Психологические типы. Юнговская типологическая модель [Дэрил Шарп] (fb2) читать онлайн

Типы личности Юнговская типологическая модель Дарэл Шарп

Предисловие редактора русского издания

Данная книга, выходящая в серии “Библиотека Аналитической Психологии”, посвящена разбору типологической модели личности, описанной известным швейцарским психологом и мыслителем Карлом Густавом Юнгом (1875–1961) в его знаменитой работе “Психологические типы” (полное русское издание вышло в 1995 году), а также в ряде статей.

Юнг начал работать над “Психологическими типами” после своего окончательного разрыва с Фрейдом и другими психоаналитиками, когда он вышел из Психоаналитической Ассоциации и оставил кафедру в Цюрихском университете.

Этот критический период (с 1913 по 1918 гг.) болезненного одиночества, который сам Юнг позже определил как “время внутренней неуверенности”, “кризис середины жизни”, оказался интенсивно насыщен образами собственного бессознательного, о чем он впоследствии и написал в автобиографической книге “Воспоминания, Сновидения, Размышления”. Там, среди прочего, есть и такое свидетельство:

Эта работа возникла первоначально из моей потребности определить те пути, по которым мои взгляды отличались от взглядов Фрейда и Адлера. Пытаясь ответить на этот вопрос, я натолкнулся на проблему типов; поскольку именно психологический тип с самого начала определяет и ограничивает личностное суждение. Поэтому моя книга стала попыткой заняться взаимоотношениями и связями индивида с внешней средой, другими людьми и вещами. В ней обсуждаются различные аспекты сознания, многочисленные установки сознательного разума к окружающему его миру и, таким образом, конституируется психология сознания, из которой просматривается то, что можно назвать клиническим углом зрения.^[1]

Впервые книга Psychologische Typen вышла в Цюрихе в 1921 году в издательстве Rascher Verlag. В последующие годы появились ее переводы на английский, французский, итальянский, греческий, испанский, португальский, голландский, шведский, японский, русский. Надо отметить, что первое появление книги на русском языке оказалось возможным благодаря усилиям русского издателя-эмигранта Эмилия Карловича Метнера, который в августе 1914 года бежал из воюющей Германии в Швейцарию, был вначале пациентом Юнга, а затем после “чудесного исцеления” стал его близким другом и последователем. Будучи редактором известного еще в дореволюционной России издательства “Мусагет”, Метнер задумал и осуществил четырехтомное издание трудов Юнга на русском языке, которое открывалось публикацией “Психологических типов”, вышедших в Цюрихе в 1929 году. К слову сказать, сокращенный перевод “Типов” (Введение и 10 глава) вышел еще раньше, в 1923 году, в Москве, седьмым выпуском серии “Психологическая и психоаналитическая библиотека” под ред. И. Д. Ермакова. Сотрудничество Юнга и Метнера (на этапе мучительного вынашивания Юнгом собственного образа Самости и параллельной работы над “Психологическими типами”) в деле подготовки и осуществления русского четырехтомного издания составляет ключевой узел отдельной обширной и малоизученной темы “Юнг и Россия”.

Монументальный труд Юнга — русский перевод содержит 718 страниц — насыщен многочисленными экскурсами в индийскую, китайскую и японскую философии, античную культуру, гностицизм, средневековье, Ренессанс, Реформацию и новейшую историю. В нем разбираются труды Отцов Церкви, Канта, Гете, Шиллера, Гегеля, Шопенгауэра, Вагнера, Ницше и ряда более поздних мыслителей и ученых — все в связи с темой психологической типологизации. Здесь Юнгу удалось реализовать в синтетическом виде свой накопившийся за два десятилетия психиатрический и психотерапевтический опыт, многочисленные психологические наблюдения, религиозно-философские, культурологические и историко-этнографические идеи.

В предлагаемой читателю работе Д.Шарпа автор, как пишет он сам, “стремился избежать вульгарного упрощения самой модели”, но одновременно он демонстрирует ее сложность и многообразие практического применения. Для русского издания мы сочли уместным опубликовать отдельным приложением одиннадцатую главу из “Психологических типов” Юнга, посвященную основным понятиям аналитической психологии.

Настоящее издание подготовлено в рамках программы Информационного центра психоаналитической культуры в Санкт-Петербурге.

Валерий Зеленский Июль, 1996 г.

Предисловие автора к русскому изданию

Двадцатитомное Собрание сочинений К. Г. Юнга дает нам полное представление о широте мировоззренческих взглядов и огромной житейской мудрости зачинателя психологического направления — аналитической психологии. Здесь мы встречаем цикл психиатрических изысканий, уникальную разработку символической интерпретации мифологических мотивов и образов сновидений. Представлены основополагающие работы по теории архетипов и понятию коллективного бессознательного. В ряде статей и эссе перед нами предстает, так называемый, “мистический” Юнг — один из первых современных психологов прокомментировавший эзотерические алхимические тексты средневековья и выпустивший принципиальную работу о мистической связи между материей и разумом, проявляющейся в синхронистических переживаниях. Ну и, конечно, важнейшей работой Юнга является его грандиозный труд по психологической типологии — “Психологические типы”, представленный в шестом томе. Во всем этом поражающем многообразии идей и мыслей постоянно — явным образом или незримо — присутствует и земное смиренное понимание разрушительного аспекта неизбывной психической смуты — “человеческое, слишком человеческое”,— порождаемой бессознательными комплексами, и напряженное духовное величие смысловой картины мира. Не случайно Юнг в конце своей жизни на вопрос, верит ли он в Бога, ответил: “Я не верю, я знаю”.

Книга “Типы личности”, как я думаю, окажется полезной не только для психологов или студентов-гуманитариев, но может также послужить хорошим подспорьем для понимания типологической модели Юнга неспециалистами. Во всяком случае я стремился к возможной простоте изложения, пытаясь при этом избежать вульгарного упрощения самой модели и показать ее сложность и многообразие практического применения. Хотя эта книга — попытка объяснить систему мышления знаменитого психолога, при ее написании я хотел также понять лучше и самого себя. Теперь же мне остается надеяться, что это может получиться и с теми, кто будет ее читать.

Я глубоко признателен Психоаналитическому Обществу Санкт-Петербурга и издательству БСК, представляющим теперь “Типы личности” русскому читателю. Трудно удержаться и от сочувственной хвалы моему коллеге и другу Валерию Зеленскому за столь непростое начинание — организацию серии публикаций, знакомящих русского читателя с идеями Юнга, и деятельность, способствовавшую началу возрождения глубинно-психологического движения в России.

Дарэл Шарп Торонто, Канада, Апрель, 1996 г.

Классификация не объясняет индивидуальной психики. Тем не менее, представление о психологических типах открывает путь к более лучшему пониманию человеческой психологии вообще.

Карл Густав Юнг.

Глава 1 Введение в юнговскую типологию

Человеческий опыт или отдельное переживание, которые каждый человек осуществляет своим специфическим образом, отличным от других, издавна являлись основой и предпосылкой для многочисленных систем типологии С ранних времен культур ной истории делались попытки категоризировать индивидуальные установки и поведенческие образцы (паттерны), для того, чтобы объяснить само различие между людьми.

Наиболее древняя известная нам система типологии — это система, разработанная восточными астрологами Они классифицировали характер в терминах четырех тригонов (треугольников). соответствующих четырем элементам — воде, воздуху, земле и огню Например, воздушный тригон в гороскопе состоит из трех воздушных знаков Зодиака, — Водолея, Близнецов, Весов, огненный тригон состоит из Овна, Льва и Стрельца Согласно этому стародавнему воззрению, тот, кто родился под этими знаками несет в себе их воздушную или огненную стихию и имеет соответствующий темперамент и судьбу; аналогичная картина имеет место для водного и земного знаков Эта система в модифицированной форме дожила в астрологии до наших дней

С этой древней космологической схемой близко соседствует физиологическая типология греческой медицины, согласно которой индивиды были расклассифицированы как флегматики, сангвиники, холерики и меланхолики, она основывалась на определениях секреций тела (флегма, кровь, желтая желчь и черная желчь) Эти описания все еще находятся в общем языковом обиходе, хотя медицински они уже давно вытеснились другими более современны ми терминами.

Собственно, юнговская типологическая модель выпестовалась из широкого исторического обозрения (обзора, изучения, про смотра, проверки) типологических вопросов в литературе, мифологии, эстетике, философии и психопатологии. В предисловии к одной из наиболее известных книг Карла Густава Юнга Психологические типы^[2], представляющей глубокое научное исследование, автор пишет:

Эта книга плод более двадцатилетней работы в области практической психологии. Она вырастала в моем сознании постепенно, обретая форму из многочисленных впечатлений и психиатрических наблюдений при лечении нервных болезней, из взаимодействия с людьми — мужчинами и женщинами — всех социальных уровней, из моих собственных отношений с друзьями и, так называемыми, недругами, и, в конце концов, из критического осмысления моих собственных психологических особенностей^[3].

Базовая модель

В то время как более ранние классификации строились на основе наблюдений за темпераментом или эмоциональными поведенческими образцами, модель Юнга связана с движением психической энергии и воплощена в определенном специфическом направлении, на котором тот или иной человек более привычно или предпочтительно ориентируется в мире

С этой точки зрения Юнг выделил восемь типологических групп две личностные установки интроверсию и экстраверсию — и четыре функции и или типа ориентации — мышление, (ощущение, интуицию и чувство — каждая из которых может действовать либо интровертным, либо экстравертным образом.

Получившиеся восемь вариаций мы разберем в последующих главах, с подробным описанием того, как каждая из функций действует в комбинации с экстравертной или интровертной установок. А здесь мы займемся кратким пояснением тех терминов, которыми пользовался Юнг Хотя экстраверсия и интроверсия сделались, буквально, домашними понятиями, их значение часто понимается неправильно, что касается четырех функций, то они известны не столь широко, соответственно, понимаются значительно хуже.

Интроверсия и экстраверсия являются психологическими способами адаптации. В интроверсии движение энергии осуществляется по направлению к внутреннему миру. В экстраверсии интерес направлен во внешний мир. В одном случае, сам субъект (внутренняя реальность), а в другом, сам объект (предметы или другие люди, внешняя реальность) оказываются изначально более важными.

Интроверсия, пишет Юнг, “в норме характеризуется колеблющейся, рефлективной, застенчивой, стремящейся к уединению натурой, которая сохраняет себя для самой себя, склонна удаляться от объектов и всегда пребывать в несколько оборонительной позиции”.^[4]

Соответственно, Экстраверсия — “нормально характеризуется подвижной, чистосердечной, сговорчивой, уживчивой натурой, легко приспосабливающейся к данной ситуации; такая натура быстро образует связи и привязанности и отбрасывает в сторону любые возможные дурные опасения и предчувствия, и часто в незнакомой ситуации предпринимает рискованные начинания с беззаботной уверенностью”.^[5]

В экстравертной установке внешние факторы являются преобладающей движущей силой для суждений, чувственных восприятии, аффектов и действий. Это остро контрастирует с психологической природой интроверсии, где внутренние или субъективные факторы оказываются ведущей мотивацией.

Экстраверты любят путешествовать, встречать новых людей, видеть новые места. Они типичные искатели приключений, их жизнь напоминает вечеринку, открытую и дружественную. Интроверт, по сути, консервативен, предпочитает привычную домашнюю обстановку, близкие отношения только с ограниченным числом друзей. Для экстраверта интроверт — косный отсталый человек, тот, кто портит удовольствие другим, скучный и предсказуемый. Со своей стороны интроверт, стремящийся быть более самодостаточным, чем экстраверт, считает последнего капризным, взбалмошным, поверхностным бездельником, неприкаянным жуиром.

"На практике продемонстрировать экстравертную и интравертную установки, как таковые, невозможно; в изолированном виде они не существуют. К какому типу принадлежит тот или иной человек становится более очевидным и ясным только в связи с одной из четырех функций, каждая из которых имеет свою собственную область компетентности (существования, действия). Функция мышления относится к процессу когнитивной познавательной мысли, ощущение есть восприятие с помощью органов чувств, чувство есть функция субъективного суждения или оценки, а интуиция относится к восприятию с помощью бессознательного (т. е., чувствительностью к бессознательным содержаниям).

Базовая модель Юнга, включая взаимоотношения между четырьмя функциями, составляет кватерность, как показано на диаграмме, (см.) Мышление на ней изображено — что можно оспорить — наверху; по сути, любая из функций может быть помещена наверху; соответственно ей, наиболее для него характерной, тот или иной человек и ориентируется в мире. Относительная позиция других функций, однако, — тех, которые по бокам и внизу — определяется функцией, расположенной наверху. В последующем изложении, причина такого рода дистрибуции, составляющей специфику индивидуального функционирования, станет более ясной.

Кратко: ощущающая функция устанавливает то, что нечто существует, мышление говорит нам, что такое это нечто существующее, чувство сообщает, что чего стоит, а через интуицию мы получаем смысл того, что с этим может быть сделано (сами возможности). Любая функция, сама по себе, еще не является достаточной для упорядочивания нашего опыта относительно нас самих или окружающего нас мира; для этого, для ясного понимания, пишет Юнг, требуются все четыре:

Для полной ориентации все четыре функции должны внести одинаковый вклад: мышление обязано облегчить опознание и осмысление, чувство расскажет нам о том, в какой степени те или иные вещи оказываются важными или неважными для нас, ощущение сообщает о конкретной реальности посредством зрения, слуха, вкуса и т. д., а интуиция делает нас способными к предугадыванию скрытых возможностей, гнездящихся в подоплеке явлений, на их заднем плане, поскольку последние также принадлежат целостной картине данной ситуации.^[6]

Идеальным было бы иметь сознательный доступ к той самой функции или функциям, которые требуются или оказываются соответствующими определенным специфическим обстоятельствам, но на практике эти четыре функции получаются представленными субъекту не в равной степени осознанной доступности — то есть, они не являются развитыми одинаковым образом или не дифференцированы у любого индивида одинаково хорошо. Неизменно и неизбежно та или иная функция оказывается более развитой; Юнг назвал ее первичной или ведущей, доминирующей, в то время, как остальные остаются подчиненными и относительно или сравнительно менее дифференцированными.

Термин “ведущая” и “подчиненная” в этом контексте не носит оценочного характера, не составляет суждения “лучше” или “хуже”. Ни одна из функций не может быть лучше, нежели любая другая.

Юнг признавал что эти четыре функции ориентирования не составляют всецело сознательное психическое. Сила воли и память, например, оказываются невключенными. Причина заключается в том, что они не являются типологическими детерминантами — хотя, естественно, что они воздействуют, тем или иным образом, на типологические функции.

Любая другая ведущая функция выступает в том смысле, что у какого-либо человека она используется с наибольшей вероятностью; аналогичным образом, подчиненная вовсе не означает какой-либо патологии, а попросту не используется (или, по крайней мере, используется гораздо меньше по сравнению с функцией “излюбленной”).

Что же происходит с теми функциями, которые в сознательной повседневной жизни, как правило, не применяются и поэтому не развиваются, остаются неразвитыми?

Они пребывают в более или менее примитивном и инфантильном состоянии, зачастую осознаются лишь наполовину или даже и вовсе не осознаются. Относительно неразвитые функции составляют некую специфическую неполноценность, характеризующую любой тип и являющуюся интегральной (составляющей) частью его целостного характера. Односторонний акцент на мышление всегда сопровождается неполноценным чувством, а дифференцированное развитое ощущение вредит интуиции и наоборот.^[7]

Типологически многие люди представляют как бы суповую кастрюлю. Они действуют интровертным или экстравертным образом в зависимости от своей склонности, погоды или состояния ума; они думают, чувствуют, ощущают или интуируют более или менее случайным путем, используя ту или иную функцию не хуже и не лучше, нежели другую. При этом они совершенно не задумываются об их важности или значимости для себя.

Такие люди могут на первый взгляд казаться хорошо оснащенными и подготовленными со всех сторон. Однако, вышеназванные характеристики типичны для бессознательного, в то время, как сознание уже включает определенные различия, сказывающиеся на том, как действует тот или иной человек. “Равномерность и единообразие сознательного или равномерность и единообразие бессознательного состояния функций — замечает Юнг, — есть признак первобытного склада ума”.^[8]

Рациональные и иррациональные функции

В зависимости от характера ведущей функции Юнг различал два класса типов: рациональные и иррациональные. К первым принадлежат мыслящий и чувствующий типы; ко вторым — интуитивный и ощущающий.

Мышление, как функция логического различения, с очевидностью, рационально. Также и чувство, как способ информировать нас о ценности тех или иных вещей, вполне может быть различительной, а стало быть, рациональной функцией, как и мышление. Таким образом, мышление и чувство относятся к разряду рациональных функций, поскольку оба базируются на рефлективном линейном процессе, образующем отдельное суждение.

Ощущение и интуицию Юнг назвал функциями иррациональными (постигающими, воспринимающими). Каждая есть просто тот или иной способ что-то воспринять — ощущение схватывает, сообщает человеку, что нечто есть во внешнем для него мире, интуиция постигает (или, можно сказать, “подхватывает, подбирает”) то, что находится в мире внутреннем.

Сам термин “иррациональный” применительно к функциям ощущения и интуиции не означает чего-то неразумного или неблагоразумного, он подразумевает нечто выходящее за рамки рассудочного, лежащего в узких пределах здравого смысла. Физическое восприятие чего-то, что не зависит ни от какой логики — нечто просто есть. Ощущения не говорят что это, но свидетельствуют, что это нечто присутствует. Сходным образом интуиция существует сама по себе; она представлена в разуме, вне зависимости от рассудка или процесса рационального мышления. Юнг комментирует:

Лишь просто потому что [иррациональные типы] подчиняют суждение восприятию, было бы совершенно неправильным считать их “неблагоразумными”. Гораздо более правильным было бы сказать, что они являются в высшей степени эмпирическими. Иррациональные типы основываются исключительно на переживании — настолько исключительно, что, как правило, их суждения никак не могут поспеть за их переживаниями.^[9]

Особенно важно различать между чувством, как психологической функцией, и общеупотребительным бытовым значением этого слова у большинства людей. Юнг указывал на возможную путаницу в этом вопросе: мы говорим о чувстве счастья, печали, раздражения, сожаления и так далее; у нас есть чувство меняющейся погоды или падения биржевого рынка; мы чувствуем, что шелк более гладкий, чем простой холст, нечто “чувствуется неправильным” и так далее. Ясно, что мы используем само слово “чувство” весьма вольно, так как в каком-то отдельном контексте это может обозначать ощущение, восприятие, мысли, интуицию или какую-то эмоциональную реакцию.

Здесь это вопрос терминологический, вопрос ясности предлагаемых определений. Мы можем измерять температуру в градусах по Фаренгейту, по Цельсию или Реомюру, расстояние в милях или километрах, вес в унциях или граммах, массу в чашах, бушелях или фунтах, и всякое другое, — главное обозначить, какую систему измерения мы используем. В юнговской модели термин “чувство” весьма строго информирует субъекта о ценности вещей. Оно, чувство, говорит нам, что тот или иной предмет стоит для нас, какую ценность он представляет. В этом смысле данная функция рациональна — ибо, по свидетельству опыта, ценности, в общем, устанавливаются по законам разума точно так же, как и понятия. К тому же, чувство не окрашенное эмоцией, может оставаться вполне холодным или нейтральным.

Таким образом, чувственную функцию, как способ психологической ориентации, не следует путать с эмоцией. Последняя (в равной степени может быть названа аффектом) является неизменным следствием активного комплекса. “Чувство отличается от аффекта, — пишет Юнг, — тем фактом, что оно не производит ощутимых физических иннерваций, т. е. оказывается, не больше не меньше, обычным мыслительным процессом”.^[10]

Аффект имеет свойство “заражать” или искажать каждую из функций: мы не имеем возможности правильно мыслить, если находимся в безрассудном состоянии — счастье окрашивает сам способ, которым мы воспринимаем людей, предметы или события; мы не способны соответствующим образом оценить нечто или кого либо — другого человека, предмет или событие, — когда сами чем-то расстроены, да и интуитивные возможности тоже иссякают, если субъект оказывается в состоянии депрессии.

Первичная функция и вспомогательные функции

Как было отмечено выше, одна из четырех функций неизменно оказывается более развитой, чем остальные Это основная или ведущая функция, та самая, которую мы воспроизводим (используем) автоматически, поскольку она представляется наиболее естественной и приносит определенные преимущества Юнг пишет:

Опыт показывает, что вследствие неблагоприятных обстоятельств вообще, практически любому человеку невозможно развивать все свои психологические функции одновременно. Требования общества вынуждают человека прежде всего (и по большей части) прилагать себя к выделению той из функции, которой он наилучшим образом наделен от природы, или которая обеспечит ему наилучший социальный успех. Очень часто, а в действительности это общее правило, — человек отождествляет себя более или менее полно с наиболее предпочтительной для него и следовательно, наиболее развитой функцией. А это как раз то, что дает начало различным психологическим типам. Как следствие такого одностороннего развития, одна или более функции неизбежно оказываются отстающими изначально и в последующем своем развитии.^[11]

Слово “отстающими” в данном случае означает попросту оставленными без внимания, запущенными или недостаточно развитыми На самом деле лишь в крайних случаях другие функции оказываются полностью отсутствующими, обычно же имеется вторая функция (иногда даже и третья), которая вполне совершенна, чтобы оказывать соопределяющее влияние на сознание.

Можно, конечно, осознавать содержания или продукты, связанные с каждой из функций Например, я могу знать, что я думаю, не имея мыслительную функцию в качестве ведущей, и я могу объяснить разницу между столом и бутылкой, не имея ведущей функцию ощущения. Но мы, согласно Юнгу, можем толь ко говорить о самом “сознании” функции, “когда ее осуществление находится под контролем воли и, в то же самое время, ее управляющий принцип является решающим для ориентации сознания.”

Это абсолютное верховенство, эмпирически всегда при надлежит только одной функции и может принадлежать только одной функции, поскольку равно независимое вторжение другой функции с неизбежной необходимостью изменит ориентацию, которая — по крайней мере отчасти — противоречит первой. Но так как это жизненное условие для сознательного процесса адаптации — всегда иметь ясные и непротиворечивые цели, — само присутствие второй функции равной силы, естественно, исключено. Поэтому другая функция может иметь только вторичное значение. Ее вторичное значение состоит в том, что она, в отличие от ведущей функции, не имеет единственной и абсолютной достоверности и решающего значения, но учитывается больше как вспомогательная или дополнительная функция.^[12]

На практике вспомогательная функция всегда такова, что ее природа, рациональная или иррациональная, отличается от ведущей функции. Например, чувство не может быть вторичной функцией, когда доминирует мышление, и наоборот потому что обе являются функциями рациональными. Мышление, если оно же лает быть истинным, следуя своему собственному принципу, обязано полностью строго исключить всякое чувство. Это, конечно, не уводит нас от того факта, что есть индивиды, чьи мышление и чувство находятся на одном и том же уровне, оба выступая с равной мотивационной силой для сознания. Но в этих случаях вопрос о различении типов не ставится, а речь идет лишь об относительно неразвитых мышлении и чувстве.^[13]

Вторичная функция всегда поэтому является той, чья природа отличается от первичной функции, но не антагонистична ей: либо иррациональные функции могут быть вспомогательными для одной из рациональных функций, либо наоборот.

Сходным образом, когда ощущение является ведущей функцией, интуиция не может быть вспомогательной функцией и наоборот. Это происходит потому, что эффективное действие ощущения требует от самого себя фокусирования на восприятиях органов чувств во внешнем мире. А это совершенно несопоставимо одновременно с интуицией, которая “ощущает” то, что происходит в мире внутреннем.

Таким образом, мышление и интуиция могут легко, без труда образовывать пару, равно как это могут делать ощущение и мышление, так как природа интуиции и ощущения не является фундаментально противоположной мыслительной функции. И в самом деле, как мы увидим позже в детальном описании самих типов, ощущение или интуиция, обе являясь иррациональными функциями восприятия, могут быть весьма полезными в рациональных суждениях мыслительной функции.

Практически также одинаково верно, что ощущение поддерживается вспомогательной функцией мышления или чувства, чувство всегда находит поддержку у ощущения или интуиции, а интуиции могут помочь чувство или мышление.

Окончательные комбинации представляют, например, известную картину практического мышления в союзничестве с ощущением, спекулятивное мышление с трудом продвигается вперед с интуицией, артистическая интуиция отбирает и представляет свои образы с помощью чувственных оценок, философская интуиция систематизирует свое видение в умопостигаемую мысль с помощью мощного интеллекта и так далее.^[14]

Подчиненная функция

Как уже упоминалось, все функции кроме ведущей, доминантной, наиболее предпочтительной, оказываются относительно подчиненными.

Во всех случаях имеется одна функция, которая особенно сопротивляется интеграции в сознание Это так называемая подчиненная функция, или иногда, чтобы отличить ее от других подчиненных функций, ее называют “четвертой функцией”.

“Сущность подчиненной функции, — пишет Юнг, — автономность: она независима, она нападает, очаровывает, пленяет и так раскручивает нас, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем больше правильно различать между собой и другими”.^[15]

Мария-Луиза фон Франц, близкий сотрудник и коллега Юнга на протяжении многих лет, указывает, что одна из самых больших проблем подчиненной функции заключается в том, что она действует очень медленно в отличие от функции ведущей:

[Вот почему] люди ненавидят начинать работать с ней, реакция ведущей функции протекает быстро и хорошо адаптировано, в то время как многие люди даже и не представляют, в чем заключается их подчиненная функция. Например, мыслящие типы не задумываются над тем, что они чувствуют или какого рода чувства испытывают. Они сидят по полчаса в размышлении, чувствуют ли они что либо по поводу чего либо вообще, а если что то и чувствуют, то пребывают в неопреде ценности по поводу характеристики этого чувства. Если вы спросите мыслящий тип, что он чувствует, он обычно ответит либо какой-то мыслью или даст быструю условную реакцию, если вы будете настойчиво спрашивать его дальше о том, что же он в действительности чувствует, то выяснится, что он просто не знает. Вытягивание этого признания из его так сказать, печени, может занять полчаса. Или если интуитив заполняет налоговую форму, то ему требуется неделя там, где другим людям достаточно и одного дня.^[16]

В Юнговской модели, как показано на диаграмме на странице 20, подчиненная или четвертая функция неизменно оказывается той же самой природы, что и функция ведущая когда рациональная мыслительная функция наиболее развита, то другая рациональная функция, чувство, будет подчиненной, если доминирует ощущение, то интуиция, другая иррациональная функция, будет четвертой функцией и так далее.

Это согласуется с общим опытом мыслитель регулярно спотыкается о чувственные оценки, практический ощущающий тип легко попадает в колею слепоты к возможностям “видимым” интуицией, чувствующий тип глух к заключениям, представляемым логическим мышлением, а интуитив, настроенный на внутренний мир, двигается сквозь скверну конкретной реальности.

Разумеется, это не значит, что человек полностью забывчив к такого рода восприятиям или суждениям, связанным с подчиненной функцией. Мыслящие типы, например, могут знать о своих чувствах — в той степени, в какой они способны к интроспекции^[17] — но не придают им сильного значения, они сомневаются.

Аналогичным образом, ощущающие типы, которые односторонне ориентированы на восприятие физических ощущении, могут обдалать и интуицией, но даже если они и допускают наличие у себя, она не мотивирует их деятельность. Точно так же, чувствующие типы отбрасывают прочь будоражащие их мысли, а интуитивы попросту игнорируют то, что находится прямо у них под носом.

Хотя подчиненная функция может осознаваться как явление, тем не менее, ее истинное значение остается нераспознанным. Она ведет себя подобно многим подавленным или недостаточно приемлемым содержаниям отчасти осознаваемым, а отчасти нет. Таким образом, в нормальных случаях подчиненная функция остается осознаваемой, по крайней мере в своих проявлениях, но в неврозе она полностью или частично погружается в бессознательное^[18].

В той степени, в какой человек действует слишком односторонне, подчиненная функция, соответственно, становится примитивной и хлопотной, как для него самого, так и для других (“Жизнь не милосердна, замечает фон Франц, с низким положением подчиненной функции”^[19]). Психическая энергия, на которую претендует ведущая функция, забирается у подчиненной функции, выпадающей в бессознательное. Там подчиненная функция склонна активироваться неестественным образом, давая ход детским фантазиям и многочисленным расстройствам личности.

Это и есть то, что регулярно происходит в так называемом кризисе середины жизни, когда индивид пренебрегает некоторыми аспектами своей личности столь долго, что они, в конце концов, требуют своего признания. В такие моменты обычно причины самих “расстройств” проектируются на других. И только определенный период саморефлексии и анализа фантазии может восстановить равновесие и сделать возможным дальнейшее развитие На самом деле, как указывает фон Франц, кризис такого рода может оказаться “золотой” благоприятной возможностью.

В области подчиненной функции сосредоточена огромная концентрация жизни, так что по мере того, как ведущая функция изнашивается — как у старого автомобиля начинает греметь мотор и уходит масло — если люди успешны в обращении к их подчиненной функции, они переоткрывают новый потенциал жизни. В этой области подчиненной функции все становится волнующим, драматичным, полным положительных и отрицательных возможностей. Возникает напряжение огромной потрясающей силы и сам мир, так сказать, переоткрывается через подчиненную функцию^[20] — хотя и не без некоторого дискомфорта, так как процесс ассимиляции подчиненной функции, “поднимает” ее в сознание и неизменно сопровождается “понижением” ведущей или первичной функции.

Мыслительный тип, который концентрируется на чувственной функции, испытывает, например, затруднения в написании эссе, поскольку не может думать логически; ощущающий тип, активно увлекаемый интуицией, теряет ключи, забывает о назначенных встречах, оставляет на ночь недотопленную печь; интуитива начинают очаровывать звук, цвет, текстура, и он игнорирует возможности; чувствующий тип зарывается в книги, погружается в идеи ущербности и вреда социальной жизни. В каждом случае сама проблема возникает таким образом, что человеку требуется найти средний путь.

Существуют типичные характеристики, связанные с каждой функцией, когда она действует в режиме подчинения. Некоторые из них будут обсуждаться позже. Здесь же достаточно заметить, что сверхчувствительность и сильные эмоциональные реакции любого рода — от страстной влюбленности до слепого гнева — являются ясным знаком того, что подчиненная функция, наряду с одним или более комплексами, стала активной. Это, естественно, дает начало множеству проблем взаимоотношений.

В терапии, когда необходимо или желательно развить подчиненную функцию, это делается постепенно и прежде всего путем прохождения через одну из вспомогательных функций. Как комментирует Юнг:

Я часто наблюдал, как какой-нибудь аналитик, столкнувшись, например, с преимущественно мыслительным типом, пытается сделать все от него зависящее, чтобы развить чувствующую функцию прямо из бессознательного. Такая попытка заранее обречена на неудачу, поскольку она вовлекает в депо слишком насильственное обхождение с сознательной точкой зрения. Если же тем не менее такое насилие окажется успешным, то появляется прямо-таки навязчивая (компупьсивная) зависимость пациента от аналитика, перенос, который можно прекратить только жесткими методами, потому что, лишившись точки зрения, пациент делает своей точку зрения аналитика. Для того, чтобы утихомирить воздействие бессознательного, иррациональный тип нуждается в более сильном развитии рациональной вспомогательной функции присутствующей в сознании [и наоборот].^[21]

Два типа установки

Согласно Юнгу, его исходным побуждением в исследовании типологии было желание понять, почему взгляд Фрейда на невроз столь отличен от Адлеровского.

Фрейд исходно считал своих пациентов весьма зависимыми от значимых для них объектов, рассматривавших и самих себя в связи с этими объектами, в особенности, — и прежде всего — родителями акцент Адлеровского подхода строился на том, что личность (или субъект), ищет свои собственные безопасность и превосходство. Один предполагал, что человеческое поведение обусловливается объектом, другой находил определяющее средство в самом субъекте. Юнг весьма ценил обе точки зрения:

Фрейдовская теория привлекает своей простотой, настолько, что человек, следующий ей, порой болезненно огорчается, если кто-то другой возымеет намерение высказать противоположное суждение. Но то же самое истинно и для теории Адлера. Она также сверкает простотой и объясняет столько же скобке теория Фрейда. И так уж получается, что исследователь видит только одну сторону, и в конце концов, почему каждый настаивает, что только он имеет верную позицию. Оба, с очевидностью, имеют дело с од ним и тем же. материалом, но из-за личностных особенностей каждый из них видит вещи под разным углом.^[22]

Юнг заключает, что эти “личностные особенности” фактически обязаны типологическим различиям система Фрейда является преимущественно экстравертной, в то время как Адлеровская — интровертной.^[23]

Эти фундаментально противоположные типы установок обнаруживаются у обоих типов и на всех социальных уровнях. Они не составляют предмет сознательного выбора или унаследования, или образования. Их появление является общим явлением, имеющим по видимому случайное распределение.

Два ребенка в одной и той же семье могут вполне оказаться противоположными по типу. “В конечном счете, — пишет Юнг, — это следует приписать индивидуальному предрасположению, что при возможно наибольшей однородности внешних условии один ребенок обнаруживает такой тип, а другой ребенок — другой”.^[24] Фактически он верил, что антитезисный тип был обусловлен некоторой бессознательной инстинктивной причиной, для которой по всей видимости имелось некое биологическое основание.

В природе существуют два фундаментально различных способа адаптации, которые обеспечивают непрерывное существование живого opганизма. Один заключается в высокой скорости воспроизводства, при относительно низкой защитной способности и короткой продолжительности жизни отдельного индивида, другой состоит в обеспечении самого индивида многообразными средствами само сохранения при относительно низкой плодовитости [Сходным образом] специфическая природа экстраверта постоянно побуждает его растрачиваться, размножать себя любым способом и внедряться во все в то время как тенденция интроверта — оборонять себя от любых внешних требовании воздерживаться от всякой затраты энергии, направленной прямо на объект, но зато создавать для себя самого возможно более консолидированное и могущественное положение^[25].

В то время как очевидно, что некоторые индивиды обладают большей способностью или характером приспособиться к жизни тем или иным образом, неизвестно, почему это происходит Юнг полагал наличие возможных физиологических причин, о которых мы пока не имеем точного знания, так как изменение или искажение типа часто оказывается вредным физическому благополучию индивида.

Никто, конечно, не является интровертированным или экстравертированным в чистом виде. Хотя каждый из нас в процессе следования своей доминантной склонности или, адаптируясь к своему непосредственному окружению, неизменно развивает одну установку более, нежели другую, противоположная установка в нем потенциально все же сохраняется.

В действительности, семейные обстоятельства могут заставлять кого-либо в раннем возрасте принимать какую то установку, которая оказывается неестественной, насилуя, таким образом, индивидуальный врожденный склад такого человека. “Как правило, — пишет Юнг, — везде, где такая фальсификация типа имеет место позже индивид становится невротичным и может быть вылечен развитием в нем той установки, которая созвучна его натуре^[26].

Это определенно усложняет вопрос о типе, так как каждый, в некоторой степени, невротичен — то есть односторонен. В общем, интроверт попросту неосознает свою экстравертную сторону из за привычной ориентации по отношению к внутреннему миру. Интроверсия экстраверта дремлет аналогичным образом, дожидаясь выхода.

Фактически неразвитая установка становится аспектом тени, всем тем в нас самих, что мы не осознаем наш нереализованный потенциал, нашу “непрожитую жизнь” (смотри ниже “ТИПОЛОГИЯ и ТЕНЬ”, глава 4) Кроме того, когда подчиненная установка выходит на поверхность, а именно, когда проявляется экстраверсия интроверта или интроверсия экстраверта, быть бессознательным означает находиться в констелляции, то есть быть “задействованным” Это ведет по эмоциональному, социально неадаптирован ному пути, точно так же, как и в случае с подчиненной функцией.

Так то, что составляет ценность для интроверта, противоположно тому, что важно для экстраверта, подчиненная установка постоянно сбивает с толку взаимоотношения человека с другими людьми.

Чтобы проиллюстрировать это, Юнг рассказывает историю о двух молодых людях, — один из которых интроверт, а другой экстраверт, оказавшихся на прогулке в сельской местности.^[27] Они подошли к замку. Оба хотели посетить его, но по разным причинам Интроверту было любопытно узнать, как замок выглядит изнутри, для экстраверта это служило игрой в приключения.

У ворот интроверт отступил “Возможно, нас туда не пустят”, — сказал он, воображая служебных собак, полицейских и штраф, как окончательный результат мероприятия. Экстраверт был неудержим “О-о, они нас пропустят, будь спокоен”, — сказал он, воображая доброго старого сторожа и возможность ветречи с привлекательной девушкой

На волне оптимизма экстраверта оба, в конце концов, вступили взамок. Там они обнаружили несколько пыльных комнат и коллекцию старых рукописей. Как часто случается старые рукописи являются главным интересом у интровертов. Наш вскрикнул от радости и с энтузиазмом принялся внимательно рассматривать сокровища. Он разговорился с хранителем, попросил позвать заведующего библиотекой, и вообще сделался живым и воодушевленным, его смущение исчезло, предметы соблазняли таинственным волшебством.

Между тем дух экстраверта явно упал. Он стал скучным и начал зевать. Доброго сторожа не оказалось равно как и привлекательной девушки, лишь старый замок переделанный в музей. Рукописи напомнили ему студенческую библиотеку в его университете, месте, ассоциировавшимся с нудным заучиванием материала и экзаменами. И он пришел к выводу, что все здесь невероятно скучно.

“Превосходно, не правда ли? — воскликнул интроверт, взгляни сюда!" — на что экстраверт угрюмо ответил: “Это все не для меня, пошли отсюда.” Это весьма раздражало интроверта, который тайно поклялся никогда больше не отправляться на прогулку с таким невнимательным к другим экстравертом. А экстраверт, совершенно расстроенный, теперь уже не мог думать ни о чем, кроме того чтобы поскорее убраться отсюда наружу в солнечный весенний день.

Юнг обращает внимание, что двое молодых людей прогуливаются вместе в счастчивом единстве (симбиозе), пока не набредают на замок. Они наслаждаются определенной степенью гармонии, потому что они коллективно и взаимно адаптированы друг к другу, естественная установка одного дополняет естественную установку другого.

Интроверт любопытен, но нерешителен, экстраверт открывает двери. Но, оказавшись внутри, типы меняются местами первый оказывается очарован увиденным, его манят объекты, второй полон отрицательных мыслей. Интроверта теперь невозможно вы вести наружу, а экстраверт сожалеет даже о том, что ступил ногой в этот замок.

Что же случилось? Интроверт экстравертировался, а экстраверт интровертировался? Но сама противоположная установка каждого проявилась социально подчиненным образом интроверт, подавленный объектом, не оценил того, что его другу скучно, экстраверт, разочарованный в своих ожиданиях романтического приключения, сделался унылым и замкнутым, и совершенно не учел волнение своего друга.

Вот простой пример того пути, по которому подчиненная установка делается независимой. То, что мы не осознаем в нас самих, оказывается по определению вне нашего контроля. Когда констеллируется (образуется) неразвитая установка, мы становимся жертвами любого рода разрушительных эмоции мы “закомплексованы”.

В вышеупомянутой истории двое молодых людей могли бы быть названы теневыми братьями (shadow brothers). Во взаимоотношениях между мужчинами и женщинами психологическая динамика может быть понята лучше с помощью юнговского понятия контрсексуальных архетипов анимы — внутренний идеальный образ женщины в мужчине и анимус — внутренний идеальный образ мужчины в женщине.^[28]

В общем случае экстравертный мужчина имеет интровертную аниму, в то время как интровертная женщина имеет экстравертный анимус, и наоборот. Эта картина может меняться в процессе психологической работы над собой, но сами внутренние образы обычно проектируются на лица противоположного пола с тем результатом, что любой из типов установки склонен жениться на своей противоположности. Так обычно и случается, потому что каждый тип бессознательно дополнителен другому.

Вспомним, что интроверт склонен быть рефлексивным, глубоко продумывать вещи и все внимательно рассчитать, прежде чем начать действовать. Застенчивость и определенное недоверие к объектам проявляется в нерешительности и некоторой трудности в приспособлении к внешнему миру. Экстраверт, со своей стороны, привлеченный внешним миром, пленяется новыми и неизвестными ситуациями. Как общее правило, экстраверт вначале действует, а думает уже потом действие оказывается быстрым и нс подчиненным дурным опасениям или колебаниям.

“Оба типа, пишет Юнг, — кажутся, поэтому, созданными для симбиоза. Один заботится о рефлексии, обдумывании, а другой стремится к инициативному и практическому действию. Когда эти два типа обручаются союзом, они могут образовывать идеальное единство”.^[29]

Обсуждая эту типичную ситуацию, Юнг указывает, что сама идеальная позиция действует до тех пор, пока партнеры заняты приспособлением к “многообразным внешним потребностям жизни”.

Но когда внешняя необходимость больше не давит, тогда они имеют время занять себя друг другом. До сих пор они стояли спиной к спине и защищались против превратностей судьбы. Но теперь они повернулись лицом к лицу и ищут понимания — единственно, чтобы обнаружить, что они ни когда друг друга не понимали. Каждый говорит на другом языке. Тогда между двумя типами начинается конфликт. Эта борьба отравляющая жестокая, полная взаимного обесценивания, даже, если она ведется спокойно и в величайшей доверительной близости. Поскольку ценности одного оказываются отрицанием ценностей другого.

С течением жизни нам вообще приходится развивать до известной степени как интроверсию, так и экстраверсию. Это необходимо не только для того, чтобы сосуществовать с другими, но также и для развития индивидуального характера. “Мы не можем позволить на длинной жизненной дистанции, — пишет Юнг, — передать одной части нашей личности всю симбиотическую заботу о другой”. Однако, на самом деле, это как раз то, что и случается, когда мы доверяем друзьям, родственникам или возлюбленным тащить нашу подчиненную установку или функцию.

Если подчиненная установка не получает сознательного выражения в нашей жизни, мы по обыкновению начинаем скучать и предаемся тоске, становясь неинтересными как самим себе, так и другим И так как, существующая энергия связывает нас со всем бессознательным внутри, у нас не оказывается интереса к жизни, к “жизненной” энергии, которая делает личность хорошо сбалансированной.

Важно понять, что степень личностной активности не всегда является надежным показателем типа установки. Жизнь человека компании может считаться экстравертной, но это вовсе необязательно. Аналогично, долгие периоды одиночества не означают автоматически, что человек — интроверт. Непременный участник вечеринок может быть интровертом, живущим своей тенью, отшельник может обернуться экстравертом, который попросту вы пустил пар, “лег на дно”, или был вынужден в силу обстоятельств остаться один. Другими словами, пока специфический вид активности будет ассоциироваться с экстраверсией или интроверсией ее будет не так то легко перевести в тип, к которому принадлежит тот или иной человек.

Решающим фактором в определении типа в противоположность упрощенному общепринятому описанию установки, как таковой, является не то, что человек делает, а скорее, сама мотивация к деланию — само направление, по которому течет энергия человека, течет естественно и привычно: для экстраверта самым интересным и привлекательным является объект, в то время как сам субъект или сама психическая реальность оказываются более важными для интроверта.

Вне зависимости от того, преобладает ли в ком либо экстравертность или интровертность, существуют неизбежные психологические события соучастия, связанные с ролью бессознательного. Некоторые из них отмечены в следующем разделе и рассматриваются более специально в тех главах, в которых описываются характеристики каждого типа установки. Отдельно медико-клиническое изложение приводится в приложении 1, “Клиническое Значение Экстраверсии и Интроверсии”

Роль бессознательного

Большая трудность в определении типов заключается в том, что доминирующая сознательная установка оказывается бессознательно скомпенсированной или сбалансированной своей противоположностью.

Интроверсия или экстраверсия как типологическая установка показывает некоторое существенное смещение в условиях протекания целостного психического процесса человека. Привычный способ реакции определяет не только сам стиль поведения, но также и качество субъективного переживания (опыта) Кроме того, он определяет то, что необходимо с точки зрения компенсации бессознательным Так как любая установка сама по себе одностороння, то неизбежно наступит полная потеря психического равновесия, если не произойдет компенсации бессознательной контрпозицией.

Следовательно, бок о бок или позади обычного способа функционирования интроверта наличествует бессознательная экстравертная установка, которая автоматически компенсирует односторонность сознания. Аналогично, односторонность экстраверсии уравновешена или смягчена бессознательной интровертной установкой.

Строго говоря, не существует показательной “установки бессознательного”, но есть лишь способы функционирования, которые окрашены бессознательным. И в этом смысле можно говорить о компенсирующей установке в бессознательном.

Как мы уже видели, вообще только одна из четырех функций дифференцирована столь достаточно, чтобы быть свободно манипулируемой сознательной волей. Другие являются полностью или частично бессознательными, а подчиненная функция — в наибольшей степени. Таким образом, сознательная ориентация мыслительного типа уравновешена бессознательным чувством, и наоборот, в то время как ощущение скомпенсировано интуицией, и так далее.

Юнг говорит о “нуминальном акценте”, который сваливается либо на объект, либо на субъекта, в зависимости от того, является ли последний экстравертным или интровертным. Этот нуминальный акцент также “выбирает” одну или другую из четырех функций, чья дифференциация по существу является эмпирической последовательностью типичных различий в самой функциональной установке.^[30] Таким образом, можно найти экстравертное чувство у интровертного интеллектуала, интровертное ощущение у экстравертного интуитива, и так далее.

Дополнительная проблема в установлении личностной типологии заключается в том, что бессознательные, недифференцированные функции способны искажать личность до такой степени, что внешний наблюдатель может легко ошибиться, приняв один тип за другой.

Например, рациональные типы (мышление и чувство) будут иметь относительно подчиненные иррациональные функции (ощущение и интуицию), то, что они сознательно и намеренно делают, может сообразовываться с рассудком (с их точки зрения), но то, что с ними случится, может быть хорошо охарактеризовано инфантильными примитивными ощущениями и интуицией. Как указывает Юнг.

Поскольку существует огромное число людей чья жизнь состоит больше из того, что с ними случается, нежели из действии, которые они совершают по своим разумным намерениям то [зритель наблюдатель] после внимательного наблюдения за ними может легко описать оба типа [мыслительный и чувствующий типы] как иррациональные И приходится допустить, что слишком часто бессознательное человека производит гораздо большее впечатление на наблюдателя, чем сознательное делание, и что действия та кого человека оказываются значительно более важными нежели его рациональные намерения.^[31]

К трудности установления типологической основы человека добавляется и тот случаи, когда люди уже “подустали” жить со своей ведущей функцией и доминантной установкой Фон Франц отмечает это обстоятельство.

Они очень часто уверяют вас с абсолютной искренностью что являются типом совершенно противоположным тому к которому они принадлежат на самом деле. Экстраверт клянется что он глубоко интровертен, и наоборот. Подобные вещи происходят от того, что подчиненная функция субъективно представляет себя реально существующей она чувствует себя более важной, более настоящей установкой. Поэтому не стоит думать, что имеет самое большое значение когда пытаешься определить свои тип вместо этого лучше всего спросить “Чем я больше всего обычно занимаюсь”.^[32]

На практике часто полезно спрашивать самого себя, что за крест я несу, какова его тяжесть? От чего я страдаю больше всего? Как так случилось в жизни, что я всегда бьюсь головой о стену и чувствую себя дураком. Ответы на такие вопросы обычно ведут к подчиненной установке и функции, и ответы эти с определенным решением и весомой долей терпения могут затем привести к большей осознанности.

Предупреждение читателю

Теперь должно быть очевидным, что, несмотря на элегантную простоту и симметрию Юнговской типологической модели, ее применение в качестве диагностического инструмента или даже как руководства к само пониманию — дело далеко не простое Юнг предупреждает своих читателей соответствующим образом.

Хотя существуют несомненные индивиды, чей тип можно определить с первого взгляда, это совсем не означает, что так может быть всегда. Как правило, только внимательное наблюдение и взвешивание всех свидетельств дает возможность уверенной классификации. Однако существующий простой и ясный фундаментальный принцип [противоположности установок и функции] может значительно усложниться в текущей реальности в которой и сами по себе противоположности приобретают более запутанный характер, поскольку каждый индивид является исключением из правил.^[33]

То, о чем будет говориться в следующих главах, есть по большей части суммарный экстракт работ Юнга по данному вопросу, наблюдения Марии Луизы фон Франц и мой собственный опыт.

Читатель должен хорошо усвоить, что сами описания типов, равно как и модель, как таковая, вовсе не выгравированы на камне, как указывал сам Юнг, “классификация типов соответственно экстраверсии, интроверсии и четырем базовым функциям не является единственно возможной.”^[34] Он считал, однако, что его модель является полезным практическим путем для нашей собственной психологической ориентации, настолько полно, насколько в географии локализуется место, определяемое долготой и широтой.

Четыре функции напоминают отчасти четыре кардинальные точки компаса они столь же произвольны, сколь и необходимы. Ничто не может помешать нам сдвинуть осевые линии на любое количество градусов в том или ином направлении или же дать им другие имена. Это вопрос общего согласия или обычая и степени понимания. Но в одной вещи я должен признаться этот компас не освобождает меня от всего остального в моем психологическом вояже на пути открытии.^[35]

Далее должно признать, что все написанное здесь не смогло избежать предубеждений, в основе которых лежит собственная типология автора.

Лично, насколько я могу говорить об этом после двадцати пяти лет размышлений относительно своей собственной психологии, я могу быть интровертным ощущающим типом — по крайней мере на данный момент. Мое мышление, в целом, хорошая вспомогательная функция, мое чувство ошибочно, а интуиция дает ся мне в особенности тяжело.

Но я помню более ранние годы, когда я действовал совершенно иначе — в школе, например, как явный мыслительный тип, далее, в университете, достаточно экстравертно, чтобы быть Президентом Студенческого Совета. А в другие времена определенно доминировало интровертное чувство. Впоследствии, конечно, были и такие периоды, когда интуиция служила мне достаточно хорошо.

Относительно психологического типа самого Юнга можно сказать, что его научные исследования и открытия указывают на доминирование мыслительной функции с ощущением и интуицией как хорошо развитыми вспомогательными функциями. Однако, — и это также очевидно из его способности оценивать, что стоили для него то или тот, его чувственная функция не являлась заметно или значимо подчиненной.

Что до того, был ли Юнг экстравертом или интровертом, то здесь земля более твердая — только интроверт мог сказать то, что выразил Юнг в прологе к своей автобиографической книге “Воспоминания, Сновидения, Размышления”.

Отсутствие внутреннего ответа на проблемы и сложности текущей жизни делает внешние события малозначащими. Внешние обстоятельства не могут заменить внутренние переживания. Вероятно поэтому моя жизнь удивительно бед на внешними случаями. Я не могу сколь нибудь полно рассказать о них, поскольку они представляются мне пустыми и малосущественными Я могу понять себя только в свете внутренней событийности. Она то как раз и составляет особенность моей жизни^[36] — хотя по правде тоже самое во многом мог бы сказать и впавший в отчаяние экстраверт.

Ну, а теперь, уважаемый читатель, добро пожаловать в весьма увлекательное, полное приключений путешествие, которым и является разбор юнговской модели психологических типов.

Глава 2 Экстраверсия и четыре функции

Экстравертная установка

Когда чья-либо сознательная ориентация определяется объективной реальностью, фактами, получаемыми из внешнего мира, мы говорим об экстравертной установке Если такое положение вещей является привычным, обыденным, перед нами — экстравертный тип.

Экстраверсия характеризуется интересом к внешнему объекту, отзывчивостью и готовностью к принятию внешних событии и ситуации, желанием влиять на них и находиться под их веянием, потребностью присоединяться и быть “в”, способностью терпеть суматоху и шум любого рода и даже находить в этом радость; постоянным вниманием к окружающему миру, стремлением иметь друзей и знакомых, не очень тщательно их выбирая, и, в конечном итоге, сильной привязанностью к вылеченной для себя фигуре, и, следовательно, мощной тенденцией демонстрировать самого себя Соответственно философия жизни экстраверта и его этика имеют, как правило, в высокой степени коллективную природу с сильной альтруистической чертой, и его нравственное начало, категория совести являются в значительной мере зависимыми от общественного мнения. Его религиозные убеждения определяются, так сказать, большинством голосов.^[37]

В общем, экстраверт полагается на получаемое из внешнего мира и также не склонен подчинять личные мотивы критической проверке.

Реальный субъект [экстравертная личность] является, насколько это возможно, погруженным в темноту. Он прячет свою личность от самого себя под покровами бессознательного. У него нет секретов, он не хранит их долго, поскольку делится ими с другими. Если тем не менее случается что-то не могущее быть упомянуто, он предпочтет это забыть. Избегается все, что может сделать тусклым парад оптимизма и позитивизма. Все, о чем он думает, к чему намерен и что делает, производит впечатление уверенности и теплоты.^[38]

Согласно Юнгу, психическая жизнь данного типа разыгрывается снаружи, непосредственно как реакция на окружающую среду.

Он живет в других и через других, любое самообщение приводит его в содрогание. Опасности гнездящиеся во внутреннем диалоге лучше всего топятся шумом. Если у него даже и есть какой то “комплекс”, он находит убежище в социальном кружении и разрешает себе быть уверяемым по несколько раз в день, что все в порядке.^[39]

Хотя эти замечания могут и показаться грубыми и нелестными, Юнг заканчивает свое описание экстравертного типа благожелательным пониманием и высокой оценкой: “В том случае, если он не слишком хлопотун, не слишком суется в чужие дела, если он не сверхинициативен и не слишком поверхностен, то такой [экстраверт] может с лихвой быть полезным членом сообщества”.^[40]

Юнг полагал, что типовая дифференциация начинается очень рано, “столь рано, что в некоторых случаях можно говорить о ней, как о врожденной”:

Самым ранним признаком экстраверсии у ребенка является его быстрое приспособление к окружающей среде и его необычное внимание, которое он уделяет объектам, в особенности, тем результатам, которые он от них получает. Страх перед предметами минимален — он живет и перемещается среди них с уверенностью, и может, поэтому, свободно играть с ними и учиться, благодаря им. Ему нравится доводить свои начинания до крайности и подвергать себя риску. Все неизвестное его манит”.^[41]

Хотя любой человек неизбежно подвержен воздействию объективных условий, у экстраверта мысли, решения, стереотипы поведения реально определяются этими условиями, а не просто оказываются под их влиянием, т. е., объективные условия доминируют над субъективными взглядами.

Естественно, экстраверт имеет и свои собственные взгляды, но в текущей жизни они неизменно ставятся в зависимость от условий, обнаруживаемых во внешнем мире. Внутренняя жизнь всегда занимает второе место после внешней необходимости. Сознание человека, как целое, ориентировано наружу, потому что оттуда исходят существенные и решающие детерминанты. Интерес и внимание сфокусированы на объективных событиях, на предметах и других людях, обычно сосредоточенных в непосредственном окружении. Юнг дает несколько примеров этого типа:

Святой Августин. “Я не смог бы поверить в Евангелие, если бы авторитет Католической Церкви не заставил это сделать”.

Покорная дочь: “Я не могу позволить себе думать о чем-либо, что могло бы не понравиться моему отцу”.

Некто, считающий произведение современной музыки прекрасным лишь потому, что все вокруг думают, что эта музыка замечательная. Мужчина женился с намерением доставить удовольствие своим родителям, сам совершенно того не желая. Есть люди, которые ищут способа выглядеть посмешищем, для того, чтобы развлечь других людей… Не так уж мало найдется таких, кто во всем, что они делают или не делают, живут единственным побуждением: что о них подумают другие?^[42]

Преобладание моральных стандартов диктует экстраверту его личную точку зрения, личностную позицию. Если сами нравы изменяются, экстраверт подстраивает свои взгляды и стереотипы поведения под новые образцы. Его способность и склонность к подстраиванию, к подгонке в соответствии с существующими внешними условиями выступает одновременно и как его сила, и как ограничение. Тенденция экстраверта столь мощно ориентирована вовне, что, в общем, он не обращает заметного внимания даже на собственное тело — до тех пор, пока с ним не случится чего-то серьезного. В данном случае тело, как таковое, недостаточно “объективно”, оно не “внешне”, чтобы обращать на него внимание, следовательно, экстраверт смотрит сквозь пальцы на удовлетворение элементарных потребностей, необходимых для нормального самочувствия.

Страдает не только тело, но в равной степени и психика. В конце концов, тело “выдает” физические симптомы, которые даже экстраверт не может игнорировать; что же касается психики, то отклоняющиеся от нормы настроение и поведенческие стереотипы могут быть заметны только другим людям.

Экстраверсия, вне сомнения, ценное качество в общественных ситуациях и в реагировании на требования внешней среды. Но экстравертная установка в крайнем своем проявлении может непостижимым образом пожертвовать самим субъектом для того, чтобы осуществить то, что рассматривается как объективное требование — например, потребности других, или многочисленные требования расширяющегося бизнеса…

“В этом кроется опасность для экстраверта”, — поясняет Юнг. — “Он засасывается объектами и совершенно в них теряется. Получающиеся в результате функциональные расстройства, нервные или телесные, обладают компенсаторной ценностью, как если 'бы они вынуждали его к невольному самоограничению”.^[43]

'Самая частая форма невроза у экстравертного типа — истерия. Это обычно проявляется в преувеличенном отношении к людям из окружающей среды; другим характерным признаком данного расстройства служит прямо-таки подражательная приноровленность к внешним обстоятельствам.

Основное качество истерика — это постоянное стремление делать себя интересным и производить хорошее впечатление на окружающих. Его внушаемость весьма заметна, истерик очень восприимчив к влияниям, идущим от других. Зачастую он прекрасный рассказчик, доходящий в своей сообщительности до весьма фантастических элементов (истерическая ложь).

Истерический невроз начинается с преувеличения всех обычных характеристик экстраверсии, а затем он усложняется компенсаторными реакциями из бессознательного. Эти реакции в противовес преувеличенной экстраверсии при помощи физических симптомов принуждают индивида к интроверсии. Это, в свою очередь, констеллирует подчиненную интроверсию экстраверта и создает другую категорию симптомов, наиболее типичными из которых является болезненно повышенная деятельность фантазии и страх остаться одному.

Экстраверт склонен жертвовать внутренней реальностью во имя внешних обстоятельств. Это не является проблемой до тех пор, пока экстраверсия не доходит до крайностей. Но в той степени, в какой это необходимо для компенсации односторонности, в бессознательном будет возникать нарастание субъективного фактора, а именно, заметная тенденция к самоцентрированию.

Все те потребности или желания, которые оказались заглушенными или подавленными сознательной установкой, возвращаются, так сказать, через заднюю дверь в форме примитивных и инфантильных мыслей и эмоций, центрируемых на себе.

Приспособление экстраверта к объективной реальности приводит к тому, что мешает слабоэнергизированным субъективным импульсам достичь сознания. Однако, подавленные импульсы своей энергии не утрачивают; но поскольку они бессознательны, то могут проявлять себя в примитивном и архаическом виде. По мере того, как субъективные потребности подавляются или игнорируются все больше и больше, постепенно набирающая силу бессознательная энергия работает на подрыв сознательной установки.

Опасность здесь заключается в том, что экстраверт, столь пристрастно и по-видимому самоотверженно настроенный на внешний мир и на потребности других людей, может, фактически, стать совершенно индифферентным. Юнг пишет:

Чем более полной делается сознательная установка экстраверсии, тем более инфантильной и архаичной будет установка бессознательная. Эгоизм, характеризующий бессознательную установку экстраверта идет гораздо дальше детского эгоизма — он граничит с безжалостностью и жестокостью.^[44]

В тот момент, когда бессознательное делается сверхактивным, оно выходит в свет в симптоматической форме. Эгоизм, инфантилизм и примитивизм, обычно скомпенсированные и относительно безвредные, теряют свой компенсаторный характер и начинают подстрекать сознание к абсурдному преувеличению, нацеленному на дальнейшее подавление бессознательного.

Конечная драма может принять объективную форму, когда внешняя деятельность экстраверта станет неблагоприятной и та искаженной субъективными соображениями.

Юнг рассказывает о типографе, который после двадцатилетнего упорного труда достиг положения владельца крупного дела. Дело расширялось и дальше, типограф все глубже и глубже в него втягивался, постепенно растворяя в нем все остальные жизненные интересы. Дело кончилось полным поглощением и катастрофой. Как же это случилось? В виде компенсации его исключительно деловых интересов, в нем бессознательно оживились некоторые воспоминания из детства, а именно: в юные годы ему доставляло большое удовольствие писать красками и рисовать. И тут, вместо того, чтобы принять эту способность, как таковую, и использовать ее в виде уравновешивающего побочного занятия, он сделал ее частью своего дела и начал фантазировать о придании своим продуктам внешнего “художественного” вида. К несчастью, фантазии стали действительностью поскольку его вкус был примитивным и неразвитым, то бизнес вскорости захирел и дело окончательно лопнуло. Типограф зашел слишком далеко и подпал под власть субъективных инфантильных притязаний.^[45]

Результат может также носить и субъективную природу — нервный срыв. Вероятней всего это может случиться, когда влияние бессознательного, в конечном итоге, парализует сознательное действие:

В этом случае притязания бессознательного навязываются сознанию категорически и тем самым, производят пагубный разлад, проявляющийся в большинстве случаев в том, что люди и та не знают больше чего они, собственно говоря желают, а от этого и не имеют ни к чему больше охоты или же в том, что они сразу же хотят слишком многого и имеют слишком много желания к вещам невозможным. Подавление инфантильных и примитивных притязании необходимое часто по культурным основаниям, легко при водит к неврозу или к злоупотреблению наркотиками такими, как алкоголь, морфии, кокаин и др. В еще более тяжелых случаях внутренний душевный разлад приводит к самоубийству.^[46]

В общем, компенсирующая установка бессознательного работает на поддержание психического равновесия. Следовательно, даже в норме экстравертный индивид временами действует интровертным путем. Пока экстравертная установка доминирует, наиболее развитая функция будет проявляться экстравертным образом, в то время как подчиненная функция оказывается более или менее интровертной. “Ведущая функция всегда является выражением сознательной личности, ее целей, воли, достижении, в то время как менее дифференцированные функции, принадлежат той категории, в которой события с человеком “просто слyчаются.”^[47]

Хорошим примером этого является экстравертный чувствующий тип, который в норме получает удовольствие от близкого кон такта с людьми, однако, временами, выражает мнения или делает замечания, которые шокируют своей бестактностью. Он может предложить тост за упокой на свадьбе и принести свои поздравления на похоронах. Такие “ляпы” исходят из подчиненного мышления, четвертой функции, которая у данного типа находится вне сознательного контроля и поэтому не слишком хорошо связана с другими.

Бессознательное обычно проявляется через менее дифференцированные функции, которые у экстраверта имеют субъективную окраску и эгоцентрический уклон. Кроме того, как уже упоминалось во введении, постоянный наплыв бессознательных содержаний в сознательный психологический процесс оказывается таким, что наблюдателю часто трудно сказать, какие функции здесь при надлежат сознанию, а какие бессознательной личности. Как указывает Юнг, в дальнейшем это приводит к еще большей путанице, вносимой собственной психологией наблюдателя.

Понятно, что это сильно зависит от установки наблюдателя, постигает ли он больше сознательный или бессознательный характер личности. В общем, можно сказать, что наблюдатель, установленный на суждение [мыслительный или чувствующий тип] скорее всего будет постигать сознательный характер, тогда как наблюдатель установленный на восприятие [ощущающий тип или интуитивный тип] будет больше поддаваться влиянию бессознательного характера, так как суждение интересуется главным образом сознательной мотивацией психическою процесса, тогда как восприятие больше регистрирует сам процесс.

Поэтому, решая, какой установке принадлежит ведущая функция, необходимо внимательно смотреть, какая функция в большей степени находится под сознательным контролем, а какие — имеют бессистемный случайный характер. Ведущая функция — если таковая вообще имеется — всегда более высоко развита, нежели другие, которые неизбежно несут в себе инфантильные и примитивные черты Кроме того, необходимо всегда помнить о своей собственной типологической предрасположенности, которая неизбежно искажает все наблюдения.

Экстравертный мыслительный тип

Когда жизнь индивида управляется главным образом рефлексией, а его действия строятся на основе интеллектуально осмысленных мотивов, мы говорим о мыслительном типе.

Мыслительная функция не имеет обязательной связи с рассудком или качеством мысли, это просто процесс. Мышление имеет место, когда некто формулирует научное понятие, реагирует на дневные новости или подсчитывает расходы, просматривая ресторанный счет. Мышление может быть экстравертным или интровертным, в соответствии с тем, куда оно ориентировано на объект или на самого субъекта.

Экстравертное мышление обусловлено объективными данными, передаваемыми через восприятие (иначе апперцепцию). Как рациональная функция или функция суждения, мышление содержит суждение в самом себе В случае экстравертного мышления любое суждение строится на критерии, получаемом из внешних условий, то есть тех, которые передаются традицией или образованием.

Экстравертные мыслительные типы настолько увлечены объектом, что без него они просто не могут существовать. Их рефлексия все время вращается вокруг внешних условий и обстоятельств. Это может быть столь же плодотворным, что и в случае интровертного мышления, которое не ориентируется на непосредственный объективный опыт, или на общие и объективно сформулированные идеи. Согласно Юнгу, экстравертный мыслительный тип-человек, который, — конечно лишь постольку, поскольку он представляет собою чистый тип, — имеет стремление ставить всю совокупность своих жизненных проявлений в зависимость от интеллектуальных выводов, в конечном счете, ориентирующихся всегда по объективно данному, — или по объективным фактам, или по общезначимым идеям Человек такого типа придает решающую силу объективной действительности, или, соответственно, ее объективно ориентированной интеллектуальной формуле, — и, притом, не только по отношению к самому себе, но и по отношению к окружающей среде.

В лучшем случае, мыслители-экстраверты становятся государственными деятелями, адвокатами, учеными-практиками, почтенными академиками, успешными антрепренерами Они превосходны в организации любого дела, будь то проект на бумаге, повседневная жизнь или деловая встреча. Владея хорошим чувством реальности, они вносят ясность в эмоциональные ситуации. Они составляют положительное качество любой организации, любого комитета — ибо знают букву закона и знают как эту букву применять на практике.

Наихудшим для этого типа является религиозный фанатик, политический оппортунист, зубрила, строгий учитель, не терпящий разногласий.

Согласно Юнгу, в своем крайнем выражении, экстравертныс мыслительные типы подчиняют как себя, так и других интеллектуальной “формуле” системе правил, идеалов и принципов, которые, в конце концов, становятся жестким моральным кодом. Их отметкой являются справедливость и истина, основанные на том, что они рассматривают, как чистейшее постигаемое описание объективной реальности “Обязан” и “должен” — типичные наиболее выпуклые аспекты их интеллектуальной точки зрения. Все окружающее их должно, для всеобщего блага, подчиниться “универсальному закону”.

Если формула достаточно широка, то такой тип может сыграть в общественной жизни чрезвычайно полезную роль в качестве реформатора, общественного обвинителя и “очистителя совести”, а также пропагандиста важных новаций. Но чем уже формула, тем скорее этот тип превращается в брюзгу, резонера и пустослова, самодовольного критика, который хотел бы втиснуть и себя, и других в какую-нибудь схему.

Лучший аспект экстравертной установки находится на периферии их сферы деятельности, где неблагоприятные воздействия их тирании не столь заметны. Испытывать на себе дурные последствия экстравертной формулы приходится больше всего близким родственникам и друзьям, ибо они первые неумолимо осчастливливаются ею.

Наиболее пагубные эффекты экстравертного мышления приходятся на долю самого субъекта, поскольку там, где основными параметрами существования оказываются объективные идеи, идеалы, правила и принципы, там очень мало внимания уделяется самому субъекту.

То обстоятельство, что никогда не было и никогда не будет такой интеллектуальной формулы которая могла бы вместить в себе и надлежащим образом выразить полноту жизни и ее возможности вызывает некоторую задержку и, соответственно, исключение других важных жизненных форм и жизненных проявлении. У человека этого типа в первую очередь подвергнутся подавлению все, зависящие от чувства жизненные формы, как, например вкус, эстетические представления, художественное чутье и понимание культ и переживание дружбы и т д. Иррациональные формы — религиозный опыт, страсти и т п — зачастую бывают полностью вытеснены из сознания. Существуют, правда, исключительные люди которые могут всю свою жизнь при нести в жертву одной определенной формуле, однако, большинство не в состоянии жить в такой исключительности сколь нибудь длительно. Рано или поздно, в зависимости от внешних обстоятельств и внутреннего предрасположения, вытесненные интеллектуальной установкой жизненные фор мы косвенно обнаружатся через нарушение сознательного образа жизни. Когда такое расстройство достигнет определенного уровня, то можно говорить о неврозе.

Функцией, наиболее антитетичной по отношению к мышлению, является чувство. Следовательно, у данного типа, как видно на диаграмме интровертное чувство бесспорно окажется подчиненным. Это означает, что всякая деятельность, зависящая от чувства, — эстетический вкус, чувство артистизма, приобретение друзей, время, проводимое с семьей, любовные взаимоотношения и так далее, — по большей части, будут страдать Мария Луиза фон Франц описывает интровертное чувство как “очень трудное для понимания”.

Хорошим примером для этого является австрийский поэт Раинер Мария Рильке. Однажды он написал “Я люблю вас, но это не ваше дело.” Это любовь ради самой любви Чувство оказывается очень сильным, но оно не течет по направлению к объекту. Оно скорее предпочитает оставаться в состоянии любви с самим собой. Естественно, этот чувственный тип во многом непонятен, и такие люди рассматриваются как очень холодные Но они вовсе не таковы, просто само чувство полностью без остатка пребывает внутри них.^[48]

В той степени, в какой мышление экстравертно, чувственная функция остается инфантильной и подавленной (вытесненной). “Если подавление успешно”, — пишет Юнг, — то чувство исчезает из сознания и на подпороговом уровне развивает свою деятельность, противоборствующую сознательным намерениям и, при известных обстоятельствах, достигающую таких эффектов, происхождение которых представляется для индивида полнейшей загадкой Так, на пример, осознанный альтруизм пресекается тайным и скрытым от самого индивида самолюбием, которое накладывает печать своекорыстия на бескорыстные, по существу, поступки. Чистые высоконравственные намерения могут при вести индивида к критическим положениям, в которых более чем вероятным оказывается что решающие мотивы суть вовсе не этические, а совсем другие. Таковы, например, добровольные спасители или блюстители нравов, которые вдруг сами оказываются ищущими спасения, или скомпрометированными. Их ненасытное стремление спасать заставляет их же самих прибегать к таким средствам, которые способны понести именно к тому, чего хотелось бы избежать. Есть экстравертированные идеалисты, которые так стараются над осуществлением своего идеала для блага человечества, что не боятся даже лжи и других нечестных средств… И все это по формуле: цель оправдывает средства. Только подчиненная функция, действующая бессознательно и вводящая в соблазн, может довести до таких заблуждении людей, в других отношениях стоящих на высоте.

Подчиненное интровертное чувство обычно проявляется в сознательной установке, которая более или менее безличностна. Вот почему данный тип может казаться холодным и недружественным. Однако, с точки зрения самого типа, их просто больше интересуют сами факты, чем тот эффект, который их установка может произвести на других.

В крайнем случае это ведет к умалению (пренебрежению) своих собственных жизненных интересов, равно как и интересов семьи, близких. В компенсацию к этому, бессознательные чувства становятся глубоко личностными и сверхсенситивными, проявляясь в мелочности, агрессивности, недоверчивости к другим.

Между тем, поддерживающая интеллектуальная “формула”, которая в действительности может иметь существенную внутреннюю заслугу, становится более жесткой и догматичной, совершенно закрытой для любой модификации. Она может даже принять религиозное качество абсолютизма.

Тем самым формула становится религией, даже если она, по своему существу, не имеет никакого отношения ни к чему религиозному. От этого она приобретает и присущий религии характер безусловности. Она становится, так сказать, интеллектуальным суеверием. Но все вытесненные ею психические тенденции скапливаются в бессознательном, образуют там оппозицию и вызывают приступы (пароксизмы) сомнений. Обороняясь от этих сомнений, сознательная установка становится фанатичной, ибо фанатизм есть не что иное, как сверхскомпенсированное сомнение. Такое развитие ведет, в конце концов, к преувеличенной защите сознательной позиции и к образованию противоположного бессознательного отношения, которое, например, в противоположность к сознательному рационализму является крайне иррациональным, а в противоположность к современной научности сознательной точки зрения, оказывается крайне архаичным и суеверным.

В этом случае сохраняется опасность полного коллапса сознательной установки. С тем, чтобы не позволить расстраивающим бессознательным факторам войти в сознание, нормальное позитивное и творческое мышление экстраверта становится инертным, вялым и регрессивным. Сама формула дегенерирует в интеллектуальный предрассудок, в суеверие, а индивид делается замкнутым, мрачным, обидчивым педантом, или, в крайнем случае, затворником и мизантропом.

Подчиненное интровертное чувство этого типа также проявляется в том, что оказывается малоприятным, а для постороннего наблюдателя, сбивающим с толку: внезапные и необъяснимые вспышки любви; неистовая и длительная “беспричинная” преданность; сентиментальные привязанности или мистические интересы, которыеначисто отметают всякую логику.

В таких случаях сознательный мыслительный процесс ниспровергается примитивными реакциями, имеющими свой источник в бессознательном субъекта и в недифференцированном чувстве.

Экстравертный чувствующий тип

Чувство экстравертного типа, как и экстравертное мышление, ориентировано объективными данными и обычно пребывает в гармонии с объективными ценностями.

Из того, что это рациональная функция, определяющая “что чего стоит”, можно предположить, что чувство основывается на субъективных ценностях. Однако, согласно Юнгу, это справедливо только для интровертного чувства:

Экстравертное чувство отделило себя насколько это воз можно от субъективною фактора и всецело подчинило влиянию объекта. Даже там где экстравертное чувство обнаруживает свою видимую независимость от свойств конкретного объекта, оно, тем не менее, остается под обаянием традиционных и ж каких нибудь других общепринятых ценностей.

Эта характеристика экстравертного чувства подчеркивает, что оно ищет творческих и поддерживающих гармонию условии в окружающей среде. Например, экстравертный чувствующий тип будет восхвалять нечто, как “прекрасное” или “хорошее” не из-за субъективной оценки, но потому, что это подходит другим и находится в согласии с общественной ситуацией. И это не претензия, и не лицемерие, но подлинное выражение чувства в своей экстравертной форме акт приспособления к объективному критерию.

Так, например, картина может быть названа “прекрасной” потому, что, повешенная в салоне и подписанная известным именем она по общему предположению, должна быть “прскраснои”, или потому, что, назвав ее “некрасивой”, можно огорчить семью или счастливого владельца картины, или еще потому, что посетитель имеет намерение создать приятную атмосферу а для этого необходимо, чтобы во всем чувствовалось согласие и приязнь.

Без экстравертного чувства “цивилизованная” общественная жизнь была бы, фактически, невозможной. Коллективные выражения в культуре всецело от этого зависят. Экстравертное чувство ведет людей в театр, на концерт, в церковь и в оперу, люди принимают участие в деловых встречах, пикниках, именинах и т п, посылают друг другу рождественские и пасхальные открытки, посещают свадьбы и похороны, празднуют годовщины, отмечают Первомай или День Независимости.

Экстравертные чувствующие типы обычно очень добродушны и легко приобретают друзей Они быстро оценивают требования внешней ситуации и с готовностью жертвуют собой для других. Они буквально “излучают” атмосферу теплого одобрения, именно они чаще других “получают” мяч, перебрасываемый в компании. Исключая крайние случаи, чувство несет в себе определенное личностное качество — непосредственную связь (раппорт) с другими — несмотря на то, что субъективный фактор, в основном, подавлен. Преобладающее впечатление о таком человеке говорит, что он хорошо приспособлен к внешним условиям и общественным ценностям.

Юнг описывает типичное проявление экстравертного чувства у женщины.

Чувства согласуются с объективными ситуациями и обще значимыми ценностями. Это нигде не проявляется так ясно, как в так называемом выборе объекта любви любят “подходящего” мужчину, а не какого нибудь другого, он является подходящим не потому, что вполне отвечает субъективному скрытому существу женщины, — в большинстве случаев она об этом совершенно ничего не знает, — а потому, что он отвечает всем разумным требованиям в отношении возраста, социального положения, дохода, респектабельности его семьи и т д. Чувство любви у этой женщины вполне соответствует ее выбору. Чувство ее — подлинное, а не выдуманное от “разума” Таких “разумных” браков — бесчисленное множество, и они, отнюдь, не самые плохие жены в этих браках бывают хорошими под ругами своих мужей и хорошими матерями, пока их мужья и дети сохраняют неизменным сам психический уклад общественной жизни.

Опасность для этого типа кроется в подавлении его объектом — традиционными и общепринятыми стандартами, — в этом случае утрачивается любое подобие субъективного чувства, т е, то, что происходит в самом субъекте.

Экстравертное чувство, лишенное личностных параметров, теряет весь свой шарм и, как и в случае крайней экстраверсии, делается бессознательным относительно скрытых самоцентрирован ных мотивов. Оно сталкивается с требованиями или ожиданиями, представленными внешними ситуациями и в них застревает. Оно удовлетворяет требуемой эстетической стороне момента, но остается бесплодным. Обычно сердечное выражение чувств здесь делается механическим, эмпатические жесты выглядят театральными или расчетливыми.

Если этот процесс прогрессирует, то наступает любопытная противоречивая диссоциация чувства все становится объектом чувственных оценок, так что завязывается множество отношении, которые внутренне противоречат друг другу. Поскольку это было бы совсем невозможно при наличии сколько-нибудь ярко выраженного субъекта, то подавляются и последние остатки действительно личной позиции. Субъект до такой степени всасывается в отдельные чувственные процессы, что наблюдателю кажется, будто бы перед ним был представлен только один чувственный процесс, а субъекта чувства, как такового, уже и не нет. В таком состоянии чувство утрачивает всю свою человеческую теплоту; оно производит впечатление позы, непостоянства, ненадежности, а, в худших случаях, впечатление истерическою состояния.

Для данного типа крайне важно установить хорошую чувственную связь с окружающей средой. Но когда это переходит в разряд “слишком важно”, субъект — лицо чувствующее — оказывается поглощенным ею. Тогда чувство теряет свое личностное качество и делается чувством ради самого чувства. Сама личность растворяется в последовательности моментальных чувственных состояний, часто конфликтующих друг с другом Для наблюдателя это представлено в виде различных настроений или расположении духа и утверждений, которые оказываются явно противоречивыми.

В действительности мышление, другая рациональная функция, неизменно подавляется, когда доминирует чувство. Ничто так не разрушает чувство как мышление (и, как мы уже видели, в равной степени имеет место обратное). Чувствующие типы не должны думать о том, что кто-то или что-то имеет для них ценность, они просто знают это.

Экстравертный чувствующий тип может уделять мыслям значительное время и, фактически, быть чрезвычайно умным, но мышление, тем не менее, всегда будет подчинено чувству. Следовательно, логические умозаключения, процессы мысли, способные привести к расстройству чувства, здесь отвергаются начисто. “Все, что пребывает в согласии с объективными ценностями, — пишет Юнг — является хорошим и любимым, а все прочее кажется. существующим в отдельном мире”.

В крайнем случае, здоровая компенсаторная установка бессознательного встает в открытую оппозицию. Это проявляется прежде всего в экстравагантном выставлении чувств — из питие чувств в разговоре, страстные заявления и так далее которые, кажется, намереваются блокировать логические заключения, несовместимые с теми чувствами, которые “требуются” на данный момент.

Хотя мышление экстравертного чувствующего типа подавлено как независимая функция, само вытеснение неполное, а лишь постольку, поскольку его беспощадная логика принуждает к выводам, не подходящим для чувства. Однако мышление допускается как слуга чувства или, лучше сказать, как его раб. Его хребет сломлен, оно не может провести само себя согласно со своим собственным законом. Но так как все же логика и неумолимо верные выводы где то существуют, то возникает вопрос где они осуществляются? Разумеется вне сознания, а именно, в бессознательном. Поэтому бессознательное содержание данного типа является прежде всего своеобразным мышлением. Это мышление инфантильно, архаично и негативно. До тех пор, пока сознательное чувство сохраняет личный характер или другими словами, пока личность не погощается отдельными состояниями чувств, — бессознательное мышление остается компенсаторным.

Когда чинность растворяется в потоке противоречивых чувственных состояний, то идентичность эго утрачивается и субъект проваливается в бессознательное. Чем сильнее сознательное чувство, тем сильнее делается бессознательная оппозиция. “Мышление в стиле “не что иное, как” оказывается здесь на месте, ибо оно разрушает превосходящую силу прикованного к объектам чувства.”

Люди этого типа часто думают весьма плохо о тех самых людях, которых наиболее ценят своими чувствами В действительности, наличие такого мышления, обычно дремлющего где то позади, является одним из главных показателей, что экстравертное чувство есть функция доминирующая.

Фон Франц указывает, что такие мысли обычно основываются на каком-то циничном взгляде на жизнь, более того, они зачастую повернуты вовнутрь.

В сущности он позволяет себе думать о самом себе, что он никто, а его жизнь мало чего стоит, и что любой другой может развиться и пойти по пути индивидуации, но он сам в этом отношении безнадежен. Эти мысли поселяются на задворках разума и время от времени — когда он или в депрессии или плохо себя чувствует или, в особенности, когда он сосредоточен на самом себе то есть, когда остается на полминуты один, какой-то злополучный бес шепчет изнутри позади головы: “Ты ничтожество и все связанное с тобой неправильно”

В результате экстравертный чувствующий тип ненавидит оставаться один, когда такие дурные мысли начинают приходить в голову, обычная реакция для него — включить телевизор или отправиться на встречу с приятелем.

Экстравертный ощущающий тип.

Экстравертное ощущение превосходит остальные функции в стремлении ориентироваться на объективную реальность Как способ восприятия с помощью органов чувств, функция ощущения, — экстравертная или интровертная, — естественно, зависит от объектов. Но, как мы увидим, в случае интровертного ощущения, возможна также и субъективная ориентация на то, что объективно постигается.

В экстравертном ощущении субъективный компонент заторможен или вытеснен Реакция ответ на объект обусловлена объекте и когда это оказывается привычным способом функционирования индивида, мы имеем экстравертный ощущающий тип.

Данный тип выискивает те объекты, и людей, и ситуации, — которые возбуждают самые сильные ощущения. Результатом оказывается мощная сенсорная связь с внешним миром.

Поскольку объекты вызывают ощущения, они считаются значимыми и, насколько это вообще возможно при по средстве ощущении, всецело воспринимаются в сознании, независимо от того, подходящи они с точки зрения разум ною суждения, или нет. Единственным критерием их ценности является та сила ощущения которая обусловлена их объективными свойствами. Вследствие этого все объективные процессы вступают в сознание, поскольку они вообще вызывают ощущения. Однако, в экстравертной установке только конкретные, чувственно воспринимаемые объекты или процессы вызывают ощущения, и при том исключительно такие которые каждый повсюду и во все времена ощущал бы в качестве конкретных. Поэтому индивид ориентируется по чисто чувственной фактической данности.

Хотя у таких людей недостает терпения или понимания абстрактной реальности их ощущение объективных фактов развито крайне хорошо. Они хозяева деталей (“мелочей”) жизни, они могут читать карты, легко находить дорогу в незнакомом городе, их жилища опрятны и весьма аккуратно обставлены, они не забывают о назначенных встречах и всегда пунктуальны, они не теряют ключи, помнят о том, что надо закрыть трубу в печи и не забывают гасить свет на ночь. Их можно встретить среди инженеров, редакторов, атлетов и людей, работающих в бизнесе.

Экстравертные ощущающие типы обращают внимание на внешнюю сторону жизни. Они сознательно придерживаются моды в одежде и любят быть одетыми безупречно, организуют хороший стол с множеством превосходных вин, окружают себя изысканными вещами и красивыми людьми. Они любят вечеринки и активный спорт, встречи и собрания. Они из той породы людей, которые взбираются на Эверест “потому что это там.” Те, кто не разделяют их типологические пристрастия, получают пуританистские прозвища и слывут робкими, застенчивыми.

Короче, этот тип ориентирован на конкретное наслаждение “реальной жизнью”, — жизнью “на полную катушку.”

Его о постоянный мотив в том чтобы ощущать объект, иметь чувственные впечатления и, по возможности, наслаждаться. Это — человек, не лишенный любезности, напротив, он часто отличается отрадной и живой способностью наслаждаться, по временам он бывает веселым собутыльником, иногда он выступает, как обладающий вкусом эстет. В первом случае великие проблемы жизни зависят от более или менее вкусного обеда, во втором — они принадлежат к хорошему вкусу если он ощущает, — то этим все существенное для него сказано и исполнено. Для него ничего не может быть выше конкретности и действительности пред положения стоящие за этим или выше этого, допускаются лишь постольку, поскольку они усиливают ощущения. При этом совсем не надо, чтобы они усиливали ощущения только в приятном смысле, ибо человек данного типа не простой сластолюбец, — он только желает наиболее сильных ощущении, которые, согласно с его природой, он всегда должен получать извне.

Идеалом экстравертных ощущающих типов является способность быть хорошо приспособленным к реальности, к существующим вещам, в том смысле, в каком они понимают и переживают эти вещи и эту реальность. Их любовь неизменно зависит от физической привлекательности избранного объекта. То, что их партнер думает, чувствует, чему удивляется или негодует, их заботит мало или вообще не интересует, — но они очень хорошо замечают дета ли, которые другие типы забывают отметить марку одеколона после бритья, форму ушных серег, новую прическу, длину пиджака или платья. Они могут быть превосходными любовниками, по скольку их чувство прикосновения всегда естественно настроено на другое тело.

Ахиллесовой пятой данного типа является интровертная интуиция. Все, что не оказывается фактическим, что невозможно увидеть, услышать, понюхать, до чего нельзя дотронуться, мгновенно попадает под подозрение. Все, что приходит изнутри, кажется нездоровым или патологическим Только в области осязаемой реальности они могут дышать свободно. Их мысли и чувства объясняются объективными причинами или влиянием окружающих. Изменения в настроении без колебании списываются на погоду. Психические конфликты здесь нереальны “ничего кроме” воображения, — какое-либо нездоровое состояние дел легко поправить, когда вокруг собираются друзья.

Внутри самого субъекта подчиненная интуиция проявляется в дурных предчувствиях, подозрительных мыслях, возможностях несчастья, катастрофы, дурных фантазиях и так далее. Фон Франц говорит, что подчиненная интуиция является “словно собака, обнюхивающая мусорные ведра”.

Наиболее неприятные черты данного типа проступают до такой степени, что погоня за ощущениями делается всепотребляющей самоцелью. В своих крайних проявлениях люди этого типа становятся грубыми искателями удовольствий, беспринципными эстетами, вульгарными гедонистами. Юнг описывает как это выглядит у мужчины:

Насколько необходимым становится тогда для него объект, настолько же объект и обесценивается, как нечто, существующее в себе самом и через себя самого Объект подвергается вопиющему насилию и выжиманию, ибо он [ощущающий экстраверт] пользуется объектом вообще лишь, как поводом для ощущений. Связанность с объектом доводится до крайности. Но тем самым и бессознательное лишается компенсирующей роли и вынуждается к явной оппозиции. Прежде всего заявляют о себе вытесненные интуиции и, притом, в форме проекций на объект.

Проекции в этом случае дают начало дичайшим подозрениям, ревностным фантазиям и состояниям беспокойства, в особенности, если в дело включается сексуальность. Источник этих проекций кроется в подавленных подчиненных функциях, а сами проекции оказываются все более заметными. Обычно они опираются на самые абсурдные предположения, в полном контрасте с сознаваемым чувством реальности экстравертного ощущающего типа и нормальной добродушной установкой.

Возникают самые причудливые предчувствия — если речь идет о сексуальном объекте, то большую роль играют фантазии ревности, а также и состояния страха В более тяжелых случаях развиваются разного рода фобии, и, в особенности, симптомы навязчивости. Патологические содержания имеют заслуживающий внимания характер ирреальности, нередко с моральной и религиозной окраской. Развивается мелочная — до смешного — мораль и примитивная суеверная и магическая религиозность, отбрасывающая назад к диким ритуалам. Все это возникает из вытесненных, менее дифференцированных функций, которые в таких случаях резко противостоят сознанию и проявляются тем ярче потому, что они, по видимому, бывают основаны на нелепейших предположениях, в полной противоположности с сознательным чувством действительности. В этой второй личности вся культура чувства и мышления оказывается извращенной в болезненную примитивность; разум становится умничанием и расходуется на мелочные различения; мораль оказывается праздным морализированием и явным фарисейством, религия трансформируется в нелепое суеверие; а интуиция, этот высокий человеческий дар, вырождается в надоедливые вмешивания в чужие дела, в обнюхивание каждого угла, и, вместо того, чтобы двигаться вширь, она [вся культура чувства и мышления] опускается на самый низкий уровень человеческой посредственности.

Как и с любой из функций, достигающих ненормальной степени односторонности, здесь также всегда есть опасность, что сознание будет подавлено бессознательным.

Конечно, психологическая ситуация становится патологической сравнительно редко. Гораздо чаще компенсаторная подчиненная функция попросту передает самой личности очаровательный воздух несообразности, несовместимости. У этого типа, например, интровертная интуиция выражается в наивном присоединении к религиозным движениям, в детском интересе к оккультным вещам или во внезапном духовном прозрении.

Экстравертный интуитивный тип

Интуиция — это функция бессознательного восприятия. В экстравертной установке интуиция направлена на внешние объекты и ими обусловлена. Когда такой способ функционирования предопределен, то можно говорить об экстравертном интуитивном типе Юнг пишет: В сознании интуитивная функция представлена в виде известной выжидательной установки, созерцания и всматривания, причем всегда только последующий результат может установить, сколько было “всмотрено” в объект и сколько действительно было в нем “заложено.” Подобно тому, как ощущение, когда оно является доминирующей функцией, не есть только реактивный, в дальнейшем безразличный для объекта процесс, но, напротив, есть некая активность, некое действие, захватывающее объект и придающее ему форму, так и интуиция не есть только восприятие, только созерцание, но активный творческий процесс, который столько же вносит в объект, сколько извлекает из него. Поскольку он делает это бессознательно, то столь же бессознательно совершается некое действие в объекте.

Первичная цель интуиции — постигнуть те аспекты мира, которые не понимаются (не ухватываются) другими функциями. Интуиция подобна шестому чувству, которое “видит” нечто, чего в действительности нет Интуитивные мысли приходят совершенно неожиданно, так сказать, как догадка или предчувствие.

У экстраверта, у которого интуиция ориентирована в направлении вещей и других людей, наблюдается необычная способность ощущать то, что происходит “за сценой”, под поверхностью, интуиция “видит” через внешний слой. Там, где сравнительно мирское восприятие ощущающего типа видит “вещь” или “лицо” интуитив прозревает душу.

Когда интуиция доминирует, мышление и чувство оказываются более или менее подавлеными, в то время как ощущение — другая иррациональная функция, но настроенная на физическую реальность — пребывает в наибольшей недоступности к сознанию.

Ощущение нарушает ясное непредвзятое наивное восприятие, eго назойливые чувственные раздражения направляют внимание на физическую поверхность, т е, именно, на те вещи, за которые интуиция старается проникнуть. Так как интуиция, при экстравертной установке, направляется преимущественно на объект, то она, в сущности, очень приближается к ощущению, ибо выжидательная установка, об ращенная на внешние объекты, может почти со столь же большой вероятностью пользоваться и ощущением. Но для того, чтобы интуиция могла осуществиться, ощущение должно быть в значительной степени подавлено. Под ощущением я в данном случае понимаю простую и непосредственную физиологическую и психическую данность Это важно с самою начала отчетливо установить, так как, если спросить интуитива, как он ориентируется, тот начнет говорить о вещах, которые, как две капли воды похожи на ощущения. Он будет даже пользоваться термином “ощущение.” И действительно, ощущения у него есть, но он ориентируется не по ним самим, — ощущения являются для него лишь точкой опоры для созерцания. Они выбраны им на основании бессознательной предпосылки.

Там, где экстравертное ощущение ищет высшего уровня физического реализма, экстравертная интуиция страждет постигнуть самый широкий спектр возможностей, заложенных в объективной ситуации. Для первого, объект всего тишь объект и только, для второго истина начинается по ту сторону внешнего вида и связана с тем, что может быть сделано с объектом, каким образом он может быть использован.

Один бизнесмен ощущающего типа попросил своего приятеля, художника-интуитива, сделать ему торговую марку для своего нового бизнеса. Компания называлась Башенный Колокол. Художник принес следующий образец.

“Что это?” спросил ощущающий тип, искренне озадаченный увиденным. Все, что он смог узреть, представляло три овала соединенных пунктирными линиями “Неужели ты не понимаешь — объяснил интуитив, — пунктирная линия показывает, как двигается язык колокола, когда тот звонит.”

Разница между этим типами оказывается не менее поразительной, когда они входят в пустой дом. Ощущающий тип видит пустые стены, захудалые оконные переплеты, грязные полы. Интуитив же, напротив, прежде всего представляет, что может быть сделано с этим пространством — стены, покрашенные в мягкие тона, картины на своих местах, вычищенные блестящие полы, чистые окна и занавески, расставленную по местам мебель.

Ощущающие типы обозревают только то, что находится перед ними. Интуитивы ту же самую сцену видят трансформированной, как бы во внутреннем зрении, как будто дом уже обставлен мебелью и полностью отремонтирован. Ничего из этого для ощущающей функции в наличии не имеется, и она, естественно, видит лишь то, что есть на данный момент. Следовательно, ощущающий тип получит хороший совет от интуитива, когда встанет вопрос о покупках для дома. Естественно, что верно и обратное, — так, в то время пока интуитив очаровывается возможностями, ощущающий тип замечает, где в подвале скапливается сырость, каково состояние сантехнических узлов, количество электрических розеток, расстояние от ближайшей школы, и так далее.

Экстравертная интуиция постоянно высматривает новые возможности, новые области для завоевания и подчинения. Существующие ситуации интересны для нее очень недолго; интуитиву быстро наскучивают “вещи, как они есть”. Интуиция может разыскивать (“разнюхивать”) возможности, но чтобы актуализировать их, требуются сфокусированные способности ощущения и мышления.

Так как экстравертная интуиция ориентируется по объекту, то заметна сильная зависимость от внешних ситуаций, однако, род этой зависимости впопне отнимается от зависимости ощущающего типа. Интуитивный человек никогда не находится там, где пребывают общепринятые реальные ценности, но всегда там, где имеются возможности. У него тонкое чутье для всего, что зарождается и имеет будущее. Он никогда не находится в условиях устойчивых, издавна существующих и хорошо обоснованных, имеющих общепризнанную, но ограниченную ценность. Поскольку юн всегда пребывает в поисках за новыми возможностями, то в устойчивых рутинных условиях он рискует задохнуться. Правда, он очень интенсивно берется за новые объекты и пути, подчас даже с чрезвычайным энтузиазмом, но как только размер их установлен и уже нельзя предвидеть в дальнейшем их значительного развития, так он тотчас же хладнокровно бросает их, без всякого пиетета и, по-видимому, потом даже не вспоминаная о них. Пока существует какая нибудь возможность, интуитив прикован к ней как бы силой рока.

Главная дилемма для экстравертных интуитивов заключается в том, что сами ситуации, которые, кажется, сулят волнительную свободу, быстро ведут — как только их возможности истощаются — к чувству заточенности, несвободы Очень тяжело оставаться верным чему-либо сколь-нибудь долгое время. И как только перестает просматриваться возможность дальнейшего развития, интерес данного типа иссякает, и он начинает искать для себя что-то новое.

Отмечается заметный недостаток способности суждения, так как зрелое суждение возникает из хорошо развитых мыслительной и чувственной функций. Но крайне выраженные интуитивы находятся совершенно вне в таяния мыслей или чувств, как своих собственных, так и других людей. В той степени, в какой их видение оказывается всеохватывающим, они становятся равнодушными ко всему остальному. Другие видят их бессердечными эксплуататорами, хотя, в действительности, они попросту слишком односторонне преданы своему типу.

Тем не менее такие люди незаменимы в определенных областях культуры и экономики. Их особые таланты делают их хорошо приспособленными для тех профессии, где сама способность видеть возможности во внешних ситуациях имеет большую ценность. Их можно встретить среди директоров предприятии индустрии, биржевиков аналитиков, в изобретательских фондах, наблюдателями в государственных структурах и т п. В социальной сфере они обладают сверхъестественной способностью образовывать “правильные” связи.

Когда ориентация данного типа более направлена на людей, нежели на предметы, интуитивы демонстрируют исключительную способность к диагностике потенциальных возможностей человека. Именно они зачастую открывают лучшее в других людях и могут быть превосходными свахами. Никто не может лучше интуитива подбодрить своих ближних или воодушевить их на новое дело, даже если он сам бросит его уже на следующий день.

Экстравертный интуитив, работающий в качестве творческого специалиста, психологически хорошо приспособлен видеть коммерческие возможности своего ремесла и добиваться в нем успеха Фон Франц отмечает, творческие люди, как правило, интроверты сами по себе и настолько заняты своим творчеством, что у них нет времени заниматься реализацией продуктов своего творчества. Сама работа отнимает так много энергии, что уже нет никаких сил думать еще и о том, как ее оформить для показа, как организовать рекламу и пр. И здесь очень часто на по мощь приходит экстравертный интуитив. И, естественно если он занимается этим всю жизнь, то начинает проектировать свою собственную слабую творческую способность в художника, здесь его поджидает опасность потерять самого себя. Рано или поздно такие люди должны обратиться к своей собственном подчиненной функции и к тому, что может из этого получиться.

В этом кроется большая опасность для экстравертных интуитивов, так как они тратят свое время и энергию на возможности, в особенности, на возможности других людей, и никогда ничего не реализуют сами. Они не могут оставаться неизменными, они начинают дело, но не могут поддержать в себе интереса его закончить. По этой причине они часто представляются другим типам как ведущие праздный образ жизни или же как беззаботные искатели приключений. Они имеют видение того, что может быть, но не способны постараться воплотить видимую потенцию в жизнь. Зачастую они начинают дело с нуля и оставляют его на пороге успеха, следовательно, другие пожинают урожай, посеянныи ими.

Чем более обнажается крайность данною типа — чем больше эго такого человека идентифицируется со всеми воображаемыми возможностями — тем более активнее становится бессоз нательное в смысле компенсации.

Бессознательное ннтуитива имеет некоторое сходство с бес сознательным ощущающего типа Мышление и чувство у него сравнительно вытеснены и образуют в бессознательном инфантильно архаические мысли и чувства, сравнимые с таковыми же у противоположного типа. Они проявляются также в форме интенсивных проекций и оказываются столь же нелепыми, как и проекции ощущающею типа но только, как мне кажется, они лишены мистического характера, в большинстве случаев они касаются конкретных, квазиреальных вещей, как то сексуальных, финансовых и других предвосхищении, например, предчувствия болезни.

Другие паталогические симптомы этого типа включают невротические фобии и бессознательную компульсивную (навязчивую) привязанность к ощущению, возникающему от объекта, будь то другой человек или материальные предметы.

Кроме того, поскольку интровертное ощущение, в данном случае, функция сама подчиненная, то наблюдается заметный раскол между сознанием и собственным телом. Даже “нормальные” экстравертные интуитивы склонны обращать мало внимания на свои физические потребности. Например, они просто не замечают, когда они устали или проголодались. Такая небрежность субъекта, в конце концов, отражается на его здоровье, приводя к различного рода физическим недомоганиям, как реальным, так и воображаемым.

Компенсаторное проявление подчиненной функции данного типа гораздо чаще и относительно безвредней наблюдается в преувеличенном внимании к своему телу, личной гигиене, особой диете и т. п.

Глава 3 Интроверсия и четыре функции

Интровертная установка

Отличительной чертой интроверсии, — в отличие от экстраверсии, которая прежде всего связывается с объектом и данными, исходящими из внешнего мира, — является ориентация на внутренние личностные факторы.

Человек этого типа мог сказать. “Я знаю, что доставил бы своему отцу величайшее удовольствие, если бы поступил так-то и так-то, но как-то все не получается подумать в эту сторону”. Или “Я вижу, что погода портится, но несмотря на это, буду действовать согласно своему плану”. Этот тип не путешествует ради удовольствия, а всегда с заранее обдуманной идеей. На каждом шагу должны быть получены санкции субъекта, иначе ничего не может быть предпринято или выполнено. Такие люди могли бы ответить Святому Августину [смотри выше стр. 40]. “Я уверовал бы в Евангелие, если бы авторитет Католической Церкви не заставлял это сделать”. Он всегда должен доказывать, что все им делаемое, основывается на его собственных решениях и убеждениях, и что никто никогда на него не влияет, а он не стремится кому-то понравиться или примирить чье-то лицо или мнение.

Естественно, интровертное сознание может быть достаточно хорошо осведомлено о внешних условиях, но субъективные детерминанты оказываются решающими в качестве движущей силы, мотива. В то время как экстраверт реагирует на то, что приходит субъекту от объекта (внешняя реальность), интроверт связан главным образом с впечатлениями, вызываемыми объектом у субъекта (внутренняя реальность).

Характерна некоторая стилизация, используемая Юнгом в описании черт данного типа. Интроверт не идет вперед, не приближается, он как будто бы находится в постоянном отступлении перед объектом. Он держится в стороне от внешних событии, не вступает в них, сохраняя отчетливую неприязнь к обществу, как только оказывается среди большого количества людей. В большом собрании он чувствует себя одиноким и потерянным. Чем многолюдней коллектив, тем сильнее возрастает его сопротивление Он ни в малейшей степени не стремится быть “с ним” и не проявляет никакого радостного энтузиазма от людской сплоченности. Он — человек необщительный. То, что он делает, он делает своеобычным образом, забаррикадировавшись от влияния со стороны. Он легко становится недоверчивым, своевольным, часто страдает от неполноценных чувств и по этой причине всегда завистлив. Он противостоит миру с тщательно разработанной оборонительной системой, составленной из добросовестности, щепетильности, педантичности, умеренности, бережливости, осторожности, болезненной совестливости, твердогубой честности и прямоты, вежливости и открытого недоверия. В нормальных условиях он пессимистичен и озабочен, потому что мир и люди в нем ни капельки не добры к нему, но, наоборот, стремятся его сокрушить. Его собственный мир — это безопасная гавань, заботливо выращенный за крепкой стеной сад, закрытый для публики и спрятанный от любопытных глаз. Самым лучшим остается своя собственная компания.

Не удивительно, что интровертная установка часто рассматривается как автоэротическая, эгоцентрическая, эгоистическая и даже патологическая Но, по мнению Юнга, такое отношение отражает обычное пристрастие экстравертной установки, которая, по определению, убеждена в превосходстве объекта.

Никогда не следует забывать, — а экстравертное воззрение забывает это слишком легко, — что всякое восприятие и познание обусловлено не только объективно, но и субъективно Мир существует не только сам по себе и в себе, но и так, как он мне является. Да, в сущности у нас даже совсем нет критерия, который помог бы нам судить о таком мире, который был бы неассимилируем для субъекта. Упустить из виду субъективный фактор, значило бы отрицать великое сомнение в возможности абсолютного познания. Это повело бы на путь того пустого и пошлого позитивизма, который обезобразил конец прошлого и начало нынешнего века, и, вместе с тем, к той интеллектуальной нескромности, которая предшествует грубости чувств и столь же тупоумной, сколь и претенциозной насильственности. Переоценивая способность к объективному познанию, мы вытесняем значение субъективного фактора, даже прямо значение субъекта, как такового.

Под “субъективным фактором” Юнг понимает “тот психологический акт или ту реакцию, которые сливаются с воздействием объекта — в новое психическое состояние.” Например, раньше обычно думали, что так называемый научный метод полностью объективен, но теперь стало ясно, ч/го наблюдение и интерпретация любых данных искажаются субъективной установкой наблюдателя, который неизбежно втягивает в само исследование и свои собственные ожидания, и свое психологическое предрасположение. Юнг указывает, что наше знание прошлого зависит от субъективных реакций тех, кто переживает и описывает происходящее вокруг них. В этом смысле субъективность представляется, как реальностью, прочно основанной на традиции и опыте, так и ориентацией по отношению к объективному миру. Другими словами интроверсия не менее “нормальна”, чем экстраверсия.

Конечно, обе являются относительными. Там, где экстраверт видит интроверта асоциальным, неспособным или не готовым адаптироваться к “реальному” миру, интроверт осуждает экстраверта, как пустого, лишенного внутренней глубины. Суждения по поводу той или иной установки в равной степени высказываются и той и другой стороной, поскольку каждая обладает своей силой и имеет свои слабости.

Юнг приводит один из признаков интроверсии у ребенка: “это рефлективная задумчивая манера, отмеченная застенчивостью и даже страхом перед незнакомыми объектами”:

Очень рано появляется стремление утверждать себя с помощью знакомых предметов и делаются попытки овладеть ими. Все неизвестное встречается с недоверием — внешние влияния, как правило, наталкиваются на сильное сопротивление. Ребенок стремится все делать по-своему и ни при каких условиях не подчиняется правилу, которое не может понять. Когда он задает вопросы, то делает это не из любопытства или желания получить ощущение, но потому что хочет, чтобы имена, смыслы, объяснения давали ему субъективную защиту против объекта. Я видел интровертного ребенка, который сделал свои первые попытки отправиться в самостоятельную прогулку только после того, как изучил названия всех предметов, находившихся в комнате, до которых он мог дотронуться.

Этот способ действия, отвращающего беду, — “магической” депотенциации объекта — также характеризует интровертную установку у взрослого. Отмечена тенденция обесценивать вещи и других людей, отрицать их значение. В той же степени, в какой объект играет слишком большую роль в экстравертной установке, для интроверта он мало что значит.

В той степени, в какой сознание оказывается субъективированным, а эго делается напыщенным и до чрезмерности важным, в бессознательном, естественно, возникает и накапливается компенсаторное подкрепление объективного влияния. Последнее дает почувствовать себя, пишет Юнг, “в виде абсолютной и неудержимой связи с объектом”:

Чем больше эго борется за сохранение своей независимости, за отсутствие обязательств и всяческое преобладание, тем сильнее оно попадает в рабскую зависимость от объективных данных. Индивидуальная свобода разума заковывается в цепи унизительной финансовой зависимости, независимый образ действий раз за разом робко уступает, сломленный общественным мнением, моральное превосходство попадает в болото малоценных отношений, властолюбие завершается жалобной тоской — жаждой быть любимым. Бессознательное печется прежде всего об отношении к объекту и притом таким способом, который способен самым основательным образом разрушить в сознании иллюзию власти и фантазию превосходства.

Личность в данной психологической ситуации истощает себя оборонительными мерами (для того, чтобы сохранить иллюзию превосходства), в то же самое время делая бесплодные попытки утвердиться — навязать свою волю объекту. “Из боязни перед объектами развивается своеобразная трусость, мешающая отстаивать себя или свое мнение, ибо такой человек боится усиленного влияния со стороны объекта. На него наводят ужас потрясающие аффекты окружающих его лиц, и он едва удерживается от страха, при мысли попасть под чужое (читай, враждебное — В.3.) влияние”.

Естественно, что это отнимает огромное количество энергии. Всю дорогу необходима чудовищная внутренняя борьба, чтобы удерживать себя в русле движения. Вследствие этого интроверт особенно подвержен психастении, “болезни, отличающейся, с одной стороны, большой сенситивностью, а, с другой, непомерной истощаемостью и хроническим утомлением”.

В обычных случаях интроверты оказываются попросту более консервативными: они экономят энергию и предпочитают оставаться на месте, нежели двигаться. Но благодаря привычной субъективной ориентации, также наблюдается заметная степень инфляции эго, вкупе с бессознательной энергией побуждения.

Хотя Юнг признавал, что “особенности” интроверта во многом плод суждения экстравертной установки, он также указывал, что интроверт “ни в коей степени не является социальной потерей. Его уход в себя не есть окончательное самоотречение от мира, а лишь поиск тишины и покоя, которые дают ему возможность, в свою очередь, сделать свой вклад в общественную жизнь”.

Кроме того, пишет Юнг, там, где экстраверт склонен избегать интроспекции, “самообщение” интроверта остается его непременной радостью и удовольствием.

Он чувствует себя в своем мире как дома, здесь все перемены осуществляются только им самим Лучшая работа делается с помощью собственных ресурсов, по собственной инициативе, собственным путем. И если он преуспевает после длительной и часто утомительной борьбы по усвоению чего-то чуждого ему, то способен придать этому значительную пользу.

Интровертный мыслительный тип.

Мышление в интровертной установке ориентируется прежде всего субъективным фактором. Фокусируется ли мыслительный процесс на конкретных или абстрактных объектах, его мотивация исходит изнутри.

Интровертное мышление не зависит ни от непосредственного переживания, ни от общепринятых традиционных идей Оно не в меньшей степени (или в большей) логично, чем экстравертное мышление, но не мотивируется ни объективной реальностью, ни какими-либо директивами извне.

Внешние факты не являются причиной и целью этого мышления, хотя интровертныи мыслительный тип очень часто хотел бы придать своему мышлению такой вид, — но это мышление начинается в субъекте и приводит обратно к субъекту, даже если оно делает широкие экскурсии в область реальных фактов. Поэтому оно в деле установления новых фактов имеет главным образом косвенную ценность, поскольку передает прежде всего новые воззрения и. в гораздо меньшей мере, знание новых фактов. Такое мышление выдвигает вопросы и теории, открывает перспективы и направляет взор вглубь, но к фактам оно относится со сдержанностью. Оно принимает их в качестве иллюстрирующих примеров, однако, последние не должны преобладать. Оно собирает факты лишь в качестве доказательств, но никогда не ради них самих. Для этого мышления факты имеют второстепенное значение, а преобладающую ценность имеет для него развитие и изложение субъективной идеи, изначального символического образа, который более или менее туманно вырисовывается перед его внутренним взором.

Другими словами, там где экстравертное мышление напрямую выискивает факты, а затем обдумывает их, интровертное мышление обращено прежде всего на прояснение идей или даже самого умственного процесса и лишь потом (возможно) на его практическое применение. Оба превосходны во внесении порядка в жизнь; одно работает снаружи внутрь, другое изнутри наружу.

Интровертные мыслители, по определению, не являются практически мыслящими, они склонны быть теоретиками. Интенсивность, напряженность, сила и энергия — вот их цель, а не экстенсивность, нераспространение. Они следуют своим идеалам, обращенным внутрь, а не наружу Фон Франц описывает их следующим образом:

В науке существуют люди, которые постоянно пытаются помешать своим коллегам потеряться в экспериментах, которые время от времени стремятся вернуться назад к основным понятиям и спрашивают, а что же в действительности мы совершаем на своем умственном пути. В физике обычно есть один профессор практической физики, и есть друг ой — физики теоретической; один читает лекцию о камере Вильсона и организует эксперименты, а другой рассказывает о математических принципах и теории науки. Как и экстравертные мыслительные типы, интровертные мыслители поставляют хороших редакторов, хотя те и могут бесконечно суетиться по поводу одного неправильного слова Поскольку их мыслительный процесс логичен и прямолинеен, они особенно замечательны при заполнении лакун в так называемом нелинейном или латеральном мышлении — прыгание от мысли к мысли, — что характеризует интуитива. В писательском ремесле писатели, их сильная сторона не в оригинальности содержания, а скорее, в ясности и точности в организации и представлении имеющегося материала.

Недостаток ориентации на внешние факты, интровертные мыслительные типы легко компенсируют в мире фантазии. Их субъективная ориентация может совратить на создание теорий ради самих теорий, с очевидностью, основанных на реальности, но в действительности привязанных к внутреннему образу. В самом крайнем случае этот образ становится всепотребляющим и отчуждается от других.

Как и следовало бы ожидать эти типы склонны проявлять безразличие к мнениям других. В той степени, в какой они не поддаются влиянию, они не стремятся влиять и на других. Они лишь представляют свою оценку реальности — как ее видят — и совершенно не заботятся о том, как это будет воспринято.

Самым слабым местом у данного чипа является подчиненная функция, т. е., экстравертное чувство Связанное с внутренним миром мыслей и идеалов, оно склонно быть рассеянным, забывчивым к объективным требованиям, скажем, межличностных взаимоотношений. Это не значит, что такие люди не любят, но они попросту в затруднении, не зная, как это выразить. Их чувства стремятся быть причудливыми и капризными — сами типы часто не знают вообще, что они чувствуют — но когда эти чувства оказываются на поверхности, обычно зараженные аффектом, то могут статься непреодолимыми и неконтролируемыми. (В таких случаях бывает необходимо различать между эмоциональной реакцией и чувством, как функцией психологической).

Такое бессознательное чувство может быть восхитительным и удивительным, равно как и совершенно тягостным, когда оно направлено на другое лицо Фон Франц (она, по ее собственному признанию, — интровертный мыслительный тип) говорит, что подчиненное экстравертное чувство проявляется как что-то вроде “липкой привязанности”

В то время как экстравертный мыслительный тип глубоко любит свою жену, но говорит вместе с Рильке (смотри выше стр. 48): “Я люблю тебя, но это не твое дело”, чувство интровертного мыслительного типа привязано к внешним объектам. Он мог бы поэтому сказать в манере Рильке “Я люблю тебя, и это твое дело Я сделаю это твоим делом!”. Подчиненное чувство обоих типов прилипчиво, и экстравертный мыслительный тип сохраняет такого же рода невидимую верность, которая может длиться бесконечно. Тоже самое истинно для экстравертного чувства интровертного мыслительного типа, за исключением того, что оно не будет невидимым. Это имеет сходство с клееобразным потоком чувства у эпилептоидного больного, тот же род прилипчивости, собачьей привязанности, которая, в особенности для самого возлюбленного, далеко не развлекатепьна. Можно сравнить подчиненную функцию интровертного мыслительного типа с потоком горячей лавы из вулкана — поток движется всего лишь пять футов в час, но на своем пути уничтожает все.

Подчиненное экстравертное чувство может тем не менее быть совершенно неподдельным Являясь недифференцированньм, оно примитивно, но нерасчетливо — “точно так же, как собака виляет своим хвостом”,— пишет фон Франц.

Такой человек, конечно, очень уязвим для любовного объекта. В фильме “Голубой аннгел” профессор средних лет влюбляется в молодую танцовщицу из кабаре, добрую, участливую соблазнительницу, которая превращает его в клоуна, представлющего ее номер. Он любит ее так сильно, что оставляет свою академическую жизнь и оказывается совершенно погубленным. Это хороший пример преданности подчиненному чувству, но также и своему плохому вкусу.

Как уже упоминалось выше, интровертный мыслитель склонен скорее затрагивать внутренние образы, нежели внешние факты. В “Голубом ангеле”, например, на профессора никак не действует та объективная реальность повседневной обыденности жизни танцовщицы, которая очаровывает его. В действительности та старается предостеречь его, но со своей интровертной ориентацией он не может отбросить свой собственный спроектированный образ ее; он видит ее как идеал, и все, что она делает или говорит, уже не имеет никакого значения.

Обратным образом, подчиненное экстравертное чувство проявляется в том, что другие чувствуют себя обесцененными и “невидимыми”. Юнг отмечает:

[Интровертный мыслительный тип], как и параллельный ему экстравертный случай, находится под решающим влиянием идей, которые вытекают, однако, не из объективно данного, а из субъективной основы. Он, как и экстравертный, будет следовать своим идеям, но только в обратном направлении, — не наружу, а вовнутрь. Он стремится к углублению, а не к расширению. По этому качеству он в высшей степени отличается и характеристически от параллельного ему экстравертного случая. То, что отличает другого, а именно, его интенсивная отнесенность к объекту, отсутствует у него иногда почти совершенно, как, впрочем, и у всякого интровертного типа. Если объектом выступает человек, то этот человек ясно чувствует, что он, собственно говоря, фигурирует здесь лишь отрицательно, т. е., в более мягких случаях, он просто чувствует себя лишним, в более крайних случаях он начинает понимать, что его, просто отстраняют. Это отрицательное отношение к объекту, — от безразличия до устранения, — характеризует всякого интровертного и делает само описание интровертного типа вообще крайне затруднительным. В нем все стремится к исчезновению и к скрытности.

Случайные знакомые интровертных мыслителей могут посчитать их невнимательными к другим и высокомерными, но те, кто понимает и принимает проницательный ум, оценит их дружбу весьма высоко. В поисках своих идей они обычно упрямы, не податливы для каких-либо влияний. Это сильно контрастирует с их суггестивностью (внушаемостью) в личных вопросах; как правило, они совершенно наивны и доверительны, так что другим ничего не стоит захватить у них преимущество и пальму первенства.

Поскольку они скупы на внимание к внешней реальности, то данный тип вошел в поговорку как “рассеянный профессор”, или “забывчивый Иван”. Определенный шарм такого качества уменьшается по мере того, как его носители становятся однодумами, прикованными к собственным идеям или внутренним образам. Тогда их убеждения делаются жесткими, негнущимися, а суждения холодными, капризными, непоколебимыми. В самом крайнем случае они могут утратить всякую связь с объективной реальностью и совершенно изолироваться от друзей, семьи и коллег.

Это и есть та самая разница между крайностями интровертного и экстравертного мышления. “По мере того, как экстраверт устремляется на уровень простого представления фактов, — пишет Юнг, — интроверт воспаряет в представление непредставимого, далеко за пределы того, что может быть выражено в образе”. В обоих случаях дальнейшее психологическое развитие подавляется и — обычно положительный — мыслительный процесс узурпируется бессознательными эффектами других функций: ощущением, интуицией и чувством. В норме они представляют здоровую компенсацию одностороннему мышлению. Но в крайних проявлениях, где их компенсаторному влиянию противостоит сознание, целостная личность искажается негативностью и примитивным аффектом, горечью, сверхчувствительностью и мизантропией.

Интровертный чувствующий тип

Чувство в интровертной установке принципиально определяется субъективным фактором. В своей незаинтересованности объектом оно столь же отлично от экстравертного чувства, сколь интровертное мышление отличается от экстравертного.

Данный тип труден для понимания, поскольку мало что появляется на его поверхности. Согласно Юнгу, к таким людям применимо выражение “тихие воды текут глубоко”. В той степени, в какой они оказываются односторонними, они кажутся совсем бесчувственными и безмысленными. Здесь легко впасть в неправильное понимание, посчитав это, с одной стороны, холодностью или безразличием, а с другой — глупостью.

Юнг описывает цель интровертного чувства как “не приспособить себя к объекту, а подчинить его себе в бессознательном усилии реализовать лежащие в нем образы”:

Поэтому оно [интровертное чувство] постоянно ищет образ, который в действительности не существует, но который оно представляет в своем видении. Это чувство как бы без внимания скользит над объектами, которые никогда не соответствуют его цели. Оно стремится к внутренней интенсивности, для которой объекты, самое большее, дают некоторый толчок. Глубину такого чувства можно только предугадать, — но ясно постигнуть нельзя. Интровертное чувство делает людей молчаливыми и трудно доступными; ибо оно подобно мимозе, — сморщивается от грубости объекта, чтобы заполнить сокровенные глубины субъекта. Для обороны оно выдвигает отрицательные чувственные суждения или глубокое равнодушие.

То, что справедливо для интровертного мышления, в равной степени справедливо и для интровертного чувства, только в первом случае мы имеем дело с мыслью, а во втором — с чувством. Оба ориентированы прежде всего на внутренние образы, а не на внешние факты. Образы интровертного мыслителя привязаны к мыслям и идеалам; образы интровертного чувства характерно проявляются как ценности.

Так как интроверсия данного типа подавляет внешнее выражение, такие люди редко высказываются по поводу того, что они чувствуют. Но их субъективная ценностная система, как замечает фон Франц, в большинстве случаев осуществляет “положительное тайное влияние на свое окружение”:

Интровертные чувствующие типы, например, очень часто образуют этический костяк группы; не раздражая других моральными или этическими поучениями, они сами несут в себе такие правильные стандарты этических ценностей, которые они незримо эманируют, оказывая, тем самым, положительное влияние на окружающих. И любой вынужден или обязан вести себя корректно, поскольку они владеют мерой ценностного стандарта, который всегда суггестивно принуждает человека быть приличным и сдержанным в их присутствии. Их дифференцированное интровертное чувство видит “в уме” то, что действительно является важным фактором.

Люди данного типа не блистают и не стремятся обнаруживать самих себя. Их мотивы, если таковые имеются, в большинстве случаев остаются глубоко запрятанными. Они несут в себе загадочную атмосферу независимости, самостоятельности. Они склонны избегать вечеринок и больших собраний, не потому что они судят тех, кто ходит на них, как незначительных или неинтересных (под которыми естественно предположить экстравертный чувствующий тип), но просто из-за того, что их оценочная чувственная функция немеет, когда в одно и тоже время появляется слишком много людей. Юнг пишет:

В большинстве случаев они молчаливы, трудно доступны, непонятны, часто скрыты под детской и банальной маской, нередко также отличаются меланхолическим темпераментом. Так как они преимущественно отдают себя руководству своего субъективно ориентированного чувства, то их истинные мотивы, в большинстве случаев, остаются скрытыми. Вовне они проявляют гармоническую стушеванность, приятное спокойствие, симпатичный параллелизм, который не стремится вызвать другого, произвести на него впечатление, переделать его или изменить. Если эта внешняя сторона выражена несколько ярче, то возникает легкое подозрение в безразличии или холодности, которое может дойти до подозрения в равнодушии к радостям и горестям других. Тогда ясно чувствуется отвращающееся от объекта движение чувства… За настоящими эмоциями объекта данный тип не следует, он подавляет их и отклоняет или, лучше сказать, “охлаждает” их отрицательным суждением чувства. Хотя и имеется постоянная готовность спокойно и гармонично идти рука об руку, тем не менее, к объекту не обнаруживается ни любезность, ни теплая предупредительность, а проявляется отношение, которое кажется безразличным: холодное, подчас даже отклоняющее обращение. Иногда объект начинает чувствовать, что все его существование излишне. По отношению к какому-нибудь порыву или проявлению энтузиазма этот тип сначала проявляет благосклонный авторитет, иногда с легким оттенком превосходства и критики, от которого у чувствительного объекта легко опускаются крылья. Напористая же эмоция может быть подчас, резко и убийственно холодно отражена, если только она случайно не захватит индивида со стороны бессознательного, т. е., иными словами, не оживит какой-нибудь, окрашенный чувством исконный образ и тем самым не полонит чувство этого типа.

Экстраверты, в особенности, те, чьей доминирующей функцией является мышление, полностью обескуражены интровертным чувствующим типом. Они считают его представителей одновременно и странными, и обворожительными. Этот привлекающий магнетизм возникает благодаря очевидной “пустости” — с точки зрения экстраверта — кричащей о том, чтобы ее наполнили. Конечно, обратное тоже верно: интровертный чувствующий тип, естественно, тянется к тому, кто легко сходится с другими, и ясно, и отчетливо представлен в группе. В каждом случае этот другой есть персонификация подчиненной функции.

Такие встречи и столкновения являются обычными, повседневными, равно как и становящаяся следствием желчность (характера). Хотя путем взаимного прозрения всегда сохраняется возможность длительного взаимоотношения, очарованность противоположным типом, как уже указывалось в первой главе (стр. 29, 30), редко продолжается долго.

Точно так же, как интровертное мышление контруравновешено определенного рода примитивным чувством, к которому объекты привязываются с магической силой, интровертное чувство имеет противовесом примитивное подчиненное мышление. Так как мышление у этого типа является экстравертным, то оно склонно быть пониженным — конкретным, рабски ориентированным на факты. Фактически это нормальная и здоровая компенсация, которая работает, чтобы смягчить и уменьшить важность субъекта, так как этот тип так же склонен к эгоцентризму, как и другие интровертные типы.

Оставаясь бесконтрольным, эго интроверта способно присваивать себе всю полноту личности. В этом случае, пишет Юнг, “таинственная сила интенсивного чувства превращается в банальное и претенциозное властолюбие, тщеславие и тираническое принуждение”. Там, где подсознательные компенсаторные процессы полностью подавлены, бессознательное мышление становится открыто враждебным и негативным, и оказывается спроектированным в окружающую среду. Юнг описывает некоторый итог у женщины данного типа:

Тип остается нормальным до тех пор, пока эго чувствует себя ниже уровня бессознательного субъекта и пока чувство раскрывает нечто более высокое и более властное, нежели в более зрелом возрасте обычно взаимное притяжение возникает между доминантной функций одного и вспомогательной функцией другого. Представляется, что это более работающая комбинация, возможно, потому, что сами комплексы, ассоциируемые с подчиненный функцией, констелируются не так легко.

Эго, хотя бессознательное мышление архаично, однако, оно при помощи редукции успешно компенсирует случайные поползновения возвести эго до субъекта Но если этот случаи все таки наступает вследствие совершенного подавления редуцирующих бессознательных влиянии мысли, тогда бессознательное мышление становится в оппозицию и проецирует себя в объекты. От этого субъект, ставший эгоцентрическим, начинает испытывать на себе силу и значение обесцененных объектов. Сознание начинает чувствовать то, “что думают другие” Другие же думают, конечно, всевозможные низости, замышляют зло, втайне подстрекают и интригуют и т. д. Все это субъект должен предотвратить, и вот он сам начинает превентивно интриговать и подозревать, подслушивать и комбинировать. До него доходят всевозможные слухи, и ему приходится делать судорожные усилия, чтобы, по возможности, превратить грозящее поражение в победу. Возникают бесконечные таинственные соперничества, и в этой ожесточенной борьбе человек не только не гнушается никакими дурными и низкими средствами, но употребляет во зло и добродетели, только для того, чтобы иметь возможность козырнуть. Такое развитие ведет к истощению. Форма невроза не столько истерична, сколько неврастенична, при этом часто страдает физическое здоровье, например, появляется анемия со всеми ее последствиями.

Интровертный ощущающий тип

В интровертной установке ощущение изначально основано на субъективном компоненте восприятия. Хотя сама его природа де лает его зависимым от объективных стимулов, ощущаемый объект стоит на втором плане по отношению к ощущающему субъекту.

Ощущение является функцией иррациональной, потому что оно ориентируется не топическим процессом суждения, но лишь тем, что есть, и тем, что происходит. “В то время, как экстравертный ощущающий тип определен интенсивностью воздействия со стороны объекта, интровертный представлен интенсивностью субъективного ощущения, вызванного объективным раздражением”.

Интровертный ощущающий тип напоминает высокочувствительную фотографическую пластинку Физическая чувствительность к объектам и другим людям включает каждую малейшую тень и деталь как они выглядят, как они чувствуют прикосновение, их вкус и запах, и звуки, которые они издают. Фон Франц пишет, что впервые она поняла этот тип, когда Эмма Юнг дала ей статью об интровертном ощущении, как своей собственной доминирующей функции.

Когда кто-нибудь входит в комнату, такой тип замечает манеру, с которой человек вошел, волосы, выражение лица, одежду, походку человека каждая деталь усваивается. Впечатление переходит от объекта к субъекту, как будто камень упал в глубокую воду — впечатление падает глубже и глубже, и тонет. Внешне интровертныи ощущающий тип выглядит крайне глупо. Он просто сидит уставившись, и вы не знаете, что происходит внутри него. Он выглядит как кусок дерева без какой либо реакции но внутренне впечатления усваиваются. Быстрые внутренние реакции продолжаются внизу, а внешний ответ приходит со значительной задержкой. Это те самые люди, которые, услышав утреннюю шутку, начинают смеяться в полночь.

Интровертные ощущающие типы, если они художники творцы, обладают способностью вносить жизненные картины в живопись или литературу. Например, Томас Манн, описывая каждую деталь изображаемого, воссоздает целостную атмосферу комнаты или личности. Французские художники-импрессионисты также оказываются в этой когорте; они точно воспроизводят внутренние впечатления, которые возникли у них от картины или человека из реального мира.

В этом то и заключена разница между экстравертным и интровертным ощущениями. В первом случае, у художника воспроизводится реалистическое отражение-рефлексия объекта, во втором — верное изображение (передача) впечатления, произведенного объектом на субъекта. Юнг пишет: субъективное ощущение больше постигает глубокие планы психического мира, чем его поверхность. Решающей вещью является не реальность объекта, а реальность субъективного фактора, а именно, реальность изначальных образов, которые в их совокупности представляют из себя психический мир зеркальных отображенийНо такое зеркало обладает своеобразным свойством — изображать наличные содержания сознания не в знакомой и привычной нам форме, но, в известном смысле, с точки зрения вечности, т е, примерно так, как видело бы их сознание, прожившее миллион лет. Такое сознание видело бы становление и исчезновение вещей одновременно с их настоящим и мгновенным бытием, и не только это, но одновременно и другое, — то, что бы то до их возникновения и будет после их исчезновения. Настоящий момент является для этого сознания неправдоподобным. Само собою разумеется, что это лишь уподобление, которое, однако, мне нужно для того, чтобы хотя бы до некоторой степени наглядно пояснить своеобразную сущность интровертного ощущения. Последнее передает образ, который не столько воспроизводит объект, сколько покрывает его осадком стародавнего и грядущего субъективного опыта. От этого простое чувственное впечатление развивается в глубину, исполненную предчувствии, тогда как экстравертное ощущение схватывает мгновенное и выставленное напоказ бытие вещей.

Субъективный фактор в ощущении в сущности тот же самый, что и у других интровертньгх типов. Это бессознательная дислокация, которая изменяет ощущение-восприятие в своем источнике, лишая его, таким образом, возможности чисто объективного влияния. Субъективное восприятие скорее ориентировано на значение, которое пристает к объектам, нежели на присущие им физические свойства.

Трудность самовыражения, характерная для интроверта, справедлива и для данного типа. Юнг полагает, что это маскирует существенную иррациональность интровертного ощущающего типа:

Напротив, он может обратить на себя внимание своим спокойствием, своей пассивностью или разумным самообладанием. Эта своеобразность, которая вводит в заблуждение поверхностное суждение, обязана своим существованием его не-отнесенности к объектам. Правда, в нормальном случае, объект совсем не обесценивается сознательно, но устраняется в своем свойстве возбудителя тем путем, что возбуждение тотчас же замещается субъективной реакцией, которая не имеет более никакого отношения к реальности объекта. Это, конечно, действует, как обесценение объекта. Такой тип легко может поставить вам вопрос, для чего люди вообще существуют, для чего вообще объекты имеют еще право на существование, если все существенное все равно ведь происходит без них.

Глядя со стороны, очень часто складывается впечатление, что эффект объекта вовсе не проникает в субъекта, не затрагивает его. В своих крайних проявлениях это может быть и так — субъект не способен больше различать между реальным объектом и субъективным восприятием — но обычно очевидное безразличие к объекту есть лишь средство защиты, типичное для интровертной установки, защиты против вторжения или влияния внешнего мира.

Без способности к художественному выражению, впечатления погружаются в глубины психического и держат сознание зачарованным, в собственном плену. Поскольку мышление и чувство также относительно бессознательны, впечатления внешнего мира организуются только архаическим путем Способности рационального суждения о вещах либо очень мало, либо она вовсе отсутствует. Такой человек, согласно Юнгу, “лишь с чрезвычайным трудом доступен для объективного понимания, да и сам он в большинстве случаев относится к себе без всякого понимания”.

Подчиненная экстравертная интуиция этого типа, пишет фон Франц, “имеет очень нечистое, жуткое, мрачное, сверхъестественное, фантастическое качество… занятое безличностным коллективным внешним миром”. Как уже упоминалось ранее, ощущение имеет тенденцию фактически подавлять интуицию, поскольку она вмешивается в восприятие конкретной реальности. Следовательно, интуиция у данного типа, когда она проявляется, носит архаический характер.

Тогда как экстравертная интуиция отличается характерной находчивостью, “хорошим чутьем” для всех возможностей объективной действительности, архаически экстравертная интуиция обладает способностью пронюхать все двусмысленное, темное, грязное и опасное на задних планах действительности. Перед этой интуицией — действительное и сознательное намерение объекта не имеет никакого значения, ибо она подозревает за ним все возможности архаически предшествующих ступеней такого намерения. Поэтому в ней есть нечто прямо-таки опасно подкапывающееся, что нередко стоит в самом ярком контрасте с доброжелательной безобидностью сознания.

В отличие от экстравертных ощущающих типов, которые подхватывают интуицию, касающуюся субъекта — его самого, — интровертные ощущающие типы более склонны иметь темные профетические фантазии о том, что может случиться во внешнем мире — с их семьей или “с человечеством”. Они также склонны, замечает фон Франц, к душеизвергающим озарениям (инсайтам), которые противоречат их обычной заземленной природе:

Такой тип может, прогуливаясь по улице, увидеть хрустальную посуду в магазинной витрине, и его интуиция может вдруг осознать ее символическое значение: целостный символический смысл хрусталя потечет в его душу… Этот поток запущен внешним событием, поскольку его подчиненная функция, в сущности, является экстравертной. Естественно, он имеет ту же самую плохую характеристику экстравертного ощущающего типа: у обоих интуиция очень часто носит зловещий характер, и если она не срабатывает, то, естественно, прорывающиеся профетические содержания будут пессимистичными и отрицательными.

Аккуратная в регистрации физической реальности, ощущающая функция склонна быть медлительной, вялой, инертной. В той степени, в какой другие функции бессознательны, этот тип легко увязает в привычной рутинной колее текущего момента. Настроенные на то, чтобы быть здесь и теперь, на то, что есть, люди этого типа испытывают огромные трудности, пытаясь вообразить, что могло бы быть, сами возможности, представляющие естественное поле деятельности для интуитива.

До тех пор, пока ощущающий тип не будет держаться слишком в стороне от объекта, пишет Юнг, — “бессознательная установка действует, как благотворное компенсирование к установке сознания, которая является несколько фантастичной и склонной к легковерию”:

Но как только бессознательное становится в оппозицию к сознанию, архаические интуиции всплывают на поверхность и развивают свое пагубное влияние, насильственно навязываясь индивиду и вызывая у него навязчивые идеи самого отвратительного толка. Возникающий из этого невроз есть обыкновенно невроз навязчивости, в котором истерические черты замаскированы симптомами истощения.

Интровертный интуитивный тип

Интуиция, как и ощущение есть иррациональная функция восприятия. Там, где ощущение мотивировано физической реальностью, интуиция ориентирована на реальность психическую. В экстравертной установке субъективный фактор вытеснен, но у интраверта он является решающим. Когда такой способ функционирования оказывается доминирующим, мы имеем интровертный интуитивный тип.

Интровертная интуиция направлена на содержания бессознательного. Хотя она и может стимулироваться внешними объектами, пишет Юнг, “но сама по себе совершенно не озабочена внешними возможностями, а фокусируется на том, что было вызвано внешним внутри субъекта”. Интровертный интуитив видит происходящее за сценой, устремляет туда свой взор, очаровывается теми внутренними образами, которые приносятся в его жизнь.

Юнг приводит пример человека, страдающего приступом головокружения. Там, где интровертное ощущение могло бы отметить физическое нарушение, ухватить все его качества, его интенсивность, течение, как оно возникает и как долго длится, интровертная интуиция ничего такого не заметит, а будет прежде всего исследовать каждую деталь образов, возникающих в результате такого расстройства. “Она удерживает этот образ и с живейшим сочувствием констатирует, как этот образ изменяется, развивается далее и, наконец, исчезает”:

Таким образом, интровертная интуиция воспринимает все, что происходит на дальних планах сознания, приблизительно с такой же ясностью, с какой экстравертное ощущение воспринимает внешние объекты. Поэтому для интуиции бессознательные образы получают достоинство вещей или объектов. Но так как интуиция исключает сотрудничество ощущения, то она или вовсе ничего не узнает, или узнает лишь недостаточно о расстройствах иннервации, о влияниях бессознательных образов на тело. От этого образы являются как бы отрешенными от субъекта и существующими сами по себе, без отношения к личности. Вследствие этого в данном примере интровертный интуитив, имевший приступ головокружения, и не подумал бы даже, что воспринятый им образ мог бы как-нибудь относиться к нему самому. Это покажется, конечно, почти немыслимым для человека, установленного на суждение (мышление или чувство), а между тем это факт.

Интровертный интуитивный тип, как и экстравертный интуитив, обладает сверхобычной способностью вынюхивать будущее, еще не проявленные возможности и ситуации. Но интуиция направлена вовнутрь, следовательно, такие люди прежде всего обнаруживаются среди видящих (сиеров) и пророков, поэтов, художников — среди первобытных людей таковыми являются шаманы, которые передают сообщения от богов своему племени.

На более светском уровне люди-этого типа склонны быть мистическими мечтателями. Общаются они с трудом, постоянно пребывая в недоразумении и имея недостаточно хорошее суждение, как о себе, так и о других; ничего не доводят до конца. Они “переходят от образа к образу, — пишет Юнг, — гоняясь за всеми возможностями, заключенными в творческом лоне бессознательного, не устанавливая никаких связей между явлением и собой”.

Этот тип особенно расположен пренебрегать обычными физическими нуждами. Такие люди мало осведомлены о своем собственном телесном существовании или о его воздействии на других. Часто оказывается, что реальность для них совершенно не существует — они просто затеряны в бесплодных фантазиях. Отчасти парируя это, Юнг описывает ценность данного типа для коллективной общины:

Правда, созерцание образов бессознательного, создаваемых творческой силой в неиссякаемом изобилии, бесплодно лишь в смысле непосредственной пользы. Но поскольку эти образы суть возможности концепции, способных при известных условиях сообщить жизни новый потенциал, постольку и эта функция, наиболее чуждая внешнему миру, неизбежна в общем психическом домоводстве, так же как и психическая жизнь народа, отнюдь, не должна быть лишена соответствующего типа. Если бы этого типа не существовало, Израиль не имел бы своих пророков.

Характерно, что интровертные интуитивы имеют смутное представление о подробностях “реального” мира. Они легко теряются в незнакомых городах; вечно кладут свои вещи не на место; забывают прийти на назначенную встречу; редко приходят во время; приезжают в аэропорт в самую последнюю минуту. Их рабочая среда обитания обычно находится в беспорядке; они не могут отыскать нужную бумагу, необходимые принадлежности, чистую одежду. Редко, когда что-то вокруг них оказывается в чистоте и порядке. Они имеют привычку доводить дело до конца кое-как, в зависимости от терпения и добрых намерений друзей, ориентированных на ощущение.

Их поведение часто, в лучшем случае, раздражает другие типы, в худшем, — становится для них тягостным. Сами же они остаются беззаботными и равнодушными, отговариваясь, при соответствующем нажиме, что “детали не такое уж важное дело”.

Равнодушие этого типа к осязаемой реальности очень легко истолковать неправильно, как безразличие, с одной стороны, и неверность, с другой. Они верны не внешним фактам, а внутренним образам. Они могут несознательно солгать, но их память или воскрешение события едва ли совпадает с так называемой объективной реальностью. В своих крайних проявлениях человек данного типа делается совершенной загадкой для друзей, и, в конечном счете, — поскольку они не чувствуют, что их ценят и к их мнению прислушиваются, — друзья имеют все основания постепенно исчезнуть с горизонта.

Крайне интровертный интуитив подавляет обе функции суждения — мышление и чувство — но более всего вытесняет ощущение объекта. Это, естественно, дает начало проявлению компенсаторного экстравертного ощущения архаической природы. Бессознательную личность, пишет Юнг, “можно было бы, поэтому, лучше всего описать как экстравертный ощущающий тип только низшего примитивного порядка”:

Сила влечения и безмерность являются свойствами этого ощущения, так же как чрезвычайная зависимость от чувственных впечатлений. Это качество компенсирует разреженный горный воздух сознательной установки интуитива и придает ей некоторую тяжесть, так что это мешает полному “сублимированию”. Но если, вследствие форсированного преувеличения сознательной установки, наступает полное подчинение внутреннему восприятию, тогда бессознательное вступает в оппозицию, и тогда возникают навязчивые ощущения с чрезмерной зависимостью от объекта, которые сопротивляются сознательной установке. Формой невроза является, в таком случае, невроз навязчивости с ипохондрическими симптомами, сверхчувствительностью органов чувств и навязчивой привязанностью к определенным лицам или к другим объектам.

Согласно фон Франц, интровертный интуитив имеет особую проблему в сексуальной области. Такие типы не лучшие любовники в мире, попросту потому, что они слабо ощущают то, что происходит в их собственном теле, равно как и в теле их партнера. В то же самое время они имеют похотливую натуру — отражение подчиненной и поэтому примитивной ощущающей функции — и через недостаточность суждения выходят наружу с вульгарными, непристойными и социально неуместными сексуальными иллюзиями.

Юнг признавал, что хотя оба — и интровертный интуитив, и интровертный ощущающий тип — являются, с экстравертной и рационалистической точки зрения, “наиболее бесполезными людьми”, способ их функционирования, тем не менее, поучителен:

Но если посмотреть с высшей точки зрения, то такие люди являются живыми свидетелями того факта, что богатый и полный движения мир, и его бьющая через край упоительная и пьянящая жизнь живут не только вовне, но и внутри. Конечно, такие типы суть лишь односторонние демонстрации природы, но они поучительны для того, кто не позволяет духовной моде данного момента ослеплять себя. Люди такой установки являются своего рода двигателями культуры и ее воспитателями. Их жизнь поучает большему, чем их слова. Жизнь людей данного типа и не в последней степени их величайший недостаток — неспособность к нормальному общению, — объясняет нам одно из великих заблуждений нашей культуры, а именно, суеверное отношение к слову и изображению, безмерную переоценку обучения путем слов и методов.

Глава 4 Заключительные замечания

Зачем нужна типология?

Любая система типологии не более, чем грубый показатель того, что имеется общего у людей, и какова разница между ними. Юнговская модель в этом смысле — не исключение. Она отличается лишь своими параметрами — две установки и четыре функции. То, чего она не делает и не может продемонстрировать, и даже не может на это претендовать, — это выявить уникальность индивида, его особенность.

Ни один человек не представляет тип в чистом виде. Было бы глупо даже пытаться свести индивидуальную личность к тому или иному типу, словно ту или иную вещь. На языке юнговской модели каждый из нас составляет конгломерат, смесь установок и функций, которые в своей комбинации не поддаются классификации. Все это не только признается самим Юнгом, но многократно и настойчиво им утверждается. Невозможно дать описание типа, — неважно, насколько полное, — которое было бы применимо более, чем к одному индивиду, несмотря на тот факт, что некоторым образом оно способно характеризовать тысячи других. Сходство — это одна сторона человека, его уникальность, неповторимость — другая, — но вовсе не устраняет практической ценности его модели, в особенности, в клинических ситуациях, где человек пребывает в затруднении — “на мели” — по поводу своей собственной психологии. Без определенного рода модели мы вынуждены попросту дрейфовать в трясине индивидуальных мнений — потерявшись в джунглях без компаса.

Классифицировать человеческое бытие на категории — вовсе не цель психологической типологии — это само по себе было бы довольно бессмысленным делом. Ее цель, скорее, обеспечить критическую психологию возможностью осуществлять методическое исследование и делать осмысленным представление эмпирического материала. Перво-наперво, это критический инструментарий для исследователя, который нуждается в определенной точке зрения и руководстве, если он собирается приуменьшить хаотическое изобилие индивидуальных переживаний и придать всему этому некоторый порядок… Другое, типология оказывает огромную помощь в понимании широты разновидностей, встречающейся среди индивидов, и она также дает ключ к фундаментальным различиям в современных психологических теориях. Последнее, — но не менее важное, — она оказывается существенным инструментом для определения “личностного уравнения” практикующего психолога, который, будучи вооруженным точным знанием своих, — дифференцированной и подчиненной, — функций, может избежать многих серьезных ошибок, имея дело со своими пациентами.

“Истинна” ли юнговская модель или нет — объективно верна — вопрос спорный (есть ли что-нибудь вообще “объективно” верное?). Определенно одно, степень, с которой две установки и четыре функции соответствуют статистической реальности, не установлена. Чтобы это сделать необходимо скоррелировать тесты миллионов людей с их собственными величайшими прозрениями относительно самих себя, но даже и тогда результаты будут неубедительными, поскольку тестовая процедура сама по себе зависит от типологии тех, кто формулирует саму проверку — вопросник, фразы, предубеждения, предположения и так далее — уже не говоря о капризах и странностях различных привходящих обстоятельств.

Реальная “правда” заключается в том, что юнговская модель психологических типов имеет все преимущества и недостатки любой научной модели. При всем недостатке статистической верификации ее, в равной степени, трудно опровергнуть. Но она согласуется с экспериментальной реальностью. Более того, поскольку она основана на четырехмерном критерии — мандалаподобие — архетипическом способе рассматривания вещей, то она психологически удовлетворительна.

Как упоминалось ранее (стр. 31) поведение человека при определении его типологии может совершенно вводить в заблуждение. Например, удовольствие находиться среди людей характеризует экстравертную установку, но это не означает автоматически, что человек, наслаждающийся своим пребыванием в компании, — экстравертный тип.

Естественно, что до некоторой степени человеческая активность определяется типологией, но интерпретация этой активности на языке типологии зависит от системы ценностей, определяющей само действие. Там, где субъект — сам — и личная ценностная система являются главными мотивирующими факторами, там, по определению, имеет место интровертный тип, неважно где он: в толпе или наедине с самим собой. Это то, что делает юнговскую систему прежде всего моделью личности, а не поведения.

Все психическое — относительно. Я не могу говорить, думать или что-нибудь делать, что не окрашено моим специфическим способом видения мира, который, в свою очередь, является проявлением моей типологии. Это психологическое “правило” аналогично знаменитой теории Эйнштейна об относительности " в физике и равноценно ей по значению.

Осознанное представление о том пути, по которому я склонен действовать, дает мне возможность доступа к моим установкам и поведению в данной ситуации и, соответственно, возможности приспособления к ней. Это позволяет не только скомпенсировать свою личную диспозицию, но и оставаться терпимым к тому, кто действует иначе, чем я — кто-то, возможно имеющий силу или способность, которые у меня отсутствуют.

С этой точки зрения самый важный вопрос не тот, кто интроверт, а кто экстраверт, или какая функция ведущая, а какая подчиненная, — вопрос более прагматичен: как я действовал в этой ситуации или с тем человеком? С каким результатом? Действительно ли мои действия и тот способ, которым я выражал себя, отразили мои суждения (мышление и чувство) и восприятия (ощущение и интуиция)? И если нет, то почему? Какие комплексы ожили во мне? С какой целью? Как и почему я испортил дело? Что это говорит о моей психологии? Что я могу сделать по этому поводу? Что я хочу сделать по этому поводу?

Типологическое тестирование

Хотя Юнг не предвидел нынешнего коммерческого использования своей типологической модели, он предупреждал относительно возможности ее неправильного употребления, как “практического руководства к хорошему суждению о человеческом характере”:

Даже в медицинских кругах бытует мнение, что мои метод лечения заключается в подгонке пациентов в эту систему и выдаче им соответствующего “совета”… Моя типология гораздо вернее является критическим аппаратом, служащим для отбора и организации материала из хаоса эмпирических данных, и уж ни в коем случае не предназначена для навешивания на людей ярлыков. Это не физиогномия и не антропологическая классификация, а критическая психология, имеющая дело с организацией и определением границ психических процессов, которые, как может быть показано, являются типическими.

Типологический анализ, определяемый письменными тестами, может оказаться полезным, но может также и вводить в заблуждение. Такие тесты имеют коллективную основу и статистику; то есть, их валидность — статистическая и приурочена ко времени. Они могут давать правдоподобную картину сознательных склонностей человека на моментпроведения теста, но, игнорируя динамическую природу психического, они ничего не говорят о возможностях изменения.

Наиболее широко используемая типовая проверка, основанная на юнговских принципах — показатель типа Myers-Briggs, типовое обследование Gray-Wheelwright и проверка Singer-Loomis. Согласно журналу Форчун (“Личностные Тесты возвращаются”, март 30, 1987, с. 74) “около 1,5 миллионов людей прошли тест Myers-Briggs в 1986 году”. ПТ, ее. 27 — 28.

В корпоративном мире типологические тесты могут быть полезным инструментом, как для иллюстрации психологической основы конфликтов между индивидами в группе, так и для выяснения комплементарной природы разных личностей. Они могут также показывать вполне точно, на момент проведенного измерения, возможность, с которой отдельный человек соответствует или не соответствует требованиям среды или определенной работы. Но как долго продлится такое соответствие? И в чью пользу? И в какой степени другие возможности могут нанести индивиду вред? Или же будущим потребностям корпорации?

Типологические тесты не показывают ту степень, с которой чей-то тип может быть искажен или совращен факторами семьи или окружающей среды; они не говорят ничего о комплексном методе, которым может определяться чей-либо привычный способ функционирования; и они не отражают наличествующую компенсаторную установку бессознательного. Кроме того, человек проходящий тестирование, может использовать в своих ответах какую-то вспомогательную функцию, или же может отзываться своей тенью или персоной (смотри следующий раздел).

Прежде всего типологическое тестирование не принимает в расчет саму экспериментальную реальность, которая способна со временем менять типологические предпочтения личности.

Возьмем, например, человека, получившего несколько академических степеней, включая докторскую. Такой человек, привыкший к длительным периодам работы в одиночестве, с использованием мыслительной функции, может очень хорошо продемонстрировать на письменном тестировании интровертный мыслительный тип. Он даже может и сам поверить, что является таковым. Но действительно ли он таков?

Вовсе необязательно. Он мог усердствовать годами, чтобы осуществить ожидания других; возможно, он подавил свое страстное желание экстравертной активности до такой степени, что уже и сам едва ли знает, что таковая существует. Экстраверсия и, скажем так, чувственная функция могут быть похороненными в тени так глубоко, что только глубокий жизненный кризис, вызывающий нервное расстройство, может вызволить их оттуда.

Аналогичным образом, женщина, явно чувствующий тип, домашняя хозяйка, активная в общественной жизни, может однажды обнаружить в себе интровертный мир идей и отправиться в университет получать ученую степень Была ли она, что называется, фальшивым типом, никогда не имевшим возможности развить свою естественно доминирующую мыслительную функцию? Или мышление попросту является временной аберрацией? Могут ли результаты тестовой проверки быть релевантными какому-либо моменту в ее жизненном сценарии?

Основная линия, которая внешне оценивается тестированием, даже будучи самопровозглашенной, еще не является надежным указанием к происходящему внутри В области типологии, как и в любой попытке понять кого-либо, не существует заменителей длительному и долгому самопониманию.

Хотя это и самоочевидно для интроверта, который привык к рефлексии и зависит от нее, но редко достаточно ясно для экстраверта, предрасположенного доверять и полагаться на детерминанты внешнего мира.

Типология и Тень

Юнговская типологическая модель базируется на предпочтительных или привычных способах функционирования. Используемая ответственно, она составляет ценное руководство для нашего доминирующего психологического настроя, для жизненного пути, по которому мы движемся и который сами собой представляем. Она также обнаруживает, выводным путем, тот жизненный путь, который мы не ведем, и которым мы, по большей части, не являемся, но могли бы также и являться.

Так, где же тогда оставшаяся часть нас?

Теоретически, можно сказать, что подчиненная или неразвитая установка и функции являются той частью нас самих, которую Юнг назвал тенью. Для этого имеется основание как концептуального, так и прагматического порядка.

Концептуально тень, как и это, представляет комплекс. Но там, где это, как доминирующий комплекс сознания, связан с теми аспектами самого человека, которые более или менее воспринимаются им как “Я”, там тень включает личностные характеристики, не являющиеся частью обычного привычного пути бытования человека в мире, и, поэтому, более или менее отчужденные его чувству личностной отождеств ценности.

Тень, в своем потенциале, одновременно и созидательна, и разрушительна, созидательна в том, что она представляет аспекты человека, похороненные в нем, но которые еще могут быть реализованы; разрушительна в том смысле, что ее ценностная система и мотивации имеют тенденцию подрывать или нарушать у человека сознательный образ самого себя.

Все, что не есть эго, пребывает в относительно бессознательном состоянии; до того, как содержания бессознательного дифференцировались, тень остается бессознательной. Так как противоположная установка и подчиненные функции являются, по определению, относительно бессознательными, они, естественно, связаны с тенью.

В непосредственном мире человека наличествуют установки и поведение, социально приемлемые и неприемлемые. В наши созидательные годы стало чем то естественным подав пять, вытеснять неприемлемые аспекты самих себя. Они “проваливаются” в тень. То, что остается есть персона — “Я”, которое представлено во внешнем мире.

Персона живет согласно принципам того, что ожидается, того, что соответствует Это одновременно и социально полезный мост и необходимое защитное покрытие; без персоны мы делаемся слишком уязвимыми для других Мы регулярно буквально закрываем “грудью” персоны свои неполноценности, поскольку не любим, чтобы наша слабость была видна (Интровертный мыслительный тип на шумной вечеринке может скрежетать зубами, но при этом улыбаться. Экстравертный чувствующий тип сделает вид, что усердно занимается, когда на самом деле он лезет на стену из-за отсутствия компании).

Цивилизованное общество, жизнь, как мы это знаем, зависит от взимодействий между людьми с помощью персоны. Но идентификация с персоной сулит психическое нездоровье уверовать, что “мы и есть персона”, демонстрируемая другим, чревато серьезными проблемами.

Вообще говоря, тень менее цивилизована, более примитивна, менее заботится о социальной пристойности и правилах приличия. То, что ценно для персоны, оказывается проклятием для тени и наоборот. Следовательно, тень и персона функционируют компенсаторным образом: ярче свет, темнее тень. Чем сильнее человек отождествляется с персоной — которая в результате отвергает то, чем владеет тень — тем большую проблему он имеет с непризнанной “другой стороной” личности.

Таким образом, тень постоянно бросает вызов моралитету персоны, и, в той степени, в какой эго-сознание отождествляет себя с персоной, тень будет угрожать эго. В процессе психологического развития, который Юнг назвал индивидуацией, разотождествление с персоной и сознательная ассимиляция идут рука об руку. Идеальным было бы иметь достаточно сильное эго, чтобы признать, как персону, так и тень, не отождествляясь ни с той, ни с другой.

Но это легко сказать, но трудно сделать. Мы склонны отождествляться с тем, что мы хорошие, да и почему мы не должны ими быть? Ведущая функция, в конце концов, имеет несомненую утилитарную ценность. Она “подмазывает” и жизнь течет гладко; именно ведущая функция обычно приносит признание, материальные награды и почести, степень удовлетворения. И, разумеется, она неизбежно становится видным аспектом персоны. Почему же ведущая функция должна отступать? Ответ в том, что мы и не отступаем, пока в этом нет нужды. А когда делаем это, то что? Пришла “нужда”? — когда мы сталкиваемся с ситуациями в жизни, которые не подвластны тому способу, которым мы обычно привыкли действовать; то есть, когда сам способ, позволявший нам смотреть на вещный мир, перестает работать.

Практически, как отмечалось ранее, тень и все с ней связанное, фактически синонимичны с непрожитой жизнью. “Есть кое-что еще для жизни, чем это”, — такое замечание можно часто услышать в консультационной комнате у аналитика. Все, чем я сознательно являюсь и стремлюсь быть, в действительности исключает то, чем я мог бы быть, могу быть, что я также есть. Часть из того, что “также есть” была или остается подавленной, потому что она была или есть непринимабельна в окружающей среде; а часть оказывается попросту нереализованным потенциалом.

С помощью интроспекции мы можем осознать теневые аспекты личности, но можем также продолжать сопротивляться им или бояться их влияния. И даже там, где они известны и приняты, они не очень-то доступны сознательной воле. Например, я могу достаточно хорошо осознавать, что моя интуиция носит теневой характер — примитивна и неприспособлена — но не в состоянии призвать ее на помощь, когда она необходима. Я могу знать то чувство, которое требуется в определенной ситуации, но для своей жизни не могу протрубить для него сбор. Я хочу наслаждаться вечеринкой, но моя беззаботная экстравертная сторона куда-то улетучилась. Я знаю, что обязан многим уединенной интроверсии, но соблазн ярких лучей слишком велик.

Тень не требует в обязательном порядке равного времени с эго, но у уравновешенной личности тень добивается своего признания. Для интроверта это может оказаться случайная ночь в городе — противу его “лучшему суждению”. Для экстраверта — так иногда случается вопреки самому себе — может статься, что он проведет вечер, разглядывая в одиночестве стены своей комнаты. В общем, человек, у которого тень спит, производит впечатление безжизненного, скучного. Типологически это работает в обоих направлениях: экстраверт кажется утратившим глубину; интроверт выглядит социально неуместным, неспособным к осуществлению чего-либо.

Психологическая ситуация интроверта ясно представлена в наблюдении Франца Кафки:

Тот, кто ведет уединенную жизнь, время от времени испытывает желание привязаться к чему-нибудь; тот, кто в зависимости от времени дня, погоды, положения своих дел и т. п., внезапно испытывает желание увидеть хоть какую-нибудь руку, за которую он смог бы держаться, такой человек не продержится долго без окна, выходящего на улицу.

Аналогично, экстраверт может осознать свою тень только когда столкнется с бессодержательностью социального взаимодействия.

Между интроверсией и экстраверсией существует равновесие, также как оно существует между нормально противоположными функциями; но необходимость искать его возникает редко — или даже возможность — до тех пор пока сознательная эго-личность не “шлепнется лицом вниз”.

В этом случае, который счастливым образом проявляется как нервное расстройство, — ибо это действительно лучше, нежели более серьезный психотический срыв, — теневая сторона выставляет требование быть признанной. Возникший беспорядок воспринимается далеко не положительно и может расстроить многое из того, что человек знал о себе и во что в себе верил, но он имеет и преимущество преодоления тирании доминирующей установки сознания. Если к самим симптомам отнестись с должной серьезностью, то и вся личность получит оживление и приободрится для новой жизни.

Существует, по определению, естественный конфликт между эго и тенью, но если человек принимает на себя личностное обязательство жить “на всю катушку”, то есть давать максимальную возможность для раскрытия своего потенциала, тогда интеграция тени — включая подчиненную установку и функции — из простого теоретического пожелания станет практической необходимостью. Следовательно, процесс ассимиляции тени требует способности жить с определенным психологическим напряжением.

Интровертный мужчина, например, под влиянием своей подчиненной экстравертной тени склонен воображать, что он что-то упустил: веселых женщин, легкомысленную компанию, волнение. Даже он сам способен видеть их как химер, но его тень жаждет и стремится к ним. Тень ведет его в самые темные места встреч, а затем, зачастую (иногда да, иногда нет, в зависимости от каприза) покидает его. Что же остается? Одинокий интроверт, которого тянет домой.

С другой стороны, экстравертный интроверт, который с виду кажется экстравертом — как истинный экстраверт — склонен попадать в неприятное положение. В то время как интровертный экстраверт имеет дело только с самим собой, экстравертный интроверт часто набрасывается на тех, кто оказывается на его пути, хотя уже на следующий день (или в следующую минуту) он сам не понимает причин такого наскока и занимает вполне индифферентную позицию. Когда его интроверсия, наконец, подтверждается, он может буквально не хотеть иметь какие-либо дела с другими людьми. Таким же образом интровертный интеллектуал, чья тень — беззаботный Дон-Жуан, дает выход своему чувству, опустошая сердца ничего не подозревающих женщин.

Истинные экстраверты получают действительное удовольствие, лишь оказываясь частью толпы. Это их естественный дом. Они неспокойны, находясь одни; не потому, что избегают самих себя, а по причине отсутствия параметров для установления собственной идентичности вне группы. Интровертная тень экстравертов поощряет их оставаться дома и пытаться найти ответ на вопрос, кто же они. Но точно так же, как интроверты могут быть оставлены своими тенями в шумном баре, экстраверты могут оставаться веселыми и радостными — и одинокими — наедине с собой.

Противоположная установка и подчиненные функции регулярно возникают как теневые фигуры в сновидениях и фантазиях. Согласно представлению Юнга, все персонажи, которые появляются в сновидениях являются персонификациями личностных аспектов сновидца. Сновидческая активность повышается, когда требуется функция, которая обьгчно в сознании отсутствует. Таким образом, человек, скажем, мыслительного типа, после ссоры со своей женой может быть атакован в своих сновидениях образами первобытных чувствующих людей. Эти образы, в драматической форме, иллюстрируют ту сторону его самого, которую ему следует знать. Аналогично, ощущающий тип, споткнувшись на рутине повседневной реальной жизни, в сновидении может предстать перед лицом интуитивного типа, показывающего возможные пути выхода, и так далее.

Чтобы усвоить функцию, субъекту, как уже говорилось во введении (стр. 21), следует начать жить с ней на авансцене сознания. “Если кто-то немного готовит или шьет, — пишет фон Франц, — это еще не означает, что ощущающая функция ассимилирована”:

Ассимиляция означает, что вся сознательная адаптация сознательной жизни на время ложится на эту одну функцию. Переключение на вспомогательную функцию имеет место, когда человек чувствует, что текущий способ бытования стал безжизненным, когда ему постоянно делается более или менее тоскливо от самого себя и своей деятельности Лучший способ узнать как переключиться, — это просто сказать: “Прекрасно, все это мне порядком надоело, для меня все теперь ровным счетом ничего не значит. Где в моей прошлой жизни то дело, которое еще может доставить мне радость? Дело от которого я могу получить отдачу.” И если человек после этого всерьез займется самим собой и искомым делом, он увидит, что переключился на другую функцию — и, до некоторой степени, усвоит аспект тени.

В завершение сказанного следует указать на то, что помимо клинических приложений юнговской типологической модели, ее главное назначение продолжает оставаться перспективным, поскольку она предлагает индивиду его собственную личность.

Применение юнговской модели в личностно ориентированном плане требует того же самого внимательного и ответственного подхода, что и при обращении к чьей-либо тени, равно как и к любым другим комплексам. Другими словами, это требует пристального внимания в течение достаточно большого промежутка времени, на протяжении которого видны тенденция энергетического распределения, мотивация, лежащая в основе поведения чело века и те проблемы, которые возникают у него во взаимоотношениях с другими людьми.

Современная технология обеспечила нас многими полезными инструментами, быстрыми и легкими способами совершить и создать то, что иначе было бы крайне затруднительным, или требующим огромных временных затрат Процесс понимания самого себя, однако, весьма сложен на коротком отрезке времени Он остается жестко привязанным к индивидуальному усилию и одно временно обогащенным и расцвеченным этим усилием.

Приложение 1 Клиническое значение экстраверсии и интроверсии X. К. Фирц^[49]

Экстраверсия и интроверсия — типологические конституциональные установки. Первичный интерес экстраверта лежит в объекте, а у интроверта этот интерес кроется в субъекте.

Если мы пожелаем изучать возможные медицинские следствия этих двух базовых установок, то прежде всего должны понять сам момент, в котором возникают субъект и объект.

Субъект и объект всякий раз появляются тогда, когда взаимоотношения, до того управлявшиеся мистическим соучастием^[50] (participation mystique), подвергаются критике, выставляются на критическое обозрение или самим субъектом, или кем-то еще. Данное событие может воздействовать на всю личность, например, на маленького ребенка или, в значительной степени, на бессознательное недифференцированных людей (людей, не сознающих своего отличия друг от друга). Но даже и у дифференцированных взрослых мы все еще обнаруживаем бессознательные области, нуждающиеся в развитии. Последнему способствуют конфликтные ситуации, провоцирующие критику и, таким образом, ведущие к разрушению состояния мистического соучастия.

Под конфликтом мы понимаем то, что два человека в данных конкретных взаимоотношениях обнаруживают свое пребывание в них не в полной гармонии. Индивид, который переживает это нарушение гармонии является субъектом, а его партнер по конфликту, по отношению к которому он чувствует дисгармонию, представляет объект.

Можно наблюдать как это нарушение проявляет себя в индивиде: вызванный аффект включает в себя проблему анимы-анимуса. Наблюдается также нарушение приспособления к новой объективированной среде, которая создает дальнейшие эффекты, констеллируя проблему тени.

Классическим примером являются маленькие дети: рано или поздно они делают открытие, что их родители, оказывается, не всегда правы и правильны в своих делах и поступках, как это предполагалось ранее. Возникает аффект: гнев на родителей, из которого следуют упрямство, грубость, непокорство, ведущие к проблеме приспособления. Перед ребенком встают сомнения и вопросы, такие как: Кто я есть? или Кто мои родители? и далее. Что это такое “Я”? Что такое “отец”, “мать”? Здесь-то и рождаются субъект и объект. Подобные ситуации незамедлительно констеллируют родительские архетипы, а, следовательно, значительную энергию аффекта.

Та же самая проблема возникает у каждого, когда мистическое соучастие постепенно ослабевает и исчезает. Хотя проблема, в общем-то та же самая, сам способ, которым она прорабатывается, варьирует сообразно тому, куда направлен первичный интерес: к субъекту или к объекту. Индивидуальный ход, который разрешает проблему и обозначает базовую установку.

Интроверт прежде всего имеет отношение к субъекту, и поэтому он начинает осознавать беспокоящие факторы у субъекта. В этот момент и возникает аффект. Интроверт склонен подавить этот аффект и с готовностью устремляется на выполнение этой задачи, ища новую успокаивающую ориентацию. Его мало волнует (или совсем не волнует) трудность во внешнем приспособлении к объекту. По этой причине интроверт постоянно предстает как отрицательный, “теневой”, показывающий себя странным, капризным, высокомерным и даже зловещим.

Эту трудность он преодолевает не большим осознанием и реализацией, а уклонением и увертливостью. Таким образом, интроверт уменьшает круг знакомств отбором наиболее “безвредных”. Но зачастую он восстает против реальности внешнего мира. “Угроза объекта” — обычный для него камень преткновения: он всегда несет “плохую удачу”. Даже молодой интроверт может сломать ногу на лестнице. Он не обратит внимания на саму лестницу, но просто обязан выразить свой гнев по поводу “ужасного красного” цвета лестничного ковра (чтобы впоследствии иметь возможность сказать “А, вообще, мне наплевать, какой у него цвет” или возможно: “Мне не нравится этот красный цвет, потому что он мне не идет”).

Естественно, возможность выхода аффекта позволяет интроверту вернуться в благорасположенное состояние. Эмоция спадает, и он, к примеру, оказывается защищенным от метаболического расстройства. Более вероятно, что вызовут хирурга и дело кончится гипсовой повязкой, рентгеном и несколькими неделями ходьбы на костылях.

На этой стадии развития может показаться, что дух удовлетворен, а к инстинкту проявлено невнимание. Мысленно “превосходящий”, но отчужденный от своего окружения интроверт вступает в вечную коллизию с миром, хотя обычно без опасения за свою жизнь. Предположительно возможно, что интроверт — для того, чтобы оставаться спокойным поодаль от мира — дышит неправильно и подавляет свое дыхание, делаясь, таким образом, относительно более уязвимым к легочному туберкулезу.

Экстраверт изначально имеет отношение к объекту. Ему нравится организовывать свои объект-отношения. Он уступает им себя и получает все, кроме “теневой” внешности. Он не замечает, что нечто происходит в нем самом, что это нечто возникает непосредственно в движении. Несмотря на успешную экстравертную адаптацию к объекту, этот недосмотр время от времени делается явным, когда недооцененный аффект проявляется в случайных изменениях настроения, которые вскорости вырастают во враждебность и злобу.

Нереализованный аффект также может влиять на метаболизм: появляются проблемы с печенью, и даже сердце оказывается под воздействием аффекта. На этой стадии развития интроверт с большей вероятностью нуждается в терапевте, чем в хирурге. Вообще говоря, когда экстраверт следует своему инстинкту и пренебрегает духовной стороной своего существования, опасности для жизни нет.

За этой первой стадией развития следует, однако, другая. В случае интроверта, недостаток внешнего приспособления возрастает. Несмотря на все попытки “умственного избегания” или “убегания вовнутрь” и, несмотря на свое поведение, ограничивающее число объектов путем выбора, интроверт может оказаться в такой коллизии с миром, что реальность объекта навалится на него со всей силой. И теперь аффект не вспыхнет столь мирно: он заявит о себе с очевидностью, и интроверт продемонстрирует свою враждебность и злобу еще более ожесточенно, чем безвредный экстраверт.

Экстраверт, напротив, достигнет некоторой точки, где его аффект начнет громко требовать удовлетворения. Он прорвется насильственным образом, приспособление к внешнему миру расстроится, и очевидной и явной выступит теневая сторона. Экстраверт столкнется с проблемой субъекта, с реальностью своей собственной персоны.

В такой ситуации интроверт должен стать более экстравертным и направить свой интерес на объект. А экстраверт стать более интровертным и повернуться в сторону своей скромной бедной персоны, к субъекту. Если задача изменения установок не будет принята и выполнена, то наступит этап клинического развития ситуации.

За этим следует упрямая и односторонняя попытка цепляться за изначальный установочный тип. Но теперь актуальность этого утрачена, энергия на противоположную установку потеряна, и борьба заканчивается понижением ментального уровня. Изначально ведущая установка более не функционирует надежно.

Понижение ментального уровня [Abaissement du niveau mental] — явление, описанное французским доктором Пьером Жане и взятое Юнгом на вооружение. Оно означает понижение уровня сознания, что проявляется в депрессии, сне, использовании алкоголя и других наркотиков. В описываемом контексте оно относится к психологической ситуации, в которой доминантная установка сознания, так сказать, “лишена духовного сана” и становится подчиненной. Разрушение старой системы имеет свои физические последствия.

Интроверт становится подвержен внезапным и опасным инфекциям. Чрезмерный аффект может нарушить у него обмен веществ настолько сильно, что могут возникнуть очень сложная клиническая ситуация и пагубные последствия. Опасность приходит изнутри: интроверту нужен доктор, так как его жизнь может оказаться в опасности.

Для экстраверта также существует смертельная опасность, если он будет пытаться управлять своей односторонней вышедшей из употребления первичной установкой. Его приспособление к внешней реальности более ненадежно. Теперь с ним может произойти несчастный случай, и ему потребуется хирург. Хирургическое вмешательство будет весьма сложным, так как сами по себе несчастные случаи, которые происходят с “декомпенсированными экстравертами”, обычно очень серьезные (автомобильная авария или несчастный случай в горах).

Однако, это не всегда хирург, кто приходит на помощь, так как сама проблема часто возникает в совершенно обычной социальной среде. Слепота к субъективной стороне и к черной тени часто ведет его к банкротству, мошенничеству и другим отклонениям. Таким образом, экстраверт может подвергнуть свою жизнь опасности или в несчастном случае или же глупым преступным поведением… чтобы разрушить жизнь вовсе не требуется смертного приговора: тюрьма или исправительная колония могут сделать это не менее успешно.

Данная стадия развития — критическая. Интроверт может избежать кризиса путем самоубийства. Это происходит под давлением внезапного аффекта, паники под воздействием ненавидимого аффекта, который разрушает его субъективные безмятежность и покой. Экстраверт также может ускользнуть от проблемы с помощью самоубийства. Он планирует свой суицид совместно со своей темной тенью, и может, таким образом, избежать необходимости иметь дело с утратой любимого объекта — безопасности.

В этом кризисе интроверт развивает все симптомы экстраверта, но в гораздо более угрожающей степени. Именно потому, что он не воспринимает свою экстравертную сторону, она проявляется в виде автоматизма, в архаической форме и с более трудными (в смысле лечения, исправления) проблемами. Однако, эти опасные расстройства сегодня излечиваются гораздо более успешно, чем двадцать лет назад. Опасные инфекции лечатся антибиотиками. Расстройства, ранее губительные для обмена веществ, уступают под воздействием лекарств типа Резерпина (Serpasil) и Ами-назина (Largactil).

Сохраняется, однако, опасность ментальной смерти, когда чрезвычайный аффект нарушает метаболизм до такой степени, что наступает психическое ухудшение, но есть также и опасность смерти физической, когда сама сила аффекта разрушает сопротивление к инфекции. Здесь в любом случае опасность приходит изнутри.

Экстраверт в своем кризисе развивает в преувеличенной форме симптомы интроверта, поскольку его нереализованная интроверсия преобразуется в опасно архаическую форму. Если экстраверт вступает в противоречие с миром через несчастный случай и оказывается сильно поврежденным, технические усовершенствования в современной хирургии, в особенности, высоко развитая техника анестезии, могут сослужить хорошую службу: реабилитация с помощью ортопедической хирургии восстановила активную жизнь многим людям, которые иначе остались бы навсегда покалеченными и нетрудоспособными.

В случае, если тень привела экстраверта к конфликту с миром с социально приемлемыми последствиями, следует иметь в виду, что смертный приговор, как мера наказания, все менее популярен в демократических обществах; более “обыденным” становится применять уголовное наказание в целях воспитания, а не кары. Тем не менее опасность для жизни все еще исходит — как от несчастного случая, так и от наказания — снаружи. Несчастный случай может убить, а социальный крах — разрушить духовную жизнь.

Есть также формальные проявления неполноценности экстраверсии интроверта, например, в восприятии. Он может догадываться, “интуитить”, плененный внешним миром, но сама интуиция оказывается “плохого качества”. Таким образом, он не постигает те возможности, которые даются дифференцированной интуиции, но ухватывает лишь “невозможные возможности”.

Отсюда до паранойи только один маленький шаг. Если восприятие происходит посредством ощущения, то внешний мир постигается и понимается не организованным путем, а беспорядочным способом. Здесь патологическими часто оказываются и сами обстоятельства.

Подчиненная интроверсия экстраверта проявляется в том, что, хотя он вынужден быть внимательным и сообразительным в отношении к субъекту, постоянно думать о нем, это часто оборачивается беспомощным состоянием беспокойства, по большей части обязанным недостатку различения и проницательности. В размышлении о самом себе экстраверт принимает часть за целое (pars pro toto), и за единственный недостаток отвергает себя полностью. Чувство вины и греха доходит буквально до мании. В дальнейшем, даже прекрасно осознавая автономность личностного развития, он смотрит на это как на катастрофу. Общая картина при этом — картина депрессии. Иногда зачарованность субъектом вновь открывает путь к первоначальной экстраверсии, которая теперь, однако, становится подчиненной и проявляется как мания.

Отсюда делается ясно, что подчиненная установка у интроверта ведет к развитию шизофренических состояний, в то время как у экстраверта она может вызывать состояния маниакально-депрессивные.

Если проявляются психотические симптомы, то констелляция подчиненной установки становится особенно впечатляющей. Необходимо только слушать, что они говорят. Когда интроверт направляет свое внимание вовне, он может демонстрировать параноидные реакции. Его нездоровая плененность объектом проявляется в размышлениях типа: “Он это сделал, он может, он не должен, он должен, он будет”. Этим путем неполноценность экстраверсии проектируется на объект: отсюда внешняя сторона оказывается плохой, глупой или презираемой. С другой стороны, если экстраверт, который следует в интроверсию, впадает в депрессию, то его мысли вечно вращаются вокруг субъекта. Он говорит: [Здесь это относится к тому, что Юнг называл негативной инфляцией, в которой человек отождествляет себя с наихудшей своей чертой личности. См. AION, CW 9ii, par. 114, и “The Psychology of the Child Archetype”, The Archetypes and the Collective Unconclcious, CW 9i, par. 304.]

“Я сделал это, я должен, я есть”. И неполноценность интроверсии набрасывается на субъекта. Депрессивный пациент считает себя виновным, потерявшим всякую цену, жалким и расстроенным.

Психиатрический опыт также проливает полезный свет на эти два типа. Хорошо известно, что в случаях шизофрении психиатр предписывает возможно наиболее раннюю выписку из клиники, так называемое “раннее освобождение”, в то время как в маниакально-депрессивных случаях показана задержка с выпиской. Связывая это с проблемой подчиненной установки, можно сказать: шизофреник, который является интровертированным изначально, и проявляет подчиненную экстраверсию в своей болезни, должен отправляться в мир к людям, чтобы испытать свою экстраверсию. Но маниакально-депрессивная экстравертная диспозиция должна достаточно долго оставаться в клинике, чтобы пациент имел возможность попрактиковаться в своей все еще неразвитой интроверсии.

Однако, очевидно, что и сам психопатологический случай может демонстрировать определенные проблемы, что само по себе иногда не совсем нормально. В нормальных случаях проблема подчиненной установки складывается во второй половине жизни. Но в патологических случаях она зачастую возникает гораздо раньше. Одна из причин этого может заключаться в том, что семья или окружающее влияние могут привести к раннему искажению первоначального характера.

Может быть так, что конституциональный экстраверт уже имеет интровертную установку, совершенно ему чуждую и давящую на него, и противоположная тенденция развития нацелена на восстановление изначальной установки как можно быстрее. Это расхождение между здоровой, но еще не развитой экстраверсией и искаженного исходно чуждого интровертного сознания может привести к очень сложному, даже патологическому состоянию. Интроверт может подвергнуться соответствующему искажению. Детали этой проблемы еще недостаточно изучены. Я полагаю, однако, что это искажение конституциональной установки факторами окружающей среды является одним из принципиальных источников психотических симптомов и так называемого психопатического паттерна.

Было бы, конечно, идеальным, если бы нормальное развитие противоположной тенденции совершалось без нарушений. Но в медицине и, особенно, в психологии такие случаи наблюдаются редко, поскольку вообще нормальное развитие оставляет мало чего для наблюдения. Там же, где имеют место расстройства и нарушения, естественно, наблюдаются и проявление любой детали, и динамика самых разнообразных нюансов симптоматической картины.

Можно добавить и несколько дополнительных моментов: интроверт, который должен развивать свою экстраверсию, оказывается сравнительно подверженным язвам желудочно-кишечного тракта (пептическим). У экстравертов, становящихся интровертами, существует — в моей практике — опасность преждевременного артериосклероза. Хорошо известно, что страдающие от желудочно-кишечной язвы могут излечиться от своих симптомов методами психотерапии. Но, вероятно, не так хорошо известно, что даже в условиях относительно серьезного артериосклероза психотерапия также может оказаться подходящим способом, несмотря на пораженчество психиатрических прогнозов, которое можно отыскать в любом учебнике. Так что в случае экстраверта, который должен работать со своей интроверсией и становится депрессивным, артериосклеротические симптомы не должны оказывать слишком серьезное влияние на прогноз болезни, и ни в коем случае не следует пренебрегать психотерапией.

Позвольте теперь просуммировать эффект двух базовых типов установки в медицинском аспекте:

Интроверт живет прежде всего в своем аффекте и приходит к конфликту с внешним миром. Он подвержен легким или средней тяжести несчастным случаям. Экстраверт приспосабливается к внешнему миру и не обращает внимания на аффект. Опасность для него расположена в сердце и метаболической системе. Обе типологические установки рано или поздно сталкиваются с той же самой проблемой, необходимостью развивать противоположную подчиненную установку внутри самих себя.

Если это развитие неадекватно, то могут последовать серьезные, даже фатальные расстройства. Интроверта может поразить инфекция или пагубные метаболические нарушения. Экстраверт подвержен опасным несчастным случаям — авариям, катастрофам и пр. — и конфликтам с законом. Далее, интроверт подвержен пищеварительным язвам, а экстраверт артериосклерозу. Пленяющая поглощенность интроверта внешним миром может приводить последнего к параноидным симптомам, аналогичная поглощенность экстраверта миром внутренним приводит к проявлению его подчиненной интроверсии в меланхолии.

По отношению к психиатрическим аспектам следует также подчеркнуть, что спонтанное, исходное, первичное взаимодействие остается очевидным даже в кризисе (так же как и в конституциональных типах, столь умело описанных Кречмером). Когда астенический шизофреник обращается вовне галлюцинаторным образом, его спонтанная склонность направлена на субъекта и аффективная связь (раппорт) с внешним миром, соответственно, бедна. И когда пикнический меланхолик направляет свое внимание вовнутрь, он все еще остается спонтанно направленным в сторону объекта, и, стало быть, его аффективный контакт достаточно хорош.

Производит глубокое впечатление и то, как — несмотря на сопротивление, организуемое авторитетным сознанием, психоз помогает прорваться подчиненной установке. Интровертный шизофреник приходит к контакту с внешним миром через вспышки агрессии. И экстравертный меланхолик затворяется от внешнего мира для того, чтобы развить идею о том, что его никто не понимает, никто не хочет понять и никто не может ему помочь, — поэтому он бросается назад к самому себе.

Теперь мы должны спросить, какое же лечение можно ожидать от современного медицинского понимания проблем двух типов установки. Вообще говоря, нет необходимости говорить о том, что внутренние, хирургические и психиатрические осложнения, возникающие в процессе развития, лечатся согласно общим правилам медицинской науки и опыта. Но, кроме того, при установлении диагноза очень важно думать о пациенте, как о человеческом существе, которое должно достигнуть, — пройдя через свой кризис, — принятия своей подчиненной (другой) стороны.

Эта критическая ситуация создает особые опасности, требующие специальной заботы и внимания. Если, например, разрушается (Пикник обозначает короткую коренастую фигуру (эндоморфическую); астеник относится к стройному, слегка мускулистому телосложению). внутренняя стабильность интроверта, вся его система может быть поражена инфекцией с непредсказуемыми последствиями. Антибиотики должны быть предписаны вовремя, иначе это может оказаться слишком поздно. В сомнительных случаях должен быть регулярный подсчет лейкоцитов — записи частоты пульса и измерения температуры недостаточно. Если это число превышает 10.000, следует немедленно начать терапию антибиотиками. Если, с другой стороны, разрушается внешнее приспособление экстраверта, то должна быть создана защита от возрастающего риска несчастных случаев. Следует запретить восхождение в горы и, вероятно, управление автомобилем.

Но помимо особой медицинской заботы требуется также и понимание психологического смысла всей симптоматики, будь эти симптомы физическими или психологическими. Болезнь является свидетельством чего-то отклоняющегося от нормы и неполноценного. В этом отклонении и неполноценности необходимо распознать борьбу человека, пытающегося решить проблемы своей противоположной установки. Так что, в данном смысле, медицинские симптомы должно интерпретировать положительно, то есть, не как болезненные отклонения, но как путь к целостности.

Приложение 2 Вечеринка с типами^[51]

[Данный сценарий иллюстрирует в легком жанре, как может выглядеть юнговская типологическая модель в повседневной жизни]

Экстравертный чувствующий тип

Наша хозяйка — чувствующий тип. Кто бы еще смог взять на себя такой груз, собрать всю эту компанию вместе? Даже сами приглашения — написанные элегантным красивым почерком на веленовой бумаге — подчеркивают ее радость от того, что она собирает вместе всех дорогих ей друзей.

Она — очаровательная женщина, сердечная и чувственная, словно сошедшая с картины Ренуара, прелестная домохозяйка, с открытой душой, обязательная, светская. Она весьма привлекательна и гостеприимна, а в ее доме всегда найдется вкусная еда прекрасно приготовленная и изысканно сервированная. Ее дом демонстрирует высокий вкус.

Поскольку она следует мнениям своего мужа и отца, то ее мысли в разговоре маловпечатляющи. Иногда ее взгляды напоминают проповеди религиозных лидеров или других хорошо известных людей в ее общине. Во всех случаях она высказывается с глубоким убеждением словно эти мысли родились в ней самой. Она не представляет, что ее единственным реальным вкладом в вечеринку — кроме еды — является тот эмоциональный настрой, который она вносит в общение.

Она замужем за знатоком — специалистом по эстетике, — который глубоко ценит жизнь в ее ненавязчивой роскоши.

Интровертный ощущающий тип

Наш хозяин — историк искусства и коллекционер. Но мышление для него — функция подчиненная, так что, хотя он и собирает книги и владеет впечатляющим собранием, глубоко в их содержание он не вдавался.

Он высокий, темноволосый и тощий и, — насколько его жена разговорчива, — настолько он молчалив. Кажется, что он забаррикадировался и спрятался за болтовней своей жены. Он не может разделить ее преданность этим вечерним посиделкам, которые заставляют его покидать свой прекрасный тихий кабинет. Однако, они согласны в том, что она организует социальную сторону их жизни, и он знает из длительного опыта, что она мастер искусства развлечения. Она — тот человек, который вносит необходимую экстраверсию в их брак и соединяет их с внешним миром.

Он приветствует своих гостей, элегантный, немного сдержанный, и протягивает тонкую руку только что вошедшей хорошо известной адвокатессе. На самом деле он презирает эту женщину, которая является экстравертным мыслительным типом. Приветствуя ее, он случайно по ошибке произносит: “До свиданья”. Хозяйка, с ужасом наблюдающая эту оплошность, пытается сгладить ее двойной дозой дружеского чувства.

Экстравертный мыслительный тип

Адвокатесса — первый гость из прибывающих на вечеринку. Сильно пекущаяся о своем социальном положении, она никогда не простит себе, если опоздает.

Получив недавно положенные дипломы и степени, она находится в самом начале многообещающей карьеры адвоката, специализирующегося на защите. Она уже получила некоторую известность как оратор. Ее суждения точны, а логика неоспорима. Ее доводы основаны на общепризнанных конкретных фактах, умозрительные построения и идеи ей чужды. Как и большинство экстравертных мыслительных типов, она консервативна и особую важность уделяет объективным данным. Так как ее вспомогательная функция — ощущение, то она еще и практична и хорошо организована, как в личной, так и в профессиональной жизни.

О ее истинных чувствах известно очень мало. Говорят, что, в конце концов, она выйдет замуж за сына директора юридической фирмы.

Экстравертныйощущающий тип

Прибыли еще два гостя — ведущий предприниматель со своей женой. Он — Экстравертный ощущающий тип со вспомогательным мышлением. Его жена — тип интровертный чувствующий с интуицией в качестве вспомогательной функции. Эта пара демонстрирует, как индивиды с противоположными доминантными функциями зачастую оказываются влекомыми друг к другу и каждый дополняет другого.^[52]

Предприниматель обладает прекрасным чувством здравого смысла, положительной рабочей этикой и практической производственной жилкой. Он знает как держать себя в любой ситуации. Интеллигентный, исполнительный и властный, он управляет целой армией служащих и тем не менее находит время, чтобы вникнуть в каждую деталь. Поразительно видеть, сколько он успевает сделать на своем профессиональном и общественном поприще только за один день.

Тем не менее временами он утрачивает широту взгляда. Он целиком живет в данный момент и не может предсказывать результаты своей деятельности. Поскольку его интуиция остается неразвитой, он постигает только то, что уже произошло и не способен предвидеть возможную опасность из будущего.

Он хорошо одет, но ему не достает изысканности, его голос громок и зачастую он бестактен. Он кажется мягкосердечным, но может сделаться подавляющим и всесокрушающим. За ужином он оказывается весьма прожорливым.

Никто из их общих знакомых не понимает, что же держит его и его жену вместе. Он тоже этого не понимает — он знает только, что с того момента, как он ее встретил, он в восторге и жить без нее не может.

Интровертный чувствующий тип

Жена предпринимателя спокойна и непроницаема. В ее глазах скрыта таинственная глубина. Неистощимая тема для разговора хозяйки, которая любит анализировать взаимоотношения других, — мощное воздействие этой молодой женщины на своего мужа.

Эта маленькая и хрупкая женщина кажется не делает ничего, чтобы вызвать такую поразительную зависимость этого серьезного, тяжелого и бесчувственного мужчины. И, однако, он повсюду следует за ней своим взглядом и пытается поймать ее глаза. Он постоянно спрашивает ее мнение.

Объяснение лежит в природной дополнительности данных противоположных типов. Для этого мужчины, его жена является носителем тех интровертных глубин, к которым он внутри себя не имеет доступа. По этой причине она персонифицирует тот самый образ идеальной женщины, который он носит в себе — свою аниму.

Интровертные чувствующие типы не выражают свои эмоции часто, но уж если они это делают, то с затратой огромной энергии. Эти индивиды аккумулируют громадное количество внутреннего воздействия и оно создает такую напряженность, которая порождает особую ауру, часто ощущаемую, как нерушимую и мистериальную силу.

Такие типы часто художественно одарены. Эта молодая женщина имеет одну реальную страсть в своей жизни — музыку. Для нее музыка выражает мир ее чувств в чистой и непрерывной форме. Здесь она открывает полную гармонию, не оскверненную прозой обыденной жизни, которую она считает дисгармоничной.

Без своего мужа, однако, она имела бы очень мало контакта с внешним миром. Для нее он воплощает ее внутренний образ идеального мужчины — ее анимус.

Интровертный мыслительный тип

Между тем, пришел новый гость. Это профессор медицины, специализирующийся на сонной болезни (sleeping sickness). Он также хорошо известен своими скучнейшими лекциями и новыми открытиями в своей области. Он не находит контакта со студентами и не любит делиться своими идеями. Даже его пациенты ему не интересны, являясь не более, чем “случаями”, которые необходимы для того, чтобы продолжать свое исследование.

Его почерк мелкий с особой манерой увязывать буквы вместе, прочесть который могут только он сам и его ассистент. Характер письма производит впечатление непонятного узора. Кто-то из студентов, отчаявшись, воскликнул: “Да это не почерк, это вязание!”.

Никто никогда не видел профессора со своей женой (которая совершенно случайно оказалась экстравертным чувствующим типом, его типологической противоположностью). Они никогда не появляются вместе и ходят слухи, что она совершенно необразованна и когда-то служила у него уборщицей.

Экстравертный интуитивный тип

Последним пришел гость, торопившийся из аэропорта. Он — инженер, кипящий новыми идеями и опьяненный будущими возможностями их реализации. Нереально, чтобы он сам воплотил их в жизнь, скорее он вдохновит других сделать это. За столом он с энтузиазмом рассказывает о новых планах путешествий, кажущихся хозяину сверхавантюрными, и быстро съедает свою пищу, даже не заметив ее.

Другие гости — это заметно — чувствуют себя неловко рядом с этим харизматическим молодым человеком. Он выглядит отрешенным от реальности мира, в котором они живут, но в то же самое время его идеи звучат интригующе и соблазнительно.

Интровертный интуитивный тип

Одно место за столом пустует — место бедного молодого поэта. Он не пришел и даже не прислал объяснения, он просто забыл о вечеринке. Это тощий молодой человек с прекрасным овальным лицом и широкими мечтательными глазами.

Этим вечером он был полностью поглощен своей рукописью. В конце концов, побуждаемый чувством голода, он отправился в свой привычный дешевый ресторан. Так как у него напрочь отсутствует чувство времени и пространства, то он пришел поздно. (Полчаса у него ушло только на то, чтобы найти свои очки). Но его совсем не расстроило, что еда оказалась остывшей и невкусной. Он съел свое блюдо в полной рассеянности, то и дело поглядывая на газету, лежавшую рядом с тарелкой.

После ужина он отправился в неспешную прогулку под звездным небом, все еще не осознавая, что время довольно позднее, и что он забыл свой плащ в ресторане. Прогуливаясь, он вдруг безотчетно почувствовал вдохновение — о, музыка нового стихотворения — да, это будет сонет, наполненный метафизическим чудом. И радость переполнила его.

Также внезапно он вспомнил о приглашении на вечерний ужин и опечалился. Но теперь было уже слишком поздно. И эту ошибку или ляпсус, его непризнанное чувство отметило точно. Хотя интроверт боится жизненных требований, в нем также присутствует скрытая надменность смешанная с робостью.

Он думает: “Я пошлю этой даме свое стихотворение, это лучшее, что я могу для нее сделать”. Но действительно ли он так поступит, или же только подумает об этом? А если и пошлет, то поймет ли это хозяйка? Бедный поэт, комичный и гротескный в своей близорукости и постоянных невзгодах, — этот дурак, убегающий от общества со своей радостью и конфликтами — может быть он родил стихотворение всеобщего смысла и значения.

Группа

Разговор за ужином постепенно становится оживленным. Политика, театр, нашумевшие судебные случаи, книги и фильмы — все это обсуждается с энтузиазмом. Оба экстраверта, адвокатесса и предприниматель, вовлечены в горячий спор.

Профессор молчит. На больших вечеринках он чувствует себя неловко, — каким-то инертным, замедленным, — и, к тому же, он совершенно не рад всему этому надуманному окружению. В конце ужина, противу своему же собственному правилу, он вдруг нарушает молчание. О чем же он говорит? О своем хобби — о сонной болезни. Но, так как его чувствующая функция неразвита и инфантильна, то он не осознает ни реакции других гостей, ни своей собственной неуместности.

Собравшиеся реагируют на профессорский дискурс по-разному, каждый по-своему. Адвокатесса всегда любопытна к заслуживающим внимания идеям, особенно в области образования; предпринимателя больше всего интересует то, что профессор говорит о практическом применении своей работы; изысканного хозяина тошнит от описания болезни, и в его пищеварении происходит сбой.

Но самую сильную реакцию испытывает хозяйка. С самого начала она пыталась, но безуспешно, направить длинный профессорский монолог в другое русло. В конце концов, отчаявшись следовать ходу разговора, она сдалась. Не в силах уловить суть произносимого, она сочла разговор профессора до некоторой степени обидным. Ее счастливое лицо упало, ресницы отяжелели, и ей сделалось до смерти скучно. Только в конце вечера, показывая дом и детей жене предпринимателя, она вновь ощутила свою живую натуру, и счастливое расположение духа вернулось к ней.

Приложение 3 Определение терминов К. Г. Юнг

Может быть, читателю покажется излишним, что к тексту моего исследования я прибавляю отдельную главу, посвященную определению понятий. Но долгий опыт убедил меня в том, что именно в психологических исследованиях даже самое бережное обращение с понятиями и выражениями не может быть чрезмерным, потому что именно в области психологии, как нигде, встречается величайшее разнообразие в определении понятий, которое нередко является поводом для самых упорных недоразумений. Эта неурядица происходит, по-видимому, не только оттого, что психология — наука еще молодая, но и оттого, что материал опыта, материал научного рассмотрения не может быть поднесен к глазам читателя в конкретном виде. Психолог-исследователь снова и снова чувствует себя вынужденным изображать наблюдаемую им действительность в пространных и опосредствующих, иносказательных описаниях. О прямой передаче может быть речь лишь постольку, поскольку сообщаются элементарные факты, доступные подсчету и измерению. Но многое ли в области действительной психологии человека переживается и наблюдается как факт, доступный счету и измерению? Такие фактические данные существуют, и я думаю, что, именно, моими работами об ассоциациях я доказал, что количественному измерению доступны и очень сложные психологические факты. Но тот, кто глубже проник в сущность психологии и предъявляет к психологии как науке более высокие требования, а именно, чтобы она не только влачила жалкое существование, ограниченное пределами естественно-научной методики, тот, наверное убедился в том, что экспериментальной методике никогда не удастся достаточно правильно подойти к сущности человеческой души или хотя бы набросать приблизительно верную картину сложных психических явлений.

Но как только мы покидаем область измеряемых фактических данных, так оказываемся вынуждены пользоваться понятиями, которые должны заменить нам меру и число. Та определенность, которую мера и число придают наблюденному факту, может быть заменена только определенностью понятия, его точностью. И вот распространенные в наше время психологические понятия страдают, — как это слишком хорошо известно каждому исследователю и работнику в этой области, — столь большой неопределенностью и многозначностью, что взаимное понимание становится почти невозможным. Стоит взять, хотя бы для примера, понятие “чувство” (Gefuhl) и постараться дать себе отчет в том, что только ни подразумевается под этим понятием, — и мы получим представление об изменчивости и многозначности психологических понятий. И все же это понятие выражает нечто характерное, такое, что хотя и недоступно измерению и исчислению, однако имеет уловимое существование. Нельзя просто отказаться от этого по примеру физиологической психологии Вундта, нельзя отвергнуть столь существенные и фундаментальные явления и поискать им замену элементарными фактами или же разложить их на таковые. От этого прямо-таки утрачивается одна из главных частей психологии.

Во избежание такой неурядицы, созданной переоценкой естественно-научной методики, мы вынуждены прибегнуть к устойчивым понятиям. Правда, для установления таких понятий необходима совместная работа многих, необходим в некотором роде consensus gentium. Но так как это не столь прочно, а главное, не сразу достижимо, то каждый отдельный исследователь должен по крайней мере постараться придать своим понятиям некоторую устойчивость и определенность, чего он, по-видимому, лучше всего может достигнуть, выясняя значение всех использованных им понятий, так чтобы каждый имел возможность видеть, что именно автор под ними подразумевает.

Отвечая такой потребности, я хотел бы ниже выяснить в алфавитном порядке главнейшие психологические понятия, употребляемые мной. При этом я просил бы читателя вспоминать во всех сомнительных случаях мои разъяснения. Само собой разумеется, что в этих объяснениях и определениях я хочу лишь дать отчет о том, в каком смысле я употребляю эти понятия, причем я совсем не хочу этим сказать, будто такое словоупотребление является при всех обстоятельствах единственно возможным или безусловно верным. 1. Абстракция — как на то указывает само слово — есть извлечение или отвлечение какого-нибудь содержания (какого-нибудь значения, общего признака и т. д.) из связного контекста, содержащего еще и другие элементы, комбинация которых, как нечто целое, является чем-то неповторимым или индивидуальным и потому не поддающимся сравнению. Единоразность, своеобразие и несравнимость мешают познанию; следовательно, другие элементы, ассоциируемые с каким-то содержанием, воспринятым в качестве существенного, будут рассматриваться как иррелевантные, “не относящиеся к делу”.

Поэтому абстракция, или абстрагирование, есть та форма умственной деятельности, которая освобождает это содержание от своих ассоциаций с иррелевантньми элементами с помощью отличения его от них, или, другими словами, путем дифференциации (см.). В широком смысле абстрактно все то, что извлечено из своей ассоциации с теми элементами, которые рассматриваются в качестве иррелевантных, несопринадлежащих представленному значению.

Абстрагирование есть деятельность, присущая психологическим функциям (см.) вообще. Существует абстрагирующее мышление, равно как и чувство, ощущение и интуиция (см.). Абстрактное мышление выделяет какое-нибудь содержание, отличающееся мыслительными, логическими свойствами, из интеллектуально иррелевантной среды. Абстрактное чувство делает то же самое с содержанием, характеризующимся своими чувственными оценками; это относится и к ощущению, и к интуиции. Существуют, следовательно, не только отвлеченные мысли, но и отвлеченные чувства, которые Sully (Сулли) обозначает как интеллектуальные, эстетические и моральные содействовали бы, в моем понимании, “высшим” или “идеальным” чувствам. Абстрактные чувства я отношу к той же группе, что и абстрактные мысли. Абстрактное ощущение следовало бы обозначить как эстетическое ощущение в противоположность к ощущению чувственному (см.), а абстрактную интуицию — как интуицию символическую в противоположность фантастической интуиции (см. фантазия и интуиция).

В данной работе я связываю понятие абстракции с рассмотрением связанного с ним психоэнергетического процесса. Принимая по отношению к объекту абстрагирующую установку, я не позволяю объекту, как целому, воздействовать на меня; я концентрирую внимание на одной его части, исключая все прочие иррелевантные. Моя задача состоит в том, чтобы освободиться от объекта как единого и неповторимого целого и извлечь лишь одну из частей этого целого. Хотя осознание целого мне и дано, я тем не менее не углубляюсь в это осознание, поскольку мой интерес не вливается в целое, как таковое, а отступает от него, прихватывая с собой выделенную из него часть и доставляя ее в мир моих понятий, мир, который уже готов или сконстеллирован для абстрагирования данной части объекта. (Я не могу абстрагироваться от объекта иначе, как при помощи субъективного установления понятий). “Интерес” я понимаю как энергию или либидо (см.), которой я наделяю объект как ценностью, или же которую объект привлекает к себе против моей воли или помимо моего сознания. Поэтому я представляю себе процесс абстракции наглядно, как отвлечение либидо от объекта, как утекание ценности от объекта в субъективное абстрактное содержание. Для меня поэтому абстракция сводится к энергетическому обесцениванию объекта. Другими словами, абстракция есть интровертирующее движение либидо, (см. интроверсия).

Я называю установку (см.) абстрагирующей тогда, когда она, с одной стороны, имеет интровертный характер, а с другой — ассимилирует часть объекта, воспринятую в качестве существенной, абстрактными содержаниями, имеющимися в распоряжении субъекта. Чем абстрактнее содержание, тем более оно непредставимо. Я примыкаю к кантовскому пониманию, согласно которому понятие тем абстрактнее, чем “больше в нем опущено отличий, присущих вещам” в том смысле, что абстракция на ее высшей ступени абсолютно удаляется от объекта и, тем самым, достигает полнейшей непредставимости, такую абстракцию я называю идеей (см.). Напротив, абстракция, которая обладает еще представимостью или созерцаемостью, является конкретным (см.) понятием.

Апперцепция. Психический процесс, благодаря которому новое содержание настолько приобщается к уже имеющимся содержаниям, что его обозначают, как понятое, постигнутое или ясное. Различают активную и пассивную апперцепцию; первая есть процесс, при котором субъект от себя, по собственному побуждению, сознательно, со вниманием воспринимает новое содержание и ассимилирует его другими имеющимися наготове содержаниями; апперцепция второго рода есть процесс, при котором новое содержание навязывается сознанию извне (через органы чувств) или изнутри (из бессознательного), и до известной степени принудительно завладевает вниманием и восприятием. В первом случае акцент лежит на деятельности эго (см.), во втором — на деятельности нового самонавязывающегося содержания.

Архаизм. Словом “архаизм” я обозначаю древний характер психических содержаний и функций. При этом речь идет не об архаической древности, созданной в виде подражания, как, например, римская скульптура позднейшего периода или “готика” XIX века, но о свойствах, носящих характер сохранившегося остатка. Такими свойствами являются все психологические черты, по существу согласующиеся со свойствами примитивного душевного уклада. Ясно, что архаизм прежде всего присущ фантазиям, возникающим из бессознательного, т. е. тем плодам бессознательного фантазирования, которые доходят до сознания. Качество образа является тогда архаическим, когда образ имеет несомненные мифологические параллели. Архаическими являются ассоциации по аналогии, создаваемые бессознательной фантазией, так же как и ее символизм. Архаизм есть отождествление с объектом — мистическое соучастие (см.). Архаизм есть конкретизм мышления и чувства.

Далее архаизм есть навязчивость и неспособность владеть собой. Архаизм есть слитное смещение психологических функций между собой, в противовес дифференциации (см.), — например слияние мышления с чувством, чувства с ощущением, чувства с интуицией, а также слияние частей одной и той же функции (например, цветовой слух), и то, что Блейлер называет амбитенденцией и амбиваленцией, т. е. состоянием слияния с противоположностью, например какого-нибудь чувства с чувством, ему противоположным.

Архетип^[53]. см. образ, изначальный; а также идея.

Ассимиляция. А. — есть уподобление нового содержания сознания уже имеющемуся обработанному (сконстеллированному) субъективному материалу, причем особо выделяется сходство нового содержания с уже имеющимся, иногда даже в ущерб независимым качествам нового. В сущности, ассимиляция есть процесс апперцепции (см.), отличающийся, однако, элементом уподобления нового содержания субъективному материалу. В этом смысле Вундт говорит^[54]:

“Такой способ оформления (т. е. ассимиляции) выступает в представлениях особенно наглядно тогда, когда ассимилирующие элементы возникают путем воспроизведения, а ассимилированные — путем непосредственного чувственного впечатления. Тогда элементы образных воспоминаний как бы вкладываются во внешний объект, так что состоявшееся чувственное восприятие является в качестве иллюзии, обманывающей нас относительно настоящего свойства вещей, и это бывает особенно в тех случаях, когда объект и воспроизведенные элементы значительно отличаются друг от друга”. Я пользуюсь термином ассимиляция в несколько расширенном смысле, а именно в смысле уподобляющего приспособления объекта к субъекту вообще, и противопоставляю этому диссимиляцию (см.), как уподобляющее приспособление субъекта к объекту и отчуждение субъекта от самого себя в пользу объекта, будь то внешний объект или же объект “психологический”, как например какая-либо идея.

Аффект. Под аффектом следует разуметь состояние чувства, отличающееся, с одной стороны, заметной иннервацией тела, с другой стороны, своеобразным нарушением процесса представления. Эмоция является для меня синонимом аффекта. В противоположность Блейлеру (см. аффективность), я отличаю чувство от аффекта, хотя оно и переходит в аффект незаметно, ибо каждое чувство, достигнув известной силы, вызывает телесные иннервации и тем самым становится аффектом. Но из практических соображений было бы правильно отличать аффект от чувства ввиду того, что чувство может быть произвольно управляемой функцией, тогда как аффект, по общему правилу, не таков. Точно так же аффект ясно отличается от чувства и заметной телесной иннервацией, тогда как чувство в большинстве случаев не сопровождается этими иннервациями, или же они бывают столь малой интенсивности, что их присутствие можно доказать лишь с помощью очень тонких инструментов, например при помощи психогальванического феномена. Аффект усиливается от ощущения вызванных им самим телесных иннерваций. Это наблюдение повело к теории аффекта Джемса-Ланге, которая вообще причинно выводит аффект из телесных иннерваций. В противоположность такому крайнему объяснению я понимаю аффект, с одной стороны, как психическое состояние чувства, с другой стороны, как физиологическое состояние иннервации; то и другое усиливается во взаимодействии, т. е. к усилившемуся чувству присоединяется еще компонент ощущения, благодаря которому аффект более приближается к ощущениям (см. ощущение) и существенно отличается от состояния чувства. Ярко выраженные аффекты, т. е. сопровождающиеся сильной телесной иннервацией тела, я не причисляю к сфере функций чувства, а отношу к сфере функций ощущения (см. функция).

Аффективность. Понятие, введенное Блейлером. Аффективность обозначает и объединяет “не только аффекты в собственном смысле слова, но и легкие чувства и оттенки чувств удовольствия и неудовольствия”. Блейлер отличает от аффективности, с одной стороны, чувственные ощущения и другие телесные ощущения, с другой стороны, — “чувства”, которые могут рассматриваться как внутренние процессы восприятия (например, чувство уверенности, чувство вероятности и т. д.) или как неясные (или распознавательные) мысли.

Бессознательное. Понятие бессознательного есть для меня понятие исключительно психологическое, а не философское в смысле метафизическом.^[55] Бессознательное есть, по-моему, предельное психологическое понятие, покрывающее все те психические содержания или процессы, которые не осознаются, т. е. которые не отнесены воспринимаемым образом к нашему эго (см.). Право говорить вообще о существовании бессознательных процессов я извлекаю исключительно и единственно из опыта, и притом прежде всего из психопатологического опыта, который с несомненностью показывает, что, например, в случае истерической амнезии, эго ничего не знает о существовании обширных психических комплексов, но что простой гипнотический прием оказывается в состоянии через минуту довести до полной репродукции утраченное содержание.

Из тысяч таких наблюдений было выведено право говорить о существовании бессознательных психических содержаний. Вопрос о том, в каком состоянии находится бессознательное содержание, пока оно не присоединено к сознанию, не поддается никакому познавательному разрешению. Поэтому совершенно излишне делать какие бы то ни было предположения на этот счет. К таким фантазиям принадлежит предположение о церебрации, о физиологическом процессе и т. д. Точно так же совершенно невозможно указать, каков объем бессознательного, т. е. какие содержания оно включает в себя. Эти вопросы решает только опыт.

На основании опыта мы знаем прежде всего, что сознательные содержания, утрачивая свою энергетическую ценность, могут становиться бессознательными. Это нормальный процесс забывания. О том, что эти содержания не просто пропадают под порогом сознания, мы знаем на основании того опыта, что при благоприятных обстоятельствах они могут всплыть из погружения даже через десятки лет, например в сновидении, в состоянии гипноза, в форме криптомнезии, или же благодаря освежению ассоциаций, связанных с забытым содержанием. Далее, опыт учит нас, что сознательные содержания могут попадать под порог сознания, не слишком много теряя в своей ценности, путем интенционального забывания, которое Фрейд называет вытеснением тягостных содержаний. Подобное же явление возникает при диссоциации личности, при разложении целостности сознания вследствие сильного аффекта или в результате нервного шока, или же при распаде личности в шизофрении. (Блейлер).

Мы знаем также из опыта, что чувственные перцепции вследствие их малой интенсивности или вследствие уклонения внимания не доходят до сознательной апперцепции (см.) и все-таки становятся психическими содержаниями благодаря бессознательной апперцепции, что опять-таки может быть доказано, например, гипнозом. То же самое может происходить с известными умозаключениями и другими комбинациями, которые вследствие своей слишком незначительной ценности или вследствие уклонения внимания, остаются бессознательными. Наконец, опыт учит нас и тому, что существуют бессознательные психические сочетания, например мифологические образы, которые никогда не были предметом сознания и, следовательно, возникают всецело из бессознательной деятельности.

В этих пределах опыт дает нам основание для признания существования бессознательных содержаний. Но опыт ничего не может поведать нам о том, чем может быть бессознательное содержание. Было бы праздным делом высказывать об этом предположения, потому что невозможно обозреть все, что только могло бы быть бессознательным содержанием. Где лежит низший предел сублиминальных чувственных перцепций? Существует ли какое-либо мерило для тонкости или пределов бессознательных комбинаций? Когда забытое содержание окончательно угасло? На все эти вопросы ответов нет.

Но уже приобретенный нами опыт о природе бессознательных содержаний все же позволяет нам установить некоторое общее их подразделение. Мы можем различать личное бессознательное, охватывающее все приобретения личного существования, и в том числе забытое, вытесненное, воспринятое под порогом сознания, продуманное и прочувствованное. Но наряду с этими личными бессознательными содержаниями существуют и другие содержания, возникающие не из личных приобретений, а из наследственной возможности психического функционирования вообще, именно из наследственной структуры мозга. Таковы мифологические сочетания, мотивы и образы, которые всегда и всюду могут возникнуть вновь помимо исторической традиции или миграции. Эти содержания я называю коллективно-бессознательными. Подобно тому как сознательные содержания участвуют в определенной деятельности, так участвуют в ней и бессознательные содержания, как показывает нам опыт. Как из сознательной психической деятельности возникают известные результаты или продукты, точно так же создаются продукты и в бессознательной деятельности, например сновидения и фантазии (см.). Было бы праздным делом предаваться спекулятивным соображениям о том, сколь велико участие сознания, например, в сновидениях. Сновидение является, представляется нам, мы не создаем его. Конечно, сознательная репродукция, или даже уже восприятие, изменяет в нем многое, однако не отменяя того основного факта, что здесь имеет место некое творческое возбуждение, возникающее из бессознательного.

Функциональное отношение бессознательных процессов к сознанию мы можем назвать компенсационным (см. компенсация), потому что, согласно опыту, бессознательный процесс вызывает наружу тот сублиминальный материал, который контеллирован состоянием сознания, значит, все те содержания, которые, если бы все было осознано, не могли бы отсутствовать в сознательной картине общей ситуации. Компенсационная функция бессознательного выступает на свет тем отчетливее, чем односторонней оказывается сознательная установка, чему патология дает богатые примеры.

Влечение (см. инстинкт.)

Воля. Под волей я понимаю ту сумму психической энергии, которой располагает сознание. Согласно этому, волевой процесс был бы процессом энергетическим, вызываемым сознательной мотивацией. Поэтому психический процесс, обусловленный бессознательной мотивацией, я бы не назвал волевым процессом. Воля есть психологический феномен, обязанный своим существованием культуре и нравственному воспитанию, но в высокой степени отсутствующий в примитивной ментальности.

Вчувствование (см. эмпатия.)

Диссимиляция, (см. ассимиляция.)

Дифференциация. Означает развитие отличий, выделение частей из целого. В данном труде я пользуюсь понятием дифференциации, главным образом, применительно к психологическим функциям. Пока одна функция настолько еще слита с другой или с несколькими другими функциями, например мышление с чувством, или чувство с ощущением, что не может выступать самостоятельно, она пребывает в архаическом (см.) состоянии, она не дифференцирована, т. е. не выделена из целого как особая часть и не имеет, как таковая, самостоятельного существования. Недифференцированное мышление не может мыслить отдельно от других функций, т. е. к нему всегда примешиваются ощущение или чувство, или интуиция — точно так же недифференцированное чувство смешивается с ощущениями и фантазиями, как например в сексуализации (Фрейд) чувства и мышления при неврозе. Недифференцированная функция, по общему правилу, характеризуется еще и тем, что ей присуще свойство амбивалентности и амбитендентности (раздвоения чувств и двойственной направленности), т. е. когда каждая ситуация явно несет с собой свое отрицание, откуда и возникают специфические задержки при пользовании недифференцированной функцией. Недифференцированная функция имеет слитный характер и в своих отдельных частях; так, например, недифференцированная способность ощущения страдает от смешения отдельных сфер ощущения (“цветной слух”); недифференцированное чувство — от смешения любви и ненависти. Поскольку какая-нибудь функция является совершенно или почти неосознанной, постольку она и не дифференцирована, но слита как в своих отдельных частях, так и с другими функциями. Дифференциация состоит в обособлении одной функции от других функций и в обособлении отдельных ее частей друг от друга. Без дифференциации невозможно направление, потому что направление функции или соответственно ее направленность покоятся на обособлении ее и на исключении всего не сопринадлежащего. Слияние с ирреле-вантным делает направленность невозможной — только дифференцированная функция оказывается способной к определенному направлению.

Душа. [Психическое, психика, личность, персона, анима] В процессе моих исследований, посвященных структуре бессознательного, мне пришлось установить логическое различие между душой и психическим. Под психическим или психикой я понимаю целокупность всех психических процессов, как сознательных, так и бессознательных. Со своей стороны, под душой я мыслю определенный, обособленный функциональный комплекс, который лучше всего было бы охарактеризовать как “личность”. Для более ясного описания того, что я при этом имею. в виду, я должен привлечь сюда еще некоторые точки зрения. Так, в частности, явление сомнамбулизма, раздвоенного сознания, расщепленной личности и т. д., в исследовании которых наибольшие заслуги принадлежат французским ученым, привели нас к той точке зрения, по которой в одном и том же индивиде может существовать множество личностей.

Душа как функциональный комплекс или “личность” Ясно и без дальнейших объяснений, что у нормального индивида никогда не обнаруживается такое умножение личностей; однако возможность диссоциации личности, подтвержденная этими случаями, могла бы существовать и в сфере нормальных явлений, хотя бы в виде намека. И, действительно, несколько более зоркому психологическому наблюдению удается без особых затруднений усмотреть наличность хотя бы зачаточных следов расщепления характера даже у нормальных индивидов. Достаточно, например, внимательно понаблюдать за кем-нибудь при различных обстоятельствах, чтобы открыть, как резко меняется его личность при переходе из одной среды в другую, причем каждый раз выявляется резко очерченный и явно отличный от прежнего характер. Поговорка “со своими лается, а к чужим ласкается” (Gas-senengel — Hausteufel) формулирует, отправляясь от повседневного опыта, именно явление такого расщепления личности. Определенная среда требует и определенной установки. Чем дольше и чем чаще требуется такая соответствующая среде установка, тем скорее она становится привычной. Очень многие люди из образованного класса по большей части вынуждены вращаться в двух совершенно различных средах — в домашнем кругу, в семье и в деловой жизни. Эти две совершенно различные обстановки требуют и двух совершенно различных установок, которые, смотря по степени идентификации (см.) эго с каждой данной установкой, обусловливают удвоение характера. В соответствии с социальными условиями и необходимостями социальный характер ориентируется, с одной стороны, на ожиданиях и требованиях деловой среды, с другой стороны — на социальных намерениях и стремлениях самого субъекта. Обыкновенно домашний характер слагается скорее согласно душевным запросам субъекта и его потребностям в удобстве, почему и бывает так, что люди, в общественной жизни чрезвычайно энергичные, смелые, упорные, упрямые и беззастенчивые, дома и в семье оказываются добродушными, мягкими, уступчивыми и слабыми. Который же характер есть истинный, где же настоящая личность? На этот вопрос часто невозможно бывает ответить.

Эти рассуждения показывают, что расщепление характера вполне возможно и у нормального индивида. Поэтому мы с полным правом можем обсуждать вопрос о диссоциации личности и как проблему нормальной психологии. По моему мнению, — если продолжать наше исследование, — на поставленный вопрос следует отвечать так, что у такого человека вообще нет настоящего характера, что он вообще не индивидуален (см.), а коллективен (см.), т. е. соответствует общим обстоятельствам, отвечает общим ожиданиям. Будь он индивидуален, он имел бы один и тот же характер при всем различии в установке. Он не был бы тождествен с каждой данной установкой и не мог бы, да и не хотел бы, препятствовать тому, чтобы его индивидуальность выражалась так, а не иначе как в одном, так и в другом состоянии. В действительности он индивидуален, как и всякое существо, но только бессознательно. Своей более или менее полной идентификацией с каждой данной установкой он обманывает по крайней мере других, а часто и самого себя, относительно того, каков его настоящий характер; он надевает маску, о которой он знает, что она соответствует, с одной стороны, его собственным намерениям, с другой — притязаниям и мнениям его среды, причем преобладает то один, то другой момент.

Душа как персона. Эту маску, т. е. принятую ad hoc установку, я назвал “персоной” — термин, которым обозначалась маска древнего актера. Человека, который отождествляется с такой маской, я называю “личным” в противоположность “индивидуальному”.

Обе вышеупомянутые установки представляют две коллективные “личности”, которые мы суммарно обозначим одним именем “персоны”. Я уже указал выше, что настоящая индивидуальность отлична от них обеих. Итак, персона есть- комплекс функций, создавшийся на основах приспособления или необходимого удобства, но отнюдь не тождественный с индивидуальностью. Комплекс функций, составляющий персону, относится исключительно к объектам. Следует достаточно четко отличать отношение индивида к объекту от его отношения к субъекту. Под “субъектом” я разумею прежде всего те неясные, темные побуждения чувства, мысли и ощущения, которые не притекают с наглядностью из непрерывного потока сознательных переживаний, связанных с объектом, но которые всплывают, чаще мешая и задерживая, но иногда и поощряя, из темных внутренних недр, из глубоких дальних областей, лежащих за порогом сознания, и в своей совокупности слагают наше восприятие жизни бессознательного. Бессознательное есть субъект, взятый в качестве “внутреннего” объекта. Подобно тому, как есть отношение к внешнему объекту, внешняя установка, так есть и отношение к внутреннему объекту, внутренняя установка. Понятно, что эта внутренняя установка вследствие ее чрезвычайно интимной и трудно доступной сущности является гораздо менее известным предметом, чем внешняя установка, которую каждый может видеть без всяких затруднений. Однако мне кажется, что получить понятие об этой внутренней установке вовсе не так трудно. Все эти, так называемые случайные заторы, причуды, настроения, неясные чувства и отрывки фантазий, подчас нарушающие сосредоточенную работу, а иногда и отдых самого нормального человека, происхождение которых мы рационалистически сводим то к телесным причинам, то к другим поводам, основаны обыкновенно вовсе не на тех причинах, которым их приписывает сознание, а суть восприятия бессознательных процессов. К таким явлениям принадлежат, конечно, и сновидения, которые, как известно, часто сводятся к таким внешним и поверхностным причинам, как расстройство пищеварения, лежание на спине и т. д., хотя такое объяснение никогда не выдерживает более строгой критики. Установка отдельных людей по отношению к этим явлениям бывает самая различная. Один совсем не позволяет своим внутренним процессам влиять на себя, он может, так сказать, совершенно отрешаться от них, другой же в высокой степени подвержен их влиянию; еще при утреннем вставании какая-нибудь фантазия или какое-нибудь противное чувство портят такому человеку на весь день настроение; неясное, неприятное ощущение внушает ему мысль о скрытой болезни, сновидение вызывает у него мрачное предчувствие, хотя он, в общем, вовсе не суеверен. Напротив, другие люди лишь эпизодически подвержены таким бессознательным побуждениям или же только известной их категории. У кого-то они, может быть, и вообще никогда не доходили до сознания в качестве чего-то, о чем можно было бы думать, для другого же они являются темой ежедневных размышлений. Один оценивает их физиологически или же приписывает их поведению своих ближних, другой находит в них религиозное откровение.

Эти совершенно различные способы обращаться с побуждениями бессознательного столь же привычны для отдельных индивидов, как и установки по отношению к внешним объектам. Поэтому внутренняя установка соответствует столь же определенному комплексу функций, как и внешняя установка. В тех случаях, когда внутренние психические процессы, по-видимому, совершенно оставляются без внимания, типичная внутренняя установка отсутствует столь же мало, сколь мало отсутствует типичная внешняя установка в тех случаях, когда постоянно оставляется без внимания внешний объект, реальность фактов. В этих последних, далеко не редких случаях персона характеризуется недостатком соотнесенности, связанности, иногда даже слепой неосмотрительности, опрометчивости, склоняющейся лишь перед жестокими ударами судьбы. Нередко именно данные индивиды с ригидной персоной отличаются такой установкой к бессознательным процессам, которая крайне восприимчива к исходящим от них влияниям. Насколько они с внешней стороны неподатливы и недоступны для влияния, настолько же они мягки, вялы и податливы по отношению к их внутренним процессам. Поэтому в таких случаях внутренняя установка соответствует внутренней личности, диаметрально противоположной личности внешней. Я знаю, например, человека беспощадно и слепо разрушившего жизненное счастье своих близких, но прерывающего важную деловую поездку, чтобы насладиться красотой лесной опушки, замеченной им из вагона железной дороги. Такие же или похожие случаи известны, конечно, каждому, так что у меня нет надобности нагромождать примеры.

Душа как анима. Повседневный опыт дает нам такое же право говорить о внешней личности, какое он дает нам признавать существование личности внутренней. Внутренняя личность есть тот вид и способ отношения к внутренним психическим процессам, который присущ данному человеку; это есть та внутренняя установка, тот характер, которым он обращен к бессознательному. Внешнюю установку, внешний характер я называю персоной, внутреннюю установку, внутреннее лицо я обозначаю словом анима или душа. В той мере, в какой установка привычна, она есть более или менее устойчивый комплекс функций, с которым эго может более или менее отождествляться. Наш повседневный язык выражает это весьма наглядно: когда кто-нибудь имеет привычную установку на определенные ситуации, привычный способ действия, то обыкновенно говорят: “он совсем другой, когда делает то или это”. Этим вскрывается самостоятельность функционального комплекса при привычной установке: дело обстоит так, как если бы другая личность овладевала индивидом, как если бы в него “вселялся иной дух”. Внутренняя установка, душа, требует такой же самостоятеяльности, которая очень часто соответствует внешней установке. Это один из самых трудных фокусов воспитания — изменить персону, внешнюю установку. Но столь же трудно изменить и душу, потому что обыкновенно ее структура столь же крайне спаяна, как и структура персоны. Подобно тому как персона есть существю, составляющее нередко весь видимый характер человека и, в известных случаях, неизменно сопутствующее ему в течение всей егожизни, так и душа его есть определенно ограниченное существо, имеющее подчас неизменно устойчивый и самостоятельный характер. Поэтому нередко душа прекрасно поддается характеристике и описанию.

Что касается характера души, то, по моему опыту, можно установить общее основоположение, что она в общем и целом дополняет внешний характер персоны. Опыт показывает нам, что душа обыкновенно содержит все те общечеловеческие свойства, которых лишена сознательная установка. Тиран, преследуемый тяжелыми снами, мрачными предчувствиями и внутренними страхами, является типичной фигурой. С внешней стороны бесцеремонный, жесткий и недоступный, он внутренне поддается каждой тени, подвержен каждому капризу так, как если бы он был самым несамостоятельным, самым легко определимым существом. Следовательно, его анима (душа) содержит те общечеловеческие свойства определяемости и слабости, которых совершенно лишена его внешняя установка, его “персона”. Если “персона” интеллектуальна, то душа, наверно, сентиментальна. Характер души влияет также и на половой характер, в чем я не раз с несомненностью убеждался. Женщина, в высшей степени женственная, обладает мужественной душой; очень мужественный мужчина имеет женственную душу. Эта противоположность возникает вследствие того что, например, мужчина вовсе не вполне и не во всем мужественнен, но обладает и некоторыми женственными чертами. Чем мужественнее его внешняя установка, тем больше из нее вытравлены все женственные черты; поэтому они появляются в его душе. Это обстоятельство объясняет, почему именно очень мужественные мужчины подвержены характерным слабостям: к побуждениям бессознательного они относятся женски податливо и мягко подчиняются их влияниям. И наоборот, именно самые женственные женщины часто оказываются в известных внутренних вопросах неисправимыми, настойчивыми и упрямыми, обнаруживая эти свойства в такой интенсивности, которая встречается только во внешней установке у мужчин. Эти мужские черты, будучи исключенными из внешней установки у женщины, стали свойствами ее души.

Поэтому, если мы говорим у мужчины об аниме, то у женщины мы, по справедливости, должны были бы говорить об анимусе, чтобы дать женской душе верное имя.

Что касается общечеловеческих свойств, то из характера “персоны” можно вывести характер души. Все, что в норме должно было бы встречаться во внешней установке, но что странным образом в ней отсутствует, находится, несомненно, во внутренней установке. Это основное правило, всегда подтверждающееся в моем опыте. Что же касается индивидуальных свойств, то в этом отношении нельзя делать никаких выводов Если у мужчины в общем во внешней установке преобладает или, по крайней мере считается идеалом, логика и предметность, то у женщины — чувство. Но в душе оказывается обратное отношение: мужчина внутри чувствует, а женщина — рассуждает. Поэтому мужчина легче впадает в полное отчаяние, тогда как женщина все еще способна утешать и надеяться; поэтому мужчина чаще лишает себя жизни, чем женщина. Насколько легко женщина становится жертвой социальных условий, например в качестве проститутки, настолько мужчина поддается импульсам бессознательного, впадая в алкоголизм и другие пороки. Если кто-нибудь тождествен со своей персоной, то его индивидуальные свойства ассоциированы с душой. Из этой ассоциации возникает символ душевной беременности, часто встречающийся в сновидениях и опирающийся на изначальный образ рождения героя. Дитя, которое должно родиться, обозначает в этом случае индивидуальность, еще не присутствующую в сознании.

Тождество с “персоной” автоматически обуславливает бессознательное тождество с душой, ибо, если субъект, “я” не отличен от “персоны”, то он не имеет сознательного отношения к процессам бессознательного. Поэтому он есть не что иное, как эти самые процессы, — он тождествен с ними. Кто сам безусловно сливается со своей внешней ролью, тот неизбежно подпадает под власть внутренних процессов, т. е. при известных обстоятельствах он неизбежно пойдет наперекор своей внешней роли или же доведет ее до абсурда. (См. энантиодромш). Это конечно, исключает утверждение индивидуальной линии поведения, и жизнь протекает в неизбежных противоположностях. В этом случае душа всегда бывает проецирована в соответствующий реальный объект, к которому создается отношение почти безусловной зависимости. Все реакции, исходящие от этого объекта, действуют на субъекта непосредственно, изнутри захватывая его. Нередко это принимает форму трагических связей.

Душевный образ. Определенная разновидность психических образов (см. образ), создаваемых бессознательным. Подобно тому как “персона” (см.), т. е. внешняя установка, бывает представлена во сне в образах тех лиц, у которых данные свойства особенно резко выражены, так и душа или анима/анимус, т. е. внутренняя установка, изображается бессознательным в образах тех лиц, которые обладают соответствующими душе качествами. Такой образ называется душевным образом. Подчас это бывают совершенно неизвестные или мифологические лица. Обычно у мужчин бессознательное изображает душу в виде женского лица — анимы, у женщин в виде мужского — анимуса. В тех случаях, когда индивидуальность (см.) бессознательна и поэтому ассоциирована с душой, душевный образ бывает того же пола, как и сам человек. Во всех тех случаях, где имеется тождество с “персоной” (см. душа) и где, следовательно, душа бессознательна, душевный образ бывает помещен в реальное лицо. Это лицо становится предметом интенсивной любви или столь же интенсивной ненависти (или также страха). Влияние этого лица имеет непосредственный и безусловно принудительный характер, ибо оно всегда вызывает аффективный ответ. Аффект (см.) возникает оттого, что настоящее сознательное приспособление к объекту, изображающему душевный образ, оказывается невозможным. Вследствие этой невозможности и отсутствия объективного отношения либидо (см.) накапливается и разряжается аффективным взрывом. Аффекты всегда занимают место неудавшихся приспособлений. Сознательное приспособление к объекту, представляющему собой душевный образ, невозможно именно потому, что субъект не сознает своей души. Если бы он сознавал ее, он мог бы отличить ее от объекта и тем сбросить непосредственное воздействие объекта, ибо это воздействие возникает вследствие проекции (см.) душевного образа в объект.

Для мужчины в качестве реального носителя душевного образа больше всего подходит женщина, вследствие женственной природы: его души, для женщины же — больше всего подходит мужчина. Всюду, где есть безусловное, так сказать, магически действующе е отношение между полами, дело идет о проекции душевного образа. Так как такие отношения встречаются часто, то, должно быть, и душа часто бывает бессознательна, т. е. многие люди, должно быть, не сознают того, как они относятся к своим внутренним психическим процессам. Так как эта неосознанность всегда сопровождается соответственно полным отождествлением с персоной (см. душа), то, очевидно, что такая идентификация должна встречаться часто. Это совпадает с действительностью постольку, поскольку действительно очень многие люди вполне отождествляются со своей внешней установкой и поэтому не имеют сознательного отношения к своим внутренним процессам. Однако бывают и обратные: случаи, когда душевный образ не проецируется, а остается при субъекте, откуда постольку возникает отождествление с душой, поскольку данный субъект оказывается убежденным в том, что способ его отношения к внутренним процессам и есть его единственный и настоящий характер. В этом случае персона, вследствие ее неосознанности, проецируется и притом на объект того же пола, а это является во многих случаях основой явной или более скрытой гомосексуальности или же переноса на отца у мужчин и переноса на мать у женщин. Это случается всегда с людьми, страдающими дефективной внешней приспособляемостью и сравнительной лишенностью отношений, потому что идентификация с душой создает такую установку, которая ориентируется преимущественно на восприятие внутренних процессов, вследствие чего объект лишается своего обусловливающего влияния.

Если душевный образ проецируется, то наступает безусловная, аффективная привязанность к объекту. Если же он не проецируется, то создается сравнительно неприспособленное состояние, которое Фрейд отчасти описал под названием нарциссизма. Проекция душевного образа освобождает от занятия внутренними процессами до тех пор, пока поведение объекта согласуется с душевным образом. Благодаря этому субъект получает возможность изживать и развивать свою персону. Вряд ли, конечно, объект сумеет длительно отвечать запросам душевного образа, хотя и есть женщины, которые, отрешаясь от собственной жизни, в течение очень долгого времени умудряются оставаться для своих мужей олицетворением душевного образа. В этом им помогает биологический женский инстинкт. То же самое может бессознательно делать для своей жены и мужчина, но только это может повести его к таким поступкам, которые, в конце концов, превысят его способности как в хорошую, так и в дурную сторону. В этом ему тоже помогает биологический мужской инстинкт.

Если душевный образ не проецируется, то со временем возникает прямо-таки болезненная дифференциация в отношении к бессознательному. Субъект все более и более наводняется бессознательными содержаниями, которые он, за недостатком отношения к объекту, не может ни использовать, ни претворить как-нибудь иначе. Само собой понятно, что такие содержания в высшей степени вредят отношению к объекту. Конечно, эти две установки являются лишь самыми крайними случаями, между которыми лежат нормальные установки. Как известно, нормальный человек отнюдь не отличается особенной ясностью, чистотой или глубиной своих психологических явлений, а скорее, их общей приглушенностью и стертостью. У людей с добродушной и не агрессивной внешней установкой, душевный образ обычно носит злостный характер. Литературным примером для этого может служить та демоническая женщина, которая сопровождает Зевса в “Олимпийской Весне” Шпиттелера. Для идеалистических женщин носителем душевного образа часто бывает опустившийся мужчина, откуда и возникает столь частая в таких случаях “фантазия о спасении человека”; то же самое встречается и у мужчин, окружающих проститутку светлым ореолом спасаемой души.

Идентификация (Identification). Под идентификацией я подразумеваю психологический процесс, в котором личность оказывается частично или полностью диссимилированной (см. ассимиляция). Идентификация оказывается отчуждением субъекта от самого себя в пользу объекта, в который, он, так сказать, перемаскируется. Отождествление с отцом, например, означает на практике усвоение образа мыслей и действий отца, как будто сын был равен отцу и не был бы индивидуальностью, отличной от отца. Идентификация отличается от имитации тем, что идентификация есть бессознательная имитация, тогда как имитация есть сознательное подражание. Имитация есть необходимое вспомогательное средство для развивающейся, еще юной личности. Она способствует развитию до тех пор, пока не служит для простого удобства и не задерживает развития подходящего индивидуального метода. Подобно этому и идентификация может содействовать развитию, пока индивидуальный путь еще не проложен. Но как только открывается лучшая индивидуальная возможность, так идентификация обнаруживает свой патологический характер тем, что оказывается в дальнейшем настолько же задерживающей развитие, насколько до этого она бессознательно содействовала подъему и росту. Тогда оно вызывает диссоциацию личности, ибо субъект под его влиянием расщепляется на две частичные личности, чуждые одна другой.

Идентификация не всегда относится к лицам, но иногда и к предметам (например, отождествление с каким-нибудь духовным движением или с деловым предприятием) и к психологическим функциям. Последний случай даже является особенно важным. В таком случае идентификация ведет к образованию вторичного характера притом так, что индивид до такой степени отождествляется со своей лучше всего развитой функцией, что в значительной степени или даже совсем отчуждается от первоначального уклона своего характера, вследствие чего его настоящая индивидуальность впадает в сферу бессознательного. Этот исход является почти регулярным у ввех людей с дифференцированной функцией. Он составляет даже необходимый этап на пути индивидуации (см.) вообще.

Отождествление с родителями или ближайшими членами семьи есть отчасти нормальное явление, поскольку оно совпадает с априорным семейным тождеством. В таком случае рекомендуется говорить не об идентификации, а о тождестве, как это и соответствует положению дела. Именно идентификация с членами семьи отличается от тождества тем, что оно не есть априори данный факт, а слагается лишь вторичным образом в нижеследующем процессе: индивид, образующийся из первоначального семейного тождества, наталкивается на пути своего приспособления и развития на препятствие, требующее для своего преодоления особых усилий — вследствие этого возникает скопление и застой либидо, которое понемногу начинает искать регрессивного исхода. Регрессия воскрешает прежние состояния и, среди прочего, семейное тождество. Это регрессивно воскрешенное, собственно говоря, почти уже преодоленное тождество, есть идентификация с членами семьи. Любая идентификация с лицами складывается на этом пути. Идентификация всегда преследует такую цель: усвоить образ мысли или действия другого лица для того, чтобы достигнуть этим какой-нибудь выгоды или устранить какое-нибудь препятствие или разрешить какую-нибудь задачу.

Идея. В данном труде я иногда пользуюсь понятием “идеи” для обозначения известного психологического элемента, имеющего близкое отношение к тому, что я называю образом (см.). Образ может быть личного или безличного происхождения. В последнем случае он является коллективным и отличается мифологическими свойствами. Тогда я обозначаю его как изначальный или первичный (исконный) образ. Но если образ не имеет мифологического характера, т. е. если он лишен созерцаемых черт и является просто коллективным, тогда я говорю об идее. Итак, я употребляю слово идея для выражения смысла, заключенного в изначальном образе, смысла, абстрагированного от конкретики этого образа. Поскольку идея есть абстракция (см.), постольку она представляет собой нечто производное или развившееся из более элементарного, она является продуктом мышления. В таком смысле — чего-то вторичного и производного — идею понимает Вундт и другие.

Но поскольку идея есть не что иное, как формулированный смысл изначального образа, в котором этот смысл был уже символически представлен, постольку идея, по своей сущности, не есть нечто выведенное или произведенное, но с психологической точки зрения она имеется налицо априори, как данная возможность мысленных связей вообще. Поэтому идея по существу (не по своей формулировке) есть априори существующая и обусловливающая величина. В этом смысле идея у Платона есть первообраз вещей, в то время как Кант определяет ее как “архетип [Urbild] всего практического употребления разума”, трансцендентное понятие, которое, как таковое, выходит за пределы возможности опыта, понятие разума, “предмет которого совсем не может быть найден в опыте”. Кант говорит: “Хотя мы и должны сказать о трансцендентальных понятиях разума: они суть только идеи, тем не менее нам ни в коем случае не следует считать их излишними и ничтожными. Ибо даже если ни один объект не может быть этим определен, все же они могут в основе и незаметно служить рассудку каноном для его распространенного и согласного с собой употребления, причем, хотя он не познает этим никакого предмета более, чем он познал бы по своим понятиям, но все же в этом познании он руководится лучше и дальше. Не говоря уже о том, что, может быть, они делают возможным переход от понятий природы к практическим понятиям и, таким образом, могут доставить самим моральным идеям опору и связь со спекулятивными познаниями разума”.

Шопенгауэр говорит: “Итак, я понимаю под идеей каждую определенную и твердую ступень объективации воли, поскольку воля есть вещь в себе и потому чужда множественности; эти ступени, конечно, относятся к определенным вещам, как их вечные формы, или их образцы”. У Шопенгауэра идея, правда, созерцаема, ибо он понимает ее совершенно в том же смысле, в каком я понимаю изначальный образ; все же она непознаваема для индивида, она открывается только “чистому субъекту познания”, поднявшемуся над велением и индивидуальностью.

Гегель совершенно гипостазирует идею и придает ей атрибут единственно реального бытия. Она есть “понятие, реальность понятия и единство обоих”. Идея есть “вечное порождение”. У Лассвица идея есть “закон, указывающий то направление, в котором наш опыт должен развиваться”. Она есть “достовернейшая и высшая реальность”. У Когена идея есть “самосознание понятия, “основоположение бытия”.

Я не хочу увеличивать число свидетельств в пользу первичной природы идеи. Достаточно и приведенных ссылок для того, чтобы показать, что идея понимается и как величина основополагающая и наличная априори. Это последнее качество она получает от своей предварительной ступени, от изначального, символического образа (см.). Вторичная же ее природа абстрактности и производности появляется от рациональной обработки, которой изначальный образ подвергается для того, чтобы быть приспособленным к рациональному употреблению. Так как изначальный образ есть психологическая величина, всегда и всюду самобытно возникающая, то, в известном смысле, то же самое можно сказать и об идее; однако идея в силу ее рациональной природы гораздо более подвержена изменению при помощи обусловленной влиянием времени и обстоятельств рациональной обработки, которая дает ей различные формулировки, всегда соответствующие духу данного времени. Некоторые философы приписывают идее, ввиду ее происхождения от изначального образа, трансцендентное свойство; но, собственно говоря, такое свойство присуще не идее, как я ее понимаю, а скорее, изначальному образу, ибо ему присуще свойство безвременности потому, что он от века и повсюду придан человеческому духу в качестве его интегрирующей составной части. Свое качество самостоятельности идея также заимствует у изначального образа, который никогда не делается, но всегда имеется налицо и сам из себя вступает в восприятие, так что можно было бы даже сказать, что он сам собой стремится к своему осуществлению, ибо он ощущается нашим духом как активно определяющая потенция. Впрочем, такое воззрение не всеобще; оно, вероятно, зависит от установки.

Идея есть психологическя величина, определяющая не только мышление, но, в качестве практической идеи, и чувство. Правда, я в большинстве случаев пользуюсь термином “идея” лишь тогда, когда говорю об определении мышления у мыслящего; но точно так же я говорил бы об идее и при определении чувств у чувствующего. Напротив, терминологически уместно говорить об определении изначальным образом, когда речь идет об априорном определении недифференцированной функции. Именно двойственная природа идеи, как чего-то первичного, ведет к тому, что этим термином пользуются иногда вперемежку с “изначальным образом”. При интровертной установке идея является primum movens (первопричиной), при экстравертной — она оказывается продуктом.

Имаго, см. субъективный уровень

Индивид. Индивид есть единичное существо; психологический индивид отличается своеобразной и, в известном отношении, уникальной, т. е. неповторяемой психологией. Своеобразие индивидуальной психики проявляется не столько в ее элементах, сколько в ее сложных образованиях. Психологический индивид или его индивидуальность (см.) существует бессознательно априори; сознательно же он существует лишь постольку, поскольку налицо имеется сознательное отличие от других индивидов. Вместе с физической индивидуальностью дана, как коррелят, и индивидуальность психическая, но, как уже сказано, — сначала бессознательно. Необходим сознательный процесс дифференциации, необходима индивидуация (см.) для того, чтобы сделать индивидуальность сознательной, т. е. чтобы извлечь ее из тождества с объектом. Тождество индивидуальности с объектом совпадает с ее бессознательностью. Если индивидуальность бессознательна, то нет и психологического индивида, а есть только коллективная психология сознания. В таком случае бессознательная индивидуальность является тождественной с объектом, проецированной на объект. Вследствие этого объект получает слишком большое значение и действует слишком сильно в смысле детерминирован.

Индивидуальность. Под индивидуальностью я понимаю всякое психологическое своеобразие и особенность индивида. Индивидуально все, что не коллективно, т. е. все, что присуще лишь одному лицу, а не целой группе индивидов. Вряд ли можно говорить об индивидуальности отдельных психологических элементов, но лишь об индивидуальности их своеобразных и единственных в своем роде группировок и комбинаций (см. индивид).

Индивидуация. Понятие индивидуации играет в нашей психологии немаловажную роль. Вообще говоря, индивидуация есть процесс образования и обособления единичных существ — говоря особо, она есть развитие психологического индивида (см.) как существа отличного от общей, коллективной (см.) психологии. Поэтому индивидуация есть процесс дифференциации (см.), имеющий целью развитие индивидуальной личности.

Индивидуация является естественно-необходимой, поскольку задержка индивидуации посредством преимущественной или исключительной нормировки по коллективным масштабам означает нанесение ущерба индивидуальной жизнедеятельности. Но индивидуальность уже дана физически и физиологически, и соответственно этому она выражается и психологически. Поэтому существенно задерживать развитие индивидуальности значит искусственно калечить ее. Ясно без дальнейших рассуждений, что социальная группа, состоящая из искалеченных индивидов, не может быть установлением здоровым, жизнеспособным и долговечным — ибо только то общество может считаться живучим и долговечным, которое умеет сохранять свою внутреннюю связь и свои коллективные ценности при возможно большей свободе индивида. А так как индивид есть не только единичное существо, но предполагает и коллективное отношение к своему существованию, то процесс индивидуации ведет не к разъединению, а к более интенсивной и более общей коллективной связанности.

Психологический процесс индивидуации тесно связан с так называемой трансцендентной функцией, ибо именно эта функция открывает те индивидуальные линии развития, которых никогда нельзя достигнуть на пути, предначертанном коллективными нормами.

Индивидуация ни при каких обстоятельствах не может быть единственной целью психологического воспитания. Прежде чем делать себе цель из индивидуации, надо достигнуть другой цели воспитания, а именно адаптации к минимуму коллективных норм, необходимому для существования: растение, предназначенное для наиболее полного развития своих способностей, должно прежде всего иметь возможность расти в той почве, в которую его посадили.

Индивидуация стоит всегда в большей или меньшей противоположности к коллективной норме, потому что она есть процесс выделения и дифференцирования из общего, процесс выявления особенного, но не искусственно создаваемой особенности, а особенности, заложенной уже априори в наклонностях существа. Но противоположность коллективной норме есть лишь кажущаяся, ибо при более внимательном рассмотрении индивидуальная точка зрения оказывается не противоположной коллективной норме, а лишь иначе ориентированной. Собственно говоря, индивидуальное может и совсем не противостоять коллективной норме, потому что ее противоположностью могла бы быть лишь противоположная норма. А индивидуальный путь, по определению, не может быть нормой. Норма возникает из совокупности индивидуальных путей и только тогда имеет право на существование и жизнеобразующее действие, когда вообще налицо имеются индивидуальные пути, время от времени обращающиеся к норме за ориентированием. Норма, имеющая абсолютное значение, ни на что не годится. Действительный конфликт с коллективной нормой возникает только тогда, когда какой-нибудь индивидуальный путь возводится в норму, объявляется нормой, что и составляет подлинный замысел крайнего индивидуализма (см.). Но этот замысел, конечно, патологичен и совершенно не жизнен. Поэтому он не имеет ничего общего и с индивидуацией, которая, хотя и избирает индивидуальные боковые пути, но именно поэтому нуждается в норме для ориентирования в своем отношении к обществу и для установления жизненно-необходимой связи между индивидами в их общественной жизни. Поэтому индивидуация ведет к естественной оценке коллективных норм, тогда как при исключительно коллективном ориентировании жизни норма становится все менее нужной, отчего настоящая моральность гибнет. Чем сильнее коллективное нормирование человека, тем больше его индивидуальная аморальность, безнравственность.

Индивидуация совпадает с развитием сознания из первоначального состояния тождества (см.). Поэтому индивидуация означает расширение сферы сознания и сознательной психологической жизни,

Инстинкт. Когда я говорю об инстинкте, то я разумею при этом то самое, что обычно понимают под этим словом, а именно: понуждение, влечение (Trieb) к определенной деятельности. Такая компульсивная устремленность может возникать от какого-нибудь внешнего или внутреннего раздражения, которое психически разряжает механизм влечения-инстинкта, или же от каких-нибудь органических оснований, лежащих вне сферы психических каузальных отношений. Характер инстинкта присущ каждому психическому явлению, причинно происходящему не от волевого намерения, а от динамического понуждения, независимо от того, что это понуждение проистекает непосредственно из органических и, следовательно, внепсихических источников или же существенно обусловлено энергиями, которые только разряжаются волевым намерением, — в последнем случае с тем ограничением, что созданный результат превышает действие, намеченное волевым намерением. Под понятие инстинкта подпадают, по моему мнению, все те психические процессы, энергией которых сознание не располагает. При таком понимании аффекты (см.) принадлежат настолько же к процессам влечения-инстинкта, насколько и к чувственным процессам (см. чувство). Те психические процессы, которые при обычных условиях являются функциями воли (т. е. безусловно подлежащими контролю сознания), могут, уклоняясь от нормы, становиться процессами влечения-инстинкта вследствие присоединения некоторой бессознательной энергии. Такое явление обнаруживается всюду, где или сфера сознания оказывается ограниченной вследствие вытеснения неприемлемых содержаний, или же где вследствие утомления, интоксикации или вообще патологических процессов мозга наступает понижение ментального уровня (см.), где сознание уже не контролирует или еще не контролирует наиболее ярко выделяющиеся процессы. Такие процессы, которые некогда у индивида были сознательными, но со временем стали автоматическими, я бы не хотел называть процессами инстинктивными, но автоматическими процессами. При нормальных условиях они и не протекают наподобие инстинктивных, потому что при нормальных условиях они никогда не проявляются в компульсивном виде. Это случается с ними только тогда, когда к ним притекает энергия, чуждая им.

Интеллект. Интеллектом я называю определенно направленное мышление (см. мышление).

Интроверсия. Интроверсией называется обращение либидо (см.) вовнутрь. Этим выражается негативное отношение субъекта к объекту. Интерес не направляется на объект, но отходит от него назад к субъекту. Человек с интровертной установкой думает, чувствует и поступает таким способом, который явно обнаруживает, что мотивирующая сила принадлежит прежде всего субъекту, тогда как объекту принадлежит самое большее вторичное значение. Интроверсия может иметь более интеллектуальный и более чувствующий характер; точно так же она может быть отмечена интуицией или ощущением. Интроверсия активна, когда субъект желает известного замыкания от объекта; она пассивна, когда субъект не в состоянии вновь обратно направить на объект тот поток либидо, который струится от объекта назад, на него. Если Интроверсия привычна, то говорят об интровертном типе (см. тип).

Интроекция. Термин интроекция введен Авенариусом, как термин, соответствующий проекции. Однако то вкладывание субъективного содержания в объект, которое он имеет в виду, можно столь же удачно выразить понятием проекции, почему для этого процесса и следовало бы сохранить термин проекции. Далее, Ференци определил понятие интроекции как противоположное “проекции”, а именно он разумеет втягивание объекта в субъективный круг интересов, тогда как “проекция” есть для него выкладывание субъективных содержаний и переложение их в объект. “Тогда как параноик вытесняет из своего эго все движения души, вызывающие неудовольствие, невротик, напротив, облегчает себя тем, что он воспринимает в свое эго возможно большую часть внешнего мира и делает ее предметом бессознательных фантазий”. Первый механизм есть проекция, второй — интроекция. Интроекция есть своего рода “процесс разжижения”, “расширения круга интересов”. Ференци считает интроекцию также и нормальным процессом.

Итак, психологически интроекция является процессом ассимиляции (см. ассимиляция), проекция же — процессом диссимиляции. Интроекция означает уподобление объекта субъекту, проекция же, напротив, — отличение объекта от субъекта, при помощи переложения какого-нибудь субъективного содержания на объект. Интроекция есть процесс экстраверсии, потому что для ассимиляции объекта необходима эмпатия и наделение объекта либидо. Можно выделить пассивную и активную интроекцию; первая разновидность проявляется, среди прочего, при лечении неврозов в явлении переноса (см.) и, вообще, во всех случаях, когда объект оказывает на субъекта безусловное влияние, к последней разновидности принадлежит эмпатия как процесс адаптации.

Интуиция (от лат. intueri — созерцать) есть в моем понимании одна из основных психологических функций (см.). Интуиция есть та психологическая функция, которая передает субъекту восприятие бессознательным путем. Предметом такого восприятия может быть все, — и внешние и внутренние объекты или их сочетания. Особенность интуиции состоит в том, что она не есть ни чувственное ощущение, ни чувство, ни интеллектуальный вывод, хотя она может проявляться и в этих формах. При интуиции какое-нибудь содержание представляется нам как готовое целое, без того, чтобы мы сначала были в состоянии указать или вскрыть, каким образом это содержание создалось. Интуиция это своего рода инстинктивное схватывание, все равно каких содержаний. Подобно ощущению (см.) она есть иррациональная (см.) функция восприятия. Содержания ее имеют, подобно содержаниям ощущения, характер данности, в противоположность характеру “выведенности”, “произведенное”, присущему содержаниям чувства и мысли. Интуитивное познание носит характер несомнительности и уверенности, что и дало Спинозе (подобно Бергсону) возможность считать “scientia intuitiva” за высшую форму познания. Это свойство одинаково присуще интуиции и ощущению, физическая основа которого составляет как раз основание и причину его достоверности. Подобно этому достоверность интуиции покоится на определенных психических данных, осуществление и наличность которых остались, однако, неосознанными.

Интуиция проявляется в субъективной или объективной форме: первая есть восприятие бессознательных психических данных, имеющих, по существу, субъективное происхождение, последняя — восприятие фактических данных, покоящихся на сублиминальных восприятиях, полученных от объекта, и на сублиминальных чувствах и мыслях, вызванных этими восприятиями. Следует также различать конкретные и абстрактные формы интуиции в зависимости от степени участия ощущения. Конкретная интуиция передает восприятия, относящиеся к фактической стороне вещей; абстрактная же интуиция передает восприятие идеальных связей. Конкретная интуиция есть реактивный процесс, потому что она возникает без дальнейшего, непосредственно из фактических данных. Напротив, абстрактная интуиция нуждается, так же как и абстрактное ощущение, в некотором направляющем элементе — в воле или намерении.

Интуиция наряду с ощущением характерна для инфантильной и первобытной психологии. В противоположность впечатлениям ощущения, ярким и навязывающимся, она дает ребенку и первобытному человеку восприятие мифологических образов, составляющих предварительную ступень идей (см.). Интуиция относится к ощущению компенсирующе; подобно ощущению, она является той материнской почвой, из которой вырастают мышление и чувство как рациональные функции. Интуиция есть функция иррациональная, хотя многие интуиции могут быть разложены впоследствии на/их компоненты, так что и их возникновение может быть согласовано с законами разума.

Человек, ориентирующий свою общую установку (см.) на принципе интуиции, т. е. на восприятии через бессознательное, принадлежит к интуитивному типу. Смотря по тому, как человек пользуется интуицией, — обращает ли он ее вовнутрь, в познание или внутреннее созерцание, либо наружу, в действие и выполнение, — можно различать интровертных и экстравертных интуитивных людей. В ненормальных случаях обнаруживается сильное слияние с содержаниями коллективного бессознательного и столь же сильная обусловленность этими содержаниями, вследствие чего интуитивный тип может показаться в высшей степени иррациональным и непонятным.

Иррациональное. Я пользуюсь этим понятием не в смысле чего-то противоразумного, а как чего-то, лежащего вне разума, чего-то такого, что на разуме не основано. К этому относятся элементарные факты, как, например, что у Земли есть Луна, что хлор есть элемент, что вода при четырех градусах Цельсия достигает своей наибольшей плотности и т. д. Иррациональна также случайность, хотя впоследствии и можно вскрыть ее разумную причинность.*

Иррациональное есть (экзистенциальный) фактор бытия, который, хотя и может быть отодвигаем все дальше через усложнение разумного объяснения, но который, в конце концов, настолько осложняет этим само объяснение, что оно уже начинает превосходить постигающую силу разумной мысли и, таким образом, доходить до ее границ, прежде чем оно успело бы охватить мир, в его целом, законами разума. Исчерпывающее рациональное объяснение какого-нибудь действительно существующего объекта (а не только положенного) есть утопия или идеал. Только положенный объект можно рационально объяснить до конца, потому что в нем с самого начала нет ничего, кроме того, что было положено мышлением нашего разума. Эмпирическая наука также полагает рационально ограниченные объекты, намеренно исключая все случайное и допуская к рассмотрению не действительный объект в его целом, а всегда только часть его, которую она выдвигает на первый план для рационального изучения.

Таким образом, мышление в качестве направленной функции рационально, равно как и чувство. Если же эти функции не преследуют рационально определенного выбора объектов или их свойств и отношений, но останавливаются на случайно воспринятом, всегда присущем действительному объекту, то они лишаются направления и тем самым теряют отчасти свой рациональный характер, ибо они приемлют случайное. От этого они становятся отчасти иррациональными. Мышление и чувство, руководимые случайными восприятиями и потому иррациональные, есть или интуитивные или ощущающие мышление и чувство. Как интуиция, так и ощущение суть психологические функции, достигающие своего совершенства в Абсолютном восприятии того, что вообще совершается. В соответствии со своей природой они должны быть направлены на абсолютную случайность и на всякую возможность; поэтому они должны быть совершенно лишены рационального направления. Вследствие этого я обозначаю их как функции иррациональные, в противоположность мышлению и чувству, которые суть функции, достигающие своего совершенства в полном согласовании с законами разума.

Хотя иррациональное, как таковое, никогда не может быть предметом науки, однако для практической психологии все же очень важно оценивать верно момент иррационального. Дело в том, что практическая психология ставит много проблем, которые рационально вообще не могут быть разрешены, но требуют иррационального разрешения, т. е. разрешения на таком пути, который не соответствует законам разума. Слишком большое ожидание или даже уверенность в том, что для каждого конфликта должна существовать и возможность разумного разрешения, может помешать действительному разрешению на иррациональном пути. (см. рациональное).

Коллективное. Коллективными я называю все те психические содержания, которые свойственны не одному, а одновременно многим индивидам, стало быть, обществу, народу или человечеству. Такими содержаниями являются описанные Леви-Брюлем “коллективные мистические представления”* первобытных людей, а также распространенные среди культурных людей общие понятия о праве, государстве, религии, науке и т. д. Но коллективными можно называть не только понятия и воззрения, а и чувства. Леви-Брюль показывает, что у первобытных людей их коллективные представления суть одновременно и коллективные чувства. Именно ввиду такой коллективности чувства он характеризует эти “коллективные представления” как “mystiques”, потому что эти представления не только интеллектуальны, но и эмоциональны. У культурного человека с известными коллективными понятиями связываются и коллективные чувства, например с коллективной идеей Бога или права, или отечества и т. д. Коллективный характер присущ не только единичным психическим элементам или содержаниям, но и целым функциям (см.). Так, например, мышление вообще, в качестве целой функции, может иметь коллективный характер, поскольку оно является общезначимым, согласным, например, с законами логики. Точно так же и чувство, как целостная функция, может быть коллективным, поскольку оно, например, тождественно с общим чувством, иными словами, поскольку оно соответствует общим ожиданиям, например общему моральному сознанию и т. д. Точно так же коллективным является то ощущение или способ и та интуиция, которые свойственны одновременно большой группе людей. Противоположностью “коллективному” является индивидуальное (см.). 30. Компенсация есть уравновешивание или возмещение. Понятие компенсации было, собственно говоря, внесено Адлером в психологию неврозов. Под компенсацией он понимает функциональное уравновешивание чувства неполноценности при помощи компенсирующей психологической системы, которую можно сравнить с компенсирующим развитием органов при неполноценности органов. По этому поводу Адлер говорит: “С отделением от материнского организма для этих неполноценных органов и органических систем начинается борьба с внешним миром, которая необходимо должна возгореться и завязывается с большим ожесточением, чем при нормально развитом аппарате. Однако зачаточный характер придает вместе с тем и большую возможность компенсации и сверхкомпенсации, повышает приспособляемость к обыкновенным и необыкновенным препятствиям и обеспечивает образование новых и высших форм, новых и высших достижений”. Чувство неполноценности у невротика, этиологически соответствующее, по Адлеру, неполноценности какого-нибудь органа, дает повод к вспомогательной конструкции, т. е. именно к компенсации, которая состоит в создании фикции, уравновешивающей неполноценность. Фикция, или “фиктивная линия поведения”, есть психологическая система, стремящаяся к превращению неполноценности в сверхценность. Важным и характерным моментом теории Адлеpa является эта наличность компенсирующей функции в области психологических процессов, существование которой эмпирически нельзя отрицать. Она соответствует сходной функции в физиологической области, а именно саморегуляции живого организма.

Тогда как Адлер сводит свое понятие компенсации к уравновешению чувства неполноценности, я представляю понятие компенсации вообще как функциональное уравновешивание, как саморегулирование психического аппарата. В этом смысле я понимаю деятельность бессознательного (см.) как уравновешение той односторонности в общей установке, которая создается функцией сознания. Психологи охотно сравнивают сознание с глазом; говорят о поле зрения и о точке зрения в сознании. Это сравнение очень метко характеризует сущность функции сознания: лишь немногие содержания могут одновременно достигать высшей степени сознательности и лишь ограниченное число содержаний может находиться одновременно в поле сознания. Деятельность сознания есть деятельность селективная, выбирающая. А выбор требует направления. Направление же требует исключения всего иррелевантного (несопринадлежащего). Отсюда в каждом данном случае должна возникать известная односторонность в ориентировании сознания. Содержания, исключенные намеченным направлением и задержанные, вытесняются сначала в бессознательное, но благодаря своей действенной наличности они образуют все же противовес сознательному ориентированию, который усиливается от возрастания сознательной односторонности и, наконец, приводит к заметной напряженности. Эта напряженность обозначает известную задержку (Hemmung) в сознательной деятельности, которую, однако, вначале можно преодолеть повышенным сознательным усилием. Но с течением времени напряженность настолько возрастает, что задержанные бессознательные содержания все жесообщаются сознанию, притом через сновидения и свободно возникающие образы. Чем больше односторонность сознательной установки, тем противоположной бывают содержания, возникающие из бессознательного, так что можно говорить о настоящем контрасте между сознанием и бессознательным. В этом случае компенсация принимает форму контрастирующей функции. Это, конечно, крайний случай. Обыкновенно же компенсация через бессознательное бывает не контрастом, а уравновешением или восполнением сознательной ориентировки. Бессознательное выявляет, например, в сновидении все те содержания, подходящие к сознательной ситуации, но задержанные сознательным выбором, познание которых было бы безусловно необходимо сознанию для полного приспособления.

В нормальном состоянии компенсация бессознательна, т. е. она воздействует на сознательную деятельность, регулируя ее бессознательно. Но при неврозе бессознательное вступает в столь сильный контраст с сознанием, что процесс компенсации нарушается. Поэтому аналитическое лечение стремится к тому, чтобы ввести в сознание бессознательные содержания, чтобы этим способом вновь восстановить компенсацию.

Комплекс власти (Machtkomplex). Комплексом власти я называю весь сложный состав тех представлений и стремлений, которые имеют тенденцию поставить это над другими влияниями и подчинить ему эти последние, независимо от того, идут ли эти влияния от людей и отношений, или же от собственных субъективных влечений, чувств и мыслей.

Конкретизм. Под понятием конкретизма я разумею определенную особенность мышления и чувства, составляющую противоположность абстракции (см.). Конкретный значит, собственно говоря, “сросшийся”. Конкретно мыслимое понятие есть понятие, которое представляют как сросшееся или слившееся. Такое понятие не абстрактно, не обособлено и не мыслится само по себе, но отнесено и смешано. Это не дифференцированное понятие — оно еще застряло в чувственно опосредованном созерцательном материале. Конкретное (concretistic) мышление (см.) вращается исключительно среди конкретных понятий и объектов перцепции, и оно постоянно взаимодействует с ощущением (см.). Точно так же как и конкретное (concretistic), чувство (см.) никогда не бывает свободно от своего сенсорного контекста.

Примитивное мышление и чувство исключительно конкретны и всегда соотнесены с ощущением. Мысль примитивного человека не имеет обособленной самостоятельности, но прилепляется к материальному явлению. Самое большее, куда она поднимается, это уровень аналогии. Точно так же и примитивное чувство всегда отнесено к материальному явлению. Мышление и чувство основаны на ощущении и лишь немного отличаются от него. Поэтому конкретизм является и архаизмом (см.). Магическое влияние фетиша переживается не как субъективное состояние чувства, а ощущается как магическое воздействие извне. Это есть конкретизм чувства. Примитивный человек не испытывает мысль о Божестве как субъективное содержание, для него священное дерево есть жилище божества или даже само божество. Это есть конкретизм мышления. У культурного человека конкретизм мышления состоит, например, в неспособности мыслить что-нибудь иное, кроме чувственно опосредованных фактов, обладающих непосредственной созерцаемостью, или же в неспособности отличать субъективное чувство от ощущаемого объекта.

Конкретизм есть понятие, подчиненное более общему понятию мистическое соучастие (см.). Подобно тому как мистическое соучастие является смешением индивида с внешними объектами, так конкретизм представляет из себя смешение мышления и чувства с ощущением. Конкретизм требует, чтобы предмет мышления и чувства был всегда в то же время и предметом ощущения. Это смешение мешает дифференциации мышления и чувства и удерживает обе эти функции в сфере ощущения, т. е. в сфере чувственной отнесенности — вследствие этого они никогда и не могут развиться до состояния чистых функций, но всегда остаются в сопровождении ощущений. Отсюда возникает преобладание фактора ощущения в психологической ориентировке. (О значении этого фактора см. ощущение).

Отрицательная сторона конкретизма состоит в прикрепленности функции к ощущению. Так как ощущение есть восприятие физиологических раздражении, то конкретизм или удерживает функцию в сенсорной сфере, или постоянно приводит ее обратно туда. Этим создается прикрепленность психологических функций к органам чувств, мешающая психической самостоятельности индивида, поскольку отдается преимущество фактам, поставляемым органами чувств. Правда, такая ориентация имеет и свою ценность в смысле признания фактов, но не в смысле их истолкования и их отношения к индивиду. Конкретизм ведет к преобладающему значению фактов и тем самым к подавлению индивидуальности и ее свободы в пользу объективного процесса. Но так как индивид определен не только физиологическими раздражениями, а и другими факторами, которые бывают иногда противоположны внешнему факту, то конкретизм вызывает проекцию этих внутренних факторов во внешний факт и тем самым, так сказать, суеверное переоценивание голых фактов, совершенно так, как у первобытного человека. Хорошим примером может послужить конкретизм чувства у Ницше, а именно, чрезмерная переоценка им диеты, а также материализм Молешота (“Человек есть то, что он ест”). Как пример суеверной переоценки фактов можно назвать также гипостазирование понятия энергии в монизме Оствальда.

Конструктивное. Этим понятием я пользуюсь приблизительно в том же смысле, как и понятием синтетического, и как бы для пояснения этого последнего. Конструктивный значит “построяющий”. Я употребляю термины “конструктивный” и “синтетический” для обозначения метода, противоположного методу редуктивному. Конструктивный метод применяется в обработке продуктов бессознательного (сновидений, фантазий). Он исходит от продукта бессознательного, как от символического выражения (см. символ), которое в порядке предвосхищения изображает этап психологического развития. В этом смысле Мэдер говорит об особой проспективной функции бессознательного, которое, как бы играя, предвосхищает будущее психологическое развитие. Адлер тоже признает предвосхищающую функцию бессознательного. Одно несомненно: рассматривать бессознательный продукт только как нечто ставшее, как конечный результат, было бы весьма односторонне — ведь тогда пришлось бы отрицать за ним всякий целесообразным смысл. Даже Фрейд признает за сновидением телеологическое значение, по крайней мере в качестве “блюстителя сна”, тогда как проспективная функция, в сущности, ограничивается, по его мнению, выражением “желаний”. Однако нельзя отрицать априори целесообразность бессознательных тенденций хотя бы в виду аналогии с другими психологическими и физиологическими функциями. Поэтому мы понимаем продукт бессознательного, как выражение, ориентированное на какую-нибудь цель или задание, но характеризующее точку направления на символическом языке.

Согласно такому пониманию конструктивный метод толкования не занимается источниками и исходными материалами, лежащими в основе бессознательного продукта, но стремится свести символический продукт к общему и понятному выражению. И возникающие по наитию, “свободные ассоциации” к бессознательному продукту рассматриваются тогда в отношении их целевой направленности, а не в отношении их происхождения. Они рассматриваются под углом зрения будущего действия или бездействия — при этом заботливо принимается во внимание их отношение к состоянию сознания, потому что деятельность бессознательного, согласно компенсационному пониманию бессознательного, имеет, главным образом, уравновешивающее и дополняющее значение для состояния сознания. Так как здесь дело идет о предвосхищающем ориентировании, то действительное отношение к объекту принимается гораздо меньше во внимание, чем при редуктивном приеме, который занимается отношениями к объекту, действительно имевшими место. Тут же, напротив, речь идет о субъективной установке (см.), в которой объект сначала имеет значение лишь знака, указывающего на тенденции субъекта. Поэтому задача конструктивного метода состоит в установлении такого смысла бессознательного продукта, который имеет отношение к будущей установке субъекта. Так как бессознательное, по общему правилу, может создавать лишь символические выражения, то конструктивный метод служит именно для такого разъяснения символически выраженного смысла, которое давало бы сознательной ориентировке верное указание, помогающее субъекту установить необходимое для его деятельности единение с бессознательным.

Подобно тому как ни один психологический метод толкования не основывается только на ассоциативном материале анализанда, так и конструктивная точка зрения пользуется некоторыми сравнительными материалами. Как редуктивное толкование пользуется для сравнения известными представлениями из области биологии, физиологии, фольклора, литературы и проч., так и конструктивное рассмотрение проблемы мышления вынуждено пользоваться философскими параллелями, а рассмотрение проблемы интуиции — параллелями мифологическими и религиозно-историческими.

Конструктивный метод, по необходимости, индивидуален, потому что будущая коллективная установка развивается только через индивида. В противоположность этому редуктивный метод коллективен, потому что он ведет от индивидуального случая назад, к общим основным установкам или фактам. Конструктивный метод может быть применен и самим субъектом непосредственно к его субъективному материалу. В таком случае он является интуитивным методом, примененным к разработке общего смысла какого-нибудь из продуктов бессознательного. Такая обработка происходит путем ассоциативного (не активно апперцептивного, см. апперцепция) привлечения и сопоставления дальнейшего материала, настолько обогащающего и углубляющего символическое выражение бессознательного (например, сновидение), что такое выражение достигает той ясности, которая делает возможным сознательное понимание. Через это обогащение символическое выражение вплетается в более общие связи и тем самым ассимилируется.

Либидо. Под либидо я понимаю психическую энергию. Психическая энергия есть интенсивность психического процесса, его психологическая ценность. Под этим не следует понимать какую-нибудь приписанную ценность — морального, эстетического или интеллектуального характера; но данная психологическая ценность просто определяется по ее детерминирующей силе, которая проявляется в определенных психических действиях (“достижениях”). Но, говоря о либидо, я имею в виду не какую-то психическую силу, что нередко, по недоразумению, приписывалось мне моими критиками. Я не гипостазирую понятия энергии, а пользуюсь им, как понятием для обозначения интенсивностей или ценностей. Вопрос о том, существует или не существует особенная психическая сила, не имеет ничего общего с понятием либидо. Я нередко пользуюсь термином либидо вперемежку с термином “энергия”. Основания, по которым я называю психическую энергию “либидо”, подробно изложены мной в моих трудах, указанных в сносках.

Мистическое соучастие (Participation mystique). Этот термин введен Леви-Брюлем. Под ним следует разуметь особого рода связанность с объектом. Она состоит в том, что субъект не в состоянии ясно отличить себя от объекта, что можно назвать частичным тождеством. Это тождество основано на априорном единстве объекта и субъекта. Поэтому “participation mystique” является остатком такого первобытного состояния. “Participation mystique” обозначает не все отношения субъекта и объекта в целом, но лишь известные случаи, в, которых выступает явление этой своеобразной отнесенности. “Participation mystique” есть, конечно, явление, которое лучше всего можно наблюдать у первобытных людей; однако оно встречается очень часто и у культурных людей, хотя и не в такой же распространенности и интенсивности. По общему правилу, у культурных людей оно имеет место между отдельными лицами, реже между лицом и вещью. В первом случае это так называемое отношение “перенесения”, при котором объекту (обыкновенно) присуще, до известной степени, магическое, т. е. безусловное действие на субъекта. Во втором случае дело сводится или к подобному же действию какой-нибудь вещи, или же к своего рода отождествлению субъекта с вещью или ее идеей.

Мысль. Определенное через анализ мышления содержание или материал мыслительной функции (см. мышление).

Мышление. Я понимаю мышление как одну из четырех основных психологических функций (см. функция). Мышление есть та психологическая функция, которая, следуя своим собственным законам, приводит данные содержания представлений в понятийную связь. Это есть апперцептивная деятельность, как таковая, она делится на активную и пассивную мыслительную деятельность.

Активное мышление есть волевое действие, пассивное мышление лишь свершается — оно, случившийся факт. В первом случае я подвергаю содержание представлений волевому акту суждения, во втором случае образуются понятийные связи, формируются суждения, которые подчас могут и противоречить моему намерению, могут и не соответствовать моей цели и поэтому не вызывать во мне чувства направления, хотя впоследствии я и могу, с помощью активного, апперцептивного акта, дойти до признания их направленности. Согласно этому, активное мышление соответствовало бы тому, что я понимаю под направленным мышлением. (Пассивное) мышление было неточно охарактеризовано в вышеозначенном труде, как “фантазирование”. Теперь я охарактеризовал бы его интуитивным мышлением.

Простое нанизывание представлений, называемое некоторыми психологами ассоциативным мышлением, я считаю не мышлением, а просто представлением. О мышлении же следовало бы говорить, по моему мнению, лишь там, где дело идет о связывании представлений при помощи понятий, где, следовательно, иными словами, имеет место акт суждения, безразлично, возникает ли этот акт суждения из нашего намерения, или нет.

Способность к направленному мышлению я называю интеллектом, способность к пассивному или не направленному мышлению я называю интеллектуальной интуицией. Далее, направленное мышление, интеллект я называю рациональной (см.) функцией, потому что оно подводит содержания представлений под понятия на основании осознанной мной разумной нормы. Напротив, ненаправленное мышление, или интеллектуальная интуиция, является для меня функцией иррациональной (см.), потому что оно судит и упорядочивает содержания моих представлений по нормам, которые мной не осознаны и потому не познаны в качестве разумных. В известных случаях, однако, я могу впоследствии понять, что и интуитивный акт суждения соответствует разуму, хотя он и сложился на пути, который является для меня иррациональным.

Мышление, управляемое чувством (см.), я не рассматриваю как интуитивное мышление, но как мышление, зависящее от чувства, т. е. такое мышление, которое не следует своему собственному логическому принципу, а подчиняется принципу чувства. В таком мышлении логические законы присутствуют лишь по видимости, в действительности же они сняты и заменены намерениями чувства.

Неполноценная функция ( см. Подчиненная функция).

Образ (Bild). Когда я в этом труде говорю об образе, то разумею при этом не психическое отображение внешнего объекта, а такое созерцаемое, которое в поэтике именуется образом фантазии. Такой образ лишь косвенно связан с восприятием внешнего объекта — он покоится, скорее, на бессознательной деятельности фантазии и, будучи ее плодом, он является сознанию более или менее внезапно, как бы вроде видения или галлюцинации, не имея, однако, их патологического характера, т. е. не входя в клиническую картину болезни. Образ имеет психологический характер фантастических представлений и никогда не имеет того, якобы реального характера, который присущ галлюцинации, т. е. он никогда не становится на место действительности и всегда отличается, в качестве “внутреннего образа”, от чувственной действительности. По общему правилу, он лишен также всякой проекции в пространство, хотя в исключительных случаях он и может появиться до известной степени извне. Случаи такого рода следует называть архаическими (см.), если только они не являются прежде всего патологическими, что, однако, отнюдь не отменяет их архаического характера. На примитивной ступени, т. е. в душевном укладе первобытного человека, внутренний образ легко переносится в пространство, как видение или слуховая галлюцинация, не получая от этого патологического значения.

Хотя по общему правилу образ не имеет значения действительного реального явления, однако для душевных переживаний он все же, при известных обстоятельствах, может иметь гораздо большее значение, т. е. ему может быть присуща огромная психологическая ценность, слагающая такую внутреннюю “действительность”, которая, при известных условиях, перевешивает психологическое значение “внешней” действительности. В таком случае индивид ориентируется не на приспособление к действительности, а на приспособление к внутреннему требованию.

Внутренний образ есть сложная величина, слагающаяся из самых разнородных материалов самого разнообразного происхождения. Однако это не конгломерат, но внутренне целостный продукт, имеющий свой собственный, самостоятельный смысл. Образ есть концентрированное выражение общего психического состояния, а не только и не преимущественно бессознательных содержаний, как таковых. Правда, он есть выражение бессознательных содержаний, однако не всех содержаний вообще, а только сопоставленных в данный момент. Это сопоставление (констеллирование) возникает, с одной стороны, в результате самодеятельности бессознательного, с другой стороны, в зависимости от состояния сознания в данный момент, причем это состояние сознания всегда пробуждает и активность относящихся сюда сублиминальных материалов и пресекает те, которые сюда не относятся. Согласно этому, образ является выражением как бессознательной, так и сознательной психической ситуации данного момента. Поэтому толкование его смысла не может исходить ни от одного сознания только, ни от одного бессознательного, но лишь от взаимоотношения того и другого.

Когда образу присущ архаический характер, я называю его изначальным или исконным (опираясь на определение Якова Буркгардта). Об архаическом характере я говорю тогда, когда образ обнаруживает заметное совпадение с известными мифологическими мотивами. Тогда образ является, с одной стороны, преимущественным выражением коллективно-бессознательных материалов (см. коллективное), с другой стороны — показателем того, что состояние сознания данного момента подвержено не столько личному, сколько коллективному влиянию. Личный образ не имеет ни архаического характера, ни коллективного значения, но выражает лично-бессознательные содержания и лично-обусловленное состояние сознания.

Изначальный образ (исконный), названный мной также архетипом (см.), всегда коллективен, т. е. он одинаково присущ по крайней мере целым народам или эпохам. Вероятно, главнейшие мифологические мотивы общи всем расам и всем временам; так, мне удалось вскрыть целый ряд мотивов греческой мифологии в сновидениях и фантазиях душевнобольных чистокровных негров.

Изначальный образ есть осадок в памяти, — энграмма (Semon) — образовавшийся путем уплотнения бесчисленных, сходных между собой процессов. Это есть, прежде всего и с самого начала, осадок и тем самым это есть типическая основная форма известного, всегда возвращающегося душевного переживания. Поэтому в качестве мифологического мотива изначальный образ всегда является действенным и всегда снова возникающим выражением, которое или пробуждает данное душевное переживание, или же соответствующим образом формулирует его. Возможно, что изначальный образ есть психическое выражение для определенного физиологически-анатомического предрасположения. Если встать на ту точку зрения, что определенная анатомическая структура возникла под воздействием условий окружающей среды на живое вещество, то изначальный образ, в его устойчивом и общераспространеном проявлении, будет соответствовать столь же всеобщему и устойчивому внешнему воздействию, которое именно поэтому должно иметь характер естественного закона. Таким образом, можно было бы установить отношение мифа к природе (например, отношение солнечных мифов к ежедневному восходу и заходу солнца или к столь же бросающейся в глаза смене времен года). Но в таком случае остался бы открытым вопрос, почему же тогда солнце и его кажущиеся изменения не являются прямо и неприкровенно содержанием мифа? Однако тот факт, что солнце или луна, или метеорологические процессы облекаются по крайней мере в аллегорическую форму, указывает нам на самостоятельное участие психики в этой работе, причем в данном случае психика уже отнюдь не может считаться лишь продуктом или отражением условий окружающей среды. Иначе откуда же она вообще взяла бы свою способность самостоятельной точки зрения вне всяких чувственных восприятии? Откуда взялась бы вообще ее способность давать нечто большее или иное, чем подтверждение чувственных показаний? Поэтому мы неизбежно должны признать, что данная мозговая структура обязана тому, что она есть, не только воздействию условий окружающей среды, но настолько же и своеобразным и самостоятельным свойствам живого вещества, т. е. закону, данному вместе с жизнью. Поэтому данные свойства организма являются, с одной стороны, продуктом внешних условий, а с другой стороны, продуктом назначений, внутренне присущих живому. Согласно этому и изначальный образ, с одной стороны, должен быть несомненно отнесен к известным, чувственно воспринимаемым, всегда возобновляющимся и потому всегда действенным процессам природы, а с другой стороны, и столь же несомненно он должен быть отнесен к известным внутренним предрасположениям духовной жизни и жизни вообще. Свету организм противопоставляет новое образование, глаз, а процессам природы дух противопоставляет символический образ, воспринимающий процесс природы, точно так же, как глаз воспринимает свет. И, подобно тому, как глаз есть свидетельство о своеобразной и самостоятельной творческой деятельности живого вещества, так и изначальный образ является выражением собственной и безусловной творческой силы духа.

Итак, изначальный образ есть объединяющее выражение живого процесса. Он вносит упорядочивающий и связующий смысл в чувственные и внутренние духовные восприятия, являющиеся вначале вне порядка и связи, и этим освобождает психическую энергию от прикрепленности ее к голым и непонятным восприятиям. Но в то же время он прикрепляет энергии, освобожденные через восприятие раздражении, к определенному смыслу, который и направляет деяния на путь, соответствующий данному смыслу. Наконец, изначальный образ высвобождает никуда неприложимую, скопившуюся энергию, указывая духу на природу и претворяя простое естественное влечение в духовные формы.

Изначальный образ есть ступень, предшествующая идее (см.), это почва ее зарождения. Из нее разум развивает через выделение конкретности (см.) необходимо присущее изначальному образу, некое понятие, именно идею, причем это понятие отличается от всех других понятий тем, что оно не дается в опыте, но открывается как нечто, лежащее даже в основе всякого опыта. Такое свое свойство идея получает от изначального образа, который, являясь выражением специфической структуры мозга, придает и всякому опыту определенную форму.

Размеры психологической действенности изначального образа определяются установкой индивида. Если установка вообще интровертна, то, вследствие отвлечения либидо от внешнего объекта, естественно повышается значение внутреннего объекта, мысли.

Отсюда возникает особенно интенсивное развитие мыслей по линии, бессознательно предначертанной изначальным образом, который вследствие этого вступает в сферу явлений сначала непрямым путем. Дальнейшее развитие мысли ведет к идее, которая есть не что иное, как изначальный образ, достигший мысленной формулировки. За пределы идеи ведет развитие обратной функции, т. е. чувства, ибо если идея постигнута интеллектуально, то она стремится воздействовать на жизнь. Для этого она привлекает к делу чувство, которое, однако, в данном случае оказывается гораздо менее дифференцированным, нежели мышление, и поэтому более конкретным. Поэтому же чувство является не чистым, и так как оно не дифференцировано, то оно оказывается еще в слиянии с бессознательным. Тогда индивид оказывается неспособным сочетать такого рода чувство с идеей. В этом случае изначальный образ вступает во внутреннее поле зрения в качестве символа, в силу своей конкретной природы он, с одной стороны, овладевает чувством, находящимся в недифференцированном, конкретном состоянии, в силу же своей значимости, он, с другой стороны, захватывает и идею, им же порожденную и, таким образом, сочетает идею с чувством. В этой роли изначальный образ выступает в качестве посредника и этим вновь подтверждает свою спасительную действенность, которую он всегда обнаруживает в религиях. Поэтому то, что Шопенгауэр говорит об идее, я хотел бы отнести, скорее, к изначальному образу, ибо (как я пояснил уже в разделе, посвященном “идее”) идею не следует понимать вполне и всецело как нечто априорное, но в то же время и как нечто производное и развившееся из чего-то иного.

Поэтому я прошу читателя в приведенных ниже словах Шопенгауэра заменять каждый раз слово “идея” словом “изначальный образ”, для того чтобы верно понять то, что я в данном случае разумею: “Индивидом, как таковая идея никогда не познается — она познается только тем, кто поднялся над всяким волнением и над всякой индивидуальностью до чистого субъекта познания; следовательно, она достижима только для гения и далее для того, кто в возвышении своей чистой познавательной силы, вызываемом большей частью созданиями гения, пребывает в гениальном настроении; поэтому она передаваема не безусловно, а лишь условно, ибо воспринятая и повторенная, например, в произведении искусства идея действует на каждого только в соответствии с его собственной, интеллектуальной ценностью и т. д.”. “Идея есть единство, распавшееся на множество вследствие временной и пространственной формы нашего интуитивного восприятия”. “Понятие подобно безжизненному хранилищу, в котором действительно лежит друг подле друга то, что в него вложили, но из которого нельзя и вынуть больше того, чем сколько в него вложено; идея же, наоборот, развивает в том, кто ее воспринял, такие представления, которые сравнительно с одноименным ей понятием оказываются новыми: она подобна живому, развивающемуся, одаренному производительной силой организму, который создает то, что не лежало в нем припрятанным”.

Шопенгауэр ясно понял, что “идея” — или, по моему определению, “изначальный образ” — не может быть достигнута на том пути, на котором выстраивается рассудочное понятие, или “идея”, как понятие разума (Begriffaus INotionen, как Vemunitbegriff), но что для этого необходим еще один элемент, по ту сторону формулирующего интеллекта, например, то, что он называет “гениальным настроением” и под чем разумеется не что иное, как некое состояние чувства. Ибо от идеи к изначальному образу можно прийти только продолжая путь, доведший до идеи, за предельную высоту ее до вступления в противоположную функцию.

Преимуществом изначального образа перед ясностью идеи является его одаренность жизнью. Это есть самостоятельный, живой организм, “одаренный производительной силой”, ибо изначальный образ является унаследованной организацией психической энергии, устойчивой системой, которая является не только выражением, но и возможностью течения энергетического процесса. С одной стороны, он характеризует тот способ, которым энергетический процесс протекал от века, все возобновляясь и воспроизводя свой способ, с другой стороны, он все снова открывает возможность закономерного течения этого процесса, ибо он делает возможным такое восприятие или психическое постижение ситуаций, благодаря которому жизнь может продолжаться все далее. Таким образом, изначальный образ является необходимым противо-дополнением к инстинкту, который, с одной стороны, есть некое целесообразное действование, но, с другой стороны, предполагает столь же осмысленное, как и целесообразное восприятие каждой данной ситуации. Это восприятие данной ситуации и осуществляется этим образом, имеющимся налицо априори. Он является удобно приложимой формулой, без которой восприятие новых фактических данных было бы невозможно.

Объективный уровень. (Объектная ступень). Под интерпретацией (толкованием) на объективном уровне я имею в виду такое понимание сновидения или фантазии, при котором возникающие в них лица или обстоятельства рассматриваются как относящиеся к объективно реальным лицам или обстоятельствам. Это противополагается субъективному уровню (субъектной ступени) (см. ниже), при котором лица или обстоятельства, появляющиеся в сновидении, относятся исключительно к субъективным величинам. Понимание сновидений у Фрейда движется почти исключительно на объективном уровне, поскольку желания в снах истолковываются как относящиеся к реальным объектам или к сексуальным процессам, принадлежащим к физиологической, следовательно, вне-психологической сфере.

Ориентирование. Ориентированием я называю общий принцип какой-нибудь установки (см. установка). Всякая установка ориентируется по известной точке зрения, независимо от того, сознательна эта точка зрения или нет. Так называемая “установка власти” ориентируется по точке зрения властвования нашего эго (см.) над подавляющими влияниями и условиями. “Установка мышления” ориентируется, например, по логическому принципу, как своему высшему закону. “Установка ощущения” ориентируется на чувственном восприятии данных фактов.

Отождествление (см. идентификация).

Ощущение. Согласно моему пониманию, — одна из основных психологических функций (см.). Вундт также считает ощущение одним из элементарных психических феноменов. Ощущение или процесс ощущения есть та психологическая функция, которая, посредничая, передает восприятию физическое раздражение. Поэтому ощущение тождественно с восприятием. Ощущение относится не только к внешнему физическому раздражению, но и к внутреннему, т. е. к изменениям во внутренних органических процессах.

Поэтому ощущение есть, прежде всего, чувственное восприятие, т. е. восприятие, совершающееся посредством чувственных органов и “телесного чувства” (ощущения кинестетические, вазомоторные и т. д.). Ощущение является, с одной стороны, элементом представления, потому что оно передает представлению перцептивный образ внешнего объекта, с другой стороны, — элементом чувства, потому что оно через перцепцию телесного изменения придает чувству характер аффекта (см.). Передавая сознанию телесные изменения, ощущение является представителем и физиологических влечений. Однако оно не тождественно с ними, потому что оно является чисто перцептивной функцией.

Следует различать между чувственным (сенсуозным) или конкретным (см.) ощущением и ощущением абстрактным (см.). Первое включает в себя формы, о которых речь шла выше. Последнее же обозначает отвлеченный вид ощущений, т. е. обособленный от других психологических элементов. Дело в том, что конкретное ощущение никогда не появляется в “чистом” виде, а всегда бывает смешано с представлениями, чувствами и мыслями. Напротив, абстрактное ощущение представляет собой дифференцированный вид восприятия, который можно было бы назвать “эстетическим” постольку, поскольку он, следуя своему собственному принципу, обособляется как от всякой примеси различий, присущих воспринятому объекту, так и от всякой субъективной примеси чувства и мысли, и поскольку он тем самым возвышается до степени чистоты, никогда недоступной конкретному ощущению. Например, конкретное ощущение цветка передает не только восприятие самого цветка, но и его стебля, листьев, места, где он растет и т. д. Кроме того, оно тотчас же смешивается с чувствами удовольствия или неудовольствия, вызванными видом цветка, или с вызванными в то же время обонятельными восприятиями, или же с мыслями, например о его ботанической классификации. Напротив, абстрактное ощущение тотчас же выделяет какой-нибудь бросающийся в глаза чувственный признак цветка, например его ярко-красный цвет, и делает его единственным или главным содержанием сознания, в обособлении от всех вышеуказанных примесей. Абстрактное ощущение присуще, главным образом, художнику. Оно, как и всякая абстракция, есть продукт функциональной дифференциации и потому в нем нет ничего первоначального. Первоначальная форма функций всегда конкретна, т. е. смешанна (см. архаизм и конкретизм). Конкретное ощущение, как таковое, и есть явление реактивное. Напротив, абстрактное ощущение, как и всякая абстракция, никогда не бывает свободно от воли, т. е. от направляющего элемента. Воля, направленная на абстракцию ощущения, является выражением и подтверждением эстетической установки ощущения.

Ощущение особенно характерно для природы ребенка и примитивного человека, поскольку оно, во всяком случае, господствует над мышлением и чувством, но не непременно над интуицией (см.). Ибо я понимаю ощущение как сознательное восприятие, а интуицию как ощущение бессознательное. Ощущение и интуиция представляются мне парой противоположностей или двумя функциями, взаимно компенсирующими одна другую, подобно мышлению и чувству. Функции мышления и чувства развиваются в качестве самостоятельных функций из ощущения как онтогенетически, так и филогенетически. (Конечно, также и из интуиции, как необходимо восполняющей противоположности ощущения). Индивид, чья установка в целом ориентируется ощущением, принадлежит к ощущающему (сенситивному) типу.

Ощущение, поскольку оно является элементарным феноменом, есть нечто безусловно данное, не подчиненное рациональным законам в противоположность мышлению или чувству. Поэтому я называю его функцией иррациональной (см.), хотя рассудку и удается вводить большое число ощущений в рациональные связи. Нормальные ощущения пропорциональны, т. е. при оценке они соответствуют — в той или иной степени — интенсивности физических раздражении. Патологические же ощущения не пропорциональны, т. е. они или ненормально снижены, или ненормально завышены; в первом случае они задержаны, во втором — преувеличены. Задерживание возникает от преобладания другой функции над ощущением; преувеличение же от ненормального слияния с другой функцией, например, от слитности ощущения с еще недифференцированной функцией чувства или мысли. Но в этом случае преувеличение ощущения прекращается, как только слитая с ощущением функция выдифференцируется сама по себе. Особенно наглядные примеры дает психология неврозов, где очень часто обнаруживается значительная сексуализация других функций (Фрейд), т. е. слитность сексуальных ощущений с другими функциями.

Персона, см. душа

Подчиненная функция (низшая, недифференцированная, неполноценная) (Minderwertige Function). Подчиненной функцией я называю такую функцию, которая отстает в процессе дифференциации. Как показывает опыт, почти невозможно, — вследствие неблагоприятных общих условий, — чтобы кто-нибудь развил одновременно все свои психологические функции. Уже социальные требования ведут к тому, что человек прежде всего и больше всего дифференцирует (развивает) ту из своих функций, к которой он или от природы наиболее одарен, или которая дает ему самые очевидные реальные средства для достижения социального успеха. Очень часто, почти регулярно, человек более или менее всецело отождествляет себя с функцией, поставленной в наиболее благоприятные условия и поэтому особенно развитой. Так слагаются психологические типы. При односторонности этого процесса развития одна или несколько функций неизбежно отстают в развитии. Поэтому их можно подходящим образом охарактеризовать как “неполноценные”, и притом в психологическом, а не в психопатологическом смысле, ибо эти отсталые функции совсем не являются болезненными, но лишь отсталыми в сравнении с функцией, стоящей в благоприятных условиях.

В большинстве случаев, т. е. в нормальных случаях, подчиненная функция остается осознанной, но при неврозе подчиненная функция, напротив, погружается отчасти или в большем своем составе в бессознательное. Ибо по мере того, как весь запас либидо направляется на функцию, имеющую преимущество, подчиненная функция развивается регрессивно, т. е. возвращается к своим архаическим первичным стадиям, вследствие чего она становится несовместимой с сознательной и первичной (преобладающей, ведущей) функцией. Если функция, которая нормально должна была бы быть сознательной, попадает в бессознательное, то в бессознательное уходит и энергия, специфически присущая этой функции. Естественная функция, как, например, чувство, располагает энергией, свойственной ей от природы, она представляет из себя прочно организованную, живую систему, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вполне лишить ее энергии. Через погружение подчиненной функции в бессознательное остаток ее энергии тоже переводится в область бессознательного, вследствие чего бессознательное приходит в состояние неестественного оживления. Отсюда у функции, дошедшей до архаического состояния, возникают соответствующие фантазии (см.). Поэтому аналитическое освобождение подчиненной функции из бессознательного возможно лишь через поднятие вверх бессознательных образов фантазии, которые были возбуждены именно функцией, опустившейся в бессознательное состояние. Через осознание этих фантазий опять вводится в сознание и подчиненная функция, и тем самым она получает возможность дальнейшего развития. 46. Проекция. Проекция есть переложение (expulsion) субъективного внутреннего содержания (события) во внешний объект. (В противоположность к интроекции, см. интроекция). Согласно этому, проекция есть процесс диссимиляции (см. ассимиляция), в котором субъективное содержание отчуждается от субъекта и, в известном смысле, воплощается в объекте. Это бывает и с мучительными, невыносимыми содержаниями, от которых субъект отделывается при помощи проекции, но бывает и с положительными, которые по тем или иным причинам, например вследствие самоуничижения, оказываются недоступными субъекту. Проекция основывается на архаическом тождестве (см.) субъекта и объекта, но называть это явление проекцией можно лишь тогда, когда возникает необходимость распадения этого тождества с объектом.

Возникает же эта необходимость тогда, когда тождество становится помехой, т. е. когда отсутствие проецированного содержания начинает существенно мешать приспособлению, и возвращение проецированного содержания в субъекта становится желательным. Начиная с этого момента прежнее частичное тождество получает характер проекции. Поэтому выражение “проекция” обозначает состояние тождества, которое стало заметным и вследствие этого подверженным критике, будь то собственной критике субъекта или же критике кого-нибудь другого.

Можно различать пассивную и активную проекции. Пассивная форма является обыкновенной формой всех патологических и многих нормальных проекций, которые не возникают из какого-либо намерения, а являются чисто автоматическими событиями. Активная форма составляет существенную часть акта эмпатии (см.). Правда, в целом эмпатия является процессом интроекции, потому что она служит тому, чтобы привести объект в интимное отношение с субъектом. Для того, чтобы создать такое отношение, субъект отрывает от себя какое-нибудь содержание, например чувство, вкладывает его в объект, тем самым оживляя его и включая этим способом объект в субъективную сферу. Но активная форма проекции бывает и актом суждения, имеющим целью отделить субъект и объект. В таком случае субъективное суждение, в качестве значимого утверждения отделяется от субъекта и перелагается в объект, чем субъект отстраняет себя от объекта. Согласно этому, проекция есть процесс интроверсии (см.), ибо в противоположность к интроекции она устанавливает не вовлечение и уподобление, но отличение и отрыв субъекта от объекта. Поэтому проекция играет главную роль в паранойе, которая обыкновенно ведет к полному изолированию субъекта.

Психическое, см. душа

Рациональное. Рациональное есть разумное, соотносящееся с разумом, соответствующее ему. Я понимаю разум как установку (см.), принцип которой состоит в оформлении мышления, чувства и действия согласно объективным ценностям. Объективные ценности устанавливаются в опыте среднего разума, посвященном, с одной стороны, внешним фактам, а с другой — фактам внутренним, психологическим. Подобные переживания не могли бы, конечно, представлять собой объективных “ценностей”, если бы они, как таковые, “оценивались” субъектом, что было бы уже актом разума. Но разумная установка, позволяющая нам утверждать объективные ценности как значащие, является делом не отдельного субъекта, а предметом истории человечества.

Большинство объективных ценностей, — а вместе с тем и разум, — суть наследие древности, это крепко спаянные комплексы представлений, над организацией которых трудились бесчисленные тысячелетия с той же необходимостью, с какой природа живого организма реагирует вообще на средние и постоянно повторяющиеся условия окружающего мира и противопоставляет им соответствующие комплексы функций, как, например, глаз, в совершенстве соответствующий природе света. Поэтому можно было бы говорить о предсуществующем, метафизическом мировом разуме, если бы реагирование живого организма, соответствующее среднему внешнему воздействию, не было само по себе необходимым условием существования этого организма, — мысль,высказанная еще Шопенгауэром. Вследствие этого человеческий разум есть не что иное, как выражение приспособленности к среднему уровню происходящих событий, осевшему в виде комплексов представлений, мало-помалу крепко соорганизовавшихся и составляющих как раз объективные ценности. Итак, законы разума суть те законы, которые обозначают и регулируют среднюю “правильную”, приспособленную установку (см.) Рационально все то, что согласуется с этими законами; и напротив, иррационально (см.) все, что с ними не совпадает.

Мышление (см.) и чувство (см.) являются функциями рациональными, поскольку решающее влияние на них оказывает момент размышления, рефлексии. Эти функции наиболее полно осуществляют свое назначение при возможно совершенном согласовании с законами разума. Иррациональные же функции суть те, целью которых является чистое восприятие, таковы интуиция и ощущение, потому что они должны для достижения полного восприятия всего совершающегося как можно более отрешаться от всего рационального, ибо рациональное предполагает исключение всего вне-разумного.

Редуктивное Редуктивное значит “сводящее обратно” Я пользуюсь этим выражением для обозначения такого метода психологического толкования, который рассматривает бессознательный продукт не с точки зрения символического выражения, а семиотически, т. е как знак или симптом некоего, лежащего в основе процесса Согласно этому, редуктивный метод рассматривает бессознательный продукт в смысле обратного сведения его к элементам, к основным процессам, — будь то воспоминания о действительно имевших место событиях или элементарные психические процессы Поэтому редуктивный метод (в противоположность методу конструктивному, см конструктивное) ориентируется назад или в историческом смысле, или же в смысле переносном, т. е сводя сложную и дифференцированную величины обратно — к более общему и элементарному Метод толкования Фрейда, а также и Адлера — редуктивен, потому что и тот, и другой сводят явление к элементарным процессам желания и стремления, имеющим в конечном счете инфантильную или физиологическую природу. При этом на долю бессознательного продукта неизбежно выпадает лишь значение несобственного выражения, для которого термин “символ” (см), в сущности, не следовало бы употреблять Редукция действует разлагающим образом на значение бессознательного продукта, который или сводится к своим историческим первоступеням и тем самым уничтожается, или же вновь интегрируется в тот элементарный процесс, из которого он вышел

Самость^[56]. Как эмпирическое понятие, самость обозначает целостный спектр психических явлений у человека. Она выражает единство личности как целого Но в той степени, в какой целостная личность по причине своей бессознательной составляющей может быть сознательной лишь отчасти, понятие самости является отчасти лишь потенциально эмпирическим и до этой степени постулятивным Другими словами, оно включает в себя как “переживабельное” (experienceable), так и “непереживабельное” (inexpenenceable) (или еще не пережитое). Эти качества присущи в равной мере многим другим научным понятиям, оказывающимся более именами, нежели идеями В той степени, в какой психическая целостность, состоящая из сознательных и бессознательных содержаний, оказывается постулятивной, она представляет трансцендентальное понятие, поскольку оно предполагает существование бессознательных факторов на эмпирической основе и, таким образом, характеризует некое бытие, которое может быть описано лишь частично, так как другая часть остается (в любое данное время) неузнанной и беспредельной.

Подобно тому как сознательные и бессознательные явления дают о себе знать практически, при встрече с ними, самость, как психическая целостность, также имеет сознательный и бессознательный аспекты. Эмпирически, самость проявляется в сновидениях, мифах, сказках, являя персонажи “сверхординарной личности” (см эго), такие как король, герой, пророк, спаситель и т д, или же в форме целостного символа, — круга, квадрата, креста, квадратуры круга (quadratura circuh) и т д. Когда самость репрезентирует complexio oppositorum, единство противоположностей, она также выступает в виде объединенной дуальности, например в форме дао, как взаимодействия инъ и янь или враждующих братьев, или героя и его противника (соперника) (заклятого врага, дракона), Фауста и Мефистофеля и т д Поэтому эмпирически самость представлена как игра света и тени, хотя и постигается как целостность и союз, единство, в котором противоположности соединены Так как такое понятие непредставимо — третьего не дано — то самость оказывается трансцендентальной и в этом смысле Рассуждая логически, здесь мы имели бы дело с пустой спекуляцией, если бы не то обстоятельство, что самость обозначает символы единства, которые оказываются обнаруживаемы эмпирически.

Самость не является философской идеей, поскольку она не утверждает своего собственного существования, т е она не гипостазирует самое себя С интеллектуальной точки зрения это всего лишь рабочая гипотеза Ее эмпирические символы, с другой стороны, очень часто обладают отчетливой нуминозностью, т. е. априорной эмоциональной ценностью, как в случае мандолы, пифагорейского tetraktys, кватерности и т. д. Таким образом, самость утверждает себя как архетипическую идею (см. идея; образ), отличающуюся от других идей подобного рода тем, что она занимает центральное место благодаря значительности своего содержания и своей нуминозностью.

Символ. Понятие символа строго отличается в моем понимании от понятия простого знака; символическое и семиотическое значение — две вещи совершенно разные. Ферреро пишет в своей книге, строго говоря, не о символах, а о знаках. Например, старый обычай передавать кусок дерна при продаже земли можно было бы, вульгарно говоря, назвать “символическим”, но по своей сущности, он вполне семиотичен. Кусок дерна есть знак, взятый вместо всего участка земли. Крылатое колесо у железнодоржного служащего не есть символ железной дороги, а знак, указывающий на причастность к железнодорожной службе. Напротив, символ всегда предполагает, что выбранное выражение является наилучшим обозначением или формулою для сравнительно неизвестного фактического обстояния, наличность которого, однако, признается или требуется. Итак, если крылатое колесо железнодорожника толкуется как символ, то это означает, что этот человек имеет дело с неизвестной сущностью, которую нельзя было бы выразить иначе или лучше, чем в виде крылатого колеса.

Всякое понимание, которое истолковывает символическое выражение, в смысле аналогии или сокращенного обозначения для какого-нибудь знакомого предмета, имеет семиотическую природу. Напротив, такое понимание, которое истолковывает символическое выражение как наилучшую и потому ясную и характерную ныне непередаваемую формулу cpaвнительно неизвестного предмета, имеет символическую природу. Понимание же, которое истолковывает символическое выражение, как намеренное описание или иносказание какого-нибудь знакомого предмета, имеет аллегорическую природу. Объяснение креста как символа божественной любви есть объяснение семиотическое, потому что “божественная любовь” обозначает выражаемое обстояние точнее и лучше, чем это делает крест, который может иметь еще много других значений. Напротив, символическим будет такое объяснение креста, которое рассматривает его, помимо всяких других мыслимых объяснений, как выражение некоторого, еще незнакомого и непонятного, мистического или трансцендентного, т. е. прежде всего психологического обстояния, которое, безусловно, точнее выражается в виде креста.

Пока символ сохраняет жизненность, он является выражением предмета, который иначе не может быть лучше обозначен. Символ сохраняет жизненность только до тех пор, пока он чреват значением. Но, как только его смысл родился из него, т. е. как только найдено выражение, формулирующее искомый, ожидаемый или чаемый предмет еще лучше, чем это делал прежний символ, так символ мертв, т. е. он имеет еще только историческое значение. Поэтому о нем все еще можно говорить как о символе, допуская про себя, что в нем имеется в виду то, что было, когда он еще не породил из себя своего лучшего выражения. Тот способ рассмотрения, с которым Павел и более древнее мистическое умозрение подходят к символу креста, показывает, что он был для них живым символом, который изображал неизреченное и притом непревзойденным образом. Для всякого эзотерического объяснения символ мертв, потому что эзотерия сводит его к лучшему (очень часто мнимо лучшему) выражению, вследствие чего он является уже просто условным знаком для таких связей, которые на других путях уже известны и полнее и лучше. Символ остается жизненным всегда только для экзотерической точки зрения.

Выражение, поставленное на место какого-нибудь известного предмета, остается всегда простым знаком и никогда не является символом. Поэтому совершенно невозможно создать живой, т. е. чреватый значением символ из знакомых сочетаний. Ибо созданное на этом пути никогда не содержит больше того, чем сколько в него было вложено. Каждый психический продукт, поскольку он является в данный момент наилучшим выражением для еще неизвестного или сравнительно известного факта, может быть воспринят как символ, поскольку есть склонность принять, что это выражение стремится обозначить и то, что мы лишь предчувствуем, но чего мы ясно еще не знаем. Поскольку всякая научная теория заключает в себе гипотезу, т. е. предвосхищающее обозначение, по существу, еще неизвестного обстоятельства, она является символом. Далее, каждое психологическое явление есть символ при допущении, что оно говорит или означает нечто большее и другое, такое, что ускользает от современного познания. Такое возможно, безусловно, всюду, где имеется сознание с установкою на иное возможное значение вещей. Оно невозможно только там, и то лишь для этого самого сознания, где последнее само создало выражение, долженствующее высказать именно столько, сколько входило в намерение создающего сознания; таково, например, математическое выражение. Но для другого сознания такое ограничение отнюдь не существует. Оно может воспринять и математическое выражение как символ, например для выражения скрытого в самом творческом намерении неизвестного психического обстоятельства, поскольку это обстоятельство подлинно не было известно самому творцу семиотического выражения и поэтому не могло быть сознательно использовано им.

Что есть символ, что нет, — это зависит прежде всего от установки (см.) рассматривающего сознания, напр., рассудка, который рассматривает данное обстоятельство не просто как таковое, но, сверх того, и как выражение чего-то неизвестного. Поэтому весьма возможно, что кто-нибудь создает такое обстоятельство, которое для его воззрения совсем не представляется символическим, но может представиться таковым сознанию другого человека. Точно так же возможно и обратное. Мы знаем и такие продукты, символический характер которых зависит не только от установки созерцающего их сознания, но обнаруживается сам по себе, в символическом воздействии на созерцающего. Таковы продукты, составленные так, что они должны были бы утратить всякий смысл, если бы им не был присущ символический смысл. Треугольник с включенным в него оком является в качестве простого факта такой нелепостью, что созерцающий решительно не может воспринять его как случайную игру. Такой образ непосредственно навязывает нам символическое понимание. Это воздействие подкрепляется в нас или частым и тождественным повторением того же самого образа, или же особенно тщательным выполнением его, которое и является выражением особенной, вложенной в него ценности.

Символы, не действующие сами из себя, как было только что описано, или мертвы, т. е. превзойдены лучшей формулировкой, или же являются продуктами, символическая природа которых зависит исключительно от установки созерцающего их сознания. Эту установку, воспринимающую данное явление как символическое, мы можем назвать сокращенно символической установкой. Она лишь отчасти оправдывается данным положением вещей, с другой же стороны, она вытекает из определенного мировоззрения, приписывающего всему совершающемуся — как великому, так и малому, — известный смысл и придающего этому смыслу известную большую ценность, чем чистой фактичности. Этому воззрению противостоит другое, придающее всегда главное значение чистым фактам и подчиняющее фактам смысл. Для этой последней установки символ отсутствует всюду, где символика покоится исключительно на способе рассмотрения. Зато и для нее есть символы, а именно такие, которые заставляют наблюдателя предполагать некий скрытый смысл. Идол с головою быка может быть, конечно, объяснен как туловище человека с бычьей головой. Однако такое объяснение вряд ли может быть поставлено на одну доску с символическим объяснением, ибо символ является здесь слишком навязчивым для того, чтобы его можно было обойти. Символ, навязчиво выставляющий свою символическую природу, не должен быть непременно жизненным символом. Он может, например действовать только на исторический или философский рассудок. Он пробуждает интеллектуальный или эстетический интерес. Жизненным же символ называется только тогда, когда он и для зрителя является наилучшим и наивысшим выражением чего-то лишь предугаданного, но еще непознанного. При таких обстоятельствах он вызывает в нас бессознательное участие. Действие его творит жизнь и споспешествует ей. Так, Фауст говорит: “Совсем иначе этот знак влияет на меня”.

Жизненный символ формулирует некий существенный, бессознательный фрагмент, и чем более распространен этот фрагмент, тем шире и воздействие символа, ибо он затрагивает в каждом родственную струну. Так как символ, с одной стороны, есть наилучшее и, для данной эпохи, непревзойденное выражение для чего-то еще неизвестного, то он должен возникать из самого дифференцированного и самого сложного явления в духовной атмосфере данного времени. Но так как, с другой стороны, живой символ должен заключать в себе то, что родственно более широкой группе людей для того, чтобы он вообще мог воздействовать на нее, — то он должен и схватывать именно то, что может быть обще более широкой группе людей. Таковым никогда не может быть самое высокодифференцированное, предельно достижимое, ибо последнее доступно и понятно лишь меньшинству; напротив, оно должно быть столь примитивно, чтобы его вездесущее не подлежало никакому сомнению. Лишь тогда, когда символ схватывает это и доводит до возможно совершенного выражения, он приобретает всеобщее действие. В этом и заключается мощное и вместе с тем спасительное действие живого социального символа.

Все, что я сказал сейчас о социальном символе, относится и к индивидуальному символу. Существуют индивидуальные психические продукты, явно имеющие символический характер и непосредственно принуждающие нас к символическому восприятию. Для индивида они имеют сходное функциональное значение, какое социальный символ имеет для обширной группы людей. Однако происхождение этих продуктов никогда не бывает исключительно сознательное или исключительно бессознательное — они возникают из равномерного содействия обоих. Чисто сознательные, так же как и исключительно бессознательные продукты, не являются per se символически убедительными — признание за ними характера символа остается делом символической установки созерцающего сознания. Однако они настолько же могут восприниматься и как чисто каузально обусловленные факты, например в том смысле, как красная сыпь скарлатины может считаться “символом этой болезни.” Впрочем, в таких случаях правильно говорят о “симптоме”, а не о символе. Поэтому я думаю, что Фрейд, со своей точки зрения, совершенно верно говорит о симптоматических, а не о символических действиях (Symptomhandlungen), ибо для него эти явления не символичны в установленном мною смысле, а являются симптоматическими знаками определенного и общеизвестного, основного процесса. Правда, бывают невротики, считающие свои бессознательные продукты, которые суть прежде всего и, главным образом, болезненные симптомы, за в высшей степени значительные символы. Но, в общем, это обстоит не так. Напротив, современный невротик слишком склонен воспринимать и значительное как простой “симптом”.

Тот факт, что о смысле и бессмыслице вещей существуют два различных, противоречащих друг другу, но одинаково горячо защищаемых обеими сторонами мнения, научает нас тому, что, очевидно, существуют явления, которые не выражают никакого особенного смысла, которые суть простые последствия, симптомы и ничего более, — и другие явления, которые несут в себе сокровенный смысл, которые не просто имеют известное происхождение, но скорее хотят стать чем-то, и которые поэтому суть символы. Нашему такту и нашей критической способности предоставлено решать, где мы имеем дело с симптомами, а где с символами.

Символ есть всегда образование, имеющее в высшей степени сложную природу, ибо он составляется из данных, поставляемых всеми психическими функциями. Вследствие этого природа его ни рациональна, ни иррациональна. Правда, одна сторона его приближается к разуму, но другая его сторона не доступна разуму, потому что символ слагается не только из данных, имеющих рациональную природу, но и из иррациональных данных чистого внутреннего и внешнего восприятия. Богатство предчувствием и чреватость значением, присущие символу, одинаково говорят как мышлению, так и чувству, а его особливая образность, принявши чувственную форму, возбуждает как ощущение, так и интуицию. Жизненный символ не может сложиться в тупом и мало развитом духе, ибо такой дух удовлетворится уже существующим символом, предоставленным ему традицией. Только томление высоко развитого духа, для которого существующий символ уже не передает высшего единства в одном выражении, может создать новый символ.

Но так как символ возникает именно из его высшего и последнего творческого достижения и вместе с тем должен включать в себя глубочайшие основы его индивидуального существа, то он не может возникнуть односторонне из наивысше дифференцированных функций, а должен исходить в равной мере из низших и примитивнейших побуждений. Для того, чтобы такое содействие самых противоположных состояний вообще стало возможным, оба этих состояния, во всей их противоположности, должны сознательно стоять друг возле друга. Это состояние должно быть самым резким раздвоением с самим собой и притом в такой степени, чтобы тезис и антитезис взаимно отрицали друг друга, а это все-таки утверждало бы свою безусловную причастность и к тезису и к антитезису. Если же обнаруживается ослабление одной стороны, то символ оказывается преимущественно продуктом одной стороны и тогда, в меру этого, он становится не столько символом, сколько симптомом, притом именно симптомом подавленного антитезиса. Но в той мере, в какой символ есть просто симптом, он теряет свою освобождающую силу, ибо он уже не выражает права на существование всех частей психики, а напоминает о подавлении антитезиса, даже тогда, когда сознание не отдает себе отчета в этом. Если же имеется налицо полное равенство и равноправие противоположностей, засвидетельствованное безусловной причастностью эго и к тезису и к антитезису, то вследствие этого создается некоторая приостановка воления, ибо невозможно больше хотеть, потому что каждый мотив имеет наряду с собою столь же сильный противоположный мотив. Так как жизнь совершенно не выносит застоя, то возникает скопление жизненной энергии, которое привело бы к невыносимому состоянию, если бы из напряженности противоположностей не возникла новая объединяющая функция, выводящая за пределы противоположностей. Но она возникает естественно из той регресии либидо, которая вызвана ее скоплением. Так как вследствие полного раздвоения воли прогресс становится невозможным, то либидо устремляется назад, поток как бы течет обратно к своему источнику, т. е. при застое и бездейственности сознания возникает активность бессознательного, где все дифференцированные функции имеют свой общий архаический корень, где живет та смешанность содержаний, многочисленные остатки которой еще обнаруживает первобытная ментальность.

И вот активность бессознательного выявляет наружу некое содержание, установленное одинаково — как тезисом, так и антитезисом и компенсирующее как тот, так и другой (см. Компенсация). Так как это содержание имеет отношение как к тезису, так и к антитезису, то оно образует посредствующую основу, на которой противоположности могут соединиться. Если мы возьмем, например, противоположность между чувственностью и духовностью, то среднее содержание, рожденное из бессознательного, дает благодаря богатству своих духовных отношений желанное выражение духовному тезису, а в силу своей чувственной наглядности оно ухватывает чувственный антитезис. Но эго, расщепленное между тезисом и антитезисом, находит свое отображение, свое единое и настоящее выражение именно в посредствующей основе, и оно жадно ухватится за него, чтобы освободиться от своей расщепленности. Поэтому напряженность противоположностей устремляется в это посредствующее выражение и защищает его от той борьбы противоположностей, которая вскоре начинается из-за него и в нем, причем обе противоположности пытаются разрешить новое выражение, каждая в своем смысле. Духовность пытается создать нечто духовное из выражения, выдвинутого бессознательным, чувство же — нечто чувственное; первая стремится создать из него науку или искусство, вторая — чувственное переживание. Разрешение бессознательного продукта в то или другое удается тогда, когда эго оказывается не вполне расщепленным, а стоит более на одной стороне, чем на другой. Если одной из сторон удается разрешить бессознательный продукт, то не только этот продукт, но и эго переходит к ней, вследствие чего возникает идентификация эго с наиболее дифференцированной функцией (см. подчиненная функция). Вследствие этого процесс расщепления повторится впоследствии на высшей ступени.

Если же эго настолько устойчиво, что ни тезису, ни антитезису не удается разрешить бессознательный продукт, то это подтверждает, что бессознательное выражение стоит выше как той, так и другой стороны. Устойчивость эго и превосходство посредствующего выражения над тезисом и антитезисом представляются мне коррелятами, взаимно друг друга обусловливающими. Иногда кажется, как будто устойчивость прирожденной индивидуальности является решающим моментом, а иногда — будто бессознательное выражение имеет преобладающую силу, от которой эго и получает безусловную устойчивость. В действительности же может быть и так, что устойчивость и определенность индивидуальности, с одной стороны, и превосходство силы бессознательного выражения, с другой, — суть не что иное, как признаки одного и того же фактического постоянства.

Если бессознательное выражение до такой степени сохраняется, то оно является сырым материалом, подлежащим не разрешению, а формированию и представляющим собой общий предмет для тезиса и антитезиса. Вследствие этого такое бессознательное выражение становится новым содержанием, овладевающим всей установкой, уничтожающим расщепление и властно направляющим силу противоположностей в одно общее русло. Этим застой жизни устраняется, и жизнь получает возможность течь далее с новой силой и новыми целями.

Этот описаный только что процесс в его целом я назвал трансцендентной функцией, причем под “функцией” я разумею не основную функцию, а сложную, составленную из других функций, а термином “трансцендентный” я обозначаю не какое-нибудь метафизическое качество, а тот факт, что при помощи этой функции создается переход из одной установки в другую. Сырой материал, обработанный тезисом и антитезисом и соединяющий в процессе своего формирования обе противоположности, есть жизненный символ. В его надолго неразрешимом, сыром материале заложено все присущее ему богатство предчувствиями, а в том образе, который принял его сырой материал под воздействием противоположностей, заложено влияние символа на все психические функции.

Намеки на основы процесса, образующего символ, мы находим в скудных сообщениях о подготовительных периодах жизни у основателей религий, например в противоположениях Иисуса и Сатаны, Будды и Мары, Лютера и черта, в истории первого светского периода жизни Цвингли, у Гете в возрождении Фауста через союз с чертом. В конце Заратустры мы находим замечательный пример подавления антитезиса в образе “безобразнейшего человека”.

Синтетическое (см. конструктивное).

Сознание. Под сознанием я разумею отнесенность психических содержаний к нашему это (см.), поскольку эго ощущает эту отнесенность, как таковую. Отношения к эго, поскольку они, как таковые, им не ощущаются, остаются бессознательными (см. бессознательное). Сознание есть функция или деятельность, поддерживающая связь между психическими содержаниями и эго. Сознание для меня не тождественно с психикой, ибо психика представляется мне совокупностью всех психических содержаний, из которых не все непременно связаны прямо с эго, т. е. настолько отнесены к эго, что им присуще качество сознательности. Есть множество психических комплексов, из которых не все, по необходимости, связаны с это.

Субъективный уровень. Когда я говорю об истолковании сновидения или фантазии на субъективном уровне, то имею в виду, что лица или ситуации, встречающиеся в них, относятся к субъективным факторам, всецело присущим собственной психике субъекта. Известно, что образ объекта, находящийся в нашей психике, никогда не бывает абсолютно равным самому объекту, а самое большее лишь похожим на него. Правда, образ этот создается через чувственную перцепцию и через апперцепцию (см.) этих раздражений, но именно с помощью процессов, которые уже принадлежат нашей психике и лишь вызваны объектом. Опыт показывает, что свидетельства наших чувств в высокой степени совпадают с качествами объекта, однако наша апперцепция подвержена почти необозримым субъективным влияниям, которые чрезвычайно затрудняют верное познание человеческого характера. К тому же столь сложная психическая величина, какой является человеческий характер, дает чистой чувственной перцепции лишь очень немного точек опоры. Познание характера требует эмпатии (см.), размышления, интуиции (см.). Вследствие таких осложнений естественно, что конечное суждение имеет всегда лишь очень сомнительную ценность, так что тот образ человеческого объекта, который мы в себе слагаем, оказывается при всяких обстоятельствах в высшей степени субъективно обусловленным. Поэтому в практической психологии поступают правильно, когда строго отличают образ или имаго человека, от его действительного существования. Вследствие крайне субъективного возникновения имаго, оно нередко является скорее отображением субъективного комплекса функций, нежели самого объекта. Поэтому при аналитическом. разборе бессознательных продуктов важно, чтобы имаго отнюдь не отождествлялось без оговорок с объектом, а, скорее, понималось как образ субъективного отношения к объекту. Это и есть понимание на субъективном уровне.

Исследование бессознательного продукта на субъективном уровне обнаруживает наличность субъективных суждений и тенденций, носителем которых становится объект. И если в каком-нибудь бессознательном продукте появляется имаго объекта, то это вовсе не значит, что дело само по себе идет о реальном объекте, а точно так же или, может быть, даже скорее, о субъективном функциональном комплексе (см. душа). Применяя истолкование на субъективном уровне, мы получаем доступ к широкой психологической интерпретации не только сновидений, но и литературных произведений, в которых отдельные действующие лица являются представителями относительно автономных функциональных комплексов автора.

Тип. Тип есть пример или образец, характеристически передающий характер родового понятия или всеобщности. В более узком смысле настоящего моего труда, тип есть характерный образец единой общей установки (см. установка), встречающейся во многих индивидуальных формах. Из многочисленных установок, действительно встречающихся и возможных, я выделяю в настоящем своем исследовании в общем четыре установки, а именно те, которые ориентируются, главным образом, на четыре основные психологические функции (см. функция), т. е. на мышление, чувство, интуицию и ощущение. Поскольку такая установка привычна л. тем накладывает определенный отпечаток на характер индивида, — я говорю о психологическом типе. Эти типы, базированные нa. четырех основных функциях, которые можно обозначить как мыслительный, чувствующий, интуитивный и ощущающий, могут быть в зависимости от качества основной (ведущей) функции разделены на два класса: на типы рациональные и типы иррациональные. К первым принадлежат мыслительный и чувствующий типы, к последним — интуитивный и ощущающий (см. рациональное и иррациональное). Дальнейшее разделение на два класса зависит от преимущественного движения либидо, а именно от интроверсии и экстраверсии (см.). Все основные типы могут принадлежать как к одному, так и к другому классу, смотря по их преобладающей установке, более интровертной или более экстравертной. Мыслительный тип может принадлежать и к интровертному, и к экстравертному классу; так же и все остальные типы. Разделение на рациональные и иррациональные типы составляет другую точку зрения и не имеет ничего общего с интроверсией и экстраверсией.

В двух предварительных сообщениях, посвященных учению о типах, я не отличал мыслительный и чувствующий типы от типов интровертного и экстравертного, но отождествлял мыслительный тип с интровертным, а чувствующий — с экстравертным. Но при окончательной разработке материала я убедился, что интровертный и экстравертный типы следует рассматривать как категории, стоящие над функциональными типами. Такое разделение вполне соответствует и опыту, ибо, например, несомненно, что есть два различных чувствующих типа, из которых один установлен преимущественно на свое чувствующее переживание, а другой — преимущественно на объект.

Тождество (Identitat, Identity). О тождестве я говорю в случае психологической одинаковости. Тождество есть всегда бессознательный феномен, потому что сознательная одинаковость всегда предполагала бы уже сознание двух вещей одинаковых одна с другой и, следовательно, отделение субъекта от объекта, вследствие чего сам феномен тождества был бы уже упразднен. Психологическое тождество предполагает свою бессознательность. Оно составляет характерное свойство примитивного уклада души и настоящую основу “мистического соучастия” (см.), которая есть не что иное, как пережиток первобытной психологической неотличенности субъекта и объекта, т. е. остаток изначального бессознательного состояния; далее, оно есть свойство, характеризующее духовное состояние раннего детства, и, наконец, оно характеризует и бессознательное у взрослого, культурного человека, которое, поскольку оно не стало содержанием сознания, длительно пребывает в состоянии тождества с объектами. На тождестве с родителями основана идентификация (см.) с ними; точно так же на нем покоится и возможность проекции (см.) и интроекции.

Тождество есть прежде всего бессознательная одинаковость с объектами. Оно не есть уравнение или отождествление, но априорная одинаковость, которая вообще никогда не была предметом сознания. На тождестве основан наивный предрассудок, будто психология одного человека равна психологии другого; будто всюду действуют одни и те же мотивы; будто приятное мне, разумеется, должно доставить удовольствие и другому; будто то, что не морально для меня, должно быть не морально и для другого, и т. д. На тождестве основано и распространенное всюду стремление исправлять в других то, что следовало бы исправить в самом себе. На тождестве же основана далее возможность суггестивного внушения и психической заразы. Особенно ясно тождество выступает в патологических случаях, например у параноика, когда собственное субъективное содержание предполагается у другого, как само собой разумеющееся. Но тождество делает также возможным сознательный коллективизм (см. коллективное), сознательную социальную установку (см.), нашедшую свое высшее выражение в идеале христианской любви к ближнему.

Трансцендентная функция (см. символ).

Установка (Einstellung). Это понятие есть сравнительно новое приобретение психологии (1921 г. — В.3.). Его ввели Мюллер и Шуман. Тогда как Кюльпе определяет установку, как предрасположение сенсорных или моторных центров к определенному раздражению или к постоянному импульсу, Эббингауз понимает ее в более широком смысле, как процесс упражнения, вносящий привычное в свершение, уклоняющееся от привычного. В нашем применении этого понятия мы исходим из эббингаузовского понятия установки. Установка есть для нас готовность психики действовать или реагировать в известном направлении. Это понятие очень важно именно в психологии сложных душевных явлений, потому что оно дает выражение тому своеобразному психологическому явлению, в силу которого известные раздражения в известное время действуют сильно, а в другое время слабо или же не действуют вовсе. Быть установленным — значит быть готовым к чему-нибудь определенному, даже тогда, когда это определенное является бессознательным, потому что установленность есть то же самое, что априорная направленность на что-то определенное, независимо от того находится это определенное в представлении или нет. Готовность, в виде которой я понимаю установку, состоит всегда в том, что налицо имеется известная субъективная констелляция, определенное сочетание психических факторов или содержаний, которое или установит образ действия в том или ином определенном направлении, или воспримет внешнее раздражение тем или иным определенным способом. Без установки активная апперцепция невозможна (см. апперцепция). Установка всегда имеет точку направления, которая может быть сознательной или бессознательной, ибо приуготовленное сочетание содержаний безошибочно выдвинет в акте апперцепции нового содержания те качества или моменты, которые окажутся сопринадлежащими с субъективным содержанием. Это означает, что происходит выбор или суждение, которое исключает неподходящее. Что именно подходяще, а что неподходяще, решается на основании имеющейся наготове комбинации или констелляции содержаний. Сознается или не сознается та точка, на которую направлена установка, не имеет значения для выбирающего действия установки, потому что выбор уже дан установкой априори и в дальнейшем происходит автоматически. Но практически следует отличать сознательное от бессознательного, потому что чрезвычайно часто бывают налицо две установки: одна сознательная, а другая — бессознательная. Этим я хочу сказать, что сознание имеет наготове иные содержания, нежели бессознательное. Такая двойственность установки особенно ясно обнаруживается при неврозе.

Понятие установки несколько сродни понятию апперцепции у Вундта с тем, однако, отличием, что в понятие апперцепции входит процесс, устанавливающий отношение приуготовленного содержания к новому содержанию, подлежащему апперцепции, тогда как понятие установки относится исключительно к субъективному приуготовленному содержанию. Апперцепция есть как бы мост, соединяющий содержание уже имеющееся, лежащее наготове, с новым содержанием, тогда как установка представляет собой опору моста на одном берегу, новое же содержание — опору на другом берегу. Установка означает ожидание чего-то, а ожидание всегда вызывает выбор и дает направление. Содержание, сильно подчеркнутое и находящееся в поле зрения нашего сознания, образует, иногда совместно с другими содержаниями, известную констелляцию, равносильную определенной установке, ибо такого рода содержание сознания способствует восприятию и апперцепции всего однородного, преграждая путь восприятию всего чужеродного. Такое содержание порождает соответствующую ему установку. Это автоматическое явление составляет одну из существенных основ односторонности сознательного ориентирования. Оно могло бы повести к полной потере равновесия, если бы в психике не было бы саморегулирующей, компенсирующей (см. компенсация) функции, исправляющей сознательную установку. В этом смысле двойственность установки есть явление нормальное, которое лишь тогда проявляется в виде нарушения, когда сознательная односторонность впадает в крайность.

Установка может быть в качестве обычного внимания незначительным частичным явлением, но она может быть и общим определяющим всю психику принципом. На основе предрасположения или общего жизненного опыта, или убеждения может образоваться привычная констелляция содержаний, создающая постоянно — и часто до мельчайших подробностей — определенную установку. Человек, особенно глубоко ощущающий всю полноту жизненной неудовлетворенности, будет, естественно, иметь установку, всегда ожидающую неудовольствия. Такая крайняя сознательная установка компенсируется бессознательной установкой, направленной на удовольствие. Угнетенный человек имеет сознательную установку на угнетающее, он выбирает в опыте именно этот момент и всюду его чувствует, поэтому его бессознательная установка направлена на власть и превосходство.

Вся психология индивида даже в его наиболее существенных чертах бывает ориентирована различно в соответствии с его привычной установкой. Хотя общие психологические законы имеют значение для каждого индивида, однако нельзя сказать, что все они характеризуют отдельную личность, поскольку сам способ действия этих законов изменяется в соответствии с его привычной установкой. Привычная установка всегда есть результат всех факторов, способных существенно влиять на психическое, а именно: врожденного предрасположения, влияния среды, жизненного опыта, прозрений и убеждений, приобретенных путем дифференциации (см.), коллективных (см.) представлений и др. Без такого, безусловно фундаментального значения установки было бы невозможно существование индивидуальной психологии. Но общая установка вызывает такие огромные сдвиги сил и такие изменения во взаимоотношениях между отдельными функциями, что из этого слагаются сложные последствия, ставящие нередко под вопрос значение общих психологических законов. Хотя, например, считается, что в силу физиологических и психологических оснований, половая функция неизбежно должна иметь известную степень деятельности, однако бывают индивиды, которые без ущерба, т. е. без патологических явлений и без каких-нибудь заметных ограничений в трудоспособности, в значительной степени обходятся без нее, тогда как в других случаях даже незначительные нарушения в этой области могут повлечь за собой весьма значительные общие последствия. Как огромны индивидуальные различия, можно, пожалуй, лучше всего убедиться в вопросе об удовольствии и неудовольствии. Здесь изменяют, так сказать, все правила. Есть ли, в конце концов, что-нибудь такое, что не могло бы доставить человеку при случае удовольствие, а при случае — неудовольствие? Каждое влечение, каждая функция может подчинить себя другой и последовать за ней. Влечение к утверждению своего эго или к власти может заставить сексуальность служить себе, или же сексуальность может использовать наше эго. То мышление превзойдет и осилит все остальное, то чувство поглотит мышление и ощущение, — и все в зависимости от установки.

В сущности, установка есть явление индивидуальное и не укладывается в рамки научного подхода. Но в опыте можно различать известные типические установки, поскольку различаются также и психические функции. Если какая-нибудь функция обычно преобладает, то из этого возникает типическая установка. Смотря по роду дифференцированной функции возникают констелляции содержаний, которые и создают соответствующую установку. Так, существует типическая установка человека мыслящего, чувствующего, ощущающего и интуитивного. Кроме этих, чисто психологических типов установки, число которых могло бы быть, может быть, еще увеличено, существуют и социальные типы, т. е. такие, на которых лежит печать какого-нибудь коллективного представления. Они характеризуются различными “измами”. Эти, коллективно обусловленные установки во всяком случае очень важны, а в некоторых случаях они имеют большее значение, чем чисто индивидуальные установки.

Фантазия. Под фантазией я подразумеваю два различных явления, а именно: во-первых, фантазму и, во-вторых, воображающую деятельность. Из текста моей работы в каждом данном случае вытекает, в каком смысле следует понимать выражение “фантазия”. Под фантазией в смысле “фантазмы” я понимаю комплекс представлений, отличающихся от других комплексов представлений тем, что ему не соответствует никакой внешней реальной объективной данности. Хотя первоначально фантазия может покоиться на вспоминающихся образах действительно имевших место переживаний, все же ее содержание не соответствует никакой внешней реальности, но остается, по существу, выходом творческой активности духа, деятельностью или продуктом комбинации психических элементов, оккупированных энергией. Поскольку психическая энергия может подвергаться произвольному направлению, постольку и фантазия может вызываться сознательно и произвольно как в целом, так и по крайней мере частично. В первом случае она тогда не что иное, как комбинация сознательных элементов. Однако такой случай является искусственным и только теоретически значимым экспериментом. В повседневном психологическом опыте фантазия в большинстве случаев или вызывается вследствие настороженной интуитивной установки, или же является вторжением бессознательных содержаний в сознание.

Можно различать активные и пассивные фантазии; первые вызываютсяинтуицией (см.), т. е. установкой (см.), направленной на восприятие бессознательных содержаний, причем либидо (см.) тотчас оккупирует все всплывающие из бессознательного элементы и доводит их, через ассоциацию параллельных материалов, до полной ясности и наглядности; пассивные фантазии появляются сразу в наглядной форме, без предшествующей и сопровождающей интуитивной установки, при совершенно пассивной установке познающего субъекта. Такие фантазии принадлежат к психическим “aBTOMa™3MaM”(Automatismes, Жане). Эти последние фантазии могут, конечно, появляться лишь при наличии относительной диссоциации в психике, потому что их возникновение требует, чтобы существенная часть энергии уклонилась от сознательного контроля и овладела бессознательными содержаниями. Так, например, видение Савла предполагает, что бессознательно он уже христианин, что укрылось от его сознательного понимания, инсайта.

Пассивная фантазия всегда возникает из какого-нибудь процесса в бессознательном, противоположного сознанию, процесса, который содержит в себе приблизительно столько же энергии, сколько и в сознательной установке, и который поэтому способен проломить сопротивление последней. Напротив, активная фантазия обязана своим существованием не только и не односторонне — интенсивному и противоположному бессознательному процессу, но настолько же склонности сознательной установки воспринимать намеки или фрагменты сравнительно слабо подчеркнутых бессознательных связей и, преобразуя их при помощи ассоциирования параллельных элементов, доводить их до полнейшей наглядности. Итак, при активной фантазии дело отнюдь и не всегда сводится к диссоциированному душевному состоянию, но, скорее, к положительному участию сознания.

Если пассивная форма фантазии нередко носит на себе печать болезненного или, по крайней мере, ненормального, то ее активная форма принадлежит нередко к высшим проявлениям человеческого духа, так как в ней сознательная и бессознательная личности субъекта сливаются в одном общем объединяющем произведении. Фантазия, сложившаяся так, может быть высшим выражением единства известной индивидуальности и даже создавать эту индивидуальность именно при помощи совершенного выражения ее единства (ср. понятие “эстетического настроения” у Шиллера). По-видимому, пассивная фантазия обычно никогда не бывает выражением достигнутого единства индивидуальности, так как она, как уже сказано, предполагает сильную диссоциацию, которая со своей стороны может покоиться только на столь же сильной противоположности между сознанием и бессознательным. Фантазия, возникшая из такого состояния через вторжение в сознание, именно поэтому никогда не может быть совершенным выражением объединенной в себе индивидуальности, но будет преимущественно выражением точки зрения бессознательной личности. Хорошим примером тому может служить жизнь Павла: его обращение в христианскую веру соответствовало принятию дотоле неосознанной точки зрения и вытеснению прежнего антихристианского образа мыслей, который впоследствии обнаруживался в его истерических припадках. Поэтому пассивная фантазия всегда нуждается в сознательной критике, если она не должна односторонне давать дорогу точке зрения бессознательной противоположности. Напротив, активная фантазия как продукт, с одной стороны, сознательной установки, отнюдь не противоположной бессознательному, с другой стороны, бессознательных процессов, также не противоположных сознанию, а лишь компенсирующих его, нуждается не в критике, а в понимании.

Как в сновидении (которое есть не что иное, как пассивная фантазия), так и в фантазии следует различать явный и скрытый смысл. Первый выясняется из непосредственного созерцания фантастического образа, этой непосредственной манифестации фантастического комплекса представлений. Конечно, явный смысл почти и не заслуживает названия — в фантазии он всегда оказывается гораздо более развитым, чем в сновидении — это, вероятно, должно проистекать из того, что сонная фантазия обычно не нуждается в особой энергии для того, чтобы действенно противостоять слабому сопротивлению спящего сознания, так что уже мало противоположные и лишь слегка компенсирующие тенденции могут дойти до восприятия. Напротив, бодрствующая фантазия уже должна располагать значительной энергией для того, чтобы преодолеть тормозящее сопротивление, исходящее от сознательной установки. Чтобы бессознательная противоположность дошла до сознания, ей необходимо быть очень важной. Если бы эта противоположность состояла лишь в неясных и трудно уловимых намеках, то она никогда не смогла бы настолько завладеть вниманием, т. е. сознательным либидо, чтобы прорвать связь сознательных содержаний. Поэтому бессознательное содержание приковано к прочной внутренней связи, которая именно и выражается в выработанном явном смысле.

Явный смысл всегда имеет характер наглядного и конкретного процесса, однако последний, вследствие своей объективной нереальности, не может удовлетворить сознания, притязающего на понимание. Поэтому оно начинает искать другого значения фантазии, — ее толкования, т. е. скрытого смысла. Хотя существование скрытого смысла фантазии сначала вовсе не достоверно и хотя вполне возможно оспаривать даже и саму возможность скрытого смысла, однако притязание на удовлетворительное понимание является достаточным мотивом для тщательного исследования. Это отыскание скрытого смысла может сначала иметь чисто каузальную природу, при постановке вопроса о психологических причинах возникновения фантазии. Такая постановка вопроса ведет, с одной стороны, к поводам, вызвавшим фантазию и лежащим далее, позади; с другой стороны, к определению тех влечений и сил, на которые энергетически следует возложить ответственность за возникновение фантазии. Как известно, Фрейд особенно интенсивно разрабатывал это направление. Такого рода толкование я назвал редуктивным. Право на редуктивное понимание ясно без дальнейших разъяснений и точно так же вполне понятно, что этот способ толкования психологических данных дает некоторое удовлетворение людям известного темперамента, так что всякое притязание на дальнейшее понимание у них отпадает. Когда кто-нибудь издаст крик о помощи, то этот факт будет достаточно и удовлетворительно объяснен, если мы сможем доказать, что жизнь данного человека в данный момент находится в опасности. Если человеку снится уставленный яствами стол и доказано, что он лег спать голодным, то такое объяснение сна удовлетворительно. Если человек, подавляющий свою сексуальность, например средневековый святой, имеет сексуальные фантазии, то этот факт достаточно объяснен редукцией на подавленную сексуальность.

Но, если бы мы захотели объяснить видение Петра ссылкой на тот факт, что он голодал и что поэтому бессознательное побуждало его есть нечистых животных, или же что поедание нечистых животных вообще лишь исполнение запретного желания, то такое объяснение дает мало удовлетворения. Точно так же наш запрос не будет удовлетворен, если мы захотим свести, например, видение Савла к его вытесненной зависти, которую он питал к роли Христа среди его соотечественников и при помощи которой он отождествлял себя с Христом. В обоих этих объяснениях может быть доля правды, но к психологии Петра или Павла, обусловленной духом их времени, объяснения эти не имеют никакого отношения. Это объяснение чересчур просто и дешево. Нельзя трактовать мировую историю как проблему физиологии или как вопрос личной скандальной хроники. Эта точка зрения была бы слишком ограничена. Поэтому мы вынуждены значительно расширить наше понимание скрытого смысла фантазии, прежде всего в смысле причинности: психологию отдельного человека никогда нельзя исчерпывающе объяснить из него самого, но надо ясно понять, что его индивидуальная психология обусловлена современными ему историческими обстоятельствами и как именно. Она не есть лишь нечто физиологическое, биологическое или личное, но и некая проблема истории того времени. И потом, никакой психологический факт никогда не может быть исчерпывающе объяснен только из одной своей причинности, ибо в качестве живого феномена он всегда неразрывно связан с непрерывностью жизненного процесса, так что, хотя он, с одной стороны, есть всегда нечто ставшее, с другой стороны, он все же есть всегда нечто становящееся, творческое.

У психологического момента лик Януса: он глядит назад и вперед. В то время, как он становится, он подготавливает и будущее. В противном случае намерение, задание, установка целей, учет будущего и предвидение его были бы психологически невозможны. Если кто-нибудь выражает какое-либо мнение и мы относим этот факт только к тому, что до него кто-то другой высказал такое же мнение, то это объяснение практически совершенно недостаточно, ибо мы хотим знать не просто причину этого поступка для его понимания, но еще и то, что он имеет при этом в виду, в чем его цель и намерение и чего он хочет этим достигнуть. Узнав и это все, мы обыкновенно чувствуем себя удовлетворенными. В повседневной жизни мы без дальнейшего рассуждения и совершенно инстинктивно прибавляем к этому еще объяснение и с финальной точки зрения; очень часто мы даже считаем именно эту финальную точку зрения решающей, совершенно оставляя в стороне момент, в строгом смысле причинный, очевидно инстинктивно признавая творческий момент психического существа. Если мы так поступаем в повседневном опыте, то и научная психология должна считаться с таким положением дела и поэтому не должна становиться исключительно на строго каузальную точку зрения, заимствованную ею первоначально у естественных наук, но принимать во внимание и финальную природу психического.

И вот, если повседневный опыт утверждает как несомненное финальное ориентирование содержаний сознания, то с самого начала нет никаких поводов для того, чтобы отвергнуть это применительно к содержаниям бессознательного, конечно, до тех пор, пока опыт не обнаружит обратного. По моему опыту, нет никаких оснований отрицать финальное ориентирование бессознательных содержаний, напротив, есть множество случаев, в которых удовлетворительное объяснение достижимо только при введении финальной точки зрения. Если мы будем рассматривать, например, видение Савла с точки зрения мировой миссии Павла и придем к заключению, что Савл, хотя сознательно и преследовал христиан, но бессознательно принял уже христианскую точку зрения и стал христианином вследствие перевеса и вторжения бессознательного, потому что его бессознательная личность стремилась к этой цели, инстинктивно постигая необходимость и значительность этого деяния, то мне кажется, что такое объяснение значения этого факта будет более адекватным, чем редуктивное объяснение при помощи личных моментов, хотя последние, в той или иной форме, несомненно соучаствовали в этом, ибо “слишком человеческое” имеется всюду налицо. Точно так же данный в Деяниях Апостолов намек на финальное объяснение видения Петра, является гораздо более удовлетворительным, чем предположение физиологически-личных мотивов.

Итак, объединяя все вместе, мы можем сказать, что фантазию следует понимать и каузально, и финально. Для каузального объяснения она есть такой симптом физиологического или личного состояния, который является результатом предшествующих событий Для финального же объяснения, фантазия есть символ, который пытается обозначить или ухватить с помощью имеющегося материала определенную цель или, вернее, некоторую будущую линию психологического развития Так как активная фантазия составляет главный признак художественной деятельности духа, то художник есть не только изобразитель, но творец и, следовательно, воспитатель, ибо его творения имеют ценность символов, предначертывающих линии будущего развития Более ограниченное или более общее социальное значение символов зависит от более ограниченной или более общей жизнеспособности творческой индивидуальности Чем ненормальнее, т е. чем нежизнеспособнее индивидуальность, тем ограниченнее социальное значение созданых ею символов, хотя бы эти символы и имели для данной индивидуальности абсолютное значение

Оспаривать существование скрытого смысла фантазии можно только тому, кто полагает, что естественный процесс вообще лишен удовлетворительного смысла. Между тем естествознание уже выделило смысл естественного процесса в форме законов природы Признано, что законы природы суть человеческие гипотезы, установленные для объяснения естественного процесса Но, поскольку удостоверено, что установленный закон согласуется с объективным процессом, постольку мы имеем право говорить о смысле совершающегося в природе. И поскольку нам удается установить закономерность фантазий, постольку мы имеем право говорить и об их смысле Однако найденный смысл лишь тогда удовлетворителен, или, другими словами, установленная закономерность лишь тогда заслуживает этого имени, когда она адекватно передает сущность фантазии. Есть закономерность при естественном процессе и закономерность самого естественного процесса Это закономерно, например, что человек видит сновидения, когда спит, однако это не такая закономерность, которая высказывает нечто о сущности сновидений. Это простое условие сновидения. Установление физиологического источника фантазии есть лишь простое условие ее существования, а отнюдь не закон ее сущности. Закон фантазии, как психологического феномена, может быть только психологическим законом.

Мы подходим теперь ко второму пункту нашего объяснения понятия фантазии, а именно к понятию воображающей деятельности (imaginative Tatigkeit) Воображение есть репродуктивная или творческая деятельность духа вообще, не будучи особой способностью, ибо оно может осуществляться во всех основных формах психической жизни, в мышлении, чувстве, ощущении и интуиции. Фантазия, как воображающая деятельность, есть для меня просто непосредственное выражение психической жизнедеятельности, психической энергии, которая дается сознанию не иначе, как в форме образов или содержаний, подобно тому как и физическая энергия проявляется не иначе, как в форме физического состояния, физическим путем раздражающего органы чувств. Подобно тому как всякое физическое состояние с энергетической точки зрения есть не что иное, как система сил, точно так же и психическое содержание с энергетической точки зрения есть не что иное, как являющаяся сознанию система сил Поэтому с этой точки зрения можно сказать, что фантазия в качестве фантазмы есть не что иное, как определенная сумма либидо, которая никогда не может явиться сознанию иначе, как именно в форме образа. Фантазма есть idee force Фантазирование, как воображающая деятельность, тождественно с течением процесса психической энергии.

Функция. Под психологической функцией я понимаю известную форму психической деятельности, которая принципиально остается равной себе при различных обстоятельствах С энергетической точки зрения функция есть форма проявления либидо, остающаяся принципиально равной себе при различных обстоятельствах, приблизительно в том смысле, в котором физическая сила может рассматриваться каждый раз как форма проявления физической энергии Я различаю, в общем, четыре основные функции две рациональные и две иррациональные, а именно, мышление, чувство, ощущение и интуицию (см.). Почему я устанавливаю именно эти четыре функции в качестве основных, для этого я не могу вполне указать априорного основания, а могу лишь подчеркнуть, что такое понимание выработалось у меня в течение многолетнего опыта Я отличаю эти функции одну от другой потому, что они не допускают ссылки друг на друга или соответственно не могут быть сведены одна на другую Принцип мышления, например, абсолютно отличается от принципа чувства и тд. Эти функции я отличаю принципиально от фантазий (см.) потому, что фантазирование представляется мне своеобразной формой деятельности, могущей проявляться во всех четырех основных функциях. Воля (см.) представляется мне безусловно вторичным психическим явлением; также и внимание.

Чувства Определенные посредством чувственного анализа содержания или материал чувствующей функции (см чувство) Следует отличать от эмпатии (см.).

Чувство (см. также подчиненная функция) Я причисляю чувство к четырем основным психологическим функциям Я не могу примкнуть к тому психологическому направлению, которое рассматривает чувство как вторичное явление, зависящее от “представлений” или ощущений; напротив, я считаю вместе с Гефдингом, Вундтом, Леманом, Кюльпе, Бальдвином и другими, что чувство есть самостоятельная функция sui generis (особого рода) *

Чувство есть прежде всего процесс, происходящий между эго и каким-нибудь данным содержанием, притом процесс, придающий содержанию известную ценность в смысле принятия или отвержения его (“удовольствие” или “неудовольствие”), но далее, это также процесс, который помимо определенного содержания сознания или ощущений данного момента может возникнуть, так сказать, изолированно, в качестве настроения Этот последний процесс может стоять в причинной связи с более ранними содержаниями сознания, хотя необходимости в этом нет, ибо он столь же легко возникает и из бессознательных содержаний, что вполне доказывается психопатологией. Однако и настроение — будь оно общим или же лишь частичным чувством — свидетельствует об оценке, но об оценке не определенного, единичного содержания сознания, а всего наличного в настоящий момент состояния сознания, притом опять-таки в смысле принятия или отвержения его.

Поэтому чувство есть прежде всего вполне субъективный процесс, который может быть во всех отношениях независим от внешнего раздражения, хотя он пристегивается к каждому ощущению. Даже “безразличное” ощущение имеет “чувственную окраску”, а именно окраску безразличия, что опять-таки выражает известную оценку Поэтому чувство есть также разновидность суждения, отличающаяся, однако, от интеллектуального суждения постольку, поскольку оно состаивается не для установления логической связи, а для установления прежде всего субъективного принятия или отвержения. Оценка при помощи чувства распространяется на всякое содержание сознания, какого бы рода оно ни было. Если интенсивность чувства повышается, то возникает аффект (см.), который есть состояние чувства с заметными телесными иннервациями. Чувство отличается от аффекта тем, что оно не вызывает заметных телесных иннерваций, т е. вызывает их не больше и не меньше, чем обычный мыслительный процесс.

Обычно “простое” чувство конкретно (см), т е смешано с элементами других функций, например очень часто с ощущениями. В таком, специальном случае чувство можно обозначить, как аффективное или же (как в настоящей работе) чувство-ощущение, причем под этим понятием я разумею прежде всего нераздельное слияние чувства с элементами ощущения. Такое характерное смешение находится везде, где чувство оказывается недифференцированной функцией, яснее всего в психике невротика с дифференцированным мышлением. Хотя чувство само по себе есть функция самостоятельная, однако оно может оказаться в зависимости от другой функции, например от мышления, вследствие чего возникает такое чувство, которое сопровождает мышление и лишь постольку не вытесняется из сознания, поскольку оно укладывается в интеллектуальные сочетания.

От обыкновенного конкретного чувства следует отличать чувство абстрактное Как абстрактное понятие (см мышление) отбрасывает отличительные черты охватываемых им вещей, так и абстрактное чувство поднимается над различиями отдельных, оцененных им содержаний и создает “настроение” или такое состояние чувства, которое охватывает все отдельные различные оценки и тем самым снимает их. Как мышление упорядочивает содержания сознания, подводя их под понятия, так чувство упорядочивает сознательные содержания по их ценности для своего носителя Чем конкретнее чувство, тем субъективнее и персональное установленная им ценность; напротив, чем чувство абстрактнее, тем более общей и объективной становится устанавливаемая им ценность. Как совершенно абстрактное понятие уже не покрывает единичности и особенности вещей, а лишь их всеобщность и неразличность, так и совершенно абстрактное чувство не покрывается уже единичным моментом и его чувствующей окраской, но лишь совокупностью всех моментов и их неразличностью Согласно этому, чувство, подобно мышлению, есть функция рациональная, ибо, по свидетельству опыта, ценности, в общем, устанавливаются по законам разума точно так же, как понятия, в общем, образуются по законам разума.

Понятно, что вышеприведенные определения вовсе еще не характеризуют сущности чувства, а дают лишь внешнее описание его Интеллектуальная способность понятий оказывается неспособной формулировать на языке понятий сущность чувства, потому что мышление принадлежит к категории, несоизмеримой с чувством, как и вообще ни одна из основных психологических функций не может быть сполна выражена через другую. Этому обстоятельству надо приписать и то, что никакое интеллектуальное определение не сможет когда-нибудь передать сколько-нибудь удовлетворительно специфические особенности чувства. Классификация чувств ничего еще не дает для постижения их сущности, потому что даже самая точная классификация сможет передать лишь то интеллектуально постигаемое содержание, с которым или в связи с которым чувства появляются, но не сможет ухватить специфические особенности чувства. Сколько есть различных, интеллектуально постигаемых классов содержаний, столько можно установить и различных чувств, но сами чувства этим отнюдь еще не классифицируются исчерпывающим образом, потому что кроме всех возможных интеллектуально постигаемых классов содержаний существуют еще чувства, не укладывающиеся ни в какие интеллектуальные рубрики. Уже сама мысль о классификации интеллектуальна и поэтому несоизмерима с сущностью чувства. Поэтому мы должны удовлетвориться указанием на границы данного понятия.

Способ оценки при помощи чувства можно сопоставить с интеллектуальной апперцепцией как апперцепцию ценности. Можно различать активную и пассивную апперцепцию при помощи чувства. Пассивный акт чувства характеризуется тем, что какое-нибудь содержание возбуждает или привлекает чувство, оно вынуждает у субъекта чувствующее участие. Активный же акт чувства, напротив, распределяет ценности от лица субъекта, он оценивает содержания по интенции, притом почувствующей, а не интеллектуальной интенции. Поэтому активное чувство есть направленная функция, волевой акт, например любовь в противоположность к влюбленности, тогда как влюбленность была бы не направленным, пассивным чувством, как на то указывает и само словоупотребление, характеризующее первое как деятельность, а второе — как состояние. Ненаправленное чувство есть чувствующая интуиция. Это означает, что, строго говоря, только активное, направленное чувство можно обозначать как рациональное; напротив, пассивное чувство иррационально, поскольку оно создает ценности без содействия субъекта, а, может быть, даже против его намерения. Когда общая установка индивида ориентируется чувствующей функцией, то мы говорим о чувствующем типе (см тип)

Эго. Под эго я понимаю комплекс идей, представлений, составляющий для меня центр поля моего сознания и который, как мне кажется, обладает в высокой степени непрерывностью и тождественностью (идентичностью) с самим собой Поэтому я говорю об эго комплексе. Этот комплекс есть настолько же содержание сознания, насколько и условие сознания (см сознание), ибо психический элемент осознан мной постольку, поскольку он отнесен к эго-комплексу. Однако, поскольку эго есть лишь центр моего поля сознания, оно не тождественно с моей психикой в целом, а является лишь комплексом среди других комплексов. Поэтому я различаю между эго и самостью (см), поскольку эго есть лишь субъект моего сознания, самость же есть субъект всей моей психики, включающей также и ее бессознательное. В этом смысле самость была бы идеальной сущностью (величиной), включающей в себя это В бессознательных фантазиях самость часто возникает в виде сверхординарной (необычной) или идеальной личности, вроде Фауста у Гете или Заратустры у Ницше Именно для сохранения идеального образа архаические черты самости изображались иногда как отделенные от “высшей” самости, как, например, Мефистофель у Гете, Эпиметей у Шпиттелера, а в христианской психологии дьявол или Антихрист У Ницше Заратустра открывает свою тень в “Безобразнейшем человеке”

Экстраверсия. Экстраверсией называется обращение либидо (см) наружу, вовне Этим понятием я обозначаю явное отношение субъекта к объекту в смысле положительного направления субъективного интереса на объект. Человек, находящийся в экстравертном состоянии, мыслит, чувствует и поступает в отношении к объекту так, и притом столь прямо и с такой внешней наглядностью, что не может быть никакого сомнения в его положительной установке по отношению к объекту. Поэтому экстраверсия есть, до известной степени, переложение интереса вовне, от субъекта к объекту. Если экстраверсия интеллектуальна, то субъект вдумывается в объект; если экстраверсия осуществляется чувством, то субъект вчувствывается в объект. В состоянии экстраверсии имеется сильная, если не исключительная обусловленность объектом. Следует говорить об активной экстраверсии, если она намеренно вызвана волей, и о пассивной экстраверсии, если объект вынуждает ее, т е если он сам от себя притягивает интерес субъекта, может быть, даже вопреки намерению субъекта Если состояние экстраверсии становится привычным, то можно говорить об экстравертном типе.

Эмоция см аффект.

Эмпатия (Вчувствование = Emfuhlung) Эмпатия есть интроекция объекта (см интроекция) Более подробное описание этого понятия см в тексте, (см также проекция).

Энантиодромия. Энантиодромия значит буквально “бег навстречу.” Этим понятием в философии Гераклита обозначается игра противоположностей в совершающемся, именно то воззрение, по которому все, что есть, переходит в свою противоположность. “Из живого делается мертвое, а из мертвого живое, из юного старое, а из старого юное, из бодрствующего спящее и из спящего бодрствующее, поток порождения и уничтожения никогда не останавливается.” “Созидание и разрушение, разрушение и созидание — вот норма, охватывающая все круги природной жизни, самые малые и самые великие. Ведь и самый космос, как он возник из первоначального огня, так должен и вернуться в него снова двойной процесс, совершающийся в размеренные сроки, будь то даже огромные периоды времени, — процесс, которому предстоит совершаться все снова”. Такова Энантиодромия Гераклита по словам призванных истолкователей его учения. Обильны изречения самого Гераклита, выражающие такое его воззрение. Так он говорит. “И природа стремится к противоположностям и создает созвучие из них, а не из одинакового.” “Родившись, они начинают жить, тем самым приобщаются смерти”. “Стать водою — смерть для душ, для воды же смерть — стать землею. Из земли становится вода, из воды становится душа” — “Совершается взаимный обмен, все обменивается на огонь и огонь на все, как золото на товары и товары на золото”. Применяя свой принцип к психологии Гераклит говорит: “Пусть никогда не будет у вас, эфесяне, недостатка в богатстве, чтобы могла обнаружиться ваша испорченность.”

Энантиодромией я называю выступление бессознательной противоположности, притом именно во временной последовательности. Это характерное явление встречается почти повсюду, где сознательной жизнью владеет крайне одностороннее направление, так что со временем вырабатывается столь же мощная бессознательная противоположность, которая проявляется сначала в виде тормоза (Hemmung) при сознательной работе, а затем в виде перерыва в сознательном направлении. Хорошим примером энантиодромии является психология Апостола Павла и его обращение в христианство, также и история обращения Раймонда Луллия, отождествление с Христом больного Ницше, его прославление Вагнера и впоследствии его враждебность к нему, превращение Сведенборга из ученого в ясновидца и т д

Примечания

1

Цит. по англ. изданию: Jung С. С. Memories, Dreams, Reflections. Flamingo Edition, 1989. Ch.7.P.233.

(обратно)

2

Имеется полное русское издание Психологические типы СПб, 1995 г С 716 (далee ПТ), а также издание под редакцией Эмилия Метнера Цюрих, 1929 С 475

(обратно)

3

111. с 23

(обратно)

4

Two Essays on Analytical Psychology, CW 7, par. 62. См. также К. Г. Юнг: Психология бессознательного (далее ПБ). М.: Канон. 1995. С. 77.

(обратно)

5

Там же

(обратно)

6

ПТ, пар. 900.

(обратно)

7

Там же, пар.955

(обратно)

8

Там же, пар. 667

(обратно)

9

Там же, пар. 371

(обратно)

10

Там же, пар. 835. См. ниже приложение III настоящего издания, с. 209

(обратно)

11

См ниже с 178

(обратно)

12

Там же, пар 667

(обратно)

13

Там же

(обратно)

14

Там же, пар 669

(обратно)

15

Two Essays, par 85, ПБ, с 96

(обратно)

16

Lectuies oil Jungs Typology (Zurich Spring Publications 1971) p 8

(обратно)

17

Разница между интроверсией и интроспекцией такова что первая относится к направлению в котором течет энергия в то время как последняя означает само исследование само изучение Хотя способность к интроспекции — которую Юнг называет “само общение” (см ниже стр 38 39 и 74) — кажется бoлee превалирующей среди интровертов ни интровертная установка, ни мыслительная функция не имеют монополии на интроспекцию в их значимости и даже могут заявить, что и вовсе не находятся под каким либо их влиянием.

(обратно)

18

См ниже, с 179

(обратно)

19

Jungs Typology p 12

(обратно)

20

Там же, стр 11

(обратно)

21

ПТ, пар 670

(обратно)

22

Two Essays CW 7, pars 56f ПБ с 74 и далее

(обратно)

23

Фон Франц различает между психологической системой Фреида и его личностной типологией. Сам Фрейд считает она была интровертным чувственным типом “и поэтому его труды несут на себе характеристики подчиненного экстравертированного мышления” (lung s Typology p 49)

(обратно)

24

ПТ пар 560

(обратно)

25

Там же пар 559

(обратно)

26

Там же, пар 560

(обратно)

27

См Two Essays, CW 7 pars 8 Iff ПБ с 93 и далее

(обратно)

28

См <The Syzygy Arnma and Animus> A10N CW 9ii

(обратно)

29

Two Essays CW 7 par 80 ПБ с 92

(обратно)

30

ПТ, пар 982 и далее Нуминальный, в нашем случае понимается, как относящийся к неведомой таинственной силе. От numen — таинственная высшая сила, божество В. 3.

(обратно)

31

Там же пар 602

(обратно)

32

Jungs Typology p 16

(обратно)

33

ПТ пар 895

(обратно)

34

Там же пар 914

(обратно)

35

Там же, пар 958Г и далее

(обратно)

36

К Г Юнг Воспоминания, сновидения, размышления Киев 1995 (далее ВС Р) с 18

(обратно)

37

ПТ, пар 972

(обратно)

38

Там же, пар

(обратно)

39

Там же, пар

(обратно)

40

Там же

(обратно)

41

Там же, пар. 896

(обратно)

42

Там же, пар. 892

(обратно)

43

Там же, пар. 565

(обратно)

44

Там же, пар 572

(обратно)

45

Там же

(обратно)

46

Там же пар 573

(обратно)

47

Там же пар 575

(обратно)

48

Lectures on Jung s Typology (Zurich Spring Publications 1971) p 39

(обратно)

49

Х.К. Фирц был главным врачом Клиники и Исследовательского Центра Юнгианскои психологии в Цюрихе (Klinik am Zurichberg) в течение более двадцати лет, вплоть до своей смерти в 1985 году. Он также являлся преподавателем-аналитиком в Институте Карла Густава Юнга в Цюрихе. Данная статья была впервые опубликована на немецком языке в Acte psychother-apeutica, 1959. Английский перевод появился ранее в Current Trends in Analytical Psychology (Proceedings of the 1st International Congress for Analytical Psychology, 1958) ed. Gerhard Adier (London: Tavistock Press, 1961).

(обратно)

50

Термин мистическое соучастие был введен антропологом Люсьеном Леви-Брюлем и часто использовался Юнгом для обозначения примитивной бессознательной связи, в которой кто-либо не может ясно отделить себя от других людей. Это то, что лежит в основе естественного явления проекции, в которой человек видит в ком-то еще те характеристики, которые в действительности принадлежат ему самому.

(обратно)

51

Впервые опубликовано на немецком как Das Diner der Psychologischen Typen (Званый вечер Психологических Типов) в: Sammlung Dalp, Handschiriften-deu-tung (Интерпретация почерка) (Bern: Franke Verlage, 1952).

(обратно)

52

В этом случае доминантная функция мужчины фактически противоположна вторичной функции женщины.

(обратно)

53

Структура архетипа всегда была центральным ключевым моментом в разработках Юнга, но формулировка этого понятия появилась лишь по истечении многих лет. — Прим. редакт. немецкого издания Собрания сочинении Юнга, CW.

(обратно)

54

Wundt, Logik, I, 20.

(обратно)

55

К. Г. Юнг. Психология и патология так называемых оккультных явлений (1902 г.) Избранные труды по аналитической психологии. Цюрих, 1939. С. 1–84. “Криптомнезия”. См. также/С. Г. Юнг. Конфликты детской души. М.: Канон. 1995.

(обратно)

56

Данная дефиниция была написана Юнгом для немецкого издания Собрания Сочинений и отсутствует в русском издании 1929 года — В 3 Любопытно отметить, что определение, данное самости, как “целостного спектра психических явлений у человека” почти идентично определению психического как “тотальности, целостности всех психических процессов, как сознательных, так и бессознательных” (см душа) Здесь может подразумеваться, что каждый индивид посредством психического или благодаря ему в своей потенции представляют самость Вопрос лишь в том, чтобы “реализовать” эту присущую ему в потенции самость Но это уже вопрос самой жизни — Ред англ изд

(обратно)

Оглавление

Предисловие редактора русского издания

Предисловие автора к русскому изданию

Глава 1 Введение в юнговскую типологию

Глава 2 Экстраверсия и четыре функции

Глава 3 Интроверсия и четыре функции

Глава 4 Заключительные замечания

Приложение 1 Клиническое значение экстраверсии и интроверсии X. К. Фирц[49]

Приложение 2 Вечеринка с типами[51]

Приложение 3 Определение терминов К. Г. Юнг

*** Примечания ***