КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Строители империи [Борис Виан] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Борис Виан
Строители империи

Впервые пьеса была поставлена 22 декабря 1959 года в Париже в театре Рекамье.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ОТЕЦ

ШМУРЦ[1]

СОСЕД

МАТЬ

ЗИНОВИЯ, дочь

ДУРИЩА, служанка


Первое действие


Действие происходит в ничем не примечательной комнате. Обстановка мещанская, в глубине — буфет в стиле Генриха II, обеденный стол со стульями, вся мебель составлена в один угол; окна закрыты, все двери выходят куда полагается, в углу, где нет стола, видна лестница, идущая как бы из комнаты снизу как бы в комнату наверху. На сцене никого нет, даже при опущенном занавесе, и когда он поднимается, сцена по-прежнему пуста. С нижней лестницы доносятся голоса.


Голос отца (настойчивый). Давай, Анна, поторапливайся... осталось всего пять ступенек.


Слышно, как кто-то спотыкается, затем раздается крик.


Я же говорил тебе, Зиновия, не совать мне руки под ноги... не слушаетесь — сами виноваты...

Голос Зиновии (раздраженный). А зачем ты первым лезешь?

Голос отца (испуганный). Замолчи...


Откуда-то извне раздается леденящий душу звук непонятного происхождения: рокочущий гул вперемешку с неприятным стуком.


Голос Зиновии (спокойный). Мне страшно...

Голос отца. Скорее... последний рывок!..


На сцене появляется отец, в руках у него ящик с инструментами и доски. Он рушится в изнеможении, затем поднимается и оглядывается. В это время подтягиваются остальные члены семьи: дочь Зиновия лет шестнадцати-семнадцати, мать Анна — на вид ей лет тридцать девять-сорок. Отец — бородатый мужчина лет пятидесяти. Имеется также служанка по прозвищу Дурища. У всех какая-то поклажа: сумки, чемоданы. В углу, съежившись, уже давно сидит шмурц, весь в лохмотьях, с ног до головы замотанный бинтами, одна рука у него на перевязи, другой он опирается на палку.

Он еле ходит, раны кровоточат — зрелище не из приятных.


Отец. Ну все, дети мои, мы почти у цели. Еще совсем немного.


С улицы, то есть из окон, снова доносится гул.

Зиновия принюхивается.


Мать. Успокойся, моя хорошая... (Хочет подойти и приласкать Зиновию, но отец останавливает мать на полдороге.)

Отец. Анна! Скорей помоги мне. Это гораздо важнее. (Устремляется к лестнице и начинает заколачивать досками выход на нижнюю площадку; мать бежит ему на помощь, внезапно замечает шмурца, останавливается как вкопанная, неприязненно на него смотрит и пожимает плечами.)

Отец. Подержи доску, а я пока гвоздь поищу. (Копается в инструментах и вытаскивает гвоздь.) На самом деле надо бы шурупы поставить, но, наверное, не выйдет.

Мать. Почему?

Отец. Во-первых, у меня нет шурупов. Во-вторых, отвертки. А в-третьих, я все время забываю, в какую сторону закручивать.

Мать. Вот в эту... (Показывает все наоборот.)

Отец. Не так. (Показывает как надо — гул нарастает, — Зиновия приходит в ярость и вопит.)

Зиновия. Давай быстрей!

Отец. Что-то я совсем растерялся... ты меня заговорила (заколачивает гвозди).

Мать. Это я тебя заговорила?

Отец. Дорогая, не будем ссориться. (Бросается к ней и страстно целует.) Ты меня вдохновляешь... (Снова принимается забивать проход на лестницу.)

Зиновия. Я есть хочу.

Мать. Дурища, накормите малышку.


Все это время служанка наводит порядок, стараясь не подходить к шмурцу.


Дурища. Хорошо, мадам. (К Зиновии.) Что ты хочешь: яйца, молоко, пюре, овсянку, какао, кофе, бутерброды, абрикосовый джем, виноград, фрукты или овощи?

Зиновия. Я есть хочу.

Дурища. Пожалуйста. (Протягивает пачку печенья.) Тогда ешь печенье, если ничего другого не хочешь. (Идет обратно мимо шмурца, явно его сторонясь. Отец кладет молоток на землю и встает.)

Отец. Уф!.. Готово... Можно чуть-чуть расслабиться. (Потягивается.)

Мать. Кобыл в этом году мало будет.

Отец. Кобыл?

Мать. Я говорю, кобыл мало будет. Кобылы с волками тягались, только хвосты да гривы остались. Старая французская пословица. Я думала, ты знаешь.

Отец. Почему я должен знать?

Мать. Ты же был живодером. Не помнишь?

Отец. Нет... запамятовал.

Мать. В Нормандии...

Отец. Правда? (Чешет бороду.) Очень странно. (Подходит к шмурцу и со всего размаху бьет его по щеке, потом возвращается с задумчивым видом.) То, что ты сказала, — просто поразительно.

Мать. Почему?

Отец. Поразительно и все тут. Абсолютно из головы вылетело. (Хлопает в ладоши.) Ну, Дурища, прибралась? Заканчиваешь? (Внимательно оглядывается.) А здесь ничего.


Мать подходит к шмурцу и бьет его ногами.


Зиновия (смотрит на буфет). Кошмар.

Отец. Ты что? Недовольна?

Зиновия. Сколько это может продолжаться? Долго мы будем вот так ночью срываться с места, бросать наши вещи, насиженные углы, не видеть ни солнца, ни деревьев...

Отец. Слушай, нам еще повезло... смотри, какая лестница...

Мать. Лестница как лестница, малышка права.

Отец. По-моему, очень удачная. По такой даже в полной темноте вскарабкаться можно... (Бежит по ней вверх, затем спускается.)

Мать. Хуже, чем предыдущая.

Отец. Судя по всему, такая же. (Отряхивает руки.)

Зиновия. Как тебе не совестно так говорить? У меня внизу была собственная комната...

Отец. Собственная? Внизу была трехкомнатная квартира, как здесь. Ты спала в столовой.

Зиновия. Я не про вчера говорю... Я имею в виду раньше, давно...

Отец (обращается к матери). У нее была своя комната?

Мать. Точно не помню. (Обращается к Зиновии.) У тебя была комната?

Зиновия. Конечно, рядом с вашей, напротив маленькой гостиной.

Мать. Что за маленькая гостиная?

Зиновия. Обыкновенная. С темно-красными креслами, венецианским стеклом и прелестными красными шелковыми занавесками. Еще был красный ковер и золотая люстра.

Мать. Ты уверена?

Зиновия. Уверена.

Отец. А я абсолютно не помню... Ты же совсем маленькая была...

Зиновия. Именно: молодые-то помнят, а вот старые все забывают.

Отец. Зиновия, поуважительнее с родителями.

Зиновия. У нас было шесть комнат.

Мать. Шесть комнат! Ну и что! Их ведь убирать надо!

Зиновия. У Дурищи тоже была комната! И этого не было!

Отец. Кого не было?

Зиновия. Его! (Показывает пальцем на неподвижного шмурца. Долгая пауза.)

Мать (заботливо). Зиновия, девочка моя, о ком ты?

Отец. Зиновия, тебе нужно отдохнуть.


Во время этого разговора Дурища уходит в левую кулису.

Отец и мать подходят к Зиновии.


Мать. Ты отлично знаешь, что тут никого нет. (Подходит к шмурцу и лупит его по голове.) Отлично понимаешь. (Отдувается.)

Зиновия (растерянно). Шесть комнат было... никого, кроме нас... и деревья под окнами.

Отец (пожимает плечами). Деревья! (Подходит к шмурцу, бьет его по голове.) Деревья... (Вытирает руки.)

Зиновия. Белоснежный туалет...


Возвращается Дурища.


Дурища. Простите, месье...

Отец. Что тебе?

Дурища. Здесь только две комнаты, где мне лечь спать?

Отец. Сейчас скажу... мы ляжем вместе, жена, дочка и я... а вы... вы здесь...

Дурища (решительно и холодно). Ни за что...

Отец (смущённо улыбается). Ни за что... она говорит ни за что... тогда...

Мать (обращаясь к отцу). Сделай ей перегородку. (Обращается к Дурище, суровым тоном.) Будете здесь спать или нет?

Дурища (пожимает плечами). Если месье сделает перегородку... (Подходит к шмурцу и нерешительно бьет его.) С перегородкой, я, пожалуй, здесь останусь... (Снова пожимает плечами и уходит в другую комнату, держа какой-то инструмент. Пауза.)

Зиновия. Видишь... Всего две комнаты. Я была в этом уверена.


Отец садится. Впервые у него растерянный вид.


Отец. Две комнаты... вполне сносно... люди и не в таких квартирах живут...

Зиновия (в ужасе). Но почему... почему...

Мать. Что почему?

Зиновия. Почему каждый раз, как раздается этот гул, мы убегаем?


Отец и мать вжимают голову в плечи.


Что это за гул? Скажи мне наконец! Мама, скажи мне...

Мать. Зиновия, душенька моя, тебя же сто раз просили об этом не спрашивать.

Отец (с отрешенным видом). Нам неизвестно. Если бы знали, обязательно тебе сказали.

Зиновия. Обычно тебе все известно.

Отец. Обычно. А тут обстоятельства исключительные. А потом, известные мне вещи — это те, что существуют на самом деле, а не миражи.

Зиновия. Значит, этот гул на самом деле не существует?

Отец. В общем-то, нет.

Мать. Это образ.

Отец. Символ.

Мать. Ориентир.

Отец. Предупреждение. Только не надо путать образ, знак, символ, ориентир и предупреждение с самой вещью. Это было бы грубой ошибкой.

Мать. Путаницей.

Отец. А ты не вмешивайся.

Зиновия. Но если он на самом деле не существует, зачем же мы уходим?

Отец. Так безопасней.

Зиновия. Даже когда мы бросаем шестикомнатную квартиру, где больше никого, кроме нас, не было, и перебираемся в двухкомнатную, все равно так безопасней. (Смотрит на шмурца.)

Отец. Безопасность превыше всего.


Подходит к шмурцу, плюет ему в лицо и отходит.


Зиновия. У меня была комната, проигрыватель, пластинки, а теперь у меня больше ничего нет и все надо начинать заново.

Отец. Заново! Между прочим, здесь стоит буфет времен Генриха II в отличном состоянии.

Мать. Тебе грех жаловаться. Подумай о других.

Зиновия. Например?

Мать. Есть люди, которым гораздо хуже, чем тебе.

Отец. Чем нам. (С довольным видом.) Это точно. Двухкомнатная по нынешним временам...

Мать (декламирует). Как колотушка в дали дальней, печальные удары в спальне... Бум! Бум!.. (Внезапно замолкает.) Не то...

Отец. Хорошо начала и почему-то замолчала...

Мать. Устала...

Отец. А я очень лестницей доволен. (Идет и хлопает по ней ладонью.) Дуб.

Мать. Бук под дуб.

Отец. Нет... не бук. Уж в крайнем случае елка, но не бук. Бук — такое дерево, слишком... ну, ты понимаешь.

Мать. Где тут кухня?

Отец (указывает на дверь). Наверное, там.

Зиновия (произносит нараспев). Там внизу у меня была комната, голубая, как будто для мальчика; посредине — письменный стол, в правом ящике — альбом, куда я наклеивала портреты кинозвезд, в нижнем — школьные тетрадки, книжки на полках; я смотрела в окно на зеленые листья, и солнце светило все время, тогда май длился двенадцать месяцев, и в каждом мае было тридцать одно воскресенье, и пахло свежим воском и мятными конфетами, а у меня на кровати лежало кружевное покрывало, кружево не ручное, но очень красивое, его замачивали в чае, и оно становилось светло-бежевым, как хлебный мякиш. А по вечерам я танцевала.

Мать. Дорогая, тебе еще рано жить воспоминаниями. (Сидит, сложа руки.)


Отец открывает одну за другой все двери, шкафы, буфет и время от времени дает затрещины шмурцу.


Отец. А вот эта дверь выходит на лестничную площадку.

Зиновия. И потом приходит?

Отец. Зиновия, не надо понимать все буквально, у меня и так голова кругом идет.

Зиновия (шепчет). Буквально. (Пожимает плечами.) Отец. Ты бы лучше уроки сделала.


Выходит на лестничную клетку. Видно, как он пристально разглядывает дверь в квартиру напротив. Потом возвращается. Зиновия ходит по сцене с рассеянным видом.


Отец. Сосед вроде приличный.

Мать. Ты его видел?

Отец. Я табличку видел.

Мать. Мало ли на что можно табличку повесить. Ты мне постоянно это говоришь.

Отец. Он — советник.

Мать. Может быть, придется к нему обратиться.


Входит Дурища.


Дурища. Что делать на завтрак?

Зиновия. На завтра или на завтрак?

Дурища. Сварить что-нибудь?

Мать. Лучше просто перекусим.

Зиновия. Пополам перекусим?

Отец. Так что мы перекусим?

Дурища. Телятину, суп, редиску, манную кашу, палтус, морковь или кнели? Или, если хотите, угря, салями, шпигованное мясо, свиную голову в уксусе и мидии.

Мать. А что осталось?

Дурища. Лапша.

Отец. Не хочу лапшу. Между прочим, после такой ночки...

Мать. Если больше ничего нет, тогда приготовьте лапшу.

Дурища. Зачем ее готовить, она и так готовая.

Мать. Тогда отварите.

Дурища. Хорошо. (Уходит на кухню.)

Отец. Интересно, какие он советы дает.

Мать. Кто? (Подходит к шмурцу и бьет его.)

Отец (валится в кресло и закуривает трубку). Сосед.

Мать. А, советник.

Зиновия. Мама, можно я радио включу?

Мать (обращается к отцу). Можно ей включить радио?

Отец. Радио... (Почесывает затылок.) А где оно? Я его завернул в желтое клетчатое одеяло. Оно у тебя было?

Мать. Нет... у меня был старый черный чемодан, сумка с бельем и продукты.

Отец. А у меня — корзинка, ящик с инструментами, доски... (Кричит.) Дурища! Дурища!


Входит Дурища.


Мать. Мы не можем радио найти. Что у вас было в руках?

Дурища. Торшер, посуда, картина двоюродного брата, железный сундучок, подставка для бутылок, кухонный шкафчик, коробка с обувью, пылесос и мои вещи...

Отец. И, конечно, забыли желтое одеяло.

Дурища. Мне никто не велел его брать. (Бьет шмурца.)


Мать одобрительно кивает головой.


Отец. Ну что ж, обойдемся без радио.

Мать. Мы все равно его никогда не слушали.


Зиновия уходит.


Обиделась.

Отец. На что?

Мать. Не знаю. (Пауза.)

Отец. Пойду к соседу зайду.

Мать. Сходи, сходи, хоть отвлечешься. (Берется за рукоделие.)


Отец распахивает дверь, и она так и остается открытой. Видно, как он стучит в квартиру напротив, ему открывают, он входит и за ним захлопывается дверь. Пауза. Возвращается Зиновия.


Зиновия (угрожающим тоном). И что теперь будет?

Мать (что-то зашивая). Твой отец сам разберется.

Зиновия. Все будет как прежде, только чуточку хуже. Жить будем чуточку хуже, будем так же двигаться, только чуточку медленнее, так же работать, только чуточку халтурнее. Пройдет одна ночь, за ней другая, день превратится в ночь, но однажды мы услышим гул, взбежим по лестнице, что-то забудем... и останемся в одной комнате... с кем-нибудь.

Мать (участливо). Помолчи, ты бредишь.

Зиновия. А что со мной будет?

Мать. Я же тебе говорю, что отец сам разберется. Существует много решений.

Зиновия. Но ты согласна с тем, что это надо решать?

Мать. Ты меня раздражаешь. Родители справляются со сложностями детей по мере того как они появляются.

Зиновия. Дети или сложности?

Мать. У нас, слава Богу, никаких сложностей нет. (Встает и принимается с яростью тыкать ножницами в шмурца.) Не понимаю, почему ты так переживаешь.


Возвращается отец в сопровождении соседа.


Отец. Разрешите представить вам мою семейку. Анна, моя жена... Зиновия, моя дочь.

Сосед. Очень приятно! (Кланяется.)

Отец. Месье Таре...

Зиновия. Мы уже очень давно знакомы. (Пауза.) Он жил напротив, когда у меня была комната и пластинки.

Отец (прокашливается). Кхе... Полагаю, не имеет смысла показывать вам нашу квартиру, поскольку у вас точно такая же.

Зиновия. А потом, когда мы поднялись этажом выше, он снова жил на нашей площадке...

Отец (громким голосом). Видите, буфет ничуть не хуже вашего...


Сосед смотрит на шмурца.


Сосед (вполголоса). У нас точно такой же.

Отец (та же игра). По-моему... мне кажется, они все одинаковые...


Сосед бьет шмурца ногами.


Зиновия. А потом, когда мы поднялись этажом выше, он сделал то же самое.

Сосед. Ну и память у малышки!

Отец (с довольным видом). Как вам это нравится?

Сосед. Удивительные сейчас дети растут.

Отец (с удивлением). Что именно вы имеете в виду?

Сосед. Раньше они были не такие, вам не кажется?

Мать (убежденная его доводом). Вы абсолютно правы.

Зиновия. А какие они были раньше? Это вы раньше были детьми. Разве тут можно сравнивать? Это же совершенно несравнимые вещи!

Сосед (обращается к отцу). Сразу видно, что ваша дочка много размышляет.

Отец (пускается в объяснения). Ты ведь понимаешь, Зиновия, что сравнение не ограничивается временными рамками.

Зиновия. А кто тогда может сравнивать? И ты, такой, как сейчас, со своими дурацкими мозгами не в состоянии сравнить того ребенка, каким ты был, со мной.

Отец. Зиновия, не груби.

Сосед. Тем не менее ваша дочь что-то явно затронула. Полагаю, проблему беспристрастного наблюдателя.

Зиновия. Такого не бывает.

Сосед (усаживается). Хотелось бы услышать ваше мнение.

Зиновия. Раз уж он наблюдает, то пристрастно; в нем проснулась страсть к наблюдению. Либо он наблюдает невнимательно. Тогда он плохой наблюдатель.

Отец. Но... хм... беспристрастность может быть благоприобретенной. (Подходит к шмурцу, бьет его и возвращается на прежнее место.)

Зиновия. И как же она благоприобретается?

Сосед. Если воспитывать надлежащим образом, беспристрастность можно привить.

Зиновия. А кто будет воспитывать? Родители? (Презрительно хмыкает.) А как определить, что его воспитывали беспристрастно? Пристрастные родители и будут определять? Прекрасные пристрастные родители!

Отец (в возмущении). Хватит. Замолчи сию минуту.

Зиновия (спокойно). Замолкаю. (Замолкает.)


Пауза.

Сосед похлопывает себя по коленкам, мать подходит и бьет шмурца, который пытается приклеить пластырь. Мать отнимает у шмурца кусочек пластыря, но потом с трудом его от себя отдирает.


Сосед. У вас очаровательная дочка.

Отец (с облегчением). Вот... наконец-то... с этого и надо было начинать. Так мне гораздо легче. Поехали дальше. (Становится очень светским.) Я тут случайно столкнулся с вашим сыном, какой он у вас стал огромный!

Зиновия. Опять собираешься меня заставить с его сыном играть? Я уже вышла из этого возраста.

Отец (строго). Довольно! (Обращается к соседу.) Тяжело, верно, справляться с таким верзилой? Ха! Ха!

Сосед. Восемнадцать скоро стукнет...

Зиновия. И куда же его стукнет? По голове, а может быть, по шее?

Мать (обращаясь к соседу). Непременно его к нам приводите, малышка будет очень рада.

Зиновия. Если Ксавье хочет меня видеть, его необязательно приводить за ручку. (Каждый раз, когда она что-либо пытается сказать, никто не обращает на нее внимания.)

Сосед. Большое спасибо за приглашение, Ксавье с удовольствием познакомится с такой девочкой, как Зиновия.

Отец (обращается к матери). А сейчас мне что говорить?

Мать. Постой... она ведь теперь старше, чем в тот раз. Мне кажется, надо... (Шепчет ему что-то на ухо.)


Сосед встает, больно выкручивает руку шмурцу, потом снова садится на свое место.


Отец. Ты права.

Мать. От этого зависит ход действий.

Отец (обращаясь к соседу). Как бы нам лучше встать?

Сосед. По-моему, в их возрасте...

Мать (настойчиво, обращаясь к отцу). Прекрасно, Леон. Давай, любовь...

Отец. Ну, хорошо. (Встает и торжественно заявляет.) Кредо.

Зиновия. О Господи... (Встает и идет в сторону кухни.)

Мать (обращаясь к соседу). Правда, неплохо воспитана? Скромница!

Сосед. Просто прелесть. Моему парню повезло.

Отец. Минуту внимания! (Начинает снова.) Кредо! (Пауза.) Я не отношусь к тем деспотичным натурам, что столь часто встречаются в природе и литературе несмотря на мировую культуру и прогресс истинной цивилизации. (Вытирает пот со лба.)

Мать (вполголоса). Леон, у тебя никогда еще так не получалось. (Отец знаком просит ее замолчать и продолжает.)


Сосед устраивается поудобнее и внимательно слушает; потом берет пепельницу и швыряет ее в голову шмурца.


Отец. Впрочем, если бы это было в моей власти, то ложные ценности были давно вытеснены ценностями гораздо более прочными, такими, как мораль, современная идеология, развитие физики, освещение улиц, изничтожение прогнившей трухи изжившей себя демагогии; примером для... для подражания послужили бы великие строители прошлого, ибо они руководствовались чувством долга и азбучными истинами...

Сосед. Вы, случайно, не отклонились от темы?

Мать (обращаясь к соседу). Непонятно... Я теперь сама не знаю, к чему он ведет.

Отец (естественным тоном). Странно, но у меня такое же ощущение. Как будто слова сами собой произносятся.

Мать. Не забудь, что речь идет о твоей дочери и его сыне.

Сосед. О другом и речи быть не может. Молодежь должна быть в центре внимания.

Отец. Попробую собраться. (Декламирует.) Как приятно видеть вокруг себя молодые ростки... (Резко замолкает.)

Мать. Давай, хорошо начал...

Отец. Эпитетов не хватает...


Входит Дурища.


Дурища. Между прочим, эта кухня — мерзкая, гадкая, отвратительная, грязная, противная, гнусная, тошнотворная, безобразная, затхлая, прогнившая, облупившаяся, вонючая, поганая и так далее. (Делает паузу, затем с негодованием заявляет.) И все равно я туда иду. (Уходит.)

Мать. Крупу возьми!

Отец. Здорово! Непросто найти столько уничижительных определений. Значит, ростки... Может, подскажешь что-нибудь...

Мать. Молодые зеленеющие ростки.

Отец. Не пойдет... тяжеловато. Я бы скорее сравнил с нежно-зелеными почками орешника или со светлым оттенком липовых листочков, незаметно окрашивающихся в более темный, а затем в фисташковый цвет, которым мы восхищаемся в трепетную пору возрождения всего живого; весной у нас захватывает дух при виде нежных пастельных красок, особенно когда тропинка, где мы прогуливаемся, вся в навозных кучах.

Мать. Леон!

Отец (в ярости). А с какой стати эти свиньи всегда гадят в самом красивом месте? Нет, ты мне скажи, почему? (Срывается на крик.)

Мать. Успокойся.

Отец (уже спокойнее). Ты права. (Декламирует.) Как радостно видеть эти тесно сблизившиеся юные головки... сплетенные ушки...

Мать. Леон! Что ты несешь!

Отец. Должны же они чем-то тесно сплестись. Я и придумал ушки.

Мать. Пальцами, уж на худой конец...

Отец. Но на голове нет пальцев.

Сосед. Кроме того, мадам, пальцев нет и у абстрактных понятий. Например, у сельского хозяйства.

Мать. А Венера Милосская — тоже абстрактное понятие?


Отец с рассеянным и задумчивым видом подходит к шмурцу, бьет его и возвращается на прежнее место.


Отец (барабанит по столу). Что-то мы отклонились от темы. (Обращается к матери.) Кто делает предложение?

Мать. Подожди, не торопись... Вообще-то, он должен делать. Отец жениха должен просить руки невесты.


Входит Зиновия, жует бутерброд.


Зиновия. Отвратная кухня. Вы все дурака валяете?

Мать (обращаясь к соседу). Она у меня очень непосредственная, но я — человек широких взглядов и полагаю, что в наше время молодые люди не должны стесняться в выражениях.


Шмурц теряет сознание, отец смотрит на него, идет на кухню, возвращается с графином воды и льет ее на голову шмурца; тот с трудом приподнимается, отец бьет его ногой в лицо; мать продолжает разглагольствовать.


Мать. С одной стороны, я придерживаюсь... держусь... держу... в общем, у меня сложилось мнение, что с самого раннего детства детей нужно держать в ежовых рукавицах, дабы они поняли, что нет розы без шипов, однако, с другой стороны, я полагаю, что, покинув гавань младенчества, их белоснежные корабли могут выйти в открытое море и спокойно бороздить воды жизни.

Зиновия. Совершенно несуразная теория. (Откусывает огромный кусок.)

Сосед. Она замечательно поладит с Ксавье.


Зиновия в изнеможении садится на стул, снимает туфлю и чешет ногу.

С улицы слышится неясный гул. Отец, мать и сосед вскакивают как по команде, входит Дурища; Зиновия в ужасе перестает чесаться, один только шмурц делает какие-то движения. Гул стихает, все, кроме шмурца, облегченно вздыхают.


Мать. Мне думается, что не сможем долго наслаждаться этим милым жилищем.

Дурища. Так что, мне больше не мыть, не скрести, не оттирать, не полировать, не начищать, не драить, не поливать, не вытряхивать, не вылизывать, не подметать, не выскабливать и до блеска не натирать?

Мать. Почему? Конечно, продолжайте.

Отец. Мы здесь ненадолго. Я бы даже сказал, на секундочку... во всяком случае, на некоторое время.

Сосед. У меня такое же ощущение, и, видимо, было бы разумнее всего вернуться в родные пенаты и кое-что проверить в записной книжке.

Отец (провожает его до двери). Не спешите. (Выталкивает его за дверь.) Всего доброго. (Захлопывает дверь.) Уф! Зануда несчастный.

Мать. О Господи! Знаешь, а малышка-то права. Я тоже его где-то видела.

Отец (не обращает на нее внимания). Все-таки как приятно чувствуешь себя в кругу семьи. (Роется в сумках, вынимает хлыст. Снимает пиджак и с невероятной свирепостью принимается хлестать шмурца.)

Мать. У кого-то я уже видела такую же родинку около носа. А где и когда — не помню.

Отец (ровным голосом). Да, знакомое лицо.

Мать. Типичное.

Отец. Даже обыкновенное.

Зиновия (мечтательно). Когда у меня была комната и пластинки, у Ксавье была такая же комната, только в подъезде напротив, и мы все время обменивались пластинками, и у каждого получалось вдвое больше. А отец у него все такой же кретин. (Вдруг видит, что делает отец и истошно кричит.) Что же ты делаешь! Что же ты с ним делаешь! Не трогай его!

Отец (оборачивается к ней с совершенно невозмутимым видом). А где лапша?

Мать (с невозмутимым видом). Наверное, уже давно сварилась.


Потрясенная Зиновия уходит на кухню.


Отец (еще некоторое время хлещет шмурца, затем прекращает и неторопливо потирает руки и хрустит пальцами.) Открыть черный чемодан? Пока Дурища будет накрывать, я успею.

Мать. Пожалуйста, дорогой, если не трудно. По-моему, вилки — на дне. И не забудь про перегородку.

Отец. Как кончим обедать, сразу сделаю. (Потирает руки, оглядывается.) Прямо как дома. (Целует мать в щеку.)


На сцене появляются Дурища с дымящимся блюдом и Зиновия с хлебом и графином воды. Мать расставляет тарелки и раскладывает приборы.


Зиновия (увидела, как целуются родители). Вам вроде поздновато...

Мать. Любви все возрасты покорны.

Зиновия. Значит, я еще не доросла до такового возраста, потому что мне противно на вас смотреть. Теперь. (Отец и мать садятся за стол.)

Отец. В любви нет ничего зазорного.

Зиновия. В любви, может, и нет. (Садится.) Я не буду есть.


Дурища раскладывает еду.


Дурища. Остынет.


Отец накладывает себе лапшу.


Отец. Мм!.. Пахнет вкусно.

Дурища. Лапшой пахнет.

Мать. Вроде не разварилась. Поставьте блюдо, милочка, мы сами положим.


Дурища передает ей блюдо и уходит, стараясь не приближаться к шмурцу. Отец занят едой и делает вид, что ее не замечает. Когда она доходит до кухни, он вдруг резко окликает ее.


Отец. Дурища... Вы ничего не забыли?


Дурища безропотно возвращается, берет хлыст и начинает хлестать шмурца.


Мать. Великолепно!


Зиновия съеживается, роняет голову на стол и затыкает уши; отец и мать едят; занавес опускается. Дурища еще некоторое время хлещет шмурца, потом останавливается и уходит.


Отец. Изумительно!

Мать. Очень вкусно!

Отец. Объеденье!

Мать. Пальчики оближешь...


Занавес



Второе действие


Перемена декораций. Еще одна комната с мансардой, еще более неприглядная. Те же вещи — тюки и узлы, что были в первом явлении. Только дверей меньше. Комната теперь не жилище, а скорее сборно-разборная конструкция; на одном столе — плитка, на другом — таз и т. д. В глубине сцены — дверь на лестничную клетку, на том же месте, что и в первом действии. Осталась еще только одна дверь, ведущая в спальню родителей и Дурищи. Зиновия лежит на обшарпанной раскладной кушетке. Шмурц выглядит еще ужаснее, чем в предыдущем действии; он прикладывает к себе старые тряпочки, пытается залечить кровоточащую рану на ноге и время от времени отгоняет от нее мух, размахивая своим рваньем. Когда занавес поднимается, Зиновия лежит на кушетке, рядом на краешке сидит Дурища и распускает старый свитер, сматывая шерсть в клубок. Так же, как и в предыдущей комнате, здесь тоже есть лестница, но у́же и расшатаннее.


Зиновия. Какой сегодня день?

Дурища. Понедельник, суббота, вторник, четверг, Пасха, Рождество, воскресенье, то ли Вербное, то ли Светлое, то ли Темное и вообще это воскресенье не разглядишь, а может, даже еще Троицын день.

Зиновия. Я так и думала. Скверно дни проходят.

Дурища. Не помещаются.

Зиновия. Народа слишком много или еще чего-то чересчур? Что им пройти мешает? Кстати, а как они проходят? Через игольное ушко или по улице?

Дурища. Здесь прошли и там пройдут.

Зиновия. Пока их нет, дай ему воды.

Дурища (смотрит на Зиновию с непроницаемым лицом). Что?

Зиновия (кивком указывая на шмурца). Дай ему воды.

Дурища (бесстрастным голосом). Кому?

Зиновия (молчит. Пожимает плечами, не пытаясь настаивать). Тогда дай мне.


Дурища недоверчиво на нее смотрит.


Я хочу пить.

Дурища. Ты уверена?

Зиновия. Нет. Я хочу дать ему попить.

Дурища. О ком ты говоришь?


Зиновия пристально на нее смотрит и в конце концов отводит взгляд.


Зиновия. А почему я лежу?

Дурища. Ты недомогаешь. Плохо себя чувствуешь. Тебе нездоровится. Налицо первые признаки недуга. Состояние, судя по всему, неудовлетворительное.

Зиновия. Я заболела?

Дурища. По правде говоря, трудно сказать.

Зиновия. Смотри, лестница. Мы слишком быстро взобрались. (Оглядывается.) Совсем опустились. Дальше некуда.

Дурища. Кухни больше нет.

Зиновия. Только спальня и эта комната. Не знаю, как бы ее назвать.

Дурища. А никак. Впрочем, можно сказать конура, каморка, чулан, клетуха, бардак, мусорная яма и всякое такое прочее, короче, вселенский хаос, хотя тараканов нет. Пока, смею надеяться.

Зиновия. Почему я заболела?

Дурища. Я вот, например, не очень выпендриваюсь. Но у твоих матери и отца тоже разные симптомы обнаруживаются...

Зиновия. Какие?

Дурища (пожимает плечами). Опасные.

Зиновия. Кроме полного дебильства, я никогда у них ничего не замечала.

Дурища (глядя прямо в глаза Зиновии). Ничего?

Зиновия (пауза). Что ты собираешься вязать из этой шерсти?

Дурища. Фуфайку, кофту, гарнитур, джемпер, свитер, пуловер, жилет, ажур крючком.

Зиновия. Жакет.

Дурища. На жакет шерсти не хватит. Этот на локтях продрался. Значит, следующий будет без рукавов.

Зиновия. Балахон.

Дурища. Наверное, я не успею его закончить.

Зиновия. Дурища, что это за Шум?

Дурища (отворачивается). Какой шум?

Зиновия. Этот Шум...

Дурища. Шумы бывают разные. Одних только голосов животных...

Зиновия (прервав ее). Нет... Этот Шум... каждый раз, когда мы уходим... каждый раз, когда мы встаем среди ночи и как сумасшедшие карабкаемся по лестнице, все забывая, расшибаясь... почему хоть раз не остаться, разочек? Почему нам так страшно.... это же смешно...

Дурища. А нам не страшно... мы просто по лестнице поднимаемся.

Зиновия. А если остаться? Если бы мы остались?

Дурища. Никто не остается.

Зиновия. А что сейчас внизу, под нами? Ничего не слышно... Никогда ничего не слышно... Давай послушаем, что там такое? Давай спустимся!

Дурища. Тебя знобит. Лихорадит. Температура поднимается. Ускоряется движение молекул.

Зиновия. Я хочу спуститься.


Шмурц шевелится и медленно ползет к лестнице.


Дурища. Твой отец заколотил лестницу...

Зиновия. Я отдеру доски... Я хочу спуститься... Я хочу посмотреть, кто у нас живет... Я хочу спуститься до самого низа, до моей бывшей комнаты, где у меня были музыка и проигрыватель. (Встает, пошатываясь. Дурища ее поддерживает.)

Дурища. Угомонись. Приляг. Устройся поудобнее. Расслабься. Отдохни. Успокойся.

Зиновия (направляется к лестнице и видит свернувшегося в калачик лежащего шмурца, загородившего проход к лестничному люку. Безнадежно машет рукой и опирается о стол). Дай мне воды!


Дурища встает, наливает в стакан воду из большого кувшина, стоящего в тазу, протягивает стакан Зиновии, не глядя на нее, и уходит в соседнюю комнату. Оставшись одна, Зиновия берет стакан, подходит к шмурцу и пытается протянуть ему воду. Каким-то царапающим движением он отбрасывает стакан. Зиновия в ужасе отскакивает, рушится на кушетку и рыдает. Дурища возвращается, подбирает с полу стакан, вытирает его и ставит на место, стараясь не смотреть на шмурца. Потом подходит к Зиновии и гладит ее по плечу.


Дурища. Не плачь.


Зиновия привстает, сморкается. Открывается входная дверь, появляется мать, за ней отец. У обоих скорбные лица.


Мать. Бедняга, ему действительно не повезло.

Отец. Да... если задуматься, по сравнению с ним, у нас дела неплохи.

Зиновия (сидит на кушетке).


Дурища от нее отошла и занимается хозяйством.


Как поживает Ксавье?

Мать. Послушай, милая моя цыпочка, в конце концов, ты толком этого мальчика и не знала.

Отец. В сущности, мы только два дня тут живем, и вряд ли Ксавье был нам ближе, чем сосед.

Мать. Ты не можешь относиться к тому, что произошло, так же, как если бы это случилось с твоим братом.

Отец. Или племянником.

Мать. Или кузеном.

Отец. Или сыном.

Мать. Или даже твоим женихом.

Зиновия (холодно). Ксавье погиб?

Отец. Ммм... к сожалению, видимо, никаких надежд.

Мать. Вчера его похоронили, бедняжку.

Зиновия (повторяет ровным голосом). Ксавье погиб.

Мать. Родители убиваются — смотреть невозможно.

Отец. Да, досталось им. Нам здорово повезло. (Оглядывается, потирает руки, подходит к шмурцу, бьет его и возвращается.)

Мать. Все прекрасно понимают, что им очень тяжело.

Зиновия. Они смирятся с неизбежным. Все смиряются. И мы (Пожимает плечами.)... тоже, как ни в чем не бывало.

Отец. Нам можно позавидовать, Зиновия, уверяю тебя, можно позавидовать.

Зиновия. Который час?

Мать (ищет глазами часы, пинает шмурца, возвращается). Я не вижу часов.

Отец. Позавчера я упаковал их в серый бумажный пакет. Дурища, вы его несли?

Дурища. Нет (выходит).

Отец. Смотри-ка... она сегодня неразговорчивая.

Мать (обращается к отцу). Ну?

Отец. Наверное, внизу оставили. (Пожимает плечами.) Вполне без них обходимся, поскольку мы уже здесь два дня, и только сейчас спохватились, что они внизу.

Мать. Часа четыре, половина четвертого...

Зиновия. Если бы у меня был проигрыватель или хотя бы радио...

Мать. Какое радио? Послушай, дорогая, у нас никогда не было радио...

Зиновия. До того, как мы жили внизу. (Показывает на пол.) У нас было радио.

Отец. Я тебя уверяю, что внизу радио не было. Часы, точно, были. А радио не было.

Зиновия. Я же сказала: до того, как мы жили внизу. Если бы я хотела сказать внизу, я бы сказала: до того, как мы жили здесь.

Мать. У меня все-таки хорошая память, но я совсем не помню этого радио. Это как с соседом, беднягой, твой отец утверждает, что явно его уже встречал; мне он тоже вроде знаком, но никак не припоминаю, что могло быть между нами общего. И все-таки повторяю, у меня хорошая память, а чтобы ты в этом убедилась, могу сказать, что как сейчас помню гордую импозантную фигуру твоего отца в тот день, когда он повел меня к алтарю.

Отец (обращается к матери). Надо развлечь малышку. (Громко.) Мы, конечно, плохо знали Ксавье, однако из чувства простой человеческой солидарности, я бы даже сказал, духа добрососедства, я вижу, что она испытывает глубокое сожаление в связи с его кончиной и потребность обратить внимание на мелочи.

Зиновия (смотрит на родителей). Поразительно, каким можно быть болтуном в таком возрасте.


Отец идет чехвостить шмурца и напоследок наносит ему три мощных удара в живот.


Мать. Ты уже не так переживаешь из-за смерти Ксавье?

Зиновия. Я считаю, что ему повезло.

Отец. Повезло? Зайчик, ты просто не понимаешь... у нас есть крыша над головой, еда, жилье...

Зиновия. Его все меньше и меньше.

Отец. Все меньше и меньше? Да у соседа его вообще больше нет.

Зиновия. Мне абсолютно наплевать на твоего соседа. Если его устраивает, ради Бога. Только раньше у него была шестикомнатная квартира, как у нас.

Отец. Шестикомнатная... это ни к чему.


Мать подходит к шмурцу и бьет его.


Зиновия. А сколько над нами еще этажей?

Отец (совершенно искренне). Не пойму, о чем ты спрашиваешь.

Зиновия. А если опять Шум?

Мать. Какой шум?


Слышится неясный шум. Все замирают, кроме шмурца, продолжающего тихонько шебуршиться.


Зиновия (побледневшая, со сжатыми кулаками). А если опять Шум?

Отец. Поднимемся наверх. (Идет осматривать лестницу.)

Зиновия. А если наверху ничего нет?

Отец. Но ты согласна, что эта лестница должна куда-то вести?

Зиновия (терпеливо). Согласна. Но там, наверху, будет только одна комната.

Отец. Откуда ты знаешь? Не факт. У тебя нет никакого права делать вывод, что на каждом следующем этаже окажется на одну комнату меньше.

Зиновия. А если, когда мы поднимемся этажом выше, там не окажется лестницы?

Отец. Если там не окажется лестницы, значит, она нам больше не понадобится, и, следовательно, ты больше не услышишь своего дурацкого шума.

Зиновия (сбитая с толку). Ну если ты так рассуждаешь...

Отец. Какая-то ты странная, Зиновия. Любая другая девушка на твоем месте была бы счастлива. (Бьет шмурца.)

Мать. Ты забываешь, что малышку знобит. (Пытается приласкать Зиновию, но та отстраняется.)

Зиновия. Что вы сейчас собираетесь делать?

Отец. Как что собираемся делать? Не имеет значения. Ветер усиливается. Нужно жить дальше.

Мать. Говорю тебе, ее знобит. (Обращается к Зиновии.) Пойди, маленькая, ляг.


Зиновия подчиняется, мать ее укладывает, идет бить шмурца, затем возвращается на прежнее место, отец в это время листает какую-то книгу, что-то мурлыча себе под нос.


Зиновия. От чего умер Ксавье?

Отец. Что?

Зиновия. От чего Ксавье умер?

Отец. Причина была серьезная, хотя и пустяк. Ты прекрасно знаешь, как это случается с молодыми.

Зиновия. Не знаю.

Отец. Короче, Ксавье совершил несколько неосторожных действий, а отец имел глупость его не предостеречь.

Зиновия. Он спустился по лестнице?

Отец (в смущении). Не знаю.

Зиновия. Он отказался подняться наверх?

Отец. Я же тебе сказал, не знаю. Суть в том, что он умер.

Зиновия. Он, наверное, попробовал спуститься, иначе его бы не хоронили; если бы он остался внизу, никто не осмелился его забрать.

Отец. Хоронили... мы только предполагаем, что его похоронили. Если он умер, то это единственное, что полагалось сделать, во всяком случае. (Подходит к шмурцу и бьет его.)


Мать уходит, возвращается, занимается хозяйством.


Зиновия (мечтательно). А что случилось с Жаном?

Отец. С Жаном? (Искренне удивлен.)

Мать. Зиновия, о ком ты говоришь?

Зиновия (мечтательно). Когда у нас была четырехкомнатная квартира с балконом, рядом через перегородку, с того же балкона соседский сын пускал самолетики. Его звали Жан. Он отлично танцевал.

Мать. Зиновия, цыпочка моя дорогая, тебе все приснилось.

Зиновия. Не приснилось.

Мать. Послушай, золотко, ты думаешь, что твоя мама старая дура... (Отцу.) Надо ее отвлечь, честное слово, надо ее отвлечь. (Бьет шмурца.)

Отец (вопрошает). Каким образом? По правде говоря, обязанностью родителей является, покуда они во власти это осуществить, обучение своих юных отпрысков и обеспечение их надлежащего воспитания, позволяющего сгладить и смягчить подстерегающее их на пороге семейного гнезда столкновение с реальной жизнью, чтобы они как можно меньше от него пострадали. Однако обязаны ли они развлекать своих детей, и входят ли развлечения в процесс обучения?

Мать. В виде обучающего развлечения. Ясно, что на Ксавье свет клином не сошелся. Зиновия должна быть готова встретить нового приятеля.

Зиновия. Предположим, я этого приятелявстречу, и где мы будем жить?

Мать. Неважно.

Отец. Проблема решится сама собой.

Зиновия (саркастически). И кроме нее проблем не будет. И вообще, у кого какие проблемы?

Мать. Я вот тут подумала и решила, что нет ничего лучше наглядного примера. Например, нашего.

Отец. Наш пример действительно показательный. (Матери.) Мне изобразить нашу историю?

Мать. Милый, у тебя так славно получается. А ты не просто изобрази, ты расскажи. К чему лишать себя изобразительного средства, которым ты владеешь в совершенстве?

Отец (торжественно объявляет). Воссоздание. (Начинает рассказывать.) Представьте себе чудесное весеннее утро, праздничный город, хлопающие на ветру знамена и рев моторов, перекрывающий радостный гул огромного людского муравейника. Мое сердце пульсировало электрическими разрядами, я считал часы по китайскому абаку, полученному в наследство от моего двоюродного дедушки, участвовавшего в разграблении Летнего Дворца в Пекине. (Замолкает, погружается в раздумье.) А куда девался абак? (Матери.) Ты его случайно не видела?

Мать. Понятия не имею, но, я думаю, мы его найдем, когда наведем порядок.

Отец. Неважно, суть в том, что его нет.

Зиновия. Если это случилось уже давно, то как раз суть уже не в этом, а суть твоих воспоминаний вообще другого порядка.

Отец. Зиновия, я пытаюсь тебя отвлечь, а ты меня только путаешь.

Зиновия (с полным безразличием). Ладно, давай, продолжай. (Удаляется в соседнюю комнату. Отец продолжает рассказ.)

Отец. Короче, я считал часы, а поскольку математика — мой конек, подсчеты не представляли для меня никакой сложности. Равно как и многие прочие расчеты, в частности, длины окружности, количества песчинок в куче песка, осуществляемые сложением костяшек на счетах, и так далее. В прихожей счастливой невесты толпились приказчики, сгибавшиеся под тяжестью корзин с цветами, фруктами и грязным бельем, так как кое-кто должен был зайти в соседнюю прачечную, но ошибся дверью. Однако все это мне известно лишь по слухам, поскольку и она и я сидели у себя дома. Я был наизготове и весь сиял, мое пышущее здоровьем лицо было чисто выбрито, и оставшись наедине со своими мыслями, то есть действительно наедине, я принялся размышлять о воссоединении двух гражданских состояний, о котором можно было бы сказать, что... мм...

Мать (в задумчивости). Кто бы это мог сказать?

Отец. Давай, давай, не останавливаемся, продолжаем разговор...

Мать. А я смущалась и краснела, хотя на самом деле знала что почем, поскольку мои родители были людьми современными, и знала, что этот негодяй, как только мы останемся одни, не успокоится, пока на меня не вскарабкается; вместе с подружками я болтала обо всякой всячине и прочей чепухе, ибо новоиспеченная новобрачная не думает ни о чем, кроме некоей штучки, однако в обществе не принято, чтобы об этой штучке шла речь до того, как она произойдет, а вот у дикарей — все можно, увы, их можно только пожалеть.


Отец снова подходит и лупит шмурца.


Твоя очередь, Леон, я устала вспоминать.


Они продолжают изображать подобие балета, представляя день свадьбы.


Отец. Я весь кипел, кровь пузырилась, а когда кровь пузырится, тут недалеко и до закупорки вен.


Мать подходит к шмурцу и лупит его.


Ну я и говорю Готье, брату моему двоюродному, Жану-Луи Готье, он в комнату зашел и уже без пяти минут доктор. «Как ты полагаешь, а не сделать ли мне кровопускание?» А тот со смеху покатился. (Покатывается со смеху.) Он так хохотал... что и меня заразил. (Подходит к шмурцу и бьет его.) Нет, здорово все-таки было. (Застывает и произносит крайне невыразительным голосом.) Классно мы тогда повеселились.

Мать. Мне было двадцать два.

Отец. Перехожу к самой церемонии. (Кривляется.) Согласны ли вы взять в жены сию очаровательную блондиночку? Как вы думаете, господин мэр! Что бы вы сделали, будь вы на моем месте? А я, отвечает мэр, педераст. (Шлепает себя по ляжкам.) Ну, прикол. Мэр — педераст.

Мать. Такой красивый. Даже обидно.

Отец. Потом священник начал: «Любите ли вы друг друга», потом ладан курили, детишки в хоре пели, милостыню собирали, короче, много чего делали. Пять раз собирали.

Мать. Ты точно помнишь?

Отец. Может, я что-то и присочинил, но милостыню точно пять раз собирали. Я даже растрогался. А после обедали у твоих родителей.


Появляется Дурища. Она несет поднос с ломтями холодной телятины и куриными бедрышками.


Чуть не умерли все.

Мать. Ты преувеличиваешь...

Отец. От обжорства. (Берет у Дурищи поднос и принимается за еду.)


Дурища направляется к выходу, обходит шмурца, но отец властным жестом щелкает пальцами, она возвращается и лупит шмурца.


Шампанское лилось хмельными потоками.

Мать. Игристое.

Отец. Жмоты твои родители, что верно, то верно.


Входит Зиновия, жует бутерброд.


Зиновия. Ты закончил свое светопредставление?

Отец. Продолжение довоображаете сами. Мы остались вдвоем в нашей комнатке, новоиспеченные молодожены...

Зиновия (обрывает его). И через девять месяцев я появилась на свет.

Мать. А мы отправились в Арроманш устраиваться, там тебе предложили отличную работу.

Отец. Живодера. Вроде скульптора, но повеселее.

Мать. Вот и мы. Радостное семейство.


Балет подходит к концу, мать устремляется к отцу, тот к ней, в едином порыве они подлетают к шмурцу и дубасят его.


И счастливое, дружное, несмотря ни на какие противоречия.


Бьют шмурца.


Зиновия (упавшим голосом). С тех пор ничего не произошло? (Садится на кровать.)

Отец (возвращается на свое место). С каких пор?

Зиновия. Со времени Арроманша.

Отец. Мы уехали из деревни в большой город... И продолжали дружно жить в горести и в радости, и даже в будни, ведь их гораздо больше, а горести и радости, подобно часу пик, — явление исключительное.

Зиновия. Если брать расход электроэнергии, то там тоже есть часы пик, и ничего исключительного в них нет, поскольку это происходит каждый день.

Мать. Интересно, Зиновия, в кого ты уродилась — тебя хлебом не корми, дай поумничать.

Зиновия. В вас. По закону противоположностей, наверное.

Мать. Я стараюсь вспомнить всех членов семьи, но я не постигаю, как получилось, что ты унаследовала эти качества и от кого.

Отец (обращаясь к матери). Если хочешь, можно методично изучить весь род. Меня привлекает все, что делается методично. Можно было бы даже древо генеалогическое нарисовать. С твоей помощью.

Зиновия. Лучше не трогай его, оно без тебя само вырастет. А мне все равно.


Входит Дурища, заводит свою песню.


Дурища. Она пасует, сдается, сматывается, выжидает, выходит из игры, больше в ней не участвует, не отыгрывается, короче, конъюнктура ее не волнует.

Отец (обиженно). Интересно знать, Дурища, куда вы лезете?

Дурища. Это кто спрашивает?

Отец. Я.

Дурища. Тогда не говорите «интересно знать». Скажите «мне интересно, куда вы лезете», или «Дурища, надо ли совать сюда ваш нос?», или «касается ли вас сия проблема?», или «какой интерес представляет для вас данный предмет?». Говорите напрямик, а не намеками. Я когда-нибудь говорю намеками? (Хватает первую попавшуюся утварь и принимается ее тереть.)

Отец. Черт побери! (В ярости наливает себе стакан воды.)


Тем временем мать, совершенно не вникающая в разговор, находит в швейном несессере красивую, похожую на шляпную, булавку и втыкает ее в шмурца.


Я вам не за разговоры плачу.

Дурища. Я могу предложить свою работу, я ее продаю. Вы за нее платите гроши. А вне процесса купли-продажи никто не запрещает продавцу разговаривать с покупателем, тем более если тут нет никакого мошенничества. (Резко срывает с себя фартук и швыряет его на пол.) И вообще, лавочка закрывается.

Отец. Как это закрывается?

Дурища. Продажа окончена. Покупайте в другом месте. Вернее, я пойду продавать в другое место.

Зиновия. Дурища... ты правда уходишь?

Дурища. Послушай, твой отец действительно слишком глуп. Он не понимает, где и в какое время он живет. Здесь только мне одной ничего не грозит...

Отец (снисходительным и саркастическим тоном). Не потрудились бы вы объяснить, почему вам ничто не грозит?

Дурища. Потому что я продаю работу, пользующуюся большим спросом у лентяев, лодырей, бездельников, неуделухов, тунеядцев, нетрудовых элементов общества, а такого сброда полным-полно. (Надевает соломенную шляпку, берет чемоданчик и скрывается за входной дверью.)

Отец (оскорбленный). Нет, вы подумайте! Она на меня наорала!


Дурища возвращается, ставит на пол чемодан и обнимает Зиновию.


Дурища. До свидания, котик. Будь осторожна.


Забирает чемодан и уходит.


Отец (приказным тоном). Дурища... Вы что-то забыли...


Дурища оглядывается, пристально смотрит на шмурца, потом отрицательно мотает головой.


Дурища. Нет... Я не вижу ничего, что могла бы забыть. (Уходит и закрывает за собой дверь.)

Отец (потирает руки). Уф. Избавились. Девка наглела с каждым днем. Я в восторге. (Лупит шмурца.) А кроме того, меньше расходов и фактически еще одна комната.

Зиновия (холодно). Одна я здесь спать не буду.

Отец. Хорошо, хорошо... будешь спать рядом, вместе с нами...

Зиновия. Я могла бы спать рядом одна...

Отец (смеется). Какая хитрая! Для мадемуазель — самая лучшая комната...

Зиновия. Зачем заводят детей? Чтобы укладывать их в самой гадкой комнате?

Мать. Зиновия, не лезь в бутылку... а потом — не всегда дети получаются, когда задумаешь...

Зиновия (сурово). Не умеешь — не берись. (Пауза.)

Отец. Мнда... (обращаясь к матери). Мне кажется, она очень выросла.

Мать. Можем ли мы считать ее ребенком?

Отец. По всей вероятности, она приближается к взрослому состоянию.

Мать. Она еще подросток, но вполне сформировавшийся.

Отец. Ее замужество никому не покажется несуразным.

Мать. И коли она вышла замуж, отчего бы ей не посвятить себя пожилым родителям?

Отец. Стоит добавить, что мы уже устроились в соседней комнате.


Мать направляется туда, поворачивает ручку двери, но дверь не открывается. Мать мгновенно приходит в ужас.


Мать (тихим, взволнованным голосом). Леон!

Отец (потирая руку, удивленно). Что с тобой? Ты меня пугаешь.

Мать. Леон... дверь не открывается.

Отец. Прекрати... там остался черный чемодан и фотоаппарат... (Идет к двери, пробует ее открыть.) Это Дурища — когда уходила, заперла на ключ...


На улице вдалеке слышится шум, все, кроме шмурца, замирают.


Зиновия (равнодушно). Дурища к этой двери не подходила.


Отец пытается открыть еще раз, но у него ничего не получается.


Отец. Она не на ключ закрыта... Как будто ручку заклинило... защемило...

Зиновия (подражает Дурище). Застряла... застыла... не болтается... не двигается... пошевелить ее нельзя, другими словами, повернуть не представляется никакой возможности. (Хохочет, но тут же умолкает.)

Отец (подходит к входной двери, пытается открыть, та поддается. Радостно). Ага!.. Я так и думал, что все в порядке... Зря вы сразу встревожились... (По дороге бьет шмурца.) Все хорошо... у нас осталась достаточно просторная комната и, слава Богу, с этой стороны плита и туалет. (Смеется.) Представляешь, если бы мы оказались запертыми в другой комнате... (обращается к Зиновии) в которой, я тебя уверяю, не было ничего особенного... Здесь с нами тебе будет гораздо лучше.

Зиновия. Конечно.

Отец. Как бы то ни было, мой долг — принять различные элементарные меры предосторожности. (Идет к лестнице и пробует ее на прочность.) Хм... вчера она шаталась меньше, тебе не кажется, Анна?

Мать. Я не обратила внимания, но раз ты так считаешь, милый, значит, действительно...


Отец разбегается и несколько раз пытается взобраться по вышеупомянутой лестнице.


Отец. Ничего... вроде еще держится... (Спускается.) Давайте располагаться. Куда положим малышку?

Зиновия. На пол, мне будет очень удобно. (Садится, подносит руку ко лбу, медленно раскачивается.)

Мать. Зиновия, не валяй дурака, мы тебя уложим в очень уютном уголочке. (Обращается к отцу.) Леон! Я придумала, может, ты возьмешь у соседа кровать Ксавье?

Отец. Гениальное предложение... (Потирает руки.) Хотя, естественно, мне немного неловко, он еще не оправился от потери.

Мать. Ксавье очень любил малышку. (Замечает, что Зиновия плохо себя чувствует.) Что случилось, цыпа моя бедненькая?

Зиновия. Голова немножко болит.


Мать подходит и щупает у нее пульс. Отец почесывает подбородок и оглядывается.


Мать. Ничего страшного, если температура, то невысокая...

Зиновия. Хочу апельсинов.

Мать. Послушай, котик, будь умницей... ты же знаешь, мы их бережем для папы, а ему нужно для здоровья...

Зиновия. Знаю... все равно очень хочется...

Мать. Зиновия, представь себе наше нынешнее положение. Апельсинов осталось совсем чуть-чуть, отец твой человек взрослый, зрелый; нельзя сказать, что у него все — в будущем, он — личность законченная, сложившаяся, сделавшая заявку на... мм... в общем, заявку. С одной стороны, ты девушка, почти ребенок, ты как... лотерейный билет, поставить на тебя можно, но есть определенный риск. Лично я убеждена, заметь, что в конце концов из тебя выйдет достойный человек, однако в данный момент я полагаю, что между цветком и плодом разумнее выбрать плод.

Зиновия. Это папа — плод?

Мать. Это всего-навсего сравнение, малыш, но, как видишь, выразительное. Цветок должен пожертвовать собой ради плода.

Зиновия. Вот как!

Отец (после долгих размышлений). Лучше всего было бы самой малышке сходить к соседу попросить кровать Ксавье. Он ей не откажет. Мне идти как-то неловко... Такая роль мне не подходит...

Мать. Она только об этом и думала, в сущности, кровать-то для нее, ну что, попробуешь сходить туда, золотко?

Зиновия (безжизненным голосом). Конечно... Все в полном порядке. Каждый выкручивается как может.

Мать. Тогда сегодня ты поспишь в нормальной кроватке...

Зиновия. Это самое главное... (Встает.)

Отец. В конечном счете, чем мы рискуем, если попросим у соседа кровать? А? Согласится — хорошо, а если откажет...

Зиновия. Откажет.

Отец. Ну вот... Опасности никакой.

Зиновия (облокачивается на стол). А ты когда-нибудь опасность видел? Как же ты можешь о ней говорить?

Отец. Когда она приходит, я ее осознаю. Ты считаешь, что можешь лучше ее разглядеть?

Зиновия (смотрит на шмурца). Я ее давным-давно разглядела.

Отец. Но ты ведь соседа не боишься. (Смеется и пинает шмурца.)

Зиновия. Нет... соседа — не боюсь. (Идет к входной двери, открывает ее. Видно, как она пересекает лестничную площадку, стучится к соседу и ждет.)

Отец (кричит). Стучи сильнее... он наверняка дома...


Мать набрасывается на шмурца, отец садится за книгу. Зиновия стучится, пытается повернуть ручку соседской двери, возвращается и говорит с порога.


Зиновия. У него, видимо, заклинило дверь...

Отец. Да нет... цыпочка, позвони... Ты уже вполне взрослая, чтобы самой сделать такую простую вещь...


Зиновия пожимает плечами. Она снова идет на лестничную клетку и стучится к соседу. Вдалеке нарастает Шум. Зиновия нерешительно отходит от соседской двери. Входная дверь квартиры отца медленно начинает закрываться, потом стремительно захлопывается. В какое-то мгновение видно, как Зиновия бросается назад, но уже слишком поздно. Она стучится в закрывшуюся перед носом дверь — Шум все нарастает. Отец и мать в оцепенении. Мать потрясена случившимся, но с места не двигается. Отец откладывает книгу. Шум стихает. Мать подходит к входной двери, пытается ее открыть, бессильно опускает руку. Шмурцу, по-видимому, это нравится. Мать возвращается, садится на кровать, машинально разглаживает покрывало. Стук Зиновии прекращается. Тишина.


Отец. Успокойся, моя хорошая... Рано или поздно дети всегда уходят от родителей. Такова жизнь. (Подходит и бьет шмурца.)


Занавес



Третье действие


Комнатка-мансарда еще теснее, чем раньше. Где-то очень высоко заметна фрамуга ярко-голубого цвета. Дверь заперта, остался только выход на лестницу, через который вылезет отец. На сцене — мрак. Никаких удобств. Убогая кровать. Стол. Мутное зеркало. Шмурц — в комнате, но, когда поднимается занавес, его не видно. Лестницы наверх нет. Верха вообще нет. Однообразный отвратительный резкий Шум. Тусклый свет проникает из лестничного люка, проделанного в полу. Снизу раздаются глухие звуки какой-то возни. Мать кричит, но что — непонятно, откуда-то снизу слышен голос отца, он так же, как в первом действии, поднимается по лестнице.


Отец (оборачивается и кричит). Желтую сумку... Пожалуйста, Анна, не забудь желтую сумку, там овощерезка... (Появляется, с трудом вытаскивает снизу какие-то пакеты, ставит их на пол, снова спускается на пару ступенек и делает то же самое.) Анна! Анна! Ты идешь? Давай поскорей... Передай мне желтую сумку. (Нервничает.) Нет, не бойся!.. Ну, давай мне желтую сумку, мы все успеем... (Вылезает, ставит сумку, опять спускается.) Теперь фибровый чемоданчик. (Мать что-то неразборчиво шепчет.) Господи, ну конечно, он рядом с туалетным столиком, я его сам приготовил... (Снова спускается, берет фибровый чемоданчик, опять вылезает.) По-моему, остался только мешок с бельем. (Голос матери: «Я не успею».) А я говорю — успеешь, о Боже мой, сколько разговоров из-за пустяков... (Снова спускается.)


Слышится страшный крик матери.


Анна! Анна! Что происходит? (Осторожно поднимается наверх.) Конечно, я здесь, дорогая... постарайся... Спуститься за тобой? Послушай, Анна, не глупи, у меня руки заняты сумками...


Еще один вопль, похожий на хрип.


Анна! Прекрати меня пугать, ты уже не маленькая... (Осторожно отходит, потихоньку вынимает инструменты и доски и начинает заколачивать люк — приникает к нему — и произносит с волнением, но скорее, пожалуй, с любопытством.) Анна! (Обращаясь к самому себе.) Как же так... не может быть... она больше не отвечает? (Вслушивается.)


Шум внезапно прекращается, слышна только глухая возня на нижнем этаже.


Анна... ты ведь понимаешь, что нехорошо так бросать человека... (Свет из окна постепенно освещает комнату и падает на шмурца, стоящего в углу. Отец, с молотком в руке и гвоздями, зажатыми во рту, лихорадочно заколачивает люк и сбивчиво бормочет.) После двадцати лет совместной жизни... вот так бросить мужа... Все-таки женщины — потрясающие создания... (Качает головой.) Потрясающие. (Приколачивает последнюю доску, распрямляется.) Ну вот... вроде ничего... (Встает, осматривает комнату, видит шмурца и вздрагивает от удивления.) Надо же... Хм... а тут симпатично... (Обходит комнату, идет вдоль стен.) Неплохие стены. (Смотрит вверх.) Крыша не течет. (Оглядывает стены, пытается тщетно открыть дверь.) Двери нет, ну конечно... то есть я так и предполагал, что она просто не понадобится. (Проходя мимо шмурца, пинает его ногой.) Что совершенно логично. Дураку понятно. Но я-то не дурак. Отнюдь нет. (Застывает на месте.) Кто я? (Вещает.) Краткая характеристика. Леон Дюпон, сорок два года, полость рта санирована, прививки равномерно распределены по организму, рост метр восемьдесят, согласитесь, выше среднего, здоров духом и телом. Есть основания полагать, что умственные способности тоже выше средних. Сфера деятельности — понятно, комната, вполне просторная, во всяком случае, человеку достаточно... одному. (Пауза.) Одному человеку. (Хихикает.) Представьте, одному. То-то. (Пауза.) Вопрос: что делает этот человек один в своей камере? (Спохватывается.) Нет, камера, пожалуй, чересчур... Окно довольно широкое, чтобы пролезть человеку нормального телосложения, (идет к окну) чтобы он смог (смотрит вниз, выпрямляется, отходит от окна) разбиться вдребезги и переломать себе кости, упав с высоты двадцати девяти метров. (Возвращается к окну.) Но есть балкончик, на котором, за неимением прочих развлечений можно было бы развести герань в горшочках, душистый горошек, вьюнки, настурции, жимолость, штамбовые розы. (Замолкает.) Эта манера все перечислять почему-то мне кого-то напоминает. Кого? Вот в чем загвоздка. Впрочем, я просто так сказал «развести», честно говоря, растения сами прекрасно разберутся. (Отходит на середину комнаты.) Я уже давно задаюсь вопросом: что делает этот человек один в... своем убежище. Хм. Убежище. Слово не совсем подходящее. То есть, конечно, подходящее, если иметь в виду одно из его вполне употребительных значений, когда речь идет об отшельнике или монахе-бенедиктинце... Но слово «убежище» подразумевает... бегство от противника. А если я поднимаюсь — это считается бегством? Достойный человек (подходит к шмурцу и бьет его) никогда не убегает. Убегает только кофе. (Не смеется, ждет.) Нет... не смешно. Любопытно. Между прочим, заметим, по здравому размышлению, что обычно бегут сломя голову. Кому? Противнику. Таким образом, из-за того, что события приняли несколько странный оборот, эта камера... это убежище... станет моей победой над противником. Каким? (Пауза.) Вот что надлежит уточнить. (Долгая пауза, во время которой он взад и вперед ходит по комнате и наконец останавливается перед фибровым чемоданчиком. Возобновляет с повествовательной интонацией.) Достигнув зрелого возраста, подобно всякому свободному индивиду я не смог не проявить своей привязанности к невидимой, но ощутимой, неосязаемой, но, о! сколь притягательной целокупности, что принято называть родиной, но именуемой иначе в других языках. При помощи обычно присущих мне достоинств, служа родине, я по всеобщему признанию был отмечен некоторыми знаками отличия в виде золоченых цветочков, скромно появившихся на грубой ткани рукава моего кителя. (Нагибается, чтобы открыть фибровый чемодан, распрямляется, вопрошает.) Что побуждает меня в данную минуту снова облачиться в мундир коннетабля запаса? Разве я — животное, чтобы действовать сообразно инстинкту? НЕТ. (Отходит от чемодана.) Совершая любой поступок, я руководствуюсь здравым умом, разумной предусмотрительностью, живым, но фактически искусственным интеллектом, поскольку он подчиняется более мудрому, чем я, закону — беспристрастности. (Чешет подбородок.) Шум, бесспорно, служит причиной моего продвижения наверх. Зачем мне надевать мундир, когда раздается шум? А если какой-нибудь рассыльный, запачканный кровью и засохшей грязью, войдет в комнату, потрясая посланием в черной рамке, полным горького смысла, вскричит: «Тревога!» или... «К оружию!» и геройски падет на землю, естественно, в подобном случае это будет вполне оправданным... (Стучит ногой по чемодану.) А что, собственно, произошло? Я услышал Шум. Поднялся. (Подходит к шмурцу.) За исключением некоторых конкретных деталей ситуация аналогичная той, что была внизу. А конкретные детали меня абсолютно не интересуют. Следовательно... (Поражен очевидностью вывода.) Следовательно, поскольку... (бьет шмурца) поскольку все одно и то же, нужно бороться с источником... это все из-за Шума. (Ухмыляется.) Одно время, когда он начинался, я делал вид, что его не слышу. Да... видимость... все-таки семья. (Замолкает.) ...Моя семья? Следовательно, у меня была семья. (Размышляет.) ...Иногда можно подумать, что это воспоминания не мои, а кого-то другого. (Смеется.) Кого другого — я же тут совсем один... умора. А что касается шума, никто меня не разубедит, что это — сигнал. (Замолкает. С задумчивым видом.) Тогда я был уверен, что исключительно отсутствие полной тишины не позволило открыть истинную причину происходящего. (С довольным видом.) Доказательство налицо, не так ли? Я ощущаю, что нахожусь на пороге великого открытия. (Пауза.) Сигнал. Сигнал тревоги, прежде всего. Мой сигнал тревоги. Роль, которую он для меня играет. Сигнал, который откликается этой ролью. (Пауза.) Допустим, проблема решена. Я сматываюсь. (Спохватывается.) Нет... поднимаюсь на один этаж. Хорошо. Зачем? Потому что я услышал сигнал. Разумеется, сигнал дается в знак протеста, против того, чтобы я оставался. А кому мешает, что я остаюсь? (Подходит и бьет шмурца.) Мне это по-прежнему интересно. Но так устроен мир. Сигнал направлен против меня. Значит, он угрожающий. Это сигнал к нападению. (Возвращается к чемодану.) То, что кто-то хочет напасть на такого человека, как я, повергает меня в полное недоумение. Но это очевидно. Нападение подразумевает оборону. А оборона подразумевает... (Наклоняется, открывает чемодан, достает оттуда свой мундир, разглаживает его.) Слава Богу, к обороне я готов. (Расправляет складки на мундире.) Коннетабль запаса... не Бог весть кто... зато они прежде хорошенько подумают. (Начинает переодеваться, снимает верхнюю одежду и надевает мундир.) Вот мое положение и прояснилось. На меня нападают. Я обороняюсь. По крайней мере, готовлюсь к обороне. (Смотрит по сторонам.) В случае отсутствия выхода из данной комнаты, я, как уже говорилось, склоняюсь к мысли о беспредметном характере последующих атак. Если кому-то было нужно, чтобы я отсюда убрался, то, как уже было отмечено, мне предоставили бы возможность это сделать. (Пауза, поправляет мундир.) Моя сабля... (Идет к одному из тюков, вынимает саблю, надевает ножны.) Фуражку я надену, когда придет время и для этого будут веские основания. (Пауза.) Помню... (Пауза, затем хладнокровно замечает.) Нет, не помню. Мужчина моего возраста не живет своим прошлым. Я строю будущее. (Молча медленно подходит к шмурцу, затем неожиданно набрасывается на него, избивает его и долго душит. При этом разговаривает обычным голосом.) Полагаю, на подоконнике лучше всего посадить душистый горошек. Мне запах нравится. (Поднимается.)


Шмурц неподвижно лежит на полу, но через некоторое время начинает шевелиться и вставать.


Когда выйдет срок, наступит час и придет время, я соберу душистый горошек, то есть, иными словами, как только он зацветет. Потому что я люблю цветы. (Оглядывает себя.) Воин, любящий цветы, выглядит нелепо, но я все равно люблю цветы. (Подмигивает.) Значит ли сие, что я не воин? (Пауза, затем он распрямляется и торжественно заявляет.) Исповедь. На самом деле — сложно выбрать более удачный момент, чтобы подобно ястребу, выследившему добычу, сосредоточиться на действительности, чем тот, когда человек, в силу определенных обстоятельств оставшийся в полном одиночестве, оказывается перед своей обнаженной душой и пристально ее разглядывает, словно добросовестный живописец, без смущения рассматривающий части тела своего соседа с целью выяснить, не превышают ли они размером его собственные, что, видимо, ничего не значит, но привычка судить о ком-то по внешним признакам вросла в человеческую сущность, как рак-отшельник в свою раковину — на самом деле, несмотря на этот мундир, я — убежденный антимилитарист, и в этом лишний раз проявляется моя национальная принадлежность. (Пауза.) Пытаясь выяснить причины внезапно пробуждающейся у целой нации тяги к военной форме и стремления в нее облачиться, люди зачастую теряются в догадках. (Ухмыляется.)

Ха... ха... ха... Все очень просто. Смысл жизни военного — война. Смысл войны — борьба с врагом. Для антимилитариста враг, одетый в военную форму, — дважды враг. Ибо антимилитарист не лишен тем не менее патриотических чувств и, следовательно, стремится обезвредить врага своего народа. И если враг одет в военную форму, лучше всего было бы выставить против него другого военного! Из вышеизложенного следует, что каждый антимилитарист обязан пойти в армию и подобным поступком совершить три подвига: прежде всего вывести из себя противника, помимо прочего, на своей собственной территории он раздражает солдат иных родов войск, поскольку военная форма имеет свойство вызывать взаимную ненависть различных военных; кроме того, он превращается в частицу некоей армии, которую сам же уничтожает и которая из-за данного обстоятельства станет некудышной армией. Ибо антимилитаристская армия разрушает сама себя и неспособна противостоять настоящей армии гражданских патриотов. (Скребет подбородок.) Так что же получается, мой враг — штатский? (Пауза. Другим тоном.) Совершенно незачем тратить на пустые разглагольствования время, которое можно было бы употребить на рассмотрение осязаемых и зримых, одним словом, доступных нашим органам чувств предметам. Поскольку порой я спрашиваю себя: не занимаюсь ли я игрой слов. (Паузасмотрит в окно.) А может, они для того и созданы? (Пауза, затем он торжественно заявляет.) Возвращение к действительности. (Меняет тон.) Мне представляется важным это возвращение к действительности, прервавшее удачно, на мой взгляд, начатую исповедь. В сущности, выясняется, что я располагаю мнением фактически обо всем; достаточно взять хотя бы открытие, сделанное мной в области военной формы, — казалось, насколько непримечателен мундир коннетабля запаса — чтобы в этом убедиться. Я мог бы — а ведь не каждому это под силу — высказать свое суждение о прочих серьезных проблемах человечества... Не будет ли это самообманом? Ведь серьезные проблемы человечества встают лишь тогда, когда человек живет в обществе! (Пауза.) А я один. Я уже говорил. (Оборачивается и видит вставшего и подошедшего к окну шмурца. Отец отшатывается, такое впечатление, что он впервые понял, что перед ним не просто предмет; говорит, будто оправдывается.) Во всяком случае, мне всегда казалось, что я один. (Пауза.) Понадобилось бы неоспоримое... и четкое доказательство, чтобы я пришел к решению изменить создавшееся у меня впечатление, граничащее с уверенностью. Прав ли я был, когда пересматривал, перед тем как систематизировать, и синтезировал, перед тем как анализировать, или, может, ошибался? (Ощупывает глаза.) Вижу. (Ощупывает уши.) Слышу... (Замолкает, потом торжественно заявляет.) Инвентаризация. (С этого момента он все более старательно будет избегать шмурца, который, в свою очередь, будет все пристальнее следить за ним.) Нет никаких причин, чтобы мир простирался уж слишком широко за пределы окружающих меня стен; вне всякого сомнения я и есть пуп земли. (Вопрошает.) Надлежит ли составить список моих внутренних органов? Такое исследование зашло бы слишком далеко (Задумывается.) И потом о своих внутренностях я знаю только понаслышке и весьма приблизительно. Вполне допустимо, что именно сердце перегоняет кровь, однако если бы циркуляция крови была бы истинной причиной моего сердцебиения... (Замолкает.) Нет, только внешних. (Идет к тусклому зеркалу.) С этим приспособлением получится быстрее. (Смотрится в зеркало и продолжает с повествовательной интонацией.) Я всегда спрашивал себя, что за основания побуждают человека стремиться преобразить свой физический облик и, в частности, отрастить бороду. (Поглаживает бороду.) Итак, озабоченный поисками ответа на данный вопрос, я ее отрастил. И я в состоянии утверждать, что оснований как таковых не имеется. Я отрастил бороду, чтобы посмотреть, зачем отращивают бороду, и не увидел ничего, кроме бороды. Борода и есть первопричина бороды. (Другим тоном.) Хорошее начало, решительно перемена высоты не отразилась на моих способностях. (Неловко наклоняется, подносит руку ко лбу.) Раньше вроде бы нас было больше... и было попрохладнее. (Расстегивает пряжку и потихоньку начинает снимать мундир.) Эта мансарда наводит на меня тоску. (Другим тоном.) Нас было больше, но подавляющее большинство всегда было за мной. Теперь нас меньше, но я чувствую, что большинство больше мне не принадлежит. Парадокс, чистой воды парадокс... (Уже другим тоном, суетясь рядом с чемоданом.) Раньше, кроме сабли, у меня еще был револьвер. (Находит его и проверяет.) Оружие легкое, точно по руке, оно поможет мне отвоевать потерянные рубежи... (Берет револьвер, целится по сторонам, затем в неподвижного шмурца, по-прежнему не спускающего глаз с отца, наконец опускает револьвер.) Так вот о бороде. Если она растет, значит, она живая, но если ее сбрить, кричать она не будет. Как растение. Моя борода — растение. (Подходит к окну.) Может, все-таки лучше настурции, а не душистый горошек? Каперсы пошли бы в салат... Гармоничное сочетание костей, мяса и волосяного покрова, объединяющее в человеке мир животный, растительный и неорганический. (Задумывается.) Что относится к любой лохматой твари. (Спохватывается.) С оговоркой, что человек — единственное животное, таковым не являющееся. (Внезапно хватает револьвер и стреляет в шмурца. Тот никак не реагирует. Пауза. Отец продолжает чуть дрожащим голосом.)

Насколько я помню, там были холостые патроны, иначе мне, разумеется, не пришло бы в голову стрелять куда попало, рискуя кого-нибудь ранить. (Начинает ходить вокруг шмурца, как загипнотизированный удавом.) Люди, позволяющие себе совершать столь необдуманные поступки, не заслуживают чести быть названными мыслящим тростником... и все-таки она вертится... (Стреляет в окно, стекло с грохотом разбивается.) Заряжен холостыми... (Разглядывает револьвер, отбрасывает его в сторону.) Что же касается моей личности, то пусть катится куда подальше; для инвентаризации нужно свободное время, а у меня его нет. Когда-то у меня все лежало на камине в коробочке. (Встает на колени, прикладывает ухо к полу, прислушивается.) Их наверное забыли завести. (Стаскивает мундир, остается в одних кальсонах.) У меня нет времени. И никогда не было. (Пауза.) Жизнь — дурацкая история. (Смотрит себе на ноги, почесывает подбородок.) Надо бы одеться. (Роется в чемоданах и пакетах и вытаскивает оттуда классический костюм: серые полосатые брюки и черный пиджак.) Что-то мне этот костюм напоминает. Какую-то церемонию. (Качает головой.) Нет... от вещей никакого толку. (Бросает пиджак и снова надевает то, во что был одет вначале.) Вот так-то лучше. (Обнаруживает, что шмурц шевелится, и отходит в сторону. Долгая пауза.) Может ли ощущение одиночества у взрослого индивида усугубляться не посредством контакта с ему подобными, а иным способом? Нет. Если так оно и есть, ощущение одиночества, которое я постоянно испытывал, исходило, по-видимому, от одной — или даже многих сомнительных личностей, судя по всему, окружавших меня.

Я отваживаюсь высказывать подобные предположения, чтобы облегчить себе работу по обдумыванию вышеизложенного, коей я и предаюсь (Пока он будет произносить следующую реплику, он будет по очереди доставать разные предметы из своей поклажи и класть их возле шмурца как жертвоприношения на алтарь.) в данный момент. Когда я чувствовал себя одиноким, я был не один. Из этого вытекает, что если я по-прежнему чувствую себя одиноким... (Замолкает, направляется к двери, пытается повернуть ручку, в отчаянии исступленно колотит в дверь.) Неправда... я один... я всегда исполнял свой долг... и не только. (Пауза.) Мы бежим со всех ног навстречу будущему, мы мчимся так быстро, что настоящее ускользает от нас, мы поднимаем пыль, скрывающую от нас прошлое. Отсюда известное выражение... мм... отсюда множество известных выражений, которые я мог бы перечислить... (Начинает задыхаться, пауза, затем уже другим тоном, без всяких эмоций.) Я здесь не один. (Долгая пауза, во время которой он безуспешно что-то ищет, не спуская глаз со шмурца.)


Шум начинает потихоньку нарастать, сперва совсем издалека, затем медленно приближаясь.


Закрывать глаза на очевидные вещи — совершенно бесполезно... если ты слепой — тогда куда ни шло... (Замолкает.) Ничего не слышу. (Громче.) Ничего не слышу. (Вытаскивает из желтого пакета овощерезку, берет ее и устало крутит ручку.) В такую минуту оставалась по крайней мере надежда на будущее поколение, которое отстирало бы грязное белье родителей при помощи овощерезки. (Шум нарастает, отец кричит.) Я ничего не слышу!!! (Отшвыривает овощерезку, смотрит на свои руки.) Эти руки чисты. (Осматривает окно.) В конце концов идея с каперсами была вполне удачной, но я полагаю, что жимолость могла бы удовлетворить желания иного порядка... более высокие... Ее не едят... Я буду сдерживать чувство голода. (Вопит.) Клянусь! Я буду сдерживать чувство голода! (Пожимает плечами.) Чтобы лучше его осознать и полнее удовлетворить. (Бросается на колени и вопит.) Я ничего не слышу! Я ничего не слышу!


Шум внезапно стихает, видимо, мертвый шмурц сползает по стене, к которой он прислонялся. Слышатся удары в дверь. Отец встает на ноги.


Я должен? Я никому ничего не должен... Я всегда был один.


Удары становятся более настойчивыми, отец подходит к окну, свет понемногу гаснет.


Вьюнки — это не то, что жимолость... вьюнки — цветы свежие, живые.


Удары все громче. Отец кидается к окну, перелезает через подоконник.


Я всегда был один... в пыли прошлого мне ничего не видно.


Пошатывается, поскальзывается, цепляется за окно.


она накрыла людей как одеялом... как мебель... Они и были мебелью... всего лишь мебелью.


Удары прекращаются. Шум вдруг слышится где-то совсем рядом, отец шарит ногой, пытаясь во что-то упереться.


Я не знал... Простите... (Поскальзывается и рушится вниз с криком.) Я не знал...


Шум заполняет всю сцену. Темнота. Возможно, дверь открывается и в темноте появляются смутные очертания шмурцев...


Занавес

Примечания

Строители империи (Les Bâtisseurs d’Empire)

Пьеса написана в 1957 г.; поставлена в 1959 г. в «Театр Насьональ Попюлер» Жаном Виларом; текст впервые опубликован в 1959 г. в «Досье» Коллегии Патафизиков.

Перевод Н. Бунтман, 1998.

1

Шмурц — слово немецкого происхождения из обихода Бориса Виана и Урсулы, обозначавшее для них что-то дикое, нелепое, непонятное.

(обратно)

Оглавление

  • ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
  • Первое действие
  • Второе действие
  • Третье действие
  • *** Примечания ***