Воспоминания [Сергей Михайлович Соловьев поэт, философ] (fb2) читать онлайн

Воспоминания

«Продолжатель рода» - Сергей Соловьев

Из всех словесных характеристик Сергея Михайловича Соловьева, внука великого историка, носящего те же имя, отчество и фамилию, пожалуй, самая известная и выразительная сформулирована в стихах — Андреем Белым в поэме «Первое свидание» (1921):

В этих словах сконцентрированы все наиболее значимые черты личности Сергея Соловьева, проявившиеся уже в раннем возрасте и широко развившиеся в зрелые годы: религиозно-мистическая устремленность, филологические интересы, философский склад ума, православная церковность (Григорий Богослов); наконец, принадлежность к разветвленному и богатому яркими индивидуальностями роду. Ощущение своей кровной, неотрывной причастности к большой семейной общности, взращенное в годы младенчества, всегда оставалось у Сергея Соловьева одним из важнейших формообразующих элементов его внутреннего мира и вызвало к жизни в конце концов книгу воспоминаний.

«…Милый Сережа, блестящий человек, будущий ученый филолог, брат по духу и по крови, великолепный патриарх, продолжатель рода (а я истребитель)» — так высказался о Соловьеве его троюродный брат Александр Блок^[2], особо подчеркнув — по контрасту с собой — именно «родовое» начало.

Раннее интеллектуальное и духовное созревание, также отмеченное в «Первом свидании», проявлялось, в частности, в том, что юный Сережа Соловьев, будучи пятью годами моложе как своего троюродного брата, так и ближайшего друга с отроческих лет Бориса Бугаева (вошедшего в литературу под именем Андрея Белого), общался с ними фактически на равных: возрастная дистанция, обычно определяющая характер взаимоотношений в раннюю пору жизни, в данном случае не сказывалась или, по крайней мере, не присутствовала на первом плане. Разумеется, интенсивному развитию сына в высокой степени способствовали родители — Михаил Сергеевич Соловьев и Ольга Михайловна Соловьева (урожденная Коваленская, двоюродная сестра матери А. Блока), представлявшие подлинную духовную элиту; именно им считал себя всецело обязанным Андрей Белый на путях своего внутреннего самоопределения: «Михаил Сергеевич Соловьев, брат философа, и супруга его поощряют меня в моих странствиях мысли; необычайные отношения возникают меж нами; уж юноша 16—17-ти лет я дружу с маленьким Соловьевым (11 — 12-летним); особенно слагается близость меж мной и Ольгой Михайловной Соловьевой, художницей и переводчицей Рескина, Оскара Уайльда, Альфреда де-Виньи; в душе у О. М. перекликаются интересы к искусству с глубокими запросами к религии и мистике»^[3]. Сочетание влечений эстетических и религиозных, отмеченное Белым у О. М. Соловьевой, будет унаследовано и ее сыном, для которого, однако, еще более безусловным и покоряющим примером представал другой «родовой» образ — дяди, Владимира Соловьева^[4].

Сергей Михайлович Соловьев родился в Москве 13 октября 1885 г., учился в московской частной гимназии Л. И. Поливанова (как и несколькими годами ранее Андрей Белый и, еще ранее, Валерий Брюсов), по окончании ее в 1904 г. поступил на словесное отделение историко-филологического факультета Московского университета, осенью 1907 г. перевелся на классическое отделение, которое и закончил весной 1911 г. Выступать в печати со стихами и статьями начал с 1905 г., однако первые творческие пробы пера относятся к более раннему времени: детские писания Сережи Соловьева появились в рукописном журнале Блока-гимназиста «Вестник» в 1896—1897 гг.^[5], с 1898 г. он принимается сочинять стихи, и достаточно интенсивно (так, в его архиве сохранилась «Вторая книга стихов» — объемистая тетрадь стихотворений 1902—1903 гг. и стихотворных переводов из А. Шенье, Г. Гейне, А. де Мюссе и др.^[6]).

Ранние стихотворные опыты Сергея Соловьева лишь в незначительной части были доведены до печати — что неудивительно, поскольку в большинстве своем эти рифмованные строки были сугубо ученическими упражнениями, попытками писать под воздействием поэзии Владимира Соловьева и пока еще никому, кроме близких родственников и знакомых, не ведомых юношеских стихов Александра Блока. Примечательный факт: в трех тетрадях Блока, содержащих беловые автографы его стихотворений 1897—1903 гг., Соловьевым переписаны его собственные стихотворения — всего 46 текстов^[7]; налицо манифестация близости переживаний и устремлений двух начинающих поэтов, той духовной атмосферы, которую Блок позднее определит «временами мальчишеской мистики»^[8]. Те мистические интуиции и лирические вдохновения, которые нашли воплощение в блоковских «Стихах о Прекрасной Даме», безусловно, составляли тогда святая святых внутреннего мира юного Соловьева, но в его стихотворных опытах они обретали вполне внешнее, декларативное оформление, растворялись в заимствованных поэтических клише или оборачивались вариациями на заданную тему. Показательно в этом отношении его стихотворение (4 июля 1899 г.), переписанное в блоковскую тетрадь и начинающееся двумя первыми строками стихотворения Блока (18 мая 1899 г.), зафиксированного в той же тетради:

Попытку развить на свой лад блоковскую лирическую тему «Лучезарной Подруги» Соловьев предпринимает с использованием богатого арсенала поэтической фразеологии, накопленного еще в пушкинскую эпоху, путем монтажа заимствованных словосочетаний, включающих и почти дословные цитаты («Во мраке молнии сверкали» — «Во мраке молнии летали», строка из думы Рылеева «Смерть Ермака»). Разумеется, трудно ожидать у тринадцатилетнего автора выработанного самостоятельного поэтического голоса, однако характерно, что ученическая зависимость от классических образцов неизменно сказывается и в более зрелых стихотворениях Соловьева, отличающихся самым высоким уровнем поэтической культуры.

Впрочем, мистический энтузиазм, роднивший гимназиста Соловьева со студентами Бугаевым и Блоком, был подлинным — настолько, что на его основе сложился на короткое время, в 1903—1904 гг., своего рода эзотерический триумвират «соловьевцев»; все трое участников, стремясь быть верными духовным заветам Владимира Соловьева, внутренне дистанцировались как по отношению к самодовлеющему «декадентству» (концентрировавшемуся вокруг московских издательств «Скорпион» и «Гриф»), так и по отношению к религиозно-общественной проповеди на страницах журнала «Новый Путь», предпринятой Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус; «мирской», «посюсторонний», пропагандистский характер этой проповеди не был созвучен иррациональным и мифотворческим визионерским чаяниям трех эзотериков. Радость «единения в мистической идее Владимира Соловьева»^[10] Сергей Соловьев — то ли благодаря юношеской пылкости, то ли в силу своего природного бурного темперамента — переживал гораздо интенсивнее, чем Белый и в особенности Блок, и провозглашал ее с изрядной долей фанатизма; когда же в мировидении и творчестве Блока стали проступать новые тенденции, свидетельствовавшие о переоценке объединявших их заветов, когда эта переоценка получила художественное оформление в «Балаганчике», Соловьев выразил свое неприятие нового Блока столь же последовательно и прямолинейно, пойдя на фактический разрыв личных отношений.

Сам Сергей Соловьев, став студентом, также претерпел определенную эволюцию, начало которой положила, видимо, первая тяжелая жизненная драма в январе 1903 г. — одновременная смерть отца и матери, покончившей с собой сразу после кончины мужа. Восторженного мистического юношу-гимназиста сменил начинающий филолог, погрузившийся в античную культуру, которая открыла ему мир новых идеалов: религиозно-мистические и «теократические» мотивы в творческом мироощущении молодого поэта теперь сосуществуют с преклонением перед «язычеством», с прославлением земной красоты; порой «земные» ценности даже начинают доминировать над «небесными». Первую книгу своих стихов, появившуюся в 1907 г., Соловьев назвал «Цветы и ладан», и это двусоставное заглавие отражало дихотомию внутреннего мира автора, стремившегося к сочетанию равно дорогих ему, но конфликтующих в его сознании начал. Прообраз грядущей гармонии этих начал открылся Соловьеву в танце Айседоры Дункан; впечатления от этого мелопластического действа побудили его к построению символических проекций самого общего плана, но имевших непосредственное отношение к решению собственных творческих задач. В заметке «Айсадора Дёнкан в Москве» (1905) Соловьев заявлял: «Красота всегда телесна <…> звук столь же телесен, как изгиб тела, краска. И телодвижение столь же духовно, как звук. <…> Айсадора Дёнкан дала нам предчувствие того состояния плоти, которое я называю «духовною телесностью». В ее танце форма окончательно одолевает косность материи, и каждое движение ее тела есть воплощение духовного акта»^[11].

Эта заметка стала дебютом Сергея Соловьева в печати^[12]; появилась она в «Весах», самом представительном журнале русских символистов. Вхождение начинающего автора в символистскую литературную среду, в которой уже вполне освоились и Белый и Блок, было закономерным и даже предопределенным. С 1905 г. Соловьев начинает регулярно печататься в «Весах», его произведения публикуются также на страницах других модернистских изданий — «Вопросов жизни», «Золотого руна», литературно-философских сборников «Свободная совесть». Разочаровавшись в Блоке, Соловьев творит себе нового кумира, которому поклоняется одно время со всей безудержностью своего темперамента. Это — Брюсов; Соловьев чтит в нем блистательного мастера стиха и пытается ученически перенять его формальные приемы. К Брюсову обращен цикл стихотворений Соловьева, в котором мэтр русских символистов вознесен до предельных высот:

И даже:

Соловьева не слишком смущают «декадентские» ноты поэзии Брюсова и этический релятивизм мастера, сказавшийся со всей отчетливостью в целом ряде его «дерзновенных» стихов^[14]; в Брюсове он ценит полное и глубокое раскрытие того типа творчества — «аполлонического», рационально выверенного, изобразительно отчетливого и ясного, к которому тяготел и он сам. В мемуарном наброске «Брюсов эпохи Urbi et orbi и Венка» (1924) Соловьев утверждает: «…возрождение русской поэзии в начале 20 в. имеет в Брюсове своего единственного начинателя. Перед ним стоит Бальмонт, за ним следует Блок, но эти типичные романтики, чистые лирики и импрессионисты, не могли создать эпохи и школы, их создал Брюсов, поэт мысли, классик по форме, ученый изыскатель, организатор и практик. На заре моей жизни я был совершенно раздавлен могучим гением Брюсова»^[15]. Романтические устремления и пафос индивидуального самовыражения в раннем творчестве Блока и Андрея Белого Соловьев разделяет и понимает, но в собственной поэтической практике он — безусловный «классик»: предпочитает брюсовскую «внешнюю» описательность, риторичность, самодовлеющую пластику образа, следование классическим образцам в тематике, стиле, стиховых формах. М. Л. Гаспаров справедливо отмечает, что Сергей Соловьев «по возрасту и духу принадлежал к младшему, религиозному символизму, а по выучке и стилю — к старшему, “парнасскому”»^[16]; не случайно среди поэтов, которых он переводил в первые годы своей литературной деятельности, — классик французской «парнасской» школы Жозе-Мариа де Эредиа^[17].

С кругом московских символистов Соловьев наиболее тесно сближается во второй половине 1900-х гг. — опять же главным образом благодаря Брюсову, который побуждает его к писанию рецензий в «Весах» и тем самым к поддержке «весовских» критико-полемических установок^[18]. Но и в эту пору его сотрудничество в символистских изданиях не становится особенно активным; Соловьев как будто движется по течению, влекомый захватившим его общим потоком. Две книги его стихов, «Апрель» и «Цветник царевны», были выпущены в свет издательством «Мусагет», но в бурной внутренней жизни этого символистского объединения Соловьев деятельного участия не принимает. Подспудно он ощущает чужеродность себе многого из того, что составляло плоть и кровь «нового» искусства. «Чувствую глубокое раскаяние в том, что участвовал эту зиму в декадентских журналах. С Гоморрой и Содомом нельзя шутить безнаказанно», — признавался он в письме к Г. А. Рачинскому от 21 марта 1907 г.^[19] «Декадентское» начало в символизме всегда было для него неприемлемо, и поскольку Соловьев склонен был очерчивать границы этого понятия весьма расширительно — включая в них любые формы иррационального творчества, лирическую стихийность и «романтическую невнятицу», — то его разлад с современной модернистской литературой приобретал принципиальный характер. Полагая, что «декадентское искусство есть плод перезрелой культуры», Соловьев противопоставлял ему символизм как высшую форму сознательного и ответственного творчества, исполненного высших задач: «Символическая поэзия есть наука о Вечности, как физика и химия — наука о природе. Как всякая наука, символическая поэзия — точна и определенна. Ее неясность есть сложность алгебраической формулы и ничего общего не имеет с мистицизмом и фантастикой»²⁰.

Образцы подлинной символической поэзии Соловьев находил почти всегда в прошлом, оставаясь в этом отношении последовательным «архаистом». Жуковский, Пушкин, поэты пушкинского круга — это в его восприятии истинный «золотой век» русской поэзии, на смену которому пришел «серебряный век» (Фет, Полонский)^[20], после чего наступила поэтическая деградация в «декадентстве». Аналогичную эволюцию он усматривает и в русской прозе: «Гоголь и Тургенев — последние художники слова. Любовь к слову испаряется у Достоевского, совсем гаснет у Толстого, этого последовательного врага Loyog’a. Наконец, хам вторгается в нашу литературу в лице земского доктора и босяка»^[21]. Не выше, чем Чехова или Горького, Соловьев ценил и многих других именитых своих современников. Модернистские кумиры оставляют его равнодушным либо вызывают в нем резкое неприятие. Уайльду или Д’Аннунцио он безусловно предпочитает Вальтера Скотта; восхищаясь этим «архаическим» повествователем, он находит родственную душу в Юрии Сидорове, рано умершем начинающем поэте, также искавшем в романах английского классика «разумность и объективную красоту»^[22]. Примечателен и перечень поэтов, которых в качестве «главных образцов» приводит Соловьев в предисловии к первой книге стихов: Гораций, Ронсар, Пушкин, Кольцов, Баратынский, Брюсов и Вяч.

Иванов^[23]. Современники — только двое последних, поэты с огромным потенциалом культурной памяти, знатоки и поклонники античной литературы и во многих существенных чертах такие же «архаисты», каким стремился быть Сергей Соловьев.

«Цветы и ладан» сочувственно отрецензировал Андрей Белый^[24] — и в этом автор мог усмотреть дань старой дружбе; отрицательно отозвался о книге Блок^[25] — и в этом автор с теми же основаниями мог распознать последствие личного разрыва; зато в отзывах критиков сторонних Соловьев услышал похвалу именно за то, к чему стремился в своих творческих заданиях. «Это — поэзия свежая, несмотря на всю строгость технической отделки стихов, и это мастерство, которого далеко не в полной мере достигли многие из опытных поэтов, — заключал Н. Я. Абрамович. — Дебютант <…> показал настоящую своеобразность в творческих мотивах и поистине высокое совершенство формы. Такую строгость в чеканке стиха, в сжатом выявлении образа, в красивой простоте, уловленной как художественный прием из стихов Пушкина, вряд ли можно найти у кого-либо из современных поэтов, даже у такого мастера чеканки, как учитель С. Соловьева — В. Брюсов. <…> В авторе виден поэт, с собственными прекрасными силами, вооруженный не хуже виднейших наших лириков»^[26]. В том же ключе высказался Борис Садовской: «…в авторе “Цветов и ладана” природный талант счастливо сочетался с трудолюбием взыскательного художника <…> все почти стихотворения г. Соловьева отличаются безупречной ясностью и чистотой стиля — качества, доказывающие, что в деле словесного искусства поэт достиг высокого совершенства. По общему характеру своего теперешнего творчества г. Соловьев должен быть причислен к числу виднейших представителей нео-пушкинской школы»^[27]. Сам «неопушкинианец», Садовской едва ли не впервые, разбирая книгу Соловьева, указал на новое характерное явление, которое, зародившись в рамках символистской школы как ее «неоклассическая» составляющая, в своем развитии возвещало ей внутреннюю альтернативу. Несколько лет спустя С. Н. Дурылин вновь написал о Сергее Соловьеве как выразителе «послушливого переимчивого нео-пушкинианства»: «…он был причисляем к лучшим нашим пушкинианцам, прекрасная ясность стала действительным достоинством его поэзии, ревность по строгой форме всегда была ему присуща»^[28].

Весьма сурово отозвался о «Цветах и ладане» тот, чье мнение было для автора дороже всего, — Валерий Брюсов. Признавая в Сергее Соловьеве «одну из лучших надежд нашей молодой поэзии», «мэтр» символистов отметил, однако, что его творчество «еще не вышло за пределы перепевов и подражаний», что «нет в его книге личных, единственных переживаний»: «“Цветы и ладан” — книга, быть может, поэта, но еще не книга поэзии, а только книга стихов, хотя порой прекрасно сделанных и часто завлекательно интересных для любителей стихотворной техники. “Цветы и ладан” — книга попыток, но автор не пытается в ней выразить свою душу, а только пробует разные способы выражения…»^[29] При этом Брюсов не упускает возможности привести множество примеров, свидетельствующих о том, что и в «способах выражения» Соловьев далеко не всегда безупречен. Соловьев был настолько уязвлен этой критикой, что в следующей своей книге, сборнике сказок и поэм «Crurifragium» (1908), поместил «Ответ Валерию Брюсову», содержавший общие и частные возражения. Брюсов, однако, остался верен своему сложившемуся мнению и в рецензии на вторую книгу стихов Соловьева «Апрель» (1910): «С. Соловьев все еще остается талантливым учеником, поэтом, «подающим надежды», но не выступает как самостоятельный мастер. Он все еще не нашел ни своего стиха, ни своего круга наблюдений, ни, главное, своего отношения к миру. У молодого поэта по-прежнему нет определенного миросозерцания, осмысливающего отдельные впечатления и объединяющего разнородные переживания»^[30]. И на этот раз Соловьев счел необходимым выступить с ответными объяснениями: в предисловии к третьей книге стихов, «Цветник царевны», он заявлял, что «книга стихов не должна непременно являться выражением цельного и законченного миросозерцания», что «ставил себе чисто художественные задачи» и т. д., — не понимая или не желая понять смысла брюсовской критики^[31]. Едва ли, рецензируя «Цветник царевны», Брюсов смог бы добавить что-то существенно новое к сформулированному в отзыве об «Апреле»; в «Русской мысли» третью книгу стихов Соловьева вместо него оценил другой рецензент, В. Шмидт, коснувшийся, однако, и «пререканий» автора с Брюсовым. Соловьев, по мнению рецензента, «защищается так, как будто бы от него требовали стихотворного изложения отвлеченной философской системы. В действительности речь идет совсем не об этом <…> поэт должен уметь заставить нас видеть вещи такими, какими он их видит. Именно этого и нет у г. Соловьева <…> В лучшем случае, ему удается недурно сделать стихотворение под того или иного поэта, т. е. передать своими стихами чужое “отношение к миру”. Но как только он покидает заимствованный канон и пытается настроить лиру на свой собственный лад, — муза его беспомощно опускает руки»^[32].

С Брюсовым и развивавшим его мысли незаметным литератором В. Шмидтом солидаризировались и другие авторы, писавшие о стихах Сергея Соловьева. В. М. Волькенштейн, приведя подборку цитат из «Апреля», резюмировал: «Пушкин, Баратынский, Тютчев, Жуковский, Андрей Белый и т. д., и т. д. Стихи г. Соловьева — пестрая и безжизненная амальгама чужих мыслей, чужих изобретений»^[33]. Если в рецензии на «Апрель» Н. Гумилев характеризует «книжную» стилистику Соловьева скорее сочувственно, то о «Цветнике царевны» отзывается уже с явным разочарованием, видя в стихах, составивших сборник, «то упражнения на исторические и мифологические темы, то неловкое наивничанье “под” старых поэтов»^[34]. Репутация высокопрофессионального стихотворца, не наделенного ярким индивидуальным дарованием, которое позволило бы ему стать вровень с крупнейшими мастерами своей эпохи, применительно к Сергею Соловьеву представляется вполне оправданной — и все же нуждается в некоторых коррективах.

«Будучи рожден скорее грамматиком, чем поэтом», — мимоходом замечает герой прозаической «византийской повести» Соловьева «История Исминия»^[35]. Вольно или невольно, Соловьев придал здесь Исминию очертания собственной личности. В годы, когда составлялись и выходили в свет его первые книги (в которых он уже вполне достиг того уровня формального мастерства, выше которого позднее не поднимался), Соловьев предавался упорным филологическим штудиям, изучал античных классиков, постигал исторические формы стихосложения — и, осознанно или бессознательно, подходил с филологическими, профессиональными критериями к исполнению собственных творческих заданий. Филология предполагает интерпретацию привлекаемого словесного материала — и Соловьев к трем своим книгам составляет развернутые предисловия, в которых истолковывает свои творческие задания, формулирует философско-эстетические критерии, называет имена авторов, которые на него повлияли. Филологи имеют дело с чужими текстами — и Соловьев переводит все волнующие его темы и мотивы в регистр «чужого слова»; свой «сознательный» подход к творчеству осуществляет в форме «опытов», переложений и изложений заведомо известного и узнаваемого, в виде упражнений на заданную тему: образы рождались из образцов, часто образцы и оставались образцами, не обретя нового художественного статуса. Подобно тому как для древних авторов основным исходным материалом служила античная мифология, так и для Соловьева неисчерпаемым резервуаром для собственных вдохновений становилась вся мировая культура — история, религия, поэзия, та же античная мифология; блестяще образованному автору этого было достаточно, прочный культурный панцирь надежно защищал от стихии «бессознательных» творческих порывов. Справедливо отмечено: «Книги. Соловьева читаются как антологии. Как Жуковский, только менее умело, он складывал свой художественный мир из чужих миров — у Жуковского переводных, у Соловьева подражаемых»^[36]. Один из грандиозных незавершенных замыслов Брюсова — книга стихов «Сны человечества», которая должна была представить основные темы и формы поэтического творчества всех времен и народов в авторском исполнении на русском языке. Книги стихов Сергея Соловьева в какой-то мере можно рассматривать как аналог этого брюсовского «неконченого здания».

В годы появления первых четырех книг Соловьева (1907—1913) в его жизни происходили значительные перемены. Революционные события середины 1900-х гг. не оставили его безучастным; радикальные настроения поэта-филолога нашли косвенное отражение в его печатных декларациях («Капитализм не менее ненавистен для поэта, чем для социалиста. <…> Капитализм — химера нашего века. Это адское чудовище попирает все святое и прекрасное. <…> Но золотой меч красоты жалит черного гада и наносит ему неисцелимые раны»^[37]), а также в личных переживаниях: поддавшись на короткое время порыву «народнических» влечений, Соловьев вообразил себя влюбленным в крестьянскую девушку и даже намеревался на ней жениться; дальше намерений, обеспокоивших всю соловьевскую родню, все же дело не пошло (несколько лет спустя Андрей Белый отобразил эту ситуацию в сюжете романа «Серебряный голубь»^[38]). Гораздо более серьезный и мучительный характер имело другое сердечное увлечение Сергея Соловьева — неразделенная любовь к Софье Гиацинтовой, в будущем известной актрисе. Излагая в мемуарах свою версию их взаимоотношений^[39], Гиацинтова признается в том, что ее отпугивала фанатическая страсть Соловьева, обращенная, по ее убеждению, даже не на нее, а на выдуманный, сфантазированный им образ. Развязка оказалась драматичной: Соловьев впал в состояние нервно-психического расстройства, 31 октября 1911 г. покушался на самоубийство (пытался выброситься из окна), после чего был направлен в психиатрическую лечебницу, где находился несколько месяцев^[40]. Излечение от недуга сопровождалось рождением нового чувства — к Татьяне Алексеевне Тургеневой, младшей сестре Аси Тургеневой (тогдашней спутницы жизни Андрея Белого). Осенью 1912 г. они обвенчались^[41] и отправились в свадебное путешествие по Италии.

Еще до пережитого внутреннего кризиса Соловьев признавался в одном из писем к Софье Гиацинтовой (6 апреля 1910 г.): «…благодаря тебе, я как будто начинаю просыпаться от многолетнего и дурного сна, сна моего огрубения, варварства, мистицизма и декадентства. Ты снова возвращаешь меня к той изящной и прекрасной жизни, которую я знал в детстве и для которой был рожден»^[42]. Находясь на излечении в санатории, он порицал себя за «умственный разврат» и «личный эстетизм»: «Явился культ наслаждения. <…> Играло роль и то, что все порочное во мне встречало признание и любовь, тут и Валерий Яковлевич руку приложил»^[43]. В ходе итальянского путешествия — описанного со всеми впечатлениями и рефлексиями в поэме «Италия» (М., 1914), одном из наиболее совершенных его поэтических созданий, — Соловьев в полной мере ощутил потребность возвращения к подлинным истокам своей личности. Встреча с Италией^[44] во многом внутренне исцелила его и провела резкую грань между пережитым, осмысленным теперь как пора «декадентского» «искуса», и вновь открывшимися праведными путями. Переоценка пережитого распространяется и на собственные стихи; о только что вышедшем «Цветнике царевны» Соловьев писал А. К. Виноградову из Сорренто (24 февраля 1913 г.): «“Цветник” я получил на днях, и он меня сильно печалит. В нем есть несколько очень хороших вещей и много очень плохих»^[45]. Следующая, четвертая книга стихов Соловьева получила красноречивое заглавие «Возвращение в дом отчий». «Дом отчий» для поэта — это родовые истоки, память детства, подлинность и цельность детских переживаний; но прежде всего для него «дом отчий» — это лоно церкви.

С раннего детства, как засвидетельствует потом Сергей Соловьев в своих воспоминаниях, церковная служба рождала в нем самые сильные эмоции, перед которыми блекли все другие импульсы бытия; в период созерцания «мистической зари» он гораздо отчетливее, чем Блок и Белый, ощущает неразрывную связь с церковью и христианской догматикой; и в период преклонения перед античным язычеством, гомеровским эпосом и идиллиями Феокрита «Маслина Галилеи» и «Дщи Сиона»^[46] оставались священными, входили неотъемлемой составляющей в его духовный универсум. В «Возвращении в дом отчий» раздел «Тени античного» минимален по объему и почти исчерпывается филологическими экзерсисами (переводы фрагментов из Софокла), зато на первый план выступает христианская, православно-церковная проблематика; прежние бесстрастные эстетические созерцания сменяются проповедью, истовым исповеданием веры. В стихотворении «Василий Великий — Григорию Богослову» Соловьев влагает в уста одного из отцов церкви признание в любви к «эллинским музам», сменившейся обретением другого идеала;

— те же слова он мог бы, осмысляя свою духовную эволюцию, произнести и от собственного имени. Значительную роль в его повороте к церкви сыграл друг покойного отца епископ (позднее митрополит) Трифон (Туркестанов; 1861 — 1934)^[48]; «Возвращению в дом отчий» предпослано посвящение «преосвященному Трифону епископу Дмитровскому». В 1915 г. Соловьев принимает духовный сан^[49] и поступает в Московскую Духовную академию, 2 февраля 1916 г. он рукоположен в сан священника. В 1918 г. становится кандидатом богословия.

Основное литературное поприще Сергея Соловьева в эту пору — религиозно-философская публицистика, частично объединенная в книгу «Богословские и критические очерки» (М., 1916)^[50]. Преодолевая соблазны «язычества» в самом себе, Соловьев, с одной стороны, подчеркивает преемственную связь между греко-латинской и христианской культурой, с другой — энергично отмежевывается от «неоязычества», процветавшего в Европе в эпоху Возрождения и в последующие столетия. Главным объектом критического анализа становится былой кумир, «язычник» и «классик» Гете; признавая титанизм его личности и высочайшее совершенство его созданий, Соловьев настойчиво проводит мысль об антихристианской природе творчества немецкого гения. В работе «Гете и христианство» он утверждает, что именно Гете является провозвестником «современного антихристианского движения»: «Все оно — от Гете и к Гете <…>. От него идут Ницше, Мережковский, Вяч. Иванов, Рудольф Штейнер»^[51]. Таким образом, и любые версии «неохристианства», оформившиеся в русской символистской среде, и штейнеровская антропософия, приверженцем которой стал Андрей Белый, получают с ортодоксальной позиции Соловьева однозначно негативную оценку. Стремление его отделить основы христианского вероисповедания от сторонних примесей с годами возрастало. Так, если в 1912 г. в статье «Эллинизм и церковь» он указывает на эллинские корни христианства, и в частности, на образ Геракла, «подъявшего на себя подвиг борьбы со злыми силами для спасения человечества и погибающего мучительной смертью», в котором «впервые видим мы прообраз Христа распятого»^[52], то полтора года спустя в статье «Религиозное значение еврейства», порицая Вяч. Иванова за «стремление к разрушению основ христианской веры», в качестве дополнительного аргумента сообщает, что тот, эллинизируя христианство, не останавливается «перед такими выражениями, как “Христос-Геракл” и даже “Голгофа Вакха”»^[53].

Начало мировой войны породило в Соловьеве всплеск патриотизма и мессианических чаяний. Он обвиняет Германию в многолетнем духовном разрушении России («Грубая, казенная немецкая цивилизация, солдафонство, прусские усы и венские сосиски заменили нам благоухание византийского ладана и отрезали нас от культурного общения с христианскими народами Запада: Англией, Францией и Италией»^[54]); война против Германии совместно с заладными странами открывает России, по его убеждению, перспективу отстоять заветы подлинного христианства и стать во главе христианской Европы. Поначалу Соловьев стремится всячески подчеркивать преимущества восточного христианства перед католицизмом, утверждает, что именно «русскому православию принадлежит религиозное будущее»^[55], и даже критически отзывается о Владимире Соловьеве в связи с его католическими «уклонениями»^[56]; в то же время он неустанно заявляет о том, что подлинное христианство, ставшее «концом азиатской культуры и началом культуры европейской»^[57], не терпит национальной замкнутости, и тем паче замкнутости в византийско-азиатском прошлом, что России надлежит в союзе с Западом изживать в себе «московское азиофильство». Однако в ходе войны, и в особенности после поездки в 1915 г. в Галицию, где ему впервые открылся польский католицизм «во всем благоуханном аскетизме Средневековья»^[58], Соловьев все более склоняется к идее примирения и воссоединения церквей, вынашивавшейся еще его покойным дядей.

Сформулировать со всей внятностью свою позицию он смог уже после Февральской революции. Отрицая славянофильский национализм, Соловьев призывает к «соединению двух полноправных и истинных частей единой вселенской церкви»: «Единственный реальный путь к возрождению русской церкви в том, чтобы повернуть лицо свое к церковному Западу, ибо только там кипит подлинная церковная жизнь, там не археологические развалины, как в Константинополе и Антиохии, и не светские богословские науки, как в Германии, а живая церковь, сохраняющая характер богоучрежденности, но в то же время охватывающая все стороны современной жизни»; «Восстановление церковного единства с Римом было бы для русской церкви началом нового плодотворного развития»; «Не в отделении от Запада, а в учении у Запада — залог будущей силы и благоденствия России. В России и славянстве бродят непочатые силы, таятся громадные возможности. Но для проявления этих сил, для их оформления необходимо воздействие того начала, которое оформило жизнь наших западных соседей. Начала латинской культуры»^[59]. Приветствуя падение самодержавия, Соловьев видит в этом исторический шанс для возрождения русской церкви в единстве церкви вселенской и в союзе с католической церковью: «…взоры русского церковного народа обращаются туда, где извека был центр сверхнародной, вселенской церкви, — к Риму»; «Только в католической церкви живет идеал сверхнародный, вселенский, и только эта церковь может вдохнуть дух жизни в слагающееся тело демократической Европы»^[60]. Воцарение большевиков Соловьев воспринял, в развитие этих же построений, на свой лад — как торжество антиевропейских начал, несущих гибель русскому государству и русской церкви, как религию «оргийного безумия» и «продолжение той же Распутинской истории»; решительно не принимая «скифских» настроений и блоковской «музыки революции», он заявлял: «Нам страшно то, что строгий и милосердный Христос заменился слащавым и жестоким лжехристом, национальным богом древней Скифии. Новому союзу славянофильства с анархизмом мы желали бы противопоставить вселенский и евангельский идеал»^[61].

Весной 1918 г. Сергей Соловьев окончил Духовную академию, после чего, спасаясь от московского голода и разрухи, на два года обосновался в Саратовском крае — учительствовал в селе Большой Карай, затем работал в уездном городе Балашове. Обстоятельства этой жизни воссозданы им в автобиографической поэме «Чужбина» (1922)^[62] — правда, далеко не все из самых существенных: умолчано, например, о том, как одна из проходящих частей или банд повела его на расстрел и как его пощадили только благодаря мольбам жены⁶⁴. За годы жизни в провинции разладилась семейная жизнь Соловьева: жена Татьяна оставила его и сошлась в Балашове с Г. Е. Омитировым. В Москву Соловьев возвратился один. В Москве же на Рождество 1920 года он принял решение о присоединении к католической церкви — вошел в общину русских католиков восточного обряда⁶⁵. Правда, внутренние колебания продолжались еще довольно долго; в письме к Андрею Белому от 19 декабря 1922 г. Соловьев признавался: «Я отвергнут и католиками, и православными, но всё с большей бодростью чувствую, что иду по правильному, хотя очень опасному и скользкому пути»^[63]. Вернувшись в лоно православия в 1921 г., он, однако, в 1924 г. окончательно связывает себя с московской общиной русских католиков (26 августа 1924 г. датировано обращение к Католической миссии с предложением Ватиканской библиотеке рукописи Вл. Соловьева «История и будущность теократии», подписанное: «Племянник Владимира Соловьева, католический священник восточного обряда Сергей Соловьев»⁶⁷).

В 1920-е гг. Соловьев продолжает вести весьма интенсивную деловую и творческую жизнь. Занимается преподаванием истории античной литературы и классических языков сначала в Брюсовском институте (1920—1924), затем в Московском университете (1924—1927). Продолжает работать над стихами, хотя понимает, что широкого отклика они в новых условиях вызвать не могут. «Пишу очень много стихов, — сообщает он в цитированном письме к Белому, — но выступать перед публикой в роли поэта считаю унизительным. Обнажать свою душу, хотя бы в форме стихов, перед Ройзманами, Кусиковыми и пр. — это выше моих сил»^[64]. Все же Соловьев примкнул к группе «неоклассиков» (А. Эфрос, К. Липскеров, А. Глоба, С. Парнок и др.), участвовал в их собраниях по вторникам^[65] и опубликовал в их альманахе «Лирический круг. 1» (М., 1922) три стихотворения и статью «Бессознательная разумность и надуманная нелепость», содержавшую весьма скептическую оценку новейших поэтических экспериментов. В последний раз при жизни Соловьева его стихотворения были напечатаны в 1926—1927 гг. в альманахе «Никитинские субботники» и в двух выпусках сборника «Новые стихи»; после этого его стихи 1920-х гг. увидели свет лишь в новейшее время⁷⁰. Основным источником средств к существованию в пореволюционные годы для Соловьева становится художественный перевод; в таком деле мастер стиха и филолог-профессионал в одном лице — самая желанная кандидатура. В издательстве «Academia» вышли в свет в его переводе «Трагедии» Сенеки (М.; Л., 1933)^[66] и «Энеида» Вергилия (М.; Л., 1933) — окончание перевода, не завершенного Брюсовым; остался неопубликованным перевод «Орестеи» Эсхила, сделанный для постановки во 2-й студии МХАТа, но вышел в свет перевод его же «Прометея прикованного», выполненный совместно с В. О. Нилендером (М.; Л., 1927). Для собрания сочинений Гете Соловьев перевел драмы «Торквато Тассо», «Пробуждение Эпименида», «Эльпенор», а также множество стихотворений^[67], для «Избранных произведений» Адама Мицкевича (М.; Л., 1929) — стихотворения, поэму «Конрад Валленрод» и фрагменты из «Дзядов», для «Избранных драм в новых переводах» Шекспира (М.; JL, 1934) — «Макбета» (выполненный тогда же перевод «Зимней сказки» остался неопубликованным). Значительную часть своих работ Сергей Соловьев осуществлял, однако, без надежды на скорое опубликование. Среди них важнейшая — фундаментальное исследование «Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева», законченное в 1923 г. и вышедшее в свет в Брюсселе в 1977 г. (позже, в 1997 г., переизданное и в России)⁷³, представляющее собой, по убеждению современного исследователя, «не только наиболее полную биографию философа», но и «духовный самоотчет его преданного ученика»^[68].

Видимо, не ранее 1930 г. на досуге и в уповании на приход лучших времен Соловьев составил план «Собрание моих сочинений в 12 томах» (приписано дополнительно содержание еще трех томов)^[69]. В него включены все опубликованные до революции авторские книги и не собранные ранее сочинения в стихах и прозе, упомянутые выше произведения 1920-х гг., а также исследования «Евангелие Иоанна как основание христианского догмата», «Опыт апологии христианства», «Скала Петра (о католицизме)», «Под дубом Волыни (диалоги о церкви)», сборник статей и лекций «Россия и Рим» и др. Большинство этих текстов в архивных фондах Сергея Соловьева не отложилось и, видимо, безвозвратно утрачено (впрочем, М. Смирнов в своих изысканиях использовал сборник неопубликованных сочинений Соловьева 1920-х гг., хранящийся в частном архиве)^{href="#n_70" title="">[70]}. Три дополнительных тома воображаемого издания должны были составить; «Domus aurea. Литургические стихи и поэмы», «Основы вселенского православия» и «Воспоминания».

Художественную прозу Сергей Соловьев начал сочинять еще в студенческие годы, но тогда это были повествовательные опыты сугубо «книжного» характера, эксплуатировавшие «чужие» стилевые системы: «Сказка о Серебряной Свирели», «Сказка о Апрельской Розе» и «Веснянка», вошедшие в «Crurifragium» (их «переимчивость» осознавал сам автор: «Для двух моих сказок я пользовался формой сказок Андерсена и Гофмана, применяя некоторые технические приемы, выработанные в наше время Валерием Брюсовым и Андреем Белым»; «Рассказ “Веснянка” явился результатом работы над стилистической проблемой, которую поставил Андрей Белый своим рассказом “Куст”»^[71]), аналогичные стилизаторским экспериментам М. Кузмина, С. Ауслендера или Б. Садовского «Повесть о нещастном графе Ригеле»⁷*, имитировавшая старинное повествование в духе Вальтера Скотта, и «византийская повесть» «История Исминия»^[72]. Вместе с тем из-под пера Соловьева спорадически вылетали мимолетные прозаические зарисовки, отражавшие его непосредственные впечатления от лиц и явлений. В некролог «Алексей Алексеевич Венкстерн» он включает, вслед за перечислением заслуг покойного перед культурой, его литературный портрет, суммируя свои личные восприятия: «Я вижу его стареющим, но все еще полным сил и энергии человеком с ясными голубыми глазами, с большою седеющей бородой. Весь облик могучего северного викинга. Вижу его в уютной обстановке московского кабинета, с мягким диваном и помпейскими фресками по стенам. Вижу его в свежий октябрьский денек, помолодевшего и свежего, в охотничьей куртке и с ружьем, несущего в ягдташе убитого зайца. Вижу его на балконе, в кругу семьи и друзей, где все его боготворят, где закон — каждое его слово, где он шутит весело и необидно, шутит, как шутили люди пушкинской плеяды. Он был художественен весь, до мелочи, все было художественно вокруг него, в его имении, с холмами, поросшими молодым березняком и орошенными веселыми источниками, с цветником из роз, окружавших статую его любимца Пушкина»⁸⁰.

Аналогичное вкрапление — в статье «Идея церкви в поэзии Владимира Соловьева», в которой отвлеченно-теоретическое изложение проблемы вдруг сменяется мемуарной зарисовкой: «В годы раннего детства, я помню, как наша семейная жизнь озарялась иногда посещениями таинственного гостя, как бы приносившего с собой благословение из кельи Афона или Фиваидской пустыни. Дни его появления я могу определить одним словом: праздник, в христианском смысле этого слова. Праздник всего дома, начиная с прислуги, неизменно встречавшей его радостным восклицанием: Владимир Сергеевич! Дни нарушения всех обычных законов, всех правил. Сам стол менял свой характер, принимая характер монастырской трапезы: рыба, оливы, красное вино, неразрывно связанное в детстве с впечатлениями церкви. И во главе стола, благословляющий трапезу, рассказывающий таинственное предание о каком- нибудь пустыннике, отменяющий все заботы дня, все ссоры, все будничные обязанности радостным, шумным и младенческим смехом — пришелец из Святой Земли. Бледное лицо постника, черная борода и роскошные серебряные кудри, громадные, светлые глаза, таинственно сияющие из-под нависших, как уголь, бровей. Запах скипидара, единственного, как он сам говорил, “благовония”, которое он употреблял при всяком случае, которым были пропитаны все его вещи, книги, одежды, этот запах напоминал запах ладана. Простые люди говорили про него: “этот монах”, “этот поп”»^[73].

Эти и подобные им фрагменты в различных текстах Соловьева свидетельствуют о том, что мемуарный жанр вызревал в нем медленно и верно на протяжении ряда лет. И за работу над книгой воспоминаний о своем детстве и юности он принялся отнюдь не в преклонном возрасте — ему не было тогда, в 1923 г., и сорока лет: казалось бы, совсем не время для подведения жизненных итогов. Однако катастрофические события отделили пропастью старую, дореволюционную Россию от того, что возникло на ее руинах; вчерашний день с присущими ему навыками жизненного уклада и нормами бытового распорядка внезапно отодвинулся в прошлое, и стало со всей отчетливостью ясно, что это прошлое — невозвратно, что оно всецело превратилось в достояние истории. Соловьев оказался среди тех, кому пришлось со всей болезненностью ощутить, что их выбросили из своего времени. «Везде — гроба, но и вся современная Россия для меня только гроб или, лучше сказать, тело, из которого улетело дыхание жизни, — признавался он в письме к М. А. Волошину от 12 мая 1926 г. — Что мертвый встанет из гроба, я твердо верю, но не надеюсь дожить до этого дня. Сам же я чувствую себя принадлежащим только прошлой и будущей России и молю Бога лишь о том, чтобы скончать свою земную жизнь на Западе»^[74]. Полное неприятие настоящего заставляло с особенной силой ценить то, что сохраняла благодарная память о прошлом. При этом Сергею Соловьеву довелось не только осознать происшедшее в глобальном, умозрительном плане, но и пережить как утрату интимно дорогого: разгромили любимое родовое гнездо, подмосковное Дедбво, с которым он был связан с раннего детства, — «был уничтожен не только основной дом, но и все флигели»⁸³. Рисуя в стихотворении «На развалинах» (1925) картины гибельной разрухи («Где прежде дом стоял, трех поколений зритель, // Крапива разрослась на грудах кирпича…»), он с особой остротой ощущает подлинность и драгоценность той внешней среды, из которой возрастал и формировался его внутренний мир:

Запечатление недавно пережитого и во всей живой силе сохраняемого сознанием становится для Сергея Соловьева насущной потребностью. «Многое ко мне возвращается из самой ранней юности, из поливановских лет. Все как- то по-баратынски заострилось», — признается он в письме к Андрею Белому от 19 декабря 1922 г.^[76]. Смерть Александра Блока в 1921 г. также не могла не восприниматься как подведение финальной черты под определенным жизненным этапом, побуждала к его ретроспективному осмыслению. Соловьев написал «Воспоминания об Александре Блоке» сразу после смерти поэта; они были опубликованы вместе с письмами Блока к Соловьеву в 1925 г. в сборнике издательства «Колос» «Письма Александра Блока». Восстанавливая в них главным образом атмосферу и эпизоды юношеского общения, он остался верен себе в осуждении «лирически-хаотической свободы», которой предавался Блок в ущерб светлым началам своей творческой личности. Для того же издательства «Колос» Соловьев подготовил в 1927 г. сборник писем своей матери с мемуарно-биографическим очерком о ней и примечаниями, однако это издание не состоялось⁸⁶.

Когда Соловьев принялся за работу над мемуарной книгой, уже вышли в свет воспоминания о Блоке Андрея Белого — в краткой версии в «Записках мечтателей» (1922. № 6) и в пространной версии в берлинской «Эпопее» (1922— 1923. № 1—4). Возможно, они послужили Соловьеву образцом, от которого он отталкивался — и совсем в противоположном направлении. Даже в тех случаях, когда Соловьев вспоминает о том же, о чем писал Белый, он обращает внимание на совсем другие частности и детали (например, сообщает о консервативно-националистических идейных установках отца Белого, Н. В. Бугаева, — о чем в мемуарах сына нет и намека). В целом же у двух друзей-мемуаристов проблематика, стилистика, пафос воспоминаний — совершенно различные. Белый пишет о встречах с Блоком, о своих духовных исканиях и о своем литературном окружении — Соловьев, убежденный «продолжатель рода», пишет в основном о своих родственниках и предках, замыкается в рамках частной жизни; Белый как мемуарный повествователь вызывающе субъективен, былое для него — совокупность ярких впечатлений и переживаний, насыщенных изощренным психологизмом, и вместе с тем повод для личной экзальтированной исповеди — Соловьев предпочитает «внешние» характеристики, сдержанность и логическую ясность слога, спокойную тональность изложения. Наконец, Белый убежден в исключительной духовной и эстетической значимости русского символизма в целом и творчества Блока в частности, он в подробностях восстанавливает различные эпизоды символистской литературной жизни, истолковывая собственную позицию в том или другом случае, — Соловьев же из своей мемуаристской памяти исключает литературную среду, к которой он имел отношение, почти начисто. В «новом» искусстве он усматривает преимущественно «болезни декадентства, язычества, мистицизма», содействовавшие «разрушению всех религиозных и нравственных основ русской жизни»^[77], а потому и пытается демонстративно игнорировать ту сферу, которая была затронута этими «болезнями». Не берясь, в одном частном случае, точно ответить на заданные ему вопросы о подлинных авторах псевдонимных публикаций в «Весах» и «Золотом руне», он заявляет и по существу: «Вообще не ждите от меня “воспоминаний” обо всех этих господах. Я и тогда стоял далеко от этих грязных журнальных делишек»⁸⁸.

Фактически отворачиваясь от современной ему литературы и ее представителей, Соловьев-мемуарист сосредотачивает свое внимание на «малом» мире семьи и ее ближайшего окружения, на событиях и переживаниях детства, которое в ретроспективном пассеистском осмыслении предстает как утраченный рай. Содержание его воспоминаний во многом соответствует заглавиям двух прославленных книг С. Т. Аксакова, которые способны были послужить и одним из тематико-стилевых образцов, — «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука». Подобно Аксакову, Соловьев хранил в своей памяти сведения о предках с отцовской и материнской сторон и всегда остро ощущал себя звеном в цепи родовой жизни:

В стихотворении «Мои предки» (1911) он набрасывает мимолетные портреты нескольких представителей обеих ветвей своего рода, уже видя перед собой ту задачу, которую разрешит в книге воспоминаний:

В мемуарах эти «святые были» рассказаны со всеми подробностями и с привлечением текстов из семейных собраний. Столь же подробно и обстоятельно живописует Соловьев и свой семейный клан, с равно заинтересованным вниманием освещая и дядю Володю — великого Владимира Соловьева, и других дядюшек и тетушек, большими дарованиями не блиставших. Взор мемуариста благостен, иногда исполнен благоговения, но повествование отнюдь не превращается в идиллию; Соловьев воскрешает и многие драматические моменты своей «семейной хроники», затрагивает тему «неврозов, романтизма, мистицизма и бурных страстей», которым были подвластны многие родственники (и которых не избег и сам автор). Размеренный эпический стиль рассказа, подчеркнутая внутренняя безмятежность и уравновешенность (особенности, которые, характеризуя поэзию Сергея Соловьева, Гумилев определил как «пафос благосостояния»^[80]) действительно роднят соловьевские воспоминания с автобиографическими хрониками Аксакова, с одной стороны, а с другой — с аналогичными «семейными» мемуарами, появившимися в пореволюционную пору; среди последних уместно назвать «Шахматово. Семейная хроника» М. А. Бекетовой, поскольку в ней идет речь о многих людях, упоминаемых Соловьевым, и «Мои воспоминания» Александра Бенуа, выделяющиеся широтой привлекаемого материала и мастерством литературного изложения. Что же касается тщательности и проникновенности, с которыми Соловьев реконструирует историю своего постижения мира, набрасывает картину постепенного формирования детской души, то в этом отношении его воспоминания оказываются в ряду, начатом теми же книгами Аксакова, продолженном Львом Толстым, Н. Гариным-Михайловским и другими писателями, создававшими уже не собственно мемуары, а вполне «беллетристические» художественные произведения на автобиографической основе.

В письме к Волошину от 8 июня 1927 г. Соловьев упоминает о своей завершенной повести «Детство до гимназии» (одна из частей книги воспоминаний)^[81]. Два года спустя в одном из писем к нему же сообщает: «…строчу “Воспоминания”» (27 октября 1929 г.), — однако два месяца спустя — совсем противоположное: «“Воспоминания” давно забросил, убедившись в невозможности превратить их в презренный металл, выражаясь классически, или в бумажные червонцы» (26 декабря 1929 г.)^[82]. Изложение событий в книге обрывается на лете 1903 г. Трудно с полной уверенностью заключать, пришел ли Соловьев к сознательному решению именно на этом месте остановиться и не вдаваться в описание «литературного» периода своей жизни или все же намеревался продолжить рассказ. Как бы то ни было, вернуться к полноценной творческой работе в 1930-е гг. он уже не мог.

После ареста в ноябре 1923 г. священника Николая Александрова, а также ряда его прихожан отец Сергий Соловьев возглавил общину московских католиков восточного обряда, в 1924—1931 гг. служил в римско-католическом храме Непорочного Зачатия на Малой Грузинской улице. В ноябре 1926 г. католический епископ Пий Эжен Невё, бывший апостольским администратором в Москве, назначил Соловьева вице-экзархом католиков восточного обряда (экзарх Леонид Федоров пребывал тогда в заключении на Соловках)^[83]. В условиях перманентной оголтелой антирелигиозной кампании немногочисленная и ни с какой стороны не защищенная община русских католиков жила под постоянной угрозой уничтожения. В 1928 г. Соловьев был отстранен от преподавания в государственных учреждениях, в 1929 г., после упразднения общины, лишен возможности служить в церкви. В ночь с 15 на 16 февраля 1931 г. отец Сергий Соловьев был арестован одновременно с многими его прихожанами.

«На первом же допросе он признался в получении средств для помощи заключенным через Невё из-за рубежа, что сразу же дало возможность следствию разыграть шпионскую версию <…>. Под угрозой ареста его дочерей о. Сергий стал подписывать самые нелепые обвинения против себя и членов своей общины. “Я всех предал!” — признавался он своим знакомым и близким. Его наследственно хрупкая и нервная натура не выдержала методов ОГПУ. В акте медкомиссии от 10 мая 1931 г. констатировалось: “Нервно-психическое расстройство. Нуждается в спец-лечении, (оно) начато в больнице при Бутырском изоляторе…”»^[84] 18 августа 1931 г. Коллегия ОГПУ приговорила его к 10 годам лагерей с заменой на ссылку (в Казахстан). Однако вместо ссылки Соловьев, «как душевно больной хроник», был направлен в «Троицкую колонию» — психиатрическую больницу на станции Столбовая под Москвой. Оттуда он был выпущен под опеку старшей дочери, Н. С. Соловьевой. В дальнейшем он проводит в домашних условиях меньше времени, чем в психиатрических клиниках.

16 июля 1934 г. Д. С. Усов писал Е. Я. Архиппову:

«Очень печальные известия о Сергее Михайловиче. Он снова в больнице (в Донской лечебнице), и, видимо, ему в конце концов грозит Канатчикова Дача. Про себя он говорит: “Я, конечно, сумасшедший, но не такой, как другие”. Он всех подозревает в контакте с администрацией больницы. Когда ему говорят друзья: “С. М., ну, посмотрите мне в глаза — неужели я могу Вас обманывать?” — он отвечает: “Я не могу смотреть людям в глаза — мне больно”.

Недавно на конференции психиатров о С. М. был сделан специальный доклад (и — увы — с демонстрированием самого С[ергея] М[ихайлови]ча). Женщина-врач, «прорабатывающая» Сергея Михайловича, ознакомилась со всеми его стихами, со всей литературой о нем, начертила огромную генеалогическую таблицу Соловьевых и Коваленских, где нормальные члены семей изображены белыми кружками, а пораженные душевной болезнью — заштрихованными (и в числе заштрихованных оказался Владимир Сергеевич). Врачи очень мучают С[ергея] М[ихайлови]ча нелепыми и нескромными расспросами. Чтобы проверить его умственные способности, ему показывают, например, рисунок, изображающий весы, на которых фунт перетягивает пуд, и спрашивают его: что Вы тут видите особенного?

Вот какой страшный путь он проходит.

Недавно я познакомился (строго говоря — возобновил мимолетное знакомство, состоявшееся в 1913 г.) с бывшей женой С[ергея] М[ихайлови]ча, Татьяной Алексеевной (Тургеневой). Теперь она — жена учителя (кажется, I-й ступени), “любителя учебников”, по выражению Нилендера. Я бы ее не узнал. Она очень огрубела, и никто не угадает в ней более “фиалки Понтийских гор”. Старшая дочь Сергея Михайловича вышла замуж за физкультурника»^[85].

По свидетельству Наталии Сергеевны Соловьевой, отец признался ей, что по возвращении домой из «Троицкой колонии» пытался покончить с собой, «но не хватило силы воли…»^[86]. Как сообщает она же, казнь, которую он назначил себе, заключалась в отказе от всякой деятельности.

Летом 1905 г. юный Сережа Соловьев, испытав прилив мистических вдохновений, совершил в Шахматове экстравагантный поступок, красочно описанный в мемуарах Андрея Белого: «…спустился с террасы он в сад машинально, прошел тихо в лес; и увидел — зарю; и звезду над зарею\ вдруг понял он, что для спасения “зорь”, нам светивших года, должен он совершить некий жест символический <…> С. М. вдруг почувствовал: если сейчас не пойдет напрямик он чрез лес, чрез болота (все прямо, все прямо) — к заре, за звездою, то что-то, огромное, в будущем рухнет; и он — зашагал, не вернулся за шапкой: все — шел, шел и шел, пока ночь не застигла в лесу»^[87]; вернулся только утром, заставив сильно волноваться всех, кому он не сообщил о своем спонтанном решении. Тридцать лет спустя он совершил еще один «уход», сходный с тем, давним, по внешнему рисунку, но вызванный совсем иными импульсами: «Он жил ожиданием конца света, и однажды это привело к тому, что во время побывки дома, вечером не вернулся с прогулки, только на следующий день его привез милиционер. (После этого случая его уже не отпускали из больницы.) <…> Он очень трезво рассказал о том, что решил встретить конец света на Николаевском вокзале, откуда уезжали в милое Дедово, в Надовражино, в Шахматово. Когда он пешком пришел на вокзал, была уже ночь. Спящих на лавках и на полу людей он принял за умерших. Стояла поздняя осень. Отец решил встретить смерть среди деревьев и оказался в Сокольниках. Очевидно, он утром вышел на шоссе, где его обнаружил милиционер»^[88].

Последние годы жизни Сергей Соловьев безвыходно пребывает в психиатрической больнице имени Кащенко. В августе 1941 г. больницу эвакуировали в Казань. Там с ним несколько раз виделся, по просьбе Н. С. Соловьевой, брат ее мужа, И. Л. Фейнберга, Е. Л. Фейнберг, тогда сотрудник эвакуированного в Казань Физического института Академии наук; приносил продуктовые передачи, беседовал с больным на разные темы, в том числе и о литературе (об этих встречах он рассказал в заметке «Последние месяцы Сергея Михайловича Соловьева»^[89]). Скончался С. М. Соловьев в Казанской психиатрической больнице 2 марта 1942 г. Е. Л. Фейнберг вспоминает: «Вместе с моим другом В. Л. Гинзбургом мы отправились в морг больницы. Служитель открыл нам комнату, в которой вповалку лежали голые трупы с бирками на ноге. Он отыскал труп Сергея Михайловича, и мы договорились, что через день он подготовит труп для похорон. Жена отнесла ему одежду. Где и как раздобыли гроб, не помню. В назначенное время мы с моей женой и В. Л. Гинзбургом нашли возчика с санями, поставили на сани гроб и отправились на Арское кладбище (в одном-двух километрах от больницы). Возчик, которого с трудом удалось уговорить, очень спешил. Поэтому почти весь путь, в частности по кладбищенской аллее среди огромных сугробов, мы сами ехали на санях, обняв гроб руками. Никакого отпевания или вообще религиозного ритуала не было (я не представлял себе, что это существенно, да и не помню, была ли на кладбище действующая церковь)»^[90].

Лавров

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

Введение

Я сижу перед темным столом в библиотеке дедовского флигеля^[1]. Вспоминаю, как в детстве искал здесь какой-нибудь книжки для чтения, — и не находил: все огромные фолианты в коричневой коже на французском языке: Дидро, Поп, Овидий^[2]… В библиотеке темно и в ясный майский день.

Ветви бузины приникли к оконным стеклам и затеняют солнце. Из сумрака выступают два портрета: прадед моей матери Михаил Иванович Коваленский^[3], со смуглым лицом, черными глазами, с большой звездой на груди, и украинский философ Сковорода^[4] с золотообрезной книгой в руке. А там — лоснящийся, белокурый и голубоглазый «великолепный князь Тавриды» — Потемкин^[5].

Я покидаю библиотеку и иду по флигелю. Вот спальня покойной матери и кабинет отца, выходящий окнами в яблочный сад. Над письменным столом большая картина: Мария Египетская, распростертая под сводом в пещере, сложив руки на груди, читает большую Библию, и волна золотых кудрей осыпала ее плечи. Другая картина, ветхая и потемневшая, прорванная посередине, занимает всю стену: темно-коричневый Геракл, в тяжелом раздумье, на перепутье двух дорог; круглолицая, золотокудрая Киприда, в облаке прозрачной кисеи, склонилась к его коленям и протягивает ему розан; суровая Афина, в медном шлеме, указывает ему вдаль: там — нагие горы и на вершине строгая колоннада.

В пустом шкафу запыленный букет сухих ландышей. Он стоит здесь с моего детства, и я помню, что отец^[6] запретил его выбрасывать, никому не объясняя причин. Тогда я не понимал значения этого букета, теперь я гляжу на него с благоговением: он — память какого-нибудь бесконечно счастливого дня, может быть, первого поцелуя юных жениха и невесты.

Я выхожу во двор, золотой светом синего майского дня. Ах, какой острый запах зеленой травы, которая лезет отовсюду, хочет заглушить цветы и заползти в дряхлеющие дома. Весна торжествует в садах и на полянах, птицы свистят в березовой роще, а там вдали: большой, как озеро, пруд искрится, переливается, трепещет, так и ходит синими зыбями, и в его студеные струи роняют ветви плакучие ивы… Я иду по аллее с коричневым томиком Грессэ^[7] и напеваю:

He так же ли ходил здесь (и с этой самой книжкой) мой прадед Илья Михайлович^[9], галантный кавалер Александровской эпохи, «пылавший всей душой к парнасским сестрицам» — т. е. музам, как выражался друг его — Александр Писарев^[10].

Восемнадцатый век на миг показал свое дряхлое лицо, пахнуло холодом рационализма и чувственностью Ватто и Фрагонара". Но вот другие тени зареяли в роще: бабушка Александра Григорьевна^[12] с ее сказками, серебряным светом луны, Андерсеном, Диккенсом, Евангелием и Франциском Ассизским; вон моя мать^[13] с английскими романами, Джотто, Беато Анжелико^[14] и византийцами; а вон и отец — маленький человек в чесунче^[15], высоких сапогах и с заступом в руке, тихий и кроткий аскет, всегда больной, с железной волей и нравственным авторитетом, перед которым склоняются все окружающие…

Глава 1. Коваленские

Предки моей матери, Коваленские, были выходцами из Польши, переселились в Москву и приняли русское подданство в XVII в., при царе Алексее Михайловиче. Мой отец считал Коваленских не поляками, а литовцами и, показывая мне в Румянцевском музее^[17] чучела литовцев, всегда отмечал сходство с нашей родней. Крупной фигурой в роде Коваленских является Михаил Иванович, занимавший видные административные посты при Екатерине^[18]. В юности он сблизился с украинским Сократом Сковородой, давал ему приют в своем доме и переписывал его мистико-философские трактаты. Сковорода и умер в доме Коваленских^[19]. Хотя Михаил Иванович был близок с Потемкиным, вращался среди питомцев Энциклопедии Дидро и даже ездил в Ферней к Вольтеру^[20], настроение его всецело определялось Сковородой и, быть может, масонами и Сведенборгом^[21].

Вот отрывки из дневников Михаила Ивановича:

«21 ноября. Чудные пути провидения избавляют меня от такой связи людей, которая, по-видимому, составила бы мое несчастие во всю жизнь. Самая малая вещь подала случай к открытию масок их, которыми они покрывали сердца свои. Казалось, в обращении их добросердечие, праводушие, чувство прямое дружбы, а вышло наружу лукавство, корыстолюбие, хитрость женская и неблагодарность… Вчерашний день уверил меня доказательно о сем, и я признаюсь, что вера о провидении утверждается во мне паче и паче. Я же следую слову мудрого: гордым оком, а не сытым (неблагодарным) сердцем, о сим не ядех. Подлинно сокровиществует человек и не весть кому соберете. Какое лучшее сокровище как “друзья”? Но и тих не знаешь, кому готовить? Скажи убо мне, Господи. Путь, воньже пойду.

1778 года, Генваря 1-го.

Вступил в должность… на управителя воспитательного московского дома].

Марта 1. Сговорен на Надежде Михайловне Мазневой.

Майя 6. Была свадьба наша в селе…

1778 года. Июня 15. Отстал от воспитательного дома] и поехал в Петербург с Надеждой Михайловной.

Августа 20. Приехали из Петербурга в село…

В октябре (***) числа.

Родился сын Михайло^[22]».

Отношения Михаила Ивановича к жене Надежде Михайловне были нежные и поэтические, как можно судить, например, по следующему посланию в стихах:

Стихи эти тяжеловесны, но не будем забывать, что Михаил Иванович был современником Державина.

Вот еще одно характерное письмо Коваленского к жене:

«Возлюбленная душа, Надежда Михайловна. По разлуке моей с вами, провел я тот день, правду сказать, без чувств, и без дыхания почти, говоря с Давыдом: остави мя сила моя и свет очию моего, и ты несть со мною^[27]… Но вспомнив слово ваше на другой день, которым вы велели мне быть веселу и не печалиться, ободрился я в сердце и хотя пролил несколько слез над портретом вашим, однако сие было больше во утешение, нежели в смущение. Есть некая неведомая сладость в слезах, от нежности сердца истекающих: но сие сохранено природою для тончайших душ, в которых чувство так живо, как искра в чистом огне. Когда разум и сердце пришли в естественное свое состояние и я начал ощущать действие и силу их, то, удалясь, скорбное смущение оставило во мне одну веселость сердца, почерпаемую от напоминания вашего, от вашей дружбы, от вашего нежного сердца и от вас самих: и в сих мыслях будучи расположен на третий день отъезда вашего, уснувши, я видел во сне прекраснейший сад, цветущий так красно, как только можно вообразить роскошную природу, при тихом и приятном сиянии солнца, где точно слышал я поющих соловьев: и все тут же в саду. Но одно дерево угольное имело ветки на себе, из которых одну сорвавши, ел я, и проснулся. Ягоды на моем языке значут слезы, ими-то я и питался вчера. Четвертый день я провел гораздо веселее, не спущав ни глаз, ни мыслей с вас, и видел во сне премногое множество ульев с пчелами, которые при спокойном сиянии солнечном летали роями, и в виду множества ульев я приметил, что еще премного готовилось новых мест для пчел и сие будто было при нивах, наполненных камнями. От множестващих пчел одна так привязалась к середине моего лба, что я никак не мог отбиться от нея. Между сими же позорищами и вас видал я. Если есть на свете симпатия^[28] или союз вещей, то, может быть, дух, управляющий невидимою силою движения сердец наших, изобразует нам тайно, а может быть, и прорицательно, положение жребия нашего. Бог, который обратил сердце ваше к сердцу моему, и душу вашу к душе моей, да утвердит вас в силе добродетельных чувствований ваших, которые столько для меня драгоценны, столько и обязывают меня заслуживать дружбу вашу во всю жизнь мою, которая и будет посвящена на услуги ваши и спокойствие вашего сердца. Слава Богу, матушка моя милая, я теперь и здоров, и весел; а если прямо хотите утешить меня, то напишите ко мне три слова своею ручкою. Посылаю вам новый утренний свет. Скажите мне, чем вы забавляетесь. Я телом в квадрате, а духом при вас всегда. Целую мысленно ручки ваши, есмь до последнего конца дней моих.

Вернейший и всепреданнейший слуга ваш, Михайло Коваленский».

У Михаила Ивановича Коваленского были сыновья: Михаил и Илья — и дочь Надежда. Мой прадед Илья вырастал в Рязанской вотчине Черной слободе; отец из Петербурга слал ему аккуратно нежные и нравоучительные письма. Одно из них написано под свежим впечатлением смерти императора Павла^[29], но в письме к сыну Михаил Иванович тщательно скрывает факт убийства.

Илья Михайлович не был похож на своего отца. В юности он жил распущенно, увлекался поэзией и любовью крепостных девушек. Друг его, также поэт, Александр Писарев, писал Коваленскому из Смоленска 8 июня 1816 года:.

К Коваленскому.

S’amor no e’che dunque ё quel ch’io sento?

(Petrarque)^[30]

Твой А. Писарев.

Смоленск. 8-го июня, 1816 г.

Сравнивая эти стихи с эпистолами Михаила Ивановича Коваленского, мы видим, как изменилась эпоха. Стих легче, заметно влияние Батюшкова, исчезают славянизмы, вместо «щастие» пишется «счастье» и т. д. В то же время высокий строй мыслей, выработанный у М. И. Коваленского под влиянием Сковороды, Платона и Сведенборга, уступает место эпикурейству и анакреонтизму. В этом отношении типично другое стихотворное послание А. Писарева к И. М. Коваленскому:

За стихами следует приписка, из которой видно, что И. М. Коваленский печатал некоторые свои стихотворения:

«“Le moment ой j’echappe аи cortege des mechants et delicieux, et si- tot que je me vois sous les arbres, au milieu de la verdure, je crois me voir dans le paradis terrestre et je goute au plaisir interieur aussi vif que si j’etais le plus heureux des mortels…”^[34]

Сказал Руссо — и я на сей раз в полной мере ощущаю силу слов его… Утро, 6 часов, ясное, тихое, — сижу в загородном своем доме, в прекрасной, тенистой роще, в беседке, — пишу к тебе сие письмо, передо мною разогнута книга Руссова: “Les Reveries”^[35] — кофейник на письменном моем столе, — Brooks Superfine Cigaros^[36] во рту, — без забот, спокоен, — да, спокоен даже и душою, что редко со мной бывает… Из далека слышу глухой барабанный стук, — расстановочные выстрелы, — мелькает против солнца оружие, — там учатся гренадеры… вот мое положение на сей раз.

Не поленись описать ко мне о своих литературных занятиях. Первое твое послание было столь хорошо, что я погрешил бы против самого Аполлона, если бы скрыл оное от любителей и знатоков нашей поэзии. Жаль только, что г-н Каченовский^[37] не напечатал моего к нему письма, “объясняющего красоты послания”».

Но легкомысленная жизнь Ильи Михайловича неожиданно изменилась. Связь с крестьянкой Черной Слободы — Марфой Григорьевной перешла у него в глубокую привязанность, и когда у Марфы родился сын Михаил, Илья Михайлович, по совету рязанского архиерея, распустил свой гарем и вступил в брак со своей бывшей крепостной. О Марфе Григорьевне я слыхал, что она была очень скопидомна; иногда скучала о прежней жизни и ходила к бабам послушать родные песни. Брак Ильи Михайловича сильно уронил его значение в глазах тогдашнего дворянства и остановил его карьеру. В обществе Марфу Григорьевну не принимали: муж не желал выезжать без нее и демонстративно посещал с нею французский театр. Поэзию Илья Михайлович забросил и много лет работал над хронологией библейской истории. Если отец его был мистиком и философом, то Илья Михайлович, при своей галантности и служении Аполлону и Венере, был человеком простой церковной веры и передал богомольность своим детям. С архиепископом Рязанским Феофилактом^[38] он был в самых дружеских отношениях. 1-го марта 1814 года архиепископ писал Коваленскому из Рязани:

«Милостивый Государь мой, Илия Михайлович.

Усладил мя еси и панегириком, столь мало мною заслуженным, и медом с Кавказа. За то и другое приношу вам чувствительную мою благодарность. Что же касается до просьбы вашей о дьячке Матвееве, то, при всей готовности моей исполнить оную, нашел я к тому весьма уважительные препятствия. Первое то, что рекомендуемый дьячок на двух экзаменах оказался до того безграмотен, что грешно было бы посвятить его не только в диакона, но и в стихарь^[39]. Второе, по справке оказалось, что в селе Черной Слободы показывались приходских только 82 двора, а душ 249, дьякона не имеется там с 1805 года, да и быть ему по малоприходству не следует.

Если хотите непременно иметь дьякона, то можно дать его вам на таком условии, чтоб он оставался на причетнической ваканции. В таком случае прошу прислать кандидата поисправнее ныне присланного^[40].

Впрочем, поручая себя продолжению благорасположения вашего… пребыть навсегда с истинным к вам почтением.

Милостивый Государь мой, Вашего благородия усерднейший слуга Феофилакт АрхиепископРязанский».

Хотя Илья Михайлович удалился от двора и аристократии, в 1819 году он был пожалован орденом Иоанна Иерусалимского^[41].

Князь Василий Долгоруков^[42] писал Коваленскому:

«Милостивый Государь мой, Илья Михайлович.

По возвращению моему из чужих краев тотчас постарался получить сведения, отчего вы еще не пожалованы кавалером ордена святого Иоанна Ерусалимского, и с удовольствием узнал, что Булла только что получена от капитула из Сицилии и хранится у Дюка Серакаприоле. Долгом поставил себе ее получить, заплатил две тысячи рублей^[43], и при сем препровождаю Буллу и расписку о заплаченных деньгах. Крест можете тотчас купить и носить в петлице с мальтийской звездой, мундир красный, с черными бархатными обшлагами, Еполет Генеральский золотой на правом плече, а на левом золотой витой канитель, подобно тому, которой наши Генералы на шляпе имеют.

За сим честь имею остаться с всегдашним моим почитанием Милостивого Государя моего, покорный слуга Князь Василий Долгоруков.

Августа 13 дня, 1819 года, Санкт-Петербург».

Илья Михайлович принял все меры, чтобы сынок его, Михаил, получил хорошее воспитание и был предохранен от тех соблазнов, которым он сам уступал в юности. Был выписан из Англии миссионер Мельвиль, которому поручили воспитание ребенка.

Мельвиль принес во дворец Черной Слободы новые нравственные понятия: запретил игру в карты, а о прежних сералях, конечно, не было и помину. Мой дед получил от Мельвиля англоманию, которую передал моей матери. Оба они постоянно и читали и думали по-английски. Сын крестьянки Марфы Григорьевны был богато одарен интеллектуально: по специальности Михаил Ильич был инженер, знал не только европейские, но и восточные языки: арабский и персидский, сам составил грамматику не исследованного раньше кавказского диалекта^[44], а кроме того, напечатал выдающийся для того времени труд по политической экономии^[45]. Ему было за двадцать лет, когда он познакомился с семьей Карелиных и скоро стал в ней своим человеком.

Григорий Силыч Карелин был известным ботаником и путешественником своей эпохи и оставил большой след в русской науке (см. о трудах Карелина книгу Липского)^[46]. В юности он пробовал служить, но, отличаясь решительным характером и большим остроумием, навлек на себя гнев Аракчеева, на которого он написал эпиграмму^[47]. Женат был Карелин на Александре Николаевне Семеновой, которая была ученицей Плетнева^[48] и сохраняла всегда дружеские отношения с семьями Дельвига и Баратынских. В ее мировоззрении было много от XVIII века: более всех поэтов она любила Гете и целые дни читала, не сходя с большого вольтеровского кресла. Каждый год аккуратно она осенью перечитывала всего Гете, а весной — Шиллера. У Карелиных было четыре дочери: Надежда, Софья, Александра и Елизавета^[49]. Сестры резко разделились на две партии: Надежда и Александра, Софья и Елизавета. Девочек воспитывали на Вальтере Скотте, капитане Марриете^[50]. Но более всего влияли на мою бабушку Александру Григорьевну рассказы старой казачки Марино, которую она увековечила в одном из лучших своих произведений, поэме «Марино»^[51]. И чтение Вальтера Скотта, и рассказы Марино рано развили в Сашеньке Карелиной идеалы героизма и рыцарства, которые она желала передать своим детям и внукам.

Между тем семейная жизнь Карелиных расстроилась. Григорий Силыч все больше уезжал от семьи в свои научные экскурсии, дети его видали какой-нибудь месяц в году. Заботу о семье принял на себя друг Карелина Мансуров^[52], и Александра Николаевна с дочерьми переехала на постоянное жительство в его имение Спасское, около Оренбурга. Привольное, полное веселья житье в его имении Спасском Александра Григорьевна описала в своем рассказе «Счастливые дни». Она навсегда осталась верна воспоминаниям об Оренбурге и любила рассказывать внукам о своем детстве, о казачке Марино, о горах и ярких цветах своей дикой Башкирии. Но были в этой жизни и жуткие моменты, навсегда поразившие воображение моей бабушки. В доме Мансурова иногда подымался непонятный шум, как бы исходивший из-под земли; часто он встречал и в коридорах и в аллеях сада привидение — несколько старух, в лохмотьях, исхудалых и страшных, которые, грозя ему пальцем, шептали: «Последний в роде. Последний в роде». Однажды Мансуров ехал покупать новое имение. На повороте дороги перед ним внезапно явились эти зловещие парки, и Мансуров быстро повернул лошадей назад, отказавшись от своей покупки.

Однажды вечером девочки Карелины возвращались домой через кладбище. Одна из них споткнулась на какой-то предмет и упала. Этот предмет оказался — мертвая нога, торчавшая из плохо засыпанной могилы. Но более всего напугал мою бабушку такой случай. На том же кладбище откопали заживо погребенную женщину. Из могилы слышались дикие крики, и погребенную нашли уже застывшей, вцепившейся пальцами и зубами в крышку гроба. Этой истории бабушка не рассказывала нам в детстве, а только в мои студенческие годы. Но этим испугом в детстве объясняется то обстоятельство, что, когда кто-нибудь умирал, бабушка требовала, чтобы доктор еще раз исследовал тело перед похоронами, и настаивала, чтоб никого не погребали, пока не появится запах тления.

В эту-то семью, как мы уже говорили, вошел молодой Михаил Ильич Коваленский. Он сразу заметил некоторую односторонность в обучении девочек Карелиных. Они учили мифологию на французском языке, знали наизусть детали романтических похождений Юпитера и совсем не были знакомы с русской историей. Александра Николаевна не признавала, чтобы в России была какая-нибудь история. Долгими зимними вечерами Михаил Ильич, в кругу четырех девочек, читал вслух «Историю Государства Российского» Карамзина, том за томом.

Когда Михаил Ильич сделал предложение Сашеньке Карелиной, ему было около 30 лет, ей около 16. Резвая и умная девочка была этим прежде всего озадачена и изумлена. Она была нежно привязана к Коваленскому, но еще не задумывалась о возможности брака. Александра Николаевна отнеслась к предложению Коваленского отрицательно. Дело было не в нем самом, а в семье: как отдать Сашеньку в дом крестьянки Марфы Григорьевны и «развратного» старика Ильи Михайловича. Александра Николаевна строго сказала дочери, что она должна сама решить, принимать ли ей предложение Коваленского. Сашенька после некоторых колебаний согласилась и получила от матери при прощании Евангелие в черном переплете, как бы в указание ее будущей многострадальной жизни.

Дико и странно показалось Сашеньке в доме Коваленских. Черной Слободы уже в то время не существовало: Илья Михайлович купил имение Дедово, в тридцати верстах от Москвы и в пятнадцати верстах от Нового Иерусалима, и переехал туда с семьей на постоянное жительство. Дедово было тогда большое хозяйственное имение, с флигелями, амбарами, гумном, лошадьми и мифологическими картинами, перевезенными из Черной Слободы. В двух верстах находилось другое имение Коваленских Петровское, почти без хозяйства, — изящная вилла, со множеством цветников и оранжереей. 20-го июля, в Ильин день, на именины Ильи Михайловича, моя бабушка впервые приехала в Дедово. Новая чужая семья, парадные столы, угощение сельского причта и крестьян — все это привело Сашеньку в смущение: так это было не похоже на скромный домик в Оренбурге и имение «дяди Мансурова». Но мальтийский рыцарь, галантный кавалер, румяный и седовласый Илья Михайлович понял, что творилось в душе новой хозяйки Дедова, вывел ее из-за шумного стола и повел по березовой аллее к пруду. Этот пруд, который теперь весь зарос хвощом и тростником и почти превратился в болото, тогда был полон чистой родниковой воды, по берегам до дна был выложен деревянными досками; плакучая ива наклонила свои ветви над сверкающими под солнцем струями: легкие лодки покачивались над лазурной зыбью. Меж крестьян ходило предание, что по ночам над прудом и по берегам показывается призрак белой женщины. И как много должно было говорить это предание Сашеньке, выросшей на романах Вальтера Скотта. Ей вспомнились и «Дева озера», и белая дама семьи Авенель…^[53]

Марфа Григорьевна встретила Сашеньку довольно неприязненно. Долго и тщетно старалась молодая хозяйка как-нибудь с ней сблизиться. Хмуро глядели и сестры Михаила Ильича, малокультурные, строго богомольные, постоянно читавшие псалтырь, затеплив свечу перед аналоем. Но старый мальтийский рыцарь и Михаил Ильич делали все, чтобы украсить жизнь моей бабушки, и она привязалась к своему свекру, как к отцу. Он же простирал свою галантность до того, что пил вино из башмачка Сашеньки… Бабушка моя всю жизнь относилась неприязненно к Марфе Григорьевне, но молодое поколение сохраняло лучшее воспоминание о рязанской бабушке. Моя мать рассказывала мне, что «бабушка» баловала внучат и давала им всегда для поцелуя свою ручку, сложив ее кулачком. Наружность у нее была некрасивая: желто-смуглое лицо с узко-черными глазами. Но по описаниям мне всегда казалось, что в юности она должна была напоминать Мадонн Перуджино^[54] — тип, весьма распространенный среди русских крестьянок…

Молодые Коваленские скоро покинули Дедово. Михаил Ильич получил место на Кавказе. С несколькими детьми моя бабушка совершила переезд на лошадях в Тифлис. Там она сблизилась с наместником Воронцовым, должна была, следуя законам светского приличия, появляться на балах, неохотно отрываясь от детской^[55]. К мужу Александра Григорьевна относилась дружески и холодновато, с некоторым чувством превосходства. Всю страстность своей души она отдала детям, которых было у нее шесть: Михаил, Александра, Николай, Наталья, Ольга (моя мать) и Виктор^[56]. На Кавказе Александра Григорьевна встречалась с молодым поэтом Полонским, который тогда еще писал неудачные романы в прозе^[57].

После нескольких лет на Кавказе Михаил Ильич вышел в отставку и окончательно поселился в Дедове, где и вырастали его дети. Еще на Кавказе Александра Григорьевна познакомилась с молодым ботаником Бекетовым^[58], который впоследствии женился на младшей ее сестре Елизавете. Любимая старшая сестра моей бабушки Надежда вышла замуж за доктора Н. Эверсмана^[59] и переселилась в Уфу. Третья сестра Софья Григорьевна осталась в девушках и жила с матерью в подмосковном имении Трубицыне, Дмитровского уезда[60], верстах в десяти от тютчевского Муранова. По смерти матери Софья Григорьевна получила Трубицыно в полную собственность и жила в нем одна, приютив одинокую старушку, свою двоюродную сестру, Елену Валерьяновну Никольскую^[61].

Начертим теперь генеалогическое дерево Карелиных и Коваленских.

Карелины

Коваленские

Софья Григорьевна, о которой будет много речи впереди, была добрейшая, но страстная, не знавшая меры ни в своих симпатиях, ни в антипатиях. К Михаилу Ильичу она относилась со страстной ненавистью и, считая его глухим, в его присутствии говорила о нем всякие нелепицы и гадости. Кроткий Михаил Ильич делал вид, что он действительно ничего не слышит, но потом с грустью признавался жене: «А ты знаешь, ведь я все слышу, что говорит о мне Соня». Вся семья Коваленских представлялась Софье Григорьевне развратной и грязной, и притом… каких только грязных развратников не возводила она на пьедестал, если ей доводилось их полюбить… Но не будем забегать вперед. Андрей Николаевич Бекетов в те годы еще только начинал свою ученую карьеру и некоторое время жил с семьей в Дедове; девочки его подрастали вместе с детьми Коваленских. С Бекетовыми вошли в дедовскую жизнь молодые профессора-естественники: Ильенков и знаменитый впоследствии Мечников^[62]. Андрей Николаевич Бекетов был самым близким другом моей бабушки и оказывал большое влияние на старших ее детей — Александру и Николая, для которых «дядя Бекетов» остался навсегда авторитетом. В моем детстве он наезжал иногда в Дедово, седой, с мясистым, некрасивым, но очаровательным лицом, в легкой серой крылатке, с парижским изяществом в манерах.

В то время в журналах печатались лучшие романы Тургенева, «Война и мир» Толстого. По вечерам семья собиралась слушать новые главы этих романов, и читала вслух обыкновенно Софья Григорьевна, до старости лет мастерски читавшая русских классиков. Наконец, моя бабушка и сама взялась за перо. Не думая о широкой публике, она написала семь сказок для своих детей. Сказки эти оказались так прекрасны, изящны и полны нравственного смысла, что по совету родных и знакомых Александра Григорьевна издала их в свет под названием: «Семь новых сказок». Живший в Дедове художник Саврасов сделал к этим сказкам прекрасные иллюстрации^[63]. После успеха первой книги бабушка начала много писать и печатать. Не одно поколение выросло под обаянием этих сказок^[64], полюбило «серебряную росу», которой умывается месяц, разъезжая по ночному небу в своей колеснице, и царевну-глупочку, и соловьев Коняшина пруда, и дуб, и долину, и голубку, воркующую: «Живите мирно…» Александра Григорьевна явилась русским Андерсеном, хотя, приступая к литературе, еще не была знакома с произведениями этого писателя. Все у нее дышит природой, а природа полна аллегорий и символов: сорока символизирует пошлость, аист — семейственность, фиалка — скромность и чистоту сердца, голубка — мир и любовь, паук — добродушную деловитость, соловей — поэзию и семейственность; в одном рассказе действует злой дух — анализ и добрая фея — фантазия. Под влиянием одного спора с Мечниковым Александра Григорьевна написала юмористический рассказ «Мир в тростнике»^[65]. Будущий великий ученый прочел и очень рассердился. В глубокой старости моя бабушка сблизилась с поэтом Эллисом^[66], и он познакомил ее с Новалисом, Роденбахом и Метерлинком^[67]. Александра Григорьевна узнала в этих символистах родственные ей души, и это ее последнее увлечение было причиной многих ее споров со мной, так как я всегда стоял за классицизм и реализм, а символизм допускал только в такой классической форме, каким он является у Гете и Данте и в литургической поэзии.

Живя и лето и зиму в Дедове, Александра Григорьевна очень полюбила русский простой народ, которому помогала по мере сил. Тогда вблизи не было никакой больницы и врачебной помощи, и моя бабушка лечила крестьян от всех болезней, сама перевязывала раны и делала легкие операции. Отдыха она не знала: днем — хозяйственные заботы, обучение детей, ночью — творчество. После фантастических сказок из мира животных и растений Александра Григорьевна перешла к рассказам из народного быта^[68]. С любовью высматривала она среди крестьян положительные типы: особенно пленяло ее в некоторых из них сочетание большой физической силы с кротостью и простотой. В своих народных рассказах Александра Григорьевна была всецело под влиянием «Записок охотника» и Платона Каратаева. Надо признать, что народные рассказы Коваленской много слабее ее сказок. К народу она подходила односторонне и несколько сентиментально, речь его передавала слишком украшенно и цветисто. После «Власти тьмы» Толстого мы уже не можем читать про таких обсахаренных мужиков и баб. Но это было время господства Тургенева: в Дедове Ивана Сергеевича чтили как бога; Толстого считали только его младшим братом, а о Достоевском и не говорили: это был просто писатель дурного тона…

В журнале «Семейные вечера» Александра Григорьевна начала печатать повесть «Комариха» — из жизни сельского духовенства. Но быт священников был изображен в этой повести так мрачно, так много было картин запойного пьянства, что цензура приостановила печатание «Комарихи», а отдельным изданием эта талантливая повесть, написанная чисто тургеневской манерой, так никогда и не вышла. Как бы в противовес «Комарихе» Александра Григорьевна нарисовала идеальные образы сельских священников в рассказах «Божье дитя»^[69] и «Валетка»^[70]. Особенно любила моя бабушка типы простых, скромных и добрых людей. Одним из любимых ее героев был Максим Максимович из «Героя нашего времени». И таких Максимов Максимовичей много рассеяно по ее произведениям. Подобно Диккенсу, Александра Григорьевна соединяла с нежностью и некоторой сентиментальностью легкий юмор, а иногда и злой сарказм. Одна ее повесть, где изображалась жестокость и развращенность крепостного права, так и осталась ненапечатанной. Она не решалась напечатать ее потому, что уж очень в неприглядном свете была там изображена ее свекровь Марфа Григорьевна…

Литературные вкусы Александры Григорьевны были очень односторонние. Поклоняясь Диккенсу, Тургеневу, Лермонтову и Жуковскому, она была равнодушна к тем произведениям искусства, в которых есть титанизм, где самый беспощадный реализм сливается с глубочайшей символикой. Ей были чужды: все греки, Библия, Данте, Шекспир, Достоевский. К музыке, которой увлекался Михаил Ильич, постоянно бывавший в итальянской опере, Александра Григорьевна была довольно равнодушна.

Старший сын Коваленских Михаил был хрупким, нежным, музыкальным. По сохранившимся письмам его к матери в нем виден юноша романтический, напоминающий героев Гофмана. Второй сын Николай с молодых лет посвятил себя живописи, увлекался охотой, был очень активен, остроумен и несколько надменен и высокомерен. Его мировоззрение слагалось под воздействием двух начал: «дяди Бекетова» и кружка профессоров-естественников, с одной стороны, и вольтерьянства, которым он питался в дедовской библиотеке. До конца жизни он сохранил отвращение ко всякому мистицизму и церковности, презирал новое искусство с его символическими устремлениями и оставался учеником Репина, Поленова и Семирадского^[71]. Мы увидим далее, что он и моя мать были прямым отрицанием друг друга. И Михаил и Николай обучались дома и круглый год жили в Дедове. Подготовлял их к университету студент Николай Васильевич Есипов, сестра которого под именем «Наночки» вошла в семью Коваленских. У Николая Васильевича возникла взаимная любовь со старшей дочерью Коваленских Александрой, и дело, вероятно, кончилось бы браком, если бы Николай Васильевич не умер вскоре от чахотки. Михаил и Николай одновременно сдали экзамен в университет и переселились в Москву. С этих пор они наезжали в Дедово только по праздникам и на лето. Однажды мартовским вечером Александра Григорьевна сидела перед окном, поджидая сыновей. Она с тревогой смотрела на темное небо, и ей закрадывалось в душу тяжелое предчувствие. Наконец на балконе раздались быстрые шаги Коли, он приехал один: старший брат Миша заболел в Москве. Вскоре он умер. Отец Михаил Ильич простудился после похорон и получил неизлечимую болезнь. Это был первый удар в семейной жизни Коваленских.

В университете братья Коваленские подружились с молодым студентом Александром Федоровичем Марконетом^[72], который стал постоянным гостем в Дедове. Это был живой, красивый, черноглазый француз. И теперь на Спиридоновке, недалеко от Большого Вознесения, можно видеть белый двухэтажный дом, принадлежавший когда-то Марконетам^[73]. Во дворе виднеется флигель, где когда-то жил старик Марконет, обрусевший француз, классик и поклонник Цицерона, которого он почитывал летними вечерами в своем садике. Флигель Марконетов стоял сзади, окруженный пустырями, семья жила в большой тесноте и бедности. Не легко было старикам выходить трех сыновей и двух дочерей и дать им образование. Но старший из сыновей Гаврила Федорович стал известным гинекологом, построил несколько домов около ветхого флигеля, где проводил детство^[74]. Мой дядя Александр Федорович стал много зарабатывать адвокатурой; а третий брат — Владимир Федорович, учитель истории в московской первой гимназии, доживал свой век холостяком в том флигеле, где когда-то вырастал со своими братьями.

Попав в Дедово, молодой Марконет мгновенно влюбился в старшую дочь Коваленских — Сашу. Ее нельзя было назвать красивой, но розовое ее круглое личико было веселое и доброе, она была резва, «как козочка», и превосходно пела арии из итальянских опер. Очень скоро Марконет женился на Саше Коваленской, и супруги зажили счастливо.

Вторая дочь Наташа была любимицей матери^[75]. Лицо у нее было чисто русское и народное. Она любила жить одной жизнью с мужиками и бабами, мастерски владела нашей народной речью, отличалась сильной волей, общительностью, остроумием, не прочь была наряжаться. Младшая Оля была полной противоположностью сестры^[76]. Девочкой она походила на итальянку или даже цыганку: со смугло-румяным лицом, пушистыми черно-синими волосами, со странным мерцанием в задумчивых зеленоватых глазах. Оля «в семье своей родной казалась девочкой чужой»^[77]. Отец Михаил Ильич любил ее больше других детей и, когда она ложилась спать, бросал ей неизменно пригоршню конфет через отверстие под дверью. Он подарил Оле томик Жуковского, где она прочла «Лалла Рук» и «Орлеанскую деву»^[78]. Обязанностью Оли было набивать папиросы отцу: он платил ей по копейке за сотню, и, скопив сорок копеек, девочка покупала роман Вальтера Скотта на французском языке. Любимыми ее романами были грустная повесть о Ламмермурской невесте и Равенсвуде, «Монастырь» и «Аббат»^[79]. Рано полюбила она Четьи-Минеи и Пролог. Как дикий зверек, бегала она одна по аллеям дедовского сада и обыкновенно читала, примостившись на дерево. Оля очень дружила с младшим братом Витей, главным интересом которого в то время были голуби.

Витю первого из братьев решили отдать в гимназию, и Коваленские переехали в Москву, где Михаил Ильич вновь поступил на службу. Поселились они на углу Остоженки и Троицкого переулка, в доме Кученевой. Витя перевез сюда и своих голубей. Между тем здоровье Михаила Ильича окончательно пошатнулось. Доктор нашел у него жабу сердца и предупредил, чтобы он всегда имел при себе визитную карточку на случай неожиданной смерти. Однажды утром Оля вошла в кабинет к отцу. Он неподвижно сидел в кресле перед письменным столом. Заглянув ему в лицо, девочка увидела, что он мертв. Ее нашли на полу около мертвого отца, в полном обмороке. Результатом этого потрясения явилась нервная болезнь, длившаяся много лет. Александре Григорьевне приходилось выхаживать больную дочь и в то же время работать для прокормления трех детей. Дедово она сохранила, соседнее Петровское было продано князю Голицыну^[80] за пять тысяч. Александра Григорьевна с Наташей, Олей и Витей переехала в тесную квартиру в Калошный переулок и засела за литературную работу. Она писала целые ночи, печатала в разных журналах и кое-как сводила концы с концами. Здоровье ее начало таять, работая за письменным столом глухою ночью, она в изнеможении бросала на мгновение перо, и перед глазами ее бегали черные мыши. Доктор решительно запретил ей ночную работу.

Оля поправлялась медленно, у ней пропали и сон, и аппетит, и охота к жизни. Все же она занималась своею любимой живописью и изучала итальянских мастеров. Мы уже говорили, что Оля «в семье своей родной казалась девочкой чужой», — ее тянуло вон из семьи, прочь и от позитивизма брата Коли, и от русского здравого смысла сестры Наташи, и от тургеневских традиций матери. В обществе тогда часто произносили фамилию Соловьевых: Всеволод, автор Горбатовых^[81], был тогда в зените своей славы, особенно среди провинциальной публики. Владимир был еще малоизвестен, но о нем ходили таинственные слухи как о молодом аскете, слышащем «пифагорейскую музыку сфер». Оля Коваленская жадно прислушивалась к тому, что говорили об этом человеке, списывала его стихи, как, например: «Белую лилию с розой, с алою розой мы сочетаем»^[82]. Она читала его стихи и прониклась взглядом Шеллинга^[83] на искусство. Скоро Оле пришлось близко соприкоснуться с семьей историка России. Но тут кончается первая глава и начинается вторая.

Глава 2 Соловьевы

Я стою с няней перед тяжелой дверью большого каменного дома Лихутина, на углу Пречистенки и Зубовской площади, и ковыряю пальцем холодные выпуклости этой двери. Вот дверь хлопнула, прокатился гул, и мы на лестнице, холодной, залитой голубоватым светом. Вот мы и в недрах огромной квартиры бабушки Поликсены Владимировны Соловьевой^[84]. Направо от передней большой кабинет дяди Володи. Над столом во весь рост портрет Петра Великого; на стене «Христос с монетой» Тициана; если дядя Володя в Москве, что случается довольно редко, в комнате сильно пахнет скипидаром и везде разбросаны в беспорядке книги и бумаги. Прямо из передней — большая зала, пустая и холодная, с роялем в углу и портретами великих князей по стенам; далее гостиная, или, лучше сказать, храм, воздвигнутый в честь историка России. На стене — большой портрет дедушки^[85], где он изображен седовласым, с толстой палкой в руках; из-за сухо шелестящих фикусов и пальм виден на каком-то аналое металлический бювар, на крышке которого — барельефный профиль все того же дедушки. Везде — металлы, пальмы и холод, потому что тетя Надя^[86] вечно задыхается и растворяет форточки. За гостиной — комнаты барышень: стареющей тети Нади и еще совсем молоденькой тети Сены^[87]. Налево от залы — длинная, продолговатая столовая с желтоватыми обоями, а далее более теплые и уютные апартаменты бабушки, с большой образницей и неугасимой лампадой, озаряющей круглую Madonna del la Sedia^[88] Рафаэля. Мне здесь немного грустно и не по себе. Я чувствую, что не все здесь любят Коваленских и мою мать. Высокая и гордая тетя Надя все время меня поддразнивает, с бабушкой скучно. По стенам висят пейзажи Кавказа, туда Соловьевы уезжают каждое лето, и туда — я боюсь — и меня увезут когда-нибудь вместо Дедова, которое — сдается мне — здешние мои родные презирают. Весело мне с молоденькой тетей Сеной и дядей Володей, но это бывает, когда они приходят в наш дом, а здесь и они какие-то другие. Да и редко дядя Володя живет в этом доме, среди «весталок», как он зовет сестру Надю и ее старую гувернантку Анну Кузьминичну^[89]. Он вечный странник: то в Петербурге, то в Финляндии, то в Египте^[90].

Какие-то хладные финские волны плещут мне в душу в доме Лихутина. Здесь нет органической семьи: торжественные воспоминания, апофеоз историка России, истерические слезы и сарказмы тети Нади, художественная богема тети Сены, мещанство старой Анны Кузьминичны с большими серьгами в ушах и надо всем — раскатистый хохот дяди Володи, похожий на ржанье жеребенка.

Дед мой Сергей Михайлович Соловьев, сын священника при Московском коммерческом училище Михаила Васильевича^[91], был самобытный русский кремень, сочетавший в своей природе самые разнородные свойства. Родившись недоноском, из слабого, нервного и чувствительного ребенка он сам, усилием своей воли, сделал себя железным человеком и неустанным работником. Под ледяной корой, под гордой внешностью, при механически размеренном строе жизни в нем таился огонь гнева и нежное поэтическое сердце. «Записки» Сергея Михайловича на многих производят тяжелое впечатление, благодаря резким отзывам о современниках, и особенно о Хомякове^[92]. Но следует помнить, что Сергею Михайловичу приходилось завоевывать каждый шаг упорной борьбой. Во-первых, он был чужой в дворянской и аристократической среде, где царствовал авторитет Карамзина, а именно этот авторитет пришлось поколебать автору «Истории России»^[93]. Но была и более важная причина отчуждения Сергея Михайловича от господствующих в обществе течений. В силу сложившегося у него нравственного и общественного идеала он не мог примкнуть ни к одной из партий и всегда плыл против течения. Русский патриот и убежденный западник, основатель критического метода в русской истории и твердо верующий православный, либерал, не любивший Николая I-го и Филарета^[94], и мрачный пессимист, и консерватор в «эпоху великих реформ» — Сергей Михайлович никогда не имел опоры вне себя, вне своей совести и веры. Это положение неотдыхающего борца сделало его несколько угрюмым и тяжеловатым для окружающих. Он бывал страшен. Порывы его гнева разражались как гроза, все трепетало и валилось, а сам Сергей Михайлович после таких припадков заболевал в точном смысле слова: у него делалось разлитие желчи. Время свое он распределял строго по часам, решив во что бы то ни стало написать «Историю России» и выпускать в год по тому. Вставал он неизменно в семь часов и сразу садился за работу. Затем ехал в университет или в Архив^[95]. Ложился спать не позднее одиннадцати. После вечернего чая посвящал один час просматриванию корректур или чтению легких книг, преимущественно географических. Летом он также работал без перерыва и вставал в шесть часов.

При этом семья у него была большая (двенадцать человек детей, из которых четверо умерло в детстве); первые годы супружества ему приходилось очень туго в материальном отношении. Жена его Поликсена Владимировна поставила себе целью охранять покой мужа, и дети воспитывались в благоговейном страхе перед отцом. С Сергеем Михайловичем не только нельзя было заговорить в течение рабочего дня, но даже попадаться ему на глаза, когда он проходил по комнатам. Никакие гости не допускались за вечерним чаем, за исключением пятниц, когда собирались профессора. Но характерно, что при таком жестоком порядке Сергей Михайлович был обожаем детьми. А у Владимира и у Михаила^[96] до конца жизни сохранилось к отцу благоговейно-нежное отношение, которое всего лучше передать римским понятием pietas^[97].

В своей автобиографии (ненапечатанной) Владимир Сергеевич говорит об отце: «Отец наш, хотя не занимался прямо нашим воспитанием, оказывал на нас самое благотворное влияние. Помимо того значения, которое он имел в семье как человек нравственного авторитета и всецело преданный умственному труду и идеальным интересам, кроме этого, отец, не вмешиваясь в нашу тогдашнюю детскую жизнь, умел в самые важные моменты, по крайней мере, моего духовного развития, оказать на него наилучшее действие. Так, когда в детстве мной овладело крайнее религиозное возбуждение, так что я решил не только идти в монахи, но, ввиду возможности скорого пришествия антихриста, я, чтобы приучиться заранее к мучениям за веру, стал подвергать себя всяким самоистязаниям, отец — сам человек глубоко религиозный, но чуждый исключительности — подарил мне в день именин, вместе с житиями святых, — Олимп доктора Петискуса^[98], обильно украшенный изображениями греческих богов и богинь. Эти светлые образы сразу пленили мое воображение, расширили и смягчили мою религиозность».

Также и в статье «С. М. Соловьев» Владимир Сергеевич говорит об отце: «Широта научного взгляда, просвещая и очеловечивая патриотическое чувство, оказывает такое же благотворное влияние и на чувство религиозное. Глубокая сердечная вера у автора “Записок” была совершенно свободна от той напряженности, которую поверхностный взгляд принимает за силу» (Собрание сочинений Влад. Соловьева, VI, 644").

Моя тетка Мария Сергеевна^[100] рассказывала мне, что однажды в детстве ее обещали взять в театр и вдруг в последнюю минуту решили оставить дома. Девочка пришла в отчаяние и решилась на безумнодерзкое средство. Она бросилась прямо к отцу с воплем: «Меня обещали взять в театр, — и вот не берут». Неожиданно для всех Сергей Михайлович возвысил голос: «Что? Обещали и не берут? Взять ее». Но та же Мария Сергеевна рассказывала мне и о другом случае. Во время Турецкой войны она со своей подругой Катей Лопатиной^[101] решила тайком бежать в Герцеговину и разыграть там роль Иоанны д’Арк. План был раскрыт, и побег не удался. Когда Сергей Михайлович увидел пойманную беглянку, то закричал: «Уберите ее от меня: я убью ее!» И только к вечеру ласково заговорил с девочкой и нашел в ее безумном поступке наследственные черты какой-то бабушки. Сергей Михайлович был довольно редким, но весьма типичным для России человеком, сочетавшим в себе глубокую веру со страстью к науке и цивилизации. И этим, и непреклонным, независимым характером он напоминает Ломоносова. Он не терпел двух вещей: хитрости и юродства, считая то и другое проявлением слабости, женственности и азиатчины. Смысл жизни он полагал в деятельности и борьбе. Отсюда его резкий европеизм и отвращение к Востоку. «Для восточного человека, — говаривал Сергей Михайлович, — типичная одежда — халат, символ бездеятельности и лени; идеальная европейская одежда — фрак, при котором все члены тела свободны для деятельности». Сам он основным свойством своей природы признавал некоторую «торопливость», которую ошибочно принимали за «аккуратность»; он везде приходил первым, раньше всех. Когда здоровье пошатнулось, обозначились болезни печени и сердца, он главное беспокоился о том, что не успеет кончить «Историю России» и отказывался ехать лечиться на курорт до окончания своего труда.

При механически правильном образе жизни, напоминающем немецких ученых, Сергей Михайлович всего менее был «прозаическим человеком». Он глубоко понимал не только поэзию, но и музыку. По субботним вечерам обычно бывал он в итальянской опере. Когда дочь его Маша, обладавшая прекрасным голосом, пела по вечерам, он заслушивался и говорил: «Я надеюсь, что ты будешь певицей: вероятно, род наш идет от какого-нибудь соловья».

Незадолго до смерти он гулял за городом с тою же дочерью Машей. Был тихий вечер. Сергей Михайлович задумался и произнес заключительные слова Гетева стихотворения «Auf alien Gipfeln ist Ruh», — с заменой одного слова:

И все же непонятно, как такой здоровый, трезвый человек, выходец из чисто великорусского духовного сословия, произвел на свет такую странную, не похожую на других семью, какой была семья Соловьевых, полная неврозов, романтизма, мистицизма и бурных страстей. Кровь матери здесь пересилила. Типично Соловьевой была старшая дочь Вера^[103], и, пожалуй, младший сын Михаил. Другие же, и более всех Владимир, были типичными Романовыми. Жена Сергея Михайловича, Поликсена Владимировна Романова, происходила из старинной украинской семьи, одну ветвь которой (в Полтавской и Харьковской губерниях) постигла «загадочно трагическая» судьба, а к другой принадлежал известный украинский философ Григорий Саввич Сковорода. Отец Поликсены Владимировны, Владимир Павлович Романов^[104], был моряком; в 1820 году участвовал в кругосветном плавании на корабле «Кутузов» под командой капитана-лейтенанта Дохтурова.

В связи с делом декабристов он был временно уволен со службы и даже подвергнут заключению в крепости. Затем вернулся к службе, плавал в 1828 году у Анапы и Варны и был ранен пулей в голову^[105]. Пробыв 12 лет в отставке, снова был принят на морскую службу, принимал участие в Севастопольской войне, где проявлял геройское мужество и был контужен осколком бомбы в ногу. В 1861 году Владимир Павлович был произведен в адмиралы и уволен со службы. Владимир Соловьев был назван в честь деда и был его крестником. Предания о славных подвигах деда на море, вероятно, способствовали развитию в мальчике раннего героизма и некоторого милитаризма, которому он остался верен до конца жизни. Еще резче наследственность Владимира Павловича сказалась на его правнуках. Сыновья Всеволода Сергеевича порвали с научно-литературными традициями семьи и стали флотскими офицерами.

Женат был Владимир Павлович на Екатерине Федоровне Бржесской^[106]. Бржесские были обрусевшими поляками, помещики Харьковской и Херсонской губерний. С Бржесскими был смолоду знаком Афанасий Афанасьевич Фет, знал он и Екатерину Федоровну, а A. JI. Бржесской у него посвящено несколько стихотворений^[107]. «По отзывам лично помнящих ее, — говорит С. М. Лукьянов о Екатерине Федоровне, — это была особа энергичная, предприимчивая, не без фамильного гонора»^[108], но и любящая. У Романовых были сыновья Владимир, Павел и Вадим и дочь Поликсена (Соловьева). Владимир был близок к семье Соловьевых. Он рано умер, и маленькая его дочь Катя воспитывалась в доме у тетки Поликсены Владимировны. Это та самая Катя Романова, которой Владимир Соловьев посвятил свою первую любовь^[109]. Другой брат, Вадим, был большим франтом и «джентельменом» — человеком сомнительной нравственности. Был он несколько причастен к литературе, сошелся с племянником Всеволодом и оказал на него не слишком хорошее влияние. С дядей Вадимом в строгий дом Сергея Михайловича проникало старое русское барство с его затеями. Не без влияния дяди Вадима Всеволод один из своей семьи вышел светским человеком, рано порвав с профессорской средой. Впоследствии дядя и племянник решительно поссорились.

Замужество за таким большим и подавляющим все кругом себя человеком, каким был Сергей Михайлович, совершенно заглушило индивидуальную жизнь его жены. Она буквально была раздавлена и двенадцатью детьми, и двадцатью восьмью томами «Истории». В молодости Поликсена Владимировна была красавицей восточного типа: большие черные глаза, узкий и сжатый лоб, несколько заостренный нос. «Я в детстве была большая фантазерка, — признавалась мне бабушка, — прохожу мимо осины и боюсь, что увижу на ней Иуду». Но жизнь не давала времени для фантазирования. Однако до конца дней эта фантастичность сказывалась у Поликсены Владимировны в какой- то постоянной тревожности и таинственных предчувствиях. Сергей Михайлович любил подтрунивать над этой ее чертой, называл все это «херсонством», то есть наследием ее украинской семьи, «одну ветвь которой постигла загадочно трагическая судьба». Из сыновей тепло относился к матери старший сын Всеволод. Можно найти черты молодой Поликсены Владимировны в матери Andre, героя повести Всеволода Соловьева «Наваждение»^[110]. В трогательных стихах Всеволод Сергеевич вспоминает, как он «больным ребенком» прижался к матери, и она читала ему вслух «Руслана и Людмилу», и «дух его в садах Черномора носился»^[111]. Владимир Сергеевич сообщает в своей автобиографии: «Мать научила меня грамоте, священной истории, читала мне стихи Жуковского, Пушкина, Лермонтова и сборник назидательных рассказов под заглавием “Училище благочестия”»^[112]. «Историю России» своего мужа Поликсена Владимировна читала и перечитывала всю жизнь, факты и лица русской истории были ей чем-то родным и близким. Как и Сергей Михайлович, она особенно любила Владимира Мономаха и Петра Великого, презирала царевича Алексея, ненавидела Анну Иоанновну, как будто она была знакомая ей противная дама. В старости у Поликсены Владимировны развились некоторые причуды; она волновалась по пустякам. Бывало, я обедаю у нее в Петербурге, какое-то кушанье недостаточно хорошо; бабушка вдруг отодвигает от себя ножи, вилки, солонки, и раздается грозное слово: «Срам!» В общем, Поликсена Владимировна была кроткая, любящая и самоотверженная женщина, таившая в себе много неразвившихся задатков. Из детей она особенно любила Всеволода, хотя принуждена была затаивать эту любовь, так как отец относился к своему первенцу плохо и другие братья его не любили; затем Михаила и более всех младшую дочь Поликсену. После смерти мужа, последовавшей в 1879 году, Поликсена Владимировна поселилась с тремя незамужними дочерьми — Надеждой, Марией и Поликсеной — в доме Лихутина, на углу Пречистенки и Зубовской площади. Владимир Сергеевич имел в этой квартире свой кабинет.

Дети у Соловьевых родились в таком порядке:

Всеволод — 1 января 1849 года; Вера— 18 января 1850 года; Надежда — 5 июня 1851 года; Владимир — 16 января 1853 года; Любовь — 20 сентября 1857 года; Михаил — 16 апреля 1862 года; Мария — 9 октября 1863 года; Поликсена — 20 марта 1867 года.

Между Владимиром и Любовью были еще две девочки Любовь и Ольга, умершие в младенчестве; между Любовью и Михаилом — Сергей-старший, способный и очаровательный ребенок, умерший семи лет от скарлатины. Между Марией и Поликсеной — Сергей-младший, умерший в младенчестве.

Старший сын Всеволод, снискавший широкую известность в публике своими историческими романами, был непохож на своих младших братьев. В семье его не любили и, как мне кажется, были не совсем справедливы к его оригинальной и довольно трагически сложившейся жизни. Он рос баловнем матери, которая тогда еще была молода и сравнительно свободна от семейных забот. Как мы уже говорили, в отрочестве он подпал под влияние дяди Вадима Владимировича. К научным занятиям он не чувствовал призвания, рано стремился стать светским человеком, изысканно одевался, душился и писал стихи^[113]. Из Соловьевых он более всего производил впечатление барича и даже «шляхтича», так как в его наружности сказалась польская порода. Он был небольшого роста, болезненные голубые глаза, немного навыкате, производили впечатление стеклянных; он рано начал скрывать их под синимпенсне. Он всегда брился, волосы зачесывал хохолком; под очень правильным и красивым носом темнели холеные небольшие усы. Впоследствии он сильно растолстел, что было особенно некрасиво при его небольшом росте, но в юности, судя по портретам, наружность его была весьма привлекательна. В молодые годы он писал много стихов, из которых в собрании его сочинений напечатано сравнительно немного, но и по этим стихам можно сказать, что у него был несомненный поэтический талант, которого он не сумел развить. Подобно своим братьям он исключительно ценил Фета, и в его стихах есть отзвуки гармонии «Вечерних огней»^[114]. И читал он стихи нараспев, манерой Фета.

Отец мало любил Всеволода. По поводу его исторических романов он говорил: «Я пишу историю, а мой сын ее искажает». Окончив в Москве юридический факультет, Всеволод Сергеевич отправился в Петербург начинать свою служебную карьеру. Средств к жизни у него не было, так как отец по окончании университета строго заявил ему, что теперь он должен содержать себя сам. Но мать потихоньку посылала своему первенцу деньги из Москвы. Всеволод Сергеевич стал истым петербуржцем и никогда уже не покидал этого города. И теперь, скитаясь летом по петербургским набережным и мостам, смотря на темное золото куполов и дворцовых кровель, на розовые и кирпичные стены, я неизменно представляю себе странноватого молодого человека, который, просидев день за конторкой, прогуливается вечером по этим мостам, а потом, вернувшись в свою одинокую комнату, пишет повести и стихи, мечтая, что станет со временем великим писателем, подобным Диккенсу и Достоевскому. Всеволод Сергеевич квартировал в меблированных комнатах, содержавшихся голландским семейством Ламперт. Старшая хозяйская дочь Ольга Иосифовна пленила Всеволода Сергеевича, и он вступил с ней в брак. Скоро он нашел свое призвание в писании исторических романов. Громадный успех, который имели его романы, и особенно «Семья Горбатовых», средь большой публики, губительно отозвался на его таланте. Он стал писать быстро, между делом, не отделывая своего слога. А между тем роман «Наваждение», над которым он много работал, очень хорош и показывает, что Всеволод Сергеевич мог дать в литературе гораздо больше, чем он дал. Романы его «Великий Розенкрейцер» и «Волхвы»^[115] свидетельствуют, что он серьезно занимался оккультными науками. Всеволод Сергеевич был близок с Достоевским и оставил о нем прекрасные воспоминания под названием «Большой человек»^[116].

В доме Всеволода Сергеевича росла младшая сестра его жены, Адель. Постепенно между ней и Всеволодом развилось романтическое чувство, и дело кончилось разводом его с Ольгой Иосифовной и женитьбой на Адели. От первой жены Всеволод Сергеевич имел сына Сергея; от Адели — двух сыновей, Бориса и Юрия, и дочь, которую он окрестил своим любимым именем «Зина». Ольга Иосифовна потом вышла замуж за Шевырева и бывала в гостях у сестры. Но сын Всеволода Сергеевича от первого брака Сергей оказался в трагическом положении между отцом и матерью. Рос он красивым, блестящим и талантливым мальчиком, но нервы его были потрясены. Вскоре после смерти отца (1903) он трагически погиб, оставив жену и дочь. Уже первый брак Всеволода Сергеевича возбуждал негодование отца, а мнение отца было законом для семьи. Можно себе представить, как встречен был в семье развод и женитьба на свояченице. Владимир Сергеевич демонстративно поддерживал отношения с Ольгой Иосифовной, разорвав с братом. Тут на Всеволода Сергеевича обрушилась новая катастрофа. Живя в Швейцарии и поправляя расстроенные нервы, он попал в общество Е. П. Блаватской. Чувствуя в нем мистически одаренную и склонную к медиумизму натуру, Блаватская сильно ухаживала за Всеволодом Сергеевичем, и он временно подчинился ее влиянию. Она уже снаряжала его в Индию… Вскоре Всеволод Сергеевич разорвал связь с теософским обществом, а впоследствии напечатал книгу «Современная жрица Изиды»^[117], где разоблачал теософские обманы.

В результате всех своих приключений Всеволод Сергеевич был решительно отвергнут братьями и сестрами. Одна только мать и старшая сестра Вера, подруга его детства, не порывали с ним отношения. Между Всеволодом и Владимиром с ранних лет началась ожесточенная вражда. Оба они влюбились в проживавшую в их доме кузину Катю Романову. Владимир одно время стал ее женихом и не мог выносить ухаживаний Всеволода. Особенно он был возмущен, когда старший брат изобразил Катю в лице Зины, демонической героини повести «Наваждение». Но, сколько ни ссорились братья, отношения не порывались окончательно, пока в 1896 году Всеволод Сергеевич не опубликовал в «Русском вестнике» «Записки» своего отца. Полностью записки эти не могли быть изданы в то время по цензурным соображениям. Но Всеволод Сергеевич исказил образ отца до неузнаваемости, отбросив при напечатании все левые, либеральные места «Записок» и преподнеся публике одни консервативные страницы. Младшие братья приняли это как оскорбление памяти отца и напечатали в «Вестнике Европы» протест за подписью: Владимир, Михаил^[118]. Отношения между братьями порвались и не возобновлялись до смерти. Сестры все стали на сторону младших братьев. При тяжелых внутренних переживаниях, Всеволод Сергеевич в материальном отношении жил несравненно лучше своих братьев. У него была в Петербурге роскошная меблированная квартира и «лучший кабинет» в Петербурге, как говорили в публике. Жена его была голландского происхождения, брат ее Оскар женат на англичанке; отсюда в доме европейская чистота и комфорт: зеркала, старые картины, ванна. У Всеволода Сергеевича была стенографистка и массажистка. Несочувственное отношение семьи и части общества Всеволод Сергеевич возмещал славой «всероссийского писателя» и благоволением высших сфер. Он был камер-юнкером, будучи, в отличие от братьев, консерватором и монархистом чистой воды. К брату Владимиру он относился с некоторым презрением и злословил, что тот мечтает быть римским кардиналом. Конечно, в споре братьев правота была не на стороне Всеволода. Но я не могу отделаться от мысли, что у Всеволода Сергеевича с годами накипело горькое чувство несправедливой обиды, сознание, что братья и сестры прошли мимо него, не задумавшись над его темной судьбой^[119]. Вот как сам он говорит об этой судьбе в одном из стихотворений:

Сознание, что в его душе таится «лучезарная звезда вечного духа», что эта звезда омрачена «грязью и позором страстей», что он затерял пути к небесной отчизне, о которой тоскует, — повторяющийся мотив в поэзии Всеволода Соловьева.

Это сознание своей души как небесного луча, затерянного в грязи материального мира, приближает Всеволода Сергеевича к буддизму. Он много изучал индусскую философию, посвятил большое стихотворение Будде. В его романе «Изгнанник» герой находит себе единственный исход из трагических коллизий жизни: бросить все прошлое и уехать в Индию. Всеволод Сергеевич был совсем из другого материала, чем его отец и братья. Живший в обстановке европейского комфорта, женатый на голландке, поклонник Диккенса, он тем не менее вполне принимал славянофильский девиз: «православие, самодержавие, народность». Он не любил Петра Великого, любимого героя его отца; идеалом Всеволода Сергеевича был «тишайший царь» Алексей Михайлович. Из писем царя Алексея заимствовал он название одного из трех своих неисторических романов «Злые вихри». Все названия его романов из современной жизни характерны: «Наваждение», «Злые вихри», «Цветы бездны»^[120] (последний роман не закончен). «Меня всю жизнь носили злые вихри», — говорит герой романа Аникеев. То же мог сказать о себе и автор. Он весь вышел из Романовых, с их «таинственно-загадочной судьбой», и мало было в нем от «кремня» Сергея Михайловича. Грустная, таинственная музыка судьбы запевает в современных романах Всеволода Сергеевича. А в исторических романах — сладенькая идеализация русской старины, непонимание духа исторической эпохи.

О Владимире Сергеевиче здесь говорить не место: его жизнь уже стала достоянием истории. Образ моего отца будет уясняться постепенно в моем повествовании. Скажем несколько слов о сестрах Соловьевых.

Все Соловьевы делятся на круглолицых и узколицых: к первым принадлежат Всеволод, Вера, Любовь, Поликсена, ко вторым — Владимир, Надежда, Михаил, Мария. Старшая сестра Вера Сергеевна имела характер положительный и твердый; в ней не было никакого романтизма, она была хозяйственна и домовита. Замуж вышла Вера Сергеевна за ученика своего отца, профессора русской истории Нила Александровича Попова^[121]. Нил Александрович был из духовного звания, отличался апостольским добродушием и юмором. Смотря на александрийскую статую бога реки Нила, по которому ползают дети, я всегда вспоминаю дядю Нила, образ которого едва теплится в моем воспоминании. Помню, что в праздники, когда мы обедали у Поповых, дядя Нил сочинял для детей особое смешное стихотворение. Когда он умер, мне было 6 лет. У Поповых родилось четверо детей: сын Сергей, дочери Поликсена, Татьяна и Софья. Младшая из них Соня была старше меня лет на пять. Нил Александрович управлял архивом юстиции и жил на Девичьем поле, в большом красном доме, где занимал прекрасную квартиру^[122].

Надежда Сергеевна была тоньше сестры: обожала брата Владимира и навсегда осталась в девицах. В юности она любила шумную светскую жизнь и пользовалась успехом. Теперь уже можно обнародовать, что она была одно время невестой Владимира Карловича Саблера, будущего обер-прокурора Синода^[123], но Саблер повел себя так, что имя его в нашей семье никогда не произносилось. Впрочем, уже будучи старичком и обер-прокурором, Саблер при встречах со мной всегда предавался поэзии, восклицая: «Ах! Какие воспоминания!.. Опять я вижу соловьевские глаза». Думаю, что престарелый сановник, весьма напоминавший лису, был в этом случае искренен: в нем пробуждались воспоминания о лучших днях, о живом чувстве, принесенном в жертву карьере. У Надежды Сергеевны была одна черта, общая с Владимиром и младшей сестрой Поликсеной: это любовь к каламбурам, мистификациям, арлекинаде. И меня в детстве она привлекала к таким мистификациям. Например, была у тети Нади кухарка Анна, которую удалили за грубость, доходившую до того, что она называла свою хозяйку чертом. Через некоторое время тетя Надя приглашает меня на кухню и знакомит с новой кухаркой, приговаривая: «Ну, вот, это новая кухарка, — она тебе больше нравится, чем Анна?»

   — Да, больше, — отвечаю я.

   — Что же, эта красивее, — продолжает тетя Надя, уже прыская смехом.

   — Пожалуй, — отвечаю я в недоумении.

   — А как Анна меня называла? Ты помнишь?

   — Чертом.

Тогда, разражаясь хохотом, тетя Надя выбегает из комнаты, и только слышно: «C’est la тёше! C’est la тёте!»^[124] — а мы с кухаркой Анной смущенно глядим друг на друга.

В тете Наде была неприятна истеричность и фамильная фанаберия. Она иногда вдруг плакала. К старости у ней наступали периоды неумеренной веселости и возбуждения, сменявшиеся периодом тоски и уныния, когда она вместо разговоров плакала, охала, стонала. В веселые периоды она окружала себя обществом молодых певцов и актеров (встречал я у нее знаменитого теперь Сережникова^[125]) и задавала пиры. Кончилось все тем, что, умирая, она завещала весь соловьевский «храм», все эти портреты и кумиры историка, великих князей, а также богословские трактаты и интимные письма брата Владимира — одному молодому актеру, которого любила, как мать. Тетки мои Вера и Поликсена приходили от этого в такой гнев, какой можно сравнить разве что с гневом Ахилла. Я ходил в комнату молодого актера, где буквально нельзя было двинуться, так все было завалено соловьевскими реликвиями. Актер действительно был предан всей душой тете Наде и украсил ее последние годы; завещание было сделано по всей форме, и мне оставалось только попросить у молодого человека несколько фотографических карточек и писем. Но что было с моими тетками, когда я рассказал об этом визите! Признаюсь, не без некоторого удовольствия я пощекотал фамильную фанаберию, от которой задыхался в детстве. «Мне казалось, что я попал в обстановку Соловьевых», — начал я. Но что тут было. Даже никаких слов! Искры слез в глазах, молнии гнева, движения плеч — и ледяное молчание.

Оставшись в девушках, Надежда Сергеевна всей своей страстной и исступленной душой привязалась к старой гувернантке Анне Кузьминичне, особе пошловатой, с чисто мещанским взглядом на жизнь и стародевическим пристрастием к сплетням и обсуждению ближних. Пользуясь своим влиянием на Надежду Сергеевну, Анна Кузьминична стала первым лицом в доме и понемногу совсем оттеснила скромную бабушку, обращаясь с ней резко и грубо. Старушка пожила, повздыхала, да и переехала навсегда в Петербург к любимому своему детищу Поликсене^[126].

Тетушка Любовь Сергеевна!.. Но тут уже не знаю, как начать. Представьте себе громадное толстое существо, которое всегда безмолвствует и покачивается, и ест, ест, ест… Впрочем, не только ест: выросши, я узнал, что тетя Люба позорит фамилию. Сверх того, тетя Люба расточительна: она быстро прожила полученное от отца наравне с другими сестрами наследство, вышла замуж, овдовела, осталась с маленьким сыном на руках и попала в материальную зависимость от сестер и братьев. Тетя Надя обращалась с ней надменно, как с приживалкой, заставляла ее отворять дверь и т. д. Мне было жаль тетю Любу, и она чувствовала во мне эту жалость и тайную симпатию. Но я и не разговаривал с тетей Любой, потому что говорить с ней было не о чем. Добрый мой кузен Сережа Попов, бывало, спросит: «Не хочешь ли еще сига?» Тетя Люба утвердительно качнется своим громадным корпусом и подставит тарелку. Я спрошу: «Что ты больше любишь: чай или кофе?» — и снова молчание. Тетя Люба казалась вполне нормальной, но от нас скрывали пункт ее помешательства: у нее была мания эротического преследования. Переехав из Москвы на дачу, она рассказывала, что один ее поклонник бежал все время за поездом вплоть до станции и что его фамилия Ступишин, так как он отбил себе все ступни. В конце жизни бедную тетю Любу помещали иногда в дом умалишенных, где она и умерла (сын ее Юра умер в детстве). Никто из родных не знал о смерти тети Любы, и хоронили ее добрые чужие люди…

В детстве я рассказывал: «Видел во сне Бога, он похож на тетю Любу, в зеленой шубе и играл на скрипке». Очевидно, с тетей Любой связывались у меня первые представления о безграничности и необъятности.

Совсем другими были младшие сестры: Маша и Сена. Мария Сергеевна была маленькая женщина, страстная, любящая, преданная искусству, искавшая какого-то идеала. Она прекрасно пела и всего менее была способна к семейной жизни, которая выпала на ее долю. Вышла она замуж за молодого ученого, специалиста по византийской истории, Павла Владимировича Безобразова, сына сенатора^[127]. То, что он сын сенатора и будущий профессор, нравилось моим гордым теткам. Надежде Сергеевне вообще нравился молодой, сутулый и оригинальный доцент, с большим носом и кудрями. То, что Маша-девчонка «выскочила замуж», возбуждало стародевическую зависть и ревность и ее, и гувернантки Анны Кузьминичны, и они всю жизнь преследовали Машу. Когда она разорилась и, не имея чем кормить троих детей, попробовала обратиться за помощью к сестре Наде, она услышала ответ муравья из басни Крылова: «Ты все пела? Это дело. Так пойди же попляши!»

Павла Владимировича звали за его наружность «змеем». Он был очень учен и отвлечен, в отличие от жены — большой семьянин, добродушный и постоянно остривший. Вырос он на немцах, на Гегеле и Гете, был большим либералом, отчасти вольтерьянцем и ненавидел византийскую культуру, которую изучал и знал, как никто другой в России. Мария Сергеевна до конца жизни обожала своего мужа и говорила о нем только в повышенном тоне, но им все труднее становилось жить вместе. Мистически экзальтированное настроение Марии Сергеевны, ее философские искания, влечение к католицизму — на все это Павел Владимирович отвечал уже не добродушной, а довольно злой вольтерьянской иронией. Мария Сергеевна всегда хотела отдать себя мужу и детям, готова была на всякую для них жертву, но у ней ничего не выходило; дома не было уюта и порядка, которого искала профессорская душа Павла Владимировича. К концу жизни Мария Сергеевна уже не говорила: ее непрерывно льющаяся речь походила на жалобный тренос^[128] древней трагедии. Чувствовала она себя хорошо только во Франции, куда периодически уезжала.

Младшая сестра Поликсена, или Сена, была очень странной и очаровательной девочкой. В ней не было почти ничего женского; и наружностью, и характером она походила на мальчика. В лице ее было что-то совсем не русское, а дикое и африканское^[129]. Большие ясные глаза ее были прекрасны, но негритянский рот портил все лицо. Она была богато одарена талантом к музыке, живописи, поэзии. Но выказать себя вполне ей не удалось ни в одном из искусств. Пожалуй, всего больше выражалась ее оригинальность в пении цыганских романсов^[130]. Это дикое, цыганское начало очень роднило ее с братом Владимиром, которого отец его, шутя, называл «печенегом». Как Владимир, она постоянно острила и хохотала, как он, очаровывала всех кругом себя, и прислугу и детей. Но веселье сменялось у нее приступами бурной тоски, страха смерти, который прошел с годами. Всю юность она по летам жила на Кавказе, и дикая природа Кавказа гармонировала с ее страстной душой, она воспела в стихах Терек, Дарьял и Арагву. Но с годами бурный поток ее души покрывался ледяной корой, в ней усиливалась гордость — коренной недуг Соловьевых, — гнев застывал иногда в холодную злость и нетерпимость. Близость с З. Н. Гиппиус растлевающе подействовала на ее миросозерцание, она была временно отравлена ее безжизненными схемами… И только в последние годы, отрешась от чуждых влияний, она явилась передо мной в ярком свете добра и подлинной, живой поэзии. Поликсена Сергеевна не только не стыдилась своей оригинальности и своего мужеподобия, но всячески его демонстрировала: носила жилеты и пиджаки и даже иногда шаровары. В раннем детстве я помню, как она была очаровательна в красном бархатном костюме Ромео, со шпагой на боку, как огонь и вихрь, носясь по комнатам и брызжа смехом и весельем… Я не отходил от нее целый вечер… По поводу своей негритянской наружности Поликсена Сергеевна любила острить и мистифицировать. Раз в большом обществе она обратилась к одной весьма благоразумной и буржуазной даме и, понизив голос, сказала:

   — Вы разве не знаете, что я подкидыш? Я вовсе не Соловьева, я из Африки.

Дама очень растерялась и пробормотала: «Ах, это очень интересно, я ничего не знала», — а Поликсена Сергеевна разразилась громким смехом.

Любовь занимает большое место в поэзии Поликсены Сергеевны. Но, как у Сафо, все ее эротические стихи обращены к женщинам, иной любви она никогда не испытала. Я считаю возможным говорить об этом потому, что чувство любви у Поликсены Владимировны ничего общего не имело с «лесбийской любовью» в вульгарном и грязном смысле этого слова. Это было чисто платоническое обожание к подруге, которую она называла: «Иней души моей, иней прекрасный»^[131]. В 1916 году, живя несколько недель в Петербурге, я ежедневно под вечер заходил к Поликсене Сергеевне. Приходил я усталый, замученный делами и всей душой отдыхал в тихой комнате моей тети на Вознесенском проспекте. Тогда мы вели много интересных разговоров. Раз она мне высказала такую мысль: «Все Соловьевы — глубоко несчастные люди. Они ищут на земле любви, которой найти невозможно. Это искание любви у одних из нас выражается в самой высокой форме, у других в низкой и грубой».

При исключительной любви к детям, для которых она писала столько милых стихов и рассказов, Поликсена Сергеевна, как ее брат Владимир, питала отвращение к физическим условиям деторождения и думала, что в этом отношении люди должны переродиться. Здесь идеи Мережковского и Гиппиус заводили ее иногда на весьма неверные и скользкие тропинки, где незаметно теряется грань между абсолютным целомудрием и извращенностью, которая морально стоит неизмеримо ниже естественных животных путей…

Не без тяжелого чувства я кончаю этот очерк о моей семье. Талантливость одних здесь возмещается болезненностью и вырождением других. Нарушена какая-то норма.

Дед Сергей Михайлович был богатырем, но, очевидно, человеку большого умственного труда нельзя безнаказанно плодиться и множиться. Я вижу, как от нашего семейного ствола грустно отпадают благоухавшие, но худосочные ветви. Еще больше таких безвременно увядших ветвей будет во втором поколении.

Глава 3 Брак моих родителей

Живя в Москве, моя мать постоянно бывала в Румянцевском музее, где изучала старых итальянцев и Иванова. Живописи она обучалась у Поленова и навсегда осталась его преданной ученицей. Работала она неустанно, изучая и перспективу, и анатомию. Занималась она и философией искусства, как можно судить по следующему письму к подруге Наде Безобразовой^[132]: «По совету Поленова я все теперь пишу с натуры, но с живой, то есть головы, а не натюрморт, как прошлого года. Ты знаешь, что значит натюрморт. Это просто все неодушевленные предметы: драпировки, вазы, оружие и т. д. Ты, может быть, думаешь, что это все аксессуары, в которых не может быть художественности. Нет, может: нет почти ничего на свете, что не заключало бы в себе элементы для художества. Нужно поймать жизнь, тайну жизни, открывающуюся только художественному творческому чувству. Если ты поймаешь жизнь, воспроизведешь ее, ты делаешься причастна божеству, в котором источник всего творения. Трудиться, работать одной головой нельзя, это выйдет мертвая копия с натуры. Нужно жить этой натурой, уничтожиться в ней и забыть себя. Что бы я ни писала, какую-нибудь вазу или складку материи, — все это равно требует великого напряжения всего моего существа, чтобы видеть не то, что дается мне в моем субъективном восприятии, а объективную истину всего существующего. Жизнь — величайшая и самая непостижимая тайна и величайшее чудо, которому мы не удивляемся каждую минуту только потому, что привыкли».

Летам к двадцати Оля Коваленская начала подрабатывать уроками рисования, и ей предложили обучать младшую дочь историка Соловьева Сену. Можно представить, как подружились учительница и ученица, как радостно уносились они вдвоем в идеальный мир, где царили Джотто, Перуджино, Рафаэль. После первого урока, когда Оля Коваленская одевалась в передней, Надежда Сергеевна позвала брата, гимназиста Мишу, сказав ему: «Обрати внимание, какая хорошенькая барышня дает уроки Сене». Миша высунул в переднюю свою курчавую голову и, тряхнув волосами, заявил: «Ничего интересного не нахожу».

Мой отец был тогда гимназистом пятого класса московской первой гимназии, худощавый и болезненный, с шапкой волос на голове. Глаза у него были большие, светло-голубые и ясные, в остром, горбатом носе и нижней части лица было выражение сильной воли, энергии и строгости. Рос он под обаянием старшего брата Владимира и жадно схватывал его идеи. Имел еще одного закадычного друга, которому остался верен всю жизнь: это был Володя Лопатин, младший брат философа Льва Михайловича^[133]. Теперь Володя Лопатин под фамилией Михайлов играет в Художественном театре. У моего отца и Лопатина был еще друг — молодой князь Борис Туркестанов, в то время большой театрал, впоследствии оптинский монах и епископ (Трифон)^[134]. Лопатин и Туркестанов учились в поливановской гимназии^[135], и мой отец, ненавидевший первую гимназию, где директор Лебедев^[136] заводил почти военную дисциплину, завидовал привольной и свободной жизни «поливановцев», носивших черные куртки, штатские пальто и шляпы.

Если у моего отца был единственный друг — Володя Лопатин, то у моей матери была единственная подруга — Надя Безобразова, урожденная Уманец. Она отличалась благородной, одухотворенной красотой, в ее глазах была всегдашняя печаль и обреченность. Она рано вышла замуж за Безобразова, была с ним очень несчастлива, разошлась и одна воспитывала трех детей, из которых младший Сандрик был больной и прикованный к креслу. Мать для его здоровья должна была переехать на юг: круглый год жила в Симферополе. Поэтому я ее редко видел в детстве. Сохранившаяся переписка моей матери с Надеждой Александровной вскрывает их исключительное душевное сродство. Обе они совершенно не умели и не хотели жить в мире повседневных, пошлых интересов, обе были «слишком тонки для этого мира» (Андерсен)^[137]. Характеристикой двух подруг и их взаимных отношений может служить выдержка из письма моей матери к Надежде Александровне, написанного из Флоренции осенью 1879 или 80 года. «Меня часто поражает, — пишет Оля Коваленская, — то, как одни и те же вещи производят на меня точь-в-точь то же впечатление, что и на тебя. Часто я думаю, что бы ты сказала о том или другом, и всегда, кажется, знаю. Я очень счастлива и горда этим. Мое понимание сходится с твоим, мои вкусы, впечатления и понятия до странности совпадают с твоими. Точно тонкая какая-то гармония соединяет меня тем более, что мои вкусы и впечатления все считают какими-то исключительными и странными, и мне грустно было бы, если бы в моем мире никого со мною не было живого, близкого. Меня часто поражают разные твои слова, казалось бы, совсем неуловимые оттенки впечатлений, точь- в-точь совпадающие с моими. То, что говоришь о Венеции, я тоже говорила теми же самыми словами и даже писала маме. Да, это сон, это бред, это неисполнимая мечта, упоительная и таинственная. Венеция для меня сделалась целым понятием, воплощением красоты, и поэзии, и прелести жизни: сила этой красоты доведена там до такой высшей точки, где уже она превращается в какое-то мучительное, острое блаженство: много хорошего я видела после, но, конечно, ничего не видала и не увижу, что бы сколько-нибудь равнялось Венеции. Я точно влюблена в нее, не как большой человек, а как девочки влюбляются, совсем глупо и безотчетно. Я люблю все, что даже гадко там, люблю даже запах гнилой воды в каналах, люблю каждый камень и каждую каплю воды.

Жизнь моя во Флоренции очень разумна: я работаю всеми силами и стараюсь не терять ни минуты. Да, сегодня я целый день провела в галерее Уффици и, глядя на Рафаэля, думала о тебе. Ты должна любить его, он писал для тебя: картины его — это гимн, великая и вечная хвала любви матери к ребенку; Мадонны его божественны, по- моему, только этою стороною, святость их — это святость материнской любви, доведенной до апофеоза и благоговейно понятой великим гением. Да, после Рафаэля ни на что не хочется смотреть, самые лучшие произведения меркнут перед ним. Он писал нарочно для тебя. Но личное мое настроение и мое чувство гораздо более удовлетворяется старыми, дорафаэлевскими мастерами. Они понимали жизнь так, как я ее понимаю, так же, может быть, односторонне и фанатично (в этом их все винят), но, по-моему, это одно правда и этой правдой надо жить. Красота формы не есть цель для них: красота жизни для них исчезла в высшей, более чистой и вечной красоте. Рафаэль, с своей бесконечной нежностью, прелестью, любовью и красотой образов, привязывает к жизни, ласкает и трогает. Но они (Беато Анжелико, например) разом отрывают тебя от всего, разом все исчезает, остается где-то далеко внизу, все даже самые светлые и чистые человеческие привязанности. Это окончательное отречение от жизни и безмятежный покой, это счастие и стремление к смерти. Счастие потому, что идешь к тому, что любишь всеми силами души, идешь наверное. Да, впереди свет и правда — то есть смерть.

Однако я говорю, кажется, неясно, но ты привыкла меня понимать, и я знаю, поймешь и теперь».

Моему отцу было лет 16, когда он попросил у моей матери позволения приехать весной в Дедово.

«Приезжайте, Михаил Сергеевич, — отвечала она, — и привезите лилию». В один майский день к воротам дедовской усадьбы подъехал ямщик, и Коваленские увидали большую белую лилию, а в ее тени худенького гимназиста в серой шинели. Можно представить, каким очарованием пахнула на отрока зеленая дедовская глушь, с ее рощами и прудами, с царственной Александрой Григорьевной, погруженной в мир поэзии и фантастики, с ее загадочной дочерью, с кудрями вакханки и грезами об Италии, первых мучениках и средневековых монахах. Михаил Соловьев привез в Дедово философию своего брата^[138] и поэзию Фета. Своей рукой переписывал он для Оли Коваленской «Вечерние огни» и перевод Фауста^[139]. Дедовская природа предстала ему в лучах фетовской лирики: особенно говорили ему стихи:

С этих пор ежегодно Миша Соловьев гостил летом в Дедове, в течение старших классов гимназии и четырех университетских лет. Между тем любовь его, конечно, скоро была замечена в семье и вызвала сначала неудовольствие, а потом и противодействие. 16 августа 1879 года мой отец писал другу Лопатину: «Начались наши бедствия. Болезнь отца не позволяла мне навестить тебя. Последние два дня удалось выбраться и, разумеется, поехать к К., хотя труда это стоило не малого. Мне в самом деле хочется тебя видеть, потому что с тобой я всегда успокаиваюсь. Женский друг не таков, манит сильнее, да и заставляет сильнее хмуриться, и я хмурюсь эти дни, и продолжаю хмуриться сильно; впрочем, в виду целого трудового года хныкать не годится… Отцу опять становится хуже; доктора находят необходимым сделать вторично укол».

Летом Соловьевы тогда жили на даче в Нескучном саду. Весь май мой отец зубрил по ночам различные науки, кончал работу уже при дневном свете, отрывался от работы для писания стихов, а после экзамена катил в Дедово. Ветхий тарантас подвозил его к воротам, осененным липами. Вечерняя влажная свежесть ласкала его утомленное чело. Наступала благоуханная ночь: лягушки трещали в пруду, и любовь, единственная, вечная, первая и последняя, воцарилась в его душе, торжествуя над всеми препятствиями, внутренними и внешними. Младшие сестры Маша и Сена ему сочувствовали; старшие с матерью делали все, чтобы помешать его браку с Коваленской, которая была на несколько лет старше его. Владимир Сергеевич также примкнул к оппозиции старших сестер.

В 1879 или 80 году Оля Коваленская уехала одна в Италию, чтобы усовершенствоваться в живописи. 4-го октября она писала Наде Безобразовой из Флоренции: «Я живу теперь с головой погруженная во всякую красоту, в дорогое мое искусство. Стараюсь не только смотреть, но и понимать и запоминать. Читаю, изучаю разные школы и стараюсь определять картины (то есть кто их написал), не заглядывая в книгу. Работа эта трудная, особенно при множестве впечатлений, которые нередко делают меня точно пьяной или сумасшедшей. Кроме того, я уже начала брать уроки. Учитель мой отличный художник (он — член Флорентийской Академии): я очень рада, что напала на него, хотя с ним приходится работать из всех сил и напрягать все свои способности. Он очень строг, очень угрюм и суров. Но все это тем лучше: тем более вероятия, что я в те немногие уроки, которые поспею у него взять, сделаю все-таки шаг вперед».

Отзыв Оли Коваленской о Венеции из того же письма мы приводили выше. Через несколько лет она писала Наде из Москвы в Венецию: «Я рада за тебя, что ты в Италии, и знаешь ли, не столько рада, что ты в Риме, сколько, что ты будешь в Венеции. Лучше Венеции не может изобрести никакое самое необузданное воображение, не может ничего присниться ни в каком опиумном сне, я в этом уверена. Да, я рада, что ты увидишь ее опять, ее, мою несравненную, незабвенную Венецию. Когда я о ней думаю, то на меня находит какой-то туман, какое-то опьянение, точно вспоминается чудный бред, и опять начинаешь бредить».

В 1883 году Михаил Соловьев окончил филологический факультет Московского университета. Кандидатское сочинение он писал А. М. Иванцову-Платонову^[141], читавшему историю церкви, на тему о подлинности Иоаннова Евангелия, где опровергал воззрения Бауэра и его школы^[142]. Брак моего отца давно был решен между ним и его невестой, но семья Соловьевых все еще сопротивлялась. Наконец в дом Коваленских был командирован Владимир Сергеевич, чтобы отговорить Олю от вступления в брак с его братом. Они долго беседовали вдвоем, наконец из комнаты послышались рыдания Оли; Владимир Сергеевич не смог исполнить возложенного на него поручения…

Свадьба была в Дедове, и никто из Соловьевых на ней принципиально не присутствовал. 6 июня 1883 года в скромной церкви села Надовражного мои родители были повенчаны священником Егором Тарасовичем Раевским^[143].

Налево от ворот дедовской усадьбы стоял старый флигель, где при Илье Михайловиче помещалась контора управляющего, хранилась библиотека и доживала век бабушка моей бабушки, так называемая «бабаечка». Теперь в комнате бабаечки жили молодые Марконеты. В этом же доме поселилась новобрачная чета Соловьевых. Как мы уже говорили, никто из родных не явился на свадьбу Михаила. Но, войдя в библиотеку своего ветхого флигеля, он увидел два портрета: Михаила Ивановича Коваленского и украинского Сократа — Григория Саввича Сковороды. Дружба этих двух замечательных людей была началом будущего слияния крови Романовых с кровью Коваленских…

С осени Михаил Соловьев переехал с молодой женой во Владимир на Клязьме, где получил место учителя истории в женской гимназии. Сестры его Маша и Сена время от времени навещали молодых супругов во Владимире. Скоро и вся семья примирилась с браком Михаила. Владимир Сергеевич приезжал во Владимир, где написал стихотворение на юбилей Фета^[144]. Скоро и она познакомилась с Афанасием Афанасиевичем. Она иллюстрировала первый выпуск «Вечерних огней», на что Фет ответил стихами:

Мирно и счастливо прожив во Владимире два года, мои родители к осени 1885 года переехали в Москву. Михаил Сергеевич получил место преподавателя географии в VI гимназии, за Москвой-рекой. Я родился 13 октября 1885 года^[146] в Малом. Левшинском переулке, в доме Курдова. Мое появление на свет едва не стоило жизни моей матери; несколько дней она была на границе жизни и смерти, и наконец глубокой ночью Гаврила Федорович Марконет извлек меня из материнского чрева щипцами. Инструмент едва не попал мне в правый глаз и оставил шрам на моем правом виске. В том же году и в том же доме Курлова у директора гимназии Льва Ивановича Поливанова родилась внучка Маня Шепелева^[147], которой суждено занять видное место в этом повествовании.

Глава 4. Наш дом

I

Я начинаю себя помнить в небольшом белом двухэтажном доме в тихом Штатном переулке между Пречистенкой и Остоженкой. Квартира помещалась во втором этаже: за гостиной, служившей также и столовой, была спальня моих родителей и кабинет отца. Прямо из передней темный коридор вел в кухню, и из коридора была дверь в мою детскую и смежную с ней девичью. Окно этих комнат выходило во двор. Я больше пребывал в детской и девичьей. Из кабинета иногда выходил маленький худой человек, и я знал, что это — мой отец. По вечерам он брал меня в кабинет и, выдвигая ящики стола, показывал мне разные вещи. На стене у него висела карта Палестины. Когда мне было года четыре, отец капнул сургучом на некоторые палестинские города — Иерусалим, Вифлеем, Дамаск — и показывал гостям фокус, заставляя меня находить эти города с закрытыми глазами.

К отцу меня тянуло больше, чем к матери, впрочем, всему предпочитал я девичью и кухню. В матери я чувствовал что-то напряженное и тревожное. Она вставала раньше отца, который страдал бессонницами. Бывало, утром мать одна сидит за самоваром, перед корзиной с витым хлебом: молчит и задумчиво смотрит перед собой темным, тяжелым взглядом. Мне с ней не по себе: она рано стала давать мне суровые уроки, которые повлияли на мой характер. Но об этом дальше.

Лет с четырех отец после обеда давал мне уроки священной истории. Он приносил за чайный стол картинку, клал ее обратной стороною, рассказывал ветхозаветное или евангельское событие и, возбудив интерес, открывал картинку. Чудные то были картинки. Одежды там были ярко-алые и темно-синие, деревья зеленые и голубые, тела нежно-белые и шоколадные. Помню маститых первосвященников с серебристыми бородами, Илию в рогатой митре, положившего руку на голову мальчику Самуилу^[148]. Помню радость, которую я испытывал, переходя от Ветхого Завета к Новому: все становилось нежней, воздушней, серебристей. Очень я любил эти уроки.

Мать моя в то время писала большие иконы из евангельской жизни для одного тамбовского храма^[149], и гостиную наполняли благоухающие свежими красками доски, на которых моя мать манерой старых итальянских мастеров изображала Воскресение Лазаря и Тайную вечерю. Вместе с няней мы рассматривали две толстые книги из отцовской библиотеки: суровую немецкую Библию в темно-коричневом переплете, где мало было картинок (запомнилось мне: дух, носящийся в виде старца над бездной, среди бурь и хаоса; заклание Авраамом Исаака; огненный дождь над Содомом и Гоморрой), и бархатное французское Евангелие, где каждая страница была обвита орнаментами с изображениями зверей, цветов и плодов, а некоторые страницы потемнели от пролитых духов и сладостно благоухали.

Первый приход в дом священников наполнил меня ужасом. Они так загремели «Во Иордане»^[150], что я поспешил спрятаться. Крещенье вообще особенно волновало меня, и по ночам мне казалось, что я вспоминаю, как меня крестили: я ощущал холод студеных вод и видел какую-то белизну. Во время прогулок церкви поглощали все мое внимание. Особенно я любил круглые иконы под куполами, изображавшие апостолов и московских святителей с белыми посохами, например, у Воскресенья на Остоженке^[151] и около Зоологического сада.

Жизнь текла тихо и однообразно. Мы с няней прогуливались по переулку, иногда встречали мою первую подругу Лилю Гиацинтову^[152], которая была на два года моложе меня и казалась мне символом всего маленького. «Это мало, как Лиля, это мало, как Лилин глаз», — говорил я о самых маленьких предметах.

Старая толстая няня скоро исчезла: ее место заступила черноглазая и веселая девушка Таня, из деревни Гнилуши под Химками. Я к ней сильно привязался, и все дни мы были неразлучны. Она хорошо читала и писала. Бывали у нас с ней и философские споры и недоразумения. Раз я ее спрашивал, что Бог — сидит, стоит или лежит? Твердая в богословии Таня отвечала, что он не сидит, не стоит и не лежит. Я задумался: должно быть, он висит… но как же он сам себя подвесил, не стоя и не сидя? Другой раз я утверждал, что мой папа безгрешен, на что Таня возразила: «Бог папины грехи знает, мой милый».

Кухаркой у нас была старуха Марфа, ворчливая, грязная, исступленно-богомольная и свирепая, имевшая старого друга раскольника, начитанного в Писании. Марфа прижилась у нас; я ее очень любил и много поучался от нее на кухне. По вечерам Марфа рассказывала мне о пришествии антихриста: «Перед концом света все лавки запрутся, ничего нельзя будет купить». И затем, как придет антихрист и всем, кто ему не поклонится, будет выдергивать пальчик за пальчиком и т. д. Я все это запомнил.

II. Ужасы

Странные сны меня преследовали в детстве. Иногда мне снилась какая-то старушка. Вот она идет из бани с узелком, где-то в конце Зубовского бульвара. Сердясь на меня, она надувается громадным шаром цвета человеческого языка, и шар прыгает. Дело переносится в деревню. К воротам усадьбы подходит старушка: я узнаю ее, и в ужасе кричу бабушке, чтобы она ее не пускала. В гневе на бабушку старушка превращается в громадный шар и прыгает по пыльной дороге. Вообще ужас всегда воплощался для меня в образе старухи, и никакая картинка не пугала меня так, как три парки Микеланджело. Пугали меня и некоторые иконы, и я даже перестал навещать бабушку, так как в Староконюшенном переулке, где она жила, была церковь Иоанна Предтечи^[153]: образ Богоматери под куполом облупился, и меня пугала ее как будто кивающая мне фигура.

Но всего страшнее были погребальные процессии. От одного слова «гроб» или «похороны» меня передергивало. Помню, напугала меня лубочная книжка, выставленная в магазине на углу Зубовского бульвара. На ней было написано: «Несчастная жертва любви» — и виднелось мертвое лицо в постели^[154]. Утром мы с Таней обыкновенно гуляли на коротком и пустынном Зубовском бульваре, где было больше простонародья, чем господ. Иногда совершали прогулки ко храму Спасителя, и всегда возникал вопрос, как идти: Пречистенкой или Остоженкой. Отец мой любил широкую, прямую, аристократическую Пречистенку, мать предпочитала кривую, неровную Остоженку с ее церковками. Я уже тогда во всем держал сторону отца. Когда мы проходили с Таней по Пречистенке мимо каменных барельефных морд одного богатого дома, Таня вдруг давала мне мысль, что одна из этих морд сейчас на нас плюнет, и мы пускались бежать. Помню, раз добрели мы до Арбата. Мне казалось, что мы в неведомых краях, далеко-далеко от дома. Чем-то жутким и странным высился передо мной большой храм Николы Явленного, и являлось опасение: не заблудиться бы в этой чужой стране.

Особой грустью веяло на меня от Зубовской площади и Девичьего поля. Недолюбливал я и Смоленского рынка с его базаром. Отталкивала меня эта азиатчина: иконные лавки, ситцы, гомон и шутки, — и как любил я спокойную и величавую Пречистенку, которой суждено было стать центральной для меня улицей в отроческие года.

III. Бабушка дальняя и бабушка ближняя

Так различал я двух бабушек, по их расстоянию от нашей квартиры. Бабушка дальняя жила около Арбата^[155]. Она была еще свежа и бодра — черные, гладкие волосы без проседи. Она любила детей, сочиняла для них сказки, входила во все их интересы, и дом ее был детским раем. Там были желтые канарейки, всегда солнце; в спальне у бабушки — серебряный рукомойник, накрытый белой кисеей. Она рассказывала мне на ночь сказку: стада бежали на покой, туманы встают над водами, падала серебряная роса. Я слышал голос бабушки: «Спи, спи. Все овечки спят, все барашки спят, спи, спи». А мне не хотелось спать, становилось холодно и тоскливо. Другое дело, когда Таня рассказывала мне перед сном про грехопадение Адама и Евы или историю Иосифа. Я желал каждый вечер слышать опять обе эти истории, но Таня не соглашалась, и надо было выбирать ту или другую. Бабушка ближняя была тщедушная, кроткая и суетливая старушка. Таня уважала ее больше, чем бабушку дальнюю, потому что бабушка ближняя была богаче, привозила мне великолепные игрушки из магазина и щедро давала на чай прислуге. Но не любил я ходить к бабушке ближней. Бабушка была безопасна, но дом. Но квартира. Но высокая и насмешливая тетя Надя. Уже у подъезда я ощущал робость, а дальше холодная, гулкая лестница, громадные ледяные залы (тетя Надя всегда отворяет форточки). Тетя Надя меня постоянно дразнит, и я смутно чувствую, что она не слишком любит мою мать и, во всяком случае, относится к ней критически. Зато я любил ходить к тете Вере Поповой, на Девичье поле, в большой красный дом Архива. Правда, и там была некая торжественность, храмовое молчание и опять белый кумир дедушки, окруженный мертвой зеленью фикусов, но над всем неуловимо веял мягкий дух дяди Нила с большой бородой, а двоюродные сестры — девочки значительно старше меня — были со мной очень ласковы. Ласкова была и сама розовощекая, голубоглазая тетя Вера, всегда вкусно меня угощавшая.

Но лучше всех, конечно, дядя Володя. Иногда он у нас обедает, и тогда за столом бывает красное вино^[156] и рыба с каперсами и сливками. Отстраняя руку моего отца, дядя Володя щедро льет в мой стакан запретную струю Вакха… Когда обедает дядя Володя, все законы отменяются, все позволено и всем весело. Обо всем, что меня интересует, что мне кажется непонятным, я спрашиваю дядю Володю, и он дает мне ясные и краткие ответы. Например, я спрашиваю: «Что такое герб?»

-- А это, — отвечает дядя Володя, — когда русские грамоте не знали, то вместо того, чтобы писать свою фамилию, изображали какую- нибудь вещь: например, Лопатины рисовали на своем доме лопату.

Как ясно и просто. Я скорее бегу на кухню объяснить старой Марфе, что такое герб, и рассказать ей про Лопатиных, а из гостиной доносится раскатистый хохот дяди Володи. Я предлагаю ему загадку моего собственного сочинения: «Отгадай: доска с веревкой». Дядя Володя серьезно задумывается: «Картина?» — в недоумении пожимает он плечами. «Нет, — отвечаю я, — отдушник». «Ха-ха-ха», — ржет и сотрясается дядя Володя.

Весь дом празднует приход дяди Володи. Он является неожиданно из каких-то далеких странствий. Звонок, Таня открывает дверь, и слышится из передней ее обрадованный голос: «Владимир Сергеевич!» Льется смех, вино, деньги… А наружностью дядя Володя похож на монаха, с большими седыми волосами и длинной черной бородой.

Кроме дяди Володи я больше всех люблю тетю Наташу. Что у нее за квартира на Зубовском бульваре! Странно только, что ее толстая кухарка Прасковья — в то же время и горничная. Кроме тети Наташи там живет дядя Тяп^[157]. Тетя Наташа — ласковая, веселая, щеголиха. Я хожу к ней почти каждый день, и дядя Тяп поет для меня: «Два гренадера» и «Не плачь, дитя, не плачь напрасно»^[158]. Дядя Тяп — черный, в золотых очках над орлиным носом, служит в Управе^[159], часто орет. Его, кажется, все у нас не очень любят. Предпочитают ему кого же? Дядю Сашу, который ходит на костылях и всегда меня дразнит. У дяди Тяпа и тети Наташи нет детей, но у них кошка и постоянно котята в корзинке. Много дорогих книг с картинками, веселая атласная голубая мебель; у тети Наташи — шелковые юбки, все у них немного пахнет духами… И она никогда не говорит мне таких грустных вещей, как мама. Например, недавно мама мне говорит: «Нам много хочется, но не все можно. Например, я бы хотела иметь ковер во всю комнату, но этого нельзя». Мама всегда что-то запрещает. Когда я отправлялся вечером к бабушке ближней, она сказала, что если я не буду там ничего есть, то по возвращению она даст мне чернослива. Я выдержал, и сколько ни соблазняла меня бабушка кистью винограда, я не съел ни одной ягоды, надеясь вознаградить себя дома. Возвращаюсь, с торжеством требую чернослива; мама, даже не улыбнувшись, даже не восхитившись моим геройством, отпирает шкаф, дает мне несколько черносливин и, кивнув мне, уходит.

Как мне грустно!.. Стоило отказываться от винограда…

Тихо я прожил первые пять лет моей жизни. С благодарностью вспоминаю белый двухэтажный дом в Штатном переулке, где я научился любить и почитать безгрешным моего ласкового, но строгого и иногда страшного отца, замыкавшего меня в наказание одного в своем кабинете, в кресле перед письменным столом; картинки Священной истории и карту Палестины; веселую квартиру дяди Тяпа с его котятами и пением «Двух гренадеров» и тихую девочку Лилю перед алтарем церкви Св. Троицы^[160].

Глава 5. В Дедове

I

Каждую весну к дому подают два извозчика; отец запирает двери и запечатывает их сургучом, и мы едем на Николаевский вокзал. Нас всегда провожает бабушка ближняя, и мы на вокзале едим ветчину, которую я называю «величиной». Уже у вокзала я радуюсь зеленой траве и коровам. У станции ждет ямщик Емельян — седой и румяный, с ржаной козлиной бородой и кисетом, от которого пахнет «мятными пряничками». Старенький и тряский тарантас через час привозит нас в Дедово. Зеленый двор — в пахучей траве и испещрен маргаритками.

Я просыпаюсь на другой день и смотрю на трещины белой бумаги, которой оклеен потолок: из этих трещин слагаются странные человеческие лица. Моя большая комната — в тени: два окна выходят во двор и осенены дубами, а два других выходят на проселочную дорогу, по которой каждый день гоняют стадо. В четыре часа ночи меня будит блеянье овец и мычанье коров. Здесь у меня вместо московского умывальника с педалью кувшин и таз, и нельзя умываться без посторонней помощи.

В этой усадьбе выросла моя мать, ее братья и сестры — теперь здесь подрастает второе поколение. Прежде всего мне вспоминается девочка с голыми руками и в кисейном платье, которая капризно восклицает: «Ах, эти несносные комары». Я вдруг понимаю, что носящиеся в воздухе существа, которые жалят меня во всех местах и, напившись кровью, валятся с моего лба, называются «комары». Девочка в кисейном платье — моя двоюродная сестра Маруся^[161] — старше меня года на три. Посреди усадьбы — большой старинный дом моей бабушки, где она живет с тетей Наташей и дядей Тяпом. Кругом дома толпятся высокие древние ели, чернея вершинами в голубом небе. В просторной бабушкиной гостиной, на камине, закинув голову, улыбается белая Венера. В доме много кладовых и буфетных, а в глубине — кабинет дяди Тяпа и спальня тети Наташи. Из окна спальни видна зеленая мшистая поляна, а в конце ее, в просветах старинных елей, сверкает и переливается пруд.

Семья была тогда большая и веселая, на усадьбе стояло четыре семейных гнезда, а к завтраку, обеду и чаю все собирались в большом доме. Бабушка жила царицей с любимой дочерью Наташей и любимым зятем Тяпом в большом доме. Наш флигель, старый и тенистый, был слева от ворот^[162]. Выстроен он был еще в крепостные времена, прежде в нем помещалась контора управителя и библиотека. Когда-то имение было богато, с оранжереями и большими мифологическими картинами, со множеством сараев, амбаров и гумен. Теперь все это исчезло. Вместо гумна — зеленое поле, покрытое ромашками, а ото всех картин остались Персей и Андромеда у нас в передней и еще в темном коридоре прорванная картина «Геракл на распутье», между Афродитой и Афиной.

Любимая комната моей матери — библиотека. Она совсем темная, листья деревьев приникают к оконным стеклам. Над диваном портрет моего прапрадеда: смуглое, немного африканское лицо, с выдающимися скулами и черными глазами, с лентой и звездой на груди. А рядом из темного фона выступает голое и жуткое лицо, неизвестно чье… Я не люблю спать под этим портретом… Сбоку у окна еле виден в темноте портрет философа Сковороды, держащего книгу с золотым обрезом… Кабинет моего отца выходит на юг. Это самая веселая комната в доме: она недавно пристроена моим отцом, в ней всегда солнце и она выходит в яблочный сад.

За нашим флигелем — нарядный городской дом с зеленой крышей, недавно построенный дядей Сашей Марконетом. В нем живет мамина старшая сестра тетя Саша с мужем. Там у дверей — круглые, блестящие ручки, а в буфете — какао, хлеб с маком и расписные тарелки с немецкими надписями. Дядя Саша влачится на костылях, иногда его возят в кресле с колесиками. Он всегда весел и всегда орет, но я отношусь к нему холодновато, потому что он меня дразнит. Тетя Саша — хлопотливая, ласковая, с маленьким круглым лицом, но она как-то беспокойно моргает. Если мои родители предпочитают ее тете Наташе, то я не обязан им в этом следовать. У папы какая-то страсть к Марконетам: он ежедневно пьет у них утренний чай, вместо того чтобы идти в большой дом. Но в этом случае я к нему охотно присоединяюсь, потому что только у тети Саши можно пить какао, да притом не Абрикосова, а Блоскер. Но надо уже сказать и о главном обитателе Дедова, который ютится в маленьком, заглушенном плакучими ивами флигельке направо от ворот, как раз против голубятни: о младшем бабушкином сыне, дяде Вите. Мой старший дядя Николай Михайлович Коваленский живет далеко, он только иногда наезжает в Дедово, и обыкновенно один.

II. Дядя Витя и дядя Коля

Трудно представить, что одна мать родила таких разных людей. Дядя Коля мягок на ходу, в серой шляпе, подпрыгивает: Гоп! Гоп! Дядя Витя медленно выступает в белых панталонах, движенья его степенные. У дяди Коли розовое лицо, серые дымчатые волосы и голубая бородка — розовое с голубым — цвета XVIII века. У дяди Вити борода растет клоками, лицо его смуглое, дядя Коля постоянно курит и говорит отрывисто, как будто воркует; дядя Витя никогда не курит, говорит мало и немного шамкает. Дядя Коля — художник и служит в суде; дядя Витя — математик и механик. Больше всего дядя Витя любит гонять голубей длинным шестом и, закинув голову, часами следит, как они кувыркаются в небе. Но оба дяди не любят копать землю. Все цветники сделаны моим отцом и дядей Тяпом, и оба они постоянно работают в саду, облекшись в мягкую чесунчу, дядя Тяп возделывает цветники кругом большого дома, мой отец — за нашим флигелем. Каких только они не разводят редких пород, выписывая каталог Иммера^[163]. У моего отца лиловые лупинусы, ирисы всех сортов, желтые лилии, высокие синие дельфиниумы, у дяди Тяпа — громадные красные маки, а в августе — флоксы, синие, красные и белые. Середина двора вся занята кустами роз, и в июне перед балконом расстилается розовое море, над которым встает облако благоуханий. Розы эти одичали, стали маленькие, но зато их тысячи. Это — любимые цветы моей бабушки. А около дома дяди Вити — только одна какая-то низкорослая, широкая лилия кирпичного цвета — тигрида.

В маленьком флигеле, направо от ворот, живет дядя Витя с тетей Верой и Марусей. Тетя Вера иногда сощуривает на меня большие серые глаза, и мне становится не по себе.

   — Как тебя зовут? — спрашивает тетя Вера.

   — Никак, — мрачно я отвечаю.

   — Ну, прощай, «никак», мы идем во флигель, — с усмешкой кивает мне тетя Вера. Впрочем, мне до нее все равно, а вот к дяде Вите хотелось бы подлизаться. Но как? Он терпеть не может детей: иногда за обедом останавливает на мне чуть насмешливый взгляд зеленоватых глаз — и ни слова. Когда он гоняет голубей и я приближаюсь к нему, он ворчит: «Уйди, ты мне всех голубей распугаешь», — но влечет меня к себе дядя Витя… А как они дружны с папой: постоянно хохочут.

В пятом часу все обитатели четырех домов обедают на большом балконе… Мне еще приносят обед в мою комнату, а как хотелось бы обедать с большими. С балкона доносится шум, хохот, оранье дяди Саши, взвизгиванья дяди Тяпа. С заднего крыльца приносят на кухню стаканы с недопитым квасом. Какие странные большие: они не допивают квас!

Вечереет. Я пью молоко в моей детской, а Таня читает мне вслух сказку. Под окнами прогнали стадо, и пыль стоит столбом. На дубе дремлет черная курица.

Просыпаюсь утром. Все блестит, искрится. Через окно вижу, как Маруся у своего домика кормит скворца и чистит его клетку. Я погружаюсь в зелень: изучаю усадьбу и карабкаюсь на деревья. Березовая аллея ведет к пруду. Когда-то она была из одних берез, но березы дряхлеют, подымается молодой ельник. Направо, за ореховыми зарослями— большой сад. Когда-то он был плодовым, но теперь заглох и запущен. Остались только кусты малины да крыжовника, да клубника в густой траве, а яблони одичали. Я люблю путаться в широких полянах, отделенных друг от друга канавами и стенами елей. Налево от аллеи за поляной — темная еловая роща, из нее уже видать деревню: там в углу есть мрачный прудик с черной водой. За рощей «баня»; теперь уже больше следов бани не видно, но место славится белыми грибами. За нашим и дяди-Сашиным флигелями — настоящий плодовый сад: большая китайская яблоня, с маленькими горькими яблоками, две-три хорошие яблони, среди множества одичавших, смородина всех цветов и крупная малина.

Любил я забрести в каретный сарай, где много было обломков старых экипажей, громадная линейка, какие-то изломанные тарантасы и дрожки. Приятно было лазить по линейке в жару, и хорошо пахло кожей и дегтем. Тогда еще только начиналось запустенье Дедова. Прекрасно было это море цветов, когда-то посеянных в цветники, а теперь одичавших и заглушенных травой. Больше всего было незабудок и маргариток; под черемухами синели бездуханные печальные барвинки.

III

Тотчас по приезде приходили гости. Являлась к бабушке на поклон старая вдова священника, Авдотья Федоровна^[164], красивая, в белом чепце, и три ее дочери — девушки. Раньше всех запомнилась мне младшая, которой суждено было играть большую роль в моей жизни. Веселая, шутливая и черноглазая Зязя была любимицей всех детей. Имя ее было Саша, но маленький мой двоюродный брат Миша Коваленский^[165] исковеркал имя «Саша» в «Зязя», и у нас в семье ее иначе не звали. Я не понимал, почему Зязя любила гулять с дядей Маком. Дядя Мак был молодой медик, по фамилии Хабаров, живший по летам у дяди Саши в качестве массажиста и носивший красную рубашку. Старшую сестру Дуню я, как и все дети, недолюбливал: она была коричневая, иконописная. Позже всех я начинаю помнить среднюю сестру Катю, маленькую, толстенькую, розовую, с большими голубыми глазами. Обо всей этой семье много будет речи впереди.

В первый же день появились товарищи, дети арендатора. Домик их стоял при въезде в усадьбу, рядом с прудом, где водились раковины с улитками. Над заросшим осокой прудиком наклонилась толстая плакучая ива, и в этом пруду полоскали белье из соседней прачечной. Был он тинистый и вонючий.

Арендатор, или, как его звали на деревне, «арендатель», Григорий принадлежал к лучшим людям, каких я встречал на жизненном пути. Он был плотник из Тверской губернии, случайно забрел в наши края, арендовал клочок земли и построил дом. Это был богатырь в сажень ростом, с русыми волосами и детскими голубыми глазами. Деревня наша была тогда бедная, дело у мужиков валилось из рук. Григорий первый принес в Дедово дух труда и энергии и впоследствии приписался к крестьянскому обществу. Он работал как вол, плотничал, пахал землю. При этом был чист душой, незлоблив и правдив, как ребенок. Его энергия оказала влияние на крестьян, и к годам моей юности на месте разваливающихся домиков появилось большое село, с крепкими домами, иногда под железом, конкурировавшее с соседним Надовражным. Почти все мужики занялись столярным делом.

Жена Григория Настасья Гавриловна была из другого теста. Мужа она, своего «Григорья», любила крепко, но часто вздыхала, что он прост, как малый ребенок, никогда не умеет соврать, кого-нибудь прижать, сорвать лишнюю деньгу. Но хитрить и прижимать не надо было этому богатырю, могучему и трудолюбивому. В Григории Семеновиче моя бабушка нашла свой народный идеал: сочетание большой силы с кротостью. Она изобразила Григория и его детей в рассказе «Большие люди»^[166].

Григорий привез из Тверской губернии своего старого отца, «дедушку», двух дочерей и троих сыновей. Потом у них еще много рождалось и умирало. Мой сверстник Федька скоро умер, и я его почти не помню. Приходилось дружить с Егором, который был на пять лет старше меня, и Арсеней — сверстником Маруси. Егор вышел в мать: черноглазый, востроносый, хитрый, бойкий. Он далеко пошел вперед, много вынес испытаний и горя, участвовал во всех боях Японской войны, ночевал в реке и нажил себе ревматизм на всю жизнь, спасался от японцев на осле, но его ум и хитрость, под моральным воздействием отца, сделали из него деятельного и богатого человека, дельца на всю округу. Второй брат, Арсеня, был тихоня, весь в отца, физически крепче и здоровее брата, но кроткий и бесхитростный. Маруся дружила с Егором, я — с Арсеней. Прибегала на двор и младшая дочь Григория — Настюшка в лимонно-желтом платье.

Доживал я в Дедове пятое лето моей жизни, когда родители стали поговаривать, что мы будем зимовать в Италии. «Что же, ты рад ехать в Италию?» — спросила меня тетя Вера, когда мы прогуливались в облетающей роще. В это время из кухни донесся обеденный запах: «Что же, — сказал я задумчиво. — Куклеты там есть». Тетя Вера захохотала и долго рассказывала всем о моем ответе.

   — Хорошо в Италии, — ворковал дядя Коля, отрываясь от мольберта и прищуриваясь: — Везувий!

Глава 6. Италия

I

В первых числах сентября мы оставили Дедово. Квартира наша в Москве была ликвидирована, вещи сданы на хранение, и мы остановились на несколько дней у тети Саши Марконет на Спиридоновке. Бабушка на дорогу сшила мне маленький коричневый халат и перекинула через плечо кожаную дорожную сумку.

Дядя Саша Марконет жил в белом доме, в первом этаже. И этот, и окружающие дома принадлежали вдове его покойного брата Гавриила Федоровича. Во дворе, во флигеле жил холостой брат дяди Саши, Владимир Федорович, толстяк с большим носом, носивший белый жилет и постоянно остривший. Он провожал нас на Брестский вокзал, где мы встретили в буфете давно поджидавшего нас высокого и седеющего дядю Володю Соловьева.

Помню, что мы поместились одни в четырехместном купе: я и няня Таня спали на нижних местах, родители — наверху. Уже прозвонил третий звонок, когда за окном раздался веселый крик дяди Владимира Федоровича: он старался привлечь наше внимание и тыкал пальцем в молодого человека, с некрасивым и серьезным лицом, в черной шляпе. Это был старший сын дяди Коли Миша, приехавший с нами проститься.

Поезд двинулся. Я с интересом ждал, как мои родители будут спать «наверху»: мне представлялось, что они ухитрятся лечь на плетеные полки без вещей. Тем приятнее я был изумлен, когда вечером вспыхнул газ, верхи были подняты и образовались прекрасные постели со свежим бельем. Я прислушивался к разговорам родителей, часто произносивших непонятное для меня слово: «Варшава». Смущали меня несколько разговоры о туннелях. Мы будем ехать под землей. Как? Зачем? Никто не объяснял мне, что это будет в горах, и я представлял себе, что поезд ни с того ни с сего спустится под землю.

Помню блестящую Варшаву с ее мостами, парками и монументами. Всего больше мне там понравилась яичница. Помню великолепный отель «Метрополь» в Вене, с пуховыми перинами, в которых так и тонешь. От Варшавы до Вены мы ехали в первом классе, где вместо коричневых диванов были красные бархатные. Далее вспоминаю себя на широкой террасе отеля «Вауег» в Венеции; зеленые волны плещут о ступени, скользят гондолы. Золотое великолепие святого Марка^[167], голуби на площади, которых мы кормим маисом, разноцветные стекла в сверкающих витринах. Промелькнул Неаполь, грязный и жаркий, который понравился только няне Тане: Кастелламаре, — и вот наш экипаж подъезжает к густому апельсинному саду, и мы поселяемся в отеле «Cocumella»^[168]. Мы прожили в Сорренто сентябрь и октябрь. В отеле «Cocumella» еще жива была старая, грязноватая и дикая Италия. В большом саду все дорожки были завалены гнилыми апельсинами и лимонами. Румяные и черноглазые дочки хозяина Гарджуло сами стряпали обед. Седой и маленький хозяин иногда прогуливался в саду со своей престарелой супругой. Делами заведовал метрдотель Винченцо, статный итальянец с черными бакенбардами. Общество в отеле было радушное. Мы знали несколько молодых итальянских священников, весело болтавших с американками.

В конце сада была каменная площадка, прямо над морем: оттуда были видны Капри и дымящийся Везувий, о котором так мечтал дядя Коля. На этой площадке мы часами сиживали с Таней, играя в карты или читая. Таня читала мне вслух сказки Андерсена, «Книгу чудес» Готорна^[169] и «Тысячу и одну ночь». Иногда в ней просыпалась поэтическая тоска русских девушек, и, смотря на море, она говорила: «Была бы я птицей. Полетела бы далеко-далеко». В Италии сказался в Тане природный ум и такт. Она быстро освоилась со всем окружающим, изучила итальянский язык; обедая вместе с английскими и американскими прислугами, носившими шляпы и державшими себя как дамы, Таня называла себя мисс Грач, что звучало совсем поанглийски (фамилия ее была Грачева), и пользовалась успехом у итальянских лакеев.

Через пещеры, где росли кактусы, дорога вела на морской берег. Я собирал раковины и все, что оставлялось на песке приливом. Попадались морские коньки, громадные медузы. Я приносил домой полуживых существ, которые скоро протухали, так что приходилось их выбрасывать. Большое впечатление произвел на меня сбор винограда. Весь сад был в каких-то пьяных парах. В полутемном сарае свалены были снопы виноградных ветвей, на них плясали босые итальянцы, распевая веселые песни. Мутный и вспененный виноградный сок с шумом бежал по желобу.

В отеле «Cocumella» случилось со мной нечто вроде первого увлечения. Я особенно пристрастился к младшей дочери Гарджуло Генриэте, черноглазой, с розовыми, всегда немного надутыми губками. После обеда обыкновенно подавался десерт из фруктов, фиги и очень жесткие персики. Я не съел свой персик, а потихоньку опустил его в карман, решив подарить Генриэте. Но ее не было видно. Я пытался о ней спросить ее брата Рафаила, он долго меня не понимал, наконец радостно кивнул головой — дескать, понял — и, явившись к моей матери, наклонил голову, спрашивая, что ей угодно. Она с удивлением сказала, что ничего, и молодой Гарджуло, пожав плечами, удалился. В конце дня, проходя мимо кухни, я услышал веселый смех Генриэты, готовившей обед с сестрами. Я поспешно сунул ей в руку персик и убежал, а вдогонку мне грянул хохот всех трех сестер и брата Рафаила, который принялся рассказывать, как я приставал к нему весь день. Я с негодованием спрашивал Таню: «Чему они смеются?»

Чудные два месяца. Солнце, море, гнилые лимоны, кожура винных ягод, персики, «Книга чудес» Готорна. Впервые передо мною всплывают чарующие образы дубравной четы — Филемона и Бавкиды, страшный Минотавр, собирающая весенние цветы Прозерпина. Родители мои ездили на извозчике в Помпею, но меня с собой не брали. Только издали любовался я дымом древнего Везувия.

За обедом читали письмо от тети Саши: «Наташа живет так близко от меня, что я недавно шла к ней, неся цыпленка на тарелке». Бабушка еженедельно присылала четыре странички, написанные ее изящным, бисерным почерком.

К ноябрю мы уже в Риме.

II

Темный Рим. Мой любимый, любимый город. Вечный Рим. Мы прожили в нем до весны. Встают в моем уме бесчисленные фонтаны, статуи, статуи; осененный пиниями сад Пинчио, где я проводил с Таней все утро, собирая желуди и читая под бюстами древних императоров^[170]. Мы поселились в гостинице «Мигель», полной англичан и американцев. Каждый день шли мы на Пинчио, мимо церкви Св. Троицы на горах, под Испанской лестницей^[171], где толпились красивые натурщицы в цветных платьях. Часто попадались нам навстречу процессии семинаристов в красных сутанах и круглых красных шляпах. В окнах магазинов постоянно прекрасный юноша Себастьян, со страдальческими глазами, со впившейся в бок стрелой; статуэтки папы Льва XIII^[172], св. Петра, сидящего на троне.

Здесь впервые я начал посещать каждое воскресенье русскую церковь. Помню, как неожиданно в коридоре посольства, где стоял седой швейцар с булавой, различил я запах ладана. Отворялась дверь, и я попадал в рай. Старый седой архимандрит Пимен так хорошо служил. Помню, что первая обедня, на которую мы пришли, была в день святой Екатерины. Раз меня взяли ко всенощной. Эта служба показалась мне еще таинственней и упоительней, чем обедня.

Однажды отец сказал мне, что возьмет меня в гости к архимандриту Пимену. Я испугался тогда, но как бы вы думали, чего? Жены архимандрита Пимена. У меня был страх вообще перед «дамой», «барыней». Я любил мужчин, барышень, девочек, но «дама» меня пугала. Думаю, что это чувство развивалось у меня отчасти под влиянием кухни, где слово «барыня» произносилось часто с затаенным недоброжелательством. Итак, всю дорогу я боялся жены архимандрита Пимена. Как мне было приятно сидеть с этим ласковым среброкудрым старцем. Но в душе была тревога и ожидание: вот отворится дверь и покажется… его жена. Однако этого не случилось. И как я облегченно вздохнул, узнав на обратном пути от отца, что жены у архимандрита Пимена не только нет, но и не может быть.

Большим праздником для меня было посещение нас в отеле архимандритом Пименом. Он подарил мне несколько благочестивых книжек и скоро собрался уходить, говоря: «Вечером меня могут на улице тронуть». Стояли дни Карнавала.

В Риме я усиленно занялся литературой. Стряпал маленькие книжки, старался по всем правилам написать титульный лист, а на обложке помещал список других сочинений того же автора. Родители мои читали «Олимп» Дютшке^[173]. Они дали мне эту книгу, и Таня прочла всю ее вслух. Там было много цитат из Гомера, и тут я впервые подпал очарованию греческой поэзии. Интерес к мифологии, разбуженный книгой Готорна, был окончательно разожжен. Все боги меня волновали, и к их приключениям и борьбе я относился со страстью. Полюбил я и круглые монеты, и бородатые Гермы^[174], но больше всех Афродиту. Я готов был проливать слезы, когда ее обижали, и ненавидел Диомеда и Артемиду. Из впечатлений церкви и «Олимпа» образовалась в моем уме порядочная мешанина. Я пытался служить на лестнице отеля «Митель» какие-то обедни и поминал все время «Геру — покровительницу брака» и «короля испанского». Когда мои родители в Великий четверг отправились слушать двенадцать Евангелий^[175], я попросил Таню: «Прочти-ка мне двенадцать раз подряд все стихотворения из “Олимпа”». Но Таня смекнула, чем это пахнет и чем вызвано число двенадцать, и, не говоря уже о том, что перспектива читать двенадцать раз подряд одно и то же не могла ей улыбаться, сказала мне, что это грех, и наотрез отказалась читать.

В Риме разыгрались у меня новые ночные страхи. Должно быть, витрины магазинов, обилие мучеников, скелетов и гробниц подействовало на мое воображение. По ночам мне стало мерещиться такое, что, когда темнело и вспыхивал газ в шумном и веселом отеле, сердце у меня занывало оттого, что близится ночь. А мать по ночам долго стояла над моей постелью, стараясь меня успокоить. Особенно напугали меня скелеты над гробницами в церкви San Pietro in Vincoli^[176]. Я возненавидел эту церковь. Зато храм ватиканского Петра^[177], который как будто не нравился моим родителям, меня очаровал. Радужные фонтаны на площади, свет, веселая живопись, самая громадность храма — все было мне по душе… А откуда-то с хор доносилось пение вечерних антифонов^[178]…

Целым событием в отеле «Митель» было Рождество. Чем только не были уставлены длинные столы: на них высились какие-то замки из мороженого всех цветов. Лакеи блестели белизной манишек и были торжественны.

Родители мои очень дружили с обществом отеля, и у нас завелось много друзей из англичан и американцев. У матери моей постоянно бывала художница-американка с красным мясистым лицом, мисс Кросби, которую я мысленно называл мисс Ростбиф; нежная и светлокудрая англичанка Луиза с молчаливым и суровым братом, которого мои родители прозвали «кокон» и который так раз на меня заорал, когда я затрубил в военный рог около Salon de lecture^[179], где «кокон» был погружен в чтение газет, что я его от всей души возненавидел, и меня смягчал только кроткий взор его сестры Луизы. Завелась там у меня и подруга, англичанка Сесили. Обедал я у себя в комнате, а появляться в «табльдот»^[180] побаивался. Меня страшили разные мисс и мистрис, усаживавшие меня на колени и пробовавшие забавлять меня, делая из носового платка какую-то неудачную куклу… Но настоящим наказанием для меня было появление испанского мальчика Карлоса. Необузданный, пылкий мальчишка вцепился в меня и желал быть всегда со мной вместе. Я прятался от него как мог. Для моего меланхолически мечтательного темперамента он был невыносим своей живостью. Наконец дошло до того, что в присутствии мисс и мистрис Карлос кинулся на меня и пытался свалить. Я вступил в борьбу: быть поверженным Карлосом перед множеством златокудрых мисс казалось нестерпимым позором. Было трудно, но скоро я стал одолевать. Помню первый в жизни восторг победы, когда до меня донеслось из рядов мисс: «Noo!», т. е. нет, он не будет побежден, и через минуту я попирал Карлоса.

В Риме я совершил и первый нехороший поступок. Мы дружили с мужиком, зажигавшим лампы на лестнице и чистившим башмаки. Он часто рассказывал мне и Тане о своих детях, живших в деревне. Не знаю зачем, я вдруг сказал ему, что один из его сыновей умер. Лицо отца омрачилось, и он взволнованно стал мне доказывать, что я ошибаюсь. Я любил этого мужика, но мне нисколько не стало стыдно. Я сделал это так, без всякой мысли, не думая ни одной минуты, что он примет всерьез. Но здорово мне досталось потом от матери, и поделом…

Однажды ночью я был разбужен. Я не мог понять, почему в коридоре светло, почему там толпится народ. Наконец я заметил, что все трясется. Это было настоящее землетрясение^[181]. Но это меня ничуть не испугало: это не скелеты…

Когда к концу февраля мы собрались уезжать из Рима, я был глубоко опечален. Идя по улице с сумкой через плечо, я кричал всем друзьям по-итальянски: «Вернусь к вам, когда буду большой». Из вспененного, шумного фонтана Треви, под колесницей Нептуна, окруженной тритонами^[182], я жадно пил воду из почвы древнего Лациума и верил, верил, что прощаюсь с Римом не навеки. И вся моя последующая жизнь была мечтой о Риме^[183]. В него стремился я студентом, когда профессор чертил на доске место встречи Клодия с Милоном на Аппиевой дороге^[184], и я часто твердил слова одного поэта:

И латинский учитель в гимназии, и латинский профессор в университете были для меня лица особенно дорогие, потому что они говорили языком того вечного Рима, где началась моя сознательная жизнь, а вместе с сознанием приблизились и первые горести, и первые испытания… Март и начало апреля мы проводили на Ривьере.

III

В весенних сумерках мы подъехали к Бордигере, где отец уже нанял две комнаты в отеле Лаверона. В первый вечер по приезду меня взяли обедать в табльдот. Блеск огней, английский говор, усталость с дороги — все это меня удручало. Передо мной сидела прелестная мисс, похожая на яблочный цветок, и, что-то щебеча, накладывала себе кушанья белыми тонкими пальцами в кольцах. Я с грустью смотрел на эти пальцы и, вспоминая пророчество кухарки Марфы, думал: «И чему ты веселишься? Ведь придет антихрист и будет тебе обламывать эти пальцы, которыми ты накладываешь себе десерт».

Но это мрачное настроение ограничилось одним вечером. В Бордигере не было никаких мрачных снов, а одно тихое блаженство. Расцветала весна, близилась Пасха, и в пальмовых рощах Бордигеры рубили ветви для отправления в Рим, к воскресению пальм. В Бордигере было много культурнее, чем в Сорренто, и чувствовалась близость Франции. Дорожки были усыпаны золотым песком, и везде синели ковры фиалок. Мама любила Сорренто, папа Бордигеру, где пальмовые и масличные рощи напоминали ему Иудею, что «трогало его до слез», как он писал в письме дяде Володе.

Во дворе нашего отеля была лютеранская церковь. В отеле жил американский пастор Браун, веселый господин, с женой. По воскресеньям он служил. Я завел обыкновение смотреть на лютеранское богослужение в замочную скважину или откровенно в окно. Все мне там не нравилось, а сидевшие на скамьях господа недовольно оборачивались. Раз какая-то барышня при выходе из церкви начала злобно меня отчитывать на непонятном для меня языке. Потом было еще хуже. Однажды пастор Браун, надев черную мантию, направился к церкви. Я гулял по саду и вовсе не собирался за ним следовать. Вдруг пастор Браун обернулся и долго грозил мне пальцем из-под черного рукава…

Прислуга-итальянка приставала ко мне и Тане, какой мы религии. Справившись у родителей, я сказал ей: «Ortodosso greco», и мы с Таней перевели: «восемь спин греческих»^[185]. Итальянка начала возражать, что моя мать — католичка, что при ней она молилась в греческой церкви, складывая руки на груди.

У Тани началась тоска по родине, и она решила справить русскую Пасху. Потихоньку от родителей мы откладывали по одному яйцу от моего ужина и красили их. Когда наступила Пасха, мы неожиданно христосовались со всеми, даря красные яйца, но Таня разочарованно говорила, что итальянцы не знают, что такое христосоваться.

Зато велика была радость Тани, когда, гуляя в закоулках сада, мы услышали знакомый запах навоза и сена и нашли на скотном дворе настоящую корову и козу с парой козлят. Эта корова была для Тани дороже всех чудес Италии. Мы ежедневно проводили по нескольку часов на скотном дворе, забавляясь с козлятами. Но, увы, этих козлят подали за обедом в табльдоте на первый день Пасхи, и, конечно, я не хотел и слышать о том, чтобы есть моих друзей. Да и многие англичанки, знакомые с козлятами, отворачиваясь, произносили: «N00!»

IV

Мы вернулись в Москву в середине апреля^[186] и, проведя одну ночь на Княжьем дворе^[187], переехали к тете Наташе. В первую же ночь мне приснились скелеты из церкви San Pietro in Vincoli. Проснувшись, я не мог понять, где нахожусь; мне казалось, что я еще в Италии. Родители мои все дни странствовали, и я проводил время с тетей Наташей. Она писала тогда книгу об Иоанне д’Арк^[188], читала мне отрывки и показывала картинки. Селение Домреми^[189] на берегах Мааса стало для меня родным, граф Дюнуа, Лагир^[190], Дева в латах и шлеме, знамя с лилиями Франции — все это раз и навсегда вошло в мою душу под влиянием тети Наташи. Ряд лет я читал об Иоанне д’Арк все, что мне попадалось под руку, и писал во множестве видов ее историю, а мать моя ее иллюстрировала. Бывало, тетя Наташа, в своей нарядной и душистой тальме, полулежа на диване, объясняет мне устройство замков, подъемных мостов, бастионов — и я жадно запоминаю.

Родителей моих ждало в Москве большое огорчение. Тетя Саша заболела психически, а бабушка старательно скрывала это от нас в своих письмах, предвидя, что мой отец, узнав о болезни тети Саши, сейчас же бросит Италию и вернется в Москву, не поправив своего здоровья.

Мать повезла меня в больницу к тете Саше. Как все больницы этого рода, она помещалась на окраине города. Старая содержательница сумасшедшего дома принесла «Давида Копперфильда» и показывала мне картинки. Под одной было подписано: «Хам схватил меня». «Это Хам?» — спросил я, указывая на картинку. Довольно было этой фразы, чтобы содержательница сумасшедшего дома начала восхищаться моим необыкновенным умом. Тетя Саша, взволнованно моргая, потребовала, чтобы госпожа Голубева удалилась, ссылаясь на то, что ей надо поговорить с сестрой наедине.

   — Ах, все равно, я на одно ухо глуха, — ответила госпожа Голубева, не двигаясь с места, на что тетя Саша гневно воскликнула: «Что за глупости!»

Ничего особенного я в тете Саше не заметил. Только когда речь зашла о сборах в Дедово, она дрожащим голосом заговорила: «Ого, ого! А я-то, а я-то?» Потом она начала жаловаться, обращаясь ко мне: «Дядя Саша сколько раз ко мне приезжал… его не пускают».

Лесть госпожи Голубевой произвела на меня самое отрадное впечатление; я еще не знал, что в сумасшедших домах особенно обхаживают посетителей. Не помню, долго ли прожила тетя Саша в больнице, через год я помню ее здоровой в Дедове. Впоследствии я узнал, что это ее расстройство было уже второе.

С Италией кончается первая светлая полоса моей жизни. Квартира в Сивцевом Вражке, где мы поселились с осени, оставила во мне самое мрачное воспоминание.

Глава 7. Домашняя распря

I

Первым длительным горем моей жизни была вражда между моей матерью и няней Таней. Это началось, когда мы переехали в Сивцев Вражек, раньше ничего подобного не было. Ни в прежней квартире, ни в Италии мама с Таней не ссорились. Отчего возникла ссора? Может быть, мать начинала ревновать меня к Тане; может быть, Таня, чувствуя, что моя привязанность делает ее особо влиятельной в доме, начинала иногда вести себя немного нахально. В пику Тане моя мать возлюбила Наташу Попкову, поступившую к нам в горничные. Попковы в Дедове были первыми после Григория приближенными ко двору моей бабушки, и эти две семьи — Попковы и Арендателевы — ненавидели друг друга. Впрочем, сам Григорий едва ли когда-нибудь ненавидел; все дело было в бабах.

Иван Николаевич Попков был иного культурного типа, чем Григорий. Происходил он из дьячков, о чем отчасти свидетельствовала его фамилия; извозничал в Москве, крестьянин был неважный, но хитрый и обходительный, со вздернутым красным носом. Жена его Алена Максимовна была баба тонкая и слыла в деревне ведьмой. Она умела очаровывать барских детей и дарила мне двухжелточные яйца. Ходили темные слухи, что в раздоре между Попковыми и Арендателевыми была романтическая подоплека. Болтали, что Григорий пережил увлечение «ведьмой» Аленой Максимовной. Вероятно, то была брехня. Правда, богатырь Григорий Семенович обладал сердцем нежным и чувствительным и после смерти дряхлого отца, вместо того чтобы радоваться исчезновению лишнего рта в доме, потерял сон, плакал по ночам и, съездив к земскому врачу, привез склянку брома, но все же представить себе Григория страдающим от чар Алены Максимовны я отказываюсь… Нет, это выше моего воображения. Родители, покровительствуя моей дружбе с детьми Григория, к семье Попковых относились не без опасения и контролировали наши отношения. И действительно — никто другой, а именно Иван Николаевич Попков преждевременно изъяснил мне, чем мерин отличается от жеребца, а я поторопился поделиться новыми сведениями с тетей Наташей.

Не из какого другого места, а именно из избы Попковых принес я на усадьбу песню о том, как милый покинул девушку и оставил ей на память малютку на руках:

И вот курносая Наташа Попкова водворилась у нас в Москве, и мама решительно стала оказывать ей предпочтение перед Таней. До меня доходили ужасные слухи о том, чтобы отправить Таню и оставить одну Наташу. Таня ревновала к Наташе безумно. Раз, когда я имел неосторожность рассказать ей, что я гулял с Наташей у храма Спасителя и было очень весело, Таня злобно ответила:

   — Ну, что же. Вот и останешься с одной Наташей, если тебе с ней весело.

Какие-то интриги вела Алена Максимовна, появляющаяся иногда в кухне. Раз Таня сообщила мне, чтоу Попковых умер мой любимый жеребенок, которого я нашел заброшенным в лесу, кормил с рожка молоком и отдал на зиму к Попковым.

   — А жеребенок умер, — воскликнул я, вбегая в гостиную.

   — Ах, дура эта Таня, — раздраженно заметила моя мать, обращаясь к отцу: — Алена сказала мне по секрету, чтобы я не говорила Сереже, понимая, как это его огорчит, а Таня все разболтала.

Я бегу к Тане.

   — А мне Алена велела тебе рассказать, — говорит Таня, и лоб ее омрачается, — она больно хитра.

Особенно скверно бывало, когда Таня как-то украдкой убегала «постирать». Не понимаю, почему стирка белья была таким незаконным явлением, тем более что у бедной Тани не могло быть к ней особого пристрастия, так как она страдала ревматизмом в руках и пальцы у нее распухали от стирки, — но от одного слова «постирать» мне становилось грустно. Начинался какой-то секрет между мной и Таней, секрет открывали, и в гостиной разражался скандал.

Однажды мои родители сидели за послеобеденным чаем, и Таня о чем-то препиралась с мамой. Вдруг Таня говорит вызывающим и насмешливым голосом:

   — Барыня, ведь Сережа-то мой.

   — Нет, не твой, а мой, — мрачно и серьезно отрезала моя мать.

Потом на кухне я слышу хихиканье Тани; издеваясь над мамой, она рассказывает Наташе про — «нет, не твой, а мой», — а Наташа взвизгивает:

   — Таня, да ну, как не совестно.

Я глубоко возмущен и оскорблен за маму: я начинаю понимать, что ее баловница и любимица Наташа Попкова нисколько ее не любит и готова издеваться над ней с Таней, забывая взаимную вражду и соперничество, соединяясь вместе против враждебного существа, имя которому «барыня».

Но эта домашняя распря, все больше удаляя меня от матери, нисколько не влияла на мои отношения к отцу. Хотя я мал и глуп, но я уже понимаю, что моя мать не всегда видит людей и их отношения в верном свете. Никто не любит меня так, как она, но она не входит в мои интересы так, как тетя Наташа или Таня; ей бывает скучно со мной, я это чувствую. Она предпочитает часами говорить с отцом о совершенно непонятных мне вещах. При горячем, любящем, самоотверженном сердце, у моей матери не было дара привлекать к себе сердца простых людей, мужика или ребенка, в чем она была прямой противоположностью моему отцу. Она любила «горестно и трудно»^[191], и в ней мало было непосредственной ласки. И если она ревновала меня и к тете Наташе, и к Тане, она была не права; потому что тем было со мной весело, а ей скучно; когда она сидела со мной, чувствовался долг, принуждение, что-то вымученное. Чем больше я рос, тем более узнавал и любил мою мать, но, страшно сказать, в детстве я ее мало любил, особенно когда она воевала с Таней и, как мне казалось, несправедливо обижала ее. Этот надрыв в семье, начавшийся по возвращению из Италии, длился пять лет, и чем дальше, тем хуже. Редко выдавались счастливые полосы. Но скоро я нашел средство борьбы с неприятностями на кухне; моей душе начал открываться новый мир.

II

Между тем появились зловещие признаки распадения всей большой семьи, населявшей дедовскую усадьбу. Первым ударом был переход дяди Тяпа на службу в Петербург. Дядя Тяп (Евфстафий Михайлович Дементьев, которого все звали Остап, а я переделал в Тяп) был убежденный земец и народник и напечатал книгу о разрушительном влиянии фабрики на деревенское население^[192]. Книга была наполнена статистическими таблицами, доказывавшими, что фабрика более берет у населения, чем дает ему. С переходом в Петербург дядя Тяп круто свернул вправо и подсох^[193]. С горячностью он отдался политике, одно время верил в Витте^[194], потом стал ярым националистом, членом разных славянских комитетов, засел за первоисточники русской истории, стараясь доказать довольно фантастические теории для посрамления украинцев и немцев. Но это еще все впереди. Тогда перед нами стоял один грустный факт: тетя Наташа переезжает в Петербург. Особенно тяжело это было бабушке и мне. Помню прощальный вечер в квартире у бабушки в Нащокинском переулке. Все дети с тревогой следили за «мамой»: на всех лицах было написано: «Как она перенесет разлуку с Наташей?» Дядя Витя хотел обвести мелом круг на диване на том месте, где сидела тетя Наташа (которую мы в то время начали звать Татуся), и на этот круг сажать бабушку всякий раз, когда она будет себя плохо чувствовать. Это предложение развеселило все собрание. Проект дяди Вити остался только проектом, но мы с Марусей обвели карандашом след от ноги тети Наташи и всякий ее приезд возобновляли этот чертеж. С этих пор мои отношения с тетей Наташей ограничиваются летними временами, когда она месяца на два, на три приезжала в Дедово. Зимой мы с ней переписывались.

Для объяснения дальнейших событий я должен сказать несколько слов и о семье дяди Коли, которая редко показывалась в Дедове. Женился дядя Коля, едва окончив университет, и это помешало ему вполне отдаться его любимой живописи. В искусстве он был убежденным натуралистом и окончил естественный факультет. Но, обзаведясь семьей, он взялся за юридическую карьеру, в чем ему помог друг его жены Анатолий Федорович Кони^[195]. Он начал со службы в маленьких городах — Ефремове, Ряжске и Рязани, а в описываемое мной время (90-е годы) занимал место товарища прокурора в Московском окружном суде, все свободное время посвящая живописи. Писал он исключительно пейзажи.

Дядя Коля вырастал гордостью матери. Он был смел, энергичен, остроумен и несколько заносчив. Некоторые считали его пошловатым. Я этого не нахожу… Считали его и бесхарактерным. Но таким он мог казаться, при своей мягкости и воспитанности, по контрасту с сильным темпераментом и упорной волей своей жены. Нет, он не был бесхарактерен, а только раздавлен в один период своей жизни весьма трудной и запутанной коллизией. Браку дяди Коли предшествовал весьма поэтический роман.

В двух верстах от Дедова находилось имение Хованское, принадлежавшее профессору Морошкину. В Хованском проживала недавно осиротевшая дочь Морошкина Надя^[196]. Изящная, легкая, полная огня и энергии, она жила амазонкой, скакала верхом, целые дни играла Бетховена. Николай Михайлович часто стал наведываться в ее уединение. Молодые люди ездили верхом, скакали через плетни и канавы и вели переписку, опуская письма в дупло старого дуба. К браку своего сына Александра Григорьевна отнеслась с паническим ужасом, вероятно, предвидя, что Коля и Надя не созданы друг для друга. Но первые годы супружества прошли как идиллия: трудно было представить себе более нежную пару. Вскоре после рождения сына начались первые несогласия. Мальчик родился хилый и хворый, мать долго билась за его жизнь и наконец вырвала его из рук смерти. Уже это обстоятельство способствовало и безмерному обожанию сына, и крайней мнительности. На аптеки и докторов уходила большая часть жалованья дядя Коли. Усложнялось дело тем, что мальчик Миша, подрастая, оказывался прямой противоположностью отца: болезненный, любящий книги, он уже в семь лет казался профессором, а дяде Коле хотелось видеть в своем сыне бодрого сорвиголову, каким был он сам. Скоро выяснилось, дядя Коля не любит своего сына. Зато к дочери, розовой, черноглазой, похожей на японочку Леле^[197] он был страстно привязан, хотя уже тогда восстанавливал ее против себя, когда, гуляя с нею и встречая особенно некрасивого мальчика, говорил: «Посмотри: вылитый наш Миша».

Выяснилось дальше и то, что дядя Коля смотрит на жизнь легче, чем тетя Надя. В той все больше и больше развивался моральный ригоризм, она воспитывала детей на английских романах и на Бетховене. Дядя Коля был поклонник легкой итальянской музыки; не прочь он был захватить на прогулку и желтый томик Золя… В жилах тети Нади текла кровь крепкого духовного сословия; дядя Коля был настоящий барич. Кроме жалованья он подрабатывал еще живописью; тетя Надя целые дни давала уроки музыки. И все-таки они часто залезали в долги. Быстрый, юркий, семейственный дядя Коля был отличным хозяином, умел все уложить, разместить, повесить гардины, но с женой ему становилось все более трудно. Она была строга, нетерпима, зажжена каким-то библейским пафосом; мальчик Миша был ее кумиром, и чем более она его обожала, тем более отталкивался от него отец. Понемногу между матерью и сыном была заключена тайная коалиция против дяди Коли, который все больше любил ездить на отдых в Дедово, где от него ничего не требовали, а только любили и баловали. Мать зорко следила за ним и разжигала в нем раздражение против жены. С сестрой Сашей, обожавшей его, с ее веселым мужем Марконетом и с добродушно острящим дядей Витей и его молоденькой женой дядя Коля «плюхался в родную стихию», и по возвращении домой семейный очаг все более и более дышал на него холодом. Моя бабушка, конечно, не предвидела, какая катастрофа назревает в доме ее первенца, и не сознавала, что, восстанавливая его против жены, готовит ему непоправимое несчастье. Но светский, широкий, миролюбивый дядя Марконет поддерживал равновесие в Дедове. Пока он был жив, держалось огромное семейное гнездо, и все дружно собирались обедать на балконе большого дома.

Этого дядю Марконета я вполне оценил только много лет спустя, после его смерти. Я помню его уже на костылях, с обезображенными подагрой пальцами, с бессильно повисшими ногами. Когда он вступил в нашу семью, это был живой, подвижный красивый брюнет, с черными глазами и французским носом. Первые годы его брака с тетей Сашей прошли в большой бедности. Молодые супруги не могли покупать себе даже конфет к чаю и капали мятные капли на сахар. Дядя Саша занялся адвокатурой, выиграл несколько дел, и карьера его пошла в гору. Он богател не по дням, а по часам. Но тут подошло горе; родились две девочки и обе умерли. Капитал дяди Саши достиг восьмидесяти тысяч, когда подагра приковала его к креслу. Пробовали ездить и в Висбаден, и на море, но ничего не помогло. Дядя Саша вел кое-какие дела, но все реже видели его костыли на ступенях окружного суда. И при этом дядя Саша не потерял своей бодрости. Он всегда был весел, остался душой общества и авторитетом для окружающих. Самый разнообразный народ толпился у Марконетов по вечерам в их квартире на Спиридоновке. Дядя Саша на костылях, которого я потихоньку от родителей называл «Гефест хромоногий», был самым богатым человеком в Дедове. У него во флигеле водились вкусные вещи — хлеб с маком, какао Блоскер, он заводил фотографические аппараты, устраивал бега вокруг большого цветника и потом раздавал награды в виде конфет. Английское его седло, на котором он много рыскал по окрестностям Дедова, впоследствии перешло ко мне.

Но, конечно, не восемьдесят тысяч поддерживали бодрое настроение дяди Саши. Во-первых, он был сын французской нации, и русское раскисание было ему совершенно непонятно. А главное, что поддерживало его всегда радостное настроение, была пронесенная через всю жизнь исключительная моральная чистота и доброта. Это был один из немногих людей незапятнанной совести. Молодой франт и красавец, женившись студентом, он всегда оставался верным и преданным мужем тети Саши. Многих ужасных вещей не произошло бы в Дедове, если б дядя Саша жил дольше, многие бессовестные поступки были бы немыслимы в его присутствии. И его боялись, потому что он был откровенен, и если ему что-нибудь не нравилось, он орал.

Я оценил дядю Сашу впоследствии. Думаю, что исключительная приверженность к дяде Тяпу была одной из причин моего отдаления от дяди Саши. Эти два зятя просто не выносили друг друга. Дядя Саша, как полуфранцуз, терпеть не мог все простонародное, начиная с русских песен, которые нагоняли на него тоску; он был либерал и поклонник французской юриспруденции. Дядя Тяп был хохол с примесью чего-то грузинского, он не был либерал, а сначала народник и земец, а потом важный чиновник и славянофил. Антипатия между дядями проникала все мелочи; дядя Тяп не мог выносить слишком маленьких коробок для спичек, которыми пользовался дядя Саша. После обеда, за чаем, гремели бесконечные споры; дядя Саша орал, дядя Тяп взвизгивал. Бабушка властно поддерживала дядю Тяпа, мой отец тихо и упорно поддерживал дядю Сашу. Но я вел свою линию. Дядя Саша меня дразнил и высмеивал, дядя Тяп мной восхищался. То, что дяде Саше казалось во мне тупоумием, дядя Тяп находил признаком ума…

Не мог я простить дяде Саше и того, что он орал на нищих и даже замахивался костылем. Думаю теперь, это происходило оттого, что, когда дядя Саша влачился на костылях по дорожке, бабы и нищенки любили глазеть, подперши щеку рукой и не то соболезновательно, не то укоризненно вздыхая, а иногда даже обращаясь с советом поехать к преподобному и омыться в целебном источнике.

III

Но, что бы там ни было, дедовская дружная и веселая жизнь держалась дядей Сашей. Когда был вынут этот кирпич, все здание развалилось.

Картина нашей московской жизни была бы неполна, если бы я не упомянул о семье сестры моего отца тети Маши. Тетя Маша была маленькая, с египетским профилем, порывистая и восторженная. Говорила она без умолку, и все в одну какую-то горестную басовую ноту. Прекрасно пела, постоянно бывала в опере^[198]. Муж ее, дядя Павел, длинный, как змей, сутулый, с громадным носом и кудрями, был молодой ученый и, часто приходя к нам, приносил красный том «Вестника Европы» и читал за чаем. Вместе с моим отцом они чем-то волновались и возмущались. У тети Маши была девочка Лиза, года на два моложе меня, некрасивая, очень пылкая и добрая, относившаяся ко мне с обожанием. Приходя к тете Маше, я чувствовал себя лицом важным и авторитетным и порабощал Лизу, как меня порабощала старшая кузина Маруся. В доме тети Маши было шумно и весело (кроме Лизы было еще две девочки, младшую тетя Маша кормила грудью), множество игрушек, великолепные елки на Рождество. Но уже тогда в их хозяйстве чувствовалась какая-то неналаженность и непрочность. Прислуга дерзила. Дядя Павел все дни сидел в кабинете; тетя Маша носилась по зале, напевая «Кармен».

У меня уже тогда началась антипатия к роялю и пению. Там, где бренчали и пели, было несолидно, неуютно. У нас в доме никогда не было рояля, и я не понимал, почему у всех родных непременно стоит в гостиной это большое черное чудовище. Правда, дядя Тяп тоже пел, но он служил в управе и пел для отдыха.

Упомяну еще о двух провинциальных гостьях, наезжавших в Москву. Во-первых, бабушкина сестра, пожилая девица, тетя Соня Карелина, проживавшая круглый год в своем имении Трубицыно, Дмитровского уезда. Она была розовая, с серебряными волосами, бодрая, энергичная и светская. Жила она на двадцать рублей пенсии, но, имея полтораста десятин земли, несколько коров, лошадей и овец и пару работников, кое-как сводила концы с концами. Она жила среди мужиков и аристократов, и в ее манерах была смесь простонародного с изысканно-дворянским^[199]. Она обожала хозяйство, скотный двор и была поклонницей Льва Толстого; Левин^[200] представлялся ей идеальным человеком. К бабушке моей она относилась критически, и между ними всегда замечалось некоторое соперничество. У бабушки — цветники, чистота, усыпанные песком дорожки и никакого хозяйства; у тети Сони — огороды, скотные дворы, грязновато, барахтающиеся ножки ребят попадают в миску с супом… Для бабушки не было слова священнее «Тургенев», которое она произносила как какой-то молитвенный вздох: «Турхенев…»^[201] Тетя Соня обожала Толстого, Лескова и Печерского^[202], из поэтов Тютчева, то есть любила все коренное, почвенное, в чем есть дыхание русского Пана дяди Ерошки^[203]. Обе мои бабушки ненавидели классицизм, Библию и аскетизм. Когда я читал тете Соне мою юношескую драму «Саул и Давид»^[204], она с раздражением говорила: «Зачем ты занимаешься этими противными жидами?»

У бабушки Александры Григорьевны была своя религия с оттенком протестантского сентиментализма, это было христианство, так сказать, в пределах Андерсена и Диккенса. Тетя Соня, наоборот, очень любила зажигать лампадки и заказывать молебны, хотя страшно ненавидела (страстность усиливалась оттого, что она в этих случаях робела), например, акафист Богородице и все, в чем было влияние католической мистики, а про Христа, понизив голос, раздраженно замечала:

   — Он сам говорит, что он не Бог, а человек.

Появление тети Сони в Москве с чемоданом было всегда праздником. Она была весела, ласкова с детьми, прекрасно читала вслух и угощала детей шоколадом. Об имении ее Трубицыне у меня составилось самое волшебное представление, и я всегда мечтал туда попасть, но случилось это уже после моего поступления в гимназию.

Иногда приезжала к нам от Троицы «Наночка», и после ее приезда оставались кучи огромных, мягких просфор и образки св. Сергия^[205].

Наночка девушкой много жила в доме моей бабушки, ассимилировалась с семьей Коваленских и особенно была близка с тетей Наташей. Но, выйдя замуж за семинариста и поселившись у Троицы, Наночка как-то вся «опростилась». По отношению к бабушке Наночка всегда вела себя преданной и несколько льстивой рабой, но понемногу начала эмансипироваться и слегка критиковать бабушку. Она хитро и осторожно мстила бабушке за ее покровительственный тон, и если бабушка разносила ее за то, что она тратит слишком много денег на церковь, то Наночка, без бабушки, поясняла мне, что та редко ходит к обедне, потому что ей лень рано вставать. Тетя Наташа подолгу гащивала у Наночки и вся погружалась в атмосферу просфор, монахов, всенощных с канонархом^[206]. Тетя Саша, я замечал, всего этого недолюбливала, но если дядя Коля на эти темы подшучивал, то тетя Саша как будто побаивалась.

IV

Первое время после возвращения из Италии я пребывал в полном язычестве. Иногда мне даже приходила в голову мысль; а что, если эти боги — Аполлон, Афродита, Артемида — и есть настоящие боги, а не Иегова, не Христос? Но эта мысль не шла дальше формы: «А что — если?» Я продолжал изучать «Олимп», писал маленькие монографии о богах и богинях и делал книжки, соблюдая титульный лист, ставя год издания и помещая сзади список моих произведений, напечатанных и готовящихся к печати. Дядя Тяп приходил в восторг и взвизгивал, обращаясь к тете Наташе:

   — Смотри, как он внимателен к книгам. Какая у него наблюдательность.

А дядя Саша орал:

   — Зачем ты все это делаешь? Не понимаю.

Родители видели, что пора открыть мне Гомера. И вот наступил памятный для меня день. 5 июля были мои именины. Это всегда бывал самый веселый день в году. Утром подарки от всех родных. Их было столько, что, когда к вечеру дядя Владимир Федорович подкатил из Москвы с еще одной плитой и кухонным прибором, родители решили отложить часть подарков на следующее утро. За завтраком был сдобный крендель с изюмом и миндалем, перевитый красными настурциями. Земляники позволялось есть сколько влезет; Григорий подвозил целую телегу речного песку и сваливал около флигеля; вечером большой балкон был иллюминован цветными фонариками. И в этот- то день мне подарили большую «Одиссею», в изложении для детей, со множеством чудных рисунков. После завтрака, в тенистой библиотеке, Таня прочла мне первые песни. Я лежал на диване, и виделись мне фиолетовые волны, омывающие Итаку, кладовые Одиссея с запасом сладкого вина, хлеба и мяса и лучезарный бог, слетающий к людям, легкий, как сон, с кадуцеем^[207], в крылатой шапочке. Мне вспоминались зеленые волны Соррентского залива, и я бежал на пруд, в лодку; мне казалось, что из этого пруда я могу выбраться в безбрежное шумное море…

Тогда придумал я странную игру. Она называлась «искать мореокеан». «Искать море-океан» — значило: идти прямо вперед, не останавливаясь ни перед каким препятствием. Если впереди забор, нельзя его обойти, надо через него перелезть: если чаща колючих кустов — при сквозь эту чащу; если болото — мокни в болоте. Опасная игра. Я играл в нее не только в детские годы…

Глава 8. Хижина Бавкиды

На краю леса — маленький ветхий дом, заросший кустами смородины и лопухами. В нем доживает свой век вдова священника Евдокия Федоровна Любимова с тремя незамужними дочерьми. Я рано полюбил этот дом и привык путешествовать к старой матушке ежедневно, быстро перебегая лесок, отделявший Дедово от села Надовражного. Когда выйдешь из густого елового парка, открывается желтенькая церковь с синей главой, усыпанной золотыми звездами; стоит она на краю пруда. С берега видна даль синеющего леса, и на горизонте — белый храм. Село расположено на дне оврага, и оно много красивее нашего бедного Дедова. Крестьяне дедовские живут грязно, кругом их изб почти нет зелени; крестьяне надовражские живут хуторками, домики их тонут в зелени и яблочных садах. Между жителями Дедова и Надовражного — всегдашний антагонизм; здесь сказалось и их различное происхождение. И те и другие — переселенцы, но Дедово населяют бывшие рязанцы, а Надовражное — бывшие хохлы. Жители Дедова — с картофельными лицами, грубоваты и прямы; жители Надовражного — часто черные и востроносые, они похитрей и польстивее; среди них много скопидомов и кулаков, людей, начитанных в Писании; девушки своими ужимками и опрятным видом смахивают на келейниц. Князь, которому принадлежит Надовражное, никогда в нем не бывает. Громадный парк, с толстыми липами и дубами, совершенно пустынен; только на берегу пруда стоит сторожка лесника. Под обрывом, где кончаются пруды, весело раскинулась поповская слободка. Здесь живет молодой дьячок Александр Николаевич с женой-красавицей; доживает свой век вдова дьячка с многочисленными дочерьми; гордо высится дом батюшки, окруженный ельниками и яблонями, и с самого края ютится хижина старой вдовы-матушки.

Но, сколько ни задирает нос новый батюшкин дом, все крестьяне знают, что матушка Евдокия Федоровна возглавляет церковную слободку. Она выросла в этих местах; здесь священствовал ее муж и был благочинным. Здесь, наконец, священствовал ее зять. Правда, ей оставили только одну восьмую десятины земли, на которой несколько гряд, две-три яблони и черемуха; правда, новый батюшка Иоаким Гаврилович постоянно грозит ей консисторией^[208] и хочет отнять у нее и эту одну восьмую десятины и пустить ее по миру или заточить на Остров, где доживают свой век вдовы духовенства, спасая свою душу сухоядением^[209]. Но у матушки есть сильные покровители; ее уважают соседние помещики, надменно третирующие новую матушку и ее бесчисленных дочерей, а дядя Евдокии Федоровны — как бы вы думали, кто? Сам Константин Петрович Победоносцев^[210]… Но тревожить петербургского дядю она не решается. Нелегко сложилась жизнь матушки Евдокии Федоровны. Муж ее, покойный отец Степан Борисович, был суров, грубоват и аскетически настроен.

Был он человек прямой, «в нем же несть лукавства»^[211], — резал соседним помещикам правду в глаза и иногда являлся в Дедово отстаивать крестьян властным словом церковного пастыря. Господа его недолюбливали. Однажды он начал упрекать мою бабушку за то, что она не была у воскресной обедни.

   — Да что же, батюшка, — начала надменно поучать моя бабушка. — Я думаю, Евангелие почитать — и этого довольно. Ведь Христос сказал…

   — Так вы — евангеличка, — грянул отец Степан.

Наружностью отец Степан напоминал святого Дмитрия Ростовского^[212], как он изображен на алтаре нашего левого придела: смуглый, черноглазый, с квадратным лицом.

У жены его Евдокии Федоровны сердце было нежное и поэтическое. Она любила петь песни, заучивала наизусть баллады Жуковского (особенно нравилась ей «Сладко мне твоей сестрою, милый рыцарь, быть»^[213]), сама писала стихи. Ее религиозность выражалась главным образом в смирении, нищелюбии, прощении обид и любви к природе. На все эти песни и поэзию отец Степан хмурился. Когда дочери начали подрастать, танцы были им запрещены решительно, петь можно было только по праздникам, посты соблюдались строго, с сухоядением; службы требовалось отстаивать с начала и до конца. Главным горем Евдокии Федоровны было то обстоятельство, что отец Степан, как многие сельские священники, пил и был во хмелю жесток. Конец отца Степана Борисовича был мрачен; внезапная смерть его навсегда искалечила души его дочерей, создав в них какую-то боязнь перед жизнью. На Зимнего Николу^[214] батюшка с матушкой поехали в соседний городок Звенигород по каким-то епархиальным делам. Там отец Степан внезапно умер от болезни сердца. Дети ничего не подозревали, когда в метельную зимнюю ночь подъехала мать на санях с отцом в большом дубовом гробу. Ужас, отчаяние и полная беспомощность… Надо было торопиться выдавать дочь замуж и определять мужа на приход. Старшей, Марии Степановне, шел тогда уже девятнадцатый год, но она была влюблена в одного семинариста, который еще не кончил курса, а ждать было нельзя. Сердце второй, Оли, не было занято. Это была девушка кроткая, безответная, с золотистой косой, голубоглазая. На лице ее была печать самоотвержения и покорности. Она согласилась выручить сестру и выйти замуж за первого кандидата, которого пришлют из епархии. Но когда жертва была принесена, иго отреченья оказалось благом и бремя легким. Присланный из епархии жених был вполне достоин своей невесты: красивый, добрый и умственно развитой. Никто из священников не оставил такой долгой и доброй памяти в Надовражном и его окрестностях, как молодой Николай Федорович Разумовский. У юной четы родился сын Коля.

Крестила его тетя Наташа, и он вырастал ее любимцем. Как многие дети нашего духовного сословия, Николай Федорович был человеком несколько рационалистического склада, отнюдь не мистиком и не созерцателем. Жизнь в глуши его томила, ему хотелось учиться, и, получив ключ от дедовской библиотечки, в зимнее глухое время он жадно глотал тома современных журналов. Скоро его постиг жестокий удар; жена умерла года через два после рождения сына. Николай Федорович достойно нес свое вдовство, окруженный любовью матери, сестер, тещи и своячениц и глубоко уважаемый народом, но начал немного выпивать. Служба зимой в нетопленом сыром храме вредно повлияла на его легкие. Он сознавал, что умирает; доктора слали его на курорты, но Николай Федорович махнул рукой на жизнь и с верой дослуживал над алтарем Надовражного храма в своих любимых голубых ризах, которые придавали ему, худому и светлокудрому, вид небесного ангела. К осени стал он харкать кровью и уже не подымался. В один из черных ноябрьских дней, когда дороги оледенели и на голые кусты ложилась изморозь, он пожелал причаститься; после таинства ему полегчало; вечером из уездного училища приехал сынок Коля — проститься с отцом. Отец благословил своего круглого сироту, а на другой день среди дома он уже лежал на столе в своих любимых голубых ризах, и никто не мог увидать его лица; как пресвятая чаша, оно было закрыто белой парчой с изображением херувимов, и только видны были его оледеневшие пальцы, сжимавшие Евангелие.

Черные настали дни для всей семьи. Старшая дочь уже была замужем за священником и жила вдали. Младшие дочери были еще подростки. Старой вдове-матушке было приказано убираться, а из епархии прислали нового пожилого священника, из бывших дьяконов. Он приехал с кучей домашнего скарба и шестью дочерьми. После первой обедни в надовраженском храме новый батюшка отец Иоаким явился к Евдокии Федоровне и спросил:

   — Скажите, какой наружности был ваш покойный зять?

Матушка описала наружность Николая Федоровича.

   — Я его видел, — сказал отец Иоаким, — такого вида муж в голубом облачении присутствовал со мною в алтаре, когда я освящал святые дары^[215].

Но при сильной вере и некотором мистицизме отец Иоаким был грубоват и уж очень перегружен семьей: и матушка, и шесть дочерей постоянно требовали от него то на шляпку, то на брошку, и пил он уже не так, как его предшественники, а настоящим запоем. Дочери его воспылали ревностью к дочерям Евдокии Федоровны, так как те были покрупнее, покрасивее, поразвитее, были уважаемы помещиками и скоро стали привлекать к себе молодежь из соседних имений [, тогда как дочкам отца Иоакима приходилось с горя развлекаться с парнями и редко удавалось уловить какого-нибудь дачника, одного на всех шестерых…].

Дочки натравливали папашу на Евдокию Федоровну; под их влиянием он пускался на гадости, поговаривал о консистории, о выселении. Тяжело было для всей семьи переходить от прежней привольной жизни в доме на две половины с прислугой на полунищенское положение… Мы уже упоминали, что старшая дочь, Мария Степановна, вышла замуж и проживала далеко. Вышла она замуж по страстной любви за семинариста Николая Павловича Величкина, получившего после блестяще сданных экзаменов приходское место в отдаленном селе. В нашей семье Николая Павловича считали семинаристом и, следовательно, «пошляком», но мне думается, что это была натура сложная и довольно одаренная. Был он очень зол, страшный спорщик и софист. Рясу надевать не собирался, и только родители упросили его не выходить из духовного сословия. [Во всяком случае, ряса шла к нему, как к корове седло.] С молодых лет начал он сомневаться в бытии Бога и в прочем и тяготиться униженным положением сельского попа. Скоро запил и начал проявлять особую жестокость, поколачивая жену и детей, которых народилось много. Кончилось тем, что Марья Степановна стала с детьми убегать от него и укрываться или в Надовражном у матери, или в Москве у моей бабушки. Мои родные приняли участие в Марии Степановне и настояли на ее расхождении с мужем. Она осталась нищая с пятью детьми на руках. Детей разобрали по разным епархиальным заведениям, а мать стала доживать свой век на Острове. Николай Павлович пробовал еще священствовать, но кончил тем, что под пьяную руку послал епархиальному архиерею телеграмму: «Прошу меня немедленно расстричь». Его пробовали уговаривать, но он настоял на своем. Потом поступил к богатой уездной купчихе и разъезжал на «своих» лошадях, потом скитался по большим дорогам и кончил жизнь управляющим в одном имении. Там его весьма ценили… Сама Мария Степановна была женщина таинственная и загадочная. В молодости она была писаной красавицей, высокая, смуглая как цыганка, с темными мерцающими глазами. Одно время с ней приключилась странная болезнь. Ей вообразилось, что она проглотила соседний погост со всеми его мертвецами, и она целые дни сидела и поплевывала, чтобы освободиться от мертвечины, так что руки у нее исхудали и побледнели. Потом эта болезнь прошла. Она производила впечатление тихой ласковой женщины с царственной красотой, только в глазах у нее было таинственное мерцание. Дети Величкины вышли красивые, нервные, талантливые; судьба их была тревожна, как мы увидим далее.

После смерти второй сестры Оли и ее мужа шестнадцатилетняя Дуня оказалась старшей в семье. Это была девушка из ряду вон. Смуглая и черноглазая, она была похожа на византийскую царевну, ум у нее был острый. Рано она восприняла мировоззрение православного аскетизма, и любимым ее авторитетом был Златоуст^[216]. Вспыльчивая, скорбная, жалостливая ко всем людям и тварям, постоянно твердившая слова апостола: «Не любите мира и того, что в мире»^[217], — она в то же время была остроумна, наблюдательна и чудно пела древние русские песни. С юности она подумывала о монашестве, но старец- монах отсоветовал ей, усмотрев в ней большую страстность и любовь к обществу. Первым предметом ее любви был управляющий Надовражного, молодой швед Ильмень, голубоглазый и статный красавец. Роман разыгрывался в дубовых рощах Надовражного, и скоро молодые люди дали друг другу брачный обет. Жених уехал на несколько месяцев, обещав вернуться в январе. Дуня с тоской ожидала его, и вот в морозный январский день, когда черные ели искрились под инеем, Ильмень подкатил к занесенному сугробами домику. Но он был не один; он представил Дуне… свою молоденькую жену.

Долго тосковала Дуня, пела грустные песни и читала тяжелый том поучений Златоуста, повторяя про себя слова апостола: «Не любите мира: кто любит мир, в том нет любви отчей…», но раз в весенний день опять подкатил молодой и веселый Ильмень, на этот раз без жены. Посидев немного и поговорив со старой матушкой, которая и на этот раз встретила его с обычным радушием, он, улучив минутку побыть с Дуней наедине, сделал ей следующее невинное предложение:

   — Не хотите ли прокатиться со мной в Звенигород и пожить там несколько дней?

И когда Дуня с возмущением отказала, он посмотрел на нее презрительно и, пожав плечами, заметил:

   — Ну, если вы хотите всю жизнь собирать цветы и любоваться на птичек, то оставайтесь. Мне только досадно. Ведь с вашей наружностью вы могли бы жить куда веселее и обеспеченнее.

Таково было последнее свидание Дуни с Ильменем….

На руках Дуни был весь дом; ей приходилось отстаивать мать от покушений нового батюшки отнять у нее избушку и одну восьмую десятину земли, толкаться по консисториям и архиереям, выслушивать окрики толстых батюшек в малиновых рясах и давать взятки консисторским чиновникам. Но она несла свою бедность с достоинством и гордо, навсегда оставшись властной и строгой. Свалились на нее и другие заботы: ей пришлось одного за другим пристраивать детей сестры Марии Степановны и, следовательно, опять таскаться по консисториям. Часто эти дети проживали летом в Надовражном и привыкли видеть в Дуне вторую мать. Чтение аскетических книг, постоянная бедность и унижение — все это выработало в ней резко аскетическое миросозерцание. Всякий брак представлялся ей скверной и источником бедствий. У нее было много друзей из дворян, некоторые предлагали ей руку, но она предпочла навсегда остаться в своей хижине, жить, петь песни и покуривать, глядя на соседний лесок… Любила она гостить у друзей в Москве, где всегда была душой общества; ее на разрыв приглашали жить, ночевать и неохотно с ней расставались. Помню, какой радостью были для меня приходы Дуни и ее ночевки. По вечерам на столе появлялись бесконечные гильзы Викторсона и кучи табаку, и Дуня пела древние тоскливые русские песни:

Хороша еще была песня «Заря», которая вся состояла из нескольких слов, бесконечно растягиваемых и повторяемых:

Но я уже говорил, что в детстве не очень любил Дуню. У нее было иконописное лицо и черные, дугообразные брови. Дядя Витя называл ее «протодьяконом», а двоюродный брат Миша Коваленский говорил про Дуню:

   — Она шоколадная конфета, выбросить ее за окно.

В отличие от своих сестер, Дуня была левых убеждений. Аскетизм соединялся у нее со своеобразным русским социализмом. Влияли на нее здесь и московские друзья, черненькие, сухенькие, нервные, ненавидевшие правительство. Один из них печатал рассказы в журналах. Дуня не любила семьи, твердых бытовых устоев, была охотница до беспорядочной городской жизни, с папиросами и чаем во всякое время дня и ночи. Особенно возмущало сестер, что она имела привычку забираться в Москву в мае и наслаждаться городской весной. Во время революции тысяча девятьсот пятого года друзья Дуни оказались членами кадетской партии, и Дуня любила повторять фразу:

   — Пусть будет у нас царь, как в Англии, только для вида.

Революционность ее проистекала из необыкновенной жалостливости к угнетенным и оскорбленного чувства справедливости. При этом она была крайняя русачка; она нарочно коверкала иностранные слова на мужицкий манер, говорила вместо шоссэ — шоссе и питала отвращение к французским звукам. Чуждая европейской культуре, она глубоко чувствовала Византию и понимала классическую красоту. При аскетической гадливости ко всякому виду эротики, она находила изваяния древних богов целомудренно-прекрасными и, покуривая у окна, мечтала: «А вдруг бы в наших рощах показалась Венера». Было у Дуни и некоторое влечение к раскольникам и их быту….

Какая-то глубокая печаль была в больших черных глазах Дуни, вспыхивавших иногда веселым огоньком. Здесь было не одно личное страдание, а страдание за мир. «Выйдете весной на плотину, — говаривала она, — по небу плывут легкие облака, снег тает, и так всех становится жалко, что хочется плакать».

И любила она русскую природу, говорящую об отречении бесконечном, любила весной ходить в соседний лесок, с пригорками и елочками, и ей казалось, что здесь нет той любви к миру и похоти очей, о которых говорил апостол Иоанн^[218]:

   — А вот парк и пруды — это — ох, — мир и соблазн, — говаривала она шутливо, закуривая двадцатую папироску. Но странно, что этот аскетизм и самоотреченье не примиряли ее со смертью. Гроб, яма, сырая могила были для нее ужасны. А по поводу слов погребальной песни: «А, может, все человеци пойдем»^[219], — она острила: «Это какоето ам». Как будто два мира боролись в ее душе; один мир, завешанный преданиями церковной семьи, Евангелие и Златоуст, а другой мир древних языческих песен, полный природной тоски, жажды любви и безнадежности. Вся Древняя Русь, от берегов Белого моря, где «утица белая полоскалася», с горами Воробьевскими, где «ничего-то не ращивало», и до Дуная, где гулял «белый олень, золотые рога», вся эта Русь жила в ее груди, и вся она преклонялась перед суровым темным ликом византийского Христа, печальника за грешный мир и Бога труждающихся и обремененных…

Сестра Катя была совсем простая по сравнению с Дуней; розовая, толстенькая, с большими серо-голубыми глазами. Если Дуня была головным мозгом семьи, началом государственным (обдумывала, устраивала, хлопотала, шила), то Катя заведовала кухней и являлась в доме началом хозяйственным. Любила она в жизни только раз, раз и навсегда. У мужа ее сестры Николая Павловича был младший брат Иван. Он и Катя полюбили друг друга любовью единственной и крепкой. Но тут вмешался закон, по которому два брата не могут жениться на родных сестрах. Обойти этот закон было не так трудно, тем более что вольнодумный муж старшей сестры Николай Павлович предлагал Кате обвенчать ее с Иваном Павловичем когда угодно. Но Катя испугалась, что за это беззаконие «мамаше достанется из консистории» и ее могут выгнать из дому, и она отказалась от брака с шурином. Иван Павлович женился на первой попавшейся поповне, которая принесла ему в приданое приход, в браке был очень несчастлив и скоро начал прихварывать. Когда стала приближаться его смерть и он умирал одиноко, заброшенный нелюбимой женой, Катя переехала к нему в дом и ходила за ним до его последней минуты.

После разрыва с женихом Кате тяжело было оставаться в Надовражном, и она поступила на службу в Москву, к двум старичкам Наквасиным, продавщицей в бакалейный магазин. Наквасины — муж и жена — не имели собственных детей и полюбили Катю как родную дочь. Она отдохнула душой в их доме, а через несколько лет вернулась в Надовражное, где жила безвыездно до своей смерти, все дни стряпая на кухне. До конца жизни вспоминала она Ивана Федоровича, раз видела его во сне; сияющий и радостный, он звал ее к себе…

Если Дуня всю жизнь мучилась сомнениями и раздиралась между Златоустом, «белой утицей» и друзьями-кадетами, желавшими, чтобы у нас был царь, «как в Англии, только для вида», то у Кати было цельное и простое миросозерцание. Левые увлечения своей сестры она презирала и преклонялась перед «царем-батюшкой». Всегда была весела и, к немалому раздражению Дуни, находила, что у них в хижине «царствие небесное».

   — Чего же еще желать? Только бы не умереть без покаяния…

Любила всякую человеческую радость, сочувствовала романам молодых людей и осенью целые вечера проводила на крестьянских свадьбах, наблюдая древние, еще сохранившиеся в Надовражном, обряды и слушая «величальные песни».

Если Дуня своим суровым ликом и черными глазами напоминала византийских цариц и самого Дмитрия Ростовского, как он изображен на иконостасе в левом приделе нашего храма, то бездумные, голубые глаза Кати были как у Серафима Саровского^[220]. Она жила одним сердцем… Больших дел ей не поручали: она была слишком наивна.

Но привлекательнее всех сестер была младшая Саша, которую мы звали «Зязя». Черноглазая, румяная, всегда резвая и насмешливая, она была обожаема детьми. Когда нищета в доме достигла последних пределов, она поступила бонной к детям дяди Коли и жила у них в Ряжске и Рязани. [Конечно, в доме дяди Коли с ней обращались бережно и деликатно, но тетя Надя была фанатичная мать и, начиная с дяди Коли, все в доме должно было сжигаться в алтаре детей. Характер у тети Нади был упорный и неистовый. Всегда в экстазе и движении, куря папироску за папироской и бегая по комнате, она восклицала: «Александра Степановна, вы идете гулять! Положили ли вы детям вату в уши? Нет ли сегодня ветра? Смотрите, заглядывайте во дворы, что бы дети не попали под ноги лошадей. Гуляйте не больше сорока минут. Отчего у вас сегодня печальное лицо? Это нехорошо, это может подействовать детям на нервы».

Зязя была идеальной воспитательницей: дети ее обожали и при этом слушались. Она была решительна, а при случае умела действовать насмешкою. Провинциальные дамы пробовали переманить к себе Зязю. предлагая ей большее жалованье. Раз только сильно досталось Зязе. Наступил Великий четверг, и в соборе происходило архиерейское омовение ног. Зязя удрала на несколько часов: нельзя же было отказаться от зрелища «омовение ног». Но тетя Надя не могла этого простить, не могла оправдать: «Душа моя, это хорошо — омовение ног, но дети одни, я занята, у вас естьобязанности… Прочитайте детям Диккенса!»

Но читать Диккенса и затыкать детям уши ватой, когда в Надовражном уже бежали ручьи и пели жаворонки, Зязя не могла и в самый разлив вернулась домой, чтобы встретить Пасху с мамашей.]

Религиозность Зязи отличалась от религиозности ее сестер. В ней не было ни сурового византизма Дуни, ни голубиной кротости Кати. Преобладающим ее чувством была любовь к природе, к стихиям, деревьям, животным. Она понимала животных и часто предпочитала их общество обществу людей. Город с его развлечениями, магазинами, театрами, шумом она ненавидела и не могла без отвращения слышать слово «фабрика». Все в мире для нее делилось на Божеское и дьявольское. Божье — это было: береза, птица, кошки, собаки и вода во всех ее видах. Стихии огня она недолюбливала, чуя в ней ту стихию, которая создала враждебный ее божескому миру дьявольский мир фабрик, железных дорог и театров. Но эта любовь к природе связывалась у нее с отвращением к браку и деторождению. Троицын день считался у нас «девичьим праздником», и Зязя до конца жизни надевала в этот день белое платье, с гордостью говоря, что это «наш, девичий праздник», в котором не могут принимать участия бабы. Ветер, вода и солнце были для нее живыми существами, и в ранней юности она вместе со старшей сестрой Марией Степановной каждый вечер оплакивала заход солнца. Поворот солнца на зиму она всегда тяжело переживала и каждую весну вся воскресала вместе с природой, проводя без сна короткие майские ночи. И умерла она в день летнего солнцеповорота^[221].

У Зязи было экстатическое обожание Христа и его учеников. Самая пламенная мечта ее была — родиться в Галилее и ходить во след живому Спасителю. И родные роши, и пруд Надовражного она превращала в Галилею и, ловя рыбу с шурином, священником Николаем Павловичем, думала о том, как ученики Христа забрасывали невод в море… Уже тут был не Златоуст, не Византия, а в русской глуши какое-то священнодействие, гимны солнцу и стихиям, нищета, помощь страждущим животным и надо всем — Иисус не в золотом венце и с державой, не со скорбным, изможденным и грозным ликом, но в простой белой одежде раввина, идущий с матерью по цветущим долинам Галилеи.

Но надо сказать что-нибудь и о самом храме^[222], под сенью которого протекала жизнь старой матушки и ее пяти дочерей, где служитель алтаря, возносящий чашу, в детстве сознавался ею как отец, потом как муж, потом как зять и, наконец, как чужой и враждебный человек, которому «Бог простит». Храм был сырой и темный: легкие голубые арки терялись во мгле. Кое-где поблескивали тусклые серебряные образа. Редкая живопись была нежная и изящная, в стиле Александровской эпохи. Главный алтарь был во имя Рождества Богородицы. За окном алтаря зеленели кладбищенские деревья над могилами погребенных священников и их жен; весною к стеклам приникала белая черемуха. Правый алтарь выходил на юг, в нем было светло, там совершались свадьбы и служились Богородичные молебны перед иконой «Всех скорбящих радости». Так как правый придел был теплее других, в нем служили зимой, весь Великий пост и только на Пасху переходили в главный храм.

Но левый придел святого Дмитрия Ростовского, выходивший на север, был мрачен и угрюм. С иконостаса сурово смотрел смуглый Дмитрий Ростовский. В углу стоял черный панихидный столик с иконой усеченной главы Иоанна Крестителя; в этом приделе всегда ставились гроба и служились панихиды. Обедни всегда совершались там в самое темное время, со дня св. Дмитрия, 21-го сентября^[223] и весь октябрь. Алтарь был бедный и весь запыленный. Но святой Дмитрий Ростовский был патроном нашего Дедова, и 21 сентября в крестьянских домах задавались пиры. Мрачен, панихиден, могилен был придел св. Дмитрия, и мрачное что-то тяготело над Дедовом, и над господами, и над крестьянами. Но я еще в то время этого не чувствовал.

Глава 9. Побоища

I

Итак, Арбат, который раньше казался мне далекой страной, стал теперь моей улицей. Семи лет^[99] въехал я в большую квартиру белого трехэтажного дома, на углу Арбата и Денежного переулка^[224], не подозревая, что проживу здесь десять лет и покину эту квартиру одиноким юношей, у которого нет родного угла, но перед которым открыт весь свет. В квартире на Арбате прошло мое отрочество, здесь сложилась моя душа, здесь я приобрел друзей на всю жизнь. Стоит остановиться на ней поподробнее.

Сравнительно с нашей прежней квартирой она была велика и даже роскошна: во втором этаже, с двумя нависшими над шумной улицей балконами. Уличный шум так действовал на моих родителей, что они первое время не могли спать и заставляли окно на ночь деревянными щитами. Дом был угловой, через переулок виднелась большая церковь^[225], и благовест^[226] явственно доносился в наши комнаты. Две большие комнаты были — гостиная и кабинет отца (отдельной столовой у нас никогда не бывало, не было и буфета; обедали за круглым столом, а посуду держали в шкафу)^[227]. Направо от передней темный коридор вел в довольно просторную угловую комнату, а между ней и гостиной была комната проходная. Сначала меня поместили в эту проходную, но приехала тетя Наташа, возмутилась, и под ее давлением мне отвели крайнюю комнату, а в проходной устроили спальню моих родителей: дверь из спальни в мою комнату закрыли, так что я сообщался с гостиной через коридор. За стеной моей комнаты находилась квартира зубного врача Перуля, немца со множеством дочерей и сыновей- подростков. Верхние квартиры в доме были занимаемы известными профессорами Янжулом и Бугаевым^[228]; осели они здесь с самого построения дома и почитались старожилами.

Арбат в то время был тихой улицей, и если нас поразил шум, то это было лишь по сравнению с глухим переулком, где протекло мое первое детство. Магазинов было немного, все они наперечет. Прямо перед моим окном красовался большой гастрономический магазин Выгодчикова^[229]. Были на Арбате две парикмахерские: Фельта и Брюно. Фельт был белокурый немец, а у Брюно сидели за прилавком брюнетки французского типа. Я особенно любил Фельта, кузина Маруся предпочитала Брюно. Недалеко от нас был магазинчик «писчебумажных принадлежностей» и игрушек, с зеленой вывеской, на которой было написано «Надежда». Содержала этот магазин интеллигентная дама, толстая и очень любезная; и я, и няня Таня не сомневались, что это ее зовут «Надежда», хотя действительно ее звали Анна Ивановна^[230]. Часто она попадалась нам на Арбате в своей широкой шубе, и Таня важно шептала мне: «Надежда». Моя бабушка очень дружила с «Надеждой» и водила к ней меня и Марусю, накупая нам цветных бумаг, елочных херувимов и картонажей.

Конец Арбата к Смоленскому рынку был простонароднее и пестрее. Под окнами гостиной был колониальный магазин Горшкова^[231], далее ситцевая лавка Торбине и Староносова^[232], далеко к концу улицы виднелся колбасный магазин Зимина, и все упиралось в чайный магазин Грачева, а там уже шумел и пестрел Смоленский рынок, начиналась Азия. Наша приходская церковь стояла вся в магазинах, и наш приход почитался одним из самых богатых в Москве.

Любимым моим чтением сделался теперь Пушкин и «Илиада» Гомера. После лазурных снов волшебной «Одиссеи» я весь погрузился в золотой и кровавый мир «Илиады». Мне подарили «Илиаду» на Пасху и тогда же сшили мне новый бархатный костюм. Я любил встать пораньше, когда родители еще спали, и в новом костюме читать «Илиаду», закусывая пасхой. Яростный Ахилл, копья и дротики, бои колесниц, нежный образ Афродиты среди грозных воинов — все это меня окончательно покорило. Хотелось все это осуществить, и к весне я приступил к военным похождениям.

Я решил образовать шайку разбойников на Пречистенском бульваре, куда ходил в сопровождении няни Тани. Она предоставляла мне полную свободу, усаживалась болтать с какой-нибудь нянькой на скамейке, а я рыскал по бульвару. Сначала дело шло плохо. Я пробовал приглашать в шайку всех встречных мальчиков, без различия возраста и костюма, но они по большей части уклонялись. Удалось все-таки уговорить двух-трех явиться на следующий день к двум часам с какимнибудь оружием. В назначенный час я был на месте, но бульвар казался пуст. Я ходил в тоске, думая, что дело не выгорело… Но вот показался мальчик с ружьем, второй и третий… И вдруг посыпали со всех сторон: мальчики в синих матросках с ружьями и саблями, оборванцы с луками и стрелами — одним словом, все герои «Илиады». Почтенного вида, изящно одетый седой господин подошел к нам, держа за плечо маленького внука. Он деловито справился, где главнокомандующий, и с серьезным видом поручил мне мальчика. О, высокая минута. Мы составили шайку человек в десять. Войско есть, нужны враги и добыча. С каждым днем к нам приставали новые и новые солдаты. Наконец мы закрыли прием и объявили, что начнем теперь войну со всякими мальчиками, не принадлежавшими к нашей шайке.

Началось сплошное безобразие. Нескольких мальчиков я назначил генералами. Два брата-близнеца, сыновья доктора Ц.^[233], были поставлены во главе войска. Я воспылал к ним романтической привязанностью, помня о дружбе Патрокла с Ахиллом. Оба они были очень некрасивы, рыжеваты, одного роста и похожи друг на друга: один, Егор, — довольно тихий, другой, Алеша, — горячий и страстный. Своим Патроклом я считал Егора. Любил я еще одного бедного мальчика, который торговал на Арбатской площади пакетами и был вооружен самодельным луком. Не довольствуясь нападением на мальчишек, мы стали нападать на всех взрослых гимназистов Первой гимназии. Сидит гимназист на лавочке, мы подбегаем, дразним, изводим. Вспоминаю, что эти гимназисты относились к нам с большим терпением и благодушием: ведь каждый из них легко мог «уничтожить» все наше войско. У меня явилась мысль привлечь на нашу сторону Владимира Федоровича Марконета. Он был учителем Первой гимназии^[234] и обыкновенно в четвертом часу проплывал по бульвару в своей крылатке, весело шутя с каким-нибудь учителем. Когда нам случалось довести гимназиста до бешенства и он уже готов был с нами расправиться, я грозил ему дядей Марконетом. Оба дяди Марконета были в восторге от побоищ на Пречистенском бульваре, и Владимир Федорович уверял меня, что он на моей стороне против своих учеников и делает им за уроком строгие внушения. Дело у нас процветало около месяца. Чем же все кончилось? Чем обыкновенно кончаются подобные истории. Два хорошо одетых мальчика играли около кучи песку, при них находился преданный им оборванец. Я приказал немедленно уничтожить это скопище. Несколько солдат без труда атаковали и взяли в плен эту компанию, а так как оборванец пробовал защищать нарядных мальчиков, я велел расстрелять его под деревьями. В него палили песком из ружей, и песок жалобно сыпался в его лохмотья. Генералы издевались над этими лохмотьями, отчего меня несколько коробило. Но расстрелянный оборванец стал в воинственную позу и закричал на меня: «Подойди-ка, подойдика ко мне». Я немедленно подошел и… когда я открыл глаза, не было ни оборванца, ни его нарядных товарищей. Генералы вели меня к скамейке, а на лбу у меня быстро вспухала огромная красная шишка. На этот день все боевые затеи были кончены. Я пришел домой в неприличном виде, слышал, как жестоко досталось Тане от мамы за мою шишку на лбу, и был глубоко возмущен такою несправедливостью. Не могла же Таня меня позорить. Не мог же я командовать войском под надзором няньки. И как я был ей благодарен, что во время боев она стушевывалась на другом конце бульвара.

На другой день пришло новое потрясающее известие. Мой любимец, первый генерал Егор, нещадно избит. Родители запретили мне и моим друзьям Ц. продолжать военные операции на Пречистенском бульваре. Но всего больше возмущал меня дядя Саша. Он заставлял меня без конца повторять перед каждым гостем историю моего поражения оборванцем, причем оборванец казался ему героем, молодцом, а я дураком, которому поделом влетело.

После избиения Егора я весь закипел; я вспоминал Патрокла и Ахилла. «Мстить, мстить», — повторял я, шагая по комнате. Эти слова «мстить, мстить» разлетелись по всем родственным домам. Розовое апрельское солнце озаряло квартиру, когда раздался звонок, и я услышал в передней тревожный шепот бабушки: «Он хочет мстить», и затем всеобщее шушуканье. Но мой отец оставался равнодушным и хранил упорное молчание. Наступил первый день Пасхи. Отец вышел к чайному столу и, поздравив меня с праздником, подал мне ружье и красную книжку с надписью «Кориолан»^[235].

   — Вот тебе, чем мстить, — закончил он, подавая «Кориолана».

Я был в восторге. Как всегда, мой непогрешимый папа принял мою сторону, все родные замолкли, а моя мстительность как-то потухла сама собой.

Пречистенский бульвар был для нас закрыт. Но я познакомился с семьей моих любимых генералов Ц. и ежедневно ходил к ним на позеленевший двор в одном из арбатских переулков. Военный зуд не давал нам покою, и мы нашли ему самый подлый исход. Мы стали втроем травить одного мальчика, жившего во дворе. Он был совсем не воинственный, носил черные чулочки и туфельки. Раздраженный нами, он поднял большой кирпич и угодил им в самую грудь Алеше Ц., так что тот подался всем телом назад. Но тут Алеша показал все свое геройство и ловкость. Устояв на ногах, он схватил очень маленький камешек и метко попал им своему врагу прямо в икру, обтянутую черным чулочком. Враг завизжал, как ужаленный, и, рыдая, запрыгал на одной ноге к своему крыльцу.

Конец апреля прошел у меня в романтической дружбе с братьями Ц. Мы говорили друг другу стихотворения, в восторге рассказывали о своих родителях. Мне издали они показывали толстого доктора, которого называли «папаном», и когда уезжали на дачу в Петровско-Разумовское, обещали мне писать.

II

В Дедове бои принимали другой характер. Мы делились на две партии: с одной стороны — Маруся и Егор, с другой — я и Арсеня. Разделение это было чудовищно несправедливо и предрешало исход борьбы. С одной стороны, парень Егор с взрослой Марусей, оба умные и хитрые, с другой — два маленьких простофили, Арсений и я. Оружие было великолепно. Оно изготовлялось Егором и Арсением под моим наблюдением, и я старался, чтобы налицо был весь гомеровский арсенал: копья, пики, дротики, причем «копье» чем-то отличалось от «пики». Бои обыкновенно назначались на заходе солнца, на поляне перед сараем. Вот свежеет, за елками небо покраснело, и я чувствую подступающий под горло восторг: «Сейчас бой, бой». Мы распределяем оружие кучами перед сараем. Берем поровну, каждая сторона. Но как плачевен для нас исход боя. Маруся даже почти не участвует в бою, а как принцесса управляет Егором, насмешливо улыбаясь, а Егор упирает мне в грудь свое копье, вытягивая мое копье другой рукой. То же он проделывает с Арсеней, и через пять минут у нас не остается ни одного копья, ни одной пики. Враги складывают свою военную добычу в сарае, а Маруся угощает своего полководца печеным яблоком.

Иногда дядя Саша устраивал бега кругом большого цветника роз и жасминов. После обеда он садился на балконе в своем кресле на колесах и расставлял блюдечки с конфетами — награду для состязающихся в беге. Егора ставили сзади, меня впереди, и мы пускались бежать. И, конечно, впереди всех приходил к столбу гордый и победоносный Егор, а дядя Саша встречал его гиканьем и угощал конфетами.

Между мной и Марусей развилось некоторое соперничество. Я любил Пушкина, Маруся — Лермонтова^[236]. Помню, первые стихи Лермонтова зачаровали меня какой-то воздушностью и остротой, но у нас в семье любить Лермонтова считалось признаком дурного вкуса, и я не давал себе им увлекаться. Маруся была чутка к поэзии, первая научила меня рифмам и в Италию посылала мне нежные стихи, которые начинались:

Маруся, как старшая, во всем шла впереди меня, я быстро нагонял, и тут начиналось соперничество. Маруся разбила у себя за домиком цветники и назвала это место «раем». Не желая отставать, я заявил, что устрою около своего дома «ад». Маруся хоронила под своей плакучей ивой мертвых жуков, кротов и птиц. Я устроил под своими дубами огромное кладбище, которое росло с каждым днем. По утрам я отправлялся на охоту за покойниками, производил обряд погребения и кадил, зажигая зловонные свечи из далматского порошка, употреблявшиеся против комаров. Когда удавалось найти птицу или крота, я ликовал: когда долго не было никаких трупов, я с горя бил комаров, наполнял ими спичечную коробку и хоронил в общей могиле.

По воскресеньям мы ездили иногда к обедне в соседнее село Надовражное, и я очень полюбил сырой прохладный храм с бледно-голубыми сводами и редкими, мерцающими серебром иконами. Полюбил я и среброкудрого отца Иоакима, с прямым красным носом и голубыми глазами. У нас его недолюбливали, и к тому была уважительная причина. Отец Иоаким пил запоем, в таких случаях не служил литургии даже по воскресеньям и праздничным дням. Это был человек глубокой веры, всегда горько плакавший при совершении литургии, но при этом грубоватый и корыстный. Бедный молодой дьячок, человек робкий, бледно-палевый и безбровый, был совсем им запуган. Дьячок только что женился на молодой красавице: дьячиха ходила к моей матери, писавшей с нее портрет, и горько жаловалась на жестокость отца Иоакима. У меня создалось об этом столь преувеличенное представление, что, когда дочки священника на вопрос: «Когда бывает обедня?» — отвечали: «Папаша ударяет в семь», — я представлял себе, что папаша ударяет дьячка, да это и случалось, когда отец Иоаким, по выражению той же дьячихи, бывал «шибко болен» и целые дни лежал, едва прикрытый белым подрясником, с мутными глазами, в которых наливались красные жилки.

Но все это не мешало мне благоговеть перед отцом Иоакимом, а он был со мной очень ласков и разрешал мне подавать ему кадило за обедней. Подавание кадила сделалось моим любимым делом: далее я осмелился, став около престола, читать послепричастные молитвы, потом мне позволили читать шестопсалмие^[237] и, наконец, часы[238], что было труднее, так как приходилось переходить от одной книги к другой. Каждый год монахи обходили уезд с чудотворной иконой святого Саввы из Звенигородского монастыря^[239]. Икона шла из села в село, я встречал ее в Надовражном и в Дедове, замешиваясь в толпу крестьян. Обойдя деревню, икону приносили на усадьбу, и тогда большой дом набивался бабами, девками и мальчишками. Вместе с иконой деревня шумной волной вливалась в усадьбу. После молебна в столовой иеромонаха обыкновенно угощали чаем. Эти посещения нас святым Саввой сильно поднимали мою набожность. Я начинал усерднее вычитывать утренние и вечерние молитвы и в это время надевал коричневый халатик, который бабушка сшила мне перед поездкой в Италию. Я просил бабушку назначить мне какое-нибудь послушание, и она посылала меня полоть огород.

Отец старался приохотить меня к садоводству, которым занимался сам со страстью, но я не любил копать землю и скоро бросил это занятие. Зато я очень пристрастился к рыбной ловле. В большом пруду ставились плетеные верши, на удочку ловили рыбу на отдаленном и пустынном пруду. Мы садились в большую глубокую лодку — дядя Витя, мой отец, Маруся и я — и отчаливали от берега. Лодка вдруг шумно врезалась в заросли хвоща, которым пруд начинал зарастать у берегов. Дядя Витя засучивал по локоть свою белую атласную рубашку, опускал руку глубоко в воду, и над поверхностью пруда показывалась верша, вся полная трепета и золотого блеска. Мелкая рыбешка сыпалась сквозь прутья на дно лодки. На берегу, усыпанном еловыми иглами, вершу разгружали. Рыбы трепыхали и били хвостами о землю, и иглы прилипали к их золотым чешуям. Мне поручали выбрасывать в пруд мелких рыбок, а больших карасей опускать в лейку, где они начинали быстро плавать, ударяясь хвостами о стенки. По вечерам ходили с удочками на пустынное Коняшино. Закидывали удочки в небольшом заливе, в самом начале пруда, который, в отличие от большого пруда, имевшего квадратную форму, представлял из себя продолговатый овал. По краям берега были голые и высокие, к середине плакучие ивы свешивались над водой, и везде чернели вековые ели.

Сначала поплавок неподвижно лежал на воде, около осоки. Только мушки и комары рябили воду. Но солнце склонялось, издали доносилось пение крестьян, возвращавшихся с полевых работ, то один, то другой поплавок начинал дрожать: вот он дергается, движется, ежесекундно ныряя и иногда пропадая с головой. Я взмахиваю удочку, и золотое тельце извивается в туманном воздухе. Предстоит трудная операция: снять рыбу с крючка. Обычно крючок пронзал карасю губу, тогда ничего не стоит, слегка рванув, снять его с крючка; но иногда карась проглотит крючок, и тогда приходится долго рвать ему внутренности, что не очень приятно.

Иногда отец будил меня в четыре часа утра, и по росистым полям, дрожа от ночного холода, мы шли с удочками на Коняшино. В этот час попадались особенно крупные караси; раз один был так велик, что оборвал леску и ушел на дно с крючком и поплавком.

Любили мы по вечерам жечь костер на песчаной дорожке, за нарядным домом Марконетов, между яблочным садом и малинником. Костры носили инквизиционный характер: обыкновенно сжигались деревянный солдат или кукла. Среди множества деревянных солдат у меня были любимцы, и все они назывались Михаилами: Михаил Удалой, Михаил Храбрый — в голубых мундирах, и Михаил Бесстрашный— в черном мундире. Кто-нибудь из героев попадал в плен, я произносил ему приговор от лица его врагов, которых сам ненавидел, и сжигал своего любимца с чувством восторженного преклонения. Потом на золе костра мы пробовали печь яйца. Сильно влекло меня общество прислуг. Они пили чай под березками за кухней, и там казалось гораздо веселее, чем в большом доме. К старой бабушкиной горничной Маше приезжал из Москвы ее муж, швейцар Емельян, с седыми бакенбардами, человек городской, веселый, развлекавший все общество. Мне и Марусе он иногда дарил кондитерские пирожки. В заросшей лопухами прачечной ютилась прачка Надежда, женщина лет сорока. К ней иногда приезжал муж из Москвы, седой господин, который тихо покуривал, сидя у окошечка. Надежда часто диктовала нам с Марусей письма к мужу, с адресом, возбуждавшим в нас дикий хохот:

   — Хамовники, Пуговичный переулок, дом Шершавого, Ивану Александровичу Скворцову.

Родители косились на мои связи с прачечной, и не без причины. Каждую ночь, когда Иван Александрович мирно спал в своем Пуговичном переулке, прачечную осаждали те, кого Гораций называл «юноши буйные, плющом увитые». А мы с Марусей и с молодыми горничными, окутавшись в белые простыни, также по ночам осаждали прачечную, прикидываясь привидениями, а Надежда разражалась истериками и кричала: «Я женщина нервная!» Главным героем и кухни, и прачечной обыкновенно бывал мужик дяди Саши Марконета, обязанностью которого было катать больного по окрестным полям.

У Маруси собирались гости: приходили девочки Величкины, из Надовражного, дочери старой вдовы-дьячихи, и мы вместе с горничными водили хороводы и пели русские песни. Отцу моему не нравилось, что я много пребываю среди девчонок, и он извлекал меня из этих хороводов жесткой и властной рукой. Когда я просился идти со всей этой компанией смотреть деревенскую свадьбу или девичник, мне решительно запретили. Но дома было слишком серьезно: отец всегда за книгами, мать за мольбертом; а там, в маленьком доме дяди Вити, заглушенном старыми ивами, где в комнатах пахнет отсырелым деревом, всегда весело: тетя Вера, веселая и молодая, которой душно среди священных традиций Дедова, среди постоянных отвлеченных разговоров о литературе и искусстве, толстый дядя Витя, окруженный голубями и канарейками.

Да, еще течет по-прежнему жизнь в Дедове. Дядя Саша на костылях выписывает все новые фотографические аппараты, устраивает темную комнату, где пахнет «проявлением» и «закреплением». Там они с тетей Верой плещут фотографии. Вся усадьба увлекается фотографией: снимают, снимают, снимают. Постоянно звенит колокольчик, и подкатывает красный, быстрый, легкий на ходу дядя Коля. Он живет с семьей на даче, верстах в двадцати от Дедова. Утром он пьет чай на марконетовском балконе, под густо-синим небом, на котором ни облачка: вынимает из кармана «письмецо» ко мне от своей дочери Лели, которую я обожаю: это девочка много старше меня, лет двенадцати, резвая, румяная, с немного китайскими карими глазами. Она мне пишет, что они там объедаются вишнями. Дядя Коля, накинув на плечо ремень, с ящиком для красок, по утрам убегает на пруд и рисует голубую воду, легкий туман, прибрежные ивы… Жена его редко бывает в Дедове, иногда она приезжает на один день с детьми. Миша только что окончил гимназию и поступает на филологический факультет, факультет, глубоко презираемый и дядей Колей, и дядей Витей.

Да, еще течет по-прежнему жизнь в Дедове. Но когда бабушка сидит одна в своей прохладной гостиной, белая Венера по-прежнему улыбается с камина, в хрустальной вазе белеют водяные лилии, а ветер шумит и шумит в липах, что это подкрадывается? Чья это поступь слышна на дорожках, благоухающих розами и жасмином? Лучше не думать: лицо его слишком страшно…

Все жители Дедова рассыпались по своим домам. Мой отец в чесунче все копает заступом за нашим домом, расширяя и расширяя цветники, а в его кабинете растут бесконечные тома по истории христианства; моя мать, в тени высокого зонтика, сидит перед мольбертом; дядя Витя, запрокинув голову и опершись на шест, смотрит, как кувыркаются в небе его белые голуби; тетя Вера в тени читает модный роман Сенкевича «Без догмата»^[240]; дядя Саша на балконе устраивает экстренное угощение. между завтраком и обедом; между тем тени удлиняются, и синева уже не так ярка над черными елями. Едва заметно дохнуло свежестью из сумрака аллеи. Время идти купаться. Пруд так и манит к себе, высверкивая из-за елей, и сонно, и лениво трещат лягушки.

III

Однажды дядя Коля предложил всем поехать на лошадях к нему на дачу, за двадцать верст, и к ночи вернуться обратно. Решили запрячь нашу старую линейку^[241], где могли поместиться дядя Коля, дядя Витя, тетя Вера, Маруся и я. В день отъезда я рано встал: приятное ожидание не давало спать. Двор был еще в тенях; на балконе тетя Саша готовила нам ранний чай. Дядя Коля не терял времени и быстро дописывал этюд, сидя под деревом. Каретный сарай был раскрыт:'Григорий вытаскивал громадную линейку, сбруи и хомуты валялись на траве.

Выехали мы рано, но скоро начался зной. Дядя Коля по обыкновению острил и веселил компанию, рассказывая о похождениях своего Миши в Харьковской губернии, куда он уезжал веселиться после экзаменов зрелости, к своему дяде Сергею Федоровичу Морошкину. Известно, что лето между гимназией и университетом бывает особенно веселым. И хотя Миша был ученым и поэтом и еще гимназистом успел написать и напечатать драму из героической жизни под названием «Дионисий младший, тиран Сиракузский»^[242], но, как все отвлеченные молодые люди, он напускал на себя легкомыслие, особенно много рассказывая о том, как он объедался галушками в Малороссии, о какой-то даме, подарившей ему веер. Под одним его стихотворением стоял эпиграф «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»^[243]. С отцом своим и дядей Витей он совсем не говорил о серьезных предметах; «отцы» презирали филологию, а Миша презирал «отцов».

Наконец к обеденному часу мы достигли дома дяди Коли, стоявшего высоко над рекой. Как вихрь, выбежала нам навстречу розовая Леля в малороссийском костюме, звеня бусами. Костюм этот был ей только что привезен из Харькова братом. Прежде всего мы отправились купаться. После купанья был обед. Миша вышел к столу, гордо закрываясь своим веером, даром харьковской дамы. Он показал и свои стихи, кончавшиеся словами:

Тетя Вера читала вслух эти стихи и довольно язвительно улыбалась. Тетя Надя была особенно ласкова и радушна со всеми и долго уговаривала тетю Веру остаться ночевать, но та решительно отказалась. На закате дня мы уселись в линейки и поехали в Дедово. Дядя Коля остался дома, провожая линейку задумчивым взглядом. Скоро стемнело. Миша был в самом бурном настроении. Проезжая по темным селам и встречая толпы гуляющих парней и девок, мы кричали из глубины линейки: «С легким паром!» — на что гремело нам в ответ: «Убирайтесь!» Вернулись мы около полуночи, и я редко проводил такой веселый день. 

В Дедове Миша продолжал веселиться, завел знакомство с соседними дачниками Таубе, встречал с ними солнечный восход и убивал бабушку тем, что совсем не ложился спать.

Наступил август. В то время в Дедове было еще порядочно фруктовых деревьев, и мы с Марусей ранним утром бегали собирать «падалицы» — упавшие за ночь яблоки. Большое удовольствие доставляло нам и собирание рыжиков, которые желтели из черного мха среди влажных полян большого сада. В дождливые дни я пребывал в нашей темной библиотеке, стараясь найти среди коричневых фолиантов Дидро чтонибудь подходящее для чтения. Русских книг было мало. Наконец я нашел драмы Коцебу^[244] и с удовольствием читал пьесу за пьесой; а так как в это время я был простужен, Коцебу в моих воспоминаниях неразрывно связан с лондонскими каплями и каплями датского короля^[245].

Марконеты раньше всех двигались в Москву: дядя Саша недолюбливал деревни, а тетю Сашу влек Охотный ряд, откуда она привозила нам ярко-зеленые, но притом сладкие яблоки «Аркад». Но вот близится день нашего отъезда. У всех флигелей стоят телеги, нагруженные вещами. В моей комнате уже несколько дней мрак, окна забиты ставнями, и от этого особенно уютно. Наступает последний летний праздник «Усекновение главы»^[246] — усекновение лета с его радостью и свободой.

Я иду в Надовражное проститься с отцом Иоакимом, молодая дьячиха с ехидной улыбкой сообщает мне, что батюшка «шибко болен». Я все-таки иду к нему в заднюю часть дома, где он лежит в белом подряснике, с босыми ногами. Старик смотрит на меня мутным, скорбным и нежным взором, подымает дрожащую руку и благословляет. В последний вечер приходят прощаться Дуня и Зязя Любимовы. За окнами столовой большого дома черно и видны крупные звезды. Я дремлю на диване, слушая веселые рассказы Зязи о птицах и о том, что было сегодня у заутрени. Мой отец и дядя Витя надевают калоши и отправляются совершать ежегодный обряд прощания с прудом. Они идут пугать ворон.

Уезжаем на другой день при ярком солнце. Мы пишем с Марусей маленькие сочинения, где горестно оплакиваем конец лета и проклинаем Москву. Конечно, уезжаем с осенними цветами, букетами флоксов и красными ветками. Настасья Арендателева с кучей ребятишек, цепляющихся за ее юбку, приходит проститься. 

Прямо с вокзала едем на Спиридоновку, к Марконетам, потому что 30-го августа, на Александра Невского^[247] — дядя Саша именинник. В квартире Марконетов уже налажена городская жизнь. Мы угощаемся сливами и арбузом. Я привык к постоянным посещениям храма в Надовражном и решаю пустить корни здесь, в нашем большом приходском храме. Посмотрим, что из этого вышло.

Глава 10. Новые товарищи и первый учитель

Был канун Рождества Богородицы^[248]. Мы с Таней пришли в церковь до начала всенощной. В храме было пусто, церковный сторож что-то делал у свечного ящика. Но вот медленно вползает какой-то китаец в рясе. Узкие глаза, обрюзгшее лицо с бородавками, клоки седых волос на подбородке и оттопыренная губа. Тяжело ступая, он проползает в алтарь. Мы садимся в ожидании службы. Вечернее солнце освещает образ Благовещения на царских вратах, сделанный из сплошного золота.

Китаец оказался дьяконом. Когда началась служба, он вышел из царских врат весь в серебре, расшитом розами и зелеными листьями, и был совсем похож на идола из кумирни. В дрожащей руке он косо держал высокую свечу, и со свечи капало. За ним шел прекрасный старец, высокий и несколько полный. Под фиолетовой камилавкой^[249] волосы его были совсем серебряные. Он величаво плыл, благоухая кадилом, и голос его был тихий и певучий. Роскошной показалась мне эта Богородичная всенощная после убогих служб сельского храма. Седоватый дьячок с мясистым красным носом, похожий на мокрую мышь, очень чувствительно читал Шестопсалмие и присюсюкивал: «Яко ты еси помосьник мой»^[250].

Мы с Таней стали перед самым амвоном. Служба уже кончалась. Китаец вышел говорить последнюю ектенью, как вдруг взор его упал на меня. Он взмахнул орарем^[251] и вместо молитв шипел мне какие-то угрозы. Потом повернулся к алтарю и начал ектенью^[252]. В чем было дело? Я этого никогда не узнал. Но испуган я был здорово, и на другой день мать сама пошла со мной к обедне. Я в ужасе указывал ей на дьякона и старался быть от него подальше. Мы сели в ожидании обедни на скамейки «для чистой публики». Роскошно одетая полная дама села рядом с нами, с улыбкой приветствуя мою мать. У дамы этой были прекрасные голубые глаза, точеный нос, но она была далеко не первой молодости. Встреча с этой дамой, жившей, как я потом узнал, в одном доме с нами, этажом выше, была началом многознаменательного для меня знакомства^[253].

Желание самому совершать богослужение во мне росло, пение тропаря и кондака^[254] в епитрахили из газетной бумаги^[255] меня не удовлетворяло. По вечерам мы собирались втроем в моей комнате: я, няня Таня, которая теперь стала горничной и больше не спала в моей комнате, и старая кухарка Марфа. Таня читала вслух жития святых и «Училище благочестия»^[256]. Мой отец шутливо называл эти собрания «всенощными». Слово «всенощная» навело меня на мысль присоединить к чтению некоторые обряды. Это очень не понравилось кухарке Марфе, она покинула вечерние собрания и подолгу молилась у себя на кухне, ужасаясь и трепеща перед адскими мучениями, о которых она умела очень ярко рассказывать. Между прочим, она берегла свои остриженные ногти, чтобы облегчить себе восхождение на стеклянную гору в аду: она намеревалась бросать эти ногти по дороге и цепляться за них ногами. Вероятно, этому научил ее старый друг-раскольник, начитанный в Писании.

Бабушка всегда лучше всех угадывала мои желания и шла им навстречу. В прошлом году она подарила мне сшитые ею самой шинели для моих деревянных солдат. Теперь утром в день моего рождения, как бы вы думали, что она мне привезла? Целый ящик церковной утвари: красную бархатную епитрахиль с золотыми крестами и такой же орарь и множество восковых свечей. Можно было начинать служение, но требовалось еще разрешение родителей. И вот мне было позволено облачаться, кадить, справлять все службы, но решительно запрещено совершать таинства и служить обедню. Дело стало за богослужебными книгами. На первых порах у меня был Марусин учебник богослужения, молитвенник и подаренная отцом славянская Библия. Скоро отец подарил мне и настоящий синенький служебник, и коричневую псалтирь с серебряной лирой на переплете. Таково было скудное начало моего храма. Не хватало стихир и канонов, то есть именно того, в чем особенно рельефно выступает физиономия каждого праздника.

Здесь мне помогали маленькие книжки — о двунадесятых праздниках, где было приложено несколько стихир и канонов. Но в дни великих святых я был в безвыходном положении. Помню, как перед днем Михаила Архангела^[257] я искал в «Сотруднике школ»^[238] книжку «Служба Михаилу Архангелу», но такой книги совсем не существовало, и вопрос мой только раздражал приказчиков. В Чудовом монастыре^[259] мне удалось купить «Канон Андрея Критского»^[260], и сторож храма подарил мне несколько кусков росного ладана, вынув их из своего кармана^[261]. На Смоленском рынке я купил «Ирмологий»^[262]. О существовании синодальной лавки на Никольской я не знал, а ведь это очень упростило бы положение. Но, может быть, родители намеренно скрывали от меня этот источник, боясь, что я потребую покупки всего круга церковных служб. Нашу квартиру я обратил в храм. Кабинет отца был главным алтарем, дверь из его кабинета в гостиную — царскими дверями, перед этой дверью, кстати, висела занавеска на кольцах, которую можно было отдергивать. Темный коридор и моя комната были сделаны приделами, где служились будничные службы. Отец, работая за письменным столом, никогда не мешал мне служить перед его носом, требуя только, чтобы служба совершалась вполголоса. Иногда среди всенощной в большом храме, то есть в кабинете отца, раздавался звонок, и приходили гости. Я в отчаянии хватал облачения, свечи и книги и скрывался в свою комнату. Служба обыкновенно в таких случаях оставалась незаконченной, так как я не находил возможным служить перед большим праздником в приделе…

Опасаясь развития во мне чрезвычайной экстатичности, родители запрещали мне по будням ходить к ранней обедне, и даже в праздники я имел право ходить в церковь только раз: или к обедне, или ко всенощной — и, конечно, я выбирал всенощную, так как в ней больше движения, стихир и канонов, меняющихся каждый праздник. Сначала я завел обычай перед всенощной во храме служить ее предварительно у себя на дому, но отец нашел, что я переутомляюсь, и посоветовал служить всенощную на дому в другие дни, так что я, побывав в субботу вечером в церкви, служил у себя субботнюю всенощную на другой день.

Ризница нашего приходского храма была очень богата. По Богородичным праздникам служили в серебряных ризах с розами и зелеными листьями (сегодня такие ризы совсем вышли из употребления и дотлевают в ризницах старых московских церквей). По воскресеньям служили в золотых, несколько поношенных ризах. На Рождество — в светло-золотых, сиявших как солнце; на Николин день — в темно-золотых, отливавших апельсинным цветом. В канун Рождества надевали серебряные ризы, блестевшие, как снег, и сверкавшие голубыми искрами; в Крещение — литые серебряные ризы, сиявшие, как зеркало; в царские дни — красные бархатные; в праздники Креста — синие, в воскресенье Великого поста — зеленые. Но всего более увлекали меня высокие свечи, которые носил дьякон. В надовраженском храме не было дьякона, не было и высоких свечей, а только одна на весь год толстая свечка в тяжелом подсвечнике, которую, переваливаясь, таскал мужик. В московском храме была целая батарея свечей, которые, как я узнал потом, стояли за жертвенником, воткнутые в отверстие доски. Обычно дьякон носил свечу, перевитую золотым узором. Великим постом свечи были сплошь белые, безо всякого золота, в пасхальное время — красные. Эти свечи заострялись кверху и казались мне райскими лилиями. Всему этому великолепию я подражал по мере сил. Бабушка ближняя дарила мне иногда полтинники, и я их сейчас же тратил на закупку свечей: белых, белых с золотом, красных и зеленых. Я умножал епитрахили, покупал дешевый ситец и галуны и отдавал их шить обыкновенно тете Соне.

Первый Великий пост в нашем храме оставил на мне неизгладимое впечатление. Все служители были в черном. В храме была какая- то таинственная тишина и сосредоточенность. Посредине возвышался черный аналой. Под скорбное пение «Помощник и покровитель»^[263] священник в черной камилавке выплывал из мрачно закрытого алтаря и начинал чтение канона Андрея Критского. Я мало понимал тогда в сложной символике этого канона, но он меня потрясал и зачаровывал. Наш священник читал его особенно певуче и проникновенно.

На Страстной я начал особенно усердно посещать громадные службы, но к середине недели разболелся. В Великую пятницу я уже не пошел вечером в церковь, а читал службу дома, зажегши свечи. Что- то громадное, какая-то сияющая бездна, полная ужаса и света, раскрывалась передо мною из канона «Волною морскою»^[264]; лоб мой горел, температура подымалась к 39, звон из соседних церквей смутно доносился… Ночь я провел в полубреду и слышал, как перед рассветом звонили колокола, и думал: «Вот теперь несут плащаницу…» На другой день я уже поправился, но не выходил из дома и не был у пасхальной службы.

Все больше разгоралось во мне желание свести знакомство с нашим причтом и проникнуть в алтарь. Когда церковный двор зазеленел, я попросил у родителей позволение ходить туда на прогулку. Они нашли, что для этого нужно разрешение батюшки, и к великой для меня радости в один апрельский вечерок мать пошла со мной в одноэтажный дом батюшки^[265], стоявший в глубине церковного двора. Нам открыл дверь мужик в белом фартуке.

   — Дома батюшка?

   — Батюшка отдыхает.

   — А можно видеть матушку?

   — Можно.

К нам навстречу вышла, любезно изгибаясь, приземистая матушка, с серыми волосами, карими глазками, круглым носиком и сдобным голосом. Она не только позволила мне гулять на церковном дворе, но сейчас же позвала своего сына и вверила меня его попечению. Она высказывала радость, что у Коли^[266] будет товарищ:

   — А то, за недостатком благородных на нашем монастыре, Коля принужден дружить с сыном трапезника.

С благоговением, смотря на батюшкиного сына, я едва верил чести быть его товарищем и проникнуть к самому сердцу нашего храма. Коля был старше меня на год; я часто видел его выносящим из алтаря серебряное блюдо с просвирками. Был он очень носатый, с маленькими серыми глазками, смотревшими сосредоточенно. С первого же раза я в смущении понял, что наши с ним интересы и вкусы совсем противоположны. Коля любил механикуи химию, читал только Жюля Верна и Майна Рида. Он сразу принял со мной покровительственный тон и начал объяснять совершенно новые для меня вещи. Слово «трубка», «поршень» не сходили у него с языка. При этом он заикался и долго, не находя слова, твердил: «Берем это… это… это… поршень…» Я слушал, старался понимать и только твердил: «Да, да, да».

Первое впечатление Коли от меня, как я узнал потом от его сестры, было самое отрицательное.

   — Понравился тебе новый товарищ? — спрашивала его сестра.

Коля морщился и только говорил:

   — Девочка.

Но всего более меня поразило в Коле то, что, интересуясь машинами и всякими экстрактами, он всего менее интересовался своим папашей и тем, что делалось в церкви. К папаше он относился столь холодно, что, когда мы раз ставили баллы знакомым, он поставил почтенному протоиерею 3 с минусом. Батюшка редко выходил из своего кабинета, а для меня Коля был прежде всего мостом к батюшке. Но как-никак мое полное смирение, готовность поучаться и проникнуть в неведомые для меня области расположили Колю ко мне; он сделал из меня покорного раба и ученика и скоро очень меня полюбил. Церковный двор зеленел, и мы объедались липовыми почками. На несколько лет я весь принадлежал церковному двору и проводил в нем каждый день время от завтрака до обеда.

Церковный двор, или, как называли его обитатели, «монастырь», был целым поселком. Дом батюшки с мезонином был окружен тенистым садом, куда никто не ходил, кроме семьи священника. Но любимым нашим местом был закоулочек, в конце сада, за забором, куда сваливали кочерыжки, корки и лили помои. В этом закоулке мы чувствовали себя царями. Серебряный, пухлый, изливавший благость и тишину о. Василий редко гулял в саду. Иногда только он со старшим сыном^[267] таскал бревна на плечах и тогда казался мне подобен святому с иконы. Ближе к воротам находился чистый домик старшего дьячка Митрильича. Это было лицо весьма солидное и уважаемое: молитвы он читал так, что старушки плакали, а осенью являлся к батюшке солить огурцы и капусту. Человек этот был исключительно жестокий и меня раз и навсегда возненавидел.

Кругом храма был большой сад, и в глубине его жили два самых бедных члена причта: ранний батюшка со множеством дочерей, разводивший китайские розы и получавший ровно 30 рублей в месяц, служа ежедневно ранние обедни. Он был худеньким, востроносым, с жидкими косичками седых волос. За воскресной обедней он все время вынимал просвирки, стоя перед жертвенником, а за всенощной под большие праздники робко крался из алтаря с тонкой кисточкой в руке, чтобы сменить отца Василия, уставшего помазывать и подставлять для лобзания свою пухлую руку. Там же в саду был бедный дом трапезника, чернобородого робкого человека, который никогда не надевал стихаря, ничего не читал, а только пронзительно-тонким голосом возглашал: «Изведи из темницы душу мою», «Хвалите Господа вси языцы»^[268].

Получал трапезник, вероятно, еще меньше 30 рублей в месяц. За батюшкиным домом был дом дьякона, и китайское лицо иногда грозно смотрело на меня из окна. Во дворе дьяконского дома жили городовые. Далее следовал дом второго дьячка, Николая Николаевича. Это был человек маленький, юркий, с шапкой курчавых волос, совсем из другого теста, чем Митрильич. Митрильич был человек безупречный и солидный, Николай Николаевич — несколько либерал, прочитывавший газеты. Пьян он был почти всегда, лицо красное, гланды вздуты, звериные глазки дико бегают. Голос у него был хриплый, и он постоянно на клиросе сосал мятные карамельки. Во всем его покривившемся доме, в его семье чувствовалось глубокое расстройство и неблагополучие. Двор был грязный и подозрительный, все соседние собаки избирали двор Николая Николаевича для самого неприличного времяпровождения. Ко мне Николай Николаевич относился довольно покровительственно.

Итак, весь апрель, до отъезда в деревню, был ознаменован для меня сближением с «монастырем». Конечно, я скоро познакомился с сыном трапезника, общество которого не нравилось матушке. Ваня^[269] был на несколько лет старше нас. Принадлежа к обездоленной части причта, он был уже несколько озлоблен и завистлив и видел в Коле прежде всего батюшкина сына, а позлословить на счет батюшки было его любимой темой. Был он развитее товарищей и гораздо романтичнее, чем Коля. Эта низшая часть причта — трапезники, ранний батюшка и отчасти дьячок Николай Николаевич чувствовали себя со мной как со своим, с отщепенцем церковной аристократии, изгоем на «монастыре», где тон задавал Митрильич. Сближала меня с Ваней и любовь к побоищам, к которым Коля оставался совершенно равнодушен, уткнувшись в свою химию. Ваня был несколько фатоват, насмешлив и самоуверен, я видел в нем героя, не признанного и оскорбленного Митрильичем, и стремился подражать ему во всех манерах.

Наступило время отъезда в деревню. Я уезжал, весь охваченный миром церковного двора, и просил Колю писать мне. У него была сестра, старше его на несколько лет, полная и черноглазая. Хотя у меня не было к ней никакого чувства, но я решил, что влюбиться в дочь протоиерея и лелеять брачные мечты — необходимо входит в мои клерикальные обязанности, и, приехав в Дедово, вырезал ее имя на коре дерева. Мы начали с Марусей издавать журнал. Маруся писала миленькие, гладенькие повести из идиллической жизни сельского духовенства, с кузовками, грибами и желтыми купальницами. Я написал рассказ, начинавшийся словами: «Я был женат на дочери священника».

Далее я описывал моего шурина Колю в виде болезненного молодого человека, который умирал на третьей странице. Отец Василий «задыхающимся от слез голосом» произносил: «Ныне отпущаеши»^[270]; начиналось чтение псалтыря над умершим, и я выписывал подряд псалом за псалмом. Приступил я и к большому роману под названием «Бешеные страсти». Начинался он так:

«Красавица полулежала на кушетке. Взошла горничная и доложила: “Барыня, Владимир Владимирович пришли”». На этом все кончалось, очевидно, за недостатком жизненного опыта. Стихи я писал только клерикальные и гробовые, например:

Или:

Нахожу теперь, что в этом стихотворении есть два верных наблюдения: одно, что к концу заутрени священник «меньше ходит», а другое, что православный наш народ имеет странную привычку «выходить» из храма, когда священник ходит с кадильницей, то есть в самые торжественные моменты.

Я заказал Арсению два стола: престол и жертвенник, накрыл их глазетом и совершал ежедневное служение. Иногда я совершал его на балконе, и если батюшка грохотал в телеге мимо усадьбы, быстро спасался в дом, захватив все вещи. От батюшки я тщательно скрывал мои служения и всегда боялся, что он спросит меня об этом на исповеди.

Когда тетя Саша шила мне на машинке новую епитрахиль и являлась матушка с визитом, ситец мгновенно прятали. В то время по проселочным дорогам странствовали так называемые «князья» — татары с коробами ситца. Когда «князья» раскладывали на ступенях свои товары, я спешил туда, в толпу горничных и девчонок, чтобы купить себе новый материал для ризы. Маруся насмешливо мне кивала и говорила: «Бертальда^[271]. Девочка ты», — хотя ситец был мне нужен совсем не для женского дела.

Марусе очень хотелось кадить и служить, но родители ей запрещали. Перед ладаном у дяди Вити был панический страх, как перед запахом мертвецов. Но раз, когда Маруся была одна дома, я принес ей ладану и соблазнил подымить: вся комната наполнилась фимиамом. Вернувшийся дядя Витя раскричался. Ворча и ругаясь, он распахнул все окна. «Ты мне скоро сюда покойника притащишь!» — кричал он на Марусю.

Маруся принялась плакать и, капризно пожимаясь от холода, воскликнула:

   — Папа, да мне холодно.

   — Убирайся на гумно, если тебе холодно! — рявкнул дядя Витя.

«Гумно» было каким-то умопостигаемым местом, куда дядя Витя отправлял всех, когда бывал в гневе. В имении не было ни амбаров, ни гумна, а на том месте, где это когда-то было, расстилалось зеленое поле.

[Отношения мои с Марусей обострялись. Раз она, подставляя На- стюшку Арендателеву, дразнила меня все больше и больше. Дразнила собственно Маруся, а выходило так, что дразнит Настька. Я не умел отвечать на дразнение, долго крепился и, наконец, плюнул прямо в лицо Настюшке. Слюни текли по ее носу, и бедная Настюшка испуганно растирала их рукавом, а Маруся спокойно направилась к моему дому, и я слышал ее резкий, отчетливый, поругивающий голос: «Мама, какой это возмутительный мальчик, представь себе, что он сделал…»

Я с горящим лицом бегу к себе, прямо к иконам и твержу все слова псалмов о неправедно гонимых, какие приходят в голову: «Господи! Ты видишь: неправедно… мя, помози мне».]

Долго ждал я письма от Коли. Раз тетя Саша кричит: «Тебе письмо, письмо!» Я думаю: от Коли, бегу, распечатываю, оказалось от братьев Ц. Какое разочарование. Братья Ц. давно вышли из моды. Наконец к середине лета пришло письмо и от Коли. Оно было на двух страницах и все состояло из изложения какого-то рецепта.

Лучшими часами для меня были посещения храма по воскресеньям. Родители не позволяли вставать мне раньше семи и требовали, чтобы я одевался как можно тише, чтобы их не разбудить. Вот пробило семь, я радостно вскакиваю и тороплюсь, чтобы застать хоть кончик заутрени. В храме еще пусто, только дочери священника стоят рядком на коврике. Под высоким голубым куполом тенисто и прохладно. Зеленые березы шелестят о стекла. Отец Иоаким служит в поношенных коричневых ризах. Дьячок, вытаращив глаза и поднимая свои белесоватые брови, так что весь его лоб покрывается морщинами, гудит:

   — «Отверзу уста моя и наполнятся духа»^[272].

Иногда в приделе стоит детский гробик, и над ним теплится свечка, и мне немного жутко.

В Петровки я приступил к говенью. В течение недели я усердно справлял службы и перечитывал четыре Евангелия. Но во время этого чтения со мной бывали тяжелые состояния. Вдруг образ Христа в Евангелии Матфея начинал казаться мне злобным и грозящим, я не мог любить этого Христа и успокаивался только на нежном и светлом Евангелии Иоанна. Во мне пробуждалось желание и самому исповедовать. Я бродил со свернутой епитрахилью по поляне, улавливал где- нибудь Настьку, спрашивал, почитает ли она отца и мать, быстро накрывал епитрахилью и отпускал ей грехи. Из Настюшки мне удалось сделать своего дьячка, и я облекал ее в зеленый стихарь. Иногда я служил всенощные на воздухе, поставив аналой под елями. Сквозь черные ели краснела заря, жужжали насекомые, в саду поднимался туман. Пробегавшая вдали Настюшка, бывало, крикнет:

   — Как ты долго сегодня служишь.

И опять все тихо и медленно тянется всенощная.

Но больше всего любил я молиться в грозу. Когда подымался ветер, срывал и крутил дубовые листья, я стремительно бежал на проезжую дорогу, в пустое поле. Надо мной все чернело и клубилось, гром гремел, мерцала молния, пыль крутилась по дороге, а я, подымая руки в небо, шептал: «Иже херувимы…»^[273] Первые капли дождя прогоняли меня в усадьбу, я проводил всю грозу на большом балконе и каждому раскату грома, каждой молнии отвечал особым, предназначенным для того, молитвенным стихом. Гроза стихала, тучи расходились, лучезарная радуга опоясывала небо, и молитва принимала иной, радостноумиленный характер. Недостаток литургических книг ощущался все мучительнее. Я начал сам сочинять службы некоторым святым, придумывая всякие риторические украшения. Так, в службе митрополиту Алексею^[274] я называл Москву его третьей матерью: «Первая бо мать — твоя родная мать, вторая же мати — земля Российская, а третья убо мати — град твой Москва».

Родные начинали коситься на мой образ жизни и мыслей. Дядя Саша трунил, дядя Витя наставительно говорил: «Читай Робинзона».

Впрочем, дядя Саша вдруг сделался религиозен. Он пожелал исповедоваться и причаститься, постился всю неделю и с мученьем для себя воздерживался от курения перед причастием. В конце августа Марконеты праздновали серебряную свадьбу. Была заказана торжественная обедня в Надовражном. Дядя Саша сидел в своем кресле посреди храма, окруженный родными. Священник начал возглашать многолетие супругам, но неожиданно сбился и вместо: «И сохрани их на многие лета», начал: «И сотвори им…» — и едва не докончил, — «вечную память»^[275]. Не знаю, испугало ли кого-нибудь это происшествие, может быть, прислуги шептались о нем на кухне. Что касается до самого дяди Саши, то он поднял глаза в купол, и казалось, едва удерживается от смеха. За обедом все много смеялись над ошибкой священника.

Иногда родственники посещали храм, я чувствовал свое глубокое- глубокое превосходство и легкое к ним презрение. Я переходил в белом стихаре с клироса на клирос, снимал нагар со свечей, раздувал кадило, иногда подымал глаза в небо, и стоящие внизу родные казались мне жалкими дилетантами. Бабушка, бывшая, по меткому слову покойного отца Степана, до известной степени «евангеличкой» и даже немного «вольтерьянкой», была недовольна моим настроением, а дядя Витя только рукой махал и иногда со своей беззлобной иронией отзывался обо мне:

   — Этот совсем готов.

Я слышал разговоры о необходимости начать меня учить латинскому языку. Это подымало во мне гордость и чувство превосходства над тетками, не знающими латыни. С осени решено было пригласить ко мне учителя. И вот в один солнечный сентябрьский вечер, когда мы только что кончили обед и на столе лежали арбузные корки, раздался звонок и в нашу московскую гостиную, всю завешанную картинами и изящными драпри, вошел высокий юноша. Глаза его искали иконы, он перекрестился. У моего учителя было румяное и свежее лицо, голубые глаза и русые волосы. Он был одет во франтоватый студенческий сюртук с золотыми пуговицами. Голову держал высоко, подбородок его подпирал туго накрахмаленные воротнички, и сквозь них виднелась растительность на шее. Взгляд его был ясный и пронзительный.

Учитель мой, Василий Константинович^[276], должен был обучать меня по вечерам, по два часа, четыре раза в неделю. Субботние вечера я просил оставить свободными для всенощной. Главным предметом у нас была латынь, кроме того, мы занимались математикой, которую я сразу возненавидел, русским и географией. Скоро мы очень сблизились с Василием Константиновичем. В присутствии моего отца он несколько стеснялся, вдвоем со мной был очень прост и весел. Два года мы проводили вдвоем с ним вечера, от 6 до 8 вечера. Поражал он меня своей аккуратностью и чистотой. Он следил, чтобы ногти у меня не были черные, действуя в таких случаях насмешкой, рекомендовал мне особое душистое мыло. Василий Константинович был очень набожный человек и консерватор: о студенческих забастовках говорил с презрением. При этом он был большой народник: из писателей предпочитал Достоевского и Некрасова, узнав, что я читаю Диккенса, сказал, что совсем не любит этого писателя. В начале моих занятий с новым учителем я совершил первый большой грех в моей жизни, оставивший в моей памяти неизгладимое впечатление. Учитель задал мне сверх обычного урока повторять к каждому разу по одному старому параграфу латинских слов. Я забыл об этом, а он меня не спрашивал. Но раз Василий Константинович неожиданно задает мне вопрос:

   — Ну, какой же параграф вы повторяли сегодня?

Я растерялся и мгновенно солгал:

   — Я всякий раз все параграфы повторял.

Проницательно глядя мне прямо в глаза, Василий Константинович спрашивает:

   — Верно это?

Я, чувствуя, что все глубже тону в трясине, отвечаю:

   — Верно.

Василий Константинович не проверяет меня больше, а с чуть насмешливой улыбкой говорит:

   — Ну, к следующему разу не повторяйте все, а повторите параграф восьмой.

Урок продолжается. Я почти ничего не слышу, лицо у меня горит, перо бесцельно скользит по бумаге: Василий Константинович следит за мной и улыбается.

На другой день было мое рожденье.

«Боже мой, что со мной?» — думал я, просыпаясь.

Никакой радости, никакого праздника. Я бесповоротно упал в какую-то яму, нет больше радости, нет свободы, нет и не может быть: грех связал меня. Долго я мучился и до сих пор не понимаю, почему не пришло мне в голову облегчить душу чистосердечным признанием и раскаяньем.

Скоро я заметил, что мой учитель особенно любит приводить примеры из Священного Писания. Когда мы проходили сокращенные придаточные предложения, Василий Константинович принес мне свои собственные гимназические тетрадки, очень чистенькие и аккуратные, и первым примером там стояло: «Подойдя к ящику, куда клали деньги на храм, Христос увидел вдовицу…»^[277] — и т. д. Василий Константинович помогал бедным и был членом попечительства. Узнав, что у Тани нарыв, он принес ей целительной мази и, когда я возвращал ему баночку, покачав головой, заметил:

   — Однако как она мало взяла.

Это внимание к Тане, которую я считал неправедно гонимой в нашем доме, меня особенно к нему расположило.

Так проводили мы с Василием Константиновичем вечера в течение двух лет [и какой психолог угадал бы, что сидят друг против друга будущие епископ и священник, которым суждено чрез много лет быть соучастниками божественной трагедии. Воистину неисповедимы пути Божии].

Глава 11. Покойники

 I

Четвертого октября утром с колокольни нашего храма доносился унылый, заглушенный звон. Я выглянул из окна гостиной в переулок. День был серый и стальной. Батюшка в высокой фиолетовой камилавке плыл к воротам нашего дома. Я побежал на кухню, окна которой выходили на двор. Прислуги глядели в окна: во дворе стояли серебряные подсвечники и толпился народ. Я узнал, что в нашем доме умер столяр Громов, умер он от запойного пьянства. Похороны задержались на несколько дней, так как ожидали приезда его детей из далекого города.

   — Ну, вам лучше покойника не смотреть, — сказала мне горничная. Я промолчал, убежал в пустую гостиную и занял наблюдательную позицию у окна. Вот показывается шествие: впереди выступает батюшка в полном облачении, а за ним несут закрытый серебряный гроб. От сердца у меня отлегло: гроб закрыт. Я спокойно ждал, что будет дальше, и вдруг… несут отвратительный ужас: раскрытый гроб и в нем две сложенные кисти рук, а на месте лица — сплошная вата. Я едва не закричал от ужаса. Наблюдая сверху, я принял крышку за гроб, а гроб- то еще был позади. В эту минуту моя мать вышла из спальни и, заметив мое лицо, встревоженно спросила: «Что с тобой? Ты видел покойника?» Я постарался скрыть то, что происходило в моей душе. Вечером приехали Марконеты, и я лег в постель, с удовольствием прислушиваясь к веселым голосам в гостиной. Но вдруг раздался церковный звон.

   — Таня, столяра хоронят! — в ужасе закричал я.

   — Какой там столяр, — спокойно отвечала Таня, — его уже давно схоронили.

В эти дни начали приходить тревожные вести о болезни государя Александра III в Ливадии. По вечерам на углах улиц продавали бюллетени: прислуги разбирали на кухне по складам: «Отеки ног сильно увеличились». Во мгле октябрьского утра я узнал на кухне: государь умер^[278]. Торжественный мрак окутал город. Все покрылось траурными материями и черными знаменами. По ночам жалобно воющий ветер трепал черный флаг за моим окном.

Однажды к нам заехал дядя Саша и объявил, что желает прокатить меня на извозчике и показать мне траурное убранство города. Мы поехали. Перед нами возвышались черные арки, встречались процессии с портретами царя, черные знамена сгущали мглу октябрьского вечера. Дядя Владимир Федорович попался нам навстречу на извозчике: они с братом весело, по-французски, перемигнулись и обменялись приветствиями. От Арбата мы доехали до Мясницких ворот и остановились у булочной Виноградова, где дядя Саша угощал меня какао с пирожными. Он расстегнул пальто, расставил свои костыли, и, как опытный посетитель ресторанов и кофеен, изводил мальчика- лакея, добиваясь каких-то особенных пирожков.

Потянулся ноябрь, темный и ненастный. Я почти каждый день бегал через переулок к бабушке и Марусе; они жили в прекрасной квартире второго этажа, с садом, около Пречистенского бульвара. По-прежнему в комнате дяди Вити щебетали канарейки и пел скворец; комната Маруси выходила на солнце и в сад; в большой бабушкиной спальне было совсем темно зимой: блестел ее серебряный рукомойник, покрытый белоснежной кисеей, на стене висела картина с изображением прекрасной спящей девушки. Бабушка строчила что-то серебряным пером, иногда многозначительно улыбаясь. Когда зажигалась лампа, я забирался с ногами на диван с краюхой теплого черного хлеба и, достав у Маруси учебник богослужения, с жадностью читал отдел о погребении. Около бабушки было уютно и безопасно, и тем слаще было тянуться в какую-то жуткую тьму, откуда подымался образ столяра, с лицом, заложенным ватой.

За день до Николина дня нас с Марусей смутил какой-то шум на кухне. К старой горничной Маше пришел ее муж, седой швейцар Емельян с бакенбардами. Он вдруг занемог, свалился и через несколько часов умер. Все всполошились. Тело лежало на кухне, и тетя Вера решила уехать ночевать с Марусей к Марконетам. Обедала Маруся у нас, и я ее повел ко всенощной. Трещали Никольские морозы. Дьякон-китаец выходил из алтаря в апельсинно-золотом облачении. Маруся порывалась уйти до конца всенощной, но я удержал ее в церкви, пока не был вычитан первый час. Дома, за чайным столом, мы застали большую компанию: Марконетов и дядю Павла Безобразова с женой.

   — Ах, как хорошо от тебя пахнет розовым маслом, — моргая, заметила тетя Саша, целуя мой лоснящийся лоб.

Дядя Павел имел обыкновение рассуждать о всех жизненных мелочах по научному методу. Он сидел, подтянув сутулые плечи и склонив над чашкой свой длинный и красноватый нос, и разбирал неосновательность переезда моих родных на Спиридоновку.

   — Не понимаю, почему они всполошились.

   — Да ведь кухня рядом с комнатой девочки, — отвечал мой отец, — а там читают псалтырь за стенкой.

   — Ну, что же такое «за стенкой», — начал дядя Павел свой логический анализ. — Я понимаю, в той же комнате — это жутко, ну, а за стенкой, — что же такое «за стенкой».

Для дяди Павла настали бурные времена. Ему только что предложили самостоятельную кафедру по византийской истории в Одессе, как вдруг он прочел революционную по тем временам лекцию. Молодежь была в восторге; какие-то старушки-матери с юными сыновьями рвались в профессорскую комнату, чтобы пожать руку смелому профессору, а дядя Павел лежал в кресле в полуобморочном состоянии… Университетская карьера дяди Павла была разбита навсегда. Приходилось с детьми перебраться в провинцию, где ждала полная нищета. Дядя Павел глотал бром уже чайными чашками…

На другой день мы с Марусей отправились на их опустевшую квартиру, где в кухне лежал мертвый Емельян. Я решительно уклонился от посещения кухни и старался скрыть истинную причину такого уклонения, ожидая Марусю на лестнице. Она вышла вся в слезах: овдовевшая Маша уговаривала ее:

   — Не плачьте, барышня, глазки испортите.

   — Ну, что же ты видела? — жадно кинулся я на Марусю.

   — Ничего особенного, — отвечала Маруся, смотря куда-то вдаль мокрыми глазами. — Лежит Емельян… в чепце с лиловыми лентами.

С лиловыми лентами… Этого еще недоставало. Какой ужас. Хорошо, что я не пошел на кухню.

II

Та полная и красивая дама, которую мы повстречали в церкви, была женою профессора Николая Васильевича Бугаева. Они жили в нашем доме, в третьем этаже, но не над нами, а над квартирой доктора Перу ля. (Во второй симфонии Андрея Белого есть фраза, озадачившая многих читателей: «В нижнем этаже кому-то вырвали зуб»^[279].) Мадам Бугаева, пышно одетая и благоухающая духами Брокара, иногда заходила к нам. Моя мать восхищалась ее наружностью и пожелала написать ее портрет^[280]. Мадам Бугаева много рассказывала нам о своем единственном сыне Боре, обучавшемся в пятом классе Поливановской гимназии. Однажды она передала мне приглашение от своего сына. Я не без волнения поднялся на верхний этаж и долго не решался позвонить. Борю я никогда не встречал на лестнице, но раз я видел, как у нашего подъезда соскочил, весь красный от мороза, приземистый человек с брюшком и, распахнув шубу, рылся в кармане, а очки его блестели. Несомненно, это был один из «верхних профессоров». Я колебался только: кто из двух — Янжул или Бугаев.

Но Янжул как будто был громаднее и толще и похож на буйвола. Таня подтвердила, что господин, соскочивший с извозчика, был Бугаев.

Итак, я стоял перед дверью Бугаевых. Из квартиры доносилось собачье тявканье. Наконец я собрался с духом и позвонил. Под ноги мне кинулась отвратительная моська, а из столовой вышел мальчик с шапкой курчавых волос и в высоких сапогах. Он был прекрасен. Несмотря на высокие сапоги, и в его лице, и во всех движениях была разлита какая-то женственная нежность и грация. Милая улыбка оживляла его небольшой, изящно очерченный рот и играла в серых, девственно-восторженных глазах, опушенных длинными ресницами. Голос у него был мягкий, грудной и немного шипящий, совсем без жестких, мужских нот. Говорил он торопливо, захлебываясь от вежливости и деликатности. По чертам он был, собственно, очень похож на мать, которая считалась красавицей. Но у нее была холодная и грубоватая красота, тогда как лицо Бори было все зажжено мыслью, нежностью, энтузиазмом. Подлинный «вундеркинд» стоял передо мной, и он был старше меня на пять лет. Мне оставалось только восхищаться, благоговеть и тянуться вверх. Разговор завязался сразу. Боря говорил, я слушал. И все, что он рассказывал, было сказочно интересно: новый мир открывался передо мной и покорял меня. Сначала речь шла только о Поливановской гимназии и об учителях. Боря предупреждал меня о трудностях греческой грамматики и особенно глаголов на «ми».

   — Латинская грамматика по сравнению с греческой покажется вам совсем-совсем маленькой, — восклицал Боря. Он был очень прилежным и влюбленным в науки учеником и каждый день проводил за приготовлением уроков около четырех или даже пяти часов. Начитанность его меня поразила. Он не только проглотил всю литературу, которую читают подростки, от Жюля Верна до Вальтера Скотта и Диккенса. Но знал множество мелких английских романистов и всю беллетристику, печатавшуюся в русских журналах. В пятом классе гимназии он увлекался Верленом, Бодлером и особенно Бальмонтом. Квартира Бугаевых была значительно меньше нашей. Боря жил в ней с рождения. За столовой, где помещалось пианино, была гостиная, и в той же комнате, за ширмой, спала Александра Дмитриевна Бугаева. Из передней через темный коридорчик мы прошли в маленькую комнату Бори. За ней находился довольно просторный кабинет профессора математики.

После чая мы занялись игрой в солдат. Система Бори сильно отличалась от моей. У него были только оловянные солдаты. Он строил их в два полка и потом расстреливал шаром, скомканным из бумаги. По коридору иногда проходил его папа, Николай Васильевич Бугаев.

Боря с каждой минутой все более и более мне нравился. Мы ели тающий во рту шоколад «Миньон», играли в прятки, к чему привлекли толстую кормилицу Бори, а в заключение новый друг принялся рассказывать мне страшные истории. Видя, что рассказы производят на меня сильное впечатление, он сыпал историю за историей, и все страшнее и страшнее. Началось с привидения мертвой девушки, являвшейся к родным с восковым крестом в руке; кончилось громадной и запутанной историей Тристана, где ужас громоздился на ужасе и описывались потаенные комнаты замка с окровавленными мертвецами на постелях. Эту историю Боря явно импровизировал и всегда рассказывал ее с новыми ужасными подробностями.

Я вышел от Бугаевых и очарованный и устрашенный. Долго, улегшись в постель, думал я о своем новом друге. Через несколько дней он в послеобеденное время явился к нам с визитом. Впоследствии Боря рассказывал мне, что он также долго стоял перед дверью, прежде чем позвонить, и даже подумывал обратиться в бегство. Матери моей он сразу же понравился; отец на первый раз нашел его слишком вылощенным и неестественно вежливым, и говорил: «Ему надо поступать в Пажеский корпус». Вообще мой отец из посещавших меня товарищей в то время явно предпочитал Колю Маркова; мать, почти совсем не говорившая с Колей, обожала Борю. На Рождество была очень веселая елка, на которую мы пригласили Борю, Колю и Трапезникова сына Ваню, вообще не бывавшего у нас в доме. Мы изображали ведьм: я ездил на Ване, Коля — на Боре. А дядя Саша Марконет весело гикал. На святках у меня еще была неожиданная радость. Меня вызвали в кухню, и там оказался сам Григорий Арендатель, в большом тулупе, с сыном Егором. Егор остался у нас на праздники, и я забывал для него всех друзей. Мы рядились в картонные латы: я был Дюнуа, Егор — Дю-Шатель^[281]. Вместе с деревенским приятелем мы ходили с визитами по всем родным. Няне Тане, конечно, также было весьма приятно общество Егора.

Ряженье и маскарады так увлекли меня, что после праздников я опять захотел рядиться, а так как масок у меня было мало, я с утра побежал за ними к Марусе, у которой была одна убийственно-страшная маска: багряное дьявольское лицо с красноватым носом. Надевши страшные маски, мы обыкновенно звонили в знакомые дома и наслаждались визгом испуганной прислуги. Итак, с утра я побежал в Нащокинский переулок к Марусе. Было рано, серо и переулок совсем пустой. Вдали я увидел идущую мне навстречу тетю Веру. Лицо ее было что-то очень грустное. Она без улыбки поздоровалась со мной и сказала:

   — Скорее скажи папе, что дядя Саша очень заболел.

   — Я было, тетя Вера, шел к вам за масками.

   — Нет, милый, маски — в другой раз. Беги скорее и скажи папе, что дядя Саша очень заболел.

Приятно взволнованный тем, что мне выпала честь быть вестником мрачного события, я вбежал в спальню к отцу, которого застал еще в постели.

   — Вставай. Дядя Саша очень заболел.

Ничего не сказав, отец начал быстро натягивать носки. В эту минуту раздался звонок, и совершенно неожиданно в гостиную вбежала тетя Наташа из Петербурга, я услышал только одну фразу:

   — Comment, vous ne savez pas que Саша est mort^[282]?

Оказывается, тетя Наташа, приехавшая с утренним поездом из Петербурга, направилась прямо на Спиридоновку и нашла дядю Сашу уже на столе. Ночью он вышел в темный коридор и внезапно упал мертвым.

Скоро явилась к нам бабушка. Она была вся поникшая и мокрая от слез. Она молча сидела в кресле, никла все ниже и ниже, а тетя Наташа взволнованно ходила по комнате.

Дали в Петербург телеграмму дяде Тяпу.

Я был в приподнято-восторженном настроении. Все обычное отменялось. Учителю сказали, чтоб он не приходил три дня, и я мог все время читать Буссенара, которым снабдил меня Боря^[283]. Но тут было не до чтения. Тетя Наташа остановилась у нас, в кабинете отца. Начались звонки. Мне все казалось занимательной драмой, на которую я смотрел как зритель. Прежде всего я сбегал в лавочку, купил бархатное поминанье и обновил его, написав на первой странице: «Об упокоении Александра». Я следил, как кто проявляет скорбь. Вот за обедом раздается звонок, вбегает высокая, гордая тетя Надя Соловьева, из родных моей матери признававшая только Марконетов, истерически восклицает: «Ну, что это!» И валится в кресло, смахивая слезы.

За обедом я говорю: «Дядя Саша обещал мне показать весной коронацию».

   — Да, — отвечает мой отец, — но теперь дяди Саши нет.

Мать вдруг вскакивает и, подбежав к окну, закрывает лицо руками, вся трясясь от рыданий. Звонит и Наночка, приползшая от Троицы, конечно, со множеством мешочков и толстыми просфорами: она весела, как всегда, и уезжает ночевать на Спиридоновку.

   — Ну, где мое движимое?

Забирает мешочки, и вдруг губы ее дергаются, углы рта опускаются и — слезы… Я с ужасом думаю, каково ночевать там. На другой день тетя Наташа взяла меня на Спиридоновку. Был яркий январский день. Где-то визжала шарманка.

   — У вас все еще не вывелись шарманки, — с презрением заметила петербургская тетя.

Двери дома Марконетов распахнуты: на крыльце толпятся мальчишки-певчие, и в полумраке лестницы белеет гробовая крышка. Мне становится жутко.

Оставляя в стороне плотно закрытую гостиную, мы темным коридором проходим в спальню. Здесь совсем тихо и безопасно. Я сразу попадаю в объятия седой бабушки Софьи Григорьевны, приехавшей из Трубицына. Вцепляюсь в студента Мишу Коваленского с вопросом:

   — Как писать креп: ять или «е»?

   — Конечно, «е», — раздраженно отмахивается от меня Миша. Матери его, тети Нади, не видно. Она совсем прекратила знакомство с родными мужа, а дядя Коля все вечера сидит в доме у бабушки… Вот тетя Саша пробегает мимо меня. Она имеет спокойный вид и с улыбкой всех приветствует. Вдруг мать твердо сжимает мою руку и, сдавливая собственное волнение, решительно говорит: «Ну, пойдем». «Неужели нельзя не идти?» — пронеслось в моей голове, но я безмолвно последовал за матерью. Отворив две половинки белых дверей, мы вошли в гостиную. Зеркала и портреты были завешаны тюлем, в углу чернела монашка. Мы подошли к гробу. Лицо покойника было закрыто листом писчей бумаги, его сняли.

   — Вот видишь: дядя Саша, — бодрым голосом сказала мне мать. Но я не видел дяди Саши: какая-то грозная тайна глядела на меня из глазетового ящика. На лице умершего была насмешливая улыбка… Рядом со мной зашелестела тетя Саша:

   — Посмотри, вот этот покров будет отдан в надовраженскую церковь.

Но мне было не до покрова. Зазвенели голоса певчих, набившихся в маленький кабинетик дяди Саши. Запылали свечи: я старался держать свечу косо, как дьякон, а не как все дилетанты, окружившие гроб. Яркое солнце освещало комнату: январское солнце синело за окнами, и снег искрился на соседней крыше. В комнате стоял таинственный и страшный запах, который я в первый раз слышал…

Приехав домой, я сел в отцовское кресло и читал Буссенара, но строчки прыгали у меня перед глазами, в веках стучало. На другой день было очень приятное для меня событие. Из Петербурга приехал дядя Тяп и остановился у нас в кабинете. Он ничего не говорил о смерти дяди Саши, смотрел задумчиво, как будто немного насмешливо. «Это, мол, меня мало интересует, — я человек государственный». Проходя мимо кабинета, я услышал, что дядя Тяп что-то оживленно рассказывает и, как всегда, взвизгивает. Я вошел. Дядя Тяп бегал по кабинету перед моим отцом, сидящим в кресле, и я слышу:

   — Тогда Витте вынимает часы и говорит: «Надо запомнить день и час, когда у нас в России произнесены эти возмутительные слова».

Я ускользаю из комнаты.

По желанию тети Саши похороны были отложены до четвертого дня. Ей казалось, что легче опускать мертвого в землю, когда появятся признаки разложения. На третий день отец сказал: «Мне хочется наедине проститься с Сашей», — и уехал. Вернувшись домой, он грустно говорил: «Я опоздал: сегодня это уже не Саша».

Меня на третий день не брали на Спиридоновку. Я более проводил время в доме батюшки, где Колина сестра усиленно угощала меня конфетами, думая, что я очень огорчен. Вечером третьего дня на панихиду отпустили прислуг. Таня вернулась очень взволнованная и, помогая мне раздеваться, шепотом рассказала: «Монахиня боится по ночам читать: у дяди Саши лицо ломается, трещит… Я побежала на улицу, а перед глазами все дядя Саша мерещится…»

Я долго не мог уснуть, стараясь представить себе, как дядя Саша пирует в гробу, но трудно было задержать этот образ: вылезало совсем другое. Мать беспокойно входила в мою комнату.

   — Ты не спишь. О чем ты думаешь?

Я решил, что врать бесполезно и прямо брякнул:

   — О дяде Саше.

   — Что же ты о нем думаешь?

   — Как он пирует в раю, как он встретился там с доктором Покровским.

   — Спи.

Впоследствии я узнал, что ночевавшая на Спиридоновке бабушка Софья Григорьевна пережила большой испуг. Она спала на диванчике, в небольшом кабинете, рядом с гостиной, двери в которую были плотно притворены. Вдруг среди ночи обе половинки двери бесшумно распахнулись. Тетя Соня решительно встала и взглянула в гостиную: там тихо, белеет гроб, мерцают свечи. Тетя Соня с силой захлопнула обе половинки дверей. Но это было еще только начало таинственных явлений на квартире Марконетов.

Я спал сладким утренним сном, когда над моим ухом раздался певучий голос Тани:

   — Милый, вставай дядю Сашу провожать.

Я вскочил и, быстро одевшись, побежал в кабинет, где дядя Тяп умывался, распространяя запах духов «Жокей-клуб». Тетя Наташа примеривала шляпу с большой черной фатой. Мы поехали прямо в церковь.

Слышал я, что, когда гроб выносили из квартиры, тетя Саша остановилась, осенила себя крестным знамением и произнесла:

   — Господи, благодарю Тебя за все счастье, прожитое здесь.

На грудь дяди Саши она спрятала фотографическую группу, где были изображены все жители Дедова. Родные с тревогой следили за тетей Сашей, боясь нового психического расстройства. Но тетя Саша смотрела светло и казалась вся исполнена благодарности Богу за прошлое счастье и благодарности людям, горячо разделившим ее горе.

Служба уже началась, когда мы вошли в церковь. В задних рядах я увидел тетю Надю Коваленскую, по-видимому, прятавшуюся от родных. Меня поставили недалеко от гроба. Уже дяди Саши совсем не было. То, что лежало в гробу, было не он, а «оно», и странно было видеть на этом «оно» крахмальные манжеты. Лицо посинело и провалилось: везде торчала вата: на лбу, как кровавая рана, краснел бумажный венчик. Тетя Саша одна, черная, в длинной фате стояла у гроба и не отрываясь глядела на то, что прежде было ее мужем. Все прочие родные стояли поодаль. Дьякон, косясь на гроб, подходил с кадилом и окуривал. Ужасный запах стоял в церкви… Я старался держать свечу косо и подпевал.

О, какие грозные слова раздавались с клироса.

   — «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащего, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, бесславну, не имущу вида…». «О, чудесе! Како бысть те таинство? Како предахомся тлению? Воистину Бога повелением».

Вот начинается раздирательный, дикий обряд прощания, прощания с телом, под пение стихов:

   — «Вчерашний бо день беседовах с вами и внезапну найде на мя страшный час смертный»^[284].

Черные и наглые люди из похоронного бюро подбегают ко гробу и убирают венки. Подымаются всхлипыванья, вскрики; пахнет валерьянкой… Последний раз целую то, что не есть человек, что должно быть скрыто от глаз землею. Я надеялся, что меня минует обряд последнего целования. Но когда толпа у фоба поредела, мать сказала мне, что тетя Саша желает, чтобы я простился. Я подошел и приложился губами к манжете. Была посыпана земля, синее лицо затемнилось прозрачным тюлем, черные служители бюро стояли с крышкой наготове. Дочитывались последние молитвы. Вот скрипят винты, вонзаясь в дерево гроба, гроб подняли и под пение «Святый Боже» двинулись к дверям.

Мы сели в карету и поехали домой, чтобы подкрепиться чаем. Ехать в карете было очень весело. Высаживаясь из кареты, я увидел одного моего приятеля с церковного двора, и, преисполненный сознанием своего величия, я даже не стал объяснять ему, в чем дело и почему я в карете, а только кивнул. Мимо промчалась карета, и за окном мелькнуло лицо тети Саши. В ее глазах сверкало что-то дикое…

Напившись чаю и согревшись, мы покатили к Новодевичьему монастырю. Черный хор монахинь встретил гроб у ворот. Гроб двигался среди сугробов и могил в белом свете январского дня. Дядя Коля шел в судейской форме и все время поддерживал гроб рукой. Он был очень взволнован, напряжен, часто плакал. Выражение его лица говорило: «Все летит к черту». Иногда он становился неожиданно весел.

После погребения родители мои отправились на Спиридоновку. Я остался один в квартире, прислуга была далеко на кухне. Я пробовал читать, но не мог сосредоточить мысли. Из соседнего кабинета доносились до меня какие-то шелесты. Казалось, там кто-то прячется. Я шел в кабинет, убеждался, что там никого нет, возвращался в гостиную и с нетерпением ожидал звонка родителей.

На следующее утро меня взяли в опустевшую квартиру на Спиридоновке. Тетя Саша была хлопотлива и ласкова и показывала нам карточки дяди Саши в гробу. Дядя Коля заезжал из суда, быстро чистил в передней свой мундир, непрерывно курил и глотал рюмку за рюмкой.

На девятый день мы были опять в той церкви, где отпевали дядю Сашу. Мне все чуялся трупный запах.

   — Ведь пахнет, — обратился я к Владимиру Федоровичу. Он страшно рассердился:

   — Чем пахнет? Ладаном пахнет. Чем же еще может пахнуть?

После обедни тетя Саша угощала нас великолепным пирогом с вязигой.

   — Какое чудесное тесто, — обратился я к дяде Коле, — даже мажется.

   — Действительно, — подхватил дядя Коля, — даже ма-ажется.

Последнее слово он особенно нежно проворковал.

Но жизнь входила в будничную колею, родные поразъехались, и тетя Саша тихо зажила одна, постоянно навещая могилу мужа и ходя к обедне в приходскую церковь. Тихо было в квартире. О чем думала тетя Саша? Думала она, вероятно, и о тех двух кудрявых девочках, которые резвились когда-то в этих комнатах и теперь могли бы украшать ее одинокую старость. Но они упредили отца и покоятся рядом с ним в Новодевичьем монастыре. Как тихо в квартире, озаренной февральским солнцем. Но кухарке Марье слышатся по ночам какие-то шаги в коридоре. Глупая кухарка Марья…

Итак, не пришлось дяде Саше показать мне коронацию. Но мы двинулись в мае из Дедова смотреть московские торжества^[285], и я остановился у тети Саши, которая еще не переезжала в деревню. Родители мои не пожелали ехать на коронацию и охотно остались вдвоем в опустевшем Дедове,вспоминая, как они, также вдвоем, проводили май в Дедове во время Пушкинских торжеств^[286]. Меня и Марусю привезла в Москву бабушка. Первую ночь на Спиридоновке мне было немного жутко: хорошо по крайней мере, что меня уложили спать далеко от гостиной, в столовой у окна. Целых две комнаты отделяли меня от гостиной, где так недавно стоял гроб дяди Саши. Заснул я довольно скоро, но неожиданно проснулся в тревоге, не понимая, где я нахожусь и какие голоса до меня доходят. Но это только тетя Саша говорила с кухаркой, заказывая на завтра обед. Скоро дом населился: тетя Вера и Маруся спали в страшной гостиной, под портретом молодого дяди Саши, где он как-то насмешливо улыбается.

Москва имела вид необычный. Восточные люди, персы и китайцы проезжали на извозчиках в своих пестрых костюмах; мелькали мундиры петербургских камер-юнкеров и камергеров. Квартиры были набиты петербургской аристократией и иностранцами. В одном из домов Марконетов также поселились какие-то камергеры, сиявшие золотом. Ежедневно дядя Владимир Федорович, в белом жилете, распивал чай в своем садике, куда сходились родные и знакомые, понаехавшие на коронацию из Петербурга. По вечерам мы с тетей Верой и Марусей ходили смотреть пышную иллюминацию города. Везде горели плошки, здания посольств были ярко освещены электричеством. Но мне становилось скучновато, тянуло в Дедово. Скоро мы уехали, не дождавшись торжеств на Ходынском поле^[287].

Потекла обычная дедовская жизнь. Однажды вечером я услышал из кухни взволнованные голоса. Принесли телеграмму. Дядя Коля телеграфировал: «Никто из нас не был на Ходынке».

   — Должно быть, там бог знает что делалось, — заметила тетя Вера, прищуриваясь и покачивая головой.

На другой день стали приходить ужасные известия. Полдеревни было на Ходынке, ушли почти все Арендателевы. Я особенно тревожился за родителей Тани, которые также были на Ходынке. Слухи становились все ужаснее: раздавили сотни, тысячи человек. По деревне стоял плач: я подходил к окошкам беседовать с бабами, ожидавшими мужей и сыновей. От Москвы через лес, казалось, тянется какая-то мгла, и солнце тускло светит. Наконец вернулись Арендателевы с царскими кружками: Арсений спасся по головам. Танины родители также уцелели.

В первый же день празднества телеги с изувеченными телами стали въезжать в город. Мой друг Боря Бугаев видел со своего балкончика, как на заре грохотали по Арбату телеги, нагруженные кровавыми трупами. На Ваганькове поставили сотни гробов, и публике позволялось приподнимать крышки, рассматривать и узнавать своих покойников. Стон стоял над Ваганьковом… И тетя Саша вдруг сочла своим долгом поехать туда и ходить между гробов, где лежали останки изувеченных тел, и кто узнавал дорогого близкого по руке, кто по ноге, и с любовью хоронил и оплакивал останки… Не надо было туда ездить тете Саше, но не было никого, кто бы ее задержал…

Пока над Ваганьковом стоял стон и смрад от разлагавшихся под солнцем трупов, во дворце был веселый бал. Государя уговаривали не ехать на Ходынку и веселиться^[288]. Среди министров и послов, как золотой кумир, сидел Ли Хун-Чан^[289] и громко говорил, что виновники катастрофы должны быть строго наказаны^[290]. Французский посол^[291] скромно заметил, что такое происшествие имело место при коронации Людовика XVI^[292]…

В одно летнее утро, когда солнце стояло еще невысоко и луга были влажны от росы, я грохотал на телеге с о. Иоакимом и дьячком по направлению к селу Хованскому, где был второй храм, приписанный к нашему приходу. В нем служили раз или два в месяц. В телеге были сложены облачения и находился ящик для крестин с елеем, миром, ножницами и губкой. О. Иоаким был в новой серой рясе, и от него слегка пахло одеколоном. Перед нами Коняшин пруд сверкал из утреннего тумана. Дьячок поднял свои белесоватые брови и изрек:

   — А Иоанн Кронштадтский^[293] говорит, что раздавило только восемь человек.

   — Кому дано знать, — промолвил со вздохом о. Иоаким. Наступило молчание. Среди поля, совсем близко от нас, сидела не шевелясь белая чайка.

   — Вот, сидит и не боится, — умиленно заметил дьячок. Ему было странно, что кто-нибудь когда-нибудь может не бояться….

   — Чайка, — взвизгнул отец Иоаким (голос его резко переходил от басовых нот к самым высоким), — так она называется.

Перед нами уже показались ели и пихты, за которыми белела уединенная церковь. Сторож у входа раздувал жаровню. Я побежал на клирос читать часы.

Глава 12. Спектакли и бури на кухне

Между тем дела на кухне ухудшались с каждым годом. Место старой благочестивой Марфы заняла отвратительная кухарка Афимья, наглая и хитрая. Моя мать почему-то возлюбила эта Афимью и заключила с ней союз против Тани. Начались постоянные бури на кухне, и я с тревогой прислушивался к голосам, переходившим в крик. Поссорившиеся прислуги являлись к барыне, и Афимья всегда оказывалась права, а Таня рыдала. Я видел, что моя мать фантазирует Афимью, а в результате фантазии выходит явная несправедливость и жестокость. Страдания из-за кухонных бурь начали придавать моей религиозности более серьезный оттенок. То, что делалось у нас в доме, воспринималось мной как несправедливость, и я все силы души вкладывал в прочтение молитвы Господней: «Да приидет Царствие Твое». «Да приидет Царствие Твое», то царствие справедливости, где Афимья не будет обижать Таню, а мама принимать сторону Афимьи. Все более пахло изгнанием Тани, а у меня было такое чувство, что этого пережить нельзя. Я установил моления за Таню, и мне казалось, что молитва лучше доходит к Богу, подымаясь вместе с дымом, когда гасла восковая свеча и от фитиля струился голубой дымок. Я напрягал все силы души и произносил: «Да приидет Царствие Твое». Я установил правило всякий раз, проходя по лестнице, делать по несколько земных поклонов на каждой площадке. Когда меня застигали за этим занятием, я быстро вскакивал, но мне казалось, что именно позор и насмешки, которым я подвергался, придают молениям на лестнице особую силу. Придумал я себе и аскетические истязания: когда я ложился в постель и начинал забываться первым сладким сном — я заставлял себя вставать и прочитать известное число молитв с поклонами, потом опять засыпал и опять подымал себя, так раз до трех. Так надеялся я отменить изгнание Тани. Я привык носить в душе постоянное, от всех скрываемое горе, и уже не облачения и свечи притягивали меня в алтаре — а жажда общения с Богом, справедливости и милосердия.

Да, не такой теперь был наш дом, как в тихой квартире Штатного переулка. Отец читал желтые тома Ренана, Золя и Тэна^[294]. Гостиная наполнялась первыми продуктами французского модернизма: афишами Мухи^[295], египетскими и ассирийскими изображениями, вазочками древнерусского стиля. На все это ворчал дядя Витя, и я ему бессознательно сочувствовал. Микробы гниения, проникавшие в Дедово, проникали и в нашу квартиру. Отец стал спать в кабинете: прежняя спальня превратилась в рабочую комнату моей матери. В ней было холодно и уныло, а в углу торчал предмет, которого побаивались прислуги. Там сидел манекен с крашеной головой, окутанный покрывалом. Иногда это покрывало спадало, и виднелось розовое лицо с голубыми глазами. Когда этого манекена раз во время уборки положили на постель, прислуге показалось, что на постели лежит покойник^[296]. Мой отец становился грустным, часто страдал бессонницами. Какое-то тяжелое раздумье виднелось в его взоре, когда он сидел перед грудой французских, еврейских и греческих книг в большом, изысканном кабинете, украшенном «Христом в Эммаусе» Рембрандта и большой афишей с изображением Сары Бернар в роли Самарянки из пьесы Ростана^[297]. Иногда он захватывал меня на молебны в гимназию, где он преподавал^[298]. Это было очень приятно и лестно. Учителя с восторгом приглашали меня в учительскую, усаживали и занимали разговорами, а особенно нравился мне глубоко уважаемый моим отцом законоучитель отец Гавриил, высокий и красный, с черными глазами и роскошными, чуть седеющими волосами, напоминавший первосвященника Илию с картинки из Священной истории. Брал меня отец с собой и в разные учреждения: в банк, контору Волкова и типографии. Мне очень там нравилось. Я завидовал молодым людям в крахмальных воротничках, сидевшим за высокими конторками, и мечтал сам со временем занять их место. Я читал тогда «Давида Копперфильда»^[299] и непременно хотел стать клерком и жениться на дочери моего начальника. В типографии отец водил меня по всем отделениям, показывая работу наборщиков.

Бури на кухне совершенно оканчивались летом, и это еще более привязывало меня к Дедову. Афимьи не было, у матери моей с Таней за все лето случалось не больше одного легкого столкновения. Но близилась зима, листья желтели, августовское небо покрывалось барашками облаков, и я с ужасом думал: опять Москва, Афимья, бури на кухне. Я решил поделиться моим горем с тетей Наташей, в один из вечеров позднего лета, когда мы лежали вдвоем в сумраке ее спальни, и она закутывала меня своей душистой синей тальмой. Тетя Наташа сильно меня ободрила: «А я совершенно не подозревала, что ты так любишь Таню», — сказала тетя Наташа.

Трудно объяснить, чем сумела она меня утешить. Сладко было впервые разделить скрываемое горе и довериться ее умному и любящему сердцу.

   — Если будет очень плохо, напиши мне в Петербург, — закончила тетя Наташа свои утешения, — я возьму денег у дяди Тяпа и сейчас же приеду.

Вообще на тетю Наташу в эти вечерние часы находило какое-то вдохновение добра. Она рассуждала со мной обо всех родных и выставляла всех в хорошем свете, одновременно хваля и тетю Надю, и тетю Веру. Но тетя Наташа напрягала последние усилия, чтобы сохранить мир и семейное согласие в Дедове. Уже все трещало. Бабушка иногда так жестоко отзывалась о тете Наде, что я, любя ее и зная, как ценят ее мои родители, находился в самом неловком положении.

Между тем место, освободившееся в Дедове со смерти дяди Саши, готовилось занять новое существо. К середине лета бабушка сообщила мне, что у дяди Вити скоро будет ребеночек. Тетя Вера заходила в распашоночках. Иногда к ней из соседней больницы приезжала маленькая, весьма уродливая женщина, на которую косились все мои родные, и они с тетей Верой затворялись в комнате.

   — Сережа, что же, ты рад, что у нас маленький родится? — спрашивала меня тетя Вера, продергивая нитку с иголкой и стуча машинкой.

   — Да, рад. Ты не думаешь, что это дядя Саша с неба посылает?

   — Очень возможно. Если будет мальчик, то мы назовем его Александром.

Наконец в первых числах августа, в ненастный день, началось нечто странное и таинственное. Приехали два доктора с мешками. Один — из нашей земской больницы — Иван Николаевич, маленький человек, с ярко-красным, сморщенным лицом и карими, хитрыми и добрыми глазками (на голове его вместо волос было немного пуху), — другой — толстый и важный, с соседней станции. Тети Веры не было за завтраком: Маруся плакала. Часы шли за часами, а доктора не уезжали.

Надо сказать, что отношения между нашим имением и земской больницей были натянутые. Красный и лысый Иван Николаевич был революционер на всю округу, эсер, ведший упорную подпольную работу. Он был из поповичей, доктор очень хороший, добрый человек, но не без цинизма и матерьялист до мозга костей. Держал он себя гордо, никогда не отказывался приехать к больным помещикам, но требовал рессорного экипажа. Как-никак приходилось усаживать Ивана Николаевича за стол и говорить с ним как с равным. Гонор в Дедове был очень большой, и только мой отец держал себя либералом и с интересом беседовал с земским доктором о положении деревни. Больше всего аристократического презрения выражали бабушка и дядя Витя: для них семинарист, фельдшерица были существами низшей породы.

К вечеру у тети Веры, после долгих и мучительных родов, появилась девочка^[300]. Меня с Марусей первых допустили в комнату родильницы. Тетя Вера лежала с нежными и усталыми глазами и едва была в силах нам улыбнуться. Из кроватки раздавался мерный писк. Я сейчас же предложил свои услуги доставить отца Иоакима. Благодаря моему вмешательству дело не ограничилось крещением, а в положенный день была дана молитва родильнице и наречено имя младенцу.

Крестины были отложены, потому что ждали дедушку, отца тети Веры. Наконец он приехал. Это был высокий старец с длинной белоснежной бородой и большими серыми глазами, совсем святой старец с иконы. Я видел, как он вошел в спальню, умиленно склонился над дочерью и отрывистым голосом спросил:

   — Ну, что? Хорошо все прошло?

   — Ох, не особенно хорошо, — ответила тетя Вера.

Нельзя не остановиться на этом старце, который, как блуждающая комета, появлялся иногда на нашем горизонте. Отец тети Веры — Владимир Демьянович Коньшин — был из отставных гусаров. Произведя на свет много сыновей и дочерей, осевших по разным городам и имениям, он сам никогда не оседал и вел жизнь кочевую, гостя поочередно у кого-нибудь из своих детей. Жена его Пелагея Пименовна также совершала свои круги по России, но орбиты ее и ее мужа совпадали не всегда, а, так сказать, случайно. «Папа любит лес, а мама любит степь», — поясняла тетя Вера. Понятно, что в нашей лесистой местности мы чаще видели папа, чем мама. Старички весьма сочувственно относились друг к другу, но, по-видимому, особого желания осесть где-нибудь вдвоем не имели. Если лес вообще мало похож на степь, то еще менее были похожи друг на друга Владимир Демьянович и Пелагея Пименовна. Старушка была совсем беззвучна: кроткая, молчаливая, она время от времени закрывала один глаз. Во Владимире Демьяновиче до сих пор чувствовался боевой гусар-красавец, похитивший когда-то Пелагею Пименовну из ее имения и обвенчавшийся с ней тайком. Обликом он напоминал Бога Саваофа, как его рисуют на плохих иконах. Говорил он отрывисто, как будто из его серебряной бороды вырывались раскаты грома:

   — В лесу хорошо… грибы.

Весь в белом, он скитался по нашим лесам с корзиной и приносил сотни березовиков и подосиновиков, до конца жизни его не покидала страсть к аферам и предприятиям. Вот Владимир Демьянович изобретает особый уксус и снабжает всех знакомых бутылками. Вот Владимир Демьянович открывает конфетный магазин, который напрасно бабушка моя Александра Григорьевна презрительно называет: «Лавочка». (Я имею неосторожность прибежать к Марусе и сказать: «Твой дедушка открыл лавочку». «Не лавочку, а хороший магазин», — отвечает Маруся, надув губы.)

Наконец, Владимир Демьянович построил дегтярный завод и замутил струи наших рек дегтем… Все эти предприятия кончались быстрым разорением, а Владимир Демьянович начинал вновь совершать свои круги по разным губерниям России, лелея в голове новые планы.

Надо прибавить, что бабушка моя ко всем Коньшиным относилась с нескрываемым презрением, она долго хотела помешать браку дяди Вити, находя, что это мезальянс. А какой, собственно, мезальянс? Коньшины были мелкопоместные дворяне, тетя Вера говорила по-немецки и по-французски. Но, обучая меня, бабушка непременно замечала:

   — Надо говорить «sais-tu», а не «sais-tu»^[301], как говорит тетя Вера.

[В громадную вину Коньшиным ставилось то, что брат тети Веры женился на своей горничной. Но это не помешало ему разбогатеть, иметь прекрасную квартиру в Петербурге и даже подписывать свою фамилию на ассигнациях, тогда как дядя Витя был завален укорами и едва сводил концы с концами. Встреченная в Дедове холодно и с презрением, тетя Вера, как человек умный, сильный и властный, затаила свою обиду и месть. «Да, я здесь чужая, — говорил ее прищуренный серый взгляд, — но погодите, я буду здесь все».]

Без дяди Саши в Дедове стало заметно тише и грустнее. В августе отец подозвал меня к окну и сообщил мне, что он с мамой уезжает на два осенних месяца в Италию, а я буду жить с бабушкой. Я испугался, что меня поместят в дом дяди Вити, но оказалось, что бабушка переедет в нашу квартиру, и мы будем жить с ней вдвоем. Это показалось мне довольно заманчиво. В первых числах сентября родители мои уехали, а бабушка водворилась в спальне моей матери. Прощаясь с родителями, я порядочно загрустил, но пришел Василий Константинович и развлек меня чтением латинского Геродота^[302]. К вечернему чаю пришел дядя Витя. «Что же, нравится тебе Геродот?» — спросил он, делая гримасу. «Нет, нет», — поспешил я сказать, чтобы не уронить себя в глазах дяди Вити.

Потекла наша жизнь с бабушкой, однообразие которой нарушалось частыми приходами Бориса и Коли. С Борисом мы проводили вдвоем каждый вечер: или он приходил ко мне, или присылал записку, которую неизменно подписывал «Готовый к услугам Борис Бугаев», — и тогда я подымался к нему в третий этаж. Бабушка обожала Бориса и подолгу рассказывала ему истории из прошлого, которые он внимательно слушал. К Коле, как к сыну священника и к химику, бабушка относилась довольно презрительно и давала ему односложные реплики. С Колей произошло неожиданное событие: встретившись у меня с Марусей, он мгновенно в нее влюбился: механик и химик мгновенно превращался в поэта, когда он видел Марусю. Он выпрашивал у меня ее фотографические карточки, слонялся в переулке, где она жила. Маруся в то время поступила в немецкую гимназию, и дом ее наполнился подругами-немками и еврейками. В англо-французскую культуру нашей семьи проникла острая немецкая струя. Трескучий немецкий говор не умолкал в квартире дяди Вити. Марусины подруги не обращали на меня внимания, но я любил пребывать в их обществе, слушая непонятные для меня немецкие фразы. Но пока еще ни одна из этих Гефтер, Штельцих и Розенблюм не останавливала на себе моего внимания. Я продолжал проводить дни на церковном дворе. Коля, узнав о моем желании стоять на клиросе, сказал, что это вполне возможно и что, конечно, и Митрильич и прочие давно меня знают. Робко взошел я первый раз на клирос и замешался в толпу знакомых мальчиков. Дьячки не обратили на меня внимания. К концу обедни я дерзнул скользнуть в алтарь. Но немедленно свирепый Митрильич погнался за мной со словами: «Ступайте на клирос. Вот еще вздумал расхаживать».

Когда раз отец Василий возвращался из консистории в сумерках снежного вечера, я подбежал к нему и просил разрешения стоять в алтаре и прислуживать.

   — Можно, можно, — ласково пропел отец Василий. — Пожалуйте. Только шалить у нас не полагается.

О, как гордо я, стараясь подражать Ване, расталкивал публику, всходил на клирос и скрывался в алтаре. Наконец свечи и кадила стали мне доступны. Дьякон был свиреп, и надо было хорошо усвоить технику дела, чтобы не навлечь его гнев и крики. Когда оканчивалось каждение храма в начале вечерни и священнослужители возвращались в алтарь, я должен был обойти престол и с правой стороны принять кадило, которое дьякон выпускал из руки. Во время полиелея^[303] под большие праздники мы с Колей отправлялись вдвоем на середину храма, он — всегда со свечой, я — с кадильницей. За обедней я выносил блюдо с просфорами и иногда был осыпаем проклятьями какой-нибудь старушонки, не находившей своей просфоры и подозревавшей, что я ее украл.

Дьякон относился ко мне с ненавистью. По-видимому, он был не совсем нормален; ноги его были разбиты параличом: он с трудом двигался и на каждом шагу подозревал козни. Редкий его обход храма со свечой обходился без крика на какую-нибудь даму или мальчика, не успевших посторониться. Когда дамы вешали на решетку амвона свои шали и шляпки, дьякон кричал с амвона: «Не для того это здесь устроено, чтобы вешалкой служить». Много лет спустя отец Василий рассказывал мне, что он сам, став настоятелем нашего храма, много лет боялся дьякона и никак не мог с ним сладить. Ко мне у всего причта, за исключением священников и трапезника, было резко враждебное отношение. Ваня, уже будучи студентом и вспоминая о нашем детстве, говорил мне: «Ты их раздражал своим видом: они видели в тебе что-то идиотское». Большую роль тут, вероятно, играли и мои несчастные длинные волосы, которые родители мне отращивали вопреки моим протестам. Эти волосы послужили причиной многих бед, о которых речь впереди. Но исключительная ненависть дьякона не могла объясняться одними волосами: в ней было что-то психопатическое. Он позволял другим мальчикам болтать в алтаре сколько угодно, но стоило мне произнести слово, как он поднимал крик. Один раз я беседовал с Таней в алтаре, еще до начала обедни. Дверь открывается, и входит дьякон. С бешенством, грозя мне, он произносит фразу, которую я запомнил навсегда: «Вас надо палкой убить». Да, не прибить, а убить. Я вышел на клирос и передал эту фразу трапезнику Осипу Ивановичу.

   — Вот приедут папаша с мамашей из-за границы, — пропищал Осип Иванович. — Где Сережа? Нет его: дьякон убил.

Дело, наконец, дошло до катастрофы. Была вечерня Великой пятницы с выносом плащаницы. Служба начиналась в левом приделе, откуда в конце вечерни плащаницу торжественно переносили на середину храма. Осип Иванович вбежал в алтарь и шепнул мне: «Зажигай свечу, когда запоют стихиры на стиховне». Когда запели стихиры, я зажег свечу. Дьякон входит в алтарь и радостно дует на свечу.

   — Мне Осип Иванович велел зажечь, — оправдываюсь я.

   — Врет он, Осип Иванович, — рявкнул дьякон, — надо зажигать, когда запоют «Тебе одевающего светом, яко ризою».

В положенное время я подношу дьякону горящую свечу, и вдруг происходит что-то необъяснимое: дьякон дико кричит на меня и топает ногами, затем принимает свечу и начинает обходить престол.

Все богослужение Страстной пятницы было для меня испорчено. Когда, придя домой, я рассказал отцу о происшедшем, лицо его покраснело от гнева и он резко сказал мне:

   — Брось, брось ходить в алтарь, где дьякон и дьячки пользуются тобой, чтобы сводить свои счеты.

Легко ему было говорить. Бросить алтарь — потерять главный интерес в жизни. Я думал: у кого бы попросить себе защиты от дьякона. У отца Василия. Но я чувствовал, что это невозможно. Правда, дьякон иногда видит в столовой отца Василия среди членов его семьи и тогда весьма вежлив, но в алтаре — совсем другое дело. У моего отца? Но он явно сторонится от причта и не хочет даже прикасаться к этой грязи. Поразмыслив, я решил совсем оставить свечу и ограничиться кадилом, которое чаще подается священнику, чем дьякону. С этих пор Коля стал заведовать свечой, а я — кадилом.

Из остальных членов причта крепко не любил меня Митрильич, который преследовал и Ваню. Когда Ваня пробовал подпевать и фальшивил, Митрильич брал его за уши и шипел: «Ишь какие кошачьи».

Митрильич обожал своих детей: особенно умненького и маленького мальчика Колю, который хорошо учился. Зато вся злость Митрильича изливалась на совершенно безответного мальчика-сироту Сеньку, жившего у него на правах родственника. Дети Митрильича издевались над Сенькой, Митрильич драл Сеньку за уши, а затем со слезой в голосе сюсюкал перед алтарем: «Яко ты еси помосьник мой».

Пьяненький Николай Николаевич относился ко мне покровительственно, но и только; иногда хрипел: «Потуши. Не смей». Трапезник Осип Иванович брал у меня книги для чтения и был моим верным другом. Только раз влетело мне от Осипа Ивановича. 25 сентября, накануне Иоанна Богослова, у нас обыкновенно служил архиерей. Началась всенощная. Архиерей сиял золотом перед престолом, окруженный священниками и дикириями^[304]. Я заметил, что свеча над жертвенником коптит, снял подсвечник и стал снимать нагар щипцами. Вдруг чья-то рука впивается мне в плечо. Оглядываюсь — это Осип Иванович. Он весь трясся от гнева и шептал мне:

   — И когда ты вздумал это делать? Когда они все стоят. Что теперь будет?

Только на Пасху в алтаре наступили всеобщий мир и веселье. Мы все христосовались, и даже дьякон целовал меня с легким подобием улыбки.

Я все глубже погружался в быт батюшкиного дома и сравнивал его с нашим бытом. Во-первых, подымался вопрос: чей дом богаче. Коля был уверен, что мы богаче по сравнению с ними, но я знал, что дело обстоит обратно. Наш приход был одним из самых богатых в Москве. И, однако, Колю держали в черном теле. Жил он в комнатке около кухни, где постоянно гладили и жили портнихи. Спал он на очень жестком тюфяке под шинелью своего брата. Батюшка неохотно давал деньги даже на гимназические тетрадки, говоря: «Можешь сам себе сделать тетрадь из бумаги». Ваня с аппетитом объяснял мне, что батюшка брал ключи, направляясь к стене, открывал какие-то ящики и рылся в них. Ваня, наклонившись к моему уху, шептал:

   — Батюшка считает деньги. Вот видишь: в том ящике — церковные деньги, а в этом, — он еще понижал голос, — его собственные.

Раз Ване случилось разломать лопату с батюшкиного двора. Отец Василий, узнав об этом, пригласил Ваню в свой кабинет. В доме трапезника были слезы. Перед всенощной отец Василий принял Ваню в кабинете, где лежали куски разломанной лопаты и, указывая на них, спрашивал:

   — Что это? Что это значит?

Но все изменялось в доме батюшки, когда приходили гости. Появлялись целые корзины с бутылками пива, ящики с колбасами и сырами. Матушка любила жить широко, и зимою в окруженном сугробами доме были шумные и веселые вечера. Множество родных с разных приходов Москвы съезжалось к отцу Василию. Сам отец Василий происходил из бедного сельского духовенства, а родных у него в Москве совсем не было. Зато матушка принадлежала к церковной аристократии, и родня ее образовывала целую сеть приходов в лучшей части города. Бесконечные кузены и кузины, гимназисты и студенты съезжались в гости; кругом этого центра было множество товарищей и подруг Колиных братьев и сестер. Мы с Колей, как младшие, только издали созерцали это великолепие. Колины сестры были барышни на выданье, матушка устраивала для них танцы и спектакль за спектаклем. Я особенно любил присутствовать на репетициях, но к 10 часам я обязан был быть дома, и редко удавалось смотреть дальше второго акта.

Отец Василий жил среди этого совершенным отшельником и редко выходил к гостям. Иногда можно было видеть его серебряную голову, проплывавшую через залу в кабинет, кабинет таинственный и грозный, куда Колю иногда приглашали, чтобы высечь. Колю одного из всех моих товарищей по церковному двору секли, и я стыдился того, что меня не секут, как и того, что я называю моих родителей «папа и мама», а не «папаша и мамаша».

Мог я сравнить наш быт также с бытом соседей наших Бугаевых. Я смутно тогда сознавал, что наши отцы принадлежат к разному кругу. У Бугаевых получались «Московские ведомости», у нас «Русские ведомости»^[305]. Николай Васильевич принадлежал к консерваторам и националистам; в нашей квартире казалось ему очень подозрительно, так как дух дяди Володи, известного либерала, западника и католика, в ней царствовал. Боря скоро стал подпадать под влияние моего отца, и это возбуждало глухой протест Николая Васильевича, питавшего панический страх перед всем, что пахнет «романтизмом».

Сам он был математик, и жизнь его была построена математически точно. К четырем часам он приезжал из университета и садился за обед; часок отдыхал после еды, затем работал, читал книги по географии или философии, и к восьми часам выходил к чаю, часто принося с собой в столовую толстый том и отмечая ногтем то место, где остановился. Ставил в тупик горничную, важным тоном задавая ей вопрос:

   — Поля, вы уважаете Платона?

Горничная краснеет, потупляется. Николай Васильевич заливается визгливым хохотом и кричит:

   — Что? Что она говорит? Нет, не уважает. Ну, а может быть, — Аристотеля?

Иногда его остроты принимали непристойный характер, вращаясь около вопросов пищеварения. Жена его, Александра Дмитриевна, с негодованием восклицала в таких случаях:

   — Что это, Николай Васильевич!

А Боря густо краснел и принужденно смеялся.

Погруженный в теорию чисел, Бугаев иногда впадал в какое-то мистическое исступление. Вдруг он начинал изучать Апокалипсис, приносил его за чайный стол и, впиваясь в страницу маленькими черными глазками и подняв палец, возглашал:

   — И ангелу Филадельфийской церкви напиши^[306].

После чая Николай Васильевич неизменно уезжал в клуб и возвращался домой очень поздно, часу во втором. Жизнь Александры Дмитриевны протекала совершенно независимо от мужа. Это была одна из известных прежних московских красавиц. Николай Васильевич вступил с ней в брак по соображениям теоретическим. Являясь сам воплощенным интеллектом, Николай Васильевич решил, что жена его должна быть противоположностью, то есть воплощением телесной красоты.

   — Я сделаю предложение той барышне, у которой найду идеальный нос, — объявил Николай Васильевич.

Александра Дмитриевна была молодая красавица из разорившейся семьи, моложе Бугаева лет на 20. Когда он сделал ей предложение, она отказала. Николай Васильевич несколько лет занимался теорией чисел за границей и, вернувшись, повторил свое предложение. Тронутая его постоянством, молодая красавица изъявила согласие. Но что за пыткой для обоих оказался этот брак. Если Аполлон и Дионис заключили когда-то в Дельфах плодотворный мир, то Николай Васильевич оказался совершенно раздавлен тем вакхическим вихрем, который принесла в дом молодая супруга, вся увлеченная танцами, музыкой, Фигнером^[307]. Постепенно Николай Васильевич совершенно изолировался в своем кабинете и накопившуюся горечь изливал в пронзительных криках по адресу либералов и западников, мечтателей и поэтов, а главное «жидов». Жиды были «идефикс» Бугаева. Он всегда имел при себе записную книжку, куда вносил возмутительные факты из жизни Израиля и разные обиды, чинимые русским за границей. После жидов он больше всего ненавидел англичан.

   — Надо разгромить Лондон! — кричал он, бегая по комнате.

Подрастающий Боря был весь пропитан русским национализмом, и вот он попадает в наш дом, где моя мать ежедневно прочитывает по английскому роману, дядя Володя приносит смешанный запах ладана, Ватикана и «Вестника Европы», а мой отец работает над Ламенне^[308] и Ренаном. Но еще более, чем русским бытом, квартира Бугаевых была насыщена духом Индии. Вся семья зачитывалась Блаватской^[309], Боря посвящал меня в тайны иогизма и спиритизма, учил устраивать фокусы и китайские тени. Если я был всегда неуклюжим мальчиком, то Боря был прекрасный танцор, фокусник и скоро стал брать уроки фехтования. Он умел держать палку на носу, и сам профессор, задрав голову, пытался подражать сыну. Скоро мы с Борей занялись представлением китайских теней. Мы повесили занавеску в его комнате и изображали на тенях сцену: странник и черт. Я в роли странника клал на пол дорожную сумку, ложился и засыпал: надо мной подымалась тень Бори и делала страшные жесты.

Скоро мы перешли к театральным представлениям в нашем доме. Осенью, когда мои родители были за границей, мы сыграли сцену из «Макбета»: Макбет был Боря, а я — леди Макбет. Затем следовала сцена явления мертвой графини Германну, по либретто «Пиковой дамы». Спектакль был этот очень плох, и играли мы в моем темном коридоре, почти без публики. Потом я пригласил с церковного двора Колю и Ваню, мы играли сцену трех ведьм. Боря учил нас жестикуляции, сам великолепно играл третью ведьму и, поднявши палец и весь съеживаясь, с испуганными глазами шептал: «Кот мяукнул». Вообще Коля был совсем неспособен к игре, но он был единственным третьим актером, и когда матушка не пускала его на репетицию, наступало полное расстройство. Грандиозный спектакль затевался на Рождество. Боря подал мне мысль инсценировать «Капитанскую дочку» Пушкина. Первый и третий акт написал он сам, второй и четвертый он поручил мне. Первый акт был в доме Гриневых, второй — у капитана Миронова, третий — в ставке у Пугачева, четвертый — во дворе Екатерины. Актеров не хватало: я играл мать Гринева в первом действии, капитана Миронова во втором, разбойника Хлопушу в третьем и Потемкина в четвертом. Я был тогда увлечен «Видением Мурзы»^[310], которое слышал в превосходном чтении Южина^[311], и вставил от себя роль Потемкина в последний акт. Перед приходом Марьи Ивановны Потемкин разговаривает с Екатериной и сыплет ей комплимент за комплиментом. На роль Екатерины мы пригласили кузину Марусю.

В октябре начались считки с репетициями. Сначала роль Потемкина дали Коле, но у него ничего не выходило. По вечерам из моей комнаты доносились звуки заикающегося Колиного голоса, пытавшегося воспроизводить сочиненные мною комплименты великолепного князя Тавриды, а бабушка в гостиной, под лампой насмешливо смотрела и покачивала головой.

О, как хорошо мы прожили с бабушкой два месяца. В первые недели по вечерам на меня находила иногда тоска по родителям и страх за их судьбу, но бабушка хорошо умела разогнать эти страхи и печальные мысли. Бабушка читала со мной по утрам французские книги Сегюр, мы прочли «Memoires d’un апе» и «Un bon petit diable»^[312]. На весь вечер почти ежедневно приходил Боря, охотно слушавший бесконечные бабушкины рассказы о старине, о житье на Кавказе и т. д. После обеда бабушка читала мне вслух «Онегина», несколько удивляясь, что родители позволяют мне читать эту вещь, и вставляя иногда свои комментарии. Так, прочитав стихи:

бабушка заметила: «Это не так». После «Онегина» я пожелал читать «Арапа Петра Великого». Бабушка долго не соглашалась, но, когда я убедил ее, что в школьном издании Поливанова^[313] мне дозволено читать всего Пушкина и даже «Египетские ночи», бабушка принялась за чтение. Но, дойдя до фразы: «Молодой африканец любил», — бабушка с негодованием захлопнула книгу.

   — Что это мы без папы и мамы все про какие-то страсти читаем, — воскликнула она и тут же принялась читать мне невинную книгу об американских школьниках.

Бабушке казалось, что меня преследуют ночные страхи в моей угловой комнате, и она увешала всю стену над моей постелью бумажными ангелами из снежного серебра, купленными у «Надежды». Но потом, не удовлетворившись этим, она перевела меня спать в свою комнату, и это было громадное удовольствие.

От родителей приходили частые письма из Венеции, Флоренции и Неаполя: мать писала мне особенно ласково и нежно, письма отца все были полны острот, издевательств над мамой и надо мной. В каждом итальянском городе мне покупали брелоки, я тогда только что начал носить часы и весьма возмущал знакомых дам, говоря, что главное удовольствие от часов — это возможность вынимать их на клиросе. Мне хотелось пускать пыль в глаза Митрильичу и мальчикам, это было начало моей эмансипации от церковного двора. Но пока что я пребывал на нем от завтрака до обеда.

Но самым приятным в жизни моей с бабушкой было то обстоятельство, что бури на кухне совершенно стихли за эти два месяца. Таня пользовалась особым покровительством бабушки, и Афимья была бессильна. Однажды Таня отпросилась в гости. Узнав об этом, Афимья решила использовать свою силу и сейчас же явилась проситься в гости вместо Тани. Бабушка очень строго ей отказала. Я торжествовал: наконец луч справедливости озарил нашу кухню и Афимья почувствовала в доме твердую и справедливую власть. Я отдыхал душой и перестал ждать возвращения родителей. Особым торжеством были для меня посещения нашего храма бабушкой. Когда я подавал кадильницу в начале Херувимской песни, я гордо смотрел через царские двери на бабушку. Она стояла перед самым алтарем, сложив руки на груди и подняв глаза к небу, как молятся католики; я предупреждал бабушку, чтобы она была осторожнее с дьяконом, и опасения мои отчасти оправдались. Бабушка таки не успела посторониться, когда он проходил, но тут случилось совсем не то, что я ожидал. Дьякон добродушно улыбнулся и сказал: «Простите, у меня ноги больные».

Вот диковинка. Между тем родители мои приближались к Москве. По словам матери, отец страшно тосковал по мне, даже не получил ожидаемого удовольствия от Италии и стремился назад. В середине ноября стол был уставлен закусками, лампа весело горела. Вот стукнула внизу гулкая дверь, и через мгновение раздался сильный звонок. Я потонул в громадной шубе моего отца. В его строгих голубых глазах были слезы. Все ликовали. Мама, всегда говорившая с Таней сурово и без улыбки, на этот раз сказала ей несколько приветливых слов. Бабушка, которую горячо благодарили мои родители, уехала ночевать домой.

Но что грянуло через несколько дней. Афимья быстро стала наверстывать потерянное и вернула себе прежнее положение. На кухне стоял «содом»: Афимья грозила Тане ножом, называла ее «вековушкой». Значение этого страшного слова, от которого Таня приходила в ярость и разражалась припадком слез, было для меня непонятно. Мне казалось, что это связано с ужасами. Утром 20 ноября Таня с половой щеткой подошла к маме и тихо, но уверенно сказала:

   — Барыня, я хочу попросить у вас прибавки.

   — Что за вздор? С какой стати, — гневно воскликнула мама.

   — Как вам будет угодно, — тихо ответила Таня, потупляя глаза.

Через несколько минут мама надела вуаль и уехала. Мне надо было сбегать за какими-то покупками на Арбат. В дверях Таня вдруг поцеловала меня и шепнула:

   — Прощай, милый: мама поехала нанимать новую горничную.

Как громом пораженный, стоял я на темной лестнице. Выбежал на Арбат: дома, прохожие — все было другое: жить больше казалось невозможно. Прибежав к себе в комнату, я пробовал заниматься латинским переводом, но скоро бросил. В страшной тоске направился я в кабинет отца, глаза мои уже были мокры. Но взор отца был гневен и беспощаден:

   — Охота реветь из-за дрянной девки, которая мучает маму, — встретил он меня. Поток слез был ему ответом. Наступил завтрак; я ревел, Таня стояла перед моим отцом и ревела, а отец не говорил, а кричал — это был какой-то ураган: он весь гремел и пылал гневом:

   — Если еще хоть раз Сережа будет из-за тебя плакать, я тебя не выгоню, я тебя вышвырну! — кричал он, ударяя кулаком по столу. Но странное дело: в моей душе не было никакого ропота против отца, а только благоговейный ужас. То же испытывала и Таня, которая молча проливала слезы и только иногда облизывалась.

   — Уж папа меня ругал, ругал, — виновато докладывала она мне к вечеру, когда буря утихла.

Вся эта гроза была знаком, что пока Таня остается у нас. Но я уже не мог почувствовать облегчения. Ясно было, что дело было не кончено, а только отложено. Чтобы развлечь меня, меня повезли на выставку картин Верещагина, посвященных войне 12-го года^[314]. Плохо я видел эти картины. Вечером я попал ко всенощной под «Введение во храм Богородицы»^[315]. Служили в моих любимых богородичных ризах, белых с розами. Старого дьякона хватил удар, и вместо него служил присланный со стороны маленький черный человек, тонувший в большой ризе. Но и всенощная под любимый праздник не могла меня успокоить.

Помня о летнем разговоре с тетей Наташей, я утром отправился через переулок к бабушке.

   — Что с тобой? Все благополучно? — тревожно спросила бабушка.

   — Нет, совсем не благополучно. Таня…

Бабушкины глаза подернулись холодной иронией:

   — Что? Мама опять ее преследует? Да, папа и мама сидят в своих художествах и ничего не видят.

   — Перешли, пожалуйста, мое письмо тете Наташе.

   — Давай.

Я переслал тете Наташе горестное письмо, где была фраза: «Афимья бросается на Таню с ножом, а ты ведь знаешь маму…»

Тетя Наташа скоро ответила мне ласковым письмом, но никакого исхода я в этом письме не нашел. Я ступил на путь революции, я уже говорил о преследованиях Тани с тетей Верой и Марусей, и они охотно возмущались поведением моей матери и раздували в моей душе пламя мятежа. Пробовал я говорить и с тетей Сашей, даже похитрил, начав с того, что я недавно помолился на могиле дяди Саши, но ничего не вышло. Тетя Саша испуганно заморгала глазами и замяла разговор.

   — Ну, да, я надеюсь, что все скоро будет спокойно.

Мой отец становился беспощаден. Когда я в восторге читал ему последнюю сцену из «Ревизора», где мне особенно нравилось выражение «сморчки короткобрюхие», он вдруг окатил меня ушатом холодной воды:

   — Знаешь, кто похож на «сморчки короткобрюхие»? Таня.

Однажды мой отец зашел в мою комнату и начал серьезный разговор:

   — Я тобой недоволен. Что это за перешептывания с Таней?

Теперь мне думается, что мои родители и некоторые родные подозревали, что в моей привязанности к Тане есть вредный чувственный оттенок. Но как они ошибались. Таня держала меня чувством неистовой жалости. Жалость к Тане, неправедно гонимой, вонзалась в мое сердце железными когтями. О, она умела быть жалостливой. Наружность ее мне вовсе не нравилась. Но ее певучая ласковость, ее обиженность отравляли меня, и мои предчувствия оправдались: в Тане была какая-то обреченность, вся ее последующая жизнь сложилась очень несчастливо. Но дальше жить в этих слезах было невозможно: я становился нервной девчонкой. Но зачем же родители отпускали мне эти несчастные волосы, которые убивали во мне мальчишеские инстинкты? А бедный Боря был еще в худшем положении. Его до десяти лет водили не только с длинными волосами, но и в платье и купали в женских купальнях.

Бури на кухне рано развили во мне жалость к простым людям и ненависть против господ и угнетателей. Александра Дмитриевна часто кричала на прислуг. Иногда, подойдя к двери Бугаевых и слыша, как она ругает горничную, я медлил позвонить, жадно впивал в себя крики Александры Дмитриевны и весь загорался чувством мести к угнетателям.

   — Марфа, дайте полотенце, — страстно восклицала Александра Дмитриевна. — Ты сегодня к этой этажерке не притронулась. Где мой несессер? Дура… она не знает, что такое несессер.

   — Да откуда же ей знать, что такое несессер? — робко замечал Николай Васильевич из-за своего стакана чаю. Вдруг глазки его загорались: — Даэто и не несессер. Вот под кроватью действительно несессер, то, что необходимо… а-ха-ха…

   — Что это, Николай Васильевич! — грозно вскрикивает Александра Дмитриевна.

Странное противоречие и антагонизм между гостиной и кухней, удручавшие меня и у нас, и у Бугаевых, были мало заметны в доме батюшки. Там было проще. Матушка держала себя с прислугой на равной ноге, и у прислуги не было в лице обиды и затаенной мести.

И в самые плохие минуты я начинал жалеть, что не родился в доме у батюшки и не сплю, как Коля, на сундуке под старой шинелью. Правда, такие мысли, такие минуты приходили редко.

Приближалось Рождество, и шли усиленные репетиции «Капитанской дочки». В сочельник я был у всенощной и по дороге в церковь встретил моего приятеля немца-кондитера Фельда. Узнав, что я иду в церковь, он очень это одобрил и заметил:

   — Вырастете большой — будете находить утешение в религии.

Эти простые слова очень мне запомнились.

На второй день праздника к нам приехал отец Иоаким с дьячком Александром Николаевичем, и сразу пахнуло морозцем деревенских святок. Видеть этих людей у нас в Москве за столом было особенно уютно и приятно. Дьячок безмолвствовал, робко подняв свои белые брови и дымя папиросой, а отец Иоаким рассказывал мне что-то про гору Арарат.

   — Пора нам ехать. Кушайте! — сурово, нахмурив седые брови, указал он дьячку на его стакан. Дьячок испуганно выпустил папиросу и замешал чай ложечкой. «Папаша ударяет! — пронеслось у меня в голове. — Как они поедут вдвоем?»

Первые дни праздника прошли в репетициях и бурях на кухне. На Рождество эти бури усилились. Боря восхищался Колей в красном капоте и ватой на голове в роли Марьи Ивановны, а я тревожно прислушивался к крикам. Наконец наступил и спектакль. На этот раз все было торжественно. Боря сделал список всех вещей, необходимых для спектакля: мочалок для бород, жженых пробок для подведения бровей и усов, толченого кирпича и т. д. С утра я принялся за выполнение его программы и работал без устали целый день. Большой занавес разгородил нашу гостиную, поставлено было несколько рядов стульев. Мы одевались и гримировались у меня в комнате, дверь оттуда в спальню моей матери была открыта, и через нее мы проходили на сцену. В восьмом часу начались приятно волнующие звонки. Родные и знакомые занимали места: я слышал из-за занавеса восхищенный голос Александры Дмитриевны: «Сейчас Пугачев». Но Пугачев появился только в третьем действии, а как раз в этом действии произошел скандал. Боря в алом кафтане прекрасно играл Пугачева, распевал на русский лад. В начале третьего акта Коля играл старика Белобородова, затем он должен был быстро разгримироваться, переодеться и явиться в роли молодого Гринева. На время переодевания был очень короткий монолог Пугачева. Я быстро помогал Коле умываться и переодеваться, прислушиваясь к монологу Пугачева. Но вот монолог кончен: на сцене молчание. Из спальни доносится звон умывальника, неприятно говорящий Боре, что до появления Гринева еще далеко. Я прислушиваюсь: Боря начинает импровизировать. Растягивая слова и напевая, он говорит о том, как с бочонками червонцев двинется в Москву православную… Он окончательно завирается… Наконец тем же голосом продолжает:

   — Да что же они не идут? Позвать их, что ли? Эй, Хлопуша!

Я слышу, что в нетерпении он направляется к двери, и сейчас сцена опустеет. Но в эту минуту я вваливаюсь с Гриневым на сцену. Перед последним актом была интродукция. Я вышел в костюме Потемкина и, придерживая шпагу, проговорил: «Видение Мурзы» Державина. С восторгом произносил я слова Державина:

Последнее действие было во дворце Екатерины. Коля — капитанская дочка — вставал на колени и протягивал Марусе — Екатерине — бумагу. Его красный капот распахнулся, и перед публикой явились серые гимназические брюки.

После спектакля большой стол для чая был накрыт в кабинете моего отца. Всех гостей занимали родители Бугаевы. В одном углу Николай Васильевич вынимал свою записную книжку и вычитывал анекдоты о жидах и записанные им разговоры с извозчиками. Он всегда разговаривал с извозчиками, они его знали и любили и соглашались везти куда угодно за двугривенный. Для Николая Васильевича извозчики были кладезем премудрости, и он записывал их фразы. На другом конце стола Александра Дмитриевна эффектно рассказывала страшные истории из своей жизни и жизни своих знакомых.

   — Она вошла в беседку. «Вдрюг» (Александра Дмитриевна произносила «у» почти как «ю») вылезает чудовище. — Она рассказывала о своих девичьих гаданиях в зеркало: — И «вдрюг» я вижу: в зеркале сидит, спиной ко мне, — как бы вы думали, кто? Мой муж Николай Васильевич.

«Барышня, вы за него замуж выйдете», — говорит мне горничная.

«Что вы, Марфуит! — восклицаю я. — Никогда этого не может быть».

Александра Дмитриевна попросила Борю пойти наверх за папиросами, кокетливо улыбаясь, понизила голос:

   — Мой муж не любит, когда я «кюрю».

Скоро Николай Васильевич взглянул на часы, поднялся и начал прощаться. Пора было ехать в клуб.

Все старое трещало: весною я должен был поступать в гимназию и кончить с церковным двором. Этой зимой Коля начал строить деревянную крепость у себя на дворе. Я был ему помощник, вытаскивал из заборов ржавые гвозди, подбирал гнилые доски. У меня начались ссоры с мальчишками. Терпеть не мог я одного Мишку: сына городового, с идиотским калмыцким лицом и совсем картавого. Ваня также был ему смертельным врагом. Наоборот, Коля ему покровительствовал и охотно смеялся его глупостям. Ваня всегда науськивал меня на Мишку. Раз, подзуживаемый Ваней, я начал преследовать Мишку, который отступал к своему двору, где жили городовые. Увлеченный погоней, я не заметил, как сам очутился на страшном дворе и вбежал на крыльцо. Мишка быстро юркнул за дверь, а мне в рукав вцепилась чья-то рука. Разъяренная мать-городовиха крепко держала меня, приговаривая:

   — Миша, ступай за папашей, мы сведем его в участок!

   — Пусти меня! — крикнул я в отчаянии. Но городовиха не выпускала моей руки. Наконец я стремительно рванулся и побежал.

   — Куда, куда? — неслось мне вослед, но я бежал сломя голову прямо в батюшкин сад и, не находя даже это место достаточно защищенным, перелез забор и притаился в закоулке, куда сваливали всякую кухонную гниль. Сидел я неподвижно около получаса. Наконец вижу: Коля один вышел в сад. Я выбежал из убежища и рассказал Коле, что во всем происшествии виноват Ваня.

Когда я вернулся домой, меня скоро вызвали на кухню. Там стоял смущенный Ваня.

   — Приди защитить меня, — произнес он, — а то пришла Мишкина мать и скандалит у нас в доме!

Мы пошли в дом трапезника. Нам отворила дверь болезненная женщина с подвязанной щекой.

   — Ох, Ваня, — завздыхала она, — была Мишкина мать, посуду перебила, батюшке будет жаловаться!

Посередине двора мы увидели городовых, беседующих с какой-то бабой:

   — Обижают они мово Мишку, этот вон, сын трапезника, а этот (указывая на меня) — с чужого двора. Так я теперь буду с них шапки снимать!

   — И хорошее дело! Так их и надо, проклятых! — пела соседка, покачивая головой. Я навострил лыжи.

   — Куда, куда? — неслось мне вдогонку.

Кроме Мишки у меня завелся другой враг, младший сын пьяного Николая Николаевича — Володька, грубый мальчишка, у которого не сходило с языка одно грязное простонародное ругательство. Поводом к ссоре послужили опять мои несчастные длинные волосы. Володька обругал меня: «Аполлон Косматый!», я предложил ему на другой день выйти со мной на дуэль. Готовился я к дуэли не без волнения: одолеть Володьку казалось маловероятным. Сбегая по нашей темной лестнице, я мысленно воззвал к покойному дяде Саше, как богу побоищ, и просил его помощи в предстоящем поединке. Не знаю, действовал ли здесь дядя Саша, но, неожиданно для самого себя, я довольно быстро опрокинул Володьку в снег. Но Володька вскочил и требовал возобновления поединка. Я решительно отказался и направился к воротам. Мальчишки подняли крик: «Трусит! Трусит!», а мой друг Ваня, всегда втравлявший меня в бои, издевался надо мной обидней всех.

Но пора нам проститься с церковным двором. С первого посещения гимназии открывается новая эра моей жизни. И это первое посещение было торжественно и многозначительно. Перед Пасхой я должен был держать вступительные экзамены, а в феврале я был введен в это святилище Муз под звуки похоронного марша Шопена. Святилище Муз! Да не удивит читателя такое название гимназии! Я поступал не в казенную гимназию, а в ту гимназию, которая была рассадником классической и эстетической культуры в Москве. Директор ее, Лев Иванович Поливанов, был одним из замечательных людей той эпохи.

Глава 13. Поступление в гимназию и уход Тани

снежных сумерках февральского вечера я поднимался по ярко освещенной лестнице, устланной коврами и обставленной белыми колоннами. К этому дню мне сшили черные длинные брюки и куртку, и я с гордостью чувствовал себя гимназистом. На площадке встретился мне Боря, поджидавший свою мать и размахивающий афишей. Уже началась увертюра, и сверху доносились мрачные и торжественные звуки погребального марша Шопена. Первый ряд стульев был почти пуст. Только посреди, откинув голову с гривой седых волос и полузакрыв глаза, сидел директор. Лицо с острым носом и провалившимися щеками было бледно, как у трупа. Рядом с ним сидел неизвестный мне господин, с пушистой серой бородой, заметной лысиной и глазами светлыми и холодными, как озера Норвегии. Я приехал с одним учеником этой гимназии, и мы поместились с ним во втором ряду. Скоро появились мои родители и, поздоровавшись с Поливановым и неизвестным мне господином, заняли места в первом ряду. Рядом с ними села толстая, блистающая и благоухающая Александра Дмитриевна Бугаева.

   — Кто этот господин? — спросил я на ухо отца, указывая на господина с холодными глазами.

   — Это Венкстерн^[316], — отвечал отец.

Я слыхал эту фамилию давно-давно: еще когда мы жили в Штатном переулке, я играл с детьми этого господина на Пречистенском бульваре. Знал я также, что теперь вся семья живет круглый год в деревне. Слыхал я кое-что о Венкстерне и от тети Наташи, которая очень дружила с ним в молодости. Теперь я не обратил на него особого внимания, конечно, не подозревая, какую этот человек будет играть роль в моей жизни и что мне суждено будет вырастать в его доме.

Спектакль показался мне великолепен и все актеры безукоризненны.

Сначала представляли «Камоэнса» Жуковского, далее следовала сцена Гамлета с актерами и, наконец, три сцены из «Генриха IV»: две с Фальстафом в таверне Истчипа и одна — с судьями Сайленсом и Шалло и рекрутами^[317]. Гамлета играл изящный и нервный князь Голицын, слегка грассируя. На роль Фальстафа был приглашен опытный артист из прежних учеников гимназии, а судью Шалло играл один из моих двоюродных братьев, в то время студент университета. Я этого не подозревал и очень был удивлен, узнав его на сцене. В антрактах я замешивался в толпу черных курток и бегал по классам. К директору, все время лежавшему в кресле, иногда подходил высокий русый молодой человек в синем вицмундире с золотыми пуговицами и, наклонившись, что-то шептал ему на ухо. Это был старший сын директора, Иван Львович^[318], тогда же воспринятый мной как цесаревич и наследник престола.

Спектакль кончился, гремели аплодисменты, вызывали актеров: вот еще раз поднялся занавес, и на сцене появился маленький, с иголочки одетый господинчик с красным лицом, весело раскланиваясь во все стороны. Это был Вельский, поэт, переводчик и учитель русского языка, — правая рука директора^[319].

Я был в совершенном восторге и упоении. Новый открывавшийся мне мир совсем подчинил меня.

На масленице мы с Борей играли четыре сцены из «Бориса Годунова». Боря играл старика Пимена и Бориса, я — Лжедмитрия и Басманова. Но главный спектакль этого сезона был на Пасхе. Тут мы поставили пьесу Майкова «Два мира»^[320]. Пьеса была из римской жизни, следовательно, с костюмами дело обстояло просто: достаточно было надеть простыни. Патриция Деция играл Боря, я играл христианина Марцелла, Маруся — христианку Лидию, и все были в белых простынях. Устроили и хор христиан, ведомых на растерзание львам, для этого пригласили несколько мальчиков с церковного двора. Боре пришла мысль ввести роль черного раба с опахалом, и он вымазал Коле все лицо жженой пробкой. Спектакль вышел самый удачный и веселый. Еще едва сгущались апрельские сумерки, как начались частые звонки: вся гостиная наполнилась зрителями. В ожидании начала представления Коля с эфиопским лицом бегал по сцене и подбрасывал свое опахало, а из-за занавеса слышался голос Владимира Федоровича:

   — Что это? Там какие-то шары!

Игра Бори вызвала бурные аплодисменты. Выпив чашку с ядом и ярясь на христиан, он шипел: «Я б вас гнал, терзал зверьми б!» А Маруся в белой простыне нежно склонялась над ним. В заключение спектакля была поставлена комедия. Мы с Борей инсценировали в четырех сценах эпизод из «Пиквикского клуба», где мистер Пиквик попадает в спальню к даме с папильотками. Я играл Пиквика, даму с папильотками — Коля, ее жениха, свирепого мистера Магнуса, — Боря. Ролей мы не выучили совсем, но все прошло очень весело, особенно сцена, где мне приходилось выглядывать из постели, а Коля в капоте причесывался перед зеркалом. Но близились экзамены. Я ждал их не без волнения: директор Поливанов отличался большой свирепостью, как я знал из рассказов Бори. Родители решили не предупреждать меня о дне экзамена, и раз за утренним чаем отец неожиданно объявил мне:

   — Едем на экзамен!

   — Rosa, rosae, rosae, — затараторил я в ответ, несколько кривляясь.

И вот я в великолепном кабинете Льва Ивановича. Стол заставлен книгами, на шкафах — бюсты, по стенам — старинные гравюры. Сам директор экзаменует меня и, к удивлению моему, совсем не свиреп, а имеет вид ласкового тигра. После русского диктанта и разбора он проэкзаменовал меня по латыни. Зажмурив глаза и, как будто наслаждаясь, он порывисто произнес:

   — А ну-ка, просклоняйте мне «Hie, haec, hoc»[332].

После латинского экзамена директор удалился и оставил меня одного. Я рассматривал большую золотую чернильницу и гравюры Шекспира на стенах, когда за дверью послышались тяжелые шаги.

Кто бы это мог быть? Верно, математик!

Но дверь отворилась, и вошел батюшка в серой рясе, совершенно лысый, курносый, с овечьими глазами. Прозванье его было Запятая или Иезуит. «Запятая», вероятно, по форме его носа, «Иезуит» — по полной неосведомленности учеников о том, что такое иезуит.

   — А вот и маленький, — ласково сказал батюшка. Немного поспросив меня, он, поддерживая широкий рукав рясы, обмакнул перо в чернильницу и поставил мне 5. После батюшки вошел, семеня ножками, красный старичок математик в золотых очках. Меня сразу поразила его борода: совершенно серебряная, она как будто была приклеена к его красному подбородку.

Экзамен математики прошел довольно вяло.

   — Ну, Лев Иванович, кажется, он знает? — обратился наконец старичок к директору несколько брюзжащим тоном. Лев Иванович кивнул головой. Экзамены были закончены, и я был принят во второй класс.

Вступительный экзамен был ознаменован обедом в присутствии учителя моего Василия Константиновича, с которым мы прощались.

Весело светило весеннее солнце, освещая круглый стол, на котором стояла селедка с луком, что бывало только в дни исключительные, обыкновенно, когда обедал дядя Володя. Василий Константинович в сюртуке с иголочки и туго накрахмаленных манжетах имел вид довольный и несколько гордый. Я рисовал ему портреты экзаменовавших меня учителей, и он остался недоволен портретом батюшки, которого хорошо знал. В этот день Василий Константинович последний раз был у нас в доме, но нам суждена была в далеком будущем радостная и полная значения встреча.

В этом году мы рано переехали в Дедово. Начало мая было холодное, цветы скупо расцветали, только барвинки лиловели под дубами, на могилах моих кротов и птиц. В этом году весну в Дедове проводила только наша семья. Родившаяся в прошлом году дочь тети Веры Лиза заболела воспалением в легком, была на волосок от смерти, и ее родители с бабушкой проводили весь май в Москве. Но дедушка ее, старик Коньшин, перебрался на дачу в наши окрестности, и однажды рано утром мы встретили его с отцом у станции. Отец мой, всегда выказывавший особенное почтение к старым людям, выхватил у Коньшина его ручной чемоданчик и тащил его до платформы. Мы уселись под недавно распустившимися тополями.

   — Ах, ах! — рявкал седобородый старец. — Боюсь, не выживет девочка! Всего более убивается Виктор Михайлович: уткнется — бф, бф, в подушку и — бф, бф, рыдает! А Вера так тверда, утешает: «Девочка моя скоро выздоровеет, гулять пойдем, на бульвар пойдем!»

Надо сказать, что дядя Витя иногда заявлял: «Единственный мужчина в нашей семье — Верочка!» Скоро я начал получать раздирательные письма от Маруси, где описывались мучения задыхающейся малютки. Маруся просила меня служить о ней молебны в надовраженской церкви, что я, конечно, исполнял.

Наше одинокое житье в Дедове было оживлено приездом давно желанного друга Коли. Коля живал до сих пор только на даче в Пушкине и с восторгом погрузился в привольный простор наших зеленых садов и полей. В то время наша большая голубая лодка дала течь, с помощью Григория мы выволокли ее на берег, и мой отец занимался ее осмолением. В Коле он нашел деятельного помощника, тогда как я работал без всякого вдохновения и предпочитал оглашать берега пением тропаря: «Преполовившуюся празднику, каждую душу мою благочестия напой водами!» (В те дни было Преполовение Пятидесятницы^[322].)

Коля много читал, иногда захватывал с собой книгу на пруд, иногда утыкался в нее во время обеда, что очень не нравилось моей матери. В первый же день приезда Коля вынул тщательно завязанный руками матушки в кончике носового платка полтинник и просил, чтоб я сам вручил его Тане, что я и исполнил с восторгом.

Часов в шесть вечера мы неизменно направлялись с Колей через еловый парк в Надовражное, к старой матушке. Все три сестры особенно полюбили Колю за его прямоту и простые привычки, да и он чувствовал себя свободнее в привычной атмосфере духовной семьи. Дворянский быт Дедова и влек его, и раздражал: всего же чаще раздражал его я, начинавший все рассеяннее слушать рассказы из механики и химии.

Между тем, когда уже надежды были почти потеряны, маленькая Лиза в Москве вдруг начала поправляться. К июню все семейство дяди Вити перебралось в Дедово. Сначала приехал один дядя Витя. Помню, как он вошел в кабинет отца, серьезный и похудевший, и отец мой восхищался тем, что он похудел и у него совсем пропал живот.

Скоро привезли и выздоровевшую малютку. Стояли жаркие, ясные дни. Запоздавшая весна брала свое, отовсюду вылезала зелень, пруд вдали блистал и переливался. А по аллеям бродила Маруся с воскресшим младенцем на руках. Лиза весело улыбалась солнцу, не подозревая, что так недавно оно готово было потухнуть для нее навсегда. А по саду разливалось пение Маруси:

   — Я сижу и любуюсь тобою, я с тобой, дорогое дитя!

Самым приятным событием этой весны была поездка в Новый Иерусалим, которую устроила Зязя, дочь старой матушки. Еще едва рассвело, когда Зязя в телеге подъехала к нашему дому, и Таня разбудила меня. Надо было торопиться, чтобы поспеть к обедне. Мы поехали втроем: Зязя, Коля и я. На косогорах Коля быстро соскакивал, чтобы облегчить лошадь, я без большого удовольствия следовал его примеру. Наконец из-за леса загорелся громадный золотой купол: колокольный гул, казалось, излучался прямо из сиявшего синего неба. Мы слезли у монастырских ворот, где был изображен вход Господний в Иерусалим^[323]. У окошка продавал просфоры красивый юный монах с золотыми кудрями по плечам, похожий на апостола Иоанна. Просфоры были громадные и теплые. Монах стряхнул муку с широкого смуглого основания просфоры и легкими фиолетовыми чернилами выводил имена живых и усопших, которые диктовала ему Зязя. Поспели мы как раз к началу поздней обедни. Громадный храм был набит, мы теснились к самому амвону, напирая на человека в чесунчовой рубашке, которая вся почернела от пота и отвратительно пахла. Толстенькие чернобородые дьяконы парами мерно двигались по храму, звеня кадильницами. В бесчисленные окна высокого купола вливалось голубое небо. Посреди храма возвышалась золотая пещера Гроба Господня^[324].

После обедни мы скитались по саду, который сбегает к реке Истре. Там пили святую воду в двух колодцах: Силоамском и Самарийском^[325]. Мы с Зязей благоговейно переносились в евангельские времена: Истра называлась здесь Иорданом, за нею виднелась круглая вершина Фавора и синело село Скудельничье. Поклонились мы и дубу Мамврийскому. Молодой монах с золотыми кудрями встретился нам в саду, и мы оба с Зязей восхищались и желали узнать его поближе. Чай мы пили не в парадной гостиной для чистой публики, а в простом трактире, так как Зязя соблюдала экономию. Но нам отвели там отдельную комнату, принесли много горячего белого хлеба и два фарфоровых чайника.

   — Это что же, твои сынки будут? — спрашивала трактирщица Зязю про меня с Колей.

   — Мои, мои, хозяйка, — отвечала ей Зязя, чтобы отделаться от объяснений.

В монастырской лавочке мы накупили много всяких святынь и особенно много картинок, изображающих страдания Христа: Христос в терновом венке, багрянице и с тростью.

Перед отъездом мы решили искупаться в Истре. Я привык купаться в прудах и не умел бороться против течения и выбивался из сил, а пересечь его не догадывался. Зязя издали с ужасом следила за этим купанием. Может быть, я в конце концов потонул в нашем Иордане, если бы Коля не подплыл и не вытащил меня.

Новый Иерусалим оставил на мне неизгладимое впечатление. Угол моей комнаты, где стояли престол и аналой, украсился новыми картинками Христа в терновом венце и багрянице, подымающего голубые страдальческие глаза к небу. Охваченный атмосферой монастыря, я начал аккуратнее вычитывать молитвенные правила. Мне захотелось подражать Новому Иерусалиму, и я начал давать евангельские названия нашим окрестностям: всего легче, конечно, было найти дуб Мамврийский.

А в религиозном утешении я нуждался больше, чем когда-либо. Этой весной переезд в Дедово не принес обычного облегчения. Во всем чувствовалась неизбежность скорой разлуки с Таней. Близилась катастрофа. Таня по вечерам шила у открытого окна экономкиной комнаты. Звенели ее ножницы, наперсток: она взглядывала на меня пронзавшим мне сердце грустно-нежным взглядом: «Что делать, милый?..» Я бежал на пруд, задыхаясь от слез. С деревни доносилось блеяние, бабы с ведрами толпились на берегу; я бороздил пруд взад и вперед на нашей новоосмоленной лодке и все решал вопрос: что мне делать, если Таня уйдет?.. У меня была неподвижная мысль, что тогда и мне необходимо покинуть наш дом. По дороге на станцию, в одном имении среди елового леса, была одинокая хижина, что-то вроде сарая: я подумывал, не поселиться ли в этой хижине навсегда, подражая святым отшельникам? Вообще шалаши давно манили меня. Каждое лето Арсеня Арендателев выстраивал мне шалаш из сена, и я уединялся в нем с молитвенником. Мне хотелось во всем подражать монахам и священникам, а так как наш отец Иоаким бывал на праздниках «шибко болен», то мне хотелось подражать ему и в этом. В воскресенье после завтрака я пробирался к шкафу с конфетами, глотал несколько шоколадин с ромом и старался уверить себя, что я пьян, что я плохо держусь на ногах.

Мой отец и мать подолгу взволнованно спорили по ночам и все по- французски. После этих разговоров у моей матери завивались волосы, что всегда было для нее признаком сильного волнения. Однажды отец сказал мне, что мы с ним вдвоем на несколько дней поедем к бабушке. Эта бабушка, мать моего отца, жила на даче у своей старшей дочери Поповой. Я обрадовался поездке. Накануне вечером долго кружил в лодке по пруду, прощаясь с Дедовом. Утром мы выехали со двора, и Таня весело кивала мне с балкона.

Тетушка Вера Сергеевна Попова, одна из многочисленных сестер моего отца, основала большую семью. Муж ее происходил из поповичей, был видным профессором университета и умер в тот год, когда мы жили в Италии. Я в детстве любил посещать великолепную квартиру Поповых на Девичьем поле, полную подрастающих кузин. Тетя Вера, розовая, с холодно смотрящими голубыми глазами и золотистыми волосами, была очень хозяйственна: в доме Поповых не переводились домашние смоквы и всегда был холодный ростбиф. Но семейного уюта не чувствовалось. В тете Вере после смерти мужа начал развиваться какой-то исступленный ригоризм. Вся ее жизнь была посвящена долгу, и этот долг холодил жизнь детей, тем более что не был согрет никаким религиозным чувством. Но все более ее влек медицинский мир, отвечавший позитивному складу ее ума.

Мой двоюродный брат, единственный сын тети Веры Сергей, был старше меня по крайней мере на десять лет. Мать упорно желала, чтобы он шел по стопам отца и готовился к профессуре, но он был к этому менее всего расположен. Всего больше он любил природу, рыбную ловлю и конские бега. Писал он недурные стихи и рассказы^[326]. В описываемое время он забросил университет, ходил в поддевке, до глубокой осени проживал в имении своих друзей. Был он молчалив, отличался прекрасными манерами, всерьез редко разговаривал, больше шутил и постоянно мял двумя пальцами кончик своего носа, который уже начинал несколько распухать и менять свою форму. [Увлеченный одной дамой, имевшей головокружительный успех и кончившей весьма трагически, Сережа весь как-то опустился, спал целые дни и все реже заглядывал в лежавший на столе том Моммсена.] Мы увидим далее, что этот молодой человек отличался совершенно исключительной добротой, доходившей до самопожертвования. Вот в этой-то семье Поповых и проводила лето моя бабушка «ближняя», впрочем, к этому времени названия «бабушка ближняя» и «бабушка дальняя» погасли. Бабушка дальняя была торжественно переименована в «бабусю» — название, взятое из какой-то сказки. Посвящение в «бабусю» происходило ритуально: мы с Марусей усадили бабушку на березовый пенек и украсили земляничными веточками. В соответствии к термину «бабуся» я создал для другой бабушки термин «бабуля», но этот термин не привился, он остался, так сказать, книжным, тогда как термин «бабуся» вошел в жизнь.

Когда мы с отцом ехали на дачу к Поповым, мне представлялось впереди что-то великолепное: большая терраса, вечерняя заря, громадный сад, словом, что-то вроде Дедова. Каково же было мое разочарование, когда мы, высадившись на полустанке, вступили в чахлый еловый лесок, среди которого стояла голая дача, деревянная, не оклеенная обоями, с тонкими перегородками. Все показалось мне уныло: и лес, состоявший из одного ельника, и дача, не отапливающаяся зимой и необжитая. Навстречу нам выбежала маленькая суетливая бабушка. Я потонул в ее черной мантилье, и она целовала нас длительно, с чмоканьями, что всегда меня раздражало. На балконе показался Сережа, конечно, щиплющий кончик своего носа. Прожили мы у бабушки два дня. Погода стояла серая, по утрам мы ходили с Сережей гулять в еловый лес. На душе у меня становилось все тоскливее. Однажды после завтрака отец заметил мне: «Мне надо поговорить с тобой!» Мы затворились в соседней со столовой комнате. Отец вперил в меня голубой взор и вдруг брякнул: «Ну, ты ни о чем не догадываешься?»

Я затрепетал.

   — Нет, ни о чем. А что?

Пол ускользал из-под моих ног.

   — Когда мы уехали, — продолжал отец твердым и спокойным голосом, — Таня уехала в Гнилуши. (Гнилуши было название Таниной деревни, отец намеренно избегал страшной фразы: «Таня ушла от нас».)

   — Как? Как? Надолго уехала?

   — Уехала совсем.

Взгляд отца сделался стальным. Отряхивая пепел с папиросы, он прибавил:

   — Это совсем кончено, и тут ничего нельзя сделать.

Я заревел, как будто от отца исходила какая-то сила, и то, что мне всегда казалось невозможным пережить, вдруг начинало казаться неизбежным, переносимым и хорошим.

   — Как же, — всхлипывал я, — будет у нас спектакль, а Тани нет?!

   — А мы ее позовем! — воскликнул отец уже совсем другим, веселым и бодрым голосом и начал рисовать перспективу будущих свиданий с Таней.

Мы вышли пить чай в столовую. Во время чая я ревел, тетя Вера гордо безмолвствовала, а Сережа в поддевке заглушал мой рев, напевая одну за другой веселые народные прибаутки и рассказывая, как «старик Садовский»^[327] закусывает на бегах и пьет шпрудель^[328].

   — Старик Садовский, — передернула плечами тетя Вера, — для них он старик Садовский!

После чая мы отправили от моего имени телеграмму маме: «Узнал, спокоен», а через день катили обратно в Дедово. Прямо от станции я начал источать слезы и всю дорогу молчал, а отец не пробовал развлекать меня. Вот и усадьба в сером вечернем тумане, вот окно экономкиной комнаты, где звенели ножницы и наперсток, но за окном пусто: там никого больше нет. Я затворил окно в библиотеке и с час ревел на свободе.

Но утром я проснулся совершенно свежий и довольный. Какое-то бремя свалилось с меня, и начиналась новая жизнь. Я читал Шиллера под дубом, когда подошла ко мне тетя Наташа в своей душистой ротонде:

   — Ну? Некоторое событие произошло? Я очень рада. Таня портила твои отношения с мамой. А главное, надо любить папу и маму! — Так верна себе была тетя Наташа, утешительница в скорби, охранительница мира и согласия в семье.

К вечеру я, конечно, направился в Надовражное. Там пришлось пережить неприятную минуту, благодаря простодушию и бестактности Кати. Едва я вступил в дом, как она заговорила:

   — А с кем ты пришел? Кажется, там с тобою Таня?

Дуня, дымившая папиросой у окна, уставила на сестру гневные и строгие глаза. Катя поняла, что сплоховала: я совсем растерялся и не знал, что ответить.

   — Ах! Какой добрый мальчик! — воскликнула Катя, широко взмахивая руками. — Так ты Таню в деревню, домой отпустил? Вот это хорошо!

Каждое лето в хижине матушки гостил кто-нибудь из раскиданных по белу свету детей Величкиных. Раз, выходя из церкви, я увидал у дверей двух незнакомых мне молодых людей. Один был монах со светлыми кудрями и ясными голубыми глазами — старший сын Марии Степановны — Вася. Рядом с ним, небрежно накинув на плечи пальто и окидывая взглядом проходивших, стоял его младший брат, семинарист Коля. Красота его поразила меня. Под черными сросшимися бровями мерцали загадочные и прекрасные глаза, как у его матери; под орлиным носом чуть пробивались черные усики. Он сразу показался мне похож на молодого Веверлея^[329] со старинной гравюры. Молодые люди, редко попадавшие в родовое гнездо, смотрели весело. Крестьяне, проходя мимо них, снимали шапки и отвешивали низкие поклоны.

Вася поступил в монастырь просто из бедности. Но, отличаясь прекрасным голосом, стал кононархом, чудно пел стихиры и по вечерам играл у себя в келье на скрипке. Братия его очень любила. Но скоро он был призван на военную службу и по окончании ее уже не надевал рясу. Брат его Коля учился в старшем классе семинарии. Это лето он порядочно прогостил у тетки, мы ловили с ним рыбу на Коняшине, и я привязался к нему восторженно. Впоследствии он играл большую роль в моей жизни.

Но больше всех проживала в Надовражном старшая сестра Коли — Надя. Очень это было странное существо. Худая, зеленоватая и всегда подозревавшая в себе чахотку, она была очень развита и очень несчастна. Жила она в тесной комнатке епархиального женского училища, где состояла помощницей воспитательницы, получая едва ли больше двадцати рублей в месяц. Страстно любила поэзию, театр и науки, романтически обожала Хохлова^[330], слушала вечерние лекции, летом в Надовражном все дни учила курсы естественных наук. Она была глубоко одинока, родные ее не навещали, и тому была основательная причина. Какой-то демон вдруг овладевал Надей, и она начинала самому близкому человеку говорить колкости, очень умело и тонко ранить его в больное место. Каждое лето она уезжала от приютивших ее тетушек, изобидев их всех и доведя до слез. Романтические ее истории также кончались тем, что она начинала язвить ухаживающего за ней молодого человека, пока он не убегал раз и навсегда.

Мне было очень весело с Надей. Мы говорили с ней о театре, она читала мне вслух либретто, я читал ей ее любимого поэта Лермонтова. Но иногда, когда мы гуляли по лесам, я замечал в отношении ко мне Нади что-то странное. «Подыми голову к небу», — говорила мне она. Я подымал, и вдруг мне в горло впивался поцелуй.

   — Выйдешь ли ты замуж? — спрашивал я Надю.

   — О, нет, — вздыхала Надя, — я не могу выйти замуж за того, кого люблю! Мешает разность лет.

И еще бы не мешала? Ей было под тридцать, мне — одиннадцать.

Впоследствии мы встречались с Надей всегда в самые скверные для меня времена: после нескольких свиданий расставались врагами, и если б теперь я встретил Надю, которая, я знаю, жива и находится в Москве, я бы подумал, что, должно быть, приближается моя кончина. Правда, «разность лет» сгладилась: ей под шестьдесят, а мне под сорок, но я знаю, что простая, тихая встреча с Надей невозможна. Знаю, что она уколет меня в самое больное место, а затем сочтет себя глубоко оскорбленной и осыпет меня обвинениями.

И вот живет бедная Надя одна-одинешенька в своей тесной, как гроб, комнате, уязвляющая своих сослуживцев и преследуемая ими, но прекрасно исполняющая свою работу и изучающая все новые науки.

Странные вещи творятся у нас на Руси!..

Глава 14. Приезд Эльзы и болезнь тети Саши

В один жаркий вечер второй половины июля я подошел к дому старой матушки. В костюме моем можно было заметить некоторую перемену. Парусиновые панталоны, которые обычно были запрятаны в сапоги, на сей раз покрывали мои ноги до самых подошв.

   — Сегодня Эльза^[331] приезжает, — сообщил я.

   — Вижу, вижу, что Эльза приезжает, — мефистофельски захохотал Коля, — то-то у тебя и штаны выпущены!

Не знаю, был ли он прав. Как будто, выпуская штаны, я не думал об Эльзе, но так как я обычно этого не делал, а сделал как раз перед приездом Эльзы, то надо думать, что между этими явлениями была некая причинная связь, хотя и скрывавшаяся в области неотчетливого сознания. Эльзу я видел несколько раз зимой, но не обращал на нее внимания, сегодня она должна приехать ко дню Марусиного рождения.

Немного посидев у матушки, я быстро побежал в Дедово. Солнце уже заходило: на темневшем балконе виднелись силуэты дяди Вити и тети Веры, ожидавших Эльзу. Какая-то сила повлекла меня за ворота и далее на проезжую дорогу. Издали звенел бубенчик, и поднималась пыль от пролетки. Я сошел с дороги, взобрался на забор большого сада и занял наблюдательную позицию. Звонки все громче, все ближе: я уже различаю, что в пролетке сидит барышня. Маруся, не замечая меня, сбегает под горку, экипаж останавливается, подруги падают друг другу в объятья и идут вдвоем к усадьбе. Я слезаю с забора и следую за ними издали.

Подруги скрываются в комнате тети Наташи. Я толкусь в соседнем кабинете дяди Тяпа, из-за двери до меня доносится трескучий немецкий говорок неумолкающей Эльзы. Эльза — немка, дочь главы какого-то большого торгового дома: она — полная и румяная, с золотыми волосами и карими глазами. Букву «р» она трещит, как будто сыплется горох. Я совсем не понимаю по-немецки, но слушать этот треск довольно приятно. После вечернего чая мы толпой отправились на Большой пруд по совсем черным аллеям. На пруду зашел разговор о том, что хорошо бы теперь покататься, и я уже прыгнул в лодку, но Эльза заявила:

   — По-моему, лучше днем кататься!

Я вернулся в наш флигель, но перед сном мне вдруг что-то понадобилось в большом доме, и я побежал по освещенной крупными звездами дорожке. На балконе еще горела лампа: под ней сидели две подруги — одна чернокудрая, другая золотокудрая, и продолжался треск:

   — Oh! du weisst, er hat mir gesagt…^[332]

Карие глаза Эльзы остановились на мне:

   — А я, как увидела, что кто-то сидит на заборе, подумала, что это он, — обратилась она к Марусе.

Он!.. Однако это становится… я еще не мог назвать этого по имени, но то, во что я погрузился, закрыв глаза на постели, было не сон: это было какое-то блаженство. Утром все было решено. Эльза долго не выходила к чаю, но вот дверь отворилась, и показалась розовая Эльза в белоснежном кисейном платье. В эту минуту я понял, что я ее люблю, ее одну, и навсегда! Надо было немедленно что-нибудь выкинуть… После чая я побежал к Арендателевым и потребовал себе лошадь. Оседлав ее, я начал ездить кругом большого цветника, перед балконом, на котором сидела Эльза. Не произведя на нее никакого впечатления, я хлестнул лошадь и помчался в поле…

В этот день было рождение Маруси. На поляну за большим прудом свезли воз можжевельника для ночного костра. Весь большой балкон мы увешали разноцветными и бумажными фонарями. Перед обедом, когда солнце начало склоняться, мы втроем пошли на пруд. Две девушки в белых платьях шли, держась за руки. Мы вышли из рощи, и перед нами засинел пруд, когда они вдруг запели:

Тоска, блаженство, блаженство невероятное наполнили мою грудь. Казалось, еще немного — и сердце разорвется…

Когда двор потемнел, у ворот забелела борода старика Коньшина. Он пришел со своей большой семьей, с дачи за семь верст, и нес на плечах палку, увешанную разноцветными фонариками. Ночь была довольно холодная. Часов в 11 запылал костер за большим прудом: на палках были привязаны ракеты и римские свечи, которые поджигал толстенький дядя Витя. Он подносил огонь и упрыгивал в мокрую траву: огонь клокотал, шипел и крутился, и из него, как выстрелы, вылетали розовые звезды, развивались в черное небо и там гасли. В их мгновенном огне я видел Эльзу, надевшую поверх кисейного платья теплую кофточку. Чтобы как-нибудь выразить свои чувства, я подбегал к ней, рыча как зверь, и кидался в сторону. Потекли блаженные дни. Эльза должна была уехать очень скоро, но загостила и забыла об отъезде. Казалось, его совсем не будет. Я не отходил от Эльзы, выказывал ей рабскую покорность, угадывал и исполнял ее малейшие желания. По-видимому, она этим не тяготилась. Она начала заниматься со мной по-немецки: иногда по вечерам мы долго сидели с ней вдвоем на большом балконе. Июльские звезды гасли, Эльза куталась в теплый платок и рассказывала мне о своей семье, о том, что мама запрещает младшим детям оставлять хлебные корочки. Я заставлял ее еще и еще сказать, около какой церкви она живет, чтобы услышать: «У Ильи Пророка!» Мы с Марусей придумывали ей нелепые фразы на букву «р». Тетя Вера сделала фотографию двух подруг, где они стояли в большом цветнике, держась за руки.

Казалось, блаженство будет тянуться без конца, но раз, возвращаясь из Надовражного, мы увидели у ворот усадьбы неизвестный экипаж, запряженный парой лошадей. О, ужас! За Эльзой ее встревоженные родители прислали человека из их торгового дома.

Мы с Марусей провожали Эльзу до границы наших владений и, возвращаясь пешком в усадьбу, поверяли друг другу нашу скорбь. На другое же утро я взял новую тетрадь, в верху первой страницы написал крупными буквами «Эльза» и начал валять страницу за страницей. Маруся забежала ко мне в комнату, начала рассеянно вертеть валявшуюся на столе тетрадь и раскрыла ее. Я выхватил тетрадь у нее из рук:

   — Этого нельзя читать! Ты уже что-нибудь прочла?

   — Я прочла только: Эльза!

   — Ну, да, да. Я здесь описываю ее пребывание у нас.

Когда Маруся ушла, я разорвал тетрадь и ничего уже больше не писал.

Большим утешением для меня был портрет Эльзы в цветнике, который я выпросил у тети Веры, относившейся к моим чувствам с насмешливым покровительством. Получив портрет, я уединился, созерцая его, потом засунул в книгу и побежал с этой книгой в Надовражино. Оставшись наедине с Надей, я раскрыл портрет:

   — Вот, посмотри!

Не знаю, какой бес толкнул меня устроить эту шутку, но вышло очень скверно. Надя закрыла лицо руками и истерически восклицала:

   — Ах! Все кончено! Все кончено!

Разразилась настоящая сцена ревности.

   — Ах, как я ненавижу барышень! — восклицала Надя. — И как я бы сама хотела быть барышней!

Мне стало бесконечно жаль Надю. Я подумал, что благочестиво было бы пожертвовать моим чувством к Эльзе для утешения Нади и отказаться от встреч с Эльзой в Москве у Маруси. Этими мыслями я омрачал себе и без того унылые августовские вечера. Наконец я почувствовал, что нуждаюсь в человеке, который снял бы с меня эти мучительные мысли. Перед сном я открыл душу моему отцу. Он даже ничего не понял:

   — Зачем тебе… для Нади… отказываться от Эльзы? Что за вздор!.. Перестань об этом думать!

Совесть моя была облегчена. Я начал радостно мечтать: московская квартира дяди Вити, все немки, немки, — и всю жизнь, всю жизнь страдать; она выйдет замуж за другого, а я все буду любить, любить.

Эльзе дали на лето изложение всей «Капитанской дочки» Пушкина. Я через Марусю предложил ей мои услуги. Эльза охотно согласилась, и конец лета прошел у меня в радостной работе над изложением повести Пушкина. Между тем над Дедовом разразился новый удар.

Тетя Саша уехала в Москву ставить памятник на могиле мужа, со смерти которого прошло уже полтора года. Мы со дня на день ожидали ее возвращения, когда утром принесли со станции телеграмму от дяди Коли: «Саша заболела воспалением. Поправляется. Вчера вернулась меланхолия».

Уныние распространилось в Дедове: мой отец и дядя Витя в тот же день отправились в Москву. Я, приятно взволнованный трагическим событием, не дожидаясь вечера, побежал в Надовражное. Коля Величкин спал после обеда в летнейполовине дома, полутемной и неотапливаемой. Сквозь маленькое окошечко едва проходил дневной луч, но можно было различить на стене портрет митрополита Филарета в черном клобуке. Филарет здесь был изображен еще иеромонахом, с острыми черными глазками и язвительной улыбкой.

Коля, потягиваясь, просыпался. Он страдал насморком, простудившись на реке Истре, куда он ездил ловить рыбу.

   — Слышал? — закричал я. — Тетя Саша заболела!

Коля равнодушно зевнул:

   — Слышал, слышал.

Тетушка его Екатерина Степановна случилась в это время в Москве, и первые дни она ухаживала за заболевшей тетей Сашей. Папа и дядя Витя должны были вернуться на следующий вечер. Но уже было десять часов, а они не приезжали. Ночь была черная и душная. На большом балконе горела лампа, освещая самовар и красный шар голландского сыра. Женщины, несколько встревоженные, собрались из флигелей и сидели за столом, изредка перекидываясь замечаниями. Я побежал за ворота, на большую дорогу. Ветер чуть трепетал в вершинах сада, вдали ежеминутно вспыхивали зарницы. Земля была растрескавшаяся и сухая, уже два месяца не падал дождь, и нивы сгорали. От одной брошенной спички трава вспыхивала и начинался пожар.

Вдруг из-под горки донеслось слабое позвякивание бубенцов. Скоро показалась пролетка, и в ней — папа и дядя Витя.

   — Что тетя Саша? — спросил я.

   — Совсем плохо, — мрачно и сурово отвечал отец.

Я сел в пролетку, и мы молчали до самого дома. Дядя Витя потихоньку мурлыкал свои любимые арии из «Фауста» и «Травиаты», что очень хорошо действовало на моего отца. Дядя Витя имел верный слух и музыку любил страстно, но только итальянскую и оперную, и если иногда в философских спорах начинал цитировать Фауста, то не по Гете, а по либретто Гуно^[334], находя здесь великую мудрость. О том, как заболела тетя Саша, узнал я впоследствии и из источников демократических, от старой кухарки Венкстернов Дарьи. Не знаю, можно ли вполне доверять этому источнику, да и отраднее было бы ему не верить. Но все-таки расскажу, что слышал.

Тетя Саша отправилась на весь день в Новодевичий монастырь ставить памятник дяде Саше. На закате она вернулась домой в очень странном виде и тотчас же потребовала мыть руки. В тот же вечер она свалилась в бреду. Ходившая за ней Екатерина Степановна передавала мне, что в первые дни болезни она из постели все смотрела в зеркальце, висевшее над умывальником, и там ей виделось что-то ужасное. [«Там кровь! — кричала она. — Бедный, бедный Саша!» Из всего слышанного мной выходило, что дело происходило так. Когда ставят памятник, могилу разрывают до дна. Увидев гроб, тетя Саша, по-видимому, пожелала заглянуть в него и подкупила сторожа. То, что она увидела, потрясло ее так, что она сошла с ума. Повторилась история с открыванием гроба детей, но на этот раз окончательно и бесповоротно.]

К тете Саше выписали из деревни старую тетю Софью Григорьевну, и они должны были вместе приехать в Дедово, прямо из Москвы на лошадях.

Я с нетерпением ожидал тетю Соню. Вспоминая мои тогдашние настроения, я должен сделать странное и возмутительное признание. Я, конечно, знал, что под словом «меланхолия» надо понимать то, что в просторечии называется «сумасшествие», и чувство любопытства в то время до такой степени заглушало во мне сострадание к тете Саше, что если бабушка говорила мне, что, по мнению докторов, болезнь тети Саши, вероятно, только временное нервное обострение, вызванное высокой температурой при воспалении, я, страшно сказать, чувствовал разочарование и легкую грусть. Мне хотелось увидать настоящее бурное помешательство. Но приезд тети Саши не оправдал моих ожиданий. Под вечер она приехала в коляске с серебряно-розовой тетей Соней. Тетя Саша лежала в качалке на своем балконе, вся в черном, с креповой вуалью, и имела вид подстреленной птицы. Все ласково толпились кругом нее, она пробовала улыбнуться, но голос у нее был слабый, и глаза рассеянно смотрели перед собой. Ничего эффектного, напоминающего короля Лира в степи^[335], не было. Потекли обыкновенные дни. Тетя Соня читала вслух тете Саше «Онегина», прогуливалась с нею в роще. Август был в исходе, когда решили перевезти тетю Сашу в Москву, на Спиридоновку. Добрая тетя Соня, бросив свое хозяйство, готовилась проводить всю зиму с больной племянницей. Но тетя Саша начинала не любить тетю Соню и постоянно на нее раздражалась. Охладела она вдруг и к своему любимцу, дяде Коле. Но всегдашняя страсть ее к матери достигла теперь крайних пределов. А моя бабушка любила тетю Сашу меньше всех детей, а временами можно было даже подумать, что она совсем ее не любит.

Я жадно ждал проявлений настоящего сумасшествия — и наконец дождался. Перед отъездом в Москву тетя Саша вдруг заволновалась. Раскрытый каретный сарай, запрягание лошадей — все это показалось ей чем-то угрожающим. Наступил обед. Тетя Саша волновалась все больше и больше.

   — Это заговор, заговор на мою жизнь! — восклицала она.

Всеобщее безмолвие, эти странные слова, вытянутые лица окружающих, с каким-то торжественно-скорбным выражением — все это так меня смешило, что я вдруг фыркнул. На мне остановился скорбнострогий взор Нади.

На станцию мой отец провожал тетю Сашу, и там было еще хуже. Дамская комната, где ожидали поезда, показалась тете Саше тюрьмой, а билетная касса отделением ада.

   — Мы заперты, заперты! — восклицала она.

Она отказалась садиться в вагон, но стоило моему отцу строго сказать: «Саша!» — и она беспрекословно слушалась.

Из Москвы стали приходить письма от тети Сони, в которых было достаточно того «настоящего сумасшествия», которого я нетерпеливо ждал.

   — Саша ходит на кухне, — писала тетя Соня, — вынимает из кастрюль кушанья и бросает на пол.

Все слушали с вытянутыми лицами, а я покатывался со смеху.

В августе разразилось новое бедствие. Как я уже говорил, все лето стояла засуха: довольно было одной брошенной спички, чтобы начался пожар. Уже давно там и здесь горели леса, и дымка гари окутывала окрестности. Наконец загорелся наш лес. Это происшествие, конечно, тоже было для меня весьма радостно. Вся усадьба и день и ночь находилась в лесу, крестьяне работали топорами, соседний помещик Дюшен, толстый, как поросенок, стоял весь в дыму, без жилета и в помочах, и работал своей водокачкой. Мужики, пользуясь общим смятением, уже рубили лучшие деревья, которым вовсе не угрожало пламя, и растаскивали их. Дядя Витя ворчал. И вдруг, как гром, пронесся по всему лесу крик моего отца:

   — Что вы делаете? Ведь это разбой!

Мужики замялись, какой-то старик, шамкая, начал длинное изъяснение. Мой отец потрепал его ласково по плечу и сказал смягченным тоном:

   — Ну, хорошо, хорошо, старик. Тебя одного буду слушать!

Мужики были устрашены, польщены и дружно заработали топорами. Но нельзя было полагаться на мужиков. Отец мой все ночи дежурил в лесу. Как только смеркалось, ему подавали тележку, и он выбегал из дому, быстрый, нервный и твердый, в непромокаемой крылатке на плечах. С ним часто отправлялась в лес Авдотья Степановна, которая была к нему несколько неравнодушна, и всю жизнь вспоминала потом эти ночи в лесу как блаженное время. Но моя мать пребывала в страшном беспокойстве за здоровье моего отца, и у нее вырывалась фраза:

   — Ах, скорей бы этот лес сгорел!

Лес начинал потухать, выгорело не больше двух десятин, но воровство мужиков усилилось. Наконец приехал дядя Коля в форменной фуражке и с золотыми пуговицами. Он съездил в лес, произнес строгую речь, но в конце ее впал в шуточный тон:

   — Смотрите, а то я… — Он замялся и вдруг выпалил, подмигнув родным: — «Самому губернатору — друг…»^[336]

Наконец все погасло, мужики распили ведро водки, и наступило спокойствие. Но лесной пожар произвел новую трещину в семейных отношениях. По некоторым причинам, которые я не хочу вполне раскрывать, между моими родителями и бабушкой уже пробежала кошка. Теперь мой отец был неожиданно уязвлен. Бабушка, живописно повествуя знакомым о пожаре, всячески выставляла напоказ геройство дяди Коли, который приехал, когда уже все потухло, и притом ни слова не упомянула о моем отце, вынесшем на своих плечах всю тяжесть пожара и бессонных ночей. Отец мой почувствовал себя чужим в Дедове, для охраны которого не жалел своего исключительно слабого здоровья.

Август кончался, и пора было подумать о гимназии и переезде в Москву. Между тем я начал чувствовать какую-то неловкость в левом колене и немного прихрамывать. Раздеваясь, я однажды заметил, что левое колено стало значительно толще правого. Решив в Москве показаться доктору, я не обращал внимания на боль, возраставшую с каждым днем, и по-прежнему путешествовал в Надовражное.

Глава 15. Поступление в гимназию и болезнь

По приезду в Москву мы отправились с матерью к доктору, но доктор уезжал с визитом, вызванный каким-то высокопоставленным лицом, и нас не принял. Прихрамывая, я отправился в гимназию. По рассеянности я вошел в большую белую залу в калошах. Товарищи подняли меня на смех, я направился вниз, в швейцарскую снять калоши, и с площадки над лестницей до меня донесся рев надзирателя:

   — Зачем вниз пошел?

Главный надзиратель, Михаил Ярославович, худой старик, с красным лицом и белой пушистой бородой, на гимназическом языке носил название Мишки. Младший надзиратель Николай Васильевич назывался Селедкой.

Молебен перед началом занятий служил знакомый мне батюшка, по прозванию Иезуит, с большой лысиной, клочками седых волос около ушей и вздернутым носом. Во всей его наружности было что- то благоговейное и просфорное. Из учителей вышел к молебну директор Лев Иванович и стал впереди, откинув назад голову; рядом с ним встал маленький красный математик Кипарисов и громадный, седой, хромающий и очень грязный физик Чубаров. После молебна надзиратель Селедка повел наш второй класс наверх. Внизу классы были высокие и просторные, выходившие окнами на улицу: наверху, рядом с пансионом, помещались два тесных класса, окнами во двор. Нас оказалось всего 12 человек, и нас поместили в самом маленьком классе, где пахло керосином и кухней. Селедка начал писать на доске расписание уроков на завтрашний день, а я оглядывал товарищей. Вот Остроленко, красивый хохол с черными глазами. Вот Лубков, пухлый и белый, с белыми волосами и глазами, в мягкой синей куртке на толстом животе. Вот Мамонов, веселый и очень воспитанный дворянчик, с пронзительно тонким голосом, приезжающий в гимназию на собственных лошадях. Вот Мериносов, как будто всегда красный от стыда, прячущий свои глаза, тихенький: он из мещан и страшно завистлив. Вот крупный и молчаливый, оставшийся на второй год купчик Потапов. Вот Скороспелов, очаровательное дитя с серьезным лицом, крошка, которую всякий рад посадить на колени: это первый ученик и сын известного доктора по накожным болезням, тоже приезжает в гимназию на собственных лошадях.

Когда я сходил с лестницы, красивый и щеголеватый мальчик с наглым выражением глаз и вьющимися волосами положил мне руку на плечо и спросил:

   — Кажется, мне приходилось видеть вас в церкви Святой Троицы?

Я давно знал этого мальчика. Это был сын одного из самых почтенных наших прихожан, купца Артамонова, имевшего нарядный особняк в нашем переулке. В храме они пользовались правом снимать пальто и вешать его в шкаф около свечного ящика. Престарелый отец и мальчик всегда очень благоговейно стояли около правого клироса на коврике. Мальчик не оглядывался по сторонам и только иногда как будто жевал. Я уже слышал об этом Артамонове ужасные вещи: он остался на второй год, считался в гимназии первым шалуном и безобразником и едва не был исключен за то, что испортил водопровод. Его изысканная любезность при первом знакомстве очень мне польстила.

Приподнятость настроения заглушила боль моей ноги, и, скользя по паркету рекреационного зала, я почти не хромал. Казалось, все обойдется. На другое утро я встал в 8 часов. Шел проливной дождь, и пришлось послать за извозчиком. Отец кричал мне из-за стены:

   — Кто-то едет в гимназию, посылают за извозчиком, но не я, не я!

Отец мой не мог терпеть преподавание в гимназии и год назад вышел в отставку.

Первый урок был русского языка. Сам Лев Иванович быстро вошел в класс и упал в кресло, закрыв глаза и тяжело дыша носом:

   — Возьмите ваши тетрадочки и напишите диктант! — сказал он отчетливо, выговаривая каждую букву и резко произнося «о», так что его нельзя было смешать с «а».

   — Напишите на тетради: русский диктант, фамилию и имя. Поля отогните.

Лев Иванович встал и обошел парты, поглядывая, точно ли исполняют ученики его приказания.

   — Ну, что это за поля? — яростно завизжал он, вырывая тетрадку у одного из учеников и собственноручно отгибая поля чуть не в пол- страницы.

   — Я забыл принести тетрадку, Лев Иванович, — робко заявил худой и маленький ученик, сидевший на задней парте.

   — Что же это ты, батюшка мой! Изволь, чтобы тетрадка у тебя всегда была с собою!

   — Может быть, можно на листочке? — дрожа, залепетал ученик.

Лев Иванович опять завизжал:

   — Нет, брат! Не принес тетради, так сиди как де-ре-во!

   — А разве деревья сидят? — тихонько заметил Артамонов.

Лев Иванович этого, конечно, не слышал. Тяжело дыша, он опять повалился в кресло, взял свежую, разрезанную книгу в серой обложке, толстым синим карандашом разорвал листы где-то в середине и, закинув голову, произнес торжественно: «Медведь!» Затем быстро и пояснительно: «Это — заглавие!»

Раздался мерный скрип перьев.

   — Медведь! — прозвучал еще раз торжественный голос учителя.

По окончании диктанта, занявшего целый урок, Лев Иванович сказал:

   — Ну, дежурный, соберите мне тетрадочки!

И вышел из класса, гордо закинув голову, с видом победителя.

Затем вошел коренастый и рыжий учитель немецкого языка и написал нам на доске немецкий алфавит. Это был хитрый и преехидный полячок, о котором еще будет речь в следующей главе. Я с интересом ждал третьего урока, географии. Знал я, что географию преподает старый наш знакомый, особенно близкий друг тети Наташи, Владимир Егорович Гиацинтов^[337], отец той самой девочки Лили, с которою мы встречались в Штатном переулке в лучшие дни моего детства. Я совсем его забыл, и представлялся мне он иным. Вошел он с географической картой, которую принялся вешать на доске. С большой лысиной, необыкновенно добрыми глазами, глядевшими из-под пенсне, слегка пахнущий духами, он сразу внес атмосферу чего-то домашнего и знакомого. Ученики за уроком его баловались, и он беспомощно на них покрикивал бархатно-мягким голосом, неспособным издавать устрашающие ноты. Он читал нам об Австралии, по учебнику Янчина^[338], а так как близилась большая перемена, то проголодавшиеся ученики вели себя как настоящие австралийцы: от одной парты несло колбасой, от другой — сыром.

   — Перестаньте есть! — закричал Владимир Егорович, вообще стараясь изобразить на своем лице свирепость.

   — Владимир Егорович, да я голоден!

Лицо учителя вдруг просияло пленительной улыбкой.

   — Ну, что же, и я голоден, — ответил он.

По окончании урока я подошел к нему, и он приветствовал меня, как старого знакомого.

Несколько дней посещал я гимназию и с увлечением готовил уроки, а колено мое все распухало. Наконец пришлось покориться решению родителей: завтра не идти в гимназию, а послать за доктором.

И давно было пора. Эту ночь боль не дала мне спать, а на другой день я уже не вставал с постели, на третий не мог удерживаться от стонов. Приехавший детский доктор посоветовал обратиться к хирургу, а пока прописал теплые компрессы. Кровать мою вынесли в большую гостиную, чтобы мне вольнее было дышать. Дни и ночи слились в непрерывную боль, я уже не мог читать, почти не в силах был разговаривать, колено превратилось в громадный шар, и достаточно было пошевельнуть головой, чтобы ощутить острую боль. Наконец приехал немец-хирург, с красным носом и в очках, с аккуратно зачесанными волосами на лысой голове. Он довольно грубо схватил мое колено, отменил теплые компрессы, от которых мне становилось хуже и хуже, и велел непрерывно класть мешки со льдом. Больше недели продолжал я не спать и стонать. Только в присутствии отца, который сам мне бинтовал ногу, наливал примочку и клал лед, мне становилось легче. Маленькая «бабуля» со скорбным лицом приносила мне склянку одеколона и, входя в комнату, всегда восклицала:

   — Ах, какой у вас аромат!

Очень грустно мне было узнать, что в гимназию мне идти не скоро и что пролежу я самое меньшее месяц. Наконец на совершенно гладком раздутом колене показались морщинки — признак, что началось рассасывание и лед оказывает свое действие. Болезнь моя была определена как gonytis selerosa reumatica, или синовит. Как только опухоль начала опадать, доктор прописал ежедневно упражнять мою ногу, и я мог ее выносить только потому, что массажем занимался мой отец, всегда бодрый и голосом и манерами подражавший доктору Штейну. Но самого Штейна я осенью недолюбливал первое время: манеры у него были грубые.

   — Ну что? Больно? — спрашивал он.

   — Ужасно больно.

   — Эх! Что за «ужасно больно?» Так, мой милый, выражаются одни институтки!

Отец мой с самого начала очень полюбил Штейна. И действительно, это был редкий добряк и великолепный хирург. Но уже его багровый нос показывал, что он постоянно пил, и действительно, имея впоследствии много дел с доктором Штейном, я убедился, что он почти не бывает трезв. В пьяном виде делал он и операции, и всегда удачно. Доктор Штейн издавал какой-то острый запах, от него разило карболкой и спиртом. Одним словом, это был настоящий немец.

Около моего одра собирались друзья: две бабушки дежурили бессменно и всегда приносили сладкие пакетики, по вечерам сидел Боря, из гимназии присылали уроки. Я не знал, что участь моей ноги под сомнением, что мне грозит опасность остаться хромым. Но сентябрь был на исходе. Мы с Борей уже затевали спектакль на Рождество и выбрали «Мессинскую невесту» Шиллера. На роль королевы решено было пригласить Эльзу, невесту играла Маруся, дон-Карлоса — я, Боря был хором. Я еще не вставал с постели, когда начались считки, и к нам стала приезжать Эльза. Ну, и что бы вы думали?.. Мне было до нее совершенно все равно, как будто вся любовь ушла в мое колено, возмутила синовиальную жидкость и вышла вон. Заглянула к нам и няня Таня. И до нее мне было все равно, и я равнодушно слушал, как она фальшивым голосом, раздражавшим мою мать, говорила:

   — А я, право, барыня, не знаю, за что это вы меня прогнали.

Она уже поступила на новое хорошее место.

26 сентября, в праздник Иоанна Богослова, в нашем приходском храме всегда бывало архиерейское служение, и после обедни крестный ход на Смоленский рынок, где сооружались помосты, обтянутые красным сукном. В этот день Штейн посоветовал мне попробовать встать с постели. Я ступил на правую ногу, затем осторожно на левую и вытянулся во весь рост. Моя мать не выдержала радости этой минуты и разразилась припадком рыданий. Только тут я понял, что дело могло кончиться не так благополучно.

Я немедленно устремился к окну и увидел вдали красные помосты, золотые хоругви и толпу. С этого дня я стал бродить по квартире с палкой, но большую часть времени проводил на диване.

Однажды вечером отец подошел к моему дивану с печальным лицом:

   — Должен сообщить тебе неприятную новость. Опять в Дедове был пожар, но уже не в лесу, а на усадьбе.

   — Что же сгорело?

   — Да большой дом!

Бедная бабушка была совсем раздавлена. Начали искать виновников пожара и остановились на одном подозрении. В Надовражном проживал графский сторож Василий Матвеевич Сурогин, с большой черной бородой и глазами старого колдуна. Супруга его Аграфена была настоящая ведьма и еще злее мужа. Они чинили всякие неприятности старой матушке и ее дочерям, ругали их, оскорбляли, и, наконец, в одно прекрасное утро Василий Матвеевич облил их сено керосином. Бедная старушка послала Груню к моей бабушке просить защиты. Бабушка поехала к самому графу в Москву и жаловалась на поведение его сторожа.

   — Будьте спокойны, — отвечал граф, — никаких более притеснений этому доброму семейству от моего сторожа не будет!

Бабушка вернулась успокоенная. Но слова графа остались только словами: Сурогин безобразничал по-прежнему, а проведав о визите «генеральши к графу», затаил месть. Никто не сомневался, что поджог дома — дело Сурогина, подали в суд, но доказать ничего не удалось: свидетели были запуганы. Бабушка решила с весны строить новый дом, в уменьшенных размерах, а пока застраховать остальные здания. Но мой отец проявил свойственное ему иногда упрямство.

   — Какая нелепость, страховать дом после пожара! — говорил он. — Ни за что не буду страховать наш флигель! Если не страховали раньше, то зачем же страховать теперь?

За вечерним чаем разыгрывались неприятные споры. По-видимому, подымался немыслимый ранее вопрос: имеет ли мой отец право на дом? Ведь все здания на усадьбе формально принадлежали бабушке. Мне запомнился такой разговор. Бабушка в пятый раз восклицает:

   — Ну, хорошо. Тогда я скажу страховому агенту: это дом моего зятя, и он не хочет страховать!

Моя мать в пятый раз возвышает голос:

   — Нет, мама; это не дом твоего зятя: все дома — твои.

Услышав в шестой раз неестественную фразу: «Это — дом моего зятя», — я не выдерживаю, закрываюсь одеялом и хохочу. Все пугаются, думая, что я рыдаю.

Отношения между мамой и бабушкой окончательно портятся. Мне кажется, что мама обижает бабушку. Я в негодовании вскакиваю и, хромая, покидаю комнату. Бабушка вдруг заливается слезами, откидывается на спинку кресла, воскликнув: «Господи, какая я несчастная!», и уезжает. На следующее утро мама чувствует раскаяние и посылает бабушке письмо, где просит прощения. Бабушка отвечает очень холодно и язвительно.

Старый дом сгорел, дядя Саша в могиле, тетя Саша помешана, и вся семья трещит. Весной будет выстроен новый дом, но прежнее Дедово умерло. Где эта большая дружная семья, которая шумела на балконе?.. А что делается в доме дяди Коли?.. Там мрачно, как будто стоит покойник: дом разделен на две половины — дядя Коля перед мольбертом одиноко работает на своей половине, дети бегают от него, как от зачумленного. В другой половине непрерывно раздается музыка тети Нади. Зато в доме дяди Вити, как всегда, поют канарейки. Там стало еще веселее, потому что дядя Коля каждый вечер оживляет чайный стол своими остротами; зато мои родители совсем перестали там бывать. Ах, да! Я забыл, какую новость я услышал во время моей болезни: у тети Веры скоро опять родится ребенок. Я не понимаю, почему это известие раздражает мою мать.

О, мало было смерти, мало было безумия! Ад высылает на нас самую ядовитую свою змею, и имя ей — прелюбодеяние. Эта змея, вползая в мирные и счастливые дома, выворачивает их с корнем и оставляет одни развалины. Мой отец и здесь хотел быть Гераклом, хочет задушить змею, но уже его силы слабеют. И моя мать, видя, как родные, с их страстями и злом, приближают отца к могиле, не может простить им, становится яростной и несправедливой.

Праведник стал перед Иродом, суровый и беспощадный, и Иродиан беснуется, читая в его холодных глазах:

   — Не должно тебе имать жену брата твоего^[339].

1923 г.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГИМНАЗИЯ

Глава 1. Первый гимназический год и поездка на остров Эзель

Первые два года гимназической жизни запечатлелись в моей памяти как время душевной пустоты. Напряженная жизнь прежних лет, питавшаяся бурями на кухне, побоищами, страхом мертвецов и постоянным прислуживанием в алтаре, сменилась чем-то тусклым и неопределенным. В гимназии я оказался первым учеником и даже всегда получал пять за латинское extemporalia[1]. Лев Иванович сразу оказал на меня сильное влияние. Он задавал очень маленькие уроки, но требовал, чтобы их знали наизусть. Это развило во мне большую мнительность: у меня явилось отвращение передавать что-нибудь своими словами, и я учил наизусть решительно все. Скоро я понял основную черту моего ума и характера; понял, что я могу учиться или на 5, или безнадежно оскандалиться: недоучить урок значило для меня — совсем его не знать. Поэтому приготовление уроков отнимало у меня много времени. Я поступил в гимназию с решением прежде всего быть хорошим товарищем, но тут скоро осекся. Однажды ученики заволновались по поводу того, что в пансионе дифтерит. Почему-то решили доложить об этом немцу, и меня выбрали парламентером. Но рыженький немец очень свирепо меня отделал:

   — Почему вы говорите об этом именно мне? Я преподаватель немецкого языка. Какое мне до этого дело?

Я молчал смущенно. Немец сыпал вопрос за вопросом, доказывая мне, что свалял дурака. Весьма расстроенный, я уселся на свое место, а немец начал спрашивать урок. «Ein, eine, eines»^[2], — отвечал один ученик. «Верно?» — вдруг обратился ко мне немец с вызывающим видом. «Верно». — «Скверно!» — злорадно захохотал немец, продолжая карать меня за самонадеянное выступление. Хуже еще вышло с самим Львом Ивановичем. Черноглазый хохол Остроленко, учившийся очень плохо, не знал каких-то суффиксов, и Лев Иванович задал ему повторить их к следующему разу. За переменкой Остроленко обратился ко мне с вопросом:

   — Как ты думаешь, все суффиксы мне надо повторять или только те, которые я не знал?

   — Я думаю те, которых ты не знал, — отвечал я.

За уроком Лев Иванович начал спрашивать Остроленко все суффиксы подряд, тот, конечно, не знал, и Лев Иванович пришел в ярость. Тогда я кинулся в самую пасть разъяренного зверя:

   — Лев Иванович, — заявил я, — здесь я виноват. Остроленко спрашивал меня, все ли суффиксы надо повторять или только те, которые он не знал, и я сказал ему, что только те, которых он не знал!

   — При чем тут ты? — завизжал Лев Иванович (он в гневе всегда переходил с «вы» на «ты»), — Я ему приказал повторить суффиксы! При чем тут ты? Да ведь он и не знал одного суффикса. Что же ты думаешь, я задал ему повторить один суффикс? Ты думаешь, я дурак?

Я был оскорблен в лучшем своем порыве, замкнулся раз и навсегда и более не ввязывался ни в какие общественные дела класса.

Скоро завелись знакомства с некоторыми товарищами. Юные болваны в черных шляпах, мы проводили друг у друга вечера. Никакой духовной связи между нами не было. В одном доме я любил бывать, потому что там вкусно кормят и подают селедку с луком, в другом потому, что там красивые старшие сестры, семиклассницы и восьмиклассницы, в третьем потому, что там во всякое время дня подают горячий чай с печеньем. Меня занимало сравнивать быт домов, сравнивать, у кого какие папа и мама. В младших классах еще у всех налицо был полный комплект родителей, иногда с прибавлением бабушки. Исключение составлял дом Остроленко, где не было матери, хозяйством заведовала тетя, отец, старый больной профессор[3], был, видимо, только по вечерам, и стоял дым коромыслом. Мой товарищ Остроленко был глуповат, добродушен и не без юмора. Зато его старший брат, учившийся в пятом классе, был надменный красавец, отъявленный кутила и основатель общества «атеистов». Эти пятиклассники-атеисты очень меня интересовали. Более всего они занимались водкой и «женскими формами»; кроме того, бильярдом и динамо-машинами, отрицали бытие Божье, но в политической программе едва ли шли дальше парламентаризма. Боря Остроленко играл среди них роль некоего Ставрогина. Он был настоящий барич-баловник, а окружали его юноши лохматые, и был среди них даже один настоящий социалист. Боря Остроленко очень мне нравился. В подражание ему я вместо черной шляпы завел себе серую. Я пробовал спорить с Остроленко о бытии Божьем, но он быстро побивал меня каким-нибудь философским аргументом. Я никогда не мог соблазниться атеизмом, но, вероятно, не без влияния «пятиклассников» во мне в то время развился радикализм. Я почти перестал ходить в церковь, где издали и не без презрения поглядывал на моих прежних друзей.

Однажды вечером Коля появился из кухни в своей серой шляпе (он всегда ходил с черного хода, как это было принято у них в доме) и решительно сказал мне:

   — Я наконец пришел звать тебя ко всенощной!

Я отказался, и Коля ушел очень раздраженный.

Но отхождение от церкви не только не отделяло меня от Евангелия, но, наоборот, я все более думал о том, как провести в жизнь учение Христа. Я прочел роман Коллинза[4], где действовал молодой социалист, который, бунтуя, указывал на Евангелие и восклицал: «Вот мой единственный закон!» Закон Христа как либерализм и социализм — таково было мое исповедание в первых классах гимназии. Тогда уже я додумался до того, что Бог есть «только положительная идея». Я мечтал в будущем сделаться религиозным реформатором, и, вероятно, «старая церковь» связывалась для меня с воспоминанием о страшном дьяконе-китайце.

Но жил в моей душе и другой идеал. Прочтя роман Сенкевича «Quo vadis», я стал обожать Петрония^[5], образ которого несколько сливался с Борей Остроленко. Больше всего я полюбил театр, посещал утренние и вечерние спектакли у Корша^[6], изучал афиши и завел карточки любимых актеров и актрис. Театр стал для меня тем, чем раньше была церковь^[7]. Я стал увлекаться хорошим мылом и духами. Но аскетическое начало упорно совершало во мне работу. Я мучился тем, что хожу в театр, когда есть нищие, давал Богу обеты ограничить расход на театр в пользу бедных, отдавал половину моего завтрака бедному мальчику, иногда испытывал голод. Когда моя мать узнала об этом, она стала класть в мой ранец двойную порцию завтрака.

После вечерних посещений театра в воскресенье гимназическая обстановка производила на меня особенно тягостное впечатление.

Тусклый, ненастный день. Несмолкающий шум стоит в зале с линялыми белыми стенами. В классе, где завтракали, пахнет колбасой и дачным сыром; капли дождя стекают по оконным стеклам; швейцар выметает засаленные бумажки… Ни либерализм, ни театр, ни общество товарищей не давали никакой пищи душе. Единственным моим другом оставался Боря, который был тогда в седьмом классе. На Борю, бывшего прежде страстным поклонником гимназии, нашло вдруг непреодолимое к ней отвращение^[8]. Он совсем перестал ходить на уроки и все дни слонялся по картинным галереям. Он посвящал меня в своего любимого поэта Бальмонта, доказывал, что он лучше Пушкина. Водил меня в Третьяковскую галерею, где приходил в экстаз перед Васнецовым. На Рождестве мы поставили наш последний спектакль «Мессинскую невесту» Шиллера^[9]. Эльза играла королеву-мать. Маруся — невесту, я и Остроленко — двух принцев. Боря Бугаев и Боря Остроленко изображали хор. В постановке принял участие опытный старый актер, друг моего отца, Владимир Михайлович Лопатин, привезший для Остроленко великолепный парик каштановых волос, падавших на плечи… В этом парике маленький хохол был очень красив. Но, несмотря на то что костюмы и постановка были лучше прежних, спектакль прошел невесело и, естественно, остался последним. Произошел на нем и небольшой скандал. Перед началом в виде увертюры я прочел «Эолову арфу» Жуковского. Затем в роли дона Цезаря я закалывался в припадке несчастной любви и благородства. После «Мессинской невесты» мы играли несколько комических сцен из Горбунова «У квартального надзирателя» и «У мирового судьи»^[10]. Мы переодевались в моей комнате для этих сценок, когда до нас донесся яростный визг Николая Васильевича Бугаева. «Как это Николай Васильевич залез на сцену?» — воскликнул мой отец и побежал узнавать, в чем дело. Но оказалось, что Бугаев кричит не на сцене, а в зрительном зале, притом так громко, что слышно в отдаленных концах квартиры^[11]. Николай Васильевич находился в крайнем бешенстве: «Эолова арфа», заклание от любви — все это окончательно убедило его, что наш дом отравлен нездоровьем, романтизмом, и корень зла он усматривал в моей бабушке Александре Григорьевне.

Сценка из Горбунова, где лакей жаловался мировому судье, что господа, подвыпив, принялись его «терзать» и «морду горчицей мазали», несколько успокоила Бугаева, но за чаем он снова начал свои филиппики. Этим окончательно было сорвано хорошее настроение. На следующий день, когда я пришел к Бугаевым, Николай Васильевич накинулся на меня и отчитывал более часа, визжа, захлебываясь и не давая мне вставить слово в мое оправдание.

Приближалась весна, и мы с отцом поехали к доктору Штейну показать ему мое колено, на котором я всю зиму носил тугой резиновый чулок, так называемую «женульерку». Доктор Штейн жил в мрачной и темной квартире новой Екатерининской больницы. В гостиной была бархатная мебель, висели картины, а в кабинете было холодно и пахло медикаментами. Доктор Штейн мрачно острил, вращая мое колено, и в заключение сказал, что мне необходимо летом поехать на грязи.

   — Но не поезжайте на Лиман, там грязь и гадость. Я рекомендую вам остров Эзель, там прекрасный доктор Мержеевский, я его хорошо знаю.

Мы начали готовиться к поездке на остров Эзель, который называли Ослиным островом. Тетя Надя в волнении нас отговаривала: «Невозможно ехать на Эзель, ведь там проказа!» Но, не побоявшись стать прокаженными, мы в начале июня двинулись из Дедова по направлению к Риге. Переночевав в Риге, мы сели на пароход «Константин» и плыли целый день. К вечеру показался остров Эзель. На берегу толпились эстонцы. Старик с белой бородой, росшей на шее, как это бывает у эстонцев, предлагал нам свои услуги и, пиная себя в грудь, рекомендовался: «Я — Константин Нус!»

Город Аренсбург показался нам очень хорошеньким, он весь тонул в зелени. Но на первых же порах нас постигла неудача. Мы объехали все пансионы, и оказалось, что свободных комнат нет. Пришлось ночевать в гостинице «Озилия», под окнами которой склонял ветви огромный каштан. Утром мы пошли в великолепное грязелечебное заведение доктора Мержеевского. Из коридора валил пар, слышался звон ведер, и до нас долетал серный запах. В приемной были круглые бархатные диваны и висели портреты нескольких русских императоров. За кассой сидела толстенная немка фрау Петерсон, все лицо которой было скошено на сторону и покрыто мешочками и морщинками. Рот был поставлен совсем вертикально. По-русски фрау Петерсон изъяснялась очень плохо: до меня доносился из коридора ее крик: «Одиннадцать ходит!», то есть одиннадцатый номер пошел в ванну.

Доктор Мержеевский оказался статным румяным поляком со слегка седеющей бородою. Услышав имя доктора Штейна, он стал любезен необычайно. В его речи постоянно попадалось слово «роскошно». Он выхваливал остров Эзель, свое грязелечебное заведение, и все это было «роскошно», вплоть до холодного ветра, который всегда дул на Эзеле и, по мнению доктора, «приятно освежал после горячей ванны». Узнав, что мы остановились в гостинице «Озилия», доктор поморщился:

   — Жульническая компания эта Озилия! Я вам рекомендую квартиру в одном моем знакомом польском семействе, там есть и русская прислуга Федора. Сейчас вас проводят.

Мы пошли по ветру к окраине города и остановились у деревянного двухэтажного дома, выкрашенного в желтую краску. С лестницы сползала толстая старуха с лицом, как у мопса.

   — Вы Федора? — спросил мой отец. Ах, как это было неосторожно!

   — Нет, Федора — моя прислуга! — отвечал мопс. — А я хозяйка.

Помещение, которое показала нам хозяйка, оказалось не очень «роскошно». Всего одна комната и при ней стеклянная галерея с видом на море. Но мой отец дал задаток, и к вечеру мы перебрались из «Озилии» на новую квартиру. Перенося чемоданы, мы заметили на крыше странное существо. Там сидела босоногая девка и смеялась идиотским смехом, оскаливая беззубый рот. Это и была настоящая Федора.

Медленно потянулись дни. Каждое утро мы с отцом садились в ванне друг против друга. Ванну наполнял водой молчаливый мужик Яген в белом фартуке. Он открывал люк и протяжно кричал в черное отверстие: «Мария!» Из подземелья, как из преисподней, поднимались серные пары, скоро из темноты показывалась женщина и подавала Ягену ведро с грязью. Впоследствии мы узнали, что этот Яген вовсе не мужик, а народный учитель. Кроме Ягена в заведении служил Юган, громадный и седой, похожий на морское чудовище. Возвращаясь домой, мы по предписанию доктора должны были час лежать, ничего не делая и не читая. Но мой отец все-таки читал желтенькую французскую книжку под названием «Au son des cloches»^[12]. Я позволял себе читать только газеты, жадно ища известий о театре. Но было летнее время, и редко попадались какие-нибудь известия о предстоящем зимнем сезоне. К концу часа я начинал чувствовать страшный голод, и когда стучался мальчик, приносивший нам жирный обед из столовой, я был готов кинуться к нему в объятия. Жизнь наша была отравлена постоянными криками хозяйки на Федору. Она ругала ее часами, и иногда, по-видимому, ругань переходила в побои. (Я не сомневался, что зубы Федоры давно были вышиблены хозяйкой, госпожой Лещинской.)

Федора была милое, кроткое существо, совершенно запуганное и порабощенное хозяйкой. В ее отношении к семье мне чувствовалась некая тайна, ибо трудно было поверить, чтобы Федора по доброй воле влачила жизнь ежедневно истязаемой рабыни. Дом принадлежал собственно не госпоже Лещинской, а ее брату Белобрежскому. Этот старичок в противоположность своей сестре, свирепой, как бульдог, отличался весьма тихим нравом.

По вечерам я всегда видел его над лестницей, курящего длинную трубку и смотрящего вдаль совершенно выцветшими белыми глазами. Иногда он пробовал заговаривать со мною:

   — Что вы читаете?

   — Да. А вот еще хорошо, — он выпускал облако дыма. — Купера!

Далее разговор не шел.

Доктор Мержеевский, по-видимому, не случайно поместил нас к Белобрежским и очень жаждал нашего сближения с ними. Дядя Володя был известным полонофилом, и, по-видимому, кругом Мержеевского и Белобрежского группировалась маленькая, но тесно сплоченная кучка аренсбургских поляков, имевших свои тайные дела. В городе была православная церковь и немецкая кирка, католического храма не было видно. Но среди города возвышались развалины старинного замка^[13]. Дикая трава росла по его стенам и целые кусты розового шиповника. В глубине развала виднелись остатки полуразрушенного алтаря. От Федоры мы узнали, что католики собираются для богослужения в «крепости», когда приезжает священник. Замок этот оставил во мне смутное, но неизгладимое впечатление, а моя мать несколько раз нарисовала его, сереющего на вечерней заре, с тонким серпом месяца над башней. Скоро я начал сильно скучать. Ходил по вечерам в парк, unter die Linden^[14] слушать плохой купальный оркестр. Мальчики-немцы казались мне очень противны и нахальны, и я не заводил с ними отношений. Иногда в парке устраивались детские праздники. Под каштанами ставились лавочки, где немецкие барышни в кисейных платьях продавали чай и бисквиты и щебетали: «Zitrone!»^[15] Однажды на этом празднике заиграли «Боже, царя храни», и немецкая молодежь накинулась на меня:

   — Вы должны снять шляпу, когда русский национальный гимн поют!

Ни о каких морских купаньях нельзя было и думать. Море было серое и холодное, ветер дул непрерывно.

Ища развлечений, я стал иногда ловить по вечерам рыбу; однажды хотел обойти город кругом, но весь вымок в болоте. Наконец нашел я читальню, и ежедневно проводил в ней несколько часов, читая Шекспира, Пушкина и до-пушкинских писателей. Любимцем моим в то время становился Шекспир, вытеснивший прежнего Гомера. Я уже давно прочел «Макбета» и «Лира», а здесь, на Эзеле, мне особенно говорил «Гамлет, принц датский». В сером море, рябимом холодным ветром, в болотистых полях, усеянных камнями, чувствовалась мной меланхолия печального принца. Из Дедова приходили длинные письма от бабушки с описанием семейных праздников и цветения наших роз. Дедово представлялось раем, и я с нетерпением высчитывал дни, оставшиеся до отъезда.

В нашу скучную жизнь неожиданно ворвался светлый луч. Мы сидели вечером в галерее за чаем, смотря на потухавшее море, когда с лестницы донесся знакомый голос. Я выбежал за дверь и увидал старика Белобрежского с длинной трубкой, а рядом с ним Владимира Федоровича Марконета, раскрывавшего мне широкие объятия. Все озарилось. Владимир Федорович сидел за самоваром, отдыхая от пароходной качки.

   — Ну, я вам скажу… переезд из Риги… я сидел на борту, и меня рвало прямо в море… что?

Владимир Федорович нашел, что мы киснем, и решил нас развлекать. На следующий день я гулял с ним около замка; остановив торговку-эстонку, Владимир Федорович начал покупать у нее клубнику и торговаться. Он прекрасно говорил по-немецки, восклицая: «Bringen sie mir das ins Osilia»^[16], но эстонка бормотала что-то невнятное. Тогда Владимир Федорович начал потрясать над ней зонтиком и кричать:

   — Это что за безобразие! В русской стране русского языка не знают!

Вечером он повел нас на духовный концерт в лютеранскую кирку.

Должна была петь приехавшая из Швеции певица Гильдерштейн. В положенное время мы вошли в церковный садик, но никаких признаков концерта не было. Только сторож-эстонец с голым подбородком и бородой на шее подметал что-то у дверей. Владимир Федорович сразу озлился:

   — Wird hie das Conzert sein^[17]? — закричал на сторожа.

Эстонец забормотал что-то на своем родном наречии. Владимир Федорович поднес руку к его носу и, обращаясь к нам, с гадливостью и презрением произнес:

   — Черт знает что такое! — как будто физиономия эстонца была неодушевленным предметом. Но концерта мы все-таки дождались. Гильдерштейн в черном платье пела псалмы Баха, но уже раздраженному Владимиру Федоровичу не сиделось на месте. Он то и дело вскакивал и прыгающей походкой нес свое толстое брюшко в белом жилете, на котором блестел золотой университетский жетон, к соседним дамам, желая заглянуть к ним в афишку.

За неделю своего пребывания в Аренсбурге дядя Марконет с живостью француза обегал все места, узнал, где на пристани можно получить лодки исколько это стоит, и целый вечер катал нас по морю. Узнал он, и где находится зверинец, и потащил нас смотреть зверей.

В том же зверинце показывали панораму, и содержатель зверинца пояснял зрителям:

   — Египетская царица Клеопатра катается при лунном сиянии.

Но тут во Владимире Федоровиче проснулся преподаватель истории, и он прикрикнул на невежду:

   — Какая там Клеопатра? Клепатра!

Столовался дядя Марконет у разных немок. Первые вечера на мой вопрос: «Где ты сегодня обедал?» — Владимир Федорович нежно напевал: «У мадам Э-э-эрхиль». Но раз, когда я ожидал привычного ответа, вдруг дядя Марконет взял октавой ниже: «У мадам Ю-ю-юргенс».

Однажды у нас было настоящее Soiree^[18]. На галерее был накрыт чай, и за столом заседал сам доктор Мержеевский. Покрасневшая Федора, гордая тем, что у нас в гостях такой великий человек, топотала босыми ногами, принося подковки и камбалы, нашу обычную вечернюю закуску. Дядя Владимир Федорович сидел у окошка в белом жилете и с брезгливой миной поглядывал на Федору:

   — Comme elle est sale, сеие^|9Федора!

Мержеевский ораторствовал не умолкая, а я слушал его совершенно зачарованный. Он говорил как раз в духе моего христианского социализма. Он не мешает ворам таскать дрова: у вора есть дети, которых надо кормить. Нельзя забывать, что на небе есть Бог, и все наши несчастья — наказания за грехи. Да и практически только разумно оставлять воров в покое. Если бедняку нечем топить дом и он знает, что у доктора полный сарай дров, что ему мешает пустить красного петуха? Мержеевский оказался художником. Рассказывал о своих путешествиях пешком по острову Эзелю и обещал показать сделанные им этюды. Разговор перешел на политику. Мержеевский больше всего уважал англичан за их чувство достоинства, презирал немцев и верил в расцвет польско-русской дружбы:

   — Сама Потоцкая сделала визит императрице Александре Федоровне! Это очень много. Подумайте, что такое для Потоцкой какая-то Гессенская принцесса^[20], и она все-таки нанесла ей визит. Это показательно!

Владимир Федорович с удовольствием слушал ораторствования доктора и иногда вставлял свои остроты.

Мержеевский ушел. Я был в полном восторге и сел писать Боре подробный отчет об идеях Мержеевского. Но родители мои нисколько мне не сочувствовали. Доктор показался им вралем и хвастуном, пускающим пыль в глаза.

На другой день мы сидели в приемном кабинете доктора, и, прописывая рецепт, Мержеевский с улыбкой произнес: «Ах! Этот милый толстяк! Кто он такой?»

Речь, конечно, шла о Владимире Федоровиче.

   — Не уходите, — продолжал доктор. — Я покажу вам мой этюд. Вот видите: часть дороги, дерево, одинокая скала, там дальше немного моря… И из портретов государей портрет государя Александра Второго написан мной.

Мой отец этому мало верил, как тому, что «Юрий Милославский» — сочинение Ивана Александровича Хлестакова^[21].

[Между тем наш дом оживился прибытием нового лица. Приехал ксендз и постоянно сидел у окошка над лестницей, погруженный в чтение своего бревария. В соседней с нами комнате устроили капеллу, и в воскресные утра все католическое население Аренсбурга тянулось к нашей окраине с нарядными сыновьями Мержеевского и его толстой супругой впереди. Однажды вечером, выйдя на лестницу, мы увидали, что старик Белобрежский, ксендз и доктор Мержеевский куда- то собираются ехать. Они были очень расфранчены, в белых манишках, галстуках и перчатках. «Мы едем к зубному доктору», — поспешил объяснить нам старик Белобрежский, пуская облако дыма. Мои родители переглянулись, и отец пробормотал: «Нет, они едут не к зубному доктору».]

Июль стоял на исходе. Несколько дней я сидел в весьма горячей ванне, надев на колено особый мешок, полный жидкой грязи. После этого температуру ванны стали уменьшать, наконец осталось взять несколько прохладных ванн. Чтобы отпустить нас поскорее из Аренсбурга, доктор разрешил нам брать по две ванны в день, и приятно было садиться по вечерам в свежую воду в 23 градуса. Мой отец обыкновенно пел в ванне разные марши из итальянских опер и учил меня ему подражать, а я, натягивая носки, неизменно напевал немецкую песенку:

Расплачиваясь с фрау Петерсон, отец впадал с этой толстой немкой в тон легкого пошучивания и ухаживания.

Владимир Федорович собрался раньше нас уезжать в Дубельн^[23]. Незадолго до отъезда с ним случилась неприятность. Он потерял в городском саду свой зонтик и, встретив какую-то бедную старушку, напрямик заявил ей:

   — Отдай мне мой зонтик!

Старушка посмотрела на него твердо и произнесла:

   — Я не воровала!

Каждый день потом Владимир Федорович встречал эту старушку, и всякий раз она останавливалась и, глядя в упор ему в глаза, повторяла: «Я не воровала».

   — Черт бы ее драл! — кричал Владимир Федорович, сидя у нас накануне отъезда и заливаясь смехом: — Я думаю, когда я буду садиться на пароход, она прокричит мне это ужасное «я не воровала». Это какая-то фурия! Что?

Наконец наступил день отъезда. Я был в полном восторге. Обегал замковую гору, сходил на побережье запасти морского песку и камней для Зязи в Надовражное. Вечером, взяв последнюю холодную ванну, мы сидели в кабинете Мержеевского.

   — Выкурим трубку мира! — сказал доктор и затянулся из мундштука, сделанного в виде женской ножки. Заведение уже опустело. Все разошлись. В коридоре слышался топот ног подземной Марии. Доктор позвонил и зычно крикнул: «Юган!» Вошел громадный седой Кит Юган. Доктор отдал ему какие-то распоряжения. Лечение моей ноги шло превосходно, а мой отец, всегда болезненный и хилый, так поздоровел от ванн, что радостно было на него смотреть. Мы расстались с доктором добрыми друзьями и никогда больше не увидали острова Эзеля. Я покидал его, как землю изгнания. Надоели эти болотистые поля, усеянные камнями, холодное море, в которое нельзя погрузиться, вечный ветер^[24], а главное — крики хозяйки на Федору. Последнюю ночь мой отец совсем не спал. За стеной у Белобрежских была устроена веселая пирушка с участием доктора Мержеевского. Гремели патриотические тосты, и слышалась ругань на русское правительство. Вставать пришлось, едва рассвело, и в ожидании извозчика отец вышел на лестницу, чтобы сказать несколько любезных фраз госпоже Лещинской.

Сев на пароход «Большой Константин», мы к вечеру были в Риге. Радость моя росла с каждым часом. Впереди был целый август в Дедове, где жила это лето тетя Наташа, писавшая мне в Аренсбург нежные письма. Вот среди ночи мы сидим с отцом в буфете на станции Бологое, и отец покупает разноцветные коробочки папирос всех сортов. Обыкновенно он набивал папиросы, а в дороге покупал коробочки. Мне казалось, что если курить, то, конечно, не набивать папиросы, а покупать эти красивые коробочки. После Бологого мы уснули, и когда проснулись, уже была близка наша станция. На рассвете мы высадились на платформу, покрытую тенями свежего солнечного утра. Было первое августа, и станционные березы и тополя еще едва желтели. Обычных пролеток и ямщиков не было видно: пришлось немного подождать и разбудить ямщиков, спавших на постоялом дворе.

Никогда еще Дедово не казалось нам так прекрасно, а мой отец вечером пошел в рощу и там целовал землю. Двор был еще в тенях и на окнах белые шторы, когда мы подъехали. Из Надовражного доносился звон к обедне, стоял первый Спас^[25]. Я сбегал к обедне, наскоро поздоровался с Зязей и ее сестрами и был уже на большом балконе в разгар утреннего чая. Веселая и нарядная тетя Наташа рассказывала мне все местные новости и о болезни отца Иоакима, у которого явилась невралгия в ноге. Все-таки он приехал в то утро со святой водой и, только взбираясь на телегу, кряхтел и охал. После чая я побежал опять в Надовражное, где опять был чай и все в праздничном настроении. У старой матушки гостили Коля и Надя Величкины. Коля весной кончил семинарию. Идти в академию^[26] и принимать духовный сан ему не хотелось, он мечтал об университете. Тетя Наташа дала ему рекомендательное письмо в Петербург и предложила остановиться у дяди Тяпа. Я не сомневался, что Коля поступит в университет, и с нетерпением ждал его возвращения из Петербурга. Раз вечером, подходя к хижине матушки, я услышал веселый голос Коли, выходившего гулять с соседними помещиками. Увидев меня, он закричал:

   — А! Сережа! Поздравь меня студентом университета!

Затем глаза его потухли.

   — Нет, мой друг, ничего не вышло. Только что вышел закон, воспрещающий семинаристам поступать в университеты, кроме Томского и Варшавского. «Очень жалею, молодой человек, что ничего не могу для вас сделать!» — сказал мне министр.

   — Что же ты будешь теперь делать? — взволнованно спросил я.

   — Ну что же? Стану священником. Будет у меня молоденькая, хорошенькая матушка! Чем не жизнь?! — и он запел на весь лес своим мощным тенором.

Надя оттащила меня в сторону:

   — Не слушай его, не слушай! ведь он комедию ломает, он в полном отчаянии!

Я подумал, что Надя преувеличивает, но она была права. В священники Коля, помня историю своего отца, не собирался и даже дал слово, что его дети никогда не будут учиться в духовных учебных заведениях. Через месяц он оказался учителем в глухом селе Старый Ям, где жил отшельником, играл на скрипке и читал Байрона и не обращал внимания на заигрывания сельских красавиц, хихикавших под его окном метельными вечерами^[27]. Август он провел у своей бабушки, и мы часто вечерами ловили с ним рыбу на пустынном Коняшине. Я сообщил ему, что Бог — только положительный идеал. Коля пожал плечами и перекинул удочку.

   — Как так идея? Бог есть живое существо, а не идея.

Не умея возразить, я накинулся на другой пункт:

   — Католики правы, что Дух Святой исходит от Сына. Христос говорит: «Приимите дух свят!»

   — Ээ!.. Это значит, что он временно ниспосылается Сыном, а исходит он только от Отца!

Я был очень огорошен.

   — Тебе, Сережа, надо поступать не в университет, а в духовную академию. Ведь тебя богословие всего более интересует, — заметил Коля, снимая рыбу с крючка. Затем, откинув голову и морща нос, подымая черные брови и мечтательно щуря глаза, запел:

   — Тебе, одеющагося светом яко ризою, снем Иосиф с древа с Никодимом[28].

Тети Саши в то время не было в Дедове. Весной ее отвезли в психиатрическую больницу на окраине Москвы. Мой отец навещал ее и вернулся очень печальный:

   — Совсем, совсем плоха тетя Саша.

Между тем в Москве начинался театральный сезон. Я жадно накидывался на газеты, следя за новыми постановками, и прямо с вокзала поехал в билетную кассу Корша.

Глава 2. Я распускаюсь. Смерть директора. Нестеровщина

Этой осенью нас поместили в самом большом из классов, находившемся в нижнем этаже. Поступило много новичков, и еще наш класс наполнился на экзамене учениками старшего класса. Вместо тесной и душной комнаты, не освежавшейся во время маленьких перемен, с окном во двор, теперь мы помещались в большой зале с высокими потолками и окнами на Пречистенку^[29]. Уроков стало больше, и почти каждый день мы кончали занятия в четвертом часу, так что зимой на последний урок зажигались лампы. На шестой час у нас всегда был латинский урок, который в этом году нам преподавал учитель Владимирский^[30]. Он считался самым страшным из учителей, но у него было одно несомненно хорошее качество: живя очень далеко, на Немецкой улице, он часто пропускал уроки, и каждый день ученики жили надеждой, что Владимирского не будет. Подъезжал он на извозчике после большой перемены и шел через наш класс в соседний восьмой, где обучался Борис. От восьмиклассников мы узнавали, в каком сегодня настроении латинский учитель. Впрочем, настроение это почти всегда было одинаковое и максимально свирепое. Приходил Владимирский к нам, уже дав три урока в казенной гимназии и два в нашей, так что бывал всегда до крайности усталый. Соседние классы стояли пустые, сгущались сумерки, и Владимирский тихо выплывал весь в синем, с голубовато-седыми волосами и бородой, с красным лицом, синевшим около глаз, мерцавших как кусочки льда. Сев в кресло, он несколько минут хранил полное молчание, и только ноздри его иногда выдавали подавляемую зевоту. Затем он произносил одну фамилию, другую, третью… Редкий ученик говорил более двух минут.

   — Довольно, — глухо гремел Владимирский, ставил единицу и оставлял ученика на час.

Но я не боялся Владимирского и очень его любил. Мне нравилось выходить к доске в этой торжественной и грозной тишине, чувствовать себя под пулями, отвечать все формы безошибочно и получать пять. Владимирский редко улыбался, не чаще раза в месяц, и тогда вокруг его ледяных глаз разбегались лучи морщинок, и он казался очень добрым. Уроки он задавал маленькие, но требовал знать наизусть и постоянно задавал повторения. Под его влиянием я окончательно решил, что латинский язык — мой любимый предмет.

Зато с историей вышло разочарование. Единственным историком у нас в гимназии был Владимир Егорович Гиацинтов, учивший нас в прошлом году географии. Все более привязываясь к нежному, остроумному и изящному Гиацинтову, я с радостью думал, что буду учиться у него до восьмого класса (география должна была кончиться в четвертом). Наступил урок истории. Мы беспечно сидели, ожидая милого привычного Владимира Егоровича. Вдруг в наш класс направляется неприятного вида молодой человек с красно-мясистым лицом и дерзко задранным носом. Вошел он с вызывающим видом, заложив руки в карманы. Увидев, что один мальчик не встал с места при его появлении, он крикнул по-военному:

   — Это что значит?.. Прошу правила вежливости соблюдать.

Нагнав страху, он, не выпуская рук из карманов, начал рассказывать о древнейшем населении России. Какой-то мальчик засмеялся, на что опять последовал военный окрик:

   — Молодой человек! Что это вам все смешно? Сидите там!

Боже мой!.. И это вместо Владимира Егоровича!.. И вплоть до восьмого класса! Я знал, что наш новый историк преподавал раньше французский язык в восьмом классе, но появление его как историка и вместо Гиацинтова казалось разрушением святых традиций гимназии. От этого упитанного, наглого француза стало неуютно и мрачно.

На первых порах мне казалось, что еще можно все переделать: надо обратиться к Владимиру Егоровичу и попросить его продолжить у нас преподавание истории. Я подошел к нему, когда он по окончании урока свертывал географическую карту.

   — Почему, Владимир Егорович, не вы преподаете у нас историю?

   — Не могу я историю, — недовольно отмахнулся от меня Гиацинтов. На этом все и кончилось.

С новым историком Готье^[31] дела у меня шли хорошо, да и строгости он скоро бросил, хотя умел крепко держать дисциплину. Запугав на первых порах класс, он скоро принял с учениками тон старшего товарища и охотно пошучивал. Но я был прав в моем предчувствии. С этим Готье в гимназию уже входил новый дух: это был ловкий славный малый, большей долей занимавшийся историей так, как занимаются спортом или бухгалтерией. В нем ничего не было от идеализма и гуманизма семьи Льва Ивановича Поливанова.

Греческий язык у нас начал преподавать маленький красный Вельский: это был известный преподаватель словесности в Москве и поэт; из учителей он ближе всех стоял к директору и всегда у него завтракал. Я встречал Вельского раньше у моих родных, где он потешал все общество юмористическими стихами, много со мной возился и совсем очаровал меня. Но как учитель греческого языка он показался мне очень неприятен. Он был очень строг и придирчив, в тоне его было что-то насмешливое и задевающее. Учил он нас около месяца, как вдруг все стало меняться. Пошли слухи о болезни Льва Ивановича. Он начал пропускать уроки, наконец стал совсем невидим в своем кабинете. Вельский должен был заменять его в старшем классе, а греческий в нашем классе он бросил, и нам дали нового учителя, молодого, робкого, который только беспомощно повторял:

   — Господа, прошу вас обязательно!

И пытался закончить спор с наглым учеником, грустно краснея и возглашая:

   — Вопрос исчерпан!

На что мой сосед, молчаливый и большой Потапов, тихо, но так, что все слышали, отвечал:

   — Ведром.

Я почему-то в этом году отсел на предпоследнюю парту, в компанию моих легкомысленных друзей. Это, конечно, сказалось к концу года и принесло печальные результаты.

На задних партах делались всякие дела: за уроком рисования там дымились курительные свечи; за математикой там изучался латинский язык; за Законом Божьим там рассматривались неприличные картинки. Относительно неприличий был заметен большой прогресс по сравнению с прошлым годом. Многие просто решали, что пора терять девство. Это убеждение поддерживал рыжий негодяй, попавший к нам из старшего класса Селивановский. Лицо у него было извращеннопреступное: рыжие волосы, щелки вместо глаз под белыми ресницами. Жил он с матерью, и в доме у них была какая-то заспанная и засаленная кухарка, на которую все товарищи нападали одновременно.

   — Опять этот пучеглазый пришел меня терзать! — ворчала она, чистя картошку. А «пучеглазый» был действительно ужасен. Так звала она аристократика Плохово, жившего в великолепной квартире, с коврами и швейцаром с седыми бакенбардами. Семья была очень благовоспитанная и порядочная, но что говорилось в комнате подраставшего Саши! Если Остроленко был глуповатое дитя природы, Потапов — покучивающий купчик, Селивановский — мрачный развратник, то в Саше Плохово было что-то утонченно-извращенное. Желтое лицо с громадными навыкате, всегда моргающими глазами под крохотным лбом, покрытым морщинками, какая-то бабья развинченность и пухлость, аристократический тон и французский язык — и тут же самая грубая мужицкая ругань — таков был этот аристократок, по сравнению с которым мои друзья на церковном дворе казались невинными детьми.

Поступил к нам в этом году и еще один мальчик, черненький, живой, ни минуты не сидящий на месте, который за первым же уроком протянул мне руку, восторженно шепча:

   — Моя фамилия — Бенкендорф^[32]. Ведь мы — приятели? Ты приедешь ко мне?

Бенкендорф за переменой егозил непрерывно, и старик-надзиратель принужден был усаживать его на скамью грозными криками.

Он приставал ко мне ежедневно:

   — Когда ты придешь?

И наконец я обещал прийти в воскресенье. Он предупреждал меня, что во дворе у них опасные собаки, «легавые».

Долго я искал квартиру Бенкендорфа на Плющихе, скитаясь по двору, где бродили белые борзые, которых мой друг от ужаса называл «легавыми». Новое знакомство тяготило меня, и я даже надеялся не найти квартиры и ретироваться. Но в доме у Бенкендорфа мне понравилось. Там царил тихий и патриархальный тон. Мебель была очень простая, украшений никаких, только несколько швейцарских видов в столовой. Во всем была видна экономия и порядок. Мадам Бенкендорф, толстая дама с красным лицом и голубыми пьяными глазками, ласково потрепала меня по плечу. К обеду вышел папа, седенький господин немецкого типа, говоривший жирным горловым голосом. Обед был скромный, но вкусный. Роль хозяйки играл почему-то сам господин Бенкендорф: он резал ростбиф и разливал чай. После обеда мы уединились в комнате Саши, и он показывал мне фотографии из Железноводска, где он проводил лето.

Бенкендорфы были богатыми кавказскими промышленниками. Кроме того, у них было еще имение в Тамбовской губернии. Саша был единственный сын и баловень. У него лежали великолепные французские книги с иллюстрациями «Astronomie populaire» и «Geologie populaire»^[33], но он едва ли их читал. Постепенно он покупал себе музыкальные инструменты, на которых не играл. Мать заставляла его иногда заучивать басни Лафонтена^[34]. Я скоро ввел Сашу в наш товарищеский кружок, и он начал жить нашей общей жизнью, проводя вечера то у Потапова, то у меня, то у Остроленко.

Я боюсь наскучить читателю перечнем лиц, которые только случайно мелькают в моем рассказе и скоро исчезнут навсегда. Но не могу не сказать несколько слов об одном мальчике, поступившем в этом году в наш класс из лицея. Антоновский был любитель архиерейских служений, носил посох митрополиту Владимиру^[35] и метал ему под ноги орлецы^[36]. Кроме богослужений он любил барышень и, свесив голову набок, мечтательно произносил:

   — Что может быть лучше, чем барышни!

Держался он скромно, никому не делал вреда, учился плохо всему, кроме Закона Божия. Собою был весьма невзрачен, с белыми глазами и крючковатым носом. Я его скорее любил.

Все способствовало в этом году моему распущению. С одной стороны, был разврат товарищей, с другой — Боря все более посвящал меня в современное искусство, и я старался проникать в разные неуловимые оттенки субъективных чувств и психопатизма. Боря тогда увлекался Шопенгауэром и Ибсеном и старался привить культ Ибсена^[37] у нас в доме. Мой отец этому упорно противился и называл Ибсена дураком. Я старался восхищаться «Северными богатырями»^[38], но это выходило у меня не совсем искренно. Зато я еще более, чем Боря, был влюблен в Нестерова^[39], который был тогда смелым новатором и которого ругали тогда почти все. Каждая его новая картина являлась для нас событием, и мы часами простаивали около нее на выставке, разъяряясь на ругавшуюся публику. Весенние пейзажи Нестерова, распускающиеся ивы, липовые цветы, хилые березки, грустные, серые реки и монахини в белых платках — все это будило во мне какое-то сладко-нежное воспоминание, наполняло душу тихим, умиленным экстазом. Под влиянием живописи Нестерова я начал читать «В лесах» Печерского и всей душой ушел в мир заволжских скитов. Обыкновенно, когда в гимназии бывали «пустые часы», я дежурил один в классе и жадно читал Печерского. Мне казалось, что из этой книги встает передо мной какая-то старина, в которой я сам когда-то жил, как будто я узнавал знакомые дорогие образы и в «невесте Христовой» Насте, золотокосой и грустной красавице, и в бойкой веселой Фленушке, этой пленнице заволжских келий^[40]. Весна в лесах, девушки в белых платках, поющие пасхальные стихиры среди зеленеющих березок, — все это вливалось в душу какой-то щемящей и нежной тоской, и как невыносим был для меня звонок, выводивший меня из этого сказочного мира в скучную будничную жизнь. Но скоро я заметил вредное действие этой книги. Все эти белички в банях, романы скитских девушек под ракитовыми кусточками среди пьяных от полевых цветов лесных пустынь Заволжья начинали волновать мечты. Я вспомнил слова Христа: «Если око твое соблазняет тебя, вырви его!»^[41]

И бросил чтение на первом томе.

С Колей у меня не было прежней близости. Но я часто бывал в батюшкином доме. Старший Колин брат Ваня только что поступил на филологический факультет и устроил у себя в доме научное общество. Хотя я умирал от скуки, но я считал нужным высиживать вечера, слушая изложения Бокля^[42]. Прежние веселые собрания в доме батюшки, с танцами и шарадами, сменились серой скукой. Студенты играли в профессоров. Ваня читал лекции о том, что Адама и Евы не было и что первые люди надели одежду не из стыда и не для тепла, а для того, чтобы украситься, на что матушка, перемывавшая чашки, отзывалась из столовой:

   — Смотри, Ваня, папаша не за горами!

   — Я не боюсь папаши! — запальчиво крикнул Ваня. — Мое дело правое!

Бедный Ваня очень страдал, его вера разрушалась, а вместе с верой уходило из дома и прежнее непосредственное веселье.

Последнее лето матушка с дочерьми проводила на Балтийском море и вывезла оттуда новых знакомых, нескольких братьев, студентов Кобылинских^[43]. Из них Лев считался особенно блестящим и был ярым марксистом. Он объявил в батюшкином доме курс «Истории русской фабрики». На первой же лекции он пригрозил, что всех лекций по крайней мере должно быть пятьдесят. Читал Кобылинский талантливо и возбужденно, привозил с собой множество чертежей и вешал их на стену. Я из его лекций запомнил только два слова: «Туган-Барановский»^[44] и «Haus industrie»^[45]. Но однажды он привез с собой человек двадцать гимназистов, заполнивших весь зал. Батюшка, таившийся в кабинете, узнав об этом, строго запретил всякие лекции. Потом они возобновились в маленьком виде, не в зале, а в гостиной, и тайно от Кобылинских. Одна только лекция произвела на меня сильное впечатление и была мной понята. Молодой философ, весьма высокопарный, все время стоявший во весь рост и смотревший вдаль вдохновенными глазами, произнес речь о «пессимизме», где излагал Шопенгауэра, Ницше, Ренана и пр. Я был в полном восторге, а Коля ворчал:

   — Он все говорил о каких-то мерзавцах.

Между тем Лев Иванович не поправлялся. В одно февральское утро, направляясь в гимназию по переулку, я заметил, что гимназисты попадаются мне навстречу.

Идите домой, — сказал мне один пятиклассник, — Лев Иванович скончался^[46].

Но домой я не пошел, а толокся в переулке и около подъезда гимназии. Переулок был буквально запружен гимназистами, двигавшимися во все стороны. У большинства были покрасневшие от слез глаза. Строились предположения о том, что теперь с гимназией, и каждый высказывал свое оригинальное предположение: кто говорил, что здесь будет казенная гимназия, кто называл директором Вельского, кто Владимирского. К часу все должны были, приколов к рукавам креповые банты, явиться на панихиду.

С замирающим сердцем поднимался я по лестнице, украшенной белыми колоннами. Два года назад, когда я впервые ступал по ковру этих ступеней, сверху доносились звуки похоронного марша Шопена. Теперь двери в зал были крепко закрыты, и скоро оттуда должно было донестись пение погребальное. Гимназисты с креповыми бантами на рукавах наполняли классы. Все были необычно тихи и говорили шепотом. Между колоннами скользили дамы в черных вуалях. Пронесли в зал большой венок, шуршащий металлическими листьями. Поднялся снизу красный от слез и осунувшийся Вельский и исчез в дверях директорской квартиры.

   — Вот наш директор, — пронеслось среди учеников.

Высокий и мертвенно-бледный сын покойного Иван Львович быстро прошел в залу. В осанке его появилось что-то новое и величественное.

Наконец две половинки дверей распахнулись, и мы потянулись в зал, где обыкновенно проводили большую перемену. Голубое небо февраля вливалось в окна, и снег на крышах искрился. Посреди зала, около большого резного образа с лампадой, на столе лежал Лев Иванович. Запрокинутая седая голова улыбалась доброй улыбкой. Страх сменился в моей душе какой-то радостью. Батюшка зазвенел кадилом, по всему залу вспыхнули свечи, и началось умилительно-грустное пение панихиды.

Иван Львович стоял около гроба, откинув голову, здесь же была его мать, очень полная седая немка; сестра, сухая и остроносая, очень похожая на Льва Ивановича. Рядом с гробом, опустив голову на грудь, стоял молодой человек, поддерживая даму в черном, с креповой вуалью на лице. С удивлением я узнал в нем Льва Кобылинского, того самого, который недавно просвещал меня на счет Haus industrie. По- видимому, он приходился Поливанову каким-то родственником и, должно быть, близким^[47], потому что и он, и его мать имели совсем убитый вид и стояли ближе всех к гробу.

Дымился ладан, лилось пение, мерцали свечи, а ликующее февральское небо, покрытое легкими облаками, синело в снежном серебре. Но кто это стоит у гроба? Девочка лет 14-ти, с синим платочком на вздрагивающих от рыданий плечах. В пальцах ее тонкая свеча, лицо ее бледно, а в глазах таинственное голубое сияние… [О, неужели же наконец пришла из далекой отчизны светлых духов, чтобы вынуть мою душу из плена стихий, чтобы одеть ее в железный панцирь любви и веры? Отчего сердце горит, отчего блаженство растет с каждым мигом? Уже нет земли; все земное стало — как этот труп, лежащий на столе, а из кадильного дыма, из сиянья свеч, из февральского синего неба и серебряного пушистого снега возник белый цветок. Да живая ли она? Не ангел ли ты, на минуту слетевший, чтобы пролить слезу у этого гроба? Двадцать пять лет прошло с тех пор, и как блаженна для меня эта минута, когда я впервые увидал тебя, и все существо мое содрогнулось, как бы услышав: «Пришел час твоего спасения, дерзай и побеждай».]

   — Что это там за девочка рыдала? — усмехаясь, спрашивал меня один из наших лохматых революционеров, одеваясь в передней.

   — Это внучка Льва Ивановича^[48], — недовольно пробормотал я.

Синий и торжественный Владимирский всплывал по лестнице, опоздав на панихиду.

Вечером на панихиду съехалось уже очень много народа. Предстояло положение покойника во гроб. Лысый батюшка, старательно расчесав клоки волос около своих ушей, обмакнул кропило в медный кувшин и брызнул на белый раскрытый гроб. Служители похоронного бюро связали руки и ноги Льва Ивановича тесемками, подняли тело и рухнули его на дно серебряного ящика. Зазвенели голоса певчих. Когда публика разъехалась с панихиды, мы с товарищами еще оставались некоторое время у гроба. Наша громадная зала была в полумраке, только перед большими образами рдела лампада и мерцали свечи в креповых лентах вокруг гроба, который был уже весь завален венками.

На другой день я заболел и не был на панихиде. Температура была слегка повышена, и настроение какое-то волшебное. Я в нетерпении ожидал похорон, и где-то в подсознательной глубине души сиял образ девочки со светящимися глазами и плечами под синим платком, вздрагивающими от рыданий. В утро погребения была февральская оттепель. Мы шли за гробом от гимназии до университетской церкви, меся калошами грязный снег. В толпе, шедшей за гробом, я заметил как будто знакомое лицо: пушистая серая борода и холодные голубые глаза под высокой меховой шапкой. Это был Венкстерн, приехавший из своего имения на похороны директора. Я узнал, что скоро он перебирается в Москву со всей семьей, а старший сын его поступает как раз в наш класс.

Лев Иванович был уже не тот, как в первый день. Из-под бумажного венчика строго глядело нахмуренное, потемневшее лицо, готовое рассыпаться. Он был похож на какого-то грозного старца-игумена.

Когда гроб опустили в землю, начались речи. Первым заговорил Владимир Егорович. Говорил он нежным и высоким голосом и закончил речь прочувственной фразой:

   — Дорогой учитель, лежи и отдыхай.

Затем над насыпью поднялся маленький, красный и весь мокрый от слез Вельский, потонувший в громадной енотовой шубе. Слезы прервали его речь. Риторически и с пафосом он восклицал:

   — Целые ночи Лев Иванович не спал, а сочинял учебники. А учебники для кого? Для юношества!

И каждая фраза заканчивалась словами:

   — Для юношества.

На другой день волны черных курток, как обычно, носились по зале. Но всякий, входивший в зал, поражался тяжелым запахом тления, которого не могли выгнать, который пропитал все классы. Во время большой перемены я сидел на перилах лестницы, когда снизу поднялось несколько темных фигур. Вдова и дочь покойного направлялись в свою квартиру, а за ними робко шла девочка в черном переднике, с восковым лицом и сияющими глазами. Дверь директорской квартиры захлопнулась, и я надолго забыл о внучке покойного Маше Шепелевой.

В гимназии наступило междуцарствие. Директора никакого. Старшие ученики были глубоко и серьезно огорчены смертью любимого Льва Ивановича, но младшие классы распустились и захулиганили. Поднимались волны революционного движения. Однажды Владимир Егорович, войдя к нам в класс, объявил, что он теперь наш классный наставник, вместо Льва Ивановича. Это было воспринято нами как знамение полной свободы. Революционный пыл проник и в старшие классы и требовал жертвы. В жертву был назначен старый батюшка, по прозванию Запятая или Иезуит. Надо сказать, что этот батюшка угнетал нас до последней степени. В первом полугодии он заставлял нас пройти весь курс богослужения, с выучиванием наизусть всех ектений. Это легко давалось только мне и любителю архиерейских служений Антоновскому. Но весь класс стонал. Со второго полугодия батюшка начал курс следующего класса — катехизис, заставляя учить наизусть бесконечные славянские тексты. При этом он бывал очень груб, топал ногой и кричал: «Молчать, дурак!», а иногда ставил ученика в угол; если же тот, стоя в углу, поворачивался лицом к классу, батюшка вопил:

   — В угол носом, носом!

Даже сам Антоновский, близкий митрополиту, раз сбился, и тогда Иезуит несколько раз воскликнул:

   — Ах, какой стыд! Ах, какой стыд!

Все это можно было терпеть, когда над гимназией парил грозный облик Льва Ивановича, но при безначалии естественно было забунтовать. Я взял на себя доложить Владимиру Егоровичу, что батюшка перегружает нас уроками. И в сороковой день по смерти ректора, когда мы выходили из церкви, Владимир Егорович, ласково улыбаясь, мне сказал:

   — Я говорил с батюшкой. Ну что же? Меньше теперь задают?

И действительно батюшка вдруг стал задавать гораздо меньше. Семиклассники раз окружили батюшку на лестнице, подступали к нему с угрозами и шумели, и даже, кажется, сжимали кулаки. Вероятно, все смутно чувствовали, что сын покойного директора Иван Львович антиклерикал и недолюбливает батюшку. А между тем всем становилось ясно, что директором будет именно он, а не Владимирский и не Вельский. Мы строили всякие фантазии. Мне представлялось, что молодой директор должен всех поразить своей свирепостью, и я потешал моих родителей, поверяя им свои мечты, что при вступлении на престол Иван Львович непременно скажет, как Ровоам, сын Соломонов:

   — Отец казнил вас богами, а я буду казнить вас скорпионами!^[49]

   — Волк в овечьей шкуре, — шептали одни.

   — Скорее наоборот, — ехидничали те, кто поумнее.

Но до весны мы оставались без директора. Настроение у всех было повышенное и гордое. Мы появлялись в гостиных с креповыми бантами на рукавах, и все кидались на нас с расспросами:

   — Кто же у вас теперь директор?

Мы многозначительно пожимали плечами:

   — Ничего пока не известно.

Между тем во мне развивалась какая-то романтическая привязанность к Владимиру Егоровичу. В его присутствии я чувствовал какую- то необъяснимую радость и любил думать о нем, засыпая. Я знал, что мои родители прежде были хорошо знакомы с ним, и все ждал случая для возобновления этого знакомства. Случай этот скоро представился. В половине апреля приехала из Петербурга тетя Наташа, которая в юности была близкой подругой жены Владимира Егоровича. В этот приезд она обедала у Гиацинтовых с несколькими старыми друзьями, рассказывала мне подробно, что происходило за обедом, и, зная мою любовь к Владимиру Егоровичу, передавала все его фразы. Однажды у бабушки я встретил жену Владимира Егоровича Елизавету Алексеевну^[50], молодую даму невысокого роста, очень тихую и спокойную, изящно одетую. На этот раз она пришла в какой-то очень светлой кофточке, хотя на дворе было свежо и дул резкий весенний ветер.

   — Как ты не боишься простудиться? — заметила тетя Наташа.

Миловидная дама пожала плечиками:

   — Что делать!.. La beaute fait souffrir^[51].

Елизавета Алексеевна рассказывала, между прочим, что она участвует в одном благотворительном аукционе и ей очень нужна хотя бы одна небольшая картина. Она думает обратиться с этим к моей матери.

   — О нет! — воскликнули мои тетки хором. — Она никогда не дает своих картин. Лучше не просите.

Придя домой, я передал за обедом об этом разговоре. Моя мать очень возмутилась: «Откуда они взяли? Почему я не даю картин с благотворительной целью? Надо сегодня же отнести!»

И вот я достиг венца желаний. После обеда мой отец завернул небольшой этюд в газетную бумагу, мы сели с ним на извозчика и поехали к Гиацинтовым.

Апрельское солнце склонялось над городом, когда мы сошли с извозчика около небольшого двухэтажного домика в одном из глухих переулков Остоженки^[52]. Я с волнением спрашивал у отца:

   — Мы позвоним, и кого же мы будем спрашивать?

   — Елизавету Алексеевну, — наставительно отвечал мне отец.

Елизавета Алексеевна встретила нас с улыбкой, а при виде картины лицо ее расплылось от удовольствия. Мы уселись в гостиной, куда вошел с папиросой Владимир Егорович и, открывая передо мной портсигар, предложил:

   — Угодно?

Я с трудом мог говорить и тонул в блаженстве.

   — Не хотите ли чаю? — спросила Елизавета Алексеевна.

У моего отца сделалось лукавое выражение, как будто его глаза говорили: «Приятно иногда согрешить!»

И он кивнул:

   — А ведь недурно бы.

Слава Богу! Значит, мы застряли.

Когда чай был накрыт, Елизавета Алексеевна крикнула:

   — Kinder, gehen Sie Tee trinken^[53], — и в столовую вбежали две девочки: одна — старая моя подруга Лиля^[54], которую я едва узнал. Это была девочка лет одиннадцати, довольно бледная и тихая, но распространявшая вокруг себя очарование, как букет резеды, благоухающий августовскими утрами. Другую нам представили как ее кузину, Таню Щуцкую^[55]. Эта была совсем в другом роде: полная, белая, с зелеными глазами, над которыми совсем не было бровей и в которых сверкали искры. Великолепные золотые волосы струились ей на плечи. Если Лиля была тиха и нежна, то Таня производила впечатление бури и казалась создана из резвости и смеха. Отдельно сидела младшая сестра Лили Соня^[56], красивая девочка, с точеным носиком, черными бровками и узкими зелеными глазами. Сидела она сначала очень серьезно и деловито тянула молоко из чашки, не обращая внимания на старших девочек, которые то и дело подталкивали друг друга и фыркали. Но вдруг Соня начала смеяться каким-то своим мыслям и неистово хохотать, расплескивая молоко, так что Владимир Егорович в недоумении восклицал:

   — Сонька, да что с тобой творится?

Вероятно, все эти фырканья и подталкивания были вызваны моей особой, но я не обращал внимания, созерцая Владимира Егоровича, и блаженствовал. Язык мой заплетался, но я нес какую-то чепуху. С этого дня я каждый вечер прислушивался к звонкам и ждал, что приедет Владимир Егорович. Но бежали недели, а его все не было.

Первого мая, в дождливый, ненастный вечер, у нас был письменный экзамен по алгебре. С математикой у меня уже в этом году дело не клеилось. Добрый старичок Кипарисов видимо дряхлел, вел курс замедленным ходом, так что на апрель падала добрая половина годовой программы, и мы проходили ее наспех. Кипарисов был из бывших военных, человек благородный и добрый, проникнутый чувством долга. Он был прекрасным преподавателем младших классов, умел оказывать на детей моральное влияние, но чем дальше, тем дело шло хуже. Приемы его были слишком детские и отсталые, он казался более арифметиком, чем математиком. Ученики начинали над ним посмеиваться, звали его «моцалко» за его серебряную, как бы приклеенную бородку. «Моцалка» потому, что он от беззубия произносил «щ» и «ч» как «ц» или как «т», и каждый урок твердил нам: «Если по целому узнаются тясти, надо сделать умножение».

Мы дошли до «утета» векселей, который был для меня невероятно труден. Дело оживлялось тем, что один остроумный отрок произносил слова «уплата» и «валюта» и неизменно выкрикивал:

   — Уплата в платье, а валюта в туфельках.

Старичок всегда кашлял, среди объяснения задачи лицо его всегда багровело, рот наполнялся мокротой, и он семенил в угол плюнуть. Во время письменных работ по всему классу летали бумажные стрелы: лучшие ученики посылали решение задач более слабым. Я сидел на предпоследней парте, где стоял дым коромыслом. Раз Кипарисов очень на меня вспылил:

   — Ты, я заметил, страшно опустился: какие-то легкомысленные улыбочки, и успехи уже не прежние. Обрати внимание.

Это замечание старика больно меня уязвило. Я пересел на переднюю парту, прилег на математику, и Кипарисов сразу оценил мой порыв и стал со мной ласковее прежнего.

Первого мая со мной произошел скандал: я не решил алгебраической задачи. Уже ученики один за другим подавали свои тетради учителю и уходили, а я сидел, в десятый раз начиная задачу, и не в силах выпутаться из дробей, которые получались у меня вместо целого числа. Пришлось подать задачу в незаконченном виде.

«Я провалился», — думал я, возвращаясь домой по переулку под проливным дождем и серым небом. Чтобы рассеять печальные мысли, я поднялся наверх к Боре. Посидел я у него с полчаса, как вдруг подают мне записку, написанную почерком моего отца. Там стояло всего два слова «Владимир Егорович» и восклицательный знак. Впечатление от неудачного экзамена мгновенно исчезло. Не помня себя от радости, я скатился вниз и в полутемном кабинете отца увидел самого Владимира Егоровича и его жену. Я сейчас же рассказал ему о неудаче с алгеброй, и он меня успокоил. Я сиял и блаженствовал, а через несколько дней, после последнего экзамена, Владимир Егорович вынес мне из учительской экзаменационный лист, где в рубрике «алгебра» стояло 4.

   — Вот видите, вы напрасно беспокоились, — заметил Владимир Егорович, протирая свое пенсне.

Кроме Владимира Егоровича эта весна была для меня новым припадком влюбленности в живопись Нестерова. На передвижной выставке появилась его новая картина — «Дмитрий-царевич убиенный»^[57]. Отрок с раной на шее стоял среди зеленеющих весенних березок и пушистых верб. На трупном и зеленоватом лице его была умная и сладкая улыбка. Мы с Борей часами простаивали перед этой картиной и покупали ее репродукции.

Но в доме дяди Вити происходили ожесточенные споры. Там все считали, что Нестеров, так же как и Фет, — одно кривлянье. Маруся, поддерживаемая тетей Верой, доказывала мне, что в«Дмитрии-царевиче» нет ничего хорошего. Маруся, изучавшая ботанику, говорила мне, что Нестеров не знает природы, что цветы не цветут, когда опушаются ивы, на что я запальчиво возражал: «Что же? Художник должен знать ботанику?» Я не умел спорить и начинал говорить обидные фразы о не понимающих искусство и непосвященных. Тетя Вера краснела, видя здесь стрелы, летящие из нашего дома, и побивала меня быстро.

   — В Нестерове нет ничего, кроме болезненного мистицизма, — бросал дядя Коля, сам художник и поклонник Репина и Семирадского. А дядя Витя, входя в комнату, заявлял:

   — Вы это о Нестерове? Его картины годны только на то, чтобы устилать пол в конюшне.

С горящей головой выбежал я от дяди Вити. «Ссора, решительная ссора! Я не могу этого простить. Разрыв отношений на все лето!» Я побежал к Боре, попросил у него фотографию «Дмитрия-царевича» и замер в блаженном созерцании…

Но что же делается в доме моих родных? Нет ли там споров и ссор поважнее, чем спор о Нестерове? Весь год там идет война. Тетя Надя требует, чтобы дядя Коля покинул свой дом и детей. Бабушка в негодовании на тетю Надю; мой отец упорно поддерживает тетю Надю в ее намерении. В его кабинете постоянно сидят то тетя Надя, то дядя Коля. От тети Нади приходит письмо, где я вижу слово «деньги». У тети Нади есть верный союзник в лице его сына, студента Миши.

Этот молодой человек очень активный и жесткий. Отец его никогда не любил, а он не любил отца. Миша завтракает у нас каждое воскресенье и докладывает моему отцу о своих работах. В гимназии Миша был поэтом и классиком, на первых курсах университета проглотил Канта и Гегеля, а теперь весь ушел в историю и социологию. Он работает на фабриках и в попечительствах о бедных. Он всегда занят, всегда напряжен, но шутит так же много, как дядя Коля, только менее остроумно.

Сестра его Лелечка, которую дядя Коля обожал в детстве, так ненавидит теперь отца, что говорит: «Я готова его убить!» Дядя Коля к ней видимо охладел, и вся его любовь ушла на младшую шестилетнюю Наташу, розовую, цветущую, с умными и задумчивыми карими глазами. Дядя Коля неразлучен с ней, они постоянно вдвоем гуляют по Арбату. Он готов уехать из дома, но как расстаться с Наташей? Но тетя Надя внушает и этой маленькой девочке, что ее отец — враг и негодный человек. Наташа начинает бояться отца и не ходит в его кабинет, где дядя Коля лихорадочно работает перед мольбертом. А в половине тети Нади гремит непрерывная музыка. Тетя Надя основала большую музыкальную школу. Над роялем висит большой портрет Антона Рубинштейна^[58], по стенам портреты немецких композиторов. В большой зале даются концерты с участием известных скрипачей. У тети Нади множество учеников, все они ее обожают и презирают дядю Колю. Тетю Надю будто непрерывно сжигает какой-то внутренний огонь. Решительно она напоминает обожаемого ею Льва Ивановича Поливанова. Оба они — это кости из видения пророка Иезикииля, кости, в которых носится и бушует дух^[59]. Иногда я застаю ее за уроком. Ученик ударяет пальцем по клавишам, а тетя Надя, непрерывно двигаясь и куря папиросу за папиросой, выстукивает: раз-два, раз-два. Ее веки ослабели и совсем падают на глаза.

Мало концертов: по вечерам бывают танцклассы; товарищи Миши и Лели устраивают по субботним вечерам шарады, наконец затевается маскарад. Маруся приезжает на него в костюме Иоанны д’Арк; тетя Надя проводит ее в зал с каким-то смущенным видом и скрывается. У самой Маруси все время какой-то надутый вид. Наташа прелестна: она — роза, и все ее платье сделано из розовых кисейных лепестков. Дядя Коля двигается по залу, еще чувствуя себя хозяином дома. Но каждый вечер он сидит в доме у бабушки. Он очень любит двух маленьких детей дяди Вити и вместе с тетей Верой купает их в ванночке.

Дядя Коля постоянно ищет случая выпить. Он приехал к моему отцу говорить о важном деле.

   — А нет ли вина?

   — Есть хорошее вино, портвейн! — ласково говорит мой отец и направляется к буфету. Я остаюсь один с дядей Колей. Он веселится, подмигивает мне:

   — Вот видишь, какой я счастливый! Вина дадут.

Скоро, скоро дядя Коля уложит свои вещи и покинет свой дом. Он становится невозможен. Однажды он, выпив за обедом, начал кричать на жену:

   — Все равно придешь ко мне за деньгами. Упрячу тебя в сумасшедший дом, как Сашу!

Миша беспощаден и не подает руки отцу. Он находит, что мой отец слишком добр с дядей Колей, и он пишет моему отцу дерзкое письмо. Что же отвечает мой отец?.. Он немедленно приходит в дом тети Нади, берет Мишу за его голову, проглотившую Гегеля, и дерет его за волосы.

Мне становится трудно бывать в доме у бабушки. Ведь Нестеров только предлог. Бабушка без конца внушает мне, что тетя Надя — «Баба-Яга, костяная нога», а Миша бессердечный сын. О моем отце там хранят полное молчанье, но я вижу, что на него все сердиты, начиная с бабушки. Один дядя Витя любит всех, впрочем, за исключением тети Нади. Он глубоко возмущен ее жестокостью к брату, раз даже он заявил:

   — Не говорите мне об этой ужасной женщине!

Выселение дяди Коли готовится на осень. Тетя Надя хочет, чтобы он покинул не только свой дом, но и Москву. Она нажала кнопку в Петербурге, и вероятно, дядя Коля скоро будет переведен подальше.

Глава 3. Последнее лето с тетей Наташей

Тетя Наташа уже давно начала болеть. Ей два раза делали тяжелую операцию — вырезание раковой опухоли. Бабушка оставляла Москву и жила с любимой дочерью большую часть зимы. В ночь перед операцией у нее появлялись кровавые полосы на том месте тела, где должны были резать тетю Наташу.

Этой весной и тетя Наташа, и дядя Тяп были в Москве. Тетя Наташа была такая же франтиха и такая же веселая, как всегда. Рассказывала моей матери о мучительной операции и закончила словами:

   — И еще раз готова я все это перенести, только бы мне на свете Божием остаться.

Мне от этих слов вдруг стало грустно и уныло.

Дядя Тяп выражал петербургскую гордость, презрительно смотрел на московские порядки и, проходя со мной по тротуарам, указывал мне на тумбы:

   — Объясни мне, для чего это?

Я не мог ему этого объяснить, так как сам с первых лет задумывался над этим вопросом: «Для чего существуют тумбы?!»

Мы ездили с ним за город, в больницу к тете Саше. Увидев его в коридоре, она закричала от восторга и кинулась ему на шею:

   — Тяп! Тяп! Уеду ли я когда-нибудь отсюда?

   — Ну, конечно! — громко и бодро воскликнул дядя Тяп, — и очень скоро!

Но, когда мы вышли во двор, он покачал головой:

   — Нет, она все-таки очень плоха.

В начале мая мы переехали в Дедово. Было серо и дождливо. Я читал Фета и мечтал о театре и Владимире Егоровиче. После обеда неизменно ходил в лесок к нашим поповнам, разбрасывая апельсиновые корки по влажным полянам, покрытым водянистыми золотыми купальницами, цветами мая, зацветающими, когда отцвели фиалки, а ландыши еще только набирают бутоны. Хижина Бавкиды осиротела. Этой зимой старая матушка скончалась. Сестры были убиты горем, особенно младшая Зязя, все сердце которой было отдано матери.

После ухода Тани стена, стоявшая между мной и моей матерью, рухнула. Она целый день, от завтрака до обеда, сидела перед мольбертом в своей комнате, а я читал ей Шекспира. Я распределял роли по известным актерам, одну драму ставил в Малом театре, другую у Корша и читал на разные голоса. Между мной и матерью начинало устанавливаться понимание: она с каким-то удивлением и почти страхом открывала во мне себя самое. Часто какой-нибудь мой любимый стих оказывался и ее любимым. Так было, например, со стихами Фета:

Со стихами Гете:

Но одна стена стояла между нами: воспитанная на английской поэзии (только не на Байроне), моя мать не понимала ничего чисто русского и не находила удовольствия даже в Пушкине, которого обожали мой отец и тетя Наташа. А тетя Вера и дядя Витя истязали меня теперь уже не за Нестерова, а за Фета.

Я сижу у них во флигеле, тетя Вера лежит на постели с томом Фета, читает мне стихотворение за стихотворением и доказывает, что все это чепуха.

   — Елки для него — пьяные мужики.

Так перефразировала она стихи Фета:

А дядя Витя, проходя по комнате, замечал:

   — Елки — вещь очень хорошая, а пьяные мужики — гадость!

Подобно большинству наших помещиков, а также некоторых славянофилов и народников, дядя Витя, находя, что мужики — гадость, держался совсем другого мнения относительно баб и особенно девок.

   — Нет, — говорил он за обедом с серьезным лицом, как будто решал математическую задачу, — собственно говоря, единственная у нас хорошенькая — это Маша Хованская!

[Маша Хованская была смуглянка цыганского типа, и мне гораздо больше нравилась белая, как репа, Настюшка Халампиева, толстая, курносая, с серыми глазами, очень грубая и бесстыдная. В дождливый день я встречал ее на пруду. Она шла с ведром на плече, высоко поддернув юбку, и к ее белым, как подземные корни, ногам прилипали еловые иглы и прелые листья. Ведро звенело, скрываясь за ельником, и я чувствовал, что в мою душу проникает что-то чуждое, порабощающее меня. В жаркие дни, когда пруд был полон смехом и плесканьем, а Настюшка Халампиева доплыла до самой почти купальни, меня неудержимо тянуло на берег, а потом в душе оставались какая-то муть и изнеможенность. И Нестеров, и Печерский, и Бальмонт, которым усердно угощал меня Боря, доказывая, что он выше Пушкина, расслабляли мою душу. Прежнего благочестия во мне не было, но все же, молясь по вечерам о выздоровлении тети Наташи, я давал обет несколько недель избегать большого пруда.]

Между тем и в Дедове все стали тяготиться хозяйством и решили нанять экономку. Явился вопрос, где ее поселить. Флигель Марконетов стоял пустой: только в кабинете дяди Саши поселился дядя Витя, перенеся клетки со скворцами и канарейками и библиотечку, где целая полка была заставлена томами об устройстве плотин. Дядя Витя в то время писал диссертацию «Устройство круговой арочной фермы с тремя шарнирами»^[63]. В кабинете было грязновато и сыро, воняло птицами и какими-то фотографическими снадобьями. В другой комнате ночевал иногда дядя Коля.

За вечерним чаем моя мать начала доказывать, что всего лучше поселить экономку во флигеле Марконетов. Но дядя Коля решительно запротестовал. Он очень любил мелочные логические споры и доказательства.

   — Нет, это невозможно! Представь себе, что Витя уезжает. Я остаюсь один, — он пустил дым и пожал плечами, — с экономкой. Теперь представь себе наоборот: я уезжаю, Витя остается один, — опять дым и пожатие плечами, — с экономкой.

   — Ну, что же такое? — раздраженно возражала моя мать.

   — Ну, а если б ты узнала, например, что Дюшен живет в одном доме с экономкой?

Дядя Коля рассмеялся:

   — Дюшен! Кха! Что же? Я бы пошел на крестины.

Тут его взор остановился на мне, и, указывая на меня папироской, он задал моей матери какой-то вопрос по-английски. В заключение решили поместить экономку в большом доме.

В ненастный вечер приехала бледненькая барышня со множеством чемоданов, экономка Лидия Григорьевна. Она привезла кучу платьев, наряжалась, пудрилась; я с наслаждением говорил с нею о театре. Дядя Коля усиленно острил, что доставляло ей большое удовольствие.

   — Вам бы надо юмористические рассказы писать, — вся извиваясь, обращалась к нему Лидия Григорьевна.

Он в недоумении пожимал плечами:

   — Что вы?., разве я такой… смешной?

Затем подмигивал мне:

   — А я за тем столиком буду обедать вдвоем с Лидией Григорьевной!

Но тетя Вера говорит с дядей Колей бурно… и все остроты кончаются.

Это лето дядя Коля был в ужасном состоянии. На закате он ходил в серой крылатке кругом большого цветника и все думал, думал. Курил непрерывно и выпивал. Однажды ночью, сильно выпивши, прыгнул к моему отцу в окно и умолял того примирить его с женой на каких угодно условиях.

Раз мы отправились с дядей Колей вдвоем в Москву, с утренним поездом. За несколько минут до отъезда отец позвал меня в кабинет и предупредил:

   — Если дядя Коля будет вести себя странно, ничему не удивляйся.

Мы выехали. Дядя Коля был что-то очень красен. Тетя Вера кивала ему с балкона. Он как-то театрально приподнял козырек своей фуражки и отвесил поклон. Не успели мы отъехать пяти минут, как дядя Коля брякнул:

   — Папа тебе говорил что-нибудь про меня?

   — Нет.

С. М. Соловьев в Италии

О. М. Соловьева

М. С. Соловьев

Вл. С. Соловьев

А.Г. Коваленская

С. М. Соловьев

П.С. Соловьева. 1880-е гг.

Дом в Дедово. На садовой дорожке О. М. Соловьева

Флигель в Дедово. Акварель С. Г. Карелиной. 1900-е гг.

С. М. Соловьев в Дедово. 1900-е гг.

Пруд в Дедово

М. С. Соловьев в своем кабинете в квартире на Арбате

Комната О. М. Соловьевой в квартире на Арбате

Арбат. Дом (с башенкой), в котором жили Соловьевы и Бугаевы

Поливановская гимназия

С. М. Соловьев и М. В. Коваленская

Сестры Наталья, Татьяна и Ася Тургеневы

М. С. Соловьев в Дедово

Андрей Белый. 1904 г

С. М. Соловьев в старших классах гимназии

С. М. Соловьев — гимназист С этюда О. М. Соловьевой

С.М. Соловьев, А.А. Бенкендорф и В.А. Венкстерн — гимназисты

А. А. Блок и М. В. Коваленская в Дедово. Август 1898 г.

Переписанное С. М. Соловьевым стихотворение А. А. Блока и приписанное им четверостишие

Обложка книги С. М. Соловьева «Цветы и ладан»

С.М. Соловьев. 1904 г.

Московский университет

Новодевичий монастырь

С. М. Соловьев. Рисунок С. Родионова

   — Врешь! — крикнул дядя Коля.

   — Ну да, сказал: если дядя Коля будет вести себя странно, не удивляйся.

   — О, не бойся. Нет, ничего странного не будет.

Он был весь как-то приподнят и рисовался. Везший нас Арсеня Арендателев объявил, что река разлилась и надо ехать в объезд на Жилино.

   — Вздор, — сказал дядя Коля. — Тогда мы опоздаем. Поезжай прямо!

Мы достигли реки, которая разлилась и сорвала мост. Дядя Коля велел Арсению ехать вброд, а мне сойти с моим чемоданчиком.

   — Иди за мной!

Над бурлящей водой виднелось скользкое узкое бревнышко. Мы прошли через него благополучно.

   — Вот видишь, — охорашивался дядя Коля, садясь в экипаж, — что значит ехать со мной! Везде проедешь и не опоздаешь!

На станции он потребовал щетку и старательно чистил на платформе свое забрызганное грязью пальто. Хмель сошел с него. Он был изящный и самоуверенный, а во мне возбуждал чувство восхищения.

Марусе в этом июле исполнилось 16 лет. На ее рождение приехал из Москвы ее поклонник, маленький розовый инженер Солонов, с голубыми глазами, черной бородкой и уже заметным брюшком. Он выражался необыкновенно книжно и вычурно. Интересовался новым искусством и вставлял в речь исторические анекдоты, Марусе он преподнес огромный букет роз. Мы все пошли в лес, и Солонов рассказывал что-то, что произошло, когда Антоний и Клеопатра ловили рыбу в Ниле. Вечером за чаем шел философский разговор. Экономка Лидия Григорьевна была в восторге от Солонова и потребовала, чтобы он изъяснил ей, что такое «Гедда Габлер»^[64]… Солонов начал медленно и витиевато рассказывать всю пьесу Ибсена, а Лидия Григорьевна прерывала его:

   — Ну, да! Ну, да! Она — извращенный тип? Не правда ли?

Затем дядя Коля начал доказывать, что всем управляет случай:

   — Вы знаете, что Магомета чуть не раздавил камень, когда он еще только готовился к проповеди. Ну, вот, он бы его задавил, и не было бы громадного исторического явления — исла-а-ма! Нет, во всем надо предположить, — он пожал плечами, — случай! — Такова была философия дяди Коли. А ведь приведенный им эпизод с Магометом доказывал не «случай», а совсем обратное.

Солонов на другой день сделал Марусе официальное предложение, но она отказала ему, не лишив надежд на будущее и не потребовав прекращения знакомства. Дядя Витя очень желал этого брака и обожал Солонова. Маруся его совсем не любила, но дело тянулось еще много лет. Уже в мои студенческие годы Солонов наезжал в Дедово, грустный и больной. Кажется, окончательно отвергнутый Марусей, он нашел печальное утешение в платонической любви, а затем угас.

Действовал ли здесь «случай?» Нет, стоики были правее эпикурейцев:

«Все стремится, подвластно сплетенью причин».

Это лето я стал зачитываться «Фаустом», которого подарил мне дядя Володя в русском переводе Фета^[65]. Я любил читать его на вечерней заре в лодке. Особенно понравилась мне сцена за городом.

«Смотри, как там, в лучах зари сквозь зелень хижины мелькают!»

Но многое в корявом переводе Фета оставалось для меня совсем непонятным. Я жаловался на это отцу, и он сам стал читать мне по вечерам «Фауста», останавливаясь на трудных местах. Помню, как, когда он читал песни ангелов и мироносиц в Пасхальную ночь, он весь зажегся вдохновением, голос его гремел, и в светлых голубых глазах блестели слезы. В эту минуту за окном раздался голос дяди Коли:

   — Эй, что вы там делаете? Пора пить чай!

Экономка Лидия Григорьевна сначала всем понравилась. Дамы вздохнули от хозяйственных забот, и хозяйство шло исправно. Но крайняя пошлость Лидии Григорьевны скоро начала всех раздражать. Она была духовного звания и рассказывала, что дьякон у храма Спасителя «так красив, так красив, что даже прямо согрешишь». Скоро все заметили, что Лидия Григорьевна сплошь врет. Она рассказывала о таких великолепиях своей жизни, что можно было принять ее за знатную княгиню. Но всего хуже было то, что съестные припасы стали выходить с необъяснимой скоростью. Лидия Григорьевна появлялась к обеду в великолепных платьях, а мука в кладовой иссякла. Моя мать и тетки начали шушукаться в углах, Лидия Григорьевна обижалась.

Тетя Наташа, которая очень быстро увлекалась людьми и также быстро разочаровывалась и, как все доверчивые люди, бывала беспощадна к тому, в ком разочаровывалась, особенно сделалась враждебна к экономке и перестала с ней разговаривать. Наконец был созван семейный совет, и на нем принято решение удалить Лидию Григорьевну. Мне было ее очень жаль. Уезжая, она оставила в постели тети Наташи вилку.

   — Недобрый знак! — шептались прислуги.

Каждый вечер мы подолгу гуляли с тетей Наташей. Она двигалась в своей синей тальме между высокими стенами зреющий ржи. Солнце краснело, по деревне поднималась пыль, и слышалось блеяние овец. Говорили мы все о театре, и тетя Наташа вспоминала свою молодость, когда она принимала участие в спектаклях одной студенческой труппы, где роль jeune premier^[66] играл Венкстерн, а ближайшее участие принимал его родственник Владимир Егорович Гиацинтов. Тетя Наташа прекрасно умела подражать голосам и воспроизводила шутливые разговоры этих молодых людей. Из ее воспоминаний вставал образ Венкстерна как блестящего Дон Жуана, красавца, кутилы и поэта.

   — Барышни толпились из-за Венкстерна, — восхищенно вспоминала тетя Наташа.

Венкстерн становился для меня каким-то великолепным мифом, и я с нетерпением ждал осени, когда сын его должен был поступить в нашу гимназию. Этим мне прокладывалась дорога к Владимиру Егоровичу.

Однажды тетя Наташа вышла к утреннему чаю совсем расстроенная. У нее на груди опять появилась небольшая раковая опухоль, и через несколько дней она отправилась к доктору в Москву. Доктор нашел, что необходимо сделать немедленно маленькую операцию, и назначил день, когда приедет сам в Дедово. Вспоминаю, что этот приезд хирурга и операция были восприняты мной как праздник. С нетерпением выбегал я на дорогу, ожидая доктора.

В ясный солнечный день он приехал с молодым ассистентом. На балконе был накрыт завтрак. Хирург с багровым лицом больше молчал, но его ассистент оказался, между прочим, художником, поклонником Нестерова и Врубеля, так что за завтраком шел оживленный разговор о живописи. Тетя Наташа сдерживала волнение, но лицо ее было красно, и она часто вставала с места и выходила. Операция была небольшая и скоро кончилась. Я вошел в комнату тети Наташи. Она лежала на постели, а молодой ассистент, весело болтая, перемывал кучу звенящих ланцетов. Белый жасмин благоухал перед окном, а вдали синел и сверкал большой пруд в просветах черных елей.

Когда доктора уехали, я сел около постели тети Наташи и стал читать ей вслух «Полтаву». Тетя Наташа сильно страдала и перемогала боль, но, когда дело дошло до Полтавского боя, иногда вскрикивала, но уже не от боли, а от удовольствия. Когда я рассказал это моей матери, она в недоумении пожала плечами:

   — Не понимаю, что вы находите в Пушкине!

Оправившись после операции, тетя Наташа решила съездить к Наночке под Троицу, а я собрался ехать вместе с нею. Мне хотелось провести денек-другой у Коли в Пушкине, а потом отправиться в имение бабушки Софьи Григорьевны, находившееся в восемнадцати верстах от Пушкина. Когда мы ехали на станцию, черная фигура священника показалась вдали, он хотел перейти нам дорогу.

   — Арсеня, не давай попу дорогу перейти!^[67] — сказала тетя Наташа. Арсеня хлестнул лошадь, но уже черная фигура перешла нам путь и скрылась в отдалении.

В Пушкине я простился с тетей Наташей и высадился один на широкой нарядной платформе, полной расфранченных дачников в белых костюмах, широких поясах и желтых туфлях. Пушкино уже было в то время большим дачным поселком. Здесь имели дачи многие почтенные представители московского духовенства, и в том числе отец Василий, у которого было целых три дачи. Я долго блуждал среди еловых садиков и нарядных дач, отыскивая дом отца Василия. Везде кипела дачная жизнь, виднелись крокетные площадки, молодые люди с голыми руками играли в лаун-теннис^[68]. Наконец на одном балкончике я увидел сестру Коли, гладившую белье.

В Пушкине мне показалось очень скучно. С Колей у нас не было прежней близости, мы все больше расходились. На следующее утро я побежал разыскивать моего школьного товарища Потапова, который, как я знал, также имел дачу в Пушкине. С ним мне было тогда веселее, чем с Колей, я впадал в стиль легкого эпикуреизма, безделья и шуток. Мы катались с Потаповым в лодке, а потом он угощал меня изысканным завтраком, которого я долго не мог забыть. Угощала нас тетушка Потапова, толстая женщина с браслетами на красных руках.

Потапов сообщил мне, что эта женщина была раньше содержательницей одного публичного дома. На даче Потапова говорили вполголоса. Через раскрытую дверь я видел на постели бледный остов женщины.

   — Там больная мама, — объяснил мне Потапов, и лицо его стало очень грустно.

В воскресенье Коля затеял большое катание на лодке. С утра Пушкино стало наполняться множеством москвичей. К обеду из вагонов выкатывались толстенькие, вспотевшие батюшки, какие-то Колины родственники. Они шли с картонками, а у калиток сидели какие-то очень некрасивые матушки, поджидая мужей. От этих толстеньких батюшек и без того жаркий июльский день казался еще жарче и душнее, и я с радостью думал, что вечером погружусь в простор лесов и полей, а ночевать буду в Трубицыне, имении тети Сони, о котором давно слышал волшебные рассказы.

Путешествие в лодке с Колей, его братом Ваней и приехавшим к нему другом, маленьким, горбатым музыкантом, было довольно томительно. Ваня рассказывал о своем путешествии в Архангельскую губернию, предпринятом с этнографическими целями, а маленький горбун вставлял иногда грязноватые, невинные и несмешные остроты, которым необходимо было из вежливости смеяться. Коля, остановив лодку, пробовал будить береговое эхо. Он кричал:

   — А у вас министры были?

Эхо отвечало:

   — Были.

Так длилось долго, и разговор с «бессонной нимфой Пенея»^[69] кончался вопросом:

   — Ждете снова на весну их?

Эхо отвечало:

   — Ну, их!

Тогда все лодки заливались довольным смехом. Сам Коля отталкивал меня грубоватой самоуверенностью и нескрываемым презрением к моим интересам. У него завелись новые товарищи, все евреи и социалисты, занимавшиеся естественными науками, Писаревым и Добролюбовым. Коля ими увлекался, и хотя он этого не высказывал прямо, но я видел, что он, мысленно сравнивая меня с этими гимназистами, находит меня вялым, пустоватым и безжизненным. Но, несмотря на это, он любил меня глубоко и очень мечтал о моем сближении с их гимназическим кружком.

Вечером я сел в пролетку и оставил Пушкино. Коля несколько верст провожал меня на велосипеде. Стемнело. Нашла гроза, и пришлось поднять верх пролетки. Дорога шла густыми еловыми лесами, постоянно озаряемыми молнией. Часов около десяти мы въехали в старую березовую аллею, в конце которой мелькал огонек. Гроза прошла, и тетя Соня ждала меня с ужином на балкончике маленького флигеля. С тетей Соней проживала ее двоюродная сестра, тетя Лена, одинокая старушка, впавшая в полную нищету и нашедшая последний приют в Трубицыне. Об этой старушке будет речь впереди. Пока замечу только, что она была совсем маленькая. Головка у нее была круглая и розовая и непрерывно тряслась, несколько склоняясь набок, — последствие перенесенного удара. Нос, рот и глаза — все было у нее кругленькое. В глазах выражалась бесконечная кротость и терпение.

Две старушки ютились во флигеле, а большой старинный дом стоял совершенно пустой. Мне постлали в нем постель, и я очутился один со свечой в обстановке XVIII века. Много потом я живал в этом доме, который казался весь полон тенями прошлого. По стенам висели картины голландской школы и два херувима Рафаэля. В старинных шкафах виднелись коричневые корешки Дидро. Бабушка моя вырастала в обществе Баратынских, Дельвигов, Тютчевых, хранила их письма, автографы стихов и портреты.

Я блаженно уснул на большом зеленом канапе, убаюканный лепетом XVIII века. Утром выбежал в сад, сбежал к маленькой студеной реке. Полюбовался многовековой сосной, главным украшением сада. Добрые старушки закармливали меня на убой: хлеб был жирный и сладкий, как кулич, к чаю подавались варенья всех сортов.

У тети Сони я впервые попал в обстановку настоящего имения, с коровами, овцами и работниками. Ведь Дедово было давно уже не имением, а загородной виллой. Здесь все было другое, начиная с окружающей природы. В Дедове — ровные болота, нежные березовые леса, голубые пруды и море цветов. В Трубицыне — более холмисто, леса еловые, величественные и угрюмые, небольшая река, берега которой в некоторых местах заросли чащами, напоминающими тропическую заросль. Здесь прошлое встает властнее, чем в Дедове. Заехав к тете Соне, можно совсем забыть свое время и почувствовать себя современником Жуковского. Я несколько дней наслаждался у тети Сони, но пора было ехать домой. Ведь это было мое первое самостоятельное путешествие, и мать обо мне беспокоилась.

В начале августа приехала Эльза со своей старшей сестрой Юлей. Если даже в Эльзе подозрительный юдофоб Бугаев заподозрил еврейку, то в Юле эти черты были выражены с полной ясностью. Она мне в первые минуты не понравилась: она была горбоноса и трещала еще больше, чем Эльза.

Стояли мокрые августовские дни, в цветниках цвели флоксы, в роще уже падали желтые листья. Эльза и Юля жили во флигеле Марконетов. Мы собирались там каждый вечер, дядя Витя, тетя Вера, дядя Коля, Маруся и я. Барышни пели песни, мы играли в фанты, в шарады. С Юлей приключилась какая-то болезнь, и она не могла выходить. У меня развивалась к ней особая нежность и преданность. Через неделю я уже решил, что люблю ее на всю жизнь и после ее замужества заведу с ней длительный и неврастенический роман. Отец мой весьма косился на вечера в доме Марконетов. Он был недоволен мной, а особенно возмущал его дядя Витя, который распустился и отечески поцеловал Эльзу прямо в губы.

Дядя Коля имел такой исстрадавшийся вид, что, казалось, каждый мускул его красного лица насыщен страданием. Когда Юля и Эльза пели грустную песню:

Сердце так и прыгает,

Все грущу, грущу… —

он нетерпеливо чиркал спичкой и, зажигая сотую папиросу, восклицал:

   — Барышни, нельзя ли что-нибудь повеселее! Что за тоска!

Зато дядя Витя плавал в блаженстве и даже вдохновенно развивал перед барышнями проекты учебных реформ, сводившиеся к сокращению учебных часов и незадаванию уроков. Надо сказать, что дядя Витя вообще терпеть не мог давать уроки. Когда приближался сентябрь, он кряхтел: Хорошо бы на эти месяцы в спячку, как звери засыпают на зиму.

Его мечтой было, чтобы в учебных заведениях только выдавали жалованье, не производя учение. «Учение горько, — говаривал он, — а плоды его еще горше». Когда подавали жесткий пирог, начиненный вареньем, он замечал:

   — Это тесто — уроки, а начинка — жалованье.

Мой отец, бывший несколько под влиянием Толстого, приходил в восторг от этих изречений.

В ненастный день за барышнями приехал человек из их торгового дома. Я решительно заявил, что буду провожать их до станции и посажу в вагон. Моя мать вздохнула, покорилась судьбе и начала натягивать на меня теплые штаны. Под проливным дождем достигнули мы станции. В отвратительной дамской комнате, где стоял графин с желтой водой и воняло, Юля села у окошка писать какое-то письмо, и я с нежностью наблюдал ее. В отношении ее ко мне было что-то необыкновенно милое и доброе. Увидев мою карточку в детстве, она ее несколько раз поцеловала, чем подала мне какие-то неосновательные надежды. Поезд уже готов был тронуться: я не отходил от окна вагона, за которым виднелся орлиный, еврейский профиль Юли, и когда поезд двинулся, я шел за вагоном.

На обратном пути, несмотря на поднятый верх пролетки, я промок насквозь. Подавляя свое раздражение и не говоря мне ни слова, моя мать раздела меня и всего натерла спиртом. После этой операции я сел за стол, взял тетрадь и начал писать роман «Кампанула», где герой был какой-то демонист и психопат, а героиней была Юлия. «Кампанула» — это название больших, круглых, голубых колокольчиков. Герой ехал к ней, и тогда цвели кампанулы: вот все кончено, он едет от нее… и опять цветут кампанулы. Видно, что я уже вкусил Тургенева.

Больше всех понимал мое настроение дядя Витя. На следующий же день после отъезда Юли мы пошли за грибами в мокрый лес. Едва мы отошли от усадьбы и почувствовали себя на свободе, дядя Витя глубокомысленно задал мне вопрос:

   — Кто же тебе больше нравится, Эльза или Юля?

Я осторожно воздержался от прямого ответа.

   — Да, трудно решить, — задумчиво продолжал дядя Витя, раздвигая мокрые еловые ветки и срывая красноголовый осинник, — прекрасные девушки, умные, симпатичные…

И в заключение, как будто это было последнее дело:

   — Да и собой хороши. Надо прямо сказать!

Грибов почти не было. Мы целый час еще блуждали, промачивая ноги, и не могли наполнить корзину. Дядя Витя встал среди полян в театральную позу и заорал на весь лес голосом Южина:

   — Довольно мило!

Между тем с дядей Колей творилось что-то невозможное. Он опять явился ночью к моему отцу, принял какое-то решение, занял денег, на другой день уложил свой чемодан и уехал в Крым. На прощанье дядя Витя долго его обнимал и целовал, а дядя Коля как будто задыхался в этих объятиях. Дней через десять, возвращаясь из Надовражного, я увидел лошадей и пролетку. Вот диковина! Дядя Коля, уехавший в Крым, стоит в передней с моей матерью и говорит ей на ухо так, что решительно всем слышно:

   — Это путешествие было очень для меня важно. Я окончательно понял мой путь…

Далее я не слышал….

Скоро дядя Коля съездил в Москву и перевез свои вещи из квартиры в номера. За завтраком он подробно рассказал о своем переезде: как он всплакнул со старой прислугой, как выглянуло солнышко, опять скрылось за облаком.

   — Зачем ты все это рассказываешь? — сурово заметил мой отец.

   — А вот что, — грустно продолжал дядя Коля, — Владимир Федорович [сказал], что надо бы проверять, как я распоряжаюсь Сашиными деньгами.

Вдруг бабушка поднялась с места вся дрожащая и, подойдя к дяде Коле, произнесла громко, отчеканивая каждый слог так, чтобы все слышали:

   — Ты долготерпелив и многомилостив, а я не могу как ты!

И она оставила комнату, вышла на балкон и целый час ходила взад и вперед, вся волнуясь, как море.

   — Что это мама? — растерянно произнес дядя Коля. — Не понимаю. Ах, ты Господи!

Мой отец бледный вышел из-за стола и направился к флигелю. Но на дорожке его остановил и облапил дядя Витя:

   — Какая, однако, отвратительная, бессердечная женщина эта Надя. Я ее никогда не прощу. Бедный Коля!

Но скоро и на дядю Витю стали находить часы мрачного раздумья. Иногда он запрягал тележку и укатывал один в лес, и когда долго не возвращался, на всех находила тревога. Невольно почему-то приходило в голову, что дядя Витя может совсем не вернуться. Раз черной ночью в конце августа дядя Витя провожал в Надовражное Авдотью Степановну и имел с ней какой-то разговор, после которого вернулся черный, как туча, ни слова не говоря за чаем, а потом затворился с моим отцом в кабинете. Он просил отца открыть ему какую-то тайну, но отец наотрез отказался, сказав, что никакой тайны он не знает. Это несколько успокоило дядю Витю.

Лето кончалось, укладывались сундуки, флоксы облетали. В один из последних дней августа бабушка вдруг вбежала к нам во флигель. Она была бледна и так тряслась, что едва могла говорить. Мы расслышали только:

   — Наташа… умирает.

Оказывается, тетя Наташа поскользнулась в роще, ушибла себе больное место и лишилась сознания. К вечеру она оправилась, но чувствовала себя плохо, не спала по ночам, и иногда у нее вырывалась фраза:

   — Все равно, скоро все будет кончено!

Перед отъездом из Москвы в Петербург тетя Наташа взяла мне с Марусей ложу в Малый театр, на «Марию Стюарт». Я очень наслаждался в красной бархатной ложе бенуара. Марию играла Ермолова, Елизавету — Федотова^[70]. Последняя сцена, где Мария причащается перед казнью у переодетого католического священника и, вся в белом, как голубица, среди рыданий идет на плаху, оставила особенно сильное впечатление. Тетя Наташа в этот вечер была веселая и нарядная, как обычно.

На другой день мы с ней простились… навсегда.

Тотчас же по переезде в Москву мы провели вечер у тети Нади. Вся семья праздновала отъезд дяди Коли, у всех были довольные и веселые лица. В кабинете дяди Коли был устроен музыкальный класс: Наташа цвела как роза, Миша был доволен, полон энергии и планов. Он огорчил меня известием, что Владимирский, которого он хорошо знал, оставил преподавание в нашей гимназии.

[Да, дом имеет счастливый вид, семья соединилась, враг изгнан. Но так ли это все благополучно и нормально, как представляется тебе, строгая и вдохновенная шотландская пуританка тетя Надя, и тебе, юный социалист Миша, рассматривающий изгнание отца с «социологической точки зрения»? Да, вы правы: дядя Коля должен был покинуть этот дом, и дом остался без своей главы и хозяина. Но зачем же эта ненависть, зачем это торжество, Леночка уже говорит, что она готова убить отца, и ты, тетя Надя, умилена и не пугаешься этих кощунственных слов? Ты не боишься, что они удалят от твоего (дома) ангелов-хранителей и привлекут в него Эриний? По закону ли Христа ты судишь своего мужа? Нет, ты судишь его по закону Моисея. Пусть все тихо и спокойно в доме — перуны грядущего спят в этой тишине.]

Глава 4. Начало духовного восхождения

I

Итак, в гимназии меня встретили грустные перемены. Владимирский ушел, и я с ужасом узнал, что латинский и немецкий языки будет у нас преподавать прославленный своей злостью и издевательствами Казимир Климентьевич Павликовский. Я много знал о нем из рассказов Бори, который совсем не выносил Павликовского и, хотя был из первых учеников, имел с ним частые столкновения. Павликовский всегда обучал только в одном классе, в прошлом году он преподавал в восьмом и по старым законам должен был в этом году взять второй класс. И вдруг он попадает к нам, чтобы вести нас до восьмого класса, да еще по двум предметам: пять лет придется с ним иметь дело, да иногда по два часа в день! Но мало этого. Любимый мой Владимир Егорович оставил у нас преподавание географии и совсем покинул гимназию. Весной он защитил магистерскую диссертацию, карьера его подвигалась, и он мог освободиться от уроков, которых терпеть не мог.

Но, несмотря на эти неприятности, когда я пришел на молебен первого сентября, настроение мое было повышенное и восторженное. Чувствовалось вступление на престол нового директора. Иван Львович, бледный и похорошевший, гордо вышел из учительской, откинув голову назад, как делал его отец. Он был нашим наставником и греческим учителем. После молебна он повел нас в класс и диктовал нам расписание уроков и список учебных книг.

Перед молебном в залу вошел новый мальчик и одиноко сел на скамейке. Черты его мне показались знакомы. Он был некрасив, в лице что-то старческое, волосы аккуратно приглажены. Один денди из VI класса, в короткой куртке и широком поясе, не удостаивавший раньше меня взглядом, неожиданно с улыбкой подошел ко мне и представил мне нового мальчика как своего двоюродного брата, поручая его моим заботам. Это оказался Венкстерн^[71], с которым я когда-то играл на Пречистенском бульваре, племянник Владимира Егоровича.

Никогда еще с такой бодростью и интересом не приступал я к занятиям, как в этом году. Год предстоял трудный и боевой. Началась геометрия, по-гречески труднейший отдел глаголов, а весной предстояли экзамены по всем предметам за четыре года в присутствии депутатов от учебного округа. Почти каждый день было шесть уроков, и занятия оканчивались около трех с половиной часов. Новый директор преподавал нам греческий и с первых уроков напомнил нам свирепостью своего отца. Он кричал, стучал кулаком по столу и так вбивал нам в головы глаголы на «рес», что мы их запомнили на всю жизнь. Тем более казалось лестно отвечать ему без запинки.

Страшный Павликовский на первых уроках обманул наши ожидания. Вошел маленький, сухонький человек в изящном коричневом пиджаке. Он казался сделан из одних костей, какое-то скорлупчатое насекомое. Голова его совсем не отделялась от шеи, спина и затылок были на одной прямой линии, а лицо почти все состояло из склоненного вниз носа. Этот нос послужил поводом для одного обычая. Старшие ученики научили написать на доске за уроком Павликовского две падежные формы греческого местоимения: Tivi, Tiv6q^[72], так что выходило: тяните нос. На первом уроке Казимир Климентьевич произвел только смешное впечатление своими ужимками, вертлявыми жестами, обезьяньей повадкой и гнусавым голосом. Он был чрезвычайно аккуратен и пунктуален. Войдя в класс, он неизменно произносил: «Дайте пера». Задавал несколько строк Цезаря, спрашивал урок и, если оставалось время, заставлял кого-нибудь переводить новый урок a livre ouvert^[73]. Ко мне он неожиданно воспылал какой-то необычайной любовью. Я все его побаивался, помня рассказы Бори, но Казимир Климентьевич не только ставил мне 5, но все время обращался ко мне за уроком, и я должен был ему кивать. Впрочем, от этого чрезмерного благоволения мне становилось не по себе, и я все ждал подвоха. Уж очень много был я наслышан о Павликовском.

Стоял ненастный сентябрьский день. Во всех классах уже кончились занятия, и только у нас шел шестой урок Павликовского. Белые двери классов были раскрыты, и видна вся рекреационная зала, где сгущалась мгла, и все ярче разгоралась красная лампада перед образами. Урок кончился. Мы связали книги ремнями и стали спускаться по лестнице с белыми колоннами. Из директорской квартиры доносились звуки рояля и звон тарелок, на лестнице мелькала лампада. На повороте лестницы я принужден был остановиться. Навстречу мне поднималась девочка со связкой учебных книг. «А! Маша!» — подумал я и прошел в переднюю одеваться. На другой день, выходя из класса, я подумал: «А что, если она опять встретится?»

И едва успел подумать, как Маша была уже передо мной. Легкая, с белым-белым лицом, застенчиво и растерянно опуская на глаза прозрачный белый вуаль, чуть-чуть порозовев и не поднимая взора, она как будто парила вверх и проскользнула мимо меня. Внизу стоял гвалт. Товарищи подбрасывали вверх уродливого Антоновского, любителя архиерейских служений и известного поклонника красоты МашиШепелевой. Он выбивался из их рук, пальто его расстегнулось, он гоготал и имел вид очень довольный.

Я вышел на улицу. Под дождем грохотали пролетки, все было в тумане. Придя домой, я стал у окна и смотрел на магазин Выгодчикова, где зажигались огни, освещая окорока и колбасы. Что-то громадное поднималось в моей душе, совсем новое и неведомое счастье. Не хотелось ничего делать, никого видеть, ни с кем говорить. Всего лучше было учить греческий урок: ведь это для ее дяди, ведь это приближает к ней.

С этого дня я всегда ждал встречи с Машей, но она редко показывалась. Раза два она еще проскользнула мимо меня, а там и совсем скрылась.

Но жизнь моя потекла совсем по-новому. Пообедав и часа три подготовив уроки, в восемь часов я выходил из дома и совершал большую прогулку. В этот час все наполняло меня радостью. Как будто в душе открылся какой-то ключ радости, внутри зажегся какой-то свет, который озарял все кругом. И этот ключ, этот свет была Маша. Оставаясь один, я напрягал все силы воображения, чтобы ясно представить себе ее образ, и его лучи преображали мою жизнь. Не было больше уныния серых гимназических стен, засаленных бумажек, выметаемых швейцаром за большой переменой: ведь это был дом, где она живет, скрытая в его таинственной глубине, как святая чаша скрыта за занавесом святилища. Мне хотелось как можно дольше пребывать в этом доме, и я завидовал тем мальчикам, которых в наказание оставляли на час после уроков. Целью моих вечерних прогулок был опять этот дом, где я проводил весь день. Я шел к нему не прямым, а длинным, окружным путем. Останавливался у крыльца на несколько минут и к девяти часам был дома, где меня радовало все, от витого хлеба за чайным столом до всякого докучного гостя. Ровно в девять часов я шел спать и засыпал, вызывая в уме спящий образ Маши. Она становилась целью моей жизни, и в свете этой цели предстоящая жизнь развертывалась блестящей картиной: любовь к ней давала мне уверенность в себе; чтобы достичь ее, надо было идти путем подвигов и славы. Любовь к Маше, близость к ней становилась главной целью моей жизни, но никогда в мечтах моих не вставали брачные планы, а начинавшиеся волнения страсти исчезали как туман, как только белый, легкий ее образ вставал в моем уме.

Однажды в октябре мой друг Потапов пришел в гимназию весь в слезах: «У меня мама умерла», — сказал он старичку-надзирателю, и тот сейчас же отпустил его домой. Вечером мы с Остроленко отправились на панихиду к Потаповым. Смеркалось, когда мы подходили к воротам в переулке на углу Пречистенки. Черные ворота зловеще глянули на меня, а впереди шел большой седой батюшка, гремя сапогами по обледенелому тротуару. Мы вошли в незапертую дверь знакомого дома, и в первой же освещенной свечами комнате увидели на столе изможденный труп госпожи Потаповой. Он был ужасен. В худом, потерявшем всякую женственность лице был какой-то вызов. Я не мог оторваться от этого лица: мне казалось, что грудь трупа слегка колышется. Вернулся я домой совсем расстроенный и решил больше не ходить на панихиды. Ночью труп госпожи Потаповой все время стоял в моем воображении и не давал мне уснуть. И днем не оставлял меня этот образ. Как будто меня схватило какое-то дьявольское кольцо. Нечто подобное я переживал, когда в первый раз солгал перед моим учителем. В таком состоянии был я несколько дней.

Наступил праздник Казанской Богоматери^[74]. В 1 час дня была назначена панихида по Льву Ивановичу в рекреационной зале нашей гимназии. Могильная октябрьская мгла сгущалась в зале и за стеклами, по которым медленно стекали дождевые капли. Замерцали тонкие восковые свечи, взвился кадильный дым, запели нежные голоса мальчиков. Я повел глазами влево: в серой мгле, в мерцании свечей возник воздушный образ Маши. Она была в темном гимназическом платье, обрамленном на шее узким кружевным воротничком. Я мог более рассмотреть ее лицо, чем при мимолетных встречах на лестнице. Лицо у нее было довольно обычное, круглое и бледное, с небольшим, чуть вздернутым носом, но голубые глаза светились таким внутренним светом, что мне казалось, душа моя тонет в бесконечном небесном эфире. Страшный образ, терзавший меня несколько дней, растаял бесследно. Октябрьский сумрак стал светлее и лучезарнее лучшего майского дня.

II

   — Можно мне прийти к тебе в гости? — спросил я раз моего нового товарища Володю Венкстерна.

   — Конечно, конечно, — заторопился он и дал мне свой адрес, в переулке совсем рядом с гимназией.

Квартира Венкстернов помещалась во втором этаже. Она была большая, уютная, с коридорами и закоулками, темная лестница вела наверх, где жили дети. Мне как будто что-то вспомнилось, когда я в первый раз пришел к Венкстернам. Дело было вечером. Еще не вся семья съехалась, отец с детьми проводил осень в деревне. Меня очень радушно встретила мать Володи Ольга Егоровна^[75] — высокая дама, с сильной проседью и большими черными глазами. Из соседней комнаты вышли две девочки в гимназических платьях и передниках, сели на окошко. Это были кузины Володи — Лиля Гиацинтова и Танечка Щуцкая. Я стал как-то очень неестественен, старался острить и обратить на себя их внимание. Златокудрая и полная Таня была очень насмешлива, шумна и хохотлива; Лиля, как всегда, застенчива и тиха. Скоро дом наполнился многочисленными и разнообразными родственниками: старшие кузены — восьмиклассники курили и острили, и я был немного подавлен шумом и весельем. Затевался спектакль на Рождество, и я должен был принимать в нем участие. Тот мир, о котором повествовала мне тетя Наташа, открывался передо мной, и я с нетерпением ждал приезда самого Венкстерна.

Раз Володя привел меня за большой переменой к себе позавтракать. В гостиной я застал элегантного господина, с седой пушистой бородой, высоким полысевшим лбом и большими, холодными, серо-голубыми глазами. Говорил он очень мало, но авторитетно и внушительно. Мы сели завтракать, когда на лестнице послышался топот ног, и вбежали две девочки, сестры Володи. Если Таня и Лиля держались уже барышнями, то этим было лет по 9—10. Старшая Маруся, с черными глазами и румяным лицом, казалась очень серьезной и задумчивой; у младшей Наташи^[76] была сияющая мордашка, напоминающая веселого котенка. Она острила и смешила всех за столом. Так вступил я в семью, еще полную тогда жизни и веселья, как будто чувствуя, что близко полное разложение нашей семьи и конец Дедова. Здоровый инстинкт жизни влек меня завести опору вне дома, и я чувствовал, что нигде не найду более подходящей для себя атмосферы, чем у Венкстернов. А в нашей семье было очень плохо.

Бабушка получила из Петербурга письмо от тети Наташи, где та писала, что очень слаба и больна и просит мать немедленно приехать. Бабушка пришла к нам с этим письмом совсем убитая и скоро уехала в Петербург. Оттуда начали приходить известия, что дни тети Наташи сочтены. Зато тетя Саша оправилась настолько, что ее взяли из больницы. Она жила на Спиридоновке: серебряно-розовая тетя Соня приехала к ней из Трубицына, и часто они у нас вдвоем проводили вечера. Многие тяготились обществом тети Саши и даже ее побаивались, но я находил в нем особое удовольствие. Часто я ходил к ней по вечерам, она играла мне на рояле «Фауста», мы пили чай, и я просил ее рассказать мне предания о молодости Венкстерна. Как и тетя Наташа, тетя Саша очень любила эту семью. Привязанность тети Саши ко мне была исключительная: проведя вечер с ней, я чувствовал, что сделал хорошее дело, что Бог ко мне близко, и никогда образ тети Наташи так не сиял в моем уме, как когда я возвращался домой от тети Саши Никитским бульваром.

Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь из товарищей и играли в шахматы. Тон нашего общества становился приличнее: рыжий Селивановский и Остроленко отошли на задний план. Володя Венкстерн вносил ноту порядочности и благовоспитанности. Скоро образовался триумвират из Володи, Саши Бенкендорфа и меня, который развивался и креп до окончания гимназии. Замешался в нашу компанию и новый элемент — кавказец Абрамов. Этот мальчик был года на три старше нас: он уже несколько лет сидел в четвертых классах разных гимназий, начиная с Армавирской, и, наконец, попал к нам. Он был умнее и развитее прочих и притом революционер. Одевался он грязно и неряшливо, жил один без родителей, снимая комнату, его посещали студенты. Я с ним этот год очень сошелся. Мне нравилось в его густо накуренной комнате, нравился его радикализм, хотя мы сильно спорили. Он был атеист и революционер, я — крайний либерал и христианин. В то время я начал читать Толстого и прочел «Национальный вопрос» В. Соловьева, который стал для меня как бы Евангелием. Отсюда происходили жаркие споры с Борей Бугаевым, который оставался консерватором и славянофилом^[77].

Субботние собрания товарищей оживляли всю неделю, а работы было много. Я не успевал приготовлять всех уроков, а потому, приготовив в субботу уроки на понедельник, в воскресенье с утра садился готовить некоторые уроки на вторник и среду. Только таким путем мог я держаться на линии первого ученика, а спуститься с нее я не мог, я чувствовал: опустись немного — и совсем полетишь вниз. Способности у меня были вовсе не такие блестящие, как казалось. Приходилось брать усидчивостью и прилежанием, а главное — системой. Греческий язык, при грозности и строгости Ивана Львовича, занимал каждый день около часа. С Павликовским было легче. Этот страшный человек не только не оправдал до сих пор своей репутации, но наконец дети дошли вот до чего. За латинским уроком так безобразничали, кривлялись и хохотали, что Казимир Климентьевич ушел совсем расстроенный, и даже как будто в слезах. Мы ждали его на следующий немецкий урок, и вдруг видим: Павликовский проходит по зале, спускается вниз и исчезает. Мы сидим в недоумении. Вдруг откуда-то сбоку вбегает в класс бледный, со стиснутыми зубами Иван Львович. Он падает в кресло и взвизгивает: «Что же, я должен, наконец, исключить…» При этом он хватает огромный тяжелый журнал и ударяет им по столу так, что удар совпадает с последним слогом слова «исключить». Затем начинается гром и молния. Минут двадцать директор кричит, стучит, взвизгивает, вызывает учеников по фамилиям.

   — Если это безобразие будет продолжаться, — закончил Иван Львович, — я принужден буду взять от вас Казимира Климентьевича, который человек добрый и мягкий, и поставлю вам зверя, и может быть, этим зверем явлюсь я сам!

Никогда не смотрел я на Ивана Львовича с таким благоговением, как в эти минуты. Ученики были красные, заплаканные, гневный директор бледен как смерть. В заключение он потребовал от нас, чтобы мы всем классом просили прощение у Павликовского. Этот исход был очень легок. На другой день при входе Павликовского все стояли и не садились, пока депутат класса, один из самых больших безобразников, не испросил прощения в самых изысканных выражениях. Бедный старичок был совсем растроган, он принял раскаяние безобразников за чистую монету, весь расцвел и сиял в продолжение урока, ставя всем хорошие отметки. Через несколько дней возобновились безобразия. Павликовский начинал хмуриться и сердиться, а с задней парты раздавался шутовской голос: «Мы просим прошения», — на что глубоко возмущенный старичок только махал рукой.

III

Зима подвигалась вперед, и я совершенно перестал встречать Машу на лестнице. Каждый шестой урок, когда классы пустели и в зале из полутьмы сияла красная лампа, я жил надеждой на встречу, но Маша как будто пропала. Я начинал сильно грустить, думал, не уехала ли она, не заболела ли.

Между тем в доме Венкстернов на Рождество готовили спектакль. Давали четырехактную пьесу «Золушка» и сцену в корчме из «Бориса Годунова», где я играл пристава. Маленькая черноглазая Люся, всегда молчаливая и застенчивая, как будто раз навсегда покрасневшая, играла Сандрильону, а совсем маленькая Соня Гиацинтова была прелестна в роли доброй феи с волшебным жезлом, которую гном ввозил на коляске. Дом Венкстернов наполнился родными из провинции, дым стоял коромыслом; больше всего шума вносила Таня Щуцкая, постоянно прибегавшая из нижнего этажа. Перед генеральной репетицией случилось так, что мы с Люсей в первый раз оказались вдвоем в гостиной. Оба мы смутились и молчали, но почему-то постоянно сиявший в моем уме образ Маши стал уходить в туман. Слишком давно я ее не видал…

Во время спектакля Елизавета Алексеевна Гиацинтова сообщила мне, что она приглашена на другой день на вечер к дяде Вите. Я был очень обрадован, надеясь, что порвавшееся опять знакомство с Гиацинтовыми возобновится, и уговорил родителей отправиться на вечеринку к дяде Вите. Пришли мы довольно рано: Гиацинтовых не было, в гостиной сидел розовый инженер Солонов и делился впечатлениями от «Фауста» в театре Солодовникова^[78]:

   — Какой тонкий, изящный Мефистофель!

Просидели мы с полчаса, слушая витиеватые речи Солонова, как вдруг я вижу: моя мать натягивает перчатку. Скоро родители поднялись и стали прощаться.

   — Куда вы? Куда?

   — Секрет! — ответил папа.

Я с досадой последовал за родителями, и досада моя еще возросла, когда в дверях мы наткнулись на входивших Владимира Егоровича и его жену.

   — Куда вы? — с каким-то испугом спросила Елизавета Алексеевна.

   — Секрет, секрет, — опять повторил мой отец.

   — Я еще вернусь! — крикнул я в отчаянии, но по выражению лица отца увидел, что дело безнадежно. Выйдя на мороз, мой отец ускорил шаг и минут десять не говорил ни слова. Нам была нанесена демонстративная обида тетей Верой, и, конечно, мы направились прямо в соседний переулок к тете Наде. Там нас встретили с распростертыми объятиями, и моя мать, отведя в сторонку тетю Надю, начала в волнении ей что-то рассказывать. Мы попали на костюмированный вечер, и среди ряженых гостей я неожиданно увидел брата моего директора Илью Львовича, везде известного под именем Илюши. Этот Илюша был бравый и веселый офицер. Хотя лицом он походил на отца, имел такой же орлиный нос и так же закидывал назад голову, но ходили слухи, что покойный Поливанов своего младшего сына недолюбливал и даже одно время отказал ему от дома, выгнав его из своей собственной гимназии. Илюша был типичный неудачник, курса нигде не кончил и поступил в полк. Тем не менее он казался очень веселым, и сразу было видно, что барышни от него без ума. Увидев Илью Львовича, я сразу примирился с уходом от дяди Вити. Ведь передо мной был родной дядя Маши: можно было с ним сблизиться и проложить себе дорогу в заветную квартиру директора. Я подошел к тете Наде и шепнул: «Пожалуйста, пригласи Илью Львовича завтра на бал». Тетя Надя сейчас же исполнила мою просьбу. Следующий вечер я был у нее на большом балу, среди разряженных и декольтированных девиц. Илья Львович приехал поздно и вошел, гордо закинув голову и придерживая шпагу. Было в этой забубенной головушке что-то необыкновенно привлекательное: какая-то русская удаль, размах и добродушие. Начали играть во мнения, и барышни пожелали, чтобы Поливанов удалился. Одна, особенно кривлявшаяся и декольтированная девица, которую тут же оскорбили определением «барышня fin de siecle»^[79], сказала об Илье Львовиче: «Он — славный». Илюша выслушал все мнения о себе с опущенными глазами, потер лоб и не то грустно, не то лукаво взглянув на барышню fin du siecle, произнес:

   — Славный? Это не вы сказали?

Раздался шум аплодисментов. Мне удалось обменяться несколькими фразами с братом директора, и я был удовлетворен.

Между тем из Петербурга стали приходить известия о болезни тети Наташи одно другого мрачнее. Мне еще не говорили прямо: «Тетя Наташа умирает», но скоро я это понял. В один из субботних вечеров я играл в шахматы с товарищами, и вдруг впервые мысль, что больше тети Наташи не будет, ужалила меня. До тех пор я этого себе как-то не представлял. Тянулся морозный длинный январь, Маша Шепелева по-прежнему не появлялась. Дядя ее, Илья Львович, часто во время большой перемены пробегал по лестнице, гремя шпорами, и я спешил ему кланяться. Наконец в первых числах февраля пришла страшная телеграмма из Петербурга, где говорилось: «Тело прибудет в Москву такого-то числа».

Только увидев это слово «тело» на сером телеграфном бланке, я понял, что случилось. Но кроме горя о потере тети Наташи меня охватил страх увидеть ее в гробу через несколько дней после смерти. И притом день похорон совпадал как раз с годовщиной смерти директора, и я надеялся, что наконец увижу Машу Шепелеву на панихиде. А ведь иметь возможность полчаса смотреть на Машу значило для меня совершенно воскреснуть духовно, купить себе внутреннее блаженство на несколько месяцев. Я пребывал в тяжелом раздумье.

Вечер накануне похорон я провел у тети Саши. От нее скрывали смерть сестры, и она ничего не подозревала.

   — Газет сегодня почему-то не было! — сказала она мне за чаем.

   — Да, — поспешил я соврать, — вероятно, какие-нибудь политические беспорядки.

Придя домой, я увидел в передней большой зеленый венок в круглом стеклянном ящике. На другой день поезд с гробом приходил рано, и надо было вставать при лампах. Сердце у меня стучало. Я смотрел в окно, на пустынный Арбат, где в синеве мелькали снежинки и горел фонарь. Послали за извозчиками. Долго не могли их разыскать. Наконец мы уселись на двух извозчиках, захватив ящик с венком, и покатились по пустынным, спящим улицам. Когда мы подъезжали к Каланчевской площади, стало светать. В белом небе развевался вокзальный флаг; около серых казарменных стен Николаевского вокзала мы увидели катафалк и черных служителей похоронного бюро. Взошли в буфет и узнали, что поезд опаздывает на час. У меня отлегло от сердца. В буфете, где свет лампы спорил с тучами рассвета, за столиками виднелись разные московские знакомые, пришедшие отдать последний долг тете Наташе. Мы спросили ветчины: в гробовом молчании сонного буфета как-то жутко звенели серебряные ножи и вилки. Наконец все поднялись и направились к платформе. Уже виднелись дым и огни паровоза; ветер свистал и гнал снежинки; впереди нас бежал батюшка в фиолетовой скуфье, за ним толпа певчих-мальчишек… Потянулись вагоны, один, другой, третий… в окне мелькнуло лицо дяди Тяпа. Вот уже дядя Тяп на платформе: он крепко жмет руку моему отцу, не произнося ни слова. Он имеет очень сокрушенный вид: глаза красны, и на рукаве шубы черный бант. Вот тащат в вокзал рыдающую бабушку: она едва волочит ноги, никого не замечает, с одной стороны ее поддерживает дядя Витя, с другой — дядя Коля. Мы останавливаемся у последнего черного вагона. Вот он со скрипом и скрежетом распахнулся на две стороны, и в глубине его предстал маленький литой гроб. Ужас мой возрастал….

   — Ведь в церкви гроб не будут открывать? — обратился я к дяде Тяпу.

   — Нет, почему же? Откроем.

Гроб должны были везти мимо гимназии и той приходской церкви, где в этот час служилась заупокойная обедня по Льву Ивановичу. Я прямо с вокзала помчался на извозчике к церкви, решив увидать Машу, а потом отправиться в Новодевичий монастырь на отпевание. Но напрасно глаза мои искали в церкви Машу. Вот кончилась панихида: я вижу всех Поливановых, острое и аскетическое лицо Машиной тетки, старой девы, но, сколько я ни заглядывал во все углы, ясно, что Маши нет. Я был наказан за мое малодушие, за мою сухость по отношению к умершей, и та, которую я ждал столько месяцев, не появилась.

Вот мимо меня прошла Елизавета Алексеевна Гиацинтова с грустным лицом. Она поспешает в Новодевичий монастырь. При выходе из церкви я увидел белый катафалк, за ним всех моих родных и прежде всего заплаканную Марусю. Она от вокзала идет пешком за гробом. Шествие скрылось вдали; я один перед зданием гимназии.

   — Еще успею, — подумал я и повернул в переулок позавтракать у Венкстернов. Прошел завтрак, я собрался ехать в Новодевичий монастырь, а пока искал альбомы с портретами Росси и Сальвини^[80] в разных ролях и говорил о театре. Вдруг раздался звонок.

   — Ваш папа! — как-то взволнованно доложила горничная. Я в передней увидел громадную шубу отца.

   — Поедем домой; все уже кончено. Тетю Наташу схоронили.

Никакого упрека в его голосе не было.

Оказалось, что мои предчувствия были верны. Бедная тетя Наташа, измученная долгой болезнью, на четвертый день после смерти была страшна, как впоследствии передавала мне тетя Вера. Ей никак не удавалось закрыть глаза. Моя мать вернулась домой очень потрясенная, и, очевидно, отец, зная мое отношение к покойникам, был даже доволен, что я сбежал.

Вечером мы направились в дом к дяде Вите. Бабушка лежала в постели. Она нисколько не возмущалась моим отсутствием на похоронах, сама она втайне побаивалась мертвецов и, как мне рассказывали, не была на похоронах дедушки и своего старшего сына. Но дядя Тяп встретил меня горьким укором:

   — Что же ты, Сергей?! Эх, не ожидал я! А ведь покойница о тебе больше всех говорила и вспоминала во время болезни!

Наконец открыли тайну тете Саше. Она укоризненно, с вызовом говорила: «Меня обманули!» — и все время хотела пребывать у постели обожаемой матери. Но бабушка, как всегда, относилась к ней холодно, и тетя Саша писала к нам в письме: «Мама смотрит на меня и жалеет, что умерла не я, а Наташа!» Опровергать тетю Сашу никто не решался: бедная безумная говорила чистую правду…

Бабушка пролежала много недель: медленно, медленно возвращалась она к жизни. Я приходил к ней постоянно. Она знала, что никто после нее самой и дяди Тяпа не любил тетю Наташу так, как я, и часами говорила со мной об умершей. Описывала ее страдания последних месяцев, невероятные страдания, перемежавшиеся волшебными, светлыми снами. Вдруг ей грезилось, что она бабочка и летит за лодкой, в которой плывет дядя Тяп. Но у бабушки начинался какой- то культ тети Наташи, какой-то апофеоз. В бабушкиных рассказах мы не узнавали той тети Наташи, которую привыкли знать и любить: в бабушкиной поэтической голове уже создавался миф, какой-то идеальный образ святой, подвижницы. Дядя Тяп через день вернулся в Петербург. Он имел вид человека сломанного раз и навсегда. Был он грубоват и позитивен, но тут жадно устремился в область загробную и с наивностью человека, который в первый раз столкнулся с вопросом о вечной жизни, восклицал:

   — Нет, нет!.. Как хотите, а там что-то есть! Вот и спириты говорят, — и т. д.

Раз я сидел с бабушкой у ее постели. Мартовское заходящее солнце освещало комнату. Вдруг бабушка обняла меня и, прижавшись к моей груди, прошептала:

   — Знаешь, что всего ужаснее?.. Я живу в могиле, я изо дня в день переживаю то, что там делается.

Я молчал. Что было ответить, чем утешить, когда «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться… потому что их нет»^[81].

IV

Вступление на престол Ивана Львовича ознаменовалось окончательным падением и изгнанием старого батюшки Иезуита. Еще в прошлом году начались волнения и петиции к классным наставникам. Я уже говорил, как нам удалось через Владимира Егоровича добиться отмены кондаков и уменьшения задаваемых уроков. К Рождеству батюшка был удален, а место его занял недавно появившийся в гимназии и преподававшим в старших классах так называемый «зеленый поп». Ходил он в зеленой рясе, лицо имел иконописное, сумрачное, с красными пятнами на щеках, молчал и отличался ученостью. Уроки он задавал меньше, чем Иезуит, но требовал знать все «примечаньица» и весьма тонко анализировал богословские положения. Иногда он запускал руку в глубину своей зеленой рясы и извлекал скомканную книжку по истории церкви, причем с задних парт раздавалось: «Батюшка родил». Новый батюшка был очень вспыльчив и подозрителен: когда ученик слишком близко к нему приближался, он испуганно подавался назад, и на щеках его вспыхивали красные пятна. Опытный глаз мог заметить в нем уже тогда признаки сильного нервного расстройства. Но было в нем что-то такое, чего совсем не могли сносить смешливые ученики. На доске постоянно было написано 6 лшХод^[82], на задних партах декламировали: «У лукоморья поп зеленый, златая цепь на попе том» и т. д. Особенно смешил батюшка моего соседа по парте, идиотика Анучина. Весь урок Закона Божия Анучин сидел, уткнув кулаки в щеки и не поднимая глаз, а как только батюшка его вызывал, растерянно вскакивал, поглядывая по сторонам и фыркая. Я в то время не умел бороться со смехом, и к тому же от смеха у меня появлялось неприличное иканье, приводившее в восторг весь класс. Я выучился подавлять смех и как-то пропускать его через нос, но иногда не удавалось пропустить его беззвучно, и получался отрывистый и резкий носовой звук, так что все оглядывались, а я поспешно сморкался, делая вид, что чихнул. После урока батюшки мы с одним смешливым мальчиком падали в объятия друг друга и несколько минут тряслись, выпуская весь заряд смеха, копившийся в течение часа. А поводы к смеху за батюшкиным уроком случались постоянно. Например, вся гимназия звала почему-то нашего старичка надзирателя Михаила Ярославича — Михей. Вот батюшка читает имена малых пророков: пока дело идет об Амосе, Агее, Захарии, все спокойно. Но вот произнесено имя «Михей» — и весь класс взрывается. Батюшка с удивлением всех оглядывает: «Ну что же такое? Михей…» Новый рев.

Кстати несколько слов об идиоте Анучине, который попал к нам в этом году, провалившись на экзамене в старшем классе. Я познакомился с ним вскоре после моего поступления в гимназию. Длинный, как шест, молодой человек, с длинной шеей без воротника вдруг подошел ко мне с вопросом:

   — А у вас преподаватель латинского языка мельница?

Меня сразу это заинтересовало, и к четвертому классу мы стали закадычными друзьями. Анучин охотно разыгрывал роль шута, и за переменой во всех классах собирались его послушать. Он был от природы идиотичен, а так как его идиотство всех забавляло, Анучин охотно его развил и предавался нелепым выходкам. Например, с передней парты, где он сидел, уйдет на заднюю. «Зачем вы пересели?» — спрашивает учитель. Анучин строит рожу: «Здесь слышнее». Когда входил в класс седобородый географ, Анучин встречал его криком: «Циклон, циклон!» Когда же старик повертывался к доске и развешивал карту, Анучин вскакивал и потрясал за его спиной кулаками, приводя в движение всю парту.

Меня привлекала в нем и его большая любовь к грамматике и филологии. Грозного Владимирского он обожал, с Павликовским не очень ладил.

   — У него глаза как у Леопа-г-да, — шептал он мне довольно громко. Товарищи подучили его делать разные глупости и дерзости. Например, Павликовский спрашивает, как по латыни «судья»? Анучин вскакивает: «Я знаю — equus, equi»^[83]. Павликовский машет на него рукой и продолжает спрашивать: «Как называется “девушка”?» Анучин опять вскакивает: «Vacca!»^[84] Павликовский приходит в ярость.

Столкновения с Павликовским доходили до того, что, однажды получив единицу, Анучин прошипел: «В округ пожалуюсь!» «Округ» рисовался Анучину каким-то далеким царством добра и справедливости. Но Павликовский расслышал и в свою очередь прошипел:

   — Что вы сказали? Повторите!

Затем согнулся, маленький, носатый, скорлупчатый, подбежал к парте и пытался за руку вытащить Анучина из класса, но тот усидел. Казимир Климентьевич в бессильной злобе вернулся в свое кресло, а Анучин с удовольствием прошептал мне: «Под руку меня взял!» Вообще постоянно обижаемому Анучину рисовалась какая-то справедливость, которой можно «пожаловаться». Иногда он мне указывал на сухую строгую фигуру директора и спрашивал:

   — А можно этому на Готье пожаловаться?

   — Учитель русского языка Вельский почему-то наводил Анучина на романтические мысли. Видя, как розовый, стареющий, но франтоватый Вельский после урока сидел в кресле, окруженный учениками старшего класса, Анучин обращался к швейцару с вопросом:

   — А что у этого человека, невеста есть?

Я защищал моего друга, как мог. Выручал его, когда товарищи принимались его бить; после урока часто подходил к Павликовскому и ходатайствовал:

   — Не сердитесь на Анучина, его подучили.

Казимир Климентьевич грустно кивал головой. Но раз, после одной выходки Анучина, Павликовский вдруг накинулся на меня:

   — И от вас я никаких заявлений принимать больше не буду!

Бедный идиот платил мне самой преданной любовью. Сердце у него было доброе. Если он ел среди зала апельсин, его окружали младшие ученики, приставали к нему, он раздавал им по дольке апельсин, наконец быстро совал в рот последнюю дольку и грустно разводил руками. Весь год он занимался писанием рассказа про своего репетитора, начинавшегося со слов «Студент-филолог Александр Ильич Раевский…» Дело не шло дальше пяти строк, и на другой день все начиналось сначала: крупным, красивым почерком выводилось «Студент-филолог» и т. д. Вообще филология его увлекала. Иногда он задавал восьмикласснику вопрос:

   — Как вы переводите иитод? Конь или лошадь?^[85]

В лице Анучина я в первый раз увидел соединение филологии с идиотизмом, с чем впоследствии мне пришлось иметь много дела.

У Павликовского периодически умирали дочери, и слухи об этом проникали в гимназию. Одна из дочерей умерла у него в этот год на Пасху. Казимир Климентьевич явился на урок осунувшийся, грустный, в черном пиджаке и заставил нас переводить статейку о смерти Ифигении. Весь класс хранил почтительное молчание, не было никаких безобразий, и учитель казался тронут. Но как только он вышел из класса, Анучин пустил ему вдогонку торжествующий крик мести:

   — У него дочь умерла.

Через несколько лет Анучин сам умер от чахотки.

V

Близилась весна, и уроков становилось все больше. Предстояли экзамены с депутатами от округа, и по воскресеньям я переписывал программы разных предметов, ходившие по рукам. Математику, географию и Закон Божий надо было сдавать за четыре года. Старичок Кипарисов прошел с нами только половину курса, приходилось быстро нагонять упущенное. Уроки математики были назначены на все прежде пустые часы. Кипарисов уже не спрашивал, а с лихорадочной поспешностью чертил на доске теорему за теоремой.

Чем больше у меня было работы, тем радостнее становилось на душе. Бывало, в воскресенье выберешь часа два свободных и пойдешь скитаться по городу. Нежные и легкие облака всплывают и тают в голубой бездне, и горят главы бесчисленных московских церквей, а снег хрустит под ногами. Кажется, все второе полугодие я не видел Машу, но она близка от меня во время этих скитаний. Близился праздник Благовещения, и мне хотелось нарисовать картину, где пресвятая дева Мария похожа на Машу, белая и светлая, со скромно опущенными глазами, а перед ней сияющая лилия архангела^[86]. Больше всего любил я думать о Маше в монастырях. Завернешь во двор Зачатьевского монастыря, и все там таинственно: белеют стены, горят золотые главы, и все что-то хочется вспомнить, что было не то в детстве, не то еще раньше. Впрочем, либерализм, разогревавшийся вечером у Абрамова, во мне бушевал. В начале Страстной недели, когда я лег спать, отец вошел ко мне и спросил:

   — Кажется, ты в этом году не собираешься говеть?.. А надо бы.

   — А ведь ты сам не говеешь.

   — Мало ли что я. А тебе надо.

   — А говеет ли князь Трубецкой^[87]?

Отец облегченно вздохнул:

   — О, да! Трубецкой — вполне православный человек.

Утром я направился в приходскую церковь князя Трубецкого. За обедней мне было скучно, я делал бесчисленные земные поклоны, нюхал веревочные ковры, поглядывал по сторонам, ища князя Трубецкого, но его не было видно. Я решил больше не ходить в церковь.

За обедом между моими родителями происходил какой-то очень тяжелый и нервный разговор: они как будто ссорились. Часов в 5 я вышел из дома и пошел бесцельно скитаться. В церквах звонили ко всенощной, но я решил туда не идти. Шаги мои невольно направились к гимназии. Я завернул в переулок, как вдруг пошел теплый весенний дождь, и тополя в садах сильно запахли. Я переждал дождь на крыльце одного дома и вновь пошел, сам не зная куда. От церкви Святой Троицы против нашей гимназии раздавался звон. Без всякой мысли я зашел в храм и замешался в толпу молящихся. В сумраке храма раздавалось пение: «Егда славнии ученицы»^[88], как розы, горели бесчисленные лампады. И когда дверь за мной раскрывалась, врывался стук пролетки, и снова все стихало. Только лилось ангельское пение, и какое-то блаженство наполняло мое сердце. Какие-то крылья ширились в моей груди, блаженство росло, и вдруг… дверь стукнула. Я никого не видел, но понял, что вошла Маша. Когда служба кончилась, я стал ее ждать у ящика со свечами. Вот она прошла, ведя за руку маленького директорского сына. Маша шла передо мной в черной бархатной кофточке и белом шарфе, вся белая и непорочная, как лилия. Мгновение — и тяжелая дверь гимназии за нею захлопнулась.

Тем временем уже выступали звезды, подул ветер, и мне стало холодно в легком пальто, смоченном весенним дождем. Я нанял извозчика и покатил, громыхая по недавно освободившимся от снега камням, на Спиридоновку, к тете Саше. Мне было все равно — жить или умереть. И пение «Егда славнии ученицы», и слова Евангелия, и алые розы лампад, и увенчавший все образ Маши, которая еще никогда не была так прекрасна, — все это превратило жизнь с ее прошлым и будущим в один миг вечного блаженства. Хотелось только делать добро. И как хорошо было у тети Саши, где бедная больная встретила меня, как всегда, с лаской и надеждой, как-то вся успокаиваясь в моем присутствии. Застал я там и бабушку, и она сказала мне, что в первый день Пасхи будет утром в Новодевичьем монастыре, на могиле тети Наташи. И я обещал тоже приехать.

Следующие дни Страстной недели прошли за зубрением математики и переписыванием программ; но мое блаженство боялось всяких интересных книг, а среди занятий математикой я как будто качался на его волнах. Наступил и первый день Пасхи. Совсем потеплело. Снег таял под ногами, и со всех колоколен раздавался звон. Помня обещание, данное бабушке и тете Саше, я с утра направился пешком в Новодевичий монастырь. У его белых стен стояли два извозчика. Войдя за ограду, я спросил толстого дворника:

   — Не приезжали ли две дамы в трауре?

   — Две дамы? Как же, приехали.

Я пошел к нашим родственным могилам, читая надгробные надписи на зазеленевших могилах монахинь «Мать Павла, мать Силиктия, мать Неонила…». Вот уже видна могила тети Наташи, но в нескольких шагах от нее, ближе ко мне стоит Маня Шепелева. У ее ног несколько весенних цветов: крокусов, гиацинтов и тюльпанов. Рядом с нею черные фигуры ее родных: ее бабушка, тетка с аскетическим профилем и тот же маленький мальчик, сын директора. Они приехали на могилу Льва Ивановича.

Не обращая на них внимания, я прошел дальше к тете Саше и бабушке. Помолившись на могиле тети Наташи, я, видя, что семья направляется к воротам, последовал за ними. Минут десять я видел Машу впереди себя, и в ее лучах окинул мысленным взором всю жизнь. Я вспомнил о первых волнениях страстей, которые иногда меня посещали, и взглянул на золотые волосы Маши, падавшие на черный бархат, и мне показалось невероятно, что эти волнения были, что они могут повториться. Все плотское как будто умирало, и в душе было только это голубое небо, звон, первые цветы на могиле и непорочный образ любимой девы. Когда я поравнялся с ней, Маша долго и пристально на меня посмотрела, а дамы что-то зашептали.

Радостно возвращался я домой. Колокола звонили все громче, и родной город казался уже каким-то Новым Иерусалимом в невечернем дне царствия Христова… В этот день я не занимался гимназическими науками, а читал вступительную статью к «Гофолии» Расина^[89], часто отрываясь и погружаясь в блаженное забытье и поглядывая на небо, которое розовело за окнами…

VI

К моему большому огорчению, родители мои решили это лето не ездить в Дедово, а после окончания моих экзаменов, в начале июня, отправиться в Швейцарию. Семья дяди Вити также предполагала уехать к каким-то родственникам, так что бабушка была обречена проводить лето после смерти тети Наташи с нелюбимой тетей Сашей. К весне бабушка стала изредка выезжать, но больше сидела одна, предаваясь чтению благочестивых католических книг, которыми снабжал ее мой отец. С жадностью читала она письма Eugenie Guerin, заинтересовалась даже Лакордером и Монталамбером^[90]. Как-то неожиданно она позвонила нам в послеобеденный час. В этот же раз ей сообщили тяжелую для нее весть, что мы не будем в Дедове. Моя мать очень волновалась, потому объявила новость жестко и резко, как бы боясь, что горе бабушки может склонить нас остаться. А ехать в Швейцарию она считала необходимым ввиду здоровья отца. Бабушка в отчаянии откинулась на спинку кресла и шептала:

   — Так это правда — то, что мне давно представлялось. Я буду одна, одна…

А мама смотрела на нее строго и без ласки. Скоро бабушка уехала с таким видом, как будто ее у нас выгнали.

В этот год я полюбил проводить вечера у тети Веры Поповой. Мои кузины окончили ту гимназию, где теперь училась Маша Шепелева, и помнили ее в младших классах. Я мог с ними о ней разговаривать.

Гимназия эта была классическая^[91]. Начальница ее сама преподавала Гомера, притом была очень строгая старушка, любившая архиереев и монахов: над всей гимназией царил дух покойного Каткова^[92]. Ученицы играли по-гречески Софокла и Еврипида. Маша шла классом впереди меня, и это казалось мне очень унизительным. Я представлял себе, что она будет читать Горация, когда я, несчастный семиклассник, буду сидеть над Вергилием. У меня бродил в голове план — перепрыгнуть через один класс, чтобы сравняться с Машей.

В последних числах апреля начались экзамены. Каждый экзамен был моим триумфом: я получал пять по всем предметам и жалел, что экзамены приближаются к концу. Была тут и другая причина: не хотелось расставаться с домом, где жила Маша. Я не видел ее ни разу в течение мая, но мне радостно было смотреть на камни мостовой, освященные прикосновением ее ноги. Я смотрел на эти запыленные камни и думал: «Ведь, наверное, она по ним ступала».

На латинском экзамене Павликовский неожиданно дал мне переводить Цезаря a livre ouvert. Это меня порядочно взволновало. Я отошел в сторону и углубился в строки Цезаря, когда один из учителей подошел ко мне и шепнул:

   — «Ergo admisso» надо перевести «Пустив лошадь во весь опор».

Эта помощь была кстати, все остальное я перевел без ошибки, и Казимир Климентьевич ерзал в кресле от удовольствия. После вечерних экзаменов мы с несколькими товарищами отправлялись гулять за Новодевичий монастырь в Лужники, и там, на берегу пруда, отдыхали под плакучей ивой, смотря на темневшие Воробьевы горы. Тут я, в первый раз проводивший май в городе, замечал, как подвинулась вперед весна, видел, что леса загустели, что уже отцвели ранние цветы. Но мне было все равно до природы: мне дороги были камни мостовой, по которым ступала Маша. И я охотно остался бы на этих камнях все лето. Ехать за границу особенно не хотелось. Сентябрь и свидание с Машей казались в бесконечной дали, мне снились какие-то холодные, синие озера, в которых утонет прошлое.

В конце мая приехал на несколько дней из Петербурга дядя Володя. Он был постаревший и больной, но хохотал, как всегда. Привез он множество корректурных листов и за чаем склонял над ними свои близорукие глаза так, что грива его касалась скатерти. Он читал нам в кабинете свое новое сочинение, и я слышал таинственные слова «Старец Иоанн, tu Petrus»^[93].

Как всегда, от его старого пиджака пахло скипидаром, как будто ладаном. В этот вечер я простился с ним навсегда в этой жизни.

Пришел наконец день отъезда. С грустью покидал я пыльную Москву и увозил в кармане маленький портрет директора Ивана Львовича. Мы сидели в буфете Брестского вокзала в ожидании поезда, когда к нам подошел толстяк в крылатке со словами:

   — Позвольте представиться!

Это был неизменный провожатель— дядя Владимир Федорович Марконет.

Глава 5. Лето в Шамуни

I

В Вене мы остановились в нарядном отеле «Метрополь» с красной мебелью и пуховиками. Я наслаждался великолепными обедами. Мы ели венский шницель, после чего я сочинил один стих:

Надулись жизни паруса.

Два изящно одетых метрдотеля разговаривали с нами по-французски, а один даже произнес по-русски: «Мороженое». После обеда я писал своему другу социалисту Абрамову большое письмо в Армавир, полное либерализма и мыслей о Западной Европе.

Собор Святого Стефана^[94] меня сразу покорил. Отец водил меня под темными готическими сводами над гробницами с изваяниями коленопреклоненных пап и, указывая на алые и зеленые окна вверху, говорил: «Видишь? Там — рай». Толпы юношей и отроков в белых кружевах проходили мимо, задевая нас дымом кадильниц. Меня поражали застывшие перед распятьями люди, с глазами, полными слез и устремленными в небо. Но тут во мне пробуждался либерализм.

   — Не возмущает тебя это лицемерие? — спрашивал я отца.

   — Нет, — отвечал он со вздохом. — Я рад, что люди еще могут так молиться!

Промелькнули мимо изумрудное Цюрихское озеро и голубое Женевское, и вот мы едем в горах, в дилижансе, а против меня мясистый, красный англичанин курит сигару.

Селение Шамуни стоит на дне долины, и снежные горы загораживают небо со всех сторон. Все селение наполнено отелями: мы выбрали набитый англичанами Hotel de Paris — пятиэтажное узкое здание. Прямо перед окнами белели вершины Бревента, а за отелями поднимались голубые ледники Montenvert и Ледяное море — Мег de glace, над которыми белели вечные снега Монблана. Я карабкался по горам, цеплялся за камни и часто обрывался. После завтрака мы с отцом совершали экскурсии на Бревент, на Мег de glace. Тяжело было подниматься в гору под палящим солнцем, но мой отец, маленький, в запыленных сапогах, упорно шел вперед. Пот катился с меня градом, хотелось пить, и вдруг доносилось журчанье горного ручья, из которого можно утолить жажду. Мы отдыхали в шале. Румяная пожилая француженка певуче приветствовала нас:

   — Bonjour, monsieur! Comment va la sante de madame?^[95] — и угощала крепким чаем с сахаром. После этого идти становилось легче. Воздух был холодный,растительность исчезала, на голых уступах гор бродили козы, щипавшие тощий кустарник; селение Шамуни на дне ущелья казалось маленькой точкой, а против нас все ближе и ближе сияла вершина Монблана.

Я занимал в отеле отдельную комнату. На столе у меня стоял маленький портрет директора, лежали книги и словари. Каждый вечер я предавался мыслям о Маше и считал дни, тянувшиеся очень медленно. По утрам я с большим словарем Вейсмана^[96] усаживался в тенистом Salon de lecture, среди английских и американских газет, и переводил по одной в день главу Евангелия Иоанна, а перед завтраком отвечал ее отцу. Отец мой в юности отличался горячим мистицизмом и церковностью и много изучал четвертое Евангелие, но теперь он находился под влиянием новой французской критики — Ренана, Ревиля и Стапфера^[97] — и указывал мне на противоречия евангелиста, отрицая его еврейское происхождение и подлинность речей Христа. После завтрака я с матерью читал «Cid» Корнеля^[98], потом одну главу римской истории Моммсена" и отправлялся в горы^[100].

В Шамуни я написал первую драму в стихах. Сюжетом ее было изгнание из гимназии старого батюшки Иезуита. Пьеса была шуточная и написанная александрийским стихом. Учитель словесности Вельский являлся в роли Бориса Годунова, могучим фаворитом при директорском престоле. Второй акт был в квартире Вельского: ночью к нему являлась депутация гимназистов с хлебом-солью, умоляя защитить от батюшки. Был и хор стареющих учителей, преподаватели французского языка говорили рифмованными французскими стихами. Изгнание батюшки падало на четвертый акт, в пятом акте директор по-гречески беседовал с тенью Платона. Мне запомнились такие диалоги:

   — Ну что супруга Ваша, Николай Иваныч?

   — Страдает головой, а особливо на ночь.

Я думаю, что череп у нее с трудом Вмешает путаный ньютоновский бином.

Для женщины трудна работа такова.

От бинома болит, наверно, голова.

   — Хотите, я Вам в чай прибавлю коньяка?

   — Благодарю, мерси, пожалуйста, слегка!

Вельский (известный своим пристрастием к спиртным напиткам):

   — Кому слегка, а мне так лучше до краев.

Вечером мой отец читал вслух «Братьев Карамазовых». До сих пор мне не позволяли читать Достоевского, и первые главы романа производили на меня отталкивающее и жуткое впечатление. Но отец мой был поклонником Достоевского, читал его мастерски, и понемногу я подпал под его влияние. Но со взглядами Достоевского на социализм я упорно спорил. Вообще, о Достоевском у нас в семье были разногласия. Семья моего отца поклонялась ему, бабушка и все родные матери презирали его, а дядя Витя выражался так:

   — Читать Достоевского — это все равно что набить сапоги гвоздями и так ходить!

Моя мать очень любила Толстого и весь год читала отцу «Войну и мир» за вечерним чаем, но отец мой сидел с видом скучающим и раздраженным: ему совсем не нравилось.

Прошли дней десять, показавшиеся мне, по крайней мере, с месяц. Раз, войдя в столовую к завтраку, я увидел двух новых англичанок-барышень.

   — Ах! Какие яблочные цветы! — шутливо воскликнул мой отец. Я промолчал, но старшая из них меня поразила. Она действительно походила на нежный цветок яблони, золотые кудри падали ей до пояса, большие голубые глаза глядели младенчески ясно, она гнулась легко, как цветочный стебель, но в носу ее было выражение саксонской энергии. Впоследствии одна только девушка напоминала мне мисс Unwin, и эта девушка стала моей женой^[101].

Мы сидели за отдельным столиком, спиной к большому столу, где поместились новоприезжие англичанки, и я за обедом несколько раз неприлично оборачивался, чтобы разглядеть златокудрую мисс. Когда я поднялся в свою комнату, портрет директора со стола глянул на меня как-то неприязненно, и все прежнее показалось скучным. Несколько дней длилась внутренняя борьба, и я заставлял себя думать о Маше. Но в одно утро, быстро выпив чай, я вышел на террасу. Зной был нестерпимый, небо безоблачное. В густой синеве сиял Монблан, под ним розовели обнаженные скалы, а ниже черные еловые леса опоясывали гору. Внизу, под садом отеля слышался шум бурной реки Арвы. На террасе стоял большой телескоп, и две сестры-англичанки, нежно обняв друг друга, глядели в зрительную трубу на вершину горы. Пробил час окончательной измены. Я бесцельно пошел по дороге в горы, а в голове моей пели стихи:

Белую лилию с розой,

С алою розою мы сочетаем^[102].

Я тщательно скрывал мои чувства от родителей, но так вертелся за столом, глазея на англичанку, что едва ли их обманул. Впрочем, они не делали мне никаких намеков.

Наступил день национального праздника. Вечером на улице вспыхивали ракеты, игралась «Марсельеза», вся публика отеля высыпала на площадь около казино, и я мог целый час, в свете мгновенных огней, созерцать мисс Unwin, сидевшую со своей матерью около подъезда, закутавшись в синий платок. Завернул я к себе в номер в восторженно-повышенном настроении и долго не ложился спать. Яркие звезды смотрели в окно, доносился шум Арвы и звуки «Марсельезы», а я сел писать стихи о народе, освобожденном от гнева тирании.

   — Egalite, liberte, fraternite^[103]..! Что может быть лучше?.. Что тут можно возразить? — приставал я к родителям.

   — Нет! — сказала мне мать — По-моему, inegalite et l’amour^[104].

Отец загадочно улыбнулся и сохранил свой нейтралитет.

Дни мои потекли блаженно, но скоро явились мучения ревности. Высокие плотные юноши-англичане заняли за столом места около моих мисс. С утра они отправлялись в горы, перед обедом читали свежие английские газеты в швейцарской, за обедом острили, и моя мисс вся дрожала от хохота, откидывая назад свои кудри. Меня бесило незнание английского языка. Мне казалось, что, знай я язык, я мог бы выступить соперником этих джентльменов.

Но один вечер, казалось, наградил меня за все. После обеда все собрались в Salon de lecture, сестра моей мисс пела; моя мать подсела к ней и долго занимала ее разговором, так что завязалось знакомство. По-английски моя мать говорила как по-русски, но отец, прислушиваясь к разговору, вдруг раздраженно сказал мне:

   — Мама, кажется, заговорила о неприличном английском писателе!

Это было чистое недоразумение. Отец мой услышал слово «Wild», но мать говорила вовсе не об Оскаре Уайльде, а о «диком лесе»^[105]. Я уже строил всякие мечты, когда, поднимаясь по лестнице, услышал:

   — Эти англичанки уезжают завтра в Лондон.

На другой день были мои именины, и никогда еще я не встречал этот день так скверно. Сон вдруг покинул меня; я ворочался на постели, но как будто какая-то дверца в моем мозгу, через которую входит сон, захлопнулась. Раздалось мычание коров, звон колоколов: я поднял штору, и снежный Монблан ослепил мои бессонные глаза.

Всего больше меня мучило то, что я даже не знал фамилии этих англичанок и, следовательно, даже если поеду в Лондон, не сумею их разыскать. Значит, эта разлука навсегда и безнадежна. Желая последний раз взглянуть на мисс, я побежал на дорогу, где должен был проехать дилижанс. Взобрался на гору и следил, когда покажется пыль. Вот едет дилижанс, я бегу ему навстречу, окидываю взглядом всех сидящих и убеждаюсь, что англичанок нет. Вдруг блеснула надежда: они остались. Но вот опять пыль, опять мчится дилижанс, я вижу старушку, похожую на кобылу, и всех ее дочерей. Когда дилижанс поравнялся со мной, я низко опустил голову и потряс в воздухе фуражкой, не видя, отвечает ли мне кто-нибудь на поклон. Когда я обернулся, вдали клубилась пыль, и экипаж казался черной точкой.

«Навсегда!» — мрачно подумал я.

О, как гнусно показалось мне в опустевшем отеле!.. Поднимаясь по лестнице, я сталкивался с новыми приезжими, усталыми и запыленными, которые должны были занять милые опустевшие комнаты, и я смотрел на этих людей с ненавистью. Немедленно купил я толстую тетрадь с изображением Лурдского грота^[106] и, написав на первой странице «Матерьял», начал писать об англичанке, перемешивая детальное описание ее наружности и костюма с богословскими и историческими рассуждениями. Первая глава начиналась с размышлений о героинях Шекспира: Офелии, Корделии и Пердитте, причем у уехавшей мисс я усматривал сходство с Дездемоной, и кончалась глава словами: «Где выросла она — это чудо божьего искусства?!.. Не там ли, где нет зимы, где царствует весна, где растут апельсины, лимоны, кедры, где на белом мраморе, блестящем на полуденном солнце, живут люди, наслаждаясь красотами Божьего мира?.. Нет, в стране туманов, дождей, в стране труда и бедности, в стране промышленности, торговли, науки…» Этой фразой я остался особенно доволен.

Бессонница продолжалась. Я сочинял стихотворение за стихотворением, подражая Бальмонту, где воспевал какие-то титанические порывы к высям гор, какие-то отравленные цветы и попрание прежних кумиров, а «попранный кумир» — директор Иван Львович — спокойно смотрел на меня с портрета. Свое чувство к исчезнувшей мисс я продолжал скрывать, но, чтобы дать исход кипевшим страстям, начал в разговорах и письмах восхвалять Англию.

Я даже подумывал перейти в англиканство и рисовал на бумаге себя самого человеком с бородой, который читает лекцию либерально-социалистически-христианского содержания перед громадной аудиторией в Лондоне, а среди этой аудитории, конечно, находится она. Гром рукоплесканий, и она подходит, узнает…

Однако же надо узнать ее фамилию. У входа в отель обыкновенно стоял управляющий отелем — молодой француз с орлиным носом и большими светлыми усами. Фамилия его была Huset, но я звал его просто Кузю. Долго я обдумывал фразу, с которой следует к нему обратиться:

   — Quelle est la famille de ces demoiselles qui habitent ici^[107] и т. д.

Но произнести перед Кузю слово demoiselle было слишком страшно, и я избрал средний путь. Подойдя к Кузю, я спросил:

   — Puis-je voir се livre, ой sont ecrits les families des habitants?

   — Ce livre de l’hotel? — изысканно вежливо ответил Кузю: — Certainement, monsieur, certainement^[108].

После этого я ежедневно проводил несколько часов над изучением толстой отельной книги. Я гадал, соображал дни и номера комнат и наконец пришел к заключению, что фамилия любимой мисс — Unwin, и немедленно мои тетради испещрились заголовками: «К мисс Unwin».

Но, как-никак, я очень тосковал. Отправляясь один в горы, карабкался по скалам, стараясь быть ближе к вечным снегам, небу и горным елям, громко молился латинскими словами. Мы продолжали экскурсии с моим отцом. Во время прогулок он расширял мой умственный кругозор, знакомил меня с государственным строем различных стран, причем я особенно жадно расспрашивал об английском парламентаризме. Заходили у нас и религиозные споры. Я говорил, что не понимаю почитания Богородицы.

   — Нет, я люблю Богородицу, — спокойно отвечал мой отец.

Раз я, вспомнив уроки зеленого батюшки, начал опровергать учение о главенстве апостола Петра.

   — Апостол Петр не от себя исповедовал Христа сыном Божьим, а от лица всех апостолов!

Отец вдруг рассердился:

   — Перестань говорить глупости. Это все равно, что сказать, что я сейчас говорю от лица… Кузю.

Мать моя заболела болезнью глаз. Она начала писать этюд Монблана на ярком солнце, и этот блеск испортил ей зрение, так что пришлось надеть черные очки и прекратить всякую работу. Иногда она намекала, что, вероятно, совсем ослепнет. Я в ужасе опровергал это предположение, на что моя мать серьезно возражала:

   — А я думаю, что это будет лучше. Бог отнимет у меня зрение, но этой жертвой я сохраню то, что дороже.

Она хотела сказать: «Жизнь твоего отца». От этих слов я приходил в полное расстройство, а отец с негодованием обращался к матери:

   — Перестань его мучить: видишь, как он тебя любит!

Трепетать за жизнь мужа моя мать начала с самого начала брака и так молилась о нем, что кожа на ее коленях совсем огрубела.

Но что же было с моей любовью к Маше?.. Я считал ее конченой, и в душе моей были горечь и досада. Не случись встречи с мисс Unwin, я бы теперь радостно готовился к отъезду из Шамуни, который мои родители решили ускорить. С большой радостью я узнал, что август весь мы проведем в Дедове, откуда постоянно приходили письма. Бабушка жила с тетей Сашей и дядей Витей.

   — И я восхожу на мой Монблан, — писала она нам, разумея чтение Евангелия. В это лето она читала Евангелие Иоанна и «Жизнь Христа» Фаррара^[109] и выучила наизусть первые страницы Иоанна о воплощении Божественного Слова.

Дядя Коля заезжал на несколько дней в Дедово и писал нам, что совершенно ее не выносит: «Сашины сентиментальные фразы» и т. д. А тетя Саша сообщала нам, что Коля, пока гостил в Дедове, почти не разговаривал и все дни играл в шашки.

Однажды утром, выйдя на лестницу, я услышал, что моя мать спешно отдает белье в стирку.

   — Что это значит? — спросил я.

   — Ничего, ничего! — отвечал мне отец, раньше обыкновенного спускаясь по лестнице в табльдот к утреннему чаю. Выпив чашку, отец посмотрел на меня решительно:

   — Вот в чем дело: пришла телеграмма: дядя Володя очень болен, и мы возвращаемся в Россию. — И он показал мне французскую телеграмму, подписанную Владимиром Федоровичем Марконетом^[110].

Отец казался мне мрачным, моя мать старалась его успокаивать:

   — Э, да уверяю тебя, Володя встретит нас на балконе. Что мне стребовать с него за ложную тревогу?.. Патэра, Патэра я потребую^[111]. Он будет смеяться над моими очками: смотри, ослепнешь!

Но эти веселые речи как-то гасли в воздухе, и отец оставался угрюмым.

Тем не менее на возвратном пути мы не очень торопились и останавливались в больших городах. В Цюрихе у меня были новые припадки революционности: газеты были полны известий об убийстве итальянского короля Гумберта^[112]: я читал молитву, составленную вдовствующей королевой, ее кроткое обращение к преступнику, и все это казалось мне ханжеством. Убийца отвечал: «Я не убил Гумберта, я убил короля!» Мне очень нравилась эта фраза, а отец грустно говорил: «Это не люди, это бесы!»

Раздражало меня одно русское семейство за столом. Папаша был важный, с перстнями на пальцах, все время молчавший, мамаша — толстая тетеха, тоже все время молчала, но сынок лет 18 непрерывно болтал:

   — Нет, я очень, очень расстроен! Придется смотреть Рейнский водопад, а уже одно карамзинское описание Рейнского водопада"^[3] fait degouter tout le monde"^[4].

Папаша лил себе в стакан какое-то розовое вино.

   — У него цвет, как у земляничного варенья! — егозил сынок. Никто не отвечал.

   — У него цвет, как у земляничного варенья! — старался он быть услышанным, высказывая весьма остроумную мысль.

   — А что же ты сыру? — сонно заметил папаша.

   — Мерси, не хочу.

   — Ну, в Швейцарии не есть швейцарского сыра — грех.

После обеда молодой человек заявил:

   — Теперь мамаша отдохнет часок.

Все меня возмущало и поднимало революционный пыл.

«Вот эти люди, — думал я, — они отдыхают не от труда, а от сытного обеда, а грехом считают не есть швейцарского сыра. Прав, прав убийца Гумберта!»

В Вене мы попали на торжественное богослужение у Святого Стефана. Ангельские голоса, море белоснежных кружев, огни свечей, сладостный дым кадильниц, и надо всем, как просветы рая, — алые и изумрудные стекла — все это приводило мою мать в состояние тихого экстаза. Она шла из церкви безмолвная, как зачарованная смотря перед собой, и мне становилось больно: казалось, она бросит нас и уйдет в монастырь.

В варшавской гостинице, где мы обычно останавливались, оказалось переполнено. Пришлось приютиться в какой-то грязноватой гостинице, далеко от центра. Там было тихо и грязновато. Заспанный поляк приносил обед, и на его вопрос, какой нам подавать борщ, по- польски или по-малороссийски, отец мой энергично восклицал:

   — Конечно, по-польски! Все польское — хорошо.

От Варшавы мы ехали плохо. Все было переполнено: на станциях мы видели отряды войск, отправлявшиеся в Китай. Воинственный призыв Вильгельма^[115] только что прозвучал над Европой.

Как всегда бывает перед большими ударами судьбы, спутники у нас были противные. Какой-то господин, шепелявый и козьего вида, с супругой в красном берете, которая начала воевать с моей матерью, не позволяя открывать дверь в коридор, хотя в купе была духота и жара невыносимая. В вагоне-ресторане трудно было кого-нибудь добиться: лакеи метались, измученные и озлобленные, не успевая исполнять заказов. Особенно злила их одна старушка-няня, клавшая на стол гривенничек за гривенничком, приговаривая: «Еще мне стаканчик!» Ясно было, что от этой любительницы чая «на чай» не получить.

Утром, проехав Смоленск, мы сидели за столиками вагона-ресторана, тщетно ловя за рукав пробегавших лакеев. Соседи читали газету. Отец попросил у них взглянуть и мгновенно выронил газету со словами:

   — Кончено, Володя умер!

Воцарилось мертвое молчание. Моя мать как-то вся дрогнула и застыла.

Вечером, в первый день по приезде, мы поехали с отцом в подмосковное имение, где в гостях у своего друга и ученика скончался дядя Володя^[116]. Мы ехали на извозчике по темным полям, под небом, усыпанным уже августовскими звездами. Было холодно, и я порядочно продрог, когда показались огни усадьбы.

Гроб дяди стоял в запертой церкви, никто даже не читал псалтыря над покойником. Лицо дяди Володи показалось мне каким-то маленьким, не было конской гривы волос, недавно он коротко остригся. Мой отец был в большом волнении и хотел остаться с братом наедине. Я вышел на церковное крыльцо и смотрел на черное небо, где блестели яркие созвездия. Казалось, это небо полно божественной музыкой, и звездная душа дяди Володи подымается к непорочным светилам. Не было даже никакой тоски и грусти, а сознание большой надвигающейся радости. Только теперь мне начинала открываться таинственная и святая душа дяди Владимира, которого я раньше воспринимал больше со стороны смеха и красного вина.

На другой день дядю Володю хоронили. На отпевании было мало народа, интеллигентная Москва вся разъехалась. С удовольствием увидел я, как мой бывший законоучитель, батюшка Иезуит прошел в алтарь с кордонкой. А это кто стоит у гроба в белых ризах, под клобуком и с кадилом?.. Как будто лицо его мне знакомо: ясные, голубые глаза, длинные золотистые кудри, борода, растущая с подбородка… Э!.. да это мой учитель Василий Константинович! А я и не знал, что он пошел в монахи. Вот старый духовник моих дядей и теток^[117] взмахивает кадилом, а другой рукой утирает слезы, сморкаясь в большой платок, вышитый красными ягодами. Мой взгляд падает на венки, возложенные на гроб, и я читаю надписи:

Какой светильник разума угас,

Какое сердце биться перестало^[118].

Мне вдруг хочется заплакать при виде этой надписи, но не от горя, а от какого-то повышенного восторга. А тетя Сена скандалит: на лоб покойнику положили бумажный венчик, тетя Сена со стоном и презрением сорвала его, и сконфуженный служитель бюро куда-то его спрятал. Батюшка Иезуит, изгнание которого я воспел этим летом в александрийских стихах, сияя, как круглая просфора, кивает мне пальцем:

   — Поди скажи, чтобы дяде венчик надели.

Странные похороны: священников много, а в церкви пусто, у гроба — какая-то старушка, как будто сбежавшая из сумасшедшего дома^[119], какой-то господин с красным носом и в потертом пальто, который как будто сейчас попросит на бедность, а там — приехавший из Петербурга товарищ министра^[120].

Ночевали мы на Спиридоновке, в квартире Марконетов, которая была набита родственниками, как бочонок — сельдями. Появился даже дядя Тяп, проездом на Кавказ, где у него была своя земля и виноградники. Он казался очень грустным и раз навсегда облекшимся в траур. Опять говорил о бессмертии души и спиритизме.

Странное блаженство испытывал я в течение нескольких дней, проведенных на Спиридоновке. В этой летней квартире, душной и пыльной, с портретами, завешенными тюлем, в вечерних улицах, еще безлюдных, под черным августовским небом, в запыленных и желтеющих скверах и бульварах, я радостно чувствовал одно: Маша здесь, ее образ сияет в моем уме, ничто не кончилось, а только начинается. Правда, в вагоне между Веной и Варшавой я еще мечтал о мисс Unwin, но теперь этот призрак бесследно растаял.

Скоро мы были в Дедове. Бабушка встретила нас тихая и радостная. Восшедшая на свой Монблан и вся проникнутая учением о Божественном Слове, рассказом о воскресении Лазаря. Тетя Саша была спокойна и даже шутила. Правда, отец мой был подавлен и совсем потерял сон, но это тогда еще меня мало тревожило. Предстоящая зима рисовалась мне какой-то волшебной. Бабушка и семья дяди Вити меняли квартиру и переезжали во флигель, стоявший во дворе нашей гимназии. Я связывал с этим обстоятельством много надежд, открывалась возможность часто бывать во дворе директорского дома, а как знать, не завяжется ли по соседству знакомство между моими родными и семьей директора.

Стоял дождливый август. Окружающие леса и болота чуть виднелись в сыром тумане, и средь этой мглы из самой глубины души подымался какой-то свет, расцветала вечная весна. Но вот легкий туман моросившего дождя свеялся с полей; за ним открылось бездонное синее небо: дороги стали просыхать и покрываться золотыми листьями, а над лесом белели барашки облаков. Я нетерпеливо считал дни до отъезда, почитывая Вальтер Скотта.

Наконец, приблизилось 1-ое сентября.

Глава 6. Бурные успехи. Я — Альцест и Чацкий

I

Приехав в Москву, я первым долгом побежал на новую квартиру к бабушке, осмотрел двор и наметил позицию для наблюдения. Все окна директорской квартиры были передо мной, по вечерам я видел свет и движение в гостиной, и оставалось только решить, какое окно принадлежит комнате Маши. Я навел справки через учеников-пансионеров и узнал, что Маша живет между комнатами своей бабушки и тетки с аскетическим профилем. Я радостно сочинил стихи:

Весело мне меж Харибдой и Сциллою.

Родные мои заняли весь флигель. Большая часть комнат была наверху, а внизу, по обе стороны лестницы, две большие и темноватые комнаты. Тетя Вера поместила бабушку в одну из этих комнат, и я, бегая по двору во время большой перемены, видел через окно бабушкины очки, склоненные над письменным столом.

   — Нижние комнаты больше и лучше, — говорила тетя Вера, как- то бегая глазами. Но заехал на возвратном пути с Кавказа дядя Тяп; увидел, куда запихнули бабушку, разорался и настоял, чтобы при нем же ее перевели наверх. В одной из нижних комнат поместился дядя Витя со своими скворцами, канарейками и книгами об устройстве плотин; а другую отвели для старика Коньшина с супругой, когда он заезжал в Москву, чтобы начать какую-нибудь новую аферу.

Предчувствия меня не обманули. Часто-часто, выходя из гимназии, я видел впереди себя приближающуюся Машу. Как белое облако, плыла она навстречу мне, опустив глаза и накрыв их легкой вуалью, и камни тротуара сияли, как будто на них вырастали лилии. Те несколько минут, когда она шла навстречу мне, а я — навстречу ей, были полны для меня трепета и страха, как будто я поднимался к небу. Но она прошла, и все кругом хранит ее сияние. Она становилась все прекраснее. Раз она встретилась мне на нижней ступеньке лестницы и как-то вся колыхнулась, как высокая лилия, а на щеках ее зардел легкий румянец Авроры. Блаженство становилось даже мучительным. Но, конечно, подкрадывались и искушения.

Раз Саша Бенкендорф, у которого уже пробивались черненькие усы, зашел ко мне и, развалившись в качалке, начал восторженно повествовать о своем визите к Вареньке Зябловой. Да, я уже видел эту Вареньку, и это было в прошлом марте. В одном знакомом доме читали по ролям «Ревизора»: я читал роль Хлестакова, а роль Марьи Антоновны читала пухлая девочка, с длинной русой косой и большими изумрудными глазами. На прощанье она как-то задержала мою руку в своей и слащаво-томным голосом медлительно проговорила:

   — Приходите к нам, мы будем очень рады.

Когда я вышел на улицу и увидал луну, под которой бежали мартовские облака, что-то совсем новое подкралось к моей душе. Несколько дней я как будто был болен, что-то душное сгущалось надо мной, и отступал светлый мир, в котором сиял образ Маши. И вот теперь Саша приехал от этой самой Вареньки Зябловой и усиленно меня туда зазывает, как всегда привирая с три короба:

   — Она о тебе очень лестно отзывалась. Меня спрашивает: «Вы кого больше любите, блондинок или брюнеток?» Я ей говорю: «Брюнеток». Ничего, промолчала.

Скоро я попал в дом к Зябловым. Дом был большой, кирпичный, с парадной лестницей и с лифтом. Отец Вареньки был богатый инженер, высокий, розовый, с седыми бакенами; в обществе его называли «опереточный инженер». Отличался он большим радушием и весело покрякивал. Жена его была дама светская: седая, с гладкими щеками, любившая Художественный театр и Ростана. Ко мне она относилась весьма покровительственно и говорила со мной о литературе. Варенька была единственной дочерью, росла в холе и довольстве, и хотя ей было всего 15 лет, уже готовилась стать героиней инженерных балов. Красива она была разительно и одевалась блестяще: была похожа на розу или нимфу Кановы^[121]. Побывав у Зябловых, я выходил, как будто я напился ликеру или объелся мармеладом. Как-то сладостно и душно, и нет ни прежнего света, ни бодрости, ни удали. Нечто подобное испытывал я после посещения Художественного театра, который тогда уже покорил буржуазную Москву, щекотя нервы чеховской тоской и ибсено-гауптмановским психопатизмом^[122].

Друг мой Борис, тогда уже блестящий студент естественного факультета^[123], увлекался всем новым и часто водил меня в Художественный театр. И всегда из этого театра я выходил с тем же ощущением, как из гостиной Зябловых: как будто объелся конфет: что-то затягивает и душно. Совсем не то, что бывало после представлений Малого театра или у Корша. Художественный театр с успехом совершал свое дело, прививая неврастению и ргстлевая вкус публики. Савицкая^[124] в роли Антигоны металась по сцене^[125], как истерическая курсистка, а на плече у нее для чего-то торчала амфора, мастер Генрих^[126] проваливался среди кваканья и шипенья; Мейерхольд извивался и шипел как змея, изображая Иоанна Грозного. «Извозчик Геншель»^[127] начинался с того, что на сцене полный мрак, наконец Качалов подымался на горную вершину с той же Савицкой, чтобы воскреснуть из мертвых. Старые люди, воспитанные на Шекспире и Пушкине, ругались, осыпаемые смехом молодежи, но год, другой, и они смякли, пали ниц пред Художественным театром; а потом полезли уже и «Скорпионы», и «Грифы»^[128], и всякая нечисть, питаемая банкирами, адвокатами, докторами — всей той буржуазной Москвой, которая начала воздвигать дикие и нелепые постройки, то в древнерусском, то в египетском стиле, подавляя изящные особняки старого дворянства и безобразя один из самых красивых городов Европы. Новый двор разбогатевших parvenus находил своих певцов и художников, пресса была ими куплена.

В этом году к нам стал заходить один странный молодой человек, работавший вместе с моим отцом на семинарии по древнееврейскому языку. Он уже окончил математический факультет и теперь поступил на классическое отделение филологического факультета. Он изучал Платона и Аристотеля и готовил себя к кафедре по философии. У него была давняя связь с дядей Владимиром. Этот молодой человек, Константин Аркадьевич Тропаревский, отличался большой молчаливостью и застенчивостью. Заметно было, что он любитель покушать, и когда он у нас пил чай, ему варили три яйца всмятку, которые он поглощал с жадностью. Однажды он пришел к нам прямо с какого-то большого обеда, а мы только садились за стол. Тропаревский отказался обедать, но при виде дымящейся миски с борщом как-то покраснел и робко пробормотал:

   — Вот разве борщ! Это освежительно.

Жил он в маленьком доме, около церкви Иоанна Предтечи, со стариками-родителями. Дом был полон кошками. На всех столах дремали громадные серые и тигровые коты, а в комнате Константина Аркадьевича было похоже на монашескую келью. Над постелью висело большое черное Распятие, а самого хозяина я однажды застал читающим тяжелую книгу в пергаменте и с золотыми застежками. У меня в этом году окончательно разладились дела математические, я стал получать плохие отметки, и решено было призвать Тропаревского как репетитора по алгебре. Он очень быстро поставил меня на ноги. Он поступил репетитором также к Саше Бенкендорфу и был приглашен на лето к Бенкендорфам в Тамбовскую губернию.

Миросозерцание мое ломалось. Прочитанные летом «Братья Карамазовы» произвели свое действие. Кошмарное впечатление первых глав изгладилось, главы о старце Зосиме и Кане Галилейской сломили прежний либерализм и толстовство. Идея церкви зажглась передо мной. В гимназии начали проходить «историю церкви», и я глотал ее с жадностью. Особенно привлекал меня образ Василия Великого^[129], и я заучил наизусть похвальную речь ему святого Григория:

   — Немногим дышал ты на земле и все принес в дар Христу!^[130]

Когда зеленый батюшка входил в класс, я с радостным трепетом чувствовал, что входит представитель церкви. Легко представить, какое было первое последствие такого настроения. Я поссорился с моим другом, революционером Абрамовым.

С осени мы собирались у него с товарищами, и он пытался заставить меня читать «Историю великих реформ» Джаншиева^[131]. Это чтение меня не привлекало, а главное, мой отец воспротивился собраниям у Абрамова, находя, что эти собрания у гимназиста, живущего без родителей, могут привлечь внимание полиции. Отец мой пробовал мягко сказать об этом самому Абрамову, но тот ответил довольно нахально. Тогда мой отец поговорил с учителями Вельским и Гиацинтовым, и Вельский очень обрадовал его своим отзывом об Абрамове:

   — Этот Абрамов — дурак!

После этого собрания у Абрамова были окончательно запрещены, а Абрамов, узнав, что мой отец говорил с учителями гимназии, обиделся и с грустью от меня отошел.

С первым другом моего детства Колей у меня почти оборвались отношения. В доме батюшки все изменилось и разложилось. Отца Василия повысили и сделали настоятелем Успенского собора, но старец с грустью покидал свой дом в глубине церковного двора и медленно перебирался на новую квартиру на Воздвиженке. И здесь он наблюдал свою всегдашнюю экономию: вещи медленно переносились на руках членами семьи, и переезд тянулся около месяца. В нашем храме с уходом отца Василия все разложилось и испортилось. Стало ясно, что благочестие прихода, несмотря на злющего дьякона и пьяных дьячков, держалось отцом Василием, представителем старого, культурного московского духовенства. Такое же разложение шло в доме отца Василия. Коля приобрел товарищей, евреев и социалистов. Сестра его, имя которой я когда-то вырезал на коре дерева, занялась естественными науками, писала сочинение «об ухе» и говорила, что «искусство должно быть отражением жизни». Я бывал несколько раз в год в их доме, и отец Василий радостно мурлыкал:

   — А, это Сергей Михайлович, а я думал, опять Колины жиды!

Однажды Коля затащил меня на вечер в один совсем уже еврейский дом, где он читал доклад о Грибоедове. Я с тоской слушал изложение мыслей Белинского о Чацком^[132], а перед ужином демонстративно перекрестился. После этого меня уже больше не приглашали.

Между тем у Бенкендорфов решили ставить «Горе от ума». Я играл Чацкого, а Софью — Варенька Зяблова. Каждое воскресенье собирались у Бенкендорфов. Варенька приходила в пурпурной кофте и темно-зеленой юбке. Играла ножкой с маленьким таксом, а я вдыхал запах ее томных, душных духов. Здесь даже не было влюбленности. Я прекрасно знал, что она любит одного франта и кутилу из старшего класса, и меня это не тревожило. Любовь моя была не здесь, и около Вареньки Зябловой я чувствовал себя случайным гостем на острове Киферы.

II

Однажды за переменой директор неожиданно вызвал меня на лестницу и сел в амбразуре окна.

   — Скажите, — обратился он ко мне с улыбкой. — Вы когда-нибудь играли на сцене?

   — Играл.

   — Ученики старших классов затевают спектакль, ставится «Мизантроп» Мольера. Я бы вам предложил роль Альцеста.

Я почувствовал, что судьба быстро поднимает меня на несколько ступеней. Спектакль в гимназии, я играю главную роль, да ведь это прямой путь к знакомству с Машей Шепелевой. Эк мне повезло: лечу на всех парах.

По субботним вечерам начались считки в гимназии. Я приходил раньше всех и долго бродил в темной зале, озаренной алой лампадой, прислушиваясь к звукам из директорской квартиры. Поднялся жгучий вопрос о женских ролях. На роль Селимены я пригласил мою кузину… Попову, которая была опытной актрисой. Оставалась маленькая роль скромной и добродетельной Элианты, и я лелеял мысль, чтоб эту роль играла Маша, но решил действовать с большой осторожностью и подготовить дело, чтобы бить наверняка. Не мог же я прямо заговорить с директором о его племяннице и обнаружить, что я знаю об ее существовании. Всего лучше мне показалось начать действовать через Владимира Егоровича Гиацинтова, всегдашнего моего доброго гения.

Зима стояла снежная и метельная. И в серебряных ночных вьюгах я слышал призыв Маши. Постоянно за уроками и за переменой я углублялся в себя и погружался мыслью в несколько строк:

Тает лед, расплываются хмурые тучи,

Расцветают цветы,

И в прозрачной тиши неподвижных созвучий Отражаешься ты….^[133]

Или из Пушкина:

И над тесниной торжествуя,

Как муж на страже, в тишине,

Стоит, белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине^[134].

Снежинки кружились за окнами, вплывал зеленый батюшка, принося с собой благословение древних отцов церкви, Василия и Григория^[135]. И из лучистого, снежного и призрачного мира выступал новый, твердый, неподвижный и явственный мир, вечная Ветилуя^[136] вселенской церкви, а там, внизу, в душной долине, были Художественный театр, Варенька Зяблова, с ее духами и конфетами, и революционер Абрамов, которого я начинал сильно недолюбливать.

Я часто проводил вечера у бабушки, читая ей мои любимые стихи, а потом, выйдя на снежный двор, долго смотрел в освещенные окна квартиры директора. Весь этот дом, громадный и белый, занесенный снегами, казался мне Ветилуей, где соединились две святыни: святыня любви и святыня власти. Мне хотелось стать борцом и защитником этой власти, а Абрамова и прочих давить и истреблять.

Перед Рождеством было еще одно удовольствие. Мы кончили скучного Цезаря и начали Овидия. Павликовский приступил к этому делу с ритуальной торжественностью. Некоторое время уроки не задавались, а Казимир Климентьевич, гнусавя, читал нам вслух биографию Овидия. При имени города Сульмона, где родился Овидий, он поднимал указательный палец и затем возвышал голос до крика:

   — В год смерти Цицерона и год спустя после смерти Цезаря!

Затем он лез за носовым платком и сморкался. Наконец биография, метрика и просодия были закончены: наступил миг торжественного молчания.

   — Начнем с Ниоба^[137], — произнес Павликовский и в экстазе заскандировал:

Lydia tota fremit, Phrygiaegue per oppida facti…

И затем рявкнул и оборвал:

Rumor it.

Затем вновь плавно, покачивая головой и размахивая пальцами:

Et magnum

Sermonibus occupat orbem.

Близилось Рождество, и занятия кончились. Но у меня было право забегать к директору по делам спектакля. Роль Элианты оставалась еще незанятой, и пора было подводить интригу. Однажды утром я зашел к Владимиру Егоровичу, чтобы поговорить с ним о кандидатуре Маши Шепелевой на роль Элианты. У Гиацинтовых было уютно и празднично: две подросшие девочки, нежная и тихая Люся и круглая розовая Соня, убирали елку, две бабушки вязали в глубоких креслах.

Владимир Егорович вполне одобрил мою мысль и сказал, что поговорит с директором. Придравшись к какому-то делу, я прямо от Гиацинтовых поспешил в гимназию. Снежная вьюга слепила глаза, лестница гимназии была залита холодным белым светом. Дверь скрипнула, и Маша прошла мимо меня, ведя за руку маленького мальчика. Она была совсем белая и снежная. Образ непорочной Девы с младенцем наполнил меня тихой радостью и восторгом. Вечером, накануне Рождества, я купил склянку английских духов и часов в одиннадцать вылил эту склянку на снег подъезда гимназии, чтобы завтра Маша прошла по этим пролитым ароматам.

На следующей репетиции в кабинете директора поднялся вопрос о роли Элианты. Владимир Егорович не забыл своего обещания и воскликнул:

   — А ваша племянница, Иван Львович, не могла бы сыграть нам Элианту?

   — Кто? Маша? — с улыбкой промолвил директор. — О, она будет очень польщена.

   — Так приведите ее сейчас же!

Владимир Егорович ковал железо, пока горячо. Конечно, он понимал, что для меня значит появление Элианты.

Иван Львович вышел. Я замирал от ожидания. Вот выходит Маша в синем платье, вся переконфуженная и, не подымая глаз, садится в сторонке. Репетиция при ее участии назначена на второе января.

Маленькая роль Элианты почти вся сводилась к одному монологу, где высмеивается пристрастие влюбленных. Второго января я в первый раз услышал голос Маши, читавшей этот монолог. Читала она очень мило, сильно грассируя, «р» выходило у нее почти как «г». Как сейчас стоит в моих ушах ее голос:

   — Спесивая носить когону гождена.

На этой репетиции я не подошел к Маше и не здоровался с ней. Следующая репетиция была назначена на шестое, накануне возобновления занятий. Я твердо решил в этот день представиться Маше и поговорить с ней. Дни текли каким-то волшебным сном.

Шестого я, конечно, раньше всех был в гимназии и ходил по холодной зале. Актеры что-то туго собирались. Наконец дверь директорской квартиры хлопнула, и в зал вошел Иван Львович.

   — Ну, господа, спектакль наш очевидно расклеивается. Сегодня почти никто не пришел, а ведь не забывайте, — и он поднял палец и возвысил голос, — второе полугодие! Близко экзамены, занятий много, так что спектакль придется отложить.

Он быстро удалился.

Я шел по переулку, и мне казалось, что почва ушла из-под моих ног. Особенно мучила меня мысль, что я не успел познакомиться с Машей. Это знакомство опять тонуло в тумане неверного будущего. Я не знал даже, имею ли я теперь право кланяться Маше на улице, и ответит ли мне она на поклон. Но я твердо решил кланяться ей.

Дул студеный январский ветер. В пустом переулке мне встретился красный, седой нищий, с нахальным лицом. Я встретил его и утром, когда шел в гимназию, полный радости и надежды. Теперь мне показалось, что он взглянул на меня нагло и насмешливо.

Придя домой, я тщательно скрыл постигший меня удар, сказав только:

   — Спектакль отменен.

III

Тянулся длинный и скучный январь. Напрасно в синевших сумерках скитался я около гимназии: Маша исчезла, даже встречи после уроков прекратились. Все обстоятельства складывались так, что я затягивался в тот круг, где цвела Варенька Зяблова. Репетиции «Горя от ума» подвигались вперед: спектакль, естественно, был перенесен из дома Бенкендорфов в дом Венкстернов, где сам хозяин, старый и опытный театрал, взял на себя режиссерство. Меня стали приглашать в разные дома, на литературные вечера, и всегда случалось так, что мы с Варенькой Зябловой участвовали в одних сценах и обливали друг друга нежностями. Уже раньше мы были Хлестаков и Марья Антоновна, теперь мы были Чацкий и Софья, а на одном вечере — Кент и Корделия. В том доме, где мы читали по ролям «Короля Лира», я неожиданно встретил Льва Кобылинского. Но как он изменился!..

Я уже раньше с трудом узнавал его, когда встречал на Арбате во время вечерних прогулок. Он вдруг полысел, был зелен, как труп, и прихрамывал, опираясь на палку. Когда я с ним возобновил знакомство, я узнал, что ничего не осталось от прежнего пылкого марксиста. Кобылинский зачитывался Шопенгауэром, Ницше и Бодлером, писал стихи в духе Гейне, постоянно говорил цинизмы и хулиганил. На литературном вечере он несколько раз вырывал из-под меня стул, хватал меня за волосы. Когда Варенька Зяблова, в роли Корделии, оправдываясь перед отцом, говорила, что ее не загрязнил разврат, Лев Кобылинский, занятый чем-то другим, при слове «разврат» вдруг навострил уши, как конь, заслышавший зов военный трубы, и на всю гостиную раздалось его шипение: «Газвгат!»

Среди всей этой нездоровой атмосферы я все больше сближался с домом Венкстернов, где особенно привлекал меня сам хозяин, изящный и суровый Алексей Алексеевич. Я много слышал о нем рассказов и от матери, и от теток, и он являлся для меня в романтическом ореоле. Больше всего он любил природу, поэзию и театр. Смолоду сильно кутил, ряд лет погибал от романа с одной эффектной дамой цыганского типа, от которой уезжал в Испанию. Наконец женился на обожавшей его девушке, удалился в деревню, где предавался сельскому хозяйству и охоте и изредка пописывал стихи очень высокой марки. Настоящий дворянин, лентяй и джентльмен, питавший отвращение ко всякой службе, после бурной молодости, теперь он создал культурный и уютный дом, проникнутый духом Пушкина и Шекспира^[138]. Алексей Алексеевич был очень молчалив и замкнут, наводил страх своими светлыми норвежскими глазами, презирал успехи и карьеру и всю нежность сосредоточил на двух подрастающих дочерях. Портрет младшей Наташи, похожей на веселого котенка, всегда стоял у него на столе, и он писал к ней стихи, начинавшиеся:

Что сравнить с твоей улыбкой?

После многих лет безвыездного житья в деревне Венкстерн теперь переселился в Москву, но и в городской квартире создал ту же обстановкустародворянского дома. Ко мне он относился с большим благоволением, и оно было для меня особенно лестно. В то время Алексей Алексеевич работал над переводом «Ночей» Мюссе^[139] и по вечерам читал мне в своем кабинете стихотворные отрывки. Переводил он мастерски, тщательно обрабатывая каждый стих, пользуясь лишь чистыми и прекрасными рифмами. Слушая его, я чувствовал, что передо мной настоящий поэт пушкинской школы. Да и весь Венкстерн на фоне московского общества выделялся, как свежая и зеленая лесная ель.

В феврале наступил спектакль «Горе от ума». Я ездил к костюмеру в Газетный переулок и достал себе белый жилет с цветочками и цилиндр. Режиссер Алексей Алексеевич очень одобрял мою игру в лирических местах, особенно в сцене после бала, но упорно не был доволен тем, как я провожу первый акт.

   — Откуда у вас эта элегия? Больше желчи, больше сарказма!

Варенька Зяблова в костюме барышни двадцатых годов была ослепительно красива, и моему самолюбию очень льстило появление перед ней в первом акте после возгласа лакея:

   — К вам — Александр Андреевич Чацкий!

На другой день после спектакля я читал на литературном вечере стихи Лермонтова на смерть Пушкина, и публика, видевшая меня накануне в Чацком, встретила меня аплодисментами. Это приятно щекотало самолюбие, но отец мой был очень недоволен, узнав об этих аплодисментах. Вообще он очень косился на мой образ жизни, на постоянные визиты и успехи. Да и я сам среди этой жизни далеко не был счастлив. Эти дешевые успехи оставляли после себя в душе какую-то тошноту: совсем иное было, когда я на экзамене читал a livre ouvert Цезаря. Вместе с этими успехами гимназические успехи пошли на убыль, математика хромала. Я заметно худел и бледнел, и нервная усталость сказалась в том, что я перестал выносить Павликовского. Я наконец понял, почему Боря и многие другие его ненавидели. Он ставил меня на пьедестал как первого ученика, но это положение меня связывало. Я должен был все время ему кивать и поддакивать. Малейшая ошибка с моей стороны вызывала в нем страшный гнев. Понемногу Казимир Климентьевич стал представляться мне каким-то пауком, который заткал меня в свою паутину. Но это отношение к Павликовскому и давнее желание сравняться по классу с Машей побудили меня к безумному плану перепрыгнуть через класс и осенью сдать экзамены за шестой класс, проработав все лето. По воскресеньям я начал подзубривать курс шестого класса. Я сообщил о моем плане отцу, скрыв желание быть в одном классе с Машей и сославшись на антипатию к Павликовскому. Отец не очень возражал, предложил мне пригласить на лето Тропаревского, главным образом для математики, и сам пошел поговорить с директором и Вельским. Он сообщил им и о моем отношении к Павликовскому; учителя не удивились, а Вельский грустно заметил:

   — А!., он из тех….

Впрочем, нелепый план перепрыгивания через класс к лету сам собой растаял.

Во мне пробуждалась потребность в философии. Уже Вельский за уроками словесности посвятил нас в этом году в начало логики, разжевав нам учение о представлении, понятии, силлогизме. Мне непременно хотелось читать Канта. Отец отговаривал меня, предупреждая, что я непременно сломаю себе голову. Но, не внимая его добрым советам, я засел за «Введение ко всякой будущей метафизике» и разбирал по несколько страничек в день. Это было философское крещение. Впервые иллюзорность мира поразила меня, и, смотря на Арбат, я вдруг понял, что все это только кажется. Но Кант бесплодно мучил меня, так как мне хотелось осмыслить и понять те состояния духовного восторга, которые я испытывал во время медитаций и при встречах с Машей. Я начинал думать, что это соприкосновение с действительным миром вещей в себе, и, конечно, Платон был мне нужнее, чем Кант. Особенно говорили мне тогда слова Иоанна о «реках воды живой»^[140], и мне казалось, что, смотря в глаза Маши, я вижу эти чистые и светлые реки. Но литературные успехи, Варенька Зяблова — все это как будто закрывало от меня «источники воды живой»^[141]. Закрывал их и Кант, над которым я обламывал зубы, надеясь разжевать его, тогда как он сам жевал меня своими гнилыми зубами.

Но пришла Страстная неделя, и оковы моего рабства расплавились. С утра я шел на бульвар готовиться к экзаменам. Месил калошами грязную кашу растаявшей земли и смотрел на легкие облака, прислушиваясь к звону церкви Святой Троицы. Помня, как неожиданно я встретил в прошлом году Машу за всенощной, я решил теперь с понедельника неуклонно ходить ко всенощной в церковь Святой Троицы. Снова алые лампады сияли в сумраке храма, заря розовела за окнами, пели «Се жених грядет во полунощи»^[142], и каждый вечер я видел Машу, в синем пальто выходящую из церкви. И никакие стихи, никакая музыка так не выражала моей любви, как эта песнь «Се жених грядет во полунощи». Я внимал словам Евангелия: «Если зерно падет в землю, не умрет, останется одно, а если умрет, принесет много плода»^[143], — и я всем сердцем постигал, что еще надо много страдать, чтобы достигнуть блаженства. После всенощной я подолгу скитался по берегам Москвы-реки, смотря на краснеющие облака, и почти готов был плакать оттого, что Маша вернулась, и душный мир — театр, литературные вечера, Варенька Зяблова — опять был далеко.

Но наградой за весь год было для меня утро Великого четверга. Раскрылись царские двери: за престолами я видел нарисованных на окне трех ангелов под зеленым дубом: священник вышел с чашей, и Маша, в розовом платье, как непорочная голубица, приблизилась к алтарю. Она сходила со ступеней, прекрасная, как всегда, но теперь еще освященная принятием крови Спасителя; родные ее обнимали и целовали, а я, как пилигрим, стоял в углу, как бы созерцая небесное видение и не обращая внимания на толстых генералов с орденами, которые важно тянулись к клиросу закусить просфорой и запить теплым вином.

Когда я пришел домой, я застал моего отца с Борей, рассматривающих иллюстрации в новом декадентском журнале^[144]. Мне стало их жалко.

   — Зачем это все? — сказал я. — Ведь это — не христианство.

Они в свою очередь посмотрели на меня с некоторым сожалением.

В первый день Пасхи, памятуя о прошлогодней встрече, я отправился в Новодевичий монастырь. Но у могилы покойного директора не было никого. Да и Пасха была не такая, как в прошлом году. Не было ни цветов, ни солнца. Могилы были покрыты глыбами грязного снега, небо было серое. Нет, подобные встречи не повторяются и бывают только неожиданно…

На Святую мои родители решили ехать в Сергиев Посад. Я много ждал от этой поездки, но ожидания мои не оправдались. В течение моей жизни я нигде не испытывал такой особой, метафизической скуки, как в Сергиевом Посаде. Мы прожили там дней пять, а они показались мне с месяц. Тщетно я пытался вызвать в себе какое-нибудь религиозное чувство при виде монахов, при виде храмов. Ничего похожего на то, что бывало в Новом Иерусалиме или в церкви Святой Троицы, не было. А отец указывал мне на толстых монахов, гуляющих между цветниками, и говорил:

   — Посмотри: настоящие саддукеи.

По вечерам отец читал вслух «Преступление и наказание». Это было интересно, но не давало пищи моему духу, скорее разваливало, чем построило ту внутреннюю храмину, которую я создал. В Посаде отец открыл мне одну тайну. Он сообщил мне, что Лев Кобылинский — сын покойного директора Поливанова, и следовательно, брат Ивана Львовича и дядя Маши. Эта его единокровность с Машей побудила меня искать с ним сближения, хотя и трудно было представить, как от одного корня произошли: эта Саронская лилия^[145] и тот Гадаринский бесноватый^[146]…

Экзаменов в этом году было мало, и в начале мая мы уехали в Дедово. С Машей мы ни разу не встретились, в церкви я лишь изредка наблюдал ее. Так что я увез в Дедово грустное чувство недоумения, знаком ли я с Машей или нет, и ответит ли она мне осенью на поклон или отвернется с презрением.

IV

Весна стояла влажная и печальная. Каждый день я после завтрака отправлялся в березовую рощу и, развалившись на дровах, читал курс древней философии, а по вечерам переводил дубовыми стихами «Федру» Расина. Я лелеял в мечтах две поездки: в имение к Борису и к Венкстернам. С одним только Борей я делился тогда моими тайными переживаниями, и он сам переживал нечто подобное. Он любил одну даму, с которой не был знаком и видел ее только на концертах и когда она проезжала по Арбату в своем экипаже. Симфонии Бетховена были для Бори тем же, чем для меня песни: «Се жених грядет в полунощи» и «Егда славнии ученицы». Борис называл эту даму в своих стихах «царевной», «сказкой»^[147]. В середине мая Боря приехал к нам в Дедово на несколько дней^[148], и мы втроем с отцом не спали целую ночь, встречая зарю на большой дороге. В последних числах мая я уложил чемодан и отправился в Москву, чтоб там, соединившись с Борисом, ехать к нему в Тульскую губернию^[149]. Москва была раскаленная и пыльная, но тем усладительнее были ночи, напоенные запахом сирени, когда две зари встречались над Шереметьевским переулком, откуда я шел спать на пустую квартиру Марконетов. По вечерам мы ездили с Борей в Новодевичий монастырь, где могилы загустели пахучей зеленью, стало темно от развесистых деревьев, мерцали алые лампады и с колокольни слетал звон, отбивавший минуты. Там мы, после жаркого дня и выпитого самовара, наслаждались вечерней свежестью и росой, говоря все об одном: о любви небесной. Мы ждали каких-то необыкновенных событий и с наивностью мальчиков придавали историческое и мировое значение нашим субъективным переживаниям^[150].

Тульская губерния, куда меня привез Борис, мне очень не понравилась. Мне, выросшему в сумраке еловых лесов, среди болот, благоухающих цветами, раскаленная Тульская губерния, с ее желтыми оврагами и редкими рощами, которые тульские жители называли лесами, показалась мрачной азиатской пустыней. Я не привык и к этой жаре, и к мухам, которые ползали по всем столам. В имении не было ничего от феодальной культуры, никаких темных библиотек и старинных портретов: все было в стиле чеховской драмы. Борис объяснил мне, что эти овраги помогали ему понять буддийскую философию и Шопенгауэра^[151]. Мне очень хотелось вернуться в Дедово, но накануне отъезда ночью я заболел. Меня хватила такая холера, какой я раньше не знал. В этом состоянии я влез в экипаж и проехал тридцать верст до Ефремова. В дороге приступы желудочной боли меня покинули: я блаженно созерцал мелькавшие мимо поля ржи и овраги, предаваясь мечтам и философствуя. Нестерпимый зной, стоявший целую неделю, наконец хотел разразиться грозой. Дымно-сизые тучи громоздились одна на другой и закрывали солнце. Уже ветер крутил столбы пыли. Едва я вошел в вокзал, как грянул удар и по стеклам задребезжало.

В вагоне до Москвы я испытывал сильные мучения. В Москве ничего не ел, купил бутылку красного вина и к вечеру подъезжал к Дедову, радостно вдыхал сырость наших березовых лесов. Родители испугались моего вида, когда я, сойдя с ямщика, направился к флигелю. Но уже все прошло. Я пил чай с красным вином на большом балконе и уже с удовольствием поглядывал на красный шар голландского сыра, хотя утром не мог думать об еде. Несколько дней я предавался приятному безделью, гуляя по сияющим берегам пруда, где звенели голоса подрастающих детей дяди Вити. Лизочка была розовой и нежной девочкой, с некрасивыми чертами; маленький Саша^[1]” казался блестящим принцем….

Скоро я принялся за «Критику чистого разума». Кое-как одолел трансцендентальную эстетику, но в аналитике завяз, обломал себе зубы и отложил книгу. Пребывание в априорной пустоте утомляло мой ум, он голодал по живым и конкретным образам, а от философии меня все больше тянуло к поэзии, истории и филологии. Между тем подкрадывался мой старый враг — ревматизм. Я вдруг захромал, сначала ковылял с палкой, потом совсем не мог ходить. На этот раз у меня распухло не колено, а щиколотка. Отец ежедневно втирал мне в больное место мазь, а я все больше боялся, что придется покидать Дедово и ехать в противный Аренсбург. Но земский врач нашел, что этого пока не нужно.

Я был прикован к креслу, когда раз за окном мелькнуло серое гимназическое пальто и появился Коля. Он привез с собой фотографический аппарат и завернутый в красную тряпку том сочинений Писарева — большое издание в два столбца. Мы уже совсем не понимали друг друга. Коля безжалостно читал мне вслух Писарева, восхвалял Некрасова и издевался над Фетом.

   — Над Фетом можно млеть, а над Некрасовым — кипеть, — говорил он с энтузиазмом.

Впрочем, Коля не столько искал общества моего, сколько общества Маруси, в которую был влюблен по-прежнему. Отец мой, как всегда, оказывал Коле особое внимание и, оставив в стороне Писарева, посвящал его в садовые занятия. Коля уехал от нас с мешком, набитым корнями и побегами, сажал их у себя на даче и писал мне: «Работаю, копаю, а в душе ты одна, ненаглядная, ты одна нераздельно царишь!»

Хотя я был плохим садоводом, но с нетерпением ждал, когда расцветет белая лилия. Белые лилии плохо прививались к нашему глинистому грунту, до сих пор цвели только желтые лилии. В этом году отец мой долго разрыхлял и унаваживал землю и посадил в цветниках за домом целых пять белых лилий; из них одна набирала бутоны. Рано утром в день моих именин я, с трудом волоча больную ногу, завернул за флигель посмотреть, не расцвела ли лилия. И действительно, она расцвела в это утро. Солнце стояло еще невысоко над черными елями, было свежо и влажно, и белая непорочная лилия сияла в тени нашего сада, так же как она была когда-то в долине Саронской. Я пришел к ней, как возлюбленный на свидание. Все белые цветы говорили мне о Маше, и яблони, и сирень, и черемуха, но только лилия вполне отражала ее девственную красоту… Нога моя подживала, и я решился съездить в имение к Венкстернам — Лаптево, расположенное недалеко от Каширы^[153].

Я привез с собой кучу стихов и ужасный перевод первого акта Расиновой «Федры». Хотя Лаптево находилось в Тульской губернии, но здесь совсем непохоже на Ефремовский уезд. Здесь природа вполне гармонировала с духом хозяина усадьбы. Трудно представить более радостную, светлую местность. Здесь не было задумчивой грусти наших болот, таинственного величия наших еловых парков, одуряющего запаха наших цветочных луговин. Легкие березовые леса взбегали по небольшим холмам, у подножия которых извивалась быстрая река, журча по каменьям. Перед домом цвело несколько белых роз, окружавших бюст Пушкина. В светлом и просторном доме стояли низкие стеклянные шкафы, где можно было найти изящную литературу и русские журналы за много лет. Стены были украшены портретами Пушкина, Чаадаева. Белый бюст Вольтера улыбался со шкафа. В кабинете хозяина над диваном висели ружья и револьверы. Если Дедово было проникнуто духом Вальтер Скотта, Жуковского, Гофмана, то здесь я как будто попал в Тригорское^[154]. И жизнь была здесь беспечная и веселая. Пройдя дорожку, я попадал в дом Владимира Егоровича, балкон которого был осенен дикой грушей. Сам Владимир Егорович, в сапогах и загорелый, усиленно косил траву. Вообще роли между хозяином и его шурином^[155] были строго распределены. Алексей Алексеевич занимался хозяйством и ходил на охоту, Владимир Егорович возделывал цветники и ходил купаться. Я застал Алексея Алексеевича в поддевке и белом картузе, лицо у него очень пожелтело, так как недавно он пережил сильный припадок боли в печени. После обеда в саду пили крюшон. Алексей Алексеевич молчал и часами сражался в карты. Съехались знакомые, и шел жаркий спор о новом правописании, которое тогда хотели ввести в гимназиях.

   — Так легче! — раздавалось с одной стороны.

   — Нет, так легче! — раздавалось с другой.

Все время молчавший Алексей Алексеевич с силой бросил на стол валета, зевнул и произнес:

   — А я не понимаю, зачем это надо, чтобы было это легче.

Все замолчали.

Вечером я читал мои стихи. Алексей Алексеевич говорил: «Очень хорошо», — но я не был уверен в его искренности. Прочел я и славянофильское стихотворение памяти Гоголя, кончавшееся так:

Пусть ликует твой дух, замолчавший пророк!

Вечно живы твои предсказанья.

И положит из праха восставший Восток

Первый камень у нового зданья.

Я замолчал и чувствовал, что это никому не нравится. Наконец Владимир Егорович произнес:

   — Это действительно здорово!

С моим товарищем Володей мы много говорили о философии. Володя был мальчик сдержанный, казавшийся холодным: говорил, растягивая слова. Ко мне относился с большим расположением, но не без критики.

   — Нет, в тебе чувствуется городской человек, — говорил он. — Ты становишься похож на Бориса Бугаева!

Последнее у Венкстернов было сильным порицанием. Девочки, которых пасли две гувернантки, француженка и немка, не заговаривали со мной. Только черноглазая Маруся как будто прислушивалась к тому, что я говорю за обедом.

В общем, в этот приезд я еще не успел полюбить Лаптево; чтобы полюбить его, надо было видеть его осенью и зимой, когда, казалось, именно о нем написал Пушкин:

Прозрачный лес один чернеет.

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит^[156].

Глава 7. Шестой класс

I

Все лето меня беспокоила мысль, ответит ли Маша мне на поклон при встрече. И вот седьмого сентября я встретил ее в передней по окончании уроков. Она дружелюбно ответила мне на поклон, и я вышел из здания гимназии совершенно счастливый и спокойный.

Вечером мы отправились с отцом в Пустыньку, к Софье Петровне Хитрово^[157]. Нам давно хотелось совершить паломничество в это родное гнездо дяди Володи, повидать Софью Петровну и вырыть корни белых колокольчиков, чтобы пересадить их в Дедово. Это те колокольчики, о которых дядя Володя писал за несколько недель до смерти: «Стройно-воздушные, те же они в знойные, душные, тяжкие дни» — и называл их «белыми ангелами»^[158].

Рано утром я высадился на станции Саблино^[159], под Петербургом. Отец отправился дальше в Петербург, с тем чтобы приехать в Пустыньку к вечеру, а я один, на экипаже, высланном Хитрово, двинулся в Пустыньку, давно любимую мной по стихам дяди Володи.

В утреннем тумане вставали передо мной гранитные берега реки Тосно, глыбы скал^[160] и песчаника и леса, одетые в золотую порфиру сентября. Дядя Володя был здесь, во всем была разлита его душа. Стих за стихом кружились в моей голове, и я с нетерпением ждал мгновенья, когда увижу ту, которой было написано:

Снова веду ее к камню святому я,

Берег отвесный высок.

Вижу гранитные глыбы знакомые,

Белый, сыпучий песок.

Мы въехали в великолепный парк Пустыньки. Молоденький лакей- немец встретил меня на крыльце словами: «Sie schlafen»^[161]. Я сел ожидать Софью Петровну на террасе. Ветер кружил по парку золотые листья.

Скоро появился самовар, а за ним и сама хозяйка Пустыньки:

   — Так вы учитесь в Поливановской гимназии? — любезно принялась она занимать меня разговором. Я смотрел во все глаза и начинал испытывать горькое разочарование. Передо мной сидела толстая пожилая дама, с широким лицом и карими глазами. Трудно было уловить в ней хоть какие-нибудь следы прежней красоты. Не было в ее разговоре и ничего привлекательного и симпатичного, никакой сердечности при виде лица, близкого тому человеку, которого она ведь все-таки любила несколько десятков лет, одно время считалась его невестой. Ничего, одна только великосветская, любезная болтовня. Неприятно мне было и то, что, говоря о дяде Володе, Софья Петровна на французский манер называла его «Соловьев». Я заговорил о демонических видениях дяди Володи, о которых он сам часто рассказывал в моем присутствии.

   — Ах, — отвечала Софья Петровна, — просто Соловьев в Москве много кутыл (она выговаривала «и» как «ы»), и потом ему мерещился всякий вздор. Вообще московское общество очень плохо на него действовало. Я всегда ему замечала, что, вернувшись из Москвы, он начинает есть рыбу ножом.

Среди дня я отправился на станцию встретить моего отца, который ездил в Петербург, в книгоиздательство «Общественная польза»^[162]. Софья Петровна встретила моего отца любезной фразой:

   — Как было мило с вашей стороны прислать мне вашего сына!

Вечером мы сели в гостиной разбирать некоторые бумаги дяди Володи. Мой отец спросил Софью Петровну, нет ли у нее писем, которые можно было бы опубликовать. Софья Петровна начала читать про себя письмо за письмом, но со всяким из них происходило то же самое: дойдя до середины, Софья Петровна испускала вздох, махала рукой и бросала письмо, говоря:

   — Нет, нет, невозможно!

На письменном столе среди различных безделушек виднелся миниатюрный портрет дяди Володи. Подъехал из Петербурга и сын Софьи Петровны, Рюрик Хитрово^[163]. Этот вылощенный светский молодой человек теплее всех отнесся к нам в Пустыньке. Дядя Володя его особенно любил. На одной фотографической группе, где дядя Володя снят среди семьи Хитрово и рядом с иезуитом Пирлингом^[164], Рюрик сидит на земле, опустив глаза, а дядя Володя положил ему руку на голову, как бы благословляя, и в глазах его видна бесконечная нежность. Рюрик много вспоминал с нами о друге своей матери, говорил, что без него Пустынька осиротела. Вспоминал дядю Володю и внучок Софьи Петровны, сын Веты Хитрово^[165], который звал знаменитого философа просто «Ку-ку». Но сама Вета Хитрово (Елизавета Михайловна Муханова) держалась с нами суховато и несколько раз подчеркнуто говорила о своем отце, как бы давая нам понять, что мы здесь не на правах родственников.

На другой день я сидел на террасе и учил греческий урок, разбирая отрывок VI песни «Одиссеи» о встрече с Навсикаей. Я оторвался от книги и посмотрел в парк, где дул ветер и шелестели осенние листья. Вдруг все стало в моих глазах отдаляться и как бы уплывать. Скоро я оправился, но это был первый приступ нервного заболевания, которое хватило меня через неделю после возвращенья из Пустыньки.

Я вдруг потерял сон. Днем за уроками в глазах начинались мелькания и всплывали радужные пятна. Я не спал неделю, наконец на несколько дней перестал ходить в гимназию. Кто не испытал настоящих бессонниц, не поймет этого мира, в который я погружался по ночам. Бессонница — это ад. Лежишь час, два; наконец понимаешь, что уже не заснешь. Вот затихла жизнь на улице, час второй, третий, четвертый… Вот прогрохотал первый извозчик, в комнате сереет, а голова налита каким-то горячим свинцом, и с ослепительной быстротой кружатся в ней мысли и образы. Вот уже начался день, звенит конка под окном, время вставать и идти в гимназию. После бессонницы чувствуешь себя в полном отъединении от других людей. Нельзя забыть ни на минуту, что ты не спал, лицо горит, в глазах как будто насыпан песок. С мучительной завистью смотришь на окружающих: все они выспавшиеся и не понимают, что испытывает тот, который не спал эту ночь и не будет спать еще, быть может, несколько ночей. И при этом нет прав больного: можно ходить, говорить, даже работать умственно. Я мог повторить слова Лермонтова: «Я был рожден с бессонницей»^[166]. Увы, я унаследовал дикие бессонницы моего отца и дяди Володи. Мать моя, наоборот, спала много и крепко и, будучи по-своему нервна, не понимала наших соловьевских нервов. Несколько лет я был удручен бессонницами и только в более зрелом возрасте сумел от них избавиться.

Нехождение в гимназию, при моей любви к ней и болезненной добросовестности, действовало удручающе. Стояли солнечные осенние дни, а я без дела слонялся по комнатам или катался на конке в Новодевичий монастырь, с завистью смотря на бодрых, отработавших свой трудовой день студентов, которые наполняли конку возле клиник. Отец свел меня к нервному доктору. Толстый, добродушный и довольно флегматичный доктор Суханов сказал, что нет ничего серьезного, что в гимназию надо ходить и после бессонной ночи, и только запретил посещение театра, вино хотя бы в минимальной дозе и пребывание в накуренных комнатах^[167].

Между тем Венкстерны предложили мне поехать на несколько дней к ним в деревню. Я с радостью схватился за это предложение. Имение было пусто, но через день должна была приехать хозяйка Ольга Егоровна. Ясным октябрьским утром выехал я с белого вокзала Павелецкой дороги. Поезд медленно тянулся целый день. Сначала у меня еще было тяжелое настроение. Но чем дальше я отъезжал от Москвы, тем становилось лучше. Солнце склонялось над обнаженными лесами, золотя купол одинокого храма, затерянного в полях. Я выходил на станцию и прогуливался по платформе. Голубое небо струилось и гасло, тихо лепетали последние истлевающие листья на деревьях около платформы. Часов около шести я высадился на одиноком полустанке Ступино, где ждал меня экипаж и кучер Венкстернов. Солнце уже погасло. Запад краснел, и взошла первая звезда. Я покатил по опавшим березовым лесам, жадно вбирая грудью запах холодной земли, прелого листа и конского навоза. Вот замелькали огни лаптевской усадьбы. В столовой большого дома был накрыт стол, стояла водка и закуска. Старик землемер, приехавший по делам в Лаптево, разделил со мной ужин. Экономка Екатерина Тимофеевна, одна зимовавшая в доме, угощала меня чаем с фруктовой пастилой.

Часов в десять я уснул и, когда открыл глаза, с трудом поверил тому великолепию, в котором нахожусь. Окна были без штор, и в них вливалось яркое осеннее небо. Звонкая, промерзлая земля была в серебряном инее. И ни души кругом. Выпив кофе, я побежал в сад. Перешел канаву по березовому мостику и спустился вниз к речке Хочемке. Река была уже подернута льдом, но упорно журчала, струясь по каменьям. Эта песня бессонной струи одна будила глухую тишину. Голые березы белели на невысоких холмах.

Целый день я скитался по опавшим лесам: иногда ложился и дремал под шепот неумолчной влаги. И вот небо краснеет. Я один на круглой скамейке над обрывом. Из деревни доносятся лай собаки и удары топора. И вот все смолкло. Одиночество мое разделяет только дряхлеющий понтер Джемс с большим зобом, который расположился у моих ног и чутко прислушивается к редким звукам. Солнце гаснет, все краски меркнут: матовая мгла застилает окрестность. И я, как раненный в первом жизненном бою, падаю в объятия земли, чувствую ее материнскую ласку, которая все очищает и все исцеляет. А в доме ждет меня старый землемер: весело горит огонь, накрыты два прибора; портрет Пушкина смотрит со стены. В низких стеклянных шкафах находятся все русские поэты^[168] и старые журналы за много лет. Я без конца роюсь в этих шкафах и по утрам, глотая жирное кофе, перелистываю Тютчева, находя в нем новые и новые жемчужины. Воздух Лаптева напоен Пушкиным; его бюст красуется среди цветника, со шкафа улыбается мне бюст Вольтера, а там видно лысое и мудрое лицо Чаадаева.

В этой обстановке я начинал осознавать свое поэтическое призвание. Прошлый год я писал много стихов, но все они были списаны со стихов дяди Володи; я тщетно старался передавать какие-то неуловимые для слова оттенки чувств. Целая тетрадь была исписана «серебряными грезами» и «седыми туманами», и всего более «бледными снами». Все было трафаретно и безобразно. Мой отец сердился на этот стихотворный хлам. Теперь в Лаптеве я написал первое стихотворение, вызванное действительным восприятием природы:

Бессонницы мои прошли. Я крепко спал от десяти часов вечера до десяти утра. Неприятна была только мысль о гимназии, где без меня идут уроки. Бессонница нисколько не влияла на успехи по греческому и латинскому языку, но математика становилась все труднее.

Еще большее отвращение возбуждала во мне физика, которую я начал проходить с этого года. Новый молодой учитель физики, слышавший обо мне как о первом ученике, с недоумением видел, что я не понимаю здесь самых примитивных вещей, и кое-как ставил мне 4. Между тем я с неудовольствием видел, что классическая система трещит^[170]. Число греческих и латинских уроков уменьшалось: в младших классах ввели небывалое прежде «природоведение», правда, еще в минимальных дозах. Естествознание я тогда не любил и презирал: теперь я его уважаю, но любить все-таки не могу. Всего непонятнее мне было тогда, как люди с живым и поэтическим восприятием природы могут любить физику и естествознание. У меня в шестом классе сложилась такая теория. Принято думать, что естественные науки — живые, классическая филология — наука мертвая. Но в действительности дело обстоит обратно. Здесь смешивается данное и искомое. В естествознании — данное — живая природа, искомое — труп этой природы, разложение ее на составные части и превращение живого явления в формулу. В классической филологии данное — мертвое: это книги, грамматика, словари, но искомое — живая природа. Филолог через мертвое орудие лингвистики и грамматики воссоздает жизнь, воскрешает ее. Ботаник берет живой цветок, разрывает его на части и уничтожает; филолог анализом одной греческой строки воссоздает и цветок, и многообразие и богатство человеческой жизни. Науки гуманитарные имеют дело с людьми, с человеческой душой; естествознание — только с материальной природой; поэтому оно ниже гуманитарных наук: из живой материальной природы оно делает труп.

Математика была для меня только паутиной абстракций. Но здесь меня все-таки увлекало изящество алгебраических формул: всего ненавистнее была физика, где живая природа превращается в машины. Мой отец держался совершенно другого мнения: будучи сам филологом, он живо интересовался естествознанием и находил, что естественники более живые и интересные люди, чем филологи. Одну науку он определенно презирал и не считал наукой: это историю литературы.

Господствующее положение классических языков, в которых я преуспевал, наполняло меня гордостью. Директорами и инспекторами всегда были греки и латинисты. Убежденным классиком был Лев Иванович Поливанов, который был против допущения учеников реальных училищ в университет. Я прочел книжку Каткова об учебной реформе^[171] и воспринял ее основное положение. Только у меня был проект увеличить число греческих уроков с шести в неделю до десяти, по аналогии с числом часов латинского языка в германских школах. Я уже начинал читать славянофилов и считал, что русская культура должна быть греко-византийской, а не западнолатинской. Я болезненно воспринимал ломку классической системы, и робкий молоденький физик Риттер казался мне агентом разложения.

Через два дня приехала в Лаптево хозяйка Ольга Егоровна и сопровождала меня в моих лесных прогулках.

   — У вас совсем другое лицо, вы поправились, — говорила мне она.

Решительно дом Венкстернов делался мне родным.

Я прожил в Лаптеве дня четыре и с неохотой вернулся в Москву. Бессонницы мои уменьшились, и я стал аккуратно посещать гимназию. Но келейная жизнь, прописанная мне доктором, замкнула меня в тесные рамки. Кончились посещения театра, визиты, литературные успехи. Кончились и занятия философией, исполнявшие меня мальчишеской гордостью. Я стал изучать Пушкина и работать над стихотворной формой, оставив туманно-мистические темы.

От моего друга Бори Бугаева я стал заметно отдаляться, ежедневно пребывая в доме Венкстернов. Любовь к Маше продолжала быть в центре моей жизни, но встречал я ее сравнительно редко с прошлыми годами. Любовь моя к ней теряла мистико-символический ореол и переходила в простое человеческое чувство, полное нежности и поэзии. Вареньку Зяблову я почти не видал. Кончилась сжигавшая меня дилемма Мадонны и Венеры: место Данте заступил Пушкин. С Борей Бугаевым мы расходились, но я увлекался его другом, студентом химии, Алексеем Сергеевичем Петровским^[172]. Он в то время ответил новому повороту моей религиозности, который может быть назван: от Владимира Соловьева к Константину Леонтьеву^[173].

II

Когда я познакомился с Алексеем Сергеевичем Петровским, он был убежденный православный и весь овеян дыханием Оптиной пустыни и Сарова. В Дивеевой обители жила монахиней его старшая сестра^[174], и он этим летом путешествовал в Саров пешком. Друг его, Боря, говорил, что на первых курсах университета Петровский был полным атеистом. Привлекало меня в нем соединение твердой церковности и консерватизма с острым, язвительным и скептическим умом. В улыбке его тонких губ было что-то вольтеровское и даже прямо мефистофельское. В эту эпоху Петровский был цельным представителем православия Леонтьева и «Московских ведомостей»^[175]. Духу Владимира Соловьева он был, конечно, враждебен. К церкви он подходил просто, прямо и твердо, исповедуя веру оптинских монахов. Вполне принять православие Петровского я не мог, у меня уже было тогда сильное влечение к Западу и латинству и романтизм, на который Алексей Сергеевич мог отвечать только сарказмами. Но книги, которые давал читать мне Петровский, производили на меня сильное впечатление: он приносил мне Леонтьева и вороха вырезок из «Московских ведомостей» с фельетонами Говорухи-Отрока^[176]. Я начал почитывать и большие зеленые тома Самарина^[177] и часто останавливался на мысли: нельзя ли принять целиком славянофильское учение. Уж очень казалось радостно и уютно сознавать свой родной народ богоносцем и единственным носителем церковной правды. Но Соловьев и Чаадаев влекли мои мысли в другую сторону.

Алексей Петровский был маленький, розовый, совершенно безусый и безбородый. В карих глазах сверкали ум и лукавство. В университете он был выдающимся химиком и мог остаться при университете и сделать научную карьеру. Но он бродил по старцам и юродивым и, по- видимому, готовил себя к принятию монашества^[178]. Борю Бугаева он обожал, хотя тот часто на него сердился и обращался с ним резко. В квартире Петровского около Остоженки пахло старым московским бытом: как истинный москвич, Петровский любил после бани попотеть за самоваром; на столе у него лежали толстые тома синодальных изданий.

На Рождество я решил опять поехать в пустое Лаптево. Выехал я еще в утреннем мраке. Заря золотила главы кремлевских соборов, и мне вспомнился стих Пушкина: «Иль как Москва пустынно блещет»^[179]. Лаптево зимой было для меня новым открытием и очарованием. Утром я блуждал по снежным лесам. Солнце сияло низко над лесом: небо казалось золотым преддверием рая, и богомольно и тихо стояли черные ели и белые березки. Я мечтал, как уже скоро все это оживет и закипит жизнью, как пустой лаптевский дом наполнится шепотом и смехом девочек Венкстерн. К вечеру меня ждал чай в пустой столовой, та же фруктовая пастила, те же стеклянные шкафы с поэтами. Я читал, писал стихи^[180], часами размышлял, лежа на диване. Настоятельно вставал вопрос о цели жизни. Философия обманула. Поэзия, Пушкин, Шекспир… может ли это быть целью жизни? Я бросил взгляд на группу «шекспиристов»^[181], висевшую против дивана. Там был изображен бюст Шекспира, под ним Лев Иванович Поливанов и его ученики, игравшие в шекспировских спектаклях. И вот все? Неужели этим можно ограничиться?.. Нет, ни философия, ни поэзия, а простота веры и жизненный подвиг. Так отвечал я себе. Вера Гоголя последних лет, вера Леонтьева. В этой болезни, которая случилась со мной в этом году, в этом окончании успехов, в отъединенное™ от театра и общества, в мучениях самолюбия от бессонниц и неудач по математике и физике — не чувствуется ли здесь рука Божия? Смирив меня, остановив меня в начале полета, отняв у меня многое, не дает ли мне Бог истинное благо?! Не на этом ли пути ждет меня подлинное и громадное счастье? Я кончу гимназию, и зачем идти в университет? Вот Петровский нашел истинный путь, он готовится в монахи, а я поступлю в Духовную академию. И как это цельно, просто и прекрасно! Я сообщил моему отцу о намерении не идти в университет, а прямо в академию. Он отнесся к этому серьезно, сказал, что в университете мне делать нечего и ничему полезному я не научусь: впрочем, в академию поступать тоже не советовал. В результате зимней поездки к Венкстернам появилось стихотворение, которое было очень одобрено Венкстерном и укрепило в его семье мое звание поэта:

III

Машу я не встречал. Только перед Рождеством я видел ее на извозчике и унес это воспоминание в затишье зимних лесов. Мне пришло в голову, что самым верным путем для знакомства с семьей директора может быть Вельский, и я попросил у него разрешения прийти к нему, прочитать мой перевод первого акта «Федры» Расина. Он пригласил меня в воскресенье к завтраку.

Вельский жил в большой холостой квартире первого этажа на Спиридоновке. У него был просторный кабинет, заваленный книгами, столовая и еще комната, где квартировал его друг — инженер. Завтрак подавала толстая и старая Домаша.

Перевод мой был ужасен и дубоват. Вельский разносил каждую строку. Чтобы научить меня, как надо писать александрийские стихи, он взял том Пушкина и прочел, скандируя, первые строки стихотворения «Муза».

В младенчестве моем она меня любила И семиствольную цевницу мне вручила.

Услышав «семиствольную», я устыдился количества мужских цезур в моих стихах, и на некоторое время женские цезуры стали для меня главным атрибутом музыкальности. Читал я потом Вельскому и мои собственные стихи, и он беспощадно и верно их критиковал. С этих пор я стал часто бывать у Вельского по воскресеньям.

Приближался март. Я как-то оживал и остро чувствовал весну. Вечера я обыкновенно проводил у Венкстернов. Весна стучалась в окно. В кабинете Венкстерна, где над большим диваном висели помпейские фрески, благодушный хозяин, надев на свой нос пенсне, читал мне отрывки своего перевода «Августовской ночи» Мюссе. Он подолгу работал над каждым стихом, пока не достигал полного совершенства и гармонии. Долго на его столе лежала белая рукопись, и на ней были написаны и много раз перечеркнуты и исправлены первые стихи:

С тех пор, как солнца диск, свершая вечный круг По огненной оси, прошел чрез тропик Рака,

Влачу я молча дни уныния и мрака И жду, когда меня вновь позовет мой друг.

Иногда Венкстерн читал мне и свои собственные стихи. Писал он редко, но каждое его стихотворение было классично по форме и проникнуто истинным лиризмом. Я знал наизусть все, что выходило из- под его пера, и постоянно твердил стихи моим родителям. Отец мой, к моему огорчению, не разделял моих восторгов: почитывал новых поэтов, говоря, что, несмотря на множество чепухи, здесь все-таки есть зародыш будущей поэзии, «матерьял, приготовленный малыми для великого», как он выражался. Я упорно с этим спорил. Понемногу я более начинал себя чувствовать дома у Венкстернов, чем в нашей квартире, где ежедневно часами сидел и философствовал Боря Бугаев, бежавший из своей квартиры и своей семейной среды. С моим товарищем по классу Володей Венкстерном у меня собственно не было близости. Это был мальчик холодный, расчетливый и практичный, полное отрицание своего отца, перед которым он, однако, благоговел. Поэзия Алексея Алексеевича вся перешла в его девочек. Старшая Маруся все чаще смотрела на меня с любопытством своими черными умными глазками: в ее голове копошилось уже много нравственных и религиозных вопросов, о которых она не прочь бы была со мной поговорить, но не решалась от своей всегдашней исступленной застенчивости. Младшая Наташа брызгала остротами, которые особенно мило звучали при ее хрипловатом голоске.

Бывало, вернешься домой от Венкстернов около одиннадцати часов, раскроешь Евангелие, окинешь взором весь этот год и благодаришь Бога за нервную болезнь, которую он послал. Между тем в гимназии устраивалось литературное утро, посвященное памяти Гоголя и Жуковского. Я должен был читать на этом утре и выбрал «Жизнь» Гоголя^[183] — изображение культур Египта, Греции и Рима и идущего им на смену Христа в вертепе Вифлеема.

Бельский хотел, чтобы я читал стоя, но я решительно отказался. Много надежд возлагал я на это утро. Семья директора должна была на нем присутствовать. В большой зале были воздвигнуты бюсты Жуковского и Гоголя в тени фикусов и пальм. В первом ряду я увидел Машу. Но я как будто не узнавал ее. Она не была более бледной и скромной, не походила на ангела или монахиню. Лицо ее густо рдело румянцем, в глазах было что-то страстное и смеющееся.

Я читал последним. С большим волнением поднялся я на возвышение. Маша не сводила с меня смеющегося взгляда, и под его лучами я прочел «Жизнь» Гоголя. Меня проводили аплодисментами: хлопала Маша, хлопал Бельский, сидевший рядом с ней и, кмоему удивлению, спокойно переносивший это невозможное счастье.

После гоголевского утра я придумал способ видеть Машу хоть каждый день. Я решил вставать пораньше и встречать ее по дороге в гимназию, в Еропкинском переулке, где она неизбежно должна была проходить между восемью и девятью часами. Важно было только прийти пораньше. Я стал часто вставать в семь утра, быстро проглатывал две чашки холодного какао и по мерзлым мостовым, покрытым легким ледком, в лучах мартовского утра бежал в Еропкинский переулок, стараясь держаться подальше от нашей гимназии и поближе к Остоженке. Иногда я временно укрывался за стеклянной дверью подъезда Венкстернов. Но если прежние наши встречи после уроков носили случайный характер, то появления мои в восемь часов в Еропкинском переулке, который я проходил из конца в конец раз десять, не могли обмануть Машу. Ей стала ясна цель этих блужданий. Увидев меня с конца переулка, она быстро опускала вуаль и краснела. Но наконец после двух-трех встреч она вдруг остановилась передо мной среди переулка и стремительно протянула мне руку в белой перчатке.

   — Вы ко мне писали? — неожиданно спросила меня Маша.

   — Нет.

   — Неправда.

   — Уверяю вас, Марья Дмитриевна, я вам ничего не писал!

Она поверила, задала мне еще несколько вопросов и опять протянула мне руку в белой перчатке.

До начала занятий оставалось еще много времени. Я пошел на Зубовский бульвар и сел на скамейку. Я поднес к лицу мою правую руку. От нее струился чуть уловимый аромат духов… Голова моя кружилась от счастья.

Однажды утром, придя в гимназию, я увидел в передней какие-то сундуки и чемоданы. От швейцара я узнал, что приехала из Нижнего сестра директора, Машина тетка. Немедленно я написал на этот приезд шуточную оду и передал ее Вельскому. На другой день Вельский сообщил мне, что читал эту оду в семье директора, что все смеялись и были очень довольны. Я подвинулся вперед на несколько шагов.

Мой отец всегда страдал болезнью почек. Но в одну из мартовских ночей у него случился припадок болей в печени. Моя мать была в каком-то безумном состоянии. Отец не спал несколько ночей, снедаемый мучительной болью. Приезжал большой, толстый доктор Усов^[184], похожий на гиппопотама, здоровая животность которого производила оскорбительное впечатление рядом с изможденным телом моего отца. Через несколько дней припадок прошел, и отец встал с дивана, но теперь к болезни почек прибавилась болезнь печени.

Наступила Страстная и Пасха. И, конечно, я ходил в церковь Троицы в Зубове и видел там Машу. Но эти встречи уже не имели прежней остроты и значения, так как я мог при желании встречать Машу каждое утро в Еропкинском переулке, подавать ей руку и вести разговоры.

IV

Мои родители переехали в Дедово в начале мая. У нас в гимназии были переходные экзамены из шестого класса в седьмой с депутатами от округа. Мы сдавали курс за два года, и экзамены продолжались весь май. Я решил не переезжать в Дедово, а остаться в Москве на все время экзаменов^[185]. Так как у нас была отпущена прислуга, я поселился на Спиридоновке, в пустой квартире Марконетов, со старой кухаркой Марьей. Мне не хотелось уезжать из Москвы, пока в ней была Маша. Но, пожив день на Спиридоновке, я ощутил неодолимую тягу в Дедово. Через гимназического швейцара я узнал, что Маша уезжает из Москвы 17 мая, накануне моего экзамена истории, и я решил пока ехать в Дедово, приезжать на экзамены и ночевать на Спиридоновке, а перед экзаменом истории застрять в Москве и проводить Машу на вокзал.

Родители мои были приятно удивлены, когда через день вечером я подошел к нашему флигелю. Перед домом цвели тюльпаны; майские жуки, как пули, проносились в воздухе; в большом доме был накрыт стол, и бабушка ждала меня с самоваром и обычным шаром красного голландского сыра. Я стал ездить в Москву на экзамен с дядей Витей.

На подготовку к истории было дано два дня, а между тем надо было сдать половину русской истории, всю историю Средних веков и часть новой. Накануне экзамена проводы Маши отнимали полдня. Я чувствовал себя переутомленным: на диванчике в гостиной, где стоял когда-то гроб дяди Саши, спалось плохо. Ночью в коридоре я как будто слышал шаги, о которых рассказывала кухарка Марья. Зубрил я историю весь день, иногда выбегая во двор, где Владимир Федорович посиживал у своего окошечка, стараясь как-нибудь убить время от завтрака до обеда. В садике его распускались какие-то скудные цветы. Помня, что он — историк, я забежал к нему спросить, что за народ «ятвяги»^[186]. Вечером приходил с экзаменов дядя Витя, и мы пили чай с вареньем.

Но вот наступило и семнадцатое. Саша Бенкендорф охотно согласился участвовать со мной в проводах Маши. Как Дон Жуан античного мира Тезей помогал своему другу Перифою в похищении царицы Аида, так и Саша, сам имевший множество романтических приключений, охотно замешивался в чужие и великодушно был готов играть роль третьего лица и наперсника. Часов около двух мы сели на извозчика и поехали на Нижегородский вокзал. Москва была уже совсем знойная и пыльная: жара стояла давно, и дожди не перепадали. Приехали мы часа за два до отхода поезда. Маши и ее родных еще не было на вокзале, и мы слонялись по залам. Наконец мы увидели Машу с ее матерью и бабушкой. Около нее увивался какой-то студентик. Мы издали поклонились, но приближаться не стали и продолжали слоняться по вокзалу. Поезд был подан, и семья директора вышла на платформу. Маша все время была рядом со студентиком и довольно явно с ним кокетничала. Саша подмигивал мне и строил рожи. Но студентик был так невзрачен, что я спокойно смотрел на это ухаживание. Вот уже Маша с матерью в вагоне второго класса, бабушка стоит на платформе у окна вагона. Вдруг она подзывает меня пальцем к самому окошку, и я слышу:

   — Вы нас очень трогаете вашими одами.

Мать Маши, которую я вижу в первый раз (она круглый год живет в деревне) радушно и со смехом протягивает мне руку из окна со словами:

   — Расскажите мне что-нибудь о ваших тетках. Мы так были дружны в молодости.

Я, кокетничая, небрежным тоном и с остротами начинаю что-то повествовать о моих тетках.

Раздается последний звонок. Я быстро предлагаю сказать стихотворный экспромт. Машина мать принимает это предложение с восторгом и, обнимая дочь, восклицает:

   — Маша, слушай, слушай!

Я говорю нелепое двустишье:

   — Вы увидите скоро избушки,

Вспоминайте тогда об Андрюшке!

Хохот является мне наградой. Поезд двинулся. Я приподымаю шляпу, бросаю на Машу прощальный взгляд. Поезд уже на всем ходу, и вдруг… Маша высовывает из окна и протягивает мне руку. Я мгновенно ее пожимаю, и уже ничего не видно, летят вагоны, и все исчезает в клубах дыма и пара. Мы одни с Сашей на платформе. Саша в восторге от удачи предприятия. Я совсем пьян от счастья после этого рукопожатья, и мы на извозчике возвращаемся на Пречистенку в квартиру Саши, где я решил ночевать. День уже вечереет. Я иду с книгой на Смоленский бульвар. Беда! Половина курса не читана, не было бы завтра скандала. Я ночую у Саши: он всю ночь сидит над учебником Виноградова^[187]; я ложусь спать в свое время: ни в гимназии, ни в университете я никогда не позволял себе работать по ночам.

На другой день экзамен был в пять часов вечера. Я кое-что успел еще повторить днем, но шел на экзамен не без тревоги. Мне казалось, что я ничего не знаю и могу провалиться. Но едва я начал говорить, как учитель Готье уже поставил мне пятерку и скоро сказал: «Довольно!» — любезно улыбаясь. Прямо с экзамена я поехал на вокзал и на закате двинулся в пролетке от станции Крюково. Экзаменационная опасность минула, и я мог вполне предаться покою и воспоминаниям о вчерашней встрече на Нижегородском вокзале. Пролетка меня качает и встряхивает, я полудремлю, закрываю глаза, и передо мной — платформа, вагон и эта быстро протянутая рука, когда поезд мчался на всех парах. Я миную село за селом. Поля — в сером тумане. Иногда я как будто вплываю в душистое облако: это когда пролетка проезжает мимо придорожных черемух. Вот и наш флигель в тумане. Быстро сказав родителям, что экзамен прошел хорошо, я затворяюсь в своей комнате.

Боже мой! Что же будет дальше? Неужели эти три года пройдут как глупый, ребяческий сон, как увлечение, которое бывает у всякого романтического гимназиста?.. Я становлюсь на колени и молюсь, чтобы это было не так, чтобы любовь моя принесла истинные плоды, чтобы что-то созрело и воплотилось. Что? Как? Я не знаю… Но я хочу, чтобы Маша любила меня, как я ее люблю, и чтобы наша любовь дала плоды жизни вечной…

V

Весна в этом году была особенно хороша, и тем досаднее было то обстоятельство, что в середине июня мы должны были опять ехать на Балтийское море для излечения моего ревматизма. Моя мать писала своей двоюродной сестре: «Весна в Дедове была лучше всего, что может быть не только на земле, но где бы то ни было. Я как-то даже этого не ожидала, она всю меня внутри вымыла»^[188].

Я усиленно писал стихи и читал их моему отцу и Вельскому. С Вельским мы дружили все больше и больше. Он один из компании питомцев Льва Поливанова был глубоко религиозным человеком. Венкстерн был барин, язычник, отличался хорошим вкусом, благородством и был холоден и несколько эгоистичен. Вельский, напротив, был из разночинцев, бывал иногда пошловат и вульгарен, но не только соблюдал посты и молился Богородице, но был деятельно добр, шел навстречу всякому горю и нужде, не жалея своих сил и времени. Венкстерн любил Пушкина, Тургенева; Вельский особенно любил Достоевского и Никитина^[189] и со слезой в голосе читал сентиментально-народнические стихотворения. Вельский обожал Венкстерна; тот также его крепко любил, но относился к нему не без некоторого превосходства и часто над ним подтрунивал. Венкстерн был безукоризненным джентльменом, не выносил ничего пошлого и нескромного; Вельский был не прочь от грязненького анекдотца. Я обожал Венкстерна, и он был для меня авторитетом; к Вельскому я относился критически и не очень доверял его литературным суждениям. Но когда наступали Великий пост и Пасха, я чувствовал, что Вельский воспринимает все это так же, как я: в Великую пятницу у него за обедом рыбка, а на Пасху кулич, присланный игуменьей Страстного монастыря, тогда как у Венкстернов я болезненно ощущал полное отсутствие церковно-русской культуры.

В результате одного разговора со мною Вельский так расчувствовался, что произнес такую сентенцию:

   — Ах, Сережа!.. Пройдут годы, ты придешь ко мне и скажешь с презрением: «Ну, а вы что, старые идеалисты? Все по-прежнему поете?» — И затем уже совсем дрябло и слезливо и заключая меня в объятия: — Да нет, не будет этого! Ведь я тебя знаю!

Этой весной я стал переводить элегии Шенье «К Фанни»^[190]. Я все старался найти что-нибудь для перевода, что могло бы выразить мои чувства к Маше. Всего больше находил я отзвуков моему чувству в «Ночах» Мюссе, но их уже блестяще переводил Венкстерн. Элегии Шенье меня не удовлетворяли… в них был чужой, эротико-антологический привкус.

Стал я перелагать рифмованные стихи Овидия. Написал «Дедала и Икара» и «Орфея и Эвридику». В последнем стихотворении было несколько удачных строф:

Все туманом застилало,

И далеко от пути Замирая, трепетало Одинокое «прости!» —

и заключительная строфа:

И, тоской гоним упорной, Одинок скитался он У Фракийской цепи горной, Где бушует Аквилон.

Но когда я прочел моего «Орфея» отцу, он дал беспощадный отзыв.

   — Какая громадная тема «Орфей», — сказал он, — и как это вышло у тебя слабо и ничтожно.

   — Но все-таки это лучше, чем ничего? — смущенно спросил я.

   — Нет, это хуже, чем ничего, — строго ответил отец.

Вспоминая занятия с директором по Гомеру, я изложил в рифмах встречу Одиссея с Навсикаей:

Так Артемида прекрасна Мчится по горному склону,

Светлой своею красою Радуя матерь Латону^[191].

Из всего написанного за эту весну отец одобрил только одну строфу, найдя в ней верное отображение природы:

Крестьянка, под коровой тучной Склонясь, сидит среди двора,

И раздаются однозвучно Удары струй о дно ведра^[192].

В двух верстах от Дедова находилось заброшенное имение Петровское, принадлежавшее князю Голицыну. В нем никто не жил, и большой дом стоял круглый год запертым. В заглохшем саду белели заросли нарциссов. Перед домом был большой пруд, слегка заросший пахучим аиром^[193] и осененный плакучими ивами^[194]. По одну сторону пруда виднелась бедная деревенька с ветхими хижинами, а по другую тянулся глухой еловый парк. В этот парк полюбил я ходить с томом Шенье и там слагать александрийские строфы.

VI

В этом году мы поехали не в Аренсбург, а в Гапсаль. То, что мы поехали в Гапсаль, то, как мы там жили и лечились, — все указывало на некоторую растерянность моего отца, и эта поездка в Гапсаль нанесла окончательный удар по его организму. Почему мы поехали именно в Гапсаль, не посоветовавшись ни с каким доктором? Потому что в Гапсале жил когда-то дядя Володя^[195]. Почему мы из четырех докторов, имена которых мы прочли на стене грязелечебного заведения, выбрали доктора Гофмана? Потому, сказал мой отец, что Гофман писал хорошие сказки. Доктор Гофман был очень добродушный пожилой немец, но не интересовался нашим здоровьем и только говорил приятно-успокоительные веши: потом вы будете чувствовать себя крепче, это у вас нервное и т. д. Между тем от грязевых ванн, которые мой отец принимал потому, что в Аренсбурге они на него хорошо подействовали, теперь у него расстроилось сердце, а доктор Гофман не обращал на это никакого внимания.

По дороге в Гапсаль мы остановились в Ревеле, где сохранилось много памятников готической архитектуры. На меня произвел большое впечатление старинный собор: всплыли воспоминания о святом Стефане в Вене. От Ревеля мы ехали целый день на лошадях, и я сочинил следующее стихотворение, одобренное моим отцом:

Тогда одним из моих любимых поэтов был Я. П. Полонский, и в выборе метра сказалось его влияние.

Проехав целый день, к вечеру мы достигли Гапсаля и остановились в отеле «Салон», посреди города и рядом с грязелечебными заведениями. Сначала мы думали искать отдельную квартиру, но потом остались в двух номерах отеля. В отеле было не без претензий на роскошь; иногда туда заезжали артисты и давали концерты; но в столовой и коридорах было грязно и дурно пахло. Я поставил на стол любимые портреты, разложил книги и принялся за занятия. Со мной были: том сочинений Ап. Григорьева^[197], взятый у директора и испещренный синим карандашом Льва Поливанова, «История вселенских соборов» Тернавского^[198], «Великий спор» В. Соловьева^[199], Шенье и Гейне, которых я переводил. Чтение меня быстро утомляло, перевод и писание, наоборот, действовали укрепляюще. Неуменье пассивно вбирать в себя читаемое, потребность реагировать на прочитанное и как бы участвовать в творчестве того, кого читаешь, навсегда осталось главной чертой моего ума. Постепенно я разучился читать; мог только читать и анализировать текст, останавливаясь на каждом слове. Поэтому я мог читать и перечитывать только классиков: прочесть какой-нибудь роман или историческое сочинение — для меня и теперь большой труд. Это неуменье читать долго смущало меня и казалось признаком болезни, пока я не понял, что это просто особенность организации. От двадцати страниц романа, который меня не затрагивает и не волнует, у меня разбаливается голова; много часов филологической работы для меня наслаждение и отдых… Днем мы уходили с отцом в грязелечебное заведение Бюля; вечером собирались втроем за чаем, и отец читал вслух рассказы Тургенева и Чехова. Среди чая приходила горничная за ключом, произносила одно слова «Schlussel»^[200] и исчезала. Ночи были совсем белые, что производило какую-то тревожность. Окрестности Гапсаля были много хуже, чем окрестности Аренсбурга. Чахоточная прибалтийская природа действовала удручающе. Я ходил на выгон, часами смотрел на серый залив, по которому разгуливали коровы. В Гапсале я сочинил стихотворение «На берегу уединенном», которое вошло в первый сборник моих стихов^[201].

Между тем отец хирел с каждым днем. Раз, всходя со мной по лестнице, он вдруг остановился, поморщился и взялся рукой за сердце, затем сказал: «Ничего, прошло!» — и пошел дальше. У него уже было расширение сердца, на которое доктор Гофман не обращал никакого внимания. По-видимому, тяготили его и религиозные раздумья.

Каждый обед, аккуратно выпустив в тарелку супа яичный желток и помешав ложкой, он предлагал нам какой-нибудь религиозный вопрос и предлагал свое разрешение. Часто, сидя рядом со мной в ванне, он доказывал несостоятельность православия, католицизма и протестантизма. Когда же я его спрашивал, что он сам думает, он, тяжело вздохнув, отвечал: «Не спрашивай теперь. Когда-нибудь скажу тебе, что я сам об этом думаю».

Получались письма от Блока и Бори Бугаева. Блок своим большим каменным почерком писал какие-то загадочные пророчества в библейском стиле, которые Брюсов впоследствии называл чревовещаниями. В одном его письме ко мне говорилось: «Представь себе, мужики говорят: “Она летит по ржи”. Как это попало в деревню?»^[202] Боря на многих страницах распространялся о «душе мира». Князь С. Н. Трубецкой писал моему отцу: «Читал сочинение Вашего приятеля Мережковского, где он предлагает заменить христианство “астартизмом’У И тут же приходили старомодные письма от трех бабушек, с подробным описанием лета и грозы: бабушка Александра Григорьевна писала в стиле Тургенева, бабушка Софья Григорьевна — в стиле Толстого. Болезненно ощущался распад, развал старой культуры.

Житье наше в Гапсале становилось все больше бессмысленным. Грязевые ванны только портили здоровье. Мать моя находилась в состоянии напряженной тревоги^[203]. Мы попросили у доктора Гофмана отпустить нас поскорее. Добрый старичок не возражал, прописал нам последние холодные ванны и ободрил нас словами:

   — Потом вы будете чувствовать себя крепче.

Около двадцатого июля мы двинулись обратно в Дедово. Перед отъездом моя мать послала письма родным, прося их не приходить в ужас при виде моего отца и ничего ему об этом не говорить.

На обратном пути мы остановились в Петербурге, и отец ездил со мной в редакцию «Общественная польза». Один из редакторов встретил отца словами:

   — Что это с вами, Михаил Сергеевич? Да вы совсем не поправились на море!

   — Да это оттого, что я вчера проехал целый день на лошадях, — бодро и как бы оправдываясь, отвечал отец.

Когда мы поехали от Крюкова, моя мать все время радовалась и повторяла стих Полонского: «Родимый шест мелькает за бугром!»^[204] Последние годы она как будто тяготилась дедовской жизнью и отношениями с родными, но это лето в ее душе последний раз зажглась горячая любовь к родному гнезду: «Только бы уехать из Гапсаля, все будет хорошо!» — таково было настроение моей матери. Но в Дедове ждало то же самое. И первое, что мы увидели, была выбежавшая нам навстречу тетя Саша. Она была неузнаваема: глаза ее дико сверкали, исхудалые руки все время дергались, как будто на пружинах. «Ужас! Ужас! Ужас!» — говорил весь вид тети Саши. Несколько лет она была спокойна. Что же теперь случилось с этой Кассандрой?.. Весь август она бесновалась, пока ее не отвезли в Москву и через несколько недель заперли в лечебнице. Но тетя Саша была на этот раз мудрее всех.

VII

Конец июля в Дедове был солнечный, и мы всей душой отдыхали от несносного Гапсаля. Но нахмурился август, закапал дождь, и отец мой начал хиреть с каждым днем. Непрерывное напряжение и тревога в глазах матери разбивала мои нервы. В доме наступило молчание. За обедом все старались делать вид, что не замечают состояния моего отца. Однажды после обеда, возвращаясь с матерью во флигель, я спросил:

   — Что это с папой?

Она остановилась и с раздражением и отчаянием произнесла:

   — Что с папой? А ты разве не видишь?

Я ушел один на Коняшино, бродил в мокрой роще, и какая-то безвыходность сжала мою душу. Я решил проехаться к Венкстернам, и чем дальше отъезжал от Дедова, тем более чувствовал, что пробуждаюсь от какого-то кошмара. Хотя я предупредил Венкстернов телеграммой о моем приезде, когда я уже в темноте и под дождем высадился на станции Жилево, оказалось, что венкстерновских лошадей нет, никаких извозчиков также не было. Я обратился к буфетчику, и он предложил мне отвезти меня в Лаптево за пять рублей. Эта цена была по тем временам невероятна; я пробовал торговаться, предлагал три рубля.

   — Пять рублей, — решительно заявил буфетчик, запирая буфет и готовясь уходить. Пришлось согласиться, другого выхода не было. Мы поехали в темноте по грязным дорогам. Рабочий, которому буфетчик поручил доставить меня в Лаптево, скоро сбился с пути. Мы подолгу плутали около Лаптева, наконец выехали на «прешпект», обсаженный деревьями, и вдали зажглись огни лаптевской усадьбы. После этого блужданья во тьме и под слякотью особенно приятно было войти в освещенный дом, где я застал за ужином всех Венкстернов и Гиацинтовых. Я предполагал провести в Лаптеве несколько дней, но прожил неделю и потом день за днем откладывал отъезд. Девочки Венкстерн и Гиацинтовы заметно выросли за это лето. Старшая Люся была уже четырнадцатилетней барышней. Бледная, тихая и застенчивая, она походила на крокус, расцветающий в апреле, благоухающий воздухом и влагой. Она как-то сторонилась от меня и избегала разговоров, но ее младшая сестра Соня с прямыми как стрелки бровками, узкими зелеными глазами и классически правильным профилем, веселая и уже писавшая стихи, была моим постоянным товарищем в прогулках вместе со своей кузиной Наташей Венкстерн. Утром я всегда шел гулять один вдоль речки Хочемки и иногда сочинял какие-нибудь стихи. Потом читал «Падение язычества» Буасье^[205]. В этой книге я нашел латинские гимны святого Амвросия^[206], входящие в состав латинского бревиария^[207]. Я перевел один радостный умеренный гимн, где говорится о восходе солнца и исчезновении темных сил, господствовавших ночью, и послал этот гимн в Дедово. Мать говорила мне, что этот гимн очень хорошо на нее подействовал.

Я уже собирался уезжать, когда вдруг ненастье сломилось, проглянуло холодное голубое небо, засияла осень, крокетная площадка оживилась, и начались ежедневные походы в лес за грибами. Я как будто немного изменял дому Венкстернов для дома Гиацинтовых, часто убегая туда по вечерам. Однажды калитка оказалась заперта, я перепрыгнул ее и упал в грязь под яркими августовскими звездами. За стеклянной дверью виднелась пустая столовая, одна только Люся сидела около потухшего самовара с распущенными после мытья головы волосами. Счищая грязь, я вошел в столовую.

   — Вы упали? — с участием обратилась ко мне Люся.

Уже несколько дней я чувствовал себя виноватым перед Машей, чувствовал, что веду себя не по-рыцарски. Но любить из года в год барышню, с которой незнаком, было слишком трудно. Хотелось отдохнуть и поразвлечься. Я сочинил стихи, где была строфа:

Через забор прыгнув неловко,

Я весь испачкался в земле,

Но милой девочки головка Виднелась мне в дверном стекле.

Я написал шуточные стихи ко всем четырем девочкам, где предлагал им перейти на «ты»^[208]. Старшие девочки отказались наотрез, младшие охотно согласились, и наше «ты» лет через пять создавало довольно странную интимность между нами на фоне московского общества.

Владимир Егорович, крепкий, загорелый, смуглый, как боровик, все лето предавался отдыху, не брал в руки пера, косил траву, ходил за грибами и помногу беседовал со мной, стараясь ослабить мою отвлеченность и пробудить во мне доверие к моим физическим силам. Мое сходство с покойным дядей Володей было тогда трафаретом в московском обществе. Владимир Егорович с этим не соглашался. Он говорил мне, что дядя Володя был слаб и неспособен к физическому труду, что я, наоборот, силен от природы и порчу себя чрезмерным умственным напряжением: «Mens sana in corpore sano»^[209], этим идеалом веяло от Владимира Егоровича, поклонника итальянского Возрождения и убежденного идеалиста гегелевской школы.

Часто мы отправлялись за грибами втроем с Елизаветой Алексеевной Гиацинтовой и хорошенькой Соней. Елизавета Алексеевна, маленькая и полная, с горделивым спокойствием во всех движениях, медленно выступала по тропинке, неся корзину; Соня убегала вперед, и голосок ее звенел среди березок. С Елизаветой Алексеевной мы много говорили о моих дедовских родных, к которым она относилась критически, особенно не одобряя дядю Колю.

Так текли дни за днями, и тяжело было наконец решиться возвращаться в Дедово, опять увидеть лихорадочный и напряженный взор матери, вступить в атмосферу когда-то живой и веселой, но теперь разложившейся семьи, населявшей нашу усадьбу. Мне не хотелось отрываться от дома Гиацинтовых, и я по дороге в Дедово заехал в Москву и переночевал у Владимира Егоровича, который один, без семьи, переехал в Москву, чтобы приступить к исполнению служебных обязанностей. Гиацинтов занимал большую казенную квартиру против почтамта, в доме Училища живописи и ваяния^[210]. Во всей квартире был разлит присущий ему дух порядка, покоя и гармонии. Мы закусили кукурузой, слегка пофилософствовали, и Владимир Егорович предоставил мне спать на диване в своем кабинете, где так мирно спалось в атмосфере равномерного и изящного труда, среди снимков Микеланджело. Невольно напрашивалось сравнение между этим классически здоровым образом жизни и навыками людей нашей семьи. И дядя Володя, и мой отец все лето трудились над письменным столом, осенью начинали болеть и чувствовать потребность отдыха. Гиацинтов забрасывал книги на три месяца, а зимой трудился все дни и вечера, оставаясь всегда бодрым и здоровым.

VIII

Простившись с Владимиром Егоровичем, я на другой день отправился от почтамта на Николаевский вокзал. Когда я подъезжал к вокзалу, навстречу мне блеснули какие-то дикие глаза под черным вуалем, раздувавшимся ветром. Это тетя Саша перебиралась из Дедова в Москву. Она меня не заметила, да и вообще она ничего не видела перед собой.

Уже вечерело, когда я поехал на извозчике от Крюкова. Ветер трепал пожелтевшие деревья, мелкий дождь косил непрерывно. Я поднял верх и смотрел на мокрую спину ямщика и утлую дощечку пролетки, служившую передним сиденьем. Было темно, когда я подъехал к нашему флигелю. Ветер носился в садах, было бесприютно и уныло, как будто там стоял покойник. Родители мои были очень довольны, что я застрял у Венкстернов. Зато бабушка была от этой поездки в глухом негодовании. Она недолюбливала Венкстернов, находила их общество пустым и легкомысленным и совсем неподходящим для поэтического Сережи. «Голубые острова!» — с иронией отзывалась бабушка о Лаптеве^[211]. Между тем я приехал весь полный Венкстернами, бабушкина антипатия и ирония меня раздражали. Я принужден был замыкаться и молчать и посылать письма в стихах в Лаптево. Последние дни августа я переводил Гейне. Между прочим, перевел любимую вещь моей матери «Разговор самоубийцы с его возлюбленной» у их могилы. Я читал мой перевод матери. Она предложила мне изменить один стих. У меня было написано:

В крови голова залита: Стрелялся я с горя, когда ты Была у меня отнята.

Мать предложила мне поправить последний стих:

Ее прострелил я, когда ты Была у меня отнята.

К первому сентября мне надо было возвращаться в гимназию. Родители мои решили еще остаться в Дедове, я уехал один. Никогда этого раньше не бывало, чтобы я приезжал в Дедово или уезжал из него отдельно от родителей. Но этой весной они приехали в Дедово без меня, вернулись в Москву без меня. Моя жизнь отделялась от них: я уже прокладывал себе в жизни свой и самостоятельный путь.

На нашей квартире в Москве все комнаты были в моем распоряжении, и я стал спать в гостиной на кушетке, где через полгода умер мой отец. В первое же утро, когда я пил чай, готовясь идти в гимназию на молебен и, как обычно, перелистывая за чаем том Тютчева, раздался пронзительный звонок. Из передней донесся дикий крик: «Приехал!» И в комнату ворвалась тетя Саша. Как раненая черная птица, она носилась по гостиной, находясь в совершенном бреду. Через несколько минут сопровождавшая ее прислуга увела ее.

Жизнь в одиночестве имела свои прелести. Каждый день я обедал у Гиацинтовых или Венкстернов, где появилась Таня Щуцкая, отношения с которой превратились для меня в сплошной холодный флирт, с непрерывными остротами и взаимными колкостями.

Приехал из Тамбовской губернии и Саша Бенкендорф, также проводивший все свободное время у Венкстернов и уже заметно ухаживающий за своей будущей женой Таней Щуцкой.

Через неделю приехали из Дедова мои родители. Отец с довольным видом раскладывал вещи и аккуратно перетирал книги.

   — Ну что, Варя^[212], — обратился он к нашей кухарке, — сильно постарел я за это лето?

Варя серьезно и внимательно на него поглядела и ответила:

   — Да, Михаил Сергеевич, очень, очень вы изменились!

   — Ничего не поделаешь, Варя, пятый десяток пошел!

Безумное состояние тети Саши так всех измучило, что решили

поместить ее в больницу. Даже несокрушимый и не имевший нервов Владимир Федорович, к которому по соседству она забегала каждый день, объявил, что хочет поискать брому, оставшегося от фотографических занятий. Как всегда, тетю Сашу отвез в лечебницу дядя Коля. Он исполнил это утром, а среди дня я видел его на Арбатской площади. В своем судейском пальто и картузе с кокардой он со спокойным и довольным видом покупал фрукты для своих племянников.

«Как он жесток!» — мелькнуло у меня в голове. И не только у меня: у многих родных было представление, что жестокий Коля запирает Сашу в сумасшедший дом. Так несправедливы бывают суждения очень добрых людей, которые слишком живут впечатлениями. Никто не мог выносить тетю Сашу; мой отец недавно настоял на ее отправке из Дедова; Владимир Федорович уже счел необходимым прибегать к фотографическому брому; дядя Витя просто не обращал на безумную сестру никакого внимания. Дядя Коля спокойно брал на себя невыносимое для других дело — увозить тетю Сашу и запирать в сумасшедший дом, а потом вновь водворять ее на Спиридоновку. И за то, что он избавлял других от этого тяжкого и совершенно неизбежного дела, эти другие называли его холодным и жестоким человеком.

Глава 8. Осень седьмого класса. Ночь в вагоне

Наступила ненастная осень. Часто утром я вставал в половине восьмого и бежал в Еропкинский переулок, чтобы встретить Машу. Мы шли несколько шагов вместе и разговаривали. Прямо со сна она часто бывала бледная и какая-то потухшая. Иногда мне казалось, что в моей любви уже нет прежней силы. Я даже сочинил грустные стихи, где говорилось:

У Маши была одна любимая подруга Катя 3., с которой она обыкновенно ходила. Я знал, что в доме 3. Маша проводила вечера, что у Кати 3. есть брат, инженерный студент. Иногда вечером я проходил мимо двухэтажного дома, где жили 3., видел освещенные окна и за ними человеческие фигуры.

В доме у нас было очень мрачно. Доктор Усов нашел у отца расширение сердца. Моя мать уходила в себя, и как будто в голове ее созревало какое-то решение. Мне все более тяжко становилось оставаться с ней вдвоем. Наконец я вошел к отцу в кабинет и прямо сказал:

   — Я хочу поговорить с тобой о твоей смерти.

   — Ну, что ж, давай, — улыбнулся отец.

   — Ведь если ты умрешь, мама этого не переживет!

   — Конечно переживет. Она любит тебя не меньше, чем меня. К тому же нет оснований скоро ждать моей смерти. Расширение сердца — не такая страшная вещь, да оно и проходит. А главное, знай, что когда умрет близкий человек, все неожиданно меняется и в душе, и кругом, так что бесполезно и не следует представлять себе, как это будет.

Однако через некоторое время он сам вошел в мою комнату и сказал:

   — Я не собираюсь умирать, но на всякий случай знай, что если я умру, то сочинения дяди Володи будешь дальше редактировать ты вместе с Рачинским^[213].

Я кивнул ему головой. Мы с ним всегда понимали друг друга, все было ясно и просто, но таинственное, загадочное состояние матери становилось все более непереносимым. Она спала за моей стеной, я слышал, что по ночам она не спит, открывает шкаф, возится. Раз она попросила меня позвать к ней горничную Грушу. Затворившись с Грушей, она вдруг начала рыдать, чего никогда не было ни раньше, ни после, и жгучая жалость ужалила мою душу.

«Боже мой! — подумал я. — Неужели дошло до того, что, скрывая что-то и от отца, и от меня, она изливает свое горе глупой Груше!»

Раз вечером я встретил ее неподалеку от дома. Она шла по направлению к Плющихе, смотрела странно и меня не заметила. Я остановил ее вопросом:

   — Куда ты идешь?

Она с испугом посмотрела на меня, ответила: «Домой» — и пошла дальше прочь от дома, по направлению к Плющихе. Потом я догадался, что она шла к доктору Усову — советоваться с ним о здоровье моего отца.

Часто я видел мою мать сидящей на диване и читающей то «Заратустру», то «Воскресших богов» Мережковского^[214]. Раз, смотря перед собой темным взглядом, она бросила «Заратустру» и сказала мне:

   — Это ужасная, дьявольская книга.

Ища спасения от Ницше и Мережковского, моя мать стала ходить к суеверной и изуверной старухе Унковской, духовной дочери старца Варнавы^[215], которая везде видела соблазны и козни дьявола. «Надо верить, как старая Унковская», — говорила она. Но, конечно, суеверие Унковской только подливало воды на колеса той мельницы, которая называется Ницше, Мережковский и т. д. А эта мельница молола у нас в доме целый день. С одиннадцати часов утра за чайным столом Боря Бугаев, захлебываясь, говорил о синтезе, о жене, облеченной в солнце, о том, что мир кончается через несколько дней. По вечерам являлся Лев Кобылинский, имевший вид какого-то отсырелого трупа. Он пылал ко мне любовью, желал проводить со мной все время, мефистофельски подтрунивал над моими верованиями, проповедуя какую-то кашу из Ницше, Шопенгауэра и Гейне. Он приводил с собой младшего брата, студента-философа первого курса. Этот был совсем без мистики. Маленький, бледный как смерть, он как будто состоял из одних костей: он трещал провалившимся ртом часов пять подряд, излагая разные философские системы. И все это были мои товарищи. Приготовив уроки, я должен был, вместо того чтобы отдыхать, молча сидеть и слушать то о жене, облеченной в солнце, то изложение Шопенгауэра или Ницше. Приходилось ускользать из дома то к Венкстернам, то к Бенкендорфам.

Постоянным гостем за чайным столом стал у нас с этого года Григорий Алексеевич Рачинский. Уже с проседью, но розовый и бодрый, он отличался от людей своего поколения и круга сочувствием новым веяниям в искусстве, интересом к символизму и мистике. Отец мой в этом году его особенно полюбил. Рачинский принадлежал к числу людей, неспособных к творчеству, он всего себя выбрасывал наружу, рассыпая свою блестящую эрудицию, сыпя цитатами на немецком языке, жестикулируя руками и ногами и непрерывно дымя папироской. Это отсутствие замкнутости и творчества не нравилось мне в Рачинском, но его тонкое понимание эстетических и мистических вещей, горячая религиозность и исключительно доброе сердце, отзывающееся на всякую человеческую скорбь и нужду, всегда делали мне его дорогим и близким. В профессорском и поливановском кругу, к которому он принадлежал, его считали чудаком, модником, заигрывающим с молодежью. Декадентствующая молодежь любила его и считала своим седовласым ментором. Лев Кобылинский, еще недавно бывший марксистом и оставленный Озеровым^[216] при университете, а теперь продиравшийся через Гейне к Бодлеру, был поражен схоластичностью и церковностью Рачинского. Кобылинский утверждал полную невоплотимость небесной мечты, мерзость плоти и брачной любви, демоничность разума и святость чувства и настроения.

   — Credo, quia absurdum!^[217] — кричал Кобылинский.

   — Credo, ut intelligam!^[218] — торжественно возражал Рачинский, пуская дым из папиросы.

   — Любовь и брак есть мерзость! — вопиял Кобылинский.

   — Брак честен, и ложе не скверно^[219], — невозмутимо отрезал Рачинский, пуская новый дым.

Светлым явлением в нашем доме в этот мрачный период был князь Сергей Николаевич Трубецкой. Я инстинктивно тянулся к нему из мистического бреда, который облегал меня плотным кольцом, но тогда я еще не умел вполне оценить этого замечательного человека. Он совершенно не выносил нового искусства, Мережковского, мистики и апокалиптики. Со своей надменной аристократической манерой, небрежно грассируя, он обливал презрением декадентскую молодежь. Влияние этого человека было для меня крайне благотворно. Его книгу о Логосе^[220] я читал с жадностью: соединение эллинизма с христианской философией шло навстречу моим собственным устремлениям. Я знал, что в Киеве живет брат Трубецкого Евгений, и тот казался мне еще привлекательнее по своим книгам об Августине и Иннокентии III^[221].

Братья Трубецкие становились для меня идеалом, история церкви — любимым предметом, главной мечтой — написать когда-нибудь диссертацию в духе книг братьев Трубецких. С осени я поглощал «Историю пап» Ранке, потом книжку Вызинского о папстве^[222]. Все более развивался у меня интерес к жизни Христа и исторической обстановке, в которой он действовал. По вечерам я переводил «Vie de Jesus» Стапфера^[223], книгу, очень любимую моим отцом, и весь уносился на берега Галилейского озера. Эти интересы делали меня чужим в нашем доме, где господствовал дух Бори Бугаева, читались загадочные письма Блока, где слово Невеста всегда было с большой буквы, Лев Кобылинский корчился, как Гадаринский бесноватый, и иногда чернела бородка Брюсова, к которому мой отец питал большое пристрастие за его изысканную культурность и филологическую эрудицию. Ну, а затем я из душной атмосферы нашего дома выплывал на «голубые острова» к Венкстернам, где все тогда было полно веселья и поэзии. Квартира Венкстернов во втором этаже напоминала Олимп: иногда я спускался в нижний этаж к Шуцким, где был уже не Олимп, а то, что в мифологиях помещается в конце, под заголовком «низшие боги». Сам господин Шуцкой был удивительно похож на кентавра: о нем ходило предание, что он в юности пьяный въехал в дом верхом на лошади. Жена его^[224] была сильно накрашенная, очень добродушная и ласковая со мной. Дочка Таня все больше напоминала нимфу Рубенса. Там уже не было никаких интеллектуальных и эстетических разговоров, а «винтили» все вечера, и эта атмосфера приятно освежала после бесконечных разговоров о жене, облеченной в солнце, и апокалиптике. Идя к Шуцким, я всегда старался быть покрасивее. Надевал смокинг и безупречную белоснежную манишку. «Ну, обнажил грудь, значит, идешь к Шуцким!» — подшучивал мой отец.

В октябре я уехал на несколько дней в Лаптево. Но там уже не было прежней привольной жизни. Большой дом теперь закрывался на зиму, приходилось жить в маленьком флигеле управляющего, где далеко не было того комфорта и тишины, которыми я наслаждался в прошлом году. Дни стояли серые, леса уже давно облетели. Но пережитое в августе в доме Гиацинтовых делало для меня особенно дорогим их балкон, где окна и двери были забиты ставнями. Я часами ходил по этому балкону, прислушиваясь к вечерним сумеркам, заглядывая в щели ставен и вспоминая, как перепрыгнул забор и застал Люсю одну за потухшим самоваром. Много стихов написал я в эти несколько дней. Одно из них кончалось так:

Когда, возвращаясь в Москву, я приехал на полустанок Ступино, оказалось, что в этот день изменилось расписание поездов, и пришлось ждать на полустанке около пяти часов. Чтобы как-нибудь убить время, я пошел скитаться по голым лесам, под ветром и мелким дождем. Во время этих скитаний я сочинил стихи:

Приехал я в Москву уже поздно вечером. Мать, смотря на меня несколько испуганно и как бы не доверяя неожиданному счастью, прошептала:

   — Усов сказал, что у папы расширение сердца прошло.

Октябрь был на исходе…

В одно воскресное утро ко мне позвонил Саша Бенкендорф. С хитрым и таинственным видом он выложил передо мной небольшую розовую ленту.

   — Это тебе от Марии Дмитриевны. Представь себе, я вчера танцевал с ней целый вечер.

Оказалось, что накануне Маша была на первом своем балу, и Саша явился ее кавалером. Он много рассказывал мне об ней и о том, как она была окружена кольцом инженерных студентов. Впоследствии Маша рассказывала мне, что весь этот вечер она была увлечена Сашей. Я никогда не умел танцевать, но после рассказов Саши меня потянуло на балы. Музыка вальса показалась мне упоительной. Но я понимал, что мне не место на балах и что не на этой арене мне суждено сражаться со встающим призраком инженерных студентов.

В этом году брат нашего директора офицер Илья Львович, с которым я когда-то познакомился на балу у тети Нади, поступил к нам в гимназию младшим надзирателем и учителем гимнастики. Он оставил военную службу, остепенился, и старший брат нашел возможным дать ему место надзирателя в той самой гимназии, из которой он был когда-то выгнан своим отцом за буйное поведение.

Вероятно, кости покойного Поливанова перевернулись в могиле при появлении в гимназии такого «надзирателя». С нашим седьмым классом Илья Львович поставил себя на дружескую ногу: с некоторыми учениками он потихоньку ездил кутить; очевидно, подозревая о моем отношении к его племяннице, он решил способствовать нашему сближению. Прежде всего он попросил моих стихов. Я охотно дал ему несколько тетрадей, где в большом количестве были стихи, обращенные к Маше, и в некоторых явно отражались наши встречи в Еропкинском переулке. Стихи эти часто были проникнуты духом «Vita Nuova»^[226] Данте. Так, одно из них кончалось:

Я терпеливо ждал, когда придет она

Через некоторое время Илья Львович вернул мне эти тетради. Над некоторыми стихами были поставлены карандашом едва заметные звездочки. Это Маша отметила те стихи, которые ей понравились.

Восьмого ноября были именины второго сына директора. Я сочинил шуточную оду и передал ее по назначению. После большой перемены сын директора сказал мне:

   — Бабушка вас благодарит и просит после уроков на чашку шоколада.

Вот оно, наконец! Итак, я переступил порог тех комнат, в которых жил мечтой четвертый год. В гостиной были бабушка, жена директора и сестра его, сухая, пожилая дева с острым профилем. Я осушил чашку шоколада; вдруг на пороге показалась Маша, изумленная и покрасневшая. Я смешался, едва мог говорить, скоро поблагодарил и удалился. В половине ноября в нашей гимназии был устроен вечер, посвященный памяти покойного директора. На этом вечере мы с Сашей сидели позади Маши, в одном из передних рядов, и, наклоняясь к ее ярко пылавшей щеке, все время болтали с ней вполголоса. Это было замечено ее родными, которые недовольно оглядывались. На другой день швейцар Василий отозвал нас с Сашей в сторонку. Этот Василий давно нам помогал, доставляя сведения из жизни директорской семьи. Василий был маленький, худой, очень богомольный: постоянно в швейцарской он, надев очки, читал послания Павла и иногда обращался ко мне за разъяснениями темных мест. Василий был очень корыстолюбив и нами куплен. В одной моей пьесе были даже стихи:

Да, много мы должны употреблять усилий,

Чтоб денег всех на чай у нас не брал Василий.

И вот этот Василий теперь сообщил нам, что наше ухаживанье за Машей на вечере замечено в семье директора и там нами очень недовольны. Как будто на горизонте сгустились небольшие тучи.

Эту зиму мои родители стали постоянно ездить в театр и на концерты. Дядя Витя мрачно острил:

   — Они или больны, или в театре.

Мои родители слушали любимую свою оперу «Кармен»; с восхищением посещали чеховские спектакли в Художественном театре. Однажды Рачинский явился к нам вечером в полном экстазе:

   — Я вчера слушал Оленину-д’Альгейм[228]. Превосходно! Оленина-д’Альгейм была тогда еще молодой, начинающей певицей.

Она только что приехала из Парижа со своим мужем, бароном д’Альгеймом. Д’Альгейм был французский писатель, с резко выраженным мистическим уклоном, одновременно занимавшийся индусами, Сведенборгом, Ронсаром и его Плеядой^[229] и нашим Мусоргским^[230]. Человек этот имел большое влияние на мою жизнь, но это произошло значительно позже, уже в университетские годы. В обществе говорили, что Оленина-д’Альгейм — целиком создание своего мужа, что он вдохнул в нее свои идеи, уяснил ей самой ее большой, по природе стихийный и бессознательный талант и с уровня обыкновенной хорошей певицы поднял ее до высот совершенно нового искусства, где поэзия, музыка и философия сливаются в одно целое. Это и в самом деле было так.

Рачинский вскоре стал близким другом д’Альгеймов. Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм пела романсы иностранных композиторов не в переводе, а всегда на языке автора: она пела больше всего по- немецки, иногда по-французски и даже по-английски, по-итальянски и даже по-польски. Публике предлагались программы с переводом на русский язык этих песен, и эти переводы всегда исполнял Рачинский. Мои родители познакомились с д’Альгеймами в доме Рачинских, не пропускали ни одного концерта Марии Алексеевны^[231] и скоро очень подружились с ней и с ее мужем. Пение д’Альгейм покоряло моих отца и мать волшебной силой. Особенно действовали на них жуткие создания немецкого романтизма, как, например, «Doppelganger» Шуберта^[232]. Боря Бугаев и Алексей Сергеевич Петровский также были совершенно очарованы пением д’Альгейм, и Боря напечатал статью, где называл ее «голубой птицей вечности»^[233]. Из разговоров за нашим столом я узнавал, что барон д’Альгейм ведет бесконечные разговоры на темы теософии и искусства, строит схемы и делает чертежи, которые приводят в восторг Борю. Мария Алексеевна многих разочаровывала при первом знакомстве, находили, что она слишком проста, не хочет или не умеет вести умных разговоров, говорит о котах и т. д. Но это-то и было признаком глубокого таланта, подлинной творческой силы, которой был лишен барон д’Альгейм, тонко, хотя иногда чудовищно односторонне оценивавший чужое творчество и раскрывавший своей жене ее собственную суть и призвание.

Брак д’Альгеймов был исключительным, идеальным браком, где муж и жена вызывают на свет все скрытые и высшие силы, заложенные в другом: барон д’Альгейм без Марии Алексеевны был бы только теоретиком искусства и блестящим стилистом, Мария Алексеевна без д’Альгейма была бы только заурядной камерной певицей.

У нас в доме д’Альгеймы не были ни разу. Но приезжал родственник д’Альгейма Серж Мюрат, потомок известного маршала^[234], типичный француз с большим носом и острой бородкой, тонкий ценитель поэзии, который говорил нам, что еще останется в Москве, чтобы в публичной библиотеке заняться «эпосом».

Я как-то инстинктивно сторонился тогда от этого круга, чувствуя, что мне не переварить всей сложности этих идей и эмоций. В увлечении моих родителей пением д’Альгейм мне чуялось что-то взвинченное и нездоровое, что претило и моему классицизму, и моей религиозности. Алексей Алексеевич Венкстерн, с его пушкинизмом и «Ночами» Мюссе, и Сергей Николаевич Трубецкой, с его книгой о Логосе, вполне удовлетворяли тогда моим запросам. Единственное, что привлекало меня к д’Альгейму, было то, что он, как говорили, был большим поклонником Мюссе и в заключение одного вечера, полного споров с Рачинским о взаимоотношении религии и искусства, мастерски прочел «La nuit de Mai».

Венкстерн закончил в то время перевод «Августовской ночи» Мюссе и мечтал издать книжку — полный перевод четырех «Ночей». Оставалась непереведенной только «Декабрьская ночь», которую Венкстерн определенно не любил. Мне, наоборот, она особенно нравилась, я принялся за ее перевод и закончил его к Рождеству этого года^[235]. Венкстерн остался доволен моим переводом.

Отец мой как будто поправлялся. В доме становилось лучше, у моей матери не было больше лихорадочно напряженного взгляда. Пение д’Альгейм очищало и просветляло ее душу и отгоняло от нее как дьявольские схемы Мережковского, так и суеверные страхи старухи Унковской. Но в спальне было все так же мрачно и осиротело. Моя мать оставила эту комнату и перешла спать на кушетку в гостиной. А там, в спальне, в углу сидел все тот же манекен, окутанный простыней, и медленно, но верно совершал свое дело.

Однажды, встретившись со мной утром, Маша сообщила мне, что ее бабушка и другие родные — против наших встреч, и она просит меня не показываться больше в Еропкинском переулке. Тогда я изобрел следующий план. Я решил нарядиться и в таком виде встретить Машу.

Я пошел к Коле и достал у него шубу и меховую шапку его отца, почтенного протопресвитера Успенского собора. Купил бороду и гримировальных карандашей. После окончания уроков я зашел к Венкстернам, сел перед зеркалом, нацепил бороду и стал гримироваться. Затем, облекшись в шубу протоиерея, я стал ждать в подъезде за стеклянной дверью. Когда мелькнула голова Маши, которая шла со своей всегдашней подругой Катей 3., я отворил дверь и предстал перед двумя остолбеневшими барышнями. Маша поглядела на меня минутку со страхом, потом звонко засмеялась. Катя быстро убежала вперед. Мы шли вдвоем с Машей по переулку.

   — Походку-то, походку измените, не бегите так, — говорила Маша. Мы дошли до угла Пречистенки. Заметив, что прохожие оглядываются, останавливаются и с беспокойством меня осматривают, я вскочил на первого попавшегося извозчика и укатил домой в священнической шубе и с бородой.

Приближались рождественские каникулы, и Маша должна была на все праздники уехать в деревню. С ней вместе отправлялся дядя Илья Львович, старший брат-студент и подруга Катя 3. Эта компания показалась мне весьма подходящей для того, чтобы проводить Машу до какой-нибудь ближней станции. Она изъявила на это согласие, сказав, что ни бабушки, ни теток не будет на вокзале. Наступил уже день отъезда, и мне необходимо было повидать Машу, чтобы точно узнать час отправления поезда. Утром я почему-то не успел этого сделать. После уроков я не имел шансов ее встретить, так как у нее в гимназии занятия кончались ровно в три и она приходила домой не позже трех часов двадцати минут, тогда как у нас последний урок кончался в половине четвертого. В этот день последним уроком у нас была математика.

С шестого класса вместо старичка Кипарисова у нас был молодой учитель математики Михаил Алексеевич Сливицкий. Это был один из самых милых учителей. В нем была смесь военного и актера. Бритый, с утиным носом и маленькими серыми глазками под пенсне, он был несколько жесток, строг и в то же время обязательно приветлив и остроумен. При всем моем отвращении к математике я особенно любил молодого Сливицкого. Его ясные и простые объяснения, холодновато-строгий тон и легкая ирония облегчали мне трудный предмет. Благодаря Сливицкому я даже полюбил последние части алгебры, логарифмы и бином Ньютона, в геометрии — учение о пределах и вычислении и тригонометрию. Эти отделы привлекали меня своим изяществом, а учение о пределах и символ бесконечности, начертанный мелом на доске, возбуждали во мне философский пафос. Утиный профиль Михаила Алексеевича виднелся перед доской. Смеркалось, и часы показывали уже десять минут четвертого, когда я встал и спросил:

   — Позвольте выйти?

Я был безукоризненным учеником и никогда не выходил из класса. Поэтому Михаил Алексеевич особенно предупредительно сказал:

   — Пожалуйста!

Оглядываясь по сторонам, я побежал по ступеням лестницы. И на лестнице, и в швейцарской было совершенно пусто. Никем не замеченный, я надел пальто и побежал в Еропкинский переулок, где спрятался в подъезде Венкстернов. Скоро дверь стукнула, и навстречу поднялся сам Алексей Алексеевич в большой енотовой шубе. Он с удивлением на меня поглядел.

   — Я поджидаю одну барышню, — объяснил я.

Венкстерн посмотрел на меня строгим, но сочувственным взглядом и сказал: «Смотрите, вам ноги перешибут», — и поднялся наверх. Скоро мелькнула за стеклянной дверью и Маша. Мы остановились перед подъездом. Пушистое черное боа^[236] Маши вдруг упало с ее плеч на тротуар. Я поспешил поднять его. Мы условились, что я буду на Рязанском вокзале ровно в 12, к часу ухода поезда. Маша немного замедлила, а я побежал обратно в гимназию. Урок математики еще продолжался, никто не обратил внимания на мое долгое отсутствие и, конечно, не подозревал, что я был за стенами гимназии.

Дома я попросил у отца разрешения проводить Машу по железной дороге, он не возражал, и в двенадцатом часу ночи я двинулся на извозчике на Рязанский вокзал.

За последние дни в природе творилось что-то странное и необычное. Наступила длительная оттепель, снег везде таял, с крыш капало, ночное небо синело и мерцало совсем по-весеннему. По этой причине дорога испортилась, сани беспомощно скользили по обнаженным камням, да к тому же лошаденка у извозчика была слабая. Напрасно я все время толкал извозчика в спину и обещал на чай. Стрелка часов уже показывала без четверти двенадцать, а Каланчевской площади еще не было видно. Извозчик почему-то повез меня не через центр, а по бесконечным Садовым. Было уже несколько минут первого, когда я достиг вокзала. Уже звонил второй звонок. Все-таки я успел взять билет и вскочить в первый попавшийся вагон, который в ту же минуту тронулся. Теперь предстояла задача отыскать Машу в одном из вагонов. Но тщетно я обходил поезд из конца в конец. Вагоны были набиты тулупами и полны облаками махорки, и нигде не было видно Маши и ее спутников. Уже теряя надежду и думая, что я сел не в тот поезд, я стоял на площадке вагона, всматриваясь в ночь, темневшую за окном.

«Да, дело не выгорело. Придется слезть на станции Фаустово и дождаться обратного поезда в Москву. А жаль!.. Ну, что же? Закажу ужин, буду писать стихи «И сидел я в Фаустове, бедный Фауст!». Хорошо, что захватил с собой книгу Трубецкого о Григории Седьмом^[237]. Как-нибудь убью время».

Но все-таки я решил испытать одно средство. Мимо меня проходил проводник с фонарем. Я сунул ему в руку несколько серебряных монет и сказал:

   — Не найдете ли вы мне в вагоне такую компанию: господин с рыжей бородкой, студент и две барышни? Если найдете, я вас поблагодарю.

Проводник удалился, а я остался на площадке, ожидая станции Фаустово и почти не надеясь на успех этого предприятия. Вдруг дверь отворилась и появился проводник с сияющим лицом, восклицая:

   — Нашел! нашел! две барышни? молоденькие?!

   — Ну, да, да. И господин с рыжей бородкой?

Проводник повел меня по вагонам и остановился перед занавеской, сделанной из большого платка. Он приподнял ее, и я вступил в отдельную от всего вагона атмосферу, где скрывалась Маша и три ее спутника. Со вздохом облегчения я опустился на скамью, еще отсыпав серебра проводнику, который явился моим Гермесом.

На меня посыпались веселые расспросы. Я рассказал, что просил проводника отыскать компанию: «господин с рыжей бородкой, студент и две барышни». Илья Львович громко хохотал, услышав про свою рыжую бородку. На столике кипел чайник, вся компания играла в карты, и я сейчас же вмешался в игру. Поезд несся вперед и погромыхивал, а за занавесочкой было уютно, и казалось, что я уже достигаю того, чего ждал столько лет. Машин брат-студент несколько ухаживал за Катей 3., так что все были заняты, все на своем месте, никому не завидно, а Дон Жуан в отставке, Илья Львович с рыжей бородкой ото всей души желал, чтобы всем было хорошо. Версты бежали, и каждый миг уносил все дальше и дальше от грозных теток и бабушки.

   — Поедемте с нами в деревню! — предложили мне в один голос Маша и ее дядя. Трудно было отказаться, но, конечно, я отказался, в чем, однако, уже раскаивался через несколько дней. Илья Львович со смехом рассказывал, что Маша, когда была решена эта зимняя поездка в деревню, от радости кинулась на пол и принялась дрыгать ногами. Потом он сказал Маше, чтобы она показала мне ее отметки за первое полугодие. Помню, что там стояло 4 за драму Софокла «Аякс». Маша увидела у меня книгу Трубецкого о Григории VII. Она взяла ее, заглянула и, хватаясь за голову, воскликнула:

   — Катя! что, если бы нам пришлось одолеть такую книгу!

Часы быстро летели, и приближалась станция Голутвин, до которой я взял билет. Вдруг, как бы по мановению Ильи Львовича, наше убежище за занавеской опустело, все удалились, и мы остались вдвоем с Машей. Это было недолго, и мы мало говорили, но что-то бесповоротно решалось между нами.

   — Вы через год кончаете гимназию? — спросила меня Маша и потом прибавила: — А я в этом году.

Помолчав, она вдруг сказала:

   — А вы знаете, цыганка раз предсказала мне раннюю смерть. Я долго после этого плакала, долго не могла успокоиться!

Но мы подъехали к Голутвину, и пришлось прощаться. Я стоял между рельсами, не сводя взоров с освещенного окна, и не хотел уходить, пока вагон не тронется. Мимо меня мчались какие-то поезда, но я их не замечал. Вдруг на площадке вагона появился Илья Львович без пальто и без шапки.

   — Голубчик! — кричал он мне. — Да вас раздавят! Уходите отсюда!

Я вошел на станцию. До поезда в Москву оставалось часа четыре.

Я растолкал спящих ямщиков и поехал в Голутвин монастырь^[238]. Снег везде таял, звезды мерцали по-весеннему, и громко горланили проснувшиеся петухи. Достигнув Голутвина монастыря, я слез с саней, велел извозчику подождать и пошел бродить под белыми стенами спящей обители. Что-то громадное, светлое и вечное воцарялось в моем сердце. То небесное, что три года назад сияло мне в Маше, в церкви Троицы в Зубове и у могил Новодевичьего монастыря, теперь спускалось на землю, приобщалось закону земли, закону страсти и страдания.

Побродив у стен монастыря, я поехал обратно на станцию, где фонари уже бледнели в лучах рассвета. Я сидел в буфете, читал книгу о Григории VII и делал отметки синим карандашом.

Невыспавшийся, но счастливый, ехал я потом на Арбат по Каланчевской площади и Мясницкой. Дома меня ни о чем не расспрашивали.

Наступили праздники. Родители уезжали по вечерам; я старался никуда не ходить, пил чай в одиночестве, дальше изучал книгу Трубецкого и писал по несколько стихотворений в вечер. Под Новый год родители мои вдруг пожелали пойти в церковь, к двенадцатичасовому молебну. Много лет они не бывали в церкви. Теперь вдруг пошли, и опять без меня, потому что я пожелал остаться дома и встретить Новый год в полном одиночестве, поглощая мандарины и читая книгу о Григории VII. Впрочем, родители мои скоро вернулись. Они были очень разочарованы посещением церкви, говорили, что в этом новогоднем молебне все полно молитвами за царскую фамилию.

Отец мой казался почти здоров, и мать все более и более успокаивалась.

Глава 9. Манекен докончил свое дело

I

С осени этого года семья дяди Павла, долго скитавшегося по Украине, с тех пор как дяде Павлу был запрещен въезд в столицы, наконец осела в Москве. Дядя Павел был прощен правительством, начал усиленно работать в газетах, а с 1905 года вернулся и к профессорской работе. Впрочем, нельзя сказать, чтобы семья дяди Павла, в точном смысле этого слова, осела в Москве, так как существеннейшего члена семьи — матери не было налицо. Тетя Маша давно уже проживала в Париже со своей кузиной Катей С[елевиной]. Она совершенно не выносила России, не умела жить в семейных условиях, а дядя Павел совершенно не выносил того, что его жена не умеет жить в семейных условиях, и весь расцветал, когда она уезжала в Париж. При этом надо сказать, что тетя Маша всегда относилась и к детям, и к своему мужу с восторженным обожанием. Она не только любила дядю Павла, но восхищалась им до конца жизни и горько обвиняла себя за неуменье дать ему и детям семейное счастье. Но натура у нее была кочевая, как и у дяди Володи, и естественно было ей соединить свой жизненный путь с любимой кузиной Катей, которая, давно разойдясь с мужем и разбросав детей по разным углам Европы, также всего более любила жить в Париже. Когда семья дяди Павла оказалась на улице без всяких средств к существованию, тетя Катя несколько лет давала им всем приют в своих имениях Волынской и Киевской губерний. Теперь эти имения были проданы. Случилось так, что эту зиму и тетя Маша, и тетя Катя приехали зимой в Москву, как бы нарочно для того, чтобы присутствовать при катастрофе, разыгравшейся в нашей семье…

Итак, с осени дядя Павел водворился в Москве с тремя дочерьми. Хозяйством и воспитанием детей заведовала бывшая бонна Марья Владимировна, воспитывавшая девочек еще до изгнания дяди Павла из Москвы, особа, весьма преданная семье, богомольная и благоговевшая перед дядей Павлом. Со старшей из девочек Лизой^[239] я был очень дружен в раннем детстве, но далее жизнь нас разлучила. Я изредка встречался с ней, когда она наезжала в Москву: время от времени я получал от нее письма из Волынского имения, письма, полные описаний природы, поэзии и несколько странного сентиментализма. Теперь ей было лет пятнадцать.

[Уже тогда намечалась основная, трагическая линия ее жизни. Природа, поэзия и любовь во всех ее видах всецело поглощали ее душу. Ее манили цветы, игра, стиль Перикла^[240] и Екатерины II, а когда она зачитала Мережковского и Брюсова, то даже и вакханалии и пр. Можно представить, что вихрь декадентства совершенно смял эту нежную и добрую душу, до ужаса безоружную, живущую одними эмоциями и не умевшую создать себе никакого интеллектуально-морального вооружения. Она была очень сострадательна; откровенна до невозможности, вспыльчива и непокорна. Во многом она была развита не по летам, но сантиментализм, развивавшийся в ней с каждым годом, постепенно принимал характер психопатизма. Внутренней ее болью было то, что при культе природы, постоянном стремлении в «рощи Эпикура» она была некрасива и в обществе обычно хранила полное молчание. Ей хотелось роз и пиров, а в доме была бедность.]

В описываемое мною время дядя Павел зарабатывал еще недурно и всячески старался скрасить жизнь своим детям. Не имея определенного места, он постоянно скитался по Москве, устраивая какие-то дела. Возвращался к вечернему чаю и до поздней ночи писал в кабинете. Вокруг него веяло добродушием, уютом и юмором. Чем хуже ему жилось, тем он больше шутил, скрывая от детей и от знакомых положение своих дел, которое часто бывало катастрофичным. Его жизнь была прямым противоречием с его характером и призванием; он был рожден для патриархальной, размеренной жизни, для большого научного труда, но вместо этого получилась скитальческая жизнь, неверный газетный труд и полное расстройство в семье. Дочери его нежно любили. По вечерам он читал им вслух Гоголя и «Пиквикский клуб» Диккенса. Дал трем девочкам шутливые прозвания: старшая почему- то называлась им «Фон», или Флора, средняя «Муля», младшая, в честь мистера Тапмана, «Топочка»^[241].

Я иногда приходил из гимназии завтракать к дяде Павлу, квартировавшему за Остоженкой, в Ушаковском переулке. Дом стоял во дворе, окруженный садиком, недалеко протекала Москва-река. В этой квартире нижнего этажа было хорошо весной. Здесь семья дяди Павла прожила несколько все-таки сносных и более или менее счастливых лет. Потом наступил переезд в Петербург и там медленная агония всей семьи.

Лиза тогда еще была полна надежд и предвкушений радостей жизни. Я был для нее всегда самым дорогим гостем. Всю жизнь она относилась ко мне с обожанием, без всякого оттенка amitie amoureuse^[242], которая так часто возникает между кузенами и кузинами. Но две младшие сестры, Муля и Топочка, одетые в совершенно одинаковые, плохо сшитые коричневые платья, хранили полное молчание. С Мулей я ни разу в жизни не разговаривал. Она хорошо училась, была добра и самоотверженна, но всегда грустна и всегда молчала. В Топочке был милый, веселый бесенок, который только замыкался при чужих. Впоследствии мы с ней очень дружили. Единственная из дочерей, она обожала свою мать, две старшие были исключительно преданы отцу.

Итак, среди этой зимы явилась в Москву и тетя Маша, и ее всегдашняя спутница Катя С[елевина]. Эта последняя играла большую роль в истории нашей семьи. Она принадлежала к типу женщин, которых принято называть «демоническими». Про нее нельзя было сказать, умна она или нет, добра или зла. Многие считали ее злой. В юности она была любима обоими моими дядями, Владимиром и Всеволодом. О том, каким мученьям подвергала она своих поклонников, можно отчасти судить по повести Всеволода Соловьева «Наваждение», которая, впрочем, является скорее пасквилем на Катю, чем верным изображением того, что было. Владимир Сергеевич не мог простить брату этой повести. Когда кончились романы с кузенами, Катя стала предметом страстной любви Г. С[елевина]. Отвергнутый Катей, он застрелился. Его выходили, но он твердо решил стреляться опять. Тогда его мать явилась к Кате и слезно умоляла ее спасти ее сына и выйти за него замуж. Катя согласилась из сострадания. Жених еще не оправился от раны, и его под руки тащили к венцу. После брака начались ссоры, кажется доходившие до побоев. Г. С[елевин] грозил убить жену и, как говорили родные, не убивал только потому, что боялся тюрьмы. Катя оставила его и одна воспитывала детей, сына и двух дочерей, в своем волынском имении, изредка наезжая в Москву.

Возбуждая вражду тех, кто попадал под власть ее чар, тетя Катя была вообще очень любима среди родных. В ее присутствии было уютно и спокойно. Она жила как-то вне всех обычных условий, у нее не было определенного занятия, ни места жительства. Ложилась она поздно и пила совсем черный чай, но при всем этом ее молчаливое присутствие всех успокаивало. Тетя Маша не могла без нее жить: она страдала головными болями, но стоило Кате положить руку ей на голову, и боль проходила. Тетя Катя была полна каких-то тайных демонических сил, которые являлись то разрушительными, то благими. Это-то и привлекало к ней юного Владимира Сергеевича.

И вот все эти родные, как нарочно, собрались в Москву к январю 1903 года.

II

Однажды вечером раздался звонок, и в передней показалась моя кузина Лиза в сопровождении незнакомой мне высокой барышни. Это оказалась старшая дочь тети Кати Ксения^[243]. У нее были золотые волосы и очень широкое румяное лицо. Мне она сразу понравилась. Через несколько дней я застал ее вечером в доме дяди Павла. Она вносила жизнь в этот печальный дом и всячески забавляла и веселила трех молчаливых и конфузливых девочек. Были устроены святочные гадания: на столе стояла миска с водой, в ней плавал огарок горящей свечи. Ксения надписывала бумажки. Она призадумалась с карандашом в руке, сказала: «Ну, пусть будет любовь», — быстро написала это слово и приклеила к миске с водой. Скоро этот листочек загорелся…

Через несколько дней я стал навещать Ксению в номерах на Остоженке, где она остановилась вместе с матерью. Придя в первый раз, я застал ее одну. Гостиница была грязненькая: на столе стояли тарелки с остатками обеда, которые Ксения тотчас велела убрать. Мы знакомились и все более интересовались друг другом. Положение троюродного брата давало мне право быть с ней на «ты» и усиливало интимность. В первый раз я соприкоснулся с душой взрослой девушки, уже много пережившей и передумавшей. Это совсем не было похоже на отношения с Люсей или Машей.

Ксения выросла в деревне Волынской губернии и уже девушкой попала в Петербург, где закружилась в вихре новых идей и литературных настроений. Она воспринимала все с исключительной свежестью и жаром: социализм, Ибсена, Мережковского. Она говорила мне, что была раньше религиозна, но теперь это прошло под влиянием некоторых прочитанных ею книг. Я спросил: «Каких?»

   — Маркса и Энгельса, — отвечала Ксения.

При этом она очень любила поэзию, душилась духами «Vera Violetta» и, подобно Маше, произносила «р» как «г», только с еще большим треском. Я подарил ей ее любимого поэта Шелли в переводе Бальмонта^[244], и мы стали его вместе читать. Мятежная, страстная, полная поэзии и сострадания к людям душа Ксении покоряла меня с каждым днем. Я поставил себе целью вернуть Ксению к религии, но сознавал, что, для того чтобы спорить с нею, у меня было мало аргументов. Скоро я стал засиживаться у Ксении далеко за полночь, а дом дяди Павла приобрел для меня совсем новую прелесть.

Между тем с первых чисел января и в моей душе, и в окружающем мире стало твориться что-то странное. Как будто все быстро рушилось и менялось. Отодвинулась вдаль и покрылась туманом ночь в Голутвине, в стихах моих вдруг стали мелькать образы «надгробных свечей» и «кадильного дыма». Когда я проезжал вечером на извозчике по Девичьему полю, фонари казались мне погребальными факелами, а звезды — не ласковыми и нежными, а грозящими и тоже погребальными. В первый день возобновления занятий в гимназии вечером мой отец уехал к Рачинским. Было уже около двенадцати, а он не возвращался. Мать была в сильной тревоге, и я поехал за отцом. В небольшой столовой Рачинских я застал моего отца, весело болтающего с остроумным и, как всегда, возбужденным Григорием Алексеевичем. Я не стал объяснять причин моего позднего приезда, да никто и не спрашивал. Через несколько дней Рачинский сказал мне: «Я понял, почему вы приехали. Вы думали, что отец свалился на улице». Посидев немного у Рачинских, мы с отцом вернулись домой. Он казался совершенно здоровым и бодрым.

На другой день, когда я пришел из гимназии к завтраку, я увидел, что стол накрыт только на два прибора. Из-за портьеры, скрывавшей дверь кабинета, показалась мать. Она шла, как-то вся согнувшись, и в глазах ее был полный ужас.

   — С папой плохо! — прошептала она. — Сильный жар, и бредит. Впрочем, немного читал мне вслух газету.

Скоро отец перешел с дивана своего кабинета на кушетку в гостиной, чтобы пользоваться воздухом большой комнаты. Явился доктор Усов, нашел, что воспаление в легком во всем разгаре, прощупал пульс и велел моему отцу лежать, не подымаясь с дивана.

   — Я не стану долго лежать, — произнес мой отец в бреду. — Я уеду!

   — Никуда вы не уедете, — самоуверенно и властно отвечал Усов и затем, обращаясь к матери: — Положите ему льда на голову, его мучает бред.

Звонить было запрещено, и все проходили через кухню. Скоро в передней показалась бабушка Александра Григорьевна. Когда кто-нибудь болел или умирал, она вся превращалась в какой-то ужас и казалась воплощением древнего Рока. Этот ее вид так пугал больных, что ее всегда старались удалить. Я поспешил выпроводить бабушку на кухню и от лица матери просил ее не приходить, обещав каждый день присылать записку о состоянии здоровья отца. Бабушка Софья Григорьевна, случившаяся в это время в Москве, прислала моей матери бестактную чувствительную записку, которая начиналась словами: «Оля, голубка моя, успокойся. Господь сохранит твоего Мишу. А теперь слушай: у моего знакомого X. было воспаление в легком, и он уже здоров». Дух бодрости вносил в дом постоянно приезжавший Рачинский, он непрерывно курил и болтал в соседней комнате, ничего не боялся и никого не утешал.

«Ну, все проваливается! — ясно прошло в моем уме. — Надо спасать себя, свой ум и свое будущее во что бы то ни стало».

Чтобы хорошо спать, я стал ездить ночевать к Поповым, на Девичье поле. Вечера все проводил у Ксении, возвращался на Девичье поле в первом и втором часу и долго стучал, что раздражало тетю Веру, которая вместе с тетей Катей С[елевиной] непрерывно ходила за моим отцом. Любовь к Ксении захватила мою душу, и самое трудное жизненное испытание начинало казаться переносимым. О том, что будет с матерью, когда отец умрет, я старался не думать. В гимназию я ходить перестал и ежедневно прочитывал по главе «Чтений о богочеловечестве» Вл. Соловьева^[245], погружаясь в глубины метафизики. «Голубые острова», конечно, перестали для меня существовать.

Моя мать вела себя очень странно. Она вдруг как-то успокоилась. Говорила, что ей очень помогает курение, и ходила курить в трубу печки, в мою комнату, чтобы не портить воздуха в гостиной.

   — Ты знаешь, он так страдает, что мне хочется, чтоб он скорей умер.

Странно было, как она спокойно произнесла слово, которое раньше немыслимо было произносить в нашем доме.

   — Какая дьявольщина! — продолжала она все так же спокойно. — Представь себе, он все время бредит о Мережковских.

Однажды днем я заглянул на нашу квартиру и вошел в гостиную. Мгновенно ясно стало, что все кончено. Отец с посиневшим лицом куда-то тянулся и в ужасе показывал мне на стену:

   — Ты видишь?., там… там… Павел Федорович.

Что это значило? Мы не знали никакого Павла Федоровича, так звали лакея Смердякова^[246]…

Потом, в смятении обращаясь ко мне:

   — Что ты все интригуешь?

Я повернул глаза к портьере. Там стояла моя мать, а рядом — как будто какой-то сон: совсем неизвестный мне молодой человек, белокурый, со вздернутым носом и каким-то мальчишеским видом, с участливым вниманием наблюдавший моего отца.

   — Это милейший Дмитрий Дмитриевич Плетнев^[247], — сказала моя мать, опуская руку на плечо молодого человека.

   — Вид у него уже не такой плохой, — со свойственной ему добротой и тактом заметил Плетнев, тогда еще не известный молодой доктор.

Прошло еще несколько дней. Вид у отца стал лучше, бред ослабевал, но он явно угасал с каждым часом. Был вечер. Моя мать сидела у дивана, не сводила глаз с умирающего и все время поглаживала его по руке. Потом перевела руку и на несколько минут положила ее на мое колено. Когда я собрался уходить ночевать на Девичье поле, она вышла со мной в переднюю и, твердо смотря мне в глаза, три раза меня благословила.

На другое утро я встал довольно поздно. Войдя в столовую Поповых, я неожиданно увидел Борю Бугаева и Сашу Бенкендорфа с его матерью. Они с выражением ужаса поднялись мне навстречу.

   — Кончено? — спросил я.

   — Кончено, — кивнул головой Боря.

   — Ну, что же мама?

Тетя Вера повела плечами:

   — Ну, что же?! В отчаянии…

   — Я бы желал остаться один.

   — Нет, ты не останешься один! — заявила тетя Вера.

   — Я прошу оставить меня одного помолиться, — возвысил я голос.

   — Можешь молиться при нас, — холодно заметила тетя Вера.

Тут вмешалась толстая мадам Бенкендорф, истерически восклицая:

   — Я скажу, я скажу ему, почему мы не хотим оставить его одного!..

   — Да, — подхватила тетя Вера. — Мы оставили твою мать одну, и… и… — Вдруг лицо ее все сморщилось и помокрело. — И ее уже нет^[248]…

   — Слава Богу! — воскликнул я, осеняя себя крестным знамением.

У всех вырвался вздох облегчения. Скоро мы сидели, беседовали и спокойно закусывали. За окном мелькнула шинель Алексея Сергеевича Петровского. Этот гость был особенно мне желанен в эту минуту. Мы остались с ним вдвоем.

   — Знаешь, что я сейчас вспоминаю? — сказал я ему. — «И оставили они отца своего Зеведея в лодке и последовали за Иисусом…»^[249]

Петровский смотрел на меня радостными и мокрыми глазами.

Я узнал следующее о последних минутах моего отца. Он умирал спокойно и в сознании. В последнюю минуту он осенил себя крестом, сказал: «Во имя Отца… — Потом остановился и продолжал: — Иисуса Христа и Святого Духа». Так он изменил обычную формулу «И сына», чтобы в последний миг произнести самое дорогое для него имя. Когда он испустил последний вздох, моя мать удалилась в спальню, ту самую, где сидел манекен, окутанный простыней. Просунув голову в гостиную, она спросила: «Кончено?» Последовал утвердительный ответ. «Наверное все кончено?» — переспросила она. Опять последовал утвердительный ответ. Тогда она скрылась за дверью, и раздался выстрел. Доктор Усов говорил мне: «Я никогда не забуду ее взгляда в это мгновение: в нем что-то светилось».

У меня был тревожный вопрос: какими я увижу теперь моих родителей. Мне казалось, что по выражению их лиц я угадаю теперешнее состояние их душ. Но тревога моя погасла, как только я подошел к двум покойникам. У отца было исключительно светлое, помолодевшее и спокойное лицо. В лице матери была некоторая мертвенная тусклость, но в ней было разлито выражение глубокого покоя.

В кабинете отца встретил меня Бельский с красным, мокрым лицом и благословил. За дневной панихидой было сравнительно мало народа. Перед вечерней панихидой я поехал с Борей к Рачинскому. Уже смеркалось, когда мы входили в ворота губернского правления. Рачинский встретил меня очень спокойно и деловито:

   — Здравствуйте, друг мой.

Добрая жена его, Татьяна Анатольевна^[250], устроила нам закуску. Мы немного поговорили о делах, а потом принялись философствовать о бессмертии.

   — Quasi cursores^[251], — говорил Рачинский. — Вы знаете, что, когда во время бега факелов один из бегущих падал, другой подхватывал его факел. Так и мы должны подхватить факел, который выпал из рук вашего отца, — и бежать дальше.

Впоследствии Рачинский говорил мне:

   — Я ни одной минуты не сомневался, что вы все это перенесете спокойно. Но я боялся одного. Что через год я увижу молодого человека, прилежно работающего, но седого и с болезнью сердца.

К счастью, этого не случилось.

Когда я приехал на вечернюю панихиду, уже вся квартира была набита народом. Первым встретил меня в передней князь Сергей Николаевич Трубецкой. Высокий, в енотовой шубе, он поднял надо мной благословляющую руку и сказал:

   — Ну, только один Бог может вам теперь помочь.

Такая сила нравственного добра, веры и сердечного участия звучала в этих словах, что все другие сочувствия как бы померкли.

У гроба отца стоял худенький гимназист Коля, в серой шинели, и не отрываясь смотрел на мертвое лицо человека, который так его любил. Подошел к изголовью гроба священник Преображенский и, увидев моего отца, всплеснул руками, заломил руки и долго не мог их разжать.

Приехали из Петербурга тетя Поликсена Сергеевна и бабушка. Поликсена Сергеевна, помня первый приезд моего отца в Дедово с лилией, распорядилась, чтобы куст лилий осенял два гроба. Маленькая «бабуля» хранила полное молчание. Только когда первый раз ее подвели к гробу сына, она вдруг начала упираться, рваться, рыдать и как бы на что-то не соглашаться.

Вечера я проводил у Ксении. Тетя Вера, исполнившая свой долг до конца, ходившая за моим отцом до последней минуты, говорила, что я поздно возвращаюсь и беспокою прислугу. Тогда я перекочевал в дом к дяде Вите, где все, начиная с тети Веры, все-таки понимали, что в такие дни надо мне предоставить полную свободу. Сердечное участие тети Веры, которая вообще недолюбливала моих родителей, очень меня трогало. Дядя Коля прислал из Вильно милое письмо, которое начиналось словами: «Дружок Сережа, пишу, а старые глаза плачут».

Беспокоили меня следующие вопросы: не попаду ли я под чью- нибудь опеку и удастся ли мне сохранить свою свободу? Оказалось, что я уже по летам не нуждаюсь в опекуне и сам могу назначить себе попечителя. Естественно, мой выбор остановился на Рачинском. Но я знал, что свобода неосуществима без денег. Между тем мне было совершенно неизвестно, остался ли после смерти отца какой- нибудь капитал. Этот вопрос должен был выясниться уже после похорон.

Наступило и утро погребения^[252]. Директор Иван Львович отменил занятия для всего нашего класса, чтобы ученики могли присутствовать на похоронах. Отец мой уже давно оставил преподавание в VI гимназии, но на погребение явился инспектор VI гимназии латинист Касицин в сопровождении нескольких гимназистов восьмого класса, которые несли гроб.

То, что любовь моих родителей стала достоянием толпы, что об их смерти пишут в газетах, что одни осуждают мою мать, другие восхищаются ее смертью, что улица и рынок вломились в наш дом в виде кухарок, забегающих утром в переднюю с корзинами, из которых торчат хвосты моркови, — посмотреть небывалое зрелище двух гробов, — все это было мне оскорбительно… Всеобщее сострадание и сочувствие заставляло меня быть жестким и холодным, даже слишком много острить и говорить о философских предметах. Видя это, некоторые думали, что я схожу с ума.

Приближался час выноса. Я сидел в кабинете отца, за его письменным столом, и читал в «Русских ведомостях» некролог, написанный моим двоюродным братом, будущим марксистом Мишей^[253]. Этот краткий некролог тронул меня до слез. Миша отмечал в нем исключительный альтруизм моих родителей, готовность их помочь всякому бедняку.

Когда гробы вносили в церковный двор, толпы зевак готовы были наводнить церковь. Слышалось бабье шушуканье: «Это отец? А это мать?» Я обратился к молодому городовому с просьбой не пускать посторонних в церковь, и он приветливо кивнул мне головой. Очень было дорого мне сочувственное отношение духовенства к смерти моих родителей. Кроме местного причта служил священник Федор Преображенский, священник Сергей Успенский, сослуживец моего отца, законоучитель VI гимназии и иеромонах Петр Зверев, мой бывший учитель и будущий епископ. Отец Сергей Успенский был настолько смел, что решил заглушить все осуждения, раздававшиеся у гроба моей матери. Он произнес проповедь на текст апостола Павла «Люби никогда не отпадает»^[254] и примером такой верной, никогда не отпадающей любви поставил одновременную смерть моих родителей.

В толпе,окружавшей фобы, появился Валерий Яковлевич Брюсов^[255]. Он имел совсем расстроенный и даже растерянный вид, весьма необычный у этого римски-холодного человека. Несколько дней назад он прислал моей матери письмо, где писал, что верит в скорое выздоровление моего отца, так как ему надо с ним «много, много поговорить».

Когда гробы выносили из церкви, я отстал от толпы, подошел к большому распятию и встал на колени. После краткой внутренней молитвы я направился к выходу. Тут на меня кинулась одна незнакомая дама, видевшая, как я молился перед крестом.

   — Молодой человек, молитесь Богу! — патетически восклицала она. Я холодно ей кивнул и поспешил за гробами.

С кладбища Новодевичьего монастыря я поехал в санях со Львом Михайловичем Лопатиным к ним в дом. Там после обеда я уединился с младшим его братом Володей, любимым и собственно единственным другом моего отца, если не считать Владимира Сергеевича, дядю Сашу Марконета и дядю Витю. Мы долго и хорошо беседовали. Лопатин вспоминал свое детство, проведенное с моим отцом в Нескучном и Покровском, и подарил мне связку старых писем к нему моего отца, еще от гимназических времен и первых годов студенчества, где говорилось о Дедове и о начале романа с моей матерью.

   — Хорошо бы тебе поехать в Киев, — сказал Лопатин. — Там в Киево-Печерской лавре есть мой бывший приятель-монах. Он тебя приютит в своей келье, я дам тебе к нему рекомендательное письмо.

Мысль поехать в Киев очень мне понравилась.

На другой день после похорон мы собрались в кабинете отца с Трубецким и Рачинским, чтобы разобрать бумаги. Теперь должен был выясниться вопрос, есть ли у меня какие-нибудь средства к жизни или все состояние уже прожито. Князь Трубецкой сел за стол, долго рылся в ящиках, наконец с торжествующим видом выкинул на стол бумагу, воскликнув:

   — Вот семнадцать тысяч!

Скоро нашлась бумага еще на несколько тысяч. Я был почти счастлив. Большая, полная надежд, свободная жизнь расстилалась передо мной.

Я сообщил Трубецкому о моем намерении ехать в Киев. Он этому очень сочувствовал и сказал:

   — Поезжайте прямо к моему брату Евгению. Могу вас уверить, мой брат — прекрасный человек.

Скоро явились и гости из Дедова. Выйдя на кухню, я увидел Григория Арендателева. Он сидел за столом в тулупе и горько плакал, утирая рукавом свои голубые глаза. Дуня Любимова приехала из Надовражного еще к похоронам. Желая доставить мне какое-нибудь удовольствие, она предложила попеть старые русские песни. Мы собрались в последний раз в нашей квартире на Арбате втроем: Дуня, я и кузина Ксения. Мы уселись в кабинете отца. Дуня курила и пела заунывно:

На море утица купалась,

На море белая полоскалася,

Полоскавшись, она да воскрякнула…

Ксения была в восторге и, обнимая Дуню, говорила:

   — Ведь и я, как вы, — деревенская.

Кругом была большая безмолвная квартира: гостиная, где умер отец, спальня, где сидел манекен, и моя комната, где я прожил десять лет и где теперь заметил клок обой, простреленных пулей, и темные пятна крови на полу. Я рылся в бумагах отца и матери, рассматривал фотографии и записи последних лет, и все, что делалось это время в нашем доме, казалось мне проваливающимся кошмаром; и одно чувство господствовало надо всем: кошмар кончился, я — молод, свободен, впереди — вся жизнь, и в центре ее, конечно, Ксения.

Между тем Дуня писала в эти дни своей сестре в Надовражное: «Бедный Сережа уже попал в сети очень опытной барышни».

Но она имела достаточно ума и такта, чтобы не показать ни мне, ни Ксении этого критического отношения.

Ксения давно уже должна была возвращаться к себе в Харьков, и только смерть моих родителей задержала ее в Москве. Мы решили ехать с ней из Москвы вместе, и в Курске расстаться: она повернет на Харьков, я на Киев.

Накануне отъезда я зашел проститься с директором. В передней стояла Маша в синем пальто:

   — Вы уезжаете, Сергей Михайлович? — спросила она особенно ласково. — В Киев? Да?

Гуляя вечером с Сашей Бенкендорфом на Зубовском бульваре, я сказал ему:

   — Должен тебе сообщить, что Мария Дмитриевна для меня теперь прошла, как вешняя вода.

Глава 10. Киев. Князь Евгений Трубецкой. Харьков

Мы ехали с Ксенией до Курска, весело болтая, предаваясь семейным воспоминаниям и удивляясь тому, что судьба свела нас вместе, как некогда ее мать и дядю Володю. Ксения много рассказывала мне о своем отце. Этот «ужасный» человек все же был ей дорог, она всегда держала на столе его портрет, на котором она сама ребенком в кисейном платьице обвивала его голову с большой белокурой бородой. Наружностью Ксения более походила на отца, чем на мать.

Я, раскрыв мой чемодан, туго набитый книгами, раскладывал книги, возбуждая симпатию ехавшего с нами седенького батюшки, который говорил:

   — Люблю книги, это первые друзья человека!

Когда мы расстались с Ксенией, я впервые остро почувствовал одиночество и понял, чем она была для меня в это страшное время. Уже за окном была Украина, холодный январский ветер колыхал высокие пирамидальные тополя. Я сочинил стихотворение:

Глядят лучи негреющего света На снежные поля.

Мне хорошо: ты существуешь где-то,

Бесценная моя.

Холодный ветер ропщет без ответа,

Колебля тополя:

Я не один: тобою все согрето:

И небо, и земля.

Перед вечером я высадился в Киеве^[256] и под пронзительным ветром поехал на квартиру Трубецкого. Чувство одиночества охватывало меня все больше и больше. В квартире Трубецкого уже были зажжены огни, когда я позвонил. Лакей провел меня в просторный кабинет, где все стены были заставлены книжными полками. От стола поднялся высокий, плотный человек с темной бородой, пожал мне руку и с волнением всматривался мне в глаза.

   — Как вы похожи на Владимира Сергеевича! — наконец произнес он. Скоро нас позвали обедать. Трубецкой познакомил меня со своей женой, двумя сыновьями-подростками и их гувернером Жаннерэ. Все было сухо и подтянуто. Разговор, благодаря присутствию Жаннерэ, постоянно переходил на французский.

Мне было приятно, что здесь не может быть никаких сочувствий и излияний, что мы ведем беседу, как будто ничего особенного не произошло, но аристократический дом в чужом Киеве все более давал мне чувствовать мое одиночество. Из мальчиков Трубецких старший Сережа^[257] был коренастый и толстый, очень развитой и самоуверенный, как все Трубецкие. Он слегка спорил с отцом о классической системе преподавания, и мне запомнилась фраза «Папа, в прошлом году я умалм значение древних языков».

Когда я сказал Евгению Николаевичу, что главной моей целью в Киеве было посещение Киево-Печерской лавры и знакомство с одним монахом, Трубецкой ответил:

   — Вряд ли вы там что-нибудь найдете. Там — мерзость запустения на месте святе.

Разговор, конечно, шел всего больше на тему о дяде Володе, к которому Евгений Николаевич относился не без критики.

   — Ведь вы знаете, во Владимире Сергеевиче была смесь гениального философа и ребенка. Раз я предложил ему поехать со мной на заседание в земство. Он очень удивился, что туда пускают посторонних. «Как? — говорю я ему. — Ведь ты же сам пишешь о народном представительстве». А Владимир Сергеевич с удивлением: «Я думал, что земство — это что-то вроде закрытой канцелярии». Вы знаете, Владимир Сергеевич был всегда в кого-нибудь влюблен. И в его «Смысле любви»^[258] есть много нездоровых. страниц. Мы с братом ему говорили, что именно то, что он проповедует, и есть грех.

Я поехал ночевать в гостиницу Михайловского монастыря. Монах отвел мне приличную комнату, но среди ночи меня разбудило громкое заупокойное пение. Этого для меня было более чем довольно, и я решил покинуть монастырскую гостиницу. На другой день Трубецкой поехал со мной по Киеву и устроил меня в номерах. Когда я расплачивался по счету в гостинице Михайловского монастыря, черноволосый монах с хитрыми глазами мягко заметил:

   — Вам здесь было беспокойно? Мы бы могли отвести вам номер, где вам было бы тихо. — И, не настаивая, поклонился и бесшумно вышел из комнаты. Я потом пожалел, что не последовал совету монаха, потому что в номерах оказалось шумно и очень противно. Этот переезд в номера неожиданно сократил для меня пребывание в Киеве.

Ежедневно в шесть часов я обедал у Трубецких, а потом мы проводили часок в гостиной, куда приносили чай. Трубецкой был со мной мил и внимателен, как только возможно, но я испытывал некоторое разочарование и ясно видел, что брат его Сергей много выше и в умственном, и сердечном отношении. Я еще не мог объяснить себе тогда, почему таким холодком веяло на меня от автора моей любимой книги о Григории VII, но впоследствии я понял, что, занимаясь Августином, Григорием VII и Соловьевым^[259], Трубецкой подходил к ним как протестант и рационалист, не сливался с ними в любви и понимании их идеалов, а скорее критиковал и разрушал общую им трем идею теократии.

Трубецкой говорил мне о двух киевских философах, которые недавно перешли от марксизма к идеализму, Булгакове и Бердяеве^[260], и советовал с ними познакомиться. Но я не успел этого сделать.

Меня начинала беспокоить мысль, что уже больше месяца я не занимаюсь математикой, и я решил поискать себе учителя. Трубецкой рекомендовал мне бывшего репетитора своих сыновей, со странной фамилией «Сосунцов». Я разыскал Сосунцова, жившего в каком-то интернате, окруженного другими учителями-студентами и множеством мальчиков, которых они обучали то алгебре, то геометрии. Сосунцов оказался маленький и совершенно лысый, он оправдывал свою фамилию. Через десять лет я его встретил в Луцке^[261] учителем гимназии. Мы условились с Сосунцовым об уроках, но, так как я неожиданно покинул Киев, ни одного урока не состоялось.

Был я и в Киево-Печерской лавре, где познакомился с другом Володи Лопатина, хромым монахом о. Иосифом. Несколько раз я посещал его келью, где было холодно и где хозяин угощал меня холодным рыбным супом. Трубецкой оказался прав: ничего интересного для меня я не нашел в Киево-Печерской лавре. Отец Иосиф беседовал со мной хорошо, но уж очень примитивно; торжественные богослужения меня тогда совершенно не интересовали, и я предпочитал скитаться у монастырских стен. Цель моего пребывания в Киеве все более делалась непонятной. Впрочем, там произошло одно, весьма знаменательное для меня знакомство.

Д’Альгеймы, которых так любили мои покойные родители, находились в это время в Киеве. Мне очень хотелось их видеть. Мне думалось, что с Марией Алексеевной Д’Альгейм я проведу целый вечер в сердечной беседе и в воспоминаниях об отце и матери. Вечером я зашел в лучшую гостиницу Киева, где остановились Д’Альгеймы. Лакей сообщил мне, что они обедают в столовой. Я остановился перед стеклянной дверью и окинул глазами ярко освещенный зал. Я никогда не видел Д’Альгеймов, но сразу узнал их. За одним из столов помещалось довольно большое общество, в центре его сидела Мария Алексеевна Оленина-Д’Альгейм, а в профиль ко мне, облокотясь на стул, стоял высокий господин с белокурой бородой и орлиным носом. Я прямо подошел к нему и спросил:

   — Vous etes monsieur Dalheim?^[262]

Он с удивлением на меня посмотрел. Когда я назвал себя, барон стал изысканно любезен и начал большой монолог. Он бранил Владимирский собор, который и на меня произвел самое безотрадное впечатление, и превозносил Софийский, пускаясь в мистическую философию по поводу изображения Софии над главным алтарем. Мария Алексеевна безмолвно и изредка со вниманием на меня поглядывала.

   — Je suis tres content de vous voir, — быстро говорил д’Альгейм.

   — Voulez-vous du vin? Je m’interesse beaucoup a la jeunesse russe. Je connais deja votre ami Bougaeff^[263].

Через полчаса я раскланялся и вышел, совершенно оглушенный изысканностью, нарядностью и блеском атмосферы Д’Альгеймов. В моей черной гимназической куртке я чувствовал себя там совсем мальчиком и всего менее подозревал, что со временем я стану близким человеком барону Д’Альгейму и даже войду в эту семью на правах родственника^[264].

Дни мои становились все тоскливее. Я уходил в метафизику, читал книгу Кэрда о Гегеле^[265] и «Философские начала цельного знания» Соловьева^[266], толкался по киевским улицам, но все яснее становилось, что Ксения была моим единственным другом, что в разлуке с ней тоска одиночества охватила меня железным кольцом. Однажды я завтракал в каком-то ресторане, и настроение было особенно скверное. «Как плохо! — сказал я самому себе. — Но ведь это пройдет, будет лучше».

Ксения сообщила мне, что в Киеве проживает один молодой человек, который когда-то в их имении был в нее влюблен и сохранил к ней чувство всегдашнего обожания. Она дала мне к нему письмо. Этот молодой человек стал моей последней надеждой в Киеве, и я каждый день старался его разыскать. Он служил в духовном ведомстве и занимал одинокую комнату в епархиальном здании, холодном и безнадежном, как все епархиальные дома. Дверка его комнаты всегда была закрыта, и никто не отвечал на стук. После нескольких безнадежных попыток застать поклонника Ксении я решил дождаться его во что бы то ни стало и до поздней ночи прогуливался перед его дверью. Наконец часов в двенадцать в подъезд вбежал молодой человек и, увидев меня перед своей дверью, как-то оторопел, а потом как будто рассердился.

   — У меня к вам письмо, — сказал я.

   — От кого? — как-то испуганно воскликнул молодой человек. Думая сразить его одним словом и ожидая, что он упадет в мои объятия, я торжественно проговорил:

   — От Ксении Григорьевны С[елевиной].

Молодой человек вовсе не пришел в восторг, успокоился, проговорил:

   — А, в таком случае пожалуйста, — отпер дверь, засветил огонь и быстро пробежал письмо.

   — А, так вы Ксении Григорьевны брат? Пожалуйста, пожалуйста. Чем могу быть полезен? А я, знаете, не могу сидеть по вечерам дома. Одинокая комната. Тоска, тоска…

Я заметил, что от него пахло вином.

   — Так это о смерти ваших родителей писали в газетах?.. Удивительно трагическое событие. Что же вы от меня хотите? Чтобы я показал вам Киев? С удовольствием. Оставьте мне ваш адрес. Я зайду.

Передо мной сидел пошловатый семинарист, и я от души надеялся, что он ко мне не зайдет. Так оно и вышло. Во мне росла досада, что я несколько вечеров ожидал на лестнице этого подгулявшего пошляка.

В номерах, где я жил, прислужник-хохол очень ко мне привязался, и мы хорошо беседовали с ним по вечерам, так что у меня даже явилась романтическая мысль — со временем взять его к себе в услужение, как бы некоего денщика. Но заведующий номерами был очень грубый и наглый. Однажды вечером он вошел в мою комнату.

   — Должен вас предупредить, — нагло заявил он, положив руки в карманы, — что начинается базар, и с завтрашнего дня мы повышаем плату вдвое. А еще вы всю ночь жжете электричество.

   — Это неправда. Я всегда рано ложусь спать.

   — Не врите. Наш хозяин — больной, он не спит всю ночь и видит, что у вас электричество горит до утра. Он зря говорить не станет. Так что мы возьмем с вас еще за электричество.

   — Приготовьте мне счет. Я завтра уезжаю.

   — Куда? — вдруг совсем другим тоном спросил нахал.

   — Это не ваше дело. Приготовьте счет.

Я решил ехать в Харьков к Ксении, и на душе у меня повеселело. На другой день я последний раз обедал у Трубецких. После обеда Евгений Николаевич позвал меня к себе в кабинет.

   — Ну, — сказал он, протягивая мне руку, — прощайте. Трудно что- нибудь сделать для человека в вашем положении. Надеюсь, что я, по крайней мере, был деликатен и не бередил ваших ран. Пойдемте проститься с моей Соней.

Мы вошли в детскую, где играла маленькая Соня. Трубецкой с нежностью взял ее на руки и поднес ко мне.

   — Хороший человек — Соня, — со вздохом сказал он мне, обнимая меня на прощанье.

Часов в десять вечера я уложился, уплатил по счету и простился с моим хохлом, который был в полном отчаянии от моего неожиданного отъезда. Когда он нес мой чемодан, хозяин показался на верхней ступеньке лестницы и поманил пальцем хохла. Тот, выслушав хозяина, подбежал ко мне с огорченным лицом и сообщил мне, что хозяин еще требует за что-то несколько рублей. Я должен был подняться по лестнице и дать еще какие-то деньги, а хохол чуть не плакал.

Наконец я сел на извозчика, облегченно вздохнул и поехал к вокзалу среди ледяной стужи и мрака.

Я сообщил в Москву Рачинскому о моем отъезде из Киева в Харьков. Умный «попечитель» ответил мне так:

   — Я нахожу, что милые и добрые кузины лучше не только посредственных, но и хороших монахов.

В вагоне, где я провел ночь, было набито людьми, жарко и душно. Спать было невозможно, так как одна еврейка всю ночь трещала над ухом. В этой духоте и бессоннице передо мной со всей силой встал вопрос: что же дальше? Вот я еду из Киева в Харьков, потом возвращение в Москву, и как жить: где? с кем?

Какая-то безвыходность сжала мою душу. Между тем поезд остановился у станции. Светало, и за окном была синеватая муть, снежинки порхали, ударяясь о стекла. И вдруг передо мной встал образ Маруси Венкстерн с ее черными умными глазками, настоящий образ сестры- утешительницы. С каждым мигом мне становилось легче. Сначала не было никаких мыслей, был один только этот образ. Затем сверкнула и ясная мысль: нанять отдельную квартиру в три комнаты, перевезти туда все семейное добро, взять кухарку Варю и написать в Надовражное Зязе, чтобы она поселилась со мной и заведовала хозяйством. Вероятно, она согласится. На этой мысли я совершенно успокоился. Рассвело совсем, и я, с горящей от бессонницы головой, погрузился в трехтомие гегелевской диалектики. Когда я перед вечером приехал в Харьков и сел в омнибус, неожиданно из большого зеркала на меня глянул очень бледный и испитой молодой человек.

Я остановился в гостинице «Россия» на Екатеринославской улице и в тот же вечер пошел искать Ксению, которая жила поблизости. Не застав Ксению дома, я оставил записку, но, желая удивить ее, решил дождаться ее возвращения у подъезда. До поздней ночи ходил я под снегом около подъезда, но, так и не дождавшись, пошел спать в гостиницу. На следующее утро я побежал к Ксении, и произошла очень радостная встреча.

Ксения жила среди нескольких отдаленных теток, старых дев, которые совсем не вмешивались в ее жизнь. У одной из них, страдавшей болезнью глаз, был зеленый абажур на лбу. Находился дома и больной дядя Ксении — г. Пассек, сумасшедший человек, который все дни сидел в углу большой гостиной, погруженный в абсолютное мрачное молчание: его стерегли два служителя и иногда прокатывали на извозчике по городу. В доме была строгая пунктуальность. Когда било двенадцать, мгновенно подавался завтрак, нельзя было опоздать на пять минут, завтрак кончался минут в десять, и уже к четверти первого все было убрано со стола.

Ксения ежедневно приходила ко мне в гостиницу «Россия», просиживала вечера, иногда мы вместе обедали. Старичок-лакей весьма благосклонно относился к нашему роману. Часто мы брали извозчика на Сумскую и встречали сумерки в большом, занесенном снегом университетском саду. Солнце заходило все позднее и позднее, и в голубых тенях, и в криках ворон чуялось приближение весны.

Постепенно я знакомился с обществом, в котором вращалась Ксения. Это были харьковские революционеры, по большей части жившие в нищете. Ксения со свойственной ей пылкой добротой посещала самые бедные семьи и помогала, чем было возможно. Раз мы встретили на улице молодую женщину, ведущую за руку ребенка.

   — Мой брат, — представила меня Ксения и после минутной паузы прибавила: — Троюродный.

Она сообщила мне, что муж молодой женщины сослан и она одна с ребенком погибает от нищеты. Потом она рассказала мне, что один студент-революционер принес этой женщине несколько рублей, и когда Ксения спросила его, откуда он взял деньги, студент спокойно ответил:

   — Два дня не обедал. Очень просто.

От всего этого окружения Ксении веяло жизнью, теплом, человечностью, которых я не нашел в Киеве ни у Трубецких, ни у д’Альгеймов. Ксения решительно выхаживала меня, и с каждым днем я чувствовал, что возвращаюсь к жизни. Опять стали кружиться в голове стихи Пушкина и Мюссе. Представился май в Лаптеве, веселый хор девочек Венкстерн и много впереди еще неведомого счастья. Трудно было сказать, что думали тетушки Ксении о наших отношениях. Взгляды их иногда становились насмешливы. Ксения получила из Москвы письмо от матери, где была фраза: «Одно твое знакомство может иметь последствия». Мы много смеялись над этой фразой.

   — Мама, как тебе не совестно? — говорила Ксения, смотря вдаль и комкая письмо. — Какие последствия?

Однажды Ксения предложила мне поехать на несколько дней в пустое имение ее дяди К., находившееся на берегу Донца. Я, конечно, охотно согласился. Ксения много и с увлечением рассказывала мне о своем дяде К. и изображала его как «светлую личность», либерала и народника, который много делает для крестьян. Правда, он не понимает Шелли, но зато уважает Владимира Соловьева. К. не жил в то время в своем имении, а в уездном городке Волчанске, но, по словам Ксении, ничего не мог иметь против путешествия в его имение своей любимой племянницы, даже в сопровождении совсем незнакомого ему молодого человека. Мы уже собрались ехать, как вдруг у меня разболелась нога. Возобновился ревматизм, и колено стало пухнуть. По совету Ксении я обратился к одному хирургу. Тот внимательно меня исследовал, спросил, нет ли у нас в роду туберкулеза, и прописал мне мазь. Почти без надежды получить утвердительный ответ я спросил его, можно ли мне поехать в деревню. Доктор неожиданно даже одобрил поездку и разрешил умеренную ходьбу на воздухе.

И вот, расплатившись по счету в гостинице «Россия» и щедро наградив старичка-лакея, который с умилением смотрел на нашу дружбу с Ксенией, я вечером двинулся из Харькова в Волчанск, решив прямо из Волчанска возвращаться в Москву.

Мы ехали в вагоне несколько часов. Я доводил Ксению до истерического хохота, импровизируя на славянском языке, в библейском стиле, разные повествования об ее тетушках.

В вагоне ехал славный батюшка, с которым мы разговорились. Узнав мою фамилию, он пришел в восторг. На одной из больших станций мы вышли закусить и увидели за столом в зале второго класса труппу актеров-любителей, ехавших куда-то на гастроли. Все это были приятели Ксении, и она представила меня им:

   — Мой брат. — И после паузы: — Троюродный.

Энергичного вида господин, крепкий, с небольшой бородой и уверенно-вежливыми манерами, подошел к столу и особенно почтительно пожал руку Ксении.

   — Кто это? — спросил я.

   — Это трагик, — отвечала Ксения.

Когда часов около десяти вечера мы приехали в Волчанск, Ксения оставила меня одного в вагоне и вышла на станцию справиться, высланы ли лошади. Через минуту она возвратилась сияющая и гордо сказала мне:

   — Лошади есть, и сам дядя нас ждет. Пойдем, я тебя познакомлю.

Ксении очень хотелось видеть встречу двух дорогих для нее людей и двух «идеалистов». Около саней я увидел приземистого человека, белесоватого, с большой русой бородой. Меня сразу от него оттолкнуло. Он поздоровался со мной без улыбки, очень бережно усадил Ксению в сани, окутал ее плечи тулупом. Потом подал мне другой тулуп.

   — А это необходимо? — спросил я.

   — Необходимо, — сухо ответил К.

   — Мы, кажется, злоупотребляем вашим гостеприимством, — попробовал я быть любезным. — Прошлым летом у вас гостил дядя Павел, теперь — я.

К. пожал плесами:

   — Ну, что же? Только второй раз.

Лошади тронулись, и мы с Ксенией были одни среди снежных полей.

   — Понравился тебе дядя? — быстро спросила Ксения.

   — Да, очень.

   — Нет, нет, не понравился. Я сразу это почувствовала, когда вы стояли рядом. Вы оба друг другу не понравились.

Я промолчал. Мы ехали мимо каких-то заводов, и оказывалось, что все они принадлежат народнику К.

Через час мы подъехали к занесенному снегом дому. Это было низкое длинное двухэтажное здание, в котором было, по крайней мере, двадцать комнат. Все они были пусты, и все теплые. Можно было выбирать любую. Мы расположились с Ксенией в разных концах дома.

   — Ну, покойной ночи, — сказала мне Ксения, ласково целуя меня в лоб.

Глубокий покой охватил меня в этом громадном доме. Наступил мирный сон, днем — прогулки с Ксенией на Донец, по вечерам — чтение вслух поэтов. Весна уже брала свое, Донец широко разлился: мы бродили по его крутым берегам; я ходил с палкой, слегка прихрамывая.

В нескольких верстах, на уединенном хуторе жила сестра К., пожилая дева, которую Ксения звала «tante voisine»^[267]. Мы часто ходили к ней обедать и засиживались до вечера. Tante voisine была до странности не похожа на своего брата. В ней была большая сердечность, милое остроумие и хорошие аристократические манеры. Она радушно приняла нас с Ксенией и с грустью называла нас «дети-скитальцы». С прислугой на хуторе у нее были простые, патриархальные и дружеские отношения. Каждый вечер повар и горничная приходили проститься с барыней, и она желала им доброй ночи. И в характере, и в быту tante voisine было что-то общее с моей бабушкой Софьей Григорьевной. Между тем «светлая личность» брата tante voisine все больше темнела в моих глазах. На днях ожидался приезд его с учительницей, с которой он находился в открытой связи, услав куда-то свою жену. Однажды Ксения долго шушукалась на кухне с какой-то молоденькой хохлушкой и пришла в столовую совсем расстроенная.

   — Тут одна девушка, — сказала она мне в смущении. — Ну, у одной девушки должен родиться ребенок… и, представь себе, как это возмутительно… она говорит на дядю.

Ксения была возмущена клеветой на «идеалиста», но я подумал, что «клевета» на этот раз, может быть, и не была такой гнусной. Потом оказалось, что дядя на днях избил какого-то мужика. «Идеалист», «либерал» и «народник», владевший тысячами десятин и заводами около Волчанска, очевидно вообще подымал культуру края и способствовал увеличению народонаселения.

По вечерам мы читали с Ксенией Альфреда Мюссе, и тут впервые я открыл первую главу «Rolla» — «Regrettez-vous le temps»^[268], которая навсегда осталась одним из любимых моих произведений в мировой поэзии.

Через несколько дней по приезде в наших отношениях с Ксенией что-то стало меняться. Чувствовался какой-то предел, какой-то тупик. Ксении часто казалось, что я заболеваю: она трогала мой лоб и в ужасе восклицала: «У тебя жар!» Иногда наши разговоры принимали какой- то загадочный характер и, по собственному нашему признанию, напоминали Ибсена. Не раз Ксения с грустью говорила мне:

   — Она, и все исчезло в вое метели.

   — Мне кажется, что моя роль в твоей жизни сыграна. Я сделала для тебя все, что могла, и теперь мне надо удалиться.

Я с жаром разубеждал ее. Мысль о Маше ни разу не приходила мне в голову за это время.

Приближался день нашего отъезда. Наконец приехал в свое имение сам дядя К. со своей учительницей. Он походил по дому, тяжело стуча своими валенками, покряхтел, был несколько благосклоннее ко мне, чем при первой встрече. Скоро он уехал и на прощанье даже добродушно пошутил:

   — Ну, вы, дети-бродяги, как называет вас моя сестра.

Через день мы тронулись с Ксенией в Волчанск, где, в ожидании поезда, зашли на квартиру дяди. Там висел большой портрет Александра Второго. В доме кроме любовницы К. была еще приятельница Ксении, революционерка из Харькова, тонкая, вертлявая, зеленая и злая муха, которую я сразу возненавидел. Желая быть остроумной, она постоянно восклицала:

   — Нет, я дала клятву быть завтра в Харькове, и я ее исполню.

Все смеялись, и, очевидно, соль остроты была в том, что есть еще на свете дураки, которые верят клятвам.

   — А вы знаете, — заявила она. — В Волчанске уже две женщины служат в общественных учреждениях. Ура! Да здравствует Волчанск и равноправие женщин!

   — Ура, ура, — вторила Ксения.

На вокзале Волчанска мы должны были проститься с Ксенией. Ее поезд уходил раньше моего. Ксения была грустна бесконечно. Когда ее поезд двинулся и она стояла на тормозе, я подбежал к вагону. Вьюга кинулась мне в лицо. Ксении показалось, что я падаю под поезд.

   — Сережа!! — дико закричала она, и все исчезло в вое метели.

На другой день к вечеру я приехал в Москву, как будто весь избитый поленьями. Но когда из окна вагона я увидел родные фигуры Рачинского и Бори, которые, оживленно болтая, вероятно, о каком- нибудь совсем метафизическом предмете, бежали по перрону, прочь от вагона, где я находился, мне сразу стало весело. Мы поехали обедать к Рачинским. Никаких следов снега в Москве уже не было. Он растаял, как растаяло мое прошлое, и пролетки весело трещали по освобожденным мостовым.

   — Вы знаете, Григорий Алексеевич, — сказал я Рачинскому, когда мы ехали в пролетке, — я думаю устроиться самостоятельно, поискать квартиру в три комнаты.

   — Квартира в три комнаты для вас уже найдена, — отвечал Рачинский. — На днях туда переедет кухарка Варя и вся обстановка.

Глава 11. Начало самостоятельной жизни

I

Квартира на Поварской, которую подыскал мне Рачинский, состояла из трех комнат и кухни. Находилась она во дворе дома Милорадовичей, во втором этаже флигеля. Туда переехал весь семейный скарб, и небольшая квартира так заполнилась картинами, что, по выражению Милорадовичей, напоминала музей. Переехала туда и кухарка Варя и две наших кошки, голубовато-серая и худощавая Машка со своим сыном Бутузом, настоящей тигровой породы, которого я любил мучить, чтобы дразнить Зязю, которая скоро ко мне переехала. Я садился на Бутуза, держась за ручки кресла, и медленно на него опускался: Бутуз выходил из состояния дремоты, раздавалось гневное урчание, и тогда я оставлял его в покое; иногда я сажал его в умывальник и нажимал педаль; помещал его в корзину от бумаг и подвешивал корзину под потолок; завертывал его в одеяло и начинал катать по дивану. Когда впоследствии Бутуз исчез навсегда из дома, мне было горько вспоминать об этих развлечениях.

Аристократические хозяева дома Милорадовичи приняли меня с распростертыми объятиями. Сама хозяйка Александра Александровна^[269] была поэтесса и сентиментально восторгалась каждым моим стихом, восклицая: «Вы — орел! Нет, это для вас грубо. Вы — лебедь!» Я не понимал, почему при таких лестных отзывах я всегда старался ускользнуть от Милорадовичей.

Посещение гимназии после всего пережитого мной было совершенно невозможно. Это понимали и Рачинский, и директор, а более всех князь Сергей Николаевич Трубецкой. Я был освобожден от посещения уроков с обязательством весь май держать экзамены, от которых другие ученики освобождались. Я работал часа три в день: для математики и физики приходил Тропаревский, с которым мы пили чай после занятий, ведя долгие беседы о католицизме и литургике.

Я написал Зязе в Надовражное письмо, где просил ее приехать пожить со мной некоторое время. Двоюродный брат мой Миша, которого когда-то воспитывала Зязя, также написал ей большое письмо, где говорил, что прямой ее долг — бросить теперь все и помочь мне на первых порах моей самостоятельной жизни.

Вскоре по переезде моем на Поварскую была устроена вечеринка и справлено новоселье. Я пригласил Сашу Бенкендорфа и Володю Венкстерна, которых бабушка иронически называла «твои собутыльники», и купил несколько бутылок вина. Идя с этими бутылками по Пречистенскому бульвару, я встретил учителя истории Готье. Он энергично жал мне руку и спрашивал:

   — Но главное, как ваше нравственное состояние?

   — Вот собираюсь справлять новоселье, — отвечал я, указывая на бутылки. Вина было куплено много, и надо было торопиться справлять новоселье до приезда Зязи, присутствие которой существенно изменило бы характер вечеринки. Я купил для себя только бутылку кагора и ограничился несколькими рюмками. Саша скоро начал хмелеть: чокался непрерывно с Володей и кричал мне: «Ну, а ты что же? Пей это свое… Сусанна…» Саша имел привычку путать слова, и это выходило у него подчас остроумно. Очевидно, слово «кагор», которого он не мог запомнить, вызывало у него представление о чем-то вообще церковном, и отсюда возникло слово «Сусанна».

Саша опьянел так, что потерял сознание. Мы перевели его в мой кабинет, где он дремал в кресле. Была уже ночь, и перед нами с Володей вставал вопрос, как доставить Сашу домой. Мы пробовали его растолкать, но он угрюмо ворчал и погружался в сон. Наконец нам удалось поднять его с кресла, кое-как надеть на него пальто и шляпу и вывести на двор. Извозчиков уже не было, пришлось идти пешком. Саша был молчалив и мрачен. Но вдруг на Пречистенке он принялся убегать от нас. Мы бегали за ним, ловили его и наконец водворили в Полуэктов переулок.

Когда однажды я вернулся домой перед вечером, в комнате, освещенной заходящим мартовским солнцем, я увидел Зязю за весело кипящим самоваром. Она бодро поздоровалась со мной, как будто ничего особенного не произошло. Мы совсем не говорили о смерти моих родителей. Зязя водворилась в угловой комнате, куда был особенный ход через коридор, и скоро подружилась с кухаркой Варей, которая часами поверяла ей свои тайны и страдания, виновником которых был один ее друг, с большой бородой, маклер, имевший свою семью, но уже много лет проводивший все вечера у нас на кухне, а во время болезни моего отца составивший редакцию телеграммы в Петербург, к о. Иоанну Кронштадтскому с просьбой молиться за больного.

Скоро мы поехали с Зязей в Новодевичий монастырь, на могилу моих родителей. Был яркий голубой день: снег искрился и подтаивал, вороны с криком летали по набухающим веткам.

   — Вот могила моих родителей, — сказал я Зязе.

Вдруг она, до сих пор бодрая и шутливая, обняла крест и начала вопить. Я оставил ее и пошел прогуливаться по могилам. Небо синело; белые фигуры надгробных изваяний, с поднятыми золотыми крестами, призывали куда-то вдаль. С деревьев капало, и на все кладбище раздавались вопли Зязи.

Часто навещал я бабушку во флигеле двора нашей гимназии. Бабушка переживала смерть дочери так, как она обыкновенно переживала смерть близких ей людей: в постели. Она не была на похоронах своего мужа и детей; исключением были похороны тети Наташи, после которых она слегла на месяц в постель. По-видимому, бабушка питала ужас к смерти и виду мертвых. Конечно, она порывалась ехать к гробам моих родителей, но ее уговаривали этого не делать, и она легко согласилась. Самоубийство моей матери от нее скрыли, и она всю жизнь делала вид, что не знает, как это произошло, делала вид, что верит нелепым басням об одновременной смерти супругов, о том, что моя мать умерла от разрыва сердца. Опять, как после смерти тети Наташи, я часами сидел с бабушкой; опять она обложила себя благочестивыми книгами, вспомнила об Eugenie Guerin, даже прочла книгу Трубецкого о Логосе, хотя как-то недоумевала, не найдя в этой книге никакой духовной пищи и оглушенная теориями Вельгаузена о Второ-Исайе^[270] и о прочем.

Иногда мы заходили к бабушке с Борей, и она восхищенно называла нас молодыми Гете и Шиллером, что приятно льстило самолюбию. Эту дружбу бабушка понимала и одобряла, но «собутыльники» и «голубые острова», — и бабушкин взгляд вспыхивал иронией и недоумением. Поэты и художники в глазах бабушки были почти святые. Совсем другого взгляда держался Николай Васильевич Бугаев, недаром подозревавший бабушку «в опасном романтизме». Отношения Бори с отцом становились все более натянутыми. И корнем зла Николай Васильевич считал наш дом. Это дом Соловьевых виноват, что Боренька, который прежде знал наизусть все породы птиц^[271], уклоняется от научного пути в сторону мистицизма и поэзии.

   — Боренька! — раз в отчаянии воскликнул Николай Васильевич. — Ты хочешь быть поэтом? Да ведь все поэты — развратные люди!

Пожалуй, Николай Васильевич глубже смотрел на вещи, чем моя бабушка.

Раздражение Бугаева на наш дом усилилось, когда мой отец напечатал на свой счет первую книгу Бори «Вторая Симфония»^[272]. Репутация молодого Бугаева была погублена, будущий ученый превращался в декадента. Наоборот, Александра Дмитриевна Бугаева сочувственно относилась и к нашему дому, и особенно к моей бабушке, и к повороту сына в сторону литературы.

   — Довольно с меня одного математика! — гневно восклицала она.

Побывал я и на «голубых островах», где весь вечер рассказывал о Киеве и Харькове. Маруся Венкстерн с восторгом смотрела на меня, не веря глазам своим. Она боялась увидеть меня после катастрофы, и ей представлялось, что я должен стать теперь каким-то совсем необыкновенным.

Зашел я попить чай к Вельскому.

   — Ну, — начал Бельский. — Ты был это время в Москве притчей во языцех. Все говорили, что ты уходишь в монахи: «Слышите? Слышите? Уж поехал в Киев».

Между тем каждое утро, просыпаясь, видя тени мартовского солнца, слыша веселый стук колес по освобожденным от снега мостовым, я чувствовал прилив все растущей радости и ожиданья счастья. Я писал письма Ксении в Харьков, но все менее о ней вспоминал, хотя думал, что мы связаны на всю жизнь.

II

Однажды, выходя из кабинета директора, я встретил на лестнице его мать, пожилую и толстую Марию Александровну^[273]. После нескольких приветливых слов Мария Александровна сказала мне на прощанье:

   — Не забывайте нас.

Я спросил Рачинского:

   — Как надо понимать эту фразу? — и Григорий Алексеевич отвечал:

   — Это значит: относитесь к нам так, как относились ваши родители, навещайте нас.

Я не стал возражать Рачинскому, что мои родители никогда не бывали в доме директора. Мне было странно и немного грустно: вот я неожиданно достиг того, о чем мечтал четыре года, я имею право бывать в доме директора, и как это теперь для меня неважно. Все же я решил воспользоваться любезным приглашением Марии Александровны и однажды, часов около четырех, зашел к Ивану Львовичу, который занимал комнату отдельно от всей семьи: ход в нее был из рекреационной залы. Надо было пройти мимо столбов и трапеций для гимнастики и подняться наверх по темной лестнице. Иван Львович был, как всегда, очень любезен. Вытащил кучу семейных фотографий и стал мне их показывать. Там была изображена Маша решительно во всех возрастах и видах: здесь она скромной четырнадцатилетней девочкой помещалась у ног матери, среди многочисленных братьев и сестер; там уже взрослой девушкой, с розой на груди, она сидела посреди зеленого луга, обнявшись с сестрой, резко выраженной брюнеткой, с прямыми чертами лица, совсем не похожей на Машу. Мне казалось, что передо мной какие-то золотые россыпи, и опять было грустно, что я так поздно получил доступ к этим сокровищам.

   — Ну, пойдем обедать, — сказал мне Иван Львович, и мы спустились вниз. В гостиной я застал всю семью. Маша сидела в кресле, а на руках у нее дремал младший сынок директора. За обедом я старался казаться оживленным и много рассказывал о моих киевских впечатлениях. Когда я уходил, случилось так, что в коридоре мы оказались вдвоем с Машей и обменялись с ней несколькими словами.

В каком-то странном состоянии я вернулся домой. Через две недели я повторил визит к директору и опять обедал и перемолвился несколькими словами с Машей. Между тем весна брала свое, все веселее трещали пролетки, все радостнее становилось в моей квартире на Поварской с Зязей и двумя кошками. Я еще не решался признаться самому себе в том, что творится в моей душе. Наконец написал Ксении: «То чувство, которое я считал конченым, вернулось».

Через несколько дней я получил из Харькова ответ: «Я ждала такого письма. Несколько дней я была в невероятной тоске. Да, иначе не могло быть».

Тяжесть свалилась с моих плеч. Я начал ходить к директору еженедельно, потом несколько раз в неделю. Я был принят в доме как постоянный гость и друг и застревал по вечерам до двенадцатого часа.

Быт этого дома был замкнутый, однообразный, почти монастырский. В девять часов вечера подавали чай, не в столовой, а в большой гостиной, выходившей окнами во двор. За чаем кроме хлеба всегда подавались ломтики ветчины. Гостей не бывало, за исключением Вельского, часто заходившего провести вечерок после заседаний. Кроме него ежедневно присутствовала за чаем пожилая барышня Ст., никогда не произносившая ни слова. Перед чаем мы обычно проводили с директором один час в его кабинете за умными разговорами. Иван Львович доставал том Боратынского и анализировал наиболее трудные, запутанные философски и синтаксически стихи. Это он делал мастерски. Но мы уже начинали ожесточенно спорить. Иван Львович показывал мне том «Вечерних огней» Фета с пометками его отца, сделанными синим карандашом. Покойный Поливанов имел привычку педагога ставить отметки под стихотворениями. С ужасом я увидел подо всеми стихами Фета громадные, синие колы-единицы. Кол стоял под «Alter ego» и другими шедеврами. Неожиданно только под стихотворением «В дымке-невидимке выплыл месяц вешний» стояло 5; четверок и троек совсем не было. Иван Львович, конечно, стоял за все эти колы и доказывал мне негодность «Вечерних огней», книги почти канонической в доме Соловьевых. Споры наши обострялись, когда затем Иван Львович приносил том Бунина и доказывал, что вот это хорошо: и правильно, и понятно, и с большим чувством природы. Отсюда возникла моя вражда к Бунину, которую я впоследствии изливал на страницах журналов, выходя за пределы объективности и правды^[274]. Но Бунин был тогда знаменем для тех, кто не принимал новой поэзии и не понимал наших классиков. Дядя Павел однажды заявил:

   — Я не понимаю, почему все так носятся с Тютчевым. Право же, Бунин не хуже.

Читал я Ивану Львовичу и мои собственные стихи. Он очень придирчиво их критиковал и приучал меня бережно относиться к грамматическим формам и сознательно ставить знаки препинания, что действительно очень важно в поэзии. Я еще тогда не мог отдать себе отчета, почему мне так скучно у Милорадовичей, где Александра Александровна восклицает: «Вы — лебедь!», и почему меня тянет к Ивану Львовичу, который беспощадно критикуеткаждый мой стих, и где все относятся ко мне, к моим идеям и поэзии благосклонно, но не без легкого смешка. Но здесь сказывалась моя потребность в самовоспитании и работе над собой. Свободно разрешив мне не посещать гимназию, Иван Львович тем не менее зорко следил за ходом моих занятий, подтрунивал над моими неудачами по математике и таким образом поднимал во мне сознание долга и доверие к своим силам.

Старинные гравюры Шекспира смотрели на нас со стен; входила прислуга и стлала Ивану Львовичу постель на жестком кожаном диване. Человек стоического склада, живший размеренно и по часам, Иван Львович питал отвращение ко всему разнеживающему и роскошному. В гости он ходил редко; несколько раз в год посещал театр, июнь и июль проводил в своей нижегородской деревне; был настолько равнодушен к путешествиям, что ни разу в жизни не побывал в Петербурге.

Между тем из гостиной раздавался звон чашек и стаканов; в кабинет вбегала Маша и нежно обнимала любимого дядю. Они всю жизнь были большими друзьями, и Иван Львович являлся ей защитой от теток.

Скоро мы начали с Машей играть в шахматы. После чая мы садились за столиком в углу и расставляли шахматы. Гостиная пустела, все расходились по своим комнатам, и только одна жена директора Елизавета Николаевна неизменно пребывала в гостиной, не оставляя нас наедине с Машей и погруженная в чтение какой-нибудь книги. Между мной и женой директора установилась большая симпатия. Она была совсем иная, чем женщины из семьи Поливановых. Молчаливая, с черными большими глазами, чуждая общества и всяких литературных интересов, она жила какой-то своей, отдельной от всех, внутренней жизнью. То мистическое и странное, что было во мне и что возбуждало легкую иронию в Иване Львовиче и других членах семьи, как будто влекло Елизавету Николаевну, хотя она очень редко со мною разговаривала. Это была настоящая русская женщина, с какой-то глубиной, не видимой другим и не ясной для нее самой, покорно несшая нелегкий крест своей жизни. А лицом она напоминала византийских Богородиц.

Так проходили у меня конец марта и апреля. Особенно запомнился мне один вечер. Разразилась первая весенняя гроза. Гром трещал, и ливень хлестал за окном, а в комнате Ивана Львовича, споря с громом, играл граммофон. Из трубы гремел могучий голос Шаляпина:

Молнии вспыхивали, весна торжествовала свою победу, а там, внизу, я знал, что уже звенят стаканы и чашки и ожидает шахматная доска.

III

Кроме директорского дома я часто бывал у моего попечителя Рачинского. Квартира его во дворе губернского правления была маленькая, сводчатая и темная. Кабинет Григория Алексеевича был немного больше, чем купе вагона. Столовая была тоже небольшая, и в ней висели портреты Рембрандта и Веласкеса. Обыкновенно я приходил к Рачинским завтракать, и Татьяна Анатольевна угощала меня особыми пельменями, с обильным возлиянием уксуса и острыми пикулями. Рачинский приходил на несколько минут из губернского правления, в мундире, утомленный, запыхавшийся, и скоро опять убегал «наверх». Тогда еще Рачинский хотя и более своих сверстников сочувствовал молодежи, но все же вел с ними упорную борьбу, не признавал Бальмонта и Брюсова, постоянно говорил об опасностях мистицизма и достоинствах точных наук. Как раз этой весной вышла книга Бальмонта «Будем как солнце», где на оранжевой обложке был изображен весьма безобразный голый человек, очевидно уже уподобившийся солнцу^[275]. Тогда еще не привыкли к таким вещам. Это была первая декадентская книга, где эротика переходила уже в явную порнографию. Венкстерн и Вельский смотрели на эту книгу только как на порнографический курьез. Когда я принес «Будем как солнце» Рачинскому, он отшвырнул ее, сказав:

   — Устал я, как собака, и не до того мне, чтобы быть как солнце.

Часто ходил я и к князю С. Н. Трубецкому, жившему в пределах Плющихи. Сергей Николаевич уже начинал болеть, и можно было предвидеть, что скоро он последует за моим отцом. Этой весной он по болезни не ходил в университет, и студенты являлись к нему на дом для занятий Платоном и Аристотелем. Он рассказывал мне о своих спорах с Владимиром Сергеевичем. Трубецкой был в то время охвачен влиянием германской критической школы Гарнака^[276] и Вельгаузена. Соловьев не выносил этой школы и отстаивал цельность и неприкосновенность Библии. Трубецкой разделял предрассудки наших интеллигентов: он упрекал своего друга и учителя в «ненаучности», так как наука сливалась для него с понятием протестантской науки.

   — Гарнак говорил мне, — рассказывал Трубецкой, — что он читал «Историю теократии» Владимира Сергеевича^[277]. Он удивлялся, что в России даже глубоко образованные люди не могут отрешиться от церковных и мистических предрассудков.

И, очевидно, сам Трубецкой был здесь согласен с Гарнаком. Трубецкой не любил славянофилов, но унаследовал их типичную черту: русские философы из дворян и аристократов, принимаясь за богословие или историю церкви, становились необыкновенно горды и самоуверенны. Самарин по Гегелю строил свой идеал православия. Трубецкой в то время уже недолюбливал православия, весьма уважал католичество, сам же стоял на почве общехристианской. Его книга о Логосе — увы! — была совсем не так прекрасна, как это казалось нашим религиозным интеллигентам. В грубой и безобразной рецензии арх. Антония^[278] об этой книге было много правды. Подобная диссертация не могла бы пройти ни в одной католической или православной академии. Эта диссертация была большим событием для той эпохи, потому что наш университет был гнездом атеизма, и надо было иметь смелость, чтобы заговорить с кафедры хотя бы языком самой широкой христианской веры. Но специалисты по богословию, скромные профессора наших духовных академий, имели свои основания, чтобы иронически улыбаться, видя, как русский философ принимает на веру гипотезы Гарнака и Вельгаузена, совершенно уничтоженные не только католическим учением, но и сильными представителями протестантской науки. Все это я тогда еще только смутно чувствовал. Трубецкой относился к моим возражениям с трогательной горячностью, забывал на мгновение, что перед ним семнадцатилетний мальчик, и с жаром оправдывал себя. Я говорил ему, что он не признает реальной одержимости демонами.

   — Нет, я признаю это! — восклицал Трубецкой.

От богословия наш разговор переходил на поэзию. Сергей Николаевич совсем не любил стихов Соловьева, находя их слишком отвлеченными. Очень высоко ставил Альфреда Мюссе и презирал Виктора Гюго. Он весьма был доволен, что я перевожу Мюссе, и я за эту весну перевел первую главу поэмы «Ролла».

Наступила Пасха. Я по-прежнему заходил в церковь Троицы в Зубове, вечера же все чаще и чаще проводил за шахматной доской с Машей, которая этой весной кончала гимназию и должна была проститься с Москвой и домом дяди. Один год по окончании гимназии она непременно хотела пожить с отцом в нижегородской деревне. В мае наступили и мои экзамены. В самом начале их у меня опять разболелось колено, и я несколько дней оставался дома. Математику я сдал кое-как, и после письменной алгебры Иван Львович встретил меня иронически: «С троечкой, с троечкой вас поздравляю!» Прочие экзамены я сдал безукоризненно: по логике меня экзаменовал сам Иван Львович, и единственной моей ошибкой было, что вместо «энтимема»^[279] я говорил «энтитема». Историк Готье совсем не стал меня экзаменовать и только посоветовал мне летом прочесть некоторые книги по французской революции.

Между тем в семье директора произошло интересное для меня событие. На весь май приехала из деревни мать Маши — Ольга Львовна. Зная о ее дружбе с моими тетками, помня о ее любезности со мной на Нижегородском вокзале, я ожидал, что уж теперь-то мы прямо упадем друг другу в объятия. Но случилось как раз наоборот. Вечером в привычной гостиной Поливановых я увидел даму, приземистую, с широким желтоватым лицом, вульгарными, как мне показалось, манерами и крикливыми интонациями ее отца и брата. На носу у нее было пенсне, и она курила. На меня она взглянула довольно холодно и мало со мной говорила. Покоробило меня и то, как она рассказывала о каких- то своих тяжбах с сельским причтом: «Ах, уж эти попы! Непременно отрезать, оттяпать десятину!» Здесь слышалось все то же вольтерьянство ее отца и брата, для меня же всегда невыносимо было слово «поп», так как всякая ряса была символом Христа, и визит самого плохого священника воспринимался мной как великая честь для дома.

IV

Май был на исходе, и Маша держала свои выпускные экзамены. Мы условились встретиться с ней после последнего экзамена в Ушаковском переулке и провести вместе несколько часов. Уже давно стояла жара, сирень была в полном цвету. В Ушаковском переулке веяло прохладой от Москвы-реки. Издали я увидел синее платье Маши. Она подошла ко мне с веткой сирени в руке.

   — Представьте себе, как странно. — сказала она мне, — сейчас какой-то нищий старичок подошел ко мне и попросил, чтобы я взяла эту ветку.

У меня тогда была привычка нанимать лодку у Крымского моста и уезжать далеко за город. Я предложил теперь Маше поехать за город, и она согласилась. Чинили мосты на реке, и звуки молотов резко раздавались в знойном воздухе. Но лодка быстро неслась; уже Нескучный сад остался позади, звуки молота затихли в отдалении. Мы были вдвоем, а кругом нас — вода и зеленые цветущие берега. Не помню, о чем мы говорили с Машей. Когда через несколько часов мы высадились из лодки и я на прощанье пожимал ей руку, я сказал:

   — Конечно, вы знаете, что я много лет вас люблю.

Маша ничего не ответила и скрылась.

На другой день Маша уезжала на весь день с подругой Катей 3. к Троице — праздновать окончание гимназии, и мы не должны были увидеться. Но утром, проходя по Пречистенке, я увидел на извозчике Машу с Катей 3. Катя первая меня заметила и дала знак Маше. Та мгновенно обернулась, кивнула мне, и по ее глазам я вдруг увидел, что все кончено, мы связаны навсегда, мы — одно в этом мире.

На другой день вечером я пришел в дом директора. Едва я вступил в переднюю, как почувствовал, что атмосфера какая-то душная и грозовая. На лестнице мне встретилась Ольга Львовна, она очень холодно на меня поглядела и едва мне кивнула. Часы бежали, а мы с Машей все сидели за шахматами. Маша была неузнаваема: у нее было совсем новое лицо. Никаких разговоров не выходило, шахматы прыгали как попало. Маша только повторяла мне:

   — Говорите, говорите что-нибудь!

Когда я собирался уходить, она остановила меня:

   — Что вы мне сказали на прощанье? Повторите!

   — Я сказал вам, что я вас люблю.

Маша с силой захлопнула шахматный ящик.

   — Знаете ли что, Мария Дмитриевна, — продолжал я. — Я сейчас пойду в сад. Вы хоть на одну минуту покажитесь у окна вашей комнаты.

Она кивнула головой.

Я вошел в широкий двор гимназии. Небо зеленело: одна заря догорала, другая румянилась на Востоке. Я долго стоял, смотря на окно Машиной комнаты. Наконец она показалась, постояла минутку и скрылась. Я вышел из ворот. Ехать домой спать казалось невозможным. Я нанял извозчика в Новодевичий монастырь. Там я спустился вдоль белой монастырской стены к реке; лягушки трещали; над водой полз утренний туман; часы на колокольне отбивали минуты. То, что началось ночью у стен Голутвина монастыря, теперь завершалось и воплощалось. Уже по совсем белым и пустым улицам я покатил на Поварскую. Маша назначила мне на другой день свидание у часовщика Петрова, на Остоженке. Через день она уезжала в деревню. После ночи у стен Новодевичьего монастыря я встал поздно. Погода сломилась, жара спала, дул холодный ветер, наклоняя ветви сиреней.

В назначенный час я был у часовщика Петрова. Маша была грустная.

   — Мария Дмитриевна, можно приехать к вам в деревню? — спросил я.

Она покачала головой:

   — Едва ли вас пригласят.

Часовщик Петров заявил, что часы могут быть починены только через несколько дней.

   — Как же быть? — сказала Маша. — Я уже завтра уезжаю.

   — Оставьте квитанцию мне, Мария Дмитриевна, — вмешался я, — я вам привезу часы в деревню.

   — Хорошо, я оставлю вам квитанцию, но не думаю, чтобы вас пригласили. Ну, простимся.

   — Позвольте, по крайней мере, на прощанье назвать вас Машей!

Она грустно и отрицательно покачала головой. Пальцы ее сжимали маленький платок, сильно пахнувший духами «Vera Violetta».

   — Оставьте мне, по крайней мере, этот платок.

Пальцы Маши разжались. Я схватил платок и выбежал на улицу. Я направился к Новодевичьему монастырю и дальше. Уже монастырь был далеко позади: я бежал по выгонам, мимо стад, мимо огородов. Дальше, дальше, только бы исчезли все следы жилья, все следы человеческие. Наконец я остановился. Золотые главы монастыря сияли далеко. Я упал на траву; мне казалось, что меня режут на части ножами. Я упал на дно какого-то черного колодца. Не было никакой мысли: я не понимал, что происходит, что теперь надо делать. Прежде всего я на следующий день побежал к Вельскому.

V

С Вельским нельзя было начать сразу разговора, потому что у него сидел молодой учитель латинского языка Михаил Михайлович Покровский^[280]. Щеголевато одетый, с золотой бородкой и розовыми щеками, он сидел на диване и, привалившись к Вельскому, поверял ему вполголоса какие-то секреты, по-видимому, довольно игривого свойства, потому что Бельский хихикал. На меня производило приятное впечатление его щегольство, холодноватая любезность, легкость движений и латинская жесткость и самоуверенность в глазах и интонациях голоса. Вид этого человека действовал на меня хорошо, и я терпеливо ждал, когда он удалится. Едва он исчез, как я приступил к главной теме:

   — Я пришел с вами серьезно поговорить. Видите ли, я собираюсь поехать в имение к Поливановым, но как вы думаете…

Бельский прервал меня:

   — Именно подозревая это твое желание, Мария Александровна имела на днях со мной разговор. Она сказала: «Я слышала, что Соловьев собирается к нам в имение. Передайте ему, что мы всегда рады его видеть, но в этом году у нас такая теснота, что нельзя уложить постороннего человека. Мы не можем его пригласить».

Наступила минута мертвого молчания. Видя, что я близок к отчаянию, Бельский спокойным голосом продолжал, смотря на меня умными карими глазками:

   — Я понимаю, что это для тебя тяжело. Но, мой друг, ведь есть бумага, перья, чернила. Можно переписываться.

В ответ на это я начал бурно изливать мое отчаяние. Бельский покорно слушал. Вдруг у меня сверкнула одна мысль:

   — Леонид Петрович, — сказал я, — ведь имение Шепелевых близко от Болдина?

   — Да, в нескольких верстах.

   — Почему мне бы не поехать в Болдино — собирать материалы для биографии Пушкина?!

   — Да, вот в самом деле хорошая мысль! — весело воскликнул Бельский. — Поезжай собирать материалы. Ах, ах! — принялся он отечески поварчивать, — рано же собрался ты жениться!

   — Жениться? Я вовсе не собираюсь жениться.

   — Как? Не собираешься? Чего же ты хочешь?

   — Просто я ее люблю, а что будет дальше, не знаю.

   — Ах, ах! Мой друг! Нельзя же играть в любовь. А об ней ты не думаешь? Или ты, может быть, сомневаешься в том, что она тебя любит? Не сомневайся, мой друг, она тебя любит. И если ты не имеешь серьезных намерений, это очень безнравственно. А Марья Александровна давно уже мне говорит: «Я знаю, зачем он оды пишет».

Я сидел совершенно сбитый с толку. О возможности женитьбы, о возможности чего-нибудь безнравственного мне до сих пор не приходило в голову. Между тем сама истина и само добро говорили тогда устами пошловатого Вельского.

   — А Михал-то Михалыч ко мне приходил! — продолжал Вельский. — Тоже свои дела! Ох, ох, ох!

Я долго сидел у Вельского. Он открывал ящик письменного стола, читал мне свои старые стихи, но я плохо слушал. Ехать в Болдино я решил бесповоротно. Когда я уходил и уже был в передней, Вельский мне крикнул:

   — А ты прошлый раз хотел взять у меня «Белую лилию» Соловьева^[281].

Я только рукой махнул. Вельский расхохотался:

   — Не до того теперь! Одно только есть на свете: «Белая лилия».

Хотя я и решил ехать в Болдино и нашел для себя точку опоры в этом решении, наступили томительные дни. Я читал книгу об Абеляре и погружался в его споры с Бернардом Клервосским^[282]. Рачинский все-таки объяснил мне, что книга написана протестантом, и святой Бернард вовсе не был таким негодяем, каким он изображен в этой книге. «Ундина», «Рыцарь Тогенбург» и «Замок Смальгольм» Жуковского стали моими любимыми вещами в эти дни. Ежеминутно я повторял про себя стихи:

Зрит корабль, шумят ветрила.

Бьет в корму волна.

Сел — и поплыл в край тот милый,

Где цветет она^[223].

Или:

Не спалося лишь ей, не смыкала очей,

И бродящим открытым очам

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольденгам^[283].

Из чувства приличия я заходил по вечерам к директору. Иван Львович заканчивал последние дела, выдавал свидетельства и готовился к отъезду в деревню. За чайным столом без Маши было томительно грустно. Я старался быть особенно оживлен и остроумен.

Каждый вечер я брал лодку и уплывал от Крымского моста далеко за город. Вдали замирали удары железного молота, небо краснело, вспыхивали звезды. Я бросал весла, ложился вдоль лодки и закрывал лицо Машиным платком, от которого струился угасающий запах духов «Vera Violetta».

Москва становилась все более раскаленной и пыльной. Я почти потерял сон: тянуло в зелень и прохладу. В эти дни произошла неожиданная смерть и похороны Николая Васильевича Бугаева^[285]. Затем я попал на похороны одной дамы, бросившейся под поезд. На этих похоронах я видел Вареньку Зяблову, которая была очень интересна, с розовым заплаканным лицом и в черном траурном платье. В довершение всех ужасов однажды я увидел во дворе старушку полоумного вида, направлявшуюся к моей двери с дорожными вещами. Это была Анна Николаевна Шмидт, психопатка из Нижнего Новгорода, считавшая себя ангелом церкви, а моего дядю Владимира Сергеевича— Христом. С упорством помешанной, с назойливостью агитатора она проповедовала свои бредовые идеи и теперь приехала ко мне, чтобы расположиться у меня с вещами и обращать меня в свою веру, убеждая меня, что мой дядюшка был Христом, а она сама, эта старушка, репортерша «Нижегородского листка» — ангел церкви. Это было слишком. Я придумал, что у меня еще продолжаются экзамены, и на все дни убегал из дома, пока не спровадил Анну Николаевну. Зашел я как-то к Боре, еще за несколько недель до смерти его отца. У него сидел какой-то чахоточный молодой человек, и они говорили о том, что мир кончается через несколько дней. Я махнул рукой и скоро распрощался.

Надо было выяснить, где оставаться на лето и где отдохнуть перед поездкой в Болдино. Дедово было закрыто: жить в нашем опустелом флигеле не представлялось возможным. Как-то ко мне заехал дядя Коля и после минутного молчания заявил:

   — Я бы посоветовал маме продать это Дедово. Там будут этим летом два заколоченных флигеля. Ведь это в сущности… — он пожал плечами. — Гроба!

Тетя Надя усиленно звала меня к себе в Пернов, на Балтийское море, и Рачинский советовал мне туда ехать. Но я решил, что лучшим отдыхом будет для меня Трубицыно, имение бабушки Софьи Григорьевны, по Ярославской железной дороге. Туда мы и собрались ехать с Зязей в первых числах июня.

Во время моих скитаний по Москве я заглянул в Зоологический сад. Струи пруда сладко синели, маня студеной прохладой, а в железных клетках стонали, метались громадные звери, львы и медведи. Вспоминая свои привольные пустыни и дубравы, они глодали падаль, грызли железные прутья своих темниц и смотрели на меня умными, страдающими глазами. И как хотелось разломать эти клетки, выпустить зверей на волю, и пусть они грызут тех, кто отнял у них воздух, лес, любовь и свободу.

Этот стон, этот скрежет зверей в железной темнице был стоном и скрежетом моей собственной души. Он сливался со звуком молота на Крымском мосту, с тем паровозом, который раздавил мою знакомую даму, с той математической паутиной, которую ткал всю жизнь умерший на днях Бугаев, с той паутиной, которую ткали кругом меня родные Маши.

ПРИЛОЖЕНИЕ. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

I

Мне лет восемь, и я еду вдвоем с отцом от станции Подсолнечная. Колокольчик весело звенит, кругом — крутые овраги, горы с зелеными квадратиками молодой ржи. Проехали темный еловый лес, и как-то неожиданно на пригорке появилось небольшое Шахматово: несколько домов, деревни рядом не видно. Наконец осуществилась мечта моего детства: я увижу моего троюродного брата Сашу Блока, о котором мне так много рассказывали и который представляется мне каким-то прекрасным мифом.

Мы входим в дом. Появляются две незнакомые мне тети — тетя Аля и тетя Маня Бекетовы[1], — ласково увлекают меня за собой и спрашивают у прислуги, где Саша. Кухарка отвечает: «Ушли за грибами, не скоро придут». Я первый раз в чужом месте, и мне как-то не по себе… Но Сашура возвращается скорее, чем его ждали. Высокий, светлый гимназист, какой-то вялый и флегматичный, говорит в нос. Но мне сразу становится интересно. Он издавал журнал «Вестник», при участии своих двоюродных братьев Кублицких[2]. Тогда уж меня поразила и пленила в нем любовь к технике литературного дела и особенная аккуратность. Тетради журнала имели образцовый вид, на страницах были приклеены иллюстрации, вырезанные из «Нивы» и других журналов. Он подарил мне несколько таких картинок. Когда я дал ему в «Вестник» рассказ, он прислал мне коробку шоколадных сардин, написав, что это — в подарок, а не в виде гонорара, который будет выслан после.

Желая поговорить со мною на интересующую меня тему, он завел речь о богослужении. Предложил отслужить вместе утреннюю литургию в саду и достал откуда-то подобие ораря. Утром жители Шахматова были неожиданно разбужены довольно странными возгласами, доносившимися из сада.

II

Гнездо, из которого вылетел лебедь новой русской поэзии, — Шахматове, — было основано дедом Блока по матери, ботаником А. Н. Бекетовым. Помню его стариком. Некрасивый, но удивительно изящный, в серой крылатке, «старик, как лунь седой»^[3], мягкий, благородный, во всем печать французской культуры:

Сладко вспомнить за обедом Старый, пламенный Париж^[4].

В молодости, как убежденный натуралист, ненавидел классицизм, возмущался развратностью древних поэтов, но потом с гордостью говорил: «Саша переводит Горация в стихах».

Жена его, Елизавета Григорьевна, урожденная Карелина, приходилась мне двоюродной бабушкой^[5]. Это был сплошной блеск острот. Больная, прикованная к креслу, она не теряла прежней доброты и остроумия. Неустанно работала: переводила с английского Теккерея, Брет Гарта и др. Относилась с отвращением ко всякой метафизике и мистицизму. Терпеть не могла немцев, особенно Гете, и говорила, что он написал 2-ю часть «Фауста» для того, чтобы никто ничего не понял. Единственным приличным немцем считала Шиллера. В отношении церкви была настоящий Вольтер и называла церковную утварь «бутафорскими принадлежностями». И так неожиданно в этой обстановке прозвучали стихи молодого поэта:

III

В августе 1898 года я встречал Блока в перелеске, на границах нашего Дедова. Показался тарантас. В нем — молодой человек, изящно одетый, с венчиком золотистых кудрей, с розой в петлице и тросточкой. Рядом — барышня^[6]. Он только что кончил гимназию и веселился. Театр, флирт и стихи… Уже его поэтическое призвание вполне обнаружилось. Во всем подражал Фету, идей еще не было, но пел. Писал стереотипные стихи о соловьях и розах, воспевал Офелию, но уже что-то мощное и чарующее подымалось в его напевах. Помню, как совсем околдовали меня его стихи: «Из потухавшего камина неясный сумрак ночи плыл»^[7] и «Полный месяц встал над лугом».

В то время он увлекался декламацией шекспировских монологов. Декламировал на лужайках сада монологи Гамлета и Отелло, громко крича, отчаянно жестикулируя. В театральном отношении он был петербургским патриотом: презирал Ермолову и обожал Савину и Далматова^[8]. Мы играли с ним сцену из «Орлеанской девы»: он был граф Дюнуа, я — король Карл^[9].

Несколько лет потом мы не видались. Когда встретились, я заметил в нем большую перемену. Стал серьезен и задумчив, в стихах появилась метафизика — аграфа боуцата^[10], — эротические мотивы смолкли. Перешел с юридического факультета на филологический, серьезно принялся за Владимира Соловьева, за «Чтения о Богочеловечестве»: «Заперся в храме и молится», говорила о нем мать. Начинался период «Прекрасной Дамы». На первой странице толстой тетради его стихов его крупным, каменным почерком было написано в виде эпиграфа:

Он имел одно виденье,

Непостижное уму".

Собирался писать кандидатское сочинение о чудотворных иконах Божьей Матери[12]. Потом охладел к этой теме, одно время думал заняться письмами Жуковского^[13] и наконец подал кандидатское сочинение о «Записках» Болотова^[14].

Пятого ноября 1902 года Блок писал моему отцу о своем намерении собрать для печати шуточные стихи Владимира Соловьева:

«Этим делом я бы лично себе принес духовное очарование и, может быть, одоление той, которая тревожит меня более чем когда-либо, вознеслась горделиво и кощунственно. Перед ее лицом я еще дрожу и зябну, потому что не знаю ее, а Другая посещает редко и мимолетно»^[15].

Здесь уже намечена двойственность стихов о Прекрасной Даме. Рядом с ангелом-хранителем Беатриче возносится другая, которую он тогда называл «Астартой». Рядом с «Тремя свиданиями» Владимира Соловьева возникают соблазны «Воскресших богов» и гностических концепций Мережковского. Часто лик Беатриче в душе поэта подменяется ликом Астарты, и у него является роковое предчувствие:

IV

В 1900 году умер Владимир Соловьев. Именно в это время некоторым молодым людям открылась его мистика и его поэзия — поэзия Софии. Андрей Белый написал свою вторую «Симфонию», всю овеянную мистикой Соловьева, с грезами Мусатова о «Жене, облеченной в солнце», со старцем Иоанном, с весенним Новодевичьим монастырем. 23 декабря 1902 года Блок писал моему отцу:

«Мне особенно важно, что мои стихи будут помещены в Московском сборнике^[17], — оттого, что ваша Москва чистая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым новым петербургским вывертом^[18] Мережковских и после каждого номера холодного и рыхлого “Мира искусства”. Наконец, последний его номер ясно и цинично обнаружил, как церемонно расшаркиваются наши Дягилев, Бенуа и проч. и как, с другой стороны, с вашей, действительно страшно и до содрогания “цветет сердце” Андрея Белого^[19]. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком. По Москве бродил этой осейью и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером. Ко всему еще за прудами вились галки и был “гул железного пути”^[20], а на могиле^[21] — неугасимая лампада и лилии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо, что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщетно пытался написать тут же».

В этот период у Блока несомненно было нечто от подлинной мистики Соловьева, стихи его были полны лазури, света и белизны лилий. Иногда они окрашиваются нежными красками прерафаэлитов:

Иногда в них мерцают лампады и таинственная мгла готического храма:

Иногда в них что-то старорусское, нестеровское, раскольничье:

В поэзии Блока этого периода есть ясно выраженное различение света и тьмы и воля стать на сторону света: «Все, дышавшее ложью, отшатнулось, дрожа». Есть и смирение перед тайной Церкви. Змеиному знанию, гносису царицы противопоставляется голубиная невинность царевны:

И наконец, в душе поэта происходит окончательный, спасительный кризис:

В эти годы Блок сознавал себя «недвижным стражем», хранящим в «приделе Иоанна» «огонь лампад». Но рядом со светлым обликом «Девы, Зари, Купины» и «Ангела-хранителя»^[27] вставал и другой лик, сильно его тревоживший.

«Ты свята, но я Тебе не верю»…

«Ты гадаешь, меня не зови,

Я и сам уж давно ворожу»^[28].

Иногда он стоит у порога храма, как истинный паладин Мадонны:

Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,

Одетый страшной святостью веков,

И, может быть, цветок весны уронишь,

Здесь в этой мгле, у строгих образов.

Растут невнятно розовые тени,

Высок и внятен колокольный зов.

Ложится мгла на ветхие ступени,

Я озарен, я жду твоих шагов^[29].

Но иногда:

Люблю высокие соборы,

Душой смиряясь, посещать…

Боюсь души моей двуликой

И осторожно хороню

Свой образ дьявольский и дикий

В сию священную броню.

В своей молитве суеверной

Ищу защиты у Христа,

Но из-под маски лицемерной

Смеются лживые уста.

И тихо, с измененным ликом,

В мерцаньи мертвенном свечей,

Бужу я память о Двуликом

В сердцах молящихся людей.

Здесь уже звучат ноты будущего Блока, поэта «Маски», «Арлекина», «Незнакомки».

V

В марте 1903 года я получил от Блока письмо. Оно звучало как вариант к его стихам:

Вот они — белые звуки

Девственно-горних селений…

Девушки бледные руки,

Белые сказки забвений…

Блок писал:

«Тебе одному из немногих и под непременной тайной я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни. Я женюсь. Имя моей невесты — Любовь Дмитриевна Менделеева. Срок еще не определен, и не менее года»^[30].

В следующем письме, где он просил меня быть у него шафером, Блок писал:

«Радостно упрекать^[31] друг друга в “несвоевременном” (как полагают!) “прерафаэлитстве” (как говорят!). Но дело в том, что

Суровый Дант не презирал сонета,

В нем жар любви Петрарка изливал,

Его игру любил творец Макбета^[32] —

и многое другое все о том же… Тихий белый цвет, падающий с весенних яблонь, дает о себе весть».

Лето этого года Блок тихо проводил в Наугейме, с матерью, лечившейся от болезни сердца. Там написано прелестное стихотворение «Скрипка стонет под горой».

Свадьба была назначена на 17 августа. Я писал, что по некоторым обстоятельствам не могу быть. Блок прислал мне огорченное и ласковое письмо^[33]. В последние дни дела сложились так, что я поехал.

Вечером 15 августа я неожиданно вошел в гостиную шахматовско- го дома, где Блок сидел с матерью и другими родными. На пальце его уже блестело золотое кольцо. На другой день мы вдвоем с ним поехали в соседнее имение Менделеевых Боблово, где жила невеста Блока. Любовь Дмитриевна встретила нас на крыльце и показалась мне олицетворением стихов:

Месяц и звезды в косах,

Выходи, мой царевич приветный^[34].

Ее кузины убирали балкон зеленью. В крепко строенном доме Дмитрия Ивановича Менделеева мы обедали. Я сидел недалеко от великого химика, и мне как-то странно было видеть в натуре лицо, столь известное по картинкам в журналах. Рядом со мною сел шафер невесты, молодой польский граф Развадовский^[35], которого Блок называл Петербургским мистиком^[36]. Мы сразу с ним сошлись. Оба мы были настроены крайне ортодоксально и враждебно к новому религиозному движению, которое возглавлялось тогда Розановым и Мережковским. Граф был вегетарьянец. Д. И. Менделеев начал критиковать вегетарьянство. «Нельзя есть живое! — иронически говорил он. — Ну, а рожь, разве не живое?» Затем он начал смеяться над метафизикой. Он плохо видел, и сын читал ему вслух историю древней философии. Д[митрий] Щванович] в первый раз узнал системы Пифагора и Платона, и все это ему казалось порядочными глупостями. Развадовский отмалчивался, иногда возражал тихо и сдержанно. «Главное — смирение, — говорил он мне вполголоса. — Надо не выделяться, быть незаметным, сливаться с окружающей средой».

Уже стемнело, когда подали лошадей. Блок, низко поклонившись, поцеловал руку своей невесте, и мы отъехали. Еще раз, в эту знаменательную для него ночь, ехал он через тот лес, через который привык проезжать верхом глухою ночью. Ведь его роман начался очень давно, в лето после окончания им гимназии.

На другой день я приехал с розовым букетом к невесте, чтобы везти ее в церковь. «Я готова», — сказала Любовь Дмитриевна и поднялась с места. Я ждал у дверей. Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро крестил дочь дряхлой, дрожащей рукой и только повторял: «Христос с тобой! Христос с тобой!».

Наш поезд двинулся.

Священник церкви села Тараканова был, по выражению Блока, «не иерей, а поп^[37]», и у него бывали постоянные неприятности с шахматовскими господами. Это был старичок резкий и порывистый. «Извольте креститься», — покрикивал он на Блока, растерянно бравшего в пальцы золотой венец, вместо того чтобы приложиться к нему губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было превосходно и священник особенно хорош. За свадебным столом, уставленным майонезами, я опять был рядом с графом Развадовским. Никогда его не забуду. Маленький, беленький, худой и неврастеничный, но упорный и сильный в своей слабости. Скоро мы уже пили на «ты». Он говорил мне, что климат Петербурга ему вреден и что он едет в южные страны. Речь зашла о Польше, о католичестве и Пресвятой Деве. Граф готовился к пострижению в монахи^[38]. Осенью того же года Блок, со своей загадочной манерой выражаться, писал Белому о Развадовском:

«Теперь один из нас, верных испанской звезде, быть может, уже идет по дороге к Кракову в черной рясе»^[39].

Обед подвигался к концу. Пили «за науку», пили «за работающего на духовной ниве», т. е. за приходского дьякона. Молодые должны были уезжать в Петербург с ближайшим поездом. Любовь Дмитриевна скоро показалась из своей комнаты, но уже не в белом, а изящном сером дорожном костюме. Отъехала коляска. Мы долго еще говорили с графом и жали друг другу руки. К вечеру я вернулся в опустевшее Шахматове, где около пруда бродили гуси — свадебный подарок местных крестьян.

VI

Осенью 1903 года я продолжал с Блоком оживленную переписку. Но его настроение уже заметно менялось, «белая лилия»^[40] его поэзии отцветала. Прежние строгие, мистические ноты сменялись чем-то жутко-демоническим, к идеям Соловьева он охладевал. Но еще далеко было до полного расхождения наших путей.

В ноябре^[41] 1903 года он мне писал:

«Все перемены жизни, и мои лично, и твои, и наши, и те, и другие, и еще, и еще… все обвили меня белой пеленой, обязали к чему- то. Все, что было, отрезало пути к отступлению в детство жизни. И это прекрасно, и к лучшему. Прежде когда-то мне удавалось прожить твою строфу:

Тревога жизни отзвучала И замирает далеко.

Змеиной страсти злое жало В душе уснуло глубоко^[42].

Теперь я почти поручусь, что это когда-то стоящее рядом навсегда остановилось в воспоминании только, и я бессилен понять такую близкую минуту. Тем более это издали поется мне каждый день теперь. И рядом с этим, например, Врубель, который меня затягивает и пугает реально, особенно когда вспомнить, что с ним теперь»^[43].

Этой осенью нас обоих совершенно раздавила новая книга Брюсова «Urbi et Orbi»^[44]. «Я едва выкарабкиваюсь из-под тяжести его стихов», — писал Блок о Брюсове^[45]. «Скоро сам напишу стихи, которые все окажутся дубликатом Брюсова». «На языке до сих пор Брюсов. “Он не змеею сердце жалит, но, как пчела, его сосет”»^[46]. «Брюсов мучает меня приблизительно с твоего отъезда, ибо тогда я стал читать его книгу»^[47].

Здесь Блок говорит о моем приезде к нему в ноябре 1903 года, когда я останавливался у него в казармах Гренадерского полка^[48]. Тогда уже он показался мне не таким, каким я ожидал его встретить после августа. Прощаясь с ним в Шахматове, я усиленно советовал ему заняться чтением «Истории теократии»^[49]. Но вместо этого нашел у него на столе «Будем как солнце» и «Только любовь» Бальмонта. В новых его стихах уже не было ничего похожего на «конец всеведущей гордыне», «ангельские крылья» и «леса лилий»^[50]. Вместо этого появилось:

В роще хохочет под круглым горбом Кто-то косматый, кривой и рогатый^[51].

Но нашей дружбе, нашему единению в мистической идее Владимира Соловьева еще суждено было пышно расцвести на Рождестве 1903 года, когда Блок с женой приехал ко мне в Москву.

VII

И теперь еще в начале Спиридоновки, недалеко от Большого Вознесения, можно видеть белый двухэтажный дом, принадлежавший братьям Марконетам. Когда-то в уютной квартире первого этажа собиралось большое и веселое общество у моего дяди А. Ф. Марконета. Теперь хозяина уже не было в живых, вдова его была больна и временно находилась в лечебнице. В квартире жила только старая кухарка Марья. За неимением места у меня, я предложил Блоку остановиться в квартире Марконетов. Прямо с вокзала Блок приехал ко мне и поспел к утреннему чаю. Здесь произошла первая встреча Блока с Белым — начало знакомства, имевшего такие важные последствия для них обоих. Они не видались раньше, но излишне было их знакомить. «Здравствуйте, Борис Николаевич», — твердо сказал Блок, пожимая руку Белому. Сели. Блок закурил и начал внешний разговор о Петербургском университете, о поэте Леониде Семенове^[52], который ораторствует на митингах «в консервативном духе».

В тот же день Блок переехал на Спиридоновку, и в течение нескольких недель почти каждый вечер мы собирались в пустой квартире Марконетов и просиживали с Блоком до глубокой ночи. Успех Блока и Любови Дмитриевны в Москве был большой. Молчаливость, скромность, простота и изящество Любови Дмитриевны всех очаровали. Бальмонт сразу написал ей восторженное стихотворение, которое начиналось:

Я сидел с тобою рядом,

Ты была вся в белом”.

Ее тициановская и древнерусская красота еще выигрывала от умения изящно одеваться: всего более шло к ней белое, но хороша она была также и в черном, и в ярко-красном. Белый дарил ей розы, я — лилии. Поражало в ней отсутствие всякого style moderne^[54]. Она была очень милой и внимательной хозяйкой. Блок бегал в угловую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разливала великолепный борщ.

Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы ездили в Новодевичий монастырь. Мы бродили между могил Новодевичьего монастыря в морозный, голубой январский день. Маковки собора горели как жар. Весь собор был белый, полукруги икон под куполом из ясной бирюзы с золотом. Мы долго смотрели на эти иконы. Визжал дикий ветер января, крутя снежинки. Блок говорил: «Особенно хороши эти иконы через дерево» (высокие, обнаженные дерева колыхались перед храмом). Наступала морозная, рдяная заря. Мы, иззябшие, возвращались в город, на Спиридоновку. Вечером — интимное собрание в доме Марконетов с Белым или вывоз в светпетербургских гостей.

Во дворе дома Марконетов, во флигеле, жил одинокий старичок Владимир Федорович Марконет, учитель истории в отставке, на пенсии. Русское добродушие сочеталось в нем с веселостью и галантностью француза. Он сразу стал поклонником Блоков, не без кавалерства раскланивался перед Любовью Дмитриевной и каждый день забегал к нам со двора, чтобы бросить несколько шуток. Блок вспоминал его потом в письме: «Бывало, пройдет за окном Владимир Федорович в высокой шапке»^[55]. Любовь Дмитриевна собиралась вышить ему подушку, но так и не собралась…

Казалось, нам с Блоком и Белым открывается долгий путь втроем, заключался прочный триумвират. А в действительности это была вспышка перед концом…

VIII

В январе Блок вернулся в Петербург завзятым москвичом. Петербург и Москва стали для него символами двух непримиримых начал. Все в Москве ему нравилось: и Белый, и Брюсов, и Рачинский, а Петербург продолжал олицетворяться «астартическими» Мережковским и Гиппиус. Но если раньше он писал о Москве «белая, древняя»^[56], то теперь из Петербурга она представлялась ему «розовой»^[57]. Вообще белые краски исчезали с его палитры, заменялись розовыми, чтобы скоро погаснуть в черно-фиолетовых сплавах, в диком врубелевском колорите. Вскоре после возвращения в Петербург Блок написал длинное стихотворение^[58], где изображалась борьба Петербурга с Москвой, антихриста Петра с патроном Московской Руси св. Георгием Победоносцем, кончающаяся победой светлого мужа и явлением «Девы алых вечеров». Блок остался недоволен этим стихотворением, находил его искусственным и наивным. Вот некоторые строфы:

По приезде в Петербург Блок нашел письмо из-за границы от графа Развадовского, которое выписал мне целиком^[59]. Граф между прочим писал:

«“L’homme propose, Dieu dispose”^[60]. К сожалению, нам не пришлось увидеться. Случилось мне, что я покинул Петербург, и вероятно, навсегда. Петербурга я не люблю, и мне его не жаль. Слишком в нем много холода, много эгоизма. А я все искал в людях сердца… Запад мне гораздо более по душе, чем Восток… Через месяц едем в Рим. Что делает “Новый путь”, что Мережковский, что Розанов и их последователи? Расширяется ли власть тьмъР.»^[61]

Брюсов, с которым Блок познакомился в Москве^[62], произвел на него потрясающее впечатление. Брюсов был в зените своего таланта, он читал свои новые стихи «Конь блед» и старые «Приходи путем знакомым»^[63]. Напев хореев «Конь блед» заметен в стихотворении Блока «Утром, когда люди старались не шевелиться»^[64]. «Жду я смерти близ денницы» Блок сам назвал «Подражанием»^[65], разумея «Приходи путем знакомым». Вообще в этот период Блок подошел к Брюсову как в темах, так и в ритмах своей поэзии. Когда я написал ему небольшую сравнительную характеристику его поэтических приемов и приемов Брюсова^[66], он мне отвечал:

«Я совершенно не могу надеяться вырасти до Брюсова, даже теперешнего. А что будет его будущая книга! Буду ждать с восхищением и надеждой»^[67].

И в том же письме:

«Чувствую, что тут наступает что-то важное для меня, и именно после наших мистических встреч в Москве. Во всяком случае могу формулировать (донельзя осторожно) так: во мне что-то обрывается и наступает новое в положительном смысле, причем для меня это желательно, как никогда прежде. Я чувствую неразрывную связь с Мережковскими только как с прошлым и в смысле отучения от пошлости и пр. Теперь меня пугает и тревожит Брюсов, в котором я вижу, однако, неизмеримо больше света, чем в Мережковских. Вспоминаю, что апокалиптизм Брюсова (т. е. его стихотворные приближения к Откровению) не освещены исключительно багрянцем или исключительно рациональной белизной, как у М[ережков]ских. Что он смятеннее их (истинный безумец), что у него есть детскоев выражении лица, в неуловимом, что он может быть положительно добр. Наконец, что он без сомнения носит в себе возможности многого, которых М[ережков]ский совсем не носит, ибо большего уже не скажет! Притом мне кажется теперь, что Брюсов всех крупнее — и Мережковского. Ах, да! Отношение Брюсова к Вл. Соловьеву — положительное, а Мережковского] — вполне отрицательное. Как-то М[ережков]ский сказал: Начитались Соловьева, что ж — умный человек (!?!). Вообще я могу припомнить много словечек Дм[итрия] Сергеича, не говорящих в его пользу. Но он важен и считаться с ним надо»^[68].

IX

Весной 1904 года Блоки рано, в апреле, переехали в Шахматово, «главное — для ландышей», как писал Блок Белому^[69]. Я держал экзамен зрелости и между трудными для меня экзаменами по математике успевал приезжать в Шахматово, хотя от станции Подсолнечная приходилось ехать на лошадях около двадцати верст. Блок и Любовь Дмитриевна жили вдвоем во флигеле, никого из родных не было. Имение было сдано в аренду латышу Мартину, которого я называл «морским котом» из Фаустовой кухни ведьмы^[70].

Деревья еще едва распускались, и свистали редкие птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодевший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитриевна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро уставала, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка,

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага Она взманила,

Земля пустынная!

В одну из этих весенних поездок в Шахматово я нечаянно сел в поезд, не останавливавшийся до Клина. Уже вечерело, когда я слез в Клину и стал нанимать лошадей до Шахматова. Это было порядочно далеко. Холодело, а на мне было очень легкое пальто. Но что же делать? Не возвращаться же в Москву! Нанял лошадей и поехал. Опять пошли горы, обрывы, овраги… Заря тускло краснела. У меня в голове подымались строфы:

Отзовись, отзовись! Из-за тучи сверкни

Запоздалой зари огоньком.

О свидании нашем, как в прежние дни,

Не скажу, не скажу ни при ком…

Иль опять, не блеснувши, уйдешь за туман,

И во мраке измучаюсь я?

Иль последний обет — только новый обман,

Золотая царица моя?^[71]

Я проезжал мимо имения Менделеевых, Боблова, где в прошлом году пировал на свадьбе Блока. Уже везде были погашены огни, соловьи трещали в парках. Когда я достиг Шахматова, конечно, там уже давно спали. Латыш Мартин встретил меня грозным окриком. Вообще мы с ним не очень ладили, и после одной моей выходки он заявил: «Серега надо на большой кнут». У него была дочка Катя, невзрачная и белоглазая, и я развлекал Блоков стихами:

Там, там блаженство, там отрада,

Туда летит моя душа,

Где на заре скликает стадо

Младая дочка латыша.

Я к ней приду в начале лета

И, покрасневши, молвлю: Кет,

От декадентского поэта

Примите ландышей букет.

И станет жизнь блаженным раем:

Букет мой Катя примет, ты ж

Будь в это время за сараем

 И не смотри на нас, латыш.

Я постучался в окошко Блоку. Он узнал мой голос, оделся и впустил меня. Я начал рассказывать мое бедственное путешествие от Клина. Из другой комнаты раздался сострадательный голос Любови Дмитриевны: «Несчастный!»

Она тоже оделась и напоила меня чаем. Блок проводил меня на место ночлега, в большой дом. Заря уже занималась, кричал петух. Блок с радостью смотрел на зарю: эту ночь он чувствовал какую-то тревогу, которая утихала с рассветом.

Немного поспав, я сел на балконе большого шахматовского дома и принялся за математику. Блок с Любовью Дмитриевной прошли гулять в лес. На Любови Дмитриевне был надет черный берет, в котором Блок играл Гамлета в год окончания им гимназии, когда были написаны первые стихи к Офелии. Когда мне надо было возвращаться в Москву, Блок и Любовь Дмитриевна проводили меня до станции.

Этой весной, собственно, и кончаются светлые воспоминания моей дружбы с Блоком.

Письма его становились холоднее. 21-го октября 1904 года он писал мне:

«Почему ты придаешь такое значение Брюсову? — Я знаю, что тебя несколько удивит этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабкивается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло, то прошло. Год минул как раз с тех пор, как “Urbi et Orbi” начало нас всех раздирать пополам. Но половины понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь другого… Мне искренно кажется, что “Орфей” и “Медея”^[72] далеко уступают “Urbi et Orbi”. Почти так же немного выше — “Конь блед”. И так должно быть всегда после затраты чудовищных сил (а ведь Брюсов иногда тратил же их “через силу”). После сильного изнурения пища сразу в рот не полезет.

Конечно, при М. Д.^[73] “Орфей” разросся перед тобой, но… прислушайся к его “субстанции”: много перебоев, словом, то, что кажется “внешним нутром”, на “авось”; много перенятого у самого себя. То же в “Медее”, которая, однако, выше»^[74].

Так резко изменилось его настроение за какие-нибудь полгода. Вместо прежнего бодрого пафоса в тоне писем зазвучало что-то мрачное и разочарованное. В том же письме он говорит:

«Конечно, после всех наших споров о Мережковском, мне продолжает быть близко и необходимо “Соловьевское заветное”, “Теократический принцип”. Чтобы чувствовать его теперь так исключительно и явно (хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня. Кроме того, я не почувствую в нем, вероятно, никогда того, что есть специально Христос»^[75].

То, что недавно нас связывало, уже казалось Блоку «односторонним».

В январе 1905 года он усиленно звал меня в Петербург. Отношение его к Мережковским изменилось, он писал, что они «совсем другие, чем когда-то. Дм[итрий] Сергеевич] и говорить нечего — ничего, кроме прозрачной белизны, нет. Зин[аида] Никол[аевна] тоже бела, иногда (часто) — совсем»^[76]. Я не поехал. А летом 1905 года была моя последняя юношеская поездка в Шахматово.

Пути наши с Блоком круто разошлись. Переписка оборвалась. Скоро она сменилась ожесточенной журнальной полемикой.

X

На последней странице «Стихов о Прекрасной Даме» Блок простился со «светлой подругой» своей юности, с «Царевной Златокудрой». Она умерла.

Вот он — ряд гробовых ступеней. И меж нас — никого. Мы вдвоем. Спи ты, нежная спутница дней, Залитых небывалым лучом.

Я отпраздновал светлую смерть, Прикоснувшись к руке восковой. Остальное — бездонная твердь Схоронила во мгле голубой.

И та другая, перед лицом которой он «дрогнул и зяб»^[77] еще в 1902 году, окончательно «вознеслась горделиво и кощунственно». Вместо «Хранительницы-Девы», «Царевны Золотокудрой»^[78], Беатриче, — музой его становится «Незнакомка», «Снежная маска», «Цыганка». Вместо «придела Иоанна» появился «Балаганчик».

На второй книге «Нечаянная радость» природа Шахматова отразилась еще больше, чем на «Стихах о Прекрасной Даме», но совсем с другой стороны. Вместо «вершин зубчатых леса», от которых «светила брачная заря», вместо «белой церкви над рекой»^[79] появились «влажные стебли золотистых купальниц», болота «с зачумленным сном воды, ржавчиной волны», болотные чертенятки, попик болотный^[80]. Валерий Брюсов со свойственной ему точностью определил, что во второй своей книге Блок от мира божественного переходит к тварному^[81]. Друзья того Блока, который сознавал себя «стражем в приделе Иоанна», не могли примириться с этой переменой. Андрей Белый и я в печати заявили, что Блок изменил своему прошлому^[82]. Но наши голоса были одиноки. Именно с появления «Нечаянной радости» Блок был восторженно принят публикой и прессой. Блок — поэт «Золотокудрой царевны» был дорог немногим, Блок «Незнакомки» стал любимцем толпы.

Мы разошлись с Блоком прежде всего во взгляде на поэзию. Блок отстаивал стихийную свободу лирики, отрицал возможность для поэта нравственной борьбы, пел проклятие и гибель. Я всегда стоял на той точке зрения, что высшие достижения поэзии необходимо моральны, что красота, по слову Владимира] Соловьева, есть только «ощутительная форма добра и истины»^[83]. Разошлись мы и в вопросах поэтической школы: я стремился к классицизму, Блок был типичным романтиком, с разорванными образами, с мутными красками— «сплавами», с отсутствием логики. Мы ожесточенно нападали друг на друга от 1907 до 1910 года. Затем полемика затихла. Появились стихи Блока «На поле Куликовом», где я радостно узнал мощные и светлые звуки прежнего певца «Прекрасной Дамы».

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня Ты сошла в одежде, свет струящей,

Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

На стальном мече.

Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

И когда наутро тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

В то же время в одной из своих статей в «Аполлоне»^[84] Блок сам высказал отрицательное отношение к поэзии «Балаганчика» и «Незнакомки» и применил к себе стихи Владимира] Соловьева:

Святыню муз шумящим балаганом Он заменил, — и обманул глупцов^[85].

Осенью 1910 года я написал Блоку приветливое письмо^[86], с предложением ликвидировать наш раздор. Он радостно отозвался. 23 ноября 1910 года он писал мне:

«Твое письмо очень радостно мне. Да, надо и будем говорить… Я был бы рад видеть тебя скорее»^[87].

Но прежней дружбе не суждено было воскреснуть. Мы продолжали смотреть в разные стороны. Встречи наши были ласковы, дружелюбны, но внешни. Вместо первоначальной любви, последовавшей вражды наступила благосклонная отчужденность.

XI

В апреле 1911 года я навестил Блока в Петербурге. Его не было дома. Я сел подождать в кабинете и вникал в стиль его комнаты. Все было очень просто, аккуратно и чисто. Никакого style modeme, ничего изысканного. Небольшой шкап с книгами, на первом месте — многотомная История России Соловьева.

Пришел Блок. Из передней я услыхал его обрадованный голос: «Ах! пришел!»

Очень он был нежен. Вся семья — Любовь Дмитриевна, мать Блока Александра Андреевна и вотчим его, полковник Франц Феликсович Кублицкий, — встретила меня как воскресшего из мертвых. Не могу не помянуть добрым словом ныне уже покойного Кублицкого. Худой, поджарый, высокий, с черными усами и кроткими черными глазами, мягкий, деликатный и в то же время убежденный военный, бравый, смелый, обожаемый солдатами. В 1915 году он командовал на южногалицийском фронте и вернулся в Петербург в шинели, забрызганной кровью. При этом он всегда болел туберкулезом легких и кашлял.

Мы условились с Блоком, что я приеду летом в Шахматово. Невеселый это был приезд. Блок жил с матерью в большом доме. Любовь Дмитриевна была где-то далеко на гастролях. Незадолго перед тем Блок получил наследство от отца, профессора Блока, умершего в Варшаве, и перестроил большой шахматовский дом. Появились новые, комфортабельные верхние комнаты, и здесь все было чисто, аккуратно, деловито. Блок сам любил работать топором: он был очень силен.

«Хорошо, что ты приехал, — встретила меня Александра Андреевна. — Саша страшно скучает. Сегодня мы говорили: хоть бы страховой агент приехал!»

В заново отделанном доме нависала тоска. Чувствовался конец старой жизни, ничего от прежнего уюта. Блок предавался онегинскому сплину, говорил, что Пушкина всю жизнь «рвало от скуки», что Пушкин ему особенно близок своей мрачной хандрой.

«Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе?»^[88]

На столе у Блока лежали корректурные листы 4-го сборника стихов^[89], он давал мне их на утренние прогулки. Здесь были «итальянские стихи», написанные Блоком во время поездки в Италию, год назад, летом^[90].

Путешествие по Италии имело для Блока большое значение. Уже в его ранних стихах было много от итальянских прерафаэлитов: и золото, и лазурь Беато Анжелико, и «белый конь, как цвет вишневый»^[91], как на фреске Беноццо Гоццоли во дворце Риккарди^[92], и что-то от влажности Боттичелли. И действительно, в Умбрии в нем ожили напевы стихов о Прекрасной Даме.

С детских лет — видения и грезы,

Умбрии ласкающая мгла.

На оградах вспыхивают розы,

Тонкие поют колокола^[93].

Особенно тонко почувствовал он Равенну, где «тень Данта с профилем орлиным» пела ему о «новой жизни»^[94]. В стихотворении «Успение» он воспроизвел всю прелесть Треченто:

А выше по крутым оврагам Поет ручей, цветет миндаль,

И над открытым саркофагом Могильный Ангел смотрит вдаль!

Здесь вновь дыхание миндальных цветов, как в юношеском подражании Экклесиасту:

Миндаль цветет на дне долины,

И влажным зноем дышит степь^[95].

Но в некоторых из итальянских стихов меня неприятно поразили мотивы «Гавриилиады»^[96]. Когда я сказал об этом Блоку, он мрачно ответил: «Так и надо. Если б я не написал “Незнакомку” и “Балаганчик”, не было бы написано и “Куликово поле”».

За обедом мы говорили о моей предстоящей поездке в Италию. Был серый, сырой день, белый туман окутывал болота. «Поезжай в Умбрию, — сказал Блок. — Погода там обыкновенно вот как здесь теперь».

На стене висела фотография Моны Лизы. Блок указывал мне на фон Леонардо, на эти скалистые дали, и говорил: «Все это — она, это просвечивает сквозь ее лицо». Но в общем разговор не клеился. Мы больше шутили. Я уехал из Шахматова очень скоро и больше не видал его.

Летом 1912 года, когда в моей жизни произошел весьма радостный для меня перелом^[97], я, вспомнив старое, написал Блоку интимное письмо, напоминавшее нашу прежнюю переписку^[98]. Он отвечал мне с большим чувством, но это было его последнее письмо ко мне^[99].

Мы виделись еще несколько раз в Петербурге. Раз он увез меня к себе пить чай после моего доклада в Религиозно-философском обществе^[100]. Он жил тогда вместе с матерью и отчимом Кублицким, который был генералом и занимал прекрасную квартиру на Офицерской^[101], так непохожую на бедную и темную квартиру казарм Гренадерского полка, где протекала юность Блока и первые годы его брачной жизни. Оба мы были тогда всецело поглощены войной и Галицийским фронтом.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей…^[102]

Было то в темных Карпатах,

Было в Богемии дальней…

То же пелось и мне, я уезжал во Львов…^[103]

Последний раз виделись мы с моим троюродным братом в октябре 1915 года. Он жил вдвоем с Любовью Дмитриевной, которая играла на сцене в театре Яворской^[104]. Очень он был грустен. Говорил, что совсем не пишет стихов и что, может быть, ему, как Фету, суждено петь только в юности и старости. Когда я отказался от третьей котлеты, он вдруг как-то взволновался и испуганно проговорил: «Это ужасно, это ужасно! ты ничего не ешь». О «главном» мы не говорили, зато в некоторых вопросах «не главных» очень поняли друг друга. Блок был страшно увлечен Грибоедовым, говорил даже: «Он мне дороже Пушкина». Развивал мысль о «пушкинско-грибоедовской культуре», которая, по его мнению, была уничтожена Белинским, отцом современной интеллигенции. Он готовил к печати издание стихов Аполлона Григорьева, где в предисловии порядком доставалось «неистовому Виссариону»^[105].

Больше мы не встречались. В августе 1921 года в Отнаробе^[106] городка Балашова, где я жил, была получена телеграмма о смерти Блока. Вскоре я получил от Белого письмо с подробным описанием последних месяцев жизни друга моего детства. Образ молодого Блока возник передо мною, и мне захотелось поделиться моими воспоминаниями с теми, кому дорога память преждевременно угасшего поэта.

XII

Поэт Пяст, в статье «О “первом томе” Блока»^[100], рассказывает, что в один из последних годов Блок однажды сказал своей матери: «Знаешь что? — я написал один первый том. Остальное все — пустяки». И около того же времени он говорил: «Терпеть не могу людей, которым больше всего нравится второй том». «Этот именно том и является, к сожалению, наиболее популярным», — добавляет от себя Пяст.

Во втором томе золото, лазурь и лилии «Стихов о Прекрасной Даме» сменились ржавчиной и плесенью болот, ангелы и рыцари в кольчугах— чертенятками, арлекинами; «Хранительница-Дева», «Золотокудрая Царевна» — Незнакомкой со страусовыми перьями, Снежной маской. Земля отрекается от неба во втором периоде творчества Блока, она хочет жить своей жизнью, влюбляется в свою самость и тварность. Но, отрешенная от духовного света, от небесного золота и лазури, она коченеет и леденеет, наступает «снежная ночь». Яд земного сладострастия оказался трупным ядом. За «снежной ночью» — «ночные часы». Больше нет зеленых, влажных тонов «Нечаянной радости», синевы «Снежной ночи». Колорит поэзии Блока — черно-лиловый, его окружают образы Ада. «Там сумерки лиловые легли». «Знакомый ад глядит в пустые очи». «Где спутник мой? О где ты, Беатриче?»^[107]. Но небесная Беатриче, «благодать и вера», не может спуститься в ад, поэт лишен и верного проводника Вергилия — естественного разума. Брезжит «седое утро». Какое утро! Тяжело читать эту последнюю книгу Блока^[108]. Гейневская ирония и сухое, горькое озлобление «Последних песен» Некрасова отравили здесь самые родники творчества. Но та «Подруга светлая», которой он служил в «приделе Иоанна», та «Золотокудрая», перед которой он когда-то склонил знамена, может ли Она забыть своего возлюбленного, своего рыцаря? Нет, ее небесная любовь неизменна, ее зов достигает и до лиловых пропастей Ада.

Наш путь степной, наш путь в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы ночной и зарубежной

Я не боюсь^[109].

Прежний рыцарь воскресает в Блоке, напев его крепнет. В нем — дикий ветер донской степи и свист стрел. И та же самая, которая являлась ему в «темном храме»^[110] и роняла «цветок весны у строгих образов»"^[1], она сходит к нему в «одежде, свет струящей», он слышит «вещим сердцем» ее голос в криках лебедей над «темным Доном»…"^[2] Недаром на последних страницах своей первой книги он сказал:

Я знаю, не вспомнишь

Ты, Светлая, зла,

Которое билось во мне,

Когда подходила Т

ы, стройно-бела,

Как лебедь, к моей глубине^[113].

Для многих лик Музы Блока всегда один. Это — «Прекрасная Дама», «Незнакомка», «Снежная маска». Но недаром еще в 1902 году Блок говорит о двух женственных образах и стремится к одолению той, которая его «тревожит, вознеслась горделиво и кощунственно, тогда как Другая посещает редко и мимолетно»^[114]. Да, небесные откровения редки и мимолетны, тогда как «откровения преисподней»^[101][115] всегда к нашим услугам. И пусть образ «Хранительницы-Девы» совсем померкнет в последующей поэзии Блока. Он сам знал, что этот образ встанет в его смертный час.

В час рассвета холодно и странно,

В час рассвета — ночь мутна.

Дева Света! Где ты, донна Анна?

Анна! Анна! — Тишина.

Только в грозном утреннем тумане Бьют часы в последний раз:

Донна Анна в смертный час твой встанет,

Анна встанет в смертный час^[116].

Этот образ встает карающим судом совести, грозный, как чугунные шаги Командора. Но в грозном лице неумолимого судьи вещее сердце поэта улавливает любимые черты Беатриче.

И даже мглы, ночной и зарубежной,

Я не боюсь.

Будем надеяться, что та, которой поэт служил в «приделе Иоанна», теперь сошла к нему «в одежде, свет струящей» и «освежила пыльную кольчугу»^[117] на плече утомленного рыцаря.

XIII

Всем известно, что в стихотворении Пушкина «Рыцарь бедный» есть зачеркнутые автором шутливо-кощунственные строки:

Он де Богу не молился,

Он не ведал и поста,

Он за матерью Христа Неустанно волочился.

Эти строки были нашептаны Пушкину тем же бесенком «из самых нечиновных»^[118], который во дни молодых безумств продиктовал ему «Гавриилиаду». Великий поэт зачеркнул эти строки, маравшие его девственное создание. Но этот «второй рыцарь» и сейчас выглядывает из-за плеча истинного бедного рыцаря, того, который «имел виденье, непостижное уму» и «не подымал с лица стальной решетки». В поэзии Блока есть кое-что и от первого, и от второго рыцаря. Автор «Незнакомки» и некоторых итальянских стихов действительно дал много матерьяла «адвокату дьявола», но поэт «Хранительницы-Девы» и «Куликова поля» недаром ощущал на своем плече железную кольчугу, и эта непроницаемая кольчуга — святое имя Марии.

Тема «бедного рыцаря» проходит в романе Достоевского «Идиот», романе особенно близком Блоку: из него взял он эпиграф к своей драме «Незнакомка»^[119]. Вообще Достоевский был любимым писателем Блока. Тема русской женской души, души, одержимой бесами, Магдалины — близка Блоку в последний период его творчества. «Магдалина! Магдалина!»^[120]. Эта женская душа, загрязненная, охваченная хаотическими силами, стремилась к просветлению в лице проститутки Сони, жертвы чрезмерной русской жалостливости, в лице полупроститутки Настасьи Филипповны, которая ждет своего избавления от «бедного рыцаря» Мышкина и погибает под ножом зверя Рогожина, в лице другой полупроститутки, Грушеньки, которую влечет к «серафическому» Алеше Карамазову. Об этой-то женской душе говорит Блок:

Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу^[12]'.

Иногда она является в его поэзии «инфернальницей», как называет Грушеньку Димитрий Карамазов^[122], иногда кроткой, слабой и жертвенной, как Соня Мармеладова.

Под насыпью во рву некошеном

Лежит и смотрит, как живая,

В цветном платке, на косы брошенном,

Красивая и молодая.

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей — довольно.

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена — все больно^[123].

XIV

Несомненна связь первого периода творчества Блока с поэзией Владимира Соловьева. Но здесь есть существенное различие в отношении к теме. У обоих поэтов воспевается «вечно женственное» начало, Das Ewig-weibliche^[124]. Но у Соловьева это «царица», которая «вся в лазури», «пронизана лазурью золотистой», у которой «семигранный венец» и сад роз и лилий. Это — София Соломона и Беме, «сладость сверхсущего бога и светлое тело Вечности»^[125]. Этой Софии близок образ «Хранительницы-Девы», «Царевны Золотокудрой» юношеских стихов Блока. Но у Блока в образе этой Девы явно сквозят земные черты, это не столько София, сколько «Мадонна» итальянских мастеров или «Царевна-лебедь» русских сказок. Мистическое постижение Владимира] Соловьева заменяется здесь художественной фантазией и иногда стилизацией. Есть у Соловьева и другой аспект женственности. Он говорит о «душе мира, тоскующей о едином боге»^[126], о душе космоса, начале, способном к восприятию как добра, так и зла. Это начало открывается ему в душе любимой женщины:

О, как в тебе лазури чистой много

И темных, темных туч!

Как ярко над тобой сияет отблеск Бога,

Как злой огонь в тебе томителен и жгуч!¹²⁷

По отношению к этой душе сам поэт неизменно является рыцарем и охранителем:

Не страшися: любви моей щит

Не падет перед темной судьбой.

Меж небесной грозой и тобой

Он, как встарь, неподвижно стоит^[128].

У Блока наоборот: погружение в темное начало, опьянение стихийными силами женственной души, души мира, души народа, души России. Владимир Соловьев стоял на точке зрения аскетического подвига и мистического познания, Блок — на точке зрения лирически-хаотической свободы. Трагедия Блока была в том, что он коснулся темы, собственно выходящей за пределы только поэзии. Занятия подобной темой требуют строгой духовной гигиены и аскетического уклада. Блок не управлял своими лирическими эмоциями, отдавался их вихрю, переходя от «стояния на страже»^[129] к оргиям снежных ночей. Отсюда — мрачное отчаяние его последних стихов.

Три тома Блока будут пристально изучаться не только поэтами… В них мы имеем целую гностическую систему, воплощенную в музыкальных образах. И как в сочинениях гностиков, в поэзии Блока все до крайности сумбурно. Она воскрешает перед нами забытую гностическую старину: иногда его тема прямо соприкасается с романом Досифея и Елены, передаваемым в произведении второго века, в «Климентинах»^[130]. И эта древняя гностическая тема преломляется в русском сознании XX века, связуется с судьбой России и переплетается с общественно-политической жизнью последних лет.

Поэзия Блока нашла себе теперь справедливую оценку. Он занял одно из первых, если не первое место в новой русской поэзии. В лучших своих вещах он достигает немногих поэтов первого разряда: Тютчева, Лермонтова, Фета. И, быть может, многим почитателям поэта покажется неприятной моя попытка приложить «нравственный» критерий к его творчеству. Но обнародованные мною воспоминания достаточно ясно показывают, что сам Блок в лучшие свои годы применял к себе этот критерий, боролся и восходил, и только позднее предался вихрям лирических эмоций. И если он незадолго до своей смерти говорил «я написал один первый том», «терпеть не могу людей, которым больше всего нравится второй том», то очевидно наши взгляды сошлись. А тем более теперь он не посетует на мою попытку отделить чистое золото его поэзии от черно-лиловых, мутных сплавов, то золото, которому суждено сиять в его нетленном венце рядом с золотом Данта — певца «Новой Жизни».

Декабрь 1921 г. С. Надовражное

КОММЕНТАРИИ

ВОСПОМИНАНИЯ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В августе 1923 г. С. М. Соловьев завершил работу над книгой «Владимир Соловьев. Жизнь и творческая эволюция», которую предполагалось выпустить в издательстве «Колос» к 25-летию со дня смерти философа. Как пишет в предисловии автор, работа была написана по материалам к биографии Вл. Соловьева, которые он собирал с отроческих лет.

Открывается книга главой «Происхождение. Семья». Материал ее использован во второй главе первой части «Воспоминаний» С. М. Соловьева, над которыми он работал в 1923 г. параллельно с книгой о Вл. Соловьеве. По замыслу автора, «Воспоминания» должны были состоять из трех частей: «Детство» (введение), «До гимназии» (часть I), «Гимназия» (часть II) — и охватывали события до середины 1913 г.

По мнению старшей дочери поэта Натальи Сергеевны Соловьевой, работа над мемуарами прекратилась в 1928 г. К этому времени «он (С. М. Соловьев. — С. М.) уже не сочинял лирических стихов, погружался в религию, даже в поезде не расставался с книгами духовного содержания», «доведя рассказ до 1903 года (смерть родителей и начало самостоятельной жизни), он ставит в рукописи слово “конец”», — пишет в своих воспоминаниях об отце Н. С. Соловьева.

Из сохранившегося плана «Воспоминаний» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 10. Л. 1—2) известно, о чем С. Соловьев предполагал написать в конце второй и в третьей части мемуаров: «[Часть II] глава XIII — Две недели в Трубицыне. Поездка в Болдино. Глава XIV — Смерть Всеволода Сергеевича Соловьева. Занятия итальянской живописью и поэзией. Сближение с Валерием Яковлевичем Брюсовым и семьей Щукиных. Объявление Японской войны. Первая большая поэма “Дева Назарета” и ее успех. Экзамены зрелости. Глава XV — Ураган и разрушение дома в Трубицыне. Лето в Лаптеве у Венкстернов. Занятия Шопенгауэром и увлечение Мережковским. Встреча с С. Н. Трубецким. Поражение под Ляояном и убийство министра Плеве.

Часть III, глава I — Поступление в университет. Мимолетное знакомство с Эрном, Флоренским и Свенцицким. Начало увлечения Гете и классицизмом. Профессор А. А. Грушко и его влияние. Изучение римских лириков и греческих трагиков. Развитие дружбы с Брюсовым. Закрытие университета на второе полугодие и зимнее житье в Трубицыне. Изучение Боратынского. Увлечение Айседорой Дункан. Перевод баллад Шиллера. Написание драматической поэмы “Саул и Давид”. Напечатание в альманахе “Северные цветы” пяти стихотворений. Глава II — Весна с Андреем Белым в Дедове. Поездка к А. Блоку и охлаждение отношений с ним. Изучение Софокла. Глава III — Осень 1903 года. Смерть князя С. Н. Трубецкого. Изучение “Илиады” Гомера и написание поэмы “Три девы” и сказок. Сближение с Дальгеймами. Появление в Москве Наташи и Аси Тургеневых и их отъезд в Париж. Охлаждение отношений с Брюсовым. Глава IV— Лето 1906 года. Увлечение народничеством и попытка опрощения. Разрыв с родными и прежними знакомыми. Отъезд Андрея Белого в Мюнхен и Париж. Глава V — Краткое пребывание на словесном отделении филологического факультета. Болезнь ноги. Изучение “Одиссеи”. Появление барона Дальгейма. Напечатание первой книги стихов “Цветы и ладан”. Глава VI — Весна с Андреем Белым в Петровском. Мы вдвоем начинаем печатную полемику с петербургскими поэтами В. Ивановым и А. Блоком и с “мистическим анахронизмом”. К нам примыкает поэт Эллис. Ссора “Весов” с “Золотым руном”. Мы коллегиально редактируем “Весы”. “Золотое руно” становится органом В. Иванова и А. Блока. Андрей Белый пишет книгу стихов “Урна”, я — книгу “Апрель”. В Петербурге меня поддерживают Д. С. Мережковский и М. Кузмин. Занятия Феокритом. Поездка в Крым; в Ялту — к Н. С. Бакуниной и в Коктебель — к Максу Волошину. Глава VII — Поступление на классическое отделение филологического факультета. Занятия Аристофаном, Плавтом и Петронием. Дружба с Наташей и Асей Тургеневыми. Под влиянием Дальгейма занимаюсь Ронсаром и его плеядой, Виньо и Бальзаком. Пасха в Надовражном. Напечатание книги поэм и сказок. Глава VIII — Лето 1908 года в Дедове с Андреем Белым. Моя поездка к раскольникам в город Семенов и его окрестности. Андрей Белый набрасывает план романа “Серебряный голубь”. Глава IX — Пребывание в “Доме песни” Дальгеймов. Знакомство с Таней Тургеневой. Возвращение в дом Венкстернов и смерть А. А. Венкстерна. Глава X— Лето 1909 года в Дедове с Андреем Белым. Я пишу кандидатское сочинение “Комментарии к идиллиям Феокрита” и повесть “История Исминия”. Андрей Белый пишет роман “Серебряный голубь”. Глава XI — Выход второй книги стихов “Апрель”. Поездка в Геленджик. Смерть дяди Николая. Глава XII — Сближение с Художественным театром. Андрей Белый с Асей Тургеневой уезжают в Тунис. Государственные экзамены. Глава XIII — Острое нервное расстройство. Весна в санатории [доктора Вырубова]. Поездка на Волынь и житье в лесничестве около Карпат. Глава XIV — Осень 1912 года. Женитьба на Тане Тургеневой. Осень в Дедове и зима в Италии: в Бордигере, Риме и Сорренто. Выход третьей книги стихов “Цветник царевны”. Подготовка к магистерскому экзамену по греческой филологии. Глава XV— Весна 1913 года в Дедове и лето в Москве. Знакомство с епископом Трифоном и сближение с монахом Богоявленского монастыря. Рождение дочери Натальи».

В конце 1920-х гг. с автографа «Воспоминаний» была выполнена машинописная копия. С. М. Соловьев снял в ней ряд личных характеристик и исключил описания событий, касающихся членов узкого семейного круга (в нашей публикации они восстановлены в прямых скобках), но при этом вместо маскирующих имен и названий топографических пунктов поставил подлинные: вместо дяди Григория — дядя Володя, вместо Глеба Караваева — Боря Бугаев и т. д.: Яков Жилинский заменен на Льва Кобылинского, Петр Игнатьевич Львов на Ивана Львовича Поливанова, Иенсен на Венкстерна, Нарциссовы на Гиацинтовы, Михайловка на Дедово, Долгиниха на Трубицыно и т. д. (на эти поправки обращала внимание исследователей, в том числе и наше, Н. С. Соловьева, долгие годы хранившая значительную часть семейного архива, в частности «Воспоминания»).

В 1931 г., ожидая ареста, С. М. Соловьев передает рукописи стихотворений, переводы, статьи и «Воспоминания» своей хорошей знакомой, детской писательнице Наталье Алексеевне Венкстерн (см. о ней в «Воспоминаниях»), благодаря которой они и сохранились. Оставшаяся часть архива С. М. Соловьева была изъята при его аресте в ночь с 15 на 16 февраля 1931 г. (по мнению Н. С. Соловьевой, ряд изъятых материалов позднее был передан в ЦГАЛИ). В середине 1950-х гг. Н. С. Соловьева отдает часть материалов архива отца (вернувшихся к ней от Н. А. Венкстерн) своей матери — Татьяне Алексеевне Тургеневой, которая заведовала рукописным отделом Государственного литературного музея. Т. А. Тургенева, в силу личных причин, передает архив на хранение в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, в том числе автограф и машинопись «Воспоминаний» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 9—11; Карт. 4. Ед. хр. 1, 2). Там же хранится план собрания сочинений С. М. Соловьева, согласно которому «Воспоминания» должны были составить тринадцатый том.

Часть архива С. М. Соловьева (тетради с рукописями стихотворений, переписка, машинопись «Воспоминаний») продолжала находиться в распоряжении Н. С. Соловьевой. Благодаря ей стали возможными публикации из творческого наследия С. М. Соловьева — стихи за 1918—1928 гг. и фрагменты «Воспоминаний»: Шахматовский вестник. Вып. 2. Солнечногорск, 1992. С. 7—14 (гл. 12 второй части); Новый мир. 1993. № 10. С. 181—205 (гл. 7, 10 и фрагменты гл. 5, 6, 9, 11, 12 первой части; вступ. ст. и публ. Н. С. Соловьевой; подгот. текста и примеч. А. М. Кузнецова); Aequinox. М., 1993. С. 259—276 (гл. 2 первой части; публ. И. Вишневецкого); Накануне. 1995. № 4 (фрагменты о поездке в Швейцарию в 1900 г.; публ. Н. С. Соловьевой); Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 369—399 (публ. С. М. Мисочник).

Текст данной публикации подготовлен по авторизованной машинописной копии из собрания Н. С. Соловьевой и сверен с автографом, хранящимся в ОР РГБ.

Иллюстративные материалы предоставлены Государственным историко-литературным и природным музеем-заповедником А. А. Блока и Мемориальной квартирой Андрея Белого (отдел ГМП).

   1 Речь идет о Дедове, фамильном имении Коваленских, расположенном в 8 км от станции Крюково Николаевской железной дороги (ныне Истринский район, примерно посередине между станциями Снигири и Крюково). «Дедово представляло собою имение десятин в триста с большим домом и двумя флигелями, стоявшими по обеим сторонам двора, с лесом и с хорошими покосами. Ближайшая деревня была сейчас за прудом <…>» (Бекетова М. А. Шахматове. Семейная хроника // Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 717; в дальнейшем — Бекетова М. А.). Один из флигелей занимала семья Соловьевых. Описание интерьера соловьевского дома см. в мемуарах Андрея Белого «Между двух революций»: «В одноэтажном серявеньком флигельке проживали родители моего друга; сюда я наезжал веснами еще гимназистом: в уют комнатушек, обставленных шкафами с энциклопедистами, масонскими томиками, с Ронсаром, Раканом, Малербом и прочими старыми поэтами Франции; несколько старых кресел, букетов и тряпок, разбросанных ярко, ряд мольбертов Ольги Михайловны Соловьевой, ее пейзажи, огромное ложноклассическое полотно, изображающее похищение Андромеды, мне обрамляли покойного Михаила Сергеевича Соловьева, уютно клевавшего носом с дымком: из качалки…» (М., 1990. С. 13-14).

   2 Об изданиях Овидия и английского поэта Александра Попа (Поупа; 1688— 1744) в семейной библиотеке С. М. Соловьев упоминает в стихотворении «Мои предки» (1911): «Книгохранилище былых времен // Вмещало все, чем славилась Европа: // Там зрелся ряд мистических имен // И томики Овидия и Попа» (Соловьев С. М. Цветник царевны: Третья книга стихов. М., 1913. С. 121—127).

   3 Михаил Иванович Коваленский (Ковалинский; 1745—1807) — писатель и государственный деятель, друг и биограф Г. В. Сковороды. «Очень умный, приятный и приветливый человек, хотя в бытность его губернатором и не то о нем говорили. Он, кажется, немного мистик. Обещал со временем ссудить меня сочинениями Сковороды <…> Манускрипт этих сочинений беспрестанно у него на столе перед глазами» (Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 21-22).

   4 Григорий Саввич Сковорода (1722—1794) — украинский философ-мистик. В семье Соловьевых его считали предком по материнской линии. «В своей автобиографии В. Соловьев пишет: “Украинский Сократ — Сковорода приходился ей (то есть матери) двоюродным дедом (или прадедом)”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 12; вдальнейшем — Соловьев С. М. Владимир Соловьев.). Отношение к упоминаемому портрету отличалось особым «символическим» почтением: «В тенистой библиотеке нашего дома, под портретом Сковороды, он [Владимир Соловьев] читал нам разговор о войне» (Там же. С. 350—351).

   5 Цитируется ода Г. Р. Державина «Водопад» (1791 — 1794). Титул «Светлейший князь Таврический» был получен Г. А. Потемкиным после присоединения Крыма к России. В середине 1780-х гг. М. И. Коваленский был правителем канцелярии Потемкина, написал в его честь две оды (не сохранились).

6 Михаил Сергеевич Соловьев (1862—1903) — педагог, переводчик.

С. М. Соловьев писал об отце: «…почти все знавшие его признавали в нем человека совершенно исключительного. При больших научных склонностях, с острым художественным вкусом, он был как-то подавлен своим отцом и братом и посвятил им жизнь. В детстве он испытал чувство благоговения и обожания к брату Владимиру. Когда подрос, стал его первым и почти единственным другом, разделяя его идеи <…> Михаил был очень аккуратным, способным, семейным человеком <…> После напряженного мистицизма юных лет Михаил Сергеевич все более выказывал склонности к чисто научным занятиям. Будучи официально только учителем географии Московской 6-й гимназии, он почти не выходил из кабинета, читал на разных языках, делал выписки, в летнее время усиленно занимался садоводством. В 80-х годах он вместе с братом горячо отдался идее соединения церквей. В это время он перевел с греческого “Учение двенадцати апостолов”. Читал он больше всего по-французски, увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование. Не без влияния на него остались и другие французы: Ренан, Тэн, Флобер, Золя. В конце жизни он много занимался евангельской критикой, выписывая новую литературу предмета, основательно изучил еврейский язык и участвовал с братом Владимиром в переводе диалогов Платона. По мнению Е. Ф. Корша и рецензента “Русских ведомостей”, его переводы были удачнее переводов Владимира Сергеевича. Он тоньше знал греческий язык и больше обращал внимания на художественную обработку. Перевод “Апологии Сократа” он переделывал раза три. <…> Для своей семьи и для семьи своей жены Михаил Сергеевич <…> играл роль непогрешимого морального авторитета. Беспорядки, раздоры в семье отнимали у него много времени и сил, все обращались к его посредству. Ум его был аналитический, точный, несколько насмешливый и склонный к мистицизму. Эстетические интересы занимали много места в его жизни, он понимал не только поэзию, но и живопись и музыку. Думается, что он более всех сыновей напоминал своего отца. Подобно Сергею Михайловичу, и он разражался иногда такими вспышками гнева, что все кругом дрожали. Наружностью он несколько напоминал деда-священника: в отличие от отца, линии лица его были не круглые, а заостренные» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26-27).

В. В. Розанов, посвятивший Вл. Соловьеву и роду Соловьевых несколько статей, писал: «Михаил Сергеевич, младший брат философа, был скромным преподавателем в одной из московских гимназий <…> он был в высшей степени содержателен, был мыслителем “без пера” и похоти литературного выражения и, может быть, по этим качествам своим, находившимся в контексте с качествами и отчасти слабостями брата Владимира, был ему особенно мил, приятен и уважителен. <…> Скромный Михаил в сущности выражал в себе стержневое качество Соловьевского рода, происходившего от священства и связанного с русскою историею» (Розанов В. В. Владимир Соловьев. Стихотворения // Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996. С. 622).

   7 Жан Батист Луи Грессе (1709—1777) — французский поэт.

   8 Из гротов Амфитриты,

Климена, услышь мой голос.

Месяц цветов приглашает тебя Вернуться в наши леса (фр.).

   9 Илья Михайлович Коваленский (1790—1855)— статский советник. См. отзыв о нем М. А. Бекетовой: «…человек просвещенный и, сколько я знаю, значительный» (Бекетова М. А. С. 716).

   10 Александр Александрович Писарев (1780—1848)— поэт, переводчик; член Российской академии; попечитель Московского учебного округа в 1825—1830 гг., сенатор с 1830 г.. Приводятся строки из его стихотворного послания «К Ковалинскому» (Вестник Европы. 1817. № 3. С. 168—170; там же на с. 170—179 см.: Коваленский И. К А. Писареву: (В ответ на письмо в стихах)).

   11 Ватто Антуан (1684—1721); Фрагонар Жан Оноре (1732—1806) — французские художники.

   12 Александра Григорьевна Коваленская (урожд. Карелина; 1829—1914) — детская писательница.

   13 Ольга Михайловна Соловьева (урожд. Коваленская; 1855—1903) — художница, переводчица. «Ольга — порывистая, умная, цельная и необыкновенно талантливая. Ее картины никому не известны. Да она их, кажется, мало кому и показывала. Но каждый рисунок ее — было в нем что-то такое, свое и новое, что он потом не забывался. Она написала только один рассказ (задолго до нашего знакомства). Напечатанный в “Северном вестнике”, он опять был такой новый и особенный, что его долго все помнили» (Гиппиус 3. Живые лица. Тбилиси, 1991. Т. 2. С. 7).

Характеризуя духовные искания О. М. Соловьевой, В. Княжнин писал: «Она едва ли не первая открыла для России Дж. Рескина» (Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. Пг., 1922. С. 48). В петербургской библиотеке А. А. Блока хранится книга Дж. Рескина «Искусство и действительность» (М., 1900) в переводе О. М. Соловьевой с дарственной надписью: «Дорогой моей Але от меня». Книга, подаренная матери поэта 19 сентября 1901 г., внимательно прочитана Блоком и хранит следы его многочисленных помет.

14 Джотто ди Бондоне (1266 или 1267 — 1336) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса. Беато Анжелико (наст, имя Фра Джованни да Фьезоле; ок. 1400 — 1455) — итальянский живописец Раннего Возрождения.

   15 Чесунча (чесуча) — тип ткани, производимой из шелка-сырца или хлопка с помощью специальной отделки (вываривания); использовалась для летней одежды. См.: Кирсанова P. M. Костюм в русской художественной культуре. М., 1995. С. 317.

   16 Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожившие с давних пор <…> (нем.) — из «Фауста» И В. Гете («Посвящение»; пер. Б. Л. Пастернака).

   17 Музей, созданный на основе коллекций и библиотеки графа Н. П. Румянцева, был перевезен из Петербурга в Москву в 1861 г. и до 1925 г. размещался в бывшем доме П. Е. Пашкова (Моховая улица, 20; сейчас занят Российской государственной библиотекой); включал книжное собрание (на его основе была создана впоследствии Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина — ныне Российская государственная библиотека), собрания русской живописи, русской и западноевропейской гравюры, переданные впоследствии в Третьяковскую галерею и Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, а также коллекции русских путешественников (этнографический отдел), перевезенные после ликвидации Румянцевского музея в ленинградский Музей народов СССР. Здесь речь идет о посещении Соловьевыми этнографического отдела Румянцевского музея.

   18 В 1770-е гг. М. И. Коваленский (1757—1807) служил управляющим (главным надзирателем) московского Воспитательного дома, потом в Петербурге — прокурором Военной коллегии; в 1780-е был правителем канцелярии Г. А. Потемкина, в 1790-е — правителем Рязанского наместничества. Он опубликовал «Оду на новый 1774 год Екатерине II» (СПб., 1774), «Оду на день рождения Екатерины II, 21 апреля 1774 г.» (СПб., 1774).

   19 Г. С. Сковорода в 1760-е гг. преподавал в Харьковском коллегиуме, где в то время учился М. И. Коваленский, ставший его любимым учеником, страстным почитателем, последователем и наиболее авторитетным биографом. «Житие Г. С. Сковороды, описанное его другом М. И. К-м» было составлено в 1795 г. (после смерти философа в имении М. И. Коваленского Ивановка Харьковской губ.), оно распространялось в многочисленных копиях, входило в круг масонского чтения, полностью появилось в печати в 1886 г. (Киевская старина. 1886. № 9).

   20 М. И. Коваленский совершил длительное путешествие по Европе в 1772— 1775 гг. в качестве воспитателя детей гетмана Украины К. Г. Разумовского. Под «питомцами Энциклопедии» имеется в виду группа французских философов- просветителей, участвовавших в подготовке редактируемой Д. Дидро и Ж. Д’Аламбером «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (17 т. текста и 11 т. иллюстраций; 1751—1780). Имение Ферне, в котором Вольтер жил с 1758 г., было местом паломничества для его почитателей.

   21 Эммануэль Сведенборг (1688—1772) — шведский мистик.

   22 Имеется в виду Михаил Михайлович Коваленский (1778 — ?).

25 Династия Великих Моголов правила в Индии в XVI—XVIII вв.

   24 Маргарит — устаревшее название жемчуга.

   25 Имеется в виду сестра Н. М. Мазневой (Мацневой) — Варвара Михайловна.

“Имеется в виду брат Н. М. Мазневой (Мацневой)— Николай Михайлович Мацнев, коллежский советник, в 1803 г. судья Орловского совестного суда.

   27 Имеется в виду библейский Давид-псалмопевец. См.: Пс. 37: 11.

   28 Выделено С. М. Соловьевым.

   29 Павел I был убит заговорщиками в ночь с 11 на 12 марта 1801 г.; М. И. Коваленский при Павле I в 1801 г. стал куратором Московского университета, в 1803 г. был уволен и в 1804 г. вышел в отставку.

   30 Буквально: «Если это не любовь, то что это?» (ит.). Из сонетов Франческо Петрарки «На жизнь мадонны Лауры». Сонет CXXXII. («Коль не любовь сей жар, какой недуг // Меня знобит? Коль он — любовь, то что же // Любовь…» — пер. Вяч. Иванова).

   31 Здесь и далее в этом стихотворении выделено С. М. Соловьевым.

   32 Прощай, выдающийся и горячо любимый человек (англ.).

   33 Будь здоров, прощай и пиши {лат.).

   34 «В момент, когда я ускользаю от кортежа скверных и восхитительных людей, и как только я вижу себя среди зелени листвы, я представляю, что нахожусь в раю, и я вкушаю такое внутреннее удовольствие, как если бы я был счастливейшим из смертных» (фр.)

   35 «Мечты» (фр.). Имеется в виду процитированное выше сочинение французского философа и писателя Ж. -Ж. Руссо «Les Reveries d’un promeneur solitaire» (1777—1778); в русском переводе — «Прогулки одинокого мечтателя» (1802).

   36 Великолепные сигары Брука (англ.).

   37 Михаил Трофимович Каченовский (1775—1842) — профессор Московского университета, литературный критик, в 1805—1830 гг. — редактор журнала «Вестник Европы».

   38 Имеется в виду Феофилакт (Русанов Ф. Г.; 1765—1821) — крупный церковный деятель, духовный писатель, переводчик; с 1809 г. глава Рязанской и Зарайской епархии, с 1817 г. экзарх Грузии, с 1819 г. митрополит Карталинский.

   39 Стихарь — рубаха с широкими рукавами, облачение дьякона и прислуживающих в церкви мирян (чтецов, причетников, алтарников и т. п.). Существует специальный чин посвящения в стихарь, придающий мирянину статус церковнослужителя, но не члена клира. Часто стадию посвящения в стихарь проходят перед рукоположением в дьяконы.

   40 Кадровая политика в отношении духовного сословия была направлена на сокращение численности духовенства. Согласно штатным расписаниям 1778 и 1842 гг., на 150 дворов полагался один священник, на общины с менее чем 400 прихожанами — один священник и один причетник; должность дьякона существовала в общинах с 400—700 прихожанами (см.: Смолич И. К. История русской церкви: 1700—1917. Часть первая. М., 1996. С. 332—334).

   41 Речь идет о вступлении в орден святого Иоанна Иерусалимского, получившего по месту нахождения своей резиденции название Мальтийского ордена. Его деятельность началась в России при Павле I в 1797 г.

   42 Василий Васильевич Долгоруков (1789—1858) — шталмейстер с 1819 г., обер- шталмейстер с 1832 г.

   43 «В 1799 г. было разрешено принятие в орден дворянских детей с уплатой значительных (1200 и 2400 руб.) взносов» (Шепелев Л. Е. Чиновный мир России. XVIII — начало XX в. СПб., 1999. С. 337). Членство в ордене Иоанна Иерусалимского давало право носить определенный мундир и знаки отличия, описываемые ниже.

   44 См. о Михаиле Ильиче Коваленском (1817—1871) в очерке С. М. Соловьева «О. М. Соловьева»: «…Михаил получил блестящее и многостороннее образование. Служил он инженером, написал сочинение по политической экономии, знал не только европейские, но и восточные языки (арабский и персидский) и, служа на Кавказе, составил грамматику одного кавказского диалекта. Убеждений он был консервативных и строго церковных, уважал Каткова, но радостно приветствовал реформы шестидесятых годов и энергично работал в Звенигородском уезде как мировой посредник» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16).

   45 См.: Коваленский М. И. Новые начала политической экономии. М., 1863.

   46 См.: Липский В. И. Григорий Силыч Карелин (1801 — 1872): Его жизнь и путешествия. СПб., 1905.

   47 «Григорий Силыч Карелин был весельчак и шутник, за что сильно поплатился в молодости. Окончив курс в первом кадетском корпусе, он вышел прапорщиком и вскоре за отличные способности и прекрасный почерк был зачислен в собственную канцелярию Аракчеева. Прослужив благополучно и, надо думать, с большой скукой с 1817 по 1822 г., Григорий Силыч имел неосторожность в стенах канцелярии пропеть перед молодыми товарищами сочиненную им колыбельную песенку на Аракчеева, да еще тут же нарисовал карикатуру на известный герб Аракчеева с девизом “Без лести предан”, а именно: изобразил чертика и подписал под ним “Бес лести предан”» (Бекетова М. А. С. 706).

   48 A. H. Семенова (в замужестве — Карелина; 1808—1888) обучалась в частном петербургском пансионе Е. Д. Шретер, где преподавал критик, поэт, издатель Петр Александрович Плетнев (1791—1865). Там же училась и С. М. Салтыкова, будущая супруга А. А. Дельвига. См. стихотворение Дельвига: «А. Н. Карелиной. При посылке “Северных Цветов” на 1827 г.». Подробнее о ней см.: Бекетова М. А. С. 705-716.

   49 Надежда Григорьевна, в замужестве Эверсман; Софья Григорьевна Карелина (1826—1916); Александра Григорьевна, в замужестве Коваленская (бабка Сергея Соловьева); Елизавета Григорьевна, в замужестве Бекетова (1836—1902), переводчица, бабка А. А. Блока.

   50 Фредерик Марриет (1792—1848) — английский писатель, в юности служил в военно-морском флоте, «морская» тематика стала определяющей в его творчестве.

   51 См. в ее кн. «Новые рассказы и сказки для детей» (СПб., 1885).

   52 По свидетельству М. А. Бекетовой, основной причиной, мешавшей возвращению Г. С. Карелина к жене и детям, стала незаконная «связь, от которой родилась девочка». Николай Александрович Мансуров был не только близким другом, но и «дядей зятя Григория Силыча Эверсмана, женатого на его второй дочери Надежде Григорьевне» (Бекетова М. А. С. 713).

   53 Имеются в виду поэма Вальтера Скотта «Дева озера» (1810) и роман «Монастырь» (1820). Дедовский усадебный пруд описывает А. Белый в мемуарной трилогии: «За главным домом был склон к обсаженному березой и ивою позеленевшему пруду; склон был сырой, заросший деревьями, травами и цветами; веснами здесь цвели незабудки; и пахло ландышами; в июне дурманила “ночная красавица”; с трех сторон пруд обходил вал, в деревьях; с четвертой стороны близились домики Дедова…» (Андрей Белый. Между двух революций. М., 1990. С. 16).

Пруд неоднократно упоминается в стихах С. Соловьева, приведем раннее стихотворение о нем, вписанное в рукописную тетрадь А. Блока рукой С. Соловьева (ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 98 об.):

Ночь

Посвящается Б[орису] Щиколаевичу] Б[угаеву\ Светлые тени по полю ложатся.

Сказкой безумной деревья полнятся,

Месяц плывет в синеве,

Пруд неестественно светит в тиши.

Судьями тихо стоят камыши,

Холодно в тине на дне.

Небо простерлось ужасно далеко,

Звезды на нем загорелись высоко.

Встают мертвецы при луне.

Светлые тени по полю ложатся,

Сказкой безумной деревья толпятся,

Месяц плывет в синеве.

Дедово, 1898 г., 9 августа

   54 Перуджино (наст, имя Пьетро Ваннуччи; между 1445 и 1452 — 1523) — итальянский художник, представитель умбрийской школы Раннего Возрождения; из его станковой живописи наибольшую известность снискали многочисленные изображения Марии с младенцем, проникнутые духом утонченной мечтательности.

   55 По свидетельству М. А. Бекетовой, М. И. Коваленский «несколько лет сряду занимал выдающийся пост председателя Казенной палаты в Тифлисе и Ставрополе». А его жена не только «блистала на балах» графа Михаила Семеновича Воронцова (1782—1856), но и «вообще играла заметную роль в тамошнем обществе. Это и было, вероятно, лучшее время ее жизни» (Бекетова М. А. С. 717).

 56 Михаил Михайлович Коваленский (умер в юности); Александра Михайловна Коваленская, в замужестве Марконет; Николай Михайлович Коваленский, председатель Виленской судебной палаты; Наталья Михайловна Коваленская, в замужестве Дементьева (1852—1900)— писательница; Ольга Михайловна Коваленская, в замужестве Соловьева; Виктор Михайлович Коваленский (? — 1924) — математик, приват-доцент при кафедре механики Московского университета.

⁵⁷ПоэтЯков Петрович Полонский (1819—1898) служил вТифлисе в канцелярии М. С. Воронцова с 1846 по 1851 г; романы он стал писать позже, в 1860-х гг., а тогда публиковал этнографические очерки, а также рассказы («Делиба Штала», «Квартира в татарском квартале», «Тифлисские сакли»),

   58 Андрей Николаевич Бекетов (1825—1902) — ученый-ботаник, общественный деятель, в 1876—1883 гг. ректор Санкт-Петербургского университета; дед А. А. Блока.

   59 Николай Эдуардович (?) Эверсман — возможно, сын Эдуарда Александровича Эверсмана, профессора Казанского университета, близкого друга Г. С. Карелина. См.: Бекетова М. А. С. 706.

“Имение Трубицыно было приобретено в 1842 г. и оставлено в наследство С. Г. Карелиной, единственной из дочерей, не вышедшей замуж.

⁶¹ См. запись Блока за 27 января 1912 г.: «Тетя Лена умерла ударом и уже похоронена. Я даже фамилии ее не знаю; помню все, что с ней связано для меня: ворчба на нее тети Сони (“она была тосклива”, — пишет она). Бесконечные анекдоты Сережи <…>. Декламация Расина. Послание Тютчевым: Чтобы ехать к вам в Мураново,

Надо быть одетой заново,

У меня ж на целый год Старый ваточный капот.

Так меня к себе уж лучше вы Не зовите в гости, Тютчевы»

(Блок А. А. Дневник. М., 1989. С. 111 — 112).

“Павел Антонович Ильенков (1821 — 1876) — один из первых русских агрохимиков, профессор Петербургского университета, один из организаторов и (с 1865 г.) профессор агрономической химии в Петровской сельскохозяйственной академии. Илья Ильич Мечников (1845—1916) — биолог, патолог, иммунолог; почетный член Петербургской академии наук (1902), лауреат Нобелевской премии (1908).

   63 См.: Коваленская А. Г. Семь новых сказок. СПб., 1864. Иллюстрации к этому изданию сделал художник-передвижник Алексей Кондратьевич Саврасов (1830-1897).

   64 См.: «Александра Григорьевна была несомненно талантливая писательница. Книги ее написаны литературно и живо, со знанием крестьянского и отчасти мещанского быта; местами там, где выступает фантастика, они отзывают балетом. Теперь они уже устарели, но в свое время были очень ценны. Это во всяком случае хорошее чтение, и, несмотря на наивную морализацию и некоторую сентиментальность, книги Коваленской заслуживают похвалы и сыграли заметную роль в то время, когда наша детская литература была еще очень бедна и по большей части пробавлялась переводами с иностранных языков» (Бекетова М. А. С. 718).

   65 Рассказ вошел в книгу А. Г. Коваленской «Рассказы и сказки для детей» (СПб., 1885. С. 236-247).

   66 «О наездах на Дедово» поэта и теоретика символизма Льва Львовича Кобылинского (псевдоним Эллис; 1879—1947) и о симпатии А. Г. Коваленской к литературе символизма упоминает Андрей Белый в мемуарах «Между двух революций»: «Коваленская <…> все похваливала меня и таяла от стихов Эллиса <…> предпочитает она даже “падаль"Бодлера, преподносимую Эллисом» (М., 1990. С. 16-18).

   67 Новалис (наст, имя Фридрих фон Харденберг; 1772—1801) — немецкий писатель-романтик; Роденбах Жорж (1855—1898); Метерлинк Морис (1862— 1949) — бельгийские писатели. Все они пользовались большой популярностью у русских символистов.

   68 См.: Коваленская А. Г. Народные рассказы. М., 1876.

   69 Вошел в издание: Коваленская А. Г. Новые рассказы и сказки для детей. СПб., 1885.

   70 Впервые в журнале «Мир Божий» (1892. № 2). Отдельное издание — М.,

1894.

   71 Илья Ефимович Репин (1844—1930), Василий Дмитриевич Поленов (1844— 1927) — художники-передвижники; Генрих Ипполитович Семирадский (1843— 1902) — художник академической школы живописи.

   72 Александр Федорович Марконет (1847—1896) — юрист, присяжный поверенный по гражданским делам. «Это был красивый брюнет чисто французского типа, очень веселый и откровенный, хорошая, но довольно примитивная натура» (Бекетова М. А. С. 718).

   73 Спиридоновка, д. 6. В 1903 г. в «доме Марконетов» останавливались Л. Д. и А. А. Блоки.

   74 Г. Ф. Марконет умер в 1887 г.

   75 «Александре Григорьевне была ближе всех ее вторая дочь Наталья Михайловна. У нее было много общего во вкусах и склонностях. <…> Наталья Михайловна была умна, как и другие ее сестры, но у нее был очень трезвый и положительный ум, совсем другого склада, чем у них <…>. За неимением своих детей она страстно привязалась к своему племяннику Сереже Соловьеву, проводила с ним очень много времени и сумела сильно привязать к себе мальчика. Образование она, как и обе ее сестры, получила домашнее. Свободно читала по-французски и по-английски» (Бекетова М. А. С. 719). С. М. Соловьев посвятил ей стихотворение «Памяти Н. М. Дементьевой» (август 1910 г.), вошедшее в его книгу «Цветник царевны».

   76 «Самая интересная из сестер Коваленских была младшая, Ольга <…> главная прелесть ее была в лице. Смуглое, со свежим румянцем, оно было полно жизни и необычайно подвижно. Лучше всего были глаза: не то зеленовато-серые, не то светло-карие, они беспрестанно вспыхивали каким-то внезапным светом, зажигающимся изнутри. <…> В ее улыбке было что-то русалочье, а во всем ее облике нечто цыганское. Женственная мягкость и сжигающая страстность — таковы были основные черты ее. <…> Ольга Михайловна была художница. Талант ее был невелик. Но небольшие картины ее отличались изяществом и законченностью. Все они были проникнуты мистицизмом. Она училась у нескольких художников, провела год в Италии <…>. Но главным своим учителем она считала Поленова. Она очень любила его живопись и говорила, что его краски — это то же, что Фет. <…> Она зарабатывала деньги также литературой. Она переводила то английские романы, то пьесы Метерлинка, она же перевела книгу Рескина “Сезам и лилии”. Натура у нее была глубоко художественная, совершенно лишенная суетности, пошлости и буржуазности» (Бекетова М. А. С. 720).

   77 Из 2-й главы (строфа XXV) «Евгения Онегина» А. С. Пушкина.

   78 Имеются в виду сделанные В. А. Жуковским переводы «Орлеанской девы» Ф. Шиллера (1801; пер. 1817—1821) и поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1817; пер. 1821).

   79 Перечислены романы Вальтера Скотта «Ламмермурская невеста» (1819 г.; о гибели Эдгара Рэвенсвуда и его возлюбленной Люси Эштон), «Монастырь» (1820 г.), «Аббат» (1820 г.).

80Н. Ф. Голицыну.

   81 Всеволод Сергеевич Соловьев (1849—1903) — писатель; окончил юридический факультет Московского университета (1870), после чего уехал служить в Петербург, где приобрел известность историческими романами о дворянском роде Горбатовых: «Сергей Горбатов» (1881), «Вольтерьянец» (1882), «Старый дом» (1883), «Последние Горбатовы» (1886) и др.

   82 Из стихотворения Владимира Сергеевича Соловьева (1853—1900) «Песня офитов» (1876).

   83 Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг (1775—1854) — немецкий философ и теоретик искусства.

   84 Поликсена Владимировна Соловьева (урожд. Романова; 1828—1909) — жена историка С. М. Соловьева. Подробнее о Соловьевых см.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 9—28 (Глава «Семья. Происхождение»).

   85 Сергей Михайлович Соловьев (1820—1879) — историк, академик Петербургской академии наук (1872), ректор Московского университета (1871—1877).

   86 Надежда Сергеевна Соловьева (1851 — 1913)— дочь П. В. и С. М. Соловьевых.

   87 Поликсена Сергеевна Соловьева (1867—1924)— поэтесса, художница, переводчица, редактор-издатель (совместно с Н. И. Манасеиной) журнала «Тропинка». Жила в Москве до 1896 г. См. о ней: Кузнецов А. Поэтесса, художница, издательница // Альманах библиофила. М., 1986. Вып. 20. С. 239—257.

   88 «Мадонна в кресле» (ок. 1514 — 1515).

   89 Анна Кузьминична Колерова, дочь священника, училась в одесском учебном заведении сестер Воробьевых, молодой девушкой поступила к Соловьевым воспитательницей и прожила в их семье более 40 лет.

   90 О жизни B. C. Соловьева в Финляндии (на берегу озера Сайма) в 1894—

   1895, 1896 гг. и поездках в Египет в 1875—1876 гг. и 1898 г. см.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 101—116, 296—310 и др.

   91 Михаил Васильевич Соловьев (1791 — 1861) был в 1817 г. рукоположен в сан священника в церкви св. Марии Магдалины. В 1817—1860 гг. был настоятелем церкви Московского коммерческого училища, в котором преподавал Закон Божий. В 1826 г. пожалован наперсным крестом. В 1830 г. исповедовал больных во время эпидемии холеры, за что получил орден Св. Анны 3-й степени. В 1840 г. возведен в российское дворянство.

   92 См., например, такую характеристику русского религиозного мыслителя и философа-славянофила Алексея Степановича Хомякова (1804—1860): «Хомяков <…> с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какой уверткою, ни перед какой ложью: выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало, — Хомяков и на это был готов: скалозуб прежде всего по природе <…>» (Соловьев С. М. Записки: Мои записки для детей моих, а если можно и для других». Пг., [1915.] С. 104).

   93 Написанная С. М. Соловьевым «История России с древнейших времен» выходила с 1851 г. по 1879 г.; вышло 29 томов.

   94 Филарет (в миру — Василий Михайлович Дроздов; 1782—1867) — с 1826 г. митрополит Московский.

   95 По-видимому, здесь имеется в виду Московский архив Министерства юстиции, основанный в 1852 г. и размещавшийся с 1886 г. в здании на Девичьем поле. Архив объединил Московский государственный архив старых дел, Поместно-вотчинный и Разрядно-сенатский архивы, дела Московского и Петербургского сенатских архивов и др.

   96 Михаил Сергеевич Соловьев — отец Сергея Соловьева.

   97 Любовь, уважение, набожность; здесь — пиетет (лат.).

   98 Имеется в виду популярная в XIX — начале XX в. книга Августа Генриха Петискуса «Олимп, или Греческая и римская мифология в связи с египетской, германской и индийской» (русский перевод П. Евстафьева; СПб., 1860; многократно переиздавался).

   99 Имеется в виду статья «С. М. Соловьев. Несколько данных для его характеристики» (Вестник Европы. 1896. № 6). С. Соловьев ссылается на первое издание «Собрания сочинений Вл. С. Соловьева» (Т. 1—9. СПб., 1901 — 1907).

   100 Мария Сергеевна Соловьева (в замужестве Безобразова, 1863—1918) — переводчица, автор «Воспоминаний о брате Владимире Соловьеве» (1908), детская писательница, автор книг «История одного воробья» (СПб., 1906); «Горе и радость. Рассказы» (М., 1916) и др.

   101 Екатерина Михайловна Лопатина (1865—1935)— сестра философа Л. М. Лопатина, писательница.

^l02«Uber alien Gipfeln ist Ruh» («Над всеми вершинами — тишина») (нем.). Цитируется стихотворение И. В. Гете из цикла «Ночная песня странника» (1780); вольный перевод М. Ю. Лермонтова (1840).

   103 Вера Сергеевна Соловьева (в замужестве Попова, 1850 — после 1914) — жена Н. А. Попова.

   104 Владимир Павлович Романов (1796—1864) — морской офицер, географ (в 1857 г. производил опись Днепра), член-корреспондент Морского ученого комитета. Воспитывался в Морском кадетском корпусе, в плаваниях находился с 1814 г.; в 1820—1822 гг. совершил кругосветное плавание на корабле российско-американской компании «Кутузов» (капитан — Павел Афанасьевич Дохтуров); имел связи с К. Ф. Рылеевым, в 1826 г. был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, но вскоре освобожден и отправлен на службу в Черноморский флот; участвовал в Русско-турецкой войне 1828—1829 гг., был ранен при Варне и произведен в капитан-лейтенанты; участник Крымской войны, был ранен при Севастополе и произведен в капитаны 1-го ранга; в 1861 г. был уволен со службы с чином контр-адмирала.

   105 Речь идет о событиях Русско-турецкой войны 1828—1829 гг.

   106 Екатерина Федоровна Бржесская (Бжесская), в замужестве Романова (ок. 1806 — 1874). Романовым принадлежало с. Васильевское Лебединского уезда Харьковской губернии и с. Березовка Александровского уезда Херсонской губернии.

   107 С Александрой Львовной Бржесской (урожд. Добровольской; 1821 — ?) А. А. Фета связывали многолетние любовные отношения. См. посвященные ей стихотворения: «А. Л. Бржесской» («Далекий друг, пойми мои рыданья…»; 1879); «А. Л. Бржесской» («Опять весна! Опять дрожат листы…»; 1879); «А. Л. Бржесской» («Нет, лучше голосом, ласкательно обычным…»; 1886); «Мы встретились вновь после долгой разлуки…» (1891) и др. Дружескими были и его отношения с другими членами этой семьи. См.: «Бржесским» (1847), «А. Ф. Бржесскому» (1866).

   108 Сергей Михайлович Лукьянов (1855—1935) — известный патофизиолог, друг и биограф B. C. Соловьева. См.: Лукьянов С. М. О Вл. Соловьеве в его молодые годы: Материалы к биографии. Кн. 1—3. Пг., 1916—1921. Кн. 1. С. 10.

   109 См. письма Владимира Соловьева к Екатерине Владимировне Романовой (в замужестве Селевиной; 1855 — ?) в кн.: Соловьев B. C. «Неподвижно лишь солнце любви…»: Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников / Сост., вступ. статья, коммент. А. Носова. М., 1990. С. 156—183. «Рано оставшись сиротой, Е В. Романова поселилась вместе с бабушкой (урожденной Бржесской) в имении Федоровка Александрийского уезда Херсонской губернии, куда летом 1871 г. отправился отдохнуть студент Владимир Соловьев. Тогда и было положено начало дружбе, быстро переросшей в юношескую любовь» (Там же. С. 413 — коммент. Носова).

   110 См.: Соловьев Вс. Наваждение // Рус. вестник. 1879. № 10—12.

   111 Я помню — к тебе я прижался, ребенок больной,

На лоб мой горячий ты руку свою положила

И чудную сказку, склонясь надо мной, говорила,

И чудная сказка далеко меня за собой В роскошный свой мир уносила <…>

Какие-то дивные чары сходили на нас.

Я был далеко и в садах Черномора носился,

Но мир этот с комнатой нашей таинственно слился <…> (стихотворение «Я помню — стонала и выла метель за окном…» цит. по: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 17).

   112 См.: Училище благочестия, или Примеры христианских добродетелей, выбранные из Житий святых. СПб., 1818.

   113 Первое стихотворение Вс. С. Соловьева «Пахари, солнце взошло лучезарно…» за подписью «Всеволод С.» было напечатано в сентябрьской книжке журнала «Русский вестник» за 1865 г. В начале 1870-х гг. стихи Вс. С. Соловьева, подписанные «Всеволод С.», «В. С—въ», «W», печатались в журналах «Русский вестник», «Заря», «Вестник Европы», «Пчела», «Нива» и др.

   114 См.: Фет А. А. Вечерние огни: Собрание неизданных стихов. Вып. 1—4. М., 1883-1891.

   115 Роман «Великий Розенкрейцер» был опубликован в журнале «Север» в 1889 г. (№ 38—52), роман «Волхвы» — в том же журнале в 1888 г. (№ 1—46).

   116 С Ф. М. Достоевским Вс. С. Соловьев познакомился 1 января 1873 г.: Ф. М. Достоевский правил стихотворения Вс. С. Соловьева, предназначавшиеся к публикации в журнале «Гражданин». См.: Соловьев Вс. С. Большой человек (из воспоминаний о Достоевском) // Соловьев Вс. С. Собрание сочинений: В

   14 т. СПб., 1904. Т. 9; Соловьев Вс. С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском. СПб., 1881.

   117 Встреча Вс. С. Соловьева с Еленой Петровной Блаватской (1831 — 1891), основательницей (1875) и руководительницей Теософского общества, состоялась в 1884 г. в Париже. См.: Соловьев Вс. С. «Современная жрица Изиды»: Мое знакомство с Е. П. Блаватской и «Теософическим обществом». М., 1893.

   118 См. публикацию Всеволода Соловьева в февральской книжке «Русского вестника» за 1896 г. и протест Владимира и Михаила Соловьевых в апрельской книжке «Вестника Европы» за 1896 г.

   119 В книге «Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция» С. М. Соловьев писал: «Взаимные отношения братьев несколько напоминали отношения Димитрия и Ивана Карамазовых, и, хотя Всеволод был еще меньше похож на Димитрия, чем Владимир на Ивана, очень возможно, что “Братья Карамазовы” написаны Достоевским под впечатлением знакомства с братьями Соловьевыми. Тем более что третий брат, Михаил, о котором Достоевский мог слышать рассказы от обоих братьев, несомненно имел в себе некоторые типичные черты Алеши Карамазова, играя в семье роль всеобщего примирителя и утешителя» (с. 20). К этим выводам С. М. Соловьева подтолкнуло изучение обширного соловьевского архива, хранителем которого он был к тому времени. Подробнее см.: Соловьева Н. С. К вопросу о прототипах братьев Карамазовых (по материалам литературного наследия С. М. Соловьева) // Шахматовский вестник. 1992. № 2. С. 39—43.

   120 Роман «Изгнанник» был опубликован в журнале «Нива» в 1884 г. (№ 30— 51), роман «Злые вихри» — в журнале «Русское обозрение» (1893 г., № 3, 4, 6,

   9— 12), первая часть романа «Цветы бездны» печаталась в «Русском вестнике» (1895. № 1-5).

   121 Н. А. Попов (1833—1891) — историк-славяновед, ученик и последователь С. М. Соловьева (1861 — 1888).

   122 В 1886 г. для Архива Министерства юстиции было построено специальное здание (ул. Б. Царицынская; сейчас — Б. Пироговская), в котором и проживал вместе с семьей Н. А. Попов, руководивший Архивом с 1885 по 1891 г.

   123 В. К. Саблер (1847—1929) занимал должность обер-прокурора Святейшего синода с 1911 по 1915 г.

   124 Это она и есть (фр.).

   125 Василий Константинович Сережников (1885—1952) — теоретик искусства декламации (см. его работу «Коллективная декламация» — М., 1922), организатор и руководитель первых московских курсов дикции и декламации (1913— 1919), Московского института декламации (1919—1922), заслуженный артист СССР (1934), репрессирован, умер в ссылке.

   126 Переезд состоялся в 1896 г.

Ср.: «Из сестер B. C. особенно любил Надежду Сергеевну, которая осталась в девушках, и действительно посвятила всю себя заботам о брате. Последние годы Надежда Сергеевна жила в Москве с престарелой гувернанткой Анной Кузьминичной, и у нее в доме был кабинет для Владимира Сергеевича, пустовавший большую часть года, когда он жил в Петербурге, Пустыньке и за границей. Но связь B. C. с этими “весталками” и “старушками божьими” была чисто семейная. Нигде в письмах он не посвящает сестру в свой духовный мир. Он знал, что его идеи не встретят сочувствия в родном доме, а что касается “сердечных дел”, которые заполняли ум молодого богослова в восьмидесятые годы, то тут дело обстояло значительно хуже. От моей тетки Марии Сергеевны я слышал, что разговоры на эту тему в кругу “весталок” оканчивались яростными криками, после чего Владимир запирался в кабинете. Помню сам, в 1898 г., когда от этих “сердечных дел” остались одни воспоминания, B. C. привез из Египта несколько маленьких сфинксов и мумий и стал распределять подарки между родными. Пряча один сфинкс в карман, он заметил: “А это для Софьи Петровны”, на что престарелая Анна Кузьминична, еще не забывшая свою роль воспитательницы, в негодовании воскликнула: “Не стоит она этого, не стоит”» (Соловьев С. М. Предисловие и примечания к письмам B. C. Соловьева к А. Ф. Аксаковой, П. В. Соловьевой, Н. С. Соловьевой, А. К. Колеровой, Д. Н. Цертелеву // РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 78. Л. 2).

   127 П. В. Безобразов (1859—1918) — историк, литератор, общественный деятель; в 1886 г. женился на М. С. Соловьевой, в 1888—1895 гг. — приват-доцент Московского университета, в 1890 г. защитил докторскую диссертацию по истории Византии. Этой теме были посвящены не только его научные и научно- популярные труды, но и многие художественные произведения. См., напр., роман «Жених двух невест» (М., 1894), повесть «Император Михаил» (М., 1892) и др. См. также написанный им биографический очерк «С. М. Соловьев. Его жизнь и научная литературная деятельность» (СПб., 1894). Отцом П. В. Безобразова был Владимир Павлович Безобразов (1828—1889), известный экономист и государственный деятель, академик Петербургской академии наук (1867), сенатор (1885).

   128 Плач.

   129 Ср. описание наружности П. С. Соловьевой в воспоминаниях М. С. Сабашниковой: «Поликсена — поэтесса; ее большие серо-голубые глаза с черными ресницами и бровями походили на глаза брата, и смеялась она громко и от всей души, как и он. Этот “соловьевский смех” был даже знаменит. Вообще же она походила на негритенка, коротко стригла волосы и носила брюки…» (Волошина М. (Сабашникова М. В.) Зеленая Змея: История одной жизни. М., 1993. С. 142).

   130 Об исполнении цыганских песен П. С. Соловьевой О. М. Соловьева упоминает в письме к А. А. Кублицкой-Пиоттух 18 мая 1897 г. из Дедова: «На днях приезжала к нам сюда Сена и скоро опять приедет, чему я очень рада; вечером того дня, как она приехала, сделалась великолепная гроза, мы отворили все окна, слушали гром; нюхали, как пахнет сиренью, и слушали, как Сена с аккомпанементом грома пела своим странным и немного диким голосом цыганские песни» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

   131 Пусть же под белым сплетеньем ветвей Путь мне откроется новый и ясный,

Дымом серебряным жизнь мне овей.

Иней души моей, иней прекрасный. (Из стихотворения «Иней» (посвящено И. Н. М.). См.: Соловьева П. Иней. Рисунки и стихи. СПб., 1905. С. 3).

   132 Письма О. М. Соловьевой к Надежде Александровне Безобразовой (урожд. Уманец) до начала 1990-х гг. хранились в семейном архиве ее внучки Н. С. Соловьевой, в настоящее время — в частном собрании.

   133 Владимир Михайлович Лопатин (1861 — 1935) — юрист, артист Московского художественного театра (псевд. Михайлов), брат профессора Московского университета, философа Льва Михайловича Лопатина (1855—1920) и писательницы Е. М. Лопатиной.

   134 Борис Петрович Туркестанов (отец Трифон, 1861 — 1934), митрополит, известный проповедник, первый викарий Московской епархии, епископ Дмитровский. См. стихотворение С. М. Соловьева «Епископу Трифону, путешествующему за границей» («Ты долго ждал целенья от недуга…»; 1 декабря 1913 г.) в кн.: Соловьев С. М. Возвращение в дом отчий: Четвертая книга стихов. М., 1913. С. 25.

   135 Частная гимназия, основанная педагогом и литературоведом Львом Ивановичем Поливановым (1838—1899). О нем см.: Памяти Л. И. Поливанова (К 10- летию его кончины). М., 1909.

   136 Иван Дмитриевич Лебедев (1829—1887), директор Первой московской гимназии в 1871—1887 гг.

   137 «Я слишком тонка, я не создана для этого мира! — сказала она, лежа в уличной канаве. — Но я знаю себе цену, а это всегда приятно» — слова «штопальной иглы» из одноименной сказки Г. Х. Андерсена (перевод А. Ганзен).

   138 О. М. Соловьева и раньше была знакома с идеями Владимира Соловьева: «На лекциях о Богочеловечестве впервые увидела Соловьева моя мать, тогда двадцатилетняя девушка, приехавшая в Петербург погостить к своей замужней подруге Надежде Александровне Безобразовой» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 152); «В начале восьмидесятых годов в Петербурге гремели лекции Владимира Соловьева “О Богочеловечестве”. Моя мать с Надеждой Александровной отправились на одну из этих лекций. Когда она увидела Соловьева, ей показалось, что перед ней идеал ее души. Она познакомилась с ним у поэта Полонского, потом Соловьев сделал визит Надежде Александровне» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16. Л. 7). Ее конспект лекции B. C. Соловьева от 28 января 1875 г. см. в кн.: Соловьев Вл. С. Собрание сочинений М., 2000. Т. 1. С. 242— 245.

   139 См.: Гете И. В. Фауст / Пер. А. Фета. Ч. I—II. М., 1882—1883.

   140 Из стихотворения А. А. Фета «В дымке-невидимке…» (1878).

   141 Александр Михайлович Иванцов-Платонов (1835—1894)— богослов, с 1872 г. профессор Московского университета по кафедре церковной истории.

   142 Немецкий философ и богослов Бруно Бауэр (1809—1882) занимался критическим исследованием начал христианства, подвергал сомнению подлинность ряда евангельских текстов. См. его книги «Критика Евангелий» (в 2 т.; Берлин, 1850—1851); «Критика посланий апостола Павла» (Берлин; 1850) и др. За работу «Критика Евангелия от Иоанна» (Бремен, 1840) был лишен доцентуры. Религиозно-философское исследование М. С. Соловьева «Об Евангелии апостола Иоанна» (1866) см.: РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 66.

   143 «Это был самый счастливый брак, какой мне случалось видеть на своем веку. Более подходящих друг к другу супругов и лучших отношений я не встречала. <…> Они жили преимущественно духовными интересами. Особенно тонко понимали они стихи и живопись» (Бекетова М. А. С. 720—721).

   144 «А. А. Фету, 19 октября 1884 г.» («Перелетев на крыльях лебединых…»; 1884).

   145 «О. М. Соловьевой» (1884).

   146 См. копию записи в метрической книге: «Рожден 13 октября, крещен 27 октября. Преподаватель московской гимназии Михаил Сергеевич Соловьев и законная жена его Ольга Михайловна, оба православного вероисповедания. Восприемники: коллежский советник, доктор философии Владимир Сергеевич Соловьев и вдова тайного советника Поликсена Владимировна Соловьева» (РГАЛИ).

   147 Мария Дмитриевна Шепелева (в замужестве Нефедова; 1885 — ?).

   148 Имеется в виду ветхозаветный первосвященник Илий, последний судья израильский из дома Аарона, воспитатель пророка Самуила. За потворство беззакониям своих сыновей на Илия обрушился гнев Божий, о чем отрок Самуил получил откровение (1 Цар. 1—3).

   149 О. М. Соловьевой «был расписан храм в Тамбове al fresco в стиле Мазаччо» (Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. Пг., 1922. С. 47). По свидетельству С. Соловьева, это был домовый храм при Елизаветинском приюте. «Целые дни она сидела за картинами, рисуя “Исцеление расслабленного”, “Воскрешение Лазаря”, “Тайную вечерю” и воспроизводила фрески флорентийских храмов» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16.).

   150 «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» — праздничный тропарь (глас 1). Имеется в виду крещение Иисуса Христа в реке Иордан. Крещение отмечается 6/19 января.

   151 Церковь Воскресения Словущего на углу Остоженки и 1-го Зачатьевского пер. Снесена в 1933 г.

   152 Елизавета Владимировна Гиацинтова (в замужестве Родионова; 1887 — ?) — старшая дочь В. Е. Гиацинтова, художница-пейзажистка. См. стихотворение С. Соловьева «Е. В. Родионовой» («Опять встает знакомым обаяньем…») в сб.: Соловьев С. М. Стихотворения. 1917—1928. М., 1999. С. 113.

   153 Снесена в 1933 г.

   154 См. вышедшую анонимно книгу «Несчастная жертва любви, или Ужасная месть» (М.: Сазонов, 1898).

   155 А. Г. Коваленская жила в Староконюшенном пер. (дом Яхонтова).

   156 «Соловьев для поддержания нервной энергии не мог в последние годы обходиться без вина, и не принятобыло приглашать его обедать, не заготовив бутылку красного вина. Это вино он особенно любил и с удивлением вспоминал: “А папа совсем не признавал красного вина, он говорил: это чернила”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 362).

   157 Евстафий Михайлович Дементьев (1850—1918)— врач, муж Натальи Михайловны Дементьевой (урожд. Коваленской).

   158 «Два гренадера» — баллада Р. Шумана на слова Г. Гейне (русский перевод М. Михайлова); «Не плачь дитя…» — ария Демона из оперы А. Г. Рубинштейна «Демон» (1871).

   159 Московская городская управа, орган городского самоуправления, размещалась в здании Городской думы и включала 9 отделов (строительный, училищный и др.). Возможно, Е. М. Дементьев имел отношение к работе врачебно-санитарного отдела управы.

   160 Церковь Св. Троицы в Зубове. Снесена в 1933 г.

   161 Мария Викторовна Коваленская (в замужестве Бренева; 1882 — 1940-е) — дочь В. М. Коваленского, переводчица со скандинавских языков. Подробнее о ней см.: Арзамасцев В. П., Мисочник С. М. Эпизод из жизни Блока // Наше наследие. 1998. № 45. С. 52—53.

   162 Флигель Соловьевых сгорел в 1906 г. В разные годы здесь гостили Вл. С. Соловьев, Андрей Белый, А. А. Блок, В. Я. Брюсов и др.

   163 Имеется в виду поставщик императорского двора торговец семенами Александр Эрнестович Иммер (1853—1901). См.: Иммер А. Э. Культура красивейших луковичных растений. М., 1885.

   164 Авдотья (Евдокия) Федоровна Любимова, вдова Степана Борисовича Любимова, священника церкви Рождества Богородицы в селе Надовражное. Далее речь идет об их дочерях Авдотье Степановне, Александре Степановне и Екатерине Степановне Любимовых.

   165 Михаил Николаевич Коваленский (1874—1923) — историк, сын Натальи Федоровны и Николая Михайловича Коваленских.

   166 См.: Коваленская А. Г. Большие люди. М., 1907. Рассказ имеет посвящение: «Посвящается внуку моему Сергею Михайловичу Соловьеву».

   167 Собор Святого Марка (XI—XV вв.), главная достопримечательность Венеции.

   168 В 1876 г. в этом отеле останавливался Вл. С. Соловьев.

   169 В «Книге чудес» (1852—1853) американского писателя Натаниеля Готторна (1804—1864) пересказаны для детей мифы Древней Греции. См.: Книга чудес: Рассказы из мифологии для детей: В 2 кн. М., 1889.

   170 Пинчио — холм, на вершине которого расположены сад и смотровая площадка, с которой открывается красивый вид на Рим.

   171 Испанская лестница построена в 1723—1726 гг. Франческо де Сантистом, ведет от площади Св. Троицы к Испанской площади, любимому месту прогулок римлян.

   172 Лев XIII (1810—1903) — римский папа с 1878 г.

   173 См.: Дютшке Ганс. Олимп: Мифология древних греков и римлян / Пер. с нем. М. Корш. СПб., 1892.

   174 Первоначально — символы почитания Гермеса; представляли собой столбовидные стержни с головой бога — покровителя путешественников; устанавливались на дорогах и выполняли роль указателя расстояния; борода и акцентированные половые органы были характерны для древнего типа герм.

   175 Двенадцать фрагментов из четырех Евангелий о страстях Христовых.

   176 Церковь Святого Петра «в оковах» (V в.).

   177 Собор Святого Петра в Ватикане (XVI—XVII вв.) — самый большой из христианских храмов (высота 136 м., длина 218 м.), резиденция Папы Римского.

   178 «Антифоны — понятие нашей литургической практики весьма древнее. В сущности это даже не форма особых песнопений <…> а скорее способ песенного исполнения тех или иных псалмов или гимнов. <…> означает пение попеременно, чередуясь, или пение на два хора» (Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 25).

   179 Читальный зал (фр.).

   180 Табльдот (фр.) — общий обеденный стол по единому меню в ресторанах, отелях, пансионах.

   181 См. об этом в письме М. С. Соловьева к B. C. Соловьеву от 21 января 1892 г.: «У нас было землетрясение. Это очень страшно. В самом Риме несчастий не произошло, но в 25 в[ерстах] упали средневековые богини и задавили двоих. Впрочем, и здесь простое население развело на улицах огни и не хотело ночевать в домах. Это событие потрясло нас с ног до головы» (РГАЛИ. Ф. 461. Оп. 2. Ед. хр. 61. Л. 2).

   182 Фонтан Треви (1732—1751) — римская достопримечательность; построен в барочном стиле Н. Сальви по эскизам Л. Бернини.

   183 В следующий раз С. Соловьев оказался в Италии в 1912 г. во время свадебного путешествия с женой Т. А. Тургеневой. См. отражение итальянских впечатлений и раздумий в его поэме «Италия» (М., 1914). По свидетельству младшей дочери О. С. Соловьевой, в 1917 г. Соловьев принял решение покинуть СССР и переехать в Италию. Единственным его желанием было увезти с собой дочерей (Наталью и Ольгу). Т. А. Тургенева не дала согласия на их отъезд, С. М. Соловьев остался в СССР. Соловьев — автор стихотворного цикла «Призраки Италии». Подробнее см.: Вишневецкий И. Живая и «блистательная тень»: трансформация образа Италии в поздней поэзии Сергея Соловьева // Русско- итальянский архив. Trento, 1997. С. 341—383.

   184 Имеется в виду убийство народного трибуна и вождя восставшего римского плебса Публия Клодия Пульхра (ок. 92 — 52 до н. э.) Титом Аннием Милоном (95—48 до н. э.). Аппиева дорога — магистраль, идущая от Рима до Капуи; была названа в честь построившего ее в 312 г. до н. э. цензора Аппия Клавдия Слепого.

   185 «Ortodosso greco» — «греко-православный» (ит.), a «otto dossi grechi» — «восемь греческих спин» (ит.).

   186 Вспоминая поездку в Италию, С. М. Соловьев писал: «Зиму 1890—91 года мы провели в Италии, сентябрь и октябрь — в Сорренто, ноябрь, декабрь, январь и февраль — в Риме, март и апрель — во Флоренции и Бордигере. Моя мать <…> посетила Ведера, о знакомстве с которым напечатала рассказ в “Новом времени”. Она привезла из Италии множество этюдов <…> Кроме оригинальных картин она сделала много копий по заказам, например, копию Рембрандта “Христос в Эммаусе” и Поленова “Христос на Галилейском озере”» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16. Л. 11).

   187 Меблированные комнаты; ул. Волхонка, д. 14.

   188 См.: Дементьева Н. М. Иоанна д’Арк: Историческая хроника. М., 1895. См. также другие ее книги: «Царская невеста Марья Хлопова: Историческая повесть» (М., 1890); «Первый Владимирский князь (1147—1174): Исторический рассказ» (М., 1897); «Клятвопреступник: Историческая повесть» (М., 1900).

   189 Родина Жанны д’Арк (ок. 1412 — 1431).

   190 Жан Д/онуа-и-Лонгвилль (1402—1468) — граф, незаконный сын герцога Орлеанского, оборонял Орлеан до прихода Жанны д’Арк. Этьен де Виньоль (прозвище — Лагир; 1390—1444) — капитан, сопровождал Жанну д’Арк во время осады Орлеана.

   191 Из поэмы А. С. Пушкина «Цыганы» (1824).

   192 См.: Дементьев Е. М. Фабрика, что она дает населению и что у него берет. М., 1883.

   193 Е. М. Дементьев в 1890-х— начале 1900-х гг. работал фабричным ревизором в Министерстве финансов.

   194 Здесь имеется в виду вера в экономические и социальные реформы, инициатором и разработчиком которых выступал Сергей Юльевич Витте (1849— 1915), министр финансов в 1892—1903 гг., председатель Совета министров в 1905-1906 гг.

¹⁹⁵А. Ф. Кони (1844—1927) — юрист и судебный оратор, член Государственного совета (1907—1917), мемуарист, почетный академик по разряду изящной словесности (1900).

   196 Надежда Федоровна Морошкина (в замужестве Коваленская; ? — 1909) — дочь профессора гражданского права Московского университета Федора Лукича Морошкина (1804—1854); пианистка, окончила курс Московской консерватории по классу А. Г. Рубинштейна; в 1875 г. организовала частную музыкальную школу. См.: Коваленская Н. Ф. Мир звуков: Из музыкальных впечатлений. М., 1908.

   197 Речь идет о Елене Николаевне Коваленской.

   198 О судьбе детской писательницы Марии Сергеевны Безобразовой (урожд. Соловьевой; 1863—1919) С. Соловьев в другом месте сообщал следующее: «У Марии была фантастическая, взволнованная душа. Она прекрасно пела, часто приходила в экстаз. Замуж вышла за специалиста по византийской истории П. В. Безобразова и имела троих дочерей. Но по своей природе она не была создана для нормальной семейной жизни. Мужа она обожала, готова была на всякую жертву ради детей, но что-то влекло ее вдаль. Она подолгу живала в Париже с двоюродной сестрой Е. В. Селевиной (урожденной Романовой). Любила все французское и, единственная из сестер, разделяла приверженность своего брата к католицизму. Мария Сергеевна была исключительно смиренна. Почти всю жизнь на нее сыпались удары: бедность, болезни мужа и детей, унижения. Но экстатичность ее натуры и мистицизм никогда не позволяли ей падать духом. За серым небом Васильевского острова она внезапно видела сияние рая» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 27—28).

   199 Ср.: «Карелина, Софья Григорьевна, великолепнейшая, сребро-розовая, разводящая в Пушкине кур, погибающая над Жуковским…» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 335). См. также: Бекетова М. А. С. 700—705.

   200 Герой романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».

   201 Ср. письмо С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 28 апреля 1912 г.: «Я бабушку люблю бесконечно <…> не могу не удержаться, чтобы не рассказать Вам еще одну юмористическую вещь. Осенью бабушка стала перечитывать Тургенева, которого обожала в молодости, и с негодованием говорила мне: “Я не понимаю, чего тут интересного: тут все влюблены”» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

   202 То есть писателя Петра Ивановича Мельникова (1818—1883), печатавшегося под псевдонимом Андрей Печерский, — прозаика, мастера бытописания, автора романов о купечестве и старообрядцах.

   203 Имеется в виду природная, органическая стихия, воплощенная в народном характере охотника дяди Ерошки, героя повести Л. Н. Толстого «Казаки» (1863).

   204 Напечатана в сб. «Свободная совесть» (Кн. 2. М., 1906).

   205 Из Троице-Сергиевой лавры привозились образки св. Сергия Радонежского, основателя монастыря (сер. XIV в.).

   206 Канонарх — руководитель церковного пения, начинающий исполнение тропарей канона и указывающий, что и как будет петься. Эта древняя должность возникла в связи с нехваткой и дороговизной богослужебных певческих книг и в XIX в. осталась только в крупных монастырях, отличающихся высоким уровнем хора и сложностью певческих партитур.

   207 Кадуцей (лат) — в мифологии обвитый двумя змеями магический жезл, атрибут Гермеса (Меркурия).

   208 Консистория —- учреждение при епархиальном архиерее с церковно-административными и церковно-судебными функциями.

   209 Скорее всего, угрозы «нового батюшки» были беспочвенны. Вдовы духовенства при избытке церковного земельного надела и с согласия причта и старосты имели право на получение части усадебной земли и надела в полевых землях. Жалобы на отказ в выделе земли не допускались, но если уж выдел земли был сделан, то он не подлежал пересмотру до смерти вдовы или выбытия ее в другое место. Кроме того, вдовы получали небольшие пенсии. В церковные и монастырские богадельни, действительно отличающиеся крайней бедностью, принимали только больных и престарелых. Возможно, одно из таких заведений находилось в г. Остров Псковской губернии.

   210 К. П. Победоносцев (1827—1907) — обер-прокурор Синода в 1880—1905 гг.

   211 Ин. 1: 47.

   212 Дмитрий Ростовский (1651—1709) — митрополит Ростовский (1702), знаменитый проповедник, духовный писатель.

   213 Из баллады Ф. Шиллера «Рыцарь Тогенбург» в переводе В. А. Жуковского (1818).

   214 День святителя Николая-чудотворца, архиепископа Мирликийского, отмечается 6 (19) декабря.

   215 Ср.: «Хотел я Вам рассказать о нашем священнике Николае Федоровиче. Это был молодой человек, блондин, особенно любил голубые ризы и в них служил по большим праздникам. Жена его была каким-то ангелом, полная нежной красоты и доброты. Она рано умерла. Вскоре Николай Федорович заболел чахоткой. Умирал он в Боге и говорил священнику: “Ах, как мало осталось у меня легкого”, это он говорил, задыхаясь. После его смерти назначили другого священника. Он служил обедню в первый раз в нашем храме и после обедни пришел к родным покойного Николая Федоровича и спросил: “Скажите, какую наружность имел покойный ваш зять?” Они описали наружность. Тогда новый священник сказал: “Такой именно иерей, облаченный в голубые ризы, явился мне сегодня у престола во время совершения таинства”. Вот это я понимаю! Вот она, настоящая религия, живая и реальная» (Письмо С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 5 мая 1912 г. Мемориальная квартира Андрея Белого).

   216 Св. Иоанн Златоуст (347—407) — архиепископ Константинопольский, знаменитый проповедник и богослов. На Руси широкое хождение имели сборники, составленные из его или приписываемых ему поучений и проповедей. Они предназначались и для церковного, и для домашнего чтения и назывались «Златоустами».

2171 Ин. 2: 15.

²¹⁸ «Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин. 2: 16).

219 «…яко земля еси, и в землю отыдеши: / аможе вси человеци пойдем, / нагробное рыдание творяще песнь <…>» — из икоса погребального канона.

   220 Св. Серафим Саровский (1759—1833) — старец-пустынножитель и затворник, основатель Серафимо-Дивеевского монастыря.

   221 Отмечается 12/25 июня. А. С. Любимова умерла в 1925 г. См. стихотворение С. Соловьева «Памяти Зязи» (18 мая 1926 г.) в сб.: Соловьев С. М. Стихотворения. 1917—1928. М., 1999. С. 54.

   222 Храм Рождества Богородицы в с. Надовражное не сохранился. См. его описание в письме С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 5 мая 1912 г.: «Храм наш был удивителен (теперь его переделали и испортили). Я помню тяжелые голубые своды, легкие арки, темную позолоту и нежную живопись, нежную и строгую. Всего больше я любил архангела Гавриила на боковых дверях, в руке архангела была лилия, а в другой зеркало, и у ног облако. В этом храме я постоянно старался подавать кадило, носил свечу, читал на клиросе, имел собственный серебряный стихарь, который и теперь мальчики надевают на Пасху. А около нашего села есть место, где являлся Георгий Победоносец на белом коне, и если быть на этом месте, то нельзя не верить. Все это место овеяно какой-то особой благодатью, поля кроткие, березы и ельник. Вдали, на горизонте, белый храм. В детстве мне снилось, что я достиг этого храма» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

   223 21 сентября (4 октября) отмечается обретение мощей св. Димитрия, митрополита Ростовского.

   224 Дом Николая Ивановича Рахманова (Арбат, 65; ныне 55, кв. 3).

   225 Троице-Арбатская церковь. Снесена в 1931 г.

   226 Благовест — праздничный звон в один колокол.

   227 Ср. описание квартиры в письме О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой- Пиоттух: «Ты, впрочем, совсем не знаешь нашей квартиры и не знаешь, как мы живем. Я сниму нашу большую комнату (это гостиная, столовая, мастерская и место, где я всегда сижу). По-моему, у нас очень красиво, хотя другим, должно быть, покажется, что очень бедно и что нельзя покрывать столы коричневым коленкором и старыми пледами» (Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 171). См. также описание Андрея Белого: «…я был введен и усажен за чайный стол, стоящий посредине очень большой комнаты, показавшейся удивительно пестрой и располагающей к общению; кресла стояли не так, как надо, а как того хочется; были развешаны весьма приятные тряпки, картины и какие-то ассирийские фрески, и какие-то египетские орнаменты; книги сидели с кучами журналов на креслах; не художественный беспорядок, бьющий в нос в студиях напоказ, а “беспорядок” художественной работы, лишь кажущийся “беспорядок”; видно, в комнате много думали и потом отдыхали за нужными разговорами; в месяцах так сдвинули кресла, что они стали креслами со смыслом, так переместили книги и разбросали тряпочки и умеренно запылили пестроты, чтобы здесь себя ощутили, как в уютном царстве “морского царя”, куда нырнул Садко» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 343—344).

   228 Иван Иванович Янжул (1846—1914) — профессор Московского университета, экономист, статистик; Николай Васильевич Бугаев (1837—1903) — профессор и декан физико-математического факультета Московского университета, математик, отец Андрея Белого.

   229 Магазин Выгодчикова располагался в доме Ивана Михайловича Старицкого (Арбат, д. 56—58). Ср.; «Напротив — дом Старицкого, двухэтажный, оранжево-розовый, с кремом карнизных бордюров и с колониальным магазином “Выгодчиков” <…>: чай, сахар, пиленый и колотый, свечи, колбасы, сардины, сыры, мармелад, фрукты, финики, рахат-лукум, семга, прочее — чего изволите-с!…» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 117).

   230 Магазин «Надежда» (Арбат, д. 7) принадлежал Анне Ивановне Потуловой.

   231 Овощная лавка Зиновия Кузьмича Горшкова (Арбат, д. 67) располагалась рядом с церковью. См.; Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 116, 589.

   232 Николай Павлович Староносов, по воспоминаниям Белого, «был городовой: стоял годы под нами в скрещеньи Арбата и Денежного». Ему принадлежала «сперва — лавка, потом лавчища; фасонистый галантерейный товар», обращавшая на себя внимание кричащей вывеской «“Староносов” (по черному золоту)» (Там же. С. 114).

   233 Из московских докторов этого времени, фамилия которых начиналась на «ц», имеется в виду, скорее всего, Николай Петрович Цветаев, проживавший в Арбатской части (Малая Дмитровка, дом Васильева-Шиловского).

   234 Первая гимназия находилась на углу Волхонки и Пречистенского бульвара.

   235 Трагедия В. Шекспира (1607) о полулегендарном римском полководце Кориолане (V в. до н. э.). Возможно, здесь имеется в виду вышедшее незадолго до описываемых событий переиздание перевода А. В. Дружинина в издаваемой А. С. Сувориным серии «Дешевая библиотека» (М., 1892).

   236 Ср. отзыв С. Соловьева о Лермонтове в письме к Т. А. Тургеневой от 1 мая 1912 г.: «Вы спрашиваете “люблю ли я Лермонтова”? Принципиально не люблю, на деле люблю безумно, в детстве ненавидел из ревности к Пушкину. Дядя Володя произвел над Лермонтовым очень несправедливый приговор. Я думаю, что Лермонтов ближе к Евангелию, чем Пушкин. Пушкинский пророк, как какой-нибудь Орфей или Гераклит, внимает сокрытым голосам природы, Лермонтовский, как Сократ или христианский апостол, провозглашает “любви и правды чистые ученья”. <…> Молитва Лермонтова художественно слаба, но это интимные новозаветные молитвы к Отцу небесному, Божией матери. Спасение через любовь было ближе Лермонтову, чем Пушкину. Интимно близки для меня некоторые места Демона, сказки для детей, Мцыри (особенно) и, конечно, “В полдневный зной в долине Дагестана”. В одно очень смутное для меня время Мих[аил| Ив[анович] Сизов приезжал ко мне в Петровское и развивал мысль о близости Бори к Пушкину, меня — к Лермонтову, по всему характеру жизни. Это было довольно парадоксально, но была здесь крупица правды.

Между мной и Лермонтовым стоит вся античность непроницаемой стеной. Лермонтов ничуть не античен, Пушкин — весь грек, и это понимал Баратынский. Лермонтов много писал неприличий, но никогда не кощунствовал, как Пушкин. Сострадания к людям у него было больше. Пушкин не был сострадателен, а благодушен в лучшем смысле этого слова. Пушкин был уж очень художник и смотрел на жизнь эпически. Лермонтов рвал и метал на крепостное право. Пушкин хотя и писал слабые либеральные стихи, но крепостника Троекурова описывает с гомеровской объективностью» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

   237 Шесть псалмов (3, 37, 62, 87, 102, 142), читаемых в начале утрени.

   238 Тип ежедневного богослужения, приуроченный к определенному времени суток. Существуют службы первого часа (с 7 до 9 часов), третьего часа (с 10 до 12 часов), шестого часа (с 13 до 15 часов) и девятого часа (предваряет вечерню). Часы предполагают чтение соответствующих времени и дню молитвословий, псалмов, тропарей и кондаков.

   239 Имеется в виду Саввино-Сторожевский мужской монастырь, основанный в XIV в. недалеко от Звенигорода преподобным Саввою, учеником Сергия Радонежского. О его значении в религиозной жизни России см. статью С. М. Соловьева «Письма из Нового Иерусалима» (1916) в сб.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 67—68.

   240 Генрик Сенкевич (1846—1916) — польский писатель; перевод его романа «Без догмата» (1889—1890) был напечатан в журнале «Русская мысль» в 1890 г. (кн. 1—5). О популярности этого романа в России см.: Цыбенко Е. З. Из истории польско-русских литературных связей XIX—XX вв. М., 1978. С. 175, 186—190.

   241 Линейка — длинный многоместный открытый экипаж, в котором сидели боком к направлению движения.

   242 См.: Коваленский М. Н. Дионисий младший, тиран Сиракузский: Историческая хроника. Пьеса. СПб., 1894.

   243 Из комедии римского комедиографа Теренция «Самоистязатель» (II в. до н. э.).

   244 Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу (1761—1819) — немецкий писатель. Его пьесы многократно издавались на русском языке. См., напр.: Театр Августа фон Коцебу, содержащий полное собрание новейших трагедий, комедий, драм, опер и других театральных сочинений славного сего писателя. Ч. 1— 20. М., 1802-1808.

   245 Капли датского короля — популярное лекарственное (антисептическое, смягчающее, отхаркивающее) средство, состоящее из отвара аниса и солодки (иногда добавляли нашатырный спирт, укропную воду и др. компоненты); в основном применялось при простудных заболеваниях.

   246 День «усекновения головы Иоанна Предтечи» отмечается 29 августа (11 сентября).

   247 3 0 августа (12 сентября) отмечается день перенесения мощей святого благоверного великого князя Александра Невского.

   248 Праздник Рождества Богородицы отмечается 8 (21) сентября.

   249 Камилавка — головной убор священника.

   250 «Яко Ты еси помощник мой…» (Пс. 62: 8).

   251 Элемент дьяконского облачения, перекинутое через левое плечо узкое полотнище с поперечными полосами на концах. Взмахом ораря дьякон давал знать о начале песнопения и молитв.

   252 Общее моление в храме.

   253 Имеется в виду Александра Дмитриевна Бугаева (урожд. Егорова; 1858— 1922) — мать Андрея Белого.

   254 Тропарь, кондак, стихира — формы церковных песнопений. Об их специфике см.: Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 28—50.

   255 Епитрахиль — обязательный элемент священнического облачения: полотнище, одевающееся на шею и спускающееся вниз до подола.

   256 См. примеч. 112.

   257 Отмечается 8 (21) ноября.

   258 «Сотрудник школ» — московская издательская фирма с книжным магазином и библиотекой, существовавшая с 1870-х гг.

   259 Чудов Алексеевский Архангело-Михайловский кафедральный монастырь в Московском Кремле был основан в 1365 г.

   260 Св. Андрей (650—726), архиепископ Критский, автор церковных гимнов- песнопений, в том числе — «Великого канона», читаемого в Великий пост. «Великим» назван потому, что содержит до 250 тропарей.

   261 Росный ладан, или бензойная смола, добывается из коры дерева стирокс, растущего на острове Суматра; используется в церкви в качестве благовония, а также в медицине и парфюмерии.

   262 «Ирмологий» — богослужебная книга, содержащая праздничные церковные песнопения.

   263 «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение: Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его <…>» — икос Великого канона; читается в первый понедельник Великого поста.

   264 В каноне «Волною морскою скрывшего древле…» описываются ужасы крестной смерти и говорится о чаемом воскресении.

   265 Подробнее о священнике Владимире Семеновиче Маркове (о. Василии; ? — 1918), служившем в Троице-Арбатской церкви, потом — в Успенском соборе и храме Христа Спасителя, см.: Соловьев С. М. Памяти протопресвитера B. C. Маркова // Богословский вестник. 1918. Июль—сентябрь; Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 40, 115 и др. по указ.).

   266 Николай Владимирович Марков (1884 — ?) — сын B. C. Маркова.

   267 Алексей Владимирович Марков (1877—1917) — сын B. C. Маркова, известный фольклорист, собиратель и исследователь русских былин.

   268 Пс. 142: 7; Пс. 116: 1.

   269 Имеется в виду Иван Николаевич Величкин. См. о нем в мемуарах Белого: «…трапезник, Величкин, имеющий Ваню, сынка, в золотом стихаре, проносившего свечу пред дьяконом, выросшего в психиатра с всколоченным воображеньем, со склонностями к символизму, выскакивавшего на трибуну сражать Мережковского иль Вячеслава Иванова в прениях Религиозного общества» (Андрей Белый. Начало века. С. 116).

   270 Слова молитвы св. Симеона Богоприимца; читается во время всенощного бдения. См.: «Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон <…> Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. И пришел он по вдохновению во храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над ним законный обряд, он взял его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка <…>» (Лк. 2: 25—29 и далее).

   271 Персонаж повести В. А. Жуковского «Ундина» (1837; стихотворный пересказ одноименной прозаической повести Ф. де Ламот-Фуке).

   272 «Отверзу уста моя, // и наполнятся духа, //и слово отрыгну Царице Матери…» — церковное песнопение (ирмос канона Богородице, глас 4); исполняется на воскресной утрени.

   273 «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение» («Херувимская песнь», исполняемая во время литургии).

   274 Алексей (Алексий; конец XIII в. — 1378)— митрополит Всея Руси (с 1355 г.), воспитатель князя Дмитрия Донского; занимался устройством монастырей, переводом Нового Завета с греческого на славянский язык; причислен к лику святых православной церкви. Празднование его памяти — 12 февраля (преставление) и 20 мая (обретение мощей).

   275 Из заупокойной службы.

   276 Василий Константинович Зверев (1876—1929) постригся в монахи (отец Петр), в 1926 г. стал архиепископом Воронежским, скончался в заключении в Соловецком лагере особого назначения.

   277 Мк. 12: 41-44; Лк. 21: 1-4.

   278 Александр III (1845—1894) скончался 20 октября.

   279 Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая) // Андрей Белый. Симфонии. Л., 1991. С. 101. Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев; 1880—1934) жил в доме Н. И. Рахманова с рождения до 1906 г. Его первая книга «Симфония (2-я, драматическая)» была выпущена московским издательством «Скорпион» в 1902 г.

   280 Портрет этот хранится сейчас в фондах Государственного литературного музея.

   281 Дю Шатель (1370—1458) — советник французского короля Карла VII, военачальник. Дю Шатель, Дюнуа и упоминавшийся ранее Лагир действуют в драме Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (1801), а также в других многочисленных произведениях о Жанне д’Арк.

   282 Как, вы не знаете, что Саша умер? (фр.).

   283 Об увлечении юного Бори Бугаева приключенческими романами французского писателя Луи Буссенара (1847—1910) см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 225.

   284 Из службы об усопших. Цитируются стихиры самогласны (глас 8, глас 6), поющиеся непосредственно при погребении.

   285 Коронация Николая II состоялась 14 мая 1896 г. Торжества по этому поводу длились с 6 по 26 мая.

   286 По-видимому, имеются в виду Пушкинские торжества 1880 г., связанные с открытием памятника поэту работы скульптора А. М. Опекушина. С этого времени Пушкинские торжества в Москве проходили практически ежегодно. Майские были приурочены к дню рождения Пушкина (26 мая / 6 июня 1799).

   287 1 8 мая 1896 г. на Ходынском поле планировалась раздача кружек с гербами и др. подарков по случаю коронации Николая II. Огромная толпа собралась с ночи, и около 6 ч. утра произошла давка, в которой погибло более тысячи человек.

   288 «В день несчастия был назначен прием у французского посла, и Государь <…> не отменил своего посещения, чтобы не вызвать политических кривотолков» (Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С .61).

   289 Ли Хун-Чан (Ли Хуннчжан; 1823—1901) — руководитель внешней политики Китая; возглавлял китайскую миссию, прибывшую на коронацию императора.

   290 Ср.: «…сообщение о катастрофе появилось в газетах уже на следующий день, 19 мая, к великому удивлению китайского посла Ли-Хун-Чана, сказавшего Витте, что такие печальные вести не то что публиковать, но и Государю докладывать не следовало» (Ольденбург С. С. Указ. соч. С. 61).

²⁹¹С 1891 г. по 1903 г. послом Франции в России был граф Густав-Луи де Монтебелло (1838—1907).

   292 Король Франции Людовик XVI Бурбон (1754—1793) был коронован в 1774 г.

   293 Иоанн Кронштадтский (в миру Иоанн Ильич Сергиев; 1829—1909) — протоиерей (служил в Кронштадтском Андреевском соборе), церковный деятель и духовный писатель, пользовавшийся огромной популярностью как в высших слоях общества, так и в народной среде.

   294 Ср.: «Читал он больше всего по-французски <…>. Не без влияния на него остались <…> Ренан, Тэн, Флобер, Золя» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26). Ипполит Тэн (1828—1893) — французский историк, философ, литературовед. Жозеф Эрнест Ренан (1823—1892) — французский историк и писатель, автор трудов по ветхозаветной и раннехристианской истории.

   295 Альфонс Муха (1860—1939) — французский художник.

   296 «О. М. завела деревянную куклу, сухую и желтую, для рисованья костюмов с нее; в свои темные шали закутавши куклу, ее посадила к окну, чтоб глядела из спальни: в столовую <…>. Кукла связалась мне с присланным только что стихотворением Блока: “Мое болото их затянет. Сомкнется жуткое кольцо…”» (Андрей Белый. Начало века. С. 222).

   297 Сара Бернар (1844—1923) — французская актриса; гастролировала в России в 1881, 1892 и 1908 гг. Пьеса французского драматурга Эдмона Ростана (1868—1918) «Самаритянка» (1897) была написана специально для нее.

   298 М. С. Соловьев преподавал географию в 6-й московской гимназии с 1885 по 1894 г.

   299 Роман Ч. Диккенса.

   300 Елизавета Викторовна Коваленская (1896 — ?).

   301 ты знаешь (фр.).

   302 Геродот (ок. 484— 425 до н. э.) — древнегреческий историк; его главный исторический труд «Изложение событий» был написан на ионийском диалекте; приобрел широкую известность в переводе на латинский язык, сделанном в XV в. итальянским гуманистом Лоренцо Валла.

   303 «Полиелей, т. е. “многомилостивый”, есть техническое выражение нашего богослужебного устава, применяемое к двум псалмам (134—135), поемым на торжественной праздничной утрени <….> перед чтением праздничного или воскресного Евангелия» (Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 59).

   304 Дикирий — двусвечник, которым архиерей во время богослужения осеняет верующих.

   305 Газета «Московские ведомости» (1756—1917) считалась оплотом консерватизма, тогда как «Русские ведомости» (1863—1918) — либерализма. Ср. характеристику «Русских ведомостей» в письме М. С. Соловьева к Вл. С. Соловьеву: «Рус[ские] ведомости] очень скучная, но единственная порядочная газета в России; с тех пор, как я их знаю (со смерти Каткова), я не встретил в них ни одной грязной выходки» (РГАЛИ. Ф. 461. Оп. 2. Ед. хр. 21).

   306 Откр. 3: 7. Ср. характеристику Н. В. Бугаева и его «чудачеств» в мемуарах Белого «На рубеже двух столетий» (М., 1989. С. 49—70).

   307 Николай Николаевич Фигнер (1857—1918)— знаменитый певец, «сладкий тенор». АД. Бугаева была его страстной почитательницей и знакомой. См.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 216.

   308 Фелисете Робер де Ламенне (1782—1854)— французский католический публицист и философ, аббат, родоначальник христианского социализма. По свидетельству С. М. Соловьева, его отец в это время «увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26).

   309 С книгой Е. П. Блаватской «Из пещер и дебрей Индостана: Письма на родину» (М., 1883), опубликованной под псевдонимом Радда-Бай, Белый познакомился осенью 1896 г. См.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 337. Там же он пишет об увлечении Упанишадами.

^3|0Ода Г. Р. Державина (1791), воспевающая Екатерину II.

   311 Александр Иванович Сумбатов (сценический псевдоним — Южин; 1857— 1927) — актер, драматург, с 1909 г. руководитель Малого театра.

   312 Софья Федоровна Сегюр (урожд. Ростопчина; 1799—1874) — французская детская писательница; здесь упоминаются ее наиболее известные произведения: «Записки осла» (1860) и «Добрый маленький чертенок» (1865).

   313 См.: Сочинения А. С. Пушкина с объяснениями и сводом отзывов критики. Издание Л. Поливанова для семьи и школы: В 5 т. М., 1887.

   314 Василий Васильевич Верещагин (1842—1904) — живописец, мастер изображения батальных сцен. Над серией «Отечественная война 1812 г.» работал с 1887 по 1904 г.

   315 Праздник отмечается 21 ноября / 4 декабря.

   316 Алексей Алексеевич Венкстерн (1856—1909) — поэт, переводчик, цензор.

   317 «Камоэнс» — поэма В. А. Жуковского (1839) о трагической жизни и любви португальского поэта Луиса де Камоэнса (1524 или 1525 — 1580; переложение одноименной драматической поэмы Ф. Гальма). О подготовке этого гимназического спектакля по произведениям В. Шекспира («Гамлет», «Генрих IV») и Жуковского см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 283.

   318 Иван Львович Поливанов — педагог, сын Л. И. Поливанова.

   319 Леонид Петрович Вельский (1855—1916) — педагог, историк литературы, переводчик. «Вельский должен был бы быть известен всему литературному миру как первый (и до сих пор лучший) переводчик размером подлинника финского эпоса “Калевала” <…> И может быть, именно Вельскому русская литература обязана тем, что из недр Поливановской гимназии вышел ряд поэтов, писателей, литераторов. В Поливановке учились Брюсов, Андрей Белый, Сергей Соловьев, Михаил и Федор Петровские, Сергей Шервинский и ряд других» (Шершеневич В. Великолепный очевидец: Поэтические воспоминания: 1910— 1925 гг. // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 424—425).

   320 Имеется в виду лирическая драма Аполлона Николаевича Майкова (1821 — 1897) «Два мира» (1872—1882). Спектакль этот состоялся в 1897 г.

   321 Этот, эта, это (лат).

   322 Праздник Преполовение Пятидесятницы отмечается на 25-й день после Пасхи; в церковной службе прославляется учение о таинственной воде, под которой подразумевается учение Христа, осуществляется водоосвящение.

   323 Истринский Воскресенский мужской монастырь; расположен на берегу р. Истры, в Звенигородском уезде; основан в 1656 г. патриархом Никоном. См. описание монастыря и осмысление его роли в русской церковной жизни в статье С. М. Соловьева «Письма из Нового Иерусалима» (1916): «Прежде всего название, смущающее многих как претенциозное, и даже кощунственное. По преданию, оно дано этому монастырю царем Алексеем Михайловичем, воскликнршим в избытке чувств: “Это воистину Новый Иерусалим”. <…> На воротах монастыря изображен Вход Господень в Иерусалим. Далее надпись: “Святися, святися, Новый Иерусалим, слава бо Господня на тебя возсия”. <…> роль Нового Иерусалима напоминает роль Ватиканского Петра» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 62—63).

   324 «…Храм Воскресения в Новом Иерусалиме воплотил в себе идею патриаршества в том виде, в каком эта идея начала развиваться при первых Романовых, как теократическая идея, близкая к идее папства. <…> В середине храма воздвигнута большая золотая часовня, часовня Гроба Господня, так называемый кувуклий. <…> План Храма выдержан в соответствии с планом храма Гроба Господня в Старом Иерусалиме» (Там же. С. 65).

   325 «…Окрестности Нового Иерусалима имеют евангельские названия: в обширном саду, сбегающем к реке Истре, мы встречаем часовни с колодцами: Самарянский колодезь и купель Силоамская. Далее возвышается дуб Мамврийский, молодая отрасль недавно погибшего древнего дуба. Истра, протекающая под скитом патриарха Никона, называется Иорданом. За нею — невысокий холм — гора Фавор, и далее село Скудельничье» (Там же. С. 62).

   326 См., напр., книгу рассказов Сергея Ниловича Попова «Из царства праздности» (М., 1902).

   327 Михаил Провович Садовский (1847—1910) — актер Малого театра.

   328 Шпрудель (нем. — Sprudel) — минеральная вода.

   329 Герой одноименного романа В. Скотта (1814).

   330 Павел Акинфиевич Хохлов (1854—1919)— певец Большого театра (баритон).

   331 Имеется в виду Эльза Левик, подруга М. Коваленской.

   332 О! Ты знаешь, он мне сказал… (нем).

   333 Популярный в конце XIX в. романс; см.: Граммофонные либретто опер, опереток, романсов, песен, хоров и куплетов. СПб., 1901. С. 151.

   334 Французский композитор Шарль Гуно (1818—1893) сочинил музыку оперы «Фауст» (1859), сочинители либретто — Ж. Барбье и М. Карре.

   335 Имеются в виду бурные сцены гнева, горя и безумия Лира (героя одноименной пьесы В. Шекспира), происходящие во время бури в степи.

   336 Из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» (1836).

   337 В. Е. Гиацинтов (1858—1932) — искусствовед, профессор Московского университета, в советское время — директор Музея изящных искусств; в 1890-е гг. преподавал в Поливановской гимназии историю и географию.

   338 Популярный учебник Ивана Васильевича Янчина (1839—1889) переиздавался более 30 раз. Первое изд.: Янчин И. В. Краткий учебник географии. Курс 1-4. М., 1872-1883.

   339 Мк. 6: 18. Имеется в виду обличение Иоанном Крестителем Ирода-Антипы за то, что тот отнял у своего брата Филиппа жену Иродиаду и женился на ней.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   1 Письменные упражнения; заключаются в переводе с родного языка на греческий или латинский без предварительной подготовки.

   2 Один, одна, одно (нем.).

   3 Под этой фамилией скрыт, судя по всему, профессор Московского университета Николай Ильич Стороженко (1836—1906). Его сыновья Николай (старший) и Александр учились в Поливановской гимназии.

⁴Имеется в виду роман «Закон и женщина» (М., 1875) английского писателя Уилки Коллинза (1824—1889).

   5 «Камо грядеши» (лат.); рус. перевод — М., 1896. Героем романа, посвященного борьбе первых христиан с нероновским Римом, является Петроний (I в.) — римский писатель при дворе Нерона, автор «Сатирикона».

‘Частный театр, основанный в Москве в 1882 г. предпринимателем и театральным деятелем Федором Адамовичем Коршем (1852—1923).

   7 См. письмо О. С. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 14 февраля 1898 г.: «Сергей <…> уверен, что пойдет на сцену, но это, конечно, ничего не значит, он еще двадцать раз переменится. Теперь он страшно увлекается театром, совершенно вытеснившим церковь, но, кажется, стал еще более верующим, чем прежде. Все это как будто делается в нем само собою. Я им ужасно довольна…» (Государственный музей-заповедник А. А. Блока в Шахматове (далее: Музей Блока). КП 6222).

   8 Ср.: «В третьем, четвертом и пятом классе я деградирую как “воспитанник”; в глазах учителей я хуже учусь, в глазах товарищей я превращаюсь в “идиота”»; «В седьмом и восьмом классе — иной уже я <…> Я хлынул словами на все окружающее. Прорыв в слово готовился работою чтения» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 315, 368 и далее).

   9 Домашний спектакль по драме Ф. Шиллера «Мессинская невеста» (1803) состоялся 3 января 1898 г. См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 23 декабря 1897 г.: «Послезавтра Рождество, и хотя мы ничего не предполагаем предпринимать в честь его (кроме спектакля 3-го генваря), но все же почему-то много возни. Даже елки у нас не будет, очень уж это дорого, и Сереже обещано вместо того поход в театр “на казенный счет” вместе с Борей. Со спектаклем предстоит множество возни, и я теперь берегу свое здоровье. “Мессинская невеста” идет прескверно, кроме Бори и Сережи группа исполняет свои обязанности так, что очень трудно сохранить надлежащую серьезность» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551) .(См. также в мемуарах Белого: «В 1898 и 99 годах мы с Сережей восторженно относились к театру; и покушались с негодными средствами на Шекспира, устраивая в тесненьком коридоре Соловьевской квартиры “спектакли”; мы ставили сцены из “Макбета”, “Годунова”, “Мессинской невесты” с участием М. С. Соловьева, бывавшего у нас режиссером (я был костюмером); нас видел и В. М. Лопатин; однажды он был режиссером у нас» (Андрей Белый. Воспоминания о Блоке. М., 1997. С. 28).

   10 Иван Федорович Горбунов (1831 — 1896) — писатель и актер, автор и исполнитель комических бытовых рассказов (сцен). Принесшие ему славу «Сцены из домашней жизни квартального надзирателя» и др. вошли в сб. «Сцены из народного быта: Для рассказа на сцене и семейных вечерах» и многократно переиздавались (СПб., 1861, 1870, 1876 и др.).

   11 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 10 января 1898 г.: «Все праздники прошли в суматохе со спектаклем, который, наконец, сошел благополучно <…> Все было бы прекрасно, если бы не Бугаев, он рассвирепел, бросался на людей, кричал, что понятие чести не христианское и что Шиллер каналья. А рядом со мной сидела немка, она почти лишилась чувств, и когда Бугаев бросил меня и продолжал кричать в отдалении, начала выражать о нем свое мнение, совершенно невзирая на то, что поблизости сидела Бугаева. Я давила немке на коленку, все напрасно» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

   12 «На звук колоколов» (фр.).

   13 Речь идет о замке Эзель (XIV в.), частично разрушенном в начале XVIII в. русскими войсками при взятии Аренсбурга. В Эзеле были католический монастырь, основанный в 1343 г. епископом Рижским Германом фон Оснабрюге, и епископская кафедра.

   14 под липами (нем.).

   15 «Лимон» (нем.).

   16 «Принесите мне это в “Озилию”» (нем.).

   17 Будет ли здесь концерт? (нем.).

   18 Здесь: вечеринка (фр.).

   19 Какая же она грязная, эта (фр.).

   20 Имеется в виду императрица Александра Федоровна (1872—1918), супруга Николая II, дочь герцога Гессенского Людвига IV.

   21 «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (М., 1829)— роман М. Н. Загоскина. В комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» Хлестаков утверждает, что он является автором этого произведения.

   22 «Прекрасная девушка,

Хорошенькая Гретхен,

Что ты хочешь сказать,

Что ты хочешь сделать?» (нем.)

   23 Поселок Дубулты (Латвия), самая старая часть Юрмальского округа (ныне — административный центр Юрмалы); находится в 22 км от Риги на побережье Балтийского моря.

   24 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух (август 1898 г.): «Мы вернулись 1-го, Миша и Сережа заметно ослабели от ванн, и у Сережи часто болит нога, что “так должно и быть, жаль лечения”, по словам доктора. В Аренсбурге было довольно мучительно, каждый день я ждала, что они оба совсем разболятся, потому что это обыкновенно бывает. Ужасную тоску на меня наводила и тамошняя природа <…> необыкновенно поэтическая и необыкновенно унылая. Сероеморе. Серые тучи. Белые чайки. Белый туман. Серое море. Серые камни. Белые ночи. Белые сны.

Море тенью даже не серое, а белое, и тучи всех возможных оттенков и форм, изодранные длинными полосками, одна над другой, синие, рыжие, серые, белые, просто чего хочешь, того просишь. Никогда я нигде не видывала таких великолепных туч и облаков, как на Эзеле, — говорят, что то же в Англии, и я никогда не понимала, в чем это заключается, пока не увидала эзельских.

Вообще очень красиво, но все какое-то ноющее, за душу хватает, чего я терпеть не могу. Я люблю отчаянное солнце, синее море, раскаленные камни, скалы огромные, красные цветы, да и мало ли что я еще люблю! <…> мои мрачные предчувствия на Эзеле оказались вздором, никто не разболелся, и все сошло благополучно, несмотря на тучи, чаек и вытье ветра по ночам, от которого просто не знала куда деваться <…> Вспоминаю об Эзеле с нежностью и благодарностью» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

   25 Первый Спас («Происхождение честных древ животворящего креста Господня») отмечается 1 (14) августа.

   26 Имеется в виду духовная академия.

   27 См. незаконченную повесть С. Соловьева «Старый Ям», в которой прототипом главного героя, семинариста Алексея Николаевича Успенского, является Н. Величкин (РО РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 4).

   28 «Тебе, одеющагося светом, яко ризою, // снем Иосиф с древа с Никодимом, // и видев мертва нага непогребена, // благосердный плач восприим, рыдая глаголаше: // увы мне, сладчайший Иисусе» — из церковной службы на вечерню Страстной Пятницы (глас 5). Вспоминается участие Иосифа Аримафейского и Никодима, тайных учеников Иисуса Христа, в снятии его с креста и погребении.

   29 Гимназия Л. И. Поливанова размещалась в д. Пегова (ул. Пречистенка, д. 32), на углу Пречистенки и Малого Левшинского переулка.

   30 Алексей Семенович Владимирский.

   31 Юрий Владимирович Готье (1873—1943) — историк, археолог, профессор Московского университета (1913), член-корреспондент Академии наук (1922). После окончания университета несколько лет (1895—1902) преподавал в московских гимназиях.

   32 Александр Александрович Бенкендорф (1884 — ?). См. стихотворение «А. А. Бенкендорфу» в сб. С. Соловьева «Цветник царевны» (М., 1913).

   33 «Популярная астрономия» (фр.), «Популярная геология» (фр.).

   34 Жан де Лафонтен (1621 — 1695) — французский баснописец.

   35 Владимир (в миру — Василий Никифорович Богоявленский; 1847—1918) — с 1898 г. митрополит Московский, с 1915 г. митрополит Киевский.

   36 Орлец — круг из ткани с изображенным орлом, на который встает архиерей во время церковной службы.

   37 Об увлечении Белого-гимназиста немецким философом Артуром Шопенгауэром (1788—1860) и норвежским писателем и драматургом Генриком Ибсеном (1828—1906) см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 318—320, 325—

   328, 368-369 и др.

   38 Пьеса Г. Ибсена «Воители в Хельгеланде» (1875) под названием «Северные богатыри» была поставлена в 1892 г. в Малом театре.

   39 О любви семьи Соловьевых к живописи Михаила Васильевича Нестерова (1862—1942) см.: Андрей Белый, Ш рубеже двух столетий. С. 353.

   40 Героини романа Андрея Печерского «В лесах» (М., 1875).

   41 Мф. 18: 9.

   42 Генри Томас Бокль (1821—1862) — английский историк.

   43 Имеются в виду Лев Львович Кобылинский (псевд. Эллис) и Сергей Львович Кобылинский (1882 — ?).

   44 Михаил Иванович Туган-Барановский (1865—1919) — экономист, историк, представитель легального марксизма. Ср.: «У “матушки” и у дочек собиралась радикально настроенная молодежь (“батюшки” не было видно на этих собраниях); с легкой руки Струве и Туган-Барановского во многих московских квартирах вдруг зачитали рефераты о Марксе, о социализме, об экономике <…> Лев Кобылинский с яростью, характеризовавшей все его увлечения, бросался из гостиной в гостиную: с чтением рефератов; и когда в квартире у Марковых молодежь составила кружок для изучения “Капитала”, Кобылинский здесь вынырнул руководителем кружка: он считал марксистом себя <…>» (Андрей Белый. Начало века. С. 41).

   45 Домашняя промышленность, мануфактура, фабрика (нем.). Имеется в виду круг проблем, поднимаемых в политэкономических трудах Туган-Барановского. См.: Туган-Барановский М. И. Русская фабрика в ее прошлом и настоящем: Историко-экономическое исследование. СПб., 1898.

⁴⁶Л. И. Поливанов умер 11 февраля 1899 г.

⁴⁷Л. Л. и С. Л. Кобылинские были внебрачными детьми Л. И. Поливанова.

   48 М. Д. Шепелева; см. о ней примеч. 147 к I части.

   49 3 Царств. 12: 11.

   50 Елизавета Алексеевна Гиацинтова (урожд. Венкстерн), сестра А. А. Венкстерна.

   51 Здесь: красота требует жертв (фр.).

   52 Семья Гиацинтовых жила в Зачатьевском переулке.

^нДети, идите пить чай (нем.).

   54 Елизавета Владимировна Гиацинтова.

   55 Татьяна Александровна Шуцкая, в будущем — жена А. А. Бенкендорфа. См. посвященное ей стихотворение С. Соловьева «Письмо Тане Щуцкой» (РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 102. Л. 17 об.).

   56 Софья Владимировна Гиацинтова (1895—1982) — актриса, народная артистка СССР, автор мемуаров «С памятью наедине» (М., 1989). См. посвященный ей альбом стихотворений С. Соловьева (РГАЛИ. Ф. 205. On. 1. Ед. хр. 382).

   57 См. стихотворение С. Соловьева «Дмитрий-царевич убиенный (Картина М. В. Нестерова)» (1898) в рукописной тетради А. А. Блока (ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 81). См. также «Юность Сергия (Картина М. В. Нестерова)» (1899) — Там же. Л. 82.

   58 Антон Григорьевич Рубинштейн (1829—1894)— пианист, композитор, дирижер.

   59 См. видение пророка Иезекииля о поле, усеянном сухими костями: «И говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживете» (Иез. 37: 1-14).

   60 Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна — как будто неземной // Какой- то дух ночным владеет садом…» (1859).

   61 Из баллады И. В. Гете «Коринфская невеста» (1797; перевод А. К. Толстого).

   62 Из стихотворения А. А. Фета «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» (1859).

   63 См.: Коваленский В. М. Действие внешних сил на круговую арочную ферму с тремя шарнирами. М., 1901.

   64 Речь идет о пьесе Г. Ибсена. В 1899 г. она шла в Московском художественном театре.

“Летом 1899 г. Вл. С. Соловьев трижды приезжал в имение Дедово, в том числе и на именины С. Соловьева 5 июля. Вероятно, тогда и была подарена книга.

“первого любовника (фр.).

   67 Согласно народным приметам, встреча со священником или монахом сулит несчастье и смерть.

   68 Так тогда называли теннис.

   69 Аллюзия на стихотворение А. С. Пушкина «Рифма» (1830): «Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея <…>». Пеней — название реки в Фесалии и имя бога реки. «Водами правил Пеней и нимфами, жившими в водах» (Овидий. Метаморфозы. III: 576).

   70 Трагедия Ф. Шиллера «Мария Стюарт» шла в Малом театре с 1886 г.; главные роли исполняли Мария Николаевна Ермолова (1853—1928) и Гликерия Николаевна Федотова (1846—1925).

   71 Владимир Алексеевич Венкстерн.

   72 Tivl, tiv6£ — формы греческого местоимения «т^, и».

   73 с открытой книги, с листа (фр.).

   74 Праздник чудотворной иконы Казанской Божией Матери (в Москве находилась ее копия XVI в.) отмечается 22 октября / 4 ноября.

   75 Ольга Егоровна Венкстерн (урожд. Гиацинтова), жена А. А. Венкстерна, сестра В. Е. Гиацинтова.

   76 Наталья Алексеевна Венкстерн (1891—1957) — детская писательница; в ее неопубликованном романе «Гибель Пречистенки» прототипом главного героя Сергея Воронина является С. Соловьев: «Он и сам оказался поэтом, этот великолепный юноша, с глазами изменчиво-синими, как озера, с шапкой великолепных пепельных волос»; «Сережа <…> как это было всегда, кое в чем остается в одиночестве. Одиноким он был в период своего увлечения революцией, одинок он и теперь в своем экзальтированном христианстве» (РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 105—111).

   77 «Соловьев оказал огромное влияние на развитие моего собственного миросозерцания, начиная с 4-го класса гимназии, когда я впервые прочитал “Национальный вопрос”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 3). Имеются в виду сборники статей B. C. Соловьева «Национальный вопрос в России» (Вып. 1. СПб., 1881; Вып. 2. СПб., 1891).

   78 Предприниматель Гаврила Гаврилович Солодовников (1826—1901) владел театральным зданием на углу Б. Дмитровки и Спасского пер.

   79 конца века (фр.).

   80 Эрнесто Росси (1827—1896) и Томмазо Сальвини (1829—1915) — знаменитые итальянские актеры-трагики.

   81 Иерем. 31: 15.

   82 жеребенок, осленок, в переносном смысле слова — юноша (др. греч.).

   83 жеребец (лат).

   84 корова (лат.).

   85 Выбор между указанными вариантами зависит от контекста.

   86 Праздник Благовещения отмечается 25 марта (7 апреля). В этот день (см: Лк. 1: 26—38) Деве Марии явился архангел Гавриил и сообщил благую весть о грядущем рождении сына.

   87 Сергей Николаевич Трубецкой (1862—1905)— религиозный философ и публицист, профессор, с 1905 г. ректор Московского университета, близкий друг Соловьевых.

   88 Великопостное песнопение (тропарь, глас 8).

   89 См.: Гофолия (Athalia). Трагедия Ж. Расина (1691). Перевод с французского размером подлинника Льва Поливанова. М., 1892. В этом издании текст Расина предварялся несколькими вступительными статьями и материалами. Здесь, по-видимому, имеется в виду статья Л. И. Поливанова «Русский александрийский стих».

⁹⁰Эжени Герен (1805—1848) — французская религиозно-мистическая писательница; речь идет о ее книге «Lettres d’ Eugenie de Guerin» (Paris, 1865). Жан Батист Анри Лакордер (1802—1861) — католический проповедник и писатель, монах доминиканского ордена, член Французской академии; Шарль Форб де Трион де Монталамбер (1817—1870) — французский публицист. Оба — представители либеральной католической мысли, в 1832 г. были вместе с Ламенне осуждены папской энцикликой за социал-христианскую проповедь.

   91 Женская гимназия С. А. Арсеньевой (ул. Пречистенка, д. Перфильевой).

   92 Михаил Никифорович Катков (1818—1887) — публицист, издатель, отстаивал необходимость для воспитания юношества классического образования, предполагающего углубленное изучение древних языков и математики. Для осуществления своих идей в 1867 г. основал и возглавил в Москве специальное учебное заведение, так называемый «Катковский» лицей.

   93 Ср.: «Был жаркий май.,Я кончал экзамены из 4-го класса в 5-й. Соловьев пришел к нам вечером с корректурными гранками “Повести об антихристе”. <…> Читая “старец Иоанн поднялся как белая свеча”, Соловьев сам приподнялся в кресле. Помню, как отрывисто, захлебываясь яростью, гремел его голос: “анафема! анафема! анафема!”. “Я написал это, чтоб высказать окончательный взгляд на церковный вопрос”, — сказал Соловьев, закончив чтение» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 370). См.: Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением Краткой повести об Антихристе и с приложениями // Книжки «Недели». 1899. № 10, 11; 1900. № 1. Персонажи повести «старец Иоанн» и «папа Петр» символизируют соответственно восточную и западную церковь; речь идет об объединении церквей.

   94 Готический собор (XII в.).

   95 Здравствуйте, господин. Как здоровье госпожи? (фр.).

   96 Имеется в виду знаменитый и многократно переиздававшийся «Греческо-русский словарь» (1878), составленный профессором А. Д. Вейсманом.

   97 Альберт Ревиль (1826—1906) — французский теолог, автор трудов по истории религии; Эдмон Луис Стапфер (1844—1908) — французский теолог.

   98 Трагедия «Сид» («Le Cid») французского поэта и драматурга Пьера Корнеля (1606—1684) была опубликована в 1637 г.

"Теодор Моммсен (Моммзен; 1817—1903)— немецкий историк; лауреат Нобелевской премии. Здесь имеется в виду его главный труд — «Римская история» (Кн. 1—5. М., 1887—1885).

'“Позднее С. М. Соловьев будет вспоминать о лете, проведенном в Шамуни, в письме к Т. А. Тургеневой 1 мая 1912 г.: «…когда мне было 14 лет, я с родителями жил летом в Шамуни, у подошвы Мон Блана. Никогда я не узнал моего отца так близко, как тогда. Утром, до завтрака, мы с ним прочитывали главу из Иоанна по-гречески, потом он работал над Платоном, а я с мамой читал Корнеля. Потом вдвоем с отцом мы отправлялись в горную экскурсию, а мама обыкновенно оставалась дома. Этих прогулок по горам я не забуду. Отец все время учил меня и самому главному и всему земному, до устройства английского парламента. Мы взбирались на самые вершины, где уже совершенно голо и холодно и только бродят одинокие козы. Мы пили чай в шале у румяной свежей старушки, переходили ледники, шли над пропастями, камни валились из-под наших ног. Эту нашу жизнь прервала телеграмма о смертельной болезни дяди Володи» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

   101 Татьяна Алексеевна Тургенева (1896—1966).

   102 Из стихотворения B. C. Соловьева «Песня офитов» (1876).

   103 Равенство, свобода, братство (фр.)

   104 неравенство и любовь (фр.).

   105 Wild (англ.) — дикий. Английский писатель Оскар Уайльд (Wilde; 1854— 1900) был осужден в 1895 г. на два года тюремного заключения по обвинению в гомосексуализме.

   106 Лурдский грот — место паломничества; пещера во французском городе Лурде, где в 1858 г. дочери лурдского мельника Бернадетте Субиру явилась (по ее утверждению) Богоматерь.

   107 Как фамилия тех девушек, которые здесь живут? (фр.)

   108 Могу ли я посмотреть книгу отеля, куда записывают фамилии постояльцев? — Книгу отеля? Конечно, месье, конечно (фр.).

   109 Фредерик Вильям Фаррар (1831—1903) — англиканский духовный писатель, доктор богословия, проповедник. См.: Фаррар Ф. В. Жизнь Иисуса Христа. М., 1876.

"“Текст телеграммы на французском языке («Твой брат Владимир болен в Москве у Трубецкого, возвращайся») приводится в кн.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 379.

   111 Возможно, имеется в виду какая-нибудь из книг английского писателя и критика Уолтера Патера (1839—1894), оказавшего влияние на формирование эстетики символизма.

   112 Гумберт (Умберто) I (1844—1900) — король Италии, вступил на престол в 1878 г. после смерти отца, короля Виктора Эммануила II; был убит анархистами.

   113 Речь идет о «Письмах русского путешественника» (1791 — 1792) Н. М. Карамзина, в которых он, в частности, описал и свои впечатления от Швейцарии. О Рейхенбахском водопаде см. в письме 67.

   114 вызывало отвращение у всех (фр.).

   115 Вильгельм И Гогенцоллерн (1859—1941) — германский император и прусский король (1888—1918). Ср.: «В Пекине был убит германский посол. Вильгельм загремел доспехами, отправлялась карательная экспедиция в Китай из союзных европейских войск» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 371).

   116 Вл. С. Соловьев умер 31 июля 1900 г. в подмосковном имении Трубецких Узкое на руках у С. Н. Трубецкого. Сергей Соловьев с родителями прибыл в Узкое 2 августа. Отпевание состоялось 3 августа в университетской церкви Св. Татианы; похоронили Вл. С. Соловьева на кладбище Новодевичьего монастыря.

   117 Федор Мартынович Ловцов, священник церкви Успения на Могильцах.

   118 Из стихотворения Н. А. Некрасова «Памяти Добролюбова» (1864).

   119 Имеется в виду Анна Николаевна Шмидт (1851 — 1905)— репортер газеты «Нижегородский листок»; «выступила с проповедью новой церкви, которая должна родиться из православия, проповедовала Третий Завет, учила о женственной природе третьей ипостаси. В марте 1900 г. Шмидт послала Соловьеву письмо на 16 страницах, где изложила свои “верования и чаяния” <…> Соловьев был очень заинтересован. <…> Но далее Соловьев должен был быть неприятно поражен и встревожен. Бедная женщина воображала себя “ангелом церкви”, а Соловьева считала новым воплощением Христа, своим возлюбленным женихом» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 372—373). Ср.: «Маленькая фигурка А. Н. Шмидт шла около гроба. В глазах ее был тихий экстаз, может быть, она верила, что ее возлюбленный воскреснет» (Там же. С. 380).

   120 Алексей Дмитриевич Оболенский (1855—1933) — князь, тайный советник, сенатор (1901); в 1897—1901 гг. — товарищ министра внутренних дел, в 1902— 1905 гг. — товарищ министра финансов; в 1905—1906 гг. — обер-прокурор Синода; давний почитатель B. C. Соловьева. См.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 296, 379.

   121 Антонио Канова (1757—1822) — итальянский скульптор.

   122 Репертуар Московского художественного театра (основан в 1898 г.) включал пьесы А. П. Чехова, Г. Ибсена, Г. Гауптмана и др. Ниже упоминаются ведущие актеры театра Василий Иванович Качалов (Шверубович; 1875—1948), игравший в Художественном с 1900 г. до смерти, Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874—1940), состоявший в труппе в 1898—1902 гг.

   123 Андрей Белый поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета в сентябре 1899 г.

   124 Савицкая Маргарита Георгиевна (1868—1911)— актриса Московского художественного театра с 1898 г.

   125 Речь идет о пьесе Софокла «Антигона», поставленной в Художественном театре в 1899 г.

   126 Герой пьесы немецкого писателя Герхарда Гауптмана «Потонувший колокол» (1896; премьера в МХТ— 1898).

   127 «Извозчик Геншель» (1898) — пьеса Г. Гауптмана; поставлена в МХТ в

   1899 г.

   128 «Скорпион» (1900—1916), «Гриф» (1903—1914) — московские издательства, ориентированные на литературу символизма.

   129 Василий Великий (329—379) — епископ Кесарийский, крупнейший богослов, один из отцов церкви.

   130 Из «Надгробной речи Василию Великому» (379), составленной его младшим братом и учеником, богословом Григорием Нисским (ок. 335 — ок. 394), епископом капподикийского города Ниссы.

   131 Имеется в виду популярная и много раз переиздававшаяся книга адвоката и историка Григория Аветовича Джаншиева (1851 — 1900) «Эпоха великих реформ» (в 1-м изд. — «Из эпохи великих реформ» — М., 1892) — о реформах 1860-х гг.

   132 См. статью В. Г. Белинского «Горе от ума» (1840) и др.

   133 Из стихотворения Вл. С. Соловьева «Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи…» (1898).

   134 Из стихотворения А. С. Пушкина «Когда владыка ассирийский…» (1835).

   135 Григорий Богослов (329—389) — сподвижник Василия Великого.

   136 Упоминающийся в Библии (Книга Юдифи) иудейский город в нагорной стране; был подвергнут долгой осаде ассирийским военачальником Олоферном, надеявшимся жаждой принудить жителей к сдаче. Подвиг Юдифи, пришедшей в лагерь к врагу и убившей Олоферна, позволил отстоять Ветилую.

   137 Имеется в виду посвященный Ниобее раздел в поэме Публия Овидия Назона «Метаморфозы» (IV, 146—312). Цитируются открывающие его строки; «Лидия в трепете вся. О случившемся слух по фригийским // Градам идет, и широко молва разливается всюду» (перевод С. Шервинского).

   138 А. А. Венкстерн принимал активное участие в работе Шекспировского кружка при Поливановской гимназии и был автором «Биографического очерка А. С. Пушкина», написанного к Пушкинскому празднику 1880 г. и многократно переиздававшегося (М., 1882 и др.). Ср.: «Алексей Алексеевич Венкстерн был одним из ранних и страстных пушкинистов. Перед его лаптевским домом, окруженный розарием, стоял бронзовый бюст поэта. С детства мы привыкли относиться к нему как к живому» (Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1989. С. 403).

   139 «Ночи» (1835—1837) — поэма французского писателя Альфреда де Мюссе (1810—1857). Фрагменты переводов А. А. Венкстерна С. Соловьев использовал в эссе 1915 г. «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 184, 186).

   140 Ин. 7: 38.

   141 Откр. 21:6.

¹⁴²Великопостное песнопение (тропарь, глас 8). Ср.: Мк. 25: 1 — 13.

   143 Ин. 12: 4.

   144 Речь, по-видимому, идет о художественном иллюстрированном журнале «Мир искусства» (1899—1904).

   145 Саронская лилия — белоснежный полевой цветок, произрастающий в плодородной Саронской долине на побережье Средиземного моря; в библейской Книге Песни Песней Соломона символизирует чистоту и красоту возлюбленной невесты (Песн. 2: 1—2).

   146 В «стране Гадаринской», расположенной недалеко от Тивердиадского озера, Иисус Христос встретил и чудесным образом исцелил человека, «одержимого нечистым духом»: «многократно был он скован оковами и цепями, но разрывал цепи и разбивал оковы; и никто не в силах был укротить его. Всегда, ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни» (Мк. 5: 2— 5). По воле Христа бесы оставили одержимого, вошли в свиней, и «устремилось стадо с крутизны в море» (Мк. 5: 13).

   147 Речь идет о жене богатого предпринимателя Маргарите Кирилловне Морозовой (урожд. Мамонтовой; 1873—1958), хозяйке салона и меценатке. Белый впервые увидел ее в феврале 1901 г. на симфоническим концерте и, даже не будучи с ней знаком, понял, что это его «мистическая» возлюбленная. Морозова стала прототипом «Сказки», главной героини «Симфонии (2-ой, драматической)» (М., 1902). Подробнее см.: Морозова М. К. Андрей Белый // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 522—542.

   148 В мае 1901 г. Белый пробыл в Дедове четыре дня.

   149 В Тульской губернии (Ефремовский уезд) находилось имение Серебряный колодезь, приобретенное Бугаевыми в 1898 г.

   150 См. отражение этих «апокалиптических» переживаний, связанных с посещением кладбища Новодевичьего монастыря (и прежде всего могил Л. И. Поливанова и Вл. С. Соловьева) в «Симфонии (2-ой, драматической)» Андрея Белого, а также в датированном маем 1901 г. стихотворении С. Соловьева «Ответ Б. Н. Бугаеву…» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л.9).

¹⁵¹В 1901 — 1902 гг. Белый работал над своим кандидатским сочинением «Об оврагах». Интерес к этой теме и характер ее философского осмысления он связывал с влиянием статьи Вл. С. Соловьева «Враг с Востока» (Северный вестник. 1892. № 7): «…в странной статье описуется: рост оврагов в Самарской губернии и движенье песков от востока на запад (в связи с размываньем оврагов); статья обрывается указанием на буддизм и восток» (Андрей Белый. Записки чудака // Андрей Белый. Собр. соч.: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997. С. 299—300).

   152 См. о детском писателе и переводчике Александре Викторовиче Коваленском (1897—1965) в мемуарах А. А. Андреевой: «Александр Викторович Коваленский очень интересный человек, большого, своеобразного, какого-то холодно-пламенного ума. Переводчик Конопницкой, Словацкого, Ибсена, он сам был незаурядным поэтом и писателем. Не печатался. Читал написанное немногим друзьям. Все его произведения уничтожили на Лубянке — он и его жена были арестованы по нашему делу. В молодости Даниила Александр Викторович имел на него большое влияние, подчас подавляющее» (Андреева А. А. Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой // Андреев Д. Л. Собр. соч.: В 3 т. М.,

   1993. Т. 1. С. 11-12).

   153 На границе Калужской и Тульской губерний. Имение было продано в 1907 г.

   154 Имение Осиповых-Вульф, в которое А. С. Пушкин часто приезжал из Михайловского погостить.

   155 В. Е. Гиацинтов приходился А. А. Венкстерну шурином, так как был женат на его сестре — Елизавете Алексеевне. А. А. Венкстерн, в свою очередь, был женат на сестре Е. В. Гиацинтова — Ольге Егоровне. Дачи Венкстернов и Гиацинтовых были выстроены по соседству.

   156 Цитируется стихотворение А. С. Пушкина «Зимнее утро» (1829).

   157 С. П. Хитрово (урожд. Бахметьева; 1846—1910) — возлюбленная Вл. С. Соловьева. См. характеристику их отношений С. Соловьевым: «Знакомство с Хитрово началось вскоре после возвращения молодого философа из Египта, в 1876 году, и роман продолжался до конца восьмидесятых годов. После краткого разрыва в 1892 г. Соловьев вернулся в Пустыньку к Хитрово как старый друг, и до последних дней не покидал подругу своих лучших лет, которая в то время уже была бабушкой. Он даже высказывал желание быть похороненным в Пустыньке, около “святого камня”, где он имел мистическое видение, вдохновившее его на дело “оправдания веры отцов”» (РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 78). Пустынъка находилась в Царскосельском уезде Петербургской губернии.

   158 Из стихотворения «Вновь белые колокольчики» (8 июля 1900 г.).

   159 Станция Николаевской железной дороги в 3 км от Пустыньки.

   160 См. стихотворение С. Соловьева, написанное при посещении Пустыньки 8 сентября 1901 г.:

Утром пасмурным еду я рано,

И уступы высокие гор Предо мною встают из тумана,

Поражая величием взор.

(РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 4 об.).

   161 «они спят» (нем.).

   162 Редактируемое М. С. Соловьевым «Собрание сочинений B. C. Соловьева» (Т. 1—9. СПб., 1901 — 1907) выпускало петербургское книгоиздательство «Общественная польза», с 1860 г. издававшее учебные и научные книги.

   163 Георгий Михайлович Хитрово (? — 1914) — сын Михаила Александровича и Софьи Петровны Хитрово.

   164 Павел Осипович Пирлинг (1840—1922)— иезуит, историк, друг и корреспондент Вл. С. Соловьева.

   165 Михаил Юрьевич Муханов.

   166 Цитируется поэма М. Ю. Лермонтова «Сашка» (строфа 45).

   167 См:, письмо О. С. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 22 октября

   1901 г.: «Меня очень мучил Сережа <…> доктор, к которому Миша его возил (очень хороший), отнесся к его нездоровью очень легко, — даже ничего не прописал и сказал, что это от роста и от Канта, который устраним и уже устранен вместе со всякой философией. Все это было все-таки очень тяжело. Сергей ретив на занятия, любит гимназию, и когда мы его засадили на неделю “отдыхать”, вымотал из меня душу. Хорошо, что съездил в деревню. Боюсь сказать что-либо еще, чтобы не сглазить» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551. Л. 51 об. — 52).

   168 О «поэтах в стеклянных шкафах» дома Венкстернов см. «лаптевское» стихотворение С. Соловьева «Пеленою глубокой залег…» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 14).

   169 Стихотворение датировано 12 октября 1901 г., посвящено О. Е. Венкстерн. См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 7 об.

   170 Имеются в виду принципы классического образования, разработанные Д. А. Толстым, М. Н. Катковым и П. М. Леонтьевым и введенные образовательной реформой 1871 г. Гимназическая реформа 1901 г. не только сократила часы, отведенные на преподавание древних языков (этот процесс сокращения начался еще в 1890 г.), но и вообще перевела греческий и латынь на положение второстепенных и факультативных дисциплин. Негативная реакция С. Соловьева на эти преобразования отразилась в пародийном стихотворении «Новый взгляд на назначение средней школы»:

Для того стоит гимназия,

Чтобы к жизни приучать.

Что за дикая фантазия Цицерона изучать.

Знать Гомера, Фукидида И не знать, что стоит рожь!

О, ужасная обида!

Где позор такой найдешь?

(ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 2. Л. 98 об.).

   171 См.: Катков М. Н. Наша учебная реформа. М., 1890.

   172 Алексей Сергеевич Петровский (1881 — 1958) — литератор символистского круга (член кружка «аргонавтов», сотрудник издательства «Мусагет» и т. п.), впоследствии — антропософ (был сослан на строительство Беломорканала в 1931 г.); переводчик, искусствовед, сотрудник библиотеки Румянцевского музея. Познакомился и сблизился с Белым в 1899 г., когда оба поступили на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.

   173 Константин Николаевич Леонтьев (1831 —1891) — религиозный философ и публицист; в 1880-е гг. поселился в Оптиной пустыни, в 1891 г. принял монашеский постриг. Вл. С. Соловьев характеризовал его как «оригинального и талантливого проповедника крайне консервативных взглядов»: «Дорогими, требующими и достойными охранения он считал 1) реально-мистическое, строго церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа; 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах» (Соловьев B. C. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 414-415).

   174 Елена Сергеевна Петровская (1878 — ?) — после окончания с золотой медалью Фишеровской гимназии стала монахиней Серафимо-Дивеевского монастыря, в 1920-е гг. переехала в Оптину пустынь.

   175 К. Н. Леонтьев был постоянным автором консервативной газеты «Московские ведомости»; в ней же в 1902 г. состоялся литературный дебют А. С. Петровского (театральные рецензии).

   176 Юрий Николаевич Говоруха-Отрок (1850—1896) — ведущий публицист газеты «Московские ведомости».

   177 Юрий Федорович Самарин (1819—1876) — религиозный философ и публицист, идеолог славянофильства.

   178 См. о нем в письме А. А. Кублицкой-Пиоттух к О. М. Соловьевой от 29 марта 1902 г.: «Этот Петровский студент-естественник 3-го курса, замечательный химик и вместе человек XIII века; еще неизвестно, будет ли он замечательным ученым — или уйдет в монастырь, или будет странником» (Лит. наследство. М.,1982. Т. 92, кн. 3. С. 180). В 1903 г. после окончания университета Петровский поступил в Московскую духовную академию. Однако не только не принял монашество, но, напротив, увлекся оккультизмом и теософией, стал одним из первых русских последователей Р. Штейнера.

   179 Цитируется стихотворение А. С. Пушкина «Герой» (1830).

   180 См.: «Пеленою глубоко залег…» (1901. 26 декабря. Лаптево); «Метель затихла. Утро ясно…» (1901. 29 декабря. Лаптево) и др. (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1.).

   181 «“Шекспиристами” назывался кружок бывших воспитанников Поливановской гимназии, и ядро кружка составляли три семьи: Лопатины, Венкстерны и Гиацинтовы» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 152). «Шекспиристы» ставили пьесы Шекспира и др. авторов, а также шуточные пьесы собственного сочинения. См.: Венкстерн А. А. Московский Шекспировский кружок // Московский еженедельник. 1907. № 22—29; Он же. Л. И. Поливанов и шекспировский кружок // Памяти Л. И. Поливанова. М., 1909; Ровда К. И. Шекспировские кружки в Петербурге и Москве // Шекспир: Биография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1748—1962. М., 1964. С. 592-596.

   182 См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 1. Датировано: «1902. Март. Москва».

   183 Эссе Н. В. Гоголя «Жизнь» (1831) вошло в его сб. «Арабески» (1835).

   184 Павел Сергеевич Усов (1867—1917) — врач, профессор Московского университета.

   185 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух: «6-го мы собираемся в Дедово, а Сергей останется в Москве, хотя мог бы ехать с нами и приезжать на экзамены; он говорит, что ему хочется пожить одному. Пускай себе» (начало мая 1902 г.; Государственный музей-заповедник А. А. Блока. КП 6223).

^тЯтвяги — древний балтийский этнос; проживали в районе реки Неман, на границе России и Польши, в Литве; были ассимилированы другими народами.

   187 Павел Гаврилович Виноградов (1854—1925) — историк, профессор Московского университета. См.: Виноградов П. Г. Учебник всеобщей истории. Ч. 1— 3. М., 1893—1896. Учебник многократно переиздавался.

   188 Из письма О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 22 мая 1902 г. (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

   189 Иван Саввич Никитин (1824—1861) — поэт; много писал о тяжелой судьбе человека из народа.

   190 Андре Мари Шенье (1762—1794) — французский поэт и публицист. См. сделанный С. Соловьевым перевод элегии «К Фанни (Из Шенье)» (1902. Июнь. Гапсаль): РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 23 об.

   191 Там же. Л. 26. Датировано: «1901. Ноябрь. Москва».

   192 Там же. Л. 22 об. Датировано: «1902. Май. Дедово».

   193 Аир болотный — растение с длинными мечевидными листьями; цветет в мае—июне, распространяет сильный аромат; корни используются в фармакологии.

   194 Ср. описание Петровского в письмах С. Соловьева к Т. А. Тургеневой: «…в Петровском <…> так хорошо, как в Элициуме, мертво-тихо, зачарованно грустно и гармонично. Это старое имение Коваленских, которое бабушка продала за 5 тысяч, а теперь оно стоит 50. <…> Около Петровского есть роща фиалок, а за домом луг одичалых нарциссов» (28 апреля 1912 г.); «Для соловья надо непременно заехать в Петровское, нигде нет такого соловья, как в тамошней пустыне. Представьте себе: пустой дом, луг белых нарциссов, глухой сад, светлый пруд, над которым склонилась ива, и нескончаемые соловьи» (5 мая 1912 г.; Мемориальная квартира Андрея Белого).

   195 B. C. Соловьев жил в Гапсале в мае—июне 1886 г. и активно рекламировал прелести этого места, предлагая брату приехать. См. его письмо к М. С. Соловьеву: «Без всяких шуток я нахожу, что это было бы тебе гораздо полезнее и приятнее, нежели Крым. Климат теплый, виноград растет на воздухе <…>. Есть необычайно целительные грязи, и жизнь весьма комфортабельно по-немецки устроенная. <…> Если ты в четверг вечером выедешь из Дедова, то субботу вечером будешь в Гапсале. <…> полагаю, что Гапсаль будет тебе полезнее, чем Крым» (Лето 1886 г.; Соловьев B. C. Письма. Пб., 1923. Т. IV. С. 98).

   196 «В готическом соборе» (1902. 15 июня. Кегель). Посвящено М. С. Соловьеву. См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 31 об.

   197 Имеется в виду том «Сочинений» (СПб., 1876) литературного критика и поэта Аполлона Александровича Григорьева (1822—1864).

   198 По-видимому, имеется в виду книга церковных историков Филиппа Алексеевича Терновского (1838—1884) и Сергея Алексеевича Терновского (1848— 1916) «Греко-восточная церковь в период вселенских соборов» (Киев, 1883).

'"«Великий спор и христианская политика» (М., 1883). В этой работе отразилось увлечение Вл. С. Соловьева католицизмом.

   200 Ключ (нем.).

   201 См.: Соловьев С. М. Цветы и ладан: Стихи. М., 1907.

   202 См. дневниковую запись А. А. Блока за 26 июня 1902 г.: «Еще вечером, за чаем толкнул меня ужас — вспомнилось одно Бобловское поверье <…> о том, что “она” “мчится” по ржи. Как оно попало в народ? Кто занес эту страшную легенду? С нами крестная сила» (Блок А. А. Дневник. М., 1989. С. 47—48). См. также пересказ письма Блока в письме С. Соловьева к Андрею Белому от 6 июля 1902 г. из Гапсаля: «Стихия и культура» (1908 г.). О письме А. Блока С. Соловьев сообщает А. Белому: «Вообще письмо Блока очень интересно. Он пишет, что и это лето для него “не обойдется без ворожбы и гаданий особого рода” и что он, чувствуя свою отдаленность от Жены, облеченной в солнце, боится Астарты. Еще сообщает (NB, NB, NB), что крестьяне в соседних ему деревнях говорят: “она несется по ржи” и больше ничего не прибавляют» (Лит. наследство. Т. 92, кн. 3. С. 183). Осмысление этого феномена см. в статье А. А. Блока «Стихия и культура» (1908).

   203 Ср. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 14 июля

   1902 г.: «…я чувствую себя глупой, и все здешнее серое небо и серое море заволокло мои мысли. Мне, впрочем, нравится это серое пустое молчание. Хотелось бы покрасить, чего давно со мной не было, да дождь льет, не переставая; хотелось бы влезть в море — да холод. Сижу в номере, надев все женское, что только захватила с собой, не исключая и пальто, — и дрожу. Миша и Сережа, несмотря на все эти невдохновительные условия, сейчас ушли в ванны, до которых, впрочем, всего минут десять ходьбы. Ванны, как и следовало ожидать, пока на них действуют плохо; оба похудели, болят разные места и по временам оба так нервны и раздражительны, что просто не знаешь, что и делать. Но все это совершенно в порядке вещей, и мы не унываем. Гапсаль очень мил в ненастье, а в солнце, которого здесь, впрочем, очень мало, — довольно глуп и банален. Ведь по части красок тут все равно очень убого, и гораздо лучше, когда Бог и не старается подпускать голубого и желтого» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

   204 «Знакомый шест мелькает за бугром» — из стихотворения Я П. Полонского «Дорога» («Глухая степь — дорога далека…»; 1842).

   205 Имеется в виду книга французского историка Гастона Буасье (1823—1908) «Падение язычества» (М., 1893).

   206 Амвросий Медиоланский (ок. 340 — 397) — епископ Медиоланский, в католической традиции почитается как один из отцов церкви; знаменитый богослов, проповедник, создатель традиции церковной гимнографии.

   207 Бревиарий — книга католического священнослужителя, сборник отрывков из Священного Писания, молитв, гимнов и др. текстов, используемых при богослужении. В Средние века существовало множество редакций бревиария, с XVI в. римская (латинская) редакция стала общеобязательной.

   208 См. стихотворение «В альбом Наташе Венкстерн»:

Послушай, дорогая Татка,

Уже давно хотел украдкой Тебе сказать я вещь одну:

Не согласишься ль, друг мой, ты,

Что нам пора уж быть на ты!

Что скажешь ты на это? Ну?

(РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 46).

   209 В здоровом теле здоровый дух (лат.).

   210 В. Е. Гиацинтов служил инспектором Московского училища живописи и ваяния (Мясницкая, д. 20).

   211 Голубые острова — здесь: аналог земного рая. На «Голубых островах», где нет ни горестей, ни забот, ни страстей, происходит действие философской сказки-притчи Н. П. Вагнера «Мила и Нолли», входящей в его сб. «Сказки кота Мурлыки» (СПб., 1872). Спасение героини произведения от жизненных невзгод бегством на прекрасные «Голубые острова» оказывается в конечном счете иллюзией, оборачивается еще большим пленом и ведет девочку Милу к гибели.

   212 Речь идет о Варваре Борисовне Новиковой. Служила в семье историка С. М. Соловьева, позднее перешла в семью М. С. Соловьева.

   213 Согласно завещанию, составленному 3 ноября 1886 г., Вл. Соловьев передавал «исключительное право издания собственных моих сочинений, оригинальных и переводных, как напечатанных, так и находящихся в рукописи, брату моему родному Михаилу Сергеевичу Соловьеву» (РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 9). Григорий Алексеевич Рачинский (1859—1939) — председатель московского Религиозно-философского общества, философ, переводчик; редактировал последние три тома собрания сочинений B. C. Соловьева. В некрологе М. С. Соловьеву, помещенном в журнале «Новый путь», сообщалось, что теперь «редакторская работа по изданию сочинений Вл. С. Соловьева переходит по желанию М. С. Соловьева к Г. А. Рачинскому» (1903. № 2. С. 202—203).

   214 См.: Ницще Фр. Так говорил Заратустра. М., 1900; Мережковский Д. С. Воскресшие боги (Леонардо да Винчи). СПб., 1901.

   215 «Прозорливого старца Варнаву» (1831 — 1906) почитал Вл. С. Соловьев и ездил к нему за советами в Гефсиманский скит близ Троице-Сергиевой лавры в 1877 и 1887 гг. (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 155, 251).

   216 Иван Христофорович Озеров (1869—1942) — экономист, профессор финансового права Московского университета.

   217 «Верую, потому что абсурдно» (лат.) — парафраза знаменитых слов христианского писателя и богослова Тертуллиана (II в.): «И умер Сын Божий; это достойно веры, так как нелепо. И погребен он и воскрес: это достоверно, так как невозможно».

   218 «Верую, чтобы понимать» (лат.) — изречение приписывается средневековому философу и богослову Ансельму Кентерберийскому.

   219 «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно» (Евр. 13: 4).

   220 Имеется в виду докторская диссертация С. Н. Трубецкого «Учение о Логосе в его истории: Философско-историческое исследование» (М., 1900).

   221 Евгений Николаевич Трубецкой (1863—1920)— брат С. Н. Трубецкого, религиозный философ, церковный историк, общественный деятель; профессор кафедры философии и энциклопедии права Киевского Свято-Владимирского университета, с 1906 г. — Московского университета. Его магистерская диссертация была посвящена Отцу Церкви Аврелию Августину (354—430). См.: Трубецкой Е. Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. Миросозерцание блаженного Августина. М., 1892. Книги о римском папе (с 1198 г.) Иннокентии III (1160—1216) у Трубецкого нет. Его докторская диссертация посвящена римскому папе (с 1073 г.) Григорию VII (начало 1020-х — 1085 гг.). См.: Трубецкой Е. Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в XI веке. Идея Божественного Царства в творениях Григория VII и публицистов его времени. Киев, 1897.

   222 См.: Ранке Л. Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVIII столетиях: В 3 т. СПб., 1842—1847; Вызинский Г. В. Папство и Священная Римская империя в XIV и XV столетии (до Базельского собора). М., 1857.

   223 Речь идет о трехтомнике Э. Л. Стапфера «Иисус Христос, его личность, его власть, его дело» (1895—1898).

   224 Елизавета Николаевна Щуцкая (урожд. Клименко).

   225 РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 102. Л. 18 об.

   226 «Новая жизнь» (ит.\ 1292—1293).

   227 Цитируется перевод стихотворения № 64 из цикла «Лирическое интермеццо», вошедшего в «Книгу песен» Гейне. Перевод С. Соловьева с учтенной правкой О. М. Соловьевой см.: ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 2. Л. 25 об. —

   26 об.

   228 Мария Алексеевна Оленина-д ’Альгейм (1869—1970) — камерная певица; вместе с мужем, французским писателем и журналистом, бароном Пьером (Петром Ивановичем) Д’Алыеймом (1862—1922) основали в 1908 г. в Москве Дом песни, ставший центром пропаганды новых идей в музыке. «Они двинули вперед музыкальную культуру Москвы. Оленина появилась, как помнится, в 1902 г.; концерты ее длились до 1916 г.» (Андрей Белый. Начало века. С. 425).

   229 Пьер де Ронсар (1524—1585) — поэт французского Возрождения, глава и идеолог «Плеяды», поэтической школы, сложившейся к 1549 г.

   230 Д’Альгейм написал книгу о М. П. Мусоргском (Moussorgsky. Paris, 1896).

   231 Оленина-д’Альгейм выступала 5, 8, 15 и 18 ноября 1902 г. в Малой зале Благородного собрания. «Она давала здесь 4 концерта, и мы были на всех четырех, хотя оба не совсем здоровы (я даже раз в сильном жару) и хотя денег у нас в нынешнем году необыкновенно мало» (Письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиотгух от 21 ноября 1902 г. // Лит. наследство. Т. 92, кн. 3. С. 192). См. также восторженный отзыв о ней в письме от 17 ноября 1902 г.: «Слышали ли Вы ее? Она теперь едет скоро в Петербург. Непременно поезжайте ее слушать и напишите мне после этого. Ничего равного этому впечатлению я никогда не испытывала, и ничего такого не было ни в каком искусстве никогда. Поезжай, послушай, Миша говорит, что <…> она немножко “одержима” и в ней есть что-то двусмысленное <…> Но мне кажется, что если и есть немножко нечистой силы, то чистой гораздо, гораздо больше. Конечно, ты не перестанешь двоиться, когда ее услышишь, но все-таки поезжай. Вся зала сидит, точно пьяная, и самые почтенные, порядочные люди начинают делать и говорить лишнее. Постарайся услыхать, когда она будет петь “Doppelganger” Schubert’a и “Пляски смерти” Мусоргского. Завтра мы едем слушать ее опять» (Там же. С. 191).

   232 «Двойник» (нем.) — произведение Ф. Шуберта на слова Г. Гейне (1828).

   233 См. статью Андрея Белого «Певица» (Мир искусства. 1902. № 11).

   234 Имеется в виду Иоахим Мюрат (1767—1815)— маршал Франции (с 1804 г.), король Неаполитанский. Его потомок — Сергей Константинович Мюрат преподавал в Москве французский язык.

   235 С. Соловьев перевел и ряд других произведений Мюссе. Переводы опубликованы не были. Их фрагменты включены в статью «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (1915). См.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С.182—193.

   236 Боа — разновидность удава; название змеи использовалось для обозначения детали женского туалета — шарфа из меха или перьев.

   237 См. примеч. 221.

   238 Голутвинский Богоявленский монастырь; основаноколо 1385 г.; находится неподалеку от Коломны.

   239 Елизавета Павловна Безобразова (1887 — 1910-е?) впоследствии поддерживала отношения с А. А. Блоком, ей посвящено стихотворение Белого «Отчаянье» (1904).

   240 Перикл — (ок. 490—429 до н. э.) — древнегреческий политический деятель, стратег Афин в 444—429 гг., способствовавший демократизации афинского государственного строя и расцвету культуры в Афинах.

   241 Ольга Павловна Безобразова (1893 — ?) — крестница Вл. С. Соловьева. Треси Тапмен — персонаж романа Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837).

   242 дружеская влюбленность, любовь-дружба (фр.).

   243 Ксения Григорьевна Селевина (в замужестве Палисадова).

   244 Перси Биши Шелли (1792—1822) — английский поэт; его произведения в переводах КД. Бальмонта издавались неоднократно. См.: Шелли. Сочинения. Вып. 1. СПб., 1893; Шелли. Сочинения. Вып. 1—6. СПб., 1899 и др.

   245 Работа состоит из 11 глав, публиковалась в журнале «Православное обозрение» (1878—1881); отдельное издание — М., 1881.

   246 Герой романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1880).

   247 Д. Д. Плетнев (1873—1941) — терапевт, впоследствии профессор Московского университета.

   248 Смерть М. С. Соловьева и самоубийство О. М. Соловьевой произошли

   16 января 1903 г.

   249 Апостолы Иаков (старший) и Иоанн Богослов были сыновьями галилейского рыбака Зеведея. См.: Мк. 1: 20.

   250 Татьяна Анатольевна Рачинская (урожд. Мамонтова; 1864—1920).

   251 Цитируется начало стиха римского поэта и философа Лукреция (1 в. до н. э.) из поэмы «О природе вещей»: «Quasi cursores vitae lampada tradunt» — «Бегуны передают факел жизни» (лат.).

   252 Погребение состоялось 18 января 1903 г. Соловьевых похоронили в одной могиле на кладбище Новодевичьего монастыря за храмом Успения Пресвятой Богородицы. На могиле был установлен большой деревянный крест. Могила не сохранилась.

   253 Имеется в виду М. Н. Коваленский. См.: Русские ведомости. 1903. № 18. На смерть Соловьевых откликнулись и другие издания. См.: Московские ведомости. 1903. № 18; Новое время. 1903. № 9654.

Журнал «Новый путь» поместил следующий некролог:

«16 января скончался в Москве Михаил Сергеевич Соловьев, брат философа Вл. С. Соловьева. Жена покойного М. С., Ольга Михайловна, узнав о кончине мужа, поспешно удалилась в свою комнату, и через несколько минут ее нашли там тоже мертвой. Их хоронили вместе, в Новодевичьем монастыре. Смерть их произвела большое впечатление в Москве. М. С. был небезызвестен в литературе. Он составил прекрасный указатель к “Истории России” своего отца, С. М. Соловьева, а последние годы занимался редактированием собрания сочинений своего брата Вл. Соловьева и продолжением его перевода “Творений Платона”. М. С. был очень образованный человек и, между прочим, прекрасно знал еврейский язык. О. М. Соловьева была художница и переводчица. Картины ее появлялись на выставках московского товарищества художников. Переводы ее печатались в “Новом журнале иностранной литературы”. Особенно охотно она переводила Рескина, О. Уайльда и Метерлинка. Переведенные ею “избранные страницы” из Рескина под заглавием “Искусство и действительность” имели два издания. К ней обращено одно стихотворение Фета (1884 года):

Рассеянной, неверною рукою Я собирал поэзии цветы,

И в этот час мы встретились с тобою,

Поклонница и жрица красоты.

Гостиная Соловьевых была маленьким литературным салоном, где собирались молодые поэты. Иные из них многим обязаны советам и тонкому вкусу как М. С., так и О. М. Проводить почивших собралась большая толпа народа. Кроме родственных лиц здесь были члены психологического общества, в котором М. С. участвовал, профессора университета, художники и писатели. О. Успенский сказал над гробом прощальное слово на текст “Любый николиже отпадает”. Редакторская работа по изданию сочинений Вл. С. Соловьева переходит по желанию М. С. к Г. А. Рачинскому» (Новый путь. 1903. № 2. С. 202-203).

   254 Ср.: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13: 8).

   255 См. заметку В. Я. Брюсова «Похороны М. С. и О. М. Соловьевых» в: Русский листок. 1903. № 19.

   256 С. Соловьев приехал в Киев 28 января 1904 г.

   257 Сергей Евгеньевич Трубецкой (1890—1949) — окончил историко-филологический факультет Московского университета, после революции за контрреволюционную деятельность был приговорен к расстрелу, замененному сначала на 10 лет заключения, потом на высылку из России (1922).

   258 «Смысл любви» (1892—1894); работа печаталась в журнале «Вопросы философии и психологии» (№ 14—17, 25).

   259 См.: Трубецкой Е. Н. Миросозерцание B. C. Соловьева: В 2 т. М., 1913.

   260 Николай Александрович Бердяев (1874—1948) до 1904 г. жил и работал в Киеве; Сергей Николаевич Булгаков (1871 — 1944) приехал в 1901 г. в Киев в качестве профессора политехникума и приват-доцента университета. Оба начинали как марксисты, но в начале 1900-х в их взглядах совершился перелом, суть которого С. Н. Булгаков зафиксировал в названии своего сборника: «От марксизма к идеализму» (М., 1904). Проявлением нового, религиозного мировоззрения стало участие С. Н. Булгакова и Н. А. Бердяева в программном сборнике «Проблемы идеализма» (М., 1902).

²⁶¹В Луцке жила будущая теща С. Соловьева Софья Николаевна Кампиони (в первом браке Тургенева).

   262 Вы господин Д’Альгейм? (фр.)

   263 Я очень рад вас видеть. — Вы хотите вина? Я очень интересуюсь русской молодежью. Я уже знаю вашего друга Бугаева (фр.)

   264 Имеется в виду женитьба С. Соловьева в 1912 г. на племяннице М. А. Олениной-д’Альгейм Татьяне Алексеевне Тургеневой.

   265 См.: Кэрд Э. Гегель / Пер. с англ. под ред. и с предисл. кн. С. Н. Трубецкого. С приложением статьи о Гегеле Вл. С. Соловьева. М., 1898.

   266 Впервые: Журнал Министерства народного просвещения. 1877. № 3, 6, 10, 11.

   267 «соседняя тетушка» (фр.).

   268 «Жалеете ли Вы, что это время прошло?» (фр.). См. о поэме «Ролла» (1833) в эссе С. Соловьева «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (1915): «Эта поэма <…> в общем не может быть признана удачной. Сюжет ее довольно ничтожен. Жак Ролла, промотав в три года богатое наследство, кончает самоубийством. <…> Совсем отдельно от поэмы стоит ее первая глава. Это самое глубокое и потрясающее из созданий Мюссе. Сюжет первой главы — характеристика трех эпох: античного язычества, средневекового христианства и нашей безрелигиозной эпохи» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 190—193).

   269 Александра Александровна Милорадович (урожд. Васильчикова; 1860 — после 1918) была замужем за бывшим подольским губернатором Л. А. Милорадовичем; публиковала стихи, статьи, переводы, а также материалы из семейного архива.

   270 Юлиус Вельгаузен (1844—1918) — знаменитый немецкий ориенталист-семитолог, глава историко-критической школы, исследователь Ветхого и Нового Заветов. С. Н. Трубецкой в книге «Учение о Логосе в его истории» (1900) неоднократно ссылается на труды Вельгаузена, в том числе приводит его точку зрения на «Второисайю» (см. современное издание: Трубецкой С. Н. Сочинения. М.,

   1994. С. 257 и др.). В библеистике так называется вторая часть книги пророка Исайи («Книга утешения Израиля»; 40—55), крайне важная для объяснения связи Ветхого Завета с Новым Заветом. Ее авторство приписывается не самому Исайе, а его последователю, условно именуемому «Второисайей».

   271 Андрей Белый в двенадцатилетнем возрасте «назубок» знал книгу Д. Н. Кайгородова «Из царства пернатых» (М., 1893), о чем горделиво вспоминал в мемуарах (см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 99, 187 и др.).

   272 Подробнее об участии М. С. Соловьева в издании «Симфонии (2-ой, драматической)» (М., 1902), первой книги Андрея Белого, см. в мемуарах Белого «Начало века» (С. 139, 145).

   273 Речь идет о Марии Александровне Поливановой.

   274 В рецензии на книгу И. Бунина «Стихотворения 1903—1906 гг.» С. Соловьев называл его «плохим стихотворцем», строки стихов которого «посверкивают» «блеском фальшивого брильянта» (Золотое руно. 1907. № 1. С. 89), см. также рецензию С. Соловьева на 4-й том его Собрания сочинений (Весы. 1908. № 8).

   275 См.: Бальмонт К. Д. Будем как солнце: Книга символов. М., 1903. Обложку оформил художник Фидус (Гуго Хеппенер; 1868—1948).

   276 Адольф Гарнак (1851 — 1930) — протестантский теолог и церковный историк; как и Ю. Вельгаузен, являлся крупнейшим представителем школы исторической критики библейских текстов. См. многочисленные ссылки на его работы в книге С. Н. Трубецкого «Учение о Логосе в его истории».

   277 См.: Соловьев Вл. С. История и будущность теократии. Загреб, 1887.

   278 Антоний (Алексей Павлович Храповицкий; 1864—1936)— церковный деятель и писатель, представитель консервативного крыла в православии; в 1890 г. получил сан архимандрита, в 1897 г. — епископа, с 1902 г. — архиепископ Волынский. См.: Антоний Храповицкий. К характеристике современного деятеля кн. С. Н. Трубецкого. Почаев, 1905.

   279 Энтимема — логический термин, восходящий к Аристотелю; сокращенный силлогизм, рассуждение, в котором одна или несколько посылок не формулируются, а подразумеваются.

   280 М. М. Покровский (1868—1942) — в будущем известный филолог-классик, академик АН СССР (1929).

   281 «В 1878 г. начата <…> трехактная комедия Соловьева “Белая лилия”, законченная в 1880 г. в Пустыньке. Второе название ее “Сон в ночь на Покрова” <…> Шутки самые грубые, развязные и иногда циничные, крайняя нелепость и чепуха переплетаются в ней с той же мистикой Софии <…> Напечатана “Белая лилия” впервые в 1893 г., в художественно-литературном сборнике “На память” и перепечатана в “Шуточных пьесах” (Москва, 1922) <…> Пьеса эта многое нам поясняет в отношении Соловьева к любви» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 156—160).

   282 Пьер Абеляр (1079—1142) — французский богослов и поэт; дважды обвинялся в ереси. Главным инициатором обвинения 1141 г. был непримиримый

%

критик его рационалистических воззрений, католический теолог и мистик Бернард Клервосский (1090—1153; канонизирован в 1174 г.).

   283 Из баллады «Рыцарь Тогенбург» (перевод одноименной баллады Ф. Шиллера; 1818).

   284 Из баллады «Замок Смальгольм, или Иванов вечер» (перевод баллады

В. Скотта «Канун Святого Джона»; 1822).

   285 Н. В. Бугаев умер 29 мая 1903 г.; похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.

ПРИЛОЖЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

Печатается по: Письма Александра Блока. Со вступительными статьями и примечаниями С. М. Соловьева, Г. И. Чулкова, А. Д. Скалдина и В. Н. Княжнина. JI.: Колос, 1925. С. 9—45. Позднейшая републикация (Александр Блок в воспоминаниях современников. М., 1980. Т. 1. С. 110—127) осуществлена со значительными и далеко не везде оговоренными сокращениями.

В личном фонде Соловьева сохранился также план статьи «Блок» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 8. Л. 1) с опытом расшифровки этого автографа рукою неизвестного лица (Там же. Л. 2—2 об). Приведем этот текст (по автографу), поскольку он не во всем совпадает с «Воспоминаниями об Александре Блоке»: «Встречи в ранней юности. Театр, первые стихи. Офелия. Разговор о Достоевском. Бедный рыцарь. Мистический перелом. Письма к М. Соловьеву. Влияние Вл. Соловьева. “Входите все”. “У забытых могил”. “Все дышавшее ложью”. Приезд в Москву в январе 1904 г. Впечатления Москвы, Брюсов. Постепенное отдаление. Разрушение теократич. принципа. [Нрзб. одно слово] Богом и добром. Земные лики женственности. “Незнакомка” и “Снежная маска”. Переход к тварному. Эволюция в отношении к Брюсову. Возрождение в италианских стихах. “С первых лет видения и грезы”. “Тень Данта с профилем орлиным”. “Куликово поле”. Средневековый рыцарь в тяжелой кольчуге вздыхал о любви на заре в те часы, когда Рейн выходил из своих берегов, он не над Доном, в поле Куликовом. Наши последние встречи. “Вот он ряд гробовых ступеней”. “Когда я уйду на покой от времен, уйду от хулы и похвал”. Я знаю, а не верю. Пожелай, чтобы она освежила пыльную кольчугу на плече усталого рыцаря. О снежной королеве».

1 Сестры Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова, в первом браке Блок) Александра Андреевна (1860—1923) и Бекетова Мария Андреевна (1862—1938).

   2 Кублицкие-Пиоттух Феликс («Фероль») Адамович (1884—1970) и Андрей Адамович (1886—1960) — дети тетки Блока по матери, Софьи Андреевны Кублицкой-Пиоттух (урожд. Бекетовой, 1858—1919). См также.: Дикман М. И. Детский журнал Блока «Вестник» // Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 203—214; Письма Блока к А. А., С. А. и Ф. А. Кублицким-Пиоттух // Там же. М., 1987. Кн. 4. С. 339-369.

⁵ Ср. строку «С такой же старухой, как лунь, седой» из стихотворения Блока «Она веселой невестой была…».

   4 Из стихотворения Блока «Светлый сон, ты не обманешь…».

   5 См. примеч. 49 к первой части воспоминаний С. Соловьева.

   6 М. В. Коваленская. См. письмо Блока к матери от 7 августа 1898 г. (Письма Александра Блока к родным. [Вып. I]. Л., 1927. С. 42).

   7 Из первоначальной редакции стихотворения «Одиночество» («Над старым мраком мировым…»). См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1999. Т. 4. С. 220.

"Актеры Ермолова Мария Николаевна (1853—1928), Савина Мария Гавриловна (1854—1915) к Далматов (Лучич) Василий Пантелеймонович (1852—1912).

   9 Персонажи трагедии Шиллера «Орлеанская дева».

   10 неписаные догматы (грен). Отсылка к стихотворению Блока «Аурскра боуцата» («Я видел мрак дневной и свет ночной…»); само выражение восходит к Аристотелю. См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 1. С. 444.

   11 Из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…».

   12 Работа называлась «Сказания об иконах Богородицы». См. письма Блока Соловьеву от 19 ноября 1903 г. (Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 349) и отцу от

   30 декабря 1903 г. (Письма Александра Блока к родным. [Вып. I]. С. 99).

   13 Такое намерение высказано в письме Блока Соловьеву от 8 октября 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 345.

   14 См.: Блок А. А. Болотов и Новиков // Блок А. А. Собр. соч. Л., 1934. Т. 11.

   15 Шрифтовое выделение принадлежит С. М. Соловьеву. Ср.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

   16 Из стихотворения Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…».

   17 Имеется в виду публикация цикла «Стихи о Прекрасной Даме» в третьем выпуске альманаха «Северные цветы» (М., 1903).

   18 В оригинале письма — «с каждым новым “петербургским” вывертом Мережковских». Ср.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 412.

   19 Имеется в виду статья Белого «Певица» (Мир искусства. 1902. № 11); выражение «цветет сердце» восходит к строке «Наше сердце цветет и вздыхает» из стихотворения Вл. Соловьева «Белые колокольчики» («Сколько их расцветало недавно…»).

   20 Из стихотворения Вл. Соловьева «Там, где семьей столпились ивы…».

   21 Имеется в виду могила Вл. Соловьева.

   22 Из стихотворения Блока «Верю в Солнце Завета…».

   23 Из стихотворения Блока «Вхожу я в темные храмы…».

   24 Из стихотворения Блока «Отдых напрасен. Дорога крута…».

   25 Из стихотворения Блока «Царица смотрела заставки…».

   26 Из стихотворения Блока «Я, изнуренный и премудрый…».

   27 Образы стихотворений Блока «Я их хранил в приделе Иоанна…» и «Странных и новых ищу на страницах…».

   28 Из стихотворения Блока «Одинокий, к тебе прихожу…».

   29 Из стихотворения Блока «Бегут неверные дневные тени…», посвященного С. Соловьеву.

“Письмо Блока от 20 марта 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 332.

   31 В оригинале письма (около 6 апреля 1903 г.) — «Радостно “упрекнем” друг друга…». Ср.: .: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 333—334.

   32 Не вполне точная цитата из стихотворения Пушкина «Сонет».

   33 Письма Соловьева от 3 августа и Блока от 9 августа 1903 г. см.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 334—336.

   34 Неточная цитата из стихотворения Блока «Я вырезал посох из дуба…».

   35 Точнее, Розвадовский Александр Иванович (1885—1946).

   36 Это же выражение встречается в письме Соловьева Блоку от 1 сентября

   1903 г.. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 339.

   37 Слово «поп» приобрело «презрит, оттенок знач.» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1987. Т. III. С. 326) относительно недавно и преимущественно в интеллигентской среде.

   38 В 1904 г. Розвадовский вступил в орден иезуитов, в 1912 г. стал католическим священником, последние годы жизни провел в Италии.

   39 Неточная цитата из письма от 13 октября 1903 г. Ср.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903—1919. М., 2001. С. 101. «Испанская звезда» — образ из стихотворения Бальмонта «Испанский цветок» («Я вижу Толедо…»).

   40 Образ, восходящий к стихотворению Вл. Соловьева «Песня офитов» и его же «мистерии-шутке» «Белая лилия».

   41 Описка Соловьева — на самом деле это письмо датировано 20 декабря, что указано и в его первой публикации. См.: Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 66; Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 355.

   42 Приведем полный текст этого стихотворения, публиковавшегося лишь в специализированном филологическом издании (Юношеские стихотворения Сергея Соловьева в рабочих тетрадях Александра Блока / Предисл. и публ. А. В. Лаврова // Блоковский сборник. XV. Тарту, 2000. С. 210—238).

Кругом покой и мрак глубокий.

Пускай не знаю я, куда Направит путь мой одинокий Моя туманная звезда.

Тревога жизни отзвучала И замирает далеко…

Змеиной страстью злое жало В душе уснуло глубоко.

На все наложены оковы Невозмутимой тишины.

Так однозвучен гул суровый

О камень бьющейся волны.

Как будто легче жизни бремя…

Объятый вещей тишиной,

Без страха слышу я, как время Свой круг свершает надо мной 1903. Февраль

   43 Первые признаки душевной болезни проявились у М. А. Врубеля весной

   1902 г., с этого времени он лишь ненадолго покидал психиатрические лечебницы.

   44 В архивном фонде Соловьева сохранился черновой автограф, в описи названный «Воспоминания о Валерии Яковлевиче Брюсове» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 7). Первоначальное заглавие этого текста на 9 листах — «Воспоминания о Валерии Брюсове» — зачеркнуто и заменено Соловьевым на «Брюсов эпохи Urbi et Orbi и Венка», однако хронологически изложение доведено до 1924 г. В конце текста дата «29 октября. Надовражино», далее на том же листе 9 следует стихотворение: «Великий маг лежит во гробе // Его окутывает тьма, // Все тихо, как в пустыне Гоби, // И приближается зима» (Брюсов умер

   9 октября 1924 г.), ниже на том же листе — эпиграмма «На смерть Анатоля Франса»: «Одним мерзавцем менее, // Разбился как фаянс // И стал добычей тления // Седой (чтение предположительное. — В. Н.) Анатоль Франс» (Франс умер 12 октября) и стихотворный текст на немецком языке. Автограф малоразборчив, в нем имеются многочисленные зачеркивания, и едва ли его можно считать завершенным. Судя по упоминанию Соловьевым в «Списке моих работ за 10 последних лет» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 4. Ед. хр. 3. Jl. 1) объема «рукописей» «Воспоминания о Брюсове» («1 лист») и «Воспоминания о Блоке» («1 /_г листа»), существовал и значительно более пространный вариант воспоминаний Соловьева о Брюсове, однако его местонахождение нам неизвестно (упоминание же «Воспоминаний о Блоке» в качестве рукописи заставляет датировать весь «Список моих работ…» временем не позднее 1925 г., а не «1930-ми», как значится в описи).

   45 Неточная цитата из письма Соловьеву от 21 октября 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 381.

   46 Из стихотворения Тютчева «Не верь, не верь поэту, дева…».

   47 Письмо Блока Соловьеву от 1—6 декабря 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 352-353.

   48 То есть в служебной квартире отчима Блока (Петроградская наб., 44), в которой Блок жил до 1906 г.; Соловьев выехал от Блока в Москву 16 ноября

   1903 г.

   49 Имеется в виду «История и будущность теократии» Вл. Соловьева. Такой совет Соловьев дал в письме Блоку от 1 сентября 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 339, 349.

   50 Образы из стихотворения Блока «Верю в Солнце Завета…».

   51 Из стихотворения Блока «Плачет ребенок. Под лунным серпом…».

   52 Леонид Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (1880—1918), см. о нем: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 2. С. 597—598.

   53 Стихотворение «В белом» вошло в сб. «Литургия красоты».

   54 стиля модерн (фр.).

   55 Источник цитаты не установлен.

   56 В письме М. С. Соловьеву от 23 декабря 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 412.

   57 Источник цитаты не установлен.

   58 «Поединок» («Дни и ночи я безволен…»).

   59 В своем письме от 29 января 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 362-363.

   60 «Человек предполагает, а Бог располагает» (фр.).

   61 Шрифтовое выделение принадлежит С. М. Соловьеву.

   62 Блок познакомился с Брюсовым раньше — 30 января 1903 г. в Петербурге, в редакции журнала «Новый путь».

“Скандально знаменитое стихотворение Брюсова из цикла «Воскресшие песни» (Золотое руно. 1906. № 1. С. 43—44). Поскольку его полный текст с тех пор не воспроизводился, приведем его здесь по этой публикации:

Призыв

Приходи путем знакомым

Разломать тяжелым ломом

Склепа каменную дверь.

Смерти таинство проверь.

Я лежу в покрове белом.

Чу! на теле охладелом

Проступила синева.

Хорошо! я не жива.

Кроток, робок свет лампады,

Сладко веянье прохлады,

Словно ветерок донес Душный запах мертвых роз.

Не ломай мне рук согнутых,

Не томи очей сомкнутых.

Тесен гроб? прильни ко мне.

Страшен шорох в тишине.

Я послушна, я покорна.

Если страсть твоя упорна,

Ты до капли выпьешь яд Едких, медленных услад.

В мире жизни — предпочтенье,

Утомленье, пресыщенье.

Смерть дает тебе во власть Самовольно черпать страсть.

Тени будут утром стерты.

Я останусь все же мертвой,

Все ж безмолвней всех рабынь…

Так подруги не покинь!

Вновь на груди помертвелой Заверни мой саван белый,

Дверь плотнее притвори,

Уходя в лучах зари.

Кротко мерное мерцанье,

Я храню следы свиданья,

Запах роз, и тишина…

Буду я тебе верна!

1900

   64 Точное название этого стихотворения — «Последний день» («Ранним утром, когда люди ленились шевелиться…»).

   65 В позднейшей редакции это заглавие было снято. См.: Блок А. А. Поли, собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 2. С. 596—597; Лит. наследство. Т. 92, кн. 1.

С. 235.

   66 В письме от 18 февраля 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 364.

   67 Письмо от 8 марта 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 372.

   68 Там же. С. 370.

   69 Неточная цитата из письма Белому от 9 апреля 1904 г. (в оригинале — «именно для ландышей»). См.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903-1919. С. 142.

   70 В сцене «Кухня ведьмы» из первой части «Фауста» Гете фигурирует вовсе не «морской кот», а «Мартышка-самец»; по всей видимости, Соловьев смягчает реальное прозвище латыша Мартина Симеона в расчете на осведомленность своего читателя.

   71 Стихотворение самого С. М. Соловьева.

   72 Имеются в виду стихотворения Брюсова «Орфей и Эвридика» и «Медея» из его книги «Stephanos», следующей после «Urbi et Orbi».

   73 Речь идет о юношеской любви Соловьева, гимназистке Марии Дмитриевне Шепелевой.

   74 См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 381.

   75 Там же.

   76 Письмо от 23 января 1905 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 386.

   77 Письмо Блока М. С. Соловьеву от 5 ноября 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

   78 Ср. стихотворения Блока «Religio. 1» («Любил я нежные слова…»), «Я, изнуренный и премудрый…», «Царица смотрела заставки…».

   79 Образы из стихотворения Блока «Я, отрок, зажигаю свечи…».

   80 Образы из стихотворений «Твари весенние» («Золотистые лица купальниц…»), «Болотные чертенятки» («Я прогнал тебя кнутом…»), «Болотный попик» («На весенней проталинке…»).

   81 По всей видимости, отсылка к следующему месту статьи Брюсова «Александр Блок» (1915): «Во второй книге Блока <…> в его поэзию вторгается начало демоническое. В стихах Блока оно появляется сначала в образе “тварей весенних” <.„> олицетворяющих начало земное, силы, извечно влекущие человеческую душу от божества, соблазняющие ее вечной прелестью преходящего» (Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 434).

   82 Речь идет про рецензии Белого «А. А. Блок. “Нечаянная Радость”» (Перевал. 1907. № 4) и Соловьева «А. Блок. “Нечаянная Радость”» (Золотое руно. 1907. № 1).

   83 Формулировка из раздела V статьи Вл. Соловьева «Судьба Пушкина».

   84 Имеется в виду статья «О современном состоянии русского символизма» (Аполлон. 1910. № 8).

   85 Из стихотворения Вл. Соловьева «Восторг души расчетливым обманом…».

“Письмо Соловьева от 20 ноября 1910 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 401.

   87 Письмо Блока от 23 ноября 1910 г. См.: Там же. С. 402.

   88 Относящийся к Кавказу «Отрывок из путешествия Онегина» Пушкина.

   89 Блок А. А. Ночные часы: Четвертый сборник стихов (1908—1910). М., 1911.

   90 В мае—июне 1909 г.

   91 Из стихотворения Блока «Дали слепы, дни безгневны…».

   92 В 1659 г. Медичи продали свой флорентийский дворец маркизу Риккарди, и долгое время это здание было известно как Палаццо Медичи-Риккарди; с открытием же здесь в 1929 г. музея Медичи оно вновь именуется Палаццо Медичи; росписи его парадных залов и капеллы выполнил Беноццо Гоццоли (1420—1479). «Белый конь», в частности, изображен на фреске «Поклонение волхвов». См.: Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. М., 1993. Т. 2. С. 478.

   93 Первая строфа стихотворения Блока «Благовещение».

   94 Из стихотворения Блока «Равенна» («Все, что минутно, все, что бренно…»).

   55 Из стихотворения Блока «Экклесиаст» («Благословляя свет и тень…»).

   96 Прежде всего это стихотворение «Глаза, опущенные скромно…», в особенности его допечатные редакции (см.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 3. С. 79—80, 323—327, 757—758), отчасти и «Благовещение» (Там же. С. 80-81, 328-331, 758-761).

   97 Соловьев стал женихом Т. А. Тургеневой, осенью они поженились.

   98 Письмо от 25 июня 1912 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 404—

405.

"Текст этого письма неизвестен.

¹⁰⁰ Эта встреча состоялась 22 декабря 1914 г. на квартире матери (а не отчима) Блока (см.: Блок А. А. Записные книжки. М., 1965. С. 251). Накануне,

   21 декабря, Соловьев читал в петроградском Религиозно-философском обществе публичную лекцию «Правда и ложь современного патриотизма» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 112).

¹⁰¹В доме 57 по Офицерской (Декабристов) улице Блок жил с 1912 г.

   102 Из стихотворения Блока «Петроградское небо мутилось дождем…».

   103 Очерк «Впечатления Галиции» см.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. С. 207—248.

¹⁰⁴Лидия Борисовна Яворская (урожд. фон Гюббенет, по мужу княгиня Барятинская; 1871 — 1921) — актриса, в 1915 г. сделала очередную попытку создать в Петербурге свой театр; Л. Д. Блок должна была играть в пьесе Шеридана «Школа злословия». См.: Лит. наследство. М., 1978. Т. 89. С. 358.

   105 См.: Блок А. А. Судьба Аполлона Григорьева // Стихотворения Аполлона Григорьева / Собрал и примечаниями снабдил Александр Блок. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова. М., 1916.

   106 То есть отделе народного образования.

   107 Из стихотворения Блока «Песнь ада» («День догорел на сфере той земли…»).

   108 Блок А. А. Седое Утро. Пб., 1920.

   109 Из первого стихотворения цикла «На поле Куликовом» («Река раскинулась. Течет, грустит лениво…»).

   110 Отсылка к стихотворению «Вхожу я в темные храмы…».

   111 Из стихотворения Блока «Бегут неверные дневные тени…».

   112 Из третьего стихотворного цикла «На поле Куликовом» («В ночь, когда Мамай залег с ордою…»).

   113 Из стихотворения Блока «Когда я уйду на покой от времен…».

   114 Письмо Блока М. С. Соловьеву от 5 ноября 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

   115 Из стихотворения Баратынского «Бокал» («Полный влагой искрометной…»).

   116 Из стихотворения Блока «Шаги командора» («Тяжкий, плотный занавес у входа…»).

   117 Из третьего стихотворного цикла «На поле Куликовом» («В ночь, когда Мамай залег с ордою…»).

   118 Из пятой строфы поэмы Лермонтова «Сказка для детей».

   119 Собственно, два эпиграфа (из 3-й и 4-й глав первой части романа «Идиот»), См.: Блок А. А. Собр. соч. М.; Л., 1961. Т. 4. С. 72, 575.

   120 Из стихотворения Блока «Из хрустального тумана…».

   121 Из стихотворения «Россия» («Опять, как в годы золотые…»).

   122 «Так и не поцеловала ручку! Так и не поцеловала, так и убежала!.. Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она в этой ручке высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, каких можно только вообразить на свете! В своем роде восторг!.. Я могу еще остановиться; остановясь я могу завтра же целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я совершу подлый замысел, и будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамо говорю это! Гибель и мрак! Объяснять нечего, в свое время узнаешь. Смрадный переулок и инфернальница!» («Братья Карамазовы», часть первая, книга третья «Сладострастники», глава XI «Еще одна погибшая репутация»),

   123 Из стихотворения Блока «На железной дороге».

   124 Вечная женственность (нем.).

   125 Из так называемой «Молитвы об откровении великой тайны» (молитвы ко Пресвятой Софии), то ли почерпнутой Вл. Соловьевым из гностических и каббалистических источников, то ли сочиненной им самим по их мотивам. См.: Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 119; Соловьев B. C. Стихотворения. Изд. 7-е. М., 1921. С. 300—301.

   126 Возможно, отсылка к пятой строфе стихотворения Вл. Соловьева «Ех oriente lux» («С Востока свет, с Востока силы…») — «Душа вселенной тосковала // О духе веры и любви».

   127 Шрифтовое выделение в стихотворении Вл. Соловьева сделано С. М. Соловьевым.

   128 Из стихотворения Вл. Соловьева «Не по воле судьбы, не по мысли людей…».

   129 Образ из стихотворений Блока «На страже» («Я — непокорный и свободный…») и «Пойми же, я спутал, я спутал…».

¹³⁰«Климентины» (Clementina) — корпус раннехристианских текстов (ныне датируемых самым началом III в.), авторство которых традиционно приписывалось св. Клименту, Папе Римскому (I в.). Входящие в этот корпус книги «Бесед» («Homilies») и «Встреч» или «Воспоминаний» («Recognitiones») в числе прочего повествуют о спутнице Симона-мага Елене, которую тот отнял у некоего Досифея, также лжемессии. Русские переводы «Климентии» отсутствуют. Краткое изложение соответствующего сюжета см. в очерке Ф. Зелинского «Елена Прекрасная» (Зелинский Ф. Ф. Из жизни идей. М., 1995. Т. 2. С. ISO- 184), в «Искушении Святого Антония» Флобера (Флобер Г. Собр. соч. М., 1956. Т. 2. С. 289—292) и в сетевом журнале «Полярная Звезда»

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН*

Абеляр П. 378, 465 Абрамов 257, 271, 286, 288,

Августин Аврелий 329, 457 Александр III 147

Александра Федоровна, императрица 216, 443

Алексей (Алексий), митрополит 144, 437

Алексей Михайлович, царь 36, 67, 441 Амвросий Медиоланский 322, 458 Андерсен Х. К. 24, 36, 426 Анна Иоанновна 62 Анна Кузьминична — см.: Колерова А. К.

Антоний (А. П. Храповицкий), архиепископ 373, 464 Антоновский 224, 230, 253 Анучин 264—266 Аракчеев А. А. 416

Арендателев А. 126—127, 141, 159, 187,

   241, 244

Арендателев Г. С. 90, 100—101, 110,

   151, 184 Арендателев Е. 90, 126 Арендателева Н. Г. 90, 133, 142—143 Арендателевы 100, 158—159, 193 Аристотель 372 Артамонов 201

Байрон Д. Н. Г. 238

Бальмонт К. Д. 11, 151, 210, 239, 276,

   344, 372, 390, 461, 464, 467 Баратынские 46, 226 Батюшков К. Н. 42 Бауэр В. В. 78, 427 Беато Анжелико 36, 76, 413 Безобразов П. В. 70—71, 107, 148—149, 340-342, 344, 370, 425, 431 Безобразов С. 74

Безобразова Е. П. 107, 341—343, 461 Безобразова М. С. 59—60, 62—63, 67,

   70- 71, 77-78, 107, 340, 342, 422, 425, 431

Безобразова Н. А. 73—75, 77, 426 Безобразова О. П. 342, 461 Бекетов А. Н. 49, 51, 53, 382, 418 Бекетова Е. Г. 46, 382, 416 Бекетова М. А. 28, 381, 411, 413, 416— 420, 427, 431, 465 Белинский В. Г. 287, 402, 451 Белобрежский 213—214, 217—218 Белый Андрей — см.: Бугаев Б. Н. Вельский Л. П. 182, 222, 227, 229, 265,

   273, 286, 293, 309-321, 315-316,

   348, 368, 372, 376-378, 440 Бенкендорф А. А. 224, 257, 283, 285, 287, 313-314, 325, 331-333, 347, 352, 365-366, 445-446

Россия Ж

Бенкендорфы 224, 285, 328 Бердяев Н. А. 355, 463 Бернар С. 161, 439 Блаватская Е. П. 65, 171, 423, 440 Блок А. А. 6-11, 17-18, 26, 320, 330, 381-407, 409, 413, 417-418, 428, 439, 442-443, 446, 547, 461, 465— 467, 469, 471-474 Бодлер Ш. 151, 291, 329 Бокль Г. Т. 226, 445 Боратынский (Баратынский) Е. А. 12,

15, 370, 408 Бржесская А. Л. 61, 422 Бржесская Е. Ф. 61, 422 Бржесские 61

Брюсов В. Я. 6, 10-16, 22, 24, 320, 330, 341, 350, 428, 462, 468-469, 471 Буасье Г. 322

Бугаев Б. Н. 5-6, 8-9, 13, 15, 17-19, 21-22, 24, 26, 31, 149-151, 153, 159, 165, 171-172, 176-179, 181 — 183, 204, 221-225, 234-235, 252,

   257, 284, 293, 295-297, 300, 306-

   308, 320, 328, 330, 334, 347-348, 364, 367, 379, 384, 389, 391-392, 394, 398, 402, 409-411, 417, 419, 428, 431, 433-434, 436-440, 442—

   443, 445, 449-450, 452, 455, 460— 461, 463-464, 467, 471 Бугаев Н. В. 26, 122, 149-151, 169— 171, 176, 178, 210-211, 367, 379— 380, 434, 439, 443, 465 Бугаева А. Д. 149, 151, 170, 176-179, 181, 368, 436, 439, 443 Бугаевы 150-151, 169, 178, 452 Булгаков С. Н. 355, 463 Бунин И. А. 370, 464

Варнава 328, 459

Василий о. — см.: Марков B. C.

Василий Великий 286, 451

Васнецов В. М. 210 Ватто А. 36, 413 Величкин В. Н. 190 Величкин И. Н. 140, 151, 166, 168—169,

   171, 179-180, 437 Величкин И. П. 118 Величкин Н. Н 191 — 192, 196, 219— 220, 444 Величкин Н. П. 114, 121 Величкина Н. Н. 191 — 192, 195, 219 Величкины 115, 130 Вельгаузен Ю. 367, 463—464 Венкстерн А. А. 24, 181, 229, 243, 252, 292, 299, 311, 316, 335, 337, 372, 409-410, 440, 446-447, 451, 453, 456

Венкстерн В. А. 252, 255—257, 299,310, 365-366, 447 Венкстерн М. А. 256, 311, 359, 368 Венкстерн Н. А. 256, 311, 322, 410, 447, 458

Венкстерн О. Е. 255, 303,306, 447, 453 Венкстерны 196, 258, 291, 296, 298, 300, 303, 306, 308-311, 321-322, 324-325, 328, 330, 336, 408, 455 Верещагин В. В. 175, 440 Верлен П. 151 Вильгельм II 280, 450 Виноградов П. Г. 345, 456 Витте С. Ю. 103, 154, 430 Владимир Мономах 62 Владимирский А. С. 220—221, 227— 228, 251, 265, 445 Вольтер 37, 299-300, 382, 414 Воронцов М. С. 49, 417—418 Врубель М. А. 243, 390, 468 Выгодчиков 123, 434 Вызинский Г. В. 330, 459

Гарнак А. 372—373, 464

Гегель Г. В. Ф. 71, 236, 356, 373, 463

Россия Ж

Гейне Г. 7, 319, 325, 330, 410, 428, 460 Геродот 165, 439

Гёте И. В. 19, 23, 46, 52, 71, 238, 367, 382, 408, 414, 422, 426, 446, 471 Гиацинтов В. Е. 202—203, 221—222, 229-234, 237, 251, 263, 286, 299, 323-324, 410, 442, 447, 453, 458 Гиацинтова Е. А. 231—232, 259, 262, 288-290, 323, 446, 453 Гиацинтова Е. В. 81, 85, 202, 232, 255— 256, 258, 289, 322-323, 427 Гиацинтова С. В. 16—17, 232, 258, 289, 322-323, 446, 451 Гиацинтовы 231, 322—323, 325, 330,

   410, 455

Гиппиус З. Н. 8, 71, 392, 397, 413 Говоруха-Отрок Ю. Н. 307, 455 Гоголь Н. В. 12, 299, 308, 311,342, 442,

   444, 456 Голицын Н. Ф. 55, 420 Голубева 99 Гомер 95, 214, 316

Гораций (Квинт Гораций Флакк) 12, 382

Горбунов И. Ф. 210, 443 Горшков З. К. 123, 434 Готорн Н. 92, 428

Готье Ю. В. 222, 265, 315, 365, 374, 445 Гофман 318—320 Гофман Э. Т. А. 24, 53, 299, 318 Грачёва Т. 81-84, 88, 91-93, 95-96,

   98, 100-102, 110, 123, 125, 134— 135, 146-147, 150, 155, 158, 160— 162, 167, 173-176, 185, 187, 189— 190, 238 Грессе Ж. -Б. -Л. 36, 413 Грибоедов А. С. 402 Григорий Нисский 451 Григорий VII 339-340, 459 Григорьев А. А. 319, 402, 457, 472 Гумберт (Умберто) I 279, 449

   1 мемуарах

Д’Альгейм М. А. — см.: Оленина- Д’Альгейм Д’Альгейм П. И. 333—335, 356, 409, 461, 463

Д’Альгеймы 334—335, 356, 360, 409 Данте Алигьери 52—53, 307, 401, 407 Дельвиг А. А. 46, 246 Дельвиги 122

Дементьев Е. М. 84—87, 103, 106—107, 109, 152, 154, 162, 193, 219, 237, 261-263, 281, 283, 428, 430 Дементьева Н. М. 49, 55—56, 84, 86— 87, 93, 98-99, 103-109, 1 13, 152, 162, 175, 181, 190, 193, 202, 218—

   219, 231, 237, 239, 243-244, 250, 256, 260-263, 269, 367, 418-419, 428, 430

Державин Г. Р. 40, 178, 411, 440 Джаншиев Г. А. 286, 451 Джотто ди Бондоне 36, 74, 413 Дидро Д. 35—36, 246, 414 Диккенс Ч. 36, 53, 64, 67, 150, 342, 439, 461

Дмитрий Ростовский 112, 432—433 Добролюбов Н. А. 245 Долгоруков В. В. 45, 416 Достоевский Ф. М. 12, 53, 64, 273— 274, 405, 423, 461 Дохтуров П. А. 60, 422 Дюттке Г. 95, 429 Дю Шатель 152, 438 Дюшен 198, 240

Екатерина II 37, 341, 440 Ениш И. Г. 38

Ермолова М. Н. 250, 383, 447, 466 Есипов Н. В. 53

Есипова Н. В. 53, 108—109, 153, 244

Жанна д’Арк 18, 40, 116, 430, 438 Жаннерэ 354

Россия

Жуковский В. А. 12, 15—16, 53, 62, 181, 210, 247, 299, 311, 378, 383, 420, 431-432, 437, 440

Залцер 39

Зверев В. К. 145-146, 165, 183, 184, 281, 350, 437 Золя Э. 161, 412, 439 Зяблова В. 283-284, 287-288, 291- 292, 294, 307, 379 Зябловы 284

Ибсен Г. 225, 344, 445-446, 450, 453 Иванов А. А. 73

Иванцов-Платонов А. М. 78, 426 Ильенков П. А. 51, 418 Ильмень 115—116 Иммер А. Э. 87, 428 Иннокентий III 329 Иоаким о. 111, 113, 127—128, 133, 143, 159-160, 163, 177, 187, 219 Иоанн Златоуст 115, 216 Иоанн Кронштадтский 159, 438 Иосиф о. 355

Канова А. 284, 450 Кант И. 293-294, 454 Карамзин Н. М. 57, 450 Карелин Г. С. 46, 416—418 Карелина А. Г. — см.: Коваленская А. Г. Карелина А. Н. 46—48, 416 Карелина Е. Г. — см.: Бекетова Е. Г. Карелина Н. Г. 46

Карелина С. Г. 46, 49-51, 108, 153,

   155, 197-198, 244-247, 256, 320, 345, 362, 380, 416, 418, 431 Карелины 47 Касицын 181, 350 Катков М. Н. 270, 306, 448, 454 Качалов В. И. 285, 450 Каченовский М. Т. 44, 415

Кипарисов 200, 233, 267, 336 Кобылинский Л. Л. 52, 226—227, 291, 295, 328-330, 409-410, 419, 445— 446

Кобылинский C. JI. 445—446 Кобылинские 226

Коваленская А. Г. 36, 46—49, 51—55, 76, 104, 345, 413, 416, 418-419, 428 Коваленская А. М. — см.: Марконет А. М.

Коваленская В. В. 88, 91, 130—131,

   152, 158, 162-165, 175, 184, 192, 194-195, 206, 234, 236, 238, 240, 247, 259, 262, 283 Коваленская Е. В. 184, 185, 297, 439 Коваленская Е. Н. 104, 131—132, 235— 236, 251, 431 Коваленская М. В. 86, 88, 103, 107, 123, 126-128, 130-131, 133, 140, 142, 148-149, 152, 158, 163-165,

   172, 175, 178, 182, 184, 185, 188, 192-195, 204, 210, 234, 236, 241 —

   242, 247, 262, 298, 428, 466 Коваленская М. Г. 44, 46, 48—49 Коваленская Над. М. 41 Коваленская Нат. М. — см.: Дементьева Н. М.

Коваленская Н. Н. 235—236, 250 Коваленская Н. Ф. — см.: Морошкина Н. Ф.

Коваленская О. М. — см.: Соловьева О. М.

Коваленские 30, 36, 49, 76, 109 Коваленский А. В. 297, 453 Коваленский В. М. 49, 55, 87—88, 103, 105, 117, 128, 130, 142, 144, 161 — 162, 165, 184-185, 192, 194-196, 199, 206, 235-236, 238, 240, 247— 250, 259-262, 269, 274, 278, 282—

   283, 297, 313, 333, 349, 351, 418, 446

Россия Ж

Коваленский И. М. 36, 44—46, 48, 78, 413

Коваленский Михаил Иванович 35—

37, 40-43, 78, 411-412, 414 Коваленский Михаил Ильич 44, 46—

49, 53-55, 416-417 Коваленский М. М. 41, 49, 53, 414, 418 Коваленский М. Н. 89, 91, 104—105, 117, 131-133, 153, 235-236, 250,

   350, 365, 428, 435, 462 Коваленский Н. М. 49, 51, 53—54, 56,

87, 91-92, 103-105, 109, 119, 122, 130-132, 153, 157, 198-199, 206, 235, 239-242, 247, 249, 250, 261, 278, 297, 323, 326, 349, 379, 409, 418, 428

Колерова А. К. 57, 68—70, 421, 424— 425

Коллинз У. 209, 442

Кони А. Ф. 103, 430

Коньшин В. Д. 163—164, 184, 194, 283

Конынина П. П. 163—164

Корнель П. 273, 448-449

Корш Ф. А. 209, 220, 238, 284, 442

Коцебу А. Ф. Ф. фон 133, 435

Кросби 96

Кублицкая-Пиоттух А. А. 381, 400, 425, 433, 442-444, 454-457, 460, 465 Кублицкие-Пиоттух 381, 466 Кублицкий-Пиоттух Ф. Ф. 400—401 Кэрд Э. 356, 463

Лакордер Ж. -Б. А. 269, 448 Ламенне де Фелисите Р. 171, 412, 440, 448

Ламперт А. И. 64—65 Ламперт Ольга И. 64—65 Ламперт Оскар И. 65 Ламперты 64 Лафонтен Ж. 224, 445 Лебедев И. Д. 74, 426 Лев XIII 94, 429

мемуарах

Левик Э. 192-195, 247-248 Левик Ю. 247—248.

Леонтьев К. Н. 307-308, 455 Лермонтов М. Ю. 53, 62, 191, 293,304,

   407, 422, 433-435, 454 Лещинская 213, 218 Ли Хун-Чан 159, 438 Липский В. И. 46, 416 Ломоносов М. В. 59 Лопатин В. М. 74, 77, 351, 355, 426, 443 Лопатин Л. М. 74, 351, 426 Лопатина Е. М. 59, 422, 426 Лопатины 83—84, 455 Лубков 200

Лукьянов С. М. 61, 422 Любимов С. Б. 111 — 112, 144 Любимова Ал. С. 89, 119—120, 133, 185-186, 218, 238, 359, 365-367, 369, 380, 428, 433 Любимова Авд. С. 89, 115—120, 133, 199, 250, 351-352, 428 Любимова А. Ф. 89, 110—114, 428 Любимова Е. С. 89, 1 18—120, 190, 196-197, 428 Любимова М. С. 112, 114, 116, 120, 190 Любимова О. С. 112, 115 Людовик XVI 159, 438

Мазнева Н. М. 37, 40, 414-415 Майков А. Н. 182, 440 Мамонов 200 Мансуров Н. А. 47, 417 Марков B. C. 139, 141, 166-169, 244, 286-287, 436-437 Марков И. 226, 245 Марков Н. В. 138-142, 151, 165, 167— 169, 171, 177-179, 183-186, 209, 226, 244-247, 286-287, 298, 336,

   349, 437

Марконет А. М. 49, 51, 53—54, 87, 93,

   99, 105-106, 109, 131, 133, 142, 148, 153-159, 192, 195-198, 206,

Россия

   220, 237, 256, 261-263, 268, 269, 278, 282, 321, 324-326, 418 Марконет А. Ф. 54, 86—87, 89, 91, 105-107, 127, 130, 133-134, 144, 147, 151-152, 154-158, 162, 165, 175, 180, 206, 239, 313, 351, 391, 419

Марконет В. Ф. 54, 91, 109, 124, 147, 157-158, 182, 214-217, 249, 271, 278, 313, 326, 392 Марконет Г. Ф. 54, 79, 91 Марконеты 78, 87, 106, 133—134, 144, 147-148, 239, 313 Маркс К. 344, 445 Марриет Ф. 46, 416 Мейерхольд В. Э. 284, 450 Мельвиль 46

Мельников П. И. 225, 239, 431 Менделеев Д. И. 388—389 Менделеева Л. Д. 387—389 Менделеевы 388

Мережковский Д. С. 8, 19, 72, 328—

   329, 335, 341, 344, 346, 384, 388, 392-394, 397, 408-409, 437, 459, 466

Мержеевский И. П. 211—213, 215—218 Мериносов 200

Метерлинк М. 52, 419—420, 462 Мечников И. И. 51, 418 Микеланджело Буонарроти 82, 324 Милорадович А. А. 365, 370, 463 Милорадовичи 364—365, 370 Моммсен Т. 273, 449 Монталамбер Ш. Ф. де 269, 448 Морошкин С. Ф. 132 Морошкина Н. Ф. 104—105, 119, 132,

   156, 162, 206, 235-237, 250-251, 259, 379, 430 Мусоргский М. П. 334, 460 Муха А. 161, 439 Мюрат С. 335, 460

Мюссе А. де 7, 292, 310, 316, 335, 360, 363, 373, 451-452, 461, 463

Наквасины 118 Некрасов Н. А. 403, 450 Нестеров М. В. 316, 446 Никитин И. С. 316, 456 Николай I 58

Никольская Е. В. 50, 246, 418 Ницше Ф. 19, 226, 291, 328, 459 Новалис (Фридрих фон Харденберг) 52, 419

Овидий (Публий Овидий Назон) 35, 316, 411, 447, 451 Озеров И. Х. 329, 459 Оленина-д’Альгейм М. А. 333—334, 356, 460 Орлов 38

Остроленко Б. — см.: Стороженко А. И.

Павел I 41, 415

Павликовский К. К. 251—253, 257—

   258, 265-266, 270, 288-289, 293 Пассек 359 Перуджино 74, 417 Петискус А. Г. 59, 421 Петр I 56, 62, 67

Петровский А. С. 307—308, 334, 347,

455

Печерский — см.: Мельников П. И. Пимен, архимандрит 94 Пирлинг П. О. 302, 454 Писарев А. А. 36, 41—42, 413 Писарев Д. И. 245, 298 Платон 42, 294, 372, 412, 449, 462 Плетнёв Д. Д. 347, 461 Плохово А. 223 Победоносцев К. П. 111, 432 Покровский М. М. 376, 378, 464

Россия

Поленов В. Д. 53, 73, 419-420, 430 Поливанов Ив. Л. 182, 227, 230, 251,

255, 257-258, 263, 271, 276, 290,

295, 349, 368, 371, 373-374, 378,

   410, 440

Поливанов Ил. Л. 259—260, 332, 336, 338-339

Поливанов Л. И. 79, 180—181, 183, 200-202, 207-209, 222, 227-230, 235, 259, 269, 295, 306, 308, 315,

319, 332, 426, 440, 445-446, 448,

456

Поливанова Е. Н. 371 Поливанова М. А. 368, 377—378, 464 Полонский Я. П. 12, 49, 319, 418, 458 Поп (Поуп) А. 35, 411 Попков И. Н. 100—101 Попкова А. М. 100—101 Попкова Н. 100—103 Попковы 100—102 Попов Н. А. 67-68, 83, 422, 424 Попов С. Н. 68, 70, 188-189, 441 Попова B. C. 60, 63, 65, 67, 69, 83, 187-189, 270, 346-347, 349, 422 Попова П. Н. 68 Попова С. Н. 68 Попова Т. Н. 68 Поповы 68

Потапов 201, 223, 244—245, 254 Потёмкин Г. А. 35—36, 411—413 Потулова А. И. 123, 434 Преображенский 349—350 Пушкин А. С. 12, 15, 24, 62, 172, 195, 210, 214, 238-239, 285, 292-293, 299, 300, 304, 307-308, 310, 316, 360, 377, 402, 404-405, 420, 430, 434-435, 438, 440, 447, 451, 453, 455, 466 Пяст В. А. 402-403

Раевский Е. Т. 78

Развадовский А. И. 388—389, 393, 467

Разумовский Н. Н. 112—113 Разумовский Н. Ф. 112—113, 432 Ранке Л. фон 330, 459 Расин Ж. 296, 309, 418, 448 Рафаэль Санти 57, 74—75 Рачинский Г. А. 12, 327—329, 334—335,

   345, 348-349, 351, 358, 364-365, 368, 372, 378-379, 392, 459, 463 Рачинская Т. А. 348, 372, 461 Ревиль А. 273, 448

Ренан Ж. Э. 161, 171, 226, 273, 412, 439

Репин И. Е. 53, 234, 419

Риттер 306

Роденбах Ж. 52, 419

Романов Вад. В. 61, 63

Романов Вл. В. 61

Романов В. П. 60—61, 422

Романов П. В. 61

Романова Е. В. 61, 65, 340—343, 346, 423, 431

Романова П. В. — ем.: Соловьева П. В.

Романовы 60—61, 67

Ронсар П. 334, 460

Росси Э. 262, 447

Ростан Э. 161, 284, 439

Рубинштейн А. Г. 235, 428, 430, 446

Руссо Ж. -Ж. 43, 415

Саблер В. К. 68, 424 Савина М. Г. 383, 466 Савицкая М. Г. 284—285, 450—451 Саврасов А. К. 51, 418 Садовский М. П. 189, 441 Сальвини Т. 262, 447 Самарин Ю. Ф. 307, 373, 455 Сафо 72

Сведенборг Э. 37, 42 Сегюр С. Ф. 172, 440 Селевин Г. 343

Селевина Е. — см.: Романова Е. В. Селевина К. М. 343—344, 346, 349, 352-353, 356-364, 368-369

%

Россия

Селивановский 223, 257 Семенов Л. Д. 391

Семёнова А. Н. — см.: Карелина А. Н. Семирадский Г. И. 53, 234, 419 Сенкевич Г. 209, 435 Серафим Саровский 119, 433 Сережников В. К. 69, 424 Сковорода Г. С. 35—36, 42, 60, 78, 86,

   411, 413 Скороспелое 201

Скотт В. 12, 46, 48, 55, 150, 282, 299, 417, 420, 465 Сливицкий М. А. 336—337 Соловьёв Б. В. 64

Соловьёв Вс. С. 56, 61, 62, 63—67, 343,

   408, 420, 423-424 Соловьёв Вл. С. 6—8, 20, 22, 24, 28, 30, 56-63, 65-68, 72, 77-78, 83-84, 98, 169, 171, 184, 213, 242, 257, 271, 278, 280-281, 300-304, 307, 318— 319, 323-324, 327, 341, 343, 346,

   351, 354-356, 360, 372-373, 378—

   379, 383-385, 389-390, 394, 398, 406-408, 410-413, 420-429, 434, 439, 446-455, 457, 459, 462-467, 469, 471-474 Соловьёв М. В. 57, 421 Соловьёв М. С. 6, 58, 60, 62—63, 65, 67, 74, 76, 78-79, 326, 411-414,

   421- 422, 424,427, 429, 439, 443, 454, 457-462, 464-465, 469, 471, 473

Соловьёв С. В. 64

Соловьёв С. М. 57—62, 67, 420, 425, 462

Соловьёв Ю. В. 64 Соловьёва B. C. — см.: Попова B. C. Соловьева Л. С. 63, 67, 69—70 Соловьёва М. С. — см.: Безобразова М. С.

Соловьёва Н. С. 56—57, 62—63, 67—69, 70, 74, 83, 153, 420, 424

Соловьева О. М. 6, 49, 54—56, 74—77,

   411, 413, 416, 418, 420, 425-427, 433, 439, 442-444, 454-457, 460— 462

Соловьёва П. В. 56, 60—62, 349, 420, 427

Соловьёва П. С. 56—57, 62—63, 67—69,

   71- 72, 74, 77-78, 281, 349, 421, 425-426

Соловьевы 30, 56, 61, 71—72, 77, 411 — 412

Солонов 241—242, 259 Сосунцов 355

Стапфер Э. Л. 273, 330, 448, 460 Староносов Н. П. 123, 434 Стороженко А. И. 200, 207—210, 257 Стороженко Н. И. 208 Стороженко Н. Н. 208 Сумбатов А. И. 172, 440 Сурогин В. М. 205 Сурогина А. 205 Суханов 303

Таубе 133 Терновский 319

Толстой Л. Н. 12, 28, 51-52, 248, 257,

   274, 320, 431 Тропаревский К. А. 285, 365 Трубецкой Е. Н. 329, 351, 353-355, 358, 459, 463 Трубецкой С. Е. 354, 462 Трубецкой С. Н. 320, 329,335, 349, 351, 355, 365, 372-373, 408-409, 448, 450, 459, 463-464 Трубецкая С. Е. 358 Трубецкие 329-330, 354-355, 358, 360 Туган-Барановский М. И. 226, 445 Тургенев И. С. 12, 51—53, 248, 316, 319-320

Тургенева Т. А. 17, 30, 409—410, 429, 431-434, 449, 456, 463, 472 Туркестанов Б. П. 18, 74, 409, 426

%

Россия

Тютчев Ф. И. 15, 325, 370, 407, 418, 469

Тютчевы 246

Тэн И. 161, 412, 439

Уайльд О. 6, 275, 449, 462 Унковская 328, 335 Усов П. С. 312, 327-328, 331, 348, 456 Успенский 350, 462

Фаррар Ф. В. 109, 278, 449 Федотова Г. Н. 250, 456 Феофилакт (Ф. Г. Русанов), архиепископ 44—45, 415 Фет А. А. 12, 61, 63, 76, 78-79, 234, 237-238, 370, 383, 402, 407, 420,

   422- 423, 426-427, 446, 462 Фигнер Н. Н. 171, 439 Филарет (В. М. Дроздов), митрополит 58, 196, 421 Фрагонар Ж. О. 36, 413 Франциск Ассизский 36

Хабаров 89

Хитрово Г. М. 302, 454 Хитрово Е. М. 302 Хитрово С. П. 300-302, 453-454 Хомяков А. С. 57, 421 Хохлов П. А. 191, 441

Чаадаев П. Я. 304, 307 Чехов А. П. 12, 319, 450 Чубаров 200.

Шаляпин Ф. И. 371 Шевырев 64

Шекспир В. 23, 53, 214, 238, 276, 285, 292, 308, 371, 434, 440-441, 443,

456

Шелли П. Б. 344, 360, 461 Шеллинг Ф. В. 56, 420 Шенье А. М. 7, 316, 317, 319, 456 Шепелёва М. Д. 79, 229, 253-256, 260-262, 267-272, 274, 278, 282-

   284, 287-291, 294-296, 300, 306,

   309, 311-316, 326-327, 331-333, 335-339, 352, 369, 371, 373-376,

   380, 427, 446, 471 Шепелёва O. JI. 374—375 Шиллер Ф. 46, 190, 367, 382, 409, 420, 432, 438, 442-443, 447, 465-466 Шмидт А. Н. 379, 450 Шопенгауэр А. 225—226, 291, 328 Штейн 204, 211-212 Шуберт Ф. 334, 460 Шуцкая Т. А. 232, 255-256, 259, 330 Шуцкие 330

Эверсман Н. Г. 46, 416—417 Эверсман Н. Э. 49, 418 Эллис — см.: Кобылинский JI. J1. Энгельс Ф. 344

Южин — см.: Сумбатов А. И.

Янжул И. И. 122, 150, 434 Янчин И. В. 202, 442

СОДЕРЖАНИЕ

«Продолжатель рода» — Сергей Соловьев. Вступительная статья А. В. Лаврова 5

Соловьев Сергей Михайлович ВОСПОМИНАНИЯ

Оформление серии Н. Г. Песковой Дизайнеры тома

С. А. Жигалкин, П. С. Конколович Редактор О. Краснолистов Корректор Л. Н. Морозова Компьютерная верстка

С. М. Пчелинцев

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-005-93, том 2; 953000 — книги, брошюры

ООО «Новое литературное обозрение»

Адрес редакции:

129626, Москва, И-626, а/я 55 Тел.: (095) 976-47-88 факс: 977-08-28

Формат 60x90/16 Бумага офсетная № 1 Печ. л. 31. Заказ № 1336 Отпечатано с готовых диапозитивов в ОАО "Чебоксарская типография № 1" 428019, г. Чебоксары, пр. И. Яковлева, 15

Примечания

1

Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С. 415—416.

(обратно)

2

Письмо к Андрею Белому от 6 июня 1911 г. // Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. М., 2001. С. 407.

(обратно)

3

Андрей Белый. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 27.

Об О. М. Соловьевой см. также: Мисочник С. М. Письма О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух // Шахматовский вестник. 1997. № 7. С. 133—138.

(обратно)

4

Судьба наследия Вл. Соловьева в сознании и интерпретациях Сергея Соловьева подробно прослежена в работе П. Гайденко «Соблазн «святой плоти»: (Сергей Соловьев и русский серебряный век)» (Вопросы литературы. 1996. № 4. С. 72—127); см. также: Гайденко П. П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001. С. 356-406.

(обратно)

5

Подробно об их взаимоотношениях см.: Переписка Блока с С. М. Соловьевым (1896—1915) / Вступ. статья, публ. и коммент. Н. В. Котрелева и А. В. Лаврова // Лит. наследство. М., 1980. Т. 92, кн. 1. С. 308—413.

(обратно)

6

См.: РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 2. См. также другие автографы ранних стихотворений и стихотворных переводов С. Соловьева: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1, 3, 4; РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 1.

(обратно)

7

См.: Юношеские стихотворения Сергея Соловьева в рабочих тетрадях Александра Блока / Предисл. и публ. А. Лаврова // Блоковский сборник. XV. Тарту, 2000. С. 210-238.

(обратно)

8

   * Письмо к Л. Д. Блок от 23 декабря 1914 г. // Лит. наследство. М., 1978. Т. 89. С. 342.

(обратно)

9

Блоковский сборник. XV. С. 216—217.

(обратно)

10

Соловьев С. Воспоминания об Александре Блоке // Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 22.

(обратно)

11

Весы. 1905. № 2. С. 33. Подпись: С. С.

(обратно)

12

Сам Соловьев в автобиографии называет своим первым печатным выступлением публикацию в альманахе «Северные цветы ассирийские» (М., 1905) стихотворного цикла «Предания» (РГАЛИ. Ф. 341. On. 1. Ед. хр. 288), однако указанный альманах вышел в свет поздней весной 1905 г., в то время как заметка «Айсадора Дёнкан в Москве» была опубликована в февральском номере «Весов» за тот же год.

(обратно)

13

Соловьев С. Цветы и ладан. Первая книга стихов. М., 1907. С. 65, 68.

(обратно)

14

Так, в одном из писем к Блоку (от 24 декабря 1903 г.) Соловьев критически отзывается о Брюсове в связи с его «некрофильским» стихотворением «Призыв» («Приходи путем знакомым…», 1900), тогда еще не опубликованным, но получившим скандальную известность в авторском исполнении: «Я вижу у Брюсова весьма последовательную цепь противоестественных настроений. Начинается с любви к живым трупам, кончается уже определенной любовью к настоящему трупу. <…> Эта черта в Брюсове меня отталкивает. В общем: я Брюсова очень ценю и весьма к нему расположен, особенно высоко ставя его отзывы о моих стихотворениях, хотя во многом мы с ним принципиально и практически расходимся» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 406. Цитируется фрагмент письма, изъятый при публикации (см. примеч. 5) редакцией «Литературного наследства»). Год с небольшим спустя Соловьев уже вполне «принимает» упомянутое стихотворение, признаваясь в письме к его автору (10 марта 1905 г.): «Думая о ваших стихах, заметил в них Леонардовскую черту. В вас сильно сладострастие познания, вы зорко проникаете туда, куда страшно и не надо заглядывать:

Смерти таинство проверь.

Это “проверь”так гениально, что трудно о нем говорить. Тут замечательна именно математичность слова. И основательная дьявольщина» (РГБ. Ф. 386. Карт. 103. Ед. хр. 23).

(обратно)

15

РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 7. Л. 1. Соловьев продолжал высоко ценить Брюсова и в зрелые годы. В частности, 9 января 1929 г. он выступил на 38-м заседании Брюсовского кружка с докладом «Философские воззрения Брюсова» (см.: Лшукин Н. Заметки о виденном и слышанном / Публ. и коммент. Е. А. Муравьевой // Новое литературное обозрение. 1999. № 38. С. 199). См. также: Анчугова ТВ. От обожания к отрицанию: (Отклики Сергея Соловьева на поэзию Брюсова. 1903—1912 гг.) // Брюсовские чтения 1996 года. Ереван, 2001. С. 245—258.

(обратно)

16

Русская поэзия Серебряного века. 1890—1917: Антология. М., 1993. С. 271.

(обратно)

17

Четыре стихотворения Эредиа в переводе Соловьева были опубликованы в сборнике «Хризопрас» (М., 1906—1907), еще одно («На Офрисе») — в журнале «Зори» (1906. № 11/14. С. 15—16). Три перевода из «Хризопраса» (кроме «Антония и Клеопатры») перепечатаны в кн.: Эредиа Жозе-Мариа де. Трофеи / Издание подготовили Н И. Балашов, И. С. Поступальский. М., 1973. С. 59, 66, 75.

(обратно)

18

Ср. свидетельство в цитированном мемуарном наброске Соловьева о Брюсове: «Однажды Брюсов зашел ко мне и, не застав, оставил мне сборник “Знания” с запиской, где просил <…> разругать книгу и кончал словами: “Пора указать Горькому и К⁰ их настоящее место”» (РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 7. Л. 4 об.).

(обратно)

19

РГАЛИ. Ф. 427. On. 1. Ед. хр. 2903.

(обратно)

20

Соловьев интерпретирует таким образом эти формулы в статье «Идея церкви в поэзии Владимира Соловьева» (1913). См.: Соловьев С. Богословские и критические очерки: Собрание статей и публичных лекций. Томск, 1996. С. 124, 130.

(обратно)

21

Соловьев С. Заметки // РГБ. Ф. 190. Карт. 55: Ед. хр. 6 (гранки текста, предполагавшегося к публикации в журнале «Труды и дни», 1912).

(обратно)

22

Соловьев С. Юрий Сидоров // Сидоров Юрий. Стихотворения. М., 1910. С. 20. См. также: Долинин А. История, одетая в роман. Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988. С. 291-293.

(обратно)

23

Соловьев С. Цветы и ладан. С. 10.

(обратно)

24

Перевал. 1907. № 7 (май). С. 58—60.

(обратно)

25

Разбор книги Соловьева Блок дал в статье «О лирике», опубликованной в «Золотом руне» (1907. № 6). См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 151 — 156.

(обратно)

26

Новая книга. 1907. № 1, 21 июня. С. 20. Подпись: Н. Я. А—вич.

(обратно)

27

²* Рус. мысль. 1907. № 6. Отд. III. С. 106-107.

(обратно)

28

Дурылин С. Луг и цветник: О поэзии Сергея Соловьева // Труды и дни. 1914. Тетрадь 7. С. 152. См. также новейший опыт интерпретации поэзии С. Соловьева: Скрипкина В. А. «Мира невольник»: (О поэзии Сергея Соловьева) // Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5/6. С. 105—119.

(обратно)

29

Брюсов В. Среди стихов. 1894—1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 231-232 (Впервые: Весы. 1907. № 5).

(обратно)

30

Там же. С. 313 (Впервые: Рус. мысль. 1910. № 6).

(обратно)

31

Соловьев С. Цветник царевны: Третья книга стихов (1909—1912). М., 1913. С. X— XI. О том, что реакция Соловьева на отзыв Брюсова об «Апреле» была бурной, свидетельствует письмо автора к рецензенту от 5 октября 1910 г.: «…мне очень грустно, что до Вас дошло известие о минутном раздражении, которое вызвали во мне некоторые слова Вашей рецензии. Во всяком случае ни о какой обиде не может быть речи. <…> Но как бы низко ни оценивали Вы мои литературные способности, я всегда был и остаюсь горячим поклонником Вашей поэзии» (РГБ. Ф. 386. Карт. 103. Ед. хр. 23).

(обратно)

32

Рус. мысль. 1913. № 10. Отд. IV. С. 367.

(обратно)

33

Современный мир. 1910. № 6. Отд. II. С. 103.

(обратно)

34

Гумилев Н С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 106, 167.

(обратно)

35

Аполлон. 1910. № 10. Литературный альманах. С. 23.

(обратно)

36

Гаспаров M. J1. Стих начала XX в.: строфическая традиция и эксперимент // Связь времен: Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX — начала XX в. М., 1992. С. 351.

(обратно)

37

Соловьев С. Crurifragium. М., 1908. С. XIII.

(обратно)

38

См.: Лавров А. В. Дарьяльский и Сергей Соловьев: О биографическом подтексте в «Серебряном голубе» Андрея Белого // Новое литературное обозрение. 1994. № 9. С. 93—110; Топоров В. Н. О «блоковском» слое в романе Андрея Белого «Серебряный голубь» // Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 231—242, 309—316.

(обратно)

39

См.: Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1985. С. 443—463.

(обратно)

40

См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 323; Андрей Белый и Александр Блок. Переписка. С. 420—421, 423.

(обратно)

41

Ср. сообщение в недатированном письме В. Ф. Ахрамовича к Э. К. Метнеру: «Сергей Соловьев женится 16 сентября в Дедове (на Татьяне Тургеневой). Звал туда всех “мусагетцев”» (РГБ. Ф. 167. Карт. 13. Ед. хр. 16).

(обратно)

42

РГАЛИ. Ф. 2049. On. 1. Ед. хр. 296.

(обратно)

43

Письмо к Н. А. Поццо от 30 мая 1912 г. (цит. по: Вишневецкий И. Живая и «блистательная тень»: трансформация образа Италии в поздней поэзии Сергея Соловьева // Русско-итальянский архив. Trento, 1997. С. 343, 345).

(обратно)

44

См. фрагменты писем Соловьева, отправленных из Италии, в указанной статье И. Вишневецкого (С. 349—352).

(обратно)

45

РГАЛИ. Ф. 1303. On. 1. Ед. хр. 1067.

(обратно)

46

Заглавия разделов в книгах «Цветы и ладан» и «Апрель».

(обратно)

47

⁴> Соловьев С. Возвращение в дом отчий: Четвертая книга стихов. 1913—1915. М., 1915. С. 43.

(обратно)

48

См. предисловие В. Э. Молодякова к публикации стихов Сергея Соловьева («О чем поет мне этот полдень синий?..» // Простор. 1993. № И. С. 240).

(обратно)

49

17 ноября 1915 г. Соловьев оповестил А. К. Виноградова: «21-го, в субботу, я буду посвящен во диакона, в Сергиевом Посаде, в академической церкви» (РГАЛИ. Ф. 1303. On. 1. Ед. хр. 1067).

(обратно)

50

Книга переиздана в Томске издательством «Водолей» в 1996 г.

(обратно)

51

Соловьев С. Гете и христианство. Сергиев Посад, 1917. С. 75. Эта работа Соловьева подробно освещена в кн.: Жирмунский В. Гете в русской литературе. Л., 1937. С. 596-599.

(обратно)

52

Соловьев С. Богословские и критические очерки. С. 13—14.

(обратно)

53

Там же. С. 44.

(обратно)

54

Соловьев С. К войне с Германией. М., 1914. С. 4.

(обратно)

55

Соловьев С. Богословские и критические очерки. С. 25 (Статья «Эллинизм и церковь», 1912).

(обратно)

56

См.: Там же. С. 152—158, 180 (Статья «Идея церкви в поэзии Владимира Соловьева», 1913); Гайденко П. Соблазн «святой плоти»: (Сергей Соловьев и русский серебряный век). С. 112—117.

(обратно)

57

⁵* Соловьев С. Богословские и критические очерки. С. 105 (Статья «Религиозный смысл борьбы с Германией», 1914).

(обратно)

58

Там же. С. 218 (Очерк «Впечатления Галиции», 1915).

(обратно)

59

⁶¹¹ Соловьев С. Национальные боги и Бог истинный // Христианская мысль. 1917. Март—апрель. С. 147—148, 149, 151.

(обратно)

60

Соловьев С. Вопрос о соединении церквей в связи с падением русского самодержавия. М., 1917. С. 9, 13.

(обратно)

61

Соловьев С. Гонение на церковь // Накануне. 1918. № 6. Май. С. 7.

(обратно)

62

См.: Наше наследие. 1993. № 27. С. 66—69; Соловьев С. Стихотворения 1917— 1928 г. М., 1999. С. 11-23.

(обратно)

63

“ Опыты. Нью-Йорк, 1953. Кн. 2. С. 186-187.

Венгер А. Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьева // Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 3; Смирнов М. Указ. соч. С. 112—114.

(обратно)

64

Опыты. Кн. 2. С. 187.

(обратно)

65

См.: Павлович Н. Московские впечатления // Литературные записки. 1922. № 2.

   23 июня. С. 7.

(обратно)

66

Фрагменты соловьевских переводов шести трагедий Сенеки вошли в новейшее издание (серия «Литературные памятники»): Сенека Луций Анней. Трагедии / Издание подготовили С. А. Ошеров, Е. Г. Рабинович. М., 1983. С. 322—348, 427 (примечания Е. Г. Рабинович).

(обратно)

67

См.: Гете. Собр. соч.: В 13 т. М.; Л, 1932. Т. 1; 1933. Т. 4.

(обратно)

68

Гайденко 11. Соблазн «святой плоти»: (Сергей Соловьев и русский серебряный век). С. 123.

(обратно)

69

РГБ. Ф. 696. Карт. 4. Ед. хр. 3. Л. 2.

(обратно)

70

См.: Смирнов М. Указ. соч. С. 124—125, 142.

(обратно)

71

Соловьев С. Crurifragium. С. XIII, XV.

(обратно)

72

Аполлон. 1910. № 10. Литературный альманах. С. 21—54.

(обратно)

73

Соловьев С. Богословские и критические очерки. С. 180—181.

(обратно)

74

“ ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1129.

(обратно)

75

Соловьев С. Стихотворения 1917—1928 г. С. 60

(обратно)

76

Опыты. Кн. 2. С. 187.

(обратно)

77

Соловьев С. Богословские и критические очерки. С. 86 (Статья «Путь русской культуры», 1914).

(обратно)

78

Соловьев С. Цветник царевны. С. 27 (Стихотворение «Предкам Коваленским»).

(обратно)

79

Соловьев С. Цветник царевны. С. 121.

(обратно)

80

Гумилев Н С. Указ. соч. С. 105.

(обратно)

81

ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. Ед. хр. 1129.

(обратно)

82

Там же.

(обратно)

83

См.: Смирнов М. Указ. соч. С. 114—121

(обратно)

84

Голубцов С. Профессура МДА в сетях Гулага и ЧеКа. М., 1999. С. 56—57. См. также: Осипова И. И. «В язвах своих сокрой меня…»: Гонения на Католическую Церковь в СССР: По материалам следственных и лагерных дел. М., 1996. С. 201; Юдин А. «Россия и Вселенская Церковь»: судьбы русского католичества // Религия и демократия. На пути к свободе совести. II. М., 1993. С. 504; Венгер А. Указ. соч. С. 8—10. В указанной выше работе М. Смирнова «Последний Соловьев» (С. 132—133, 140—142) использованы материалы следственного дела С. М. Соловьева из Центрального архива ФСБ.

(обратно)

85

РГАЛИ. Ф. 1458. On. 1. Ед. хр. 78. Ср. свидетельство Б. И. Пуришева о встрече с С. М. Соловьевым в 1930-е гг.: «…я встретил его на Сретенском бульваре. Он в одиночестве сидел на скамейке. Пальцами перебирал что-то незримое. Глаза его были отмечены печатью безумья» (Пуришев Б. И. Воспоминания старого москвича. М., 1998. С. 42).

(обратно)

86

Соловьева Н. С. Штрихи к портрету отца // Шахматовский вестник. |1993|. № 2. С. 32.

(обратно)

87

⁹* Андрей Белый. О Блоке. С. 182.

(обратно)

88

Соловьева Н. Отцом завещанное. С. 65.

(обратно)

89

См.: Шахматовский вестник. [1993|. № 2. С. 35—38.

(обратно)

90

Шахматовский вестник. 11993J. № 2. С. 37.

(обратно)

91

Ениш — доктор воспитательного дома. (Примеч. автора. [— М. И. Коваленского.J)

(обратно)

92

Около Мценска. (Примеч. автора.)

(обратно)

93

Графа Шереметева дом. (Примеч. автора.)

(обратно)

94

Запцер — живописец. (Примеч. автора.)

(обратно)

95

Варвара — значит на латинском языке — бесчеловечная. (Примеч. автора.)

(обратно)

96

Орест и Пилад — двое славных друзей в древности. (Примеч. автора.)

(обратно)

97

Любитель псов — Николай Михайлович. (Примеч. автора.)

(обратно)

98

Богиня мудрости. (Примеч. автора.)

(обратно)

99

1893 год.

(обратно)

100

Об Александре Блоке. Петербург, 1921.

(обратно)

101

Выражение Боратынского.

(обратно)

1

 Речь идет о Дедове, фамильном имении Коваленских, расположенном в 8 км от станции Крюково Николаевской железной дороги (ныне Истринский район, примерно посередине между станциями Снигири и Крюково). «Дедово представляло собою имение десятин в триста с большим домом и двумя флигелями, стоявшими по обеим сторонам двора, с лесом и с хорошими покосами. Ближайшая деревня была сейчас за прудом <…>» (Бекетова М. А. Шахматове. Семейная хроника // Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 717; в дальнейшем — Бекетова М. А.). Один из флигелей занимала семья Соловьевых. Описание интерьера соловьевского дома см. в мемуарах Андрея Белого «Между двух революций»: «В одноэтажном серявеньком флигельке проживали родители моего друга; сюда я наезжал веснами еще гимназистом: в уют комнатушек, обставленных шкафами с энциклопедистами, масонскими томиками, с Ронсаром, Раканом, Малербом и прочими старыми поэтами Франции; несколько старых кресел, букетов и тряпок, разбросанных ярко, ряд мольбертов Ольги Михайловны Соловьевой, ее пейзажи, огромное ложноклассическое полотно, изображающее похищение Андромеды, мне обрамляли покойного Михаила Сергеевича Соловьева, уютно клевавшего носом с дымком: из качалки…» (М., 1990. С. 13-14).

(обратно)

2

 Об изданиях Овидия и английского поэта Александра Попа (Поупа; 1688— 1744) в семейной библиотеке С. М. Соловьев упоминает в стихотворении «Мои предки» (1911): «Книгохранилище былых времен // Вмещало все, чем славилась Европа: // Там зрелся ряд мистических имен // И томики Овидия и Попа» (Соловьев С. М. Цветник царевны: Третья книга стихов. М., 1913. С. 121—127).

(обратно)

3

 Михаил Иванович Коваленский (Ковалинский; 1745—1807) — писатель и государственный деятель, друг и биограф Г. В. Сковороды. «Очень умный, приятный и приветливый человек, хотя в бытность его губернатором и не то о нем говорили. Он, кажется, немного мистик. Обещал со временем ссудить меня сочинениями Сковороды <…> Манускрипт этих сочинений беспрестанно у него на столе перед глазами» (Жихарев С. П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 21-22).

(обратно)

4

 Григорий Саввич Сковорода (1722—1794) — украинский философ-мистик. В семье Соловьевых его считали предком по материнской линии. «В своей автобиографии В. Соловьев пишет: “Украинский Сократ — Сковорода приходился ей (то есть матери) двоюродным дедом (или прадедом)”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 12; в дальнейшем — Соловьев С. М. Владимир Соловьев.). Отношение к упоминаемому портрету отличалось особым «символическим» почтением: «В тенистой библиотеке нашего дома, под портретом Сковороды, он [Владимир Соловьев] читал нам разговор о войне» (Там же. С. 350—351).

(обратно)

5

 Цитируется ода Г. Р. Державина «Водопад» (1791 — 1794). Титул «Светлейший князь Таврический» был получен Г. А. Потемкиным после присоединения Крыма к России. В середине 1780-х гг. М. И. Коваленский был правителем канцелярии Потемкина, написал в его честь две оды (не сохранились).

(обратно)

6

Михаил Сергеевич Соловьев (1862—1903) — педагог, переводчик.

С. М. Соловьев писал об отце: «…почти все знавшие его признавали в нем человека совершенно исключительного. При больших научных склонностях, с острым художественным вкусом, он был как-то подавлен своим отцом и братом и посвятил им жизнь. В детстве он испытал чувство благоговения и обожания к брату Владимиру. Когда подрос, стал его первым и почти единственным другом, разделяя его идеи <…> Михаил был очень аккуратным, способным, семейным человеком <…> После напряженного мистицизма юных лет Михаил Сергеевич все более выказывал склонности к чисто научным занятиям. Будучи официально только учителем географии Московской 6-й гимназии, он почти не выходил из кабинета, читал на разных языках, делал выписки, в летнее время усиленно занимался садоводством. В 80-х годах он вместе с братом горячо отдался идее соединения церквей. В это время он перевел с греческого “Учение двенадцати апостолов”. Читал он больше всего по-французски, увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование. Не без влияния на него остались и другие французы: Ренан, Тэн, Флобер, Золя. В конце жизни он много занимался евангельской критикой, выписывая новую литературу предмета, основательно изучил еврейский язык и участвовал с братом Владимиром в переводе диалогов Платона. По мнению Е. Ф. Корша и рецензента “Русских ведомостей”, его переводы были удачнее переводов Владимира Сергеевича. Он тоньше знал греческий язык и больше обращал внимания на художественную обработку. Перевод “Апологии Сократа” он переделывал раза три. <…> Для своей семьи и для семьи своей жены Михаил Сергеевич <…> играл роль непогрешимого морального авторитета. Беспорядки, раздоры в семье отнимали у него много времени и сил, все обращались к его посредству. Ум его был аналитический, точный, несколько насмешливый и склонный к мистицизму. Эстетические интересы занимали много места в его жизни, он понимал не только поэзию, но и живопись и музыку. Думается, что он более всех сыновей напоминал своего отца. Подобно Сергею Михайловичу, и он разражался иногда такими вспышками гнева, что все кругом дрожали. Наружностью он несколько напоминал деда-священника: в отличие от отца, линии лица его были не круглые, а заостренные» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26-27).

В. В. Розанов, посвятивший Вл. Соловьеву и роду Соловьевых несколько статей, писал: «Михаил Сергеевич, младший брат философа, был скромным преподавателем в одной из московских гимназий <…> он был в высшей степени содержателен, был мыслителем “без пера” и похоти литературного выражения и, может быть, по этим качествам своим, находившимся в контексте с качествами и отчасти слабостями брата Владимира, был ему особенно мил, приятен и уважителен. <…> Скромный Михаил в сущности выражал в себе стержневое качество Соловьевского рода, происходившего от священства и связанного с русскою историею» (Розанов В. В. Владимир Соловьев. Стихотворения // Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996. С. 622).

(обратно)

7

 Жан Батист Луи Грессе (1709—1777) — французский поэт.

(обратно)

8

 Из гротов Амфитриты,

Климена, услышь мой голос.

Месяц цветов приглашает тебя Вернуться в наши леса (фр.).

(обратно)

9

 Илья Михайлович Коваленский (1790—1855)— статский советник. См. отзыв о нем М. А. Бекетовой: «…человек просвещенный и, сколько я знаю, значительный» (Бекетова М. А. С. 716).

(обратно)

10

 Александр Александрович Писарев (1780—1848)— поэт, переводчик; член Российской академии; попечитель Московского учебного округа в 1825—1830 гг., сенатор с 1830 г.. Приводятся строки из его стихотворного послания «К Ковалинскому» (Вестник Европы. 1817. № 3. С. 168—170; там же на с. 170—179 см.: Коваленский И. К А. Писареву: (В ответ на письмо в стихах)).

(обратно)

11

 Ватто Антуан (1684—1721); Фрагонар Жан Оноре (1732—1806) — французские художники.

(обратно)

12

 Александра Григорьевна Коваленская (урожд. Карелина; 1829—1914) — детская писательница.

(обратно)

13

 Ольга Михайловна Соловьева (урожд. Коваленская; 1855—1903) — художница, переводчица. «Ольга — порывистая, умная, цельная и необыкновенно талантливая. Ее картины никому не известны. Да она их, кажется, мало кому и показывала. Но каждый рисунок ее — было в нем что-то такое, свое и новое, что он потом не забывался. Она написала только один рассказ (задолго до нашего знакомства). Напечатанный в “Северном вестнике”, он опять был такой новый и особенный, что его долго все помнили» (Гиппиус 3. Живые лица. Тбилиси, 1991. Т. 2. С. 7).

Характеризуя духовные искания О. М. Соловьевой, В. Княжнин писал: «Она едва ли не первая открыла для России Дж. Рескина» (Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. Пг., 1922. С. 48). В петербургской библиотеке А. А. Блока хранится книга Дж. Рескина «Искусство и действительность» (М., 1900) в переводе О. М. Соловьевой с дарственной надписью: «Дорогой моей Але от меня». Книга, подаренная матери поэта 19 сентября 1901 г., внимательно прочитана Блоком и хранит следы его многочисленных помет.

(обратно)

14

 Джотто ди Бондоне (1266 или 1267 — 1336) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса. Беато Анжелико (наст, имя Фра Джованни да Фьезоле; ок. 1400 — 1455) — итальянский живописец Раннего Возрождения.

(обратно)

15

 Чесунча (чесуча) — тип ткани, производимой из шелка-сырца или хлопка с помощью специальной отделки (вываривания); использовалась для летней одежды. См.: Кирсанова P. M. Костюм в русской художественной культуре. М., 1995. С. 317.

(обратно)

16

 Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожившие с давних пор <…> (нем.) — из «Фауста» И В. Гете («Посвящение»; пер. Б. Л. Пастернака).

(обратно)

17

 Музей, созданный на основе коллекций и библиотеки графа Н. П. Румянцева, был перевезен из Петербурга в Москву в 1861 г. и до 1925 г. размещался в бывшем доме П. Е. Пашкова (Моховая улица, 20; сейчас занят Российской государственной библиотекой); включал книжное собрание (на его основе была создана впоследствии Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина — ныне Российская государственная библиотека), собрания русской живописи, русской и западноевропейской гравюры, переданные впоследствии в Третьяковскую галерею и Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, а также коллекции русских путешественников (этнографический отдел), перевезенные после ликвидации Румянцевского музея в ленинградский Музей народов СССР. Здесь речь идет о посещении Соловьевыми этнографического отдела Румянцевского музея.

(обратно)

18

 В 1770-е гг. М. И. Коваленский (1757—1807) служил управляющим (главным надзирателем) московского Воспитательного дома, потом в Петербурге — прокурором Военной коллегии; в 1780-е был правителем канцелярии Г. А. Потемкина, в 1790-е — правителем Рязанского наместничества. Он опубликовал «Оду на новый 1774 год Екатерине II» (СПб., 1774), «Оду на день рождения Екатерины II, 21 апреля 1774 г.» (СПб., 1774).

(обратно)

19

 Г. С. Сковорода в 1760-е гг. преподавал в Харьковском коллегиуме, где в то время учился М. И. Коваленский, ставший его любимым учеником, страстным почитателем, последователем и наиболее авторитетным биографом. «Житие Г. С. Сковороды, описанное его другом М. И. К-м» было составлено в 1795 г. (после смерти философа в имении М. И. Коваленского Ивановка Харьковской губ.), оно распространялось в многочисленных копиях, входило в круг масонского чтения, полностью появилось в печати в 1886 г. (Киевская старина. 1886. № 9).

(обратно)

20

 М. И. Коваленский совершил длительное путешествие по Европе в 1772— 1775 гг. в качестве воспитателя детей гетмана Украины К. Г. Разумовского. Под «питомцами Энциклопедии» имеется в виду группа французских философов- просветителей, участвовавших в подготовке редактируемой Д. Дидро и Ж. Д’Аламбером «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» (17 т. текста и 11 т. иллюстраций; 1751—1780). Имение Ферне, в котором Вольтер жил с 1758 г., было местом паломничества для его почитателей.

(обратно)

21

 Эммануэль Сведенборг (1688—1772) — шведский мистик.

(обратно)

22

 Имеется в виду Михаил Михайлович Коваленский (1778 — ?).

(обратно)

23

Династия Великих Моголов правила в Индии в XVI—XVIII вв.

(обратно)

24

 Маргарит — устаревшее название жемчуга.

(обратно)

25

 Имеется в виду сестра Н. М. Мазневой (Мацневой) — Варвара Михайловна.

(обратно)

26

Имеется в виду брат Н. М. Мазневой (Мацневой)— Николай Михайлович Мацнев, коллежский советник, в 1803 г. судья Орловского совестного суда.

(обратно)

27

 Имеется в виду библейский Давид-псалмопевец. См.: Пс. 37: 11.

(обратно)

28

 Выделено С. М. Соловьевым.

(обратно)

29

 Павел I был убит заговорщиками в ночь с 11 на 12 марта 1801 г.; М. И. Коваленский при Павле I в 1801 г. стал куратором Московского университета, в 1803 г. был уволен и в 1804 г. вышел в отставку.

(обратно)

30

 Буквально: «Если это не любовь, то что это?» (ит.). Из сонетов Франческо Петрарки «На жизнь мадонны Лауры». Сонет CXXXII. («Коль не любовь сей жар, какой недуг // Меня знобит? Коль он — любовь, то что же // Любовь…» — пер. Вяч. Иванова).

(обратно)

31

 Здесь и далее в этом стихотворении выделено С. М. Соловьевым.

(обратно)

32

 Прощай, выдающийся и горячо любимый человек (англ.).

(обратно)

33

 Будь здоров, прощай и пиши {лат.).

(обратно)

34

 «В момент, когда я ускользаю от кортежа скверных и восхитительных людей, и как только я вижу себя среди зелени листвы, я представляю, что нахожусь в раю, и я вкушаю такое внутреннее удовольствие, как если бы я был счастливейшим из смертных» (фр.)

(обратно)

35

 «Мечты» (фр.). Имеется в виду процитированное выше сочинение французского философа и писателя Ж. -Ж. Руссо «Les Reveries d’un promeneur solitaire» (1777—1778); в русском переводе — «Прогулки одинокого мечтателя» (1802).

(обратно)

36

 Великолепные сигары Брука (англ.).

(обратно)

37

 Михаил Трофимович Каченовский (1775—1842) — профессор Московского университета, литературный критик, в 1805—1830 гг. — редактор журнала «Вестник Европы».

(обратно)

38

 Имеется в виду Феофилакт (Русанов Ф. Г.; 1765—1821) — крупный церковный деятель, духовный писатель, переводчик; с 1809 г. глава Рязанской и Зарайской епархии, с 1817 г. экзарх Грузии, с 1819 г. митрополит Карталинский.

(обратно)

39

 Стихарь — рубаха с широкими рукавами, облачение дьякона и прислуживающих в церкви мирян (чтецов, причетников, алтарников и т. п.). Существует специальный чин посвящения в стихарь, придающий мирянину статус церковнослужителя, но не члена клира. Часто стадию посвящения в стихарь проходят перед рукоположением в дьяконы.

(обратно)

40

 Кадровая политика в отношении духовного сословия была направлена на сокращение численности духовенства. Согласно штатным расписаниям 1778 и 1842 гг., на 150 дворов полагался один священник, на общины с менее чем 400 прихожанами — один священник и один причетник; должность дьякона существовала в общинах с 400—700 прихожанами (см.: Смолич И. К. История русской церкви: 1700—1917. Часть первая. М., 1996. С. 332—334).

(обратно)

41

 Речь идет о вступлении в орден святого Иоанна Иерусалимского, получившего по месту нахождения своей резиденции название Мальтийского ордена. Его деятельность началась в России при Павле I в 1797 г.

(обратно)

42

 Василий Васильевич Долгоруков (1789—1858) — шталмейстер с 1819 г., обер- шталмейстер с 1832 г.

(обратно)

43

 «В 1799 г. было разрешено принятие в орден дворянских детей с уплатой значительных (1200 и 2400 руб.) взносов» (Шепелев Л. Е. Чиновный мир России. XVIII — начало XX в. СПб., 1999. С. 337). Членство в ордене Иоанна Иерусалимского давало право носить определенный мундир и знаки отличия, описываемые ниже.

(обратно)

44

 См. о Михаиле Ильиче Коваленском (1817—1871) в очерке С. М. Соловьева «О. М. Соловьева»: «…Михаил получил блестящее и многостороннее образование. Служил он инженером, написал сочинение по политической экономии, знал не только европейские, но и восточные языки (арабский и персидский) и, служа на Кавказе, составил грамматику одного кавказского диалекта. Убеждений он был консервативных и строго церковных, уважал Каткова, но радостно приветствовал реформы шестидесятых годов и энергично работал в Звенигородском уезде как мировой посредник» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16).

(обратно)

45

 См.: Коваленский М. И. Новые начала политической экономии. М., 1863.

(обратно)

46

 См.: Липский В. И. Григорий Силыч Карелин (1801 — 1872): Его жизнь и путешествия. СПб., 1905.

(обратно)

47

 «Григорий Силыч Карелин был весельчак и шутник, за что сильно поплатился в молодости. Окончив курс в первом кадетском корпусе, он вышел прапорщиком и вскоре за отличные способности и прекрасный почерк был зачислен в собственную канцелярию Аракчеева. Прослужив благополучно и, надо думать, с большой скукой с 1817 по 1822 г., Григорий Силыч имел неосторожность в стенах канцелярии пропеть перед молодыми товарищами сочиненную им колыбельную песенку на Аракчеева, да еще тут же нарисовал карикатуру на известный герб Аракчеева с девизом “Без лести предан”, а именно: изобразил чертика и подписал под ним “Бес лести предан”» (Бекетова М. А. С. 706).

(обратно)

48

 A. H. Семенова (в замужестве — Карелина; 1808—1888) обучалась в частном петербургском пансионе Е. Д. Шретер, где преподавал критик, поэт, издатель Петр Александрович Плетнев (1791—1865). Там же училась и С. М. Салтыкова, будущая супруга А. А. Дельвига. См. стихотворение Дельвига: «А. Н. Карелиной. При посылке “Северных Цветов” на 1827 г.». Подробнее о ней см.: Бекетова М. А. С. 705-716.

(обратно)

49

 Надежда Григорьевна, в замужестве Эверсман; Софья Григорьевна Карелина (1826—1916); Александра Григорьевна, в замужестве Коваленская (бабка Сергея Соловьева); Елизавета Григорьевна, в замужестве Бекетова (1836—1902), переводчица, бабка А. А. Блока.

(обратно)

50

 Фредерик Марриет (1792—1848) — английский писатель, в юности служил в военно-морском флоте, «морская» тематика стала определяющей в его творчестве.

(обратно)

51

 См. в ее кн. «Новые рассказы и сказкидля детей» (СПб., 1885).

(обратно)

52

 По свидетельству М. А. Бекетовой, основной причиной, мешавшей возвращению Г. С. Карелина к жене и детям, стала незаконная «связь, от которой родилась девочка». Николай Александрович Мансуров был не только близким другом, но и «дядей зятя Григория Силыча Эверсмана, женатого на его второй дочери Надежде Григорьевне» (Бекетова М. А. С. 713).

(обратно)

53

 Имеются в виду поэма Вальтера Скотта «Дева озера» (1810) и роман «Монастырь» (1820). Дедовский усадебный пруд описывает А. Белый в мемуарной трилогии: «За главным домом был склон к обсаженному березой и ивою позеленевшему пруду; склон был сырой, заросший деревьями, травами и цветами; веснами здесь цвели незабудки; и пахло ландышами; в июне дурманила “ночная красавица”; с трех сторон пруд обходил вал, в деревьях; с четвертой стороны близились домики Дедова…» (Андрей Белый. Между двух революций. М., 1990. С. 16).

Пруд неоднократно упоминается в стихах С. Соловьева, приведем раннее стихотворение о нем, вписанное в рукописную тетрадь А. Блока рукой С. Соловьева (ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 98 об.):

Ночь

Посвящается Б[орису] Щиколаевичу] Б[угаеву\ Светлые тени по полю ложатся.

Сказкой безумной деревья полнятся,

Месяц плывет в синеве,

Пруд неестественно светит в тиши.

Судьями тихо стоят камыши,

Холодно в тине на дне.

Небо простерлось ужасно далеко,

Звезды на нем загорелись высоко.

Встают мертвецы при луне.

Светлые тени по полю ложатся,

Сказкой безумной деревья толпятся,

Месяц плывет в синеве.

Дедово, 1898 г., 9 августа

(обратно)

54

 Перуджино (наст, имя Пьетро Ваннуччи; между 1445 и 1452 — 1523) — итальянский художник, представитель умбрийской школы Раннего Возрождения; из его станковой живописи наибольшую известность снискали многочисленные изображения Марии с младенцем, проникнутые духом утонченной мечтательности.

(обратно)

55

 По свидетельству М. А. Бекетовой, М. И. Коваленский «несколько лет сряду занимал выдающийся пост председателя Казенной палаты в Тифлисе и Ставрополе». А его жена не только «блистала на балах» графа Михаила Семеновича Воронцова (1782—1856), но и «вообще играла заметную роль в тамошнем обществе. Это и было, вероятно, лучшее время ее жизни» (Бекетова М. А. С. 717).

(обратно)

56

 Михаил Михайлович Коваленский (умер в юности); Александра Михайловна Коваленская, в замужестве Марконет; Николай Михайлович Коваленский, председатель Виленской судебной палаты; Наталья Михайловна Коваленская, в замужестве Дементьева (1852—1900)— писательница; Ольга Михайловна Коваленская, в замужестве Соловьева; Виктор Михайлович Коваленский (? — 1924) — математик, приват-доцент при кафедре механики Московского университета.

(обратно)

57

ПоэтЯков Петрович Полонский (1819—1898) служил вТифлисе в канцелярии М. С. Воронцова с 1846 по 1851 г; романы он стал писать позже, в 1860-х гг., а тогда публиковал этнографические очерки, а также рассказы («Делиба Штала», «Квартира в татарском квартале», «Тифлисские сакли»),

(обратно)

58

 Андрей Николаевич Бекетов (1825—1902) — ученый-ботаник, общественный деятель, в 1876—1883 гг. ректор Санкт-Петербургского университета; дед А. А. Блока.

(обратно)

59

 Николай Эдуардович (?) Эверсман — возможно, сын Эдуарда Александровича Эверсмана, профессора Казанского университета, близкого друга Г. С. Карелина. См.: Бекетова М. А. С. 706.

“Имение Трубицыно было приобретено в 1842 г. и оставлено в наследство С. Г. Карелиной, единственной из дочерей, не вышедшей замуж.

(обратно)

61

См. запись Блока за 27 января 1912 г.: «Тетя Лена умерла ударом и уже похоронена. Я даже фамилии ее не знаю; помню все, что с ней связано для меня: ворчба на нее тети Сони (“она была тосклива”, — пишет она). Бесконечные анекдоты Сережи <…>. Декламация Расина. Послание Тютчевым: Чтобы ехать к вам в Мураново,

Надо быть одетой заново,

У меня ж на целый год Старый ваточный капот.

Так меня к себе уж лучше вы Не зовите в гости, Тютчевы»

(Блок А. А. Дневник. М., 1989. С. 111 — 112).

(обратно)

62

Павел Антонович Ильенков (1821 — 1876) — один из первых русских агрохимиков, профессор Петербургского университета, один из организаторов и (с 1865 г.) профессор агрономической химии в Петровской сельскохозяйственной академии. Илья Ильич Мечников (1845—1916) — биолог, патолог, иммунолог; почетный член Петербургской академии наук (1902), лауреат Нобелевской премии (1908).

(обратно)

63

 См.: Коваленская А. Г. Семь новых сказок. СПб., 1864. Иллюстрации к этому изданию сделал художник-передвижник Алексей Кондратьевич Саврасов (1830-1897).

(обратно)

64

 См.: «Александра Григорьевна была несомненно талантливая писательница. Книги ее написаны литературно и живо, со знанием крестьянского и отчасти мещанского быта; местами там, где выступает фантастика, они отзывают балетом. Теперь они уже устарели, но в свое время были очень ценны. Это во всяком случае хорошее чтение, и, несмотря на наивную морализацию и некоторую сентиментальность, книги Коваленской заслуживают похвалы и сыграли заметную роль в то время, когда наша детская литература была еще очень бедна и по большей части пробавлялась переводами с иностранных языков» (Бекетова М. А. С. 718).

(обратно)

65

 Рассказ вошел в книгу А. Г. Коваленской «Рассказы и сказки для детей» (СПб., 1885. С. 236-247).

(обратно)

66

 «О наездах на Дедово» поэта и теоретика символизма Льва Львовича Кобылинского (псевдоним Эллис; 1879—1947) и о симпатии А. Г. Коваленской к литературе символизма упоминает Андрей Белый в мемуарах «Между двух революций»: «Коваленская <…> все похваливала меня и таяла от стихов Эллиса <…> предпочитает она даже “падаль"Бодлера, преподносимую Эллисом» (М., 1990. С. 16-18).

(обратно)

67

 Новалис (наст, имя Фридрих фон Харденберг; 1772—1801) — немецкий писатель-романтик; Роденбах Жорж (1855—1898); Метерлинк Морис (1862— 1949) — бельгийские писатели. Все они пользовались большой популярностью у русских символистов.

(обратно)

68

 См.: Коваленская А. Г. Народные рассказы. М., 1876.

(обратно)

69

 Вошел в издание: Коваленская А. Г. Новые рассказы и сказки для детей. СПб., 1885.

(обратно)

70

 Впервые в журнале «Мир Божий» (1892. № 2). Отдельное издание — М.,

1894.

(обратно)

71

 Илья Ефимович Репин (1844—1930), Василий Дмитриевич Поленов (1844— 1927) — художники-передвижники; Генрих Ипполитович Семирадский (1843— 1902) — художник академической школы живописи.

(обратно)

72

 Александр Федорович Марконет (1847—1896) — юрист, присяжный поверенный по гражданским делам. «Это был красивый брюнет чисто французского типа, очень веселый и откровенный, хорошая, но довольно примитивная натура» (Бекетова М. А. С. 718).

(обратно)

73

 Спиридоновка, д. 6. В 1903 г. в «доме Марконетов» останавливались Л. Д. и А. А. Блоки.

(обратно)

74

 Г. Ф. Марконет умер в 1887 г.

(обратно)

75

 «Александре Григорьевне была ближе всех ее вторая дочь Наталья Михайловна. У нее было много общего во вкусах и склонностях. <…> Наталья Михайловна была умна, как и другие ее сестры, но у нее был очень трезвый и положительный ум, совсем другого склада, чем у них <…>. За неимением своих детей она страстно привязалась к своему племяннику Сереже Соловьеву, проводила с ним очень много времени и сумела сильно привязать к себе мальчика. Образование она, как и обе ее сестры, получила домашнее. Свободно читала по-французски и по-английски» (Бекетова М. А. С. 719). С. М. Соловьев посвятил ей стихотворение «Памяти Н. М. Дементьевой» (август 1910 г.), вошедшее в его книгу «Цветник царевны».

(обратно)

76

 «Самая интересная из сестер Коваленских была младшая, Ольга <…> главная прелесть ее была в лице. Смуглое, со свежим румянцем, оно было полно жизни и необычайно подвижно. Лучше всего были глаза: не то зеленовато-серые, не то светло-карие, они беспрестанно вспыхивали каким-то внезапным светом, зажигающимся изнутри. <…> В ее улыбке было что-то русалочье, а во всем ее облике нечто цыганское. Женственная мягкость и сжигающая страстность — таковы были основные черты ее. <…> Ольга Михайловна была художница. Талант ее был невелик. Но небольшие картины ее отличались изяществом и законченностью. Все они были проникнуты мистицизмом. Она училась у нескольких художников, провела год в Италии <…>. Но главным своим учителем она считала Поленова. Она очень любила его живопись и говорила, что его краски — это то же, что Фет. <…> Она зарабатывала деньги также литературой. Она переводила то английские романы, то пьесы Метерлинка, она же перевела книгу Рескина “Сезам и лилии”. Натура у нее была глубоко художественная, совершенно лишенная суетности, пошлости и буржуазности» (Бекетова М. А. С. 720).

(обратно)

77

 Из 2-й главы (строфа XXV) «Евгения Онегина» А. С. Пушкина.

(обратно)

78

 Имеются в виду сделанные В. А. Жуковским переводы «Орлеанской девы» Ф. Шиллера (1801; пер. 1817—1821) и поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1817; пер. 1821).

(обратно)

79

 Перечислены романы Вальтера Скотта «Ламмермурская невеста» (1819 г.; о гибели Эдгара Рэвенсвуда и его возлюбленной Люси Эштон), «Монастырь» (1820 г.), «Аббат» (1820 г.).

(обратно)

80

Н. Ф. Голицыну.

(обратно)

81

 Всеволод Сергеевич Соловьев (1849—1903) — писатель; окончил юридический факультет Московского университета (1870), после чего уехал служить в Петербург, где приобрел известность историческими романами о дворянском роде Горбатовых: «Сергей Горбатов» (1881), «Вольтерьянец» (1882), «Старый дом» (1883), «Последние Горбатовы» (1886) и др.

(обратно)

82

 Из стихотворения Владимира Сергеевича Соловьева (1853—1900) «Песня офитов» (1876).

(обратно)

83

 Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг (1775—1854) — немецкий философ и теоретик искусства.

(обратно)

84

 Поликсена Владимировна Соловьева (урожд. Романова; 1828—1909) — жена историка С. М. Соловьева. Подробнее о Соловьевых см.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 9—28 (Глава «Семья. Происхождение»).

(обратно)

85

 Сергей Михайлович Соловьев (1820—1879) — историк, академик Петербургской академии наук (1872), ректор Московского университета (1871—1877).

(обратно)

86

 Надежда Сергеевна Соловьева (1851 — 1913)— дочь П. В. и С. М. Соловьевых.

(обратно)

87

 Поликсена Сергеевна Соловьева (1867—1924)— поэтесса, художница, переводчица, редактор-издатель (совместно с Н. И. Манасеиной) журнала «Тропинка». Жила в Москве до 1896 г. См. о ней: Кузнецов А. Поэтесса, художница, издательница // Альманах библиофила. М., 1986. Вып. 20. С. 239—257.

(обратно)

88

 «Мадонна в кресле» (ок. 1514 — 1515).

(обратно)

89

 Анна Кузьминична Колерова, дочь священника, училась в одесском учебном заведении сестер Воробьевых, молодой девушкой поступила к Соловьевым воспитательницей и прожила в их семье более 40 лет.

(обратно)

90

 О жизни B. C. Соловьева в Финляндии (на берегу озера Сайма) в 1894—

   1895, 1896 гг. и поездках в Египет в 1875—1876 гг. и 1898 г. см.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 101—116, 296—310 и др.

(обратно)

91

 Михаил Васильевич Соловьев (1791 — 1861) был в 1817 г. рукоположен в сан священника в церкви св. Марии Магдалины. В 1817—1860 гг. был настоятелем церкви Московского коммерческого училища, в котором преподавал Закон Божий. В 1826 г. пожалован наперсным крестом. В 1830 г. исповедовал больных во время эпидемии холеры, за что получил орден Св. Анны 3-й степени. В 1840 г. возведен в российское дворянство.

(обратно)

92

 См., например, такую характеристику русского религиозного мыслителя и философа-славянофила Алексея Степановича Хомякова (1804—1860): «Хомяков <…> с дарованиями блестящими, самоучка, способный говорить без умолку с утра до вечера и в споре не робевший ни перед какой уверткою, ни перед какой ложью: выдумать факт, процитировать место писателя, которого никогда не бывало, — Хомяков и на это был готов: скалозуб прежде всего по природе <…>» (Соловьев С. М. Записки: Мои записки для детей моих, а если можно и для других». Пг., [1915.] С. 104).

(обратно)

93

 Написанная С. М. Соловьевым «История России с древнейших времен» выходила с 1851 г. по 1879 г.; вышло 29 томов.

(обратно)

94

 Филарет (в миру — Василий Михайлович Дроздов; 1782—1867) — с 1826 г. митрополит Московский.

(обратно)

95

 По-видимому, здесь имеется в виду Московский архив Министерства юстиции, основанный в 1852 г. и размещавшийся с 1886 г. в здании на Девичьем поле. Архив объединил Московский государственный архив старых дел, Поместно-вотчинный и Разрядно-сенатский архивы, дела Московского и Петербургского сенатских архивов и др.

(обратно)

96

 Михаил Сергеевич Соловьев — отец Сергея Соловьева.

(обратно)

97

 Любовь, уважение, набожность; здесь — пиетет (лат.).

(обратно)

98

 Имеется в виду популярная в XIX — начале XX в. книга Августа Генриха Петискуса «Олимп, или Греческая и римская мифология в связи с египетской, германской и индийской» (русский перевод П. Евстафьева; СПб., 1860; многократно переиздавался).

(обратно)

99

 Имеется в виду статья «С. М. Соловьев. Несколько данных для его характеристики» (Вестник Европы. 1896. № 6). С. Соловьев ссылается на первое издание «Собрания сочинений Вл. С. Соловьева» (Т. 1—9. СПб., 1901 — 1907).

(обратно)

100

 Мария Сергеевна Соловьева (в замужестве Безобразова, 1863—1918) — переводчица, автор «Воспоминаний о брате Владимире Соловьеве» (1908), детская писательница, автор книг «История одного воробья» (СПб., 1906); «Горе и радость. Рассказы» (М., 1916) и др.

(обратно)

101

 Екатерина Михайловна Лопатина (1865—1935)— сестра философа Л. М. Лопатина, писательница.

(обратно)

102

«Uber alien Gipfeln ist Ruh» («Над всеми вершинами — тишина») (нем.). Цитируется стихотворение И. В. Гете из цикла «Ночная песня странника» (1780); вольный перевод М. Ю. Лермонтова (1840).

(обратно)

103

 Вера Сергеевна Соловьева (в замужестве Попова, 1850 — после 1914) — жена Н. А. Попова.

(обратно)

104

 Владимир Павлович Романов (1796—1864) — морской офицер, географ (в 1857 г. производил опись Днепра), член-корреспондент Морского ученого комитета. Воспитывался в Морском кадетском корпусе, в плаваниях находился с 1814 г.; в 1820—1822 гг. совершил кругосветное плавание на корабле российско-американской компании «Кутузов» (капитан — Павел Афанасьевич Дохтуров); имел связи с К. Ф. Рылеевым, в 1826 г. был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, но вскоре освобожден и отправлен на службу в Черноморский флот; участвовал в Русско-турецкой войне 1828—1829 гг., был ранен при Варне и произведен в капитан-лейтенанты; участник Крымской войны, был ранен при Севастополе и произведен в капитаны 1-го ранга; в 1861 г. был уволен со службы с чином контр-адмирала.

(обратно)

105

 Речь идет о событиях Русско-турецкой войны 1828—1829 гг.

(обратно)

106

 Екатерина Федоровна Бржесская (Бжесская), в замужестве Романова (ок. 1806 — 1874). Романовым принадлежало с. Васильевское Лебединского уезда Харьковской губернии и с. Березовка Александровского уезда Херсонской губернии.

(обратно)

107

 С Александрой Львовной Бржесской (урожд. Добровольской; 1821 — ?) А. А. Фета связывали многолетние любовные отношения. См. посвященные ей стихотворения: «А. Л. Бржесской» («Далекий друг, пойми мои рыданья…»; 1879); «А. Л. Бржесской» («Опять весна! Опять дрожат листы…»; 1879); «А. Л. Бржесской» («Нет, лучше голосом, ласкательно обычным…»; 1886); «Мы встретились вновь после долгой разлуки…» (1891) и др. Дружескими были и его отношения с другими членами этой семьи. См.: «Бржесским» (1847), «А. Ф. Бржесскому» (1866).

(обратно)

108

 Сергей Михайлович Лукьянов (1855—1935) — известный патофизиолог, друг и биограф B. C. Соловьева. См.: Лукьянов С. М. О Вл. Соловьеве в его молодые годы: Материалы к биографии. Кн. 1—3. Пг., 1916—1921. Кн. 1. С. 10.

(обратно)

109

 См. письма Владимира Соловьева к Екатерине Владимировне Романовой (в замужестве Селевиной; 1855 — ?) в кн.: Соловьев B. C. «Неподвижно лишь солнце любви…»: Стихотворения. Проза. Письма. Воспоминания современников / Сост., вступ. статья, коммент. А. Носова. М., 1990. С. 156—183. «Рано оставшись сиротой, Е В. Романова поселилась вместе с бабушкой (урожденной Бржесской) в имении Федоровка Александрийского уезда Херсонской губернии, куда летом 1871 г. отправился отдохнуть студент Владимир Соловьев. Тогда и было положено начало дружбе, быстро переросшей в юношескую любовь» (Там же. С. 413 — коммент. Носова).

(обратно)

110

 См.: Соловьев Вс. Наваждение // Рус. вестник. 1879. № 10—12.

(обратно)

111

 Я помню — к тебе я прижался, ребенок больной,

На лоб мой горячий ты руку свою положила

И чудную сказку, склонясь надо мной, говорила,

И чудная сказка далеко меня за собой В роскошный свой мир уносила <…>

Какие-то дивные чары сходили на нас.

Я был далеко и в садах Черномора носился,

Но мир этот с комнатой нашей таинственно слился <…> (стихотворение «Я помню — стонала и выла метель за окном…» цит. по: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 17).

(обратно)

112

 См.: Училище благочестия, или Примеры христианских добродетелей, выбранные из Житий святых. СПб., 1818.

(обратно)

113

 Первое стихотворение Вс. С. Соловьева «Пахари, солнце взошло лучезарно…» за подписью «Всеволод С.» было напечатано в сентябрьской книжке журнала «Русский вестник» за 1865 г. В начале 1870-х гг. стихи Вс. С. Соловьева, подписанные «Всеволод С.», «В. С—въ», «W», печатались в журналах «Русский вестник», «Заря», «Вестник Европы», «Пчела», «Нива» и др.

(обратно)

114

 См.: Фет А. А. Вечерние огни: Собрание неизданных стихов. Вып. 1—4. М., 1883-1891.

(обратно)

115

 Роман «Великий Розенкрейцер» был опубликован в журнале «Север» в 1889 г. (№ 38—52), роман «Волхвы» — в том же журнале в 1888 г. (№ 1—46).

(обратно)

116

 С Ф. М. Достоевским Вс. С. Соловьев познакомился 1 января 1873 г.: Ф. М. Достоевский правил стихотворения Вс. С. Соловьева, предназначавшиеся к публикации в журнале «Гражданин». См.: Соловьев Вс. С. Большой человек (из воспоминаний о Достоевском) // Соловьев Вс. С. Собрание сочинений: В

   14 т. СПб., 1904. Т. 9; Соловьев Вс. С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском. СПб., 1881.

(обратно)

117

 Встреча Вс. С. Соловьева с Еленой Петровной Блаватской (1831 — 1891), основательницей (1875) и руководительницей Теософского общества, состоялась в 1884 г. в Париже. См.: Соловьев Вс. С. «Современная жрица Изиды»: Мое знакомство с Е. П. Блаватской и «Теософическим обществом». М., 1893.

(обратно)

118

 См. публикацию Всеволода Соловьева в февральской книжке «Русского вестника» за 1896 г. и протест Владимира и Михаила Соловьевых в апрельской книжке «Вестника Европы» за 1896 г.

(обратно)

119

 В книге «Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция» С. М. Соловьев писал: «Взаимные отношения братьев несколько напоминали отношения Димитрия и Ивана Карамазовых, и, хотя Всеволод был еще меньше похож на Димитрия, чем Владимир на Ивана, очень возможно, что “Братья Карамазовы” написаны Достоевским под впечатлением знакомства с братьями Соловьевыми. Тем более что третий брат, Михаил, о котором Достоевский мог слышать рассказы от обоих братьев, несомненно имел в себе некоторые типичные черты Алеши Карамазова, играя в семье роль всеобщего примирителя и утешителя» (с. 20). К этим выводам С. М. Соловьева подтолкнуло изучение обширного соловьевского архива, хранителем которого он был к тому времени. Подробнее см.: Соловьева Н. С. К вопросу о прототипах братьев Карамазовых (по материалам литературного наследия С. М. Соловьева) // Шахматовский вестник. 1992. № 2. С. 39—43.

(обратно)

120

 Роман «Изгнанник» был опубликован в журнале «Нива» в 1884 г. (№ 30— 51), роман «Злые вихри» — в журнале «Русское обозрение» (1893 г., № 3, 4, 6,

   9— 12), первая часть романа «Цветы бездны» печаталась в «Русском вестнике» (1895. № 1-5).

(обратно)

121

 Н. А. Попов (1833—1891) — историк-славяновед, ученик и последователь С. М. Соловьева (1861 — 1888).

(обратно)

122

 В 1886 г. для Архива Министерства юстиции было построено специальное здание (ул. Б. Царицынская; сейчас — Б. Пироговская), в котором и проживал вместе с семьей Н. А. Попов, руководивший Архивом с 1885 по 1891 г.

(обратно)

123

 В. К. Саблер (1847—1929) занимал должность обер-прокурора Святейшего синода с 1911 по 1915 г.

(обратно)

124

 Это она и есть (фр.).

(обратно)

125

 Василий Константинович Сережников (1885—1952) — теоретик искусства декламации (см. его работу «Коллективная декламация» — М., 1922), организатор и руководитель первых московских курсов дикции и декламации (1913— 1919), Московского института декламации (1919—1922), заслуженный артист СССР (1934), репрессирован, умер в ссылке.

(обратно)

126

 Переезд состоялся в 1896 г.

Ср.: «Из сестер B. C. особенно любил Надежду Сергеевну, которая осталась в девушках, и действительно посвятила всю себя заботам о брате. Последние годы Надежда Сергеевна жила в Москве с престарелой гувернанткой Анной Кузьминичной, и у нее в доме был кабинет для Владимира Сергеевича, пустовавший большую часть года, когда он жил в Петербурге, Пустыньке и за границей. Но связь B. C. с этими “весталками” и “старушками божьими” была чисто семейная. Нигде в письмах он не посвящает сестру в свой духовный мир. Он знал, что его идеи не встретят сочувствия в родном доме, а что касается “сердечных дел”, которые заполняли ум молодого богослова в восьмидесятые годы, то тут дело обстояло значительно хуже. От моей тетки Марии Сергеевны я слышал, что разговоры на эту тему в кругу “весталок” оканчивались яростными криками, после чего Владимир запирался в кабинете. Помню сам, в 1898 г., когда от этих “сердечных дел” остались одни воспоминания, B. C. привез из Египта несколько маленьких сфинксов и мумий и стал распределять подарки между родными. Пряча один сфинкс в карман, он заметил: “А это для Софьи Петровны”, на что престарелая Анна Кузьминична, еще не забывшая свою роль воспитательницы, в негодовании воскликнула: “Не стоит она этого, не стоит”» (Соловьев С. М. Предисловие и примечания к письмам B. C. Соловьева к А. Ф. Аксаковой, П. В. Соловьевой, Н. С. Соловьевой, А. К. Колеровой, Д. Н. Цертелеву // РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 78. Л. 2).

(обратно)

127

 П. В. Безобразов (1859—1918) — историк, литератор, общественный деятель; в 1886 г. женился на М. С. Соловьевой, в 1888—1895 гг. — приват-доцент Московского университета, в 1890 г. защитил докторскую диссертацию по истории Византии. Этой теме были посвящены не только его научные и научно- популярные труды, но и многие художественные произведения. См., напр., роман «Жених двух невест» (М., 1894), повесть «Император Михаил» (М., 1892) и др. См. также написанный им биографический очерк «С. М. Соловьев. Его жизнь и научная литературная деятельность» (СПб., 1894). Отцом П. В. Безобразова был Владимир Павлович Безобразов (1828—1889), известный экономист и государственный деятель, академик Петербургской академии наук (1867), сенатор (1885).

(обратно)

128

 Плач.

(обратно)

129

 Ср. описание наружности П. С. Соловьевой в воспоминаниях М. С. Сабашниковой: «Поликсена — поэтесса; ее большие серо-голубые глаза с черными ресницами и бровями походили на глаза брата, и смеялась она громко и от всей души, как и он. Этот “соловьевский смех” был даже знаменит. Вообще же она походила на негритенка, коротко стригла волосы и носила брюки…» (Волошина М. (Сабашникова М. В.) Зеленая Змея: История одной жизни. М., 1993. С. 142).

(обратно)

130

 Об исполнении цыганских песен П. С. Соловьевой О. М. Соловьева упоминает в письме к А. А. Кублицкой-Пиоттух 18 мая 1897 г. из Дедова: «На днях приезжала к нам сюда Сена и скоро опять приедет, чему я очень рада; вечером того дня, как она приехала, сделалась великолепная гроза, мы отворили все окна, слушали гром; нюхали, как пахнет сиренью, и слушали, как Сена с аккомпанементом грома пела своим странным и немного диким голосом цыганские песни» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

(обратно)

131

 Пусть же под белым сплетеньем ветвей Путь мне откроется новый и ясный,

Дымом серебряным жизнь мне овей.

Иней души моей, иней прекрасный. (Из стихотворения «Иней» (посвящено И. Н. М.). См.: Соловьева П. Иней. Рисунки и стихи. СПб., 1905. С. 3).

(обратно)

132

 Письма О. М. Соловьевой к Надежде Александровне Безобразовой (урожд. Уманец) до начала 1990-х гг. хранились в семейном архиве ее внучки Н. С. Соловьевой, в настоящее время — в частном собрании.

(обратно)

133

 Владимир Михайлович Лопатин (1861 — 1935) — юрист, артист Московского художественного театра (псевд. Михайлов), брат профессора Московского университета, философа Льва Михайловича Лопатина (1855—1920) и писательницы Е. М. Лопатиной.

(обратно)

134

 Борис Петрович Туркестанов (отец Трифон, 1861 — 1934), митрополит, известный проповедник, первый викарий Московской епархии, епископ Дмитровский. См. стихотворение С. М. Соловьева «Епископу Трифону, путешествующему за границей» («Ты долго ждал целенья от недуга…»; 1 декабря 1913 г.) в кн.: Соловьев С. М. Возвращение в дом отчий: Четвертая книга стихов. М., 1913. С. 25.

(обратно)

135

 Частная гимназия, основанная педагогом и литературоведом Львом Ивановичем Поливановым (1838—1899). О нем см.: Памяти Л. И. Поливанова (К 10- летию его кончины). М., 1909.

(обратно)

136

 Иван Дмитриевич Лебедев (1829—1887), директор Первой московской гимназии в 1871—1887 гг.

(обратно)

137

 «Я слишком тонка, я не создана для этого мира! — сказала она, лежа в уличной канаве. — Но я знаю себе цену, а это всегда приятно» — слова «штопальной иглы» из одноименной сказки Г. Х. Андерсена (перевод А. Ганзен).

(обратно)

138

 О. М. Соловьева и раньше была знакома с идеями Владимира Соловьева: «На лекциях о Богочеловечестве впервые увидела Соловьева моя мать, тогда двадцатилетняя девушка, приехавшая в Петербург погостить к своей замужней подруге Надежде Александровне Безобразовой» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 152); «В начале восьмидесятых годов в Петербурге гремели лекции Владимира Соловьева “О Богочеловечестве”. Моя мать с Надеждой Александровной отправились на одну из этих лекций. Когда она увидела Соловьева, ей показалось, что перед ней идеал ее души. Она познакомилась с ним у поэта Полонского, потом Соловьев сделал визит Надежде Александровне» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16. Л. 7). Ее конспект лекции B. C. Соловьева от 28 января 1875 г. см. в кн.: Соловьев Вл. С. Собрание сочинений М., 2000. Т. 1. С. 242— 245.

(обратно)

139

 См.: Гете И. В. Фауст / Пер. А. Фета. Ч. I—II. М., 1882—1883.

(обратно)

140

 Из стихотворения А. А. Фета «В дымке-невидимке…» (1878).

(обратно)

141

 Александр Михайлович Иванцов-Платонов (1835—1894)— богослов, с 1872 г. профессор Московского университета по кафедре церковной истории.

(обратно)

142

 Немецкий философ и богослов Бруно Бауэр (1809—1882) занимался критическим исследованием начал христианства, подвергал сомнению подлинность ряда евангельских текстов. См. его книги «Критика Евангелий» (в 2 т.; Берлин, 1850—1851); «Критика посланий апостола Павла» (Берлин; 1850) и др. За работу «Критика Евангелия от Иоанна» (Бремен, 1840) был лишен доцентуры. Религиозно-философское исследование М. С. Соловьева «Об Евангелии апостола Иоанна» (1866) см.: РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 66.

(обратно)

143

 «Это был самый счастливый брак, какой мне случалось видеть на своем веку. Более подходящих друг к другу супругов и лучших отношений я не встречала. <…> Они жили преимущественно духовными интересами. Особенно тонко понимали они стихи и живопись» (Бекетова М. А. С. 720—721).

(обратно)

144

 «А. А. Фету, 19 октября 1884 г.» («Перелетев на крыльях лебединых…»; 1884).

(обратно)

145

 «О. М. Соловьевой» (1884).

(обратно)

146

 См. копию записи в метрической книге: «Рожден 13 октября, крещен 27 октября. Преподаватель московской гимназии Михаил Сергеевич Соловьев и законная жена его Ольга Михайловна, оба православного вероисповедания. Восприемники: коллежский советник, доктор философии Владимир Сергеевич Соловьев и вдова тайного советника Поликсена Владимировна Соловьева» (РГАЛИ).

(обратно)

147

 Мария Дмитриевна Шепелева (в замужестве Нефедова; 1885 — ?).

(обратно)

148

 Имеется в виду ветхозаветный первосвященник Илий, последний судья израильский из дома Аарона, воспитатель пророка Самуила. За потворство беззакониям своих сыновей на Илия обрушился гнев Божий, о чем отрок Самуил получил откровение (1 Цар. 1—3).

(обратно)

149

 О. М. Соловьевой «был расписан храм в Тамбове al fresco в стиле Мазаччо» (Княжнин В. Н. Александр Александрович Блок. Пг., 1922. С. 47). По свидетельству С. Соловьева, это был домовый храм при Елизаветинском приюте. «Целые дни она сидела за картинами, рисуя “Исцеление расслабленного”, “Воскрешение Лазаря”, “Тайную вечерю” и воспроизводила фрески флорентийских храмов» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16.).

(обратно)

150

 «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» — праздничный тропарь (глас 1). Имеется в виду крещение Иисуса Христа в реке Иордан. Крещение отмечается 6/19 января.

(обратно)

151

 Церковь Воскресения Словущего на углу Остоженки и 1-го Зачатьевского пер. Снесена в 1933 г.

(обратно)

152

 Елизавета Владимировна Гиацинтова (в замужестве Родионова; 1887 — ?) — старшая дочь В. Е. Гиацинтова, художница-пейзажистка. См. стихотворение С. Соловьева «Е. В. Родионовой» («Опять встает знакомым обаяньем…») в сб.: Соловьев С. М. Стихотворения. 1917—1928. М., 1999. С. 113.

(обратно)

153

 Снесена в 1933 г.

(обратно)

154

 См. вышедшую анонимно книгу «Несчастная жертва любви, или Ужасная месть» (М.: Сазонов, 1898).

(обратно)

155

 А. Г. Коваленская жила в Староконюшенном пер. (дом Яхонтова).

(обратно)

156

 «Соловьев для поддержания нервной энергии не мог в последние годы обходиться без вина, и не принято было приглашать его обедать, не заготовив бутылку красного вина. Это вино он особенно любил и с удивлением вспоминал: “А папа совсем не признавал красного вина, он говорил: это чернила”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 362).

(обратно)

157

 Евстафий Михайлович Дементьев (1850—1918)— врач, муж Натальи Михайловны Дементьевой (урожд. Коваленской).

(обратно)

158

 «Два гренадера» — баллада Р. Шумана на слова Г. Гейне (русский перевод М. Михайлова); «Не плачь дитя…» — ария Демона из оперы А. Г. Рубинштейна «Демон» (1871).

(обратно)

159

 Московская городская управа, орган городского самоуправления, размещалась в здании Городской думы и включала 9 отделов (строительный, училищный и др.). Возможно, Е. М. Дементьев имел отношение к работе врачебно-санитарного отдела управы.

(обратно)

160

 Церковь Св. Троицы в Зубове. Снесена в 1933 г.

(обратно)

161

 Мария Викторовна Коваленская (в замужестве Бренева; 1882 — 1940-е) — дочь В. М. Коваленского, переводчица со скандинавских языков. Подробнее о ней см.: Арзамасцев В. П., Мисочник С. М. Эпизод из жизни Блока // Наше наследие. 1998. № 45. С. 52—53.

(обратно)

162

 Флигель Соловьевых сгорел в 1906 г. В разные годы здесь гостили Вл. С. Соловьев, Андрей Белый, А. А. Блок, В. Я. Брюсов и др.

(обратно)

163

 Имеется в виду поставщик императорского двора торговец семенами Александр Эрнестович Иммер (1853—1901). См.: Иммер А. Э. Культура красивейших луковичных растений. М., 1885.

(обратно)

164

 Авдотья (Евдокия) Федоровна Любимова, вдова Степана Борисовича Любимова, священника церкви Рождества Богородицы в селе Надовражное. Далее речь идет об их дочерях Авдотье Степановне, Александре Степановне и Екатерине Степановне Любимовых.

(обратно)

165

 Михаил Николаевич Коваленский (1874—1923) — историк, сын Натальи Федоровны и Николая Михайловича Коваленских.

(обратно)

166

 См.: Коваленская А. Г. Большие люди. М., 1907. Рассказ имеет посвящение: «Посвящается внуку моему Сергею Михайловичу Соловьеву».

(обратно)

167

 Собор Святого Марка (XI—XV вв.), главная достопримечательность Венеции.

(обратно)

168

 В 1876 г. в этом отеле останавливался Вл. С. Соловьев.

(обратно)

169

 В «Книге чудес» (1852—1853) американского писателя Натаниеля Готторна (1804—1864) пересказаны для детей мифы Древней Греции. См.: Книга чудес: Рассказы из мифологии для детей: В 2 кн. М., 1889.

(обратно)

170

 Пинчио — холм, на вершине которого расположены сад и смотровая площадка, с которой открывается красивый вид на Рим.

(обратно)

171

 Испанская лестница построена в 1723—1726 гг. Франческо де Сантистом, ведет от площади Св. Троицы к Испанской площади, любимому месту прогулок римлян.

(обратно)

172

 Лев XIII (1810—1903) — римский папа с 1878 г.

(обратно)

173

 См.: Дютшке Ганс. Олимп: Мифология древних греков и римлян / Пер. с нем. М. Корш. СПб., 1892.

(обратно)

174

 Первоначально — символы почитания Гермеса; представляли собой столбовидные стержни с головой бога — покровителя путешественников; устанавливались на дорогах и выполняли роль указателя расстояния; борода и акцентированные половые органы были характерны для древнего типа герм.

(обратно)

175

 Двенадцать фрагментов из четырех Евангелий о страстях Христовых.

(обратно)

176

 Церковь Святого Петра «в оковах» (V в.).

(обратно)

177

 Собор Святого Петра в Ватикане (XVI—XVII вв.) — самый большой из христианских храмов (высота 136 м., длина 218 м.), резиденция Папы Римского.

(обратно)

178

 «Антифоны — понятие нашей литургической практики весьма древнее. В сущности это даже не форма особых песнопений <…> а скорее способ песенного исполнения тех или иных псалмов или гимнов. <…> означает пение попеременно, чередуясь, или пение на два хора» (Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 25).

(обратно)

179

 Читальный зал (фр.).

(обратно)

180

 Табльдот (фр.) — общий обеденный стол по единому меню в ресторанах, отелях, пансионах.

(обратно)

181

 См. об этом в письме М. С. Соловьева к B. C. Соловьеву от 21 января 1892 г.: «У нас было землетрясение. Это очень страшно. В самом Риме несчастий не произошло, но в 25 в[ерстах] упали средневековые богини и задавили двоих. Впрочем, и здесь простое население развело на улицах огни и не хотело ночевать в домах. Это событие потрясло нас с ног до головы» (РГАЛИ. Ф. 461. Оп. 2. Ед. хр. 61. Л. 2).

(обратно)

182

 Фонтан Треви (1732—1751) — римская достопримечательность; построен в барочном стиле Н. Сальви по эскизам Л. Бернини.

(обратно)

183

 В следующий раз С. Соловьев оказался в Италии в 1912 г. во время свадебного путешествия с женой Т. А. Тургеневой. См. отражение итальянских впечатлений и раздумий в его поэме «Италия» (М., 1914). По свидетельству младшей дочери О. С. Соловьевой, в 1917 г. Соловьев принял решение покинуть СССР и переехать в Италию. Единственным его желанием было увезти с собой дочерей (Наталью и Ольгу). Т. А. Тургенева не дала согласия на их отъезд, С. М. Соловьев остался в СССР. Соловьев — автор стихотворного цикла «Призраки Италии». Подробнее см.: Вишневецкий И. Живая и «блистательная тень»: трансформация образа Италии в поздней поэзии Сергея Соловьева // Русско- итальянский архив. Trento, 1997. С. 341—383.

(обратно)

184

 Имеется в виду убийство народного трибуна и вождя восставшего римского плебса Публия Клодия Пульхра (ок. 92 — 52 до н. э.) Титом Аннием Милоном (95—48 до н. э.). Аппиева дорога —магистраль, идущая от Рима до Капуи; была названа в честь построившего ее в 312 г. до н. э. цензора Аппия Клавдия Слепого.

(обратно)

185

 «Ortodosso greco» — «греко-православный» (ит.), a «otto dossi grechi» — «восемь греческих спин» (ит.).

(обратно)

186

 Вспоминая поездку в Италию, С. М. Соловьев писал: «Зиму 1890—91 года мы провели в Италии, сентябрь и октябрь — в Сорренто, ноябрь, декабрь, январь и февраль — в Риме, март и апрель — во Флоренции и Бордигере. Моя мать <…> посетила Ведера, о знакомстве с которым напечатала рассказ в “Новом времени”. Она привезла из Италии множество этюдов <…> Кроме оригинальных картин она сделала много копий по заказам, например, копию Рембрандта “Христос в Эммаусе” и Поленова “Христос на Галилейском озере”» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 16. Л. 11).

(обратно)

187

 Меблированные комнаты; ул. Волхонка, д. 14.

(обратно)

188

 См.: Дементьева Н. М. Иоанна д’Арк: Историческая хроника. М., 1895. См. также другие ее книги: «Царская невеста Марья Хлопова: Историческая повесть» (М., 1890); «Первый Владимирский князь (1147—1174): Исторический рассказ» (М., 1897); «Клятвопреступник: Историческая повесть» (М., 1900).

(обратно)

189

 Родина Жанны д’Арк (ок. 1412 — 1431).

(обратно)

190

 Жан Д/онуа-и-Лонгвилль (1402—1468) — граф, незаконный сын герцога Орлеанского, оборонял Орлеан до прихода Жанны д’Арк. Этьен де Виньоль (прозвище — Лагир; 1390—1444) — капитан, сопровождал Жанну д’Арк во время осады Орлеана.

(обратно)

191

 Из поэмы А. С. Пушкина «Цыганы» (1824).

(обратно)

192

 См.: Дементьев Е. М. Фабрика, что она дает населению и что у него берет. М., 1883.

(обратно)

193

 Е. М. Дементьев в 1890-х— начале 1900-х гг. работал фабричным ревизором в Министерстве финансов.

(обратно)

194

 Здесь имеется в виду вера в экономические и социальные реформы, инициатором и разработчиком которых выступал Сергей Юльевич Витте (1849— 1915), министр финансов в 1892—1903 гг., председатель Совета министров в 1905-1906 гг.

(обратно)

195

А. Ф. Кони (1844—1927) — юрист и судебный оратор, член Государственного совета (1907—1917), мемуарист, почетный академик по разряду изящной словесности (1900).

(обратно)

196

 Надежда Федоровна Морошкина (в замужестве Коваленская; ? — 1909) — дочь профессора гражданского права Московского университета Федора Лукича Морошкина (1804—1854); пианистка, окончила курс Московской консерватории по классу А. Г. Рубинштейна; в 1875 г. организовала частную музыкальную школу. См.: Коваленская Н. Ф. Мир звуков: Из музыкальных впечатлений. М., 1908.

(обратно)

197

 Речь идет о Елене Николаевне Коваленской.

(обратно)

198

 О судьбе детской писательницы Марии Сергеевны Безобразовой (урожд. Соловьевой; 1863—1919) С. Соловьев в другом месте сообщал следующее: «У Марии была фантастическая, взволнованная душа. Она прекрасно пела, часто приходила в экстаз. Замуж вышла за специалиста по византийской истории П. В. Безобразова и имела троих дочерей. Но по своей природе она не была создана для нормальной семейной жизни. Мужа она обожала, готова была на всякую жертву ради детей, но что-то влекло ее вдаль. Она подолгу живала в Париже с двоюродной сестрой Е. В. Селевиной (урожденной Романовой). Любила все французское и, единственная из сестер, разделяла приверженность своего брата к католицизму. Мария Сергеевна была исключительно смиренна. Почти всю жизнь на нее сыпались удары: бедность, болезни мужа и детей, унижения. Но экстатичность ее натуры и мистицизм никогда не позволяли ей падать духом. За серым небом Васильевского острова она внезапно видела сияние рая» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 27—28).

(обратно)

199

 Ср.: «Карелина, Софья Григорьевна, великолепнейшая, сребро-розовая, разводящая в Пушкине кур, погибающая над Жуковским…» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 335). См. также: Бекетова М. А. С. 700—705.

(обратно)

200

 Герой романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина».

(обратно)

201

 Ср. письмо С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 28 апреля 1912 г.: «Я бабушку люблю бесконечно <…> не могу не удержаться, чтобы не рассказать Вам еще одну юмористическую вещь. Осенью бабушка стала перечитывать Тургенева, которого обожала в молодости, и с негодованием говорила мне: “Я не понимаю, чего тут интересного: тут все влюблены”» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

202

 То есть писателя Петра Ивановича Мельникова (1818—1883), печатавшегося под псевдонимом Андрей Печерский, — прозаика, мастера бытописания, автора романов о купечестве и старообрядцах.

(обратно)

203

 Имеется в виду природная, органическая стихия, воплощенная в народном характере охотника дяди Ерошки, героя повести Л. Н. Толстого «Казаки» (1863).

(обратно)

204

 Напечатана в сб. «Свободная совесть» (Кн. 2. М., 1906).

(обратно)

205

 Из Троице-Сергиевой лавры привозились образки св. Сергия Радонежского, основателя монастыря (сер. XIV в.).

(обратно)

206

 Канонарх — руководитель церковного пения, начинающий исполнение тропарей канона и указывающий, что и как будет петься. Эта древняя должность возникла в связи с нехваткой и дороговизной богослужебных певческих книг и в XIX в. осталась только в крупных монастырях, отличающихся высоким уровнем хора и сложностью певческих партитур.

(обратно)

207

 Кадуцей (лат) — в мифологии обвитый двумя змеями магический жезл, атрибут Гермеса (Меркурия).

(обратно)

208

 Консистория —- учреждение при епархиальном архиерее с церковно-административными и церковно-судебными функциями.

(обратно)

209

 Скорее всего, угрозы «нового батюшки» были беспочвенны. Вдовы духовенства при избытке церковного земельного надела и с согласия причта и старосты имели право на получение части усадебной земли и надела в полевых землях. Жалобы на отказ в выделе земли не допускались, но если уж выдел земли был сделан, то он не подлежал пересмотру до смерти вдовы или выбытия ее в другое место. Кроме того, вдовы получали небольшие пенсии. В церковные и монастырские богадельни, действительно отличающиеся крайней бедностью, принимали только больных и престарелых. Возможно, одно из таких заведений находилось в г. Остров Псковской губернии.

(обратно)

210

 К. П. Победоносцев (1827—1907) — обер-прокурор Синода в 1880—1905 гг.

(обратно)

211

 Ин. 1: 47.

(обратно)

212

 Дмитрий Ростовский (1651—1709) — митрополит Ростовский (1702), знаменитый проповедник, духовный писатель.

(обратно)

213

 Из баллады Ф. Шиллера «Рыцарь Тогенбург» в переводе В. А. Жуковского (1818).

(обратно)

214

 День святителя Николая-чудотворца, архиепископа Мирликийского, отмечается 6 (19) декабря.

(обратно)

215

 Ср.: «Хотел я Вам рассказать о нашем священнике Николае Федоровиче. Это был молодой человек, блондин, особенно любил голубые ризы и в них служил по большим праздникам. Жена его была каким-то ангелом, полная нежной красоты и доброты. Она рано умерла. Вскоре Николай Федорович заболел чахоткой. Умирал он в Боге и говорил священнику: “Ах, как мало осталось у меня легкого”, это он говорил, задыхаясь. После его смерти назначили другого священника. Он служил обедню в первый раз в нашем храме и после обедни пришел к родным покойного Николая Федоровича и спросил: “Скажите, какую наружность имел покойный ваш зять?” Они описали наружность. Тогда новый священник сказал: “Такой именно иерей, облаченный в голубые ризы, явился мне сегодня у престола во время совершения таинства”. Вот это я понимаю! Вот она, настоящая религия, живая и реальная» (Письмо С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 5 мая 1912 г. Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

216

 Св. Иоанн Златоуст (347—407) — архиепископ Константинопольский, знаменитый проповедник и богослов. На Руси широкое хождение имели сборники, составленные из его или приписываемых ему поучений и проповедей. Они предназначались и для церковного, и для домашнего чтения и назывались «Златоустами».

(обратно)

217

1 Ин. 2: 15.

(обратно)

218

«Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» (1 Ин. 2: 16).

(обратно)

219

«…яко земля еси, и в землю отыдеши: / аможе вси человеци пойдем, / нагробное рыдание творяще песнь <…>» — из икоса погребального канона.

(обратно)

220

 Св. Серафим Саровский (1759—1833) — старец-пустынножитель и затворник, основатель Серафимо-Дивеевского монастыря.

(обратно)

221

 Отмечается 12/25 июня. А. С. Любимова умерла в 1925 г. См. стихотворение С. Соловьева «Памяти Зязи» (18 мая 1926 г.) в сб.: Соловьев С. М. Стихотворения. 1917—1928. М., 1999. С. 54.

(обратно)

222

 Храм Рождества Богородицы в с. Надовражное не сохранился. См. его описание в письме С. Соловьева к Т. А. Тургеневой от 5 мая 1912 г.: «Храм наш был удивителен (теперь его переделали и испортили). Я помню тяжелые голубые своды, легкие арки, темную позолоту и нежную живопись, нежную и строгую. Всего больше я любил архангела Гавриила на боковых дверях, в руке архангела была лилия, а в другой зеркало, и у ног облако. В этом храме я постоянно старался подавать кадило, носил свечу, читал на клиросе, имел собственный серебряный стихарь, который и теперь мальчики надевают на Пасху. А около нашего села есть место, где являлся Георгий Победоносец на белом коне, и если быть на этом месте, то нельзя не верить. Все это место овеяно какой-то особой благодатью, поля кроткие, березы и ельник. Вдали, на горизонте, белый храм. В детстве мне снилось, что я достиг этого храма» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

223

 21 сентября (4 октября) отмечается обретение мощей св. Димитрия, митрополита Ростовского.

(обратно)

224

 Дом Николая Ивановича Рахманова (Арбат, 65; ныне 55, кв. 3).

(обратно)

225

 Троице-Арбатская церковь. Снесена в 1931 г.

(обратно)

226

 Благовест — праздничный звон в один колокол.

(обратно)

227

 Ср. описание квартиры в письме О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой- Пиоттух: «Ты, впрочем, совсем не знаешь нашей квартиры и не знаешь, как мы живем. Я сниму нашу большую комнату (это гостиная, столовая, мастерская и место, где я всегда сижу). По-моему, у нас очень красиво, хотя другим, должно быть, покажется, что очень бедно и что нельзя покрывать столы коричневым коленкором и старыми пледами» (Лит. наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 171). См. также описание Андрея Белого: «…я был введен и усажен за чайный стол, стоящий посредине очень большой комнаты, показавшейся удивительно пестрой и располагающей к общению; кресла стояли не так, как надо, а как того хочется; были развешаны весьма приятные тряпки, картины и какие-то ассирийские фрески, и какие-то египетские орнаменты; книги сидели с кучами журналов на креслах; не художественный беспорядок, бьющий в нос в студиях напоказ, а “беспорядок” художественной работы, лишь кажущийся “беспорядок”; видно, в комнате много думали и потом отдыхали за нужными разговорами; в месяцах так сдвинули кресла, что они стали креслами со смыслом, так переместили книги и разбросали тряпочки и умеренно запылили пестроты, чтобы здесь себя ощутили, как в уютном царстве “морского царя”, куда нырнул Садко» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 343—344).

(обратно)

228

 Иван Иванович Янжул (1846—1914) — профессор Московского университета, экономист, статистик; Николай Васильевич Бугаев (1837—1903) — профессор и декан физико-математического факультета Московского университета, математик, отец Андрея Белого.

(обратно)

229

 Магазин Выгодчикова располагался в доме Ивана Михайловича Старицкого (Арбат, д. 56—58). Ср.; «Напротив — дом Старицкого, двухэтажный, оранжево-розовый, с кремом карнизных бордюров и с колониальным магазином “Выгодчиков” <…>: чай, сахар, пиленый и колотый, свечи, колбасы, сардины, сыры, мармелад, фрукты, финики, рахат-лукум, семга, прочее — чего изволите-с!…» (Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 117).

(обратно)

230

 Магазин «Надежда» (Арбат, д. 7) принадлежал Анне Ивановне Потуловой.

(обратно)

231

 Овощная лавка Зиновия Кузьмича Горшкова (Арбат, д. 67) располагалась рядом с церковью. См.; Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 116, 589.

(обратно)

232

 Николай Павлович Староносов, по воспоминаниям Белого, «был городовой: стоял годы под нами в скрещеньи Арбата и Денежного». Ему принадлежала «сперва — лавка, потом лавчища; фасонистый галантерейный товар», обращавшая на себя внимание кричащей вывеской «“Староносов” (по черному золоту)» (Там же. С. 114).

(обратно)

233

 Из московских докторов этого времени, фамилия которых начиналась на «ц», имеется в виду, скорее всего, Николай Петрович Цветаев, проживавший в Арбатской части (Малая Дмитровка, дом Васильева-Шиловского).

(обратно)

234

 Первая гимназия находилась на углу Волхонки и Пречистенского бульвара.

(обратно)

235

 Трагедия В. Шекспира (1607) о полулегендарном римском полководце Кориолане (V в. до н. э.). Возможно, здесь имеется в виду вышедшее незадолго до описываемых событий переиздание перевода А. В. Дружинина в издаваемой А. С. Сувориным серии «Дешевая библиотека» (М., 1892).

(обратно)

236

 Ср. отзыв С. Соловьева о Лермонтове в письме к Т. А. Тургеневой от 1 мая 1912 г.: «Вы спрашиваете “люблю ли я Лермонтова”? Принципиально не люблю, на деле люблю безумно, в детстве ненавидел из ревности к Пушкину. Дядя Володя произвел над Лермонтовым очень несправедливый приговор. Я думаю, что Лермонтов ближе к Евангелию, чем Пушкин. Пушкинский пророк, как какой-нибудь Орфей или Гераклит, внимает сокрытым голосам природы, Лермонтовский, как Сократ или христианский апостол, провозглашает “любви и правды чистые ученья”. <…> Молитва Лермонтова художественно слаба, но это интимные новозаветные молитвы к Отцу небесному, Божией матери. Спасение через любовь было ближе Лермонтову, чем Пушкину. Интимно близки для меня некоторые места Демона, сказки для детей, Мцыри (особенно) и, конечно, “В полдневный зной в долине Дагестана”. В одно очень смутное для меня время Мих[аил| Ив[анович] Сизов приезжал ко мне в Петровское и развивал мысль о близости Бори к Пушкину, меня — к Лермонтову, по всему характеру жизни. Это было довольно парадоксально, но была здесь крупица правды.

Между мной и Лермонтовым стоит вся античность непроницаемой стеной. Лермонтов ничуть не античен, Пушкин — весь грек, и это понимал Баратынский. Лермонтов много писал неприличий, но никогда не кощунствовал, как Пушкин. Сострадания к людям у него было больше. Пушкин не был сострадателен, а благодушен в лучшем смысле этого слова. Пушкин был уж очень художник и смотрел на жизнь эпически. Лермонтов рвал и метал на крепостное право. Пушкин хотя и писал слабые либеральные стихи, но крепостника Троекурова описывает с гомеровской объективностью» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

237

 Шесть псалмов (3, 37, 62, 87, 102, 142), читаемых в начале утрени.

(обратно)

238

 Тип ежедневного богослужения, приуроченный к определенному времени суток. Существуют службы первого часа (с 7 до 9 часов), третьего часа (с 10 до 12 часов), шестого часа (с 13 до 15 часов) и девятого часа (предваряет вечерню). Часы предполагают чтение соответствующих времени и дню молитвословий, псалмов, тропарей и кондаков.

(обратно)

239

 Имеется в виду Саввино-Сторожевский мужской монастырь, основанный в XIV в. недалеко от Звенигорода преподобным Саввою, учеником Сергия Радонежского. О его значении в религиозной жизни России см. статью С. М. Соловьева «Письма из Нового Иерусалима» (1916) в сб.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 67—68.

(обратно)

240

 Генрик Сенкевич (1846—1916) — польский писатель; перевод его романа «Без догмата» (1889—1890) был напечатан в журнале «Русская мысль» в 1890 г. (кн. 1—5). О популярности этого романа в России см.: Цыбенко Е. З. Из истории польско-русских литературных связей XIX—XX вв. М., 1978. С. 175, 186—190.

(обратно)

241

 Линейка — длинный многоместный открытый экипаж, в котором сидели боком к направлению движения.

(обратно)

242

 См.: Коваленский М. Н. Дионисий младший, тиран Сиракузский: Историческая хроника. Пьеса. СПб., 1894.

(обратно)

243

 Из комедии римского комедиографа Теренция «Самоистязатель» (II в. до н. э.).

(обратно)

244

 Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу (1761—1819) — немецкий писатель. Его пьесы многократно издавались на русском языке. См., напр.: Театр Августа фон Коцебу, содержащий полное собрание новейших трагедий, комедий, драм, опер и других театральных сочинений славного сего писателя. Ч. 1— 20. М., 1802-1808.

(обратно)

245

 Капли датского короля — популярное лекарственное (антисептическое, смягчающее, отхаркивающее) средство, состоящее из отвара аниса и солодки (иногда добавляли нашатырный спирт, укропную воду и др. компоненты); в основном применялось при простудных заболеваниях.

(обратно)

246

 День «усекновения головы Иоанна Предтечи» отмечается 29 августа (11 сентября).

(обратно)

247

 3 0 августа (12 сентября) отмечается день перенесения мощей святого благоверного великого князя Александра Невского.

(обратно)

248

 Праздник Рождества Богородицы отмечается 8 (21) сентября.

(обратно)

249

 Камилавка — головной убор священника.

(обратно)

250

 «Яко Ты еси помощник мой…» (Пс. 62: 8).

(обратно)

251

 Элемент дьяконского облачения, перекинутое через левое плечо узкое полотнище с поперечными полосами на концах. Взмахом ораря дьякон давал знать о начале песнопения и молитв.

(обратно)

252

 Общее моление в храме.

(обратно)

253

 Имеется в виду Александра Дмитриевна Бугаева (урожд. Егорова; 1858— 1922) — мать Андрея Белого.

(обратно)

254

 Тропарь, кондак, стихира — формы церковных песнопений. Об их специфике см.: Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 28—50.

(обратно)

255

 Епитрахиль — обязательный элемент священнического облачения: полотнище, одевающееся на шею и спускающееся вниз до подола.

(обратно)

256

 См. примеч. 112.

(обратно)

257

 Отмечается 8 (21) ноября.

(обратно)

258

 «Сотрудник школ» — московская издательская фирма с книжным магазином и библиотекой, существовавшая с 1870-х гг.

(обратно)

259

 Чудов Алексеевский Архангело-Михайловский кафедральный монастырь в Московском Кремле был основан в 1365 г.

(обратно)

260

 Св. Андрей (650—726), архиепископ Критский, автор церковных гимнов- песнопений, в том числе — «Великого канона», читаемого в Великий пост. «Великим» назван потому, что содержит до 250 тропарей.

(обратно)

261

 Росный ладан, или бензойная смола, добывается из коры дерева стирокс, растущего на острове Суматра; используется в церкви в качестве благовония, а также в медицине и парфюмерии.

(обратно)

262

 «Ирмологий» — богослужебная книга, содержащая праздничные церковные песнопения.

(обратно)

263

 «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение: Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его <…>» — икос Великого канона; читается в первый понедельник Великого поста.

(обратно)

264

 В каноне «Волною морскою скрывшего древле…» описываются ужасы крестной смерти и говорится о чаемом воскресении.

(обратно)

265

 Подробнее о священнике Владимире Семеновиче Маркове (о. Василии; ? — 1918), служившем в Троице-Арбатской церкви, потом — в Успенском соборе и храме Христа Спасителя, см.: Соловьев С. М. Памяти протопресвитера B. C. Маркова // Богословский вестник. 1918. Июль—сентябрь; Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 40, 115 и др. по указ.).

(обратно)

266

 Николай Владимирович Марков (1884 — ?) — сын B. C. Маркова.

(обратно)

267

 Алексей Владимирович Марков (1877—1917) — сын B. C. Маркова, известный фольклорист, собиратель и исследователь русских былин.

(обратно)

268

 Пс. 142: 7; Пс. 116: 1.

(обратно)

269

 Имеется в виду Иван Николаевич Величкин. См. о нем в мемуарах Белого: «…трапезник, Величкин, имеющий Ваню, сынка, в золотом стихаре, проносившего свечу пред дьяконом, выросшего в психиатра с всколоченным воображеньем, со склонностями к символизму, выскакивавшего на трибуну сражать Мережковского иль Вячеслава Иванова в прениях Религиозного общества» (Андрей Белый. Начало века. С. 116).

(обратно)

270

 Слова молитвы св. Симеона Богоприимца; читается во время всенощного бдения. См.: «Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон <…> Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня. И пришел он по вдохновению во храм. И, когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над ним законный обряд, он взял его на руки, благословил Бога и сказал: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка <…>» (Лк. 2: 25—29 и далее).

(обратно)

271

 Персонаж повести В. А. Жуковского «Ундина» (1837; стихотворный пересказ одноименной прозаической повести Ф. де Ламот-Фуке).

(обратно)

272

 «Отверзу уста моя, // и наполнятся духа, //и слово отрыгну Царице Матери…» — церковное песнопение (ирмос канона Богородице, глас 4); исполняется на воскресной утрени.

(обратно)

273

 «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение» («Херувимская песнь», исполняемая во время литургии).

(обратно)

274

 Алексей (Алексий; конец XIII в. — 1378)— митрополит Всея Руси (с 1355 г.), воспитатель князя Дмитрия Донского; занимался устройством монастырей, переводом Нового Завета с греческого на славянский язык; причислен к лику святых православной церкви. Празднование его памяти — 12 февраля (преставление) и 20 мая (обретение мощей).

(обратно)

275

 Из заупокойной службы.

(обратно)

276

 Василий Константинович Зверев (1876—1929) постригся в монахи (отец Петр), в 1926 г. стал архиепископом Воронежским, скончался в заключении в Соловецком лагере особого назначения.

(обратно)

277

 Мк. 12: 41-44; Лк. 21: 1-4.

(обратно)

278

 Александр III (1845—1894) скончался 20 октября.

(обратно)

279

 Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая) // Андрей Белый. Симфонии. Л., 1991. С. 101. Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев; 1880—1934) жил в доме Н. И. Рахманова с рождения до 1906 г. Его первая книга «Симфония (2-я, драматическая)» была выпущена московским издательством «Скорпион» в 1902 г.

(обратно)

280

 Портрет этот хранится сейчас в фондах Государственного литературного музея.

(обратно)

281

 Дю Шатель (1370—1458) — советник французского короля Карла VII, военачальник. Дю Шатель, Дюнуа и упоминавшийся ранее Лагир действуют в драме Ф. Шиллера «Орлеанская дева» (1801), а также в других многочисленных произведениях о Жанне д’Арк.

(обратно)

282

 Как, вы не знаете, что Саша умер? (фр.).

(обратно)

283

 Об увлечении юного Бори Бугаева приключенческими романами французского писателя Луи Буссенара (1847—1910) см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 225.

(обратно)

284

 Из службы об усопших. Цитируются стихиры самогласны (глас 8, глас 6), поющиеся непосредственно при погребении.

(обратно)

285

 Коронация Николая II состоялась 14 мая 1896 г. Торжества по этому поводу длились с 6 по 26 мая.

(обратно)

286

 По-видимому, имеются в виду Пушкинские торжества 1880 г., связанные с открытием памятника поэту работы скульптора А. М. Опекушина. С этого времени Пушкинские торжества в Москве проходили практически ежегодно. Майские были приурочены к дню рождения Пушкина (26 мая / 6 июня 1799).

(обратно)

287

 1 8 мая 1896 г. на Ходынском поле планировалась раздача кружек с гербами и др. подарков по случаю коронации Николая II. Огромная толпа собралась с ночи, и около 6 ч. утра произошла давка, в которой погибло более тысячи человек.

(обратно)

288

 «В день несчастия был назначен прием у французского посла, и Государь <…> не отменил своего посещения, чтобы не вызвать политических кривотолков» (Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II: В 2 т. М., 1992. Т. 1. С .61).

(обратно)

289

 Ли Хун-Чан (Ли Хуннчжан; 1823—1901) — руководитель внешней политики Китая; возглавлял китайскую миссию, прибывшую на коронацию императора.

(обратно)

290

 Ср.: «…сообщение о катастрофе появилось в газетах уже на следующий день, 19 мая, к великому удивлению китайского посла Ли-Хун-Чана, сказавшего Витте, что такие печальные вести не то что публиковать, но и Государю докладывать не следовало» (Ольденбург С. С. Указ. соч. С. 61).

(обратно)

291

С 1891 г. по 1903 г. послом Франции в России был граф Густав-Луи де Монтебелло (1838—1907).

(обратно)

292

 Король Франции Людовик XVI Бурбон (1754—1793) был коронован в 1774 г.

(обратно)

293

 Иоанн Кронштадтский (в миру Иоанн Ильич Сергиев; 1829—1909) — протоиерей (служил в Кронштадтском Андреевском соборе), церковный деятель и духовный писатель, пользовавшийся огромной популярностью как в высших слоях общества, так и в народной среде.

(обратно)

294

 Ср.: «Читал он больше всего по-французски <…>. Не без влияния на него остались <…> Ренан, Тэн, Флобер, Золя» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26). Ипполит Тэн (1828—1893) — французский историк, философ, литературовед. Жозеф Эрнест Ренан (1823—1892) — французский историк и писатель, автор трудов по ветхозаветной и раннехристианской истории.

(обратно)

295

 Альфонс Муха (1860—1939) — французский художник.

(обратно)

296

 «О. М. завела деревянную куклу, сухую и желтую, для рисованья костюмов с нее; в свои темные шали закутавши куклу, ее посадила к окну, чтоб глядела из спальни: в столовую <…>. Кукла связалась мне с присланным только что стихотворением Блока: “Мое болото их затянет. Сомкнется жуткое кольцо…”» (Андрей Белый. Начало века. С. 222).

(обратно)

297

 Сара Бернар (1844—1923) — французская актриса; гастролировала в России в 1881, 1892 и 1908 гг. Пьеса французского драматурга Эдмона Ростана (1868—1918) «Самаритянка» (1897) была написана специально для нее.

(обратно)

298

 М. С. Соловьев преподавал географию в 6-й московской гимназии с 1885 по 1894 г.

(обратно)

299

 Роман Ч. Диккенса.

(обратно)

300

 Елизавета Викторовна Коваленская (1896 — ?).

(обратно)

301

 ты знаешь (фр.).

(обратно)

302

 Геродот (ок. 484— 425 до н. э.) — древнегреческий историк; его главный исторический труд «Изложение событий» был написан на ионийском диалекте; приобрел широкую известность в переводе на латинский язык, сделанном в XV в. итальянским гуманистом Лоренцо Валла.

(обратно)

303

 «Полиелей, т. е. “многомилостивый”, есть техническое выражение нашего богослужебного устава, применяемое к двум псалмам (134—135), поемым на торжественной праздничной утрени <….> перед чтением праздничного или воскресного Евангелия» (Архимандрит Киприан (Керн). Литургика. Гимнография и эортология. М., 2002. С. 59).

(обратно)

304

 Дикирий — двусвечник, которым архиерей во время богослужения осеняет верующих.

(обратно)

305

 Газета «Московские ведомости» (1756—1917) считалась оплотом консерватизма, тогда как «Русские ведомости» (1863—1918) — либерализма. Ср. характеристику «Русских ведомостей» в письме М. С. Соловьева к Вл. С. Соловьеву: «Рус[ские] ведомости] очень скучная, но единственная порядочная газета в России; с тех пор, как я их знаю (со смерти Каткова), я не встретил в них ни одной грязной выходки» (РГАЛИ. Ф. 461. Оп. 2. Ед. хр. 21).

(обратно)

306

 Откр. 3: 7. Ср. характеристику Н. В. Бугаева и его «чудачеств» в мемуарах Белого «На рубеже двух столетий» (М., 1989. С. 49—70).

(обратно)

307

 Николай Николаевич Фигнер (1857—1918)— знаменитый певец, «сладкий тенор». АД. Бугаева была его страстной почитательницей и знакомой. См.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 216.

(обратно)

308

 Фелисете Робер де Ламенне (1782—1854)— французский католический публицист и философ, аббат, родоначальник христианского социализма. По свидетельству С. М. Соловьева, его отец в это время «увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 26).

(обратно)

309

 С книгой Е. П. Блаватской «Из пещер и дебрей Индостана: Письма на родину» (М., 1883), опубликованной под псевдонимом Радда-Бай, Белый познакомился осенью 1896 г. См.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 337. Там же он пишет об увлечении Упанишадами.

(обратно)

310

Ода Г. Р. Державина (1791), воспевающая Екатерину II.

(обратно)

311

 Александр Иванович Сумбатов (сценический псевдоним — Южин; 1857— 1927) — актер, драматург, с 1909 г. руководитель Малого театра.

(обратно)

312

 Софья Федоровна Сегюр (урожд. Ростопчина; 1799—1874) — французская детская писательница; здесь упоминаются ее наиболее известные произведения: «Записки осла» (1860) и «Добрый маленький чертенок» (1865).

(обратно)

313

 См.: Сочинения А. С. Пушкина с объяснениями и сводом отзывов критики. Издание Л. Поливанова для семьи и школы: В 5 т. М., 1887.

(обратно)

314

 Василий Васильевич Верещагин (1842—1904) — живописец, мастер изображения батальных сцен. Над серией «Отечественная война 1812 г.» работал с 1887 по 1904 г.

(обратно)

315

 Праздник отмечается 21 ноября / 4 декабря.

(обратно)

316

 Алексей Алексеевич Венкстерн (1856—1909) — поэт, переводчик, цензор.

(обратно)

317

 «Камоэнс» — поэма В. А. Жуковского (1839) о трагической жизни и любви португальского поэта Луиса де Камоэнса (1524 или 1525 — 1580; переложение одноименной драматической поэмы Ф. Гальма). О подготовке этого гимназического спектакля по произведениям В. Шекспира («Гамлет», «Генрих IV») и Жуковского см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 283.

(обратно)

318

 Иван Львович Поливанов — педагог, сын Л. И. Поливанова.

(обратно)

319

 Леонид Петрович Вельский (1855—1916) — педагог, историк литературы, переводчик. «Вельский должен был бы быть известен всему литературному миру как первый (и до сих пор лучший) переводчик размером подлинника финского эпоса “Калевала” <…> И может быть, именно Вельскому русская литература обязана тем, что из недр Поливановской гимназии вышел ряд поэтов, писателей, литераторов. В Поливановке учились Брюсов, Андрей Белый, Сергей Соловьев, Михаил и Федор Петровские, Сергей Шервинский и ряд других» (Шершеневич В. Великолепный очевидец: Поэтические воспоминания: 1910— 1925 гг. // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 424—425).

(обратно)

320

 Имеется в виду лирическая драма Аполлона Николаевича Майкова (1821 — 1897) «Два мира» (1872—1882). Спектакль этот состоялся в 1897 г.

(обратно)

321

 Этот, эта, это (лат).

(обратно)

322

 Праздник Преполовение Пятидесятницы отмечается на 25-й день после Пасхи; в церковной службе прославляется учение о таинственной воде, под которой подразумевается учение Христа, осуществляется водоосвящение.

(обратно)

323

 Истринский Воскресенский мужской монастырь; расположен на берегу р. Истры, в Звенигородском уезде; основан в 1656 г. патриархом Никоном. См. описание монастыря и осмысление его роли в русской церковной жизни в статье С. М. Соловьева «Письма из Нового Иерусалима» (1916): «Прежде всего название, смущающее многих как претенциозное, и даже кощунственное. По преданию, оно дано этому монастырю царем Алексеем Михайловичем, воскликнршим в избытке чувств: “Это воистину Новый Иерусалим”. <…> На воротах монастыря изображен Вход Господень в Иерусалим. Далее надпись: “Святися, святися, Новый Иерусалим, слава бо Господня на тебя возсия”. <…> роль Нового Иерусалима напоминает роль Ватиканского Петра» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 62—63).

(обратно)

324

 «…Храм Воскресения в Новом Иерусалиме воплотил в себе идею патриаршества в том виде, в каком эта идея начала развиваться при первых Романовых, как теократическая идея, близкая к идее папства. <…> В середине храма воздвигнута большая золотая часовня, часовня Гроба Господня, так называемый кувуклий. <…> План Храма выдержан в соответствии с планом храма Гроба Господня в Старом Иерусалиме» (Там же. С. 65).

(обратно)

325

 «…Окрестности Нового Иерусалима имеют евангельские названия: в обширном саду, сбегающем к реке Истре, мы встречаем часовни с колодцами: Самарянский колодезь и купель Силоамская. Далее возвышается дуб Мамврийский, молодая отрасль недавно погибшего древнего дуба. Истра, протекающая под скитом патриарха Никона, называется Иорданом. За нею — невысокий холм — гора Фавор, и далее село Скудельничье» (Там же. С. 62).

(обратно)

326

 См., напр., книгу рассказов Сергея Ниловича Попова «Из царства праздности» (М., 1902).

(обратно)

327

 Михаил Провович Садовский (1847—1910) — актер Малого театра.

(обратно)

328

 Шпрудель (нем. — Sprudel) — минеральная вода.

(обратно)

329

 Герой одноименного романа В. Скотта (1814).

(обратно)

330

 Павел Акинфиевич Хохлов (1854—1919)— певец Большого театра (баритон).

(обратно)

331

 Имеется в виду Эльза Левик, подруга М. Коваленской.

(обратно)

332

 О! Ты знаешь, он мне сказал… (нем).

(обратно)

333

 Популярный в конце XIX в. романс; см.: Граммофонные либретто опер, опереток, романсов, песен, хоров и куплетов. СПб., 1901. С. 151.

(обратно)

334

 Французский композитор Шарль Гуно (1818—1893) сочинил музыку оперы «Фауст» (1859), сочинители либретто — Ж. Барбье и М. Карре.

(обратно)

335

 Имеются в виду бурные сцены гнева, горя и безумия Лира (героя одноименной пьесы В. Шекспира), происходящие во время бури в степи.

(обратно)

336

 Из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» (1836).

(обратно)

337

 В. Е. Гиацинтов (1858—1932) — искусствовед, профессор Московского университета, в советское время — директор Музея изящных искусств; в 1890-е гг. преподавал в Поливановской гимназии историю и географию.

(обратно)

338

 Популярный учебник Ивана Васильевича Янчина (1839—1889) переиздавался более 30 раз. Первое изд.: Янчин И. В. Краткий учебник географии. Курс 1-4. М., 1872-1883.

(обратно) class='book'> 339  Мк. 6: 18. Имеется в виду обличение Иоанном Крестителем Ирода-Антипы за то, что тот отнял у своего брата Филиппа жену Иродиаду и женился на ней.

(обратно)

1

 Письменные упражнения; заключаются в переводе с родного языка на греческий или латинский без предварительной подготовки.

(обратно)

2

 Один, одна, одно (нем.).

(обратно)

3

 Под этой фамилией скрыт, судя по всему, профессор Московского университета Николай Ильич Стороженко (1836—1906). Его сыновья Николай (старший) и Александр учились в Поливановской гимназии.

(обратно)

4

Имеется в виду роман «Закон и женщина» (М., 1875) английского писателя Уилки Коллинза (1824—1889).

(обратно)

5

 «Камо грядеши» (лат.); рус. перевод — М., 1896. Героем романа, посвященного борьбе первых христиан с нероновским Римом, является Петроний (I в.) — римский писатель при дворе Нерона, автор «Сатирикона».

(обратно)

6

Частный театр, основанный в Москве в 1882 г. предпринимателем и театральным деятелем Федором Адамовичем Коршем (1852—1923).

(обратно)

7

 См. письмо О. С. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 14 февраля 1898 г.: «Сергей <…> уверен, что пойдет на сцену, но это, конечно, ничего не значит, он еще двадцать раз переменится. Теперь он страшно увлекается театром, совершенно вытеснившим церковь, но, кажется, стал еще более верующим, чем прежде. Все это как будто делается в нем само собою. Я им ужасно довольна…» (Государственный музей-заповедник А. А. Блока в Шахматове (далее: Музей Блока). КП 6222).

(обратно)

8

 Ср.: «В третьем, четвертом и пятом классе я деградирую как “воспитанник”; в глазах учителей я хуже учусь, в глазах товарищей я превращаюсь в “идиота”»; «В седьмом и восьмом классе — иной уже я <…> Я хлынул словами на все окружающее. Прорыв в слово готовился работою чтения» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 315, 368 и далее).

(обратно)

9

 Домашний спектакль по драме Ф. Шиллера «Мессинская невеста» (1803) состоялся 3 января 1898 г. См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 23 декабря 1897 г.: «Послезавтра Рождество, и хотя мы ничего не предполагаем предпринимать в честь его (кроме спектакля 3-го генваря), но все же почему-то много возни. Даже елки у нас не будет, очень уж это дорого, и Сереже обещано вместо того поход в театр “на казенный счет” вместе с Борей. Со спектаклем предстоит множество возни, и я теперь берегу свое здоровье. “Мессинская невеста” идет прескверно, кроме Бори и Сережи группа исполняет свои обязанности так, что очень трудно сохранить надлежащую серьезность» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551) .(См. также в мемуарах Белого: «В 1898 и 99 годах мы с Сережей восторженно относились к театру; и покушались с негодными средствами на Шекспира, устраивая в тесненьком коридоре Соловьевской квартиры “спектакли”; мы ставили сцены из “Макбета”, “Годунова”, “Мессинской невесты” с участием М. С. Соловьева, бывавшего у нас режиссером (я был костюмером); нас видел и В. М. Лопатин; однажды он был режиссером у нас» (Андрей Белый. Воспоминания о Блоке. М., 1997. С. 28).

(обратно)

10

 Иван Федорович Горбунов (1831 — 1896) — писатель и актер, автор и исполнитель комических бытовых рассказов (сцен). Принесшие ему славу «Сцены из домашней жизни квартального надзирателя» и др. вошли в сб. «Сцены из народного быта: Для рассказа на сцене и семейных вечерах» и многократно переиздавались (СПб., 1861, 1870, 1876 и др.).

(обратно)

11

 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 10 января 1898 г.: «Все праздники прошли в суматохе со спектаклем, который, наконец, сошел благополучно <…> Все было бы прекрасно, если бы не Бугаев, он рассвирепел, бросался на людей, кричал, что понятие чести не христианское и что Шиллер каналья. А рядом со мной сидела немка, она почти лишилась чувств, и когда Бугаев бросил меня и продолжал кричать в отдалении, начала выражать о нем свое мнение, совершенно невзирая на то, что поблизости сидела Бугаева. Я давила немке на коленку, все напрасно» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

(обратно)

12

 «На звук колоколов» (фр.).

(обратно)

13

 Речь идет о замке Эзель (XIV в.), частично разрушенном в начале XVIII в. русскими войсками при взятии Аренсбурга. В Эзеле были католический монастырь, основанный в 1343 г. епископом Рижским Германом фон Оснабрюге, и епископская кафедра.

(обратно)

14

 под липами (нем.).

(обратно)

15

 «Лимон» (нем.).

(обратно)

16

 «Принесите мне это в “Озилию”» (нем.).

(обратно)

17

 Будет ли здесь концерт? (нем.).

(обратно)

18

 Здесь: вечеринка (фр.).

(обратно)

19

 Какая же она грязная, эта (фр.).

(обратно)

20

 Имеется в виду императрица Александра Федоровна (1872—1918), супруга Николая II, дочь герцога Гессенского Людвига IV.

(обратно)

21

 «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (М., 1829)— роман М. Н. Загоскина. В комедии Н. В. Гоголя «Ревизор» Хлестаков утверждает, что он является автором этого произведения.

(обратно)

22

 «Прекрасная девушка,

Хорошенькая Гретхен,

Что ты хочешь сказать,

Что ты хочешь сделать?» (нем.)

(обратно)

23

 Поселок Дубулты (Латвия), самая старая часть Юрмальского округа (ныне — административный центр Юрмалы); находится в 22 км от Риги на побережье Балтийского моря.

(обратно)

24

 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух (август 1898 г.): «Мы вернулись 1-го, Миша и Сережа заметно ослабели от ванн, и у Сережи часто болит нога, что “так должно и быть, жаль лечения”, по словам доктора. В Аренсбурге было довольно мучительно, каждый день я ждала, что они оба совсем разболятся, потому что это обыкновенно бывает. Ужасную тоску на меня наводила и тамошняя природа <…> необыкновенно поэтическая и необыкновенно унылая. Серое море. Серые тучи. Белые чайки. Белый туман. Серое море. Серые камни. Белые ночи. Белые сны.

Море тенью даже не серое, а белое, и тучи всех возможных оттенков и форм, изодранные длинными полосками, одна над другой, синие, рыжие, серые, белые, просто чего хочешь, того просишь. Никогда я нигде не видывала таких великолепных туч и облаков, как на Эзеле, — говорят, что то же в Англии, и я никогда не понимала, в чем это заключается, пока не увидала эзельских.

Вообще очень красиво, но все какое-то ноющее, за душу хватает, чего я терпеть не могу. Я люблю отчаянное солнце, синее море, раскаленные камни, скалы огромные, красные цветы, да и мало ли что я еще люблю! <…> мои мрачные предчувствия на Эзеле оказались вздором, никто не разболелся, и все сошло благополучно, несмотря на тучи, чаек и вытье ветра по ночам, от которого просто не знала куда деваться <…> Вспоминаю об Эзеле с нежностью и благодарностью» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

(обратно)

25

 Первый Спас («Происхождение честных древ животворящего креста Господня») отмечается 1 (14) августа.

(обратно)

26

 Имеется в виду духовная академия.

(обратно)

27

 См. незаконченную повесть С. Соловьева «Старый Ям», в которой прототипом главного героя, семинариста Алексея Николаевича Успенского, является Н. Величкин (РО РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 4).

(обратно)

28

 «Тебе, одеющагося светом, яко ризою, // снем Иосиф с древа с Никодимом, // и видев мертва нага непогребена, // благосердный плач восприим, рыдая глаголаше: // увы мне, сладчайший Иисусе» — из церковной службы на вечерню Страстной Пятницы (глас 5). Вспоминается участие Иосифа Аримафейского и Никодима, тайных учеников Иисуса Христа, в снятии его с креста и погребении.

(обратно)

29

 Гимназия Л. И. Поливанова размещалась в д. Пегова (ул. Пречистенка, д. 32), на углу Пречистенки и Малого Левшинского переулка.

(обратно)

30

 Алексей Семенович Владимирский.

(обратно)

31

 Юрий Владимирович Готье (1873—1943) — историк, археолог, профессор Московского университета (1913), член-корреспондент Академии наук (1922). После окончания университета несколько лет (1895—1902) преподавал в московских гимназиях.

(обратно)

32

 Александр Александрович Бенкендорф (1884 — ?). См. стихотворение «А. А. Бенкендорфу» в сб. С. Соловьева «Цветник царевны» (М., 1913).

(обратно)

33

 «Популярная астрономия» (фр.), «Популярная геология» (фр.).

(обратно)

34

 Жан де Лафонтен (1621 — 1695) — французский баснописец.

(обратно)

35

 Владимир (в миру — Василий Никифорович Богоявленский; 1847—1918) — с 1898 г. митрополит Московский, с 1915 г. митрополит Киевский.

(обратно)

36

 Орлец — круг из ткани с изображенным орлом, на который встает архиерей во время церковной службы.

(обратно)

37

 Об увлечении Белого-гимназиста немецким философом Артуром Шопенгауэром (1788—1860) и норвежским писателем и драматургом Генриком Ибсеном (1828—1906) см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 318—320, 325—

   328, 368-369 и др.

(обратно)

38

 Пьеса Г. Ибсена «Воители в Хельгеланде» (1875) под названием «Северные богатыри» была поставлена в 1892 г. в Малом театре.

(обратно)

39

 О любви семьи Соловьевых к живописи Михаила Васильевича Нестерова (1862—1942) см.: Андрей Белый, Ш рубеже двух столетий. С. 353.

(обратно)

40

 Героини романа Андрея Печерского «В лесах» (М., 1875).

(обратно)

41

 Мф. 18: 9.

(обратно)

42

 Генри Томас Бокль (1821—1862) — английский историк.

(обратно)

43

 Имеются в виду Лев Львович Кобылинский (псевд. Эллис) и Сергей Львович Кобылинский (1882 — ?).

(обратно)

44

 Михаил Иванович Туган-Барановский (1865—1919) — экономист, историк, представитель легального марксизма. Ср.: «У “матушки” и у дочек собиралась радикально настроенная молодежь (“батюшки” не было видно на этих собраниях); с легкой руки Струве и Туган-Барановского во многих московских квартирах вдруг зачитали рефераты о Марксе, о социализме, об экономике <…> Лев Кобылинский с яростью, характеризовавшей все его увлечения, бросался из гостиной в гостиную: с чтением рефератов; и когда в квартире у Марковых молодежь составила кружок для изучения “Капитала”, Кобылинский здесь вынырнул руководителем кружка: он считал марксистом себя <…>» (Андрей Белый. Начало века. С. 41).

(обратно)

45

 Домашняя промышленность, мануфактура, фабрика (нем.). Имеется в виду круг проблем, поднимаемых в политэкономических трудах Туган-Барановского. См.: Туган-Барановский М. И. Русская фабрика в ее прошлом и настоящем: Историко-экономическое исследование. СПб., 1898.

(обратно)

46

Л. И. Поливанов умер 11 февраля 1899 г.

(обратно)

47

Л. Л. и С. Л. Кобылинские были внебрачными детьми Л. И. Поливанова.

(обратно)

48

 М. Д. Шепелева; см. о ней примеч. 147 к I части.

(обратно)

49

 3 Царств. 12: 11.

(обратно)

50

 Елизавета Алексеевна Гиацинтова (урожд. Венкстерн), сестра А. А. Венкстерна.

(обратно)

51

 Здесь: красота требует жертв (фр.).

(обратно)

52

 Семья Гиацинтовых жила в Зачатьевском переулке.

(обратно)

53

Дети, идите пить чай (нем.).

(обратно)

54

 Елизавета Владимировна Гиацинтова.

(обратно)

55

 Татьяна Александровна Шуцкая, в будущем — жена А. А. Бенкендорфа. См. посвященное ей стихотворение С. Соловьева «Письмо Тане Щуцкой» (РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 102. Л. 17 об.).

(обратно)

56

 Софья Владимировна Гиацинтова (1895—1982) — актриса, народная артистка СССР, автор мемуаров «С памятью наедине» (М., 1989). См. посвященный ей альбом стихотворений С. Соловьева (РГАЛИ. Ф. 205. On. 1. Ед. хр. 382).

(обратно)

57

 См. стихотворение С. Соловьева «Дмитрий-царевич убиенный (Картина М. В. Нестерова)» (1898) в рукописной тетради А. А. Блока (ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 81). См. также «Юность Сергия (Картина М. В. Нестерова)» (1899) — Там же. Л. 82.

(обратно)

58

 Антон Григорьевич Рубинштейн (1829—1894)— пианист, композитор, дирижер.

(обратно)

59

 См. видение пророка Иезекииля о поле, усеянном сухими костями: «И говорит Господь Бог костям сим: вот, Я введу дух в вас, и оживете» (Иез. 37: 1-14).

(обратно)

60

 Из стихотворения А. А. Фета «Еще весна — как будто неземной // Какой- то дух ночным владеет садом…» (1859).

(обратно)

61

 Из баллады И. В. Гете «Коринфская невеста» (1797; перевод А. К. Толстого).

(обратно)

62

 Из стихотворения А. А. Фета «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» (1859).

(обратно)

63

 См.: Коваленский В. М. Действие внешних сил на круговую арочную ферму с тремя шарнирами. М., 1901.

(обратно)

64

 Речь идет о пьесе Г. Ибсена. В 1899 г. она шла в Московском художественном театре.

(обратно)

65

Летом 1899 г. Вл. С. Соловьев трижды приезжал в имение Дедово, в том числе и на именины С. Соловьева 5 июля. Вероятно, тогда и была подарена книга.

(обратно)

66

первого любовника (фр.).

(обратно)

67

 Согласно народным приметам, встреча со священником или монахом сулит несчастье и смерть.

(обратно)

68

 Так тогда называли теннис.

(обратно)

69

 Аллюзия на стихотворение А. С. Пушкина «Рифма» (1830): «Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея <…>». Пеней — название реки в Фесалии и имя бога реки. «Водами правил Пеней и нимфами, жившими в водах» (Овидий. Метаморфозы. III: 576).

(обратно)

70

 Трагедия Ф. Шиллера «Мария Стюарт» шла в Малом театре с 1886 г.; главные роли исполняли Мария Николаевна Ермолова (1853—1928) и Гликерия Николаевна Федотова (1846—1925).

(обратно)

71

 Владимир Алексеевич Венкстерн.

(обратно)

72

 Tivl, tiv6£ — формы греческого местоимения «т^, и».

(обратно)

73

 с открытой книги, с листа (фр.).

(обратно)

74

 Праздник чудотворной иконы Казанской Божией Матери (в Москве находилась ее копия XVI в.) отмечается 22 октября / 4 ноября.

(обратно)

75

 Ольга Егоровна Венкстерн (урожд. Гиацинтова), жена А. А. Венкстерна, сестра В. Е. Гиацинтова.

(обратно)

76

 Наталья Алексеевна Венкстерн (1891—1957) — детская писательница; в ее неопубликованном романе «Гибель Пречистенки» прототипом главного героя Сергея Воронина является С. Соловьев: «Он и сам оказался поэтом, этот великолепный юноша, с глазами изменчиво-синими, как озера, с шапкой великолепных пепельных волос»; «Сережа <…> как это было всегда, кое в чем остается в одиночестве. Одиноким он был в период своего увлечения революцией, одинок он и теперь в своем экзальтированном христианстве» (РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 105—111).

(обратно)

77

 «Соловьев оказал огромное влияние на развитие моего собственного миросозерцания, начиная с 4-го класса гимназии, когда я впервые прочитал “Национальный вопрос”» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 3). Имеются в виду сборники статей B. C. Соловьева «Национальный вопрос в России» (Вып. 1. СПб., 1881; Вып. 2. СПб., 1891).

(обратно)

78

 Предприниматель Гаврила Гаврилович Солодовников (1826—1901) владел театральным зданием на углу Б. Дмитровки и Спасского пер.

(обратно)

79

 конца века (фр.).

(обратно)

80

 Эрнесто Росси (1827—1896) и Томмазо Сальвини (1829—1915) — знаменитые итальянские актеры-трагики.

(обратно)

81

 Иерем. 31: 15.

(обратно)

82

 жеребенок, осленок, в переносном смысле слова — юноша (др. греч.).

(обратно)

83

 жеребец (лат).

(обратно)

84

 корова (лат.).

(обратно)

85

 Выбор между указанными вариантами зависит от контекста.

(обратно)

86

 Праздник Благовещения отмечается 25 марта (7 апреля). В этот день (см: Лк. 1: 26—38) Деве Марии явился архангел Гавриил и сообщил благую весть о грядущем рождении сына.

(обратно)

87

 Сергей Николаевич Трубецкой (1862—1905)— религиозный философ и публицист, профессор, с 1905 г. ректор Московского университета, близкий друг Соловьевых.

(обратно)

88

 Великопостное песнопение (тропарь, глас 8).

(обратно)

89

 См.: Гофолия (Athalia). Трагедия Ж. Расина (1691). Перевод с французского размером подлинника Льва Поливанова. М., 1892. В этом издании текст Расина предварялся несколькими вступительными статьями и материалами. Здесь, по-видимому, имеется в виду статья Л. И. Поливанова «Русский александрийский стих».

(обратно)

90

Эжени Герен (1805—1848) — французская религиозно-мистическая писательница; речь идет о ее книге «Lettres d’ Eugenie de Guerin» (Paris, 1865). Жан Батист Анри Лакордер (1802—1861) — католический проповедник и писатель, монах доминиканского ордена, член Французской академии; Шарль Форб де Трион де Монталамбер (1817—1870) — французский публицист. Оба — представители либеральной католической мысли, в 1832 г. были вместе с Ламенне осуждены папской энцикликой за социал-христианскую проповедь.

(обратно)

91

 Женская гимназия С. А. Арсеньевой (ул. Пречистенка, д. Перфильевой).

(обратно)

92

 Михаил Никифорович Катков (1818—1887) — публицист, издатель, отстаивал необходимость для воспитания юношества классического образования, предполагающего углубленное изучение древних языков и математики. Для осуществления своих идей в 1867 г. основал и возглавил в Москве специальное учебное заведение, так называемый «Катковский» лицей.

(обратно)

93

 Ср.: «Был жаркий май.,Я кончал экзамены из 4-го класса в 5-й. Соловьев пришел к нам вечером с корректурными гранками “Повести об антихристе”. <…> Читая “старец Иоанн поднялся как белая свеча”, Соловьев сам приподнялся в кресле. Помню, как отрывисто, захлебываясь яростью, гремел его голос: “анафема! анафема! анафема!”. “Я написал это, чтоб высказать окончательный взгляд на церковный вопрос”, — сказал Соловьев, закончив чтение» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 370). См.: Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением Краткой повести об Антихристе и с приложениями // Книжки «Недели». 1899. № 10, 11; 1900. № 1. Персонажи повести «старец Иоанн» и «папа Петр» символизируют соответственно восточную и западную церковь; речь идет об объединении церквей.

(обратно)

94

 Готический собор (XII в.).

(обратно)

95

 Здравствуйте, господин. Как здоровье госпожи? (фр.).

(обратно)

96

 Имеется в виду знаменитый и многократно переиздававшийся «Греческо-русский словарь» (1878), составленный профессором А. Д. Вейсманом.

(обратно)

97

 Альберт Ревиль (1826—1906) — французский теолог, автор трудов по истории религии; Эдмон Луис Стапфер (1844—1908) — французский теолог.

(обратно)

98

 Трагедия «Сид» («Le Cid») французского поэта и драматурга Пьера Корнеля (1606—1684) была опубликована в 1637 г.

(обратно)

99

Теодор Моммсен (Моммзен; 1817—1903)— немецкий историк; лауреат Нобелевской премии. Здесь имеется в виду его главный труд — «Римская история» (Кн. 1—5. М., 1887—1885).

(обратно)

100

Позднее С. М. Соловьев будет вспоминать о лете, проведенном в Шамуни, в письме к Т. А. Тургеневой 1 мая 1912 г.: «…когда мне было 14 лет, я с родителями жил летом в Шамуни, у подошвы Мон Блана. Никогда я не узнал моего отца так близко, как тогда. Утром, до завтрака, мы с ним прочитывали главу из Иоанна по-гречески, потом он работал над Платоном, а я с мамой читал Корнеля. Потом вдвоем с отцом мы отправлялись в горную экскурсию, а мама обыкновенно оставалась дома. Этих прогулок по горам я не забуду. Отец все время учил меня и самому главному и всему земному, до устройства английского парламента. Мы взбирались на самые вершины, где уже совершенно голо и холодно и только бродят одинокие козы. Мы пили чай в шале у румяной свежей старушки, переходили ледники, шли над пропастями, камни валились из-под наших ног. Эту нашу жизнь прервала телеграмма о смертельной болезни дяди Володи» (Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

101

 Татьяна Алексеевна Тургенева (1896—1966).

(обратно)

102

 Из стихотворения B. C. Соловьева «Песня офитов» (1876).

(обратно)

103

 Равенство, свобода, братство (фр.)

(обратно)

104

 неравенство и любовь (фр.).

(обратно)

105

 Wild (англ.) — дикий. Английский писатель Оскар Уайльд (Wilde; 1854— 1900) был осужден в 1895 г. на два года тюремного заключения по обвинению в гомосексуализме.

(обратно)

106

 Лурдский грот — место паломничества; пещера во французском городе Лурде, где в 1858 г. дочери лурдского мельника Бернадетте Субиру явилась (по ее утверждению) Богоматерь.

(обратно)

107

 Как фамилия тех девушек, которые здесь живут? (фр.)

(обратно)

108

 Могу ли я посмотреть книгу отеля, куда записывают фамилии постояльцев? — Книгу отеля? Конечно, месье, конечно (фр.).

(обратно)

109

 Фредерик Вильям Фаррар (1831—1903) — англиканский духовный писатель, доктор богословия, проповедник. См.: Фаррар Ф. В. Жизнь Иисуса Христа. М., 1876.

(обратно)

110

Текст телеграммы на французском языке («Твой брат Владимир болен в Москве у Трубецкого, возвращайся») приводится в кн.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 379.

(обратно)

111

 Возможно, имеется в виду какая-нибудь из книг английского писателя и критика Уолтера Патера (1839—1894), оказавшего влияние на формирование эстетики символизма.

(обратно)

112

 Гумберт (Умберто) I (1844—1900) — король Италии, вступил на престол в 1878 г. после смерти отца, короля Виктора Эммануила II; был убит анархистами.

(обратно)

113

 Речь идет о «Письмах русского путешественника» (1791 — 1792) Н. М. Карамзина, в которых он, в частности, описал и свои впечатления от Швейцарии. О Рейхенбахском водопаде см. в письме 67.

(обратно)

114

 вызывало отвращение у всех (фр.).

(обратно)

115

 Вильгельм И Гогенцоллерн (1859—1941) — германский император и прусский король (1888—1918). Ср.: «В Пекине был убит германский посол. Вильгельм загремел доспехами, отправлялась карательная экспедиция в Китай из союзных европейских войск» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 371).

(обратно)

116

 Вл. С. Соловьев умер 31 июля 1900 г. в подмосковном имении Трубецких Узкое на руках у С. Н. Трубецкого. Сергей Соловьев с родителями прибыл в Узкое 2 августа. Отпевание состоялось 3 августа в университетской церкви Св. Татианы; похоронили Вл. С. Соловьева на кладбище Новодевичьего монастыря.

(обратно)

117

 Федор Мартынович Ловцов, священник церкви Успения на Могильцах.

(обратно)

118

 Из стихотворения Н. А. Некрасова «Памяти Добролюбова» (1864).

(обратно)

119

 Имеется в виду Анна Николаевна Шмидт (1851 — 1905)— репортер газеты «Нижегородский листок»; «выступила с проповедью новой церкви, которая должна родиться из православия, проповедовала Третий Завет, учила о женственной природе третьей ипостаси. В марте 1900 г. Шмидт послала Соловьеву письмо на 16 страницах, где изложила свои “верования и чаяния” <…> Соловьев был очень заинтересован. <…> Но далее Соловьев должен был быть неприятно поражен и встревожен. Бедная женщина воображала себя “ангелом церкви”, а Соловьева считала новым воплощением Христа, своим возлюбленным женихом» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 372—373). Ср.: «Маленькая фигурка А. Н. Шмидт шла около гроба. В глазах ее был тихий экстаз, может быть, она верила, что ее возлюбленный воскреснет» (Там же. С. 380).

(обратно)

120

 Алексей Дмитриевич Оболенский (1855—1933) — князь, тайный советник, сенатор (1901); в 1897—1901 гг. — товарищ министра внутренних дел, в 1902— 1905 гг. — товарищ министра финансов; в 1905—1906 гг. — обер-прокурор Синода; давний почитатель B. C. Соловьева. См.: Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 296, 379.

(обратно)

121

 Антонио Канова (1757—1822) — итальянский скульптор.

(обратно)

122

 Репертуар Московского художественного театра (основан в 1898 г.) включал пьесы А. П. Чехова, Г. Ибсена, Г. Гауптмана и др. Ниже упоминаются ведущие актеры театра Василий Иванович Качалов (Шверубович; 1875—1948), игравший в Художественном с 1900 г. до смерти, Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874—1940), состоявший в труппе в 1898—1902 гг.

(обратно)

123

 Андрей Белый поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета в сентябре 1899 г.

(обратно)

124

 Савицкая Маргарита Георгиевна (1868—1911)— актриса Московского художественного театра с 1898 г.

(обратно)

125

 Речь идет о пьесе Софокла «Антигона», поставленной в Художественном театре в 1899 г.

(обратно)

126

 Герой пьесы немецкого писателя Герхарда Гауптмана «Потонувший колокол» (1896; премьера в МХТ— 1898).

(обратно)

127

 «Извозчик Геншель» (1898) — пьеса Г. Гауптмана; поставлена в МХТ в

   1899 г.

(обратно)

128

 «Скорпион» (1900—1916), «Гриф» (1903—1914) — московские издательства, ориентированные на литературу символизма.

(обратно)

129

 Василий Великий (329—379) — епископ Кесарийский, крупнейший богослов, один из отцов церкви.

(обратно)

130

 Из «Надгробной речи Василию Великому» (379), составленной его младшим братом и учеником, богословом Григорием Нисским (ок. 335 — ок. 394), епископом капподикийского города Ниссы.

(обратно)

131

 Имеется в виду популярная и много раз переиздававшаяся книга адвоката и историка Григория Аветовича Джаншиева (1851 — 1900) «Эпоха великих реформ» (в 1-м изд. — «Из эпохи великих реформ» — М., 1892) — о реформах 1860-х гг.

(обратно)

132

 См. статью В. Г. Белинского «Горе от ума» (1840) и др.

(обратно)

133

 Из стихотворения Вл. С. Соловьева «Лишь забудешься днем иль проснешься в полночи…» (1898).

(обратно)

134

 Из стихотворения А. С. Пушкина «Когда владыка ассирийский…» (1835).

(обратно)

135

 Григорий Богослов (329—389) — сподвижник Василия Великого.

(обратно)

136

 Упоминающийся в Библии (Книга Юдифи) иудейский город в нагорной стране; был подвергнут долгой осаде ассирийским военачальником Олоферном, надеявшимся жаждой принудить жителей к сдаче. Подвиг Юдифи, пришедшей в лагерь к врагу и убившей Олоферна, позволил отстоять Ветилую.

(обратно)

137

 Имеется в виду посвященный Ниобее раздел в поэме Публия Овидия Назона «Метаморфозы» (IV, 146—312). Цитируются открывающие его строки; «Лидия в трепете вся. О случившемся слух по фригийским // Градам идет, и широко молва разливается всюду» (перевод С. Шервинского).

(обратно)

138

 А. А. Венкстерн принимал активное участие в работе Шекспировского кружка при Поливановской гимназии и был автором «Биографического очерка А. С. Пушкина», написанного к Пушкинскому празднику 1880 г. и многократно переиздававшегося (М., 1882 и др.). Ср.: «Алексей Алексеевич Венкстерн был одним из ранних и страстных пушкинистов. Перед его лаптевским домом, окруженный розарием, стоял бронзовый бюст поэта. С детства мы привыкли относиться к нему как к живому» (Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1989. С. 403).

(обратно)

139

 «Ночи» (1835—1837) — поэма французского писателя Альфреда де Мюссе (1810—1857). Фрагменты переводов А. А. Венкстерна С. Соловьев использовал в эссе 1915 г. «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 184, 186).

(обратно)

140

 Ин. 7: 38.

(обратно)

141

 Откр. 21:6.

(обратно)

142

Великопостное песнопение (тропарь, глас 8). Ср.: Мк. 25: 1 — 13.

(обратно)

143

 Ин. 12: 4.

(обратно)

144

 Речь, по-видимому, идет о художественном иллюстрированном журнале «Мир искусства» (1899—1904).

(обратно)

145

 Саронская лилия — белоснежный полевой цветок, произрастающий в плодородной Саронской долине на побережье Средиземного моря; в библейской Книге Песни Песней Соломона символизирует чистоту и красоту возлюбленной невесты (Песн. 2: 1—2).

(обратно)

146

 В «стране Гадаринской», расположенной недалеко от Тивердиадского озера, Иисус Христос встретил и чудесным образом исцелил человека, «одержимого нечистым духом»: «многократно был он скован оковами и цепями, но разрывал цепи и разбивал оковы; и никто не в силах был укротить его. Всегда, ночью и днем, в горах и гробах, кричал он и бился о камни» (Мк. 5: 2— 5). По воле Христа бесы оставили одержимого, вошли в свиней, и «устремилось стадо с крутизны в море» (Мк. 5: 13).

(обратно)

147

 Речь идет о жене богатого предпринимателя Маргарите Кирилловне Морозовой (урожд. Мамонтовой; 1873—1958), хозяйке салона и меценатке. Белый впервые увидел ее в феврале 1901 г. на симфоническим концерте и, даже не будучи с ней знаком, понял, что это его «мистическая» возлюбленная. Морозова стала прототипом «Сказки», главной героини «Симфонии (2-ой, драматической)» (М., 1902). Подробнее см.: Морозова М. К. Андрей Белый // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 522—542.

(обратно)

148

 В мае 1901 г. Белый пробыл в Дедове четыре дня.

(обратно)

149

 В Тульской губернии (Ефремовский уезд) находилось имение Серебряный колодезь, приобретенное Бугаевыми в 1898 г.

(обратно)

150

 См. отражение этих «апокалиптических» переживаний, связанных с посещением кладбища Новодевичьего монастыря (и прежде всего могил Л. И. Поливанова и Вл. С. Соловьева) в «Симфонии (2-ой, драматической)» Андрея Белого, а также в датированном маем 1901 г. стихотворении С. Соловьева «Ответ Б. Н. Бугаеву…» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л.9).

(обратно)

151

В 1901 — 1902 гг. Белый работал над своим кандидатским сочинением «Об оврагах». Интерес к этой теме и характер ее философского осмысления он связывал с влиянием статьи Вл. С. Соловьева «Враг с Востока» (Северный вестник. 1892. № 7): «…в странной статье описуется: рост оврагов в Самарской губернии и движенье песков от востока на запад (в связи с размываньем оврагов); статья обрывается указанием на буддизм и восток» (Андрей Белый. Записки чудака // Андрей Белый. Собр. соч.: Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997. С. 299—300).

(обратно)

152

 См. о детском писателе и переводчике Александре Викторовиче Коваленском (1897—1965) в мемуарах А. А. Андреевой: «Александр Викторович Коваленский очень интересный человек, большого, своеобразного, какого-то холодно-пламенного ума. Переводчик Конопницкой, Словацкого, Ибсена, он сам был незаурядным поэтом и писателем. Не печатался. Читал написанное немногим друзьям. Все его произведения уничтожили на Лубянке — он и его жена были арестованы по нашему делу. В молодости Даниила Александр Викторович имел на него большое влияние, подчас подавляющее» (Андреева А. А. Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой // Андреев Д. Л. Собр. соч.: В 3 т. М.,

   1993. Т. 1. С. 11-12).

(обратно)

153

 На границе Калужской и Тульской губерний. Имение было продано в 1907 г.

(обратно)

154

 Имение Осиповых-Вульф, в которое А. С. Пушкин часто приезжал из Михайловского погостить.

(обратно)

155

 В. Е. Гиацинтов приходился А. А. Венкстерну шурином, так как был женат на его сестре — Елизавете Алексеевне. А. А. Венкстерн, в свою очередь, был женат на сестре Е. В. Гиацинтова — Ольге Егоровне. Дачи Венкстернов и Гиацинтовых были выстроены по соседству.

(обратно)

156

 Цитируется стихотворение А. С. Пушкина «Зимнее утро» (1829).

(обратно)

157

 С. П. Хитрово (урожд. Бахметьева; 1846—1910) — возлюбленная Вл. С. Соловьева. См. характеристику их отношений С. Соловьевым: «Знакомство с Хитрово началось вскоре после возвращения молодого философа из Египта, в 1876 году, и роман продолжался до конца восьмидесятых годов. После краткого разрыва в 1892 г. Соловьев вернулся в Пустыньку к Хитрово как старый друг, и до последних дней не покидал подругу своих лучших лет, которая в то время уже была бабушкой. Он даже высказывал желание быть похороненным в Пустыньке, около “святого камня”, где он имел мистическое видение, вдохновившее его на дело “оправдания веры отцов”» (РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 78). Пустынъка находилась в Царскосельском уезде Петербургской губернии.

(обратно)

158

 Из стихотворения «Вновь белые колокольчики» (8 июля 1900 г.).

(обратно)

159

 Станция Николаевской железной дороги в 3 км от Пустыньки.

(обратно)

160

 См. стихотворение С. Соловьева, написанное при посещении Пустыньки 8 сентября 1901 г.:

Утром пасмурным еду я рано,

И уступы высокие гор Предо мною встают из тумана,

Поражая величием взор.

(РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 4 об.).

(обратно)

161

 «они спят» (нем.).

(обратно)

162

 Редактируемое М. С. Соловьевым «Собрание сочинений B. C. Соловьева» (Т. 1—9. СПб., 1901 — 1907) выпускало петербургское книгоиздательство «Общественная польза», с 1860 г. издававшее учебные и научные книги.

(обратно)

163

 Георгий Михайлович Хитрово (? — 1914) — сын Михаила Александровича и Софьи Петровны Хитрово.

(обратно)

164

 Павел Осипович Пирлинг (1840—1922)— иезуит, историк, друг и корреспондент Вл. С. Соловьева.

(обратно)

165

 Михаил Юрьевич Муханов.

(обратно)

166

 Цитируется поэма М. Ю. Лермонтова «Сашка» (строфа 45).

(обратно)

167

 См:, письмо О. С. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 22 октября

   1901 г.: «Меня очень мучил Сережа <…> доктор, к которому Миша его возил (очень хороший), отнесся к его нездоровью очень легко, — даже ничего не прописал и сказал, что это от роста и от Канта, который устраним и уже устранен вместе со всякой философией. Все это было все-таки очень тяжело. Сергей ретив на занятия, любит гимназию, и когда мы его засадили на неделю “отдыхать”, вымотал из меня душу. Хорошо, что съездил в деревню. Боюсь сказать что-либо еще, чтобы не сглазить» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551. Л. 51 об. — 52).

(обратно)

168

 О «поэтах в стеклянных шкафах» дома Венкстернов см. «лаптевское» стихотворение С. Соловьева «Пеленою глубокой залег…» (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 14).

(обратно)

169

 Стихотворение датировано 12 октября 1901 г., посвящено О. Е. Венкстерн. См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 7 об.

(href=#r603>обратно)

170

 Имеются в виду принципы классического образования, разработанные Д. А. Толстым, М. Н. Катковым и П. М. Леонтьевым и введенные образовательной реформой 1871 г. Гимназическая реформа 1901 г. не только сократила часы, отведенные на преподавание древних языков (этот процесс сокращения начался еще в 1890 г.), но и вообще перевела греческий и латынь на положение второстепенных и факультативных дисциплин. Негативная реакция С. Соловьева на эти преобразования отразилась в пародийном стихотворении «Новый взгляд на назначение средней школы»:

Для того стоит гимназия,

Чтобы к жизни приучать.

Что за дикая фантазия Цицерона изучать.

Знать Гомера, Фукидида И не знать, что стоит рожь!

О, ужасная обида!

Где позор такой найдешь?

(ИРЛИ. Ф. 654. On. 1. Ед. хр. 2. Л. 98 об.).

(обратно)

171

 См.: Катков М. Н. Наша учебная реформа. М., 1890.

(обратно)

172

 Алексей Сергеевич Петровский (1881 — 1958) — литератор символистского круга (член кружка «аргонавтов», сотрудник издательства «Мусагет» и т. п.), впоследствии — антропософ (был сослан на строительство Беломорканала в 1931 г.); переводчик, искусствовед, сотрудник библиотеки Румянцевского музея. Познакомился и сблизился с Белым в 1899 г., когда оба поступили на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.

(обратно)

173

 Константин Николаевич Леонтьев (1831 —1891) — религиозный философ и публицист; в 1880-е гг. поселился в Оптиной пустыни, в 1891 г. принял монашеский постриг. Вл. С. Соловьев характеризовал его как «оригинального и талантливого проповедника крайне консервативных взглядов»: «Дорогими, требующими и достойными охранения он считал 1) реально-мистическое, строго церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа; 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах» (Соловьев B. C. Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 414-415).

(обратно)

174

 Елена Сергеевна Петровская (1878 — ?) — после окончания с золотой медалью Фишеровской гимназии стала монахиней Серафимо-Дивеевского монастыря, в 1920-е гг. переехала в Оптину пустынь.

(обратно)

175

 К. Н. Леонтьев был постоянным автором консервативной газеты «Московские ведомости»; в ней же в 1902 г. состоялся литературный дебют А. С. Петровского (театральные рецензии).

(обратно)

176

 Юрий Николаевич Говоруха-Отрок (1850—1896) — ведущий публицист газеты «Московские ведомости».

(обратно)

177

 Юрий Федорович Самарин (1819—1876) — религиозный философ и публицист, идеолог славянофильства.

(обратно)

178

 См. о нем в письме А. А. Кублицкой-Пиоттух к О. М. Соловьевой от 29 марта 1902 г.: «Этот Петровский студент-естественник 3-го курса, замечательный химик и вместе человек XIII века; еще неизвестно, будет ли он замечательным ученым — или уйдет в монастырь, или будет странником» (Лит. наследство. М.,1982. Т. 92, кн. 3. С. 180). В 1903 г. после окончания университета Петровский поступил в Московскую духовную академию. Однако не только не принял монашество, но, напротив, увлекся оккультизмом и теософией, стал одним из первых русских последователей Р. Штейнера.

(обратно)

179

 Цитируется стихотворение А. С. Пушкина «Герой» (1830).

(обратно)

180

 См.: «Пеленою глубоко залег…» (1901. 26 декабря. Лаптево); «Метель затихла. Утро ясно…» (1901. 29 декабря. Лаптево) и др. (РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1.).

(обратно)

181

 «“Шекспиристами” назывался кружок бывших воспитанников Поливановской гимназии, и ядро кружка составляли три семьи: Лопатины, Венкстерны и Гиацинтовы» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 152). «Шекспиристы» ставили пьесы Шекспира и др. авторов, а также шуточные пьесы собственного сочинения. См.: Венкстерн А. А. Московский Шекспировский кружок // Московский еженедельник. 1907. № 22—29; Он же. Л. И. Поливанов и шекспировский кружок // Памяти Л. И. Поливанова. М., 1909; Ровда К. И. Шекспировские кружки в Петербурге и Москве // Шекспир: Биография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1748—1962. М., 1964. С. 592-596.

(обратно)

182

 См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 1. Датировано: «1902. Март. Москва».

(обратно)

183

 Эссе Н. В. Гоголя «Жизнь» (1831) вошло в его сб. «Арабески» (1835).

(обратно)

184

 Павел Сергеевич Усов (1867—1917) — врач, профессор Московского университета.

(обратно)

185

 См. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух: «6-го мы собираемся в Дедово, а Сергей останется в Москве, хотя мог бы ехать с нами и приезжать на экзамены; он говорит, что ему хочется пожить одному. Пускай себе» (начало мая 1902 г.; Государственный музей-заповедник А. А. Блока. КП 6223).

(обратно)

186

Ятвяги — древний балтийский этнос; проживали в районе реки Неман, на границе России и Польши, в Литве; были ассимилированы другими народами.

(обратно)

187

 Павел Гаврилович Виноградов (1854—1925) — историк, профессор Московского университета. См.: Виноградов П. Г. Учебник всеобщей истории. Ч. 1— 3. М., 1893—1896. Учебник многократно переиздавался.

(обратно)

188

 Из письма О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 22 мая 1902 г. (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

(обратно)

189

 Иван Саввич Никитин (1824—1861) — поэт; много писал о тяжелой судьбе человека из народа.

(обратно)

190

 Андре Мари Шенье (1762—1794) — французский поэт и публицист. См. сделанный С. Соловьевым перевод элегии «К Фанни (Из Шенье)» (1902. Июнь. Гапсаль): РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 23 об.

(обратно)

191

 Там же. Л. 26. Датировано: «1901. Ноябрь. Москва».

(обратно)

192

 Там же. Л. 22 об. Датировано: «1902. Май. Дедово».

(обратно)

193

 Аир болотный — растение с длинными мечевидными листьями; цветет в мае—июне, распространяет сильный аромат; корни используются в фармакологии.

(обратно)

194

 Ср. описание Петровского в письмах С. Соловьева к Т. А. Тургеневой: «…в Петровском <…> так хорошо, как в Элициуме, мертво-тихо, зачарованно грустно и гармонично. Это старое имение Коваленских, которое бабушка продала за 5 тысяч, а теперь оно стоит 50. <…> Около Петровского есть роща фиалок, а за домом луг одичалых нарциссов» (28 апреля 1912 г.); «Для соловья надо непременно заехать в Петровское, нигде нет такого соловья, как в тамошней пустыне. Представьте себе: пустой дом, луг белых нарциссов, глухой сад, светлый пруд, над которым склонилась ива, и нескончаемые соловьи» (5 мая 1912 г.; Мемориальная квартира Андрея Белого).

(обратно)

195

 B. C. Соловьев жил в Гапсале в мае—июне 1886 г. и активно рекламировал прелести этого места, предлагая брату приехать. См. его письмо к М. С. Соловьеву: «Без всяких шуток я нахожу, что это было бы тебе гораздо полезнее и приятнее, нежели Крым. Климат теплый, виноград растет на воздухе <…>. Есть необычайно целительные грязи, и жизнь весьма комфортабельно по-немецки устроенная. <…> Если ты в четверг вечером выедешь из Дедова, то субботу вечером будешь в Гапсале. <…> полагаю, что Гапсаль будет тебе полезнее, чем Крым» (Лето 1886 г.; Соловьев B. C. Письма. Пб., 1923. Т. IV. С. 98).

(обратно)

196

 «В готическом соборе» (1902. 15 июня. Кегель). Посвящено М. С. Соловьеву. См.: РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 31 об.

(обратно)

197

 Имеется в виду том «Сочинений» (СПб., 1876) литературного критика и поэта Аполлона Александровича Григорьева (1822—1864).

(обратно)

198

 По-видимому, имеется в виду книга церковных историков Филиппа Алексеевича Терновского (1838—1884) и Сергея Алексеевича Терновского (1848— 1916) «Греко-восточная церковь в период вселенских соборов» (Киев, 1883).

(обратно)

199

«Великий спор и христианская политика» (М., 1883). В этой работе отразилось увлечение Вл. С. Соловьева католицизмом.

(обратно)

200

 Ключ (нем.).

(обратно)

201

 См.: Соловьев С. М. Цветы и ладан: Стихи. М., 1907.

(обратно)

202

 См. дневниковую запись А. А. Блока за 26 июня 1902 г.: «Еще вечером, за чаем толкнул меня ужас — вспомнилось одно Бобловское поверье <…> о том, что “она” “мчится” по ржи. Как оно попало в народ? Кто занес эту страшную легенду? С нами крестная сила» (Блок А. А. Дневник. М., 1989. С. 47—48). См. также пересказ письма Блока в письме С. Соловьева к Андрею Белому от 6 июля 1902 г. из Гапсаля: «Стихия и культура» (1908 г.). О письме А. Блока С. Соловьев сообщает А. Белому: «Вообще письмо Блока очень интересно. Он пишет, что и это лето для него “не обойдется без ворожбы и гаданий особого рода” и что он, чувствуя свою отдаленность от Жены, облеченной в солнце, боится Астарты. Еще сообщает (NB, NB, NB), что крестьяне в соседних ему деревнях говорят: “она несется по ржи” и больше ничего не прибавляют» (Лит. наследство. Т. 92, кн. 3. С. 183). Осмысление этого феномена см. в статье А. А. Блока «Стихия и культура» (1908).

(обратно)

203

 Ср. письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиоттух от 14 июля

   1902 г.: «…я чувствую себя глупой, и все здешнее серое небо и серое море заволокло мои мысли. Мне, впрочем, нравится это серое пустое молчание. Хотелось бы покрасить, чего давно со мной не было, да дождь льет, не переставая; хотелось бы влезть в море — да холод. Сижу в номере, надев все женское, что только захватила с собой, не исключая и пальто, — и дрожу. Миша и Сережа, несмотря на все эти невдохновительные условия, сейчас ушли в ванны, до которых, впрочем, всего минут десять ходьбы. Ванны, как и следовало ожидать, пока на них действуют плохо; оба похудели, болят разные места и по временам оба так нервны и раздражительны, что просто не знаешь, что и делать. Но все это совершенно в порядке вещей, и мы не унываем. Гапсаль очень мил в ненастье, а в солнце, которого здесь, впрочем, очень мало, — довольно глуп и банален. Ведь по части красок тут все равно очень убого, и гораздо лучше, когда Бог и не старается подпускать голубого и желтого» (РГАЛИ. Ф. 55. On. 1. Ед. хр. 551).

(обратно)

204

 «Знакомый шест мелькает за бугром» — из стихотворения Я П. Полонского «Дорога» («Глухая степь — дорога далека…»; 1842).

(обратно)

205

 Имеется в виду книга французского историка Гастона Буасье (1823—1908) «Падение язычества» (М., 1893).

(обратно)

206

 Амвросий Медиоланский (ок. 340 — 397) — епископ Медиоланский, в католической традиции почитается как один из отцов церкви; знаменитый богослов, проповедник, создатель традиции церковной гимнографии.

(обратно)

207

 Бревиарий — книга католического священнослужителя, сборник отрывков из Священного Писания, молитв, гимнов и др. текстов, используемых при богослужении. В Средние века существовало множество редакций бревиария, с XVI в. римская (латинская) редакция стала общеобязательной.

(обратно)

208

 См. стихотворение «В альбом Наташе Венкстерн»:

Послушай, дорогая Татка,

Уже давно хотел украдкой Тебе сказать я вещь одну:

Не согласишься ль, друг мой, ты,

Что нам пора уж быть на ты!

Что скажешь ты на это? Ну?

(РГАЛИ. Ф. 475. On. 1. Ед. хр. 1. Л. 46).

(обратно)

209

 В здоровом теле здоровый дух (лат.).

(обратно)

210

 В. Е. Гиацинтов служил инспектором Московского училища живописи и ваяния (Мясницкая, д. 20).

(обратно)

211

 Голубые острова — здесь: аналог земного рая. На «Голубых островах», где нет ни горестей, ни забот, ни страстей, происходит действие философской сказки-притчи Н. П. Вагнера «Мила и Нолли», входящей в его сб. «Сказки кота Мурлыки» (СПб., 1872). Спасение героини произведения от жизненных невзгод бегством на прекрасные «Голубые острова» оказывается в конечном счете иллюзией, оборачивается еще большим пленом и ведет девочку Милу к гибели.

(обратно)

212

 Речь идет о Варваре Борисовне Новиковой. Служила в семье историка С. М. Соловьева, позднее перешла в семью М. С. Соловьева.

(обратно)

213

 Согласно завещанию, составленному 3 ноября 1886 г., Вл. Соловьев передавал «исключительное право издания собственных моих сочинений, оригинальных и переводных, как напечатанных, так и находящихся в рукописи, брату моему родному Михаилу Сергеевичу Соловьеву» (РГАЛИ. Ф. 446. On. 1. Ед. хр. 9). Григорий Алексеевич Рачинский (1859—1939) — председатель московского Религиозно-философского общества, философ, переводчик; редактировал последние три тома собрания сочинений B. C. Соловьева. В некрологе М. С. Соловьеву, помещенном в журнале «Новый путь», сообщалось, что теперь «редакторская работа по изданию сочинений Вл. С. Соловьева переходит по желанию М. С. Соловьева к Г. А. Рачинскому» (1903. № 2. С. 202—203).

(обратно)

214

 См.: Ницще Фр. Так говорил Заратустра. М., 1900; Мережковский Д. С. Воскресшие боги (Леонардо да Винчи). СПб., 1901.

(обратно)

215

 «Прозорливого старца Варнаву» (1831 — 1906) почитал Вл. С. Соловьев и ездил к нему за советами в Гефсиманский скит близ Троице-Сергиевой лавры в 1877 и 1887 гг. (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 155, 251).

(обратно)

216

 Иван Христофорович Озеров (1869—1942) — экономист, профессор финансового права Московского университета.

(обратно)

217

 «Верую, потому что абсурдно» (лат.) — парафраза знаменитых слов христианского писателя и богослова Тертуллиана (II в.): «И умер Сын Божий; это достойно веры, так как нелепо. И погребен он и воскрес: это достоверно, так как невозможно».

(обратно)

218

 «Верую, чтобы понимать» (лат.) — изречение приписывается средневековому философу и богослову Ансельму Кентерберийскому.

(обратно)

219

 «Брак у всех да будет честен и ложе непорочно» (Евр. 13: 4).

(обратно)

220

 Имеется в виду докторская диссертация С. Н. Трубецкого «Учение о Логосе в его истории: Философско-историческое исследование» (М., 1900).

(обратно)

221

 Евгений Николаевич Трубецкой (1863—1920)— брат С. Н. Трубецкого, религиозный философ, церковный историк, общественный деятель; профессор кафедры философии и энциклопедии права Киевского Свято-Владимирского университета, с 1906 г. — Московского университета. Его магистерская диссертация была посвящена Отцу Церкви Аврелию Августину (354—430). См.: Трубецкой Е. Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. Миросозерцание блаженного Августина. М., 1892. Книги о римском папе (с 1198 г.) Иннокентии III (1160—1216) у Трубецкого нет. Его докторская диссертация посвящена римскому папе (с 1073 г.) Григорию VII (начало 1020-х — 1085 гг.). См.: Трубецкой Е. Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства в XI веке. Идея Божественного Царства в творениях Григория VII и публицистов его времени. Киев, 1897.

(обратно)

222

 См.: Ранке Л. Римские папы, их церковь и государство в XVI и XVIII столетиях: В 3 т. СПб., 1842—1847; Вызинский Г. В. Папство и Священная Римская империя в XIV и XV столетии (до Базельского собора). М., 1857.

(обратно)

223

 Речь идет о трехтомнике Э. Л. Стапфера «Иисус Христос, его личность, его власть, его дело» (1895—1898).

(обратно)

224

 Елизавета Николаевна Щуцкая (урожд. Клименко).

(обратно)

225

 РГАЛИ. Ф. 2050. On. 1. Ед. хр. 102. Л. 18 об.

(обратно)

226

 «Новая жизнь» (ит.\ 1292—1293).

(обратно)

227

 Цитируется перевод стихотворения № 64 из цикла «Лирическое интермеццо», вошедшего в «Книгу песен» Гейне. Перевод С. Соловьева с учтенной правкой О. М. Соловьевой см.: ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 1. Ед. хр. 2. Л. 25 об. —26 об.

(обратно)

228

 Мария Алексеевна Оленина-д ’Альгейм (1869—1970) — камерная певица; вместе с мужем, французским писателем и журналистом, бароном Пьером (Петром Ивановичем) Д’Алыеймом (1862—1922) основали в 1908 г. в Москве Дом песни, ставший центром пропаганды новых идей в музыке. «Они двинули вперед музыкальную культуру Москвы. Оленина появилась, как помнится, в 1902 г.; концерты ее длились до 1916 г.» (Андрей Белый. Начало века. С. 425).

(обратно)

229

 Пьер де Ронсар (1524—1585) — поэт французского Возрождения, глава и идеолог «Плеяды», поэтической школы, сложившейся к 1549 г.

(обратно)

230

 Д’Альгейм написал книгу о М. П. Мусоргском (Moussorgsky. Paris, 1896).

(обратно)

231

 Оленина-д’Альгейм выступала 5, 8, 15 и 18 ноября 1902 г. в Малой зале Благородного собрания. «Она давала здесь 4 концерта, и мы были на всех четырех, хотя оба не совсем здоровы (я даже раз в сильном жару) и хотя денег у нас в нынешнем году необыкновенно мало» (Письмо О. М. Соловьевой к А. А. Кублицкой-Пиотгух от 21 ноября 1902 г. // Лит. наследство. Т. 92, кн. 3. С. 192). См. также восторженный отзыв о ней в письме от 17 ноября 1902 г.: «Слышали ли Вы ее? Она теперь едет скоро в Петербург. Непременно поезжайте ее слушать и напишите мне после этого. Ничего равного этому впечатлению я никогда не испытывала, и ничего такого не было ни в каком искусстве никогда. Поезжай, послушай, Миша говорит, что <…> она немножко “одержима” и в ней есть что-то двусмысленное <…> Но мне кажется, что если и есть немножко нечистой силы, то чистой гораздо, гораздо больше. Конечно, ты не перестанешь двоиться, когда ее услышишь, но все-таки поезжай. Вся зала сидит, точно пьяная, и самые почтенные, порядочные люди начинают делать и говорить лишнее. Постарайся услыхать, когда она будет петь “Doppelganger” Schubert’a и “Пляски смерти” Мусоргского. Завтра мы едем слушать ее опять» (Там же. С. 191).

(обратно)

232

 «Двойник» (нем.) — произведение Ф. Шуберта на слова Г. Гейне (1828).

(обратно)

233

 См. статью Андрея Белого «Певица» (Мир искусства. 1902. № 11).

(обратно)

234

 Имеется в виду Иоахим Мюрат (1767—1815)— маршал Франции (с 1804 г.), король Неаполитанский. Его потомок — Сергей Константинович Мюрат преподавал в Москве французский язык.

(обратно)

235

 С. Соловьев перевел и ряд других произведений Мюссе. Переводы опубликованы не были. Их фрагменты включены в статью «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (1915). См.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С.182—193.

(обратно)

236

 Боа — разновидность удава; название змеи использовалось для обозначения детали женского туалета — шарфа из меха или перьев.

(обратно)

237

 См. примеч. 221.

(обратно)

238

 Голутвинский Богоявленский монастырь; основан около 1385 г.; находится неподалеку от Коломны.

(обратно)

239

 Елизавета Павловна Безобразова (1887 — 1910-е?) впоследствии поддерживала отношения с А. А. Блоком, ей посвящено стихотворение Белого «Отчаянье» (1904).

(обратно)

240

 Перикл — (ок. 490—429 до н. э.) — древнегреческий политический деятель, стратег Афин в 444—429 гг., способствовавший демократизации афинского государственного строя и расцвету культуры в Афинах.

(обратно)

241

 Ольга Павловна Безобразова (1893 — ?) — крестница Вл. С. Соловьева. Треси Тапмен — персонаж романа Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837).

(обратно)

242

 дружеская влюбленность, любовь-дружба (фр.).

(обратно)

243

 Ксения Григорьевна Селевина (в замужестве Палисадова).

(обратно)

244

 Перси Биши Шелли (1792—1822) — английский поэт; его произведения в переводах КД. Бальмонта издавались неоднократно. См.: Шелли. Сочинения. Вып. 1. СПб., 1893; Шелли. Сочинения. Вып. 1—6. СПб., 1899 и др.

(обратно)

245

 Работа состоит из 11 глав, публиковалась в журнале «Православное обозрение» (1878—1881); отдельное издание — М., 1881.

(обратно)

246

 Герой романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1880).

(обратно)

247

 Д. Д. Плетнев (1873—1941) — терапевт, впоследствии профессор Московского университета.

(обратно)

248

 Смерть М. С. Соловьева и самоубийство О. М. Соловьевой произошли

   16 января 1903 г.

(обратно)

249

 Апостолы Иаков (старший) и Иоанн Богослов были сыновьями галилейского рыбака Зеведея. См.: Мк. 1: 20.

(обратно)

250

 Татьяна Анатольевна Рачинская (урожд. Мамонтова; 1864—1920).

(обратно)

251

 Цитируется начало стиха римского поэта и философа Лукреция (1 в. до н. э.) из поэмы «О природе вещей»: «Quasi cursores vitae lampada tradunt» — «Бегуны передают факел жизни» (лат.).

(обратно)

252

 Погребение состоялось 18 января 1903 г. Соловьевых похоронили в одной могиле на кладбище Новодевичьего монастыря за храмом Успения Пресвятой Богородицы. На могиле был установлен большой деревянный крест. Могила не сохранилась.

(обратно)

253

 Имеется в виду М. Н. Коваленский. См.: Русские ведомости. 1903. № 18. На смерть Соловьевых откликнулись и другие издания. См.: Московские ведомости. 1903. № 18; Новое время. 1903. № 9654.

Журнал «Новый путь» поместил следующий некролог:

«16 января скончался в Москве Михаил Сергеевич Соловьев, брат философа Вл. С. Соловьева. Жена покойного М. С., Ольга Михайловна, узнав о кончине мужа, поспешно удалилась в свою комнату, и через несколько минут ее нашли там тоже мертвой. Их хоронили вместе, в Новодевичьем монастыре. Смерть их произвела большое впечатление в Москве. М. С. был небезызвестен в литературе. Он составил прекрасный указатель к “Истории России” своего отца, С. М. Соловьева, а последние годы занимался редактированием собрания сочинений своего брата Вл. Соловьева и продолжением его перевода “Творений Платона”. М. С. был очень образованный человек и, между прочим, прекрасно знал еврейский язык. О. М. Соловьева была художница и переводчица. Картины ее появлялись на выставках московского товарищества художников. Переводы ее печатались в “Новом журнале иностранной литературы”. Особенно охотно она переводила Рескина, О. Уайльда и Метерлинка. Переведенные ею “избранные страницы” из Рескина под заглавием “Искусство и действительность” имели два издания. К ней обращено одно стихотворение Фета (1884 года):

Рассеянной, неверною рукою Я собирал поэзии цветы,

И в этот час мы встретились с тобою,

Поклонница и жрица красоты.

Гостиная Соловьевых была маленьким литературным салоном, где собирались молодые поэты. Иные из них многим обязаны советам и тонкому вкусу как М. С., так и О. М. Проводить почивших собралась большая толпа народа. Кроме родственных лиц здесь были члены психологического общества, в котором М. С. участвовал, профессора университета, художники и писатели. О. Успенский сказал над гробом прощальное слово на текст “Любый николиже отпадает”. Редакторская работа по изданию сочинений Вл. С. Соловьева переходит по желанию М. С. к Г. А. Рачинскому» (Новый путь. 1903. № 2. С. 202-203).

(обратно)

254

 Ср.: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13: 8).

(обратно)

255

 См. заметку В. Я. Брюсова «Похороны М. С. и О. М. Соловьевых» в: Русский листок. 1903. № 19.

(обратно)

256

 С. Соловьев приехал в Киев 28 января 1904 г.

(обратно)

257

 Сергей Евгеньевич Трубецкой (1890—1949) — окончил историко-филологический факультет Московского университета, после революции за контрреволюционную деятельность был приговорен к расстрелу, замененному сначала на 10 лет заключения, потом на высылку из России (1922).

(обратно)

258

 «Смысл любви» (1892—1894); работа печаталась в журнале «Вопросы философии и психологии» (№ 14—17, 25).

(обратно)

259

 См.: Трубецкой Е. Н. Миросозерцание B. C. Соловьева: В 2 т. М., 1913.

(обратно)

260

 Николай Александрович Бердяев (1874—1948) до 1904 г. жил и работал в Киеве; Сергей Николаевич Булгаков (1871 — 1944) приехал в 1901 г. в Киев в качестве профессора политехникума и приват-доцента университета. Оба начинали как марксисты, но в начале 1900-х в их взглядах совершился перелом, суть которого С. Н. Булгаков зафиксировал в названии своего сборника: «От марксизма к идеализму» (М., 1904). Проявлением нового, религиозного мировоззрения стало участие С. Н. Булгакова и Н. А. Бердяева в программном сборнике «Проблемы идеализма» (М., 1902).

(обратно)

261

В Луцке жила будущая теща С. Соловьева Софья Николаевна Кампиони (в первом браке Тургенева).

(обратно)

262

 Вы господин Д’Альгейм? (фр.)

(обратно)

263

 Я очень рад вас видеть. — Вы хотите вина? Я очень интересуюсь русской молодежью. Я уже знаю вашего друга Бугаева (фр.)

(обратно)

264

 Имеется в виду женитьба С. Соловьева в 1912 г. на племяннице М. А. Олениной-д’Альгейм Татьяне Алексеевне Тургеневой.

(обратно)

265

 См.: Кэрд Э. Гегель / Пер. с англ. под ред. и с предисл. кн. С. Н. Трубецкого. С приложением статьи о Гегеле Вл. С. Соловьева. М., 1898.

(обратно)

266

 Впервые: Журнал Министерства народного просвещения. 1877. № 3, 6, 10, 11.

(обратно)

267

 «соседняя тетушка» (фр.).

(обратно)

268

 «Жалеете ли Вы, что это время прошло?» (фр.). См. о поэме «Ролла» (1833) в эссе С. Соловьева «Альфред Мюссе и его “Ночи”» (1915): «Эта поэма <…> в общем не может быть признана удачной. Сюжет ее довольно ничтожен. Жак Ролла, промотав в три года богатое наследство, кончает самоубийством. <…> Совсем отдельно от поэмы стоит ее первая глава. Это самое глубокое и потрясающее из созданий Мюссе. Сюжет первой главы — характеристика трех эпох: античного язычества, средневекового христианства и нашей безрелигиозной эпохи» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 190—193).

(обратно)

269

 Александра Александровна Милорадович (урожд. Васильчикова; 1860 — после 1918) была замужем за бывшим подольским губернатором Л. А. Милорадовичем; публиковала стихи, статьи, переводы, а также материалы из семейного архива.

(обратно)

270

 Юлиус Вельгаузен (1844—1918) — знаменитый немецкий ориенталист-семитолог, глава историко-критической школы, исследователь Ветхого и Нового Заветов. С. Н. Трубецкой в книге «Учение о Логосе в его истории» (1900) неоднократно ссылается на труды Вельгаузена, в том числе приводит его точку зрения на «Второисайю» (см. современное издание: Трубецкой С. Н. Сочинения. М.,

   1994. С. 257 и др.). В библеистике так называется вторая часть книги пророка Исайи («Книга утешения Израиля»; 40—55), крайне важная для объяснения связи Ветхого Завета с Новым Заветом. Ее авторство приписывается не самому Исайе, а его последователю, условно именуемому «Второисайей».

(обратно)

271

 Андрей Белый в двенадцатилетнем возрасте «назубок» знал книгу Д. Н. Кайгородова «Из царства пернатых» (М., 1893), о чем горделиво вспоминал в мемуарах (см.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 99, 187 и др.).

(обратно)

272

 Подробнее об участии М. С. Соловьева в издании «Симфонии (2-ой, драматической)» (М., 1902), первой книги Андрея Белого, см. в мемуарах Белого «Начало века» (С. 139, 145).

(обратно)

273

 Речь идет о Марии Александровне Поливановой.

(обратно)

274

 В рецензии на книгу И. Бунина «Стихотворения 1903—1906 гг.» С. Соловьев называл его «плохим стихотворцем», строки стихов которого «посверкивают» «блеском фальшивого брильянта» (Золотое руно. 1907. № 1. С. 89), см. также рецензию С. Соловьева на 4-й том его Собрания сочинений (Весы. 1908. № 8).

(обратно)

275

 См.: Бальмонт К. Д. Будем как солнце: Книга символов. М., 1903. Обложку оформил художник Фидус (Гуго Хеппенер; 1868—1948).

(обратно)

276

 Адольф Гарнак (1851 — 1930) — протестантский теолог и церковный историк; как и Ю. Вельгаузен, являлся крупнейшим представителем школы исторической критики библейских текстов. См. многочисленные ссылки на его работы в книге С. Н. Трубецкого «Учение о Логосе в его истории».

(обратно)

277

 См.: Соловьев Вл. С. История и будущность теократии. Загреб, 1887.

(обратно)

278

 Антоний (Алексей Павлович Храповицкий; 1864—1936)— церковный деятель и писатель, представитель консервативного крыла в православии; в 1890 г. получил сан архимандрита, в 1897 г. — епископа, с 1902 г. — архиепископ Волынский. См.: Антоний Храповицкий. К характеристике современного деятеля кн. С. Н. Трубецкого. Почаев, 1905.

(обратно)

279

 Энтимема — логический термин, восходящий к Аристотелю; сокращенный силлогизм, рассуждение, в котором одна или несколько посылок не формулируются, а подразумеваются.

(обратно)

280

 М. М. Покровский (1868—1942) — в будущем известный филолог-классик, академик АН СССР (1929).

(обратно)

281

 «В 1878 г. начата <…> трехактная комедия Соловьева “Белая лилия”, законченная в 1880 г. в Пустыньке. Второе название ее “Сон в ночь на Покрова” <…> Шутки самые грубые, развязные и иногда циничные, крайняя нелепость и чепуха переплетаются в ней с той же мистикой Софии <…> Напечатана “Белая лилия” впервые в 1893 г., в художественно-литературном сборнике “На память” и перепечатана в “Шуточных пьесах” (Москва, 1922) <…> Пьеса эта многое нам поясняет в отношении Соловьева к любви» (Соловьев С. М. Владимир Соловьев. С. 156—160).

(обратно)

282

 Пьер Абеляр (1079—1142) — французский богослов и поэт; дважды обвинялся в ереси. Главным инициатором обвинения 1141 г. был непримиримый

%

критик его рационалистических воззрений, католический теолог и мистик Бернард Клервосский (1090—1153; канонизирован в 1174 г.).

(обратно)

283

 Из баллады «Рыцарь Тогенбург» (перевод одноименной баллады Ф. Шиллера; 1818).

(обратно)

284

 Из баллады «Замок Смальгольм, или Иванов вечер» (перевод баллады

В. Скотта «Канун Святого Джона»; 1822).

(обратно)

285

 Н. В. Бугаев умер 29 мая 1903 г.; похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.

(обратно)

1

Сестры Кублицкая-Пиоттух (урожд. Бекетова, в первом браке Блок) Александра Андреевна (1860—1923) и Бекетова Мария Андреевна (1862—1938).

(обратно)

2

 Кублицкие-Пиоттух Феликс («Фероль») Адамович (1884—1970) и Андрей Адамович (1886—1960) — дети тетки Блока по матери, Софьи Андреевны Кублицкой-Пиоттух (урожд. Бекетовой, 1858—1919). См также.: Дикман М. И. Детский журнал Блока «Вестник» // Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 203—214; Письма Блока к А. А., С. А. и Ф. А. Кублицким-Пиоттух // Там же. М., 1987. Кн. 4. С. 339-369.

(обратно)

3

Ср. строку «С такой же старухой, как лунь, седой» из стихотворения Блока «Она веселой невестой была…».

(обратно)

4

 Из стихотворения Блока «Светлый сон, ты не обманешь…».

(обратно)

5

 См. примеч. 49 к первой части воспоминаний С. Соловьева.

(обратно)

6

 М. В. Коваленская. См. письмо Блока к матери от 7 августа 1898 г. (Письма Александра Блока к родным. [Вып. I]. Л., 1927. С. 42).

(обратно)

7

 Из первоначальной редакции стихотворения «Одиночество» («Над старым мраком мировым…»). См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1999. Т. 4. С. 220.

(обратно)

8

Актеры Ермолова Мария Николаевна (1853—1928), Савина Мария Гавриловна (1854—1915) к Далматов (Лучич) Василий Пантелеймонович (1852—1912).

(обратно)

9

 Персонажи трагедии Шиллера «Орлеанская дева».

(обратно)

10

 неписаные догматы (грен). Отсылка к стихотворению Блока «Аурскра боуцата» («Я видел мрак дневной и свет ночной…»); само выражение восходит к Аристотелю. См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 1. С. 444.

(обратно)

11

 Из стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный…».

(обратно)

12

 Работа называлась «Сказания об иконах Богородицы». См. письма Блока Соловьеву от 19 ноября 1903 г. (Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 349) и отцу от

   30 декабря 1903 г. (Письма Александра Блока к родным. [Вып. I]. С. 99).

(обратно)

13

 Такое намерение высказано в письме Блока Соловьеву от 8 октября 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 345.

(обратно)

14

 См.: Блок А. А. Болотов и Новиков // Блок А. А. Собр. соч. Л., 1934. Т. 11.

(обратно)

15

 Шрифтовое выделение принадлежит С. М. Соловьеву. Ср.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

(обратно)

16

 Из стихотворения Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…».

(обратно)

17

 Имеется в виду публикация цикла «Стихи о Прекрасной Даме» в третьем выпуске альманаха «Северные цветы» (М., 1903).

(обратно)

18

 В оригинале письма — «с каждым новым “петербургским” вывертом Мережковских». Ср.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 412.

(обратно)

19

 Имеется в виду статья Белого «Певица» (Мир искусства. 1902. № 11); выражение «цветет сердце» восходит к строке «Наше сердце цветет и вздыхает» из стихотворения Вл. Соловьева «Белые колокольчики» («Сколько их расцветало недавно…»).

(обратно)

20

 Из стихотворения Вл. Соловьева «Там, где семьей столпились ивы…».

(обратно)

21

 Имеется в виду могила Вл. Соловьева.

(обратно)

22

 Из стихотворения Блока «Верю в Солнце Завета…».

(обратно)

23

 Из стихотворения Блока «Вхожу я в темные храмы…».

(обратно)

24

 Из стихотворения Блока «Отдых напрасен. Дорога крута…».

(обратно)

25

 Из стихотворения Блока «Царица смотрела заставки…».

(обратно)

26

 Из стихотворения Блока «Я, изнуренный и премудрый…».

(обратно)

27

 Образы стихотворений Блока «Я их хранил в приделе Иоанна…» и «Странных и новых ищу на страницах…».

(обратно)

28

 Из стихотворения Блока «Одинокий, к тебе прихожу…».

(обратно)

29

 Из стихотворения Блока «Бегут неверные дневные тени…», посвященного С. Соловьеву.

(обратно)

30

Письмо Блока от 20 марта 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 332.

(обратно)

31

 В оригинале письма (около 6 апреля 1903 г.) — «Радостно “упрекнем” друг друга…». Ср.: .: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 333—334.

(обратно)

32

 Не вполне точная цитата из стихотворения Пушкина «Сонет».

(обратно)

33

 Письма Соловьева от 3 августа и Блока от 9 августа 1903 г. см.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 334—336.

(обратно)

34

 Неточная цитата из стихотворения Блока «Я вырезал посох из дуба…».

(обратно)

35

 Точнее, Розвадовский Александр Иванович (1885—1946).

(обратно)

36

 Это же выражение встречается в письме Соловьева Блоку от 1 сентября

   1903 г.. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 339.

(обратно)

37

 Слово «поп» приобрело «презрит, оттенок знач.» (Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1987. Т. III. С. 326) относительно недавно и преимущественно в интеллигентской среде.

(обратно)

38

 В 1904 г. Розвадовский вступил в орден иезуитов, в 1912 г. стал католическим священником, последние годы жизни провел в Италии.

(обратно)

39

 Неточная цитата из письма от 13 октября 1903 г. Ср.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903—1919. М., 2001. С. 101. «Испанская звезда» — образ из стихотворения Бальмонта «Испанский цветок» («Я вижу Толедо…»).

(обратно)

40

 Образ, восходящий к стихотворению Вл. Соловьева «Песня офитов» и его же «мистерии-шутке»«Белая лилия».

(обратно)

41

 Описка Соловьева — на самом деле это письмо датировано 20 декабря, что указано и в его первой публикации. См.: Письма Александра Блока. Л., 1925. С. 66; Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 355.

(обратно)

42

 Приведем полный текст этого стихотворения, публиковавшегося лишь в специализированном филологическом издании (Юношеские стихотворения Сергея Соловьева в рабочих тетрадях Александра Блока / Предисл. и публ. А. В. Лаврова // Блоковский сборник. XV. Тарту, 2000. С. 210—238).

Кругом покой и мрак глубокий.

Пускай не знаю я, куда Направит путь мой одинокий Моя туманная звезда.

Тревога жизни отзвучала И замирает далеко…

Змеиной страстью злое жало В душе уснуло глубоко.

На все наложены оковы Невозмутимой тишины.

Так однозвучен гул суровый

О камень бьющейся волны.

Как будто легче жизни бремя…

Объятый вещей тишиной,

Без страха слышу я, как время Свой круг свершает надо мной 1903. Февраль

(обратно)

43

 Первые признаки душевной болезни проявились у М. А. Врубеля весной

   1902 г., с этого времени он лишь ненадолго покидал психиатрические лечебницы.

(обратно)

44

 В архивном фонде Соловьева сохранился черновой автограф, в описи названный «Воспоминания о Валерии Яковлевиче Брюсове» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 7). Первоначальное заглавие этого текста на 9 листах — «Воспоминания о Валерии Брюсове» — зачеркнуто и заменено Соловьевым на «Брюсов эпохи Urbi et Orbi и Венка», однако хронологически изложение доведено до 1924 г. В конце текста дата «29 октября. Надовражино», далее на том же листе 9 следует стихотворение: «Великий маг лежит во гробе // Его окутывает тьма, // Все тихо, как в пустыне Гоби, // И приближается зима» (Брюсов умер

   9 октября 1924 г.), ниже на том же листе — эпиграмма «На смерть Анатоля Франса»: «Одним мерзавцем менее, // Разбился как фаянс // И стал добычей тления // Седой (чтение предположительное. — В. Н.) Анатоль Франс» (Франс умер 12 октября) и стихотворный текст на немецком языке. Автограф малоразборчив, в нем имеются многочисленные зачеркивания, и едва ли его можно считать завершенным. Судя по упоминанию Соловьевым в «Списке моих работ за 10 последних лет» (ОР РГБ. Ф. 696. Карт. 4. Ед. хр. 3. Jl. 1) объема «рукописей» «Воспоминания о Брюсове» («1 лист») и «Воспоминания о Блоке» («1 /_г листа»), существовал и значительно более пространный вариант воспоминаний Соловьева о Брюсове, однако его местонахождение нам неизвестно (упоминание же «Воспоминаний о Блоке» в качестве рукописи заставляет датировать весь «Список моих работ…» временем не позднее 1925 г., а не «1930-ми», как значится в описи).

(обратно)

45

 Неточная цитата из письма Соловьеву от 21 октября 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 381.

(обратно)

46

 Из стихотворения Тютчева «Не верь, не верь поэту, дева…».

(обратно)

47

 Письмо Блока Соловьеву от 1—6 декабря 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 352-353.

(обратно)

48

 То есть в служебной квартире отчима Блока (Петроградская наб., 44), в которой Блок жил до 1906 г.; Соловьев выехал от Блока в Москву 16 ноября

   1903 г.

(обратно)

49

 Имеется в виду «История и будущность теократии» Вл. Соловьева. Такой совет Соловьев дал в письме Блоку от 1 сентября 1903 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 339, 349.

(обратно)

50

 Образы из стихотворения Блока «Верю в Солнце Завета…».

(обратно)

51

 Из стихотворения Блока «Плачет ребенок. Под лунным серпом…».

(обратно)

52

 Леонид Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (1880—1918), см. о нем: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 2. С. 597—598.

(обратно)

53

 Стихотворение «В белом» вошло в сб. «Литургия красоты».

(обратно)

54

 стиля модерн (фр.).

(обратно)

55

 Источник цитаты не установлен.

(обратно)

56

 В письме М. С. Соловьеву от 23 декабря 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 412.

(обратно)

57

 Источник цитаты не установлен.

(обратно)

58

 «Поединок» («Дни и ночи я безволен…»).

(обратно)

59

 В своем письме от 29 января 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 362-363.

(обратно)

60

 «Человек предполагает, а Бог располагает» (фр.).

(обратно)

61

 Шрифтовое выделение принадлежит С. М. Соловьеву.

(обратно)

62

 Блок познакомился с Брюсовым раньше — 30 января 1903 г. в Петербурге, в редакции журнала «Новый путь».

“Скандально знаменитое стихотворение Брюсова из цикла «Воскресшие песни» (Золотое руно. 1906. № 1. С. 43—44). Поскольку его полный текст с тех пор не воспроизводился, приведем его здесь по этой публикации:

(обратно)

63

Призыв

Приходи путем знакомым

Разломать тяжелым ломом

Склепа каменную дверь.

Смерти таинство проверь.

Я лежу в покрове белом.

Чу! на теле охладелом

Проступила синева.

Хорошо! я не жива.

Кроток, робок свет лампады,

Сладко веянье прохлады,

Словно ветерок донес Душный запах мертвых роз.

Не ломай мне рук согнутых,

Не томи очей сомкнутых.

Тесен гроб? прильни ко мне.

Страшен шорох в тишине.

Я послушна, я покорна.

Если страсть твоя упорна,

Ты до капли выпьешь яд Едких, медленных услад.

В мире жизни — предпочтенье,

Утомленье, пресыщенье.

Смерть дает тебе во власть Самовольно черпать страсть.

Тени будут утром стерты.

Я останусь все же мертвой,

Все ж безмолвней всех рабынь…

Так подруги не покинь!

Вновь на груди помертвелой Заверни мой саван белый,

Дверь плотнее притвори,

Уходя в лучах зари.

Кротко мерное мерцанье,

Я храню следы свиданья,

Запах роз, и тишина…

Буду я тебе верна!

1900

(обратно)

64

 Точное название этого стихотворения — «Последний день» («Ранним утром, когда люди ленились шевелиться…»).

(обратно)

65

 В позднейшей редакции это заглавие было снято. См.: Блок А. А. Поли, собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 2. С. 596—597; Лит. наследство. Т. 92, кн. 1.

С. 235.

(обратно)

66

 В письме от 18 февраля 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 364.

(обратно)

67

 Письмо от 8 марта 1904 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 372.

(обратно)

68

 Там же. С. 370.

(обратно)

69

 Неточная цитата из письма Белому от 9 апреля 1904 г. (в оригинале — «именно для ландышей»). См.: Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903-1919. С. 142.

(обратно)

70

 В сцене «Кухня ведьмы» из первой части «Фауста» Гете фигурирует вовсе не «морской кот», а «Мартышка-самец»; по всей видимости, Соловьев смягчает реальное прозвище латыша Мартина Симеона в расчете на осведомленность своего читателя.

(обратно)

71

 Стихотворение самого С. М. Соловьева.

(обратно)

72

 Имеются в виду стихотворения Брюсова «Орфей и Эвридика» и «Медея» из его книги «Stephanos», следующей после «Urbi et Orbi».

(обратно)

73

 Речь идет о юношеской любви Соловьева, гимназистке Марии Дмитриевне Шепелевой.

(обратно)

74

 См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 381.

(обратно)

75

 Там же.

(обратно)

76

 Письмо от 23 января 1905 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 386.

(обратно)

77

 Письмо Блока М. С. Соловьеву от 5 ноября 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

(обратно)

78

 Ср. стихотворения Блока «Religio. 1» («Любил я нежные слова…»), «Я, изнуренный и премудрый…», «Царица смотрела заставки…».

(обратно)

79

 Образы из стихотворения Блока «Я, отрок, зажигаю свечи…».

(обратно)

80

 Образы из стихотворений «Твари весенние» («Золотистые лица купальниц…»), «Болотные чертенятки» («Я прогнал тебя кнутом…»), «Болотный попик» («На весенней проталинке…»).

(обратно)

81

 По всей видимости, отсылка к следующему месту статьи Брюсова «Александр Блок» (1915): «Во второй книге Блока <…> в его поэзию вторгается начало демоническое. В стихах Блока оно появляется сначала в образе “тварей весенних” <.„> олицетворяющих начало земное, силы, извечно влекущие человеческую душу от божества, соблазняющие ее вечной прелестью преходящего» (Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 434).

(обратно)

82

 Речь идет про рецензии Белого «А. А. Блок. “Нечаянная Радость”» (Перевал. 1907. № 4) и Соловьева «А. Блок. “Нечаянная Радость”» (Золотое руно. 1907. № 1).

(обратно)

83

 Формулировка из раздела V статьи Вл. Соловьева «Судьба Пушкина».

(обратно)

84

 Имеется в виду статья «О современном состоянии русского символизма» (Аполлон. 1910. № 8).

(обратно)

85

 Из стихотворения Вл. Соловьева «Восторг души расчетливым обманом…».

(обратно)

86

Письмо Соловьева от 20 ноября 1910 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 401.

(обратно)

87

 Письмо Блока от 23 ноября 1910 г. См.: Там же. С. 402.

(обратно)

88

 Относящийся к Кавказу «Отрывок из путешествия Онегина» Пушкина.

(обратно)

89

 Блок А. А. Ночные часы: Четвертый сборник стихов (1908—1910). М., 1911.

(обратно)

90

 В мае—июне 1909 г.

(обратно)

91

 Из стихотворения Блока «Дали слепы, дни безгневны…».

(обратно)

92

 В 1659 г. Медичи продали свой флорентийский дворец маркизу Риккарди, и долгое время это здание было известно как Палаццо Медичи-Риккарди; с открытием же здесь в 1929 г. музея Медичи оно вновь именуется Палаццо Медичи; росписи его парадных залов и капеллы выполнил Беноццо Гоццоли (1420—1479). «Белый конь», в частности, изображен на фреске «Поклонение волхвов». См.: Вазари Дж. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. М., 1993. Т. 2. С. 478.

(обратно)

93

 Первая строфа стихотворения Блока «Благовещение».

(обратно)

94

 Из стихотворения Блока «Равенна» («Все, что минутно, все, что бренно…»).

(обратно)

95

 Из стихотворения Блока «Экклесиаст» («Благословляя свет и тень…»).

(обратно)

96

 Прежде всего это стихотворение «Глаза, опущенные скромно…», в особенности его допечатные редакции (см.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1997. Т. 3. С. 79—80, 323—327, 757—758), отчасти и «Благовещение» (Там же. С. 80-81, 328-331, 758-761).

(обратно)

97

 Соловьев стал женихом Т. А. Тургеневой, осенью они поженились.

(обратно)

98

 Письмо от 25 июня 1912 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 404—405.

(обратно)

99

Текст этого письма неизвестен.

(обратно)

100

Эта встреча состоялась 22 декабря 1914 г. на квартире матери (а не отчима) Блока (см.: Блок А. А. Записные книжки. М., 1965. С. 251). Накануне,

   21 декабря, Соловьев читал в петроградском Религиозно-философском обществе публичную лекцию «Правда и ложь современного патриотизма» (Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. Томск, 1996. С. 112).

(обратно)

101

В доме 57 по Офицерской (Декабристов) улице Блок жил с 1912 г.

(обратно)

102

 Из стихотворения Блока «Петроградское небо мутилось дождем…».

(обратно)

103

 Очерк «Впечатления Галиции» см.: Соловьев С. М. Богословские и критические очерки. С. 207—248.

(обратно)

104

Лидия Борисовна Яворская (урожд. фон Гюббенет, по мужу княгиня Барятинская; 1871 — 1921) — актриса, в 1915 г. сделала очередную попытку создать в Петербурге свой театр; Л. Д. Блок должна была играть в пьесе Шеридана «Школа злословия». См.: Лит. наследство. М., 1978. Т. 89. С. 358.

(обратно)

105

 См.: Блок А. А. Судьба Аполлона Григорьева // Стихотворения Аполлона Григорьева / Собрал и примечаниями снабдил Александр Блок. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова. М., 1916.

(обратно)

106

 То есть отделе народного образования.

(обратно)

107

 Из стихотворения Блока «Песнь ада» («День догорел на сфере той земли…»).

(обратно)

108

 Блок А. А. Седое Утро. Пб., 1920.

(обратно)

109

 Из первого стихотворения цикла «На поле Куликовом» («Река раскинулась. Течет, грустит лениво…»).

(обратно)

110

 Отсылка к стихотворению «Вхожу я в темные храмы…».

(обратно)

111

 Из стихотворения Блока «Бегут неверные дневные тени…».

(обратно)

112

 Из третьего стихотворного цикла «На поле Куликовом» («В ночь, когда Мамай залег с ордою…»).

(обратно)

113

 Из стихотворения Блока «Когда я уйду на покой от времен…».

(обратно)

114

 Письмо Блока М. С. Соловьеву от 5 ноября 1902 г. См.: Лит. наследство. Т. 92, кн. 1. С. 410.

(обратно)

115

 Из стихотворения Баратынского «Бокал» («Полный влагой искрометной…»).

(обратно)

116

 Из стихотворения Блока «Шаги командора» («Тяжкий, плотный занавес у входа…»).

(обратно)

117

 Из третьего стихотворного цикла «На поле Куликовом» («В ночь, когда Мамай залег с ордою…»).

(обратно)

118

 Из пятой строфы поэмы Лермонтова «Сказка для детей».

(обратно)

119

 Собственно, два эпиграфа (из 3-й и 4-й глав первой части романа «Идиот»), См.: Блок А. А. Собр. соч. М.; Л., 1961. Т. 4. С. 72, 575.

(обратно)

120

 Из стихотворения Блока «Из хрустального тумана…».

(обратно)

121

 Из стихотворения «Россия» («Опять, как в годы золотые…»).

(обратно)

122

 «Так и не поцеловала ручку! Так и не поцеловала, так и убежала!.. Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она в этой ручке высказалась, инфернальница! Это царица всех инфернальниц, каких можно только вообразить на свете! В своем роде восторг!.. Я могу еще остановиться; остановясь я могу завтра же целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я совершу подлый замысел, и будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамо говорю это! Гибель и мрак! Объяснять нечего, в свое время узнаешь. Смрадный переулок и инфернальница!» («Братья Карамазовы», часть первая, книга третья «Сладострастники», глава XI «Еще одна погибшая репутация»),

(обратно)

123

 Из стихотворения Блока «На железной дороге».

(обратно)

124

 Вечная женственность (нем.).

(обратно)

125

 Из так называемой «Молитвы об откровении великой тайны» (молитвы ко Пресвятой Софии), то ли почерпнутой Вл. Соловьевым из гностических и каббалистических источников, то ли сочиненной им самим по их мотивам. См.: Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 119; Соловьев B. C. Стихотворения. Изд. 7-е. М., 1921. С. 300—301.

(обратно)

126

 Возможно, отсылка к пятой строфе стихотворения Вл. Соловьева «Ех oriente lux» («С Востока свет, с Востока силы…») — «Душа вселенной тосковала // О духе веры и любви».

(обратно)

127

 Шрифтовое выделение в стихотворении Вл. Соловьева сделано С. М. Соловьевым.

(обратно)

128

 Из стихотворения Вл. Соловьева «Не по воле судьбы, не по мысли людей…».

(обратно)

129

 Образ из стихотворений Блока «На страже» («Я — непокорный и свободный…») и «Пойми же, я спутал, я спутал…».

(обратно)

130

«Климентины» (Clementina) — корпус раннехристианских текстов (ныне датируемых самым началом III в.), авторство которых традиционно приписывалось св. Клименту, Папе Римскому (I в.). Входящие в этот корпус книги «Бесед» («Homilies») и «Встреч» или «Воспоминаний» («Recognitiones») в числе прочего повествуют о спутнице Симона-мага Елене, которую тот отнял у некоего Досифея, также лжемессии. Русские переводы «Климентии» отсутствуют. Краткое изложение соответствующего сюжета см. в очерке Ф. Зелинского «Елена Прекрасная» (Зелинский Ф. Ф. Из жизни идей. М., 1995. Т. 2. С. ISO- 184), в «Искушении Святого Антония» Флобера (Флобер Г. Собр. соч. М., 1956. Т. 2. С. 289—292) и в сетевом журнале «Полярная Звезда».

(обратно)

Оглавление

«Продолжатель рода» - Сергей Соловьев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО

  Введение

  Глава 1. Коваленские

  Глава 2 Соловьевы

  Глава 3 Брак моих родителей

  Глава 4. Наш дом

  Глава 5. В Дедове

  Глава 6. Италия

  Глава 7. Домашняя распря

  Глава 8. Хижина Бавкиды

  Глава 9. Побоища

  Глава 10. Новые товарищи и первый учитель

  Глава 11. Покойники

  Глава 12. Спектакли и бури на кухне

  Глава 13. Поступление в гимназию и уход Тани

  Глава 14. Приезд Эльзы и болезнь тети Саши

  Глава 15. Поступление в гимназию и болезнь

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГИМНАЗИЯ

  Глава 1. Первый гимназический год и поездка на остров Эзель

  Глава 2. Я распускаюсь. Смерть директора. Нестеровщина

  Глава 3. Последнее лето с тетей Наташей

  Глава 4. Начало духовного восхождения

  Глава 5. Лето в Шамуни

  Глава 6. Бурные успехи. Я — Альцест и Чацкий

  Глава 7. Шестой класс

  Глава 8. Осень седьмого класса. Ночь в вагоне

  Глава 9. Манекен докончил свое дело

  Глава 10. Киев. Князь Евгений Трубецкой. Харьков

  Глава 11. Начало самостоятельной жизни

ПРИЛОЖЕНИЕ. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

КОММЕНТАРИИ

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН*

*** Примечания ***