Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея [Елена Ларина] (fb2) читать онлайн

Елена Ларина Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

Единственный способ избавиться

от искушения — это поддаться ему.

О. Уайльд

ПРОЛОГ

Теперь я не волнуюсь. Я сделала все, что могла.

Они отыскались! Все до единой! А ведь чего стоили одни наши девичьи фамилии, канувшие в лету!

Почему это сделала я, а не кто-нибудь другой? Может быть, потому, что для Водолея самая большая ценность — друзья. И поговорить обо всем, что произошло, хочется неимоверно. Иногда я жалею, что я не актриса. Жизнь моя кажется мне вполне достойной широкого экрана. Как не достает нам порой толпы благодарных зрителей! Эффектная фраза, красивая мизансцена, неожиданный поворот сюжета, сногсшибательный грим и костюмы…

Боже! А ведь каждая из нас могла бы сочинить о себе настоящий роман! Ровно десять лет мы не видели друг друга. За эти годы каждая из нас должна была сыграть свою главную женскую роль — роль героини. Потом нам предложат играть матерей, роли второго плана, потом эпизоды с вязанием носков в бифокальных очках. А сейчас — каждая из нас звезда своего киноэкрана. Неужели же все это останется неизвестным? Уйдет вместе с нами?

Мысль эта пришла мне в голову однажды вечером, когда я в кои-то веки была свободна. Я прилегла на диван с томиком стихов Блока. Отложила. Взялась за модный роман. Но все это не могло утолить моего странного голода. Может быть, кино? Я перебрала все кассеты и DVD, которые лежали дома. Но не нашла ничего, что пришлось бы по душе. Так и оставшись без пищи для ума, я подошла к зеркалу, взглянула на себя. А потом перевела взгляд на портрет, висевший за моей спиной и заглядывающий в зеркало. И тогда я подумала: кто помнит меня такой, как на этом портрете? Я так изменилась! А помнят меня они? Одиннадцать растворившихся в жизни подруг.

Я решила — пришло время встретиться и рассказать о себе все, что было за это время. В этот же вечер мне неожиданно позвонила загадочная Ангелина. Можно ли считать это совпадением? Думаю, что нет.

— Гелка! Откуда ты знаешь, что мне надо позвонить?

— Ева, радость моя, мне просто приснилось, что ты меня зовешь. Это правда? Ты ведь хотела со мной поговорить?

— Гела, ты — чудо. Я хочу найти всех наших. Можешь мне помочь?

Так все и началось.

Все закрутилось осенью. Нашлись все к концу декабря. Здесь уже и голову ломать не пришлось — встречаемся в Рождество. Повод прекрасный. Родные не обидятся. Ведь для них остается новогодняя ночь.

Правда, моих пришлось уговаривать:

— У меня на Рождество девичник! Празднуем на вилле. А вы оставайтесь в городе.

— А мы бы тебя на мальчишник пригласили… — заметил мой муж.

— Мальчики мои! Спасибо, конечно, вам большое, — ответила я, с любовью разглядывая композицию из двух пацанов, липнущих к папиным ногам. — Только вся моя жизнь с вами — один сплошной мальчишник. Сжальтесь хоть разок!

— А что за девчонки? Мы хоть их знаем? — поинтересовался мой старший сын-первоклассник, спихивая младшего с отцовского ботинка, где тот уже начал качаться.

— Эй! Ноги две! Всем хватит! — крикнула им я. — А девчонок моих вы пока что не знаете. Мы ходили с ними на курсы астрологии к незабвенной Эльге Карловне. Но было это десять лет назад. Тогда мы ужасно дружили. А потом жизнь развела. Так что встретиться хочется очень!

Месяц я потратила на то, чтобы придумать всем подарки. Все-таки Рождество особенный праздник! Сначала я ломала над этим голову. Потом испугалась, что не знаю, какими они стали. Но, к счастью, вовремя попался на глаза мой зачитанный старенький конспект с астрологическими лекциями Эльги Карловны.

Как же я сразу не догадалась! Ведь каждая из двенадцати девчонок — другого зодиакального знака! А значит, подарки можно дарить, ориентируясь именно на это!

Кем бы они ни стали, что бы с ними ни происходило, главное не изменится. Надька останется Девой. Мэри не перестанет быть Тельцом. Света — Скорпионом, а Гела — Рыбкой. Вот оно решение сложнейшего вопроса подарков. Да здравствует Эльга Карловна и ее волшебный список — «кому — что»!

Правда, помучиться пришлось все равно. Но это не так уж страшно, если не бросаешься в крайности. Главное помнить, что Дева, например, любит заботиться о своем здоровье, а Близнецам обязательно надо презентовать не один большой, а два маленьких подарка. Львице — конечно, украшения для себя любимой. Весам что-нибудь эстетское. И далее в том же духе…

Ожидание счастья, как известно, лучше чем само счастье. Я ждала гостей. Душа моя ликовала. Я ужасно хотела, чтоб девчонкам у меня было хорошо и уютно, вкусно и тепло, сказочно и таинственно. Игрушечные гномы, поставленные у входа, держали мешки с подарками. Прямо напротив входной двери в громадном холле стояла елка. Мне ее поставил муж, пока я сидела в городе с детьми. Я бы могла это сделать и сама, учитывая навыки своей профессии. Но не стала бороться за право во что бы то ни стало доказывать самостоятельность. Женщина, у которой нет слабостей, мужчине неинтересна.

Елку муж мой выбрал большую и пушистую. Надо сказать, что старался он не столько для моих гостей, сколько для нас самих и мальчишек. Ведь мы встречаем здесь Новый год и проводим каникулы.

Все вместе мы бываем здесь очень редко. Мы почти не живем на вилле. Учебный год, естественно, проводим в городе. А летом начинается сказка странствий. На месте у нас в семье никто сидеть не любит.

Сейчас муж с утра до вечера ставит на ноги свое новое детище — студию по изготовлению компьютерных программ-симуляторов для школы выживания. Некоторые из безумных идей моего мужа уже давно воплотились в жизнь, принялись и дали побеги и всходы. Последним успешным проектом была школа выживания. На днях он даже получил предложение сделать из нее телепроект. Многие мечтают о такой жизни, как у него. Делает, что хочет. Но если бы они знали, сколько сил, времени, здоровья было отдано за эту свободу. Все заработанные тяжелым трудом деньги он взял и вложил в весьма спорное дело. Рискнул. И получилось. Теперь он инвестор. С финансами все в порядке. Именно поэтому у него есть возможность заниматься такими проектами, которые просто ему нравятся.

Зато я приезжаю на виллу по нескольку раз в неделю. У нас здесь мастерские. Командует ими мой однокурсник Гришка Локтионов, который частенько живет тут с женой Наташей, давнишней моей подругой.

Елка стояла темная, ароматная. Стояла и дожидалась, когда же ее наконец украсят. По традиции этим должна была заниматься только я. Раз уж мы отмечаем Рождество, то и украсить ее я решила по-европейски, в двух цветах — красном и золотом.

Вечером я разведу огонь в камине. Золото и красный поймают отблески света и будут гореть с ним на пару.

Чувствовали приближение праздника и мои безобразники — Болек и Лёлик, безумная парочка далматинцев. В прошлом году их без спроса принес мне заказчик, которому я разрабатывала дизайн интерьера.

Сначала я даже расстроилась. Муж мой всегда хотел взять овчарку. Я мечтала о Лабрадоре. И тут вдруг такое… Пятнистое. Да еще и в двух экземплярах. Но дети пришли в восторг. Каждый взял шефство над одним из красавцев. И зажили мы с ними еще веселей. Правда, когда они хулиганили, я грозилась отстирать им все пятнышки в порошке «Персил». Это наша семейная история — однажды мы постирали в «Персиле» плюшевого далматинца моих детей. Из машины я вынула его совершенно белым. Без единого пятнышка. А муж мой советует мне перекрасить их хной, чтобы моя мечта о рыжей собаке, как символе счастья, в конце концов сбылась. Ведут они себя в общем не так уж и плохо, поэтому пятнышки мы им еще не отстирывали и хной не красили. Главное — вытолкать их на улицу, чтоб не мешали нашим разговорам.

Дом я украшала с удовольствием, а вот готовить на всю компанию на этот раз не взялась. У соседа Карленко, который всю осень на вилле не появлялся, обычно хозяйничала милейшая домработница Галина Федоровна. Соседа не было, а она продолжала проживать на вилле. Делать ей было нечего. Да и поговорить хотелось. Ей я и предложила заняться столом. Стоять у плиты в этот день не хотелось.

Хотелось подумать о том, что я буду рассказывать девчонкам. Вспомнить все. Днем, чтобы взбодриться и получить заряд хорошего настроения на вечер и ближайшую ночь, я надела нежно-голубой лыжный костюм и помчалась по ближнему лесу. Как я люблю эти зимние прогулки! Розовое солнце светило сквозь мутное белое небо. В воздухе искрились снежинки. Розовели под тяжестью снега пушистые еловые лапы. Услышав мое приближение, метнулась в сторону белка. Я увидела двух пухлых снегирей, остановилась и долго на них смотрела. Когда я вернулась, щеки мои горели, как грудки этих зимних птах.

Из духовки доносился убийственный аромат жарящегося гуся. До приезда гостей оставался час. Я потратила его только на себя. Мне хотелось предстать перед ними во всей красе. Часто мы одеваемся, чтобы поразить женщин, а не мужчин. И неизвестно, когда мы готовимся к выходу тщательнее.

Мои черные длинные волосы блестели, как вороново крыло. Зеленоватые глаза я накрасила по-кошачьи. Платина с изумрудом — в ушки. Серебристые босоножки на шпильке и вечернее платье под цвет глаз. Такой они не видели меня никогда.

Я спустилась в холл. Заглянула к Галине Федоровне на кухню.

— Боже! Евочка! Какая вы красивая! Просто фея! Ну что же это такое — девичник! Это же не правильно. Такая красота пропадает!

— Ну что вы, Галина Федоровна! Почему пропадет? Для девочек — не жалко! — рассмеялась я. — Они вот-вот подъедут.

Я прищурилась и окинула холл чужим взглядом. Ах… Как здесь волшебно! Как пахнет хвоей! Как славно потрескивает очаг… В вазе мандарины. Пора зажигать толстые красные свечи, вереницей расположившиеся на столе. Гирлянда из красных шаров и золотого дождя свисала с потолка. Окна украшены разноцветными мигающими лампочками. И гномы таинственно улыбаются.

Я подошла к окну. Снег начинал синеть. К дому подступали сумерки.

Послышался шум мотора, и я прямо в платье побежала к воротам.

Первой приехала Надюша на чистеньком, словно из салона, «Пежо».

— Да по тебе часы проверять надо! — воскликнула я, и мы обнялись.

— Ева! Как ты шикарно выглядишь! — искренне сказала Надя. А уж если она сказала, значит, так оно и есть. Критиковать ей привычнее. Все-таки, она у нас Дева.

Но поговорить ни о чем мы не успели. Нам просигналил потрепанный старенький «Мерседес». Из него выбралась молодая женщина в светлом пальто — да это Танюшка! Ее чудесные глаза сияли еще ярче, чем раньше, и легкая полнота нисколько не портила женственную уютную фигуру. Танюша привезла с собой Ольгу и Регину. И тут началось… Радостные крики, звонкие поцелуи, взаимные восторги!

Мы пошли в дом. Я только и успевала, что отгонять от гостей паразитов Лёлека и Болека, радующихся больше всех и встающих на задние лапы, чтобы и их тоже поцеловали.

В холле прозвенел колокольчик. Кто-то похожий на Шерон Стоун стоял на пороге. Да это же Света!

Я выкатила девчонкам передвижной бар на колесиках. Света плеснула себе виски. Мы предпочли шампанское.

А потом приехала Мэри, а потом Мила и остальные девочки. Только Василису и Белку, «поцеловавшихся» машинами на дороге, решили больше не ждать. К тому же они предложили прекрасную идею — пока их выручит эвакуатор, записывать все на камеру.

Чтобы не смущать девчонок, я поставила камеру на камин. Так она как раз была направлена на кресло. Каждого рассказчика решили сажать туда. Но с воспоминаниями не спешили. Сначала пили шампанское, хохотали и говорили ни о чем, как обычно бывает, когда собирается большая компания старых друзей.

Но потом все немного притихли, смотрели на огонь, восхищались елкой. И Светка предложила:

— Берем бутылочку. На кого первого покажет — тот и садится в кресло.

Когда наступила моя очередь, я уже полностью погрузилась в прошлое. Оказывается, были в нем события, о которых я и не вспоминала никогда. Но из песни слов не выкинешь…

РУЧНАЯ РАБОТА

У меня некрасивые руки.

Ноготь на большом пальце левой руки сходил уже два раза. Жду третьего. Потому что он опять чернильно-фиолетовый.

Маникюр для меня такая же роскошь, как туфли на шпильке для женщины в железнодорожном оранжевом жилете. Такова специфика моей профессии. При правильном отношении к жизни это не должно огорчать. Этим можно гордиться.

У меня руки. А у балерин ноги. Они их все время заклеивают пластырем и парят в ванночке. Я знаю. Моя подружка с четвертого этажа, Машка Ольшанская, училась в хореографическом училище до восьмого класса, пока ее не отчислили за склонность к полноте. Но она молодец, только саркастически посмеялась. И всем на зло взяла и поступила после школы в театральный. Улыбка у нее звездная, спина прямая, грация чарующая, поклонников вагон. И теперь свой мифический недостаток она высокопарно называет «склонностью к полноте чувств». К полноте чувств она действительно весьма и весьма склонна, за что я Машку обожаю. После поступления она сразу щедро познакомила меня со всеми своими однокурсниками. Будущие артисты выгодно отличались от моих сокурсников-интровертов, были людьми веселыми и пришлись мне по душе. Кстати с одним из них, Федей Личенко, я быстренько открыла и закрыла для себя радости секса. С Машкиной легкой руки. Потому как она отзывалась о чувственных удовольствиях с большим восторгом.

Федя был потрясающе некрасив, но обаятелен. В институт его, вероятно, взяли с прицелом на роли отпетых негодяев. Внимание на него я обратила сразу, потому что твердо знала — мужчина должен быть некрасивым. Тогда на его фоне я буду выглядеть прихотливым цветком, он будет мной восхищаться, и вот тогда я раскроюсь перед ним полностью, и мы будет счастливы. Но теория на практике не подтвердилась. Федя был настолько некрасив, что мне никак не удавалось переключиться на что-либо другое. Сейчас я понимаю, что это было к лучшему. Мне было ни плохо, ни хорошо. А было никак, словно на зачете по физкультуре, когда на перекладине никак не подтянуться. Висишь себе обреченно и ждешь, когда все закончится и тебя отпустят. А что еще с тобой делать… Но это так, к слову.

Я же начала о главном — о профессии и ее издержках, о Машкиных балетных ногах и своих израненных руках. У пианисток, к примеру, тоже никогда не бывает длинных ногтей. Это я помню по собственному опыту.

— Что ты стучишь по клавишам, как восставший из гроба Ференц Лист?! — воскликнула моя эмоциональная учительница музыки Роза Нутовна, когда после зимних каникул я пришла на урок с нестрижеными ногтями.

Музыку я бросила. И восставший из гроба Лист сыграл в этом не последнюю роль. Моя упрямая фантазия рисовала мне эту картинку во всех ее отвратительных подробностях каждый раз, когда надо было идти играть на пианино. Восставший из гроба Ференц Лист рассыпающейся походкой стремится к роялю, стоящему в кустах, и в невероятном темпе наяривает свой знаменитый концерт, мерзко прицокивая кривыми желтыми ногтями.

Так я и стала художницей. Только, как и следовало ожидать, не совсем нормальной.

Прежде чем признаться кому-то, чем именно я занимаюсь, мой папа смущенно крякает, чешет затылок, скептически качает головой. И потом говорит это вечное:

— Видите ли, она… Ну как бы это сказать…

Собеседник, как правило, успевает подумать о худшем, а потому правда обо мне его уже не шокирует.

— Ева кует ключи от собственного счастья. Она занимается художественной ковкой металла. Учится в Мухинском. Конечно, было бы здорово, если бы она была просто художницей. Но у нее на этот счет свои идеи! — папа делает безумные глаза и выписывает рукой в воздухе холостые обороты.

Еще б немного поближе к виску, и я бы обиделась.

Идеи у меня и вправду есть. Мне даже по ночам снятся комнаты с кружевом чугунных решеток и лепестками кованых люстр. Папа считает, что лучшее, на что я могу рассчитывать после окончания Мухи, — это лирика кладбищенских оградок. И тут мне опять не к месту вспоминается безобразный Лист.

— А что, — говорит папа, и в голосе его слышна покорность судьбе, — дело прибыльное. Правда, на кладбище своя мафия. Но ты с ней подружишься. Уж в этом-то я уверен.

Это он делает неуклюжий намек на еще одно смущающее его обстоятельство. На то, что у меня полно друзей и большая половина из них — мужчины. Вот есть у меня друг — Гришка Локтионов по прозвищу Аю-Даг. Спокойный как удав. Большой, как медведь. Ласково я называю его Могучая кучка. Когда у нас сессия, мы живем вместе. Так нам удобнее доводить до ума курсовые. Гришкины инструменты всегда в идеальном рабочем состоянии. А мои к сессии вечно перекашивает. И потом Гришка своими ручищами кузнеца Вакулы делает за меня то, на что у меня самой не хватает сил. Он не жалуется. Главное, чтоб моих идей нам хватало на двоих. А их хватает и на чугун, и на совместный завтрак. Моя стихия — салаты из всего, что осталось со вчерашнего дня. После курса астрологии, который оставил неизгладимый след в моем сознании, салаты я называю «от балды»: скумбрия с оранжевой морковью — «Марс в Рыбах», яйца порубленные с колбасой — «Луна в Тельце» и мой коронный, «Тригон огня», состав которого часто меняется, но постоянным остается жгучий соус чили. Гришка ест все, даже если блюдо называется «Овновый пикантный». Только обильно запивает обычной кипяченой водой. С помощью моей кулинарии он начал разбираться в астрологии. Если не в сути, то в терминах точно.

— Кофе в Деву? — спрашивает он меня, когда я в пятый раз за ночь насыпаю горький порошок в посудину.

— Водолей в кофе, — отвечаю я и держу чашку, пока он наливает в нее кипяток, бестрепетно ухватившись за раскаленную ручку чайника.

Вообще-то дело это абсолютно бесполезное — объяснять моему отцу, что дружба между женщиной и мужчиной обычное явление. И главное, не то чтобы я права, а мой папа ничего не понимает в жизни. Все гораздо сложнее. Потому что он тоже прав. Для него этой дружбы действительно не существует. Женщина для него — сугубо утилитарна. Что поделаешь, он моряк, всю жизнь в мужском коллективе. По полгода в море. Какая тут дружба… Женщина, она для другого.

— Дружбы между девушкой и парнем не бывает. Это сказки для идиотов. Если ты слепая, то, значит, мучается твой приятель! И не рассказывай мне ерунды.

— Гришка ни от чего не мучается. У него есть девушка Лена. Я ее прекрасно знаю. А с ним мы просто друзья.

— Значит, эта ваша девушка Лена слепая!

— Это не наша девушка. Это его девушка.

То, что они с мамой до сих пор живут вместе, факт для меня необъяснимый. Мама говорит, что секрет прочности их брака в том, что каждый так и остался для другого загадкой. Мама — геолог. В общей сложности виделись они за двадцать лет брака столько, сколько видятся среднестатистические влюбленные в период ухаживаний.

Папа полгода в море.

Мама все лето в поле.

Когда я была маленькой, они уходили попеременно, чтобы кто-то оставался со мной. Так я и шла по жизни большими шагами — полжизни с папой, полжизни с мамой.

Хотели они от меня прямо противоположного.

А потому я даже затрудняюсь сказать, что же из меня в конце концов получилось. Ну примерно то же, что вышло бы из человека, который половину учебного года учится в Вагановском балетном училище, а другую половину в Нахимовском. И так десять лет подряд. Тут либо Одетту с веслом танцевать, либо палубу драить в балетной пачке. Я вполне допускаю, что во многих своих проявлениях именно так нелепо и выгляжу.

Взять хотя бы мое замужество.

С этого все и началось.

Кто-то может сказать, что не надо было выходить замуж за красивого мужика со звездной болезнью, изумительной фамилией Чургулия и редким именем Гавриил. Что надо было думать головой, и тому подобное. На это мне всегда есть что возразить. Если бы тем, кто думает головой, выдавали страховки на крупную сумму, а всем остальным — отказывали, я бы еще поняла. А так… Все равно что читать надпись: «Курение вредит вашему здоровью». Слишком абстрактно.

И потом… Я далеко не всегда отдаю себе отчет в том, чем именно я думаю. Скажу по секрету, иногда я не думаю вовсе. Я беру из воздуха готовый ответ. И чаще всего он оказывается верным. Но это уже скорее всего наше, Водолейское. А бывает, что думать я себе запрещаю. И кривая вывозит. Как вы понимаете, и на этот раз она меня вывезла. Вот только загиб был уж слишком крутой…

Мне казалось, что все у меня наконец стабильно. Что все повороты позади. Третий курс своего Мухинского училища я впервые закончила без хвостов, потому что моя глубоко личная жизнь в конце концов определилась. За курсовую работу я получила пятерку. Сломала все ногти. Сбила в кровь пальцы, хоть и работаю в брезентовых перчатках. Но выковала-таки из железа свой фантастический букет с сердцевинками из горного хрусталя. Камушки я выпросила у Гришки. Он закупает их мешками и к Новому году всегда делает целую тонну кустарной ювелирки. «На любителя», как я это дипломатично называю.

Букетом своим я болела весь год. Но если мне что-то пригрезится, я сделаю это все равно. Потому и пошла на такой странный факультет — художественная ковка.

— Будешь мне ножки к мольберту приделывать, — говорил мне в припадке собственного величия Чургулия. — Хоть чему-то научили. И на том спасибо.

— Лучше я тебе ручки приделаю, — отвечала я, — туда куда надо.

— Если руки золотые, неважно, из какого места они растут, — высокопарно замечал он.

Но мне-то понятно, из какого места они у него растут. Тонкая художественная организация. Молоток при замахе выпадает назад.

Это странное имя, Гавриил Чургулия, в училище знали все. Бывают такие личности, не заметить которые невозможно. Мне, например, указала на него моя сокурсница Наташа Дмитриева еще на первом курсе.

— Вон, смотри, Чургулия идет, — прошептала она и указала на него взглядом. — Говорят, он гений. Второй Шилов.

— Да? А мне Шилов не нравится, — пожала я плечами.

Он был высокий и худой. И несмотря на грузинскую фамилию, весь пшенично-ржаной. Густые вьющиеся волосы отливали рыжиной. Пышные светлые брови колосились над отрешенными серыми глазами. Лицом он сразу показался мне похожим на Христа с картин Иванова. Только подстригшего свои кудри и надевшего потертые джинсы.

Как-то в студенческой столовой я стояла в очереди прямо за ним и зачарованно глядела на его благородный профиль, пока он, чуть наклонившись, равнодушным взором выбирал между почерневшей тертой свеклой и бутербродом с прозрачным ломтиком сыра. Потом он выпрямился, но так и стоял в пол-оборота. А я продолжала его созерцать. Правда, для этого мне пришлось слегка привстать на цыпочки и задрать голову вверх. Я-то девушка невысокая.

Первое, что меня поразило — его золотые загибающиеся ресницы. Они были такие длинные, что казалось, будто бы он забыл их отклеить после домашнего спектакля. Я еще подумала, что фирмы, производящие декоративную косметику, сильно промахнулись, не выпуская пшеничных накладных ресниц.

От одних деталей я перешла к другим. Форма подбородка была сильно искажена густой ржаной щетиной. Бледные губы аскетично сжаты. Породистый нос имел чуть заметную горбинку, вероятно доставшуюся от горных предков. Линия лба продолжала линию носа. Мне даже захотелось взять линейку и проверить чистоту этой прямой. В общем, его лицо пробудило во мне живой художественный интерес.

Ну а потом, когда он удалился с двумя сосисками на тарелке, я подумала, что все-таки внешность обманчива. Для полной гармонии образа он либо вообще не должен был питаться бренной земной пищей, либо в крайнем случае должен был быть вегетарианцем. А тут сосиски. Тоже мне — гений.

Честно говоря, думать о нем я мгновенно перестала. Мы пересекались довольно редко. Он был двумя курсами старше. А у меня была бурная жизнь в компании Машкиных студентов из театрального. Училище наше было в двух шагах от Моховой. Иногда они ждали меня в роскошном вестибюле Мухи. Чаще я прибегала к ним. Сидела на репетициях, притаившись в темном уголке, чтобы не выгнали. И даже немного завидовала. Совсем чуть-чуть.

С Чургулией судьба свела меня резко и напрямую. Я смотрела, как он идет навстречу мне по коридору, а рядом семенят две роскошные девицы со старшего курса. Одна была волоока и ягодно-губаста. Другая похожа на развратное скандинавское божество с длинными белыми волосами. Обе они были такими, какой мне не стать никогда. И он смотрел на них с нескрываемой симпатией и восторгом. И я совершенно отчетливо подумала: «А мне никогда не вызвать его восхищения. Со мной он никогда не пойдет по коридорам. И смотреть с восхищением никто на меня не будет». Сейчас я понимаю, что комплексы во мне Чургулия порождал совершенно автоматически. Просто одним фактом своего существования. И почему я тогда так подумала? И какое мне было до него дело?

Но он шел-шел с этими нимфами и направился прямо ко мне. Я попыталась свернуть с его дороги, все еще продолжая пребывать в унынии. Я и представить себе не могла, что он действительно идет ко мне. Потому что у него ко мне дело.

— Мне нужно тебя нарисовать, — сказал он без всяких предисловий. Чургулия, как я потом поняла, всегда делал то, что хотел.

— Зачем? — холодно спросила я, ощущая скрытый подвох в его предложении.

Девицы смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Одна, ожидая его ответа как преданная собака, перевела понимающий взгляд с меня на него.

— Чтобы получилось то, что мне нужно, — вежливо объяснил он, ничего не объяснив. — Мне понадобится месяц. Будешь приходить ко мне в мастерскую через день. Вот адрес. Пока.

Он уже маячил в конце коридора. А я все стояла, зажав в руке плотную глянцевую визитку. Меня не покидало ощущение, что надо мной жестоко посмеялись.

Потом я очнулась и кинулась в свою аудиторию.

— Гришка! — сказала я. — Что делать?

— Ты беременна? — встревожился Гришка. — На тебе лица нет, Ева!

— Как это нет? — с негодованием воскликнула я. — А Чургулия его, между прочим, собирается рисовать!

— Да ты что? — нетактично изумился Гришка, — Ну только если между прочим. А может, он не лицо хотел рисовать?

— Иди ты в баню, Аю-Даг. Тогда я просто никуда не пойду.

Я не хорошенькая блондинка. Я не знойная брюнетка. Я не рыжий огонек, как Наташа Дмитриева, вокруг которой мужчины роятся, как болотные комары возле голого тела. Гришка считает, что я — материал. Со мной можно работать. Волосы мои нежно-серого цвета, как намокший под дождем шифер. Вот такая я Клаудиа Мокрый Шифер. При желании из меня можно сделать и блондинку, и брюнетку, и рыжую. А уж в чем в чем, а в материале Гришка разбирается.

Я мучительно думала, зачем же гению меня рисовать? Если бы он творил в жанре кубизма, тогда, конечно, было бы понятно. Я никогда не видела работ Чургулии. Но то, что я слышала, говорило о том, что нужна ему именно я. Говорили, что он обладает редким талантом реалистического портрета. Все устали от художников новой волны, малюющих непонятные цветовые пятна и абстрактные картины. Чургулия же был реалистом.

Я пыталась представить, как выгляжу со стороны и какое впечатление произвожу. Раньше мне таким анализом заниматься не приходилось. В целом я была собой вполне довольна. Может, потому что не ставила перед собой задач, связанных с эффектной внешностью. И не зацикливалась на ней.

Я не пошла в театральный, потому что не была такой, как Машка Ольшанская. Но я не страдала от отсутствия мужского внимания, потому что мужчин вокруг было много, и они были моими друзьями.

Я — не худая модель с ногами, похожими на два шланга для горячей и холодной воды. Я невысокая, и ножки мои обременены округлыми бедрами и рельефной попой. Она оттеняется тонкой талией, которая контрастирует с моей гордостью — грудью восковой спелости третьего размера. Те, кто относится ко мне с любовью, считают, что фигурка у меня женственная и аккуратная. А недоброжелатели не упускают случая намекнуть, что она слишком перегружена вторичными половыми признаками. Длинные волосы напоминают шифер не только цветом, но и равномерной волнистостью.

С лицом — сложнее. От прабабушки Сурии, которую я никогда не видела, в наследство мне достались татарские скулы, желтоватый загар и эпикантус, то есть монгольское веко. Но глаза при этом светло-светло зеленые. В принципе, если не знать, то моей татаро-монгольской крови можно и не заметить. Но родители, глядя на меня, всегда поминают добрым словом прабабушку Сурию.

Я не пользуюсь косметикой. При моей специальности это как-то смешно. Да и в среде художников это не особо принято. Все мои однокурсницы очаровательны в своем натурализме и симпатии к стилю хиппи.

К Чургулии в мастерскую я, конечно же, пошла. Вот только он, паразит, недописанных картин никогда не показывал. О том, что он задумал написать с меня свою дипломную работу, я узнала тогда, когда мы уже жили вместе и компании наших высокохудожественных друзей расходились из нашего дома только к утру.

Салаты «Марс в рыбах» и «Луна в Тельце» стали достоянием общественности. А я убедительно играла роль хозяйки богемного салона. Я вспоминаю об этом времени с легкой ностальгией. И самое смешное, что тогда мне даже казалось, что я абсолютно счастлива, если не принимать во внимание досадные мелочи.

В декабре Чургулия сподобился-таки затащить меня в ЗАГС. Я согласилась, потому что мне в принципе было все равно куда с ним идти — в кино, в гости или для разнообразия в тот же ЗАГС. И так было понятно, что идти нам куда-то придется вместе.

— Я хочу, чтобы ты была моей женой, — торжественно сказал мне Чургулия, которого никто никогда не звал по имени.

— Окей, Чургулия. Я была твоей женой, — ответила я и рассмеялась.

Его лицо окаменело. Оно становилось таким всегда, когда он демонстративно пережидал мою дурь.

— Да нет… Не обижайся! Просто анекдот вспомнила про золотую рыбку. Знаешь? «Хочу, чтобы у меня все было!» — «Хорошо. У тебя все было».

Он даже не усмехнулся. Я почувствовала себя дурой.

— Ты уходишь от ответа, Ева?

— Ты меня спрашиваешь неправильно, — заявила я.

Паузу нужно было выдержать из принципиальных соображений. А пока я ее выдерживала, вдруг увидела всю эту сцену со стороны. Таким ли я представляла себе своего будущего мужа лет, скажем, в четырнадцать, на пике романтических мечтаний? Конечно нет. Я и предположить не могла, что он будет таким красивым. Всегда говорила, что терпеть не могу красивые мужские лица. Но кто чего боится, то с ним и случится.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — поборов раздражение, произнес он. И веско добавил: — Сейчас же.

Что говорить… Мне льстил его напор. На моем месте хотели бы оказаться многие. Но свобода вдруг показалась такой желанной. Если я стану его женой, ему уже не надо будет вот так держать меня на морозе и требовать ответа. На все вопросы он получит ответ между щами и котлетой по-киевски. Боже, я даже не знаю, как все это готовить. Если я стану его женой, мы, скорее всего, перестанем спать в его мастерской на ложе для натурщиц. А мне так нравится этот нереальный свет рефлекторов в темноте. Ведь без них на мраморе спать ужас как холодно. И мы купим «че-ло-ве-ческую кровать»! К этому уже столько времени призывает меня моя дорогая мама. И мысль о «че-ло-ве-ческой кровати» заслонила собой главный вопрос дня.

Мы долго стояли на улице. А снег все валил и валил. И вопреки притяжению не падал, а так и кружился в воздухе. Желтые фонари в Соляном переулке стали похожи на одуванчики, так много вокруг роилось медово-желтых пушинок. И тогда я подумала, что из любой ситуации можно извлечь пользу. И встречать Новый год нужно не только в новом платье, но и с новой фамилией.

Я примерила ее и пришла в восторг — Ева Чургулия, в этом что-то есть. Как долго мое редкое имя искало себе подходящую пару. Тривиальная фамилия Королева осталась в тривиальном прошлом. Теперь нужно было соответствовать непростому имени моего подающего надежды супруга.

На длиннющих ресницах у него лежали фактурные снежинки. И не таяли.

Так бывает только с замерзшими заживо, подумала я.

Пауза затянулась. Надо было срочно соглашаться выходить за него замуж. Без моей взаимности Чургулия вот-вот превратился бы в снежного человека. А я в бабу, ему подстать.

И вот полгода спустя, в чудную белую ночь, мы, как всегда, собрались в просторной мастерской, доставшейся Чургулии от деда.

— За тебя, Маврикий! — произнесла я с чувством.

Имя Гавриила всегда ассоциировалось у меня со строчкой из Чуковского «Нам горилла говорила». Имя Гаврик было каким-то нарицательным. Гаврюшей звали теленка из Простоквашино. Гавриил был архангелом, и никак не меньше. Поэтому с моей легкой руки из Гавра, он стал Мавром. Это имя ему очень шло. Он действительно был мавром и шутки с ним были плохи. Он воспринимал себя слишком всерьез. Я было попыталась привить ему умение смеяться над собой, но он в ответ постарался восполнить во мне недостаток комплексов.

В этот вечер Маврик был настоящим героем. А моя голова кружилась оттого, что теперь я была к этому по-родственному причастна. Жена как никак. А если бы отказалась…

Мы подняли бокалы с шампанским. И друзья присоединились к моим скупым от восторга словам.

— За тебя, старик! — Гришка Локтионов хотел еще что-то сказать, но потом тряхнул головой и опрокинул бокал с шампанским, как будто это была водка. Тост без купюр он произнес про себя.

Мы праздновали прорыв в мировом искусстве. Дипломная работа Чургулии, та самая, с которой прозрачным взглядом бойца китайского женского батальона смотрела я, называлась «Настасья Филипповна». Чургулия оказался мастером мистификаций. Он взялся за серию портретов героев русской классики и выдавал их в совершенно современном виде. Мастерство позволяло добиться поразительных результатов. Но самое интересное заключалось в том, что вопреки всем правилам защищенный диплом купил сам сэр Эрик Хойзингтон, известный американский коллекционер, заглянувший во время защиты в Муху.

У американца было невероятное чутье на картины. Он всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Так, вероятно, ему и удалось собрать уникальную коллекцию живописи и заодно открыть миру десяток-другой значительных имен. Я просто не поверила, когда мне сказали, что Хойзингтон заинтересовался нашей работой. Я действительно считала ее «нашей», потому что весь мучительный творческий процесс проходил у меня на глазах и подпитывался моей энергией.

Сначала я весело рассмеялась. Думала, так шутят завистники Чургулии. А когда оказалось, что это правда, я взглянула на Чургулию другими глазами. И осознание его гениальности стало явно мешать мне оценивать его хоть сколько-нибудь объективно. Да и тысяча долларов, появившаяся в нашем скудном хозяйстве, окрасила мир в розовые тона.

Вообще-то я не пью. Я предпочитаю закусывать. Но закусывать вредно. «Это полнит», как манерно говорит необъятный Гриша Локтионов. А потому в тот вечер пришлось пить не закусывая.

В тот вечер лайнер моей судьбы заходил на крутой вираж. Как водится, я об этом не знала. И не подготовила ни кислородной маски, чтобы от волнения дышать глубже, ни индивидуального пакета, чтобы от жизни тошнило цивилизованно. К неожиданным поворотам я была явно не готова.

МРАМОР И МАВР

Все сидели за длинным столом в мастерской. И даже Карпинский с Эдельбергом. Из всех однокурсников Маврика этих я видела реже всего. Но они тоже защитились и праздновали свободу. Карпинский очень дорожил своим временем, мечтал купить машину, а потому день и ночь халтурил — акварельки на продажу, золотые закаты маслом, срисованные с фотографий в туристском проспекте. Вдохновения он не ждал. Он пахал. Говорили, что машина Карпинского уже не за горами. Добрые друзья регулярно советовали ему не медлить, а купить «Запорожец» и фирменные ботинки, чтобы бежать сзади и толкать машину, на которую скопленных денег уже хватало.

Эдельберг был человеком женатым. И всего месяц назад у него, первого из всех, родился настоящий ребенок. В основном все у нас пока вынашивали идеи. И рождались у нас все больше концепции и работы.

Но уж если Эдик Эдельберг находится в радиусе двух метров от меня, то начинают происходить необъяснимые явления — то вилка моя бесследно исчезнет, то колбаса, то вино на меня разольют. Эдик — мастер мелких катастроф. А на вид и не скажешь — маленький, щуплый, нелепый, в очках, да еще и с двойным дефектом речи — вместо «л» говорит «у» и грассирует. А главное, вид у него всегда такой, как будто бы он специально всех смешит. Стоит ему только заговорить, все начинают смеяться. Даже когда он серьезен до трагичности.

— Нашеу вчега в Пуанетагии сто баксов. Сушиуись на батагее. Думаю — вот оно, счастье! Пгишеу домой — бац, ни копейки. Бумажник из кагмана вытянули пока в тгамвае ехау. Одни баксы сушеные. Судьба!

От этой философской притчи все лежат под столом. Спрашивать у Эдельберга, почему Планетарий и почему доллары мокрые, дело бесполезное. Все давно уже поняли, Эдельберг экстравагантен во всем. И с ним может случиться все что угодно.

Взять хотя бы историю его женитьбы.

Нашел Эдельберг в ящике своего стола маленький железный шарик из подшипника. Обрадовался, как ребенок. И стал его в руке крутить, пальцами перекатывать. Вышел из дому. Встретились с Карпинским. Поехали в Муху. А шарик Эдельберг все крутит. Говорит что-то Карпинскому, рукой с шариком размахивает, то по волосам проведет, то ухо почешет. А трамвай вдруг как затормозит. А шарик Эдельбергу в ухо попал и закатился в его глубины. Он головой тряс-тряс, на одной ноге прыгал. Ничего не помогает. Поехали вместо Мухи в поликлинику. Карпинский с ним. Там девушка молоденькая — врач. Они с ней полюбезничали. Шарик она извлекла. Похихикала. И они уехали. Сели в трамвай. Едут в Муху. И вдруг заходит в этот трамвай декан Заречный. А они давай оправдываться. Вот, говорят, к врачу ездили. И всю историю про шарик рассказывают. Эдельберг говорит, вот, мол, поднес шарик к уху, а он взял и закатился. Вот так. Ой! Эдельберг смотрит испуганными глазами. Опять не вынуть. Шарик у него в ухе. Он начинает прыгать. Теперь декан сам посылает их к врачу. И они с Карпинским опять едут к той же девушке. Немудрено, что она приняла их возвращение на свой счет. Ну не идиоты же эти забавные ребята-художники, чтобы все время закатывать шарик в ухо. «Как честный чеуовек, я пгосто обязан быу на ней жениться». И теперь у него очаровательная жена Ира, ЛОР-врач. Он, конечно, рассказал ей потом, как честный «чеуовек», что вернулся не специально. Но это уже значения не имело. Так они нашли друг друга.

Не знаю, как терпят нас несчастные соседи снизу. Я даже не знаю, кто там живет. Может, там кто-то по ночам дежурит в больнице или караулит секретный объект. Потому что к нашему счастью никто никогда до нас с претензиями не доходил. А может быть, все возгласы наших друзей и вопли наших подруг глотает и гасит громадной высоты потолок? Сначала он даже напугал меня, когда я впервые легла на мраморную плиту и посмотрела вверх, а красноватый отсвет рефлекторов наполнил темноту пещерной глубиной.

Зачем в мастерской такой высокий потолок? Чтобы несчастный художник не задохнулся от запаха красок? Одна скошенная стена была полностью стеклянной. Там даже был специальный бортик на уровне груди, чтобы случайно не выпасть на улицу. Я ужасно любила смотреть в это окно. Дом стоял так, что видны были только крыши. Только зеленые городские крыши далеко внизу, в туманной ауре городского лабиринта. Мне всегда казалось, что по ним можно ходить, перепрыгивая ущелья улиц. И что это не крыши, а грани драгоценных камней. Такие привозила из экспедиций мама. Я с детства помню удивительную аметистовую щетку и кристаллы горного хрусталя на обломке скального массива.

На улице была белая ночь. Створки великанского окна распахнуты. И дивное небо с полосками самых высоких на свете серебристых облаков раскинулось над пятнами зеленых и коричневых крыш.

Я еще раз взглянула на далекий потолок и поняла одну вещь. У Чургулии в мастерской все говорило мне о том, что здесь обитает гений. Что его стремящаяся ввысь душа не может жить в комнате с потолком два двадцать. Что Чургулия не может выглядывать из окошечка на первом этаже. Что он все-таки Гавриил, архангел. И место его на небесах.

Такое же благоговейное чувство охватывало меня, когда я смотрела на двери Казанского собора. Для кого они? Для каких божественных существ? Не для нас же, муравьев.

Вообще-то я не курю. Мой муж этого терпеть не может. Но все уже были хороши, и дым стоял коромыслом. А потому конспирацию я соблюдала абсолютно формальную — стояла в дверях, а рука с сигаретой была выставлена в коридор. Кого я желала обмануть, сама не знаю… Чургулии явно было не до меня. Он выступал перед народом.

— Мода на тип красоты — полнейшая лабуда, — увлеченно говорил он. — Откуда она берется? Вы только задумайтесь! Она внедряется вместе с рекламой вермишели! Но ведь рекламные тексты мы шедеврами не считаем! Почему же тогда моделей надо считать эталоном красоты?

— У каждого времени свой идеал, — ленивым голосом интеллектуала, которому влом объяснять все с самого начала, сказал Леша Молочник. Меня познакомила с ним Машка. Он учится на Моховой на режиссера телевидения. Его будущая профессия предполагает, что он должен знать и понимать главное — чего хочет зритель. Однако лень в голосе явно была частью имиджа, потому что говорить он продолжал и даже увлекся. — Каков идеал нашего времени? Светловолосая легкоатлетка с простеньким личиком. На это есть причина? Безусловно есть! Тип красоты приходит к нам с обложки глянцевых журналов. А почему их так много? Потому что в журнале — реклама. Реклама чего? Косметики. Косметики какой? Обещающей суперэффект: всяческие кремы для похудения и против целлюлита, отбеливающая паста для зубов, тушь с имитацией эффекта накладных ресниц. А теперь подумайте — разве настоящей красавице это надо? — Леша торжествующим взором обвел присутствующих. — Основным потребителем этой продукции является женщина некрасивая. Но не потерявшая надежду на счастье и не желающая смириться с тем, что природа ее обделила. Она хочет стать красивее. Она и есть героиня нашего времени! Ухоженная, но обыкновенная.

— То-то я раньше все время думала, почему модели на фэшн-тиви такие страшные… — приподняв на мгновение рыжую бровь, грудным голосом сказала Наташка Дмитриева.

— Ну да. Чтобы не напугать потребителей своей неземной красотой, — подтвердил Молочник. — Если какая-нибудь современная Софи Лорен или Лолобриджида начнетдемонстрировать одежду, надевать ее после них — дохлый номер. Эти-то хороши и в рогожке, подвязанной веревкой. А обычная женщина? Это будет жалкое зрелище… Поэтому реклама делается как бы наоборот — уродливые, но ухоженные модели носят то, что на нормальной женщине смотрится гораздо лучше. Стало быть — наше общество — общество потребителей. И все вокруг — товар.

— А мы — стая покупайчиков, — презрительно закончила его мысль Наташка. — Вот поэтому-то я моду терпеть и не могу! Я — человек антимодный!

— Антимодный? — хмыкнул Гришка, не глядя ни на кого. Увлеченно откусывая с одной руки бутерброд с сыром, а с другой — с колбасой, он добавил, ни к кому вроде бы не обращаясь: — Чтобы быть антимодным, за модой надо следить. А то вдруг нечаянно в нее вляпаешься… Вот и будет облом всем твоим убеждениям. — И бегло оглядев Наташкин наряд, он смачно добавил: — Точно такое же платье видел вчера в Пассаже. Народ брал.

— Не смешно, Аю-Даг! — ледяным голосом парировала Наташка, пока все ржали. — Это — дореволюционная юбка моей прабабушки, и латы моего прадедушки.

Наташка отчасти была права. Она никогда не одевалась модно. Она одевалась сногсшибательно. Дореволюционная юбка прабабушки лиловыми шелковыми складками ниспадала почти до пола. А «прадедушкины латы» представляли собой маленький жилет-кольчужку из крупных, как арахис медных звеньев, надетый поверх тоненького сиреневого свитера.

Как посмотрю на Наташку Дмитриеву, так сразу понимаю, что все разговоры о модном типе красоты — полная чепуха. Ближе всех у нас к модному идеалу, конечно Машка Ольшанская. Она и будет актрисой, героиней нашего времени. Но Наташка… Я не испытываю к женскому полу нездорового интереса, но глядя на Наташку, все-таки что-то ощущаю. Ведь я художник. Люблю прекрасное.

Наташка манит своей десертной сладостью и обещанием праздника.

Десертной ее внешность назвал Гришка. Он еще рассуждал:

«Вот я люблю рыбу. Но люблю ее не за внешнюю привлекательность, а за то, что знаю, какой у нее вкус. Вряд ли я выбрал бы ее, если бы увидел на тарелке впервые в жизни. Ну лежит такая плоская, жалкая, костлявая. Смотрит обиженными глазами. А вот если я вижу на витрине десерт — у меня текут слюнки. Он такой накрученный, воздушный! Всем своим видом обещает, что не разочарует».

Мне почему-то его рассуждения показались обидными. Я была уверена, что метафорическая рыба — это, конечно, я. Я тогда заявила: «Ну да. Только рыбу ты можешь есть каждый день в любом количестве, а от десерта тебя скоро воротить начнет. Я вот помню, когда была маленькая, ездила с мамой в Сочи. Там возле канатной дороги такое кафе было миленькое. И мороженое всем разносили в вазочках. Такое закрученное, как замок из мокрого прибрежного песка. Я так его хотела! А когда принесли, оказалось, что это какая-то вода с маслом и сахаром. Такой ужас!».

«Осознал», — многозначительно кашлянул Гришка.

Мне кажется, Наташка красива недолговечной красотой. Она хороша своими природными красками и качеством материала. А эти составляющие красоты, как известно, от женщины уходят первым эшелоном. А потому мне не жалко, я разрешаю ей быть такой. Все-таки подруга…

Толстые как проволока рыжие волосы вьются, как у ангелочка. И стрижку она носит, как у ангела — круглый шар. У нее миленькая мордашка — круглые карие глаза, четкие темно-рыжие брови, маленький носик, пухленькие губки. Такие лица любили во времена модерна.

Но главное ее достоинство не в чертах лица, а в его цвете. Ее кожа мраморно-белая. На ней нет ни веснушек, ни малейшего изъяна. И так начиная с лица и заканчивая ножками. Высокая шея всегда кажется мне стеклянной колбой, наполненной молоком до самого края. По секрету скажу: она такая вся — система сообщающихся сосудов с молоком. Мы с Наташкой весь прошлый год ходили вместе в бассейн в Апраксин переулок. И я все видела. Белая кожа при худобе всегда выглядит жалко. А Наташка — как будто бы на подкладке из синтепона. Вся облита белым шоколадом. При этом у нее почти совсем нет груди, талии и бедер, а заодно и проблемных зон. Она вся обтекаема, как дельфин. Ничего у нее не выпирает, как у меня. А кожа светится изнутри. И самое для меня непостижимое — на изумительной красоты ручках не видно ни одной вены. Только ямочки на местах, где у нормальных людей — костяшки пальцев и сплетение вен. Сразу видно, что она не кует кувалдой. Она у нас — художница по костюмам с Моховой. Будет создавать шедевры для театра. А потому современная мода ей и вправду особо не нужна.

Вот и себе она всегда сочиняет нечто авторское. Я все время пытаюсь раскачать ее на создание наряда для меня. Но пока что она спасается отговорками — времени нет, сессию сдам, курсовую готовлю, в театре пропадаю. Ничего. Я ее достану.

Но пока я в очередной раз из своего сигаретного изгнания разглядываю Наташку, вечные разговоры о красоте продолжаются.

— Раньше как было? Было так — массовое сознание обрабатывалось со сцены, — как всегда доходчиво разъяснял Молочник. — Кто был идолом эпохи? Актеры и актрисы. Вон… Вера Холодная, далеко ходить не надо. Она была первой растиражированной в таком масштабе. Глаза, прическа, тип лица — вот вам и мода на красоту. Или там Мерилин Монро, Марлен Дитрих.

— Ну а до этого — были мы, — как всегда, ненавязчиво подсказал Гришка. — То бишь — художнички. И вдалбливали массам, что такое хорошо, а что такое плохо. И все, между прочим, зависело от личных пристрастий. — И добавил, искоса глянув на меня: — Да и сейчас все то же самое…

— Вот, у Леонардо — все на одно лицо. Считать это типом красоты эпохи Возрождения? Вряд ли, — отозвался Чургулия. — Просто это пассия Леонардо. И больше ничего. Правильно? А то на мою «Настасью Филипповну» посмотрят через тысячу лет и подумают, что во времена художника красавицы такими и были…

— Да уж… Подумают, еще чего доброго… А тут, понимаешь, и рядом не лежало… — негромко проворчал Гришка, по своей привычке ни на кого не глядя. — И не стояло…

— Я бы попросил… — деланно возмутился Чургулия, постучав тупым концом вилки по столу.

Я уже собиралась принять живое участие в споре по поводу того, что как раз лежало и даже стояло, да вовремя вспомнила про сигарету.

— Да красоты как таковой вообще не существует! — Этой фразой Чургулия попытался пресечь все попытки обсуждения моей несуществующей красоты.

Мне стало обидно, и я со своей сигаретой полностью пропала в коридоре.

Я не слышала, что было дальше. Они почему-то громко рассмеялись. Но я попыталась задавить в себе обиду в зачаточном состоянии. Что мне с того, считает меня муж красавицей или нет. Ведь выбрал-то он для своей картины меня. Да и женился на мне заодно. Что мне, обязательно справку от него иметь «Осмотрена — красива»?

Я и сама про себя все знаю. В сравнении я проигрываю. Я — серебро рядом с золотом, толстая рядом с худой, низенькая рядом с высокой, жесткая рядом с мягкой. Я ужас какая дура рядом с умной. И заумная рядом с глупенькой. Я серая рядом с рыжей.

А сама по себе я очень даже ничего.

За это и надо выпить.

На маленькой кухне, примыкающей к мастерской, я еле нашла местечко чтобы открыть резервную бутылку саперави. В конце концов весь этот сыр-бор по поводу проданной картины разгорелся из-за меня. Ведь на картине был мой портрет! Мой! И продали именно меня! И не в Чургулии дело…

Эта мысль привела меня в восторг! Я подняла бутылку, поприветствовала свое отражение в кухонном окне. И уперев одну руку в бок, стала пить из горлышка.

— Это что у нас тут за Васек Трубачев такой завелся? Стоишь, как горнист в пионерском лагере… — Гришка пришел на кухню, прихватив с собой недопитую бутылку водки со стола. И как только его оттуда отпустили. — Первый признак алкоголизма — когда пьешь в одиночку. А женский алкоголизм, Ева, увы, неизлечим. Так что, давай вместе. Не будет признака, не будет алкоголизма. Здоровее будешь…

И Гришка с грохотом извлек с самого дна сушилки парочку чашек, чудом не разбив всю остальную посуду, и плеснул в них водки до половины.

— Да ты что, Аю-Даг… Я же вино пила, — попыталась отказаться я,

— Повышать градус разрешено, — авторитетно заявил Гришка.

— Кем разрешено?

— Минздравом…

— Да я водку не люблю! — возмутилась я.

— А… Извини, — кротко ответил он и долил мне в чашку до самого края вина. — Держи! За тебя!

— Ну разве что за меня… — тихо сказала я и выпила.

— Вкусно? — заботливо спросил Гришка.

— Неплохо, — честно призналась я. — Только крепко и тошнит слегка.

— А ты часом не беременна? — вдруг спросил Гришка, резко прекратив наливать вторую порцию и подозрительно на меня посмотрев.

— Иди ты в баню! Наливай! — рявкнула я. Если бы Аю-Даг ходил в баню всякий раз, как я его туда посылала, он был бы уже профессиональным банщиком. Обычные люди так часто туда не ходят.

— Ну что… Мы свое дело сделали, — крякнул Аю-Даг, с отвращением сглотнув водку. — Пойдем обратно.

— Не хочу. Они там про меня гадости говорят, — сказала я, с удивлением отмечая, что говорю как Машка на уроках сценической речи. То есть с большим усердием и старательно артикулируя.

— Кто говорит? Пойдем ему в морду дадим… Ну, вставай, Ева! — сказал Аю-Даг решительно.

— Ему дашь… — мечтательно ответила я. — Как же… Он же у нас герой дня без ретуши. А ведь, Гришка, я тут подумала — он ведь даже рюмку за меня не поднял. Как будто бы у него «Девятый вал» купили. А ведь это меня… меня! купили за тысячу долларов.

— Ева! — веско сказал Гришка, пытаясь смотреть трезво. — Ты стоишь гораздо дороже! Во всяком случае, по моим подсчетам…

— А он этого не понимает! Он думает, это его купили. — Я воодушевлялась все больше. — А может, Хойзингтон меня всю жизнь искал! Может, я девушка его мечты!

— Да не дай тебе бог, Ева, стать девушкой его мечты, — взмолился Гришка. — Ты бы его видела! — добавил громовым голосом: — Но твоя заслуга неоспорима! Если бы Чургулия меня написал, никто б и за рупь не взял. Так что пойдем! Пойдем выпьем за тебя!

Он потащил меня в комнату. Народ курил прямо за столом. Казалось, что грозовая туча спустилась прямо к нам в мансарду. Съедено было все? А Эдельберг преспокойно питался из моей тарелки. Так что закусить так и не довелось. Место мое уже занял нелюбимый мною Карпинский.

Чургулия не пошевелился. У него были принципы — он не терпел нежностей при людях. А иначе, как к себе на колени, сажать меня ему было некуда.

Широким жестом Молочник меня поманил к себе и усадил на краешек своего стула.

Гришка стоял во главе стола со своей чашкой. Мне плеснули чистой водки в чью-то пустую рюмку, проверив ее относительную чистоту на просвет.

— Предлагаю тост! — хорошо поставленным басом прогудел Гришка. Свои вокальные способности он приберегал на крайний случай. Все давно уже привыкли, что Гришка обычно говорит тихо. И красоты его голоса не распознаешь. Но я-то знаю. Когда мы с ним готовимся к экзаменам, он, бывало, как заголосит в туалете. И все из репертуара Шаляпина. Но это наша маленькая тайна. — Возможно, Айвазовский и не обмывал свой «Девятый вал», Малевич не макал в спирт «Черный квадрат», Шишкин не наливал медведям, а Врубель так и не выпил на брудершафт с демоном. Я не берусь утверждать. Может быть, все было как раз наоборот. Но сегодня мы пьем не за волны, квадраты, медведей и демонов. А за чудесную модель и музу Еву! За ее прекрасные глаза, подмигнувшие с холста не последнему господину Хойзингтону. Ведь если по справедливости — понравилась ему Ева! А Гавриила он тогда и видеть не видывал. За Еву! За тебя, старушка!

— Ура! За Еву! — заорали все радостно.

— За Еву, приносящую доход в валюте! — прокричал Аю-Даг.

— Иди ты в баню… — засмеялась я.

И с трудом отловив многозначительный взгляд Чургулии, я чокнулась с ним рюмкой. Взгляд его, как всегда, говорил мне больше, чем слова. Можно было предположить, что еще лучше выражать свои чувства Чургулия умел кистью и красками. Но это было бы ложным предположением.

Никаких чувств его картины не выражали.

Они выражали только мысли. И ничем не искаженную реальность.

А вот моя реальность искажалась чем дальше, тем больше. Настроение после оваций в мою честь заметно улучшилось. Мне казалось, что я прошла судьбоносный кастинг. Что мое лицо выбрали из десятка других. Что я… Что у меня… Что что-то такое произошло прекрасное.

Когда кончилась водка, начались танцы. Я обожаю танцевать под безумную музыку, которую слушает мой муж. Она рвет душу, а потом зализывает раны. Она дает мне то, чего пока не давала жизнь.

Машка Ольшанская танцует для тех, кто вокруг. Она чувствует себя в центре внимания, как на сцене. Гришкина девушка Лена — не из нашего муравейника. Она выбирает себе жертву и танцует только для нее. Так она Гришку и подцепила. Она в танцах реализуется как женщина.

А я танцую для себя. Мое тело просит движения. Я ни на кого не смотрю. Я закрываю глаза и превращаюсь в музыку. Мне все равно, что обо мне подумают. И судя по всему, это привлекает окружающих еще больше. Меня почти всегда кто-то «будит». И глаза приходится открывать. Честно говоря, я этого терпеть не могу, потому что кайф мне ломают.

Но на этот раз тот, кто меня «будил», так и не добудился. Глаза я не открыла. И упрямо улыбалась, когда кто-то пытался трясти меня за плечи. Я даже не знаю, кто это был. И мне неинтересно.

Музыка уводит меня далеко отсюда. Туда, где люди не боятся страдать и любить, где они разрывают цепи обыденности и уходят в никуда, чтобы пострадать вдоволь. Сбрасывают с ног гири приличий и запретов и начинают жить по-настоящему. Здесь и сейчас.

Но вместо того, чтобы попробовать жить «здесь и сейчас», я все дальше ухожу в мечты. Закидываю руки за голову, поднимаю лицо к небу и отбиваю резкими поворотами жесткий ритм моей любимой песни.

На поворотах меня кто-то подхватывает, потому что я со своими упрямо закрытыми глазами безответственно прыгаю в невесомость.

Что было потом, я помню плохо. Несмотря на то, что глаза я в конце концов открыла. Помню только, что танцевала у открытого окна. И кажется собиралась прямо оттуда пойти погулять по вечно манящим меня крышам.

Но кто-то схватил меня, как кота, поперек живота и отнес в глубину комнаты, подальше от окна. А потом, опираясь на чью-то руку я взобралась на стол. И чисто символически продолжала танцевать там, иногда со звоном что-то со стола скидывая. А может, меня туда поставили специально, чтобы не крутилась под ногами и в окно не выпадала?

Наверное, все они уже ушли. А я не заметила. Потому что продолжала танцевать на столе с закрытыми глазами. Только тогда, когда Чургулия закинул меня на свое плечо, я поняла, что музыка уже не играет. Просто я сама себе ее так громко пою.

Видимо, что-то важное я все-таки пропустила.

Падать на мрамор с высоты чургулиевского роста было очень неприятно. Вот только Мавр думал, что мне уже все равно.

Это все Гришка виноват со своей водкой. Я же говорила, что не люблю. А он, Минздрав рекомендует, Минздрав разрешает…

А вот то, что последовало потом, Минздрав точно бы не одобрил.

ТРИ МУШКЕТЕРА

Утро было безобразно поздним. Я такое не люблю. Не люблю этот белый свет, льющийся в незашторенное великанское окно. Он говорит мне о том, что все потеряно. День будет безголовый. А голову у него, уже откусили кусачками пропущенного утра.

Бодрый шум машин с улицы казался персональным упреком. То ли самолет улетел без меня, то ли поезд ушел, то ли жизнь моя молодая пропала даром.

Впрочем, пережившие похмелье легко меня поймут…

Я попыталась поднять голову, но возникло ощущение, что на ней в зыбком равновесии находится тяжеленный кувшин. М-да… Я не африканская женщина, чтобы носить его целый день.

Мысль об африканской женщине отдалась целым арпеджио болевых ощущений. Вчера Мавр сделал свое черное дело с африканской увлеченностью процессом. Наверное, ему казалось, что меня нет. Но он ошибся. Я была где-то рядом и страдала морской болезнью. Я моталась на волнах какого-то желтого моря, больно ударялась коленями и локтями о прибрежный гранит, на поверку оказавшийся мрамором…

— Тебе что, Чургулия, лицо мое интеллигентное не нравится? — хрипло спросила я Мавра, потому что он уже несколько секунд, опираясь головой на руку, вглядывался в меня с каким-то врачебным интересом.

— И это ты называешь лицом? — отчужденно отозвался он. — Да еще интеллигентным?

— Ну, конечно, ты прав. После всего, что ты со мной вчера сотворил, об интеллигентности и речи быть не может. Она безвозвратно утрачена.

— Я-то здесь при чем? — холодно спросил Чургулия, решительно покидая наше ложе. — Ты же сама кузнец своего счастья. Все сделала своими руками. Показалась во всей красе. Спасибо скажи, что жива осталась.

— Значит, по-твоему, я еще благодарить должна, что ты не оставил на мраморе отпечаток моей посмертной маски, — попыталась пошутить я, потрогав саднящий подбородок. Все-таки я им обо что-то ударилась. И я даже догадывалась как.

— Ты, радость моя, совсем ничего не помнишь? — Он с подчеркнутым сочувствием потрепал меня рукой по голове.

— Лучше бы не помнила… — Я отвернулась и посмотрела в стену.

— Да вообще-то все в порядке, — мрачно сообщил он, — только ты чуть в окно не выпала. Я тебя еле отловил. Еще немного, и полетела бы.

— Да? — вяло переспросила я. — Из того, что я помню, это не самое страшное…

— Ну извини. Значит, лучше было отпустить полетать…

Я не стала отвечать. Он быстро встал. Натянул зеленую футболку и безупречные светлые брюки. Выглядел он свежим и энергичным. Как ему это удается? Через две минуты щелкнула входная дверь. Чургулия куда-то удалился. Может, за хлебом, с надеждой подумала я.

Раньше ничего подобного с нами не происходило. Мавр на мраморе всегда был предельно вежлив и политически корректен. Но, вероятно, ему это дело надоело. Иначе зачем бы он вот так со мной, как с тряпичной куклой?

Другой вопрос, нравилась мне его корректность или нет? Но так, как вчера, мне не нравилось точно.

Да что там говорить, особо мне это дело вообще никогда не нравилось. И в этом заключается удивительный парадокс моей личной жизни. Парадокс — потому что желания меня переполняют.

Но чтобы их удовлетворить, нужно невозможное. Наверное, нужно попытаться о них рассказать. Я попробовала однажды заставить себя говорить. Я начала с пустяка, попросила Чургулию завязать мне глаза. Но он наотрез отказался. И ему, наверно, казалось, что так он выражает свою искреннюю любовь ко мне.

— Я никогда, — он очень пристально смотрел на меня, — слышишь, никогда не буду завязывать тебе глаза.

Видимо, мое желание вошло в какое-то болезненное противоречие с его понятиями о жизни. Может, это было проявлением его патологической ревности и собственнических инстинктов. Он боялся, что я стану представлять на его месте кого-то другого. Но с ним я не могла иначе, когда я люблю глазами, я не успеваю любить телом.

После такого упрямого сопротивления я больше и не пыталась. Но как я расскажу Чургулии словами то, о чем сама словами не думаю?

Я начинаю себе это представлять и сразу краснею. И проваливаюсь в небытие. Кажется, краснеть тоже можно лишь до определенного предела. А дальше — либо взорвешься, либо начнется период полураспада. И ощущение такое, что вот-вот от напряжения за спиной прорежутся крылья. А может и клыки. Это как повезет. Как бабочка из куколки вылупишься. Больно, липко, страшно и необратимо.

Все равно что поведать мужу-инвалиду свои мечты об акробатических этюдах в постели. И бестактно, и бесперспективно.

И самое ужасное, я не могу объяснить, чего я хочу. Ну как будто бы мы играем с ним в бадминтон, а мне нужен теннис. Другая техника, другая энергия, другая подача.

Прежде чем стать его женщиной, я стала хозяйкой для его гостей.

А потом на мраморном ложе для натурщиц в красноватом свете рефлекторов судьба сыграла со мной очередную злую шутку.

Я уже говорила, что Федя Личенко был так некрасив, что сосредоточиться на чем-то другом я не могла. Даже не заметила судьбоносного момента, когда стала женщиной.

Точно так же не замечаешь укола, когда его делают шлепком ладони, зажав иглу между пальцами. Этим методом пользовалась медсестра Нина в больнице, где я в детстве лежала с пневмонией. Тем, кто боялся уколов, это здорово помогало. Так и с Федей. Шлепком для меня было его искаженное желанием лицо, а где та игла — уже и не ощущалось.

Ирония судьбы заключалась в том, что Чургулия был так красив, что думать ни о чем другом я не могла. Голова моя была занята созерцанием этой чарующей красоты, окрашенной тенью благородного физиологического страдания. Я так увлеклась этим зрелищем, что ничего не почувствовала. Глаза закрывать было просто жаль.

Существует множество ситуаций в жизни, когда женщина находится в особо опасном для сердечных ран положении. То, что нельзя влюбляться в психоаналитика, — прописная истина. В Америке психоаналитиков, вступивших в связь со своими пациентками, сажают в тюрьму. Только через десять лет врач и пациентка могут встретиться как мужчина и женщина. А раньше — это злоупотребление служебным положением.

Но есть еще множество ситуаций, за которые, конечно, мужчин не карают, но женщины при этом сильно рискуют. Мы всегда рискуем влюбиться в лечащего врача в больнице и телохранителя. В мудрого учителя в школе и тренера в спортзале. В стилиста и адвоката. Во всех тех мужчин, которые по долгу службы уделяют тебе пристальное внимание. Врач внимателен к твоим жалобам, учитель — к ошибкам и успехам, тренер — к движениям и достижениям, стилист — к достоинствам и недостаткам твоей внешности. Адвокат защищает тебя даже тогда, когда твоя вина очевидна, а телохранитель беспощаден к твоим врагам. И все это женщины принимают за нечто большее. Эта ошибка — сатанинский гриб, розовеющий на срезе. Примешь его за белый и потом будешь страдать.

К чему это я? Все очень просто. Когда художник тебя рисует, он бросает такие короткие и внимательные взгляды, что через час сеанса от каждого из них по спине разбегаются мурашки.

Это началось с первого раза, когда я пришла к Чургулии в мастерскую. Он не разговаривал со мной. Просто поздоровался и усадил на стул перед мольбертом. Потом пересадил по-другому. Смотрел. Наклонял голову и щурился. А потом он молча начал работать.

Тут-то и таилась моя погибель. Я рассматривала его, и никто не мог мне помешать.

Он был красив и одержим. Через каждые несколько секунд наши взгляды встречались.

Ни один мужчина никогда не всматривался в меня так, как он. От его взгляда мне было щекотно и муторно. Мне стало казаться, что он видит меня насквозь. Чем дольше он меня рисовал, тем яснее становилось, что знакомиться нам уже не придется. Всю информацию он считывал с меня глазами.

А я любовалась его одухотворенным взглядом. Когда он работал, он становился еще красивее. Он сосредоточенно молчал, а потому оставался для меня загадкой. Но чтобы просто так не сидеть и не ежиться под его внимательным взглядом, я думала о нем. И в конце концов его придумала. А он придумал меня. Вернее, ту, которая появилась на его холсте и жила теперь отдельной жизнью.

Может быть, поэтому через месяц ему стало казаться, что он имеет на меня неоспоримые права. Что чуть ли не он меня создал. А я не могла этому сопротивляться, так как без памяти влюбилась в свои мечты. Ни один мужчина никогда не смотрел на меня так пристально и часто. Ни один мужчина не знал мое лицо в таких подробностях, как Чургулия. Это знание не могло пойти прахом.

Допускаю, что каждая из его моделей, переживала ту же иллюзию. Совершенно уверена, что не первая поселилась в его мастерской, чтобы этот гипнотический процесс не закончился слишком резко. Я сама старательно выметала из его мастерской все свидетельства пребывания здесь прочих женщин. Я была в него влюблена, а поэтому все это казалось мне сором из прошлого. В отличие от него, я к прошлому не ревновала. Наоборот, я торжествовала. И ни о чем его не расспрашивала. В этом заключалась наша с ним принципиальная разница.

Я переселилась к нему плавно и естественно. Он рисовал меня все дольше. И сеансы позирования начинались все позже. Мы стали разговаривать. Говорил в основном он. Мне это разрешалось только в паузах, когда он работал над каким-то фрагментом моего лица по памяти.

Он всегда замечал, если я выглядела плохо. Если я выглядела хорошо, он не говорил ничего. Это считалось единственно возможной нормой.

Он был старше меня на пять лет. Поступил в Муху не сразу. Два года косил от армии. С помощью дедовского приятеля-врача, заведующего психоневрологическим отделением, Чургулия залег на полгода в больницу. И в конце концов получил вожделенный белый билет. Представить его солдатом было и вправду нелегко. Это было похоже на самый короткий анекдот типа «Колобок повесился».

Мастерская досталась ему от деда, члена Академии художеств. Я дедовских работ не знала. И Чургулия счел это признаком моей серости. Он долго возмущался, показывал мне какие-то книги с закладками на страницах с дедовскими репродукциями. Меня они не особенно впечатлили. Может быть, надо было смотреть оригиналы?

Зато работы Чургулии-младшего нравились мне ужасно. В мастерской стояли десятки картин, скромно повернутых лицом к стене. Чургулия мастерски прописывал детали. Некоторые преподаватели, я знала, поругивали его за фотографическую четкость и точность. Но это мастерство приводило меня в экстаз. После того как я отсиживала перед ним свои часы, мы пили чай. И пока он по-джентльменски кипятил чайник на кухне, я усаживалась на пол и перебирала его этюды, почеркушки, эскизы и картины, валяющиеся без подрамников на полу. Как у него это получалось? Ни одна деталь не ускользала от его острого, как у ястреба, глаза. Может, это оттого, что по гороскопу он был Девой? Проработка мелочей доставляла ему особое удовольствие. Я рассматривала его работы и покрывалась холодным потом при мысли о том, что же выйдет из моих многочасовых позирований. Какой он видит меня?

Мой незаконченный портрет он от меня всегда закрывал. И взял с меня клятвенное обещание не смотреть до тех пор, пока он не позволит. Было у него какое-то суеверное отношение к собственному таланту. Он вроде бы до конца в него так и не верил. Боялся, что однажды он куда-нибудь испарится. А потому соблюдал ритуалы по его сохранению. Только что не плевал через левое плечо перед тем, как взяться за кисть.

Почему он назвал мой портрет «Настасья Филипповна»? Спрашивать бесполезно. Он на такие вопросы не отвечал. Впрочем, как и на многие другие. Но все говорят, что половина успеха его работы именно в этом удивительном несовпадении портрета и названия. Хочешь не хочешь, а оно заставляет задуматься.

Может, конечно, он изначально знал, зачем выбирает меня. Может, он искал именно ее, Настасью. Но мне почему-то кажется, что в голову ему это пришло значительно позже. И вот почему.

* * *

С Федей Личенко я вижусь довольно часто. Я продолжаю общаться с Машкой. Я смотрю их экзаменационные спектакли. Я в курсе всех их дел. Мы с Федей делаем вид, что ничего не произошло. И это самое лучшее, что можно придумать. Теперь и вид уже делать не приходится. Из памяти стерлось все.

— Привет!

— Привет!

— Как дела?

— Ничего. А у тебя?

— И у меня.

— А где Машка, не знаешь?

— На репетиции.

— А… Ну давай.

— Давай.

Если смотреть на вещи слегка отстраненно, например с позиции собственных похорон, то, пожалуй, что так и есть — между нами ничего не произошло. Побаловались дети со спичками, да ни одной не зажгли. Никто никого не обидел. Попытка сотрудничества как-то не состоялась. А иначе, как сотрудничеством, назвать то, что было, никак нельзя. Благодаря Феде я вообще поняла, что жизнь, секс и любовь вещи совершенно разные. О любви никто и не заикался. Это было бы нелепо за те два с половиной раза, что мы виделись наедине в его комнатке в грязной коммуналке на Литейном. А после всего — жизнь продолжалась, и мы по прежнему нормально разговаривали. Вроде бы секс — был. Но только для галочки. А сказать честно — секса не было. Был контакт. Как при спиритическом сеансе — духа вызвали, но так ни одного вопроса ему задать и не решились. Ни с чем и разошлись.

И тем не менее некрасивый до одури Федя Личенко нес по своей мужской жизни гордое звание моего первого мужчины. Первого мужчины Евы. Считай, просто Адама.

На курсе у Машки царила атмосфера всеобщего грехопадения. И от любви, витающей в воздухе, казалось, можно было откусывать. А потому Федя обезличился и не оставил в моей душе никаких следов. Я просто откусила безвкусный кусок от их эпикурейского пирога.

И хоть самой мне казалось, что все это было не по-настоящему, возникший в моей жизни Чургулия задал мне немало вопросов.

Почему он решил, что имеет на это право — не знаю. Я терялась и путалась в показаниях, как слабонервный преступник на допросе. Но имена и явки называть категорически отказалась. И хоть это было всего-навсего одно ничего не значащее для меня имя, я сохранила за собой право называться женщиной с прошлым. Это была моя месть Чургулии за слишком явное чувство собственника и попытку прорваться на мою территорию. Он вел себя так, что я пожалела, что не подрабатывала на панели. Было бы что рассказать.

Может, после этого он и решил назвать мой портрет «Настасья Филипповна»? Из-за того что ничего обо мне не узнал…

Он был одержим работой, и сам придумал себе то, что ярко светилось в жестокосердном взгляде женщины на портрете.

Думаю, через некоторое время он все-таки начал догадываться об истинном положении дел. И свой порядковый номер в моей женской биографии вычислил безошибочно. С логикой и рациональным мышлением у него всегда было все в порядке.

Я помню, как однажды поймала его ироничный взгляд, когда крепко обхватила пальцами то, что он предложил мне вместе с рукой и сердцем. Он сжал мою руку и сказал:

— Ева, куй железо пока горячо, — сказал он с ударением на слове «железо». — А это — не куй! Не железный.

— Извини, показалось… — улыбнулась я льстиво. — Чургулия, ты только вслушайся, — радостно добавила я, подняв палец. И медленно проговорила с новыми знаками препинания: — «Куй железо, пока горячо».

— Вот тебе и новая профессиональная задача: «Выкуй — не куя».

Нам обоим было смешно. И я постаралась спрятать за смехом тот факт, что никогда еще не была так близко к провалу.

Но я честно старалась его обмануть по поводу своего опыта. Ввести в заблуждение движениями своего зовущего тела. Если бы я призналась, что ничего не умею, возможно, все было бы иначе. Но я вела его за собой туда, куда дороги не знала. Как Сусанин. Я разыгрывала перед ним спектакль и сама же становилась жертвой. Я увлекалась процессом. Но забывала о результате. И делала вид, что мне хорошо. Мне очень не хотелось его разочаровывать. Я поиграла так с полгода. А потом задумалась о себе.

И тут на помощь пришли мои верные друзья, вечные спутники моих эротических фантазий. Если я назову их имена сразу — меня упекут в психушку на ближайшие тридцать лет активной жизни.

А если не сразу, то может быть меня и поймут. Желания порой действительно переполняют меня до краев. Внешне мои страсти не проявляют себя никак. Все загнано в строго отведенную для этого резервацию. Ведь только в мыслях мне хочется отдаться первому встречному. В жизни же я не сделаю этого никогда. Но это в жизни…

Вот войди сейчас в дверь Атос в шляпе с пером — брошусь на шею без лишних слов. Но главное, он, Атос, ответит мне мгновенной и сверхточной взаимностью. В такие минуты, правда, одного Атоса мне кажется мало. А потому за ним быстренько заходит слегка циничный Арамис. Они закрывают за собой дверь. И втроем мы творим настоящие чудеса. Как только они мне больше не нужны, они тактично растворяются в небытие…

С некоторых пор они начали приходить ко мне в нужное время и в нужном месте.

Чургулия осторожно снимает с меня свитер.

Атос уже стоит предо мной на коленях и шершавит своей аккуратной бородкой нежный живот…

Арамис же подходит сзади и властно прижимает меня к себе аристократическими ладонями.

Чургулия касается губами моей груди. Но за эти скупые секунды я совершенно не успеваю откликнуться.

Эстафету принимает Атос. Пальцы его, привыкшие держать шпагу, умело берутся за тонкую работу. И я начинаю подтаивать, как размороженная форель.

Чургулия ждет, пока я разденусь сама.

Но мне помогают мои мушкетеры. Я чувствую, как решительные пальцы Атоса снимают с меня последнее кружево. А жаркие губы Арамиса, как по американской горке съезжают по моему позвоночнику и задерживаются там, где никогда не бывал Чургулия.

Чургулия ждет от меня инициативы. Так уж у нас повелось. А я жду ее от Атоса с Арамисом.

Долго ждать не приходится никому.

Я припадаю к Чургулии, а Атос с Арамисом ласкают меня на пару, как две тайские массажистки.

Чургулии кажется, что я самонаводящаяся торпеда. Но какого напряжения моей фантазии стоит мне эта автономность…

Я танцую свой танец любви с закрытыми глазами, не думая о том, где именно я сижу. Потому что Атос с Арамисом давно уже уложили меня на кухонный стол. Они гениальные фехтовальщики, а потому никогда не ошибаются в градусах, наклоне, ускорениях, времени и расстоянии. Пока Атос безжалостно делает свое дело, а руки его лежат именно там где надо, губы Арамиса оставляют нежные следы на моей шее.

Как только бикфордов шнур зажигается, Арамис с Атосом имеют честь отбыть в срочном порядке. Шнур догорает до конца уже без их помощи. Тротила положено немного. Взрыв я переживаю легко. Голову, руки и ноги не отрывает.

А потом я ответственно доделываю свое дело, замещая Атоса и Арамиса для Чургулии.

Всем спасибо. Все свободны.

— Тебе было хорошо? — спрашивает вежливый Чургулия.

— Последний раз, Чургулия, мне было хорошо в десять лет, когда я каталась на карусели в Парке Победы. А сейчас мне просто прекрасно… — увлеченно привираю я, любуясь возвышенной красотой своего мужа.

* * *

Мириться с Чургулией официально не представлялось возможным. Он считал это детсадовским методом. Дружба-дружба навсегда, ссора-ссора никогда. Он не умел прощать и тут же забывать. Он носил свое мрачное настроение как траур — ровно столько, сколько ему казалось необходимым.

Для меня это настоящая пытка — помнить истинную причину того, почему я на него зла. Я перегораю быстро. И уже не понимаю, что меня недавно так сильно огорчало. И тут мы входим с ним в разные фазы. И совпадения их дождаться очень сложно. Он — Дева, знак Земли. И все его настроения фундаментальны. Я — Водолей, знак Воздуха. И все мои метания похожи на ветер.

В день моего первого в жизни жестокого похмелья Чургулия ушел из дома на весь день.

Часов в девять вечера, в очередной раз проснувшись, я позвонила Гришке и прежде всего прокляла его вместе со всеми его винно-водочными изделиями.

— Я тоже рад тебя слышать, — приветливо ответил он мне.

— Скажи мне, Аю-Даг, знакомо ли тебе желание унизить женщину своим обладанием?

— Ты пивка бы попила, тебе бы и полегчало, — вкрадчиво посоветовал Гришка.

— Ты вообще слышишь, что я тебе говорю? — заорала я в трубку. — Нет, ну почему меня в этом мире никто не слышит? Сижу тут весь день одна, как прокаженная. А у меня, между прочим, синяк на подбородке!

Гришка молча слушал.

— Ты меня слышишь? В конце концов! — взбесилась я.

— Успокойся ради бога! — мирно проговорил Гришка. — К тебе приехать синяк полечить?

— Нет! У меня спросить, откуда он у меня взялся! — запальчиво крикнула я.

— Откуда у тебя синяк на подбородке, Ева? Ты упала лицом в салат? — хмыкнул Аю-Даг.

— Иди в баню! — прошипела я и повесила трубку.

Не знаю сколько времени я пролежала тупо уставившись на далекий потолок. Ну почему же мне кажется, что все так плохо? Надо над собой поработать, как учила нас на курсах астрологии незабвенная Эльга Карловна. Что-то ведь обязательно в моей жизни должно быть хорошо. И в плохом надо искать хорошее. Этому она научила нас, когда рассказывала, что хороших и плохих знаков Зодиака не бывает. У каждого две стороны. А потому Христос и Антихрист несомненно должны быть одного знака. Они антиподы. И так каждый знак равно способен порождать гениев и злодеев. И в любом положении планет, даже самом неблагоприятном, есть две стороны. Надо только научиться их понимать.

И тут я почему-то вспомнила про вырученные от продажи картины деньги. Вообще-то к деньгам я равнодушна. Но тут почему-то решила, что это и есть хорошая сторона моего положения. Думая о том, как мы их потратим, я даже забыла, что обижена на Мавра.

А потратим мы их на обустройство семейного гнезда. «Человеческую кровать» мы так и не купили. Но даже это было не так важно. Черт с ней, с кроватью. Мне хотелось сделать из мансарды богемный салон. Я уже видела, как у нас здесь будет красиво.

Да и гардеробчик мой оставлял желать лучшего. Рядом с Чургулией надо было блистать. А мне до этого было, как до Луны. В детстве одежду мне всегда привозил из-за семи морей папа. Но потом он стал фатально ошибаться с размерами. Пока его не было, у меня напрочь менялись пропорции. Он покупал вещь на девочку-подростка, а я уже превращалась в девушку. А главное — вкусы наши перестали совпадать. Ну разве что джинсы не вызывали противоречий. Их я в основном и носила.

Чургулия же моим содержанием себя не отягощал. Он еще и рассеянно советовал мне каждый раз, когда мы куда-нибудь шли: «Может, ты что-нибудь другое наденешь?» Какое другое?! Как будто бы он не знал, что я привезла к нему одну только сумку с вещами. И то половина из них была узкопрофессионального назначения, для работы.

…Мысли мои прервало щелканье ключа в замке. Вошел Чургулия, серьезный и торжественный. И вопреки моим ожиданиям на меня не сердился, потому что сказал:

— Нас, Ева, ждут великие дела. Я только что был в ресторане с сэром Эриком Хойзингтоном. За твое отсутствие пришлось извиниться.

Я была рада его видеть. А потому игриво сказала:

— Чургулия, тысячи женщин ежедневно терпят насилие от своих мужей. И все же десятки сотен из них подают в суд. Я не подам на тебя в суд, Чургулия. Я удовлетворюсь щедрой материальной компенсацией. Покажи мне, как выглядит тысяча американских долларов!

— Увы, Ева! Увы, моя дорогая! Я не могу показать тебе доллары. Я их уже потратил.

— Что? — заморгала я глазами. — Уже?

— Хойзингтон пригласил нас с тобой погостить в Америку. Деньги я потратил на билеты. Хватило точь-в-точь.

РОЗОВАЯ КОМНАТА

Отец меня не провожал. Он был в море. И я малодушно этому радовалась. Представляю, как тяжело бы дались нам его наставления. Он же всю жизнь плавал в «загранку» и наверняка не прочь был поделиться с моим новоиспеченным мужем правилами поведения в чужой стране.

Мама почему-то всплакнула. Мотнула головой и замахала рукой, чтобы мы не обращали внимания. Порывисто меня обняла. Я с мужем улетала за океан. На целых две недели. Мама терпеть не могла все эти самолеты-вертолеты, потому что, во-первых, они все время уносили ее в тяжелые и долгие экспедиции, а во-вторых, однажды на заре маминой романтической юности веселая компания ее друзей разом разбилась в тайге на вертолете. А они с напарником тогда не полетели, потому что была их очередь оставаться на базе. И кажется, на борту этого вертолета улетела от мамы навсегда ее первая любовь. Она никогда не говорила об этом открыто. Так, какие-то фразы, недомолвки, старые фотографии. Но когда я выросла, я поняла это сама.

Чургулия знать об этом не знал. Он потер переносицу, скрывая выражение своего лица и пару раз приподнял брови, глядя в пол. Сцена прощания с матерью казалась ему явно переигранной.

Обнимая на прощание маму в маленькой прихожей нашей двухкомнатной квартирки, я как нарочно стояла лицом к нему. Чувства, которые меня переполняли, можно было смело назвать противоречивыми. Если бы не Мавр, я бы от всей души с мамой попрощалась, расцеловалась и попричитала. Но при Чургулии все это казалось мне глупым и нелепым. Я видела нас с мамой его глазами и испытывала жгучую неловкость.

Я все время боялась, что мама что-нибудь ляпнет. Я даже, не знаю чего я могла от нее ожидать. Она у меня женщина не глупая, воспитанная, и вообще. Но я постоянно тряслась, что она покажется Гавриилу серой и банальной. А он оскорбит мою маму своей снисходительной миной или небрежно брошенной фразой. Цели понравиться моей маме он не ставил перед собой с самой первой встречи. Да и было их до этого всего две.

Первая — глупее не придумаешь. Через несколько дней после официального оформления наших отношений мы с Чургулией приехали ко мне, чтобы забрать кое-какие мои вещи. Я не ожидала, что мама окажется дома. Я пока что оттягивала разговор о важной вехе в своей жизни. Я точно знала, что родители этого не одобрят. Они, наверное, мечтали о свадьбе, белом платье, родственниках и прочих банальностях. Я же всю жизнь этого боялась. Воспринимала как страшный сон то, что я должна выходить замуж у всех на виду и целовать своего избранника под чудовищные крики «Горько!».

Это Чургулии хорошо — его личная жизнь никого из родителей не волнует. Он рассказывал мне, что родители его уже семь лет как в разводе. У каждого — новая семья. Их общение со взрослым сыном носит чисто формальный характер. Если что-то серьезное — конечно, помогут. А в остальном им просто некогда интересоваться такими пустяками, с кем он спит и как живет. Детей нет — значит свободен. А потому знакомить меня со своими родителями у него и в мыслях не было. Он сам видел их не чаще одного раза в год.

Так вот при первой нашей встрече я познакомила маму с Мавром, пролепетав: «Познакомься, мама, это Гавриил Чургулия». И после небольшой заминки добавила: «Мой муж». Мама вложила все свои эмоции в одну фразу: «Очень приятно!». В этот момент все великие режиссеры рвали на себе волосы. За одну эту фразу мама могла получила бы Оскара, как лучшая актриса в эпизоде.

Конечно, она давным-давно знала, у кого я пропадаю днями и ночами. И личной встречи ждала. Но не такой, а как у всех нормальных людей. Вторая встреча с папиным участием уже никак не повлияла на незадавшееся с самого начала знакомство.

Маму свою я люблю. И мне непонятно было, как Чургулия может подрывать мое отношение к незыблемым ценностям прежней жизни одним своим высоким присутствием. Но его мнение было для меня тогда важнее всего. Душой я была с ним, а не с мамой.

Приглашение нашего американского покровителя имело магическую силу. А все потому, что было оно не от частного лица, а от сети художественных салонов Хойзингтона. Он предупредил Чургулию, что проблем с визой небудет. В консульстве нам даже не стали задавать вопросов. А ведь из всех тех, с кем мы стояли в очереди на собеседование к консулу США, визу получили только трое. У всех у них оставались на родине в заложниках жены с малыми детьми.

Формально визу дали сроком на полгода. Единственным условием было наличие обратного билета с фиксированной датой. Но он у нас был. Сэр Эрик Хойзингтон сразу оговорил точную дату нашего отъезда. И сделал это весьма изящно. Он отбывал по делам в Европу. И для удобства предложил нам уехать с ним в один день и на одном такси: «Save your money, guys!»

В нашем распоряжении было целых две недели в Сан-Франциско! Возвратиться нам надо было до начала моих занятий.

— Ева, смотри, — сказал мне Чургулия, внимательно разглядывая визу в новеньком паспорте, когда мы зашли с ним попить кофейку на Литейный. — Теоретически мы могли бы с тобой отметить Рождество в Сан-Франциско. Ты только представь! У нас же виза с тобой до конца года.

— Да, было бы здорово, — мечтательно протянула я.

— Эх, жаль, только до тридцать первого, а то бы и Новый год встретили, — сокрушенно покачал он головой.

— Ты так переживаешь, как будто бы мы на самом деле будем справлять там Новый год! — улыбнулась я.

— А почему нет? — спросил он с деланным не пониманием. — Почему мы сами не можем решать свою судьбу? Ведь на мою работу есть спрос. Вот что важно! Хойзингтон так, между прочим, попросил меня захватить что-нибудь еще на тему классики, если у меня есть. А у меня есть! Ты же знаешь. Прощупаем почву. Может быть, что-то удастся.

— Что, например?

— Не будем загадывать, Ева, — ответил он. — Я не знаю, что нас ждет. Вот только возможности упускать нельзя. Понимаешь? Больше такая не представится. Тут все так совпало, и картину продали, и денег на билеты хватило, и визу дали. И что теперь — приехать и уехать? Спрашивается — зачем? Только чтобы потрогать Америку своими руками? Америка — это страна больших возможностей. И я намерен использовать свой шанс.

— А я? — спросила я, немного опешив от направления его мыслей. — У меня же учебный год начинается. Это ты ведь у нас закончил. А я-то нет!

— Возьми академку! — разглядел меня сквозь свои мечты Чургулия. — Делов-то!

— А причина? Просто так ведь не дадут.

— По личным обстоятельствам. — Наклоняя свою чашку и сосредоточенно разглядывая кофейную пенку, сказал мой муж. — Замуж вышла. Вынашиваешь потомство. Мало ли что можно придумать.

— А потом? — с вызовом спросила я. Мне всегда казалось, что есть темы, которыми спекулировать нельзя. И хоть я сама ни о каком потомстве пока что и не помышляла, легкость, с которой он выбрал эту тему для прикрытия, меня неприятно кольнула.

— Да какая разница, что потом! — с досадой ответил он. — Ну, не получилось. Бывает же. Никто проверять не станет. Да и вообще, Ева! — Он пристально посмотрел мне в глаза. И мне стало не по себе от его взгляда. — Ты можешь ответить мне на один вопрос? Зачем тебе заканчивать? Чего ты хочешь? Тебе не кажется, что для одной семьи два художника многовато.

— Ого, Чургулия! Поосторожней на поворотах. Что-то тебя заносит! — Я попыталась не поверить в серьезность его слов. Теперь брать академку уж точно не буду. — Чего я хочу… Я хочу творить, работать, гореть. И кто, как не ты, должен понять меня лучше всех. Ты же знаешь, что без этого жить невозможно!

— Ева, красота моя неописуемая, — сказал он устало, как будто бы заранее понимал, что усилие, которое он предпринимает сейчас, абсолютно бесполезно. — Ну о каком творчестве ты говоришь… Всю жизнь по пальцам себе колотить? Ты на руки свои посмотри… Все это детская игра. Походила в кружок «умелые руки» — молодец. Краски мне смешивать квалификации хватит. А теперь у тебя взрослая жизнь. Ведь я могу рассчитывать на то, что ты будешь мне опорой?

— Опорой? Это как? С утра пораньше вставать рядом, чтобы ты на меня опирался? — поинтересовалась я ядовито, чувствуя занозу в сердце. Оказывается, он все-таки заметил, что руки у меня некрасивые. Мне казалось, что я успешно их прятала.

— А почему, собственно, тебя это так расстраивает? — Он нахмурил свои красивые ржаные брови и строго на меня посмотрел. — Ты, вообще-то, любишь меня или так, погулять вышла?

— Люблю, — туповато ответила я, пытаясь понять, где же таится изъян в его железной логике. Да, люблю. И до сих пор до конца не верю, что этот иконописно прекрасный человек связал свою жизнь со мной. Да, люблю. Но одновременно ненавижу. Вот, оказывается, как бывает. Что там: от любви до ненависти один шаг? И шага делать не надо. Как на лыжах еду — одна лыжа любит, другая ненавидит. Параллельно.

— Ну вот и прекрасно, — подытожил он, не давая мне времени очухаться. — Значит, возьми для начала академку. — И добавил, усыпляя мою бдительность: — На всякий случай. А я отнесу свои работы на экспертизу.

— Чтобы тебе плюнули в душу и, как Гришка сказал, документально подтвердили, что все твои работы «говно» и ценности для страны не представляют?

— А ты с радостью повторяешь. Да? — глянул на меня с упреком Чургулия и осуждающе усмехнулся.

* * *

Планета наша оказалась громадной. Припав к иллюминатору, я с благоговейным ужасом начинала понимать, что материки — это тьфу. А океан — ого-го!

Летели мы через Чикаго. Там мы приземлились и минут сорок чего-то ждали. И хотя нас даже не выпустили из самолета, я до сих пор считаю, что была в Чикаго. Я действительно там была. И видела настоящих американских рабочих в ярких и чистых комбинезонах. Да и лица их, после замшелых пулковских, показались мне нездорового персикового цвета.

Но настоящее знакомство с Америкой произошло в туалете, когда мы приземлились в Сан-Франциско. Таких у нас еще и в помине не было, здесь царили чистота и обманчивое благоухание. Но самое ужасное заключалось в том, что в общении с сантехникой я неожиданно почувствовала себя Маугли, снятым с ветки. Унитаз не желал сливать воду. И никаких ручек, кнопок и педалей после тщательного и унизительного изучения обнаружено не было. Отчаявшись, я отошла от него на полшага. И тут он совершенно самостоятельно разразился долгожданным водопадом. Сработал фотоэлемент. С несказанным облегчением я вышла из кабинки. Но тут таилась еще одна загвоздка. Руки помыть не представлялось возможным, я не могла добыть воды. Наученная унитазом, я проводила перед краном руками, наклонялась, делала пассы. Но все было бесполезно. Я дотрагивалась руками до всех деталей. Ощупывала кафель над раковиной. Дергала и давила на все выступающие детали. Принимая во внимание тот факт, что туалет был территорией пограничной, мои странные действия могли неправильно истолковать. Когда я подумала об этом, то тут же уперлась глазами во внимательный взгляд камеры, висящей в углу под потолком. Честно говоря, я испугалась, что за мной сейчас придут.

Но в этот момент в туалет вошла холеная и благополучная иностранка. Не знаю, откуда она прилетела, главное в моей ситуации то, что она не была моей соотечественницей. Я стала рыться в сумочке, делая вид, что собираюсь навести красоту. Нащупала в ее недрах расческу и занялась делом, зорко следя за тем, как цивилизованные люди добывают воду из этого сомнительного устройства. Когда она вышла, я постаралась воссоздать перед зеркалом высокомерное выражение ее лица и повторила ее простые действия. Блестящая штучка поднималась вверх, вниз и отклонялась в стороны — от этого и зависела температура воды и сила ее напора. Ну а отсутствие привычного шершавого обмылка в мыльнице компенсировалось стерильным устройством, цедящим ароматное мыло по капле.

Из туалета я вышла сильно повзрослевшей. У меня поменялось мировоззрение. Видимо, внутренняя работа отразилась и во взгляде. Переминавшийся с ноги на ногу Чургулия даже не стал скандалить из-за того, что я так надолго пропала за волшебной дверью WC.

Я училась в английской школе. До сих пор помню на память куски из текстов, которые мы сдавали наизусть. В принципе, за свой английский мне страшно не было. Мавр тоже изъяснялся довольно прилично. Да еще перед отъездом усиленно занимался с самоучителем и часами слушал «Jesus Christ — superstar».

Тем не менее Америка встретила меня жестким языковым барьером. Мой школьный английский оказался вообще каким-то посторонним языком. А потому первые часы моего знакомства с сэром Эриком Хойзингтоном я предпочитала улыбаться и мелко кивать головой. Мне это было выгодно по многим причинам. Для начала откровенно прячась за Чургулию и самоустранившись из светской беседы, взамен я получила возможность хорошенько рассмотреть сэра Хойзингтона.

И чего меня Гришка им пугал? После Феди Личенко меня так просто не напугаешь.

Хойзингтон был слегка староват. Это правда. И зубы у него были не настоящие. Они так белели и были такими крупными, что он вынужден был все время говорить и улыбаться. Просто потому, что сомкнуть челюсти и закрыть рот элементарно не мог.

При нашем знакомстве в аэропорту он смачно чмокнул меня в обе щеки. И я ощутила целый букет ароматов — туалетной воды, мятной жвачки и старости, находящейся под постоянным контролем врачей. От молодых мужиков так не пахнет. А может, это и не запах вовсе. А увядающая энергетика.

Благородное серебро его прядей обрамляло кирпичное месиво лица. Седые волосы были единственным украшением Хойзингтона, не считая платиновых часов «Роллекс». Глаза у него были из другого набора, как японские батарейки у китайского плеера — серые, мозаичные. И я никак не могла отделаться от мысли, что его лицо, сляпанное, как песочный замок, — маска, которую он натянул перед нашим приездом, как Фантомас. И только глаза в прорезях настоящие.

В то время я в легковых машинах еще не разбиралась. И не знала, как называлось его авто. Но раньше мне никогда на таком ездить не приходилось. В середине девяностых таких машин на улицах нашего города, кажется, еще не было.

Все это я успела разглядеть, когда мы сели в машину и помчались по трассе, гладкой, как паркет в Эрмитаже. Когда же мы въехали в Сан-Франциско, о существовании Хойзингтона я напрочь забыла.

Это была Америка. И своим видом она меня не разочаровала.

Небо было уже ярко-синим. Окна маленьких разноцветных домов горели уютным желтым светом. Все вокруг казалось слишком ярким. Даже горящие габаритные огни машин впереди были цветными — желто-оранжево-красными.

Я мечтала о том, чтобы мы остановились перед одним из таких домов. Я была совершенно уверена, что у Хойзингтона наверняка имеется свой особняк. Но мы благополучно миновали улицы с частными домами и въехали в даун-таун, центральный район города, сплошь состоящий из небоскребов. Наши четырнадцатиэтажные высотные дома на Гражданке, которые я привыкла воспринимать всерьез, сразу показались сараями на краю деревеньки Пустошки.

В одном из таких домов, рядом со знаменитым небоскребом-пирамидой, и проживал Хойзингтон. Мы поднялись на бесшумном скоростном лифте на самый последний этаж. Ноги наши утопали в ворсистом, как газон, абрикосовом ковре. Апартаменты Хойзингтона занимали этаж целиком. А на крыше был бассейн, джакузи и маленький сад. Из лифта вышли прямо в просторную гостиную, поразившую меня непрерывным газоном ковра и непривычно белыми стенами.

Навстречу нам с белоснежной улыбкой вышла эффектная красотка мексиканских кровей в облегающих черных брючках и черной маечке. Она шла прямо ко мне, источала флюиды гостеприимства и тянула ручку для рукопожатия.

— Моя жена Эвелин, — с гордостью представил ее Хойзингтон. А потом повернулся к нам и, указав на нас рукой, сказал: — Эвелин — это Ева и Гэбриэл. Я говорил тебе, это очень талантливый русский художник.

— Найс ту мит ю, — хором сказали я и Гэбриэл.

Это имя очень ему шло. И я еще раз повторила про себя: я и Гэбриэл. Недурно. А главное неспроста. Еще моя любимая Эльга Карловна предупреждала, что на другом конце света в силу вступает другой гороскоп. Все судьбоносные аспекты и дома меняют свое привычное положение. В другой стране нас может ждать совершенно другая судьба. А другая судьба требует другого имени. Мой Мавр его только что получил. Значит, все у нас сложится. Все получится.

Эвелин обдала меня облаком незнакомого парфюма. Она пожала мне руку, приобняла за плечо, дважды поцеловала и опять взяла за ручку, как неразумное дитя. Комплексов по поводу телесных проявлений симпатии у нее явно не наблюдалось. То же самое она проделала с Чургулией. Я внутренне посмеивалась. Терпи, казак, — атаманом будешь. От меня-то всегда при людях отбрыкивался.

У Эвелин были близко посаженные, но очень красивые глаза — черные, как уголья, с густыми закрученными ресницами, похожими на часовые стрелки. Но в целом лицо было неправильным, длинный рот еле умещался на отпущенной ему площади. Ради него природа и так пошла на уступки, сделав нижнюю часть лица гораздо шире верхней. Зато неправильность пропорций возмещалась сияющей улыбкой от уха до уха. Эвелин была раза в два моложе мужа. Ей было чуть за тридцать. Она сразу показалась мне очень симпатичной, теплой, гостеприимной и способной понять решительно все, что я скажу.

Когда она вышла, чтобы принести нам выпить, я впервые подошла к широкому окну. И у меня подкосились ноги. Взбитые сливки Америки белыми облачками парили между верхушками небоскребов. Город был далеко внизу. Я села на стул и вцепилась в него руками. Я ли это желала — погулять по питерским крышам, мечтая у окна мастерской Чургулии?

Я не знала, что боюсь высоты, потому что толком не знала, что же такое высота.

Шок пробил брешь в языковом барьере, и в нечленораздельном потоке американской речи я вдруг четко уловила знакомые формы и словосочетания. Количество перешло в качество. И я отважно набросилась на Хойзингтона с волнующими меня вопросами.

— Скажите, мистер Хойзингтон, почему вы живете не в отдельном доме, а на такой высоте? Вам не страшно? — спросила я его.

— Страшно должно быть тем, кто живет внизу! — он указал вниз, видимо, еще не веря, что я действительно говорю по-английски и довольно прилично. — Когда я был молод, я пережил ужасное землетрясение. Вы, наверное, знаете, что Сан-Франциско находится в сейсмически опасной части планеты. Страх этот остался со мной навсегда. Но не бойтесь! Мой друг архитектор сказал мне однажды — даже если весь Сан-Франциско будет лежать в руинах, этот дом и пирамида останутся стоять. Он точно знает, что они укреплены по суперсовременному проекту. Поэтому я продал свой дом и перебрался сюда. Здесь я чувствую себя в полной безопасности! А к высоте, Ева, вы скоро привыкнете.

Он закончил свою речь и, на мгновение замерев, блеснул улыбкой, как будто сфотографировал меня со вспышкой.

— И еще — не называйте меня мистер Хойзингтон. Называйте меня просто Эрик. Так я чувствую себя гораздо моложе. Тем более когда ко мне обращается такая красивая женщина. — И он сфотографировал меня еще раз.

Я чуть не сказала ему в ответ: «Хорошо, мистер Хойзингтон». Как в старом советском фильме, герой которого говорил раскосой аборигенке: «Не называй меня “чужой человек”». А она кротко отвечала, уперев глаза в пол: «Хорошо, чужой человек».

Наконец Эвелин проводила нас в нашу розовую игрушечную комнату и оставила одних отдохнуть после дороги. Первым делом я заглянула в ванную, войти в которую можно было только из нашей комнаты. И ослепла от нереальной красоты и яркого света.

Последние десять лет ванная комната в моей квартире жила в тщетном ожидании ремонта. И я выросла, считая, что шелушение потолка и зеленых стен, а также рыжее пятно в раковине — это норма жизни. Что тусклая лампочка придает моему отражению особую тайну. А мама, выросшая в коммуналке и томящаяся по полгода в походных условиях экспедиций, каждый раз выходила из ванной такой розовой и счастливой, какой не бывала даже после спектаклей в БДТ. И каждый раз она глубоко вдыхала и пафосно произносила: «Какое это великое счастье — иметь собственную ванную». В мастерской у Чургулии дело обстояло еще хуже. Там у нас имелся душ, выгороженный в углу на кухне.

Это же была не ванная. Это был античный храм красоты. Он весь светился нежно-розовым светом, а краны инопланетной конфигурации сверкали золотом. На полу лежал розовый пушистый ковер. И даже унитаз, и еще одно унитазообразное НЛО, то есть, как выяснилось потом, биде были окружены маленькими пушистыми ковриками.

Батарея бутылочек обещала мне отдельное развлечение.

А вместо иконы в этом храме красоты висело огромное зеркало.

Мое отражение оказалось достойным божественного сияния, царящего вокруг. Вообще-то я с опаской отношусь к незнакомым зеркалам. В каждом из них я хронически себя не узнаю. Каждый раз — это какая-то другая я. И в этом зеркале я была другой. Но такое отражение устраивало меня на двести двадцать процентов. Те недостатки, которые я всегда замечала дома, в этом волшебном зеркале отсутствовали. Неожиданно обнаружилось, что слишком простая белая футболка, из-за которой я так переживала перед отъездом, очень мне идет. А желтоватый загар потрясающе высвечивает прозрачную зелень чуть раскосых глаз. Бледно-розовые от природы губы делились посередине на две выпуклые половинки, как надувные отсеки спасательного жилета, который я видела в детстве на корабле у отца.

Я повернула голову в одну, в другую сторону. Взмахнула тяжелыми волнами своего шифера. И почувствовала прилив сил и веру в счастливое будущее.

В зеркало я увидела, как сзади ко мне с торжествующим видом подходит Чургулия. Несколько секунд мы стояли перед зеркалом молча, глядя друг другу в глаза. Мой Мавр несколько раз хлопнул своими золотыми ресницами, и мне показалось, что это два мотылька пытаются улететь с его прекрасного лица. А потом мы бросились друг другу в объятия. Я повисла на шее у своего гениального мужа, оторвала ноги от земли и чуть не повалила его на пол.

— Осторожней, Ева! Ты должна меня беречь! — слегка отстранил меня Чургулия, с любопытством оглядываясь по сторонам. И негромко сказал самому себе: — Главное — не терять голову! Я ею работаю.

БОЛЬНАЯ ГОЛОВА

А ведь все могло быть совсем иначе!

Накануне вечером наши милейшие хозяева отвезли нас на ужин в Соссолито. Это чудный городок напротив Сан-Франциско через залив. Чтобы туда добраться, нужно проехать по мосту Золотые Ворота, который запечатлен на всех футболках, сумках и календарях, что продаются на добрую память о городе Святого Франциска.

Я все время пощипывала себя за руку, чтобы проверить, не снится ли мне вся эта жизнь. А оснований полагать, что снится, было целое множество.

Во-первых, здесь не было грязи. То есть вообще. Можно было ходить по улице в туфельках и не снимая их преспокойно продолжать ходить дома по ворсистому абрикосовому ковру. Это первый аргумент в пользу того, что все это сон. Во сне я обычно тапочки не переодеваю.

Во-вторых, у воздуха здесь не было температуры. На улице было точно так же, как дома. Разница нулевая. Во сне я тоже никогда не мерзну и не чувствую ожогов.

В-третьих, казалось, что все тебя знают, так приветливо с тобой здороваются. В ресторане в Соссолито меня вообще не покидало ощущение, что молоденькая девочка-официантка так живо интересуется, нравится мне еда или нет, потому что мы с ней когда-то что-то делали вместе. Просто я об этом позорно забыла. Во сне у меня такое бывает — я встречаюсь с какими-то близкими и любимыми людьми и прекрасно знаю всю предысторию наших отношений, хотя проснувшись, понимаю, что это ощущение крепкой дружбы мне всего лишь приснилось.

В-четвертых, я не чувствовала вкуса. Я что-то ела. Что-то пила. Но ничего не ощущала. Так и в моем сне мороженое всегда имеет вкус картонного стаканчика и деревянной палочки.

К несчастью, четвертое доказательство нереальности происходящего имело совсем другое происхождение.

На party, устроенном в честь нашего приезда на следующий день, мне уже не казалось, что я ничего не чувствую. Я знала это точно. Кроме того, есть мне расхотелось совсем. А от холодного со льдом апельсинового сока жутко болело горло. Я еще никому в этом не призналась. Но меня охватило ужасающее отчаяние. Не болеть! Не болеть! Приказывала я своему капризному организму. Но он отвечал мне пробежками мурашек по позвоночнику, болью во всех суставах и тупой тяжестью в голове.

Захотелось к маме. А вокруг были совершенно чужие люди. И хоть они мне радостно улыбались, мне казалось, что пользы от них сейчас как от деревьев в парке. Как всякая нормальная жена, я стала выискивать среди присутствующих своего мужа, который меня по обоюдной договоренности оставил развлекаться самостоятельно.

Я нашла его. Но Чургулия на мой призывный взгляд не ответил. Отвел глаза, как будто бы ничего не заметил. Вокруг него роились какие-то жирные дамочки в белых штанах. Но, видимо, дело было не в них. Разговаривал мой муж с каким-то холеным шатеном лет сорока. И тот внимательно слушал, глядя себе под ноги, прикрыв рукой, как козырьком нижнюю часть лица и сосредоточенно кивая.

Мавр был полностью поглощен общением с ценителями прекрасного. Среди приглашенных на вечеринку было несколько внушительного вида пожилых пар. Хойзингтон покупал картины для своих галерей по всему миру. И в окружении его было множество богатых коллекционеров. Некоторые экземпляры современной живописи висели на стенах в просторном холле, где гости перетекали из угла в угол, от одного дивана к другому.

Меня такой способ принимать гостей поначалу очень удивил. Я привыкла, что прежде всего надо наготовить гору еды, потом накупить водки, усадить всех за длинный стол и позаботиться о том, чтобы всем хватило стульев и табуреток. Кому не хватило, тот садился на тумбочку. А если народу было совсем много, на две табуретки клали длинную доску и садились на нее, как на скамейку. Пока хватало сил, говорили тосты. Смотрели друг другу в глаза. Рвали на груди рубаху и открывали душу. А тут — совсем другая картина. Шведский стол. Никакой торжественной части. Никаких вынужденных взглядов в упор. На маленьком столике у стены расставлены были тарелки с кусочками сыра и оливками. И ворохом лежала в блюдах какая-то мексиканская сушеная снедь рядом с соусницей, наполненной красным соусом. Напитки наливали себе сами. И разбредались по углам, общаясь группками.

Я несмело подошла к Чургулии сзади. Разговор был оживленный, и я боялась ему помешать. Я же понимала, что он сейчас все равно что охотник, взявший на мушку стаю уток и еще не выбравший, в которую стрелять. И тут я буду стучать его по плечу. А утки возьмут и разлетятся. Я постаралась незаметно раствориться в толпе гостей. Но тут меня заметила Эвелин.

Эвелин в алой асимметричной тунике поверх белых лосин и с крупными бриллиантами в ушах перебегала с сияющей улыбкой от одной компании к другой. Ее блестящие, как рояль, черные волосы были уложены в высокий валик. Странно, что она совсем не боялась этой прической еще больше исказить пропорции грушевидного лица. Или это только мой художественный вкус страдал от такого искажения. Впрочем, на мой взгляд лицо американской нации было вообще неправильным. Красивые лица встречались здесь редко. А если встречались, то принадлежали не выходцам из Европы. Красотой меня сразу поразили афро-американки и латинос.

Новые впечатления слегка скрашивали мое самочувствие, и, когда мне приходилось поддерживать светский разговор, я забывала о своих печалях. Когда Эвелин подошла ко мне, я решила сразу что-нибудь сказать. Так мне легче было контролировать ситуацию. Если я задавала тему, потом можно было хоть понять, о чем идет речь. Если же начинали спрашивать меня, я все время боялась, что неправильно пойму. Чем сильнее болела голова, тем слабее становился мой английский. А потому я сразу спросила у Эвелин:

— Эвелин, а картина моего мужа? Где она сейчас? — И видя, что она не сразу поняла, о чем это я, уточнила: — Та, которую купил Эрик?

— А-а-а! Достоевски! Эрик подарил ее одному приятелю. Он без ума от Достоевски. Собирает все, что с ним связано. И картина твоего мужа ему очень понравилась! Но я должна тебе сказать, что в жизни ты нравишься мне гораздо больше! Очень красивая! Очень! — И Эвелин с восторгом меня приобняла. — Ты еще не познакомилась с Дэнисом? Давай я тебя познакомлю. Он тоже из России. Танцовщик. И наш большой друг. Он очень талантливый! Очень!

Эвелин была очень эмоциональна. Сказывалась ее южная кровь и полнейшее благополучие. Иногда мне казалось, что она сознательно играет роль восторженной дурочки, так она хлопала глазами и восхищалась всем подряд. Именно поэтому я постаралась погасить в себе излишний восторг по поводу ее оценки моей красоты. Судя по ее реакции на окружающих, это тоже было из разряда резких преувеличений.

Эвелин пропала, и через минуту я увидела, как она направляется к моему диванчику, таща за руку какого-то длинноволосого светлого парнишку с характерной пластикой профессионала в области движения. Плечи развернуты, спина прямая, ноги идут не коленями, а бедром. Лицо его не представляло собой ничего интересного. Так… На первый взгляд ничем не примечательные бледные черты. Или, может, мне так показалось, потому что он явно проигрывал рядом со смуглой чернобровой Эвелин.

— Это Дэнис Лиховски! — Она сделала ударение на первом слоге. — Он танцует принца в «Лебедином озере»! Все сходят по нему с ума. А это Ева! — Она подхватила Дениса под локоток, прижалась к нему и положив головку к нему на плечо, чтобы видеть меня как бы его глазами, сказала: — Помнишь, портрет, который Эрик привез из России? Это она! Ну, поговорите по-русски. Я хочу послушать!

— Привет! — сказал Денис, тряхнув стильной блондинистой челкой и протянул мне крепкую руку. — Ну как тебе здесь?

— Здорово! — ответила я, почувствовав, что из-за плохого самочувствия улыбаюсь на американский манер. Эвелин восторженно переводила взгляд с меня на него, как умный спаниель нашего соседа Грищука. Мне ужасно мешало то, что она слушает. Из-за этого я тоже слышала себя со стороны. И каждая фраза казалась сказанной с той же интонацией, с которой говорит за кадром переводчик на видеокассете. — Правда, мы только вчера прилетели. А ты правда принца танцуешь?

— Правда. Приходи, — легко и как-то по-родственному просто сказал он. — Посмотришь. Я тебе билет достану. Я уже год здесь живу. Фу ты, какой год! Скоро уже полтора будет!

Эвелин сделала глазами восторженный пируэт. Покивала головой с выражением: «Что за язык! Вот это да!». И погладив каждого по плечу, удалилась ворковать дальше.

— А ты откуда? — спросила я с искренним любопытством. Был в его речи какой-то приятный говорок.

— Из Киева, — улыбнулся он простодушно.

— Я так и подумала, — ответила я, удовлетворенно кивнув. — У меня бабушка из Киева. До войны там жила. У нее речь на твою похожа. Интонации. Так детством повеяло…

— А, понятно, — ответил он, с любопытством меня разглядывая. — Чего у тебя бокал-то пустой? Тебе чего налить? Мартини со льдом хочешь? Или чего покрепче? — У Дениса имелся настоящий талант ненапряжного общения. А потому я немного расслабилась после разговоров по-английски.

— Знаешь… Мне чего-то нехорошо, — сказала я и тут же почувствовала, что забытые за новым знакомством симптомы настойчиво возвращаются. — Со льдом точно не надо. А покрепче, боюсь, развезет. Я еще по-нашему времени живу. У меня ночь.

— Разница во времени — вещь жестокая. Но ты не бойся, дня через четыре пройдет. Потом, правда, то же самое дома начнется. Но текилочки выпить тебе не помешает. Вот увидишь. Подожди. Я сейчас.

Денис был примерно моего возраста. И роста был такого же, как я. Ну ладно, так и быть, чуть выше. Но двадцать лет для женщины и для мужчины — это совершенно разные вещи. Я чувствовала себя опытной женщиной. А он был совсем мальчишкой. Голубые глаза, светлая девичья кожа. Такое впечатление, что он еще никогда не брился. Только шея была не мальчишеская, мощная с кадыком. Тело, привыкшее к недетским нагрузкам, давно обогнало в развитии юношеское лицо.

Он отошел в другой конец комнаты, к столику. А я смотрела ему вслед. За несколько минут общения лицо его перестало казаться мне неинтересным. С помощью четко очерченной нижней челюсти и занавешенных волосами глаз на сцене он вполне мог пускать пыль в глаза. Издали все это выглядело очень романтично. Больше всего он напоминал мне трубадура из мультфильма «Бременские музыканты».

— Да, мужа-то твоего взяли в оборот. Он безнадежно занят. Уж если Маша Арчер сядет на ухо — пиши пропало. — Денис вернулся с одним бокалом. Протянул его мне. Я с удивлением смотрела на кромку бокала. Она вся была в налипшей крупной соли. А сбоку красовался полумесяц лимона. — А муж тебя ревновать не будет?

— Да он даже не знает, где я и что со мной, — дурным от обиды голосом рявкнула я. И я тут же пожалела об этом. Что я думаю по этому поводу, никого не касается. Тем более совершенно незнакомого человека. Не люблю никому жаловаться. Всегда получается, что поддавшись чувствам, говоришь лишние вещи. А потом, когда все уже нормально, кто-то возьмет да и подойдет к тебе с сочувствующим видом. И уже вовсе не тот, кому ты сболтнула лишнее. Ведь ты же не предупреждала, что твои слова — это секрет. Именно поэтому я давно перестала жаловаться на нюансы супружеской жизни подругам. Поверенным в мои дела оставался только Гришка. Он обладал удивительным качеством — был могилой моих исповедей. Скорее всего, просто напрочь все забывал. А потому не в силах был передать дальше. Но где он, Гришка?

— Да брось… Вон он у тебя орел какой! Маше Арчер лапши на уши сейчас навешает, и будете вы жить долго и счастливо. Знаешь, анекдот такой есть: «У нас все решает папа. А кто будет папой, решает мама». Не злись, ну!

Мне стало стыдно, что он еще меня и уговаривает. Каким-то он оказался уж слишком заботливым и проницательным. Этого я совсем не ожидала от такого мальчика. Только с анекдотом я не очень поняла. Тут был какой-то намек. Или как?

— Да ладно… А что ты один бокал принес? А сам? — спросила я, пряча глаза, в которых, как я полагала, все еще можно было прочесть мои нелепые обиды. Из-за этого я не спросила ничего про эту противную Машу Арчер. Почему-то мне было неловко это сделать.

— Да у меня спектакль завтра. — Он отмахнулся. — Мне нельзя. Ноги тяжелыми будут. А ты пей. Текилу пила когда-нибудь? Надо соль лизнуть, потом выпить и лимончиком закусить.

Так я и сделала. Обжигающее тепло на две минуты сняло боль в горле. А Денис почему-то решил, что меня надо развлекать.

— Знаешь, какое самой страшное слово для физиков-ядерщиков?

Я вопросительно кивнула.

И он, скрывая готовую все испортить улыбку, сказал:

— Упс!

Я вяло улыбнулась. Сил рассмеяться у меня, как оказалось, не было.

— Чего-то у тебя щеки горят… А ты вообще всегда такая квелая или только сегодня? — Он неожиданно по-свойски прикоснулся к моему лбу ладонью. И его глаза расширились от неподдельного ужаса. — Батюшки мои! Да у тебя температура сорок наверно! Ты чем это болеешь, интересно? Не СПИДом, надеюсь… А то у меня завтра спектакль.

И тут я наконец рассмеялась.

* * *

Вот и все, что я помню о своем пребывании в Америке по приглашению. Дальше мои воспоминания ограничиваются розовой комнатой и великолепной ванной…

Две недели я проболела жестоким американским гриппом. Температура зашкаливала. Я все время спала. И день за окном сменяла ночь.

Какая именно температура у меня была, я так и не поняла. Градусник измерял ее в Фаренгейтах. Я то плавала в собственном соку, то стучала зубами, пока не научилась в конце концов сжимать челюстями краешек легкого одеяла.

Чургулия демонстративно меня сторонился, боялся заразиться, и спал на другом краю необъятной кровати. Ему болеть было никак нельзя. А мне иногда так хотелось, чтобы он согрел меня своим теплом, обнял бы сзади и я точно бы знала, что тыл у меня прикрыт. Мне казалось, что он недоволен мной, моей болезнью и безобразной растратой денег на билет в Америку в два конца. Болела бы себе дома с тем же успехом. Он так не говорил. Но сарказм звучал в каждой его фразе. Или он считал это живительной силой юмора?

— Не надо было налегать на мартини со льдом. Это все от жадности, Ева. Небось и лед съела, чтоб никому не досталось.

Он то ли шутил, то ли и вправду так думал. Я уже не могла понять. Для начала он призвал меня взглянуть на положение вещей трезво. После моего первого и последнего в жизни алкогольного перебора призыв к трезвому взгляду на вещи прежде всего заставлял меня покраснеть. А трезвый взгляд в понимании Чургулии означал следующее: если я вышла из игры, я не должна эгоистично желать, чтобы он тоже из нее вышел, просиживая со мной день и ночь и подавая стакан воды. Подумаешь, грипп! И я должна благородно его отпустить. Это в наших общих интересах.

— Скажи мне, что все понимаешь. Я не хочу чувствовать себя подлецом, — чуть громче, чем следовало, попросил меня Чургулия.

— Я все понимаю, — ответила я так, как он хотел.

Видела я его крайне мало. Эвелин заказала Чургулии свой парадный портрет. И муж мой погрузился в этот процесс с головой. Он приходил глубокой ночью. Заботливо спрашивал:

— Ну как ты тут? Не лучше?

Я не успевала ему ответить, что кашляла весь день, как шавка на цепи, и стучала зубами, как запуганный детдомовец. Да и зачем? Я даже не обижалась на то, что он сразу же начинал говорить сам. Мне хотелось узнать про Америку. Какая она там, внизу за окном. В такой близости к ней я вряд ли еще когда-нибудь окажусь. И я слушала его возбужденный рассказ о блестящих возможностях, которые он нащупал, о потрясающих людях, с которыми его познакомили, и о том, что за портрет Эвелин Хойзингтон обещал ему отвалить целых пятьсот долларов!

Доктор Гибс, семейный врач Хойзингтонов с красным лицом аллергика, послушал меня коротким, как у доктора Айболита, стетоскопом. Сказал, что это обыкновенный вирус. Но мой иммунитет на него не распространяется, потому что вируса этого я в жизни не встречала ввиду его американского происхождения. А что муж мой не заболел — так это скажите спасибо вашей второй группе крови, которая, как известно, особенно восприимчива к простуде и гриппу. И самое противное, сказал краснолицый доктор Гибс, что лекарств принимать не следует. Все они только вредят. Надо положиться на свой организм. Если сопротивление подавить, вирус затаится и вылезет наружу при первом же охлаждении.

Не лечить. Для меня это был настоящий приговор. Никакого искусственного облегчения мне не светило. А как было бы здорово наесться таблеток и пойти на автопилоте по улицам Сан-Франциско. Заглянуть в эти мифические магазины. Ведь у нас таких в середине девяностых еще не было. Пробраться к океану. Подышать морским воздухом. Но в Америке, к сожалению, пешком не ходят. Расстояния такие же, как знаменитая американская порция. Это тебе не старушка Европа. И хоть Европы я не видела, но в старой Риге была еще в десятом классе. А потому разницу понимаю.

Но таблетки мне давать доктор Гибс категорически запретил. А в семье Хойзингтона слово доктора Гибса считалось законом. А потому они постарались вбить в голову Чургулии ту же спасительную мысль. И вбили.

Именно из-за этого я никуда не могла пойти даже тогда, когда температура стала нормальной. Я ужасно кашляла, и мне неудобно было даже разговаривать с Эвелин и Эриком. Они вежливо пережидали приступы моего лая. Но я чувствовала, будь их воля, они давно бы надели на меня намордник.

Но все-таки я выжила. Может, благодаря контрабанде, которую приносил мне Денис. Эрик пускал его к себе в дом в любое время. Денис приходил между репетициями. Благо от балетной компании Сан-Франциско до даун-тауна было ровно десять минут на машине.

Если бы не Денис, я, наверно, искусала бы себе локти до крови. Но он развлекал меня и, озираясь на дверь, выдавал аспирин и большие коричневые таблетки от кашля.

Но во всех минусах всегда при желании можно было найти и плюсы. Во всяком случае искать их учила нас незабвенная Эльга Карловна. Это уже не имело никакого отношения к астрологии. Зато значительно повышало качество жизни.

Из-за постоянного жара я сильно похудела. И это, конечно же, было плюсом. Я неоднократно пыталась сотворить то же самое собственными силами, но по прошествии двух-трех дней диеты в гордом одиночестве съедала шоколадный торт диаметром с настольную игру «Монополия». А тут все случилось само. Моя фигура казалась мне произведением искусства. Жаль, показать ее было совершенно некому. Разве что доктор Гибс стал ее тайным очевидцем. Но клятва Гиппократа, как забрало, делала его лицо абсолютно бесстрастным. Чургулия же изменениями во мне почему-то не интересовался. Он только сказал однажды:

— Что-то ты, Ева, сдулась. Раньше такие щеки были, как яблоки. А сейчас у тебя лицо как у женщины из третьего мира. Впереди времена сложные. Ешь, пока дают. Надо бы жирка поднагулять.

Этот утилитарно-людоедский подход к моей внешности надолго меня опечалил. К тому же из соображений жесткой экономии Чургулия не купил мне ничего, кроме славненькой футболочки чудесного цвета хаки. По мнению мастера, только этот цвет мне и шел.

Но в отчаянном положении надо было найти еще хоть какой-то плюс.

И я нашла. Разве не плюс? От вынужденного безделья у меня выросли ногти. И от нечего делать я все время подпиливала их и полировала специальной пилочкой, которую принес по моей просьбе Денис.

Ну и последнее преимущество моего безнадежного положения заключалось в том, что я в своем вынужденном изгнании все время смотрела телевизор. А потому американская речь стала для меня прозрачна и понятна на слух. Двухнедельное погружение я осуществила по-своему.

Накануне отъезда Чургулия нервничал. Свой серьезный разговор с Хойзингтоном он откладывал до последнего. Мы уже собирали вещи, когда он наконец решился.

Через две минуты в дверь постучали. Эвелин пришла ко мне с чемоданом. Она начала издалека.

— Мы познакомились с Эриком, когда ему было пятьдесят два года. Это был самый восхитительный роман из всех, которые у меня были. Он любит меня до сих пор как сумасшедший. И дарит мне жуткое количество вещей. Ева, я не знаю, куда от них деваться. И главное, я за всю жизнь все это не успею надеть. Я тут принесла кое-что. Может, ты возьмешь с собой в Россию. У вас там трудно, я знаю. А ты ведь ничего не успела себе купить. Если не хочешь себе, возьми подругам. Это все почти новое. Если я надевала, то всего пару раз.

Долго уговаривать меня было не нужно. Как только мы с Эвелин открыли чемодан, на глаза мне попалось вечернее красное платье. Я сразу поняла, что возьму все. Если Чургулия откажется, я буду тащить все это на своем горбу. Но я этого не отдам. Мне такие вещи разве что снились. Единственное беспокойство вызывал размер. Эвелин была немного меня повыше. И, скорее всего, уже в кости. Но различия наши не выглядели фатально. Только бы подошло!

Ровно полтора часа я прокрутилась перед зеркалом. Все надо было чуть-чуть подогнать. Но никаких капитальных переделок не требовалось. Вот оно счастье, подумала я стыдливо. Так радоваться шмоткам — это все-таки «моветон». На радостях я троекратно расцеловала Эвелин, слегка ее удивив.

— Подружки будут в восторге! — проникновенно сказала я и показала им всем мысленно фигу. Все эти кофточки, идеальные брючки, юбки, пиджачки, красное и черное платья буду носить только я. Я и еще раз я!

Чургулия вернулся и молча присел на кровать. Я ждала его в красном платье. Он посмотрел на меня мрачно, ничего особенного не заметив.

— Хойзингтон категорически против, чтобы мы задержались. Он расписывал мне все сложности в таких черных красках! Любой дурак заподозрил бы его во лжи. Просто старику не надо проблем на задницу. Ну и ладно. Деньги за портрет Эвелин он мне заплатил. Завтра они с ней улетают в Мадрид. Так что в аэропорт мы поедем вместе.

— Я даже не видела, какой портрет ты нарисовал, — сказала я тихо. Мне было не очень приятно, что мнение мое его не интересовало.

— Да какой там портрет, — он с досадой поморщился. — Так, халтура. Она не могла помолчать ни минуты. У нее и так лицо жутко сложное. Как его вообще можно писать в движении? Ну, пришлось схитрить. Вышло вроде ничего. Им понравилось. А это сейчас самое важное.

— Что? То, что им понравилось? — спросила я несколько враждебно.

— То, что здесь за такое баксы платят. Вот что действительно важно.

— Знаешь, здесь и за мытье сортира баксы платят. Не желаешь попробовать?

— Ева, Ева… Что ты знаешь об Америке…

— Ну ладно, Маврик. Это запрещенный прием, — сказала я, уговаривая себя не заводиться по поводу того, что Америку я не знаю. И пытаясь почерпнуть источник спокойствия в созерцании, ковра под ногами, увидела вдруг красный подол и вспомнила, что на мне платье моей мечты. — Скажи лучше, как тебе мое обалденное платье? Эвелин угостила.

Чургулия рассеянно скользнул по мне взглядом и покривился. Зачем я его только спросила!

— Ты бы еще губы красным намазала… Вульгарно. Красный — явно не твой цвет. Это хорошо для брюнеток. А тебе — только хаки. Сколько раз уже говорил.

Ну и пожалуйста. Я резко крутанулась на пятках, как капризный подросток. В конце концов, это же платье моей мечты, а не Чургулии. А корректировать мои мечты я ни кому не позволю. Даже моему мужу. Я и так постоянно уступаю ему во всем! Если я из-за него откажусь от собственной, пусть и вульгарной мечты, от меня как от личности не останется ничего! Нет! Красное платье, как красный революционный флаг, казалось мне символом моей личной автономии. Без личной свободы я начинаю задыхаться.

В хаки пусть одеваются солдаты!

__________

С Хойзингтонами мы расстались в аэропорту. Направления у нас были разные. Судьбы разные. Мы слезно благодарили за постой. Они выражали мне свои соболезнования по поводу затянувшейся болезни. Желали Чургулии творческих успехов и просили присылать им по почте фотографии его новых шедевров.

Когда мы наконец расстались, американизированный Чургулия в модных штанах с карманами на всех суставах и хрящах повернулся и твердо посмотрел мне в глаза. Я уже отвыкла от такой целенаправленности его орлиного взгляда. И даже ощутила приятное волнение, как тогда, когда он только начинал меня рисовать и смотрел так все время.

— Ну что, Ева, летим домой? — Он смотрел на меня, как на равного ему партнера. — Или сдаем билеты?

Я так до конца и не верила, что он сможет мне такое предложить. Но вместо того чтобы послушаться здравого смысла и спокойно возвращаться домой, я с трудом сглотнула и сказала сдавленным шепотом:

— Чургулия! Я тебя обожаю! Иди сдавай! — и ощутила судьбоносный холодок вдоль спины. И я делаю это своими руками? Что за детскийсад!

Но очень уж жалко мне было, что я совсем не увидела Америку.

Ничего. Вдвоем не страшно. Как-нибудь прорвемся.

ONE WAY TICKET

— Интересно, что лучше: чтобы краски кончились раньше, чем деньги; или деньги раньше, чем краски… — задумчиво спросила я своего мужа, незаметно привстав на цыпочки и заглядывая ему через плечо. Он этого не переносил.

Но то, что на этот раз появилось на холсте, поразило меня своей ужасающей мрачностью. Неровная булыжная мостовая петляла под нависшими над ней каменными домами. Перспектива терялась в тумане. Лилово-фиолетовый город похож был на Питер перед концом света. А вдаль уходила женщина, несмело оглядываясь назад. Лица у нее еще не существовало. Картина понравилась мне сразу. Вот только повеяло от нее такой вселенской тоской, что я ахнула вслух. Это было так непохоже на то, что обычно рисовал мой муж, что я потеряла бдительность.

Боковым зрением я заметила, как золотые ресницы Чургулии дрогнули. Он медленно и угрожающе отложил кисть. Вдохнул поглубже и сказал, закипая от ярости:

— Ева, сколько раз я просил! Ты что, не понимаешь? Меня это бесит! Я же за тобой в туалете не подглядываю!

— Ну ты сравнил… Ладно, извини! Извини!.. — подняла я руки вверх под его взглядом. — Не буду больше. Все!

— Послушай… — он повернулся ко мне всем телом, закрывая спиной недописанную картину. Он смотрел на меня холодно, как замороженный Кай на Герду. — Пойди-ка погуляй! — начал он спокойно. Но спокойствия хватило только на первую пару фраз. — Я не могу так работать! Ты меня отвлекаешь. Может, салоны какие найдешь. Раз так поговорить хочется, пойди — поговори. Только по делу! Сделай хоть что-нибудь сама! Только не мешай мне!

Уговаривать меня не пришлось. Я вылетела из нашей маленькой квартирки-студии, хлопнула дверью. Пробежала один пролет вниз и села на ступеньки. Мрачная картина Чургулии стояла у меня перед глазами. Неужели он хочет продать ее в этой культивирующей хэппи-энд стране?

Квартирку мы сняли наидешевейшую. Это было гораздо выгоднее, чем платить за номер в гостинице. Денис помог сориентироваться в ценах. Но предупредил, что район, в котором мы нашли эту дешевую каморку, — неспокойный. Одной мне советовал не ходить. Из-за этого я и сидела за чургулиевской спиной, раздражая его сверх меры и создавая иллюзию праздного безделья.

Дениска жил на этой же Ларкин-стрит, только двумя кварталами ближе к центру. Но оказалось, что за два квартала отсюда ситуация кардинально меняется. Здесь жили уже одни негры. То есть, что я такое говорю, — афро-американцы. Сколько раз Денис нам говорил, что негр — плохое слово. И шум здесь стоял африканский. Они так громко говорили, что мне постоянно казалось, что они уже забрались в нашу ванную.

Тот, кто жил этажом ниже, постоянно врубал черный рэп на полную катушку.

Я уже и не замечала, что стоит мне задуматься, как я начинаю шепотом напевать особенно запавшие в душу фразы специальным рэповским наглым голосом. Чургулия тут же демонстративно кидал кисть и хватался за голову руками. Но теперь настала моя очередь хвататься руками за голову.

Когда я неожиданно услышала над собой самый американский вопрос на свете «Are you OK?», я готова была невежливо рассмеяться в ответ. Казалось этот вопросик был заполирован до блеска, так часто его задавали.

— I’m OK! — заверила я неправдоподобно оптимистичным тоном.

Но рассмеяться не успела, потому что подняла глаза и увидела, что надо мной стоит высоченный негр. Тьфу ты, черный американец, прекрасный, как африканское божество в коричневой вязаной шапочке. И не может подняться по лестнице, потому что я на ней сижу, трагически обхватив голову руками. Потрясенная его красотой, я добавила по-русски:

— Да что там о’кей! Просто супер! Лучше не бывает!

— Карашо! — невозмутимо ответил мой собеседник. — Раша?

Я кивнула, не зная, стыдиться или гордиться. Это повторялось со мной каждый раз, когда мне нужно было подтвердить, что я из России.

Желание эпатировать публику русскими высказываниями у меня отчего-то пропало. Я отодвинулась к перилам, а мой собеседник с вежливым «Sorry» обошел меня стороной. Поднялся на площадку и сунул ключ в дверь, которая была прямо под нашей халупой. Значит, это его рэп не дает нам покоя. Теперь «Sorry» пришлось говорить мне.

— Извините, это ведь у вас музыка всегда играет на полную громкость? — спросила я по-английски и медленно поднялась со ступенек. — Давно хотела зайти и попросить вас ставить ее потише.

— Зайди и попроси, — ответил он безапелляционно, отошел от двери и жестом пригласил меня войти.

В голове пронеслось, что район неблагополучный. Что белой женщине ходить здесь можно лишь уставившись в землю. Но что все это в сравнении с тем, что передо мной держали открытой дверь совершенно в другой мир. Не войти под его выжидающим взглядом было бы просто унизительно. Это значило признаться, что я его боюсь.

И я зашла. Точно в такой же, как и у нас, маленькой квартире-студии негде было упасть яблоку. Все жизненное пространство занимали музыкальные инструменты. Посередине, как стол начальника, стоял синтезатор с микрофоном. В углу громоздилась целая установка ударных. Несколько гитар валялось на полу.

— Видишь, — сказал мне мой сосед, обводя комнату широким импозантным жестом. — Я не могу ставить музыку потише. Я ее не ставлю. Я ее сам играю. А у меня нет регулятора громкости. Как тебя зовут?

— Ева, — ответила я, потрясенная тем, что оказывается, пою про себя его песни.

— Разве это русское имя? — вежливо удивился он, вешая свою черную кожаную куртку на крюк. — А где твой Эдем?

— Эдем я еще не нашла. Мы с Адамом его ищем. А пока что живем над тобой, — намекнула я на всякий случай, что Адам у меня имеется. — А как тебя зовут?

— Джаис. — Он ослепительно улыбнулся, поразительным образом еще и сверкнув при этом черными глазами.

Шоколад «Улыбка», подумала я и сказала, нисколько не покривив душой:

— Очень приятно.

Он кивнул, чуть пригнувшись, что означало, что ему тоже приятно. На него было очень интересно смотреть. У него была такая танцующая походка! Похоже, что в голове у него постоянно звучала какая-то музыка, под ритм которой он передвигался. И куртку свою он снимал, попадая в ритм. И на инструменты показывал, дотанцовывая руками.

— Хочешь, сыграю? — спросил он, усаживаясь за стол начальника. И указав мне на пол, добавил: — Садись!

Я не успела понять, хочу я или нет, чтобы он играл. Подозрительно посмотрела на тот участок пола, на который еще можно было сесть. Отодвинула ногой какие-то журналы. Но тут пальцы его опустились на клавиши, и я опять схватилась руками за голову. В маленьком пространстве эти глобальные звуки никак не умещались! После первого шока децибелами я смирилась со своей судьбой. Уселась на пол по-турецки. И теперь гулкий грохот превратился для меня в удивительно приятную тему. Рэп он решил не исполнять. Ограничился инструментальными фантазиями.

Шапочку Джаис так и не снял. Но она его совсем не портила. Теперь было самое время разглядеть его получше. Он полностью отдался своей музыке. Прикрыл глаза и самозабвенно кивал ей головой. Теперь он не смущал меня своим огненно-черным взглядом. Пожалуй, негром он был далеко не стопроцентным. Тьфу ты, не негром, а черным. Во-первых, черным как таковым он просто не был. Скорее всего, он был мулатом. Во-вторых, у него был ровный арабский нос. И выписанные губы с четко очерченным луком амура. А кольца волос, выбивавшиеся сзади из-под шапочки были блестящими и черными как смоль. Он действительно походил на языческое божество. Но не только потому, что без всякого стеснения сливался с музыкой в каком-то интимном акте. А еще и тем, что радушно смотрел на меня без всякого мужского интереса.

Неужели я настолько ужасно выгляжу…

В долгожданный момент пьяниссимо я услышала яростный стук в дверь.

Джаис глубоко вдохнул и грациозно переместился в микроскопическую прихожую. Дверь скрывал от меня выступ стены. Но голос я услышала прекрасно. И тут же подскочила. Чургулия еле сдерживаясь, изливал на Джаиса всю накопившуюся за время моего отсутствия ярость.

Я слышала его шипящее «плииз!» и «донт». Джаис ответил громко и певуче:

— Оу кей! — и хотел уже по-хамски захлопнуть дверь перед самым носом у моего скандального мужа, когда я вышла из комнаты.

— Это мой муж, — сказала я Джаису извиняющимся тоном.

Надо отдать Чургулии должное — мне он не сказал ни слова. Хотя мог бы, конечно. Только лицо его сильно побледнело. Я кивнула соседу на прощание и вышла, чтобы вернуться в свою квартиру. Я еще слышала шаги моего мужа на лестнице. Но когда я подошла к двери, она была закрыта.

Я позвонила. Но он мне не открыл. И как мне теперь объяснять ему, что я просто зашла попросить, чтобы сосед сделал музыку потише?

Репутация бездельницы, эгоистки и предательницы подкреплялась помимо моей воли. Мне надо было все ему объяснить.

Я забарабанила в дверь кулаками.

— Я работаю! — гаркнул на меня Чургулия.

— Открой! Мне надо войти! — попыталась диктаторским тоном потребовать я. Но потом сделала над собой усилие и сказала тихо: — Не сходи с ума, Чургулия! Пусти меня, пожалуйста. Слышишь?

Дверь отворилась. Он опять на меня не смотрел. И молча вернулся к работе. Теперь он повернул мольберт так, что увидеть я не могла ничего. Скольких же нервов стоили нам наши отношения!

— Я как раз зашла к нему сказать, чтобы он не мешал тебе работать своей музыкой, — сказала в пустоту.

Ответа я не ждала. Я привыкла к его молчанию. А потому даже удивилась, когда он металлическим голосом произнес:

— Меня абсолютно не волнует, как ты там оказалась. Главное, чтобы ты не стояла у меня за спиной.

* * *

Мне все время хотелось есть. Но мы экономили.

Деньги за портрет Эвелин и за пару питерских заготовок пошли вход. Мы решили остаться еще на месяц. Чургулия без остановки работал. Я боялась ему сказать, что получается у него что-то не то. Он совершенно не умел работать быстро. Он начинал халтурить. А халтурщиков здесь хватало своих. Его же талант заключался в поразительной тщательности деталей, мельчайших мазках цвета, фотографической четкости изображения. Он был прекрасным портретистом. Но для портретов ему нужны были живые модели. Рисовать меня снова он категорически отказался. А потому пытался уйти от любимого жанра и малевал какие-то непонятные пейзажи и абстракцию. Он пытался подстроиться под требования рынка. И получалось у него плохо. Как-то нарочито коммерчески.

Рисуя же на улице угольком присевших на полчасика девушек, он разменивался по мелочам. Правда, так нам иногда удавалось заработать на ужин. Я соблазняла его ресторанчиком. Откладывать двадцать долларов казалось мне полным скупердяйством.

Уличными портретами мы перебивались. Но Чургулия был одержим идеей серьезной картины. Он хотел всего сразу. Уж если продавать, то за немалую сумму. Да так, чтобы его имя узнали. Однако в приличный салон нести пока было нечего. Силы уходили на ежедневный заработок на улице.

А из туристского района Фишерменворф, где поток праздной публики был самым плотным, нас погнали наши же соотечественники. До сих пор не могу вспоминать об этом спокойно.

Чургулия драться не умел. А потому всеми силами пытался драки избежать. Но покорность его вызвала во мне бурю протеста. Какие-то оборзевшие русские художнички, оказывается, заняли место первыми. И теперь на правах хозяев пытались потребовать с нас мзду. «Ребята, денег пока что нет!» — миролюбиво сказал им Чургулия. «Значит, поделись девчонкой!» — нагло ответил ему обкурившийся травки длинноволосый помятый мужик. «Она не моя. А делиться я могу только тем, что имею», — ответил мой муж-пацифист. От такого ответа ноги мои сделались ватными. Потому что внезапно я почувствовала себя совершенно незащищенной. И увидела, как плотоядные взгляды скользнули по моей слишком обтягивающей прелести футболочке.

Ей-богу, я предпочла бы, чтобы Чургулия защищал меня как-нибудь более традиционно. Даже если бы он получил по голове, которой он работает. На обратной дороге я не преминула ему об этом сообщить. Но Чургулия как обычно меня не понял. Он сказал мне, что я законченная эгоистка. И думаю только о себе. Что если он не воин, как Ахилл, значит, он должен быть хитрым, как Одиссей. Я только поморщилась от его высокопарных слов.

Да. Мы убрались оттуда подобру-поздорову. Без крови. Без потерянных денег. И без заработанных. Но свою незащищенность в присутствии мужа я не забуду ему никогда.

Тот вечер стал для меня памятным и еще по одной причине. Оба, расстроившиеся и униженные, мы возвращались как обычно пешком. И мне вдруг разом все надоело. Мне захотелось обычной вареной картошки с селедкой, общества любимых и понятных друзей, питерской промозглой осени и уверенности в завтрашнем дне. Боже! Как мне этого захотелось! И я повернулась к Чургулии, простив ему в эту минуту все досадные ошибки в наших непростых отношениях, и задушевно сказала:

— Поехали домой, Маврик! Не надо нам этой Америки! Давай поскорее вернемся! — Я молитвенно сложила на груди руки и смотрела на Чургулию, как на чудотворца. — Пожалуйста! Я так хочу домой… К маме.

— Это невозможно! — спокойно ответил он мне. Его золотые ресницы неторопливо опустились и поднялись опять. Он смотрел на меня с сожалением. — Обратные билеты пропали, Ева. Денег за билеты с фиксированной датой не возвращают. Ты разве не знала?

— Что? — я остановилась и посмотрела на него так, как если бы он признался, что он мой брат. Наверное, в этот момент я была не слишком хороша собой. Потому что в его взгляде промелькнула оскорбительная жалость. Глупенькой женщина, конечно, имеет право быть. Но полной дурой, пожалуй, это слишком. И я вдруг увидела себя стороны его глазами, маленькая дурочка, которая ничем не может ему помочь. Только мешает. Абсолютно ничего не сечет в делах, хочет развлекаться, покупать вещички, ужинать морепродуктами в ресторанах за тридцать долларов вместо скромного экспресс-супчика за десять центов. При этом он работает с утра до ночи и знает, что обратной дороги нет!

Он это знал с самого начала. И ничего не говорил. А я вела себя как полная никчемная дура! Вместо того, чтобы злиться на его легкомысленное решение, я стала ругать себя. Впрочем, рядом с Чургулией это происходило со мной постоянно. Мне стало ужасно стыдно. Я вспомнила, как на прошлой неделе мы поссорились потому, что я хотела купить себе одни чудесные и недорогие туфли на высоченном каблуке. А Чургулия отказал. И накупил спагетти, бананов и бутылку кетчупа. Я ужин готовить отказалась и не разговаривала с ним весь вечер. Или это он не разговаривал со мной… Определить точно мне не удалось.

— И что же нам теперь делать? — спросила я убитым голосом. Земля уходила у меня из-под ног.

— У нас только один путь — заработать денег! — отрезал Чургулия, небрежно засунул руки в карманы и побрел вперед, не оглядываясь на меня.

А что на меня оглядываться? Естественно, я семенила следом.

На следующее утро я объявила Америке войну, впервые надев на себя черный пиджачок Эвелин. Чургулия покривился. Гордость никак не позволяла ему понять, как можно донашивать чужие вещи.

Вооружившись списком всех возможных мест, где продавались картины, я отправилась проводить маркетинг-разведку. Мне повезло. Я нашла подборку адресов в первой же антикварной лавке на Маркет-стрит. Художественных салонов в Сан-Франциско оказалось много. Но сама я не смогла бы найти их ни за что в жизни. Располагались они совершенно не так, как обычные магазины. Какие-то располагались на высоких этажах небоскребов среди офисов и клерков в белых рубашках. Какие-то оказались в частных домах у побережья. Задача моя была проста: походить, посмотреть, какие картины за сколько продаются. Что ценится выше. Но куда бы я ни зашла, реалисты отсутствовали как класс. Спросом пользовались лишь интерьерная живопись, абстракция и вульгарный романтизм вроде золотого заката над розовым морем.

Я же носила с собой на подрамнике новое творение Чургулии, которое лично у меня вызывало очень противоречивые чувства. То, что картина эта ему удалась, сомнений не было. А удалась она ему потому, что, рисуя ее, он был абсолютно искренен. И настроение ее было настоящим. Женщина на картине так и не показала своего лица. Складки ее кожаного плаща блестели. Она должна была вот-вот обернуться. Но рука, которой она заправляла за ухо прядь волос, полностью скрывала ее профиль. Зато на переднем плане появилась пушистая и круглая голова ребенка с нежными просвечивающими ушами и уютными складочками на шее. Он тоже стоял к зрителю спиной и глядел, как мучительно удаляется от него нерешительная женщина. Смотреть на все это было страшно. Но и оторваться невозможно.

Я точно знала, что кому-то картина эта покажется бесценной. Как мне. За нее я простила вчера Чургулии все, что не давало мне покоя последнее время.

Вот только пока что ее картину у меня не брали. Три раза мне вежливо отказали по причине этой самой мрачности.

Когда я вернулась, мужа моего дома не было. Есть я не стала. Решила его подождать. Хорошо, что мне хватило выдержки не варить надоевшую до одури разноцветную «пасту», то бишь итальянскую лапшу, до возвращения Чургулии домой. А то бы она давно превратилась в несъедобное воронье гнездо.

Он пришел к полуночи. И от еды отказался. Ужинал в ресторане с галерейщиком Крисом Нортоном, который оставил ему визитку еще во время нашего пребывания в гостях у Эрика Хойзингтона. Теперь Чургулия решил заняться продажей своей картины самостоятельно.

Ночь не принесла нам ничего, кроме неприятного разговора. Мы долго ворочались на матрасе, который одолжил нам Денис.

— Ева, почему мы не можем сказать друг другу правду? — в конце концов выдал Чургулия, решительно перевернувшись на спину и заложив руки за голову.

— О какой такой правде ты говоришь? — я повернулась к нему лицом и оперлась подбородком на руку. — Я же ничего от тебя не скрываю.

— Я о другом. Только попробуй выслушать то, что я скажу без скандалов и обид. — И он посмотрел на меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. — Твое присутствие здесь усложняет мои задачи. Я все время должен о тебе думать: что ты ждешь, что у тебя нет денег, что ты без меня не ела, что ты хочешь купить себе туфли. Я абсолютно несвободен. Понимаешь? Меня пригласили поехать на яхте. И решать надо было прямо на месте. Там важные люди. Крис Нортон… Мне надо было поехать! Но я не мог. Потому что тебя не предупредил.

— Ты мог бы мне позвонить… — неуверенно сказала я.

— Это унизительно для меня! — Он резко сел на постели. — Как будто я отпрашиваюсь у жены! Как маленький!

— Извини, что я есть… — ответила я ядовито и повернулась на другой бок. — В следующий раз поезжай. Считай, что теперь я в курсе, что ты можешь куда-то пропасть. Спокойной ночи!

— Давай-ка решим так. Если денег хватит хоть на один билет — ты сразу же полетишь домой.

— Ну и прекрасно, вот и полечу! — огрызнулась я, глотая навернувшиеся слезы.

— Вот и полетишь! — и он тоже повернулся ко мне спиной.

Но с деньгами стало только хуже. Чургулия собственноручно занялся связями с общественностью и о хлебе насущном беспокоиться перестал. Он не рисовал больше на улице. Он устраивал свою судьбу. А на ужин его частенько приглашали какие-то неизвестные мне знакомые. Меня ему брать с собой было неудобно, потому что приглашение получал только он.

Кофе у меня закончился. Утро начиналось со страданий.

Теперь кофейком меня угощал Денис. С часу до трех у него был большой перерыв между репетициями. Мы встречались в кафе Опера-хауз недалеко от театра, где все официанты в промежутках между выполнением заказов пели известные арии из опер. Я пила капуччино, уповая на калорийную сытность молочной пены. Дениска со своей украинской щедростью иногда заставлял меня съесть пирожное. Это было самое большое удовольствие из тех, которыми награждала меня Америка.

— Денис, я попала в какую-то мышеловку, — пожаловалась я ему. — Мне срочно надо найти работу. Как думаешь, куда меня могут взять?

— Может быть, няней? — предположил он, неуверенно пожав плечами. Ему с его профессией никогда и в голову не приходило, что можно искать какую-то работу не по специальности. — В русскую семью.

— Я детей никогда близко не видела, — с ужасом сказала я. — Я их вообще боюсь.

— Официанткой? — недоверчиво посмотрел он на меня.

— Я боюсь, что я чего-нибудь не пойму.

— Ой, слушай, я когда только приехал сюда, по-английски ужасно говорил. Обедал в ресторанчике. Счет попросил. Официант был такой красивый парень, итальянец. И смотрю — он пропал куда-то. Нет его и нет. Мне уже убегать пора. Сижу, башкой кручу. Вдруг — бах, он появляется и несет мне на подносе бокал с молоком. Это еще что, говорю. Счет давай, «билт»! А он так покраснел. Мне показалось, говорит, вы сказали «милк». А у нас не было. Я напротив в магазин бегал… Я ржал. Чуть не умер. Так и ты, чего-нибудь не то еще принесешь. Выгонят к едрене фене. Даже не знаю…

— Мне бы по специальности… Она у меня молчаливая. Но работаю я руками неплохо. Может, в мастерские какие… художественные.

— А в театре? Как я не подумал! Евочка, я узнаю. Там же постоянно чего-то делают! Декорации там, костюмы. Сегодня же узнаю. — Он с энтузиазмом тряхнул белой челкой, потер руки и молодецки похлопал меня по плечу. — Ничего, не тужи! Что-нибудь придумаем! Где наша не пропадала!

За океаном судьба улыбнулась мне впервые. И улыбнулась она губами Дениса. Он устроил меня в театральные мастерские. Все-таки Денис был солистом балета. Он танцевал принца, а глава пошивочного цеха седовласая Кэтрин Бэтчелер была его ярой поклонницей. Он передал меня ей с рук на руки и, склонившись к ее украшенному массивной клипсой уху, как мог, объяснил мою щекотливую ситуацию. Она слушала его и, глядя на меня, сосредоточенно кивала. Кэтрин было около шестидесяти, она улыбалась мне восторженно, ловя круглыми очками отсветы ламп дневного света, и вела за собой через просторные залы костюмерных.

Труд мне предстоял совершенно неквалифицированный. Но двадцатку в день я гарантированно имела. Вместе с китайским парнишкой Нао мы перетаскивали на середину зала громадные рулоны с вишневым бархатом, разматывали их в четыре руки по всему полу и раскладывали на них лекала. Потом приходил Рэй, наш непосредственный контролер и разрешал нам резать. Все оставшееся время я кромсала бархат. К концу дня мне казалось, что бархат сделан из листового железа. И все-таки я работала по специальности. Здесь я почувствовала, что ко мне возвращаются силы. Люди, которые здесь работали, были мне понятны и знакомы.

Чургулия моих трудовых подвигов старался не замечать. Но я уже не нуждалась в его одобрении. Когда вечерами он вдруг вопреки устоявшимся традициям оставался дома, я щедро делилась с ним своим ужином. И он, не моргнув глазом, съедал его. Мне было не жалко. Я ощущала, что в этой жизни способна постоять за себя сама. И кофе купить себе на собственные деньги. И фруктов, по которым так истосковался мой ослабленный американским гриппом организм. И подкрепить угасающие силы бедного гения, моего целеустремленного мужа.

КАРТИНКА С ВЫСТАВКИ

Любовь — это энергетический обмен, говорила нам незабвенная Эльга Карловна. Если же обмениваться нечем, то какая же это любовь…

Днем мы совсем не виделись. А ночи по-прежнему проводили вместе. Но давно уже не наведывались ко мне ни Атос, ни Арамис. Им некому было подыгрывать. Ведь между мною и Чургулией ровным счетом ничего не происходило. Чтобы обмениваться энергией, для начала неплохо было бы ее иметь. Но Чургулия полностью сублимировался в творчестве. А я… Целыми днями я теперь ворочала по полу тяжелые бархатные рулоны. Заниматься аналогичными действиями дома мне в голову не приходило. Там хотя бы за это платили.

Муж к тому же у меня был с принципами. Прикоснуться ко мне лишний раз боялся, как будто бы мы играли с ним в спортивную игру, в которой за касание назначаются штрафные баллы.

Удивляться мне было нечему. Так оно было всегда. Сближения случались с нами только на мраморе. Мы никогда не целовались на эскалаторе. Никогда не ходили по улицам, обнявшись. Он никогда не сажал меня к себе на колени при людях. А когда мы прощались с ним, то он просто махал мне рукой. Мне казалось, что я постоянно живу в условиях телесного бойкота.

Даже Денис умудрялся дать мне больше. Постоянно чмокал меня в щечку при встрече, дружески клал мне руку на плечи, гладил по голове, брал за руку. И все это получалось у него легко и естественно. И я чувствовала, что отогреваюсь после ледяного отчуждения собственного мужа.

Я знала, что Мавр нервничает. Что изводится по поводу собственной значимости как художника. Чувствовала, что ему нужна поддержка. Мне столько раз хотелось просто обнять его и помолчать вместе. Но когда я к нему подходила, он каждый раз как-то ускользал. Мне казалось, что он боялся моей жалости. И в этом своем странном страхе не думал даже, что мне, может быть, нужно, чтобы он пожалел меня. Да что там пожалел! Просто постоял со мной рядом и поделился со мной кусочком своей энергии, без которой любовь не любовь.

Когда однажды глубоким вечером муж мой вернулся домой с очередного налаживания связей с американской общественностью, я почему-то почувствовала, что сейчас что-то изменится. Потому что он смотрел на меня, а не мимо. Потому что взгляд его горел. Потому что лицо его опять казалось мне прекрасным. И я, конечно, не ошиблась.

— Ее взяли на выставку, представляешь! — он счастливо улыбнулся, закинув голову назад. И тут я поняла, как страшно он устал. Какой груз ответственности на себя взвалил. И у него получилось! Я всегда знала, что он гений.

— Поздравляю! — искренне порадовалась я, вылезая из-под одеяла, где я уже полчаса как крепко спала.

— Только надо название придумать… Английское… Чтоб никто не испугался. — Он начал возбужденно ходить по комнате. — А на выставке, говорят, их хорошо раскупают. И пресса туда обычно приходит. Молодые художники. Нестандартные темы. — Потом повернулся ко мне и радостно сказал: — Так что скоро, Ева, ты сможешь вернуться домой.

— Спасибо, — сказала я, и улыбка испарилась с моего лица. Я спрятала глаза, уставившись на складчатую, как Анды, простыню. — А как же ты?

— Кстати, об этом я и хотел с тобой поговорить, — с этими ужасными словами, он приземлился рядом со мной на матрас. — Если я останусь, мне выгоднее быть свободным.

— В каком смысле свободным? — не поняла я.

— Перед твоим отъездом нам надо развестись. Ну… Якобы, конечно.

— Нам? — я соображала ужасно туго. — Развестись?

— Не по-настоящему. На бумаге. Ну что ты так испугалась, глупая? — Он посмотрел на меня с удивлением. — Потом все восстановим. Я здесь устроюсь и… Ты пойми! Если у меня все получится с работой, то надо будет как-то здесь закрепиться. Чтобы продлили визу, мне надо оформить фиктивный брак с американкой.

— С какой американкой? — тихо спросила я, глядя в его украшенные золотом глаза.

У меня почему-то ужасно разболелся живот. Язву я себе что ли нажила в этой проклятой Америке…

— С какой-то! — С раздражением ответил он и встал с матраса. — Не знаю с какой! Я устроюсь. И тогда мы поймем, как нам жить дальше! А когда смогу, я вызову тебя обратно. — Он распалился и смотрел на меня как архангел Гавриил. — Но для этого мне нужна свобода! Я уже все узнал. Как это делать. Куда идти. Во сколько. И кому заплатить.

— Зачем ты тогда вообще на мне женился? — спросила я угрожающе тихо. — Зачем ты поставил себе эту хренову печать в этом гребаном паспорте, если для тебя это ничего не значит?

— Я не понимаю, — он нервничал, — почему ты ведешь себя как ребенок? Ты? Взрослый человек с мужской профессией! На сегодняшний день нам выгоднее быть не вместе. Так делают сотни эмигрантов. Но мы что? Склеены с тобой? Мы же не сиамские близнецы — жизненно важные органы не затронуты! Можешь ехать домой, Ева!

— А у меня затронуты. А вот я, дура, думала, что семья — это на всю жизнь, — прошептала я, глотая железный шар, — в болезни и в здравии, в печали и в радости.

Боже! Как я ненавидела себя в тот момент за то, что губы мои дрожат и едут куда-то на сторону, за то, что спазм в горле заставляет мои слова звучать с драматизмом оскорбленной интеллигенции. Но я ничего не могла с собой поделать! Как на кроссе, хоть стреляйте, а я не могу бежать быстрее. Мне так хотелось казаться гордой и неуязвимой. Но меня проняло насквозь. И понесло по самой тупиковой из всех дорог, я начала себя отчаянно жалеть. Жалеть себя. Жалеть о нем.

— Ева! Ева! — он повысил голос, как учитель, которого не слушают. — Ты понимаешь меня неправильно! Я же говорю тебе — фиктивно. Фиктивно! Так будет лучше для всех! Что я буду делать в Питере со своим дипломом? Заборы красить? Ты обо мне подумала?

Я упрямо молчала. Живот, как перед экзаменом прихватило еще сильнее. Я понимала, что жизнь поворачивается ко мне задом, да еще и нагло закидывает подол. А человек, называвшийся моим мужем, продолжал вкручивать мне мозги на повышенных тонах.

— Люди вообще одиноки. Каждый из нас один на один со своей жизнью и смертью, Ева. Не надо за меня цепляться. Очнись! — Он неприятно на меня пялился слишком широко распахнутыми глазами. — Ты — это ты. Я — это я! И не потому, что я сволочь. А потому что так устроена жизнь! И чем раньше ты это поймешь, тем будет для тебя лучше!

— И что ты мне предлагаешь? — просипела я сдавленным голосом. — Куда мне деваться? Где мой билет домой?

— Я же уже сказал тебе! — рявкнул он так, что я втянула голову в плечи. — Первое, что я сделаю, когда будут деньги куплю тебе билет. Но пока что их у меня нет!

Я легла в постель и накрылась одеялом с головой. Если ты не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней. Я старательно попыталась заняться самоанализом. Но у меня ничего не получалось. Мне было жалко себя до омерзения. Я представила, что должна буду сообщить обо всем родителям. Ну они-то, положим, будут только рады. И радость их будет для меня унизительной. А друзья? Как была уязвлена моя гордость. Я не справилась с миссией жены художника. Чургулия меня бросил. Мне остается сделать выбор либо сообщить всем об этом, либо вообще с ними со всеми никогда не встречаться. Но как же мне с ними не встречаться? Ведь только они у меня и остались. И мне ужасающе захотелось домой. Срочно. Сейчас. Первым самолетом!

Я — это я. Ты — это ты. Мы не сиамские близнецы. Вот только условия диктовать теперь буду я.

Я шмыгнула носом. Вытерла слезы о подушку. И вынырнула из-под одеяла, чтобы начать наконец диктовать свои условия.

Вот только Чургулии дома не было. Он, видите ли, вышел пройтись. Все-таки характер мой он за неполные два года наших отношений худо-бедно узнал.

У меня появилось время подумать и остыть. Может быть, он прав? Если бы он попытался поговорить со мной спокойно, если бы не старался меня в чем-то обвинить, я, возможно, смогла бы его понять быстрее. Дать ему возможность устроиться? В конце концов, почему бы и нет.

Я погрузилась в мечты о доме. Мама, папа, где вы? Как хорошо, что вы за меня не переживаете, что вы не в курсе всех нелепых подробностей моего пребывания на Диком Западе. Что, судя по всему, я такая женщина, от которой хочется побыстрее избавиться. Отправить домой, чтобы не мешала. А я-то чувствовала себя чуть ли не декабристкой, когда до одурения резала жесткую ткань. Вот так же и в моей дурацкой жизни — то, что казалось бархатом, обернулось жестким листовым железом. Как я хочу вернуться! Вернуться и забыть, что все это со мной произошло. А вот обратно вызывать меня не надо!

Больше всего мне сейчас хотелось вернуться домой. Именно одной. Лечь в свою девичью кроватку. Задернуть розовые шторы с невинными Микки-Маусами. Зажечь собственноручно сделанное бра в виде бронзового цветка. И ощутить всю прелесть защищенности. А главное уверенности в завтрашнем дне. То, чего Чургулия дать мне не мог.

Мечты о доме были прекрасны. А потому я успокоилась, будто бы и вправду возвратилась в свой дом на проспекте Ветеранов.

Когда Чургулия вернулся, мне уже нечего было ему сказать. Я даже вспомнить не могла, какие такие условия собиралась ему диктовать. Теперь я ему даже сочувствовала. Он несет ответственность перед своим талантом. Остается только порадоваться, что меня Бог такой ношей не наградил.

А потому спокойно отдала ему свой паспорт для оформления развода. А он его преспокойно взял. И мы сделали вид, что ничего особенного не происходит.

* * *

На открытие выставки я приглашения не получила. Я все ждала и ждала. Ждала до последнего. И в конце концов, торжественно подавая Гэбриэлу чистую рубашку небесно-голубого цвета, не выдержала и спросила сама.

— Ты же работаешь, — пожал он плечами. — Разве же ты сможешь?

— Ради такого случая, думаю, смогу, — ответила я ему уверенно. — Поработаю в перерыв, уйду пораньше. Я и Дениса хотела пригласить.

— Что же ты мне раньше не сказала? — недоуменно посмотрел на меня Чургулия, заправляя рубашку в штаны. — Даже не знаю, можно ли будет туда просто так пройти.

— Ну это же не спектакль. А выставка! — возразила я, поправляя ему воротник. — Ладно. Как-нибудь сами пройдем. Можешь не беспокоиться.

— Не знаю. Смотри сама, — с сомнением в голосе сказал мой муж. И помахав мне рукой, хотя он и стоял в полуметре от меня, Мавр стремительно выбежал из квартиры.

Дениска на мое предложение откликнулся легко. Тем более что выставку устраивала Маша Арчер, которую он прекрасно знал. Из театра мы выехали вместе. В Америке без машины совсем невесело. И я была очень рада, что Денис был в этот день на своей «Хонде».

По словам Дениса, Маша Арчер немного говорила по-русски. Из России когда-то приехала ее бабушка. Она проявляла какой-то специальный интерес ко всему русскому. Язык начала учить уже взрослой. Просто из интереса к своим корням. А потому и с Денисом была особенно мила и ходила на многие его спектакли, на которых я, кстати, все еще ни разу не побывала.

Прошли мы на выставку без всяких проблем. Сложности Чургулия явно преувеличивал. Публики было на редкость много. Я огляделась по сторонам и немного приуныла. Дамы были ухожены и нарядны. Джентльмены лоснились от загара и свежевыбритости. А я… Я сбежала с работы, отпросившись у Рэя и умолив своего напарника Ноа отказаться ради меня от аппетитного китайского обеда. Я была в вечных своих джинсах, иссиня-белой футболке и черном пиджачке с чужого плеча. Обычно я чувствовала себя в этом прекрасно. В этом тоже был свой стиль. Но сейчас я казалась себе Золушкой-замарашкой. Так захотелось сменить привычный наряд на вычурно-роскошный. Я же женщина… И если меня одеть… И я незаметно стянула резинку с волос, собранных в низкий хвост. Тяжелым шифером они разлеглись на плечах.

— Я выгляжу ужасно? — откровенно спросила я у Дениса.

Он удивленно поднял брови. И легонько пихнул меня в бок.

— Не комплексуй! — Прошептал он возмущенно. — Да ты лучше их всех! Ты здесь одна настоящая. Выше голову! Это пусть они поежатся в своих дурацких платьях!

— Спасибо, дорогой… — рассмеялась я и благодарно сжала руку, на которую я опиралась. — Только что-то они ежиться не начинают…

— Ничего, сейчас начнут, — успокоил Денис, оглядываясь по сторонам.

По стенам висели совершенно неописуемые полотна. Первым, на чем я задержала взгляд, оказалась абстракция с волнующе-неприличными ассоциациями. Пейзаж с лесистым ущельем и двумя туманными холмами на заднем плане явно имел эротический подтекст и любовно назывался Mother Earth.

Я вытянула шею и стала озираться в поисках картины своего мужа. Мне показалось, что я углядела в этом водовороте красок нечто предгрозовое. Я подтащила к картине Дениса.

— По-моему, у него не все дома, — сказала я снисходительно, чтобы скрыть восторг. Это мрачно-лиловое творение моего гениального супруга кольнуло прямо в сердце. И стало больно, что я дала ему свой паспорт для развода.

— Да. Дома явно не все, — задумчиво протянул Денис. — По-моему, ему страшно, что кто-то от него уходит. А он чувствует себя заброшенным ребенком. Может, это он про тебя?

— Я его, Дениска, не бросаю. Это ведь он меня домой решил отправить.

— В воздухе гроза, — глубокомысленно подметил Денис, глядя на картину и склонив голову набок.

— Это не я, — повторила я твердо. И неожиданно все поняла. — Это вдохновение. Он всегда боится, что оно его оставит. А без него он беспомощен, как ребенок. Скорее всего так. А вообще-то, знаешь, он ничего такого и не думал. Он просто рисовал. Ночью однажды проснулся и начал. Озарило. Раньше с ним такого не бывало. Растет, гад.

— Да. Талант. А где он, кстати? Поздравить надо бы… — Дениска оглянулся. А потом повернулся ко мне, вдруг крепко взял меня за руку и молча впился в мои глаза.

— Куда? — спросила я, когда он стремительно потянул меня за собой.

— Пойдем, — решительно сказал он, — выпьешь шампанского.

Я жалобно оглянулась назад, туда, где висела наша картина. Уходить из того угла не хотелось. И тут я заметила Чургулию. Он возвышался над толпой. Его ржаная голова, небесно-голубая рубашка и благородный профиль наполнили меня порочной гордостью собственника. Я уже хотела махнуть ему рукой. Но замерла.

Он чуть наклонился и задумчиво поцеловал какую-то блондинистую голову. Это еще чья? И как это вообще возможно?

Чтобы Чургулия кого-то целовал!

Я вырвала у Дениса руку. Остановилась. И как партизанка с берданкой выглянула из-за стоявших рядом дам.

Чургулия стоял, обняв какую-то блондинку в белом пиджаке. И брюки у нее были белыми. И туфли на высоких каблуках. Они беседовали с какими-то людьми и вдруг все вместе громко рассмеялись. И я увидела такое, что долго не могла понять. Рука моего мужа по-свойски съехала на попу дамы в белом.

Или это чужая рука? Или это не мой муж…

Меня все это поразило так, как будто бы я вдруг увидела, что Чургулия снял с себя свои ржаные волосы. А я и не догадывалась, что это парик.

Чургулия меня увидел.

И вдруг мне пришло в голову проверить, парик ли это на самом деле, и я уже собралась в него вцепиться. Но мой решительный разбег был ловко прерван в самом начале. Привычный к парному танцу Денис перехватил меня на взлете. Не разжимая зубы, отчетливо сказал мне прямо в ухо:

— Не стоит, Ева, — и уволок за собой, крепко приобняв за плечо.

Я только успела увидеть, как белая дама повернулась и, сверкая климактерически потным лицом, противно спросила:

— Гэбриэл? Ар ю ОК?

* * *

— Только ничего мне не говори! Пожалуйста, без комментариев! — истерично прокричала я, когда села к нему в машину.

Он благородно промолчал, выкручивая руль и выезжая на улицу. Мы втиснулись в поток машин и понеслись вперед. Небо над городом синело. Фонари горели оранжевыми огоньками. Поехали по Гери вверх. Сан-Франциско пугал меня своими перекрестками на самых вершинах холмов. Останавливаться приходилось под углом в сорок пять градусов. Как космонавтам на взлете. Мне каждый раз казалось, что машина не справится и скатится обратно вниз.

Все чургулиевские слова о фиктивности нашего развода оказались нелепым детсадовским лепетом. Я чувствовала себя глупой и оскорбленной. Я не приеду к нему никогда. Я никогда не забуду этого ужасного одиночества, которое я испытываю благодаря ему. Вселенского одиночества. И заброшенности. Отчаяния и страха.

Но вот мы выехали на самый высокий холм. Дальше дорога мягкими волнами скатывалась к океану. А прямо по курсу в этом месте обычно виден был остров-тюрьма Алькатрас. Но сейчас вместо океана была стена молочного тумана. Не тумана даже, а слоистых облаков, ползущих на брюхе по побережью.

Мы проезжали мимо небольших деревянных домиков, покрашенных в пастельные тона. В каждом из них горел уютный желтый свет. И в каждом из них сейчас могло быть счастье. Где-то же оно есть. Ходит же где-то рядом…

— Куда мы едем? — наконец нарушила я молчание. И посмотрела на Дениса.

— Праздновать! — сказал он весело и улыбнулся мне, тряхнув своей длинной челкой.

— Да? И что мы собираемся праздновать? — поинтересовалась я обреченно.

— Свободу на баррикадах… — ответил он и остановил машину, завернув на какую-то маленькую улочку. — Здесь есть один чудный итальянский ресторанчик. Тебе понравится. Я уверен.

Я вдохнула поглубже и вышла из машины. В лицо ударил свежий ветер. Чувствовалось, что океан был отсюда в двух шагах. Но воздуха не хватало. Казалось, что у меня осталось только одно легкое, так давило грудь.

Мы перешли дорогу. Денис подвел меня к калитке, увитой диким виноградом. И мы оказались в таком же увитом зеленью ресторанчике, где повсюду висели пузатые винные бутылки.

— Ева, зайка моя! Как я за тебя рад! — сказал мне наконец Денис, когда нам принесли графин белого вина. — Боже, как я люблю, когда на моих глазах люди обретают свободу. Выпьем же за этот счастливый миг в твоей жизни. — Он поднял свой бокал. — У тебя все впереди. Ты юна! Ты очаровательна! Все мужчины планеты — твои потенциальные любовники. Мне бы твои проблемы! Честное благородное слово!

— Денис! Ты рехнулся! — Мы чокнулись. — У меня одни неприятности. Я в какой-то глуши. Россия с другой стороны планеты. Муж со мной разводится. Чургулия… Гэбриэл! Черт его возьми… Какие тут потенциальные любовники? Да я их всех уже ненавижу!

— Зря. — И он мечтательно посмотрел в сторону смазливого официанта, который принес нам заказанные Денисом морепродукты на громадном блюде со льдом. — Посмотри, какой хорошенький… Чем плохо? А ведь стоит тебе только подмигнуть… Какие возможности, Евочка! Да ты сама-то понимаешь?

— Отстань… Этот уж точно не в моем вкусе, — ответила я, мрачно глядя на хорошенького паренька.

— А этот? — Денис едва заметно указал глазами на бритоголового мачо с обнаженными руками. И заржал в кулак.

— Сволочи все, — без эмоций проговорила я, разом опрокинув винцо без тоста.

— Ты ненавидишь мужчин! Прекрасно! Хочешь, отомстим им всем? — в глазах Дениса загорелись веселые огоньки.

— На что это ты намекаешь? — Я вспомнила один анекдот, который рассказывал мне когда-то Гришка, и посмотрела на Дениса другими глазами. Приятный парень. Сильная шея. Но такая девичья кожа. Хотя о чем это я… И я добавила: — Не такая уж я и мстительная.

— А намекаю я вот на что. — Денис откинулся на спинку стула и посмотрел на меня взглядом творца. — Давай сделаем из тебя оружие массового поражения.

— СПИД, что ли, твой любимый привьем? — спросила я озадаченно и замерла с креветкой в руках.

— Дурочка… — усмехнулся он и покачал головой. — Между прочим, в этом ты вся. Святая простота… Ева! Ты же можешь вертеть мужчинами. У тебя для этого все данные. Только надо немного поработать над имиджем. Ты какая-то неопределенная. А ведь у тебя глаза такие… кошачьи. А губы… Маки просто, а не губы, — добавил он с чувством.

— О чем ты говоришь? Хочешь, чтобы я была такой же, как та крашеная дура в белом? — завелась я. — Кстати, ты не знаешь, кто она?

— Маша Арчер, — неохотно ответил Денис. — Ну так вот. Я бы тебя перекрасил в радикально-черный цвет. Это будет убойно, Ева. У тебя начнется реальная новая жизнь. Если бы я мог так взять и покраситься! Собственная судьба не узнала б!

— А почему же тогда не в блондинку? — ехидно заметила я, ковыряясь специальной вилочкой в недрах крученой ракушки. — Джентльмены же, кажется, их предпочитают…

— Краситься в блондинку значит обнаруживать комплекс недотраханности. Это мое глубочайшее убеждение, — с улыбкой сказал Денис. И добавил, глядя на то, как я мучаюсь с добыванием себе пропитания. — Ты ее вот так разними.

— Странно, — вздохнула я, доставая наконец мидию, — дома почему-то все красятся в блондинок.

— Вот именно. Это со всей очевидностью говорит о том, что в России-матушке — дефицит полноценных мужчин. Они все за пивом у ларьков стоят. Какое там… Кстати, сама посмотри, в самых продвинутых в сексе странах женщины брюнетки, и притом жгучие — Индия, Китай, Япония, Восток. Да что там — Италия и Испания, Латинская Америка. Нет! Я двумя руками голосую за брюнетку.

— А «Плейбой» как же? — спросила я, увлекаясь предметом разговора. — Там блондинки.

— Вот именно — в «Плейбое» блондинки. У них в глазах мольба доделать то, что не доделали другие, — с легким презрением сказал Денис. — Все тот же комплекс.

— Кстати, странно, что почти нет стран, в которых и женщины, и мужчины красивые. Либо то, либо другое. Хотя нет. Бывает. Французы ничего — Ален Делон, Изабель Аджани…

— Французы?! — Денис чуть не подавился. — Не смеши меня. Ален Делон! Да он знаешь какой? Метр с кепкой и тощий, как мальчик. Да! Согласен! Во Франции интересные миниатюрные женщины и никакие мужчины — плюгавые, носатые и тщедушные!

— Вот в Югославии мужчины просто супер. А вот женщины у них слишком мужеподобные.

— А где ты сербов-то видела? — спросил он с любопытством.

— По телевизору, — пожала я плечами. — В футбол играли.

— Понятно. — Он приподнял и опустил брови. — Футбол, как эротическое впечатление…

— Почему сразу эротическое! — вспыхнула я. — Этнографическое! А вот в Японии — женщины-игрушки, а мужики — мимы-комики. Я это все к тому, что наши бабы самые красивые, слов нет. Ну зачуханные, ну загнанные, но лица прекрасные. И главное разные тут тебе и шведки, и итальянки, и японки. Какие хочешь. Это еще мой муж говорил…

Я замолчала и погрузилась во взламывание крабового панциря. Еще мой муж говорил… Тоже мне, женщина с прошлым. Как я не хочу возвращаться в свою квартиру. Как мне хорошо здесь и сейчас… А Денис продолжал рассказывать:

— Помню, на гастролях были в Париже… В аэропорту Шарль-де-Голль смотрю, идет такая француженка, умереть. Подходит к нам и говорит на чистом русском: «Это Аэрофлот. В Москву летим?» Наша! А мужчины наши обмылки. — Денис погрустнел. А потом воскликнул, эмоционально воздев руки к небу. — Как у наших красивых женщин умудряются рождаться некрасивые мужчины?! Парадокс!

— По мне так лучше вообще без них. — Я вытерла руки и сказала твердо: — Денис. Я не хочу оставаться одна. Сидеть в этой мерзкой квартире.

— Ну а чего… — Денис пожал плечами. — Поехали тогда в клуб, потанцуем.

— Отлично. Только заскочим домой переодеться.

Когда мы подъехали к дому, в окне моей квартиры горел свет. Я посмотрела на Дениса.

— Сходить с тобой? — он с готовностью подался вперед. Но мне было понятно, что он этого не хочет. Какой нормальный человек по доброй воле полезет в семейные разборки.

— Ладно. Не надо, — тихо сказала я. — Только подожди меня. Хорошо?

— Ты уж там как-нибудь без выяснения отношений… Ни пуха…

— К черту.

Я открыла дверь своим ключом.

Чургулия набивал свою сумку вещами.

Я остановилась в дверях. Прислонилась плечом к стене. И молча наблюдала.

Я была ужасно благодарна судьбе за то, что глаза мои оставались сухими. А сердце не выпрыгивало из груди. Я смотрела на все это с поразительным спокойствием.

— Ты, кажется, нашел кандидатуру для брака по расчету? — спросила я издевательским тоном.

— Ты очень догадлива, — буркнул Чургулия, сдавливая коленями разъезжающиеся края молнии.

— И что теперь? — поинтересовалась я. — Когда ты вернешь мне паспорт?

— Я тебе позвоню, — ответил он, легко глядя мне в глаза.

— А билет? Ведь, в конце концов, это ты меня сюда привез!

— А не кажется ли тебе, что мы с тобой в равном положении?! — медленно, отчетливо и задушевно спросил меня мой муж. — Если бы ты сидела с грудным ребенком, я еще понимаю, это причина, чтобы считать тебя ущербной. Но чего ты хочешь от меня сейчас? Почему не ты должна мне обратный билет, а я тебе? На каком таком основании? Ты же всем своим видом хочешь мне показать, что у тебя зарабатывать деньги получается лучше! Может, ты мне тогда купишь билетик на самолет?

ЧЕРНАЯ ПОЛОСА

Может, я бесчувственная льдина. Может, я циничная стерва. Только, стоило Чургулии отвалить, я бросила о нем думать. Подобрала с полу двадцатку с копейками, которые он на прощание демонстративно вытряхнул из своих карманов мне на содержание.

Было ли мне противно? Нет. Мне было все равно.

И думать об этом я не желала. Завтра мне нужно было на работу. Сейчас меня ждал внизу Денис. И не было паузы, во время которой можно было заголосить и заломить руки. И потом, если бы его, не дай бог, убили… Такого гениального. А то ведь жив-здоров и держит за попу белокостюмных американок. И мне теперь из-за этого плакать?!

Двадцаточку мы используем, чтобы стать-таки оружием массового поражения. А не хватит, так добавим еще. Наше дело правое!

Так, уговаривая себя не падать духом, я нарыла в заветном чемоданчике Эвелин маленькую маечку в полоску, как матросская тельняшка. Эвелин была, конечно, посуше. На мне же этот топик приобретал признаки атомного сексапила. Грудь мою обтягивало здорово, а к талии полосочки решительно сужались. Раньше я никак не могла решиться эту маечку надеть. Район у нас неспокойный. Люди ходят темпераментные… Но сейчас меня ждал Денис в машине. И как мне казалось, случай подходящий.

В дверь позвонили. Не вытерпел ожидания Денис.

— Ну как ты? Все нормально? — осторожно спросил он.

— Более чем, — ответила я серьезно, отходя на полшага назад, чтобы дать ему возможность увидеть мой новый наряд.

В глазах его отразилось странное недоверие. И я спросила:

— А с тобой-то что случилось?

— Ты… Так и пойдешь? — он болезненно свел брови и с надеждой на то, что это неправда, посмотрел на меня.

— Тебе что-то не нравится… — вдруг почувствовав себя не такой уж смелой, спросила я. — Могу снять.

— Как снять? — спросил он, опешив.

— В смысле переодеться… — смутилась я.

— Нет. Что ты! Не надо. — Он замахал руками. А потом почему-то стал оправдываться: — Просто я драться не умею. Я артист, понимаешь. Ногой, конечно, дать могу. Только куда попало, приемов не знаю. Все собираюсь на каратэ пойти. Растягиваться мне не надо. Все есть. Только времени не хватает. А тут, блин, такое…

— Я не поняла. Ты драться со мной, что ли, собираешься… Для полного счастья… — спросила я, вглядываясь в его лицо. — Это не борцовка, Дениска!

— Тебя же в таком виде защищать придется. Я — защитник никакой. Мне же череп сразу проломят. Охрану нанимать надо. — Он восторженно затараторил: — Я же не знал, что ты такая. Слушай, а муж твой, может, тоже не знал? Может, его обратно позвать? А? Пусть посмотрит, от чего ушел…

— Ну хватит! Про мужа! Все! Я девушка свободная. Нет у меня мужа! Забудь! — прокричала я. Закрыла глаза и подняла руки как пленный немец. Потом резко выдохнула. Открыла глаза. Улыбнулась как профессионал. И добавила четко и спокойно, голосом диктора центрального телевидения: — Денис, извини.

Он нервно причесал волосы пятерней. И они легли красивой волной. Ладно. Так и быть. Скрою свою маечку под свитером. Вечером все равно прохладно. А мальчик перестанет так нервничать. И чего-то это он?

Сам он одевался с небрежным шиком. При этом его розовая футболка на десять сантиметров выглядывала из-под светлой куртки. Брюки болтались ниже ватерлинии. И только кожаные туфли со всей очевидностью выдавали в нем человека неравнодушного к дорогим вещам. Но в том, что у него был хороший вкус, сомнений не возникало. А потому его мнение насчет моей маечки слышать было, конечно, приятно.

Я взяла с подоконника теплый свитер. И услышала на улице какой-то шум. А потом звон разбивающегося стекла. Денис подбежал к окну. Я посмотрела вниз. Какие-то отморозки с громкими возгласами лупили бейсбольными битами по стеклам его машины.

— О! Нет! — простонал он. И выбежал из моей квартиры.

— Ты что! Не ходи! — крикнула я вдогонку. И побежала за ним, так и не успев надеть свитер и предчувствуя нехороший поворот событий.

Пробегая этажом ниже, я вдруг вспомнила про Джаиса и забарабанила в его дверь со всей силой. И когда услышала приближающееся ко мне с нарастающим раздражением «Fuck! Fuck! Fuck!», обрадовалась, как родной речи. Джаис распахнул дверь таким широким жестом, что я тут же в нее ввалилась. Переливающуюся мелодику его приветствия надо было слышать!

— Хаай! — он пропел это с неподражаемым переходом от жуткого недовольства до приятного изумления.

— Хелп ми! Джаис! — заорала я.

И в путаных выражениях, а больше жестами, я объяснила ему, зачем он мне нужен. Он попытался сохранить картинное спокойствие. Накинул свою кожаную куртку и без всякой суеты танцующей походкой отправился на улицу. Он уже вышел, когда я споткнулась и пролетела оставшиеся три ступеньки кувырком. Когда я доковыляла до двери, картина передо мной предстала запоминающаяся.

Денис с разбитой губой как зверь отгоняет придурков от своей бедной «Хонды». Придурки — довольно мерзкие на вид великовозрастные подростки — приходят от этого в крайнее возбуждение. И тут из подъезда вальяжно выкатывается громадный Джаис. Спокойненько вынимает из-за пазухи пушку гигантского размера. Щелкает предохранителем, и наступает гробовая тишина.

Джаис явно наслаждается моментом. Он не торопится.

Но то, что он говорит потом, я все равно не понимаю. Это какой-то местный язык. И произношение совсем другое. Я вижу только, что придурки медленно поднимают руки, а потом выворачивают наизнанку карманы. На асфальт выпадают доллары. Потом Джаис что-то говорит еще. И переводит пушку на крайнего слева придурка в оранжевой бандане. И тут они все поворачиваются и убегают с колоссальной скоростью, как на Олимпиаде.

Я все еще в шоке. И в ушах еще долго стоит этот тошнотворный звук щелкающего предохранителя. И страх бьет током под коленки. Оружие — это страшная сила. И я впервые видела его в деле.

А потому, что было потом, я помню сквозь легкую дымку. Мы благодарили Джаиса. Лечили разбитую губу Дениса. И я смеялась над ним. А говорил, что драться не умеет. Если бы он так, как свою машину, защищал меня в моей полосатой маечке! И охраны никакой не понадобится.

Потом мы засели в квартире у Джаиса и в знак признательности слушали его музыкальные импровизации вплоть до наступления рассвета. Может быть, я и заснула. Утверждать не берусь. Но мальчики расстались большими друзьями.

Кофе мы выпили вместе. И варила я его там же, у Джаиса. А потом мы с Денисом на его изуродованной машине поехали в театр. Он — заниматься тяжелым физическим трудом — балетом. А я — ползать на четвереньках по бархатному полу.

И трудно было представить, что вчера на работе была та же я. Так многое с тех пор переменилось.

А вечером, добравшись до дома, я наконец осталась одна. Осталась наедине со своими мыслями и печалями. И убежать от них было уже невозможно.

* * *

В свое время уроки незабвенной Эльги Карловны поведали мне о жизни больше, чем сама прожитая мною жизнь. На первых порах мне казалось, что гороскоп — это приговор. Дилетанты ужасно желают поскорее заглянуть в свою натальную карту. Так хочется узнать, что же у тебя там такого? И страшно. И любопытно.

Но Эльга Карловна личный гороскоп трогать запретила. Торопиться не стоит. Надо накопить знаний.

На собственном опыте знаю, что именно происходит в твоей голове. Сначала ты боишься узнать, вдруг на тебе лежит какая-нибудь роковая печать. Ты начинаешь вдумываться в события своей жизни и ясно понимаешь, что так оно и есть.

Иначе как объяснить, что Серега Петров в седьмом классе на мою любовную записку позорно не ответил и даже начал меня избегать. Значит, отношения с противоположным полом обречены на провал. Дальше — больше. Профессия неперспективная. Муж не такой. За что бы я ни бралась, все идет наперекосяк.

Это и есть моя судьба.

И все это ты отчетливо понимаешь без всякой нахальной карты.

Потом вдруг твои мысли принимают другой оборот. А может быть, все не так? И начинаешь надеяться на самое лучшее — космическую защиту. Бывают такие гороскопы, в виде шестиугольной звезды Давида. С таким гороскопом все нипочем.

А вдруг у меня такой же? Ведь могла же я попасть под машину, когда переходила дорогу перед троллейбусом. Но не попала! Выпала из лодки в десяти сантиметрах от железного штыря, к которому эту лодку привязывали. Но осталась жива и здорова. И столько таких приятных случайностей, что вдруг начинаешь надеяться на космическое везение, денежный драйв и счастливый брак. Что планета удачи Юпитер при твоем рождении обязательно должна была находиться в созвездии Стрельца. Потому что это означает, что Госпожа Удача всегда приходит вовремя.

Эльга Карловна запретила нам даже думать на темы индивидуального счастья, пока программа обучения не пройдена до конца. А пока мы ее проходили, каждое занятие она начинала со слов:

— Не бывает плохих или хороших гороскопов. А то было бы так легко выделить всем подлецам и неудачникам определенное место на небосводе. И рождались бы себе под знаком «кирпича». Знание своего гороскопа — это лишний повод поработать над собой. И пожалуйста, девочки, — никакого фатализма!

— Ну как же, Эльга Карловна?! Вот у человека в карте — звезда Давида. Зеленый свет без перекрестков. Ему легко дается все. А у кого-то клубок противоречий. Чайник поставит и тот взрывается.

— Все в ваших силах… Очень часто бывает наоборот. Со звездой Давида — всю жизнь перед телевизором на диване с пивком. «А чё напрягаться? Стоит мне только захотеть…» Но ничего особо не хочется. А другой за каждую мелочь борется. В результате характер — кремень. Горы сворачивает. Когда тетива натянута сильно — лук может треснуть. Но стрела попадает в цель с громадной силой. Если лук не согнут, он не выстрелит. Это тот самый случай, когда «плохой» гороскоп оказывается продуктивнее «хорошего».

Сначала такие рассуждения вообще ставили под сомнение науку астрологию. Если вариантов судьбы у владельца гороскопа может быть много и абсолютно противоположных, то в чем смысл этой псевдонауки?

— Запомните главное! — мудро улыбнулась Эльга Карловна. — Свою судьбу мы творим сами.

— Зачем же тогда знать все это? — спросила я как-то раз, совершенно сбитая с толку.

— Чтобы знать, какими инструментами творить свою судьбу. Только и всего. Может, у вас, Ева, она из воска — так и долбить не надо. Просто разогреть. А у Светы, например, из мрамора. Так нитка с иголкой не помогут. А у Надюши вот из бархата — знай себе шей по фигуре. А она по незнанию на огне греет. Вот затем и знания. Помогает. Поверьте.

Эльга Карловна учила нас во всем искать положительный смысл. И я вспоминала об этом всегда, когда было тяжело. Как бы нелепо это ни казалось в момент краха.

В моей ситуации было как минимум два положительных момента. Честно говоря, какие именно, я придумала уже после того, как оптимистично заявила сама себе, что их как минимум два…

Первый — то, что у нас с Чургулией не было детей.

А второй, что это случилось, когда мне двадцать, а не тридцать или сорок. Ну и третий момент, который мне удалось выкопать сверх нормы, — то, что это уже произошло. Гораздо хуже было бы, если все еще было впереди.

Три плюса — это уже немало.

Ну и потом, мои мечты претерпели существенные изменения.

Я вообще так устроена — мне обязательно нужно о чем-то мечтать. Не о платье, которое висит в соседнем магазине, а о чем-то глобальном.

Перед сном я всегда мечтаю. И мечты мои часто сбываются. Только все зависит от силы желания и подробностей, которые я себе напридумываю.

И теперь я почувствовала, что поля мечты опять чисты и первозданны.

Дом на берегу горного озера был тихим, и в окнах никто не мелькал. Там больше не жили дети — мальчик и девочка. Эти мечты были слишком болезненны. Чем больше людей ты любишь, тем ты уязвимее. Ты боишься их потерять. Нет уж. Я позабочусь о своем будущем, чтобы оно было защищенным и стабильным. Дом. Мастерская, где я обо всем забуду. И две собаки. Только собаки. Они не предают. Они не уходят к другим хозяевам, к тем, кто лучше кормит. Они не продают свою любовь. Ведь даже у нищих бывают собаки. Верные кареглазые друзья. Они положат мне свои тяжелые головы на колени, заглянут печальным взглядом прямо в душу. А я буду любить их горячо, но не больно. Я буду над ними, а не с ними. И в этом будет секрет моего спокойствия. Я стану буддисткой. И мирские раны затянутся новой кожей.

И может быть, я даже напишу чудесную музыку. Когда плохо, музыка так и звучит в ушах. Органная, со вселенским размахом. Жаль, что я лично не знакома с Иоганном Себастьяном Бахом. Ах, Иван Севастьяныч, я вас так понимаю! У вас же было море детей. И вы за них так переживали, что все время открывали в себе вечность, чтобы спастись от страха. Когда думаешь о вечности, уже не страшно потерять всех, кого любишь. Ведь и сам умрешь. Так чего уж там…

Я плачу редко. И никогда не рыдаю. Но если плачу, то мне не нужно, чтобы меня успокаивали. Я плачу совершенно не для того, чтобы показать, как мне плохо. И шантажировать своими слезами я никого не хочу. Я люблю быть в это время одна. А особенно люблю — прижаться лбом к оконному стеклу. Слезы льются сами, как дождь по ту сторону окна. И они тоже — природное явление.

Когда я плачу — я ловлю особенный кайф. Лучшие струны моей души звенят и поют. И мне каждый раз кажется, что вот-вот я сотворю что-нибудь вечное. Музыка прямо-таки плавает в голове — хоть поварешкой зачерпывай. Только вот ведь беда — у меня вместо поварешки всегда оказывается какое-то дырявое решето. Как будто бы есть у меня в мозгу веб-страницы, которые сохранить нельзя. Их авторские права кем-то защищены.

* * *

Все решено. Бороться. Я знаю, что у меня много сил. Много желаний и возможностей. И я не собираюсь сидеть и ждать, пока счастье свалится на меня само. Я же не какая-нибудь никчемная дура. Так можно прождать всю жизнь. А мне уже двадцать! Не шестнадцать. Не восемнадцать. А целых круглых двадцать.

Во-первых, я талантлива. У меня море идей. И надо словить в этом море хотя бы одну золотую рыбку.

Во-вторых, я красива. И если сегодня об этом догадываюсь только я, то завтра это будет достоянием общественности.

В-третьих, я удачлива. Да. Не позволять себе в этом сомневаться! И не вешать носа.

В конце концов, каждый из нас счастлив настолько, насколько считает себя счастливым сам. И это золотые слова.

Я твердила все эти жизнеутверждающие сентенции, глядя на себя в зеркало после тяжелого рабочего дня. И искренне уговаривала себя в них поверить.

Верилось с трудом. Но ложиться и умирать все-таки не хотелось. А значит, с чего-то мне надо было начать. Хотя бы с бойцовского настроя.

Моя жизнь ограничивалась несколькими факторами: визой, которая истекала через четыре месяца, жильем и деньгами. Денег моих хватало на то, чтобы жить. Платить за квартирку мне было не под силу. Обратный билет домой я как проблему не рассматривала. Все-таки надеялась на то, что Чургулия, будь он неладен, мне его сможет обеспечить. Если же билета не будет, можно сложить лапки и уже не барахтаться. Все-таки задачи перед собой надо ставить реальные.

Что же мне делать? Чужие проблемы решать легче, чем свои. Попробуем отнестись к своим, как к чужим.

Если бы я была бы не я, а пришла бы работать к себе администратором — с чего бы я начала?

И тут я задумалась.

Я бы посоветовала начать по-женски. Вложить деньги в себя. Такое вложение просто обязано окупиться.

Видимо, Денис прав. Я изменюсь до неузнаваемости. Так, чтобы судьба не узнала.

Пересчитав свои капиталы, я решила не думать о последствиях, поддаться импульсу и срочно идти на дело.

Хотя все-таки нет. Последняя примерка. Надо приложить к лицу что-нибудь черное. Как это будет смотреться?

Я быстро открыла чемодан. Где-то здесь она должна быть. Недавно же попадалась на глаза. Порывшись в вещах Эвелин, я вынула обычную черную водолазку. Надела ее через голову и тут же сняла, но не до конца. Узкий ворот плотно сидел на лбу. А рукава свисали с боков, как длинные черные волосы. Я подняла ворот повыше и открыла лоб. Чтобы понять, как это будет на самом деле, я стояла и щурилась на свое отражение.

А если так? И я надвинула ворот на самые брови. Пожалуй, да. В этом что-то есть. Челку, правда, я давно не носила. Еще со школы. Мне все время хотелось выглядеть взрослее и умнее. Но теперь это было не так уж и важно. Выглядеть умнее и быть умней на самом деле — вещи разные.

Будь что будет. Я стянула водолазку на шею. Сунула руки в рукава.

До чего все-таки мне нравятся качественные вещи. Обычный трикотаж. Но такой тонюсенький. И сидит как вторая кожа. Эх, Эвелин… Такое приданное к разводу… А теперь — в путь. Главное, по дороге не передумать.

Искушение позвать на помощь Дениса я поборола с ощутимым трудом.

Нет. Все. Сама.

Я вышла на улицу и бодро пошла на поиски салона.

Небо уже темнело. Навстречу мне шла какая-то влюбленная парочка американцев. Мне они так понравились, что я оглянулась им вслед. Была в их движениях такая свобода, которая меня всегда завораживала. Гордая стройная спина девчонки. Черные в обтяжку джинсы, крупные золотые кольца в ушах. И какая-то потрясающая уверенность в себе. Надо будет это запомнить… Я попробовала почувствовать себя такой же уверенной.

Волшебное ощущение…

Через пять минут я его потеряла, потому что передо мной светился уютными окнами маленький салон.

Я задержалась на секунду и тут же прошествовала мимо.

Там было всего два кресла. В одном я увидела чьи-то руки. А рядом копошилась огненно-рыжая девица и резкими движениями тянула на себя расческу. Второе кресло призывно пустело. Но что-то мешало мне взять и зайти.

Я нерешительно дошла до конца квартала и медленно вернулась обратно. Я уже знала, что, не осуществив задуманного, домой не пойду.

Прямо на стене висел огромный плакат. С него призывно смотрела на меня шикарная блондинка. Она показалась мне ужасно знакомой. Машка! Ольшанская! Просто одно лицо! Это же знак, подумала я.

И смело вошла в салон.

Сорок минут мы с девушкой Бонни смотрели каталог. Рыжая занималась кудрями старушки. А светленькая миловидная Бонни с предельно короткой стрижкой азартно возилась со мной.

Трудность заключалась в том, что сумасшедших геометрических форм и ступенчатых челок было хоть отбавляй. А нормального, жизненного не было вовсе.

Картинку с прической в конце концов удалось найти. Мне-то и надо было только постричь челку. Но ведь челку постричь — это целое дело. Челка — это рама для лица. На пару сантиметров шире, чем надо — и все. Пиши пропало.

Следующая сложность заключалась в выборе цвета. Я любовно перебирала тонкие блестящие хвостики волос с обозначениями номера краски. Но черных было великое множество.

И тут я как студентка художественного училища серьезно задумалась. Черный бывает теплый. Черный бывает холодный. Бывает радикальный, как концертный рояль, а бывает светлее, как мокрый асфальт. Брюнеткой можно стать, покрасившись в темно-коричневый. А можно — в иссиня-фиолетовый.

Честно говоря, я запуталась. Но тут на помощь пришла профессионалка Бонни. Она указала мне на третий с краю хвостик. Вот на него-то я как раз внимания и не обратила. Он казался мне не таким уж черным. Если сравнить черный бархат, по которому в последнее время я стала большим специалистом, и черный сатин, то разница будет очевидной. Именно на такой бледноватый сатиново-черный и указывал мне наманикюренный пальчик Бонни.

Это был перст судьбы.

Где-то через час я ошалело смотрела на себя в зеркало. Мне упорно казалось, что меня там нет.

Там была та, которой я хотела быть всегда. Только никогда не думала, что это возможно.

Образец стиля и ухоженности. Роковая брюнетка с чуть раскосыми глазами. И длинными, ниже плеч, блестящими, как смола, волосами.

Идеальная, ровная, как линейка, челка начиналась от самого темени. Вот, оказывается, в чем звездный секрет этой прически. А я-то в школе стригла себе челку сама, захватывая волосы надо лбом. Кудесница Бонни подстригла мне челку так, словно облила меня блестящим винилом без единого намека на белый ненужный пробор. Волосы у меня густые и длинные. И теперь они все расходились из одной единственной точки, как черный капюшон.

Челка заканчивалась над бровями, придавая лицу трогательное женственное выражение. Я-то показывала ей картинку с египетской челкой на глазах. Но, видимо, чутье подсказало Бонни, что брови мне скрывать нельзя. Что это мое украшение. И теперь у меня не хватало слов, чтобы выразить свой восторг.

А главное, с цветом она попала в «десятку». Все-таки брюнетка — цвет опасный. С моей-то грузинской фамилией и татарскими глазами впасть в национальный колорит было проще простого. Но волосы мои были по-европейски темны, прямы и блестели, как благородный атлас.

— Мэйк-ап? — спросила меня кудесница, вынимая из ящика палитру профессионального визажиста.

Ну как я могла отказаться?

КРАСНАЯ СВОБОДА

Я не знаю, как такое могло случиться, но и дома из зеркала на меня смотрела не я. Я приблизилась к нему вплотную, пытаясь узнать себя хотя бы частями. Увидеть хоть что-то знакомое. Но то, что я видела, было для меня полнейшим сюрпризом. Теперь на чужбине я лишилась последнего родного лица.

Это было какое-то наваждение!

Мне не удавалось узнать даже мои глаза. Надо как-то запомнить, как это должно выглядеть, чтобы потом когда-нибудь повторить макияж. И как это раньше ничего подобного у меня не получалось? Черный контур по внутреннему краю был растушеван темно-серыми тенями. Ресницы казались загнутыми, как лапки у паука. А в самой середине верхнего века, едва заметно переливалась зеленовато-болотный блик. Глаза мои мерцали и зеленели, как у Машкиной кошки Глафиры.

Черная челка меняла черты до неузнаваемости. На смену бесцветной одухотворенности пришла фантастическая индивидуальность. Мне захотелось прикоснуться кончиком пальца к губам. Что-то слишком уж голографически парили они на фоне моего посмуглевшего от пудры лица. На пальце не осталось и следа помады. Чуть заметный телесный перламутр.

Я засунула руки в карманы. Там что-то лежало. Ах да. На визитке напечатан был адрес салона и вычурно написано от руки: «Бонни». Ах, Бонни, Бонни… Дорого же стоят твои услуги. Но результат превзошел мои ожидания.

Не буду жалеть о деньгах. Что-нибудь придумаю. Будет день — будет пища. Пища-то может и будет. А вот жилье…

В дверь позвонили.

С непонятным нетерпением я помчалась открывать. Мне хотелось, чтобы за каким-нибудь потерявшимся носком сюда вернулся Чургулия. Мне было бы что ему показать!

Но за дверью, утопая лицом в полумраке, стоял Джаис. Секунд десять продолжалось ужасное молчание. Потом он сказал с непонятным скорбным выражением:

— Сорри, — крутанулся на пятках и не оборачиваясь спустился по лестнице вниз, что-то насвистывая себе под нос. Я так и осталась стоять в дверях. Когда он повернул, чтобы спуститься по следующему пролету, но остановился. Перестал свистеть. И медленно выглянул из-за заслонявших его перил.

— Джаис, что-то не так? — спросила я, глядя в его округлившиеся глаза.

И не удержалась и рассмеялась, потому что он схватился руками за голову.

— Ю? Рили? Кам ан!

Дениса я вызвала по телефону. Он долго не хотел ехать. Машина была в ремонте. После репетиции он ужасно устал. Но я пообещала ему сюрприз, потом трубку взял Джаис, и в конце концов мы его уговорили.

Джаис играл очень долго, пока перед окнами наконец не остановилось такси. И я чуть не выпрыгнула из квартиры Джаиса от нетерпения. И вместе с тем мне было как-то боязно. То, что меня не узнал Джаис, меня удивило, но этому было простое объяснение. Он видел меня до этого всего пару раз: может, у него вообще плохая память на лица.

А поэтому, когда Денис поднимался по лестнице, я открыла дверь и крикнула еще до того, как он появился:

— Чего ты так долго? Я тебя уже заждалась.

Мне не хотелось ставить его в неловкое положение. Хотелось заранее сообщить, что я — это я. Голос-то у меня оставался мой. У Дениса было время понять и осознать. Нервы у него оказались покрепче, чем у Джаиса. А может быть, в театре он просто привык угадывать под гримом своих коллег и друзей. К метаморфозам он был привычен. А потому не остолбенел. Он просто сказал, поднимаясь и раскрывая объятия:

— Ты это сделала! Глазам своим не верю, Ева! — он подошел ко мне и бережно обнял. — Ты это сделала! Дай посмотрю!

И он смотрел на меня так, как будто в моем перерождении виновен был только он.

— Ну я же тебе говорил! Убойно! Я же говорил! Послушай, это надо как-то использовать! Кого-то ты мне напоминаешь… Никак не могу понять…

— Кого? — спросила я с любопытством, чуть не лопаясь от удовольствия.

— А, слушай… Как ее… «Укрощение строптивого» помнишь? Ну, с Челентано… Такая красотка… Ну, помнишь?

— Орнелла Мути, что ли? — спросила я удовлетворенно.

— Точно, — и отвечая каким-то своим мыслям, он еще раз сказал: — Это же надо как-то использовать…

В честь моего невероятного перевоплощения Дениска потащил нас с Джаисом в ночной клуб. На этот раз попытка надеть на себя полосатую маечку удалась. Все-таки их было двое. А Джаис уже однажды показал себя в деле.

…Все внутри у меня отзывалось на феерический ритм музыки. Я была в эйфории. Все моря на свете казались мне по колено. Я очень люблю танцевать. И танцую я для собственного кайфа. Обычно я не замечаю, как танцуют другие, погрузившись в свои ощущения целиком.

Но в этот раз все было иначе. Партнеры у меня были неординарные.

Говорят, что классические танцоры совершенно не умеют танцевать сами по себе. Они разучились слушать свое тело. Оно подчиняется жесткой дисциплине классической хореографии, и переломить ее невозможно. Но Денис умудрялся танцевать вопреки своему профессионализму.

Не заметить Джаиса вообще было невозможно. Я даже отошла в сторонку и прислонилась к стене. Мне казалось, что он языческое божество и ему нужно слепо поклоняться. Что заставляло его так двигаться, было непонятно. Это что же надо иметь внутри, чтобы оно тебя так вело?! Похоже было, что талант этот достался ему от африканских предков. Было что-то шаманское в его движениях. Казалось, он впадает в транс и чего-то своим танцем добивается.

И я почувствовала жгучую зависть. И непреодолимое желание научиться танцевать так же. Но увы. Так я не научусь никогда…

Я слышала где-то, что японцы считают: женщина, которая не умеет танцевать и плавать, не годится и для любви. А мужчина? На счет любви не знаю. Но если мужчина танцует так, как Джаис, мне он не подходит даже для медленного танца. Я ведь все время буду наступать ему на ноги, а от обострившегося комплекса неполноценности буду чувствовать себя коровой, смущаться, и вообще. Нет, я уже твердо решила — не надо мне прекрасных мужчин. Ни лицом, как мой бывший супруг, ни телом, как божественный Джаис.

Я вспомнила, что я похожа на Орнеллу Мути, когда увидела, как смотрит на меня один парень, одетый в фосфоресцирующую футболку. Так на меня, по-моему, еще никто никогда не смотрел. Он пожирал меня глазами. Но когда ему показалось, что ко мне можно подобраться, стражники мои, не сговариваясь, сблизились и стали передо мной могучим забором, никого не допуская.

Нам ли страдать от комплекса неполноценности?

Я стала танцевать с Джаисом. Он вдохновенно накручивал со мной какие-то пируэты. Голова у меня наконец совсем закружилась, и я чуть не упала. Он подхватил меня за плечи и зацепился своим вычурным перстнем за мою изумительную маечку.

Я не успела его остановить. Он снял руку с моего плеча и потянул за собой зацепленную петлю. И тут я услышала какой-то треск.

Теперь чуть выше моей груди была дыра величиной с теннисный мяч, в которой виднелась влажная от жары и танца кожа.

Джаис кинулся извиняться. Но я расстроилась. В рваной майке мне сразу расхотелось танцевать. Но Денис попытался остановить меня, чтобы я не уходила. И прокричал мне на ухо, перекрывая музыку:

— Ева! Смотрится просто классно! Я не шучу! Я придумал. Давай я поставлю тебе номер с раздеванием. Номер, номер! И не смотри на меня так! Ты только представь! Оденем тебя в такую же тельняшку и разорвем на глазах у изумленной публики. Давай?

Мы вышли из душного клуба и пошли домой пешком. Джаис виновато плелся сзади.

— Нет… Ну смотришься ты потрясающе. И надо же, порвалась-то там, где нужно! Точно. Поставлю тебе стриптиз. Давай, Ева, соглашайся.

— При всех? Раздеваться? Что-то, Дениска, ты загнул. Не… У меня не получится… — ответила я, все еще расстраиваясь из-за загубленной вещи. У меня ж их не так-то много.

— Ты же такая красивая, Ева! Мне давно предлагали стриптиз поставить. В Бёркли. Там такой клуб есть… Только я отказался. Не на кого ставить было. Нашим-то балеринам в труппе показывать нечего. Им не раздеваться, им одеваться нужно. А сегодня я понял — мне нужна ты. И танцуешь ты, между прочим, вполне прилично. — И добавил по-английски для Джаиса, пожав ему руку. — Здорово ты ей майку разорвал. За идею спасибо!

Не скрою. Мне льстило его предложение. В этом было чисто мужское признание моей профпригодности. Но я-то прекрасно понимала, что никогда на такое не соглашусь, хоть всегда и завидовала тайно Машке и ее однокурсникам. На сцену мне иногда тоже очень хотелось. Но не раздеваться же. Я воспитана иначе.

Денис смотрел на меня восхищенным взглядом. Я бы, наверное, не удивилась, если бы сегодня он захотел у меня остаться. И наверное… Может быть… Не знаю… Но я так и не решила для себя вопрос, что бы я сделала, потому что мы зашли в подъезд, поднялись по лестнице, и мальчики проводили меня до моей квартиры, поцеловав в обе щечки на прощание.

А потом… Потом я прислушалась и услышала, как щелкнул замок у Джаиса. Я подошла к окну, ожидая увидеть Дениса на улице. И кто знает…

Но на улице он не появился. Или я его все-таки пропустила…

* * *

Я собиралась проспать весь день. Наконец-то дожила до выходных. И тут пожалуйста! В дверь затрезвонили с настойчивостью полиции. Я пошла открывать прямо в футболке, с голыми ногами. На пороге стояла Шэнон, хозяйка моей квартиры. Вид у нее был ужасно недовольный. Губы поджаты. Во взгляде упрек.

— Сегодня уже пятое число, а деньги за квартиру никто не платит! — сказала она возмущенно.

— Сейчас, — ответила я смущенно. — Извините.

Муж мой ушел и больше делами не занимался. Я даже телефона ее не знала. Но, конечно, подозревала, что рано или поздно она ко мне заявится. Мне она не понравилась еще в первый раз, когда мы снимали эту квартиру. Собачьи щечки, поджатые губки. Это у нее такая хроническая гримаса хозяйки квартиры.

Я с трудом упросила ее взять деньги за полмесяца, а не за месяц. Я отдала ей почти все, что у меня было.

А когда она наконец ушла, спать почему-то совсем расхотелось. Расшалились нервы. Я лежала, укутавшись с головой, но все равно катастрофически замерзала. Руки и ноги никак не расслаблялись. Подступил страх. Как ужасно устроена жизнь! Пропасть — это пара пустяков. А вроде бы кругом — люди. Полный город людей. А на самом деле ты один на один со своей судьбой…

Я поднялась и пошла греться под душем. Стояла я там, наверное, целый час. Выходить не хотелось. Потом долго сидела под горячими струями, обхватив руками колени, и вслушивалась в стук собственного одинокого сердца.

А дальше на помощь пришла спасительная сила ритуалов. Высушить волосы феном. Уложить их круглой щеткой недавно освоенными движениями. Одеться зачем-то. Куда-то собраться. Куда?

Я непоследовательна. И часто иду куда глаза глядят. Может, это и означает слушать свою интуицию. Вместо того чтобы устроиться няней или официанткой и заработать каких-то денег, я пошла по безумно дорогим магазинам. Смысла в этом не было никакого.

Теперь я совершенно перестала бояться туда заходить. Казалось бы, новая прическа — а эффект как будто сменили всю голову. Неожиданный, надо сказать, эффект.

Я прошла через громадный, как Дворцовая площадь, магазин косметики. Со знанием дела стала внюхиваться в сложные ароматы известных марок. Все они мне не нравились. Я задыхалась от запахов чужих духов. На себе их вообще не переносила. Мне казалось, что должен быть на свете аромат, который бы сделал меня счастливой — запах осенней листвы и «дубовых карандашей». От этого я сходила с ума. Но почему-то такого никто еще не придумал. Все зациклились на цветочном запахе. А как же тогда тонкий аромат талого снега, когда никаких цветов и в помине нет? А пахнет весной…

Еще мне ужасно нравился запах свежевыделанной кожи. В детстве я всегда заходила в обувной магазин и вдыхала этот запах полной грудью. Но духов таких пока что не существует.

Я честно перепробовала десяток флаконов. Но после третьего ощущать что-либо вообще перестала.

Пришлось переключиться на декоративную косметику. Она была очень дорогой. Но черные волосы требовали поддержать их яркостью лица. С независимым видом я подвела глаза черным карандашом по внутреннему краю века. Накрасила ресницы тушью и, взглянув на себя в зеркало, осталась вполне довольной. Кошачий взгляд удался.

За другим стендом я взялась за помаду. Внимание мое привлекла красная, как мак. Когда я смотрю на себя в зеркало с красными губами, я первая начинаю сомневаться в своих умственных способностях.

«Еще бы губы красным намазала» — Чургулия считал это совершенно невозможным. И я с каким-то садистским наслаждением сделала то, чего терпеть не мог мой бывший супруг.

Из чувства протеста к своему прошлому я вышла из магазина с раскрашенным лицом и направилась по наитию дальше. Но все-таки я художник и, видимо, раскрасила лицо хорошо. На меня оборачивались. На меня смотрели. И спина моя от этого сама собой гордо расправилась, подбородок задрался вверх. И даже музыка в голове зазвучала. Я шла и напевала себе тихонько до боли знакомую каждому соотечественнику песню:

— Боль моя, ты покинь меня… Облаком… Сизым облаком… Где-то далеко, очень далеко, идут грибные дожди, где-то далеко… А память укрыта такими большими снегами…

И шагалось мне под эту музыку просто замечательно. Мне казалось, что я и есть Штирлиц на чужбине. Настроение становилось каким-то ностальгически-героическим. Казалось, мне тоже присвоят звание Героя Советского Союза. Дай бог, чтобы не посмертно…

В даун-тауне среди небоскребов я набрела на какую-то узкую улочку. Здесь я зашла в небольшой магазин, поначалу приняв его за антикварную лавку. За столиком в углу сидел седовласый старик и листал какую-то книгу. Как ворона, он крикнул мне свое «Хай» и остался сидеть на месте. Мне это понравилось. Не люблю, когда ходят по пятам да еще и пытаются что-то навязать. Хочется уйти сразу.

Посередине зала стояли какие-то резные стулья с высоченными спинками. В таких должны были, по моим представлениям, заседать инквизиторы. На стенах висели картины в золоченых рамах. Но внимание мое привлек старинный диван в углу. Он был украшен коваными подлокотниками. Бронзовая листва прикрывала лисью морду. Руки сами собой прикоснулись к металлу. Забытое ощущение доставило столько радости.

Почему-то сразу же вспомнился Аю-Даг. Как он там, интересно. Я уже безумно соскучилась. У него-то прошли какие-то пара месяцев. А я как будто бы жизнь параллельную прожила. Вот это да…

Я оглянулась по сторонам. Хоть посмотреть, как работают другие…

И тут я увидела ее.

Я не поверила своим глазам. Мне наверное показалось! Щеки загорелись от внезапного волнения. Я глубоко вдохнула. И опустив глаза стала пробираться туда, где была она.

Подобравшись поближе, я несмело взглянула на стену. Так и есть. Это была она, то есть я. То есть чургулиевская «Настасья Филипповна». Отделившись от нас, как повзрослевший ребенок, она зажила своей жизнью. И это было так непонятно. Теперь уже она не была на меня похожа.

Я смотрела на нее и не верила, что такая встреча возможна. А потом я перевела взгляд и увидела табличку с цифрами. Пять четыреста. Это что? Закодированное название? Или…

До меня дошло, что это цена. То, что Хойзингтон купил у Чургулии за тысячу, сейчас продавалось здесь за баснословные деньги. Как же так? Ведь они подарили картину какому-то русофилу!

Я знаю, почему ее продавали за такие деньги. Она не имела ко мне никакого отношения. Она жила, и взгляд ее был пугающе осмысленным.

Она была не моим портретом, а самостоятельной личностью, и смотрела она на зрителей так, как когда-то я смотрела на художника, который меня рисовал. Взгляд ее так и остался влюбленным. Не помню, чтобы я смотрела на Чургулию именно так. Но кто знает, как это выглядело со стороны? Если учесть, что муж мой был дотошным реалистом, то все обстояло именно так. Картина впитала в себя чувства обоих. Я еще надеялась на взаимность, но не знала о ней наверняка. И глаза мои спрашивали об этом без слов.

Этот взгляд действительно стоил таких баснословных денег. Ведь покупая эту картину, человек приобретал влюбленный взгляд, обращенный к нему днем и ночью.

Смог бы Чургулия повторить столь высокий эмоциональный накал в другой работе? Что-то сомневаюсь. Лепить такие портреты, как грибы, почти невозможно. Мне кажется, что это также странно, как выбрать профессию суррогатной матери. Нельзя продавать то, что является частью тебя и впитало твою любовь.

Я вышла из магазина, оглядываясь на портрет, как будто бы он мог помахать мне на прощание рукой. И в голове опятьзакрутилось:

— Боль моя… ты покинь меня… облаком… сизым облаком…

* * *

Есть мне было нечего. Поэтому помада не стерлась до вечера.

Вечером позвонил Чургулия. И как ни в чем не бывало сказал:

— Ева, встречаемся через час в красном баре гостиницы Калифорния. Только не опаздывай. Там у нас встреча с Лопахиным из консульства. Он помогает нам с документами.

Гостиница Калифорния. Я знала это место.

Мы были там однажды. Чургулия встречался там с Крисом Нортоном, пока я, чтобы не мешать им, ходила по кварталу кругами. Отель шикарный. Бар уютный. Но все это я видела только снаружи.

Честно говоря, я ужасно устала. Находилась пешком по городу. Выбираться на улицу опять не хотелось. Но есть такое слово «надо»… У Чургулии мой паспорт. С ним придет человек, который взялся помочь с документами. И потом… Может быть, в конце концов муж мой снабдит меня билетом к маме с папой. Или хотя бы покормит ужином…

Его картина продается за пять тысяч долларов, а он не может заплатить за мою квартиру! Никакой ужин еще не начался, а я уже наполнилась таким негодованием, что хотела вывалить содержимое тарелки ему на голову.

Так. Надо успокоиться. Он, наверное, и сам не имеет понятия, сколько стоит теперь его картина. И потом, я постараюсь не показывать ему, до какой степени он меня бесит. Слишком много чести. Я приду вся такая красивая, независимая и благополучная. Пусть знает!

Теперь я ломала голову над эффектностью своего появления. Заглянула в зеркало. Макияж был на месте. Глазки зеленели, как первая листва. Губы алели, как маки. Волосы блестели, как шелк. Удивительная удача. Только что бы такое надеть? Уж если убивать, так наповал… Выстрелим ему в спину!

Через пятнадцать минут я выбежала из квартирки в джинсах и кроссовках с белой сумкой через плечо. Возвращаться домой мне предстояло поздно и на своих двоих. А поэтому привлекать к себе лишнее внимание в нашем районе было просто нельзя. Все, что мне было нужно, лежало у меня в сумке. Даже последние десять долларов, чтобы с независимым видом выпить кофе.

В гостинице я оказалась немного раньше времени. Быстро, не глядя по сторонам, направилась прямо к заветным буквам WC. Забралась в просторную кабинку, сияющую чистотой, и начала превращать себя в орудие массового поражения.

Может быть, я была слишком мстительна. Не знаю. Я старалась.

Вынула из сумки аккуратно сложенное красное платье Эвелин и универсальные черные туфли на высоком каблуке, купленные в дешевом китайском магазине на распродаже по пять долларов. Может, они были и одноразовыми, не знаю. Но раз, на который они были рассчитаны, настал.

Я с трудом запихнула в объемную сумку кроссовки и скрученные валиком джинсы и футболку. Подошла к широкому зеркалу. И застыла.

Чургулия был прав. Ну что ж… Пусть теперь подавится своей правотой.

Красное платье действительно должна была носить брюнетка. Причем брюнетка голодная.

Теперь нужно было выждать в засаде, чтобы появиться вовремя, тогда когда они уже будут меня ждать. И ни в коем случае не раньше. Я нашла себе местечко в холле за мраморной колонной и кипарисом в кадке. Вход в отель был мне прекрасно виден.

Меня охватил азарт. Сердце стучало в груди в предвкушении триумфа.

Я видела, как вошел мой муж. Видела, как он нашел кого-то глазами и быстро направился к столику в углу. Я досчитала до десяти, вышла из своего укрытия и направилась в бар.

Как я шла… Это был словно первый выход на подиум в платье от кутюр! На меня обернулись все. А мне казалось, что меня снимают в кино, настолько это была не моя история. Красное платье, черные волосы, кошмарно неудобные каблуки. Только бы не упасть.

На меня обернулись все, только не Чургулия. Он с каким-то полноватым типом рассматривал бумаги, разложенные на столе. Когда я подошла вплотную, Чургулия рассеянно на меня посмотрел.

— Привет, — сказал небрежно, будто мы виделись с ним только утром. — Садись. Это Александр, познакомься.

— Очень приятно, — весело сказал Александр, протягивая мне пухлую ручонку.

— А мне-то как… — не удержалась я от сарказма.

— Саша нас сейчас разведет, — по-деловому сообщил мне мой Мавр.

— Это не больно, — радостно просиял Александр. — И очень полезно.

Процедура заняла каких-то десять минут. Я, ничего не видя, подписала энное количество бумаг. Чургулия вернул мне паспорт. Протянул Александру сложенные пополам зеленые бумажки. Тот суетливо откланялся и быстро удалился.

— Ты что, заболела? — бесстрастно спросил меня абсолютно бывший муж, вставая из-за стола. — Тебя же не выпустят из страны. Скажут, что в паспорте не твоя фотография… Ну все, Ева. Побежал. Будут деньги — позвоню.

А я так и осталась сидеть и водить пальчиком по столу.

КУКАРАЧА

Нет. Ну надо же… Вот так… Одним росчерком пера… Все, что было.

Это надо же так странно видеть жизнь… Не похожа… Заметил. Но не на себя не похожа, нет. Какое там… На фотографию в паспорте!

Ненавижу его. Ненавижу себя за то, что такая дура! И удар от него всегда получаю как кошка, беспечно подставившая живот.

Он холодный. Ледяной. Он еще пожалеет! Черт, опять я об этом. Пора бы остановиться. Какое мне дело, жалеет он или нет!

Главное, чтобы не жалела я. Но слезы вскипали на глазах. А глаза-то у меня были накрашены! Срочно остановиться! Вот зачем надо ходить в макияже. Чтобы не распускаться. Быть твердой, как кремень. А иначе растечется тушь.

Пусть плачут мужчины. Им можно.

Я набралась сил, встала и пошла к стойке. В сумке у меня было десять долларов. Но кофе уже не хотелось. Хотелось чего-то покрепче. Мне надо было не взбодриться, а забыться.

Бармен встретил меня белозубой улыбкой. Бросив взгляд на прейскурант, я выбрала бренди. Дешево и сердито. А на сдачу разгуляюсь в продуктовой лавке возле дома. Может быть, хватит на калорийные бананы и вредное сухое печенье, состоящее сплошь из консервантов и красителей. Зато у него вкус сыра и цена двенадцать центов. Значит, на доллар можно купить восемь упаковок.

Пить на голодный желудок — весьма экономно. Первый же глоток разлился по телу таким нереальным теплом, что пить залпом расхотелось. Будем смаковать. И закусывать вприглядку.

Прямо под стойкой начиналась витрина со щедрыми десертами. Закрученные пирамидки сливок с фруктами. Какие-то вазочки с вязким шоколадным кремом и такими аппетитными орехами. Я погрузилась в сладкое томление, мгновенно ощутив обморочный голод.

А когда я перевела взгляд на свой бокал, чтобы немного успокоиться, то увидела такое, что позорно взвизгнула:

— Мамочка!

По стойке мимо меня полз отвратительный американский таракан размером со спичечный коробок. Мне показалось, что это начало фильма ужасов. Рука моя непроизвольно отдернулась, сумка сорвалась с плеча, и я облила своим бренди чью-то круглую спину в темном костюме.

Ко мне повернулся пожилой дяденька в элегантных очках без оправы. Я искренне извинилась, держа обе руки на весу. Он фарфорово улыбнулся и демонстративно стал стряхивать капли с пиджака. Бармен метнулся в нашу сторону с тряпкой. И когда я повернулась обратно к стойке, таракана и след простыл. То ли бармен смахнул его своей тряпкой, бросившись на спасение репутации заведения. То ли он сам куда-то ретировался.

Я нерешительно осматривала мраморную поверхность рядом с собой. Я хотела что-то сказать бармену, но поняла, что напрочь забыла, как будет «таракан» по-английски. Потом я заметила, что в бокале остался последний глоточек, и уже поднесла его к губам, как вдруг у самого моего уха кто-то вкрадчиво сказал по-русски:

— Только без визга. Хорошо? Он у вас в сумке. Заполз по ремешку. — Я замерла, будто мне в спину уперлось дуло пистолета. А голос продолжал говорить со мной так, как говорят с сумасшедшим, стоящим на подоконнике двенадцатого этажа. — Спокойненько выходим. Я помогу.

Как загипнотизированная, с сумкой на вытянутой руке, я послушно пошла за высоким темноволосым мужчиной, который решительно вел меня прочь из бара, взяв за руку чуть повыше запястья.

— Сейчас мы его вытряхнем, — на ходу сказал он. — Я здесь живу. В номер поднимемся и вытряхнем. Лифта ждать здесь можно сутки. По лестнице побежали!

— А они не кусаются? — спросила я умоляюще, стараясь при этом не отставать.

— Не знаю, не знаю, — он озабоченно покачал головой. И серьезно добавил: — Может, на красный у них особая реакция…

Через два пролета я стала задыхаться. В глазах потемнело. Я с отвращением держала свою сумку на отлете.

— Подождите, — с трудом сказала я. — Я не могу так быстро.

Он странно на меня посмотрел, как будто хотел что-то спросить. Но не стал. Я медленно поплелась сзади. Силы как-то подозрительно быстро кончились. Надо, наверное, начать бегать по утрам.

Мы вышли в коридор. Он быстро дошел до своей двери, вынул из кармана ключ, открыл ее и жестом пригласил меня зайти первой. Потом хлопнул ладонью по выключателю и зашел в ванную.

— Давайте. Вытряхивайте сумку в ванну. Здесь мы его не упустим.

Я нервно рванула молнию. Но она тут же заела. Я со стоном начала ее дергать.

— Дайте я! Силой не надо. Вот так, — сказал он, и молния у него в руках поехала, как по маслу. Потом он перевернул мою сумку и начал трясти ее над ванной. Первыми вылетели кроссовки. Сверху бухнулись свернутые рулончиком джинсы с футболкой. Звякнули ключи. Посыпалась мелочь. Из кармана с некоторым опозданием выпорхнул паспорт и спланировало свидетельство о разводе. На этом содержимое моей сумочки иссякло. Он резко тряхнул ее еще раз. Последним на его настойчивый призыв откликнулся затерявшийся в недрах потайного кармана тампон «Тампакс». Я напряженно ждала, откуда же покажется таракан.

— В кроссовках, наверно, спрятался, мерзавец, — с энтузиазмом сказал он и с охотничьим азартом засунул руку сначала в один, потом в другой кроссовок. — Нет. Тоже нет.

— Может быть, в джинсах, — нерешительно предположила я. И с опаской приподняла их двумя пальцами.

— Черт! Он, наверное, в платье! Как же я сразу не догадался!

— Ай! — сказала я тихо, потому что сейчас же почувствовала как что-то щекочет меня прямо под грудью. Не особо задумываясь над тем, что я делаю, я стала выпрыгивать из платья с такой поразительной скоростью, как будто оно горело. — Ай! Ай! Ай!

— Оп-паньки! Есть! — вдруг весело сказал он и с омерзительным хрустом на что-то наступил. Я так и застыла с подолом на плечах. Потом с облегчением выпустила легкую ткань, и она плавно скользнула на место. И тут я наткнулась на его смеющиеся глаза.

— Покажите! — потребовала я. Он покорно убрал ногу.

На полу под его ботинком лежал раздавленный бритвенный станок.

— Виноват, — сказал он, светло улыбнувшись. — Пошутил.

— Давно начали? — мрачно спросила я, чувствуя, что краснею под цвет своего наряда.

— Думаю, лет с пяти, — ответил он, наклонился и подобрал загубленную одноразовую бритву. — Ну что вы на меня так смотрите?

Я впервые не могла сказать, красивое у человека лицо или некрасивое. Я никак не могла оценить его объективно, отбросив лучистое обаяние глаз и улыбки. Ему, наверное, еще не было тридцати. Лицо его было бесконечно мужское. На щеках пролегли глубокие складки — то ли от улыбки, то ли от ветра. Кожа была темной от загара. А прозрачные глаза — светло-светло карие, редкого цвета «солнышко». Почти как у хищника.

— Давайте вещи собирать. — Он взял мою сумку и, пока я хлопала глазами, стал складывать туда все, что валялось в ванне, бесцеремонно заглянув по дороге в мой паспорт. — Боже, — сказал он, приподняв брови и бегло пробежав глазами строчки. — Ева. Да еще и Чургулия. Вы кинозвезда? С таким-то именем…

Он взглянул на меня вопросительно. И кинул паспорт в сумку. Следующим в его руках оказалось свидетельство о разводе. Я резко выдернула из его пальцев бумагу.

— По-моему, вас это не касается. Дайте сумку. Я сама. — Я взялась за один край ремешка. Но он продолжал удерживать другой.

— Загадочная вы девушка, Ева Чургулия. — Он проговорил мое имя медленно и чуть заметно улыбнулся. Потом сказал, будто раздумывая над чем-то. — Может, вы агент ЦРУ? Странно, что пистолета у вас при себе не оказалось. Да и прятать его вам вроде бы больше негде…

— При чем здесь пистолет, — ответила я, вспыхнув.

— Да жизнь у вас какая-то двойная, как мне показалось, — он с интересом на меня посмотрел и с некоторым сожалением отдал-таки мне сумку. — Или это не ваша сумка…

— Должна вас огорчить, — сварливо сказала я, нагибаясь и пытаясь достать из ванны рассыпавшиеся монеты. От ванны они не отлипали. — Детектива из вас не получится. Потому что это моя сумка! А жизнь бывает гораздо сложнее, чем кажется.

— А, может быть, мой долг задержать вас и сдать властям? — Он тоже наклонился и начал вытаскивать монетки, выкатывая их пальцем на край ванны. Его тигровые глаза в темных ресницах оказались совсем рядом. Он насмешливо на меня посмотрел. — Судите сами. Вы такая броская, а зеркальца в сумке нет. Нет даже помады! Выглядите на миллион, а денег — три копейки. В паспорте вы или не вы?

— С властями, по-моему, я только что встречалась. Так что не беспокойтесь. — Я резко выпрямилась и в качестве доказательства помахала листком у него перед носом. От резкой смены положения в глазах опять потемнело. Я тряхнула головой, отгоняя замелькавших мух.

— Вы непоследовательны, Ева, — вздохнул он, мельком взглянув на загибающийся в его сторону край бумаги. — Кажется, это то, что меня совершенно не касается…

— Я непоследовательна… Я знаю. — Я почему-то расстроилась.

— А в сумке — кроссовки. Чтоб ноги уносить со спецзадания? — прищурившись, спросил он. — Я бы охотно поверил, что вы умеете бегать. Но вы не то, что бегать… Вы, извините, по лестнице с трудом поднимаетесь. — И он категорично добавил, ссыпая монеты в мою ладонь. — Сдавать вас властям или нет, я подумаю. А вот задержать вас мой национальный долг! Пойдемте-ка поужинаем вместе. А то вы, по-моему, в голодный обморок сейчас свалитесь.

— Это у меня просто разгрузочный день. — Я выскользнула из-под его изучающего взгляда.

— Хороший у вас разгрузочный день коньяк в баре пить. Правильный. Надо будет мне тоже так попробовать. Это что — новая система оздоровления?

— Нет, — пробормотала я. — Это новая система выживания.

Я стала рыться в сумке, чтобы добраться до кармана и положить туда деньги. Сильно мешали кроссовки, тыкаясь мне в руку тупыми носами как два щенка.

— Туфли переодевать будете?

— Зачем? — не поняла я. От предвкушения близкой еды я стала явно хуже соображать.

— Чтобы убегать от меня было удобнее… — сказал он, протискиваясь мимо меня в коридорчик и глядя на меня сверху вниз.

— А надо? — На меня едва ощутимо повеяло морем и соснами.

— Все зависит от того, как вы будете себя вести, — раздался его голос из комнаты.

Я торопливо взглянула на себя в зеркало, пригладила растрепавшиеся волосы. И громко спросила:

— Вообще-то так нечестно. Вон вы про меня как много знаете. А я даже не знаю, как вас зовут.

Он молчал. Потом показался в коридорчике и церемонно сказал:

— Всеволод Невелев. Член сборной России по прыжкам на лыжах с трамплина. Теперь вы знаете обо мне больше, чем я о вас. Пойдемте сравняем счет.

* * *

— Что вы будете есть? — спросил он меня, когда мы устроились в уютном китайском ресторанчике с красными драконами на стенах и приятным полумраком. Он скинул на спинку стула куртку и остался в белоснежной рубашке, рукава которой были закатаны до локтя. Сверкнули на руке черным браслетом красивые часы. Взгляд мой на секунду на них задержался. Какие-то уж очень красивые часы… Он смотрел на меня, ожидая ответа. Ах, да…

— Я буду первое, второе и третье, — ответила я абсолютно честно.

Он рассмеялся. Улыбнулась и я.

— Тогда что у нас будет на первое? Выбирайте.

— Если честно — то все эти названия мне ни о чем не говорят. Я просто хочу, чтоб это была еда.

Да здравствует американская порция в китайском ресторане! Что может быть лучше своевременно отсроченной голодной ночи. На работе нам платили деньги раз в неделю. Значит, мучиться мне оставалось не так уж и долго, только выходные. Но какое счастье, что мучения мои отменились.

Фрайд райс чикен — это пища богов. А еще меня ждали креветки в сладком соусе. Большие и ужасно аппетитные. Какие-то темно-зеленые водоросли, отливающие жирным блеском. По моей просьбе мне принесли европейский наборчик, состоящий из вилки и ножа. А Сева ловко справлялся китайскими палочками. Счет мы пока не сравняли, потому что я была сильно занята. А говорил в основном он.

— В двоеборье мы обычно сильнее. Двоеборье — это когда сначала забег по лыжне, а потом трамплин. Бегать по равнине на лыжах нам не привыкать. А вот с трамплином дела похуже. Потому что тренироваться негде. Выше одиннадцатого места на мировых чемпионатах Россия не поднималась. Позор! Это в зимнем-то виде спорта… Самые сильные тут обычно норвежцы… — Он сокрушенно покачал головой. — Как далеко ты можешь улететь, зависит от конструкции трамплина. В Москве трамплин только К-80. Это значит, что максимальный полет с него — на восемьдесят метров. Ну а для информации, Ева, мировой рекорд — целых двести одиннадцать! Как к нему можно готовиться, если негде летать? Я вообще-то в Питере живу. Там трамплин очень средний. Тренироваться приходится за границей. Весь год — на сборах.

— А что вы в Америке делаете? — спросила я, сделав все-таки маленькую паузу между блюдами.

— Здесь сейчас кубок Калифорнии разыгрывается. Я прыгаю послезавтра. В личном зачете. А пока тренируемся…

— Так как же? Зимы-то здесь нет? — удивилась я.

— Мы, Ева, круглый год летаем. Искусственное покрытие. Это только дома у нас все настоящее. Снег пошел — хорошо. Оттепель началась — сидишь ждешь, когда замерзнет. Так много не натренируешься. А здесь совершенно потрясающий трамплинище. И тепло кругом. Мечта, а не климат.

Официант со счастливой улыбкой принес нам еще одно блюдо. Я с любопытством стала разглядывать темные лоснящиеся кусочки чего-то, очень напоминающие баклажаны.

— Похоже на баклажан, — предположила я.

— Похоже, — согласился он, загадочно улыбаясь. — Но только это не баклажан. Может, вам лучше не знать, что это такое. Съедите — и расскажу.

— Нет уж, давайте сразу, — я отодвинулась от стола, — а там посмотрим.

— Эх, Ева… Не любите вы сюрпризов. — Он посмотрел на меня внимательно. — Это — змея.

— Не так уж и страшно, — парировала я. — Едим же мы коров, лошадок и петухов.

— Страшно другое. — Он не спускал с меня своих насмешливых глаз. — Способ приготовления.

— Да? — Я с подозрением посмотрела на блюдо.

— Змея фарширует себя сама. — Он наслаждался моей реакцией. — Ее несколько дней не кормят. А потом кидают ей в аквариум грибы, помидоры, всякие там овощи. Она все это радостно жрет. А добрый повар ставит аквариум на медленный огонь. Вот такая печальная история.

— Приятного аппетита, — мрачно проговорила я.

— Вкусно, правда, очень. Рекомендую. — Он задержал свой взгляд на моей застывшей в сомнениях руке и предложил. — Только из уважения к страданиям змеи не трогайте ее вилкой. Возьмите палочки. Это не сложно. Я научу.

С палочками было сложно. Я никак не могла понять, как это вообще возможно. Он терпеливо мне показывал. Я смотрела на его руку, украшенную готическим узором вен и тупела еще больше. И когда он уже собирался оставить меня в покое, у меня вдруг стало получаться. Все-таки к инструментам у меня руки привычные. Как-то удобно устроились в моих пальцах палочки, и мне удалось, как пинцетом, ухватить ими кусочек змеи.

Вкус у нее оказался чарующим.

Я увлеклась. Теперь я была убеждена, что когда ешь палочками, вкус меняется. Какое-то время у меня получалось «на ура». Потом новоприобретенный навык вдруг полностью исчез. И опять змея начала выпадать из бессильных палочек, как из пальцев умирающего.

Он поправил. Получилось опять. Я решительно, пока умение вновь не испарилось, схватила змеиное кольцо и осторожно понесла его ко рту. Сева обернулся в поисках официанта. Темные волосы касались воротника белоснежной рубашки. Шея его была крепкой и сильной. Кожа — смуглой. В расстегнутом вороте блеснула тонкая цепочка. Я отвела глаза.

Но мысли куда-то улетели. И правая рука моя мгновенно превратилась в левую. Палочки безвольно перекосились. И скользкая змея ухнула прямо в глубокое декольте моего рокового платья.

— Ч-черт! — простонала я, с ужасом глядя на Севу и желая провалиться сквозь землю.

— У вас, Ева, какая-то сверхъестественная связь с гадами, — еле сдерживая смех, сказал мне Сева, — то таракан. То змея. И все туда же… Вы позволите?

Я не успела ответить ему ничего вразумительного, как он, вооружившись палочками, привстал со своего места, метко вытянул из глубины моего декольте змея и с невозмутимым видом его съел. Я закрыла лицо ладонями. Это было уже слишком.

— Пригрели змею на своем сердце… — глядя на меня, он все-таки рассмеялся. — Великая вещь — палочки. Вилка была бы здесь абсолютно неуместна.

* * *

Я не могла заснуть. Раскинувшись на кровати, как морская звезда, я смотрела в потолок. Уже давно наступил рассвет.

Когда я пришла домой, мне казалось, что стоит мне только коснуться подушки, как меня не будет. Но что-то никак не позволяло мне отпустить в прошлое этот долгий день.

В ушах все еще шумел исполинский ночной океан. Укрытое покрывалом песка побережье. Ветер, ветер… И звездное небо до самого горизонта.

Я вышла из ресторана как Золушка, в полночь. Красная помада бесследно исчезла с моих губ. Платье я убрала в сумку. Разве что туфельку не потеряла, потому что предусмотрительно переоделась в кроссовки и джинсы. В футболке было прохладно. Но все-таки гораздо теплее, чем в платье.

Он ждал меня на улице, стоя спиной к выходу. Белая рубашка натянулась на широкой спине. Я неслышно подошла к нему сзади. Глубоко вдохнула свежий ночной воздух.

Он обернулся. Без каблуков я почувствовала себя слишком маленькой.

Он оглядел меня с ног до головы. Дрогнул краешком губ. Сразу обозначившаяся складочка на щеке выдала его улыбку.

— Ева, для двенадцати ночи вы очень неплохо выглядите. А поэтому домой вас я пока что не отпущу. — Он картинно предложил мне опереться на его руку и широкими шагами повел вниз по Фултон-стрит. — К тому же вы так ничего и не рассказали про жизнь, которая сложнее, чем кажется. Ну, что там у вас стряслось? Говорите!

Через два с половиной километра Фултон-стрит вывела нас к океану. Она тянется через весь Сан-Франциско от центра до побережья. Этой улицы мне хватило, чтобы рассказать ему о себе все… Про американскую мышеловку, про скоропостижный развод, про томительное ожидание обратного билета. Про гениальный портрет. Про любовь к астрологии. Про все на свете. Или почти про все…

Он слушал меня так внимательно, как будто бы был обязан поставить точный диагноз. И боялся пропустить хоть один подозрительный симптом.

Удивление его вызвала только моя специальность. Дело свое я люблю самозабвенно. Но еще больше я люблю смотреть на реакцию тех, кому я об этом сообщаю. Если бы я работала визажистом в морге, это вызывало бы меньшее изумление. Ну что ты будешь делать — да, кую. Кузнец своего счастья.

— Кузнец? — повторил он, задумчиво глядя на меня. Потом улыбнулся. — Да нет. Скорее кузнечик…

Мы вышли на песчаный пляж, который тянулся вдоль всего побережья на много километров. Ветер пронизывал насквозь. Я зябко поежилась и обхватила себя руками. И тут же мне на плечи легла его куртка. Он застегнул на мне молнию до самого подбородка. Сумка так и осталась висеть на моем плече. Рукава куртки остались пустыми. Я спряталась внутри, как в палатке.

Фонари были где-то позади. Южными созвездиями горело небо. Впереди шумел океан. Почему-то понятно было, что это не море. Не жалкая лужица вроде Финского залива. Громадные волны лизали песок. И ясно было, что волны эти приходят с другой половины планеты. Здесь был край земли.

— Видите, яркая звезда вон там? — Он указал мне на небо рукой. — Это Фамальгаут. Главная звезда Южных Рыб. Дома ее никогда не видно. А вон там красная — Бетельгейзе. У нас она только зимой появится. А осенью, оказывается, тут висит… Кстати, если на наш век выпадет взрыв сверхновой звезды, то первые кандидаты все три из пояса Ориона. Их-то вы, наверное, сами можете найти?

— Откуда вы все это знаете? — спросила я тихо. Звезд я не видела, я видела только руку, которая указывала мне на них. Длинные сильные пальцы чуть расширяющиеся в суставах. Широкую ладонь…

— Просто я люблю звезды, — ответил он.

— Астрология и астрономия разные науки. Я вот на небе, например, ничего не знаю. И потом астрология звездами не занимается. Только планетами.

— Планетами, говорите. Сейчас поищем. — Он задрал голову вверх и стал медленно крутиться на месте. Потом что-то нашел. Повернулся ко мне и уперся пальцем в небо. — Вот, познакомьтесь, Юпитер.

— Планета удачи… — шепотом сказала я. — Наконец-то. А кстати, кто вы по гороскопу, Сева?

— Ну, если вы говорите, что астрология — наука, значит, сможете угадать сами. А я вам не скажу.

— Я же совсем вас не знаю, — попробовала я защитить любимую науку. — Тут нужно время. Показаться может все, что угодно.

— Я через неделю улетаю. Даю вам время до моего отъезда.

— А вдруг я улечу раньше?

— Честно говоря, что-то я в этом сомневаюсь… После всего, что вы рассказали. Так что неделя вам на разгадывание этой загадки. — И Сева мечтательно добавил: — Сейчас бы искупаться… На спинке полежать. Будет как в космосе.

— Страшно. Такие волны. Как будто летишь. А вам, Сев, летать не страшно?

— Я вообще-то боюсь высоты, — ответил он просто.

— А зачем же вы… — удивилась я.

— Ну я всегда стараюсь делать то, чего боюсь, — сказал он нехотя. — Если удается забыть, что боялся, становится хорошо.

— А одного раза не достаточно было? Прыгнул — и забыл.

— Тут у меня почему-то забыть не получается, Ева. Страх никуда не уходит. Терпеть этого не могу… — Он замолчал. А потом бодро добавил: — Поэтому все время и прыгаю. Зато каждый раз так хорошо.

— А я наоборот — если чего-то боюсь, избегаю этого. Надо же как-то прислушиваться к своей интуиции. Если страшно — может, не надо?

— Интуиция, конечно, вещь великая. Только пользоваться ею можно по-разному. Страх — как флажок. Есть флажок — значит, над этим и надо работать.

— Жить тогда тяжело. Каждый день как подвиг.

— А какой, по-вашему, должен быть каждый день, Ева? — Он повернулся ко мне. Но глаз его я в темноте не видела. Только чувствовала, что мой ответ для него очень важен. Разочаровать не хотелось.

— День должен быть нестрашным. Он не должен таить угрозу. — Я постаралась как можно искреннее выразить то, что действительно чувство вала в тот момент. — Этого у меня сейчас нет. А потому я точно знаю, что именно это ценно!

— Может быть, вы и правы…

Мы долго молча бродили по песку. Слушали океан. И смотрели на звезды. А я прятала лицо в воротник его куртки. Океан был рядом, но казалось, что где-то поблизости обязательно должны быть сосны. То ли глаза мои в конце концов привыкли к темноте. То ли действительно начинало светать…

Сева подошел ко мне. Я внутренне запаниковала.

Не сводя с меня глаз, он коснулся меня рукой. Я смотрела на него, как кролик на удава.

Он дернул молнию на кармане куртки. По-хозяйски залез туда рукой и вытащил сигареты с зажигалкой.

— Извините за беспокойство, — сказал он, вынул губами сигарету из пачки и положил ее обратно в мой карман. Отвернулся от ветра и, прикрывая лицо ладонями, закурил. — Вы ведь не курите?

Я покачала головой. Честно говоря, я бы закурила. Только руки мои находились в абсолютной недосягаемости. А вылезать было холодно.

— А вам, сборная России, разве можно? — спросила я ядовито.

— Но вы ж никому не скажете? — светло улыбнулся он, сладострастно затягиваясь. Ветер парусом надувал его белую рубашку. — Я не курю. Просто греюсь.

— Это вы на суде расскажете… — не могла не улыбнуться в ответ я.

— Ну пойдем. Провожу тебя, — он глянул на свои черные часы. — Время-то уже не детское.

— Разве мы на «ты»? — спросила я с подчеркнутым интересом и невинно на него воззрилась.

— Можешь говорить мне «вы», если тебе так удобней, — разрешил он, и в голосе его промелькнула хулиганская издевка.

— Нет уж, — строптиво ответила я. — Я за полное равноправие.

— Давай-ка мне лучше руку, — вздохнул он устало. — Где ты у нас тут живешь?

Долго, как бабочка в коконе, копошилась я в его куртке. Пока наконец рука моя не нашла себе выход через нескончаемый туннель рукава.

Я не могла заснуть. Раскинувшись на кровати, как морская звезда, я смотрела в потолок. Уже давно наступил рассвет. В памяти все еще шумел исполинский ночной океан. Пружинило под ногами укрытое песком побережье. Ветер, ветер. И звездное небо до самого горизонта.

Дело было вовсе не в блестящем браслете его черных часов. Просто мне ужасно понравились его руки.

СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

В тот день я поняла, что значит идти на работу как на праздник. Солнце подсвечивало погруженные в океанический туман улицы. Сан-Франциско был мне симпатичен. Особая прелесть города в гористых чудных улицах с двухэтажными легкими домиками. Климат позволяет не утепляться. Удивительное место — ни жарко, ни холодно. И так весь год.

Если бы мне можно было выбирать, я бы жила здесь всю жизнь. Ну только при условии, что все мои друзья и родители переехали бы вместе со мной. Можно еще перетащить Исаакиевский собор. Хотя сейсмическая опасность не позволяет ставить в этом чудном городе такие мощные здания.

В начале двадцатого века землетрясение полностью стерло Сан-Франциско с лица земли. Все было отстроено заново. Поэтому здесь почти нет каменных жилых домов, только в центре. В 1989-м тряхнуло так, что повредило даже знаменитый двухэтажный мост через залив.

Все-таки за все в этой жизни приходится платить. Казалось бы — рай на земле. Так нет! Если не дай бог тряхнет, то рай за считанные секунды превратится в ад.

Весь день я летала как на крыльях. Ворочала бархат с удвоенной скоростью. Мучила этим напарника Ноа. Он только отрывисто крякал и просил не гнать. Что со мной творилось, я и сама еще толком не понимала. Вечер у меня сегодня намечался свободный. И никто на мою свободу пока что не покушался.

Смотреть на прыжки с трамплина меня пригласили на завтра.

Но я себе места не находила. Покончив с работой, я решила дозвониться до Дениса. Мы с ним давно не виделись. Дома его не оказалось. Видимо, он пропадал в театре. Готовился к выпуску нового спектакля. Позвонила в балетный департамент. Любезная девушка Синди ответила, что репетиция продлится до десяти вечера.

Домой возвращаться не хотелось. Хотелось занять себя каким-нибудь творческим делом, чтобы остаток дня пролетел незаметно. И тут ко мне подбежала холеная миссис Бэтчелер и сунула мне в руки рулон бумаги.

— Ева, сделай одолжение, отнеси эти шаблоны в слесарную, мистеру Нейлору, шефу декораторов.

И я пошла. Может быть, в другой раз я бы и огорчилась, но сейчас меня просто занимали делом и я была даже благодарна. Тони Нейлор сидел за длинным столом и занимался подбором колеров для окраски декораций. Он произвел на меня весьма благоприятное впечатление. Если бы не угольно-черные глаза, он мог бы сыграть лучшего на свете Деда Мороза в фильме для взрослых. У него были длинные волосы с проседью, собранные в хвост, седая бородища и совершенно молодой взгляд.

Почему-то мне показалось, что я могу задать ему один волнующий меня вопрос, просто так, без пространных объяснений.

— Вы сдаете спектакль?

Он кивнул, не отрываясь от дел.

— Значит, люди работают допоздна?

— Да, приходится, — сокрушенно покачал он головой.

— А скажите, Тони, могу я позаниматься своим творчеством тут у вас, в свободное от работы время?

Мистер Нейлор оторвался от своих банок с красками и озорно на меня посмотрел.

— Валяйте, Ева, свободный верстак вон там, в левом углу. А инструменты у нас общие.

Я засиделась в цехе у Тони до одиннадцати. Бдительность мою усыпили бодро вкалывающие работники мастерских. Надо было срочно уносить ноги, ведь мне же теперь по Ларкин-стрит придется бежать сломя голову до самого дома. Так вот и закончился длинный рабочий день и вечер, который оказался занятым под завязку.

* * *

С Денисом мы встретились в обеденный перерыв.

— Что-то ты какая-то загадочная стала, — сказал он мне, покупая сэндвич с тунцом.

— Мне кажется, — сказала я, — я встретила мужчину.

— Мне кажется, я тоже.

Еще некоторое время я продолжала по инерции жевать. Потом с ощутимым трудом проглотила и вопросительно посмотрела на Дениса. Но он продолжал спокойно пить кофе. Я не стала у него ничего спрашивать, но аппетит пропал.

Примчавшись домой после работы, я начала собираться. Меня охватила странная паника. Я даже подумала о том, что вообще никуда не пойду. Ведь мой судьбоносный выход в красном платье остался в прошлом, и надо было двигаться дальше. Я вывалила вещи Эвелины на кровать. Взгляд мой неожиданно зацепился за нечто ярко-розовое. До того, как я перекрасилась в брюнетку, этот цвет меня не интересовал. Теперь же для меня открылись новые горизонты. Чургулия этой пошлости не увидит, а Сева должен меня заметить среди публики, во всяком случае я так себе представляла. Этой вещью оказалась тонкая цикламеновая кофточка, которая здорово смотрелась с моими черными волосами. Вырви глаз, подумала я.

В принципе, деньги, что мне заплатили за неделю, особенно разбазаривать было нельзя. Но без машины в Америке делать нечего. Четырнадцать долларов ушло на такси. Трамплин находился за Гайд-парком. Пропуском, который оставил мне Сева, я проложила себе путь в первые ряды зрителей.

Вот они какие, лыжники-летуны! Сначала маленький цветной комочек скатывается по склону трамплина, на самом его окончании стремительно вырастая в огромную странного вида птицу. И летит, летит, раскрыв руки-крылья навстречу ветру. Потом птица приземляется и катится к трибунам, превращаясь в человека-спортсмена, который лихо тормозит прямо перед зрителями, обдавая их волной принесенного с вершины ветра. Я даже слегка присела с непривычки, до того все это было быстро, красочно и необычно.

Я боялась, что не разберу имени своего прыгуна. Эти дикторы, видно, набрали каши в рот, ну ничего было не понять. А узнать по лицу тоже невозможно из-за шлемов и очков. Я вглядывалась до слез в разноцветные фигуры, отрывавшиеся от трамплина, но так и не смогла узнать Севу. А мне очень хотелось видеть, как именно он поднимется в воздух.

Вот очередной прыгун приземлился не совсем чисто, хотя и пролетел неплохо, лихо подъехал к барьеру. Он повернул голову к табло и стоял спиной к зрителям, ожидая своего результата. Не глядя, схватился рукой в перчатке за бортик в том самом месте, где стояла я. Я убрала руки. Взглянув на поменявшиеся строки в табло, он снял очки и повернулся лицом ко мне. Я еще ничего не успела сообразить, как он наклонился, быстро поцеловал меня в щеку так, будто делал это всю жизнь и сдержанно сказал:

— Подожди меня здесь. Я сейчас переоденусь и приду.

Он ушел, закинув лыжи на плечо, а я стояла, оглушенная, и мне хотелось глупо улыбаться. Так все это было неожиданно. Я смотрела на свои кроссовки и скрывала улыбку рукой. Мне казалось, что в этот момент все, кто стоял со мною рядом, завидуют мне по-черному! Может быть, даже мужчины. После давешнего разговора с Денисом, я не исключала этой возможности.

— Пойдем, поговорить надо, — сказал мне номенклатурного вида дядька, про которого за версту было понятно, что это мой несчастный соотечественник.

Его лысина была украшена веснушками, и этим он показался мне похожим на покровительницу женщин — Луну. Однако лицо у него было как у маршала Жукова. Такое же властное и деспотичное. Вероятно, поэтому я за ним и пошла.

— Богатеньких любишь, — сказал он мне елейным голоском. — Так это тебе не сюда. Это тебе к теннисистам. Это у них призовой фонд — миллион, а у нас пара тысчонок, и те спорткомитет забирает. Так что ты ошиблась, девочка.

И он ласково улыбнулся.

— Боюсь, вы меня с кем-то перепутали, товарищ! — ответила я, чувствуя себя так, будто провалилась в дачный сортир.

— Да я вас за версту вижу, киски-птички-балеринки, — процедил он уже сквозь зубы, и ласковые слова прозвучали как отборные ругательства.

Я стояла, захлебываясь грязной жижей его слов. И тут я увидела Севу, который искал меня в толпе. Мой собеседник обернулся и быстро сказал мне, грозя волосатым пальцем:

— Я тебя предупредил.

Он быстрым шагом кавалериста направился навстречу Севе. Что-то негромко ему сказал. Сева коротко вздохнул, кивнул и одарил его жестким взглядом исподлобья. Мне показалось, что в воздухе лязгнули острые клинки.

Сева направился ко мне. Какая у него походка… Он скуп в движениях. Минималист. Пластикой похож на зверя. И глаза у него, как у хищника, безумного солнечного цвета, совсем желтые вокруг зрачка, окруженные по краю темным и тонким кольцом.

Этот человек умеет летать. Он не боится летать без крыльев. Да он просто дракон. Человек-дракон. Или змей-искуситель из райского сада… И что он обо мне думает? Я ведь змея, ползающая на брюхе.

— Кто этот человек? — спросила я, талантливо, как мне показалось, изобразив незаинтересованность.

— Это наш тренер, с анекдотичной фамилией Портной. — И в голосе его прозвучала легкая неприязнь. — Он что-то тебе сказал? — рассеянно спросил Сева.

— Да нет, — ответила я, — просто попросил не подходить так близко к бортику.

— Да? — Сева с интересом на меня взглянул. И секунду помедлил.

Мне показалось, что за эту секунду он прочитал всю стенограмму нашего с Портным разговора. Но распространяться по этому поводу не стал.

— Ну что, пойдем отсюда? — И после небольшой паузы добавил, усмехнувшись: — Кузнечик.

* * *

Мы долго шли по аллее Гайд-парка. Я восторженно делилась с ним своими впечатлениями о его прыжке. И даже подумала, не слишком ли я восторжена. Подумает еще, что я совсем дурочка.

— Вообще-то сегодняшний прыжок был хреновый, — прервал он мои восторги. — Но я рад, что тебе понравилось.

Вероятно, чтобы переменить тему, он неожиданно сказал мне:

— Ты с мамой давно говорила?

— Что? — не поняла я.

— Маме, говорю, давно звонила?

— Я ей ни разу не звонила. Я ей письмо написала, когда решила задержаться тут.

— Сколько ты ее не видела?

— Около двух месяцев.

— Соскучилась?

— Иногда чувствую, что очень. Но лучше не будем об этом.

— Пойдем, позвонишь ей от меня.

— А это удобно? — спросила я как последняя дура и тут же вспомнила о заветах товарища Портного.

— Когда я звонил, мне было удобно, — улыбнулся он. — А тебе, если будет неудобно, мы подушечку подложим.

И нас разобрал смех.

Когда мы пришли в отель «Калифорния», начало темнеть.

Пока мы шли с ним по улице, я чувствовала себя свободно и легко. Но когда он открыл дверь своего номера, меня охватило чувство неловкости. Я сразу бросилась к телефонному аппарату.

— А как звонить ты знаешь? — спросила я, застыв с трубкой в руках.

— Рано еще звонить. Час-полтора подождем. Там ведь сейчас шесть часов утра, — сказал он и вынул из моей руки телефонную трубку. — Жрать хочу, умираю.

Тут в дверь постучали и, не дожидаясь ответа, открыли. В комнату ввалился здоровенный, как лось, чернявый парень и уставился на меня, картинно раскинув руки.

— Ну-ка, покажись… Ой, бля… Куколка какая! Хау дую ду? Сисяры классные. Ну что ты на меня так уставилась, курица? А ротик рабочий… — он сделал мне «козу» как маленькому ребенку. Потом обернулся к Севе: — Тайская? Где надыбал?

— Познакомься, Марат. Это Ева. Русский у нее родной. — Сева хлопнул его по плечу. — Надеюсь, вы понравитесь друг другу.

Парня надо было видеть. Он все еще продолжал заглядывать мне в глаза с обманчивой улыбочкой, но казалось, что в спину ему вонзилась стрела, так медленно и фатально начало меняться выражение его лица.

Я встала и решительно направилась к двери.

Сзади рухнуло что-то тяжелое. Обернувшись, я увидела Марата, «бегущего» ко мне на коленях.

— Девушка! Постойте! Не уходите! Он же меня убьет! — кричал Марат, стуча лбом об пол. — Виноват! Исправлюсь! Был не трезв! Вспылил!

Дверь приоткрылась, и в проеме показалось суровое лицо Портного. Он кивком головы велел Севе выйти в коридор. Когда за ними закрылась дверь, так и оставшийся на коленях Марат сконфуженно пробормотал:

— И перед ребятами как-то неудобно получилось…

— Ладно, Марат, встаньте, — мрачно сказала я, отходя от него. — И много вы здесь тайских девушек видели? Он их сюда часто водит? Да? А вы оцениваете?

— Этого не было никогда! — вскричал Марат и снова засеменил за мной на коленях. — Именно поэтому я и удивился! Обрадовался даже, можно сказать, за друга! Честное благородное слово!

— Да уж благородное… — произнесла я.

— Если вопросов больше нет, то я пошел, — проговорил Марат, сгибаясь в японском поклоне и пятясь к двери.

Дверь приоткрылась, и я услышала, как Сева, с трудом сдерживаясь, сказал тому, кто стоял в коридоре:

— Только не надо думать, что я трахаю все, что движется. Моя личная жизнь вообще никого не касается!

Он вошел в номер и громко захлопнул дверь.

— Извини, — сказал он мне, пытаясь остыть.

— Просто какой-то итальянский квартал, — сказала я. — Наверное, я пойду…

— Сядь, — поморщился он, как учитель от неправильного ответа.

И тут в дверь снова постучались.

— Хуй из зис? — резко спросил он, вложив свои невысказанные эмоции в кстати подвернувшуюся английскую фразу. Я вздрогнула и покраснела.

Привезли ужин. Мы съели его в обстановке, приближенной к непринужденной.

Потом я позвонила маме и заверила ее, что все у меня хорошо.

Пока я говорила, Сева, наверное чтобы не смущать меня, удалился в душ. Я оптимистично пообещала маме, что скоро вернусь в Питер. Я умудрилась не сказать ей ничего конкретного. Ни про развод, ни про безденежье. Она и так была растеряна. Куда же мне еще ее расстраивать. Надо подбодрить. Я весело попрощалась с ней. Но как только я положила трубку, мне стало жалко ее до слез.

Сева вышел из душа в синем махровом халате. Его темные волосы были мокрыми. Не особо на меня глядя, он неторопливо, с совершенно естественным видом сел на противоположный край кровати, вытянул из-под нее чемодан и наклонился над ним. Мне перестало хватать воздуха.

— Ну все,спасибо, я позвонила, с мамой поговорила, — сказала я бодрой скороговоркой, вытянувшись во весь рост, как салютующая пионерка. — Я пошла.

— Да ну, куда ты сейчас пойдешь, в двенадцать-то ночи, — мирно проворчал он, продолжая возиться с чемоданом, так и не повернувшись. — Оставайся. Кровать в твоем распоряжении. Я посплю на диване…

* * *

На следующий день Сева встретил меня с работы, и мы пошли бродить по городу. Нам было весело. Мы отправились в туристский район Сан-Франциско, который называется Фишермэнворф. Заходили во все магазины подряд. В кондитерском все было сделано из шоколада: шоколадные ботинки, рояли, носы, стрекозы. Повсюду были развешаны, расставлены, размещены сувениры с эмблемой Сан-Франциско. Я подумала, что надо бы купить что-то родителям, так, на память. Потом я надолго застряла перед витриной ювелирной лавки. Мне очень понравились серьги с изумрудами. Уши у меня не проколоты, так что интерес был чисто художественный.

— Смотри, какие красивые, — сказала я Севе, — жаль, что у меня уши не проколоты.

Он с любопытством прикоснулся к мочке моего уха.

— Надо же, а почему?

— У меня подружке Машке в детстве прокалывали, так она ревела. Мне тоже собирались. Но я на нее посмотрела и отказалась.

— Так ей, наверно, иглой, — пожал он плечами. — А надо серьгой.

— Зверство какое-то… Она же тупая! — ужаснулась я.

— Вот именно. Поэтому и не больно. У меня бабка так полдеревни осчастливила. К ней все ходили. А летом, так вообще отбоя не было. Городские все приходили.

Мы пошли дальше.

— А чем бы ты занимался, если бы не прыгал с трамплина? — спросила я его.

— Не знаю… Мне многое хочется успеть. Это если по-настоящему. А так, я — утопист. Я это прекрасно понимаю. Но до сих пор мне больше всего хочется быть королем. Где-нибудь на Севере. В Норвегии, например. Где озера, скалы, океан… Или где-нибудь в Сибири. Ну, в общем, утопия. Можешь не смотреть на меня как на сумасшедшего. Я в курсе… Я никому не говорил. Ты, Кузнечик, первая.

— И зачем тебе королевство?

— Чтобы жить по своим законам. Мне нужно пространство, где законы будут не такими, как в остальном мире. А моими.

— Да уж, утопист… А какие у тебя будут законы?

— Суровые… Боюсь, тебе, Кузнечик, у меня не понравится.

— Что, головы всем поотрубаешь?

— Да нет, что ты! Нет. Суровые, но справедливые. Ну, например, за вранье — розги. У меня все вполне гуманно. Но кому-то, конечно, может не понравиться.

— Ничего себе утопист! Да ты садист какой-то. Гуманно…

— За одного битого двух небитых дают. Народная мудрость, между прочим. И потом, Кузнечик! Очень не люблю, когда врут… Хотя… Я же говорю — утопия. Люди — инертны. Они ищут точку покоя. Сначала жизнь задает им импульс. Школа. Надо. Через не могу. Спорт. Институт. А потом постоянный поиск теплого местечка, желание завалиться на диван. Домик в деревне. Потерянный рай. Созерцание реки времени.

— А надо как? Разве дзен — это плохо? Если бы все доходили до дзена — было бы просто прекрасно!

Мы свернули на улицу, ведущую к отелю «Калифорния».

— Мне почему-то кажется, что мир создан для того, чтобы его прочувствовать, познать. И изменить то, что тебе по силам, к лучшему. Дзен будет после смерти. Или в глубокой старости.

— Ну как его изменить! А главное, куда его менять? Ну что я, например, могу сделать, или ты? Чтобы Россия догнала и перегнала Америку? Все это уже было.

— Ой, Кузнечик! Мне такие слова не очень. Столько в них умудренности опытом. И, кстати говоря, чужим. А на самом деле — это прикрытие для лени. Тебе лень. Вот и все.

— Мне лень, да. Как представлю, что надо сделать, так сразу понимаю, что это невозможно. Только жизнь на это угроблю.

— Ты просто цель назвала неудобоваримую какую-то. Все равно, что жизнь положить на то, чтобы Аня стала такой же, как Маня.

— Ну а к чему надо стремиться?

— Если бы я знал, как надо… По-моему, нельзя бросать учиться. С курса на курс надо переходить всю жизнь. И сессию сдавать. Себе хотя бы. За год. Если изменить ты можешь только себя, стало быть, с себя и начинать. Что? Скажешь, работать не над чем?

— Чего-то я не хочу себе сессию сдавать.

— Себе не хочешь. Значит, будешь мне.

— Ты просто себе представить не можешь, как я счастлива, что мне не надо ничего сдавать. Я так устала…

— Ну отдохни немножко… Так и быть…

— А что, я разве уже в твоем королевстве? Так я ж не подданная, я — в гостях!

— В гостях, говоришь… Ну-ну… Попробуем тебя вероломно поработить.

— Ну ничего себе! Утопист! У тебя что там, в королевстве — рабовладельческий строй?

— Исключительно для королевы… — торжественно произнес он, открывая дверь номера.

* * *

Он вынул меня из-за водяной ширмы душа.

Его руки имели глаза и уши. Иначе как объяснить то, что они делали? Это были руки скульптора, которые по долгу профессии просто обязаны побывать абсолютно повсюду. Иначе какая-то часть моего тела останется недолепленной. Сначала я боялась поверить, что все это происходит со мной. Такая вот психологическая страховка — не верю, значит, не обманусь. Но он совершенно никуда не спешил. И через какое-то время я перестала понимать грань между приличным и неприличным, между эстетичным и неэстетичным, мучительным и приятным.

Он изводил меня. От его ласки ныло все мое женское естество. До такой степени возбуждения я доходила разве что в раннем девичестве, когда мечтала о чем-то непонятном, но не знала, что с этим делать. Оно бродило во мне и не находило выхода. Выход почему-то был заблокирован.

Так получалось и сейчас. Желание для меня — все равно, что мыльный пузырь. Надуваешь, надуваешь — и лопается. И все эти мыльные пузыри среднего размера.

Ему удалось надуть уже какой-то воздушный шар, который его колдовскими усилиями все переливался и переливался всеми цветами радуги.

Это давно должно было прекратиться. Но он контролировал каждое мое движение и пристально наблюдал за моей реакцией, продвигаясь к своей цели медленно, как канатоходец над пропастью. Один неверный шаг — и двадцать секунд свободного падения мне обеспечены. И я хотела, чтобы оно наконец случилось.

Но на губах его появилась таинственная улыбка человека, знающего ответ на хитрую загадку, которую я пытаюсь неверно решить. Он играл со мной, внимательно вглядываясь в мое лицо и прислушиваясь к своим рукам. В конце концов мне пришлось закричать:

— Да-да! Войдите!

— Лежи. Я сам открою, — он улыбнулся краешком губ. И сделал наконец то, о чем я так долго мечтала, мгновенно достав до самых глубин. Как умелый пловец, одолевший полбассейна одним мощным прыжком в воду. Я взвилась от невыносимых ощущений жесткого секса. Переполнявшее меня за минуту до этого яркое желание испуганно шарахнулось в сторону до лучших времен. Теперь я боролась лишь за то, чтобы выжить.

Но слегка напугав меня, он лишь отогнал желающее найти выход томление. Движения его стали едва заметными. И грозящий лопнуть с минуту на минуту радужный шар опять доверчиво выплыл на передний край моего сознания.

Мне казалось, что я разбегаюсь перед прыжком, так зачастило сердце. А потом что-то неизвестное мне, как смерть Кощею, пробуравило черное пространство, вырвалось на поверхность и разлетелось в беспорядочном мигании и блестках фейерверка. И я услышала чужой предсмертный крик, сорвавшийся с моих пересохших от лихорадочного дыхания губ.

А после, как человек, переживший стихийное бедствие, я боязливо выглянула из-за его плеча наружу и будто со стороны оглядела свою снесенную напрочь крышу.

Странно, но теперь мне казалось, что снесло ее на самом деле. Возвращающееся сознание зафиксировало какую-то странность. Я взглянула на потолок и чуть не подскочила. Помешала лежащая поперек меня рука. По потолку прямо на моих глазах змеилась черная трещина, и мелкие куски штукатурки падали на постель и на пол.

— Что это? Сев! — видимо, я сказала это таким голосом, от которого он мигом скинул с себя навалившийся сон. Проследил за моим взглядом и тут же вскочил.

— Подъем! — Он сгреб в охапку наши небрежно раскиданные вещи. Кинул мне футболку, мельком взглянув в окно. — Все на улице стоят. Интересно, давно?

Я пока что только успела найти свои трусики и надеть футболку. Вдруг здание содрогнулось, как будто бы совсем недалеко в землю беззвучно ударила громадная кувалда. Я закрыла руками голову и присела.

Сева схватил еще что-то со стола, прямо на голое тело натянул джинсы и выволок меня за руку из номера. Я спотыкалась и пыталась поддеть пальцем кроссовку, которая с меня сваливалась.

В коридоре царил полумрак. Только светился в конце зеленый огонек «Exit». Я вдруг услышала, как в полной тишине зашуршало, как будто бы кто-то поблизости просеивал крупу. На голову что-то посыпалось. Сева дернул меня в сторону.

— Осторожно. Держись. — Я тут же пролетела несколько ступенек, хватаясь за его руку. Все-таки ударила коленку.

Нигде не было ни души. Гостиница была совершенно безлюдной. Сева стремительно тащил меня за собой. Наконец-то мы выбежали в холл. У входа в отель стояла целая толпа полуодетого народа. Мы выбрались на воздух. К нам, раздвигая стоящих плечом, приблизился Марат:

— Во, попали, блин. Сейчас порушится все на хрен. Неслабое землетрясение. А вы-то где были? — и, посмотрев на нас с изумлением, спросил: — Че, ничего не слышали?

Мы переглянулись. Сева дернул голым плечом и качнул головой.

— Ну вы, блин, даете, — переводя взгляд с меня на Севу ухмыльнулся он. — Мы тут уже час стоим. Что-то в номер не хочется…

Сева посмотрел на меня сверху вниз, чуть улыбнулся, обнял за плечи и привлек к себе. Я прижалась щекой к его прохладной груди. Зарылась лицом, чтобы скрыть улыбку. Мои голые ноги замерзли.

— Надо подождать… — взволнованно сказал Марат. — Местные говорят, так бывает. Один раз тряхнет, и все. А бывает, что и не все.

— А Петрович где? — спросил Сева.

— Гулять пошел, — с негодованием ответил Марат и, судя по выражению его лица, выругался про себя.

— Пойдем и мы пройдемся, Кузнечик. Чего тут стоять. Надо куда-нибудь на открытое место выйти. На вот, надень, — он извлек из охапки одежды мои джинсы.

Я тут же с удовольствием в них влезла. Марат всплеснул руками. Повернулся и ушел. Сева накинул рубашку, и я с сожалением смотрела, как скрываются от меня его сильные плечи. А пуговицы одна за одной закрывают от меня его грудь. Вот и крестик, который я еще недавно ловила губами, уже не виден.

Мы отправились в сторону океана. На моей любимой улице Фултон-стрит дома стояли только по правой стороне. Слева во всю длину простирался громадный лесопарк. По левой мы с Севой и пошли. Здесь нам ничто не угрожало. Падать было нечему. Но самим нам куда-то упасть было просто необходимо. Проблема заключалась в том, что мне чудовищно хотелось спать. Мы дошли до побережья. Сели на каменный парапет.

— А вдруг цунами будет? — спросила я, вяло ужаснувшись. Почему-то землетрясение меня сейчас волновало меньше всего.

— Да нет, Кузнечик, не будет цунами. — Сева устало провел рукой по лицу. — Это ты размечталась. Дернуло пару раз.

— Жалко только, — сказала я глядя в одну точку, — что постель вся в штукатурке.

— Пойдем, — он спрыгнул на песок и снял меня с парапета.

Проснулась я оттого, что меня пригревали солнечные лучи. Я открыла глаза и не сразу смогла понять, где я. Было мягко. Спина согрета. Голова лежала на теплой руке. Шумели волны. Я оторвала голову от своей подушки, приподнялась и увидела океан, бескрайнюю песчаную косу пляжа. Позади меня зашевелился Сева, разминая затекшую руку. Я обернулась и увидела восходящее из-за берега розовое солнце. На границе песка возвышались удивительной формы сосны. Стволы их были украшены причудливыми узлами вывихнутых, как гигантские деревца бансай, веток. Ветрами, дующими с океана, их ломало и крючило на протяжении всей нелегкой жизни. А какая красота получилась!

— Пошли окунемся, — предложил Сева и стал скидывать одежду. — Океан спокойный. Наверно, уже все давно закончилось.

Холодный океан обжигал, бодрил и заряжал такой мощной энергией, что надо было ее срочно куда-то потратить…

КАЧЕЛИ ЛЮБВИ

Я болезненно в него влюблена. Я осознаю это. И от этого мне еще хуже. От его присутствия мне жарко. Да так, что, кажется, все на меня смотрят и прекрасно видят, что со мной происходит. Когда он мне что-то объясняет, я тупею. И вижу только его руку с красивейшим узором вен и точеными пальцами. Он смотрит на меня, чтобы получить ответ на заданный только что вопрос. А я успеваю на несколько секунд провалиться в его глаза и потом выгребаюсь из них, завязая по уши. Он ждет ответа. Я трясу головой и пытаюсь скинуть это наваждение. Но репутация моя страдает ужасно.

Неделя промелькнула в одно мгновение. Сборная улетела домой. Я не провожала его. Совершенно не хотелось расплакаться перед всей компанией.

Оба выходных дня я провалялась в постели. То безутешно рыдала, то улыбалась своим воспоминаниям.

Сева ждал меня в Питере, а я не могла выколотить деньги из своего бывшего мужа. Я уже сто раз раскаялась в том, что из гордости отказалась от Севиной помощи. Он ведь хотел купить мне билет на самолет. Но после нелепых упреков Портного, я пообещала себе денег у него не брать.

Чургулия не звонил. Пришлось разыскивать его с помощью Дениса, через Машу Арчер. Но никакой неловкости я не ощущала. Сева настолько перекрыл собой все впечатления от недавнего прошлого, что звонить разлучнице было для меня делом абсолютно нормальным. А вот Чургулия занервничал… На мое категоричное требование купить мне в конце концов билет, Чургулия после долгих колебаний пообещал мне половину суммы.

Что мне было делать?! Я согласилась на половину. Позвонила Денису и сказала:

— Дениска, у меня все плохо! Ты хотел мне поставить стриптиз — все, я согласна! Как скоро мы сможем это сделать?

— Ну… Наверно, за неделю, если с клубом договориться. А что у тебя стряслось?

— Я расскажу. Мало не покажется. Во-первых, меня выселяют из квартиры. Срок кончился. Деньги иссякли.

— Ну это полбеды! Живи у меня. Места хватит. Меня все равно целыми днями дома не бывает.

— Ты знаешь, отказываться я не буду. Спасибо тебе, Дениска. Но это еще не все. Чургулия дает мне денег на билет.

— Хоть что-то хорошее…

— Денис, он дает только половину.

— Да ты что!

— Мне нужно срочно заработать. Надо раздеваться — буду раздеваться. И не задержусь здесь больше ни на один день!

— А что твой… ну как его, парень… Трамплинщик.

— Сева, — сказала я и вздохнула, — Сева улетел домой. У них соревнования закончились. Но деньги тут совершенно ни при чем. Просить не буду.

* * *

Мое желание уехать было так велико, что барьеры, которые раньше были непреодолимы, рухнули сами собой. Раздеться публично — пожалуйста, сколько угодно. Только платите деньги. Да и в сознании моем после встречи с Севой что-то изменилось. Я была уверена в себе и в своей способности нравиться всем безоговорочно.

К постановке номера Денис подошел со всей серьезностью. Для начала определились с музыкой. Ее нам написал Джаис, с которым мы теперь часто виделись у Дениса. Денис так и не оставил своей затеи поставить мне номер, в котором бы одежка на мне с треском разрывалась. Однажды он купил в универмаге Эйч энд Эм на распродаже пять тельняшек из тонкого трикотажа. Мы долго пытались добиться нужного эффекта. То тельняшка не хотела рваться совсем, то рвалась совсем не там, где было надо. Пришлось чуть заметно надрезать в нужных местах ножницами. Музыка была сумасшедшей. К Севе хотелось так, что я научилась рвать на себе одежку «на ура».

В свободное от работы и репетиций время я пропадала в мастерской у Тони. Иначе я просто сошла бы с ума от затянувшегося ожидания. То, что я наваяла за это время, понравилось даже ему. А я как человек одержимый одной идеей подчиняла ей все свои поступки. Сделала светильник и тут же отнесла его в магазин, где продавалась картина Чургулии. Я настолько не думала о том, что мне могут отказать, что мне не отказали. Подсвечник поставили на продажу за сто долларов. Если бы его купили, мне пришлось бы раздеться меньше на один раз.

Репетиции были лишены пикантности. Раздеваться перед парой влюбленных друг в друга артистов, было так же спокойно, как если бы я проделывала это в одиночестве. И Джаис, и Денис хвалили меня от души, делали ценные замечания, учили меня органично совершать несвойственные мне в обычной жизни движения. Они поправляли меня, уверяя в том, что только они знают наверняка, что на самом деле нужно мужчинам.

И вот мы поехали в Беркли.

Стрип-клуб оказался именно таким, каким я его себе и представляла. Подиум с шестом на возвышении, а вокруг места для фанатов. Обо всем договаривался Дениска. Джаис, в вечной своей шапочке, не отходил от меня ни на шаг, прямо как телохранитель. Приветливая и разбитная девушка Дебора, мулатка, отвела меня в гримерку. Спросила, есть ли у меня туфли. Я показала ей взятую с собой пару с распродажи. Она отрицательно покачала головой:

— Думаю, тебе нужно вот это.

И она протянула мне прозрачные босоножки на толстенной платформе. В них ноги казались гораздо длиннее.

Перед первым выступлением я все-таки занервничала. Но Денис влил в меня полстакана коньяка. Может быть, это и не профессионально, но я и не профессионалка. Море мне стало по колено. Мне казалось, что все это происходит не со мной, а с какой-то другой отчаянной девицей. А я-то как раз давно улетела к Севе.

Впервые полученные аплодисменты показались мне плеском волн, а восторженные возгласы звучали как крики чаек. Все-таки великая вещь коньяк. Самым неприятным было — спускаться со сцены и томно ходить по рядам. Голова моя закружилась, и я чуть не упала, споткнувшись о вытянутые в проходе ноги.

— Ч-черт! — прошипела я.

— Извините, — сказали мне по-русски.

Но ни удивления, ни интереса во мне это не возбудило. Мне не было никакого дела до всего остального мира.

Я честно рвала на себе тельняшку пять раз. Не веря своим глазам, получила вожделенные доллары да еще и стеклянные туфли в придачу, от сентиментальной Деборы. Глубокой ночью Денису на квартиру позвонил Сева. Я оставила ему этот номер для экстренной связи.

— Что происходит, Ева? Почему ты еще в Америке? — послышался голос из-за океана.

— Жду денег! — прокричала я в ответ.

— Хотелось бы поскорее! — в голосе его был потрясающий напор.

— Я стараюсь, стараюсь… — я попыталась уйти от этой темы.

— Ты от меня что-то скрываешь, — утвердительно сказал он. — Колись давай. Что?

— Я не скрываю, — бодро начала я. — С чего ты взял…

— Слышу, — ответил он отрывисто.

— Сев, я правда…

— Не тяни, — оборвал он меня на полуслове.

Ну что уж теперь. Придется сказать.

— Послушай… Знаешь… Я не хотела говорить… Мой бывший муж дал мне только половину того, что нужно. Вторую половину я зарабатываю сама. Продала тут одну свое работенку. Подсвечник. Деньги должны быть на следующей неделе. Жду пока. Как получу, так сразу…

— На будущее, Кузнечик, запоминай: если тебе что-то нужно, говори мне сразу, — голос у него был сдержанный.

Конечно, я ничего не рассказала ему о том, как я на самом деле заработала деньги. В последний день перед отъездом на всякий случай я заглянула в магазин, где был выставлен на продажу мой подсвечник.

Когда я вошла, его держал в руках и разглядывал какой-то мужчина. Хоть бы купил, подумала я. Все бы дела закончились.

Человек этот был похож на Визбора. Круглое лицо. Мягкие черты. Очень короткие светлые волосы и начинающиеся залысины. Мне мгновенно стало понятно, что он никакой не американец. И, конечно, он по-русски сказал мне:

— Здравствуйте!

Заметив, что я силюсь понять, откуда я знаю его лицо, он с готовностью пришел мне на помощь:

— Бёркли. Стрип-клуб. Помните?

— Может быть… — Мне не очень хотелось встречаться с людьми из Бёркли. А этот смотрел на меня с такой улыбкой, как будто бы я и сейчас была без одежды.

— Вот светильник покупаю. Ничего, правда? — Он покрутил его в руках. Потом вопросительно посмотрел на меня, будто нуждаясь в моем совете.

— Да, недурно, — ответила я, — особенно если учесть, что это моя работа.

— Да быть не может! — он недоверчиво на меня посмотрел. — Вы что же, такая талантливая? И в Бёркли. И тут. А это случайно не вы поете? — И он поднял палец вверх, прислушиваясь к тихим звукам музыки.

— Нет. Это Мадонна, — ответила я, всем своим видом пресекая попытки дальнейшего знакомства.

— Я беру, — сказал мужчина, похожий на Визбора, и купил мой светильник. Потом со значением на меня посмотрел. Мол, знай наших! Я пожала плечами и кивнула головой.

Потом я получила у хозяина лавки причитающиеся мне деньги и удалилась, высокомерно кивнув на прощание покупателю. Но на выходе он все-таки успел сунуть мне свою визитку.

— А давайте я вас провожу! — Он кинулся за мной, пытаясь наладить со мной цивилизованный контакт.

— Спасибо. Не надо, — ответила я твердо и холодно.

И уже возле дома залезла в карман за ключами и вынула вместе с ними визитку. Андрей Мишутин, прочитала я. Генеральный директор ООО «Семь гномов». Ну и название… Вот и все, что я подумала.

* * *

Прямого рейса Сан-Франциско — Санкт-Петербург не было. Так что до дому я добиралась через Москву.

Я летела и думала о том, что меня ждет. После развода с Чургулией я представляла свое возвращение в мрачных тонах. Рассказывать всем, что мы развелись, казалось мне унизительным. Чургулия остался, а меня Америка выплюнула. Теперь же наличие или отсутствие в моей жизни какого-то Чургулии не имело ровным счетом никакого значения. Это я ушла к другому. И по моему счастливому виду каждый может догадаться о том, что Чургулия — мудак. Мне было жаль расставаться только с Денисом и Джаисом.

От родины я успела слегка отвыкнуть.

Несколько растерянная и обескураженная хамским досмотром багажа и мертвыми лицами таможенников, я вышла в мрачный зал прибытия аэропорта Шереметево-2.

Я понуро тащила за собой чемодан на колесиках, пытаясь смириться с мыслью, что именно сюда я так одержимо стремилась. И тут кто-то подхватил мой багаж, я повернулась и попала в Севины объятия.

Полчаса мы не могли сойти с места.

Мы прилетели в родной Питер. На пулковской автостоянке Сева оставил свой «БМВ». Мы сели в машину.

— Я на проспекте Ветеранов живу, — сказала я радостно.

— А я живу на Васильевском, — он серьезно посмотрел мне в глаза и продолжил: — Видишь ли, Кузнечик, я хочу, чтобы ты жила у меня. Может быть, это звучит цинично, но мне некогда за тобой ухаживать. Целыми днями тренировки. По два раза в месяц на сборах. Если мы не будем видеться дома по вечерам, мы не увидимся нигде и никогда.

— А как же мама? — растерянно спросила я.

— Мама это святое! — заверил он меня, все так же серьезно глядя мне в глаза. — Мы ей позвоним!

Всю дорогу до Васильевского острова я смеялась не переставая.

* * *

У балета своя специфика — женщины красивы на расстоянии. Вблизи — это просто мумии. К тому же профессия подразумевает постоянный телесный контакт. И это уже не возбуждает. Вот почему среди балетных артистов так много мужчин, не интересующихся женщинами. Мужчины же наоборот — пластичны, с прекрасно развитыми мышцами. С чувственной стороны балетные мужчины в сравнении с женщинами выигрывают.

А у меня на этой почве развилась своя теория. Меня не покидало чувство, что я сменила сексуальную ориентацию. После моего скупого на проявления чувств мужа-астеника, который просто позволял себя любить, я впервые почувствовала себя женщиной.

Сравнивать бесполезно. Я действительно сменила ориентацию и жила совершенно в другом измерении. Я узнала наконец настоящее значение слова «отдаться». Отдаваться имеет смысл только тому, кто знает, что с тобой, отдавшейся, делать. Уходить в пассив для меня оказалось наилучшим вариантом. Удовольствием, которого я раньше не знала.

Жилистая худоба Чургулии исказила мои представления о прелестях мужского тела. Теперь я, не переставая, удивлялась мощной тугой силе, скрытой под смуглой кожей. И сила эта постоянно себя проявляла. Я сходила с ума от того, что все время пребывала у него в руках. Его широкие ладони постоянно дежурили на подхвате, скользили по бедрам и пояснице. Подхватывали. Прижимали. Удерживали. И мне было безумно удобно в его хозяйских объятиях.

Раньше я этого боялась. Мне почему-то казалось, что поднять меня тяжело. Что расслабиться нельзя, иначе я попаду в какое-нибудь неловкое положение, когда ногу никак не вытащить, и вся конструкция вот-вот завалится набок, ломая по дороге все составные части.

С Севой все было ловко. Ловко, как будто бы мы два пазла из одной мозаики. Все фрагменты у нас совпадали идеально. Стопы ложились ему на плечи. Колени сгибались в его руках. Бедра укладывались к нему на колени. Ладони броней покрывали грудь. Всему было свое место.

Дышать любовью, касаться губами играющего мышцами плеча, вдыхать энзимы счастья и плакаться от переполняющих тебя чувств ему в шею. Обнимать эту горячую мощь и ощущать, что она тебя сильнее. Что ты травинка, кролик, мышь в его руках. И будет так, как он захочет. А он, будь уверена, захочет…

Это талант — уметь хотеть. Хотеть уметь. И делать это всегда по-разному. Жаль, что не существует в мире международных конкурсов интимной хореографии. Он мог бы порадовать зрителей оригинальной постановкой. Для этого надо быть заядлым шахматистом, чтобы просчитать такую длинную и непрерывную комбинацию ходов к победному мату. А я-то, дурочка, никак не понимала, почему постель должна быть широченной. И что это за глупое слово «сексодром».

…Сначала я взвизгнула от неожиданного перемещения в пространстве. Он стал мягко падать на спину, увлекая меня за собой. И я, конечно, быстро подлетела наверх. Мой визг его обрадовал. Он улыбнулся так, как будто играл с ребенком. И дальше началось такое! Сначала я смеялась, как на аттракционе. Потом я увлеклась. Мне казалось, что он сочиняет у меня на глазах стихи, каждая строчка которых мгновенно находит себе подходящую рифму.

В детстве мы на переменках играли в веревочку на пальцах. Узоры надо было снимать друг у друга. Помню, была там «конфета», «качельки», «гамак». Снимешь пальцами сверху, получится один узор. Снимешь снизу — совершенно другой.

Мы играли с ним в эту игру. Только во взрослый ее вариант.

Все было непрерывно, стремительно и без лишних слов. Из-за этого ощущения менялись, как орнамент в крутящемся калейдоскопе. Это было похоже то ли на танец, то ли на вольную борьбу. Мне казалось, что я Ньютон, получивший по голове яблоком и сделавший грандиозное открытие.

Я не знаю, как мне удавалось раньше соблюдать в этом сложном процессе тишину или по желанию окрашивать ее томными стонами собственного сочинения. Одними стонами тут не ограничишься. Все, что делает со мной он, заставляет меня вскрикивать и ахать. Может быть, все дело в том, что я не могу его предсказать. И каждое прикосновение и поворот событий бывают для меня неожиданными.

* * *

Через несколько дней после возвращения в родной город я вырвалась навестить маму с папой. После первой радости встречи пришлось рассказать им о разводе с Чургулией. Разговор у нас вышел сложный. Когда же я сообщила родителям, что жить дома не собираюсь, они и вовсе расстроились. А потом за мною приехал Сева. Меня переполняла гордость. Мамины глазки заблестели, а папа на прощанье незаметно показал мне большой палец.

— Так кто я по гороскопу, ты догадалась? — спросил он меня, когда мы вернулись к нему домой.

— Думаю, что да, — ответила я бесстрашно, — только мне нужно задать тебе кое-какие вопросы.

— Ну давай, — сказал он поудобнее устраиваясь на подоконнике.

— То, что ты любишь скорость, я поняла. Собак любишь?

— Люблю, — ответил он быстро, совсем не удивившись. — Овчарку в старости заведу…

— Меня смущает одно обстоятельство, — осторожно сказала я. Ошибаться ужасно не хотелось. — А именно то, что ты никогда не опаздываешь.

— Это я сейчас такой, — улыбнулся он, как человек, которого вот-вот выведут на чистую воду. Мой школьный дневник весь исписан замечаниями об опозданиях.

— Я боюсь ошибиться, — сказала я. И замолчала.

— Ну ошибешься, ничего страшного, — успокоил он. — Я же не Минотавр. Не за это сожру.

— Мне кажется, что твоя стихия — огонь, — осторожно начала я.

— А огонь это кто? — живо заинтересовался он. — Я в этом не очень силен.

— Овен, Лев, Стрелец, — словно вступая на минное поле, сказала я.

— Ну-ну, — подбодрил он, картинно подперев рукой подбородок.

То, что он мечтает о королевстве, конечно, похоже на Льва. Только вот королевство у него утопическое… Он романтик, а не тот, кто и вправду мечтает о власти. На Овна он не похож, потому что ни на кого при мне пока что не орал. Он — альтруист, щедрый и спокойный. И конечно, сэнсэй. И тут мои сомнения рассеялись окончательно — я вспомнила руку, указывающую мне на звезды. Она была направлена в небо, как лук Стрельца.

— Ты, наверное, Стрелец.

Он помолчал. Я испугалась, что ошиблась.

— Не наверное, а точно, — вздохнул он с облегчением. — Значит, все-таки астрология действительно наука.

Я с победным кличем кинулась ему на шею.

— А я — Водолей! — мы как будто бы заново знакомились. — Так вот ты — это как раз то, что доктор прописал!

— Так я не понял, — он отстранился на секунду. — Ты что больна, а я — лекарство?

— Угу… — кивнула я.

Любая формулировка меня сейчас устраивала.

Но, к сожалению, Севин день рождения отпраздновать не удалось. В декабре мы поехали в Финляндию на очередной отборочный этап кубка Скандинавии. Не особенно крупный турнир, но спортсмены здесь собирались самые сильные. Наши отчего-то занервничали. Сборная выступила из рук вон плохо. Эти обстоятельства огорчили всех ребят. Портной ходил с таким видом, будто в кармане у него лежал заготовленный приказ о расстреле сборной в полном составе. И отдельный приказ о моем четвертовании.

Сева прыгал и в свой день рождения тоже. Летал далеко, а вот с техникой приземления случилась какая-то беда. То он падал на одно колено, то вообще чудом не получил серьезную травму. Баллы снимали безбожно. Словом, праздника как не было. Сказать ему после всего «Поздравляю» было просто кощунством.

Зато Новый год мы решили отпраздновать вместе. Только вдвоем. Тут, на Васильевском, в Севкиной уютной квартире.

В десять вечера тридцать первого мы сели за стол, на котором стояли свечи и все, что я с любовью наготовила. Новое черненькое платье очень мне шло, судя по Севиной реакции. Он не сводил с меня глаз.

— А знаешь, — сказал он, — хоть Новый год еще не наступил, ты все-таки посмотри, что там под елкой лежит.

Я с нетерпением заглянула под пушистую елку, вытащила оттуда шуршащий пакет, развернула обертку. Потом вторую, потом третью, пока не добралась до маленькой коробочки. Наверняка кольцо, подумала я. Но, открыв ее, я на некоторое время лишилась дара речи. В глазах у меня двоилось. Там лежали две изумрудные сережки. Те самые, которые понравились мне в Сан-Франциско.

К черному платью мне так не хватало украшений! Я подбежала к зеркалу и приложила сережки к своим ушам. Смотрелось здорово. Такой красоты у меня еще не было никогда. Это был авангард, который сразу покорил мое сердце. Белая платиновая спираль неправильной формы. А внутри — на одном из центральных изгибов покачивалась капелька изумруда.

— Как я хотела бы их сейчас надеть! — со стоном огорчения сказала я.

— Ну хочешь, я тебе прямо сейчас проколю? — спросил Сева, как будто бы речь шла о том, чтобы подлить мне вина. Он встал и не спеша подошел ко мне сзади. Посмотрел на меня в зеркало. И заговорщически сказал. — Давай? Новый год в них встретишь…

— Подожди! — я убрала руки с сережками за спину. — Э, подожди! Вот так сразу?

— Ну ты что! Кузнечик! — пристыдил он меня. — Как скажешь, так и будет… Я еще не совсем с ума сошел. Держать тебе голову коленями не собираюсь. Расслабься… До полуночи время еще есть. Успеем.

Мы сели снова за стол, а серьги я положила рядом с собой. Я разглядывала изумруды. Наслаждалась их красотой. Восторгалась тем, что он как-то успел их купить. Вернулся. Специально. А ведь видели мы их именно в тот вечер, когда все и произошло. Памятные сережки, значимые. Мысль о том, что Новый год я могу встретить в них не оставляла меня в покое.

— Послушай, — сказала я, — а это точно не больно?

— Давай поспорим, — сказал он, пожав плечами и сосредоточенно занимаясь салатами, — что ты ничего не почувствуешь.

— Если я захочу выиграть — я выиграю. Я же могу сделать вид, что мне больно, — стала я тянуть время.

— Если ты меня обманешь, я узнаю сразу, — заверил он меня, то ли шутя, то ли серьезно.

— Интересно как? — спросила я, издеваясь.

— Это моя маленькая тайна. — Он загадочно улыбнулся. Потом плеснул в рюмку водки и бросил туда сережки.

— Так и хочется попробовать тебя обмануть, чтобы доказать обратное, — прошептала я, пытаясь понять, чего же я хочу на самом деле. Я хотела надеть сережки. И все тут! В конце концов, все женщины ходят с проколотыми ушами. Эка невидаль.

— Можешь даже не пытаться, — усмехнулся он. — Ну так что? Спорим?

— Надо же подготовиться.

— Зачем? — он искренне удивился. — Так же лучше. Не будешь тратить лишних нервов. — Он зажал мочку моего уха между указательным и большим пальцами и стал растирать ее.

— Ай! Ты что! Так же больно! — Я закрыла от него уши ладонями.

— Да ну что ты! Если это больно! — он усмехнулся и покачал головой. Отвел мои ладони в стороны. — Потерпи чуть-чуть. Ну, Кузнечик! Ведь совсем чуть-чуть.

— Страшно, между прочим. — Я демонстративно поморщилась, когда он снова стал растирать мне левую мочку.

— Да брось, — сказал он небрежно и даже как-то легкомысленно, продолжая трепать мое ухо.

— Ну еще долго? — спросила я нервно, пытаясь повернуться и увидеть, что он там делает.

— Да уже давно, — я подняла глаза вверх и встретилась с его насмешливым взглядом. Прикоснулась пальцами к уху. В нем была сережка. Странное ощущение. Ухо горело, но боли я не чувствовала. Когда он успел? Я даже не заметила, когда он вынул сережку из рюмки!

— Давай другое! — Он попытался нахмуриться. Только, по-моему, получилось неубедительно.

— Нет, ну так не бывает, — растерянно улыбнулась я, глядя на него во все глаза.

— Второе давай, — повторил он шепотом, стойко не реагируя на мои восторги раньше времени.

Новый Год я встречала с красными ушами. Не хотелось думать о том, что как встретишь год, так его и проведешь.

КОКАИН И ГЕРОИН

Перед днем рождения всегда бывает очень паршиво. Это нам еще Эльга Карловна говорила. Так что хандра в это время — вещь нормальная. Вспоминать бы об этом почаще. А то как навалится, так и не понимаешь, что же с тобой не так. То ли любовь прошла… То ли старость наступила… То ли талант пропал… То ли уже некрасивая совсем.

Сева уехал на промежуточный этап чемпионата России в далекий Нижний Тагил. Я скучаю. Его нет — и я чахну-сохну-дохну. Скорее бы он уже приехал. За эти несколько дней я обленилась, махнула на все рукой. Будто бы уже прожила жизнь… Так нужно, чтобы он приехал скорее и навел порядок в моей смятенной душе, разбудил бы жажду жить. Ведь он умеет.

Где же ты, Сева? С уникальным талантом показывать свет в конце тоннеля. Как это сложно — брать на себя ответственность за другого. Вкладывать душу. Гореть и доходчиво объяснять все то, что потом должно пригодиться.

Мне почему-то казалось, что главное в жизни — встретить свою любовь. Достичь чего-то в творчестве. Все это произошло. Я люблю. Любима. Творческая профессия. И теперь оказалось, что надо мечтать дальше, потому что все уже достигнуто. А что дальше-то? Отсюда и депрессия.

Я молода. Почему же такое ощущение, что все уже в прошлом? Срочно мечтать о будущем. Чего я хочу?

О детях я не мечтаю принципиально. Дети — это бомбы замедленного действия. Химическое оружие, зараженное вирусом любви. Я слышать не могу, когда кто-то говорит «завести ребенка». Он же не игрушечный, чтобы его заводить. Он настоящий. Вот и завести его невозможно. Тут уж как Бог даст.

Ах, где же ты, Сева, со своей способностью видеть меня такой, какая я есть. Не в теории, а на практике!

Если у меня нет захватывающей работы, я совершенно не могу без общения. Я начинаю задыхаться. Лежать на диване и смотреть телевизор у меня не получается. Я честно пыталась, но это не мое. Я пыталась вызвонить Машку ото всех ее возможных любовников. Я играла в разведчицу и толком не говорила, зачем звоню. Но Машка таким путем обнаружена не была. Может, я зря ищу ее у любовников. Может, она зубрит текст своей новой судьбоносной роли и не берет трубку, отдавшись искусству.

Свет на Машке клином не сошелся. Я позвонила Наташке. Но Наташка жарила котлеты, и они у нее горели. Интересно, кому она жарит котлеты? Нормальные люди себе котлеты не жарят.

Гришка отдавал супружеский долг, о чем прямо мне и сообщил. Без обиняков. И хоть он уверял, что я ему не мешаю, я все-таки оставила его в покое.

О, незабвенная моя Эльга Карловна, как созидательно научиться транслировать энергию наступившего тебе на горло Меркурия? Так, кажется, это называется, когда хочется бросаться на стены, только бы тебе дали живого собеседника.

Я позвонила папе. Но по телефону папа общаться не умел. Он явно топтался с ноги на ногу в темной прихожей и желал, чтобы возникла какая-то ясность — либо я еду, тогда он начнет пылесосить и мыть посуду. Либо я не еду, тогда он пойдет читать свой прерванный на самом интересном месте детектив. И я его, конечно, должна была отпустить. Хотя, честно говоря, настроена была расспросить его обо всех морях на свете. Видел ли он китов? Как общался с дельфинами? Какие анекдоты рассказывал последней обоймой боцман Либерман? Да мало ли о чем еще можно спросить у папы, если он не занят детективом.

Пришлось призадуматься. Кому я вообще на этом свете нужна? Собственно, так оно и должно было случиться, потому что Меркурий отвечает не только за болтологию, но и за процесс мышления. Не с кем поговорить, значит, навыдумаю такого, что потом лопатой будет не разгрести.

Так оно и получилось.

Сева приехал в субботу в восемь вечера. Первые часа полтора после его приезда о депрессии своей я и не вспоминала. Чувствовать его рядом — этого оказалось вполне достаточно для моего душевного спокойствия.

Я накормила его ужином. Вытащила из духовки пузатую шарлотку под названием «Венера в декрете».

Но социального счастья с Севой не получилось. Он валился от усталости. Разговаривать у него не было сил. Он прилег на кровать прямо в джинсах и свитере. А я, как кошка, примостилась рядом. Мне как воздух нужна была его энергетическая подпитка.

— Я устала, — произнесла я наконец сакраментальную фразу, которую ежедневно говорят своим мужчинам тысячи абсолютно ничего не сделавших за день женщин. — Я устала, — повторила я, потому что никакой реакции на мои слова не последовало. Мне пришлось повернуться к нему лицом, чтобы он не мог уйти от разговора. — Понимаешь?

— Отдохни, — он прижал мою голову к своей груди и некоторое время ее удерживал, несмотря на мое отчаянное сопротивление. — По-моему, тебе не хватает физической усталости. Коров не доила, — он стал загибать мои пальцы своими, — воду не носила, печку не топила, на шейпинг не ходила. Ступай себе с миром. — Он прихлопнул мою ладонь своей.

— Нет. Ты не понимаешь, — запальчиво сказала я. — Я за целый день слова никому не сказала. Все заняты. У всех дела.

— Вот видишь, у всех дела…

— Я не понимаю, что со мной происходит, Севка. Мне кажется, что я уже умерла. Что меня больше нет. Ай! Ты что! — Я отпрыгнула, потому что он ощутимо ущипнул меня за бочок.

— А говоришь, умерла… — улыбнулся он довольно. — Жива, здорова и в меру упитанна.

— Я тебе о серьезных вещах! А ты! — отвернулась я и села на кровать.

Он завалил меня обратно. Перекатился и подмял меня под себя, с обеих сторон забаррикадировав руками, да так, чтоб было уже не рыпнуться.

— Ну где там у тебя серьезные вещи. Давай, показывай! — он потерся своим носом о мой. Я оставалась холодна и непреклонна. И тогда он сказал мне тихо и очень нежно: — Кузнечик, родной! Ну ты же не такая… Ты же умница… Просто клин какой-то. Заклинило. Это пройдет! Я уеду, придет вдохновение. Так у тебя, кажется, обычно бывает?

— Мне кажется, что я уже все пропустила. — Я жалобно посмотрела в его солнечные глаза. — Отчего это?

— Ты сидишь на скамейке запасных, — ответил он мне.

— Что же мне делать? — пролепетала я, глядя в потолок.

— Хочешь, поедем и прыгнем с парашютом? — в голосе его послышался зажигательный энтузиазм.

— Не хочу… — ответила я как можно равнодушнее. — Я морально не готова.

— Ну вот видишь, — он огорчился. — А когда же ты будешь готова? Лет через десять? Ты же не полуфабрикат в морозилке. Ну… Кузнечик! Ты же умница…

— Мечты исполнились, — сказала я с философским отчуждением. — А за ними оказалась пустота.

— Ну-ка, ну-ка! — он отстранился от меня, что бы получше рассмотреть человека, у которого исполнились все мечты. Но во взгляде его читалось абсолютное неверие. Он насмешливо переспросил: — Что, все мечты исполнились?

— А о чем мне мечтать? — спросила я свирепо. — О доме, собаке и Нобелевской премии за чугунную оградку?

— Победы окрыляют, — сказал он утомленным голосом, в котором я услышала несвойственное ему раздражение. — Победы над собой. Поехали, прыгнем. Ну не завтра — так как-нибудь на днях. Очень полезная вещь. Все трясутся. А отступать нельзя. Поедешь — обещаю, хорошо будет полгода.

— Я боюсь, — ответила я. Но все же почувствовала, что вместе с неясным страхом ко мне медленно возвращается утраченное чувство реальности.

— Я с тобой прыгну. Не бойся. — И видя, что по-хорошему меня не уговорить, устало сказал: — Ну, в общем, поедешь со мной. И не перечь.

Вслух я не перечу. Но кто ж меня заставит. Взрослую-то девушку за двадцать. Я эту проблему для себя решила. Зачем мне куда-то прыгать. Мне казалось, что Сева итак умудрился запустить во мне остановившийся механизм.

…В понедельник с утра мне было сказано:

— В два часа встречаемся у Финляндского, Кузнечик. Твой час настал! Мне все равно в ту сторону ехать. Вот мы с тобой к Опельянцу и заедем. Только не опаздывай. Я потом иначе не успею. Давай. До встречи.

Я от души его поцеловала. Но конкретно ничего не ответила. Видимо, молчание мое он истолковал по-своему. В два часа яспокойненько сидела дома, забравшись с ногами на диван и читала Генри Миллера. А уж если я начала, то бросить на полдороги я просто не могу. Я так устроена.

Решено было разыграть безнадежное опоздание.

Вопреки моим ожиданиям, он не стал брать меня на абордаж. Он даже не позвонил. Не говоря уж о том, чтобы ломиться за мной в квартиру. Вот и хорошо. Мне очень хорошо в мире, где не надо рисковать. Я так хотела жить в таком…

Он не звонил мне весь день. Чувство освобождения уступило место глубокому недовольству собой. Он приехал поздно вечером, когда я уже места себе не находила и бегала от двери к окну и обратно. Вид у него был просто убийственный.

— Ну что? — спросил он, глядя на меня, как хирург, приготовивший скальпель. — Спряталась она… От судьбы-то не уйдешь…

— Я не понимаю. Я что, не свободна? — сказала я с вызовом, потому что надо было хоть что-то сказать в ответ на его взгляд. — Я сделала свой выбор.

— Боишься, — сказал он таким тоном, будто говорил с грудным ребенком, который пока ни чего не понимает и ругать его бессмысленно. — А вот этого как раз делать нельзя! Нет. Ты, конечно, можешь… — широким жестом разрешил он. — Но не должна. Если слово мое для тебя хоть что-то значит.

Я гордо промолчала, повернувшись к нему спиной и разглядывая собственное отражение в черном окне. На этом разговор закончился.

Следующую неделю мы прожили без эксцессов. Сева предоставил мне право на самоопределение. И признал мою свободу.

* * *

Такого ужасного дня рождения у меня еще не было.

Ночью растаял снег. Улица стала серой, небо непроглядно пасмурным. Настроение — погоде подстать. Утром мы отправились в магазин закупать продукты на вечер. Вечером я ждала гостей. Только самых близких. Оделась я как и подобает человеку, отправляющемуся за продуктами. Джинсы, ботинки и теплая куртка.

— Перчатки не забудь, — напомнил мне Сева, когда мы уже выходили из квартиры.

— Да зачем, мы же на машине? — спросила я беспечно.

— Мало ли, замерзнешь еще, — уклончиво ответил он.

Я пожала плечами и сунула перчатки в карман.

— Ну как настроение? — спросил меня Сева вкрадчиво, когда мы выехали на грязный, измазанный подтаявшим снегом проспект.

— Да так, ничего.

Если честно, то я была не в восторге. Любимый мужчина как будто забыл, что у меня день рождения. Конечно, весь день был еще впереди. Но праздника хотелось с утра. Мама с папой меня так приучили — клали подарок у изголовья ночью. Утром в день рождения я точно знала, можно и глаз не открывать — протянешь руку и тут же наткнешься на что-то таинственное в шуршащем пакете. Но это родители… Они мне с утра уже позвонили. Даже Чургулия цветы когда-то дарил. А тут, понимаешь… Ни сном ни духом.

От грустных мыслей меня отвлекли пейзажи за окнами машины. Мы выехали на шоссе и стремительно удалялись от города. Я вдруг поняла, что ситуация выходит из-под моего контроля. С ужасом жирафа, до которого наконец дошло, я резко повернулась к Севе.

— Ну что, Кузнечик, очнулась? — весело спросил он, глядя на дорогу. — Долго же ты соображала. Так тебя можно на Северный полюс завезти.

— Поворачивай обратно! — прошипела я со смертельной угрозой в голосе. — Сева, я не шучу!

— Так ведь и я не шучу… — он на секунду оторвался от дороги и ласково на меня взглянул.

— У меня вообще критические дни и медотвод от физкультуры! — выкрикнула я последний аргумент.

— Неправда! — он непреклонно покачал головой. — Медотвод у нас был на прошлой неделе.

Всю оставшуюся дорогу я молчала, как партизан на допросе. Только меня никто ни о чем не спрашивал. Я пытала себя сама.

Разве не этого я хотела? Разве не об этом мечтала? Как часто мы боимся именно того, чего на самом деле хотим! Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Я действительно сто лет его не пила.

Стасик Опельянц радостно пожал Севе руку. Они весело о чем-то переговорили. Стасик помахал мне опасливо, как водитель «Запорожца», въехавший в «Мерседес». Видимо, предупредили, чтоб не спугнул. Я неподвижно сидела в машине. Это был мой последний приют. Я прекрасно понимала, что если я выйду, то обратной дороги уже не будет.

Захотела шуршащий пакет к дню рождения? Вот он — получи. Разложен на стартовой площадке.

Время на размышление подходило к концу. Сева повернулся и решительно пошел к машине. Сердце ударило в горло.

Он открыл дверь. Молча протянул мне руку. Страшнее момента в моей неспокойной жизни еще не было.

Я, конечно, могла никуда не выходить. Руку не давать. Потому что насильно меня никто бы оттуда вытаскивать не стал. И с парашютом бы, конечно, не сбросил.

Я это понимала. Понимал и он. Принятие решения было за мной. А это как-никак и называется свободой выбора. Но как смогла бы я жить дальше и смотреть в его солнечные глаза, если бы призналась в своей трусости?

Я вылезла из машины на негнущихся ногах. Адреналина во мне было столько, что можно было торговать им на ярмарке. Путь к отступлению был отрезан.

Как хорошо, что у меня нет детей! Они не останутся без мамы…

Сева не говорил мне ни слова. Не смотрел мне в глаза. Не давал мне ни малейшего шанса на контакт и последнюю мольбу отпустить подобру-поздорову. И все-таки правда была на его стороне. Откуда у него столько сил, чтобы принимать все так близко к сердцу? Не сказать — «делай, как знаешь». Или утешить — «ничего, само пройдет».

Губы его были плотно сжаты. На подбородке обозначилась волевая складка. Он уверенными движениями крепко затягивал на мне ремни. Подергал, проверил и удовлетворенно хлопнул меня по плечу. Взглянул мельком, как старшина на новобранца, без малейшей тени сочувствия. Чтобы не порождать панику.

— Перчатки надевай, — вот и все, что он мне сказал.

Потом экипировался сам. Стас помог ему разобраться с ремнями. Меня-то ведь они должны были пристегнуть к Севе. Потому что прыгать мы с ним собирались под одним куполом, вместе. Говорят, это не так страшно. Дергать за кольцо не надо. Просто летишь, как балласт. Все за тебя сделает тот, кто у тебя за спиной.

Вот и самолет. Стасик Опельянц в летной куртке забрался в кабину. Непривычно громко засвистели турбины. Ноги у меня стали подкашиваться.

Это кто говорил, что жизнь моя уже прожита? Как-то она мне подозрительно дорога. Прожито еще так мало. Я молодею на глазах.

Как я себя чувствую? Да это просто лазерный пилинг и золотое армирование моей души. Это американские горки моего сознания. Электрошок моей лени. Утоление моей жажды.

Будь я одна, меня было бы не вытащить из щели между скамейкой и стеной. Но мы подошли к открытой в небо двери вместе, сцепленные воедино. Я обезумела и стала трепыхаться.

— Ку-уда? — заорал он мне в ухо, загораживая собой путь к отступлению. — Только вперед!

Вот это начало моего нового года, вот так день рождения! Кокаин с героином пополам с витамином! Падение, озвученное моим криком, сорвавшимся от ветра на визг. Страх смерти. И резкая радость жизни, разделенные с Севой пополам в остановившемся сером небе.

А потом — земля. Снег. Провал в памяти.

Шампанское, льющееся через край. Глотки счастья. Смех до изнеможения и жестокие поцелуи в губы.

И я снова отчаянно юна!

* * *

Такого прекрасного дня рождения у меня еще не было.

Мне казалось, что законы-физики в мою честь перестали действовать. Сила тяжести отпустила процентов на пятьдесят. Я перестала ходить и начала порхать.

Сева обещал, что хорошо будет полгода. Но на таком градусе больше недели я бы не продержалась. Состояние мое было — как если бы мне дали официальную бумагу, что я бессмертна, и подписана она была бы самим Господом Богом…

Я родилась заново. Заново влюбилась. Заново захотела жить.

Мне казалось, что я телевизор, которому заменили выдохшуюся трубку. И теперь вместо серо-зеленого месива на экране появились неправдоподобно яркие краски.

Такой подарок дорогого стоил. Ни один бриллиант в мире не мог сравниться с ним по своей цене. На обратном пути ни в какой магазин мы так и не заехали. Мы ввалились домой в коллективной эйфории.

Вторая бутылка шампанского, припрятанная в машине, хлопнула прямо в прихожей. Я хлестала его так, как пьют воду, после перехода через пустыню.

Пока я пила, прислонившись к стене, Сева стягивал с меня ботинки.

Я передала бутылку ему и кинулась расстегивать его куртку.

Сделав всего пару глотков, он снова отдал ее мне. Теперь с его помощью я рассталась с джинсами.

А потом, побросав на ходу совершенно лишние вещи и оставив их валяться в прихожей, мы кинулись друг другу в объятия. Он отнял мешающую мне бутылку, подхватил меня одной рукой, отнес в комнату и зачем-то захлопнул ногой дверь, хотя кроме нас в квартире никого не было.

Все его подарки в тот день были бесценны. Но все они остались только в моей памяти. Взять с полки и показать их внукам я, увы, не смогу.

В тот день он заставил меня узнать о себе то, о чем я не подозревала. Мне казалось, что я знаю об этом все. Как мне надо. Сколько. И когда мне уже точно не надо.

Оказалось, что все не так.

Оказалось, что когда я думаю, что мне не надо, — я просто ленюсь. А дальше-то как раз и начинается самое интересное.

Второй раз взрывная волна сметает на своем пути то, до чего не достала первая.

Третий изумляет до глубины души.

Четвертый захватывает пространство вокруг тебя, которое в этот момент становится твоей собственностью.

Пятый пробивает красный коридор в соседнюю галактику.

Шестой — это Эверест, на котором кричишь, обращаясь ко всему миру: «Здесь был Вася-а!».

Кажется, дальше подниматься некуда. Лежишь и умираешь. И вот тут-то до тебя доходит, что означают все эти ранее непонятные сцены из фильмов, когда герои не могут пошевелить ни рукой, ни ногой. Раньше аналогий с большим спортом мне было никак не понять.

— Я не могу больше, — говорю я искренне как никогда.

— Можешь, просто еще не знаешь об этом, — улыбается он и съезжает щекой по моему животу.

Меня забыли спросить, лечу ли я в этом самолете. Я замираю от бархатного наслаждения. Или мучения… Разве наслаждения пытаешься избежать, бессильно хватаясь за простыни и царапая ногтями стену… Определяться в понятиях нет сил. Они двоятся.

Он не дает мне спастись от него бегством и отползти из последних сил в сторонку. И я ему опять благодарна. Чека из гранаты вынута. Через пять секунд прогремит оглушительный взрыв и остановить это уже невозможно. Мне кажется, что нутро мое плавится, как жидкий металл Терминатора. Растекается. А потом вскипает, как электрический чайник красного цвета. Несколько секунд кипит и бурлит белым ключом. Кнопка автоматически отключается, чтобы избежать перегрева системы и превращения ее в реактивный двигатель. Раскат грома проносится по небесам моего отстегнувшегося сознания и теряется за верхушками дальнего леса.

Романтик сказал бы, что это — любовь. Я, пожалуй, от диагноза воздержусь. Из чистого суеверия.

* * *

Такого позорного дня рождения у меня еще не было никогда.

Я очнулась в половине седьмого вечера. За окнами темнело.

Севы рядом не было. Я села рывком на постели, пытаясь хоть что-то вспомнить.

В семь должны были прийти гости, о которых я впервые в жизни забыла напрочь.

Гостей угощать было совершенно нечем. Но это еще полбеды. Надо было хоть встретить их в подходящем для случая виде. Я вскочила с кровати и забегала, как в убыстренном кино. Застелила кровать, как солдат. Прыгнула в душ, убрав волосы под романтично-розовую шапочку. Высушить голову мне было уже точно не успеть.

Экспресс-пробуждение завершилось под струями ледяного душа и сопровождалось моими протяжными криками ужаса. Расшатанная нервная система больше была не в состоянии держать удар. Ей и так пришлось очень туго. Впечатления были такие, что я только и делала сегодня, что прыгала с парашютом. Причем только один раз с самолета.

Посмотрев на себя в зеркало, я на некоторое время застыла. Бесспорно, выпавшие на мою долю испытания отразились на мне положительно. Щеки горели, обожженные ветром на небесах. Вот только на каких небесах их обожгло сильнее, это большой вопрос… Глаза лихорадочно блестели. Но расцелованные до синевы губы рассказывали обо мне все без всякого стыда. Издали это смотрелось эффектно. Но вблизи…

Цветовое решение вечернего туалета было подсказано отягчающими обстоятельствами. Лиловая помада прекрасно смотрелась с такого же цвета кашемировым свитером. Сиреневая гамма выгодно оттеняла зелень глаз. Черные шелковые брюки сидели идеально.

Когда в дверь позвонили, я уже прыгала на одной ноге, влезая в туфельку на шпильке. Как я могу спасти положение? Только позвать всех в какой-нибудь ресторан или ночной клуб.

Звонок трезвонил не замолкая.

Я побежала открывать, репетируя радушную улыбку хозяйки.

У двери стоял Сева, прижимая звонок подбородком. В каждой руке у него было по два пакета с продуктами.

— Жива? — сказал он, будто только что вынул меня из-под обломков самолета.

— Жива, — подтвердила я.

— Живучая! — восхищенно на меня глядя, прошептал он.

ЗВЕЗДА МОЯ

— Это Костя, познакомьтесь, — гордо представила нам Машка невысокого мрачного молодого человека, лицо которого было мне смутно знакомо.

— Здравствуйте, — сказал он низким приятным голосом, глядя на свои ботинки и смущенно кашлянул. — Поздравляю.

Странно, среди Машкиных кавалеров таких застенчивых я еще никогда не видела. Я усадила пришедших за стол, где уже гудели, как шмели, Наташка Дмитриева без сопровождения, Гришка со своей Леной и мой Сева. Смущенный Костя тихонечко сел с краю.

— Он — опер в ментовском сериале, — возбужденно зашептала мне Машка, когда мы пошли за вилками на кухню. — Очень смущается, что все его знают в лицо. И никто по фамилии. Я с ним на съемках познакомилась.

— А ты-то там что играешь? — спросила я с удивлением.

— Да, — небрежно махнула рукой Машка, — эпизод пока. Без слов. Но это пока, Ева! Я еще себя покажу!

— Покажи себя, Маруся, — подбодрила ее я. — Я в тебя верю!

— Какой у тебя Сева! — восторженно подняла глаза к небу Машка. — Обалдеть.

— Спасибо, — мне было ужасно приятно услышать это от Машки.

— Ева! Ты сегодня какая-то не такая! Хитрая какая-то… Что случилось?

— Мару-у-уся! — пропела я восторженно. — Сегодня было такое! Я тебе потом расскажу. А с этим, Костей, у тебя что?

— Служебный романчик, — трезво обозначила уровень отношений Машка. Она никогда не переоценивала своих позиций. — Он талантливый. Очень. Далеко пойдет, вот увидишь. Полезное знакомство.

Машка умеет относиться к мужчинам просто. Я никогда еще не видела Машку безумно влюбленной. Мужчины приходят и уходят, а Машка остается в равновесии. У нее не бывает простоев. Если утром она расстается с одним, вечером выходит уже с другим. Незаменимых для нее нет.

Когда мы вошли в комнату, Костя находился под обстрелом Лены. Видимо, то, чего он так боялся, все-таки произошло. Аю-Даг о чем-то увлеченно говорил с Севой. За них я не волновалась. Они уже давно нашли общий язык.

— Так вот почему мне ваше лицо знакомо, — говорила пережженная блондинка Лена. — А я думаю — откуда? Учились, что ли, вместе…

— Ну что вы. Вы, наверное, в первый класс пошли, когда я школу закончил, — заученно произнес Костя, наливая себе водку. Возраста они с Леной были примерно одного.

— Вы там такой несчастный, — жалостливо протянула банальная, как Снегурочка, Лена. — Мне вас всегда так жалко.

— Стараюсь, — отрывисто сказал Костя, оглядываясь по сторонам.

— Приходите к нам зубы лечить, — пригласила Лена. — У нас недорого. И вставляем хорошо.

— Как только выбьют, я сразу к вам, — серьезно пообещал Костя, явно приглашая своей рюмкой к нему присоединиться. Увидев меня, он как-то особенно посмотрел на меня своими темными глазами, будто внутрь заглянул. И вправду талант, подумала я. Это ж надо так уметь. — Ева! Хотелось бы выпить. — Он совершенно обворожительно смущался. И, по-моему, пользовался этим. — За вас! Не каждый день видишь таких девушек. Я бы даже сказал: таких я не видел никогда.

Мы выпили. Моей задачей было отвлечь гостей от стола, потому что закуска была исключительно баночного производства. Оливки и маслины, сыр, рыба, ветчина. Те, кто бывал у меня раньше, могли бы и удивиться.

Машка присела рядом с Костей и сразу же профессионально перетянула его внимание, подцепив его взгляд глазами и прикрыв его руку своей. Я села в центре стола. И тут встал Сева.

— У меня тост. Сегодня у нас не только день рождения. У нас день перерождения. Сегодня Ева была на небесах. — Он замолчал и посмотрел на меня с такой сумасшедшей улыбкой, что я стала бесконтрольно краснеть, мучаясь его молчанием. Все ждали. И он, выдержав эффектную паузу, торжественно сказал: — Ева сегодня прыгнула с парашютом! Я восхищен твоим мужеством, Кузнечик! За тебя!

Как они заорали! Это был мой звездный час! Только ради этого стоило прыгнуть. А дальше понеслось… Вопросы сыпались один за другим. Я размахивала руками, пытаясь передать им всю гамму переполнявших меня в полете чувств. Теперь мне было ужасно смешно рассказывать про собственные страхи и всю эту безумную историю. «Что пройдет, то будет мило», как говаривал мудрый Александр Сергеевич.

Все разговоры свернули в сторону экстрима. Девчонки приставали к Севе с расспросами о трамплине. Лена в подробностях поведала нам о лечении гнилых зубов без наркоза. Костя рассказал пару историй про каскадеров и взрывы машин. Гришка продемонстрировал всем шрам на руке, оставшийся от попытки научиться гасить о себя сигарету, как делал герой в каком-то дурацком китайском фильме.

А я, разбередив душу рассказом о прыжке, чувствовала, что после таких переживаний просто не могу вот так мирно закончить этот день, сидя за столом. Мне опять захотелось каких-то свершений. Ну хотя бы потанцевать в каком-нибудь шумном месте. Чтобы гремела музыка. Мигал свет. Дома так все равно не получится.

— А поехали-ка потанцуем! — сказала я, вставая. — Душа просит праздника.

— Раньше к цыганам ездили, — сказал Костя сдержанно. — А теперь в ночной клуб. Ну раз душа просит — поехали. У меня друзья как раз новый клуб открыли. Бесплатно пустят.

Ребята неожиданно радостно согласились. Стол мой сегодня явно был не в состоянии кого-нибудь удержать.

Когда мы уже собирались одеваться и толкались у вешалки, в дверь кто-то позвонил. Сева открыл.

— Здрасьте, здрасьте! — в прихожую ввалился припорошенный мокрым снегом Портной. — Чего у тебя тут, Невелев, за сборище?

— А, Владим Петрович, привет! — протянул ему руку Сева, ничуть не удивленный приходом тренера. — Раздевайтесь. Вот день рождения у Евы.

— Дядя Вова? — вдруг взвизгнула выбравшаяся из туалета Лена и радостно чмокнула Портного в щечку.

— Аленка, ты-то здесь откуда? — развел он руками от неожиданности.

— Да вот, — она показала вокруг. — У Евы день рождения.

— Да уж, мир тесен… — сказал Портной Севе и указал на Лену: — Племяшка моя. Зубы мне лечит. Значит, вот оно как… Понятненько…

— У Евы — день рождения, — кашлянул Костя. Его хорошо поставленный голос не мог остаться незамеченным. И он еще раз негромко и очень раздельно произнес: — День рождения у человека.

— Да, — крякнул Портной недовольно. — Поздравляю! Всех, так сказать, благ! Грустный праздник, Ева?

— А что нам грустить, — ответил за моей спиной Сева, и руки его легли мне на плечи. А потом привычно поправили мне осанку. Я выгнулась. — Двадцать один год девчонке…

— В двадцать одно сыграла? — усмехнулся Портной и подмигнул, стараясь казаться веселым дядькой. — Ну-ну! Главное ведь — выиграть у жизни свои очки.

— Какие очки? — неприязненно переспросила я и почувствовала, как Севины пальцы на моих плечах сжались чуть сильнее.

— Темные, — подсказал Костя невозмутимо, каким-то седьмым чувством улавливая напряженность беседы. На сцене играть с ним было бы одно удовольствие.

— Эх, молодежь… — Портной неприятно рассмеялся. Скинул пальто. И без всякого стеснения прошел в комнату, оставляя за собой грязные следы от ботинок. Я картинно приподняла брови, глядя ему в след.

— Я останусь, Кузнечик. Петрович по делу пришел, — серьезно сказал Сева, не замечая моих красноречивых взглядов. — Я же не знал, что мы вдруг уйдем на ночь глядя. — Он вынул из кармана куртки деньги, дал мне и все-таки улыбнулся. — И ни в чем себе не отказывай. Позвони. Я приеду за тобой.

* * *

Я таких клубов у нас еще не видела. Его только недавно открыли. Недалеко от Адмиралтейства. Сюда нас привел Костя, пообещав, что пустят бесплатно. Костю здесь действительно знали все. Он только и успевал пожимать руки и кивать головой.

Клуб с манерным названием «Звезда моя» понравился мне сразу. И музыка в нем играла моя. Под рвущие душу откровения «Эйс оф бейс» мы с девчонками тут же пошли танцевать.

А мрачноватый Костя с нетанцующим Аю-Дагом направились прямиком в бар, где их, как я поняла, тоже угощали бесплатно.

Лена отправилась рассматривать себя в зеркало и красить вышедшим из моды перламутром свои нечетко очерченные губки.

— Что он нашел в этой Лене? Не понимаю… — прокричала мне в ухо Наташка, раскачиваясь в такт музыке.

— Может, она зубы хорошо лечит, — пожала я плечами. Мне не хотелось обсуждать Гришкину личную жизнь.

— А что у него зубы болят, что ли? — не унималась Наташка.

— Может, он боится, что заболят. А тут как раз Лена, — предположила я.

— Да ну что вы, девчонки, нормальная Лена, — миролюбиво пропела Машка. — Мешает она вам, что ли?

— Мне нет… — ответила я равнодушно.

— Гришке нужна другая, — заверила Наташка. И начала танцевать от души.

Втроем мы с девчонками представляем собой гремучую смесь. Рыжая Наташка в экстравагантной сверкающей золотом кофточке собственного дизайна, исключенная из хореографического училища грациозная Машка и я. Блестящие черные волосы, блестящие черные брюки и формы, которых нет, между прочим, ни у Машки, ни у Наташки.

Взгляды притягивать мы умеем. Главное, чтобы мальчики наши появились вовремя, до того как за взглядами к нам потянутся их владельцы.

По своему обыкновению я закрыла глаза и отдалась музыке целиком. После всего, что произошло со мной в этот день, я была абсолютно счастлива. Мне казалось, что теперь жизнь у меня будет совершенно другая. Я теперь ничего не боюсь. Прав был Севка. Боже, как хорошо, что он оказался прав.

Мне захотелось совершать безумства и дальше. Кидаться туда, где раньше не хватало смелости.

Я очнулась оттого, что Наташка пихнула меня в бок. Оказывается, Маруся долго в толпе не продержалась. Ее потянуло на сцену. На маленькой затянутой черным бархатом сцене, которую сразу я и не заметила, стоял металлический шест. Он грамотно упирался своей верхушкой в потолок, украшенный звездами. А Машка, как змея, танцевала вокруг него. Ее балетное прошлое давало о себе знать. Как Машка взмахнула ногой, так среди танцующих в центре зала прошла волна смятения. Все-таки Машка чудесная актриса. И долго в тени находится не может.

Костя, стоя рядом с какими-то серьезными людьми, показывал в Машкину сторону. Видимо, объяснял, что он пришел сюда с ней. И снимать ее с шеста не надо. Закончилась песня, и сорвав аплодисменты, Машка спустилась к нам.

Тут же подошел к нам и Костя с двумя представительными мужчинами.

— Мои друзья, Карелин и Покровский. Вместе учились, — познакомил нас Костя. — Ну, Мария, что же ты всех раздразнила и ушла. Это не по законам жанра. Шест обязывает.

— Не-не-не! — категорически отвергла эту мысль Маруся. — Я только для домашнего просмотра.

— Да? — негромко переспросил Костя, и они загляделись друг на друга.

— А что, девчонки, раздеться слабо? — игриво спросил нас один из них, я не запомнила кто, Карелин или Покровский, лысеющий дон-жуан с порочной физиономией бывшего актера.

— Отчего же, — сказала я, светски улыбнувшись, как будто бы речь шла о приглашении на чашечку кофе. На «слабо» я ловилась с детства. А сегодня мне море было по колено. — Я в Америке стриптизом зарабатывала.

— Наверно, имели сногсшибательный успех! — сказал второй льстиво, отступив на шаг и оглядывая меня с головы до кончика сапог на каблучках. — Может быть, выступите у нас? У нас, конечно, не Америка… — сокрушенно вздохнул он. — Но, может быть, вы окажете нам такую честь? А мы афишу напишем: «Впервые в России… звезда Америки…» Соглашайтесь!

Карелин и Покровский на актерский в свое время пошли не зря. В каждом из них был какой-то особый шарм. И все их банальности слушать было приятно, потому что говорились они «с чувством». Я представляю, какое количество лапши развесили они на уши доверчивым девчушкам.

Может быть, поэтому мне захотелось их сильно удивить. Что б не думали, что всем слабо.

— Все будет зависеть от суммы гонорара. Афиши не надо однозначно, — сказала я и увидела, как округлились глаза, подошедшей в этот момент Лены.

Что там какой-то стриптиз, хотелось мне сказать ей, после прыжка с парашютом!

* * *

Понедельник, четверг — яблочный день. Утром бассейн. Вечером тренировка в спортивном клубе по соседству. Я взяла себе тайм-аут ровно на месяц.

Сева не мог нарадоваться на перемены в моем настроении. И считал, что причина — встряхнувший меня прыжок.

Секрет же был прост — у меня появилась цель.

Да, прыжок сделал свое дело. Можно считать, что причина была в нем тоже. На все свои последующие безумства я подписалась именно тогда, в тот вечер после прыжка, когда море было мне по колено.

Мне хотелось выйти на сцену на пике своей красоты.

В Америке меня волновало совсем другое. Там мне нужны были деньги и только деньги. Здесь мне хотелось показать класс. Тем более что такого номера никто из них еще не видел. Из любопытства я как-то заглянула в клуб «Звезда моя» посмотреть на коллег по цеху. Карелин и Покровский гостеприимно пускали меня теперь в любое время. Стриптиз здесь показывали по средам. Прямо на танцполе расставлены были столы и стулья. В воздухе было дымно. Мужчины спокойно курили. Дамы были редкими гостьями. У сцены скопились особо влюбленные в этот жанр искусства. А рядом дежурили охранники с каменными, как у атлантов, лицами.

Красивая блондинка в полупрозрачной тунике, отороченной белыми перьями, бессистемно виляла бедрами у шеста. То ли это было ее импровизацией, то ли танец ей так поставили.

Может быть, кому-то и понравилось. Не знаю. Но разделась она предсказуемо. А смотреть-то там было не на что: зачаточная грудь, прямая фигурка, впившиеся в тело стринги, острые коленки. На мой взгляд, в белом пушистом мехе ей было гораздо лучше.

Есть фигурки, которые хорошо одевать. Все на них смотрится прекрасно. А есть такие, которые лучше раздеть. Потому что красота скрывается под одеждой.

Я отношусь ко второму типу. Нет, одеваться я тоже, конечно, люблю. Но раздеваться мне нравится больше. Я чувствую, что не разочарую. И испытываю от этого позорный кайф. Все-таки я умудрилась заразиться им в Америке.

Женщины наши, конечно, прекрасны. Только вот темперамента как-то не хватает. Вялые движения усыпляют. Раздеваются они скромно и невозбуждающе, как на приеме у врача. Хоть ставь рядом весы и ростомер.

Помню, темпераментных стриптизерш из Сан-Франциско, которые вылетали на сцену, как ведьмы. А каждое их движение вызывало стон в зале. Или мужчины там отзывчивей, чем у нас…

Чем больше я думала о предстоящем выступлении, тем страшнее мне становилось. Публика действительно другая. Там я чувствовала реакцию зала. А что я почувствую здесь? Может быть, отказаться пока не поздно? Но я вспомнила, как Сева говорил, что в жизни ни в коем нельзя отсиживаться на скамье запасных. А значит, свой страх перед здешней сценой мне просто предстоит побороть. Это ведь не с парашютом прыгать, в который раз постаралась я уговорить себя.

Живот мой прилип к спине. Я подкачала мышцы. Может, особо они и не изменились. Но чувствовала я себя изумительно. После бассейна я ходила на массаж к грандиозных размеров девушке Ире. Она мяла меня и разделывала, как отбивную к обеду.

До выхода на сцену оставалась всего неделя.

Сева уехал на сборы в Финляндию. Сборная готовилась к чемпионату Европы. Севка нервничал. Портной закручивал гайки. Устраивал настоящий психологический прессинг. На Севу, конечно, не очень-то надавишь. Но атмосфера у них в команде сейчас была нервозная. На меня у него времени не было совсем.

Сейчас меня это даже не расстраивало. Сейчас я понимала его как никогда. Мне ведь тоже хотелось выступить лучше всех. Я тоже через «не хочу» ползала по утрам в бассейн. А вечером через «не хочу» сжимала ногами тренажеры. Только рассказать о своих целях ему я не могла.

Я скучала по нему. Но прекрасно понимала, что время сейчас такое. Правда, в Финляндию он предлагал мне поехать вместе. Но в мои планы это уже никак не вписывалось.

— Зачем мне туда ехать? — жалобно спросила я, обнимая его за шею. — Мне холодно по полдня стоять на улице, пока ты там тренируешься. А в Финляндии делать нечего. Мы там уже были. Можно, я останусь? А в Швейцарию с тобой я обязательно поеду. Буду кулаки держать.

— Да, ты не декабристка, — усмехнулся он. И мне показалось, что все-таки я его сильно огорчила. Хоть он и пытался это скрыть.

* * *

В день выступления я нервничала ужасно. Покрашенные накануне волосы казались мне слишком черными. Я все время стояла у зеркала. Чем дольше я себя разглядывала, тем больше находила причин для недовольства.

Музыку, под которую мне предстояло выступать, я слушала без перерыва и заслушала ее чуть ли не до дыр. Несколько дней назад я купила в военторге две тельняшки, подогнала по себе для выступления, просто прокипятила в кастрюле, чтобы «сели». Семь раз отмерила, прежде чем разметить в нужных местах надрезы. Две я купила на всякий случай. Вдруг пригласят опять.

Утром позвонил Сева. В это время у него всегда тренировка.

— У тебя что-то случилось? — взволнованно спросила я.

— Нет, Кузнечик, — сказал он как-то невесело, — все в порядке. Просто захотелось тебя услышать. Чего делаешь?

— Вещи стираю… — ответила я напряженно. — А ты?

— У меня перерыв, — сказал он коротко. — Ты вечером куда-нибудь уходишь?

— Еще не знаю, — соврала я. — Может быть. А что?

— Я позвоню, — неопределенно пообещал он. — Будь умницей. Пока-пока.

Да уж… Вот умницей я сегодня как раз быть не собиралась.

Я достала из дальнего угла привезенные из Америки на память о моих выступлениях босоножки на стеклянной платформе. Собрала сумку и отправилась успокаивать нервы в бассейн.

Зачем, интересно, звонил Севка? Почему он беспокоится? Вечно он нутром все чувствует.

Вторым пунктом в моей подготовительной программе значилась уникальная вещь — фейк бейк. Может, кто-то понятия не имеет, что она существует. Но я узнала об этом средстве еще в Америке и прихватила с собой всего-то одну дефицитную баночку.

Фейк бейк — шоколадный крем для массажа. Через пару часов становишься загорелой, как египетская мумия. Только делать массаж должен человек одаренный. Иначе получатся полосы и разводы. Самой этого не сделать никак. А поэтому к массажистке Ире я записалась на час. Будем надеяться, что она со своей непростой задачей справиться сумеет. Иначе выступление придется отложить до лучших времен. И ждать, как змея, смены кожи.

У Иры все получилось превосходно. Но окончательный результат должен был проявиться несколько позже. Я позвонила Гришке.

— Ну что, ты придешь сегодня? — спросила я его по-деловому.

— Ты что, меня совсем не стесняешься? — обиженно промычал Гришка.

Честно говоря, вопрос этот застал меня врасплох.

— Аю-Даг, это запрещенный вопрос. Понимаешь? Если я начну думать, что стесняюсь тебя, то как я могу не стесняться других? А делать этого мне никак нельзя. Ты знаешь, тогда лучше совсем не ходи. Или приходи, а потом выйди, когда номер начнется. А закончится — опять заходи.

— Так ты стесняешься или нет? — добивался своего Гришка.

— Иди ты в баню! Ты, Гришка, чего хочешь? Чтоб стеснялась или нет? — нетерпеливо ответила я вопросом на вопрос. — Мне, знаешь, поддержка твоя нужна и защита. Мало ли что? А ты мне какую-то ерунду говоришь…

— Ладно. Проехали… Во сколько? — совсем обиделся Аю-Даг.

— Мне надо быть там в девять. Можешь меня потом проводить?

— Сева знает? — коротко спросил он.

— С ума сошел! — гаркнула я. — Он не знает и знать об этом ему совершенно не нужно! Его вообще сейчас нет в стране.

Фейк бейк проявился к вечеру. Теперь, к счастью, у меня не осталось никаких причин для недовольства собой. Машка пришла ко мне ровно в семь. У гримеров на студии она свистнула парочку накладных ресниц, клей и пудру с нежными чуть золотящимися блестками.

Мои американские золотые трусики из трех тесемочек я положила в сумку. В Сан-Франциско я их снимала. В России же стриптиз был весьма относительным. Стринги снимать было просто не разрешено. Разве ж это серьезно? Так, детский сад.

В клуб мы поехали вместе с Марусей. И это было верное решение. Потому что для поддержания в себе «развратного» духа я надела недавно купленные высокие сапоги на шпильках, в которых без Севы выходить не решалась.

В девять народ уже собирался. В зале играла негромкая музыка. Царил полумрак. Машка отправилась со мной за кулисы. Здесь мы встретили лысоватого Карелина.

— О звезда очей моих! — простонал он, когда увидел меня. — Ох, как хороша. Вот ключ от твоей гримерки, Ева. Твой выход последний. Тебя мы оставили на закуску. Ты уж не подведи. Задай им всем жару!

— Ну что, начинаем! — ответственно заявила Машка, когда Карелин ушел. — Давай раздевайся!

Я надела свои золотистые трусики. Они были чуть светлее моей загорелой кожи. Машка щедро покрыла блестящей пудрой выдающиеся части моего распрекрасного тела. Я посмотрела в зеркало. Это действительно выглядело эффектно.

— Какая у тебя все-таки обалденная фигура! — с завистью сказала Машка. — «Плейбой» по тебе плачет!

— В «Плейбое» одни блондинки! — ответила я ей, чувствуя, как шалят нервишки. — Ладно. Я болтать сейчас не могу, извини. Лицо давай делать.

Машка профессионально наклеила мне ресницы. Я на свои не жалуюсь, но со сцены эффектнее искусственные. В сценическом гриме Машка была специалистом. Веки накрасила мне блестящими тенями бежевого цвета. А черным карандашом подвела глаза чуть сильнее, чем можно позволить себе в обычной жизни.

Потом я надела тельняшку. Губы пока что не красила, чтобы случайно ее не испачкать. Тельняшка так прекрасно «сбежалась» после стирки, что сидела на мне, как вечернее мини-платье. Прозрачные босоножки на толстой платформе безумно удлиняли ноги. Как я себе нравилась!

Остались губы.

— Однозначно красный, — решила за меня Маруся.

Старательно сопя, как первоклассник над прописью, она прорисовала мне контур губ красным карандашом. А уже потом накрасила помадой. Они получились особенно вызывающими. Но в этом была виновата Машка.

И вот я стояла перед зеркалом такая красивая, что глаз не могла отвести. А Машка, дура, сказала:

— Жаль, что Сева тебя такой не увидит.

Как будто бы с ним что-то случилось.

У меня закололо сердце.

РВАНАЯ ТЕЛЬНЯШКА

Стриптиз — это искусство. И мне оно нравится. Честно говоря, меня абсолютно не волнуют те чувства, которые я своим танцем могу вызвать и, наверное, вызываю. В конце концов, все зависит от меры испорченности того, кто на меня смотрит. Даже диктор центрального телевидения может вызывать у кого-то совершенно нездоровые чувства. Если решаешься выйти на сцену, об этом лучше не думать. У каждой профессии есть свои издержки. Я делаю это во имя красоты. Мысли эти в свое время внушил мне Денис.

Я стояла за кулисами и, конечно, волновалась. Но теперь, после самолета, волнение это расценивалось мной как легкое. Мне не хотелось сбежать. Мне хотелось скорее выйти на сцену.

Только ожидание всегда давалось мне с трудом. Скорее бы!

Когда закончила номер девушка, отороченная птичьими перьями, я уже чувствовала себя как лыжник на вершине трамплина. Затихли предназначенные ей аплодисменты. Какую же все-таки вялую музыку она себе подобрала. Колыбельную какую-то.

Еще что-то весело говорил ведущий. Но для меня ориентиром было начало моей фонограммы. Я знала, что первые же звуки заставят присутствующих забыть о разговорах. Музыка, которую написал Джаис, обещала накал страстей. Ритм, который отбивали аккорды, мог зажечь кого угодно. И потом, все здесь такие манерные — перья, мех, серебряные мантии. А у меня тельняшка, которую я буду рвать от избытка чувств на груди.

Грянула музыка. Сердце забилось в такт. В полной темноте я добралась до шеста. Свет врубился с мощнейшим аккордом. Я резко вскинула голову. И танец начался. Я кожей почувствовала заскользившие по мне взгляды. Забытое ощущение. И, оказывается, очень мне нужное. И я постаралась выдать все, на что я способна. А я способна…

Раздались оглушительные аплодисменты. Я не верила себе от счастья. Развернулась к залу в резком повороте. И вдруг как на нож напоролась.

Недалеко от сцены за столиком сидел Он!

Он курил и смотрел на меня абсолютно чужими глазами.

Почему он здесь?!

Пауза в моих движениях осталась для публики незамеченной, потому что случайно попала в ритм аккордов.

Откуда он узнал?!

Как я довела свое выступление до конца, я не очень помню. Сработал автопилот. Тельняшка от злости порвалась на удивление легко, но радость от «искусства» пропала напрочь.

Так было со мной в детстве. Однажды мы самозабвенно играли в доктора со всеми волнующими подробностями, пока не увидели, что в дверях стоит мама. Мы ничего плохого не делали. Но стало очень неловко.

Моя нагота мне ужасно мешала. Реакцию публики я пропустила мимо ушей. Хотелось скорее уйти за кулисы. Но маячивший в проеме Карелин сделал мне страшные глаза. И махнул рукой к залу.

Что посеешь, то и пожнешь. Надо было снимать урожай. Восторженные аплодисменты оставили меня равнодушной. Кто-то хорошо поставленным голосом крикнул «Браво». Кажется, это Костя.

И тут во мне проснулся протест. «Да. Вот я какая! Смотри и знай, кто я на самом деле».

Все равно погорела. Значит, надо набраться сил и выдержать все до конца. Может быть, и обойдется.

Но решимость моя выдержать все до конца мгновенно растаяла, когда Сева направился к сцене.

Он подошел, глядя на меня спокойно и иронично. Медленно полез за пазуху, не сводя с меня глаз.

Мне показалось, что сейчас он вытащит пистолет и меня пристрелит. От этой мысли мне стало легче. Во всяком случае, все закончится мгновенно.

Но он вынул из внутреннего кармана стодолларовую бумажку, задержал ее на секунду в руке, давая мне время прочувствовать момент и засунул ее за тончайшую резинку моих золоченых стрингов, нагло коснувшись пальцами кожи.

От прикосновения его меня словно дернуло током. Охранники встрепенулись. Но криминала не последовало. Ясно было, что девушка получила немалые деньги в одно касание.

Он повернулся и вышел из зала.

А я убежала в гримерку, захлопнула за собой дверь и прижалась к ней спиной. Стало ужасно холодно. Я кинулась одеваться, не попадая ногами в брюки и прыгая на одной ноге.

Все пропало. Почему он вернулся, меня не предупредив? Как он здесь оказался? Таких совпадений не бывает. Кто же ему сказал?

Вжикнула молния сапога. В дверь постучали. У меня упало сердце. Я глухо спросила:

— Кто там?

Это были всего лишь Карелин с Покровским. «Всего лишь». Еще час назад мне казалось, что их визит будет самым важным за этот вечер. А сейчас… Я открыла, нетерпеливо и бегло взглянула на них и, не слыша, что они мне говорят, стала заглядывать им за спину. Карелин недоуменно обернулся. Потом явно озадачившись моим неадекватным поведением, спросил:

— Переволновалась, что ли?

Я кивнула поспешно и равнодушно. Застегнула второй сапог. Их присутствие было мне в тягость.

— Ну что хотим сказать — молодец! — И с этими словами Покровский вручил мне какой-то конверт. — У нас так и профессионалы не работают. Народу понравилось. Хотели вот предложить тебе поработать в клубе. А сумму оговорим за ужином. Мы тебя ждем!

— Спасибо, ребята! Боюсь, не смогу сегодня дать ответ. Давайте так, я вам позвоню на днях. — Мне ужасно хотелось от них отделаться. — А сейчас я очень спешу. Опаздываю на поезд в Москву.

И я буквально вытолкнула их из гримерки, захлопнув за ними дверь. Ни в какую Москву я, конечно, не ехала. Я, вообще не очень теперь понимала, куда же мне надо ехать.

Домой? А что меня там ждет?

Я стала быстро собираться. Даже с группой моей поддержки, Машкой, Костей, Наташей и Гришкой встречаться мне не хотелось. Хотелось удрать ото всех. И как можно скорее.

Вызывающе красивый грим смывать было жаль. Но выходить так на улицу ночью было просто опасно. Я быстренько стерла салфеткой помаду и сняла накладные ресницы. Из женщины-вамп превратилась в девчонку. В брюках и черном свитерке стало зябко. Зуб на зуб не попадал. Ужасно замерзли руки.

И вот когда я застегивала кожаную курточку, в дверь постучали уже совсем иначе. Я замерла. В отчаянии посмотрела на окно. И деться-то мне было некуда.

— Кто там? — обреченно спросила я.

— А ты открой и узнаешь, — от этого голоса я медленно сползла по стене. И села на пол у самой двери. А он саркастически добавил: — Я тут первый в очереди. А очередь до конца коридора.

— Зачем ты пришел, Сева? — спросила я агрессивно. — Зачем ты мне все испортил?

— Я в чем-то виноват перед тобой? — артистично удивился он.

— Я просто хочу сейчас побыть одна! — истерично крикнула я, закрыв лицо руками.

— Одна ты уже у меня побыла, — во вздохе его я услышала тихое отчаяние. — Ладно, Кузнечик. Хватит… Давай открывай.

Я поднялась с пола. Щелкнула задвижкой.

Он чуть приоткрыл дверь ногой, но так и остался в коридоре, скрестив на груди руки и прислонившись плечом к стене.

— Пойдем.

Больше он ничего говорить не стал. Некоторое время мы молча смотрели друг другу в глаза. Я первая не выдержала его тигриного взгляда.

Я тащилась за ним как на веревке. Он не оглядывался и шел довольно быстро, засунув руки в карманы пальто. Я десять раз могла занырнуть в любой закуток по соседству. Уйти и затеряться. Но я продолжала идти за ним как привязанная.

Мы вышли через служебный подъезд.

Он распахнул передо мной заднюю дверь машины.

Обычно я ездила рядом с ним. Но так было даже лучше. Не надо ни напряженно молчать, ни разговаривать. Я забралась на заднее сиденье и нахохлилась. Он сел за руль. Включил отопление. И только один раз бегло, нососредоточенно взглянул на меня в зеркало. Я поежилась.

Мы ехали по темным улицам, шел дождь, дворники на лобовом стекле молотили в самом активном режиме. Он вел машину чуть жестче, чем делал это обычно. Ехали быстро. Один раз колеса на повороте противно завизжали.

Пока что он скрывал от меня всю степень своего гнева. Но я-то чувствовала, что все это должно во что-то вылиться.

Каким безрадостным и ненужным казался мне в этот момент стриптиз. Все эти горящие глаза похотливых мужиков. Боже! Зачем он туда пришел!

Мы остановились резко. И я подалась вперед.

Он посидел еще немного в машине, будто решая для себя что-то.

Потом вышел и распахнул передо мной дверь. Я вынесла на улицу сразу обе ноги в утонченных сапогах на шпильках.

Он молча протянул мне руку.

Когда я коснулась его руки, то почувствовала остро, как никогда еще, наверное, не чувствовала, что только эта рука в мире имеет для меня значение!

И как мне теперь объяснить это после всего, что ему довелось увидеть?

Мы молча вошли в квартиру. Молча разделись. Я скинула сапоги, и гонору сразу стало как-то меньше. Вроде бы и не я это была там в клубе. А какая-то другая безумная женщина.

Я пошла на кухню ставить чайник. Что-то же надо было делать…

Когда я стояла у плиты, он подошел ко мне сзади, крепко взял за плечи и развернул к себе лицом. Требовательно отловил мой взгляд и сказал с отчаянием:

— Меня тебе было мало?

— При чем здесь ты? — запротестовала я. — Мне кроме тебя никто не нужен. Но это же просто… Спектакль!

— Нет! — Он категорично мотнул головой. — Нет! Не просто спектакль. Ты хоть себе-то не ври.

Я разозлилась и сбросила его руки со своих плеч.

— Зачем ты пришел? Ты все испортил и мне, и себе! Кто тебе сказал?

— Это неважно, — сказал он небрежно. — Подумаешь — поймешь.

— Я ведь не собиралась у них работать. Но один-то раз можно было попробовать?

— Нет, Кузнечик! Нельзя, — сказал он твердо. — А меня ты разве спросила?

— Если бы я спросила, что от этого изменилось бы? — Я начинала заводиться, и правда, как мне в эту минуту казалось, была на моей стороне.

— Что изменилось бы? — переспросил он, присаживаясь на подоконник.

Медленно вынул губами сигарету из пачки. Закурил.

— Изменилось бы то, что ты не пошла б позориться! Изменилось бы то, что ты бы меня не обманула! А еще, изменилось бы то, что у меня не возникло бы вопросов по поводу твоего уважения ко мне как к мужчине. — Он прищурился, выпустил дым в потолок и закончил почти спокойно: — Потому что сейчас это для меня бо-оль-шо-ой вопрос!

— Я не понимаю, при чем здесь неуважение, — слегка растерявшись, но не подавая виду, сказала я. Я чувствовала, что должна его убедить в том, что права именно я. — Тысячи актрис играют во всяких там сценах. И почти все они замужем. И ничего. Я просто тебя не понимаю!

— Ну ладно… — сказал он, вставая, — не понимаешь. Будем считать, что это не навсегда. Просто, я не их муж… И это не роль, не искусство, а…

Он оборвал себя на полуслове. Видимо, так и не нашел, как все это назвать так, чтобы уши мои не увяли.

Он повернулся к окну, засунул руку в карман. Другой оперся о стену, зажав между пальцами сигарету. Меня прошибла дрожь. Мощнее переплетение вен. Широкая ладонь. Длинные сильные пальцы. Мне кажется, даже если бы я ослепла, я узнала бы его руки из тысячи чужих с одного прикосновения.

Надо срочно спасать положение! Я подошла и уткнулась носом ему в спину.

— Не сердись! Пожалуйста! Ну давай мириться, Севка! — И я стала настойчиво стучаться лбом в его спину. — Прости…

— В общем, Ева, дело обстоит так. — Я встрепенулась, потому что, во-первых, он почти никогда не называл меня Евой, а во-вторых, такого голоса у него я не слышала никогда. — Я не хочу расставаться с тобой, потому что я тебя люблю! Я не выгоню тебя к маме, потому что так ты ничего не поймешь. Но и простить тебя вот так запросто я тоже не могу!

Он повернулся ко мне лицом. Стиснул зубы. Под кожей заходили желваки. Я озадаченно молчала, не понимая, как же в таком случае жить дальше. Одно только понимала, что он меня любит. А все остальное значения не имело.

И тут он решительно направился к выходу из кухни, а в дверях резко обернулся и жестко сказал:

— Мне необходимо, чтобы ты кое-что поняла. Но придется объяснить тебе это чуточку иначе… Я просто возьму и выдеру тебя ремнем, Ева! Но сделаю это завтра. Так что если хочешь бежать — беги! Спокойной тебе ночи!

Я, оглушенная, стояла посреди кухни. Мне казалось, что я во поле береза, в которую ударила молния. Обычно у этих бедных деревьев мгновенно отстреливается вся кора.

Потом я вдруг свято поверила, что неудавшийся дубль можно переснять заново, как в кино.

Я зашла в комнату. Остановилась в дверях. Смотрела, как он снимает пиджак, надетый на тонкий свитер. Расстегивает ремень… Нет. Стоп. Это невозможно.

Он обернулся и увидел меня, застывшую, в дверях.

— Я не понимаю, — закричала я срывающимся от возмущения голосом. — Какие у тебя вообще на меня права?! Что ты себе напридумывал! Ведь я тебе даже не жена!

— Не жена? — Он сурово на меня посмотрел. — Если это единственное, что во всем этом тебя смущает, я легко это исправлю.

— Почему завтра? — гаркнула я и вовсе непонятно зачем.

— Потому что ночь. Начнешь орать, соседи прибегут.

— Я не начну орать, — с патологической уверенностью сказала я.

— А вот это вряд ли… — мрачно ответил он. — Спать давай. Говорить не о чем.

Я долго сидела на кухне. Очень долго… Курила забытые на столе сигареты. Что парашют? Что стриптиз? Что это в сравнении с тем, что со мной происходило теперь. В жизни не испытывала я такого ужаса, как перед лицом человека, которого безумно любила.

Но есть вещи, которые преодолеть невозможно. Меня нельзя было загонять в угол. Мне нужна свобода.

Я не хотела признавать себя побежденной. Я встала. Оделась и вышла из этого дома навсегда, гордо оставив на столе честно заработанные сто долларов.

* * *

Дежа вю. Васильевский остров.

Глубокая ночь. Невыносимо пахнет весной.

Все это когда-то уже было. Острое, как боль, узнавание.

Либо жизнь свою я уже прожила когда-то с начала до конца. Либо в прошлый раз жила ее в обратном порядке от смерти к рождению. Иначе откуда это странное чувство?

Невыносимо пахнет весной.

Невыносимо! Как будто бы сейчас вот-вот чихнешь всей душой. И никак не получается. А так щекотно! Весна пахнет счастьем, которое еще впереди.

Но когда счастье покидает тебя в начале весны — это несовместимо с жизнью. Как прыжок с перекосившимся парашютом. Как смерть на взлете.

Я видела этот ужасный момент своей жизни раз сто. За долю секунды видением мелькал он передо мной, и сердце успевало откликнуться тревожной занозой. Только я никак не могла понять, что же там со мной происходит.

Васильевский остров.

Мигающий оранжевый светофор.

Блестящий после дождя асфальт.

Невыносимо пахнет весной.

И что мне теперь делать? И как мне теперь жить?

Машин никаких нет, людей никаких не видно. Кругом тишина. И отсчитывает секунды мигающий светофор.

Эльга Карловна, голубушка, вы бы мне сказали: смотри по сторонам, Ева. Подумай, что хочет сказать тебе твоя жизнь?

Что она хочет сказать? Я вижу оранжевый светофор. А значит, судьба моя говорит — делай, как знаешь. Разбирайся сама. Выруливай, как хочешь. Ни тебе красного, ни тебе зеленого. Никакой ясности и доходчивых объяснений. Действуй по обстоятельствам. Так я понимаю, Эльга Карловна?

Хорошо. Пытаюсь рулить сама. Мимо старенького Гостиного на Васильевском. Мимо обещающей близкий покой церкви.

Броситься в Неву?

Холодно. А было бы тепло, поплыла бы. Нет. Топиться не стала бы. Видно, какая-то надежда на лучшее все еще во мне жива. Нырнула бы с головой. Очнулась. Подумала бы, что все это мне приснилось. Ведь так не бывает. Ну в наше-то время! Дикость!

Мосты еще не разводят. Ноги меня несут. Небо громадное и черное. И невыносимо пахнет весной. Это все Нева. Она хочет моей смерти. Она бестактная и жестокая — веет на меня ароматом любви и жгучего счастья. Душа моя слезится и чешется. И все ей никак не чихнуть. Спасите меня кто-нибудь от этой ужасной пытки!

Я ведь люблю его. Я безумно люблю его. И вопреки тому, что случилось, люблю его еще больше. Только не думать об этом сейчас. Не думать об этом неделю. Прожить ее на автопилоте. Слушать в наушниках музыку. Нежиться в горячей ванне. Пить глинтвейн. Но главное — не снимать наушников. Музыку погромче. Возьмусь за работу. В наушниках. Выкую надгробие для своей любви. Что же я буду слушать? Только не про любовь! Чтобы никто и никогда не пел мне в уши вычеркнутое из жизни слово «ты» и «you». Что же я буду слушать? Что-нибудь непонятное — на немецком или испанском. Английский, французский и итальянский не подходят. Я их понимаю. Что-то лучше, что-то хуже. Но все они поют про любовь. Можно же послушать что-нибудь без слов! Только музыку и убойный ритм. Скорее бы подключиться к наушникам… Кажется, какие-то остались у мамы дома.

Я стояла на мосту лейтенанта Шмидта и смотрела в сторону моря. И ветер бил мне в лицо. Теплый, талый. Моря отсюда не видно. Но ведь я точно знаю, что оно там есть. И это я уже когда-то видела. И мысль эта показалась мне знакомой. И еще не до конца понятная мне фраза выплывает из подсознания вслед за тающим ощущением дежа вю: «Дорогу осилит идущий». Только куда мне идти?

На секунду промелькнуло горячечное: «Обратно!». И ноги сразу стали ватными от животного страха. Это не я, это они не захотели нести меня обратно. Страх этот называют животным не потому, что ты становишься похож на животное. А потому что рождается этот страх в животе. Я только искоса посмотрела в сторону Васильевского. И взгляд мой тут же наткнулся на суровых атлантов у Академии художеств. Осуждаете? Суровость их ничего хорошего мне не обещала. Иди отсюда, девочка, поскорее. Беги отсюда. Спасай свою драгоценную свободу. Ешь ее ложками с двух рук.

Свободна. С такими словами выгоняют. Я крутила в руках ключи от его квартиры. Потом посмотрела на черную невскую воду под мостом и отпустила их в свободное плавание. Они летели подозрительно долго, будто пытаясь на ходу распустить крылья. Потом с тихим всплеском канули в воду.

Обратной дороги нет.

Без двадцати три. Домой к маме я не дойду. И потом как я приду домой? Что-то ведь надо сказать? Как-то объяснить? А сказать я ничего не могу. Даже думать у меня пока не получается.

В три пятнадцать я нашла-таки работающий телефон. И позвонила Гришке. Он долго не подходил. Но мне терять было нечего. Я тупо ждала и вслушивалась в длинные бесполезные гудки. Может, он выключил телефон? Раньше он так не делал. Я уже отчаялась, что он вообще когда-нибудь подойдет, как вдруг гудки прекратились и после долгой паузы, во время которой он, наверное, вспоминал, куда люди обычно прикладывают трубку, я услышала его хрипловатый со сна голос:

— Да.

— Аю-Дажек! — прокричала я и тут же по невероятному закону подлости горло мне сжало с такой силой, что я могла только просипеть. — Извини… что разбудила…

— Ева? Что с тобой? — Он мигом проснулся. И только я никак не могла ему ответить. Губы свело судорогой. Глаза наливались слезами и становились как лупы. Я перестала видеть. Только прерывисто вдыхала ставший дефицитным воздух. — Ты где? Да что ты молчишь там, твою мать! Ева!

— Да… — прошептала я глупо. Как будто бы это он мне звонит среди ночи.

— Ну что там с тобой? Говори же! Елки-палки… — он нервничал.

А я все глотала воздух, как рыба без воды.

— Сейчас… сейчас подожди, — прошептала я и очень постаралась вдохнуть поглубже. И на одном дыхании сказала: — В общем, я на улице. Мне деться некуда. Можно, я к тебе…

— Ты далеко? — Гришка облегченно вздохнул и спросил совершенно обычным голосом, как будто было три часа дня: — Через сколько будешь?

— Минут через пятнадцать.

— Я тебя у парадняка покараулю. Давай топай.

Нет, ну что бы я без него делала? Я неслась по пустынной Садовой и все повторяла про себя: «Дорогу осилит идущий. Дорогу осилит идущий!». И вот я по ней иду. Я по ней даже бегу. Когда тебя выгнали из пункта А, необходимо найти себе пункт Б. Иначе мир кажется бесконечным и враждебным. И вот теперь с появлением пункта Б мои шаги вновь обрели направление. А значит, я к чему-то стремлюсь.

Я завернула в знакомую подворотню. И увидела топчущегося у подъезда Гришку. Он обернулся и пошел мне навстречу походкой владимирского тяжеловоза, наклонив голову чуть набок. Мы сошлись с ним в тускло освещенном пятне под дворовым фонарем.

— Ну что, получила по мордасам? — он сгреб меня своими лапами за плечи. И повернул в обе стороны, стараясь рассмотреть мое лицо в загробном свете люминесцентной лампы.

— Ничего подобного! Аю-Даг! — я с негодованием вырвалась из его рук. — Как ты только такое мог подумать! Мы расстались цивилизованно! Навсегда! Во взглядах не сошлись. Фатально…

— Сбежала, — констатировал он, как будто и не слушал меня. — Ну, я еще там в клубе понял, что ночка у тебя будет трудная. По морде, значит, не получила. Эх, жалко!

— Прекрати издеваться! — я истерично взвизгнула. — Хватит! Мне и без этого плохо! Чудовищно плохо, Гришка-а…

Наорав на него, я непоследовательно бросилась ему на грудь, ткнулась в его колючий свитер и впервые в жизни разревелась с позорным бабским подвыванием. Мне казалось, что я прислонилась к стене. А стена окружила меня, захлопнулась и стала медленно покачиваться из стороны в сторону. Я ревела и никак не могла успокоиться. Дура я, дура. Вот уж воистину — кузнец своего счастья. Ковала-ковала и выковала, не куя. Одним движением разрубила все на мелкие кусочки.

Гришка меня не успокаивал. Он легонько меня укачивал, соединив руки замком за моей спиной. Он не говорил мне банальных слов. Он просто пережидал. Как всегда, терпеливо и спокойно.

Я перестала реветь оттого, что на втором этаже в гришкином дворе зажегся свет, кто-то стал решительно отдергивать занавеску и греметь оконной рамой. Гришка понял, к чему это приведет, раньше, чем я. Не разжимая рук, он оторвал меня от земли и в мгновение ока оказался в своем подъезде.

— Тс-с! — сказал он тихо. — Соседей разбудили. Ну и хрен с ними… Пойдем-ка домой, Ева. Там Ленка, правда, спит… Но ее пушками не разбудишь. С дежурства пришла.

— Ничего? Ругаться не будет? — спросила я неуверенно.

— Еще чего! Во сне она пока не ругается… — проворчал Аю-Даг, поднимаясь по лестнице и позвякивая ключами. — А мы тебя сейчас отмоем, согреем, чаем напоим. Утречком встанешь как новая. Тебе куда-нибудь завтра идти надо?

— Я не помню, — ответила я рассеянно. Гришка посмотрел на меня, сокрушенно покачал лохматой головой и тяжело вздохнул. — Мн-да, Королева. Крышняк-то у тебя поехал капитально. Сейчас будем лечить.

ЖЕЛЕЗНЫЕ НЕРВЫ

Мы с Машкой сидели на подоконнике в ее институтском коридоре и курили. Через полчаса Машке надо было опять уходить на репетицию. И они репетировали, репетировали и еще раз репетировали дипломный спектакль. Не было времени и поговорить-то толком.

— Ты понимаешь, если я пойду жить к маме, она начнет меня выспрашивать. Что, да почему. Ну а я не могу ей сказать ни что, ни почему. И еще я боюсь, что она начнет меня с ним мирить. Из лучших чувств будет мне эту рану бередить постоянно. Машка! Я просто не знаю, что делать. И еще… Я боюсь, что он меня у мамы найдет. Я просто представить себе не могу, как я буду жить рядом с этим проклятым телефоном. А самое ужасное, Маруся, — честное слово, больше всего я боюсь, что он меня не найдет, потому что искать не станет. И если я буду жить дома, я буду знать это наверняка.

— Ну не может он тебя не искать, Ева! — Машка говорила низким поставленным голосом женщины, знающей мужчин, как свои пять пальцев. — Он найдет. Остынет и найдет. Я вообще удивляюсь, что ты так глупо с ним рассталась. Может, позвонишь ему первая? Почему нет? — и добавила безнадежно. — Ты чего-то не договариваешь…

— Не все так просто, Машка… Не все так просто… — проговорила я и судорожно вздохнула. У меня язык не поворачивался рассказывать ей все тонкости последнего разговора с мужчиной, которого я любила.

— А что усложнять? — не унималась Машка. — Ты тоже, знаешь… — она споткнулась. Взглянула на меня осуждающе и покачала головой. Хотела ведь сказать, что я не права, но почему-то раздумала. — Нет. Номер, конечно, у тебя классный. Мне понравилось. Это вы здорово придумали… А у Гришки чего? Там нельзя пожить, что ли? — предложила Машка, драматично вдыхая сигаретный дым и выпуская его в потолок.

— Я и так у Гришки живу. Но у него Лена. Она вроде бы ничего. Но я вижу — она ждет, когда я исчезну. Третий лишний. Ей обидно, что Гришка со мной возится. Она его все на свои дела сворачивает. А он — подожди, да подожди. Нет, от Гришки пора сваливать. Хорошего понемножку.

— Послушай, — Машка помедлила. — Кто ему сказал? Откуда он узнал, ты знаешь?

— Гришка сказал, что Ленка, наверно, чего-то сболтнула своему дяде Вове. Они же в Финляндии вместе были. Портной-то небось счастлив, что все так получилось.

— А вещи? — спросила возмущенно Машка. — Нет, Ева. Надо же забрать!

— У меня нет ключей. Я выбросила их в Неву.

— Молодец… — похвалила она тоном ворчливой няни. — Так их… эти ключики… Постой! А мастерская?

— Какая мастерская?

— У Чургулии в мастерской кто-нибудь живет? — спросила возбужденная Машка. — Неужели те ключи ты тоже выбросила в Неву?

— Ключи, кажется, где-то дома, — я озадаченно смотрела на Машку. — Не должно там никого быть. Если только Чургулия не вернулся, тьфу, тьфу, тьфу. — Я плюнула через левое плечо и постучала по деревянному подоконнику. То же самое быстренько проделала и Машка, постучав по своей голове. — А вот это мысль, Машка! Гениально!

* * *

Дела мои были плохи. Я подпольно проживала в мастерской своего бывшего мужа. Воспоминания о нашем с ним прошлом совершенно меня не трогали. Только вечерами было страшно возвращаться туда одной. Плеер с наушниками я одолжила у Машки. Она втюхала мне жизнеутверждающую кассету с латиноамериканской музыкой. Но я понимала, что загонять в подсознание свои печали нельзя. И, если мне хочется рыдать навзрыд всю ночь напролет, надо ее прорыдать. Надо все пережить вживую, а не под наркозом бразильской самбы. А поэтому, пока Машка не видела, я стащила у нее кассету Градского на стихи Элюара «Здравствуй, печаль». Я безутешно ревела под нее и хлестала минералку стаканами, чтобы было чем безутешно пореветь.

Угнетало меня и другое — я так и не сказала правду маме. Но как водится, тайное всегда становится явным. Я звонила ей бодренько каждый день. И боялась, что сейчас она скажет мне, что меня искал Он, чье имя я запретила себе произносить даже мысленно. Но она ничего не говорила. И звонки эти превращались для меня в пытку.

Она узнала о нашем разрыве через десять дней. Нет, Он не звонил ей. И меня не спрашивал. Он не искал меня. И сказать мне ничего не хотел.

Просто все мои вещи приехали сами.

Их привез какой-то чужой нанятый для этого дядька. Мама пыталась узнать у него, что все это значит. Но он не владел никакой информацией. Даже не знал имен действующих в этой драме лиц.

Для меня это было ужасной новостью. Я все надеялась, что пока мои вещи на Васильевском, у нас еще есть повод повстречаться. Теперь же все было кончено на самом деле. Десять дней… Интересно… Он чего-то ждал все это время?

И мне еще пришлось успокаивать маму, которая была на грани срыва. И пыталась обвинить меня в том, что никто не может со мной жить. Что я эгоистка. И что это повод задуматься на минуточку о том, куда в конце концов катится моя непутевая жизнь! А уж что скажет отец!

Бедная мама. За что она меня так… Не виноватая я!

Но нет худа без добра. Теперь я могла открыто попросить у мамы денег на жизнь. Жить-то мне уже было совершенно не на что. Тот невеликий гонорар, который я получила в клубе, иссяк давно. А желание все это повторить, как-то не возникало. Деньги, подкинутые Гришкой до лучших времен, должны были закончиться со дня на день.

Надо было срочно начинать бороться за жизнь. Я попробовала вернуться в Муху.

Декан Заречный был человеком настроения. Иногда на него находило. Властью своей ему хотелось упиться, как вампиру кровью.

Я пришла к нему как раз «вовремя». Петр Самойлович в глаза мне не смотрел. Делал вид, что со мною не знаком. Не помнит. И вообще не обязан со мной разговаривать. Он кривил свое складчатое, как у шарпея, лицо. И чего-то хотел. Но не сообщал мне об этом открытым текстом.

— Вы не брали академический отпуск на учебный год. В этом году вы появиться не соизволили. А о чем нам вообще теперь говорить?

— Петр Самойлович, у меня были тяжелые жизненные обстоятельства. Я была в Америке. Развелась с мужем.

— О каком восстановлении идет речь? — не глядя на меня, повторял как попугай Заречный. — Я могу вам посоветовать только одно — поступайте заново. А потом переводитесь на курс вперед.

— Петр Самойлович, что значит поступайте заново! Я же закончила третий курс. У меня все сдано. Это же бюрократизм! — взбунтовалась я. И тут он кажется проснулся. Собрал складки своего лица в какую-то невообразимую гримасу гнева и прошипел:

— Мадам Чургулия, я понимаю, ваша звездная карьера не удалась. Муж вас бросил. Америка за ненадобностью выплюнула. Но и нам неудачницы не нужны. Это был просчет комиссии, что она взяла вас на такой неженский факультет. Я же вам добра желаю. Может быть, судьба у вас иначе сложится, если профессия попроще будет. Учителем рисования пойдите. Вас возьмут. Всяко полегче. Это я вам по доброте душевной говорю. Поверьте!

— Я уже давно не мадам Чургулия! Меня зовут Ева Королева! Запомните? Нет? Я вам помогу!

Мне надо было взять себя в руки. Но я не смогла. Я быстро пошла к двери. Пнула по дороге изысканную напольную вазу. И, не дожидаясь, пока она рухнет на пол, хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка.

Потом я ссыпалась по парадной лестнице, как сорвавшаяся с ожерелья бусина. Вышла в Соляной переулок, вдохнула весну, ощутив уже привычную боль в сердце, и побежала к ребятам на Моховую.

* * *

Если дела идут плохо, так уж все до единого. Об этом, как о факте непреложном в свое время, сообщила нам незабвенная Эльга Карловна. И, конечно же, популярно объяснила причину — раз светила стоят неблагоприятно, значит, все идет наперекосяк. Упрямый продолжает испытывать судьбу и портит все, что имеет. А мудрый уходит в тень. Если не заладилось, надо переждать. Вот и весь секрет.

Я ушла в подполье. Набрала у Гришки всяких обрезков. Он подправил мой инструмент, и я засела в чургулиевской мастерской, полностью уйдя в работу. Денег на еду перед отъездом на Урал оставила мне мама.

Под моими руками распускала лепестки роскошная рама для зеркала. А к ней я сделала парочку светильников с тем же узором. Для мелкой работы хватило обычной кухонной плиты да ведра с холодной водой, чтобы охлаждать инструмент. Успокоение я находила только тогда, когда зорко следила за цветом побежалости и держала в левой руке щипцы, а в правой ручник.

Гришка разобрался с электрической подоплекой. И теперь матовые лампочки в светильниках прекрасно горели. Как водится, я разбила себе на левой руке все пальцы. Но работа получалась прекрасная. Она меня и спасала.

Я перестала соблюдать музыкальную диету. И слушала теперь все подряд. Про любовь. И французов, и итальянцев. И русских, и англичан. И плакала себе над кованым чугуном. Слезы капали на раскаленное докрасна железо и шипели. А железные узоры и цветы получались от этого только краше.

Меня мучил один и тот же вопрос. Может быть, мне надо было остаться? Все было бы уже позади. И на этом вопросе я каждый раз раскалывалась надвое. Одна моя безумная половина искренне жалела, что не осталась. А другая, свободолюбивая, бесилась от одной этой мысли. Безумная половина упрекала свободолюбивую в трусости. Потому что та испугалась до дрожи в коленках. А свободолюбивая обвиняла безумную в отсутствии гордости и собственного достоинства. И тут безумная саркастически хохотала и просила вспомнить, с чего все началось. И ты говоришь о гордости? Ты, стриптизерша!

Даже мысленно я не произносила имени того, кого вспоминать себе запретила. Но имя его, окруженное шариком запрета, летало перед моим внутренним взором постоянно. Глаза его солнечные, почти как у хищника, смотрели на меня с грустным вниманием. И от этого печального взгляда железки выпадали из моих рук, я закрывала лицо ладонями и подолгу сидела так, закрывшись от всего мира, а главное — от него.

Когда я закончила работу, то впервые посмотрела на себя в зеркало. Я не шучу. Я действительно на себя не смотрела. Мне было неинтересно. Раньше и представить такое было сложно, чтобы я пошла к раковине вымыть руки и не покрутила головой так и эдак. Да быть такого не могло! А тут пожалуйста — полное одичание и уход в работу. Я — не женщина. Я просто человек, который умеет творить. И зачем мне ваше зеркало? И лучше, между прочим, я бы в него не смотрела…

Под глазами лежали глубокие синяки. На лбу обозначилась вертикальная морщина страдальца. Черные волосы отросли и распались на некрашеный пробор, похожий на большую лысину посреди головы. Ведь мой натуральный цвет был гораздо светлее. Лицо побледнело аж до зелени. Смотреть на себя не хотелось. Вот ведь ужас.

Три недели я не выходила из дома, не считая редких вылазок не дальше продуктового магазина.

У меня болело все. Ныли плечи от ненормированного рабочего дня. Ныли ноги от постоянного сидения. Ныла спина оттого, что я все время склонялась над столом. Ныл желудок оттого, что я все время пила кофе и ничего не жрала. Ныло сердце оттого, что я все время страдала. Ныли уши от этого ужасного пыточного аппарата — плеера. С этим надо было завязывать.

Я напялила на глаза маленькую вязаную крючком шапочку в стиле ретро, чтобы скрыть позорный пробор. Пробежалась по лицу кисточкой с персиковыми румянами. Прикоснулась к бледным губам золотистой помадой. В отражении моем жизнь затеплилась, только уж очень кроличьими были заплаканные глаза. Что тут сделаешь… На выручку пришло незаконченное художественное образование. Красный цвет можно погасить лишь зеленым. Нежно-салатная тень сняла с моих глаз флер мученичества. Я укутала свой цветущий чугун в газеты, завязала веревкой, которую нашла в чургулиевских залежах добра. И отправилась пытать счастье по художественным лавкам города.

А вечером на радостях я впервые позвала к себе гостей — Наташку Дмитриеву и Машку Ольшанскую. Мне оставалось только ждать. Потому что работу мою взяли сразу, в салон на улице Восстания, и поставили на продажу по такой баснословной цене, что я еле удержалась, чтобы не завизжать.

* * *

Вечером в мастерской мы зажгли давно запылившиеся свечи. Тени заиграли на далеком потолке. Девчонки принесли с собой красное вино. Мы пили его и несли всякую женскую ахинею, от которой я, кажется, успела уже отвыкнуть.

— А она мне говорит: эти дуры готовы платить баснословные деньги, чтобы им вкалывали что-то эксклюзивное, — рассказывала рыжеволосая Наташка. — А знаешь, говорит, что нам на курсах усовершенствования целый доклад читали о целительной силе самовнушения. Паллиативная медицина. Ты думаешь, что тебя вылечили и начинаешь выздоравливать. А косметология — это просто рай для паллиатива. Тебе вкололи какой-нибудь физиологический раствор — а ты за него тысячу долларов заплатила. Хочешь не хочешь, а улучшение начинаешь замечать. Хотя бы для того, что бы не думать о том, какая ты дура!

— Так что она тебе говорила, косметичка твоя феерическая? Что по настоящему-то помогает? А, Наталья? — возвращала ее к основной мысли Машка.

— Сейчас. Не торопи. Я свою информацию продам задорого. Или собственный салон открою. Главное, самой быть в форме. Допустим, я трачу деньги на себя в дорогущем салоне. Выгляжу прекрасно. А своим клиенткам рассказываю, как мне помогает то, что я предлагаю им.

— Вот так вот и не знаешь, к какой сволочи в руки попадешь, — сказала я. — Еще такая, как ты, будет. А ты говоришь, надо за собой ухаживать.

— Ну ладно. Так и быть, скажу. Она говорит, что самое эффективное — массаж холодом. Берут шарик золотой и замораживают его до минус пятнадцати. Потом возят по лицу. Как покраснеет — любым кремом мажь. Хоть детским. Кожа после заморозки все, что ей дают, просто «жрет». Эффект омоложения получается. А для груди, для тела, так вообще супер. Но! Что говорит она. Она говорит, да хоть бриллиант заморозь — это только для тех, кто хочет платить дорого. А так — берешь две круглые пластиковые коробочки от майонеза «Провансаль». Заливаешь туда отвар ромашки-мяты, в общем всякой травки. И в морозилку. Утром растираешься сухой щеткой до красна. А потом встаешь в ванну, вытряхиваешь эти замороженные колобашки из банок. На руки перчатки, чтоб не замерзнуть. И вперед — растираешь все тело льдом. Грудь, шею, лицо. Кожа гореть начнет — все. Какой-нибудь кремик жиденький на все тело и сто долларов в кармане.

— Почему сто долларов в кармане? Откуда? — возмутилась Машка.

— Считай, сэкономила! — Наташка торжествовала.

— И весь секрет? — с сомнением протянула я.

— Секрет, он всегда маленький. Вот ты без меня ко мне в квартиру попасть не можешь. А ведь есть один секрет. Ма-а-а-ленький. Ключик называется. Всего и делов. А тут с этим кремом такая штука. Понимаешь, кожа изнутри стареет. А не снаружи. Ты сверху можешь ее холить. А она, зараза, с изнанки изнашивается. А тут после льда — краснеешь, значит, кровь до поверхности кожи доходит. И ты ей бац — экспресс питание. А она через пять минут уходит в глубину, и уносит все с собой. Вот и получается, что ты таким образом изнанку кожи достаешь. Понятно?

— Да вроде бы. Надо попробовать будет.

— Попробуй, попробуй. Здорово. Эффект классный!

— Я себя просто не узнаю, — призналась я девчонкам. — Надо чего-то делать. Спасаться как-то надо. Говорят, старение начинается после двадцати пяти. А что тогда со мной? Что это такое?

— Возмужание. Все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Я всегда себе это повторяю, когда мне страшно, — твердо ответила Машка. — Ты просто мужаешь. Или матереешь. — И она негромко с чудовищным акцентом пропела: — Ти как хо-о-чэшь это назовы-ы. Для кого-то про-о-сто лётная пого-о-да. Для кого-то проводы любвы-ы.

— Всегда знала, что ты беспардонная. Но что б такая бестактная…

— Ну прости. Я ничего такого не имела в виду. Прости. Но дальше-то как-то жить надо! Или что ты собираешься делать? Знаешь, я придумала!

— Чего ты придумала? Что ты вообще можешь придумать, Маруся! Я знаю все наперед. Сейчас ты скажешь — а давай шампанского! Угадала? Ты же дама полусвета. Тебе лишь бы что-нибудь праздновать! Я умру, и ты тоже будешь праздновать! Найдешь в этом как минимум две положительные стороны — первая, что я наконец перестала мучиться и страдать и обрела вечный покой. А вторая, дай подумаю…

— А вторая — что ты перестала портить мне настроение своим убитым видом. За это я бы и вправду выпила! Все верно — на твоих похоронах я буду пить только шампанское. Но я вообще-то хотела предложить тебе совсем другое. Охрененное обновление!

— Ну-ну, интересно.

— Я хочу перекрасить тебя в блондинку.

— Ни за что!

— А я тебе ничего за это и не предлагаю. Ты пойми — да, ты плохо выглядишь. У тебя круги под глазами. Красные опухшие веки. Глаз вообще не видать. Ну какая из тебя брюнетка? Брюнетка должна быть яркой. Счастливой. Самодостаточной. Горящей. Нет, ты была брюнеткой… Не спорю. Была. Но сейчас в душе ты несчастная блондинка. Ты же хочешь, чтоб тебя пожалели? Вот и начнут сразу жалеть. Это я тебе гарантирую. Все. Стрижем тебя и красим.

— Еще и стрижем? — возмутилась я. — Да ни за что!

— Да. Стрижем. Причем под мальчишку. Челку только оставим. Твой трогательный стриженый затылок должен говорить о том, что на него можно положить твердую мужскую ладонь.

— Ты чего? Маруся? Рехнулась совсем? Вот только твердой мужской ладони мне на затылке и не хватает. Что за фантазии?! Кому она там нужна? Того и гляди — пригнет. И вообще, Маруся, мужчины мне неинтересны. Я знаю все эти сказки про клин клином. Про любовь назло. Про лучшее лекарство. Но мне сейчас никто не нужен. Я глубоко больна. Я ранена, Машка. Я подстрелена. А ты этого не понимаешь. Ты все в театр играешь. В душе блондинка… Тоже мне… Психолог. Я сейчас в душе лысая, если тебе интересно знать!

— Да ладно… Не кричи ты так! Кто кричит, тот не прав. Значит, на самом деле ты как раз покраситься и хочешь! Поздравляю!

— Слушай! Психоаналитик доморощенный! Ты даже представить себе не можешь, как я ненавижу дилетантов! Что ты понимаешь в моей личной жизни! Если бы мне была нужна эта твоя рука на затылке, я бы здесь сейчас не сидела, Маруся! Как ты этого не можешь понять?!

— Да нет… Я все могу понять. Вообще-то… Ну, почти все. — Машка потрясающе умела притворяться дурочкой. — Так как на счет блондинки? Гарантирую — полегчает.

Я молчала и смотрела на нее, как на умалишенную. Наташка, посмеиваясь, наблюдала за нашим поединком, переводя взгляд то на меня, то на Машку. Уступать без боя мне не хотелось.

— И потом, светлые волосы молодят! — невозмутимо продолжала она, непринужденно потягивая красное винцо из хрустального бокала, завалявшегося на чургулиевской кухне. — Надо же как-то остановить твое раннее возмужание.

— Знаешь, Маруся, я стала брюнеткой, потому что мои друзья доказали мне, что блондинка — символ недотраханности.

— Извини меня, Ева! А что ты хочешь сказать? — Машка вперилась в меня своими изумительно большими глазами. — Что сейчас это не про тебя?

— Мн-да, Маруся, какая же ты все-таки стерва… — улыбнулась я и покачала головой.

— На том стоим… — прокряхтела Машка, поудобнее устраиваясь с ногами на ветхом диванчике. — Завтра с Наташкой тебя перекрасим.

БЕЛАЯ ПОЛОСА

Обрезанные волосы падали на пол. Было в этом что-то ужасно печальное. Как внутреннее монашество. Но мне это доставляло неизъяснимое удовлетворение. Так вам всем и надо. Кого, собственно, кроме себя самой я имела в виду?

Художественное руководство процессом взяла на себя Машка. Исполнением занималась, естественно, рукодельница Наталья. Челку решили оставить такой, как есть. Все же остальное обрезали в пух и прах. Шея стала голой и, конечно, как уверяли девчонки, ужасно трогательной. От слова «трогать».

Потом они смело взялись за волшебное превращение меня в блондинку. Я им не перечила. Все-таки женщины устроены странно. Очень хотелось кардинальных перемен. Пусть даже таких, от которых самой будет страшно. Мне просто повезло, что в таком состоянии души я попала в руки своим доброжелателям, а не авангардисту-парикмахеру. Если бы в этот день мне предложили покраситься в ярко-синий — я бы согласилась. А что такого? Теперь мне по большей часть все равно.

Через двадцать минут оказалось, что блонда не получилось. Получился умеренно рыжий.

— Мн-да, — критично сказала Машка. — В блондинку с разбегу не перекрасишься. Это мы дурака сваляли. Надо поэтапно.

— Ну поэтапно, так поэтапно, — ответила я покладисто. — Когда по этапу-то пойдем?

— Надо подождать недельку. А то волос лишишься, — тоном специалиста сказала Наталья.

— Да мне все равно… Можно и рыжей. Даже интересно. Я теперь, Натуся, такая же, как ты…

Жить рыжей мне понравилось. В тот же день мне позвонили из магазина и сообщили, что я могу прийти за деньгами. Изделия мои купили с лету. И тут же деликатно спросили, не принесу ли я что-нибудь еще. Но ничего нового я сделать не успела. Только вот имидж изменила до неузнаваемости.

Сначала я хотела надеть свою маскировочную шапочку, чтобы меня узнали. Но на улице резко потеплело. Пришлось взбить новую прическу «до образования пены». Так учила меня укладывать короткие волосы Наташка.

В общем-то рыжее с зеленым — ведьминская классика. А потому, готовясь к походу за деньгами, я даже немного увлеклась своим макияжем. Давненько я не красилась. Чувство меры меня, как ни странно, подвело. Глаза оказались какими-то сверхъяркими. Видимо, макияж брюнетки придется теперь забыть. Рыжие волосы требовали полутонов. Но переделывать я ничего не стала. Что обо мне подумают окружающие, с некоторых пор меня не волновало.

Рыжие все-таки везучие. Такие большие деньги я еще ни разу в руках не держала. А кроме того, магазинная дама в невероятной шали ручной работы передала мне визитку покупателя. Он очень просил, чтобы мне ее передали. Я просто не поверила своим глазам. Эту визитку я уже однажды получала. Андрей Мишутин, генеральный директор ЗАО «Семь гномов». Странное название. Что же он так по всему миру будет ходить по моим следам? Все мои вещи на сегодняшний день покупал только он. И в Сан-Франциско, и здесь, в Санкт-Петербурге.

Он — мой единственный покупатель. Интересно…

Позвонить? Я решила не откладывать в долгий ящик. Может, у него есть какой-нибудь заказ. Мне очень хотелось поработать. В работе было мое спасение. Поэтому я попросила разрешения позвонить ему прямо из магазина. А дама в шали любезно разрешила.

Обрадовался он совершенно неадекватно. И встречу назначил через двадцать минут.

Даже кофе попить я за это время не успела, потому что в кафе по соседству была ужасная очередь. А далеко уходить не хотелось.

Через десять минут к салону подъехал «Крайслер». Те, кто понимает, останавливались, чтоб на него посмотреть. Честно говоря, я не понимала. Машина как машина. Ну, новая. Ну, чистая. Ну, приятного зеленого цвета. На «Мерседес», между прочим, очень похожа. А «Мерседесами» меня не удивить.

Да чем меня в этой жизни вообще теперь удивишь?

Из «Крайслера» вышел Мишутин. Ну да. Мы, конечно же, встречались с ним в Сан-Франциско. Он — среднего роста, очень похож на Визбора. С круглым приветливым лицом. И с кожей у него, кажется, что-то не в порядке. Впрочем, какая мне разница. В черном костюме, при галстуке. В моем окружении мужчин при галстуках просто не было. Художники одеваются высоко художественно. Спортсмены… Стоп. А это уже запрещенная тема.

Мишутин оглянулся по сторонам.

Блин. Я же теперь рыжая и стриженая. Он просто не может меня узнать.

Я подошла к нему сама.

— Здравствуйте, Андрей! Я — Ева. Я вам звонила, — сказала я без лишних эмоций.

Он вгляделся в меня и, видимо, узнал. Потому что улыбка на его лице появилась радостная и несколько смущенная. Улыбка эта сейчас же напомнила мне о том, что сейчас он, вероятно, вспомнил Бёркли. Я постаралась придать своему лицу выражение тотальной деловой озабоченности.

— Ева! Как хорошо, что вы позвонили. Садитесь. Есть разговор, — бодренько начал он, и открыл передо мной дверь.

Я села в машину, и мы поехали. Я чувствовала запах его одеколона. На мой взгляд, слишком резкий. И уж безусловно дорогой.

— Ева! Какое у вас все-таки редкое имя… — романтично протянул он. Но видя, что меня его интонация на нужный лад не настраивает, продолжил нормальным голосом: — Дело вот в чем. У меня есть друг. Он увидел ваши работы в моем доме. И просто сам теперь не свой. У него там какие-то замыслы, проекты. Он строит дом. И ему надо что-то там помочь… Точно не знаю. Поможете?

— Ну, отчего ж не помочь? — благосклонно ответила я. — Это моя работа.

— Но я вас, вообще-то, везу не к нему, — немного неуверенно сказал Мишутин.

— А куда? — озадаченно спросила я.

— К себе. Мне вам надо кое-что показать. Тоже по вашей работе.

— А, — ответила я, пожав про себя плечами.

— А вы здорово изменились, Ева, — после небольшого молчания продолжил он. — Там вы были совсем другой. — Он добродушно на меня покосился. — Но вам так идет даже больше. К вам теперь подойти не страшно.

— А что — страшно было? — недоверчиво спросила я.

— Да, — усмехнулся, каким-то своим воспоминаниям Мишутин. — Страшновато. Особенно там. В Бёркли. Помните?

— Да. Пока еще не забыла, — холодно ответила я. Ход его мыслей совсем мне не нравился. Мне-то казалось, что он ценитель моих художественных талантов.

— Да вы не думайте… Я же вижу, подумали, вот кретин, сейчас начнет. Нет. Серьезно. Я без всяких.

— Надеюсь, что без всяких… — сказала я равнодушно.

А как еще с ними говорить. С теми, кто меня видел там, в Бёркли. Или здесь… Но как говорить с теми, кто видел меня здесь — это уже, кажется, запрещенная тема.

Довольно быстро мы выехали на Финляндскую дорогу. И сразу же за Ольгино свернули с шоссе на лесную дорогу. Дальше оказался поселок, сплошь состоящий из кирпичных замков с дурацкими башенками. Соседство одного с другим было весьма отдаленным. Участки с щедро оттяпанными лесными массивами были просторными. К одному из таких замков мы и подъехали.

Собственно, кроме торчащей башенки с резным флюгером видно ничего не было. Все закрывал герметичный серый забор с камерами над глухим входом.

— Это что — ваш? — спросила я разочарованно.

— Мой, — Мишутин немного обиделся. — А что, не нравится?

— Да так себе… Не люблю ограждений и заборов. Создается впечатление, что вы очень кого-то боитесь.

Я открыто на него посмотрела. В нашем общении мне нравилось одно — его мнение было для меня абсолютно не важно. А поэтому я могла говорить все, что думаю. Ворота бесшумно отворились, и мы въехали во двор. Круглоголовый крупный мужчина в черном костюме приветственно помахал рукой и удалился в сторону небольшого флигеля охраны.

Перед домом бил фонтан. Я зло улыбнулась. Как все предсказуемо. Мы вышли из машины и направились к кирпичному замку. Интересно, там тоже такой же игрушечный мир? Рыцарские доспехи на стенах, шкуры на полу. Оленьи головы с рогами…

— Редко встретишь такую девушку, как вы, Ева. Вы умны. Откровенны. Талантливы. Во многом. — Мишутин кашлянул, искоса посмотрел на меня и открыл дверь дома. — Я действительно многого боюсь. Но, наверное, я все-таки не трус. Я же добился многого. Очень многого. И совсем не хочу, чтобы кто-то вмешивался в мою частную жизнь. Меньше видно — меньше зависти. К сожалению, зависть — спутник успеха. Вы разве такого не замечали? Вам что, никто не завидует?

— Мне? — улыбнулась я удивленно. — Мне вряд ли. Я и сама себе не завидую.

— Вы так странно сказали… — спросил он робко. — У вас что, какие-то проблемы, Ева? Вы говорите, не стесняйтесь. Может, нужна моя помощь?

— Спасибо, Андрей. Но помочь мне вы вряд ли сможете, — сказала я, сдерживая готовую прорваться иронию. — Проблема моя глубоко личного характера. И обсуждать ее я не хочу.

— Простите. Обидеть не хотел, — кротко сказал он. — Пожалуйста, заходите!

В доме действительно были шкуры. И оленьи рога.

Но я замерла на пороге,потому что напротив входа в уютном закутке висело мое зеркало в кованой раме. А на инкрустированном перламутром комоде стоял весь ассортимент предложенных мной изделий. Светильники питерские, две штуки. Подсвечник американский — одна штука. На псевдорыцарском фоне замка смотрелось это весьма эффектно.

Ну что ж, если Мишутину нравятся мои работы, значит, со вкусом у него не так уж и плохо. И я почувствовала к нему нечто вроде расположения. И получше его рассмотрев, даже нашла в его мягкой внешности кое-что приятное. Пожалуй, единственной красивой чертой его лица был крупный рот с четко очерченными губами. Неопределенные глаза, неопределенные брови, неопределенный нос. И вполне определенная улыбка. Мягкая. Чуть смущенная. Интересно, сколько ему лет?

Он жестом пригласил меня пройти дальше. В просторном холле был настоящий камин. Рядом на кованой подставке лежали дрова. И я ощутила едва различимый запах сосен.

Черт! Только не сосны! Это запрещенная тема!

Я отвернулась, чтобы не думать об этом. И тут я увидела ее. Над широким диваном, на темной стене в изумительной раме висела загадочная «Настасья Филипповна» и смотрела на меня с искренним сочувствием.

На некоторое время я лишилась дара речи. Мишутин застыл где-то сбоку и боялся меня потревожить. В руках его было два бокала, наполненных до половины красным вином.

— Откуда она у вас? — спросила я ошеломленно. Он удовлетворенно улыбнулся. И я поняла, для чего он меня привез. Вот уж не думала, что меня еще можно удивить.

— Я купил ее там же, где и ваши работы.

— Но она же была ужасно дорогая! — воскликнула я. — Пять тысяч долларов!

— Пять пятьсот. Разве ж это деньги? — небрежно спросил Мишутин. — Зато как она похожа на вас!

— Вы будете смеяться, — сказала я, торжествуя, что последнее слово останется за мной. — Но это и есть я.

* * *

Через неделю меня превратили в блондинку. Наташка ужасно переживала.

— Главное, не перефутькать! — говорила она нам с Машкой. — Иначе получится дешевка. Белый цвет удивительно коварный. Он же — в Голливуде. Он же — на панели. Ева, не волнуйся. Если что — перекрасим обратно.

— Если что, Наташенька, то красить будет не чего. Волосы мне хоть не сожгите.

— Да мы стараемся. Только чтобы не так, как у Лены! — молилась Наташа.

Но на этот раз все получилось. Я стала натуральной блондинкой. То есть не имела ничего общего с обесцвеченной Леной. Получилось нормально. Сравнивать с прошлым не берусь. О том, что мне больше всего пришелся по душе радикально-черный, я старалась не вспоминать. С этим цветом у меня были совершенно определенные ассоциации. А это уже запрещенная тема.

— Ну вот. Как раз для нового русского, — сказала удовлетворенно Наталья.

— Послушай, — неуверенно начала Машка. — Ты про этого Мишутина серьезно? Или так, пошутила?

— Я уже давно не шучу, — ответила я угрюмо. — Он со мной носится как курица с яйцом. Хочет построить мне мастерскую.

— Ты что? — Машка посмотрела на меня строго. — Совсем обалдела? Да? А Сева!

— При чем здесь Сева? — переспросила я.

— Не идиотничай! — набросилась на меня Машка. — Неужели же ты не сделаешь ни одной попытки его вернуть!

— Пусть он меня возвращает, если ему надо! Это я от него ушла! — крикнула я, краснея от на хлынувших чувств. Глаза налились слезами. — А он пальцем о палец не ударил! Только вещи мои прислал! Значит, все! Ему не надо!

— А тебе? — перекричала меня Машка. — Тебе не надо? Посмотри на себя! Ты же превратилась в мумию! Тебе ни жарко, ни холодно. Ни смешно, ни страшно! Ведь ты же его любила! Ну признайся ты хоть себе, ты же сама во всем виновата! И не ты от него ушла, а он тебя выставил. И знаешь, ведь правильно сделал! А что теперь?

— Прекрати! — заорала я, закрыв уши руками. — Слушать ничего не хочу! Думай, как хочешь! Все не так! Я назло ему замуж за Мишутина выйду.

— Позвони ему, ну! — не обращая на мои слова внимание, вдруг предложила Машка. И тихо, но с напором повторила: — Позвони ему, Ева! Давай же! Замуж собралась, расскажи ему об этом. Он сразу за тобой примчится. Я уверена. Я в людях не ошибаюсь!

Я посмотрела на телефон. И мне стало вдруг так легко на душе.

Я подумала, что всего-то один звонок. И все мои мучения закончатся. Я не буду запрещать себе думать о том, что является самой большой ценностью среди всех моих воспоминаний. Защемило сердце. Все, что случилось, — нелепая ошибка.

Я потянулась к аппарату. Девчонки тактично удалились.

Дрожащей рукой я набрала наш номер. Сердце ударило в горло, мешая говорить. Я судорожно сглотнула. Гудки. Сколько сейчас времени? Я посмотрела на часы. Полдевятого. Он должен быть дома. Гудки. Мертвый заброшенный дом. Ну же… Возьми трубку. Поговори со мной. Позови обратно. Сейчас же. И к черту всю эту тупиковую ветвь, по которой мы забираемся все дальше. Обратной дороги так можно никогда не найти.

Нет. Похоже, никого. Я слушала эти гудки и слушала. Зашла Маруся. Вынула у меня трубку из рук, послушала и положила на рычаг.

— Надо у Тришкиной Лены спросить… — без особой надежды предложила она. — Может, их просто нету в городе.

— Может, нет, — покорно согласилась я. — Толь ко ей я звонить не буду. Все — закрыли тему.

* * *

Когда я покрасилась в блондинку, мишутинский интерес ко мне ощутимо возрос, а напор усилился. Видимо, блондинка для нового русского была престижней. Или пугала она его в меньшей степени, чем рыжая. О брюнетке я просто молчу. Тема эта запрещена.

Мишутину было тридцать четыре года. Конечно, добился он многого. Он намекал мне неоднократно о нашей глубокой общности — он занимался торговлей цветными металлами. И я занималась торговлей металлом. Во всяком случае, он его покупал. Я не мешала ему тешить себя иллюзией нашей общности. Пусть себе мечтает.

Парень он, правда, неплохой. Против него я ничего не имела. И отношения у нас сложились если не дружеские, то во всяком случае приятельские. О себе он охотно рассказывал. Про друзей-пацанов, про провинциальное детство. Про рано умерших родителей. Про то, что он часто представляет, как они бы его увидели и были бы за него рады. А может, они и видят.

— А что, Андрей, ты веришь в Бога? — спросила я осторожно.

— Я не знаю, — ответил Мишутин с очевидным мучением. — А вдруг?

Я поняла про него одну очень важную вещь. Он чувствовал себя уверенно только тогда, когда что-то покупал. Деньги для него как бицепсы. Каждая наша встреча заканчивалась в каком-то безумно дорогом магазине. Сначала мне было неудобно. Светлый кожаный плащ «Блумарин» стоил столько, что на эти деньги можно было прилично одеть целый отряд студенток. Зачем мне такая вещь? Но Мишутин и слушать ничего не желал. Это подарок. О господи! Ну хорошо.

Дальше — больше. Туфли «Стефан Килиан». Костюм «Мариэлла Бурани». Джинсы «Диор».

— Мишутин, послушай, — однажды не выдержала я. — Может, мы маме моей лучше что-нибудь купим.

— Мама — это святое, — сказал сирота Мишутин. И через день выдал мне новенькую кредитную карту.

Но кредитная карта никак не отразилась на его покупательских привычках. Меня он все равно продолжал одаривать. Была в этом какая-то патология. И я с ней в конце концов смирилась. И неудобство сменилось привычкой. Теперь мне казалось, что так и должно быть. Азарта покупателя избежать мне не удалось. Я очень люблю красивые вещи. И когда Мишутин дарил мне полушубок из стриженой норки слоновой кости с воротником из горностая, под цвет волос, я уже присматривала себе подходящие сапоги.

Я подозревала, что кончится все это совсем не по-дружески. И он-таки сделал мне официальное предложение. Чтобы не дай бог я не отказала, он преподнес мне классическую коробочку. А в ней, конечно же, было кольцо с бриллиантом, Я все понимала — что это банально, что это традиционно, что я его трижды не люблю.

Но отказывать мне почему-то было неудобно. И потом, что мне жалко, что ли? Ведь мне теперь было все равно.

А Мишутин… Мне было с ним комфортно. Это было счастье эгоистки, когда совершенно не наблюдается желания отдавать. Чем ближе я узнавала Андрея, тем двойственнее становилось мое отношение к нему. Он не читал ничего, кроме газет. Он смотрел ужасающее кино про вампиров и разных гнилостных морд. Я этого видеть не могла. А он в этом что-то находил.

А вот целеустремленностью своей он меня удивлял. Родился он в Набережных Челнах. Приехал в Питер. Хотел поступить в Горный институт — не попал. Хотя конкурс там не такой уж и большой. Геологом стать никто особо не стремится. Не поступил в Горный, быстро перебросил документы в какой-то технический институт, название которого мне ни о чем не говорит. Жил в общаге. И как это из него получился такой мастодонт цветной металлургии?

Есть у него еще шесть партнеров по бизнесу. Вместе с ним их ровно семь. Так и назвали свое ООО — «Семь гномов».

— Почему гномов? Что ж вы себя так принижаете? — спросила я снисходительно. Мы медленно, как два старика, гуляли с ним по аллеям ближнего лесочка.

— Мы не принижаем, — обиделся Мишутин. — У гномов были ключи от кладовых земли. Вот и у нас такая компания. Я — по металлам, Ярыгин — по золоту, Каленчиц — по нефти, Волявко — по брюликам. Ну и остальные по недрам. Вот и получается «Семь гномов».

— А я думала, что каждый из вас страдал комплексом маленького мужчины. Вот и собрались вместе, — простодушно сказала я.

— Вообще-то высоких среди нас нет, — многозначительно поднял светлые брови Андрей. — Но комплексами, по-моему, никто не страдает.

— А ты? У тебя есть комплексы? Ведь есть?

— У всех есть, Ева, — повернул тему Мишутин. — И даже у тебя.

— Да? И какие у меня, Мишутин? — спросила я, закрывшись от него маской наглости.

— У тебя? Ты боишься, что тебя покупают. И ждут от тебя чего-то взамен. Если ты ничего не даешь, тебе кажется, что тебя не купили. Это уже комплекс…

— Да ты у нас, оказывается, психолог! — скептически заметила я. — Просто я не люблю тебя, только и всего. И ты это прекрасно знаешь…

— Знаю, — легко согласился он. — Но это не страшно. Ты меня еще полюбишь, — пообещал он.

— А если нет? — жестоко поинтересовалась я, останавливаясь посреди аллеи.

— Нет. Так быть не может. — Он посмотрел на меня фанатично. А потом почему-то внезапно смирился. — Ну, в конце концов, нет так нет. Главное, знаешь, не в этом.

— Ладно, Мишутин. Не будем загадывать. Главное и вправду не в этом, — решила я протянуть ему руку помощи. Разве же он виноват передо мной хоть в чем-то? Что ж я на нем отыгрываюсь?

В крепости своей Мишутин был совсем одинок. Имелся, правда, у него друг, алкоголик Летуновский. Это они друг друга так называли — металлист Мишутин и алкоголик Летуновский. Один торговал цветными металлами, другой винно-водочными изделиями класса люкс. Но люди они были ужасно занятые. И в голове у них творилось черт знает что… Я приходила в тихий ужас, когда Мишутин, разбуженный звонком в семь утра, без всякой паузы на пробуждение начинал вести телефонные переговоры. Не заглядывая ни в какие бумаги, выдавал многозначные цифры, номера вагонов, составов, накладных. Мне казалось, что в голове у него компьютер.

Мишутин все время чего-то боялся. Хотя что с него взять — он Рак по гороскопу. Боялся, что я от него уйду. Боялся, что не выйду за него замуж. Боялся, что его бизнес накроется медным тазом. Боялся, что где-нибудь его застрелят. Я его все время успокаивала: Андрюша, не бойся.

Но в конце концов успокаивать перестала. У каждого в жизни свой мотор. У кого-то слава. У кого-то деньги. Кто-то всегда делает другому назло. Отсюда и недюжинный размах свершений. Прежде чем осуждать другого, взгляни на себя.

Я особенно активна тогда, когда на душе погано. Я убегаю от чувств и спасаюсь в работе. Значит, я просто боюсь остаться с собой наедине. А все потому, что в моем шкафу не скелет. В моем шкафу похоронена заживо любовь. И если я вдруг остановлюсь, останусь одна в тишине и без всякого нужного дела, она непременно начнет стучаться, просясь на волю. Этого я и боюсь. Это и заставляет меня двигаться.

А мишутинский страх — был его мотором. Он не боялся делать. Он боялся потерять. А страх потерять всегда провоцирует потерю. Кто чего боится, то с тем и случится.

Боялся, что разочарует меня в постели. Но тут я его успокоила, как могла — разочаровать может только тот, кто успел очаровать. А с этим у нас все было спокойно.

Я не теряла головы. Я с ним играла, шутила. Даже дорожила его чувствами ко мне. Но главное мое преимущество заключалось в том, что я не тупела и не боялась превратиться в гранату без чеки. Он не мешал мне, и этого было достаточно.

Прикосновения его не имели надо мной власти. И самое ужасное, я их не ощущала. Я не знаю, как это возможно. Но это так. Я ничего не чувствовала. Так бывает только тогда, когда пытаешься щекотать себя сама. Я вот ужасно боюсь щекотки. Ужасно. Я превращаюсь в замкнутую цепь, если кто-то щекочет мне живот и ребра. Но стоит мне это прорепетировать в одиночестве — результат нулевой. Точно такой же, когда меня пытается обнять Мишутин. И относился он ко мне вроде бы трепетно и нежно. Но меня как новокаином орошали. Можно грызть яблоко и читать книжку. Не мешает.

Сравнивать нет сил. Это совершенно неравноценный подход.

Если Федя преподнес мне необработанный кирпич с соседней стройки, то Чургулия одаривал меня гладкими, круглыми одинаковыми морскими камушками. И заслуги его в этом не было. Всю работу за него сделали волны. Ну а тот, о котором мне вспоминать запрещается, осыпал меня драгоценностями ручной работы. Изумруды и алмазы для них он добывал сам, сам гранил, да еще и выдумывал им оправу из чистого золота.

…Я не умела плавать до шести лет и ходила руками по дну. Мне казалось, что со стороны разницы никакой. Ноги плавают. Лицо по подбородок в воде. Кайф определенный есть. Я даже сама верила, что плаваю. А вот когда я погналась за надувным кругом, который отнесло ветром на глубину, то чуть не утонула. Неожиданно научилась держаться на воде и разницу почувствовала кардинальную.

С Мишутиным я ходила руками по дну.

* * *

— Знаешь, я думал, что ты совсем не такая, — с философским видом сказал мне Мишутин за завтраком. — Как ты зажигала в этой своей Америке! Мама не горюй! Я думал — веселая, никого не стесняется, знает, чего хочет. Да еще штуки железные такие потрясные делает. Значит, и с телом, и с головой все в порядке…

— А оказалось? — беспощадно прервала я его откровения. — Что-то не в порядке? С телом? Или с головой?

— А оказалось, что ты спокойная, что ли, какая-то… Стриптиз бы мне, что ли, когда-нибудь показала. Ты ведь умеешь… Мне после работы ничего больше и не надо. Шест тебе в спальне сделать?

— Знаешь, Мишутин, ты меня прости… — сказала я твердо. — Но если я твоих ожиданий не оправдала, то это не моя проблема. Это проблема того, у кого эти ожидания были. Я стриптизом больше не занимаюсь.

— Ну, не бесплатно, — заискивающе сказал Мишутин, — хочешь, я тебе буду за него премию выдавать?

— Я не продаюсь, Мишутин. Все услуги оказываю бесплатно. Не надо думать, что ты меня купил. Забудь это раз и навсегда. Это у тебя богатейские «задвижки». Надо пресекать их в корне, если хочешь остаться человеком.

— Ну извини, извини, Ева, — он опустил голову. Мне стало его даже жалко. — Все — забудь. Не хочешь — не надо.

— Мишутин, ты пойми, — сказала я честно и откровенно. И взяла его за руку. — У меня в жизни такое было… От человека, которого я любила, я сбежала. Последние два месяца я не жила. Я выживала. Я еще не собрала себя по частям. Я — инвалид. Ты подожди, Андрей, если можешь. А пока что в браке ты можешь рассчитывать на мою искреннюю дружбу.

— Евочка, девочка моя! Я разве что-то тебе говорю, — он растрогался чуть ли не до слез. Я давно заметила, что он чертовски сентиментален. — Лишь бы тебе было хорошо. Хочешь, я подарю тебе машину?

— Спасибо, Мишутин. Не надо мне машины. Знаешь, чего я на самом деле хочу?

— Все что хочешь! — воскликнул Мишутин, почувствовав себя в своей тарелке.

— Андрей! Мне как воздух нужна своя мастерская, кузня. Свой угол. Я без работы погибаю…

— Построим тебе кузню! Будешь сидеть и творить. А дом этот я хотел бы подарить тебе на свадьбу. Будешь в нем хозяйкой. Да ты уже давно в нем хозяйка… — Он кивнул в сторону моего портрета. — Делай здесь все, как хочешь. Хоть все переделывай по-своему. У меня квартира на Исаакиевской. Пять комнат. Евростандарт. А здесь я бываю не часто. Так что приложи ручки — устрой, как надо. Мне кажется, тебе, как художнику, это просто необходимо.

Мишутин с такой мольбой в глазах смотрел на меня, что я не стала отнекиваться. И потом на какую-то долю секунду передо мной промелькнуло видение, дежа вю — светлый дом, собаки, очаг, счастье. Что-то такое щемящее сверкнуло в душе и исчезло. Может быть, наше водолейское откровение? Значит, скорее всего — возьмусь.

— Ладно, Мишутин. За подарок — спасибо. Но если ты хочешь, чтобы я здесь жила, мне придется организовать грандиозные переделки. Работы тут — непочатый край…

— Работай, Ева! Прикинь, для начала, что бы ты хотела сделать, и напиши. Денег жалеть не буду. — Мишутин пытался заманить меня тем, что на его взгляд должно было мне понравиться. Ну что ж. Может, это и не совсем так, но определенный интерес я ощутила. И руки потихоньку начали чесаться.

— И еще, Мишутин, насчет свадьбы, — добавила я голосом, не терпящим возражений, и закурила сигаретку. Я уже давно поняла, что Мишутину нравится, когда я им командую. — Никакой помпы. Никаких ресторанов. Тихо. Скромно. В интимном кругу. Иначе ее просто не будет.

В работу я кинулась с головой. И отдыха мне было не надо. Перемена работы — отдых. Это я усвоила давно. В крайнем случае — перекур. Главное, не сидеть без дела. Ремонт и полная перепланировка — вещь небыстрая. Я подключила к работе Аю-Дага. Выпросила для него у Мишутина зарплату. И в свадебное путешествие решено было не ехать. Здесь мне было интересней.

— Гришка, работы море. Ты только посмотри кругом, — сказала я другу, показывая свои владения. — Только сначала забор этот паршивый снесем. Не могу жить, как в тюрьме. Построим кузню. Сделаем решетку кружевную, красивую. Сад. А финансирование прямое. Давай поработаем, как раньше, на пару. Может, чего и выйдет.

— Может, и выйдет… Только если ты будешь все время курить, — сказал мне Аю-Даг с пасмурным видом, вытаскивая у меня изо рта сигарету, — можешь об этом и не узнать.

— Только не надо меня учить… — занудно сказала я. — Видали мы таких…

— Хорошо… Придется шантажировать, — вздохнул он. — Будешь курить у меня на глазах, буду гасить твои сигареты об себя. Себя не жалеешь, так меня хоть пожалей! — Он скорбно на меня посмотрел. — Смотри, вот какой шрам останется!

— Иди в баню, Аю-Даг! Видела я твой шрам уже сотню раз. Лучше скажи мне, что с тобой происходит? Что ты такой понурый?

— С Ленкой поссорился, — нехотя признался Гришка. — Дура она все-таки. По уши деревянная.

— Из-за чего поссорились-то?

— Да… — он замялся. — Вообще-то, из-за тебя. Она своему дядьке всякого про тебя наплела, что ты, мол, замуж за деньги вышла. Я ей такого наговорил, чтоб она наконец поняла, что жизнь человеку сломала.

— Я тронута, — мрачно сказала я и вынула из пачки сигарету. Потом посмотрела на несчастного Аю-Дага и запихнула ее обратно.

ПАРИЖ — МОНБЛАН

Я человек увлекающийся. Чем больше размах моих крыльев, тем дальше я лечу. На полную переделку дома и строительство кузни у нас с Аю-Дагом ушел почти целый год. Дом получился светлым, а не отвратительно-мрачным, каким он показался мне в первый визит. Жили мы с Мишутиным этот год в квартире на Исаакиевской площади. Там мне делать особенно ничего и не пришлось. Мы решили с ним разделить сферы влияния. Квартира в его вкусе. Дом в моем. Да и в центре Андрею жить было гораздо удобнее.

А я пропадала в кузне. Она получилась просторной, с громадным горном и большой двурогой наковальней. На ней работал Гришка. Мне не под силу орудовать ни кувалдой, ни отбойным молотком. Я специалист в мелочах. Ручничок мой любимый весит всего двести грамм. Для тончайшей, как кружево, работы. Но теперь я занималась в основном разработкой идей. Рисовала, кое-что лепила. Руки стали приобретать божеский вид. И я иногда их с удивлением рассматривала. Мои?

Алкоголик Летуновский сделал нам с Гришкой громадный заказ. Вдвоем нам его было не осилить. Пришлось нанимать помощников. Позвали ребят с курса. Всем скопом занялись производством кружевных перил для винтовой лестницы во дворце алкоголика Летуновского. Планы у него были большие. Я занималась художественным руководством проекта. Гришка технической частью.

Андрей обижался, что вечером я все реже и реже являюсь домой на Исаакиевскую площадь. Обижался, обижался, поджимал губы. Мне даже совестно стало перед ним. И все-таки однажды сказал:

— Мы послезавтра летим в Париж. Только не отказывайся! У меня там переговоры. Но будут свободные вечера. Пожалуйста, Ева! Поедем. Проветришься, пробежишься по магазинам.

— В Париж — ура! — бодро воскликнула я и поцеловала Мишутина в пухлую щечку. А большего он и не желал.

Весной в Париж — что может быть прекрасней? У нас еще снег, гололед и весна только на календаре. А в Париже сухо. Но радость моя оказалась преждевременной. На первый взгляд все было просто сказочно. Отель у нас был пятизвездочный. «Амбассадор» на углу Риволи. Другого от Мишутина я и не ожидала. Все только класса люкс. Иногда мне казалось, что навязчивое желание за все заплатить подороже — это тяжелая психическая болезнь. Главное — не заразиться.

Если я голодна, то вполне могу себе позволить купить шаверму и съесть ее прямо на ходу. А в Париже она превосходна. Вот только узнала я об этом, конечно, самостоятельно. Мишутин бы скорчил такую рожу, что даже бездомные кошки разбежались бы. И наляпал бы соус на свой дорогой пиджак от «Ланвен».

В Париже Мишутин был занят почище, чем в Питере. Переговоры с утра до вечера. А вечерами мы ходили в ресторан с французскими партнерами. Но говорили они все равно о делах. Были высокомерны, неприятны и на редкость недружелюбны.

А днем я бродила пешком по Парижу без утомительных каблуков. Каталась на речном трамвайчике по зеленой, как мои глаза, Сене. Весна здесь была сумасшедшая. Листья распускались. Солнце подсвечивало косыми лучами остров де ля Сите, где на укромных набережных из желтого камня стояли, сидели и лежали бесчисленные влюбленные пары. Все вокруг было хорошо.

А в душе моей разрасталось ужасное чувство потери. Весь этот год я старалась не думать о том, что потеряла. Я обманывала себя, как только могла. Я работала как вол. Я не позволяла себе размораживать чувства. И женская жизнь моя в этом странном замужестве происходила как будто бы понарошку, как под наркозом — без всяких волнений. И даже давнишние товарищи мои по эротическим фантазиям Атос и Арамис смущенно топтались у входа в спальню, да так невостребованные и исчезали. Мне ничего не хотелось.

Я медленно бродила по острову влюбленных. Садилась на отполированные парочками скамейки, смотрела на парижские берега, слушала плеск волн и не справлялась с запретом не думать. Если бы он оказался рядом! Неужели не нашлось бы у меня слов, чтобы объяснить ему, что у меня до сих пор не получается дышать глубоко, что на кончике вдоха саднит мое сердце.

Я сидела на скамейке и любовалась огнями вечернего города. Светящийся, как Титаник, «бато-муш» проплывал мимо меня. На борту его горели мощные прожекторы, чтобы пассажиры могли увидеть все достопримечательности по берегам. Меня ослепило, как будто бы я вышла на сцену.

Я опустила глаза и увидела на плитах набережной оставленную кем-то газету, попавшую в свет прожектора. На первой странице красовалась большая фотография спортсмена, летящего на лыжах в прыжке с трамплина. Я наклонилась. Взяла газету в руки и в последних лучах уплывающих прожекторов успела разобрать — Франция, Шамони, очередной этап кубка Европы.

Кровь ударила в щеки. Кончики пальцев тут же ощутили волну, накатившую от встревоженного сердца.

Шамони. Да всю Францию можно проехать за несколько часов. Шамони — это горнолыжный курорт на границе с Швейцарией. Неужели же я упущу этот шанс? Он там. Наверняка.

Я вскочила. Мне захотелось куда-то бежать. Срочно. И я на пределе своих возможностей, как рекордсмен мира, помчалась по пустынной набережной, перепрыгивая люки и поребрики. Я бежала по булыжному скату, потом по подъему. Выбежала наверх, на улицу. Выбрала самый пустынный переулок и мчалась по нему. Ветер хлестал мне в лицо. Теперь я прекрасно понимала спортсменов, воспользовавшихся допингом. Я летела, не чувствуя под собой ног. Наверное, последний раз я бегала так в далеком детстве.

Прохожие оборачивались. Но мне не было до них никакого дела. Я готова была не останавливаясь бежать в Шамони из Парижа, не заходя в гостиницу.

Почему-то мне казалось, что дверь, которая все время была закрыта, вдруг приоткрылась, как от сквозняка. И оказалось, что мне ужасно надо попасть в эту дверь, пока она опять не захлопнулась. К отелю «Амбассадор» я подошла уже шагом.

По людным местам нестись мне было неудобно, особенно после того, как французский полицейский стал пристально отслеживать мой пробег, пристроившись на своей машине рядом. Он даже спросил у меня что-то с неподражаемой восходящей французской интонацией, но я отмахнулась от него рукой, все, мол, в порядке, «у мадам нет проблем», и пошла шагом. Ну не спрашивать же у него было кратчайшую дорогу на Шамони?

В голове созрел план.

— Мишутин! — сказала я, когда вошла в номер. — Хочешь сделать мне приятное?

Мишутин поднял светлые брови, разглядывая меня с удивлением. Видимо, вид у меня в тот момент был весьма решительный.

— Что-то я не поняла? Так хочешь?

— Ну, разумеется. Если денег хватит, — ответил он и ухмыльнулся.

— Денег хватит, — заверила я его. — У меня во Франции живет подружка. Она на втором курсе вышла за француза. Но живет она не в Париже. А в Лионе. Я хочу съездить к ней на пару дней. Тебе там делать все равно нечего. У нее там трое детей. А мы встретимся, поболтаем. Хорошо?

— Ну хорошо… А что я буду делать по вечерам без тебя? — расстроился Мишутин.

— То же, что я делаю без тебя целыми днями. Справедливо? — Я видела, что ему не хотелось оставаться одному. — По рукам?

— Ну а как ты туда доберешься? Надо же тебя проводить. А я не смогу.

— Мишутин! Успокойся! Я нормальная. Доберусь сама. За границей не впервые. Сейчас схожу на ресепшен, и мне все сделают — и во сколько поезд скажут, и билет закажут. А она меня встретит. Я тебе оттуда позвоню.

— Телефон ее мне оставь… Как ее там зовут-то? Напиши мне, — он порылся в бумагах на столе, с которыми возился, пока меня не было. — На вот, чистый.

Я села на кровать спиной к нему и вынула из сумочки записную книжку. Книжку мою давно следует переписать, такая она пухлая. И места чистого совсем не осталось. Иногда я смотрю на записанные имена и даже не могу вспомнить, кто это такие и где я их взяла. Иногда, правда, я себе помечала, например, Ира (от Маши) или Сергей (детали). Потом и это мне уже ни о чем не говорило. Какие детали? От чего? А может, я вообще не это имела в виду…

Подружка Аленка действительно вышла замуж за француза. Легенда, как известно, должна хотя бы частично базироваться на истинной правде. Вот только жила она не в Лионе, а в Тулузе. Существенная разница. И к ней я бы не стала соваться, потому что с тех пор как она уехала из Питера, никто из наших никогда больше с ней не перезванивался и не переписывался.

Хотя ее настоящий телефон у меня и был записан, оставлять его Мишутину я не собиралась. В книжку я смотрела с другой целью. Я хотела рассмотреть, какие ошибки я могла бы допустить при переписывании этого длинного номера на мишутинский листик. Ну вот, конечно! Ноль и девятку я, когда тороплюсь, пишу очень похоже. Так и напишем. Вряд ли он будет ей звонить. А позвонит, так не туда попадет.

Утром я уже была на вокзале Гар де л’Эст. До Лиона нужно было ехать всего часа четыре. А там рукой подать. Между Лионом и Женевой находилась знаменитая гора Монблан, на которой был расположен городок Шамони. На эту вершину я и стремилась.

* * *

Без особых проблем я нашла отель, в котором остановилась наша сборная. В громадном холле торжественными рядами висели все европейские флаги. Сама я предпочла бы какую-нибудь маленькую гостиницу на узенькой сказочной улочке Шамони. Да так, чтобы в окно видны были горы. Но пришлось снять номер в этом современном зеркальном здании. Я решила, что выхаживать и искать господина Всеволода Невелева сама я пока что не буду. Я просто оставила у портье записку на его имя — мсье Нэвэлев с ударением на последнем слоге, так его фамилию произносили во Франции. Написала на ней свое имя и номер, в котором остановилась. Разве этого не достаточно для того, кто захочет отозваться?

Я прогулялась по городку. И надолго застыла при виде вершин сумасшедшей красоты. Они были как белые кучевые облака. И странно было, что они никуда не уплывают, а бросили якорь и стоят на месте. В отель я вернулась, когда уже начало темнеть.

Я вышла из-за поворота, рассовывая по карманам ключи от номера, кредитную карту и какие-то гостиничные визитки.

Мы столкнулись с ним прямо в коридоре.

Я остановилась, как будто меня выдернули из розетки. Я и предположить не могла, что так его испугаюсь. Оттого, что наша с ним встреча случилась так внезапно, меня чуть не парализовало. Ноги стали ватными.

Столько раз я видела это в запрещенных самой себе снах. И вот… Он стоял передо мной высокий и неприступный, как скала. Под глазами, спокойными как у сытого хищника, залегли тени.

— Ты хотела мне что-то сказать? — в голосе его не было даже элементарного любопытства. Тон ровный, даже равнодушный. Незаинтересованность во взгляде.

— Нет. Я просто хотела тебя увидеть. Говорить не о чем, — я мстительно вернула ему давнишнюю фразу.

— Увидела? — спросил он холодно. — Удовлетворена?

— Нет. — Я не могла позволить себе разреветься. — Не увидела. Я увидела кого-то другого. Но я с ним не знакома.

Он помолчал. Скользнул взглядом по моим блондинистым волосам.

Легко оторвался от меня и посмотрел в другую сторону, туда, где у лифта стояли какие-то люди. Достал из кармана свой ключ, взял за колечко двумя пальцами, позвякал им машинально, крепко сжал в ладони.

— А меня уже давно нет, — уголок рта нервно дернулся. — Ты даже знаешь, когда меня не стало.

— Думаешь, я есть? — прошептала я, глядя прямо ему в глаза, ставшие от загара еще светлее.

Сколько раз я купалась в их солнечном тепле. Тонула и вязла в них по самые уши. Сейчас утонуть в них было уже невозможно, потому что они замерзли. И теперь меня в себя не пускали.

Он ничего не ответил. Ему было не до бесед. Не хотелось бередить раны. Я почувствовала, что он собирается уйти. Значит, мне надо было уходить первой.

Я повернулась и пошла по коридору.

Я готова была поклясться, что он и не посмотрел мне вслед, а сосредоточенно направился туда, куда ему было надо. Потом я побежала и быстро завернула за угол. Каблуки мои не стучали по мягкому ковру. Открыла номер ключом. Толкнула дверь. Зашла в темноту. Свет включать не стала.

Зрела какая-то катастрофа. Давило грудь и сжимало горло. Наверное, мне нужно было помчаться в горы и там среди горного эха попробовать проорать свою боль. Выпустить ее из себя в первобытном крике. Но до гор еще надо было добраться. А поэтому я треснула кулаками о стену. Стало больно, но совсем не так, чтобы заорать. Я треснула посильней. Крик получился жалким, как у осипшей вороны. Видимо, следующей в ход пойдет голова.

Но кто-то неслышно возник в темноте, оторвал мои руки от стенки и властно привлек к себе. Сильно погладил ладонью мою голову, притянув ее к своему плечу. Медленно начал перебирать мои волосы пальцами. Я вдохнула знакомый до боли запах, и голова моя закружилась. Все, что я старалась забыть, все, по чему я смертельно тосковала, воскресло в одну секунду… Стало еще хуже. Мне почудилась, что сейчас я наконец умру. Дыхание перехватило так, что в пору было вызывать «скорую помощь».

Где была моя голова? Почему я не сумела найти его раньше. Все в моей жизни было бы по-другому…

— Что же ты наделал, Кузнечик? — в тихом голосе его было столько боли. И эхом откликнулись на его слова все мои бессонные ночи.

— Зачем… ты со мной… так? — Слезы, которые я давила в себе больше года, решили задушить меня в отместку именно теперь. Но вместо того чтобы течь из глаз, волной цунами застряли в горле.

— Дуреха ты, дуреха… — прошептал он, прижав мою голову подбородком.

— Зачем так? Скажи! — я подняла голову. Но так и не увидела в темноте его лица.

— Да как? Родной мой! Как? — отчаянно спросил он, тоже пытаясь разглядеть мои глаза.

— Жестоко… Тогда…

— Неужели ты действительно думаешь… Я бы пальцем тебя не тронул… — он тяжко вздохнул. — В том клубе… Знаешь, мне было не очень… Я хотел, чтобы ты почувствовала хоть что-то похожее. Чтобы обо всем хорошенько подумала. Ночь перед казнью… Все видится по-другому. — Он помолчал. — Утром ты бы попала под амнистию.

Оказывается, все могло быть иначе. И для этого нужно было совсем немного. Остаться и ждать. Моральная казнь… Да, гуманное у него королевство. Нечего сказать. Макаренко чертов… Сухомлинский…

— Если б ты осталась, я понял бы, что для тебя важнее. А ты, — сказал он с горечью, — сбежала. Значит, ты недостаточно мне доверяла… Вот и все.

Это я-то недостаточно ему доверяла? Как же он ошибается. Я доверяла ему безгранично. Именно поэтому и ушла, спасая свою независимость и свободу.

Ушла, и продлила свою ночь перед казнью на целый год. Ушла, потому что мне пугающе сильно захотелось остаться.

— Ты патологически свободолюбива. Но знаешь, это хорошо, что ты такая. Я ведь сам всегда тебе говорил — надо бороться. И твой несчастный стриптиз, и побег — все это твоя борьба. Что ж я могу поделать, если меня в расчет ты не принимаешь. Значит, такая у нас любовь…

— А у нас разве любовь? — осторожно переспросила я.

— А что же это тогда такое? — сказал он и взял мое лицо в ладони.

Но любовь у нас с ним была в этот раз то ли горькая, то ли соленая. Хлесткая. Жгучая. Больная. С укусами и шипением. Со слезами и ахами.

Мы мстили друг другу за все эти дни, что мы были не вместе. За нелепую невозможность соединиться. За непонимание и обиды. За мучительную жестокость прошедшего года, когда оба мы дохли, как рыбы на суше.

За то, что назавтра ничего не изменится и опять придется расстаться.

Он не мог есть хлеб по крохам, когда хотелось рвать его зубами. Он был безжалостным. А я защищалась, нападая.

Он не давал мне загнать его, как лошадь. Он пригибал меня к себе. Я пыталась вырваться и сделать по-своему. Но в ответ он до боли сжимал меня в руках. Уступив ему на секунду, я приникла к его груди. Но тут же впилась ему в шею так, будто бы вправду хотела попробовать его кровь на вкус. Звонко получила за это ладонью. Ахнула. Не убирая ладони с пылающей кожи, он перекинул меня на спину. Я плюхнулась на кровать, как борец на татами.

Он такой. Почерк его размашист. Движения сильны. А инстинкт заставляет добираться до самых окраин моего женского естества. Я изо всех сил царапнула его твердую спину пальцами, в который раз пожалев, что у меня нет маникюра. Он вывернулся.

Я куснула его каменное плечо. Он резко хватанул воздух сквозь сомкнутые зубы. И тут же завел мои руки за голову, удерживая их своими. Я оказалась полностью обезвреженной. Как лягушка на предметном стекле.

Дура! Что я потеряла!

Злые слезы предательски покатились из глаз и щекотно залились в уши. Дыхание мое сбилось. Он мгновенно ослабил хватку, изо всех сил пытаясь затормозить. Глаза его теперь смотрели на меня ясно. Как всегда, он видел меня насквозь. Мы дали друг другу как следует пострадать. Он, должно быть, решил, что хватит.

Нежность его не знала границ. Он осторожно целовал мокрые от слез глаза и губы. Но рук моих так и не освободил.

Я жадно вдыхала его кожу — это сосны, нагретые солнцем. Не торопясь, постепенно он развел во мне такой чудодейственный огонь, что боль моя переплавилась в полную свою противоположность.

И тогда он отпустил вожжи. Улетая черным туннелем наслаждения, он конечно же прихватил меня с собой.

Аромат грибного дождя парил надо мной, как в осеннем лесу.

Вкус любви остался на губах морской солью.

Я не спала. Я видела, как он встал. Силуэт его вырисовался на фоне синеющего окна. Движением, от которого почему-то зашлось сердце, он нырнул в свитер. Натянул джинсы. Тоненько зазвенела пряжка ремня, которую я вчера никак не могла победить. Он присел на кровать. Надел часы. Посидел еще. Чуть слышно вздохнул и, не оборачиваясь ко мне, тихо спросил:

— Ты останешься? Или уедешь?

Он спросил меня о том, о чем ни в коем случае не должен был спрашивать. Он должен был сам сказать мне, уеду я или останусь. Я бы, честное слово, его послушалась. А теперь…

Теперь наступил настоящий конец этой мучительной истории. Я на что-то надеялась весь этот год. В глубине души я не верила, что между нами все кончено. А теперь — точно все. Вот теперь я умру по-настоящему.

— Уеду, — ответила я после недолгого молчания.

— Когда? — в голосе его был металл.

— Сейчас, — ответила я спокойно.

Он резко повернулся. Я спрятала лицо в подушке.

— Понятно… — сказал он отрывисто. И кивнул головой.

— Я рада, что тебе все понятно, — сказала я медленно, как робот.

Он встал.

Я лежала на животе, обхватив руками подушку, и не повернулась в его сторону. Он коснулся рукой моей головы. Снисходительно-дружеским жестом потрепал мои стриженые волосы. И ушел, неслышно закрыв за собой дверь.

Я вышла из отеля еще затемно. На фоне синего неба видны были снежные вершины гор, озаренные нежным светом. Они уже поймали лучи еще не видимого восходящего солнца. А над ними висела черная луна с тончайшим, как мое обручальное кольцо, месяцем. И, судя по тому, что похож он был на букву «С», месяц этот был умирающий.

…До Лиона я добралась на микроавтобусе, который отправился в путь только ради меня.

Устроившись в мягком сиденье поезда, всю дорогу я мучительно засыпала. Стоило мне чуть-чуть забыться, как тут же совсем близко передо мной возникало его лицо. Я вскидывалась. Оглядывалась по сторонам. Опять укладывала больную головушку на подголовник кресла. И проваливалась в сон, который опять соединял нас.

Потом я смотрела в окно, за которым мелькали коричневые поля и перелески. Солнце светило вовсю. Здесь уже была полноценная весна. Я не понимала, какое она имеет ко мне отношение. Вот уже вторую весну подряд я пытаюсь не умереть. Но на этот раз выжить мне будет гораздо сложнее. Потому что надежды у меня нет.

Я сама себе устроила эту пытку. Значит, и винить в ней, кроме самой себя, некого. В затянувшуюся свежей кожицей рану я вогнала раскаленное железо и с удовольствием его там провернула. И наверное, не только себе.

Если бы он попросил меня остаться, я бы бросила все на свете. Если бы он заставил меня остаться, я смирилась бы и не сказала бы ни слова поперек. Но теперь он, к несчастью, уважал мою свободу и самостоятельность. А потому поинтересовался лишь тем, какое решение приняла я.

Я приехала в Париж днем. Город жил активной жизнью. Странно, что мир не перевернулся. Мне казалось, что люди должны стоять на улицах неподвижно со скорбными лицами и снимать передо мной шляпы.

Андрея в гостинице, слава богу, не оказалось. Скорее всего, он был на переговорах со своими французами. Только его мне сейчас и не хватало.

Да… Вчера я ему так и не позвонила. Черт.

Я присела на шикарное шелковое покрывало двуспальной кровати. В углу золотилось резными подлокотниками кресло в стиле ампир. Прекрасное зеркало раздвигало пространство и без того немаленького номера. Я встала и подошла к зеркалу. Мне казалось, что в глазах моих я еще поймаю тающие следы сегодняшней ночи. На меня смотрела стриженая взлохмаченная блондинка с припухшими от слез губами и немного покрасневшими глазами. От этого они только стали еще зеленей.

Печальная и женственная. С загадочно-болезненным взглядом. Сексапильный котенок. Мягкая игрушка. Дорогая вещь. Мечта нового русского, которая вернулась к утру домой, распрекрасно изменив своему мужу.

Я с ужасом схватилась за голову. Об этом я как-то не подумала. Мне теперь казалось совсем наоборот. Изменила я, выйдя за Андрея замуж. Изменила себе.

А тот, кто предназначался мне судьбой, навсегда остался для меня там, среди горных вершин, под тончайшим месяцем, на фоне синеющего окна.

НОВОЛУНИЕ

Мишутин не спрашивал у меня, почему я ему не позвонила. Он боялся спросить у меня лишнее. И старательно делал вид, что его ничего не беспокоит. Хотя кто его знает, может быть, и вправду его это не беспокоило. Не было меня всего одну ночь. Не так уж и страшно. Молодец, что надолго не задержалась.

— Андрей, мне кажется, что я уже умерла, — произнесла я свою коронную фразу, ковыряясь вилкой в многослойном шпинатном паштете. Потом отодвинула от себя тарелку. — Я не чувствую вкуса! Ненавижу французскую кухню!

— Ну хочешь, пойдем в итальянский ресторан… — недоуменно и обиженно пробормотал Мишутин.

— Мишутин! Я же умерла! Зачем мне в итальянский?! — с возмущением спросила я его. Теперь мне казалось, что во всем виноват он. Пухлощекий, бесцветный, водянистый, бледный и покатый.

Я злилась на него за то, что он ничего не может со мной поделать. Даже не знает, как ко мне подступиться. Злилась, что сейчас он скорее всего вынет бумажник и предложит мне что-нибудь купить. Но он этого почему-то не сделал. Наверно, боялся, что я его убью.

Поездка в Париж не удалась.

Зато у мсье Нэвэлев все было в полном порядке. Через несколько дней после возвращения из Лиона я не выдержала и купила в киоске газету «Курье спортиф», где печатались результаты розыгрыша этапа Кубка Европы. Невелев получил бронзу! Это было на грани невозможного. Потому что наша команда всегда ставила себе труднодостижимую цель войти хотя бы в первую десятку. А тут Невелев принес сборной единственную медаль!

Что ж, меня это нисколько не удивляло. С таким голосом, какой был у него в то утро, странно, что он вообще умудрился пройти через допинг-контроль. Голос у него был как скрученная пружина. Улететь после нашего расставания он мог бы и подальше.

* * *

Северная столица радушно встретила меня пощечиной мокрого снега и резкого сырого ветра.

Во мне что-то сломалось. Мы приехали домой уставшие и раздраженные друг другом. Мишутин осталсяночевать на Исаакиевской, с утра у него намечалась встреча с партнерами в «Астории».

А я вильнула хвостом и отправилась в свой дом. Он вежливо пожелал мне счастливого пути и даже посадил в такси. Хотелось без промедления занять руки щипцами и ручником. Раскалить железо и создать какой-нибудь кладбищенский шедевр. Мрачный юмор не давал мне покоя. Мне так и виделся узор из отдельных фрагментов переломанных лыж. Хотелось все так запутать, чтобы сразу никто не сумел догадаться, что это там на самом деле.

Я скинула дорожные шмотки, надела свои старые, потрепанные джинсы и тонкий зеленый свитерок. С каким-то патологическим злобным равнодушием раскрыла чемодан. В нем аккуратно сложенные в яркие пакеты с именами известных дизайнеров лежали парижские обновки. Не примеряя и не рассматривая их, я сложила все это барахло в распухший за последнее время шкаф.

Потом на уютной кухоньке в стиле кантри сварила себе крепкого кофе с корицей. Достала с полки забытые конфетки. Села за стол. Но только я собралась поднести чашку к губам, как в дверь позвонили.

Я встала и пошла открывать. И не поверила своим глазам.

— Вот уж не ожидала… — сказала я. — Ну заходи, раз пришел.

— Я ненадолго.

— Да уж надеюсь, — ответила я, недоуменно глядя на вошедшего в мой дом бывшего мужа. — Какими судьбами?

— Да вот… Приехал в Россию. Устал. Хотелось со всеми повидаться, — ответил Чургулия, с любопытством оглядывая мое жилище.

— Ну ко мне-то ты мог не тащиться… Я не горела желанием тебя видеть, — ответила я спокойно. И удивилась себе, насколько забытой казалась теперь та жизнь с прекрасным Мавром и посиделками в мастерской.

— Ты счастлива? — неожиданно спросил меня несентиментальный Чургулия. И обернулся ко мне с заученным светским выражением лица.

— Я — да! — ответила я убежденно. Ну не рассказывать же ему, что жить мне сейчас не хочется. И я еще более радостно повторила. — Я очень счастлива! А ты?

— И я, — сказал он скупо.

Если он искренен со мной так же, как я, то представляю, в какой он заднице. Впрочем, выглядел он совсем неплохо. Если на его долю и выпали какие-то трудности, то на нем это не отразилось. Видимо, близко к сердцу не принимал.

— Что ты там о творчестве каком-то говорила? Не помнишь? Вот ты, оказывается, к чему стремилась… — сказал он едко. — Богатство. Дом.

— А ты, наверное, думал, что я хотела всю жизнь на улице в Америке прожить… Чургулия, чего ты пришел-то? — прервала я его патетическую речь, удивляясь тому, что раньше, пожалуй, так бы не смогла. Начала бы отвечать ему, спорить, оправдываться. — Надо чего или как?

Он посмотрел на меня немного удивленно.

— Ты изменилась, — сказал он с сожалением. — Ты стала такой же блондинкой, как и все.

— Это все, что ты хотел мне сказать? Тогда счастливо! Привет Маше Арчер, — я открыла перед ним дверь.

Влетел холодный ветер.

— С Машей я больше не живу, если тебе это интересно.

— Нет. Мне это неинтересно.

— Ну ладно. Извини. Я не хотел. — Он сильно стушевался. — Мне, видишь ли, нужна твоя помощь.

Я закатила глаза к небу. Началось…

— Ты не могла бы дать мне в долг пятьсот баксов. Я верну сразу, как только попаду обратно в Америку… Дело в том, что…

— Не трудись… — я остановила его с облегчением.

Хорошо, что у него есть причина. Не хватало еще, чтобы он просто ходил ко мне в гости. Я пошла в комнату. Наличные деньги у меня были. Перед отъездом в Париж с нами расплатился Летуновский. Заказ был большой, стоил дорого.

Я возвратилась в холл. Непрошеный Чургулия пробрался уже в гостиную. Что ж. Так ему и надо.

Остолбеневший стоял он перед своей прекрасной «Настасьей Филипповной».

— Вот, значит, как… — произнес он, не поворачиваясь ко мне. — А все-таки я гений!

— Ты просто любил меня тогда. Поэтому она такая получилась. — Он поморщился от двойного удара. Но ответил только на тот, который казался ему неприятнее.

— Просто я умею писать картины.

Теперь получила я. Насчет любви он пропустил мимо ушей. Значит, и не было никакой любви. Его по-прежнему не интересовало ничего, кроме него самого и его таланта, оказавшегося в Америке под большим вопросом.

— Да. Конечно, ты прав, — усыпила я его бдительность кротким согласием. — Ты обладаешь редким даром передавать то, что видишь. Но весь секрет твой в том и заключается. Ведь это я смотрела на тебя такими вот глазами. — Я махнула в сторону картины. — А больше на тебя вот так никто не смотрит. Может, Чургулия, дело было все-таки во мне?

Он посмотрел на доллары в моей руке и проглотил уже готовые сорваться с языка неприятные слова.

* * *

С Машкой я встретилась в кафе на Белинского. Я ностальгировала по этим чудным местам моей недавней студенческой юности. Казалось, была она только вчера, а столько всего произошло. И я была уже совсем другой.

Я обожаю дарить подарки. А как осчастливить Машку, знаю наверняка. С ней все просто. Ей надо того, чего нет ни у кого. Это только на первый взгляд совершенно невозможно. Стоит только немного подумать, и решение готово. Парижский блошиный рынок — вот рай для таких, как она.

С одеждой они с Натальей прекрасно справляются сами. Наташка как-никак художник по костюмам. Всю зиму Мария проходила в совершенно убийственной дубленке, ярко-синей, с морозной вышивкой сказочной красоты. Все это для нее придумала Наташка. Сама перекрасила замшу. Сама вышивала. Сама подогнала по фигурке. Всю зиму прохожие врезались в фонарные столбы, когда мимо проходила подающая надежды актриса, урожденная звезда Машка Ольшанская.

Я же привезла ей два широченных и выпуклых металлических браслета. Сверху металл был эффектно состарен изящной паутинкой микроскопических трещин. Таких не было ни у кого. И смотрелись они потрясающе.

Там же нашла я и кожаную сумку. Она была объемная, как лошадиное седло. Коричневая, мятая, мягкая. А лямки сидели на двух толстых кольцах, ювелирно обвязанных кружевом из тончайших кожаных шнурков. Сумка эта брала на себя все заботы о стильном имидже. Все остальное при ее наличии было уже неважно.

Машка визжала и радовалась, как сумасшедшая. Расцеловала меня так сильно, что у меня заболели щеки. Я смотрела на нее с легкой грустью. Модной вещью обрадовать меня уже было невозможно. Бедный Мишутин. Больше он ничего не умел.

— А сама-то чего невеселая? — спросила меня проницательная Машка. — С Мишутиным что-нибудь не так?

— Да нет, — ответила я обреченно, как жена алкоголика. — Все так. Все так, как и должно было быть. То есть никак.

— Он столько для тебя делает… — попробовала урезонить Машка ради приличия.

— Да, — мне нечего было к этому добавить.

— Ну а Париж? — перешла Машка к более приятной теме. — Только не говори — Париж как Париж!

— Париж как Париж, — вредно улыбнулась я. — Город влюбленных. Что б он провалился…

— Понятно, — убежденная в том, что поняла меня, сказала Машка.

— Я не знаю, как жить дальше, — я опустила глаза.

Неловко было грузить этим Машку. Не она должна была отвечать мне на этот вопрос. Мог мне на него ответить только один человек на свете. Но где он теперь…

Мишутин подобрал меня по пути домой. После некоторого отчуждения в Париже он явно желал исправить положение. А поэтому повез меня на своем «Крайслере» в загородный дом. Он не любил, когда я отправлялась туда на такси. Ему даже больше нравилось, если я вообще не выходила оттуда целыми неделями. Такое со мной случалось довольно часто. Когда мы с Аю-Дагом работали, нам не было дела ни до кого. А уж когда у нас собиралась орава подмастерьев, это были самые счастливые моменты моей тогдашней жизни.

Теперь, подъезжая к дому, Мишутин всякий раз делал мне море комплиментов. Бетонный забор моим волевым решением был снесен и продан по сходной цене соседу Карленко, боящемуся внезапного ограбления. У нас же теперь была узорная, чугунная ограда с цветами, с рифлеными колоннами из камня. Дом за моей оградой казался приветливым и нестрашным.

— Тут скоро у всех такие будут, — коротко засмеялся Мишутин, подъезжая к дому. — Все завидуют. Такую же ограду хотят.

— Так давай я сделаю! — сказала я воодушевленно. Большие заказы я любила.

— Всю улицу тебе делать придется, — ответил Мишутин, скривившись. — Пусть сами ищут себе таких художников. Пусть перероют весь город. Все равно таких, как ты, не найдут.

— Да ладно, Мишутин. Ври-ври, да не завирайся, — сказала я снисходительно. — На факультете народу полно. Другое дело, что у меня своя кузница есть. Но я, между прочим, заказы бы приняла. Мне работа важнее, чем твои амбиции.

— Ну прямо не знаю, — покряхтел он. — Опять никакого эксклюзива.

Мы приехали домой. Затопили камин. Сели перед ним, как Холмс и Ватсон, в уютные кресла. Налили в бокалы вина.

— Может быть, ребенка заведем? — осторожно спросил Мишутин.

— Заводятся только вши, часы и железные цыплята, — жестоко ответила я. — А дети рождаются от любви.

Мы молча выпили вина, глядя на завораживающий танец огня.

— Ева, знаешь, я все хотел тебя спросить, почему ты не рассказала мне ничего про французскую подругу. — Он нервничал и вертел бокал. — Ты ведь у нее не была. Так?

— Да. Не была, — спокойно ответила я, глядя на огонь. Мишутину не дано было заставить меня волноваться. — Я была на Монблане. Мне очень хотелось в горы.

— Почему же ты мне не сказала об этом? — упрекнул он несмело.

— Потому что ты бы не понял, — отрезала я. Мне совершенно не хотелось обсуждать с ним мой визит на Монблан.

— Что я должен был не понять? — поинтересовался он, боясь пошевелить головой, чтобы не спугнуть мою откровенность.

— Андрей! — задушевно спросила его я. — Что ты хочешь услышать?

— Я хотел бы услышать, что там у тебя все, — произнес он сакраментально, так и не осмелившись на меня посмотреть и разглядывая бокал.

— Там у меня все, — сказала я так, будто диктовала эту фразу строчащим в тетрадках ученикам.

Я прикрыла рукой глаза. Показалось, что лифт со мной рухнул в шахту.

Слово было сказано.

* * *

Мне снился противный сон. Но что это было, вспомнить не получалось.

Осталось только ужасное послевкусие.

Утром у меня все валилось из рук. Любимая желтая чашка с горячим кофе хлопнулась на пол, обжигая мне голые ноги брызгами. Осколок, как лезвие, вонзился в большой палец.

Я вынула его резко, как, наверное, вынимали когда-то стрелы из раненых тел. Выступила темная, гранатовая кровь. Я бросилась искать пластырь. Захотелось плакать. Мишутин плескался в душе. Пришлось шлепать по всему дому, оставляя за собой кровавые следы.

Вместо кофе я закурила.

Курить натощак преступление. Особенно если ты курить бросила. Стало тошнить. Живот скрутило. В глазах потемнело, а на лбу выступил предобморочный холодный пот. Что со мной?

Вышел завернутый по пояс в махровое полотенце Андрей. Я отвела глаза от его округлых и мягких плеч. Весь он был розовый и счастливый. Мокрые волосы стояли дыбом, а сквозь них просвечивала кожа. Он ошалело взглянул на застывшие пятна.

— Ногу поранила, — объяснила я. — Чашку уронила.

Глубоко вдохнула. Взяла швабру и молча стала мыть пол.

Зазвонил телефон.

— Да! — ответила я зло, прижав трубку плечом и продолжая маниакально драить пол.

— Ева, здравствуй! — сказал чей-то неуверенный голос. — Это Лена.

— Какая Лена? — раздраженно переспросила я. И тут же поняла какая. Не скрывая разочарования сказала: — А, Лена, здравствуй!

— Ева, — позвала она. Терпеть не могу, когда вместо того, чтобы говорить дело, зачем-то зовут и ждут, пока ты скажешь «А».

— А, — сказала я.

— Ты меня слышишь? — проверила она.

— Да, — сказала я, перестав мыть пол.

— Сева Невелев разбился. — Я перестала дышать и оперлась о швабру. — Вчера вечером, — продолжала трубка. — Наверно, тебе надо приехать.

Никаких мыслей. Только ужас. Ледянящий ужас.

— Что значит разбился? — проговорила я мгновенно севшим голосом. — Он жив?

— Не знаю, — ответила честная трубка. — Когда увозили, был жив.

— Где он? — просипела я.

— В реанимации. В Первом меде. Владимир Петрович просил передать — там пропуск на твое имя.

— Спасибо, — крикнула я, бросила трубку, побежала, и наткнулась на побледневшего Мишутина.

— Кто? — страшно спросил Мишутин.

— Он, — не глядя на него ответила я. — Я должна уйти.

— Уходи, — кивнул головой Мишутин. — Раз должна.

Я пошла в спальню. Стала одеваться. Потом медленно села на кровать. До меня начинало доходить. Постепенно наваливалась тяжесть понимания. Разбился. Он там. Все плохо. Я здесь. Сижу на этой проклятой кровати. Я здесь. Он там. Поэтому все и плохо. Разбился вчера. Вчера… Когда я от него отказалась. Когда я сказала, что там у меня все. Там у меня не все до тех самых пор, пока я сама жива. И как у меня язык повернулся такое сказать…

Я быстро спустилась в холл. Мне нужно было забрать свои слова обратно. Я почему-то маниакально зацепилась за эту мысль. Ведь вначале было слово. Значит, со слов надо начинать.

— Андрей! — сказала я решительно, войдя на кухню. При виде меня он странно приподнял плечи, как будто боялся, что я буду бить его по голове. Мне стало его жалко. — Андрей! Ну пойми! Я больше так не могу! Нам надо расстаться. Я делаю тебя несчастным. Я, честное слово, совсем не хотела. Просто у меня там не все. И все никогда не будет! Прости меня! Прости! Но я ухожу совсем. Будь что будет! Не держи на меня зла!

— Ну что я могу сделать?! — вдруг воскликнул всегда флегматичный Мишутин и раскраснелся. — Ну да! Ну не похож я на твоего парня! Что же мне теперь — повеситься?

— Андрей…

— Иди! — голос его сорвался от переполнивших его эмоций. Он с яростью посмотрел в окно. — Не сидеть же тебе здесь со мной! Беги! Я ничего! Я в порядке!

— Андрей…

— Ну что Андрей? — он повернулся ко мне. — Что Андрей? Ладно… Извини. Я все понимаю. Я ждал этого всегда. Я знал, что однажды ты уйдешь. Что все это тебе не нужно. А что тебе нужно, я не знаю… Только, знаешь… Уходить не надо. Уйду я.

— Я не хочу вот так… — ответила я тихо. — Мне есть куда уйти. Сейчас сумку соберу и уеду.

— Нет. Все. Не надо. — Он замахал руками. — Послушай! На самом деле… Мне этот дом без тебя не нужен. Все здесь тобою сделано. Мастерская твоя… Что мне здесь делать самому? Нет. Я тебе его подарил. А подарков своих я обратно не забираю. Все. Поезжай. — Он помолчал. Успокоился. Крякнул. Тряхнул головой и сказал: — Как я завидую ему, этому твоему парню. Ей-богу, местами бы с ним поменялся…

— Не стоит, — сказала я. — Пусть у тебя все будет хорошо, Андрюш… Ты меня прости…

Проходя мимо, я благодарно взяла его за руку и коротко приложилась лбом к его мягкому плечу. В ответ он на секундочку сжал мои пальцы, неотрывно глядя в окно.

* * *

— Кузнецова, вы? — свирепо спросил меня из-под маски врач с лохматыми бровями.

— Нет, — отступила я на шаг.

— Вот зараза… Где ее черти носят, — качнул он головой и стремительно исчез в двери напротив.

Я добралась до реанимации с таким титаническим трудом, как будто бы пыталась прокрасться в Кремль. Но мне была необходима определенность. Вчера он был жив — такой ответ меня не устраивал. Тетка из бюро пропусков захлопнула крашеное фанерное окошко, вышла из своей каморки и стала закрывать дверь на ключ. Я взмолилась:

— Только посмотрите, всего секундочка — Всеволод Невелев… Где он? Невелев Всеволод… — Я быстро моргала, и глаза отсчитывали секунды ожидания. Она с крайне недовольным видом вернулась обратно.

— А как ваша фамилия? — вдруг подозрительно спросила она, удерживая палец на заветном месте.

— Королева…

— На вас пропуска нет, — категорично сказала она.

— Но мне позвонили и сказали, что должен быть.

— На вашу фамилию нет.

— Посмотрите на Мишутину.

— Вы что, своей фамилии точно не знаете?

— А где он лежит, хоть скажите?

— Реанимация при хирургии. Второй этаж. Состояние тяжелое. — И, высунувшись в окошко, крикнула мне вслед: — Без пропуска не пустят. Можете не пытаться!

«Можете не пытаться», — сказала я тоже. Это не про меня. До реанимации я добралась. Проникла. Сунула деньги молоденькой медсестре.

Коридор был пуст. Дежурной на посту не было. Я на цыпочках подошла к той двери, в которой исчез единственный человек, кого я здесь успела встретить. На потолке висели какие-то космические устройства. Кругом стояла устрашающая аппаратура. Я подошла к следующей двери. Это уже больше походило на палату.

В палате стояли двое мужчин в белых халатах. Один из них был тот, которого я уже здесь видела. Они заслоняли своими спинами кровать. Из-за них мне не было видно того, кого я так боялась увидеть. В глубине палаты возилась с разноцветными проводами медсестричка в маске. И тут один из них переступил с ноги на ногу и передвинулся чуть левее. Я увидела лежащую поверх одеяла руку.

Я узнала бы эту руку из тысячи других, даже если бы ослепла.

Я судорожно вдохнула.

Ко мне обернулись. Зашикали и вытолкали прочь из палаты. Первой кинулась сестричка. За ней стеной надвигались мужчины. Я не сразу узнала второго. Владимир Портной в белом халате казался совсем другим. Или выражение его лица в обличье врача поменяло смысл… Тут оно было более оправдано, что ли. Ему бы хирургом быть… Резать по-живому он мастак.

— Как вы сюда попали! — тихо воскликнула сестра. — Сюда нельзя!

— Мне сказали, что на меня есть пропуск! — с напором сказала я Портному.

— Должен быть! Проверьте! — уверенно кивнул он головой сестре. А потом покосившись на меня и скривившись, он вышел в коридор. Выпихнули и меня.

— Сейчас нельзя, — строго проговорила сестра, профессионально не видя во мне человека и не реагируя на мой полный мольбы взгляд.

— А когда… — начала было я.

Но она мгновенно меня перебила.

— Я вас позову, — и скрылась в палате.

Я обернулась. Портной стоял в коридоре и, судя по всему, ждал меня.

— Как он? — спросила я с трепетом, забыв в этот момент о всех своих обидах и о том, что в свое время я ненавидела Портного запредельно. Все куда-то ушло. Ценности переоценились. Ненависть оказалась пустой и ненужной, как фантик от съеденной конфеты.

— Состояние тяжелое, — обиженным тоном ответил Портной, — сильное сотрясение мозга, перелом бедра. Компрессионный перелом позвоночника под вопросом, — он сделал на этом ударение. — Ветер, понимаешь. Порыв ветра. Лыжи повело наверх. Он потерял ощущение полета и рухнул вниз.

— Он выживет? — спросила я онемевшими губами.

— Я не Господь Бог, — неприязненно сказал Портной. — Но травм несовместимых с жизнью нет. Бывает и похуже, а выживают. А вот что будет потом, зависит только от характера.

— С характером у него все в порядке, — заверила я со знанием дела. — Так где мой пропуск? На какую фамилию вы его выписывали?

— Кузнецова. Проверь, — недоуменно ответил он и добавил, глядя в сторону: — Я Ленку просил тебя найти, потому что он очень хотел, чтобы ты пришла. Кузнечика, говорит, Еву.

— Это не фамилия. — Я покачала головой, беспокойно оглядываясь на закрытую дверь. — Это призвание.

— Мн-да, — глубокомысленно крякнул Портной. И с видимыми мучениями начал: — Ты меня, наверно…

Но тут дверь палаты распахнулась. Я перестала его слышать. Вышла медсестра. Я бросилась ей навстречу.

— Нет, девушка! — покачала она головой. — Пока нельзя. Ему снотворное сделали. Он спит. Вы погуляйте пока. Часа через четыре зайдите.

И она стремительно направилась куда-то по коридору. Часа через четыре… Я долго бродила по бескрайним больничным коридорам. Как много приходится человеку страдать. Серые больные обитатели передвигались осторожно, вдоль стеночек. И глаза у них были полностью обращены в себя. И каждый из них наверняка думал о том, за что это ему. Что сделал он в жизни не так. Чем заслужил. И ответ находился.

Я не была больна. Но боль, которая жгла меня изнутри, похожа была на соляную кислоту. За что мне это, я и не спрашивала. Ответ был мне известен давно.

Я вышла на лестничную площадку. Оперлась о перила. Посмотрела в зияющую пропасть лестничного пролета. Медленно сняла с безымянного пальца тонкое обручальное кольцо и отпустила его в свободный полет. На прощание оно сверкнуло мне так же, как тот умирающий месяц над горой Монблан. Можно считать, что месяц умер, значит, в моей жизни наступило новолуние.

А незабвенная Эльга Карловна говорила нам, что в новолуние надо думать о будущем. И тогда все сбудется так, как хочется.

Когда я вернулась в отделение, заветная дверь была приоткрыта. Шаги мои услышала медсестра. Она быстро махнула мне рукой.

Я кинулась в палату. Перед входом затормозила, чтобы вдохнуть поглубже и подготовиться к тому, что я могу увидеть. Чтобы не дрогнуть. Не испугать его своей реакцией. Я не знала, что меня ждет.

Я вошла и остановилась.

Он смотрел на меня из-под полуприкрытых век. Смотрел так, как он смотрел на меня в наши лучшие дни. Под солнечными его глазами чернели разводы синяков.

— Жив? — спросила я, падая перед кроватью на колени.

— Жив. — Я не увидела, а скорей угадала фантом улыбки, скользнувший по его губам.

— Живучий, — глядя на него с восхищением, прошептала я.

ГОРОСКОП ВОДОЛЕЯ

Женщина-Водолей — самая загадочная и красивая женщина из всех знаков Зодиака. Такие женщины одеваются необычно и чрезвычайно разнообразно. Любят и умеют кардинально менять свой имидж и стиль. Всевозможные прически — от традиционно скромного пучка на затылке и завитых локонов до полной экстравагантности и бритой головы. Романтичны, темпераментны и изобретательны, при этом могут долго довольствоваться платонической любовью. Ни в коем случае не стоит посягать на их свободу, препятствовать возможности общения с друзьями. Разнообразные развлечения и интересы — занятия хореографией, живописью, театром, литературой и т. д. часто затягивают их с головой, не оставляя времени на семью.

У женщины-Водолея свой взгляд на мир, не стремитесь ее переделать, а если не хотите ее потерять, не будьте ревнивы, критичны и злы.

Водолеи, подвластные Урану, также могут увлекаться политикой, спортом, лошадьми, автомобилями и еще чем угодно. От природы они бунтари, и инстинктивно чувствуют, что мир остро нуждается в переменах, однако, как правило, не лезут напролом и ищут свои, нестандартные пути решения проблем.

То, о чем Водолеи думают сейчас, человечество постигнет лишь через пятьдесят лет. Это не сокращает брешь, разделяющую Водолеев и других людей в настоящем. Среди Водолеев много очень талантливых людей, может быть даже гениев, но поскольку гениальность часто граничит с безумством, то не всегда легко отличить одних от других.

Хотя Водолеи рассеянны, забывчивы и не обладают хорошей памятью, но этот недостаток вполне восполняется присущей им интуицией и способностью угадывать чужие мысли. Например, когда звонит телефон, они почти всегда знают, кто окажется на другом конце провода. С другой стороны, эти люди впечатлительны, восприимчивы, и на них легко воздействовать гипнозом. Часто страдают навязчивыми идеями.

Вообще же женщины-Водолеи немножко колдуньи — обладают невероятной интуицией и даром предвидения. Предсказывают будущее, и их предсказания пусть не сразу, но обязательно сбываются. Однако, занимаясь наукой и будучи по натуре подлинным исследователем, Водолей никогда не сделает окончательного вывода в своей области знаний, пока не проанализирует все досконально, а уж тогда ничто не сможет изменить его точку зрения.

Свободолюбивые Водолеи большей частью остроумны, оригинальны и независимы, но они могут быть также ласковыми и дипломатичными, проявлять сострадание к ближнему. У Водолеев действительно много друзей, они легко заводят новые знакомства, но их скорее интересует количество, чем качество, и они редко привязываются к кому-нибудь надолго. Водолеи-женщины любят участвовать в чужой жизни и иногда дают никому не нужные советы.

Если вы — Водолей, то можете запросто подружиться как с собственным начальником, так и с местным бомжом или с приятелем своего сына-школьника. Водолеи прекрасно разбираются в психологии, и интерес к человеческой натуре постоянно влечет их к новым знакомствам. И хотя они непостоянны и изменчивы, но все же никогда не бросают прежних друзей в беде, а бывшей возлюбленной или жене могут даже сказать: «Давай останемся друзьями?»

Водолеи не любят брать и давать деньги в долг, но если уж возьмут небольшую сумму, то возвратят все вовремя, без оговорки. Такие женщины — просто находка для мужчины, так как они не расточительны и боятся долгов, как огня. Водолеи очень правдивы, не терпят лжи и фальши. Человек, уличенный ими в обмане или не вернувший вовремя долг, погиб в их глазах навсегда. Хотя и считается, что Водолеи идеалисты, они в действительности очень хорошо разбираются что к чему, им не свойственны слепая вера во что бы то ни было и необоснованный оптимизм.

У Водолеев высокоразвитая нервная система, и поэтому им легко удается успокаивать истеричных людей и испуганных детей. Сами они не могут похвастаться недюжинным здоровьем, так как особенно подвержены сосудистым заболеваниям с нарушениями кровообращения. Они страдают от холода зимой и от влажной жары летом. Им надо много двигаться, бывать на свежем воздухе и спать, в то время как они любят сидеть на одном месте, кутаться и не открывать окон. Часто страдают бессонницей. Сон у них короткий и неспокойный из-за повышенной нервной возбудимости и умственной деятельности.

Водолеи крайне нуждаются в любви и обществе, их очень привлекает противоположный пол. Если вы — женщина-Водолей, у вас высокие требования и вы не стремитесь их занижать, то вы настаиваете на том, чтобы любовник относился к вам с должным уважением. Вы не жеманница, но ему придется убедить вас в том, что он не считает вас девочкой на одну ночь.

Женщина, родившаяся под знаком Водолея, ищет идеального спутника и с трудом делает выбор. Ей нужен человек, который мог бы заставить ее почувствовать себя женщиной, при этом не имеет значения, кто он. Она любит красивые вещи, включая и человеческое тело. Лучше вам не забывать делать ей комплименты относительно ее фигуры.

Женщины-Водолеи, как и мужчины, родившиеся под этим знаком, не особенно стремятся к супружеству и, прежде чем связать себя брачными узами, пристально изучают своего избранника, советуются с друзьями и родными, хотя к их мнению потом не прислушиваются.

Если вы родились в период с 21 января по 20 февраля, то вы — идеальная жена для перспективного политического деятеля, научного работника или человека, стремящегося сделать карьеру. Женщины-Водолеи исключительно остроумны, приятны в общении, естественно держатся в любом обществе, доверяют вам на слово и не станут шарить в карманах мужа в поисках любовных записок или искать следы губной помады на носовых платках.

Но если такая женщина узнает наверняка, что муж ей не верен, она уйдет. И бессмысленно ее удерживать и просить прощения. Она горда и к тому же знает, что прекрасно проживет и одна: у нее множество хороших друзей и разнообразных интересов! А с бывшим мужем или возлюбленным можно просто остаться добрыми друзьями. Поэтому среди Водолеев часты разводы.

Когда у Водолея появляется ребенок, она поначалу немного теряется — ведь она должна теперь посвятить себя одному малышу, а она привыкла делить свое время и внимание между многими людьми. Но постепенно она приспосабливается к ребенку, хотя и не любит проявлять свои чувства внешне. Она отнюдь не холодна, но все же несколько сдержанна в общении со своим потомством. Это не мешает ей принимать участие во всяких школьных мероприятиях, а также обращаться с товарищами и подружками своих детей на равных, как если бы они были ее собственными друзьями.

Матери-Водолеи весьма терпимы к поведению и даже к проступкам детей, но требуют от них полной правдивости, будучи честны и правдивы сами, за счет чего достигают с детьми полного взаимопонимания. Они умеют быстро развеять детские страхи и убедить малышей, что никакие злые чудища не прячутся под их кроватью; придумывать для детей необыкновенные сказки и легко смешить их. Женщина-Водолей будет очень ласкова с детьми и тщательно за ними ухаживать, когда они больны. Такая мать не слишком требовательна к детям в части исполнения домашних обязанностей и соблюдения правил гигиены.

СОВМЕСТИМОСТЬ

ВОДОЛЕЙ — ОВЕН

Скучать в этом союзе обоим знакам не придется — как в спальне, так и во всех других областях. Сложности могут возникнуть тогда, когда сильный мужчина-Овен захочет подчинить себе свободолюбивую женщину-Водолея. Если между упрямством Овена и независимостью Водолея будет найден компромисс, имеются прекрасные шансы для связи и длительных отношений.

ВОДОЛЕЙ — ТЕЛЕЦ

Медлительный и осторожный мужчина-Телец и жадная до жизни женщина-Водолей — две противоположности, которые, как известно, порой сходятся! К тому же легкость характера женщины-Водолея иногда позволяет ей быть уступчивой и мягкой, а это как раз то, что необходимо временами мужчине-Тельцу.

ВОДОЛЕЙ — БЛИЗНЕЦЫ

Неизвестно, кто более непредсказуем в этих отношениях — порхающая по жизни женщина-Водолей или талантливый нетерпеливый мужчина-Близнец. Женщина-Водолей никогда не воспротивится изменчивости своего партнера — она с превеликим удовольствием будет меняться вместе с ним!

ВОДОЛЕЙ — РАК

Смена настроений мужчины-Рака не будет раздражать женщину-Водолея — планета Уран настойчиво заставляет ее саму стремиться к переменам. А великолепно развитая интуиция позволит женщине-Водолею не обижать чувствительного и ранимого мужчину-Рака.

ВОДОЛЕЙ — ЛЕВ

Огненный, импульсивный мужчина-Лев должен быть хозяином в доме, и его собственнические чувства иногда зашкаливают. Но яркая, обаятельная индивидуальность женщины-Водолея сгладит трения на почве ревности. Мужчина-Лев ценит красоту и оригинальность, а в этом женщине-Водолею трудно найти равных.

ВОДОЛЕЙ — ДЕВА

Трезвый, практичный мужчина-Дева и стремящаяся экспериментировать женщина-Водолей, как ни странно, отличаются глубокой духовностью и высоким интеллектом. Тонко чувствующий мужчина-Дева способен оценить непохожесть женщины-Водолея на остальных людей, ее некоторую странность; с ее же стороны требуется хранить ему верность!

ВОДОЛЕЙ — ВЕСЫ

Оба знака отличает чувствительность и легкость в восприятии жизни, оба нуждаются в свободе как в воздухе. Здесь главное — не переборщить! Веселый и добродушный характер мужчины-Весов в тандеме с ярким обаянием женщины-Водолея могут составить прекрасную перспективную пару.

ВОДОЛЕЙ — СКОРПИОН

Мужчина-Скорпион очень ревнив, что не может понравиться женщине-Водолею, которая принадлежит всем и никому. Взрывчатый, чувственный Скорпион способен наполнить жизнь женщины-Водолея всеми оттенками радуги: страсти его хватит на двоих. Мужчину-Скорпиона привлекают тайны и загадки, и женщина-Водолей всегда будет оставаться для него непрочитанной книгой.

ВОДОЛЕЙ — СТРЕЛЕЦ

Жизнерадостная женщина-Водолей — хорошая пара для активного веселого характера мужчины-Стрельца. Мечтатели и фантазеры, мужчина-Стрелец и женщина-Водолей легки на подъем и вместе могут свернуть горы.

ВОДОЛЕЙ — КОЗЕРОГ

Женщина-Водолей способна пробиться сквозь стену недоверия и некоторой настороженности, которой окружает себя скрытный и робкий мужчина-Козерог. С такой спутницей ему никогда не будет скучно, главное — привыкнуть к мысли, что женщиной-Водолеем не нужно управлять, она все и всегда сделает по-своему.

ВОДОЛЕЙ — ВОДОЛЕЙ

Сочетавшись браком с мужчиной-Водолеем, женщина-Водолей не всегда будет знать, где он и с кем проводит время — и наоборот. Оба прекрасно знают: где-то в глубине каждого существует грань, за которую не проникнет ни один человек в мире, и уважают это друг в друге. Знаки прекрасно совместимы: будучи изобретательными и неутомимыми в поисках новых ощущений и эмоций, они духовно и физически стимулируют друг друга.

ВОДОЛЕЙ — РЫБЫ

Говорят, что мужчины-Рыбы часто заглядываются на многих женщин, но их просто влечет к себе красота и гармония. К тому же Водолеи не ревнивы, подозрительность чужда им. Оба знака — фантазеры и мечтатели, но сильно развитая интуиция женщины-Водолея способна направить в правильное русло мужчину-Рыбу и развеять его меланхолию.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

ПРОЛОГ

РУЧНАЯ РАБОТА

МРАМОР И МАВР

ТРИ МУШКЕТЕРА

РОЗОВАЯ КОМНАТА

БОЛЬНАЯ ГОЛОВА

ONE WAY TICKET

КАРТИНКА С ВЫСТАВКИ

ЧЕРНАЯ ПОЛОСА

КРАСНАЯ СВОБОДА

КУКАРАЧА

СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

КАЧЕЛИ ЛЮБВИ

КОКАИН И ГЕРОИН

ЗВЕЗДА МОЯ

РВАНАЯ ТЕЛЬНЯШКА

ЖЕЛЕЗНЫЕ НЕРВЫ

БЕЛАЯ ПОЛОСА

ПАРИЖ — МОНБЛАН

НОВОЛУНИЕ

ГОРОСКОП ВОДОЛЕЯ

СОВМЕСТИМОСТЬ