другим.

В следующие дни Альбрехт ходил как помешанный, хорошо понимая своё безнадёжное положение, он тем не менее решился остаться в Петербурге. Его единственным желанием было теперь поступить на службу к царевне и оставаться до гроба её верным слугой. Судьба, однако, решила иначе. Непредвиденный случай заставил Альбрехта бежать из Петербурга. Как-то полковник Лефевр пригласил на ужин Моргенштейна и несколько знакомых офицеров.

После ужина весёлые гости начали пить. Крепкие напитки развязали у всех языки. Заговорили свободно и шумно, без всякого стеснения. Разговоры коснулись и царевича, недавно возвратившегося из Карлсбада, и дурных отношений между ним и его супругой. Одни приняли сторону царевича, другие заступились за царевну. Какой-то пожилой офицер, защищая царевича, начал утверждать, что сама царевна виновата в дурном обращении с ней мужа.

   — Счастье семейной жизни, — сказал он, — зависит от жены. Я разделяю женщин на три категории: женщину первой категории я называю физической, материальной. У неё блестящие, улыбающиеся, умные глаза; розовые щёки, губы коралловые, волосы чёрные, как смоль, густые, кудрями падающие в беспорядке по круглым белым плечам. Она прелестная брюнетка — это моя любимая масть. Я в ней люблю её тело. Она составляет для меня необходимость, как и всякая жизненная потребность: пища, воздух, питьё, прогулка, сон, пищеварение, кровообращение. Она может быть ограничена умом, мало образована; это ей не вредит в моих глазах и не уменьшает моего влечения к ней. Я желаю от неё наслаждения, одного лишь наслаждения.

Он сделал большой глоток из кружки и продолжал:

— Ко второй категории принадлежит женщина-друг. Я люблю с ней беседовать, проводить с ней время, я ей беспредельно доверяю, она удовлетворяет мои духовные потребности. Я не ищу в ней телесной красоты, изящности форм; я люблю её платонически, любил бы её даже, если бы она была мужчина, различие пола нисколько не влияет на мою привязанность к ней.

Третью категорию составляет женщина-жена в строгом смысле. Она заключает в себе особенности первых двух категорий женщин. Если она обладает ими, то супружество счастливо — она соответствует идеалу семейного союза. Если же в жене не сочетаются качества любовницы с качествами друга, то брачный союз не достигает желаемой цели и в супружеской жизни нет счастья.

Царевна Шарлота не отличается чувственной красотой и потому может жаловаться только на природу, тем более что у неё муж более склонный к плотским наслаждениям.

Альбрехт, считавший царевну совершенством женской красоты, для которого она была кумиром, божеством, пришёл в сильное раздражение, услышав такой святотатственный отзыв о Шарлоте, но его гнев достиг крайних пределов, когда один молодой офицер, родственник фельдмаршала Шереметева, сильно выпивший, одобрилповедение царевича и принялся клеветать на добродетельную царевну. Никто не смел противоречить родственнику фельдмаршала, гости даже смеялись над его неприличными выходками. Это ободрило его, и он стал ещё циничнее отзываться о царевне.

Альбрехт воспылал яростным гневом; он не мог оставаться хладнокровным слушателем таких оскорбительных отзывов о женщине, которую он уважал наравне с высшим, неземным существом. Однако он удержал свой гнев, спокойно подошёл к молодому офицеру и вежливо попросил его прекратить свои оскорбления. Не забудьте, прибавил он, что Шарлота дочь благородного герцога, сестра императрицы и невестка великого монарха. Офицер презрительно взглянул на него и ответил ему р грубостью, которой можно ожидать только от простолюдина. Другие гости под влиянием винных паров неистово смеялись, и это ещё более раззадорило молодого офицера. Он стал ещё нахальнее. Альбрехт приказал ему замолчать. Но всё было напрасно, офицер ругался всё сильнее, а присутствующие хохотали всё громче. Альбрехт, единственный трезвый человек в этом шумном обществе, счёл за лучшее удалиться. Он взял шляпу и шпагу и направился к дверям. Но офицер, гордый своей победой, последовал за ним, толкнул его ногой и крикнул:

— Вот так следует прогнать из России всех иностранцев, искателей приключений.

Альбрехт повернулся и дал наглецу тяжеловесную пощёчину, а так как тот хотел схватиться с ним, то Альбрехт сильным толчком повалил его на пол и медленно вышел из комнаты.

Но едва прошёл он около двухсот шагов, как офицер догнал его с обнажённой шпагой в руке. За ним следовали некоторые другие участники пирушки, охотники до драк. Молодой офицер, ругаясь, приказал Альбрехту остановиться и вступить с ним в поединок. Граф обещал ему дать удовлетворение на следующий день и предложил ему идти домой выспаться. Но офицер не угомонился и напал на Альбрехта, который вынужден был защищаться. Не прошло и двух минут, как офицер уже лежал на земле смертельно раненный шпагой Альбрехта. Он вздохнул и выпустил последний дух. Находившиеся при этом офицеры унесли его труп, а Альбрехт поспешил к себе домой, уложил в чемодан нужные вещи и рано утром исчез из Петербурга, чтобы избежать высылки в Сибирь.

Оказавшись в Берлине, Моргеншейн узнал, что всё его наследственное имущество передано кредиторам его отца. Он был совершенно разорён, ему от наследства осталось совсем немного. Нужно было искать место. С утра до ночи он бегал по домам своих родственников и прежних друзей, просиживал целые часы в их передних и приёмных. Друзья и родственники приглашали его к обеду и на свои вечера, но действительных услуг ему не оказывали. Иные ему подавали надежду, другие пожимали плечами. Альбрехт должен был довольствоваться обещаниями, а когда открывалась вакансия, то на этом месте оказывался другой, имевший сильные связи. Способности Альбрехта везде хвалили, но ему не хватало теперь самого главного — богатства, он был беден. В нашем веке будь одарён мудростью Соломона, добродетелью серафима, учёностью всех университетов, ты только будешь похож на драгоценную памятную монету, которая не может обращаться в торговле. Золото — это лак, сообщающий добродетели блеск, дающее значение мудрости. Золото — это моральный универсальный лоск, под которым грязь превращается в бланманже, а трусость в храбрость.

Однажды Альбрехт узнал, что многие семейства переселяются в Америку; он решил присоединиться к ним с намерением образовать на берегах Миссисипи в Луизиане колонию. Шесть семейств, отправлявшихся в Северную Америку, выбрали его своим начальником. Он был им известен своей образованностью и храбростью. В короткое время многие другие семейства последовали их примеру, и таким образом Альбрехт сделался главой довольно значительного числа переселенцев.

С весёлым сердцем и громадными планами в голове граф Альбрехт готовился к отправке в долгое морское плавание.

Только одно обстоятельство омрачало его радость: он не мог примириться с мыслью, что, уезжая в новые земли, он уже никогда не найдёт случая увидеть обожаемую Шарлоту. Пока он находился в Европе, он всё ещё мечтал попасть в число её слуг и быть около неё. Уезжая в Америку, он должен был отказаться от этой мечты — от своего счастья. Она умерла для него, сделалась недосягаемой святыней.

За несколько дней перед отъездом в Америку, гуляя под липами, Альбрехт встретил знакомого, который пригласил его в гостиницу поиграть на бильярде.

В гостинице было много людей. Во всех комнатах играли, кто в карты, кто в шахматы.

   — Знаете ли вы того господина в красном жилете — того, который стоит вон там, за столом, он с вас глаз не спускает? — спросил Альбрехта его знакомый.

   — Нет! Я его не знаю, — отвечал граф.

Затем, не обращая больше внимания на незнакомца, Альбрехт пошёл в другую комнату и велел подать себе пунш. Вскоре туда вошёл человек в красном жилете. Он сел и своими большими глазами принялся пристально смотреть на Альбрехта. Последнему это не понравилось, и он ушёл в бильярдную. Тотчас же туда зашёл и красный жилет. Альбрехт занял место у камина, и красный жилет также подошёл туда. Альбрехт пустился с ним в разговор. По его произношению можно было принять его за англичанина, а лицо его было похоже на цыганское. Он отвечал односложно. Через некоторое время он, вынув часы из кармана жилета и, обращаясь к Альбрехту, сказал:

   — Жена царевича, Шарлота Вольфенбютельская, умерла!

После этого, посмотрев с любопытством на Альбрехта, он тотчас исчез среди посетителей гостиницы. Альбрехт, поражённый этим известием, начал искать незнакомца, но не мог найти его, его никто не знал.

На другой день Альбрехт поспешил в русское посольство и дрожащим голосом спросил секретаря, верна ли новость, услышанная им в гостинице. Секретарь улыбнулся и сказал:

   — В последних сообщениях, которые привезли курьеры, о смерти кронпринцессы ничего не упомянуто.

Альбрехт был в восторге, но ломал себе голову, пытаясь объяснить себе, почему красный жилет выдумал такое ужасное известие и сообщил это совершенно незнакомому человеку, даже если бы он его знал, то как же он догадался о тайне его сердца, о привязанности его к царевне и о его живом участие в её судьбе.

Однако Альбрехт, занятый приготовлением к отъезду, скоро забыл об этой странной мистификации.

Но прошло некоторое время, и во всех газетах было сообщено о смерти Шарлоты Вольфенбютельской.

Это несчастье случилось в октябре 1715 г., когда царевна родила сына, которому дали имя Пётр. Спустя четыре дня ей овладела родильная лихорадка, с каждым днём она усиливалась, и 20 числа лекаря, посланные царём, нашли её в беспамятстве. Когда больная пришла в себя, она с удивительной твёрдостью духа и кротостью отказалась принимать лекарства, говоря, что желает умереть.

   — Доктор, — сказала она, — благодарю вас за искреннее желание помочь мне; но напрасна ваша наука, напрасно ваше старание — я чувствую, что я должна умереть, и это самое лучшее для меня. Я уже достаточно знакома с земной жизнью. Судьба мне показала её хорошую и дурную стороны. Теперь судьба решила перенести меня в другую страну, где одно счастье будет окружать меня.

Затем она велела призвать к себе свою подругу, принцессу Остфризскую и барона Левенвольда, просила их заботиться о воспитании её детей и написать её родным.

   — Напишите, — сказала она Левенвольду, — австрийскому императору, моей сестре и моим родителям о моей естественной смерти, просите их не верить сплетням: им, вероятно, расскажут, что я умерла от горя, от нравственных мук. Уверьте их, что я умерла от болезни. Государь российский всегда был добр ко мне, с точностью исполнял всё, что обещал в брачном контракте и сделал всё, что только мог для спасения моего от смерти.

За полчаса перед смертью она попросила принести к ней её детей и пожелала видеть царя. Пётр тотчас приехал.

   — Ваше величество, — обратилась она к нему слабым голосом, — от души благодарю вас за ваше расположение ко мне и за ваше попечение. Горе, которое я испытала, облегчает мне путь в вечность. Я умираю без страха, но меня страшит участь моих детей. Прошу вас не оставить моих сироток; будьте им добрым отцом. Бог вас вознаградит за это! — прибавила она, рыдая. — Дети мои будут вас благословлять, а я буду на том свете молиться за вас. Прощайте, желаю вас довести ваши благотворные дела до желаемой вами цели. — После этого царь уехал, тронутый до глубины души.

После его отъезда царевна испустила последний вздох, 21 октября.

Послы сообщили своим дворам, что царевна умерла от горя, от душевных страданий.

Альбрехт, узнав из газет это трагическое известие, чуть с ума не сошёл. Он до сих пор питал слабую надежду когда-нибудь вернуться из Америки и поступить на службу к царевне. Теперь увидеть ещё раз обожаемую особу было немыслимо. Он проклинал свою несчастную судьбу и своё рождение на свет.

— Зачем, — воскликнул он, — суровая судьба создала меня! Зачем она из бессознательного ничего вызвала меня в мыслящее существо, способное чувствовать горе и страдания? Может ли она хоть одно горе в жизни загладить даже тысячами радостей? О деспотическая природа, которая приказывает нам жить, потому что она этого хочет, бросает нас между терниями и розами и, наконец, посылает нам смерть, когда она этого хочет! Её уже нет! — прибавил он, немного успокоившись. — Но я ещё существую и буду плакать по ней до гроба, я буду дышать только для её памяти!

IV

Капитан корабля, на котором Альбрехт со своими спутниками отправился в Америку, по истечении некоторого времени плавания остановился недалеко от берега океана у небольшого города для покупки некоторых припасов. Местность была восхитительная, день был ясный, и издали видны были развалины громадного замка, выстроенного, как говорили жители городка, древними римлянами. Альбрехт в сопровождении своего лакея Гольдстрома отправился посмотреть древние развалины. После нескольких часов, усталый от ходьбы, он сел на обломок камня и задумался. Он вспомнил лес, где в первый раз встретился с Шарлотой, вспомнил бал в Петергофе, где во второй раз увидел её, но уже в царском величии, и наконец начал, представлять себе её смерть, лишившую его всякой возможности ещё раз лицезреть милый образ, и ему стало невыносимо грустно.

Пока Альбрехт так сидел, погруженный в свои мысли, некая дама, окружённая несколькими мужчинами и женщинами, вышла из-под сводов развалин и направилась по тропинке к протекавшей мимо замка реке, где стояла лодка. Посетители развалин сели в неё, лодка отчалила от берега и в скором времени потерялась из вида. Альбрехт пришёл в ужас. Эта дама была предметом его вечных мечтаний, царевной Шарлотой Вольфенбютельской. Была ли это действительно она? Был ли это её дух? Было это чудо природы, создавшей царевну два раза? Был это призрак, привидение? Мысли его путались. Он не знал, что думать об этом неожиданном явлении. Он знал, что Шарлоты нет на свете, между тем он сейчас её видел. Это была она, точь-в-точь она: её стан, её грация, её лицо, её светло-русые, густые волосы. Это не был сон! Он вполне обладал сознанием. «Что же это такое?» — спрашивал он себя в сотый раз.

Немного успокоившись, Альбрехт начал разыскивать даму, явившуюся в виде царевны, по всем окрестностям городка, подобно охотнику, неутомимо преследующему редкую дичь. Он с отчаянием вернулся на корабль — нигде не было и следа отыскиваемой им дамы.

В этот же день у жителей городка был праздник по случаю какого-то события, и Альбрехт со своим верным лакеем и проводником отправились вечером в великолепную церковь, выстроенную в древнеготическом стиле. Высокие столбы, множество алтарей блистали от тысячи огней. Церковь была полна народа, и Альбрехт с трудом нашёл себе место.

Торжественность места, блеск освещения, величественная музыка церковного органа наполняли его сердце грустью. Образ Шарлоты представился перед его глазами, желание видеть её причиняло ему невыразимую боль. Его глаза застилались слезами, и он глубоко вздохнул. Взглянув в сторону, где сидели женщины, Альбрехт опять увидел между ними то же самое лицо, которое явилось ему под развалинами старого замка. Её взоры остановились на Альбрехте. Это была опять она, царевна, только-свежее, цветущее, чем он её видел в Петербурге, где горе постепенно вело к смерти. Она была в чёрном платье и на груди носила несколько цветов.

Глаза Альбрехта пристально смотрели на это дивное явление. Она это заметила и казалась удивлённой. Вскоре опустила чёрную вуаль. Прошло некоторое время и прихожане начали выходить из церкви. Чёрная дама также собиралась уйти.

   — Знаете ли вы ту чёрную даму? — спросил Альбрехт своего проводника.

   — Нет! Я её никогда не видел в этом городе, — отвечал тот.

   — Стало быть, она приезжая?

   — Вероятно.

   — А молодая дама, сидящая рядом с ней, с которой она разговаривает, — вы её знаете?

   — О да! Это дочь хозяина гостиницы «Золотой Орёл».

На другой день утром Альбрехт отправился в гостиницу «Золотой Орёл» и спросил дочь хозяина о чёрной даме. Любезная женщина сказала ему:

   — Чёрная дама — из Брюсселя. Её отца зовут Монтекуром. Он, по-видимому, богатый купец. Сегодня рано утром он велел подать экипаж и уехал вместе со своими двумя дочерьми.

   — Куда? — спросил Альбрехт.

   — Мы этого не знаем, — отвечала дочь хозяина. — Вчера он расспрашивал о дороге в местечко Грисьеж. Вероятно, вы знакомы с его старшей дочерью. Не были ли вы вчера в церкви св. Евстахия?

Альбрехт подтвердил это.

   — Дочь Монтекура спрашивала меня о вас, — продолжала дочь хозяина, лукаво улыбаясь, — а я могла сказать ей только, что вы чужестранец.

В то же утро Альбрехт поехал в Грисьеж. На дороге он везде осведомлялся о брюссельском купце и его спутницах. Ему указывали, куда они направлялись; он уже думал, что напал на их след, но ему постоянно приходилось разочаровываться и наконец он был вынужден отказаться от надежды когда-нибудь решить занимавшую его загадку.

Корабль, дожидавшийся возвращения Альбрехта целых пять дней, снялся с якоря тотчас по его возвращении на судно и продолжал свой путь, но остановился опять на несколько дней у берегов острова Тенерифа, где капитан хотел запастись вином. Альбрехт сошёл с корабля на остров, чтобы полюбоваться на величественный Пик, конусообразно возвышающийся до облаков. Вечером он пошёл гулять по берегу острова. Там он сел в тени высоких пальм и каштановых деревьев, отдыхая и мечтая о своём будущем. Перед ним шумел безграничный океан, позади видна была знаменитая гора, вершину которой окружали облака, на берегу сновали разносчики, рабочие и матросы. Всё это наполняло душу Альбрехта приятными чувствами, и он постепенно забылся.

Вдруг по берегу пробежал с небольшим пакетом под мышкой тот же человек с цыганским лицом и в красном жилете, которого он видел в берлинской гостинице. Он пробежал было мимо Альбрехта, но увидел и узнал его, остановился в удивлении и воскликнул:

   — А, вы здесь, граф, поздравляю с приездом на Тенерифу. Куда отправляетесь?

   — В Луизиану, — отвечал граф, — в Новый Орлеан.

   — Дай Бог вам счастья! — воскликнул красный жилет и побежал по пристани.

Альбрехт, желая поговорить с красным жилетом, последовал за ним. На пристани стояло много лодок, в одну из них вспрыгнул красный жилет; в ней сидели уже две женщины и один пожилой мужчина. Когда Альбрехт подошёл к пристани, лодочник уже грёб в открытый океан. Он ясно слышал, как из лодки женский голос произнёс его имя. У него потемнело в глазах, голова закружилась, и он чуть не упал в воду: это была опять царевна!

Альбрехт бегал по пристани, отыскивая лодку, чтобы погнаться за отъехавшими, но все лодки уже были заняты.

Наконец ему удалось за высокую цену нанять лодку. Но в эту же минуту он увидел три большие корабля, отплывшие в море под раздутыми благоприятным ветром парусами. На одном из них, как его уверяли лодочники, находились те путешественники, которых он искал.

Уже было поздно и темно, когда Альбрехт вернулся домой в сильном отчаянии. Только поток слёз, которые он проливал в течение целого часа, смог облегчить его горе. Всю следующую ночь он провёл без сна. На другой день он пошёл разузнать, где жили обе женщины во время их пребывания на острове. Оказалось, что они жили в Сантакруце, в доме одного виноторговца. Этот торговец сообщил ему, что пожилой господин был немец по имени Вебер, отправлявшийся со своей дочерью к родным в Северную Америку, что вторая женщина, кажется, горничная дочери Вебера, а человек в красном жилете, которого он, Вебер, называл просто Францем, по-видимому, был его лакей. Корабль, на который сел Вебер, отплыл к берегам Америки.

Узнав об этом, Альбрехт решил во что бы то ни стало отыскать виденную им даму. Он решил побывать во всех портовых городах Америки, объехать все страны, пока не найдёт её следов.

V

Наконец Альбрехт со своими спутниками достиг Флориды. Каково было их разочарование! Плывя из Пенсаколы по направлению к хвалёной Луизиане, они видели одни голые низкие берега, покрытые лишь песком, на котором изредка росли морские сосны и скудные кустарники.

Капитан причалил к самой грустной бесплодной местности. Там находилось несколько бедных хижин, где жили пожилые полунагие голодные люди, остатки прежней колонии. При виде этой местности путешественниками овладело уныние, они предчувствовали безотрадное будущее. Все радужные ожидания их исчезли. Многие даже начали думать о возвращении на родину.

Один старик из переселенцев в безутешном горе сказал своей плачущей дочери:

   — Дочь моя, не плачь, моя милая, мне уже минуло восемьдесять лет, я скоро умру. Не всё ли равно, что меня похоронят в Европе или засыпят мою могилу американской землёй. Там и здесь один и тот же Бог. Ты останешься на попечении дяди, он тебя любит и не оставит одну. Ты ещё молода, выйдешь замуж, моя милая Доротея. Бог не даст погибнуть бедным переселенцам, они найдут клочок плодородной земли, будут обрабатывать её и будут жить безбедно.

Эти пророческие слова старика несколько успокоили плачущую дочь.

   — Папаша, — сказала она, — ты ещё долго будешь жить, и мы с тобой будем молить Бога спасти нашу колонию от бедствий. Но нужно написать нашим родным, готовящимся также переселиться сюда, чтобы они не оставляли родины, пока не узнают чего-либо определённого об исходе нашего предприятия.

   — Да, милая, но я уже плохо вижу, напиши ты сама.

   — Письмо уже написано, батюшка, а ты только подпиши его, мне по молодости моей не поверят.

С этими словами она подала ему готовое письмо в конверте. Письмо это было адресовано на имя Франца Таубеннест, содержателя гостиницы в Кёнигсберге.

Капитан утешал переселенцев:

   — Вы ещё не видели Нового Орлеана, — сказал он, — ведь мы здесь не останемся.

Через некоторое время путешественники достигли устья Миссисипи. Но и там болотная почва не производила благоприятного впечатления о Новом Орлеане. Корабль вошёл в Миссисипи и в течение двадцати часов путешественникам не представлялось ничего, кроме плоских, неудобных для житья илистых берегов, покрытых ситником, камышом и несколькими кустарниками. Однако постепенно берега с обеих сторон реки стали лучше. Направо и налево начали возвышаться густые, тёмные леса, через которые не могли проникать солнечные лучи. Деревья были очень высоки и толсты. На иных из них красовались разные дикие плоды и множество птиц порхало и исполняло странный концерт. На лугах, усеянных кустарниками, сновала красная дичь.

Наконец они достигли давно ожидаемого Нового Орлеана.

Когда капитан объявил переселенцам, что они уже прибыли на место назначения, все пришли в крайнее удивление. Они не верили своим глазам. Они не могли представить себе, что это та пресловутая местность, которую называют Новым Орлеаном, где они должны поселиться и найти счастье. На восточном берегу реки стояли рассеянные хижины, выстроенные из дерева и камыша. Лишь кое-где виднелись сооружения из дерева и жжёной глины, имевшие некоторое сходство с европейскими домами. Альбрехту объяснили отсутствие больших домов тем, что почва рыхлая и не может выдержать тяжёлых зданий. И это был главный город Луизианы!

Переселенцы были представлены губернатору, и так как нигде в Новом Орлеане не было гостиницы, то губернатор предложил Альбрехту квартиру в его доме, пока он не отыщет место для своего поселения. Все остальные его спутники должны были выстроить себе бараки для жилища.

Губернатор происходил от знатного, но бедного семейства. Он смотрел на своё пребывание в Луизиане как на место ссылки. Жена, молодая наивная красавица, чувствовала себя, по-видимому, очень естественно. Она постоянно суетилась: сажала цветы в саду, прыгала, танцевала сама, если не было с кем танцевать и учила негра петь оперные песни. Когда Альбрехт находился в отсутствии долгое время, она ему иногда писала письма, бранила его и мирилась с ним.

Ново-Орлеан представлял большой остров, образуемый рекой Миссисипи, морем, озером Шартен и Мастрич, составляющим сток от Миссисипи. Но большая часть острова неудобна для земледелия, она подвергается наводнениям.

Переселенцы получили от губернатора позволение выбрать себе место для устройства колонии.

Альбрехт с отрядом вооружённых переселенцев отправился по правому берегу Миссисипи вверх. По мере того как они проникали дальше, глазам их представлялись великолепные нивы и густые леса с высокими кедрами. Почва постепенно становилась суше. Им попадались добродушные индейцы, которым они дарили разные безделушки, а те, в свою очередь, снабжали их дичью и живностью.

Пройдя некоторое пространство, переселенцы удалились от Миссисипи и направились к северо-востоку, чтобы отыскать берега Красной реки, вытекающей из новомексиканских гор и вливающей свои воды в Миссисипи. Они достигли своей цели, и труды их были вознаграждены: перед ними открылась восхитительная местность.

В середине большого круга горных возвышений и холмов, поросших высокими деревьями, лежала обширная долина, достаточная для постройки десяти деревень и для их пропитания. Площадь разделялась Красным потоком на две почти равные части с группами разнообразных деревьев, а в середине местности возвышался отвесный утёс, ограниченный Красным потоком и вливающимися в него двумя ручейками, придававшими ему вид острова.

Когда Альбрехт со своими спутниками проложили себе путь между кустарниками и, добравшись до Вершины утёса, смогли обозреть всю местность вокруг долины, они в восторге воскликнули:

— Здесь мы останемся, здесь мы выстроим себе хижины, и здесь я хочу жить до гроба. Поля вознаградят наш труд. Эту возвышенность мы укрепим против нападений варваров, а Красный поток облегчит нашу связь с Ново-Орлеаном. Я называю эту местность «Шарлотенгайн»!

Все с радостью одобрили его выбор, тем более что недалеко от этой местности уже была заложена испанская колония, и таким образом оба поселения могли бы в случае надобности помогать друг другу.

Когда они вернулись в Ново-Орлеан, чтобы запастись предметами, необходимыми для поселения, то в течение пяти дней у Альбрехта записались более семисот семейств, желавших переселиться в открытую им землю. Иные за дорогую цену закупили лошадей, скот, овец; другие отправились в испанскую колонию, чтобы там приобрести их подешевле.

Наконец все переселенцы оставили Ново-Орлеан. Двадцать человек на новых парусных лодках поплыли по Миссисипи и Красному потоку, чтобы исследовать их судоходность. Губернатор утвердил Альбрехта в звании начальника колонии и даровал ему судебную власть.

По прибытии в Шарлотенгайн одни из колонистов укрепили маленькую площадь на возвышенности, обсаживая её палисадами, и устроили дорогу с долины на утёс для лошадей и пешеходов. Строительных брёвен достали они из леса, и Альбрехт нарисовал план целой колонии, измерил и разделил поля, на которых посеяли рожь, маис и нужные для жизни плоды; другие промышляли охотой или рыбной ловлей, а женщины занимались домашним хозяйством.

Не прошло года, и в маленьком штате были уже выстроены жилища, магазины, конюшни, хлева, а поля дали богатый урожай. Поселенцы Шарлотенгайна завязали знакомство с испанской колонией и с соседними поселенцами на Красной реке. Туземные жители также посещали их и с удивлением смотрели на деятельность иностранцев. Вождь племени на Черном потоке посетил Альбрехта с отрядом из трёхсот молодцев, способных носить оружие, и заключил с ним дружеский союз.

Через некоторое время колония Шарлотенгайн вынуждена была оказать помощь своим союзникам против напавшего на них другого племени. Враги не могли выдержать ружейного огня иностранцев и обратились в бегство. Эта победа утвердила политическое значение Шарлотенгайна, и Альбрехт, так сказать, сделался королём этого поселения, союзником большого индейского племени, покровительственным князем европейской и индейской колоний, находившихся в соседстве. Всего этого он достиг своим энергичным трудом и вовсе не собирался возвращаться в Европу.

VI

Между тем как всё это происходило в Америке, в России совершились странные события, которые будут памятны в истории, пока будут существовать земля и солнце.

Враждебные отношения, существовавшие между Петром Великим и его сыном, царевичем Алексеем, всё обострялись.

Пётр окончательно убедился в неспособности царевича продолжать начатые отцом преобразования государства, а государство было для Петра дороже всех семейных и родственных уз. Алексей же явно выказывал ненависть к отцу и непобедимое отвращение к военному делу, к строительству флота, к нововведениям в области государственного устройства, ко всему иностранному, словом, ко всему тому, чему Пётр Великий посвятил с такой энергией всю свою жизнь. Он соединился с врагами новых порядков, приверженцами старых обычаев, с попами и невежественным народом и не переставал вести развратную жизнь. Пётр начал обращаться с ним более сурово, и царевич, предвидя страшное будущее, опасался за свою жизнь.

Возвратясь домой после похорон жены, он нашёл у себя дома письмо от отца, из которого мы приводим несколько отрывков.

Предостережение моему сыну

«После продолжительных походов мы наконец научились побеждать наших заклятых врагов — шведов к величайшему удовольствию нашего отечества, но моё горе превосходит мою радость, когда я представляю себе своего наследника, человека, неспособного управлять государством, не имеющего ни малейшего расположения к военному делу. Я не требую от тебя, чтобы ты вёл несправедливые войны, я желаю только, чтобы ты полюбил военное искусство и учился ему. Правление государством состоит из двух частей: из администрации и защиты страны. Не думаю, что достаточно иметь генералов, которые будут управлять вместо тебя; всякий смотрит на начальника, на главу государства, и соображается с его желаниями. Все любят, что он любит, и пренебрегают тем, чем он пренебрегает. Я не требую от тебя трудов, которые выше твоих сил. Я желаю только, чтобы ты занялся военным делом. Смотри, сколько князей, которые, не принимая личного участия в деле, подготовляли успех своих войск. Вспомни покойного короля Франции: он редко являлся среди своей армии, но он занимался ей с любовью; сколько великих дел совершил он, как много он прославил своё государство!

Я человек смертный; кому оставлю поле, засеянное мной с таким трудом? Ты всегда был дурного нрава и упрям. Все мои старания исправить тебя остались безуспешными. Ни угрозы, ни побои, ничего не помогло. Ты ничем не хочешь заниматься, не хочешь посвятить себя никакому труду, не хочешь ничего делать и проводишь всю твою жизнь в одних соблазнительных кутежах. Я думаю обо всём этом с болью в сердце и решил написать тебе моё последнее увещание и ещё подождать некоторое время, может быть, ты ещё исправишься. Если ты откажешься оправдать мои ожидания, то будь уверен, что я буду обращаться с тобой, как с гнилым членом. Не надейся на то, что ты мой сын, и не думай, что хочу только пугать тебя, я поступлю, как говорю. Для блага государства я не щадил своей жизни и, конечно, тем менее буду щадить такое бесполезное существо, как ты. Лучше достойный иностранец, чем негодный сын».

Царевич испугался.

   — Гибель моя неминуема, — воскликнул он в отчаянии. Положение его было безвыходным. Подчиняться требованиям отца и взяться за дело Алексей был не способен, так как был изнежен с самого детства воспитанием и разгульной жизнью. Он поспешно собрал своих постоянных советников: Лопухиных, Вяземского и Кикина; последний был его злым гением и давал ему самые гибельные советы.

   — Что делать, что предпринять, друзья мои, — спрашивал он их, ломая руки. — Отец не пощадит меня.

Его приятели советовали ему для вида отказаться от престола, а дальше действовать в зависимости от обстоятельств.

Алексей последовал их совету и написал отцу короткое письмо следующего содержания:

«Государь и отец!

Ваш сын действительно чувствует себя неспособным управлять государством и просит своего царя лишить его престола и завещать его второму сыну, родившемуся от императрицы Екатерины. Сын ваш для Себя просит только, как единственную милость, назначить ему пенсию для существования».

Это смиренное и покорное письмо сильно раздражило царя. Он ожидал, что сын если и подчинится отцовской воли, то по крайней мере не без некоторой борьбы, что он проявит хоть в малой степени твёрдость характера. Но его сын явился в его глазах тряпкой, поломанным тростником, гонимым по произволу ветра куда угодно. Это было противно такому энергичному темпераменту, каким обладал Пётр Великий.

В это время, в январе 1716 г., царь сильно заболел, его жизнь была в опасности, и Это обстоятельство ещё сильнее заставляло его думать о судьбе своих преобразований после его смерти. Поэтому тотчас после выздоровления он написал царевичу второе письмо.

Последнее предостережение моему сыну

«Ты в твоём ответе говоришь только о наследстве и не отвечаешь на то, что меня всего более занимает, — о твоей неспособности, о твоём равнодушии к общему благу...

Все знают, что ты ненавидишь моё дело, что ты после меня разрушишь всё, что я сделал для моего народа. Невозможно, чтобы ты оставался негодным, ни рыбой ни мясом. Переменись, покажись моим достойным наследником или будь монахом; иначе дух мой не успокоится, особенно теперь, когда моё здоровье слабо. Дай ответ письменно или словесно. Если не послушаешься, то я с тобой поступлю, как с простым преступником».

Царевич снова собрал своих друзей.

— Сделайся монахом, — советовали они, — и жди в монастыре благоприятного времени для исполнения твоих надежд.

Расчёт царевича и его друзей был верен: Алексей должен был ждать в монастыре, пока не пройдёт буря, а после смерти отца выступить во главе своих приверженцев, поклонников старины.

Алексей отвечал отцу в коротких словах:

«Государь, мой отец!

Я болен и не могу много писать. Я желаю поступить в монастырь и прошу на то ваше согласие».

Алексей.

Эта короткая записка довела до крайности раздражение царя. Он легко догадался, что всякая надежда на исправление сына напрасна.

В это время царь готовился к походу в Мекленбург. Накануне своего отъезда он зашёл” к сыну и спросил его, на что он решился. Царевич отвечал:

   — Я хочу поступить в монастырь.

   — Подумай хорошенько, — сказал царь, — не торопись, ты ещё молод, ты можешь ещё вернуться на верный путь. Подумай, я ещё буду ждать шесть месяцев.

Затем Пётр оставил Петербург, и Алексей был рад, что получил время исполнить свой плац.

Он давно уже имел намерение спастись от преследований отца бегством в какую-нибудь отдалённую местность. Сначала он думал скрыться под рубищами нищего, ходящего по святым местам России, бродя из одного монастыря в другой. Но его духовный отец Иаков Игнатьев нашёл этот план неудобным и полагал, что царевич может быть в безопасности только вне пределов России. Кикин старался найти ему убежище при дворе австрийского императора в Вене, который был женат на сестре Шарлоты.

«Я похлопотал о тебе в Вене, — писал Кикин царевичу. — Поезжай к императору Карлу, он тебя не выдаст».

Между тем как царевич обдумывал это предложение, пришло письмо от царя. Это было в последние дни августа 1716 г. Шестимесячная отсрочка минула, и Пётр напоминал сыну, что ждёт его ответа, и приказал царевичу приехать к нему лично и объявить своё решение.

Это обстоятельство подвигнуло молодого человека к решительным действиям. Оно могло служить удобным предлогом для успешного побега. Царь его звал к себе. Он отправился к Меншикову и попросил у него паспорт и денег на путешествие в Мекленбург.

Единственное, что останавливало Алексея, была Афросина. Царевич привязался к ней всей душой и не мог расстаться с ней. Но одно слово Меншикова решило его сомнение.

   — Что ты сделаешь с Афросиной? — спросил князь.

   — Она поедет со мною до Риги, а оттуда я её пошлю назад, — отвечал Алексей.

   — Лучше возьми её с собой в Мекленбург, — предложил Меншиков, который вообще не отличался строгой нравственностью.

Этот легкомысленный совет решил судьбу царевича. Двадцатого сентября Алексей, в сопровождении Афросины, её брата и трёх слуг, отправился, как все полагали, через Ригу в Мекленбург.

В Либаве он встретился со своей тёткой, княгиней Марией Алексеевной, которая возвращалась из Карлсбада и которая держала сторону отверженной жены Петра, матери Алексея.

   — Куда ты едешь? — спросила она племянника.

   — К отцу, — отвечал царевич.

   — Ты хорошо делаешь. Что будет с тобою, когда тебя поместят в монастырь?

   — Не знаю, я теряю голову с горя! Я был бы счастлив, если бы мог где-нибудь укрыться.

   — Тебя везде отыщут, — сказала княгиня.

Затем она спросила его о матери.

   — Ты её совсем забыл, — сказала она, — отчего ты ей не пишешь и не посылаешь денег?

   — Боюсь.

   — Если даже будешь иметь через это неприятности, то что из этого? Ведь это твоя мать.

   — Для меня это будет несчастье, а для неё из этого не выйдет никакой пользы; да и жива ли она?

   — Жива, — сказала Марья Алексеевна и прибавила таинственно: — Твоя мать и монахи имели откровение, что царь вернёт её к себе, и вот как это совершится: твоего отца постигнет болезнь, и в это время произойдёт восстание. Царь отправится в монастырь св. Троицы к гробу св. Сергия, там будет и твоя мать, царь её примет в свои объятия, и восстание утихнет. Петербург разрушится согласно желанию многих.

Таковы были интриги, которые плелись в самом семействе Петра.

В Либаве царевич нашёл также своего приятеля Кикина и посоветовался с ним о дальнейших своих действиях.

Из Петербурга курьер известил царя о скором прибытии царевича. Пётр ждёт, проходит месяц, проходят два месяца, а о царевиче нет никаких известий. Царь догадался, что сын сбежал, и безотлагательно принял меры к его розыску, приказал отправить офицеров по всем направлениям в погоню за беглецом. Но все эти офицеры нашли лишь несколько следов, по которым можно было заключить, что царевич проехал через Кёнигсберг и Данциг. Но у Петра в это время был более способный сыщик в лице его посланника в Вене, Абрама Веселовского. Пётр поручил ему отыскать сына и дал ему подробные инструкции, а в случае надобности разрешал привлечь некоторых именитых русских лиц для задержания царевича. Кроме того, он передал ему собственноручное письмо к Карлу VI, которого просил содействовать Веселовскому в его розысках.

Веселовский пролетел без отдыха до Пирота, пять станций от Франкфурта-на-Одере, где узнал, что недавно проехал русский офицер с одной женщиной и четырьмя слугами. То же самое сообщили ему на следующей станции.

У франкфуртских ворот Веселовский прочёл в списках приезжавших в этот город, что 20 октября полковник Коханский из Москвы со своей женой и слугами проехали и остановились за городом в гостинице «Золотое Яйцо». Веселовский отправился туда; в гостинице не знали имени офицера, но сказали, что у него были чёрные усы, а жена его была небольшого роста, кругленькая, с рыжими волосами и толстыми губами: пообедав и отдохнув два часа, эти путешественники уехали на почтовых по дороге в Бреславль.

Так Веселовский преследовал Коханского до самой Вены. Девятого ноября, как он узнал у шлагбаума, проехал какой-то польский господин по имени Кременецкий и оставался целый -день в гостинице «Чёрный Орёл». Там он купил мужское платье для своей жены, которая тотчас надела его и долго любовалась своим нарядом перед зеркалом. На другой день он уложил свои вещи в карету, заплатил по счёту и отправился пешком. Веселовский бросился искать этого господина во всех гостиницах австрийской Столицы, но всё напрасно.

Прошли месяцы январь и февраль, а дипломатическая полиция Петра Великого не могла найти малейшего следа беглого царевича.

VII

Между тем вечером десятого ноября 1716 г. старый граф Шэнборн, австрийский канцлер, работал в своём кабинете. Около десяти часов вечера чиновник, вышедший от него с бумагами, услышал шум на лестнице:

   — Пустите меня к графу, — кричал какой-то незнакомец на ломаном немецком языке, — моё дело спешное!

   — Теперь не время для приёма, милостивый государь, — резко отвечал лакей.

   — В таком случае я войду силой, — грозил незнакомец.

   — Позову людей, если вы не угомонитесь.

Чиновник нашёл нужным вмешаться в спор лакея с незнакомым человеком.

   — Что вам надо от графа? — спросил он.

   — Я должен немедленно говорить с самим канцлером, — был решительный ответ незнакомца, и он силой ломился вперёд.

Для предупреждения дальнейшего шума о нём доложили. Шэнборн уже был в постели и велел сказать просителю, что примет его на другой день. Но незнакомец упорно стоял на своём.

   — Если меня выведут, то я пойду к императору, так как моё дело такое, что о нём нужно известить его величество сейчас же, без всякого замедления.

Канцлер вышел в шлафроке; незнакомец тотчас подошёл к нему и, взяв его за руку, сказал ему шёпотом:

   — Его высочество, царевич Алексей Петрович здесь и желает видеть ваше сиятельство.

Граф вытаращил глаза и, подумав, что перед ним сумасшедший, крикнул людей, но незнакомец продолжал:

   — Царевич недавно приехал в Вену и желает представиться вашему сиятельству по обычаю всех именитых путешественников, но может это исполнить только в строгой тайне, никому не показываясь; с этой целью он остановился в соседней гостинице и ждал там до ночи.

Канцлер хотел тотчас же одеться и идти к царевичу, но его буйный посланник, который был никто иной, как брат Афросины, воскликнул:

   — Его высочество уже тут, в передней, и ждёт приёма.

Граф послал чиновника просить царевича в залу, а сам побегал в кабинет одеться. Но царевич не ждал и бросился без всякого доклада в кабинет графа. Удивление канцлера ещё более увеличилось, когда сразу же после того, как он остался один с посетителем, последний начал в сильном волнении и испуге ходить по комнате большими шагами, говоря:

   — Я приехал из России просить у императора защиты. Меня хотят убить, лишить меня и моих детей русского царства. Я ничем не виноват перед моим отцом. Я слабый человек. Меншиков расстроил моё здоровье, приучая меня к пьянству. Отец говорит, что я ни к чему не годен, ни к войне, ни к управлению государством; но у меня довольно ума для царствования. Меня хотят заключить в монастырь; я не хочу идти туда. Император должен меня спасти! Ведите меня к императору.

Сказав это, царевич, утомлённый, опустился в кресло и попросил пива, ему подали вина.

Шэнборн не мог собраться с мыслями. Сначала он не хотел верить, что у него действительно царевич. Он старался утешить Алексея, уверяя его, что неслыханно, чтобы отец мог иметь такие чёрные мысли против родного сына, и что он может считать себя в Вене в полной безопасности.

Успокаивающие слова дипломата не могли охладить возбуждения несчастного беглеца.

   — Ведите меня к императору! — кричал он.

Канцлер сказал царевичу, что в такое позднее время невозможно попасть к императору, и просил его подробно рассказать свою историю.

Алексей исполнил его просьбу и долго жаловался на царя, на Екатерину и Меншикова, утверждая, что они хотят его смерти и что его нарочно сгубили пьянством.

Шэнборн, внимательно выслушав царевича, обещал помощь и посоветовал ему в ожидании решения императора строго соблюдать своё инкогнито. Поток слёз успокоил волнение беглеца, он отказался от своего намерения проникнуть силой в эту же ночь к императору во дворец и вернулся в гостиницу с боязливой предусмотрительностью.

На другой день по получении рапорта канцлера император собрал свой Совет для обсуждения этого непредвиденного затруднения: с одной стороны, следовало иметь в виду могущество Петра Великого, которое уже тогда внушало страх, с другой стороны — гуманность и родственные чувства налагали на Карла VI некоторые обязательства в отношении несчастного царевича. Кроме того, австрийская политика считала счастливым случаем иметь у себя такого дорогого заложника, дававшего ей возможность вмешиваться в дела молодой России.

После заседания Совета Шэнборн пригласил к себе царевича и сообщил ему решение императора: Карл VI согласился дать беглецу тайное убежище и заступиться за него перед его отцом. Император предпочёл не видеться с царевичем для того, чтобы свидание их не разглашалось и не открылось присутствие Алексея в Вене. Для него найдут безопасное укрытие до окончания переговоров, которые должны примирить его с отцом. Царевич согласился на всё, лишь бы его не выдавали отцу; это означало бы, уверял он, его верную и жестокую смерть, так как никакого примирения между ним и Петром не мыслимо.

Спустя два дня царевич по приказанию императора был отвезён тайно в Вейербург, в шести милях от Вены. Туда приехал один из императорских советников для подробного допроса. После допроса советник объявил царевичу, что для большей безопасности Карл VI решил поместить его в одну из государственных крепостей под видом государственного узника. Царевич не возражал, только убедительно просил достать ему священника греческого вероисповедания,но ему в этом отказали из-за опасения, что от этого тайна его местонахождения может раскрыться.

Двадцать седьмого ноября царевич и его маленькая свита оставили Вейербург и в крестьянской повозке уехали по направлению к Зальцбургу. Отсюда они углубились в горы и проехали через Тироль до долины Леха. Около деревни Реутте, на уединённой горе, поросшей соснами, находилась крепость Эренберг, которую император назначил тюрьмой для своего гостя.

В то время как Алексей отдыхал в Мильбахе, последней станции от Эренберга, государственный секретарь Кюль, имевший поручение сопровождать царевича, отправился вперёд, чтобы передать коменданту крепости подробные инструкции императора. Начальнику крепости предписывалось держать в Эренберге в глубокой тайне посылаемого к нему государственного узника, имени которого ему не сообщили. Чтобы предупредить всякие неприятности, комендант не должен делать никакой перемены в составе маленького гарнизона и не позволять солдатам удаляться из крепости во всё время заключения в ней узника. Окна комнаты, где будет жить узник, должны быть снабжены решётками. Комендант обязан обращаться-с узником с почтением и обеспечить хорошее питание. Для этого император назначил на его содержание триста флоринов ежемесячно. В случае серьёзной болезни врач может быть допущен, но только в присутствии коменданта. Переписка узников должна идти через императорскую канцелярию. Никто чужой под страхом строгого наказания не должен приближаться к воротам крепости и расспрашивать сторожей. Комендант ответит своей головой за безопасность таинственного гостя.

Передав эти приказания, Кюль вернулся к своим спутникам и утром 7 декабря доставил их в Эренберг.

Бедный беглец только тогда свободно вздохнул, когда приехал в крепость. Он написал к Шэнборну и благодарил за то, что его так хорошо укрыли, он только повторял свою просьбу прислать ему священника своего вероисповедания.

Шэнборн в своём ответе сообщил ему, что говорят о пропавшем царевиче. Вообще утверждают, что он погиб. Одни говорят, что его лишили жизни по приказанию царя, а другие считают, что его убили на дороге разбойники. Лишь некоторые думают, что он убежал от жестокости отца, но никто не знает, где он находится. Петербургские друзья, прибавил Шэнборн, советуют царевичу тщательно скрываться, потому что по возвращении царя из Амстердама приступят к деятельным розыскам; что касается до священника, то просьба эта неисполнима.

Кроме того, Шэнборн сообщил эренбергскому узнику известия, полученные от австрийского посланника в Петербурге. Этот агент с пылким воображением писал своему двору, что исчезновение царевича произвело в народе громадное впечатление, что все готовятся к восстанию и что гвардия составила заговор и собирается убить Петра в Мекленбурге.

Алексей не скрывал своей радости при этих известиях. Он всегда мечтал о восстании народа в его пользу. Слух о его смерти был ему кстати, и царевич считал себя совершенно спасённым от отцовских преследований в неизвестной тирольской тюрьме под обещанной защитой австрийского императора и его дипломатов.

Однако следующие события доказали, что австрийские дипломаты имели дело с искусными сыщиками Петра.

В течение четырёх месяцев тайну царевича знали только четыре человека: император, канцлер Шэнборн, государственный секретарь Кюль и принц Евгений Савойский, президент придворного Совета и верховный директор государственных дел.

Но Веселовский был тонкий дипломат; он не обращал никакого внимания на слухи о смерти царевича, инстинктивно чувствуя, что предмет его розыска находится вблизи от него — в Вене или недалеко от этого города.

Веселовский долго ничего не мог узнать от австрийских дипломатов, которые отделывались вежливостями.

Двадцать девятого марта какой-то мелкий писец из придворной канцелярии, давно подкупленный Веселовским, в конфиденциальном разговоре сказал мимоходом:

   — Не находится ли Коханский под покровительством императора где-нибудь в Тироле?

Искусный сыщик ухватился за эту мысль. Он пошёл прямо к канцлеру и принцу Евгению и сказал:

   — Коханский находится в Тироле под покровительством императора.

Его высокопоставленные собеседники уверяли, что ничего не знают о царевиче, сам император повторил эту ложь.

В это время Пётр прислал из Амстердама Веселовскому на помощь капитана гвардии Румянцева с тремя решительными офицерами с приказанием схватить царевича даже на земле императора, если они его найдут, и собственноручное письмо Карлу VI с требованием немедленной выдачи его сына.

Веселовский посчитал преждевременным передавать письмо Карлу, но немедленно отправил Румянцева в Тироль для расследования.

Румянцев вернулся двадцать второго апреля в Вену; он разъезжал в Тироле по горам и узнал о существовании крепости Эренберг. Местные жители кое о чём догадывались: они полагали, что в государственной тюрьме заключено какое-то важное венгерское или польское лицо. Веселовский более не сомневался, он попросил аудиенции у императора и передал ему письмо царя. Карл, улыбаясь, сказал, что наведёт справку у своих министров. Между тем Веселовский снова отправляет Румянцева в Тироль с паспортом шведского офицера. Румянцев с-товарищами получили приказание от Веселовского поселиться в деревне Реутте, близ Эренберга, подстерегать узника и попытаться схватить его. Румянцев считал это предприятие исполнимым, так как гарнизон крепости состоял только из двадцати солдат и приступил, так сказать, к осаде крепости. Несмотря на частые неприятности от императорских чиновников, он беспрестанно бродил вокруг крепости, наконец увидел в ней молодого человека, в котором узнал Алексея Петровича; он немедленно известил обо всём Веселовского. Последний, имея в руках письмо Румянцева, начал решительнее и чаще являться к принцу Евгению и к самому императору. Как тот, так и другой уже не могли скрыть тайны и только старались затянуть дело, обещая хлопотать перед царём за сына. При этом венский кабинет не желал разрыва с царём из-за Алексея. Поэтому австрийские дипломаты считали за лучшее посоветовать царевичу бежать в более отдалённую страну.

В мае канцелярский писец сидел в пивной и ждал Веселовского.

   — Что нового? — спросил Веселовский писца, входя в пивную и подавая ему руку.

   — У меня очень важная новость, — отвечал тот таинственно!

   — А именно?

   — Это стоит две кружки пива, — отвечал писец, улыбаясь.

Веселовский велел подать две кружки пива.

   — Кюль послан в крепость Эренберг, — сказал писец шёпотом.

Действительно, Кюль приехал в Эренберг и немедленно вошел-к царевичу.

   — Ваше высочество, — сказал он ему, — ваши дела принимают дурной оборот.

   — Что произошло? — спросил Алексей, побледнев как полотно.

   — Веселовский открыл ваше убежище, вас узнали его сыщики, и царь требует вашей выдачи.

   — Что теперь делать? — спросил царевич, едва выговаривая слова от испуга. — Император что думает сделать со мной?

   — Вам нужно бежать дальше, немедленно, и без ваших людей.

   — Куда же?

   — В Италию. Там вы будете также под покровительством императора.

При этих словах Алексей несколько ободрился.

   — Вы мне позволите по крайней мере взять с собой моего пажа (подразумевая переодетую Афросину)?

Кюль согласился.

Однажды утром в начале мая Кюль со своими двумя спутниками уехал из крепости по пути в Италию.

На полдороги от Неаполя государственный секретарь писал канцлеру:

«Всё идёт хорошо, но мне стоит большого труда удержать моих спутников от пьянства и уговорить их, чтобы они не шумели. Я замечаю подозрительных лиц, следящих за нами».

Кюль также сообщил, что он случайно заметил, что паж царевича принадлежит к женскому полу; это известие очень позабавило старых дипломатов в Вене.

Подозрительные лица, о которых писал Кюль, были Румянцев со своими людьми. Предупреждённый Веселовским, Румянцев зорко наблюдал за крепостью и от его бдительности не ускользнул отъезд царевича. Он последовал за ним на почтовых в Италию и не терял его из вида. В Мантуе Румянцев догнал царевича и известил об этом Веселовского.

Почти одновременно царевич и Румянцев подъехали к воротам Неаполя. В этом городе Румянцев потерял следы царевича. Но он теперь знал, где находится Алексей и где долго нельзя было его скрывать. Румянцев вернулся в Вену, чтобы сообщить обо всём своему начальнику. Веселовский тотчас же послал его в Петербург с подробным донесением государю.

Через некоторое время польский посланник в Риме сообщил Веселовскому точные сведения о местонахождении царевича: сын Петра был заключён в замке Ст. Эльм в Неаполе. Веселовский немедленно известил царя, находившегося в это время в Сна, об этой важной новости и запросил новых инструкций. Но царь уже до этого отослал Румянцева в Вену в сопровождении одного из своих искуснейших советников — Петра Толстого.

Толстой очень хитрый человек, когда-то изучавший в Венеции искусство кораблестроения, знал Италию и говорил по-итальянски. Пётр дал ему подробные письменные инструкции и собственноручное письмо к Карлу VI. Толстой должен был со всей ясностью показать императору, что его поступок по отношению к союзному государю и отцу семейства неблаговиден, и настаивать на письменном ответе. Если Толстому не удастся достигнуть выдачи царевича, то он должен выпросить позволения переговорить с узником от имени отца и постараться убедить Алексея подчиниться требованиям царя и возвратиться в Россию, обещая ему отцовское прощение.

Толстой добился в Вене дозволения ехать в Неаполь и увидеться с царевичем. В тот же день, как Толстой уехал в Италию, из Вены послан был курьер к неаполитанскому вице-королю, графу Дауну, с инструкциями от императора Карла: «Вы примете Толстого е почётом как уполномоченного Петра I. Вы немедленно назначите день и час свидания его с сыном царя, но вы должны предупредить об этом царевича за несколько часов до встречи. Если царевич откажется принять посланника царя, то объявите ему мою непременную волю, чтобы это свидание состоялось. Вы или кто из ваших подчинённых будете присутствовать при их разговорах. Податель сего знает русский язык и может вам служить в этом случае толмачом. Примите меры предосторожности, чтобы никто из москвичей не мог оскорбить царевича рукоприкладством: москвичи — люди, способные на всё. Если царевич согласится последовать за Толстым и возвратиться к отцу, то вы его немедленно выпустите на свободу. Если откажется, то он должен вам изложить письменно причины своего невозвращения на Родину и также его желания, которые вы сообщите мне. Можете ему сказать, что гнев его отца возбуждён преимущественно переодетой женщиной, которую он везёт с собой, и что удаление её облегчит примирение с царём. Но было бы хорошо узнать намерение царевича прежде, чем он успеет поговорить с этой женщиной, так чтобы она не могла побудить его к сопротивлению».

Граф Даун понял, что венский двор не требует от него слишком усердно заступаться за Алексея.

Толстой и Румянцев прибыли в Неаполь и тотчас же представились вице-королю. Последний принял их со всеми возможными почестями и обещал им устроить свидание с царевичем послезавтра в его собственном дворце.

Царевич с ужасом узнал о прибытии Толстого. Пришлось передать ему формальное приказание императора, чтобы он согласился на свидание с посланником Петра. Когда двадцать шестого сентября его привезли во дворец, он находился в состоянии, достойном сожаления: бледный как смерть, он дрожал всем телом. Толстой передал ему письмо от Петра, которое заканчивалось следующими словами.

«Если ты послушаешься, то клянусь божественною справедливостью, что тебя не постигнет никакое наказание; если повинуешься и вернёшься назад, я тебе возвращу всю свою привязанность, если же сопротивишься, то как отец и как царь, назначенный небом, я тебя прокляну навсегда, а как государь я тебя объявлю изменником и буду тебя преследовать без пощады. Я тебя накажу с Божьею помощью».

Алексей не давал никакого ответа.

Через два дня состоялось второе свидание у вице-короля, также без всякого результата. Толстой начал сердиться и высказывать угрозы. Он уверял Алексея, что царь сумеет поймать его живым или мёртвым. «Я сам получил приказание, — сказал он, — не терять вас из вида и схватить вас где будет возможно».

Дрожащий царевич взял графа Дауна за руку и увёл его в другую комнату.

   — Если мой отец, — спросил он, — применит вооружённую силу, чтобы захватить меня, могу я рассчитывать на защиту императора?

Вице-король отвечал в общих словах:

   — Император в силах защищать, если нужно, тех, которые ему доверяются.

Ободрённый этими словами, Алексей повторил, что в настоящее время не может принять никакого решения и что он напишет отцу.

Толстой потерял надежду достигнуть своей цели.

«Мы ничего не сделаем с этим зверем, — писал он Веселовскому, — пока он будет считать себя в безопасности под защитой императора. Постарайтесь в Вене, чтобы у него отняли эту уверенность. Без этого мы ничего не достигнем».

Однако «зверь» был нравственно убит, он совершенно упал духом. Тридцатого числа он сказался больным и не мог или не хотел присутствовать на третьем свидании с Толстым, которое было назначено на этот день.

Толстой не пренебрегал никакими средствами, которые могли бы подействовать на решение царевича. Он за большую сумму подкупил одного чиновника вице-короля, какого-то Вейнгарда, который должен был убедить Алексея, что он, не может более рассчитывать на защиту венского двора. Толстой также понял, что на царевича можно будет влиять через Афросину. В одном из своих рапортов он пишет:

«Нельзя выразить словами, как он любит эту девушку и какой заботливостью он её окружает».

Нащупав самую чувствительную сторону, с которой следует напасть на Алексея, Толстой сказал вице-королю:

   — Нужно пригрозить царевичу, что у него отнимут его спутницу.

   — Но я не имею на то никакого распоряжения, — возразил Даун.

   — Ничего, можно пригрозить. Угроза подействует.

Вице-король наконец согласился и обещал сказать царевичу, что удаление Афросины необходимо.

Кроме того, Толстой решил напугать Алексея приездом царя, в Неаполь через некоторое время.

Таким, образом, хитрый Толстой напал на несчастного царевича с трёх сторон разом. Вейнгард нанёс первый удар: он в дружеской беседе предупредил царевича, что император скоро перестанет ему покровительствовать, и сообщил ему меры, которые предполагают принять против Афросины. При этом известии Алексей побледнел и тотчас же послал записку к Толстому, прося его прийти к нему вечером того же дня, второго октября.

Между царевичем и Толстым завязался длинный разговор. Толстой уверял его, что получил письмо от царя, который собирает войско, и, прежде чем потребовать сына с оружием в руках, он исполнит своё давнее намерение побывать в Италии; он приедет прямо в Неаполь к своему непокорному сыну.

Затем оба пошли к Афросине. Никто не знает, что эти три лица там говорили, но когда Толстой и Алексей вернулись в комнату, где ждали австрийцы, царевич закричал:

— Я желаю возвратиться к своему отцу!

Толстой, не доверяя царевичу, тотчас по выходе из крепости Ст. Эльмы отправился к вице-королю и просил его пригрозить наконец Алексею удалением от него Афросины. Даун послал предупредить царевича, что он должен расстаться со своей подругой. Узник просил подождать до другого дня и тогда он удовлетворит всех. Он просил только одну ночь отсрочки, чтобы обдумать своё положение. Третьего октября утром австрийцы и русские были впущены в крепость и нашли царевича спокойным. Он объявил, что готов возвратиться в Россию при двух условиях. Первое — чтобы его отец разрешил ему жениться на Афросине и второе — чтобы ему дозволено было жить с ней вдали от столицы в одном из его поместий. Толстой поручился за исполнение этих двух условий, хотя не имел на то никаких полномочий.

После этого Алексей написал два письма — одно к императору, в котором благодарил за покровительство и объявил о своём решении возвратиться в Россию. Второе письмо было адресовано царю. Он выразил ему свою покорность и просил прощения.

Однако Алексей не спешил возвращаться в Россию, сначала он хотел получить разрешение царя жениться.

Пётр ответил из Петербурга в конце ноября на письма Толстого и Алексея; он согласился на обе просьбы царевича, уверял его в своём прощении и благоволении, но, писал он, свадьба должна совершиться по прибытии в Россию. Царь, по-видимому, боялся дурного впечатления, которое мог бы произвести за границей такой неравный брак. Это обстоятельство даёт повод предполагать, что в то время Пётр ещё старался поддерживать личное достоинство наследника престола. Если бы он тогда хотел погубить царевича, то согласился бы на предложение Толстого дать безотлагательное разрешение на женитьбу.

Может быть, также, что у Петра была задняя мысль: склонить царевича к возвращению в Россию обещанием разрешить женитьбу на Афросине, а по прибытии его на родину поступить с ним по обстоятельствам, как это и оказалось впоследствии.

Несколько успокоенный ответом царя, Алексей согласился отправиться в Россию, но он желал заехать в Вену и встретиться с императором Карлом, чтобы поблагодарить его за гостеприимство и попросить о дальнейшем покровительстве. Толстой же очень опасался встречи царевича с императором, поэтому встретился с Веселовским недалеко от Вены, и с ним вместе они решили провезти свою добычу через Вену ночью и отправиться в Брюн. Император, узнав, что Толстой не даёт Алексею повидаться с ним, несколько обиделся и предписал графу Коллореду, губернатору в Брюне, выяснить положение царевича. Губернатору велено было под приличным предлогом задержать русских, повидаться с царевичем и узнать от него самого его намерения; если его увозят против воли, то тотчас освободить его.

Коллоредо, не зная подробностей интриг, разыгравшихся в Австрии по поводу русского беглеца, немедленно явился в гостиницу, где остановился Толстой, чтобы приветствовать сына русского царя. Толстой велел сказать ему, что царевич спит. Губернатор приехал на другой день утром. Его опять не приняли под предлогом, что царевич молится. Когда Коллоредо приехал в третий раз, то один из служителей Толстого заявил ему, что тут вовсе нет царевича. Тогда граф Коллоредо покраснел от гнева и потребовал, чтобы к нему вышел капитан Толстой. Последний принял его высокомерно, наотрез отказался дать объяснение и протестовал против несправедливого задержания. Губернатор ещё больше рассердился, и между ними произошёл неприятный разговор.

Губернатор написал в Вену и просил новых инструкций. Император собрал свой Совет. Венскому кабинету уже надоело возиться так долго с делом царевича; оно стало обременительным для министров. Они единогласно выразили желание удалить такого неудобного гостя и предоставить царевича его несчастной судьбе. Алексей не снискал себе уважения ни одного из австрийских министров. Главные из них, Шэнборн и Цинцендорф, сказали, что нет основания хлопотать о таком безумном и бесхарактерном принце, как Алексей.

Совет решил:

«Для поддержания достоинства императора Коллоредо должен добиться свидания с царевичем и приветствовать его несколькими любезными словами, затем выпустить Толстого из Брюна и больше не беспокоиться о судьбе узника».

Получив такие инструкции, граф Коллоредо вновь явился к Толстому и потребовал свидания с царевичем. Толстой опять отказал. Тогда двенадцатого декабря Коллоредо явился с отрядом солдат и пригрозил проникнуть к царевичу силой; его приняли. Алексей вышел к графу в сопровождении Толстого и Румянцева. Губернатор высказал ему сожаление императора, что не имел удовольствия видеть его при дворе. Царевич извинялся в коротких словах, сославшись на усталость от дороги и отсутствие приличного экипажа. Затем его повели назад в его комнаты и захлопнули дверь. Через несколько часов русские путешественники выехали из Брюна без всяких препятствий.

Толстой торопился как можно скорей оставить Германию из-за опасения, чтобы по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству царевич не переменил своего намерения вернуться в Россию.

Афросина следовала за своим поклонником, но из-за плохого самочувствия часто останавливалась, а в Берлине вынуждена была пробыть более долгое время в ожидании родов. Поэтому между влюблёнными велась оживлённая переписка. Письма Алексея дышат нежной заботливостью. Из Болоньи, Инспрука, Вены, Данцинга при каждом удобном случае он пишет ей что-то вроде следующего:

«Дорогая душа моя, не беспокойся. Ради Бога, побереги себя, не обращай внимания на расходы, твоё здоровье мне дороже всего на свете».

На границе России царевич с радостью пишет Афросине, что ему разрешено на ней жениться. В Новгороде и в Твери он настаивает, чтобы послали в Берлин сиделок, врачей и попа для Афросины. Из Твери он ей сообщает подробно, каких лиц он посылает своей «жене» (так он уже её называет). В этом письме царевич выражает полную веру в будущность, заботясь только об устройстве своего домашнего счастья и о счастливом исходе её беременности.

Ответы Афросины более коротки и спокойны. Она пишет только несколько строк «вследствие своей болезни», как говорит она. Из этих писем можно заключить, что женщина, содействовавшая погибели сына Петра, была пустая, простонародная девушка, необразованная крестьянка, желавшая только повеселиться в новых странах, через которые она проезжала, чувствительная только к удобствам жизни и мечтавшая лишь о хорошем содержании своего стола.

Из Венеции она посылает своему поклоннику большой счёт истраченных денег на материи и дорогие камни. Из Берлина она пишет ему, что она довольна своим жилищем и спрашивает, сколько крови могут ей выпустить врачи^[7].

Самое длинное письмо её было из Берлина. Оно заключало громадный список съестных припасов, которых она просила выслать ей из России. Крестьянка настоятельно просила выслать ей кавиара, крупы, разных сортов рыбы, копчёной или солёной, и других северных лакомств. Алексей торопился удовлетворить её желание. В последнем письме, посланном ей из Твери 22 января 1718 г., он говорит:

«Слава Богу! Впереди всё будет к лучшему, душа моя, я отказываюсь от всего, чтобы жить с тобой, где Богу угодно будет, где-нибудь в деревне, и нам не нужно, будет ни о чём заботиться».

Тридцать первого января Алексей прибыл в Москву. В России его ждало много приверженцев: старые москвичи и весь простой народ смотрели на Петербург с отвращением, с ужасом видели перемены в морских делах и введение в России иностранных обычаев и языков. Московское духовенство принимало деятельное участие в возбуждении народа. Когда царь спросил рязанского митрополита, что он думает о бегстве царевича, тот осмелился отвечать:

— Ему здесь нечего делать, вероятно, он поехал за границу учиться.

— Если ты мне так говоришь для утешения, то это хорошо, — гневно отвечал царь, — если же с другой целью, то это слова какого-нибудь Мазепы.

Испуганный митрополит после этого заболел от страха.

Пётр, раздражённый подобными признаками измены, более не колебался и принял строжайшие меры для предупреждения восстания и спасения своего великого дела преобразования России. Он решил искоренить зло быстро, со всей силой своего мощного характера.

Первого февраля тайный Совет получил приказ собраться с самого утра и приготовить большую присутственную залу в Кремле. Третьего февраля в ней собрались царь, высшее духовенство, министры и дворянство. Три батальона преображенцев с заряженными ружьями окружали дворец. В залу ввели царевича как государственного пленника, без шпаги, между стражами. Это было первое свидание отца с сыном после долгой разлуки.

Пётр заговорил первый; он сурово упрекнул сына за его безобразия, распутство, бесполезную юность, бегство, измену государю и отечеству.

Виновный упал на колени, стал просить прощения и пощады. Царь поднял его и обещал помиловать с условием, если он откроет имена всех его единомышленников. Алексей тотчас написал и вручил отцу бумагу, в которой он сознавался в своих преступлениях и умолял сохранить ему жизнь. Затем они оба, без свидетелей, вышли в соседнюю комнату; здесь царевич назвал своих главных соучастников. В тот же час посланы были курьеры в Петербург с приказанием доставить некоторых из тех, на кого царевич указал в своём доносе. Были привезены в оковах знаменитые бояре: Долгорукие, Нарышкины, также Вяземский и Кикин.

Когда отец и сын вернулись в присутственную залу, канцлер Шарифов прочёл акт торжественного отречения от престола; в нём царевич признавал справедливым лишение его наследства, давал присягу никогда не изъявлять притязания на русский престол и признать законным государем своего брата, Петра Петровича, рождённого от Екатерины.

Вечером того же дня Пётр велел напечатать длинный манифест своему народу. Он в нём упомянул о своих стараниях, которые без пользы употреблял для воспитания сына, о постоянном отказе царевича помогать отцу в его трудах, о дурном поведении Алексея со своей женой, умершей от горя, о его неприличной связи с крестьянкой, об интригах, направленных против отца, о побеге и обращении его к иностранным государям за помощью. В наказание за всё это, сказано в манифесте, царь лишает преступного сына наследства и назначает своего второго сына Петра своим единственным наследником. Всякий, сказано в заключение, кто осмелится сопротивляться этой царской воле, будет наказан как изменник.

Несмотря на несчастье, постигшее царевича, он казался весёлым, он только горевал по случаю разлуки со своей красавицей, находившейся ещё в Берлине.

В течение трёх дней народ был призван присягнуть в кафедральном соборе новому наследнику. Многие не пошли, иные открыто противились верховной воле; какой-то недовольный Докукин, отставной чиновник и ярый приверженец старины, дерзнул подать царю при всех в церкви протест против лишения Алексея наследства.

VIII

Однажды вечером в кабинете Плейера, австрийского посланника, сидели за чаем саксонский и голландский посланники. Они беседовали о событиях дня. Между прочим, Плейер сообщил своим собеседникам свой разговор с царём.

   — Я был сегодня утром на аудиенции у царя, — сказал Плейер, — он мне показался очень расстроенным. «Ваше величество, — сказал я, — вы кажется сильно озабочены чем-то важным?»

«Отец беспрестанно должен заботливо думать о своём детище», — отвечал царь.

   — Полагая, что царь говорит о своём сыне я заметил, что не далее как час тому назад я видел принца совершенно здоровым, и спросил: — Разве случилось с царевичем внезапно что-нибудь дурное?

Царь горько улыбнулся и отвечал: «Не о таких детях, как мой Алексей, заботятся добрые родители. Дети, рождённые от женщины, не вечны, они рано или поздно умирают, и память о них кратковременна. Есть дети более дорогие, более близкие благородному сердцу, дети вечные, никогда не погибающие. Есть отцы, дух которых не может ограничиться жалкими ласками, расточаемыми ими телесной кукле, тятенкиному сынку, дух которых жаждет вечного счастья для целых народов, для человечества. Детище такого отца — это благоденствие народа, а достижение и увековечение такого благоденствия составляют его беспрестанную заботу, единственную цель его жизни, для него он не должен ничего жалеть, ничего не щадить и вырывать малейший корень, могущий приносить ему какой-либо вред».

— Я понял, что царь говорит о своих государственных делах и сказал: «Ваше величество не должно горевать по поводу ваших благодетельных реформ, они уже пустили глубокие корни и их уже никто не в состоянии вырвать».

«Нет, любезный Плейер, жалкие черви, пресмыкающиеся глубоко в земле, не видны, но они объедают кончики корней и тем разрушают самые крепкие деревья. Для сохранения же целости, дерева нужно затоптать червей без всякой жалости и не оставлять от них ни малейшего следа, иначе вновь разовьётся целый легион вредных червей. Гибель червя не важна, если она содействует упрочению растительности.

   — Да, — сказал Лоос, саксонский посланник, прерывая Плейера. — Пётр в том же духе, в духе своих убеждений обращается со своими подданными: он не щадит ничего и никого для достижения своей цели. Нужно отдать ему справедливость, он беспристрастен. Он одинаково относится ко всем, не взирая на общественное положение и степень вины обвиняемых, наравне взыскивает за проступки мужчин и женщин без различия сословия. Он карает Глебова, уличённого в заговоре, и князя Гагарина, вся вина которого состоит в том, что, когда Алексей ехал обратно в Россию сказал: «Этот дурак возвращается из-за границы не жениться, а хоронить себя». Одну знаменитую даму из семейства Трубецкого наказали кнутом, княгиню Голицыну, родственницу лучших домов России, доставили в Преображенскую тюрьму, где среди сотни солдат её раздели, положили на землю и жестоко высекли розгами. После этого её возвратили мужу, а он, не желая принять опозоренную жену, которую били розгами по голому телу, отослал к отцу её. От такого великого, гениального человека, жаждущего создать вечное счастье для своего народа и давать ему примеры цивилизации, мы вправе ожидать большего милосердия.

   — Дух века, мой мягкосердный Лоос, — возразил Плейер, — во всех странах Европы: в Англии, Испании и Германии — везде в последние века сердца людей стали недоступны для сострадательных чувств. Взгляните на историю последних веков Испании, где хитрые правители страны под предлогом распространения католицизма ввели самые жесточайшие пытки (не исключая костров), придумали с утончённым остроумием и находчивостью судьи из католических монахов, чтобы конфисковывать в казну имущество казнённых. Жизнь человека как там, так и в Англии, и у нас, в Германии, стала не дороже жизни червей, без жалости затаптываемых ногами, страдания не возбуждают у судей никакого сочувствия, человеческие права попраны ими с равнодушием бессмысленной машины. Суд наказывает даже идеи и осуждает даже желания. Волосы становятся дыбом, сердце содрогается, вспоминается дантовский ад при чтении рассказов о невыразимых муках, которым подвергались преследуемые судами прошедших двух веков. Читайте историю инквизиции, придуманной в эпоху, не очень отдалённую от наших времён, читайте протоколы о сожжённых так называемых еретиках; их в цепях доставляли целыми массами на огромные костры и живыми сжигали. При чтении этих протоколов сердце читателя сжимается, ему кажется, что он слышит стоны страдающих и бумага как будто пропитана и запачкана кровью страдальцев. Для действий Петра мы можем найти веское оправдание, между тем как у иностранцев главной побудительной причиной жестоких казней служили у одних корысть, а у других — веронетерпимость. Пётр же руководится высокой идеей, стремлением поставить свой невежественный народ на высоту других цивилизованных государств. Будущность его страны для него дороже горсти мятежников; для блага народа он даже подавляет в себе чувства родства из опасения, чтобы его близкие родные не погубили его преобразований: жену и сестёр своих он заключает в монастырь, сына преследует безжалостно по подозрению, что они принимают участие в заговоре, составленном с целью разрушить его нововведения. Он энергично уничтожает зло в начале, прежде чем оно достигнет таких размеров, когда уже не будет возможности искоренить его. Пётр поступает сурово, но нельзя отказать ему в справедливости.

— Кстати, — сказал голландский посланник, — говорят, что первую отвергнутую жену Петра привезли из Суздальского монастыря под конвоем вместе со многими заговорщиками, расскажите, почтенный Плейер, как это случилось, вы чаще нас встречаетесь с близкими к царю и, без сомнения, знаете подробности этого приключения. Любопытно знать её участь и судьбу других, привезённых из Суздальского монастыря.

Плейер не заставил его ещё раз просить себя и рассказал следующее:

«Допрос Марии Алексеевны, сестры Петра, которую призвали в суд для разъяснения своего разговора с племянником в Либаве, вызвал подозрение на бывшую царицу Евдокию, заключённую под именем сестры Елены в 1698 г. в Суздальский монастырь, во Владимирской губернии. Посланный из Москвы комиссар прибыл в Суздаль в феврале 1718 г. Не желая пугать мирный дом появлением судебного следователя, он никому не сказал кто он и вошёл прямо в келью сестры Елены.

Вместо того чтобы найти в ней, как ожидал, монахиню, он увидел женщину, роскошно одетую, с повойником на голове. Около неё стояли открытые сундуки, наполненные украшениями и богатыми нарядами. Комиссар бросился к этим сундукам и вытащил из них несколько шифрованных писем, написанных, как оказалось после, рукой брата Евдокии, Абрама Лопухина. В церкви на алтаре комиссар нашёл требник молитвы за царствующее семейство, в котором Евдокия была помещена под своим настоящим именем и прежним званием. Священник сознался, что он всегда молился за царицу Евдокию и что она всегда присутствовала при этом в светском платье. Монахини разболтали разные подозрительные вещи: например, то, что ходили к Евдокии посыльные от разных лиц, по-видимому, заговорщиков, с какими-то записками и что какой-то офицер, по фамилии Глебов, долго находился в связи с сестрой Еленой: они видели, как он приходил ночью в келью сестры Елены и оставался там очень долго.

Комиссар забрал часть монастырского населения и также Евдокию с её поклонником Глебовым и братом Абрамом и доставил их в Преображенскую тюрьму. Признания, полученные на допросах, бросили странный свет на монастырскую жизнь монашеских лиц, на их пророчества, интриги, заговоры и любовные похождения.

Евдокия и Глебов признались в своих близких отношениях. Евдокия подала прошение своему прежнему мужу: «Бросаюсь к вашим ногам, государь, прошу простить мне моё преступление, не дайте мне умереть раньше времени. Позвольте мне возвратиться в монастырь, где я буду молиться за вас Богу до последнего дня моей жизни.

Та, которая была ваша жена Евдокия».

Глебов, хотя и подвергся пытке, отрицал своё участие в заговоре. Абрам Лопухин также ни в чём не сознавался. Но показания других доказали существование в монастыре тайного заговора в пользу царевича, от которого ожидали, что он освободит всех заключённых в Суздальском монастыре.

Ростовский епископ Досифей пророчил смерть царя в том же году и освобождение Евдокии благодаря вступлению её сына на престол. Когда монахиня Елена его спросила, отчего его пророчество не сбывается, он отвечал, что видел сон, будто её отец находится ещё в аду, что молитвы духовенства извлекают его постепенно из пламени пекла; вследствие его великих грехов дьявол ещё держит его за ноги, нужно ещё молиться. Как только дьявол выпустит его из рук, Пётр умрёт, царевич вступит на престол и освободит свою мать. Следователь мог выудить у епископа только признание в нескольких общих фразах, которые выражали сочувствие к царевичу», — так закончил свой рассказ Плейер.

Что касается других обвиняемых, то большая часть их признаний, добытых под пытками, относится к неосторожным словам, сказанным или слышанным давно, лет двенадцать — пятнадцать назад. Многие обвинялись в знании шифров. Алексей являлся средоточием, вокруг которого группировались все недовольные политикой Петра и с которым эти люди связывали свои надежды на будущее.

Некоторые показания объясняют характер царевича. Так, например, готовясь к бегству, он, по-видимому, более всего заботился, по рассказам его слуг, о своей любовнице: «Что я сделаю с Афросиной? Уважайте Афросину, она будет моя жена». Какой-то сон побуждает его пуститься в бегство. «Я видел сон, — рассказывал он, — что я строю церковь, это значит, что я должен отправиться в путь». Царевич судил о себе верно, как видно из показаний Кикина. «Я не глуп, — сказал он ему, — но я не способен принудить себя ни к какому труду». Он себе составил высокую идею о власти, которую ему предстояло получить в наследство. «На земле, — говорил он, — два человека похожи на Бога: папа в Риме и царь в Москве — то что хотят, то и делают». Из показаний допрошенных выяснилось также, что попы играли важную роль в окружении наследника. Они старались представлять его в народе святым.

Среди подследственных лишь Вяземский был оправдан. Хорошо защищаясь, он не сознался ни в чём! Он утверждал, что на него царевич наклеветал вследствие старой неприязни, и доказал, что царевич часто его бил и грозил убить его. Действительно, из многих обстоятельств можно было заключить, что Алексей как прежний его ученик хотел ему отомстить из школьнического злопамятства за то, что тот его заставлял учиться.

Кикин, Глебов и епископ Досифей (после лишения его духовного сана) были приговорены к жестокой смерти, другие — к лёгкой^[8]. Большая часть приятелей Алексея были отправлены на каторжные работы, часть выслана в Сибирь после публичного наказания розгами. Трубецкой был без пощады высечен розгами за то, что советовал царевичу отказаться от престола. Женщины были заключены в монастыри Белого моря, иных секли публично розгами. Абрам Лопухин был отправлен в Петербург и заключён в тюрьму для дополнительного допроса, царевну Марью Алексеевну таскали из одной крепости в другую под надзором солдат. Бывшая царица Евдокия заключена была в монастырь на Ладоге под надзор более строгой игуменьи.

IX

Выше мы рассказали, что Шарлота Вольфенбютельская умерла и была погребена со всеми почестями согласно её высокому сану. Так все думали, так сообщалось официально, и это известие распространили газеты по всей Европе. Даже её родители и близкие родные считали её обитательницей лучшего мира. Никто не сомневался в её смерти; знакомые жалели, что она погибла в такой ранней молодости и при таких несчастных обстоятельствах. Тем, которым были известны её сильные страдания, набожно прибавляли: «Ей теперь лучше, царство ей небесное!»

Но через некоторое время в иностранных государствах начали поговаривать, что официальные известия были неверны. Люди стали утверждать, что царевна, измученная нравственными страданиями, не могла больше переносить своих мук, которые она долго геройски терпела с ангельской покорностью своей судьбе. Она начала думать, как бы изменить свою участь и искать средства спасти себя от оскорблений и унижения. Молодая жизнь жаждала более счастливой судьбы, сердце требовало сочувствия и покоя. Сначала, не найдя никакого выхода, она в отчаянии помышляла о самоубийстве, однажды даже достала из шкапа склянку опия с намерением отравить себя; но набожная душа требовала вознестись с молитвой к Всевышнему, она упала на колени, усердно молилась, заливаясь горючими слезами. В это время она услышала в детской крик своей маленькой дочери Наталии, этого невинного, обожаемого ею ребёнка, и сердце у неё заныло. Детский крик как будто ей говорил: «Мама, не оставляй меня, кто обо мне будет заботиться, кто меня вырастит, кто меня будет воспитывать? На кого ты меня оставляешь?» Этот тайный голос звучал горьким упрёком, и Шарлота мало по малу сознавала, что она грешит перед Богом, грешит перед своими детьми, что она готова совершить преступление, лишая себя жизни, принадлежащей её детям. Она громко зарыдала и упала на пол без чувств. В этом бесчувственном состоянии она увидела сон: ей показалось, что она плывёт на большом корабле с высокими мачтами и растянутыми широкими парусами; на нём работает усердно толпа матросов и движется много народа разных наций. Везде вокруг неё необъятное море тихо перекатывает свои зыби, медленное равномерное качание корабля располагает к размышлению. Она оперлась головой на руку и забылась. Незаметно из толпы выделяется и приближается к ней белый, как лунь, старик, на нём белая мантия, походка его лёгкая, плавная, движения грациозны, черты лица невыразимо кротки. Он кладёт ей руку на плечо, и нежным, мягким голосом, звучащим необыкновенно приятно, говорит:

   — Дочь моя! Не горюй так сильно. Нет несчастья, которому со временем не будет конца. И твоя скорбь близится к концу. Бог услышал твою молитву. Твоя судьба переменится, и ты будешь счастлива. Твоей участи будут завидовать самые счастливые женщины сего мира. Не помышляй о смерти, это грех, это преступление против Того, Кто тебе дал жизнь, она принадлежит Ему и ты не имеешь права располагать ею самовластно, живи и ты ещё будешь счастлива!

   — Отец, — сказала Шарлота, — кто ты? Ты говоришь так утешительно, ты внушаешь такое доверие и вселяешь в душу такой покой, что ты кажешься мне существом из другого мира, где живут одни безгрешные души, одни ангелы. Кто ты, отец?

   — Действительно, я теперь пришёл из другого мира, где обитают только праведники. Но я в древнее время также жил в здешнем мире, где меня называли Николаем. Я всю жизнь свою употреблял на пользу других — где бывало горе, там я утешал, где бывала нужда, там я помогал, ссорился муж с женою, друг с другом, я их мирил; находился кто в опасности, я первый спешил к нему, чтобы спасти его. Люди привыкли видеть во мне благодетеля, творящего одно добро. Одно моё появление в их доме мигом вселяло мир и покой, всякой нужде приходит конец. Помогал я так быстро, так вовремя, что люди прозвали меня чудотворцем, таким они меня почитают и ныне. Моя жизнь может служить примером для добрых людей, но один Бог творит чудо. Кто усердно Ему молится. Он того всегда услышит, а я молюсь за всех. Уповай на Бога и утешься!

Сказав это, старик ушёл в толпу таким же воздушным шагом, как пришёл.

Через некоторое время приснилась Шарлоте другая картина: она увидела перед собой зелёные острова с разнообразными плодовыми деревьями, вокруг них извиваются ручейки, на берегах которых раскинуто множество хижин; в них живут мирные люди со своими безмятежными семействами, жёны нежно лелеют своих детей, ласкают и кормят их. Старшие дети окружают своих родителей шумным весельем. Небо ясно, в воздухе порхают и чирикают тысячи разнообразных птичек; под зелёными благоухающими деревьями там и сям воркует парочка влюблённых и беседует о будущем своём счастье, в другом месте отдыхает после утренней прогулки гувернантка с ребятами, беспрестанно обращающимися к ней с вопросами о непонятных имявлениях природы. Повсюду, как в одушевлённом, так и неодушевлённом мире царствуют раздолье и покой. Вдали, далеко-далеко, Шарлота опять видит того же белого, как лунь, старика, с добродушным, симпатичным лицом. Он глядит на неё и манит к себе. Неодолимая тайная сила влечёт её к нему, но по мере того как она идёт к старику, он удаляется от неё всё дальше и дальше. Наконец старик остановился на высоком холме, под которым протекает широкая судоходная река. На холме — великолепная дача с прелестным садом вокруг, где красуется множество цветов, живописно расположенных по аллеям.

   — Где же я, добрый отец? — спросила Шарлота старика.

   — Ты в Америке, дочь моя, отвечал старик, — здесь ты будешь жить в мире и блаженстве; здесь ты не услышишь брани твоего мужа; здесь ты будешь всеми любима и далека от всех житейских треволнений.

Радость наполняла грудь Шарлоты, восторг её не имел границ, и в избытке удовольствий она проснулась. Слабость её исчезла. Она встала с полу укреплённой, бодрой, с полным упованием на Бога и надеждой на лучшие времена. Она начала обдумывать своё положение.

   — Что меня ожидает, — сказала она себе, — мой жестокий муж, раз уже покусившийся на мою жизнь, может каждый день отравить мой суп или другим способом избавиться от меня. Что меня ожидает, если он когда-нибудь вступит на престол своего отца, — смерть или вечное заключение в отдалённом монастыре? Что тогда будет с моими детьми? Их постигнет не менее ужасная участь. Я читаю в газетах о переселении множества народа из Европы в Америку, особенно в Луизиану. Русский святой не даром явился ко мне во сне. Сам Бог послал его ко мне указать мне путь спасения. Я не в состоянии защищать моих детей. Им, вероятно, будет лучше, когда меня здесь не будет. Их возьмёт под своё покровительство добрый царь, который меня любит и не даст им погибнуть от жестокости их бесчеловечного отца. Я убегу от своего тирана, поселюсь в Америке, скроюсь в укромном уголке среди диких негров, у которых, без сомнения, сердца нежнее, чем у моего безжалостного супруга...

После такого решения мысль о бегстве беспрестанно занимала несчастную царевну. Она видела в нём единственную возможность к спасению.

«Убежать! Да, убежать! Но как убежать? Как уйти от зоркого надзора окружающих её людей?» Думая о старике, которого она видела во сне, она наконец немного успокоилась и предоставила времени, чтобы тот же старик внушил ей исполнить своё решение.

На другой день к царевне пришла графиня Остфризская. Она испугалась при виде бледного лица Шарлоты и заплакала:

   — Нет, — сказала она, — не могу я видеть, как вы медленно умираете от жестокости вашего мужа. Прикажите, я помогу вам во всём, что только могу, я готова пожертвовать для вашего спасения всем, что имею, если нужно будет, даже своей жизнью. Уезжайте в Вольфенбютель под покровительство ваших высоких родителей. Я берусь устроить ваше бегство. Никто об этом не узнает, пока вы не вступите на немецкую почву. Бегите в Вольфенбютель.

Тронутая до глубины сердца, Шарлота обняла добрую графиню и показала ей жестокое письмо своего отца, в котором он ей запрещал возвратиться домой.

   — Нужды нет, — воскликнула графиня, — раз вы будете на ганноверской земле, отец не откажется от вас.

   — Он отошлёт меня назад в Петербург, и тогда вся моя жизнь будет покрыта позором и моё положение здесь будет ещё хуже, чем теперь. Но вы заслуживаете вашим сочувствием моё доверие, дорогая графиня; мне удастся спастись, если вы и мои дорогие друзья не откажете мне в вашем содействии.

   — Говорите откровенно, ваше высочество, я вполне к вашим услугам.

   — Я придумала особый род самоубийства для себя.

   — Самоубийство! — испуганно воскликнула графиня.

   — Не пугайтесь, графиня, я придумала смерть особого рода. Это не будет добровольная смерть в обыкновенном смысле. Я умру для Петербурга, для всей Европы, я убегу через океан и скроюсь под чужим именем в глубине далёкой страны, в неизвестной местности, куда ещё никогда не ступала нога европейца. Там я начну вести новую жизнь, привыкну к новым нравам, присоединюсь к обыкновенным людям, забуду своё происхождение и сделаюсь простой смертной. Прошедшее для меня не будет существовать, я буду жить как на новой планете. Меня в Европе забудут, как забывают всякого похищенного смертью.

   — Меня страшит эта мысль, — сказала графиня.

   — Свыкнитесь с ней, и тогда она приведёт вас в восторг, как и меня. Это безгрешное самоубийство. Я исполняю этим свой долг, я спасаю свою жизнь и жертвую только людскими предрассудками. Но всё зависит от удачи моего бегства. Если тайна моих замыслов откроется, то я навлеку позор на всё своё семейство, а люди, не знакомые с муками моей жизни и причинами моего отчаянного решения, сочтут меня за искательницу фантастических приключений, и вместо того, чтобы возносить геройский дух, с которым я отрекаюсь от светских предрассудков, они жестоко осудят меня.

Не много труда стоило Шарлоте, чтобы привлечь на свою сторону графиню Остфризскую, любившую царевну и желавшую всеми средствами содействовать избавлению несчастной принцессы от убивавших её страданий. Она клялась сохранить тайну и взялась готовить всё нужное для бегства.

Но для исполнения этого опасного предприятия необходимо было посвятить в тайну ещё несколько верных людей. После долгого совещания с графиней выбор Шарлоты пал на преданную ей камер-фрейлину Эмилию Штанге и камердинера Конрада, преданного с давних времён дому Вольфенбютельскому.

Конрад был известен Шарлоте как человек храбрый, предприимчивый и высокой нравственности. Шарлота уважала его как нежного отца, она была многим ему обязана своим воспитанием в ранней молодости и потом при дворе Петра обращалась с ним как с приближённым другом.

В детстве Конрад был свидетелем её невинных игр, и со времени замужества он с сокрушением сердца разделял её страдания. Нередко он стоял вдали и с грустью долго смотрел на свою повелительницу, а иногда, когда она жаловалась на своё горе, он ободрял и внушал ей терпение; когда ею овладевало отчаяние, Конраду удавалось возбуждать в ней надежду.

Когда Шарлота изложила ему своё великое предприятие, Конрад стоял, понурив голову, и молчал.

   — Отчего ты ничего не говоришь, любезный Конрад? — спросила его царевна.

   — Ваше высочество, — отвечал Конрад, — мысль эта ужасна: вы, привыкшая при польском короле к придворному блеску и утончённой роскоши, обществу развитых людей, вы решились поселиться между дикими племенами американских индейцев в неизвестных степях неведомой части света.

   — Жизнь, спокойствие, свобода и бедность приятнее, чем печаль, покрытая золотом и шёлком. Конрад! Я хочу спасти свою жизнь, предпочитаешь ли ты последовать за моим гробом или идти со мной в другую страну света? Убежим, Конрад! Я перестану быть царевной, я буду твоей дочерью и буду называть тебя отцом. Мы будем жить в уединении, где-нибудь в укромном углу, без горя и страданий. Что привязывает тебя к Петербургу?

   — Ничего! — воскликнул Конрад и упал перед царевной на колени, прижал её руку к своим губам и поклялся ей в преданности до гроба.

Конрад вышел в отставку, чтобы вдали от Петербурга подготовить бегство царевны, не вызывая подозрений своим исчезновением.

Эмилия Штанге происходила из бедного ганноверского дворянского семейства, была чрезвычайно привязана к Шарлоте и оставила за границей жениха, молодого офицера, потому что не хотела разлучаться с Шарлотой с которой она выросла вместе. Преданность Эмилии к царевне увеличилась но мере тога, как последняя всё больше подвергалась жестокостям мужа.

Когда Шарлота заболела и врачи посчитали её болезнь опасной, горе Эмилии не знало границ; она сама слегла в постель от страха лишиться своей обожаемой покровительницы. По совету графини Остфризской царевна решила посвятить её в свою тайну и взять с собой, если она согласится разделить с ней её судьбу.

Графиня предупредила Эмилию и открыла намерения Шарлоты. Девушка, не колеблясь ни одной секунды, пошла к царевне, бросилась к ногам её, поцеловала её руки и поклялась не оставлять её до гроба. Её глаза были полны слёз.

Эмилия вздохнула, подняла свои прекрасные мокрые глаза к небу и, с трудом переводя дыхание, пробормотала: «Верна вам навеки, вечно!»

X

Все посвящённые в тайну царевны совещались вместе и приступили к осуществлению задуманного предприятия. Графиня снабдила царевну денежными переводами разных банков иностранных городов. Конрад также собрал порядочную сумму денег. У самой царевны были принадлежавшие ей бриллианты и драгоценные вещи, привезённые из родительского дома.

Царевна легла в постель и сказалась больной, посланных ей от царя врачей она не приняла, говоря, что желает умереть, она проливала горькие непритворные слёзы, прощаясь со своими детьми, с которыми ей суждено было расстаться навсегда. Она, как умирающая, прощалась со всеми окружающими её придворными и наконец пожелала видеть царя. Пётр приехал. И выше мы описали последнюю встречу царя со своей невесткой. После его отъезда в комнату больной никого не пускали, кроме преданных ей людей, содействовавших её предстоящему бегству.

Одна случайность облегчила задуманное ими предприятие. В немецком штате царевны находилась очень старая графиня Кэнигсмарк, мать графа Морица, маршала саксонского, которая всегда была искренно предана дому Вольфенбютельскому; она с самого детства Шарлоты любила её как родную дочь, и когда принцесса вышла замуж за Алексея Петровича, графиня Кэнигсмарк, не желая, чтобы молодая неопытная принцесса была одна, без неё, далеко от родины, при дворе чужой страны, решилась посвятить Шарлоте свою материнскую заботливость и сопровождать её в Петербург. Но старая графиня в скором времени начала чувствовать вредное влияние сурового климата приморской столицы России. Она начала хворать и почти никогда не выходила. Её в Петербурге никто из придворных и знатных не знал. Графиня Остфризская, с которой она была дружна уже в Германии, в последнее время взяла её к себе, чтобы заботиться о больной своей соотечественнице. Старушка, однако, не поправлялась, болезнь её усиливалась, и за три дня перед тем, как царевна должна была бежать, больная графиня отдала Богу душу. У графини Остфризской блеснула мысль воспользоваться этой случайностью: «Что, если я своей умершей соотечественнице доставлю великую честь быть погребённой с царскими почестями и большой пышностью? Она меня поблагодарит за это на том свете, а царевне облегчу этим её бегство». Ухватившись за эту мысль, графиня в следующую ночью велела тайно перенести труп умершей графини в комнату царевны, где его положили в гроб, который был приготовлен для мнимоумирающей царевны. Гроб тотчас заколотили, так как царевна перед своей мнимой смертью выразила желание, чтобы её тело не выставляли для публики. К вечеру распространили слух о смерти царевны. Затем Шарлота, переодетая в платье графини Остфризской, с опущенной вуалью, ушла с Эмилией в дом графини, откуда они ночью, переодетые в мужское крестьянское платье, вышли из города в окрестный лес; там их ждал Конрад с запряжённой в сани парой крепких лошадей. В этот день выпало много снега, но погода была тихая. Конрад сел на козлы и гнал лошадей сколько было сил. Беглецы хранили глубокое молчание, все дрожали и боялись погони. Милая, застенчивая Эмилия боязливо прижималась к Шарлоте. Она внутренно была чрезвычайно счастлива, что сделалась необходимой любимой ею принцессе. Шарлота с любовью жала руку Эмилии. В восторге от этой ласки девушка тихо сказала:

   — О моя принцесса, моя принцесса, как я вас люблю, как охотно я умерла бы за вас!

   — Тише, Эмилия, — отвечала Шарлота, — я больше не принцесса, я больше не царевна! Не забывай своей роли! Называй меня твоим другом, твоей сестрой, теперь я равная с тобой.

С этими словами Шарлота обняла счастливую девушку и с трудом уговорила её сделать то же самое. Эмилия покраснела, и волнение груди обнаружило борьбу её любви с привычным почтением к высокой особе.

После длинной ночи наконец появилась утренняя заря. Беглецы ехали через густой дикий лес. Усталые лошади бежали медленнее, но скоро путники достигли в полумраке бедной уединённой хижины. Здесь Конрад остановился. Дамы вошли в хижину, где их гостеприимно встретили старик со старухой. Конрад представил им своих переодетых в мужское платье спутниц как своих двух сыновей.

Шарлота была поражена тихой, безмятежной жизнью обитателей хижины. Они жили в ней безвыходно много лет, только по воскресеньям отправлялись в ближайшую сельскую церковь помолиться Богу и выстоять обедню. Отец старик и сын, молодой парень, изготовляли деревянную посуду, продавали её и на вырученные деньги покупали себе платья и разные вещи, необходимые для их убогого хозяйства. Они не знали треволнений богатых и важных людей. Царевну очаровали тихое довольство и спокойствие этих бедняков. Всё, чего желали они, всегда находилось около собственной хижины. Им неизвестны были блеск и роскошь, ни скорбь великих людей; они не знали тех тревог, которые сотрясали суетливый мир. Шарлота завидовала счастью, царствовавшему в этой убогой хижине.

Между тем, как Конрад заботился о лошадях, Эмилия приготовляла простой, но вкусный ужин. Шарлота удивлялась её проворству и умелости: она хвалила и целовала её.

   — Подобно этим старикам, — сказала Шарлота, — мы также, в далёких странах, устроим себе уютный уголок; мы будем в нём счастливы. Там мы будем жить мирно, не будем видеть рабского почитания двуличных царедворцев, не будем слышать льстивых речей эгоистических лизоблюдов. Не будем слышать об изменах, ссорах и интригах, которыми волнуются в домах знатных. Честолюбие и суета не будут проникать к нам через порог нашего мирного жилища. Утренняя и вечерняя заря будут служить нам вестниками ясного или пасмурного дня. Лес будет нашей оперной залой, горы и океан — нашими зрелищами, беспредельное небо — нашей церковью. Милая Эмилия, можешь ли ты восторгаться со мной надеждой на такое невыразимое счастье?

Эмилия улыбнулась, покраснела и, нежно смотря на Шарлоту, отвечала:

   — Я радуюсь уже не надежде, потому что мои мечты, осуществления которых я не смела ожидать, превратились уже в действительность: я уже удалена от света, от этой обширной больницы, где всякий одержим каким-нибудь грызущим недугом, где всякого пожирает какое-нибудь желание: стремление к богатству, почестям, похвалам, мщению, к бессмертию, к роскошным нарядам и подобным пустякам. Кто может отказаться от всех этих вещей, не нужных в жизни, тот обладает всем, что ему необходимо: в его сердце обитает спокойствие, он счастлив. В таком положении нахожусь теперь я.

Целый день путники отдыхали в хижине у добрых старичков. Они спали так крепко и спокойно, как будто Россия более не представляла для них никакой опасности. Вечером они расстались с мирными обитателями хижины и продолжили свой путь. Они и в дальнейшем ехали только ночью, избегали больших дорог, отдыхали в сёлах и отдельных хижинах, часто меняли свои имена и платья, чтобы не оказаться раскрытыми. Дорога в иных местах была занесена снегом, и путешествие их продолжалось медленно. Целые две недели беглецы проезжали по степям и тёмным лесам, через которые они едва ли могли бы пробраться, если бы не нанимали от деревни до деревни проводника, знакомого с местностью.

Однажды вечером Конрад объявил своим спутницам, что до границы России осталось только десять вёрст и ближайшее село Бжецмитцель уже будет на польской земле. Шарлота горела желанием выехать за пределы России и потому настаивала на продолжении пути, несмотря на то, что ночь была тёмная, и в деревне, где остановились, они ни за какие деньги не могли достать проводника.

Они поехали. Была сильная метель, которая скоро засыпала дорогу. Путешественники заблудились и очутились в обширном тёмном лесу, где ни зги не было видно. Дамы оцепенели от мороза, и, чтобы согреться, они время от времени бежали вдоль саней.

В этом отчаянном положении путники оставались в лесу более двух часов. Конрад слез с козел и пошёл искать дорогу. Шарлота и Эмилия остались в санях и ждали его возвращения. Но, к величайшему их испугу, к ним внезапно подошёл мужик. Шарлота заговорила с ним по-русски, но он не отвечал. Не говоря ни слова, он бросился на спину одной из лошадей и погнал их вместе с санями и ездоками.

Смущение и страх овладели женщинами, они чуть не потеряли сознание. Они начали звать на помощь Конрада, но не услышали никакого ответа. Шарлота упала в обморок и очнулась, только когда сани остановились. Открыв глаза, она увидела, что сани стоят на обширной площади, а мужика уже не было. Эмилия могла только сообщить ей, что он убежал направо. Вероятно, он воспользовался лошадьми, чтобы скорее выбраться из леса. Что было делать? Они вынуждены были вернуться в лес по тем же следам, которые они оставляли, выезжая из него по милости мужика, с надеждой отыскать Конрада. Но они звали его сотни раз совершенно напрасно. Эмилия посоветовала возвратиться на площадь и оттуда ехать по следам исчезнувшего мужика, пока они не найдут какую-нибудь деревню, а утром послать людей отыскивать в лесу Конрада. Положение их было ужасное. Конрад, может быть, уже замёрз в снегу, на него, может быть, напали волки и растерзали, что тогда делать им, беспомощным женщинам, без друга, без советника?

Ничего не осталось делать, как последовать совету Эмилии. Они поехали по следам убежавшего мужика и действительно к утру набрели на маленькое бедное село, почти засыпанное снегом.

XI

Спутницы остановились у старого дома, который показался им лучшим в целом селе. Их окружило несколько собак и с громким лаем не давало им выйти из саней. Через несколько минут из дома появился мужик в лохмотьях, отозвал собак и ввёл путешественниц, одетых в тот день крестьянками, в тёплую комнату, похожую на хлев, где на соломе спали мужики и бабы. Шарлота рассказала ему о неприятном приключении, случившемся с ними, но он ничего не отвечал. Через час путниц ввели в другую, более обширную комнату, где они увидели широкоплечего мужчину с огромными усами, который заявил, что он старшина этого села.

Он сначала обратился к Эмилии по-русски, потом по-польски; бедная девушка не знала ни того, ни другого языка, а потому отвечала по-французски, потом по-немецки, но старшина с своей стороны не знал этих языков. Шарлота хотела отвечать за неё, но старшина приказал ей молчать.

   — Ты не русская, — сказал он Эмилии, — несмотря на твоё русское платье, — затем шепнул что-то одному мужику на ухо и велел ему вывести Эмилию из комнаты.

Напрасно Шарлота упрекала его в суровом обращении.

   — Я вас хорошо знаю! — сказал старшина. — Вы беглецы из Петербурга, вы с первого взгляда показались мне подозрительными.

При этих словах Шарлота задрожала от ужаса; она думала, что её бегство уже открыто и что её отправят назад в Петербург. Шарлота на допросе старшины выдала Эмилию за свою сестру, рассказала ему, что они потеряли в лесу своего отца и умоляла старшину приказать отыскать его. Старшина покачал головой и велел отвести её в другую комнату, куда немного спустя привели и Эмилию, которая горько плакала. С помощью мужика, говорившего немного по-немецки, старшина допросил и её; она показала, что находится в услужении отца и его дочери. Эта несогласованность с показаниями Шарлоты, называвшей её сестрой, увеличило подозрение старшины.

Со спутницами обращались, как с пленницами: их вещи принесли в комнату и дали им пищи и питья. В этой комнате они оставались целый день до самого вечера. Им сказали, что старшина уехал со своими друзьями на охоту.

В сумерках охотники возвратились и начали шумно пировать в соседней комнате. Рассказывали разные приключения, случавшиеся на охоте, потом речь зашла о пленницах. Старшина высказал своё предположение, что они, вероятно, шведские шпионки или бродяги, совершившие в Петербурге какое-нибудь воровское дело. Он прибавил, что обеих женщин и пришедшего старика отошлёт к властям ближайшего русского города. Шарлота немного успокоилась, узнав из этого разговора, что Конрад уже Нашёлся.

В то время, как Шарлота переводила дрожащей Эмилии слова старшины, открылась дверь и в их комнату ввалилось весёлое общество, возбуждённое вином и водкой, чтобы поглазеть на пленниц. Эмилия заплакала, а Шарлота начала упрекать старшину за жестокое обращение с невинными путешественницами и потребовала вести её к своему отцу.

Из пьяной толпы выступил молодой красивый мужчина, подошёл к Эмилии, взял её за подбородок и, подняв ей голову, сказал по-французски:

   — Милая девица, вы, вероятно, не крестьянка и не преступница.

   — А вы, — вмешалась Шарлота, — по-видимому, не разбойник и не способны одобрять жестокости, с которой обращаются в Польше с мирными путешественницами. Мы ожидали от вас гостеприимства и рассчитывали на знаменитое великодушие поляков, а вместо того подвергаемся оскорблениям.

Молодой человек улыбнулся и опять обратился к Эмилии, стыдливо опустившей к земле свои глаза, и положил ей руку на плечо.

   — Не плачьте, — сказал он, — я вас освобожу.

Затем он, смеясь, обратился к старшине и воскликнул:

   — Пан Вольпианский! Ты мне хорошую штуку сыграл!

   — Как так, пан Добрынский? — спросил старшина.

   — Ты в лице старика задержал живописца, который мне рекомендован полковником и который мне так нужен, а эти молодые женщины — его дочери. Где он? Мне нужно его видеть.

После этого он вышел и за ним последовало всё оживлённое общество.

Не прошло и полчаса, как Добрынский, хитро улыбаясь, вошёл опять в комнату, ведя за руку старого Конрада.

Увидя Конрада, дамы крайне обрадовались и посчитали себя избавленными от всякой опасности; они рассказали друг другу свои приключения, и Конрад сообщил им, что, идя по следам их саней, он также добрел до села Бжецмитцель.

   — Сани готовы, — сказал Добрынский, — поезжайте со мной в мою усадьбу, там вы будете пользоваться всеми удобствами во всё время, которое вы пожелаете предаваться отдыху.

Несмотря на усталость, путешественники согласились на предложение Добрынского, наружность которого сразу внушила к себе доверие.

Было очень холодно, ветер бушевал и поднимал сильную метель. Сани Добрынского ехали вперёд. Около полуночи путники достигли большого села, называемого Бржостовка. Сбоку подымалось старинное высокое здание, наверху которого красовались старинные небольшие башни. Луна светила пасмурно и бросала меланхолический свет на усадьбу, которая своими балконами, башнями и узкими оконцами походила на большую темницу. Вокруг здания тянулся глубокий ров, через который вёл мост.

   — О! — шепнула Эмилия Шарлоте. — Я и от этого приюта много хорошего не ожидаю.

Владелец замка, как Добрынский называл свою усадьбу, поспешил высадить своих гостей из саней, взял Эмилию под руку и повёл её в свой замок. Шарлота и Конрад последовали за ними.

Гостям подали ужин в большой комнате, оклеенной старыми обоями. Везде заметны были порядок и опрятность. Это внушило им доверие к хозяину.

   — Как я рад, — сказал хозяин, — что мне удалось освободить вас из рук старшины. Он вообще добрый малый, но немного груб; притом он заклятый враг шведского короля. Он богат землёй и крестьянами. Но с тех пор, как лишился жены, его дом стал похож на убогую хижину. Ему нужно простить странные привычки и быть с ним в хороших отношениях, потому что он пользуется большим влиянием в окрестности. Забудьте испуг, причинённый вам этим чудаком, а я постараюсь сделать ваше пребывание у меня как можно приятнее. Я путешествовал по Европе и очень хорошо знаю, как приятно встретить гостеприимство в дороге, особенно в диких местах, как наши.

Путешественники поблагодарили его за столь любезную предупредительность. Конрад вынул из бумажника русский паспорт и подал его Добрынскому.

   — Из этой бумаги, — сказал он, — вы увидите, что я французский дворянин и что эти обе женщины — мои дочери. Из шалости им сегодня вздумалось нарядиться в крестьянское платье. Я убеждён в вашем благородстве и очень рад, что неприятная случайность доставила нам такое прекрасное знакомство.

Служанка повела Шарлоту и Эмилию в небольшую комнату в верхнем этаже, где стены были обвешаны портретами предков Добрынского. Под покровительством этих почтенных стариков обе усталые дамы крепко и спокойно уснули.

На другой день Конрад передал Шарлоте предложение любезного хозяина остаться у него на несколько дней, чтобы дать лошадям отдохнуть. Ветер всё ещё бушевал, и самим путешественницам также нужен был отдых. Местность была совершенно безопасная, очень редко посещаемая. Путешественники согласились, и Добрынский был в восторге, как будто он был обязан гостям, а не они ему.

— Как редко, — сказал он, — я имею счастье видеть людей из образованного света; если бы я не был в других странах и не узнал бы более высоких потребностей жизни, я мог бы довольствоваться обществом моих соседей, не знающих ничего, кроме охоты, карточной игры и пирогов. Теперь моя собственная родина стала мне противна. Смерть моего отца сделала меня собственником его владений, но рано или поздно я их продам и перееду в Варшаву, Вену или Париж, если судьба не приведёт ко мне в счастливый час милой подруги, которая согласилась бы оживить моё уединение.

Добрынский был красивый мужчина; ему шло польское национальное платье. Он хорошо владел польским, русским и французским языками и имел превосходную библиотеку из польских и французских книг, любил музыку, очень мило играл на флейте и фортепиано. Таким образом, гости не скучали в доме Добрынского. Шарлота читала, Эмилия часто на фортепиано, а хозяин на флейте играли чувствительную музыку. Конрад писал и делал справки в ландкартах.

Добрынского явно больше всех занимала Эмилия. Глаза его беспрестанно останавливались на ней. С ней он любил долго беседовать, с ней говорил всегда с чувством, её желания он всегда спешил исполнять.

Эмилия воспринимала это внимание за обыкновенную вежливость, однако поведение Добрынского обнаруживало в нём живую страсть, хотя он старался скрыть её. Но скоро Добрынский уже не был в состоянии таить волновавшие его чувства.

Вечером второго дня, когда Эмилия и хозяин дома одни в комнате музицировали, он вдруг перестал играть. Эмилия взглянула на него и увидела в его глазах слёзы; он отвернулся и отошёл к окну.

Эмилия встала и с участием спросила его:

   — Вам дурно, г. Добрынский?

   — Как мне не может быть дурно, — отвечал он с живостью, — когда вы хотите завтра же оставить меня? Вы появились в моей глуши, как люди из лучшего мира, показав на мгновение мне небо и заставив ещё сильнее чувствовать ничтожество своего существования. О, барышня, барышня! Я очень несчастлив!

Эмилия, смущённая, не знала, что ему отвечать. Он взял её руку, прижал её к своим губам и с отчаяньем смотрел ей в лицо.

   — Не сердитесь на меня, барышня, и простите меня за то, что я вам сказал. Это говорит моё горе, — продолжал он. — Я вас увидел, и жизнь без вас стала для меня невыносимым бременем, я вижу только вас и я сделался равнодушным ко всему остальному вокруг меня. Я могу дышать только около вас. Не сердитесь на меня. Я понимаю, что я для вас ничего не значу. Вы видели многих, таких, как я.

С этими словами он подвёл её опять к фортепиано и взял в руку флейту. Эмилия, дрожа всем телом, бренчала отдельными клавишами. Она вовсе не сердилась на него, и сама до этих пор не знала, что Добрынский ей очень понравился.

В это время в комнату вошёл Конрад. Добрынский пошёл ему навстречу и сказал:

   — Вы хотите завтра уехать? Не забудьте, что вы мой должник. Я рассчитываю на вашу признательность. Вы вполне отблагодарите меня за оказанную мной услугу, если исполните мою просьбу и останетесь в моём доме ещё два дня. Не могу свыкнуться с мыслью лишиться так скоро вашего общества.

Конрад отвечал ему, улыбаясь:

   — Мы с большим удовольствием увеличили бы наш долг за ваше гостеприимство, если бы семейные обстоятельства не требовали от нас скорее отправиться в путь.

Но влюблённый Добрынский не отставал от него и так любезно настаивал на дальнейшем их пребывании в его замке, что Конрад начал колебаться. Добрынский так красноречиво представлял своим посетителям все опасности путешествия в такое суровое время, что они просили дать им время подумать о его предложении.

На совещании, когда гости остались одни, Шарлота и Конрад посчитали, что в такую суровую погоду лучше остаться ещё несколько дней в доме Добрынского. Когда Шарлота спросила у Эмилии её мнение, то та задумалась и молчала.

Итак, Конрад со своими двумя дочерьми опять остались у Добрынского. И вместо условленных двух дней беглецы прожили в замке шесть.

Добрынский был счастливейшим из смертных. Эмилия охотно разговаривала с ним; когда он молчал о своей страсти. Она играла на фортепиано лучше и с большим увлечением. Всё её существо, казалось, было воодушевлено высшим чувством. Она сделалась ещё милее, чем прежде. Голос её звучал нежнее и трогательнее. Взоры её стали мечтательными, словом, всякое её движение невольно заставляло любить её.

Одна только Шарлота была грустна и беспокойна, каждое чужое лицо наполняло её душу ужасом, каждый проезжий внушал ей страх. Кроме того, у неё из ума не выходило воспоминание о её детях, об оставленных ею маленьких сиротах. Как она жаждала их видеть! Она отдала бы свою жизнь за один поцелуй их детских губ. Она теперь согласилась бы терпеть от своего мужа всякие терзания, лишь бы хотя раз в день прижать их к своему сердцу. Она чуть ли не раскаивалась в своём бегстве и начала считать его опрометчивым необдуманным поступком.

   — Прошедшего не вернёшь! — утешала себя несчастная мать. — Царь их не оставит, он добр и справедлив. Он был привязан ко мне, и уважал меня. Пусть совершится воля Божья!

Такие утешительные мысли сопровождались горячими молитвами, которые всегда служат укрепляющим лекарством для набожных душ. Уединение и преданность спутников возвращали ей спокойствие.

Вечером шестого дня Эмилия пришла к Шарлоте с заплаканными глазами, но улыбающаяся.

   — Я говорила с отцом Конрадом, — сказала она, — он желает завтра рано утром пуститься опять в путь, если вы согласны.

   — Во всякое время, хоть сейчас, я готова, — отвечала Шарлота.

   — Но Добрынский не должен этого знать до самого нашего отъезда. Он опять назвал бы нам сотни препятствий, чтобы удержать нас, — сказала Эмилия и, краснея, отвернулась.

Поведение молодой девушки казалось Шарлоте странным. Она обняла её и стала допытываться о причине её смущения и слёз, хотя уже и догадывалась о ней.

   — Ты, голубушка, кажется, одержала победу в этой дикой стране, — сказала ей Шарлота, улыбаясь.

   — Добрынский просил у Конрада моей руки, — отвечала Эмилия, — в уверенности, что он действительно мой отец. Конрад напрасно его уверял, что не может расстаться со своей дочерью и что она не может жить в этой глуши. Добрынский ничего не хочет слышать; он говорит, что продаст всё своё имущество, оставит Польшу и последует за нами во Францию и поселится около нас.

   — А ты, Эмилия?

   — Мне его жаль! Он такой добрый человек, но мечтатель, поэтому мы должны спешить и оставить здешние места.

Конрад подтвердил рассказ Эмилии. Чтобы окончательно отклонить предложение Добрынского, он ему объявил, что распорядится судьбой Эмилии не иначе как во Франции.

На следующее утро, когда всё было готово к отъезду, гости заявили несчастному влюблённому хозяину о своём решении проститься с ним. Сани уже стояли у крыльца.

Добрынский побледнел и не мог выговорить ни слова. Глаза его блуждали от одного к другому и, казалось, спрашивали: «Неужели вы действительно уезжаете? Может ли это быть? Желаете ли вы смерти Добрынскому?» Он подошёл к окну и увидел сани, своих гостей у крыльца, потом вернулся, пожал руку Конраду, затем Шарлоте, потом опустился на одно колено перед Эмилией, схватил её руку, прижал её с жаром к своему сердцу, вздохнул глубоко и глухим голосом произнёс слово «вечно» и исчез.

Все были тронуты этой грустной сценой, но думали, что Добрынский скоро вернётся. Однако вскоре узнали от лакея, что хозяин бросился на лошадь и ускакал неизвестно куда.

Конрад и Шарлота стояли уже у саней. Эмилия была ещё в комнате, где произошло трогательное прощание. Шарлота пошла за ней. Она сидела в кресле с закрытым лицом и рыдала. На маленьком столе, стоявшем возле неё, было мелом написано её рукой: «Вечно, Добрынский!»

Шарлота подошла к ней и взяла её за руку.

Эмилия испугалась и постаралась скрыть своё горе. Но Шарлота уже поняла, какие чувства владеют её сердцем.

— Хочешь ли ты здесь остаться, милая сестрица? — нежно спросила её Шарлота.

Эмилия вскочила и, не произнеся ни слова, увлекла свою сестру к саням.

Гости сели и уехали.

Погода была пасмурная, шёл мокрый снег. Среди снегом покрытых полей подымались тёмные рощи в виде чёрных островов. Изредка слышен был издали звон деревенских колоколов. Леса, облака и хижины мчались перед глазами путешественников, как образы однообразного сна.

Эмилия крепко прижалась к плечу своей спутницы. Шарлота не решалась мешать её размышлениям и мечтаниям. Бедная девушка унесла из Польши глубоко раненое сердце. Великодушная Эмилия из-за привязанности к Шарлоте пожертвовала своей горячей любовью.

XII

По истечении двух дней путешественники приехали в ближайший город, где их ожидала карета со всеми необходимыми удобствами. Этим они обязаны были заботливости Конрада, который старался, чтобы его спутницы не сильно задерживались в дороге. Он послал нарочного в ближайший почтовый город с поручением заказать удобный экипаж для своих дочерей. Так он поступал везде до отъезда в Америку на корабле. Таким образом, путники беспрепятственно проехали всю Польшу и переехали границу Германии, рассчитывая пробраться и через эту страну без неприятных приключений.

Доехав до окрестностей Данцига, они увидели почтовую карету, ехавшую по большой дороге; в ней сидели офицер, штатский и женщина. Они громко пели, без умолку хохотали и махали руками. По всему заметно было, что это весёлое общество наугощалось в избытке крепкими напитками. Когда карета поравнялась с экипажем Конрада и его спутниц, Шарлота побледнела, всё тело её задрожало и она спрятала своё лицо за спиной Эмилии. Последняя заботливо взглянула на неё и с участием спросила, что случилось. Шарлота не могла ей отвечать и только с большим усилием показала рукой на проезжающую почтовую карету, произнеся едва слышно одно слово: «Царевич». Она его узнала в полупьяном офицере. Конрад и Эмилия взглянули в ту сторону и также узнали Алексея. Это действительно был царевич, который, как знает читатель, бежал вместе с Афросиною и её братом в Вену.

Конрад со своими спутницами ездил всегда из предосторожности по просёлочным дорогам, а потому и на этот раз его экипаж находился на некотором расстоянии от большой дороги и не был замечен быстро проезжавшим царевичем, всё внимание которого было обращено на его ненаглядную Афросину. Конрад остановился, дал царевичу со своей свитой проехать мимо, потом повернул свой экипаж и поехал обратно до тех пор, пока не достиг другой дороги направо и поехал по ней, оставляя Данциг в стороне.

Боясь новой встречи с царевичем, они ехали на Кёнигсберг день и ночь, очень мало отдыхая.

В Кёнигсберге путешественники остановились в отдалённой улице в невзрачной гостинице, которую содержал один ганноверец. Был уже поздний вечер, когда они приехали, и так как очень устали, то сразу же легли спать. Утром хозяин гостиницы с салфеткой на руке пришёл спросить гостей, что они прикажут к завтраку. Но едва он взглянул на Шарлоту, как упал перед ней на колени и воскликнул:

   — Ваше высочество! Как вы попали в эту убогую гостиницу? Отчего вы меня не предупредили вчера? Я приготовил бы для вас лучшую комнату. Вы, вероятно, едете к родителям?

   — Тише, Франц! — испуганно отвечала Шарлота. — Ты меня всегда любил и всегда готов был идти для меня в огонь и воду. Ради Бога, не называй меня «высочество». Я теперь несчастная беглянка. Ради Бога, молчи, не говори обо мне никому ни слова. От твоего молчания зависит моя жизнь.

   — Беглянка! Да, я слышал о ваших несчастиях и не раз я проливал горькие слёзы по поводу вашего горя. О, не могу ли я быть вам полезным? Я и теперь готов умереть для вас.

   — Благодарю тебя, добрый Франц. Тебе Конрад всё расскажет, и я буду рада, если ты присоединишься к нам.

Франц Таубеннест служил вместе с Конрадом при Вольфенбютельском дворе гувернёром в то время, когда Шарлота была ещё в отцовском доме ребёнком. Оба они были образованные люди, обедневшие дворяне. Оба самозабвенно любили Шарлоту, носили её на руках, когда она была девочкой, играли с ней и учили её, когда она подросла. После её замужества Конрад последовал за принцессой в Россию, а Франца, человека молодого, призвали на военную службу. Он некоторое время был в походе, участвовал в одном сражении, был ранен в ногу и выпущен в отставку. Человек небогатый, не имевший родных, у которых мог бы найти приют, он снял в аренду гостиницу, и благодаря его оборотливости ему везло, но в душе он не был доволен своим делом. Поэтому он был несказанно рад, когда узнал от Конрада, полностью доверявшего старому товарищу, что он отправляется с бывшей их воспитанницей в Америку и что они не прочь взять его с собой.

Франц тем охотнее согласился ехать в Америку, что надеялся найти там девушку по имени Доротея, которую он очень любил и которая вместе со стариком отцом отправилась в Луизиану со многими другими переселенцами.

Конрад и Франц пошли к Шарлоте и оба повторили свою клятву быть ей преданными до гроба. Затем решили, чтобы Конрад оставался при Шарлоте и Эмилии, а Франц отправился в Берлин готовить всё необходимое для переезда в Америку. Франц знал в лицо Альбрехта, а из рассказа Конрада ему стала известна неприятная история его ссоры с молодым офицером из-за царевны. Увидев его в берлинской гостинице и услышав от одного знакомого о затруднительном положении Альбрехта, Франц (красный жилет) подумал: «Не будет ли кстати посвятить графа в тайну царевны и уговорить его принять участие в её предприятии? Такой верный человек, который за царевну проливал свою кровь, может быть ей полезен в дороге». Желая предварительно испытать степень преданности Альбрехта, Франц захотел понаблюдать, какое впечатление произведёт на него известие о смерти царевны. Это и было причиной того, что Франц так внезапно напугал Альбрехта в берлинской гостинице. Но, желая избежать вопросов, он тотчас удалился из гостиницы, а на другой день узнал об отчаянии графа и его расспросах в русском посольстве. Поэтому Франц решился поговорить о нём с Шарлотой, когда та приехала в Берлин. Но последняя, боясь, чтобы Альбрехт вследствие его сильной привязанности к ней не попытался бы, напротив, воспрепятствовать её бегству из Европы, предпочла избежать встречи с Альбрехтом и тотчас же оставить Берлин, хотя до открытия навигации было ещё далеко.

До отъезда из Берлина Шарлота испытала новый испуг и чуть сама не выдала себя. Она вошла с Эмилией в магазин дамских нарядов купить себе какую-то вещь. Вскоре в тот же магазин пришла её подруга молодости, та самая, с которой она заблудилась в лесу Бланкенбурга и с которой она вела переписку во всё время её пребывания в Петербурге; она чуть не вскрикнула от радости и готова была броситься в её объятия, но вовремя опомнилась, обернулась к ней спиной и быстро вышла.

Ввиду того, что до открытия навигации оставалось много времени, беглецы отправились в Париж и рассчитывали там оставаться до мая, до отправки кораблей в Америку. Шарлота полагала, что в Париже при большом передвижении людей, при громадном приезде и отъезде путешественников из разных стран света она останется совершенно незамеченною. На самом же деле вышло наоборот. Именно этот громадный наплыв народа со всех стран света бывает причиной частой встречи с земляками, в особенности почти неизбежна была встреча с русскими, часто посещавшими столицу Франции.

В Париже Франц нанял квартиру для Шарлоты и Эмилии на окраине города около Булонского леса, чтобы они имели возможность гулять близко от дома. В одно утро, пройдясь по лесу, они увидели там русского генерала, который стал пристально на них смотреть. Шарлота быстро повернула в другую аллею. Но незнакомый ей генерал поспешно последовал за ней. Она в сильной тревоге думала, что, вероятно, этот генерал видел её при дворе в Петербурге и теперь узнал в Париже. Он, верно, сейчас донесёт о ней в русское посольство, её задержат и возвратят в Россию. Эмилия посоветовала взять фиакр, поспешить домой и тотчас оставить Париж. Но генерал взял другой фиакр и поехал вслед за ними. Шарлота и Эмилия быстро вошли в свою квартиру и заперли за собой дверь. Первая дрожала, как древесный лист, колеблемый ветром. Она попросила Конрада тотчас собраться в путь, но успокоилась, когда пришедший к ним швейцар дома с любопытством расспрашивал, как зовут младшую из дам. Ему сказали, что её зовут Эмилией и что она приехала из Берлина. Швейцар сообщил, что русский генерал скоро приедет с полицейскими чиновниками для допроса, потому что генерал указывает на Эмилию как на девушку из полусвета, укравшую у него сто тысяч франков. До производства следствия, прибавил швейцар, он не может выпустить из дома обеих дам.

Действительно, через час приехал генерал с полицейским комиссаром. Но при первом взгляде на Эмилию он начал извиняться, уверяя, что ошибся, что вышло недоразумение, что обманутый поразительным сходством Эмилии принял её за свою знакомую. Шарлота и Эмилия были рады, что отделались одним испугом, и, желая, чтобы русский поскорее удалился из их квартиры, охотно простили ему его ошибку и немедленно после этого, вместе с Конрадом и Францем, оставили Париж, где почти на каждом шагу должны были опасаться неприятных встреч, вследствие которых они могли быть раскрыты.

Наши беглецы скитались из одного города в другой и нигде не оставались долго. Наконец они дождались месяца мая и тогда сели на корабль, отходивший в Америку из одного французского портового города. Конрад принял имя Вебера и считался отцом Шарлоты и Эмилии, а Франц выдавал себя заего камердинера. Франц закупил всё, что нужно было для долгого плавания, и привёз на корабль.

Пушки гремели на прощание, ветер вздувал паруса, матросы ликовали и пели. Корабль летел как на крыльях над тёмными волнами океана. Берега Европы постепенно удалялись назад.

Эмилия стояла на палубе в грустном и глубоком размышлении. Губы её дрожали, глаза были полны слёз.

Бедная Эмилия! Мысли её блуждали в пустынях Польши, в грустном замке Добрынского.

Конрад прислонился к одной из корабельных мачт, скрестил руки на груди и также погрузился в грустную задумчивость. Ради Шарлоты он оставил родную землю и отправился начинать новую жизнь в степях незнакомой ему страны. Время от времени он испускал глубокий вздох.

Вдруг в шумной толпе возникла торжественное церковное пение. Мужчины, женщины и дети, которые отправлялись искать счастья в Луизиане, запели хором. Они тесно прижались друг к другу и громким голосом возносили к Всевышнему свои молитвы. Все смотрели на оставляемый берег и плакали. Грусть овладела и Шарлотой. Она тихо примешивала свою молитву к религиозному пению толпы мореплавателей. Она молилась за оставленных ею малолетних детей. Море, казалось, сделалось её гробом, отрывающим её навек от нежно любимых детей. «О моя Наталья, прощай навек, прости твоей жестокой матери, у которой не хватило столько любви, чтобы пожертвовать своим спокойствием ради тебя».

Шарлота сидела на палубе, погруженная в свои чувства. Луна уже взошла. На всём корабле была глубокая тишина, не видно было ничего, кроме неба и морских волн. Это страшное зрелище было ново для Шарлоты и развлекало её грустные мысли.

В это время к ней подошла Эмилия и застенчиво сказала:

   — Милая Шарлота! Тебе грустно? Неужели так скоро ты раскаялась в том, что оставила Европу?

   — Нет, я уезжаю с радостью, потому что меня в Европе никто не любит и никто не бережёт, а кто любит и бережёт меня, все со мной. Мне теперь нечего бояться, а тому, кому нечего бояться, остаётся только надеяться.

Эмилия прижала своё лицо к груди Шарлоты и зарыдала.

   — Ты тоскуешь по родине? — спросила Шарлота.

После долгого молчания, Эмилия только шепнула:

«Добрынский», — и голос её снова прервался рыданиями.

Глаза Шарлоты наполнились слезами. Она поцеловала горячий лоб девушки и ничего не отвечала. Что могла она ей ответить на такое много говорившее слово? В нём заключалась вся история грусти Эмилии: она любила. Добрынский был её первой страстью. Она осталась верной своей наречённой сестре и принесла ей в жертву самые лучшие свои чувства, и призналась в этом только тогда, когда безнадёжно отчаялась в возможности своего счастья. Она жертвовала Шарлоте своё бессмертие: без любви вечность становится пустым словом и теряет свою ценность.

Мореплаватели плыли от одного острова к другому. Они привыкли к неудобствам морского плавания. Море представляло величественную картину, оно было то тихо, то сильно волновалось и поднимало свои волны до тёмных облаков.

Так они достигли Канарских островов, где на несколько дней остановились на острове Тенерифе у подошвы Пика. Здесь они уже увидели другой мир, людей другого цвета кожи. Эмилия стала спокойнее и начала улыбаться по-прежнему. Шарлота почти забыла о России и Германии. Она смотрела на своё прошлое как на длинный мрачный сон, или как дух умершего смотрит на своё земное поприще.

Шарлота не воображала, что в этой отдалённой стране она ещё увидит знакомое европейское лицо.

   — Когда капитан решил продолжать плавание, наши путешественники поспешили на берег и взяли лодку для переезда от пристани ни корабль и ждали только прихода Франца, который отлучился за какими-то покупками. После прибытия он сел к ним и лодка тотчас же отчалила. Читатель помнит, как Альбрехт увидел их и в отчаянии бегал по берегу, отыскивая лодку, чтобы догнать их. Шарлота также узнала его издали и удивилась, почему он так странно бегает по берегу.

Франц рассказал Шарлоте, что это действительно граф Моргеншейн и что он с ним перекинулся несколькими словами.

   — Какими судьбами он попал сюда? — спросила Шарлота.

   — Он отправляется в Америку и намерен поселиться в Луизиане.

   — В Луизиане! Так и он один из несчастных!

Недалеко от Ст. Доминго мореплаватели увидели большой корабль, на котором видно было много чёрных людей в цепях. Капитан начал беспокоиться, велел своей команде вооружиться, затем обратился к пассажирам и сказал:

   — Господа, вы видите недалеко от нас корабль, принадлежащий торговцу рабами. Он идёт прямо на нас. Если он завладеет нашим кораблём, то мы все пропали. Нас возьмут в плен и продадут в рабство. Вооружайтесь все чем можете и помогите по мере возможности моим матросам дать отпор нашему врагу.

Пассажиры встрепенулись. Почти у всех нашлось какое-нибудь оружие: топор, сабля, кинжал, большой охотничий нож и пр. Из страха попасть в рабство у каждого явились храбрость и мужество. Все собрались на палубе и ждали роковой минуты; они готовы были скорее умереть, чем отдаться в варварские руки торговца живым товаром. Женщины рыдали и ломали руки; но их заперли в каютах и велели им приготовлять горшки с кипятком. Им обещали во время схватки с неприятелем выпустить их на палубу, чтобы они обливали кипятком головы врагов. Наконец неприятельский корабль подошёл к кораблю европейских переселенцев. Началась отчаянная пальба. Оба корабля сцепились, и начался рукопашный бой. Европейцы выпустили женщин из кают, и они бойко ошпаривали кипятком головы неприятельских матросов. Некоторые храбрецы из европейцев, особенно кузнецы, увидя белых пленников на купеческом корабле, вскочили к ним на палубу и в миг разбили их цепи, а пленные, в благодарность за их освобождение, присоединились к европейцам. Они в разных местах неприятельского корабля пробили отверстия, так что корабль начал наполняться водой и тонуть. Затем они перешли на палубу европейского корабля и помогали им отбивать врагов. Общими силами неприятелей выбрасывали через борт: иных прямо в море, других на тонувший корабль. Через несколько часов европейцы ликовали. Они одержали полную победу. Отдохнув некоторое время, капитан направил корабль к острову Ст. Доминго, чтобы позаботиться там о раненых, которых у него оказалось не малое число.

В числе раненых был и храбрый Конрад, который в пылу сражения получил серьёзную рану в ногу.

Рана Конрада требовала долговременного лечения. Шарлота вынуждена была оставаться с Францом и Эмилией на острове до выздоровления преданного ей Конрада. Она наняла квартиру в приличном домике селянина на берегу моря. Старик хозяин был весёлый честный плантатор. Его замужняя дочь исполняла у него обязанности хозяйки. Она была мать двух милых мальчиков, составлявших радость дедушки.

На этом острове в жизни наших героев случилось невероятное. Любовь снова показала своё могущество!

На Ст. Доминго неожиданно явился Добрынский. Он продал всё своё имущество и ему каким-то чудом удалось напасть на след любимой. Он оставил родину и последовал за ней.

Однажды после обеда Конрад лежал больным на диване, а недалеко от него сидели Шарлота и Эмилия. Вдруг из города принесли письмо, адресованное на имя Конрада. Последний был слишком слаб, чтобы читать его. Письмо было от Добрынского, который объявлял о своём приезде в Ст. Доминго. Эмилия упала в обморок. Когда она пришла в себя, то, не сказав ни слова, взяла письмо, села к окну бледная как полотно, держала письмо в руках, не читая его, и только пристально смотрела на него, а слёзы текли ручьём из её глаз. Шарлота хотела успокоить её, но она ничего не слышала, только время от времени глубоко вздыхала. Шарлота начала писать Добрынскому от имени Конрада, намереваясь просить его отложить своё посещение на несколько дней, пока не утихнет волнение Эмилии, но она ещё не успела написать несколько строк, как дверь отворилась и вошёл сам Добрынский. Шарлота испугалась, Эмилия вскрикнула, вскочила, бросилась вперёд и в объятиях Добрынского потеряла сознание. С трудом её привели в чувство, и только на другой день она смогла спокойно видеть своего друга и говорить с ним.

Конрад начал было упрекать Добрынского за внезапное появление, но тот остановил его и сказал:

— Нет, это я вас должен упрекать. Отчего вы явились в мою пустыню с вашей милой дочерью и лишили меня радости и спокойствия. Мне удалось вас отыскать. Я теперь здесь. Неужели вы опять хотите поступить со мной жестоко? Вы не хотите сделаться моим отцом? Хорошо, оттолкните меня от себя. Но я буду следовать за вами, как ваша тень, по всему свету, пока вы не будете тронуты моей преданностью и постоянством. Если вы пренебрегаете мной как сыном, то я хочу сделаться вашим рабом. Вы от меня не отделаетесь ни каким образом.

Добрынский говорил с жаром. Все черты его лица были оживлены. Вся любящая душа его выражалась в его страстных словах и горящих глазах.

Конрад был очень тронут. Он молча вопросительно взглянул на Шарлоту и любезно подал руку Добрынскому.

   — Такая верность заслуживает вознаграждения, — сказала Шарлота.

Услышав эти слова, Добрынский упал перед ней на колени, поцеловал ей руки и воскликнул:

   — Не оставьте меня! Не отвергайте меня!

Затем Конрад прибавил:

   — Хорошо, Добрынский! Я вам отдаю свою дочь, если она согласна сделаться вашей женой.

Добрынский от восторга не знал что делать. Он был как помешанный: то плакал, то смеялся и осыпал Конрада и Шарлоту благодарностями и благословениями.

Нельзя было и думать отослать восторженного счастливца назад в город. Его оставили ночевать в одной комнате с Конрадом.

На другой день Эмилия дала Добрынскому обещание вечной любви и, краснея, вознаградила его поцелуем за такую беспредельную верность.

Добрынский решил поселиться в Луизиане вместе с его бывшими гостями, но болезнь Конрада задержала их на целых пять месяцев в Ст. Доминго. Они решили тотчас по выздоровлении Конрада отпраздновать бракосочетание влюблённых молодых людей.

Но нет полного счастья на земле. Мы не принадлежим здешнему миру. Он нам даёт только кратковременный приют и выгоняет нас, когда мы к нему желаем привязаться. «Наша родина над звёздами, а не под ними», — сказал какой-то философ.

Добрынский, Шарлота, Эмилия и молодая-хозяйка со своими двумя мальчиками, Карлом и Фриде, пошли однажды после обеда гулять по душистым полям, где работали рабы.

Усталые долгой прогулкой, они сели отдохнуть на мягкой траве. Солнце уже закатилось за горы. Его последние лучи ещё отражались красноватым цветом в рощах и на утёсах. Душистый запах распространялся от тысячи разнообразных трав.

   — Эмилия, — сказал Добрынский, прижимая её руку к своему сердцу, — я довольно жил, большего счастья мне нечего ждать, потому что ты меня Любишь.

Эмилия только прижалась к его груди и обняла его. Луна взошла тускло, темнота увеличивалась и гуляющие решили возвратиться домой. Они отправились по берегу моря, и мальчики весело бежали вперёд и вскоре потерялись из виду.

Вдруг поднялась буря. Кустарники и деревья производили страшный шум. Большие облака песка кружились в вихре. Морские волны разбивались с шумом о скалы. Вся природа пришла в ужасное волнение. Гуляющие ускорили свои шаги, но детей не увидели.

   — Дети мои, дети мои! — вопила госпожа Джальма (так звали молодую дочь хозяина).

Наконец они дошли до узкого прохода, через который переливалось бушующее море. Шарлота дрожала всем телом, Эмилия плакала от страха. Добрынский утешал их.

Когда они подошли к самому опасному месту, госпожа Джальма вскрикнула:

   — Тише! Мне кажется, что я слышу стоны ребёнка.

Все задрожали и прислушались; неопределённые стоны донеслись до них, но в утешение испуганной матери, гуляющие уверяли её, что ничего не слыхать. Ветер свистал и едва слышно было что говорят.

   — Но я должна перейти через проход и узнать где мои дети! — вскрикнула несчастная мать в отчаянии.

Добрынский схватил её за талию и пользуясь временем, когда волна стекала обратно с прохода, быстро перенёс её на ту сторону; то же самое он сделал с Эмилией и Шарлотой.

В доме маленький Карл уже сидел у окна и плакал, а мать лежала на коленях у него и кричала:

   — Скажи, где твой брат Фриде?

Мальчик рыдал и показывал ручкой на пенистые волны.

   — Милостивый Боже! — вскрикнула в ужасе несчастная мать.

В это время луна выступила из облаков, и все увидели бедного Фриде в воде, недалеко от берега; он держался за ствол дерева, плывшего в океане. Время от времени через него перекатывалась волна.

Когда мать увидела своё любимое дитя, она, не сознавая, что делает, побежала к океану и бросилась в волны, чтобы спасти ребёнка. Бушевавшие волны разбивались над ней и втянули её в океанскую пучину. Слабая женщина начала тонуть. Но храбрый Добрынский, увидев ее платье на поверхности океана, тотчас спрыгнул в воду. Эмилия вскрикнула, бросилась Шарлоте на шею и упала в обморок на сырую землю. Между тем Добрынский схватил платье утопающей и благополучно вытащил её на берег. Тотчас после этого пришли её муж и отец, которые во время бури ушли искать гулявших. Они немедленно занялись приведением в чувство обеих лежавших в обмороке женщин: Эмилии и Джальмы. Добрынский возвратился в океан. Мальчик ещё держался за ствол и каждую секунду волны грозили поглотить его. Его спаситель снял его со ствола, но не смог с ним добраться до самого берега. Собрав свои последние силы, он выбросил мальчика на берег, где его принял на руки его отец.

Но в эту минуту подоспела громадная волна и утащила за собой благородного Добрынского. Он раз высунул из воды руку и больше его уже не видели.

Плантатор выслал на поиски Добрынского многих рабов, но всё было напрасно. Добрынский погиб вследствие своей благородной храбрости. На пятый день тело его было найдено на утёсе, куда его занесли морские волны.

Смерть в солёной воде была наградой за его геройство. Этот благородный молодой человек оставил свою родину, скитался по разным странам и морям, нашёл свою любимую девушку, чтобы у неё на глазах геройски кончить со своим земным существованием.

XIII

В это время в России также совершались чрезвычайные события. Алексей возвратился из Москвы в Петербург ни свободным, ни арестованным. Он ещё не понимал шаткости своего положения, думая, что приобрёл покой, выдав своих друзей; он заботился только о своём брачном союзе с Афросиной. Его любовница приехала в Петербург из Германии в конце апреля. В день Пасхи, на приёме у императрицы, Алексей бросился к ногам её и со слезами умолял её выпросить для него у царя позволение жениться на Афросине. Этот детский поступок был очень некстати.

Пётр ответил заключением Афросины в крепость, чтобы подвергнуть её допросу.

Афросина, видя, что все её надежды на свадьбу с царевичем потеряны, думала только о своём спасении и бессердечно выдала своего горячего поклонника.

Тридцатого апреля Афросину в закрытой лодке привезли в Петергоф. Царь хотел лично допросить её. Она сообщила царю тайные надежды Алексея, о которых он говорил ей несколько раз. Он ожидал, донесла она, и желал бунта русских войск, чтобы встать во главе их и низвергнуть с престола своего отца. Однажды он сказал, что, «судя по известиям из России, восстание скоро вспыхнет в окрестностях Москвы. Я удалю всех государственных слуг и выберу себе новых из молодых. Я оставлю Петербург и буду жить в Москве. Разрушу флот. Отец думает, что жена его будет царствовать после его смерти во время малолетства моего младшего брата. Но будет восстание и многие будут на моей стороне, и я знаю кто».

Показания были даны сначала устно, а затем написаны и подписаны Афросиной в присутствии царя дрожащей рукой. Затем она старалась припомнить имена тех, на кого Алексей прежде всего рассчитывал. Свои показания Афросина закончила уверениями, что только она убедила Алексея возвратиться в Россию.

По окончании допроса царевич тотчас был призван на очную ставку с Афросиной.

Алексей, услышав предательские показания той, которую он любил всей душой, счастье которой было главным стремлением его жизни, сначала грустно молчал, потом, вероятно с отчаяния, признался во всём, в чём его обвиняла любовница. Саксонский посланник Лоос писал тогда своему двору: «Любовница царевича открыла царю тайну заговора».

Афросина получила награду за измену своему поклоннику. Из всех привлечённых по делу царевича, она одна была отпущена без всяких неприятностей. Царь обращался с ней милостиво и сделал ей несколько подарков. Говорят, что она впоследствии вышла замуж за гвардейского офицера и жила с ним мирно.

Двенадцатого мая Алексею представили список из девятнадцати вопросов. Четырнадцатого числа и в следующие дни ему опять предложили новые вопросы. В своих ответах царевич распространялся о своих прежних связях с духовенством, о пророчествах, о книгах, присланных ему киевскими монахами и посвящённых ему рязанским епископом. По требованию суда сообщить мятежные разговоры, которые ему известны, царевич показал, что Борис Голицын ему сказал: «Ты должен держать шпиона при дворе твоего отца, какого-нибудь неважного молодого человека, который уведомлял бы тебя обо всём». Однажды, во время прогулки в санях, Семён Нарышкин проклинал невозможное положение, которое создала для бояр кипучая деятельность царя: «Жизнь стала неудобна для нас. Царь не знает наших нужд. Если бы он приходил к нам, он узнал бы, что у одного нет дров, у других нет многих необходимых вещей». В заключение царевич назвал всех бояр, епископов и полки, на которые он возлагал свои надежды, что они по смерти отца возведут его на престол.

Пётр на допросе спрашивал сына, был ли бы он способен при жизни отца стать во главе мятежных войск и идти с ними против него. Алексей признался, что он мог бы это сделать.

Наконец допросы Алексея окончились, обвинительный акт составлен. Пётр издал манифест своему народу, где известил, что следствие доказало преступления, совершенные царевичем; он указал на ложь сына в его прежних показаниях и заключил, что прощение дано было им в Москве только под условием искреннего признания, а так как признание оказалось неискренним, то обещанное прощение недействительно.

Тринадцатого июня царь послал манифест епископам, в котором он умоляет помазанных Богом указать отцу, как поступить с преступным сыном, нарушившим все законы, и просит духовный суд произнести приговор над его сыном.

Епископы на синодальном собрании обсудили этот вопрос и ответили, что суд над Алексеем принадлежит светской власти, в подтверждение чего они привели девять примеров из ветхого и семь из нового завета. К этому они прибавили: если царь желает наказать своего сына согласно его поступкам, то в священном писании много примеров, дающих ему на это полное право. Если царь пожелает помиловать сына, то он найдёт тому пример в учении Христа, а именно в притче о расточительном сыне. В этом двойственном ответе ясно проглядывает призыв к милости. Это сочувствие духовенства только ухудшило положение несчастного царевича. Пётр обнародовал второй манифест Сенату и другим сановникам, призывая их судить сына его со всей строгостью и без всякого снисхождения.

Семнадцатого июня собрался верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, генералов гвардейского штаба, словом, из всех лично преданных царю лиц. Лоос, саксонский посланник, утверждает, что сам Пётр выступил в суде прокурором против своего сына и будто царевич явился в суд с твёрдостью или гордостью, превосходившей ожидания. Этому трудно верить.

Суд рассмотрел итоги следствия и подверг обвиняемого новым допросам. Последние показания царевича обвиняли Лопухина и Иакова Игнатьева. Было доказано, что они желали смерти царя. Этих несчастных пытали, в августе их приговорили к смерти, а в декабре 1718 их казнили вместе с другими, оставшимися ещё в живых от московского побоища.

Девятнадцатого июня главный обвиняемый наследник престола, сын царя, был в первый раз подвергнут пытке частным образом в присутствии немногих лиц. Его принудили подтвердить его прежние показания. Состоялась очная ставка Алексея с Иаковом Игнатьевым. Духовный отец и духовный сын должны были открыть то, что они когда-то доверяли друг другу в тайне церкви. Было дано двадцать пять ударов кнутом, как сказано в протоколе.

Двадцать первого июня после обеда Пётр послал Толстого в крепость задать Алексею несколько вопросов. На этот раз дело шло ни о пытке, ни о допросах, просто отец горестно порицал своего заблудшего сына. «Отчего не хотел он повиноваться? Отчего он своим упрямством принудил меня наказать его? Отчего он стремился к своему наследству незаконными путями, а не сыновним подчинением?»

Нужно ли видеть в этих вопросах голос природы, голос наболевшегося сердца, склонного к прощению? Были ли эти ласки только притворством, чтобы выманить новые признания? Мы склонны считать последнее предположение наиболее верным, потому что через три дня царевича опять подвергли пытке, очевидно, с целью добыть неизвестные ещё сведения.

Алексей отвечал в том же тоне, в каком его спрашивали — с меланхолическим сожалением, и довольно верно отозвался о самом себе. Он вспомнил своё прошлое, своё воспитание: «Я воспитан женщинами, в неге. Меня приучили только к увеселениям, к которым я уже был склонен по природе. Я вырос среди монахов и праздных людей, я только пьянствовал с ними и не мог принудить себя к труду. Я избегал своего отца, я его боялся, его присутствие было для меня несносно. Он посылал меня за границу, но я там не исправился... Моё упрямство было сильнее моего страха, внушённого отцом. Когда я отказался получить моё наследство сыновним послушанием, то задумал достать его с помощью иностранцев. Я решился просить у австрийского императора войска, платить им и не отступать ни перед чем, лишь бы достигнуть русской короны».

24 июня царевича снова подвергли пытке. Дано было 25 ударов, как сказано в протоколе.

Но страдалец истощён. От него не получают почти никаких показаний. Вечером того же дня верховный суд собрался в составе ста двадцати семи человек. Суд объявил царевича виновным в ложных показаниях, а также в том, что он надеялся на восстание народа, замышлял -заговор с целью погубить отечество, своего царя и отца при помощи иностранного оружия. Все эти преступления признаны им самим и подтверждены допросами других. Суд единогласно приговорил царевича к смертной казни.

Все сто двадцать семь членов суда подписали приговор, за исключением одного гвардейского унтер-офицера, не умевшего писать.

Лоос сообщил своему двору, что, выслушав смертный приговор, Алексей просил Толстого устроить ему свидание с Афросиной и позволить ему перед смертью проститься с ней. Если это правда, то измена его любовницы, должно быть, не уменьшила его страсти к ней. Лоос полагает, что царевич помешался перед смертью.

Двадцать четвёртого июня царевича, приговорённого к смерти, возвратили в Петропавловскую крепость, а приговор представили царю на утверждение. На третий день, двадцать шестого июня 1718 г., около семи часов вечера, раздался колокольный звон в крепости. В городе распространился слух, что царевич Алексей умер от апоплексического удара. Сначала в этом сомневались, а потом поползли сотни зловещих слухов. О трагическом конце Алексея говорили разное.

Сам царь в циркуле к своим заграничным представителям от двадцать седьмого июня рисовал это событие следующими словами:

«В то время, как мы колебались между отцовским милосердием и обязанностью охранять будущность нашего государства, Всемогущий Бог в своей справедливости помог нам в этом грустном испытании. Он вчера положил конец жизни нашего сына Алексея. После чтения приговора, во время исчисления его преступлений, этот виновный сын был поражён апоплексическим ударом. Когда он пришёл в себя, то приобщился св. тайн и велел позвать нас к себе; мы пришли к нему со всеми министрами и сенаторами, и он перед нами со слезами раскаяния откровенно признался во всех своих преступлениях и просил прощения. Мы его простили отечески и после того он скончался по-христиански того же двадцать шестого июня около шести часов вечера».

Тело царевича перенесли из крепости в дом губернатора, а двадцать восьмого июня его выставили в церкви св. Троицы, где народу дозволено было проститься с ним.

Несмотря на это событие, деятельность Петра не остановилась ни на одну минуту. Двадцать девятого был праздник у царя: он спускал у адмиралтейства новый корабль «Лесной», построенный по плану его величества; на этом празднике присутствовал царь со всеми министрами, и они много веселились.

Вечером тело царевича отнесли с подобающими почестями в крепость и похоронили.

На другой день праздновали годовщину полтавской победы. Пётр дал большой обед, и царь с гостями беспечно предались шумному веселью.

Плейер, австрийский посланник в Петербурге, донёс об этом событии графу Шэнборну седьмого июля следующими словами:

«Господин граф,

Кронпринц умер двадцать шестого июня, в восемь часов вечера, но не естественной смертью, как распространяют слух. При дворе, в народе и между иностранцами тайно рассказывают, что ему отрубили голову мечом или секирой. Этот слух подтверждается многими обстоятельствами. До этого дня ничего не слышали о болезни царевича и ещё накануне подвергли его пытке. В день смерти у царевича были высшее духовенство и Ментиков, а в крепость никого не впускали и ворота заперли до вечера. Голландский столяр, работавший в одной из новых башен крепости, провёл там ночь незамеченным; с высоты башни он к вечеру видел в комнате пыток движение нескольких особ; он рассказал это своей тёще, повивальной бабке жены голландского министра. Останки царевича, рассказал столяр, были положены в простой гроб из плохих досок, голова была полуоткрыта, шея обмотана полотенцем, как у человека, которому бреют бороду. Царь на другой и следующий день был очень весел. Семейство Меншикова не скрывало своей радости в тот же вечер; императрица обнаруживала вид большого горя».

Голландский министр сообщил своему двору, что умертвили царевича, вскрыв ему вены.

По запискам англичанина Генриха Брюса, которые были напечатаны в Лондоне в 1782 г., можно заключить, что царевича принудили принять яд, от которого он умер.

В народе рассказывали также, будто на допросе Пётр, раздражённый каким-то ответом царевича, убил его сильным ударом палки.

Но достоверных сведений, подтверждающих ту или иную версию смерти Алексея Петровича, историческая наука до сих пор не смогла обнаружить.

XIV

После смерти Добрынского Шарлота и Эмилия всё ещё должны были оставаться некоторое время в Ст. Доминго до полного выздоровления Конрада. Когда старик совсем поправился, петербургские беглецы опять сели на корабль и уехали в Америку. Они снова встретились с графом Альбрехтом Моргеншейном. Вот как это произошло.

В двух днях пути от Шарлотенгайна находилась большая испанская колония Роландо, с которой Альбрехт желал войти в дружеские отношения. Однажды он решил нанести туда визит и отправился с двумя поселенцами и несколькими неграми по воде.

На третий день они достигли цели. Их приняли радушно. Всякий хотел, чтобы гости остановились у него. Наконец решили разделить гостей между собой.

Альбрехт попал в дом почтенного старика, стоявший в тени высоких пальм. Под одной пальмой гостю предложили плоды и вино. Семейство старика сидело вокруг гостя. Беседа шла о плантациях, о стадах домашнего скота.

Старик, между прочим, заметил, что в этой местности вследствие сильной населённости цена на землю и рабов повысилась.

   — Таким образом, — сказал Альбрехт, — новым поселенцам уже трудно будет поселиться здесь.

Тут выступила молоденькая внучка старика и с восхитительной улыбкой обратилась к Альбрехту:

   — Оставайся у нас, любезный чужеземец! Для тебя ещё найдётся дешёвое место; при этом её прелестный взор покоился на Альбрехте, которого очаровали её нежный голос, блестящие глаза, безыскусственное обращение и красивые черты лица.

   — Ты могла бы приковать меня к этой земле, милая девица, — отвечал Альбрехт, — если бы мной уже не была выбрана местность для жилища. — И он рассказал о плодородии земель Шарлотенгайна, устройстве колонии и тамошних дешёвых ценах.

   — В таком случае, — сказала прелестная внучка, — ты мог бы взять с собой в Шарлотенгайн немца с его двумя дочерьми. Мне их жаль, так как они не могут найти здесь места по их вкусу и средствам.

   — У тебя прекрасная мысль, Лучия, — сказал старик. — Мы пригласим сюда немца или пойдём к нему. Это известие порадует его.

На другой день старик с Альбрехтом пошли с визитом к немцу, жившему на другом конце колонии у поселенца.

Его не застали дома, но поселенец уверял, что он скоро вернётся, и просил их отобедать у него.

   — Между тем, — сказал он, — вы можете побеседовать с его дочерьми. Господин Лангенбах превосходный человек, и его дочери очень любезны, особенно старшая, Адельгейда — это настоящий ангел. Пойдёмте, я познакомлю вас.

Поселенец повёл гостей к кокосовым деревьям в саду.

Когда они вошли в сад, там стояли две просто одетые женщины рядом со старушкой, сажавшей цветы. Все обратили свои лица к пришедшим, а одна из молодых женщин отвернулась от Альбрехта, как будто испугалась его появления, схватила руку другой и воскликнула: «Камилла!» Затем они обе подошли к нему ближе. Это была опять умершая царевна. Это была та самая, которую он видел на Гарце в лесу, в царском дворце в Петергофе, в храме небольшого города и которая явилась ему на океане. Это была она!

Альбрехт чуть не лишился чувств и не мог выговорить ни слова. Он молча поклонился, а она, также поклонившись, оперлась о кокосовое дерево. Поселенец завязал разговор, но она молчала. Альбрехт не решался сказать ей, что он уже видел её в разное время в разных странах, как сверхъестественное явление.

Через некоторое время пришёл их отец, иностранец Лангенбах. Его дочери бросились к нему навстречу. После первых приветствий приступили к главному предмету посещения гостей.

Альбрехт дал себе слово не подавать вида, что он знает Шарлоту, но он был уверен, что это она, и старался уговорить старого Лангенбаха, называвшегося её отцом, поселиться в Шарлотенгайне. Он не мог объяснить себе тайну её смерти, но он теперь был убеждён, что она жива, что она стоит перед ним. Альбрехт очень хвалил Лангенбаху местность Шарлотенгайна. Ему улыбалась мысль, что обожаемая им женщина бужет жить на его земле поблизости от его жилища, что он будет её видеть часто, будет в случае надобности всегда к её услугам, и он употребил всё своё красноречие, чтобы привлечь мнимого отца Шарлоты в свою колонию.

Лангенбах обещался поехать с ним и лично всё осмотреть.

Когда к ним подошёл камердинер Лангенбаха, который называл его просто Францем, Альбрехт тотчас узнал в нём человека с цыганским лицом в красном жилите, объявившего ему в Берлине о смерти царевны и говорившего с ним на Тенерифе. Увидя Альбрехта, он даже не удивился и назвал его по имени.

Альбрехт оставался ещё несколько дней в колонии Роландо и с каждым днём всё более сближался с дочерьми Лангенбаха. Граф распространялся в своих беседах об удивительных прелестях Шарлотенгайна и Аделаида слушала его с большим вниманием. Раз, гуляя вечером по горам, Аделаида, опираясь на руку Альбрехта, спросила его:

   — Кто дал вашей колонии название Шарлотенгайн?

   — Я дал, — пробормотал Альбрехт.

Через несколько минут молчания Альбрехт сказал:

   — Я сделаюсь очень несчастным, если ваш отец откажется поселиться в Шарлотенгайне. Я охотно лишился бы всех моих земель, отказался бы от всего моего имущества и следовал бы за вами, как нищий, лишь бы быть около вас.

Аделаида очаровательно улыбнулась, слегка сжала его руку и нежно пролепетала:

   — Подождём!

Через три дня Альбрехт, Лангенбах и Франц отправились в путь и на третий день приехали в Шарлотенгайн. Лангенбах при виде хвалёной местности был в восторге от неё. Любовь и надежда сделали Альбрехта необыкновенно красноречивым, и ему удалось уговорить старика купить землю.

Лангенбах купил участок недалеко от дома Альбрехта и просил его помочь ему в составлении плана его будущего хозяйства. Они определили место для цветника и огорода.

Лангенбах возвратился к своим дочерям, и Альбрехт взял на себя труд выстроить для него и его семейства жилой дом.

С особенным рвением Моргеншейн занимался устройством жилища той, которая постоянно поглощала все его мысли. К весне дом со всеми возможными удобствами был готов и ждал своих будущих жильцов.

В начале весны Конрад со своими дочерьми и Францем переехали из колонии Роландо в Шарлотенгайн в собственный дом, где они устроились и жили очень скромно. Бывшая царевна, дочь Вольфенбютельского герцога и сестра австрийской императрицы, занялась сама своим маленьким хозяйством при помощи трёх негритянок, часто посещала поля, которые обрабатывали для неё рабы, осматривала свои маленькие стада и сажала вокруг своего уютного дома деревья и цветы. Она была вполне довольна и счастлива и считала свою мирную жизнь похожей на райскую.

Часто Шарлота гуляла вместе с Эмилией и двумя негритянками, лазала по горам и ходила по дремучим лесам, любуясь прелестями окрестности. Она сделалась другом бедных жителей хижин, врачом больным и мирила соседей, если они случайно поссорились. Иногда она сидела на берегу Миссисипи в набожном созерцании природы и однажды в увлечении религиозных чувств она воскликнула:

   — О, людская суета! О, великие мира сего! Чем вы гордитесь? Нет ничего вечного, кроме Всевышнего! Нет ничего красивого, кроме природы! Нет ничего выше добродетели! О люди! Разорвите узы предрассудков, и вы будете лучше, вы будете совершенны, вы будете стоять между миром и вечностью, между Богом и человечеством. Корона потеряла для меня блеск, бедность я более не считаю позором. Люди только оттого несчастны, что не имеют храбрости создать себе счастье»!

Таким образом, эта незаурядная женщина, обладавшая громадной силой воли, чтобы отказаться от всех светских привилегий, от надежды когда-нибудь возвратить себе любовь мужа и сделаться царицей величайшего в мире государства, имевшая смелость предпринять длинное трудное и опасное путешествие в неизвестную, ещё необитаемую страну, чтобы жить забытой среди простых бедных жителей хижин, — эта женщина считала себя счастливейшей в мире. Такого рода величие характера свет представляет очень редко.

Вскоре после прибытия Шарлоты в Шарлотенгайн умер мнимый отец её, старик Лангенбах. Перед смертью Альбрехт дал доброму Конраду клятву никогда не оставлять его дочерей, всегда быть их другом, покровителем и советником. Его похоронили в саду под тенью высоких кипарисов. Над его могилой Шарлота велела поставить крест с изображением Николая Чудотворца, которое она достала у одного русского переселенца.

   — Русский святой, — сказала она, — пророчил мне счастье, и оно сбылось. Он же сказал мне, что молится за всех. Он и будет вымаливать у Бога царство небесное моему благодетелю Конраду.

Несколько недель после смерти Лангенбаха Шарлота в сопровождении Эмилии и двух негритянок сделала первый визит Альбрехту. В честь этого события Альбрехт устроил маленький праздник: он пригласил к обеду некоторых плантаторов, которые пришли со своими сыновьями и дочерьми. Была также музыка для танцев. Эмилия танцевала, а Альбрехт повёл Шарлоту показать ей свой дом. Когда они вошли в кабинет хозяина, где находились его книги, газеты и ландкарты, она, бросив на всё беглый взгляд, подала руку Альбрехту, а он осмелился поцеловать её с жаром. Она молчала и не взяла руки назад; её глаза покрылись слезами и лицо зарумянилось.

   — Я сирота, — сказала она, — смерть моего дорогого отца сделала меня одинокой без покровительства в чужом краю. Но Бог меня не совсем оставил. Он меня привёл к вам, любезный Альбрехт! Вы благородный человек. Мы, я и моя сестра, не можем вознаградить вас за то, что вы для нас сделали. Но Бог вас вознаградит! Оставайтесь для нас нашим отцом, нашим ангелом хранителем!

Долго Альбрехт не мог выговорить ни слова. Он вспомнил, что стоящая перед ним женщина родилась принцессой, что её прежде окружал блеск царского двора, что она сестра императрицы и родственница многих государей — и эта высокая особа стоит перед ним в степях Нового Света и смиренно, со слезами на глазах, умоляет о покровительстве человека, который едва осмеливался вступить в переднюю её дворца!

   — Нет! — воскликнул Альбрехт в сильном волнении. — Прошу вас, не говорите в таком смиренном тоне. Вы моя повелительница. Всё, что я имею, передаю в вашу собственность. Моя жизнь принадлежит вам. Располагайте ею, как вам угодно будет. Я ваш подданный!

В это время Шарлота заметила маленький портрет под зеркалом. Она подошла, внимательно посмотрела на него, узнала себя в этом портрете, в том платье, в котором она была в лесу около Бланкенбурга, где Альбрехт её видел в первый раз. Она долго с удивлением рассматривала свой портрет. Она осушила свои глаза, сняла портрет и опять рассматривала его, затем, утомлённой, бросилась в кресло и громко зарыдала.

Альбрехт всё ещё хотел скрыть, что он её узнал. Но когда она застенчиво подняла к нему свои заплаканные глаза и спросила: «Альбрехт, откуда у вас этот портрет и с каких пор?» — то он не мог больше сдерживаться; он упал перед ней на колени и пробормотал: «Милостивая принцесса! Я вас однажды видел в бланкенбургском лесу и нарисовал этот портрет сам. С тех пор он составлял моё величайшее сокровище. Я носил его на моей груди в некоторых сражениях; пронёс его через океан сюда. После моей смерти он будет покоиться со мной в могиле».

Она молча подала портрет Альбрехту, закрыла своё лицо руками и сильно заплакала. Когда она несколько успокоилась, то пожала Альбрехту руку и сказала:

— Альбрехт, если вам дорого моё спокойствие, то забудьте, что вы меня знали в другом положении. Не вызывайте во мне неприятных воспоминаний прежних времён. Возьмите мою тайну в гроб вместе с этим портретом. Я больше не принцесса, я бедная, но довольная судьбой поселянка. Я вам буду вполне доверяться. Не забудьте, что вы теперь единственный человек, с которым я могу разделить мои мысли, мои радости и моё горе.

Альбрехт слушал Шарлоту с восторгом и поклялся, что он будет свято хранить её тайну.

С этого времени отношения между Шарлотой и Альбрехтом были определены. Никто из них не делал ни малейшего намёка на прошедшее. Они начали часто встречаться и подолгу беседовать. Шарлота расцвела, подобно розовому цветку после ночного дождя.

Колония Шарлотенгайн постепенно развивалась и расцветала. Колонисты жили там в завидном отдалении от шумного света. Они были вполне довольны своей мирной жизнью. Главное лицо колонии, Альбрехт, её глава и начальник чувствовал себя как в раю, потому что ежедневно мог видеть обожаемую им женщину, а она открывала в нём с каждым днём всё новые достоинства, новые добродетели и, сама того не замечая, искренно полюбила его. Видеться каждый день наедине сделалось необходимостью для обоих.

Так жили долго мирные поселенцы, не зная никаких тревог, пока размеренная жизнь в Шарлотенгайне не оживилась в одно лето в связи с приездом ново-орлеанского губернатора со своей женой и миленькой, весёлой дочерью Женни в сопровождении большой свиты из чиновников и офицеров. В честь дорогих гостей поселенцы устраивали много празднеств и были очень счастливы по случаю повеселиться и разнообразить своё существование. Губернатор оставался в Шарлотенгайне целый месяц, и это пребывание в мирной колонии имело большое влияние на судьбу некоторых лиц.

Альбрехт и Эмилия начали замечать, что Шарлота погрустнела. Её часто находили на могиле Конрада, где она сидела, погруженная в грустные размышления. Никто не мог угадать причины её тайной скорби. Альбрехт имел мало времени её наблюдать. Он был занят с губернатором делами колонии. Дочь губернатора, резвая Женни, порхала беспрестанно около него и своими шалостями отнимала у него много времени. Губернатор и его жена с удовольствием замечали, что дочь их всё теснее привязывается к Альбрехту, потому что ветреная Женни уже в Новом Орлеане влюбилась в молодого инженера, а родители были этим очень недовольны, так как молодой человек, хотя очень приличный и хорошо воспитанный, был мещанского происхождения. Все в колонии также предполагали, что Альбрехт и Женни станут мужем и женой, хотя первый настойчиво утверждал, что вовсе не думает о женитьбе.

Однажды после обеда всё ново-орлеанское общество, разумеется, вместе с Альбрехтом было приглашено к Шарлоте. Хозяйка казалась грустнее обыкновенного, несмотря на то, что она старалась скрыть своё унылое настроение. Губернатор и его жена также были не в духе, даже у ветреной Женни были красные, заплаканные глаза. Альбрехт также был молчалив. Словом, все были чем-то заняты, всех беспокоили какие-то мысли, каждый был погружен в самого себя. Одна Эмилия беззаботно порхала от одного к другому, шутила, улыбалась и старалась развеселить общество. Гости разбрелись попарно в саду. Шарлота поспешила к ним, чтобы собрать их. Проходя мимо маленького луга, она увидела как Женни с распростёртыми руками полетела к Альбрехту, который разговаривал с инженером, и шаловливо обняла его.

Шарлота, подобно всем думавшая, что Женни сделается невестой Альбрехта, быстро отвернулась, не желая мешать счастливой паре. Но Альбрехт, заметив принцессу, предоставил радостную дочь губернатора её возлюбленному и поспешил за Шарлотой.

Она стояла у кипариса и пристально с грустью глядела перед собой. Услышав его шаги, она, по-видимому, хотела идти к нему навстречу, но у неё подкашивались ноги; она была очень бледна, но встретила его с улыбкой, хотя глаза её были полны слёз.

   — Вам дурно? — спросил её Альбрехт заботливо.

   — Немного, — отвечала она, — но это сейчас пройдёт.

При этих словах она указала на скамейку, стоявшую в тени под ветвями деревьев; Альбрехт повёл её туда и они сели. Оба они долго молчали. Вдруг он схватил её руку с таким жаром, что она испугалась, и покрыл её горячими поцелуями.

   — Не делайте меня несчастным! — воскликнул он дрожащим голосом. — Какая-то болезнь, какое-то горе грызёт ваше сердце, я это чувствую. Будьте откровенны, нескрывайте от меня ничего!

Шарлота взглянула ему в глаза и заметила в них слёзы:

   — Не бойтесь! — отвечала она. — Мне лучше. Это был случайный припадок, теперь всё прошло.

Опять наступило молчание.

После паузы Альбрехт сказал:

   — Я должен вам сообщить приятное известие. Мне удалось уговорить губернатора и его жену дать согласие на бракосочетание их дочери с инженером. Задача была трудная. Но губернатор был вынужден согласиться, так как молодые люди из любви и страсти уже слишком забылись, и подобные поступки не могут быть исправлены. Пойдёмте принять участие в радости молодых счастливцев, которые теперь, вероятно, у ног родителей просят их благословение.

Эта новость очень удивила Шарлоту. Она задала несколько вопросов, затем об руку с графом пошла отыскивать губернатора.

Грустная тишина, которая за час тому назад заметна была в приятельском кругу гостей, исчезла, как по волшебству. Тайна, давившая всех, была раскрыта. Начались поздравления и веселье. Шарлота велела пригласить семейства соседних поселян и музыку. Устроили ужин на открытом воздухе при свете луны и звёзд.

Чувство счастья воодушевляло сердца: все болтали, пели, танцевали.

В разгар общего веселья Альбрехт заметил отсутствие Шарлоты; он пошёл её искать и нашёл её на скамейке в саду среди диких кустарников.

   — Позволите ли вы мне разделить ваше уединение? — спросил он тихо.

   — Альбрехт! — сказала она нежно.

Он уже сидел с ней рядом и хотел ей что-то сказать, но вместо этого схватил её руку и прижал её к своим губам.

Оба молчали, оба чувствовали, что они друг друга любят, что живут один для другого. Альбрехт молчал и дрожал. Его душа разрывалась между восторгом и страхом, он чувствовал себя перенесённым на небо.

Шарлота только теперь осознала, как она его сильно любит. Она сознавала, что никогда не испытывала такого чувства.

   — Альбрехт! — прошептала она застенчиво, а он прижал её руку к своему сердцу. Она замолчала.

В это время близкий шум вернул обоих в действительность. Шарлота испуганно отняла свою руку, лежавшую в руке графа. Альбрехт поднял глаза; перед ним стоял старик губернатор. Оживлённый вином и весельем, он пристально посмотрел на них.

   — Так вы здесь, — сказал он, улыбаясь, — и так молчаливы. О, не думайте, что я слеп, я уже это давно заметил. Я уже сегодня, волей-неволей, должен был согласиться на одну помолвку и теперь буду настаивать на второй помолвке между вами, граф, и нашей любезной хозяйкой, а когда завтра или послезавтра приедет сюда миссионер, то будем праздновать две свадьбы разом.

При этих словах старик шутя обхватил одной рукой Шарлоту, а другой Альбрехта и прижал их друг к другу так тесно, что губы их соприкоснулись.

Влюблённые невольно поцеловались, почти бессознательно, но оба были счастливы, оба забыли весь мир и восторгались только друг другом.

Губернатор громко засмеялся и с торжеством удалился, а Альбрехт, хотя боялся, не обидел ли он принцессу своей смелостью, всё ещё прижимал её к своей груди. А она нежно лепетала: «Альбрехт!» Он ободрился и, обхватив её талию ещё крепче, прижал её к себе... Рука об руку пошли они домой, хотя на словах ещё не признавались в любви. Всё общество шумно шло им навстречу и с радостью поздравляло их.

Граф провёл всю ночь как в лихорадке. Только утром он немного заснул. А когда проснулся, ему казалось, что всё случившееся с ним вчера было только сном.

Он со страхом отправился к Шарлоте, чтобы убедиться не раскаивается ли она.

Он нашёл её одну в утреннем платье. Она в глазах Альбрехта была в это утро прелестнее, чем когда-либо, вся её добрая душа запечатлелась в выражении её лица, когда она слегка покраснела.

Он упал перед ней на колени и готовился просить у неё прощения за его вчерашнюю дерзость, но она поспешно подняла его и с нежной грустью смотрела на него. Всё, что они хотели сказать друг другу было забыто. Они обнялись, и... весь мир перестал существовать для них. Одними вздохами, одними слезами выражали они своё глубокое счастье. Но это продолжалось недолго, потому что как вчера, так и теперь губернатор нарушил очарование их встречи, Он пришёл, держа за руку священника, за ними следовали Эмилия, Женни с своим женихом и другие жители колонии.

Эмилия с ликующим лицом бросилась на шею Шарлоты и, поцеловав её, с жаром воскликнула:

— Давно мне шептал тайный голос, что ты ещё когда-нибудь будешь счастлива, милая, несравненная поселянка! Ты теперь счастлива! Я тебя венчаю миртовым венцом: Шарлотенгайн — твоя монархия, любовь, добродетель и блаженство составят блеск твоего придворного штата — не забудь только теперь в объятиях любимого мужа о преданной тебе Эмилии!

При этих словах Эмилия положила свежий миртовый венок на голову счастливой невесты, у которой в прелестном беспорядке падали на плечи чёрные кудри. Затем всё общество торжественно отправилось в ближайшую церковь, где вдовствующая принцесса, бывшая русская царевна обвенчалась с любимым ею графом Альбрехтом Моргеншейном, которых в колонии звали господином Альбрехтом и госпожой Шарлотой Моргеншейн.

XV

В свите губернатора находился офицер лет двадцати пяти. Всякий раз, когда он видел Эмилию, он долго и пристально смотрел на неё и, по-видимому, старался что-то припомнить. Эмилия также, увидев его, казалась поражённой каким-то воспоминанием.

Прошло некоторое время, и однажды, гуляя в парке, он увидел Эмилию, сидевшую на скамейке под пальмовым деревом с книгою в руках.

Проходя мимо неё, он поклонился ей, а она приветливо кивнула ему головой, глядя на него пристально. Это придало ему смелости; он остановился и заговорил по-немецки:

   — Сударыня! Мне кажется, что я вас видел в Европе?

Когда Эмилия услышала родной голос офицера, родной язык, в ней тотчас же воскресли воспоминания её детства с такой ясностью, что она тотчас же узнала офицера:

   — Мануэль! — вскрикнула она с непритворной радостью. — Какими судьбами ты попал сюда? Я очень рада тебя видеть. — Офицер стоял как поражённый молнией. Он глядел на неё с удивлением, ему всё более и более казалось, что он её видел, но никак не мог припомнить когда и где.

   — Ты забыл меня, ветреный, — меня, твою племянницу, с которой ты чуть ли не каждый день виделся у моей доброй тётки. Помнишь, как мы вместе с тобой бегали по горам, где росли ореховые деревья, собирали орехи и ловили птичек в гнёздах, которых было много в кустарниках. Помнишь, как однажды вечером вдруг набежала туча, я испугалась и плакала, а ты взял меня на руки и понёс домой. Неужели ты забыл твою маленькую племянницу, на которой наши родители намеревались женить тебя, когда мне будет восемнадцать лет? Неужели ты забыл твою близкую родственницу, признайся, ты не учтив!

   — Эмилия! — в восторге крикнул, в свою очередь, офицер. — Как мог я тебя узнать? Ты так выросла, ты теперь такая стройная, ты стала такой прелестной, я думал, ты дочь Венеры, и не смел подойти к богине, прилетевшей сюда с Олимпа.

   — Спасибо, что наконец вспомнил! — сказала она, улыбаясь, и, шаловливо ударив его по плечу веером, прибавила: — Но скажи, пожалуйста, кто тебя научил говорить женщинам комплименты? Ты всегда был серьёзный молодой человек.

   — Да! Пока я был молод, пока был юношей, но годы сделали меня опытнее. Я со временем узнал, что женщины предпочитают того, кто умеет их развлекать шутками, прибаутками и может им сказать любезности, а серьёзные люди этого делать не умеют. Притом в комплиментах дамы видят глубокий ум. Они знают, что это слово составлено из трёх латинских слов: от cum plus mens. Тебя в детстве учили этому языку и тебе известно, что это значит «с большим умом».

   — Но на этом языке больше никто не говорит, а потому прошу тебя объясняться с твоей племянницей не cum plus mens, а просто дружески.

   — Так! Просто! Дружески! Изволь, я просто попрошу тебя сказать мне, сколько тебе лет?

   — К чему ты задаёшь девушке такой нескромный вопрос?

   — Ведь ты сама сейчас вспомнила, что наши родители обещались женить меня на тебе, когда тебе будет восемнадцать лет. Тогда тебе было только двенадцать, а в эти годы девушки ещё не умеют любить. Теперь ты можешь сознавать, что делаешь и распоряжаться собой. Хочешь ли ты исполнить намерение наших родителей?

   — Срок прошёл, Эмануэль! Восемнадцать-то мне уже минуло год тому назад, ты не явился к определённому сроку, и обязательство родителей более недействительно. Я уже старая дева, мне девянадцать лет. Я никогда не пойду замуж.

   — Кажется, я с годами лишился серьёзности, а ты, напротив, приобрела её.

   — Не мудрено! Ведя рассеянную, иногда беззаботную ветреную жизнь, нередко предаваясь кутежам, мужчины постепенно привыкают к непостоянству, влекущему за собой утрату серьёзности, между тем как женщина, наоборот, чем она становится старше, тем серьёзнее она должна следить за своими поступками, всякое непостоянство, всякое легкомыслие может навредить её доброму имени, особенно когда она не обладает богатством, чтобы вести самостоятельную жизнь, когда она, подобно мне, находится в зависимости от покровительства других. Когда ты из Брауншвейга отправился в поход и мои родители умерли в бедности, я осталась в Брауншвейге одинокой сиротой, я была всей душой до самоотвержения привязана к принцессе Шарлоте, она была моя единственная покровительница. Когда она вышла замуж за сына Петра Великого и уезжала в Россию, я не могла с ней расстаться и последовала за ней в эту неизвестную страну. Её жестокие страдания и огорчения раздирали моё сердце, и я лишилась весёлости, свойственной беззаботной юности. Память о тебе со временем постепенно изгладилась, и никто не вызывал во мне воспоминаний о наших отношениях. Я о тебе не имела никаких известий и думала, что ты давно погиб в сражениях.

   — Я был два года в плену и не знал, где ты находишься.

   — Принцесса от горя умерла, — продолжала Эмилия, — и я опять осталась беспомощной сиротой без всякой опоры, я опять должна была искать средства к существованию. Я последовала примеру других и решилась искать нового отечества в Америке. (Читатель понимает, что Эмилия, не желая выдавать тайну царевны, скрыла настоящую причину её появления в Америке). Суди же, Эмануэль, по всему этому не должна ли была я сделаться при таких обстоятельствах серьёзной?

   — Конечно, это так! Не спорю, моя милая Эмилия, но эта серьёзность не должна мешать тебе возобновить те отношения, которые были между нами в Брауншвейге.

   — Нет, мой дорогой Эмануэль, очень мешает, серьёзность ведёт к постоянству. Серьёзный человек не так легко может освободиться от чувств, которые в нём раз пробудились. Не скрою от тебя, что я полюбила молодого человека такой сильной страстью, на которую только способна первая любовь — молодого человека, который высказал мне свою любовь с неимоверной самоотверженностью, с неслыханным благородством.

При этих словах Эмилия зарыдала и закрыла лицо руками. Она так просидела несколько минут, погруженная в грустные мысли.

Эмануэль был тронут и осторожно спросил:

   — Где же он? Отчего же он не с тобой?

   — Он погиб благородным героем. Я видела его труп у моих ног. Я не могу забыть ни его безграничной любви, ни его геройской смерти.

Чтобы рассеять её грусть, Эмануэль взял её под руку и повёл гулять по парку. Во время прогулки он старался развеселить её смешными рассказами из его походной холостой жизни. Ему не трудно было достигнуть своей цели. Эмилия по природе была весёлого характера, поэтому слушала его с увлечением и скоро забыла своё горе. Такова натура молодёжи! Она восприимчива к развлечениям, которые легко вытесняют печаль из скорбного сердца. Эмилия начала шутить и дразнить своего друга детства, так что он посчитал возможным возобновить прежний разговор.

   — Я не допущу, — сказал он, — чтобы ты оставалась старой девой, ты слишком прелестна для этого. Ты теперь сирота, и я должен заменить тебе отца. Я буду твоим опекуном и выдам тебя замуж силой своей опекунской власти.

   — За кого?

   — За себя!

   — Самовольный опекун и самозваный жених! — засмеялась Эмилия. — Это значит поставить сторожем козла в огороде.

   — Так и должно быть, если огород предназначен для самого козла.

   — Я после Добрынского любить никого не могу.

   — Природа жестоко поступила бы с человеком, если позволила бы ему любить только один раз. Душа женщины наполнена любовью, и эта любовь должна-обнаруживаться беспрерывно. В ту минуту, когда она перестаёт любить, она умирает. Ты меня невольно полюбишь. Я буду с тобой добр, ты будешь единственным предметом моей постоянной заботы, ты наполнишь всю мою жизнь, будешь моя вторая душа. Позволь мне сделать тривиальное, но верное сравнение, которое я слышал от одного русского философа в Берлине: «Женщина, сказал он, что твоя собачонка, она любит того, кто её кормит».

При этих словах Эмануэль вскрикнул от боли в плече. Эмилия испугалась и с участием спросила его, что с ним. Они обернулись; перед ними стояли резвая Женни с её мужем. Она с злорадством лукаво воскликнула:

   — Это правда, Эмануэль, что вы сказали, но не нужно разглашать эту женскую тайну. Мужчины и без того находят в нас много недостатков, а если мы ещё им откроем эту тайну, то они лишат нас доверия и нам некого будет очаровывать любовью. Смотрите, — погрозила она ему пальцем, — на этот раз я ограничиваюсь тем, что уколола вас булавкой в плечо. Если вы повторите эту нескромную фразу, то попрошу губернатора, моего отца, запретить в наказание вам гулять с прелестной Эмилией.

Для объяснения рассказанного сообщим читателю, что Женни с мужем гуляли сзади Эмилии и Эмануэля, которые так были заняты своим разговором, что не замечали тех, кто за ними следовал. Женни услышала последнюю фразу, произнесённую Эмануэлем, и со свойственной ей шаловливостью быстро вытащила золотую булавку из своих прекрасных волос и глубоко уколола ей плечо того, кто так не скромно разболтал женскую тайну.

Женни с мужем ушли в другую аллею. Эмилия и Эмануэль продолжали свою прогулку.

Хотя Эмилия очень хорошо поняла, что дядя её шутил, тем не менее она с некоторой раздражительностью спросила его:

   — Неужели ты думаешь, Эмануэль, что я тебя полюблю только за то, что ты возьмёшь к себе бедную девушку. Неужели ты воображаешь, что у женщины не может быть других, высших побуждений, которые привязывают её к мужчине и заставляют её полюбить его?

   — Извини, дорогая Эмилия. Не нужно понимать мои слова в буквальном смысле. Под выражением «кормить» я не подразумевал в обыкновенном смысле «насытить её мясом и рыбой», но окружить её полным счастьем, беспрестанно заботиться о её спокойствии, чтобы она никогда не чувствовала ни в чём ни малейшего неудобства, ни малейшей неприятности; женщина, которой мужчина устроил такую жизнь, невольно полюбит его. Вот что, по-моему, значит фраза «кто её кормит». Таким же образом я надеюсь тебя кормить, и ты меня полюбишь.

Эмилия с улыбкой пожала ему руку и сказала:

   — Я рада, что мой дядюшка ещё не совсем испорчен холостой жизнью.

Эмануэль посещал каждый день Эмилию, но каждый раз уходил от неё с грустным, разбитым сердцем. Эмилия постоянно уверяла его, что она к нему неравнодушна, но что она ещё не может забыть Добрынского, что её раны ещё не зажили.

Однако частые посещения Эмануэля, его милое обращение и искренняя любовь мало-помалу изглаживали в сердце Эмилии воспоминания о романтическом Добрынском. Она стала очень любезной с Эмануэлем Лилиенфельдом, скучала, когда он не приходил в обычное время, беспокоилась о нём, но всё-таки не соглашалась выйти за него замуж, считая это оскорблением памяти Добрынского и нарушением клятвы, данной покойному.

Эмануэль начал тяготиться этим неопределённым положением; он с каждым днём всё более привязывался к Эмилии и не знал что предпринять, чтобы преодолеть упрямство своей племянницы. Он открыл свою тайну губернатору, и старик принялся подтрунивать над ним:

   — Молодой человек, — сказал он, — из вашего формулярного списка видно, что вы были в нескольких сражениях — приходилось ли вам брать крепость?

   — О да! И даже такую, где гарнизон очень упорно сопротивлялся.

   — Что же вы делали, когда крепость упорствовала и не сдавалась?

   — Мы её брали штурмом, если она затягивала переговоры.

   — По каким признакам определяли, что штурм крепости завершится успешно?

   — Когда гарнизон начинал выслушивать предлагаемые условия и обсуждать их на общем Совете, но ещё надеялся спасти свою честь.

   — Так! А ваша племянница как к вам относится, она, чай, не отвергает вас?

   — Нет, напротив, она, кажется, очень расположена ко мне, но она, по-видимому, несколько заражена романтизмом и не может забыть своего романтического увлечения каким-то молодым поляком.

   — Вы военный, возьмите её штурмом. Примерьте к ней правила взятия крепости и завоевания женщины: «Женщина, выслушивающая предложения, крепость, вступающая в переговоры, готовы сдаться». Вы подали прошение об отставке, ссылаясь на приглашение вашего больного дяди в Ост-Индии, который желает сделать вас наследником своего громадного богатства. Я не буду вас удерживать, хотя с сожалением лишаюсь дельного человека из моей свиты. Сманите вашу племянницу на корабль и увезите её. Она не рассердится на это романтическое насилие.

Губернатор пригласил Эмануэля Лилиенфельда к завтраку и выпил большой бокал вина за успех предполагаемого штурма строптивого сердца молодой девушки.

После завтрака Лилиенфельд поблагодарил губернатора за добрый совет и дал обещание сообщить ему об исходе его любовно-военной кампании.

Лилиенфельд немедля принял меры для похищения своей возлюбленной. Он сговорился с капитаном корабля, отправлявшегося в Ост-Индию, и тот приготовил великолепную каюту, а на следующее утро, в день отплытия, послал к берегу удобную лодку. В девять часов утра Лилиенфельд пригласил Эмилию прокатиться с ним до корабля — посмотреть редкое морское чудовище, которое будто бы недавно поймали. Они сели в лодку и отправились на корабль, но как только вступили на палубу, корабль снялся с якоря и ушёл в море.

   — Где же морское чудовище? — спросила Эмилия с удивлением.

   — Это я сам, моя милочка, — отвечал Эмануэль, смеясь, и притянул племянницу к своему сердцу.

Эмилия не вырывалась из его рук и, догадавшись, в чём дело, сказала, улыбаясь:

   — Так мой опекун сделался пиратом, козлом в огороде, разбойничьим римлянином, заманившим сабинянку в западню, чтобы похитить её силой.

   — С тем различием, что моя сабинянка уже до похищения добровольно полюбила меня.

   — И буду любить до гроба! Твой романтический поступок напоминает мне романтического Добрынского. Вероятно, его душа переселилась в тебя. Мне, видно, суждено выйти замуж при романтических обстоятельствах. Да будет же воля Божья! — С этими словами она обвила его шею обеими руками и крепко поцеловала его.

В Ост-Индии они узнали, что дядя Лилиенфельда за неделю до их прибытия отошёл в вечность и в своём завещании назначил своего племянника Эмануэля Лилиенфельда единственным наследником всего его движимого и недвижимого имущества. Среди недвижимого имущества находился на острове Бурбоне великолепный дом в прелестном английском парке со всеми возможными удобствами, экипажами и прекрасными лошадьми. Эмануэль и Эмилия поселились в этом доме и жили, довольные друг другом, как боги с богинями на горе Олимп. Они часто гуляли в английском парке и говорили друг другу самые сантиментальные любезности. Он её называл mein Katzchen (моя кошечка), а она его называла poulinka (цыпинка).

Однажды Эмилия сказала мужу:

   — Милый Эмануэль, действительно русский философ был прав, когда сказал, что женщина любит того, кто её кормит. Но ты кормишь её райскими кушаньями.

   — Да, моя милочка! Но женщину, не одарённую романтизмом, как ты, райскими кушаньями не накормишь!

Так они жили долго и безмятежно в любви и согласии. Под старость её заветное желание увидеть когда-нибудь Шарлоту с мужем также сбылось. При виде этих любимых она, подобно Иакову, узнавшему о существовании своего любимого Иосифа, в беспредельном восторге воскликнула:

   — Я довольно жила! Я увидела мою обожаемую Шарлоту!

Как это случилось, мы узнаем в следующей главе.

XVI

Альбрехт и Шарлота долго и счастливо жили в Шарлотенгайне, вполне довольные своей удалённостью от Европы, в колонии, которая с каждым годом расширялась и процветала.

Судьба обрадовала счастливых супругов рождением дочери. Шарлота сама кормила её грудью, воспитывала и учила её родному немецкому языку. Эта великая женщина, таким образом, восторжествовала над всеми людскими предрассудками и создала себе собственной волей и энергией новый круг деятельности среди мирных поселян, и обрела счастье, какого не могла найти в петербургском дворце царя. Но судьба, казалось, ещё раз пожелала испытать мощную натуру этой незаурядной женщины. Индейцы, видя громадный успех колонии, начали завидовать её процветанию и напали на неё ночью, застигнув поселенцев врасплох. Колонисты с мужеством защищались, но индейцев было гораздо больше. Кроме того, эффект внезапности был на их стороне. Им удалось взять в плен многих колонистов и в числе их главу колонии, Альбрехта. Шарлота не впала в отчаяние, она собрала колонистов собственной и других колоний, состоявших с Альбрехтом в дружеском союзе, вооружила всех способных носить оружие и осадила то село, где содержались пленные. Она разделяла все тяготы, которым подвергалось её войско, ободряла и утешала ополченцев, ухаживала за больными в течение двухмесячной осады индейского селения, пока она не выручила из плена своего мужа с остальными пленными и не возвратила всё награбленное в колонии имущество. Добрый губернатор немало содействовал её победе, прислав значительную помощь. Но освобождённые пленные были изнурены голодом, их здоровье было подорвано сыростью помещений, в которых их содержали. Победоносная Шарлота вернулась в Шарлотенгайн с больным мужем. Она ухаживала за ним сама день и ночь с неимоверной самоотверженностью, но она вскоре пришла к убеждению, что муж её не может совсем поправиться без искусной врачебной помощи, которую нельзя было найти ни в одной колонии. К этому неприятному обстоятельству присоединилось другое, не менее неприятное. Французское правительство отозвало из Ново-Орлеана старого доброго губернатора и назначило другого, который своей неблагоразумной политикой принёс много вреда колонии и ухудшил условия хозяйствования, так что супруги Моргеншейны порешили продать свои плантации и всё своё хозяйство, а самим уехать в Париж, чтобы обратиться к искусным врачам. Им удалось найти выгодного покупателя в лице богатого испанца. Шарлота полагала, что её уже давно забыли в Европе и что её никто не узнает.

По приезде в Париж Альбрехт отдался на попечение знаменитых врачей и начал постепенно выздоравливать.

Однажды утром Шарлота со своей дочерью Альбертиной гуляли в Тюильрийском саду и разговаривали между собой по-немецки. Недалеко от них гулял граф Мориц, саксонский маршал. Услышав родной язык из уст красивых женщин, он пожелал с ними познакомиться. Едва подошёл он к ним, как тотчас узнал вольфенбютельскую принцессу.

   — Боже! — воскликнул он. — Во сне ли я вижу! Нет, я не ошибаюсь! Я вижу сестру императрицы австрийской! Каким образом вы воскресли из гроба? Или ваша смерть была мистификация? Как вам удалось исчезнуть из Петербурга? Где вы находились во всё это время?

   — Вы ошибаетесь, милостивый государь, — отвечала Шарлота в испуге, — вероятно, некоторое сходство с покойной принцессой ввело вас в заблуждение. Я американка, приехала из Ново-Орлеана лечить здесь своего больного мужа.

   — А, начинаю догадываться, — радостно воскликнул маршал. Смерть ваша совпадает со временем, когда из разных мест Европы многие переселялись в Ново-Орлеан. Без сомнения, и вы последовали их примеру.

Напрасно Шарлота старалась разубедить маршала, он стоял на своём.

   — У меня хорошая память, — сказал он. — Годы вас изменили, но черты вашего лица остались те же. Нет сомнения, что вы принцесса Шарлота, дочь почтенного герцога Вольфенбютельского. Позвольте мне сообщить французскому королю о вашем присутствии в Париже.

Все её старания отговорить его от этого намерения остались безуспешными. Наконец она уступила.

   — Я вам разрешаю заявить королю о моём прибытии сюда, но убедительно прошу вас хранить мою тайну ещё три месяца.

   — Хорошо, — сказал маршал, — я исполню ваше желание, но взамен этого позвольте мне время от времени делать вам визиты.

   — Всегда буду видеть вас с искренним удовольствием, любезный маршал, — весело отвечала Шарлота, и с улыбкой поклонившись ему, ушла с дочерью из сада.

   — Мамочка, — сказала дочь, когда они пришли домой, — объясни мне, ради Бога, твой странный разговор с господином, которого ты называла маршалом.

Шарлоте ничего не оставалось, как открыть свою тайну дочери и рассказать ей историю своей жизни.

Альбертина была глубоко тронута рассказом бывшей принцессы; она, рыдая, бросилась на шею матери, обнимала, целовала её и с разбитым от рыдания голосом сказала:

   — Скоро папа поправится, и мы уедем от злого света, где моя добрая мама так жестоко страдала, мы уедем далеко-далеко и опять будем жить в тишине, вдали от светского шума.

Шарлота прижала дочь к своей груди и горячо поцеловала её.

   — Ты достойная дочь твоей матери, — сказала она, — нежно лаская её.

Действительно, через несколько лет на острове Бурбон, несмотря на то, что Альбертина знала своё высокое происхождение, она вышла замуж по любви за честного и деятельного инженера, занимавшегося на острове земледелием.

Между тем здоровье графа Альбрехта совсем поправилось и, когда маршал по истечении обещанных трёх месяцев молчания пришёл к принцессе с визитом, чтобы увидеть её ещё раз, прежде чем сообщить о ней королю, оказалось, что она вместе с мужем и дочерью исчезли из Парижа. После долгих поисков маршал узнал, что семья Моргеншейнов поселилась на острове Бурбон, где, как мы знаем, Эмилия Лилиенфельд приняла их с распростёртыми объятиями.

Граф Мориц поспешил к королю, который, удивлённый этим известием, тотчас велел своему министру предписать губернатору острова Бурбон обращаться с графом Альбрехтом и его женой с величайшим почтением и предупреждать все их желания. Кроме того, он собственноручно написал венгерской королеве, хотя он вёл с ней войну, и сообщил ей о чрезвычайных приключениях её тётки, давно считавшейся мёртвой.

Венгерская королева, как и французский король написали графине Моргеншейн и предложили ей приехать ко двору, обещая заботиться как об ней, так и о её муже и дочери. Но она отвечала в тоне, достойном её высокого ума и доблестного сердца, в полном сознании своего счастья. Она отклонила самые блестящие предложения и предпочла оставаться в своей завидной неизвестности на острове Бурбон, в соседстве её любимых друзей, семейства Лилиенфельд. В 1754 г. её ещё видели на острове Бурбон.

После смерти её мужа и дочери она, как говорят, возвратилась опять в Европу. Многие утверждают, что она доживала последние годы своей добродетельной жизни в Брюсселе, где она получала ежегодно значительную пенсию из Браунштейга. Здесь она была утешительницей всех бедных. Всякий несчастный находил у неё помощь. Во всех чертах её лица постоянно отражалось весёлое расположение духа.

Здесь она узнала, что её сын от первого брака был короткое время русским императором под именем Петра II и умер девятнадцатого января 1703 года. Старшая же дочь Наталья скончалась четырнадцатилетней девочкой в 1728 году.

Рассказывают, что, когда приблизился час смерти, когда душа её, как она крепко надеялась, соединится с другом её сердца, с Альбрехтом, и её детьми, когда окружавшие её постель плакали, она обратилась к ним с нежной улыбкой и сказала:

— Я видела прекрасный сон; дайте мне теперь пробудиться!

ЭПИЛОГ

Читатели, перевернув последнюю страницу романа, обыкновенно желают знать судьбу всех участвовавших в нём лиц, даже не игравших особенно важной роли. Так, вероятно, им любопытно узнать дальнейшую жизнь человека, которого мы называли «красным жилетом», то есть Франца Таубеннеста. Удовлетворяем любопытство читателей.

Мы видели выше, что Доротея, дочь старого переселенца, отправила письмо на его имя в Кёнигсберг, чтобы он не переселялся в Америку, куда он намеревался отправиться вслед за любимой девушкой, близкой родственницей. Но встреча с принцессой и старым товарищем Конрадом всё-таки побудила его предпринять путешествие в Америку раньше, чем он предполагал. Письмо Доротеи уже не застало Франца в Кёнигсберге. Таким образом, оставаясь при Шарлоте в Шарлотенгайне, он не знал, что отыскиваемая им любимая девушка живёт недалеко от него в той же колонии. Но после похищения Эмилии её поклонником, дядей Лилиенфельдом, Шарлота, обеспокоенная исчезновением Эмилии, поручила Францу порасспрашивать о ней у колонистов. На третий день после напрасных поисков Франц, проходя мимо сада одной хижины, на самом краю колонии, в уединённом месте, услышал вдруг своё имя, произнесённое как бы с удивлением женским голосом. И вслед затем из калитки сада выбежала молодая девушка, повисла на его шее. Это была Доротея, которую он так долго разыскивал.

— Доротея, дорогая моя, — воскликнул он, горячо прижимая её к сердцу, — отчего я тебя никогда не видел нигде в колонии? Я уже долго грущу здесь по тебе и более не надеялся найти тебя.

   — Папа умер в скором времени после нашего переселения в эту местность, — отвечала девушка, — дядя, который меня приютил у себя, от старости часто хворает; я единственная женщина в его доме и должна заботиться о его хозяйстве; я сама постоянно горевала, потому что, не получая от тебя ответа на моё письмо, посланное тебе в Кёнигсберг, я думала, что ты женился на другой; потому я избегала общества и редко выходила из дома. Но Бог сжалился над моим горем и нечаянно привёл тебя в мои объятия. Ты не забыл меня, Франц, ты меня ещё любишь по-прежнему?

Франц вместо ответа принялся усердно целовать её в глаза, в губы и щёчки и от избытка восторга мог только выговорить:

   — Милая, драгоценная Доротея! Как мог я тебя забыть, когда ты наполняешь всё моё сердце?

Пять минут стояли они, обнявшись, безмолвные и счастливые, забыв весь свет; затем Франц сказал весело:

   — Милая Доротея! Завтра ты сделаешься моей женой, и мы уже больше не разлучимся. Ты согласна?

   — Ещё бы! Об этом я только и мечтала ещё в Европе.

Счастливая пара тотчас пошла к дяде Доротеи и, стоя на коленях перед ним, получила его благословение.

На другой день их свадьба отпраздновалась в доме Шарлоты по требованию её и мужа, графа Моргеншейна.

Семейство Таубеннест жило счастливо в любви и довольстве. Супруги искренно любили и уважали друг друга. Но коммерческий дух Франца требовал разнообразной деятельности; он занялся плантациями в огромных размерах и завёл обширную торговлю американскими продуктами с Европой и Ост-Индией. Раз он даже сам поехал по своим делам в Германию и взял с собой жену, с которой не мог долго быть в разлуке. Так он всю жизнь энергично трудился до глубокой старости и спокойно умер, любимый своей женой и тремя добрыми умными сыновьями. Ему сопутствовало также благословение множества искренних друзей. Скажем и мы: «Царство ему небесное»!

Примечания

1

К этому времени из шестерых детей Анастасии Романовны в живых осталось только трое — Иоанн, Евдокия и младший Фёдор.

(обратно)

2

Так называл ее Пётр в 1708 г.

(обратно)

3

Екатерина; она умерла 27 июня 1708 г.

(обратно)

4

Госуд. Архива, дела Тайной Канцелярии, картон VII, дело 19.

(обратно)

5

Письма Петра Балка к Монсу.

(обратно)

6

Это тот самый князь Трубецкой, который впоследствии, в 1743 г., обще с Ушаковым и Лестоком, приговорил родную племянницу Монса, Наталью Фёдоровну Лопухину, рождённую Балк, к вырезанию языка, колесованию и к выставке ее трупа на колесе. Наталья Лопухина потеряла на эшафоте язык, бита нещадно кнутом и сослана в Сибирь. См. наш исторический очерк «Наталья Лопухина» в «Русском Вестнике», изд. 1860 г.

(обратно)

7

Тогда у врачей было часто в употреблении кровопускание, но на это требовали позволения ближайшего родственника (отца или мужа).

(обратно)

8

Жестокой смертью считалось сажание на кол, колесование, удары кнутом до смерти; легкою — отсечение головы топором или мечом.

(обратно)

Оглавление

ВЛАДИМИР ЧЕРЕВАНСКИЙ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЦАРИЦА

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI

  ГЛАВА XII

  ГЛАВА XIII

  ГЛАВА XIV

  ГЛАВА XV

  ГЛАВА XVI

  ГЛАВА XVII

  ГЛАВА XVIII

  ГЛАВА XIX

МИХАИЛ СЕМЕНЕВСКИЙ ЦАРИЦА КАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА

  I АННА МОНС 1692-1714

  II ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТ 1708-1716

  III МАРТА СКОВАРОНСКАЯ 1705-1716

  IV КАМЕР-ЮНКЕР 1716-1723

  V ЦАРИЦА ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА 1717-1723

  VI КОРОНАЦИЯ И КАМЕРГЕРСТВО 1724

  VII ДОНОС 1724

  VIII ПРЕД РОЗЫСКОМ 1724

  IX РОЗЫСК 1724

  X КАЗНЬ КАМЕРГЕРА МОНСА 1724

  XI СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА ПЕТРА 1725

  XII ИМПЕРАТРИЦА ЕКАТЕРИНА I 1725-1727

МИХАИЛ ХОВАНСКИЙ НЕВЕСТКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  ЭПИЛОГ

*** Примечания ***